КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Улица Райских Дев [Барбара Вуд] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Барбара Вуд Улица Райских Дев

Не мог найти ключа от этой двери.

Не мог поднять завесу и увидеть.

А если б мы с тобой сошлись в беседе

краткой,

Исчезла бы преграда между нами.

Омар Хайям. Рубаят
Женщины по справедливости должны иметь права, равноценные тем, которые имеют по отношению к ним мужчины. Аллах мудр и могуч.

Коран

ПРОЛОГ

– Давайте сначала проедем на улицу Райских Дев, – неожиданно для себя обратилась к таксисту Джесмайн.

– Хорошо, мисс, – ответил водитель-араб, бросив взгляд в зеркальце обзора на золотистые волосы пассажирки.

Джесмайн сама не понимала, как вырвались у нее эти слова. На пути из каирского международного аэропорта и еще раньше, во время беспосадочного перелета Лос-Анджелес – Каир, она уверяла себя, что не приблизится к улице Райских Дев. Она решила как можно скорее покончить с делами, которые потребовали ее присутствия в Каире, и немедленно вернуться в Лос-Анджелес. Обескураженная собственной импульсивностью, она уже хотела приказать водителю ехать прямо в отель. Но ничего не сказала.

Она должна была побывать на улице Райских Дев, хотя сердце ее сжималось от страха.

То и дело нажимая на сигнал, шофер вел машину по многонаселенным кварталам старого Каира.

– Очень славная улица, такая красивая, – заметил он. В его взгляде отразилось любопытство, и Джесмайн поняла, что туристы редко выбирали маршрут на улицу Райских Дев. Она сидела в маленькой пыхтящей машине, украшенной внутри цветными кисточками и бумажными цветами, с Кораном, Священной книгой мусульман, лежащим на приборной доске, задрапированной бархатом, и нервно поглаживала тонкими пальцами ткань своих синих джинсов. Она предпочитала джинсы всякой другой одежде и носила их даже во время обходов в детской клинике. «Разве врач так должен одеваться, доктор Ван Керк?» – раздраженно спрашивала ее заведующая отделением.

Такси объезжало площадь Освобождения; Джесмайн видела среди пешеходов на тротуарах юношей в синих джинсах, в брюках-клеш, вышедших из моды, или в облегающих нейлоновых шортах. Встречались и мужчины в традиционной одежде – длинных свободных рубашках—галабеях.

Было много молодых женщин с пышными распущенными волосами в юбках и блузках, и женщин, одетых по моде нового фундаментализма в «исламскую одежду» – длинные платья, с лицами, прикрытыми короткими вуалями, и крестьянок, скользящих по мостовой в своих узких черных платьях, обтягивающих ягодицы, выявляя прелести, которые одежда должна была скрывать.

Джесмайн искала взглядом в толпе светлокожую золотоволосую девчушку, скачущую вместе со своими смуглыми друзьями, беззаботную, не ведающую о том, что готовит ей судьба…

Джесмайн наклонилась к стеклу: может быть, она в самом деле здесь, девочка из прошлого? И можно остановить такси, схватить ее и сказать: «Идем со мной! Я укрою тебя от угрозы и предательства, которые готовит тебе судьба…»

Такси фыркнуло и замедлило ход; у Джесмайн перехватило дыхание. Эта улица, деревья, сад за оградой – казалось, давно забытые и такие знакомые, как будто она видела их только вчера. И снова страх сжал ее сердце.

С таким же чувством она отбросила письмо, которое получила несколько дней назад в Лос-Анджелесе, письмо из Каира. «Доктор Ван Керк, вы должны незамедлительно приехать в Каир по делу о наследстве. Ваше присутствие необходимо». Подпись адвоката ее семьи – она знала его с детства, проведенного на улице Райских Дев. Стало быть, он еще жив.

– Ты должна поехать, – сказала ее лучшая подруга доктор Рашель. – Если ты определишь свои отношения с семьей, твоя жизнь наладится и на душе будет спокойнее.

Джесмайн позвонила адвокату.

– Дело слишком сложное, вам надо приехать.

– Остановитесь, пожалуйста, – сказала она водителю. Машина остановилась под сенью зеленого шатра – ветви могучих деревьев свешивались из-за каменной стены. В глубине обширного сада, такого удивительно безмятежного посреди кишащего людьми города, виднелся большой старый дом – трехэтажный, из розового камня, с узорными балконами и деревянными жалюзи на окнах. Потрясенная Джесмайн не могла оторвать взгляда от здания, где она родилась, где прозвенел ее первый смех и пролилась первая слеза.

«И откуда я была изгнана, преданная проклятью и обреченная на гибель», – мрачно подумала она.

Она смотрела и смотрела на дом – этот каменный монумент обветшалой славы прошлого ее страны. Эти окна могут открыться, и в них покажутся лица, которые она нежно любила, которые ненавидела, которых боялась, – лица людей разных поколений могущественной аристократической семьи Рашидов. Безмерно богатые, близкие друзья королей и пашей, блистающие и благословенные, и таящие под покровом славы – грех, разврат, убийство. В ее сознании загорелись вопросы: живы ли они, не распалась ли семья?.. Зазвучали слова давних лет, сказанные ее бабушкой Амирой:

– Женщина в своей жизни может иметь несколько мужей, много братьев и сыновей, но отец останется единственным.

– Водитель, – резко сказала Джесмайн, вычеркивая из памяти день последнего страшного свидания с отцом, – везите меня в отель «Хилтон».

Когда такси уже ехало по одной из центральных улиц города, Джесмайн вдруг поняла, что плачет. В аэропорту, выходя из самолета, она опасалась, что, ступив на землю Египта, не совладает с собой, но не испытала ожидаемого потрясения и чувствовала себя так же, как в любом другом аэропорту. Потрясение наступило теперь, когда она увидела свой родной дом на улице Райских Дев.

Сквозь слезы смотрела она на улицы Каира. Сколько изменений произошло за эти годы… На стройных фасадах старинных аристократических особняков, проданных современным бизнесменам, сияли неоновые надписи; кругом возводились новые высокие здания и стоял неумолкаемый шум строек.

Но несмотря на все изменения, это был ее любимый Каир. Бесстыдно-ослепительный, дерзко сияющий, вынесший десятки столетий нашествий, оккупации, войн, эпидемий и правления полубезумных эксцентричных властителей.

Такси объезжало кругом площадь Тахрир, огороженную в связи с постройкой новой линии метро. Джесмайн видела новых женщин Каира, невозмутимо идущих по улицам по своим делам или сидящих на террасах кафе.

Когда Джесмайн увидела наконец отель «Нильский Хилтон», не показавшийся ей теперь столь современным, как некогда, она вспомнила свою свадьбу в этом отеле и подумала, стоит ли по-прежнему в вестибюле бронзовый бюст Насера. А рядом со зданием «Америкэн экспресс офис», как и прежде, маленькая лавочка мороженщика, окутанная ароматом ванили, – она, Камилия, Тахья и Захария всегда покупали там мороженое. И еще там стояли продавцы жасмина, так густо увешанные гирляндами, что за цветами не было видно их лиц; и еще крестьянки-феллахи, торгующие жареными зернами кукурузы, – примета наступающего лета.

Джесмайн высунулась из окна. Некогда она поклялась не возвращаться в Каир, и она собиралась сдержать свою клятву. Тело ее прибыло в Каир для переговоров о наследстве с юристом мистером Абделем Рахманом, но душа и сердце благополучно пребывали в Калифорнии.

Машина подъехала к отелю, и привратник открыл дверцу, с улыбкой проговорив:

– Добро пожаловать в Каир!

Он так же внимательно посмотрел на золотистые волосы Джесмайн, как таксист и носильщик на аэродроме, и она напомнила себе, что надо купить шарф, чтобы не ходить с непокрытой головой в мусульманской стране. Выходя из самолета, она надела свитер, чтобы прикрыть обнаженные руки, но шарф сунуть в сумку забыла. Джесмайн взяла в дорогу совсем небольшой чемодан, так как собиралась пробыть в Каире не больше двух дней. И ни в коем случае не посещать дом на улице Райских Дев.

Коридорный взял чемодан и пошел за ней к конторке регистрации. Войдя в вестибюль, Джесмайн услышала музыку и громкие голоса: вошла свадебная процессия – впереди танцоры и музыканты, потом молодожены, окруженные друзьями и родственниками, бросавшими монеты «на счастье». Джесмайн подождала, пока с ней поравнялась невеста, за которой две девчушки несли длинный шлейф. Она невольно вспомнила свою свадебную процессию, как шла через этот же вестибюль тогда еще только что построенного отеля. Как она была счастлива! Джесмайн нашла в сумочке мелочь и бросила под ноги молодоженам со словами: «Счастья вам. Мабрук». Клерк за конторкой, красивый молодой человек, приветливо поздравил ее с прибытием в Каир. Его улыбка была по-восточному льстивой, а взгляд черных глаз – томно-ласковый; она успела отвыкнуть в Калифорнии от этих повадок. Джесмайн спросила его, нет ли ей писем; он посмотрел и учтиво ответил:

– К сожалению, нет, доктор Ван Керк.

Она сообщила юристу дату своего прибытия в Каир и номер комнаты, зарезервированной в отеле, но известий от него почему-то не было. Коридорный провел Джесмайн в номер – «с окнами на Нил, как вы заказывали», – получил от нее фунтовую бумажку «на чай» – но его улыбке она увидела, что это слишком много.

Джесмайн чувствовала себя усталой и голодной, но сразу же подняла трубку телефона у кровати, чтобы позвонить в Лос-Анджелес. Набрав первую цифру, она услышала стук в дверь.

За дверью стояла женщина в одеянии мусульманки, посетившей Мекку, – в длинном белом платье, с белым покрывалом на голове, скрывающим нижнюю часть лица. В одной руке у нее была кожаная сумка, в другой – посох, опираясь на который она вошла в комнату. Джесмайн под взглядом устремленных на нее черных глаз не могла сдвинуться с места. Амира! Она вспомнила их последнюю встречу, и ее охватили гнев и тоска.

– Да пребудут с тобой милость и милосердие Аллаха, – сказала Амира по-арабски.

Этот голос пробудил в душе Джесмайн воспоминание о запахе сандалового дерева и сирени, сладостном журчании фонтана в саду на улице Райских Дев, божественном вкусе засахаренных абрикосов на террасе в горячий полдень. Счастливые воспоминания, которые она подавляла вместе с воспоминаниями о страдании и боли!

– И с вами тоже, – ответила она с дрожью в голосе, как будто обращаясь к призраку, – мир и милосердие Аллаха да пребудут. Входите.

И когда Амира вошла в комнату и Джесмайн вдохнула легкий запах миндаля от ее одежды, она изумилась, как быстро воскресло прошлое. Как легко вернулся в ее уста арабский язык и как радостно было говорить на нем.

Амира стояла, ожидая, пока Джесмайн предложит ей сесть. Она уселась на стул с изяществом женщины высшего общества, но Джесмайн заметила в ее движениях некоторую скованность. Все-таки Амире было за восемьдесят. Джесмайн присела на край постели, не спуская глаз с удивительного видения. Значит, Амира совершила паломничество в Мекку…

– Здоровье мое – слава Богу, – сказала Амира, спуская покрывало со снежно-белых волос.

– Как вы узнали, что я здесь?

– Это я тебя и вызвала, Ясмина.

– Как вы меня нашли?

– Написала Ицхаку Мисрахи в Калифорнию, и он узнал твой адрес. Выглядишь ты хорошо. – Амира сдержала легкую дрожь в голосе. – И ты теперь доктор? Это хорошее дело и большая ответственность. Ты обнимешь меня? – Она протянула руки к Джесмайн.

Но та смотрела на нее с испугом. Войти в кольцо этих пахнущих миндалем рук?! Рук, которые приняли новорожденную Джесмайн, – Амира была при ее рождении акушеркой, – рук, которые первыми коснулись тела крошечной девочки. Джесмайн смотрела в миндалевидные глаза, в глубине которых скрывалось мерцание черного опала, и чувствовала, что она не может обнять Амиру – старую женщину с суровыми чертами лица и властным подбородком – чертами бедуинов пустыни, чертами всех женщин рода Рашидов, и самой Джесмайн Ван Керк тоже. Потому что настоящее имя Джесмайн было – Ясмина, и эта женщина была ее бабушкой.

– Мы не должны быть врагами, Ясмина, – сказала Амира. – Ты моя любимая внучка, избранница моего сердца.

– Прости меня, бабушка, но я не могу забыть тот день, когда последний раз видела тебя…

– Да, это для всех нас был день печали… Ясмина, дорогое мое дитя, со мною однажды в детстве произошло такое, что я плакала и плакала… и думала, что выплачу все свои слезы и умру… Я не умерла, но в память этого страдания поклялась себе, что ни один из моих детей не испытает такой муки… Но ведь я не могла вмешаться и защитить тебя… Ибрахим – мой сын, но он – твой отец, а отец по закону Корана – властелин всей семьи. Он может поступать со своими детьми как ему заблагорассудится… Но я тосковала по тебе, Ясмина. И вот ты снова здесь.

– Почему вы велели мистеру Абделю Рахману вызвать меня, бабушка? Отец умер?

– Нет, твой отец еще жив. Я вызвала тебя ради него, Ясмина. Он очень болен, умирает. Он нуждается в тебе.

– Он послал за мной? Амира покачала головой:

– Нет, он не знает, что ты здесь. Если бы я сказала ему, что вызвала тебя, а ты отказалась приехать, печаль сокрушила бы его.

Джесмайн подавила рыдание:

– Отчего он умирает? Чем он болен?

– Это не болезнь тела, Ясмина, это болезнь духа. Умирает его душа. Мой сын потерял волю к жизни.

– Но разве я могу спасти его?

– Он умирает из-за тебя. В тот день, когда ты покинула Египет, твоего отца покинула вера в Бога. И на смертном одре он по-прежнему думает, что Бог отвернулся от него. Слушай меня, Ясмина! Ты не допустишь, чтобы твой отец не обрел снова веры, чтобы он не попал в рай!

– Это была его вина… – с трудом выговорила Джесмайн.

– Что ты знаешь, Ясмина? Ты не знаешь причины, не знаешь, почему твой отец так поступил. Благодарение святому Пророку, тебе неведомы были тайны твоей семьи и тайна твоего собственного рождения. Но время настало, и ты должна их узнать. – Амира открыла кожаную сумку, лежащую на ее коленях, и достала из нее деревянный ящичек, инкрустированный слоновой костью, с надписью на крышке – «Богу прощающему и милосердному». – Помнишь ли ты семью Мисрахи, которая жила в соседнем с нами доме на улице Райских Дев? Они были евреи и потому покинули Египет. Марьям Мисрахи была моя лучшая подруга. Я поверяла ей все свои тайны, а она мне – свои, и каждая из нас свято хранила их. Но сегодня я тебе поведаю все тайны, чтобы вернуть согласие между тобой и отцом. Открою тебе и тайну Марьям – она уже умерла… А под конец я открою тебе самую ужасную тайну – мою собственную, о ней даже твой отец не знает.

Джесмайн как зачарованная смотрела на деревянный ящичек. Утренний ветер взвивал занавески, в открытое окно доносился шум большого города… Но Джесмайн вдруг показалось, что она перенеслась в прошлое, когда на месте отеля стояли британские военные казармы.

Бабушка держала в руках документы истории гордой и знатной семьи, и Джесмайн ощутила, что она и Амира как будто плывут в путешествие в глубь времен.

– Я открою тебе все свои тайны, Ясмина, – вздохнула Амира, – а ты мне откроешь свои. И когда завесы падут, Бог одарит нас мудростью и состраданием, и мы поймем, как мы должны поступить. События первой тайны, Ясмина, случились за год до твоего рождения, – это был год, когда окончилась война. Это случилось ночью, полной теплого ветра, надежды и обещания. И с этой ночи семья наша была обречена на гибель и разрушение.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1945

ГЛАВА 1

Она слышит женский голос, певучий и нежный:

– Посмотри на небо, маленькая принцесса! Видишь, там скачет крылатая лошадь!

Девочка смотрит на вечернее небо, но видит только густую россыпь звезд. Она отрицательно качает головой, и женщина улыбается и нежно обнимает ее.

Девочка снова поднимает глаза к небу и ищет глазами среди звезд крылатую лошадь. Вдруг при ясном небе раздаются раскаты грома. Женщина с криком «Помоги нам, Боже!» хватает девочку – вокруг возникают темные тени гигантских лошадей со всадниками в черных плащах. Девочка думает, что они спустились с неба, и пытается разглядеть крылья.

Крики женщин и детей поднимаются к бесстрастным звездам; они пытаются укрыться в шатрах, но безуспешно. Женщина с девочкой прячутся за громоздким сундуком. «Тише, тише, маленькая принцесса». Но грубые руки выхватывают ее из теплых объятий, она пронзительно кричит.

Амира просыпается. Лунный свет льется в окно. Она садится на кровати, зажигает лампу и прижимает руку к груди, успокаивая трепет сердца. Что это—сон порождает фантазии или в ночных видениях воскресает прошлое? Амира всегда видит этот сон в ночь, когда в доме на улице Райских Дев должен родиться ребенок. Сколько же времени она спала?.. Немного успокоившись, она идет в ванную комнату, не зажигая света, поворачивает золотой кран, умывается свежей прохладной водой. Подняв глаза, она видит в зеркале свое лицо, побледневшее в лунном свете. Амира не находит себя красивой, но все считают, что она хороша. И муж Али Рашид называл ее красавицей и, умирая пять лет назад, уговаривал ее: «Ты молода и хороша, Амира, выходи замуж после моей смерти… Выходи за Скаураса, ты ведь влюблена в него…»

Андреас Скаурас! Как мог Али догадаться? Она так тщательно скрывала свое волнение, когда случайно видела его в комнате мужа. А сердце ее замирало… Выйти замуж за Скаураса? А как он к ней относится? Он, как и ее покойный муж, – приближенный короля, министр культуры.

Оправив одежду и пригладив волосы, Амира направилась к дверям спальни – она прилегла только передохнуть, чтобы возвратиться к постели молодой невестки, которая рожала ее сыну первого ребенка. Она остановилась у ночного столика, на котором стояла фотография в серебряной рамке, – ее муж, с пышными усами, крючковатым носом и умным, проницательным взглядом. Женщина взяла фотографию в руки – мысленный разговор с мужем всегда успокаивал ее в смятении духа.

– Что значит этот сон, супруг моего сердца? – прошептала она.

Тишина окутала большой дом, который днем звенел и гудел голосами и шумом многочисленных членов большой семьи.

Али Рашид, последний настоящий вельможа уходящего поколения, глядел на нее спокойно и твердо, но не мог ответить на вопросы, которые мучили ее со времени замужества, когда она тринадцатилетней девочкой вошла в его дом.

– Почему мне снится этот сон, когда в доме должен родиться ребенок? И кто эта девочка, которую я вижу во сне, – наверное, я сама? Ты привел меня в свой дом из гарема на улице Жемчужного Дерева и не поведал мне о моем прошлом, унес эту тайну с собой в могилу. – Амира так и не знала, из какой она семьи, не знала своего фамильного имени. Когда дети задавали ей вопросы о ее происхождении, она отвечала:

– Моя жизнь началась, когда я вышла замуж за вашего отца и его семья стала моей..

Воспоминаний о детстве у нее не сохранилось. Но были сны…

– Миссис… – раздался голос служанки.

Амира живо повернулась к пожилой женщине, которая всю жизнь прослужила семье Рашидов.

– Уже пора? – спросила она.

– Время подходит, – ответила та. – Уже скоро…

Амира скользила сквозь залы с серебряными зеркалами и золочеными канделябрами, туфельки ее утопали в ворсе богатых ковров.

У изголовья роженицы собрались все женщины дома, родные и приживалки. Они шептались, твердили молитвы, суетились. В темном углу астролог дома Кетта приготовила свои книги для точной записи момента рождения ребенка.

Амира подошла к изголовью роженицы. Впечатления сна еще не покинули ее. Как всегда, ей казалось, что она действительно была маленькой девочкой, сидящей в палаточном лагере в пустыне, подняв лицо к звездному небу. И она ощущала, как ее грубо и безжалостно вырывают из спасительного укрытия, из нежного объятия женских рук. Кто же была женщина этого повторяющегося сна? Эти любящие руки, – обнимали ее руки матери? Амира ничего не помнила о матери. Иногда ей казалось, что, может быть, она и не родилась от женщины, а сошла со звезды в такую же странную звездную ночь, которая ей постоянно снилась.

Но если мой сон рожден действительным воспоминанием, то как восстановить пробел? Что случилось со мной после того, как меня вырвали из рук женщины? Убили ли женщину? Произошло ли это при мне? Если да, то, может быть, страшный шок затмил в моей памяти прошлое и поэтому оно является мне только во сне…

Она сменила холодный компресс на лбу молодой женщины, которая мучилась уже несколько часов, чтобы дать жизнь внуку Амиры.

– Как ты себя чувствуешь, дитя мое? – спросила она невестку, поднося к ее губам травяной настой, сделанный по старинному рецепту: по преданию, его впервые приготовила для себя и пила во время родов мать пророка Моисея. Амира потрогала сквозь шелковое одеяло живот молодой женщины и забеспокоилась: что-то было не в порядке.

– Мать, – прошептала измученная женщина, отталкивая чашку, – где же мой супруг? – Лицо ее горело лихорадочным румянцем, и глаза светились, как черные жемчужины.

– Ибрахим не может прийти – он у короля. Выпей настой, в нем благословение Божье…

Началась новая схватка, и женщина закусила губу, удерживая крик: проявить слабость духа во время родов было бы бесчестьем для семьи.

– Я хочу видеть Ибрахима, – прошептала она слабеющим голосом.

Вокруг постели роженицы сидели женщины в покрывалах, в дорогих одеждах, благоухающие драгоценными эссенциями, – женщины богатого дома. Двадцать пять женщин и детей жили на женской половине дома Рашидов, в возрасте от одного месяца до восьмидесяти шести лет. Все они были в родстве, все Рашиды, сестры, дочери и внучки первых жен Али Рашида, основателя рода; там были также вдовы сыновей, племянницы и двоюродные сестры. Мужской пол на этой половине представляли только мальчики до десяти лет; достигнув этого возраста, они переходили на мужскую половину дома.

Амира правила в женском крыле дома, называвшемся прежде гаремом. Огромный портрет Али Рашида – мощная фигура в кресле, похожем на трон, в пышной старинной одежде, окруженная женами, наложницами и детьми, создавала атмосферу женской половины дома – портреты были в каждой комнате, и казалось, основатель семейного клана царил здесь и пять лет спустя после своей смерти. Амира была его последней женой; она была выдана замуж тринадцати лет, Али тогда было пятьдесят три года.

– Бисмиллах! Во имя Бога… – прошептала одна из молодых женщин, дежуривших у постели, должно быть, подруга юной роженицы. Лицо ее побледнело, как цветы миндаля, букеты которых были расставлены в разных углах комнаты, в глазах металась тревога. – Наверное, что-то у нее не так…

Амира отогнула шелковое покрывало и поняла, что ребенок идет не головой, а ножками. Она похолодела от страха, вспомнив, как рожала одна из первых жен ее мужа, – это было тридцать лет назад, в день свадьбы Амиры с Али. Ребенок повернулся неправильно – мать и дитя погибли.

Она зашептала нежные слова, успокаивая молодую женщину, и сделала знак своей двоюродной сестре, которая жгла куренья у изголовья роженицы, отгоняя джиннов и других злых духов. Это была пожилая женщина, которой нередко случалось принимать трудные роды, но, посмотрев на отверстую матку, она повернулась к Амире в полном смятении. Ребенок продолжал вертеться, и трудно было понять, где его голова, где ножки. Между тем время родов по всем признакам наступило, и если ребенок пойдет неправильно, мать погибнет, и дитя, наверное, тоже.

Амира взяла из кучки орудий, приготовленных для помощи роженице, «звездный» амулет и крепко зажала его в ладонях. Амулет семь ночей пролежал на крыше, впивая свет звезд, и должен был обладать чудодейственной силой, которая теперь проникала в ладони Амиры. Голос ночной передачи молитв из Корана по радио зазвучал спокойно и убедительно:

– Все в мире совершается по воле Бога. Он наш Хранитель, доверьтесь ему…

Выпустив из рук амулет, Амира бережно ввела ладони в раскрытую матку и осторожно повернула ребенка, придав ему правильное положение. Но при очередной схватке матка изменила форму, потому что ребенок снова повернулся, заняв положение поперек родовых путей.

– Великий Бог! – простонала одна из женщин. Остальные смотрели на Амиру глазами, полными страха.

– Бог наш Хранитель, – спокойно повторила Амира. – Надо держать ребенка в правильном положении, и тогда он родится благополучно.

– Да, но где его головка? Трудно различить, – свистящим шепотом выдохнула двоюродная сестра, помощница Амиры. – Мы можем не помочь, а навредить.

Амира пыталась держать ребенка, но при каждой схватке он выскальзывал из ее ладоней и оказывался в опасном положении. Наконец, Амира решила прибегнуть к последнему средству.

– Приготовьте гашиш, – сказала она.

Новый пронзительный запах поднялся в комнате, наполненной ароматами ладана и цветов абрикоса. Амира прочитала молитву из Корана, вымыла руки и насухо вытерла их чистым полотенцем. Она решилась прибегнуть к способу, о котором поведала ей когда-то покойная свекровь, мать Али Рашида, знаменитая целительница. И еще раньше Амира узнала об этом способе, когда она жила девочкой в гареме на улице Жемчужного Дерева.

Амира подождала, пока невестка вдохнула из трубки гашиш и глаза ее закрылись. Тогда она, осторожно направляя младенца одной рукой сверху, попыталась ввести вторую ладонь и охватить маленькое тельце.

– Дайте ей еще гашиша, – сказала она, пытаясь понять, в каком положении находится ребенок.

Роженица не смогла вдохнуть гашиш, содрогнулась от невыносимой боли, отвернула голову и застонала.

Амира повернулась к двоюродной сестре и сказала спокойно и твердо:

– Позвони во дворец. Скажи Ибрахиму, чтобы приехал немедленно.

– Браво! – вскричал король Фарук. Ему выпала «лошадь», и все приближенные, стоявшие вокруг рулеточного стола, разразились кликами восторга.

Но один из них, который тоже восхищенно приветствовал победу короля словами «Удача сопутствует вам сегодня ночью, ваше величество!», затаил в глазах тревогу и украдкой поглядывал на часы. Ибрахим хотел бы позвонить домой и узнать о состоянии жены, но как личный врач короля не имел права даже выйти из-за рулеточного стола.

Весь вечер он пил шампанское, но с каждым бокалом, который брал с подноса у проходившего лакея, становился все мрачнее и мрачнее. За двадцать восемь лет своей жизни он впервые испытывал такую тоску и страшные предчувствия. Впервые королевское окружение—среда, в которой он проводил свои дни, – вызывало в нем такое уныние и раздражение. Король Фарук выбирал себе приближенных, которые были похожи, как близнецы, как рой совершенно одинаковых рабочих пчел. Оливково-смуглые, черноволосые и черноглазые, стройные и подтянутые, молодые люди около тридцати лет, одетые в смокинги от лондонских портных, говорящие на аффектированом английском, – все они окончили лучшие учебные заведения Англии, все принадлежали к старинным родам египетской знати. И как символ своей национальной принадлежности, странно несоответствующий европейской вылощенности, – цинично заметил про себя Ибрахим, – все, как один, носили красные фески, надвинутые до самых бровей. Египтяне, пародирующие английских джентльменов, арабы, которые не желают быть арабами, отказываются от родного языка, используя его только для распоряжения слугам. Горькие мысли, охватившие Ибрахима, который и сам был одним из этих, безмерно раздражавших его сейчас, молодых людей-близнецов, приходили к нему нередко, но никогда—с такой силой, как сегодня. Эти мысли порождались скорее не чувством собственного достоинства, а недовольством своим положением.

Он занимал пост личного врача короля, но достиг его не своими заслугами и знаниями, а благодаря могущественному вельможе, своему отцу.

Пост этот был довольно обременительным – Ибрахим обязан был присутствовать на всех вечерах, где под ослепительными люстрами танцевали дамы в соблазнительных туалетах и мужчины в смокингах. Пост личного врача требовал его постоянного присутствия при королевской чете или необходимости немедленно являться по вызову – телефон был установлен в спальне Ибрахима у изголовья супружеской кровати. За пять лет службы Ибрахим узнал короля Фарука лучше, чем его супруга Фарида. Ибрахим знал, что из двух основных слухов о короле – что у Фарука очень маленький пенис и большая коллекция порнографических фотографий – верен только один. Врач знал, что Фарук в двадцать пять лет крайне инфантилен, обожает мороженое, школьнические розыгрыши и комиксы «Дяди Скруджа», которые он выписывает из Америки. И еще кинофильмы с Кэтрин Хепберн и азартные игры. Любит молоденьких девственниц – вроде той семнадцатилетней белокожей девицы, которая сегодня весь вечер висела на руке Фарука.

Толпа вокруг рулетки сгущалась – все хотели купаться в королевском сиянии, быть замеченными Фаруком. Теснились египетские банкиры, турецкие дельцы, спесивые британские офицеры и множество европейских богачей, сбежавших от гитлеровского нашествия. После того как был дан отпор войскам генерала Роммеля, в Каире не прекращались празднества, и во всеобщем ликовании не было места дурным чувствам – даже по отношению к англичанам, которые обещали в ближайшее время вывести свои войска.

Когда король объявил ставку, поставив деньги на номера «двадцать шесть» и «тридцать три», Ибрахим снова бросил быстрый взгляд на часы. Его жена, конечно, уже рожает, и он хотел бы быть рядом с ней, помочь ей. Но было и другое желание, еще более сильное, хотя Ибрахим в глубине души стыдился этого. Желание узнать, что жена родила ему сына, что он выполнил клятву, данную отцу, продолжил род Рашидов.

– Это твой долг мне и твоим предкам, – сказал ему Али Рашид на смертном одре. – Ты мой единственный сын, и вся ответственность лежит на тебе, – повторял Ибрахиму отец. – Мужчина, не имеющий сыновей, – не мужчина, – уверял он. – Дочери не в счет, старая пословица говорит: «Те, что скрыты под покрывалом, приносят только горести».

Ибрахим помнил, как отчаянно желал сына король Фарук, когда королева Фарида забеременела: он требовал у врача средств, воздействующих на пол будущего ребенка, и непрестанно советовался с ним. Когда Фарида родила, весь Каир, затаив дыхание, слушал залпы салюта. И с каким разочарованием горожане насчитали сорок один залп, – а рождение королевского сына было бы ознаменовано сто одним залпом.

И все-таки сильнее всего Ибрахим хотел быть с женой, девочкой-женщиной, которую он называл своим мотыльком. Король снова выиграл, и толпа приветствовала его, но Ибрахим молча глядел в свой бокал, вспоминая день, когда он впервые увидел жену. Это было на загородном празднике, и она была среди женщин, окружавших королеву. Он был восхищен ее красотой и хрупкостью, но не тотчас влюбился в нее. Среди придворных дам неожиданно началась суматоха и раздался ее звонкий вскрик – ей на нос села бабочка. Пробравшись к ней сквозь толпу с нюхательными солями, он увидел, что она не плачет, а весело смеется, и в этот миг Ибрахим решил, что она станет его женой.

Ибрахим посмотрел на часы, и снова его одолело желание бежать из дворца на улицу Райских Дев, и снова он мрачно уставился в бокал шампанского.

Вдруг он увидел лакея, который спешил к нему с записочкой на золотом подносе.

– Извините, доктор Рашид, – сказал он, – вам телефонограмма.

Ибрахим прочитал записку, подошел к королю и через минуту выходил из дворца, едва не забыв взять свое пальто, которое перекинул через руку, и шелковый шарф, обмотав его кое-как вокруг шеи. Подходя к «мерседесу», он пожалел, что пил так много шампанского.

Выйдя из машины напротив трехэтажного особняка на улице Райских Дев, Ибрахим минуту постоял, прислушиваясь. Из дома доносился монотонный заунывный плач. Ибрахим пробежал через сад, взбежал по высокой лестнице и, пройдя обширный холл, очутился на женской половине дворца среди плачущих женщин. Он замер у кровати с пологом на четырех столбиках, у которой стояла пустая плетеная колыбель с синей бусиной, подвешенной для изгнания злых духов.

К нему кинулась сестра, обнимая его с плачем; он мягко отстранил ее и приблизился к кровати, на краю которой сидела его мать с младенцем на руках. Ее темные глаза были полны слез.

– Что случилось? – спросил он. От шампанского у него все плыло перед глазами.

– Бог избавил твою жену от земных бедствий, – сказала Амира, отодвигая краешек пеленки с лица младенца. – Но Он даровал тебе прекрасное дитя. О, Ибрахим, сын моего сердца…

– Когда начались роды? – спросил он, с трудом выговаривая слова.

– Как только ты ушел во дворец. А скончалась она несколько минут назад. Я послала за тобой, но было поздно.

Наконец он решился поглядеть на мертвую жену. Покрывало, натянутое до подбородка, скрывало следы смертной борьбы; длинные ресницы – черные мотыльки на бледном, как слоновая кость, лице. Казалось, она мирно спала. Ибрахим бросился на колени и прижал лицо к шелковому покрывалу, потом поднял голову и прошептал:

– Во имя Бога, прощающего и милосердного. Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Пророк Его.

Амира опустила руку на голову сына и сказала:

– Божья воля. Она теперь в раю. Он поднял лицо, омытое слезами.

– Я должен был быть здесь. Я мог бы спасти ее.

– Только Бог мог бы, но Он не пожелал. Найди утешение, сын мой, в том, что твоя жена увидит лик Бога, – ведь она была благочестивейшая из благочестивых, и Бог наградит ее. Посмотри на свою дочь. Ее звезда – Вега в восьмом лунном доме. Кетта сказала, что это хороший знак.

– Дочь?! – выдохнул Ибрахим свистящим шепотом. – Значит, я проклят Богом дважды!

– Не говори так, Бог не проклинал тебя, – убеждала Амира, гладя лицо сына и вспоминая, как они росли вместе: она – тринадцатилетняя девочка, он – дитя в ее утробе. – Разве не Бог Всемогущий создал твою жену? И разве не имел он права призвать ее к себе? Бог всегда поступает мудро. Мы должны восславлять Бога Единственного, сын мой.

Он склонил голову и сдавленным голосом произнес:

– Я признаю Бога Единого. Аминти биллах. Я верю в Его мудрость.

Он поднялся, огляделся в смятении, кинул последний тоскливый взгляд на кровать и выбежал из комнаты. Через минуту он уже сидел в своем автомобиле, направляя его к Нилу, потом через мост, потом через узкие грязные переулки предместья в поля сахарного тростника. Горячий ветер бросал ему в лицо песок, весенняя луна, казалось, издевательски подмигивала с неба.

На мгновение он потерял сознание – машина вошла в штопор, и мотор заглох. Смятение и ярость в душе Ибрахима дошли до предела, темный вихрь закружился в его сознании. Он выскочил из машины и, подняв голову к ночному небу, воздел к нему руки, сжатые в кулаки, и проклял Бога – еще и еще… трижды.

ГЛАВА 2

Ибрахим проснулся на рассвете; солнце вставало в дымке, словно женщина под покрывалом. Он не мог осознать, где он и что с ним; тело ломило; в голове стучал паровой молот; горло совершенно пересохло. Наконец он понял, что сидит в своей машине, которая въехала в поле высокого сахарного тростника.

Но что же случилось? Почему он здесь? И где же он все-таки?

Воспоминание нахлынуло с такой силой, что он застонал. Мертвая жена… бегство из дома… машина, потерявшая управление… И проклятье, проклятье Богу! Больше он ничего не помнил – должно быть, забрался на переднее сиденье и заснул. Да, так и было – ведь он все еще в смокинге и белом шелковом шарфе. Он чувствовал себя совершенно разбитым и так хотел пить, что, казалось, мог бы выпить весь Нил.

Выйдя из машины, он согнулся в дугу от сильнейшего спазма в желудке, и его стошнило. Никогда в жизни он не чувствовал себя так ужасно, – ему казалось, что он опозорил не только себя самого, но и умершую жену, своих мать и отца.

Туманная дымка растаяла, и с голубого неба в сиянии солнца на Ибрахима взирал его отец, Али Рашид. Сознание Ибрахима еще не прояснилось, и видение казалось ему реальностью, грозное лицо Али было лицом Бога, которого он проклял в отчаянии. С юных лет Ибрахим выполнял все желания отца и стремился осуществить его чаяния.

– Ты будешь учиться в Англии, – сказал Али, и Ибрахим стал прилежным студентом в Оксфорде.

– Ты станешь врачом, – пожелал он, и сын выполнил его приказание.

– Ты будешь работать при короле, – сказал Али, занимавший тогда пост министра здравоохранения, и сын стал придворным врачом Фарука.

– Ты продолжишь наш род и даруешь мне внуков… И вот все его усилия пошли прахом, он не выполнил волю отца, он унижен и несчастен.

– Господи, простому крестьянину, феллаху, ты даруешь сыновей, а мне…

Ибрахим бросился на землю ничком. Он страстно желал вознести к небу молитву, получить прощение за свое позорное бегство от матери, от тела жены, за безумное проклятье, обращенное к Всевышнему.

Но он не в силах был это сделать – Бог виделся ему в образе грозного отца, Али, неумолимо отвергающего его мольбы. Он слышал голос отца из глубины чащи сахарного тростника: «Дочь! У тебя родилась дочь! Ты обрек на гибель род Рашидов!»

Душа Ибрахима взывала к небу:

– Разве я не хотел сына? Разве не ликовал, когда забеременела моя любимая жена, мой мотылек? Я думал тогда: наконец-то я буду иметь что-то мое, мое собственное, созданное мною, а не дарованное мне отцом…

Последовало еще несколько приступов рвоты… Наконец, он выпрямился, придя в себя, его сознание прояснилось. И вдруг он с ужасом и отчаянием понял, что не смерть любимой женщины привела его на грань безумия, а сознание, что он не утвердил себя!

Он хотел бы зарыдать, но слез не было, так же как перед тем не сошла с его уст молитва о прощении. Он стоял перед автомобилем, который глубоко завяз в грязи. Есть ли вблизи деревня, где он мог бы найти помощь и утолить жажду?

Вдруг он увидел около себя темную фигурку—девочка-крестьянка, феллаха, в длинном грязном платье, с высоким глиняным кувшином на голове.

– Да хранит тебя Бог прощающий и милосердный, – прохрипел он еле слышным голосом. – Утоли мою жажду глотком воды…

К его удивлению, она шагнула к нему и наклонила кувшин, он протянул сложенные ковшиком пригоршни. Эта девушка – посланница неба, ведь обычно крестьянки разбегаются при виде горожанина, случайно появившегося в деревне.

О, какой божественный вкус у свежей речной воды! Он пьет и пьет из пригоршней, потом льет воду на голову, брызгает в лицо и снова пьет.

– Я пил самые дорогие изысканные вина, – говорит он, расчесывая пальцами влажные волосы, – но им не сравниться с этой водой. Спасибо, дитя, ты спасла мне жизнь.

Посмотрев на лицо девушки, он понял, что говорит по-английски. Невольно улыбнувшись, он продолжил говорить по-английски будто бы сам с собой.

– Мои друзья называли меня счастливчиком, – сказал он, плеснув воды на лицо, – потому что я остался единственным сыном и унаследовал богатства отца. У меня были братья от первых жен отца – три брата. И четыре сестры. Во время эпидемии инфлюэнцы умерли два моих брата и сестра—еще до того, как я родился. Последний брат погиб на войне. Еще одна сестра умерла от рака. Две сестры живут в моем доме на улице Райских Дев. И я – единственный сын, это – тяжелая ответственность.

Ибрахим посмотрел в бездонную голубизну неба, но не увидел строгого ока отца. Он вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что сердце сжалось в его груди, а к глазам подступают слезы. Она мертва, его нежный мотылек. Он снова протянул руки к струе из кувшина, плеснул водой в глаза, которые жгло, как будто в них попали песчинки, и запустил пальцы в мокрые волосы.

Бросив взгляд на девочку, он подумал, что она была бы красива, если бы ее отмыть, – но в тридцать лет, как все женщины-крестьянки, она уже станет старухой.

– Теперь у меня новорожденная дочь, – продолжал он говорить вслух по-английски. – Мой отец назвал бы это крушением. Он считал, что мужчина утверждает себя в сыновьях, а рождение дочерей оскорбляет мужское начало. Никогда на моей памяти он не обнимал моих сестер. А я думаю, что маленькие девочки так милы. И может быть, моя дочь вырастет похожей на мать… – Голос его прервался. – Ты не понимаешь, о чем я говорю, – мягко обратился он к девочке-феллахе. – И мою арабскую речь ты бы не поняла. Мир чувств тебе недоступен, твоя жизнь проста, и все в ней определено обычаем. Родители выберут тебе мужа, ты будешь рожать детей и растить их и умрешь уважаемой в своей деревне старой, почтенной женщиной…

Ибрахим спрятал лицо в ладонях и зарыдал.

Девочка терпеливо ждала, прижимая к груди пустой кувшин. Ибрахим пришел в себя и вытащил машину из грязи с помощью девочки: он объяснил ей по-арабски, как она должна подталкивать, когда он будет сигналить. Когда машина оказалась на сухой пыльной дороге, Ибрахим грустно улыбнулся девочке и сказал:

– Благослови тебя Бог за твою доброту. Я хочу подарить тебе что-нибудь. – Но порывшись в карманах, он не обнаружил там ни одной монеты. Тогда он увидел, что она не сводит глаз с белого шелкового шарфа, лежащего на его плечах. Он снял его и сунул ей в руки.

– Пусть Аллах пошлет тебе долгие лета, – сказал он. – И хорошего мужа, и много детей…

Когда машина исчезла из виду, тринадцатилетняя Захра повернулась и побежала в деревню, забыв снова налить свой кувшин. Она думала только о чудесном подарке – снежно-белом, как перышки на грудке у гуся, мягком и нежном, скользящем между ее пальцев, как струйки воды. Прежде всего она покажет его Абду, потом матери и только после этого всей деревне. Удивительное дело, а ведь ее Абду очень похож на незнакомца, который подарил ей шарф.

Захра бежала по узким деревенским проулкам, наполненным запахами готовящейся в домах пищи, и думала о том, какая она счастливая. Ее ровесниц выдают замуж за чужаков, которых они и не видят до дня свадьбы. И многие из них несчастливы в браке, но молчат о своей беде, потому что жене не подобает жаловаться. Но она, Захра, будет счастлива, когда выйдет замуж за Абду. Он так чудесно смеется, так хорошо сочиняет и поет песни! А когда он глядит на нее своими зелеными, как Нил, глазами, у нее замирает сердце. Она знает его с детства – он на четыре года старше ее, – но только в этом году, после сбора урожая, Захра увидела его в новом свете, и он стал глядеть на нее по-особенному. Вся деревня говорила, что Абду и Захра поженятся. Он приходился ей двоюродным братом, а свадьбы с таким родством были нередки в деревне.

Захра вышла на небольшую площадь, где деревенские жители раскладывали свои продукты для продажи, – Абду нередко вертелся там, помогая родне и знакомым, но сейчас его не было. Прошла группа оживленно болтающих и смеющихся женщин; у всех поверх платьев были надеты свободные черные халаты – необходимая часть одежды замужних. Захра увидела среди них свою сестру, остановившуюся перед кучкой лука: она стала женщиной только сегодня ночью. Захра и почти все жители деревни присутствовали при «проверке девственности», которую мать Захры называла «самым важным моментом в жизни девушки». Когда одна из родственниц положила невесту на кровать и раздвинула ей ноги, Захра с дрожью вспомнила другую церемонию, которой она подверглась враннем детстве. Ей было шесть лет, и она мирно спала на своей циновочке в углу, когда в комнату вошли две старые женщины, подняли Захру с циновки, задрали ей галабею и раздвинули ноги, а мать крепко держала ее сзади. Мгновенно появилась деревенская повитуха с бритвой в руке, быстрое движение – Захра содрогнулась от боли и закричала. Потом она лежала на своей циновке со сжатыми ногами, ей не разрешали двигаться и даже мочиться. И мать объяснила Захре, что каждая девочка подвергается ритуальному обрезанию[1] – и ее мать, и бабушка, и прабабушка, все женщины, начиная с Евы. Мать Захры ласково объяснила перепуганной девочке, что нечистая часть женского тела должна быть отрезана, чтобы охладить сексуальный пыл девушки и избавить мужа от измен, и что ни один мужчина не согласится жениться на девушке, не подвергшейся этой операции.

Но на «испытании девственности и чести» прошлой ночью не было повитухи с бритвой; жених производил ритуальную проверку белым платком, намотанным на большой палец, а родственники и свадебные гости не сводили глаз с молодой пары. Раздался крик невесты, жених вскочил и торжествующе поднял запятнанный кровью белый платок, и все разразились радостными приветственными кликами – пронзительными, раздирающими слух – «загарит». Невеста была девственницей, честь семьи соблюдена. И сегодня утром сестра Захры уже влилась в стайку замужних женщин.

Захра забежала в кофейню, где Абду иногда помогал шейху Хамиду накрывать столики. В кофейне уже сидели почтенные пожилые люди и старики, покуривая трубки и прихлебывая крепчайший чай. Она услышала скрипучий голос шейха Хамида. Он рассказывал о том, как в Каире праздновали окончание войны.

– Но участь деревенских феллахов не изменилась, им нечего праздновать, – заметил он. И потом, понизив голос, перешел к опасной теме – рассказал о создании «Мусульманского братства», организации, насчитывающей миллион человек и поставившей своей целью свержение власти крупных землевладельцев – пашей, которых, как утверждал шейх Хамид, всего-то не более пятисот человек. А владеют они, сами составляя полпроцента земельных собственников страны, третью земельных угодий Египта.

– Сколько у нас бедняков, а ведь мы богатейшая страна Среднего Востока! – возглашал шейх Хамид, а слушатели почтительно внимали единственному в деревне человеку, слушающему радио, и одному из немногих, умеющих читать и писать.

Захра не любила шейха Хамида, потому что он был стар, неопрятен и похотлив. Галабея его всегда была грязной, борода вся в пятнах от табака и кофе. Он был вдовец и, как считали в деревне, своим непомерным сластолюбием и скупостью загнал в могилу четырех жен. На Захру он бросал взгляды, от которых она ежилась и инстинктивно закрывала руками грудь, обрисованную старенькой тесной галабеей. Вдруг она вспомнила о белом шарфе и быстро сунула его в рукав галабеи. Наверное, человек, который подарил его, – паша, богач.

Наконец, она увидела Али, услышала его особенный звонкий смех. Какие у него широкие плечи под рваной галабеей… Какой он сильный, наверное… Причинит ли он ей боль в ночь «испытания девственности»? Как закричала ее сестра! Захра знала, что только этим прилюдным испытанием можно утвердить честь семьи, доказав целомудрие девушки. Она вспомнила бедняжку из соседней деревни, труп которой недавно нашли в поле. Какой-то парень изнасиловал ее, и отец и брат, узнав об этом, убили девушку. Они были в своем праве – известно, что «только кровь смывает бесчестье».

Захра подала знак Абду и убежала, пока ее не заметили все посетители кофейни. Она поспешила к своему дому, но не вошла, а укрылась в пристройке, сделанной для буйволицы из бамбука, пальмовых листьев и кукурузных стеблей, скрепленных глиной. Захра часто сидела там рядом с животным, пережевывающим жвачку, и перебирала в уме свои нехитрые мечты и впечатления. Сейчас, усевшись на соломе, ей хотелось вспомнить о встрече с незнакомцем, достать и пропустить через пальцы нежную, тонкую ткань шарфа. Этот богатый человек сказал, что Бог благословит ее! Как она хотела поскорее рассказать об этой встрече Абду! Но с тех пор как он начал работать в поле с отцом, а ее почти не выпускали из дома, они встречались так редко… Кончилось детство, когда они всюду бродили вместе, – иногда Абду даже носил Захру на закорках… Теперь даже на родственных сборищах он сидел с мужчинами, а она—с женщинами. С тех пор как у Захры начались месячные, она должна была носить длинную одежду, прикрывать волосы шарфом, вести себя сдержанно и скромно. Визжать, кричать, бегать наперегонки – все это ушло с детством.

Почему родители так боятся за дочерей? – думала Захра. Почему мать не спускает с нее глаз, почему ее больше не посылают одну в лавочку? Почему отец следит за ней суровым испытующим взглядом? Почему ей нельзя по-прежнему сидеть и болтать с Абду на берегу реки?

И что за странные чувства она испытывает с недавних пор? Какую-то непонятную тревогу и неутолимую жажду или голод – потребность в чем? Она застывала вдруг, охваченная задумчивостью, – стирая белье в канале, отскребая горшки, раскладывая для просушки на плоской крыше кирпичики навоза… Она забывала о том, что делает, и мечтала об Абду. И мать сердито отчитывала ее… или глядела, грустно качая головой.

Наконец Абду подошел к сарайчику, и Захра выскочила ему навстречу. Ей хотелось обвить руками его шею, но она скромно стояла рядом. Они теперь не могли даже коснуться друг друга, а разговаривать им позволялось только на родственных собраниях. Скромность пришла на смену детской шаловливости, повиновение – на смену свободе. Но чувство не исчезло, не подчинилось строгости правил, и Захра стояла на пороге сарайчика в свете утреннего солнца и радостно глядела в зеленые глаза Абду. «Как будто бы только вчера, – думала она, – он дразнил меня и дергал за косы. А теперь мои косы скрыты шарфом…»

– Я сочинил новые стихи, – сказал он. – Хочешь послушать?

Абду был неграмотен, как почти все обитатели деревни, и не мог записывать свои стихи, он заучивал их наизусть – уже несколько десятков, – и вот он прочитал последнее:

Моя душа жаждет напиться из твоей чаши,
Мое сердце хочет вдохнуть аромат твой.
Вдали от тебя я зачахну и погибну,
Словно газель в пустыне…
Она подумала, что это стихи о ней, и замерла от восторга, но не смогла ничего сказать, только посмотрела в его лицо взглядом газели. Потом она взяла свой пустой кувшин, вместе с Абду пошла к Нилу за водой и на берегу рассказала ему о встрече с незнакомцем. Но Али не придал ее рассказу значения. Его думы были о другом, и он знал, что Захра не может понять его. Стихи, которые он ей прочитал – стихи о любви к родине, – она приняла за любовные, и радостная улыбка сияла на ее лице. С тех пор как в деревне побывал юноша из «Мусульманского братства» возрождения ислама, все юноши деревни загорелись новыми чувствами, поняли, что не хотят больше работать, как вьючные животные, на земле богачей и гнуть спину под британским ярмом.

– Мы, феллахи, – тоже люди. Мы созданы по образу и подобию Божьему и будем жить для великих людей, – так решили Абду и его друзья.

Но он ничего не сказал Захре. Он проводил ее до родительского дома и постоял рядом с ней в узком переулке, освещенном солнцем, молча глядя ей в глаза. Сердце его пылало любовью – жениться на Захре, жить с ней в мире и спокойствии? Она так прекрасна в солнечном свете: округлое лицо, изящно очерченный подбородок, расцветающее тело под тесной одеждой, обтягивающей грудь и бедра… А как же «Мусульманское братство», судьба Египта?

– Аллах ма'аки, – прошептал он. – Бог да пребудет с тобой. – И он ушел, оставив ее в солнечном свете.

Захра вбежала в дом, горя нетерпением рассказать матери о незнакомце. Она решила подарить матери шарф – женщине, которая никогда в жизни не имела богатых и красивых вещей, но часто – как замечала дочь – рассматривала их в магазине блестящими глазами. Она боялась, что мать побранит ее за то, что она так долго ходила за водой, но, к ее удивлению, мать встретила ее радостно.

– У меня хорошая новость! – воскликнула она. – Благодарение Богу, через месяц ты выйдешь замуж. И твой жених еще лучше, чем у сестры, на всю деревню такой один!

Захра затаила дыхание и стиснула руки. Значит, родители Абду согласились, чтобы их сын женился на ней!

– Возблагодари Бога, шейх Хамид просит тебя в жены, – сказала мать. – Ты счастливая, счастливая девушка!

Белый шелковый шарф выскользнул из пальцев Захры.

ГЛАВА 3

– Ну почему у тебя душа не на месте, Амира? – спросила Марьям подругу, обрывавшую листочки с куста розмарина и кидавшую их в садовую корзинку. Амира выпрямилась и сбросила на плечи покрывало – ее черные волосы засияли на солнце. Подруги работали в саду, но Амира была одета нарядно и изысканно, словно для приема гостей. Черный цвет изящной блузы и прямой юбки был данью давнему трауру по мужу и по только что скончавшейся невестке. Амира заказывала платья у лучших портных Парижа и Лондона и тщательно ухаживала за лицом: выщипанные и нарисованные брови, зачерненные – по египетской моде – веки и рот в густо-красной помаде. Покрывало, сброшенное на плечи, она могла поднять сразу после появления посетителя и, закутав им нижнюю половину лица, обменяться с гостем рукопожатием, обернув свою руку краем покрывала. Она ответила подруге не сразу.

– Я беспокоюсь за сына, – вымолвила она наконец, бросая теперь в корзину мелкие цветочки. – Он сам не свой после похорон.

– Ибрахим горюет о жене, – отозвалась Марьям. – Такая молодая, прелестная… И погибла только две недели назад, – конечно, он еще не пришел в себя. Но время лечит.

– Дай Бог, чтоб ты была права…

Садик Амиры, выделенный в большом саду, достался ей в наследство от матери мужа. Та устроила его по образцу сада царя Соломона, описанного в Библии, и он был наполнен ароматами камфары и нарда, шафрана, аира и корицы, мирры и алоэ. Амира добавила к ним такие лечебные растения, как окопник, кассия, сладкий укроп, и некоторые другие, – она приготавливала из них целебные настои, эссенции и мази. Было жаркое время сиесты, когда магазины и учреждения в Каире закрываются на несколько часов, – Амира всегда в эти часы принимала знакомых. Марьям Мисрахи, жившая в соседнем большом доме, приходила чаще всех. Выше ростом, чем Амира, в ярко-желтом летнем платье, с огненно-рыжими волосами, не прикрытыми покрывалом, она походила на тропическую птичку колибри.

– Ибрахим исцелится, – сказала Марьям, – Божьей милостью. – Последние слова она произнесла на иврите: Марьям, чья фамилия Мисрахи означала «египтянка», была еврейкой. – Но я вижу, Амира, что тебя беспокоит не только Ибрахим, есть еще что-то. Я хорошо тебя знаю и вижу, что душа твоя в тревоге.

Амира отогнала от своего лица пчелу.

– Мне не хотелось обременять тебя своими заботами, Марьям.

– Что ты говоришь? Разве мы не делили все эти годы радость и беду, не растили вместе своих детей? Мы с тобой сестры, Амира…

Амира подняла корзину, уже наполненную пахучими травами и душистыми цветами, и поглядела на открытую калитку в садовой ограде. Амира не покидала дома на улице Райских Дев с того часа, как Али Рашид ввел ее в свой дом невестой. Но к ней приходили многие и часто. Марьям, подружившаяся с молодой женщиной, жившей в добровольном затворничестве, познакомила ее со своими подругами. Завязались знакомства с соседками, которые обращались к Амире как к искусной лекарке, знающей старинные рецепты. Так что посетители приходили в дом на улице Райских Дев каждый день.

– У меня нет от тебя секретов, – сказала Амира, но ее улыбка скрывала неполноту доверия Амиры к подруге: о тайне пребывания Амиры до замужества в гареме на улице Жемчужного Дерева Марьям не знала. – Меня тревожат мои сны. Ночь не приносит мне покоя.

– Это сны о лагере в пустыне, о всадниках? Они снились тебе всегда накануне рождения ребенка в доме…

– Нет, не эти сны, – покачала головой Амира. – Другие, новые. Мне снится Андреас Скаурас.

Марьям удивлённо посмотрела на подругу, но сразу весело улыбнулась и нежно прижала локоть Амиры. Они сели на скамейку в тени старых деревьев большого сада, где Али Рашид насадил лимонные, апельсиновые и мандариновые деревья, пушистые казуарины и тенистые сикоморы, смоковницы, оливы и гранаты. Около скамейки журчал фонтан, окруженный разнообразными цветами, – в изобилии росли лилии, маки, папирус, и поднималась изящная колонка солнечных часов с надписью арабской вязью – четверостишием Омара Хайяма о быстротечности времени. Ограда была увита виноградными лозами.

– Андреас Скаурас! – радостно повторила Марьям. Да не будь я замужем, я сама бы в него влюбилась. Что тебя смущает, Амира? Ты вдовеешь уже давно, и покойный муж завещал тебе снова выйти замуж. Ты ведь еще молодая женщина и можешь иметь детей от нового мужа. Андреас Скаурас! Это замечательно.

Но Амира не могла объяснить даже самой себе, почему ее так расстроили сны о Скаурасе. Потому что мужчина не может жениться на женщине, не знающей своих родителей, своего рода? Или она чувствует вину перед покойным мужем – ведь Андреас Скаурас нравился ей еще при жизни Али Рашида…

– Ну, а как он к тебе относится? – нетерпеливо допрашивала Марьям.

– Ты напрасно что-то воображаешь себе, Марьям. Я для него только вдова его друга. За пять лет после смерти Али он был у меня четыре раза – на похоронах Али, на свадьбах Ибрахима и Нефиссы и две недели назад на похоронах моей невестки. Четыре раза за пять лет – разве так мужчина проявляет внимание к женщине?

– Может быть, он почитает твое вдовство и охраняет твою репутацию. Но я же видела, какое он оказывал тебе внимание две недели назад…

– На похоронах невестки…

– Да примет ее Господь в свой рай! Но повторяю: он глаз с тебя не сводил!

У Амиры замерло сердце, но тотчас же она почувствовала острый приступ стыда. Думать о любви, когда только что умерла юная жена ее сына, Ибрахим несчастен, а ребенок остался сиротой – разве кто-нибудь заменит мать? Амира вспомнила день, когда ее супруг Али впервые ввел в дом своего друга. Амира пожала руку Скаураса, обернув ее, по обычаю, краем своего покрывала, и вздрогнула, почувствовав через ткань горячий ток его крови, подстегнутый желанием. Он не мог оторвать взгляда от ее лица… Или это ей показалось? И ее пронзила мысль, что в этот миг она предала своего мужа. А сейчас, в разговоре с Марьям, она предала своих детей – признавшись, что ей снится Скаурас, что ночами ее одолевают любовные мечты. Это надо прекратить, и она наберется сил, чтобы справиться с собой.

Раздался шум крыльев – стая голубей вспорхнула над домом Рашидов и опустилась на деревья, окаймлявшие улицу Райских Дев. Прищурившись, Амира увидела на крыше дома рядом с голубятней чью-то фигурку.

– Да это Нефисса, – удивленно сказала Марьям. – Что твоя дочь делает на крыше?

Амира подумала, что она не первый раз видит там Нефиссу. В самом деле, кого же она высматривает через садовую ограду?

– Наверное, – со смешком заметила Марьям, – дочь идет по стопам матери, влюбленность не дает ей покоя. Как романтичны женщины рода Рашидов! О, сладостная любовь, помню, в какое смятение ты приводишь душу!

В самом деле, дочь, двадцатилетняя вдова, может влюбиться в кого-нибудь. Но ведь после смерти мужа, разбившегося на автомобильных гонках, Нефисса, по обычаю, жила затворницей. Правда, она могла встретить кого-нибудь на приеме у принцессы – Нефисса входила в ее свиту. В таком случае, успокаивала себя Амира, это знатный и богатый человек хорошего рода. Как Андреас Скаурас…

– Знаешь, что тебе нужно? – сказала Марьям, когда подруги вошли на террасу с узорчатой металлической оградой, где Амира обычно принимала посетителей. – Поехать с нами отдохнуть у моря, в Александрии. Я помню, как мой муж первый раз ввел меня в ваш дом на улице Райских Дев. Я была всего месяц замужем за Сулейманом, а твоему сыну уже было пять лет. И я узнала, что ты со дня свадьбы не выходила за ограду своего сада. Сестра моя, Амира, тогда так жили и другие женщины, но теперь-то времена изменились. Женщины не живут в стенах гарема, свободно ходят по городу. Выйди из затворничества, поедем с нами! Морской воздух пойдет тебе на пользу…

Однажды Али Рашид повез свою семью в Александрию, к морю. После долгих споров женщины, покрытые покрывалами, уселись в машины и, не снимая покрывал, переступили порог виллы, снятой в Александрии. Амире там не понравилось – она смотрела с балкона на британские и американские лайнеры в порту, и ей казалось, что эти морские чудовища несут ее стране что-то новое и опасное.

Она поблагодарила Марьям за приглашение и отказалась, как и прежде. Марьям не первый год уговаривала ее не соблюдать так строго обычаи, но Амира мягко возражала, заканчивая одной и той же фразой: только дважды в своей жизни мусульманка покидает стены своего дома – когда переходит в дом мужа из дома отца и когда ее выносят в гробу из дома мужа.

– В гробу! Вот еще! – сердито восклицала Марьям. – Ты еще молодая женщина, Амира, и мир прекрасен. Новый муж не будет держать тебя в затворе, ты станешь свободной женщиной.

Марьям не знала, что Али Рашид не требовал от жены затворничества. Однажды он сказал ей: «Амира, жена моя, мы живем в меняющемся мире, и я не ретроград. Женщины Египта снимают покрывала, выходят за стены своих домов. Я разрешаю тебе выходить на улицу без покрывала, но только в сопровождении подруги или служанки».

Амира поблагодарила его – и отказалась, и Али Рашид не меньше, чем теперь Марьям, удивлялся затворничеству своей молодой и красивой жены, ее добровольному отказу от прав, которых так долго добивались египтянки.

Но Амира знала, что ее нежелание выходить из дома связано с безотчетным неотвязным страхом, возникшим в детские годы. Она боялась, что" в смутных воспоминаниях о прошлом таится что-то ужасное и постыдное, и чувствовала, что, пока она не восстановит память о своем детстве и не одолеет связанные с ним страхи, ей лучше оставаться в стенах дома на улице Райских Дев.

Кто-то вошел в садовую калитку.

– К тебе посетительница, – сказала Марьям.

Стоя на крыше своего дома среди жужжащих пчел и воркующих голубей, в аромате цветущих виноградных лоз, Нефисса смотрела на панораму Каира с позолоченными куполами и минаретами, с широким Нилом, течение которого искрилось солнечными бликами, и думала: «Если я увижу его сегодня, я спущусь и поговорю с ним. Я это сделаю!»

С крыши дома Рашидов был виден весь город, от Нила до цитадели, а в лунные ночи вдали в пустыне обрисовывались треугольники пирамид. Но Нефисса отвела взгляд от великолепной панорамы и, прислушиваясь к шуму колес или стуку копыт, раздававшимся на улице Райских Дев, пыталась разглядеть – в экипаже, верхом или пешком – того, кого она ждала. Увидев в саду свою мать и Марьям Мисрахи, она отступила от парапета, надеясь, что они ее не заметили.

Нефисса вдовела несколько месяцев, муж погиб в автомобильной катастрофе после того, как у нее родился второй ребенок. Но он остался для нее незнакомцем – этот египетский плейбой пропадал у друзей и в ночных клубах, почти не бывая дома. И Нефисса знала, что она прожила три года с чужим и незнакомым ей человеком, родила от него двоих детей, а теперь должна целый год соблюдать строжайшие правила вдовства.

Но она не могла так жить. Ей было всего двадцать лет, она хотела влюбиться и любить и знала, что это чувство пришло к ней.

Впервые она увидела его месяц назад. Сидя в своей комнате, она рассеянно глядела на улицу сквозь частый переплет оконного ставня – машрабия. Под фонарем остановился британский офицер и стал зажигать сигарету. Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Это была случайность, но, сделав затяжку, он снова поднял глаза и долго не отрывал их от блестящего черного взгляда над покрывалом.

С этого дня он часто в разное время проходил по улице Райских Дев, останавливался под тем же фонарем, закуривал сигарету и сквозь ее дым несколько мгновений глядел в окно Нефиссы. А она глядела в его красивое лицо – этот светлокожий блондин казался ей красивее всех мужчин, которых она встречала в своей жизни.

Где он живет? Куда он проходит по ее улице? Как его зовут? О чем он думает, глядя в ее глаза над покрывалом?

А что, если сегодня он не пройдет под ее окном? Как раз сегодня, когда она решилась… А может быть, он покинет Египет? Может быть, его влюбленные глаза скрывают страх… Антибританские чувства в Египте достигают такого накала, что египтяне могут бросить призыв «Вон из Египта!» и поднять оружие против англичан, которые так долго оккупировали страну… И ее прекрасный англичанин уедет или погибнет в войне с ее соотечественниками… Снова грозит война, – а какое счастье испытывали жители Каира, когда кончились затемнения, ночные бомбежки, необходимость укрываться в убежище, которое по распоряжению Али Рашида вырыли под домом…

Нефисса не хотела думать о войне и политике. Не хотела, чтобы ее прекрасный англичанин уехал. Она хотела познакомиться с ним, говорить с ним, любить его!.. Тайно любить. Никто не должен знать об этом. Ее старшая сестра Фатима была навсегда изгнана из семьи за такой проступок…

Но сейчас она не боится последствий, она полна решимости. Сегодня она не будет сидеть у окна, сойдет к нему, встретится с ним. Узнает его имя. Нефисса улыбнулась – кое-что она уже знала о нем, хотя и немного… На днях она ездила по магазинам со своей подругой, сестрой короля Фарука. Сделав все покупки, они устали и решили выпить чаю в «Гроппи». Магазин был очищен от посетителей. К концу чаепития она бросила взгляд в окно и увидела двух офицеров в такой же форме, как «ее» англичанин. «Кто они?» – спросила она у одного из приближенных принцессы и узнала, что это лейтенанты британской армии. Значит, «ее» англичанин – тоже лейтенант и его подчиненные обращаются к нему «сэр».

И вот она высматривала его на улице, глядя поверх тамариндов и казуарин у ограды, мечтая, чтобы он пришел, – такой чудесный день, дома, окруженные садами, облиты солнечным светом, льется птичье пение, и нежно журчат фонтаны. В такой день казалось, что улица Райских Дев окутана ореолом любви и романтической легенды. Из легенды возникло и ее название.

Несколько веков назад в аравийских пустынях бродила секта святых отшельников. Когда они проходили через деревни, к обнаженным мужчинам – одежды они не носили – устремлялась толпа женщин. По преданию, женщина или девушка, вступившая в сексуальную связь с одним из святых или даже только коснувшаяся его тела, излечивалась от бесплодия, а девушка обретала впоследствии крепкого мужественного супруга. В пятнадцатом веке один из этих святых людей провел три ночи в пальмовой роще в окрестностях Каира и благословил за это время сотню женщин, после чего скончался. Свидетели рассказывали, что в миг его смерти с неба спустились черноглазые гурии – Девы, которых Аллах дарует истинно верующим, и поднялись с ним в рай. С тех пор это место назвали «рощей явления Райских Дев». Когда четыре века спустя в Египет явились британцы и, устанавливая свой протекторат, возводили новые кварталы Каира, они вспомнили о легенде и одну из улиц, проложенных на месте пальмовой рощи, назвали улицей Райских Дев.

Там построил свой дом из розового камня богач и вельможа Али Рашид-паша. Он приказал окружить стеной чудесный сад и навесить решетчатые ставни на окна, чтобы никто из проходящих по улице Райских Дев не видел его женщин. Он наполнил дом драгоценной мебелью и богатой утварью и на полированном дереве входной двери велел вырезать надпись: «О, входящий в этот дом, вознеси молитву великому Пророку Мухаммеду». Он умер накануне второй мировой войны, оставив хозяйкой дома свою младшую жену Амиру. В доме теперь жили сын Али и Амиры доктор Ибрахим, дочери первых жен и другие многочисленные родственники и их дети. Жила и Нефисса, его младшая дочь, которая сейчас мечтала о любви.

Нефисса увидела с крыши посетительницу, входящую в садовую калитку. Во время сиесты мать Нефиссы часто навещали подруги, а также незнакомые женщины, которые, узнав о ее славе целительницы, приходили за советом, лекарствами или амулетами. Нефисса знала, с чем обычно они приходили к ее матери: с просьбами о средствах, усиливающих половое чувство или предохраняющих от беременности, с жалобами на нарушения менструального цикла или – особенно страшное для мусульманских женщин – на бесплодие.

Нефисса, как и другие женщины и дети дома на улице Райских Дев, нередко участвовала в приемах матери, но сегодня она хотела побыть одной, чтобы встретить его…

Амира и Марьям сидели на терраске, окруженной причудливым металлическим кружевом, с круглым резным куполом, как у мечети Мухаммеда Али, похожей на изящную птичью клетку. Бросался в глаза дефект искуснейшего медного литья: узор его у входа на террасу был асимметричным, но дефект был нарочитым. Мусульманские мастера обязательно допускали какую-то ошибку или недоделку в своем изделии, считая, что только творение Бога может быть совершенным.

Слуга остановился у входа на террасу и произнес:

– Посетительница ожидает вас, госпожа.

Женщина была незнакома Амире. На ней было превосходно сшитое платье, туфли под цвет кожаной сумочки, шляпка с короткой вуалью. Европеизированная египтянка из высшего света.

– Приветствую вас, саида, – сказала женщина по-арабски, обращаясь к Амире, – «саида» было изысканной формой слова «госпожа». – Я – миссис Сафея Рагеб.

Амира сразу поняла, что одна из бед, которые привели к ней эту женщину, – отсутствие сына. Она представилась «миссис» – как замужняя женщина, но не прибавила к своему имени «ум» – приставки «мать». Амира могла назвать себя «ум Ибрахим» – «мать Ибрахима», но не «ум Нефисса»– дочь в мусульманском мире значения не имела.

– Да ниспошлет вам Бог счастье и благополучие, миссис Сафея, – отозвалась Амира, наливая гостье чашечку чаю. Она заговорила о погоде, о богатом урожае апельсинов; Амира предложила миссис Рагеб сигарету. Обе соблюдали ритуал – гостья не должна была сразу излагать свое дело, хозяйка никогда не проявила бы бесцеремонности, спросив ее, зачем та пришла. Но Амира поняла, что у посетительницы серьезные затруднения, – она увидела у нее на шее на золотой цепочке синий камень. Синий цвет, по поверью, предохраняет от дурного глаза. Миссис Рагеб была чем-то сильно напугана.

– Простите меня, саида, – сказала наконец Сафея Рагеб, сжимая на коленях длинные пальцы, которые слегка дрожали, – я пришла в ваш дом за помощью. Я слышала, что вы шейха,[2] славящаяся своими знаниями и мудростью, и можете помочь в любой беде и излечить любого больного.

– Любого, – улыбнулась Амира, – кроме того, кому суждено умереть.

– Да, я слышала о вашей тяжелой утрате…

– Конечно, я готова помочь вам. Расскажите, в чем дело.

Сафея Рагеб бросила взгляд на Марьям. Амира тотчас встала и обратилась к подруге:

– Извини нас, Марьям, мы оставим тебя ненадолго. Пойдемте со мной, миссис Сафея.

Нефисса осторожно спустилась в сад, стараясь, чтобы ее не заметили с террасы. В ограде сада было два входа: большие ворота для выезда автомобилей и калитка для пешеходов. К ней и проскользнула Нефисса, укрываясь в тени кустов вдоль ограды. У нее перехватило дыхание – неужели он не придет?

Но он пришел и стоял, глядя, как всегда, на верхние окна. Нефисса ликовала – никто не видел, как она вышла из дома, и вот она наконец так близко от него. Сначала она хотела бросить ему записку и назвать в ней свое имя. Но он может не увидеть, а если записку подберет кто-нибудь другой… Бросить шарф, перчатку? Но и здесь та же самая опасность – подберет кто-нибудь другой и узнает, что это она, Нефисса, хотела привлечь внимание незнакомца.

Нефисса вздрогнула – голос матери! Все ближе! Она проворно спряталась за кустами. А если он уйдет? О мать, проходи же скорей! Проходи! Амира прошла по каменной дорожке, тихо беседуя с незнакомой женщиной, не заметив дочери. Нефисса снова прильнула к калитке – о счастье, он был еще там. Она сорвала большой алый цветок гибискуса, перебросила его через стену и затаила дыхание. Он не заметил!

По улице проехал большой военный грузовик и колесом вдавил цветок в землю. Но когда машина исчезла, он увидел на земле цветок, подбежал и поднял его. Держа его в руке, он посмотрел сквозь решетчатую ограду и увидел у калитки Нефиссу. Она впервые смотрела ему прямо в лицо, такое светлое, с ямочкой в уголке рта, видела ясные глаза цвета бледно-голубого опала. Он поднял к губам смятый цветок и поцеловал его!

Нефиссе показалось, что она сейчас потеряет сознание… Ей уже хотелось не только глядеть на него – глаза в глаза – через ограду, но почувствовать на своих губах его губы, обнять его, прильнуть к нему. Вдруг ее охватил страх. Ведь он узнает, что она была замужем, что у нее двое детей. Разведенные жены и вдовы считались в Египте подпорченным брачным товаром: женщина, знавшая объятия другого мужчины, будет сравнивать его с новым мужем. Египетским мужчинам это было не по нраву, но, может быть, у англичан отношение иное? Нефисса мало что знала о представлениях светлокожей расы, которые уже сто лет правили в Египте. Они называли себя «протекторами», охранителями, но сейчас египтяне называют их империалистами.

Ценят ли англичане девственность, как ценят ее мужчины Востока? Сочтет ли прекрасный лейтенант Нефиссу менее привлекательной, узнав, что она была замужем? Нет, не может этого быть! Они встретятся и будут счастливы.

Кто-то окликнул ее:

– Нефисса! Она оглянулась:

– Тетя Марьям! Вы испугали меня.

– Ты что-то бросила через стену? – с лукавой улыбкой спросила Марьям. – И кто-то за стеной это поднял, правда?

Нефисса покраснела, и Марьям нежно обвила ее стан рукой:

– Ах, эта молодость!

Нефисса почувствовала стеснение в груди. Зачем ей встретилась Марьям, – если бы она была одна, то, может быть, подошла бы к лейтенанту, поговорила с ним, прильнула к нему. Но она уже слышала за стеной удаляющиеся шаги.

От кожи Марьям исходил слабый запах перца, ее рыжие волосы блестели на солнце словно кожура спелого каштана. Она принимала Нефиссу при родах и относилась к ней всегда по-матерински.

– Кто он? – спросила она. – Я его знаю?

Нефисса ответила не сразу. Она помнила, что Марьям ненавидит британцев – они убили ее отца во время восстания 1919 года. Он был членом группы интеллектуалов, радикальных политических деятелей, обвинявшихся в призывах к расправе с британскими империалистами. Марьям тогда было шестнадцать.

– Он – британский офицер, – робко вымолвила, наконец, Нефисса. Она увидела, что Марьям нахмурилась, и жалобно воскликнула: – Но он такой красивый, тетя! Высокий, волосы цвета пшеницы. Боюсь, что вы не одобрите меня, но ведь не все же они плохие. Я должна встретиться с ним! А все говорят, что британцы скоро покинут Египет. Тогда и он уедет…

Марьям задумчиво улыбнулась, вспомнив, как она сама была влюблена в двадцать лет.

– Я не думаю, моя дорогая, что британцы согласятся покинуть Египет в ближайшее время.

– Но тогда, – отозвалась Нефисса несчастным голосом, – будет война, революция. Все так говорят…

Марьям не возразила – многие действительно так думали.

– Не волнуйся, – она погладила плечо молодой женщины, – твой офицер останется жив.

– Я тоже уверена, что мы встретимся и будем вместе. Это наша судьба. Вы когда-нибудь влюблялись так, как я, тетушка? Как у вас было с дядей Сулейманом?

– Когда я встретила Сулеймана, мы оба сразу поняли, что нам суждено быть вместе…

– Вы сохраните мой секрет, тетушка? Вы не расскажете маме?

– Нет, не расскажу. У всех есть свои секреты. – Марьям подумала, что ее любимый муж, с которым она прожила много лет, не знает ее тайны.

– У матери секретов нет, – возразила Нефисса. – Ей скрывать нечего, она безупречна.

Марьям отвела взгляд. Она подозревала, что как раз в жизни Амиры была величайшая тайна.

– Я найду способ встретиться с ним! – пылко воскликнула Нефисса, когда они подходили к террасе. Женщины дома Рашидов уже собрались там с детьми, болтали и распивали чай. – Мать не позволит мне, но я взрослая женщина и не хочу жить в затворе. Сейчас никто и покрывала не носит. Мать старомодна, она не видит, что времена меняются. Египет теперь современная страна.

– Твоя мать прекрасно понимает, что времена меняются, но она видит, что не все перемены – к лучшему, оттого и придерживается старых традиций.

– А что это за женщина идет сюда с ней? Мне кажется, они о чем-то говорят по секрету.

– Да, – улыбнулась Марьям, – всюду секреты…

– Никто не знает об этом, миссис Амира, – сказала Сафея Рагеб. – Я одна несу это бремя.

Она поведала Амире свой секрет: ее четырнадцатилетняя незамужняя дочь забеременела. Сафея слышала, что Амире Рашид известны средства…

Да, Амира помнила, что в гареме на улице Жемчужного Дерева той или иной женщине вдруг начинали давать какие-то лекарства, хотя она и была здорова. Но как только начинала принимать лекарства, она заболевала. Старшие наложницы заваривали настой болотной мяты, и потом Амира узнала, что это средство стимулирует выкидыш.

– Миссис Сафея, – сказала Амира, усаживая гостью на мраморную скамью под тенистой оливой, – я знаю, за чем вы ко мне пришли, но я не могу вам это дать. Не просите меня, хоть я вам и сочувствую.

Гостья начала плакать, и Амира сделала знак служанке принести успокоительный лекарственный чай из трав, которые она выращивала в своем садике. Заставив гостью выпить чашку, она продолжила беседу.

– Знает ли ваш муж? – спросила она мягко.

– Нет, он сойдет с ума, если узнает. Он окончил военную академию, сейчас он в чине капитана. Три месяца назад его отправили в командировку в Судан, а через неделю после его отъезда соседский мальчишка изнасиловал мою дочь на пути в школу.

«Смутное, опасное время, – подумала Амира. – Девочка идет в школу – и подвергается такому риску». Собираются ввести указ о повышении брачного возраста девушки до шестнадцати лет, но Амира боялась последствий слепого подражания европейцам. По ее мнению, после начала менструального цикла девочка должна быть" как можно скорее отдана под опеку мужа. Если начнут выдавать дочерей замуж в восемнадцать-девятнадцать лет, риск возрастет, многие семьи будут опозорены.

Амира вспомнила о собственной дочери Фатиме, изгнанной из семьи.

– Когда ваш муж вернется из Судана? – спросила Амира.

– У него командировка на год. Миссис Амира, муж любит меня и советуется со мной. Но теперь – я уверена, что он убьет дочь. Помогите мне!

– Сколько вам лет, миссис Сафея? – задумчиво спросила Амира.

– Тридцать один.

– Как давно вы спали с мужем?

– В ночь накануне его отъезда.

– К кому вы можете отослать девочку?

– К моей сестре в Ассиют… я могу ей довериться…

– Тогда поступите так. Отошлите дочь под предлогом, что она должна ухаживать за больной теткой. Имитируйте беременность, привязывая под платье подушку. Когда ваша дочь родит, она вернется и тайно привезет ребенка, а вы вынете подушку и объявите ребенка своим.

– Вы думаете, это удастся? – с надеждой спросила Сафея.

– Если Бог явит свое милосердие.

Когда миссис Рагеб поблагодарила ее и ушла, провожавшая ее Амира хотела вернуться на террасу, но в эту минуту в калитку вошел мужчина. Она увидела перед собой Андреаса Скаураса. Растерянная Амира забыла покрыть голову и протянула Скаурасу руку, не обмотав ее краем покрывала. Впервые в жизни она коснулась мужчины – не мужа, не сына, не ближайшего родственника, – и по телу ее прошел трепет.

– Моя дорогая саида, – начал он, употребляя почтительнейшую форму обращения. – Да ниспошлет Бог благословение и изобилие вашему дому.

Андреас Скаурас, министр короля Фарука, был мужчина крепкого сложения, сильный и энергичный. Его улыбающееся лицо в игре солнца и теней казалось Амире красивым; серебряные волосы блестели. Скаурас был грек.

– Приветствую вас в моем доме, – с трудом выговорила Амира.

Его взгляд не отрывался от ее лица, проникал в душу. Ее тело зажглось огнем.

– Саида, – продолжал он, – я чтил вашего мужа, да благоденствует он в раю. Я почитаю и вас и пришел к вам сегодня, надеясь, что вы не откажетесь принять мой подарок…

Амира открыла маленькую коробочку – на темном бархате лежало античное золотое кольцо. В красивом халцедоне был вырезан лист тутовника – символ вечной любви и верности.

– Саида, – повторил он и поправился с улыбкой: – Амира! Я прошу вас выйти за меня замуж.

– Замуж! Аллах великий! Мистер Скаурас, я так удивлена, что не могу отвечать.

– Простите меня, дорогая госпожа, я давно думал об этом, но вы, значит, не догадывались. Простите меня, если я оскорбил вас.

– Вы оказали мне высокую честь, мистер Скаурас, – запротестовала Амира.

– Я понимаю, что вы удивлены, ведь вы совсем не знаете меня…

«Я мечтала о любви и видела вас во сне, – думала она, – это вы ничего не знали…»

– Я прошу вас подумать о моем предложении. У меня большой дом, и я живу один, дочери вышли замуж. Жена моя умерла восемь лет назад. Я здоров и обеспечен. Я буду заботиться о вас, Амира, вы ни в чем не будете испытывать недостатка.

– Но как же я оставлю своих детей? – спросила она. – Свой дом?

– Моя дорогая Амира, но вы не можете прожить всю свою жизнь в гареме, – возразил он. – Настали новые времена…

Она похолодела. Неужели он знает о гареме на улице Жемчужного Дерева, из которого Али взял ее в жены? Мог ли Али рассказать ему? Или он имеет в виду гарем как строгое затворничество? Но если и не знает, она должна будет рассказать ему о своем детстве, прошедшем в гареме, где, возможно, мать ее была одной из наложниц. Оживить позорные воспоминания… Она нашла однажды этот дом, чтобы узнать о своем прошлом, но он был разрушен, а наложницы разбежались.

– Мой сын потерял жену, мистер Скаурас, – сказала она, – и у моей дочери нет мужа. Я обязана устроить их судьбу.

– Ибрахим и Нефисса уже не дети, Амира.

– Для меня они всегда будут детьми, – возразила она и вспомнила свой страшный сон. Не потому ли она боится оставить детей, что ее когда-то вырвали из объятий матери?

Андреас подошел ближе к Амире, и она почувствовала, что если он коснется ее, она уступит. Скажет: «Да, я выйду за вас замуж». Но он посмотрел ей в глаза и сказал:

– Вы красавица, Амира. Да простит меня Бог, я влюбился в вас, как только увидел. Мое признание не оскорбит память Али. Может быть, он и догадывался об этом. Мы с ним были как братья.

Слезы подступили к глазам Амиры – слезы печали и радости. Смятение прошло, она знала, как должна поступить. Муж отвел ее от края бездны и дал счастье, – как же она смела мечтать о поцелуях и объятиях его друга! Кроме этого, Скаурас должен будет узнать ее историю. Ей придется рассказать ему, что Али Рашид не был первым мужчиной в ее жизни. Скаурас поймет, что жениться на Амире было пятном в жизни его друга.

В эту минуту раздался голос Скаураса:

– Я чту Али, своего лучшего друга, и я почитаю вас, Амира. Вы – безупречная женщина.

Она отвернулась. Нет, он не должен узнать. И она твердо сказала:

– Я должна посвятить себя моим детям, мистер Скаурас. Я польщена вашим предложением и считаю его за большую честь, но вынуждена его отклонить.

– И в вашем сердце нет даже искры чувства ко мне, Амира? Я бы мог надеяться и ждать…

Она хотела бы сказать: «Это не искра, Скаурас. Я люблю вас с первой встречи». Но она протянула ему коробочку с кольцом и сказала:

– Дайте мне время подумать. А кольцо я приму, если соглашусь выйти за вас замуж.

Она прошла с ним до садовой калитки, и он сел в ожидавший его большой черный лимузин. Едва она проводила его, подошел слуга и сказал:

– Миссис, господин ожидает вас у себя.

Вернувшись в дом, она как будто очнулась от наваждения. Едва не приняла предложение Скаураса… Едва не покинула свой благополучный дом и не связала свою жизнь с незнакомцем… «Как легкомысленны женщины, – думала она, – мы – игрушки страстей. Нет, – решила Амира, – разум должен направлять жизнь, а не сердце». Если ей и Скаурасу суждено быть вместе, так и будет, а сейчас она должна думать о своих детях. О Нефиссе с ее опасными романтическими мечтаниями, об Ибрахиме, глаза которого все так же печальны и тревожны. И еще об одной, имя которой не произносится уже много лет – о Фатиме, изгнанной из дома.

«Я должна сохранить вторую дочь, уберечь ее от участи старшей, – думала Амира, поднимаясь по массивной лестнице, которая отделяла женское крыло дома от мужского. – Я спасу Нефиссу от старости, которая может охватить ее… Впрочем, и меня тоже».

Амира прошла через затемненные от солнца комнаты, которые принадлежали раньше ее мужу, вспоминая, как молодой женой она приходила сюда к Али, купала его и массировала, занималась с ним любовью, а потом он отсылал ее, и она уходила на женскую половину, пока муж не вызывал ее снова. Через несколько лет на мужскую половину переведут трехлетнего Омара, сына Нефиссы, и он будет там жить, принимать друзей, когда вырастет. Вести самостоятельную и отдельную мужскую жизнь – как его покойный отец и старший брат матери – Ибрахим.

Увидев Ибрахима, Амира расстроилась. За две недели он сильно похудел, выражение лица мрачное. Угрюмо взглянув на Амиру, он сказал по-арабски:

– Я уезжаю на время, мать.

Она нежно сжала его ладони в своих и спросила:

– Разве это поможет? Печаль уносит только время.

– Я все время думаю о своей жене.

– Слушай, сын моего сердца. Вспомни слова Абу Бакра. Когда Пророк Мухаммед умер, люди потеряли веру, а Абу Бакр сказал: «Для тех из вас, кто поклонялся Мухаммеду, он мертв. Для тех, кто поклонялся Богу, он жив и никогда не умрет. Веруй в Бога, сын мой. Он мудр и милосерден».

– Я должен уехать, – повторил Ибрахим.

– Куда же ты поедешь?

– На Французскую Ривьеру. Король собирается туда.

Амира почувствовала острую боль в сердце. Она хотела обнять сына, взять на себя его беду, уговорить его не покидать родной дом. Вместо этого она прошептала:

– И надолго ты уезжаешь?

– Не знаю. В моей душе нет мира, и я должен обрести его.

– Ну что ж… Иншалла. – Во имя Бога. – Она поцеловала его в лоб, даруя материнское благословение.

Амира вернулась на женскую половину дома. На сердце у нее было смутно, томили дурные предчувствия. Что означают ее сны? Ребенок, вырываемый из материнских рук, – это сон-воспоминание или сон-предчувствие? Может быть, ее страхи в связи с отъездом Ибрахима – предчувствие беды? И страх за Нефиссу – тоже? Да, она должна остаться с детьми, защитить их от опасностей… Но как? Удастся ли ей?

Прием Амиры был окончен, слуги уже запирали калитку– как всегда, в четыре часа госпожаудалялась в свои покои, чтобы не пропустить время молитвы. Амира прошла в ванну и совершила ритуальное омовение перед молитвой, а потом, сняв туфли, простерлась ниц лицом к Мекке на молитвенном коврике в своей спальне, перед кроватью, на которой недавно умерла молодая жена Ибрахима, произведя на свет дочь Камилию. Как только до ее слуха донеслись призывы муэдзинов с многочисленных минаретов Каира, Амира отрешилась от всего земного и материального, и мысли ее сосредоточились на Боге. Зажав лицо в ладонях, она начала молитву:

– Аллах акбар. Господь велик. – Она читала «Фатиху», первую суру Корана. – Во имя Бога милостивого и милосердного… – привычно вставая, опускаясь на колени и трижды касаясь лбом пола со словами: – Бог велик. Я возношу хвалу его совершенству и всемогуществу. – Наконец, она выпрямилась со словами: – Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Пророк Его.

Амира чувствовала умиротворение после молитвы. Женщины дома Рашидов по призыву муэдзина совершали молитву пятикратно – перед рассветом, около полудня, в пять часов пополудни, накануне захода солнца и поздно вечером. Никогда не молились во время восхода солнца, в полдень или в час заката – в это время поклонялись солнцу язычники.

Молитва успокоила душу Амиры, и ее тревога улеглась. Когда она шла на кухню отдать распоряжения кухаркам, она ясно представляла себе, как должна поступать в ближайшее время – необходимо найти новую жену Ибрахиму и мужа Нефиссе.

А там, если на то будет воля Бога, она обдумает предложение Андреаса Скаураса.

ГЛАВА 4

Тринадцатилетняя Захра доила буйволицу. Прижавшись щекой к ее теплой шкуре, она на несколько минут забылась и перестала думать о предстоящей свадьбе с шейхом Хамидом. Завтра! Уже завтра!

Отец и слушать не стал ее возражений – ответом были брань и побои. Абду она встретила лишь один раз – он возмущенно крикнул: «Мы же двоюродные, и нас обещали поженить!»

Мать убеждала Захру, что в доме богатого мужа ее ждут довольство и изобилие, но дочь слышала в ее голосе неуверенность и видела в глазах затаенную печаль. У Хамида действительно была богатая лавка, но вся деревня знала, что он скуп, прижимист, не держит ни одного работника и к тому же ленив. Захре предстояло торговать в лавке и делать всю работу по дому, пока муж пьет кофе и играет в кости на террасе кофейни Хаджа Фарида.

Захра знала, почему отец решил отдать ее за Хамида. Выдавая замуж старшую дочь, он наделал много долгов, и семья Захры стала одной из беднейших семей деревни.

Зеленые поля еще были окутаны дымкой утреннего тумана, но солнце уже сияло и блики его сверкали в воде канала. Деревня просыпалась. Над земляными крышами тянулся дымок, воздух наполнялся ароматом горячего хлеба и тушеной фасоли. С минарета раздавался голос муэдзина: «Лучше молитва, чем сон!»

Захра высматривала Абду и наконец увидела его на берегу канала – высокого, широкоплечего. Она подбежала к нему и остановилась, встревоженная, – на нем была новая галабея, в руке – узелок.

Он посмотрел на нее зелеными, как Нил, глазами, помолчал и наконец вымолвил:

– Я ухожу, Захра. Я вступил в «Братство». Раз ты мне не досталась, то я никогда не женюсь и отдам свою жизнь за то, чтобы наша страна вернулась к Богу и в Египте возродился подлинный ислам. Выходи замуж за Хамида, Захра, он стар и скоро умрет. Тогда ты унаследуешь лавку, радиоприемник – будешь богатой женщиной, шейхой.

У Захры задрожали губы.

– Куда ты поедешь?

– В Каир. Там мне помогут. У меня нет денег, и я пойду пешком, но я взял еды на дорогу.

– Я отдам тебе шарф. – Захра хранила дорогой шарф, подаренный незнакомцем, под одеждой, чтобы отец не отнял его. – Ты его продашь, и у тебя будут деньги.

– Я не возьму, – возразил Абду. – Надень его на свою свадьбу.

Она заплакала, он обнял ее и почувствовал жар ее тела под одеждой.

– Не покидай, меня, Абду! – Она вся трепетала, прильнув к его твердой груди.

– Нет, – ответил он сдавленным голосом. – Ты – моя любовь, Захра, но тебе суждено стать женой другого. Не порочь себя, будь ему верной женой.

Он поднял свой узелок и пошел от нее, вдоль канала, но она пронзительно закричала ему вслед:

– Ты уносишь с собой мою душу, Абду, мое дыхание, мои слезы. Хамиду достанется мертвое тело.

Абду обернулся на этот отчаянный призыв и бросился к ней, она раскрыла ему объятия. Вспорхнула пара испуганных зуйков, свивших гнездо в камышах. Они вздрогнули, и связанные в узел волосы Зухры распустились и покрыли ее плечи. Абду привлек ее к себе и почувствовал, что его тело загорелось желанием. Его рот искал ее губы, пальцы запутались в ее волосах. Он прижался лицом к ее шее и обонял Египет – запахи плодородного Нила, горячего хлеба, мускусный запах буйволицы и аромат юного девственного тела Захры.

Они упали на сырую землю, на ложе из сочных побегов молодой зелени, и утренний туман заклубился вокруг них. Абду накрыл Захру своим сильным телом. Девушка, вся дрожа, прильнула к нему. Абду резким движением поднял платье и коснулся нежного бедра возлюбленной.

– Аллах! Захра – моя жена, моя душа!

На закате солнца Захра и ее мать спустились к Нилу, где деревенские женщины набирали воду в свои кувшины, стирали и полоскали одежду, мыли руки и ноги – мужчины в это время к берегу не приближались. Занимаясь всеми этими делами, они оживленно болтали, а ребятишки в это время играли или плескались вокруг стоящего в воде буйвола.

– Завтра у тебя большой день, ум Хуссейн, – поздравляли женщины мать Захры. – Мы уже неделю постимся, чтобы попировать на богатой свадьбе!

Подружки Захры – такие же девочки – хихикали и краснели, рассуждая о том, каково-то ей будет спаться будущей ночью.

– Хамид – ненасытный, – заявила одна девчушка, не очень-то понимая сути дела, а просто повторяя пересуды взрослых. – Ты с ним умаешься, Захра.

Женщины хохотали, поливая себе головы водой из Нила. Одна, набирая свой кувшин, посоветовала:

– Держи Хамида на голодном пайке, Захра, и он будет приходить к тебе каждую ночь!

– А я вот придумала средство, чтобы мой муж исправно являлся ко мне каждую ночь, – похвасталась ум Хаким. – Он завел обычай возвращаться домой за полночь, ну уж я его и проучила! Вернулся он, а я и спрашиваю, будто со сна: «Это ты, Ахмед?»

– Ну и подействовало? – удивлялись женщины.

– Еще как! Ведь моего мужа зовут Гамал! Женщины звонко расхохотались и с кувшинами на головах направились по дороге в деревню; пожилые шли позади, за ними ребятишки, погоняя буйвола. Захра с матерью остались у воды, дополаскивая белье; когда они уже заканчивали и солнце засияло на небе и на воде оранжевым и красным светом, мать посмотрела на девушку и встревоженно спросила:

– Что ты такая тихая, дочь моего сердца? Что-то не так?

– Я не хочу выходить замуж за шейха Хамида!

– Разве можно так говорить? Девушка не выбирает себе мужа. Я впервые увидела твоего отца в день свадьбы. Он не понравился мне, но потом я к нему привыкла. А шейха ты хотя бы знаешь…

– Я его не люблю.

– Любовь! Что за джинни-демоница тебе это напела? В браке нужны только покорность и почитание.

– Почему я не могу выйти замуж за Абду?

– Потому что он так же беден, как мы сами. А шейх Хамид богаче всех в нашей деревне. У тебя будут туфли, Захра. И может быть, даже золотой браслет. И не забывай, что он платит за свадьбу. И будет помогать нашей семье. Ты должна думать и о своих родных, не только о себе.

Захра уронила свой кувшин и прошептала:

– Случилось что-то ужасное, мама… Мать вздрогнула и схватила Захру за плечи:

– Что случилось, дочка? Что ты сделала?

Но она уже знала. Она боялась этого с той поры, как у дочери начались месячные. Она видела, как смотрят друг на друга Захра и Абду, как тянутся друг к другу, словно большеглазые телята. Ее одолевали ночные кошмары, иногда она не спала до рассвета, думая, как бы доберечь дочь до свадьбы. И вот ее худший кошмар стал явью.

– Это Абду? – спросила она спокойно. – Он лишил тебя девственности?

Захра кивнула. Мать закрыла глаза и прошептала:

– Иншалла! Да будет воля Господня…

Обняв дочь, она стала читать молитву из Корана:

– Господь создает, отмеряет и ведет. Все, что случится, уже записано в Книге Судеб. На все Господня воля. – И закончила дрожащим голосом: – Одним он позволяет сбиться с пути, других ведет дорогой праведных…

Она вытерла слезы Захры:

– Тебе нельзя здесь оставаться, доченька. Ты должна уехать. Отец и дяди убьют тебя, если узнают. Шейх Хамид не найдет на простыне крови девственности, и наша семья будет опозорена. Спасайся, доченька. Бог милосерден, он позаботится о тебе.

Девочка подавила рыдания и посмотрела на любимую мать, которая всегда учила ее и наставляла.

– Подожди здесь, – сказала мать. – Я накормлю отца и вернусь к тебе. Я принесу тебе мои свадебные подарки – браслет, кольцо и покрывало. Ты их сможешь продать, Захра. И еще принесу свою шаль и еды.

Захра подумала, что может продать еще белый шелковый шарф – подарок незнакомца. Она посмотрела на мост, по которому ушел Абду. Она последует за ним.

ГЛАВА 5

Нефисса вышла из экипажа, поспешно прикрыла покрывалом нижнюю часть лица и влилась в поток пешеходов в старом квартале Каира у ворот Баб Зувейла. Она сразу стала неотличима от крестьянок, обитательниц этого квартала, потому что накинула на свою европейскую одежду черную мелаю – прямоугольный мешок, скрывающий даже руки. Войдя в ворота, где веками совершались кровавые казни, Нефисса как будто попала в средние века. Тенты продавцов овощей и фруктов, темные лавочки искусных ремесленников… и ни одного прохожего в европейской одежде. Направляясь сюда, женщины из европеизированного центра города всегда надевали мелаи, и молоденькие умели использовать этот черный мешок как средство соблазна. Они натягивали нижнюю часть мелаи, прикрывающей голову и падающей с плеч, так что под тканью обрисовывались бедра и ягодицы. Мелая делалась из легкой ткани, которую все время приходилось поправлять и одергивать по фигуре. Столь откровенные жесты увеличивали соблазн.

Нефисса постучала в дверь в каменной стене; дверь приоткрылась, и она проскользнула в дом. Женщина в длинном платье протянула руку, и Нефисса вложила в нее фунтовую бумажку и пошла следом за ней по тускло освещенному коридору с влажными мраморными стенами. Воздух был наполнен ароматами благовоний, пота и хлорки. Нефиссу провели в комнату, где она сняла свою одежду, и, взяв у служительницы большое и очень толстое купальное полотенце, проследовала в большой зал с мраморными колоннами и круглым бассейном, в центре которого бил фонтан. Вокруг бассейна сидели женщины, завернутые в полотенца или обнаженные, моющие волосы, смеющиеся и болтающие; многие плавали и плескались в воде. Служанки разносили стаканы с охлажденным мятным чаем и вазы с фруктами и чищеными орехами. Некоторые женщины посещали бассейн постоянно, другие – для ритуального омовения перед менструацией или в лечебных целях, были среди посетительниц и невесты, которым разными способами удаляли волосы на теле.

Эта баня – хаммам – среди сотен бань Египта была, может быть, самой старинной. С ней была связана жуткая история – какой-то американский журналист сумел проникнуть сюда в женском платье. Когда обман раскрылся, женщины набросились на него и оскопили. Но он остался жив, дожил до преклонных лет и так рассказывал об этой истории в своих мемуарах: «Когда обнаженные женщины обнаружили, что я мужчина, все они немедленно закрыли свои лица, нимало не заботясь о прочих прелестях».

Нефисса вошла в комнату, где массажистки усердно разминали женщин, лежащих на мраморных столах. Нефисса тоже легла ничком, и тело ее с наслаждением расслабилось под сильными пальцами массажистки, но в сознании молодой женщины билась неотвязная мысль. Нефисса надеялась сегодня встретиться со своим незнакомцем.

Прошло несколько месяцев с того дня, когда она бросила через стену цветок гибискуса. Лейтенант теперь не появлялся иногда по две-три недели. Вчера она вдруг увидела его на прежнем месте под уличным фонарем. Он подозвал девочку-нищенку, дал ей что-то, показав на калитку дома Рашидов; потом поднял глаза на окно, где блестели сквозь решетку глаза Нефиссы, послал ей воздушный поцелуй и, дотронувшись до наручных часов, дал ей понять, что ему пора уходить.

С замирающим сердцем Нефисса выбежала в сад и открыла калитку, за которой стояла девочка-нищенка с запиской в руке. Нищие редко заходили в богатые кварталы Каира, разве что такая вот девочка-феллаха, только что из деревни, скрывающая под рваной шалью беременность. Нефисса схватила конверт, крикнула нищенке «Подожди!» и взбежала по лестнице на кухню. Там она поспешно завернула в салфетку хлеб, холодную ягнятину, яблоки, сыр, прихватила по пути из платяного шкафа тяжелое шерстяное одеяло и, сунув все это в руки изумленной девочки, добавила пригоршню мелких монет и закрыла калитку.

Охваченная нетерпением, Нефисса кинулась на террасу, залитую лунным светом, вскрыла конверт и прочитала короткую записку: «Как мы можем встретиться?» Ни обращения, ни подписи – ведь бумажка могла попасть в чужие руки.

Встретиться было трудно – Нефисса почти никогда не выходила одна из дому. За покупками и в кино она отправлялась с какой-нибудь теткой или двоюродной сестрой – на этом всегда настаивала мать. Внезапно ее осенило. Она вспомнила рассказы прислужниц принцессы Фаизы о целительных каирских банях. Тогда-то у Нефиссы и начались «мучительные головные боли». Претерпев «безрезультатно» домашнее лечение – мази и настои матери, – она выразила надежду, что ей помогут бани. Сначала она ходила с двоюродными сестрами, но им вскоре наскучило, и теперь Нефисса посещала баню одна.

Тогда она написала записку: «Моя дорогая Фаиза, меня последнее время мучают головные боли. Теперь я лечу их в бане у ворот Баб Зувейла. Я хожу туда каждый день после полуденной молитвы и нахожусь там час. Если вы захотите присоединиться ко мне, я буду рада. Могу вас заверить, что там превосходные лекарки».

Она подписалась, адресовала конверт «Ее высочеству принцессе Фаизе» и отдала его нищенке, которая теперь часто бродила у калитки. Нефисса велела ей отдать письмо тому же военному, что в прошлый раз, но понятия не имела, как он поступит, получив ее послание. Как можно встретиться респектабельной мусульманской женщине и иностранному офицеру? Он, очевидно, тоже растерялся и не смог придумать никакой хитроумной уловки – проходили недели, а он не появлялся. Может быть, он уехал из Египта и находится уже в Англии. Или – еще хуже, – узнав из записки ее имя и принадлежность к кружку друзей принцессы Фаизы, он не захотел продолжать роман с вдовой, обремененной двумя детьми?

Между тем массажистка втирала в ее кожу розовое, миндальное и фиалковое масла, – по преданию, рецепт царицы Клеопатры, самой прекрасной и желанной женщины в истории Египта. Потом последовали другие процедуры, которые современные женщины тоже считали необходимыми, чтобы стать прекрасными и желанными. Женщина принесла кувшинчик с красным порошком, на минуту покрыла им лоб Нефиссы и, стерев, аккуратно выщипала брови и потом нарисовала их. Принесли «халава» – лимонный сок, густо сваренный с сахаром, которым покрыли кожу Нефиссы. Через некоторое время эта масса снималась, причем, хотя и несколько болезненно, удалялись все волоски на теле. И наконец, Нефисса окунулась в надушенную воду, чтобы смыть все запахи бани. Когда она вышла из ванны, тело ее было гладким и блестящим, как мрамор.

Нефисса оделась и вышла на улицу. Она остановилась, высматривая свой экипаж и невольно наслаждаясь нежной лаской солнца. И вдруг… она увидела своего англичанина. Он смотрел на нее, высунувшись из окна, «лендровера», припаркованного в другом конце переулка. Нефисса не сразу его узнала – он был в штатском.

С неровно бьющимся сердцем она подошла к своему экипажу, села и послала кучера купить в лавочке на соседней улице мешочек жареных тыквенных семечек – это должно было занять у него минут десять. Как только кучер удалился, офицер быстро подошел к карете и остановился, глядя на нее в окошечко, – она подала ему знак войти.

Двое оказались в микрокосмосе, вокруг которого клубилась городская жизнь – проезжали автомобили, экипажи, проходили пешеходы, раздавался многообразный уличный шум. Они смотрели глаза в глаза, и Нефисса разглядывала каждую черточку лица незнакомца, материализовавшийся фантом любви, созданный ее воображением. Она увидела на радужке одного из его светлых глаз крошечное темное пятнышко; она вдыхала исходящий от него запах лосьона для бритья, который смешивался в тесном пространстве с ее «ароматом Клеопатры»– роз, миндаля и фиалок.

Наконец он заговорил по-английски – голос показался ей чарующим:

– Я не могу поверить, что я рядом с вами. Это, наверное, сон…

Ее сердце тревожно забилось. Нагнувшись, он поднял ее покрывало. Она не протестовала.

– Мой Бог, какая красавица! – услышала она. Нефисса почувствовала себя обнаженной, словно он полностью раздел ее. Но ей не было стыдно – ее обожгло желание. Она хотела шептать слова любви, но неожиданно проговорила сухо:

– Я вдова. У меня двое детей.

Надо было сказать ему это, и если он решит уйти, пусть уходит сразу… Но он улыбнулся и сказал:

– Я знаю. И слышал, что дети так же красивы, как и вы. Она почувствовала такой восторг, что не могла сказать ни слова.

– Наша часть была расквартирована недалеко от вашего дома, – продолжал он. – Но недавно нас перевели, и я не мог часто приходить к вашему дому. Я боялся, что вы меня забыли…

– А я боялась, что с вами что-то случилось, – дрогнувшим голосом отозвалась Нефисса. – Ведь студенты нападали на казармы, были убитые и раненые… Я молилась за вас.

– Да, ситуация опасная и может ухудшиться. Поэтому я сегодня не в мундире. Но где мы можем встретиться с вами наедине? Только поговорить… Я думаю о вас непрерывно. И сейчас, когда вы рядом со мной…

– Мой кучер сейчас вернется, – испуганно напомнила она.

– Но как же нам встретиться? Я не хочу вовлечь вас в беду, но я должен вас видеть…

– Принцесса Фаиза моя подруга. Она поможет нам.

– Вы разрешите мне сделать вам подарок? Я знаю ваши обычаи и не буду дарить вам духи или драгоценности– это слишком интимно. Но возьмите этот носовой платок, он принадлежал моей матери. – И он протянул ей тончайший батистовый платочек, вышитый незабудками и обшитый кружевом. – Быть так близко от вас, – прошептал он, – после того, как я видел только ваши глаза в решетчатом окне. Только на мгновение… А я хочу быть с вами, целовать вас.

– Принцесса поможет нам, наверно, – повторила Нефисса. – Или я сама что-нибудь придумаю. Я пошлю вам записку с девочкой, которая просит милостыню на нашей улице…

Еще минуту они смотрели глаза в глаза, потом он погладил ее щеку и нежно сказал:

– До свиданья, прекрасная Нефисса! – Вышел из экипажа и исчез среди прохожих. И вдруг Нефисса поняла, что не узнала даже его имени.

Марьям Мисрахи рассказывала историю: «Однажды Фарид взял своего маленького сына на базар, где продавали баранов. Жирность барана определяется по хвосту, и Фарид щупал и взвешивал на руке много бараньих хвостов.

– Зачем ты это делаешь? – спросил его сын.

– Чтобы решить, которого купить барана, – ответил отец. Через несколько дней сын выбежал навстречу Фариду, вернувшемуся с работы, и закричал:

– Папа, здесь был шейх Гамал. Я думаю, он хочет купить маму!»

Все женщины засмеялись, к их смеху присоединились даже музыканты, отделенные занавесом. У Амиры был большой женский прием. Музыканты заиграли бодрую живую мелодию. Прием происходил в большой гостиной; медные лампы освещали великолепно одетых женщин, сидящих на диванах и шелковых подушках и угощающихся с серебряных блюд, расставленных на инкрустированных перламутровых низких столиках.

Холод декабрьской ночи не чувствовался в комнате благодаря турецким коврам на полу и настенным гобеленам, было тепло, светло и уютно, звенели женский смех и музыка.

Слуги разносили блюда с шариками из мяса, начиненными душистыми специями, с тушеной бараниной и подносы со свежими фруктами, вареньем из розовых лепестков– приготовлением этого лакомства славилась Амира; все запивалось бесчисленными стаканами ароматного, приторно-сладкого мятного чая, который так любят в Египте.

Прием был не юбилейным или связанным с каким-нибудь событием – просто прием для развлечения и общения. Гостьи Амиры надели свои лучшие туалеты и дорогие украшения. В воздухе гостиной смешивались ароматы зимних роз и изысканных духов. В связи с неожиданно выросшим спросом Дальнего Востока на хлопок и потребностью в зерне в послевоенной Европе Египет переживал экономический бум; гостьи Амиры, мужья которых преуспевали, демонстрировали свое богатство, и сама Амира надела золотые и бриллиантовые украшения, которые щедро дарил ей Али.

– Йа, Амира! – воскликнула гостья с другого конца комнаты. – Где твой повар покупает цыплят?

Марьям ответила прежде Амиры:

– Только не у горбатого Абу Ахмеда на улице Кадр эль-Айни! Он для привеса напичкивает своих цыплят зерном, а потом режет их!

– Послушайте меня, ум Ибрахим, – обратилась к Амире пожилая женщина со множеством золотых браслетов на обеих руках. Ее муж владел тысячами акров земли в плодородной дельте Нила и был очень богат. – Я знаю превосходного человека, богатого вдовца, здорового, благочестивого, образованного. Он охотно женился бы на вас.

Амира только улыбнулась. Подруги часто хотели ее сосватать с кем-нибудь. Они не знали об ее интересе к Андреасу Скаурасу и о его предложении. После того дня, как он приходил с кольцом с изображением листа тутовника в камне, он несколько раз звонил по телефону, присылал букеты цветов и коробки импортного шоколада и приходил в гости. Он уверял Амиру, что будет терпеливо ждать ее решения и не собирается торопить ее. Но Амире каждую ночь снились его объятия и поцелуи, и ее сопротивление слабело.

– Какие известия от вашего сына? – спросила другая гостья, жена хранителя египетского музея.

Амира ответила не сразу – ей вспомнился новый страшный сон, который она увидела этой ночью. Ей снилось, что она идет на мужскую половину дома темными пустыми коридорами с масляным светильником в руке. Открывает дверь в комнату Ибрахима и видит множество злых духов-джиннов среди пыльной и затянутой паутиной мебели. Что мог означать этот сон? Видение будущего или только возможного будущего?

– Мой сын еще в Монако, – ответила она жене хранителя музея. – Но он известил меня недавно, что собирается вернуться домой. Хвала Аллаху…

Амира была вне себя от радости, получив письмо сына о возвращении в Египет. Он пробыл в Европе семь месяцев, и она надеялась, что его тоска улеглась. Теперь она его женит – у нее уже есть на примете восемнадцатилетняя девушка из знатной семьи, спокойного и кроткого нрава, скромная и чистоплотная, родственница Али – внучка его двоюродного брата.

Труднее будет выдать замуж Нефиссу. Она вдова, а египтяне предпочитают брать в жены девушек без сексуального опыта. Правда, она красива и богата – это поможет.

Амира посмотрела на Нефиссу, которая сидела в другом конце гостиной с трехлетним сыном на коленях; у ног ее играли два младенца: ее собственная восьмимесячная дочь, маленькая и хрупкая, и Камилия, дочь Ибрахима, крепкое семимесячное дитя с ярко-оливковой кожей и медово-коричневыми, словно темный янтарь, глазами – очень здоровая на вид, несмотря на печальные обстоятельства ее рождения. Амира чувствовала, что от дочери исходит трепет беспокойства; материнское сердце подсказывало, что Нефисса влюблена.

Влюблена в кого-то так же, как ее мать– в Андреаса Скаураса. Любить так чудесно, но если выбор Нефиссы опасен, то ее ждет участь старшей дочери, Фатимы.

Музыканты начали исполнять популярную мелодию «Лунный луч», и одна гостья вдруг вышла на середину комнаты и сбросила туфли. Все начали тихо петь – слова песни были эротические, как и вся египетская лирика. Но все египтянки с детских лет поют эти песни, еще не осознавая их смысла. «Целуй меня, целуй, любимый… Пробудь со мною до зари… Для жарких ласк постель моя и грудь моя тебе открыты…» Как только танцовщица вернулась на свое место, ее сразу же сменила другая. В начале вечера эта молодая женщина выглядела парижанкой– на высочайших каблуках, в изысканном туалете от Кристиана Диора. А теперь она извивалась в сладострастном танце Востока, закрывая глаза и простирая руки, и остальные женщины ликующей песней прославляли наслаждение и неутомимую мужественность. Когда тело танцовщицы изгибалось особенно грациозно, раздавались громкие крики восхищения – «загхарит», – и когда она закончила, на ее место тотчас же встала другая. Этот танец, называемый «беледи», составляет непременную часть собраний женщин-египтянок: танцуя, женщина дает выход своим скрытым чувствам, раскрывает свои тайны, выражает запретные желания. В каждом танце воплощается личность исполнительницы, поэтому беледи– не состязание, танец не подвергается критике и не получает оценки, каждую танцовщицу встречает одобрение и сочувствие зрительниц.

Особенно горячо гости приветствовали хозяйку дома. Амира сбросила туфли, встала на пальцы; она была одета в узкую черную юбку и черную шелковую блузку. Женщина танцевала искусно и красиво, вибрирующие движения бедер достигли такой быстроты, как ни у одной из молодых танцовщиц, а потом, в замирающей вибрации, изящные ягодицы Амиры медленно изобразили выпуклую цифру восемь. Она поманила к себе Марьям Мисрахи, та вышла на середину комнаты и сбросила туфли, – подруги с юных лет танцевали вместе. Движения их то сливались в гармонии, то создавали великолепный эффект контраста, зрелище было исключительное, и все женщины разразились оглушительными «загхарит». Амира чувствовала необычайную легкость и свободу духа. Беледи – европейцы называют его «танец живота» – дает ощущение раскованности и парения, сходное с эйфорией, вызываемой гашишем.

Амира посмотрела на подругу – в лице Марьям отражалась та же радостная легкость – а ведь ей было уже сорок три года.

Амира знала все тайны Марьям, неизвестные ее мужу Сулейману.

Марьям вышла замуж восемнадцати лет, но ее юный муж и новорожденный ребенок умерли во время эпидемии инфлюэнцы в Каире. После этого она встретила красавца Сулеймана Мисрахи, негоцианта… Это была мгновенная любовь. Наследник богатой еврейской семьи Мисрахи, Сулейман ввел Марьям в прекрасный дом на улице Райских Дев, ожидая от молодой жены много детей.

Но молитвы красивой четы оставались втуне – детей не было ни на первый, ни на второй, ни на третий год.

Марьям не рассказала Сулейману о своем погибшем ребенке от первого брака, но она знала, что может иметь детей, и врачи подтверждали это. Значит, причина была в Сулеймане, но Марьям как любящая женщина щадила мужа и не в силах была открыть ему правду. В полном смятении она обратилась к своей подруге Амире Рашид, и та уверенно ответила:

– Господь нам поможет.

Удивительная мысль явилась Амире в одном из ее странных снов. Она увидела лицо Муссы, брата Сулеймана, и во сне поняла, что братья похожи словно близнецы, – наяву из-за различия в возрасте столь поразительное сходство исчезало. Амира рассказала подруге о своем видении, и той понадобилось много недель, чтобы собраться с духом и пойти к Муссе со своей просьбой. Тот выслушал ее сочувственно и согласился с тем, что, узнав о своем бесплодии, Сулейман впадет в депрессию.

Они приняли решение, и Марьям стала тайно посещать Муссу и спать с ним. Она забеременела, родился сын, и Сулейман был уверен, что это его ребенок. Через два года родилась дочь – копия Сулеймана. Дом Сулеймана Мисрахи на улице Райских Дев был благословлен пятью детьми, когда Мусса уехал в Париж. После этого Марьям сказала Сулейману, что врач запретил ей иметь детей. До сих пор никто, кроме самой Марьям, Амиры и Муссы, который был далеко от Египта, не знали тайны семьи Сулеймана Мисрахи.

Когда Амира, задыхаясь, вернулась на свое место, к ней подошел слуга и сказал, что ее ждет посетитель-мужчина.

В приемной она увидела Андреаса Скаураса и с замиранием сердца подумала, что, наверное, уступит ему, если он будет настаивать. Мысли о нем одолели Амиру, она хотела, чтобы он пришел, и ждала его.

– Во имя Бога приветствую вас в моем доме, – сказала она.

– Я пришел попрощаться, саида, – услышала она неожиданно в ответ.

– Попрощаться?

– На днях его величество изменил состав кабинета. Я потерял пост министра. Будут говорить, что я стал жертвой политических интриг, но я считаю, что это знак судьбы и Божьей воли. Недавно умер родственник, которого я едва знал, и оставил мне в наследство в Европе несколько отелей. Европейские страны возрождаются после войны, появятся туристы, гостиничное дело сулит успех. Завтра утром я улетаю в Рим, саида, а оттуда перееду в Афины, на свою родину. Вряд ли я скоро увижу снова Каир.

Он поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Я не нахожу слов, мистер Скаурас, это так неожиданно. Я огорчена вашим отъездом, но счастлива за вас, восхищена вашей энергией и молю Бога, чтобы вы преуспели. Но скажите мне, пожалуйста, – приняли бы вы такое решение, если бы я согласилась стать вашей женой?

– Мы не были предназначены друг другу, саида, – улыбнулся он печально. – Моя надежда была ложной, ваше место – в вашем доме, с вашей семьей. Я желал вас как эгоист, но потом понял, что мое предложение внесло в вашу душу больше смятения, чем радости. Но я буду вечно хранить ваш образ в своем сердце, Амира, и никогда не забуду вас.

– Войдите, пожалуйста, – сказала она, едва сдерживая рыдания. – Будьте еще раз гостем моего дома.

Он посмотрел на высокие резные двери, ведущие в большую гостиную, откуда доносились звуки музыки.

– Я боюсь, саида, что, если я войду, я уже не смогу покинуть ваш дом. Да пребудут с вами мир и благословение Бога.

Он достал коробочку с кольцом и протянул ей.

– Носите его в память о нашей дружбе, Амира. Оно будет напоминать вам обо мне. – Голос Скаураса был спокоен.

Она проводила его взглядом, уже не удерживая слез; вынула кольцо с халцедоном, оно скользнуло на палец – но Амира тотчас сняла его. Она подумала, что не вправе носить кольцо Андреаса, если она не может считать его только другом. Когда он вернется и станет ее возлюбленным, она наденет кольцо с листом тутовника.

Когда она вернулась в большую гостиную с золотой коробочкой в кармане, в вестибюле послышался мужской голос:

– Йа, Алла! Йа, Алла! – традиционное предупреждение мужчины, входящего на женскую половину дома.

«Неужели Ибрахим?» – подумала Амира и увидела знакомую мужскую фигуру в дверях. Она закричала и кинулась к сыну. Он крепко обнял ее и горячо прошептал со слезами на глазах:

– Как мне недоставало тебя, мама!

В гостиной к брату подбежала Нефисса, потом тетки, дети. Гостьи вокруг повторяли:

– Доктор Рашид приехал! Счастливое событие! Ибрахим радостно обнял Марьям Мисрахи – хотя она не была его кровной родственницей, а мусульманин не должен касаться женщины чужой семьи. Но он с детства считал «тетю Марьям» второй матерью, рое с ее детьми, праздновал бар мицва[3] ее сыновей и участвовал в субботних трапезах в доме Мисрахи.

– Мама, – сказал Ибрахим, глядя в лицо Амиры, – я хочу тебе кого-то представить.

Он отступил в сторону от дверей, и в комнату быстрым шагом вошла стройная, высокая молодая женщина с сияющей улыбкой, одетая в элегантный дорожный костюм, с кожаной сумочкой через плечо, в широкополой шляпе. Из-под шляпы свисали до плеч уложенные в прическу «паж» светлые волосы.

– Я представляю тебя моей семье, – сказал ей Ибрахим по-английски и потом, по-арабски, матери: – Мама, это Элис, моя жена.

Когда Элис протянула руку и сказала по-английски: «Как поживаете, миссис Рашид? Я так хотела увидеть вас!» – по гостиной пронесся общий вздох изумления:

– Англичанка!

Амира посмотрела на протянутую руку, потом взяла ее в свои ладони и сказала по-английски:

– Приветствую тебя в нашем доме, моя новая дочь. Хвала Богу за то, что ты входишь в нашу семью.

Обняв молодую женщину, Амира заметила, что та беременна.

– Элис твоя ровесница, ей двадцать лет, – сказал Ибрахим, подводя жену к Нефиссе. Молодые женщины обнялись. Гостьи толпились вокруг, раздавался нестройный хор восклицаний:

– Что за красавица!

– Как же ты нас не предупредил, Ибрахим! – сказала Нефисса, беря Элис под руку. – Мы бы устроили настоящий праздник!

Амира снова обняла сына, поглядела в его лицо сквозь слезы радости и тихо спросила:

– Ты счастлив, сын моего сердца?

– Как никогда в жизни, мама, – ответил он. Амира раскрыла объятия и сказала:

– Приди ко мне, доченька! Привет тебе в твоем новом доме! – а про себя подумала: «Хвала Всевышнему, мой сын снова со мной…»

И она подивилась Божьему милосердию и справедливости: Бог отнял у нее человека, который должен был стать ее мужем, но вернул ей сына.

ГЛАВА 6

Захра просила милостыню на ступенях роскошного отеля «Континенталь-Савой», когда у нее начались схватки. Ей надо было собрать еще немного денег, чтобы не разъярилась мадам Наджиба, – у нее была бы уже нужная сумма, если бы она утром, испытывая нестерпимый голод, не купила бы у уличного продавца лепешку. Может быть, это желудочная колика? Но она поела несколько часов назад. Когда вторая схватка отозвалась в низу живота, она поняла, что это роды.

– Когда зачат ребенок? – сухо спросила мадам Наджиба, когда принимала Захру в свой отряд побирушек, ежедневно приносивших ей дань, за что она предоставляла им право ночевать в грязных клетушках и едва кормила, чтобы они сохраняли истощенный вид. Захра и ответить не могла – она не знала, сколько ужасных дней провела в Каире, безуспешно разыскивая Абду. Но потом она вспомнила, что в день, когда они с Абду занимались любовью, поле хлопка было покрыто желтыми цветами, а колосья пшеницы уже налились зерном. Мадам Наджиба посчитала на грязных пальцах и сообщила:

– Ребенок родится в конце февраля, может быть, в марте, когда хамсин задует. Ладно, оставайся здесь. Может быть, ты думаешь, что беременным больше подают? Вовсе нет—думают, что ты дыню привязала под платье. Это старый трюк. Вот если ребенок на руках – подают, особенно при такой хорошенькой мордашке, как у тебя…

После скитаний по городу Захра была счастлива, найдя пристанище у мадам Наджибы. Некоторые из женщин, которые ютились рядом с ней на грязных циновках, относились к ней дружелюбно. Но ей не нравились здоровые парни, которые добровольно калечили себя, чтобы им больше подавали, и женщины, торгующие своим телом.

Когда прошла третья схватка, Захра выскользнула из толпы и попыталась определить, высоко ли солнце. В деревне это легко было сделать, но в городе за большими домами, куполами и минаретами солнце не всегда было видно. Наконец, она увидела, как покраснело небо над крышей клуба «Любителей скачек», и поняла, что родит холодной январской ночью.

Захра уже не успела бы дойти до трущоб старого портового города, где ютились питомцы мадам Наджибы. Она выбралась из толпы и двинулась по направлению к Нилу – надо было покинуть богатые кварталы. Когда она дошла до реки, солнце уже опустилось за линию горизонта. Схватки становились все чаще и чаще. Захра дрожала, ей стало холодно. В деревне она укрылась бы в маленьком хлеву и прижалась к теплому боку буйволицы. А в глиняной мазанке отца в холодные ночи всегда была натоплена печь!

Захра не представляла, что случилось в деревне после ее ухода. Был ли сердит шейх Хамид, потерявший невесту? Кинулись ли за ней в погоню отец и дядья? Наверное, они избили мать, заподозрив, что она помогала Захре. А может быть, все уже позабыто и история Захры уже кажется одним из старых деревенских преданий.

Какие ужасные дни провела она в Каире в поисках Абду! Город оказался таким огромным, таким многолюдным. Ее толкали прохожие; оглушительно гудели машины; на нее кричали привратники, когда она ночевала на ступенях перед дверьми; уличные торговцы гнали ее от своих лотков; полисмен пригрозил арестовать ее, а сам запер у себя в комнате и три ночи насиловал, пока ей не удалось убежать. Потом она оказалась на мосту, где было странное скопище калек и нищих, и просила милостыню, пока на нее не накинулась женщина-бедуинка с синей татуировкой на подбородке, которая гнала ее, крича, что это их мост и, чтобы на нем работать, надо получить разрешение от мадам Наджибы. И Захра стала работать на великаншу Наджибу, имя которой означало «умная», и отдавать ей половину собранных монеток, но Захра не умела просить, так что иной день она не могла купить даже луковицу для супа. Мадам Наджиба уже хотела прогнать ее, но тогда красавица из большого розового дома, которой она принесла записку, дала ей шерстяное одеяло, денег и еды, и мадам Наджиба разрешила Захре остаться до родов – а там уж будут больше подавать.

Недавно прошел ее четырнадцатый день рождения, но она до сих пор ничего не узнала про Абду. Один лишь раз произошел случай, напомнивший Захре Абду и ее последние дни в деревне. Она бродила перед розовым домом, где жила щедрая леди, когда подъехала машина, и из нее вышел незнакомец, который встретился ей за деревней у канала и подарил белый шарф, – шарф забрала мадам Наджиба. И Захра, как и при первой встрече, изумилась, как он похож на ее возлюбленного Абду, и до вечера ходила перед розовым домом, надеясь еще раз увидеть богатого двойника Абду.

Схватка была такой сильной, что ноги Захры подкосились и она прислонилась к стене. Мимо нее по шоссе, проходящему рядом с британскими казармами, проносились автомобили, грузовики и автобусы. Захра обогнула разворот шоссе и, пробираясь в тени зданий, добралась до реки, как раз у того моста, от которого начиналась дорога в ее деревню. «В деревню, которую я никогда не увижу!» – подумала Захра. Она ползла вдоль берега среди камышей и остатков гниющей рыбы. Слева она видела рыбацкие фелуки, рыбаков, которые варили себе ужин на жаровнях, справа за музеем – богатые освещенные яхты, с которых доносились музыка и смех.

Пробираясь к Нилу, Захра следовала традиции египетских феллахи, которые верят, что грязь с берега реки помогает от болезней и охраняет неродившееся дитя от дурного глаза. Захра остановилась – ее охватила такая боль, что она не могла вздохнуть. Слишком поздно она поняла, что надо было идти прямо к Наджибе – ребенок уже врывался в мир.

Захра лежала на спине и смотрела в небо. Сколько звезд! Абду говорил ей, что это глаза Божьих ангелов. Она пыталась не кричать, вспоминая родовые муки Агари в пустыне. Если будет сын, она назовет его Измаилом.

Захра смотрела на противоположный берег, видела огни, различала людей в белых одеждах и, корчась в муках, думала, что это ангелы и там, через реку, – рай.

«Рай!» – подумала леди Элис, ступив на террасу клуба «Золотая клетка». Ярко освещенный Каир, блестящие звезды, их отражения, танцующие на реке, – сущий рай. Она могла бы танцевать от счастья – новая жизнь превзошла все ее мечты и ожидания. Она слышала, что Каир называют «Париж на Ниле», но думала, что это преувеличение. Преувеличения не было! Она жила в настоящем дворце на улице посольств и иностранных дипломатов – улица Райских Дев выдерживала сравнение с любой улицей знаменитого квартала Нейи в Париже.

Она была рада, что война кончилась. Правда, ее-то война не коснулась – бомбежек в загородном поместье, где жила Элис, не было. Но ее отец, граф Пэмбертон, предложил вывезти в поместья детей из городов, подвергавшихся бомбежке. Как бы Элис с ними справилась?

Она не любила думать о неприятных вещах – о войне, о сиротах. Не допускала и мысли о выводе британских войск из Египта. Невозможно! Что станет тогда с Египтом? Ведь это благодаря британцам он стал такой процветающей страной. Ей потому и понравился Ибрахим, что он тоже не любил разговоров на неприятные темы и никогда не участвовал в дебатах о политических и социальных проблемах. Но, конечно, ей нравилось в Ибрахиме не только это. Он был добр и великодушен, говорил мягко и сдержанно, был деликатен и скромен. Она думала, что быть королевским врачом – тяжелая задача, а он признался ей, что это очень легкая работа и настоящего врачевания в ней почти нет. Он поведал ей, что врачом стал по желанию отца, но считал медицину скучным и обременительным занятием. Когда отец познакомил его с королем Фаруком, Ибрахим понравился ему и в результате получил должность личного врача – чистая синекура, два раза в день измерять давление и прописывать таблетки при желудочных расстройствах.

Ибрахим шутливо говорил про себя, что он «не вдается в глубь вещей», и это была правда. Элис нашла в нем ровный нрав, отсутствие особых пристрастий, фанатизма, честолюбия. Он мечтал устроить себе и своей семье жизнь безмятежную и комфортабельную, в разумной мере признавая необходимость развлечений и наслаждений. Все это нравилось Элис. Ибрахим нравился ей и как любовник – она была девственница и не знала другого мужчины.

Как она жалела, что умерла ее мать! Леди Франсис одобрила бы выбор дочери – у нее была страсть к экзотике, особенно восточной. Она шестнадцать раз смотрела «Шейха» и двадцать два – «Сына шейха».[4] Но мать страдала непонятного происхождения депрессией, или, как написал врач в свидетельстве о смерти, «меланхолией», и однажды зимним утром сунула голову в газовую духовку. Граф, его дочь Элис и сын Эдвард старались не упоминать о леди Франсис.

Услышав взрыв смеха, Элис повернулась и посмотрела сквозь стеклянную дверь. Фарук сидел за своим обычным карточным столом и в обычном окружении. Очевидно, он выигрывал.

Король Фарук Элис нравился, но казался мальчиком-переростком, любителем вульгарных анекдотов и школьных проделок. Бедная королева Фарида, которая не может дать ему сына. Говорят, он хочет развестись с ней. В Египте это просто – мужчине нужно только сказать три раза: «Я с тобой развожусь».

Элис находила нелепым национальные пристрастия египтян к младенцам мужского пола. Конечно, все мужчины хотят сыновей, и даже ее отец, лорд Пэмбертон, был разочарован, что перворожденной явилась дочь. Но у арабов это просто навязчивая идея. Элис узнала, что в арабском языке нет даже слова «дети» – его заменяет слово «сыновья» – «авлад». Дочери как бы не в счет, а беднягу, не имеющего сыновей, с безграничным презрением зовут «отец дочерей» – «абу банат». Элис неожиданно вспомнила, что в Монте-Карло, где они познакомились, рассказывая Ибрахиму о своем брате, дядях и множестве двоюродных братьев, она со смехом заметила, что специальность семьи Вестфолл – производствосыновей. Теперь ей казалось, что он стал настойчиво ухаживать за ней именно после этого эпизода. Да нет, не может быть, что он женился на ней для «производства сыновей» в Египте, – он явно влюбился в нее, находил ее красавицей, повторял, что обожает ее, что боготворит дерево, из которого была вырезана ее колыбель, поднимал к губам и целовал ее ножку…

Если бы только отец понял! Но он не хочет понять, что Ибрахим любит ее и будет ей хорошим мужем. И как мог отец назвать Ибрахима этим мерзким словом «вог»!

Медовый месяц, который они провели в Англии, был сущим бедствием. Отец не признавал Ибрахима, не хотел с ним разговаривать. Он заявил, что дочь не унаследует его титула, она не будет как дочь графа именоваться «леди Элис Вестфолл». Но она останется «леди» как жена паши! Но она знала, что отец не устоит, когда родится ребенок. Первый внук!

И все же ей недостает отца. Иногда она так остро тоскует по родному дому… Особенно в первые дни в доме Рашидов. Она поняла, что оказалась в ином мире. Первый завтрак в доме мужа на улице Райских Дев. Как это было непохоже на спокойную, чинную церемонию в английском доме, где Элис сидела за столом с отцом и братом. А здесь все семья сидит на полу на подушках, хватает еду с подносов, комментируя ее качество, то и дело восклицая: «Попробуй-ка то, попробуй это!» Оглушительный галдеж, беспорядок. А сама еда! Тушеные бобы, яйца, горячие лепешки, сыр, маринованные лимоны и перец.

Когда Элис потянулась за чем-то, сестра Ибрахима Нефисса шепнула ей:

– Мы едим правой рукой.

– Но я – левша, – возразила Элис. Нефисса мило улыбнулась и сказала:

– Кто ест левой рукой, наносит оскорбление пище; левая рука считается нечистой, ею… – и Нефисса прошептала на ухо Элис окончание фразы.

Надо запомнить столько сложных правил этикета, которые нельзя нарушать. Но все женщины дома Рашидов рады были учить ее, хотя иногда при этом смеялись и отпускали шутки. Внимательнее и добрее всех была Нефисса. Она сводила Элис на прием к принцессе Фаизе, окруженной придворными дамами в парижских туалетах и с утонченными европейскими манерами. Но когда прием закончился и они собрались домой, Элис испытала сильнейшее потрясение – она увидела, что Нефисса набросила на платье от Диора какой-то черный мешок, оставив открытыми только глаза.

– По велению Амиры! – объяснила ей, улыбаясь, молодая женщина. – Но ты не волнуйся, к тебе наши правила не относятся – ты не мусульманка.

Но были ограничения, с которыми Элис пришлось примириться. Отсутствие бекона на завтрак – мусульмане не едят свинину. Пришлось ей отказаться и от спиртных напитков – вина за завтраком и бренди за обедом.

Все женщины в доме Рашидов говорили по-арабски и только иногда вспоминали, что Элис не знает языка.

Очень не нравилось Элис деление на мужскую и женскую половины дома. Ибрахим мог войти в любую комнату, но женщины, даже мать, должны были испрашивать разрешение посетить его на мужской половине.

Ну, и вопрос религии. Амира сообщила Элис, что в Каире много христианских церквей и она может выбрать любую. Но Элис не воспитывалась в религиозной атмосфере и посещала церковь только по большим праздникам. Когда Амира проявила интерес к религии невестки и стала задавать вопросы о разных видах христианства, Элис оказалась неспособной ответить на них. Она сравнила разные христианские церкви с различными мусульманскими сектами, но Амира возразила ей, что представители всех сект ходят в одну мечеть и читают одну Святую книгу – Коран. Элис даже не знала, признают ли все христианские церкви – протестанты, католики, православные – общие священные книги или нет.

Но все это не имело серьезного значения – она была принята в семье, как родная, все называли ее сестрой или кузиной. А когда родится ребенок, отношение к ней будет еще лучше.

На террасу вошел Ибрахим:

– Я тебя искал…

– А я вышла подышать свежим воздухом. Шампанское ударило мне в голову, – ответила она, любуясь мужем, – он был очень красив в вечернем костюме.

Ибрахим укутал ей плечи меховой накидкой.

– Здесь прохладно. Нужно поберечься – и не только тебе, вас ведь двое. – Он вложил ей в рот шоколадный трюфель с кремовой начинкой, а потом поцеловал, откусив половину конфеты. Он крепко обнял ее. – Ты счастлива, дорогая?

– Очень.

– Тоскуешь по дому?

– Нет. Ну, немножко.

– Мне жаль, что я не понравился твоему отцу.

– Это ведь не твоя вина, и я не могу во всем угождать отцу.

– Знаешь, Элис, а я всю жизнь стремился угодить отцу, но не преуспел в этом. Я тебе первой говорю об этом – я сознаю это как поражение.

– Ты не потерпел поражения, дорогой.

– Если бы ты знала моего отца, ты бы меня поняла. Он был знаменитым, могущественным, богатым.

Я вырос в его тени. Он никогда не говорил со мной ласково. Не потому, что он меня не любил, Элис, но люди его поколения считали, что проявлять любовь к ребенку – значит портить его. Я иногда думал, что отец со дня моего рождения относился ко мне как ко взрослому. А когда я действительно стал взрослым, я не сумел заслужить его одобрение. Вот почему, – сказал он, гладя ее щеку, – я хочу от тебя сына. Хочу дать внука моему отцу – этим я наконец завоюю право на его любовь.

Элис нежно поцеловала мужа, и они вернулись в дом, даже не взглянув на противоположный берег реки, – мильские рыбаки суетились там, словно что-то случилось.

ГЛАВА 7

– Ты счастливица, дорогая, – сказала Амира своей невестке. Они сидели на плоской крыше и рассматривали чаинки в чашке Амиры. – Кетта сказала, что сегодня самая удачная ночь для рождения ребенка. – Амира посмотрела на прорицательницу, которая сидела недалеко от них и изучала разложенные вокруг нее астрологические схемы, время от времени поглядывая на звездное небо.

– Я постараюсь использовать счастливую возможность, – улыбнулась Элис. Срок ее беременности уже превысил девять месяцев на неделю.

Нефисса, сидящая у деревца цветущей ярко-голубыми цветами вистерии в кадке, обменялась с Элис понимающим взглядом. Рождение ребенка в доме Рашидов всегда было связано с изучением звезд и другими магическими действиями, окутывавшими предстоящее событие мистической дымкой. Нефисса понимала, как это странно для Элис, – та рассказывала ей, что в Англии о предстоящих родах говорить не принято.

Все женщины дома Рашидов вышли на крышу, чтобы насладиться весенней ночью и услышать предсказания Кетты, – тетки и двоюродные сестры, замужние, незамужние и вдовы, множество родственниц, состоящих под покровительством главы семьи – Ибрахима.

Нефисса присматривала за двумя малышами, игравшими на коврике у ее ног – годовалой Камилией, дочерью Ибрахима, лишившейся матери в день своего рождения, и собственной дочкой Тахьей, которой исполнилось год и два месяца. Ее сына Омара его дяди взяли с собой в кино. Но мысли Нефиссы были далеко и от двух маленьких девочек, и от предстоящих родов ее невестки. Она думала о том, что приближается время назначенного свидания, поглядывала на часы, с трудом скрывая свое беспокойство.

Она должна была встретиться с английским лейтенантом во дворце принцессы, где им предстояло остаться наедине.

Женщины, собравшиеся на крыше дома Рашидов, пили чай с восточными сладостями и развлекали себя болтовней на арабском, а иногда, ради Элис, на английском языке. Элис нравилось звучание арабского, но она только начала изучать язык. Когда Кетта, показав на яркую звезду, сиявшую, словно маяк, между двух минаретов, сказала: «Это Ригель, очень благоприятное светило», Элис неуверенно пробормотала: «Аль хамду ль'илах…» Нефисса весело подмигнула ей, а другие женщины стали уверять, что она уже говорит по-арабски как египтянка.

Нефисса снова посмотрела на часы. Приближался миг счастья, и она готова была восторженно закричать, чтобы ее голос разнесся с крыши дома Рашидов по безмолвным ночным улицам. Но она боялась, что и на этот раз свидание не состоится, – после их разговора в карете все попытки были тщетны. Нефисса доверилась принцесса, но потом два раза лейтенант не мог прийти на намеченную встречу, один раз не могла Нефисса, а последний раз подвела принцесса – забыла распорядиться и обеспечить свободную комнату.

«Удастся ли сегодня? – думала Нефисса. – Отпустит ли его командир, не подведет ли снова принцесса?» Нефисса чувствовала, что она умрет, если не будет с ним, если не узнает его поцелуев, его ласк. Наконец, она встала и заявила:

– Ну, мне надо уходить.

– Куда? – Амира смотрела на дочь испытующим взглядом.

– К принцессе.

– Когда Элис вот-вот родит?

– Принцесса ждет меня.

– Я в порядке, – вмешалась Элис, посвященная в тайну романтического рандеву.

Амира недоумевала, почему ее дочь обязательно хочет уйти. Она воспитывала детей в послушании, и все-таки они были своевольны. Фатима, о которой ей теперь ничего не известно… После того как Али выгнал дочь из дому, Амира хотела разыскать ее через друзей и знакомых, но муж решительно этому воспротивился, и Амире пришлось повиноваться его воле.

– О! – воскликнула Элис, и все обернулись к ней. Она схватилась руками за живот и прошептала: – Кажется, началось…

– Хвала Богу, – прошептала Амира и повела невестку в дом. Кетта осталась на крыше, устремив взор к звездам.

Нефиссу встретил доверенный слуга принцессы, нубиец в белой галабее, красной куртке и красном тюрбане, и повел через анфилады роскошного дворца в центре Каира, который занимали принцесса Фаиза и ее муж. Во дворце, построенном во времена Оттоманской империи, в причудливом стиле – смеси персидской и мавританской архитектуры, – было двести комнат, и нубиец долго вел Нефиссу длинными коридорами. Проходя под мраморными арками, она слышала доносящиеся из покоев принцессы звуки венского вальса – Фаиза и ее муж принимали гостей.

Нубиец привел Нефиссу в часть дворца, где она раньше не бывала; он поднял бархатную занавеску, и они вошли в обширное помещение с фонтаном посредине. Очевидно, это некогда был гарем, давно не использующийся по назначению. Пол из темно-синего полированного мрамора создавал иллюзию поверхности спокойного моря – Нефиссе показалось, что в глубине его можно разглядеть рыбок. Она осторожно ступила на блестящую гладкую поверхность. Вдоль стен тянулись низкие диваны, покрытые бархатными и атласными покрывалами, с потолка на цепях свисали сотни медных зажженных светильников; потолок и мраморные арки были инкрустированы искусной мозаикой. На зарешеченных балкончиках над высокими окнами, доходящими до потолка, укрывался, наверное, повелитель-султан, любуясь прекрасными обитательницами своего гарема, подумала Нефисса. Она разглядывала настенную роспись– были изображены женщины, купающиеся в бассейне гарема – того самого, в котором находилась Нефисса. Десятки обнаженных женщин самых разнообразных типов, юные девочки и зрелые красавицы, некоторые в сладострастных позах, имели что-то общее, – художник придал выражение томной меланхолии всем лицам пленниц собственной красоты, запертых в клетке для услады мужчины. Были ли это портреты реальных женщин? – думала Нефисса, глядя на газельи глаза и роскошные тела затворниц. Тех, которые в стенах этого гарема жили, имели имена, мечтали о свободе, о любви к прекрасному юноше… На заднем плане Нефисса заметила изображение темнокожего мужчины в длинном одеянии, который спокойно смотрел на купальщиц, равнодушный к их завлекающей игре. Это не мог быть султан, фигура которого изображалась непременно в роскошных одеждах, крупным планом, в окружении его нимф. Кого изображал художник, рисуя эту мужскую фигуру?

Нефисса отвернулась от странно тревожащих изображений; сердце ее билось учащенно. Какой он, ее английский лейтенант? Она не имеет об этом ни малейшего представления. Ей хочется, чтобы он был нежным любовником, но он может оказаться таким же неистовым и разнузданным, как иностранцы-любовники некоторых придворных дам Фаизы, чьих рассказов наслушалась Нефисса. А может быть, он равнодушен к любви, как загадочный незнакомец на картине, и хочет удовлетворить только страсть к приключению? Или он грубо повалит ее, насытится и уйдет?

Нефисса услышала пронзительный крик павлина в саду, и ее охватило беспокойство. Уже поздно, неужели она прождет понапрасну? Беспокойство усиливалось – ведь время истекало не только для этой ночи, но и для ее свободы. Скоро она больше не сможет отказывать искателям ее руки, должна будет уступить матери, которая обратится к ней в очередной раз: «Мистер такой-то и такой-то подходит тебе, Нефисса, он почтенный человек. Он будет хорошим мужем тебе и отцом твоим детям…» Она выйдет замуж, ее свободе придет конец, и она никогда не испытает прекрасной запретной любви!..

Вдруг бархатная занавеска колыхнулась, прозвучали шаги по мраморному полу, и он очутился рядом с ней с военной фуражкой в руке и с сияющими в свете лампы золотистыми волосами. У Нефиссы перехватило дыхание.

Он стоял, изумленно оглядывая помещение, его блестящие сапоги отражались в зеркале полированного пола.

– Где мы с вами находимся?

– Это гарем, он построен триста лет назад.

– «Тысяча арабских ночей», – засмеялся он.

– Тысяча и одна, – поправила Нефисса, не веря, что они наконец вместе, наедине. – Четные числа – несчастливые, поэтому Шахерезада рассказала еще одну сказку, – объяснила она, удивляясь, что владеет голосом.

– Боже, как вы прекрасны, – прошептал он.

– Я боялась, что вы не придете… – слабо отозвалась Нефисса.

Он подошел к ней, но не коснулся ее.

– Я пришел бы несмотря ни на что. Ведь сначала я даже не надеялся когда-нибудь встретить вас…

Он говорил задумчиво, вертя в руках фуражку, а сердце Нефиссы рвалось к нему.

– Вас так охраняют. Вы словно одна из этих… – он показал на стенную роспись, – пленниц.

– Моя мать охраняет меня. Она придерживается старых обычаев.

– А если она узнает о нас с вами?

– Это было бы ужасно. У меня была сестра, – я не знаю, что она сделала, – мне было четырнадцать. Но я слышала, как отец кричал на нее, и он выгнал ее на улицу без вещей. С тех пор в доме не произносится даже имя Фатимы.

– А что с ней сталось?

– Не знаю.

– Вам страшно?

– Да.

– Не бойтесь. – Он подошел к ней и коснулся ее руки кончиками пальцев.

– Я уезжаю из Египта завтра, – сказал он. – Мы возвращаемся в Англию.

Нефиссу раздражали мужские взгляды черноглазых арабов-обольстителей – дерзкие, обещающие или завлекающие. Но взгляд англичанина был кротким, как море летом, нежным и грустным, и сердце ее замерло.

– Но что же тогда? – прошептала она. – Мы будем вместе один час?

– Всю ночь. Я должен вернуться утром. Вы хотите быть со мной?

Она подошла к окну и выглянула в темно-синюю, индиговую ночь, испещренную цветением белых роз в саду. Соловей пел сладко и томительно.

– Вы знаете сказку о соловье и розе? – спросила она, не поднимая на него глаз.

Он подошел совсем близко, так что она чувствовала его дыхание на своей шее.

– Нет. Расскажите мне.

– Когда-то, – начала она, чувствуя, что его дыхание опаляет ее словно пламя, – все розы были белыми, потому что они были девственницами. Соловей влюбился в розу. Однажды ночью он пропел ей лучшую из своих песен, сердце ее затрепетало. «Я люблю тебя», – сказал он ей, и она порозовела. Соловей прижался к ней, роза раскрыла свои лепестки, и он взял ее девственность. Но Аллах велел розам сохранять целомудрие, и она покраснела от стыда. Так возникли алые и розовые розы, и до сих пор лепестки розы трепещут, когда она слышит песню соловья. Но теперь она не отдается ему, потому что Бог запретил цветам и птицам любить друг друга.

Положив ей руки на плечи, он поднял ее опущенное лицо.

– А мужчине и женщине Бог разрешил любить друг друга?

Он сжал ее лицо в ладонях и прижался губами к ее рту. От него исходили запретные для нее запахи сигарет и виски, впитываясь в ее губы. Он отстранился от нее, снял ремень, кобуру с пистолетом. Дрожащими пальцами Нефисса расстегнула его мундир. Под ним не было рубашки, и Нефисса увидела широкие плечи и сильную грудь под туго натянутой, упругой светлой кожей. Она погладила крепкие мускулы и коснулась плоского твердого живота, невольно вспоминая мягкое женственное тело своего покойного мужа.

Страстно, чувственно лаская ее плечи, лейтенант стянул с них блузу, расстегнул и сбросил юбку и замер в восхищении:

– Мой Бог, как ты прекрасна! И время остановилось для них..

– Почему британцы выселяют из Палестины арабов и отдают ее евреям? – спросил юноша, на вид какой-то заторможенный, – может быть, от дозы гашиша. – Мы ведь получили эту землю от римлян, а не от евреев! Скажите мне, какая европейская страна отдаст территорию, которая находилась в ее владении четырнадцать веков? Разве индейцы требуют вернуть им Манхэттен? Разве американцы отдали бы им?

Разговор шел на пришвартованной на Ниле яхте Хассана аль-Сабира, где несколько друзей лежали в шезлонгах, покуривая кальян и угощаясь виноградом и оливками, хлебом и сыром с медного подноса. Среди них был и Ибрахим – он и Хассан познакомились в Оксфорде, и дружеское общение помогало им переносить скрытое недружелюбие британцев к людям Востока. По возвращении в Египет их дружба сохранилась. Хассан был ровесник Ибрахима, двадцати девяти лет, из богатой семьи и очень красивый. Он выбрал специальность юриста и уже преуспел в своей профессии.

– Наверное, проблема в том, кто раньше других жил на территории Палестины, – заметил Хассан. – Но зачем спорить об этом? Нас это не касается.

Но молодой человек не унимался:

– Разве мы истребляли евреев во время войны? Мы считаем евреев братьями, они произошли от святого пророка Ибрахима, так же как и мы. Веками мы жили в мире с евреями. А британцы третируют арабов, не допускают нас в Каире в свои клубы, называют «гиппо». Нет, мы должны добиться Египта для египтян, не то с нами поступят, как с арабами в Палестине. А Израиль будет не государством преследуемых евреев, а базой для раздувания европейцами конфликтов на Среднем Востоке.

Хассан вздохнул:

– Не хватит ли говорить о политике? Это утомительно.

Настойчивый молодой человек продолжал гнуть свою линию:

– Нет, британцы никогда не уйдут из Египта добровольно, им нужен наш хлопок и нужен канал. А что они сделали за восемьдесят лет своего протектората? Не провели водопроводов в деревнях, не построили ни школ, ни больниц для бедных. В Египте самая высокая смертность в мире. Из двух новорожденных один умирает, не дожив до пяти лет. А сколько у нас слепых!..

Хассан встал с дивана, поманил Ибрахима, и они вышли вдвоем на палубу. У Хассана был дом в городе, где он жил с женой, матерью, незамужней сестрой и тремя детьми, но он проводил много времени на своей яхте, где принимал друзей и женщин. Сегодня он сожалел, что пригласил своих младших деловых партнеров, которые часу не могли прожить без политических дискуссий. Лучше бы он пригласил «девочек».

– Сожалею, дружище, – сказал он Ибрахиму. – Больше я их не приглашу. Ну, как ты поживаешь? Вид у тебя счастливый.

Ибрахим, улыбаясь, смотрел на город и думал, что Нил течет медленно, как время.

– Да, я счастлив с Элис, – сказал он Хассану.

– Бог тебя благословил, мой друг, – вздохнул Хассан. Друзья были вместе в Монте-Карло, и оба познакомились со златовласой Элис, но влюбилась она в Ибрахима, а Хассан в душе немного завидовал ему. Через минуту он вновь обрел манеру самоуверенного красавца мужчины и с улыбкой обратился к Ибрахиму:

– Да, между прочим, у меня к тебе просьба. Не можешь ли найти местечко для двоюродного брата моего шурина? Желательно в министерстве здравоохранения.

– Я играю в гольф с министром в субботу. Поговорю с ним. Пусть твой родственник позвонит мне через два дня.

Вошел лакей Хассана и обратился к Ибрахиму:

– Вам звонили из дома. У вашей жены начались роды.

– Хвала Аллаху! – радостно воскликнул Ибрахим. – Надеюсь на сына…

Ибрахим осторожно закрыл дверь спальни, где Элис отдыхала после родов, и вошел в комнату, где Амира охраняла колыбель с новорожденным младенцем, а Кетта снова, как недавно на крыше дома, вперилась в разложенные перед ней астрологические таблицы. Ибрахим склонился над колыбелью, исполненный нежности и любви. Она похожа на херувима с картин художников европейского Возрождения, подумал он, на Божьего ангела. Шелковые золотистые волосики на голове, тончайшие, нежнейшие… Он назовет ее Ясминой…

Он с грустью вспомнил, что он не приветствовал с такой же любовью рождение в мир своей дочери Камилии. Он был охвачен таким горем, потеряв свою юную жену-мотылька, что едва взглянул на ребенка. И даже теперь, год спустя, его чувство к Камилии нельзя было сравнить с той любовью, которая сейчас загорелась в нем с рождением крошки Ясмины. Но внезапно радость его померкла, и он мысленно услышал голос своего отца: «Снова ты обманул меня. Шесть лет, как я в могиле, а ты не даешь мне возродиться во внуках!»

– Разреши мне любить этого ребенка! – взмолился Ибрахим, но Али повторял: «Ты только отец дочерей, только и всего, только и всего!»

Амира ласково тронула сына за плечо:

– Твоя дочь родилась под прекрасной желтой звездой Мирах из созвездия Андромеды. Кетта говорит, что это предвещает ей красоту и богатство. – Она замолчала, понимая, какая мысль мучит сына, и прошептала: – Не печалься, сын моего сердца! Мальчик будет на следующий раз… Иншалла…

– Будет ли, мама? – горько отозвался сын, раздавленный чувством вины перед отцом.

– Мы не можем знать, Ибрахим. Сыновей дарует Бог. Все записано в Книге Судеб. Веруй в его милость и сострадание к людям.

Вдруг он вспомнил, что проклял Бога в ночь, когда родилась Камилия.

– Нет, Бог не дарует мне сыновей, ведь я его проклял! Я навлек на себя злосчастье…

– Что ты говоришь? – спросила Кетта, уставившись на него темными непроницаемыми глазами. Хотя Кетта много лет жила в доме Рашидов и присутствовала при рождении Ибрахима, он всегда чувствовал себя неуютно в ее присутствии.

– В ночь, когда умерла мать Камилии, я проклял Бога. Я не понимал, что делаю. Я был в великом горе. – Он не в силах был взглянуть на мать. – И поэтому, наверное, я сам теперь проклят. У меня никогда не будет сына.

– Ты… проклял… Бога? – спросила Амира. Она вспомнила свой сон – в ночь накануне возвращения Ибрахима из Монако – комнаты в пыли и паутине, полные джиннов и иблисов, – неужели это предвестие гибели рода Рашидов?

Был только один способ узнать будущее.

Следуя указаниям Кетты, Амира заварила крепчайший кофе, положила в него много сахару, налила в чашку и велела Ибрахиму выпить. Кетта взяла пустую чашку и стала вглядываться в узоры кофейной гущи.

Прочитав узоры судьбы Ибрахима, она закрыла глаза. Дочери, только дочери… Но вырисовывалось и что-то еще.

– Саид, – сказала она почтительно, голос ее был удивительно юным, хотя Ибрахим знал, что Кетте девяносто. – Вы прокляли Бога в отчаянии, но Бог милосерден. Над вашим домом нависла беда. Ее можно отвести, есть надежда на прощение. Спешите на улицы города, вам встретится возможность проявить великодушие или пожертвовать собой. Бог любит тех, кто творит добрые дела, и он простит вам проклятие. Он милосерден и сострадателен. Только спешите, спешите! Попытайтесь!

Ибрахим посмотрел на мать и ринулся из дома. Около машины он остановился. С необычайной ясностью он вдруг осознал, что ненавидит отца, внедрившего в него с детства комплекс неполноценности. Отец называл его «собакой», считая, что суровым обращением воспитывает настоящего мужчину. Память об отце заставила его проклясть Бога после рождения Камилии и мешает ему полюбить Ясмину. И сколько бы ни родилось девочек, он не в силах полюбить их, – покойный отец ждет от него сына, иначе род Рашидов угаснет…

Он сел в машину, но не стал заводить ее, а сидел в оцепенении, прижавшись лбом к рулю. Подняв голову, он неожиданно увидел рядом с машиной девочку-нищенку с ребенком на руках. Ибрахим помнил ее – она часто бродила по улице Райских Дев и робко поглядывала на него так, как будто его знала. Сейчас он узнал ее – маленькая феллаха, которая год назад на берегу канала вылила всю воду из своего кувшина, помогая ему справиться с дурнотой. Год назад, в ту лунную ночь, когда он проклял Бога!

– Как твое имя? – спросил он.

Она уставилась на него огромными глазами и ответила еле слышным голосом:

– Захра, господин…

– Твой ребенок плохо выглядит, – сказал он.

– Мальчику не хватает еды, господин…

Ибрахим посмотрел на девочку с запавшими голодными глазами, на ребенка, похожего на скелетик, обтянутый кожей, и почувствовал, что Бог осенил его.

– Если ты отдашь мне сына, я спасу его, – голос его был мягким и убедительным. – Он вырастет богатым и счастливым.

Захра подняла на него испуганные глаза. Она подумала об отце ребенка. Имеет ли она право отдать его сына? Но этот господин так похож на Абду… Может быть, это сходство неспроста? Она была так голодна, что мысли путались в ее голове. Она посмотрела через ограду, где в саду цвели померанцевые деревья и из окон большого дома лился золотой свет. Она вспомнила, что мадам Наджиба каждый день гонит ее на улицу просить милостыню, и все равно и она и ребенок умирают от голода. Может быть, этот незнакомец, похожий на Абду, послан ей Богом? И она ответила:

– Да, господин.

Он велел ей сесть в машину, и они поехали.

Хассан смотрел изумленно на друга:

– Что я должен сделать для тебя?

– Мне нужно жениться на этой девушке, – сказал Ибрахим, подталкивая к Хассану Захру. – Ты – юрист, составишь контракт и будешь представлять ее семью…

Гостиная яхты Хассана еще не была убрана после приема гостей, но Ибрахим сдвинул бутылки на столе и вложил в руку Хассана ручку. Тот отступил, растерянно говоря:

– Да ты сошел с ума, дружище! Зачем тебе на ней жениться? У тебя же есть Элис!

– Хассан, мне не девушка эта нужна, а ребенок! Элис родила дочь, и предсказательница нагадала, что я должен совершить благое дело – тогда у меня будут сыновья. Я возьму этого ребенка, заявлю, что это мой сын, и воспитаю его.

– Опомнись, как ты сможешь выдать его за собственного сына? Ты провел десять месяцев в Монте-Карло, все это знают…

– Девушка говорит, что ребенку три месяца. Значит, это мог бы быть мой ребенок. Я поклянусь в этом перед свидетелями, и ребенка признают моим. Это будет законно.

Хассан сопротивлялся недолго. Вспомнив, что через час к нему должна прийти женщина, он быстро составил брачный контракт: Лакей засвидетельствовал подписи, Хассан и Ибрахим обменялись рукопожатием. Брак приобрел законную силу. Для следующего этапа были необходимы четыре свидетеля – мужчины. Хассан послал лакея за поваром и уборщиком, и они вчетвером выслушали слова Ибрахима:

– Я признаю этого ребенка своим. Он – мой сын, я – его отец. Он должен носить мое имя.

Хассан заполнил свидетельство о рождении, и свидетели поставили свои имена.

Тогда Ибрахим повернулся к Захре и, согласно обычаю и закону, трижды произнес:

– Я даю тебе развод, я даю тебе развод, я даю тебе развод!

Он взял из ее рук ребенка и сказал:

– Ребенок теперь мой, перед Богом и законом Египта. Ты не имеешь права требовать его у меня. Тебе понятно?

– Да, господин, – прошептала Захра и упала в обморок.

Не веря своим глазам, Амира смотрела на Ибрахима с ребенком на руках.

– Ты говоришь, что это твой ребенок?

– Он мой, и я назвал его Захария.

– О, мой сын, нельзя назвать своим ребенка другого человека, это запрещено Кораном.

– Я женился на его матери и признал ребенка своим. У меня законные бумаги.

– Законные! – вскричала мать. – Признать своим чужого ребенка – это против Божьего закона! Ибрахим, сын моего сердца, умоляю тебя – не делай этого! – Амира была в полном смятении. Отобрать ребенка у матери…

– Я уважаю и чту тебя, мама, и рад бы повиноваться тебе, но ведь Кетта сказала, что я должен совершить богоугодное дело. Я спас ребенка от голодной смерти.

– Бога не обманешь, Ибрахим! Вот увидишь, твой поступок навлечет беду на наш дом. Верни ребенка матери.

– Это невозможно, – ответил он.

Амира увидела в его взгляде беспомощность и печаль и склонилась перед неизбежным.

– Иншалла! – сказала она. – Божья воля. Теперь это наша тайна. Никто не должен знать, откуда этот ребенок, Ибрахим. Не говори ни другу, ни родственнику. Во имя чести семьи надо сохранить тайну. – Голос ее прервался. – Завтра я отнесу нашего нового сына в мечеть… Ему сделают обрезание.

Взяв себя в руки, Амира спросила Ибрахима:

– А где же его мать?

– Я обещал, что позабочусь о ней. Амиру снова охватило смятение:

– Нет, нет, ребенка нельзя разлучать с матерью Приведи ее сюда. Она станет служанкой в нашем доме и будет видеть мальчика.

И Амира взяла на руки легкое тельце:

– Я принимаю тебя как внука, – сказала она ребенку. – Если Небо создало тебя, на земле должно найтись для тебя место.

Глядя в глаза ребенка, она снова вспомнила свой загадочный сон, который не могла истолковать Кетта, – о лагере в пустыне и ночном набеге. Сон снился накануне рождения младенца, после этих снов появились в доме Камилия, Ясмина и теперь маленький Захария. Их судьбы уже записаны Богом в Книгу Судеб.

Записана и судьба ее дочери Нефиссы, которая ушла из дому с горящими щеками и еще не вернулась. Страх объял Амиру.

– Слушай, сын, – сказала она Ибрахиму, – завтра в мечети раздай милостыню и молись об искуплении своих грехов. И я буду молиться, да услышит нас милостивый Господь.

Она говорила спокойно, но сердце ее было полно тревоги.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1952

ГЛАВА 1

– Почему пустые улицы? Разве сегодня праздничный день?

Водитель такси посмотрел в зеркальце обзора на пассажира, который задал ему вопрос. Водитель посадил его только что на главном каирском вокзале, хотя не сразу на это решился. Он мог бы сказать:

– Вы, англичанин, неудачно выбрали день приезда в Каир. Разве вы не знаете о вчерашнем кровавом побоище – ваши солдаты убили в районе Суэцкого канала пятьдесят египтян? И о том, что египтяне поклялись отомстить за это зверство. Власти предупредили англичан, что лучше им сегодня не показываться на улицах. – И еще он мог бы добавить: – Ведь вы чудом достали такси. Я согласился везти вас на улицу Райских Дев, потому что вы предложили большую плату, а я сегодня ничего не заработал. И все равно – только безумец может везти сегодня англичанина.

Но водитель не сказал ни слова и только выразительно пожал плечами. Этот белый вообще ни в чем не разбирается – сел на заднее сиденье, а пассажир-мужчина должен сидеть рядом с водителем.

Но Эдвард Вестфолл, двадцатишестилетний сын графа Пэмбертона, не придавал значения ни хмурому виду водителя, ни безлюдности улиц воскресного Каира. Он приехал в Египет навестить сестру и был настроен весело, как резвый школьник на каникулах.

Они проезжали широкой улицей аристократического округа Эзбекия, а в это самое время молодые египтяне с дубинками и топорами собирались объявить священную войну.

– Я сделаю сюрприз сестре, – оживленно болтал Эдвард. – Она замужем за египетским пашой, он – личный врач короля Фарука. Сегодня я буду обедать в королевском дворце.

Водитель снова бросил мрачный взгляд на пассажира. «Англичанин, да еще друг короля, – подумал он, – вот уж не вовремя тебя принесло. Уезжал бы сразу подобру-поздорову…» Но вслух сказал только:

– Да, саид…

– Воображаю, как она обрадуется! – Восторг Эдварда не унимался.

Он не видел сестру с тех пор, как она в 1945 году, сразу после войны, поехала погостить к друзьям на Французскую Ривьеру и вернулась оттуда с мужем-египтянином. Это было шесть с половиной лет назад.

– Я впервые в Египте, – продолжал болтать Эдвард, прислушиваясь к звукам, напоминающим взрывы. – Я хочу проехать с Элис по Нилу в Нижний Египет, где столько знаменитых памятников. Думаю, она еще не была там.

Водитель не ответил – он прислушивался к отдаленным взрывам. Через минуту они почувствовали запах дыма.

– Что такое? – Эдвард выглянул в окно машины. Появилось множество людей с палками.

– Аллах! – воскликнул водитель, увидев гневные лица и сжатые кулаки, и свернул в боковую улицу так резко, что Эдвард стукнулся головой о стекло. Доехав до конца улицы, он увидели пламя, вырывающееся из окон дома, муравьиную суету людей – и ни одной пожарной машины. Эдвард высунулся из окна и увидел на земле оторванный от стены горящего дома щит с надписью – «Смит и сыновья. Английские галантерейщики. Компания основана в 1917 году».

Водитель завернул машину в аллею, но в конце ее снова вспыхнуло пламя, осветившее мрачные лица юношей в галабеях, бросающих горящие тряпки в окна дома богатого английского меховщика.

– Да, – прошептал Эдвард, – такого я не думал увидеть…

Когда такси, обогнув горящее здание, скрылось за углом, главарь толпы, подняв кулак, прокричал: «Смерть неверующим!», и сотни людей начали скандировать его призыв.

В передних рядах толпы в восторге кричал и сжимал кулак Абду, крестьянский юноша, семь лет назад покинувший свою деревню. Семь лет он готовился к великой битве за возрождение Египта и чистоты ислама, и теперь душа его ликовала. Он хотел бы только, чтобы его триумф увидела Захра. Он не забыл милую круглоликую девочку и до сих пор любил ее, хотя думал, что она стала женой, а теперь уже, может быть, вдовой шейха Хамида, почтенного лавочника. Наверное, у нее много детей. Он взял ее девственность семь лет назад на берегу канала, и если она вышла замуж, кровь не обрызгала брачные простыни. Но вспоминая жадный взгляд, которым Хамид вперялся в молоденькую Захру, и цену, которую он заплатил за невесту, Абду был уверен, что лавочник не огласит своего позора и применит старинный трюк – укол булавкой в большой палец, перед тем как обмотать его носовым платком для «проверки девственности».

За время, которое Абду провел в Каире – «матери городов», – охваченный неистовым религиозным чувством «Мусульманского братства», Захра превратилась в его памяти в смутное видение. В Каир приехал Абду, который в родном селе вместе с другими крестьянами в деревенской мечети послушно внимал усыпительным молитвам старичка имама. В Каире в устах деятелей «Мусульманского братства» те же стихи Корана, Святого Послания к людям, зажигали и вдохновляли сердца. Абду чувствовал, что его душа впитывает, алчет Святое Писание, как голодный алчет хлеба и мяса. Цель теперь была ясна и дорога открыта – мусульманские братья приведут Египет к Богу и Его милосердию.

Главарь, встав на возвышение, начал неистовую речь. Они покажут всему миру, что Египет освободится от ига империалистов. Британцы не хотят уходить добровольно– что ж, их вывезут из Египта в гробах!

Юноши встретили эту речь восторженными кликами: «Ла иллаха илла Алла!»

И Абду кричал, потрясая поднятой палкой: «Нет Бога кроме Бога!» Как могучая волна, толпа хлынула на соседнюю улицу. Абду, с радостно бьющимся сердцем, с сияющими зелеными глазами, был в первом ряду.

Главнокомандующий британской армией в Египте поднял бокал и провозгласил тост:

– Джентльмены, мы пьем за наследника трона!

За банкетными столами во дворце Абдин сидело не менее шестисот человек – офицеры египетской и британской армий, видные иностранцы, крупные чиновники.

Хассан наклонился к Ибрахиму и прошептал:

– Понимаешь, все мы пьем за то, чтобы сохранить при наследнике свое место за королевским карточным столом удачи!

Ибрахим улыбнулся.

В свете ярко горящих канделябров гости накладывали с золотых блюд себе на тарелки спаржу, утку с апельсинами, малиновый щербет, жареное мясо газели, вишни в горящем спирту, запивая все эти деликатесы разнообразными импортными винами и коньяками и чрезмерно сладким и густым кофе по-турецки. Раздавался смех, звучала оживленная беседа, но Ибрахим чувствовал скрытую напряженность шумного собрания – смех иногда звучал фальшиво, голоса – чересчур громко.

Арабы и британцы улыбались друг другу явно натянуто. Всем было известно, что королю Фаруку после Исмаилийской бойни и волнений в городе советовали отложить празднество, но он не пожелал. «Если кто должен тревожиться, так это британцы, – заявил он, – а мне ситуация не внушает никаких опасений».

Король выглядел счастливым, как никогда. Он развелся с королевой Фаридой, которая не могла дать ему наследника, трижды произнеся: «Я даю тебе развод», и тотчас женился на шестнадцатилетней девственнице Нариман. Он осыпал ее экстравагантными подарками – об этом писали в журналах всего света, – на следующий день после свадьбы рубиновое ожерелье, на другой день – швейцарский шоколад и редчайшие орхидеи, на третий – котенок.

Она в благодарность ровнехонько через девять месяцев после свадьбы родила ему сына и наследника. Ни кровавые события, ни слухи о назревающем восстании не помешали отпраздновать его рождение.

Ибрахим сидел за главным столом недалеко от короля, на случай его внезапного недомогания. Король Фарук, лет пятнадцать назад красивый и стройный, сейчас, в январе 1952 года, весил двести пятьдесят фунтов – он съедал тройное количество блюд, запивая десятью стаканами оранжада.

Когда Фарук потребовал еще порцию рыбного блюда, Хассан наклонился к Ибрахиму и с проказливой улыбкой заметил:

– Я все думаю, как Фарук справляется с Нариман в постели? Ведь живот его торчит гораздо сильнее, чем…

– Послушай, – перебил его Ибрахим, – похоже на взрывы.

Хассан оглядел зал, где шестьсот человек наслаждались восточным изобилием. Сквозь высокие окна, полузавешанные парчовыми занавесами, свет зимнего вечера проникал в зал с мраморными колоннами, стенами, обтянутыми бархатом, на которых сияли яркими красками картины в золотых рамах.

– Может быть, это фейерверки в честь наследника? – предположил Хассан и, поглядев на Ибрахима с сомнением, спросил: – Не думаешь же ты, что это реакция каирцев на эту мерзость в Исмаилии?

Оба друга думали о тревожных событиях, сотрясавших страну после унизительного поражения Египта в Палестине четыре года назад. Были убиты террористами главный комендант полиции, губернатор провинции Каир и премьер-министр. По всему Египту прокатились демонстрации и забастовки с требованием ухода англичан из Египта. За последний год несколько десятков людей были убиты в стычках перед британским посольством. И наконец, вчера – эта кровавая бойня в Исмаилии…

Но Ибрахим с улыбкой разуверил друга:

– Египтяне, конечно, эмоциональны, а иной раз безрассудны, но не настолько безумны, чтобы напасть на британцев. Все эти толки о революции – пустая болтовня. Египет две тысячи лет не управляется египтянами– такова наша история. Почему это немедленно должно измениться? Смотри, его величество совершенно спокоен, и у нас есть теперь наследник трона. Волнения быстро улягутся, и завтра толпу будут волновать другие проблемы.

– Ты прав, – согласился повеселевший Хассан и осушил бокал шампанского. Лакей, стоявший за его спиной, наполнил бокал снова – лакеи в длинных белых одеяниях, красных фесках или тюрбанах и белых перчатках стояли за стульями каждого из шестисот гостей.

– Надо узнать результаты матча, – сказал Хассан, намазывая мягкий сыр «бри» на хрустящий французский хлеб. Ибрахим не ответил ему – он тоже забыл о политике, погрузившись в мечту о предстоящей поездке в Европу с Элис. Это будет для нее сюрпризом… Она так соскучилась по своим родным, особенно по младшему брату Эдварду, с которым она была очень близка. У Элис была депрессия после того, как второй ее ребенок умер летом от лихорадки. Не развлекло ее и участие в экстравагантнейшей в истории Египта свадебной поездке короля Фарука. Все шестьдесят гостей на королевской яхте были одеты в синие блейзеры, белые брюки и матросские шапочки. Яхта останавливалась в разных портах Европы, и караван «роллс-ройсов» развозил гостей по роскошным отелям. Фарук осыпал новую королеву драгоценностями, произведениями искусства, лакомствами и парфюмерией. Король дал волю своей страсти к игре – за один вечер проиграл Даррелу Ф. Зануку сто пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Это было путешествие на ковре-самолете из сказок «Тысячи и одной ночи», которое взбудоражило всю мировую прессу. Но Ибрахим видел, что Элис по-прежнему грустит, и его огорчало, что она не беременеет снова. Хассан наклонился к другу и шепнул: – Смотри, старина, вон и королевский пащенок! Кормилица внесла ребенка, завернутого в одеяло из шиншиллы. Когда шестьсот именитых гостей встали, чтобы приветствовать королевского наследника, Ибрахим подумал о своем сыне.

Никто не заподозрил, что это не его собственный ребенок – мужчины в Египте нередко заводили вторую жену втайне от семьи. Например, Хассан вынужден был жениться на светловолосой англичанке, которая раззадорила его, не соглашаясь стать его любовницей. Он поселил ее на яхте, и жена-египтянка ничего не знала об этом.

Ибрахим сообщил своим родным, что он развелся с матерью ребенка, а Амира взяла Захру служанкой в дом. Маленькому Закки шел теперь шестой год. Это был очаровательный хрупкий ребенок, склонный к мечтательности. Чертами лица он походил на Ибрахима, и тот усматривал в этом знак Божьей милости и подтверждение того, что сам Аллах вдохновил его усыновить ребенка голодной нищенки.

Ибрахим убедился, что его мать была неправа, протестуя против усыновления, которое, по мнению Амиры, должно было навлечь на род Рашидов проклятье Бога. В семье все были здоровы, а материальное благополучие неимоверно возросло. Поднялись мировые цены на хлопок, а хлопковые поля Рашидов все эти годы приносили прекрасный урожай, и благодаря «белому золоту» банковский счет Ибрахима все время возрастал. Так что он может позволить себе в ближайшее время поездку в Англию с Элис. Наверное, надо будет взять с собой Ясмину – ведь у нее в Англии есть дедушка, тетки и дяди. Ибрахим улыбнулся, представив себе, в какой восторг придет пятилетняя девчушка, узнав, что поплывет на корабле.

В зал вошел курьер и шепотом передал какое-то известие королю и главнокомандующему. Гости беспокойно задвигались за столами, догадываясь, что речь идет о волнениях в городе. Ибрахим тревожно подумал об Элис и всей своей семье. Неужели жертвами антибританских выступлений могут стать и египтяне?

Таксист повернул еще раз, но они снова оказались на улице, охваченной огнем. Сновали люди, в окна бросали зажигательные бомбы. Попробовав еще несколько раз выехать на улицу, ведущую в аристократический квартал—Город Садов, таксист повернулся к Эдварду и сказал:

– Я отвезу вас в безопасное место, там собрались все англичане. На улицу Райских Дев мы не проедем.

Машина остановилась перед входом в клуб «Любителей скачек». На улицах Каира англичанам сегодня бытьнельзя…

Эдвард остановился у дверей клуба, не решаясь войти, потом обернулся, чтобы окликнуть водителя, но такси уже исчезло в конце улицы, увозя весь его багаж.

Вблизи раздался взрыв, Эдвард взбежал по ступенькам и вошел в клуб. Внутри было смятение – члены клуба толпой выбегали в вестибюль, натыкаясь на кресла и кадки с растениями. Среди мужчин в белых крикетных костюмах и дам в купальниках крутились слуги в длинных галабеях.

У раскрытых дверей клуба остановился джип – из него вывалилась группа людей. Ворвавшись в клуб, они взбежали по ступенькам и стали из бидонов поливать бензином мебель и драпировки. Пламя взвилось до потолка, люди ринулись к выходу, налетчики били их железными прутьями.

Раздавались пронзительные крики, звенело стекло взорвавшихся в баре бутылок, Эдвард, шатаясь, пробирался в дыму к выходу. Сквозь открытые двери он увидел пожарных, которые начали сбивать пламя мощными струями воды; к ним кинулись налетчики и мгновенно разрезали все шланги. Дым в помещении становился все гуще; толпа блокировала главный вход. Эдвард, почти теряя сознание, вспомнил о плавательном бассейне, нашел двери на террасу, но тут на него обрушился молодой египтянин в длинной галабее, с горящими зелеными глазами и вцепился ему в горло.

«Какой абсурд! Я приехал в эту страну как гость, – подумал англичанин, отбиваясь от молодого человека. Они наткнулись на подставку с огромной вазой, которая упала Эдварду на голову. – Я не увижу сегодня Элис», – подумал он, погружаясь во мрак.

Кухня в доме Рашидов была большой и солнечной, с мраморными стенами и потолком. Повариха, краснощекая ливанка, с четырьмя помощниками следила за блюдами, готовящимися на двух кухонных плитах и в трех печах. В доме на улице Райских Дев всегда жило двадцать– двадцать пять человек, да еще дюжина служанок, и на кухне жарили, варили и пекли круглые сутки, служанки болтали за работой; из репродуктора лился сладкий голос исполнителя любовных песен Фарида Латрахи.

Амира поставила на поднос стаканы с лимонадом и вазу с золотистыми шариками засахаренных абрикосов, чтобы отнести в сад, где отдыхали в солнечном свете прохладного зимнего дня женщины и играли дети.

Поднимая поднос, она бросила взгляд на Захру, которая стояла у окна кухни и смотрела на играющего в саду Захарию. Молодая женщина поклялась никому не говорить, что она – мать ребенка, что Захария – не сын Ибрахима, но Амира постоянно испытывала тревогу и следила за Захрой.

Амира спустилась в сад и увидела Элис, которая сидела в кресле и читала, время от времени поднимая глаза на играющих детей. Шестилетняя Камилия танцевала с закрытыми глазами под мелодию, которая никому не была слышна и звучала в ее воображении. Однажды она сказала Амире: «Как это чудесно, что Бог даровал нам танцы, правда, умма?» В этой смуглокожей девчушке с темно-янтарными глазами, казалось, жил дух свободного полета, парения. Она танцевала легко, как птица, которая трепещет крыльями в небесной синеве, как роза, которая под лаской солнца раскрывает свои лепестки. Амира решила нанять ей учительницу танца, когда она еще немного подрастет.

Беленькая золотоволосая Ясмина, лежа в траве, рассматривала книгу. Ей было только пять лет, но ее нельзя было оторвать от книг, – предчувствуя восторг чтения, она перелистывала страницы, открывая в каждой картинке чудесный новый мир. Амира уже показывала ей буквы.

Шестилетняя Тахья играла на лужайке с куклами. Она мечтала выйти замуж и иметь много детей. Так непохожа на мать, которая не желала ни второго мужа, ни новых детей.

Захарии тоже было почти шесть лет. Хорошенький мальчик, хрупкий, задумчивый и мечтательный. Амира изумлялась его сходству с приемным отцом, – благодарение Богу, это сходство исключало сомнения в подлинности отцовства Ибрахима, которые могли бы возникнуть у знакомых. Но сходство было только физическое – мысли и желания Ибрахима всегда были связаны с земным миром, практическими делами; Захария рос странным ребенком, который задавал взрослым вопросы о Боге и Божьих ангелах – «Какие они?» – и со слуха выучил наизусть двадцать сур Корана. Ему можно было сказать: «Закки, прочти тридцать четвертый стих из четвертой суры!» – и он уже почти через секунду провозглашал с серьезным видом: «Мужчины превосходят женщин, потому что такими их создал Бог».

В сад вбежал старший сын Нефиссы, десятилетний Омар. Шалун и озорник – от него вечно приходилось ждать какой-нибудь новой проказы. Амира пыталась приструнить его, но мать совершенно не приучила Омара слушаться старших.

– Мама Амира, – сказала Элис, надкусывая засахаренный абрикос, – мне кажется, пахнет дымом.

Омар подбежал к Захарии и пихнул его, тот упал на усыпанную гравием дорожку. Камилия и Ясмина тотчас подбежали и подняли братишку. Амира бросила сердитый взгляд на Омара, но в душе улыбнулась, радуясь оживленной суете маленькой детской стайки. Если бы детей было много! Но Нефисса не хочет снова выходить замуж, а у Элис только один ребенок…

– Бабушка, посмотри на меня, – кричала Камилия, пристроив себе сзади пучок стеблей папируса. – Умма, я теперь павлин!

Восклицание девочки произвело на Амиру странный эффект – она вдруг почувствовала себя в другом мире, где по золотистой дорожке перед ней важно вышагивал живой настоящий павлин с сияющим разноцветным оперением. Это был мир воспоминаний, которые могли нахлынуть на нее во сне, а могли прийти и наяву, в зеленом саду, в солнечный полдень. Волна воспоминания накатывала словно океанский прилив, накрывала Амиру и отступала, оставив ее, обессиленную, на песке.

Еще Амира сравнивала свою память с глубоким колодцем, со дна которого иногда всплывают радужные пузыри– мгновенные видения прошлого: иногда узнаваемые– первая встреча с Али Рашидом в гареме на улице Жемчужного Дерева, иногда совершенно ей неизвестные – лицо, голос, вспышка страха или радости. Или вот павлин. Из этих разноцветных кусочков создавалась неполная мозаика позабытого ею прошлого. Почему позабытого? Какой стресс изгладил эти воспоминания в памяти ребенка? Но восстановить это прошлое Амира не могла, озарения-вспышки мгновенно гасли, растаял и павлин.

Амира очнулась и нежно позвала внуков:

– Дети! Идите пить лимонад!

Ясмина подняла головку от книги, и глазки ее засияли: она обожала засахаренные абрикосы, ее даже прозвали «Мишмиш» – по-арабски «абрикосик». Она подбежала и протянула руку к корзинке: Омар оттолкнул ее и схватил целую пригоршню, но их осталось еще достаточно много. Амира блаженно зажмурилась на Солнце, думая, что через пять-десять лет дети переженятся, в доме снова появятся младенцы, и она станет прабабушкой, не достигнув и шестидесяти лет.

– Восхвалим Бога, Повелителя Вселенной, за Его щедрость и благоволение. Да пребудут они с нами всегда…

Она вздрогнула – запах дыма усилился. Что это такое? Амира взглянула на часы – Марьям и Сулейман должны сейчас вернуться с субботней службы в синагоге, и она сможет узнать, что случилось в городе.

Скрывая тревогу, она встала и сказала внукам:

– Дети, пора за уроки. – Она осмотрела коленку Захарии– царапина была неглубокой. – Надо учиться, чтобы читать Коран. Знание Божьей книги защитит вас от всякой беды.

– Они еще крошки, мама Амира, – улыбнулась Элис.

Амира тоже улыбнулась, скрывая нарастающую тревогу, – запах дыма становился все сильнее и стали слышны отдаленные крики на улицах.

– Бегите же, дети, сделайте все уроки, тогда завтра мы поедем на могилу дедушки.

Дети, обрадованные и оживленные, вбежали в дом.

На кладбище Рашиды ездили раз в год. В Городе Мертвых они возлагали цветы на могилы Али, матери Камилии и ребенка Элис. Потом для детей устраивали ленч, и для них поездка становилась веселым пикником. Когда возвращались домой, Амира рассказывала детям, как дух возносится в рай, когда тело зарывают в землю. Маленький Захария восторженно слушал описания рая, но девочек в них кое-что смущало. «Если мужчины получают на небе в награду райские сады и райских дев, – спросила однажды Камилия, – то что же получат девы?» Амира засмеялась, обняла девочку и сказала: «Награда женщины – служить мужу в вечности».

В сад вбежал слуга:

– Миссис! Город горит!

Все устремились на крышу и увидели, что Каир объят дымом и пламенем.

– Конец света! – причитали служанки.

Амира не верила своим глазам – повсюду пылали пожары, отсветы огня в воде создавали впечатление, что горит и Нил. Раздавались взрывы, ружейные залпы.

– Восславим Бога Единого! – хриплым голосом прокричал повар.

Ковыляя с палкой, на крышу поднялась престарелая тетушка Зу Зу:

– Что это, война началась?

Элис, щеки которой стали белее ее белого джемпера, повернулась к Амире и уставилась на нее испуганно-растерянным взглядом:

– Где же полиция, войска?

Амира глядела на широкий черный столб дыма, поднимавшийся не далее мили от ее дома, и пыталась вспомнить расположение зданий в городе. Когда-то Али, выводя ее на крышу, показывал и называл ей некоторые здания – только эти сведения о столице были в ее памяти, потому что за порог дома она никогда не выходила.

Дым поднимался над кварталом, где британцы выстроили много отелей и кинотеатров. Она пыталась определить среди зданий дворец Абдин – кажется, он тоже был окутан дымом.

Часом позже языки пламени все еще взвивались в ночном небе. Вся семья, терпеливо ожидая Ибрахима, собралась в большой гостиной, где были зажжены медные светильники. Здесь же были Марьям и Сулейман Мисрахи. Муж Марьям неслышно читал благодарственную молитву: его пакгауз был цел, хотя кругом, как передавали по радио, сгорели десятки зданий – банк Баркли, гостиница «Шеферда», кинотеатр «Метро», здание Оперы и другие. Когда пробило двенадцать, в Дверном проеме появилась мужская тень; все кинулись навстречу хозяину дома. Ибрахим успокаивал женщин и уверял мать, что он не ранен.

– Пойдемте со мной, – сказал он Сулейману Мисрахи.

Они вышли в сад и вернулись, ведя под руки молодого человека с перевязанной головой.

– Эдди! Боже мой, Эдди! – кинулась к нему Элис. – Как ты оказался здесь? Ты ранен?

– Хотел сделать сюрприз сестренке, – засмеялся Эдвард, – вот и получился сюрприз…

– Эдди, Эдди… – всхлипывала Элис, пока Ибрахим рассказывал о кровавом побоище в клубе «Любителей скачек», где оказался Эдвард, и о звонке из больницы Кас эль-Айни во дворец Абдин – знакомый врач сообщил Ибрахиму, что к ним попал его родственник. Окончив рассказ, Ибрахим вздохнул и сказал:

– Представляю всем брата Элис…

Амира подошла к молодому человеку и поцеловала его в обе щеки.

– Как печально, что вы приехали в такой день… Но разрешите мне переменить повязку, я не доверяю этим больничным врачам…

Слуга принес кувшин с чистой водой, полотенце и мыло, Амира разбинтовала голову Эдварда и сказала, что рана неопасная. Она обработала рану, приложила компресс с камфорным маслом из своей домашней аптеки и завязала голову юноши белоснежной марлей. Тем временем слуга принес чайник, и Амира заварила из трав своего сада лекарственный настой успокаивающего и жаропонижающего действия.

Сулейман обратился к Ибрахиму с вопросом:

– Что же сейчас происходит в городе? С пожарами справились?

– Город еще горит, – мрачно ответил Ибрахим. – Объявлено военное положение. Толпа была в тысяче ярдов от дворца.

– Но что же это? – прошептала Амира.

– Говорят, вдохновители опять – мусульманские братья.

Все вспомнили, как пять лет назад по призыву «Мусульманского братства» в Каире жгли кинотеатры в знак протеста против передачи Израилю земель арабов в Палестине.

– Правительственного переворота не было?

– Нет. – Ибрахим пожал плечами. – Фарук выражает уверенность, что гнев народа направлен только против британцев, и даже не мобилизовал по-настоящему полицию для наведения порядка и борьбы с пожарами.

– Надо увезти отсюда Элис, – сказал Эдвард. Ибрахим подумал о лежащих у него в письменном столе билетах в Англию. Но король ни за что его сейчас не отпустит…

Амира думала о том, что будет с ее сыном и его семьей, если следующая волна народного гнева смоет королевскую власть…

ГЛАВА 2

В знойный июльский вечер, наполненный ароматами каирских садов и запахом медлительных нильских вод, жители Каира выходили на улицы с последних сеансов в кинотеатрах и из кафе, которые уже закрывались. Среди них была молодая семья – дети и родители весело смеялись, доедая мороженое. Они вернулись домой, и отец нашел записку, которой его вызывали по срочному делу. Он разорвал ее, надел военную форму и, поцеловав жену и детей, попросил их молиться за него, потому что не знал, увидит ли их снова. Он вышел в ночь, торопясь на условленную встречу. Имя его было Анвар Саадат. Так началась революция.

В первый раз в жизни Нефисса не могла заснуть в жаркие летние ночи. Она лежала в мраморной ванне в прохладной воде, ароматизированной розовым и миндальным маслами.

Ибрахим этим летом не вывез свою семью за город, они томились в доме на улице Райских Дев. Глава семьи считал, что путешествия небезопасны после январской Черной субботы и неоднократных последующих вспышек насилия. Обстановка оставалась напряженной.

Сам Ибрахим находился при короле Фаруке на его летней даче в Александрии. Нефисса решила, что уж ее-то он не запрет на улице Райских Дев – она завтра же поедет к нему в Александрию.

Дорожным спутником ее будет Эдвард Вестфолл, англичанин с волнистыми светлыми волосами и голубоватыми, словно опалы, глазами. При воспоминании о нем она почувствовала сладкую дрожь, вода заколыхалась вокруг ее тела, нежного, как шелк. Она подняла колени, достала бутылочку миндального масла и стала втирать его в свои бедра. В такие мгновения Нефисса иногда испытывала чувство падения с какого-то обрыва, на дне которого она найдет что-то сладостное и восхитительное. Но она никогда не достигала этого, предчувствие не осуществлялось. Она смутно помнила, что достигала этого в раннем детстве, испытывая невыразимое наслаждение. Но потом ей сделали обрезание – было так пронзительно-больно, но бабушка объяснила, что это обязательно нужно сделать, чтобы стать «хорошей девочкой». После этого Нефисса уже ни разу не испытывала этого блаженства – даже во время замужества.

Наслаждение всегда ускользало от нее, только иногда чувствовался слабый намек. Она вспомнила своего лейтенанта и их единственную ночь, намылила морскую губку миндальным мылом и стала тереть грудь. Зачем женщины калечат друг друга обрезанием? Мать сказала ей, что это повелось от первой женщины, Евы, – но она ведь была первая и единственная, кто же ей делал обрезание – Адам? Но мужчина не может делать обрезание женщине.

А почему мальчикам делают обрезание днем и отмечают этот день как праздник, а женщине – ночью, как что-то тайное и постыдное, о чем никому не рассказывают?

Нефисса беспокойно зашевелилась в ванне. Нет, она не влюбилась в Эдварда Вестфолла, но он напомнил ей того лейтенанта и единственную ночь любви в ее жизни. Она помнила все, как будто это было вчера, – родинку на его правом бедре, солоноватый запах его кожи, и его изумительные ласки, и печальные глаза нарисованных женщин, глядящие на них со стен… Пока соловей в саду пел всю ночь до утра свою песнь розе, Нефисса испытала экстаз, восторг страсти – то, о чем многие женщины только мечтают всю жизнь.

Когда они прощались на рассвете и ее прекрасный офицер целовал ее и клялся, что он напишет, что он приедет снова, она поняла, что они никогда больше не увидятся.

Он даже не сказал ей своего имени в эту фантастическую ночь, и она, наверное, промелькнула в его жизни словно видение, как одна из сладострастных наложниц настенной росписи гарема, где свершилась их ночь любви. Он ни разу не написал ей за эти годы, но она хранила платок с вышитыми незабудками – платок его матери.

Нефисса медленно вышла из ванны, растерлась широким полотенцем и стала втирать в кожу мазь из ланолина, пчелиного воска, ладана и душистых трав, собранных Амирой. Где же теперь ее лейтенант? Остался в Англии, наверное, и женился. Вспоминает ли он о ней?

Нефисса чувствовала, как ускользают ее годы, – ей было уже двадцать семь. Многие состоятельные египтяне сватались к ней, но она не хотела снова выходить замуж и рожать детей, она мечтала снова испытать миг блаженства. Поэтому она обратила внимание на Эдварда, в своем воображении она одевала его в военную форму и видела, как он стоит под фонарем на улице Райских Дев и зажигает сигарету. Она не полюбит Эдварда, никого не полюбит, как лейтенанта. Первое переживание неповторимо, но если самое лучшее недоступно, то сойдет и второй сорт.

Скользнув в прохладные, пахнущие лавандой простыни, Нефисса начала мечтать о поездке в Александрию с Эдвардом Вестфоллом. Он не зажег в ней страсть, но он тоже англичанин, блондин и белокожий, и в темноте спальни она сможет вообразить, что ее ласкает лейтенант…

Под золотой июльской луной по улицам Каира двигались колонны вооруженных людей – они выходили одна за другой из казарм Аббасея в сопровождении военных машин и танков. Они блокировали мосты через Нил, перекрыли все шоссе, ведущие к Каиру. Они окружили генштаб и взяли под стражу всех участников совещания, только что принявшего решение арестовать лидеров организации «Офицеры Свободы». Вооруженный отряд на Суэцкой дороге преграждал путь британской армии, которая могла бы выступить против мятежников. Египетские солдаты повсюду поддержали «Офицеров Свободы», и к двум часам ночи Каир полностью находился под их контролем. Предстоял бросок на Александрию, где находился король.

Эдвард Вестфолл стоял с револьвером в руке. Он применял оружие во время войны и готов был применить его снова.

Занималась заря, в открытое окно вливался свежий утренний воздух, с минаретов Каира доносились призывы муэдзинов к ранней молитве. Эдвард Вестфолл обращал к Богу свою молчаливую молитву:

– Спаси меня от соблазна. Помоги мне, Боже, я не в силах помочь себе сам. Я погрязаю в пороке, я гибну…

Эдвард уверял себя, что остался в Египте охранять сестру. Он написал отцу, что хотел вывезти Элис с ребенком в Англию, но по какому-то допотопному закону необходимо разрешение мужа, а Ибрахим не сознает, какой опасности его семья подвергается в Каире. Отец прислал ему одежду и охотничье снаряжение взамен того, что увез в Черную субботу расторопный таксист, а также, по просьбе Эдварда, армейский револьвер «смит-и-вессон».

Эдвард находился в Каире уже несколько месяцев, и атмосфера сладострастия затягивала его, как омут. Улицы столицы пестрели рекламой фильмов о любви, из репродукторов многочисленных уличных кафе лились томные любовные шлягеры, а за столиками непринужденно разговаривали на темы мужской потенции и женской плодоносности. Секс, любовь и страсть были вплетены в сложный узор гобелена повседневной жизни Каира, как кофе, солнце, грязь на улицах. И в то же время плотская любовь, и даже невинный флирт или нежное рукопожатие были разрешены только законным супругам за закрытыми дверями спален. Это было хуже, чем пуританизм викторианского стиля в Англии. Пуританизм, так же как ислам, восхвалял добродетель и чистоту, строго осуждал прелюбодеяние и супружескую неверность. Но британское общество не выставляло напоказ то, на что налагало запрет, – а египетское поступало именно так. В Англии не было женщин, скрывающих лицо, но жадно раздевающих глазами встреченного на улице мужчину; Англия не изобретала соблазнительный беледи – «танец живота». В Англии не демонстрировалась «кровь девственности» после свадебной ночи. От английских леди исходил чистый запах лаванды, а женщины Востока употребляли крепкие духи с сексуально-возбуждающими ароматами мускуса и сандала. Пища была пряной, музыка томной, смех звучал громче, чем в Англии, люди вели себя непринужденнее. И наверное, любовью занимались в Египте дико и страстно! – думал Эдвард. Его преследовали эротические сны – в его видениях призывно светились темные глаза, сладострастно улыбались сочные яркие губы, жадные пальцы ласкали его набухающий член. Он раскидывал простыни и просыпался на рассвете истомленный. И в этот день он проснулся рано. Из сада втекал запах жимолости и жасмина, а из кухни аромат яичницы, жареной фасоли, горячего сыра и кофе. Предстоял новый день, наполненный сексуальным соблазном.

Эдвард позвонил, и слуга принес горячую воду для бритья. Он накинул легкий халат и пошел в ванну. Сегодня он должен был поехать с Нефиссой в Александрию. Сердце его забилось, на лбу выступила испарина. Какое безумство! Ведь он приехал в Египет не только для того, чтобы повидаться с сестрой, но для того, чтобы отец не узнал о его пороках. Суровый пуританин выгнал бы его из дома и лишил наследства! И вот, сбежав от греха в Англии, он поддается искушению в Египте. Эдвард посмотрел на себя в зеркало – рана, слава Богу, не оставила отметины. Он выглядел здоровым – благодаря заботам Амиры и спортивным занятиям в клубе на острове Джизра на Ниле, в который ему удалось вступить. Эдвард каждый день играл там в теннис, плавал и приобрел хорошую спортивную форму. Лицо с правильными чертами было привлекательным. Эдвард вспомнил черные глаза, взгляд, не отрывавшийся от его фигуры, увлажненный сладострастием, и застонал. Зачем он согласился ехать с Нефиссой в Александрию? Там он поддастся соблазну, надо было остаться на улице Райских Дев – под неусыпным надзором Амиры Нефисса не могла дать себе волю.

Вошел слуга с чаем и бренди на подносе. Эдвард жестом отказался от чая и слегка дрожащей рукой взял рюмку коньяку, налил, выпил и налил еще. Заметив на стуле револьвер, он бросил его в раскрытый дорожный чемодан.

Женщины дома Рашидов окончили утреннюю молитву, служанки ушли на кухню, женщины спустились к завтраку, Захария и Омар были с ними. Амира сначала прошла в спальню, где учила девочек заправлять постели– свои собственные и братьев. Девчушки торопились управиться с работой, потому что были голодны.

– У нас же есть служанки, умма, – недовольно сказала Амире семилетняя Тахья. – Пусть они стелят постели.

– А может быть, у тебя не будет служанок, когда ты выйдешь замуж, – возразила ей Амира, заправляя постель Омара. – Если ты не научишься сейчас, не сможешь позаботиться о муже.

Камилия спросила:

– А почему тетя Элис и дядя Эдвард не молятся с нами?

– Потому что они христиане, – ответила Амира, – они тоже молятся по Священной книге, но по-своему. – Заговорив об Элис и Эдварде, Амира вспомнила свою уступку европейским обычаям: лакей каждое утро приносил Эдварду коньяк. Впервые алкогольный напиток подавался в доме Рашидов. Амира настояла, чтобы Элис, как и вся ее новая семья, не пила вина, но ради гостя она нарушила запрет.

В комнату приковыляла старенькая тетя Зу Зу с палочкой. Под глазами у нее были темные тени.

– Я проснулась ночью и не могла заснуть. Мне снился ужасный сон – кровавый месяц и джинны в саду. И все цветы погибли…

Амира не любила, когда тетушка Зу Зу рассказывала страшные сны – дети пугались. Но она знала причину ее тревоги и мягко сказала:

– Все в воле Бога. Он охраняет нас. Король и Ибрахим в руках Бога.

Но упрямая тетушка Зу Зу, которая во времена своей молодости, когда в Египте правили хедивы, была горячей и необузданной, как дикая лошадка, стояла на своем:

– Сказано также, что Аллах не изменит людей, пока они сами не изменятся. Это нехорошо, ум Ибрахим, что твоего сына нет в доме. Мужчина должен охранять свою семью.

Зу Зу умоляла Ибрахима не ехать в Александрию, но он уверял ее, что нет никаких оснований для беспокойства.

За полгода после Черной субботы король Фарук трижды поменял состав правительства. Напряженность в Каире не ослабевала.

– Я боюсь, Амира, – сказала Зу Зу. – И за твоего сына, и за детей. Он в Александрии, кто защитит нас здесь? – и уныло покачав головой, она заковыляла вслед за детьми.

В столовой на первом этаже было шумно – сидя за низкими столиками, все накладывали себе яичницу и жареную фасоль. Нефисса стояла у открытого окна, глядя на спортивный автомобиль Эдварда. Она была одета в элегантный дорожный костюм из легкой льняной ткани, на руке сумочка из крокодиловой кожи. К ней подошла Элис и, сказав: «У меня есть кое-что для тебя», приколола ей к корсажу букет пунцовых цветов, ярких, как губы Нефиссы. Темные глаза молодой женщины засияли над цветами.

Нефисса бросила взгляд на Амиру и шепнула Элис:

– Знала бы она! Заперла бы меня и ключ в Нил бросила!

План Нефиссы был смелым и неожиданным: она решила отправить с полдороги водителя домой и вести машину сама. Никто не знал, что она за последние месяцы научилась водить.

– Знала бы мама, что я вожу машину! Она была в шоке, когда я сняла покрывало и перестала носить траур… А Эдвард знает, что я вожу?

– Бедняга и не догадывается о твоем замысле! Ты сделаешь в пути остановку?

– А как же!

Элис надеялась, что план соблазнения осуществится, и готова была помогать Нефиссе – она очень хотела, чтобы ее брат задержался или совсем остался в Египте.

Вдруг все услышали тревожный звон колокольчика у калитки, и через минуту в комнату вслед за служанкой вошла Марьям Мисрахи.

– Включите радио! – закричала она. – Ночью, пока мы спали, была революция!

Все собрались около приемника.

По радио человек по имени Анвар Саадат заявил, что наконец египтяне свободны и сами управляют своей страной.

– Он не упоминает короля, – встревоженно сказал один из родственников, внимательно прослушавший речь Саадата. – Он не говорит, что они сделали с ним!

– Король убит, – отозвался другой, – а может быть, и Ибрахим.

Поднялся крик и плач, но Амира строго сказала:

– Позвоните всем родственникам, пусть соберутся в нашем доме. Будем ждать известий. Уведите детей и займите их играми.

Амира вызвала повара и распорядилась, чтобы все время был чай и побольше блюд для гостей. Затем повернулась к Нефиссе и сказала:

– Сегодня ты не поедешь в Александрию.

– Это абсурд! – Презрительным жестом Фарук отмахнулся от сообщения Саадата. – О какой революции они толкуют, когда было всего несколько выстрелов и капелька крови!

Но бескровная революция совершилась. «Офицеры Свободы» изумили мир, в три дня утвердившись в столице и установив контроль над всеми коммуникациями и правительственными учреждениями. Король Фарук был отрезан в Александрии, и британцы не могли оказать ему помощь, потому что революционная армия контролировала железные дороги, аэропорты, морские порты и шоссейные дороги. Американцы военной помощи не предлагали, хотя сделали запрос о событиях в Каире.

Фарук был беспомощен. Королевская гвардия обменялась несколькими выстрелами с солдатами революционной армии, оцепившими дворец, но Фарук распорядился прекратить перестрелку и заперся со своими приближенными во дворце.

Вскоре он был вынужден впустить Анвара Саадата, который предъявил Фаруку ультиматум: покинуть страну до шести часов вечера. В противном случае «Офицеры Свободы» за последствия не отвечают.

Король начал протестовать, но Саадат вежливо и деликатно объяснил ему, что после Черной субботы он стал для египтян самой одиозной фигурой. В столице было сожжено дотла четыреста зданий – клубов, кинотеатров, складов, ресторанов, отелей, – а если бы Фарук не был занят празднеством в честь рождения наследника и принял меры на два часа раньше, потери были бы значительно меньшими.

Король узнал также, что почти все «Офицеры Свободы» требовали его казни и только генерал Абдель Насер был против кровопролития. «Пусть его судит история», – сказал он.

Узнав все это, Фарук рассудил, что чем дольше он останется в Египте, тем короче будет его жизнь. Он дал согласие Саадату без промедления.

Как личный врач, Ибрахим превосходно знал Фарука. Воспитанный до пятнадцати лет в гареме матерью, женщиной с железной волей, он вырос инфантильным и слабохарактерным, был невежествен – не читал книг, не слушал музыки, только смотрел развлекательные кинофильмы. Политике предпочитал азартные карточные игры и рулетку. Когда его за несколько дней предупредили, что «Офицеры Свободы» готовятся к выступлению, он только плечами пожал, а потом пренебрег и сообщением о передвижениях войск ночью на улицах Каира. Ибрахим понимал, что не такой человек должен был управлять Египтом. Пришло время перемен.

«Конец королевского правления, конечно, будет и концом карьеры королевского врача», – думал Ибрахим. Он глядел на дверной проем, задрапированный черным бархатом, и будущее представлялось ему мрачным, как эта черная портьера. Документ об отречении был составлен, и Фарук прочитал его в торжественном мраморном зале – всего две фразы по-арабски: «Мы, Фарук Первый, всегда стремились к счастью и благосостоянию своего народа…»

Едва сдерживая слезы, Фарук взял золотое перо и дрожащей рукой поставил почти неразборчивую подпись; во второй подписи, на арабском, он сделал ошибку в своем имени, так как никогда не жаловал родной язык.

Потом Фарук принял ванну и переоделся в белый адмиральский костюм. Последний раз он сел на трон, украшенный драгоценными камнями, во дворце Рас эль-Тин и попрощался со своими друзьями и приближенными. Ибрахиму он сказал по-французски: «Мне будет недоставать вас, мон ами. Вы хорошо служили мне».

Он спустился с мраморной лестницы во двор, залитый солнцем, королевский оркестр начал играть национальный гимн, и Фарук получил прощальный дар – зеленый, как Нил, египетский флаг с полумесяцем.

Когда Фарук ступил на палубу королевской яхты «Махрусса», у Ибрахима потемнело в глазах. На палубе Фарук стоял в окружении трех принцесс, своих сестер, и семидесятилетней матери, и прощальный жест его собравшимся на берегу друзьям был полон достоинства. Яхта отплыла при звуках пушечного салюта с военного фрегата, стоящего на якоре близ берега, – был дан двадцать один залп.

Глядя на исчезающую в морской дали «Махруссу», Ибрахим вспоминал хорошие минуты своей многолетней близости с королем: как он привел во дворец Камилию, Ясмину, Тахью и Захарию – познакомиться с королем – и король пел им свою любимую песенку и угощал леденцами. Он вспомнил день свадьбы Фарука, когда тысячи людей хлынули в Каир на празднество, и карманники столицы в честь короля объявили однодневный мораторий, и ни один паломник в многотысячных толпах не был обворован в этот день. И праздник коронации Фарука, когда яхту молодого экзотического красавца сопровождала флотилия из тысяч лодок и фелук с зажженными факелами…

Ибрахим понял, что для него «Махрусса» увезла не только низложенного короля, но и его воспоминания, его прошлое, наверное – смысл его жизни. Ибрахиму вспомнилась черная бархатная портьера.

ГЛАВА 3

Элис не верила своим глазам. Она вышла утром в сад с рабочей корзинкой, в широкополой соломенной шляпе и вдруг увидела, что из бутонов выглянули малиновые лепестки, а три цветка уже раскрылись. Сколько лет она ухаживала за английскими растениями, перевезенными ею в жаркий средиземноморский климат, и наконец добилась своего – малиновый цикламен расцвел! Словно дома в Англии! Элис побежала позвать в сад Эдварда, но остановилась, вспомнив, что он уехал с Ибрахимом на футбольный матч и вернутся они после обеда. Женщины на футболе не бывали, и Элис привыкла к этому, как и ко многому другому, и считала, что привыкание далось ей не так уж и трудно. «Я счастлива, – писала она друзьям в Англию, – у меня замечательный муж, и я живу в чудесном большом доме».

Начав подрезать кусты, она услышала невдалеке детское пение и узнала голосок Камилии. «Это дитя родилось со стихией музыки в душе», – подумала она и стала вслушиваться, пытаясь разобрать арабские слова любовной песенки. Проживя в Египте семь лет, Элис понимала арабский: «Положи свою голову мне на грудь, согрей мою грудь, пронзи меня стрелой любви…»

Элис не удивилась, услышав, что голосок ее дочери присоединился к голосу Камилии, – сводные сестры всегда были рядом, словно близнецы, и нередко даже засыпали в одной постели.

Непонятно почему, звук голоса Ясмины пробудил в душе Элис тоску по родине.

Она тосковала по старинному дому эпохи Тюдоров, по росистой зеленой лужайке, по верховой охоте с друзьями, и по магазину Хэррода, где женщины делают покупки, и по ветчине и пиву, по «пастушескому пирогу» – картофельной запеканке с мясом, по лондонским поездкам на крыше двухэтажного автобуса. Она тосковала по друзьям, которые когда-то обещали навестить ее в Египте, но год от года их намерения становились все менее пылкими, а одна подруга откровенно написала: «Сейчас поездка в Египет опасна. Особенно для британских подданных».

– Но я ведь счастлива здесь, – напомнила себе Элис. – Я прекрасно живу с Ибрахимом, и у меня чудесная дочь.

Да, все так, но сегодня почему-то неясная тоска ослабляла эту уверенность. Глаза Элис блуждали по саду, словно, стремясь найти причину внезапно возникшего сомнения между цветов и вьющихся растений. Она стала перебирать в уме возможные причины сомнения. Она и Ибрахим спят на разных половинах дома, но это не имеет значения для Элис – ее родители тоже спали в отдельных спальнях. Ничего не значит для нее, что Ибрахим ходит один на футбол или какие-нибудь собрания. Что же тогда? Теплым августовским утром Элис почувствовала, что ей чего-то недостает. Но не могла понять чего.

Оставив садовые инструменты, Элис сквозь кусты древовидных гортензий увидела Камилию и Ясмину. Ее улыбка исчезла, когда она увидела игру девочек: в солнечном свете кружились две маленькие черные фигурки – мелаи, одеяния женщин старого Каира, скрывали все тело и нижнюю половину лиц. Глазки над черной тканью весело блестели, в движениях девочки имитировали зазывную манеру взрослых женщин, одергивающих на ходу тонкую ткань мелаи на ягодицах и груди.

Элис вступила в солнечное пятно на траве, которое облюбовали дети для своих игр, и поздоровалась:

– Хелло, девочки!

– Хелло, тетя Элис! – весело откликнулась Камилия, выразительно демонстрируя свой наряд.

– Ну, смотри, какая прелесть! Это тетя Нефисса нам подарила…

«Ну, да, – подумала Элис, – это, конечно, покрывала Нефиссы, которые та несколько лет назад отказалась носить».

– Я хочу быть свободной женщиной, – смело заявила она Амире, и та, к удивлению Элис, не протестовала.

И теперь девчушки забавлялись с мелаями, как сама Элис в детстве – с платьями своей матери. Но здесь было существенное отличие: старомодные платья леди Франсис не были символами угнетения и рабства. И снова Элис почувствовала неясный страх. Со времени свержения Фарука начались толки о необходимости возвращения на старые пути, отказа от всего европейского. Она как-то не обращала на это особого внимания. Возвратиться на старые пути! Элис вспомнила ряд портретов предков в комнатах дворца Рашидов. Портреты супружеских пар, где рядом с властными мужчинами в тюрбанах и фесках, глядящими с полотна суровым, решительным взглядом, были запечатлены безликие женщины в мелаях. Призрачные тени, женщины без индивидуальности, такие сходные на всех портретах, – только изображение мужа придавало им какую-то ущербную реальность: жена такого-то…

Женщины, которые молчаливо сидели на своей половине, когда их муж брал в жены других женщин…

Элис с болью вспомнила тяжесть переживания после рождения Ясмины – она узнала, что у Ибрахима была другая жена, с которой он только что развелся… что ее сын, маленький Захария, будет жить в доме Рашидов… Ибрахим убеждал ее, что не любил ту жену, что она, Элис, его единственная любовь. Элис пыталась подавить свое горе, убеждала себя, что Ибрахим не виноват, это в обычае его страны… Но она твердо сказала ему: «Ты больше не возьмешь другую жену, я буду единственной!» И он дал ей слово.

И все же теперь, когда она глядела на маленького Захарию, старая боль возвращалась: у Ибрахима была другая жена!

Она подавила горькое воспоминание, в памяти хороводом проносились светлые впечатления жизни в Каире: чаепития у английских друзей, где она танцевала с Ибрахимом, кукольные спектакли, на которых Ясмина наслаждалась веселыми похождениями Панча и Джуди… А если англичане уйдут из Египта, то исчезнут и эти радостные мгновения… исчезнет все английское?

Ей представилось удручающее будущее, когда женщины снова будут сидеть дома взаперти, выходить под покрывалами, мириться с тем, что мужья берут других жен… Элис научилась жить в рамках «ограниченной свободы»: не выходить из дома без сопровождения, не иметь права уехать из Египта без разрешения мужа, сидеть в гостях в обществе других женщин на женской половине дома, когда Ибрахим навещал своих друзей-египтян. Она даже примирилась в душе с тем, что у Ибрахима была жена-египтянка, когда он женился на Элис в Монте-Карло. Но возвращение «на старые пути» представлялось немыслимым.

Глядя на свою шестилетнюю дочь, весело танцующую под черным покрывалом, предназначенным для того, чтобы скрыть не только тело, но индивидуальность женщины, ее самосознание, Элис впервые испытала страх за Ясмину. Как она вырастет, какое ждет ее будущее в этой стране, на языке которой слово «фитна» – «хаос» имеет также значение «красивая женщина».

Девчушки болтали с Элис по-арабски, и она отвечала им на том же языке, но, сев на каменную скамью и привлекая к себе Ясмину, она заговорила по-английски:

– Хотите, девочки, я расскажу вам историю из моего детства?

– Да, да! – закричали они в один голос и уселись на траве у ног Элис.

– Очень смешная история! – улыбнулась Элис. – Когда я была девочкой, я жила в Англии, в доме, построенном сотни лет назад. Король Джеймс подарил его нашему роду. Оттого, что дом был такой старый, там жило множество мышей. Однажды бабушка увидела вечером в кухне мышку…

– Это умма, да? – перебила ее Ясмина – дети так называли Амиру.

– Нет, твоя английская бабушка Вестфолл.

– А где она сейчас?

– Она умерла, дорогая, и теперь у Господа Иисуса. Ну, вот, бабушка испугалась мышки и попросила дедушку и дядю Эдварда выгнать ее. Те обыскали весь дом и не нашли мышки. Однажды утром бабушка пила чай и увидела из-под стеганой грелки для чайника розовый хвостик – мышка пряталась там! Бабушка упала на пол в обмороке.

Камилия и Ясмина завопили в восторге и захлопали в ладоши:

– Мышка жила под грелкой для чайника!

– И бабушка много недель пила чай, не зная, что она там прячется!

Камилия закружилась в танце, изображая мышку; сквозь звонкий смех девочек Элис расслышала приветствие:

– С добрым утром! Вот вы где!

На лужайке появилась рыжеволосая Марьям Мисрахи.

– Тетя Марьям! – закричали девочки.

– У вас, как всегда, представление, – улыбнулась им Марьям и погладила щечку Камилии, потом Ясмины и повернулась к Элис: – Вы чудесно выглядите, дорогая! Цветете, как роза!

Марьям поцеловала Элис, и та, глядя на нее, снова удивилась, как не похожа на сдержанную, спокойную Амиру ее закадычная подруга – живая, яркая, как огненно-красный цветок. Марьям любила общество, часто выходила из дому, в то время как Амира, к изумлению Элис, жила в строгом затворничестве. «А ведь она еще молодая женщина», – подумала Элис, вспомнив, как однажды, получив письмо из Греции, Амира рассказала ей о своем романе с Андреасом Скаурасом. Глаза свекрови сияли, щеки зарумянились, она выглядела двадцатилетней. Но известие лишило Амиру надежды вновь встретиться со Скаурасом – он сообщал, что женился на гречанке. Амира призналась Элис, что жалеет иногда о своем отказе Скаурасу. «Тогда, – подумала Элис, – эта нестарая, полная сил женщина начала бы новую счастливую жизнь, а теперь она – только умма, бабушка, и не выходит за калитку сада Рашидов. Удивительный характер, добровольно согнувшийся под гнетом традиций…»

Камилия и Ясмина убежали играть, Марьям села рядом с Элис.

– Я получила письмо от своего сына Ицхака, – сказала она.

– Ваш сын живет в Калифорнии? – спросила Элис.

– Да. Он прислал чудесные фотографии. Вот его дочка Рашель. Прелесть что за малышка, правда?

Элис посмотрела на фотографию – дети и взрослые улыбались на фоне пальм.

– Она моложе вашей Ясмины, – сказала Марьям. – Я ее не видела три года! Как время летит… На днях я и Сулейман едем их навестить. А вот эту фотографию Ицхак прислал по моей просьбе, и я принесла ее вам показать. Это бар мицва, совершеннолетие Ицхака, – снята и моя семья, и ваша. Мы уже тогда были друзьями.

Элис узнала большую оливу на заднем фоне и начала разглядывать лица. Вот Амира и ее муж, которого она узнала по портретам, висевшим в каждой комнате дома Рашидов, – важный, грудь бочонком. Вот Марьям и Сулейман, их сын Ицхак. А вот Ибрахим – юноша Лет восемнадцати – смотрит не в объектив, а на отца.

Элис вдруг поняла, как похожа на отца Ясмина.

– А кто эта молодая девушка? – спросила Элис.

– Это Фатима, старшая сестра Ибрахима, – ответила Марьям.

– Фатима? Ибрахим никогда не говорил мне о ней.

– Когда-нибудь расскажет… Я сделаю копии с этой фотографии и подарю вам и Амире – она ее поместит в альбом. – Марьям лукаво улыбнулась: – У нее все снимки аккуратно разложены по альбомам, а я просто ссыпаю в коробки.

– Марьям, – спросила Элис, показав гостье цветущий цикламен, – а почему в альбомах нет фотографий родных Амиры?

– Вы ее не спрашивали?

– Спрашивала, и каждый раз она отвечала, что, войдя в семью Али, стала считать ее своей семьей. Но ведь есть же у нее родители?

– Сами знаете, не всегда у родителей и детей все гладко…

Да, Элис знала. Ее отец, граф Пэмбертон, после замужества Элис порвал с ней отношения и вел себя так, будто Эдвард – его единственный ребенок. Элис надеялась, что он смягчится после рождения Ясмины, но он не написал и не приехал, хотя прислал подарок – внушительный чек на имя девочки.

Что же могло произойти между Амирой и ее родителями?

– В альбомах нет и фотографии матери Захарии. Вы ее знали?

– Нет, не знала, – ответила Марьям.

– Даже ее имени? Марьям покачала головой:

– Нет.

– Марьям, – собралась с духом Элис, сознавая, что ей некому задать этот вопрос, кроме этой доброжелательной и умной женщины, – как вы думаете, я здесь уместна?

– Что вы имеете в виду, дорогая? – встревоженно спросила Марьям. – Разве вы не счастливы?

– О, я счастлива, дело не в этом. Это трудно объяснить… Иногда я себя чувствую словно часы, которые отсчитывают не то время, как неправильно настроенное пианино… Как будто я не синхронна с окружающим миром. Иногда вечером в гостиной я гляжу на семью моему мужа и вижу их как на размытой фотографии, снятой не в фокусе. Дело не в них, они – на своем месте. Дело во мне. Я… словно квадратный гвоздь в круглой дыре. Я счастлива здесь, Марьям, но иногда…

– Понимаю,дорогая, – вы счастливы, но хотите чего-то еще. Человек всегда хочет перемены.

Элис смотрела на дом, густо-розовый в лучах восходящего солнца, и ей казалось, что она видит сквозь каменные стены длинный ряд комнат.

– Сейчас, – сказала она задумчиво, как будто говоря сама с собой, – Амира ходит со служанкой из комнаты в комнату, пересчитывая белье и посуду.

– Да, – засмеялась Марьям, – у Амиры царит идеальный порядок. Иногда я думаю, что неплохо было бы, если б она заботилась и о моих простынях. Боже, что творится у меня в чуланах!

– Я завидую ей, – сказала Элис и вдруг осознала, чего же ей недостает – собственного дома! Если британцы уйдут и Египет вернется на старые пути, ей легче будет жить в своем доме. Ей легче будет бороться с традициями– спасти себя и дочь от закабаления.

– Я скажу об этом Ибрахиму сегодня ночью! – решила она. – У нас должен быть свой дом.

Весь Каир говорил о низложенном короле. Семья Ибрахима, собравшаяся в гостиной после обеда, не составляла исключения.

– Кто бы мог подумать, что его величество был так расточителен! – поджимая губы, заметила кузина – старая дева, согнувшаяся над своим вязанием.

Фарук и его семья покинули Египет спешно, взяв только ценности из александрийского дворца. Сейчас Революционный совет производил инвентаризацию во дворцах Абдин, где насчитывалось пятьсот комнат, и Кубба, где их было только четыреста. Там были малахитовые ванны, гардеробы с тысячами костюмов, коллекции драгоценных камней и золотых монет, подвалы, набитые пленками эротических видеофильмов, и маленький сейф с ключами от пятидесяти помещений в Каире – на каждом ключе имя женщины и ее сексуальный рейтинг. Интересен был и список вещей королевы: венчальное платье Нариман, украшенное двадцатью тысячами бриллиантов, сто ночных сорочек из кружева ручной работы, пять норковых шуб, десятки пар туфель на высоких каблуках чистого золота. Оценку произвели эксперты известной лондонской фирмы «Сотби»; был назначен аукцион, деньги от распродажи предназначались для помощи неимущим слоям населения. Конфискованное имущество королевской семьи было оценено в семьдесят миллионов египетских фунтов.

– Мне все это не нравится, – прошептала Ибрахиму Нефисса, – они сидели рядом на маленьком диванчике, с чашечками кофе в руках. – Принцесса – моя подруга.

Ибрахим промолчал, боясь сказать слишком много.

– Выбросить людей из дома, выставлять на продажу их личные вещи. Если бы принцесса была в Египте, она не вынесла бы этого. – Нефисса перебирала пальцами волосы Омара, вспоминая дружбу с Фаизой и незабываемую ночь «Соловья и Розы». Потом в ее мыслях возник Эдвард, брат Элис, так напоминающий лейтенанта, светловолосый и голубоглазый. Был ли он разочарован, когда две недели тому назад поездка в Александрию не состоялась? Но ведь можно организовать другую поездку– например, он не видел еще пирамиды в пустыне.

Ибрахим сидел рядом с сестрой молча. Ему не по душе были ни ее сетования, ни толки гостей. Кто знал Фарука и образ его жизни лучше его, Ибрахима? Сейчас эта тема была уже не ко времени. Революция совершилась без крови, и Фарук был не казнен, а выслан из страны. Но сейчас идут массовые аресты, шепчутся о пытках, расстрелах. Вменяется в вину связь с королем Фаруком. А кто был ближе королю, чем личный врач? От тревожных мыслей его оторвал мужской голос:

– Йа, Алла! Кто дома?

Ибрахим радостно приветствовал друга.

– Дядя Хассан! – весело закричали дети. Он подбросил в воздух Ясмину, назвав ее «абрикосиком».

Потом Хассан приветствовал женщин, начиная с Амиры.

– Кто эта госпожа, сияющая, как полная луна? – спросил он по-арабски – в доме Рашидов все говорили на родном языке.

– Приветствую вас в нашем доме, – вежливо ответила Амира.

Потом он обошел комнату, приветствуя всех родственников, – Хассан привык всюду быть в центре внимания и очаровывать людей. Ибрахим исподтишка взглянул на Амиру – она хмуро глядела на Хассана; Ибрахим лишний раз убедился, что мать недолюбливает его друга.

Несмотря на открытые окна, в комнате было жарко; Ибрахим приказал слуге принести сигареты и кофе и увел друга на балкон. С Нила дул приятый свежий ветерок.

– Какие новости? – спросил Ибрахим. – Я слышал, что правительство собирается конфисковать крупные земельные владения и раздать землю крестьянам. Как ты думаешь, это правда?

– Слухи, конечно, – беспечно отозвался Хасан. У него был наследственный денежный капитал, и слухи о земельных угодьях его не волновали.

– Может быть, и так. Еще толкуют об арестах. Я слышал, что королевского цирюльника осудили на пятнадцать лет каторги.

– Этот мошенник был замешан во всех дворцовых интригах. Ты – врач, с тобой иное дело. Но послушай, – Хассан опустил сигарету и наклонился к уху Ибрахима. – Я думаю, что эти «Офицеры Свободы» не потянут. Невежественные люди, темные крестьяне. Абдель Насер – сын почтового чиновника. Второй в этой шайке – Саадат – феллах из такой бедной деревни, что там даже мухи мрут. И он вдобавок черный как сажа… Таким ли людям править Египтом? Вот увидишь, король вернется.

– Дай Бог, – отозвался Ибрахим. Со дня прощания с королем в Александрии сердце его сжимала тоска.

Хассан снова пожал плечами. Он умел приспособиться к любым условиям, а революция пока что была ему на руку. Возникло множество процессов, и клиенты не протестовали, если опытный адвокат повышал ставки – только бы выиграл дело, в трудное время скупиться не следует. Так что адвокат Хассан аль-Сабир в смутные и тревожные для многих дни получал неплохой барыш, был в отличном настроении и весело ободрял друга:

– А не встряхнуться ли тебе, Ибрахим? Что ты скажешь, если я приглашу тебя на улицу Мухаммеда Али? – Он назвал улицу притонов и дешевых дансингов старого Каира. – Я тебе раздобуду цыпочку – прямо акробатка в постели.

– Нет, это не для меня, – ответил Ибрахим, глядя в гостиную, где сияли под лампой золотистые волосы Элис.

– Тебе хватает жены? – насмешливо спросил Хассан. – У настоящего мужчины хороший аппетит. Почему не заведешь вторую? Даже святой Пророк Мухаммед, да дарует Господь вечный мир его душе, понимал потребности мужчин.

Не успел Ибрахим ответить, как на балконе вдруг прозвенел детский голосок:

– Папа!

Ибрахим схватил Ясмину на руки, подбросил в воздух и посадил на железную ограду балкона.

– Тетя Нефисса задала нам загадку. Отгадай ее, папа, – теребила руку Ибрахима Ясмина.

Хассан знал, что Ибрахим обожает дочь и хвастается ее умом и красотой, как другие хвалятся сыновьями. Но сейчас, глядя на нежный взгляд Ибрахима, гладящего волосы дочки, он впервые позавидовал другу – у него самого не сложилось теплых отношений с детьми; он отослал их в пансион в Англию, лишь изредка писал и получал письма.

Хассан любовался Ясминой – голубоглазая золотоволосая девчушка через десять лет будет копией красавицы матери.

В гостиную вошел Эдвард, брат Элис, и стал в дверном проеме, устремив на Нефиссу такой голодный взгляд, что Хассан едва удержался от смеха. Бедный Эдвард погряз в омутах египетского соблазна!

Раздался звонок у калитки – в гостиную вбежал расстроенный слуга и что-то прошептал Амире. Она побледнела и кивнула ему; он вышел и вернулся с четырьмя военными, в мундирах, с винтовками.

– Мы должны арестовать доктора Ибрахима Рашида за преступления против народа, – объявил офицер.

– Боже, – прошептал Хассан, вошедший в комнату с балкона вслед за другим.

– Здесь какая-то ошибка, – запротестовал Ибрахим. – Разве вы не знаете, кто я? Кто был мой отец?

– Подождите, – начал Хассан, но Ибрахим прервал его.

– Наверное, надо идти и все выяснить, – решительно сказал он. Ибрахим поцеловал мать и Элис и с грустью добавил: – Не волнуйтесь. Все будет в порядке.

– Я буду ждать, – еле слышно прошептала бледная Элис, вспоминая, словно символ зловещего дня, две детские фигурки, танцевавшие утром в саду в черных мелаях.

ГЛАВА 4

Ибрахим увидел во сне, что Захра, кухарка, входит на мужскую половину дома. И она ведет за руку Захарию, босого, в грубой крестьянской одежде. В этом сне Ибрахим впервые заметил, что Захра красива и формы ее приобрели женственную зрелость и привлекательность. Захария смотрит на Ибрахима своими ясно-зелеными глазами и молчит.

– Что ты здесь делаешь? – недовольно спрашивает Ибрахим Захру. Захра что-то хочет сказать, но он не слышит ее слов: в его ушах раздается громовой голос Бога: «Тебе не удастся обмануть меня, Ибрахим Рашид. Ты нарушил мой священный закон – ребенка другого человека назвал своим сыном. Я не прощу тебя, ты проклят».

– Прости же меня! – вскричал Ибрахим и проснулся от собственного крика. Он почувствовал невыносимую боль в висках и затылке и задохнулся от густого зловония. Он попытался сесть, но к горлу сразу подступила тошнота. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Он понял, что лежит на холодном каменном полу, задыхаясь от жары и запахов человеческого пота, мочи и фекалий. Ибрахим вспомнил, что после ареста его привезли в главный штаб армии, а так как он всю дорогу протестовал и требовал отвести его к начальству, то один из сопровождающих стукнул его прикладом винтовки.

Ни к кому из главного начальства «Свободных Офицеров» он не попал, допрашивал его в маленькой грязной каморке раздраженный, истекающий потом сержант. Весь допрос свелся к одному вопросу: какую вели подрывную деятельность? – и требованию назвать имена сообщников. Ибрахим, не отвечая на вопрос, просил отвести его к главному начальству, пока сержант не вышел из терпения. Ибрахим почувствовал удар по голове и потерял сознание. Ибрахим помассировал затылок и стал видеть яснее. Он находился в каменном колодце, с грязным каменным полом, на котором сидели и лежали люди в лохмотьях, большая часть из них прижалась в оцепенении к стенам. Несколько человек ходили от стены к стене. В камере не было ни скамей, ни кроватей, только охапки гнилой соломы и две параши.

Сознание еще было не совсем ясным, и Ибрахим подумал со смутной надеждой: может быть, это ночной кошмар? Но это была явь – он сидел на полу каменного колодца, в вечернем костюме, в котором его арестовали. Но туфли из крокодиловой кожи были сняты, исчезли золотые часы, два кольца с бриллиантами, запонки с жемчужинами. В карманах не осталось ни кошелька, ни монетки, ни даже носового платка.

Он увидел на противоположной стене окно, встал на ноги и, брезгливо обходя других заключенных, подошел к этой стене, но ничего не увидел – окно было слишком высоко. Может быть, это тюрьма, расположенная в цитадели, на окраине Каира, а может быть – в пустыне, как бы то ни было, за много миль от улицы Райских Дев.

Сознание его прояснилось, и он почувствовал, что может стоять на ногах. Переступая через охапки соломы и тела в лохмотьях, он добрался до дверей камеры. В зарешеченное окошечко был виден мрачный коридор.

– Хелло! – воскликнул он по-английски. – Есть там кто-нибудь?

Послышалось звяканье ключей, дверь открылась, и в камеру вошел юноша в грязной униформе с револьвером в кобуре на боку.

– Послушайте, – сказал Ибрахим, – я здесь по ошибке.

Юноша смотрел на него безучастно. Кто-то тронул Ибрахима за плечо, он обернулся. Коренастый бородатый мужчина в синей галабее посоветовал ему, кивая и улыбаясь:

– По-английски не говорите. Это запрещено после революции. Только по-арабски. Послушайте моего совета.

Ибрахим перешел на арабский:

– Со мной произошла ошибка. Я сюда попал по ошибке. Я доктор Ибрахим Рашид. Позовите ко мне своего начальника.

Солдат мрачно молчал, Ибрахим терпеливо настаивал:

– Ну, слушай же: иди к своему начальнику и скажи, что я хочу поговорить с ним.

Охранник молча повернулся и вышел. Ибрахиму нестерпимо захотелось помочиться. Заключенный, который объяснял ему, что нельзя говорить по-английски, снова тронул его за плечо.

– Бог да сохранит тебя, мой друг. Меня зовут Махзуз. – Ибрахим недоверчиво оглядел соседа по камере: рваная одежда, лицо в шрамах, зубы выбиты. – Да, теперь имя не подходит, ведь «Махзуз» значит «счастливчик», «удачник», а меня так не назовешь, – улыбнулся тот щербатым ртом.

– Почему вы здесь? – спросил Ибрахим.

– Так же, как и вы – безвинно, – пожал плечами Махзуз.

Ибрахим расстегнул пуговицы – августовское солнце накалило камеру.

– Вы не знаете, как можно вызвать начальника или связаться с волей? – спросил он Махзуза.

Тот снова пожал плечами:

– Не знаю. Надейтесь на Бога, мой друг, Всевышний определит время вашего освобождения.

Голова болела меньше, и Ибрахим решил, что лучше всего сидеть или лежать у двери, чтобы использовать возможный приход какого-либо начальника. Но, пробившись к дверям, он увидел, что там теснится половина заключенных, и не нашел ни дюйма свободного места. Он стал пробираться к окну, чтобы видеть дверь перед собою. В это время звякнули ключи, солдаты внесли еду, и под бешеным напором ринувшихся к двери заключенных Ибрахим прижался к стене и замер, с ужасом глядя, как топчут стариков и больных, как остервенело выхватывают у солдат ломтики хлеба и зачерпывают пригоршней из большого горшка вареную фасоль. Через несколько секунд солдаты вышли, а узники подбирали крохи, упавшие на пол.

Ибрахим увидел, как Махзуз медленно откусывает маленькие кусочки хлеба, заедая их фасолью, в которой Ибрахим заметил белые личинки.

– Почему вы не взяли еды, друг мой? – мягко спросил Махзуз. – Несколько часов ничего больше не принесут…

Ибрахим не ответил.

Боль в мочевом пузыре становилась невыносимой. Ибрахим подошел к параше и, зажимая нос, облегчился. Потом он сел на каменный пол, заметив, что кто-то написал на стене имя Аллаха, и, уставившись в зарешеченное окно, стал ожидать прихода стражников. Его вызволят отсюда – сегодня, до ночи, убеждал он себя.

Очнувшись от дремоты, Ибрахим увидел в высоко расположенное окно, что солнце склонилось к западу и свет его смягчился до цвета желтого янтаря. Он увидел Махзуза, который удивленно и даже несколько саркастически сказал:

– Слава Аллаху, вы спали беспечально, словно дома! Видно, ваша душа спокойна…

– Завтра меня разыщет семья, и я выйду отсюда! – ответил Ибрахим, расправляя одеревеневшие члены.

– Будет так, как записано в Книге Судеб, – заметил Махзуз, и снова Ибрахиму послышалась в его тоне насмешка.

Ибрахим сидел, прислонившись к стене и неотрывно глядя на дверь. Вдруг он осознал, что за стены тюрьмы не проникают призывы муэдзинов к молитве. Почему об этом не думает тюремная администрация? Люди должны знать часы молитвы. Он погрузился в молитву, забыв про тюремные стены, грязную солому на полу, в которой шныряли крысы, и полуголых людей вокруг него. Снова принесли еду – Ибрахим и на этот раз не взял ни риса, ни фасоли. К вечеру в камере было все так же жарко, и Ибрахим почувствовал, что от него уже плохо пахнет. Дома он летом три-четыре раза в день принимал ванну, не говоря уже о ритуальных омовениях. Он снова начал молиться, испросив извинения у Бога за то, что не может совершать омовение перед молитвой.

Окно потемнело, наступила ночь. Люди скорчились на полу, погружаясь в тяжелый сон. Ибрахим подложил себе под голову смокинг, сложив его в виде подушки. Ироничный Махзуз сказал ему днем:

– Поберегите свой костюм, дружок, вы одеты лучше начальника тюрьмы!

Предостережение не помогло – чьи-то ловкие руки вытащили «подушку» из-под головы Ибрахима, и утром он остался в одной рубашке. Наверное, воришки обменяли добычу – двое арестантов в углу камеры с наслаждением попивали кофе и курили сигареты. Ибрахим почувствовал голод и пожалел, что вчера дома он едва отведал барашка и не взял Амириной ароматной пахлавы к кофе.

Он подошел к дверям и, прижав лицо к решетке, закричал по-арабски:

– Эй, вы! Да поймите же, с кем вы имеете дело! Я – не из этого сброда, я попал сюда случайно. За эту ошибку ответят. Вызовите мне начальника немедленно, и пусть он свяжется с моим адвокатом Хассаном аль-Сабиром!

Но охранник насмешливо улыбнулся и, проворчав что-то невнятное, отошел от двери.

– Да ты не знаешь, кто я такой… – прокричал ему вслед Ибрахим и чуть не прибавил: «Если дойдет до короля, как со мной здесь обращаются…»—но вовремя прикусил язык.

Он остался у решетки, думая, что Хассан аль-Сабир на его месте сумел бы навязать свою волю охраннику. Его друг умел подчинять себе людей, а Ибрахим привык повелевать людьми без затраты собственных усилий, и вот сейчас он был беспомощен, как ребенок. Но не стоит падать духом, семья разыщет его и освободит. Через несколько часов, не позже. Они уже пробились через бюрократические лабиринты, и до захода солнца его выпустят из тюрьмы.

Ибрахим снова пробрался на свое место и сел, прислонившись к стене и неотрывно глядя на дверь. Как, наверное, волнуется Элис! А маленькая Ясмина – спрашивает ли она об отце? Как малышка испугалась, когда отца увели солдаты!

Снова внесли еду, и снова Ибрахим не взял ни кусочка. С голодными спазмами в желудке он думал о кушаньях, которые готовит на улице Райских Дев Амира, ожидая возвращения сына: его любимые мясные шарики, фаршированные яйцом. Он выпил бы для бодрости глоток бренди, которое в доме подавалось только Эдварду.

Ибрахим снова кинулся к двери, но солдаты, раздав пищу, уже уходили по коридору.

Заключенные, чавкая, поглощали еду. Ибрахим взглянул на Махзуза – тот бросил в рот последний кусочек хлеба, улыбнулся и сказал:

– Они вас и слушать не будут, если вы не… – Махзуз сложил пальцы и ладонь ковшичком.

– Что?

– Бакшиш. Взятка.

– Но у меня нет денег. Ни монетки не оставили.

– У вас есть рубашка. Полагаю, и президент Насер не носит такой. Сколько вы за нее платили?

Ибрахим представления не имел. Счета портного оплачивались бухгалтером Рашидов вместе со всеми счетами по дому. Он отошел от Махзуза и снова уселся у стены, глядя на дверь: вот сейчас она откроется и его вызовут.

Ключи зазвенели в неположенное время, и он кинулся к дверям с возгласом: «Вы за мной пришли?! Я – доктор Ибрахим Рашид!»

Но охранники вывели другого заключенного. Судя по его радостной улыбке, его освобождали или, по крайней мере, переводили в лучшую камеру. Махзуз объяснил Ибрахиму, что семья этого заключенного добилась чего-то взятками или через влиятельные знакомства.

«Почему же бездействует моя семья? – недоумевал Ибрахим. – Или все арестованы? Нет! – Это невозможно. Такая большая семья, и не все же работали при Фаруке, как я. И женщин, конечно, арестовать не могли. Мать, с ее умом, энергией и связями, добьется его освобождения».

Но как он себя ни успокаивал, к ночи Ибрахим почувствовал, что надежды его иссякли.

Наутро третьего дня он совсем ослабел без пищи, чувствовал рези в животе и с отвращением мочился на пол в темном уголке, потому что не мог заставить себя пользоваться общим ведром.

Неожиданно им овладел приступ бешенства. Он подскочил к двери, вцепился в прутья и закричал безразличным охранникам в коридоре:

– Выпустите меня немедленно! Я – личный друг премьер-министра! Правая рука министра здравоохранения! Если вы меня не отпустите, вас всех расстреляют! Сошлют на медные рудники! Вы слышите меня?!

Душу его охватила паника. Где же его семья, его друзья? Неужели британцы ушли из Египта и кровавый фарс революции стал реальностью?

К нему снова подошел Махзуз, глядя на него с иронией и состраданием:

– Не поможет, мой друг. Им наплевать, кто ваши друзья. Вспомните-ка мой совет. – Он снова сложил ладонь лодочкой. – Бакшиш, вот что нужно. И поешьте немного. Что ж вы, голодом себя уморить хотите?

На следующей раздаче еды Ибрахим взял кусочек хлеба. Мука, из которой он был выпечен, была перемешана с толченой соломой – из ломтика, который достался Ибрахиму, торчали два конца соломинок.

– Да разве это можно есть? – возмутился Ибрахим и бросил кусок, который немедленно подхватил кто-то из заключенных. – Нет, так продолжаться не может!

Завтра же я добьюсь освобождения!

Ночью его мучили кошмары, и явь, когда он просыпался, тоже была кошмаром. Теперь он хватал еду и пожирал ее, мочился и испражнялся в ведро, как и другие заключенные.

На седьмой день охранники забрали одного из заключенных, но этот не улыбался. Через некоторое время его принесли обратно без сознания и швырнули на пол.

– Вы говорили, что вы врач? – спросил Махзуз у Ибрахима. Тот подошел, посмотрел на ужасные следы пыток и пробормотал:

– Нет, я ничего не могу сделать.

– Ну и врач, – презрительно отозвался Махзуз.

Ночью этот заключенный умер. Когда охранники утром выносили тело, Ибрахим кинулся за ними, содрал с себя рубашку и лихорадочно забормотал, обращаясь к одному из солдат:

– Возьмите это! Дорогая вещь, стоит больше вашего месячного жалованья. (Ибрахим, конечно, не имел представления о сумме месячного жалованья охранника). Только сообщите обо мне Хассану аль-Сабиру. Он адвокат, работает в Эзбекии. Скажите ему, где я, пусть он придет сюда.

Охранник молча взял рубашку, но прошла еще неделя, а Хассан не появлялся. Ибрахим понял, что охранник ничего не сделал. Он начал теперь молиться с неистовым пылом, умоляя Бога простить его за проклятие, которое он послал небесам в день, когда родилась Камилия. Он молил Бога простить его и за то, что он объявил своим сыном сына другого человека, нарушив этим Божий закон. Он признавал себя самым презренным грешником и взывал то к милосердию Бога, то к равнодушным стражникам – только бы покинуть эти страшные стены, увидеть небо и солнце.

По ночам ему снилась семья, он держал в объятиях Элис, а дети играли у его ног. Во сне он ощущал своих близких, как запахи и вкус. Элис с прохладной, нежной кожей представлялась ему ванильным мороженым. Золотоволосая Ясмина имела вкус золотистого абрикоса, а Камилия с глазами цвета темно-золотого меда и на вкус была, как мед. Захария имел вкус шоколадки.

Ибрахим потерял счет дней, и по солнцу тоже не мог определить, сентябрь ли на дворе или уже наступил октябрь. Он оброс бородой, в бороде завелись вши.

Однажды утром он заметил, что в камере нет Махзуза. Куда его увели ночью – неизвестно. Может быть, его пытали и он умер?

Забирали и других узников, но Ибрахима не вызывали. Он надеялся, что на допросе представится случай сообщить о себе родным или дойти до высшего начальства. Один раз его вызвали на допрос, и долгие годы – уже после освобождения – он не мог забыть издевательства, которому подвергся. Он пытался лечить раны своих соседей по камере, но обнаружил, что за годы привольной службы при Фаруке совершенно забыл медицину. Это вызвало в нем чувство острого стыда. Одолевали всевозможные мысли. Кончилась ли революция, вернулся ли Фарук в Египет? Что с его семьей? Считают ли его мертвым – может быть, Элис носит траур? А может быть, она уехала в Англию с Эдвардом?

Днем Ибрахим часто плакал. Другие заключенные не обращали на это внимания – они тоже нередко плакали и кричали. Он ни с кем не общался – мог ли он подумать, что ему будет недоставать грязного Махзуза?

Кошмары продолжались, и в одном из них приснился его отец Али, который глядел на него и укоризненно качал головой, словно говоря: «Опять ты меня разочаровал».

Заключенные, которые появились в камере недавно, сообщили, что неделю назад отмечали праздник рождения Пророка Мухаммеда. Стало быть, Ибрахим находился в камере четыре месяца – без прогулок, без писем, без передач. Четыре месяца!

Жизнь его – жизнь человека, вырванного из жизни, – проходила в маленьком уголке камеры с надписью «Алла» на стене. Это был его мир, и даже в снах он не жаждал изысканных напитков, роскошной еды, красивой одежды, веселого времяпрепровождения – как в дни, которые он проводил на яхте Хассана аль-Сабира. Он тосковал только по вольному небу, зеленому Нилу, ласкам Элис и нежной ручке Ясмины в его руке, когда он гулял с ней по дорожкам сада.

Каждое утро он просыпался, хватал хлеб и фасоль, которые приносили солдаты, глядел часами на дверь и вечером засыпал тяжким сном, среди стонущих и мечущихся по полу заключенных. Он уже не молился пять раз в день.

Но перестав взывать к Богу, Ибрахим почувствовал, что он, как никогда, близок к откровению. Как врач он понимал, что это состояние предчувствия некоего озарения– результат голодания, обезвоживания организма и перевозбуждения мозга. Но понимая все это, он ощущал, что озарение произойдет, что он находится в преддверии богоявления, Бог возвестит ему истину, и он поймет то, что с ним произошло, поймет себя и смысл своей жизни.

И это произошло в день, когда на каменный пол камеры бросили нового заключенного – умирающего зеленоглазого юношу. Никто не подошел к нему – был вечер, измученные заключенные дремали или бредили.

Но Ибрахима как будто какой-то голос подозвал к юноше, и он склонился над пылающим лихорадкой истощенным телом. Юноша рассказал ему, что был арестован год назад в Черную субботу за участие в поджогах зданий и членство в «Мусульманском братстве». Целый год его подвергали пыткам, и он чувствует, что сегодня умрет. Ему явилось видение родной деревни, он видел девушку, свою первую и единственную любовь, которая отдала ему свою девственность на берегу Нила. Абду знал, что в раю он воссоединится с Захрой.

– У тебя есть сын? – спросил он Ибрахима.

– Да, – прошептал тот, вспомнив маленького Захарию, – хороший мальчик…

– Это хорошо. – Юноша закрыл глаза. – Я покидаю землю, не оставив сына, да простит меня Бог.

Ибрахим принял последний вздох юноши, прошептав:

– Свидетельствую, что нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Пророк Его.

И на него снизошло озарение: он понял сон, в котором увидел Захру, ведущую за руку Захарию. Бог открыл ему в этом сне, что он погрешил против Божьего закона и за это был наказан тюрьмой и муками, подобными мукам ада: он назвал своим сыном сына другого человека. Это озарение, понимание происшедшего с ним, произвело странный эффект: в душе Ибрахима воцарился мир. И тут открылась дверь и охранник назвал его имя.

ГЛАВА 5

Первый призыв муэдзина в Каире раздается с мечети Аль-Азхар, и потом, от мечети к мечети, голоса муэдзинов взвиваются в зимнее небо, как стая серебристых голубей. Молитвы поднимались и с крыш городских домов, и с крыши дома Рашидов на улице Райских Дев. Амира собрала у себя всех родственников, все участвовали в борьбе за жизнь Ибрахима. Мужчины рода Рашидов – молодые и старые – делали все, что могли, но вдохновляла их Амира, женщина сильной души, которая за эти месяцы как бы стала главой рода. Мужчины выполняли ее распоряжения, она отвечала на телефонные звонки и следила за отправлением писем. Результаты усилий были скудные.

Удалось узнать, что он жив, находится в цитадели и обвиняется в измене. Подавленная Амира обратилась к Кетте, но старая ворожея не смогла предсказать судьбу Ибрахима.

– Он родился под звездой Альдебаран, что знаменует славу и честь. Но я не могу сказать, суждено ли ему жить во славе или умереть с честью.

Многочисленные родственники Ибрахима не преуспели в своих хлопотах. Настали новые времена, знатное имя ничего не значило.

– Всюду требуется бакшиш, саида, – мрачно сказал Амире внук Зу Зу. – А кому дать – не угадаешь. Эти чиновники стали спесивы, как павлины, подхода к ним не найдешь.

Амира видела в глазах дядей, племянников, друзей Ибрахима растерянность, уныние, тоску. Перемены были им непонятны, новая жизнь сокрушала их.

У Амиры осталась последняя надежда. Она решила действовать сама и ждала Сулеймана Мисрахи, который обещал ей разузнать кое-что. Наконец, он пришел и разразился гневными сетованиями:

– Революция превратилась в фарс. Мне стыдно быть египтянином! Этого злосчастного Фарука сравнивают ни более ни менее, как со знаменитым римским тираном Нероном. Слишком лестно для него, но как раз появился в прокате американский фильм «Камо грядеши», и когда Питер Устинов появляется на экране в роли Нерона, идиоты-зрители кричат: «Позор Фаруку!»

Сулейман вздохнул, достал из кармана бумажку и сказал:

– Понадобился немалый бакшиш и пронырливость, но вот адрес этого человека.

Он протянул Амире бумажку.

Сразу после ареста Ибрахима Сулейман по просьбе Амиры раздобыл список членов Революционного совета. Она просмотрела его и, указав на одно из имен, сказала, что ей необходим адрес. Теперь она могла действовать.

– Но кто этот человек, Амира? – мрачно спросил Сулейман.

– Может быть, через него Бог явит свое знамение… – с надеждой отозвалась она.

– Амира, – сказала Марьям, – ты должна пойти со мной. Ты тридцать шесть лет не выходила из дому – ты заблудишься, если пойдешь одна!

– Я найду свой путь, – спокойно сказала Амира, натягивая на голову мелаю. – Господь проведет меня.

– Куда ты идешь, скажи мне? Что за адрес дал тебе Сулейман?

Амира расправила у лица мелаю, так что теперь видны были только мрачные, горящие последней надеждой глаза.

– Лучше тебе не знать.

– Но найдешь ли ты?

– Сулейман объяснил мне, как найти.

– Я боюсь, Амира, – грустно сказала Марьям. – Времена такие тревожные. Даже старые друзья ведут себя странно: они спрашивают меня, когда мы с Сулейманом уедем в Израиль. А нам это даже в голову не приходило!

Три года назад сорок пять тысяч евреев покинули Йемен – отъезд получил название «Операция Волшебного Ковра». После этого многие считали, что последует массовый отъезд евреев и из Египта. Действительно, многие евреи уехали, – это было заметно по каирской синагоге, которая почти опустела. Но Мисрахи, имя которых значило «египтяне», считали, что Египет – их родина, к которой они приросли крепкими корнями, и вопросы друзей об отъезде в Израиль были им неприятны.

Амира попрощалась с опечаленной Марьям и, оставшись одна, посмотрела на портрет Али у своего изголовья и заговорила с ним:

– Я должна пойти в город. Если есть хоть один шанс спасти сына, я должна его использовать. Бог просветил меня, и Он меня охранит. Но мне страшно. Много лет твой дом был моим убежищем, моим укрытием. Душа моя была спокойна здесь…

Она вышла в сад и остановилась у калитки; зимнее солнце мягко согревало ее плечи. Она видела Элис, которая возилась в своем садике, где, благодаря ее заботливому уходу, росли английские цветы. Дети играли рядом с ней, но без прежнего оживления – они скучали без отца, особенно Ясмина.

Амира вздохнула, открыла калитку и вышла на улицу Райских Дев.

Элис рыхлила землю и безмолвно молилась: «Боже, спаси Ибрахима, и я буду ему хорошей женой. Я буду любить его и служить ему, рожу еще много детей. Я забуду свою обиду, забуду о том, что он не сказал мне о матери Закки, когда женился на мне. Только верни его домой».

Эдвард не был ей поддержкой в эти трудные дни – он был мрачен и погружен в свои мысли. Раньше она думала, что причина его озабоченности – влюбленность в Нефиссу, но теперь он на нее и не смотрел. И все время носит с собой револьвер – говорит, что британцам теперь небезопасно в Каире. Но ведь он и дома не расставался с револьвером.

Элис оторвалась от работы и повернулась к дочке – Ясмина стояла, подняв на мать голубые, как вьюнки, вьющиеся по каменной садовой ограде, глаза.

– Мама, скоро папа вернется? Я скучаю без него.

– Я тоже скучаю, дочка, – мягко отозвалась Элис, обнимая Ясмину. К ним подбежали Камилия и Закки. Посмотрев в грустные глазенки девочки и мальчика, растущих без матерей, Элис нежно прижала их к себе, а потом велела бежать на кухню и доесть оставшееся от ужина манговое мороженое.

Оставшись одна, она увидела, что к ней подходит Хассан аль-Сабир.

– Новости об Ибрахиме? – с надеждой воскликнула Элис, но он только лукаво улыбнулся.

– Я видел, что Дракон вылетел из дома. Куда это она?

Элис снимала садовые перчатки:

– Дракон?

– Мать Ибрахима, – выразительно фыркнул Хассан, знавший, что Амира не любит его. – Я думал, что она никогда не выходит из дому.

– Так и есть. Боже мой, что это с ней случилось?

– А где Нефисса и Эдвард? – осмотрелся кругом Хассан.

– Нефисса пошла в город искать принцессу Фаизу – может быть, она не уехала из Египта. А Эдвард, – вздохнула она, – в своей комнате. – Элис подозревала, что брат пьет, и готова была примириться с его отъездом в Англию, раз он впал в такую депрессию. Элис снова спросила Хассана: – Вы что-то узнали об Ибрахиме?

Хассан, не отвечая, подошел к ней и откинул с ее щеки золотистую прядь.

– Не обманывайте себя, дорогая, – сказал он. – Я уверен, что вы уже примирились с мыслью о худшем исходе. Я не думаю, что Ибрахим вернется домой. Я делал все возможное, но ничего не разузнал. Боюсь, что приближенный короля сейчас легко не отделается.

Элис заплакала. Он обнял ее и, утешая, вкрадчиво сказал:

– Ничего не бойтесь, пока я рядом с вами.

– Но я хочу, чтобы вернулся Ибрахим!

– Мы все сделали для этого, но безрезультатно – Бог не захотел. – Он поднял пальцем подбородок Элис и, заглядывая ей в глаза, спросил: – Вы, наверное, чувствуете себя очень одинокой, дорогая? – Голос его звучал призывно, а губы приближались к ее губам.

– Хассан! – Элис отпрянула.

– Элис, ты прекрасна. И ты знаешь, что я влюбился в тебя с первого взгляда в Монте-Карло. Ты ошиблась и выбрала Ибрахима, но я знаю, что ты – моя женщина.

– Хассан, прекратите! Я люблю Ибрахима. Он взял ее за руку:

– Пойми же, Ибрахим умер. Ты – вдова, дорогая, и тебе нужен мужчина.

– Оставьте меня! – Она вырвала свою руку, оттолкнула Хассана и отскочила к гранатовому дереву. Он ринулся за ней, прижал ее к стволу и поцеловал. Элис билась в кольце его рук и звала на помощь.

– Я знаю, ты хочешь меня так же, как я хочу тебя, – он запустил руку под ее блузу.

– Я не хочу вас! – прорыдала она. – Прекратите! Он только улыбнулся:

– Я восемь лет ждал этого мига…

Элис снова выскользнула, схватила свою корзинку с садовыми инструментами и сжала в руке острые грабельки.

– Только троньте меня – останетесь уродом на всю жизнь!

– Это же несерьезно, – сказал он раздраженно.

– Еще как серьезно. – Зубцы грабель были в угрожающей близости от щеки Хассана.

– Ну что же, моя дорогая, – сказал он, – я не могу платить за вас такую дорогую цену, отступаюсь. Самое печальное, что теряете-то вы. Проведя час со мной, вы никогда не захотели бы вернуться к мужу, – этот час дал бы вам столько, сколько другой мужчина не даст за всю жизнь. Но вы еще пожалеете, и я расплачусь с вами.

Амира заблудилась. Сулейман дал ей подробный адрес, но она из осторожности разорвала его записку, заучив наизусть. Очевидно, где-то она перепутала направление. Прошло уже два часа с момента, когда она закрыла за собой калитку на улице Райских Дев.

Амира стояла на углу оживленной улицы, среди зданий европейского типа, не похожих на старинные особняки улицы Райских Дев. Она видела Каир, сидя в садике на крыше своего дома, видела все эти здания, но здесь, внизу, не могла ориентироваться среди них. Необходимый ей дом находился в районе большой мечети Шари аль-Азхар, на востоке Каира, но она потеряла направление и даже, кажется, двигалась по кругу – вдруг она узнала улицу, на которой уже была.

Каир был так многолюден! На улицах были танки и отряды войск, но каирская толпа оставалась шумной и беспечной: женщины, болтая, разглядывали витрины магазинов, звонко смеялись подростки, выкрикивали цены своих товаров продавцы овощей, фруктов и цыплят, оживленно торговались с ними покупателями. Амира скользила в своей мелае с замирающим сердцем: ей казалось, что сейчас один из прохожих ее окликнет, назовет имя Амиры Рашид. «Али, должно быть, сердится на небе, видя меня на улицах», – подумала она. Со страхом она одолевала переходы, где зажигался то красный, то зеленый цвет и махали палочками полисмены. Вдруг она увидела тусклый свинцовый блеск Нила. Амира взошла на мост.

Раньше она видела Нил только с крыши своего дома– далекую шелковую многоцветную ленту, но сейчас она почувствовала, что видела реку и вблизи – опять непостижимые детские воспоминания. Амира смотрела сквозь пролет моста – река текла медлительно, лениво, но, наверное, под ее поверхностью скрываются быстрины. Вдруг вспыхнуло воспоминание: она сидит с Али на крыше дома, четырнадцатилетняя беременная девочка, и смотрит на Нил.

– Нил – удивительная река, она течет с юга на север.

– Река – женщина? – спросила Амира.

– Да, она – мать всех рек и мать Египта. Без Нила в Египте не было бы жизни.

– Но жизнь дарует нам Бог.

– Бог даровал нам Нил, источник жизни.

Амира смотрела на широкую реку, пестревшую яхтами и фелуками, и слова Али звучали в ее сознании: «Нил течет с юга на север». Она проследила течение взглядом до излучины и подумала: «Там север, значит, слева – запад, справа – восток. Мне надо идти в восточном направлении. Она приободрилась и, перейдя мост, повернула направо и шла, пока не увидела знакомые ей по очертаниям минаретов мечети Аль-Азхар, – много лет назад Али показывал ей с крыши дома все каирские мечети. Невдалеке был дом, описанный Сулейманом, с синей дверью и низкой вазой с красными геранями на ступеньках крыльца.

Амира позвонила и спросила служанку:

– Могу я видеть жену капитана Рагеба? Скажите ей, что я – Амира Рашид.

Служанка вернулась, пригласила Амиру войти в дом и ввела ее в богато обставленную гостиную. Навстречу гостье поднялась красивая женщина. «Благодарение Богу, это она», – подумала Амира. Она отодвинула с лица покрывало и спросила:

– Вы узнаете меня, миссис Сафея?

– Да, саида. Садитесь, пожалуйста.

Принесли чай и печенье, миссис Рагеб предложила Амире сигарету.

– Как мне приятно видеть вас снова, саида…

– И мне тоже. Ваша семья благополучна? Сафея показала на две фотографии на стене.

– Мои дочери, – сказала она. – Старшей двадцать один, она замужем. Младшей только семь. Я назвала ее Амирой, – миссис Сафея посмотрела в глаза гостьи. – Она родилась, когда мой муж был в командировке в Судане. Но вы ведь помните.

Амира помнила. Она посмотрела на изящное коралловое ожерелье на шее хозяйки дома.

Семь лет назад миссис Сафея носила золотую цепочку с синим камнем, предохраняющим от дурного глаза, и тогда по этой примете Амира поняла, что женщина в беде. Теперь она, слава Богу, не носит этого амулета и ее душевная тревога улеглась.

– Скажите мне, пожалуйста, – спросила Амира, – вы помните наш разговор в саду семь лет назад?

– Никогда не забуду. С того дня я признательна вам навеки, вы можете располагать мною, моим домом и имуществом.

– Миссис Сафея, ваш муж, капитан Юссеф Рагеб, – член Революционного совета?

– Да.

– Помнится, вы говорили мне, что муж вас любит, считает ровней и слушает ваши советы.

– Да, даже больше, чем когда-либо.

– Тогда вы действительно можете мне помочь.

Элис плохо спала все эти ночи, непрестанно думая об Ибрахиме. Она проснулась и посмотрела на часы – полночь. Вдруг она услышала шаги под своей дверью и поняла, что проснулась от этих звуков. Чужие в доме? Но не было слышно ни тревожных криков, ни даже звука голосов. Элис встала, накинула халатик и, открыв дверь, увидела, как Нефисса и две кузины исчезают в конце холла у дверей детских спален. Элис выбежала вслед за ними.

У Камилии был крепкий сон, она никогда не просыпалась ночью, любила сновидения и уют постели. Когда она почувствовала руку, мягко гладящую ее по плечу, она подумала, что это Ясмина, которая иногда будила ее ночью, жалуясь на страшный сон. Но это была умма, бабушка.

– Пойдем со мной, Лили, – сказала она.

Протирая глаза, Камилия вылезла из кроватки и пошла за бабушкой; оглянувшись, она увидела, что Ясмина спокойно спит в своей кроватке. Они прошли в ванную комнату, где яркий свет ослепил девочку; она увидела там тетю Нефиссу и трех своих двоюродных теток – Зу Зу, Дорею и Райю.

Амира закрыла дверь ванной; Нефисса подошла к девочке и обняла ее, говоря:

– Я подержу ее, я сегодня буду ее мама. Камилия была такая сонная, что не задавала вопросов; Амира велела ей сесть на толстое полотенце, расстеленное на полу, а Нефисса обняла ее сзади. Когда Дорея и Райя стали раздвигать ей ноги, Камилия испугалась и закричала, но они держали крепко, и умма, нагнувшись над ней, очень быстро что-то сделала.

Ясмине снился сегодня не страшный сон, а хороший. Папа вернулся домой, устроили праздник, мама улыбается, такая нарядная, в белом вечернем платье и бриллиантовых серьгах, а бабушка несет из кухни огромную миску мороженого, а Камилия танцует и кричит: «Мишмиш! Мишмиш!»

Ясмина проснулась и села, прижимая к себе игрушечного медвежонка, которого привез из Англии дядя Эдвард, – она не разлучалась с игрушкой даже ночью. Крик повторился.

– Это уже не во сне, – поняла Ясмина. Лили в кроватке не было. Где же она? Ясмина увидела свет под дверью ванной комнаты. Дверь открылась, и вышла Амира с рыдающей Камилией на руках.

– Что случилось? – закричала Ясмина.

– Все в порядке, – успокоила бабушка, укладывая Камилию в кровать и вытирая ее слезы, – Лили скоро поправится.

– От чего?!

– Иди в кроватку, Ясмина, – строго сказала Амира. Дверь открылась, и вбежала Элис в ночном пеньюаре, с растрепанными волосами.

– Что случилось? Это Камилия кричала или мне показалось?

– С ней все в порядке, – мягко ответила Амира.

– Но что случилось? – Теперь Элис заметила других женщин, одетых как днем.

– Все хорошо. Камилия поправится через несколько дней.

Элис посмотрела на женщин, которые улыбались и кивали ей успокаивающе, и растерянно повторила:

– Но что же случилось? Камилия упала, ушиблась?

– Ей сделали обрезание.

– Что?! – спросила Элис.

– Наверное, в Англии этого не делают, – зашептались между собой женщины.

– Пойдем, дорогая, я тебе все объясню, – сказала Амира, поглаживая руку Элис. – Нефисса, ты побудешь с Лили.

Когда женщины вышли, а тетя Нефисса пошла в ванную, Ясмина выскочила из кроватки и бросилась к сестренке, которая горько плакала, уткнувшись в подушку.

– Что с тобой, Лили? Что случилось? Ты больна? Камилия вытерла слезы:

– Мне больно, Мишмиш.

Ясмина скользнула в постель к сестре и нежно обняла ее за шею.

– Не плачь. Бабушка сказала, что это пройдет.

– Не уходи от меня, – сказала Камилия, и Ясмина натянула простыню на них обеих.

В своей спальне Амира налила из серебряного чайника две чашки чаю и спросила:

– Так, значит, в Англии не делают обрезания? Элис глядела растерянно:

– Иногда мальчикам, кажется. Но, мама Амира, как же девочкам делают обрезание? Что им делают? – Амира объяснила. Элис глядела ошеломленно. – Но это же, наверное, очень болезненно и это заметно, уродливо – не то что при обрезании мальчиков?

– Вовсе нет. Будет небольшой шрам. Я срезала совсем немножко. Ничего у нее не изменилось.

– Но зачем это делается?

– Чтобы девушка была целомудренной, когда вырастет. Изгоняютсянечистые помыслы, она будет добродетельной и послушной женой.

Элис нахмурилась:

– Вы хотите сказать, что она не будет испытывать удовольствия от секса?

– Конечно, будет, – с улыбкой ответила Амира. – Какой мужчина захочет иметь в своей постели женщину, не испытывающую удовлетворения?

Элис посмотрела на часы. Два часа ночи, в доме было тихо и темно.

– Но почему вы сделали обрезание ночью, тайно? – спросила она. – Захарии делали обрезание днем, потом был праздник…

– Обрезание мальчика – иное дело. Оно почетно, мальчик входит в семью мужчин, исповедующих ислам. Обрезание девочек связано с постыдными тайнами, его не празднуют.

Элис смотрела обескураженно, и Амира продолжала:

– Но этот ритуал неизбежен для всех девочек-мусульманок. Камилия теперь найдет хорошего мужа, – он получит уверенность, что жена не будет чрезмерно возбудимой и сохранит ему верность. Ни один приличный мужчина не женится на необрезанной женщине.

Элис была окончательно ошеломлена:

– Но ведь ваш сын женился на мне! Амира погладила руку Элис:

– Да, и ты стала дочерью моего сердца. Я сожалею, что ты так расстроилась. Я должна была подготовить тебя, объяснить, ты даже могла принять участие. Вот на следующий год, когда придет очередь Ясмины…

– Ясмина! Вы собираетесь это сделать моей дочери?!

– Как скажет Ибрахим…

Элис вскочила и выбежала из комнаты.

Нефисса сидела у постели с вышиванием. – Они обе спят, посмотри.

Девчушки свернулись под одной простыней, черные волосы Камилии смешались с золотистыми – Ясмины. Элис вспомнила, как Темная и светлая головки были закутаны черной тканью, перед ее глазами снова встало удручающее видение – танец двух черных фигурок в солнечном саду.

– Я спасу тебя, моя дорогая, – прошептала она, – ты вырастешь свободной женщиной.

Вдруг ей страстно захотелось поговорить с братом, посоветоваться, попросить его помощи. Он может снять квартиру, и они будут жить там втроем до возвращения Ибрахима.

Элис, как птица, влетела на мужскую половину дома и постучала в дверь Эдварда – ответа не было. Элис вспомнила, что у брата крепкий сон, и толкнула дверь.

В освещенной комнате было двое мужчин. Эдвард стоял спиной к двери на четвереньках, над ним – Хассан в брюках, спущенных до щиколоток. Они увидели ее и замерли; Элис закричала и бросилась бежать. Чтобы вернуться на женскую половину, надо было спуститься с лестницы и пройти через холл. Едва не оступившись на лестнице, она поскользнулась на мраморном полу холла и упала. Пытаясь подняться, Элис почувствовала, что кто-то схватил ее за руку… Хассан! Он рывком поднял ее и поставил под окном в прямоугольнике лунного света на полу.

– О, какое у вас перевернутое личико, дайте полюбоваться, – засмеялся он. – Так вы не знали и не догадывались?

– Вы – чудовище, – хрипло выдохнула она.

– Я? Ну что вы, моя дорогая. Я – мужчина, а чудовище– ваш брат, он играл роль женщины. Его роль позорна, а не моя.

– Вы купили его!

…Что за вздор, дорогая моя Элис. Эдвард хотел меня получить, а вы думали, что Нефиссу. Сразу после приезда он влюбился в меня…

Она попыталась вырваться, но он удержал ее и добавил с жесткой улыбкой:

– А не ревнуете ли вы, дорогая? Только кого – меня или Эдварда?

– Вы мне отвратительны!

– О, вы давно мне это твердите. Вот я и решил – сестра не дается, заимею братика. Тоже неплохо. Вы с ним так похожи…

Она наконец вырвалась и убежала.

ГЛАВА 6

Сегодня Ибрахим вернется домой. Гости стекались в дом Рашидов, на кухне пекли и жарили круглые сутки. Захра провертывала молодую баранину для мясных шариков– готовить она научилась еще в деревне. В доме Рашидов она сначала кормила грудью Закки – до трех лет, а потом попала на кухню. Она была счастлива, что живет рядом с ребенком, и испытывала безмерную благодарность к Ибрахиму. Сегодня она больше всех служанок радовалась возвращению хозяина. Он такой добрый! И она несколько минут была его женой – может быть, такая судьба лучше, чем всю жизнь быть женой деревенского лавочника. Она и Закки живут в чудесном доме. Бог даровал ей счастье.

Гости наводнили большую гостиную – родные, друзья и знакомые Ибрахима.

Ибрахим был в тюрьме полгода; никто не видел его с августа – свиданий не дали и тогда, когда уже был решен вопрос об освобождении.

Ибрахима ввел в гостиную его двоюродный брат Мохсейн, который привез его из тюрьмы. Он бережно держал под руку седого бородатого человека, худого, как скелет.

Гости замерли. Амира подошла к сыну и нежно обняла его; потом подошли бледная как полотно Элис и рыдающая Нефисса.

Робко подошли дети. Они узнали отца только по голосу, когда он назвал их ласковыми прозвищами: Мишмиш, Лили, Закки. Девочки дали себя обнять – он уткнулся лицом в светлые, потом в черные нежные волосы, но отступил от Захарии, не обняв его.

– Я не знаю, почему меня выпустили, мама, – прошептал он Амире.

– Ты теперь дома, это главное, – сказала она, гладя его худую, почти бесплотную руку.

– Мама, – сказал он спокойно, – король не вернется. Египет стал другим.

– Все в Божьих руках. – Амира усадила его на диван, покрытый красным бархатом с золотым узором. Она не станет его расспрашивать. Его там мучили, конечно, – взгляд жалкий, опустошенный. Но в родном доме он обретет здоровье и счастье, время поможет.

Элис вдруг заметила, что в гостиной нет Эдварда.

– Где Эдди? – встревоженно спросила она.

– Он еще спит, мы пойдем его разбудим! – закричали дети и выбежали из гостиной веселой стайкой.

Через минуту они вернулись.

– Он не просыпается, уж как мы его трясли! – закричал Захария, а Ясмина прибавила:

– Он себе лоб ушиб, вот здесь, – и она ткнула пальчиком между бровями.

Амира поспешила из гостиной, за нею – Элис и Нефисса. Эдвард сидел в кресле, одетый в безукоризненный синий блейзер и синие брюки, свежевыбритый, с напомаженными волосами.

Увидев круглую дырочку повыше переносицы и револьвер в руке юноши, они поняли, что за звук раздался с мужской половины дома, когда Ибрахим входил в гостиную. В дом вошел человек, спасенный от смерти, и тотчас же смерть забрала другого.

Элис первая увидела записку. «Хассан не виноват. Я любил его и думал, что он любит меня. Но я стал орудием его мести тебе, дорогая сестра. Не скорби обо мне. Я был осужден на гибель еще до того, как прибыл сюда. Из-за этого порока я покинул Англию. Я знал, что отец не простит меня, если узнает. Я не мог больше жить в позоре». И строчка для Нефиссы: «Простите мне обман, если можете…»

Элис кончила читать и поняла, что она читала вслух. Амира взяла из ее рук записку и подожгла ее зажигалкой Эдварда.

– Мы все будем молчать об этом. Не узнают ни Ибрахим, ни Хассан. Пусть это будет несчастный случай– револьвер выстрелил, когда он его чистил.

– Да, мама Амира, – прошептала Элис; Нефисса кивнула.

– Теперь мы вызовем полицию… – Но прежде чем выйти из комнаты, Амира положила руку на тщательно причесанную голову Эдварда и ясным голосом произнесла – Свидетельствую, что нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Пророк Его.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1962

ГЛАВА 1

Омар Рашид смотрел на экран и мечтал быть в постели со своей кузиной.

Соблазнительная танцовщица Дахиба демонстрировала на экране свои груди и бедра, обтянутые модным платьем от лондонского модельера, свои длинные ноги в туфлях на высоченных каблуках, и кровь двадцатилетнего Омара закипала, ему казалось, что он сейчас взорвется. Желал он не Дахибу, а сидящую рядом с ним в темном кинотеатре семнадцатилетнюю Камилию.

Омар прельстился своей кузиной на вечере балетного училища, где вся семья Рашидов любовалась Камилией, танцующей на сцене в трико, легкой юбочке и белых колготах. Ей было тогда пятнадцать, и Омар впервые заметил, что все женские соблазны уже при ней.

– Какая она красавица, Дахиба! – прошептала Камилия.

Омар не отозвался. Охваченный сексуальным пылом, юноша был девственником, потому что ислам запрещает плотскую любовь вне брака. А жениться Омар, как и многие его сверстники, мог, только окончив учебу и получив работу, то есть лет в двадцать пять. До этого дня молодым холостякам была запретна даже мастурбация. Изредка Омар все-таки удовлетворял свою потребность– в бане, с такими же сексуально озабоченными юношами, но это был не выход. Он хотел женщину.

– Дахиба – настоящая богиня, – вздохнула рядом с ним Камилия. Фильм был типичным египетским боевиком: музыкальная комедия с фарсовыми и мелодраматическими сценами вперемешку, где в финале бедная крестьяночка непременно выходит замуж за миллионера. Зал был битком набит, зрители подпевали любовным песенкам и хлопали в такт соблазнительным танцам Дахибы, а лоточники разносили по рядам бутерброды, жареные мясные шарики и содовую воду. Когда на экране появился негодяй – с неизменными приметами – густыми усами и в феске, – зрители стали выкрикивать бранные слова, а когда Дахиба – в роли невинной девушки Фатимы – отвергла его гнусные предложения, зал взорвался восторженными криками, которые могли бы сорвать крышу каирского кинотеатра «Рокси».

Египет занимал второе место в мире по числу выпускаемых в год фильмов, и каирские горожане могли хоть каждый день смотреть новую картину. Больше всего зрителей было в четверговые вечера, накануне выходного дня – в пятницу в учреждениях не работали, и студенты были свободны от занятий.

Фильм кончился, и две тысячи зрителей встали, чтобы выслушать в торжественном молчании национальный гимн, созерцая при этом на экране улыбающееся лицо президента Насера.

Потом четверо юных Рашидов в потоке зрителей вышли на улицу в душистую весеннюю ночь. Смеясь и болтая, они думали каждый о своем: Камилия мечтала о том, что она станет такой же знаменитой танцовщицей, как Дахиба; Захария вспоминал мелодии любовных песен; Тахья, как и всегда после зрелища завораживающих и пылких эмоций на экране, думала о том, что любовь – прекраснейшая вещь в мире; Омара неотвязно преследовала одна и та же мысль – когда же он найдет девушку, с которой будет заниматься сексом. Взглянув на свое отражение в витрине магазина, Омар приободрился: он был красив – стройный, худощавый, с блестящими из-под сросшихся на переносице бровей черными глазами. Омар был уверен, что, когда он окончит университет, получит работу и вступит во владение наследством покойного отца, ни одна женщина в Египте не откажет ему. Но это в будущем – а пока он студент, живущий с матерью на улице Райских Дев и получающий карманные деньги от дяди Ибрахима, – зачем он нужен женщинам? Они и не глядят на него. Хотя вот она, рядом с ним – кузина Камилия с пушистыми черными волосами и глазами цвета темного меда, пахнущая мускусом. Может быть, она не откажет ему?

Все четверо были одеты по-праздничному: Омар и Захария – в приталенных рубашках и джинсах, девушки, по обычаю дома Рашидов, несколько старомодно – в блузках с длинными рукавами и юбках ниже колен.

– Я хочу есть! – закричала Камилия.

Четверо подростков, держась за руки, – девушки в середине – перебежали улицу – на противоположном углу лоточники в галабеях продавали проголодавшимся зрителям кебабы, мороженое и фрукты.

Омар, его сестра и Камилия купили бутерброды с ломтиками жареной баранины и помидор, а Захария съел тушеный помидор и выпил стакан тамариндового сока. Захария не ел мяса с семилетнего возраста – увидел на базаре, как мясник нагнетает воздух в тушку только что зарезанного ягненка, – она раздувалась все больше и больше, а мясник колотил ее палкой, чтобы воздух равномерно распределился под шкуркой, и она легко отделилась от костей. Это полуфантастическое зрелище напугало ребенка, даже кусочек любого мясного блюда Захария извергал со рвотой, и взрослые примирились с его вегетарианством.

Съев свой помидор, Захария дожидался, пока сестры и Омар покончат с едой. Как это бывало с ним иногда, он вдруг впал в задумчивость: в фильме с красивыми танцами и приятными мелодиями был один сюжет, который всегда вызывал у Захарии подавленность и уныние – тема разведенной жены, которая изображалась по стереотипу злодейкой и развратницей. Захария знал, что его мать получила развод от отца, но не верил, что она может быть такой, как разведенные жены в кинофильмах. Ведь не все разведенные жены плохие – тетя Зу Зу, которая умерла год назад, была разведена, но все называли ее святой женщиной.

Захария не видел ни одной фотографии своей матери, но представлял ее себе как живую: красивой, целомудренной и благочестивой, как Зейнаб, святая семьи Рашидов. Захария любил мечтать о мелодраматической встрече с матерью, слезах и объятиях; двоюродный брат Омар расхолаживал его.

– Если твоя мать такая правильная женщина, – говорил он насмешливо, – почему она никогда тебя не навестила?

Захария мог выставить только одно возражение: она, наверное, умерла. Умерших всегда легче канонизировать.

Тахья слегка оступилась, и Захария поддержал ее под локоть. Между двоюродными такие касания были допустимы, но Захарию пронизал ток совсем не родственного чувства. Эта девичья рука под тонкой тканью была такая нежная и горячая!

Если Омар обратил внимание на Камилию только два года назад, то Захария питал нежное чувство к Тахье с раннего детства. Тахья была похожа на образ матери, который он создал в своем воображении – воплощение мусульманской добродетели и чистоты. Захарию не волновало, что семнадцатилетняя Тахья была на год старше его, – она была маленькая и хрупкая, простодушная и наивная. Захария мечтал охранять и защищать ее, всю жизнь провести с ней в святом идеальном супружестве. Для Омара кузина Камилия была объектом пылкой страсти, Захария мечтал о браке с Тахьей – ведь двоюродных часто женят в Египте. Идя рядом с девушкой, юный и счастливый, он мысленно читал ей экзальтированные восточные стихи: «Тахья, будь же моей! Реки счастья у ног твоих заструятся, – так я велю! Солнце свое ожерелье из золота с неба сбросит тебе, – так я велю! Месяц серебряные браслеты тебе из лунных лучей сплетет, – так я велю! Дождь с неба прольется, и капли на коже твоей жемчугом станут, – так я велю! Много чудес для тебя, любимая, я сотворю…»

Тахья, конечно, не слышала стихов и чему-то засмеялась. Захария вздрогнул: ему казалось, что он вслух читал ей пламенные строки. Он вернулся на землю и отпустил шутку на счет проходивших мимо них чем-то озабоченных хмурых русских. Их было теперь немало в Египте в связи с постройкой Ассуанской плотины, в каирских магазинах появились русские товары и русские надписи. Но ко двору они египтянам не пришлись, русским не симпатизировали. Веселые, легкие каирцы прозвали их «унылые люди».

Захария начал напевать любовную песенку «К тебе мой взор прикован», остальные подхватили ее. Они шли веселые, красивые – воплощение сияющей победоносной юности. Улицы были ярко освещены, из открытых дверей лилась музыка. На тротуарах сидели женщины-феллахи в черных мелаях, поджаривающие на жаровнях кукурузные зерна – знак, что лето уже началось. В теплом воздухе смешивались ароматные запахи мясных шариков, жареной рыбы и цветущих деревьев. Каир был прекрасен и словно создан для юных и счастливых.

Они дошли до площади Свободы, где на месте британских казарм строился отель «Хилтон» в древнеегипетском стиле. Камилия задумалась и не заметила, что рука Омара жадно сжимает ее локоть. Она с восхищением вспоминала танцы Дахибы в кинофильме, который они видели. Танцовщицу обожал весь Египет. Вот бы стать такой знаменитой! Камилия знала, что она рождена для танца. В детстве она подражала женщинам, танцевавшим беледи на приемах Амиры. Умма и отец решили отдать ее в балетную школу. Теперь она школу окончила, попав в число самых блестящих выпускниц, которых приглашали в национальный балет. Но в своевольной головке Камилии вихрились другие замыслы – классический балет был не по ней. О своих планах она решила сегодня рассказать Ясмине.

Омар заметил идущих навстречу молодых людей, которые глазели на Камилию. Он нахмурился и посмотрел на Захарию. Юноши на улицах Каира нередко заговаривают с девушкой или пытаются до нее дотронуться. Недавно какой-то юноша в магазине коснулся Ясмины, которая рассматривала вещи на прилавке магазина, Омар и Захария выволокли его на улицу и оттрепали. Но эти парни, увидев, что девушка находится под охраной родственников-мужчин, прошли молча.

В душе Омар даже сочувствовал таким юношам – как и он сам, они могли прикоснуться к девушке только на улице или в автобусе. Омару случалось идти по улице вслед за девушкой, жадно следя за мелькающими ножками и надеясь на удачу. «Но это, пожалуй, ни к чему, – подумал он, – выскочат откуда-нибудь разъяренные братья и кузены… Надо сосредоточить внимание на Камилии, – если она и пожалуется отцу, то Омар знает кое-что про Ибрахима и использует это».

– Откуда у вас эти шрамы?

Обнаженный Ибрахим скатился с женщины и протянул руку за сигаретами, лежащими на тумбочке. Все они расспрашивают про эти шрамы… Сначала он раздражался, потом стал отвечать механически:

– Во время революции получил. Но эта шлюшка настаивала:

– Я спрашиваю – как, а не когда!

– Ножом.

Ибрахим не любил этих расспросов; ни матери, ни Элис он не рассказывал об унизительных и страшных пытках. Тюремщики наносили раны в паху, делая вид, что собираются его кастрировать. Ибрахим встал и подошел к окну, обернувшись простыней, словно тогой. Под окном сиял и шумел Каир; даже сквозь закрытое окно на третьем этаже был слышен уличный шум: какофония автомобильных гудков, музыка из включенных в кафе радиоприемников, песни уличных музыкантов, смех, перебранка.

Революция произошла десять лет назад; после позорного поражения в Суэцкой войне, где Франция и Англия помогали Израилю против Египта, египтян обуяла национальная гордость, накатившая на страну словно разлив Нила. Осуществление лозунга «Египет для египтян» привело к массовому отъезду иностранцев из Египта. Египтяне стали владельцами офисов, магазинов, ресторанов. Каир потерял европейский лоск – замусоренные тротуары, облупленные фасады. Египтян это не заботило – они славили свое обретенное единство и свободу, их распирало от национальной спеси. Героем их странноватой широкоохватной революции был Гамал Абдель Насер – египтяне его обожали. Портреты Насера виднелись в витринах магазинов, в киосках, на афишах кинотеатров.

Ибрахим рассматривал сверху уличную толпу. Пешеходы пренебрегали тротуарами и беспечно игнорировали переходы. Нетрудно было определить новых аристократов – правящую касту Египта, сменившую пашей – землевладельцев и дельцов в фесках, – это были военные в мундирах и их жены в претенциозных европейских платьях.

Землевладельцы не полностью утратили свои позиции: они добились закона о сохранении двухсот акров земли на каждого члена семьи (в первоначальном варианте закона было двадцать акров), а семьи у них были многочисленные. Так что у клана Рашидов земельные угодья, в сущности, остались в тех же границах и стиль жизни не изменился: у женщин этого рода остались меха и наряды, драгоценности и автомобили.

– Доктор Рашид? – позвала, призывно улыбаясь, женщина на постели.

Он досадливо махнул рукой:

– Сейчас придет пациентка…

Сейчас он отошлет эту шлюху, а завтра вызовет другую. После выхода из тюрьмы Ибрахим два года жил затворником – почти не выходил из дому, не общался со старыми друзьями. У него была цель: он засел за учебники медицины и восстановил профессионализм, утраченный за беспечальные годы службы при Фаруке; после этого он нанял небольшое помещение для врачебных приемов и занялся практикой. Он довольствовался ограниченным кругом пациентов, но неожиданно положение изменилось – Ибрахим Рашид стал модным врачом.

Ибрахим смотрел из окна на ярко освещенный кинотеатр «Рокси» и видел через стекло женщину, которая оделась, пересчитала деньги, оставленные на столике, вышла и закрыла за собой дверь.

Сначала Ибрахим тщательно скрывал свое прошлое, но о нем как-то узнали.

– Я лечусь у бывшего королевского врача, – шептала подруге пациентка; та находила это пикантным, и вскоре от пациентов отбою не было. У Ибрахима лечились жены новой военной знати, которой достались поместья изгнанных аристократов.

Ибрахим стал теперь неплохим врачом и полюбил профессию, которая когда-то была навязана ему отцом.

Ибрахим увидел толпу людей, высыпавших из кинотеатра, и узнал четверку молодых Рашидов. Он залюбовался ими: красивые, молодые, жадные до жизни – тщеславный Омар и нежная Тахья, дети Нефиссы, и его очаровательная дочь Камилия. Он едва скользнул взглядом по Захарии и, на миг удивившись отсутствию Ясмины, вспомнил, что она в четверг вечером должна бывать в «Красном Кресте»…

Он закрыл окно и закурил сигарету – сейчас явится миссис Саид со своими желчными камнями.

Ясмина, запыхавшись, вбежала в гостиную, где собралась вся семья слушать по радио концерт Уль-Хассум.

– Извиняюсь за опоздание, – выпалила она, целуя бабушку и мать.

– Ты голодна, дорогая? – спросила Элис. – Ты ведь не приходила к обеду.

– Нет, не голодна, мы на улице ели кебаб. Ясмина сняла с головы шарф, тряхнув золотистыми волосами, и села на диван между Тахьей и Камилией.

Вечером в четверг в большой гостиной собиралась вся семья: на одном конце комнаты – женщины, на другом – мужчины. В ожидании концерта Амира занималась семейными альбомами; сегодня она обнаружила, что все пробелы, возникшие на месте изображений изгнанной Фатимы, уже заполнены новыми фотографиями… Сейчас Фатиме, если она жива, тридцать восемь лет…

– Мишмиш! – крикнул с мужского конца комнаты Захария. – Мы смотрели новый фильм с Дахибой!

Омар строго спросил Ясмину:

– Ты где была?

– В «Красном Кресте». Ты же знаешь. – Ясмина не раздражалась – родственник-мужчина имел право на такие расспросы.

– С кем ты шла домой?

– С Моной и Азизой. Они меня до калитки проводили.

«Девушке действительно опасно сегодня ходить одной по улицам Каира, – подумала Ясмина. – Бабушка, которая не выходит из дому, и представления не имеет о развязных манерах современных юношей».

– Ой, Мишмиш! – закричала Камилия. – Посмотрела бы ты, как танцует Дахиба! – Камилия встала, заложила руки за голову и вильнула задом так, что у Омара глаза на лоб полезли.

– Где ты задержалась, дорогая? – спросила Элис.

– Мы были в больнице! – с восторгом воскликнула Ясмина.

Она должна была окончить колледж в июне, а в сентябре собиралась поступить в университет – не в Каирский университет, где учились Омар и Захария, а в небольшой Американский университет, где студенческие нравы были менее свободными. Учеба Ясмине очень нравилась.

В гостиную вошел Ибрахим, все родственники его радостно приветствовали. Он поцеловал мать и жену. Камилия надула губки – она думала, что отец приведет Хассана аль-Сабира, в которого она недавно влюбилась с пылкостью подростка. Но Ибрахим редко приводил друга, потому что он явно не нравился Амире.

– Мы сегодня были в больнице! – сообщила отцу Ясмина.

– Вот как! – Ибрахим улыбнулся одобрительно.

– Нас повели в детское отделение! Доктору нужна была помощница на осмотре больных, и я подняла руку!

– Ты моя умница. Я тебя так и учил – не робеть и стараться, тогда учеба хорошо пойдет. Может быть, ты и мне будешь помогать на врачебном приеме? Хочешь?

– Еще как хочу! Когда прийти?

– Ну, посмотрим, как у тебя будет с учебой…

Концерт Уль-Хассум, самой популярной певицы арабского мира, передавался каждый последний четверг месяца, и все арабы, от Марокко до Ирана, сидели перед радиоприемниками и телевизорами. Президент Насер использовал эту ситуацию ежемесячно, выступая с короткой речью перед концертом Уль-Хассум, что обеспечивало ему многочисленных слушателей.

Сегодняшняя речь была экстраординарной и поразила весь мир: президент говорил о сокращении рождаемости как о мере, необходимой для подъема экономического благосостояния народа.

Амира всегда слушала эти выступления – ей импонировал харизматический лидер Египта. Насер дал женщинам избирательное право, и Амира гордо ходила голосовать. Ей нравилась скромность Насера, сына почтового чиновника, который, как простые египтяне, ел на завтрак фасоль и ходил по пятницам в мечеть.

Но сейчас она, как и все, сидящие в гостиной, слушала растерянно и недоуменно. Неужели правда, что ограничение рождаемости не противоречит исламу, – ведь такого никогда не было у мусульман! Но вот президент цитирует Коран, Святую книгу: «Бог не желает возлагать на вас тяготы, он желает, чтобы вам жилось легче». Ограничение рождаемости сделает легче жизнь женщины – ведь многочисленные роды истощают и ослабляют женщину, создавая угрозу ее жизни.

Ибрахим, слушая речь Насера, думал о самом себе – ведь у него нет сына, значит, ему надо иметь еще детей, пусть даже сначала родятся девочки, а потом сын. «Призыв Насера в моем случае вызвал обратный эффект», – подумал он с усмешкой, решив отказаться от проституток и возобновить супружеские отношения с Элис. После выхода из тюрьмы Ибрахим не спал с женой, но теперь он почувствовал, что психологический барьер надо преодолеть. Призыв президента к сокращению рождаемости парадоксальным образом подтолкнул Ибрахима к решению возобновить попытки продолжить свой род.

Тахья слушала речь президента, думая, что Насер очень красив… Может быть, его жену зовут Тахья? Ясмина как будущий медик думала, что контроль над рождаемостью осуществлять необходимо, что эта мера раскрепостит женщин Египта… но захотят ли они это понять – и примут ли? Камилия речь не слушала – она строила планы встречи с гениальной Дахибой. Больше всех речь возбуждала Омара: в Египте рождается слишком много детей, но – увы! – он, Омар, не имеет к этому никакого отношения. И он голодными глазами смотрел на Камилию – сбросив туфельки, она покачивала ножкой, сквозь чулок просвечивали наманикюренные ноготки. Дайте срок – уж он ее заполучит!

ГЛАВА 2

Нефиссе показалось, что красивый молодой официант посмотрел на нее как-то Особенно. Не может быть! Он ей в сыновья годится. Но, кажется, она не ошиблась.

Она рассеянно помешивала ложечкой сахар, сидя за чашкой чая на террасе клуба «Золотая клетка». Был чудесный прохладный июньский день. Если бы не это неприятное впечатление, Нефисса наслаждалась бы спокойным часом, когда время течет плавно, как река. Она несколько часов ходила по модным магазинам, в которых, к счастью, не было толчеи, потому что покупатели приобретали, по призыву президента, египетские изделия.

Клуб «Золотая клетка» был раньше аристократическим заведением, которое часто посещали члены королевской семьи. Нефисса вздохнула, вспомнив свою дружбу с принцессой Фаизой. Теперь клуб был открыт новой знати – военным и их женам. Президент Насер отменил все аристократические привилегии – королевские сады стали городскими парками, королевские дворцы – музеями.

И принцесса, и ее приближенные уехали в Европу или Америку. У Нефиссы не осталось друзей, а дружба с Элис сошла на нет после самоубийства Эдварда.

– Мадам желает чего-нибудь еще?

Официант подошел неслышно и стоял, склонившись к ней, с какой-то фамильярной улыбкой.

– Нет, спасибо. – Нефисса открыла сумочку, достала маленький золотой портсигар; официант поднес спичку к сигарете.

Слишком услужлив, неприятна эта навязчивость… Но какой же красивый… Иметь молодого, пылкого любовника случается и женщинам в ее возрасте… А она так одинока! Друзей нет, Омар и Тахья уже подросли, у них свой мир, свои интересы…

Выйти замуж, рожать детей? Нет, не замужества она хочет, а любви.

– Дахиба будет танцевать здесь с завтрашнего вечера, – снова склонился к ней назойливый официант.

– Кто такая Дахиба? – раздраженно спросила Нефисса.

– Бисмиллах! – У него округлились глаза. – Наша самая знаменитая танцовщица! Видно, вы не выходите по вечерам, мадам. Такая богатая женщина – и избегает развлечений…

Вот оно! Он думает о ее деньгах. Его поведение и отталкивало, и привлекало Нефиссу – ведь, может быть, он считает ее красивой – может быть…

– Я никогда не работаю по вечерам, – продолжал он. – Если работаю днем, то освобождаюсь в три. Живу недалеко отсюда.

Прямая атака – какая наглость! Нефисса закрыла сумочку и вышла из кафе. Женщины рода Рашидов не покупают любовь.

Приняв решение заполучить Камилию, Омар уже месяц выжидал благоприятного случая. В доме всегда было так много народу, что остаться наедине было почти невозможно. Но Омар надеялся подстеречь ее на лестнице или завести за кусты в саду. Он знал, что справится с ней, хоть она и сильная – десять лет в балетной школе развивают и гибкость, и мускулы. А может быть, она не станет бороться и уступит…

В этот день умма надела мелаю и вышла за калитку – надо было не упустить случая. Хотя Амира теперь выходила из дому, но редко – в мечети Хуссейна и Зейнаб на праздники этих святых, раз в год на могилу мужа и раз в год – как сегодня – на мост, соединяющий с Каиром остров Джизру. Там она стояла и бросала в воду цветы – Омар рассчитал, что имеет в своем распоряжении, по меньшей мере, час. Омар знал, когда Камилия возвращается с урока балета; только бы она не остановилась по пути поболтать с подругами. Но вот и она!

– Йа! Камилия! – закричал он. – Иди, я тебе что-то покажу.

– А что такое?

– Подойди, увидишь!

Она посмотрела с сомнением, но любопытство взяло верх. Она положила учебники на землю, они обошли кругом террасу, окруженную металлическим плетением, и Омар толкнул ее в кусты цветущего гибискуса.

– Йа, Алла! – вскричала она, когда Омар бросил ее на землю и упал на нее. – Отпусти меня, ты, придурок!

Он зажал ей рот рукой – она укусила его ладонь.

Когда он приподнялся, чтобы стянуть с себя шорты, Камилия резким толчком сбила его с ног. Она села, стряхивая с блузки травинки, но Омар снова обрушился на нее и стал задирать ей юбку. Она сильно толкнула его в грудь – взвыв от боли, он упал навзничь. Камилия вскочила на ноги, задыхаясь, и сердито воскликнула:

– Ты с ума сошел, Омар Рашид? Какой джинн в тебя вселился?

– Во имя Бога, скажите, что здесь происходит?! Они обернулись и увидели Амиру, выходящую из-за решетчатой веранды – верх черной мелаи откинут на плечи, на лице гнев.

– Омар! Что ты делаешь?! Он попятился:

– Умма!

– Убирайся, придурок, – сказала Камилия, оправляя юбку. Она подошла и ударила его по щеке. – Эх ты, размазня, махалабея – рисовый пудинг. Мы же с тобой не помолвлены и никогда не будем. Не смей подходить ко мне! – Она собрала свои книги и ушла.

Омар стоял перед бабушкой, как ягненок.

– Я думал, что вы ушли, умма, – беспомощно пробормотал он.

– Я забыла цветы и вернулась.

Черные глаза Амиры светились упреком. Десять лет назад Омар так же стоял перед ней с виноватым видом – она увидела, что он обрывает крылья бабочке. Первый раз в жизни Амира ударила его так, что он пошатнулся. А сейчас он смотрел на красивую, статную женщину с властным подбородком и пронзительным взглядом черных глаз и жалобно, как ребенок, просил:

– Простите меня, бабушка…

– Прощает Бог… – возразила Амира и, строго глядя на внука, сказала: – Омар, ты не должен так поступать.

– Но я пылаю, бабушка, горю страстью.

– И другие тоже, но умеют сдерживать себя. И ты учись самообладанию. Ты не должен касаться Камилии.

– Но я хочу жениться на ней! – Нельзя.

– Почему? Ведь мы двоюродные – за кого же еще ей выйти замуж?

– Ты не все знаешь, Омар. Вы с Камилией молочные брат и сестра – Нефисса кормила и тебя и девочку, лишившуюся матери. Коран запрещает брак вскормленным одной грудью. Это инцест.

– Я не знал! – В голосе Омара звенели слезы. – Что же мне делать?

– Молись Богу.

Когда Амира вернулась в дом, Омар стал неистово топтать грядку лилий, потом ринулся в дом, без стука ворвался в комнату матери и закричал:

– Жените меня! Немедленно!

Нефисса, сидевшая за туалетным столиком, подняла на него глаза и спросила:

– А кто эта девушка, дорогой?!

– Нет у меня девушки. Никакой. Найдите мне жену!

– А как же с твоей учебой?

– Мне еще три года учиться. Я не выдержу, погибну. Буду учиться и после женитьбы, получу диплом… Обещаю!

– Нетерпение чувств двадцатилетнего, – вздохнула Нефисса. Но мальчик вне себя – она испугалась за сына. – Хорошо, я поговорю с Ибрахимом, – решительно сказала она.

Хассан поднимался вслед за слугой по лестнице, ведущей на мужскую половину, с бодрым и оживленным видом. Наконец он решился поговорить с Ибрахимом о своем неотложном деле. Из осторожности Хассан долго откладывал разговор, опасаясь неожиданной реакции. До тюрьмы Ибрахим был открытым и доброжелательным, и Хассан читал его душу легко, как детскую книжку с картинками. Теперь Ибрахим был замкнут, молчалив, у него бывали периоды острой депрессии. Он никому не рассказывал, что испытал в тюрьме, – не рассказывал и Хассану. К этому новому полузнакомому Ибрахиму надо было подходить осторожно, а дело Хассана требовало еще и особой деликатности.

Слуга постучал и открыл дверь, и Хассан увидел знакомую, богато убранную комнату. Ибрахим встал ему навстречу с приветливой улыбкой и предложил чашечку кофе. Хассан предпочел бы виски, но бедного Эдди уже нет и виски снова не подают в этом доме. Хассан не очень-то верил, что Эдвард погиб из-за неосторожности при чистке оружия – уж слишком аккуратно посреди лба была расположена дырочка. Но Амира стояла на своем и убедила полицейских. Эта женщина в защите фамильной чести несокрушима, как скала!

– Я рад видеть тебя, мой друг, – сказал Ибрахим.

Хассан просветлел: расположение духа хозяина сулило благоприятный ответ. Они зажгли сигареты и побеседовали о ценах на хлопок, об Ассуанской плотине. Приспособившись к атмосфере нового Египта, Хассан словно забыл английский язык и говорил только по-арабски. Наконец, он решился перейти к делу.

– Сегодня для нас с тобой знаменательный день, Ибрахим. Я пришел просить руки твоей дочери.

Ибрахим ответил не сразу:

– Это крайне неожиданно. Я не предполагал, что у тебя такое намерение.

– Я три года в разводе, и мне надо жениться. Этого требует и мое общественное положение – ты знаешь, что я занимаю пост в правительстве. Она, конечно, молода, но уже достигла брачного возраста.

– Хм, молода, – но тебе-то сорок пять, – заметил Ибрахим.

– Да, мы ровесники, – согласился Хассан. Ровесниками они не выглядели – мужественный, со спортивной фигурой, Хассан казался лет на десять моложе поседевшего в тюрьме, худого и сутулого Ибрахима.

– Я думаю, мы еще обсудим твое предложение, – продолжал Ибрахим. – Ведь Камилию пригласили в балетную труппу…

– Камилия? Но речь идет о Ясмине! – перебил его Хассан.

– О Ясмине?! – нахмурился Ибрахим. – Нет, в таком случае я согласию не даю.

Хассан мысленно приструнил себя – нельзя испортить дело чрезмерной настойчивостью. Он во что бы то ни стало должен получить Ясмину, нежную, словно лунный луч.

– Она хочет поступить в университет, – сказал Ибрахим.

– Как многие современные девушки. А выйдут замуж, забеременеют и видят, что образование ни к чему.

– Но почему Ясмина?

Хассан ответил не сразу. Не мог же он ответить: «Я хотел иметь Элис, взамен беру ее дочь…» Он пожал плечами и сказал:

– Почему Ясмина? Она молода и прекрасна. Изящна, благовоспитанна и послушна – все добродетели, которые должны быть в жене… – Про себя он добавил: «Я женюсь не для того, чтобы иметь сына, у меня их и так четверо. Моя цель – развлечения в постели, и маленькая Ясмина – прелестный объект».

Обдумав неожиданное предложение Хассана, Ибрахим счел его почти приемлемым. Он знал, что будет очень придирчив в выборе жениха для любимой дочери, а у Хассана много достоинств, и они дружат с детства…

– Не считай мое предложение необдуманным, – осторожно добавил Хассан. – Я давно считаю себя членом твоей семьи и хочу стать еще ближе. Мы ведь с тобой почти что братья. Помнишь, как мы втроем с Нефиссой катались по Нилу и лодка опрокинулась?

Ибрахим засмеялся.

– Почему же не узаконить мою причастность к твоей семье? – настаивал Хассан. – И ты будешь чувствовать, что ваш зять – не чужак, а хорошо знакомый человек, что Ясмина будет жить в таких же условиях, как дома… Ведь я богат… А мне важно, – продолжал он, – иметь жену знатного рода и хорошего воспитания, аристократку. Выбор теперь в новом Египте невелик. И я знаю, что Ясмина благоволит ко мне.

– Ну что ж, – задумчиво сказал Ибрахим, – тогда давай договоримся…

– Документы для подписания контракта со мной, – заторопился Хассан, доставая золотое перо. – И со смешком добавил: – Я стану твоим зятем, смешно, не правда ли?

Нефисса собиралась постучать в дверь брата, когда вдруг услышала голос Хассана, называющий ее имя… Далее она уловила фразу: «и я знаю, что она благоволит ко мне…» Сердце Нефиссы остановилось – она поняла, что речь идет о сватовстве, хотя, оглушенная неожиданностью и растерянная, всего разговора не слышала. «Мне надо иметь жену знатного рода… аристократку…»

Придя в себя, Нефисса отпрянула от двери, пробежала на женскую половину, в свою спальню, причесалась, тронула губы помадой и ринулась к садовой калитке. Через несколько минут на дорожке появился Хассан, и Нефисса шагнула ему навстречу.

– Я все слышала, – сказала она, – случайно я все услышала.

Он посмотрел на нее недоуменно.

– Ваше предложение, – продолжала она, – я согласна. Я давно люблю вас, Хассан.

– Вы согласны? – изумился он. – Но ведь речь не о вас.

– Я слышала свое имя!

– Я сделал предложение вашей племяннице Ясмине, она молода и привлекательна. Зачем мне подержанный товар, если я могу получить красивейшую девственницу Каира!

ГЛАВА 3

Амире вновь не давали покоя знакомые сны. Остановка каравана в пустыне, палаточный лагерь, звездное небо… Какая-то четырехугольная башня… И новый персонаж – огромный человек с угольно-черной кожей, в алом тюрбане. Раньше этот сон приходил накануне рождения ребенка в доме, но что предвещал он теперь?

Амира и Ясмина мыли на кухне посуду после вечернего чая. Мужчины ушли в мечеть на пятничную службу, женщины помолились дома. Садовая калитка была, как обычно, открыта для приема гостей. Внучки помогали Амире в хлопотах на кухне – она исподволь приучала их к хозяйству, регулярно заставляя выполнять работу служанок.

– Что такое импотенция, умма? – спросила Ясмина. Амира как будто и не слышала внучку – Ибрахим сообщил ей, что он дал согласие Хассану аль-Сабиру, который просит в жены Ясмину, и она была очень растревожена этой новостью.

– Умма?

Амира посмотрела на Ясмину:

– Что тебе, Мишмиш?

– Я слышала, что ум Хуссейн просил у тебя лекарство от импотенции. А что это такое?

– Неспособность мужа выполнять свой долг. Ясмина нахмурилась – она не совсем понимала, что такое долг мужа.

– А какое есть лекарство от импотенции, умма? Прежде чем Амира ответила, из угла кухни прозвучали слова старой поварихи Бадавии:

– Молодая жена! – и вся кухня грохнула смехом.

Амира обняла Ясмину и с улыбкой сказала:

– Бог даст, этой заботы у тебя в замужестве не будет, Мишми!

– О, я замуж не собираюсь! Кончу университет, стану доктором. Я знаю свое будущее.

Амира и Марьям, которая тоже помогала на кухне, обменялись понимающим взглядом – уж эти современные девушки!

Вмешалась в разговор Камилия:

– И я хотела бы знать свое будущее!

Марьям подошла к ней, погладила по голове и сказала:

– Мы в молодости вот как гадали: надо подержать в ладонях яйцо, ровно семь минут, и потом опустить его в стакан с водой: если яйцо не потонет, муж будет богатый, если потонет – бедный, если скорлупа треснет…

– Да я не об этом хочу знать, тетя Марьям! – нетерпеливо прервала ее Камилия.

Ясмина взяла из рук Бадавии малиновый торт, только что вынутый из печи, и вдохнула его аромат.

– Умма, – спросила она, – а почему больные женщины приходят к тебе, а не к настоящему доктору, как папа?

– Из скромности, дорогая, – ответила Амира, тщательно вытирая чашки.

– Но ведь у папы есть пациентки!

– Этих женщин я не знаю, а ко мне приходят те, которые не хотят показываться чужому мужчине.

– Но тогда нужно больше докторов-женщин, правда, умма?

– Сколько вопросов! – Амира засмеялась и снова обменялась взглядом с Марьям – ах уж эта молодежь!

Внуки Ибрахима и Нефиссы наполняли дом Рашидов звоном и трепетом молодости, и Марьям, дети которой разъехались по всему свету, часто завидовала подруге. Последнее время она думала, что мужу пора бросить дела, которые к тому же в новом Египте шли не особенно успешно, чтобы им обоим уехать к детям и растить внуков. Она собиралась сегодня поговорить об этом с Сулейманом.

Захра на кухне вынимала из печи поднос со сдобными булочками, посыпанными кунжутом. Ей было уже тридцать лет, она очень пополнела. Из кухонной девчонки за эти годы она стала первой помощницей главной поварихи Бадавии и должна была вскоре занять ее место – та была уже очень стара.

Камилия взяла из ее рук поднос; Захра ласково посмотрела на ее озабоченное хмурое личико.

Захра относилась по-матерински и к ней, и к Ясмине. Она высчитала, что дата поминовения матери Камилии, когда девочка ездила на кладбище, совпадает с датой первой встречи Захры с незнакомцем.

Значит, это в ночь смерти первой жены он рыдал на берегу канала, когда Захра подошла к нему с кувшином, поняла она. Захра нежно относилась и к девочке, лишившейся матери, и к Ясмине, рождение которой было причиной усыновления Захарии. Обе девочки были ей как родные.

– Тетя Марьям, – спросила Камилия, которая выглядывала из окна кухни, потирая плечо, ушибленное Омаром, – вы смотрели новый фильм с Дахибой?

– Нет. У дяди Сулеймана нет времени ходить в кино.

– Ну, сходите с уммой. Как Дахиба танцует! Амира, услышав предложение Камилии, рассмеялась:

– Когда мне ходить в кино! – Потом она обратилась к Ясмине: – У детей миссис Абдель Рахман летняя лихорадка, я должна им отнести настой иссопа. Поедешь со мной?

– Охотно, умма. Я пойду за такси.

В это время в кухню вошел Захария. Одна из кухонных девушек подготавливала мелких птичек породы ассафир; она ощипывала их, отрезала лапки и клювики, вдавливала головки в разрез на груди и нанизывала их на небольшой вертел. Захария при виде этих четок вздрогнул и отвернулся.

«Как похож на отца! – нежно подумала Захра. – Абду тоже был добр и сострадателен ко всему живому…» И в другом он похож на отца: сочиняет стихи, религиозен; и даже в физическом облике Захарии – широкоплечего и зеленоглазого – словно возродился Абду, возлюбленный Захры.

Как только Амира вышла из кухни, к Захарииподскочила Камилия:

– Ты достал, Закки? Достал?

После того как они ходили в кино, Камилия обратилась к нему с просьбой:

– Закки, я должна узнать, где живет Дахиба! Я должна с ней встретиться. Я хочу учиться у нее. Если она увидит, как я танцую, она заинтересуется мной. Ты только достань ее адрес.

И вот он стоит перед ней, улыбается и протягивает ей листок:

– Стоило пятьдесят пиастров! В клубе «Золотая клетка» раздобыл… Она там танцует. И знаешь, я ходил по этому адресу. Настоящий дворец, а у нее телохранители и «шевроле»! Я видел, как она выходила из дома! Клянусь Богом, в Египте есть королева!

– С ума сойти! – восхищенно вздохнула Камилия. Сжимая в руке бумажку, она поцеловала Закки и умчалась с криком: – Я тебя буду обожать всю жизнь! Спасибо, спасибо!

– Где мы, бабушка? – спросила Ясмина, выглядывая из такси. Она никогда не была в этой части старого Каира. После того как они отвезли лекарство больным детям миссис Абдель Рахман, Амира велела водителю ехать на улицу Жемчужного Дерева. И вот они находились перед домом, где Амира впервые встретила Али Рашида сорок шесть лет назад.

Несколько пристроек обветшали, но главное здание выглядело не хуже, чем дом Рашидов, – тоже особняк девятнадцатого века, с красивым фасадом, с цветами и деревьями вокруг дома. Со ступенек главного входа сбегали девочки в форме, с ранцами и коробочками для завтрака – это была теперь школа! «Дом, где я была заключена в гареме, – подумала Амира, – стал школой, где девочки получают образование и становятся свободными современными женщинами. А как я жила здесь?» Амира закрыла глаза и попыталась пробиться через толщу лет, но по-прежнему не могла вспомнить, как она жила в гареме с семи до тринадцати лет – она помнила только тот день, когда с Али Рашидом покинула этот дом, со ступеней которого сбегают теперь веселые девочки.

Что-то в ее памяти все-таки прояснилось после вчерашнего сна. Она была уверена теперь, что матери не было рядом с ней в гареме, что ее вырвал из рук матери и унес чернокожий человек в алом тюрбане, и Амира поняла значение этого сна: она не должна допустить, чтобы Ясмину вырвал из родных объятий и увел чужак, человек иной крови.

– Ну что, умма? – спросила Ясмина. – Зачем мы сюда приехали? Тебе здесь что-то нужно? Что это за место?

Амира заговорила не сразу.

«Я тебя уберегу, доченька, – думала она, – тебя не вырвут из нашей семьи». Потом она задумчиво сказала:

– Что это за место? Я отвечу тебе, когда сама буду знать. А пока поедем домой, мне надо поговорить с твоим отцом.

Ибрахим стоял у окна своего кабинета и смотрел на Элис, работавшую в своем саду. Он любовался ее нежными белыми руками, рассыпающими семена, разделяющими корни растений, накладывающими вокруг саженцев влажную землю. Он испытывал томительную тоску. Этот сад, который в первые годы брака был только увлечением Элис, стал центром ее жизни. Сад разросся и занял всю восточную сторону большого сада, и Элис отдавала ему все свое время и внимание. Она вырастила множество ярко-голубых вьюнков, розовых фуксий и алых роз – цветов, которые с трудом выносят жаркий и сухой климат Египта. Уход и неусыпная забота Элис сотворили чудо.

Если бы она столько заботы и внимания уделяла мужу… Ибрахим с тоской спрашивал себя – что стало с их браком? Они даже не говорили друг с другом, обмениваясь лишь пустыми незначащими словами, связанными с мелочами повседневной жизни. Как восстановить отношения, которые были между ними до революции? Почему началось отчуждение?

Выйдя из тюрьмы, Ибрахим надолго забыл о сексе. Когда его раны зажили и подавленность исчезла, он думал, что Элис радостно придет к нему как любящая жена. Но она не приходила, а когда он вызывал ее к себе, оставалась под его ласками холодной и пассивной. Тогда он обратился к проституткам. Их искусная любовь давала ему успокоение на миг, но потом он понимал, что хочет жену. И хочет сына.

Услышав стук, он открыл дверь и удивился, увидев мать, – она редко заходила на мужскую половину дома.

– Можно мне поговорить с тобой, сын? В нашей семье возникли настоятельные проблемы. Одна проблема – Омар. Он стал необузданным, не может справиться со своими сексуальными эмоциями. Сегодня он напал на Камилию.

– Напал на Камилию?!

– Ничего не случилось, но его состояние опасно. Его надо женить. И у меня есть идея. – Она села на роскошный диван под портретом Али Рашида, отца Ибрахима. – Давай обручим Омара и Ясмину. И поскорее поженим.

– Мама, она же обручена с Хассаном. Я вам сказал сегодня утром.

– Она слишком молода для Хассана. Он не позволит ей продолжать учебу. А Омар сам будет учиться еще три года, и она тоже. Так будет лучше для Ясмины. Муж старше на тридцать лет ей не подойдет.

– При всей моей любви и уважении к вам, мама, я должен вам напомнить, что вы вышли замуж за человека на сорок лет старше вас.

– Ибрахим, брак между Ясминой и Хассаном невозможен.

– Хассан и я подписали соглашение, я дал слово.

– Не посоветовавшись ни со мной, ни с Элис!

– Но что вы имеете против Хассана? За что вы его не любите?

– Этот брак не может состояться, вот и все.

– Я не нарушу слова, данного моему другу. – Он снова подошел к окну и посмотрел на Элис. Амира встала рядом с ним, заглянула ему в глаза и сказала:

– У тебя проблемы с женой.

– Сын не должен обсуждать их с матерью.

– Но я могу помочь.

Ибрахим поднял на мать тоскливый взгляд. Амира вспомнила слова Захарии:

– Отец не спит по ночам, мечется, стонет. Я слышу через стенку.

Ибрахим помолчал и сказал тихо:

– Я сам не понимаю, что за проблема у меня с Элис. Но я хочу сына.

– Тогда слушай меня. Я дам тебе лекарство… Его нужно добавить в питье Элис.

Ибрахим посмотрел с сомнением:

– Лекарство?

– Доверься мне, это средство подействует на Элис. И если Бог пожелает, она родит тебе сына.

Он отвернулся от окна.

– Не надо лекарств, мама. Нужно что-то иное. А сейчас я устал и хочу отдохнуть.

– Но нам надо решить вопрос с помолвкой Ясмины.

– Клянусь благословенным Пророком, вопрос этот уже решен окончательно!

Она возразила спокойно:

– Нет, не решен. То, что я расскажу, причинит тебе боль, сын моего сердца. Я хранила это в тайне все годы, по сейчас Бог повелевает открыться тебе, чтобы избежать худшей беды. Возлюбленный сын моего сердца, Хассан аль-Сабир не имеет права войти в твою семью. Ты называешь его другом и братом, а он предал тебя, он – причина твоего ареста.

– Я не верю. Кто-то налгал вам. Сердце его забилось неровно.

– Клянусь Божьим милосердием, своей верой в Бога Единственного – это правда.

– Кто сказал вам об этом?!

Она вспомнила, что не имеет права назвать Сафею Рагеб.

– Я знаю, вот и все. В твоем деле записано, что Хассан назвал тебя врагом египетского народа, организатором заговора. Дело мы можем затребовать.

– Лучше я пойду и спрошу Хассана.

У служебного входа в клуб «Золотая клетка», укрывшись за грудой упаковочных ящиков, Тахья и Ясмина едва удерживались от смеха. Камилия, в длинном пальто, скрывавшем ее яркий наряд для танцев, выглядела серьезной и озабоченной. Девочки следили за дверью, где должен был появиться Захария и подать знак, что все улажено. Или ему не удалось? Камилия дрожала от нетерпения и тревоги.

Только что она пыталась войти через главный вход, но, потратив все деньги на бакшиш охранникам, дежурящим у лестницы, она не могла подкупить выбежавшего ей навстречу лифтера, и тот вызвал секретаря. Секретарь объяснил ей, что мадам не принимает посетителей и не берет учеников. Теперь они затаились у черного хода, а Закки был уже внутри и вел переговоры со своими знакомыми из клубной обслуги.

– Бедный Закки! – вздохнула Тахья. – Сколько у него хлопот сегодня вечером. И бабушке пришлось солгать, что он ведет нас на представление, а он не любит обманывать умму.

– Это и не ложь, – рассудительно возразила Ясмина, – мы в самом деле пришли на представление.

За ящиками появился Захария.

– Все в порядке, Лили, – прошептал он. – Тебя встретит за дверью служанка, дежурящая в женском туалете, и через кухню проведет за сцену, ты там спрячешься. Я ей сказал, что ты хочешь посмотреть представление.

Все трое поцеловали Камилию и пожелали ей удачи. Расправляя полы пальто, чтобы не смять костюм для танцев, она проскользнула вслед за служанкой на сцену; та провела ее в темный уголок и велела не шуметь.

Камилия нашла щелку и выглянула в зал; сердце у нее замерло. За столиками ночного клуба сидели дамы в элегантных вечерних туалетах, и мужчины в вечерних костюмах; она с трепетом узнала в круглощеком коротышке за одним из ближайших к сцене столиков киномагната – мужа Дахибы.

Заиграл оркестр, свет в зале потускнел, осветилась сцена. Раздался взрыв аплодисментов – на сцену вышла Дахиба.

До сих пор Камилия видела знаменитую танцовщицу только на экране. Сейчас та показалась ей ослепительной. Дахиба была окутана синим покрывалом, усыпанным стразами, жесты традиционных восточных танцев и приемы европейского балета мягко сплетались в ее окружении на сцене. Потом синий вихрь замер – Дахиба сбросила покрывало и осталась в роскошном, ослепительно ярком костюме из блестящего турецкого атласа, отделанного серебряным позументом и подпоясанного серебряным шнуром. Дахиба начала свой прославленный вступительный номер – она шевельнула бедрами и продолжала эти движения в медленном струящемся ритме. Зал взорвался аплодисментами.

Дахиба была так близко, что Камилия могла рассмотреть ее. Дахиба, оказывается, не была красавицей или даже просто хорошенькой. У нее была великолепная осанка, а танец ее завораживал зрителей: они по воле Дахибы смеялись, тосковали, замирали в восхищении. Дахиба не просто давала представление – поняла Камилия, – она умела вызвать сопереживание.

В перерыве между номерами Дахиба подошла к краю сцены, улыбаясь зрителям. Камилия почувствовала, что ее момент настал, сбросила пальто и расправила красно-золотой костюм. Оркестр начал играть мелодию, под которую Дахиба исполняла танец в манере беледи. Когда Камилия вышла на сцену и начала танцевать, зал в изумлении замер, потом раздались аплодисменты. Дахиба обернулась и увидела танцующую девушку, музыканты глядели на нее вопросительно, но она подала им знак не прерывать игры.

Камилия танцевала на небольшом пространстве сцены, руки изящно изогнуты, торс и бедра в волнообразном движении. Не глядя на Дахибу, она улыбалась зрителям, которые громко аплодировали и кричали:

– Йа, Алла!

Дахиба сделала знак оркестру: умолк барабан, потом и другие инструменты, остался только томительно-сладкий звук флейты. Теперь в танец Камилии вошли и движения ягодиц – как будто бы рябь пробегала по нижней половине ее тела.

Зрители вопили в восторге. Мужчины вскакивали на стулья с криками «Светлый ангел слетел к нам!», свистели и посылали воздушные поцелуи. Все поняли, что выступление девушки с янтарными глазами было незапланированным, и радовались своей удаче. Муж Дахибы бесновался, как и остальные зрители. Сам она стояла у края сцены, там же, где была в начале выступления Камилии, невозмутимо глядя на танец.

Когда музыка кончилась, Камилия послала зрителям воздушный поцелуй и убежала за кулисы, где ее сразу схватил администратор клуба, угрожая сдать полиции. Когда он уже тащил ее к выходу, появилась Дахиба.

– Итак, что же вы тут делаете? – спросила она, холодно глядя на девушку.

– О, мадам, я так хотела показать вам свой танец, – пробормотала она. – К вам ведь не пускают.

Ввалился, весело фыркая, коротышка муж Дахибы, Хаким Рауф.

– Клянусь головой святого мученика Хуссейна, вот это шоу! Спасибо, девчушка. Пойдем-ка пить чай! – и он разжал пальцы менеджера, ухватившего Камилию за локоть.

Они прошли в помещение, предоставленное Дахибе в клубе «Золотая клетка»; супруги закурили сигареты, и Дахиба начала допрос. Взгляд ее был суровый, черты лица несколько тяжеловаты, чего не было заметно в кино.

– Как ваше имя?

– Камилия Рашид.

В глазах Дахибы что-то блеснуло.

– Доктор Ибрахим Рашид – ваш родственник?

– Отец.

– Вы учились танцу?

– В балете.

– Вы хотите учиться у меня?

– Больше всего на свете.

Дахиба посмотрела на девушку задумчиво и испытующе.

– Я никому не разрешаю выступать на сцене вместе со мной. Я могла бы передать вас полиции. Но зрителям вы понравились.

– Она их покорила, – заметил ее муж, расстегивая воротничок, врезавшийся в толстую шею. – Давай добавим к программе ее номер, моя сладкая дынька!

Дахиба игриво хлопнула его по руке:

– И еще один номер вставим – танец обезьяны в твоем исполнении!

Потом она обратилась к Камилии:

– Вы слишком мускулистая. Мужские плечи и небольшие ягодицы. Вам надо набрать вес. Худая танцовщица не вызывает эротических эмоций. Ваш стиль устарелый и любительский. Беледи теперь так не танцуют. Восточный танец обогатился многими заимствованиями. Но у вас есть данные. При хорошем учителе вы можете стать превосходной танцовщицей. – Она улыбнулась. – Почти такой же, как я.

– О, благодарю…

Дахиба остановила ее жестом:

– Прежде чем согласиться взять вас ученицей, я должна вас предупредить, что семья ваша этого не одобрит. Восточных танцовщиц считают безнравственными женщинами. Нас презирают за то, что мы привлекаем внимание к женской сексуальности, отвлекаем мужчин от мыслей о Боге. Они желают нас – и презирают за то, что мы возбуждаем в них желание. Понимаете, о чем я говорю? Многие будут желать вас, Камилия, но совсем немногие – уважать. И может быть, никто не захочет жениться на вас. Справитесь вы с этим?

Камилия посмотрела на румяное лицо Хакима Рауфа и сказала:

– Но у вас-то все сложилось не так уж плохо, мадам. Толстяк засмеялся, поцеловал ее руку и воскликнул:

– Благословенное древо, из которого вырезали твою колыбель. Клянусь Богом, я просто влюблен в эту малышку!

Дахиба засмеялась. Камилия покраснела и сказала:

– Я знаю только одно: хочу танцевать во что бы то ни стало.

– Тогда я скажу, почему я хочу учить вас. Танец состоит не только из техники. Мы, египтяне, воспринимаем эмоции и драматизм, воплощенные в личности танцора. В вас есть харизма, Камилия. Ваш танец еще далек от совершенства, но вы умеете увлечь зрителя. Это умение – залог успеха. Ваша семья знает, что вы здесь?

Камилия поколебалась, но сказала правду:

– Нет, родные бы этого не одобрили. Но мне все равно! Я просто им не расскажу, что беру у вас уроки.

– Вам надо будет приходить ко мне три раза в неделю. Что вы скажете дома?

– Скажу, что беру дополнительные уроки танца. Бабушка решит, что речь идет о балете.

– А если она узнает?

Камилия тряхнула головой – она не желала сейчас об этом думать. Сейчас она начнет брать уроки у Дахибы, а потом прославится!

Ибрахим явился на яхту Хассана, и лакей ввел его в кабинет хозяина, который, лежа на диване, курил гашиш.

– Как я рад тебе, мой друг! Садись, – приветствовал он Ибрахима.

Но тот остался стоять.

– Я должен задать тебе вопрос, Хассан! Ты называл мое имя членам Революционного совета?

– Боже мой, конечно, нет, – улыбнулся Хассан. – Кто мог высказать такое абсурдное предположение?

– Моя мать.

Улыбка исчезла с лица Хассана. Снова Дракон!

– Но это ложь! Сам знаешь, твоя мать меня не любит.

– Моя мать не лжет.

– Тогда ей дали ложные сведения.

– Она сама видела мое дело. И я могу его посмотреть. Хассан отложил трубку и запустил пальцы в свои густые волосы.

– Ну, так я признаюсь тебе. Это были опасные времена. Никто не знал на рассвете, доживет ли до захода солнца. Я был арестован. Называл имена, чтобы спасти свою жизнь. Может быть, назвал и твое, не помню. Ты бы на моем месте сделал то же самое.

– Я не сделал этого, Хассан аль-Сабир. Я полгода жил в аду, но я никого не предал. Мы больше не братья, и ты не будешь мужем моей дочери!

Хассан вскочил и схватил его за руку:

– Ты подписал соглашение! Ты не можешь его разорвать!

– Могу!

– Если ты так поступишь, Ибрахим, то всю жизнь будешь жалеть об этом…

Ибрахим застал Амиру в гостиной; она слушала вечернее чтение из Корана по радио.

– Ты была права, мама, – сказал он. – Хассан аль-Сабир больше мне не брат. Подготавливай помолвку Омара и Ясмины. Мы поженим их, как только Ясмина закончит колледж. Он помолчал и прибавил: – И дай мне лекарство для Элис. Я хочу сына.

ГЛАВА 4

– Зачем такой обычай – удалять волосы? – спросила Амиру Элис, наблюдавшая, как женщины покрывают тело Ясмины пастой из лимонного сока, сваренного на сахаре.

– Обычай восходит ко временам царя Соломона, – ответила Амира. – К нему должна была прибыть царица Савская. Ходили слухи, что у этой несравненной красавицы волосатые ноги. Чтобы проверить это, Соломон велел вырыть перед дворцом канавку, которая была заполнена водой и покрыта стеклом. Царица подумала, что ей надо переступить через лужу, и подняла юбки – ноги у нее действительно были волосатые. Но Соломон все равно хотел жениться на ней, а для удаления волос изобрел пасту из лимонного сока с сахаром. С тех пор мы применяем эту пасту, и каждая невеста должна удалить ею волосы на теле, чтобы стать приятной своему мужу.

– Но зачем же удалять брови? – удивилась Элис, наблюдая, как кузина Ханея искусно наложила пасту над глазами Ясмины и быстро удалила ее, после чего остались только тоненькие изогнутые полумесяцами линии.

– Она нарисует их, это красивее.

Ритуал удаления волос, по обычаю, сопровождался приемом всех родственниц. Они собрались в доме Рашидов со своими восторгами, подарками и советами, чтобы поздравить невесту, посудачить и потанцевать. Тут же была и Кетта, астролог, женщина без возраста, которая составляла гороскоп Ясмины в день ее рождения. Как и тогда, она разложила перед собой таблицы и расчеты и составляла гороскопы Омара и Ясмины – четы ярко пламенной звезды Гамал из созвездия Орион и нежно-золотистой звезды Мирах в созвездии Андромеды.

Ясмина ликовала. Завтра она уже будет женой Омара, они будут жить в собственном доме у реки – Омар купил его, получив к свадьбе свою долю отцовского наследства, – он хотел жить отдельно от родных.

Пасту смыли с тела Ясмины, она приняла ванну, ее умастили миндальным и розовым маслами, одели в красивое платье, причесали, и она вышла к гостям, собравшимся на празднество.

Элис нежно обняла дочь.

– У меня есть для тебя сюрприз, дорогая, – сказала она. – Выйдя замуж, ты получаешь наследство от твоего английского дедушки, графа Пэмбертона.

– От твоего отца? Но ведь он не одобрял твой брак!

– Да, у него были узкие взгляды, но он был человеком долга. Он считал, что должен обеспечить свою внучку. Дедушка умер два года назад, и по его завещанию ты получаешь дом в Англии и денежное наследство. (Элис не упомянула, что ей граф ничего не оставил.)

Потом к Ясмине подошла Амира и увела ее в спальню. Она заперла дверь, из гостиной доносились смех и музыка. Амира должна была рассказать внучке то, что ей надо знать о свадебной ночи. Ясмина вспомнила, как при закрытых дверях бабушка раскрывала ей женскую тайну в день ее первой менструации:

– Женщина сродни луне, она прибывает и идет на убыль вместе с луной. Так сотворил нас Бог, чтобы мы чувствовали свою причастность к миру светил.

Когда Амира начала свои наставления, Ясмина перебила ее вопросом:

– А ваша мать тоже все вам объясняла, когда вы вышли замуж за дедушку?

Амира ей не ответила и продолжала обстоятельно излагать традиционные инструкции новобрачной, повествуя и об извечной тайне отношений между мужчиной и женщиной, и о мельчайших деталях поведения новобрачной:

– Когда войдешь в спальню, надушись. Жена должна хорошо пахнуть… Перед тем как заснуть, надо трижды спросить мужа, не желает ли он чего-нибудь от тебя. Но при этом помни: ты задаешь ему этот вопрос не для того, чтобы высказать свое желание… Подобает сначала противиться, не то муж решит, что ты страстная, и уважать тебя не будет. И не показывай, что это доставляет тебе удовольствие, не то муж решит, что ты распущенная. Но если сопротивление похвально, то отказ мужу запрещен. Когда он войдет в тебя, произнеси имя Бога, не то тобой завладеет какой-нибудь джинн… Омар не чужак, и свадебная ночь пройдет превосходно…

Четверка белых лошадей примчала украшенную цветами карету новобрачных ко входу недавно построенного отеля «Нильский Хилтон», жених и невеста поднялись по ступеням, за ними – зеффа, свадебная процессия из многочисленных гостей, которые собрались перед отелем с самого утра.

Под аплодисменты новобрачные проследовали в большой танцевальный зал, за гостями тянулись волынщики, танцовщицы – исполнительницы беледи – в блестящих костюмах и музыканты, играющие на флейтах, лютнях и барабанах.

Поток серебряных монет, которые бросали гости, лился под ноги новобрачным, пока они не сели на украшенные цветами высокие кресла в центре зала.

Стоя на женской половине зала, Элис удивлялась простоте свадебного обряда. Новобрачные не были ни в церкви, ни в мечети. Египетский обряд требовал только подписания контракта родственниками-мужчинами. Потом Ибрахим и Омар обменялись рукопожатиями, а Ясмине сообщили, что она теперь жена Омара. Ни поцелуев, ни обетов перед алтарем.

Принимая поздравления с замужеством своей красавицы дочери, Элис продолжала думать о том, что вступление в брак в Египте не только происходит как-то сухо и неэмоционально, но и подготавливается таким же образом. Речь идет не о взаимных чувствах жениха и невесты, но об их родственных и имущественных отношениях.

Предпочтителен в качестве жениха двоюродный брат со стороны отца, то есть сын дяди; на втором месте – кандидатура кузена со стороны матери, то есть сын тетки. Родственники встречаются и обсуждают сумму выкупа за невесту, выплачиваемого семьей жениха и количество свадебных подарков, которые должна преподнести семья невесты. А хуже ли этот мусульманский безэмоциональный метод заключения брака, чем пресловутый брак по любви, – венец европейской цивилизации? – думала Элис. Пожалуй, нет, судя по ее собственному браку.

Элис посмотрела на Ибрахима, стоявшего на мужской половине зала. Сколько времени длится любовь? Их брак по любви бесспорно потерпел крушение. Когда возникла трещина? После ночи обрезания Камилии? После того утра, когда перед ней закружились в танце две детские фигурки в черных мелаях и она почувствовала, что англичане скоро уйдут из Египта? После того как они действительно ушли? Но не только ее эмоции причина крушения их брака, но и поведение Ибрахима. Его холодность после того, как он вернулся из тюрьмы… Много ночей она ждала, что он позовет ее в свою спальню, что возродится прежняя страсть, но тонкая ниточка надежды перетерлась. А когда он стал вызывать ее в свою спальню, возродилась почему-то не страсть, а обида – обида за то, что Ибрахим женился на ней в Монте-Карло как на второй жене, – обида, очевидно, была причиной того, что корни их любви оказались такими слабыми, они высохли, и чахлое растение погибло.

Ибрахим тоже бросил взгляд на жену – сегодня он даст ей лекарство Амиры. Потом он не сводил глаз с Ясмины. Золотоволосый ангел, дитя его сердца – она теперь будет счастлива. Как прекрасно, что она вышла замуж не за чужака, а за сына сестры Ибрахима. И какое счастье, что она не вышла замуж за Хассана, этого предателя, которого Ибрахим не простит до конца своих дней.

Амира сидела на почетном месте рядом с новобрачными. Впервые она находилась в обществе без мелаи, одетая в элегантное черное платье до полу и с длинными рукавами, богато и красиво расшитое бисером. Уступив уговорам Элис, она впервые отказалась от старинной прически – узла волос на затылке, постриглась и завилась – черные завитки спускались немного ниже ушей… Шею и плечи прикрывал белый шарф, который можно было накинуть на голову, выйдя на улицу.

Глядя на Омара и Ясмину, Амира чувствовала, что душа ее переполнена счастьем, и мысленно твердила свою любимую ликующую суру из Корана: «Бог поселит их в Садах Рая, орошенных чистыми ручьями, и там будут они пребывать вовеки».

Как хорошо было бы устроить родственные браки и другим внукам! Амира с надеждой взглянула на Джамала Рашида, который весь вечер не сводил глаз с Камилии. В возрасте под сорок лет, он недавно потерял жену, оставившую ему шестерых детей. Он владел недвижимостью в Каире и был хорошо обеспечен. Али Рашиду он приходился внучатым племянником. Амира решила в ближайшее время начать с ним переговоры – ведь Камилия в отличие от Ясмины не собиралась поступать в университет, и свадьбу можно было сыграть без отлагательства. За такого удачного жениха Камилия будет признательна бабушке.

Потом надо будет подумать о Тахье… Остается еще Захария. Хороший мальчик – чужой крови, но такой умный и набожный, хорошо знает Коран. Он так погружен в духовную жизнь, что, наверное, не захочет рано жениться; ну что ж, пусть станет имамом, будет читать молитвы в мечети по пятницам.

Поймав взгляд бабушки, Ясмина завертелась в почетном кресле – она устала сидеть. Ей очень хотелось встать и немедленно начать новую жизнь! Теперь она – замужняя женщина, а завтра начнет учиться в университете. Она будет ездить на занятия вместе с Омаром и вместе возвращаться! А когда Омар закончит учебу, он получит хорошее место – президент Насер обещал всем выпускникам университета работу в государственном аппарате. И у них будет много детей. Они будут цивилизованной современной супружеской парой, и детей будут воспитывать как образованные родители, не отягощенные старыми предрассудками. Ясмина, трепеща от счастья, помахала рукой сестре, сидящей на другом конце стола, и ласково улыбнулась ей.

Камилия тоже помахала Ясмине. Она поглощала вторую порцию кебаба и риса, чтобы нагнать вес, как велела Дахиба. Ей было скучно, и она была огорчена тем, что дядя Хассан не пришел на свадьбу, – они бы поболтали, и, может, быть, он бы наконец заметил, что она стала взрослой девушкой. Женится ли он снова? Такой интересный!

На сцену вышла танцовщица, исполняющая беледи, – неплохая, но после Дахибы Камилия и смотреть на нее не хотела. Камилия ходила теперь к Дахибе три раза в неделю, и та сказала, что через год девушка сможет выступать в ее шоу.

Девушка подмигнула Захарии, но тот даже не улыбнулся. Тогда Камилия вспомнила, что, ранимый и сострадательный, юноша расстроен смертью своего одноклассника.

– Он был незаконнорожденный, Лили, – рассказывал ей Закки, – и не знал, кто его отец. Школьники дразнили его, но он держался стойко. А недавно он влюбился в девушку – соседку и хотел жениться на ней, но мать девушки не пожелала и говорить об этом. Тогда он утопился в Ниле.

Захария принес еще блюдо с едой и посмотрел на Тахью, сидевшую между уммой и Нефиссой. Он должен поговорить с уммой о помолвке, хотя ему только шестнадцать. А не то умма может найти Тахье жениха…

На сцену вышла еще одна исполнительница беледи – это был заключительный танец, обращенный не ко всем зрителям, а к невесте, символизирующий переход девушки от целомудрия к сексуальному бытию. Танцовщица в откровенном костюме движениями, полными соблазна, изображала пробуждение свободы, страсти, раскованной женской силы, обращая свой танец к невозмутимой чопорной невесте, застывшей в девственно-белом платье.

Этим танцем свадебное торжество окончилось. Гости разъехались по домам, а члены семьи на нескольких машинах проводили новобрачных в их дом.

Мужчины остались в гостиной, а женщины повели Ясмину в спальню, сняли с нее подвенечное платье, одели ночную сорочку, уложили на кровать и подняли сорочку. Омар занял свое место рядом с ней, Амира держала Ясмину сзади. Когда Омар обмотал палец носовым платком, женщины повернулись спиной, а Амира отвернула лицо. Ясмина закричала, Омар поднял руку – на платке была кровь.

Ибрахим и Элис вернулись домой.

– Свадьба прошла хорошо, – обратился он к Элис.

– Да, только вот этот ужасный варварский обычай проверки девственности…

Он погладил ее руку:

– Ты придешь в мою комнату?

– Я устала, Ибрахим… – Несколько лет он слышал эти слова.

– Давай выпьем вдвоем за счастье нашей дочери… У меня есть бренди.

Она колебалась. На свадьбе Ясмины Элис вспомнила собственную свадьбу с красивым молодым человеком, которому она обещала верность до гроба.

– Ну, пойдем…

Ибрахим подлил лекарство в рюмку Элис – бренди отобьет запах… Она выпила, ничего не заметив, но Ибрахим с огорчением обнаружил, что лекарство ее словно одурманило, а он надеялся, что оно ее воспламенит.

Она не противилась его поцелуям, позволила раздеть себя, но как будто не понимала, что он с ней делает, расслабилась в его объятиях, словно тряпичная кукла, и даже бессмысленно хихикала.

«Не этого я хотел», – думал Ибрахим. Но он хотел сына. Через несколько минут он выскользнул из-под простыни, оставив в постели дремлющую Элис. Он чувствовал себя еще хуже, чем после сношений с проституткой.

Захария не мог заснуть и вышел в сад, где душной августовской ночью все-таки было легче дышать.

В лунном свете он увидел Тахью, сидящую на мраморной скамье, – от неожиданности она показалась ему призраком.

– Можно сесть рядом с тобой? – спросил он; она подвинулась. Личико у нее было грустное.

– Ты плакала?

– Да, ведь я теперь потеряла Мишмиш. О, Закки! Мы стали взрослыми, никогда больше не играть нам вместе в саду…

Он обнял ее, и она уткнулась в его шею влажным от слез лицом. Он утешал ее, называл нежной росинкой, гладил ее мягкие волосы.

– Я люблю тебя, – сказал он. – Все Божьи ангелы возликовали, когда ты родилась.

Он поцеловал ее и отстранил от себя – больше ничего нельзя, Коран разрешает любовь только в браке.

– Я поговорю с уммой, – сказал он, держа ее лицо в ладонях. Лунный свет превращал ее слезы в бриллианты. – И мы будем так же счастливы, как Омар и Ясмина.

Ясмина смотрела на спящего Омара, и ей казалось таким странным, что она лежит в постели со своим двоюродным братом. Они занимались любовью, это было приятно и забавно, они много смеялись. Ясмина была довольна, хотя немного недоумевала – где же романтическая любовь, о которой поется в песнях?

Она встала с кровати и подошла к окну. Счастье было такое полное – замечательная свадьба, собственный дом. И учеба… «Ты будешь помогать мне, – сказал отец. – Ты будешь моей медсестрой…»

Нет, не медсестрой она станет, а настоящим доктором!

ГЛАВА 5

«Какой красавец! – подумала Камилия. – Но, наверное, женат».

Он был правительственный цензор, который явился на студию Хакима Рауфа на съемки нового фильма. Цензор должен был удостоверить, что в фильме не изображаются ни политическое недовольство и нищета народа, ни обнаженный пупок кинозвезды Дахибы.

Камилия третий раз приходила на киностудию по приглашению Дахибы, все приводило ее в восторг. А в этот декабрьский вечер было еще оживленнее и интереснее, чем обычно, потому что в честь праздника Мулид аль-Наби – рождения Пророка – Хаким Рауф устроил буфет с горами фруктов, сластей, печенья и излюбленного лакомства египтян «дворцового хлеба»– хлеба, поджаренного в масле, вымоченного в меду и густо намазанного сладким кремом.

Камилия увидела, что красавец цензор взял пригоршню фиников, начиненных засахаренной апельсиновой цедрой, насыпал в кофе сахару и стал размешивать ложечкой.

Камилии и в голову не могло прийти подойти к нему и завязать разговор, и ей стало бы дурно, если бы к ней подошел он. Но ей так хотелось бы, чтобы он ее заметил!

Правда, Камилия носила блузки с длинными рукавами, застегнутые на пуговички до самого горла, и юбки ниже колен, – все подруги над ней посмеивались, но с бабушкой спорить не приходилось! Старомодная одежда скрадывала фигуру, но он мог обратить внимание на лицо! Краситься Амира разрешала, поскольку и сама проводила много времени перед зеркалом, и Камилия подводила свои медовые глаза, выщипывала брови и подбирала губную помаду, подходящую к оливковому тону ее кожи. Может быть, красивый незнакомец все-таки увидит, что она хорошенькая?

Хаким Рауф вскричал: «Съемка!» – и Дахиба начала танцевать, а цензор впился в нее взглядом. Сцена изображала ночной клуб, где танцовщица – Дахиба выступает на сцене, притворяясь, что не узнает своего переодетого мужа в толпе зрителей. Еще одна легкомысленная комедия. Хаким Рауф как-то пожаловался Камилии, что Насер, выдающийся политик и блестящий ум, ввел такую цензуру в кинопромышленности, что фильмы не будут давать сборов. Он уже не раз заявлял, что готов перевести свое дело в Ливан, где нет таких нелепых цензурных ограничений, деятели искусства чувствуют себя свободно и их деятельность поощряется.

Рауф воскликнул: «Стоп!» – послал работника студии в гардероб за каким-то дополнением к костюму. Подойдя к жене, он нагнулся к ее уху и что-то прошептал – она улыбнулась.

Камилия восхищалась этой супружеской парой. Они, казалось, не подходили друг другу: она – высокая, изящная и элегантная, он – неопрятный толстый коротышка. Но эти внешне несхожие люди двадцать лет жили в счастливом браке. Дахиба была сирота – она потеряла родителей в раннем детстве и могла свободно выбирать себе мужа. Супруги хорошо понимали друг друга; Рауф восхищался талантом Дахибы и был во власти ее женских чар; ее пленяли энергия Рауфа и его живой, насмешливый ум. Глядя на них, Камилия мечтала сама выбрать себе мужа, с которым она будет счастлива, но сможет и шутить и дурачиться, как Дахиба и Рауф. «И непременно будет иметь детей», – подумала Камилия. Дахиба говорила ей, что это вовсе не помешает карьере танцовщицы.

Она не отводила взгляда от красавца цензора. Вдруг сердце Камилии замерло – он тоже пристально посмотрел на нее.

Съемка была окончена, Камилия надела пальто, взяла сумочку и библиотечные книги и собиралась уйти, но увидела, что ей кивает Дахиба. К той подошел красавец цензор и о чем-то ее спрашивал, она ответила с улыбкой, он попрощался и вышел.

Камилия подошла к Дахибе.

– Ну, как вам понравилась сцена? – спросила танцовщица.

– Очень! А этот, из министерства культуры, прямо с вас глаз не сводил!

– Ну, это же его работа, – засмеялась Дахиба, – глаз с меня не сводить, чтобы мой танец не был чрезмерно возбуждающим. Цензура контролирует эротику. Как бы то ни было, я пригласила его на чай.

– О-о! И он согласился?

Глаза Дахибы заблестели лукавством.

– Он спросил меня о вас, я сказала, что вы мне не дочь, а ученица. Еще он спросил, будете ли вы у меня вечером. Я сказала, что будете, и он обещал прийти.

– О-о, какое счастье!

Камилия бежала домой вне себя от радости. Под опекой Дахибы знакомство завяжется, если она понравится ему, он примет и второе, и третье приглашение, заговорит с ней… А может быть, Дахиба и Рауф устроят пикник и там, на прогулке, он признается ей в любви.

Около дома ее застал легкий дождь. Все родственницы собрались на кухне, Амира делала сахарных куколок – традиционное угощение для детей на день рождения Мухаммеда. Элис пекла английский рождественский пудинг. Поскольку по лунному календарю день рождения Пророка Мухаммеда и Пророка Иисуса совпадал только раз в тридцать три лунных года, в доме царило особое праздничное оживление. Элис украсила маленькое деревцо блестящей мишурой, поставила под него игрушечные фигурки, изображавшие рождение Христа и приход волхвов, и рассказывала детям о христианском Рождестве. Они уже знали об этом, потому что в Коране есть глава о непорочном зачатии. Дети знали и священное дерево в Каире, под которым, по преданию, отдыхали Иосиф и Мария во время бегства в Египет. Увидев на кухне Марьям Мисрахи, Камилия вспомнила: празднуется и третий религиозный праздник – еврейская Ханука. Марьям готовила хароссет – сладкое блюдо из фиников и изюма, которым отмечают евреи свой праздник восстановления Иерусалимского храма. Храма, из которого возносился на небо Пророк Мухаммед, чтобы получить от Бога Пять заповедей Веры. В этом году на одной неделе соединились празднества трех разных, но не чуждых друг другу религий. «Благословенная неделя, – подумала Камилия, – сколько радости и праздничной суматохи!»

– Вот и ты, Лили, – сказала Амира. – Ну, получила книги?

Камилия сказала Амире, что идет в библиотеку за книгами по курсу арабской литературы. Она в самом деле была в библиотеке, но потом отправилась на киностудию.

– Да, я взяла пару книг; и у меня сегодня по горло домашних заданий.

– Ты ездила на такси?

Камилия вздохнула. Умме пришлось примириться с тем, что девушки из дома Рашидов начали выходить в город без сопровождения родственника-мужчины: Тахья и Камилия – в школу, и еще три школьницы – две дочери тети Ханиды и дочь Райи, и двойняшки Зубейды, работающие в типографии газеты «Аль-Ахрам». Но Амира по-прежнему беспокоилась за них.

– На улице так свежо и приятно, умма, и я решила пройтись пешком. Никаких инцидентов, – быстро добавила она, отвечая на встревоженный взгляд Амиры. Той казалось, что на улицах Каира полно хулиганов, стремящихся покуситься на честь девушки. Но обычно Камилия добиралась домой из школы без всяких происшествий. Какая опасность может угрожать днем на улицах многонаселенного города? Только раз за Камилией увязались деревенские парнишки в галабеях – они бросали камушки и орали грязные слова. Но она быстро от них убежала.

– Для тебя есть замечательная новость! – Амира сложила руки на кухонном переднике, прикрывающем нарядное черное платье. – Позвони по телефону своей учительнице балета и скажи, что ты сегодня пропустишь урок. К нам придет гость.

Камилия уставилась на нее обескураженно. Под предлогом урока балета она собиралась пойти на чай к Дахибе.

– Но мадам не любит, когда пропускают уроки, – торопливо заговорила она. – Мадам…

– Глупости, – сказала Амира. – Ты никогда не пропускала уроков, один раз ничего не значит. Я могу и сама позвонить.

– А кто придет, умма? Амира гордо улыбнулась:

– Наш троюродный брат, Джамал Рашид. И придет он, чтобы говорить с тобой.

Марьям подняла стакан чаю, словно бокал с вином, и весело поздравила:

– Мазельтов,[5] дорогая!

Камилия в ужасе уставилась на бабушку и тетю Марьям. Джамал Рашид недавно приходил в их дом, но Камилия и не подозревала, что это были смотрины.

– Смотри-ка, она удивлена! Ты счастливица, Лили! Джамал Рашид богатый человек. Говорят, благочестивый и добрый.

– Но я не хочу замуж, тетя! – отчаянно вскричала Камилия.

– Что это ты говоришь! – улыбнулась Амира. – Такой прекрасный жених и человек хороший. Со средствами – для детей он нанимает нянек, тебе не придется за ними ухаживать. Чем он тебе не подходит?

– Да не в нем же дело, умма! Никого мне не нужно! Я не хочу замуж… пока что…

– Это еще что за глупости? Ты выйдешь замуж за мистера Рашида. Я и твой отец подписали соглашение о помолвке.

– Умма! Как вы могли это сделать!

Камилия ринулась из кухни и выбежала на улицу.

Она ворвалась в дом Дахибы и, пробежав мимо изумленного привратника, понеслась по лестнице. «Подождите!»– крикнул ей вдогонку привратник, но не успел остановить девушку – Камилия поскользнулась в лужице воды: незамеченная ею уборщица мыла ступеньки. Она удержалась за железные перила и не скатилась с лестницы, но ударилась крестцом, и ноги ее широко раскинулись – одна свесилась со ступеньки вниз, другая оказалась задранной кверху. Ей кинулись на помощь и довели до квартиры Дахибы. Она вошла в комнату, прихрамывая и вытирая слезы.

– Что случилось, девочка?! – воскликнула Дахиба. – Позвать доктора?

– Нет, все в порядке…

– Но что с тобой случилось? – Встревоженная Дахиба перешла на ласковое «ты». – Привратник сказал, что ты бежала, как будто за тобой гнался джинн.

– Я так расстроена. Умма хочет выдать меня замуж. За старика с шестью детьми! А я хочу стать танцовщицей.

Дахиба обняла Камилию за плечи и сказала:

– Ну, успокойся. Пойдем попьем чаю и обо всем поговорим.

Когда девушка встала, Дахиба увидела на кушетке пятно крови.

– У тебя месячные?

– Нет, – нахмурилась Камилия.

– Иди в ванну, посмотри, что такое. Камилия вернулась через минуту и сказала:

– Ничего.

– Как ты упала – поскользнулась, а потом?..

Камилия показала, разведя пальцы, как ножницы. Дахиба посмотрела на нее огорченно и заторопила:

– Иди скорей домой, девочка, и расскажи бабушке, как это случилось.

– Но зачем? Я не ушиблась. Мне не больно. И этот человек придет к чаю.

– Послушай меня. Иди к бабушке. Расстроенная Камилия пошла домой и у садовой калитки увидела Амиру, которая ждала ее с зонтиком в руках.

– Прости меня, умма, я не должна была так убегать из дома.

– Прощает Бог. Ты промокла, переоденься. Ну, почему ты так себя ведешь?

Камилия вздохнула:

– Умма, я не могу выйти замуж за Джамала.

– Ладно, поговорим об этом потом. – Амира повернулась и пошла к дому.

– Умма, я упала.

– Как?

– На улице. Тротуар был мокрый от дождя, и я поскользнулась. Ноги у меня разъехались вот так, – девушка показала на пальцах. – И была кровь.

Узнав, что месячные были две недели назад, Амира нахмурилась.

– Что такое, умма? – забеспокоилась Камилия. – Что со мной случилось?

– Доверься Богу, дитя мое. Надо кое-что сделать. Но отцу не говори.

Амира знала, что надо сделать. В Каире есть хирурги, которые это умеют. И сохранят тайну, если побольше заплатить.

Амира и Камилия поднимались по лестнице на четвертый этаж. Женщина назначила время после вечерней молитвы. Амира постучала; дверь открыла служанка в клеенчатом фартучке.

– Скажите доктору аль-Малаким, что мы пришли. К удивлению Амиры, женщина сказала, что она и есть доктор аль-Малаким, и провела их через гостиную в цветастых обоях со скромной мебелью, семейными фотографиями на телевизоре, наполненную смешанным запахом жареной баранины с луком и дезинфекции, в спальню. На кровати была постелена чистая простыня, под ней – клеенка. Рядом с кроватью на маленьком столике лежали свертки ваты и марли, шприцы для подкожных впрыскиваний и мисочки с хирургическими инструментами, погруженными в какую-то зеленую жидкость.

– Пусть она ложится, саида, – сказала женщина. – Только трусики снимет.

– Это не больно? – спросила Амира. – По телефону вы обещали…

– Нет, не больно, – успокоила ее женщина. – Бог дал мне умение, доверьтесь мне. Может быть, вы подождете в другой комнате?

Но Амира села на край кровати и, сжимая руки Камилии, сказала ей:

– Все будет хорошо. Через несколько минут все кончится. Женщина поставила лампу на стул в изножье кровати, зажгла ее и ласково спросила:

– Ну, так как же это случилось?

Амира повторила то, что рассказала ей Камилия. Женщина взяла шприц и сказала:

– Читай суру «Фатиха», детка. Больно не будет.

– Что мнесделали, умма? – спросила Камилия, когда они вышли из такси. У нее кружилась голова после анестезии и что-то горячо пульсировало между ног. Амира помогла ей войти в дом, и они добрались до спальни, никого, к счастью, не встретив на пути.

Помогая Камилии надеть ночную рубашку, Амира объяснила ей:

– Когда ты упала, у тебя произошел разрыв девственной плевы. У некоторых девушек она очень хрупкая. Доктор аль-Малаким восстановила ее, и после свадебной ночи семья сохранит свою честь, иншалла.

– Но я же не виновата! – возмутилась Камилия. – Это несчастный случай. Я – девушка.

– Но мы не могли бы этого доказать. На брачной простыне не было бы крови, и Джамал Рашид решил бы, что ты не девушка. А теперь все восстановлено и никто не узнает о нашем визите к доктору аль-Малаким. Спи, мое дитя, завтра все пройдет, как не бывало.

Но Камилия всю ночь не спала от боли, днем боль еще усилилась, а вечером она упала в обморок на кухне. Амира потрогала ее лоб – у девушки была лихорадка. Пришлось обо всем рассказать Ибрахиму; он осмотрел дочь и сурово сказал Амире:

– Ей занесли инфекцию в матку. Я отвезу ее в больницу.

Камилия провела две недели в больнице Каср эль-Айни. Когда она стала поправляться, родственницы из дома на улице Райских Дев целый день просиживали в ее палате и болтали в коридорах. Палата была полна цветов, Камилию закармливали домашними кушаньями. Посылала цветы Дахиба, в записках она передавала Камилии привет от Payфа и от красавца цензора.

В день, когда Камилия вышла из больницы, Ибрахим мрачно сказал матери:

– После воспаления в матке остались рубцы, и Камилия не сможет иметь детей. – «И у меня не будет ни сыновей, ни внуков мужского пола», – добавил он про себя.

Хотя всем говорили, что Камилия лежала в больнице с лихорадкой, неясные слухи просочились, и Джамал Рашид разорвал помолвку. Родственники смотрели на Камилию сочувственно – она теперь не станет ни женой, ни матерью и обречена на участь старой девы.

Оставшись наедине с внучкой, Амира сказала:

– Не горюй, внучка моего сердца, пока я жива, у тебя есть родной дом. – И Камилия вспомнила всех женщин, которых в годы ее детства и юности собирала в своем доме Амира, нежеланных, ненужных или опозоренных, собравшихся в этом гнезде, как вспугнутые птицы.

– Но что это со мной случилось, умма? Я ни в чем не виновата…

– Это Божья воля, мы не должны спрашивать. Ничто не совершается помимо воли Предвечного. Он позаботится о тебе.

Умма права, она всегда права – Камилия положилась на Божью волю. Но иногда вспоминала о красивом цензоре, с которым она так и не познакомилась.

ГЛАВА 6

Тридцать шесть родичей семьи Рашидов собрались под крышей дома на улице Райских Дев и читали молитвы, посвященные большому празднику. В ночь Лайлат аль-Мирадж Пророк Мухаммед проскакал на крылатом коне из Аравии в Иерусалим, был там вознесен на небо и вернулся к верующим, получив от Бога Пять заповедей – пять ежедневных молитв ислама.

На улицах Каира задувал ветер из пустыни – хамсин, – бросая песок в лица прохожих, ветер скрипел старинными ставнями дома Рашидов и раскачивал медные фонари на красивых цепях. Амира внимала молитве, но в мыслях ее была тревога – в эту святую ночь, когда собралась вся семья, Омара и Ясмины не было на улице Райских Дев.

Ясмина пробиралась по улицам вдоль стен, закрывая лицо шарфом от хлещущего песком ветра, страдая от невыносимой боли. Прохожих не было, и она чувствовала себя одинокой в обезумевшей вселенной.

Омар ударил ее так сильно, что она испугалась за ребенка в своей утробе и убежала. В мрачную, ветреную ночь ей светили издалека золотые окна дома на улице Райских Дев, обители мира и покоя.

Ибрахим продолжал молитву, и Камилия вместе с другими слушала и повторяла его слова. Четыре месяца прошло со дня несчастного случая; Камилия ни разу не была за это время у Дахибы, перестала ходить и на уроки балета, не встречалась с друзьями. Она решила – как ее тетки, старые девы, – существовать на периферии жизни. Отказаться от жизни в восемнадцать лет! Никаких увлечений, никаких воспоминаний…

Ибрахим тоже был мрачен в святую ночь. Он по-прежнему думал о сыне и внуках – суждено ли ему их иметь. Элис не забеременела, но Ясмина через месяц должна родить.

Он читал молитву механически, не вникая в смысл знакомых слов. Пророк Мухаммед, взятый на небо, получил от Бога приказание читать пятьдесят молитв в день, но вмешался пророк Мусса и посоветовал Мухаммеду попросить Бога назначить пять молитв вместо пятидесяти.

Раздался стук у дверей, и служанка ввела обессилевшую Ясмину, которая упала на диван. Все окружили молодую женщину.

– Детка моя, что с тобой? – жалобно спрашивала Амира.

– Омар, – прошептала Ясмина и заплакала. Ибрахим сел рядом с ней.

– Что случилось? Он ударил тебя? – В глазах его полыхала ярость, и Ясмина испугалась за Омара.

– Нет, – прошептала она, – я сама виновата. – Ей действительно казалось теперь, что она не должна была заводить с Омаром разговор о том, что она хочет продолжать учебу. Он заявил, что учиться не время, надо будет ухаживать за ребенком. Она настаивала, он рассердился и ударил ее.

– Все в порядке, папа, – сказала она. – Только оставь меня здесь хоть ненадолго.

Через полчаса явились полицейские, чтобы арестовать Ясмину Рашид, убежавшую от мужа. Родственницы запричитали – одни осыпали бранью полицейских, другие кричали, что нечего было Ясмине уходить от мужа, как бы ни обращался с ней Омар. Как бы то ни было, она должна была вернуться домой. По Закону Повиновения, Бейт эль-Таа, Омар имел право вернуть жену домой с применением силы.

Когда Ясмина отказалась вернуться домой, тетки и кузины завопили в ужасе. Если об этом узнают соседи, Ясмина навсегда будет заклеймлена именем «нашиз», негодницей, – так называют непокорную жену.

– Мы должны ее увести, – извиняющимся тоном сказал один из полицейских, беря Ясмину за плечо. Она вскрикнула и упала на колени.

– Помилуй Бог, она рожает! – подбежала к ней Ханея.

– Пошлите за Кеттой! – воскликнула Амира, обняла молодую женщину и увела в свою спальню.

Ясмина родила быстро; через час она с ребенком на руках лежала на большой кровати с балдахином на четырех столбиках, где рожались все Рашиды семьи Али.

С любовью глядя на мальчика, она прошептала: «Я думала, что ты придешь в мир в день моего рождения». Через неделю Ясмине исполнялось семнадцать лет.

Элис и Ибрахим стояли у постели, держа друг друга за руки.

– Я не верю, что я бабушка, мне только тридцать восемь лет, – на глазах Элис блестели слезы счастья. Она обернулась к мужу: – Но скоро я снова стану матерью. Я беременна.

– Бог улыбнулся мне! – воскликнул Ибрахим, целуя жену и нежно гладя руку дочери.

Ясмина стояла у открытого окна своей спальни с ребенком на руках, глядя на Нил, обычно спокойную гладь которого волновал порывистый хамсин. Омар не разрешил ей остаться после родов на улице Райских Дев и побил ее, но вот уже две недели он ее не трогал и не бранил, – наверное, все-таки был признателен за рождение сына.

Омар должен прийти с занятий через несколько часов. А что, если она пойдет на улицу Райских Дев с ребенком, – первый раз появится как жена и мать там, где прошло ее светлое детство, полное смеха и радости. Она завернула ребенка и весело побежала к двери. Ручка не поддавалась.

Ясмина решила, что Омар запер дверь по рассеянности – придет и извинится. Она приготовила обед, его любимое блюдо – тушеную грудку ягненка. Когда Омар не пришел к обеду, Ясмина поняла, что он запер ее умышленно.

Она стала искать ключ, дергала дверь – шарообразная ручка отвалилась.

Стучать и звать на помощь нет смысла – квартира находится в надстройке на крыше дома, а если даже кто-то из соседей услышит, то не отзовется – не подобает вмешиваться, когда муж наказывает непослушную жену.

Когда на третий день Омар вернулся, Ясмина была вне себя от страха и беспокойства. Он увидел сломанную ручку двери:

– Что это ты тут натворила?

– Ты ушел, я испугалась…

– Да, я ушел, чтобы проучить тебя. Я запретил тебе учиться, а ты противоречила. Потом ты сбежала из дому.

Соседи за моей спиной смеются! Ты у меня станешь покорной женой!

Он вырвал розетки телефона, телевизора и радио и пронесся через квартиру, вывинчивая лампочки и разбивая их об пол.

Квартира погрузилась в темноту.

Ясмина услышала, что он направляется к двери, и закричала:

– Не оставляй меня, Омар! У нас нет еды! Муж молча повернул ключ в замке.

Ясмина проснулась от стука в дверь и не могла понять, что с ней. Ей хотелось есть, болела голова. Сколько же дней назад запер ее Омар? Ясмина увидела, что она заснула на полу. Она встала, вынула из кровати ребенка, который сразу потянулся к груди. Но ведь у нее пропадет молоко, она уже сутки не ела! Стук возобновился, она подошла к дверям и сказала:

– Заперто. Кто там?

– Отойди! – крикнул Захария и вышиб дверь. За ним ворвались Камилия и Тахья.

– Что с тобой? – закричали девушки.

– Он запер меня, – тусклым голосом отозвалась Ясмина. Тахья обняла ее, утешая, а Камилия, баюкая на руках ребенка, рассказывала:

– Мы звонили тебе без конца. Никто не подходил. Потом пришел Омар и заявил, что ты слишком занята ребенком и не можешь ни позвонить, ни прийти в гости. Я знала, что это ложь!

– Пойдешь с нами, – коротко распорядился Захария. – Одевай ребенка.

Сестры подали Ясмине пальто и завернули ребенка, но в эту минуту вбежал Омар.

– Что это вы здесь делаете? – закричал он.

– Забираем нашу сестру домой, – отрезала Камилия. – И не пытайся нас остановить.

– Моя жена останется здесь! – Омар грубо схватил Ясмину за руку, но в этот момент Камилия стащила со своей ноги туфлю и сильно ударила Омара по голове. Он взвыл и попятился, а они выскочили из квартиры.

В доме на улице Райских Дев начался переполох, женщины в смятении воздевали руки к небу, упрекая Нефиссу, воспитавшую сына буйным и жестоким, кричали: «Адский огонь на его голову!» Плакали дети, плакала измученная Ясмина.

Амира решительно навела порядок – отправила спать детей и подростков, удалила из гостиной взрослых и подсела к Ясмине:

– Тебе надо вернуться домой, внучка, и наладить отношения с мужем. Другого выхода нет.

– Но он ужасно со мной обращается, умма. За что? Как он может?!

Амира откинула волосы со лба Ясмины.

– Он и мальчишкой был необузданным. Отец его был такой же. Может быть, это в крови, не знаю. Но не забывай, что жена должна скрывать семейные неурядицы.

Явился Омар, требуя возвращения Ясмины. Ибрахим провел его в малую гостиную и закрыл дверь. Глядя ему в лицо жестким взглядом, Ибрахим запретил ему впредь запирать жену.

Омар засмеялся:

– Это мое право, дядя. По закону я вправе запереть жену, а она не имеет права убежать от меня. И закон запрещает вмешиваться в отношения между мужем и женой.

Ибрахим ответил ему мертвенным голосом:

– Ты прав, закон не может защитить Ясмину. Но я могу. Если ты ударишь ее, запрешь, будешь угрожать ей, я прокляну тебя, Омар. Ты не будешь больше моим племянником, я выброшу тебя из семьи, ты не будешь Рашидом.

Омар похолодел. Он знал, что Ибрахим как глава рода может сделать это – и даже имя его не будет упоминаться, как имя Фатимы, проклятой Али. Эта женщина перестала существовать – то же грозит и ему.

Дрожа от ярости и страха, Омар ответил сдавленным голосом:

– Хорошо, дядя.

– Я не доверяю тебе, и я буду каждый день звонить Ясмине и каждую неделю приходить к ней. И она будет приходить на улицу Райских Дев, когда захочет. Ты меня понял?

Омар склонил голову:

– Да, дядя…

Сердце Камилии устремилось вслед уходящей Ясмине. Она знала, что после второго ухода от мужа сестра заклеймлена в глазах общества и закона как «нашиз», негодная женщина. «Но ведь мое положение, в сущности, такое же, – подумала вдруг Камилия. – Ясмина заперта в клетке, созданной невежеством и предрассудками, и я тоже». Камилия как будто проснулась от сна, вышла из оцепенения, в котором находилась четыре месяца. Она ринулась за сестрой – нельзя! – повернулась и стремительно побежала к бабушке.

– Можно поговорить с тобой, умма? – Амира сидела перед туалетным столиком, готовясь ко сну.

– Конечно, дитя мое…

– Неужели нельзя помочь Ясмине? Амира вздохнула. Семейные беды!

– Даст Бог, все у них наладится.

– Но почему закон несправедлив к женщине, умма? – продолжала Камилия, садясь на край постели. – Несправедливо, что женщина должна жить в несчастном браке.

– Законы охраняют женщин.

– Разве это так? При всем почтении к вам, умма, я должна возразить. В газетах каждый день помещают статьи о несправедливости, которой подвергаются женщины. Сегодня я читала о молодой женщине, муж которой взял вторую жену и уехал из Египта. Он не собирается возвращаться в Египет и не дает первой жене развод. Она бедствует с ребенком и даже снова выйти замуж не может.

– Единичный случай, – сказала Амира, расчесывая волосы.

– Да нет же, умма. Просто ты не читаешь газет. Вот вчера была заметка: человек умер, и тогда выяснилось, что у него было четыре жены, – он содержал их в разных квартирах. Теперь каждая получит только треть наследства, и ни одной не хватит денег, чтобы вырастить детей.

– Он был плохой человек.

– Так я об этом и говорю, умма! Он был плохой человек, но закон защищал его – он был вправе жениться снова и снова, не сообщая первой жене. Закон несправедлив к женщинам. Он несправедлив к нашей Ясмине. Муж-садист издевается над ней, и никто не может вмешаться.

– С нами Божья милость, – Амира положила гребень и удивленно взглянула на Камилию. – Я никогда не слышала от тебя таких речей, детка. Кто тебя так настроил?

Камилия знала, что это – Дахиба. Она после уроков часто обсуждала с молодой девушкой такие заметки. Но сказать правду она не могла.

– Ты не понимаешь, Лили, ты слишком молода. Человеческие законы зиждятся на Законе Бога, а Бог творит только добро.

– Почему же люди мучаются?

– Ты не имеешь права судить о Законе Бога, – строго сказала Амира.

– Но ведь Закон Повиновения – Божий закон. Умма! Там сказано, что женщину нельзя принуждать к браку, которого она не желает.

– Главное правило – жена должна повиноваться мужу.

– А может быть, не главное? Вот, прочитай… – Камилия взяла с подставки под портретом Али Рашида Коран и раскрыла.

– Прочитать я не могу.

– Принести тебе очки, умма?

– Нет, – Амира отвела глаза. – Я не умею читать. Ошеломленная Камилия положила Коран на место.

– Это моя тайна, мой стыд. Но твой дедушка учил меня Божьему слову, и я знаю Закон Всевышнего.

Помолчав, Камилия сказала:

– Это не стыд, что ты не умеешь читать. Пророк Мухаммед тоже не умел. Но при всем почтении к вам, умма, я думаю, что дедушка Али не о всех законах вам поведал.

– Опомнись, дитя, прочитай молитву! Ты оскорбляешь память своего дедушки.

Глядя в блестящие гневом гордые глаза Амиры, Камилия пожалела о сказанном, но решительно продолжала:

– Я уважаю и чту Законы Бога, но люди их искажают. Мне восемнадцать лет, и я приговорена к существованию, которое хуже смерти. Наказана за то, что я не могу иметь детей, но это от меня не зависит, и это не мой грех. А Бог сказал: «Я буду к вам добр». Умма, Ясмина должна развестись с Омаром.

– Разведенная женщина – позор для семьи.

– Но ведь тетя Зу Зу была разведена, и тетя Дорея, и тетя Айша…

– Они – дальние родственницы, а Ясмина – внучка Али по прямой линии и должна хранить честь рода.

Камилия схватила руки Амиры и страстно воскликнула:

– Ну почему мы должны страдать во имя чести? Ясмина должна жить в несчастном браке, чтобы соблюсти семейную честь! А моя жизнь пройдет бесплодно и бессмысленно! И все – во имя чести!

Подбородок Амиры задрожал:

– Честь – это все! Без чести мы – ничто.

– Бабушка, – тихо сказала Камилия, – вы были мне матерью, вырастили, научили Закону Бога. От вас я узнала, что хорошо, а что плохо. Но я не могу жить, ставя превыше всего честь, я хочу живой жизни!

– Как могли такие слова изойти из уст внучки Али Рашида? Мне страшно жить в эти грешные времена, когда девушка не считается со старшими и толкует Божий закон, как ей вздумается.

Камилия закусила губу.

– Я прошу у вас прощения, умма, и благословите меня. Я должна найти свой путь в жизни и ухожу из дома. Помолитесь за меня.

Через полчаса Амира стояла у окна, и сквозь решетчатый ставень смотрела, как исчезает за поворотом улицы девичья фигурка с дорожной сумкой в руке.

ГЛАВА 7

Захария увидел ангелов. То есть ему казалось, что увидел, а это были в золотом свете вечернего солнца Амира и повариха Захра. Шла последняя неделя поста – Рамадана, и Захария вспомнил, что он потерял сознание на кухне, где была невыносимая жара.

Амира поднесла чашку к губам Захарии, и он сделал глоток сладкой жидкости.

– Не бойся, – сказала Амира, – солнце уже зашло. Все едят в столовой.

Захария сел на кровати – он находился в своей спальне.

– Вам стало плохо на кухне, молодой хозяин, – сказала Захра, – мы перенесли вас сюда.

– Ты слишком строго постишься, Закки, – обеспокоенно заметила Амира.

Захария откинулся на подушки.

«Я недостаточно строго соблюдаю пост», – подумал он.

Весь месяц семнадцатилетний юноша от восхода солнца до заката, согласно Четвертой заповеди, воздерживался от еды, пищи и табака. Но труднее было воздерживаться от нечистых мыслей, которые тоже обрекают грешника на добычу сатане. А страсть Захарии к Тахье нарушала чистоту его помыслов – верующий во время Рамадана должен не только отказаться от еды, но и отрешиться от земных страстей и обратить свои мысли к Богу.

– Ты не должен так ревностно блюсти пост, Закки, – настаивала Амира. – Бог предписал поститься от восхода солнца до заката, а после заката нужно есть. Вспомни, что наш Господь – Милосердный Податель Пищи.

Умма не понимает, думал Захария. Так легко отказаться от еды и питья, но он не в силах изгнать из своей души воспоминание о поцелуе Тахьи в день свадьбы Ясмины.

– Что с тобой, Закки? – забеспокоилась Амира. – Что-нибудь в школе?

Он поднял на нее зеленые глаза и прошептал:

– Я хочу жениться.

– Но тебе еще нет восемнадцати, – воскликнула изумленная Амира. – У тебя нет профессии, ты не можешь содержать жену.

– А как же Омар?

– Омар – иное дело. У него есть наследство от отца. И он через год уже закончит университет и получит должность.

– Ну, разрешите мне и Тахье жить с вами, пока я окончу школу!

– Так это Тахья? – отпрянула Амир.

– Да! Я ее так люблю! Я пылаю!

«Ох, уж эти мальчишки – все они пылают», – вздохнула про себя Амира и попыталась успокоить мальчика:

– Ты еще слишком молод, – повторила она. Но при этом подумала: «Ведь он же не из рода Рашидов, и ему нельзя жениться на Тахье».

Амира сидела на крыше дома и смотрела на звезды. «Неизвестно, под какой звездой родился Захария… Но и я не знаю, под какой я родилась звездой… Кто не знает своих звезд, тот не знает своего пути, своей судьбы…»

Она думала о своих снах – о лагере в пустыне, девочке, которую вырывает из рук матери чернокожий нубиец в алом тюрбане. К чему эти сны? Наверное, это воспоминания о прошлом: отсутствие прошлого мучительно, и в ночи рождаются сны, которые его восстанавливают в памяти человека…

У Захарии нет прошлого, предки его неизвестны, судьбу его нельзя прочесть по звездам… Амира любит мальчика и жалеет, но долг по отношению к Тахье выше – это дочь ее дочери, внучка Али Рашида… Тахье нужен надежный человек с безупречным именем.

И Амира уже выбрала этого человека – Джамала Рашида, за которого она сначала сватала Камилию.

По радио объявили конец Рамадана. В городе гремели пушки и барабаны; народ хлынул на улицу. Надевали новую одежду, навещали родственников, одаряли сластями детей – начался трехдневный праздник Эйд аль-Фитр.

Захария и Тахья сидели в саду на мраморной скамье, где они впервые – и единственный раз в жизни – год назад поцеловались. Тахья была помолвлена с Джамалом Рашидом и через месяц должна была стать женой и переехать в его дом в Замалеке. Она не была в восторге, но ей и в голову не приходило идти наперекор решению старших.

Под звездным небом, на котором прорезался серпик молодой луны, они вдыхали аромат жасмина и жимолости. Захария взял Тахью за руку и сказал:

– Я всегда буду любить тебя, Тахья. Я никогда не женюсь и посвящу свою жизнь Богу.

Мальчик не знал, что такие же слова услышала от его отца Захра восемнадцать лет назад.

Ибрахим поглядел на женщину в постели и решил, что это будет последняя проститутка в его жизни. После того как три прорицателя предсказали ему, что Элис родит сына, он решил, что грех его искуплен и начнется новая жизнь.

Волосы у мужчины, на которого обратила внимание Нефисса, были светлые. Хозяйка дома, с которой Нефисса была дружна еще со времен Фарука, подошла к ней и сказала:

– Это американский профессор. Интересный мужчина. Особенно привлекателен тем, что он не женат. Давайте я вас познакомлю.

Камилия за сценой в клубе «Золотая клетка» поправляла свой костюм – белую галабею – перед первым публичным выступлением. Как ей хотелось бы, чтобы ее родные увидели ее первый концерт! Но ее увидят только Дахиба и Рауф, которые приняли ее, когда она ушла из дому. Камилия вышла на сцену – зрители встретили ее восторженными «Йа, Алла». Она радостно улыбнулась и начала танцевать.

Ясмина кормила грудью Мухаммеда и переворачивала одной рукой страницы книжки по биологии, подаренной ей Захарией на день рождения. Она почувствовала запах одеколона – в комнату вошел Омар в вечернем костюме; очевидно, он собирался уйти в клуб. Ясмина, даже не подняв на него глаз, перевернула страницу. Она больше не боялась его, и ей было безразлично, что он проводит ночи вне дома. Центром ее маленькой вселенной был Мухаммед, и у нее были книги – она непременно вернется в школу и добьется независимости. Поэтому она запаслась в больнице противозачаточными средствами и применяла их, когда пьяный Омар иногда врывался ночью в ее спальню.

Элис расставляла в гостиной в вазы цветы, выращенные ею в саду, – пионы и розы, – любуясь сочетаниями золотистых и розовых тонов. Она думала о жизни, которая растет в ней, и надеялась, что на свет появится голубоглазый и светловолосый маленький Эдди и она увезет его в Англию.

Амира грустным взглядом проводила последний фургон, увозивший вещи семьи Мисрахи из дома на улице Райских Дев, – дела Сулеймана шли плохо, и из экономии они переезжали в небольшое помещение в менее аристократическом районе.

Амира смотрела на женщину, с которой они подружились невестами, растили детей, делились секретами, танцевали беледи.

– Ты будешь нас навещать? – спросила Марьям.

– Конечно, сестра моя, – Амира нежно обняла подругу.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1966–1967

ГЛАВА 1

– Надо тщательно продезинфицировать, такие глубокие раны опасны. – Ибрахим обратился к Ясмине по-английски, чтобы мать ребенка не поняла и не встревожилась.

– Что с ним случилось? – спросила Ясмина, заменявшая медсестру на вечернем приеме отца.

– Ступенька сломалась, гвоздь пропорол ногу. Спокойно, ты же храбрый парень… Сейчас я кончу, – успокаивал ребенка Ибрахим, обращаясь к нему по-арабски. Мать – крестьянка в черной мелае – не сводила глаз с доктора и его светловолосой помощницы. Феллахи из окрестных деревень наводнили Каир, трущобы были переполнены, нередко ветхие строения рушились.

– А теперь что надо сделать, Ясмина? – спросил Ибрахим, тщательно обработав рану.

– Укол пенициллина.

– Умница, – похвалил отец. – Запомни, что глубокая рана, которая не кровоточит, легко инфицируется. Этому малышу повезло – мать принесла его ко мне. Обычно, если кровотечения нет, они решают, что рана неопасная, и ничего не делают. В результате – заражение крови, септическая лихорадка – и конец. Эти детишки так истощены…

Ясмина, бинтующая ногу маленького феллаха, кивнула головой. Мать сказала, что мальчику три года, – ровесник ее сына, но по сравнению с Мухаммедом – жалкий заморыш. Видно, крестьянам в Каире жилось не лучше, чем в деревнях, из которых они бежали в город. Ибрахим обратился к матери ребенка:

– Приходи с ним через три дня. А если у него будет жар и нога распухнет, приноси его сразу. Поняла?

Она закивала головой и протянула Ибрахиму монетку – полпиастра. Он отвел ее руку:

– Лучше помолись за меня, умма!

Проводив глазами фигурку в черной мелае с ребенком на руках, Ибрахим сказал дочери:

– Боюсь, что мы их не увидим. Если будет воспаление, она обратится к колдуну, чтобы он изгнал злых духов.

Ибрахим мыл руки, Ясмина дезинфицировала и раскладывала на место инструменты и шприцы.

Вот уже несколько недель Ясмина помогала отцу на вечернем приеме для бедных.

– Ну что ж, ты всерьез решила стать доктором, Мишмиш? – ласково спросил он дочь. – Это дело трудное. Быть женой и матерью – достойный жребий. А я не прочь иметь побольше внуков.

Она весело улыбнулась, поддразнивая отца:

– Но ведь вы-то стали доктором?

– У меня не было выбора. Твой дедушка Али определил мой путь в жизни.

– А кем вам хотелось стать?

– Если бы я начал жизнь сначала, – сказал Ибрахим, вытирая руки, – я поселился бы в одном из наших имений на Ниле. И может быть, стал бы писателем – об этом я мечтал в молодости. Впрочем, молодые люди часто хотят стать писателями.

– Поместья-то у нас отобрали, – ласково-шутливым тоном продолжала Ясмина, – значит, писать книги было бы негде. Кем же еще вы захотели бы стать?

Ибрахим глядел из окна на оживленные улицы вечернего Каира. Город неспокойных душ…

– Ну что ж, – улыбнулся он и ответил тоже шутливо: – Я бы стал уличным продавцом сладкого картофеля.

Продавец картофеля в белой галабее катил свою тележку к кинотеатру «Рокси».

Ясмина улыбнулась шутке и залюбовалась отцом, который к пятидесяти годам пополнел, но сохранил прекрасную осанку. Волнистые волосы блестели серебром, черные глаза смотрели на нее ласково и проницательно. В его облике, как у многих пожилых арабов, будь то университетские профессора, посетители кофеен или даже уличные нищие, было величавое спокойствие и достоинство. Ясмина представила себе Ибрахима – умудренного главу семьи на будущем фамильном портрете – в окружении всех родных, а Ясмина, любимая дочь, – по правую руку от отца.

Ибрахим поднял взгляд на дочь. Так похожа на Элис, но Элис—домоседка, хозяйка и мать, а Мишмиш хочет стать доктором! В глубине души Ибрахим одобрял ее и даже мечтал о том, что когда-нибудь дочь в соседней комнате будет принимать и лечить женщин и детей, а он в своем кабинете – мужчин. Он сделает для нее врачебный кабинет в комнате, где раньше принимал проституток, будет помогать ей советами. Ясмина станет замечательным врачом, он будет гордиться ею! И сам станет советоваться с новым доктором Рашид. Золотоволосая дочь, работающая рядом с ним, украсит и осветит его жизнь. Но не слишком ли это необычно для Египта – женщина-врач?

– У тебя ведь сын, Ясмина, – сказал Ибрахим.

– Нефисса помогает мне. Вот сегодня повела Мухаммеда в кукольный театр.

– Скоро родит Тахья. Нефисса должна будет помогать ей.

– Через два года Мухаммед уже пойдет в школу. Я непременно кончу медицинское училище!

– Ты еще так молода! Быть врачом – серьезное дело.

– Вовсе не молода! Мне будет двадцать шесть лет, когда я получу диплом!

– О, какой солидный возраст! Не знаю, Мишмиш, подходит ли профессия врача для женщины твоего рода и воспитания. Бабушка твоя скажет, что это не подобает. А я сомневаюсь… Может быть, лучше тебе остаться дома и рожать мне внуков. Мухаммеду скоро четыре, ему скучно без братишек и сестренок.

– Он играет с двоюродными. А к родным, чего доброго, будет меня ревновать, такой деспот! – улыбнулась Ясмина.

Вся семья удивлялась, что Ясмина больше не рожает, – никто не знал, что она употребляет противозачаточные средства. Ясмина не хотела детей от Омара и даже развелась бы с ним три года назад, если бы это было возможно. По мусульманскому праву мужчине было просто развестись с женой – достаточно было трижды сказать: «Я даю тебе развод». Но женщина могла потребовать развода только в случаях длительного тюремного заключения, венерической болезни и безумия мужа или нанесения жене тяжелого увечья.

Пожилая женщина, с которой Ясмина работала в миссии «Красного Креста», дважды разводилась и давала ей практические советы:

– Адвокаты! Суды! Все это ни к чему. Готовь похуже, корми мужа тем, что он терпеть не может, в доме не убирайся, позволяй детям своевольничать. Да еще в постели над ним посмеивайся – что, мол, от такого мужчины толку мало. Не выдержит, мигом даст развод, – я уже два раза это делала!

Но Ясмина не торопилась следовать советам Зубайды – для этого надо было иметь крутой характер. К тому же Омар окончил университет и был принят на правительственную службу, ездил в длительные командировки и стал более спокойным и уравновешенным. Он лучше относился к Ясмине и даже привозил ей из своих поездок подарки. Жизнь стала сносной.

– Я знаю, отец, что быть матерью – прекрасная судьба, но я хочу большего. Когда я слушаю лекции или помогаю тебе, я обретаю свое истинное Я. Как я завидую Камилии, которая обрела себя! Я слышала, что она стала замечательной танцовщицей.

– Твой дедушка не захотел бы, чтобы ты стала доктором…

– Но я ведь к тебе обращаюсь за помощью. Ты и дедушка Али – не одно и то же.

– Да, – сказал он удивленно, – да, ты права, Мишмиш. Когда я и мама вернемся из Англии, мы с тобой это обсудим. – Он окончательно понял, что смелость и энергия дочери ему по душе, что он непременно поможет ей…

Если бы он сам в свое время проявил решимость при выборе жизненного пути…

Раздался стук в дверь, Ибрахим открыл и с удивлением увидел мужа своей племянницы Джамала Рашида.

– Извиняюсь за неожиданный приход, – вежливо начал он, – у меня важное дело.

Ясмина предложила ему стул и спросила о здоровье Тахьи.

– С женой все в порядке, спасибо. Ибрахим, о вас наводят справки полицейские чиновники.

– О чем они расспрашивают?

– Обо всем. О ваших политических убеждениях, о ваших доходах, о том, какой у вас счет в банке. Друг сообщил мне, что ваше имя внесено в список тех, кому угрожают «Посланцы Зари».

Ибрахим выглянул в пустой коридор, запер входную дверь и дверь комнаты и, сев рядом с Джамалом, сказал сдавленным голосом:

– Какие претензии правительство Насера может предъявить моей семье? Я далек от политики.

Джамал огляделся, как будто думая, что в приемной врача прячутся зловещие шпионы Насера.

– Я знаю, что за вами нет вины, но сейчас гибнут безвинные. Министр Амер всесилен, и его военная полиция свирепствует, в городе повальные аресты. Они врываются в дом, уводят хозяина, арестовывают и членов семьи… Конфисковывают имущество, забирают деньги с банковского счета. Во время обыска эти бандиты сдирают с женщин ожерелья и кольца. Так разграбили дом моей сестры Муниры, что вышла замуж за богатого фабриканта. Ее муж и старший сын в тюрьме.

– Но что же мне делать?

– Я поступил так: перевел свои дома на имя Тахьи и сестер, снял деньги с банковского счета и спрятал в надежном месте. Они ничего не найдут, когда ворвутся в мой дом, эти бандиты, называющие себя «Посланцами Зари». Советую вам поступить так же. И никому не доверяйте, время страшное.

– Но почему мое имя попало в этот особый список? Как оно стало известно министру Амеру? Что он имеет против меня?

– Ибрахим, – прошептал Джамал, – это вовсе не министр, а его правая рука, его секретарь, который лично составляет списки, – тот, чье имя он внесет туда, обречен.

– Кто же это такой?

– Он был некогда вашим другом, его имя – Хассан аль-Сабир.

– Бедный Ибрахим, – сказала Элис, принимая чашку кофе из рук Марьям Мисрахи. – Когда мы приехали в Англию во время медового месяца, мой отец так на него набросился, что он много лет о поездке в Англию и слышать не хотел. Эдди относился к нему прекрасно. Эдди был весь в мать – оба любили Восток. Но сейчас он сам предложил мне поехать, и я так рада буду снова увидеть Англию…

– Ваш сын любит жену, эта поездка в Англию – хороший поступок, – сказал Сулейман Амире. – А нам с женой надо было бы объехать весь свет, чтобы навестить всех своих детей – такая одиссея нам уже не по возрасту. Будем отдыхать на покое. – Сулейман недавно ушел от дел.

– Да, мой Ибрахим добрый и справедливый, – согласилась Амира, размешивая сахар в своей чашке. Она скрывала от друзей свой смутный страх – что Ибрахим, вернувшись из Англии, не застанет ее в живых. – Да благословит Бог ваше путешествие, – сердечно пожелала она Элис.

Небольшой балкон новой квартиры Мисрахи был уставлен горшками с геранью и бархатцами – любимыми цветами Марьям. Элис поставила кофейную чашку на столик и подошла к открытой балконной двери из матового стекла, чтобы вдохнуть легкий ветерок с Нила, прикладывая к шее надушенный платочек, – за двадцать лет английская жена не притерпелась к климату Египта.

– Я слышала, – спросила она Амиру, – что лотосы называют невестами Нила. Почему?

Амира, подойдя к невестке, глядела на плавное течение широкой реки под каменным мостом – она ощущала мощь реки, впивала ее запахи. Есть ли река прекраснее, чем Нил, Мать рек? Есть ли страна благословеннее, чем Египет, Мать Мира?

– Во времена фараонов, – начала рассказывать Амира, – каждый год перед разливом Нила в его волны бросали девушку. Если она тонула, то становилась невестой реки, которая одаряла людей богатым урожаем. Но сегодня только лотосы – невесты Нила.

– Вы каждый год бросаете цветы в Нил? – спросила Элис. – Это церемония лотосов?

– Нет, – вздохнула Амира, вспоминая поиски Сафеи Рагеб. – Однажды я заблудилась в городе, и голос Али вразумил меня, как найти путь, следуя течению Нила. С тех пор я каждый год выражаю признательность Великой реке, которая явила мне свое могущество и тайну. – Амира посмотрела на Элис: – А знаешь ли ты, что в Ниле живут души тех, кто утонул в его водах, – не только невест Нила стародавних времен, но и рыбаков, пловцов, самоубийц? Нил дарует жизнь, но он и отнимает ее.

– Он дарует вкусную рыбу, – заметил Сулейман, нарушая торжественную речь Амиры.

Марьям засмеялась:

– После того как мой муж ушел от дел, он полюбил вкусную еду.

Сулейман, шутливо отмахнувшись от жены, заговорил с Элис:

– Скоро, моя милочка, вы насладитесь английской едой – пшеничные лепешки, клубничный джем, сливки. А девонширский чай? Я помню его изумительный вкус с 1936 года, когда я был в Англии.

Марьям снова засмеялась, и они вернулись на кухню. Элис обратилась к Амире:

– А вы не хотели бы поехать с нами, мама Амира? Вы ведь никогда не уезжали из Египта.

Но Амира только улыбнулась:

– Нет, это поездка для тебя и Ибрахима – второе свадебное путешествие. Поезжайте вдвоем.

Ибрахим решился на поездку в Англию после того, как у Элис случился выкидыш и она впала в длительную депрессию. У Амиры были другие планы – она хотела посетить Мекку.

– У меня не осталось близких родственников в Англии, – сказала Элис, – только старшая тетка. Но друзья у меня там остались. – Она замолчала, глядя на ярко освещенный шумный город, – она иногда ощущала себя такой чужой здесь. «Запад есть Запад, Восток есть Восток, им никогда не сойтись», – сказал английский бард. Элис жила в Каире двадцать лет, но случалось, что она вдруг словно выскальзывала из реальности и спрашивала себя: «Зачем я здесь?» И все вокруг казалось размытым, словно на фотографии, снятой не в фокусе. Это происходило с ней неожиданно – последний раз, например, в обувном магазине, где она, по привычному уже ей восточному обряду, торговалась с продавцом. И так же неожиданно она возвращалась в реальность, ощущала раздражающую жару и песчинки на коже. Нет, чувствовала Элис, только туманы и дожди Англии смогут освежить ее пылающую кожу и оживить иссохшую душу. А душу ее сжигала тревога, и только единственная близкая родственница, оставшаяся у Элис в Англии, могла ответить на вопрос, который не давал ей покоя. После выкидыша Элис овладела депрессия – словно холодное течение в глубинах души. И она хотела спросить тетю Пенелопу, сестру и задушевную подругу матери, о причинах депрессии своей матери, леди Франсис. Элис сейчас была в том возрасте, когда ее мать покончила с собой.

Сорок один год… Может быть, это роковой возраст и для нее тоже? А может быть, тетя Пенни успокоит ее, расскажет, что причиной смерти матери был не душевный недуг, а какая-то внешняя причина…

– Старые друзья хороши, – заметил Сулейман. – Почти все наши друзья покинули Египет и неплохо живут в Европе и в Америке. Но я думаю, что и нас президент Насер не обидит, если уж мы остались доживать жизнь в Египте. Расскажите мне, Элис, где вы родились – может быть, я был в этом месте, когда ездил в Англию в 1936-м.

Амира стояла рядом с Марьям, которая вынула из печи горячую пахлаву и поливала ее фруктовым сиропом.

– Сулейман теперь живет прошлым, – сказала она подруге. – Это случается с людьми, когда будущего у них остается мало.

– Да, – согласилась Амира, – это Бог готовит нас к вечности… Но ты знаешь, Марьям, что у меня память о прошлом потеряна…

– Даст Бог, память вернется к тебе…

«Вернется ли? – подумала Амира. – Может быть, я еще найду свою мать… Если ту не убили и она попала в другой гарем – она, может быть, жива и смотрит сегодня на звездное небо, думая о судьбе своей дочери».

Может быть, ключ к разгадке тайны прошлого – квадратный минарет, который она все время видит в своих снах… Он не похож ни на один из минаретов Каира – простой, неукрашенный. Он как будто шепчет ей – найди же меня, и ты найдешь все ответы, вспомнишь имя своей матери, место, где ты родилась, свою звезду…

Она поедет в Мекку, совершит священное паломничество, подумала Амира, и Бог поможет ей вспомнить прошлое.

Они вернулись в гостиную. Сулейман, отрезая кончик сигары, заметил:

– Так Ясмина хочет стать врачом? Хорошая профессия для женщины. Женщины понимают боль и страдание. Дочь Ицхака в Калифорнии учится в медицинском колледже. Ты принимала Ицхака при родах, Амира, здесь, в Каире. А теперь он пишет, что не учит детей арабскому – они американцы. Но я считаю, что они – египтяне, и если мы туда поедем…

Раздался громкий стук в дверь.

– Кто бы это мог быть? – спросила Марьям, поправляя передник. Но прежде чем она пошла открывать, раздался треск сломанной двери и в комнату ворвались солдаты.

Сулейман вскочил на ноги:

– Кто вы? Что вам надо?

– Вы – Сулейман Мисрахи? – спросил офицер.

– Да.

– Вы обвиняетесь в государственной измене. Амира схватилась за сердце.

Каирцы знали о ночных набегах военной полиции Насера, о тюремном заключении и ссылке без суда, но арестовывали за антиправительственную деятельность, например, членов «Мусульманского братства». Зачем они ворвались в дом к мирным пожилым евреям?

– Здесь какая-то ошибка! – закричала Марьям, но солдат оттолкнул ее, и она ударилась об угол буфета.

К ней подбежала Элис, а Амира встала на пути офицера.

– Вы не имеете права, – твердо сказала она. – Это мирный дом.

На нее не обратили внимания. Солдаты рылись в шкафах, набивали карманы деньгами и драгоценностями, ссыпали в мешок серебряную утварь. Фотографии детей Сулеймана и Марьям смахнули на пол, хрустело стекло.

– Элис, – тихо сказала Амира, – звони Ибрахиму. Солдаты, перевернув все вверх дном, схватили Сулеймана.

– Нет! – закричала Марьям.

– Вы арестованы, – рявкнул офицер, – за подрывную деятельность против правительства и народа Египта.

Сулейман посмотрел на жену безумным взглядом.

– Оставьте его! – умоляла она. – Это ошибка. Мы ничего не сделали…

Но солдат грубо толкнул ее мужа к дверям. Внезапно Сулейман покачнулся, схватился за грудь и упал.

– О муж мой! – кинулась к нему Марьям.

ГЛАВА 2

Элис и Амира сидели рядом с Марьям у тела Сулеймана. Дом Мисрахи был конфискован, и Сулеймана перенесли в дом раввина, который читал сейчас каддиш по умершему. После похорон Марьям собиралась уехать к сыну в Калифорнию. До отъезда ей найдут какую-нибудь квартиру – перебраться к Амире она отказалась. Она не могла бы вынести воспоминаний – столько лет счастливой жизни с Сулейманом прошло на улице Райских Дев…

Никто не мог понять, почему Мисрахи подверглись нападению «Посланцев Зари». По всему городу солдаты врывались в дома и арестовывали владельцев, но это были самые богатые дома, а Мисрахи, после того как Сулейман свернул свое дело, жили очень скромно.

В дверь постучали, вошел Ибрахим.

– Я ничего не смог сделать, мама, – сказал он. – Неизвестно, кто включил имя Мисрахи в список «Посланцев Зари», и возвратить конфискованное имущество невозможно.

Амира не могла обратиться к Сафее Рагеб – она знала, что муж ее попал в немилость у Насера и подал в отставку.

– Но я пришел сюда за тобой, мама, – сказал Ибрахим. – Мы тоже в списке, надо подготовиться. Возвращайся домой с Элис, спрячьте все драгоценности. Предупредите женщин в доме, чтобы сохраняли спокойствие во время налета. – Он повернулся к Элис: – Сожалею, моя дорогая, обстоятельства не позволяют мне поехать в Англию. Может быть, ты поедешь без меня?

– Нет, я останусь, – без колебаний ответила Элис. – Поедем, когда все будет благополучно.

К ним подошла Марьям:

– Что случилось, Ибрахим?

– Аллах ма'аки, Бог да хранит тебя, Марьям, – приветствовал он ее. – Извините меня, маме нужно идти домой.

– Конечно! – воскликнула Марьям. – В эти опасные времена семья должна быть вместе.

– Я постараюсь вернуться поскорее, – сказала Амира.

Марьям погладила руку подруги.

– Я знаю, дорогая, ты разузнавала, как вернуть наше конфискованное имущество. Не беспокойся об этом. На все Божья воля. Я уезжаю с сыном и буду жить в Калифорнии. Мы уедем, как только… – голос ее прервался, – опустим в землю Сулеймана.

– Садитесь в машину, – сказал Ибрахим матери и Элис, – а я возьму такси. Мне надо поехать по срочному делу.

– Куда же ты едешь?

– В Каире есть только один человек, который может помочь нам. Моли Бога смягчить его сердце, мама…

Улица Пирамид проходила вдалеке от центра города среди полей сахарного тростника и пальмовых рощ. Белые мраморные стены великолепного особняка едва виднелись из-за пышных финиковых пальм, олив, смоковниц и густых цветущих кустов. Гигантские сикоморы окаймляли лужайку, зеленую, как изумруд, по которой вели к дому асфальтовые дорожки. Окна были прикрыты красивыми ставнями. Все показывало, что здесь живет очень богатый человек.

Он постучал в дверь, украшенную великолепной резьбой, словно дверь мечети, и слугав безупречно белой галабее ввел его в гостиную, обставленную с артистическим вкусом. Пол покрывали ковры и шкуры, под потолком большие вентиляторы разгоняли горячий воздух. Хассан вошел почти сразу. За четыре года он почти не изменился, только вид был самоувереннее, одежда и украшения богаче – шитый золотом халат, золотые часы и толстые золотые кольца.

– Добро пожаловать в мой скромный дом! – воскликнул Хассан. – Я ждал, что ты придешь.

– Уж таки и скромный! – сухо заметил Ибрахим. – Видно, приспешников Насера не касается политика ограничения роскоши, которую он так рьяно проводит.

– Ну, а как же иначе – мы должны получить особую награду за усердную службу делу социализма. Хочешь кофе? Может быть, чай или виски? – Хассан поставил на стол красного дерева бутылку и хрустальные рюмки и налил ликер.

Ибрахим решил перейти прямо к делу:

– Мне угрожают «Посланцы Зари». Ты знаешь об этом?

– Разве так приветствуют старых друзей? Где твое воспитание?

– Почему мое имя попало в список? – настаивал Ибрахим.

– Потому что я внес его в этот список.

– Почему ты это сделал?

Хассан налил себе ликер и отпил глоток.

– Ну что ж, ты ставишь вопрос в лоб, и я отвечу прямо. Я внес твое имя, я могу и вычеркнуть его. Ты пришел просить меня об этом, я назначу цену.

Ибрахим обвел взглядом роскошную обстановку гостиной.

– Деньги? Едва ли я богаче, чем ты.

– Нет, не деньги.

– Тогда что?

– Не догадываешься?

Ибрахим, не отвечая, снова обводил взглядом гостиную Хассана: слоновые бивни над камином, подставка для сигаретницы из ноги антилопы, шкуры зебр на полированном полу… Древняя египетская скульптура – явно подлинник, музейный экспонат. Изящные серебряные изделия…

– Я хочу трофей, который принадлежит мне по праву, – прервал молчание Хассан, – ты уже отдал мне его – и взял обратно. Верни мне его – и твоя семья спасена.

– Что же это?

– Ясмина, конечно.

– Вот мы и приехали к бабушке, малыш, – Ясмина улыбнулась Мухаммеду. Омар улетел вчера в командировку в Кувейт, и Ясмина обещала ему переехать для безопасности на улицу Райских Дев. Слуги выбежали за багажом, и Ясмина вышла из такси, радостно глядя на особняк розового камня, надежный и спокойный приют.

Таким он ей по-прежнему казался в городе, содрогающемся от страха и зловещих предчувствий. Недавно «Посланцы Зари» ограбили дочиста дом школьной подруги Ясмины, Лайлы Азми, и увезли ее мужа.

Ясмина шла по дорожке с трехлетним Мухаммедом на руках; навстречу ей торопилась Нефисса:

– Вот вся семья и в сборе! Как ты себя чувствуешь, внук моего сердца?

Слуги торопливо вносили чемоданы Ясмины – в их суете чувствовалось несвойственное дому на улице Райских Дев беспокойство.

Когда они вошли из пронизанного горячим сентябрьским солнцем сада в прохладный холл, Нефисса, наклонившись к Ясмине, сказала:

– Ибрахим велел спрятать украшения и ценные вещи. Давай твою шкатулку, зароем ее в саду.

В доме была суматоха: снимали со стен картины, убирали из горок фарфор и хрусталь; Амира всем распоряжалась, и Ясмина пошла в гостиную, где она с радостью обняла Тахью. Ее муж Джамал тоже был здесь.

Через минуту вошел Захария, Ясмина кинулась к нему и воскликнула:

– Слава Богу, вся семья в сборе!

Захария был озабочен и подавлен; обратившись к Амире, он сообщил ей, что ему не удалось ничего ни узнать, ни сделать для Марьям Мисрахи – в приемной министра толпятся сотни людей с петициями, а им говорят, что министр куда-то уехал.

Захария, войдя, бросил взгляд на Тахью, но не поздоровался с ней; на Джамала Рашида он избегал даже смотреть. Он боялся, что, взглянув на этого немолодого человека, представит Тахью в его объятиях. Но эта картина все же возникла в его воображении, когда Джамал Рашид с гордостью сообщил о беременности жены.

– Закки, – успокоила юношу Амира, – Марьям сегодня велела мне прекратить хлопоты, она уезжает с сыном в Калифорнию. У нас самих много неотложных дел.

Захария увидел наконец суету, охватившую дом. Элис ходила из спальни в спальню и собирала драгоценности из комодов, шкатулок и сумочек, оставляя только самые дешевые. Басима собирала из шкафов одежду, туфли из крокодиловой кожи, меха и атласные покрывала – все складывали в мешки из-под муки, и мальчики сносили их на кухню и в погреб. Райя и Дорея снимали со стен картины, а Ханея рыла в саду ямки, куда складывали горшочки с драгоценностями, собранными Элис. Работали споро и аккуратно, но без радости и оживления, торопясь все сделать до возможного ночного налета.

– Вряд ли это сработает, – усомнился Захария. – Все знают, что мы богаты.

– Подумают, что мы разорились, что наши хлопковые плантации конфисковали, а врачебная практика отца не приносит доходов. Ведь многие аристократы обеднели после революции, а дом наш теперь похож на жилище семьи среднего достатка. Я и деньги со своего банковского счета сняла, твой отец тоже. Свои я спрятала на голубятне…

Амира проследила, чтобы с диванов и кресел сняли бархатные и богато вышитые атласные покрывала и застелили их простыми полотняными накидками.

К Захарии подошла Ясмина и спросила:

– Где же отец? Захария пожал плечами:

– Он велел умме и тете Элис все прятать, а сам уехал. Я сегодня в школу не ходил. Мишмиш, что же это такое? Что нам угрожает?

Ясмина могла бы рассказать ему то, что услышала вчера от Джамала Рашида о Хассане, но юноша выглядел таким растерянным… Ясмина всегда вела себя, как старшая сестра Захарии, хотя была на три месяца младше его.

– Не волнуйся, – улыбнулась она, – обойдется. – Она взяла у Нефиссы своего сына и поднялась с ним на второй этаж.

В спальне стояли нераспакованные чемоданы. Мухаммед попросил пить; она налила ему в ванной стакан воды и стояла, любуясь им, пока он делал маленькие глоточки, крепко сжав стакан обеими руками. Ясмина, как всегда, удивлялась, что это маленькое чудо – ее собственное: красивое серьезное личико, опущенные глаза, брови домиком и вдруг – шаловливая улыбка. Этот малыш уже умел шутить – так рано иногда проявляется свойственное египтянам чувство юмора. Он пролил воду на свою рубашечку и, заметив это, засмеялся и сказал:

– Что я за осленок, все-то делаю не так! – а потом прибавил сентенцию, может быть, услышанную от взрослых: – Любит Бог нескладех, а то он не сотворил бы их в таком количестве! Ясмина засмеялась и потрепала лохматую головенку.

– Мама, давай играть в «счастливые семьи»! – закричал Мухаммед. – Название игры сразу возвратило Ясмину к действительности: семья в опасности, надо действовать немедленно.

В спальню вошла Нефисса:

– Такая суматоха! Кузен Ахмед приехал с детьми из Ассиюта. Дом теперь битком набит.

– Тетя, мне надо выйти. Вы можете посидеть с Мухммедом?

– С радостью! – Нефисса посадила мальчика на колени и достала из кармана леденец.

Ясмина одевалась, доставая вещи из дорожной сумки дрожащими руками. Нефисса увидела, что племянница взволнованна, и спросила:

– Если тебя так встревожили эти «Посланцы Зари», то зачем же ты уходишь из дому?

– Мне очень нужно! – бросила Ясмина, убегая. Нефисса вздохнула и начала разбирать один из чемоданов, чтобы положить вещи в шкаф. Поднимая стопку ночных рубашек, она уронила открытую косметичку и среди рассыпавшихся вещичек увидела коробочку с таблетками. Ясмина предохраняется! Так вот почему у нее нет детей после Мухаммеда! Нефисса собрала все обратно в сумочку и, поднимая с ковра губную помаду, увидела клочок бумаги с адресом, написанным рукой Ясмины.

– Что ты сказал? – возмущенно воскликнул Ибрахим.

– Я сказал, что мне нужна Ясмина. Отдай ее мне, и я вычеркну твое имя из списка.

– Ты осмеливаешься?!

– Она моя! Ты обещал ее мне, а потом, как бесчестный человек, нарушил свою клятву. С тех пор мы с тобой не братья. Но зачем нам быть врагами? Пошли ко мне Ясмину, и мы…

– Убирайся в ад!

– Странно, что ты не соглашаешься. На карту поставлено благополучие всей твоей семьи.

Руки Ибрахима сжались в кулаки.

– Всей семьей мы дадим тебе отпор. Ты меня не знаешь. Я никогда не соглашусь на бесчестье.

– Вспомни, мой друг, ты уже испытал, что такое тюрьма!

– Моей дочери ты не получишь. Хассан засмеялся:

– Какой ты вдруг стал решительный! А помню, в молодости ты всегда слушался отца, стоял перед ним навытяжку, как школьник. Тебе ли проявлять характер, мой слабодушный друг! Не валяй дурака, соглашайся.

– Да, мне есть о чем сожалеть, я не всегда поступал достойно в своей жизни, нередко проявлял слабодушие. Но мой отец теперь на небе, и я буду сильным. Я не уступлю тебе. – Он подступил к Хассану: – Руки прочь от моей семьи и от Ясмины, не то пожалеешь!

– Угрозы, Ибрахим? – улыбнулся Хассан. – Сила в моих руках. Вспомни, однажды я тебя бросил в тюрьму.

– Помню, – спокойно согласился Ибрахим.

– А помнишь, как тебя там допрашивали? Ибрахим сжал зубы:

– Ты не спровоцируешь меня на драку.

– И я не собираюсь драться с тобой. Мне нужна Ясмина.

– Никогда ты ее не получишь. Хассан пожал плечами:

– Непременно получу. И ты поймешь, что со мной шутки плохи. Ты унизил меня, Ибрахим, я отплачу тем же.

Такси Ясмины подъехало к калитке сада Хассана в ту минуту, когда от нее отъехала другая машина. Ясмина не разглядела пассажира – а это был ее отец. Она прошла через сад и в нерешительности остановилась перед массивной резной дверью. Что она скажет Хассану?

Он не посещал Рашидов уже четыре года – а раньше как лучшего друга отца его принимали в доме наравне с родственниками, дети называли его «дядей». Это длительное отсутствие казалось необъяснимым, и облик Хассана представлялся теперь Ясмине загадочным. Что произошло между ним и отцом? Захочет ли он что-нибудь сделать для семьи Рашидов?

Слуга провел Ясмину в великолепную гостиную, напоминающую музейный зал. Хассан поднялся ей навстречу, и она поняла, что впервые в жизни оказалась с ним наедине.

– Ясмина, дорогая! Вот неожиданность! – вскричал Хассан. – Ты выросла, стала женщиной. – Он сжал ее руки. – Приветствую тебя в своем доме, Бог да пребудет с тобой.

– Мир и благословение вашему дому, дядя Хассан!

– Так я еще «дядя»? – весело улыбнулся он. – Ну, садись же!

Она села на софу, покрытую шкурой леопарда, с интересом разглядывая окружающие диковинки.

– Как видишь, я живу неплохо.

Взгляд Ясмины упал на фотографию на каминной доске – два молодых человека в белых костюмах для поло весело улыбались.

– Это я и твой отец в Оксфорде – наша команда в этот день выиграла. Лучшие дни в моей жизни. Я рос один, у меня не было ни отца, ни братьев, ни сестер, – продолжал Хассан, не отрывая взгляда от фотографии, – и дружба с твоим отцом была для меня поистине благословением. Он и не знает, как я его любил… – Взгляд Хассана смягчился.

– Дядя Хассан, вы знаете, зачем я пришла к вам?

– Сначала расскажи про вашу семью. Все здоровы? Скажи мне, – он пристально посмотрел на нее, – как твоя бабушка восприняла налет на Мисрахи?

– Бабушка очень переживала за семью Мисрахи… Хассан кивнул с удовлетворенным видом.

– Я слышал – она суетилась словно курица с отрубленной головой, но помочь им не могла.

Удивленная его тоном, Ясмина подняла брови:

– Что вы хотите сказать?

– Ты угадала, я не люблю твою бабушку. Знаешь, я прозвал ее Драконом. Она меня с самого начала невзлюбила. С первого взгляда, и непонятно почему. Ибрахим привел меня в ваш дом, когда мы вернулись из Оксфорда, – за много лет до того, как ты родилась, моя очаровательная Ясмина. – Он отделил от ее прически золотистый локон и пропустил его между пальцами. – Когда Ибрахим представил меня ей, она любезно улыбнулась, но я заметил – что-то промелькнуло в ее взгляде. И всегда я чувствовал холод в ее обращении со мной. И это ее вина, что ты не стала моей женой, маленькая Мишмиш. Ты и не знаешь, что я сватался за тебя, и мы с Ибрахимом подписали соглашение о помолвке. Это Драконша его отговорила. Сочла, что я недостаточно хорош для ее семьи.

Она быстро встала с софы.

– Дядя Хассан, я вчера слышала одну вещь, но никак не могу поверить. Это о списке, который составляют «Посланцы Зари».

– Да, есть такой список. Что дальше?

– Мне сказали, что в него внесли наше имя.

– Ну, а если и так?

– Дядя Хассан, вы имеете что-нибудь общее с «Посланцами Зари?»

– Ну конечно же, сладкая Мишмиш. «Посланцы Зари»– «Зуввар эль-Фагр» – находятся в распоряжении министра обороны, Хакима Амера – а я его правая рука. Я послал солдат в дом Мисрахи.

– Вы?! Но разве они в чем-то были виноваты?!

– Нет, они были невиновны. Это был предупредительный залп. Как бы пробный шар.

– Что вы имеете в виду?

– Я умею добиваться того, чего желаю. Дом Рашидов уже включен в список, к вам явятся солдаты и разграбят его дочиста, как разграбили дом Мисрахи. Дом конфискуют, ваша бабушка и все остальные окажутся па улице. Если я не получу то, чего желаю.

– Что же это? – слабым голосом спросила Ясмина.

– Ты, конечно. – Он подошел к ней вплотную. – Я могу вычеркнуть Рашидов из списка. «Посланцы Зари» не ворвутся в ваш дом. Но ты заплатишь мне за это – здесь и сейчас.

Она вздрогнула.

– Проклятье твоему отцу, Ясмина, он погубил нашу дружбу, отказав мне и выдав тебя замуж за Омара. Я знал, что отомщу ему. Он не защитит тебя здесь, теперь ты достанешься мне!

Она обхватила себя руками.

– А если я не соглашусь?

– Солдаты придут на улицу Райских Дев и никого не пощадят.

– Я не могу.

– Нет, можешь. – Он притянул ее к себе. Она попыталась его оттолкнуть, но он сжал одной рукой ее запястья и разорвал блузку. Обнажилась юная грудь, он охватил ее ладонью.

Ясмина вырвалась и ринулась в другой угол комнаты, свалив по пути античную вазу. Он догнал ее, схватил и прижал к стене.

– Ты же сама пришла, сама себя и вини. Я наслажусь тобой вволю, а может быть, тебе и самой понравится…

Нефисса остановила машину у ворот, в которые на ее глазах вошла Ясмина. Она повезла Мухаммеда в кафе-мороженое, но, увидев садящуюся в такси Ясмину, из любопытства последовала за ней. Заглянув в густой сад, она спросила проходящую мимо женщину:

– Скажите мне, умма, чей это дом?

– Здесь живет Хассан аль-Сабир, саида, очень большой человек.

Хассан аль-Сабир? Зачем пошла к нему Ясмина?

ГЛАВА 3

Зрители, наполнившие зал клуба «Золотая клетка» вскакивали на ноги и кричали: – Камилия! Дахиба!

Камилия посылала воздушные поцелуи, покидая сцену, на которую должна была выйти Дахиба для заключительного сольного танца с барабаном.

Камилия была одета в белую галабею, повязанную ниже талии белым шарфом.

В атмосфере борьбы с роскошью, неукоснительно проводимой правительством Насера, Дахиба и Камилия отказались от ярких костюмов, украшенных блестками, и усилили в своих программах беледи народным танцем – в противовес показной восточной экзотике.

За сценой Камилию ждала Ясмина. Сестра выглядела озабоченной, Камилия заметила под ее голубыми глазами черные круги. С ней почему-то не было Мухаммеда, которого обычно она приводила. Но Ясмина улыбнулась, обняла Камилию и заявила, что та день ото дня танцует все лучше.

– А ты посмотри-ка, что о тебе пишут! – Ясмина развернула газету и прочитала вслух: «На одной из клубных сцен Каира появилась обаятельная Камилия, танцовщица необычайного очарования, с гибкостью змеи, грацией газели и легкостью мотылька. Возможно, когда-нибудь она затмит славу великой Дахибы, своей учительницы». Имя автора заметки – Якоб Мансур – было Камилии неизвестно. Ясмина лукаво улыбнулась:

– Да это тайный поклонник, Лили! Он в тебя влюблен.

У Камилии уже были поклонники, которые посылали ей за сцену цветы и записки, но юная танцовщица не отвечала им. Она не собиралась в ближайшее время ни выходить замуж, ни влюбляться.

Камилия провела сестру в свою костюмерную, выключила телефон, приказала, чтобы принесли чай, и, озабоченно глядя на Ясмину, спросила:

– Да что с тобой такое? У тебя руки дрожат.

– Да ничего… – Губы Ясмины тоже дрожали.

– Ты слишком много на себя берешь. – Камилия, откинув назад длинные черные волосы, снимала грим. – Нянчишь Мухаммеда, учишься в училище, работаешь у отца медсестрой…

– Дело не в этом, Лили. Со мной случилось что-то ужасное.

– Расскажи мне, Мишмиш.

– Я только тебе и могу рассказать, Лили. Так слушай – я беременна.

Камилию словно что-то кольнуло, но она не могла завидовать любимой сестре и быстро справилась с собой.

– Так это замечательно, Мишмиш!

– Нет, Лили. Ты ведь знаешь, я не хотела иметь детей и предохранялась.

– Ну и что? Не всегда эти средства надежны. Отложишь медицинское училище на пару лет…

– Да ты не понимаешь. Ребенок не от Омара. Через тонкие стены донесся взрыв аплодисментов, и к двери приблизились шаги. Камилия повернула внутри ключ и снова села рядом с Ясминой.

– Если это не ребенок Омара, то чей же?

Ясмина рассказала ей, как она услышала, находясь у отца, рассказ Джамала Рашида о списках «Посланцев Зари» и как он упомянул имя Хассана аль-Сабира.

– Я решила пойти к нему и выяснить, правда ли это. Он подтвердил это, и оказалось, что всему причина – я. Он хотел добиться меня во что бы то ни стало.

– И что же случилось, Мишмиш?

– Я поняла, какая я дура, что пришла к нему, и хотела удрать. Но он схватил меня и одолел… он сильный…

Камилия яростно вскричала:

– Гореть ему в аду! Ты никому не рассказывала, Мишмиш?

– Никому.

– Дядя Хассан… Никогда бы не поверила… Я была влюблена в него подростком… Мечтала выйти за него замуж! А оказалось, что это сын дьявола!

– А я ношу его сына.

– Слушай меня, Ясмина. Никому не рассказывай об этом. Тебя жестоко осудят. Как тетю Фатиму. Ее изгнали из семьи и никогда не упоминали ее имени.

– Так будет и со мной.

– Аллах, Ясмина! Ты ведь сама пришла в его дом, по своей воле. Этого тебе не простят.

– Я пришла поговорить с ним, Лили. Он взял меня силой.

– Ты жертва, но ты будешь наказана. Но есть выход. Омар поверит, что это его ребенок. Мужчины тщеславны, он и сходство найдет. И все поверят, что это его ребенок. Правду рассказать нельзя, Мишмиш. Это погубит тебя и разрушит семью. Надо все скрыть!

Ясмина вздохнула:

– Ты говоришь, словно умма, Лили.

– Ну что ж, может быть, она посоветовала бы тебе то же самое. У тебя будет чудесный ребенок, а имя Хассана аль-Сабира исчезнет из твоей памяти…

Ночью Камилия вспомнила слова Ясмины: «Ты говоришь, словно умма…» И к собственному удивлению, подумала, что, наверное, умма бывает права. Иногда необходимо хранить тайну, чтобы оградить честь семьи.

«Я так странно чувствую себя в Калифорнии, – писала Марьям Мисрахи. – Синагоги здесь переполнены – это пришлось бы по душе Сулейману. Мое сердце – в Египте, с вами и с Сулейманом».

Зубайда дочитала Амире письмо Марьям. Амира погладила странички, несущие привет и нежность подруги, сложила их и положила в карман.

Дом Рашидов пребывал в тревожном ожидании. Женщины носили скромные платья и дешевые украшения, на кухне готовились самые простые кушанья. С каждой ночью напряжение усиливалось – женщины почти не спали, дети капризничали.

Амира изумленно подняла глаза – перед ней стояла Камилия.

– Умма… – сказала девушка.

– Внучка моего сердца! Благодарю Господа, что ты пришла.

– Ах, умма! Я боялась, что вы не захотите меня видеть! Я жалею о своих словах, простите меня!

Амира улыбнулась сквозь слезы:

– Тебе было восемнадцать, в этом возрасте суждения резки. Ты повзрослела, и твое сердце смягчилось.

– Я теперь танцовщица, умма.

– Я знаю, Ясмина мне сказала.

– Это уважаемая профессия, умма! Я танцую в галабее с длинными рукавами и ниже лодыжек. А когда я танцую беледи, умма, люди так счастливы!

– Тогда я благодарю Бога, который указал тебе путь в жизни. Делать людей счастливыми – бесценный дар.

– Я хочу, чтобы вы познакомились с Дахибой, моей учительницей.

– Ты у нее живешь?

– Да. Дахиба знаменита, умма… Вы видели ее фильмы?

– Твой дедушка однажды взял меня в кинотеатр, когда я была молодая. Мужчины сидели в зале, а женщины на зарешеченных балкончиках. Я сидела с матерью Али, его первой женой и сестрами. Фильм был о жене-прелюбодейке, и мне было очень стыдно. Тогда я была в кино первый и последний раз в жизни. Нет, фильмов с Дахибой я не видела.

– Познакомьтесь с ней, бабушка, и посмотрите, где я живу. Я знаю, она вам понравится.

Дахибе и ее мужу Хакиму Рауфу, как и всем богачам Каира, приходилось считаться с политикой ограничения роскоши, жестко проводимой Насером.

Никто в Египте не был уверен в своей безопасности – даже знаменитая танцовщица, кумир египтян, и ее муж, у которого было множество друзей в правительственных верхах. Дахиба отказалась от роскошных экстравагантных танцевальных костюмов, сняла меха и драгоценности, Рауф уволил шофера и сам водил свой «шевроле».

Этот вечер Дахиба и Рауф проводили в гостиной за чтением сценария. Дахиба очистила мужу апельсин и наливала кофе в чашку, когда в комнату ворвалась возбужденная Камилия:

– Я пришла не одна, с вами хочет встретиться…

– Наверное, сам президент Насер, – флегматично заметил Хаким Рауф.

Камилия засмеялась:

– Нет, это моя бабушка. Она ждет в фойе. Дахиба и Рауф обменялись встревоженными взглядами.

– Дорогая, – сказала Дахиба, вставая с софы, – вряд ли это удачная мысль. Ведь ты мне говорила, что твоя бабушка не одобряет танцы и я не придусь ей по душе.

– Я так думала, но недавно я была у бабушки, и она была мне так рада! Она согласилась встретиться с вами! Давайте же попробуем! Если вы подружитесь, я буду счастливее всех на свете!

Дахиба бросила взгляд на мужа, он поспешно встал и заметил:

– Чуть не забыл, мне надо на студию. Выйду через кухню.

– Моя бабушка не видела вас на экране, она не смотрит кино, – продолжала оживленно болтать Камилия. – И в ночных клубах не бывает. Но она замечательная, хоть и старых взглядов. Вот увидите!

Камилия метнулась в фойе и вернулась, раскрыв дверь гостиной перед Амирой.

– Дахиба, – сказала Камилия, – это моя бабушка Амира Рашид. Умма, это моя учительница.

В воздухе повисло внезапное молчание. Слышался только приглушенный уличный шум за окном. Потом Дахиба грустно улыбнулась и сказала спокойным голосом:

– Приветствую вас в моем доме. Мир и благословение Аллаха да пребудут с вами.

Амира молчала, застыв словно статуя.

Тяжело вздохнув, Дахиба снова обратилась к ней:

– Вы не хотите даже поздороваться со мною, мама? Амира повернулась и молча вышла.

– Умма! – кинулась за ней Камилия. – Не уходи, умма!

– Не зови ее! – сказала Дахиба. – Пусть уходит.

– Я не понимаю. Почему она ушла? Что случилось?

– Поди сюда. Сядь рядом со мной.

– Почему вы назвали ее мамой?

– Потому что Амира – моя мать. Мое настоящее имя – Фатима. Я – Фатима Рашид, твоя тетка.

Тусклый свет ноябрьского вечера проникал сквозь легкие занавески гостиной, над чайником клубился пар. Дахиба налила две чашки свежезаваренного мятного чая и спросила Камилию:

– Ты сердишься на меня? Я должна была рассказать тебе раньше?

– Не знаю. Вы говорили мне, что ваши родители утонули.

– Все так думают. Правду я сказала только Рауфу. Я не знала, Камилия, что ты думаешь о сестре своего отца, изгнанной из семьи. Ты ведь могла не пожелать, чтобы я стала твоей учительницей, если бы узнала, что я – Фатима.

– Но как же никто из семьи не узнал вас на экране, на концертах?

– Когда отец изгнал меня из дома, я была совсем юной, а когда я достигла известности, я уже стала зрелой женщиной. Кроме того, косметика… А главное, никто из них и не думал, что сходство может быть не случайным. Один только раз меня, кажется, признала Марьям Мисрахи – я встретила ее в вестибюле отеля «Хилтон», но она не заговорила со мной.

– Что же с вами случилось в молодости? – спросила Камилия.

Дахиба подошла к окну и посмотрела на темнеющую улицу. Торговец в грязной галабее толкал свою тележку с санталовыми палочками.

– Мне было семнадцать, – спокойно начала Дахиба, – как и тебе, когда ты пришла показать свой танец.

Она закурила сигарету и выпустила голубоватое колечко дыма.

– Я была любимицей матери, она постаралась найти мне самую лучшую партию – богатый паша, дальний родственник. Мне было пятнадцать —1939 год. В ночь свадьбы на брачной простыне не оказалось крови. Мать спросила, не была ли я с мальчиком, я уверила ее, что нет, и вспомнила, как я упала и увидела потом на юбке пятно крови. Тогда она поняла и объяснила мне, в чем дело, – у меня была тонкая пленка девственности, и в таких случаях она иногда рвется у девушки, не вступавшей в контакт с мужчиной, при неудачном движении. Но паша дал мне развод, и на брачном рынке я уже не котировалась. Можно было сделать мне операцию и восстановить девственную плеву – мать пошла бы на это, но отец запретил. И я жила в родном доме – отвергнутая жена и невинная жертва – под гнетом постоянного раздражения отца и осуждения всех родственниц.

– Вот почему вы встревожились, когда я упала на лестнице, – вздохнула Камилия. – Вы сразу поняли, что случилось и что мне угрожает.

– Мне становилось все тяжелее жить дома, – продолжала Дахиба. – Мать была добра ко мне, но все считали, что я навлекла позор на семью Рашидов. В моей душе росло возмущение – я ведь знала, что вины на мне нет. Я начала выходить на улицу без покрывала, подружилась с одной танцовщицей, которая водила меня в кофейни на улице Мухаммеда Али. Это были злачные места с дурной славой. Там, – вздохнула Дахиба, – я познакомилась с музыкантом Хосни, дьяволом в человеческом облике, красавцем мужчиной без гроша в кармане. Он был из банды барабанщиков и флейтистов, которые всегда околачиваются около сомнительных заведений в надежде подработать. Он увидел, как я танцую. Он женился на мне, говорил, что любит меня. Мы сняли маленькую квартирку и ухитрялись сводить концы с концами, выступая с другими танцорами и музыкантами на свадьбах и других торжествах. Вот тогда отец пришел в бешенство и проклял меня. Для него танцовщица и проститутка были однозначные понятия. Но мне было все равно. Я и Хосни находились на самом дне общества но я была счастлива… Так мы прожили год… Однажды я навестила подругу, тоже танцовщицу, – она достала мне костюм. Она почему-то говорила со мной сочувственным тоном, и я узнала от нее, что Хосни развелся со мной, трижды произнеся формулу развода в присутствии свидетелей. Он не сообщил мне об этом, оставив меня навсегда – я не увидела его больше.

– Но почему он так поступил – ведь вы были счастливы?

– Дорогая моя, женщина возбуждает интерес в мужчине только пока он ею не завладеет. Потом она становится ему безразлична, и если она хочет удержать его, единственное средство – ребенок. Мужчины редко любят своих жен, но всегда любят своих детей. Хосни развелся со мной, потому что я не беременела. Окружающие могли усомниться в его мужской потенции.

– Что же было потом?

– На улицу Райских Дев я вернуться не могла, по-прежнему зарабатывала как танцовщица. Это была трудная жизнь, Камилия, в ней было немало унижений. Потом Хаким Рауф увидел меня в какой-то зеффа – свадебной процессии – и пригласил сниматься в кино. Он влюбился в меня, и я стала его женой – его не отпугнула моя бесплодность.

– Дядя Хаким замечательный человек.

– Никто и не знает, какой он замечательный, – сказала Дахиба. Подойдя к комоду, где она хранила белье и серебряную утварь, она достала истрепанный блокнот. – Я не только танцую, но и сочиняю стихи, – сказала она, передавая блокнот Камилии. – Многие мужчины разъярились бы, узнав, что жена сочинила такие стихи, но Рауф меня понимает. Он даже надеется, что когда-нибудь мои стихи напечатают.

Камилия перевернула желтоватые страницы и открыла блокнот на стихотворении «Приговор: ты – Женщина» и прочла:

В день, когда я родилась,
Я была осуждена.
Я не узнала обвинителей,
Не увидела судью.
Сама выдохнула свой приговор
С первым дыханием —
Ты – Женщина.
Бог обещает верующим Райских Дев,
Но не мне,—
Моему отцу,
Моим братьям,
Моим племянникам,
Моим сыновьям.
Мне небо не сулит Райских Дев, когда я умру
Когда я родилась,
Прозвучал мой приговор:
Ты – Женщина.
Дахиба сказала:

– Когда ты пришла ко мне впервые, твое лицо показалось мне знакомым. Потом ты назвала свое имя. О! Какое странное чувство я испытала! Я узнала в тебе черты моего брата, глаза и рот Амиры. Я хотела бы обнять тебя, но боялась, что ты убежишь, узнав мое имя, – я думала, что тебе рассказывали всякие ужасы о проклятой и изгнанной из рода.

Камилия покачала головой:

– Никто не рассказывал о вас, и ни одной вашей фотографии не было в альбоме.

– Для того чтобы стереть мою память… Даже Ибрахим и Нефисса должны помнить меня очень смутно.

– Наверное, на душе у вас было ужасно…

– Да, до той поры, когда я встретила моего дорогого Хакима. Быть изгнанной из такой большой семьи, знать, что ты мертва для своих близких, – это ужасно, Камилия. Много раз я желала действительно быть мертвой – до того, как встретила Хакима.

Дахиба вернулась на софу и докурила сигарету.

– Значит, Амира теперь выходит из дому?

– Да, она вышла в первый раз, когда папа был в тюрьме. Никто не знает, куда она ходила.

– Ибрахим был в тюрьме? Жизнь Рашидов за все эти годы была скрыта от меня… Зато я помню наш дом и сад, мебель и утварь. Скажи, Камилия, ты, конечно, родилась на большой кровати бабушки, с пологом на четырех колонках? А сколько семейных преданий и анекдотов я помню. – Она засмеялась. – Турецкий фонтан в саду – в него свалился дядя Салах, накурившись гашиша, и кричал, что он – золотая рыбка! А большая лестница с резными перилами! Твой отец, Нефисса и я скатывались с перил каждое утро, а твоя бабушка так сердилась! А одна ступенька внизу так скрипела!

– И при нас с Ясминой и Захарией тоже!

– А сад, где рос папирус и старые оливы?!

– Тетя Элис посадила там английские цветы и герани. Но сад прекрасен.

– А желтое пятно на стене у южного окна на кухне – в форме трубы с широким раструбом! Сколько лет этому дому, столько и историй вокруг него!

– Знали ли вы мою мать? Она умерла, дав мне жизнь.

– Нет, я ее не знала.

– Тетя, – начала Камилия, утверждая новое родство, – почему вы не восстановите отношения с уммой? Почему бы вам не пойти к ней?..

– Больше всего на свете я хотела бы воссоединиться со свое семьей, дорогая. Но мать не вступилась, когда отец изгнал меня из семьи и оскорбил последними словами. Я была девочка, а она – взрослая женщина. По справедливости она должна сделать первый шаг к примирению. О, Камилия, мне так хочется рассказывать тебе о моей молодости, расспрашивать тебя о нашей семье… Но, наверное, ты вернешься к бабушке? – Она тревожно заглянула в глаза девушки. – Мне кажется, она примет тебя, если ты порвешь со мной. А если ты останешься у меня, ты можешь навсегда лишиться бабушки.

– Бог нас с ней рассудит, а я останусь с вами. И никогда не брошу танцы, – решительно заявила Камилия.

ГЛАВА 4

Нефисса с трудом припарковала свой «фиат» – в каирском аэропорту царило смятение. Все толпились у радиоприемников. С момента нападения Израиля на Сирию Египет был в боевой готовности. Объявит ли Израиль войну Египту?

Нефисса прошла мимо радиоприемника – она торопилась встретить сына. Объявили посадку самолета из Кувейта. Нефисса увидела Омара в потоке пассажиров и кинулась к нему. Она ждала сына с нетерпением – Нефисса решила покинуть дом на улице Райских Дев, где царила Амира, а ее сорокалетняя дочь суетилась в толпе родственниц-вдов и старых дев. У Омара она будет старшей хозяйкой, будет вести дом и растить внуков. Ясмина подчинится ей – Нефисса, сопоставив свои нечаянные открытия, догадалась о тайне племянницы. Ясмина будет во всем уступать, она побоится, что Нефисса выдаст ее Омару. Омар был уверен, что жена ждет ребенка от него, а Нефисса знала, что это – ребенок Хассана аль-Сабира. Она видела, как племянница вошла в его дом. А от Омара Ясмина не могла забеременеть, потому что предохранялась – Нефисса видела в ее сумочке контрацептивы. Омар должен согласиться – матери подобает вести дом сына. Ей давно надо бы переехать к Омару, но пылкая Нефисса до сорока лет надеялась обрести поклонника и флиртовала то с американским профессором, то с английским бизнесменом. Но поклонники не имели серьезных намерений, и Нефисса примирилась с тем, что единственным романом ее жизни была ночь в гареме дворца принцессы Фаизы. Герой этого романа, голубоглазый, светловолосый лейтенант, жил в ее памяти, и даже только что, в аэропорту, ей почудились его черты в облике прошедшего мимо англичанина.

– Я рада видеть тебя дома, сын, – сказала она Омару, садясь в машину. – Ты так много времени проводишь в Кувейте.

– Но у Меня там выгодная работа, мама! Все ли у вас в порядке? Как Ясмина? Ей скоро рожать?

– Все в порядке, – ответила Нефисса, думая, как ей подступиться к сыну со своим планом. Да, Ясмина ей не опасна, ей придется принять опеку и признать старшинство Нефиссы в доме. После того как Нефисса выследила Ясмину у дома Хассана аль-Сабира, та вернулась через два часа – и в новой блузе. Она переоделась у любовника! И вскоре сообщила, что у нее будет ребенок. Омар не знал, но Нефисса узнала, что она предохранялась, – поэтому столько лет невестка не беременела!

Омар вел машину по широкому шоссе, время от времени навстречу двигались танки.

Нефисса не успела заговорить с Омаром – сын опередил ее.

– Знаешь, мама, – заговорил он. – Я скучал в Кувейте без Ясмины. После свадьбы я обращался с ней круто, но потом она стала послушной женой, и теперь мы можем стать дружной семьей. Мы будем жить в Кувейте – нефтяная компания предложила мне постоянное место.

– Как, Омар! – воскликнула растерянная Нефисса. – Ты бросишь государственную службу и уедешь из Египта?

– Но это выгодно, мама. В Кувейте я разбогатею. А семья должна быть вместе со мной.

Нефисса была в отчаянии – ее планы рушились.

– А как же я?! Омар улыбнулся:

– Будешь прилетать к нам. Повозишься с детишками, устанешь и вернешься в Каир.

«Нет, я не могу жить здесь одна, – подумала Нефисса. – Я не допущу этого».

Расставляя в гостиной цветы, Ясмина почувствовала, как шевельнулся ребенок. Скоро роды, и как жаль, что Камилия уехала из Каира – на съемки фильма в Порт-Саиде. За прошедшие месяцы только благодаря настояниям Камилии она сохранила свою тайну и не призналась отцу. Но в последнее время Ясмина и сама почувствовала, что не может нанести Ибрахиму такой жестокий удар. Он был так доволен, когда она помогала ему в приеме больных, хотел помочь ей окончить медицинское училище… А Хассан аль-Сабир ни разу не побеспокоил Ясмину с того дня.

Захра внесла большой поднос с тушеной бараниной в виноградных листьях; за ней вошли служанки с мисками салата из капусты с яйцами и с луком.

На праздник встречи Омара собрались все Рашиды, женщины смеялись и болтали, обсуждая наряды и драгоценности. Это было первое семейное торжество в доме на улице Райских Дев после мрачных дней ожидания налета «Посланцев Зари». Министр обороны Амер был теперь занят не «выкорчевыванием феодализма», а военной угрозой со стороны Израиля. Гостиная дома на улице Райских Дев по-прежнему имела нарочито бедный вид, но в ней снова звенел смех, пестрели в больших вазах цветы, стол ломился от вкусных блюд и напитков. Амира стояла у окна с Мухаммедом, который нетерпеливо высматривал машину отца, и называла ему звезды, уже засветившиеся на майском небе:

– Это Альдебаран, Спутник – он сопутствует Плеядам. А это Ригель – Нога – в созвездии Орион. Ты должен гордиться, правнук моего сердца, что многие звезды носят арабские имена, – их открыли арабы, твои предки.

– А под какой звездой ты родилась, умма?

– Под счастливой звездой! – ответила она, целуя ребенка.

В гостиную вошел Ибрахим.

– Скорее все к телевизору, Насер выступает. Президент заявил, что Египет не желает войны, но готов защитить братьев арабов.

– Европа и Америка твердят о правах Израиля, но разве палестинцы не имеют прав на свои земли? – воскликнул Тевфик.

Семья Рашидов взволнованно слушала речь Насера и последующее выступление знаменитой певицы Уль-Хассум. Она запела национальный гимн: «Моя страна, тебе одной моя любовь и сердце, Египет, Матерь всех земель, моя душа с тобой…»

Женщины заплакали, племянник Амиры Тевфик громко вскричал:

– Мы должны первыми напасть на Израиль! Старейший в роде, дядя Карим, стукнул палкой об пол и сердито проворчал:

– Уймись ты, щенок! Не надо нам войны! Божий путь – мир!

Тевфик начал спорить, но Амира строго оборвала его:

– Хватит! Нечего развязывать войну в нашем доме!

– Но как же, тетя, ведь Израиль – наш враг, – протестовал Тевфик.

– Египет, Израиль! Все мы дети пророка Ибрахима и не должны враждовать между собой.

– Израиль Не имеет права на существование, – упрямо настаивал племянник.

– Опомнись, безрассудный! Моли Бога о прощении за такие слова! Любой народ имеет право на существование.

– Я чту и уважаю вас, тетя Амира, но вы не понимаете…

– Исполнится Божья воля, не наша. Что будет – то будет, – отрезала Амира.

Заплакал маленький Мухаммед, испуганный шумом и строгим голосом прабабушки; она велела выключить телевизор и отвести детей в спальни.

– Завтра отправлю женщин в «Красный Крест» сдавать кровь, а дома будем разрезать простыни на бинты, – решила она.

В своей спальне Амира выдвинула нижний ящик комода и полюбовалась белой одеждой, приготовленной для паломничества в Мекку. Потом она достала деревянную шкатулку с драгоценностями. Часть зарытых в ожидании набега «Посланцев Зари» драгоценностей Рашиды вырыли и пожертвовали «Красному Кресту» и другим организациям на военные нужды, но в этой старинной шкатулке хранились самые ценные или памятные вещи. Амира достала жемчужное ожерелье, которое подарил ей Али после рождения Ибрахима, потом – древнеегипетский браслет из золота и ляпис-лазури, по преданию, принадлежавший Рамзесу II, фараону эпохи Исхода. Король Фарук подарил его Амире за сделанное ею лекарство от бесплодия, которое помогло ему обрести наследника.

И наконец, Амира с печальным вздохом вынула кольцо, подаренное ей Андреасом Скаурасом – человеком, который мог стать ее мужем. В золотой оправе светился халцедон с изображением шелковичного листа – символическое изображение вечной любви Скаураса к Амире, которую он назвал источником своей жизни, как лист шелковицы, питающий жизнь шелковичного червя. На самом дне шкатулки лежал пакет с фотографиями – Амира вынула их. Это были, фотографии изгнанной дочери Фатимы, – глядя на ее юное смеющееся личико, Амира вспомнила, как она в шоке глядела на Дахибу-Фатиму, к которой привела ее Камилия. Это было полгода назад, и возмущение Амиры успело смениться приливом сострадания и любви к изгнанной дочери, но Амира ждала, что Фатима сама придет к ней. А Фатима ждала, что первая придет Амира, и пока их пути не сошлись.

Раздался слабый стук в дверь, Амира воскликнула:

– Войдите.

Вошел Захария в армейской форме.

– Тебя ведь не взяли в армию! – изумленно воскликнула Амира.

Захария улыбнулся своей тихой улыбкой:

– А я попробовал снова. Я знал – отцу неприятно, что я не гожусь для армии. – Захария не стал объяснять, что за взятку можно и поступить на военную службу, и уклониться от нее.

– Я сделал это ради отца, умма, – грустно сказал он Амире. – Почему теперь отец всегда недоволен мной? Когда я был маленький, он был ласков со мной.

– Тюрьма меняет человека, Закки.

– Разве можно разлюбить своего сына?

– Он унаследовал эту манеру от своего отца – Али был строг с детьми и держал их на расстоянии. А ведь Ибрахим страдал от того, что отец был с ним холоден, а теперь заставляет страдать тебя. Прости ему, Закки! Отец будет гордиться тобой, и даже если он этого не покажет, помни, что это так.

– Омар приехал, благодарение Богу! – вскричала тетя Зубайда.

Когда вся семья Рашидов собралась вокруг двух молодых мужчин, восхищаясь будущими воинами Египта, Нефисса подошла к Ибрахиму и тихо сказала:

– Мне надо поговорить с тобой.

Ясмина, обнимавшая Омара, увидела, как они отходят в сторону, и забеспокоилась, но одернула себя. Откуда могла бы Нефисса узнать о Хассане? Но отец, выслушав сестру, подошел к Ясмине и позвал с собой ее, Амиру и Омара. Они прошли в комнату, где Ибрахим обычно принимал посетителей. Оказавшись в маленьком помещении лицом к лицу с Ибрахимом, Ясмина увидела в его чертах гнев и недоумение.

– Скажи мне, дочка, неужели это правда? – спросил он тихо.

– О чем ты ее спрашиваешь, Ибрахим? – вмешалась Амира.

Но он не сводил глаз с Ясмины, и губы его дрожали.

– Расскажи мне о ребенке, – потребовал он. Ясмина посмотрела на Нефиссу.

– Как вы узнали? Теперь вступился Омар:

– О чем это вы? Мама! Дядя! Ясмина подошла к отцу:

– Я объясню вам. Вы должны понять… Он отшатнулся от нее:

– Как ты могла? Ты понимаешь ли, что ты сделала, дочь?

– Я пошла к Хассану… – прошептала она, – я думала убедить его вычеркнуть наше имя из списков…

– Ты пошла к нему? – отозвался Ибрахим сдавленным голосом. – Добровольно? Ты не верила, что я сам смогу защитить себя и семью? Ты думала, что я рассчитывал на помощь женщины? Как ты смела вмешаться? И потом – ты предложила ему себя?

– Нет! Нет! Он взял меня силой, я боролась с гам, пыталась убежать!

– Это не имеет значения, Ясмина. Ты пришла к нему. Никто не заставлял тебя идти в дом Хассана аль-Сабира.

– Ибрахим! – вскричала Амира. – Что происходит?

– Боже мой! – простонал Омар – он все понял.

– О дитя! – прошептал Ибрахим. – Что же ты сделала? Лучше бы ты вонзила нож в мое сердце. Пойми – он победил меня. Ты подарила ему победу. Я обесчещен.

– Я хотела спасти нашу семью! – рыдала Ясмина. – Я не хотела обмануть тебя! – воскликнула она, обернувшись к Омару.

– Так ребенок не мой?

– Мне так жаль, Омар… – Ясмина повернулась к Нефиссе: – Как вы узнали? Камилия сказала вам?

– Что я нашел дома! – В глазах Омара стояли слезы. – Я даю тебе развод, – выкрикнул он с рыданием.

Ибрахим повернулся к ним спиной, закрыл лицо руками и сказал мертвенным голосом:

– Хассан поклялся, что унизит меня, и он это сделал. Я потерял свою честь. Имя Рашидов опозорено.

– Отец! – вскричала Ясмина. – Никто не знает об этом, Хассан никому не сказал.

– Услышать это от него было бы меньшим унижением. Он торжествует победу.

Ясмина подбежала к отцу:

– Никто не узнает, отец. Никто не узнает! Он отпрянул от нее:

– Я сам знаю. Я знаю – этого достаточно. – Ибрахим возвел глаза к потолку и прошептал: – Отец мой Али, что ты думаешь теперь обо мне? –И увидев взгляд Ясмины, твердо сказал: – В ночь, когда ты родилась, этот дом был обречен проклятью!

– Нет, отец!

– У меня больше нет дочери!

– Сын мой, – простонала Амира, – не проклинай ее! Но Ибрахим повернулся к Ясмине и ясным голосом произнес:

– С этого момента ты харрам, отверженная. Ты изгнана из семьи, твое имя не прозвучит больше в нашем доме. Ты для нас умерла.

ГЛАВА 5

Ясмина и Элис ждали посадки на последний самолет, отправляющийся в Лондон. Никто из семьи, кроме матери, не провожал Ясмину. Три недели она ни с кем не общалась. Когда отец предал ее проклятию и объявил мертвой, у нее начались роды. Элис и Захария отвезли ее в больницу. Восемь часов спустя Ясмина очнулась от анестезии, и Элис со слезами сообщила ей, что ребенок родился неживой – к счастью, потому что при родах были повреждения и он рос бы калекой.

Ясмина прожила эти три недели в каком-то оцепенении, но в аэропорту она почувствовала, как острая боль охватывает сердце. Мухаммед оставался с отцом, новорожденный был потерян.

Элис протянула ей паспорт и билеты:

– Надвигается война, дорогая, хорошо, что ты улетаешь в Англию. Потом выезд закроют, и ты осталась бы здесь, как в ловушке. Родные побоялись бы помогать тебе, а в Англии о тебе позаботится тетя Пенелопа.

– Как я оставлю сына? – пожаловалась Ясмина, прекрасно понимая, что жалобы бессмысленны. Омар никогда не вернет ей мальчика. Но мысль о сыне не оставляла ее.

– Ты остаешься здесь, – она гладила руку матери, – отец не пустил тебя со мной, но, может быть, это к лучшему. Напоминай обо мне Мухаммеду, показывай мою фотографию, говори ему обо мне.

«Да, – подумала Элис, – я позабочусь о внуке, маленьком Мухаммеде… И о новорожденной девочке – она не умерла при родах, лежит в колыбели на улице Райских Дев. Два ребенка, лишенных матери…»

– Мне больно потерять сына, – сказала Ясмина, – так же больно потерять отца, который проклял меня, и сестру, которая предала меня.

– Ты уезжаешь, ты спасешься, Ясмина, – прошептала Элис. – Когда-то я уже хотела увезти тебя из Египта – ты была еще ребенком. Я тогда почувствовала, что Египет губителен для меня. Моя душа здесь не укоренилась, и твоя тоже. Ты спасешься в Англии.

Элис порывисто обняла дочь.

«Прости меня, дорогая, что солгала тебе, – думала она. – Твоя девочка не родилась мертвой, если б ты узнала это, у тебя не нашлось бы сил уехать и ты бы погибла. Проклятый Хассан аль-Сабир, погубивший ее брата, хотел погубить ее дочь. Но дочь ее спасется!»

– Я буду писать тебе о Мухаммеде, и он не забудет тебя! – пообещала она, сжимая руку дочери.

Ясмина не отрывала взгляда от лица матери:

– Я, наверное, не скоро увижу тебя, мама, я не вернусь в Египет. Здесь я проклята, я мертвая. Но я найду в себе силы, чтобы начать новую жизнь, никогда больше не стану жертвой. Моя жизнь обретет смысл, и ты будешь гордиться мной, когда мы увидимся.

Ясмина поднялась в самолет и устало опустилась в кресло. От прилива молока горела ее грудь, к которой никогда не прильнет изуродованный в тяжелых родах ребенок, и ее бессильно опущенные руки никогда не сожмут его жалкое тельце. Откинув голову на спинку кресла и проваливаясь в сон, Ясмина подумала: «Так умирают».

Она уже спала, когда мужчина в соседнем кресле достал из кармана газету и прочитал напечатанное большими буквами на первой странице сообщение: «Объединенная Арабская Республика мобилизует 100 000 резервных войск». И ниже, под портретом красивого мужчины, более мелким шрифтом: «Убит Хассан аль-Сабир, помощник министра обороны».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ 1973

ГЛАВА 1

Астролог Кетта жила за гробницей благословенной святой Зейнаб на маленькой улочке старого Каира под названием улица Розового Фонтана. Фонтана давно уже не было. Не было в помине и розового цвета. Хибарки на всех окрестных улицах были серые, обветшавшие и грязные. На пыльных тротуарах сновали прохожие в выцветших галабеях и грязных мелаях, а с шатких балконов свешивались женщины, оживленно болтая с соседками.

Когда Амира прошла под каменной аркой в Старый город, никто не обратил внимания на старую женщину, с ног до головы закутанную в черную мелаю. Она направлялась к Кетте, чтобы поведать ей свой странный сон. Амира надеялась, что прорицательница истолкует его как хорошее предвестие. Каирцы были смущены необычными явлениями – почти каждую ночь скатывались звезды; в засушливом районе на границе с Суданом пролились обильные дожди; над старейшей церковью коптов – египетских христиан – возникло видение Девы Марии. Тысячи каирцев видели ее, и патриархи Церкви сказали, что Святая Дева явилась к своим почитателям, потому что после взятия Иерусалима Израилем они лишены возможности видеть ее. Какая-то унылая затяжная истерия охватила Египет после позорного поражения страны в Шестидневной войне, в которой погибли пятнадцать тысяч египетских солдат и еще тысячи были тяжело ранены. И эта странная необъявленная война спустя шесть лет еще продолжалась. Мир не был объявлен. В зоне Суэцкого канала не прекращались стычки. Продолжались и бомбардировки в Верхнем Египте, а если была бы повреждена Ассуаиская плотина, разлив Нила погубил бы урожай. Даже Каир мог быть затоплен. Египтяне жили в непрестанном страхе и считали, что Бог отвернулся от Египта.

Амира с трудом пробиралась сквозь густую толпу нищих, сирот, вдов и калек, надеявшихся найти исцеление и помощь в мечети святой Зейнаб. После Шестидневной войны египтяне устремились в мечети, потому что имамы объясняли верующим, что поражение Египта вызвано упадком благочестия в стране, а победивших израильтян вдохновляла религия.

Амира в своей черной шелковой мелае, проходя мимо крестьянки в грязной полотняной мелае, сидящей перед грудой золотистого лука, подумала, что раньше, в ее молодости, это покрывало носили только богатые женщины, которые теперь одеваются по европейской моде, а бедные переняли их прежние обычаи.

Ярко-синее небо сияло над Каиром, начал задувать хамсин. Улиц была наполнена запахами кухни, человеческого пота, навоза и гирлянд жасмина.

Пройдя мимо дверей множества лавчонок, куда прохожие ныряли как в темные разбойничьи пещеры, Амира нагнулась и постучала в дверь под небольшой аркой. Ей открыла дочь Кетты. Мать умерла, и дочь унаследовала все ее искусство и имя «Кетта» – так повелось со времен фараонов.

Войдя в темную комнату, Амира прошептала:

– Мир и благословение Божье на этот дом! И Кетта ответила ей:

– Мир и благословение да пребудут с вами, саида! Я рада, что вы почтили мой дом.

В комнате астролога было много амулетов, астрологических карт и таблиц, перья и чернила. Амира была в таком помещении впервые и думала увидеть там кошек: «Кетта» значит «кошка», и астрологи считают, что ведут свой род от священных кошек. Но никаких животных в доме не было.

Закипела вода в старом горшке, Кетта заварила чай и усадила Амиру за столик. Она взяла ее руки в свои и стала разглядывать линии на ладонях.

– Под какой звездой вы родились, саида? – спросила предсказательница.

– Я не знаю, почтенная, – ответила после некоторого колебания Амира.

– А в каком лунном доме?

– Тоже не знаю.

– Под какой звездой родилась ваша мать?

– Я ничего не знаю о своей матери.

– Тогда я не могу предсказать вам будущего, – сказала прорицательница. – Для этого надо знать прошлое.

– Я не об этом прошу вас, – возразила Амира. – Мне снится сон, растолкуйте мне его. Снится прекрасный мальчик лет четырнадцати, он кивает мне и улыбается, и я просыпаюсь радостная и счастливая. Лицо его мне незнакомо.

– Ну что ж, давайте посмотрим, саида.

Кетта налила Амире чаю, и когда та допила до дна, предсказательница вынула чайную ложку и стала встряхивать чаинки, оставшиеся на дне. Она три раза повернула чашку кругом, высыпала чаинки на блюдце и начала разглядывать их. В комнате воцарилось молчание, только слегка постукивал ставень. Амира с нетерпением вглядывалась в морщинистое лицо Кетты, но оно оставалось непроницаемым.

Наконец предсказательница оторвала взгляд от чайных листьев и обратила лицо к Амире:

– Этот мальчик – реальное лицо, саида. Из вашего прошлого.

– Кто же он? Жив ли он?

– Когда вы вспоминаете прошлое, саида, не представляется ли вам какое-нибудь здание?

– Я часто вижу во сне прямоугольный минарет.

– Может быть, это минарет мечети Аль-Назир Мухаммеда на улице Аль-Муиз?

– Нет. Я знаю, что этот минарет—не в Каире, а где-то очень далеко от Египта. Я так чувствую.

Кетта снова вгляделась в чайные листья и задала вопрос:

– Вы – вдова, саида?

– Много лет. Но все-таки кто же этот мальчик? Мой брат?

– Саида, – сказала Кетта, – это не брат ваш, а жених.

– Этого не может быть! Я никогда не была помолвлена.

– Вы были помолвлены с этим юношей много лет назад, вы должны были выйти за него замуж.

– Но я ничего не помню.

Кетта отставила чашку и блюдце и дала Амире маленькую бронзовую пиалу, велела сжать ее в ладонях и посчитала до семи. Потом она вылила содержимое пиалы в кубок с водой, и в воздухе сразу распространился аромат роз. Кетта поглядела в чашу, где бурлил маленький водоворот и всплывали перламутровые кружочки масла.

– Вам надо предпринять путешествие, саида, – сказала она.

– Куда же?

– На Восток. Там находится ваш бывший жених. Вы не соединились с ним в былые годы, ваша судьба свернула с предназначенного пути.

– Тогда, значит, мне действительно снилось то, что случилось со мною в детстве. Наверное, мы ехали с матерью через пустыню к моему жениху, а кочевники напали на нас.

– Да… Вам суждена была иная жизнь, саида.

– Что же мне теперь делать?

– Юноша кивает вам, зовет вас. Поезжайте на Восток.

– Но куда же?

– Простите меня, саида, этого я не знаю. Посетите священную Мекку, и, наверное, Господь наставит вас.

Амира покинула узкие, грязные улочки Старого города и оказалась в центре, где лился поток автомобилей, а прохожие носили не галабеи и мелаи, а джинсы, шорты и европейские платья. На рекламном щите на площади Освобождения красовалась блондинка в белом купальнике, потягивающая из бутылочки кока-колу, а на афише кинотеатра «Рокси» был объявлен новый фильм Хакима Рауфа с участием Дахибы и Камилии Рашид. Поток пешеходов лился через мост Тахрир, в начале которого стояли статуи каменных львов. Амира остановилась на мосту, глядя на течение Нила; бросив взгляд на берега реки, она вспомнила, что каирцы празднуют сегодня Шамм эль-Нессин – праздник Начала Обоняния Ветра. В этот праздник горожане собирались семьями, купались; случалось, что во время этих пикников люди тонули.

В этих толпах горожан, думала Амира, находится, может быть, ее давний суженый, а может быть, она и встречала его не раз на улицах города. А он – помнил ли он все эти годы свою девочку-невесту, мечтал ли о ней или, может быть, даже пытался ее найти?

Если она найдет его, она узнает, кто она такая, найдет ключ к своему прошлому. Но как его найти?

– Я помогу тебе, Захра! – сказал Захария, доставая из печи большой котел с вареными яйцами и ставя его в раковину.

– Спасибо, молодой хозяин, – растроганно отозвалась Захра, – я правда чувствую слабость, это от погоды, завтра я буду в порядке.

Кухня была полна детей, которые усердно разрисовывали яйца.

Вдруг заплакала шестилетняя Асмахан, старшая дочь Тахьи, следом восьмимесячные двойняшки Омара от второй жены Налы.

– Успокойтесь, дети, – сказала Тахья и строго посмотрела на виновника смятения, десятилетнего Мухаммеда.

– Не брани мальчика, Тахья, – недовольно сказала Нефисса и дала Мухаммеду шоколадку. – Это Асман виновата.

Вторая жена Омара Нала строго воспитывала своих четверых детей, но Мухаммеда, сына Ясмины, нещадно баловала его бабушка Нефисса.

Захария показывал маленькому Абдуле Вахабу, как разрисовывать яйцо, поглядывая уголком глаза на беременную Тахью, – она была на последнем месяце. Он сдержал свое слово – не жениться, но в глубине души мечтал, что Тахья когда-нибудь овдовеет и он все-таки станет ее мужем.

– Мама, – закричал младший ребенок Басимы, – хочу на горшочек!

– Опять! – огорченно сказала женщина и увела ребенка.

– Уже у шестерых в нашем доме понос, – озабоченно заметила Фадилла, правнучка покойной тетушки Зу Зу. – Надо лечить их бабушкиными настоями.

Тахья открыла шкафчик с лекарствами и стала рассматривать бутылочки и пиалы с надписями, сделанными рукою Амиры; Захария не отводил взгляда от ее отяжелевшего тела. Тахья почувствовала его взгляд и подумала: «Бедный Захария! После того как он, тяжелораненый, умирал в Синайской пустыне, здоровье его не восстановилось. Он неузнаваемо изменился, состарился не по возрасту – поредевшие волосы, согбенные плечи, очки с толстыми линзами. Один из племянников упорно называл двадцативосьмилетнего Захарию «дедушка Закки». Он не мог преподавать в школе, так как у него время от времени случались припадки.

Поэтому он оставался дома – женщины ухаживали за ним и помогали во время приступов болезни.

Последний приступ случился год назад. Захария потерял сознание, а когда очнулся, был слаб, как новорожденный ребенок. Только Тахье он рассказал однажды, что случилось с ним в Синайской пустыне. Он описал «пейзаж своего безумия» – выжженную пустыню, обуглившиеся трупы, пикирующие с неба самолеты и пули, поднимающие рядом с ним маленькие песчаные гейзеры. Врачи подумали, что Захария умер: остановилось сердце, прервалось дыхание. Но через мгновение он вернулся к жизни, и никто не знал, где же он был, когда сердце его не билось. Но Захария знал – он был в раю. Знала Тахья – в раю Бог заменил ему человеческую душу ангельской. Поэтому он был так божественно спокоен, так тих, поэтому и другие обретали в его присутствии умиротворение. Он иногда внушал страх Тахье – так высоко над миром парила его душа, но и пугаясь его нездешней сути, не понимая его – она любила его безмерно. Война изменила его, как изменила Египет, война изменила и Тахью – она знала теперь, что она, жена Джамала Рашида, любит Захарию, его ангельские глаза, его тихий голос, его нежные руки.

В кухню вошла Амира и поздоровалась:

– Сабах эль-кхейр – Доброе утро! Дети дружно приветствовали бабушку:

– Сабах эль-нур, умма, – Светлое утро!

Амира уже сняла мелаю, в которой она ходила к Кетте, и надела черную юбку из тонкой шерсти и черную шелковую блузу, чулки и лакированные туфли на высоких каблуках. Как всегда, она надела строгие изящные украшения старинные браслеты, кольца с изумрудами, жемчужное ожерелье, приобретя облик «бинт эль-зават» – аристократки. Амира всегда учила дочерей и внучек, что после добродетели так же необходимо блюсти красоту, и брови старой женщины, как всегда, были выщипаны и тщательно подрисованы, рот подкрашен темно-красной помадой, а кожа лица нежно светилась от кремов и протираний. Никто не дал бы Амире семидесяти лет.

Счастливо улыбаясь, Амира слушала веселую болтовню детей, разрисовывающих яйца. Если бы в доме всегда собиралось так много детей! Но дети Омара – пятеро – живут отдельно. Глядя на детей, она снова заметила у девяти своих правнуков особый разрез глаз – в форме заостренного листочка. От какого предка дети через нее унаследовали эту черту? Разыщет ли она своих предков, узнает ли, кто они были?

За всех этих детей и молодых девушек семьи Рашидов несет ответственность она, Амира. Сакинну, племянницу Джамала Рашида, она уже сговорила за сына Абделя Рахмана, который в этом году кончает университет. Сальму, вдову сына Айши, убитого в Шестидневной войне, можно выдать замуж за мистера Валида, который занимает хороший пост в министерстве образования. Шестнадцатилетнюю шалунью Райю, которая сейчас раскладывает яйца в корзины, можно выдать замуж через год-два. Ей надо подыскать мужа с твердым характером. А как быть с двадцатилетней красавицей Фадиллой, которая заявила, что сама найдет себе мужа?

– Сегодня к обеду будут еще пятеро, Захра, – сказала Амира, глядя на дюжину упитанных цыплят, подготовленных для вертела. – Кузен Ахмед с женой и детьми придут на праздник.

«За столом будет около пятидесяти человек, – с удовлетворением подумала Амира, – в такие трудные времена хорошо, когда вся семья в сборе».

Она выглянула в окно кухни и увидела абрикосовое дерево в полном цвету. «Мишмиш, абрикосик, – подумала она. – Мой сын запретил вспоминать тебя, но я горюю о тебе каждый день…»

– Сядь, отдохни, ты плохо выглядишь, – сказал Захария Захре.

«Как удивительно, – подумала Амира, что тайна усыновления Захарии осталась нераскрытой, – за столько лет ни разу не проговорилась Захра, не закралось подозрения у Захарии».

Захра с благодарностью посмотрела на Захарию, который показывал маленькому Абдуле Вахабу, как наносить узоры на яйцо цветным воском.

– Детям будет весело сегодня, – сказала она, – такой чудесный праздник! Когда я была маленькой девочкой, наш лавочник – самый богатый человек в деревне – дарил на этот праздник всем детям сахарных уточек, цыпляток и сладкий миндаль. В семьях побогаче детям дарили новую одежду, и никто не работал в поле. Мальчики пускали ракеты на берегу канала. В нашей деревне были и христиане, и помню, как-то раз они праздновали вместе с нами свою Пасху. – Захра прижала руку к животу и с трудом сдержала стон.

Захария, как всегда, внимательно слушал ее рассказ о деревне.

– А вы когда-нибудь соберетесь навестить свою семью, Захра? – спросил он, украдкой глядя на беременную Тахью. Ее располневшее тело вызвало у него прилив сладкой муки желания. Зрелая женственность, подумал он, еще больше вводит в соблазн, чем девическая прелесть. Он пылает и томится так же, как десять лет назад, около худенькой смуглой юной девочки.

– Нет, молодой хозяин, – ответила Захарии Захра, наливая себе в ковш воды и отпивая из него жадными глотками, – я не поеду в свою деревню.

– Разве вы не скучаете по семье?

Захра подумала про Абду, воплотившегося для нее в Захарии, и мысленно благословила его память.

– Моя семья здесь, – ответила она.

Из сада в кухню вошла Элис, одетая для выхода в город. Она подошла к своему внуку Мухаммеду и протянула ему пасхальную открытку.

– От твоей мамы, дорогой! – сказала она, нежно вытирая своим носовым платком измазанную шоколадом щечку.

Другие дети подбежали полюбоваться на красивую картинку из Америки. Элис улыбнулась и сказала внуку:

– Знаешь, когда я была маленькой девочкой, мы на этот праздник рано утром бежали к пруду, чтобы посмотреть, как танцует на воде солнышко.

– Как это солнышко танцует, бабушка? – удивился Мухаммед.

– От радости, что Христос воскрес… Нефисса быстро перехватила инициативу:

– Пойдем, я переодену тебе рубашечку, Мухаммед, ты ее тоже запачкал шоколадом!

Элис посмотрела на Нефиссу и подумала: «Когда-то мы были подруги, теперь – бабушки-соперницы».

– Я выйду за покупками с Камилией, мама Амира, – сказала Элис.

– Подожди минутку, я хотела с тобой поговорить, дорогая.

Амира усадила Элис в сторонке.

– Ты что-то бледная.

– У меня неважно с желудком. Пройдет.

– Я дам тебе лекарство. Но слушай – я собралась наконец в Мекку. Хочешь поехать вместе со мной?

– Я?!

– Я давно собиралась, а сейчас мне посоветовала Кетта. Поезжай со мной! Я бы очень этого хотела. Я помолюсь у Каабы. В Аравии человек может обдумать и понять свою жизнь, это священное место. Подумай и реши, а я сегодня буду говорить с Ибрахимом.

Аудитория Каирского союза женщин была переполнена; тысяча женщин собралась послушать президента Ливии Муаммара аль-Каддафи, который должен был прочитать лекцию о будущем арабских женщин.

Камилия прошла через толпу без особого труда – ей уступали дорогу. На высоких каблуках, высокая и статная, на спине – облако черных волос, прихваченных одной заколкой, она привлекала завистливые взгляды женщин и похотливые – мужчин. Эти чувства усугублялись тем, что репутация ее за годы выступлений на сцене оставалась безупречной – не только ни одного скандала, но даже ни одного романа не связывалось с ее именем.

Камилия села в первом ряду между председателем «Красного Креста» и женой министра здравоохранения. Теперь, когда президентом был Саадат, Египет снова стал центром искусств арабского мира. Камилия была широко известна, и многие считали, что ее семья гордится ею. Но Камилия знала, что ни один из ее родственников не видел фильмов с ее участием и не бывал на ее концертах. И Амира по-прежнему не хотела встретиться с Дахибой-Фатимой. И Дахиба тоже не желала сделать первый шаг.

Дахибы не было в Каире – она уехала в Ливан, где надеялась издать книгу своих стихов. За последние годы позиции феминизма в арабских странах усилились, и Дахиба считала, что женщины Египта в последней четверти двадцатого века должны добиться равных прав с мужчинами. Камилия думала так же.

К изумлению всех присутствующих, Каддафи не начал свою лекцию обращением к аудитории, а повернулся к ней спиной и большими буквами написал мелом на доске: «Девственность. Менструация. Деторождение». После этого он заявил, что установить равенство женщин и мужчин невозможно, так как это нарушило бы законы анатомии и физиологии, – женщины, подобно коровам, должны вынашивать и выкармливать детей, трудиться рядом с мужчинами им не подобает.

Аудитория разразилась возмущенными криками, но оратор продолжал, как ни в чем не бывало, развивать тему в том же ключе: женщины от природы слабее мужчин и не могут выносить жару, духоту и физические перегрузки на фабриках и заводах. Встал известный журналист и, покрыв громким голосом неистовый шум, задал президенту вопрос:

– Господин президент, у вас когда-нибудь выходил наружу почечный камень? Говорят, что это очень болезненно (очевидно, журналист слыхал про почечную болезнь президента и неспроста задал ему этот вопрос). Так вот, представьте себе, что наружу выходит не камушек, а небольшая дыня, – как бы вы себя чувствовали?! Вытерпели бы вы такое? А женщины терпят. Кто же сильнее – мужчина или женщина?

Камилии показалось, что сейчас обвалится крыша – так неистово захлопали женщины. Она посмотрела на часы и увидела, что ей надо торопиться на встречу с Элис.

Элис сидела в такси напротив женского клуба и размышляла. Предложение Амиры взбудоражило ее и пришлось ей по душе: действительно, может быть, в Саудовской Аравии она, оторвавшись от привычной обстановки, осмыслит свою жизнь. Со времени отъезда Ясмины из Египта, депрессия Элис усилилась. Если раньше она ощущалась как холодная подводная река, разрушающая твердыню души, то теперь бурное течение как будто пульсировало под самой кожей, а иногда как водопад шумело в ушах. Доктор сказал ей, что это гипертония, и дал таблетки, которые она выбросила. Она лучше врача знала, что это такое – это была меланхолия, – старомодное слово, которым обозначили в свидетельстве о смерти причину гибели леди Франсис, матери Элис. А причина меланхолии Элис – борьба Запада и Востока в ее сознании.

Может быть, путешествие с Амирой поможет ей отвлечься и действительно даст возможность осмыслить свою жизнь.

Подъехал длинный черный лимузин, и тотчас собрались зеваки. Это был лимузин Дахибы, богини египтян, – через три года после смерти президента Насера борьба за ограничение роскоши сошла на нет, потому что Саадат выставил из Египта русских с их призывами к социальной уравниловке. Богачи снова блистали драгоценностями и ездили на лимузинах, припрятанных во времена Насера. Дахиба была ярчайшей кинозвездой, богиней Египта – а египтяне желали, чтобы их богини жили роскошно, и любовались на ее великолепный лимузин. Но из сверкающего лимузина вышла не богиня Дахиба, а маленькая богинечка с двумя косичками и щербиной на месте передних зубов. С криками «Тетя Элис!» она кинулась в объятия Элис, которая крепко обняла ребенка, вдыхая запах свежевымытых детских волос.

– Ты едешь за покупками, дорогая? – спросила Элис с улыбкой.

– Да! Да! Мама обещала купить мне новое платье! – Маленькая Зейнаб называла «мамой» Камилию, но матерью этой девочки с железной скобой на ноге была Ясмина, а Элис приходилась ей не двоюродной, а родной бабушкой.

– Благослови вас Бог, прекрасная леди, – сказал Хаким Рауф, выходя из машины. Он изрядно пополнел, но превосходно выглядел в элегантном итальянском костюме, благоухая дорогим одеколоном и кубинской сигарой и, несмотря на ранний час, виски. Толстощекое лицо сияло искренней улыбкой. Элис приветливо улыбнулась в ответ:

– У вас все благополучно, мистер Рауф?

– Как видите, я процветаю, моя прекрасная леди! Но, – он развел руки, – я совершенно подавлен. Правительство запрещает мне снимать то, что я хочу. Я не могу снять настоящий фильм! Думаю, не поехать ли мне вслед за женой в Ливан, там, может быть, это удастся…

Рауф хотел снять фильм о женщине, которая убивает мужа и любовника. «В Египте суд может оправдать мужа, который убивает жену, но, – заявил Рауфу цензор, – мужчина убивает в защиту своей чести, а у женщины чести нет».

– А тетя Дахиба приехала из Бейрута! – весело кричала Зейнаб, дергая Элис за руку.

Элис посмотрела на девчушку, и сердце ее сжалось. Такая красивая, живой портрет шестилетней Ясмины, те же голубые глаза, но личико смуглое, как у отца. И эта высохшая нога, которую она волочит, пока еще не осознавая в детской беспечности своего убожества.

Двери женского клуба открылись, Камилия направилась к машине, улыбкой приветствовала Рауфа и обняла Элис.

– Хелло, тетя! Слышите, что там делается? Женщины готовы живьем изжарить президента Каддафи!

Камилия подняла на руки Зейнаб, поцеловала ее в щечку и нежно проворковала:

– Ну, как ты, моя птичка?

– Да ты же меня видела час назад! – удивилась девочка. – Мама, тетя Элис хочет мне купить шоколадное яйцо. Ты разрешишь?

Когда Камилия шесть лет назад вернулась из Порт-Саида и узнала о том, что случилось с Ясминой, Амира велела ей удочерить девочку. Ребенка назвали в честь святой Зейнаб, покровительницы калек. Девочку выдали за сиротку, отец которой погиб во время Шестидневной войны.

Став приемной матерью племянницы, Камилия тщательно охраняла свою репутацию, не встречалась с мужчинами, не выступала во второразрядных клубах.

Хаким Рауф стал ее менеджером и вел все ее дела. Камилия и Элис хранили тайну рождения Зейнаб, и Ясмина не знала, что у нее есть дочь. Элис хотела, чтобы Ясмина вступила в новую жизнь ничем не связанной и свободной от угрызений совести.

В машине Элис поделилась своей новостью:

– Знаете, Амира хочет, чтобы я поехала с ней в Саудовскую Аравию.

– Неужели она и вправду поедет? – воскликнула Камилия. – Всю жизнь я слышу, что она туда собирается. Но, тетя Элис, для вас это будет просто замечательно!

– Боже мой! – вскрикнула вдруг Элис. – Мне нехорошо.

– Скорее в больницу! – приказал шоферу Рауф.

– Нет! Не надо в больницу. В конце этой улицы – приемная Ибрахима, – прошептала Элис, кусая губы.

Амира подождала, пока Ибрахим кончил прием, и сказала:

– Я еду в Мекку, сын мой, и уже начинаю собираться. Ибрахим снял халат, аккуратно сложил его и с улыбкой обратился к матери:

– Я рад, что вы наконец решились. Но надеюсь, вы поедете не одна?

– Я просила Элис поехать со мной.

– И она согласилась?

– Сказала, что подумает, но мне кажется, что она согласится. Она несчастлива после отъезда Ясмины. Посещение святых мест возродит ее душу. А может быть, – добавила Амира, – и ты поедешь с нами?

Ибрахим молчал. Он думал, что после изгнания Ясмины Элис и он живут в одном доме, повседневными делами заглушая гнев и тоску, царящие в их душах. Элис пестовала свой английский садик, встречалась с несколькими друзьями-англичанами, американцами и канадцами. Ибрахим вставал до восхода солнца для утренней молитвы, завтракал, уходил в больницу, возвращался к обеду, уходил на прием частных пациентов, возвращался домой и до поздней ночи читал книги, отвечал на письма, слушал радио. И Элис, и Ибрахим подавляли этой рутиной воспоминания о том, что случилось в июне, о том ужасном дне, когда они лишились дочери.

Иногда Ибрахим вспоминал своего бывшего друга Хассана аль-Сабира. Полиция не нашла его убийцы; сообщение в газетах было лаконичным: сочли неудобным публиковать некоторые подробности – у трупа были отрезаны гениталии.

– Я не поеду с вами, мама, – ответил он Амире, – а Элис, конечно, разрешу вас сопровождать.

– Тебе хорошо было бы совершить паломничество, сын. Бог исцелит тебя.

– Нет, мама.

Он подумал о просторах Аравийской пустыни, о бескрайнем небе над ней, – да человек там ближе к Богу и может размышлять о вечности. Но разве может приблизиться к Богу он, проклявший Его? Паломничество для него будет таким же бесплодным, как пятикратные молитвы, которые он совершает по обычаю и в угоду Амире.

Медсестра Худа разложила на место инструменты и шприцы и собралась уходить. Хорошенькая и ловкая двадцатилетняя девушка вечером торопилась домой, чтобы сварить обед и накормить отца и пятерых младших братьев. Она со смехом рассказывала Ибрахиму:

– Когда я родилась, отец был очень рассержен и пригрозил матери разводом, если она не родит на следующий раз сына, – так она со страху нарожала пятерых мальчишек подряд и ни одной девочки, кроме меня.

Ибрахим спросил, кто ее отец.

– Торгует пирожками на площади, – ответила Худа. Ибрахим смутно позавидовал уличному торговцу.

В открытое окно слышался голос диктора – в кофейне напротив было включено радио. Последние русские военные советники выехали из Египта… падение цен на египетский хлопок на мировом рынке. Да, настают плохие времена, вот и лучший современный египетский писатель Нагиб Махфуз все пишет об отчаянии и смерти. Ибрахим все чаще вспоминал счастливые беспечные времена своей молодости, когда он в свите короля Фарука кочевал из казино в казино.

– Как же ты хочешь поехать, мать, – спросил он Амиру, – самолетом или пароходом?

Из соседней комнаты вышла Худа, подкрасившая губы и натянувшая облегающий свитер. Хотя на ее попечении была большая семья, девушка вела себя свободно и раскованно и даже позволяла себе немножко флиртовать с Ибрахимом.

В эту минуту открылась входная дверь и вошел Рауф, поддерживая бледную Элис.

– Что случилось? – забеспокоился Ибрахим.

– Ничего, ничего, мне просто надо скорее в дамскую комнату…

Худа приобняла Элис и увела ее. Ибрахим повернулся к Камилии:

– Ее лихорадило?

– Нет. Ночью у нее был понос.

– Мистер Рашид! – позвала Худа. – У вашей жены рвота.

Через пять минут появился Ибрахим:

– Она очень ослабла, отдыхает в соседней комнате. Сейчас я сделаю анализ.

Он вошел в маленькую лабораторию. Встревоженная Амира немного погодя заглянула в дверь; склонившийся над микроскопом Ибрахим напомнил ей Кетту, изучающую астрологические таблицы.

– Что с ней, сын?

Ибрахим ответил не сразу:

– Будем надеяться, что пищевое отравление. – Но тут он заметил маленькие, чрезвычайно быстро движущиеся запятые. – О Боже… Вибрионы холеры.

ГЛАВА 2

«Что же мне делать? Через три месяца я могла бы получить степень», – думала Джесмайн.

– Вы знали Хуссейна Сукри? – спросила ее однокурсница, студентка из Сирии. – Он надеялся через три месяца получить диплом инженера-химика и помогать своей семье, а теперь его выслали в Амман, с незаконченным образованием он не найдет работы.

Соединенные Штаты порвали дипломатические отношения с рядом арабских государств и студентов этих стран высылали на родину. Джесмайн еще не получила предупреждения, но это было вопросом нескольких дней или недель. Настроение полной безнадежности охватило ее, как и всех студентов-мусульман, которые должны были расплачиваться за бесконечные конфликты между Израилем и мусульманским миром.

Собрав сумочку и захватив ключи от машины, Джесмайн вошла в лифт. Торопливо выйдя на первом этаже, она столкнулась с молодым человеком – он уронил свои книги, она – сумочку.

– Извините, – огорченно сказала Джесмайн, помогая ему собрать книги; он поднял ее сумочку и спросил:

– Ведь мы с вами живем на одном этаже, почти напротив друг друга. Вы – Джесмайн?

– Да, я Джесмайн Рашид, – сказала она, узнав ярко-рыжего молодого человека, который жил с ней на одном этаже студенческого общежития.

– Удачная встреча, – улыбнулся он. – Не подвезете ли вы меня в кампус? У меня нет машины, а такой мерзкий дождь редко бывает весной в Калифорнии.

Джесмайн колебалась. Грег Ван Клерк был ее соседом в общежитии и обменивался с нею приветствиями уже целый год, но Джесмайн еще сохранила восточную привычку общаться только с родственниками-мужчинами. Подавив замешательство, она приветливо ответила:

– Пожалуйста.

– Великолепная машина, – заметил Грег Ван Керк, садясь в ее «шевроле». Джесмайн вспомнила, что он был из бедных студентов и подрабатывал здесь и там, чтобы платить за учебу. Джесмайн была обеспечена наследством английского дедушки и не испытывала материальных затруднений.

– Бисмилла! – вырвалось у Джесмайн, вынужденной остановить машину на красный свет, – времени до назначенной встречи оставалось в обрез.

– Извините? – удивился Грег Ван Керк.

– Это по-арабски.

– Ах да, мне говорили, что вы из Египта. Но внешность у вас не восточная.

Проведя год в Англии, Джесмайн по приглашению Марьям Мисрахи приехала в Калифорнию и сразу столкнулась с антиарабскими настроениями в США: антиегипетские лозунги на стенах, споры молодых Мисрахи. Джесмайн подружилась с Рашелью, но ее брат был ярый сионист, и ему неприятно было присутствие в доме египтянки.

– Наш дедушка считал себя египтянином, Харун, – раздраженно говорила Рашель.

– Я не Харун, я Аарон, – возражал он, – и мы не египтяне, а евреи.

При первой возможности Джесмайн сняла себе отдельную квартиру.

– Я думаю, вам трудно было привыкнуть здесь, – услышала она голос Грега Ван Керка, – очень уж не похоже на Египет.

– Да, пожалуй, – ответила она. Приятный голос Грега действовал на нее успокоительно, а его добродушно-веселый тон напоминал ей о том, насколько американский юноша наедине с девушкой может быть далек от мыслей о сексе.

«А в Египте, – говорила ей бабушка, – если мужчина и женщина остаются наедине, является третий—дьявол». В этой машине не было дьявола, он остался в Египте с отцовским проклятием.

«Не вспоминать, не вспоминать, – твердила себе Джесмайн. – Не думать о прошлом».

– Да, – отозвалась она Грегу. – Египет совсем не похож на Америку.

Он внимательно посмотрел на нее, любуясь ее ярко-голубыми глазами и медовыми волосами.

– Мне нравится ваш акцент, – сказал он, – в нем есть что-то английское.

– Я жила в Англии, – сказала Джесмайн, – и моя мать – англичанка.

– А что такое вы сказали по-арабски?

– Бисмилла – во имя Бога. Коран учит нас как можно чаще произносить имя Бога, чтобы Он всегда был в наших мыслях. К тому же имя Бога отгоняет злых духов.

– Вы верите в злых духов? – изумленно спросил он. Джесмайн покраснела:

– Многие египтяне верят. Грег улыбнулся:

– Значит, вы будете врачом?

– Да. Мой отец лечит бедных, которые боятся идти в больницы. Я тоже буду лечить тех, кто имел дело только со знахарями и колдунами, – они должны понять, что медицина помогает людям.

– Вы вернетесь в Египет и будете помощницей отца?

– Нет, буду работать где-нибудь еще. – Она застенчиво улыбнулась и сказала: – Я слишком много говорю?

– Вовсе нет! Мне очень интересно с вами разговаривать.

– У нас в Египте не принято, чтобы женщина разговаривала с мужчиной – не родственником. Она может погубить этим свою репутацию.

Она посмотрела через стекло на серые волны океана, вдоль которого вилось шоссе. Грег смотрел на нее с интересом, и она продолжала:

– В Америке женщина может жить самостоятельно, она не обязана выходить замуж. В Египте быть незамужней – несчастье или позор. В Калифорнии я встречала молодых девушек, которые добивались взаимности мужчины, если он им понравился. В Египте только мужчина выбирает женщину, Египет – царство мужчин.

Грег поглядел на нее сочувственно и спросил:

– И все-таки вы скучаете по своей стране?

«Как это объяснить?» – подумала Джесмайн.

Тоска по Египту была как непрестанный голод, духовный и физический. Тоска по своей культуре, когда день разбит на пять частей призывами к молитве муэдзинов, тоска по яркому, солнечному Каиру и оживленным людям, которые так непринужденно заливаются смехом или громко бранятся на улицах, собираются веселыми толпами на празднествах. Тоска по большому дому, где росли поколения Рашидов, а сейчас хлопочут и смеются тетки, племянники, двоюродные братья и сестры – такие родные по духу и образу жизни. А здесь она – обособленная единица, частица, отрезанная от тела и духа семьи, почти что призрак, почти что мертвец – согласно проклятию отца.

– Вы здесь одна? – спросил Грег. – Вся ваша семья в Египте?

Как объяснить ему, что она навсегда отторгнута от семьи, что мысль о возвращении в Египет для нее страшна, как мысль о смерти… Да, ее семья в Египте, но она исторгнута из семьи. Сын ее принадлежит Омару и Нефиссе – ему уже десять, а она ни разу не получила от него письма со словами: «Дорогая мама»… Элис сообщает ей о Мухаммеде, но фактически она потеряла сына. А как мучительна мысль о мертворожденном ребенке – прошло шесть лет, а эта боль не утихла.

– Да, моя семья в Египте, – ответила она Грегу.

Он снова с любопытством посмотрел на нее. Он давно заметил эту девушку, занимавшую лучшие комнаты на этаже и жившую без подруги. Она не ходила на вечеринки, и Грег сначала приписал ее стремление отделиться от других снобистским замашкам, потом, пару раз случайно поговорив с ней, решил, что она робкая. Теперь он считал ее не робкой, а скромной, находил в ее манере одеваться, прическе, жестах что-то монашеское – она напоминала ему сестер-учительниц в католической школе, где он учился мальчиком.

Но что-то было в ней совсем особенное, таинственное – не экзотический налет Египта, не английский акцент, а глубокая постоянная печаль. И беспечный Грег вдруг почему-то захотел сблизиться с ней, помочь ей.

– Встретимся как-нибудь вечером? – весело спросил он. – Кино, пиццерия?

Она посмотрела на него изумленно:

– Спасибо, но у меня нет времени. Я занимаюсь, чтобы поступить на медицинский факультет.

– Понимаю, – согласился Грег. – А скажите, – спросил он, неожиданно почувствовав беспокойство за судьбу этой почти незнакомой ему девушки, – вам ведь могут прислать извещение о том, что вы должны возвратиться в Египет? Многие студенты-арабы вынуждены были уехать.

– Не знаю, – сразу потускнев, ответила Джесмайн. – Я надеюсь, что за меня будет ходатайствовать декан медицинского факультета. Меня ведь уже приняли на подготовительные курсы. Может быть, тогда меня не вышлют из Америки, иншалла.

– Иншалла, – отозвался Грег.

Джесмайн шла по коридорам, где сновали студенты в белых халатах со стетоскопами в нагрудных карманах, а на дверях висели таблички с надписями «Паразитология», «Тропическая медицина», «Здравоохранение», «Инфекционные болезни». Этот оживленный мирок казался Джесмайн настолько привлекательным и полным глубокого смысла, что она готова была приложить любые усилия, чтобы избежать грозящего ей изгнания.

В конце коридора на двери с табличкой «Доктор Деклин Коннор» в объявлении, написанном от руки, она мимоходом заметила слово «арабский». Она подошла ближе и прочитала: «Требуется помощник для работы по изданию «Справочника здоровья для третьего мира». Желательно знание арабского языка. Работа по вечерам и выходным дням».

Объявление было подписано доктором Деклином Коннором, руководителем отдела тропической медицины.

Джесмайн вошла в маленькую комнату, заставленную ящичками картотеки, с грудами книг на столах и стульях; там стояла и пишущая машинка. В комнате находился только один человек – очевидно, доктор Коннор, – он говорил по телефону. Извинившись, он прервал разговор и, держа в руке трубку, нетерпеливо обратился к Джесмайн:

– А, вот и вы. Работа будет спешная, меня очень торопят с переизданием книги.

Джесмайн удивило то, что он обратился к ней, как будто ожидал ее. Она нашла его очень интересным и узнала по произношению англичанина.

– Посмотрите пока вот это, – зажав трубку между ухом и плечом, он протянул ей превосходно изданный справочник со множеством иллюстраций и диаграмм. Язык книги был ясным и простым, на полях – замечания и вопросы, написанные чернилами. Например, на странице с изображением больного корью на полях было написано слово «мазла» со знаком вопроса.

На стенах были плакаты; один изображал чернокожего мужчину в шортах и рубашке с заметной беременностью; надпись крупным шрифтом гласила: «Как бы вам это понравилось?» Внизу была надпись на суахили – очевидно, та же самая, – и призыв Комиссии планирования семьи в Кении к ограничению рождаемости. Еще Джесмайн обратила внимание на фотографии миссии Грейс Тревертон – домики с железными крышами, африканки с корзинами на головах. Джесмайн снова посмотрела на доктора Коннора, который все еще говорил по телефону, – мужчина лет за тридцать, в коричневой куртке и коричневом галстуке, с короткой стрижкой – очевидно, движение хиппи его не коснулось, поэтому по сравнению с длинноволосым Грегом Ван Керком в джинсах и сандалиях Коннор казался старомодным. Джесмайн понравилось его волевое, дышащее энергией лицо – прямой нос, втянутые щеки, твердый подбородок. Когда, повернувшись к Джесмайн, он смахнул со стола книгу и улыбнулся. Сердце молодой женщины замерло.

– Ну, вы посмотрели книгу? – сказал он в той же энергичной, торопливой манере, как говорил по телефону. – Это книга Грейс Тревертон, издана на английском и суахили, а теперь предлагают издать ее на арабском. Я уже сделал кое-какие замечания на полях.

– Вот в этой главе – о питании – вы не учли, что мусульмане не едят свинину, – заметила Джесмайн.

– Да, но мы имеем в виду и христианские деревни, – с некоторой досадой возразил он.

– А вот тут, – она открыла страницу, где на полях было написано «мазла», – должно быть «назла».

– Боже мой, да разве вы знаете арабский? – Он достал из ящика стола очки и надел их. – Позвольте, вы же не та студентка, с которой я договаривался.

– Извините, доктор Коннор, – сказала она, возвращая книгу, – но я просто не успела объяснить вам.

– О, да вы же моя соотечественница, – радостно откликнулся он, узнавая английский акцент.

– Нет, я из Каира. Наполовину англичанка.

– Каир! Волшебный город! Я преподавал там один год в Американском университете. У меня был приятель – египтянин, который гладил мои рубашки, – так он все уговаривал меняжениться на своей дочке. Я объяснял ему, что уже женат, а он меня убеждал, что две жены лучше, чем одна. А мой сын мог бы родиться в Каире – но он предпочел афинский аэропорт. С тех пор мы не были на Среднем Востоке. Своеобразный мир! Так что же я могу для вас сделать?

Джесмайн объяснила свою проблему со Службой иммиграции.

– Да, да, – сочувственно закивал доктор Коннор, – как это чертовски бессмысленно. Я уже потерял трех лучших студентов. Вы получили предупреждение? А может быть, вам повезет и вас не вышлют? – Он посмотрел на часы. – Студентка, с которой я договорился, опоздала на сорок пять минут. Скорее всего, не придет. Нашла что-нибудь еще – так бывает. Если она не появится, согласны ли вы на эту работу? Вы вполне подходите, и арабский язык понадобится.

Джесмайн почувствовала, что ей очень хочется работать у доктора Коннора.

– Я согласна – если меня не вышлют.

– Я напишу письмо в иммиграционную службу о вас, если вы получите предупреждение. Конечно, я не уверен, поможет ли это, ну а вдруг… Относительно работы – плата ничтожная, но работать будет интересно. – Он улыбнулся как заговорщик: – Иншалла, ма салаама.

Джесмайн с трудом подавила смешок – произношение его было ужасное.

Рашель Мисрахи была расстроена: ей предстояло передать Джесмайн письмо из вашингтонской Службы иммиграции и натурализации. Джесмайн должна была вернуться в Египет, не кончив учебы в США. Рашель ждала подругу в кафетерии, куда та обычно заходила перекусить в перерыве между лекциями. На улице перед входом в кафетерий бушевали студентки-феминистки, размахивая плакатами и выкрикивая лозунги, – на проливной дождь они не обращали внимания.

Наконец Рашель увидела Джесмайн, пробиравшуюся к ее столику.

– Декан говорит, что, если Служба иммиграции лишит меня визы, мне нельзя будет продолжать учебу. Один профессор, доктор Коннор, хотел написать письмо, но не уверен, что это поможет…

– Да, если возобновится война между Израилем и Египтом, то дела плохи, Джес… Так и мой брат говорит, он советовался со своим другом, юристом. Невозможно что-либо предпринять.

Рашель увидела, что в глазах Джесмайн заметался страх. Почему она так боится возвращения в Египет? Рашель знала, что Джесмайн чувствует себя в Америке одинокой, ни с кем не дружит, свободные нравы студентов ей не по душе. Рашель даже удивлялась странному целомудрию женщины, которая была замужем, разведена, имела ребенка. Бабушка Марьям считала, что все дело в воспитании Джесмайн.

К их столику подошел рыжий парень с сумкой для книг через плечо. К удивлению Рашель, Джесмайн поздоровалась с ним, и он непринужденно спросил:

– Ну, как дела? – Джесмайн пригласила его сесть и познакомила с Рашелью.

– Не знаю пока, жду извещения, – ответила она на вопрос Грега Ван Керка.

Рашель натянуто улыбнулась и протянула Джесмайн письмо:

– Отруби мне голову, как вестнику беды!

– Ну вот… – без всякого выражения сказала Джесмайн.

Она посмотрела за окно, где собрались под дождем женщины, ее сестры, защищающие свои права. В Египте такая демонстрация была бы невозможной – не полицейские, а отцы и братья этих юных женщин не выпустили бы их из дома или пинками вернули бы домой.

На таких демонстрациях собирались женщины, сплоченные гневом и ненавистью к своим обидчикам-мужчинам.

Джесмайн довелось быть жертвой – жертвой насилия Хассана аль-Сабира, жертвой несправедливости собственного отца. И сейчас она стала жертвой, ее надежды и планы независимой жизни будут разрушены американскими политиканами, а политика в мире – это тоже смертоносная мужская забава.

Джесмайн хотела быть врачом, потому что врачи властны над жизнью и смертью. Она надеялась, что с этой профессией никогда больше не станет бессильной жертвой мужского насилия или несправедливости.

– Ну послушай, Джес, – сказала Рашель, – с этим надо примириться. Уедешь в Египет, а когда обстановка изменится – вернешься.

– Я не могу, – ответила Джесмайн.

– Ну что ж, – сказал Грег Ван Керк, вытянув и скрестив длинные ноги, – если в Египет вы вернуться не можете, остается одна лазейка.

– Какая?! – в один голос спросили Джесмайн и Рашель.

– Выйти замуж за американца. Рашель нахмурилась:

– Служба иммиграции проводит в таких случаях тщательную проверку.

– Конечно, – возразил Грег, – нельзя выйти замуж за первого встречного. Надо будет прожить вместе два года, или Служба иммиграции сочтет брак фиктивным.

– Как же быть? – беспомощно спросила Джесмайн. – Ты действительно думаешь, Рашель, что я могу так поступить?

– Почему бы нет? В Египте ведь выходят замуж за иностранцев.

– Это другое дело, Рашель. И если решиться, то за кого же?

Грег потянулся, и его рубашка вылезла из джинсов. Он заправил ее и небрежно сказал:

– Ну что ж, наверно, сойду и я. У меня нет других дел на этот уик-энд.

Джесмайн уставилась на Грега, думая, что он шутит. Увидев, что он серьезен, она спросила:

– Но если я сейчас выйду за американца, уже получив накануне извещение от иммиграционной службы, то это же их не обманет.

– А кто докажет, что ты получила извещение? Оно пришло на наш адрес, – возразила Рашель.

– Я не могу солгать.

– Разве это ложь? Я его распечатала и показала тебе, но ты его не получала! Слушай, Джес, по-моему, тебе надо решиться на это. Более основательного довода для замужества не сыскать.

– Конечно, – вставил Грег, – если вы считаете брак священным, тогда другое дело…

– Нет. В Египте это не так. У нас это сделка, контракт.

– Так я и предлагаю вам сделку, – возразил Грег.

– Но что получите вы? Потеряете свободу…

– Ну, мне не приходится отбиваться от девушек, стремящихся выйти за меня замуж. Я занят учебой, моя задача – поскорее получить диплом и работу. Пока что я студент без гроша в кармане. Самое приятное для меня в нашем браке будет ваша чудесная машина. Вы мне ее будете давать на уик-энд. Вот что я получу!

– Вы шутите! А серьезно?

– Повторяю: я нищий студент, вы – обеспеченная женщина. Если мы будем жить вместе, я не буду платить за квартиру и смогу платить за учебу без поденной работы. А вы останетесь в Америке, и мы проведем этих подонков из ФБР. Сможете даже сохранить свое девичье имя, только, пожалуй, надежнее сменить его.

Джесмайн задумалась. Неужели выход найден? Грег беспечно продолжал:

– Ну, вот вам мои анкетные данные: родился в Сент-Луисе, учился в католической школе, где сестра Тереза установила, что из такого бездельника ничего путного не выйдет. Во Вьетнаме не воевал – у меня диабет, я сам себе делаю инъекции. Учусь на антрополога, мечтаю поехать в Новую Гвинею и открыть там неизвестное племя. Родители мои геологи, ездят по всему свету, и я давно живу самостоятельно, сам себе готовлю и стираю. Я не признаю семьи, где жена прикована к кухонной плите, я – за них, – он показал за окно, где демонстрация феминисток постепенно рассеивалась под проливным дождем.

«Неужели, – думала Джесмайн, – возможен брак между мужчиной и женщиной – равными партнерами?» Она посмотрела на Грега, рыжие волосы которого буйно курчавились на потертом воротнике рубашки, и подумала, что впервые перед ней мужчина, который не смотрит на нее как на объект секса и производительницу младенцев.

– Я тоже расскажу о себе, – сказала она тихо. – Я была замужем в Египте и у меня ребенок.

Теперь Грег уставился на нее изумленно.

– Сын не принадлежит мне, я лишена прав на него. И я никогда не вернусь в Египет. (Харам, отверженная, – прозвучало в ее ушах. Не вспоминать!) Когда я покинула Египет, я сначала поехала в Англию к родным матери и получила наследство, которое мне завещал английский дедушка. Мои родственники, Вестфоллы, были добры ко мне и пытались мне помочь. Но я заболела – у меня была депрессия. – Джесмайн подумала о развивающейся депрессии своей матери Элис, о самоубийстве бабушки, леди Франсис. – Тогда тетя Марьям, бабушка Рашели, – продолжала она, – пригласила меня сюда, в Калифорнию. Я решила учиться на врача. Но… – она поглядела на Грега, – депрессия не прошла окончательно.

– Я заметил это. Я помогу вам избавиться от нее, – Грег чувствовал себя как рыцарь-избавитель на белом коне из сказки.

– И еще, – осторожно добавила Джесмайн, – мы станем по закону мужем и женой, но… я не могу…

– Не волнуйтесь, – поспешно перебил ее Грег, – мы будем просто двое работяг-студентов, живущих в одной комнате. Я буду спать на софе. И вряд ли иммиграционная служба ведет наблюдение в спальнях…

– Мы завтра же отпразднуем твою свадьбу в нашем доме, – воскликнула Рашель в полном восторге оттого, что проблемы подруги разрешились. – Куча моих родственников, друзей из университета позову! После такого торжества никакая Служба иммиграции не посмеет объявить брак фиктивным. А если они начнут разнюхивать, то уж моя мама и бабушка Марьям зададут им жару! А документы о браке оформите где захотите.

Грег одобрительно кивнул, и Джесмайн почувствовала, как под веселыми взглядами подруги и нового товарища тает окутывающая ее жизнь дымка меланхолии. И вспомнив, что теперь сможет работать у доктора Коннора, робко улыбнулась.

ГЛАВА 3

В Каире яростно задувал хамсин, но похоронная процессия, провожавшая гроб Джамала Рашида, была исключительно многолюдной – приехал проститься даже сам президент Саадат. От семьи Рашидов присутствовали только двое не пораженных болезнью мужчин – Захария и Ибрахим. Захария с душевной болью следовал за гробом человека, который украл у него Тахью… Она лежала больная в доме Рашидов, где заболели холерой все поголовно. Захария просиживал у изголовья Тахьи сутки напролет; ей уже стало легче.

Добрый и кроткий Захария не хотел радоваться смерти мужа Тахьи, но он считал, что Бог выполнил свое обещание. Когда Захария умирал в Синайской пустыне и Бог взял его в рай, Он дал Захарии обещание соединить его с Тахьей и вернул его на землю. Захария будет наконец вместе с Тахьей, он женится на ней до следующего Рамадана.

Хамсин продолжал неистовствовать, люди закрывали лица носовыми платками, ветер нес песок навстречу похоронной процессии, состоявшей, по обычаю, только из мужчин.

Ибрахим по-прежнему пребывал в мучительном раздумье. Почему холера поразила его дом? Оставалось загадкой, почему не заболели Захария и он сам. Непонятно было и то, что холера поразила всех в доме Рашидов, но при этом случаев заболевания не было ни в одном из соседних домов, ни во всем городе.

Хамсин, ветер пустыни, по-прежнему порывами налетал на процессию и бросал в лица песок. Ибрахим посмотрел на идущего рядом с ним Захарию. Все в этом юноше вызывало у мнимого отца раздражение. Он такой немужественный, странный. Омар тоже участвовал в войне с Израилем, доблестно сражался, получил рану. А Захария вернулся с какими-то россказнями о том, как он умер в пустыне и попал в рай.

Вот и кладбище; носильщики опустили гроб в яму, завалили камнем. Ибрахим вспомнил, что, провожая умершего, надо настроить себя на благочестивые мысли. Он стал думать о судьбе вдовы Джамала, Тахьи, которая еще не оправилась от болезни и даже не знает о смерти мужа. Забота о племяннице ляжет на Ибрахима – пять ртов, шестой на подходе. А доходы с хлопковых плантаций сокращаются, цены растут. Как он с этим справится? Надо снова выдать Тахью замуж за состоятельного человека. До следующего Рамадана надо сыграть свадьбу.

Ибрахим взглянул на небо и увидел странное явление, сопутствующее иногда сезону хамсина в Египте – «синее солнце».

Ватага репортеров ожидала в каирском аэропорту прибытия Дахибы, знаменитой танцовщицы Египта. Ходили разные слухи о причинах ее поездки в Ливан, вплоть до тайного аборта, но многие знали, что она ездила добиваться там публикации своей книги, которая в Египте была запрещена.

Не отвечая на вопросы журналистов, Дахиба, улыбаясь и кивая им, прошла к своему мужу, Камилии и маленькой Зейнаб. Она обняла Рауфа, подняла на руки и поцеловала Зейнаб и обратилась к Камилии:

– Ну, что же случилось в семье? Камалия рассказала ей о холере.

– Помогают только медсестра отца и медсестра из министерства здравоохранения. Умма не хочет никакой помощи. И меня не допускает. Хотя сама она тоже больна, но в постели не лежит.

– Мать всегда хотела делать все сама, – заметила Дахиба, и они заторопились к лимузину.

– А где Ибрахим?

– На похоронах Джамала Рашида. А потом он собирался в больницу к Элис. Она в частной клинике – заболела первая, и отец решил ее изолировать. Но потом заболели все, и дом на карантине. Столько народу – ведь вся семья собралась на праздник Шамм эль-Нессим. Ни одной кровати свободной!

– А где больница? – спросила Дахиба. – Поедем туда!

Элис открыла глаза; у постели ее сидел Ибрахим. Она чувствовала себя очень слабой. Ибрахим был в белом халате и прорезиненных медицинских перчатках; он показался ей усталым и даже постаревшим.

– Что со мной было? – тихо спросила она.

– Ничего, родная, теперь уже нет опасности.

– Я давно в больнице?

– Три дня. На шестой день болезнь уже проходит.

– А чем я больна?

– Холерой. Но все будет в порядке. Я назначил тебе курс антибиотика.

– Холера! – вскричала она в ужасе. – А вся семья? Мухаммед? Мой внук жив?

– Наш внук уже поправился, Элис. Все переболели, кроме Захарии, некоторые в слабой форме. Министерство здравоохранения исследует пищу и воду в нашем доме, потому что пока он единственный в Каире поражен холерой.

Он сжал ее руки:

– Аль хамду лилла – благодарение Богу, – что я сразу сделал тебе анализ. Когда холеру захватывают в самом начале, с ней нетрудно справиться.

– Когда мне можно будет вернуться домой?

– Как только ты окрепнешь, – он погладил ее волосы, жалея, что не может ощутить через перчатку их шелковистость.

Когда Элис стало плохо в приемной Ибрахима, он почувствовал, как боится ее потерять. Он поместил ее в дорогую частную клинику, а не в государственную больницу, где няньки не дозовешься, дежурил около нее каждый день. Элис почувствовала его нежность и прижала его руку.

– Смотри, сколько цветов прислали тебе друзья, – сказал он. Элис почувствовала нежность в его голосе, вспомнила встревоженное лицо у ее изголовья, когда она была в полузабытьи. Значит, любовь не умерла или Ибрахим вообще так добр с больными?

– Теперь я оставлю тебя, – сказал он, целуя ее в лоб. – Да хранит тебя Бог.

В приемной он с изумлением увидел Камилию и Дахибу. Ибрахим уставился на сестру с изумлением.

– Что ты глазеешь, как осел, сделай мне инъекцию против холеры, – сказала она, закатывая рукав.

Хамсин окутывал Каир пыльным облаком, почти не были видны минареты, с которых неслись традиционные, неизменные на протяжении тринадцати веков призывы к молитве:

Бог велик!
Бог велик!
Я признаю, что нет Бога, кроме Бога!
Я признаю, что нет Бога, кроме Бога!
Я свидетельствую, что Мухаммед Пророк Его.
Я свидетельствую, что Мухаммед Пророк Его.
Через молитву,
Через молитву
Достигнешь благодати.
Достигнешь благодати.
Бог велик!
Бог велик!
Нет Бога кроме Бога!
Медсестра Ибрахима Худа торопилась вынести подкладное судно; проходя мимо открытой двери спальни Амиры, она увидела старую женщину, распростертую в утренней молитве. Это зрелище не вызвало у девушки благоговейного чувства – точно так же пять раз в день простирались в молитве ее отец и братья, шестеро бездельников, сидящих весь день в кафе, а вечером садящихся за стол дома и поедающих обед, приготовленный Худой после целого дня работы в клинике. То-то они повозятся эту неделю с кастрюлями и сковородками – она целыми сутками работает теперь в доме доктора Ибрахима, и он, наверное, хорошо ей заплатит, а может быть, еще и подарит какую-нибудь красивую вещь. Но работы было много, и она устала. Вот сейчас закапризничал, отказываясь от завтрака, десятилетний Мухаммед. Он требовал, чтобы его кормила бабушка Нефисса, а той было плохо. Некоторые женщины уже почти поправились и могли ухаживать за больными, но Худе приходилось за ними все время наблюдать, чтобы они тщательно дезинфицировали судна, кипятили грязные простыни и так далее. Несоблюдение всех необходимых правил могло привести к распространению холеры за пределы дома Рашидов.

Трудно было сладить с упрямством миссис Амиры: она не позволяла открывать в доме окна, чтобы хамсин не принес в своем дыхании джиннов пустыни. Все-таки Худа была довольна, что согласилась помогать в доме доктора Ибрахима: она давно была в него влюблена и хотела увидеть, как он живет. Оказалось, что его дом – настоящий дворец!

Она поглядела на цветную фотографию красивой женщины над кроватью Мухаммеда. Мальчик похож на свою мать, только смуглый, а глаза синие – видно, что вырастет красавцем. Худа встала, чтобы унести тарелку– Мухаммед решительно отказывался от еды.

– Не будешь есть – не поправишься, – сердито сказала она и потянулась за подносом, но вдруг почувствовала боль в животе, колени ее подогнулись, и она упала с приступом рвоты. Мухаммед закричал, вбежала Амира.

– У тебя была тошнота?

– Нет, – еле выговорила Худа. Рвота без тошноты – признак холеры. Худа тоже заразилась.

Черный лимузин, утративший свой блеск в песчаном вихре хамсина, подъехал к дому на улице Райских Дев; Камилия и Дахиба ворвались в дом, даже не постучав, и увидели в холле Амиру, увязывающую в тюк грязные простыни.

– Святая Зейнаб дома на улице Райских Дев! – прошептала Дахиба и, быстро подойдя к матери, спросила: – Мама, почему вы не разрешаете открывать окна?

– Фатима, дорогая моя… – Амира не могла говорить, но справилась с собой и ответила: – Болезнь приносит ветер. Джинны пустыни проникнут в дом…

– Не джинны, а микробы, можешь увидеть в микроскоп брата.

– Джинны невидимы. Уходи, дочь, а не то заболеешь.

– Ибрахим сделал нам прививки.

– И Худе сделал, а она заболела.

– Иногда не действует, но очень редко. Пойдем, мама, я уложу тебя в постель.

– Нельзя тебе здесь оставаться, – неуверенно сказала Амира.

– Нет уж, мамочка, именно сейчас мне надо снова стать членом семьи. Не бойся, я возьму все в свои руки и справлюсь. Начнем с тебя, – нежно и властно обняв мать за плечи, Дахиба отвела ее в спальню и уложила в постель.

Амира больше не спорила. Откинувшись на подушки, она с облегчением вздохнула и прошептала:

– Благодарю тебя, Боже, что ты вернул мне мое дитя.

Когда Ибрахим приходил домой из клиники, он сразу обходил все спальни, проверяя состояние больных, раздавая таблетки тетрациклина. Хотя он и предупреждал Худу, что прививка дает гарантию только на восемьдесят процентов, он был огорчен, увидев, что болезнь ее не миновала.

Сегодня он прошел и на кухню, где женщины кипятили воду для питья и гладили выстиранные простыни, а Захра, бледная и усталая, готовила ленч для больных. Она уже переболела – у нее был легкий случай, потому что Ибрахим дал ей тетрациклин в первый же день болезни.

Обойдя всю кухню, Ибрахим и здесь не нашел следов «джинни», как сказала бы его мать, – источника болезни. Ибрахим и доктор Кхейр, районный инфекционист, ломали голову над «загадкой дома Рашидов». Почему не заболели Захария, Ибрахим и грудные дети? Это было совершенно непонятно. Но теперь можно было предполагать, что источник инфекции находится вне дома на улице Райских Дев, хотя и неподалеку, – доктор Кхейр зарегистрировал еще шесть случаев холеры в том же районе.

– Захра, – мягко спросил Ибрахим, – вы моете руки с мылом, как я вам сказал?

– Да, хозяин. Сто раз в день! Посмотрите, – она протянула ладони.

Ибрахим заглянул в большую глубокую миску, из которой Захра уже начала раскладывать кушанье на тарелки на подносах, которые разносились в спальни больным.

– Что это за блюдо? – спросил он.

– Это киббех, хозяин. Очень хорошо для больных. Вам тоже это блюдо всегда нравилось.

Ибрахим нахмурился:

– Здесь все вареное?

– Нет, это по новому рецепту, хозяин, мясо не варится. Мне посоветовал сириец, новый продавец мясной лавки. Это сирийский рецепт. Мясо очень свежее, понюхайте.

Ибрахим наклонился над миской и вдохнул запах баранины, лука, перца и пшеничной каши.

– Это замечательное блюдо, хозяин, – с беспокойством сказала Захра. – Прошлый раз я готовила, так все съели, ничего не осталось.

– А когда вы прошлый раз готовили?

– Четыре дня назад, хозяин, когда гости приехали на праздник… Я решила сделать что-нибудь особенное…

– И на следующий день моя жена заболела?

Она молча кивнула. Ибрахим вдруг вспомнил, что в праздничный вечер он не обедал дома – его срочно вызвали к больному. А Захария никогда не ест мяса. Вот и разгадка.

Ибрахим кинулся к телефону. Доктор Кхейр сразу снял трубку.

– Я собирался звонить вам, доктор Рашид. Мы нашли бациллоносителя. Это мясник-сириец, приехал в Каир неделю назад из Дамаска. Проверьте, покупали ли у него мясо для вашей семьи.

Ибрахим побежал на кухню, вырвал миску из рук Захры и вывалил ее содержимое на пол.

– Я тысячу раз говорил вам, что мясо надо варить! Вы могли убить нас всех!

– Простите, хозяин, – Захра отпрянула от Ибрахима, в глазах ее был ужас. – Я хотела… новое блюдо для праздника… Этот мясник…

– Он бациллоноситель, Захра. Из-за этого все у нас заболели.

– Но он же не болен!

– Бациллоноситель не болен, Захра, но он разносчик инфекции. Вы всех нас могли убить, Захра!

Она начала плакать:

– Простите, хозяин. Я ничего плохого не хотела. Он запустил пальцы в волосы, почувствовав себя вдруг слабым и беспомощным.

– А теперь заболела моя медсестра. И моя мать тоже…

– Саида больна?

– Хорошо, что у нее мы захватили болезнь вовремя. В ее возрасте это могло плохо кончиться.

Захра залилась слезами.

Захария встал очень рано. Он знал, что сегодня Ибрахим должен сообщить Тахье о смерти мужа, и боялся за нее. Поэтому он решил опередить отца и сказать ей сам. Спустившись на кухню, чтобы взять завтрак для Тахьи, он застал прислугу в смятении. Печи не были растоплены, Захры на кухне не было. Захария бросился в ее комнатку – и там ее не было. Комната опустела, Захра забрала всю свою одежду и подаренную ей Амирой фотографию семьи Рашидов, висевшую на стене.

ГЛАВА 4

– Как ветер завывает! – сказал Деклин Коннор, глядя в окно. – В студенческом городке никогда не бывает так пусто… – Теплый вечерний ветер шумел среди сосен и ольхи, высаженных вокруг построек медицинского факультета, гнал сухие листья и взметал песок на дорожках. Недавно студенты отмечали День Всех Святых—1 ноябрями в окне анатомички светилась лампочка в глазницах выкрашенного оранжевым лаком черепа – студенческая праздничная шутка.

Джесмайн сидела за пишущей машинкой в кабинете доктора Деклина Коннора. Она смотрела на отражение Коннора в стекле – тридцатилетнего мужчину, с серьезным взглядом, в строгом костюме, по первому впечатлению – сдержанного и спокойного, но, как казалось Джесмайн, как будто излучающего мощный заряд интеллектуальной и духовной энергии. Проработав вместе с Коннором полгода, Джесмайн узнала, насколько он решителен и честолюбив.

– Ну что ж, – сказал он от окна, – приступаем к последней главе?

Слово «последней» резануло слух Джесмайн: это значило, что ее совместной работе с Коннором приходит конец.

– Это блестящая идея, – сказал он, глядя на Джесмайн. – Я думаю, что аналогичную главу надо добавить и к африканскому варианту.

Последняя глава была идеей Джесмайн. Она называлась «Уважая местные обычаи» и предназначалась для медицинских работников-европейцев, не знакомых с жизнью арабов и рискующих оскорбить местных жителей нарушением обычаев. После рекомендаций общего характера, как-то: «Будьте приветливы и дружелюбны», «Не вступайте в конфликт с местным знахарем», следовали советы, связанные с арабской традицией: не следует расспрашивать мужа о жене; нельзя есть левой рукой; нельзя хвалить матери ее детей.

– Да, – сказал доктор Коннор, наклонившись к Джесмайн, так что она почувствовала свежий запах его одеколона, – сколько опасных ошибок могут сделать медики, незнакомые с местными обычаями. Вот у арабов нельзя хвалить детей, а африканец племени кукию смертельно обидится, если вы не погладите по голове его ребенка…

Деклин Коннор положил руку на спинку стула, на котором сидела Джесмайн, она почувствовала ее тепло и подумала:

«А что, если… – Но тут же одернула себя: – Грег, не забывать о Греге… Он – мой муж».

Хотя Грег Ван Керк, за которого она вышла замуж, чтобы избежать депортации, фактически и не был ее мужем.

Как они и опасались, представители Службы иммиграции и натурализации действительно расспрашивали их самих, преподавателей, друзей, семью Рашели. К счастью, агенты ОИН не имели, как сказал Грег, возможности дежурить по ночам в спальнях, и секрет Грега и Джесмайн оставался неразгаданным. Каждую ночь Джесмайн запирала за собой дверь спальни и через некоторое время слышала звук пружин софы, на которой в другой комнате спал Грег. Так прошло полгода после свадьбы Джесмайн с приятным и добрым человеком, в которого она, к сожалению, не могла влюбиться. Она была замужем за Грегом, носила фамилию Ван Керк и была безнадежно влюблена в Деклина Коннора.

Коннор отошел от нее к своему письменному столу, и она, заслонившись рукописью, проводила его взглядом. Она невольно сравнивала двух мужчин – целеустремленного и энергичного Деклина – его энергия заражала Джесмайн – и беспечного Грега, жизненная философия которого напоминала ей арабскую – «бокра» – «завтра все уладится», – и эта беспечность была ей тоже по душе, потому что напоминала родину. Деклин одевался тщательно, Грег – как попало; Деклин был честолюбив и добился успеха, Грег кое-как дописывал диссертацию на тему, предложенную ему научным руководителем. Но оба были добры, умели рассмешить, склонную к меланхолии, Джесмайн, – а она испытывала нежное дружеское чувство к одному и была пылко влюблена в другого. Всё не так!

Она не знала, как относится к ней Деклин. Иногда она думала об этом, но твердила себе, что, даже если она ему чуточку нравится, это не имеет значения. Он женат, его судьба определена. И ее судьба – тоже.

Джесмайн не знала, как будут развиваться ее отношения с Грегом, но свой собственный путь был ей ясен: изучить медицину и служить своими знаниями людям.

Она утвердилась в своем призвании благодаря Деклину Коннору, его энергия и целеустремленность помогли ей ясно осознать свою цель: лечить бедных и невежественных людей, как это делал в Каире ее отец, бывший личный врач короля Фарука.

Джесмайн знала, что Коннор уедет из Калифорнии, как только закончится семестр.

– Мы с женой непоседы, – говорил он ей, – долго на одном месте не сидим. Сейчас мы с ней собираемся в Марокко.

Джесмайн видела жену Коннора – Сибил, доктора иммунологии. Она приходила как-то в его рабочий кабинет с сыном, пятилетним Дэвидом, вихрастым мальчонкой в коротких штанишках с расцарапанными коленками. Он так напомнил Джесмайн оторванного от нее Мухаммеда, что сердце ее сжалось от зависти.

Коннор перелистал последние страницы рукописи – глоссарий арабских терминов – и весело воскликнул:

– Мы закончили! Аль хамду лилла!

Джесмайн, как всегда, улыбнулась его произношению. Коннор знал несколько языков, но фонетикой пренебрегал. Один забавный случай из его жизни, который он рассказал Джесмайн, был связан с латынью:

– В Кении, в христианской миссии, мне довелось принимать какого-то видного представителя Церкви, и вдруг меня предупреждают, что начать торжественный обед я должен молитвой на латыни. Но я ни одной не знал. Тогда, склонив голову, я возгласил: «Levator labii supepioris alaeque nasi» – название на медицинской латыни маленького бокового мускула носа. Все откликнулись «Амен» и приступили к обеду.

Коннор посмотрел на Джесмайн и воскликнул:

– У меня отличная мысль! Завтра мы отправляем рукопись издателю, так отпразднуем это сегодня! Поужинаем в ресторане!

Джесмайн посмотрела нерешительно. Сколько вечеров провели они вместе за полгода, часто допоздна засиживаясь за работой. Но это совсем другое – интимнее, опаснее…

– Вы не должны отказывать мне, – настаивал Коннор. – Вы не ели с самого утра – ведь у вас Рамадан. Тридцатидневный пост – довольно суровое предписание религии. У евреев только однодневный пост – Йом Кипур. Это более разумно.

Она положила руки на колени, чтобы скрыть нервную дрожь.

– Да, пост – от восхода солнца до заката, а дни летом длинные.

– Я помню. Даже мой веселый приятель Хабиб становился в эти дни раздражительным. Я тогда дал себе слово не приезжать в Египет во время Рамадана. Ну, так какой ресторан мы выберем? Назовите самый дорогой!

– А ваша жена пойдет с нами?

– Нет, она сегодня занята.

Джесмайн колебалась. В Египте все ясно: женщина не должна идти куда-нибудь вдвоем с мужчиной-неродственником. Особенно замужняя женщина. Хотя ее брак почти фиктивный. Но оказаться наедине с Коннором не в деловой, а в интимной обстановке опасно… Она может выдать свои чувства.

– Ну, соглашайтесь! А в награду у меня есть для вас сюрприз! – Глаза его загорелись лукавством.

– Сюрприз?

– Ладно, не буду вас томить. – Он выдвинул ящик стола и достал из большого конверта фотокопию макета обложки будущей книги: «Грейс Тревертон. Когда вы станете врачом. Справочник здравоохранения для работы в деревнях Среднего Востока». – А вот задняя сторона обложки. – Под фотографией, изображающей мать с ребенком на фоне деревенских хижин, изумленная Джесмайн увидела мелким шрифтом: «Переведено на арабский язык и дополнено Деклином Коннором и Джесмайн Ван Керк».

– Это не обогатит вас, но все-таки неплохо, что ваше имя станет известно. На книгу уже есть заказы Корпуса мира и французской группы «Врачей через границы».

– Не знаю, что и сказать, – она не поднимала взгляда от обложки.

– Вам и не надо говорить. Это мне надо сказать спасибо Господу Богу за то, что вы ко мне явились. – Он помолчал и, глядя на нее, добавил: – И хорошо, что вы вышли замуж и избавились от депортации.

Джесмайн снова подумала, что Коннор не должен догадаться об отношениях между нею и Грегом – так будет безопаснее.

– Ну, мы поужинаем в городе? Вы согласны? С замирающим сердцем она сказала:

– Да, конечно. Это будет очень приятно.

Они уже собрались выйти, но зазвонил телефон. Джесмайн сняла трубку, это была Рашель.

– Ты можешь к нам сегодня зайти? Джесмайн взглянула на Коннора.

– Но ведь сегодня Иом Кипур, вам не до гостей.

– Бабушка нездорова, Джес. Она уже неделю не встает. Хочет тебя поскорее увидеть.

Джесмайн колебалась.

– Минутку, Рашель. Доктор Коннор, – сказала она, прикрыв микрофон ладонью, – моя знакомая просит меня зайти к ней сейчас, она больна.

– Ну, конечно, идите, пообедаем вместе в другой раз.

– Хорошо, Рашель, я скоро буду у вас. – Джесмайн повесила трубку, испытывая одновременно облегчение и разочарование. Она знала, что другой встречи не будет.

– Подождите минуту, – сказал ей Коннор. – Я хотел сказать вам это сегодня за обедом, но встретимся ли мы еще? – Он стоял перед ней, сунув руки в карманы. Джесмайн почувствовала, что он много раз повторял про себя то, что хотел сказать ей теперь. – Работа вместе с вами дала мне больше, чем я могу высказать. Вы будете прекрасным врачом, Джесмайн, и будете нужны людям. Я хотел бы, чтобы судьба снова свела нас и мы бы работали вместе.

– Благодарю вас, доктор Коннор, может быть, так и случится.

Она повернулась, чтобы уйти, но он удержал ее и взял за руку. Минуту они стояли, глядя друг на друга; октябрьский ветер шумел сухой листвой.

Он нагнул голову, Джесмайн подняла лицо, сердце ее бешено забилось. Но он вдруг отпрянул:

– Простите, Джесмайн. Если бы вы знали…

– Не надо, доктор Коннор. Наверное, наши пути еще пересекутся. На все Божья воля. Ма Салаама.

– Ма Салаама, – отозвался он.

Рашель встретила ее перед домом.

– Не знаю, в чем дело. Может быть, бабушка получила письмо из Египта.

Джесмайн вздрогнула. А если в этом письме отец зовет ее домой? Когда они входили в дом, у Джесмайн забурчало в животе.

– Прошу прощения, – засмеялась она. – У меня пост.

– А, Рамадан. А у нас Йом Кипур. Все ушли в синагогу, только я осталась с бабушкой.

Марьям Мисрахи уже несколько месяцев чувствовала слабость и почти все время проводила в постели.

Джесмайн впервые навестила Марьям в спальне; в комнате старой женщины было много вещей, вывезенных из Египта, некоторые из них были памятны Джесмайн, Но большого портрета на стене она раньше не видела: Марьям и Амира в молодости, волосы завиты щипцами – «горячая завивка» по моде тех лет. Марьям – лукавая и оживленная – сияет улыбкой; юное лицо Амиры невозмутимо, знойные черные глаза завораживают, как взгляд незабываемых актрис двадцатых годов во весь экран завораживал зрителей немого кино. Джесмайн всю жизнь видела бабушку в черном, а на портрете ее стройная фигура была окутана тончайшей белой тканью.

– А знаешь, как ты на нее похожа? – услышала Джесмайн голос Марьям. – Накрыть шарфом твои светлые волосы – и ты вылитая Амира!

Глядя на портрет, Джесмайн впервые поняла, как сильна в ней восточная кровь, – золотистые волосы и голубые глаза матери-англичанки, в остальном же она действительно – двойник Амиры.

Джесмайн села на стул у кровати Марьям. Марьям за несколько месяцев постарела и потускнела, как будто прошли годы. Джесмайн помнила ее моложавой, яркой, рыжеволосой женщиной, которая очень долго не старилась. Теперь волосы ее были белы, как хлопок.

– Что с вами, тетя? – встревоженно спросила Джесмайн. – Что за болезнь?

– Старость, моя девочка. Я принимала при родах тебя, Нефиссу. Амира моего Ицхака. Как давно это было! Мой потерянный мир – улица Райских Дев! – Марьям говорила по-арабски.

– Да, чудесный мир, – прошептала Джесмайн, вспоминая турецкий фонтан в саду, резную металлическую террасу, похожую на золоченый пряник, где Амира, словно королева, принимала своих гостей.

– Ты учишься на медицинском факультете? – спросила Марьям.

– Да, тетя, это занимает все мое время… простите, что редко вас навещаю. – Джесмайн подумала, как хорошо было бы рассказать тете Марьям о докторе Конноре, но ведь она не доверилась даже Рашели.

– Ты станешь хорошим врачом… Ты ведь дочь Ибрахима и внучка Амиры-целительницы… Что нового в твоей семье? Я давно не получала писем от Амиры.

Джесмайн рассказала о том, что все в доме Рашидов переболели холерой, умер Джамал. Куда-то исчезла повариха Захра. Джесмайн не рассказала Марьям, как перепугалась она за Мухаммеда, хотя Элис писала, что у мальчика болезнь была в легкой форме.

– Вы посылали за мной, тетя?

– Да, Ясмина. Я хочу поговорить с тобой, убедить тебя, что нельзя убить свое прошлое. И я недаром вызвала тебя в День искупления. Ты должна примириться со своим отцом, Ясмина. Семья – это все. Это знает Амира, она пишет мне – ну, конечно, пишет под ее диктовку Захария – о каждом из твоих родных и просит сообщать, как ты живешь. Я не знаю, что произошло между тобой и твоим отцом, Ясмина, но ты должна сделать первый шаг к примирению.

– Отец не хочет примирения. Он больше не любит меня.

– Что вы знаете про любовь, молодые? – Марьям положила свою ладонь на руку Джесмайн. – Вот ты вышла замуж за американца, думаешь остаться здесь, в США. Но ты всегда будешь чувствовать себя в чужом краю, как чувствовала себя я. Наша с тобой родина – улица Райских Дев. Там твой маленький сын, ты ему нужна.

– Они не отдадут мне Мухаммеда, – прошептала Джесмайн. – Омар сказал, что я никогда его не увижу. – «Я мертва для моей семьи», – подумала она.

– Сердце матери найдет путь, – возразила Марьям. – Возвращайся в Египет, Ясмина, Бог тебе поможет. – Марьям посмотрела на молодую женщину пристально и грустно, потом отвернулась и стала что-то искать на ночном столике. – Вот что я получила от сестры из Бейрута, – Джесмайн взяла в руки книгу на арабском языке: «Приговор: ты – Женщина» Дахибы Рауф.

– Ты знаешь, что это – твоя тетя Фатима? – спросила Марьям.

Джесмайн кивнула; перелистывая страницы, она дошла до послесловия в форме эссе, подписанного Камилией Рашид, и прочитала: «В вопросах секса мужчина вступает в битву во всеоружии. Его броня – одобрение обществом всех его действий, его оружие – законы. Женщина выходит на поле боя беззащитной и потому обречена на поражение.

Планетой владеют мужчины. Им принадлежат трава, моря и звезды; они владеют историей, то есть прошлым; они владеют женщинами и воздухом, которым мы дышим. Им принадлежит капля семени, которая проникает в глубины женского тела, и ребенок, которого женщина вынашивает. Нам не принадлежит ничего. Солнечный свет, который омывает всех, – тоже не наш».

Джесмайн была поражена. Она недоумевала – как возникли такие мысли у Камилии? Как она, женщина Египта, сумела так свободно выразить эти мысли и идеи? Она продолжала читать: «Мужчина имеет право на ребенка, которого женщина взрастила в своем чреве, питая его своей кровью. Он, для которого сексуальный акт был только кратким мигом наслаждения, может признать этого ребенка своим – или отвергнуть и обречь на гибель или позор».

«Не обо мне ли пишет Камилия, – подумала Ясмина, – и моем злополучном ребенке от Хассана аль-Сабира?» Она вспомнила чернокудрую сестру с глазами цвета меда. Как смело, правдиво она пишет, – как же могла искренняя и прямодушная женщина поступить так низко, предать свою сестру, рассказать ее тайну Нефиссе? Может быть, неизжитая детская любовь Камилии к Хассану и ревность к Ясмине побудили ее к этому предательству?

В книгу был вложен газетный листок с перепечаткой интервью французского журналиста из «Пари Матч» с «восходящей звездой египетского кино».

– Прочитай мне вслух, а? – попросила Марьям. – Я уже плохо вижу, а никто в доме не знает арабского.

Журналист писал, главным образом, о том, как трудно в Египте с такой славой, какую приобрела Камилия, жить без мужа, как одинокая женщина, и сохранить доброе имя. «В Египте все наоборот, – говорила репортеру Камилия. – Если на улице незнакомый мужчина пристает к женщине и она ответит ему «Убирайтесь!»– он сочтет эти слова поощрением, а ее – доступной женщиной и не отстанет от нее. Она должна сделать вид, что не видит и не слышит преследователя, и тогда он поймет, что она порядочная женщина и отступится. Во Франции это было бы странно и грубо – не замечать человека, как будто бы его нет, но в Египте так принято».

– Почему ты не дружна с сестрой? – задумчиво спросила Марьям. – Иметь сестру-подругу – дар Божий.

Глаза старой женщины вперились в лицо Джесмайн, та отвернулась. Признаться в том, что она хотела изгнать из своей памяти, рассказать о предательстве сестры? Нет, она хочет забыть, как будто этого не было. Но ответить надо.

– Камилия выдала мой секрет. Из-за этого мне пришлось уехать из Египта и я лишилась сына. Она предала меня.

– А, секреты, – заметила старая женщина, думая о тайне, на которой построена была ее собственная жизнь: ее сын, отец Рашели, который слушал сейчас в синагоге службу Йом Кипур, называл ее мужа Сулеймана «отцом», а его брата Муссу – «дядей». А отцом его был Мусса. – Она положила на столик тоненькую книжечку и сказала: – Я знаю, что такое секреты. Но слушай меня, Ясмина. Сегодня Йом Кипур, День искупления. И Рамадан – тоже праздник искупления. Прошу тебя в этот день – возвращайся в Египет. Ибрахим будет счастлив, и вы простите друг друга.

Джесмайн встала:

– Мне пора идти, тетя Марьям. Я скоро снова навещу вас.

– Можешь и не застать, – спокойно улыбнулась Марьям. – Сулейман меня заждался, и я хочу присоединиться к нему в раю. Этот новый мир, где арабы ненавидят евреев, мне непонятен. Я не хочу оставаться здесь. Прощай, Ясмина. Рамадан мубарак алейкум – счастливого Рамадана тебе!

Грег сидел в столовой за пишущей машинкой, допечатывая главу своей диссертации. На ковре были разбросаны книги, разорванные черновики, на столике стояли чашечки из-под кофе.

– Хай! – сказал он. – Вы с Коннором кончили переводить книгу?

Джесмайн прислонилась к стене с легким головокружением – с утра она ничего не ела.

– Я еще зашла к Рашели, ее бабушка хотела меня видеть, – ответила она.

– Она больна?

– Нет, она передала мне кое-что.

– Ты расстроена? Что с тобой? Да ты ведь не ела с самого утра! Я приготовлю чили, открою две банки вместо одной. Ты ведь любишь мою стряпню.

Джесмайн хотела бы вернуться на факультет и посмотреть, не задержался ли в своем кабинете Деклин. Она хотела бы пойти с ним в ресторан, пообедать с ним, поплакать в его объятиях. Но она сказала:

– Спасибо, Грег, приготовь чили на двоих.

– Садись, через пять минут будет готово, – и он кинулся на кухню.

Через открытую дверь Грег видел, что Джесмайн смотрит на него. Последнее время он не раз чувствовал ее взгляд, когда она думала, что он этого не замечает. Он ощущал ее смятение, ее беспокойство и решил, что, может быть, в ее душе возникло нежное чувство к нему, Грегу. Он-то давно уже знал, что страстно хочет ее, возбужденный необычайным сочетанием в ее облике и манерах девственной чистоты и сексуальной искушенности. А ее постоянная грусть и уязвимость вызывали у него нежное желание заботиться об этой юной женщине, охранять ее.

– Моя мать и я – блондинки, в Египте все обращают на это внимание, – говорила она Грегу. – Но в Англии я не прижилась. У меня облик англичанки, но душа египтянки. А вернуться в Египет мне не суждено. Где же моё место в мире?

Грег знал, что он хотел бы помочь ей найти свое место в мире, а больше всего на свете хотел бы сам стать для нее пристанищем. Он испытывал такое чувство впервые в жизни. Ребенок геологов, кочевавших по всему миру, посылая ему поздравительные открытки к Рождеству и ко дню рождения из экзотических стран, он был воспитан холодной наукой и суровой религией. Родители отдавали свою любовь профессии, а не сыну. Грег сам не понимал, как могли возникнуть в его душе чувство нежности и заботы, которыми никто не одарил его самого.

Телевизор был включен; программа вдруг прервалась, и диктор сообщил:

– Египетские войска вытеснили израильских солдат с линии Бар Лев на восточном берегу Суэцкого канала.

Джесмайн спрятала лицо в ладонях и заплакала.

– Хей, – сказал Грег. – Хей, ну что это? – Он выключил телевизор, сел рядом с Джесмайн и положил руку ей на плечо. – Ты, конечно, беспокоишься за свою семью?

Плечи ее содрогались, слезы текли сквозь прижатые к лицу пальцы. Она была такой хрупкой и беспомощной, что в нем с новой силой загорелось желание уберечь и защитить ее. Обняв ее за плечи, Грег с удивлением почувствовал, что она уткнулась лицом в его шею. Тогда он крепче обнял ее и привлек к себе. Она поднялалицо, и их губы встретились. Поцелуй был соленым от слез, но страстным. Медицинские справочники посыпались с софы. Покрывая ее голодными поцелуями, Грег бормотал:

– Я больше не могу терпеть… Я так тебя хочу… Джесмайн молчала – ей казалось, что Грег завершает неоконченный поцелуй Деклина.

Они очутились на полу; Джесмайн почувствовала спиной мокрое пятно от пролившейся на ковер кока-колы. Они кинулись друг к другу так неистово, что упал кофейный столик и одна из его ножек сломалась.

ГЛАВА 5

Ракеты взрывались в небе над Каиром, люди танцевали на улицах, раздавались звонкие клики: «Йа Саадат! Яхья баталь эль-убур! Слава Саадату! Слава Герою Переправы!»

Над площадью Освобождения висел гигантский плакат, изображающий переправу египетских танков через канал, египетских солдат, водружающих национальный флаг на восточном берегу канала, и над этими сценами – профиль Саадата, Спасителя Египта, вернувшего народу его национальную гордость.

От убогого переулка до центральной улицы с роскошными зданиями каирцы праздновали возвращение Египту Божьей милости. В саду дома Рашидов на улице Райских Дев и на улице перед оградой были развешаны фонари, из открытых окон дома звенели музыка и смех. В эту ноябрьскую ночь, когда воздух нежен и ароматен, как целительный бальзам, семья праздновала подписание перемирия между Египтом и Израилем.

Мужчины курили, рассуждали о политике и шутили в гостиной, в то время как женщины сновали из кухни в гостиную, разнося подносы с праздничными блюдами и стаканы чая. В доме собралась вся семья, не было пока только Ибрахима: он вышел оказать помощь соседскому мальчику, в руке которого взорвалась ракета. Захария слушал рассуждения своего кузена Тевфика об упадке производства хлопка.

– План Насера не сработал. Правительство установило такие низкие закупочные цены на хлопок, что крестьяне переходят на другие культуры. Производство хлопка снижается, правительство думает выйти из положения, повышая цены на египетский хлопок на международном рынке, в результате берут верх американцы с их более низкими ценами – чуть ли не вдвое! И мы, конечно, потерпим крах!

Слушая его, Захария положил себе на тарелку жареной тыквы и, попробовав, подумал, что в этом блюде недостает лука. Что же случилось с Захрой – она так вкусно готовила! Она готовила блюда по его вкусу, но не только поэтому он ощущал ее отсутствие – Захария любил слушать рассказы Захры о деревенской жизни. Почему она ушла – неужели испугалась холеры?

Громким голосом кинорежиссера, привыкшего командовать на съемках, рассказывал свои шуточные истории Хаким Рауф.

– Мой друг Фарид хвастается, что у него такая внушительная фелука с высокими бортами, что даже не проходит под мостом Тахрир. А потом и мой друг Салах расхвастался, что и его рыболовное судно под мостом Тахрир не проходит. Я решил превзойти их обоих: заявил, что однажды хотел я сам проплыть под мостом Тахрир, и мне это тоже не удалось! «Да почему же, Хаким?» – спросили они меня. «Да потому, что я плыл на спине!» – ответил я.

В гостиной раздался взрыв хохота, а женщины на кухне изумленно округлили глаза.

– Понимаете шутку моего мужа? Это он похваляется размерами своего носа, – с улыбкой заметила Дахиба.

Женщины тоже рассмеялись и, разгоряченные жаром от печей, продолжали оживленно болтать, выкладывая на блюда горы лепешек и скворчащих жареных цыплят.

Маленькие дети играли своими игрушками на полу или сосали материнскую грудь, старшие занимались чем-нибудь за столом. Зейнаб перелистывала переплетенные вырезки и фотографии из газет и журналов – все о Камилии. Это было любимое занятие Зейнаб. Девочке было шесть лет, но она уже немного читала и сейчас разбирала самую старую, совсем пожелтевшую вырезку—1966 года. Она читала по слогам слова: «грация…» «газель…» «мотылек…» и подпись: «Якуб…» какой-то. Фамилию она прочитать не смогла. Она перевернула страницу и сказала двоюродным братьям, тоже сидящим за столом:

– И я буду танцовщицей, как моя мама.

– Куда уж тебе, – ехидно заметил десятилетний Мухаммед, – с хромой-то ногой.

Увидев слезы в глазах Зейнаб, он довольно улыбнулся. Мухаммед любил дразнить двоюродных сестренок, особенно Зейнаб. Взрослых женщин он считал глупыми гусынями, хотя кое-что ему в них нравилось, например большие груди тети Басимы или мимолетно обнажившееся во время танца гладкое бедро. К сожалению, он достиг возраста, когда мальчиков переводят на мужскую половину дома, и очень скоро будет лишен удовольствия щипать двоюродных сестренок и сидеть на коленях теток, с наслаждением прижимаясь к пышной груди. Теперь до самой женитьбы он будет лишен этой возбуждающей чувственной женской близости.

Из гостиной в кухню вошла Камилия с блюдом обглоданных куриных косточек. Она сразу увидела слезы Зейнаб и злорадный взгляд Мухаммеда, подошла к девочке и нежно вытерла ей глаза носовым платком.

– Скверный ты мальчик, Мухаммед, – сказала она племяннику, – разве можно обижать сестренку. – Она покосилась краем глаза на Нефиссу, которая всегда вступалась за внука, что бы он ни натворил, но та на этот раз промолчала, выкладывая на поднос сладости. Камилия подумала, что со времени возвращения в семью Дахибы Нефисса стала еще более резкой и озлобленной. Ей было теперь сорок восемь лет, но она очень постарела – запавший рот, морщины, мрачный взгляд придавали ей вид женщины, которая уже отжила свою жизнь. По сравнению с Нефиссой ее родная сестра Дахиба, которая была на год старше ее, казалось молодой и победоносно сияющей. Дахиба была приветлива и добра, Нефисса завистлива и недоброжелательна. Камилия знала, что это Нефисса рассказала Ибрахиму и Амире о том, что произошло между Ясминой и Хассаном аль-Сабиром. И только Амира могла заставить Нефиссу сохранить это в тайне от остальных родственников. Никто не знал, что Зейнаб—дочь Ясмины, а Мухаммед ей не двоюродный, а сводный брат.

Камилия дала Зейнаб леденец и прислушалась к беспечной болтовне и веселому смеху, наполнявшим кухню. Кто бы подумал, что эти женщины хранят про себя столько тайн… Вот о Дахибе никто не знает, что она автор сенсационной книги «Приговор: ты – Женщина» со смелым послесловием Камилии. Не знают ни старые тетки, ни молоденькая Нарджис, которая одевается по новой исламской моде. Но более эмансипированные кузины, не живущие в доме Рашидов, читали эту книгу и восхищались смелостью Дахибы и Камилии. Только бы Амира об этом не узнала…

Элис, помогавшая Нефиссе готовить сладости, ушла из кухни передохнуть в свою комнату. Она взяла с прикроватного столика последнее письмо Ясмины. Элис хотела перечитать взволновавшие ее строки: «Я теперь медик, – писала Ясмина, – и узнала, например, что пол будущего ребенка определяет сперма мужчины. Какая ирония: в Египте мужчина разводится с женой, которая не может родить ему сына, а виноват в этом он сам!»

«Да, – подумала Элис, – если бы я родила сына, судьба моя сложилась бы иначе…»

В комнату неожиданно вошел Ибрахим.

– Элис, ты здесь? – Он взял ее за руку. – Пойдем на крышу смотреть фейерверки. Такое изумительное зрелище! Каир словно закружился волчком среди настоящих и искусственных звезд.

– Ибрахим! – выдохнула она. Как давно муж не заходил в ее комнату и они не были наедине…

Он повел ее по лестнице, рассказывая о мальчике их соседа Абделя Рахмана, который «теперь уже будет осторожнее обращаться с ракетами, – слава Богу, рука не очень повреждена». Они стояли на крыше, глядя на изумительное зрелище – над куполами и минаретами Каира взмывали сполохи серебряных и золотых огней.

– Бог вернул нам свою милость, – радостно и громко сказал Ибрахим. – Он даровал нам победу – значит, простил наши грехи. – Ибрахим помолчал и сказал тихо – Надо прощать. Я виновен, что не простил Ясмину. Элис, ты ненавидишь меня за то, что я изгнал ее?

Она посмотрела на него и увидела в его взгляде непривычную нежность.

– Нет, Ибрахим, в моей душе никогда не было ненависти к тебе. Ей хорошо там, где она теперь находится. Я думаю, она счастлива.

– Я жалею о своем поступке, – продолжал он так же тихо. – Я люблю ее и хочу, чтобы она вернулась. – Он смотрел на огромный сноп синих и серебряных звезд, взметнувшихся в небо. В свете фейерверков Элис видела его строгие правильные черты, гордую посадку головы. Она вспомнила, как красив он был в молодости, когда она вышла за него замуж в Монте-Карло.

Ибрахим повернулся к ней, выражение его лица было серьезным.

– Я должен что-то сказать тебе, Элис, пока мы наедине.

– Что такое, Ибрахим? – взволнованно отозвалась она.

– Лучше сказать сразу, Элис. Я беру вторую жену. Внизу по улице промаршировал военный отряд, и толпа кругом разразилась криками:

– Йа Саадат! Йа Саадат! Мы отдадим тебе свою кровь и души!

Элис почувствовала, что дым от фейерверков начинает наполнять ночной воздух, как будто город охвачен пожаром.

– Вторую жену? Ты разводишься со мной?..

– Нет, никогда! Я люблю тебя и уважаю, Элис. Ты должна навсегда остаться рядом со мной. Но мне нужен сын, а ты в таком возрасте не можешь дать мне его.

– Сын?! А Захария?

Сдержанно, осторожно Ибрахим рассказал Элис о чувствах, которые он испытал в ночь рождения Ясмины.

– Я нежно полюбил Ясмину, Элис, но мне нужен был сын. Я поклялся своему отцу, когда он умирал, что я продолжу род Рашидов. Тогда я усыновил ребенка нищенки Захры и выдал за своего. Она потом работала у нас на кухне.

– Но Захария похож на тебя, Ибрахим!

– Захра рассказала мне, что отец ее ребенка был похож на меня. И это тоже вдохновило меня в моем безумии. Мой поступок был нарушением Божьей воли, я отклонил судьбы Захры и Захарии с предначертанного им пути. Я сожалею об этом, Элис. Но сегодня Бог простил Египет и, наверное, простит и меня. У меня возникла надежда.

– На ком… – голос ее прервался, – на ком ты женишься?

– На моей медсестре Худе. Она – из семьи, где рождаются сыновья, у нее пять братьев. Она знает, что я не люблю ее, знает, почему я хочу на ней жениться. И она согласна. – Он положил руки на плечи Элис и нежно поцеловал ее. – Не расстраивайся, дорогая.

Вдруг сознание Элис помутилось, и она увидела себя не на крыше в сиянии фейерверков, а в утреннем саду, где расцвели выпестованные ею цикламены. Ибрахим и Эдди ушли тогда на футбольный матч, а она сидела с книгой на скамейке и вдруг увидела за кустами две танцующие черные фигурки – Камилию и Ясмину, натянувших на себя старые мелаи Нефиссы. Они прикрывали свои лица и забавлялись игрой, но игра эта испугала Элис. Она знала, что англичане покидают Египет и предстоит возвращение на старые пути.

«Старые пути, – думала она, – женщины под черными покрывалами, обрезание девочек, вторые жены». И вот ее страхи сбылись.

– Все в порядке, дорогой, – сказала она Ибрахиму, – я понимаю. Тебе нужен сын, а я не могу его дать. Ты спускайся вниз, и я сейчас приду.

Ибрахим исчез во тьме, через минуту Элис последовала за ним. Когда они оба ушли, из темноты выступил Захария, который тоже смотрел на крыше фейерверки.

Тахья в смятении глядела на Захарию. Они сидели на той самой мраморной скамье, где Захария признался в любви Тахье в ночь, когда ее сосватали за другого.

– Куда ты пойдешь? Почему ты хочешь уйти из дома?

– Тахья, я узнал сегодня, что я – не родной сын, а приемыш, совершенно чужой семье Рашидов. Оказалось, что вся моя жизнь построена на лжи.

– Не может быть!

Захария рассказал то, что он только что услышал, и продолжал со странным спокойствием:

– Теперь я многое понимаю. Мне всегда казалось, что отец не любит меня. Иногда даже я замечал в его взгляде непонятную мне досаду и даже злобу. И теперь я понимаю, что Захра рассказывала мне о деревне, пытаясь поведать о моей настоящей семье. Тахья, я люблю тебя, но сейчас я должен тебя покинуть и разузнать правду о моей семье. Я найду свою мать, свою деревню, может быть – братьев и сестер.

– Да как же ты найдешь, Закки? По берегам Нила сотни деревень. Захра никогда не говорила, откуда она, – испуганно протестовала Тахья. Она вспомнила, что недавно во время строгого поста Захария потерял сознание, что случалось с ним и раньше, – а если это случится в пути, на безлюдной дороге?

– Прошу тебя, не иди один, Тевфик и Ахмед могут пойти с тобой! Я попрошу их! Или останься, умоляю тебя!

– Нет, я должен быть один. – Он сжал ее руку ладонями и сказал: – Не бойся за меня, я в Божьей воле. Мое видение в пустыне предвещало, что я должен буду отправиться в путь. И я должен отправиться один, моя Тахья, и покинуть тебя, хоть ты мне дороже жизни. Я должен обнять Захру как свою мать. Я должен воздать почести своему отцу.

Она, плача, гладила нежной рукой его щеку:

– Но ты вернешься ко мне, дорогой мой Закки?

– Я вернусь, моя драгоценная. Перед Богом, его святыми и ангелами, перед святым Пророком клянусь тебе в этом!

Элис приняла ванну и сидела за своим туалетным столиком, окутанная ароматами розового и миндального масла. Она тщательно расчесала свои золотистые волосы, которые красиво падали на изящное белое платье, сшитое во времена ее молодости, когда Ибрахим и она в свите короля Фарука проводили вечера в клубе «Золотая клетка». На губах Элис играла безмятежная улыбка. Вдруг каким-то чудом исчезла ее депрессия, на душе стало светло и безоблачно. Элис вышла из своей комнаты и, пройдя через холл, поднялась на мужскую половину дома и открыла дверь в спальню, которую двадцать лет назад занимал Эдди. В эту комнату она заходила дважды – первый раз, увидев его в мерзкой позе вместе с Хассаном аль-Сабиром, второй раз – лежащим в кресле с круглой дырочкой во лбу. Она ничуть не удивилась, увидев в комнате Эдварда, который шел ей навстречу в белом фланелевом костюме с крикетной битой в руке, по-прежнему сияющего и молодого, с приветливой улыбкой. Ну, конечно. Она увидела привидение.

– Теплая погода для ноября, правда? – сказал он ей. – Надо прогуляться.

– Конечно, Эдди, – ответила Элис. – Я пойду погуляю.

Она спустилась с лестницы и, остановившись внизу, ощутила, что прибой меланхолии снова грозно шумит в ее ушах. Она проходила по улицам, где прохожие, столпившись вокруг репродукторов и телевизионных установок, слушали президента Саадата, смеялись и пели, не обращая внимания на женщину в белом вечернем платье, спускавшуюся к реке, где рыбаки распевали песни над своими жаровнями. Она спустилась к реке в пустынном месте, в стороне от скопления фелук и плавучих домиков напротив отеля «Хилтон». Сбросив туфли, она потрогала ногой воду и удивилась, что она холодная. Элис думала, что вода Нила теплая, – разве не называла эту реку Амира «Доброй Матерью всех рек». Она вступила в воду, волны подняли платье до колен, потом до бедер, и оно распласталось на воде как гигантская белая медуза. Когда она вошла в воду по грудь, намокшее платье опустилось в воду и обвилось вокруг ее ног; еще шаг – и вода дошла до подбородка, а светлые волосы прядями разметались по течению. В ее ушах раздался голос Ибрахима: «Элис, ты не возненавидела меня за то, что я изгнал нашу дочь?» – и она ответила успокоительно: «Нет, нет, дорогой, ты освободил ее из тюрьмы, где я осталась пленницей. Благодарю тебя за это, Ибрахим…»

Элис открыла рот, и в него хлынула чуть солоноватая вода. Она расставила в стороны руки, подняла ноги и лежала в течении, как в люльке, плавно покачиваясь; но вода продолжала заливать ее рот, и в голове вдруг раздался гулкий взрыв. Она почувствовала острую боль, и перед глазами ее вспыхнул сноп ослепительных звезд – словно сноп фейерверков Праздника победы Египта.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 1980

ГЛАВА 1

Народ был потрясен кощунством, сотворенным женщиной. На улицах и в кофейнях рассказывали, что она убила своего брата, надев фальшивую бороду, стала правителем, великим фараоном Египта. Это воплощенное бесстыдство приводило в содрогание каждого. Как позволено жить на свете такой твари?

– Безумица! – ворчал над чашей пива сборщик налогов. – Отрицая свой пол, она издевается над природой, создавшей ее женщиной!

– Что ж это такое! – вопил содержатель кофейни. – Вообразила себя мужчиной, претендует на права, не предназначенные для женщин! Что будет с нашим миром, если все женщины станут так поступать?

Экспортер хлопка, сжав руки в кулаки, вскричал возмущенно:

– Чего доброго, они захотят, чтобы детей рожали мужчины!

Дахиба, до сих пор с удовольствием слушавшая комментарии зрителей съемок фильма из истории Древнего Египта, не могла удержаться и прыснула. Хаким посмотрел на нее удрученно, она извинилась:

– Прости, дорогой. Но это так смешно – мужчины, рожающие детей…

В перерыве между съемками актеры, одетые, как на фресках Древнего Египта, в длинные набедренники и широкие воротники, покуривали сигареты, стоя перед павильоном-кофейней, выстроенным около здания египетского музея. Кругом, как всегда на киносъемках, толпились любопытные.

– Ну, прости же, – настаивала Дахиба, нежно гладя лысую голову мужа. Пересними эту сцену, я буду паинькой.

Дахиба не хотела огорчать мужа, зная, что он увлечен замыслом оригинального и смелого фильма. Смелость замысла Хаким скрывал от цензоров уверениями, что фильм о славном прошлом Египта не может представлять никакой политической опасности. «Что может быть политически неверного или неуместного в фильме из эпохи фараонов?» – вопрошал он. А танцевальные сцены обещал сделать самыми скромными и неэротичными.

Но цензоры не были информированы о двухслойности фильма: сцены из эпохи фараонов происходили во сне современной египтянки. Ей снилось, что она – Хатшепсут,[6] единственная женщина-фараон Древнего Египта. В реальности героиня была женой мужа-садиста, а во сне роли изменились: жена наказала мужа, подвергнув его кастрации. Роли мужа-деспота, безнаказанно истязающего жену, и раба-кастрата в Древнем Египте играл один и тот же актер.

В это раннее ноябрьское утро снималась сцена сна героини. Пространство, предназначенное для съемок, было обтянуто канатами, но неожиданно собралась большая толпа любопытных, и Хаким счел нужным вызвать охранников с дубинками. Египетские режиссеры вынуждены были принимать такие меры предосторожности при съемках, потому что фундаменталисты настраивали мусульман против нового кино, объявляя его «аморальным и противоречащим учению ислама».

Бурный прилив фундаментализма нахлынул после победы Египта в «войне Рамадана» 1973 года. Всюду ратовали за «возвращение к устоям», возрождение чистоты ислама, и приверженцы фундаментализма выступали против борьбы за эмансипацию женщины, призывая к восстановлению «естественного» традиционного положения мусульманок.

По мнению кинокритиков-фундаменталистов, фильмы Хакима Рауфа могли оказать дурное влияние на молодых девушек. Осуждалась, например, «нетипичная для мусульманского мира» героиня с сильным характером, отказывающаяся от замужества, чтобы избежать рабского подчинения мужчине. Не только мусульмане выступали против Хакима и его соратников: копты Египта, исповедующие христианство, возмущались фильмом Хакима о любви мусульманина и коптской девушки-христианки. Мусульманам этот фильм тоже пришелся не по нраву.

– Всем не угодишь, – спокойно говорил Хаким, – я отвечаю только перед Богом и перед своей совестью. Моя совесть художника не позволяет мне ставить пустые мелодрамы и кинокомедии. Я должен высказать людям то, что я думаю.

Дахиба любила в Хакиме его смелость, но сегодня ею овладели дурные предчувствия. В районе, где жили копты, случилось скверное происшествие: извращенец-христианин изнасиловал пятилетнюю мусульманскую девочку. Мусульмане устроили погромы коптских домов, вмешалась полиция. Несколько человек было убито, в районе беспорядков действовали более ста полицейских.

– Хаким, – сказала Дахиба, поеживаясь от нервного озноба под теплыми лучами ноябрьского солнца, – надо бы остановить съемки. Ведь мы получили предупреждение с коптским крестом. Смотри, сколько в толпе мрачных, озлобленных лиц.

Копты и мусульмане возмущались книгой Дахибы «Приговор: ты – Женщина», вышедшей в Ливане. В пятьдесят лет она перестала танцевать и задумала выпустить еще одну книгу – сборник своих феминистских статей, но ее не приняли к изданию ни в Египте, ни в какой-либо другой мусульманской стране. Слухи об этой неизданной книге тоже вызывали недоброжелательные толки и резкие письма. Дахиба жила в состоянии тревоги и взвинченности.

– Да что мы – кроты, что ли? – возразил жене Хаким. – Бог дарует ум и талант для того, чтобы их использовали. Если мы уступим и замолчим, онемеет весь Египет.

Дахиба вынуждена была согласиться, но ей было страшно.

Внутри трейлера, припаркованного к отелю «Хилтон», Камилия заканчивала гримироваться. По роли Хатшепсут, правительницы Древнего Египта, Камилия приклеила бороду фараона и возложила на голову двойную корону. Отодвинув шторку, она выглянула в окно и увидела перед отелем толпу; в первых рядах юноши что-то выкрикивали, размахивая воззваниями с коптским крестом. Камилия озабоченно посмотрела на свою четырнадцатилетнюю дочь, которая делала уроки за маленьким столиком.

Когда Камилия видела металлическую скобу на щиколотке, выглядывавшую из-под подола школьного платья Зейнаб, сердце ее всегда затопляла нежность. Нежность переполняла ее сердце с тех пор, как четырнадцать лет назад ей положили на руки эту крошку, брошенную матерью. Бог был так милосерден, что даровал ей дочь! Она осуждала Ясмину, которая бросила ребенка, – Элис сказала Камилии, что Ясмина не хочет видеть дочь, потому что она напоминает ей Хассана. Да разве можно наказывать ребенка за грехи отца? Гнев на сестру смешивался со страхом: что, если она вернется и потребует дочь? Так просто она своего не добьется – Камилия была готова к борьбе. Но Ясмина не появлялась все эти годы.

– Зейнаб, дорогая, – сказала она девочке, увидев, что с подъехавшего грузовика спрыгнули молодые люди и присоединились к толпе, – позови, пожалуйста, Радвана.

Явился Радван, рослый сириец, один из личных телохранителей Камилии, служивший у нее вот уже семь лет.

– Радван, вы можете отвезти Зейнаб к моей матери, на улицу Райских Дев?

– Хорошо, госпожа!

– Но, мама, – запротестовала девочка, – значит, я не увижу, как тебя снимают!

Камилия погладила пышные кудри дочери. Хорошенькая невысокая Зейнаб была в детстве темноволосой, но с возрастом волосы светлели, и теперь у них был цвет античной меди.

– Сегодня будут долгие и утомительные съемки, дорогая, а у тебя домашние задания. Лучше посмотришь в следующий раз.

Камилия повернулась к Радвану:

– Не медлите. Он кивнул.

Накинув пальто на одежды фараона, Камилия вышла из трейлера и увидела, как толпа напирает на канаты. В воздухе сгущалась тревога.

– Во имя Бога… – прошептала Камилия, пробираясь через толпу. – Почему набирают силы фундаменталисты?

При содействии жены Саадата прошли законы, расширяющие права женщин, и вдруг этот взрыв религиозной нетерпимости! Создалась такая атмосфера, что женщины добровольно прячут лица под покрывалами.

Камилия взглянула влево и увидела Радвана, усаживающего Зейнаб в белый лимузин. Машина быстро исчезла из вида. «На Радвана можно положиться, – подумала Камилия. – Он предан ей, хотя последнее время перестал объясняться в любви». Все объяснения своих поклонников Камилия мягко отклоняла. Ей не нужны были любовники, и сама она не хотела бы влюбиться.

Когда Камилия, переступив через кабель, вышла к камере, на нее устремились сотни взглядов. Она привыкла к восторженным взглядам и возгласам: «Ты слаще меда! Ярче бриллиантов!» Камилия словно читала мысли своих поклонников, наделенных свойственной египтянам склонностью к восторженно-романтическому обожанию своих кумиров: «Вот Камилия Рашид, наша возлюбленная богиня, прекраснейшая женщина в мире, она обольстительнее царицы Клеопатры, нежнее ангелов!» Как-то во время ее выступления в отеле «Хилтон» капелька пота скатилась с ее щеки, поползла по шее и сползла между грудей, и какой-то неистовый юноша из Саудовской Аравии вскочил на столик и закричал: «О, благословенный дождь с Неба!»

Но Камилия, которую каирские газеты называли «богиней любви», никогда не была влюблена. И весь Каир знал, что Камилия ведет чистую и целомудренную жизнь, но никто не знал, что Зейнаб – не ее родная дочь, что Камилия не была замужем и муж, погибший в Шестидневной войне, отец Зейнаб – миф. Никто не знал и того ошеломительного факта, что в тридцать шесть лет Камилия – девственница.

– Дядя Хаким, – сказала она спокойно, подойдя к нему и Дахибе, – мне не нравится эта толпа. И еще какие-то рассерженные молодые люди прибывают на грузовиках.

– Мы должны уехать, – отозвалась Дахиба.

– Ну что ж, мои ангелы, – согласился Хаким, – не будем безрассудны. Говорят, чем смелее птичка, тем толще кот. Я отпущу статистов. Может быть, снимем эту сцену в павильоне.

Когда он уже распорядился убирать камеры, толпа вдруг нажала и прорвалась за канаты с криками: «Смерть отродьям сатаны!»

Разъяренные юноши кулаками и дубинками расшвыряли охранников, разломали камеры и декорации. Хаким кинулся к молодому парню, колотившему палкой по камере, но один из нападавших зацепил его веревочной петлей за шею, толчком свалил с ног и потащил по земле. К нему подбежали другие, тоже схватились за конец веревки и стали тянуть вверх. Лицо Хакима налилось кровью, глаза вылезли из орбит.

– Остановитесь! – пронзительно закричала Камилия, подбегая к нему. – Боже мой, дядя Хаким!

Лихорадочно возбужденный Мухаммед смотрел па юношей в белых галабеях, рядами распростершихся в молитве на центральной площадке университетского кампуса.

– Каждый день такое представление, – сказал какой-то студент рядом с Мухаммедом. – Загородили проход в аудитории, а на лекции-то все-таки надо попасть…

Семнадцатилетнему Мухаммеду, первокурснику Каирского университета, тоже надо было пройти в аудиторию, но молящиеся не вызывали у него досады, напротив, он хотел бы набраться смелости и присоединиться к ним, хотел бы носить такую же одежду, как все они – белую галабею и маленькую, тесно прилегающую шапочку. Отпустить бороду, как все молодые члены этого религиозного братства. Обходить студенческий городок, колотя в двери аудиторий и возглашая час молитвы, приводя профессоров в бешенство, а студентов – в смятение. Многие студенты задумывались: «Может быть, эти фанатики правы?» И Мухаммед чувствовал, что юноши в белых галабеях ратуют за благородное, святое дело. Их души пылают, – а разве его душу не сжигает огонь?

Молитва окончилась, молодые фундаменталисты разошлись, и Мухаммед направился на лекцию. Он проходил мимо лотков, с которых юноши в белых галабеях и девушки в длинных платьях и покрывалах продавали по символическим ценам религиозные брошюры, вручая их каждому, кто останавливался у лотка. Приобщая покупателей к делу Бога и ислама, молодые фанатики пылко объясняли своим сверстникам пагубность западных влияний и необходимость восстановления старых устоев. Но не всегда они мирно проповедовали: нередко юноши в белых галабеях останавливали на улице молодые парочки, требуя представить супружескую лицензию, избивали палками девушек, подол платья которых не достигал щиколотки, заставляли лавочников прекращать торговлю в часы молитвы, закрывая двери перед покупателями. Они требовали возвращения арабам Иерусалима. Они объявляли кощунственной западную музыку. Они даже требовали сегрегации полов, особенно настаивая на раздельном обучении в школе. Студенты-фундаменталисты настаивали на том, чтобы в аудиториях женщины сидели отдельно от мужчин, а студенты-медики не желали изучать анатомию другого пола.

Главным доводом фундаменталистов была победа в войне Рамадана 1973 года: Бог даровал ее Египту за праведность, и потому египтяне обязаны и впредь следовать праведными путями.

«Да, да, – думал Мухаммед, – они правы», – и ему казалось, что его душа пылает любовью к Богу.

Во второй половине дня он вернулся в дом на улице Райских Дев и сидел в большой гостиной среди теток и двоюродных сестер, ожидая, пока ему подадут чай. Он чувствовал, что его по-прежнему обуревает лихорадка, сжигает смутное желание, и, вспоминая свои утренние мысли, уверял себя, что это религиозная лихорадка, желание обратиться к Богу. На самом деле это было желание, разбуженное блестящими, темными, как чернильные лужицы, глазами девушки-однокурсницы.

Если у молодых женщин такие глаза, такие каскады темных волос, спадающих на спину над соблазнительными ягодицами, – как удержать свои мысли на пути праведности и благочестия? – думал Мухаммед. Наверное, женщин действительно надо изолировать, чтобы их вызывающая сексуальность не вводила в соблазн мужчин. А от красивых женщин исходит особая опасность. Его ослепительно прекрасная мать – разве она не предала его, не бросила своего сына? Он не знал, почему Омар развелся с женой, и предпочитал об этом не думать. Но судя по зловещему молчанию, которым было окружено в семье Рашидов имя Ясмины, это могло быть что-то ужасное… Мухаммед никогда не писал матери, но письма из Калифорнии, втайне от всех, много раз перечитывал и потом плакал ночами, держа в руке ее фотографию, мечтая дотронуться до ее золотых волос и в то же время проклиная ее.

Мухаммед сидел на диване в ожидании чая и глядел на свою мачеху Налу, сидящую рядом на диване. Она родила его отцу Омару семеро детей, и один раз у нее был выкидыш. Один ребенок умер от сердечной недостаточности. Нала безропотно вынашивала, рожала и кормила детей, ублажала мужа.

«Вот такой и должна быть женщина», – подумал Мухаммед. Кузина Зейнаб принесла ему чай. Бедняжка, мать которой бесстыдно танцует перед мужчинами. Мухаммед испытывал в присутствии Зейнаб какое-то стеснение, – уж очень она походила на его мать Ясмину, которую он знал по фотографии в изголовье своей кровати. Откуда такое сходство? Правды Мухаммед не знал. И никогда не узнает, что Зейнаб – его сводная сестра.

Он пил горячий сладкий чай с ароматом мяты и с досадой чувствовал, что продолжает думать о девушке с темными глазами и пышными ягодицами. Вдруг пришло решение: завтра он сменит джинсы на белую галабею «Мусульманского братства». Это оградит его от соблазна.

Амира была в своем саду; взглянув на солнце, она решила, что все уже вернулись домой и начинают собираться в гостиной на вечернюю молитву. Она собрала срезанные травы в корзинку и направилась к дому.

Когда она проходила через бывший сад Элис, на лицо ее набежала тень печали. Здесь не осталось и следа маленького английского рая, устроенного Элис: там, где некогда чудом прижились бегонии и красные гвоздики, росли египетские белые лилии, маки и папирус. Амира семь лет неустанно горевала об Элис и Захарии, утешая себя мыслью, что судьбы обоих были предрешены еще тогда, когда родилась Ясмина, и Амира послала Ибрахима в город, чтобы он совершил акт милосердия.

Амира вышла в кухню, залитую золотым вечерним солнцем и полную вкуснейших запахов, – в очаге томилась муссака – блюдо из ягнятины, на плите брызгала маслом сковорода с жарящейся рыбой. Амира разложила свои травы, прислушиваясь к болтовне и смеху девушек и женщин, готовящихся к ужину. На сердце у нее было легко и отрадно – ей семьдесят шесть лет, она крепка и здорова, у нее восемнадцать правнуков, двое на подходе. Дети Омара – восемь человек – живут в ее доме с матерью, Налой, которая не ездит с мужем в заграничные командировки. Овдовевшая Тахья тоже теперь живет в доме бабушки – у нее шестеро детей. И правнучки от первых жен Али Рашида. Дом полон детей, и это такая радость. Они подрастают, и появляются счастливые заботы – удачно выдать замуж внучек, женить внуков. Вообще-то заботиться о замужестве дочерей должны матери, но в доме Рашидов и эта важная забота – на умме, главе рода, прародительнице.

Первая на очереди невеста – четырнадцатилетняя Асмахан, старшая дочь Тахьи. Асмахан – девушка строгих правил, она носит хаджеб, исламскую одежду, закрывая волосы, шею и плечи покрывалом. Она своенравна и безудержна, как ее бабушка Нефисса. Хорошо, что ее пылкий нрав направлен в другое русло, – Амира помнит, сколько волнений доставляли ей любовные порывы дочери. Но у Асмахан и на пути религии проявляется подчас буйная неукротимость. Однажды Амира слышала, как Асмахан кричала Зейнаб, что ее мать, танцовщицу, надо сжечь на костре.

И остальные девушки из дома Рашидов носят хаджеб и называют себя «мохаджибаат» – «женщины, носящие покрывало». В школе они отказываются сидеть рядом с мальчиками. «Таких благочестивых девушек нетрудно будет выдать замуж», – думала Амира. А вот с некоторыми из их двоюродных сестер дело обстоит не так просто. С этими эмансипированными девицами возникают проблемы. Сакинна, дочь Абделя Рахмана, в двадцать три года не замужем. Басима разведена, живет одна, а лучше бы ее с двумя детьми пристроить за хорошего человека. А Самья, дочь покойного мужа Тахьи от первой жены, такая щупленькая, что будет трудно найти ей жениха.

Хорошо бы выдать замуж Тахью, которая вдовеет уже семь лет. В тридцать пять лет она все еще красавица, жениха найти нетрудно, но сколько раз к ней ни подступалась Амира, Тахья спокойно и решительно отвечала, что будет ждать Закки. Сколько лет о нем ни слуху ни духу – а она стоит на своем. Твердит, что он вернется, – Амира в этом совсем не уверена.

Она прошла в гостиную, где члены семьи, собравшись вокруг телевизора, слушали вечерние новости. Продолжались столкновения мусульман и христиан-коптов. В Верхнем Египте в деревне, где сначала пострадали мусульмане – коптами был убит деревенский шейх, – была взорвана коптская церковь, десять человек убиты. Амира, не слушая диктора, обеспокоенно глядела на хмурого Мухаммеда, своего старшего правнука. Он повелительным жестом протянул Зейнаб пустую чашку. Молодые люди, не знавшие, что они – родные брат и сестра, были очень похожи внешне, но совершенно несходны по характеру: словно уксус и мед. Неспокойный нрав Мухаммеда внушал Амире тревогу. Она видела, какими алчными глазами он смотрит на двоюродных сестер. У мальчика на уме секс – как у отца в его годы. Амира помнит, как Омар требовал немедленно женить его. У Мухаммеда такая же горячая кровь. После того как его разлучили с матерью, мальчик рос очень нервным, – Ибрахим даже давал ему транквиллизаторы.

Надо его рано женить, чтобы половой голод не подтолкнул его к какому-нибудь неистовому поступку.

«А вот красивую, тихую и ласковую Зейнаб выдать замуж не удастся», – вздохнула про себя Амира.

Да, столько неотступных домашних забот, а зов из Аравии становится все более внятен ее душе. Она все время видит сны – воспоминания о прошлом. Она перестала видеть во сне прекрасного юношу, который кивал ей и манил к себе, – может быть, он снился ей, когда был жив, а теперь он умер? Юноша исчез, но появились новые фрагменты снов. Голос из прошлого рассказывал Амире: «Мы шли дорогой, которой пророк Мусса вывел израильтян из Египта. Мы останавливались у колодца, где он встретил свою жену…» На этом пути на караван ее матери напали работорговцы. Где же была та стоянка – может быть, возле колодца Муссы?

Новые фрагменты снова дополняли мозаику прошлого, но в ней оставались пустоты. Амира не могла вспомнить, как она очутилась в гареме на улице Жемчужного Дерева и что там с нею было. Прошлое этих лет, как и лет раннего детства, было словно заперто в комнате, ключ от которой потерян. Как его найти?

Она собиралась в Мекку семь лет назад – и не поехала, потому что умерла Элис. Потом Амира ждала известий о Захарии, которого семья усиленно разыскивала; потом в Каире случилась летняя эпидемия лихорадки, особенно опасной для детей… Следующий год сочла неблагоприятным для путешествия Кетта, астролог.

Но теперь-то она соберется в путь, думала Амира, вот только уладит еще кое-какие семейные дела. Посетит святую Мекку, а на обратном пути проследует дорогой, которой шел караван ее детства. Может быть, она узнает квадратный минарет на месте стоянки каравана и найдет там могилу своей матери…

К дому подъехал мрачный и усталый Ибрахим. Он не вышел из машины и, не снимая рук с руля, в который раз думал о своей жизни. Почему в шестьдесят три года он чувствует себя таким старым и обессиленным? Наверное, потому, что он потерпел поражение в жизни. У него нет сына. Жена покончила с собой, и Ибрахим чувствует свою вину, хотя самоубийства ее матери и брата показывают, что в роду была наследственная депрессия. И все-таки он виновен. Причиной ее смерти была женитьба Ибрахима на Худе. Но вторая жена тоже не родила ему сына, у них четыре дочери. Как он виноват! Ибрахим уронил голову на руки.

Он вспомнил лицо Элис в морге – бледное как полотно, и золотистые волосы с комьями нильского ила…

Какие-то туристы выловили с фелуки ее труп. Ибрахим один был в морге для опознания, поэтому он мог сказать семье, что Элис погибла в автомобильной катастрофе.

«О Элис, дорогая моя, я тебя погубил…»

А Ясмина, дочь Элис… И в ее судьбе он виноват. Он изгнал ее за то, что она обратилась к Хассану, усомнившись, что отец сам справится с бедой. Теперь он простил ее и хотел бы написать ей в Калифорнию, но никак не мог решиться.

Но больше всего он виноват перед Али Рашидом, своим отцом. Отец глядит с Неба и видит, что у него только один внук – от дочери, и один правнук. А через сына он не обрел внуков. Вина перед отцом давит душу Ибрахима, как тяжелый камень.

Не только угрызения совести мучили его, но и земные проблемы. Хлопок Египта, «белое золото», обесценивался на мировом рынке. Состояние Рашидов, нажитое на хлопке, уменьшилось, а расходы возросли. Ибрахим вздохнул, вышел из машины и открыл входную дверь.

Двойная дверь из драгоценного дерева, тяжелая, резная, была привезена из Индии сотни лет назад. Огромный вестибюль с мраморным полом и старинными медными светильниками, лестница, ведущая наверх и потом разделяющаяся на две ветви – к мужской и женской половинам дома. Собственный дом вдруг поразил Ибрахима красотой и величественностью архитектуры и убранства.

– Ты здесь, сын моего сердца!

Он увидел Амиру, которая подошла к нему и ласково сжала его руку. Как молода еще его мать и как прекрасна! Сколько в ней доброй молодой силы! Волосы уложены узлом по французской моде, сколоты бриллиантовыми шпильками, красивые подкрашенные губы улыбаются.

– Мать, окажи мне милость!

– Какие могут быть милости между матерью и сыном? – засмеялась она. – Я сделаю все, что ты попросишь.

– Найди мне такую жену, которая даст мне сына. Амира посмотрела на него огорченно:

– Разве ты забыл, какую беду ты навлек на наши головы, пытаясь сделать своим сыном Захарию?

О Захарии Ибрахим не желал и слышать. Он изгнал его из своей памяти, не интересовался результатами розыска, который организовала Амира.

– Я хочу законного сына! Мать, ведь ты мудрая женщина, ты шейха. Ты знаешь средства!

– Надо надеяться на Бога, других средств нет. Бог награждает терпеливых. Может быть, у Худы на этот раз родится мальчик.

Ибрахим взял Амиру за руку и сказал:

– При всем уважении и почтении к вам, мать, я не последую вашему совету. Я возьму еще одну жену. Ваше суждение не всегда оказывалось верным.

– О чем ты говоришь?

– Я думаю о Камилии. Вы решили тогда сделать ей операцию, без которой ее жизнь сложилась бы по-иному.

– Да, ты прав. Она могла бы иметь мужа и детей – я виновата в ее судьбе.

– Мать, ее надо выдать замуж. Женщина не может провести всю жизнь в ночных клубах и на киностудиях. И Зейнаб нужен отец. Помоги мне найти мужа для Камилии!

– Сейчас наступит время молитвы, – спокойно сказала Амира. – Помолись вместе со всеми в гостиной, а я хочу сегодня молиться одна.

Амира поднялась на крышу. Купола и минареты Каира стали оранжевыми в свете заходящего солнца. Амира почувствовала, что это, может быть, не пламя солнечных лучей, а нежная женская ладонь, окрашенная хной, нежно накрывает пролетевший над городом день.

Когда прозвучал призыв муэдзина, Амира расстелила молитвенный коврик и произнесла: «Аллах акбар. Аллах велик».

Но сердце ее еще не обратилось к Богу. Она распростерлась на коврике, но думала о том, что упрек Ибрахима справедлив и она должна исправить зло, причиненное ею Камилии. Она должна позаботиться о счастье и благополучии внучки.

«Ах хаду, Аннах Мухаммед расуль Аллах – И Мухаммед Пророк Его».

Амира думала об Ибрахиме. Он твердит только о сыне. Она вдруг почувствовала досаду и раздражение. Ибрахим должен продолжить линию Али Рашида, дочь – Нефисса – не может быть продолжательницей рода. Но есть ведь и линия Амиры Рашид, ее дочери, ее красавиц внучек и правнучек. Почему же все женщины не в счет – постановлено, что род продолжается по мужской линии?

Справедливо ли это? Ведь на самом-то деле несомненно только материнство. Амира припомнила случаи, когда отцовство было ложным: Сафея Рагеб, выдавшая мужу ребенка своей дочери за своего собственного, дети Марьям Мисрахи, отцом которых был брат ее мужа, не подозревавшего об этом до самой смерти… А дочь Ясмины от Хассана аль-Сабира считали бы законным ребенком Омара, если бы не разоблачение Нефиссы… И сколько таких случаев было в прошлом, начиная, может быть, и с праматери Евы! Почему же род ведется не от матери, а от отца, когда материнство – несомненно, а отцовство далеко не всегда бесспорно.

«Хи Аллах ахс Аллах…»

Если бы род велся от женщин, тогда не придавали бы такого значения отцовству. Рождение ребенка Ясмины было бы не позором, а праздником и Зейнаб росла бы с матерью…

Изумленная ходом собственных мыслей, Амира попыталась снова обратить их к Богу. «Ла иллаха илла Аллах, – твердила она, прижимаясь любом к коврику. Муэдзины уже кончили свои призывы, и Амира спустилась с крыши, твердя про себя: – Жену Ибрахиму, мужа Камилии».

Дахиба не захотела отправлять мужа в больницу, даже в частную, и Хакима перевезли в квартиру Камилии в аристократическом квартале Замалек, недоступном для фанатиков. Двенадцатикомнатная роскошная квартира помещалась в надстройке на крыше на высоте восемнадцати этажей над Каиром, с замечательным видом на город, на Нил и, в отдалении, на пирамиды. Камилия подкатила к окну кресло, в котором полулежал Хаким.

– Как вы напугали нас, дорогой дядя! – сказала она со слезами на глазах.

Он улыбнулся ей – говорить ему еще было трудно.

– Какие жестокие эти христиане, – гневно воскликнула Камилия. – Как могли они наброситься на вас, вы такой добрый, такой чудесный! Недаром они поклоняются человеку, которого гвоздями прибили к кресту, – видно, наслаждаются зрелищем страданий! Я их ненавижу!

Слуга принес чай и печенье. Камилия включила дляХакима и Дахибы программу «Даллес», которую смотрели вечером по четвергам все каирцы. Правительство обычно передавало в этот же вечер важные сообщения, поскольку аудитория была обеспечена – все телевизоры города включены. Дахиба и Хаким прослушали призыв министра здравоохранения к молодым женщинам пользоваться советами врачей для сокращения рождаемости; приводилась цитата из Корана: «небольшая семья – счастливая семья».

В ожидании начала программы «Даллес» Дахиба просматривала вечерние газеты, которые принес на подносе слуга.

– Вот оно, – воскликнула она, – нападение коптских студентов-христиан на кинорежиссера. Мотивы не выяснены.

– Дядя ничего не сделал плохого коптам, – возмущенно отозвалась Камилия. – Какие могут быть «мотивы»?

Но Дахиба уже читала другую заметку.

– О, какая неожиданность! – удивилась она. – Прочитай, Камилия, эти строчки нам с тобой знакомы. Это напечатано в небольшой газете, кажется, ее издают интеллектуалы радикального толка.

– «Мужчины господствуют над нами, потому что им удалось запугать нас, – прочитала Камилия. – Они ненавидят нас, потому что желают нас». – Она посмотрела на Дахибу: – Это же из моего эссе-послесловия к вашей книге!

Камилия узнала слова, написанные ею десять лет назад: «Наша сексуальность бросает вызов их мужскому превосходству, – читала она, – и они подавляют нас, оставляя женщинам только три, по их мнению, достойных ипостаси: юная девственница, покорная и плодоносная супруга и пожилая матрона, миновавшая возраст деторождения. Они перекрыли нам все другие пути. Незамужняя женщина, имеющая возлюбленного, для них – шлюха. Одинокая женщина без любовника – лесбиянка. Они оскорбляют женщину, пытающуюся жить независимо, восстающую против мужского превосходства. Ибо в натуре мужчины подавлять то, что им угрожает или внушает страх».

– Боже, – хрипло простонал Хаким, – за что ты послал мне двух чересчур умных женщин!

– Это твое эссе, слово в слово, – заметила Дахиба Камилии. – А твое имя упомянуто?

– Нет. Подписано: Якуб Мансур.

– А, Мансур, – прошептал Хаким, поглаживая рукой саднящую шею. – Знаю. Он был арестован недавно за публикацию рассказа, в котором выражалось сочувствие Израилю.

– Должно быть, еврей, – решила Дахиба. – Евреям в наши дни в Египте трудновато.

Камилия вдруг вспомнила, почему имя показалось ей таким знакомым. Она вышла в соседнюю комнату и вернулась с одним из своих досье газетных и журнальных вырезок. Найдя пожелтевшую страничку с датой: 1966, она увидела слова «газель», «бабочка» и подпись «Якуб Мансур». Это была заметка о первом концерте Камилии.

– Он самый! – воскликнула Камилия. – Почему он напечатал мое эссе?

– Смелый поступок, – возразила Дахиба. Камилия посмотрела на часы:

– Где находится редакция этой газеты? Хаким отпил глоток чаю и хрипло сообщил:

– Аллея идет от улицы Эль-Бустан, это недалеко от Торговой палаты…

– Стоит ли тебе ехать туда? – забеспокоилась Дахиба.

– Не беспокойтесь, я возьму с собой Радвана.

Скромный офис небольшой газеты размещался в двух смежных комнатках. Одно из окон, выходящее на аллею, было разбито и заставлено фанерой. За письменными столами сидели двое мужчин, у дверей смежной комнаты стояла молодая женщина. Все трое обернулись к Камилии.

– Аль хамду лиллах! – приветливо сказала женщина, придвигая Камилии стул: – Мир и благополучие вам, саида! Мы рады вас видеть. Она позвала: – Азиз! – Из смежной комнаты вышел конторский мальчик. – Принеси чаю из лавки мистера Шафика.

– Да пребудут с вами мир, благополучие и благословение Бога! – вежливо ответила Камилия. – Могу я видеть мистера Мансура?

Из-за письменного стола встал мужчина лет сорока, полный, в мятой рубашке, лысеющий, в очках с металлической оправой. Он напомнил Камилии Сулеймана Мисрахи, и она подумала – как мало евреев осталось в Каире.

– Вы оказали нам большую честь, мисс Рашид, – сказал он с улыбкой.

Камилия не удивилась, что он назвал ее по имени – она привыкла к тому, что ее узнают незнакомые люди.

– Вы слишком добры, мистер Мансур, – возразила она.

– А вы знаете, что я писал рецензию о вашем первом концерте, четырнадцать лет назад? Мне тогда было тридцать, и я был убежден, что вы самая очаровательная танцовщица из всех, кто украшал наш мир. – Он бросил взгляд на стоящего в дверях Радвана и добавил: – Я и сейчас так думаю.

Камилия тоже обернулась к Радвану, надеясь, что он не счел пылкий комплимент нарушением пристойности: сириец считал своей обязанностью ограждать свою хозяйку от всяких проявлений фамильярности со стороны поклонников.

Появился мальчик с двумя стаканами мятного чая на подносе. Соблюдая этикет, собеседники обменялись фразами о погоде, о футбольных матчах, об экономических выгодах, которые принесла Египту Ассуанская плотина. Наконец, Камилия могла перейти к интересующему ее вопросу; достав из сумочки вырезку, она спросила Мансура:

– Откуда вы это перепечатали?

– Из книги вашей тети, – ответил он. – Я знал, что автор этого эссе – вы. Я решил, что сейчас это нужно напечатать, чтобы взбудоражить умы.

– Но ведь книга запрещена в Египте!

Мансур молча достал из ящика письменного стола книгу «Приговор: ты – Женщина».

– Вас могут арестовать, если книгу найдут у вас или догадаются, что вы сделали из нее перепечатку!

Он улыбнулся:

– Президент Саадат твердит о демократии, о свободе слова в Египте. Я предоставляю ему возможность доказать, что это не пустые слова.

Камилии импонировала мягкая ироничная манера Мансура, его непринужденное и вместе с тем уважительное обращение к собеседнице. Услышав о радикальной газете, она ожидала встретить громкоголосого агитатора и была приятно разочарована.

– Но вы подвергаете себя опасности этой перепечаткой, – заметила она.

– Однажды я слышал речь Индиры Ганди. Она признала, что женщина может иногда зайти слишком далеко, но это оправдано, если в результате ее выслушают.

– Вы не упомянули моего имени…

– Умышленно… Вас я не хотел подвергать опасности. Экстремисты, – он показал на разбитое окно, – эти юноши из «Мусульманского братства», фанатики в белых галабеях, взбесились бы, узнав, что это написано женщиной, к тому же мусульманкой. Я другого вероисповедания, мне это может сойти с рук. Главное – что ваши слова дойдут до читателей. Это написано великолепно!

Он улыбнулся, и под взглядом его темно-карих глаз Камилия почувствовала давно не испытанное волнение. В семнадцать лет она встретила у Дахибы человека, который ей понравился, но роман даже не начался, и с тех пор Камилия была равнодушна к мужчинам. Но в Мансуре есть обаяние… Интересно, женат ли он?

ГЛАВА 2

Джесмайн вышла из автобуса и остановилась у своего доме передохнуть. Сердце ее билось неровно – она не знала, как сообщить Грегу свою новость. Да, это известие выбьет его из колеи.

Она вошла в квартиру, в которой жила с Грегом уже семь с половиной лет, и увидела его в гостиной – он курил и разговаривал с друзьями. Как всегда, Джесмайн обрадовалась, что гости – мужчины. Когда они приходили с женами, Джесмайн должна была следить за собой – по каирской привычке ей хотелось увести женщин на кухню, оставив мужчин в гостиной. В Америке, хотя иногда приятельницы пили кофе с Джесмайн на кухне, обычно женщины сидели в гостиной вместе с мужчинами, но сама Джесмайн чувствовала себя в смешанной компании неуютно.

Однажды она призналась в этом Рашель Мисрахи, и та стала поучать ее:

– Ты же современная женщина, Джесмайн, врач. Ты должна забыть о египетских патриархальных нравах, вытравить их из своей памяти.

Но сегодня у Грега были только коллеги из отдела антропологии, и они увлеченно обсуждали какие-то профессиональные темы. Грег только сказал свое обычное «Хай», когда Джесмайн прошла мимо него на кухню, где швырнула в угол докторский халат и, заварив себе крепкого кофе, присела у кухонного столика. Она грустно улыбнулась, увидев десяток гвоздик в вазе, – Грег никогда не забывал купить цветы к годовщине смерти Элис. И каждый раз Джесмайн испытывала досаду и раздражение – ей не хотелось быть признательной. Бедный Грег, если бы она хоть чуточку любила его!

Она просмотрела почту – счета, приглашения на медицинские семинары, предложения из двух больниц занять вакансию, открытка от Рашель из Флориды и ничего из Египта.

Семь лет назад она получила обратной почтой свое письмо матери с припиской Амиры: «Дорогая, Элис умерла, Бог взял ее душу в рай. Она погибла в автомобильной катастрофе». Еще Амира сообщила об уходе из дома Захарии, который «отправился искать Захру, кухарку». Этой приписки Джесмайн не могла понять. После этого писем не было, только через шесть лет Амира прислала фотографию Мухаммеда, который уже поступил в университет. Очень красивый юноша, похожий на изображения христианских святых на иконах, мрачно глядел в объектив огромными светлыми глазами. «Он не кажется счастливым», – думала Джесмайн, и у нее щемило сердце. Еще была бандероль от Деклина Коннора, – вскрыв ее, Джесмайн обнаружила новое издание совместно переведенной ими на арабский язык книги «Вы решили стать врачом». Было и письмо, в которое Коннор вложил фотографии – он сам, Сибил и их сынишка. В письме он рассказывал, как они работают в Малайзии, пытаясь справиться с царящей там малярией. Тон письма был теплый, дружеский, без намека на влюбленность, которая вспыхнула между ними накануне разлуки и свелась к нежному объятию при последней встрече.

Грег вошел на кухню, и Джесмайн увидела через открытую им дверь на экране телевизора в гостиной хронику – американских заложников вывозили из Ирана.

– Хай, – сказал Грег. – Как дела?

Джесмайн очень устала. Работая врачом в детской клинике в районе бедняков, она проводила там долгие часы, отдавая другим детям заботу, которую не могла дарить Мухаммеду и бедной, погибшей при родах, крошке. Часто вспоминать о них она себе запретила, – это причиняло слишком сильную боль.

Он обняла Грега за пояс и сказала:

– Спасибо за цветы. Такие красивые.

Грег тоже обнял ее и сказал извиняющимся тоном:

– Ничего, что парни посидели, а? Мы тут строили планы.

Она только кивнула. Грег вечно строил планы, и вечно ничего из этого не выходило. Диссертацию свою он никак не мог закончить, и Джесмайн давно уже перестала задавать ему вопросы на эту тему.

– У меня все в порядке, – сказала она. – Надо вернуться в больницу к вечернему обходу. Я зашла принять душ и взять машину.

Грег достал из холодильника банку пива, открыл ее и посмотрел на Джесмайн.

– Хорошо, что ты зашла. Мне надо кое-что тебе сказать.

Она взглянула на него:

– Какое совпадение. Мне тоже.

Глядя на Грега, который, откинув голову назад, крупными глотками пил пиво, Джесмайн думала об иронии судьбы. Она полюбила одного, а вышла замуж за другого. И семь лет спустя она замужем за одним и по-прежнему любит другого. Между нею и Грегом возникли узы привычки, нежность, иногда секс. Но это была не любовь, а, скорее, потребность в человеческом общении. Никогда она не испытывала в объятиях Грега такого волнения, которое однажды испытала в объятиях Коннора. Страсти в ее браке не было места. Рашель, которой она призналась в ущербности своего брака, заявила ей, что романтическим мечтаниям в современном браке не место, но Джесмайн по-прежнему смутно тосковала и иногда испытывала зависть к Сибил Коннор.

– Я беременна, – сказала она.

Грег дернулся и расплескал остаток пива.

– Иисус! – воскликнул он. – Хоть бы подготовила бедного парня!

– Извиняюсь. А как я должна была это сказать? – Она посмотрела в лицо Грега. – Ты доволен?

– Доволен! Обожди немного, у меня в голове все закружилось. Как это могло случиться?

– Я перестала принимать таблетки, у меня от них болела голова.

– В таком случае нужно было по-другому предохраняться. Когда же это случилось?

– В сентябре, на вечеринке в День труда.

Грег тогда накачался пивом, и пока другие жарили лангеты и бифштексы, он уволок Джесмайн в спальню «уединиться на минуточку».

– Но это же здорово. Нет, очень здорово. Я же знаю, что ты любишь ребятишек. Просто мы как-то об этом не думали. – Он откинулся на спинку стула. – Но как же ты бросишь работу? Ведь мы должны платить за квартиру.

Джесмайн продала дом в Англии, чтобы оплатить обучение на медицинском факультете; пришлось затронуть и денежный капитал. Сейчас они жили на деньги, которые Джесмайн получала за работу в больнице, и беременность могла нарушить равновесие неустойчивого семейного бюджета. Когда Грег задал этот вопрос, Джесмайн вдруг почувствовала, что узы «свободного товарищества» могут сковывать, пожалуй, покрепче, чем патриархальный брак Востока. Но она тотчас же возмутилась и, пытаясь сохранить легкий тон, заметила:

– Думаю, что теперь тебе пора взяться за работу. У тебя семья, будешь кормильцем.

Грег отвернулся и сделал глоток пива.

– Боже мой, Джесмайн, это не для меня. Прежде чем взять на себя заботу о детишках, я должен самоопределиться. Я еще толком и не знаю, кто я и что мне нужно.

– Пора бы и знать – в тридцать семь лет.

– Да, как раз в этом возрасте мой папочка меня заделал маме, – засмеялся он. – Джесмайн, я буду говорить честно. Не хочу плодить ребятишек, которые будут тосковать без родительского присмотра и ласки в частных школах, как это было со мной.

Джесмайн закрыла глаза. Она вдруг почувствовала страшную усталость.

– Так что же ты предлагаешь?

Он отцепил от двери холодильника игрушку на магните и стал вертеть ее в пальцах – это был пластиковый помидорчик с улыбающейся рожицей.

Джесмайн поняла, что не получит ответа.

– Ну, а что у тебя за новости?

Грег прилепил помидорчик обратно, но он отвалился и упал на пол.

– Я хочу с нашими парнями поехать в экспедицию в Кению. Роджер как раз занимается народом масаи…

– Понятно, – кивнула Джесмайн. В прошлом году это была Новая Гвинея, в позапрошлом – Тьерра-дель-Фуэго. Оба раза он так и не поехал, на этот раз, может быть, поедет. Джесмайн поняла, что ей, пожалуй, все равно.

– Мне надо вернуться в клинику, – сказала она. – Где ключи от машины?

– Я ведь отвел машину на обслуживание сегодня утром, ты забыла? Я же тебе говорил… – Он наклонился к ней: – Послушай, Джес…

– Но ты сказал, что к пяти машина будет готова. Почему ты не забрал ее?

– Я думал, что ты заберешь. Мы же всегда так делали – я отвожу, ты забираешь.

В самом деле, всегда так… Полное равенство. Все по-честному.

– Ладно, я поеду на автобусе.

– Джесмайн, – он взял ее за руку, – давай же поговорим…

– Потом. Я, пожалуй, успею подъехать на автобусе и взять машину – гараж еще не закроется. – Она вырвала руку и выбежала на улицу.

Ведя машину по широкому шоссе вдоль океанского берега, Джесмайн думала о Греге и о своих отношениях с ним. Пожалуй, она и времени не имела его узнать. Сначала она училась в университете, потом работала в больнице, получила место младшего врача в детской клинике. На семейную жизнь ее не очень-то хватало. Все же она пыталась разобраться в характере Грега, но без особого успеха. Докопаться до глубины не удалось – ее, очевидно, и не было. Была привлекательная поверхность, тонкий слой, который маскировал пустоту. Он не давал себя разгадать, попытки Джесмайн приблизиться к нему не удавались. Он уклонялся от душевной близости, не помогал и секс.

Однажды Джесмайн встретилась с матерью Грега, навестившей сына во время короткого перерыва в ее путешествиях, – кончив раскопки в пещерах Индии, она устремилась в пещеры Западной Австралии. Джесмайн увидела женщину твердую, словно камни, которые она исследовала; отношения между матерью и сыном показались ей какими-то искусственными.

Пожалуй, умение уклоняться от ответственности, присущее Грегу, не было для Джесмайн неожиданным открытием, но сегодня оно возмутило ее до глубины души. Когда-то ей даже нравилась легкость характера Грега, напоминая симпатичную ей беспечность людей Востока, ее соотечественников. Но если сравнить Грега с арабскими мужчинами… Она вспомнила их страстную, плотскую любовь к жизни; их непосредственность и необузданный юмор; славу искуснейших любовников… Их живость, подвижность… Арабы эмоциональны, целуют друг друга на людях, мужчины не стесняются плакать, они хохочут, не опасаясь, что смех покажется неуместным. Но если женщина забеременела от мужчины, он считает своим долгом признать ребенка и содержать его. В этом есть достоинство и благородство.

Джесмайн положила руку на живот и вздрогнула от радости. Вдруг она поняла, что за годы изгнания впервые чувствует себя счастливой. Она выносит это дитя, родится красивая девочка, и Джесмайн назовет ее Айша – именем любимой жены Пророка Мухаммеда. А если Грег уедет в Кению, она и одна вырастит свою дочь.

На повороте дороги Джесмайн вдруг услышала свистящий звук, машину тряхнуло. Она поняла, что села камера. Джесмайн затормозила, и ей удалось поставить машину на обочине скользкого от дождя шоссе. Она подняла руку, – может, кто-нибудь остановится и поможет ей, – но машины проносились мимо. Джесмайн с яростью осознала, что камеру придется менять самой – не то она опоздает в клинику. Подводя домкрат под бампер, она проклинала Грега, который обязан был держать машину в порядке. Она задыхалась от гнева, вспоминая всех, кто ее оскорбил и унизил, – насильника Хассана, деспота отца. Насилие и несправедливость царят в мире – стучало у нее в голове, и волна ярости вздымалась, ее била нервная дрожь, и вдруг машина сорвалась с неудачно поставленного домкрата, Джесмайн поскользнулась и упала, ее резанула мучительная боль, и она потеряла сознание.

Джесмайн смотрела в окно больничной палаты. За окном моросил дождь, в темноте маячило пятно света от лампочки над ее головой. Ее подобрал мотоциклист, он позвонил в полицию из придорожного автомата, и машина «скорой помощи» забрала Джесмайн вовремя. Кровотечение быстро остановили, но ребенка она потеряла. Сейчас она только что очнулась от анестезии. Дверь палаты открылась, и вошла Рашель.

– О, Джес, я так огорчена за тебя, – сказала она, садясь у кровати. – Надо тебе что-нибудь принести? Ах, хоть я и врач, но у меня сердце не на месте, когда приходится навещать друзей в больнице.

– Где Грег?

– Напротив, в магазине покупает цветы. Он ужасно расстроен, Джес.

– Я тоже. Моя мать потеряла двоих детей, одного при выкидыше. Видно, дочери нередко повторяют судьбы матерей. Вот я лежу, Рашель, и думаю о том времени, когда я с отцом лечила детей бедных крестьянок. Это был настоящий путь, а я с него свернула. Семь лет прошли бессмысленно. Я не двинулась с места. Я должна выбрать свой путь, Рашель, я изменю свою жизнь.

– Сначала поправься, а потом станешь сверхженщиной.

Джесмайн слабо улыбнулась:

– Это ты сверхженщина, Рашель, – у тебя муж, ребенок и работа.

– Ну, ладно, успокойся и отдыхай. Я буду здесь, в холле, позови, если нужно.

Вошел Грег с цветами, взгляд растерянный. Джесмайн уже не ощущала ни гнева, ни даже разочарования. Просто это был чужой человек, который какое-то время жил рядом с ней, а теперь уйдет и исчезнет.

Он помолчал, потом с трудом выговорил:

– Мне жаль, что ты потеряла ребенка.

– Мне не суждено было его иметь. Такова Божья воля, – спокойно ответила Джесмайн.

«Все предопределено», – думала она, поняв до конца значение слова «ислам» – повиновение, капитуляция. Ты отдаешься на милость Бога и в этом обретаешь мир.

– Все-таки было бы хуже, – жалобно говорил Григ, и в глазах его метались тревога и просьба о прощении. – Если бы мы уже давно знали об этом ребенке, готовили приданое, строили планы…

Глядя на него, Джесмайн поняла, что она должна помочь ему снять бремя со своей совести. И должна покончить со своим браком.

– Разве ты не помнишь, – сказала она спокойно, – что мы поженились с определенной целью? Не по любви, не для того, чтобы иметь детей, а для того, чтобы меня не выслали из Америки. Цель была достигнута, а то, что случилось – знак от Бога, что нам пора расстаться.

Он начал слабо протестовать, и тогда она сказала убежденно:

– Я не создана для брака и семьи, Бог дал мне понять это. У меня другое предназначение, и я должна искать и найти новый смысл жизни.

– Мне очень жаль, Джесмайн. Как только ты поправишься, я перееду. Квартира ведь твоя.

«Она всегда была моя, а ты был просто гостем», – подумала Джесмайн и сказала:

– Договоримся завтра. Я еще слаба.

Но он стоял у ее кровати, не понимая до конца, что же произошло. Погиб ребенок – его ребенок. Он должен был найти в душе слова утешения, включить в своей душе программу сострадания. Но что поделаешь, если мать не заложила в детстве в его душу основы этой программы. Душа осталась ущербной, она лишена дара сопереживания. Поэтому он молчит у кровати Джесмайн, поэтому эта женщина осталась для него чужой, хотя они семь лет были женаты… Да, чужой… За семь лет не возникло ни душевной близости, ни общих интересов. Отрывочные воспоминания – празднование первой годовщины свадьбы, они оба – в расцвете молодости… Празднование защиты диплома Джесмайн… Очередной раз отвергнута его диссертация, Джесмайн утешает его… Он нагнулся и поцеловал ее холодный лоб. Да, эта женщина осталась ему чужой…

– Вот вещи, которые ты просила принести, Джесмайн, – сказал он, ставя на тумбочку сумку.

Когда он ушел, Джесмайн вынула оттуда книгу, присланную из Малайзии Деклином, и с улыбкой прочитала строчки, написанные им на титульном листе, под их фамилиями – Коннор, Рашид: «Джесмайн, если вы захотите помолиться, вспомните название маленького бокового мускула носа. С любовью – Деклин».

Она положила книгу на тумбочку и достала из сумки Коран – старую книгу, переплетенную в кожу. Она привезла ее из Египта и за семь лет ни разу не брала в руки.

Теперь она открыла Коран…

ГЛАВА 3

Якуб внушал ей тревогу. Она боялась влюбиться в него, боялась, что он полюбит ее. Чтобы справиться с этими страхами, она работала до упаду: концерты, репетиции, примерка костюмов, снова концерты… Вечером она засыпала как убитая, а утром просыпалась, думая о Мансуре.

Она видела его в отеле «Хилтон» едва ли не на каждом своем выступлении – скромный, непритязательный, слегка лысеющий, с умным взглядом из-под очков в металлической оправе, совсем не похожий на постоянных посетителей «Хилтона», он сидел где-нибудь в углу зала и никогда не подходил к ней, не рвался за кулисы, не подносил цветов. Со времени их встречи в редакции его газеты Камилия не обменялась с Мансуром ни единым словом и ничего не узнала о нем. Она только знала, что он беден, – он приходил в «Хилтон» все время в одном и том же дешевом костюме. Камилия знала, что его газета существует на пожертвования. Больше она ничего не знала и не разузнавала, надеясь, что наваждение пройдет. Никого не спрашивала, женат ли он… Но наваждение не прошло, а усилилось…

За прошедшие годы Камилия возвела в своей душе систему оборонительных сооружений против любви. Росток любовного интереса к какому-нибудь мужчине она немедленно выкорчевывала. Но Якуб Мансур, неизвестно почему, миновал линию обороны, и теперь Камилия не знала, что же ей делать.

Она знала, что сейчас не время влюбляться в еврея. Некогда мусульмане и евреи в Египте жили рядом дружно и мирно, как Рашиды и Мисрахи. Но после возникновения государства Израиль и серии поражений, которые потерпел от него Египет, настроения резко изменились. Брачные союзы с семитскими братьями безоговорочно осуждались, особенно если мужчина был еврей, а женщина мусульманка.

Но Камилия не переставала думать о Якубе Мансуре. Она ежедневно покупала его газету и читала колонку, которую он вел. Писал он блестяще, на самые разнообразные темы и очень смело. Он не боялся называть имена и ратовал против любой несправедливости. Он писал и о танцах Камилии, никогда не восхваляя красоту ее тела, что было бы по понятиям египтян оскорбительным, но восхищаясь ее блестящим талантом и мастерством. Но почему Камилии казалось, что эти строчки дышат любовью? Самообман, конечно. Это просто обычный журналистский репортаж в рубрике «Искусство». А любит ли его сама Камилия? Как ответить на этот вопрос – ведь она не испытала в своей жизни любви, не знает, что это за чувство. Что она себе вообразила? Любить человека, с которым раз в жизни обменялась несколькими фразами! Если бы можно было спросить совета у уммы… Но она знает, какой был бы ответ: сперва брак, любовь потом…

Лимузин Камилии ехал по улицам Каира, и она чувствовала себя радостно-возбужденной, словно в детстве. Она должна была сегодня встретиться с Якубом Мансуром в редакции его газеты на улице Эль-Бустан; у нее был предлог для свидания с ним, – даже не предлог, а дело к нему, – она готовилась к свиданию часа два, тщательно накладывая макияж и выбирая платье.

Машина подъехала к зданию, из которого высыпали на улицу девичьи фигурки в синей форме. Камилия прочитала в газете, что копты похищают мусульманских девушек, и с тех пор каждый день заезжала в школу за Зейнаб.

Зейнаб прощалась у ворот школы с рыженькой девочкой. Только металлическая скоба на щиколотке отличала ее от других школьниц. Немного прихрамывая, она подошла к машине и поцеловала мать; Камилия нежно подергала ее за косички. Машина тронулась; Зейнаб, как всегда, оживленно рассказывала о школьном дне.

– Кто эта девочка, с которой ты стояла у школы, дорогая? – спросила Камилия.

– Это Анжелина. Она меня в гости приглашает завтра, мама. Можно пойти?

– Что за имя – она иностранка?

– Нет, египтянка. Она со мной дружит, а то все дразнят.

Сердце Камилии сжалось. В школе дочку обижают, а через год окончит школу, так будет еще хуже. Замуж хромую никто не возьмет. А ей нужен мужчина – покровитель. Дядя Хаким уже стар. Наверное, ей нужен отец.

– Мама, так можно мне пойти к Анжелине? – настаивала Зейнаб.

– А где она живет?

– В Шубра.

– Это опасный район, там много христиан, – нахмурилась Камилиа.

– Так Анжелина христианка!

Камилия поглядела в окно, отвернувшись от дочери. Что ей сказать? Религиозная вражда в Каире обострялась. Копты продолжали неистовствовать, жгли мусульманские мечети. Президент Саадат призывал к миру, но коптский первосвященник Шеноида отказался участвовать в переговорах.

«Они продолжают убивать, это им по душе», – думала Камилия, враждебно настроенная к коптам после нападения на дядю Хакима. Она не хотела передавать свои настроения дочери, но она боялась за Зейнаб.

– Лучше бы тебе не ходить к Анжелине, дочка, – сказала она, откидывая прядь волос со лба Зейнаб. – В городе сейчас небезопасно.

Зейнаб стало не по себе. После того как напали на дядю Хакима, в доме говорили о христианах недоброжелательно. Но ведь Анжелина такая добрая и милая; и у нее красивый брат – он приходит иногда за ней в школу.

– Мама, ты что, не любишь христиан? – спросила Зейнаб нерешительно.

Камилия ответила очень осторожно и сдержанно, стараясь не заразить дочь собственным предубеждением:

– Дело совсем не в том, доченька. Пока власти не уладят эти недоразумения между коптами и мусульманами, существует опасность. Потом все уладится, а пока лучше тебе не ходить к Анжелине. Понимаешь?

Глядя на огорченное личико дочери, Камилия обняла и сжала ее худенькие плечи.

«Бедная Зейнаб! У нее так мало друзей в школе. Глаза ее молят о любви и понимании. Мы с ней похожи, – подумала Камилия, – она подружилась с христианкой, а я влюбилась в еврея».

– Давай-ка, дочка, поедем есть пирожные в кафе «Гроппи». Сейчас вот заедем в одно место – и сразу туда! Ладно?

– Это будет чудесно, – грустно согласилась Зейнаб и замолчала. «Ну, зачем же думать обо всех плохо? – думала она. – Те христиане, которые обидели дядю Хакима, – плохие, а Анжелина и ее брат – хорошие. Мне так хочется побывать у них в гостях! Мама не позволила, но если я пойду, а она не будет знать об этом, то и не рассердится».

Большая машина въехала в узкую улочку. Шофер ловко объехал тележку с апельсинами, запряженную осликом, и остановился на некотором расстоянии от входа в редакцию.

Анжелина помедлила. Она приехала по делу – статья Дахибы, которую она привезла для газеты Якуба Мансура, поможет защите прав угнетенных женщин. Но Камилия знала, что она приехала встретиться с ним. Сердце ее замирало.

– Оставайтесь возле машины, Радван, – сказала Камилия телохранителю. Он посмотрел на хозяйку встревоженно и недовольно. Все прохожие оборачивались на вышедшую из машины высокую женщину в дорогом европейском платье и туфлях на высоких каблуках, с облаком пышных темных волос и алыми губами.

Войдя в помещение редакции, Камилия увидела, что разбитое окно по-прежнему закрыто фанерой, но с тревогой заметила и следы нового вторжения – дверь висела на петлях; столы были искромсаны топором, повсюду валялись бумаги, залитые черной краской.

Она прошла в смежную маленькую комнату, там за письменным столом сидел Якуб Мансур. Он радостно воскликнул:

– Мисс Рашид!

– Вы не пострадали? Кто это сделал – копты? – встревоженно спросила она.

Он пожал плечами:

– Может быть, и копты. На меня имеют зуб и они, и мусульмане. На этот раз они добились своего, на некоторое время, во всяком случае, – унесли досье и пишущие машинки.

Камилия побледнела от гнева—сначала дядя Хаким, потом Мансур. Нет, она не позволит Зейнаб общаться с этими христианскими извергами.

– Конечно, вы должны на время прервать издание газеты, – сказала она. – Ваша жизнь в опасности. Подумайте о своей жене и детях.

– Детей нет, – сказал он. – Я не женат. – Он смотрел на нее, поправляя очки, и как будто не верил, что видит ее перед собой.

Камилия, не глядя на него, уставилась на портрет президента Саадата на стене. «Непредсказуемы пути Бога, – думала она. – Только что я поняла, что Зейнаб нужен отец, и вот что-то происходит между мной и этим человеком». Она взглянула на Мансура и увидела, что на его рубашке оторвана пуговица. Хотела бы она выйти замуж за этого человека? Да. Да. За него, а не за одного из саудовских принцев и каирских богачей, которые подступались к «божественной Камилии».

– Я не оставлю свою работу, мисс Рашид, – сказал Мансур. – Я люблю Египет. Это была великая страна, и она еще будет великой. Если ваш ребенок стал неуправляемым, вы ведь не бросите его, правда? Даже если он поднимет на вас руку… Вы останетесь с ним и сделаете все, чтобы вырастить его хорошим человеком. Так и с родиной… – Он поднял стул, чтобы поставить его рядом с Камилией, увидел, что у него сломана ножка, и оглянулся, не зная, куда бы предложить ей сесть. – Я журналист, мисс Рашид. Я работал в одной из крупных каирских газет, но там приходилось писать по заказу. Мне говорили, о чем надо писать, а о чем писать не следует. Но есть вещи, о которых я обязан написать! – Он смотрел на нее решительным, требовательным взглядом. – Я знаю, что вы меня понимаете. Ваше эссе должны были прочитать в Египте, хоть вам не удалось его напечатать в нашей стране! И я решил опубликовать его в своей газете.

– Подвергая себя опасности? – прошептала она.

В маленькой комнатке, где все было перевернуто вверх дном, он стоял рядом с ней, так близко.

– К чему мне жизнь, если я откажусь от своих убеждений? Я буду следовать им, пока я могу писать и пишущая машинка есть под рукой. Я не отступлюсь.

– Тогда я помогу вам, – вздохнула она. – Я знаю, что ваша газета существует на пожертвования. Я сделаю большое пожертвование, и вы сможете продолжить свою работу.

Глаза их встретились, и на минуту шумный многолюдный город перестал существовать для двух его обитателей.

– Но как я принимаю гостью! – опомнился он. – Сейчас я распоряжусь насчет чая.

Он протянул к ней руку, чтобы провести ее в первую комнату, манжет рубашки поднялся, и она увидела на запястье Мансура какое-то темное пятно.

– Что это? – встревоженно спросила она. – Вас ударили?

Но вдруг она разглядела, что это не синяк, а татуировка, и замерла, не в силах отвести глаз от синего рисунка. Это был коптский крест.

Амира не хотела этого делать, но другого выхода не было. Из-под белых одежд паломницы, предназначенных для ее путешествия в Мекку, она достала шкатулку с инкрустацией слоновой костью на крышке: это была надпись «Аллаху прощающему, милосердному».

Но последнее время Бог не проявлял милосердия к семье Рашидов. Худа, жена Ибрахима, родила не сына, а пятую дочь, а у Фадиллы был выкидыш. Амире не удавалось найти ни второй жены для Ибрахима, ни подходящего жениха для Камилии. И главная забота – доходы Ибрахима уменьшились, и он решил сдать половину дома Рашидов, оставив другую половину для семьи.

Этого Амира не могла допустить, – она сама раздобудет денег, не допустит, чтобы в доме поселились чужие.

В маленькой, с изысканным вкусом обставленной гостиной, где Рашиды принимали особо почетных посетителей, Амира накрыла столик, поставив медный кофейник и блюдо со сладостями и фруктами. Она услышала внизу звонок, и через минуту слуга ввел посетителя, вышел и закрыл дверь.

Амира пристально глядела на гостя: человек лет пятидесяти, в превосходно сшитом костюме, с чертами лица, напоминающими президента Насера: крупным носом и решительно очерченной челюстью. «Богатый, – решила она, – очень богатый и благополучный».

– Милость Господа и мир да пребудут с вами, мистер Фахед, – сказала она приветливо. – Ваше посещение – честь моему дому.

– И с вами милость и благословение Бога да пребудут, – ответил он, садясь против нее за маленький столик. – Честь оказали мне, саида.

Она налила ему кофе и протянула поднос со сладостями. Амира узнала о Набиле эль-Фахеде от миссис Абдель Рахман, которая купила у него антикварную мебель – софу и кресло. Он считался лучшим знатоком антиквариата в Каире, экспертом высшего класса по старинным драгоценностям, и славился добросовестностью и честностью в сделках. И Амира, придя в отчаяние от перспективы сдачи внаем части особняка Рашидов, решила продать фамильные драгоценности, в том числе кольцо античной работы, которое Андреас Скаурас подарил ей в знак своей любви.

– Скоро задует хамсин, – начала беседу Амира.

– Действительно так, саида, – отозвался гость, отпивая глоток сладкого кофе и откусывая кусочек ароматной пахлавы.

– В дом нанесет песку и грязи, – вздохнула она.

– Да, хамсин – бедствие для хозяек дома, – посочувствовал он. Профессиональный оценщик, Набиль эль-Фахед с одного взгляда оценил и сидящую перед ним в богатом парчовом кресле красивую немолодую женщину с величественной осанкой. Одета строго и со вкусом, драгоценные украшения выбраны тщательно и с чувством меры. Фахед признал в Амире женщину из поколения гаремов и покрывал, знатного старинного рода, с чертами благородства, силы и ума. Любитель старины, Фахед в глубине души печалился о том, что это поколение уходит в прошлое.

Он увидел на стене портрет короля Фарука, изображенного рядом с молодым мужчиной, – наверное, сыном хозяйки дома. Фахед догадывался, что его пригласили для оценки драгоценностей, которые хотят продать, и мысленно потирал руки, догадываясь, что в таком доме ему покажут подлинные диковинки – может быть, даже что-то из королевских драгоценностей. Цена на старинные ювелирные изделия за последнее время взлетела до небес, каждый коллекционер стремился приобрести скудные остатки скандального и роскошного прошлого. Скрывая свое нетерпение, Фахед, согласно этикету, продолжал вести с хозяйкой легкую беседу – приступать прямо к делу считалось неприличным. Чистя апельсин, он окинул взглядом фотографии на стене и, увидев портрет Камилии, изумленно воскликнул:

– Аль хамду лилла! Тысяча извинений, саида, эта женщина – ваша родственница?

– Это моя внучка, – с гордостью ответила Амира. Он покачал головой:

– Великое сияние озарило вашу семью, саида. Амира подняла брови:

– Вы видели ее танцы?

– Бог послал мне это счастье, саида. Я восхищаюсь ее танцами. Прекрасен танец солнечных бликов на Ниле, танец птиц в облаках, но танцы Камилии несравненны.

«Он назвал ее Камилией», – недовольно подумала Амира.

– Я слышал, – продолжал Фахед, – что ее муж погиб в Шестидневной войне – он, конечно, в раю. И оставил Камилию с ребенком.

– Да, Зейнаб – хорошее дитя, благодарение Богу, – сдержанно отозвалась Амира. Она была поставлена в тупик неожиданным отклонением гостя от этикетной беседы. Разговор о Камилии нарушал задуманный ход встречи.

– Я очень давно мечтаю встретиться с ней, но никто из моих знакомых не мог представить меня. Я хотел быть представленным по всем правилам, чтобы не оскорбить ее.

Амира удивленно моргнула. Неужели он имеет в виду… Желая проверить свою догадку, она непринужденно улыбнулась и заметила:

– У вашей жены хороший характер, мистер Фахед, если вы восхищаетесь другими женщинами, не опасаясь ее ревности.

– У моей жены прекрасный характер, саида, но она мне уже не жена. Я с ней развелся пять лет назад. У меня восемь детей, и все они живут самостоятельно. Я наслаждаюсь покоем и коллекционирую древности. Здоровье у меня превосходное, я богат и детей своих обеспечил. – Он поставил на блюдце пустую чашку и недоуменно покачал головой. – Я удивляюсь, саида, почему ваша красавица внучка не выходит снова замуж.

Амира поняла, что ее догадка была верной – мистер Фахед завел речь о сватовстве. Она перечисляла в уме все несомненные достоинства неожиданного жениха: не женат, не желает детей от новой жены – у него уже их восемь, здоров, материально обеспечен, даже, наверное, очень богат – и увлечен Камилией. Все же она возразила:

– Мужчины могут восхищаться танцовщицей, мистер Фахед, но немногие захотят жениться на ней.

– Глупая слабость ревнивцев, саида! Клянусь Пророком, да сопутствует ему Божья милость, я не таков! Когда я владею чем-то прекрасным, я счастлив показать это миру!

Амира, улыбаясь, подвинула к себе кофейник, мысленно отметив еще два достоинства мистера Фахеда: он не ревнив и он позволит Камилии продолжать карьеру танцовщицы.

Он поднял глаза на фотографию Камилии и добавил:

– Конечно, такая красавица с безупречной репутацией, вдова героя, достойна самого высокого выкупа за невесту.

Амира налила кофе в прозрачные китайские чашечки и подумала: «И последнее – он хорошо заплатит».

Она задвинула под атласную подушечку кресла шкатулку с драгоценностями и сказала:

– Мистер Фахед, если вы желаете, я буду иметь удовольствие представить вас своей внучке…

Якуб смотрел в растерянное лицо Камилии.

– Разве вы не знали, что я христианин? Они все еще стояли в маленькой комнате.

– Я… думала, что вы еврей.

– Разве это имеет для вас значение? Она помедлила, потом ответила:

– Нет… конечно, нет. Я ведь пришла по делу.

– По делу?

Дрожащей рукой Камилия вынула из сумочки листки:

– Вот. Моя тетя хочет, чтобы вы это напечатали, если подойдет для вашей газеты.

Она не подняла на него взгляд и поэтому не увидела в его глазах разочарование.

– Я с удовольствием прочту.

Камилия передала ему листки и отвернулась, не в силах осознать факт, что Якуб Мансур – собрат ненавистников, пытавшихся убить дядю Хакима.

– Это прекрасно написано! – воскликнул он и начал читать вслух первый листок: – «Женщины не хотят ниспровергнуть святой закон Корана, мы хотим уничтожить несправедливость, которая творится вне рамок святого закона. За женщинами должно быть признано право требовать от мужа, чтобы он сообщал первой жене, что он решил взять вторую; чтобы жена в этом случае имела право потребовать развод; чтобы муж сообщал жене, что хочет развестись с ней, а не оформлял развод за ее спиной, как это обычно делается. Мы требуем положить конец жестокому обычаю обрезания девочек». Якуб прервал чтение и посмотрел на Камилию:

– Все, чего требует ваша тетя, справедливо, но многие считают, что феминизм в Египте внедряется западным империализмом с целью дестабилизировать арабское общество и разрушить наши национальные ценности.

– И вы так считаете?

– Если бы я так думал, я не опубликовал бы ваше эссе. А вы знаете, что ноябрьский выпуск газеты, где оно было напечатано, весь разошелся и читатели потребовали дополнительного тиража? Были письма не только от женщин, но и от мужчин, одобряющих ваши идеи.

Она молчала; он подошел к ней и спросил:

– Узнав, что я копт, вы изменили отношение ко мне? Разве мы не все арабы – мусульмане и копты?

– Простите меня, – с трудом выговорила Камилия, не поднимая глаз. – Христиане напали на моего дядю. Они его хотели повесить. Это было ужасно.

– Плохие люди есть в любой религиозной общине. Неужели вы считаете всех нас убийцами, мисс Рашид? Христианство – религия добра, она призывает к миру.

– Мне надо идти, – сказала она и шагнула в первую комнату. – Простите меня, я…

По аллее пробежали два парня в белых галабеях, вопя «Долой христиан!» и бросая камни в окна. Из разбитого окна посыпались осколки стекла.

Якуб ринулся к Камилии и, толкнув ее в угол комнаты, закрыл своим телом. Когда шаги убегающих ног смолкли вдали, Камилия вздрогнула и заплакала. Якуб прижал ее к себе, она услышала стук его сердца. Он нагнулся и поцеловал ее, и она ответила ему поцелуем.

В следующий же миг она отпрянула:

– Зейнаб! Моя дочь в машине на улице!

Радван, услышавший из машины ее крик, вбежал в комнату, держав руку в кармане, где, она знала, был револьвер.

– Все в порядке! – крикнула она. – Я… Я испугалась…

Огромный сириец с недоверием смотрел на Якуба Мансура. У Камилии упало сердце – что, если бы Радван увидел, как Якуб поцеловал ее… Он бы его застрелил…

– Все в порядке, Радван, – повторила она. – Мистер Мансур – старый знакомый. Вернитесь к машине, я сейчас приду.

Когда охранник отошел, Камилия повернулась к Мансуру и сказала:

– Я должна уйти отсюда. И не ходите на мои концерты. Вы и я… нам не быть вместе. Это опасно… я должна думать о своей дочери. Аллах да хранит вас, Якуб Мансур, и ваш Бог тоже. Алла ма'аки.

ГЛАВА 4

Над пустыней Невады занялась заря.

– Куда мы едем, ты скажешь мне, наконец? – рассерженно воскликнула Рашель. Джесмайн, сидящая за рулем, прибавила скорость и обернулась с улыбкой:

– Скоро увидишь. Мы почти приехали.

«Куда приехали?» – сердито подумала Рашель. Когда они прибыли в Лас-Вегас, Рашель решила, что Ясмину обуял азарт и она собирается играть в знаменитых казино. Но там они только позавтракали и покатили дальше, на север, и сейчас перед ними расстилалась освещенная заходящим солнцем красная пустыня, местами поросшая кактусами, пересеченная тенями остроконечных холмов на Западе. Куда же это они едут?

– Ты словно обезумела с недавних пор, Джесмайн, – недовольно заметила Рашель подруге. – И я с умасошла – согласилась отправиться с тобой неведомо куда…

– Ты твердила мне, что хочешь вырваться из повседневной суеты, а теперь ворчишь. Ты ведь довольна, что я тебя увезла.

Рашель со вздохом признала, что Джесмайн права, поездка успокоила и развлекла ее. Вечером они выехали из Лос-Анджелеса, сначала ехали по большим шоссе в потоке машин, потом проезжали через маленькие спящие городки, ехали по пустынной равнине, под звездным небом. Рашель забыла о клинике – у нее был свободный день – и о возне с ребенком, за которым обещал присматривать Морт. Ночная поездка через пустыню вырвала двух молодых женщин из сутолоки их утомительной жизни, и Рашель, оставив расспросы, смотрела, как желтый шар солнца поднимается над красными холмами. День занялся мгновенно, и Рашель увидела, что машина остановилась перед ограждением и дощечками с надписью «Государственная собственность», «Невадский испытательный полигон».

Кругом стояло множество машин. Джесмайн выключила мотор, и Рашель поняла, что они приехали.

– Куда ты меня привезла? Что здесь происходит?

– Манифестация против очередных подземных испытаний атомной бомбы, Рашель. Я прочитала о ней в газете. Идем!

Рашель увидела проход в ограждении – цепь была разорвана каким-то пикапом, и люди прошли на территорию полигона. Несколько сот людей спокойно стояли тесной толпой с плакатами: «Запретить бомбу! Отменить атомные испытания!» Судя по внешности, это были интеллектуалы и технические специалисты; среди них сновали репортеры и журналисты, телевизионщики устанавливали свои камеры. Отряды полиции и федеральных войск штата Невады оцепили сборище; в небе виднелись вертолеты службы наблюдения.

Когда Рашель хотела войти в проход, где было вырвано звено ограждающей цепи, Джесмайн остановила ее:

– Это государственная территория. Лучше не заходить туда, а то нас могут арестовать.

– А все эти люди?

– Они же хотят, чтобы их арестовали, для гласности. Правительство не сможет провести ядерные испытания, если на полигоне собрались люди. В этом смысл манифестации.

– А зачем же мы с тобой здесь, если ты не хочешь пройти за ограждение?

– Сейчас увидишь, – загадочно улыбнулась Джесмайн.

– О, а вон знаменитости, – удивилась Рашель, узнавая знакомые по газетам лица. – Смотри, вот астроном Карл Шагал, вот доктор Бенджамен Спок, лауреат Нобелевской премии Пайнус Полинг… Кого ты высматриваешь? – Прежде чем Джесмайн успела ответить, Рашель узнала человека, который к ним направлялся, и удивленно воскликнула: – Хай! А это не доктор Коннор с медицинского факультета?

– Да, это он, – ответила Джесмайн. – Я не видела его семь лет.

– Так что же, он – причина нашей поездки?

– А вот его жена Сибил.

Коннор, уже подошедший к молодым женщинам, был явно обрадован встречей.

– Хелло, Джесмайн! – сказал он. – Как это вы здесь оказались?

– Хелло, доктор Коннор! – отозвалась Джесмайн. – Вы, наверное, знакомы с моей подругой Рашель?

И Джесмайн вспомнила, как Рашель позвонила в кабинет Коннора в тот день, когда они едва не поцеловались. И она представила себе, как могли бы развиваться их отношения, если бы она в тот день обедала с ним в ресторане, а не осталась дома с Грегом. Потом она опомнилась, удивилась своим фантазиям и стала разглядывать Коннора.

Он очень мало изменился, даже выглядел еще привлекательнее, чем семь лет назад: массивный, загорелый; под глазами морщины, но седины в густых волосах не прибавилось, его облик по-прежнему дышал силой и энергией. Джесмайн за семь лет получила от него девять писем.

– Где ваш сын, доктор Коннор? – спросила она, отступив в сторону, потому что в проход устремлялось все больше людей.

– О, мы не взяли с собой Дэвида. Сибил и я рассчитываем, что нас арестуют, – сказал он с широкой улыбкой. – Это единственный способ обеспечить паблисити важному делу. – Он огляделся и спросил: – А где же ваш муж?

– Я недавно развелась с ним.

Деклин пристально поглядел на нее, и Джесмайн почувствовала, что в душе ее что-то по-прежнему откликается ему, что между ними сохранилось что-то от душевной близости, возникшей семь лет назад.

– Я знала, что вы здесь будете, – порывисто сказала Джесмайн. – Я прочитала ваше имя в газете. И приехала, чтобы увидеть вас и рассказать вам о себе. Я буду работать от организации Тревертонского фонда.

– О, вот сюрприз, который ты мне обещала! – заметила Рашель.

– Но это же замечательно! – обрадовался Коннор. На миг Джесмайн показалось, что он готов обнять ее. – Я и Сибил проезжали недавно через США, и я познакомился с их программами. Наверное, вы включитесь в программу вакцинации в Верхнем Египте?

– Нет, – сразу ответила она, – в Египет я не собираюсь. Я завербовалась на работу в лагерях беженцев в Ливане – там очень нужны врачи.

– Везде очень нужны, – ответил он, пристально глядя на нее. Что-то промелькнуло в его глазах – понимание, сочувствие? – Хорошо, что вы включились в эту работу, – повторил он. – У нас перебивают врачей плавучие больницы, на кораблях жизнь проходит в путешествиях, это интересно. Но хорошо, что вы теперь наша… – Он посмотрел в сторону пикапа, на который поднимался оратор. – Митинг начинается. Мы тянули соломинки, в каком порядке выступать – ясно, что выступить удастся только первому.

Джесмайн подошла к ограждению и начала слушать австралийского педиатра, доктор Кэлдикотт, звучный голос которой гремел над головами слушателей:

– Если ваш ребенок болен лейкемией, вы, конечно, приложите все свои силы, чтобы спасти его. Так представьте себе, что наша планета – больной ребенок! Атомная угроза так же страшна, как лейкемия. Мы должны приложить все силы, чтобы добиться запрещения атомного оружия!

Джесмайн слушала, стоя бок о бок с Коннором и остро ощущая его близость. Он держался рукой за цепь ограждения, сжав пальцы так, что побелели косточки. Ей очень хотелось положить свою ладонь на его руку.

– Ну, теперь моя очередь, – сказал он, когда аудитория кончила аплодировать доктору Кэлдикотт. – Держите два пальца крестом, чтобы мне дали сказать хоть одну фразу, – подмигнул он Джесмайн.

Коннор поднялся на пикап, взял микрофон у миссис Кэлдикотт и начал говорить так громко и раскатисто, что даже полицейские и солдаты обернулись в его сторону:

– Рост атомных вооружении – не только безответственная, но и безумная политика. Это позор нации, – гремел он, – у которой издержки на здравоохранение составляют только семнадцать процентов тех сумм, которые тратятся на вооружение.

Джесмайн не отрывала от него глаз; ветер пустыни развевал его темные волосы, поднимал воротник твидовой куртки.

– Какое будущее предвещает эта политика нашей планете? Какое наследство оставим мы нашим детям? Неужели – наследство бомб, радиации и страха?

Джесмайн показалось, что он посмотрел прямо на нее, и сердце ее сильно забилось. В небе кругами парил ястреб и вдруг ринулся прочь от геликоптера.

– Мы ответственны за детей планеты! – восклицал Коннор. – Долг каждого из нас – оставить нашим детям чистую, здоровую планету!

У Джесмайн перехватило дыхание. Она почувствовала, что никогда еще так не любила этого человека.

Вдруг раздался голос лейтенанта федеральных войск, усиленный микрофоном:

– Вы нарушили границы государственной территории. Каждый, кто сразу не покинет запретную зону, будет арестован!

Предупреждение было повторено, и начались аресты. Коннор отказался слезть с грузовика, но продолжать речь ему не дали. Джесмайн удивилась, как тихо, спокойно и организованно участники митинга в сопровождении полицейских или солдат шли к военным машинам. Коннор еще успел дать интервью представителям телевидения, которым заявил, что массовое производство ракет-носителей и боеголовок преступно в условиях, когда дети третьего мира погибают или становятся инвалидами, переболев полиомиелитом, от которого уже спасены дети Америки, а сорок тысяч детей в год умирает от самых обычных болезней.

Потом Коннор слез с грузовика и проследовал в сопровождении полицейского к военной машине.

– Ну вот, добился своего, арестовали! – прокомментировала Рашель. – Но я рада, что ты привезла меня сюда – замечательные люди!

– Итак, возвращаемся домой, – сказала Рашель, стоя у машины, пока Джесмайн отпирала дверцу. – Морт похвалил меня за благоразумие, – если бы меня арестовали, ему пришлось бы возиться с ребенком. – Но знаешь, Джесмайн, – сказала она осторожно, – доктор Коннор неспроста спросил тебя, будешь ли ты работать в Египте. Почему ты не хочешь туда вернуться?

– Я дала себе клятву не возвращаться на родину, Рашель.

– Но почему?

– Я расскажу тебе то, что я никому здесь не рассказывала, даже Грегу. Я покинула Египет, покрытая позором. Отец изгнал меня из семьи за то, что я стала любовницей человека, который не был моим мужем, и забеременела от него. Я стала любовницей этого человека не добровольно, он изнасиловал меня. Он угрожал разорить мою семью и погубить отца. И все-таки я не уступала, но он был сильнее. Поэтому отец изгнал меня, и я покинула Египет.

– Но разве твоя семья не знала, что это – не твоя вина?

– Все равно они считали, что это моя вина. В Египте честь семьи – превыше всего. Женщине лучше умереть, чем покрыть позором себя и семью. Они отобрали у меня сына и объявили, что я мертва для них. Я не вернусь туда.

– Но, может быть, они раскаиваются в том, как поступили с тобой? Может быть, теперь они хотят, чтобы ты вернулась? Разузнай хотя бы! Нельзя прожить всю жизнь, ненавидя свою семью.

Джесмайн смотрела, как отъезжают военные машины с арестованными. В одной из них Конноры… Как просияло его лицо, когда он узнал, что она будет работать при Тревертонском фонде… А момент, когда он хотел обнять ее за плечи… кажется, действительно хотел.

– А ты скучаешь по своим родным, Джес? – спросила Рашель.

Она посмотрела на подругу неуверенно.

– Я скучаю по сыну. И по сестре, мы были очень близки в детстве.

Джесмайн включила мотор, вывела свою машину на дорогу и присоединилась к потоку машин, покидавших запретную зону.

– Как насчет ленча в Лас-Вегасе? – спросила она Рашель.

– Отлично! – улыбаясь, ответила та. – И ты мне все расскажешь про эти лагеря беженцев, где собираешься работать.

Джесмайн вела по шоссе свой «тэндберберд»[7] и думала, что если даже она никогда больше не встретит Коннора, они будут работать для общей благородной цели, в одной организации, и он теперь знает, что она – его соратница. От переполнявшего ее счастья ей хотелось забраться на гору, черневшую вдалеке, и прокричать всему миру о своей радости. Вместо этого она сжала руль… и вдруг поняла, что хочет написать Камилии.

ГЛАВА 5

Дом Рашидов был взбудоражен – готовилось торжество по случаю приезда Камилии из Европы. Все комнаты выметали, мыли, стирали пыль, полировали до блеска мебель и начищали кухонную утварь. Комнаты для гостей заняли родственники из провинции; на кухне под наблюдением Амиры готовился праздничный обед.

В хлопотах не участвовала только Нефисса. Не обращая внимания на суету в доме, она методично разбирала почту – это была ее обязанность и привилегия как дочери хозяйки дома и матери ее единственного внука.

«Аль хамду лиллах – Хвала Богу!» – подумала она, распечатав письмо от Омара, – сын возвращается домой из Багдада. Нефисса снова будет полновластной хозяйкой в доме Омара в Булаке, опекая восьмерых внуков, распоряжаясь прислугой, помыкая женой Омара, безответной Налой. И Мухаммед, ее любимый старший внук, переедет с улицы Райских Дев в Булак и снова будет под опекой Нефиссы, а то Амира чуть не прибрала его к рукам. Задумала женить парня – ему же всего восемнадцать лет и он только начал учебу в университете. А главное, Нефисса не допустит, чтобы этим занималась всевластная Амира, она сама подберет Мухаммеду невесту.

Нефисса продолжала перебирать почту – письма Басиме и Сакинне из Ассиюта; счет от портного Тевфику – вот транжира, на улице Каф эль-Нил такой дорогой портной! Письмо в замусоленном конверте Ибрахиму – от любезного тестюшки, продавца пирожков, уж конечно, просьба о деньгах! Нефисса не одобряла женитьбы Ибрахима на простой девушке, медсестре. Худа хвалилась, что женщины в ее семье рожают одних сыновей, а сама, ленивая баба, народила Ибрахиму пять девчонок.

Нефисса услышала звон колокольчика у входных дверей – слуга проводил к Амире ее знакомого, Набиль эль-Фахеда. Что этот богач к ней зачастил? Неужели сватовство? Но кого из правнучек Амира собирается сватать этому импозантному пятидесятилетнему человеку, торгующему антиквариатом?

Последнее письмо из вечерней почты Нефисса взяла в руки с неприятным чувством – из Калифорнии от Ясмины. Адресовано Камилии. Нефисса вскрыла и прочитала письмо Ясмины, и у нее возникло впечатление, что та собирается вернуться в Египет. Нефисса не желала ее возвращения. Она все эти года старалась изгнать образ матери из сердца Мухаммеда, полностью завладеть внуком. И вдруг эта нечестивица вернется и через четырнадцать лет на правах матери завладеет любимым внуком Нефиссы. Нефисса, жизнь которой была бедна любовью, вложила весь остаток ее в старшего внука и делиться не была намерена. Ибрахим объявил свою дочь мертвой – незачем ей воскресать и губить последние надежды Нефиссы!

Нефисса сложила все письма в корзинку и спустилась в вестибюль с письмом Ясмины в кармане – она решила его уничтожить, как и предыдущее. В маленькой гостиной Нефисса увидела Амиру в обществе мистера Фахеда. Они пили чай, и Амира рассказывала гостю, как Али Рашид «в дни короля Фарука» возил семью на лето в Александрию.

Пятнадцатилетняя племянница Нефиссы Зейнаб сидела у окна и глядела на улицу Райских Дев. Нефисса позавидовала ей, вспоминая, как в дни своей юности она, укрывшись за машрабием, высматривала своего лейтенанта. Она заторопилась на кухню, две кухарки спорили, сколько лука-порея надо класть в шпинатный суп. «А как бы я жила в Англии, если бы лейтенант на мне женился?» – подумала Нефисса.

Зейнаб высматривала в окно не молодого человека, а Камилию. Мать Зейнаб провела в Европе пять месяцев, и девочка впивалась взглядом в каждую машину, проезжавшую по улице Райских Дев, рассеянно теребя красивое ожерелье – жемчужины в форме слезок в оправе из старинного серебра. Ожерелье подарил ей на день рождения мистер Фахед. Зейнаб было пятнадцать лет, и она была в смятении. Новые чувства росли в ее душе, обуревали ее тело. Глядя на своих двоюродных братьев, она теперь замечала, какие они стройные, мускулистые. Когда выходил из комнаты ее двоюродный брат Мустафа, она восхищалась его плотно обтянутыми тканью крепкими ягодицами.

Зейнаб стыдилась своих мыслей и думала, что лучше бы ей сделали в детстве таинственную операцию, которая изгоняет нечистые помыслы. Об этом шептались в школе, а в детстве, когда Зейнаб было пять лет, она услышала ночью пронзительный крик и, вбежав в ванную, увидела на полу свою кузину Асмахан, которую держала за руки тетя Тахья, и бабушку с бритвой в руке.

Зейнаб этой операции не делали, и вообще все в доме относились к ней как-то особенно. Она сама видела свое отличие от окружающих – у нее была светлая кожа, и волосы, которые с каждым годом светлели, и теперь были такого цвета, как у тети Ясмины на фотографии над кроватью Мухаммеда, которую Зейнаб убирала по утрам. А умма и дедушка Ибрахим смотрели иногда на Зейнаб так странно, как будто она – загадка, которую никак не разрешить.

У Зейнаб было много вопросов: почему в семейных альбомах нет фотографий ее отца, погибшего на войне? И его родных?

– Этими расспросами ты оказываешь неуважение покойному, – мягко увещевала ее умма, но вопросы продолжали волновать Зейнаб. Возникали все новые и новые вопросы – «блошиное гнездо вопросов» – как говорил дядя Хаким. Теперь вопросы были о мальчиках и о любви. Зейнаб увидела из окна свою кузину Асмахан, которая быстрой походкой шла по улице к дому. Зейнаб завидовала Асмахан: та была ослепительно красива; говорили, что она – копия своей бабушки Нефиссы в молодости. Как ни странно, Асмахан свою красоту прятала. В удушливо жаркий день, когда девушки выходили на улицы в открытых летних платьях, а юноши – в шортах, Асмахан была одета в платье с подолом ниже щиколоток, на руках ее были перчатки, на ногах – чулки, голова закутана в хеджаб – покрывало, и… – и Зейнаб не верила своим глазам! – лицо Асмахан было закрыто вуалью! Не было даже прорезей для глаз! Да как же она идет по улице, ничего не видя?

Асмахан скользнула в дом. «Вот ее-то мальчики не волнуют, как меня. И не только мальчики», – подумала Зейнаб в смятении, услышав густой мужской смех, раздавшийся в маленькой гостиной. Это мистер Набиль эль-Фахед, богатый антиквар, смеялся шутке уммы. Он казался ей таким обаятельным и пленил ее сердце еще до того, как подарил ожерелье с жемчужинами-слезками и сказал, что Зейнаб очень хорошенькая. Когда она мечтала о замужестве, то жених представлялся ей похожим на мистера Фахеда.

В конце улицы появилось такси, и Зейнаб увидела, что это – они! Камилия вышла из машины, и Зейнаб, высунувшись из окна, закричала:

– Мама, мама, мама! Она приехала!

– Хвала Аллаху! – сказала Амира, улыбаясь мистеру Фахеду. Она пригласила его с тайной целью: увидев встречу Камилии с дочерью, он оценит, какая она нежная мать.

Камилия, Дахиба и Хаким вошли, устало улыбаясь. Домочадцы облепили их, ахая, поздравляя с приездом, выхватывая чемоданы. Мужчины уже вернулись с работы, а подростки – из школы, и предстояло большое семейное празднество, после которого Камилия должна была дать концерт в отеле «Хилтон», где сотни поклонников ждали свою богиню.

Камилия крепко обняла Зейнаб, которая прижалась к матери, вдыхая родной сладкий запах. Десятки вопросов вертелись у нее на языке, и главный: почему же все-таки мама уехала? Что случилось в тот день накануне ее отъезда, когда она ждала мать на улице Эль-Бустан? Зейнаб услышала звон разбитого стекла, потом Радван выскочил из машины, а потом вернулась мама, бледная и потрясенная. Дома она поговорила с тетей Дахибой и дядей Хакимом и сообщила Зейнаб, что решила ехать на гастроли в Европу. Но Зейнаб не задала вопроса – разве сейчас имеет значение причина поездки? Мама вернулась, они пойдут домой.

Обнимая дочь, Камилия удивлялась, как та выросла всего за пять месяцев. Взрослая девушка! И как похорошела… Такая нежная, любящая… Мысли ее омрачились – кому нужна хромая жена, даже если девушка красива и богата? Каждый мужчина решит, что физический изъян скажется в детях. Судьба Зейнаб была ясна всем с самого ее рождения. Поэтому ей не сделали женского обрезания, – зачем принимать меры к обузданию сексуальности в интересах будущего мужа, если девушка для брака не предназначена?

Но если мужа для Зейнаб не найти, то мужчина-покровитель ей нужен, особенно сейчас, когда она уже не ребенок. В этом смятенном и неустроенном мире подвергаются опасности даже замужние женщины – разве не пала жертвой Хассана эль-Сабира ее сестра Ясмина?

Мысль о сестре сразу вызвала в душе привычное беспокойство – Ясмина может неожиданно вернуться и потребовать себе Зейнаб…

«Она моя, – подумала Камилия, занимая почетное место в большой гостиной. – Ясмина покинула ее, она моя дочь. Я никогда не верну ее Ясмине и никогда не расскажу ей об этом чудовище, ее отце».

Наконец, все родные поцеловали и поприветствовали Камилию, даже Нефисса, с утаенным письмом Ясмины к Камилии в кармане. Все прошли в гостиную, где служанки уже начали разносить чай и сладости. Когда Камилия и Дахиба входили в комнату, Амира подвела к ним мистера Фахеда, представив его как «старого друга семьи», хотя раньше имя его в доме Рашидов не упоминалось.

– Приветствую вас в нашем доме, мистер Фахед. Да пребудет с вами Божья милость, – вежливо приветствовала его Камилия, бросив на умму любопытный взгляд. Та никогда не поступает наобум, и за приглашением незнакомого человека на семейное торжество непременно скрывается какая-то ее цель.

– Мистер Фахед занимается оценкой антикварных вещей, – сказала Амира.

– В самом деле? – заметила Камилия, думая, не приходится ли умме расставаться с фамильными драгоценностями. – У вас чрезвычайно интересная профессия, мистер Фахед.

Он улыбнулся и сказал:

– Которая к тому же, благодарение Богу, дает мне возможность знакомиться с такими замечательными женщинами, как саида Амира. Я испытываю наслаждение, оценивая прекрасные вещи, радующие глаз. Но я также, – он улыбнулся значительно, – коллекционер. Я окружаю себя прекрасными вещами и не упускаю случая насладиться всем прекрасным, что есть в нашем мире, – например, вашими танцами, мисс Камилия. Я имел счастье видеть ваши танцы много раз.

Наступило краткое молчание – все взрослые в гостиной поняли цель визита мистера Фахеда. Нефисса испытала легкий шок. Амира, ускоряя ход событий, с улыбкой обратилась к Камилии:

– Мистер Фахед удивляется, дорогая, почему ты не выходишь замуж.

На сцену незамедлительно выступил Рауф – в переговорах о браке интересы женщины должен ограждать ее отец, но Ибрахима не было дома, и эта роль досталась ее дяде Хакиму.

– Увы, мистер Фахед, – притворно-уныло заметил он, – мужчины любуются прекрасными танцами, но обычно не желают жениться на прекрасных танцовщицах.

Взгляд Фахеда скользнул по Дахибе, которая уже давно не танцевала, но в пятьдесят семь лет все еще была на редкость красива.

– Но вы своим же примером опровергаете свое наблюдение, – заметил он, не упоминая имени Дахибы, что было бы нарушением обычая, и не глядя на нее пристально, что ее муж счел бы за оскорбление. – Если бы я женился на танцовщице, которой поклоняется Египет, – продолжал он, полностью проясняя ситуацию, – я не стал бы, как эгоист, скрывать ее от взглядов тех, кто восхищается ее искусством.

Камилия, молчавшая, как и было ей по традиции предназначено в этой сцене, в душе изумлялась, как это она вдруг стала товаром на ярмарке невест, – много лет к ней никто не подступался с серьезными брачными намерениями (ошалелые поклонники были не в счет). Изумлялась она и тому совпадению, что это произошло как раз в тот момент, когда она осознала, что Зейнаб нужен отец. С этой мыслью она наблюдала за искусной дуэлью мистера Фахеда и Рауфа, которые обговаривали брачную сделку, не упоминая, о чем идет речь, – высказываться напрямую было бы нарушением приличий, и оба вели себя как опытные дипломаты. «Значит, мистер Фахед действительно хочет жениться на мне? – думала Камилия. – Ведь он делает предложение через семью. Ну что ж, у него привлекательная внешность, он, очевидно, завоевал расположение Зейнаб, судя по тому, как она ему улыбается». А главное, его предложение сделано именно сейчас, когда Камилия начала думать о замужестве.

Она следила краем глаза за привлекательным торговцем древностями, пока Хаким, ведя церемонную беседу, настойчиво выпытывал все необходимые сведения о положении в обществе и образе жизни мистера Фахеда: особняк в аристократическом квартале Гелиополис, знатный род, насчитывающий двух пашей и одного бея, финансовая обеспеченность, впечатляющая даже богатых Рашидов. Выяснилось, что мистер Фахед не хочет от новой жены детей.

– Я – коллекционер, – заявил он. – Собираю прекрасные вещи.

Хочет ли она выйти за него замуж? Она ринулась в Европу, чтобы вычеркнуть из своей жизни Якуба Мансура. Пять месяцев она выступала перед восторженными зрителями в отелях и ночных клубах Парижа, Мюнхена и Рима, но новые впечатления не изгнали из ее памяти воспоминание о нем. Она помнила, как он обнял ее, защищая и утешая, когда фанатики швырнули камень в окно редакции. Она помнила, как прильнула к нему, какое счастье ощутила, вдыхая его мужской запах. И сейчас он стоял перед ее глазами как живой – немного неловкий, старомодный, слегка лысеющий, с умным и добрым взглядом из-под очков в металлической оправе, и его поцелуй горел на ее губах. Наверное, забыть его она не сможет. «Но, – решила Камилия, – я с ним никогда не увижусь».

И особенно сейчас, когда вражда между коптами и мусульманами в Каире разбушевалась вовсю. Продолжаются столкновения, копты нападают на мечети, мусульмане – на церкви. Участники религиозных столкновений подвергаются аресту согласно новому закону, принятому правительством.

Разговор подошел к концу, оба собеседника – Рауф и Фахед – выглядели вполне удовлетворенными. Камилия обернулась к гостю и любезно спросила:

– Не желаете ли вы присутствовать на моем вечернем представлении в «Хилтоне», мистер Фахед?

– Клянусь бородой Пророка, да пребудет с ним благословение Божье – почту за счастье! А не согласитесь ли вы и ваши друзья поужинать со мной после представления?

Камилия колебалась – в ее памяти возникла улыбка Якуба Мансура и блеск его глаз под очками, – но учтиво ответила:

– С благодарностью принимаю ваше приглашение.

Как всегда, она овладела аудиторией, едва выйдя на сцену. Зрители, которые собрались за два часа до начала представления, встретили свою обожаемую танцовщицу с неистовым восторгом. Она была их богиня – в сиянии красоты и дорогих украшений – золота, серебра и жемчуга. Они – фанатично верующие. Когда она начала свое обычное вступление, кружась и плавно размахивая в воздухе покрывалом, они вскакивали с мест и кричали: «Аллах! О сладостная, как мед!»

Камилия смеялась и простирала руки, как бы обнимая зрителей, но смотрела только на первые столики, опасаясь заметить в глубине зала Якуба Мансура. Там был Фахед, и она ему улыбнулась.

Она отбросила покрывало и начала сексуальный танец. По животу ее словно проходили волны ряби, ягодицы вибрировали кругообразно, убыстряющимися движениями, в то время как руки она поднимала и разводила в стороны медленно и плавно. Она манила зрителей, она играла с ними, воплощая на сцене арабский идеал женщины – желанной, но недоступной. Мистер Фахед, сидящий за одним из столиков первого ряда, в элегантном темно-синем костюме, с золотым «Ролексом» на запястье и золотыми кольцами на пальцах, богатый, лощеный и элегантный, не сводил с нее глаз. Закончив танец, она снова послала ему улыбку. В громе рукоплесканий она вышла на авансцену, улыбаясь родным и знакомым, – и все-таки не удержалась и бросила взгляд в глубину зала – Якуба Мансура там не было.

Вступил оркестр, и она приготовилась к новому танцу. Музыка постепенно стихала, инструменты замолкали один за другим, и теперь играла только най – деревянная флейта Верхнего Египта, звуки ее грустили и завораживали. Боковое освещение выключили, Камилия на сцене в столбе света начала танцевать медленно, словно загипнотизированная томительными звуками флейты. Зрителям казалось, что она вьется словно струйка дыма, словно змея в плавном движении, в танце были томление и печаль. Танец окончился в громе аплодисментов, Камилия убежала за кулисы, на сцену выбежали танцоры ее ансамбля и закружились по сцене в бешеной пляске.

Камилия в своей костюмерной собиралась переодеться для ужина с мистером Фахедом, когда вдруг в комнату, задыхаясь, вбежал Рауф.

– Эти бандиты разгромили редакцию Мансура! – вскричал он.

– Как! Он ранен?!

– Не знаю. Сохрани нас Бог, это ужасно. Может быть, потому, что он напечатал статью Дахибы…

– Я поеду туда, – сказала Камилия, найдя свою черную мелаю из костюма народного танца. – Позаботьтесь о Зейнаб, возьмите ее к себе, вызовите Радвана, и пусть он не спускает с нее глаз.

– Камилия, я поеду с тобой! Но она уже ушла.

На Эль-Бустан царил хаос, полиции не удавалось разогнать толпу, запрудившую улицу. Камилия припарковала машину и начала пробиваться сквозь толпу. Когда она увидела обгорелое здание с грудами бумаги и осколками стекол перед ним, она побежала.

Якуб был внутри, с ошеломленным взглядом он ворошил дымящиеся бумаги.

– Хвала Господу! – вскричала Камилия, кидаясь к нему.

Набившиеся в помещение люди, узнав ее, изумленно восклицали: «Аллах!» Они не понимали, почему их божественная Камилия плачет в объятиях бунтовщика и нечестивца.

Она ощупала лицо и голову Мансура. Очки были разбиты, из раны на голове сочилась кровь.

– Кто посмел вас ударить?

– Не знаю, – ответил он удрученно.

– О, почему люди не могут жить в мире?

– Не могут… – вяло повторил он и вдруг осознал ее присутствие. – Это вы! Вернулись из Европы! – И он увидел под раскрывшейся черной мелаей розовый шифон и сияющие жемчуга. – Сегодня было ваше представление! Но зачем вы здесь?!

– Когда мне сказали… – Она не докончила. – Вы ранены, я отвезу вас к врачу.

Но он взял ее руки в свои и, глядя в ее глаза, твердо сказал:

– Камилия, вы должны немедленно уйти отсюда. После вашего отъезда в Каире начались аресты. Саадат решил очистить Каир от интеллектуалов и либералов, деятельность которых называют теперь подрывной. Издан новый закон об охране национальных святынь. По этому закону людей арестовывают и бросают в тюрьмы без всякого суда. Срок тюремного заключения неограниченный. На прошлой неделе арестовали моего брата, вчера – писателя Юссефа Хаддада. Я не знаю, кто разбомбил редакцию – мусульманские братья или правительственные силы. Но вам нельзя оставаться со мной, вы в опасности!

– Я не могу оставить вас! И вам нельзя возвращаться домой. Я отвезу вас к себе, моя машина на улице Эль-Бустан. – Она порывисто схватила его за руку, и они выбежали из обгорелого дома.

Якуб стоял на балконе квартиры Камилии и вдыхал освежающее дыхание ветра с реки. Камилия промыла и перевязала его рану, сейчас она в комнате слушала радио. Опершись на железные перила, он смотрел на темный Нил, по которому сновали фелуки. Он сожалел, что находился здесь, подвергая Камилию опасности.

– Никаких сообщений, словно на Эль-Бустан ничего не произошло, – сказала Камилия, выходя из комнаты на балкон. Она сменила свой танцевальный костюм на белую галабею с вышивкой золотом по вороту и на рукавах. Она сняла грим и освежила лицо холодной водой, но кожа горела, и она вся была охвачена лихорадкой. Когда она перевязывала голову Якуба, колени их на софе соприкасались, а когда она касалась его кожи, ее словно ударяло электрическим током.

Вспомнив об изысканном и богатом Набиле эль-Фахеде, она поняла, что этот человек способен был бы пробудить в ней страсть не в большей мере, чем его антикварные кресла. Она пылает страстью к Якубу Мансуру, который так еще и не пришил к рубашке оторванную пуговицу. «Что же теперь?» – думала она, стоя рядом с ним на балконе и глядя на его профиль. Она чувствовала, что приближается неотвратимое счастье, – вот сейчас спадет завеса, скрывающая его грозный лик.

Якуб Мансур смотрел на звездное небо.

– Завтра появится Сириус, – сказал он. – Он засияет рядом с этими тремя звездами, – вон там, на горизонте, смотрите! – показал он.

Камилия стояла рядом с Мансуром, его голос был переполнен нежностью. Волнами налетал свежий нильский ветер.

– В древности, до рождения Иисуса, – продолжал он, – Сириус почитался как воплощение бога Гермеса. Египтяне праздновали появление на небе Сириуса как возрождение юного бога, а его звезды-спутники звали «Три мудреца». – Он замолчал и вдруг решился: – Я люблю вас, Камилия. Я хочу коснуться вас.

– Не надо, пожалуйста, – слабо отозвалась она. – Вы многого не знаете обо мне.

– Это не имеет значения. Я хочу жениться на вас, Камилия.

– Слушайте, Якуб, – заговорила она, торопясь все сказать, пока есть решимость. – Зейнаб не дочь мне, а племянница. Я не вдова и никогда не была замужем. И никогда, – она запнулась, – не была с мужчиной.

– Чего же тут стыдиться?

– Женщина моих лет, которую называют богиней любви Египта!

– Многие святые женщины древности были девственницами.

– Я не святая.

– Каждый день, что вы были в Европе, был пыткой для меня. Я люблю вас Камилия и хочу жениться на вас. Я не отступлюсь.

Она вернулась в гостиную, Якуб последовал за ней. Было включено радио, и бархатный голос Фарида аль-Атра лился в теплом ароматном воздухе. Песня о романтической любви, встречах, разлуках… Камилия решительно обернулась к Мансуру:

– Есть еще одно. Я не могу иметь детей. Я болела в молодости, и в результате…

– Я не хочу детей, только тебя!

– Но мы разной веры! – вскрикнула она, вырываясь.

– Даже у Пророка Мухаммеда была жена-христианка.

– Якуб, мы не можем пожениться! Ваша семья не согласится, чтобы вы взяли в жены танцовщицу, а моя семья восстанет, потому что вы не мусульманин. А что скажут мои фанатичные поклонники и ваши читатели? И те, и другие назовут нас предателями!

– Следовать зову своего сердца – разве это можно назвать предательством? – возразил он, нежно привлекая ее к себе. – Клянусь вам, Камилия, я полюбил вас со дня, когда увидел вас на первом вашем представлении, и все эти годы я любил вас. Я страстно желаю вас и не отпущу, моя драгоценная.

Он поцеловал ее, и она больше не противилась. Она вернула ему поцелуй и прильнула к нему. Они упали на пол и предались любви на драгоценном ковре из дворца короля Фарука. Первый раз они ласкали друг друга жадно, неистово, стремительно, словно им был отпущен слишком краткий срок для любви. Потом они любили друг друга в огромной кровати с оранжевыми атласными простынями. Этот второй раз они ласкали друг друга нежно, бережно, зная, что им суждено прожить вместе много дней.

Потом они приняли душ, оделись и, придя в себя, поняли, сколько трудностей ждет их впереди. Но они знали, что переживут их вместе. Потом Якуб начал третий раз, но тут раздался стук в дверь, которая мгновенно разлетелась вдребезги, и ворвались люди с винтовками, надели на них наручники и арестовали как нарушителей закона об оскорблении национальных святынь.

ГЛАВА 6

Услышав призыв к молитве, Джесмайн почувствовала, что ее душу наполнили счастье и покой, и громко рассмеялась от радости. И проснулась от собственного смеха.

Лежа в постели, она вспомнила свой сон: каирское утро в предрассветной дымке, на крышах Домов щебечут птицы, прохожих на улицах еще нет, но уже мчатся «фиаты» и цокают копытами ослики, запряженные в маленькие повозки. И над городом стоит всепроникающий илистый запах Нила.

Джесмайн прошла в ванную, совершила молитвенные омовения, встала на колени и начала молитву, простираясь на молитвенном коврике ниц, поднимая голову и твердя слова священного Корана. Окончив молитву, она еще минуту постояла на коленях, слушая гул морского ветра и шум волн неспокойного в сентябре Тихого океана. Ей хотелось оживить в памяти счастливый сон. Нескоро услышит она наяву призыв к молитве каирского муэдзина. Камилия не ответила на письмо, значит, для семьи Джесмайн по-прежнему мертва.

Джесмайн начала укладывать вещи – через час приедет Рашель, чтобы проводить ее в аэропорт.

Она аккуратно расправляла и складывала легкие хлопчатобумажные платья, удобные туфли. Сверяясь со справочником Тревертонского фонда, она положила в чемодан средства дезинфекции и небольшой набор лекарств. Сверху она положила фотографию семнадцатилетнего Мухаммеда и фотографию, где Джесмайн и Грег стояли над океаном на пристани Санта-Моника, молодые и полные надежд. Была упакована книга «Приговор: ты – Женщина» и справочник «Когда вы станете врачом», в который Джесмайн вложила вырезку из лос-анджелесской газеты с заметкой о манифестации в зоне ядерных испытаний, где была фотография Деклина Коннора в сопровождении полицейского.

Она как раз запирала чемодан, когда в дверь постучала Рашель.

– Ты готова? – спросила она.

– Только надену шляпу и возьму сумку, – отозвалась Джесмайн.

Рашель прошла за ней в спальню.

– А это все куда? – спросила она, глядя на сваленные в кучу простыни, одеяла, полотенца и ящики с кастрюлями и сковородками.

– Отдаю Армии спасения, придет женщина и заберет. Мне это больше не понадобится.

Рашель взглянула на чемодан и небольшую сумку и удивилась, в какое малое пространство вместилась жизнь тридцатипятилетней женщины. Квартира Рашели и ее мужа Морта была так набита мебелью и всевозможной утварью и безделушками, что они подумывали снять квартиру большей площади.

– Ливан! – пробормотала она, покачивая головой. – Ради всех богов, объясни, почему ты выбрала Ливан и эти лагеря беженцев?

– Потому что палестинские беженцы – жертвы, а я знаю, каково быть жертвой. В Египте, если кто-то выброшен из семьи, это все равно что смертный приговор. Особенно если это женщина. Среди палестинских беженцев труднее всего приходится женщинам с детьми, и я хочу помогать им. Помощь оказывает не только организация Тревертонского фонда, но и специальная секция ООН, средств достаточно, и добровольцев тоже. Не беспокойся, я справлюсь не хуже других.

Она положила в дорожную сумочку еще одну фотографию.

– Дай мне посмотреть, – сказала Рашель. На фотографии были сняты пятеро смеющихся детишек в саду. – Светловолосая – это ты, – сказала Рашель, – а остальные?

Джесмайн показала на старшего мальчика:

– Это мой двоюродный брат Омар, потом меня выдали за него замуж. Тахья, моя двоюродная сестра. Ее хотели выдать замуж за моего родного брата Закки, но потом выдали за другого. А вот Камилия… – Темноволосая девочка на фотографии обнимала Джесмайн.

– Младший мальчик – твой родной брат?

– Да, Захария, Закки. Мы с ним были очень близки. Он прозвал меня Мишмиш, потому что я очень любила засахаренные абрикосы.

– Он недавно пропал, кажется, ты говорила мне что-то об этом.

– Да, он ушел из дома, чтобы разыскать нашу кухарку Захру, так мне умма писала. И пропал, ничего о нем не известно.

Джесмайн положила фотографию в сумочку, а сверху– Коран, который лежал на тумбочке у кровати.

– Ты теперь полагаешься на Аллаха? – удивленно спросила Рашель.

– Он моя опора.

– Джесмайн, в тебе борются две души. Ты должна примириться со своим прошлым, ведь ты же не в силах отказаться от него. Ты носишь в себе гнев и терзаешься. Наладь отношения со своими родными, прежде чем вступишь в битву Героических медиков мира.

– Ты гинеколог, Рашель, а пытаешься быть психиатром. С прошлым я покончила. Камилия не ответила мне на письмо.

– Напиши ей снова.

– Какие бы ни были причины ее молчания и молчания всей моей семьи – целых четырнадцать лет, – теперь это ничего не значит для меня. Я выбрала свой путь и вступлю на него. Работа даст мне удовлетворение и душевный покой, а прошлое я похороню окончательно.

– Но все-таки, как ты решилась отправиться в Ливан? Ведь идет война, там стреляют!

Джесмайн улыбнулась:

– Как странно, Рашель, ведь если бы не выкидыш, у меня сейчас был бы четырехмесячный беби и мы с тобой толковали бы не о ружейных выстрелах, а о пеленках!

– Скажи, Грег в самом деле не хотел ребенка? Ведь он славный парень.

– Славный, это да. Но ты бы видела, какой ужас заметался в его глазах, когда он узнал, что я беременна.

– Ну что ж, – сказала Рашель, подняв чемодан, который оказался удивительно легким, – найдешь другого.

«Давно нашла, – подумала Джесмайн, – но никогда не получу его. Деклин Коннор сейчас в Ираке, лечит курдов… с ним его жена Сибил».

– Спасибо за все, Рашель, – сказала она, глядя на подругу, которая помогала ей адаптироваться в Америке, скрашивала одиночество, утешала в тяжелое время после выкидыша, собирала в дорогу.

– Знаешь что? – сказала Рашель. – Я сейчас, кажется, зареву.

– Лучше не надо, а то я опоздаю на самолет.

Они обнялись.

– Не забывай меня, Джесмайн, пиши, если будет что неладно, мы с Мортом все сделаем. Ливан! Господи Боже!

ГЛАВА 7

Ибрахим, задыхаясь, вбежал в гостиную.

– Я их нашел! Нашел сестру и дочь! – вскричал он.

– Хвала Богу милосердному! – отозвалась Амира, и все Рашиды, собравшиеся в гостиной, сидящие на всех диванах и даже на полу, радостно вздохнули: – Йа, Алла! Йа, Алла!

Ибрахим бросился в кресло и вытер мокрый лоб – сентябрьская жара накалила Каир. Ибрахим был обессилен розысками Дахибы и Камилии. Прошедшие три недели воскресили в его памяти кошмары его собственного ареста и тюремного заключения тридцать лет назад.

Узнав об аресте Дахибы и Камилии, в Каир ринулись родственники из Ассана и Порт-Саида; дом был переполнен, очаги в кухне горели день и ночь. И каирская родня, и приезжие, используя знакомства и родственные отношения, пытались чем-нибудь помочь. Влиятельные подруги Амиры, муж подруги Сакинны – влиятельный чиновник, тесть Фадиллы – судья пока что не могли даже разузнать, где Дахиба и Камилия находятся в заключении. Платили бакшиш, блуждали в лабиринтах бюрократии, проводили долгие часы в приемных, выслушивали успокоительные ответы: «Бакра. Завтра», и никаких результатов.

Басима протянула Ибрахиму стакан холодного лимонада, и он сказал:

– Один из моих пациентов, мистер Ахмед Камал, видный чиновник министерства юстиции, представил меня своему деверю, брат жены которого работает в Главном тюремном управлении. – Ибрахим отпил глоток лимонада. – И тот узнал, что Дахиба и Камилия находятся в женской тюрьме Эль-Канатир.

– Аллах, – вскричала Амира. Все знали это огромное желтое строение на окраине Каира, как будто мрачно насмехающееся над окрестными цветущими садами и зелеными полями. Там творились ужасные дела.

Амира тоже слышала, что женщин годами держали в этой тюрьме без суда и приговора как «политических заключенных». Это же угрожало Камилии и Дахибе.

Надо было немедленно организовать усилия всей семьи, решила Амира. Женщины должны заложить свои драгоценности– придется всюду давать бакшиш. Они будут собирать продукты и белье для передач в тюрьму. Получив известие, что ее дочь и внучка находятся в этом ужасном месте, Амира не упала духом, а собрала все силы и проявила неистовую энергию. Ее приказы приводили в движение всю рать Рашидов. Когда она собрала своих племянников и двоюродных братьев, которые должны были писать протест президенту Саадату, Ибрахим отвел ее в сторону и сказал:

– Мать, я должен сказать тебе кое-что. Ты не знаешь… ведь Камилия при аресте была с мужчиной…

Нарисованные брови Амиры взлетели:

– С каким мужчиной?

– Издателем газеты. Небольшое радикальное издание. Он печатал статьи Дахибы и Камилии.

– Статьи? Какие статьи?

– Эссе, стихи. Так что причины для ареста были – к этим статьям можно применить новый закон об оскорблении национальных святынь.

– Камилия была арестована в офисе этого человека?

– Нет, – Ибрахим прикусил губу, – в своей квартире. После полуночи. Она была вдвоем с ним.

– Мы обсудим это позже. Больше никому не говори! – твердо сказала Амира.

В эту минуту вбежал Омар:

– Хвала и благословение Богу! Не бойтесь, умма, мы все сделаем. – Сорокалетний Омар, привыкший громко распоряжаться нанефтяных промыслах, где он работал, наполнил громовым голосом всю гостиную. – Где этот раззява, мой сын? Когда он нужен, так его и нет. Я пойду с ним в офис Шамира Шукри, известного законника…

Появился восемнадцатилетний Мухаммед в белой галабее и белой прилегающей шапочке – одежде членов «Мусульманского братства». Эта организация только что была запрещена президентом Саадатом.

– Ты с ума сошел? – загремел Омар, ударяя сына кулаком в грудь. – Хочешь, чтобы нас всех арестовали? Что ты за дурак, или твоя мать спала, когда ты был зачат? Сейчас же сними эти нечестивые одежды!

Мухаммед без единого слова протеста пошел переодеваться. Никто из родных не вступился за него, – отец должен показать свою власть сыну, иначе как он добьется уважения? Ибрахим помнил, что его отец Али часто давал ему пощечины и ругал последними словами.

Когда все разъехались: Омар и Мухаммед – к адвокату Шукри, другие – в министерство юстиции и тюремное управление, остальные – в тюрьму Эль-Канатир, – Амира позвала Ибрахима в маленькую гостиную и сказала ему:

– Достань мне эти писания, за которые арестовали Камилию и Дахибу. И раздобудь сведения о человеке, с которым арестовали Камилию. Подумай, что можно сделать, чтобы никто не узнал об обстоятельствах ее ареста.

Камилию и Дахибу поместили в камеру, где, кроме них, находились еще шесть женщин, – а камера была рассчитана на четверых. Кроме них, в камере не было политзаключенных; женщины, брошенные мужьями, оставшись без средств к существованию, попадали в тюрьму за воровство или проституцию. Одна из них, восемнадцатилетняя Рухья, была присуждена к смертной казни за убийство любовника, но по ходатайству психиатра президент заменил смертную казнь пожизненным заключением.

Дахиба и Хаким были арестованы в ночь массовых политических арестов; к счастью, они успели отправить Зейнаб в сопровождении Радвана на улицу Райских Дев. Дахиба последний раз видела мужа в полицейском участке, где у них обоих взяли отпечатки пальцев и потом разлучили. Дахибу привезли в тюрьму Эль-Канатир, заставили раздеться и выдали грубое дерюжное платье и тощее одеяло. Потом ее поместили в переполненную камеру и двадцать дней она не получала ни записки, ни передачи, не имела возможности поговорить с адвокатом или с кем-нибудь из тюремного начальства.

Камилия, которая была арестована позже Дахибы, благодаря счастливой случайности попала в ту же камеру. Ее тоже разлучили в полицейском участке с ее спутником, и она беспокоилась о судьбе Якуба Мансура – бросили ли его в тюрьму без суда, как ее и Дахибу, или, может быть, судили по новым суровым законам, согласно которым могли приговорить даже к пожизненному заключению. Вместе с Дахибой она переживала за дядю Хакима – как немолодой уже, некрепкого здоровья человек перенесет тюремное заключение? Женщины подбадривали и утешали друг друга и надеялись, что семья разыскивает их и сможет помочь.

Но проходили дни, а положение не изменялось. В камере теперь была еще одна политзаключенная – она находилась в тюрьме уже целый год, без предъявленного обвинения, и ей до сих пор не удалось установить связь с волей.

Камилия и Дахиба не имели в камере никаких привилегий. Рухья удивлялась этому: ведь они настоящие госпожи, не то что мы, говорила она. Но злобная надзирательница считала, что привилегии можно получать только за деньги, а у обеих женщин отобрали сумочки и драгоценности после ареста, и даже платья из мешковины были точно такие, как на воровках и проститутках. Камилия, как ни странно это было в ее положении, жалела, что лишилась белой галабеи с воротником и рукавами, вышитыми золотом, – ей так хотелось сохранить ее в память первой ночи любви в своей жизни!

Темными сентябрьскими ночами, когда выключали свет, а тоска и страх гнали сон, женщины рассказывали друг другу свои истории.

Камилия и Дахиба узнали, как живут деклассированные женщины Каира, как суров к ним закон, который всегда обрекает на смертную казнь женщину, убившую мужчину, – даже если это была самозащита, – и может оправдать мужчину, убившего женщину, поскольку он защищал свою честь.

Закон преследует проститутку, но не наказывает сутенера. Закон не осуждает мужчину, бросающего на произвол судьбы жену и детей, но карает покинутую им женщину, вынужденную воровать, чтобы прокормить детей. Закон строг к жене, оставляющей мужа, но снисходителен к мужу, который может без предупреждения оставить жену.

Девочки с девяти лет и мальчики с семи полностью принадлежат отцу; разведясь с женой, он может оставить детей у себя и навсегда запретить матери видеться с ними.

Закон разрешает мужу избивать жену и применять другие средства подчинения женщины.

Из шести соседок Камилии и Дахибы по камере пятеро были неграмотны; ни одна не слышала о феминизме и не могла понять, почему оказались в тюрьме две знаменитые киноартистки.

«Мужчины надменно утверждают свое превосходство над нами, – читал Ибрахим, – их самоуверенность проистекает из их невежества, по невежеству они ведут себя как дикари, как дети, которые, рассердившись, колотят кого попало, кто подвернется под руку и не может дать сдачи. Так и мужчины. Вот пример: муж бьет жену, потому что она рожает ему только девочек, а ему нужны сыновья. По невежеству он не знает, что пол ребенка заложен не в яйцеклетке женщины, а в сперме мужчины; следовательно, в том, что не рождаются мальчики, виноват мужчина. Но разве он признает свою вину? Он обрушивается на невинную жертву – свою жену».

Ибрахим положил газету. Амира вздохнула и сказала удивленно:

– Моя внучка смелая женщина. Ведь это все – правда. Почему же я раньше этого не знала?

Они сидели вдвоем в решетчатой беседке – все остальные Рашиды уехали в тюрьму или к судебным чиновникам добиваться освобождения Камилии и Дахибы. Высокие зеленые деревья, которые уже были старыми, когда Амира вошла в этот дом шестьдесят пять лет назад, дарили прохладу и тень, из сада лился сладкий аромат цветов.

– Мама, – сказал Ибрахим, садясь рядом с ней на скамейку, – моя дочь принадлежит к новому поколению женщин. Я их не понимаю, но слышу, что они обрели свой голос.

– Сын мой, почему ты боялся рассказать мне о ее статьях? Я – из поколения бессловесных женщин, меня считали вещью, и я горжусь смелостью моей дочери и внучки. Узнал ты о том человеке, которого арестовали вместе с Камилией?

– Нет еще, мама.

– Найди его. Надо узнать, что с ним.

Дахибу и Камилию пробудило от дневного сна в жаркое время сиесты звяканье ключей в коридоре и звук шагов у дверей камеры. Обитательницы камеры встревоженно зашевелились: когда камеру открывали не в положенный час еды или прогулки, это сулило недоброе. Одну из заключенных могли увести неизвестно куда, и она исчезала бесследно. Дверь открылась, и надзирательница в форменной одежде, грузная женщина, похожая на пожилую крестьянку, выкрикнула, обращаясь к Камилии и Дахибе:

– Вы две! На выход!

Дахиба взяла Камилию за руку, они вышли из камеры и пошли вслед за надзирательницей в конец коридора, где она открыла ключом дверь и ввела их в камеру на четверых человек, где стояли только две опрятно постеленные кровати, столик и стулья.

– Теперь вы будете здесь, – сказала надзирательница.

– Камилия, наша семья нашла нас! – воскликнула Дахиба. Через пять минут в камеру внесли корзины с провизией и бельем; там были еще письменные принадлежности, бумага и Коран. В Коран было вложено письмо от Ибрахима и конверт, наполненный банкнотами в десять и пятьдесят пиастров. Дахиба вынула из корзины с едой большую плоскую лепешку, кусок сыра, жареного цыпленка и немного фруктов и, сунув надзирательнице бумажку в пятьдесят пиастров, попросила ее:

– Отнесите, пожалуйста, корзину в нашу прежнюю камеру – пусть наши соседки все это съедят. И передайте нашей семье, что мы здоровы.

Потом они читали письмо Ибрахима, который сообщал, что Хаким в тюрьме чувствует себя хорошо и что адвокат Шукри хлопочет о его освобождении.

О Якубе Мансуре известий не было.

Все родные дежурили у тюрьмы, каждый день просиживая у ворот до захода солнца, но Камилию и Дахибу не выпускали, и не было надежды даже на свидания. Ибрахиму и Амире каким-то чудом удалось добиться встречи с представителем тюремной администрации, но дело ограничилось вежливой беседой и любезными извинениями:

– Свидания с политическими заключенными запрещены.

Записки от Камилии и Дахибы и для них передавались, также каждый день передавалась свежая еда, – это стоило немалых денег – надо было вручать бакшиш десяткам людей.

Ибрахим и Омар продолжали хлопоты, обходя правительственные офисы, встречаясь с влиятельными людьми в кофейнях и у них дома. Затруднение состояло в том, что Камилия и Дахиба были не уголовными, а политическими заключенными, а в таком случае ходатайства были небезопасны. Один адвокат, хлопотавший за политзаключенного, сам попал в тюрьму. Так что знакомые, которые могли бы помочь, стесняясь отказать Ибрахиму, говорили ему: «Бокра – завтра увидим», «Ма'алеша – все уладится» или фаталистически возглашали: «Иншалла – Все в Божьей воле».

Даже Набиль эль-Фахед, богатый антиквар с влиятельными знакомствами, предпочел скрыться из виду.

Амира призвала женщин к молитве. Расстелив молитвенные коврики на мостовой перед стенами тюрьмы, двадцать шесть женщин рода Рашидов, встав на колени, простирались ниц и повторяли слова Корана. Двадцать шесть женщин в возрасте от двенадцати до восьмидесяти лет, одетые в исламскую одежду, мелаи, платья или юбки с блузами, одна – старшая дочь Омара от Налы – в джинсах. Окончив молитву, они раскрыли зонтики – защита от жестокого солнца октября – и вернулись в машины, припаркованные у тюремной стоянки, к рукоделию или книгам, – так семья Рашидов проводила целые дни. Амира сидела в привезенном для нее складном кресле, когда к тюрьме подъехал Ибрахим. Выйдя из машины, он подошел к матери:

– Мать, я только что узнал, где находится Якуб Мансур, – сказал он тихим голосом, чтобы остальные не могли услышать. – Это старая тюрьма за пределами города, та, где меня держали в 1952-м.

Амира встала и подала руку сыну.

– Поедем к нему, – сказала она.

Камилия заболела. Она лежала на кровати, выдерживая приступы неукротимой рвоты. Обе женщины с ужасом думали о холере.

– Но почему заболела я одна? Так при холере не бывает.

– Ты могла съесть что-то, чего не ела я, – возразила Дахиба.

– Но ведь нам посылают свежую еду!

– А у надзирательницы грязные руки. Или ты съела что-то слишком острое.

Настроение было безотрадное. Камилия снова согнулась в приступе рвоты.

– Придется позвать врача, – в отчаянии воскликнула Дахиба и застучала в окошечко, вызывая надзирательницу. Та теперь являлась к богатым арестанткам незамедлительно, рассчитывая на хороший бакшиш. Узнав, в чем дело, она покачала головой и сказала:

– Доктор важный человек, он не ходит по камерам. Но я могу отвести ее к больницу.

Она взяла Камилию за руку и вывела за дверь, оттолкнув Дахибу:

– А вам нельзя.

«В особых случаях» начальник мужской тюрьмы на улице Исмаилия иногда разрешал свидания политическим заключенным, и за весьма щедрую мзду он разрешил Ибрахиму и Амире свидание с Якубом Мансуром.

Амира сказала сыну, что хочет увидеться с этим человеком наедине, и Ибрахим остался в кабинете администратора. Амира вошла в другую комнату, где были столы и стулья и арабские надписи на стенах, которые она не могла прочитать.

Ввели бледного человека в рваной одежде, сильно прихрамывающего. У Амиры замерло сердце. Возлюбленный ее любимой внучки!

Лицо Мансура было покрыто ссадинами, некоторые уже загноились. Когда он заговорил, она увидела, что у него выбиты два зуба.

– Саида Амира, – сказал он хриплым голосом, – благословение Божье да сопутствует вам. Ваш приход – большая честь для меня.

– Вы знаете меня? – спросила она.

– Да, я знаю вас, саида. Камилия говорила мне о вас. И она похожа на вас – такой же властный, прямой взгляд. – Он понял, что смотрит на нее прищурившись, и извинился: – Простите меня за неучтивость, саида. Они разбили мои очки.

– Как ужасно они с вами обошлись!

– Простите меня, а как Камилия? Что вы знаете о ней? Освободят ее?

– Моя внучка – в тюрьме Эль-Канатир. Мы добиваемся ее освобождения.

– Как они с ней обращаются?

– Она пишет, что хорошо.

В голосе Якуба Мансура Амира услышала искреннее беспокойство за Камилию, его мягкие манеры и душевное спокойствие импонировали ей, в глазах этого человека, подвергшегося пыткам, светилась доброта. Она увидела воспаленный кружок на его запястье… наверное, прижигали зажженной сигаретой – Амира слышала о таких пытках. Вокруг багрового пятна виднелись следы татуировки.

– Ваша внучка – смелая и умная женщина, саида, – сказал Якуб Мансур. – Она хочет уничтожить несправедливость, царящую в мире. Она не могла молчать, хотя знала, что подвергает себя опасности. Я люблю вашу внучку, саида. Мы с Камилией хотим пожениться. Как только…

– Вы хотите предложить моей внучке жизнь, полную опасностей, постоянного страха, беспокойства? К тому же вы ведь – христианин, мистер Мансур, а моя внучка – мусульманка.

– Я знаю, что ваш сын женился на христианке.

– Да, это так.

Он поднял голову и посмотрел на нее грустными, близорукими глазами.

– Ваш Пророк Мухаммед, саида, говорит об Иисусе Христе в Коране. Он рассказывает о непорочном зачатии Девы Марии, Богоматери. Если вы верите своей Священной книге, Корану, то вы должна знать, что Мухаммед верил в пришествие Мессии – Христа.

Она помолчала, прислушиваясь к звукам, наполняющим тюрьму, – звон ключей, шаги, отдаленный крик. Потом Амира посмотрела в глаза Мансура и сказала:

– Вы правы, мистер Мансур.

Взволнованная Дахиба мерила шагами маленькую камеру– Камилия еще не вернулась.

За дверью раздался звон ключей, и вошла надзирательница, но не та, что повела в больницу Камилию, а другая.

– Что с моей племянницей? – нетерпеливо воскликнула Дахиба.

– Собирайте вещи, – флегматично ответила женщина в форменной одежде.

– Куда меня переводят?

– Никуда не переводят. Вас освобождают.

– Как? Я арестована по приказу президента Саадата! Женщина воззрилась на нее удивленно.

– Да вы ничего не знаете! Президент Саадат убит пять дней назад. Вас освобождают по приказу президента Мубарака. Он объявил амнистию всем политическим заключенным.

Дахиба поспешно собрала вещи – ведь настроения президентов быстро меняются – и столкнулась в дверях с Камилией.

– Тебя отпустили из больницы? Слава Аллаху. Что сказал доктор?

Камилия уставилась на узел в руках Дахибы.

– Зачем это, тетя?

– Нас выпускают! Идем скорее, а то еще окажется, что это ошибка!

Вся семья ждала у ворот тюрьмы. Апофеоз трехнедельного ежедневного ожидания разрешился восторженными криками, слезами и объятиями.

– Хаким! – вскричала Дахиба с радостными слезами на глазах.

Амира обняла Камилию, шепча: «Хвала милосердному Аллаху». Потом к матери кинулась Зейнаб, но Дахиба остановила ее:

– Постой! Не подходи пока к маме! Она больна, ее сначала надо показать доктору!

– Нет, я здорова! – восторженно воскликнула Камилия. – Я беременна! Умма, врачи ошиблись – у меня будет ребенок!

Толпа женщин оцепенела, все глаза устремились на Амиру. Она подошла к Камилии, обняла ее и прошептала:

– Да будет воля Бога, внучка моего сердца! Он каждому назначает судьбу, да будет так!

– Умма, ты знаешь, Якуб Мансур…

К тюрьме подъехала машина Ибрахима, и вслед за ним из машины вышел похудевший, с отросшей бородой Якуб Мансур, и Камилия кинулась к нему, смеясь и плача:

– Ты здесь! Какое счастье!

– Если бы твой отец не вызволил меня из тюрьмы, я бы погиб…

– Мы поженимся, умма! Мы поженимся! – закричала Камилия.

Все начали поздравлять ее и Мансура, а Амира, снова нежно обняв Камилию, думала о второй своей внучке Ясмине и желала ей тоже обрести счастье и любовь.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 1988

ГЛАВА 1

Новенькая «тойота лендкрузер» лихо катила по пыльной улице, тянущейся вдоль канала, распугивая коз и кур и поднимая облако красной пыли. Женщины, отполоскавшие белье, с мокрыми узлами на головах оборачивались на знакомую машину с блестящей дощечкой организации Тревертонского фонда на дверце. «Да он может разбить машину доктора», – думали они, глядя на беспечную улыбку ливийца Насра, сидевшего за рулем «тойоты».

Доктор Деклин Коннор, принимавший больных на веранде небольшого помещения клиники, услышав шум подъезжавшей машины, поднял голову – он как раз кончил бинтовать ногу больного. «Тойота», взревев, остановилась около них, и осыпанный пылью из-под ее колес феллах воскликнул:

– Бог велик! Этот парень, видно, торопится попасть в рай! Отчаянный у вас помощник, уважаемый доктор!

– Самолет сейчас прибудет, саид! – прокричал из машины Наср. Черное, потное лицо его блестело на солнце.

– Тогда давай скорее на взлетную полосу, Наср! Чтобы никто не притронулся к грузу!

Наср нажал на стартер, и «тойота» понеслась по пыльной дороге.

– Ну, все в порядке, Мухаммед, – сказал Коннор больному. – Не занеси грязь под повязку. – Он зашел в дом надеть шляпу, которая висела на гвоздике у календаря, и машинально взглянул на крестик, отмечавший дату его отъезда. Ровно через три месяца он навсегда распрощается с Египтом – и с медициной тоже.

Обойдя дом, он подошел к другому «лендкрузеру» и сел в машину. Феллах, который прихромал вслед за ним, закричал с широкой улыбкой:

– Вы ждете сегодня нового помощника, доктор? Наверное, прилетит медсестра, красивая и толстая.

Коннор засмеялся и покачал головой:

– Нет, хватит с меня медсестер. Слишком они соблазнительны, эти красотки. Я жду помощника-доктора. Свою замену. Он будет здесь работать, когда я уеду.

Джесмайн чувствовала слабость и тошноту после болтанки в самолете, а может быть, это снова был приступ малярии. Врач предупредил ее, что она слишком рано отправляется в путешествие. Но она не хотела упустить случая. Встретиться с доктором Коннором, работать с ним – это давно была ее тайная мечта, с тех самых пор, когда она начала работать при медицинской организации Тревертонского фонда. И вот такой случай выпал – Кон-нору срочно был нужен помощник, и Джесмайн прилетела в Верхний Египет, нарушив данное самой себе обещание– никогда не возвращаться в свою страну.

Так странно было лететь в современном самолете над зелеными полями, где буйволы, с надетыми им заслонками на глазах – чтобы избежать головокружения, – вертели вечные водяные колеса. Над этой древней и вечной страной, над деревенскими домиками, крошечными куполами и минаретами мечетей надо лететь на сказочном ковре-самолете…

Когда самолет из Лондона приземлился в каирском международном аэропорту, Джесмайн думала, что, ступив на землю Египта, она испытает психологический шок, может быть, взрыв гнева или прилип депрессии. И действительно, когда она ступила на дорожку аэродрома и вдохнула первый глоток родного воздуха, все в ней как будто вздрогнуло. Но это был лишь миг, и приобщения к родине не произошло. Спеша в потоке пассажиров получить свой багаж, пройти таможню и успеть на внутренний рейс, она испытывала чувство нереальности окружающего мира, как будто она видит все во сне или стала прозрачной и, стоя перед зеркалом, не видит своего отражения. Это игра воображения, думала она, или эффект недолеченной малярии, повлиявшей на ее мозг… Но так же странно чувствовала себя Джесмайн и в самолете, летевшем в Аль-Тафлу, – когда он поднялся в воздух, она ощутила себя призраком. Внизу зеленые поля сменились красной пустыней; в отдалении исчезал Каир – город, где она родилась, была проклята и умерла… была объявлена мертвой… и вот через двадцать лет, после долгих странствий, она вернулась и, словно призрак, среди птиц, ангелов и событий прошлого летит над своей страной, не ощущая себя ее частичкой.

Джесмайн почувствовала лихорадочный жар и, взяв купленную в каирском аэропорту газету, начала обмахивать разгоревшееся лицо. На первой странице крупными буквами было напечатано: «Буш назначает нового посла США в Египте». Джесмайн немного успокоилась, развернула газету и начала просматривать объявления. Под крылом самолета стелился древний и вечный деревенский Египет, со страниц газеты на Джесмайн повеяло современным Египтом. Сколько брачных объявлений – значит, теперь не всем девушкам Египта жениха выбирают родные? Женщины сообщают необходимые данные – возраст, образование, семья, неизменно добавляя информацию о цвете кожи: «белый», «пшеничный», «оливковый» и далее вплоть до черного. На первой странице статья об убийстве – юноша, окончив учебу в университете, вернулся из Англии. Обнаружив в спальне незамужней сестры флакон с лекарством, – он узнал, что это абортивное средство, – убил молодую женщину. Вскрытие показало, что сестра не была беременна, более того – что она была девственницей, а лекарство купила у какого-то знахаря в связи с неполадками в менструальном цикле. Убийцу оправдали, так как он защищал честь семьи.

Джесмайн отложила газету и снова стала глядеть в окно: внизу простирался необозримый желтый океан Сахары, разделенный надвое зеленой полосой долины Нила. Эта полоса сверху казалась такой узкой, словно на зеленом уместилась бы одна ступня человека, а другую ему пришлось бы поставить на желтое пространство. Джесмайн подумала, что чувствует себя словно этот воображаемый человек: одной ее ногой она ступила в Египет, но половина ее существа противится воссоединению с прошлым. Она так долго отгораживала свою душу от невыносимых воспоминаний! Возвратиться в Египет всей душой – это значит, что откроются старые раны. И отогнав от себя милые образы Амиры и сестры, страшное воспоминание о Хассане эль-Сабире, Джесмайн стала думать о встрече с Деклином Коннором. Пятнадцать лет прошло со времени их совместной работы над переводом на арабский язык медицинского справочника, и вот они снова будут работать вместе.

Машина изменила направление и начала снижаться, и Джесмайн увидела бледно-желтые песчаные дюны с пятнами каменных россыпей, какие-то руины – может быть, кладбище, навес и взлетную дорожку, к которой, поднимая тучи песка, подъезжали две машины. Самолет побежал по дорожке, и она увидела на летном поле будку с радиоустановкой и на ней облупившуюся дощечку с надписью по-арабски и по-английски: Аль-Тафла. Из машины выскочили двое мужчин, оба в хаки – один – чернокожий со сверкающей улыбкой, другой – европеец, темно-загорелый. «Коннор!» – узнала Джесмайн, и сердце ее забилось быстрее.

Самолет остановился, оба мужчины и техник из радиобудки подбежали к нему. Расположившиеся неподалеку со своими верблюдами в тени большой скалы, бедуины спокойно глядели на гигантскую стрекозу, присевшую на песок и суетящихся вокруг нее людей. Наср сразу стал разгружать самолет, укладывая в багажник машины ящики с лекарствами и вакцинами, – их надо было как можно скорее доставить в Аль-Тафлу и поместить в холодильник. Коннор подошел к высунувшемуся из своей кабины пилоту и приветствовал его:

– Аль хамду лиллах! Салаамат!

– Салаамат! – откликнулся тот.

Коннор подошел к дверце пассажирской кабины, надеясь встретить присланного ему заместителя, и нахмурился, увидев женщину в джинсах и легкой блузке, с золотистым «конским хвостом», сияющим на солнце. Потом он узнал ее и с радостным удивлением воскликнул:

– Джесмайн!

– Хелло, доктор Коннор! – ответила она, спрыгивая на дорожку. – До чего ж я рада вас видеть!

– Джесмайн Ван Керк! Каким ветром вас сюда занесло?

– Разве вам не сообщили из лондонского офиса, что они присылают именно меня?

– От них дождешься! Сообщат через месяц после вашего появления! Но это же чудесно – встретить вас! Сколько же лет мы не виделись?

– Шесть с половиной. Мы встретились в Неваде, на атомном полигоне, помните?

– Конечно, помню. – Он не сразу отпустил ее руку. – Ну ладно, поедем в Аль-Тафлу.

Пока он помогал Насру загрузить в багажники «тойот» последние алюминиевые ящики с наклейками «Международная организация здравоохранения», Джесмайн стояла, обернувшись в сторону Нила. Она закрыла глаза, и прохладный ветер обдувал ее лицо. «Пятьсот миль между мною и Каиром, – думала она. – Пятьсот миль отделяют меня от тех, кто может растравить мне сердце. Я буду спокойна здесь».

– Это весь ваш багаж? – спросил Коннор.

– Да, один чемодан.

Коннор забросил легкий чемодан в багажник «тойоты», сел за руль и нажал стартер. Машина запрыгала по неровной дороге; Джесмайн уставилась в ветровое стекло и молчала.

– Значит, вы все-таки решились приехать в Египет, – сказал он. – Я помню, что вы не хотели. Семья вам была рада, наверное.

– Они меня не видели. Я не останавливалась в Каире.

– А! Последний раз, когда мы встретились, вы должны были ехать в Ливан. Как вы там работали?

– Там было ужасно. А потом меня перевели в лагерь беженцев в Газе. Там было еще ужаснее. Мир как будто не хочет знать о бедствиях палестинцев!

– Мир ни о чем не хочет знать!

Джесмайн удивила эта реакция. Она почувствовала в Конноре какую-то перемену. Голос был прежний, он говорил громко, с английским акцентом, но что-то горькое звучало в интонации. Изменилось что-то и во внешности– по-прежнему излучал энергию, но лицо похудело, кожа обтянула скулы, и в глазах метался скрытый гнев, – но он справлялся с собой и снова выглядел таким, как прежде.

– Я чертовски рад, что вы приехали, Джесмайн, – повторил он, улыбаясь. – Мне не везло на помощниц. Присылали незамужних женщин, а наши крестьянки взяли их на зубок. Незамужним женщинам трудно работать на Востоке. Одна морока с ними.

– Ну, а как с мужчинами?

– Да тоже неудачно. Один – медик из Египта, студент, по молодости, наверное, не сладил с моими феллахами и отпросился домой по состоянию здоровья. Другой, американец, вздумал обращать их в христианство, и я его живо выставил. Я особенно и не виню этих парней—с феллахами трудно. Им, как детям, присмотр нужен. Решат, например, что надо сразу принять лекарство, которое дается на неделю, – считают, что одна таблетка хорошо, а семь – в семь раз лучше помогут.

«Тойота» ехала краем поля. Деклин нахмурился и продолжал рассказывать:

– Была здесь эпидемия холеры. Крестьянин посетил Мекку, привез воды из священного колодца и вылил ее в деревне в колодец, чтобы поделиться святыней с односельчанами. Оказалось, что привез он воду с холерными бациллами. Очень трудно с прививками – феллахи боятся их делать. Один случай был трагический: парень не боялся прививок, и за деньги ходил на уколы вместо своих соседей. Пока разобрались – двадцать порций вакцины получил, – умер.

Джесмайн опустила стекло и почувствовала на лице холодный, сухой воздух пустыни. Ее била нервная дрожь, – это было слишком много сразу: снова Египет, снова Коннор.

– Я рада, что буду помогать вам, – сказала она, справившись со своим волнением.

– Вы не только будете мне помогать – вы меня смените, – возразил он.

– Я не знала! Когда же вы уезжаете?

– Значит, они вам не сообщили. Через три месяца. «Королевские фармацевты» Шотландии предложили мне пост директора отделения тропической медицины в своей организации.

– В Шотландии! Вы займетесь научными исследованиями?

– Я буду администратором. Отсиживать за письменным столом от девяти до пяти. И никаких пациентов, никаких переполненных больниц с двумя больными на одной койке. Я признаюсь вам, Джесмайн, – я устал помогать людям, которые сами себе помочь не хотят. И мне тошно от пальм и солнечного света. Люди стремятся отдыхать в тропиках, а я мечтаю жить среди туманов и дождей.

Она посмотрела на него удивленно:

– А ваша жена тоже будет работать в Шотландии? Он судорожно сжал руль, машина запрыгала по неровной дороге.

– Сибил умерла. Три года назад, в Танзании.

– О, простите меня, – Джесмайн снова повернулась к открытому окну, вдыхая запах жирной глины на берегу Нила, запахи травы и реки. «В душе Деклина живет гнев, – думала она. – На кого и на что? Когда и почему он возник?»

Они миновали пустыню и ехали полями, где уже созрели пшеница и люцерна, и немногочисленные феллахи в развевающихся от ветра галабеях мотыжили землю и, подняв головы, весело махали проезжающей машине.

– А как ваш сын Дэвид? – спросила Джесмайн.

– Ему девятнадцать, учится в колледже в Англии. Славный парень. Как только перееду в Европу, заберу его к себе, будем жить вместе. В Шотландии хорошая рыбалка, вместе будем ездить на озера.

– И вы совсем порвете с организацией Тревертонского фонда?

– Решительно. И даже от частной практики откажусь. Пациентов в моей жизни больше не будет.

Теперь дорога вилась между полями высокого сахарного тростника. Навстречу ехал бодрый старик верхом на осле; он поднял приветственно руку и воскликнул:

– У вас новая невеста, ваша честь! А когда свадебная ночь?

– Бокра филь мишмиш, Абу Азиз, – возразил Коннор, и старик засмеялся.

– Бокра филь мишмиш, – промурлыкала Джесмайн, вспоминая, как Захария называл ее «мишмиш» – «абрикосик».

– Абрикосы зацветут завтра, – сам себе перевел Коннор, – то есть «не поспешай».

И снова Джесмайн заметила, как резко обозначается теперь его челюсть, как сурово сжимаются губы. Ей хотелось спросить, как умерла Сибил, но вместо этого она заметила:

– Ваш арабский стал значительно лучше, доктор Коннор.

– Я старался. Помню, как вы смеялись над моим акцентом, когда мы вместе работали над книгой.

– Надеюсь, вы на меня не обижались?

– Что вы, мне нравится ваш смех. – Он взглянул на нее и отвел взгляд. – И мой акцент действительно был ужасен. Теперь я говорю по-арабски неплохо, пишу и читаю хуже. Я легко овладел им, родившись в Кении и с детства зная суахили – он близок арабскому. Ваш язык красив. Вы мне говорили когда-то, что он звучит, словно вода, льющаяся по камням.

– Да, я говорила. Но я просто цитировала кого-то. А вы по-прежнему произносите название мускула носа, когда хотите благословить кого-нибудь?

Он засмеялся. «Совсем, как прежде», – подумала Джесмайн.

– О, так вы это помните?

«Я помню каждый день нашей совместной работы, – хотела бы сказать она, – и последний день, когда мы чуть не поцеловались…»

Они уже доехали до глинобитных домиков деревни. У многих хижин были синие двери или рисунок, исполненный синей краской, на стенах – символ счастья Фатимы, дочери Пророка. На многих домах были нарисованы самолеты, корабли или автомобили – в знак того, что счастливые обитатели этих домов посетили священную Мекку. И на каждом доме было тщательно выведено слово «Аллах» – чтобы отгонять джиннов и обладателей дурного глаза.

Они проезжали мимо женщин, стоящих на пороге, и стариков, мирно сидящих на лавках, и Джесмайн вдыхала знакомые ароматы: жареной фасоли, печеного хлеба, кирпичиков навоза, которые сушатся на крышах, и двадцать лет изгнания отходили все дальше и дальше, как расходятся, лепестки, обнажая благоухающее сердце цветка, и Египет снова, дюйм за дюймом, входил в ее кровь и плоть. «Неужели он снова войдет в мое сердце?»– изумленно думала Джесмайн.

Кивнув Насру, который повел свою «тойоту» в другую сторону, Коннор направил машину на юг деревни по широкой грязной дороге, по которой важно двигались верблюды, нагруженные сахарным тростником, и семенили ослики с корзинами по бокам или запряженные в повозки.

– Сейчас вы увидите здание нашей врачебной миссии при Тревертонском фонде.

Они проехали мимо плаката с надписью: «Каждые двадцать секунд в мире рождается ребенок». Плакат был вывешен Каирской ассоциацией планирования семьи.

– Вот наша самая острая проблема, – сказал Коннор, – перенаселение. Пока в мире будет рождаться столько детей, мы не справимся с нищетой и болезнями.

Это проблема не только стран третьего мира, но всей планеты. Люди относятся к ней безответственно. Сбалансированный рост населения – это два ребенка в семье. Мужчина и женщина, двое, воспроизводят себя. Но люди не думают о будущем планеты, и только в немногих странах нет многодетных семей.

Он обернулся на плакат, мимо которого они проехали:

– Никакого толку от этих призывов. Ни от телевизионных, ни от радиопередач. Особенно здесь, в Верхнем Египте, рождается столько детей, что мы не успеваем делать им прививки. В прошлом году государственные клиники в целях контроля над рождаемостью бесплатно распространили четыре миллиона презервативов. Представьте себе – люди продавали или использовали их для забавы собственных детей, как воздушные шарики, потому что презерватив стоит четыре пиастра, а детский воздушный шар – тридцать пиастров.

Коннор провел машину в переулок такой ширины, что по нему мог пройти ослик с двумя корзинами на боках, и перед Джесмайн открылся вид на Нил, сверкающий в лучах оранжевого заходящего солнца. Остановив «лендкрузер» перед небольшим каменным зданием, обсаженным сикоморами, Коннор сказал:

– В клинику мы пройдем пешком; там на площади ждут жители деревни, чтобы приветствовать вас. Машину оставим здесь. – Доставая чемодан Джесмайн, он посмотрел на нее и сказал: – Я очень рад, что мы будем снова работать вместе, – жаль, что недолго.

Деревенская площадь была окружена не грязными глинобитными, а более веселыми домиками, фасады которых солнце окрашивало в лимонный, охряный и абрикосовый цвета. Клиника находилась между белоснежной маленькой мечетью и цирюльней. Когда они дошли до нее, солнце начало садиться за красные холмы.

На площади было множество мужчин, детей и пожилых женщин; молодым женщинам – Джесмайн это знала– на празднествах присутствовать не дозволялось, и они оставались дома. Из кофейни выставили несколько скамей, над которыми были натянуты флаги, бившиеся на ветру, и яркий транспарант с надписью по-английски и по-арабски: «Приветствуем новую докторшу – Ахлан вас сахлан». На столиках стояли огромные горшки с тушеной фасолью, блюда со свежими фруктами и овощами, пирамидой громоздились большие плоские лепешки, а в больших медных кувшинах был налит солодовый и тамариндовый соус.

Джесмайн и Коннор прошли через толпу вежливо расступающихся женщин в черных мелаях, детей, вьющихся вокруг них, мужчин в галабеях и маленьких прилегающих шапочках, и вдруг Джесмайн почувствовала тот шок, который она не испытала в каирском аэропорту. Она почувствовала себя на родине, она вернулась в счастливое детство, когда она, Закки, Камилия и Тахья в сутолоке прохожих – таких же женщин в мелаях и мужчин в галабеях – шли по улицам старого Каира, радостные и счастливые, не думая о будущем, – миг настоящего был прекрасен и самоценен.

Жители деревни смотрели на Джесмайн приветливо, но немного озадаченно.

Взаимное молчание нарушил смело вышедший вперед, одетый в опрятную синюю галабею крупный мужчина с бычьим затылком, который произнес по-английски, повернувшись к Джесмайн:

– Приветствуем вас в Египте, юная саида, приветствуем вас в нашей скромной деревне, которой вы оказали честь своим приездом. Мир и благословение Божье да пребудут с вами!

Кругом зашептались:

– И эта докторша сменит саида Коннора? Такая молодая! А где ее муж?

Джесмайн громко сказала по-арабски:

– Благодарю вас, я счастлива, что приехала сюда. – Крестьяне молчали, Джесмайн знала, что сотня вопросов вертелась у них на языке, но назойливость в деревне считается проявлением неделикатности. Она попыталась завязать разговор, обратившись к пожилой женщине, стоявшей с грудным ребенком у дверей клиники. – Это ваш внук, умма? – Женщина быстро закрыла лицо ребенка. – Вы правильно поступаете, закрывая его, – бедное дитя некрасиво. – Женщина взглянула на Джесмайн удивленно и одобрительно. Докторша, очевидно, знала обычаи – не обиделась, что бабушка, испугавшись сглаза, закрыла лицо ребенка, и не похвалила красоту ребенка; хвалить своих детей или слушать похвалы посторонних– значит привлечь завистливых джиннов.

– Да, у меня безобразные внуки, саида, – с достоинством произнесла старая женщина. – Что поделаешь, Божья воля.

– Примите мое почтение, умма, – закончила разговор Джесмайн и обратилась к грузному мужчине, который приветствовал ее: – Мистер Халид! Вы назвали меня юной женщиной. Как, по-вашему, сколько мне лет?

– Господи Боже! Вы совсем, совсем молодая, саида. Моложе моей младшей дочери.

– Мистер Халид, когда следующий раз задует хамсин, мне исполнится сорок два года.

По толпе пробежал шепот. Коннор подошел к Джесмайн и сказал, обращаясь к собравшимся:

– Доктор Ван Керк прилетела из Каира. Она устала, я провожу ее в дом отдохнуть на полчаса.

Джесмайн вошла в небольшой холл со свежеокрашенными в белый цвет стенами, со старым холодильником египетского производства времен Насера, когда следовали лозунгу: «Покупай египетские товары», со старой картой Среднего Востока, где через Израиль шла надпись: «Оккупированные палестинские территории», с небольшой медицинской библиотечкой – книга «Когда вы станете врачом» тоже стояла на полке. Высокий ливиец укладывал в холодильник коробки с вакцинами; он обернулся и приветствовал Джесмайн:

– Ахлан вах сахлан!

– Это Наср, – сказал Коннор, – наш водитель и механик. А Халид, который приветствовал вас на улице, тоже член нашей группы. Он кончил школу, говорит по-английски и служит посредником, когда мы ездим по окрестным деревням. Он, так сказать, расчищает почву для нашей деятельности.

Наср поклонился и вышел.

– Ваша квартирка в задней части дома, – сказал Коннор. – Скромная, конечно.

– Думаю, что это дворец по сравнению с…

– С чем? – Но Коннор догадался, что Джесмайн имела в виду лагеря палестинских беженцев. Посмотрев на Джесмайн, он понял, почему она запнулась – она побледнела и оперлась на стул. – Что с вами? Вы больны? – встревоженно спросил Коннор.

– Пустяки, это после малярии. Я заболела в Газе, потом меня лечили в Лондоне.

– Наверное, вы слишком рано вернулись к работе.

– Я хотела скорее увидеть вас, доктор Коннор.

– А не пора ли называть меня Деклин? – улыбнулся он.

Она почувствовала его ладонь на своей руке. Он стоял к ней так близко, что она рассмотрела крошечный шрам над левой бровью, – откуда это?

– Не беспокойтесь, я в порядке… Деклин, – сказала она, как бы пробуя его имя на вкус.

Мгновение они глядели друг другу в глаза, потом он обернулся к двери, выглянул на улицу и сказал:

– Они ждут вас к угощению, Джесмайн.

– Скажите им, что я буду через пять минут.

Он закрыл за собой дверь, оставив ее в грустном раздумье. Он переменился – но почему? Как это случилось? Последнее письмо она получила от него четыре года назад, и в этом письме он был прежний Деклин: насмешник, честолюбец, современный крестоносец Великого дела медицины для третьего мира. С ним что-то случилось. Теперь в его речи была горечь, во взгляде – затаенная печаль. Никогда бы она не поверила, что Деклин Коннор станет пессимистом. Это случилось после смерти жены, думала она, но только ли в этом причина…

Она оглядела маленькую клинику, уже строя планы – достать ширму, принести цветущие растения. Вдруг она вспомнила маленькую приемную отца, которому она ассистировала, его вечерние приемы, здание кинотеатра «Рокси», видное из окна. Во время своих странствий по Среднему Востоку она не вспоминала о своей совместной работе с отцом. А сейчас вдруг ей захотелось, чтобы отец посоветовал ей, как начать работу в этой крошечной клинике.

«Почему я вспомнила об отце? – подумала она и ответила сама себе: – Потому что я в Египте. Дома».

Она вошла в спальню и раскрыла чемодан. Наверху лежали два письма, на которые она собиралась ответить. Одно – от Грега, он уехал в Австралию, чтобы жить с недавно овдовевшей матерью. Другое – от Рашели; в конверт была вложена фотография, на которой подруга Джесмайн была снята с двумя ее дочками.

Окно спальни было открыто, и Джесмайн услышала, как крестьяне убеждают Коннора:

– Мы хотели бы уважать новую докторшу, саид, но что это за женщина? Ей за сорок, ни мужа, ни детей… Не поймешь, чего от нее ждать. Что-то с ней не так…

Потом она узнала голос Халида:

– Ходит в джинсах, Боже ты мой! Все парни в деревне на работу не пойдут, станут на нее глазеть… Не дело это, саид… – Халид и некоторые другие жители деревни, обладатели телевизоров, были убеждены, что все американки (за исключением героинь сериала «Маленький дом в прерии») – женщины легких нравов или просто шлюхи.

Когда Джесмайн вышла из дома, жители деревни, видевшие ее полчаса назад совсем в ином облике, остолбенели.

На ней был халат, светлые волосы она скрыла под косынкой, в руках Джесмайн держала фотографию и Коран. Она обратилась к крестьянам, собравшимся перед клиникой, по-арабски:

– Я имела честь быть избранной для того, чтобы жить здесь и лечить вас. Я молю Бога Единого, – сказала она, положив руку на Коран, – зрители широко раскрыли глаза, – чтобы он даровал нам здоровье и благополучие. Мое имя – Ясмина Рашид, мой отец – паша. Но я могу называть себя ум Мухаммед. – Она подняла фотографию. – Вот мой сын.

Послышались восклицания: «Бисмиллах! – Боже ты мой!»

Глаза восторженно заблестели.

– Дочь паши!! И взрослый сын-красавец! – переговаривались женщины.

Пожилая женщина в белых одеждах – паломница, посетившая Мекку, – выступила вперед и спросила:

– Со всем уважением, ум Мухаммед, скажите, ваш муж в Каире?

– У меня было два мужа. Второй развелся со мной, когда я родила мертвого ребенка. Я мать одного сына, а двое детей не выжили.

– Аллах, Аллах, – женщины зашептались, сочувственно цокая языками. Новая докторша, которая пережила трагедию и горе, известные многим из них, сразу стала близка и понятна. Они взяли ее под руки, отвели к столу и усадили на почетное место, потчевали и поили, и музыканты играли на деревянных дудочках. Мужчины, на другой стороне, посасывали свои чубуки и переговаривались, а женщины, столпившись вокруг докторши, обсуждали ее беды, сочувствовали ей и пришли к выводу, что все мужчины – собаки, особенно те, которые бросают женщину из-за неудачных родов.

Деклин разглядывал фотографию, на которой был изображен сын Джесмайн. Он увидел красивого юношу-араба, чем-то озабоченного, с горькой складочкой у рта, грустными глазами, явно несчастливого. Он был очень похож на Джесмайн.

Халид, сидевший рядом с Коннором, шепнул ему:

– Боже ты мой, саид, новая докторша – женщина с сюрпризами!

– Это уж точно, – отозвался Деклин, глядя на Джесмайн, которая улыбалась окружавшим ее женщинам, на щеках ее выступили ямочки, запомнившиеся ему пятнадцать лет назад.

Она никогда ничего не говорила Коннору про сына; юный араб на фотографии был для него сюрпризом. Видно, будут и ещесюрпризы.

ГЛАВА 2

Отрава поселилась в крови Мухаммеда Рашида – сладкая отрава, светловолосая, голубоглазая, с ослепительным цветом лица. Ее звали Мими, и она танцевала в клубе «Золотая клетка» и знать не знала, что на свете существует Мухаммед Рашид. Но он-то знал, что она существует, и, отсиживая свои рабочие часы в маленькой комнатушке, заваленной бумагами, со сломанным вентилятором, мечтал о ней и томился, осознавая, что знаменитая танцовщица и не посмотрит на жалкого клерка.

Окончив университет, он надеялся получить хорошее место. Но программа Насера предоставить должности в правительственном аппарате всем выпускникам университета оказалась несостоятельной. Для поколения Омара, отца Мухаммеда, еще находили престижные, хорошо оплачиваемые должности. Но потом обнаружилось перепроизводство «белых воротничков», и в результате Мухаммед в своем офисе подавал чай начальнику, ставил штампы на ненужных бумагах и успокаивал злополучных посетителей, заблудившихся в дебрях бюрократии, привычными фразами: «Бокра – Приходите завтра…» Жалкий жребий для молодого человека, которому через две недели исполнится двадцать пять лет. И в его воображении возникли картины: в тридцать лет… в сорок лет… по-прежнему ничтожный клерк… по-прежнему не женат… все еще девственник… по-прежнему сгорает от страсти к Мими…

Он был одержим ею. Если бы он был женат, ему удалось бы изгнать из своей крови эту отраву. Но как жениться с его скудным жалованьем? Придется снять квартиру, а цены на них растут с каждым днем. Придется содержать жену и детей. Отец не поможет – у него куча детей от второй жены, и дед Ибрахим содержит всю ораву на улице Райских Дев… Никто ему не поможет, выхода нет… А он готов на все, только бы сжать Мими в своих объятиях.

Зазвонил телефон. Мухаммед снял трубку и ответил:

– Офис саида Юссефа.

Он приготовил ответ как обычно: «Саид Юссеф очень занят…» Посетитель поймет, что он должен вручить бакшиш клерку, чтобы добиться приема. При скудном жалованье в правительственных учреждениях бакшиш – единственный способ просуществовать. Но это был дедушка Ибрахим, который взволнованно объяснял внуку:

– Мухаммед, я не могу дозвониться тете Дахибе, наверно, повреждена линия. Зайди к ней после работы и передай, чтобы она пришла ко мне немедленно.

– Хорошо, – отозвался Мухаммед и начал набирать номер Дахибы. Он набирал раз за разом, но телефон молчал – связь была оборвана.

Мухаммед посмотрел на часы – час дня. Часы его работы были с девяти до двух с перерывом на ленч. Но босса нет, он может закрыть контору и отправиться туда, где можно на свободе помечтать о Мими.

Ибрахим повесил телефонную трубку и посмотрел в окно своего кабинета, из которого открывался вид на оживленные улицы Каира. По проезжей части струился поток «фиатов», тележек с осликами, грузовиков, по тротуарам– поток прохожих в европейских костюмах и платьях, галабеях или мелаях. Ибрахим читал, что численность населения Каира достигла пятнадцати миллионов, а через десять лет может удвоиться, то есть достигнуть тридцати миллионов, притом что жилая площадь может вместить лишь одну десятую этого числа. Ибрахим со вздохом вспомнил «золотой век», «век невинности»– времена короля Фарука, когда уличное движение было спокойнее, прохожие на улицах не столь озабочены и суетливы и Каир казался красивее и благороднее. И все же Ибрахим по-прежнему нежно любил свой город.

Отойдя от окна, он вернулся в свою лабораторию и снова проверил результаты исследования мазка. Сомнений не было. Как сообщить печальное известие семье?

Он посмотрел на две фотографии на своем письменном столе: Элис, в расцвете молодости и любви, и любимая дочь – Ясмина. Он любил ее больше Камилии и дочерей от Худы. Когда он обрек ее на изгнание, то убил что-то в собственной душе. Пока жива была Элис, она переписывалась с дочерью, жившей в Калифорнии, но после ее самоубийства и эта тонкая ниточка связи оборвалась. Ясмина, дочь его сердца… Она стала его помощницей, могла бы продолжать его дело. Где она теперь, что делает – он не знал.

Но сожаления о Ясмине не всегда мучили Ибрахима. Обычно он был доволен своей жизнью, своим положением в обществе. Хорошие врачи в Египте высоко ценились, и Ибрахим преуспевал в своей профессии. С другой специальностью он вряд ли смог теперь поддерживать материальное благополучие многочисленной семьи. Благодарение Богу, здоровье его не оставляло желать лучшего – никто не дал бы ему семидесяти лет, он сохранил работоспособность и энергию, и даже мужскую потенцию. Его новая жена недавно забеременела.

Но его оживление увяло, когда он вспомнил о результатах анализа. Ибрахим снова набрал номер Дахибы – снова безрезультатно.

– Вращение ягодицами на медленный счет до восьми, – сказала Дахиба, – потом резко остановиться, четко обозначив позу. – Одетая в трико и юбку, она демонстрировала движения своей ученице, разведя руки в стороны и вращая ягодицами, причем верхняя часть туловища сохраняла полную неподвижность. – Теперь слушай – ты застываешь в полной неподвижности, и музыка вливается в тебя словно солнечный свет, в твои сосуды и кости, и ты сама становишься солнечным светом. Если ты сумеешь это почувствовать – танец удался.

Дахиба и ее ученица застыли, слушая печальные протяжные звуки деревянной флейты. Дахиба теперь не вела класс танцев, а давала уроки только отдельным ученицам, которых выбирала сама. Все хотели попасть к Дахибе, но немногим выпал счастливый жребий. Мими была такой счастливицей.

– Ну вот, – сказала Дахиба, выключая проигрыватель, – сумеешь ты передать это?

– О да, мадам! – ответила Мими. Двадцативосьмилетняя танцовщица восемь лет занималась восточным танцем, а до этого десять лет была в балетной школе. Она была способна и честолюбива. Она уже выступала в ночных клубах и отелях и, хотя еще не стала в мире танцев звездой первой величины, уже завоевала известность. Голубые глаза ее светились воодушевлением. Она повязала вокруг ягодиц легкий шарф и приготовилась повторить движения своей учительницы. Настоящее имя Мими было Афаф Фавваз, но она выбрала себе новое театральное имя, когда в моду вошло все французское.

Когда Дахиба снова включила проигрыватель и приготовилась наблюдать танец Мими, она вдруг увидела в дверях студии своего племянника Мухаммеда, с ошалелым видом воззрившегося на Мими.

– Ступай прочь, бесстыдник! – крикнула Дахиба, подходя к племяннику. – Что тебе здесь надо?

Мухаммед как будто онемел – Мими… в красном трико и черных колготках.

– В чем дело? – сердито повторила Дахиба.

– М-м-м… Дедушка Ибрахим звонил и просил передать, чтобы вы пришли к нему немедленно.

Кофейня «Феруза» выходила на небольшую площадь в конце улицы Фахми-паши, недалеко от комплекса правительственных учреждений, в одном из которых работал Мухаммед. Вход был украшен арабскими каллиграфическими надписями. В темноватом помещении мужчины играли в кости или в карты, обсуждали политические новости или перемывали косточки своим начальникам и сослуживцам. Кофейня «Феруза» была пристанищем клерков правительственных учреждений. В каждой из многочисленных кофеен Каира люди собирались преимущественно «по интересам»: интеллектуалы, богатые бизнесмены, гомосексуалисты или даже стекающиеся в столицу из деревень феллахи.

Мухаммед повернул в переулок, не видя ни грязных стен, ни прохожих: перед глазами его стоял образ полуобнаженной Мими с роскошными формами, обтянутыми трико и длинными ногами в черных колготках… До этого он случайно видел ее два раза, входящей в клуб «Золотая клетка», а кроме того, по телевизору в мыльной опере, где она исполняла небольшую роль. Этого было достаточно, чтобы влюбиться по уши. Сейчас Мухаммед просто сгорал от вожделения. Он вышел на площадь, где находилась кофейня «Феруза»; перед ним, постукивая каблучками, торопилась куда-то женщина в европейском платье, обтягивающем пышные ягодицы. В каком-то неистовом порыве, неожиданно для себя, Мухаммед крепко ущипнул ее. «Йааа!» – закричала женщина и ударила его сумочкой по голове. Возмущенные прохожие окружили Мухаммеда, но он вырвался из их кольца и устремился в кофейню. У входа стоял один из друзей Мухаммеда, с веселой улыбкой наблюдая сценку. Он подмигнул Мухаммеду и пропел: «В раю нам даруют красоток, чтоб нас ублажали они. Ах, гурии, райские девы, ну как же они хороши…»

Мухаммед, покраснев, ринулся в кофейню. Друзья, видевшие сценку из окна, встретили его одобрительными приветствиями и шуточками.

Феруз, однорукий ветеран Шестидневной войны, как всегда, сидел за столиком, играя в триктрак с друзьями по армии, а его жена, весь день проводившая за кассовым аппаратом, присоединилась к шуткам юношей, воскликнув:

– Эй, Мухаммед! Тебе бы надо руку к туловищу привязать!

Посмеиваясь вместе с друзьями, Мухаммед сел за столик и принял от Феруза стакан ароматного чая, но в голове у него была только встреча с Мими.

– Берет уроки у тети Дахибы, подумать только! Так ее встретить – прямо голова закружилась!

Друзья Мухаммеда продолжали смеяться, подшучивать и рассказывать анекдоты. Салах, клерк из министерства культуры, самый известный среди них забавник, начал очередной рассказ:

– Александриец, каирец и феллах заблудились в пустыне и умирали от голода и жажды. Внезапно появился джинн и заявил, что может исполнить желание каждого из них. Александриец сказал: «Перенеси меня на Французскую Ривьеру в общество прекрасных женщин». Пуф-ф– и он исчез. Каирец сказал: «Я хочу плыть по Нилу на прекрасном корабле и чтобы было вдоволь еды, вина и женщин». Пуф-ф – и он исчез. Тогда феллах сказал джинну: «Верни мне моих друзей, мне без них одиноко в пустыне».

Молодые люди захохотали и снова стали прихлебывать густой сладкий чай.

– Йа, Мухаммед-паша! – сказал усатый Хабиб, употребляя в виде дружеской шутки устаревший титул. – У меня сюрприз для тебя. – Он достал из кармана иллюстрированный киножурнал. Перелистывая его, Мухаммед открыл страницу с портретами кинозвезд. – А, вот он, сюрприз! – вскричали четверо друзей – на одной из фотографий сверкала ослепительно белой кожей Мими в открытом вечернем платье.

– Она великолепна! – воскликнул Салах.

– Годится тебе в жены, а? – подмигивая Мухаммеду, пошутил другой.

– Да нам хоть бы какую жену, – воскликнул Салах, который, как и все эти юноши, предавался мечтаниям – накопить из скудного жалованья денег, снять квартиру и жениться. – Ты среди нас счастливчик, Мухаммед-паша! Твой дед богатый врач, и живешь ты в богатом доме в квартале Садов. Почему не женишься?

Мухаммед промолчал. Перспектива поселиться с женой в большом доме на лице Райских Дев под неусыпным наблюдением Амиры отнюдь не прельщала его. Не лучше и в доме отца, где всем заправляет Нефисса. Нет, с молодой женой надо жить отдельно от старших! И он ответил уклончиво:

– Бокра – завтра, – то есть там видно будет. – Иншалла – все в Божьей воле.

Салах хлопнул друга по спине и воскликнул:

– Ты подтверждаешь, что Египет живет по системе БЗН – «Божья воля – иншалла». «Завтра – бокра» и «Не беда – ма'алеш».

Все засмеялись, но Мухаммед смеялся натянуто. Он все вспоминал Мими – на фотографии из журнала она была снята в роли женщины-вамп, соблазняющей чистого юношу. Мухаммед думал, что ее глаза и длинные шелковые волосы действительно могут соблазнить и святого. Прав был святой Пророк Мухаммед, который велел женщинам прикрывать волосы.

Вспомнив платиновые волнистые волосы Мими, он подумал о своей светловолосой матери. Она каждый год посылала открытку ко дню рождения. Он собрал их двадцать. Мухаммед запрещал себе думать, почему мать уехала, вернется ли она, почему никто в семье не говорит о ней.

– Эй, парни! – вскричал Салах. – Пойдем в кино, посмотрим Мими!

– Фильм идет в «Рокси», – сказал Хабиб. Они допили чай, расплатились и гурьбой вышли из кофейни, сопровождаемые комментариями стариков, что молодежь всегда торопится жить. Недалеко от кофейни стоял юноша, который почему-то пристально посмотрел на Мухаммеда. Лицо его показалось Мухаммеду знакомым. Он вспомнил, что встречал этого молодого человека среди членов «Мусульманского братства», в котором отец запретил ему участвовать. Кажется, его звали Хассан, и уже тогда Мухаммеду внушали страх его горящие фанатическим пламенем глаза.

Когда Дахиба села в свою машину, припаркованную у входа в приемную Ибрахима напротив кинотеатра «Рокси», и вручила бакшиш мальчишке, который сторожил ее, она заметила своего племянника Мухаммеда среди ватаги друзей и хотела окликнуть его, но передумала. Она включила зажигание и, проехав немного по главной улице, свернула в первый же переулок и, остановив машину у афиши с рекламой часов фирмы «Ролекс», положила голову на руль и заплакала.

Женщины семьи Рашидов собрались в медной решетчатой беседке, наслаждаясь хорошей погодой и лакомясь сладостями. Амира в своем саду собирала в корзины лекарственные травы. Расцвел розмарин, и она бросала в одну корзину нежные голубые цветочки, в другую – серо-зеленые листики. Тринадцатилетняя Айша не имела охоты разбираться в травах, зато десятилетняя Басима проявляла талант и любовь к этому делу.

Когда-то мать Али Рашида учила Асиру разбираться в травах и их целительных свойствах; эти знания передавались в семье из поколения в поколение.

– Секреты лекарственных растений открыла еще праматерь Ева, – сообщила Амира удивленным внучкам. – А розмарин растет очень медленно, он перестает расти в высоту только через тридцать три года после того, как его высадили, – запомните, это возраст Иисуса Христа.

– А как употребляется розмарин, умма? – спросила Басима. И Амира вспомнила, как интересовалась целебными свойствами растений любимая внучка Ясмина. «Та, по которой я неустанно тоскую…» – Из цветов делают мазь для растирания, а из листьев – настой, помогающий при желудочных расстройствах, – ответила она Басиме.

Амира смотрела на серое февральское небо и думала, что раньше не выпадало столько дождей. По телевидению объясняли, что изменения в климате произошли в результате постройки в 1971 году Ассуанской плотины, – испарения с поверхности искусственного озера Насера сильно увеличили годовое количество осадков в долине Нила. После дождей на берегах Нила всегда оставались пруды дождевой воды, которые раньше высыхали в сезон засухи, а теперь они так велики, что солнце их не может высушить, вода загнивает и начинаются эпидемии.

«Как меняются времена, как меняется жизнь! – подумала Амира. – И как быстро течет время. Кажется, будто только вчера родилась Зейнаб, а Омар и Тахья – неделю назад!» Руки Амиры потеряли красивую форму – артрит, щемит иногда сердце, но силы и бодрость сохранились, хоть ей исполнилось восемьдесят пять лет… Тщательно ухаживая за собой, применяя старинные средства, она сохранила лицо и осанку юной женщины. Но душа ее все-таки устала. Сколько же страниц суждено ей Господом перевернуть еще в Книге Судеб?

Воспоминания о детстве не уходят от нее, новые сны приносят новые воспоминания, дополняющие прежние. Почти что совершив космический круг жизни, приблизившись к ее концу, она все больше приближается к началу: воспоминания обогащаются, возникают новые детали: цветные ковры между горбами верблюдов, палатки под звездным небом, песня мужчин у походного костра: «О лунный луч, скользи по моей подушке, ласкай мои чресла…»

Воспоминание о квадратном минарете соединилось с воспоминанием о сладостном аромате: может быть, она смотрела на минарет, стоя под цветущим деревом? Когда же она все вспомнит? Амира давно уверена, что она вспомнит в Аравии, но каждый год путешествие в святую Мекку откладывается… Годы протекают сквозь пальцы словно песок… Когда же она отправится в паломничество? Откладывать уже нельзя, старость приносит болезни.

– Розмарин помогает при спазмах, – сказала Камилия. Она сидела под деревом со своим шестилетним сыном Наджибо, который унаследовал темно-янтарные глаза матери и круглое лицо отца. Хотя на запястье мальчика был вытатуирован коптский крест, родители воспитывали его и в христианской и в мусульманской вере, чтобы он мог выбрать себе религию, когда станет взрослым. Камилия больше не имела детей – это могло бы помешать ее танцевальной карьере, а Якуб был вполне доволен, имея сына и приемную дочь. Страхи родных в связи с браком Камилии с христианином не подтвердились. Хотя столкновения между мусульманами и коптами продолжались, у Якуба и Камилии все было благополучно. Она стала египетской танцовщицей номер один, а его газета выходила теперь большим тиражом и приобрела широкий круг читателей. Поклонники Камилии не покинули ее после брака с христианином, а читатели Мансура не ставили ему в вину брак с мусульманкой.

– Ма'алеш, – говорили египтяне. – Не беда. В Книге Судеб записано, что им суждено быть вместе.

Камилия смотрела на блюда, которые разносила служанка, и ничего не брала. Был христианский пост, и Камилия соблюдала его вместе с Якубом – ничего мясного она не ела, только овощи и фрукты. Нельзя было есть и сыр, происходящий от коровы, и яиц, снесенных курами. Но пост не был лишением для Камилии. Ее жизнь обогатилась знакомством с единоверцами Якуба, – она вступила в мистический и прекрасный мир людей, вера которых возникла в Египте еще до Мухаммеда. Копты имели богатую историю и мифологию; в христианство их обратил святой Марк, а святого Иакова, именем которого был назван Якуб, исцелил младенец Иисус во время бегства Святого семейства в Египет.

Камилия посмотрела на Зейнаб, сидящую у цветущего розового куста с младенцем своей кузины на руках. В двадцать лет Зейнаб была красавицей, но железный браслет на ноге, обозначавший ее хромоту, отпугивал женихов. Неужели не найдется добрый и умный человек, который женится на ней, неужели она не будет иметь семьи и детей? Зейнаб так нежна к детям, – своего маленького братца она нянчила с самого рождения, и Наджиб обожает сестру.

Иногда в улыбке Зейнаб вдруг возникал облик Хассана аль-Сабира. Тогда Камилию одолевал страх: неужели когда-нибудь вернется Ясмина и Зейнаб узнает, что ее отец – насильник, а мать – прелюбодейка… Камилия не боялась, что об этом расскажет кто-нибудь из старших Рашидов, младшие ничего не знали. Но возможность приезда Ясмины пугала Камилию. Она очень боялась за Зейнаб.

– Розмарин! – раздался голос Нефиссы, всегда готовой вступить в спор. – Вовсе он не помогает при спазмах!

Нефисса сидела со своим первым правнуком, сыном Асмахан, на коленях. В шестьдесят два года черты ее лица стали жесткими и суровыми. Даже если она улыбалась, уголки рта ее не поднимались кверху, а опускались вниз.

Гордая высоким рангом прабабушки, Нефисса по-прежнему сокрушалась в душе, как быстро протекла ее юность. Как будто только вчера она, отчаянная и бесшабашная, сидела в карете с английским лейтенантом… Но в общем настоящее удовлетворяло Нефиссу, хотя она жалела, что Тахья отказывается выйти замуж и упрямо ждет пропавшего неведомо где Захарию. Пятнадцать лет прошло! Наверное, он утопился в Ниле, как Элис, и так же проклят Богом. Нефисса вспомнила Элис, услышав нежный смех Зейнаб. И глаза, и волосы у нее такие же, как у Элис и Ясмины, а вот это движение руки – в точности, как у Элис. Зато ямочки на щеках, когда она смеется, напоминают Хассана аль-Сабира.

Как давно миновала ее влюбленность в Хассана, окончившаяся жестокими словами: «Я не собирался жениться на вас». Он посватался к Ясмине, после этого Нефисса и возненавидела Ясмину. А кто же все-таки его убил? В полиции заявили, что у Хассана было такое множество врагов и недоброжелателей, что расследование зашло в тупик и дело было закрыто. Но иногда Нефисса думала, что убийцу Хассана все-таки, может быть, найдут.

Ребенок заплакал, и Нефисса отдала его Асмахан, которая на ступенях беседки болтала с Фадиллой. Послышался шум автомобиля, подъезжающего к воротам – это был «мерседес» Дахибы. Зачем она приехала? Почему они с мужем сидят в машине и не выходят?

– Мы поедем в Америку, – сказал Хаким, не удерживая слез. – Во Францию, в Швейцарию. Мы вылечим тебя. Если ты умрешь, моя любовь, я умру тоже.

– Ты самый лучший человек на свете, Хаким. Ты дал мне все. Ты спас меня от низкой жизни, которая мне грозила в молодости. Ты не посчитался с тем, что я не могла иметь детей. Ты разрешил мне быть танцовщицей.

Разрешил писать опасные статьи. Ты помогал мне во всем. Бог никогда не создавал более совершенного человека.

– Я не совершенство, Дахиба. Ты заслуживаешь лучшего мужа.

Она взяла его лицо в ладони и сказала:

– Муж Алифы Рафат запрещал ей писать, и она писала по ночам в ванной. Только после его смерти она опубликовала свои рассказы. Ты самый добрый человек на свете, Хаким.

– Мы пойдем вместе?

– Нет, я хочу увидеть свою мать наедине. Дахиба вошла в дом и сказала Амире спокойно и твердо:

– Мама, Ибрахим сделал исследования и обнаружил у меня рак.

– Во имя Бога милостивого…

– Ибрахим предлагает операцию… Но надежды мало. Может быть, уже поздно.

Амира обняла ее, шепча:

– О Фатима, дочь моего сердца. – И пока Дахиба говорила о хирургическом вмешательстве или химиотерапии, Амира думала о другой помощи. Помощи Бога.

Мухаммед проскользнул в дом, и ему удалось пробежать через холл незамеченным. Он услышал громкие голоса женщин в большой гостиной – видно, что-то случилось– и пробежал по лестнице в свою комнату на мужской половине дома. После двухчасового пребывания в темном кинозале, рядом с перевозбужденными зрителями, после кадров с полуобнаженной и чертовски соблазнительной Мими он весь пылал. Он хотел обладать Мими! Мухаммед вырезал из журнала фотографию Мими, сел на кровать и стал разглядывать красоты длинноногой блондинки и ее яркое лицо с голубыми глазами в сиянии золотистых волос.

Вдруг он поднял глаза на фотографию матери над кроватью и вздрогнул – да как же они похожи эти две прекрасные белокурые женщины. Но это ведь разрушительная красота! Мать бросила его, а Мими для него недоступна, и он несчастен вдвойне.

Слезы ослепили Мухаммеда, два облика слились в один.

ГЛАВА 3

– Клянусь бородой Пророка, мужчине нужна женщина, – заявил хадж Тайеб Деклину Коннору. Это был старый феллах в белой шапочке и белом халате, – он носил белое одеяние и имел приставку «хадж» к имени потому, что посетил Мекку. – Нехорошо сохранять семя внутри, – продолжал он дребезжащим старческим голосом. – Мужчина должен извергать его каждую ночь.

– Каждую ночь, вот это да! – вскричал Халид, помощник Коннора. Врач и пришедшие на прием больные сидели на стульях, вынесенных из деревенской кофейни, Деклин Коннор – в кресле.

– Великие боги, – удивленно отозвался феллах могучего сложения. – Да кто это может – каждую ночь?

– Я мог, – скромно возразил хадж Тайеб.

– То-то четырех жен уморил! – подал реплику Абу Хосни, и вся кофейня загрохотала мужским хохотом.

– Вам непременно надо жениться на докторше! – гнул свою линию хадж Тайеб.

Все закивали и, причмокивая, начали смаковать детали свадебной ночи.

Деклин Коннор посмотрел на Джесмайн, сидевшую в светлом халате на другой стороне деревенской площади, принимая из рук темнокожих матерей младенцев, которых они подносили ей, словно драгоценные дары, и осматривая их. Он подумал, что ему и впрямь нередко приходит желание заняться любовью с Джесмайн, но он знает, что это пустая мечта.

Давно миновал полдень, на ярко-синем небе сияло золотое солнце. Феллахи собирались на площади, чтобы праздновать вечером день рождения Пророка: рассказывать сказки и истории, танцевать беледи и мужские танцы с палками, смотреть представления кукольного театра и наслаждаться обильным угощением, съедая за один вечер больше, чем обычно за месяц. Празднества должны были начаться после вечерней молитвы. На площади собирались мужчины, дети и старые женщины; молодые могли смотреть только с крыш окружающих площадь домов.

Члены группы медицинской помощи Тревертонского фонда оканчивали дневной прием.

Площадь была центром этой деревни в верховьях Нила. От нее расходились узкие кривые деревенские улочки, на ней располагались все жизненные узлы египетской деревни: колодец, вокруг которого собирались женщины деревни, кофейня – прибежище мужчин, небольшая белая мечеть, лавка мясника, который резал баранов в соответствии с предписаниями Корана, пекарня, куда утром жители деревни приносили комки теста со своими метками, а вечером получали выпеченные лепешки. Вдоль стен домов, окружающих площадь, крестьяне продавали апельсины и огурцы, помидоры и латук, а бродячие торговцы – фигурки из сандалового дерева, книжечки-комиксы, вышитые бисером шапочки и всевозможные пряности – шафран, кориандр, базилик, перец, которые отпускались покупателям в маленьких бумажных кулечках. По площади, источая острые запахи, бродили козы, ослики и собаки. Бегали и кричали дети. Крестьяне с любопытством наблюдали работу врачей-европейцев Деклина Коннора и Джесмайн Ван Керк.

– У вас трахома, хадж Тайеб, – сказал Деклин старому паломнику, важно восседающему в расшатанном кресле у глиняной стены с каллиграфически выведенным именем Аллаха и рекламным плакатом пепси-колы. – Это надо лечить, я дам капли.

– Не отмалчивайтесь, доктор, – весело заметил Абу Хосни, владелец кофейни. – Хадж Тайеб прав, вам надо жениться.

– У меня на жену времени не хватит, – возразил Коннор, открывая сумку с лекарствами. – Я работаю, и доктор Ван Керк тоже.

– Простите за вопрос, уважаемый доктор, – спросил своим скрипучим старческим голосом хадж Тайеб, – а сколько у вас детей?

Коннор набрал в пипетку раствор тетрациклина, накапал его в оба глаза хаджа Тайеба, дал ему бутылочку и объяснил, что нужно закапывать три недели, и наконец ответил:

– Один сын. Учится в колледже.

– Только один?! Ай, саид! У мужчины должно быть много сыновей.

Деклин уже подозвал другого больного, молодого парня, который, задрав галабею, обнажил загноившуюся рану. Промывая ее, Деклин услышал вопрос Абу Хосни, который высунулся из дверей своей кофейни, поправляя грязный фартук, повязанный поверх галабеи:

– Объясните мне, саид, что это за контроль рождаемости? Не понимаю я этого…

– Мир перенаселен, поэтому мы должны ограничивать численность наших семей. – Деклин встретил недоумевающий взгляд Абу Хосни и начал разъяснять: – Ну вот, у вас пятеро детей, верно?

– Пятеро, хвала Аллаху.

– И внуков пятеро?

– Да, Бог благословил нас.

– Значит, семья из двенадцати человек. Вы и ваша жена – двое – произвели десятерых. Если так будет у каждой супружеской пары, в мире станет слишком тесно.

Абу Хосни с тем же недоуменным выражением махнул рукой в сторону пустыни:

– На земле места много, саид!

– Ваша страна сейчас не может прокормить свое население, а если оно возрастет… Что будет с вашими внуками?

– Ма'алеш, саид. – Не беда. Господь Бог все устроит.

Хадж Тайеб, посасывающий кальян, вдруг заворчал:

– Медицинская сестра ходит и обучает чему-то наших девочек. Женщин учить негоже.

– Будете учить мужчину – обучите одного человека. Дайте образование женщине – в результате обучите всю семью, – возразил Деклин.

Шесть недель Деклин и Джесмайн с помощниками-арабами Насром и Халидом ездили из деревни в деревню, делали противотуберкулезные и другие прививки детям и лечили взрослых, располагаясь на деревенской площади: с одной стороны Деклин принимал мужчин, с другой Джесмайн – женщин. Были всевозможные трудности: например, матерей приходилось убеждать, что прививки так же необходимы девочкам, как и мальчикам; мужья не разрешали жене пойти к доктору. В этой деревне они работу почти закончили, и помощники уже укладывали вещи в две «тойоты».

– Рана серьезная, – сказал Деклин юноше, – ты должен пойти в больницу. А не то можешь умереть.

– Смерть настигает всех, – отозвался хадж Тайеб. – Сказано: «Смерть настигнет тебя и в неприступном замке. И не даст тебе прожить и минуты сверх предначертанного. Судьба человеческая определена Аллахом. Все в Божьей воле».

– Это верно, хадж Тайеб, – отозвался Деклин. – Но один человек спрашивал Пророка насчет судьбы: привязать ли ему верблюда, когда он пойдет молиться в мечеть, или оставить непривязанным, положившись на Бога. Великий Пророк ответил: «Привяжи и положись на Бога».

Все засмеялись, а Деклин серьезно повторил юноше:

– Иди же в больницу, Мохсейн. Сегодня же.

Молодой феллах возразил, что деревенский лекарь-шейх прилепил ему к ране бумажку с заклинанием и сказал, что она заживет.

– Я десять пиастров заплатил!

– Она не заживет, тебя обманули. В двадцатом веке так не лечат. Иди в больницу непременно!

Деклин засыпал рану антибиотиком и бинтовал ее, глядя на Джесмайн на другой стороне площади. Женщины окружили ее и учили со смехом и шутками завязывать косынку на голове, как тюрбан. Но эта сцена показалась ему символической, а Джесмайн в кругу крестьянок – жрицей или провозвестницей будущего. Познакомившись с жизнью сельского Египта, Деклин решил, что его будущее принадлежит женщинам, растящим детей и ведущим хозяйство, в то время как мужчины часами просиживают в кофейнях, рассказывая анекдоты и повторяя три любимых изречения египтян: «Урожай плохой? Ничего, не беда – ма'алаш. У человека всегда есть завтра – бокра. Все в Божьей воле – иншалла».

Джесмайн в светлом халате шепталась с женщинами в ярких традиционных нарядах, поверяющими ей свои тайны, – тайны жизни и смерти, зачатия и рождения, плодоносности и бесплодия, извечные тайны женщин всех времен. Делясь этими тайнами или испрашивая совета, эти крестьянки – женщины прежних времен – с робостью и любопытством соприкасались с женщиной двадцатого века.

Деклин не сводил глаз с Джесмайн, которая в кругу звонко или визгливо смеющихся советчиц медленно и тщательно повязывала косынку: прикрыв волосы треугольным кусочком светло-оранжевого шелка, аккуратно расправила его и обвила голову концами косынки, завязав их на затылке, – изящная круглая головка стала похожа сверху на половинку абрикоса. Когда Джесмайн подняла руки, под халатом обозначились твердые груди и стройные бедра, и Деклин почувствовал, как его пронзило желание. Ему вспомнились вечера, которые они проводили вместе в его кабинете, работая над переводом.

Джесмайн была тогда так молода и невинна, а он еще не изжил иллюзий и верил, что призван спасать мир.

Он вспомнил, как он увидел ее впервые – она пришла к нему просить работу в дождливый мартовский день. Он почувствовал в ней что-то экзотическое еще до того, как она сказала ему, что она из Египта. Она казалась робкой, но в ней сразу можно было почувствовать и уверенность в себе. Потом Коннор понял, что робость и скромность– результаты воспитания арабской женщины, а твердость Джесмайн обрела в нелегких жизненных испытаниях. И в последующие месяцы совместной работы над переводом, когда часы серьезной работы перемежались веселыми минутами, он нередко ощущал, что душа Джесмайн как бы расколота. Или – что в ней живут две души: одна – полная любви к Египту, другая – отрекающаяся от прошлого, связанного с этой страной. Любовь ее к Египту вылилась в их книге в написанную ею главу об уважении традиций арабской культуры, но связи Джесмайн с родиной были совершенно оборваны, о семье своей она никогда не рассказывала. Она как будто сама не знала, какому миру она принадлежит. В то время студенты увлекались книгой под названием – «Чужой в чужой стране», и Деклин думал: это – о ней.

Когда они закончили работу и рукопись была отослана в Лондон, он понял, что ничего не знает о женщине, в которую неожиданно для себя влюбился. В последующие годы они поддерживали переписку, но Джесмайн писала только об учебе, потом – о работе, и до встречи в Аль-Тафле она оставалась для него загадкой.

За последние несколько недель все изменилось. Группа двигалась от деревни к деревне между Луксором и Асваном, и в каждой деревне крестьянки-феллахи, по обычаю, спрашивали Джесмайн, откуда она, задавали вопросы о муже и сыновьях.

Сначала неохотно, а потом привычно Джесмайн доставала фотографию сына, рассказывала о первом муже, который ее бил, и о втором, который бросил Джесмайн после ее неудачных родов. Она рассказывала о большом доме в Каире, где она выросла, о школах, в которых училась, о знатных людях, с которыми общался ее отец.

Вначале рассказы были сдержанными и даже сухими, но недели через две Деклин заметил, что воспоминания Джесмайн оживают, как будто в запертом доме открываются окна в одной комнате, потом в другой, третьей – и весь дом заливает солнечный свет. Теперь она свободно упоминала имена – бабушки Амиры, тети Нефиссы, двоюродной сестры Дореи. Смех ее стал звонче, взгляд веселее, манеры свободнее. Она даже немного кокетничала с Халидом, умела рассмешить суровых пожилых крестьянок, приласкать детей.

«Она становится египтянкой, – подумал Деклин, готовя шприц для укола последнему пациенту, – она – женщина, которая вернулась на родину».

И все же, осознал он, глядя на Джесмайн через площадь, – она не обрела вновь семьи. Ни разу она не позвонила домой, и, может быть, никто из родных не знал, что она в Египте. Пятнадцать лет назад она замирала от ужаса при мысли вернуться в Египет – сейчас она вернулась к соотечественникам, бедным феллахам, по-прежнему отвернувшись душой от родной семьи.

Когда Джесмайн завязывала на голову косынку, она увидела, что Коннор, сидящий около кофейни, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и она отвернулась. Она знала, что он переменился. В нем выгорел социальный энтузиазм, который восхищал ее при первой их встрече пятнадцать лет назад. Но она не знала, почему произошла эта перемена, каждый симптом которой вызывал в ней желание обратиться к нему: «Почему вы говорите, что наши усилия в Египте бесплодны? О чем вы думаете вечерами, молча и в отдалении от всех выкуривая сигарету за сигаретой? Почему вы не подойдете ко мне – ведь через пять недель мы расстанемся?»

Она тянулась к нему не только из-за того чувства, которое родилось в ее душе в день, когда она впервые его увидела. Джесмайн хотела ему помочь в какой-то его беде еще из признательности за то, что Деклин была причиной возвращения ее на родину. Вернувшись в Египет, Джесмайн освободилась от депрессии, от гнева и тоски, которые жили в ее сердце после того дня, когда отец проклял ее. Она чувствовала себя счастливой и оживленной, смеялась и шутила со своими пациентками. Вот сейчас пожилая крестьянка обратилась к ней с вопросом:

– Скажите, саида-докторша, а эта ваша новая медицина помогает?

Прослушивая через стетоскоп дыхание больной, жаловавшейся на лихорадку и слабость, она ответила:

– Зависит от пациента, ум Тевфик. Вот я дала бутылку микстуры Ахмеду, который сильно кашлял, и велела пить неделю по большой ложке. Он пришел в назначенный срок, кашель стал еще хуже. «Ты пил лекарство?» – «Нет, саида, ложка не пролезла в горлышко».

Все засмеялись, согласившись, что мужчины бывают бестолковы и беспомощны. Джесмайн слышала собственный беззаботный смех и понимала, что с ней случилось чудо. Ведь депрессия при ее наследственности угрожала рассудку. Когда она двадцать лет назад приехала в Англию, то узнала от тети Пенелопы, что ее бабушка леди Франсис покончила с собой во время глубокой депрессии. «Дядя Эдди, – подумала тогда она, – возможно, застрелился, хотя утверждали, что он погиб от нечаянного выстрела при чистке револьвера. А мать, которая погибла в автомобильной катастрофе, – может быть, это тоже было самоубийство в результате депрессии?» У Джесмайн возникла мысль, что депрессия могла стать пагубной и для нее самой. Но в Египте депрессия прошла бесследно и Джесмайн воскресла душой. Это было прекрасное чудо, возрождение к жизни. Она была счастлива, слыша кругом арабский язык, вернувшись к привычной еде своего детства. А какой радостью было узнать снова в своих соотечественниках эту неподражаемую ироничную манеру, умение египтян посмеяться над самими собой, не принимать жизнь чересчур серьезно. А счастье сидеть на берегу Нила, наблюдая, как меняется его течение от восхода до заката солнца, чувствовать под ногами благодатную родную почву, а на плечах – горячую ласку солнца… Да, Джесмайн пробудилась и воскресла физически и духовно. И она чувствовала, что в Деклине Конноре что-то умерло, и горячо желала его воскресить.

– У вас бывает кровь в моче, умма? – почтительно спросила она старую женщину, одетую в черное. – И боли в животе?

Та дважды утвердительно кивнула, и Джесмайн, выписывая ей направление к районному врачу, сказала:

– У вас болезнь крови. В районной больнице вам дадут лекарство, и вы поправитесь.

Случай был ясным – инфекция гнездилась в грязных водоемах деревни, и если бы лекарство у Джесмайн не кончилось, она немедленно сделала бы инъекцию. Старая крестьянка кивнула и взяла бумажку, но Джесмайн знала, что она может, вернувшись домой, сварить ее с чайными листьями и выпить для целительного эффекта.

– Саида! – сказала ум Тевфик, отняв от груди ребенка. – Дайте мне лекарство для моей сестры. Она три месяца замужем и не беременеет. Он может взять вторую жену.

Женщины кругом сочувственно закивали – лучше всего забеременеть в первый же месяц после свадьбы, тогда брак складывается удачно.

– Пусть сестра покажется врачу, – сказала Джесмайн, – он найдет причину.

– Причину она сама знает – в нее вошел злой дух. Дайте лекарство, чтобы изгнать его. Вскоре после свадьбы, – рассказывала ум Тевфик, – сестра шла через поле, перед ней пролетели два ворона. Они сели на акацию и глядели на сестру, когда она проходила мимо них. Вот тогда в нее и вошел джинни, поэтому она и не беременеет.

Глядя в упрямое лицо женщины с жестко очерченным ртом, Джесмайн кивнула и сказала:

– Да, ум Тевфик, твоя сестра права. Скажи ей – пусть носит под одеждой на животе два черных птичьих перышка. Через неделю пусть вынет их и прочитает первую суру Корана, потом пусть носит еще семь дней. Через несколько недель джинн выйдет из нее.

Уже не в первый раз Джесмайн применяла магию как средство излечения. С каждым днем, с каждым золотым восходом и алым закатом солнца она чувствовала, что ею все сильней овладевают чары Египта, его древней мистической культуры, которую Джесмайн впитала от Амиры. Теперь в завываниях ветра ей слышались голоса джиннов; принимая роды, Джесмайн произносила над новорожденным древнее заклинание против дурного глаза. Она поняла силу древних тайн, видела, что древние поверья помогают иногда там, где бессильны антибиотики.

– Э-э, посмотрите-ка, как на вас поглядывает саид! – воскликнула вдруг ум Джамал, и все женщины украдкой посмотрели на Деклина, сидящего на другой стороне площади. – Да ведь он в вас влюбился, – пусть со мной муж разведется, если это не так!

Женский смех разнесся над площадью, как всплеск крыльев вспорхнувший птичьей стаи. Молодые женщины радостно наслаждались возможностью пообщаться, зная, что скоро вернутся к строгому домашнему затворничеству.

– Сегодня праздник Пророка, – сказала ум Джамал. – Хотите, я приворожу к вам доктора, саида?

– Да нет, – возразила Джесмайн, – доктор Коннор скоро уедет.

– А вы сделайте так, чтобы он остался, саида. Непременно сделайте! Мужчины думают, что они поступают по своей воле, а на деле, сами того не зная, они поступают так, как хотим мы.

Молодые женщины, еще только начинающие осознавать свою скрытую власть, радостно хихикнули.

– Докторше надо выйти замуж за саида и родить ему детей, – решительно сказала ум Тевфик, и старые женщины в черном одобрительно закивали.

– Я уже стара рожать детей, – сказала Ясмина, укладывая стетоскоп в свою медицинскую сумку. – Мне скоро сорок два года.

Ум Джамал, женщина с внушительной фигурой, бабушка двадцати двух внуков, бросив на Джесмайн игривый взгляд, запротестовала:

– Будут еще у вас детишки, саида. Когда я родила последнего, мне под пятьдесят было. Я подарила мужу девятнадцать детей, все они живы и здоровы, – сказала она с удовлетворенным вздохом. – Вот он за всю жизнь и не взглянул на другую женщину!

Джесмайн улыбнулась, но в глубине ее души проснулась боль, которую она испытывала всякий раз, когда брала на руки чужого ребенка или видела мать с дочкой. Она тосковала о девочке, погибшей при родах, – Джесмайн забыла бы, что это дочь Хассана аль-Сабира, и любила бы дитя так же нежно, как матери-феллахи в деревнях любили своих дочерей. Тосковала она и о своем сыне Мухаммеде, думая, помнит ли он ее, как он выглядит теперь, на кого похож. Неужели на грубого эгоиста Омара? Нет – он должен быть похож на Элис, нежную и мягкую, и на нее – в нем должна быть доброта.

Ум Джамал сказала вдруг с неожиданной серьезностью:

– Вы должны выйти замуж за доктора, саида, еще и потому, что вы все время бываете вместе.

– Не беспокойтесь об этом, – сухо сказала Джесмайн. В действительности она и Деклин бывали вместе только в машине, на пути из одной деревни в другую, и тогда действительно сидели рядом, соприкасаясь при толчках по ухабистым дорогам среди полей хлопка и сахарного тростника. В деревне они останавливались в разных домах, часто на противоположных концах деревни, и больных принимали раздельно.

Джесмайн приняла последнюю больную, поздравила женщин с праздником святого Пророка, и молодые женщины начали расходиться с площади. Они исчезали в узких улочках с грудным ребенком на руках или в узелке за спиной, с малышами, вцепившимися в юбки их красочных традиционных нарядов. Старые женщины в черных платьях и покрывалах темными пятнами рассеялись по площади в ожидании праздничных зрелищ. Джесмайн осталась одна; посмотрев через площадь, она встретила взгляд Коннора.

Он быстро отвернулся и, собрав свою сумку, попрощался с посетителями кофейни:

– Увидимся вечером на празднике, иншалла. Когда он встал и поднял сумку, от стены отделилась тень и, материализовавшись в оборванного феллаха, протянула ему каменного жука-скарабея.

– Это старинный, саид, я сам украл его в гробнице фараонов. Ему тысячи лет, а я продам вам за пятьдесят фунтов.

– Я не покупаю старинные вещи.

– Так он же новый! – Феллах снова стал энергично совать ему скарабея. – Его только что сделал знаменитый мастер, мой друг…

Деклин улыбнулся и пошел через площадь навстречу Джесмайн; они встретились на полпути.

– Я обещал хаджу Тайебу съездить с ним на кладбище: он хочет помолиться перед праздником на могиле отца. А сначала я завезу вас в церковную миссию. (Джесмайн на этот раз остановилась у католических монахинь, а Деклин жил в доме имама, на другом конце деревни.)

– Да я охотно поехала бы с вами. Околокладбища, говорят, древние руины, интересно посмотреть…

Глиняные домики и поля остались позади, машина шла среди пустынной равнины. Дорогу показывал хадж Тайеб. Пламенный шар заходящего солнца горел на безоблачном небе, расцвечивая пустыню золотыми и оранжевыми полосами, испещренными темными пятнами скал и валунов. Наконец они увидели впереди маленькую деревушку; среди глиняных куполов царило безмолвие пустыни, только иногда в узких улочках посвистывал ветер. Это была деревня мертвых – кладбище. Они подъехали к могиле семьи Тайеба, и он показал им, в каком направлении ехать к древним руинам. Они подъехали туда в последних лучах заходящего солнца, и Джесмайн прошептала:

– Деревенские женщины рассказывали мне, что эти развалины обладают священной силой. Крестьяне отламывают камушки от древних колонн, толкут их в порошок и употребляют как лекарство. От гробницы какой-то древней богини, куда некогда стекались паломники и где останавливались пересекавшие пустыню караваны, осталось совсем немного – две колонны, остальные большими кусками и осколками валялись на земле; кое-где проступали камни древней мостовой – очевидно, дорожка, которая вела к этому святилищу. За руинами возвышалась массивная крутая насыпь, – возведенная тысячелетия назад, она, словно рубец, отделяла долину Нила от пустыни Сахары.

– Здесь был самый оживленный караванный путь, – сказал Деклин, пробираясь с Джесмайн среди камней. Заходящее солнце окрасило колонны в цвет ржавчины.

– Наверное, путники молились здесь о благополучном путешествии. А ночевали в пещерах, – сказал Деклин.

– Мне кажется, кто-то ночует там и теперь, – отозвалась Джесмайн, показывая на след ноги среди каменной пыли.

– Да, святые пустынники заходят сюда. Мистики, их здесь посещают видения. Преимущественно суфии. Но и отшельники-христиане тоже.

Джесмайн села на статую барана с отбитой головой.

– А почему здесь не ведутся раскопки?

Коннор посмотрел на пустынную равнину, заметив невдалеке черные пятна бедуинских палаток.

– Наверное, нет средств. Гробница незначительная, раскопки велись в конце прошлого века, когда страна была наводнена египтологами. В наше время попробовали организовать туристский маршрут – везли сюда туристов по Нилу, потом на машинах. Но после такого долгого пути люди бывали разочарованы скудным зрелищем, и маршрут заглох. Это мне Абу Хосни рассказывал. – Джесмайн видела силуэт Коннора на фоне бледно-лилового неба; ветер трепал его волосы, уже седеющие на висках.

– Деклин, – спросила она, – почему вы уезжаете? Он подошел к ней, ступая по древним плитам.

– Я должен уехать. Чтобы спастись.

– Но вы так нужны здесь. Пожалуйста, не уезжайте. Я тоже испытала депрессию, когда попала в лагерь палестинских беженцев в Газе. Но работа при Тревертонской миссии помогла мне понять, что мы можем творить добро, и мы должны это делать.

– Джесмайн, – сказал он, стоя в тени колонны. – Я видел много лагерей, во всех странах. Я знаю, что это такое, как ужасно люди живут там. Ни вы, ни я не сможем этого изменить, ни на дюйм. Вот, посмотрите, – он обернулся к колонне, – древние мастера три тысячи лет назад вырезали здесь изображения, ветер и песок сгладили их, но не стерли, и вот сейчас их высвечивает солнце. На этих рисунках люди работают на полях, буйвол вертит колесо водяной мельницы, женщина толчет в ступе зерно. Наши крестьяне живут так же сегодня. Ничего не изменилось, – я понял это, проработав четверть века врачом в странах третьего мира. Не изменилось и не изменится.

– Изменились вы сами… – печально сказала Джесмайн.

– Вернее сказать, я очнулся от сна, освободился от иллюзий. Я понял.

– Что?

– Все, что мы делаем – в Египте, лагерях беженцев, – тщетно, бессмысленно.

– Но вы так не думали прежде. Вы хотели спасти детей всего мира.

– Тогда я так думал, теперь знаю, что это была пустая похвальба.

– Нет! – сказала она с вызовом.

– Вы…

Они услышали шум шагов – к ним, задыхаясь, тащился хадж Тайеб.

– Аллах, как я устал… – пропыхтел он. – Богу пора уже призвать меня, не то я стану совсем развалиной и в раю ни на что не пригожусь. Ох, уж эти колонны! Если бы к ним ездили туристы, деревня наша стала бы побогаче. А то они приезжали и обижались, что колонн только две – стоило так далеко ехать! Мы уж с Абу Хосни хотели понастроить тут колонн и придать им древний вид, да не вышло. Ох, и устал же я.

Коннор встал:

– Я пригоню сюда машину. Вы вдвоем меня подождите. Джесмайн встала со статуи каменного барана, хадж Тайеб сел на ее место, аккуратно расправив на себе галабею. Он поглядел на небо, которое быстро темнело, и прижал руку к груди:

– Нехорошо здесь быть, когда падает ночь. Становится не по себе.

– Вам плохо? Сердце?

– Я старый человек, но Бог меня хранит… Вернулся Деклин и, встревожившись, достал аптечку, но не успел дать лекарство хаджу Тайебу – тот встал, и, прислушиваясь, воскликнул:

– Здесь кто-то стонет!

– Это ветер, хадж Тайеб, – успокоил его Коннор.

– Нет, это джинни. Давайте уедем отсюда поскорей, саид. По ночам здесь бродят призраки.

– Подождите, – сказала Джесмайн, – я тоже что-то слышу.

Все трое постояли, прислушиваясь. В руинах свистел ветер; вдруг раздался какой-то другой звук, похожий на стон. Звук повторился.

– В стороне святилища! – воскликнул Коннор.

Им пришлось пробираться среди камней почти ползком; Коннор держал за руку Джесмайн. Там, где некогда было святилище, сохранилась небольшая постройка над алтарем в человеческий рост Коннор заглянул во входное отверстие – уже стемнело, и внутри ничего не было видно. Они слушали, нагнувшись; снова раздался стон.

– Алла! – закричал хадж Тайеб и сделал жест, отгоняющий злых духов. Коннор поискал в машине фонарь, зажег его, вошел внутрь и увидел на алтаре человека, глаза которого были закрыты. Он был в одежде суфиев-мистиков, запятнанной кровью. На грудь спускалась длинная белоснежная борода.

Деклин стал перед ним на колени, спокойно убеждая:

– Ничего, добрый человек… Мы врачи, мы вам поможем… – Он открыл свою медицинскую сумку, выслушал сердце и измерил давление странника. В это время Джесмайн, подняв грубую одежду, увидела распухшую ступню с признаками гангрены.

– Он, наверное, упал… расшиб или сломал ногу… а потом как-то дополз и укрылся здесь, – тихо сказала Джесмайн, готовя укол морфия. – Это облегчит вашу боль, – внятно сказала она больному, хотя не была уверена, слышит ли он ее. Деклин отложил стетоскоп.

– Пульс очень слабый. Организм обезвожен. Сделаем уколы и отвезем его в районную больницу.

Они были поражены, услышав хриплый шепот:

– Нет! Не надо меня увозить отсюда.

– Мы заботимся о вашем здоровье, абу! – обратилась к больному Джесмайн, называя его в почтительной форме «отец». – Мы – врачи.

Он неожиданно открыл глаза, и Джесмайн увидела, что это вовсе не глубокий старик. Глаза были совсем не старческие, ясные, светло-зеленые. Когда лицо его исказила гримаса боли, блеснули молодые крепкие зубы.

– Это не старик, – шепнула она Коннору.

– Но он очень плох. Такое низкое давление! – мрачно отозвался тот. – Принесите металлическую коробку из багажника, – сказал он хаджу Тайебу, застывшему у входа в святилище.

Джесмайн положила руку на лоб отшельника, – кожа была сухая, как пергамент. Осмотрев ногу, она и Деклин поняли, что ее надо ампутировать выше колена.

– Что с вами случилось? – спросил Деклин.

– Я молился наверху, на насыпи, потерял равновесие и упал, дополз сюда…

– Сколько времени вы тут?

– Часы, дни…

Когда он полз, в рану набилась грязь, поэтому он не истек кровью. Сколько же дней он был без воды и пищи?

В машине была фляжка с водой, Джесмайн поднесла к его губам, но он был так слаб, что сделал лишь два глотка.

Постепенно начал действовать морфий; раненый перестал стонать, выпил еще воды и заговорил:

– Добрые люди есть повсюду. Здесь были бедуины, они накормили меня и оставили воды… Благослови их Аллах…

– Вы поправитесь, – сказал ему Деклин. – Мы отвезем вас в больницу. – Но он не отвечал, уставившись вдруг на Джесмайн, нагнувшуюся к нему. Потом он поднял исхудалую руку и, отодвинув ее абрикосового цвета тюрбан, увидел светлые волосы и вскрикнул:

– Мишмиш! Мишмиш! Абрикосик! Джесмайн покачнулась и выдохнула:

– Что?! Что вы сказали?

– Мишмиш, я думал, что ты мне снишься, но это ты, живая!

– Захария! Закки! – Она обернулась к Деклину: – Это мой брат.

– Ты знаешь, я везде искал Захру, – хрипло шептал Захария, – но не нашел… Я шел от деревни к деревне, всюду спрашивал, но ее не было. Не судьба мне найти ее…

– Не говори, Закки, – умоляла Джесмайн со слезами на глазах. – Мы тебя вылечим, только береги силы!

– Нет, не вылечите, – улыбнулся он. – Но я благодарен Всевышнему, что он позволил мне увидеть тебя перед смертью, Мишмиш…

– Да, – сказала Джесмайн, еле сдерживая рыдания, – я тоже счастлива, что мы увиделись. Но что мы оба делаем здесь, так далеко от дома?

Он поднял на нее затуманенный взгляд:

– Ты… помнишь… фонтан в саду?

– Я помню. Молчи, не утомляйся.

– Зачем мне беречь силы, я умираю. Мишмиш, виделась ли ты… – лицо его исказила гримаса боли, – виделась ли ты с семьей, после того как отец изгнал тебя? Как это было ужасно!

Ее слезы лились на руки Захарии.

– Молчи, умоляю! Мы спасем тебя!

– Ясмина, я чувствую – Божья милость пребывает с тобой. Бог опекает тебя, он держит руку на твоем плече и направляет твой путь. Его касание легко, но Он вернул твоей душе мир и покой.

– О, Закки! – всхлипнула она. – А если бы мы не нашли тебя? Как страшно тебе было одному!

– Со мной был Бог, – выдохнул он еле слышно Деклин бросил на Джесмайн озабоченный взгляд.

– Мы должны перенести его в машину, не то будет поздно.

– Мишмиш… Боль уходит…

– Это подействовало лекарство.

– Спасибо тебе за это, сестра моего сердца, и вам тоже, – Захария посмотрел на Деклина. – Но вас самого мучает боль, брат мой. Я вижу это по ауре, которая вас окружает.

– Не разговаривайте, абу, берегите свои силы.

Но Захария дотронулся до руки Деклина, потом взял ее в свои руки и сказал:

– Да, вы страдаете. – Он посмотрел в лицо Деклина и сказал, как будто что-то увидел и понял в нем: – Вы не виноваты. Это не ваша вина.

– О чем вы?

– Она пребывает в мире, и вы тоже должны обрести мир.

Деклин вздрогнул и отвернулся.

Джесмайн склонилась над Захарией. Он прошептал, полузакрыв глаза:

– Теперь я ухожу к Богу, настал мой час. – Захария погладил золотистые волосы, упавшие из-под тюрбана на плечо Джесмайн. – Бог привел тебя домой, Мишмиш. Твоим странствиям в чужих землях пришел конец. – Он слабо улыбнулся и с последним дыханием прошептал – Передай мою любовь Тахье. Мы встретимся с ней в раю.

Джесмайн опустила его безжизненную руку и прошептала:

– Во имя Аллаха прощающего, милосердного. Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Пророк Его.

Она долго сидела неподвижно у смертного ложа. Moлчание пустыни окружало святилище, потом донесся вой одинокого шакала. Тихо плакал хадж Тайеб, растроганный смертью паломника. Деклин тронул Джесмайн за плечо и сказал:

– Темнеет, мы должны зарыть его. Идите с хаджем Тайебом в машину, а я выкопаю могилу.

– Нет, я должна участвовать в этом, похоронить брата – мой долг, – возразила Джесмайн.

Когда они завалили могилу камнями, чтобы ее не разрыли шакалы, и Джесмайн выцарапала на камне, лежавшем над головой Захарии слово «Аллах», хадж Тайеб прошептал:

– Восхвали Бога, саида, твой брат лег в землю, находящуюся под покровительством и Аллаха, и богов древности.

Джесмайн заплакала, и Деклин бережно обнял ее.

ГЛАВА 4

Когда Амира вышла из автомобиля, клан Рашидов, собравшийся провожать старейшину рода в Мекку, встретил ее изумленным молчанием. Был сезон, когда неистовый хамсин засыпал Каир раскаленным песком и гравием, но в Порт-Суэце, откуда отправлялись корабли в Саудовскую Аравию, солнце проливало свое золотое благословение с безоблачного неба, а Суэцкий залив расстилался бирюзовой гладью, не тронутой дуновением даже легчайшего ветерка.

Родные привыкли видеть Амиру в черном; теперь она была в белоснежных одеждах паломницы, – она хранила их в сундуке Долгие годы, исполненные надеждой посетить святые места ислама. Белое платье и тончайшая белая вуаль преобразили старую женщину, придали странную в такие годы девическую легкость ее облику. И походка Амиры была легкой и стремительной, как будто колдовские белые одежды освободили ее от бремени лет.

Причиной волшебного преображения Амиры были, конечно, не одежды, а восторг осуществления заветной мечты. Она должна была наконец увидеть Мекку, где тысячу четыреста лет назад родился святой Пророк Мухаммед и куда веками стекались истинно верующие – немусульманам доступ в Мекку был запрещен.

Последние недели Амира провела в посте и молитвах, чтобы достигнуть «икрам» – состояния чистоты, освободиться от всего суетного и подготовить душу к приобщению к величайшей святыне ислама. Каждый мусульманин, готовящийся к паломничеству в Мекку, должен был отбросить все суетные мысли и отказаться от знаков мирского тщеславия – на шее и руках Амиры не было ни единого украшения.

Ибрахим вел под руку Амиру до конца причала, откуда катера отвозили пассажиров на пароходы, отправляющиеся в Саудовскую Аравию, и родственники сопровождали их веселой толпой. Здесь были все, кроме Нефиссы, которая вывихнула лодыжку, и ее внука Мухаммеда, который остался присматривать за ней. Но дочь Нефиссы Тахья была здесь и ее дочь Асмахан двадцати одного года, беременная вторым ребенком. Зейнаб, приемная дочь Камилии, прихрамывала рядом с Тахьей. Она была ровесницей Асмахан, но семья не надеялась выдать ее замуж. Хотя иногда рассуждали и по-другому – разве чудес не бывает? Надо надеяться на Божью милость. Вот Камилия, по общему мнению, должна была остаться старой девой, оттого что будто бы была бесплодной, а теперь она замужем и у нее чудесный шестилетний мальчик, Наджиб, – черноволосый, с глазами цвета янтаря. Кто знает, какая судьба начертана в Книге Судеб для Зейнаб? А разве Тахья не хотела несколько раз оставить семью и отправиться на поиски Захарии? Но Бог вразумил ее. Если Закки по Божьей воле вернется, они поженятся и будут счастливы. Только надежда на Божье милосердие и сострадание к людям делают человеческую жизнь сносной, а то бы мы не выжили.

Жена Ибрахима Худа шла со своими пятью красивыми девочками, от семи до четырнадцати лет. У всех пятерых разрез глаз был как у Амиры – в форме заостренного листика. С тех пор как Ибрахим женился на Худе, избавив ее от тяжелой работы медсестры и обеспечив ее отца, продавца пирожков, и пятерых лентяев братьев, она без устали вынашивала, рожала и пестовала этих ангелочков. Ее не огорчало, что Ибрахим взял еще одну жену, маленькую спокойную Атию. Центром вселенной Худы были дочери, об избавлении от постельного труда она не сожалела. Худа никогда никому не сказала бы, что ей не по душе заниматься любовью с мужем, но так оно и было – она терпела секс только для того, чтобы родить ребенка. До появления Атии она даже намекала Ибрахиму, что перерыв в сексе полезен для здоровья, но он не обращал внимания на ее слова в своем неистовом желании иметь сына. Возраст его приближался к семидесяти, а сына еще не было. Оставалось надеяться, что мальчика родит Атия – она была уже на последних месяцах беременности.

Поддерживая мать, Ибрахим посматривал на Атию. Концы накидки распахнулись при ходьбе, открывая выпуклый живот. Она должна родить мальчика – семь дочерей родилось у Ибрахима за эти годы, нет, девять, считая умершую в 1952 году девочку Элис и ее же выкидыш 1963 года – это тоже была девочка. Бог милосерден и пошлет ему сына. Он снова с надеждой посмотрел на круглый бугор под накидкой Атии. Али, отец Ибрахима, давно ждет в раю внука, но на небе время иное, и прошедшие годы для отца Ибрахима, может быть, равны одному земному мигу.

Следуя к причалу за семьей Рашидов, Дахиба оперлась на руку Хакима. Ибрахим предложил удалить раковую опухоль хирургическим путем, но Дахиба не решилась на операцию, и ей делали химиотерапию и облучение рентгеном. Лечение очень ослабило ее, но дух оставался бодрым. Дахиба и ее муж решили посвятить дарованный им Богом остаток жизни осуществлению заветных творческих замыслов. Рауф ставил фильм, правдиво изображающий историю женщины, истязаемой мужем, которая убивает садиста, стреляя ему сначала в пах, потом – в сердце. Хаким был уверен, что в Египте фильм запретят, но надеялся, что в других странах женщины всей душой примут героиню.

Дахиба хотела опубликовать рукопись романа, написанного ею десять лет назад и отвергнутого издательствами. Рецензенты сочли роман «Та, что ищет в пустыне»– «Бахитхат аль бадийя» – автобиографией Дахибы и утверждали, что настоящий роман ни одна женщина вообще написать не способна. Но теперь, в более либеральном общественном климате президента Мубарака, роман был принят издательством, будет опубликован в ближайшее время в Египте и, конечно, станет известным во всем арабском мире, так что Дахиба была счастлива. Несмотря на слабость, она пожелала проводить умму, и Камилия, не докучая любимой тете назойливой опекой, то и дело поглядывала, как та себя чувствует, делая вид, что наслаждается свежим морским ветерком и любуется сверканием моря, по которому скользили вдоль сиреневого берега Синая лайнеры и нефтеналивные судна. Камилия знала, что Дахиба еще испытывает боль, а желтый шарф на ее голове скрывает почти безволосую голову – результат химиотерапии и облучения. Но лечение дало положительные результаты, и Камилия уже подготовила празднество – сюрприз, о котором ничего не знали Дахиба и Хаким, но знала вся семья. Рашиды всегда умели хранить секреты!

Настало время прощания. К Амире подошли Зейнаб и две молоденькие двоюродные внучки – они должны были сопровождать ее во время путешествия и тоже были в белых одеждах паломниц. Амира обняла Дахибу и Хакима.

– Я испрошу у Бога полного выздоровления для моей дочери, – сказала она нежно. – Бог милосерден.

Потом она поцеловала Камилию:

– Не беспокойся, мы вернемся благополучно, иншалла! Последним с Амирой попрощался Ибрахим, крепко и долго обнимавший ее. Он беспокоился за мать, потому что ее сопровождали только девушки, – она не захотела, чтобы поехал Мухаммед, хотя на этом настаивал и Омар. Но гораздо больше, чем отсутствие мужчины-спутника, беспокоило Ибрахима задуманное матерью второе путешествие– посетив Мекку, она собиралась искать старый караванный путь, которым следовали девочка Амира и ее мать много лет назад, – Амира была уверена, что этот путь проходил через Саудовскую Аравию. Ибрахим боялся опасностей этого путешествия, его обуревали тревога и предчувствие, что он может больше не увидеть свою мать.

– Будь спокоен за меня, сын моего сердца, – сказала ему Амира. – Я отправляюсь в путь с радостью. – И она направилась к парому, почти не веря, что сбывается ее заветная мечта и скоро она увидит великие святыни и вспомнит страну своего детства.

На рекламном щите против клуба «Золотая клетка» была наклеена огромная фотография Мими. – Она была снята в костюме для танцев нового стиля – облегающем вечернем платье фасона, возрождающего моду пятидесятых годов, – из алого шелка, усыпанного темно-красными блестками, в туфлях на высоких каблуках, с длинной перчаткой только на одной руке – вторая рука оставалась обнаженной, Фотограф умело осветил блестящие светлые волосы и запечатлел знаменитый «дикий взгляд» танцовщицы – взгляд пантеры, готовой поглотить свою добычу. Добычей Мими были мужчины, и любой из них был бы счастлив стать этой добычей.

Мухаммед стоял у дверей клуба «Золотая клетка», сжав руки в карманах в кулаки и завидуя всем, кто входил в клуб, – многочисленным туристам-иностранцам и богатым арабским бизнесменам.

Если бы только не заболела тетя Дахиба! С того дня, как Мухаммед увидел Мими в студии Дахибы, он не спал ночей, сгорая от юношеской страсти, строя в своей фантазии планы знакомства и любовной связи с красавицей. Но Дахиба легла в больницу, студия ее была закрыта, и все планы стали несбыточными. Последний месяц Мухаммед каждый вечер томился у входа в этот клуб на берегу Нила, который когда-то был излюбленным местом короля Фарука, проводившего там ночи в азартных играх вместе со своей свитой. Ни разу еще Мухаммед не набрался смелости войти в клуб. Почему? У него были деньги, и два дня назад ему исполнилось двадцать пять лет. Но денег было немного. Семья пышно отпраздновала его день рождения, и он получил много подарков, но денег не дарили. А Мими, конечно, не заинтересует правительственный клерк с грошовым жалованьем.

Уставившись на каскад белокурых волос на фотографии, он вспомнил вдруг, что не сегодня-завтра должен получить поздравительную открытку от своей белокурой матери Ясмины – только раз в году он получал от нее известие. Она так давно была в разводе с его отцом! Вдруг Мухаммед услышал рядом с собой озлобленный возглас: «Проклятые разлагающиеся империалисты!» Мухаммед оглянулся и увидел, что на него обращен горящий темный взгляд Хуссейна, члена «Мусульманского братства». Было время, когда Мухаммед хотел вступить в это «Братство», но неудержимый фанатизм Хуссейна отпугнул его. И сейчас им овладел безотчетный страх: Хуссейн обращался к нему, и Мухаммед вспомнил, что раза два за этот месяц встретил его напротив клуба «Золотая клетка», – по-видимому, Хуссейн узнал его. Случайны ли были эти встречи? У Мухаммеда защемило сердце. Обжигающее дыхание хамсина и горячие глаза Хуссейна были как два сигнала тревоги.

– Что вы сказали? – спросил он.

– Когда-то ты был с нами, брат, я помню. Ты ходил на наши собрания, но потом исчез.

– Отец запретил мне… – пробормотал Мухаммед, не понимая, почему страх сжимает его сердце.

Хуссейн презрительно улыбнулся:

– Но ты еще веруешь, мой друг?

– Верую?..

Хуссейн показал на фотографию Мими:

– Я видел, что ты смотришь на это и негодуешь! Эта мерзость разрушает национальные ценности и подрывает святую веру ислама.

Мухаммед посмотрел на фотографию, потом на Хуссейна. Из дверей клуба доносились звуки оркестра, играющего вступление. Сейчас она появится на сцене перед чужестранцами, его возлюбленная Мими. Он желал ее, он ненавидел ее. Лицо его покрылось потом.

Хуссейн подступил к нему вплотную:

– Как может человек думать о Боге, как может мужчина хранить верность жене и семье перед такими дьявольскими искушениями? Ночные клубы содержатся на западные доллары, чужестранцы хотят лишить нас гордости, чести и благопристойности.

Мухаммеду казалось, что низкий голос Хуссейна грохочет раскатами грома. Юноша посмотрел на фотографию Мими, на сверкание ее грудей и бедер под облегающим платьем, на ее хищную улыбку, и вдруг ему показалось, что женщина издевается над ним. Хамсин вонзил в кожу Мухаммеда тысячи иголок, пот заливал его лицо, шею, струился между лопатками. Юноша как будто пылал.

– Мы должны очистить Египет от этой чумы! – прозвучал в его ушах голос Хуссейна, – и вернуть народ на пути Бога и праведности. Любыми средствами!

Мухаммед вздрогнул и пустился бежать от дверей клуба.

Нефисса была рада, что смогла удержать при себе Мухаммеда, – подумать только, Ибрахим и Омар хотели отправить его с Амирой! Очень удачно, что Нефисса слегка повредила ногу и они не могли настаивать на своем. А то Амира забрала бы власть над Мухаммедом, как она забрала власть над всем. Но Нефисса твердо решила: внук принадлежит только ей.

С Мухаммедом были связаны все надежды Нефиссы, она строила планы, о которых не подозревал никто – ни Ибрахим, ни Омар, ни даже Амира. Многие годы счастье не давалось в руки Нефиссы, но она еще возьмет его! Она сама выберет Мухаммеду невесту, женит его, и они втроем поселятся в квартирке, которую Нефисса уже втайне от всех сняла и оплачивала.

Нефисса посмотрела на часы – где это Мухаммед пропадает каждый вечер? Входная дверь внизу открылась и захлопнулась, и она услышала шаги внука. Мухаммед вошел в комнату, где Нефисса лежала на софе, положив больную ногу на подушку. Мухаммед поцеловал ее и повернулся, чтобы уйти, но она удержала его – внук показался ей бледным и расстроенным.

– Как ты себя чувствуешь, внук моего сердца? – спросила она встревоженно.

Он ответил, остановившись у столика, на который выложили сегодняшнюю почту, и разбирая конверты:

– Я здоров, бабушка… – Вдруг она увидела, что он зажал в руке какое-то письмо.

– Что это? – спросила Нефисса.

– Поздравительная открытка… от мамы… Нефисса смотрела на внука с софы. Она регулярно уничтожала когда-то письма Ясмины к Камилии, но поздравительные открытки матери к дню рождения Мухаммед ожидал каждый год взволнованно и нетерпеливо, и Нефисса сочла неразумным прятать их от него. Она не запрещала внуку хранить их в ящике стола и не посягала на них. Нефисса понимала, что запретный плод слаще доступного, и если бы она выразила недовольство или ревность по отношению к Ясмине, то мать в глазах внука будет жертвой и мученицей.

Нефисса увидела, что Мухаммед, не вскрывая, разглядывает конверт.

– Что такое, дорогой?

– Не понимаю, бабушка. Смотри, на письме египетские марки.

– Значит, это не от нее.

– Да нет же, ее почерк!

Мухаммед разорвал конверт и прочел знакомые слова: «Ты всегда в моем сердце. Мама».

Он тщательно рассмотрел штемпель и вскричал, протягивая конверт Нефиссе:

– Бисмиллах! Она в Египте.

– Что? – воскликнула Нефисса, беря письмо в руки. – Ясмина в Египте? «Аль-Тафла», – прочитала она на штемпеле. – Где это?

Мухаммед кинулся к книжному шкафу и, найдя атлас между словарем и стихами Ибн Хамдиса, стал лихорадочно перебирать страницы. Он должен был найти это место! Наконец, он нашел страницу в указателе, открыл карту, где кусочек зеленой долины Нила был стиснут между двумя желтыми пустынями, провел палец по линии реки, провел еще раз и наконец нашел нужную точку.

– Вот она! К югу от Луксора и… – Он прервал фразу и швырнул атлас через всю комнату; тот стукнулся о телевизор и, прошелестев страницами, упал на ковер.

Нефисса села, ухватилась за спинку стула и, испытывая мучительную боль, встала на ноги.

– Что с тобой, внук моего сердца? – вскричала она.

– Она в Египте и не хочет увидеть меня! Не приехала сюда! Что же это за мать!

Нефисса с жалостью смотрела, как рыдания сотрясают хрупкое юношеское тело, но вдруг сердце ее вздрогнуло от мучительной тревоги: Ясмина в Египте! Она может приехать и потребовать сына! По закону она лишена материнских прав, но ведь Мухаммед теперь взрослый и сам может решать свою судьбу. Что, если Ясмина приласкает его и он уйдет к ней? Этого нельзя допустить.

– Слушай меня, дорогой, – она погладила руку Мухаммеда. – Посади меня в кресло. Ну вот, ты добрый мальчик. Теперь я тебе что-то расскажу. Для тебя настало время узнать правду о своей матери.

Помогая ей сесть в роскошное кресло, обитое парчой, Мухаммед шмыгнул носом и вытер слезы ладонью. Это было собственное кресло Нефиссы, – сидя в нем, она отдавала распоряжения слугам или ласкала маленького сына Омара, потом внука Мухаммеда.

– Это нелегко мне, внук моего сердца. Много лет вся семья молчала о твоей матери. И я боялась ранить твое сердце. Теперь садись и слушай.

Но Мухаммед остался стоять посреди комнаты, на ковре, когда-то принадлежавшем подруге юности Нефиссы принцессе Фаизе, – после бегства короля Фарука из Египта и конфискации имущества королевской семьи Нефисса купила ковер на аукционе.

– Так что же случилось с моей матерью, бабушка? – спросил он сдавленным голосом.

– Мой бедный мальчик, твоя мать совершила прелюбодеяние с другом твоего дедушки. – Нефисса почувствовала, что испытывает злорадное удовольствие, открывая тайну Ясмины, и даже немного устыдилась самой себя. – Она была в то время замужем за твоим отцом, а тебе было пять лет.

– Нет… Я не верю!.. – воскликнул он со слезами на глазах.

– Спроси своего дедушку Ибрахима, когда он вернется из Суэца. Он скажет тебе правду. Она обесчестила семью.

– Нет! – вскричал он. – Не говори так о моей матери.

– Мне больно рассказывать тебе это, но это правда. Поэтому семья никогда не говорит о ней. Это случилось в последний день пагубной Шестидневной войны. Тяжелый, мрачный день позора нашей семьи. – Нефисса сжала губы. Она не собиралась рассказывать Мухаммеду, как Ясмина молила оставить ей ребенка, как Омар решительно разлучил ее с сыном.

Юноша стоял на ковре принцессы Фаизы в оцепенении, бледное лицо покрылось потом. Он кинулся в ванную, и до Нефиссы донеслись звуки неистовой рвоты.

Когда он, шатаясь, вышел из ванной, Нефисса протянула к нему руки, но он отвернулся и ринулся из дома. Он бежал по улицам, натыкаясь на прохожих, и молил Бога, чтобы в кофейне «Феруза», в которой они всегда встречались, он увидел своих друзей Салаха и Хабиба и они рассеяли бы окутавший его черный туман смехом и шутками. Кофейня находилась напротив клуба «Золотая клетка», и он не нашел там друзей, а нашел Хуссейна. Повинуясь его гипнотическому взгляду, Мухаммед покорно сел рядом с ним, укрыв лицо в ладонях, и слушал его мрачные призывы покарать нечестивцев, и сказал «да» – он сделает то, чего хочет Хуссейн. А потом кинется в Аль-Тафлу и покарает свою мать за преступление, которое она совершила двадцать лет назад.

ГЛАВА 5

Джесмайн искала на ночном небе свою звезду Мирах в созвездии Андромеды, чтобы набраться от нее силы для предстоящего ей дела, но никак не могла ее найти в сплошной звездной россыпи. Тогда она обратилась к луне, сиявшей над Нилом, большой круглой серебряной луне, льющей благословенный свет.

После молчаливой молитвы она покинула берег реки и вернулась в спящую деревню Аль-Тафла. Темными улицами она добралась до дома шейхи, мудрой женщины, сказительницы и прорицательницы. Джесмайн должна была действовать – до отъезда Коннора осталось три дня.

Деклин не мог заснуть и мерил шагами скрипучие половицы веранды, останавливаясь время от времени, чтобы взглянуть на небо, но туч не было. Весь день где-то слышались раскаты грома, воздух был насыщен электричеством, птицы собирались в огромные стаи. Все это предвещало бурю, но на небе не видно было ни единой тучки. Деклин закурил сигарету и попытался утихомирить бурю в своей душе.

Через три дня он покидал Египет, но ни на минуту не переставал думать о Джесмайн. Он вспомнил, как она прильнула своей нежной грудью к его твердой мужской груди, теплоту ее тела, слезы, увлажнившие его рубашку. Никогда он так не желал женщины, как желал в тот момент Джесмайн, и он клял себя за это, твердя, что не смеет забывать Сибил.

Он вышел на улицу и пошел в сторону клиники; подходя к ней, он понял, что слышит не раскаты грома, а дробь барабанов. Он бросил сигарету и затоптал ее. В самом деле, звук барабанов – но откуда? В такой поздний час!

Звук барабанов становился все слышнее, чувствовался определенный ритм. Где-то танцуют среди ночи?

Все дома Аль-Тафлы были заперты, не светилась даже кофейня Валида. Крестьяне и крестьянки не выходят с наступлением темноты, считая, что ночь населена джиннами и привидениями. Поэтому, несмотря на жару и духоту, двери и окна запираются, чтобы в дом не проникли ни злые духи, ни проклятия завистливых соседей.

Деклин увидел, что помещение клиники не освещено; не было света и в окне Джесмайн. Зато свет мерцал в обнесенном глиняными стенами дворике позади клиники, где в пристройке находились очаг, лохани для стирки и клетки с курами. Пробравшись во двор через узкий проход, он увидел музыкантов с деревянными флейтами, двуструнными скрипочками и большими плоскими барабанами. Там были и женщины: Деклин узнал среди них жену Халида, почтенную Бинт Омар – сестру Валида, – они стояли над металлическими блюдами, в которых дымились ароматические курения, и бормотали заклинания на арабском языке. Внезапно Деклин понял, что здесь готовится «заар», ритуальный танец, участники которого впадают в транс, общаются с потусторонними силами и изгоняют демонов. Иностранцы обычно не допускаются к «заар» даже как зрители, но Деклин однажды в Тунисе видел такого рода танец – стамбали, – во время которого танцор скончался от сердечного приступа. Поэтому он был встревожен. Неужели Джесмайн решила принять участие в церемонии?

Одна из женщин стала на его пути: «Харам! – Запрещено!» Но тотчас же вышла другая женщина и, подойдя к Деклину, посмотрела на него строго и вопрошающе. Это была жена шейха, женщина с суровыми, резкими чертами лица, с татуировкой на подбородке – знаком происхождения от бедуинов пустыни. Лекарка и прорицательница, слывшая ясновидящей, она пользовалась большим авторитетом среди женщин деревни. Деклину пришлось уже с ней спорить о варварском обычае обрезания девочек, но его возражения и объяснения нимало не убедили шейху.

Деклин хотел спросить ее, где Ясмина, но не успел он заговорить, как она отступила от двери и властно приказала:

– Входите же, саид!

Он увидел на скамьях приветливо кивающих ему женщин; другие ходили кругом дворика, готовясь к совершению ритуала: поднимали и опускали руки и медленно поворачивали голову то в одну, то в другую сторону. Музыканты били в барабаны над жаровнями с раскаленными углями, а шейха в развевающихся черных одеждах ходила, зажигая факелы и помешивая куренья, аромат которых разливался в душном воздухе.

Танцы «заар» опасны. Танцующий порой доходит до неистовства, собирая все свои силы, чтобы изгнать злых духов. Сопротивляясь, джинни может даже убить. Деклин, конечно, знал, что причиной смерти танцора в Тунисе было перевозбуждение: бешеная пляска и духовное напряжение, вышедшее из-под контроля рассудка, превысили меру физических сил.

С какой целью люди обращаются к этому ритуалу? Вот у стены сидит, полузакрыв глаза, с трубкой в руке, миссис Раджат. Может быть, эта женщина несчастлива, в душе ее нет покоя, и инстинкт подсказывает ей, что она изольет в «заар» свои отрицательные эмоции… А другие жители деревни взвинчены надвигающейся грозой и хотят отогнать джиннов бури… Деклин сел, прислонившись к глиняной стене, которая еще хранила впитанный днем солнечный жар.

Шейха зажгла все факелы и подала знак барабанщикам; и один из них, в длинной белой галабее и белом тюрбане, встал и пошел по кругу, четко отбивая ритм, остальные барабаны смолкли, а женщины перестали кружиться и, стоя на месте, качались из стороны в сторону с закрытыми глазами. Сделав несколько кругов, барабанщик изменил ритм, потом к нему присоединился второй, который тоже пошел по кругу, выстукивая похожий, но несколько измененный ритм. Деклин знал, что это значит: феллахи верили, что на каждого джинна воздействует иной ритм, и надо было использовать разные приемы, чтобы обезвредить каждого из них. Наконец, одна из женщин, которые продолжали покачиваться, завороженные биением барабанов, вышла на середину круга и начала танцевать. Это была жена Халида; Деклин был изумлен, как легко и грациозно движется в танце эта пышная женщина. Теперь вступили и остальные барабанщики, каждый в своем ритме, но, как ни странно, это не звучало какофонией, а создавало непонятным образом общий завораживающий эффект. Танцевали уже все женщины в разных ритмах, каждая из них улавливала в звучании оркестра свой ритм, и движения танца у каждой были свои.

Вдруг Деклин увидел, что шейха направляется в клинику, где находилась комната Джесмайн. Встревоженный, он вскочил на ноги и через минуту увидел Джесмайн, которую вели две женщины. Она была как будто одурманена наркотиком, женщины поддерживали ее с обеих сторон. Глаза ее были закрыты, голова склонена к плечу. На ней был ярко-голубой халат. Деклин знал, что, по поверью, голубой цвет смягчает влияние злых духов. Он изумленно смотрел, как барабанщики окружили Джесмайн, которую по-прежнему поддерживали под руки две женщины, окружив голубое пятно кольцом белых галабей. Потом шейха пронзительным голосом начала на неизвестном языке произносить какие-то заклинания, возглашать странно звучащие имена… Она воздела руки к небу, и хотя она оставалась неподвижной, ее черный силуэт как будто танцевал на стене в пляшущем пламени факелов.

Джесмайн покачнулась и упала на колени; Деклин рванулся к ней, но его удержала сильная рука миссис Раджат. Женщины, поддерживающие Джесмайн, отошли от нее, и она осталась в центре круга на коленях с откинутой назад головой. К барабанщикам присоединились остальные музыканты, возникла общая мелодия. Джесмайн, стоя на коленях, раскачивалась из стороны в сторону, тюрбан почти соскользнул с ее головы; подошла шейха и сняла его, открыв золотистые волосы. Женщины закружились вокруг нее в танце, это был охранительный круг: время от времени каждая из них что-то шептала, очевидно, подбадривая, успокаивая или защищая от джиннов танцовщицу в центре круга. Джесмайн раскачивалась все сильнее и сильнее, ее золотистые волосы уже подметали землю. Поднявшийся над крышами месяц освещал призрачным светом золотисто-голубое пятно посреди движущегося круга.

Музыка зазвучала громче, запел высокий женский голос. Деклин почувствовал, что пульс его участился. Барабаны били все громче, и по-прежнему раздавался громкий голос шейхи, читавшей таинственные заклинания. Теперь казалось, что она требовательно призывает кого-то.

Вдруг Джесмайн перестала раскачиваться и, застыв с вытянутыми на уровне плеч руками, начала делать кругообразные движения головой. Кружащийся нимб ее золотых волос напомнил Деклину «римскую свечу» фейерверка. Она вращала головой все быстрее и быстрее, убыстрялся и темп музыки, и шейха выкрикивала свои заклинания так пронзительно и быстро, что теперь уже сливались отдельные слова.

В висках у Деклина стучало, пот лился между лопатками. Он не мог оторвать глаз от вертящегося золотого кольца: вверх… вниз… круговое движение… как странно она поворачивает шею… Он увидел, что лицо Джесмайн побледнело и блестит от пота… рот полуоткрыт… глаза закатились, он видел только белки. Она без сознания!

– Достаточно! Прекратите! – Деклин ворвался в круг женщин, устремляясь к Джесмайн.

– Харам, саид! – Нельзя! – встала перед ним шейха. Он оттолкнул ее, схватил Джесмайн на руки и вынес ее из дворика, наполненного удушливым ароматом курений.

Она безвольно лежала в его объятиях, пока он нес ее по темной улице к Нилу. Нежно положив ее на траву, он с тревогой смотрел в ее бледное лицо. Она пришла в себя и еле слышно прошептала:

– Деклин!

– Какого дьявола вы это затеяли? – воскликнул он, опускаясь перед ней на колени и откидывая волосы с ее влажного лба. – Разве вы не знаете, что экстатический танец опасен? Как вы меня напугали!

– Я сделала это для вас, Деклин…

– Для меня? С ума вы сошли! Меня вы до полусмерти напугали!

– Но я хотела…

Внезапно он схватил ее в объятия и впился губами в ее рот.

– Джесмайн, – шептал он, целуя ее лицо, волосы, шею. – Я так боялся за вас! Вы могли себе серьезно повредить…

Она ответила ему страстным поцелуем и, обвив его руками, прильнула к нему.

– Я виноват, – взволнованно сказал он. – Я должен был воспрепятствовать этому. Вы и сейчас не понимаете, какой опасности подвергались.

– Деклин, любовь моя…

– Я не в силах был бы потерять вас, Джесмайн… – Он зарыл лицо в ее волосы; его сильные руки сжали ее так, что она едва дышала. Он накрыл ее своим твердым телом, и ей показалось, что зеленые тростники вокруг них взметнулись до самых звезд. Она вдохнула мускусный аромат Нила, Деклин сказал:

– Я люблю тебя, Джесмайн, – и больше слов не было…

Они шли по берегу Нила рука в руке, луна уже склонилась за горизонт. Джесмайн думала, что никогда еще Нил не казался ей таким прекрасным. Она была благодарна великой реке, которая стала свидетельницей ее счастья. Сжимая руку Деклина, она вспоминала, как они соединились на берегу реки: он вошел в нее, но она почувствовала себя так, как будто он вобрал ее в себя. И сейчас она чувствовала себя окутанной его любовью.

Деклин был четвертый мужчина в ее жизни, но с ним Джесмайн впервые познала полноту и одухотворенность наслаждения.

– Деклин, – сказала она, – вам позволили смотреть «заар» по моей просьбе. Я не подвергалась опасности, они бы этого не допустили, и они умеют помочь.

Он сказал, глядя на звездное небо, так тихо, словно боялся всколыхнуть речную гладь:

– Я испугался за вас. И не могу понять, почему вы это сделали. Почему – для меня?

– Я хотела отдарить вас.

– За что?

– Если бы не вы, я не вернулась бы в Египет, не была бы рядом с Закки в его смертный час. Он умер не в одиночестве. Я признательна вам за это.

– Но вы не из-за меня вернулись в Египет, Джесмайн. Она остановилась и посмотрела в его красивое лицо, освещенное лунным светом.

– Захария сказал перед смертью, что у вас на сердце тяжесть. С тех пор я думаю только о том, как снять эту тяжесть.

– И вы пытались изгнать моих демонов? Она улыбнулась:

– Некоторым образом. Все, кто были на «заар», любят вас, и они передавали вам свою положительную энергию.

– Боюсь, что это не сработало, – усмехнулся он. – Я не чувствую положительного эффекта. – Он повернулся и подошел к кромке воды. Звезды вдруг затанцевали на поверхности воды – набежал ветер, возможно, наконец приближалась гроза. Послышались и раскаты грома.

– Вы когда-то спросили, что меня изменило. Это связано со смертью моей жены. Джесмайн, Сибил была убита.

Она подошла к нему ближе.

– И вы в чем-то обвиняете себя? Это имел в виду мой брат, сказав, что вина не ваша?

– Нет. – Деклин вытащил из кармана пачку сигарет. – Не это.

– Тогда что же?

Он посмотрел на сигарету и спичку в своей руке и, швырнув их наземь, отрывисто сказал:

– Я убил человека. Вернее, я его казнил.

Джесмайн показалось, что эти слова взорвали сострадательную, мудрую тишину ночи. Она вдохнула запах цветущих апельсиновых деревьев и подняла на Деклина взгляд, полный нежности и сочувствия.

– Сибил и я были в Танзании, возле Аруши, – продолжал он. – Я знал, кто ее убил. Это был сын деревенского старшины. У Сибил была маленькая фотографическая камера, которая ему очень понравилась. Первый раз, когда он ее украл, я заявил, что, если камеру положат обратно, я не буду расследовать это дело. На следующий день камера оказалась в машине. Через месяц Сибил была зарезана по дороге к нашей миссии пангой, туземным кинжалом. Из «лендровера» взяли только маленькую фотокамеру.

Деклин заметил, что прядь белокурых волос прилипла к влажному горлу Джесмайн, и бережно отвел ее. Я был уверен, что староста, отец убийцы, поможет сыну избежать суда. Поэтому я пошел к старейшинам деревни иизложил им свой план; они согласились. Парня привели ко мне, и четверо односельчан держали его, пока я делал укол. Я сказал ему, что вколол ему «сыворотку виновности», что невинному человеку она не причинит никакого вреда, а преступник после укола непременно умрет на рассвете. – Помолчав, Деклин сказал: – На рассвете он умер.

– Отчего?

– Я сделал ему инъекцию дистиллированной воды. Это не могло ему повредить. Я думал, что он испугается и сделает признание. – Деклин смотрел на темную реку. – Ему было шестнадцать лет.

Джесмайн положила ладонь на его руку и сказала:

– Сибил умерла оттого, что настал ее час, так было записано в Книге Судеб. Там записан и мой час, и ваш. Пророк сказал: «Ничто не повредит мне, пока мой час не наступит, и ничто не спасет меня, когда он придет». Закки был прав – это не ваша вина. Но бремя ваше тяжело. И у меня на душе тяжелое бремя. Вы спрашивали меня, почему я не вернусь к моей семье. Сегодня я расскажу вам об этом. – Она подняла взгляд к звездам. – Отец изгнал меня из семьи. У меня навсегда отобрали сына. Я была наказана за прелюбодеяние, за то, что я понесла ребенка от человека, который не был моим мужем.

Она хотела увидеть в глазах Деклина – удивление? ужас? сочувствие? – но увидела только отблеск лунного света и продолжала рассказывать:

– Я не любила его, я стала его жертвой. Хассан аль-Сабир угрожал погубить мою семью, я пришла к нему просить за отца, и он обесчестил меня. Я не могла рассказать отцу – он был бессилен против Хассана, но отец узнал, предал меня проклятию и изгнал из дома. Он сказал, что мое рождение навлекло на наш род позор и бесчестье. Вот почему я не вернусь домой.

– Джесмайн, – сказал Коннор, – ведь я помню, как вы впервые пришли ко мне в кабинет, – вы тогда получили повестку из Службы иммиграции. И я помню, как вы были напуганы. Троих студентов из моей группы уже депортировали, и я видел, что для них возращение на родину было только неудобно или невыгодно, вам оно внушало смертельный ужас, я почувствовал это. Этот страх живет в вашей душе, но вы должны его преодолеть. Вы сделали первый шаг – приехали в Египет, но в Верхний Египет. Отчего жив этот страх? Вы боитесь Хассана аль-Сабира?

– Нет, не его. Я не знаю, живет ли он в Каире, не знаю даже, жив ли он. Но он не может больше причинить мне зла. Я боюсь встретиться с ними. Не хочу и не могу возвращаться к ним. Они отторгли меня. Я не имею больше никакого отношения к роду Рашидов.

Она отвернулась от Деклина, но он обнял ее за плечи и повернул к себе.

– Джесмайн, вы хотели помочь мне. Забудьте обо мне. Помогите себе самой. Изгоните своих демонов.

Минуту она растерянно молчала под его настойчивым взглядом, потом наконец отозвалась:

– Вы не понимаете.

– Нет, я понимаю. Вы сказали, что признательны мне за то, что вернулись в Египет. Но я был только предлогом, вас привела тоска по родному краю. А теперь вы тоскуете по своей семье. Вы должны преодолеть свой страх и встретиться с ними.

– Вы не правы…

– Нет, я прав. Вы работали в Ливане, в Газе, теперь в верховьях Нила – как будто кружили вокруг спящего гиганта, которого боитесь разбудить. Этот гигант – ваша безмерная тоска по своей стране и по своей семье.

– Да, Деклин, я боюсь… Я так хочу их всех видеть – мою сестру Камилию, мою бабушку Амиру. Но я не знаю, как же мне это сделать.

– Делать шаг за шагом и не отступать, – улыбнулся он.

– Но вы-то отступили, – мягко напомнила она.

– Да, я сдался. Я решил, что наука бессильна здесь. Я понял, что не стоит тратить сил на прививки детям, когда мать верит, что ребенка гораздо лучше охранит от болезни синий шарик, повешенный ему на шею на шнурке. Я пытаюсь внушить крестьянам, что речная вода полна бактерий, вызывающих серьезные болезни, а они пьют сырую инфицированную воду, «очищая» ее волшебным амулетом. Днем они приходят ко мне за лекарствами, а ночью выпрашивают у колдуна порошок из засушенной змеи и талисманы. Они верят, что камни руин, где мы похоронили вашего брата, обладают большей целительной силой, чем мои инъекции. Даже вы, Джесмайн, верите, что мне поможет танец «заар». К чему же мои усилия? Да, я сдался. Я уезжаю, потому что сознание тщетности моих усилий разрушило мою душу. Тщетность нашей работы здесь погубила Сибил.

– Ее ведь не магия погубила.

– Ее убил шестнадцатилетний мальчик из-за грошовой фотокамеры. Джесмайн, я и Сибил убеждали жителей этой деревни делать прививки детям, и это нам уже почти удалось, потому что Сибил справилась с сопротивлением местного колдуна. И я погубил все ее усилия, прибегнув в минуту слабости к колдовству. Я отбросил эту деревню на сто лет назад! Какая насмешка судьбы…

– Нет, вы не виноваты, – сказала она, нежно гладя его щеку. – О, Деклин, я так хочу снять вашу боль. Скажите, что мне сделать? Уехать с вами?

– Нет, – сказал он, отстраняя ее. – Вы должны быть в Египте, Джесмайн. Здесь ваше место.

– Я не знаю, где я должна быть, – сказала она, кладя голову ему на плечо и прижимаясь к его сильному телу. – Я знаю только то, что я люблю вас.

– Ну что ж, – пошутил он, целуя ее, – в данный момент большего знания от вас и Не требуется.

ГЛАВА 6

– Не беспокойся, друг мой, – сказал Хуссейн, включая таймер на мине, – в понедельник клуб закрыт, жертв не будет. Нам важно шуму наделать. – Он оглянулся на Мухаммеда, который сидел на заднем сиденье машины, – лицо юноши было серым, как пепел. – Это будет символический акт, выражение нашего протеста против безбожников, оскверняющих наши устои в этих ночных клубах. Я поставил таймер на девять часов вечера.

Хуссейн припарковал свою машину напротив клуба «Золотая клетка», так что Мухаммед мог видеть афишу с фотографией Мими у входа. Он посмотрел на мину и хрипло вдохнул воздух – в горле у него пересохло.

Что он здесь делает с этими опасными людьми, террористами, – он, Мухаммед Рашид, безобидный маленький клерк? Он был в смятении с того дня, как получил письмо матери из Аль-Тафлы. Несколько недель он ждал, что Ясмина приедет к нему, и каждый вечер, расстроенный, уходил к Хуссейну и слушал там молодых людей, которые страстно вещали о Боге и революции. Надежды на приезд матери иссякли, тоска наваливалась тяжелой глыбой. Ненависть подавляла страстную потребность в материнской ласке, и когда друзья Хуссейна говорили, что безнравственным женщинам не место в Египте, он соглашался с ними. Согласился и подложить мину в клуб «Золотая клетка», чтобы разрушить безбожное капище, где танцевала Мими.

«Уж я ей покажу», – твердил он про себя, сам не зная, к какой из двух женщин обращена его угроза.

Но сейчас он был испуган и растерян, как ребенок, и старался не думать о мине. Неужели мать уже уехала из Аль-Тафлы? Не может быть! Завтра она приедет на улицу Райских Дев… а сегодня вечером Мухаммеда схватит полиция… Но бежать он уже не мог.

Хуссейн поднял коробку с миной и вложил ее в руки Мухаммеда:

– Мы предоставляем тебе эту честь, друг мой. Ты докажешь сегодня свою преданность Богу и нашему делу. Вот тебе ключ от черного хода. Если встретишь слугу или сторожа, дай бакшиш и скажи, что ты должен положить в костюмерной Мими подарок от важного чиновника. Поставь коробку вот тут, на краю сцены, – он показал крестик на схеме. – Бог тебе поможет.

В то время как Мухаммед входил в клуб с черного хода, к парадному входу подъехала Камилия и, выйдя из машины, обменялась рукопожатиями с владельцем клуба. Он заверил ее, что к вечеру все подготовлено. Вечер по случаю вручения Дахибе премии за книгу был подготовлен втайне от нее; в клубе «Золотая клетка» должны собраться семья Рашидов и друзья Дахибы, оркестранты ансамбля, который играл во время ее выступлений, кинозвезды и другие знаменитости, а также представители министерства искусств и культуры. Был заказан роскошный обед, и гости надеялись, что Дахиба не откажется станцевать им – после четырнадцатилетнего перерыва.

Дахиба смотрела на залитые золотым солнечным светом крыши домов, купола и минареты мечетей Каира и чувствовала, что этот мир прекрасен – мир, в котором ей была дарована вторая жизнь. Лабораторные анализы показали, что роковая опухоль рассосалась. Хаким вошел в комнату с большим свертком в руках, улыбаясь лукаво и довольно.

– Тебе подарок. Разверни и посмотри.

Ловкими тонкими пальцами Дахиба развязала ленту и вскрикнула от восторга. Подняв платье на руках, она любовалась золотыми и серебряными узорами, вплетенными в тончайшую черную ткань.

– О, это прекрасно, Хаким! Никогда в жизни не видела такой красоты.

– Это подлинное ассиютское платье. Ну и стоило же оно мне! – улыбнулся Хаким. – Он сел и пропустил между пальцами удивительную ткань. – Ему сто лет. Большая редкость – разыскать было очень трудно. А ты помнишь, что в свой дебют в 1944-м танцевала точно в таком же?

– Да, но то была подделка, а это – настоящее!

– Ну что ж, как раз для торжества. Надевай, Дахиба, его и потрясешь весь Каир.

Дахиба обняла его и поцеловала:

– А что мы будем праздновать, Хаким?

– Твое исцеление от рака, хвала Аллаху!

– А куда мы пойдем?

Он лукаво сощурил свои небольшие глаза:

– Это сюрприз.

Амира вспоминала о свое семье в Каире. Амира обещала Камилии, что они возвратятся к чествованию Дахибы, но путешествие затянулось. После посещения Мекки на пути в Медину у Амиры заболело сердце, и пришлось задержаться в пути. Доктор посоветовал после небольшого отдыха вернуться в Каир, но Амира не изменила своих планов, и сейчас они следовали старой караванной дорогой ее детства. Она должна была вспомнить то, что стремилась вспомнить всю жизнь – Бог не пошлет ей другого случая.

Амира глядела на бирюзовую воду залива Акаба, и душа ее ликовала. Посетив самое священное место всех мусульман, Мекку, она очистилась, приблизилась душой к Богу. Она и три ее юных спутницы целовали Каабу – большой черный камень, отполированный губами верующих, на котором пророк Ибрахим хотел принести в жертву своего сына Исмаила. Они посетили колодец Хагар и пили его священную воду, они бросали камушки в колонны, символизирующие сатану, – чтобы изгнать его из своих помыслов.

Потом они доехали на катере до Акаба и оттуда в большом запыленном «бьюике» пересекали старой караванной дорогой Синайский полуостров.

Это была дорога исхода евреев из Египта – в памяти Амиры запечатлелись слова матери о том, что они следуют путем Исхода. Но за давностью лет библейский путь Исхода не был, конечно, запечатлен на карте, и Амире предлагали и другие варианты. Она начинала волноваться, не надо ли было ей выбрать северную дорогу. Справа от дороги поднимались гранитные скалы и мелькали пальмы, слева голубел залив, на другой стороне которого в сиреневой дымке виднелась Аравия.

– Эта дорога, которой пророк Мусса вел свой народ? – спросила Амира у водителя, иорданца в клетчатой красно-белой шапочке.

– Это самая известная дорога, саида, – успокоительным тоном ответил тот, – вот монахи вам все расскажут. Божьей милостью, мы переночуем в монастыре святой Екатерины.

Морской берег теперь виднелся в отдалении. Путь проходил в горах, это была запущенная дорога, в ухабах, и водитель ехал медленно.

Каменистые поля вокруг дороги заросли ивняком, где сновали маленькие зеленые ящерицы и бегали куропатки, над полями вились жаворонки. Земля была жесткая, бесплодная, лишь изредка встречались купы пальмовых деревьев. Иногда вдали чернели пятна походных палаток кочевников-бедуинов. Взгляд Амиры впитывал окружающий пейзаж; усиливалось смутное чувство, что все это ей знакомо.

Наконец, они доехали до монастыря.

– Гебель Мусса – гора Моисея, – сказал водитель, показывая на одну из скалистых гор с откосами из серого, коричневого и красного гранита.

Сердце Амиры забилось сильнее. «Знакомо ли мне это? – думала она. – Мне кажется, вблизи этих гор бедуины напали на наш караван, и я была вырвана из рук матери… А если мать была убита, я найду здесь ее могилу…» В ее памяти возникали картины ее сна – сияло лазурное море, звенели караванные колокольчики… Воскреснут ли и другие картины прошлого?

Когда они увидели маленькое, похожее на крепость здание монастыря, от него отъезжали автобусы, набитые туристами, и тянулась вереница студентов с рюкзаками на спине.

– Бисмиллах, – сказал водитель. – Это плохой знак. Видно, мы опоздали и монахи закрыли на ночь ворота. – Он вышел из машины, взбежал по каменной лестнице и быстро вернулся. – Очень жаль, саида, но монахи не могут принять нас. Они приняли много туристов и просят вас приехать завтра.

Но Амира не могла ждать до завтра. А если снова случится сердечный приступ?

– Зейнаб, – сказала она, – помоги мне подняться по этой лестнице. – И ответила на удивленный взгляд водителя – Мы не туристы, мистер Мустафа. Мы – пилигримы на пути к заветной цели.

Зейнаб позвонила в колокольчик, и появился бородатый монах в темно-коричневой рясе.

– Святой отец, – спросила Зейнаб по-арабски, – мы проделали долгий путь. Не разрешите ли вы моей прабабушке провести ночь в вашей обители?

Он не понял, Зейнаб повторила вопрос по-английски. Тогда он кивнул и сказал, что он и сам признал паломников по их белой одежде. Монах повел Амиру через чисто выметенный внутренний дворик, и, ступая по каменным плитам, она почувствовала, что уже была здесь когда-то прежде.

Джесмайн обошла больных по вызовам и возвращалась в клинику для вечернего приема.

– Саид завтра уезжает из Аль-Тафлы? – сочувственно глядя на докторшу, спросила ум Джамал, которой Джесмайн измеряла кровяное давление.

Это был последний вызов, и Джесмайн осматривала пациентку во внутреннем дворике перед ее глиняной хижиной.

– Да. Доктор Коннор должен ехать.

– Докторша, это ошибка. Удержите его здесь.

– Или поезжайте с ним, – вмешалась миссис Раджат. – Вы такая молодая женщина! Еще натерпитесь от одиночества в старости – вот как я.

Джесмайн отвернулась от женщин, укладывая аппарат для измерения кровяного давления в медицинскую сумку. Две ночи назад они с Коннором занимались любовью, и это было прекрасно. Потом они разговаривали до рассвета, потом снова любили друг друга. Он казался ей таким близким, она знала, что он понимает ее и разделяет ее чувство. Ум Джамал права – разве Джесмайн в силах отпустить его? Но Коннор не останется.

– Я люблю вас, Джесмайн, – сказал он, – но если я останусь здесь, я погибну. Я отдавал этим людям свои силы, отдавал без конца, и мне уже нечего отдавать. Они как будто съели мою душу, и я должен спасаться, бежать отсюда. Я должен уехать, Джесмайн, а вы должны остаться.

Идя из дома ум Джамал в клинику, Джесмайн думала, что ей действительно суждено Богом остаться в одиночестве, навсегда разлучившись с Коннором, никогда его больше не увидеть. Вдруг она заметила, что идет не в клинику, а к дому, где жил Коннор, но не остановилась, а ускорила шаги. Коннор перед домом укладывал вещи в свою «тойоту». Он обернулся на ее крик, и она упала в его объятия.

– Я люблю тебя, Деклин. Я не в силах расстаться с тобой!

Он целовал ее, пропуская пальцы сквозь ее золотистые волосы. Она прильнула к нему:

– Я потеряла все, что любила, даже сына. Я не могу потерять тебя. Женись на мне.

Мухаммед был охвачен паникой. Все удалось с пугающей легкостью: он прошел черным ходом, никого не встретив на пути, и положил нарядную подарочную коробку, в которой лежала мина, на краю сцены, недалеко от дверей костюмерной, включил таймер и вернулся на улицу Райских Дев. Около дома он посмотрел на часы – оставалось тридцать минут! Дом почему-то был пуст. Навстречу ему сбежала с лестницы его кузина Асмахан в вечернем платье из блестящего шелка, окутанная облаком ароматов, и удивленно воскликнула:

– Как, ты опоздал! Все уже там! Ну, поедем со мной. – И он вспомнил, что сегодня состоится чествование тети Дахибы, на котором будет присутствовать вся семья.

– Я забыл, Асмахан. А где это будет?

– В клубе «Золотая клетка».

Амира проснулась сред ночи – у нее щемило сердце. Не потревожив сон своих юных спутниц, она набросила свои белые одежды и вышла из комнаты. Резкий холодный воздух пустыни охватил ее.

Она молила Бога, чтобы причиной стеснения в груди был поздний ужин, которым их накормили гостеприимные монахи, а не сердечный приступ. Она должна жить до дня, когда Бог вернет ей память! Вчера она обошла со своими спутницами всю территорию монастыря, которая равнялась площади небольшой деревни, посетив красивую церковь, сады, усыпальницу, где хоронили монахов монастыря. Но нигде воспоминания детства не ожили в ее душе.

Пустынный дворик был залит лунным светом; Амира окинула взглядом скромные постройки и вспомнила, как они вчера удивились, увидев в стенах монастыря построенную в давние годы небольшую мечеть; сейчас ею пользовались кочевники-бедуины.

Дрожа от холода, Амира решила вернуться в дом, но что-то вдруг остановило ее. Поглядев в ночное звездное небо, она осознала, что Бог указывает ей путь, и начала медленно, с трудом подниматься по ступенькам к каменному парапету, ограждающему монастырь.

Большой черный лимузин Хакима Рауфа медленно двигался в потоке машин по улицам Каира. Дахиба смотрела на оживленную толпу каирцев, вышедших из своих домов для вечерних прогулок и развлечений, и радостно улыбалась.

– Ты мне так и не скажешь, что за сюрприз? – спросила она Хакима.

– Не скажу, – ответил он с улыбкой, – сейчас сама увидишь.

Мухаммед смотрел на часы. Мина должна была взорваться через пятнадцать минут, а его машина еле двигалась в густом потоке каирского вечернего транспорта. Он пытался дозвониться в клуб, но линия была занята. Доехать до полицейского участка не было времени; оставалось одно – ринуться в клуб, выхватить мину и швырнуть ее в Нил. Но машина не двигалась – движение то и дело перекрывали.

Боже мой, помоги мне!

Он выскочил из машины, оставив мотор выключенным, и кинулся к реке.

Дав последние инструкции Насру и Халиду, которые оставались работать в Аль-Тафле под руководством нового главного врача, который должен был на днях приехать, Деклин решил посмотреть, что делает Джесмайн. После того как она пришла к нему и Деклин согласился, чтобы она ехала вместе с ним, они занимались любовью, а теперь она, наверное, дома и складывает вещи.

Он шел по улице, вдыхая запахи готовящейся в домах пищи, когда с минарета мечети донесся призыв муэдзина к вечерней молитве – мечеть находилась рядом с клиникой. Он подошел к клинике, открыл дверь, которая оказалась незапертой, и вошел. Дверь комнаты Джесмайн оказалась незапертой, но ее там не было. Он прошел в закрытый домик за домом, где недавно танцевали «заар». Вдруг он увидел Джесмайн, коленопреклоненную на молитвенном коврике.

Никогда раньше он не видел ее на молитве. Это было чарующее зрелище: в лунном свете, одетая в белый халат и тюрбан, она простиралась в молитве пластично и грациозно, как танцовщица. Он услышал арабские слова, срывающиеся с ее уст, увидел в ее взгляде страстное молитвенное выражение и еще что-то… Печаль? Просьбу о прощении? Вдруг Деклин швырнул на землю сигарету, растоптал ее и через клинику быстро вышел на улицу.

Хаким вошел в парадный вход клуба «Золотая клетка», держа за руку изумленную Дахибу. Все вскричали:

– Сюрприз! – и оркестр, с которым много лет выступала Дахиба, заиграл мелодию, которой всегда начинались ее концерты.

Мухаммед ворвался через боковой вход; прорвавшись через толпу лакеев и поваров, он влетел в обеденный зал ресторана и увидел всю семью – деда Ибрахима, бабушку Нефиссу, свою мачеху Налу, здесь были тетки, дяди, двоюродные братья и сестры, от старейших членов семьи до новорожденных, даже беременная на последнем месяце жена Ибрахима Атия.

Все бурно зааплодировали Дахибе, которая выходила на сцену, опираясь на руку Камилии.

– Боже мой, – прошептал Мухаммед и закричал: – Все, все выходите отсюда! Выходите на улицу, скорей!

Амира шла вдоль каменного парапета, ограждающего территорию монастыря, чувствуя, как лунный свет льется на ее плечи, а холодный ветер пустыни развевает белые одежды. Она смотрела на безлюдный ландшафт и пыталась представить себе место, где находился лагерь ее снов. Обходя монастырь кругом, она видела темные силуэты гор с острыми вершинами на фоне неба, линию крыш и стен монастыря, и вдруг… странно знакомый четырехугольный силуэт – это был минарет мечети, которую они вчера видели, и она узнала в нем четырехугольный силуэт своего сна.

Значит, стоянка была здесь.

На нее пахнуло нежным запахом гардении, и она услышала голос своей матери, ясный и чистый:

– Смотри, дочь моего сердца, то Ригель в созвездии Ориона, звезда, под которой ты родилась. Видишь, она голубая!

Молнией сверкнуло все и раздалось в ней чудным ударом. Она увидела цветные палатки и стяги на них, пение и пляску вокруг костра, посетивших лагерь важных бедуинских шейхов в красивых черных одеждах, услышала их рокочущий смех. Амира пошатнулась, прислонилась к стене, и прилив воспоминаний обрушился на нее, как наводнение.

У нас был дом в Медине. Мы ехали в Каир к маминой сестре Саане, которая ждала ребенка. Мама говорила, что дедушка будет так рад нас увидеть! Он тоскует по дочери с тех пор, как выдал мою маму замуж за аравийского принца, вождя большого бедуинского племени, – моего отца. И я, когда вырасту, выйду замуж за принца. Его зовут Абдулла, и он станет после моего отца вождем нашего племени.

– Аллах велик! – вскричала она, подняв голову к звездам.

Когда Мухаммед бежал к сцене, Омар схватил его за руку. Мгновение отец и сын смотрели друг другу в глаза; потом раздался оглушительный взрыв и взвился столб пламени.

Амира в радостном изумлении смотрела на квадратный минарет своих снов, и в ее памяти оживали все новые и новые воспоминания: сад и фонтан перед ее домом в Медине, имена ее братьев и сестер. Вдруг она почувствовала острую боль, словно в груди ее поворачивался нож…

Джесмайн проснулась в тревоге, она чувствовала: что-то произошло. Накинув платье, она побежала к дому Деклина. Дверь была открыта, комната пуста, машины перед домом не было. Джесмайн с отчаянием глядела на темный молчаливый Нил.

ЭПИЛОГ 1993

Джесмайн раздвинула занавески на окне своей комнаты в отеле «Хилтон» и увидела опаловый рассвет, забрезживший над Нилом. С минаретов взывали муэдзины, Каир пробуждался; рыбаки на Ниле ставили треугольные паруса на своих фелуках, у отеля выстроились в ряд черно-белые такси. Усталая, голодная и взволнованная, Джесмайн повернулась к старой женщине в белой одежде, с которой они за одну ночь снова прожили всю жизнь. Амира сидела в глубоком кресле, белое покрывало соскользнуло с тонких белых волос, прилегающих к маленькому хрупкому черепу.

– О, умма, – сказала Джесмайн, подходя к ней. Она встала на колени у кресла, и Амира жадно обняла ее.

– Мне было так плохо, умма, – призналась Джесмайн. – Я чувствовала себя такой одинокой. Я хотела вернуться домой, но не знала, как это сделать.

– Много раз я видела сон о ребенке, разлученном с матерью, – задумчиво сказала Амира. – И мне казалось, что эти сны – предвестия грядущего. В конечном счете оказалось, что это сон о прошлом, о том, что случилось со мной в раннем детстве. Но в ту ночь, Ясмина, когда отец изгнал тебя, мою любимую внучку, я подумала: зловещий сон сбылся наяву.

Амира подняла к Джесмайн залитое слезами лицо:

– Но как ты снова оказалась в Америке после того, как была в Верхнем Египте?

– Сразу после того, как Деклин уехал, я заболела малярией, в очень серьезной форме. Меня отправили лечиться в Англию, а потом дали отпуск для полного восстановления здоровья. Тогда я и поехала отдохнуть к Рашели в Калифорнию.

– И потом ты не вернулась в Америку?

– Я поехала с группой врачей в Южную Америку лечить холеру – там была эпидемия. А в США вернулась только несколько месяцев назад. Пять лет прошло со дня нашей разлуки с Деклином.

– А теперь ты здорова?

– У меня был рецидив, но появились новые очень сильные лекарства, и меня вылечили.

– А где доктор Коннор? – Амира испытующе глядела в лицо Джесмайн.

– Не знаю. Когда я была в Англии, я наводила справки в Шотландии, куда он собирался, но мне ответили, что в списках врачей он не числится. В организации, основанной на средства Тревертонского фонда, тоже ничего о нем не знали. И писем от него не было.

– Ты все еще любишь этого человека?

– Да, бабушка.

– Тогда ты должна найти его.

Джесмайн и сама это знала. После того как она покинула Египет, она решила не искать Деклина, убежденная, что он решил жить один. Всю ночь Джесмайн вела разговор с бабушкой, в котором две женщины – старая и молодая – говорили о многом, и конечно, о сердечных тайнах, о любви и верности. Воспоминания о любви к Деклину вновь пробудили эту любовь, – она, казалось, спала, дожидаясь своего часа. «Теперь, – поклялась себе Джесмайн, – буду искать его, пока не найду».

Она взяла со стола газету, на первой странице которой была напечатано крупными буквами:

«Бомба террориста разрушила ночной клуб».

– Я была тогда больна, – вздохнула Джесмайн, – не читала газет и не слушала радио.

– С этого дня начал угасать твой отец, – сказала Амира, вставая из кресла, в котором она просидела всю ночь, и укладывая со стола в шкатулку все то, что она доставала, рассказывая Джесмайн о прошедших годах: фотографии, вырезки из газет, альбомы, драгоценности и последнюю поздравительную открытку Джесмайн ко дню рождения Мухаммеда со штампом Аль-Тафлы, получение которой вызвало трагедию. – Твой отец утратил желание жить, – продолжала Амира, – врачи не находят у него никакой болезни, но он угасает.

Джесмайн посмотрела на Амиру, стоящую у окна в сиянии раннего утра; в белоснежных одеждах она была похожа на ангела.

– Никто не знает, что я здесь, кроме Зейнаб, – сказала Амира, – она хотела проводить меня, но нам с тобой надо было встретиться наедине.

– Зейнаб, – задумчиво повторила Джесмайн. – Мой ребенок родился живым. У меня была дочь, а я не знала об этом.

– Мы думали, что ты покинула ее по своей воле, Ясмина. Элис сказала нам, что ты не хочешь этого ребенка.

– Моя мать хотела, чтобы я уехала из Египта, и боялась, что я останусь, узнав, что ребенок жив.

Джесмайн посмотрела на фотографию Зейнаб.

– Я потеряла сына, но Бог даровал мне дочь.

– Мухаммед умер как герой, Ясмина. Как праведный мученик. Те, кто был там, говорят, что он пытался всех спасти. Он увидел мину, побежал к ней и кричал, чтобы все уходили. Он не успел ее обезвредить, но и не подумал о том, чтобы спастись одному. Ему устроили почетные похороны.

– А Камилия не предавала меня, – как я этому рада…

– Нет, не предавала. Когда я спросила Нефиссу, откуда она узнала о том, что случилось между тобой и Хассаном, она призналась, что проследила тебя до дома Хассана. Камилия не выдала твоей тайны.

Джесмайн положила на стол фотографию Зейнаб и подумала об ее отце:

– Кто убил Хассана?

– Я не знаю.

Увидев, что Джесмайн снова рассматривает фотографию взрыва клуба «Золотая клетка», Амира вздохнула:

– Я и Зейнаб тоже могли быть там. Я хотела вернуться в Каир раньше и присутствовать на торжестве в честь Дахибы, но заболела, и мы задержались. Не то я и твоя дочь тоже подверглись бы этой опасности, – она показала на снимки убитых при взрыве мины.

Амира задумчиво посмотрела на Джесмайн, и снова села в кресло, обернув вокруг себя свои белые одежды.

– Теперь, внучка моего сердца, мне остается рассказать тебе только одно, но об этом не знает даже твой отец. Не знала и я сама – это открылось мне в монастыре святой Екатерины. Но рассказывать об этом очень тягостно.

Джесмайн выжидательно смотрела на бабушку.

– Слушай же. После того как я была похищена во время стоянки каравана, меня продали богатому купцу из Каира, любителю маленьких девочек. Женщины его гарема вымыли меня, надушили и привели голой в его комнату. Я увидела громадного старика в кресле, роскошном, как трон, и испугалась. Женщины положили меня ему на колени. Потом мне стало больно, я закричала. Мне было шесть лет.

Потом он звал меня к себе каждую ночь, а иногда предоставлял меня своим почетным гостям и любовался, как я их «развлекаю». Когда мне было тринадцать, старика посетил его друг Али Рашид и получил разрешение побывать в гареме; я ему понравилась, и он захотел купить меня. Старик согласился потому, что у меня уже оформилась грудь и развились бедра, и я стала ему не по вкусу. Но он предупредил Али Рашида, что я не девственница. Тот ответил, что это ему безразлично, купил меня, и я оказалась в доме на улице Райских Дев. – Голос Амиры стал хриплым, она откашлялась. – Рабство уже было запрещено в то время, старик и Али совершили беззаконную сделку, но Али сразу освободил меня, женился на мне, и через год я родила Ибрахима.

– О, умма, – сказала Джесмайн. – Мне так жаль вас. Как это было ужасно для вас.

– Так ужасно, Ясмина, что я невольно заглушила все воспоминания о своем детстве и юности, о всей моей жизни до того, как я очутилась на улице Райских Дев. Я похоронила их в глубине своей души, но я видела сны… странные сны… У меня были странные предчувствия. Ты помнишь, как мы однажды ездили с тобой на такси на улицу Жемчужного Дерева, где был гарем, а теперь школа? Тогда твой отец согласился на твою помолвку с Хассаном… но я почувствовала, что это нельзя допустить.

– Почему, бабушка?

– Потому что имя этого богатого купца, в гарем которого я попала, было – аль-Сабир. Хассан был его сыном.

Горничная отеля провезла тележку по коридору мимо дверей их комнаты; нежный женский голос воскликнул: «Й'алла!»

– Хотя я не помнила, что со мной происходило в этом гареме, – продолжала Амира, – но я чувствовала, что с именем Хассана аль-Сабира связано что-то позорное. Душа моя противилась этой помолвке, и я выдала тебя замуж за Омара.

Обе женщины молчали, думая о том, как их поездка на улицу Жемчужного Дерева изменила жизнь Ясмины и всей семьи.

– Теперь я понимаю, – задумчиво сказала Амира, – что это похищение в детстве и потом – гарем на улице Жемчужного Дерева сделали меня тем, чем я была. Я боялась выйти из дома на улице Райских Дев, где я нашла убежище, я боялась поднять покрывало с лица. Я боялась за моих дочерей и внучек, которые выходили из дома и свободно ходили по улицам. И я не осмелилась выйти замуж за Андреаса Скаураса, в которого была влюблена, потому что смутно помнила о чем-то позорном в моем прошлом.

– И теперь память полностью вернулась к тебе, бабушка?

– Да, хвала Аллаху! Я могу описать тебе внешность моей матери. Я могу описать и внешность моего жениха, прекрасного Абдуллы, – он являлся мне в моих снах, но я не знала, что он такой. И в моих ушах звенит голос моей матери. Я помню, как она сказала:

– Не забывай, дочь моего сердца, что ты – из рода Шарифов, потомков Пророка.

– И вы теперь разыщете свою настоящую семью, умма? Своих братьев и сестер?

Старая женщина покачала головой:

– Нет! Настоящая моя семья – здесь. Джесмайн улыбнулась:

– Ну, а теперь я хочу увидеться с отцом.

Когда они приехали на улицу Райских Дев, Джесмайн минуту помедлила, прежде чем выйти из такси, – ей надо было собраться с духом. Если отец серьезно болен, то, значит, вся семья собралась на улице Райских Дев. Она увидит и знакомые лица, и новые, но все они ей не чужие все они – Рашиды.

Когда она подошла к двери и ступила через порог, она чувствовала, будто переступает через порог времени в прошлое, где все осталось неизменным: прекрасный сад, кружевная медная беседка и массивные входные двери с великолепной резьбой. В передней она увидела Нефиссу, которая, неодобрительно поджав губы, рассматривала блюдо с едой – слуга стоял рядом, чтобы отнести завтрак наверх. Она бросила взгляд на Джесмайн, рассеянно улыбнулась и снова стал разглядывать тушеную баранину на блюде. Вдруг она встрепенулась, снова взглянула на Джесмайн и воскликнула:

– Аль хамду лиллах! Что это, я вижу привидение?

– Здравствуй, тетя! – сказала Джесмайн. Сердце ее забилось учащенно – она видела перед собой женщину, которая обрекла ее на изгнание, лишила сына… которая, как смутно догадывалась Джесмайн, была причиной трагедии в клубе «Золотая клетка».

– Ясмина! – вскричала Нефисса и привлекла к себе молодую женщину. – Хвала Богу, он вернул тебя нам! – Ясмина почувствовала, что у нее сжимается сердце в объятиях предавшей ее женщины, но увидела в глазах Нефиссы мольбу и смягчилась. – Прости меня! – прошептала Нефисса. Ее жалкий взгляд напомнил Джесмайн взгляд Грега в ночь, когда у нее случился выкидыш. Он тоже был виноват перед Джесмайн, но лучше прощать тех, кто причинил нам боль, чем таить злобу. И Джесмайн ответила:

– Мир и благословение Божье вам, тетя!

– Аль хамду лиллах! – задыхаясь от слез, прошептала Нефисса и, взяв Джесмайн за руку, увлекла ее по лестнице, радостно вскрикивая: – Йа, Алла! Йа, Алла!

Навстречу им сбегались все домочадцы, и через минуту Джесмайн потонула в море улыбок, слез и радостных возгласов. Она видела знакомые и незнакомые лица, к ней протягивали руки, обнимали, гладили по лицу, убеждаясь, что это действительно она.

Джесмайн увидела Тахью, они крепко обнялись.

– Хвала Богу, который снова привел тебя в родной дом, – сказала Тахья.

– Это умма привела меня снова в наш дом, – со слезами на глазах пошутила Джесмайн, подумав про себя: «О Захарии я расскажу ей потом…»

– Как отец? – спросила Джесмайн. Тахья покачала головой:

– Он отказывается от еды и питья, даже не говорит ни с кем… Его депрессия развивалась со дня взрыва в клубе, – ты ведь знаешь, что там произошло?

Джесмайн кивнула. Она знала, что при взрыве мины погиб ее сын, два музыканта и слуга. Омар умер от ран. Ребенок Атии, беременной на последнем месяце, родился мертвым.

– На этот раз совсем плохо, – продолжала Тахья. – Раньше он через несколько дней выходил из депрессии. Но сейчас хуже – он не ест уже две недели. По-моему, он хочет умереть, да не допустит этого Бог.

Джесмайн вошла в спальню отца и удивилась, какой знакомой, нисколько не изменившейся оказалась эта комната, куда она вбегала маленькой девочкой. У постели отца сидели мужчины, которые уставились на Джесмайн с недоумением, а потом быстро вышли, закрыв за собой дверь. Джесмайн поняла, что это были родные, ее дяди и двоюродные братья – некоторые лица она узнала. Джесмайн осталась наедине с отцом, села у кровати и положила ладонь на его руку.

Отец так постарел, что показался ей старше, чем Амира, его мать. Голова тяжело вдавилась в подушки, лицо было восковое, глаза прикрыты бледными, морщинистыми веками. Джесмайн почувствовала, что гнев и обида в ее душе растаяли как легкое облачко, – невозможно было испытывать такие чувства к старику, сломленному жизнью. То, что случилось между ними в прошлом, было предсказано в Книге Судеб. Прошлое ушло, а ради будущего надо было вдохнуть жизнь в этого страдающего человека.

– Папа, – окликнула она тихо.

Глаза открылись; сначала он смотрел в потолок, потом перевел взгляд на Джесмайн.

– Бисмиллах! Я вижу сон? Или я умер? Это Элис?

– Нет, папа. Я Джесмайн! Ясмина, – поправилась она.

– Ясмина! Неужели? Ты вернулась ко мне, дочь моего сердца?!

– Я вернулась, папа. Но родные жалуются, что ты не ешь, не пьешь и довел себя до болезни.

– На мне проклятье, Ясмина. Бог меня покинул.

– При всем уважении и почтении к тебе, отец, это глупости. У тебя прекрасный дом, любящая семья – Бог не посылает таких даров недостойному.

– Я довел до самоубийства Элис, – не могу простить себе этого.

– Моя мать была больна. Наследственная меланхолия неизлечима.

– Я бесполезное создание, Ясмина.

– Ну и что толку лежать и плакаться? Бог изменяет судьбу тех, кто сам себе изменяет. И вовсе ты не бесполезное создание!

– Ты дерзкая и непочтительная девчонка! – нежно сказал он, и слезы блеснули в его глазах. – Ты вернулась, Ясмина, – повторял он, лаская ее лицо дрожащей рукой. – Ты теперь доктор?

– Да, и даже неплохой.

– Это хорошо, Ясмина. – Выражение лица Ибрахима стало живее, он не отрывал взгляда от Джесмайн. – А я лежу и вспоминаю прошлое. Знаешь, после смерти матери Камилии Захра нашла меня пьяного в машине – она дала мне воды, а я подарил ей свой белый шарф. А потом она отдала мне своего ребенка. – Он посмотрел на дочь. – Это был Захария.

– Я знаю, папа, мне сказала умма.

– Ясмина, а ты помнишь короля Фарука?

– Помню, он был такой громадный.

– Тогда был век невинности, Ясмина. А может быть, и нет… Я в те времена был совсем плохим врачом… А знаешь, когда я захотел стать хорошим врачом? Когда ты стала помогать мне в клинике. Я хотел, чтобы, ты гордилась мной.

– Ты стал хорошим врачом и хорошо учил меня…

– Знаешь, я всю жизнь стремился ублаготворить своего отца, выполнить его желания. И вряд ли мне это удалось. Я не выполнил после его смерти своего обещания– дать ему внука. Скоро и я буду в раю. Как-то он меня встретит?

– Как отец всегда встречает сына – с любящим сердцем. Папа, примирись с Богом! Не считай себя проклятым!

– Я боюсь… Мне стыдно говорить тебе такое… Я боюсь, что Бог не простит меня.

Она улыбнулась и погладила седые волосы отца.

– Все записано в Книге Судеб. До нашего рождения предопределено все, что с нами случится. Аллах прощающ и милосерден. Проси его смиренно, и он дарует мир твоей душе.

– Он простит меня, Ясмина? А ты простишь меня?

– Прощение от Бога. Я тебя простила.

Она наклонилась и обняла его. Они плакали вместе, потом она вытерла слезы и сказала:

– Я пойду посмотрю, что тебе приготовили поесть! Он снова стал сетовать:

– Я растратил свои годы бесплодно! А теперь я стар и жалок! И где же Нефисса, почему не несет мне суп? Голодом уморить меня хочет!

Джесмайн встала и хотела позвать Нефиссу, но дверь отворилась и в комнату вошли три женщины. Первой к Джесмайн подошла Дахиба и, улыбаясь, приветствовала ее:

– Хвала Богу, ты приехала! Мать сказала нам об этом.

Следом за ней подошла Камилия; Джесмайн удивилась, как она прекрасно выглядит, – прошло ведь двадцать лет. Но Камилия была такой же чарующей и ослепительной, как прежде.

Третья была молодая девушка, которая шла, прихрамывая, – нога ее была стянута железным кольцом. У Джесмайн оборвалось сердце, – впервые в жизни она увидела свою взрослую дочь. Джесмайн посмотрела на Камилию – та глядела на нее встревоженно:

– Хелло, Зейнаб, – сказала Джесмайн. – Я – твоя тетя Ясмина.

Лицо Камилии просветлело.

– Хвала Богу! – воскликнула Дахиба. – Семья воссоединилась. Когда мы это отпразднуем?

– Скоро, – улыбнулась Джесмайн. – Вот только разыщу одного человека… Он непременно должен быть на празднестве.

Она дала водителю адрес, и такси подъехало к одному из старых зданий Каира. Пройдя по длинному коридору, Джесмайн остановилась перед дверью со скромной табличкой: «Тревертонский фонд». Скромно обставлен был и кабинет: письменный стол и несколько стульев. За столом сидела красивая молодая египтянка, которая приветливо улыбнулась Джесмайн и спросила:

– Чем я могу помочь вам?

– Мне надо узнать адрес врача, который работал у вас несколько лет назад, – может быть, вы имеете сведения о нем.

– Назовите имя, пожалуйста.

– Деклин Коннор.

– О, я могу сказать вам сразу. Он в Верхнем Египте.

– Вы уверены?

– Да, совершенно точно. Он в Аль-Тафле. Побледневшая от волнения, Джесмайн раздумывала, как ей скорее добраться до места.

– Может быть, вы посылаете туда самолет? Завтра не полетит?

– Нет, к сожалению.

«Лететь в Луксор, оттуда добираться на машине… Нет, лучше поездом», – решила Джесмайн.

Она шла знакомыми улочками, мимо деревенского колодца, где собирались и болтали женщины, мимо кофейни Валида. У клиники на скамьях терпеливо сидели пациенты: на одной скамье – женщины, на другой – мужчины.

Джесмайн заглянула внутрь и увидела Коннора, который внимательно выслушивал ребенка, приложив к его груди стетоскоп. Мать, не сводя глаз с малыша и кивая головой, выслушивала советы Коннора. У мальчика было случайное пищевое отравление, но Деклин снова и снова настойчиво повторял, что овощи и фрукты надо тщательно мыть, чтобы избегнуть холеры. Глядя на Деклина, Джесмайн живо вспомнила свои собственные приемы пациентов в Аль-Тафле. Деклин, вновь отдающий свои знания и душевную заботу феллахам, показался ей таким родным и желанным, что слезы выступили на ее глазах.

Он поднял голову и видел Джесмайн, она кинулась к нему и очутилась в тесных объятиях. Он нежно поцеловал ее в губы.

– Я знал, Джесмайн, что здесь-то уж ты меня найдешь. Я долго искал тебя и в конце концов решил дождаться в Аль-Тафле.

– Я писала в Шотландию…

– Я туда не поехал. Год я плавал корабельным врачом, потом вернулся в Египет и узнал, что ты заболела малярией и поехала в Англию, а оттуда – в Калифорнию. Но я не помнил фамилии твоей подруги Рашель и не мог навести справок. Твои следы для меня запутались, но я был уверен, что ты вернешься в Египет.

– Из Калифорнии я поехала в Перу – там была эпидемия холеры. Какой долгой стала разлука! Но теперь мы нашли друг друга, какое счастье!

– Да, да, – повторял он, жадно целуя ее под любопытными взглядами феллахов.

Ум Тевфик, Халид и старый Валид весело смеялись и твердили, что давно пора.

Свадьба состоялась в доме на улице Райских Дев. Все Рашиды приняли участие в традиционном торжестве, с процессией «зеффа», с изобилием блюд праздничного застолья – сыром и салатами, мясными обжаренными шариками – кебабом, жареной ягнятиной, рисом и тушеной фасолью, сладким десертом и крепким кофе. Новобрачные сидели в высоких креслах, Деклин – в смокинге, Джесмайн – в кружевном платье абрикосового цвета. Вокруг них веселым кольцом кружились плясуны и акробаты. Сын Деклина – вылитый отец – оживленно беседовал с Ибрахимом: юноша только что окончил Оксфорд, а Ибрахим окончил то же самое отделение полвека назад и с интересом расспрашивал молодого Коннора о современном обучении медицине.

На свадьбу прилетела из Калифорнии Рашель Мисрахи со своим отцом Ицхаком. Он показал ей особняк, соседний с домом Рашидов, где он родился и где теперь было расположено посольство одного из африканских государств. Поздравив новобрачных, Ицхак подошел к Ибрахиму, и оба с удовольствием вспомнили годы, когда они подростками играли то в одном, то в другом доме на улице Райских Дев. Рашель впервые услышала, как ее отец говорит по-арабски.

Камилия и Дахиба станцевали в честь новобрачных свой знаменитый дуэт из программы пятидесятых годов, и Якуб, муж Камилии, любовался неувядаемой молодостью и грацией жены. Рядом с Якубом восхищенно хлопал в ладоши красивый одиннадцатилетний Наджиб – его сын от Камилии. Приемная дочь Якуба, Зейнаб, не выказывала такого энтузиазма – ее отвлекали от танца матери пылкиевзгляды троюродного брата Самира. Этот привлекательный молодой человек, приехавший на свадьбу из Луксора, сразу покорил сердце Зейнаб.

Была там и Кетта, которая должна была составить гороскопы новобрачных.

Это была внучка или правнучка той Кетты, которая появлялась в семье Рашидов во времена короля Фарука, и с ней пришла молоденькая девушка, ее дочь, тоже Кетта, к которой потом будут обращаться молодые Рашиды.

Двое мужчин смотрели на торжество из золоченых рам двух портретов на стене: на одном – пышноусый, важный Али Рашид в окружении жен и детей, на другом– король Фарук.

Сидя под портретами, Ибрахим хлопал в ладоши и кричал «Й'алла» пляске своей дочери и сестры, которые увлеченно исполняли танец беледи. Напротив него радостно улыбалась его внучка Зейнаб, и он узнал в ее лице черты своего бывшего друга, Хассана аль-Сабира. Но это не разбудило в его сердце злых духов – на девочке нет вины, а Хассану он отомстил. В ту ночь, когда Ибрахим изгнал Ясмину, он ринулся к дому Хассана, застал его одного и убил. Это было возмездие за поруганную честь Рашидов. Ибрахим вспомнил саркастическую улыбку Хассана. Умирающий как будто бы смеялся удачной шутке бывшего друга: ведь Ибрахим аккуратно, рукой опытного хирурга, отрезал ему гениталии.

Амира тоже хлопала пляске беледи. Радостная и оживленная большим празднеством, она чувствовала себя прекрасно. Большой радостью был для нее приезд Ицхака Мисрахи, черты которого воскресили в ее памяти счастливые годы дружбы с Марьям.

Прошлой ночью Амире снился вещий сон: к ней явился ангел и сказал ей, что она скоро умрет. Но сон не испугал Амиру: «скоро» для ангела – а для людей могут быть годы и годы. А ей нужны эти годы. Столько дел в семье! Созрела для замужества дочь Налы, ей подойдет внук Абделя Рахмана, важный чиновник, под его начальством работают десять человек. Осталась вдовой с двумя детьми дочь Хоснеи, хорошо бы было выдать ее замуж за вдовца, мистера Гамала, который занимает солидный пост в африканском посольстве рядом с домом Рашидов. А юный Самир поглядывает на Зейнаб и краснеет в ее присутствии, словно девушка. Надо поговорить с его матерью. А если он еще не в состоянии содержать жену, я сама сниму молодоженам квартиру. Мне удалось перед смертью восстановить память о своем детстве, думала Амира, теперь я знаю свой род, свою семью, свою звезду. Но я не могу еще присоединиться к моей матери в раю. Мои близкие нуждаются во мне. Вот через год или через два года…

Примечания

1

Женское обрезание у арабов – подрезаются большие срамные губы. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Благочестивая ученая женщина.

(обратно)

3

Празднование совершеннолетия еврейского мальчика-подростка.

(обратно)

4

Кинофильмы тридцатых годов.

(обратно)

5

Еврейское свадебное поздравление.

(обратно)

6

Хатшепсут (XVI в. до н. э.) – единственная царица Древнего Египта. Благодаря мудрому правлению ее имя стало в истории синонимом женского честолюбия, ума и неукротимой воли. Поскольку женское правление противоречило законам и представлениям древних египтян, Хатшепсут носила мужское платье, накладную бороду и двойной венец фараонов.

(обратно)

7

Марка автомобиля.

(обратно)

Оглавление

  • ПРОЛОГ
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1945
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1952
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1962
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  • ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1966–1967
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  • ЧАСТЬ ПЯТАЯ 1973
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  • ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 1980
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  • ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 1988
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  • ЭПИЛОГ 1993
  • *** Примечания ***