Маска чародея [Даррелл Швейцер] (fb2) читать онлайн

Дарелл Швайцер Маска чародея

Я надел маску чародея, чтобы остаться неузнанным, но меня стали узнавать повсюду, так как маска заменила мне лицо.

Таннивар Отцеубийца

СОЗЕРЦАЯ ИСТОКИ

Я сам мальчишкой был таким -

Ушло все в прошлое, как дым…

Как стайка сорванцов в пыли,

Что до ночи играть могли,

Иль тот, что средь ночной тиши

На встречу с девушкой спешит…

Зловещая Тьма не страшила его,

Не знал он про Змея тогда ничего,

Не знал он про злобу, предательство, боль…

Когда же зловещий зажегся Огонь?

Когда же я шепот в ночи услыхал?

Про дверь в Царство Мертвых когда я узнал?

И демоны ада и грешной земли

И жемчуг, и злато мне стали сулить?

Когда же узнал я про Школу Теней,

Что неизвестна в мире людей?

И Черного Мага таинственный знак

Из сердца не выжечь теперь уж никак.

Холодный в ладонях огонь -

Пришел Черный Маг из Теней…

И так родился Чародей.

Из дневников Секенра Каллиграфа, но приписывается Ваштэму из Страны Тростников.

Глава 1 МАЛЬЧИК-ЦАПЛЯ

Все знают, Сюрат-Кемад — величайший из богов, ибо он повелевает и живыми, и мертвыми. Изо рта его берет начало Великая Река — голос и слово Сюрат-Кемада, и все живое берет начало из той Реки.

Мертвые возвращаются к Сюрат-Кемаду по водам Реки, влекомые таинственным, зачарованным течением обратно в утробу бога.

Вновь и вновь Сюрат-Кемад напоминает нам о себе, принимая облик крокодила.

Я, Секенр, сын Ваштэма-чародея, говорю вам это, ибо это — истина.

* * *

О том, что мой отец — чародей, я знал еще в раннем детстве. Разве он не умел говорить с ветрами и водами? Засыпая поздно ночью, я не раз слышал, как он делает это. Разве не мог он заставить огонь загореться у себя на руке, просто сведя и разведя ладони? Правда, это пламя никогда не обжигало и было холодным, как речная вода зимой.

Однажды, когда он раскрыл ладони, там сидела сверкающая алая бабочка, сделанная из проволоки и бумаги… но живая! Она летала у нас по дому целый месяц. Никто не мог поймать ее. Как я плакал, когда она умерла и свет померк на ее крылышках! Кучка пепла — вот и все, что осталось от нее…

А еще он творил настоящие чудеса, рассказывая мне истории. Одна из них повторялась особенно часто, и каждый раз с новым продолжением — история о птенце цапли, которого родные братья и сестры вытолкнули из гнезда за то, что ноги у него оказались слишком короткими, а клюва и перьев вообще не было. Вообще-то он был больше похож на мальчишку, чем на птицу. И пока он бродил по свету, страдая от одиночества, с ним произошло множество удивительных приключений — он побывал и в дальних странах, и среди богов, и среди призраков, и даже в Стране Мертвых. Почти целый год отец каждый вечер шепотом рассказывал мне о Мальчике-Цапле, словно это было нашей с ним тайной. Я никому ничего не говорил про этого птенца.

Мама тоже умела творить чудеса, хотя и не зажигала огня в ладонях и не могла создавать ничего по-настоящему живого. Она мастерила геваты, причудливые конструкции из дерева, проволоки и бумаги, которыми славился Город Тростников, и иногда это были изящные фигурки из палочек, словно оживавшие под порывами ветра, а иногда — контуры громадных кораблей и городов, гор и звезд, свисавшие с потолка и медленно поворачивавшиеся в бесконечно сложном танце.

Однажды летом на нее что-то нашло, какое-то умопомрачение, и она много недель подряд день и ночь трудилась не покладая рук, создавая одну единственную вещь. Никто и ничто не могли оторвать ее от этого занятия. Отец, бывало, укладывал ее спать, а она снова вставала и продолжала работу над огромной змееподобной конструкцией из деревянных чешуек, протянувшейся по комнатам через весь дом и подвешенной на кольцах прямо под потолком. Наконец она закончила лицо — наполовину человеческое, наполовину крокодилье, и даже я, шестилетний мальчишка, сразу узнал Всепожирающего Бога, Сюрат-Кемада.

Как только подул ветер, конструкция странным образом изогнулась и заговорила. Мама вскрикнула и упала на пол. Потом эта штука просто куда-то исчезла. Я так и не узнал, что с ней произошло. Выздоровев, мама никогда не вспоминала о случившемся.

Однажды вечером у камина она сказала, что это было своего рода пророчество — бог говорил ее устами. Но как только прозвучат слова предсказания, дух божественного озарения покидает пророка, он становится ненужным богу, и тот попросту забывает о нем, как о старой перчатке. Она не имела ни малейшего понятия, что все это значило, знала лишь, что бог с какой-то целью использовал ее.

Мне показалось, что ее слова испугали даже отца.

В тот вечер он рассказал мне очередное продолжение истории Мальчика-Цапли, а потом дух божественного озарения, диктовавший ему эти рассказы, покинул и его тоже, и они прекратились.

Отец, наверное, был величайшим волшебником Страны Тростников, так как в нашем доме постоянно толпился народ. Люди приходили из города и с болот, многие приплывали по Реке издалека, чтобы купить зелья и снадобья или услышать предсказание. Мама иногда продавала им свои геваты: и предназначенные для религиозных ритуалов, и воплощавшие в себе духов умерших, и просто игрушки.

Тогда я не думал, что чем-то отличаюсь от других мальчишек. Один из моих друзей был сыном рыбака, другой — ремесленника, изготовлявшего бумагу. А я был сыном чародея, точно таким же ребенком.

Мальчик-Цапля в моей любимой истории тоже был рожден в птичьем гнезде, однако…

Я рос и взрослел, а отец становился все более и более скрытным. Посетителей больше не пускали в дом. Склянки и пузырьки со снадобьями передавались им через порог. А потом люди и вовсе перестали приходить.

Неожиданно дом опустел. По ночам я слышал странные пугающие звуки. У отца вновь появились посетители, но они заявлялись в дом лишь перед рассветом. Мне кажется, он заставлял их приходить к нему вопреки их собственной воле. Они ничего не покупали.

Тогда нас с мамой и сестрой Хамакиной стали запирать в спальне, строжайше запрещая показываться оттуда.

Как-то раз я заглянул в щель неплотно пригнанных дверных досок и в тусклом свете освещавших коридор ламп, увидел иссохшую, как обтянутый кожей скелет, фигуру — от странного гостя пахло, как от давно разложившегося утопленника, выброшенного рекой, что протекала у нас за домом.

Вдруг посетитель уставился прямо на меня, словно точно знал, что я прячусь за дверью, и я отшатнулся, едва сдержав крик. Ужасное лицо этого смердящего гостя еще долго преследовало меня в ночных кошмарах.

Мне исполнилось десять. Хамакине — три. В маминых волосах появилась седина. Мне кажется, Тьма начала окружать нас именно в том году. Медленно, но неизбежно из волшебника, творившего чудеса, отец стал превращаться в чародея — черного мага, которого все боялись.

Наш дом стоял на самом краю Города Тростников, там, где начиналось Великое Болото. Это просторное здание с громадным количеством кое-где обветшавших и покосившихся куполов, с напоминавшими узкие пеналы комнатами и зияющими, как глаза, окнами отец приобрел у священника. Дом стоял на высоких сваях в самом конце длинной набережной, соединявшей его с городом. Если идти по этой набережной в противоположном направлении, можно было вначале пройти одну за другой улицы из старых, частенько заброшенных домов, затем выйти на площадь рыбного рынка, потом — на улицу писцов и изготовителей бумаги и наконец — к огромному порту, где стояли корабли, напоминавшие дремлющих китов.

Сразу за нашим домом располагалась плавучая верфь, и я частенько просиживал там, глядя вдаль, на город. Сваи, бревна и громадные здания вытягивались передо мной до горизонта, словно необычайный лес, темный и бесконечно таинственный.

Иногда мы вместе с другими мальчишками устремлялись на своих лодках в плаванье в эту неизвестность и где-нибудь на заброшенной верфи или на куче мусора, или на песчаной отмели играли в свои тщательно скрываемые от взрослых игры — и тогда от меня ждали чудес, волшебства.

Если предоставлялась такая возможность, я отказывался, напуская на себя важный и таинственный вид, чтобы скрыть, что в магии я разбираюсь не больше них самих. Иногда, используя ловкость рук, я проделывал какие-то фокусы, но чаще всего я попросту их разочаровывал.

Но все же они терпели меня в надежде, что когда-нибудь я окажусь способным на большее, да еще потому, что боялись отца. Позже, когда подступила Тьма, они стали бояться его еще больше, и тогда я уже в одиночестве греб в полумраке под городом в своей крошечной лодке, постоянно натыкаясь на деревянные сваи.

Тогда я еще не все понимал, но мать с отцом все чаще ссорились, и я наконец заметил, что она его боится. Однажды она заставила меня поклясться, что я никогда не стану таким, как отец, «никогда-никогда не буду делать того, что делает он», и я поклялся священным именем Сюрат-Кемада, совершенно не представляя, что именно я ей обещал.

Позже, когда мне было уже пятнадцать, проснувшись однажды среди ночи, я услышал рыдания матери и сердитые крики отца. Его хриплый голос срывался на визг, временами в нем не было ничего человеческого, мне показалось, что он ругает ее на каком-то незнакомом мне языке. Затем раздался шум, грохот, что-то упало на пол, и наступила тишина.

Хамакина проснулась и села на кровати.

— Ах, Секенр, что это было?

— Тише, — прошептал я. — Не знаю.

Раздались тяжелые шаги, и дверь в спальню распахнулась. В дверном проеме стоял отец, лицо его было бледным, в широко раскрытых глазах застыло странное выражение, в руке он держал фонарь. Хамакина отвернулась, чтобы не встречаться с ним взглядом.

Так он простоял почти минуту, словно не видя нас, но постепенно выражение его лица стало более осмысленным.

Казалось, он что-то вспоминает, выходя из глубокого транса. Когда он заговорил, голос его дрожал.

— Сын, боги послали мне видение, но оно касалось тебя — ты должен стать мужчиной и узнать, какая судьба тебя ожидает.

Больше заинтригованный, чем испуганный, я встал с постели. Босые ноги моментально замерзли на гладком деревянном полу.

Отец старался взять себя в руки, успокоиться. Он дрожал крупной дрожью, прислонившись к дверному косяку. Он попытался сказать что-то еще, но слова застряли у него в горле, а в расширившихся глазах снова появилось безумное выражение.

— Сейчас? — спросил я, с трудом осознавая, что говорю.

Отец резко подался вперед. Он грубо схватил меня за рубашку. Хамакина вскрикнула, но он не обратил на нее внимания.

— Когда боги посылают видения, они не думают, удобно ли это смертным. Сейчас. Ты должен прямо сейчас отправиться на болота, и тебе будет ниспослано видение. Ты останешься там до рассвета.

Он выволок меня из комнаты. Я оглянулся на сестру, но отец плотно закрыл дверь у меня за спиной и запер ее снаружи на щеколду. Фонарь он задул.

В доме стояла кромешная тьма и пахло речным илом и чем-то еще, чем-то ужасным. Это были запахи дыма и разложения.

Отец открыл люк. Прямо под ним у причала были привязаны все наши лодки.

— Иди. Сейчас.

Дрожа от страха, я на ощупь спустился по лестнице. Стояла ранняя весна. Дожди вот-вот должны были закончиться, но пока воздух был прохладным и влажным.

Отец захлопнул люк у меня над головой.

Я нашел свою лодку, залез в нее и сел, скрестив ноги, чтобы спрятать ступни под рубашкой. Рядом что-то плеснулось раз, потом другой. Я сидел тихо, судорожно сжав весло, готовый в любой момент ударить им, отбиваясь от неведомой опасности.

Постепенно тьма начала редеть. В просветах между облаками над болотами появилась луна. По отливающей черненым серебром воде скользили тени и бежали волны. Неожиданно я обнаружил, что вокруг меня плавают сотни крокодилов — на поверхности виднелись лишь их ноздри и глаза, блестящие в тусклом лунном свете.

Я едва сдержал крик, с трудом заставив себя сидеть тихо-тихо. Я понял, что началось видение — живые бестии без труда могли бы перевернуть лодку и сожрать меня. В любом случае, они не могли быть настоящими — так много крокодилов никогда не собирается в одном месте.

Наклонившись, чтобы отвязать от причала веревку, я довольно отчетливо увидел, что твари не были крокодилами — тела у них были человеческими с бледными, как у утопленников, спинами и ягодицами. Это были эватимы — вестники бога реки. Я не раз слышал, что встреча с ними ни для кого не проходила бесследно — либо человек вскоре умирал, либо с ним говорил сам бог.

Отец оказался прав — это действительно было пророческое видение. Или я должен вот-вот умереть — прямо здесь и сейчас.

Я немного проплыл вперед, стараясь двигаться как можно осторожнее. Эватимы расступались передо мной. Мое весло не коснулось ни одного из них.

Я услышал, как позади во тьме кто-то спускался с нашего крыльца по лестнице. Что-то тяжелое плюхнулось в воду. Эватимы, все как один, ожесточенно зашипели. Мне показалось, что надвигается буря.

Наверное, я греб много часов подряд, пробираясь между сваями, бревнами и опорами, временами прокладывая себе дорогу веслом, пока наконец не вышел на глубокую чистую воду реки. Позволив течению подхватить лодку, я оглянулся на Город Тростников — он выгибался вдоль болот, словно огромный дремлющий монстр. То тут, то там мелькали сторожевые огни, но сам город был погружен во мрак. Никто не выходил ночью за порог дома: после заката в воздух поднимались темные, как густой дым, тучи москитов, на болоте было полно призраков, встававших из топи в тумане, но сильнее всего боялись эватимов, слуг Сюрат-Кемада с крокодильими головами, которые во тьме выползали из воды и, волоча за собой тяжеленные хвосты, ходили по пустынным улицам, как люди.

Там, где глубина начиналась сразу у берега, стояли на якоре крутобокие корабли и расписанные причудливыми орнаментами суда из Города-в-Дельте. На многих из них горели разноцветные огни, оттуда доносились музыка и смех. Моряки-чужеземцы не знали наших обычаев и не разделяли наших страхов.

В Городе Тростников все взрослые мужчины — кроме нищих, конечно — носили длинные штаны и кожаные туфли. Дети ходили в свободных туниках босыми. В редкие холодные дни они обматывали ноги полосками ткани или сидели дома. Когда мальчик становился мужчиной, отец вручал ему туфли. Это был древний обычай. Никто не знал, как и почему он возник.

Отец поспешил выставить меня из дома даже без плаща. Всю ночь я страдал от холода. Зубы стучали, руки и ноги онемели, ледяной воздух буквально обжигал легкие.

Все, что я мог сделать — это держаться поближе к зарослям трав и тростников, направляясь от одной протоки чистой воды к другой, низко пригибаясь под нависшими над водой ветвями и иногда расчищая себе дорогу веслом.

Какие-то видения посещали меня, но ни одно из них не было связано с другим. Я так и не понял, что хотел сказать мне бог.

Луна неожиданно села. Река поглотила ее, и какое-то время лунный свет извивался по воде, как мамин макет гигантского крокодила.

Я положил весло на дно лодки и свесился за борт, пытаясь разглядеть, что там происходит. Но увидел лишь мутную воду.

Вокруг меня, подобно лесу железных прутьев, стоял мертвый тростник. Я пустил лодку по течению. Один раз я видел крокодила, древнего и громадного, несомого потоком, словно дрейфующее бревно. Но это был просто зверь, а не один из эватимов.

Немного позже я оказался в тихой заводи, окруженный спящими белыми утками — они плавали на темной воде, как клочья белой ваты.

Кричали ночные птицы, но в их криках я не услышал ничего пророческого.

Я посмотрел на звезды, и по расположению созвездий на небосводе понял, что до рассвета осталось не больше часа. Тогда я впал в отчаяние и воззвал к Сюрат-Кемаду. Я не сомневался, что видение придет от него, а не от какого-то другого бога.

Я испугался собственного поступка, так как не подготовился к ритуалу и не принес жертву.

Но Сюрат-Кемад с его чудовищными челюстями не разгневался, и видение пришло.

Легкая изморось прекратилась, но воздух был по-прежнему промозглым и влажным. Я скрючился на дне лодки, скрестив руки на груди и судорожно сжав весло. Возможно, я заснул. Вдруг кто-то тихо тронул меня за плечо.

Я мгновенно сел, чуть не подскочив от испуга, но незнакомец поднял палец, призывая меня хранить молчание. Его лица я не видел. На нем была серебряная маска Луны, грубая и деформированная, с исходящими из нее лучами по краям. Полы его длинной, до колен, мантии слегка колыхались в холодном утреннем бризе.

Он сделал мне знак следовать за ним. Я молча подчинился, погрузив весло в воду. Незнакомец шел по воде босиком, и при каждом шаге от его ног расходились круги.

Мы долго блуждали и по открытой воде, и в зарослях болотной травы, и среди сухого тростника, пока наконец не вышли к полузатопленной разрушенной башне — черный остов, покрытый илом, грязью и водорослями.

И тогда из болота появились сотни других фигур в мантиях и масках, но они не шли по воде, как мой спутник, а ползли, их движения были какими-то неуклюжими, тела извивались из стороны в сторону, как у крокодилов, когда они выползают на берег. Я в изумлении наблюдал, как они собираются вокруг нас, низко склоняясь у ног мужчины — они поклонялись ему, как богу.

Он же простер руки к небу и зарыдал.

Мне вспомнился один из отцовских рассказов про гордого короля, чей дворец затмевал солнце, вызывая зависть и гнев богов. Однажды при его дворе появился посланец с головой крокодила, прошипевший: «Мой повелитель поглотит тебя, о король, как он поглощает всех». Но король, ослепленный гордыней, приказал стражникам избить посланника и выбросить в реку, из которой тот явился — король не боялся богов.

Но Сюрат-Кемаду совершенно не нужно, чтобы его боялись — все обязаны повиноваться ему. И вышли воды Великой Реки из берегов, поглотив королевский дворец.

— Не слишком интересная история, — пожаловался я отцу.

— Но это чистая правда, — ответил он.

Теперь же я смотрел вокруг в благоговейном страхе — множество вопросов вертелось у меня на языке, но я был слишком испуган, чтобы задать их. Вскоре небо просветлело, и рыдания стоявшего на воде мужчины слились с плачем тростника на ветру.

Поднялось солнце, молившиеся сняли маски и превратились в обычных крокодилов. При дневном свете их мантии таинственным образом исчезли. Я долго смотрел, как их темные тела погружаются в мутную воду.

Я перевел взгляд на одиноко стоявшего мужчину, но на его месте неожиданно оказалась длинноногая болотная птица. Она издала печальный крик и, захлопав крыльями, поднялась в воздух.

Жаркое солнце вернуло меня к жизни. Я сел, заходясь от кашля — из носа у меня тоже текло — и огляделся вокруг. Полузатопленная башня стояла на прежнем месте — безжизненная каменная груда. Я был совершенно один — ни единой живой души рядом.

Когда я вернулся в Город Тростников, уже наступил полдень.

При свете дня город было не узнать. Яркие знамена, развевающиеся на башнях, нарядные дома с разноцветными занавесками и росписью, украшавшей их стены и крыши. Днем разгружали стоявшие на рейде корабли, и на улицах, где в пестрой толпе смешались торговцы и чиновники, варвары и домохозяйки, постоянно звучала разноязычная речь.

Острый запах рыбы смешивался с изысканным ароматом духов, запахом кожи, сырой парусины и потом печников, привозивших диковинных тварей из далеких деревень в верховьях реки.

Днем в городе бок о бок уживались тысячи богов — у каждого иноземца, у каждого торговца, как оказавшихся в городе проездом, так и живущих там постоянно, был свой бог — любой, кому новое божество явилось во время дневного сна, мог объявить его единственным истинным богом и начать ему поклоняться. На улице резчиков каждый желающий мог купить идола любого из этих богов, причем изображение ценилось особенно высоко, если во время работы над ним мастер был одержим этим богом, вдохновлявшим его.

Но по ночам, бесспорно, здесь царствовал один Сюрат-Кемад, чьи челюсти разделяли жизнь и смерть, чьим телом была темная вода, а зубами — звезды.

Я возвратился днем, поэтому с трудом находил дорогу в толчее кораблей и лодок, среди пристаней и плавучих верфей, а потом долго плыл вдоль всего города до окраины, где стоял отцовский дом.

Как только я пролез через люк, ко мне подбежала Хамакина — по ее лицу струились слезы. Она обняла меня, всхлипывая:

— Ах, Секенр, я так боюсь!

— Где отец? — спросил я, но она лишь вскрикнула и спрятала лицо у меня на груди. Тогда я задал следующий вопрос: — А где мама?

Хамакина посмотрела мне в лицо и очень тихо сказала:

— Ушла.

— Ушла?

— Она ушла к богам, сын мой.

Я поднял глаза. Отец появился из кабинета в своей мантии чародея, свободно свисающей над мятыми белыми штанами. Он двинулся в нашу сторону, сильно хромая, словно разучился ходить. Мне показалось, что у него отказали ноги.

Хамакина вскрикнула и выбежала на набережную. Я услышал, как хлопнула парадная дверь.

— Отец, где мама? — настойчиво повторил я.

— Я же сказал… ушла к богам.

— А она вернется? — уже потеряв надежду, переспросил я.

Отец не ответил. Какое-то время он продолжал стоять в дверях, уставившись в пространство, словно забыл о моем присутствии. А потом неожиданно спросил меня:

— Что ты видел, Секенр?

Я рассказал ему.

Он замолчал.

— Не знаю, — сказал я. — Все это не имеет никакого смысла. Наверное, я что-то сделал не так?

Он обратился ко мне очень ласково, как всегда говорил, когда я был совсем маленьким.

— Нет, неверующее дитя, ты все сделал верно. Запомни: пророческие видения о твоей жизни будут приходить к тебе постоянно, пока ты жив, и, как и сама твоя жизнь, эти пророчества навсегда останутся загадкой, настоящим лабиринтом, где за очередным поворотом многое неожиданно становится ясным, а многое останется сокрытым навсегда. С каждым прожитым годом ты все больше и больше будешь понимать события прошлой ночи. Ты будешь приближаться к истине, и каждый новый фрагмент этой гигантской головоломки будет изменять значение целого, всего, что произошло прежде… Но конечной цели ты никогда не достигнешь, во всяком случае, полностью.

От холода и сырости я заболел, свалился в лихорадке. Целую неделю я пролежал в постели, часто бредил, и иногда мне казалось, что фигура в маске из моего видения стоит у меня в изголовье, босиком на поверхности темной воды, а вокруг шумит сухой тростник. Иногда, как только вставало солнце, человек снимал маску, и мне в лицо кричала цапля, поднимавшаяся в воздух на крыльях грома. Иногда под маской оказывался мой отец. Он приходил ко мне каждый день на рассвете, клал руку мне на лоб, произносил какие-то слова, которых я не понимал, и заставлял меня выпить сладкого сиропа.

Но как только лихорадка прошла, я стал видеть его гораздо реже. Он постоянно удалялся в кабинет, с грохотом захлопывая за собой дверь. Мы с Хамакиной оказались предоставленными самим себе. Иногда нечего было есть. Мы пытались собирать фигурки из оставшихся от мамы фрагментов геватов, но ничего хорошего у нас не выходило.

А между тем из отцовского кабинета неслись громы и молнии. Весь дом ходил ходуном. Иногда из кабинета распространялась немыслимо отвратительная вонь, и мы с сестрой были вынуждены ночевать на улице, на крышах вместе с городскими нищими, несмотря на подстерегавшие в ночном городе опасности. А однажды, когда я, испуганный до смерти и едва сдерживавший слезы, тихонько подкрался к двери кабинета, я услышал, как отец говорит и ему отвечает множество голосов, далеких и слабых. Один из них был похож на мамин голос. Во всех этих голосах слышались испуг и мольба, они были хриплыми и надтреснутыми.

Время от времени я гадал, куда ушла мама, и по мере сил пытался утешить Хамакину.

Но в глубине души, где крылись мои худшие страхи, я прекрасно понимал, что с ней случилось. Этого я рассказать Хамакине не мог.

Не было никого, к кому бы я мог обратиться за помощью, так как отец стал одним из самых известных в городе черных магов, которого боялись даже священнослужители. Демоны воздуха и воды постоянно собирались у нашего дома. Я слышал, как скрежещут их когти, как волочатся их хвосты и крылья, когда мы с сестрой дрожали от страха, забившись в свою спальню, или сидели на крыше.

На улицах, едва завидев нас, люди отворачивались.

Однажды отец вновь пришел ко мне — он двигался с таким трудом, словно внезапно одряхлел. Он посадил меня за кухонный стол и долго смотрел мне в глаза. Я боялся отвести взгляд. Он плакал.

— Секенр, — сказал он очень ласково, — ты все еще любишь своего отца?

Я не смог ответить.

— Ты должен понять, что я очень люблю тебя, — сказал он, — и всегда буду любить, независимо от того, что произойдет. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я хочу, чтобы ты преуспел в жизни. Женись на хорошей девушке. Я не хочу, чтобы ты стал тем, чем стал я. Дружи со всеми. Не имей врагов. Не надо никого ненавидеть.

— Но… как?

Он взял меня за руку и сжал ее.

— А теперь пойдем.

Я был страшно напуган, но все же пошел с ним.

Когда он вошел в город, там началась настоящая паника; он тащил меня за руку, проходя по улицам своей странной походкой, в черной, как ночь, накидке, волочившейся за мантией чародея — так ящер пытается ковылять на своих неуклюжих толстых лапах.

Люди кричали и бежали от нас. Женщины подхватывали детей на руки. Двое священников скрестили посохи, чтобы сотворить охранный знак. Но отец ни на кого не обращал внимания.

Мы вышли на улицу с роскошными богатыми домами. Из высоких окон на нас в изумлении взирали бледные лица. Отец повел меня в конец аллеи, затем, через арку, во двор позади одного из особняков. Он постучал в дверь. На пороге появился старик, судя по одежде, ученый. Он судорожно вздохнул и сотворил знак, изгоняющий дьявола.

Отец втолкнул меня в дом.

— Научи моего сына всему, что знаешь, — сказал он старику. — Я хорошо заплачу.

Вот так я и попал в ученики к историку, писцу и поэту Велахроносу. Я уже знал буквы, но он научил меня выписывать их разными красками с роскошными завитками. Кроме того он обучал меня истории города, реки и богов. Я просиживал рядом с ним по много часов подряд, помогая расшифровывать и переписывать древние книги.

Очевидно, отец хотел, чтобы я стал ученым, который пользуется у горожан почетом и уважением и живет, по крайней мере, в умеренном достатке, как и сам Велахронос. Старик один раз высказался по этому поводу таким образом:

— Ученые редко бывают богатыми, впрочем, они и не голодают.

Но моя сестра росла совершенно невежественной — ее образованием никто не занимался. Однажды, когда, вернувшись домой с уроков, я застал отца за пределами кабинета, я спросил:

— А как насчет Хамакины?

Он пожал плечами.

— Можешь брать ее с собой. Мне все равно.

Так учеников у Велахроноса стало двое. Мне кажется, вначале он взял нас из страха. Я долгое время пытался убедить его, что мы не монстры. Постепенно он понял это. Отец платил ему двойную плату. Я трудился над книгами. Хамакина тоже научилась писать красивые буквы, а еще Велахронос немного обучил ее музыке, и она начала петь старинные городские баллады. Голос у нее был очень красивый.

Велахронос был добр к нам. Я с нежностью вспоминаю проведенное с ним время. Он заменил нам дедушку или щедрого любящего дядюшку. Той весной он водил нас на детский праздник, а когда Хамакина выиграла конкурс масок, и фигура, символизирующая Эдос-Кемада с его воробьиной головой, склонилась, чтобы осыпать ее леденцами, он поднялся со своего места, радостно хлопая в ладоши.

Хотя мне казалось, что я уже стал достаточно взрослым, отец так и не отвел меня к священникам, чтобы те, назвав меня мужчиной, посвятили во взрослую жизнь. Ритуал этот был достаточно скромным, если, конечно, сами родители не хотели провести его с помпой. Да и плата за него была чисто символической. Боги уже ниспослали мне пророческое видение. Но отец упорно не вел меня к жрецам, и я продолжал считаться ребенком — либо потому, что он не считал меня достойным подобной чести, либо потому, что попросту забыл обо мне.

Постепенно его эксперименты в области черной магии становились все более и более опасными. По ночам небосвод озарялся зловещими вспышками от горизонта до горизонта, а иногда отец спускался на причал перед домом, чтобы поговорить с громом. Тот отвечал, громко повторяя его имя, а иногда и мое.

Зловоние из кабинета усилилось, ночью оттуда доносилось все больше и больше странных голосов — приходило много пугающих посетителей. Но иногда отец бесцельно бродил по дому, вцепившись в бороду или заламывая руки, как сумасшедший, словно был одержим злым духом — в таких случаях он ловил меня и сильно тряс, с болью и мольбой повторяя:

— Ты любишь меня, сынок? Ты по-прежнему любишь своего отца?

Я ни разу не ответил ему. Много раз он доводил меня до слез. Я запирался у себя в комнате, а он стоял у двери, всхлипывая и шепча:

— Ты любишь меня? Любишь?

Однажды вечером, когда я занимался у себя в комнате — Хамакина где-то гуляла — огромный варвар, искатель приключений, влез ко мне в окно вместе с каким-то коротышкой с крысиным личиком — жителем Города-в-Дельте.

Варвар вырвал книгу у меня из рук и выбросил ее в реку. Схватив меня за руку, он резко заломил ее. Мой локоть предательски щелкнул. Я слегка вскрикнул от боли, а крысоголовый поднес мне к лицу длинный и тонкий, как гигантская булавка, стилет, слегка надавив сначала на одну щеку, потом на другую сразу под глазами.

Он зашептал, обнажив гнилые зубы. Пахло у него изо рта отвратительно.

— А где зе здамедитый чагодей, м-да, обдадетедь несметных сокдовищ? Гасскази нам, бгаток, или я сдедаю из тебя девочку иди с удовольствием пообедаю твоими мозгами…

Варвар попросту сгреб тунику у меня на груди своей громадной ручищей и так двинул меня о стену, что у меня из носа и изо рта потекла кровь.

Я мог лишь кивком головы указать налево, в сторону отцовского кабинета.

Значительно позже, когда я пришел в себя, я услышал, как они кричат. Эти крики доносились из отцовского кабинета много дней подряд, пока я лежал в лихорадке, а Хамакина, которая больше не могла ничего сделать, вытирала мне лоб. Лишь когда крики смолкли, превратившись в отдаленные шепоты, напоминавшие голоса, которые я уже однажды слышал — как тот голос, что, должно быть, принадлежал маме — отец пришел и исцелил меня с помощью магии. Лицо его было мертвенно-бледным. Он выглядел смертельно уставшим.

Я заснул. Босой человек в серебряной маске стоял на коленях на поверхности воды, качая мою постель на волнах. Шепотом он рассказал мне историю о Мальчике-Цапле, который проводил целый день в птичьей стае, оставаясь в одиночестве, как только стая взмывала в воздух, и стоял, размахивая своими неуклюжими руками, на которых не было перьев.

Через несколько недель после этого Велахронос прогнал нас. Я так и не узнал, что послужило тому причиной. Возможно, просто слух, или же он узнал о чем-то мне неизвестном, но однажды, когда мы с Хамакиной со всех ног бежали на урок, он встретил нас в дверях с криками:

— Вон отсюда! Убирайтесь из моего дома, дьявольские отродья!

Ничего не объяснив, не сказав нам больше ни слова, он захлопнул дверь прямо перед нашим носом. Нам ничего не оставалось делать, кроме как уйти домой.

Той ночью из низовьев реки пришла страшная буря — извивающаяся масса черных облаков, похожая на чудовище, сверкающее тысячами огненных ног-молний, настолько громадное, что могло без труда поглотить весь мир. Река и болота неистовствовали, как первозданный океан Хаоса, существовавший еще до сотворения земли, а небо то ярко освещалось, то погружалось во тьму — какое-то мгновенье на много миль вокруг были видны волны с шапками пены и гнущийся на ветру тростник, а потом все пожирали кромешная тьма и стена дождя и слышался новый удар грома — гром снова и снова звал моего отца, повторяя его имя.

Он ответил ему из своей таинственной мастерской — его голос тоже грохотал, как гром — на языке, состоявшем из скрипов, металлического скрежета и свистов, похожих на завывания ветра, и даже отдаленно не напоминавшем человеческую речь.

Утром оказалось, что все корабли сорвало с якорей и разметало по реке, а половину города смыло. Воздух наполнился криками и плачем скорбящих. У нас за домом, там, где прежде были песчаные отмели, несся яростный грязный поток.

В тот день многие видели посланцев Всепоглощающего Бога с крокодильими головами.

Мы с сестрой сидели в своей комнате, нам было так страшно, что мы не могли говорить даже друг с другом. Выйти из дома мы тоже не могли.

Из отцовского кабинета не доносилось ни звука, и эта тишина длилась так долго, что я несмотря ни на что стал бояться и за него. Я вернулся к Хамакине, и она ответила мне испуганным взглядом широко раскрытых глаз. Через какое-то время она кивнула.

Я подошел к двери кабинета и постучал.

— Отец? С тобой все в порядке?

К моему изумлению, он сразу же открыл дверь и вышел наружу. Одной рукой он оперся на дверной косяк и почти повис на нем, тяжело дыша. Пальцы его изогнулись, как когти. Казалось, он сжег их.

Лицо у него было настолько бледным, а его выражение настолько диким, что я даже не до конца был уверен, что передо мной действительно мой отец, пока он не заговорил.

— Я умираю, — сказал он. — Пришло время и мне отправляться к богам.

Вопреки всему я заплакал.

— А теперь ты в последний раз должен доказать, что ты остался мне верным сыном, — с трудом выговорил он. — Собери тростник и свяжи его, чтобы сделать для меня погребальное судно. Когда ты закончишь, я буду уже мертв. Ты положишь меня в ладью и оттолкнешь ее от берега, чтобы я, как и все на этой земле, отправился к Сюрат-Кемаду.

— Нет, отец! Этого просто не может быть!

Я снова заплакал, вспомнив его таким, каким он был в моем далеком детстве, а не таким, каким он стал. Он сильно сжал мое плечо и сердито зашипел:

— Так и будет, это неизбежно. Иди!

И мы ушли вместе с Хамакиной. Каким-то непонятным образом наш дом почти не пострадал во время бури, он лишился всего нескольких кровельных досок, да и причал не снесло. Моя лодка тоже стояла на месте, правда, отвязалась, и ее изрядно залило водой. Мы с трудом подтащили ее к причалу и вычерпали воду — лодка вновь была на плаву. В это почти невозможно поверить, но у нас не унесло ни одного весла!

Мы сели в лодку и около часа молча гребли вглубь болот, где, как и прежде, остались отмели со стоячей водой, и тростниковые стебли толщиной с мою руку тянулись к небу, как деревья. Большим ножом, захваченным специально для этой цели, я начал рубить тростник, и мы с Хамакиной трудились весь день, пока наконец неуклюжая лодка не была закончена. Домой мы вернулись лишь к вечеру.

Я первым забрался по лестнице, а сестра, дрожа от страха, ждала меня внизу.

Впервые, насколько я помню, дверь в отцовский кабинет была распахнута настежь. Он лежал там на кушетке в окружении своих колб и книжных полок, и по его застывшему взгляду я понял, что он мертв.

Тем вечером у нас было немного дел. Мы с Хамакиной на скорую руку соорудили себе холодный ужин из того, что нашлось в кладовке. Потом заперли окна и двери и приперли люк тяжелым сундуком, чтобы эватимы не пробрались внутрь и не сожрали труп, как они частенько делали.

Я немного исследовал отцовский кабинет, проглядев его книги, заглянув в ящики и порывшись в сундуках. Даже если где-то там и хранились сокровища, я их не нашел. Затем я взял в руки бутылку темного стекла, и кто-то внутри нее закричал на меня едва слышным далеким голосом. В испуге я выронил бутылку. Она разбилась, и кричавшее создание убежало от меня в щель между досок пола.

Ночью дом наполнился странными шумами: голосами, скрипами, шепотами и вздохами. Один раз что-то большое и тяжелое — возможно, ночная птица — билось и скреблось в запертое окно. Мы с сестрой не спали большую часть ночи, сжимая в руках фонари — так мы пытались защититься от таившихся в ночной тьме ужасов. Я сидел на полу у кабинета, прислонившись спиной к двери. Хамакина лежала, спрятав лицо у меня на коленях, и тихонько всхлипывала.

В конце концов я все же заснул, и во сне ко мне пришла мама. С нее капала вода и речной ил. Она склонилась надо мной, горько заплакала и принялась рвать на себе волосы. Я попытался убедить ее, что все будет хорошо, что я позабочусь о Хамакине, что стану писцом, когда вырасту, и буду писать для всех письма. Я пообещал ей, что не стану таким, как отец.

Но она продолжала плакать, расхаживая по коридору. Это продолжалось всю ночь. Утром пол в этом месте был мокрым и грязным.

Мы с Хамакиной встали, умылись, надели свои лучшие одежды и отправились к священникам. Многие из тех, кто встречался нам по пути, отворачивались от нас, другие выкрикивали проклятия, называя нас убийцами. На площади перед храмом нас обступила толпа с ножами и дубинами, и я, размахивая руками, изображал нечто похожее, как я надеялся, на магические жесты, пока все не развернулись и не убежали прочь с криками, многократно повторяя, что я ничуть не лучше своего отца.

На обратной дороге нас сопровождала целая армия священников, облаченных в свои шитые золотом и серебром штаны, голубые жакеты и высокие шапки, покрытые чешуей. Многие из них несли над головами изображения Сюрат-Кемада и других богов: Регун-Кемада — повелителя орлов, Бель-Кемада — бога весны, и его супруги, Деливендры, Покровительницы Ламп и Фонарей, приносящей прощение, милосердие и сострадание. Псаломщики монотонно бубнили, размахивая лампадами с ароматическими благовониями на золотых цепях.

В дом они нас не пустили. Две храмовые матроны остались с нами на набережной, они держали нас с Хамакиной за руку. Соседи издали со страхом наблюдали за происходящим.

Священники опустошали отцовский кабинет; распахнув ставни, они выливали в реку все жидкости, пузырек за пузырьком, высыпали порошки, утопили множество книг, затем — большинство бутылок, потом — значительную часть кувшинов, резных фигурок и прочих диковинок. Остальные вещи, в основном книги, они конфисковали. Младшие священнослужители отнесли их в храм в корзинах. Нам показалось, что экзорцизм продолжался много часов подряд. Они зажгли столько ладана, что мне показалось — наш дом загорелся.

Наконец священники удалились столь же торжественно, как и пришли, и одна из матрон отдала мне принадлежавший отцу меч, роскошное оружие — его рукоятка была отделана медью, а лезвие инкрустировано серебром.

— Возможно, он тебе пригодится, — вот и все, что она мне сказала.

Исполненные трепета, мы с сестрой вошли в дом. Воздух настолько пропах ладаном, что мы сразу же, чихая и кашляя, с текущими из глаз слезами, кинулись открывать окна. Но лампады остались висеть повсюду, мы и не подумали их снимать.

Отец лежал на кушетке в кабинете, обернутый тонкой тканью. Священники вырвали ему глаза, положив в пустые глазницы амулеты — погребальные диски, похожие на огромные монеты. Я знал, что они сделали это из страха перед ним — не хотели, чтобы он смог найти обратную дорогу и вернуться в наш мир.

Нам с Хамакиной пришлось самим нести и укладывать его на погребальное судно. Никто нам не помог. Это было страшно тяжело. В конце концов Хамакине было всего восемь, а мне — пятнадцать. Я не раз вздрагивал от ужаса, опасаясь, что мы случайно утопим его.

Один из золотых амулетов выпал. Глазница зияла пустотой — страшная кровавая рана. Меня чуть не вырвало, когда мне пришлось возвращать амулет на место.

Погребальное судно было увешано траурными тканями и магическими амулетами. На носу установили серебряную чашу с благовониями из розовых лепестков. Один из священников нарисовал на корме символический знак — змея, заглатывающего собственный хвост, но хвост этот был порван.

В неясном свете вечерних сумерек мы с Хамакиной столкнули судно в глубокую реку за городом, в лабиринт из поломанных мачт затонувших кораблей.

На небе волнистые красные полосы плавно переходили в черные, лишь изредка разрываемые клочьями редких грозовых облаков, оставшихся после бури. Ветер с болот крепчал. Все новые и новые звезды загорались на небе, мерцая над покрытой рябью водой.

Я стоял в своей плоскодонке, повторяя погребальную молитву — насколько я ее помнил — молясь о своем отце, которого я по-прежнему и любил, и боялся, и не понимал. Хамакина отвязала веревку, и погребальное судно отправилось в плаванье, вначале по течению к дельте и к морю, но перед тем, как исчезнуть во тьме, оно развернулось и поплыло против течения. Это было хорошим знаком, означавшим, что судно было подхвачено обратным течением, которое несет умерших из мира живых обратно в обитель богов.

Я подумал, что для нас настало время размышлений и траура. Когда мы вернулись, оказалось, что дом практически опустел. Впервые за много лет я не испытывал страха. Это было очень необычное ощущение.

Той ночью я спал спокойно. Мне ничего не снилось. Хамакина тоже успокоилась.

На следующее утро старушка, наша соседка из дома с другого конца набережной, постучалась к нам в дверь и поинтересовалась:

— Дети? У вас все в порядке? Достаточно ли у вас еды?

И это тоже было добрым предзнаменованием. Это означало, что соседи в конце концов забудут обо всем и простят нас. Ведь не считают же они на самом деле меня таким же, как мой отец.

Она оставила для нас корзину с едой.

Я медленно внес ее в дом, едва не заплакав от радости. Наша жизнь станет лучше. Я вспомнил обещание, данное матери. Я буду другим. Завтра или, конечно же, послезавтра Велахронос снова возьмет нас к себе и наши уроки возобновятся.

Той ночью мне приснился отец. Он стоял перед моей кроватью, завернутый в саван, и его лицо с золотыми дисками в пустых глазницах было ужасным. Его голос — я не могу описать его по-настоящему — был каким-то маслянистым, тягучим, гнусавым и отвратительным — казалось невероятным, как такие звуки вообще могут складываться в слова.

— Я слишком глубоко погрузился во тьму, сын мой, и мой окончательный конец наступит только с разгадкой последней тайны. Я должен разгадать ее. Мои труды почти завершены. Это будет итогом всех моих изысканий. Но мне нужна еще одна вещь, та вещь, за которой я и вернулся.

Во сне я спросил его:

— Отец, и что это за вещь?

— Твоя сестра.

В этот момент я проснулся от крика Хамакины. Она потянулась к моей руке, но не поймала ее, вцепилась в край кровати и со стуком упала на пол, запутавшись в одеялах.

Я всегда держал у кровати зажженный фонарь и сразу же открыл металлическую заслонку; комнату залил свет.

— Секенр! Помоги! Помоги мне!

Не веря своим глазам, я смотрел, как она, дергаясь и извиваясь, повисла в воздухе, словно невидимая рука подняла ее за волосы. Она вскрикнула еще раз и вылетела в окно. Какое-то мгновение она еще удерживалась руками за подоконник. Она, не отрываясь, смотрела на меня. Наши взгляды встретились. Но еще до того, как я смог сдвинуться с места или сказать хоть слово, ее оторвало от окна и унесло прочь.

Я подбежал к окну и выглянул наружу.

Всплеска не было слышно — на воде под окном по-прежнему виднелась лишь легкая рябь. Ночь была тихой и безветренной. Хамакина просто исчезла.

Глава 2 У СИВИЛЛЫ

Утром на третий день после смерти отца я отправился к Сивилле. Мне больше ничего не оставалось. Каждый в Городе Тростников знал, что, когда приходят трудные времена, когда случается кризис, когда не остается ничего другого, кроме как прекратить бороться и умереть, и никакой риск не кажется чрезмерным, приходит время идти к Сивилле.

Счастлив тот, кому никогда не приходилось взывать к ней, — гласит старинная мудрость. Я не принадлежал к разряду таких счастливцев.

Ее называли и Дочерью Реки, и Голосом Сюрат-Кемада, и Матерью Смерти, и многими другими именами. Кто она и что собой представляет, не знал никто, но она жила — что уже пугало, становясь излюбленной темой для страшных историй — в самом центре города, среди многочисленных сооружений на сваях, где толстенные бревна опор, поддерживающих громадные дома, стоят густо, как Деревья в лесу. Я слышал о страшной цене, которую, по слухам, она требует от желающих услышать пророчество, и о том, что каждый, посетивший ее, возвращается другим человеком, если возвращается вообще. Но ее дом стоял на том месте еще с незапамятных времен, и всегда люди шли к ней, чтобы выслушать ее предсказания.

Я тоже пошел. В дар для нее я мог предложить лишь отцовский меч, серебряный меч, что вернула мне матрона из храма.

Едва забрезжил рассвет, когда я выскользнул через люк под домом. На востоке, справа от меня, небо уже начинало светлеть, но впереди, ближе к центру города, еще царствовала ночь.

Я греб, с трудом пробираясь между обломками, оставленными недавней бурей: досками, разбитыми бочками и сундуками, а однажды мне встретился даже медленно переворачивающийся в воде труп, неизвестно как не замеченный эватимами. Чуть дальше громадный дом рухнул со своих подмытых водой и подломившихся опор — его зияющие пустотой черные окна напоминали жадно раскрытые пасти. Потом, когда утренний туман немного рассеялся, я подплыл к застрявшему между сваями опрокинувшемуся кораблю с волочившимся по воде такелажем — он был похож на гигантскую мертвую рыбу, зажатую меж стеблями тростника во время отлива.

Сразу за ним в полутьме уже угадывались смутные очертания жилища Сивиллы, конечно же, не тронутого штормом.

О ней ходило множество легенд: говорили, что Сивилла никогда не была молодой, а родилась уже глубокой старухой из крови собственной матери уже после ее смерти; и что она стояла в луже крови своей матери во тьме еще во время сотворения мира; и что она сводит ладони вместе, а когда разводит, на них вздымаются языки пламени.

Мой отец, часто проделывавший подобный трюк, однажды страшно рассердился, когда я попытался повторить его, хотя я просто сидел, уставившись на свои руки и свои разводил ладони, не совсем понимая, что я делаю, и без каких бы то ни было результатов. Ему хватило и того, что я попытался сделать это. Возможно, вначале он даже испугался, что я могу повторить эксперимент и в конце концов добиться успеха. На его лице отразилась сложная гамма чувств, но шок от потрясения вскоре сменился холодной яростью. Это был единственный раз в моей жизни, когда он побил меня.

Сивилла, родившая огонь из ладоней, скатала из него два шарика. На один из них она дохнула, чтобы замутнить его, а потом отпустила оба этих шарика в небо — так появились Луна и Солнце. Затем, стоя в лунном свете, она сделала глубокий долгий глоток из Великой Реки, там, где в воду стекала кровь ее матери, и выплюнула сияющие звезды. Звездный свет разбудил множество богов, спавших на берегах реки, и они впервые увидели Землю.

Приближаясь к ее дому, я уже почти поверил в эту легенду. Нет, я действительно поверил в нее.

Дом Сивиллы, похожий на гигантский кокон, был до отказа заполнен разным хламом — кладбище поломанных и ненужных вещей, символов смерти — они собирались здесь с начала времен. Он нависал над городом, закрывая полнеба, с его стен под причудливыми углами свисали запутанные веревки и рыболовные сети, плети и лианы расходились от него во тьму во всех направлениях, так что я даже не мог понять, где конец или начало этого ужасающего гнезда.

В середине сооружения хвост этой громадной медузы свисал почти до самой воды, подобно вывалившимся кишкам раненного чудовища. Я подплыл к нему, привязал свою лодку, зажал под мышкой отцовский меч, подвязал повыше тунику, чтобы ноги не запутались в ней, и начал подъем.

Веревки трепетали, скрипели и перешептывались, их ворчание напоминало звуки отдаленного грома. Грязь и мусор сыпались мне в лицо, забрызгивая все вокруг меня. На секунду я повис, отчаявшись от безнадежности, но все же тряхнул головой, чтобы очистить глаза от грязи, и продолжил свой путь наверх.

Чуть выше, в кромешной тьме, мне пришлось протискиваться сквозь настоящий туннель из гниющей древесины, иногда руки мои разжимались и соскальзывали — проходили мучительно тягостные мгновения, прежде чем я находил новую опору. Сама тьма была какой-то… тягучей. Мне казалось, что окружающий меня мусор тянется во все стороны до бесконечности, он шевелился, как живой, когда я пробирался сквозь него. Иногда вонь разложения становилась просто невыносимой.

Я заполз на перевернутый остов лодки. Он слегка изогнулся под моим весом. Что-то мягкое упало на киль лодки, соскользнув затем по ее борту. Все это время мои руки и босые ноги безрезультатно искали опору на прогнившей деревянной поверхности.

Затем начались новые веревки, новые сети, и в тусклом едва брезжащем свете я обнаружил, что попал в каморку, заставленную сундуками, плетеными корзинами и грубыми глиняными кувшинами, падавшими и бившимися, когда я проползал между ними.

Змеи и рыбы извивались у меня под руками и ногами, испуская дурно пахнувшую слизь.

И снова я прокладывал себе дорогу в кромешной тьме, проползая на четвереньках по прочному на ощупь деревянному полу. Доски подо мной подломились, я с криком провалился и упал на кучу веревок, гнилушек и человеческих костей — это я понял, едва прикоснувшись к ним. Повиснув на сети, я перевел дыхание — на коленях у меня неведомо откуда оказался череп, а под босыми ногами громыхали кости. Отбросив череп, я попытался подпрыгнуть, но поскользнулся на сети, и с криком упал, ощутив под собой лишь пустоту.

Проваливаясь в неизвестность, я отчаянно цеплялся за ячейки сети. Она порвалась, и я, снова закричав, барахтался в темноте в то время, как где-то далеко внизу кости с плеском падали в воду.

Тогда мне неожиданно вспомнилось еще одно предание: когда человек тонет в реке, его плоть пожирают эватимы, а кости достаются Сивилле, предсказывающей по ним будущее.

Это казалось похожим на правду.

В этот момент она позвала меня, и ее голос звучал, как осенний ветер, шуршащий в сухом тростнике.

— Сын Ваштема.

Я еще крепче вцепился в остатки сети, сглотнул слюну и закричал вверх, во тьму.

— Я здесь.

— Чародей, сын чародея, я жду тебя.

Я был настолько потрясен, что едва не полетел вниз.

— Но я не чародей!

— Чародей, сын чародея.

Я возобновил подъем, рассказывая ей о себе болезненно надтреснутым голосом. Словно в ответ на мои слова несколько костей неожиданно упало из мглы, больно стукнув меня по голове. Но я все равно продолжал доказывать ей, что не пробовал заниматься магией, что обещал матери никогда не становиться таким, как отец, что Велахронос принял меня в ученики и что я собираюсь вначале стать писцом, а потом, возможно, и начать писать собственные книги, если только Велахронос возьмет меня обратно, когда все закончится.

Во тьме надо мной, как луна из-за облака, неожиданно появилось лицо Сивиллы. Оно было круглым и бледным, глаза — черными, как ночь, и мне показалось, что ее кожа слегка светится.

Она обратилась ко мне, сопроводив свои слова негромким смехом:

— Чародей, сын чародея, ты споришь с ужасной Сивиллой. Это храбрость или глупость?

— Простите, я не хотел…

— Не имеет значения, что ты хотел, важно, что ты сделал, Секенр. И будешь ли ты впоследствии сожалеть или нет, вообще ничего не значит. Вот. Я уже однажды назвала тебя по имени, Секенр. Теперь я произнесла его дважды. Ты знаешь, что произойдет, когда я сделаю это в третий раз?

Я промямлил:

— Нет, великая Сивилла.

— Чародей, сын чародея, подойди сюда и сядь передо мной. Не бойся.

Я поднялся к ней. Я с трудом различил деревянный настил или полку, сплошь покрытую мусором и костями. Я робко шагнул туда и с удивлением ощутил под ногами сухие прочные доски. Мне было позволено отойти от веревок и сесть. Сивилла протянула руку и открыла сначала одну створку китайского фонаря, затем другую, третью. Мне вспомнилось, как моргают, просыпаясь, ленивые звери.

Блики света и тени заиграли по стенам крохотной комнатушки с низким потолком. Сивилла сидела, скрестив ноги, колени ее укрывала накидка с блестящей бахромой. Змея с человеческой головой и чешуей, напоминавшей серебряные монеты, свернулась в клубок у нее на коленях. Один раз она зашипела и, когда Сивилла склонилась к ней, что-то зашептала ей на ухо.

Сивилла молчала. Она долго смотрела мне в глаза.

Я протянул ей отцовский меч.

— Госпожа, это все, что я могу предложить вам…

Она зашипела почти так же, как змея, и на какой-то миг показалась мне потрясенной, даже испуганной. Затем она отстранила меч.

— Секенр, ты прерываешь Сивиллу. Это снова храбрость или просто глупость?

Вот. Она произнесла мое имя трижды. Я замер от ужаса. Но ничего не произошло.

Она вновь рассмеялась, и на сей раз в ее смехе было что-то человеческое, даже что-то доброе.

— Самый неподходящий дар, чародей, сын чародея.

— Не понимаю… Я сожалею, госпожа.

— Секенр, ты знаешь, что это за меч?

— Он принадлежал моему отцу.

— Это меч Рыцаря Инквизиции. Твой отец пытался отказаться от своей судьбы, обманывая даже себя самого. Поэтому он вступил в монашеский орден с жесточайшей дисциплиной, целью которого была борьба со всеми созданиями тьмы, со всем злом и жестокостью, ведьмами, колдунами, чародеями, даже с жестокими богами. В твоем возрасте он был таким же, как ты, мальчик. Он так хотел творить добро. Но что это ему дало? В конце концов у него остался лишь меч.

— Госпожа, больше у меня ничего нет…

— Секенр… вот, я и снова произнесла твое имя. Ты не такой, как все. И путь, лежащий перед тобой, не похож на пути других людей. Твое будущее не зависит от того, сколько раз я произнесу твое имя. Оставь этот меч себе. Он тебе еще понадобится. От тебя я не потребую платы… пока, во всяком случае.

— Ты потребуешь ее позже, великая Сивилла?

Она наклонилась вперед, и я увидел, что зубы у нее не острые, совсем не человеческие. Ее дыхание пахло речным илом.

— Твоя будущая жизнь станет для меня достаточной платой. Все приходят ко мне в надлежащее время, даже ты, я думаю, пришел ко мне сейчас, когда тебе это было нужно больше всего.

Я поспешно начал рассказывать ей, почему я пришел, об отце, о том, что случилось с Хамакиной.

— Чародей, сын чародея, ты учишь Сивиллу? Это храбрость или глупость?

Я заплакал.

— Пожалуйста, Великая Госпожа… Я не знаю, что мне говорить. Я хочу делать все, как положено. Пожалуйста, не сердитесь. Расскажите мне, что делать.

— Чародей, сын чародея, все, что ты делаешь, верно, это часть великого узора, который я вижу, который я плету, который я предрекаю. При каждом новом повороте твоей жизни изменяется весь узор. Его значение меняется целиком и полностью. Твой отец это понимал, когда вернулся из-за моря, уже перестав быть Рыцарем Инквизиции, потому что он слишком много узнал о магии и колдовстве. Он стал чародеем в борьбе с магией и колдовством. Он напоминал врача, заразившегося от собственного больного. Его знание было подобно двери, которую после того, как ее открыли, уже невозможно запереть. Двери. Двери в его разуме.

— Нет, — слабо запротестовал я. — Я не стану таким, как он.

— Тогда выслушай пророчество Сивиллы, чародей, сын чародея. Сейчас ты отправишься в путь, прямо в утробу зверя, в пасть Всепожирающего Бога.

— Госпожа, для всех нас эта жизнь — наш путь, и когда мы умрем…

— Чародей, сын чародея, ты принимаешь слова Сивиллы, как свою собственную волю, как дар судьбы?

Я побоялся спросить ее, что будет, если я откажусь. Особого выбора у меня не было.

— Принимаю, госпожа.

— Тогда это и твоя воля. Если ты отступишься, если уйдешь в сторону, ткань узора для всех живущих тоже изменится.

— Госпожа, я лишь хочу вернуть свою сестру и…

— Тогда прими и это.

Она вложила что-то мне в руку. Ее прикосновение было холодным и болезненным, словно моей руки коснулась ртуть. Змея у нее на коленях зашипела, и мне показалось, что из ее шипения складываются какие-то слова.

Я поднес руку к фонарю и увидел на ладони два погребальных диска.

— Чародей, сын чародея, в этот день ты стал мужчиной. Твой отец до того, как покинуть тебя, так и не совершил необходимого ритуала. Значит, его должна осуществить я.

Змея исчезла в складках ее одежды. Она встала, ее движения были плавными и тягучими, как дым. Я видел лишь ее лицо и руки, так как фонари почему-то стали светить вполнакала. Она взяла серебряную ленту и завязала мне волосы так, как это делают все мужчины в нашем городе. Она дала мне пару мешковатых штанов, какие носят у нас в городе. Я надел их. Они мне были слишком длинны. Пришлось закатать их до колена.

— Прежде они принадлежали пирату, — сказала она. — Теперь они ему уже не нужны.

Порывшись в мусоре, она извлекла откуда-то один единственный башмак. Я попытался надеть его. Он оказался почти в два раза больше моей ноги.

Она вздохнула.

— Схема узора постоянно меняется. Я уверена, это дурное предзнаменование. Впрочем, не важно.

Она взяла у меня башмак и выбросила его.

Затем она нагнулась и поцеловала меня в лоб. Губы ее оказались холодными, как лед, — они обжигали.

— Теперь ты отмечен Сивиллой, чародей, сын чародея, и по этой метке люди будут узнавать тебя. Так как ты отмечен, ты можешь позвать меня трижды — я услышу тебя и отвечу. Но помни. Если ты в четвертый раз попросишь меня о помощи, я завладею тобой, как владею всеми вещами в своем доме. Это и есть та плата, которую я прошу у тебя.

Она дала мне флягу с водой и кожаную сумку с едой: сыром, хлебом и вяленой рыбой, и велела положить в сумку погребальные диски, чтобы не потерять их.

— А теперь иди, чародей, сын чародея, иди прямо в челюсти зверя по своей собственной воле. Иди, как предрекла Сивилла, прямо сейчас…

Она топнула ногой. Пол провалился подо мной, подобно люку, я вскрикнул и упал, и падал бесконечно долго, окруженный обглоданными белыми костями, мусором и кувыркающимися в полете фонарями Сивиллы. Один раз далеко вверху я видел ее лицо, стремительно удалявшееся, словно падающая звезда.

Я сильно ударился о воду и ушел почти ко дну, но каким-то чудом вновь выбрался на поверхность и отдышался. Я поплыл. Меч резал мне ноги. Сумка душила меня и тянула ко дну. Я едва не решил их выбросить, но все же не стал делать этого и медленно, с трудом поплыл туда, где, по моим предположениям, осталась моя лодка. Я в страхе озирался вокруг в поисках эватима, который, конечно же, непременно должен охотиться в таком месте.

Наверху, в доме Сивиллы, было темно и тихо.

Наконец мои ноги коснулись мягкого ила, и я встал. Слабый свет струился между сотнями тысяч деревянных свай, поддерживающих городские дома.

Я брел по грязи, затем по чистой воде, пока не провалился с головой, и немного проплыл, все время направляясь к свету. Почувствовав под ногами песок прибрежной отмели, я выбрался из воды и свалился без сил.

Ночь пролетела незаметно — должно быть, я заснул, и мне приснился страшный сон: отец в мантии чародея, снующий туда-сюда по самой кромке воды, его лицо так искривилось от ярости, что я с трудом узнал его. Он то и дело вытягивал руку, чтобы ударить меня, но затем останавливался, изумленный, пожалуй, даже испуганный, словно замечал в моем лице что-то новое, чего не видел прежде.

Я попытался позвать его.

Неожиданно я проснулся, один, в кромешной тьме. Поблизости раздавался плеск шагов по воде. Вдали запели болотные птицы, предвещая рассвет.

И тут я услышал голос отца:

— Секенр… ты все еще любишь меня?

Я не смог ответить. Я лишь тупо сидел в оцепенении, подтянув колени к подбородку, спрятав руки под мышки, и дрожал от холода.

Рассвет принес с собой серую дымку. Неподалеку я увидел лодку, стоявшую на той же песчаной отмели. Но это была не моя лодка, а погребальное судно, связанное из стеблей тростника.

На какой-то миг мне показалось, что я полностью понял пророчество Сивиллы, и похолодел от ужаса, но за свою недолгую жизнь мне уже довелось испытать столько ужасного, что я стал привыкать ко всему. Я не мог взять себя в руки. Не мог заставить себя трезво мыслить.

Словно околдованный, — бывает, когда тело действует само по себе, не подчиняясь велениям разума — я стащил лодку в воду, забрался в нее и преспокойно улегся на траурное ложе.

Неожиданно я испытал облегчение. Так и было предсказано.

Почти как сомнамбула, я потянулся к сумке и достал оттуда два погребальных диска. Их я положил себе на глаза.

Глава 3 ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Довольно долго я лежал неподвижно, слушая, как волны бьются о борт лодки. Потом и этот звук стих, и я вполне отчетливо почувствовал, что лодка поменяла направление, и понял, что меня подхватило обратное течение, несущее судно из мира живых в Страну Мертвых. Плеска воды совсем не было слышно, словно лодка скользила не по воде, а по маслу. Я слышал каждый удар собственного сердца.

Я бодрствовал, пытаясь истолковать пророчество Сивиллы и оживляя в памяти каждую деталь в поисках главной нити, которая соединит все части головоломки, подобно бусинам в ожерелье, чтобы ее слова обрели смысл. Но ничего не выходило. Я ожидал слишком многого. С пророчествами всегда так: никто не понимает его, пока оно не воплощается в жизнь, и тогда неожиданно становится видна вся схема узора.

Даже молчание реки и биение моего сердца были частью этого узора.

Даже голос моей сестры.

Вначале я просто решил, что у меня звенит в ушах, но звук постепенно становился все более отчетливым, складываясь в слова, едва слышные, страшно далекие, где-то на самой грани различимого слухом.

— Секенр! — звала она. — Помоги мне. Я потерялась.

Я ответил ей — и вслух, и мысленно.

— Я иду к тебе, малышка. Жди меня.

Она сипло всхлипнула, задыхаясь, словно плакала уже очень долго.

— Тут темно.

— И тут тоже темно, — ласково сказал я.

Она была слишком храброй, чтобы признаться, что боится.

— Хамакина, а отец с тобой?

Что-то плюхнулось в воду совсем рядом с моей лодкой, и отцовский голос зашептал буквально в нескольких сантиметрах от моего уха:

— Секенр, если ты любишь меня, вернись. Я приказываю тебе вернуться. Не ходи сюда.

Я подскочил, закричав от ужаса. Погребальные диски упали мне на колени. Я завертелся на месте, оглядываясь по сторонам.

Лодка скользила между громадными черными стеблями тростника. В тишине ночи по берегам реки стояли, выстроившись в ряд, белые цапли, слабо светившиеся в темноте точно так же, как лицо Сивиллы. А из воды за мной наблюдали эватимы, они рядами неподвижно лежали на отмелях, как утопленники с мертвенно-бледными человеческими телами и крокодильими головами. Но отца нигде не было видно.

Небо надо мной было темным, но ясным, а звезды — не такими, как на Земле, а меньше, бледнее, почти серые; они складывались в созвездия Страны Мертвых, описанные в Книге Мертвых: Рука, Лира, Кувшин Забвения и Око Сюрат-Кемада.

Очень осторожно я поднял погребальные диски и положил их обратно в сумку. Мне захотелось пить, и я отпил глоток из своей фляги. Здешнюю воду я пить не мог, так как только мертвые могут пить воду из Реки Смерти и есть фрукты с деревьев Страны Мертвых. И это тоже было описано в Книге Мертвых.

Так я и смотрел своими неприкрытыми смертными глазами в темноту, у которой не было ни конца, ни края. Далеко позади меня, в том направлении, откуда я приплыл, еще виднелся слабый намек на свет — бледная полоска на краю неба, словно там находилась какая-то дверь, через которую я уже прошел. С каждым мгновением я все дальше и дальше уходил вглубь Страны Мертвых.

Белые цапли взмыли в небо, и на мгновение все вокруг побелело от бесшумных взмахов их крыльев. Вскоре они пропали из вида. Они, как и эватимы, тоже были посланцами Бога Реки Печали.

Но для меня у них не было божественного послания.

В тростниках появились призраки. Когда я проплывал мимо них, они, сидя в трясине, умоляли взять их на борт, чтобы и они могли должным образом достичь окончательного места назначения. Они были прозрачны, как струйки дыма, — неясные контуры их фигур можно было различить лишь краем глаза. Когда я смотрел на них в упор, они просто исчезали.

Многие из них обращались ко мне на языках, которых я никогда прежде не слышал. Лишь некоторые говорили о знакомых мне местах и людях. И именно их я пугался больше всего. Я не хотел, чтобы кто-то из них узнал меня. Я снова лег на дно лодки и положил диски на глаза. Через какое-то время я задремал, и хотя спал урывками, мне постоянно снился отец. Он расхаживал взад-вперед по темной поверхности воды, и от его длинной, волочившейся за ним мантии по воде расходились волны; ярость искажала его лицо. Один раз он остановился, схватил меня и начал отчаянно трясти, повторяя:

— Нет, сынок, нет. Совсем не этого я хотел для тебя. Я приказываю тебе. Я запрещаю тебе… потому что я по-прежнему люблю тебя. Возвращайся в Страну Тростников. Возвращайся!

Во сне я ответил ему:

— Отец, я вернусь, если ты позволишь мне взять с собой Хамакину.

Ничего не ответив, он продолжал нервно расхаживать и злиться — он был настолько взвинчен, что даже не спросил меня, люблю ли я его по-прежнему.

Меня разбудило негромкое пение, пело множество голосов — звук был негромким, словно ветер принес его откуда-то издалека. Я снова сел, убрал диски в сумку и увидел громадную трирему, несущуюся прямо на меня, ветер раздувал ее паруса, а весла гребцов взбивали воду в пену.

Но она была нематериальной, такой же, как призраки в тростниках — мираж, легкая струйка дыма. Голоса гребцов звучали приглушенно, дробь задающего им темп барабана слышалась, как ворчание грома отдаленной, уходящей грозы. Сквозь корпус и парус судна светили звезды, а пена от весел была призрачной — вода вокруг меня по-прежнему оставалась черной, гладкой и неподвижной.

Это было удивительно, но ничего загадочного и таинственного в этом не было, так как Великая Река совпадала в пространстве с Рекой Смерти, хотя текли они в разных направлениях. Иногда речникам удавалось мимолетным взглядом заметить суда, движущиеся по обратному течению — едва различимые в ночи силуэты. Они считали это недобрым знаком и спешили принести жертву, чтобы смягчить гнев бога, которого они, по их мнению, рассердили.

Теперь же на Реке Смерти я сам видел живых как фантомов. Трирема нависла надо мной, а затем моя лодка прошла прямо сквозь нее. На миг я оказался среди гребцов, ощутил запах пота от их натруженных тел. Затем мимо меня проплыла роскошно обставленная каюта. Там пировал знатный господин в окружении своей свиты. Мне показалось, что это был сам сатрап Страны Тростников. Одна дама из его гостей замерла с чашей в руке. Наши глаза встретились. Она показалась мне скорее удивленной, чем испуганной. Она отпила глоток вина, как будто совершала мне возлияние, принося жертву, как богу.

Трирема прошла мимо, и я снова устроился на дне лодки с дисками на глазах, отцовский меч я прижал к груди.

Я снова заснул, но на сей раз мне приснилась мешанина из неясных теней и звуков, разгадать которую я не смог. Проснулся я от голода и жажды, сделал еще глоток из фляги и немного поел из запасов в сумке.

Пока ел, я неожиданно понял, что река больше не несет меня. Моя лодка стояла абсолютно неподвижно посреди бесконечного черного мертвого болота под серыми звездами. Даже эватимы и призраки исчезли.

Тут я испугался по-настоящему. Я понял, что могу остаться здесь навсегда. Нет, я был просто уверен в этом. Всепоглощающий Бог каким-то образом обманул меня, но и Страна Мертвых не примет меня, пока я жив.

Уже давясь последним куском хлеба, я закрыл сумку и воззвал, чуть не плача:

— Сивилла! Помоги мне! Я заблудился!

Небо заметно посветлело. Я стал различать не только тростники, но и поднимающиеся из болот гигантские деревья, сухие и бесплодные, они напоминали потрескавшиеся каменные колонны.

Большая часть звезд померкла. Я подумал, что сейчас встанет Луна — немыслимо, я рассчитывал увидеть здесь Луну! — но вместо нее в небесах возникло лицо Сивиллы, огромное, бледное и круглое, как Луна. Какое-то время она молча разглядывала меня, а я боялся заговорить с ней. Затем ее лицо сморщилось, как искаженное отражение в воде, когда в тихую заводь бросают камень, и она исчезла, но из тростника прошелестел ее голос:

— Чародей, сын чародея, ты сглупил, позвав меня. Ты уже близок к цели, так что мог бы и сам найти дорогу. Но если тебе все же нужен проводник, сунь руку в воду и ищи его там.

— В воде? — переспросил я, моментально испугавшись, что, задав этот вопрос, воззвал к Сивилле во второй раз. Но Сивилла не ответила.

Я опустил руку в ледяную воду, хотя ужасно боялся скрывающихся там эватимов. Я шарил в воде, растопырив пальцы и водя рукой из стороны в сторону. Лежа на дне лодки и перевесившись за борт, я пытался понять, что означает эта новая загадка Сивиллы. Вдруг мои пальцы коснулись чего-то мягкого и скользкого, как речные водоросли, и я потянул.

На поверхности показалась рука, затем — другая. От неожиданности я выпустил свою добычу. Руки вцепились в доски обшивки, и лодка накренилась под тяжестью того, кто карабкался на борт. От него исходил резкий, буквально сшибающий с ног запах разложения — гниющей плоти. Длинные пряди волос падали на лицо с оголившимися костями.

Когда это создание открыло глаза и заговорило, я закричал и кричал, не в силах остановиться — я понял, что это моя мать:

— Секенр…

Я закрыл лицо руками и судорожно рыдал, стараясь вспомнить ее такой, какой она была при жизни, когда-то, уже так давно…

— Секенр… — Взяв меня за запястья, она ласково отстранила мои руки от лица. Ее прикосновение было холодным, как поцелуй Сивиллы.

Я отвернулся от нее.

— Мама, я не ожидал… — больше я ничего не смог выдавить из себя, вновь разрыдавшись.

— Сынок, и я не ожидала увидеть тебя здесь. Это действительно так ужасно.

Она притянула меня к себе, я не сопротивлялся, и пока я лежал, спрятав лицо у нее на коленях, — моя щека касалась ее мокрого грязного платья, она нежно гладила меня по лбу оголившимися костями пальцев. Я рассказал ей обо всем, что произошло: о смерти отца и о его возвращении за Хамакиной.

— Я — грех твоего отца, который наконец должен к нему вернуться, — сказала она.

— Мама, он действительно?..

— Убил меня? Да. Но это еще далеко не самое худшее из того, что он сделал. Он больше виноват перед тобой, Секенр, и, бесспорно, перед богами.

— Не думаю, что он замышлял в отношении меня что-то дурное, — сказал я. — Он говорит, что по-прежнему любит меня.

— Наверное, это так. И все же он принес в мир очень много зла.

— Мама, что мне делать?

Ее острый, холодный палец обвел круг вокруг метки у меня на лбу.

— Пришло время снова отправиться в путь. Лодка тебе уже не нужна. Ты должен оставить ее.

Я с возрастающим страхом смотрел на непроглядную черную воду.

— Я не понимаю… Мы… поплывем?

— Нет, сынок, любимый. Мы пойдем. Выходи из лодки, пойдем.

Я перевесил ногу за борт, погрузив ее в ледяную воду, и неуверенно посмотрел на нее.

— Смелее. Неужели после всего, что ты испытал, тебя остановит всего лишь еще одно чудо?

— Мама, я…

— Давай.

Я повиновался ей и ступил на воду. На ощупь она напоминала холодное стекло под моими босыми ногами. Она последовала за мной, а лодка медленно уплыла прочь. Я обернулся, пытаясь проследить за ней взглядом, но мать взяла меня за руку и повела в каком-то ей одной ведомом направлении.

Ее прикосновение, как и прикосновение Сивиллы, напоминало прикосновение ртути.

Русло расширилось, здесь нас поджидали эватимы. Течение заметно усилилось — появились бесшумные волны, воронки и водовороты, закручивающиеся вокруг безжизненных деревьев. По отмелям бродило множество призраков, но ни один из них не окликнул нас. Они просто останавливались, поворачиваясь вслед за нами, когда мы проходили мимо. Среди них был и мужчина в блестящих доспехах, в руках он держал свою отрубленную голову.

Нас окружили речные суда, прочные, черные и бесшумные, не фантомы из мира живых, а настоящие погребальные суда. Мы прошли вдоль роскошной Длинной барки, ее выгнутые борта высоко поднимались над водой, внутри квадратной палубной каюты горел фонарь. В каюту заползли эватимы, и барка закачалась. Я слышал, как они, расталкивая друг друга, ломятся в дверь.

Наконец перед нами смутно замаячило что-то темное и громадное, как гора, закрыв собой звезды. И справа, и слева я видел погребальные суда, следующие в том же направлении, что и мы, многие из них кружили в тростнике, огибая его заросли. Одна лодка за что-то зацепилась и опрокинулась, или ее перевернул эватим. Мумия упала в воду, и ее понесло по течению с развевающимися сзади бинтами, она проплыла так близко, что, вытянув руку, я мог бы коснуться ее.

Неожиданно тьма сомкнулась вокруг нас, а звезды померкли. Я услышал, как вода обрушивается с высоты, а суда сталкиваются друг с другом, бьются и ломаются.

— Мама! — прошептал я. Я вытянул руку и вцепился в ее платье. В руке у меня остался клок ткани. — Что это? Это пасть Сюрат-Кемада?

— Нет, дитя, — тихо ответила она. — Мы уже давно находимся в утробе зверя.

И тут мне стало по-настоящему страшно.

Глава 4 ВСЕ И НИКТО

Все смешалось, не осталось никакой ясности: мое приключение начало казаться мне бесконечным чередованием кошмарных снов и бодрствования, призрачных видений и серого тумана, ужаса, боли, уныния и печали. Я потерял счет проведенному на реке времени — часы, недели? — иногда я изнемогал от усталости, а иногда мне казалось, что я сплю у себя дома в кровати и что все приключившееся со мной — горячечный бред, ночной кошмар. Но тогда я протягивал руку, я касался мокрого, холодного и полуразложившегося тела моей матери. Запах разложения больше не исходил от нее — теперь от нее пахло лишь водорослями и речным илом, как от пролежавшей в воде много дней подряд кучи тряпья или вязанки хвороста.

Иногда то тут, то там вокруг нас появлялись цапли, словно куски янтаря, тускло светящиеся в кромешной тьме, у них были человеческие лица — лица мужчин и женщин, и все они что-то шептали нам, звали по имени, умоляли — и их голоса, сливаясь, напоминали негромкий свист ветра.

Но в основном мы шли в кромешной мгле совершенно одни. Под ногами я чувствовал холодную поверхность речной воды, но ощущения движения не было, хотя я беспрерывно переставлял ноги.

Мать говорила. Ее тихий голос, доносившийся из тьмы, звучал так, словно она вспоминала что-то увиденное во сне.

Не думаю, что она обращалась ко мне. Она просто рассказывала, вспоминала, облекая свою жизнь в слова, звучавшие как неторопливое журчание ручья: обрывки воспоминаний детства, воспоминаний об отце, обо мне и о Хамакине. Я так и не понял, то ли страшно долго, то ли всего несколько минут она пела колыбельную, словно укачивала меня или Хамакину.

Потом она замолчала. Я потянулся к ней, чтобы убедиться, что она по-прежнему рядом, и ее костлявая рука нашла мою и ласково пожала. Я спросил у нее, что она узнала о Стране Мертвых с тех пор, как попала сюда, и она печально ответила:

— Я узнала, что мне суждено вечно скитаться здесь, на реке, — проводить время в ссылке — здесь нет места для таких, как я, без надлежащей подготовки, без церемоний и ритуалов попавших во владения Сюрат-Кемада. Река определена мне местом ссылки, и я буду вынуждена скитаться здесь, пока не умрут боги и мир не перестанет существовать.

Я заплакал от жалости к ней и спросил, виноват ли в этом отец, и она подтвердила это. Неожиданно она спросила:

— Секенр, ты ненавидишь его?

Я пытался быть откровенным до конца — именно так и протекал наш разговор — но ответа на этот вопрос я так и не смог найти даже для самого себя.

— Не думаю, что он хотел причинить мне зло…

— Сын, ты должен разобраться в своих чувствах к нему. Именно здесь, а совсем не на реке, ты заблудился и потерял дорогу.

И снова мы долго шли в кромешной тьме, и все это время я думал о своем отце и вспоминал свою мать, какой она была когда-то. Больше всего на свете я хотел, чтобы все вернулось на свои места, чтобы все было, как прежде — отец, мама, Хамакина и я в нашем доме на окраине Города Тростников, как в моем далеком детстве. Но, если я и извлек для себя какой-то урок из всего пережитого, то он заключался в том, что наши дни текут и уходят безвозвратно, как Великая Река; в том, что потерянного не воротишь. Я отнюдь не стал мудрее. Я понял очень немногое, но это-то я понял.

Отец, по которому я тосковал, которого мне не хватало, тоже безвозвратно ушел в прошлое. Возможно, он и сам мечтал вернуться туда. Хотелось бы знать, понимал ли он, что это невозможно.

Я пытался возненавидеть его.

В темноте и тишине реки рождалось ощущение, что мы находимся в туннеле, глубоко под землей, но разве мы действительно не находились глубоко в утробе Сюрат-Кемада? Мы шли изо тьмы во тьму без начала и конца, словно по бесконечной темной галерее, не имея ни малейшего шанса найти парадную гостиную.

Так и с нашей жизнью. Так и со всеми нашими делами — подумал я. Все, что мы пытаемся постичь, приходит к нам лишь смутным отблеском понимания, оставаясь во многом тайной.

Так и с моим отцом…

Неожиданно мама взяла мои ладони в свои руки и сказала:

— Мне было дозволено лишь немного проводить тебя, сынок, и мы уже прошли эту часть пути. Я не могу пойти туда, куда не допускаются неприкаянные, где нет для них места.

— Что? Я не понимаю.

— Мне не дозволено пересекать порог дома бога. Здесь я должна проститься с тобой.

— Но ты же сказала…

— Что мы уже давно находимся в утробе зверя. Но лишь подошли к дверям его дома.

Она стала удаляться от меня. Я, как безумный, принялся шарить руками в темноте и вновь нашел ее.

— Мама!

Она нежно поцеловала мои руки, и ее губы так же, как губы Сивиллы, были настолько холодными, что обжигали.

— Но ты герой, сын, ты сможешь сделать и следующий шаг, и еще один. Храбрость и заключается в способности сделать следующий шаг, пойти дальше. Я всегда знала, что ты храбрец.

— Мама, я…

Тут она погрузилась в воду. Я потянулся к ней и схватил ее. Я пытался вытащить ее, но она шла на дно как камень, и мне пришлось разжать руки. Наконец я пришел в себя и понял, что бессмысленно ползаю по ледяной поверхности воды, шаря руками по сторонам, подобно слепому ребенку, потерявшему мраморные шарики на гладком полу.

Я поднялся на ноги, дрожа от холода, и принялся растирать плечи и руки.

Она ошиблась, сказал я самому себе. Я совсем не герой. Я даже не храбрец. У меня просто не было выбора. Сивилла прекрасно понимала это.

И все же мне ни разу не пришла в голову мысль повернуть обратно. Обратный путь был закрыт для меня по многим причинам.

Я хотел было снова позвать Сивиллу, рассказать ей, что опять заблудился. Во тьме я не имел никаких ориентиров лишь ноги подсказывали мне, что дорога пошла под уклон — и не был уверен, следую ли тем путем, по которому должен идти, или возвращаюсь обратно.

В конце концов, едва ли это имело значение — вряд ли в утробе бога направление существует в физическом смысле. Скорее, это лишь очередная ступень, которую надо преодолеть.

И вновь события стали развиваться в ускоренном темпе. Со всех сторон вокруг меня неожиданно начали подниматься огни — они поднимались с поверхности воды, словно свет от невидимого маяка, и парили у меня над головой, как звезды. Вода покрылась рябью, забурлила, и вскоре маслянистые волны уже лизали мои ноги.

Я побежал, испугавшись, что действие волшебства, удерживавшего меня на поверхности воды, после ухода матери прекратилось. Я не мог представить себе ничего более ужасного, чем утонуть в реке здесь, в утробе Сюрат-Кемада.

Я побежал, и огоньки света последовали за мной, как прилипшие, — они кружились вокруг меня, словно искры на ветру. Потом раздался звук. Вначале мне показалось, что подул ветер, но потом я понял, что это дыхание — змеиное шипение сквозь зубы, а сопровождавшие меня огни оказались глазами, не отражавшими свет, как собачьи глаза отражают свет костра, а испускавшими его подобно горящим углям.

Тьма поредела, и я увидел, что уже выбрался из туннеля. Зазубренные, покрытые трещинами утесы поднимались с обеих сторон реки, устремляясь к неведомым высотам. Высоко надо мной вновь загорелись серые звезды Страны Мертвых.

А еще вокруг меня собрались тысячи эватимов — они плавали в воде, карабкались на утесы или просто стояли у самой кромки воды, выжидая. В исходящем от их глаз и от бледных звезд свете я смог убедиться, что наконец дошел до того места, где берет свое начало и заканчивается Великая Река — до громадного озера; здесь ужасные создания с человеческими телами и крокодильими головами плавают взад-вперед, глубоко погружаясь в густой серый туман, а их длинные челюсти ходят вверх-вниз.

В руках эватимы держали похожие на остроги шесты с длинными крюками, и я наблюдал, как то один, то другой, выждав какое-то время, опускает свой шест в воду и вылавливает оттуда человеческий труп, взваливает его себе на плечо и удаляется прочь или просто замирает на месте, сжимая мертвеца в крепких, как у любовника, объятиях.

К своему ужасу, я осознал, что стою над целым морем трупов. Я посмотрел вниз — они вполне отчетливо виднелись под чуть замутненной поверхностью воды всего в нескольких дюймах у меня под ногами: их лица, руки, ноги, спины и груди медленно колыхались в воде, сталкиваясь друг с другом, как тысячи рыб в рыбацкой сети. Я подпрыгнул, вздрогнув от отвращения, но приземляться мне было некуда.

Я вновь побежал. По какой-то непонятной причине эватимы, слишком увлеченные своим делом, не обращали на меня ни малейшего внимания.

Впервые за все время под моими ногами послышался звук — раздался плеск и смачное чавканье, будто я бежал по грязи.

Это и на самом деле было то место, о котором говорилось в Книге Мертвых — мы переписывали ее с Велахроносом — где души умерших и нерожденных сортируются эватимами, являющимися одновременно и мыслями, и слугами ужасного бога: каждого судят и отправляют в надлежащее место — или отрыгивают в мир живых или пожирают.

Я впал в отчаянии, так как понял, что, если Хамакина здесь, мне никогда не найти ее.

И все же я замедлил бег, потом еще и еще, постепенно переходя на быстрый шаг. Если в этом и заключалось мужество, то я проявил его. Я не отступил. Легкий туман заклубился вокруг моих щиколоток.

Вероятно, я приближался к отмели. Вокруг меня, подобно стальным копьям, возвышались голые стебли тростника. Я прошел одно затонувшее погребальное судно, потом другое, потом длинную вереницу судов и обломков, но не встретил ни одного трупа и ни одного эватима.

Песчаный пляж растянулся передо мной бледной лентой на горизонте, подобно бледному рассвету. Эватимы трудились, не покладая рук, без конца вытаскивая из воды свою добычу.

Какое-то время я постоял в зарослях тростника, наблюдая за ними. Затем сделал шаг вперед, и холодная вода сомкнулась вокруг моих коленей. Я едва не задохнулся от изумления — оказаться не на воде, впервые за все это время, а в ней! Но у меня под ногами по-прежнему были грязь и песок.

Приблизившись к берегу, я стал тихонько пробираться дальше, стараясь прятаться за остатками тростника. Постепенно я смог различить за полосой белого песка три громадных дверных проема в отвесной скале. Крокодилоголовые монстры спешили к ним, чтобы пронести свою ношу через одну из этих дверей.

Я ни минуты не сомневался, что каждая из этих дверей ведет в определенное место и что именно здесь и выносит бог свой окончательный вердикт. Да, я находился у дверей Сюрат-Кемада, в прихожей его огромной гостиной — цели моего путешествия.

Но я не знал, в какую из трех дверей войти. За одной из них ждет… мой отец.

Я сделал шаг, еще один, смешавшись с толпой эватимов, которые по-прежнему не обращали на меня ни малейшего внимания. Все вместе мы направились к одной из дверей. Оказавшись плотно зажатым между холодными твердыми телами, я позволил им выбирать направление, и толпа понесла меня.

Безглазая голова старухи качалась прямо перед моим лицом, ее труп свисал с плеча страшного носильщика, а почерневший рот был открыт, словно она собиралась закричать, поцеловать или сожрать кого-то.

Вокруг меня уже возвышались новые утесы. Снова часть эватимов начала взбираться вверх по острым камням, и казалось, что их горящие глаза поднимаются в небо, как звезды. Я видел, как достигшие вершин сняли с плеч свои ноши и начали кошмарный пир.

Я моментально отвернулся, уставившись в землю, на бледные, блестящие ноги эватимов.

Стены вокруг гигантского дверного проема были отполированы до блеска, а железные ворота между ними — широко распахнуты. Больше всего эти ворота напоминали огромные страшные челюсти.

Я вновь попытался заглянуть вперед, но ничего не увидел за толпой эватимов. Тогда я подпрыгнул. Потом повернулся и посмотрел назад — и встретился взглядом с тысячью крокодильих морд, колышущейся массой со множеством горящих глаз.

— Стой! Ты не принадлежишь к братству эватимов!

Я резко развернулся в противоположную сторону. Передо мной возникло мертвенно-бледное лицо, обрамленной черной бородой, красные глаза уставились на меня немигающим взглядом. Оно поднималось вверх на телезмеи, размером с вытянутую руку, жестком, как ствол дерева, и покрытом серебряными чешуйками. Я с ужасом наблюдал, как с земли взметнулось в воздух еще одно блестящее чудище, еще одно — с песка, еще одно — с камней утеса, пока целый лес из них не преградил мне путь. Эватимы подались назад.

— Ты не можешь пройти! — заявило одно из них.

— Богохульник, ты не можешь вступить во впадения нашего господина.

Я схватил кожаную сумку и безнадежно долго сражался с завязками, пока мне в руку не выпали погребальные диски.

— Подождите, — закричал я. — Это для вас.

Ближайшее создание с человеческой головой и телом змеи склонилось ко мне и взяло диски в рот. Его губы, как и у Сивиллы, как и у матери, были обжигающе холодными.

Но диски вспыхнули во рту монстра, и он выплюнул их к моим ногам.

— Ты еще жив!

И все они закричали хором:

— Здесь живой!

Эватимы, освободившись от своей ноши, давя и распихивая друг друга, устремились ко мне со всех сторон, щелкая своими громадными челюстями. Я выхватил отцовский меч и ударил ближайшего ко мне монстра, потом второго, третьего, но один из них схватил меня за ногу и повалил на колени. Сопротивляясь изо всех сил, я рубанул тварь мечом, потом еще и еще. Один из горящих глаз, вспыхнув, взорвался и потух.

Другой зверь подобрался ко мне сзади и, поймав челюстями, повалил на спину. Это означало конец борьбы. Они навалились на меня всем скопом, а змееподобные монстры в это время шипели, кричали, ругались, и их голоса громыхали, как гром.

Острые, как бритва, зубы вонзились в мое тело, разрывая на куски, и хотя я по-прежнему сжимал в руках меч, он казался далеким и недоступным — я не смог сдвинуть его с места ни на миллиметр.

Крокодильи челюсти сомкнулись вокруг моей головы, вокруг плеч, и я воззвал, закричав полузадушенным голосом из самой глотки чудовища:

— Сивилла! Приди ко мне еще раз!..

Не могу сказать, что в действительности произошло после этого, но я вновь увидел ее лицо, светящееся вдали во тьме подо мной, как фонарь, оно поднималось, приближаясь ко мне, в то время, как эватимы рвали меня на куски, дробя кости своими ужасными челюстями.

Неожиданно я почувствовал, что падаю в воду, вязкая мгла сомкнулась вокруг меня, а эватимы куда-то исчезли. Я медленно погружался в ледяную тьму, а лицо Сивиллы плыло передо мной, становясь все ярче и ярче, пока тьма не рассеялась и ее сияние не ослепило меня.

— На сей раз ты правильно сделал, позвав меня, — сказала она.

Я проснулся в постели. Поняв, что нахожусь в кровати, я продолжал лежать с закрытыми глазами, почему-то решив, что это моя собственная постель в родном доме, что все мои приключения оказались всего лишь затянувшимся ночным кошмаром.

Я прекрасно знал, что это не так, да и тело постоянно напоминало об этом многочисленными ранами, доставшимися мне от эватимов. К тому же я был почти голым — одежда висела на мне клочьями.

Но отцовский меч по-прежнему остался со мной. Я немного приподнял правую руку и провел острым лезвием по твердой древесине.

Кровать была не моей. Она была явно наспех сколочена из необструганных досок, а белье заменял песок.

Я сел, по-прежнему не открывая глаз, и нежные руки ласково обняли мои голые плечи. Руки были теплыми и мягкими.

Голова у меня закружилась. Меч выскользнул из рук. Я открыл глаза, но не смог сфокусировать взгляд — в глазах стоял туман.

Теплая вода полилась мне на спину. Раны моментально отозвались острой мучительной болью. Из меня вырвался крик, я упал навзничь, и неожиданно понял, что очутился в объятиях незнакомого мужчины — мой подбородок оказался у него на плече.

Я все же успел заметить, что нахожусь в очень необычной комнате — более странного места я и представить себе не мог. Когда-то роскошно обставленная, она теперь была искорежена и напоминала гигантскую опрокинувшуюся коробку с высыпавшимся из нее содержимым. Распахнутые створки стеклянных окон с витражами, изображавшими коралловых рыбок, висели прямо у меня над головой. Книги, колбы и бутыли, сваленные кучами, лежали вперемешку с обломками бревен, выпавшими кирпичами и кусками штукатурки. Там была и сломанная лестница, развернутая по горизонтали и заканчивавшаяся где-то в пространстве. Изображение Сюрат-Кемада на двери не пострадало, но теперь оно лежало на боку. Освещавший помещение фонарь свисал с его серо-зеленой морды.

Хозяин бережно уложил меня в постель, и я увидел перед собой седобородого мужчину. Он щурился от недостатка света, что еще больше подчеркивало избороздившие его лицо глубокие морщины. Какое-то мгновение его лицо светилось бесконечной радостью, сменившейся сомнением, а затем горьким разочарованием.

— Нет, — пробормотал он. — Это не он. Пока нет…

Я поднял руку и дотронулся до него, чтобы убедиться в его реальности, но он перехватил мою руку и положил ее мне на грудь. Затем он вручил мне отцовский меч, сомкнув мои пальцы на рукояти, и холодное лезвие меча легло на мою голую кожу.

Потом он произнес нечто совершенно невероятное:

— Я думал, что ты мой сын.

Я снова сел, на сей раз уже полностью овладев собой. Я убедился в том, что действительно был почти голым — вся одежда изодрана в клочья, а тело покрыто запекшейся кровью. От слабости у меня опять закружилась голова, но вцепившись свободной рукой в спинку кровати, я с трудом сохранил вертикальное положение.

— Но вы же не мой отец… — робко заметил я.

— Совершенно согласен, — кивнул он.

— Но я не понимаю…

Снаружи завыл ветер. Комната затряслась и закачалась, а стены заметно сдвинулись с места. Вокруг нас повалились новые куски штукатурки, деревянные обломки и… целый ливень человеческих костей; воздух наполнился пылью. Черепица градом обрушивалась мне на спину и плечи. Створки окон с шумом распахивались и захлопывались.

Мне вспомнилось жилище Сивиллы. Я в страхе посмотрел на своего собеседника, но тот лишь пожал плечами:

— Это скоро закончится. Не волнуйся.

Когда все наконец стихло, я представился:

— Я Секенр, сын Ваштэма, чародея.

Он зашипел, отпрянув от меня:

— Я боюсь тебя!

— Нет, — я покачал головой. — Я не чародей.

Я попытался все ему объяснить, но он замахал руками, запрещая мне приближаться.

— Ты и на самом деле могущественный чародей. Я знаю! Знаю!

Я пришел к выводу, что он сумасшедший. Ну что может быть удивительного в том, что я после всего пережитого встретился с сумасшедшим? Если он считает, что я чародей, нет никакого смысла переубеждать его.

Положив отцовский меч на колени, я скрестил руки на груди и направил на него, как я надеялся, суровый взгляд.

— Очень хорошо, я, чародей, повелеваю тебе рассказать все о себе.

Он с беспомощным видом развел руками.

— Чародей, я не знаю, с чего начать…

— Почему ты решил, что я твой сын?

Он подошел к разбитой статуе птицы и уселся на плоский скол там, где раньше была голова. Не ответив на мой вопрос, он просидел несколько минут неподвижно. Мне показалось, что он забыл обо мне, впав в прострацию. Я посмотрел в свисавшее с потолка окно и повертел в руках лежащий на коленях меч.

Наконец он вздохнул и спросил:

— Что ты знаешь о том месте, где мы сейчас находимся, чародей, сын чародея?

Я частично поведал ему свою историю, а он лишь снова вздохнул и сказал, что я действительно могучий чародей, хотя и невежественный.

— Ну, так просвети меня, — потребовал я.

— Твоя мать покинула тебя, — начал он, — потому что не могла пересечь границы Лешэ, Царства Снов. Из-за того, что ее не подготовили должным образом к погребальному обряду, она не может по-настоящему войти в Страну Мертвых. Ты должен усвоить: всего существует четыре Царства. Земля — это царство Эшэ мир живых. Наши сны рождаются из тумана над рекой там, где Страна снов граничит со Страной смерти. Мы видим во сне призраков неупокоенных, потому что они задерживаются в Лешэ, как и твоя мать. Дальше лежит Ташэ, истинная земля смерти, где все попадают в то место, которое им определил бог.

— А четвертое Царство?

— Это Акимшэ— священное место. В сердце бога, в разуме бога, среди яростных фонтанов, где рождаются звезды, целые миры и сами боги, лежит Акимшэ, святыня, которую невозможно описать. Даже великим пророкам, даже чародеям, даже самим богам не постичь высшей тайны Акимшэ.

— Но оно же находится внутри Сюрат-Кемада, — удивился я. — Я не понимаю, как…

— Разумеется, не понимаешь. Сам Сюрат-Кемад не понимает. Даже ему не дано постичь того, что происходит в Акимшэ.

Я моментально перевел разговор на другую тему.

— Я должен продолжить свой путь. Мне надо найти отца.

— Да, конечно. Я его знаю. Здесь он занимает видное положение.

— Ты… ты… его знаешь? — едва смог выговорить я.

В мыслях у меня была полная неразбериха.

— Он здесь в особой чести, так как он чародей, — сказал старик, — но он должен оставаться здесь, среди прочих слуг Сюрат-Кемада, как и любой другой слуга.

От волнения я вскочил на ноги. Остатки брюк свалились с меня. Я подхватил их и обернул вокруг пояса, постаравшись хоть отчасти придать себе приличный вид, но ткани в моем распоряжении оказалось не так уж и много.

Я едва стоял на ногах, тяжело дыша из-за потраченных усилий — каждое движение болью отзывалось в моих израненных боках.

— Ты должен отвести меня к отцу, — потребовал я.

— Я могу лишь указать тебе путь, — он грустно покачал головой.

— Где он?

Он указал вверх, на открытое окно.

— Там?

— Да, — подтвердил он. — Он там.

— Но… — Я прошел через комнату к двери, лежащей на стене боком, и распахнул ее, опустив створку к полу. В проеме я увидел густой… перевернутый лес — почва поднималась вертикально вверх, а деревья лежа ли на боку. Среди деревьев пряталась легкая дымка, похожая на утренний туман на рассвете. В ветвях порхали птицы всех цветов радуги, распевая на разные голоса.

Теплый влажный ветер обдувал мне лицо и грудь.

Седобородый положил руку мне на плечо и отвел меня от двери.

— Нет, — сказал он. — Ты никогда не найдешь отца, если выйдешь отсюда через дверь. — Он вновь показал на потолок. — Только тем путем.

Я начал неуклюже карабкаться вверх, все мышцы страшно болели. Правая ладонь, которой коснулись губы змееподобного стража, совершенно онемела.

Я зацепился за скульптуру бога, перекинув через нее руку. Затем подтянулся и уселся прямо на бок Сюрат-Кемада, свесив ноги.

— Ты так и не ответил на мой вопрос. Почему ты решил, что я твой сын?

— Это старая печаль.

Я просто не мог ему приказать.

— Ты можешь… рассказать мне об этом?

Он уселся на кровати, подняв на меня глаза.

— Когда-то давно меня звали Аукином, сыном Невата.

— Я жил далеко за пределами известных тебе земель — вдали от устья Великой Реки, за морем, среди людей, которых вы зовете варварами. У меня была жена. Я очень любил ее. Разве это не удивительно, даже для варвара? Но так оно и было. Когда она умерла, вынашивая моего первенца, и мой сын погиб в ее утробе, горе мое не знало границ. Боги моей родины не могли утешить меня — суровые духи лесов и гор, они ничего не смыслили в утешении. Поэтому я отправился в твою страну, вначале — в Город-в-Дельте, где я долго молился идолу Сюрат-Кемада и пожертвовал священникам немало золота. Но бог так и не ответил мне, а когда деньги кончились, священники отослали меня прочь. Так я начал странствовать вдоль Великой Реки, по лесам, по полям, по болотам. Высоко в горах я жил среди отшельников. У них я учился сновидению и хождению по снам. Они полагали, что научили меня получать удовлетворение от жизни, но я упорно цеплялся за свой дерзкий план. А заключался он в следующем: я стану могущественным сновидцем и исхожу всю Лешэ вдоль и поперек — вплоть до озера Ташэ и дальше — там я найду своего сына, так и не вступившего в мир живых, и вернусь вместе с ним. Всепожирающий Бог всегда возвращает к себе умерших — так что для моей жены нет надежды — но нерожденного, как я думал и думаю по-прежнему — быть может, никто и не хватится. Пока мне удалось выполнить лишь первую часть плана. Я здесь. Но я не нашел своего сына. Когда я увидел здесь тебя, живого, у меня на какой-то миг вновь возродилась надежда.

— Это дело рук Сивиллы, — сказал я.

— Да, я понял это по знаку, которым ты отмечен.

— По знаку, которым я отмечен?

Он поднялся и, проковыляв среди руин и обломков, протянул мне осколок зеркала.

— Разве ты не знал? — тихо спросил он.

Я посмотрел на себя в зеркало. Пятно на лбу в том месте, куда меня поцеловала Сивилла, светилось ярко, как глаза эватимов.

Я вернул ему зеркало и лишь тогда заметил, что мои руки тоже испускают слабый свет там, где их касалась мама. А на ладони, которой коснулись губы змея-стражника, кожа высохла, и остался гладкий белый шрам.

Я молча стоял, уставившись на свои руки.

— Если я действительно чародей, — наконец выговорил я, — я постараюсь помочь тебе. Тебе не надо меня бояться.

Он протянул мне чашу.

— Вот, выпей это.

— Но я не могу. Если я что-нибудь выпью здесь, я…

Старик вздохнул.

— И все же пока ты невежественный чародей. Эта вода из Лешэ, из реки, которую питают сновидения. Она принесет тебе множество видений. Она по-настоящему откроет твои глаза, а не закроет их слепотой смерти. Это сделают воды Ташэ, но не Лешэ.

— А нужны ли мне пророческие видения?

— Думаю, да, чтобы добраться туда, куда ты собрался.

— И это дело рук Сивиллы, — сказал я.

— Да. Пей.

Я выпил. Вода была страшно холодной и удивительно сладкой. Все во мне затрепетало, едва я сделал первый глоток. Но после нее во рту остался горький привкус.

— А теперь иди, — сказал Аукин, сын Невата, потерявший собственного сына.

Я поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие на статуе бога, ухватился за оконный карниз и повис на нем. Раскачиваясь на окне, я на мгновение опустил взгляд на старика. Он помахал мне рукой. Я снова подтянулся и ощутил порыв горячего ветра на лице и груди, меня засыпало песком, словно я попал в песчаную бурю.

Я упал, но не обратно в комнату, а вниз, из окна — направления в пространстве таинственным образом поменялись. Окно наверху начало резко удаляться от меня, а вскоре и вовсе исчезло, пока я падал на холмы, обдуваемый горячими слепящими порывами песчаной бури.

И тогда ко мне начали приходить видения.

Падая, я увидел всю Ташэ, распростершуюся передо мной. Я увидел, что каждый умерший живет там внутри крохотного пространства из своих воспоминаний: либо чего-то приятного, либо, если собственная вина мучает его, бесконечного ужаса. Поэтому в сфере Ташэ постоянно царил совершенно невообразимый хаос, бесконечная мешанина и путаница, как и в жилище Сивиллы.

Падая, я оказывался во многих местах одновременно. Я прогуливался по мягкому мху, окаймлявшему залитую золотым светом заводь в лесной глуши. Три молоденьких девушки, сидя в воде, мыли голову, расчесывая длинные волосы. Юноша, едва ли старше меня самого, сидел рядом с ними на берегу и играл на лире. В лесу все вокруг них, казалось, замерло, застыло навеки. В воздухе между деревьев парили молочно-белые рыбки.

Я отступил на шаг от заводи, и лес исчез.

Я бежал среди бледных звезд по бесконечной плоскости, выложенной кирпичами, такими горячими, что они обжигали мне ноги. Мощеная поверхность простиралась до самого горизонта. Я заплакал от боли и перешел на шаг. Это единственное, что я мог сделать, чтобы не упасть. Из щелей между кирпичами со свистом вырывались языки пламени и струи дыма. Но я все равно шел, задыхаясь и обливаясь потом, пока не очутился у горизонтального окна, плашмя лежащего прямо на кирпичной дороге. Резкий порыв ветра бросил занавес прямо на меня, накрыв с головой, но я все равно должен был увидеть, что находится за ним.

Я неловко поскользнулся и упал на четвереньки, громко вскрикнув от боли. Подобравшись ползком к самому краю рамы, я свесился вниз и прямо под собой увидел короля и придворных, молча восседающих за парадным столом. Но стол не был накрыт, а лица всех присутствовавших судорожно исказились от невыносимой боли. И их одежда, и их тела просвечивали насквозь, и я заметил, что сердца всех этих мужчин и женщин раскалены добела, как железо в горне.

В залитой светом комнате я вновь увидел девушку, которой вечно суждено сидеть и прясть. У ее ног примостился мужчина, вырезавший из слоновой кости прекрасную статуэтку с причудливым орнаментом, которая никогда не будет закончена.

Я лежал обнаженным в ледяном потоке, обжигающем, как огонь. Тело мое онемело от холода. Меня потихоньку сносило по течению.

Я побывал и в бурлящей толпе на ярмарочной площади, брел в одиночестве по воде к полуразрушенной башне, где люди в белых туниках и серебряных масках ждали моего появления, а в это время лихой пират мерил шагами доску, зависшую прямо в воздухе. Он поднял на меня взгляд и долго с удивлением смотрел, как я падаю мимо него.

Я заглянул в воспоминания о жизни всех находящихся в Ташэ и понял, что значит быть королем и что значит быть рабом, что значит любить и быть любимым, что значит убить и быть убитым; я понял, что значит постареть и смутно вспоминать обо всем этом, как о растаявшем сне.

И я нашел свою сестру Хамакину.

Я падал сквозь саднящий песок, кружившийся повсюду, и вдруг песчинки превратились в миллионы птиц, которые моментально подставили свои мягкие крылья, чтобы подхватить меня. У всех этих птиц было лицо Хамакины, и все они заговорили одновременно ее голосом:

— Секенр, я здесь.

— Где?

— Брат, ты пришел за мной?

— Да.

— Ты опоздал, брат.

Я почувствовал, что падение прекратилось и я лежу на куче холодного мягкого праха. Я сел, стряхивая с себя пепел и пытаясь очистить от него глаза.

Через какое-то время с помощью слез и слюны я кое-как «умыл» лицо и смог осмотреться. Я попал в сад из праха. Насколько хватало глаз, исчезая вдали во всех направлениях, ровными рядами стояли белые гладкоствольные деревья без единого листа, гнущиеся под тяжестью круглых белых плодов. Пепел падал с неба дождем. Пепел, небо и безликая серая земля… И непонятно, где кончается земля и начинается небо.

Я поднялся на ноги, окруженный мертвыми цветами с белыми стеблями, похожими на сухой зимний тростник — огромные мертвые цветы, сохранившие все свои краски и все свое великолепие.

Пепел падал так густо, что я чувствовал, как его хлопья ложатся мне на плечи. Он укутал меня до такой степени, что вскоре я сам стал казаться частью этого пейзажа. Закрыв лицо руками, чтобы хоть в какой-то степени сохранить способность дышать и видеть, я продолжал прокладывать себе путь между торчащих палок — должно быть, это все, что осталось от живой изгороди — а пепел, мягкий и прохладный, уже достигал моих коленей.

Повисший в воздухе запах, запах пепла, был настолько сильным, настолько тошнотворно-сладким, настолько неприятным, что у меня закружилась голова. Но я знал, что здесь нельзя останавливаться, нельзя отдыхать, и я делал следующий шаг, и следующий, и следующий…

На поляне, бывшей, вероятно, центром сада, стоял наполовину погребенный под слоем пепла деревянный навес — провалившаяся крыша на опорах из бруса. Эту крышу кто-то сделал в форме зашедшегося в крике лица с широко открытым ртом — рот был забит, словно чудовищное создание уже наглоталось серого пепла.

Хамакина сидела там, ожидая меня — она сидела на деревянной скамейке под странной крышей. Она была боса, одета в лохмотья и вся облеплена пеплом. Лишь щеки ее умыли недавние слезы.

— Секенр…

— Я пришел, чтобы забрать тебя с собой, — ласково сказал я.

— Я не смогу вернуться. Отец… обманул меня. Он велел мне съесть плод, и я…

Я махнул рукой в сторону деревьев.

— Такой?

— Тогда он выглядел совсем по-другому. Деревья были зелеными. И плод был чудесным. Он так пах! Его цвет все время менялся, он… сиял и переливался, как нефть на воде в лучах солнца. Отец велел мне, он был сердит, а я испугалась и съела… У него был вкус смерти, и вдруг все здесь сразу же стало таким, как сейчас.

— Это сделал отец?

— Он сказал, что это всегда входило в его планы. Я не поняла большую часть из того, что он говорил.

— Где он?

Я потянулся за мечом и крепко сжал его. Я был разъярен, но вместе с тем прекрасно понимал, насколько глупо и беспомощно я выгляжу. Теперь это был не отцовский, а мой меч, данный мне Сивиллой с конкретной целью…

— Не знаю. Наверное, где-то неподалеку.

Она взяла меня за руку. Ее прикосновение было холодным, как лед.

— Пойдем.

Не знаю, сколько времени мы шли по саду из пепла. Не было никакой возможности определить время, расстояние и направление. Но Хамакина, казалось, прекрасно знала, куда мы идем.

Неожиданно сад закончился, и мне показалось, что я вновь очутился в густой обволакивающей мгле жилища Сивиллы. Я замешкался, оглядываясь вокруг в поисках ее светящегося лица, но сестра без тени сомнения повела меня по веревочному мосту, висящему над пучиной; громадные левиафаны с лицами идиотов, взбивая бледную пену, подплывали к нам из моря грязных звезд, и каждое чудовище раскрывало рот, демонстрируя гнилые зубы с зажатым между ними зеркальным шариком. С опаской поглядывая на потрескивающие извивающиеся веревки, я видел под ними множество своих отражений в этих кривых зеркалах.

Каким-то образом Хамакина оказалась уже не рядом со мной, а далеко внизу, внутри каждой из зеркальных сфер, а потом я увидел ее далеко впереди — она убегала от меня по бесконечно однообразной песчаной равнине под окрашенным в цвет песка небом. Вдруг все монстры стали по очереди погружаться на дно, и она исчезала вместе с ними, но вот выныривало очередное чудовище, скаля в усмешке рот, и я снова видел ее.

В небе над Хамакиной зажглись черные звезды, и она бежала под ними по песку — серое пятнышко под мертвым небом, удалявшееся к черным пятнам, которые были звездами.

И снова каждый левиафан по очереди нырял и поднимался, демонстрируя мне ее отражение, а из пучины до меня донеслась песня — она пела на бегу. Это был ее голос, но он казался повзрослевшим, и в этом полном боли голосе звучала страсть:

Вдруг, даже не почувствовав перемещения, я тоже очутился на бесконечной песчаной равнине под черными звездами и пошел на звук ее голоса, звучавшего над низкими дюнами — к линии горизонта, к черному пятну, которое там пряталось.

Вначале я принял его за одну из упавших с неба звезд, но по мере нашего приближения контуры предмета проступали все отчетливей и отчетливей, и я в ужасе замедлил шаг, едва различив резкие очертания крыши, похожие на глаза окна и знакомый причал, лежащий теперь на песке.

Дом моего отца — нет, мой собственный дом — стоял там на своих сваях-опорах, как окоченевший гигантский паук. Здесь не было Реки, не было Страны Тростников, словно весь мир чисто вымели, оставив лишь эту кучу старых деревяшек.

Когда я подошел к причалу, Хамакина уже ждала меня у подножия лестницы. Она смотрела вверх.

— Он там.

— Почему он сделал это с тобой и с мамой? — спросил я. Одной рукой я вцепился в меч, а второй — в лестницу. Я дрожал с головы до ног больше от жалости, чем от страха и гнева.

Ее ответ озадачил меня гораздо больше, чем все сказанное Аукином. Снова ее голос стал взрослым, почти грубым.

— Почему он сделал это с тобой, Секенр?

Я покачал головой и начал подъем. Когда я взбирался по лестнице, она трепетала, словно была живой и чувствовала мои прикосновения.

Голос отца загремел из дома, как гром:

— Секенр, я снова тебя спрашиваю, ты все еще любишь меня?

Я ничего не ответил, продолжив взбираться по лестнице. Люк над ней оказался запертым изнутри.

— Я хочу, чтобы ты любил меня, как прежде, — сказал он. — Я всегда желал тебе лишь хорошего. А еще я хочу, чтобы ты вернулся. Даже после всего того, что ты сделал вопреки моей воле, это пока возможно. Возвращайся. Помни меня таким, каким я был. Живи своей жизнью. Вот и все.

Я забарабанил в люк рукоятью меча. Теперь задрожал весь дом, внезапно взорвавшийся белым пламенем. Охватив меня с головы до ног, оно ослепило меня, громом отозвавшись в ушах.

Завопив от ужаса, я прыгнул подальше от причала и упал лицом в песок.

Я сел, отплевываясь и по-прежнему крепко сжимая меч. Огонь не причинил дому никакого вреда, лишь лестница обуглилась и обвалилась прямо у меня на глазах.

Зажав меч под мышкой, я начал карабкаться по одной из деревянных опор, и снова меня охватили языки пламени, но колдовской огонь не обжигал, и я не обращал на него никакого внимания.

— Отец, — закричал я. — Я иду. Впусти меня.

Я добрался до балкона своей собственной комнаты и очутился напротив того самого окна, через которое унесло Хамакину.

Все окна и двери закрылись передо мной, запылав белым пламенем.

Я подумал, не позвать ли мне вновь Сивиллу. Для меня это будет третья, последняя возможность. А если я когда-нибудь снова сделаю это… И что тогда? Тогда она каким-то образом предъявит на меня свои права.

Нет, время для этого еще не пришло.

— Отец, — сказал я, — если ты любишь меня, как утверждаешь, открой дверь.

— Ты не послушал меня, сын.

— Тогда мне придется не слушать тебя и дальше.

Из моих глаз потекли слезы, и, не сходя с места, я принялся сводить и разводить ладони. Когда-то отец побил меня за подобную попытку. Тогда она не увенчалась успехом. Теперь же все оказалось таким же легким и естественным, как дыхание.

Холодное синее пламя заплясало у меня на ладонях. Я развел свои пылающие руки, разделив огонь, как две половинки занавеса. Свои пылающие ладони я прижал к закрытому ставнями окну. Синее пламя струилось у меня между пальцев. Древесина задымилась, почернела и провалилась, так неожиданно освободив мне проход, что я качнулся вперед, едва не свалившись в комнату.

Взобравшись на подоконник, я остановился, пораженный до глубины души. Самым удивительным было то, что это действительно был дом, где я вырос, комната, которую мы делили с мамой и Хамакиной и в которой я провел последнюю ночь, безнадежно ожидая рассвета. Я увидел свои инициалы, когда-то вырезанные мной на спинке стула. Моя одежда лежала сложенной в раскрытом сундуке на самом верху. В дальнем углу на полке стояли мои книги, а листок папируса, на котором я учился рисовать, так и остался на столе вместе с перьями и кистями, пузырьком чернил и красками — все было так, как я оставил когда-то. На полу у кровати валялась кукла Хамакины. Один из маминых геватов, золотая птица, неподвижно свисал с потолка.

Больше всего на свете мне захотелось взять и улечься в эту кровать, чтобы встать с утра, одеться и вновь сесть за стол за свою работу, словно ничего и не произошло.

Я подумал, что отец использовал свой последний козырь. Он пытался смутить мои мысли.

Половые доски заскрипели, когда я выходил из комнаты. Я постучал в дверь его кабинета. Она тоже была заперта.

Он заговорил со мной из-за двери. Его голос звучал страшно устало:

— Секенр, чего ты хочешь?

Этого вопроса я не ожидал совсем. И смог ответить только:

— Я хочу войти.

— Нет, — произнес он после длительной паузы. — Чего ты больше всего хочешь для себя самого?

— Теперь уже не знаю.

Я снова вытащил меч и забарабанил в дверь.

— Мне кажется, ты знаешь. Ты хочешь вырасти и стать обычным человеком, жить в городе, иметь жену и детей, не иметь ничего общего с призраками, тенями и с самой магией — в этом мы с тобой солидарны. И я хочу для тебя того же. Это крайне важно.

— Отец, я больше ни в чем не уверен. Я не могу разобраться в своих мыслях и чувствах.

Я продолжал стучать в дверь.

— Почему ты все еще здесь? — спросил он.

— Потому что должен быть здесь.

— Страшная это вещь — стать чародеем, — пробормотал он. — Это хуже болезни, хуже самых страшных испытаний. Словно ты открыл дверь в царство ночных кошмаров и больше никогда не сможешь закрыть ее. Ты жадно стремишься к знаниям и все глубже и глубже погружаешься во Тьму. На первых порах еще существуют определенные соблазны, какими представляются абсолютная власть, затем — слава, затем — если ты окончательно губишь себя, — мудрость. Стать чародеем — означает узнать сокровенные тайны мира, тайны богов. Но черная магия сжигает. Она уродует, изменяет — и человек, ставший чародеем, уже никогда не будет таким, как прежде. Все ненавидят его и боятся. У него множество врагов.

— А ты, отец? Разве у тебя было столько врагов?

— Сын, в свое время я убил очень многих, не одну тысячу…

Его признание снова лишило меня дара речи, повергнув в беспомощное состояние. Я смог только пробормотать:

— Но почему?

— Чародей должен овладевать знанием не только для того, чтобы отражать удары врагов, но и чтобы просто выжить. Он постоянно стремится узнавать все новые и новые заклятья тьмы, чтобы увеличить свою власть. Но узнать их можно лишь из книг. Книги тебе просто необходимы. Для того чтобы стать настоящим чародеем, надо убить другого чародея, а потом еще и еще. И каждый раз красть принадлежащее другому чародею, тоже получившему свое могущество благодаря убийству. В мире осталось бы очень немного чародеев, если бы не искушение, привлекающее в их ряды все новых и новых. И таким образом черная магия существует, процветает… и поглощает.

— Но ведь с помощью белой магии, волшебства можно творить добро, отец.

Неожиданно я осекся. Я опустил взгляд на свои руки, которые были отмечены магией, на которых с такой легкостью возникал огонь.

— Черная магия, домен чародеев — это далеко не волшебство, не белая магия. Не стоит их путать. Волшебство проистекает от богов. Волшебники, белые маги, просто являются их инструментами. Волшебство течет через них, как воздух проходит через трубку из тростника. Волшебство исцеляет. Оно приносит удовлетворение. Оно подобно свече во тьме. Черная магия, колдовство, живет внутри чародея. Она напоминает огонь, выжигающий изнутри дотла.

— Я не хочу становиться чародеем, отец. По правде говоря, у меня… другие планы.

В его голосе, как мне показалось, прозвучала невыразимая грусть.

— О возлюбленный мой сын, Секенр, мой единственный сын, ты видел эватимов и был отмечен ими. Теперь всю свою жизнь ты будешь смертельно боятся их прикосновения. Ты разговаривал с Сивиллой и был отмечен ею. Ты путешествовал среди призраков, в обществе трупа по Царству Лешэ, стране снов. Ты выпил воду пророчеств и увидел всю Ташэ, страну смерти. И наконец, ты выжег себе дорогу в этот дом огнем, возникшим на твоих ладонях. Позволь теперь спросить тебя… как это соотносится с профессией каллиграфа!

— Нет, — едва слышно сказал я, всхлипывая. Вся моя решимость куда-то испарилась. Меч выпал из рук, а сам я, соскользнув спиной по двери, безвольно опустился на пол и так и остался сидеть там.

— Нет, — прошептал я. — Я лишь хотел вернуть Хамакину.

— Тогда ты разочаровал меня, сын. Да ты просто глупец, — неожиданно грубо заявил он. — Она не играет никакой роли.

— Но разве она тоже не твой ребенок? Разве ты не любишь ее? Нет, ты никогда не любил ее. Почему? Ты должен ответить мне, отец. Ты просто обязан объяснить мне множество разных вещей.

Он в возбуждении заметался по комнате. Зазвенел металл. Но к двери он так и не подошел и даже не коснулся засова. Потом наступила тишина. Через раскрытую дверь моей комнаты был виден мамин геват, золотая птица, и я упорно, до боли в глазах, всматривался в него, словно в причудливых изломах игрушки надеялся найти ответы на все мучавшие меня вопросы.

Я замерз. Дрожа в ознобе, я энергично растер плечи. Раны, оставленные эватимами на боках и спине, вновь отозвались болью.

Через какое-то время отец вновь заговорил.

— Секенр, как ты думаешь, сколько мне было лет, когда я женился на твоей матери?

— Я… Я…

— Мне было триста сорок девять лет, сынок. К тому времени я уже много лет был чародеем. Охваченный лихорадкой черной магии, я побывал во многих странах, сея повсюду смерть, безжалостно уничтожая врагов, пестуя и лелея свою ненависть к богам, которых, в лучшем случае, считал себе равными. Но у меня случилось просветление. Я вспомнил, кем был прежде, очень давно. Я был… человеком. И я сделал вид, будто вновь стал им. Я женился на твоей матери. Я видел в тебе… все свои надежды на лучшее, себя, каким я был когда-то. В тебе вновь возродился обычный человек. Если бы я уцепился за эту надежду, возможно, и мне удалось бы сохранить в себе хоть что-то человеческое. Но с тобой все вышло по-другому. Я полюбил тебя.

— Но Хамакина…

— Это просто сосуд, резервуар, и ничего больше. Когда я понял, что смерть моя близка, что не в силах больше сдерживать своих врагов, я заронил семя Хамакины в лоно твоей матери, и растил ее лишь для своей конкретной цели, как весьма специфическую плату, меру обмена, сосуд, в котором будет заключен мой дух после смерти. Я привел ее сюда, чтобы в ней хранилась моя смерть. Породившее ее семя было создано в моей лаборатории. Я ввел его твоей матери через трубку, одурманив ее наркотиками. Так что теперь ты видишь, что ее жизнь была порождена не Рекой, не снами Сюрат-Кемада, а мной. Я предложил эту жизнь Всепоглощающему Богу в обмен на свою смерть. Она стала сосудом, резервуаром, в котором заключена моя смерть. Я остался чародеем и могущественным господином в Стране Мертвых, так как в действительности не принадлежу ни к живым, ни к мертвым. Я не раб Сюрат-Кемада, а его союзник. Вот так, сын мой, твоему отцу удалось перехитрить своих врагов и избежать неприятностей. Он один не был полностью поглощен черной магией. Он по-прежнему продолжает существовать. В этом есть своя прелесть, ты должен это признать…

Я поднялся на ноги, уже не испытывая ни малейших колебаний. Я снова взял меч в руки.

— Секенр, — сказал отец, — вот я и рассказал тебе обо всем — ты был прав: я был обязан предоставить тебе объяснения — и ты должен уйти. Спаси себя. Стань таким, каким хотел быть я. Ты хороший мальчик. В твоем возрасте я тоже был хорошим. Я мечтал творить добро. Но я изменился. Если ты сейчас уйдешь, ты можешь остаться таким же…

— Нет, отец. Я тоже слишком изменился.

Тогда он вскрикнул, не он страха, а от отчаяния. Я стоял перед дверью, зажав меч под мышкой, и сводил и разводил руки.

И снова это оказалось таким же простым и естественным, как дыхание.

Языки пламени взметнулись с моей ладони, на сей раз оранжево-красные. Коснувшись двери, они расползлись по ней. Я услышал, как металлический засов с той стороны падает на пол. Дверь распахнулась.

Вначале я не мог сфокусировать взгляд. Перед глазами стояла тьма. Затем появились бледные звезды, потом бесконечная черная равнина с кружащимся в воздухе песком. Я увидел сотни обнаженных мужчин и женщин с изуродованными телами, они свисали с неба на металлических цепях, медленно вращаясь в воздухе, их лица были искажены гримасой ненависти.

Тьма поредела. Звезды погасли. Отцовская комната выглядела так же, как до ее опустошения священниками. Все было на своем месте: там остались и все книги, и бутылки с ворчавшими в них странными созданиями, и кувшины на полках, и карты, и рукописи.

Он лежал на кушетке, одетый в мантию чародея, в которой я видел его в последний раз. Глаза у него были выдраны, а пустые глазницы закрыты золотыми дисками.

Он сел, диски упали ему в ладонь. В пустых глазницах вспыхнул огонь, ослепительно белый, как раскаленный металл.

Он обратился ко мне:

— Я предупреждаю тебя в последний раз, Секенр. В самый последний.

— Если ты так могущественен, отец, где же теперь вся твоя магия? Ты ведь совсем не сопротивлялся мне, во всяком случае, не делал этого по-настоящему. Ты лишь предупреждаешь меня.

— Что же еще мне остается, сын? — тихо спросил он.

— Тебе придется убить меня. Для всего остального уже слишком поздно.

Его голос поплыл, искажаясь и превращаясь в причудливую мешанину хрипов и шипенья. Я с трудом различал слова.

— И вот, все мои усилия оказались тщетными. Ты и сейчас отказываешься повиноваться мне. Ты не внял ни одному из моих предупреждений, чародей, сын чародея.

Он сполз с кушетки на пол и устремился ко мне на четвереньках — тело его извивалось, а страшные глаза горели.

Тогда я чуть снова не воззвал к Сивилле. Мне ужасно хотелось спросить:

— Что же мне делать теперь? Что делать?

Но я сдержался. В конце концов, я один имею право судить о справедливости своих поступков, решать, что мне делать дальше. Все, что я сделаю будет угодно Сивилле. Она просто вплетет мой поступок в ткань узора бытия. Сюрат-Кемада не волнует…

— Сын мой… — Его слова, казалось, шли откуда-то из глубины, как ветер из туннеля: — До самого конца я любил тебя, но этого оказалось недостаточно.

Он открыл громадный, уродливо вытянувшийся рот. Зубы в нем были острыми как кинжалы.

В это мгновение я уже не боялся его, не ненавидел и не испытывал к нему жалости. Чувство долга руководило мной, мучительное чувство, совершенно лишенное эмоций.

— Нет, этого оказалось недостаточно, отец.

Я взялся за меч. Его голова отлетела с одного удара. Моя рука, казалось, поднялась сама, прежде чем я понял, что делаю.

Это оказалось простым и естественным, как дыхание.

Кровь разлилась у моих ног подобно расплавленной стали. Я попятился. Доски пола загорелись.

— Ты не мой отец, — едва слышно сказал я. — Ты просто не мог быть моим отцом.

Но я знал, все время знал, что это неправда.

Я встал рядом с ним на колени и обнял руками за плечи, положив голову на сгорбленную спину. Я плакал, плакал долго, горько, мучительно горько.

Пока я плакал, ко мне начали приходить видения, чужие мысли, обрывки воспоминаний, которые не были моими, а вместе с ними и осознание— результат многолетних изысканий и жизненного опыта многих других людей. Мне казалось, моя голова вот-вот разорвется. Я узнал про тысячи смертей, как и про то, что послужило их причиной и какие знания, заклятия и чары были получены от каждого из убитых. Я узнал предназначение всех инструментов в комнате, содержание всех книг и рукописей. Я узнал, кто был заключен в каждом кувшине и как можно заставить его заговорить.

Я убил чародея, а убив чародея, сам становишься чародеем, получая все его могущество.

Таково было наследство, оставленное мне отцом.

На рассвете мы с Хамакиной похоронили отца в песке за домом. Черные звезды погасли. Небо осталось темным, но это уже было знакомое небо Эшэ, Земли, мира живых. Мир по-прежнему казался пустынным и необитаемым. Мы рыли песок голыми руками. Выкопав неглубокую могилу, мы перекатили его туда, положив голову между ног — так должен быть похоронен чародей, если его вообще можно похоронить, чтобы он не возродился из мертвых. Какое-то время и мама была с нами. Потом она заползла к нему в могилу, и мы похоронили их обоих.

Небо просветлело и стало пурпурным, затем голубым. Под причалом заплескалась вода, а над тростниками запорхали первые птицы. Хамакина еще некоторое время стояла в тростнике и смотрела на меня. Потом она растаяла в воздухе.

Меня снова затрясло, на этот раз просто от холода. Хотя было уже начало лета, ночи по-прежнему оставались холодными, а я был почти голым. Я забрался в дом по веревочной лестнице, предусмотрительно подвешенной мной к люку, и надел брюки, теплую рубашку и плащ. Чуть позже, спустившись с кувшином, чтобы набрать воды для умывания, я увидел мужчину в белой мантии и серебряной маске, идущего ко мне по воде. Я стоял и ждал. Он остановился в отдалении, но я прекрасно слышал каждое его слово.

Вначале он заговорил голосом моего отца.

— Я хотел рассказать тебе окончание истории про Мальчика-Цаплю. Но боюсь, что у нее нет конца. Она все время… продолжается. Он не был цаплей, но не был и мальчиком, хотя с виду казался обычным мальчишкой. Он жил среди людей, притворяясь таким, как все, но доверил свою тайну тем, кто любил его. И все же он не стал обычным человеком. Он так и не смог сделать этого. Поэтому ему приходилось скрываться и обманывать. Но ему помогали, так как те, кому он доверился, любили его. Дозволь же и мне довериться тебе. Секенр, когда мальчик становится мужчиной, отец дает ему новое имя, которое будут знать лишь они двое, пока сын, в свою очередь, не передаст его своему сыну. Так что прими имя, которое носил твой отец, — имя Цапля.

Потом он заговорил голосом Сивиллы:

— Секенр, ты отмечен моим знаком, потому что ты мое орудие. Всем известно, что по хитросплетениям узора мира я узнаю тайны людей, предсказываю их жизни. Но известно ли им, что по хитросплетениям узоров их жизней я узнаю тайны мира? Что я играю ими, бросая к кости, как мраморные шарики, смотрю, как они выпадают, и читаю узор. Думаю, что нет.

И наконец он заговорил голосом Сюрат-Кемада, Бога Смерти и Бога Реки, и голос его грохотал, как гром; он снял свою маску, явив свой чудовищный лик и широко распахнул свои челюсти, и зубами его были бесчисленные потухшие звезды, земля и небо были его ртом, река извергалась из его нутра, а громадные ребра его были столпами мира.

Он обратился ко мне на языке богов, языке Акимшэ, пылающей святыни в сердце Вселенной, и назвал имена еще нерожденных богов, и рассказал о королях и народах всего мира, о событиях прошлого и о том, чему еще предстоит свершиться.

Потом он исчез. И предо мной распростерся город. Я увидел корабли из далеких стран, стоявшие на рейде, и яркие флаги, развевающиеся на ветру.

Я снял одежду и уселся на причал, чтобы умыться. Проплывавший мимо лодочник помахал мне рукой, но, поняв, кто я такой, сделал знак, отгоняющий злых духов, и изо всех сил заработал веслом, уплывая прочь.

Он был настолько охвачен суеверным страхом, что все это показалось мне невероятно смешным.

Я упал на причал, корчась от истерического хохота, а потом еще долго лежал там. Дом осветили лучи солнца. Воздух прогрелся, и было удивительно хорошо.

И тут я услышал, как мой отец ласково шепчет из могилы:

— Сын, если ты сможешь стать чем-то большим, нежели просто чародеем, я не буду бояться за тебя.

— Да, отец. Я постараюсь.

Я прижал ладони друг к другу и медленно развел их, и пламя, возникшее в чаше моих рук, было совершенным, бледным и спокойным, как пламя свечи безветренной летней ночью.

Глава 5 ЧАРОДЕЙ, СЫН ЧАРОДЕЯ

И что с тобой теперь, чародей Секенр, сын чародея Ваштэма, с тобой, обещавшим стать чем-то большим?

Что..? Ябыл подобен пловцу в бурном потоке, которому после долгой изнурительной борьбы с течением удалось наконец схватиться за надежное бревно. Я надеялся хотя бы на кратковременную передышку.

Но я больше не мог обманывать себя, не признаваясь, кем я стал. Отец оказался прав. Мои поступки трудно было назвать деяниями простого каллиграфа.

Так что же?..

Начиная описывать свои приключения, я поставил перед собой цель посмотреть на все случившееся со мной со стороны, точно так же, как делает резчик, закончивший изысканную сложную деревянную скульптуру. Он придирчиво оглядывает ее со всех сторон, вспоминая, как создавал каждую деталь, но, сжимая ее в руках, еще не представлял, что получится в целом. Теперь же скульптура из разрозненных фрагментов в его руках превратилась в единое целое и начала жить сама по себе.

Все дни напролет с утра до ночи я просиживал за работой на одном из балконов нашего дома — нет, моего дома — марая бумагу и в утренней сырости, когда тает туман над рекой, и на жарком полуденном солнце; меня загоняли в дом лишь сгущавшиеся тени и поднимавшиеся с болот тучами москиты. Я писал основательно, стараясь по мере своих сил описывать все, что вспоминал, почти не прерываясь, пока наконец перед закатом не откладывал перо, чтобы понаблюдать за садящимся в тростники солнцем в ожидании знамения или пророчества, которые могли явиться в бесконечном разнообразии цветов и теней. Но ничего не происходило. Спускались сумерки. Появлялись москиты. И опасность встретиться с эватимом.

Наступили голодные дни. Никто больше не оставлял корзин с едой под дверью, а у меня даже и мысли не возникало отправиться в город. За причалом постоянно стояли сети, и иногда мне даже удавалось что-то поймать, но чаще всего приходилось довольствоваться нехитрыми запасами, оставшимися в доме: черствый, как камень, хлеб, немного копченого мяса, напоминавшего по вкусу старый кожаный ремень, сушеные фрукты. Я уже начал казаться себе призраком, таким же, как и все остальные члены моей семьи: дух бродит неизвестно где, ну а что с телом, в общем, неважно…

Зачастую я вообще забывал поесть и, поднимаясь от своей писанины, шатался как пьяный — собственное тело меня не слушалось. Сам себе я напоминал полую бумажную фигурку, качавшуюся из стороны в сторону и едва не сносимую порывами ветра. В таких случаях я лишь бессильно хватался за перила и ждал, пока головокружение пройдет.

К концу лета я полностью закончил черновик своей истории и начал переписывать ее на лучшую тростниковую бумагу, особенно старательно вырисовывая заглавные буквы. Если мне удавалось полностью сосредоточиться на работе и ни на что не отвлекаться, рука у меня была твердой. И это меня вполне устраивало. Пока я писал, я не страдал от неудовлетворенности собой, так как мою историю, казалось, рассказывал кто-то другой, какой-то воображаемый Секенр. Возможно, я даже знал его когда-то, давным-давно, но я им не был. Я был не героем книги, а простым каллиграфом.

Ложь, сплошная ложь. Чародей Секенр, а поверишь ли ты сам хоть слову из написанного тобой?

Нет, невозможно. Иногда мои страхи непроизвольно прорывались наружу, и мне оставалось лишь покрепче закрыть глаза и попытаться загнать их обратно, в ту маленькую клетку, которую я сам выстроил в собственном разуме. Я падал навзничь и плакал. Я стучал кулаками по балконным перилам, по стене или по полу, но не мог обмануть никого, по крайней мере, самого себя.

Ничего, по правде говоря, не изменилось. Наследие Ваштэма камнем висело у меня на шее.

Говорят, чародей никогда не умирает полностью. Просто его тело перестает существовать, и он становится невидимым для глаза простого смертного. Но он по-прежнему прячется на задворках мысленного зрения, там, в тени. Он проскальзывает между досками пола, между закрытыми ставнями, сквозь замочную скважину запертой двери. Ты открываешь книгу, а он затаился на странице, спрятавшись между буквами, как крохотная, но страшно ядовитая змея в букете цветов. Он выжил, пусть даже лишь в снах, его неупокоенный дух вновь и вновь возвращается из затянутой туманом Лешэ. Даже Сюрат-Кемаду не поглотить его до конца.

И магия тоже никогда не исчезает полностью. Она может бесконечно ослабеть, как эхо в горном ущелье, но чуткому уху все равно удается различить его слабые отклики.

Итак…

Ночью дом раскачивался и скрипел, как корабль на якоре. Часто я просыпался, прислушиваясь к его таинственным звукам. Их можно было принять и за шорох шагов, и за шепот, и за чавканье бревна, застрявшего в мягком речном иле. Иногда, проснувшись, я вставал и бродил по комнатам. В углах мелькали, исчезая из поля зрения, призраки.

Однажды утром в кладовке я наткнулся на старушку. Она негромко напевала, занятая каким-то непонятным делом — казалось, она пряла невидимую нить.

Я подошел и заговорил с ней. При моем приближении она так и не подняла глаз и не оторвалась от своего занятия. Я тронул ее за плечо и ощутил в руках нечто менее материальное, чем паутинка, но все же что-то там определенно было. И вдруг — ничего, пустота. Я так никогда и не выяснил, кем она была.

Вечером того же дня похожий на труп гость — о, как я боялся их в детстве! — один из многочисленных посетителей отца, которых я видел лишь через щель в двери спальни, один из тех самых, выполз из реки на балкон и приник к окну, где я сидел с книгой.

— Ваштэм… — позвал он, и от его голоса повеяло холодом зимнего ветра.

Я поднял глаза и медленно закрыл книгу, не показывая ни страха, ни удивления.

— Я не Ваштэм.

— Ничто не забыто, Ваштэм. Твой новый облик не скроет тебя от ищущего взгляда.

Тварь придвинулась ближе. Речной ил и черная слизь капали с нее прямо на обложку книги. Я хладнокровно вытер ее рукавом и отложил книгу в сторону.

Больше всего существо напоминало скелет, одетый в лохмотья, и пахло от него скорее протухшей водой, чем гниющей плотью, но я сомневался, что он вообще когда-то был человеком. Череп его был вытянут вперед, а челюсти определенно напоминали собачьи.

— Я не Ваштэм. Я Секенр. Я не отвечаю за то, что Ваштэм сделал тебе или тому, кто тебя послал.

— Ничто не будет забыто и прощено, Ваштэм, до тех пор, пока светит солнце, ничто не сотрется из памяти, пока тьма вытекает из чрева Сюрат-Кемада, ничто не изменится просто от того, что ты наденешь новую личину.

— Повторяю еще раз, я не Ваштэм.

— А я утверждаю, что ты лжешь.

Тварь ткнулась мне в лицо уродливой лапой с четырьмя пальцами. Я отпрянул назад.

— Зови меня, как хочешь, — сказал я. — Это ничего не меняет.

Я заметил, что в доме воцарилась полная тишина. Все скрипы и шорохи прекратились, словно само здание замерло, чтобы подслушать наш разговор.

— Я зову тебя Ваштэм, как до Ваштэма, я звал тебя Орканр, и Тально, и Бальредон, и Таннивар. Я звал тебя множеством имен. Но они не меняют сути. Твой злобный дух подобен копью, летящему сквозь столетия и пронзающему одно сердце за другим…

— А кто ты?

Я так и остался сидеть, с трудом заставляя себя сохранять хладнокровие, но крепко сжимая края столешницы.

— Посланец.

— М-мда? А ты, случаем, не из эватимов? Уж не думаю, чтобы могущественнейшему из богов пришло в голову нанимать такое ничтожество…

Тварь зашипела сквозь поломанные зубы, страшно похожие на собачьи.

— Кривлянье тебе не поможет, Ваштэм.

— Когда увидишь Ваштэма, расскажешь ему об этом…

— Я вижу его перед собой сейчас.

— Я могу… могу убить тебя. — Мой голос глупейшим образом сорвался до визга. Я с трудом сдерживал страх. Мне однозначно дали понять, что угрозы бесполезны. Но, если я повернусь и побегу, тварь моментально вцепится мне в спину. Значит, мне придется убить ее. Я не имел представления, как это сделать. Особенно, если учесть, что она уже в некотором роде была мертва. Я оглянулся вокруг в поисках отцовского серебряного меча и вспомнил, что он остался наверху в сундуке.

— Это тоже ни к чему не приведет. Я ничего не значу.

— Таких, как я, еще сотни и тысячи.

— И чего же ты хочешь?

— Ваштэм, те, которых ты убил, те, которых ты предал, не упокоятся в мире. Они не сидят без дела. В свое время все они вернутся к тебе. Все-все-все.

— Почему же тогда они послали тебя предупредить меня?

— Потому что это их забавляет.

Я издал страшный нечеловеческий вопль — прежде я просто не представлял себе, что что-то может заставить меня так кричать — а потом сделал нечто, за чем рациональная часть моего сознания могла лишь бессильно наблюдать со стороны: вскочил с места, схватил чудовище за голову и резко повернул ее. Мне казалось, что все это делает кто-то другой. Я же следил за происходящим глазами бесстрастного наблюдателя. Кто-то другой свернул эту уродливую голову, а затем схватил тварь за плечи, холодные, мокрые, крошившиеся в пыль, как куча железных прутьев, долго пролежавших на дне реки, и выбросил ее из окна.

Мгновение спустя раздался всплеск — мой незваный гость упал в воду под балконом.

Я не стал смотреть ему вслед. Вместо этого я моментально закрыл ставни и запер их на засов, а потом как сумасшедший понесся по всему дому, запирая на своем пути все окна и двери, даже не выходившие на улицу, я запер даже все люки, ведущие во многочисленные неглубокие погребки. Лишь покончив со всем этим и забившись в дальний угол на чердаке между старыми сундуками, инструментами и разрозненными фрагментами маминых поделок, я по-настоящему пришел в себя, и меня едва не стошнило от того, что я сделал. Ноги не держали меня. Я присел на край сундука и откинулся на спину, устроившись на кипе маминых платьев. Я зарылся в пыльную одежду.

Заплакать я почему-то не смог. В голову пришла мысль о том, что магия, как и присутствие потусторонних существ, иссушает слезы. Великий чародей не может плакать. Это удел людей. Так, по крайней мере, я где-то прочел или услышал в рассказах или в сплетнях, или это открылось мне во сне.

Так ли это? Я не знал. Лежа на спине в сундуке с маминой одеждой, я очень осторожно протянул руку, чтобы ощупать лицо в поисках слез, и сердце тревожно забилось в предчувствии того, что я их там не обнаружу.

Лицо было мокрым от пота. Пальцы пропитались запахом ила и разлагающейся плоти. Тошнота подступила к горлу, и я вытер руки о подол рубашки, не о мамино платье — сама мысль об этом казалась мне кощунственной.

Пока я лежал там, дом вновь ожил, наполнившись негромкими звуками. Мне он представлялся громадным зверем, бормочущим во сне.

В конце концов я и сам заснул, и во сне ко мне пришел отец. Я понимал, что это сон, так как убил его, и какая-то часть моего разума даже радовалась этому, хотя, возможно, он сам отчасти вынудил меня это сделать. В его душе тоже пролегала глубокая пропасть, как и в моей. Теперь же он стал частью меня самого вместе с Орканром и Талъно, Бальредоном и Танниваром, и всеми остальными моими предшественниками в убийствах и в черной магии.

Отец поднялся из моего спящего разума, как струйка пара из чайника, потемнел, обрел форму и принялся расхаживать по чердаку взад-вперед. В своем сне я поднял голову и смотрел на него, испытывая необычную смесь чувств: любви и ненависти, восхищения, отвращения, сожаления и странной заинтригованности… Я ждал, когда он заговорит.

Но он продолжал в полной тишине мерить комнату шагами, не было слышно даже звука этих самых шагов. Лишь когда серый рассвет забрезжил сквозь щели в ставнях, он остановился и посмотрел на меня, губы его дрожали, а на лице были написаны те же противоречивые чувства, что и я испытывал к нему.

Он вложил мне что-то в руку, крепко сжав мои пальцы — нечто твердое и квадратное, пахнувшее кожей, воском, чернилами и чем-то непонятным.

В своем сне я попытался заговорить с ним. Думаю, мне хотелось одновременно и проклинать его, и вымаливать у него прощение. Но каким-то образом я понял, что должен приветствовать его с надлежащим почтением, словно он посол далекой страны. Сон требовал от меня такта и сдержанности. Я должен был не давить на него, а ждать, пока он сам не расскажет о своей цели. Откуда я это знал, я не имел ни малейшего представления.

Я попытался позвать его, но так и не смог этого сделать — мой голос был не громче шепота утреннего ветра, а слова подобны волнам, слабо плещущимся у свай под домом.

Солнечные лучи пронзили его, и он исчез. Тогда я проснулся, с изумлением обнаружив, что прижимаю к груди квадратный деревянный предмет. Я подумал, что это шкатулка; обнаружив замок, я открыл его и нашел внутри книгу, оказавшуюся дневником чародея, написанным необычайно корявым почерком и столь же корявым языком — хотя все слова были в ходу в Стране Тростников, я не мог связать их между собой. Страницы были сделаны скорее из дубленой кожи, чем из тростника или пергамента.

Имя автора сразу же приковало мое внимание — Таннивар Отцеубийца.

Не веря собственным глазам, я поспешно закрыл книгу, крепко сжав ее в руках. Через какое-то время я вновь открыл ее — имя осталось на своем месте. Этот Таннивар в каком-то смысле был мною. В этом смысле я сам написал эту книгу. Значит, и я был виновен в преступлении, о котором Таннивар с такой гордостью повествовал на этих страницах.

Моим первым порывом было выбросить рукопись в реку, но вместо этого я открыл окно, чтобы стало светлее, уселся на чердаке среди реликвий из жизни моих родителей и прочитал книгу от корки до корки.

Бедняга Таннивар тоже убил своего отца, но он — да, в самом деле, глупо — гордился этим, полагая, что таким образом положил конец возрождению магии. Он был гораздо старше меня — взрослый человек, уже под тридцать, когда совершил этот поступок, и уже за тридцать, когда писал свою книгу, которую он зачем-то представил как выдуманную историю о ком-то постороннем по имени Таннивар. Но в отличие от меня он решительно отрекался от своего отца. Все это время его мучили кошмарные сны и видения, чужие воспоминания и ночные гости, очень похожие на моего вчерашнего посетителя, но он продолжал заниматься самообманом, внушая себе, что все это — исчезающие следы магии. «Подобно дыму, остающемуся в воздухе после того, как погас костер», — вот как писал он по этому поводу. И все в таком роде. Иногда он прерывал повествование и констатировал, что дым пока не рассеялся. Он боялся за свой рассудок. Мне кажется, он и писал лишь для того, чтобы изгнать из собственного разума поселившихся там демонов. И все же он упорно отказывался признать очевидную истину. Каким был его конец, в книге не говорится. Рукопись резко обрывается, буквально на полуслове…

…Как будто, с ехидством подумал я, вернулся его отец, вытащил его из-за письменного стола и утащил в утробу Сюрат-Кемада.

А теперь мой отец вручает мне его книгу, возможно, лишь в качестве предупреждения, а возможно, и потому, что в ней кроется тайна. Я снова просмотрел рукопись в поисках сокрытого между строк. Многое в ней я не понимал. Мне даже показалось, что истинный смысл отцовского послания заключается в том, что разобраться в самом себе мне будет столь же сложно, как и в этой книге.

Все, что мне нужно было знать, уже было во мне, но это не принесло мне никакой пользы. Я напоминал заполненный до краев резервуар, содержавший не меньшее количество потерянных душ, чем бывает у одержимого демонами безумца. И хотя они дремали во мне, я, Секенр, чей разум бодрствовал, до сих пор практически ничего не понимал в магии. Я не мог пользоваться тем, чем владел. Представьте себе короля, который создал совет из самых мудрых и влиятельных людей своей страны, а потом с удивлением обнаружил, что они говорят на незнакомом ему языке.

Только в моем случае по-настоящему мудрый человек не стал бы присоединяться к избранному обществу. Да, все они были влиятельными и могущественными, и по крайней мере некоторые из них, в отличие от Таннивара Отцеубийцы, жертвы, несмотря на совершенное им преступление — были по-настоящему опасными. Но мудрыми? Нет.

Я их боялся. И вместе с тем понимал, что они мне нужны. Внутри меня должно было свершиться нечто заранее предопределенное, истории Таннивара еще предстояло завершиться, быть рассказанной и записанной.

Значит, это должно произойти через меня, посредством меня, решил я для себя раз и навсегда. Не через кого-то, кто придет после меня. Хватит. Таннивар Отцеубийца жил во времена Сестобаста, властелина Средней Реки, до того, как первый из Великих царей основал Гегемонию Дельты и разделил страну на провинции, раздав их своим сатрапам. Это свершилось пять веков назад. А наша история длится гораздо дольше. Даже Таннивар не знал ее истоков. Он был так же несведущ в этом вопросе, как и я.

И все же теперь эта истории обязательно должна завершиться. Хоть каким-то образом, но завершиться. И именно я должен буду поставить в ней последнюю точку.

Несмотря ни на что я продолжал обманывать себя, отрицая очевидное. Сиюминутные отважные мысли, смелые слова в этих мыслях, а потом…

Вот что произошло потом: я отнес книгу вниз, в отцовский кабинет.

Там отчетливее всего были слышны голоса дома — скрипы, скрежет, вздохи, стоны. И стоило мне присесть там в тени, которая никогда не рассеивалась, не важно, как бы ярко ни светило солнце и как бы широко я ни открывал ставни, в кабинете постоянно ощущалось присутствие отца. Он так и остался его кабинетом. Священники со своим ладаном и заговорами, изгоняющими нечистую силу, так и не смогли ничего изменить, даже развесив по стенам иконы (одну икону Сюрат-Кемада, вторую — Шедельвендры, Матери Вод, третью — Бель-Кемада, Всепрощающего Бога), а по потолку — амулеты и талисманы. Все это оказалось сплошным вздором: и громадные сферы со звездами и причудливыми линиями, которые священники нацарапали на стенах и раскрасили на скорую руку, и подчеркнуто разорванное изображение змея, заглатывающего собственный хвост — что должно было означать вечный круг жизни и смерти, прерывающийся окончательно и бесповоротно.

В почерневшем ночном горшке у двери когда-то курился ладан.

Но это ни к чему не привело. Священники полностью очистили полки от книг, бутылок и странных приспособлений, и все же, когда наступал вечер и сгущались тени, полки, казалось, заполнялись вновь. Трудно было проследить отдельные детали — они походили на мимолетные видения, которые можно заметить лишь краем глаза — но все по-прежнему оставалось на своем месте.

Изо всех сил сконцентрировавшись на своей цели, я протянул руку и взял с полки бутылку.

Она оказалась довольно тяжелой. Сжав ее в руках, я сквозь темное стекло рассмотрел в ней нечто бледное и бесформенное, напоминавшее сырой яичный желток — нет, оно неуклюже носилось внутри, как аморфный паук со множеством ножек. Меня внезапно озарило — я знаю, как зовут этого человека. Да, этот узник был человеком. При желании я мог бы допросить его или помучить, приди мне это в голову.

Я быстро поставил бутылку на полку, словно она жгла мне руки. Она затерялась и растаяла в тени вместе со всеми остальными. Я бессильно опустился на отцовский стул перед его рабочим столом.

И еще кое-что я тоже понял. Без сомнения, это разум Ваштэма работал у меня в голове — его мысли поднимались из темных глубин моего сознания, как пузыри со дна тихого пруда. Он сообщал мне, что в доме чародея время течет по-другому, что прошлое и будущее неразрывно связаны между собой и переплетаются, как причудливые яркие линии эффектных заглавных букв. Комната осталась прежней — вопреки всем усилиям священников, время и события были не властны над ней. Чем дольше я сидел там, тем очевиднее становилось, что все возвращается на свои места. Книги и бутылки, которые на моих глазах утопили в реке, вновь появлялись на полках.

Более того…

— Секенр, быстрее. Мы опоздаем на урок.

В дверях стояла моя сестра Хамакина, нет, не призрак, действительно она, живая, в своем простом повседневном платье, тщательно причесанная, с сумкой с бумагой, кистями и перьями под мышкой.

Я не знал, что сказать.

— Поспеши! Велахронос ждет!

Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой, но мне так хотелось этого, что я не стал задаваться вопросом, как мне удалось вернуть те счастливые дни, когда мы вдвоем обучались каллиграфии и классическим наукам под руководством Велахроноса. Я просто поднялся со своего места.

— Я иду.

Она взяла меня за руку. Ее рука оказалась теплой и мягкой. Она нетерпеливо потянула меня в сторону спальни. Я огляделся вокруг в поисках своих школьных принадлежностей и был готов забыть обо всем на свете, пока складывал в сумку ручки, бутылочки чернил и свой неоконченный труд. Потом до меня дошло, что я одет в старую рубашку, перепачканную грязью и илом.

Поспешно сбросив ее, я надел все лучшее, что у меня было: светло-голубую тунику, слишком длинную для меня, доходившую до коленей, свободные белые штаны и широкий пояс с сумкой.

Но я по-прежнему остался босым. А я уже был мужчиной. Сивилла совершила торжественный ритуал, я прошел посвящение. Значит, я должен носить туфли. Но весь абсурд ситуации заключался как раз в том, что несмотря на все, что мне довелось пережить, мне так и не довелось надеть башмаки — у меня их просто не было.

Я в замешательстве уставился на Хамакину.

— Идем же!

Я последовал за ней, и в тот же миг мне показалось, что все идет своим чередом, что обуви у меня и не должно быть. Я уже был готов — так мало мне потребовалось, дабы убедить самого себя, что событий последних месяцев попросту никогда не было. Значит, я так и остался мальчишкой.

Мы открыли люк и спустились на причал за домом. Моей лодки не было на месте. Какая-то часть моего сознания прекрасно понимала, что в последний раз я видел ее, стоявшей на якоре у дома Сивиллы, и что теперь она, без всякого сомнения, вошла в ее необъятную коллекцию талисманов. Но туда ходил другой Секенр, герой книги. И все же мне стало грустно из-за пропажи лодки, как бы это ни было банально, ведь я плавал в ней, сколько себя помнил, к тому же она была своеобразной ниточкой, связывавшей меня с детством. Однако часть моего сознания, упорно желавшая, чтобы я остался ребенком, мечтавшая вернуться в счастливые детские годы, так и не смогла понять, что же произошло с моей лодкой.

— Пойдем же! — повторила Хамакина, потянув меня за руку.

Мы снова поднялись по лестнице в дом. Мне даже показалось, я слышу, как мама возится на кухне. Она печет хлеб. Кто-то расхаживает взад-вперед по кабинету…

Мы с Хамакиной выбежали из парадной двери на балкон, а с него — на деревянный настил, соединявший наш дом с городом. Многие доски на нем оторвались, расшатались или сломались. Это не было последствием бури, постарался кто-то из соседей.

Почему? — недоумевала часть моего сознания. Ответ на этот вопрос так и не пришел мне в голову, пока мы осторожно балансировали по единственному бревну, оставшемуся там, где были оторваны все остальные доски и опоры.

Моя способность игнорировать очевидное поражала даже меня самого — я шел в город, где не был уже много месяцев, хотя в это время рука Хамакины постепенно таяла в моей руке. Вначале я словно держал пустую перчатку, затем — перышко, потом — дым, а потом и вовсе ничего.

Я продолжил свое путешествие по закоулкам Города Тростников в одиночестве. Никто не узнавал меня. Никто не ругался и не кричал, когда я проходил мимо. Возможно, я исхудал до неузнаваемости (волосы, отросшие ниже плеч, я завязал хвостом), а может быть, просто обо мне забыли. Так я и шел, не привлекая к себе внимания, сквозь толпу иноземных моряков, по улицам со множеством лотков, мимо храмов, где немногочисленные просители предлагали свои подношения тысячам разных богов. Так я и достиг хорошо знакомого квартала богатых домов, где многие здания поддерживали каменные опоры, а некоторые и целиком были выстроены из камня. Я миновал главный городской храм Сюрат-Кемада, где жили священники, но и там меня не заметили.

И вот я уже стоял, исхудавший до крайности, пеший и босой, но одетый во все свои лучшие вещи, с сумкой с письменными принадлежностями в руках, в очень знакомом дворе перед очень знакомой дверью. Я постучал, а мои пальцы нежно погладили резных птиц, украшавших дверь.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Велахронос с широко раскрытыми глазами. Он узнал меня. Выражение боли и ужаса у него на лице шокировало меня, и я отшатнулся, как от удара хлыстом, не зная, куда деть глаза, и сгорая от стыда.

— Я… я…

— Ты! — Споткнувшись о порог, он сделал знак, от гоняющий злых духов.

И вновь я игнорировал очевидное даже для самого себя — прошмыгнул в дом за спиной у опешившего старика и уселся на свое обычное место за партой. Я достал из сумки ручки и чернила и разложил перед собой пергамент.

Велахронос тяжко вздохнул и сплюнул, пытаясь подобрать подходящие слова.

— Да ты просто сошел с ума, мальчишка… Заявиться сюда с намерением продолжать уроки, будто ничего не произошло…

— Пожалуйста, — попросил я его без всякой надежды. И вновь у меня внутри началась буря: одна часть меня все же по-прежнему цеплялась за эту радужную, но, увы, рухнувшую надежду, а вторая — рвалась прочь, сгорая от стыда.

Старик не испытывал ко мне жалости. Первоначальное оцепенение сменилось страхом и даже гневом, и, сколько я ни искал, я так и не нашел ни в его словах, ни в выражении лица, ни в глазах доброты и прощения.

— Зачем же ты в действительности пришел сюда? — вопрошал он. — Это входит в какие-то твои зловещие планы, нужно для колдовского заговора, вызывающего дьявола?

— Я просто хотел, чтобы вы помогли мне, — всхлипнул я. (Говорят, что чародей не может плакать, во всяком случае, настоящий чародей. А так ли это?) — Чтобы все стало таким, как прежде.

Он очень странно посмотрел на меня. Я так и не смог истолковать его взгляд — он сдирал с меня кожу, как точильный камень.

— От тебя издали смердит гнуснейшей магией, Секенр. Побывав в сточной канаве черной магии, ты запятнан ею навеки. Не надо обладать особым даром, чтобы понять это. Думаю, если бы ты отдал себя в руки священников, они немедленно отправили бы тебя на костер. Только так можно очистить твою душу. Возможно, это единственный выход.

— Нет, — твердо сказал я. — Есть и другой. Я указал ему на стул рядом с собой.

Почему-то этот жест заставил его подчиниться. Он покорно опустился на сидение, и мы вдвоем посвятили себя работе, много часов подряд выписывая яркие причудливые заглавные буквы, в одном из преданий из начала времен «Три небесных брата».

На какое-то время, совсем ненадолго, все стало таким, как прежде, время в комнате словно остановилось, и все мучительные воспоминания улетели прочь, развеявшись, как дым. Я недоумевал, куда делась Хамакина. Ей всегда нравилось рисовать и раскрашивать.

Тени становились все длиннее и длиннее.

По-моему, учителю так и не удалось избавиться от страха. Он постоянно вскакивал, отрывая от работы испуганный взгляд, словно хотел проследить за тем, что стремительно двигалось по комнате. Я тоже долго и пристально вглядывался в пустоту — смотрел в том направлении, но так ничего и не увидел. Его охватила дрожь. На лбу выступил пот, хотя было довольно прохладно.

Руки у него тоже дрожали. Я потратил полчаса, подтирая страницу, на которой он посадил кляксу, едва не уничтожив роскошную букву в виде причудливо изогнутого змея. Я не придал значения даже совершенно невероятной вещи — мне пришлось исправлять ошибки собственного учителя.

— Умоляю тебя, скажи. Чего ты хочешь на самом деле? — прошептал он в таком страхе, что его было едва слышно.

Дом скрипнул и слегка содрогнулся. Очень странно — ведь он был сложен из камня.

Я долго молчал, продолжая вырисовывать изящную изогнутую линию. Здесь, думал я. И сейчас. Я хотел растянуть этот миг на века, хотел, чтобы мы оба застыли здесь, как насекомые в янтаре.

— Позвольте мне остаться у вас, — сказал я. — Позвольте жить в вашем доме, служить у вас подмастерьем и наследовать ваше дело, когда вы умрете. Я не хочу уходить отсюда, никогда.

Теперь он замолчал. Не обращая на него особого внимания, я вновь погрузился в работу. Велахронос, казалось, высматривал что-то в воздухе вокруг нас. Я ничего не видел.

Как здорово получилась страница! Как он будет гордиться мной!

— Понимаю, — наконец выдавил он. — Ты должен меня извинить, я на минуту выйду.

Я пожал плечами и принялся раскрашивать синие и зеленые листочки, окаймлявшие страницу. Велахронос поднялся со своего места и вышел из комнаты. Он не вернулся. Прошло не меньше часа. Мне уже давно хотелось и пить, и есть, но я продолжал работу, решительно настроившись создать что-нибудь стоящее, чтобы продемонстрировать своему учителю.

Лишь когда начало смеркаться, я прервался, откинулся на спинку стула и потянулся. Шея и плечи затекли. Обе ноги онемели от длительного сидения. Первая страница легенды «Три небесных брата» была уже почти закончена, но я не мог доделать работу без свечи.

Я позвал Велахроноса — он не ответил. Я с трудом встал — ноги дрожали — и начал рыться в столах и шкафах в поисках свечей или лампы.

В конце концов я вышел в соседнюю комнату и нашел на полу мертвого Велахроноса. Он перерезал себе горло ножом для бумаги и умер, не издав ни звука — очевидно, его так испугала перспектива провести остаток жизни бок о бок со мной, что он сам отправил себя прямиком в челюсти Сюрат-Кемада.

Я застыл на месте, закрыв лицо руками. Попытался заплакать и зашелся в кашле. И все же мне удалось заплакать по-настоящему, и все мое тело сотрясалось от рыданий, когда я упал рядом с ним на колени и взял его холодные руки в свои, умоляя простить меня. Он был прав. Я совсем сошел с ума, осмелившись заявиться сюда. Я был черным магом, чародеем, и не имел права закрывать на это глаза, оставляя вопрос о чародеях и их жертвах нерешенным до скончания времен. Как мог, я воздал ему последние почести, проведя погребальный ритуал. Отыскав на кухне свечи, я вернулся, поставил их вокруг трупа и зажег легким прикосновением руки. Я просидел с ним всю ночь, пока горели свечи, зачарованное пламя танцевало у меня на ладонях, а эватимы царапались в окна и двери, стремясь добраться до моего любимого учителя. Я не заснул ни на миг. Я не оставил свой пост.

Утром я, его убийца, тихонько выскользнул из дверей, крепко зажав под мышкой свою сумку с перьями и бумагой.

Глава 6 СТРЕЛЫ ЦАРЯ НЕОКА

Домой я не пошел. Я боялся отцовского дома с его призраками и, если воспользоваться словами моего учителя, зловонием магии. И все же я любил его, единственный дом, который у меня был. С ним были связаны все мои воспоминания. Я, живой Секенр во плоти, больше не был физически связан с разумом Секенра, который существовал в доме подобно эху, отражаясь от его стен.

Возможно, так оно и было. Я боялся, что дом поглотит меня. Или ему уже удалось это сделать.

Ну и лжец же ты, Секенр, всегда готовый спрятаться за красивой метафорой. Нет, все, чего я боялся, было во мне самом.

Много часов подряд я брел по улицам в тумане и измороси, наслаждаясь собственным одиночеством, продираясь сквозь толпы служанок и окрестных домохозяек, вышедших из дома сделать покупки и посудачить с лавочниками, иноземными моряками, рабами. Один раз я почувствовал, как кто-то тянет меня за пояс, и, оглянувшись, увидел убегающего мальчишку. Он стащил у меня кошелек. Я не стал кричать. Денег там все равно не было. А если там что-то и лежало, оно было отмечено печатью магии, и вору наверняка еще придется пожалеть о своем поступке.

На узенькой, постоянно петляющей улочке резчиков идолов я постоял немного перед статуями. Здесь можно было созерцать Бель-Кемада, Шедельвендру и других богов, не платя храмовой пошлины, так как резчики, не столь проворные, как остальные торговцы, не спешили прятать идолов. Иногда бог часами разговаривал с кем-то из избранных, и на улице моментально собиралась толпа, а дела у резчиков сразу же резко шли в гору. Скульптуры, созданные в момент божественного вдохновения или после пророческого видения, раскупались практически мгновенно.

Я миновал множество павильонов, торгующих всякой всячиной, посвященной разным богам и разным ритуалам. В одном из них курился ладан, от которого поднимались густые клубы дыма, заполнявшие улицу до тех пор, пока порыв ветра не уносил их прочь. Из другого павильона, завешенного тканью, доносился монотонный барабанный бой.

Считается, что, если просто зайти наугад в один из павильонов, можно узнать божественную волю. Случайный выбор многое определит и многое откроет.

Я не горел желанием узнать собственное будущее или какие-то сокрытые тайны бытия, но почему-то почувствовал настоятельную необходимость сделать свой выбор. Иногда человек ощущает, как пальцы Сивиллы плетут нить его судьбы.

Я пожал плечами и открыл деревянную дверь первого попавшегося павильончика, даже не посмотрев, что на ней изображено.

С минуту мне казалось, что я ошибся, открыв дверь частного дома, убогого жилища бедняка. Я стоял в узком коридоре, в котором висел тяжелый запах. В самом конце его виднелась другая дверь.

Но это был мой выбор. Я закрыл за собой входную дверь и, подождав, пока глаза привыкнут к полумраку, медленно пошел вперед, опираясь о стены вытянутыми руками. Доски скрипели. Сразу под полом вздыхала река.

Открыв вторую дверь, я обнаружил перед собой невысокую лестницу с истертыми и прогнившими деревянными ступеньками.

Кто-то зажег лампу, и я был поражен, насколько странным оказался мой выбор. Дрожащий свет открыл моим глазам переплетение терновых ветвей, тянущихся из сучков в стенах, которые сами были частью рельефа, изображавшего ветви терна без листьев, но с увядшими цветами; казалось, все помещение заполняет одно гигантское темное мертвое растение, тянущееся к деревянной фигуре в центре — к обнаженному изможденному юноше, распятому на шипах: его худые руки и ноги бессильно свешивались вниз, из многочисленных ран сочилась нарисованная кровь. Но больше всего меня ужаснуло выражение нарисованного лица: не затравленность замученной жертвы, которая страдала так долго, что перестала ощущать боль, а совершеннейшее недоумение, словно деревянный юноша только что очнулся от сна и не имел ни малейшего представления, за что был обречен на подобные муки.

Свет мерцал, и казалось, что он смеется.

Я сглотнул слюну и уже собрался уходить, но звук шагов заставил меня обернуться. С потолка, звеня металлическими цепями, спустились лампы, образовавшие у подножия деревянной скульптуры круг, а вокруг ветвей и шипов сгустились тени, как бывает, когда солнечный свет струится сквозь заросли на закате, а вечерний ветерок тихо колышет кустарник.

Появилось двое танцоров в развевающихся легких накидках, совсем дети, один — в черном костюме с крыльями и в маске орла, второй — в гладко отшлифованной белой маске, напоминавшей жемчужину; сцепив руки они медленно закружились вокруг какой-то невидимой точки, и глаза орла не отрывались от безликой маски. Где-то во тьме зазвенели цимбалы. Казалось, все другие звуки растаяли в ночи кроме скользящей поступи танцоров, чей танец показался мне упорной борьбой, борьбой не на жизнь, а на смерть.

Наконец оба они пали ниц перед распятой статуей, а потом убежали прочь, закрывая лица руками — их маски остались лежать на полу, бок о бок, лицами вверх.

Кто-то потянул меня за руку. От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Какая-то старуха, подняв лампу, светила мне прямо в лицо. Ее собственное лицо было страшно обезображено, но было ли оно изранено или изуродовано болезнью, я так и не понял.

— Таковы обряды Детей Терна, существующие с незапамятных времен, — сказала она. — Никто не знает, что все это в действительности означает. Возможно, именно тебе, молодой господин, предстоит узнать это, раз уж они привлекли твое внимание и тебе суждено было прийти сюда.

Я поднял взгляд на безмолвно кричащий лик в терновых ветвях и пришел к единственно возможному выводу: в каком-то отношении эта скульптура напоминает меня самого. В чертах статуи не было ничего индивидуального. Это была просто аллегория. Мне даже показалось, что резчик был не слишком искусен.

— Я не знаю.

Я попытался уйти. Она вцепилась в меня.

— Возможно, еще узнаешь. Возможно, это еще придет к тебе. — Она дрожала, и ее дрожь передалась мне. Я понял, ей было крайне важно узнать это. — В конце концов, когда ты сделаешь все, что суждено тебе судьбой, ты сам во всем разберешься.

— Пожалуйста — пробормотал я, роясь в сумке. — Денег у меня все равно нет. Я должен идти…

— Ты сам пришел сюда.

— Это была случайность. Я зашел в первую попавшуюся дверь. Выбрал наобум.

Она покачала головой, словно хотела сказать: «Не стоит отрицать очевидного, мальчик».

Я вырвался из ее рук и побежал — вверх по лестнице, вдоль по коридору и через дверь — на улицу. Никто меня не преследовал. На миг я облокотился о стену, тяжело дыша и щурясь от яркого солнечного света.

Я направился дальше по улице, глазея на добрые деревянные лица богов, останавливаясь то здесь, то там, с трудом протискиваясь в толпе, иногда отворачиваясь и откашливаясь — глаза слезились от курящихся благовоний и дыма кухонных плит, заполнявшего павильончики и собиравшегося под грязными низкими крышами. Мимо проходили группы жрецов, бивших в металлические барабаны, дудевших в рожки, они трясли чашами для пожертвований и извивались в религиозном экстазе. Из-за шума, дыма и голода все смешалось у меня перед глазами в бесконечном водовороте бурного моря.

Я присел на скамейку и вскоре заснул, положив голову на резные ступни Бель-Кемада, Повелителя Цветов, Всепрощающего Бога.

Мне приснился сон, состоявший из причудливого калейдоскопа образов и звуков. Я прекрасно понимал, что сплю, так что этот сон был не божественным откровением, а фантазией моего измученного разума — во сне я разговаривал сам с собой. В моем сне Велахронос, обиженный, перепуганный и рассерженный, ругал меня, потоки крови лились из его многочисленных ран, кровь фонтаном шла у него изо рта каждый раз, когда он пытался заговорить, пока весь город не скрылся под волнами мерзкого красно-коричневого моря. Я плыл в своей лодке среди домов, затопленных по крыши, а солнце ослепительно светило сквозь красноватую дымку. Люди цеплялись за крыши, стены, бревна, мачты затонувших кораблей. Они звали меня, умоляя спасти их, но я не мог. Некоторые проклинали меня, а я не знал, что ответить.

Я греб и греб, и мой отец шел рядом со мной по поверхности необъятного кровавого океана, затопившего весь мир, на нем была мантия чародея и сплющенная маска, когда-то изображавшая птицу. Он что-то настойчиво и обеспокоено шептал мне, но я так и не понял ничего из того, что он пытался мне сказать.

К нам присоединялись все новые и новые люди в масках, пока моя крошечная лодка не оказалась в центре громадной процессии безликих чародеев, и все они одновременно пытались мне что-то сказать, заставить меня понять что-то, угрожая мне — я был просто уверен в этом — и умоляя меня избавить их от мук.

Появилась Хамакина, смеявшаяся, после веселой игры, ее руки и лицо были настолько бледными, что, казалось, светились и мерцали, как фонари, когда она пробиралась сквозь толпу чародеев, то исчезая, то возвращаясь и выкрикивая мое имя. Из всех присутствовавших она одна не была запачкана кровью. Мы же все буквально пропитались ее испарениями, поднимавшимися с поверхности багряным туманом.

Внезапно спустилась непроглядная тьма, словно кто-то сбросил плотный занавес. Мне отчаянно не хватало света, и я соединил ладони. Они слиплись, склеились от густой, наполовину свернувшейся крови. Я с трудом разъединил их, и на них поднялся крохотный язычок белого пламени, внезапно с ревом взорвавшегося и выросшего до небес, словно туман и море были из нефти — казалось, горел даже воздух. Чародеи закричали, забились в судорогах — их разметало во все стороны, подобно куче горящих листьев. Положив весло на колени, я совершенно неподвижно сидел в своей лодке и наблюдал, как меня самого охватывает белое пламя. Но, хотя моя плоть покрывалась пузырями и исчезала и вскоре от меня осталась лишь рассыпающаяся обгоревшая шелуха, я не испытывал боли.

В самый последний момент я увидел серую цаплю, бредущую сквозь огонь и кровь — она часто опускала голову, словно шла по мелководью, отыскивая мальков и лягушек.

Я проснулся от собственного крика, сел, прикрыв рукой рот; глаза мои были широко открыты, сердце трепетало — я обнаружил, что вокруг собралась толпа. Я видел перед собой исполненные благоговейного трепета, изумленные, полные надежды, жаждущие, иногда испуганные лица. Женщина-калека лежала у моих ног. Она тянулась ко мне, умоляя взглядом, неестественным изгибом своего изуродованного тела, словами, которые так и не слетели с ее губ, излечить ее от недуга.

Она обняла мои ноги, едва не стащив меня со скамейки. По толпе пробежал испуганный ропот, но я вырвался и снова сел, вцепившись в свою сумку со школьными принадлежностями, словно она была тем надежным якорем, от которого зависело мое спасение.

Она заплакала. Я смущенно посмотрел на нее, не зная, что делать. В толпе многие начали жестикулировать и даже попадали на колени.

Владелец ближайшего магазинчика сунул мне в руку Дешевую деревянную статуэтку, изображающую Бель-Кемада.

— Расскажи им, — попросил он, склоняясь надо мной, — о божественном видении, которое тебя посетило.

— Но ведь ничего не было…

— Бог, без сомнения, говорил с тобой. Были все знамения. Я видел это и прежде. Я в этом уверен.

Владелец ларька поднялся и повернулся к толпе, воздев руки.

— Удивительная вещь! Чудо! Новый оракул! Не для простых любопытствующих, нет, не для черни, но для просветленных, чистых душой, для истинно верующих, для тех, кто ищет богов и носит с собой их образы…

Коленопреклоненные слушатели поднялись. Все заговорили разом, обращаясь не ко мне, а к продавцу, появившемуся из павильона с лотками, полными деревянных фигурок. Зазвенели монеты, статуэтки начали передаваться через головы толпы в жадно протянутые руки; и я снова и снова слышал, как выкрикивались обещания, что фигурки именно этого бога, купленные здесь в этот знаменательный день, ниспошлют божественное вдохновение и откроют божественные тайны, а покупатель, бесспорно, с лихвой вернет потраченное.

Я разглядел своего божка — грубая деревянная поделка, даже не законченная и не отполированная. Я уже хотел было выбросить его, но вместо этого почему-то сунул в свою школьную сумку.

Кто-то тронул меня за плечо:

— Господин, не забудьте и об этой убогой.

Я в изумлении поднял глаза. Говорил один из спутников женщины-калеки. Двоеносильщиков поднесли ее ко мне так, чтобы я мог видеть ее лицо и коснуться ее, не вставая с места. Я провел рукой по ее щекам и векам. Я возложил на нее свои отмеченные ладони, а потом поднял руки, чтобы присутствующие увидели длинные белые шрамы там, куда поцеловала меня мертвая мать.

Слуги поставили носилки, творя святые знамения. Калека с трудом поднялась, но застонала и откинулась на спину.

— Я буду о тебе помнить, — сказал я. — Знай об этом.

Мои слова, как и мои поступки, казались мне продолжением собственного сна. Кто-то другой вместо меня выполнил роль чудотворца-целителя. Один из убитых колдунов, живущих внутри меня, возможно, когда-то мечтал об этом и теперь получил возможность сыграть эту роль. Но я, Секенр, был унижен этим мошенничеством и теперь страдал от стыда. Не знаю, было ли ее уродство врожденным, результатом колдовских чар или мести разгневанного бога, но я ничем не мог ей помочь. Мои слова были жестоким обманом. Подобную задачу мог выполнить святой отшельник или мудрец, какой-нибудь костоправ, не несущий магии в себе самом, а являющийся проводником божественной воли. Все это ошибка, случайность. И попал я сюда совершенно случайно. Если бы я заснул на мусорной куче и мне приснился бы тот же самый сон, не было бы никаких восторженных почитателей — я ни в коей мере не заслужил этого. Меня надо бояться и избегать. Я — одновременно источник и резервуар страшной черной магии.

Не успел я понять, что делает слуга, как он сунул мне в руку серебряные монеты. Когда я стал отказываться, он высыпал их мне в сумку.

Вцепившись в свою школьную сумку, я вырвался из толпы и побежал прочь, подальше от этого места. Никто не кричал мне в след.

— Чудо! — заводил толпу владелец лавки у меня за спиной. — Божественное откровение! И все же я, как человек не жадный, умеющий сочувствовать чужому горю, прошу с вас всего две с половиной монеты…

Через какое-то время я замедлил шаг, остановился и перегнулся через парапет. Я смотрел на реку, восстанавливая дыхание, а позади меня толкались уличные торговцы, портовые рабочие и просто зеваки, которым пришлось расступиться, чтобы дать дорогу процессии причудливо разодетых иностранцев.

Я тоже обернулся: впереди в золотых доспехах тонкой работы шли мужчины — они пристально, не отводя взгляда, смотрели прямо перед собой, сложив руки на груди, ножны били им по ногам; затем — женщины в прозрачных белых шароварах по щиколотку, они звонили в серебряные колокольчики и танцевали, извиваясь, как змеи; и, наконец, одетый в черное карлик с жабьим лицом, несший на спине инкрустированное драгоценными камнями золотое изображение четырехрукого лучника, который одной рукой вынимал из колчана стрелы, двумя натягивал лук, а оставшейся, четвертой, подносил к губам боевой рог. Как только лица иноземцев, символика их костюмов и карлик утратили для меня интерес, я узнал бога. Его почитали и в Стране Тростников, хотя у нас его делали из дерева и украшали далеко не столь изысканно.

Это было изображение Царя Неока, или, в формальной традиции, Неок-Кемада, воина, единственного среди смертных, кто воскрес после смерти не в утробе Сюрат-Кемада, а на залитом солнцем берегу Великой Реки во время битвы, в которой был убит. Неок, храбрейший из людей, сбросил с себя оковы смерти и благодаря своему чудесному воскресению освободился от всех страхов и в конце концов победил Ночного Змея. Он не смог убить его и лишь заточил в камень, лежащий в Сердце Мира. После боя Шедельвендра на руках отнесла его на Солнце, где он очистился и стал бессмертным.

Он отец солдат, беспристрастный и справедливый мститель, никто не может устоять перед его горящим испепеляющим взором, а его неумолимые стрелы разят виновного повсюду, где бы тот ни спрятался. Он защищает слабых и выступает посредником в решении конфликтов. Его портреты украшают суды и один вид его пугает преступников больше, чем созерцание места казни.

Теперь я был просто уверен — ни одна из моих встреч просто не могла быть случайной, все они выстроились в длинную логическую цепочку, неизменно ведущую к одному: Царь Неок должен выпустить свои стрелы. Царь Неок явился, чтобы отомстить за беднягу Велахроноса и избавить мир от Секенра, который является одновременно и чародеем Ваштэмом, и чародеем Орканром, и чародеем Танниваром — многократным отцеубийцей.

Почему же тогда я не взобрался прилюдно на крышу и, не пряча взгляда, открыто стоя в лучах восходящего солнца, не объявил: «Вот он я, Мститель, иди сюда, застрели меня?» Потому что даже для самых жалких и презренных жизнь представляет величайшую ценность. Даже раб не хочет умирать.

Или так случилось, потому что Ваштэм, мой отец, и Таннивар, убивший собственного отца, и все остальные, ставшие частью меня, не позволили мне сделать это? Нет сомнения, если я… нет, мы будем убиты богом, убиты тем, кто просто не может стать убийцей, страшная цепь прервется. Ей будет положен конец.

А может быть, и нет? Просто страшно представить, что чародей каким-то образом сможет стать богом или бог чародеем, и наполнить мир огнем, кровью и хаосом.

Так что я просто прислонился к парапету и ждал, пока процессия пройдет мимо. Царь Неок так и не обернулся. И не выстрелил.

Наверное, я простоял там не меньше часа в каком-то оцепенении. Неожиданно у меня засосало под ложечкой. Я достал одну из серебряных монет, купил у лоточника хлебец и рыбу и отправился в харчевню, чтобы мне ее зажарили под острым соусом. Там я поел, сидя в прокуренном зале за общим столом среди моряков и стараясь казаться беззаботным. Кто травил похабные истории, кто рассуждал о реке, ветрах и грузах, кто вспоминал свой дом и далеких жен, а кто громко распевал песни на незнакомом мне языке — все было так, словно в мире не существовало убийц-чародеев, словно Сюрат-Кемад каждую ночь не посылал на улицы города эватимов собирать свою страшную дань.

Мне хотелось посидеть там еще и слушать, слушать, слушать, но я поймал взгляд хозяина, ясно говоривший: закажи что-нибудь еще или выметайся, — и я ушел.

Ближе к вечеру (я откуда-то знал, что это последний день моей свободы, последний день моей жизни среди моего народа, в моем родном городе; день, когда обычный мальчишка, каким я когда-то был, вдыхает свой первый глоток воздуха взрослой жизни, в которую он никогда не вступит) я бродил среди книжных лавок и слушал поэтов, декламировавших с перевернутых ящиков и корзин свои произведения, а когда солнце начало клониться к закату, дошел до аллеи кожевников, где в изобилии были развешены или разложены на всеобщее обозрение пояса и ремни, сумки и непромокаемые плащи с капюшонами.

Первая лавка справа принадлежала сапожнику.

Отвлекшись от фантазий, при виде этого магазинчика я задумался о собственной судьбе. Я уже ношу брюки и взрослую длинную тунику, но мужчине положены еще и туфли. Только у нищих их нет. Я же человек состоятельный. У меня есть собственный дом. А в сумке звенят монеты.

Несмотря на все мои переживания, связанные со смертью учителя, расставшегося с жизнью всего несколько часов назад, проблема обуви показалась мне жизненно важной.

Я зашел в лавку. Зазвенел колокольчик.

Сидевший на скамье сапожник поднял голову. Я застыл на пороге, встретившись с ним взглядом.

— Секенр?..

— Намек?

Он не ответил, но я сразу узнал его. Всего двумя-тремя годами старше меня, он продолжал дружить со мной, когда остальные мальчишки уже начали меня сторониться. Я живо припомнил, как мы вдвоем в моей плоскодонке плыли по городу в осеннем сумраке и больше боялись того, что нам скажут родители, чем затаившихся во мгле эватимов. Мы пробивались сквозь бесконечный лабиринт из обломков мачт, опор и свай, пока не нашли Деревянного Мудреца (другие его имена давным-давно позабыли) — гигантскую деревянную голову, наполовину погребенную в грязи — и, подобно многим поколениям своих предшественников, мальчишек вроде нас, мы вскарабкались по гниющим выступам и вырезали свои имена на волнистой бороде, в то время как он разглядывал нас своими пустыми глазами. Наш поступок был отчаянно смелым и страшно глупым, но тогда я не думал об опасности, так как Намек был со мной; а он, без сомнения, в свою очередь рассчитывал на то, что мое волшебство защитит его.

С тех пор, казалось, прошла целая вечность. Четыре года? Три? Всего три?

— Что тебе надо, Секенр? — спросил он без малейшего следа дружелюбия в голосе. Он поднялся со скамьи, вытирая свои громадные руки о кожаный фартук. Он очень сильно вырос. На массивных челюстях явственно проступала черная щетина.

— Я…

— Секенр, никогда не думал, что снова встречусь с тобой.

— Но я… дом моего отца… ведь я живу совсем рядом с тобой, по соседству…

— Никогда не думал встретить тебя вновь или, по крайней мере, не хотел этого. Чего тебе?

Я оглядел небогатую мастерскую. Он, без всякого сомнения, стал тут хозяином. Когда я дружил с ним, он был у отца подмастерьем. Наверное, отец умер и оставил ему свое дело.

Он направился ко мне, его тяжелые ботинки гулко стучали по доскам пола. Я пристально посмотрел ему в глаза. Бесстрастное лицо ничего не выражало. Он так вырос.

— Повторяю свой вопрос. Чего ты хочешь?

Его голос звучал как голос мага, изгоняющего нечистую силу. Я пожал плечами, попытался засмеяться, сделать вид, что мы снова стали детьми, и обратить все в шутку. Я опустил взгляд и пошевелил пальцами ног.

— Разве это не очевидно, глупец? Туфли. Это же сапожная мастерская, я не ошибся случаем? Или все это, — я махнул рукой, показывая на товар на полках, — корм для райских птиц?

Он рассмеялся, зло и отрывисто.

— Намек? — Голос принадлежал женщине. Намек обернулся. Выражение его лица моментально изменилось — теперь на нем явно читался ничем не прикрытый страх. Из задней комнаты в лавку зашла девушка примерно моих лет. Было уже заметно, как округлился ее живот. Намек поспешил к ней, положил руки ей на плечи и что-то настойчиво зашептал. Она посмотрела на меня широко открытыми глазами. Я сложил руки на груди и уставился на стену, избегая ее взгляда. Она кивнула и ушла.

— Твоя жена?

— Тебе были нужны туфли, — отрезал Намек.

— Мне бы хотелось познакомиться с ней. Мы могли бы стать друзьями…

— Идем, мне надо снять мерку.

Я показал на туфли на полках.

— А может мне просто померить что-то из этого?

— Твоя первая пара обязательно должна быть сшита на заказ, по твоей ноге. Ведь это будут твои первые туф ли, не так ли, Секенр?

Смущенный, словно ребенок, пойманный на обмане взрослым, я посмотрел на свои грязные ноги и ответил:

— Да.

Он снова повернулся ко мне спиной, вынудив меня пройти за ним вглубь лавки, и уселся на табурет. Деревянной планкой с метками он измерил мою ногу.

— Ты уже стал мужчиной, Секенр?

Наверное, мне стоило перейти в наступление — ответить какой-нибудь колкостью. Ведь это было излюбленной издевкой городских юнцов, дразнившихся: «Да ты уже стал мужчиной? Неужели» Когда одна ватага дерется с другой, победители стаскивают обувь с побежденных и восторженно вопят: «Ну, и какой же ты мужчина?»

Но я лишь сдержанно кивнул:

— Да.

Намек вернулся на скамью за прилавком. Когда я поднялся, чтобы подойти к нему поближе, он протестующе замахал рукой и сказал:

— Нет. Жди там.

Я снова сел. Повисшее в воздухе молчание было страшно тягостным. Я попытался заполнить паузу наскоро придуманной неуклюжей историей о том, как я был посвящен во взрослую жизнь своим отцом, но он забыл купить для меня пару обуви или она куда-то затерялась, а потом исчезла, когда дом был очищен жрецами.

— М-мда? — только и сказал мой друг.

Вновь повисло молчание; он принялся кроить кожу, а лицо его скрывал прилавок. Раз или два он низко наклонился, полностью пропадая с моих глаз. Я слышал лишь стук молотка.

Начало темнеть. Намек зажег свечу там, где сидел сам, но не предложил свечи мне.

Больше терпеть я уже не мог.

— Намек! Мы же друзья. Почему же ты не хочешь поговорить со мной?

Он сглотнул слюну и заговорил, но обращался скорее к себе, чем ко мне, просто размышляя вслух.

— Когда-то у меня был друг Секенр. Он умер. Его убил его собственный отец, как судачат люди, убил и поселил в его теле дух Ночного Змея, того чудовища, которое в древности победил царь Неок. Отец Секенра был самым злым чародеем из всех живущих на земле, он-то и отыскал способ освободить Ночного Змея из-за точения…

— Нет, неправда…

Но Намек продолжил рассказывать так настойчиво, что я понял — я должен молчать и внимательно слушать, что это, как и все остальное, случившееся в эти дни, является частью божественного замысла, фрагментом гигантской головоломки. Боги, сама судьба или Сивилла говорили сейчас устами моего друга. Он не был мастером рассказывать истории. Когда мы оба были детьми, я постоянно рассказывал истории, а он увлеченно слушал.

— …И этот Змей, который убил и съел Секенра, украл его тело и по-прежнему находится здесь, найдя себе приют в старом доме. И отца он тоже убил и съел. Правда, отец это заслужил. Временами у нас рождается надежда, что злой дух покинул наш мир. Но теперь все знамения налицо. Это очевидно. Ночной Змей по-прежнему насылает на нас зло, проклятия, болезни. Он погубит нас всех, ввергнув в бесконечные адские муки, если не найдется смельчак, который убьет его. Так что мы молимся, чтобы вернулся Царь Неок и спас нас всех…

Я так и подпрыгнул на месте.

— Нет! Ты просто не можешь верить в это! Все это ложь!

Я подбежал к прилавку. Высотой он был мне по грудь. Я схватился за край доски, резко подтянулся и повис, опираясь руками и ногами, тяжело дыша и глядя на Намека. Я увидел, что он работает вовсе не над туфлями, а над грубым изображением демона со змеиной головой, и с громадными человеческими ногами. Босыми ногами! Он вырезал его из гладкого куска кожи и прибил на доску, обозначив глаза, нос и рот гвоздями.

Он сидел с кинжалом в руке, приготовившись разрезать изображение. Но, когда он увидел меня, лежащим на прилавке, то встал во весь рост, показавшись мне даже выше, чем был на самом деле. Я подался назад и упал на спину, больно ударившись об пол. Перепрыгнув прилавок, он молча надвигался на меня, тяжело дыша. Я поспешил откатиться подальше. Кинжал выскользнул у него из рук и воткнулся в пол. Я вскрикнул. Он схватил меня за лодыжку, а я изо всех сил лягнул его в лицо другой ногой. Моя школьная сумка каким-то образом оказалась у него в руках, и в тот миг, в пылу борьбы я вел себя как сумасшедший: вместо того, чтобы поспешно отступить, я бросился сражаться насмерть за сумку, где лежали ручки, пузырьки с чернилами, рукопись, деревянный божок и несколько монет.

Он вновь накинулся на меня с кинжалом и рассек левую штанину, глубоко порезав бедро. Почти не сознавая, что делаю, я потянулся к его руке, сжимавшей кинжал. Я вспомнил об огне, и огонь вспыхнул у меня на ладони, и теперь уже закричал Намек. Забыв про кинжал, оставшийся у меня в бедре, он пополз прочь, слишком потрясенный, чтобы понять, что холодное пламя не обжигает.

— Грязный ублюдок! Ты все равно скоро умрешь! Мы надеялись, что ты мертв, и мертв уже давно. Потом я решил, что сам смогу избавить от тебя мир. Моей жене пришла в голову мысль получше. Она просила меня задержать тебя здесь, пока она сходит за солдатами и священниками…

Преодолевая боль, я встал, с трудом вытащил кинжал из ноги, бросил его на пол и поковылял к двери, прижимая к себе сумку.

— Я был твоим другом…

— Неужели ты так ничего и не понял, Секенр? Совсем ничего? У чародеев не может быть друзей.

— Извини. Я пойду. Постарайся все же вспомнить, что я был твоим другом.

— Мой друг мертв.

Я подошел к выходу. Горячая кровь лилась по ноге непрерывным потоком. Боль усилилась. Я боязливо выглянул на улицу — никакого намека на солдат. Возможно, жене Намека не удалось убедить власти, что чудовище, которым пугают детей, собственной персоной сидит, дожидаясь их в лавке ее мужа. Наверняка за подобную информацию была назначена награда, и жрецам приходилось каждый день выслушивать самые неправдоподобные истории.

Пошатываясь, я попытался побежать и даже умудрился сделать это — хотя наполовину бежал, наполовину подпрыгивал. Намек вышел из мастерской и крикнул мне вслед:

— И не надейся, что сможешь скрыться! Всем известно, где тебя искать!

Это действительно было прекрасно всем известно, но меня уже ничего не могло остановить. Вечерний сумрак давно сгустился в воздухе. Тени от домов растянулись по улицам, и нищие забрались на крыши. Хозяева заперли окна и двери. На вершине башни храма Сюрат-Кемада священники забили в колокола и затянули молитвы, чтобы хищная пасть смерти не разверзалась над городом хотя бы еще одну ночь.

Завернув за угол, я оказался среди разбитых лодок, выставленных в ряд на опорах в ожидании ремонта, и нос к носу столкнулся с эватимом, который, пыхтя, поднимался по лестнице из лежавшего внизу дока. Он широко распахнул свою крокодилью пасть. На миг мне показалось, что во рту чудовища я вижу ночное небо, звезды и сияющую луну, но эватим лишь зашипел на меня, даже не попытавшись преследовать, когда я пробежал мимо.

Боль в ноге все усиливалась. Левая ступня стала мокрой от крови. Я сел на бочку, оторвал полоску от своих пропавших штанов и, как сумел, перевязал рану.

Наконец я доковылял до заброшенного порта на окраине перед самым моим домом и несмотря на риск обреченно побрел мимо разбитых лодок, и мне казалось, что темная вода в реке кишит мертвыми телами.

Добравшись до крыльца, я без сил повалился на него, с облегчением прильнул к знакомым перилам и уже готов был пролежать там всю ночь. Но что-то темное, пахнувшее грязью и разложившейся плотью двинулось из тьмы в мою сторону. Я с трудом поднялся, взялся за ручку двери, произнес магическую формулу, отпирающую замок, ввалился в дом, запер дверь тем же заклинанием, но произнесенным наоборот, и водрузил тяжелый засов на место.

Сохранил ли я здравый рассудок после всего этого сказать не могу. Во всяком случае, я не предпринял никаких мер предосторожности. Наверное, это слишком большая потеря крови заставила меня поглупеть.

Прислонившись спиной к двери, я медленно сполз на пол, дрожа от страха, боли, обиды и слабости и вцепившись в свою школьную сумку, словно от нее зависела моя жизнь. Думаю, я ненадолго уснул, так как лишь во сне комната могла вдруг наполниться сердитыми людьми с угрюмыми лицами, расхаживавшими туда-сюда, ссорившимися и ворчавшими, — все они были чародеями, и звали их Таннивар, Орканр, Тально и Бальредон. Мой отец Ваштэм тоже был там, точно такой же, каким я видел его в последний раз при жизни — изможденный, извивавшийся из стороны в сторону и двигавшийся так, словно его спина и ноги были изуродованы неведомой болезнью.

Но, когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу в темноте в совершенно пустой прихожей. Ногу ужасно жгло. Я осторожно потрогал ее. Кровотечение, скорее всего, почти прекратилось. Впрочем, если не сгибать ногу, боль была вполне терпимой.

Дом скрипел, двигался и говорил разными голосами. Один раз мне даже показалось, что наверху мама поет Хамакине колыбельную, укачивая ее на ночь. И отцовская мастерская взывала ко мне, заточенные в бутылках жертвы угрожали, умоляли и бормотали что-то невнятное.

Мне даже показалось, что я вижу самого себя — маленького, одетого в неподвязанную детскую тунику со школьной сумкой под мышкой, метнувшего в мою сторону загадочный взгляд перед тем как поспешить прочь. Люк то и дело открывался. Лестница трещала и скрипела под тяжестью того, кто поднимался с причала.

Незадолго до рассвета появился мамин геват, изображавший самого Сюрат-Кемада, — деревянный человек-крокодил со светящейся чешуей. Он плыл по воздуху его громадный, протянувшийся через все комнаты дома хвост извивался, а гигантское ничего не выражающее лицо бога нависло надо мной, шепча имена всех, кто теперь жил во мне.

Бледный рассвет забрезжил сквозь щели в ставнях. Снаружи многоголосым хором запели речные птицы. Их вспугнул человеческий голос — кто-то громко кричал. В ответ ему раздался другой крик, затем третий. Вдали заиграл рог.

Как и сказал Намек, все знали, где меня искать. Я подумал о бегстве, но бежать было уже невозможно. Даже не невозможно, бессмысленно. Здесь, в этом доме, был для меня центр мироздания. Именно здесь — в единственном доме, который я помнил, в котором я жил. Именно здесь, несмотря на все его причуды и капризы, несмотря на населявших его призраков. Куда мне было бежать? Я не мог бежать из этого дома точно так же, как не мог и вылезти из собственной кожи.

Снаружи собралась толпа.

Как я и говорил, мое поведение с этого момента трудно объяснить. Возможно, я сошел с ума. А может быть, чародеи, поселившиеся в моем сознании, заговорили одновременно, все смешав у меня в голове и полностью парализовав мой разум.

Я заставил себя подняться на ноги и потащился в спальню, стараясь не наступать на больную ногу. Здесь я буду в безопасности. Здесь я смогу скрыться от мира и продолжить свою работу.

Да, наверное, это слишком большая потеря крови заставила меня поглупеть. Я открыл окно, распахнув ставни. Мне обязательно был нужен свет!!!

— Вот он! — закричал кто-то с набережной. Множество голосов слилось в единый рев.

Но для меня этот звук значил ничуть не больше, чем шум ветра. Я уселся за стол перед окном, радуясь солнечному свету.

— Убийца! Ты хочешь погубить всех нас?

Я не удержал в руках сумку, уронил ее на пол и, с трудом превозмогая боль, нагнулся, чтобы поднять ее. Ничто в мире не казалось мне более важным. Какое же облегчение я испытал, когда я обнаружил, что ни один из пузырьков с чернилами не разбился и рукопись не пострадала.

Я разложил на столе листок, закрепив его, и продолжил работу, начатую в доме учителя, — принялся иллюстрировать притчу «Три небесных брата», повествующую о подвигах и муках трех братьев, проснувшихся в комнате, единственной уцелевшей после гибели их мира, — словно сам я сидел в такой же комнате.

Но все братья по очереди покидали комнату, чтобы встретить свою судьбу. Я этого делать не собирался.

Что-то гулко ударило по стене снаружи. Я рассеянно подумал, что это соседские дети бросили пригоршню камешков, как они иногда делали, подзуживая друг друга, в игре «Раздразни чародея».

Я забыл о себе, увлекшись эффектными завитками на причудливо изогнутых буквах, совершенно уверенный, что именно благодаря им я узнаю секрет собственного счастья, и что все тайны бытия Вселенной сокрыты именно в этих изящных перекрещенных линиях. Лишь совершая это священнодействие, я смог забыть о всех своих переживаниях, о страхе и боли. Я остался в полном одиночестве, спрятавшись в собственных иллюстрациях, где мне ничто не угрожало.

Что-то просвистело у самого моего уха; снова раздался стук камней, удары по стенам дома, глухой напоминавший отдаленный гром. Пол содрогнулся. Пузырек с золотыми чернилами спрыгнул со стола и разлился. Я уставился на него, лишившись от возмущения дара речи.

Я чувствовал запах дыма, но не мог заставить себя осознать, что это значит. Попытавшись продолжить работу, я, к своему глубокому и самому искреннему удивлению обнаружил, что не могу поднять правую руку. Пальцы по-прежнему сжимали тонкую кисть, но запястье было приколото к столу подрагивающей стрелой. Кровь заливала страницу рукописи.

На улице торжествующе завопила толпа, голоса людей смешались со звуками рога, звоном колоколов, боем барабанов, вздымаясь все выше и выше на волне страшного рева.

В окно со свистом летели все новые и новые стрелы; почти все они втыкались в кровать и в дальнюю стену.

Струйки дыма начали просачиваться сквозь щели в полу. Дом горел. Но лишь когда стрела с громким «дзынь!» воткнулась в книжную полку, разбросав тощие томики — мои первые книжки! — я смог подняться на ноги. Лишь что-то в таком роде, что-то совершенно экстраординарное, могло вывести меня из ступора.

Я громко вскрикнул, вытаскивая стрелу, прошившую мое запястье. Стол упал. Я перешагнул через него, пошатываясь, и поковылял к окну. В окно одновременно влетело еще пять или шесть стрел. Одна пропорола мне рукав и прошла через руку, не задев кость. Другая угодила в правый бок между ребрами. Я чувствовал себя, как букашка, протыкаемая булавками. Насилие закружило меня в безумном бешеном танце.

Треск ломающихся бревен донесся на сей раз сверху. Вся комната была заполнена дымом. Я понимал, что умираю. Задыхаясь, я свалился на колени и застонал — открылась рана на ноге. Каким-то образом я умудрился подползти к окну и повиснуть на подоконнике.

Казалось, весь город собрался на мою казнь. Жене Намека в конце концов удалось все же убедить власти. Отряд лучников сатрапа растянулся вдоль всей верфи, лучники выпускали одну волну стрел за другой — многие стрелы горели. Священники нараспев тянули молитвы, били в барабаны и дули в трубы. Над головой они держали иконы с изображениями богов. Простонародье ревело и улюлюкало, бросая все, что попадалось под руку: камни, доски, колья, факелы.

Неожиданно толпа расступилась — солдаты катили по набережной громадную осадную машину. Я едва успел бросить на нее беглый взгляд, как стрела попала мне в щеку, войдя в верхнюю челюсть. Я нагнулся, сплюнув кровь вместе с парой зубов. Но я вновь вцепился в подоконник и предпринял тщетную попытку закрыть ставни.

Они оказались за пределами досягаемости. Да и не важно. Никакие ставни не смогли бы выдержать ужасного горящего бревна, пролетевшего в нескольких дюймах у меня над головой. Весь дом содрогнулся, когда оно свалилось на мою кровать и застряло в полу, наполовину свесившись в комнату снизу. Эта стрела была длиннее меня самого, толщиной в мою руку — стрела-гигант, принадлежащая богу, орудие мести Царя Неока, — подумал я.

Я здесь, Мститель. Здесь.

Пламя выло вокруг меня, жар стал невыносимым. Мне оставалось лишь прижаться к стене. Дом содрогался вновь и вновь, когда в него врезались все новые и новые снаряды.

Пришло время умирать. Время Ваштэму, Таннивару всем остальным встретить свой конец. Возможно, это, было и к лучшему. Возможно, в этом и заключался единственный способ победить черную магию и покончить с убийствами.

Но я не мог смириться с этим. Или, вернее, они не смогли — они стали подгонять меня, побуждать к действию. Я плакал. Я бился в истерике, извиваясь по полу среди языков пламени. Штаны на мне загорелись. Я попытался сбить огонь, но правая рука меня не слушалась.

Шум города превратился в песню, победную, торжествующую.

Я добрался до порога отцовской мастерской, но дальше пройти не смог. Стрела у меня в боку зацепилась за дверной косяк. Я вытащил ее, но от боли у меня закружилась голова, и перед глазами поплыл красный туман. Штаны на мне дымились, но рубашка была мокрой насквозь. Стрела по-прежнему торчала у меня из челюсти, свешиваясь, как язык. Я вспомнил о Сивилле. Я подумал, что могу воззвать к ней и спросить: Ну, и как мне теперь быть? Я же еще не использовал своих трех шансов, правда? Или ты устала ткать нить моей судьбы и просто бросила работу в огонь? В ЭТОМ ДЕЛО?

Но я не стал взывать к Сивилле. Я воззвал к собственному отцу, чародею Ваштэму.

И он пришел ко мне. Он был рядом, он стоял на коленях, склонившись надо мной среди огня. Потом, как мне показалось, он взял меня под мышки и поволок в свой кабинет. Как ему это удалось, призраку; фантому, существующему лишь в моем сознании? Не знаю. Я кричал от боли, когда он клал меня на кушетку.

Я ждал, что он положит погребальные диски мне на глаза, свяжет мне руки и ноги, чтобы подготовить к путешествию по реке.

Вместо этого он настойчиво и убедительно заговорил со мной, а за ним в клубах дыма стояли и отчаянно жестикулировали все остальные.

— Ты не можешь умереть здесь и сейчас, — сказал отец, и его слова прозвучали скорее приказом, чем просто ободрением.

И он зашептал мне, открывая страшные тайны, заставил меня поднять руки, как бы мучительно для меня это ни было — одну руку прошила, вторую задела стрела — и я сотворил магический знак, призывая пятиугольную звезду, невидимую простому глазу, и произнося тайные имена богов. И сами боги завопили, ужаснувшись тому, что таким, как я, известны их сокровенные тайны. Я слышал: их голоса звучали, как барабаны, как цимбалы, как рев труб. Небо разверзлось. Дом подпрыгнул и опустился, словно терпящее бедствие судно на штормовой волне. Молнии ослепили меня, ветер завыл в мастерской, разбрасывая книги, бутылки и аппараты, как осенние листья.

Все, что я делал, пришло ко мне, как воспоминание, как некое действо, которое я совершал уже много раз, и я исполнил его легко, не задумываясь, как не задумываюсь, когда дышу.

Нет, гораздо легче. Дышать-то как раз мне стало трудно. Я зашелся в кашле. Кровь брызнула мне на подбородок.

Тишина. Крики богов смолкли. Мстительного голоса Страны Тростников не было слышно. Пламя тоже замерло, неподвижно повиснув в воздухе листами сусального золота.

Я попытался сесть, чтобы получше рассмотреть это чудо, но силы полностью покинули меня. Стрела в боку пробила легкое. Я снова закашлялся, уже закрыв рот. Кровь потекла из обеих ноздрей.

Отец продолжал говорить со мной. Я подумал, что он лишь воспоминание. Я решил, что нахожусь в комнате один, а он — просто часть моего сознания. Но он сказал мне:

— Секенр, чародей живет вне времени. Оно касается его, но лишь слегка. Он носит его, подобно одежде, а когда ему захочется, ходит голым. Ты понимаешь? Именно поэтому чародей не стареет. Для тебя единый миг может затянуться на века, и сами звезды могут по блекнуть на небе прежде, чем вокруг тебя зажгут погребальный костер. И пространство — ничто для чародея: из любого места он может попасть всюду, куда пожелает. Может случиться так, что твой дом пройдет сквозь пространство и время, как гигантский паук на деревянных ногах, бредущий по мелководью. Или, возможно, он сам и не двинется с места, но заставит окружающий мир меняться до тех пор, пока Город Тростников не окажется где-то вдали, а ты не попадешь в далекие страны, где не знают твоего имени и оно ни у кого не будет вызывать ужаса.

В этот момент дом стал продолжением моего собственного тела, страшно израненного, наполненного множеством навязчивых голосов, искореженного болью, и я заставил его опоры-суставы двигаться, ковылять, ползти, так что заскрипели деревянные сваи и бревна. Медленно, с трудом, на пределе превозмогая боль, дом пошел, удаляясь от грозившей ему опасности, вдоль по берегу реки, а дни и ночи мелькали за его окнами подобно взмахам ресниц.

— Отец, я ранен. Мне больно.

Он снова хотел заставить меня поднять руки, но, взяв меня за запястья, понял, что я не смогу этого сделать. От резкой боли я заскрипел зубами. Стрела выпала из подбородка, и по шее потекла кровь, Я вновь задохнулся от кашля, отплевываясь кровью отцу в лицо. Но он не испачкался. Кровь не коснулась его.

Я соединил ладони. Моих сил хватило лишь на это одно-единственное несложное действие. Я плотно прижал их друг к другу, через силу заставляя собственные мышцы действовать. Между ладонями вспыхнуло пламя, но я не дал ему взметнуться вверх, вместо этого загнал его внутрь, в собственное тело. Я чувствовал, как оно горит внутри меня. Я спокойно наблюдал, как отключается сознание и остатки сил покидают меня, когда языки оранжево-красного огня прорвались из ран в боку и в запястье, когда стрела в предплечье прогорела, рассыпавшись пеплом, когда языки пламени — вначале красные, затем желтые, белые, и, наконец, почти невидимые, голубые — лизали мне ноги. Огонь вырвался у меня изо рта, из дырки в щеке — настолько яркий, что мне пришлось закрыть глаза.

Он был холодным, обжигающе холодным.

Но все это было абстракцией, вещью далекой и туманной… А тут зашипели, испаряясь, мои слезы. Или это была кровь? А как насчет того, что чародеи не могут плакать?

— Ты воистину наполнен магией, — сказал отец, — ты горишь ею, ты прогорел дотла, и магия исцелила тебя, ты изменился, и теперь сама твоя плоть стала волшебной, сама кровь у тебя в венах стала волшебной.

Но я по-прежнему плакал. Ни один чародей не способен на это, напомнил я себе.

— Отец, я…

Стоны.

Он ушел.

Должно быть, тогда я потерял сознание.

Очнулся я много часов спустя, и долго не отводил глаз от неподвижных языков пламени, висевших в воздухе сусальным золотом.

Все мое тело онемело. Я подумал, что я плыву. На какой-то миг мне даже показалось, что я опять в погребальном судне.

Но я был один, совсем один в тихом безмолвном доме. Я заснул, и мне снова снился сон про цаплю, медленно бредущую по воде среди тростников.

ТРИ НЕБЕСНЫХ БРАТА

Ортодоксальная версия из записок Секенра Каллиграфа

Три брата проснулись во тьме, на гладком холодном каменном полу. Рядом в медной жаровне тлели угли. В тот же миг каждому из братьев вспомнилось и открылось очень многое: гром битв, огонь пожарищ, завывания духов, призванных зловещими чарами, и небеса, содрогнувшиеся от криков умирающих. Как в конце концов они трое, изможденные до предела, истратившие всю свою магию, лишившиеся и оружия, и доспехов, очутились здесь и лежали на полу во мгле, ожидая конца.

Но видение развеялось легкой дымкой, растаяв, как сон. В целом мире осталась лишь эта темная комната, медная жаровня и трое братьев, неподвижно лежавших на полу.

Вначале им не требовалось слов. Слабый след видения каким-то образом остался у них в голове, и они без труда обменивались мыслями. Образы летали от одного разума к другому, как морские волны, следующие одна за другой, то захлестывая берег, то отступая прочь.

Трое сидели во тьме без единой раны на теле, без доспехов и без оружия. Все трое были очень молоды, совсем мальчишки, но они были значительно старше, чем могло показаться на первый взгляд, — их разумы пытливо искали отражения и призраки минувших эпох, вспоминая себя в прошлых жизнях.

А когда их поиск был завершен, и ничто в прошлом — кем и когда кто из них был в ту или иную эпоху — не осталось сокрыто, старший из них — во все времена они признавали его за старшего — поднялся и вышел на балкон. Он взял стакан вина — каким-то образом он знал, что там есть стакан с вином, — выпил и швырнул его в черное ничто. Стакан сгинул бесследно без единого звука, даже не разбившись.

Тогда второй брат раздул угли в медной жаровне, и пламя взметнулось вверх, осветив всех троих: статных, большеглазых, безбородых, светлокожих, одетых во все белое.

— Давайте рассказывать истории, — предложил он, — чтобы победить страх и ночь.

Младший встрепенулся. Он был не столь отягощен воспоминаниями, как двое других, — он не прожил столько жизней. Если он и пробуждался вот так когда-то прежде, это было лишь однажды.

Он заговорил, и голос его звучал нежно и ласково:

— Я начну — заполню пустоту своим рассказом.

— Нет, начну рассказывать я, — возразил старший. — Это мое право.

— Ты будешь главным героем, — покачал головой младший брат. — Тебе предстоят великие дела.

Средний брат лишь кивнул, и старший уселся рядом с ним у огня. Тени вытянулись на голых стенах. Порыв сквозняка — и пламя заплясало вместе с тенями братьев.

И начал младший брат свой рассказ с того, что старший взобрался на перила балкона и замер на миг с поднятыми руками, и огонь у него за спиной окрасил его белые одежды золотом. А потом он нырнул в бездну ловко и умело, как ловец жемчуга, ныряющий с отвесных скал и понимающий, что любое неловкое движение приведет его к гибели.

Он все падал и падал сквозь беззвездное пространство, пока не почувствовал, что движение прекратилось. Он не нашел опоры, так как никакой опоры просто не было. Но во тьме перед собой он различил очертания необъятной громадины и почувствовал присутствие Смерти — в облике крокодила она лежала во тьме, готовая поглощать, поглощать и поглощать.

Возможно, пиршество Смерти уже состоялось, и она насытилась, ведь во всем мире остались лишь сама Смерть, трое братьев и их комната. Рассказчик не знал этого. А возможно, его рассказу еще предстояло это прояснить.

История продолжалась: старший брат отважился отправиться в пасть самой Смерти — между громадных зубов брел он, утопая по колено в слюне монстра. Он вспомнил, что когда-то был героем и что был возрожден, чтобы вновь совершать подвиги — другого от него не ждут. Так что он брел все дальше и дальше в разверстую пасть, пока не услышал мерный стук — билось сердце чудовища, забывшегося в беспокойном сне.

Перед глазами что-то блеснуло. Он нагнулся и поднял золотую монету, светившуюся саму по себе. Перевернув ее, он увидел, что там изображен он сам, только мрачно нахмурившийся и в полном вооружении.

Вскоре он нашел еще одну монету, и еще одну. Так по следу из золотых монет он шел все глубже и глубже в утробу крокодила, пока не пришел в комнату, ничем не отличавшуюся от той, где по-прежнему ждали его братья.

Пламя в медной жаровне взметнулось и замерцало. За огнем, глубоко в тени, кто-то в доспехах и с громадным мечом на коленях сидел на троне.

И эту фигуру, и доспехи, и меч он узнал по изображению на монете. Но подойдя поближе, он увидел, что на троне сидит высохший труп, почти скелет.

Он потянулся за мечом, и раздался стук костей и звон металла — сидевший свалился, рассыпавшись на полу в прах. В воздухе поднялась пыль.

Итак, старший брат, герой, облачился в доспехи и взял в руки меч. Он собрал столько монет, сколько смог унести, и сказал: «И правда, все это было предназначено именно для меня». Он закричал и поднял меч над головой, не боясь никого и ничего, забыв о страхе.

И тогда Смерть заворочалась во сне, и старший брат замолчал. Он тихонько выскользнул из пасти чудовища и отправился на небо — вверх, сквозь тьму: иногда он плыл, иногда взбирался по невидимым звездам, иногда взлетал, как дым. Он думал лишь об одном — показать братьям сокровища, которые завоевал.

Но Смерть неожиданно проснулась, открыв свои жуткие глаза. Убегающий брат и не думал оборачиваться, но Смерть прошептала его тайное имя, и силы и решимость покинули его. Он обернулся, встретившись с этим ужасным взглядом. Два глаза, подобные лунным отражениям в луже, наполовину затянутой грязью.

Смерть заговорила снова, и брат закричал. Он выбросил монеты, и они раскатились по небу так, что от них засиял весь небосвод. Он попытался сбросить доспехи, но так и не смог, и их объяло пламя. В единый миг ничего не осталось от его плоти, негасимый огонь охватил его с головы до ног.

— Так заканчивается эта история, — сказал младший брат среднему.

Они обернулись и увидели, что старший брат исчез. Они сидели под темным небом, любуясь разбросанными по нему сверкающими точками. Затем черная пустота превратилась в ровную лазурь, и где-то далеко внизу показался свет, льющийся сквозь балконные перила.

— Но это еще не конец истории, — сказал средний брат. — Она не содержит лекарства от страха.

После паузы младший сказал:

— Да, у нее есть продолжение, — и рассказал, как средний брат пошел бродить по небу в поисках гигантского меча, который старший брат обронил в предсмертных муках. Но не нашел его. И снова Смерть зашевелилась и пронзила его своим страшным взглядом.

И смеясь, Смерть поразила второго брата взмахом когтя, разодрав плоть и рассыпав кости. По небу покатился голый череп.

— Это конец, — сказал рассказчик и, подняв глаза, обнаружил, что остался один. Он еще долго сидел не подвижно, обняв руками колени, и смотрел, как поднимается дым от жаровни. Он понял, что по-прежнему боится, что история не принесла ему облегчения. И он заговорил, обращаясь к пустой комнате, к дыму и к медной жаровне, и рассказал, как взобрался на перила, посмотрел вниз и заплакал, вспоминая своих братьев.

Он знал истинный конец истории и рассказал его: он тоже ступил в пустоту, и комната исчезла, словно мыльный пузырь, как только он покинул ее.

Он погружался в небо все глубже и глубже, направляясь к цели, как копье, брошенное сильной рукой, сквозь яркое пространство в первозданную тьму внизу — туда, куда никогда не проникал свет, туда, где в черной грязи спала Смерть. Там он нашел гигантский меч, потерянный братом.

Он взял его в руки и пошел в открытую пасть Смерти, между зубов, высоких, как горы, в полную тьму, и остановился только перед холодным, вялым сердцем твари.

Он поднял меч и закричал, бросая чудовищу вызов. Словно в ответ на него обрушились воспоминания, и он узнал, что Смерть поглотила все, когда исчез сам мир, и что последняя оставшаяся жизнь должна быть не потеряна, а отдана добровольно, чтобы время и мир смогли возродиться вновь.

И он вспорол себе живот, выпустив кишки и горячую кровь. И из последних сил вонзил меч глубоко в ледяное сердце Смерти.

И монстр пробудился, рыча, изрыгая громадные сгустки крови, и все страны Земли вновь вылились из него, согретые и оживленные кровью третьего брата. А из грязи перед мордой крокодила взяла начало Великая Река. Из грязи на берегу реки восстало человечество, и боги тоже проснулись и моментально поднялись в небо, как стая испуганных птиц.

А теперь пришло время назвать их всех по именам, так как история уже действительно завершилась. Это древнейшая история о Смерти, имя которой Сюрат-Кемад, крокодил, затаившийся в грязи. Еще его зовут Всепоглощающим, Пожирателем Лет и Отцом Ужаса.

Первый брат, тот, который сгорел, — это Кадем-Хидель, могучее Солнце, чья боль дает ему силу. Он согревает землю днем, направляет ветер и является отцом храбрости и суетного тщеславия. Рассыпанные им монеты стали звездами.

Маэна-Ильякун, чей череп покатился по небу, стал бледной Луной, которую мы видим днем. Как печально его лицо, как испугано.

Третий брат — это Тимша-Пожертвовавший-Собой, Тот-Кто-Не-Испугался, Даритель Жизни, чья кровь пропитала плоть Земли.

Он — отец всех нас.

Глава 7 ЯЗЫК МЕРТВЫХ

Я проснулся в сумерках, уже зная, что это не рассвет и не вечер, а некий интервал в безвременье между никогда не прошедшими часами. Я по-прежнему лежал на кушетке в отцовском кабинете. Повсюду вокруг меня на полу валялись книги, бумаги и закупоренные бутылки. Что-то маленькое и темное едва заметно поднялось в углу, запищав, как раненая мышь.

Дым неподвижно висел в воздухе. Застывшие языки замерзшего пламени с изорванными краями бахромой окаймляли дверной проем подобно струям расплавленного металла.

Я прислушался. Существо на полу немного пошуршало бумагой, затем все стихло. Почему-то пришла уверенность, что оно умерло. Но эта смерть ничего не значит, так как всю ценную информацию от него уже давно получили под пытками.

Какая-то скрытая часть моего разума сообщила мне это, один из многих живущих во мне прошептал это мальчишке-Секенру.

В доме воцарилась полная тишина. Впервые за всю свою жизнь я не слышал даже шума реки. И я, и дом, казалось, плыли в абсолютной пустоте, в какой оказались когда-то Небесные Братья перед тем, как был создан новый мир. Лишь эта часть осталась от старого, прежнего мира — плот, плывущий по течению небытия.

Я осторожно сел, ожидая боли, но с удивлением обнаружил лишь легкое онемение в тех местах, куда я был ранен. Я поднес руку к лицу, ощупав отметину на правой щеке, куда вошла стрела. Язык подсказал мне, что я лишился двух зубов на верхней челюсти.

Меня поразила мысль: неужели чародеи регенерируют, как ящерицы и змеи, потерявшие хвост?

Я пошевелил пальцами правой руки, согнул запястье. И мышцы, и сухожилия работали как положено. Там, где стрела прошила мне руку, образовался лишь еще один белый шрам, абсолютно не чувствительный к прикосновениям, не принадлежащий моему телу, совершенно инородный фрагмент. Правая рука совершенно не болела. Осторожно выпрямив руку, я закатал рукав и обнаружил то, что и ожидал, — неровный шрам там, где стрела вошла в плоть, и небольшой нарост там, где она вышла.

Осмотрев бок, я нашел еще один шрам между ребрами.

Пораженный до глубины души, я поднялся на ноги и рылся в ящиках ближайшего шкафа, пока не нашел длинную тонкую иглу. Я воткнул ее в шрам на запястье, но ничего не почувствовал, кроме легкого скрежета, когда острие коснулось кости. Неожиданно игла соскользнула и отклонилась в сторону, показавшись наружу со стороны ладони. Я поднял руку, внимательно изучая странное явление, но тут у меня неожиданно закружилась голова. Я сел на кушетку, скрипя зубами и по-прежнему ожидая боли, однако так ничего и не почувствовал. И с той, и с другой стороны руки выступило по одной-единственной капле крови — там, где вошла игла, и там, где она вышла.

Я снова лег на кушетку, устроившись на боку, и взял раненое запястье другой рукой, пытаясь понять, что со мной произошло. Все было именно так, как сказал отец. Я понемногу становился чародеем, пропитывался магией. Я слышал истории о черных магах, постепенно превращавшихся в чудовищ, в металлических монстров, в деформировавшиеся сверхъестественным образом существа, которые нельзя описать никакими словами. Сейчас, после всего приключившегося со мной, меня почему-то совсем не пугала подобная перспектива. Я инстинктивно чувствовал, что так и должно случиться. Наверняка я буду внушать ужас, но меня это совершенно не волновало — наверное, мой разум так же онемел, как и мое тело. Возможно, магия поможет мне излечить и его.

Мне даже стало интересно, зайдет ли моя трансформация так далеко, что меня даже в сумерках нельзя будет принять за человека. Возможно, так будет честнее, подумал я, Секенр, по-прежнему выглядевший, как любой мальчишка из Страны Тростников. Во многих отношениях, надо признаться, это будет очень полезно.

Я рассуждал как чародей, как черный маг.

Но тут я вспомнил о своей драгоценной книге: дневнике, автобиографии и ученической работе одновременно. Я вскочил с кушетки и бросился в спальню. С тех пор, как я был там в последний раз, ничего не изменилось: гора сломанных досок и разбросанных книг, гигантская стрела, проткнувшая кровать и пол, перевернутый стол, раскиданные по полу ручки, пузырьки, бумага.

Трепетно и нежно я собрал свои школьные принадлежности и сложил их обратно в сумку. Пролистав рукопись, я ужаснулся, насколько она испорчена — края нескольких страниц были залиты золотыми чернилами, а лист, над которым я работал, теперь украшал ручей засохшей крови, текущий по диагонали из верхнего правого угла в нижний левый. Я долго ломал голову, удастся ли подтереть страницу или лучше ее выбросить и начать все заново, но потом понял, что все произошедшее со мной было частью общего, всеобъемлющего узора. Даже кровавое пятно на листе было вовсе не ручьем, а стволом дерева, к которому я смогу пририсовать заглавные буквы — и расположение, и форма этих букв поможет глубже раскрыть смысл произведения.

Вот так любой эпизод нашей жизни, каким бы тривиальным он ни казался, появляется в ткани Сивиллы, становясь частью задуманного ею узора. Нам остается лишь попытаться увидеть целое, понять, что этот узор означает.

Теперь я рассуждал, как чародей, который, помимо всего прочего, хочет быть еще и каллиграфом.

Я поставил стол на место и бережно положил на него сумку, а затем подошел к окну и выглянул наружу. Хотя в доме было совсем темно, словно свет просто не мог проникнуть в него, небо было еще голубым, только начиная окрашиваться в золотые и красные тона. Таким закат бывает поздней осенью. Снаружи было холодно. В своей легкой летней одежде я моментально продрог. Оглянувшись вокруг в поисках чего-нибудь потеплее, но так ничего и не обнаружив, я вылез из окна на балкон и встал там, сотрясаясь от дрожи и обняв себя за плечи, чтобы хоть немного согреться.

Я обнаружил, что дом стоит у отмели на берегу какого-то неизвестного мне притока Реки. Никаких признаков присутствия человека или следов жилья поблизости не наблюдалось. В тростниках шуршал ветер. Стая гусей с криками пролетела у меня над головой. Постояв немного на балконе, я уже подумывал вернуться в дом, чтобы одеться потеплее, но вдали увидел величественную барку, тупым черным лезвием разрезавшую золотистую воду, — темный силуэт на фоне заходящего солнца. Мне стало интересно, заметила ли меня команда. Уставились ли все в изумлении на странный полуразрушенный дом, возникший из Ниоткуда и стоящий посреди Нигде. Или я надежно заперт в своем собственном крохотном мирке и просто заглянул в их мир, словно сквозь стекло бутылки?

Я решил вначале пройтись, чтобы согреться, затем — чтобы оценить размер ущерба, нанесенного моему жилищу. После недолгого обхода обнаружилось, что восемь горящих снарядов-стрел громадных размеров воткнулось в стены и крышу дома, как гарпуны в тело гигантского левиафана, и из каждого из них исходили дым и огонь, не двигавшийся и не горевший, замерзший в безвременье, как и все остальное.

Вернувшись в дом, я предпринял отчаянную попытку вытащить снаряд, сломавший мою кровать. Навязчивая идея овладела мной — пострадал мой дом, единственный надежный приют, я сам пострадал, и если мне удастся выдернуть эту гигантскую стрелу или хотя бы сломать ее, все восстановится, все снова будет хорошо.

Но я не смог даже сдвинуть ее с места. Я понял, что мне понадобится топор или пила. Страшно уставший, я сел на пол, бездумно перебирая руками остатки постели. Вскоре мне стало страшно холодно в промокшей насквозь рубашке, плотно прилипшей к телу. Я даже испугался, что от чрезмерного перенапряжения открылись раны, но это оказался обычный пот.

Я снова встал и отправился на балкон, на сей раз через дверь. Собирая разбросанные там факелы, я немного успокоился — работа отвлекла меня. Когда я сбрасывал факелы в реку, каждый из них оживал, пролетая во тьме яркой огненной дугой и с шипеньем падая в воду. Я спихнул с балкона и остальной мусор: обломки, камни, доски, пару черепов и полуразложившуюся массу из одежды, костей и плоти.

И стены, и ставни дома надо мной были утыканы стрелами, торчавшими, как иглы дикобраза. У окна моей спальни стрел было такое множество, что они казались торчащей в разные стороны бородой вокруг разинутого рта — окна.

Но ни одна из этих стрел, даже громадины толщиной с мою ногу, не была истинной стрелой Царя Неока — я прекрасно понимал это — все они были лишь грубыми поделками лучников сатрапа и конструкторов осадных орудий. Меня просто хотели сжечь вместе со всеми собранными внутри меня чародеями. Если бы я поддался панике и решил бежать, меня бы прикончили стрелами, копьями и мечами, а у священников уже были подняты над головами иконы, чтобы нейтрализовать любые злокозненные заклятья, которые я мог сотворить.

Их расчет был верен, и у них бы все получилось, если бы не отец. Он спас меня, отправив в мир магии. И я остался совсем один в своем одиночестве чародея. Мне оставалось лишь исследовать мое крошечное королевство, как и должен поступать каждый маг.

От голода, холода, боли, а возможно, и от самой магии у меня снова закружилась голова. Пожалуй, стоило вернуться в дом, завернуться в теплое одеяло и оставить исследования на завтра, но вместо этого я направился к реке и ступил на поверхность воды. Она была гладкой, холодной и слегка проседала — я даже подумал: скорее у меня под ногами был не лед, а мертвая плоть. В воображении моментально возник образ: крохотный карлик — то есть я сам, — разгуливающий по хладному трупу мертвого великана.

Я выдохнул колдовское пламя, слепил из него шар, отправил в воздух, поймал на кончик пальца и понес над головой, как фонарь.

Так я и шел на закате среди тростника, солнце садилось за дальним берегом реки, небо окрашивалось полосами от оранжевых до красных и темно-пурпурных, а надо мной в ночной тьме уже сияли звезды. Я брел среди раскачивающегося на ветру тростника к открытой воде, тихо ступая между спящими на воде утками, похожими на хлопья ваты. Встретив пробирающуюся по воде цаплю, я поприветствовал ее, как брата, вспомнив, что мое имя тоже — Цапля. Птица открыла клюв, но не издала ни звука. Она взмахнула широкими крыльями, бесшумно поднялась в воздух и скрылась из вида.

Я оглянулся на дом — он скрючился у самой кромки воды, как большой черный зверь, пришедший на водопой, и смотрел на меня множеством огненных глаз — языков замерзшего пламени. Этого монстра я не боялся. Для меня он был родным и любимым.

Через какое-то время я перестал мерзнуть.

Мимо меня проплыла длинная, узкая, низко сидящая в воде лодка. Гребцы шли очень мягко — так говорят наши речники, когда гребцы стоят, опуская весла вертикально в воду, а не сидят на скамье, работая ими по горизонтали, — они плавно направляли лодку вперед, а на высокой корме приглушенно светил фонарь. Лодка тоже показалась мне живым существом, которое убегает от меня в ночи, чутко вглядываясь во мрак глазами-фонарями. Я закричал. Я заставил огненный шар на своем пальце засветиться ярче. Кто-то поднял фонарь, чтобы посмотреть, что случилось, но никто не ответил мне.

Поднялась ущербная луна. Острые рога месяца изгибались в темной воде, заливая реку бледным серебристо-белым светом. Луна воплощает в себе множество вещей и множество лиц, в том числе и богиню: кто-то видит в ней олицетворение Шедельвендры, кто-то — той, что зовется Матерью Звезд; ее рождение, старение и смерть скрывает в себе тайну нашей жизни, а возрождение сулит нам бессмертие и вечность.

На месте луны я увидел лицо Сивиллы. Я узнал ее, как только ущербный диск поднялся над темной водой. Неожиданно она открыла глаза и заговорила. Я отпрянул назад в испуге.

— Цапля, — сказала она.

— Я не призывал тебя.

— Цапля.

— Неужели моя история настолько запутана, что ты постоянно суешь в нее свой нос? Она и вправду так тебя интересует? — Должно быть, я потерял голову или про сто сошел с ума, осмелившись говорить с Сивиллой подобным тоном.

— Да, Цапля. Ты прав.

— Что ж, весьма польщен.

Она закрыла глаза, и ее лицо расплылось, вновь превратившись в луну.

Я пошел дальше в каком-то странном состоянии между сном и бодрствованием, нет, все же во сне, понимая при этом, что сплю, так как находился в двух местах одновременно — в моем собственном магическом мире и в мире реальном; или, возможно, я стоял на распутье, выбирая, по какой дороге мне отправиться дальше.

Я нашел разрушенный паводком замок в излучине и бродил среди развалин, слушая крики привидений.

Довольно долго я брел по отмелям, где после каждого моего шага белые и желтые рыбки разбегались у меня из-под ног у самой поверхности воды. Отмели сменились болотистым берегом, и, как только я коснулся ногой земли, способность ходить по воде исчезла — я по колено увяз в холодном иле. Огонь на пальце погас. Я вновь ощутил ночную прохладу и растер плечи, сильно дрожа в своей тонкой рубашке.

Прямо передо мной у самой кромки воды, где из вынесенного рекой ила образовался небольшой полуостров, стояла лачуга.

Внутри лачуги кто-то кричал.

Больше заинтригованный, чем испуганный, я направился к убогому жилищу. По пути мне пришлось пересечь небольшой залив. Один раз я поскользнулся и приземлился на четвереньки, промокнув с головы до ног.

Я вполне мог бы воспользоваться новообретенными сверхъестественными способностями, вдохнуть в себя магию, зажечь огонь и вновь ступить на поверхность воды, как и положено настоящему чародею, но подобная мысль мне даже в голову не пришла.

Крик стал громче, наполнившись болью и ужасом.

Я ускорил шаг. Лачуга оказалась наспех построенным жилищем из тростника, принесенных рекой деревяшек и глины. Строение ходило ходуном, готовое рухнуть в любой момент. Неожиданно заменявшее дверь лоскутное одеяло откинулось, и оттуда выскочила женщина. Мне удалось разглядеть лишь размытое пятно лица, белое платье и темные волосы. Она подбежала к воде, увидела меня и остановилась. Она была молода, едва ли старше меня, но немного выше. Она уставилась на меня широко раскрытыми глазами и предостерегающе подняла руку.

Я раскрыл ладонь и показал ей крошечное пламя.

Она сделала знак, отгоняющий злых духов. Я пожал плечами. Она опустила руку.

Внутри хижины закричала другая женщина, и стоявшая передо мной девушка оглянулась, а потом снова посмотрела на меня. Слезы заливали ее лицо. Она что-то быстро-быстро затараторила на языке, которого я не понимал.

Секенр, чародей, стоял на распутье между двумя мирами: магическим и человеческим. Он сделал шаг в направлении мира людей.

Женщина в хижине снова издала протяжный душераздирающий крик. Девушка жалобно закричала, обращаясь ко мне, умоляя помочь ей, — она уже избавилась от страха, вызванного моим появлением. Значит, я был для нее не так страшен, как…

Женщина внутри вновь закричала, но крик вскоре оборвался. Мы с девушкой молча, глаза в глаза, смотрели друг на друга.

Прямо по прибрежной грязи я направился к лачуге, она последовала за мной. Добравшись туда первым, я откинул лоскутное одеяло, загораживающее вход.

Там, плача и дрожа, лежала женщина, наполовину придавленная чем-то темным, тускло блестевшим в полумраке. Я моментально отшатнулся, почувствовав ужасающий запах гниющей, разлагающейся плоти, но все же двинулся вперед, зажав нос рукой, — женщина тихо всхлипывала, а навалившаяся на нее тварь начала медленно подниматься.

Девушка у меня за спиной снова вскрикнула. Я оглянулся и увидел, что она упала на колени и принялась рвать свои длинные грязные и спутанные волосы.

Я попятился прочь от дверей. Темная тварь поднималась, преследуя меня, и снаружи в лунном свете передо мной предстал обнаженный, наполовину разложившийся труп мужчины, ковылявший ко мне на негнущихся остатках ног, и объятия его простертых ко мне рук — я понял это с первого взгляда — явно отличались недюжинной силой. Я видел множество его собратьев и прежде: призраки, которых призывал мой отец, и посланцы его врагов, которые дразнили его.

Но этот явно отличался от всех них. Он вновь бросался на меня, в то время как я упорно избегал его объятий, а на искаженном мукой лице и в глазах его было написано страшное отчаянье.

Я заговорил на древнем языке мертвых, на котором говорят в необозначенной ни на одной карте стране — в утробе Сюрат-Кемада, куда приходят люди всех наций, чтобы заговорить на этом едином для всех языке.

— Стой!

— Почему бы мне не разодрать тебя на мелкие кусочки?

Хлопнув в ладоши, я высек искру. Мертвец заколебался, почувствовав запах магии, но потом снова погнался за мной по берегу — то пробегая по мелководью, то вновь возвращаясь на берег, мы закружились в каком-то исступленном фантастическом танце, который мог кончиться в любой момент, если бы я потерял равновесие и упал, а труп накинулся бы на меня.

— Оставь нас! — закричал я. — Изыди навеки!

— Нет, пока не заберу свое по праву…

— Я могу помочь тебе. Я знаю дорогу…

— …мое навеки…

Женщина в хижине закричала, заставив младшую — ее дочь? — выйти из оцепенения. Она побежала в дом и вскоре появилась на пороге, поддерживая вторую. В тот же миг я убедился, что старшая — но совсем не старая — действительно была ее матерью: об этом говорил и одинаково удлиненный овал лица, и одинаково прямые длинные черные волосы.

При виде их мертвец утратил ко мне какой бы то ни интерес. Он начал медленно приближаться к ним, словно был уверен, что они не убегут, а они стояли в лунном свете, словно были уверены, что так и должно быть. Женщина постарше плакала. Младшая что-то кричала трупу, что-то быстро-быстро тараторила в отчаянии.

Я выбежал вперед, перерезав мертвецу дорогу, но удар тыльной стороной ладони заставил меня покатиться кубарем. Я поднялся, избегая быстро двигающейся руки, и закричал на архаичном формальном языке Страны Мертвых:

— Остановись! Заблудший, я знаю путь в страну теней. Я действительно был в Ташэ, где обитают мертвые. Я и вправду могу показать тебе дорогу.

При упоминании о Ташэ мертвец снова замер. Я поднял свою светящуюся ладонь к полуразложившемуся лицу, ослепив маслянистые черные глаза.

Тварь, словно колеблясь, посмотрела на меня и снова направилась к двум женщинам, но уже не так быстро.

— Отец! — закричала девушка. Это слово я понял. Оно совпадает во многих языках народов Реки. Пришла моя очередь застыть на месте от изумления.

Всматриваясь в мертвое, полное боли лицо, я начал понимать.

И снова рука, напоминавшая гибкий стальной прут, отшвырнула меня прочь, но я поднялся, и на моих испачканных грязью руках горел огонь.

— Я освещу тебе путь к Черной Реке, — я применял сложнейшие обороты языка мертвых, почти распевая слова. — Пойми, я был послан к тебе богами, самим Сюрат-Кемадом, богом-разрушителем, богом-деспотом, но богом милостивым и справедливым, чтобы проводить тебя домой. Я пришел как друг, как посланец страны вечного покоя. Не бойся. Слушай. Повинуйся. Я облегчу твою боль. — Я говорил с ним так нежно и ласково, как говорил бы с отцом, а тварь стояла и слушала, извиваясь. Женщины, воспользовавшись предоставившейся возможностью, пробежали у нас за спиной на высокий берег реки.

Должно быть, прошли часы. Пока я говорил с трупом, небо заметно просветлело. Глаза мертвеца заблестели в первых лучах рассвета. Возможно, он даже плакал. Он извивался и шатался, едва не разваливаясь на куски, но в конце концов сердито зашипел на меня:

— Я еще вернусь за своим. Не мешай мне, — а потом молниеносно нырнул в реку и скрылся из вида.

Я долго стоял на берегу, рассматривая разбегавшуюся рябь там, где он ушел под воду.

Лишь через несколько минут я обнаружил, что обе женщины стоят рядом со мной. Младшая положила руку мне на плечо. Я обернулся. Она обняла меня, затараторив что-то непонятное, очевидно, слова благодарности.

Я не знал, что сказать, даже если бы мог сказать что-то понятное для них. Я все еще не отошел от потрясения, вызванного внезапностью всего произошедшего.

Тогда кто-то внутри меня — Бальредон? Ваштэм? — прошептал:

— Секенр, есть одна игра, известная всем чародеям. Она называется танал-мадт, кости. Ты не бросаешь гадальные кости, как это делает прорицатель. Нет, ты бросаешь жребий внутри самого себя, и сам становишься этим жребием. Ты бросаешь свою жизнь на игровое поле Судьбы, а затем выходишь на улицу или идешь тропинкой по полю или лесу, или плывешь по морю — и все, кого ты встретишь, и все, что с тобой случится, было выброшено тебе на костях, это выпавший тебе жребий, который и не жребий вовсе; тебе кажется, что он внезапно резко меняет всю твою жизнь, но на самом деле ты лишь понимаешь то, что все это лишь часть общего узора, теперь внезапно раскрывшегося у тебя перед глазами. Секенр, я думаю, этой ночью ты играл в танал-мадт…

Я вновь представил себе лицо, исчезнувшее в грязи прежде, чем я успел разглядеть его, а девушка, явно встревоженная, затрясла меня за плечо, бормоча непонятные слова. Совершенно не требовалось знать язык, чтобы понять, что она спрашивает: «Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?»

Я потряс головой, вновь возвращаясь к своим собеседницам.

Мать что-то сказала с грустью и горечью. Дочь отпустила мое плечо и заглянула в глаза, словно умоляя опровергнуть только что сказанное ее матерью.

Мне оставалось лишь покачать головой и ответить:

— Страна Тростников.

— Арнатис? — переспросила младшая.

Арнатисфон, или иногда просто Арнат, так назывался Город Тростников — я знал это — в речи торговцев. Все, имевшие дело с иностранцами: хозяева постоялых дворов, купцы, владельцы лавок, полицейские знали единый для реки язык не хуже родного. Но я помнил из него всего несколько слов.

— Арнатис. Я Секенр.

Девушка — теперь я видел, что она всего на год-два старше меня, — присела передо мной в реверансе, как перед знатным вельможей. Ее платье было страшно рваным и грязным.

— Я Канратика. — Последовало еще несколько слов, которых я не понял. — Тика.

Вытерев грязные руки о штаны, я пожал ей руку, прежде чем успел сообразить, что делаю. Смущенный, я подался назад.

— Я приветствую тебя, Тика.

— Я приветствую тебя, Секенр. — Еще несколько незнакомых слов. Она повернулась к старшей. — Моя мать — Хапсенекьют. Ты… — Еще несколько слов… — Зови ее Неку. Я зову ее «мама». — Девушка нервно рассмеялась, словно это была шутка или ей просто надо было рассмеяться, чтобы забыть об ужасе, через который ей пришлось пройти. В какой-то миг мне даже показалось, что она вот-вот упадет в обморок.

Я повернулся к женщине постарше, немного склонив голову:

— Неку, я приветствую тебя.

— Ты… волшебник?..

Я смог понять всего несколько слов.

— Да, — сказал я.

— Ты помогать нам?

— Да. Если смогу.

— Это не есть хорошо. Я здесь умирать.

Тика не сдержала своих чувств, и рыдания прорвались наружу. Мать с дочерью упали друг другу в объятия, плача и что-то быстро-быстро бормоча на своем языке. Я недоумевал, почему, свободно понимая мертвецов, я не могу понять этих женщин. Знание языка мертвых просто оказалось у меня в голове, как только оно мне понадобилось — возможно, оно было заложено туда отцом или кем-то из его предшественников.

Но все же, почему у меня не возникало проблем с переводом во время путешествия в подземный мир до того, как я стал чародеем? Полные боли крики призраков на реке были понятны мне, еще когда моя лодка плыла в Лешэ. А может быть, язык мертвых — и не язык вовсе, а что-то универсальное, единое для всех, как сон, который каждый видит на своем языке.

В любом случае, теперь я свободно владел языком мертвых, как и подобало всякому чародею.

Мои мысли начали блуждать где-то далеко за гранью реальности в мире фантазии. Я представил себе литературу мертвых, целые библиотеки из книг, написанных учеными трупами своим собственным шрифтом, который останется загадкой для глаз живых, за исключением, быть может, моих собственных. Весьма интригующее предположение.

Но тут Тика взяла меня за руку, и обе женщины — в их отношении ко мне благодарность соседствовала со страхом — накрыли для меня завтрак на траве за хижиной, смешав куски мяса и рыбы в огромной роскошной вазе: фарфор, инкрустированный серебром — совсем не подходящая посуда для столь убогого жилища. Разглядев женщин поближе, я заметил, что прежде их одежда была весьма утонченной, пока не пострадала от грязи и долгой носки, и каждая из них носила по несколько золотых колец. На Тике были изящные кожаные туфли, хотя ее мать была босой. Они явно принадлежали не к крестьянам, а к богатым людям, возможно, даже к знати, но пострадали от превратностей судьбы, которые — я был просто уверен в этом — были как-то связаны с мучивших их мертвецом.

Мы ели и говорили, общаясь на причудливой смеси слов и жестов, пока разгорался день. Тика, казалось, была просто заворожена тем, что, хотя весь бок моей туники затвердел от запекшейся крови, ран на мне не было. Она долго и пристально разглядывала меня, но так ничего и не сказала. А ее мать была слишком занята своими мыслями, чтобы замечать хоть что-то вокруг.

Постепенно я узнал их историю, по большей части от Тики, гораздо лучше владевшей языком торговцев, чем ее мать или я сам. Она в основном и поддерживала беседу.

Родом они были из Радисфона, знаменитого Города-в-Дельте, где правит Царь Царей, повелитель всех земель Великой Реки. Они служили, как я и предполагал, при его дворе, но отец Тики, муж Неку, был убит врагами, а его тело — брошено в реку без надлежащего погребального ритуала, и каким-то образом случилось так, что он не нашел дороги даже к царству Лешэ, граничащему со страной смерти. Вместо этого бывший вельможа — а звали его Птадомир — стал возвращаться каждую ночь к жене, домогаясь ее, как страстный любовник. Вначале она не поняла, что он мертв, и даже обрадовалась, решив, что он просто скрылся, спасая свою жизнь. Но уже тогда ее испугали зловоние его дыхания и леденящий холод его прикосновений. Лишь, когда они разделись, и она увидела его страшные бескровные раны, ей стало ясно, насколько ужасно ее положение. Да, она была сильной и отважной женщиной, настоящей дамой, как сказала ее дочь, и ей удалось не сойти с ума в первую же ночь. Она молча возлежала с ним, как и подобает жене.

Но с тех пор Птадомир стал каждый вечер возвращаться к ней, и тайну уже невозможно было сохранить. Неку с Тикой изгнали из города, так как враги Птадомира добились расположения царя и жрецов. Мать с дочерью бежали вверх по реке, но им так и не удавалось избавиться от назойливого внимания их мужа и отца. Он был ужасен в своем упорстве, хотя сам бесконечно страдал, прекрасно понимая, кем он стал и что он делает. Он был уверен, что перед тем, как его тело разложится окончательно, своим святотатством он или убьет собственную жену или заберет ее, живую, с собой в страну мрака. Времени до этого осталось не так уж много.

— Я попытаюсь помочь, — произнес я, не уверенный, смогу ли сделать это в действительности. Я вспомнил о женщине-калеке, которую обманул, притворившись, что вылечил ее в тот день на улице резчиков. Мне было стыдно лгать ей, но я не мог отказать ей в том слабом утешении, которое принесла ей моя ложь.

Тика потянулась ко мне и взяла меня за руку. Какое-то мгновение она колебалась, разглядывая мои шрамы, но затем ее рукопожатие окрепло, она посмотрела мне в глаза и сказала:

— Я знаю, ты сделаешь это, потому что ты добрый и хороший.

Я был настолько потрясен ее словами о себе, о том, кого все считали всеобщим врагом и вселенским монстром, что не знал, что сказать в ответ.

Но Неку лишь покачала головой:

— Я скоро умру.

Когда же мы попытались уговорить ее разделить с нами трапезу, она отказалась, сославшись на то, что тому, кто скоро умрет, не нужна пища, и просила не разубеждать ее. Единственное, что мне оставалось, — это попытаться доказать ей, что она не права.

Поднявшись на ноги и едва не упав лицом в грязь, я почувствовал, что нахожусь на грани истощения. Я не спал всю ночь, поддерживаемый лишь магией. Я испытал страшную боль, потерял много крови и выжил лишь благодаря магии. С тех самых пор — я понятия не имел, с каких — у меня не было ни крошки во рту, и теперь мизерная порция мяса и рыбы тяжелым камнем легла в мой пустой желудок. Мой организм просто не выдержал подобных перегрузок, и мне оставалось лишь отправиться вдоль по илистому полуострову в поисках сухого и теплого местечка, где извилистые песчаные дюны заросли высокой травой. Там я проспал весь день и, конечно же, видел сны, так как просто невозможно не видеть снов, когда в одном теле заключено столько душ. Мои узники, томящиеся в заточении внутри меня, шумно требовали, чтобы их услышали хотя бы во сне.

Мне приснилось, что я лежу в каком-то сухом холодном месте, в пыли, среди камней и скорпионов, где пролежал уже множество столетий. Неожиданно слепящие лучи солнца обожгли меня, и мой мир рухнул. Куски штукатурки, камни и песок дождем посыпались вниз, и впервые за долгие годы солнечный свет коснулся моего лица. Я вновь видел — впервые после многовековой слепоты, и это ощущение казалось необычным, оно сбивало с толку, дезориентировало; но все это продлилось лишь мгновение: мои глаза сгорели, а вслед за этим лицо закипело, а тело рассыпалось в прах и пепел, но все же я успел увидеть другое лицо, склонившееся надо мной в изумлении, почти благоговейном — Ваштэм, молодой, каким Секенр никогда не знал его, Ваштэм со смуглым лицом без морщин и с кудрявой бородой, облаченный в серебряные доспехи Рыцаря Инквизиции, забрало его было поднято, лицо исказилось от гнева и ненависти, меч извлечен из ножен и готов разить. Меня звали Лекканут-На. Я был женщиной, ведьмой из Дельты, заточенной в гробнице своим собственным творением, и мой дух каждую ночь поднимался из иссохшей земли, чтобы посещать мир и творить свои черные дела, пока Ваштэм в своих серебряных доспехах не уничтожил меня — он не убил меня мечом, а просто вскрыл мою могилу и дал солнцу коснуться моего тела… и я стала частью его. Я была первой. Я приветствовала Таннивара Отцеубийцу, Орканра, Тально и всех остальных… Ваштэм вступил в ряды рыцарей, пытаясь не признать, кем он был, бороться за правое дело против зла, против чародеев, Демонов Снов и Титанов Теней, которые были порождениями мрака черной магии, чародейства. Он уже ощутил соблазн магии и понемногу начал уступать ему. Подобное положение вещей уже тяготило его. Его пребывание среди Рыцарей Инквизиции было весьма сомнительным выходом из положения. Оно могло лишь оттянуть неизбежное, что и произошло в тот день, когда Ваштэм, как и гораздо позже Секенр, впервые убил чародея и стал тем, кем надеялся не стать. Это началось с Лекканут-На. После нее Ваштэм из потенциального чародея превратился в настоящего черного мага. Обратной дороги не было.

Теперь Ваштэм с болью и сожалением вспоминал об этом. Остальные — Таннивар, Орканр и еще кто-то, кого Секенр не знал — подались вперед, как подаются из тени к свету костра люди, готовые услышать новую историю. А Секенр… Я был Лекканут-На, вспоминающей, каково это — быть Секенром, хотя Лекканут-На никогда не была Секенром; Лекканут-На просыпается вечером на песке среди дюн с нависающей сверху травой; Лекканут-На ощупывает руками свое стройное тело, изумленная тем, какое оно молодое, тщедушное и к тому же мужское… в то время, как Секенр спит, настолько же изумленный тем, что стал старой, чудовищно толстой женщиной, застывшей без движения во тьме на века и долгое время не знавшей смерти.

Лекканут-На в своем новообретенном теле с трудом поднялась на ноги, потеряла равновесие, упала, споткнувшись о камень, на прибрежный ил и лежала там лицом в грязи, пытаясь справиться с незнакомыми руками, чтобы подняться… Как странно, — думала она, — одно запястье с громадным белым шрамом оцепенело.

Немного поодаль две женщины выползали из дверей хижины. Младшая побежала к Лекканут-На, увязая в грязи обутыми в добротные кожаные туфли ногами. Лекканут-На поднялась, опираясь на тонкие, как палки, руки, восхищенная необыкновенной легкостью тела, и почувствовала, как ил медленно стекает между пальцами.

— Секенр! — закричала девушка в кожаных туфлях, за чем последовало настоящее извержение слов на языке торговцев, которого я не понял.

— Тика, — вторая женщина, по-прежнему сидевшая в дверях хижины, обратилась к ней на языке Дельты. — Так нельзя. Он же всего-навсего мальчишка-волшебник. Он, без сомнения, переоценивает собственные силы, и это погубит его. Лучше ему уйти.

Какое-то время я еще был узником в собственном теле, способным лишь наблюдать, как Лекканут-На неуклюже пытается встать, но уже в тот миг, когда Тика позвала меня, а Неку назвала мальчишкой, я вспомнил, кто я такой, и проснулся окончательно. Лекканут-На отступила на второй план, в глубь подсознания, и я снова стал Секенром.

Но язык Дельты, родной язык Лекканут-На остался у меня в голове, как пена остается на песке после речного отлива. Ридамикейский — именно так он назывался — стал для меня таким же простым, как и мой родной язык, и я обратился на нем к Тике:

— Хватит болтать. Надо построить погребальное судно. Для твоего отца.

Приблизившись, она остановилась передо мной с широко раскрытыми глазами, зажав рот ладонью.

— Ты ведь действительно волшебник, да? Ты путешествовал в Дельту во сне, прожил там много лет, выучил наш язык и вернулся всего пару часов спустя? Я слышала такие истории…

Я встал на ноги, пожал плечами и вытянул вперед свои испачканные грязью руки.

— Что-то в этом роде.

— Ох!

— Но у нас много работы, — сказал я. — А времени до захода солнца осталось совсем мало.

Суденышко для Птадомира вышло весьма убогим. Берег вдоль этой излучины реки был высоким и порос травой до самой воды. Здесь росли лишь мелкие кустарники — ничего подходящего для строительства лодки, не было ни одной лианы, которыми мы могли бы связать пучки из тростника. И хотя мы с Тикой трудились не покладая рук, ее мать присоединилась к нам лишь в самый последний момент — она настолько упала духом, что пользы от нее не было практически никакой.

Неку сдалась. Она безучастно сидела, погрузившись в свои мысли, сложив руки на коленях, едва заметно раскачиваясь взад-вперед, и либо молчала, либо бормотала что-то себе под нос. Иногда она замирала, уставившись на свои ноги.

— Ты должен помочь ей, — прошептала Тика.

— Я могу лишь попытаться, — ответил я, тут же пожалев о вырвавшихся словах. Похоже, я прочно вхожу в роль разрушителя чужих надежд. — Нет, — сказал я после минутного раздумья, — я знаю, что следует предпринять. Я помогу вам.

— Я буду молить об этом богов.

Мы разобрали лачугу на части, но, не имея ни молотка, ни гвоздей, ни обычной веревки, смогли сделать лишь что-то отдаленно напоминающее плот. Мы старались брать куски побольше и связывали их друг с другом полосками, которые нарвали из запасного платья Тики.

— Мне нужно что-нибудь острое, — сказал я. Тика не поняла меня. Я указал на плот: — Я должен кое-что на нем вырезать.

Порывшись в сваленном в хижине хламе, среди вещей своей матери Тика обнаружила расческу, на ручке которой был острый металлический наконечник; она незамедлительно вручила ее мне. Я тут же начал скрести ею по трухлявому дереву нашего суденышка. Полетели щепки. Ручка согнулась.

Она беспомощно посмотрела на меня, открыла маленькую сумочку и вынула оттуда вилку из слоновой кости.

Неожиданно Неку встрепенулась, выйдя из оцепенения, и подала голос:

— Нет, вот, возьми. У меня есть. — Она приподняла юбку, и мы увидели кинжал, привязанный к ее ноге кружевной тесьмой. Я робко и неуверенно взял у нее нож. — Ты должен вернуть его мне, когда закончишь, — сказала она, — так как, если у тебя ничего не получится, я убью себя.

— Нет, мама, нет! — воскликнула Тика Неку взяла ее за руку и ласково заговорила:

— Ты должна смириться с этим, дитя. Это моя судьба, написанная богами в Книге Жизней. Нет никакой возможности уйти от нее — никто не может избежать предначертанного. В конце концов я умру с честью, как и подобает людям нашего рода и положения.

— Но Секенр… Он спасет нас.

— Этот мальчик послан нам богами. У меня нет сомнений, — она стиснула руку дочери и слабо улыбнулась. — Давай же видеть в нем доброе предзнаменование — может быть, обо мне напишут там хотя бы еще немного. Ладно?

— Хорошо, мама.

— Значит, мы должны вернуться к работе, не так ли?

Мы с Тикой заканчивали наше сооружение, пока Неку нервно возилась с узлами, то затягивая один, то критически изучая другой. Но реальной пользы от нее было мало. Мне кажется, она делала все это лишь ради спокойствия своей дочери.

Взяв кинжал, я тщательно вырезал в центре кормы к Оуробороса — змея, заглатывающего собственный хвост. Кроме того там, где у плота должен был находиться нос, я изобразил два открытых глаза, чтобы судно увидело дорогу в другой мир, а на корме — два закрытых глаза, означавших, что мертвый не должен оглядываться на землю, где он прожил свою жизнь.

Я начал трудиться над каноническим написанием имен Сюрат-Кемада.

— У нас почти не осталось времени, — сообщила Тика. Я поднял взгляд. Она была права. На юге, вверх по течению, солнце повисло над самыми дюнами, далеко протянувшимися по равнине справа от нас. Тени чернели на воде, как нефть, вылившаяся из расщелины, сглаживая волны и последние блики отражений заходящего солнца.

Я продолжил резать. Заниматься каллиграфией ножом по прогнившему дереву было гораздо труднее, чем пером на бумаге.

— Мне понадобятся две монеты, — сказал я.

У Тики вырвался негромкий возглас изумления, словно она решила, что я требую плату за свои услуги, и вперед к тому же.

— Нет, дитя, — заметила Неку. — Их надо положить твоему отцу на глаза. — Она вытащила из-под платья маленький мешочек и протянула мне две серебряные монеты. — Это все, что у нас осталось.

Я счел добрым знамением то, что на реверсах обеих монет был изображен Бель-Кемад; с аверсов на нас смотрели ничего не значащие цари или герои Дельты.

Вдруг Тика вскрикнула и указала на реку. Что-то плеснулось у самого берега. Я обернулся — прямо передо мной стол труп Птадомира, с которого стекала слизь Речного дна. Он заковылял к нам, и между его ребер я видел темнеющее небо. Глаз у него уже не было. Лицо превратилось в голый череп с остатками разлагающейся плоти и клочьями спутанных волос. У меня не осталось сомнений, что Хапсенекьют пришел конец. Этот визит мужа должен был стать последним.

Я поднялся на ноги, обе женщины последовали моему примеру. Я вернул Неку кинжал — она не спрятала его, а сжала в руке.

— Помоги нам, пожалуйста, — тихо попросила Тика. Теперь уже она казалась совсем отчаявшейся. Она упала на колени и заплакала. Лицо ее матери, напротив, словно засветилось, исполнившись гордым достоинством.

Я знал, что мне делать. Не думаю, чтобы кто-то из живущих во мне подсказал мне это, просто я постепенно совершенствовался в магии, учился, как птенец учится летать. Все движения неожиданно становятся правильными. Хотя и неуклюжими. Остается лишь отточить и отшлифовать их.

Я положил обе монетки в пустой кошелек, свисавший у меня с пояса. Руки должны остаться свободными.

Пока я нагибался за палкой, труп все тащился вперед, шипя. Но госпожа Хапсенекьют — Неку — подняла перед собой скрещенные руки и заговорила на языке Дельты.

— Мой господин, мой муж, ты вернулся.

Птадомир ответил на том же наречии:

— Я больше не покину тебя до тех пор, пока струятся воды Великой Реки.

— Я не боюсь тебя, — сказала Неку. Но голос ее дрогнул. Я понял, что на самом деле она страшно боится. Но она справилась с собой и заговорила с ним о прежних временах, об их совместной жизни. Мертвец остановился послушать ее, и этих нескольких мгновений оказалось вполне достаточно, чтобы меня переполнила магия. Я соединил ладони над оставшейся от хижины палкой и зажег ее по всей длине колдовским огнем. Я поднял ее в воздух, как факел.

— Господин, — обратился я к нему на языке мертвых. — Настало время пойти со мной. Вы чересчур долго откладывали свое последнее путешествие.

Птадомир рявкнул в ответ:

— А кто ты такой, чтобы стоять между Птадомиром и тем, чего он желает?

Пока он говорил, я стал точно посередине между ним и его женой, широко расставив ноги и надежно упершись носками в землю. Неку сохраняла спокойствие, кинжал в ее опущенной руке смотрел вниз.

— Я не из благородных, господин, но я ваш друг, знающий дорогу в Ташэ — я там бывал.

— Значит, ты такой же мертвец, как я, и не имеешь надо мной никакой власти.

Я сотворил знак Воориш, связывающий мертвых, и возразил:

— Но я же вернулся оттуда.

Труп зашипел и снова потянулся ко мне, намереваясь вцепиться в шею обеими руками. Я поднял горящую палку и произнес тайное имя Всепожирающего Бога. Птадомир замер на месте, опустив руки и безвольно обмякнув.

Я понял, что смогу сдерживать его всего несколько секунд. И прошептал госпоже Неку на речи торговцев, надеясь, что Птадомир не поймет:

— Быстро! Его настоящее имя!

— Ну… Птадомир…

Я почти развернулся к ней. Как только мое внимание к мертвецу ослабло, он двинулся вперед. Я ткнул горящей палкой в разлагающееся лицо и не достал всего несколько дюймов.

— Нет! Его священное, тайное имя.

— Но я…

— Скажи мне его, быстро!

— Его зовут Сеннет-Та. Это означает Сокол-в-Утреннем-Свете.

Я обратился к трупу на языке мертвых:

— Сеннет-Та, отвернись от утреннего света, отвернись от рассвета, отвернись от света и дня, направь свои крылья к ночи, где ты должен теперь поселиться, в утробу Сюрат-Кемада, повелителя и пожирателя всего сущего. Погребальное судно уже ждет тебя. Все готово.

Мертвец закачался, наклонившись вперед, потом назад, потом снова вперед, он стоял неуверенно, чуть не падая, словно оживившее его заклятье наконец начало терять силу. Он повернулся к госпоже Хапсенекьют и вытянул вперед руку, и в этом жесте сквозили… нет, не злоба и ненависть, а тоска и отчаяние. Наверное, он так прощался с ней. Она отпрянула от него, сжав в руке кинжал.

Я не мог заставить мертвеца повиноваться мне. Я не был ни достаточно силен, ни достаточно опытен, или, скорее, управлявшее им заклятье и его собственная страсть были сильнее меня.

Медлить было нельзя. Мне оставалось лишь попытаться убедить его.

— Благородный господин Птадомир, — заговорил я на языке мертвых, — ты же выдающийся человек, дворянин, ученый. Давай же немного пройдемся и как ученые люди обсудим вопросы жизни и смерти.

Это сработало. Почему-то я был уверен, что это сработает. Труп, пошатываясь, поплелся за мной вдоль по берегу. Я держал между нами факел и расспрашивал Птадомира о Городе-в-Дельте, о Царе Царей, о придворных интригах. Он говорил долго и обстоятельно, совсем без горечи, даже когда рассказывал, как враги с помощью трубки из тростника запустили змею ему в ухо, когда он спал рядом с женой, и змея укусила его в мозг; даже когда он рассказывал, как Неку проснулась с криком и как кричала потом, когда его тело было похищено из постели и брошено в реку без каких-либо обрядов или церемоний.

— Деяния мужчин велики и славны, — сказал он, переходя с языка мертвых на язык Дельты, — и так же, как и мужская страсть, они подобны яростным летним штормам, поднимающимся неожиданно, без предупреждения, а стремление к власти безжалостно и неумолимо, как прилив. И золото, и жажда славы тоже сводят мужчин с ума, заставляя их убивать друг друга… но для мертвого ничто из этого уже неважно. Все это уходит, как вчерашний снег, растаявший под лучами солнца.

Я рассказал ему о стране мертвых и о своем путешествии туда. Птадомир, истинное имя которого было Сеннет-Та, задал мне после этого множество вопросов, мне кажется, его успокоили мои ответы, уверенность, с которой я давал их, рассказывая о царстве Сюрат-Кемада, о том, где обитают мертвые, об эватимах.

— Они посланники бога, — говорил я, — но это еще не все, они еще и вши, живущие на его теле. Они паразиты, пожирающие куски, которые выпадают у него изо рта. Они и гораздо больше, чем обычные люди, и в то же время, гораздо меньше, наполовину боги, наполовину звери. Не думаю, чтобы кому-нибудь была известна их истинная природа, даже им самим.

Мертвец дотронулся до меня. Я позволил ему положить руку мне на плечо. Вонь от его разлагающейся плоти стала невыносимой, но я стойко терпел ее. Он дотронулся до меня, как отец, желающий дать сыну совет, и снова перешел на язык мертвых, чтобы подчеркнуть значимость пророчества:

— Секенр, ты единственный среди чародеев обретешь истинную мудрость. Лишь тебе одному удастся постичь суть вещей, еще не скоро, после многих страданий и лишений, но все же удастся. Я, Сеннет-Та, умерший, ясно вижу это.

Затем речь его стала обрывистой и бессвязной, он забормотал что-то о снах, которые видел, лежа в иле на речном дне, о случаях из детства и из семейной жизни, которые, должно быть, много значили для Неку и Тики, но мне ни о чем не говорили. Он попытался продекламировать старинное предание. О чем он только ни говорил. А еще он рассказал мне, что видит оба мира: жизни и смерти, но смутно — оба вдали и сокрыты в тумане.

Один раз, снова обретя ясность мысли — если, конечно, так можно сказать о трупе, — он спросил:

— Секенр, мне хочется плакать, но у меня нет слез. Ты можешь простить меня?

— За что?

Он рассказал мне, как могучее заклятье вынудило его преследовать собственную жену, сводя ее с ума и едва не сведя в могилу; хотя он по-прежнему любил ее и не желал ей зла, он был узником в собственном теле и мог лишь со стороны наблюдать, что творит вселившийся в него злой дух.

Сердце чуть не выскочило у меня из груди. Я испугался. Мне стало больно за Птадомира.

— Мы очень похожи, — сказал я. — Я все понимаю.

— Смогут ли они простить меня за все, что я им сделал?

— Да, конечно. Они оплачут тебя и будут скорбеть.

— Не надо меня жалеть. Я скоро освобожусь.

— Да, — кивнул я. — Очень скоро.

Потом он снова впал в бессознательное состояние, забормотав, как во сне, и едва ли замечал меня, бездумно следуя за горящей палкой, как мотылек, летящий на свет. Так мы и шли сквозь ночь. Я почувствовал приближение рассвета. Один раз мне удалось заметить, что Летняя Рука склоняется к горизонту, но возможности остановиться, чтобы рассмотреть звезды, у меня не было.

— Осталось совсем немного, — прошептал я ему. — Будь мужественным, потерпи еще немного.

Его голова свободно развернулась на плечах на сто восемьдесят градусов. Стоя ко мне спиной, он посмотрел на меня и потупил взгляд.

— Я мог увести свою любимую жену с собой во тьму. Я мог задушить ее в собственных объятиях. Мы вдвоем могли сгинуть навеки… но я не хотел этого… Я…

Сохраняя эту немыслимую позу, он повернулся к своей жене, стоявшей неподалеку. Она уронила кинжал в грязь, когда он обратился к ней на языке Дельты — его голос дрожал, дрожал сильнее, чем последний листок, оставшийся на дереве после того, как утих ветер.

— Я грезил о тебе. Я все помню… Я хотел только… Его челюсть упала на землю, за ней последовал череп, скатившийся с плеч. В испуге и изумлении я отпрянул назад. Когда его тело прошло еще несколько шагов, зрелище стало воистину трагикомичным. Отвалилась одна рука, потом другая, затем слетел торс…

Госпожа Хапсенекьют стояла над ним и тихо плакала.

Я заметил, что действительно близится рассвет. Река здесь была слишком широкой, чтобы видеть другой берег сквозь низко висящий над водой утренний туман, но небо на востоке уже начало светлеть. Цвет воды менялся от черного к коричневому и серому, как металл.

— А теперь поспешим, — сказал я, махнув Тике рукой. Она провела всю ночь, стоя на коленях недалеко от нас и наблюдая за происходящим — не участвуя в нашей драме, она, тем не менее, не хотела оставлять мать. Мы с ней и с Неку собрали кости Птадомира, истинным именем которого было Сеннет-Та, и сложили их на построенное нами судно. Надо было связать ему руки и ноги, как связывают руки и ноги любого покойника, поэтому следовало скрепить все тело, иначе кости просто раскатились бы во время плаванья. Ничего подходящего для этих целей под рукой не оказалось, так что я снял свою окровавленную и обожженную тунику, и мы втроем принялись рвать ее на полоски. Все еще горящий факел мы вложили мертвецу в руки, а пустые глазницы закрыли серебряными монетами реверсом с изображением Всепрощающего Бога вверх.

Затем, как и для своего отца, я прочел, что знал, из погребальной службы, и, пожелав Соколу-в-Утреннем-Свете счастливого пути, попросил его отвратить свои взоры от света дня и отправиться во тьму на веки веков.

Мы с Тикой и с Неку столкнули утлое судно на воду, и, как только оно поплыло, я велел обеим женщинам возвращаться на берег. Я шел по дну по грудь в воде, направляя погребальное судно и дрожа, как я надеялся, только от холода.

Только тогда я увидел окруживших меня и чего-то ждущих эватимов и почувствовал присутствие еще одного действующего лица. Во внезапной вспышке озарения перед моим мысленным взором возник весьма необычно одетый мужчина: обнаженный по пояс, с ожерельем из массивных квадратных золотых пластин на груди, с золотым обручем из резных орлов вокруг лысой головы и с куском золотой парчи, обмотанным вокруг бедер, — он стоял на черном мраморном полу в кругу из масляных ламп. Ярко светившимся жезлом он рисовал в воздухе какие-то фигуры. Я ощутил силу его магии, последнего зловещего заклятья, направленного против Птадомира, а значит, и против меня, и понял, что не могу просто отправить этого покойника в плаванье, как сделал со своим отцом. Его нужно защищать. Придется мне сопровождать его, по крайней мере, хотя бы часть пути в его последнем плаванье.

Так что я с трудом тащил судно, направляя его вверх по реке против течения, а эватимы расступались передо мной, не трогая меня. Со временем я заметил, что вода стала холоднее, чем прежде, и как-то гуще и маслянистее, а рассвет померк. Меня вновь обступила тьма. Звезды уже не были привычными. На дне, прямо у меня под ногами, что-то зашевелилось в иле и поднялось, оцарапав мне ноги и едва не опрокинув. Но я вцепился в судно, с минуту полежал на воде, а потом вновь нащупал ногами опору и продолжил свой путь. В свете факела я увидел рябь на поверхности. Снова и снова поднимались крокодильи головы, широко раскрывающие зубастые пасти, а под ними виднелись голые человеческие плечи — эватимы наблюдали за нами, словно охраняли наш путь.

Я брел в зарослях жестких, негнущихся стеблей тростника, обдиравших мне кожу. На отмелях сидели призраки, обращавшиеся ко мне на языке мертвых и умолявшие взять их с собой на судне Птадомира.

Я едва дышал. Ноги настолько онемели, что стало трудно сохранять равновесие и даже просто определить, где находятся ступни. Я безнадежно вцепился в лодку погрузившись в воду по плечи. Все это напоминало бесконечный сон: монотонные шаги, в то время как тело уже окончательно утратило способность ощущать хоть что-нибудь. Сознание поплыло, как плыл колдовской огонь в руках мертвеца в нескольких дюймах над темной поверхностью.

Эватимы зашипели и подплыли поближе. Я невольно вспомнил о Сивилле, об отце и обо всех чародеях, живущих внутри меня, — я не мог поверить, что здесь нить моей жизни должна окончательно порваться. Не мог поверить я и в то, что эватимы собрались, чтобы поглотить Птадомира. От него не так уж много осталось. Все это было загадкой, вопросом, требующим напряженной работы мысли, в то время как состояние моего разума ненамного отличалось от состояния измученного тела. Я все же попытался было рассуждать, как чародей. Но я так окоченел, был так испуган и так истощен, что практически не мог думать.

Наконец мертвец заговорил. Его кости зашевелились.

— Благодарю тебя, друг Секенр, за твою доброту к незнакомому человеку. Если бы мы были знакомы при жизни, мы могли бы стать настоящими друзьями. Здесь мы расстанемся. Ты доставил меня туда, где я стал недостижим для своих врагов, для их магии, для их козней. Твоей бесконечной добротой я буду восхищаться целую вечность. А теперь, Секенр, тебе осталось сделать только одно. Направь меня в глубокие воды, подальше от берега, туда, где ты не сможешь идти. И за эту последнюю услугу я благодарю тебя, Секенр, чьего истинного имени я не был удостоен узнать.

— Сеннет-Та, Сокол-в-Утреннем-Свете, мое истинное имя — Цапля. Я прощаюсь с тобой и желаю счастливого пути.

Я тянул судно подальше от зарослей тростника на глубину, пока не зашел по шею в ледяную воду. Я отпустил корму и долго смотрел, как черное течение подхватило его и понесло прочь против течения настоящей реки. Скоро огонь факела затерялся вдали, превратившись в крошечную звездочку и погаснув.

Небо снова стало светлеть. Эватимы еще потолкались вокруг меня какое-то время, не издавая ни звука и лишь наблюдая; они не причинили мне никакого вреда. Я счел это добрым знамением, решив, что Сивилла еще не скоро окончит плести полотно моей жизни. Она еще захочет последить за захватывающим развитием событий.

Но я был слишком слаб, чтобы думать о Сивилле, магии, воле богов или чем-то еще кроме отдыха. Я продирался сквозь тростник, и дыхание у меня перехватывало от холода, а призраки не оставляли меня в покое, шепча о своих страданиях, и путано бормотали, вспоминая какие-то незначительные эпизоды из своей жизни, а вскоре все это сменилось простым шумом ветра в тростнике.

Лишь пройдя по суше уже значительное расстояние, я понял, что добрался до берега. Мне хотелось лечь, но я слишком замерз для этого. Я поплелся дальше, скрестив руки на обнаженной груди, — кисти так окоченели, что не сгибались, — и брел, пока наконец не услышал не шепот призраков, не ветер Лешэ, а утренний концерт самых обычных птиц. Небо над головой стало ярко-голубым, а солнце — замечательно теплым, как и песок, и камни у меня под ногами.

Вот так, греясь в солнечных лучах и сильно щурясь от яркого света, я вновь встретился с Неку и Тикой. Они прибежали по берегу, чтобы встретить меня, обе сжали меня в объятиях, и я уж испугался, что они собрались раздавить меня или разорвать на части, когда мы втроем исполняли сумасшедший дикий танец, крича, смеясь и плача одновременно. Я, Секенр Чародей, обнаружил, что полностью утратил способность облекать мысли в слова лишь от того, что кто-то с такой любовью и радостью приветствует меня, что мой приход впервые за долгое время был встречен криками радости, а не ужаса.

Глава 8 НА ВЕЛИКОЙ РЕКЕ

Несколько дней спустя, вечером, мы втроем сидели вокруг огня, поедая рыбу, выловленную нами с помощью остроги из тростникового стебля, и Тика спросила:

— Что ты теперь намерен делать, Секенр? Ты отправишься с нами и дальше?

Ее мать, как я заметил, пристально изучала меня. Но пыталась скрыть это. Встретившись со мной взглядом, она опустила глаза и сосредоточилась на еде, а потом, поперхнувшись, выплюнула рыбью кость, но мой ответ выслушала очень внимательно.

— Наверное, — сказал я. Я поежился, задрожал и придвинулся поближе к огню. Осенние дни были еще теплыми, но ночи становились все холоднее, и хотя я ни за что не сказал бы об этом вслух, главная моя проблема состояла в том, что моя туника осталась у Птадомира.

— Ты… живешь где-нибудь поблизости? — спросила Тика.

— Мой дом… Я не хочу возвращаться туда сейчас. Я и на самом деле из Города Тростников. Я там вырос.

— Но тогда ты в конце концов вернешься в свою страну?

Так мне впервые дали понять, что мы находимся вовсе не в Сатрапии Страны Тростников, а гораздо ближе к Дельте.

— Не сейчас. — В действительности я и сам не знал, что буду делать. Я играл в танал-мадт. Я брошу жребий и посмотрю, что мне выпадет.

Госпожа Неку, снова подавившись рыбьей костью, залезла рукой в рот, чтобы вытащить ее. Она моментально повернулась ко мне спиной, смущенная, как я полагал, столь грубым нарушением этикета Дельты. Справившись со своей задачей, она снова обернулась к нам, негромко рассмеялась и спросила:

— Великие волшебники всегда дают столь уклончивые ответы?

Я ответил ей очень незамысловато:

— Да, мы такие.

Я был уверен, что это заинтригует ее. Неку сочла, что я шучу, и поинтересовалась, лучше ли чародеи умеют смеяться, чем плакать. Она думала о том, как завладеть мной. Она видела во мне орудие, вещь, которую можно использовать.

Замешательство лишь на секунду отразилось на ее лице, на котором сразу же возникла маска, сквозь которую я ничего не мог разглядеть. Ее разум постоянно работал, напряженно работал, в особенности теперь, когда испуг, связанный с ее положением, уже прошел. Когда я избавил ее от Птадомира.

Интересно, догадывалась ли она, каково истинное положение вещей? О том, что я очень юный, лишь наполовину сформировавшийся чародей, у которого пока осталось еще очень много от обычного человека? А не заставляет ли это ее думать, что ей лучше избавиться от меня и найти кого-то еще? Или она думает, ах, а вот и тот, кого с успехом можно использовать, потому что у него недостаточно силы воли?

Моя реакция поразила меня самого. Мне хотелось остаться с ними. Меня влекло к Тике и даже к Неку, хотя я прекрасно понимал, что для нее я буду не более, чем кнутом в руке — я так истосковался по доброте и пониманию, что меня устраивало даже положение ручной собачонки. В конце концов любимую собаку не бьют и не ругают, а кормят, заботятся о ней, когда ей одиноко или когда она болеет, — а кто сделает это для Секенра?

Не сентиментальничай, Секенр. — Внутри меня встрепенулся отец. Его голос отчетливо звучал в моем разуме. — Отправляйся с ними и дальше, если тебе так хочется, но держи дистанцию. Храни свои тайны.

— Секенр? — Тика теребила меня за плечо. Я покачал головой. Отец молчал. Но он по-прежнему был рядом, по-прежнему слушал.

Я вернулся в реальный мир.

— Да?

Неку продолжала пристально разглядывать меня. Я понял, что среди нас есть человек, способный отбросить любые эмоции, переступить собственную добродетель ради высшей цели. Скорее всего, из нее получился бы гораздо лучший чародей, чем я.

Я быстро повернулся к Тике:

— А каковы сейчас ваши планы?

— Мы рассчитываем вернуться в столицу, — ответила она. — Там у нас есть друзья, которые нам помогут. Когда мы вернем свое состояние, мы все будем жить во дворце. Мне кажется, тебе это понравится.

— И мне так кажется, — ответил я. И на самом деле, часть меня не хотела возвращаться в отцовский дом. Там отец был сильнее всего. Пока его дух обитает в этом жилище, я не могу считать его своим. Уж больно много в нем воспоминаний и призраков. Значит, ты, Секенр, так и остался ребенком, полностью подчиненным воле Ваштэма. Так? Ваштэм по-прежнему присутствовал в моем сознании, но кто был там хозяином? Я не знал. Просто невозможно поверить, с какой легкостью я позабыл о своей прежней жизни. Небольшая прогулка вниз по реке — и все мои страхи остались в прошлом, на меня больше не давил тяжкий груз магии, а отцовское наследие было попросту отброшено в сторону, как старая ненужная тряпка. Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Единственное, чего я по-настоящему боялся — это потерять удачу, потому что попросту не мог во все это поверить!

Но вернуться в дом я не мог, пока не мог, даже на несколько минут, чтобы забрать теплые вещи. Вернуться туда означало вернуться к тому, кем я был.

Нет, это мой танал-мадт, и жребий брошен.

Я жалел лишь об одном — о потере своей школьной сумки с книгой, над которой я работал. Я обязательно найду способ получить ее, возможно, когда буду больше знать о магии и смогу вернуться туда без всякого риска или просто пошлю за ней духа или призрака. Именно по этой причине я отправлюсь в путь вместе с этими двумя женщинами, не только потому, что они были единственными в мире людьми, которые не боялись меня, но и потому, что я был уверен в том, что смогу многому научиться от магов и волшебников Дельты.

Но все же оставалась одна проблема. Первоочередная, очень актуальная. Я придвигался все ближе и ближе к костру, до тех пор, пока языки пламени едва не начали лизать мою обнаженную грудь. Ночной ветер, обдувавший мне спину, был очень холодным, и меня беспрестанно била дрожь.

Госпожа Хапсенекьют, покончив с трапезой, оглянулась вокруг в поисках салфетки, но не найдя таковой, вытерла руки о подол своего изношенного платья. Затем, порывшись в остатках багажа, она вытащила кусок белой ткани — тонкое одеяло или простыню… нет, скорее всего скатерть.

— Ты должен понять, — сказала она, — что судно нам пришлось покинуть неожиданно. Мы потеряли почти все, что у нас было.

Весьма озадаченный, я поднял взгляд на Тику.

— Нас вышвырнули с корабля, — призналась Тика. — Мы плыли вверх по Реке — на самом деле мы направлялись в твой город, — когда каким-то образом, как он всегда это делал… отец нашел нас. Можешь представить, что тут началось. Отец на палубе, вот так, в толпе людей, все кричат, толкаются, пытаясь скрыться. Мне кажется, какого-то старика задавили. Матросы пытаются выбросить его за борт своими веслами, но он вырывает весла у них из рук и ломает, как прутья. Потом отец… идет в мамину каюту… — Она замолчала, чтобы успокоиться, а потом собралась с силами и продолжила рассказ: — Мне пришлось остаться на палубе вместе со всеми остальными. Я так боялась, что моряки убьют меня. Они обзывали меня ведьмой и старались держаться от меня подальше. Утром, когда отец ушел, они схватили нас и вышвырнули за борт.

— По счастью, там было мелко, — добавила Неку. — Но все же мы лишились практически всего, что у нас было. Так что, боюсь, мы можем предложить тебе лишь это.

Она взяла ткань, поднялась на ноги, подошла ко мне, присела на колени и завязала концы вокруг моей шеи, чтобы я мог носить ее вместо плаща. Потом она замерла и провела рукой по моему боку, едва касаясь кожи, словно считала ребра. Я проследил за ее рукой и испугался — каким худым я стал. Ее пальцы остановились на белом шраме от стрелы. Она ничего не сказала, но я был уверен: она не могла понять, как можно остаться в живых после такой раны.

В последующие дни мы шли по речному берегу, вниз по течению реки, направляясь на север, к Дельте. Днем воздух здорово прогревался, а земля под ногами превращалась в пыль. Накидку я снимал и завязывал на поясе.

С обеих сторон тянулась плоская равнина, лишь далеко на горизонте окаймленная горами, пустынная земля — смесь песка и чахлой травы. Один раз мы вспугнули стадо необычных рогатых животных — они паслись в степи, но моментально рассыпались в разные стороны, едва завидев нас. Бамнеты — назвала их Тика на языке Дельты. В небе парили ястребы. Несколько раз в день вдали по широкой, как море, реке проплывали корабли, но мы не пытались их остановить. Как-то Тика указала мне на громадное судно, каких я в жизни не видел, с высоко поднятой кормой и обитым железом носом в форме орлиной головы. На нем было три скамьи гребцов, а на единственной мачте надувались два паруса, украшенные изображениями орла и крокодила. Это была, как она мне сказала, одна из военных галер Великого Царя, с помощью которых он простер свою власть вверх по реке вплоть до ее истоков и взял под контроль большую часть Моря Полумесяца.

Я признался ей, что в Стране Тростников никогда не видел таких кораблей.

— Ты бы их непременно увидел, — сообщила она, — если бы у вас начались волнения. Но народ доволен, в провинции спокойно, так что царю не приходится демонстрировать свою силу.

Я уж хотел было спросить ее, откуда ей столько известно о стране, где она в жизни не была, но сдержал себя и просто сказал:

— Должно быть, мы уже подошли к Дельте.

— Не так уж и близко, — отозвалась Неку, — но мы уже пересекли границу Древнего Царства, где Великие Цари правили еще до того, как Радисфон завоевал Речную Страну.

Позже в тот же день мы добрались до древних гробниц дельтийских царей-завоевателей — колоссальных спящих изваяний, лежавших рядами под охраной каменных львов размером с дом, которые неотрывно пялились на реку из пустыни, простиравшейся во всех направлениях.

Ветер стер львам глаза, а между гробницами спящих царей рос бурьян.

Мы остановились там немного передохнуть. Подошло время ужина, но еды у нас не было, так что мы просто сидели, разглядывая колонны с высеченными на них процессиями из крохотных фигурок. На их вершинах гнездились крупные черные птицы, ничуть не стеснявшиеся ни нас, ни королей, ни львов. Тени удлинялись.

Неку растянулась на песке, а Тика последовала ее примеру. Я отдал Тике свою накидку, чтобы она подложила ее под голову вместо подушки. Несколько минут спустя, хотя дамы остались лежать в тени гробниц, я поднялся на ноги и отправился исследовать окрестности. Все это, без сомнения, было давно знакомо и привычно для Тики и Неку, но для меня, провинциала из далекой Страны Тростников, представляло огромный интерес.

Я бродил среди каменных скульптур, трогая руками тонкую резьбу, складки каменной одежды, каменные драгоценности, вставленные в каменные короны — все настолько проработано до малейших деталей, что, казалось, каменные гиганты просто уснули здесь.

Я вскарабкался на одну из скульптур, залез ей на плечо и наклонился к лицу, чтобы дотронуться до ресниц из черного камня — они, сработанные много столетий назад, остались острыми, как кинжалы.

У всех остальных скульптур лица отсутствовали — их черты были смазаны и гладко стерты ветром пустыни. Я представил их во гневе, как они кричат без слов, проклиная столетия, укравшие у них лица — но моя фантазия не воплотилась в жизнь, и они так и остались лежать на своих плитах, несчастные и одинокие.

Оказалось, что царей в Дельте было гораздо больше, чем я мог предположить. Я шел между их гробниц где-то с полчаса, пока наконец не добрался до громадной ямы — наверное, она была вырыта здесь давным-давно, а теперь земля и песок почти засыпали ее — и там, среди обломков колонн и частей стены, возможно, когда-то окружавшей храмовый двор, я обнаружил еще одну лежащую фигуру — но не посмертный портрет короля, а некую почти абстрактную аллегорию из зеленого гладкого камня; громадная, почти в сотню футов длиной, статуя была почти полностью погребена под кучей песка, а оставшиеся снаружи части настолько стерлись, что я не мог сказать наверняка, была ли эта обнаженная фигура мужской или женской.

Я взобрался на статую, туда, где прежде был пупок, и стоя там на высоте трех или четырех футов, застыл, объятый непонятным беспричинным трепетом, словно открывшееся передо мной зрелище пробудило во мне давно забытые воспоминания.

Вся скульптура — руки, ноги, узкая грудь, была покрыта трещинами, а выщербленные пространства между ребрами засыпаны песком. Прыжками я передвигался с ребра на ребро к тому, что осталось от лица, остановился на ключице и долго разглядывал полустертые округлые очертания головы, заглянув в большие ничего не видящие глаза.

Я каким-то непонятным образом знал, что этот камень гораздо древнее всех изваяний царей, что он уже был древним задолго до того, как здесь был похоронен первый правитель Дельты; и еще я был почему-то уверен, что он живой — я чувствовал, как он и после многих столетий шевелится у меня под ногами, ощущая мое присутствие.

Соскользнув со скульптуры, я отступил назад и вдруг услышал дикий крик, свой собственный — я закричал не от боли, а от удивления, когда тяжелая шершавая рука сжала мое обожженное солнцем плечо.

Я поспешно отскочил в сторону, развернулся и обнаружил перед собой еще одну древнюю обнаженную фигуру — согнувшегося в благоговейном ужасе старика, лысого и безбородого, чье искореженное старостью тело настолько почернело и блестело на солнце, что он казался вырезанной из дерева статуэткой. Он опирался на палку, трясся и двигался настолько неловко и нелепо, что больше напоминал плохо сделанную марионетку, чем живого человека.

Он, казалось, был изумлен не меньше и уставился на меня белесыми водянистыми глазами, в которых не осталось практически ничего человеческого.

Старик вытянул вперед дрожащую руку, или чтобы я пожал ее, или чтобы указать на что-то, или просто так. Я так и не понял. Я отступил и замер на месте, чтобы он не мог до меня дотянуться, скрестив руки на груди и абсолютно не зная, что делать.

Он заговорил хриплым шепотом, напоминавшим звуки, которые возникают, если потереть друг о друга два куска пергамента. Этого языка я не знал. Я углубился в себя, расспрашивая Ваштэма, Таннивара, и, в первую очередь, Бальредона, который много путешествовал и много знал, но ни одному из них он тоже не был известен.

Я ответил ему на языке мертвых:

— Достопочтенный отец, я приветствую тебя. Я исполнен благих намерений и надеюсь, что ничем не оскорбил тебя.

Реакция старика потрясла меня. Он закричал, но в его крике не было слов — это был дикий протяжный вопль болотной птицы, — подпрыгнул в воздух с легкостью, которой я от него явно не ожидал, и закружился в бешеном танце, размахивая палкой.

Я попятился, удивленный и немного испуганный.

Он, плача, упал на колени, закрыв лицо руками, и тоже заговорил на тайном языке мертвых:

— Ты, конечно же, Тот-Кто-Должен-Вернуться. Ты наконец-то пришел освободить меня. Ах, Всемилостивейший, справился ли я со своей миссией?

— Я… я не знаю, — вот и все, что я мог ответить. Его рука дернулась ко мне со скоростью атакующей змеи. Он поймал меня за запястье и, не дав мне опомниться, притянул к себе, схватил и вторую руку, сжал их в своих ладонях и склонил голову к моим коленям.

— Но я касаюсь твоей плоти. Твои глаза видят меня. Меня, того, кто не жив и не мертв, того, кто охраняет Спящего, пока он не восстанет…

Он посмотрел мне в глаза и кивком головы указал на найденного мной зеленого колосса.

Видя боль в его глазах, чувствуя его отчаяние и надежду, ожидание какого-то таинственного заклинания, которого я не знал, я вспомнил тот день на улице резчиков, женщину на носилках, тоже ждавшую от меня излечения, чуда, которого я совершить не мог. Ну и каково же ей сейчас, когда она убедилась в том, что мои обещания оказались жестокой ложью? Не клянет ли она богов по моей вине?

Я покачал головой:

— Возможно, я лишь предтеча того, кто придет после меня.

Старик склонил голову, вздохнул и отпустил мои руки.

— Возможно…

Я замолчал, слушая, как ветер гудит между гробницами и как птица кричит с верхушки пальмы. Прочистив горло, я обратился к нему:

— А что должно произойти, когда пробудится Спящий?

Старик снова заплакал. Он покачал головой, словно не веря своим ушам.

— Почему? Почему меня снова проверяют после стольких лет, о Великий? Но, если тебе так хочется этого, я скажу, что Воскресший будет подобен богам — бессмертный, не молодой и не старый, равный богам, так как он жил среди них все то время, пока его тело спало в земле. Когда он вернется, будут переделаны и земля, и небо. Каждому из людей он воздаст по заслугам его. В это я верю, о Божественный. И как я справляюсь со своей миссией?

Я думал лишь о том, как успокоить его, не важно, солгав или нет. Я взял его за плечи и поднял на ноги.

— Да, — сказал я, — все, что ты делал, оценили по достоинству — ты нес свою службу как должно с самого начала, и хотя она еще не закончена, осталось совсем немного.

— Совсем немного? О, Великий, я жду с тех пор, когда еще не было королей, когда здесь еще не возникло городов, и когда сами боги ходили по земле в своем истинном обличье, а людей, которые видели их, ослепляли или превращали в зверей.

— Я знаю об этом, — кивнул я, хотя не имел ни малейшего представления, о чем он говорит. Я уже начал побаиваться его: наверное, ему не просто напекло голову, случай был явно более тяжелым. — Ты достоин награды. Время коротко, как рука.

При этих словах он улыбнулся, его лицо фантастически исказилось и совершенно непостижимым образом передо мной вместо дряхлого старика оказался сияющий от радости ребенок. Объяснить этого я не мог, даже самому себе.

— Секенр! — позвала Тика откуда-то сзади. Я обернулся. Она бежала ко мне между гробниц, тяжело дыша и размахивая белой накидкой, которую дала мне Неку. — Секенр! Мы с мамой… ломаем голову… куда ты подевался. — Она протянула мне кусок ткани. — Наверное, тебе это нужно.

Я завернулся в покрывало.

— Я… — забывшись, я произнес это слово на языке мертвых — тчэ-а. У Тики широко открылись глаза от удивления. Я повернулся к ней спиной и обнаружил, что старик исчез бесследно, словно его никогда и не было. Но он отнюдь не привиделся мне, и я это знал. Я чувствовал его прикосновение так же, как он чувствовал мое.

В причудливой игре света и удлинившихся теней зеленая фигура казалась живой — изможденный каменный ребенок, заснувший в песке и видящий таинственные сны из начала времен.

— Секенр? — позвала Тика. — Что это?

Она стояла позади меня, разглядывая песчаную насыпь, стертое лицо, выпирающие колени и ребра. Я пожал плечами.

— Не знаю. Ты когда-нибудь слышала о Том-Кто-Должен-Вернуться, о Возрождающемся или о ком-то в таком роде?

Она взобралась повыше и смела песок с гениталий скульптуры, обнажив гладкий камень. И вдруг подалась назад, слегка занервничав, и долго и тщательно терла руки, словно стараясь полностью очистить их от песчинок.

Она быстро сотворила знак против беды и несчастья.

— Нет, — покачала головой она. — Но об этом месте столько историй, что никто просто не может знать их все.

Я не был уверен в том, что она сказала правду, но не стал говорить об этом.

Она потянула меня за руку.

— Пойдем. Мама ждет.

Я последовал за ней, и мы нашли госпожу Неку, спавшую за громадным троном одного из последних памятников — правитель сидел в одиночестве, сильно подавшись вперед, в то время как остальные цари откинулись на спинки тронов; его каменное лицо с высокими скулами, крючковатым носом, тонкими поджатыми губами и маленьким подбородком своим зловещим выражением напоминало ястребиное.

Стук башмаков Тики разбудил Неку.

— О, — сказала она. — Секенр, я видела сон. Возможно, ты растолкуешь мне, что он значит.

— Я постараюсь.

— Я видела обнаженного старика, склонившегося надо мной. Он возложил мне на голову корону, но она не были ни золотой, ни серебряной. Этот венец был высечен из черного камня, вот такого… — Она указала рукой на гладкую поверхность трона: — Она была настолько тяжелой, что я не смогла подняться. Так я и лежала, без сна, должно быть, тысячу лет, просто наблюдая, как солнце движется по небу и его сменяют звезды. А потом я услышала, как идет Тика, и проснулась. Ощущение было таким… словно я возвратилась откуда-то издалека.

— Я не могу понять, что это значит, — сказал я. — Я же не толкователь снов. В моем родном городе их было великое множество. Их павильоны стояли на набережной.

— Но… — Ее явно разочаровал и немного озадачил мой ответ. Тика положила руку на плечо матери. Больше Неку ничего не сказала.

На ночь мы разбили стоянку между гробницами, но никто из нас так и не уснул. Утром мы отправились дальше. Еды у нас не было, и животы свело от голода. Раз или два я нашел на берегу реки съедобные коренья. В другой раз Тика обнаружила съедобного моллюска. Бить рыбу острогами в широкой и мутной реке было невозможно. Птицы улетали от нас на вершины пальм, где их гнезда с яйцами, были за пределами досягаемости.

Было холодно. Мы с Тикой по очереди несли единственную матерчатую сумку, которую ей удалось захватить с корабля, когда их с матерью вышвырнули за борт. Неку по большей части находилась в полубессознательном состоянии — ее сбитые ступни сильно кровоточили. Мы поддерживали ее с двух сторон. Она, без всякого сомнения, не привыкла долго ходить без обуви, а надеть Тикины туфли не могла — размер ноги у нее был больше.

Большую часть времени Неку говорила о еде — фантастических пирах и банкетах, которых я и представить себе не мог. Я оглядывался на Тику, чтобы посмотреть на ее реакцию, но ее лицо ничего не выражало. Впервые я был счастлив, что я такой худой. Я могу обойтись очень немногим. Эти две горожанки явно были намного изнеженнее меня.

Но иногда, чаще всего после отдыха, Неку проявляла бдительность. Однажды утром именно она подняла руку, призывая нас замолчать. Мы втроем замерли на месте. Я не мог понять, к чему она прислушивалась.

Быстрый толчок и команда, данная свистящим шепотом, заставили нас с Тикой забраться в реку, и мы все вместе залегли в тростниках, наполовину погрузившись в воду, в то время как послышавшийся вскоре стук копыт становился все громче и громче, и по самому берегу пронеслась ватага смуглых мужчин дикого вида в тюрбанах и раздувавшихся на ветру рубашках. Копья и мечи блестели на солнце. Отряд растянулся на довольно большое расстояние: дозорный отряд, затем — основные силы; многие из арьергарда остановились, чтобы наполнить фляги и напоить лошадей. Все, за исключением нескольких человек, скорее всего слуг, были в ожерельях, наручах, серьгах из тонкой металлической нити и вооружены до зубов, большинство — в кольчужных или пластинчатых доспехах поверх одежды, причем многие их фрагменты были щедро инкрустированы драгоценными камнями. И что поразило меня сильнее всего, зубы у них были заострены и покрыты сверху латунью или серебром.

Обе женщины замерли от страха, но я, никогда прежде не видавший ничего подобного, поднял голову, чтобы получше рассмотреть всадников.

Неку схватила меня за волосы и заставила наклониться.

— Они заберут тебя в рабство, — прошептала она, — или хуже того!

— Хуже того?

— Мальчиков они насилуют, а потом сажают на кол как нечистых, утративших невинность.

Всадники с шумом и брызгами промчались дальше, проскакав с обеих сторон от нас. Я уж решил, что нас растопчут. Лишь через несколько минут после того, как они скрылись из вида, Неку отпустила мои волосы. Мы сели.

— Кто они?

— Кочевники заргати, — ответила Неку. — Удивительно видеть их так далеко к востоку в это время года. Должно быть, у них в стране сейчас голод.

— Я думал, здесь правит Великий Царь. Она уставилась на воду.

— На реке его власть абсолютна. На берегу же она далеко не так стабильна. А вдали от реки — тем более.

Какое-то время мы шли молча. Неку хромала. Я подставил ей плечо, чтобы она оперлась на него.

Я начал расспрашивать об обычаях Города-в-Дельте. По мнению Неку, он являлся центром цивилизации, где были собраны все чудеса света, со множеством храмов, с десятью тысячами (я пытался заставить ее признаться, что она преувеличивает, но она твердо стояла на своем) гигантских мраморных скульптур — памятников героям, царям, всевозможным благотворителям, поэтам, магам, пророкам и даже каким-то сомнительным личностям, о которых никто уже давно ничего не помнил.

— И это, не считая памятников городским префектам, — вставила Тика. — Все они сделаны в полный рост. Их можно увидеть во всех городских парках и садах — настоящая армия каменных солдат. Их сотни.

— А кто-нибудь помнит их всех?

— Не знаю, помнят их или нет, — отозвалась Неку, — но каждую весну в определенный день все статуи убирают цветами и люди приходят и говорят с ними, как с дорогими гостями.

— Они никогда ничего не… отвечают?

Неку криво улыбнулась. Ее глаза, встретившись с моими, искали в них намек на шутку. Но не нашли.

— Да, — ответила она. — Иногда.

— Но если статуя заговорит, — вмешалась Тика, взяв меня за руку, — она всегда предрекает лишь бедствия и несчастья: войну, смерть царя, чуму, голод… А на Празднестве Статуй все беспрерывно болтают, так что статуям не предоставляется возможности вставить хоть слово.

Я ошарашено посмотрел на нее. Она хмыкнула и отвернулась.

Неку подчеркнуто серьезно обратилась ко мне:

— Секенр, а ты вообще умеешь улыбаться?

Я постарался выдавить из себя улыбку.

— Этого недостаточно. Это не ответ на мой вопрос.

— Мы, великие волшебники, должны оставаться таинственными и загадочными, — сказал я.

При этих словах Тика зашлась в истерическом хохоте, согнувшись пополам, но радости в ее смехе не было — не думаю, чтобы я сказал что-то смешное, так ее истощенный от голода и перенапряжения организм освобождался от страха перед всадниками заргати.

Так прошел еще один день. Мы много раз делали привал, но есть нам было нечего. На берегу мы нашли мертвое животное, какую-то обезьяну. Должно быть, она упала с корабля, или течение притащило ее издалека. Неку долго стояла, не отрывая от нее глаз, словно отчаялась настолько, что была готова питаться падалью, но Тика взяла ее за руку и увела прочь.

Сама Тика лишь фыркнула от отвращения, но ничего не сказала.

После встречи с кочевниками Неку запретила нам разводить костер на ночь. Мы спали у самой воды, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, но все равно дрожали.

На следующее утро я поймал большую рыбу, оставшуюся после отлива в лужице на отмели. Мы собрали пальмовые ветви и листья. Я крутил палочку, пока не стер ладони, но результата все же добился — это, наконец, был настоящий костер, а не холодная магическая иллюзия. Мы быстро приготовили рыбу и съели ее на ходу, так что удалились уже довольно далеко, прежде чем кто-то мог явиться полюбопытствовать по поводу источника дыма.

Посреди следующей ночи, когда Неку отошла в сторону, чтобы облегчиться, рядом со мной встрепенулась Тика. Она лежала на животе, приподняв голову, положив подбородок на руку, и смотрела на меня в лунном свете. Она настойчиво стягивала с меня кусок ткани, подаренный ее матерью. Я уставился на нее, не понимая, в чем дело. Она погладила меня по щеке, затем ее рука спустилась вниз — к моей голой груди и животу, к паху…

— Что ты делаешь?

Она склонилась надо мной и нежно поцеловала меня: сначала в губы, затем — в грудь. Я напрягся.

— Ты покраснел, — сказала она. — Это видно даже при лунном свете. Возможно, ты и могучий чародей, Секенр, но не думаю, чтобы ты был слишком искушен в подобных вещах.

— Каких?

— Каких… — Она вновь провела рукой по моей груди. Я почувствовал, как комок подступает к горлу, но попытался взять себя в руки. — Таких, как девушки.

Она вновь принялась целовать меня в плечо, в щеку в губы, но тут вернулась ее мать и засмеялась. Я сердито запахнул ткань и повернулся к Тике спиной. Но еще долго после того, как они вдвоем заснули, я лежал без сна, ломая голову над тем, что произошло. Когда же мне наконец удалось заснуть, мне вновь приснился ставший уже привычным сон про белую цаплю, одиноко бредущую в тростниках.

Утром следующего дня мы подошли к обрабатываемым полям. Они показались мне невероятно огромными, просто бескрайними — пышные хлеба, полоса за полосой, между которыми пролегли наполненные жидкой грязью канавы. Лишь однажды мы увидели вдали с десяток людей, склонившихся за работой, но не окликнули их. А так поля были безлюдны. Мы шли вдоль речного берега, иногда просто по утрамбованной земле, иногда по мощенной камнем дороге.

Неку и Тика заметно расслабились, может быть, потому что здесь нам уже не угрожали кочевники, а возможно, просто почувствовали близость дома. Я уже настроился на то, что чуть ли не за следующим поворотом перед нами откроется невиданное зрелище — громада Города-в-Дельте.

Даже Великая Река почему-то казалась здесь более знакомой, более дружелюбной — широченная, она лениво несла свои воды между берегами, густо заросшими травами и тростниками. По ней часто скользили лодки и баркасы, иногда проходившие совсем рядом с берегом, но никто нас ни разу не окликнул. Две женщины с мальчишкой, идущие вдоль берега не привлекли ничьего внимания.

К полудню мы поравнялись с двумя большими царскими триерами, стоявшими на рейде со спущенными парусами и втянутыми на борт веслами; они походили на двух речных чудовищ, остановившихся, чтобы немного пообщаться друг с другом.

В конце дня мы добрались до окруженного стеной города из кирпича и белого камня, совсем не похожего на города, которые мне доводилось видеть прежде, хотя, конечно же, единственным городом, который я знал, был Город Тростников, построенный из дерева на сваях прямо над рекой и напоминавший громадного зверя, переходящего реку вброд. Мы расположились на обочине, откуда открывался прекрасный вид на это странное монолитное сооружение, показавшееся мне скорее чудом природы, чем творением рук человеческих. Неку, ничего не опасаясь, развела костер, а мы с Тикой, выломав из тростника остроги, отправились к реке, чтобы позаботиться об ужине.

После часа бесплодных попыток мы поймали всего одну гигантскую лягушку.

— Лапки считаются деликатесом, я знаю, — сказала Неку. Я понял, что ей пришлось собраться с духом, чтобы смириться с перспективой есть лягушку. Когда обед был готов, мы с Тикой получили по задней лапке, а она довольствовалась всем остальным. Я удержался от упоминания, что мы, жители Города Тростников, частенько едим лягушек, и эта по вкусу была средней — не так чтобы очень хорошей, но и не очень плохой.

Они обе и без того уже считали меня достаточно странным. К тому же у каждого чародея должны быть свои маленькие тайны.

Когда мы покончили с трапезой, Неку порылась в сумке и извлекла оттуда нечто совсем небольшое, завернутое в листья и перевязанное струной.

— Я берегла его на крайний случай, — сказала она. — Думала, если нам с дочерью будет суждено умереть от голода, у нее будут силы построить для нас погребальное судно и исполнить все необходимые ритуалы. Но теперь он нам не понадобится. Мы благополучно доберемся до города. Так что попробуй, Секенр.

Я взял сверток и развернул его, обнаружив внутри кусок какого-то необычного, мягкого на ощупь вещества, оно крошилось, как кекс, и было украшено множеством дырок.

— Ешь, — сказала Неку.

Вкус оказался совершенно непривычным. Я поморщился.

Неку фыркнула:

— Ты когда-нибудь прежде пробовал сыр?

— Нет, как мне кажется.

— Понятно, — она хитро посмотрела на меня. Я не могу охарактеризовать это как-то иначе. Неку замолчала, медленно облизывая нижнюю губу.

Я встал и потянулся, но неожиданно от этого усилия у меня потемнело в глазах, так что я едва не упал. Я снова сел — голова у меня кружилась. Усталость и голод истощили менягораздо больше, чем я предполагал. Затем я снова поднялся на ноги, на сей раз медленно и осторожно. Моя накидка слетела. Но так как было еще тепло, я обвязал ее вокруг пояса и спросил:

— А не пора ли нам отправиться в путь? — Мне не терпелось осмотреть город.

Тика была поражена, Неку не могла поверить своим ушам, словно я только что сотворил леденящее кровь заклятье. Впрочем, нет. Словно я сказал откровеннейшую глупость о таких вещах, в которых разбирается любой ребенок. Неку громко рассмеялась, подошла ко мне, взяла меня за руку и потащила за собой.

— Мальчик мой, — сказала она, и это был первый раз, когда она назвала меня «мальчиком», если не вспоминать о случае с сыром, когда мое невежество убедило ее в том, что я отнюдь не древний чародей, принявший, скорее всего с дурными намерениями, облик юноши, а по-настоящему молод и беспомощен. — Возможно, ты и великий волшебник, я в этом и не сомневаюсь, но все же должен научиться следить за своим внешним видом.

Я страшно смутился и с трудом выдавил из себя:

— Что ты хочешь этим сказать?

Она снова рассмеялась, ткнула меня пальцем в грудь, пробежала рукой по моим волосам, накрутила прядь на палец и дернула. Я вскрикнул.

— Что ж, просто посмотри на себя! — сказала она. — Еще несколько татуировок, кость в носу, и из тебя выйдет превосходнейший дикарь! Ты не можешь отправиться в город втаком виде!

Я отстранился, запахивая на себе мятую накидку. Неку покачала головой.

— Тебя придется долго приводить в божеский вид. Но ничего.

Она встала с земли и отвела Тику в сторону, чтобы пошептаться. Я не слышал, о чем они говорили.

Тика вынула из сумки щетку и вначале привела в порядок волосы, затем тщательно вычистила одежду. Неку хлопотала над ней, без умолку болтая. Наконец она сняла с пальца кольцо и вручила его Тике; мать с дочерью попрощались, и Тика направилась в город.

Неку подошла ко мне.

— Она скоро вернется и принесет все, что нужно. Пойдем со мной.

Прежде чем я успел отреагировать на ее слова, она склонилась надо мной, взяла под руку и подняла на ноги. Ее сила поразила меня. Не может быть, чтобы ее так, возродил обед из лягушки. Скорее, ее воодушевляли новые горизонты — у нее явно созрел какой-то план.

Она повела меня к реке, и мы еще какое-то время шли по берегу, пока не нашли неглубокую заводь.

— Превосходно, — сказала она и, прежде чем я понял, что она делает, сняла с меня накидку и отбросила в сторону. Затем дернула меня за штаны. — А теперь — это.

— Что?

Она даже не усмехнулась — так сосредоточилась на своей идее, энергия била из нее фонтаном. Она опрокинула меня в заводь и начала стягивать мои драные штаны. Потом, без единого слова, с размаху швырнула их в реку, как можно дальше от берега. Я в отчаянии наблюдал, как они уплывают по течению.

Мой импровизированный плащ последовал за штанами. Затем она взяла меня за плечи и окунула в заводь. Я начал сопротивляться. Мне показалось, что она собирается меня утопить. Сунув мою голову в воду, она принялась ожесточенно тереть волосы.

Мне все же удалось вырваться, я сел, отплевываясь и тяжело дыша. Она снова окунула мою голову в воду, потом позволила глотнуть воздуха и принялась натирать мне волосы песком, затем макнула меня еще раз, чтобы смыть его.

Наконец, отпустив меня, она вздохнула и сказала:

— Так гораздо лучше. — Она показала на плоский камень. — А теперь сядь-ка вон там, обсохни.

Я подчинился и растянулся на камне. Солнце еще грело довольно сильно — было не жарко, но и не холодно. Неку тем временем села с другой стороны заводи, сложив руки на груди и внимательно изучая меня (ее мысли оставались для меня загадкой), словно оценивая возможность использовать в дальнейшем, будто я был орудием, инструментом, который следовало вначале очистить, наточить и подготовить к работе. Это тревожило меня, но ощущение того, что другое человеческое создание терпит мое общество, было настолько приятным, что у меня защемило сердце, а на глазах выступали слезы, которых не положено иметь ни одному чародею. Мы не приспособлены к одиночеству, мы, люди. Нам необходимо общение. И это для нас главное.

Отчасти счастливый, отчасти расстроенный, не в состоянии разобраться в собственных чувствах, я лежал, греясь в лучах уже прошедшего зенит солнца, время от времени переворачиваясь, а Неку сидела напротив меня. Я уже почти дремал. Помню лишь, как дикие гуси кричали и плескались в воде.

Вернулась Тика. Я моментально сел, оглянулся в поисках одежды и, не обнаружив ее, предпринял отчаянную попытку прикрыться руками. Неку подошла сзади. Положив руку мне на плечо, она заявила:

— Не смущайся. Тика знает, как устроены мальчики.

Я снова покраснел, но ни одна из них даже не пошутила по этому поводу. Тика опустилась рядом с матерью на колени и открыла новую матерчатую сумку. Неку заглянула внутрь.

— Все в порядке, — кивнула она. Тика отдала ей семь монет.

— Секенр, — позвала Неку. — Я продала свое обручальное кольцо, чтобы купить все необходимое, в основном для тебя.

Это смутило меня даже больше моей наготы.

— Но… почему?

— У меня есть на то свои причины.

Она снова решительно взяла меня за руку. Тика извлекла из сумки полоску ткани — надушенное полотно, совершенно новое. Они вдвоем обернули ее мне вокруг пояса, одевая меня, как грудного ребенка, и не обращая ни малейшего внимания на мои протесты. Затем они нарядили меня в широкие белые штаны, туго стянутые снизу вышитыми лентами — в Стране Тростников, где штаны были прямыми, не носили ничего подобного. В сумке нашлась и алая рубашка с длинными широкими рукавами без манжетов и с роскошной вышивкой, сделанной толстой золотой нитью. За всем этим последовал кафтан, легкий, свободный, длинный и, возможно, слишком большой для меня. Поверх всего было надето ожерелье из чеканной бронзы — оно состояло из змей, причем хвост каждой последующей крепился к голове предыдущей. Все то время, пока я был в центре внимания и женщины хлопотали и кудахтали вокруг меня, я вспоминал Хамакину, игравшую дома с куклой и наряжавшую ее в самые фантастические костюмы.

Они даже подстригли мне ногти невесть откуда взявшимися крохотными ножничками.

То, что Тика достала из сумки в последнюю очередь, лишило меня дара речи. Новые туфли. Я мог лишь со слезами на глазах смотреть на них.

Тика озадаченно глянула на меня, затем — на мать, словно спрашивая, а знают ли жители Страны Тростников, что такое обувь?

Неку негромко рассмеялась.

— Мне кажется, я поняла, в чем дело, — заметила она, но никак не пояснила свои слова.

Я сидел на камне, а они продолжали хлопотать надо мной. Ощущение было страшно непривычным, а одежда — мягче и нежнее всего, что я носил прежде. Подозреваю, что такие ткани продавались на ярмарках Страны Тростников и, скорее всего, я видел иностранцев, одетых столь же роскошно, но прежде у меня никогда не было денег на такие вещи, да, впрочем, если бы и были, мне бы никогда не пришло в голову тратить их подобным образом. Неку сказала, что мне придется научиться заботиться о своей внешности. Раньше я не придавал ей совершенно никакого значения.

Туфли были сделаны из мягкой кожи, чуть утолщавшейся на подошвах. Они зашнуровывались длинными кожаными тесемками, которые Тика обмотала мне вокруг лодыжек, а потом завязала. Когда я впервые встал на ноги и прошелся, ощущение было довольно непривычным, словно кто-то сзади вцепился мне в ноги. Я едва не потерял равновесие и не упал, но все же устоял, вытянув руки в стороны. Ветер с реки надувал мою новую одежду, а дамы любовались делом своих рук.

— Мама, но на голове у него просто кошмар, — сказала Тика.

— О Боги, ты права.

Они снова усадили меня и убили уйму времени, пока, наконец, мои волосы не стали прямыми и шелковистыми — они свисали ниже плеч.

— И все же он по-прежнему похож на дикаря, — констатировала Тика. — Если они останутся у него такими длинными…

— М-мда.

И вновь мучения. Они собрали мне волосы в пучок, скрепив его серебряной нитью.

— Вот, Секенр, — выдохнула Неку. — Иди, полюбуйся. Ты себя не узнаешь.

Я склонился над заводью, внимательно рассматривая свое отражение. Я увидел безупречно одетого незнакомого юношу, который вполне мог оказаться знатным молодым человеком из Города-в-Дельте, приехавшим ко двору самого сатрапа.

Было так непривычно ощущать чье-то участие и даже заботу… Я смахнул непрошеную слезинку и натянуто улыбнулся.

— Почему вы сделали все это для меня?

— Ну, а не ты ли спас меня или забыл уже?

— Но…

Я поднялся с земли.

— Пора идти, — сказала Тика.

— Да, наконец-то, — подтвердила Неку.

Они потратили на меня все свои деньги. В сумке оставались лишь пара кожаных сандалий для босой Неку и необычный музыкальный инструмент, каких я никогда не видел прежде — изогнутая деревянная палка с крохотными колокольчиками и звенящими металлическими дисками. Я сразу понял, что он был предназначен для какой-то конкретной цели. Он не был игрушкой.

Но в путь мы отправились не сразу. Женщины долго причесывали друг друга, пока волосы не обрели более-менее приличный вид. Мне неожиданно пришла мысль, уж не собираются ли они выдавать меня за принца, играя роль служанок.

— Вот еще, — вспомнила госпожа Хапсенекьют. — Напоследок нам надо помолиться, поблагодарить богов за наше спасение и попросить удачи в будущем.

Так что мы втроем встали на колени на прибрежном камне и молились Реке, что вытекает из чрева Сюрат-Кемада и является одновременно и дорогой в Царство Смерти, и источником жизни, а также Царю Неоку, воплотившемуся во Всепобеждающем Солнце, хотя солнце уже садилось; и наступающей тьме молились мы, называя по именам все появлявшиеся на небе звезды.

Я встревожился, узнав среди первых звезд Малевендру — Богиню Боли, Смерти и Кровавого Возмездия. Госпожа Неку молилась ей дольше всего. Во время этой молитвы я хранил молчание, сказав себе, что чародей не имеет права молиться, равно как и плакать (ну в самом деле, Секенр, зачем ты продолжаешь рассуждать подобным образом, хотя прекрасно знаешь, что это неправда?) и что чародей может внушать богам страх, красть у них и даже повелевать ими, но молиться им не должен. Он не будет вымаливать того, что, как известно, никогда не будет ему даровано.

И все же я молился. Я молился даже Царю Неоку, молился и трепетал.

Тика положила ладонь мне на руку.

— Ты дрожишь. Так и не согрелся?

Город назывался Тадистафоном, что, как сказала Тика, означало Место Упокоения Царя. Я сразу подумал, что за этим названием скрывается какая-то история. Возможно, я даже когда-нибудь ее узнаю.

Но пока у нас были совсем другие, более насущные задачи.

Над воротами красовалась эмблема с изображением одинокого Царского Орла; этот символ Древнего Царства не сопровождался крокодилом, появившимся лишь во времена Гегемонии. Видно было, что о ней заботились надлежащим образом — красили золотом и серебром, так что распростертые крылья птицы в лучах заката отливали оранжевым блеском.

Когда мы подходили к городу, стражники зажигали фонари — одна за другой загорались на стенах яркие точки. Из города доносился хор множества труб, подобный долгому глубокому вздоху. К тому времени, когда мы добрались до ворот, их уже закрыли. Вдоль дороги на обочинах разбивали лагерь караванщики и одинокие торговцы, они собирались дождаться утра, чтобы получить разрешение въехать в город. В гавани на якоре стоял крутобокий корабль.

Я едва не свернул себе шею, в изумлении разглядывая каменные стены с бесконечной чередой крыш за ними. Я подумал: такими должны быть горы далеко на юге, где рождается река — они так же возвышаются одна за другой до самого горизонта.

Над воротами были построены две совершенно одинаковые башни с бойницами для лучников. На стене, на самом видном месте, приготовились к прыжку каменные звери, извергающие из пастей на лапы раскаленный докрасна песок и камни. На стенах сгрудилось множество стражников: кто стоял в карауле, кто маршировал взад-вперед, отрывисто выкрикивая приказы.

Похоже, у жителей Тадистафона имелись веские причины запирать ворота и бояться ночи: всадники заргати и выползающие из реки эватимы, но, как бросилось мне в глаза, караванщики совершенно не проявляли бдительности — они спокойно разводили костры, готовили ужин…

Госпожа Неку не намеревалась дожидаться утра. Она выхватила у опешившего кострового палку, стукнула ею в ворота и закричала:

— Впустите нас, во имя всех богов!

Караванщики насмешливо заулюлюкали.

Она постучала вновь. Мы застыли в ожидании. Я стоял немного поодаль, пытаясь в тусклом лунном свете разглядеть колоссальные мозаики на створках ворот: орлы и крокодилы вместе сражались против чудовищ, полулюдей-полузверей.

Неку оглянулась на меня через плечо.

— Нет, так не пойдет, — заявила она и вытолкнула меня вперед. — Вот. Стой тут, сложив руки на груди. Попытайся принять важный вид.

Я попытался.

Дверь в створке ворот с громким скрипом распахнулась. Неку принялась спорить с кем-то внутри. Дверь снова закрылась.

— Эй! Имейте совесть! Я привела к вам в город великого волшебника, Секенра, соизволившего почтить его своим присутствием.

Дверца приоткрылась. Тика прошептала мне на ухо:

— Сотвори какое-нибудь волшебство.

— Но это не получается…

Она наступила мне на ногу.

— Какое угодно! Быстрее!

— …могущественнейший маг, — вещала Неку, — прославившийся своими чудесами…

Стражник за стеной что-то пробормотал. Другой голос, громкий и твердый, сказал:

— Мадам, ваши требования не могут быть удовлетворены до утра. Вам придется подождать вместе с остальными.

Я подумал, что сильнейшее впечатление, произведенное на меня этим необычным местом, заставило меня полностью забыть о магии. Город шептал тысячами разных голосов: далекие крики, музыка, стук ставней, плач трубы… Мне казалось, что в городе что-то празднуют.

За рекой взошла луна. На бескрайней поверхности воды засверкали серебряные блики. Мозаичные звери, казалось, ожили, как только их коснулся лунный свет. Я сжал правую руку в кулак и медленно раскрыл ее. На ладони плясало маленькое пламя цвета луны.

Двое за воротами заспорили. Громкий уверенный голос сказал:

— Ха! Такие трюки мы уже видели. Немного спирта на коже и…

— А чем он зажег его? — закричала Тика. — Как он высек огонь? Вы же не спускали с нас глаз все это время.

Я повернул руку ладонью вниз. Пламя бесшумно текло у меня между пальцами. Неку обернулась ко мне. Наши взгляды встретились. Она была явно довольна мной.

Забряцал металл — за стеной отодвинули щеколду. В воротах наполовину приоткрылась небольшая дверца. Госпожа Неку вошла первой — она держалась с такой уверенностью, словно стража была обязана впустить ее. За ней последовала Тика. Я вошел последним. Двое стражников в кожаных доспехах — один совсем молодой, высокий и сухопарый, с вытянутым лицом, и второй, седой, напоминавший пивной бочонок — избегали встречаться со мной взглядом. Я поднял руку, показывая им, что она не обожжена. Неку сунула седому монету. Они поспешили закрыть дверь, водрузить на место засов и запереть замок. Я шел, сунув руки в карманы, словно ничего особенного не произошло.

Тика остановилась, поставила сумки на землю и вынула мои руки из карманов.

— Так нельзя. Веди себя прилично.

Мы прошли по длинному туннелю, плавно поднимавшемуся вверх. Он заканчивался во дворе, где все еще сидело несколько коробейников, разложивших свой товар на куске ткани или демонстрировавших его с задков крытых повозок — так как ворота были закрыты, рассчитывать на приличную выручку им уже не приходилось.

Неку остановилась. Она взяла меня за правую руку, коснувшись того места, где недавно горел огонь.

— Это было достаточно впечатляюще — как раз для такого случая.

— Я удивлен, что вообще что-то получилось. Магия обычно приходит откуда-то изнутри.

Она отпустила мою руку.

— Но ты же можешь научиться использовать ее в собственных целях. Иначе какой вообще тебе от нее прок?

Я не знал, что сказать. Она подошла к истине значительно ближе, чем думала.

— Не падай духом, Секенр, — сказала она. — У тебя все получилось просто великолепно. К утру эти два пустозвона растреплют по всему городу, что могущественнейший из волшебников прошел прямо сквозь ворота, жонглируя огненными шарами и изрыгая молнии.

Тика расхохоталась.

— Уж им придется придумать историю позаковыристей, иначе их попросту выпорют за нарушение закона.

Неку отослала ее нанять весьма необычный экипаж: кресло с крышей сверху, занавесками по бокам и длинными продольными ручками-слегами; его несли двое дюжих мужчин.

Подивившись подобной экстравагантности, я вспомнил, как мало у нас осталось денег. Но я понимал, что госпожа Неку слишком слаба, чтобы идти дальше. Осуждать ее я не мог.

Я открыл дверцу, чтобы посадить ее в экипаж.

— Ах, нет, — отмахнулась она. — В нем поедешь ты, Секенр. Садись. Тебе еще долго не придется делать никаких фокусов. Этого вполне достаточно, чтобы про извести впечатление.

Я забрался внутрь. Тика вручила мне обе сумки. Носильщики тронулись в путь. Кресло слегка покачивалось в их руках, как лодка на реке. Неку побежала вперед и закричала:

— Дорогу! Дорогу великому волшебнику! Дорогу Секенру из Страны Тростников!

Справа от меня Тика, потрясая в воздухе деревянным коромыслом с колокольчиками, извивалась в причудливом танце.

Без сомнения, наша процессия впечатляла. Когда улица, расширившись, влилась в огромную площадь, наводненную людьми, я мельком выглянув наружу, убедился, что в городе действительно праздник — множество палаток, жонглер с горящими факелами, люди, разгуливающие на ходулях и одетые в невообразимые костюмы, развевающиеся по ветру флаги, колоссальная скульптура бога, которую то ли выкатывали из храма, то ли закатывали в него. Но тут толпа, мгновенно перегруппировавшись, собралась вокруг нас. Тика и Неку танцевали с обеих сторон от меня, двигаясь взад-вперед, чтобы не дать толпе сомкнуться и не мешать нашему медленному продвижению вперед.

Я слышал, как тяжело дышит Неку. Наблюдая за происходящим через щелку в занавесках, я старался не показываться никому на глаза. Я понимал, что Неку, продолжавшая объявлять о моем прибытии и обещавшая множество чудес и знамений, старается окружить меня ореолом тайны.

Я тщетно пытался понять, во что ввязался. Воистину странный жребий выпал мне в танал-мадт. Я был отчасти испуган ее планами, отчасти пленен тем, сколько энергии сохранилось в ней после всех лишений и страданий, словно она была двужильной.

Носильщики поставили паланкин перед гостиницей. Тика втолкнула меня в дверь прежде, чем толпа смогла ко мне приблизиться. Слуги рассыпались в разные стороны. Неку со стуком захлопнула за нами дверь, прислонившись к ней спиной. С первого взгляда было видно, как она устала — под глазами у нее залегли черные тени. Вскоре вернулись слуги вместе с хозяином, его женой и остальными домочадцами. Все они отнеслись к нам с благоговейным трепетом. Даже жена хозяина в знак уважения коснулась лба, кивнув мне в замешательстве. Когда владелец гостиницы заговорил, в его голосе звучало величайшее почтение: «Не угодно ли Могущественнейшему того или этого? Не соизволит ли Величайший разделить со мной скромную трапезу?».

Нам принесли самый изысканный и самый обильный ужин за всю мою жизнь: блюдо за блюдом, мясо в экзотических соусах, овощи, которых я никогда не пробовал, тягучие сладости, множество вин.

Поискав вилку и не обнаружив таковой, я решил воспользоваться руками. Госпожа Неку решительно перехватила мое запястье.

— Нет. Волшебники не должны вести себя, как варвары, даже если они прибыли из Страны Тростников.

Тика попыталась обучить меня искусству есть с помощью двух заостренных палочек — одна вдвое короче другой. Я постоянно что-то ронял, заляпав свою новую одежду. Хозяин предложил мне весьма экзотический прибор, напоминавший тонкий и длинный нож с двумя лезвиями и ручкой посередине. Одно из лезвий закруглялось на конце, превращаясь в ложку. С ее помощью дело у меня пошло на лад.

Силы, казалось, вернулись к Неку практически моментально. Она была грациозна, бесконечно вежлива, словно исполняла тщательно продуманный спектакль специально для хозяина и его близких, но, выбрав момент, когда никто не смотрел на нее, она слегка подтолкнула меня локтем и спросила:

— Ну, наверное это чуть получше изжаренной на вертеле лягушки?

Тика рассмеялась, но быстро прикрыла рот салфеткой.

От обильной пищи меня потянуло в сон. Я прислонился к Неку. Она обняла меня одной рукой. Подняв взгляд, я заметил, в какой трепет пришел хозяин, увидевший, что госпожа настолько близка с волшебником. Я был уверен, что это произвело несколько двусмысленное впечатление. Но меня это ничуть не волновало.

— Вот так гораздо лучше, — прошептала Неку. — Я вновь почувствовала себя цивилизованным человеком.

После трапезы хозяин в сопровождении слуг, освещавших путь лампами, провел меня по винтовой лестнице через полукруглую дверь в комнату с низким потолком. Когда слуги ушли, я с минуту стоял в полной темноте, пока Неку общалась с остальными в коридоре. Я слегка поцарапал стену ногтем. На пол посыпались крохотные песчинки. Все здесь было необычным, даже материал, из которого они строили дома.

Я был истощен настолько, что не держался на ногах. Колени уперлись в кровать. Я упал поперек нее лицом вниз и лежал, свесив руки.

Тут вошла Неку, несшая масляную лампу в форме птицы. Она яростно потрясла меня за плечо. Я перевернулся. Она поставила светильник на стол, затем открыла ставни единственного в комнате окна.

— Поднимайся. Еще не время спать, Секенр. Нам предстоит много работы.

— А мы не можем подождать до утра? Разве тебе со всем не хочется спать?

Неку села рядом со мной на кровать и, потянув за руки, придала мне вертикальное положение. Она открыла что-то, но не книгу, как мне показалось вначале, а два зеркальца, оправленных в дерево и скрепленных между собой, и установила их на столе.

— Не имеет значения, чего мне хочется. Есть значительно более важные вещи, о которых следует позаботиться в первую очередь, нежели наше благополучие или самочувствие. За дверями уже собралась толпа. Ты маг, волшебник. А всем известно, что ночь — самое подходящее время для магии.

Я уставился в зеркала и увидел там только самого себя с воспаленным взглядом, с темными кругами под глазами и сразу же отвернулся. Я совсем не разделял ее мнения по поводу магии, подходящего для нее ночного времени и всего остального. В голове у меня был туман. Мне даже показалось, что в пищу подмешали наркотики. Но разве она не ела наравне со мной? Этого я понять не мог.

— Но для чего все это? — Я потянулся к зеркалам, нечаянно задев их, но она успела поймать складень, не дав ему упасть.

— Осторожно. Просто сиди спокойно — руки на коленях. Как только войдет клиент, ты поймаешь в зеркало его отражение, изучишь его и предскажешь его будущее.

— Но это же просто глупо… Я понятия не имею, как это делается…

— Ты ведь волшебник, не так ли, Секенр? Или я ошибаюсь?

Уже тогда я счел странным, что госпожа Хапсенекьют, которой, казалось, известно в этом мире все и обо всем, настолько наивна в вопросах, касающихся магии и магов… и коварных убийц, ужасных чародеев. Но я не стал спорить с ней. Я просто вздохнул и ответил:

— Да.

— Значит, решено. — Она взяла мои руки в свои ладони и ласково пожала. — Спасибо, Секенр. Считай это еще одним шагом к нашей цели, к Городу-в-Дельте. Вот и все. Сейчас нам очень нужны деньги. — Взяв меня за плечи, она выпрямила мне спину. — Не горбись, Секенр. Не суй руки в карманы. И не волнуйся по поводу того, увидишь ли ты хоть что-нибудь в зеркалах. Просто пусть это звучит поинтереснее.

Оставив лампу на столе, она отошла в дальний угол, скрывшись в тени. Я был почти уверен, что лампа сделана в форме цапли. Но это оказалась утка, из клюва которой свисал червяк.

Тика впускала ко мне по одному человеку из очереди, выделяя каждому минут по пять. Посетитель садился на скамеечку, Неку представляла меня и повторяла его вопросы глубоким таинственным голосом. Сонливость еще больше охватила меня, и создалось впечатление, будто я впал в транс.

Вопросы были самыми обычными — они касались свадеб, урожая, удачи в делах, денег, наследства и торговли. Каждый посетитель брал зеркала, смотрелся в них, складывал и передавал мне. Я делал вид, будто внимательно изучаю отражение, сохранившееся в стекле… — но видел лишь себя и отблески света лампы — и бормотал слова пророчества. Мне казалось, я делал все, что мог. Но клиенты уходили, не сказав ни слова, часто качая головой.

Неку шепотом попросила сделать перерыв.

— Секенр! — воскликнула она. — Соберись! Загляни внутрь себя! В тебе ведь сокрыто множество тайн. Я знаю.

И опять она угадала истину в значительно большей степени, чем могла предположить. Услышав от нее такие слова, я удивился, почти испугался. Я внимательно посмотрел на нее. Ее лицо ничего не выражало.

Затем вошла и села совсем молоденькая девушка, лет тринадцати.

Я заглянул в самого себя. Я позволил магии прорваться наружу. Воспоминания о том, что произошло после этого, начали тускнеть еще до того, как все закончилось.

Я слышал идущий издалека голос, принадлежащий другому человеку, казалось, в комнату только что вошел кто-то еще, но постепенно я понял, что именно мой рот произносит эти слова, именно мои губы воспроизводят эти звуки. Скорее всего, говорил кто-то из живущих во мне, какое-то из моих внутренних «я», в то время как Секенр утонул в глубинах сознания, — кто-то из тех, кто овладел искусством чтения зеркальных отражений, и чей говор принадлежал скорее жителю Города-в-Дельте, чем подданному Страны Тростников.

Зеркала действительно поймали и сохранили отражение девушки. Ее образ сиял, освещая кровать, на которой я сидел, и стену сзади. Я — или кто-то другой — изучал отражение несколько минут, наблюдая, как лицо девушки вначале неуловимо меняется, а потом темнеет, расплываясь, а на его месте остается голый череп, кое-где обтянутый кожей. Значение пророчества было однозначным. Через год она умрет. Все ее вопросы по поводу юноши, которого она любила, множестве детей, о которых она мечтала, оказались, как ни жестоко это было, пустым звуком.

Я обратился к ней на формальном языке Страны Мертвых, теперь уже своим собственным голосом, стараясь утешить ее, дать ей все указания по поводу путешествия в утробу Сюрат-Кемада, куда ей вскоре предстояло отправиться. Я рассказал ей о собственных приключениях в Стране Мрака. Она поняла меня и ответила на том же языке, задав множество вопросов. Затем она молча поднялась и ушла, скорее как туманный призрак, чем как живой человек.

Я закрыл зеркальную книгу и положил ее на стол. Казалось, что на миг в комнате воцарилась кромешная мгла. Я попытался сфокусировать взгляд на червяке, свисающем изо рта утки, но он показался мне крошечной звездочкой, светящейся далеко-далеко в бескрайнем небе.

Следующее, что я помню, это как Неку снова поднимала меня с постели, обхватив обеими руками. Она снова сильно потрясла меня, а потом приподняла подбородок и посмотрела в глаза, но ничего не сказала.

В комнату вошел мужчина лет двадцати. Неку отступила в дальний угол, и мы продолжили. От посетителя страшно несло потом и запахом конюшни. Пока я изучал его отражение, он заявил:

— Волшебник, тебе одному я могу доверить свою тайну. Если об этом узнает префект, меня бросят в тюрьму, а потом отправят к сатрапу и приговорят к смерти. Я потомок герцога, несправедливо лишенного трона. Мои предки правили здесь задолго до первых царей Дельты. Каждый раз, когда старший сын в нашей семье достигал определенного возраста, отец открывал ему тайну происхождения и передавал регалии древних герцогов Тадистафона. А теперь скажи мне, о достопочтеннейший, как вернуть то, что принадлежит мне по праву, как вернуться к власти и передать ее после моей смерти своему сыну?

И снова внутри меня встрепенулся кто-то другой. Он задал несколько вопросов на безукоризненном дельтийском языке.

Зеркало показало, что пропахший конюшней мужчина — сын мясника, который в свою очередь тоже был сыном мясника, зачатого негодяем — тот соблазнил девицу и бросил, так что ей пришлось работать до седьмого пота, чтобы сын, дед моего нынешнего посетителя, смог открыть мясную лавку. Во всей этой истории от начала до конца не было ни единого слова правды. Лже-герцог уже много раз рассказывал ее и в тавернах, и на всех углах любому, кто был готов ее выслушать. Городской префект, уже прекрасно осведомленный обо всем, считал парня безобидным сумасшедшим. Но словоохотливый мясник будет рассказывать ее слишком часто, слишком назойливо и совсем не тем людям. Он встретит свою смерть здесь, в Тадистафоне, прикованный к помосту на городской площади, в то время как прохожие будут смеяться над его бессвязной болтовней. Герцогские регалии, тщательно скрываемые под покровом тайны, на поверку оказались старым кожаным плащом, палкой и кошачьим черепом, обмотанным проволокой.

Сложив зеркала, я сжал их в ладонях. Тот другой, кто пророчествовал, покинул меня, нырнув в глубину сознания. Я решил, что теперь говорю самостоятельно. Хотя далеко не был уверен в этом. Это все, что я мог сделать, чтобы не заснуть, упав лицом на стол.

Мне кажется, именно Секенр рассказал ему историю о мальчике в клетке:

— В стародавние времена, — начал я, — родился в клетке мальчик, и не было у него ни матери, ни отца. Волшебник нашел его в тростнике у берега реки — младенец плавал в клетке из прутьев, в какой обычно переносят собак или кошек.

Волшебник нашел его и повесил клетку на дерево. А потом удалился.

Призраки ухаживали за малышом, поднимаясь из Лешэ и нашептывая ему о прошлом и будущем, о живых и мертвых. Он плакал от радости, довольный своей участью, ибо не знал другой. Призраки кормили его лунным светом, шелком паутины и речной тенью.

Он рос отнюдь не большим и сильным, но все же рос, и клетка росла вместе с ним. Бывало, он ложился спать, согнувшись в своем тесном жилище, а наутро, просыпаясь, обнаруживал, что клетка увеличилась. Так продолжалось, пока его клетка не превратилась в настоящий дом со множеством комнат, обставленных мебелью, необычными приборами и странными книгами. Но его окна и двери были всегда заперты. Мальчик не мог выйти наружу. Он еще не встречал ни одного человека, так как духи, воспитывавшие его, были подобны живым теням, дымке или вовсе невидимы. По большей части он лишь слышал во тьме их голоса или чувствовал едва ощутимое прикосновение их рук.

Он еще подрос, хотя, по правде говоря, ростом он не вышел — вылитый гном — и остался тонким, как тростинка. В темноте он играл в свои игры, общаясь с духами, исследуя все, что находил у себя в доме, и был рад и доволен, так как не знал ничего другого.

И все же, как и должно было неизбежно случиться, внешний мир вторгся в его жизнь. Он слышал далекие голоса — вначале редко, затем все чаще и чаще, — смех, звуки рога.

Однажды птица с ярким оперением залетела между прутьев к нему в окно. Восхищенный мальчик потянулся к новой игрушке, но она упорхнула, и он не смог поймать ее. Он долго стоял, прижавшись лицом к прутьям и свесив руки наружу, и смотрел в небо, куда улетела птица.

Тогда он впервые стал приглядываться к внешнему миру. Он наблюдал за протекавшей рядом рекой — как неуловимо и бесконечно меняется она с каждой новой волной, с каждым дуновением ветерка. Он видел вдали громадные корабли со множеством людей, но они были так же недостижимы, как птица. Совсем рядом он заметил других детей, игравших на берегу. Он окликнул их, но они решили, что это ветер шелестит в листве деревьев. Он ведь не знал языка людей, только язык духов.

Он велел призракам выпустить его, но они его не послушались.

Тогда он заплакал и с головой погрузился в книги, которые у него были, и хотя не мог отличить правду от вымысла, а суеверие от истинного пророчества, узнал о мире очень многое. Или решил, что так оно и было. Все смешалось у него в голове.

Со временем он поверил, что родился принцем, обделенным наследником древней и благородной династии, которую выслали из страны и заточили с помощью магии.

Теперь каждую ночь, лежа в своей постели, он плакал, думая об этом.

Однажды ночью он забыл задуть свечу. Подул ветер. Огонь перекинулся на пол. Но мальчик не пострадал. Дождь потушил пожар, так что огонь не уничтожил его дом. Возможно, какой-то бог сжалился над ним. А возможно, бог отнюдь не проявил сострадания.

Мальчик отправился в большой мир и сделал свои первые шаги по земле. Но вскоре вернулся со словами: «Ах, я кое-что забыл», — залез обратно в клетку и отыскал свои туфли, без которых он не мог отправиться в путь.

Он бродил по земле среди людей, разговаривая лишь на языке духов. Никто не признал в нем принца.

Все считали его оборванцем, заморышем, безумным мальчишкой.

Он вернулся в свою клетку со словами: «Я забыл кое-что еще, то, что позволит всем узнать во мне принца».

Он взял с собой нарядный плащ и фонарь. Он отправился в город в ожидании того, что люди будут восхищаться им. Но никто и не думал этого делать.

И снова он возвратился в клетку. «Я забыл свой трон», — сказал он. Он нес с собой плетеное кресло и садился на него на всех углах, полагая, что выглядит истинным принцем в своем ярком плаще с фонарем в руках.

Люди принимали его за нищего и бросали монетки к его ногам.

«Я забыл свой дворец, — наконец решил он. — Вот в чем дело».

Он стал перетаскивать свой дом и упорно трудился много дней подряд, пока не воссоздал часть своего тронного зала, установив его на повозке, которую тащил сам.

Но по-прежнему никто и не думал преклонять перед ним коленей. Никто не приветствовал его должным образом. Дети попросили его поиграть с ними, но он ответил им на языке духов: «Не могу: Я принц». Они не поняли его и убежали прочь.

Как-то раз женщина предложила ему пищу, если он придет к ней в дом и разделит с ней трапезу. Но он ответил ей на языке духов: «Принц должен вкушать пищу в собственном дворце». Так он и сидел в своем плетеном тронном зале, а она — у себя дома, грустно качая головой. Она поела и отнесла ему все, что осталось.

Наконец к нему пришел мудрец и сказал на языке духов, которым владел свободно: «Глупый мальчишка, ведь ты по-прежнему остаешься узником, так как повсюду таскаешь за собой свою клетку. Выйди из нее и освободись».

Мальчик лишь печально склонил голову: «Я не могу. Она стала частью меня. Прутья растут из меня, как иглы из спины дикобраза».

Так оно и было, так как за время долгого пути, после многих дождей, плетеная клетка ожила и стала расти вновь, привязав руки мальчика к ручкам, за которые он тащил повозку. Узник и его тюрьма стали единым целым.

— Ну и что это за вздор? — заявил мой потный клиент. — Если бы я хотел выслушать глупейшую историю, я бы отправился на базар.

Я сложил зеркала у себя на коленях.

— Ты понял мое предсказание?

Он сплюнул на пол.

— Нет. А ты сам? — Он вышел, не сказав ни слова, и громко протопал по лестнице.

После него остался всего один клиент — древняя старуха, которая, вместо того, чтобы сесть, оперлась на палку и спросила:

— Твои глаза, дитя… Что у тебя с глазами?

— Что вы хотите сказать?

Она воскликнула:

— В них огонь! Ты горишь изнутри!

Я взял зеркало, чтобы посмотреть на собственное отражение, но вначале увидел лишь мерцающий свет лампы. Затем появились два горящих пятна, и действительно, это были глаза. В зеркале отразилось лицо, лицо моего отца. Он шел ко мне по крутому склону, шел с трудом, но полный решимости, шаг за шагом.

Наши взгляды встретились. Я закричал и бросил зеркало на пол. Неку подбежала ко мне, я прижался к ней. После этого я помню лишь, что старуха закричала, Неку позвала Тику, и они втроем пытались успокоить меня. Затем старуха ушла, а Неку с Тикой уложили меня в постель.

В ту ночь я видел во сне, как отец поднимается ко мне шаг за шагом и становится рядом с моей кроватью, источая запах смерти. На нем была искореженная серебряная маска, которую он оставил на столе в обмен на зеркальный складень.

— Сын, — сказал он мне, — для мертвых не существует времени, так что нельзя отсрочить встречу с ними. Для них что миг, что столетие — и один-единственный шаг, и вся длина Великой Реки. Это справедливо как для мертвых, так и для чародеев.

Глава 9 ГОРОД-В-ДЕЛЬТЕ

Я проснулся в кромешной тьме от удушья. Я решил, что умираю. Сон и не думал кончаться, и мне по-прежнему виделось, что отец стоит на коленях у меня на груди, обхватив мое горло своими громадными ручищами, и душит меня. Он низко склонился надо мной, и я чувствовал его дыхание, полное тлена, а он качался взад-вперед и тихо напевал:

— Я с тобой, сынок, навеки, навеки…

— Нет! Ты не можешь…

Я скатился на пол, задыхаясь и не в силах закричать, легкие мои горели, я задел стол, опрокинув его. Раздался металлический звон. Я покатился, пытаясь подняться, но снова упал — простыня обвила меня, словно саван. Почему-то мне не удавалось освободить ноги, и я пополз по комнате на руках, безуспешно пытаясь встать, и ухватился за створку окна. По счастью ставни не были заперты. Я просунул между ними голову и свесился наружу, с силой вцепившись в подоконник, и жадно вдыхал прохладный утренний воздух.

Внизу во дворе женщина негромко напевала себе нос, доставая воду из колодца. Моим первым порывом было сползти обратно в комнату, чтобы она меня не увидела; однако она уже заметила меня, но лишь улыбнулась и кивнула, продолжая петь и заниматься своим делом.

Когда она ушла, я скатился на оконный карниз и лежал там, глядя в бесконечное серо-синее небо, какое бывает только на рассвете. Совсем рядом со мной под карнизом суетились голуби, негромко воркуя. Где-то поблизости плакал ребенок. Кто-то что-то кричал. За квартал от гостиницы уличный торговец затянул свою песню. Я не мог разобрать ни слова, но тон и мотив нельзя было спутать ни с чем.

Таково было многоголосие утреннего Тадистафона — город просыпался, готовясь к дневной суете.

Должно быть, я пролежал там, опасно свесившись с края карниза, не меньше получаса, так как небо просветлело. Когда я наконец решил двинуться с места и сполз в комнату, там уже было достаточно светло, чтобы я убедился, что в комнате никого нет и что столик у кровати перевернут. Несколько мгновений я обалдело сидел под окном на полу, а затем выпутался из простыни и пополз по полу.

Рядом с опрокинутым столиком я обнаружил то, что и ожидал — отцовскую серебряную маску. Зеркальный складень исчез.

В воздухе по-прежнему стоял запах ила и разложения, но теперь я, по крайней мере, мог свободно дышать. Я подобрал с пола маску и положил к себе на колени, заглянув в пустые глазницы. Мне даже кажется, я ждал, что она заговорит со мной своим собственным голосом, а не голосом того, кто когда-то носил ее, и пообещает, что мне удастся убедить отца оставить меня в покое раз и навсегда. Об этом я мечтал сильнее всего. Как же мне хотелось стать кем-то другим или иметь совсем других родителей.

Второпях, стараясь успеть до того, как встанут слуги, я надел туфли, долго боролся с незнакомыми шнурками, стараясь завязать их как следует, и тихо соскользнул по лестнице с маской под мышкой.

Внизу в гостиной я столкнулся со служанкой — она вытирала пыль со столов. Девушка подняла глаза, но тут же поспешила их опустить.

На улице едва солнце тронуло маску, как она засветилась. Я поднял ее перед собой на расстояние вытянутой руки и поднес к лицу, но надеть не отважился. Вместо этого я побежал по лабиринту улиц, позволив свету маски вести меня. Там, где маска сияла ярче, я поворачивал, если же она тускнела, возвращался — да, конечно, это была игра света и теней, но одновременно и знаки свыше указывали мне дорогу.

Я очутился на громадной площади, которую видел накануне ночью. Теперь она была пуста, лишь несколько торговцев разбили на ней свои палатки, ватага оборванных детишек носилась от одной кучи мусора к другой, как стайка скворцов, трое или четверо пьяниц спали на скамейках, а один-единственный солдат неторопливо прохаживался перед городскими воротами, положив пику на плечо, как удочку. В центре площади возвышался грандиозный фонтан — каменный колосс, одетый в каменные листья, стоял по колено в воде и держал в руках две каменные рыбы — из их раскрытых ртов били струи воды.

Со скрещенными на груди руками, прижав к себе маску, я медленно прошел по краю площади, поначалу вздрагивая, когда эхо доносило до меня звук моих шаркающих шагов. Я направился к дальнему храму, посвященному Бель-Кемаду, Богу Смирения, который дарует прощение, приносит мир и зимние дожди. На ступенях храма отдыхали громадные стаи птиц, посланцев бога. Я осторожно прошел между ними, стараясь не вспугнуть их. Они тихо расходились в стороны, но не взлетали.

Пока я в замешательстве топтался перед массивной бронзовой дверью, рядом со мной неожиданно возник высокий тощий мужчина. Я и не заметил, как он подошел. Я повернулся и увидел необычайно гладкое желтовато-серое лицо над белой хламидой с кроваво-красными пятнами; он носил ее без пояса, и на утреннем ветру она хлопала, как парус, еще не наполнившийся ветром.

Его голос был высоким и нежным, как женский.

— Мальчик мой, пока ты не можешь войти. Еще не пришло время.

Я поднял вверх серебряную маску. Глаза у него вылезли из орбит, и он высоко и коротко взвизгнул, совсем как девчонка.

— Где ты это взял? — прошептал он.

— Отец принес мне ее во сне. Он оставил ее мне.

Незнакомец сотворил рукой какой-то знак, а затем взял ключ и отпер двери храма, слегка приоткрыв левую створку так, что в нее с трудом мог протиснуться человек. Он жестом велел мне войти, но сам за мной не последовал. Мне показалось, что он остался стоять в дверях, глядя мне вслед, но я так ни разу и не оглянулся.

Вначале мне, ослепшему в кромешном мраке, показалось, что я очутился в необъятной пещере, невероятно тихой, навевающей какое-то умиротворение, и я даже решил, что из ее глубин медленно восходит ласковое солнце. Но это оказалось простой игрой света. Когда мои глаза привыкли к темноте, я различил круглое отверстие в куполе храма, а под ним — слегка склоненную массивную голову бога и сгорбленные плечи, сплошь покрытые спящими птицами. За статуей располагались бронзовые ставни, которые вскоре должны были открыться, чтобы выпустить птиц наружу. Но пока птицы сидели наБель-Кемаде, заменяя ему одеяние, — они облепили его мраморные плечи, колени, сгрудились у ног…

Я медленно проскользил по отполированному до зеркального блеска полу между тысячами молчаливых птиц и преклонил колени перед стопами статуи, где мерцала одна-единственная, поставленная кем-то по обету свеча. Маску я положил на пол, чтобы Бель-Кемад как следует рассмотрел ее.

Я обратился к богу и долго говорил с ним, но не молился, как это принято, а просто рассказывал ему обо всем, что произошло со мной, словно выбрал его своим советчиком вместо советчиков-людей, которых у меня никогда и не было. Я рассказал ему, что не понимаю, чего хочет отец и почему он постоянно возвращается ко мне. Я объяснил ему, что одновременно и люблю, и ненавижу собственного отца, который убил мою мать и сестру, но который в самую последнюю минуту всегда пытался дотянуться до меня, чтобы спасти от того, во что сам меня втянул, словно подобный результат был для него скорее поражением, чем победой.

В конце я попросил Бель-Кемада простить отца, даровав ему покой.

Но бог так и не заговорил, во всяком случае, не обратился ко мне. Свет под сводом постепенно становился все ярче и ярче, и как только солнечные лучи коснулись скульптуры, раздался глухой скрежещущий звук, похожий на стон который, казалось, исходил из самого Бель-Кемада, и вскоре весь храм задрожал, а пол завибрировал.

Резкие удары, лязганье тяжелых металлических цепей, с грохотом разматывающихся на лебедке… Я поднял взгляд и остолбенел — ставни в куполе раскрылись, заполнив все пространство ярким дневным светом. Птицы взлетели, все одновременно, и воздух наполнился хлопаньем крыльев и какофонией криков, слившихся в единую песню без слов. Птицы покружили вокруг головы божества, подобно пчелиному рою, вылетели через окна и исчезли в небе.

Снова тишина… Только перья кружатся в воздухе… Я неподвижно сидел с серебряной маской на коленях, готовый предложить ее в дар богу, если он нагнется и возьмет ее. Прошло уже много времени, прежде чем я понял, что двери у меня за спиной открылись, и в них, перешептываясь и показывая на меня, толпятся люди, сдерживаемые безбородыми мужчинами в белых мантиях с красными пятнами. Скоре всего, это были священники.

Я оставил серебряную маску на полу для того, чтобы бог поразмыслил над ее судьбой, поднялся и направился к дверям. Стоявшие сзади подпрыгивали, чтобы получше рассмотреть меня. Но оказавшиеся впереди в испуге подались назад. Толпа разделилась, и я вышел на ступени храма. Поднялся ропот, как от наступающей волны прилива, — вся площадь была заполнена людьми, совсем недавно спешившими по своим делам, но теперь собравшимися группами и что-то оживленно обсуждающими: речь, несомненно, шла о только что случившемся чуде. Все новые и новые зрители подтягивались к храму, и многие из них смотрели на меня в ожидании. Кто-то в первых рядах упал на колени.

Жрец с женским голосом встал рядом со мной и спросил:

— О, чудотворец, какое вас посетило видение?

Я не мог сказать ему правды, признаться, что я не святой, не чистый душой белый маг и что у меня вообще не бывает видений, а черный маг, преступник-чародей, из тех, от кого следует держаться подальше, из тех, кого лишь используют сильные мира сего, из тех, кого даже невозможно полностью уничтожить, и что боги не слышат молитв чародеев.

— Скажи им, что все будет хорошо, — ответил я.

— Мудрец, но на тебе была серебряная маска Безликого Царя, Взвешивающего Души, назначенного судьей самим Сюрат-Кемадом. Ты должен был узнать нечто большее.

— Да… но… я не могу сейчас открыть этого.

Я сошел по ступеням в толпу, изо всех сил стараясь, чтобы мое лицо осталось столь же холодным, как и отцовская маска. Над площадью пронесся вздох, и огромная толпа расступилась передо мной. На другом конце площади меня ждала Тика. Как только она выбралась из гущи народа и побежала ко мне, раздались крики, но никто не попытался остановить ее. Подбежав ко мне, она вцепилась в мою руку.

— Что случилось? — спросила она, когда мы тронулись в путь, а толпа двинулась за нами на некотором отдалении, с трудом втискиваясь в узкие улочки.

— Мне приснился сон. Отец снова приходил ко мне. Он часто делает это. Я не понимаю, чего он хочет.

— Ах!

— Твоя мать, должно быть, удивилась, обнаружив, что я ушел.

— Когда мы увидели, что твоя комната пуста, окно открыто, а в воздухе стоит запах…

— Вы решили, что я мертв.

Потупив взгляд, она кивнула. Наконец она решилась сказать:

— Хуже того… Мы подумали, что ты был мертв все это время, как отец.

Остановившись, я притянул ее к себе.

— Чей? Твой или мой?

В тот же день мы уплыли из Тадистафона на судне, добравшись до берега в двух паланкинах. В первом восседала госпожа Хапсенекьют, облаченная в роскошное платье со множеством драгоценностей и блестящей золотой короной на голове. Она сидела абсолютно неподвижно, лишь слегка покачиваясь в такт движению паланкина, словно идол какого-то божества.

Но все взоры были устремлены на меня. Люди оборачивались мне вслед. Мне кажется, они ждали чуда или знамения, но ничего так и не произошло. Мы с Тикой ехали во втором паланкине с задернутыми занавесками. Множество священников в бело-красных одеяниях шли у нас по бокам, сдерживая толпу.

Хорошенько рассмотрев все это, я шепнул Тике:

— Мы бы не смогли принять столько людей прошлой ночью.

Она сидела глубоко в тени, одетая в старое платье.

— Мама прекрасно умеет все организовывать.

Неожиданно в наш паланкин просунулась рука. Занавески раздвинулись — там оказалась старуха, еле поспевавшая за нами. Я пожал ей руку. Наши взгляды встретились. Вначале она казалась испуганной, но затем в ее глазах засветилась безграничная благодарность. Под крики толпы священники оттащили ее прочь.

Я плотно задернул занавески, придержав их рукой.

— И что же сделала твоя мать?

— Она рассказала всем, что ты — пророк и целитель, что в Стране Тростников ты сотворил множество чудес и что этим утром бог призвал тебя в свой храм, потому что хотел пообщаться с тобой, как со старым другом, который в этом городе проездом. Ты же у нас на короткой ноге с богами.

— Но ведь все это ложь.

Тика фыркнула:

— Ложь, но полезная.

— Значит, люди платили ей деньги? За что?

Мне показалось, я вывел ее из себя, возможно, даже рассердил.

— Секенр, ты так наивен. О чем ты думаешь? Это же прекрасно, когда тебя считают одним из первых сподвижников нового святого, в особенности, если он друг благородной госпожи, которая когда-то была столь могущественна, да и скоро вновь станет таковой.

Да, Тика многое переняла от своей матери, госпожи Неку. Тогда мне стало это очевидно. Даже наивный Секенр смог разглядеть ту же твердость, ту же отреченность под маской роли, которую она играла. Этот человек не только способен солгать, но может и претворять свою ложь в жизнь, если сочтет это необходимым. Такой она мне не слишком нравилась, и я поспешил отодвинуться от нее в противоположный конец паланкина.

Но потом, на реке, она сама подошла ко мне. Мы плыли на большой барке по течению. Паруса на напоминавших пальмовые стволы мачтах вяло хлопали в почти неподвижном воздухе. Спустились сумерки. Здесь Великая Река сильно виляла из стороны в сторону, как часто бывает сразу перед дельтой, и расширялась настолько, что, казалось, солнце садится прямо в воду, а с севера на юг, до самого горизонта, простирается одна лишь река.

Я сидел лицом к поручню, свесив ноги над водой. Хотя на судне было больше сотни других пассажиров: знать, возвращавшаяся в столицу, богатые купцы, знаменитости из многих прибрежных городов, я чувствовал себя страшно одиноким. Эта часть кормы была огорожена деревянными ширмами, что вполне соответствовало целям госпожи Хапсенекьют, пожелавшей на какое-то время сохранить мое присутствие в тайне.

Тика присела сзади и тронула меня за плечо. Я не стал оборачиваться. В течение нескольких минут никто из нас не произнес ни слова. С палубы доносились музыка и смех. Я смотрел на заходящее солнце и на бесконечную водную гладь.

— Все чародеи предпочитают одиночество, Секенр?

Я наклонился вперед, положив подбородок на гладко отполированные перила.

— Не знаю.

Она плавно проскользнула у меня за спиной и тоже уставилась на воду. Мы были совершенно одни. Я представил, что мы очутились в самом вначале времен и извергаемся из пасти Сюрат-Кемада: лишь Тика, я сам и бесконечное множество темной воды.

— Мама не может понять тебя, Секенр.

— Да? А разве по замыслу я не должен быть таинственным? Разве не в этом состоит вся идея?

Она взяла мою руку в свои ладони.

— Пожалуйста, не сердись на нас.

— Я не сержусь.

Она улыбнулась.

— Но это так.

Я повернулся к ней, не поднимая головы с поручня.

— Я совсем не такой, каким вы представляли чародея, ведь так?

— Иногда ты именно такой. Прошлой ночью ты говорил другим голосом, полностью утратив свой акцент. Ты сам-то понял это, Секенр? Я постоянно слышу говор Страны Тростников в каждом твоем слове. Ты называешь богов Кемад. Мы же в Дельте произносим это имя как Хемад. Но прошлой ночью ты говорил, как один из нас. А еще был случай на реке, когда мы впервые встретились с тобой, и ты совсем не мог говорить на нашем языке, пока не поспал — ведь ты ушел спать? — и не проснулся. Ты выучил все слова, но Секенр произносил их, как житель Страны Тростников. Прошлой ночью ты не был Секенром.

— Значит, иногда я бываю настоящим чародеем. Я могу показывать разные фокусы. Ведь именно этого вы от меня ожидаете?

Она обняла меня.

— Этого хочет мама. Да. Ей нужен такой чародей. Но я вижу еще и маленького мальчика, одинокого и испуганного.

Я вырвался из ее рук. Она либо была неискренней, либо решила опекать меня. Мне не хотелось ни того, ни другого.

Так что мы снова сидели в тишине. Но теперь стало совсем темно, и отражения звезд рябили в черной, как тушь, воде. Один раз громадная сова спикировала прямо на нас, словно хотела поймать барку, и ее круглая голова напоминала крошечную луну. Но в последний момент она круто свернула в сторону.

За нами снова раздались музыка и смех. Один раз я оглянулся и заметил гирлянду бумажных фонариков, протянутую между мачтами. Должно быть, один из богачей веселился. В такт музыке хлопали.

— Секенр?

— Что?

— А что ты любишь делать, когда не занимаешься тем, чем обычно заняты чародеи?

— Не знаю.

Она нагнулась ко мне и начала нежно поглаживать пальцем мою щеку. Я напрягся, но не отодвинулся.

— Подумай. Ну, должно же быть что-нибудь такое…

— Ну, мне нравится… раскрашивать.

Она не поняла.

— Ты хочешь сказать — зажигать цветные огни?

— Нет. — Я повернулся к ней и жестом изобразил, как развертываю лист бумаги и работаю кистью. — Я рисую. Я хотел сказать… раскрашиваю буквы. Занимаюсь каллиграфией, иллюстрирую книги. Прежде я работал над одной рукописью…

— И это все? Ты сидишь у себя в комнате в одиночестве и изображаешь значки на листе бумаги? И этому ты хочешь посвятить всю свою жизнь?

— Да, — мечтательно протянул я. — Очень хочу. Это было бы просто прекрасно.

Она вздохнула и вновь стала смотреть на воду.

— Но ведь жизнь этим не ограничивается. Ты знаешь об этом?

Она вела себя очень странно. Я не понимал, к чему ведут ее вопросы.

— А у тебя есть друзья, Секенр? Хоть кто-нибудь?

Я тщательно обдумывал ее вопрос прежде чем ответить:

— Нет.

Она замолчала, словно мои слова поразили ее до глубины души, и снова взяла меня за руку.

— Значит, чародей не может иметь друзей?

— Да, мне так кажется.

Она прильнула ко мне и нежно поцеловала в щеку.

— А я в этом совсем не уверена.

Я не нашелся, что сказать, поэтому просто промолчал. Долгое время мы сидели молча. Я почувствовал, что потею. Пот выступил у меня под мышками. Позади, за ширмами, смех, танцы и аплодисменты сменились хором труб и тяжелым барабанным боем. Но меня совершенно не волновало, что там происходит.

В темноте во время нашего одинокого бодрствования все, что я знал об этом мире, вся моя жизнь, все стершееся и потускневшее в памяти, безжалостно пронеслось передо мной. Мне многое вспомнилось: детские игры, люди, которых я знал, когда-то сказанные слова, но ярче всего — отцовская бабочка, которую он сделал из дерева и проволоки и оживил с помощью волшебства, когда я был совсем маленьким; какой красивой и нежной она была и как я плакал, когда она умерла, и свет померк на ее крылышках.

Просунув руки между столбиками поручня, я плотно сжал ладони, а потом развел их — там сидела крошечная огненная бабочка с золотисто-белыми крыльями, окаймленными по краям ярко-красными полосками.

Тика смотрела на нее широко открытыми глазами — ее рот тоже раскрылся в беззвучном возгласе изумления.

— Это тебе, — сказал я.

Она протянула руку.

— Нет. Пусть она сама прилетит к тебе.

Бабочка робко поднялась в воздух, чуть отлетела во тьму, затем вернулась обратно и, облетев несколько раз вокруг головы Тики, сверкая, приземлилась ей на лоб.

— О! Она теплая.

— Не бойся, она не обожжет тебя.

Так мы и сидели, а бабочка то складывала, то открывала свои крылышки. Вскоре мы прижались друг к другу; Тика заснула, положив голову мне на колени, а я разглядывал бабочку, пересевшую на ее щеку. Так я и просидел всю ночь, а в сером свете утра бабочка потускнела и растаяла.

Наше дальнейшее путешествие показалось мне тщательно продуманным и подготовленным турне по Нижней и Внутренней Гегемонии, прерывавшимся на несколько дней или даже недель в крупных городах, расположенных между Тадистафоном и Дельтой: в Акхносфоне, Горадасе, Моракисфоне, Дэр-эс-Ирраде и других. Госпожа Хапсенекьют завела собственный двор, словно была царицей, и временами особо отличившимся фаворитам дозволялось повидаться со мной. Я предсказывал судьбу. Я толковал смысл описанных мне знамений, или даже гадал по предметам, которые мне давали: сломанный зуб, кусок дерева, причудливо инкрустированный кинжал. Насколько правдивыми были мои пророчества, а сколько в них было обмана и какое участие принимали в этом все остальные чародеи, живущие во мне, я сказать не мог.

Однажды ко мне привели дочь благородного господина, которой, как мне сказали, овладел демон в форме змея с человеческим лицом. Он проник в нее, когда она купалась в реке.

Столкнувшись с подобным случаем, Секенр растерялся. Но Бальредон знал, как с этим бороться — старый Бальредон, который однажды побывал в необычном городе из камня высоко в горах неподалеку от устья реки, где почитали Рагун-Кемада, Бога-Орла. Я обратился к неоспоримому опыту Бальредона, и все остальное превратилось для меня в сон. Именно Бальредон, не прикасавшийся к живой плоти шесть веков, возложил руки на девушку, вошел в нее и обнаружил злого духа, обвившегося у нее вокруг сердца. Я мог только смотреть и слушать, как они с демоном общались в течение многих часов, иногда значительно более тепло и сердечно, чем мне того бы хотелось. Я уже начал побаиваться, как бы эти двое не заключили союз и не появились в нашем мире вдвоем: Бальредон в моем теле, как в новом костюме, а демон — внутри Бальредона; но в конце концов они поссорились, и наконец я, обливаясь потом и еле живой от слабости, проснулся на полу у кровати девушки, а от демона осталось лишь дымящееся пятно на моей вытянутой руке.

Бальредон ушел в глубину сознания. Мне кажется, лишь ревность Таннивара, Лекканут-На, Орканра, отца и всех остальных, кто жил внутри меня, даже тех, кого я не знал, спасла меня. Они не позволили Бальредону забрать то, в чем их обделили. Я слышал, как они шептали: «Он не будет владеть телом. Не будет». Вот, оказывается, чем я был для них — телом, резервуаром, вещью, которую можно использовать. Именно для этих целей отец предназначал мою сестру Хамакину. Всего лишь вещь.

Неку была страшно довольна этим чудесным исцелением. Весть о нем распространилась очень быстро. Она, бесспорно, приложила к этому руку. Теперь обо мне все говорили, как о «волшебнике госпожи Хапсенекьют». В каждом городе я становился предметом самых удивительных, иногда жутких историй.

Наш эскорт рос: ученые, философы, солдаты, офицеры, чиновники, огромное количество богатых бездельников, искателей приключений и множество прочих проходимцев, искавших благосклонности, а возможно, и руки знатной дамы. По мере нашего продвижения по реке мы полностью загрузили барку пассажирами: на судне скопились толпы народа, а всю палубу заполнили павильоны и палатки всевозможных форм и цветов. Вскоре нас стала сопровождать барка поменьше, затем три низко сидящих в воде быстроходных судна с треугольными парусами и наконец — военная галера, длинная и узкая, с одной скамьей для гребцов, с поднятым носом и кормой, стилизованными под свирепых речных коршунов.

Я коротал время на палубе главной барки, на корме за ширмами или, когда мне хотелось, у всех на виду, или в палатке, размеры которой позволяли мне лечь, растянувшись в полный рост. Кордон из вооруженных стражников охранял мое «уединение». Я чувствовал себя, как птица в клетке, которую кормят, о которой заботятся, но держат про запас, приближая к себе, лишь когда понадобится.

И все же Тика по-прежнему находила и время, и возможность приходить ко мне по вечерам, и меня поддерживало общение с ней. Она рассказывала мне о Городе-в-Дельте и о тех чудесах, которые меня там ожидают. Она пыталась обучить меня игре на музыкальном инструменте, который назывался цат, и мы часами сидели в темноте, пощипывая струны, наигрывая отрывки из песен, перешептываясь.

— Мама намерена стать царицей, — сообщила мне Тика однажды вечером.

— Я знаю.

— Ах, да. Волшебники все знают.

— Когда-то ты назвала меня наивным. Но разве это не очевидно?

Тика пожала плечами.

— Да, мне кажется. Люди боятся. Старый царь скоро умрет. В сатрапиях становится все неспокойнее, там все больше и больше стремятся к независимости, но кочевники заргати угрожают всем. Или все должны объединиться, или каждому городу придется самому заботиться об обороне, и многие из них падут. Так что существует очевидная возможность…

— Старый царь? — переспросил я. — Что-то мне не кажется, чтобы он был стар.

— Благословенный Венамон Четвертый правит Великим Царством Объединенной Гегемонии уже сорок семь лет, и боги хранят его.

— Но… но я был рожден на десятом году его царствования и…

Она покачала головой, немного напуганная моим замешательством.

— Тогда тебе должно было исполниться уже тридцать семь. Я почти совсем ничего не знаю о тебе, Секенр, но я уверена— тебе нет тридцати семи.

— Я ничего не понимаю.

— Я тоже. Возможно, у вас в Арнатисе по-другому ведется летоисчисление.

Разобраться в этой головоломке я не мог. Может ли такое случится, что отец отправил наш дом на двадцать два года в будущее? Или я, перемещаясь из Города Тростников, потратил на путешествие двадцать два года, хотя мне показалось, что прошла всего пара месяцев? Неужели все мои друзья детства уже взрослые мужчины, а их сыновья — мои ровесники? А может быть, они уже благополучно забыли обо мне?

Тика поспешила сменить тему.

Позже мы лежали вдвоем в темноте. Она что-то неразборчиво пробормотала себе под нос и забралась рукой мне под одежду. Ее прикосновения были теплыми и ласковыми, и я почувствовал, что они доставляют мне удовольствие. Никто еще никогда не ласкал меня так.

— Тебе определенно не тридцать семь, — прошептала она.

Чуть позже она уснула в моих объятиях, а я поднял голову и долго смотрел на воду. Справа и слева от нас стояли на якоре корабли, их паруса были спущены, а по бортам горели огни.

Вдруг в гуще воды что-то засветилось. Мне показалось, что со дна поднимается громадный фонарь. Я наблюдал за происходящим без страха, словно это был сон, но, возможно, это и было сном, так как ни один человек ни на одном судне не видел этого, иначе раздались бы громкие крики.

Лишь в нескольких дюймах под поверхностью воды на спине плавала обнаженная великанша — казалось, она спит — она подплыла так близко к борту, что я, опустив руку, мог бы коснуться ее. Ее кожа, испещренная крапом, светилась, как куча угля. Постепенно я рассмотрел, насколько странным было ее тело: безногое, со змеиным хвостом от пояса и с перепонками между пальцев рук.

Она заговорила, но не вслух — как мне показалось, ее голос звучал прямо у меня в голове:

— Секенр, я приду, чтобы узнать тебя в грядущих столетиях, когда ты проснешься и обретешь собственное «я», тогда я тоже проснусь ото сна, в который погружена с самого рождения.

Тут она резко ушла в темную воду.

Незадолго до рассвета я видел души недавно умерших, бредущие по воде против течения в пасть Сюрат-Кемада. Я слышал их стоны, разносившиеся над рекой, подобно завываниям ветра, и понимал, что страну ожидают великие бедствия.

К югу от Ронастифона река круто поворачивала на восток, так что в более спокойные времена путешественники обычно высаживались на берег и отправлялись дальше по Царской Дороге, идущей по холмам, прозванным Горбами, и таким образом экономили несколько дней пути. Многие писатели рассказывали о том, как с их склонов впервые увидели Город-в-Дельте, а за ним — Море Полумесяца, сверкающее на солнце, подобно громадному гладко отполированному щиту.

Но мы не сошли с кораблей, и наша флотилия направилась в сторону восходящего солнца. Утром госпожа Неку собрала своих приверженцев на своеобразный военный совет. Меня туда не пригласили. Я сидел в одиночестве на складном стуле в своем крохотном убежище, наблюдая сквозь щели между деревянными ширмами за знатными господами, как они спорили, частенько указывая в мою сторону. Неку сидела, возвышаясь над всеми, на самом настоящем троне, а Тика устроилась у ее ног. Все присутствовавшие склонялись перед ними, один за другим.

После того, как совещание закончилось, Неку, сойдя ко мне на ют, устроила грандиозное представление. Вначале в мое убежище ворвалась целая толпа слуг, разобравших мою палатку, нарядивших меня с головы до ног, расчесавших мне волосы, начистивших мне туфли. Установили столы и стулья, и я вместе со знатными дамами и господами пировал за роскошным столом, в то время как молчаливые слуги приносили все новые и новые блюда и разливали все новые и новые вина.

Затем мы с Неку и с Тикой пересели за другой стол, стоявший в отдалении, и слуга принес сложенную доску. Госпожа Хапсенекьют устроила очередной спектакль, засев со мной и с Тикой за какую-то игру, в которой использовались и кости, и фишки, и карты. Я бурно запротестовал, так как не умел играть.

— Не важно, — прошипела Неку. — Просто делай вид, что играешь. Это должно принести нам везение и удачу.

Так что мы сели за игру. Я не имел ни малейшего представления о том, выигрываю я или проигрываю, делая тот или иной ход, как и о том, в чью пользу складывается вся партия в целом.

— Секенр, — заявила она, кладя в стакан три кости; в тот миг она выглядела очень неприятно: губы поджаты, черты неожиданно постаревшего лица обострились и искривились, а пальцы напоминали обтянутые кожей когти. — Секенр, клянусь, ты самый необычный ребенок из всех, кого я знала. Твои глаза. Ты ни разу не моргнул. Ты смотришь на меня, как рыба.

Я сложил ладони и подался вперед.

— Я чародей, госпожа. А вдруг мне уже тысяча лет, и я совсем не ребенок?

— Из того, что мне рассказывает моя дочь…

Я с упреком посмотрел на Тику. Она отвернулась.

— Не важно, — продолжала госпожа Неку. — Секенр, я дала тебе обещание и намерена его выполнить. Делай то, что я скажу, и получишь награду. Ты будешь жить во дворце. Любое твое желание будет выполняться мгновенно. Тика говорила мне… — Вновь дочь отвернулась от нее, резко побледнев, — что ты увлекаешься… каллиграфией. Не важно, связано ли это с твоей магией или просто хобби, но ты сможешь позволить себе любой скрипториум.^[1]

Неожиданно с носа барки донеслись крики; Неку и Тика обернулись.

— Что случилось, мама?

Госпожа Неку нетерпеливо махнула слуге и отослала его выяснить, в чем дело. Я развернул свой стул, чтобы лучше видеть происходящее.

Небо застилал черный дым. Мы медленно огибали речную отмель, рассматривая обуглившиеся руины города на западном берегу — его стены были разрушены в нескольких местах сразу. Пожар в цитадели еще бушевал вовсю.

Люди на барке в ужасе закричали. Госпожа Неку сделала знак, отгоняющий злых духов.

Я заметил длинную цепь столбов с сожженными трупами вдоль всего берега реки. Кое-где на них еще шевелилась темная масса.

— Боги! Боги милосердные! — вырвалось у Тики.

Госпожа Неку выкрикивала приказы. Барка поплыла быстрее, смещаясь к середине реки, остальные суда последовали за ней. Военная галера шла между нами и уничтоженным городом.

— Это был Ран-Ис-Тэ, — сказала Неку. — Здесь мы должны были сделать последнюю остановку перед столицей… И представить себе не могла, что заргати могут зайти так далеко.

— Возможно, старый царь умер, — предположила Тика.

— Это мы выясним уже достаточно скоро. Кто знает? Но даже его смерть может послужить нашей цели, как бы прискорбно все это ни было. — Она потянулась ко мне и взяла за руку — ее ладонь была сухой и твердой, как ствол дерева. — Мне понадобится твоя помощь, Секенр, — сказала она. — Действительно понадобится. На самом деле все, быть может, будет зависеть только от тебя.

Я продолжал смотреть на нее, не моргая, как рыба.

Огибая Горбы, мы плыли еще пять дней, так что я впервые увидел Город-в-Дельте на шестое утро, и он предстал передо мной не множеством белых куполов на фоне Моря Полумесяца, а сквозь дымку, сквозь пелену теплого зимнего дождя — стены и башни, поднимавшиеся подобно горе со множеством вершин из белого и серого камня.

Но в город мы не вошли. Я сгорал от нетерпения. Я глазел на него, по словам Тики, как крестьянин из глухой деревни. Я должен вести себя с достоинством. Я должен вести себя, как чародей, союзник знатной госпожи. Я должен выждать надлежащее время, чтобы войти в город должным образом.

Так что мы встали на якорь, солнце обжигающе пекло сквозь туман, а посланцы с других судов один за другим приплыли на лодках осведомиться у госпожи Неку о ее дальнейших планах. Она разбила для себя громадный павильон посреди палубы и приветствовала их в короне, на которой в лучах дневного солнца ярко горели драгоценные камни; окруженная стражниками, приспешниками и священниками в мантиях, она выглядела — показалось мне, никогда прежде не видевшему коронованных особ, — как самая могущественная царица в мире. Один за другим жители города преклоняли перед ней колени, целовали протянутую руку и поднимались, когда она разрешала им. Некоторым она сказала всего несколько слов. С другими отходила в сторону и говорила довольно долго.

Мне страшно хотелось рассмотреть все поближе, но стражники окружили мое убежище и вежливо, но решительно не давали мне пройти. Я посмотрел на них в упор. Они избегали встречаться со мной взглядом, но все же повиновались приказам царицы.

Царица. Я уже мысленно называл ее так. И я был далеко не одинок. Ведь именно это было конечной целью всего, чем мы занимались. И это прекрасно понимал даже наивный Секенр.

Вскоре после полудня Тика принесла мне корзину с хлебом, сыром и какими-то незнакомыми фруктами. Мы поели, сидя на палубе безнадежно далеко друг от друга.

— Что происходит? — поинтересовался я. — Чего мы ждем?

— Еще не совсем безопасно. У мамы… у нас… здесь остались враги, с которыми надо покончить. Старый царь действительно умирает, и разные клики ведут ожесточенную борьбу за власть. Можешь представить их удивление, даже шок. Никто не ожидал снова увидеть нас здесь.

— Итак, что мы намерены делать?

— Будем ждать и, возможно, молиться богам, если ты не сотворишь чуда, Секенр.

Я мог бы надеть свою личину Чародея Таинственного и Ужасного, но мне было тяжело притворяться перед Тикой. Так что я просто пожал плечами и сказал:

— И надолго все это затянется?

— Думаю, уже через несколько часов мама все уладит. Она в этом настоящий гений, ты же знаешь. Она сумеет обернуть все, что произошло, в нашу пользу.

— Все?

Тика тяжко вздохнула и заговорила, с трудом подбирая слова:

— Да, абсолютно все. Как фишки на игровой доске. Мы просто обязаны использовать все, что есть в нашем распоряжении… даже… моего отца. Так как с ним было совершено нечто гнусное и отвратительное, преступники никогда не посмеют признаться в подобном святотатстве, и наши противники никогда не узнают об этом. А следовательно, не смогут утверждать, что мама была отстранена от власти законным путем, или, что ее… осквернил… труп, что, несомненно, не позволило бы ей стать царицей.

— Понимаю.

— Так ли это, Секенр? — Помолчав, она кивнула: — Да, мне кажется, ты действительно понимаешь.

Тика ушла. Мне страшно хотелось, чтобы она осталась. Я взял ее за руку и попытался удержать, но она вырвалась и просто сказала мне, что без ее присутствия не обойтись.

Политическая ситуация была вполне ясной, но в собственных чувствах я разобраться не мог. Я постоянно скучал по Тике, когда ее не было рядом со мной. Я все время думал о ней. Я пытался представить, как сложатся наши отношения, когда все закончится. Предаваясь мечтам, я раздумывал, что сказать ей, как сделать приятное, чем порадовать.

Но теперь ей надо было уходить, чтобы разодеться в пух и прах, подобно матери, и сидеть рядом с ней, кивать с умным видом, выяснять настроения городской знати, давать туманные обещания, намекая на достойную награду, которую получат последователи.

Так что я провел еще один вечер на реке в одиночестве, свесив ноги за борт. Какое-то время я наблюдал за судами: одни проходили мимо, другие собирались вокруг нас затаившейся в ожидании стаей. Громадная трирема с гордым Королевским Орлом и змеей на гроте подплыла к нам, убрала паруса, бросила якорь и выжидала с поднятыми веслами, а на ее палубе столпились моряки.

В городе запели трубы: вначале — одна, затем — вторая, а потом они слились в хор, подобный отдаленному шторму. На стенах и крышах домов замерцали фонари и факелы.

Наблюдая за городом и рассматривая темнеющее небо, я почувствовал, как внутри меня снова зарождается и ищет выход магия. Я зажег костры холодного пламени у себя на ладонях; бережно, словно хрупкие стеклянные скульптуры, я отнес их к себе в палатку и сел, пристально рассматривая то, что создал.

У меня в голове заговорил чей-то голос, но я не узнал его.

Танал-мадт, Секенр. Танал-мадт. Жребий, выброшенный сверкающими камнями, костями и фишками. Случайность, не являющаяся случайностью вовсе. Не для твоей забавы эти хитросплетения, этот жребий. Мы выбираем его сами, ради нашей обшей пользы, и в конце концов, Секенр, ты и сам придешь к подобному заключению.

— Нет! — вскричал я и в сердцах раздавил ростки пламени в своих ладонях.

Секенр, а знаешь ли ты, для чего этот огонь, что можно делать с его помощью?

Не сказав ни слова, я вернул в свои сложенные лодочкой ладони ростки пламени и начал придавать им форму, вначале почти не осознавая, что делаю, словно повиновался какому-то непонятному импульсу, и сотворил четырехугольник из холодного белого пламени, который, мерцая, плавал в темноте. Но затем я полностью подчинил происходящее своей воле, увлекся процессом творения, и на свет появились полупрозрачные, сияющие, но проработанные до мелочей, до малейших штришков письменный стол, пузырьки с чернилами, кисти, ручки и рукопись, над которой я работал, когда на мой дом напали горожане.

Из меня выливался все новый и новый огонь, и мне казалось, что я там, в своей старой комнате, до того, как ее разрушили. Я посмотрел в окно на иллюзорный Город Тростников — не реальный город, а картинку из дыма и огня, подобную заре, созданной богом.

Моя комната была воспроизведена до мельчайших деталей: книги, сундуки, беспорядочно разбросанная на кровати одежда.

Все, все, все… Дом заговорил со мной на своем незабываемом языке таинственных звуков.

Кто-то стоял за дверью. Щеколда звякнула.

— Отец? — Ответа не последовало. — Хамакина? — Снова тишина. — Я долго ждал, затем с трудом сглотнул и поднялся на ноги, а сердце мое забилось сильнее: — Мама?..

Это была Тика, возникшая в пламени, одетая, как царица, в платье из золотой парчи, с короной на голове. Она потянулась ко мне, нагнулась, ссутулившись, как часто делала. Я не мог понять, почему она так горбится.

Уже в следующее мгновение она почувствовала, что я ее вижу. У нее вырвался возглас изумления А затем и комната, и пламя исчезли, словно кто-то задул свечу, и оказалось, что она пригнулась, чтобы войти ко мне в палатку. Я выполз на палубу и встал на ноги.

— Секенр, — сказала она, — ты должен пойти со мной. Пришло время отправиться в город.

Глава 10 УБИЙСТВО ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

Со мной обращались, как с вещью, как с куклой, которую надо приодеть, причесать и привести в божеский вид — именно так обстояло дело, когда Тика с маленькой армией женщин, которых я не знал, — главным образом, служанок — окружили меня в моем убежище, и началась бесконечная суета: меня мыли, растирали, обмазывали маслами, больно дергали за волосы и, не обращая ни малейшего внимания на мои вопли и протесты, наконец завязали их в три хвоста — один, длинный, на затылке и два коротеньких за ушами. Никто не услышал меня, когда я заявил, что выгляжу глупо. Тика была увлечена делом — прямо боевой командир, раздающий приказы своим войскам. До того, как она закончила, я уже был, поверх всего остального, облачен в блестящую красную накидку, на каждом пальце у меня красовалось по кольцу, а лент и бантов было столько, что я чувствовал себя связанным и выставленным на продажу зверьком. Наконец она взяла в руки тяжелое ожерелье из золотых прямоугольников с изображением солнца.

Тика торжественно возложила его мне на плечи, а остальные женщины почтительно молчали, наблюдая за ней.

— Это символ принадлежности ко двору, — объяснила она. — Он означает, что ты знатен и благороден.

— Что?..

— Весьма важная персона, Секенр.

— Я?!!

— Да, ты, — сказала она немного раздраженно. — С этого самого момента ты и на самом деле стал страшно важным. — Она взяла меня за плечи. — А выглядишь ты очень даже ничего… Да, я думаю, так вполне прилично. Мама хотела, чтобы я тебя загримировала, но…

— Нет!

— Это традиция. Знатнейшие из высокорожденных, высшие священники, члены королевских семей — все они гримируются по случаю церемоний.

— Нет. Я не хочу.

Тика засмеялась.

— Я сумела убедить ее, что это не слишком удачная мысль — надеюсь, теперь тебе легче. Это было бы слишком претенциозно. Каждый раз, когда ты открываешь рот, Секенр, моментально выясняется, что ты иностранец, а накрасить лицо иностранцу так же, как принцу Дельты, было бы слишком большим вызовом…

— Я не буду гримироваться!..

Она приблизилась ко мне и прошептала на ухо:

— Вот видишь, мы уже пришли к соглашению по важнейшему политическому вопросу.

Она взяла меня за руку и повела из-за ширм к центру палубы, где две шеренги солдат освободили для нас проход, сдерживая громадную толпу народа. Над головами толпы развевались на ветру гирлянды бумажных фонариков.

— Что с нами будет, Тика? — спросил я.

— Мама уже сказала тебе. Мы будем жить во дворце.

— Я не это имел в виду.

Она странно посмотрела на меня.

— Что ты хочешь этим сказать, Секенр?

Я почувствовал, что краснею. Я так и не смог ничего ей ответить. Она отвернулась и подняла руки, отвечая на приветственные крики толпы.

Мы присоединились к госпоже Неку, которая восседала в громадном паланкине, напоминавшем размерами кубрик, но, в отличие от последнего, роскошно убранном подушками, шелками и балдахинами; он мягко покачивался, как корабль на спокойной воде, когда двадцать человек впереди нас и двадцать позади, взявшись за длинные ручки, несли эту махину по трапу на берег.

Будущая царица красовалась на переднем плане во всех своих драгоценностях и выглядела в обрамлении завес, как изображение божества. Мы с Тикой съежились сзади, скрытые от любопытных взглядов толпы. Мне так хотелось поглазеть на город, но я знал, чего от меня ожидают, поэтому мог лишь пытаться хоть что-то разглядеть сквозь множество слоев материи, и мои впечатления были весьма размытыми.

Носильщики, полуобнаженные гиганты с гладко выбритыми головами, были умащены каким-то маслом, придававшим их коже легкий синеватый оттенок. На каждом из них сверкал серебряный ошейник. Они были рабами, но рабами дорогими, отборными, как скаковые лошади в упряжке. Они смотрели только вперед, шли в ногу, и ритмичный топот их тяжелых сандалий перекрывал шум толпы, уступая лишь трубам герольдов, возвещавшим о нашем прибытии.

Ворота, поражавшие своими воистину гигантскими размерами, сияли в лучах заката, подобно разверзтой пасти бога, готового поглотить весь мир — словно сам Сюрат-Кемад поднялся из тьмы, воплотившись в огне.

И стены, и башни, напоминавшие украшенные скульптурами и причудливой резьбой горы, казались мне слишком громадными, чтобы быть творениями рук человеческих.

Мы свернули в длинный узкий проход, гораздо более темный и затхлый, чем любой из переулков Города Тростников. Мне моментально стало не по себе — я даже немного испугался: казалось, мы действительно медленно, но неотвратимо соскальзываем в утробу всепоглощающего божества, чьей пастью были городские ворота. По стенам с обеих сторон вились бесконечные фризы из резных змей, освещенные факелами.

Далеко впереди редко и ритмично забили барабаны, словно в небесах запульсировало сердце бога. Запели новые трубы. Со всех сторон на шестах развевались знамена и поднимались в небо бумажные змеи, люди держали над головами иконы богов, а копья стражников, возвышавшиеся над их шлемами, колыхались, как тростниковые поля на ветру.

Нас сопровождали сотни солдат, оттеснявших в сторону другие отряды, их доспехи и овальные щиты казались чешуей громадного чудовища, извивающегося, протискивающегося в узкие улочки и заполняющего Город-в-Дельте — свою силу оно демонстрировало торчащими на спине копьями, а его мозг и железное сердце прятались за властным лицом и расшитой драгоценными камнями одеждой госпожи Хапсенекьют. Я сразу же вспомнил мамин волшебный геват — крокодила, оживленного ужасным ветром.

Мы были подобны торжественному параду без зрителей. Город казался странно оцепеневшим, погруженным в глубокую тишину.

И вскоре, бросив беглый взгляд на улицу, я выяснил причину этого. Улица вливалась в широкую площадь. Прежде чем мы спешно повернули прочь, я успел заметить мужчин, грузивших в повозки трупы. За всем этим дымились остатки храма или какого-то другого сооружения, выгоревшего до остова; его белые колонны были вымазаны черной копотью.

Наши солдаты, как я заметил, носили на руке или вокруг шеи красные ленты. У большинства трупов ленты были зелеными.

Значит, Царица хорошо поработала, пока мы стояли на рейде.

Но я не стал об этом думать. Набравшись храбрости, я выглянул наружу. Грандиозность Города-в-Дельте поражала воображение: ярус за ярусом из мрамора, кирпича и полированного черного камня — ничего подобного я прежде не видел — и над всем этим террасы высоких деревьев, словно какой-то бог создал для собственного удовольствия лес на полпути к небесам, а среди деревьев, по краям крыш, смотрели вдаль тысячи статуй — их было столько, что в жизни не сосчитать; они высились на открытых пространствах, словно были настоящими обитателями города, а все мы — лишь жуками-однодневками, копошащимися у них под ногами.

Тика затащила меня внутрь, но ничего не сказала. Она снова взяла меня за руку. А я, нагнувшись вперед, прижал лицо к занавесу и по-прежнему пялился наружу.

К нам присоединились священники: одни, безбородые, были одеты, как и те, кого я уже видел, в свободные белые мантии с красными пятнами; у других, бородатых в ярко-красных мантиях, лица были выкрашены наполовину голубым, наполовину белым, на головах они носили серебряные митры, украшенные змеями. Затем прискакали верхом знатные юноши, одетые точно так же, как и я, но с еще большей изысканностью и роскошью — буйство цветов и сияние драгоценностей; у многих из них лица были выкрашены белым или спрятаны под масками с открытыми в крике, искаженными в гневе или изогнувшимися в улыбке ртами, что делало их похожими скорее на демонов, чем на людей. В отличие от молчаливых солдат, священников с суровыми лицами или носильщиков, двигавшихся подобно единому, тщательно отрегулированному механизму, знать смеялась и перебрасывалась изысканными шутками, обмахивалась веерами и пальмовыми ветвями, размахивала мечами. Они обогнали нас, а затем повернули обратно, врезаясь друг в друга, как пьяные моты во время ночной забавы. Но Царица не обратила на них ни малейшего внимания. Она сидела совершенно неподвижно, ни на что не реагируя.

На другой стороне улицы я увидел женщин в черных летящих платьях, танцевавших вокруг статуи бога, которого я не узнал, — он был изображен с кошачьей головой и поднятыми вверх руками.

И вновь свидетельства недавней борьбы — выставленная дверь, ощетинившийся стрелами оконный переплет, труп с веревкой на шее под окном верхнего этажа. Мертвец был одет в зеленый плащ с изображением белого орла.

Я так и не понял, когда мы оказались в помещении. Изменился лишь характер звуков: шумные кавалеристы устремились вперед, затем исчезли, эхо, как в глубокой пещере, стало повторять шаги носильщиков и солдат; единственный мерно бивший впереди барабан умолк, шелест одежды и звон оружия слились воедино и стали казаться журчанием Великой Реки, несущей свои воды под Городом Тростников.

Паланкин слегка накренился, когда мы начали подниматься по лестнице, минуя альков за альковом, откуда на нас смотрели гигантские каменные лица царей, в пустых глазницах которых мерцали свечи. Тика оттащила меня от занавеса.

— Мы уже почти прибыли, — прошептала она.

— Куда?

— К Великому Царю.

Сердце у меня подпрыгнуло. Почему-то предстать перед царем казалось мне более невероятным, чем увидеть бога. Что касается богов, чудеса случаются и рядом с домом, а царь для любого жителя Страны Тростников был очень далеким правителем в очень далеком городе, фактически столь же далеким, как звезды. Сатрапа еще иногда можно было увидеть на публичных церемониях, но Царя Дельты — никогда.

Да, я, Секенр, побывавший во владениях самого Сюрат-Кемада,вернувшийся из утробы Смерти, испытывал благоговейный трепет от одной лишь перспективы увидеть собственными глазами Великого Царя Реки, Возвышенного Богами Небесного Венамона Четвертого, Владетеля Сатрапий, Отца Цивилизованного Человечества, Любимца Бель-Кемада…

И еще я был уверен, что не просто увижу его, а должен совершить нечто большее.

Я хранил молчание, пытаясь выяснить для себя, как я сам вписываюсь в общую схему событий. Даже наивный Секенр понимал, что вряд ли стоит рассчитывать на то, что госпожа Хапсенекьют просто объявит: «Я — Царица», а затем укажет на меня со словами: «Этот мальчик — могущественнейший чародей. Бойтесь его и повинуйтесь мне».

Для этого следовало сделать нечто большее. Все мы были фишками на игровой доске в игре, правил которой я не знал.

Паланкин слегка покачнулся, остановился и опустился на землю. Вновь мне вспомнилась лодка, легко касающаяся берега.

— Что ж, — прошептала госпожа Хапсенекьют, так и не обернувшись; с тех пор, как мы покинули барку, она заговорила впервые, — теперь мы рискуем всем.

— Мама, все будет хорошо, — сказала Тика.

— Ты хорошая дочь, Канратика.

Мы втроем вышли из паланкина в окружении притихшей толпы наших сторонников. И вновь масштабы здания ошеломили меня — я стоял столбом, до головокружения пялясь в нереально высокие потолки. Мы оказались в зале, превышающем размерами любую из виденных мною гор, его потолок, расписанный лунами и звездами, казался таким же далеким, как и настоящее небо. Не иначе, как это работа богов, — сказал я самому себе, — нечто созданное ими для самих себя в первый день мироздания и покинутое по непонятным причинам задолго до того, как человеческие создания набрались наглости вселиться сюда.

Во всех направлениях, насколько хватало глаз, резные колонны в виде царей, птиц и необычных длинных тварей вздымались вверх, образуя арки, перекрещивавшиеся у меня над головой, и надежно поддерживая расписной свод. Повсюду разливали свой неровный свет факелы и жаровни. Тени скользили, подобно черным тучам.

Тика слегка подтолкнула меня локтем.

— Пойдем, — шепнула она. — Действуй по обстоятельствам.

Это было очень нелегко — притворяться и играть чужую роль среди такого великолепия. По сравнению со всем этим мой родной город казался просто беспорядочной мешаниной заблудившихся лодчонок и плетеных корзин. Я очень боялся, что колени у меня подогнутся, и я просто рухну.

Мы с Неку и Тикой важно выступили вперед в сопровождении лишь нескольких десятков солдат и священников. Остальные расступались перед нами, как морские волны. Мы шли в почти полной темноте и, как мне показалось, бесконечно долго по черному каменному полу, настолько гладкому, что мне пришлось тщательно следить за тем, чтобы не поскользнуться. Опуская взгляд, я видел далеко-далеко, в глубине, маленького бледного Секенра.

Через равные интервалы мы пересекали полоски из камня другого цвета; скорее всего, они образовывали какой-то узор, разглядеть который мог лишь бог, парящий под потолком.

Мы уткнулись в шеренгу, состоявшую приблизительно из дюжины священников в пестрых одеяниях — как только мы приблизились, они развернулись и пошли впереди нас, воркуя, как голуби. Некоторые из них несли в руках маленькие лампы; один размеренно звонил в крошечный серебряный колокольчик. Мне показалось, что эти безбородые создания с напыщенными лицами больше похожи не на мужчин, а на фантастическим образом постаревших детей.

Я потянул Тику за рукав. Она повернулась ко мне, словно хотела сказать: «Ради всех богов, не сейчас». Но я все же прошептал:

— Кто они?

Она прошептала в ответ:

— Евнухи.

— Не понимаю.

— Ты слышал когда-нибудь… о том, как оскопляют животных, жеребцов…

— У нас в Стране Тростников нет лошадей.

— Отрезают им яйца. Кастрируют. Так происходит и с евнухами. Во дворце их тысячи. Из них формируют правительство.

Меня сразу же затошнило.

— Но почему? Это же ужасно.

Один из евнухов оглянулся на меня, сурово и совсем не испуганно, словно хотел сказать, что даже ужасному чародею не дозволено нарушать этикета.

Тика отвернулась. Я замолчал.

Наконец далеко впереди замаячил свет, напоминавший костер в ночном поле, когда на него смотришь издали. Мы подошли ближе — источник света рассыпался, превратившись в круг жаровен и ламп, в центре которого на помосте возвышался трон под балдахином. Священники воздели руки строго заученным ритуальным жестом, их походка, с годами отработанная до мелочей, превратилась в причудливый танец. Серебряный колокольчик неожиданно смолк.

Все стояли, как замороженные, у самого подножия трона Великого Царя, самого Венамона Четвертого.

Евнухи бросились на колени и простерлись ниц, уткнувшись в пол лбами. Знать и священники опустились на одно колено. Солдаты остались стоять.

Неку с Тикой провели меня сквозь толпу прямо к трону, моментально преклонили колени и поднялись, не дождавшись монаршего дозволения. Я порывался последовать их примеру, но Неку Прошептала:

— Нет. Чародеи не склоняются ни перед кем.

Я остался стоять.

Я совершенно отчетливо видел Великого Царя. Я мог бы подняться по трем или четырем ступенькам, ведущим к его трону, и коснуться его рукой.

Как Тика и говорила мне несколькими днями раньше, когда я отказывался ей поверить, Венамон был очень, очень стар. Он сидел на троне, подпертый со всех сторон подушками, откинувшись на металлическую спинку трона, испещренную рельефами с изображениями змей, крокодилов и людей со звериными головами. Не думаю, чтобы у него хватило бы сил подняться самостоятельно. Его щедро украшенные драгоценностями руки были тонкими, как тростинки.

Среди окружающей его роскоши он казался потерянным, погребенным в своих собственных регалиях: вышитый серебром кильт и суконные туфли, наколенники в форме змей, сползающих ему на голени, сложный орнамент из ожерелий и медальонов с эмблемой змея, заглатывающего собственный хвост, Оуробороса, символизирующего вечность. Но, хотя плащ на нем был золотым, его рубашка была настолько тонка, что все ясно видели его впалую грудь, бледную прыщеватую кожу, выпирающие ребра. С первого взгляда было видно, что ему трудно дышать.

Вначале я не разглядел его лица. Он склонился вперед, словно не выдерживал чрезмерного веса своей короны в форме пчелиного улья. Один из стоявших рядом с ним евнухов склонился и нежно поднял царю подбородок. Половина сморщенного лица Венамона была уже мертва, отчего рот скривился в уродливой гримасе. Слюни текли с парализованной стороны, смывая с подбородка белый грим. Евнух осторожно промокнул их салфеткой.

Жили лишь глаза Венамона. Внутри уродливого искалеченного тела сохранился живой ум, а взгляд его черных глаз пронзал насквозь. Он посмотрел на госпожу Хапсенекьют и сказал что-то, чего я не расслышал. Не думаю, чтобы и она услышала его слова.

Она неожиданно воздела вверх обе руки, словно приветствовала бога, и продекламировала так громко, что ее Голос эхом прокатился по залу:

— Великий Небесный Царь, Повелитель Всех Земель, если ты соблаговолишь выслушать про деяния, свершенные во имя твоей неувядающей вечной славы, знай же, что в этот день я избавила город от предателей, твоих врагов!

Царь снова склонился вперед. Мне показалось, что он вот-вот упадет с трона, но евнухи так и не двинулись с места, чтобы подхватить его. Венамон старательно работал губами, словно приводил в действие какой-то незнакомый механизм, пытаясь произнести хоть слово. Но потом ему все же удалось справиться с этой нелегкой задачей, и он заговорил медленно и четко, хоть и одной стороной рта, иногда шепелявя и разбрызгивая слюну во все стороны.

— Да, все предатели. В том числе, как я понимаю, и мой собственный сын.

— Великий Царь, твои враги пали!

Царь кивнул и снова откинулся на спинку трона.

— Так что все предатели мертвы. Это делает политическую ситуацию, как и положение с вассальной зависимостью… гораздо более простыми и однозначными.

Его рот искривился. Он поднял испещренную старческими пятнами руку. Пальцы его напоминали когти. Евнух отстранил его руку и вновь воспользовался салфеткой.

— О Могущественнейший, я стремлюсь лишь преумножить твою бесконечную славу, — воскликнула госпожа Хапсенекьют. — Да будет вечно здравствовать Великий Царь!

Все окружавшие нас подхватили этот крик:

— Да будет вечно здравствовать Великий Царь!

Даже я присоединился к нему.

— Или, по крайней мере, хотя бы еще несколько дней, — сказал Царь, когда мы вновь замолчали. — Пока ситуация не прояснится, и все не уладится. — Его взгляд упал на меня. Я оцепенел. — А это тот самый знаменитый чудотворец из… из… откуда же?

Он ждал от меня ответа. Но теперь я не мог выдавить из себя ни слова. Стоявший рядом со мной евнух толкнул меня локтем, бросив на меня сердитый взгляд.

— Из Страны Тростников, Великий Царь. Из Арнатисфона.

— Говори помедленнее, мальчик. Не надо жевать слова. Да, я слышу говор Страны Тростников в твоей речи. Я однажды посетил Арнатисфон, когда еще был принцем, примерно твоих лет. Ты знаешь об этом?

Я уставился в пол.

— Нет, господин.

— Смотри мне в глаза, — потребовал он. Я поднял взгляд. Несмотря на бедственное состояние его здоровья, именно он был хозяином положения. Я чувствовал, что он взвесил меня на своих весах и остался весьма не доволен результатом. — Если ты гениальный чародей, тебе нет нужды пресмыкаться перед обычным царем… а? Не так ли?

Я с трудом сглотнул и заставил себя сказать:

— Да, это так.

Теперь взгляд Венамона стал еще более пронзительным, чем прежде. В зале воцарилась абсолютная тишина. Присутствующие затаили дыхание.

— Что ж, тогда, кто же ты, дитя?

Я принялся судорожно обыскивать свой разум: Отец? Бальредон? Лекканут-На? Что мне делать? Но все они хранили молчание, ничто не возбудило их интереса данная ситуация никоим образом не касалась их собственных планов. Я остался в одиночестве, предоставленный самому себе.

Я посмотрел на Неку и Тику. Их лица были непроницаемы, как маски. Все замолчали, слушая, что я скажу дальше, словно от этого зависела судьба всех и вся. Думаю, так оно и было. Я не понимал, почему госпожа Хапсенекьют не отрепетировала со мной этот разговор. Это же было совершенно нелогично. Возможно, она действительно верила, что я был могущественным чародеем, лишь притворявшимся неразумным мальчишкой, несмотря на все свидетельства прямо противоположного. Если я представлял собой нечто большее, нежели обычный человек, от меня следовало ожидать, что мне заранее будет известен ход событий. Что же тогда она имела в виду, когда сказала: «А теперь мы рискуем всем»?

Теперь единственное, что мне оставалось, дабы достойно сыграть свою роль — надеть на себя маску чародея.

— Великий Царь, — сказал я, — я Секенр из Страны Тростников, чародей, сын чародея Ваштэма, о котором ты, несомненно, наслышан.

— Да, — кивнул Венамон. — Твоего отца боялись повсюду. Но он уже мертв.

Я тщательно обдумал свой ответ. Я дрожал и слабел от страха, но все же был уверен, что мои последующие слова обязательно должны были быть такими:

— Его боялись больше всех остальных, мой господин, но теперь он мертв, и мертв только потому, что я убил его. Следовательно, теперь меня стоит бояться больше всех остальных.

Из толпы раздались вздохи, за которыми последовал настоящий шквал удивленных перешептываний.

— Ты убил собственного отца, — сказал король, и это было утверждением, а отнюдь не вопросом.

Тика посмотрела на меня так, словно никогда не видела прежде, и ей явно не понравилось то, что она увидела. В этот момент у меня перехватило дыхание, так что я при всем желании не смог бы произнести ни слова. Я был на грани срыва — я боялся, что расплачусь или потеряю сознание, или просто убегу прочь. Под своей роскошной одеждой я насквозь взмок от пота.

Слов у меня просто не было. Тогда я сложил ладони и развел их в стороны. Там плясали крошечные язычки белого пламени.

Царь ничем не выказал своего удивления.

— Подойди и сядь рядом со мной.

Я поковылял вперед.

— Сюда, — показал он. Евнух положил подушку на верхнюю ступеньку, у ног царя.

На негнущихся ногах я поднялся по ступенькам и сел, положив руки на колени ладонями вверх, и пламя прорывалось у меня между согнутыми пальцами.

— А теперь расскажи мне, Секенр, сын Ваштэма, что ты знаешь о замыслах богов?

Почему бы ему не спросить об этом священника? Ведь ему, без сомнения, известно, что боги сторонятся чародеев. Он играл в свою игру. Мне оставалось только играть вместе с ним, словно я сам затеял эту партию. Это снова был жребий, танал-мадт, бессмыслица, складывающаяся в определенную схему, но лишь в ретроспективе. Мне оставалось лишь ждать и надеяться, что позже я сумею разгадать ее значение.

— Великий Царь, — начал я, — я путешествовал в Страну Смерти. И вернулся оттуда. Из владений Сюрат-Кемада.

— Хемада, мальчик. Здесь, в Дельте, мы говорим Хемад, когда называем имена богов. У нас он зовется Сюрат— Хемад.

Я поднял на него взгляд, на миг изумленный его тоном педантичного учителя. Живая сторона его рта слабо улыбалась.

Я сглотнул, сделал паузу и продолжил:

— Я выполнил там одну миссию в домах наших прародителей… и узнал множество разных вещей.

Король напрягся, как рыбак, почувствовавший первую сильную поклевку.

Значит, вот что его интересует!

— А ты не открыл секрет вечной жизни? Правда ли, что чародеи могут жить вечно?

Я сжал руки в кулаки и выпустил из них пламя.

— Сомневаюсь, чтобы они жили вечно, о великий Царь. Всепожирающий Бог в конце концов поглотит всех нас. Но я могу сообщить тебе, что моему отцу было уже больше трехсот лет, когда я совершил… то, что мне пришлось совершить.

— Чародеи и цари похожи, Секенр. Нам обоим приходится делать то, что было бы достойно порицания, если бы это сделал кто-то другой.

— Мне тоже так кажется, о могучий Царь.

Венамон задрожал, его руки и ноги свело сильнейшей мучительной судорогой, голова затряслась так, что страшно было смотреть. Мне показалось, что он вот-вот свалится с трона и рассыплется, превратившись в кучку костей и праха. Евнухи подхватили его, выпрямили и усадили вновь. Какое-то время он просидел, свесив голову, хрипя и откашливаясь. Но затем заставил себя заговорить:

— Секенр, а меня ты можешь сделать чародеем?

— Нет, повелитель. Я и сам-то не могу стать им. Скорее, магия сама приходит ко мне.

Венамон мешком осел на троне.

— Этого-то я и боялся.

— О Великий Царь, я знаю дорогу в Страну Мрака, свободно владею языком ее обитателей, но не могу вернуть душу с пути, который ей в конце концов суждено пройти.

— Тогда что же ты можешь? Какой вообще прок от твоей магии?

— Временами я и сам не знаю. Она затаилось во мне, подобно буре. Когда она поднимается, я способен на многое.

— Так ли это?

В этот момент я бросил взгляд на присутствовавших. Знать по-прежнему стояла на одном колене. Евнухи остались распростертыми на полу, но подняли головы. Неку и Тика внимательно следили за нашим разговором.

А за толпой, вдалеке, из тьмы, откуда-то из-за колонн, показалась нелепейшая фантастическая фигура. Я вначале даже подумал, что это Луна сошла с неба, чтобы поселиться в Большом царском дворце, так как увидел светящееся лицо, похожее на лунный серп, словно его отражение в воде — лицо было искажено, будто сумасшедший скульптор специально долго искривлял брови, поднимая их на лоб, а подбородок закруглял и до невозможного выдвигал вперед — но все эти уродства меркли перед размерами полукруглой головы, в два раза превышавшими нормальные. Незнакомец действительно светился, словно бумажная фигурка, подсвечиваемая светом лампы. Но в его глазах застыл мрак.

В абсолютной тишине он скорее плыл, чем шел по полу, совершенно не двигая ногами, а луноподобное лицо возвышалось над телом, одетым в мантию, черную, как ночь, и испещренную звездами — не просто темная одежда, расшитая драгоценными камнями, нет, кусок неба, превращенный в одежду. Звезды замерцали сильнее, когда он подошел ближе. Одна из них упала и потухла.

У меня вырвался крик ужаса, но Царь лишь кивнул. Как ни удивительно, больше никто не заметил незнакомца, даже когда он проходил среди коленопреклоненных и распростертых на полу людей. Он поднял невидимую руку — в пустых рукавах ничего не было — и внезапно мы втроем остались одни в совершенно пустом зале: я, царь и ожившая Луна.

Громадное лицо расплылось в зловещей улыбке, обнажившей черный рот и потемневшие зубы.

— Ах, Секенр, сын Ваштэма, как долго я ждал встречи со столь блестящим чародеем, как ты. — Голос был высоким, резким, назойливым и звучал так, словно исходил откуда-то издалека.

Я поднялся на ноги.

— Кто ты? — спросил я. Эхо многократно повторило мои слова. Когда говорил тот, другой, этого не происходило.

— Конечно же, чародей, Секенр, гораздо более могущественный, чем ты… — Луна негромко рассмеялся, поднимая невидимую руку ко рту, чтобы изобразить притворно любезный жест, предписанный этикетом. — О, ты хотел лишь проверить, в здравом ли я рассудке, так как ни один чародей или даже простой волшебник не выдаст своего истинного имени по доброй воле. Ты можешь звать меня, как пожелаешь, например, Луной.

Я остолбенело смотрел на него.

— Пусть так и будет. Луна.

— Пусть так и будет, Секенр, сын Ваштэма, за всю мою жизнь лишь несколько человек убедили меня довериться им, и их истинные имена…

Я поднял руку.

— Замолчи! Прекрати немедленно!

— Очень хорошо! Настоящий чародей должен научиться повелевать. Но я все же не замолчу, во всяком случае, не до конца, потому что еще не решил, дать ли тебе понять, знаю ли я твое истинное имя или нет.

Магия проснулась внутри меня — нет, не мои вторые, третьи, бессчетные «я», а безудержная стихийная сила, более мощная и яростная, чем когда-либо. На мгновение я почувствовал слабость, словно громадный кулак изнутри ударил по моему телу, как по пустому мешку. Затем появился неприятный зуд и легкий звон в ушах, а потом пришла легкость, словно моя кожа стала тоньше бумаги, превратилась в хитро сплетенную паутину, пытающуюся удержать дым.

Я поднес руку к лицу и увидел, что охвачен магическим огнем. Когда я сжал руки в кулаки, посыпались искры.

Луна снова расплылся в кривой улыбке, демонстрируя гнилые зубы.

— Вижу, что в тебе есть истинная сила, Секенр. Да я это уже знал. Но понимаешь ли ты, как ее пользоваться?

— Да.

Он почесал свой длинный подбородок невидимыми пальцами.

— Угу. Ну-ну. Посмотрим.

Он снова поднял руки, и вода полилась из его пустых рукавов — насколько я мог видеть, сверхъестественная жидкость заполняла весь огромный зал. Фонари и факелы отражались в ее рябящей поверхности. Но ни одного звука не было слышно, хотя Луна стоял прямо передо мной, а из его вытянутых рук били два фонтана-близнеца. Царский трон превратился в остров. Медленно, но неуклонно вода поднималась, заливая первую ступеньку, вторую, третью, на которой стоял я.

Чародей с лицом-луной медленно дрейфовал по залу, стоя на поверхности воды.

Я отступил на самый верх помоста, но вода обрызгала мои туфли и залила их, поднявшись затем до лодыжек — страшно холодная, она гасила магический огонь в моем теле там, где касалась его.

Я посмотрел на царя, но он тоже исчез. Мы остались вдвоем. Мы стояли с двух сторон от трона, и Луна поднимался по мере подъема воды, в то время, как я погрузился уже по колено.

Теперь я был твердо уверен: Луна был моим врагом и пришел, чтобы убить меня, а пока просто развлекается, играя со мной, как кошка с мышью.

Но пока он присел так, что наши лица оказались на одном уровне, и сказал:

— Сними-ка туфли, Секенр. Ты же знаешь. Или я могу решить, что ты обычный бродячий фокусник из провинции, который попросту отнимает мое время, а?

Я нагнулся, опустив руки в воду. Огонь у меня на ладонях погас.

— Ну-ну, продолжай.

Я снял обе туфли, отшвырнул их, а затем, схватившись за спинку трона, встал на сиденье, туда, где всего минуту назад сидел Царь.

— Ага, — кивнул Луна, снова улыбнувшись. Он то же встал.

Очень осторожно я ступил на воду, как раз в тот момент, когда она залила тронное сиденье, и поверхность удержала меня.

Луна опустил руки. Вода стекла на пол.

— Мне было интересно, сколько все это продлится — сказал он. — Пойдем.

Он повернулся, вынуждая меня последовать за ним, и мы вдвоем молча шли по бесконечным затопленным коридорам, как мне показалось, в течение многих часов, пока я совсем не вымотался. Но Луна так и не замедлил шага. Я старался не отставать от него. Когда мы проходили мимо фонаря или окна, я видел, что от его невидимых ног расходятся по темной воде круги точно так же, как от моих. Во тьме я с трудом мог разглядеть собственное отражение — откуда-то сверху или снизу на меня смотрел мой бледный образ — из его собственного мира, из далекого далека.

— Секенр, ты видишь дверь?

— Какую дверь? — Едва эти слова слетели с моих губ, я понял, какой допустил промах, — я попросту продемонстрировал, насколько ограничены мои возможности.

Но Луна никак не отреагировал на это. Пройдя еще несколько шагов, он остановился. Я встал рядом с ним. Он поднял руки и, как мне показалось, раздвинул тьму, подобно занавескам. На миг мне почудилось, что все вокруг поглотил серый туман — нет, просто окружающий мир распался, а вещи утратили свою форму. Затем изображения замелькали, как отражения в пруду, и появилась залитая светом комната с высоким потолком, заполненная полками и шкафчиками, забитыми знакомыми книгами, пузырьками и бутылками.

Мы стояли на сухом полу, и мои босые ноги ощущали чуть теплые шершавые камни.

Прямо передо мной возвышалась громадная куча обугленных человеческих костей, поверх которой ровными рядами, где-то на уровне стола были сложены почерневшие черепа.

Луна подплыл ближе.

— Добро пожаловать в мою скромную мастерскую, господин чародей. А теперь смотри внимательно — я покажу тебе свое величайшее сокровище.

Он широко распахнул дверцу шкафчика, продемонстрировав мне две пустые полки.

— Ты его видишь?

Мне пришлось притвориться.

— Да, конечно.

Молниеносно, подобно атакующей змее, его рука схватила меня за борт камзола и бросила на стол, рассыпав кости. Началась борьба, продолжавшаяся, увы, очень недолго. Белое пламя поднялось с моих рук. Он дохнул на меня синим пламенем, потушившим белое. Я подумал о мече. Он сломался о его невидимый камень. Я взмыл в воздух, закричав цаплей, широко раскинув крылья, но орел с головой крокодила схватил меня за ноги своими челюстями и потянул вниз.

Луна припечатал меня к столу и без каких-либо усилий удерживал одной левой рукой несмотря на отчаянное сопротивление. Черепа покатились на пол. Там, где должна была находиться его правая рука, материализовался кривой золотой кинжал, похожий на лунный серп за облаками.

Он больно прижал им мой нос.

— Хоть это-то ты видишь достаточно отчетливо, не правда ли, заморыш, возомнивший себя убийцей? Да-да, мне кажется, это будет последним, что ты увидишь в жизни, потому что я предполагаю вначале вы колоть тебе глаза, затем отрезать язык, потом — яйца, пока капля за каплей буду высасывать из тебя и жизнь, и магию. Секенр, ты действительно видел мое величайшее сокровище — пустоту у тебя в голове, твое безграничное невежество. Да, если собрать все, что ты знаешь о магии и чародействе в этом кабинете, он останется пустым. Да! Да! — Он полоснул мне по лицу кинжалом, оставив небольшие надрезы под глазами. — Секенр, ты хилый немощный ребенок, владеющий громадным, мало того, несметным сокровищем, которое ты унаследовал от отца, но ты оказался абсолютно беспомощным перед первым встречным, который намерен вырвать его из твоих рук. Царь обещал мне, что я смогу это сделать. Да, я служу царю, а не этой похотливой сучке Хапсенекьют. Можешь себе представить, что будет, когда она обнаружит, что ее драгоценный чародей исчез?

Он сделал надрез у меня под подбородком. Я изогнулся, подтянул колени к груди и изо всех сил пнул ногами то место, где должен был находиться его пах. Но мои ноги прошли сквозь его тело, словно его мантия была наполнена прахом или сухими листьями.

Мантия отлетела в сторону, а его невероятная голова воспарила надо мной в воздухе, кинжал плавал перед моим лицом — две луны в темном небе — все остальное его тело было абсолютно невидимым, но его хватка ни на минуту не ослабевала.

— Как же ты разочаровал меня, Секенр. Драться на физическом уровне. Уж не думал я, что ты совсем не знаком с боевой магией. Это же просто невероятно. Обладая громадной библиотекой знаний, ты так и не удосужился открыть хотя бы одну-единственную книгу. Ты даже не нашел ключа к дверям библиотеки. Просто невозможно поверить. Внутри тебя скрывается величайшее из всех когда-либо существовавших хранилище черной магии, плод трудов многих столетий — да, я знаю большую часть твоей истории. Ваштэм был весьма и весьма известен в Школе Теней.

— В Школе Теней?.. — умудрился выдохнуть я.

Разрезав мой широкий пояс, он сорвал пуговицы с камзола, разодрал рубашку и провел на груди кровавую линию. Я держал себя в руках. Я даже не вскрикнул.

— Это братство, к которому принадлежат все истинные чародеи, — пояснил он, — где каждый из нас учится где мы растем, превращаясь из подмастерьев в полноправных членов ложи, признанных мастеров убийства так как наши ученые степени — это смерть, искусное умерщвление наших коллег. Для того, чтобы получить — диплом, ты должен убить собственного учителя, или он убьет тебя. В этом и состоит выпускной экзамен.

Нож оказался у меня перед глазами.

— И где эта школа?

Он засмеялся, воткнул нож мне в левую ноздрю и с силой провернул. Я вскрикнул. Кровь и слезы потекли у меня по лицу.

— Если бы ты хоть что-то собой представлял, а не был просто мелким мошенником, Секенр, тебе не пришлось бы спрашивать. Ты бы увидел. Но ты действительно всего лишь трюкач, жулик, и таким образом ты принес мне величайшую из всех наград — потому что, признаюсь, даже я не смог бы никогда одолеть твоего отца, но ты, мой мальчик, совсем другое дело, и когда я покончу с тобой, после того, как убью тебя вдохновен но, изобретательно, медленно и со вкусом, все, чем владели Ваштэм, Бальредон, Таннивар и все остальные, будет принадлежать мне. Я завладею даже тобой, Секенр, — я сохраню тебя в себе, как любопытную безделушку. В отличие от тебя, Секенр, я знаю, что делать со своим наследием.

Я попытался воззвать к Сибилле, но не успел — нож Луны промелькнул в воздухе у меня перед лицом и облетел вокруг моей головы. Лезвие так и не коснулось меня, но он явно что-то отрезал, и мое лицо тут же оцепенело. Я не мог говорить. Он усердно работал ножом вокруг моего тела. Я лежал на столе полностью парализованный. Ему больше не нужно было удерживать меня своей невидимой рукой. Сам себе я больше всего напоминал иллюстрацию, вырезанную из книги несколькими взмахами бритвы — искалеченное ничтожество, совершенно не способное к сопротивлению.

Он поднял мою правую руку, чтобы я мог видеть ее. Рана от стрелы в запястье открылась. Рукав моментально пропитался кровью.

— Как удобно, — прокомментировал он. — Кажется, ты решил избавить меня от хлопот.

Рана в боку тоже открылась. Я не мог дышать. Кровь из пробитого легкого хлынула изо рта. Когда я попытался заговорить, кровавые пузыри размазались у меня по щекам. Дотянуться до Сивиллы я не мог. Я не мог заставить ее услышать меня.

Мне показалось, что чародей Луна открыл мою грудь, как сумку, и стал рыться в ней, чтобы извлечь оттуда мое еще бившееся сердце, которое он поднял в воздух, чтобы показать мне, он произнес какое-то слово, и сердце объяло синее пламя. Потом наступила тьма. Не знаю, сколько это продолжалось. Но когда я очнулся, он стоял надо мной, как прежде. Рубашка на мне была разорвана, но грудь — лишь порезана, хотя весь бок был мокрым от крови.

Я провалился в полубред-полусон, в котором отцовский дом заполнили эватимы. Крокодилоголовые посланцы Бога Смерти пришли к моему смертному одру, приказали мне встать, одеться и следовать за ними в их страну, где Сюрат-Кемад, чьим ртом является ночное небо, зубами — звезды и из чьей утробы вытекает Великая Река, ожидает меня, как он всегда ожидает чародеев.

В этом полусне-полубреду я увидел Хамакину с мамой, они стояли рядом со мной и плакали. Мама держала мою кровоточащую руку. Она говорила со мной на языке мертвых, и я отвечал ей, с удовольствием вспоминая о прежних счастливых временах.

Орканр завладел телом. Теперь действовал не Секенр, как и не Ваштэм, не Таннивар и не Лекканут-На. Орканр жил в Городе-в-Дельте во время правления царя Сестобаста Завоевателя, когда еще не была установлена Гегемония на всей Реке. Но Орканр был значительно старше — возраст этого седовласого чародея, высокого и тонкого, как тростинка, превышал тысячу лет — он помнил битвы героев с богами, разгуливавшими по земле в начале времен, древний всезнающий Орканр, советник царя Сестобаста, заставлявший отступать драконов и изгонявший силы тьмы. Непонятно, было ли это частью разработанного им самим таинственного плана, или событиям было позволено развиваться спонтанно, но враг убил Орканра, затем второй враг убил первого, третий — второго, и так до тех пор, пока река, истоком которой стала смерть Орканра, не влилась в зловещий род Ваштэма и в конце концов — в Секенра?

И вот он, бесконечно терпеливый Орканр, оказался в логове своего злейшего врага, совсем не подозревавшего об этом.

Он сел на столе, ухмыляясь.

У Луны вырвался возглас изумления:

— Секенр! Как тебе удалось это сделать?

— Оставь ребенка в покое, — спокойно ответил Орканр. — Он не давал тебе повода к ссоре. Скорее, она между нами, Луна, чье истинное имя Декак-Натаэ-Цах, что означает, весьма приблизительно кстати, Ползущая Ящерица или что-то в этом роде.

— Ты не Секенр!

— Я уже сообщил тебе об этом. Ну-ка, догадайся, кто я на самом деле!

Луна метнул огненное копье, но Орканр, даже не подняв руки, создал щит из огня своего тела. Это было бы — слова проникли в мое угасающее сознание, словно Орканр прошептал их Секенру во сне — ребячеством, трюком для подмастерья, недостойным истинного чародея, выпускника Школы Теней. Его щитом был разум. Он создал непроницаемую сеть из мыслей, словно собрал воедино тысячи железных колец и соединил их силой воли — и все это меньше, чем за секунду.

Огненное копье пробило несколько первых колец, а затем застряло в их массе. Упав на землю, оно уже остыло и стало тускло-красным, а вскоре исчезло.

Луна отступал, возможно, размахивая перед лицом невидимыми руками. Этого я сказать не могу. Орканр не утрудил себя произнести хоть слово. Постепенно руки Луны стали видимыми — они действительно плавали в пространстве перед его лицом — похожие на руки скелета, ажурные полоски из жидкого стекла.

По-прежнему неподвижно сидя на краю стола, Орканр дотянулся до него словом и оторвал эти стеклянные руки. Луна закричал, но крови видно не было. Он упал на невидимые колени, в отчаянии уставившись туда, где только что были его руки.

Орканр соскользнул со стола, и походка его сразу стала неуверенной — в первое мгновение его удивило, каким легким стало тело и какими короткими ноги. Он сделал шаг, затем другой, но колени у него подогнулись, и он упал у стола навзничь. Он потянулся к краю столешницы, но чужие непослушные пальцы не могли схватиться за доску.

Луна с надеждой поднял взгляд. Кресты из сияющих белых линий замелькали перед ним в воздухе — его творение непрерывно поворачивалось и извивалось, становясь все больше и больше.

Орканр взмахнул правой рукой. Светящиеся бумеранги потухли. Брызнула кровь, залившая Луне лицо. Орканр колебался, выжидал, но вскоре понял, что кровь была его собственной — из запястья. С рукава капало, весь бок рубашки стал мокрым от горячей крови, которая начала просачиваться сквозь камзол.

Орканр откашлялся и сплюнул кровь. На мгновение тошнота подступила у него к горлу. Я закричал внутри его разума, чтобы встряхнуть его, а затем с большим трудом постарался сфокусировать свои мысли, пытаясь рассказать Орканру, как я получил все эти раны, чтобы упросить его хоть что-нибудь предпринять перед тем, как я — мы — истечем кровью.

Он снова сильно ударил Луну одним лишь небрежным взмахом мысли. Тот зарыдал и лег неподвижно. Затем Орканр стал собирать огонь из своего тела, пока холодное пламя не зашипело у него во рту, запястье не загорелось, как факел, а весь бок не засиял брильянтовым светом. Одежда Секенра вздыбилась волной от вырывавшегося из него пламени. Боли он не ощущал.

Огонь поддерживал нас обоих, пока Орканр широкими шагами пересекал комнату, почти взлетая в воздух от непривычной легкости тела, столь непохожего на то, что было у него при жизни, горя ярким пламенем и истекая кровью. Луна в страхе смотрел на него. Орканр немного неуклюже потянулся к нему горящей рукой. Он схватил Луну за подбородок и поднял в воздух. Побежденный чародей оказался на ощупь сухим и горячим, а весил не больше лимона. Я с отвращением подумал, что от него осталась лишь уродливая голова.

— Пойдем со мной. Пора закончить то, что началось между нами много веков назад, — возбужденный голос Орканра скрипел и срывался от гнева. Он не привык говорить легкими и горлом мальчишки.

Луна заскулил:

— Кто ты?

— А ты не знаешь?

Глаза Луны округлились, он взмолился:

— Нет! Ты знаешь мое истинное имя. Ты отмахиваешься от меня, как от мухи, словно я какое-то ничтожество, но я тебя не узнаю.

— Это потому, что ты и есть ничтожество. Разве не ты подстроил мое убийство несколькими твоими любимчиками, чтобы моя душа была разделена между ними — хотя бы поэтому ты всегда был ничтожеством. Я мог бы раздавить тебя, как козявку. Но эти любимчики, которых ты никогда не смог бы одолеть, один за другим были убиты Ваштэмом из Страны Тростников. Так я смог воссоздаться и вернуться к тебе.

— Нет! Нет! Я не знаю тебя! — Лицо Луны стало безумным от ужаса. Мне, Секенру, показалось, что он действительно сошел с ума, но Орканр просто удивился, а ему знать лучше.

Луна попытался воспользоваться своим последним козырем. Его невидимое тело осталось на месте. Он встал на ноги и оказался настолько выше мальчика Секенра, что рука Секенра не могла дотянуться даже до его подбородка. На миг он обрел свободу.

Орканр рассмеялся и ударил ногой туда, где положено было находиться колену. Нога не встретила ни малейшего сопротивления, но невидимое тело обрушилось. Орканр на лету поймал светящуюся голову и, взвесив ее на руке, сделал вид, что собирается ее бросить, в то время как его враг хрипел:

— Я… тебя… не… знаю…

Орканр подбросил голову в воздух, поймал и поднял так, что их носы почти соприкоснулись. Нос Секенра все еще кровоточил там, где был порван. Орканр излечил лишь самые опасные раны. Пока он говорил, кровь испещрила все лицо Луны.

Он уставился поверженному противнику в глаза.

— Должно быть, у тебя началось размягчение мозгов. Ты звал меня Старой Жердью, когда был мальчишкой, так как я уже тогда был стар, гораздо старше, чем ты мог себе представить. Помнишь? Когда ты вырос, ты стал обзывать меня гораздо хуже. Но твои оскорбления не причиняли мне никакого вреда, как и твои жалкие чары. Помнишь? Это ты обманом завлек меня в Склепы Усопших за городом, где и предал. Помнишь?

— Всемилостивейшие боги! Этого не может быть! О, Сюрат-Хемад, возьми меня в свое царство, путешествие в которое я так долго оттягивал…

Орканр сильно сжал щеки Луны большими пальцами, и лицо начало невероятным образом деформироваться. Язык вывалился наружу. Глаза вылезли из орбит. Орканр быстро крутанул руками, повернув лоб в одну сторону, а подбородок — в другую. Луна зашипел сквозь зубы.

— Я Орканр, одураченный тобой, древний Орканр вернулся, чтобы заплатить по старым счетам. Тебе придется еще немного подождать, пока я с тобой не покончу. А теперь пойдем, пришло время снова вернуться в Склепы Усопших. Нам ведь предстоит столько всего обсудить, тебе и мне. Я так долго ждал этой возможности, что не намерен больше откладывать разговор ни на минуту.

Орканр понес своего врага в Склепы Усопших. Для Секенра это все было, как в дурмане, в полубреду: многочасовая ходьба под дворцом по низким сырым туннелям, заканчивающимся громадными залами со статуями вдоль стен, спуск по лестницам из холодного черного камня, ведущим в глубь земли, оставшиеся позади пещеры с обрушившимися незнакомыми идолами, позабытыми и позаброшенными. Пламя тела не освещало пути рана на запястье тоже погасла — остался лишь светящийся шрам.

По пути нам никто не встретился. Чары Луны, освободившие тронный зал от «посторонних», действовали по-прежнему. Мы остались одни в нашем пустынном мире. Секенра заинтересовало, была ли использована манипуляция со временем, примененная отцом, когда тот перемещал дом. А может быть, все происходящее займет в реальном мире всего несколько секунд, и события развиваются настолько быстро, что глаз стороннего наблюдателя, не чародея, просто не в состоянии уследить за ними?

Да, дитя, что-то в этом роде, — подумал Орканр. — Именно.

Секенру страшно хотелось расспрашивать его и дальше, но у Орканра не было времени для пустой болтовни. Слишком много ему надо было обсудить с поверженным врагом. Секенру доставались лишь обрывки чужих воспоминаний. Я стал простым пассажиром его разума, и все, что мне оставалось, это заново переживать с ним самые яркие мгновения его жизни: лазурная голубизна неба, спокойный день, посвященный рыбалке на реке, страницы книги, которую он читал, страшная смерть, на которую он обрек смертельного врага царя Сестобаста. В его мыслях я с удивлением обнаружил легкую грусть, ностальгию по тем временам, когда Орканр считал, что помирился с Луной, когда они едва не стали друзьями. Затем — вспышка гнева, воспоминание о том, как он забыл об осторожности и позволил Луне заманить себя в ловушку.

Орканр знал, что он должен сделать. У него мелькнула тень сожаления, но это была всего лишь тень.

И вот уже Орканр стоит в вечной тьме под Городом-в-Дельте, где в первые дни существования этого мира гнездились драконы, но потом они пали от рук полубогов и героев. Эти пещеры были выжжены в живом камне дыханием драконов, здесь большинство их пало от мечей героев. В свете, лившемся из головы Луны, открылись белые колонны, поднимавшиеся в непроницаемый мрак. Это были драконьи зубы. Гигантские белые арки, смыкавшиеся у нас над головами, были ребрами хищных чудовищ, а круглые плоские камни, сверкавшие вдоль дороги — чешуей давно вымерших тварей.

Лишь чародей мог найти дорогу в это место. Магия закрывала его от глаз простых людей.

Здесь влачили свое жалкое существование мертвые, изгнанные с Реки — их ссылка могла длиться несколько веков по человеческим меркам, но была лишь кратким мигом для Сюрат-Кемада.

Пользуясь головой Луны, как фонарем, Оркарн, по колено в пыли — прахе драконов, прокладывал себе дорогу среди каменных саркофагов и расписных футляров мумий.

Секенру казалось, что он заперт в комнате на верхнем этаже дома и подслушивает обрывки разговоров в комнате внизу, но Орканр прекрасно слышал призраков, заточенных здесь мертвецов, они умоляли его освободить их, проклинали его или просто бессвязно бормотали что-то. С некоторыми из них Орканр говорил очень долго.

Здесь была сокрыта тайная, известная лишь чародеям Дельты кладовая разумов погибших чародеев, царей и философов, мужчин и женщин, по большей части проклятых за свои преступления, но полезных, чрезвычайно полезных для чародеев следующих столетий.

Мы вскрыли саркофаг мумии, изрядно удивив вывалившуюся оттуда компанию вурдалаков. При первых проблесках света они моментально расползлись по углам — голые изможденные создания с белой, как у рыб, кожей и чудовищными золотыми глазами, напоминавшими погребальные диски. Орканр обнаружил, что вурдалаки выели у мумии глаза. Он наклонился и выдыхал огонь изо рта — моего рта — пока труп не сгорел дотла. Не осталось даже костей. Я, Секенр, оглянулся вокруг в поисках призрака, намереваясь рассказать ему, как добраться до Реки и Царства Мертвых, но тот уже сбежал. Орканр пожал плечами и пошел дальше.

Мы снова долго шли, страшно долго, но благодаря пылавшему внутри тела огню ни малейшего признака усталости не ощущалось. Луна тихонько хныкал. Время от времени он причмокивал губами. Но заговорить он больше так и не попытался. Мне кажется, он окончательно лишился остатков разума, когда решил, что попал в руки сумасшедшего. Орканра это страшно забавляло.

Наконец мы остановились перед саркофагом, намного превосходящим остальные в размерах и более пышно украшенным — он по-прежнему оставался ярким и блестящим несмотря на все минувшие века. По бокам его сверху вниз вились рельефные изображения змей, желтовато-зеленых на черном деревянном фоне.

Орканр поднес Луну к лицу, вырезанному на крышке саркофага, — старик с закрытыми глазами и острым немного задранным вверх носом.

— Это было твоим высшим достижением, старый друг?

Луна пустил слюни, но ничего не ответил.

Змеи стали медленно оживать, извиваясь по стенкам саркофага — Секенру показалось, что их движения странно ритмичны, словно в течение веков, даже тысячелетий, первоначальные рельефы стирались и черная поверхность становилась девственно гладкой, а затем покрывалась новой резьбой. Все это время футляр ссыхался, уменьшался в размерах, и было видно, как он изнашивался, облуплялся, а теперь годы, десятилетия и века расплетались, будто бинты, которыми была спелената древняя мумия.

Орканр знал, что медленно и постепенно, по мере того, как время отшелушивается от саркофага, он будет открываться.

Он называл столетия, одно за другим, отдавая им приказы. Змеи, извиваясь, продолжали ползти. Наконец что-то внутри щелкнуло. Орканр поднял Луну левой рукой, а правой осторожно открыл крышку гроба. Футляр мумии едва заметно завибрировал, как только он прикоснулся к нему.

Орканр отступил назад, а из саркофага повалил черный дым — его клубы заполнили весь склеп. Но у дыма не было запаха. Мы не кашляли. Этот был не дым. Это была просто тьма.

Лишь Орканр по-настоящему видел, что происходило потом, он использовал магическое зрение, далеко превосходящее зрение обычного человека. Для Секенра это было нечто расплывчатое, промелькнувшее в мгновение ока.

Живые, мерцающие во тьме змеи обвились вокруг мумии, заменив своими телами ее бинты, они плотно связали ей колени, скрестили руки на груди и запрокинули голову назад в бесконечном беззвучном крике, но ее живые глаза остались широко открытыми, остекленевшими от боли и, как мне казалось, от безумия. Бедняга страдал в течение многих веков — змеи раздирали его на части, но так и не могли пожрать до конца — его агония превосходила любые мыслимые границы человеческого воображения.

Орканр поднял Луну.

— Недостойный сын, смотри же на своего отца, моего верного друга. Ты помнишь?

Луна дико закричал, когда Орканр швырнул его светящуюся голову в саркофаг, подобно старому хламу. Неожиданно проворно скрещенные руки мертвеца резким движением освободились от своих оков. Они схватили Луну и крепко держали его, пока сотни змей не обвились вокруг светящегося лица. У Луны вновь прорезался голос. Он кричал и кричал, пока не задрожали своды, но мумия лишь смеялась, и ее глубокий, рокочущий, как гром, голос был бесконечно ужасным.

Лишь гораздо позже, возможно, столетия субъективного времени спустя, снова наступила тишина. Я смотрел на мир своими собственными глазами. Телом по-прежнему владел Орканр, я оставался лишь пассажиром у него внутри, но видеть я уже мог.

Он зажег пламя на моей ладони и еще долго стоял во тьме, размышляя о чем-то; я не мог постичь его мыслей, хотя понял, что гнев и радостное упоение местью постепенно затухают и новое чувство, чувство сожаления, начинает беспокоить его.

Он нагнулся над саркофагом — пламя на ладони осветило останки трупа. Змеи исчезли. Голова Луны лежала на дне, темная и сморщенная, как пустой мешок.

Орканр дохнул огнем на гроб, уничтожая все, что осталось.

Луна, чьим истинным именем было Декак-Натаэ-Цах, которого мы убили и таким образом поглотили, с диким криком проснулся в моем сознании. Орканр легким движением мысли заставил его замолчать до будущих времен.

Я почувствовал приближение призрака мумии. Я попытался окликнуть его на языке мертвых, чтобы направить к Реке и далее, в Страну Мрака, но Орканр обратился ко мне внутри моего разума:

— Не волнуйся, Секенр. Он знает дорогу. Он и так слишком долго ждал, когда сможет отправиться в путь.

Затем я заметил, что, хотя голова Луны и сама мумия сгорели полностью, превратившись в прах, руки мумии остались. Они свободно плавали в воздухе, и зрелище было поистине умопомрачительным. Пальцы постоянно сгибались и разгибались, словно работал какой-то сложный механизм.

Орканр явно ожидал этого. Я понял, что эти руки были плодом его магии, а отнюдь не случайным явлением, и что ушедший в последний путь, как и все остальные, вовлеченные в эту интригу, тоже был чародеем, и что он был искалечен с помощью магии. Теперь же от него остались одни руки.

— Потерпи, нам предстоит еще одно дело, — произнес вслух Орканр, обращаясь то ли ко мне, то ли к рукам. Я так и не понял.

Мы шли вдоль берега Реки Смерти, я был в этом уверен. Я слышал плеск волн, шепот призраков в тростниках, биение сердца Сюрат-Кемада — оно пульсировало где-то очень далеко, но я не мог ошибиться.

Как только я снова обрел возможность видеть, я не поверил собственным глазам: громадный зал, обрамленный со всех сторон широкими приземистыми колоннами, похожими на фантастические барабаны. В дальнем конце его горел самый обыкновенный фонарь.

Лишь немного опомнившись, я понял, что руки по-прежнему с нами — они, с вытянутыми вперед пальцами, плавали перед нами в воздухе.

Чуть позже на вершине лестницы, я прослезился при виде поднимавшейся в небо Луны — настоящей, той которую зовут Зеркалом Богини — ее бледный свет струился сквозь высокое окно.

Кровь запеклась коркой у меня на лице. Нос страшно горел.

Руки мерцали прямо перед нами, отражая лунный свет. Пальцы сжимались и разжимались, хватая воздух.

— Осталось совсем немного, — сказал Орканр.

Теперь мы шли по пустому дворцу — пол был совершенно сухим — вдоль длинных коридоров, освещенных неподвижным пламенем. Раз или два я замечал людей: солдат застыл на карауле с поднятым копьем, чиновник в широком синем одеянии — они расплывались и мерцали, такие же бестелесные, как вспышки, возникающие перед глазами в абсолютной темноте.

Действие заговора Луны, остановившего время, постепенно заканчивалось. Я понял, что Орканр подсчитывает, хватит ли нам его.

— Еще совсем немного.

Руки открыли дверь, и мы вошли в тронный зал. Босой, я прошел по гладкому холодному полу среди распростершихся на полу евнухов, стоявших стражников и коленопреклоненных придворных. Я видел госпожу Неку и Тику, но они застыли на месте, бестелесные, как призраки.

Мы поднялись по ступеням к трону Великого Царя Венамона Четвертого. Он в изумлении поднял взгляд, а его тяжелая корона съехала на затылок. Он нас видел. В его глазах отразились испуг и тревога. Непарализованная сторона рта попыталась заговорить, но он успел издать лишь хриплое бульканье перед тем, как плававшие в воздухе руки сомкнулись вокруг его горла. Он завалился вперед, глаза вылезли из орбит, язык вывалился изо рта. Одна из его рук, живая, покрытая старческими пятнами, бессильно схватилась за магическую.

— О Царь, мой повелитель, — сказал Орканр. — Я не знаком с тобой, но твой прадед прекрасно знал меня, как, впрочем и твой дед. Знай же, что с тех пор, как ваша династия начала оказывать помощь и поддержку моим злейшим врагам, вина за все их прошлые преступления легла и на вас. И моя месть неизбежно должна была настигнуть тебя.

Голова царя словно взорвалась — кровь хлынула у него изо рта, носа, ушей, глазниц. А затем голова попросту исчезла, а руки-убийцы слишком быстро, чтобы за ними можно было проследить взглядом, скрылись внутри шеи, как два паука, спрятавшихся в норе. Его тело раскачивалось из стороны в сторону, фонтаном разбрызгивая кровь, слишком изумленное, чтобы понять, что оно уже мертво. Костлявые руки сновали из стороны в сторону. Каким бы невероятным это ни казалось, безголовый король поднялся на ноги, прежде чем из его груди хлынула кровь, с сухим треском лопнули кости, извергая на пол внутренности и куски плоти.

Оставшаяся от царя оболочка рухнула. В воздух вновь взмыли две руки, держащие сердце. На мгновение они застыли. Орканр кивнул.

Руки стремительно унеслись прочь.

— Секенр, — заговорил Орканр внутри моего разума, — теперь я возвращаю тебе твое тело — я вполне удовлетворен и хочу отдохнуть. Я не желаю тебе зла и далее благодарен тебе за то, что ты предоставил мне возможность для мести. Но я предупреждаю тебя — будь бдителен. Другие могут оказаться далеко не столь благородны, как я. Пока тебе необыкновенно везло в этом отношении. Выучись нашему ремеслу, мой мальчик, или в следующий раз тебе не удастся выжить при подобных обстоятельствах.

Я почувствовал, как он погружается вглубь моего сознания, и сразу после этого вокруг меня все закричали, а я ощутил тошноту, слабость и сильнейшую боль. Я упал на изуродованный труп царя и, скатившись по ступеням, оказался на залитом кровью полу; я был в полной уверенности, что умираю, что все мои раны открылись вновь.

Кто-то подхватил меня под руки и куда-то потащил. Все суетились, бегали, кричали. Металл бряцал о металл. Новые крики. Последнее, что я услышал, был звук труб и отдаленный голос герольда, возвещавшего:

— Царь умер! Да здравствует его внук, Царь Венамон Пятый! Да здравствует божественная Хапсенекьют, царица-регентша, благословенная богами!

— Благословенная богами! — повторило множество голосов.

Глава 11 ТАЙНА ЧАРОДЕЯ

Ее лицо нависло надо мной, словно выплывая из медленно редеющей тьмы, ее кожа была белее бумаги, волосы — седыми, как у старухи, хотя она была еще совсем молода, а глаза ее были невероятно тревожного голубого цвета. Я принял ее за привидение.

Вторая напоминала прекрасную демонессу с нежными чертами лица, но была черна, как всадники заргати, глаза ее сияли, а зрачки были еще темнее, чем кожа.

Кто-то коснулся моего лба влажным полотенцем. К моим губам прижали чашку. Я набрал жидкости в рот, закашлялся, но все же проглотил немного. Напиток был теплым и сладким.

— Что это? — спросил я на языке Дельты.

Обе замерли, глядя друг на друга.

— Всего лишь сидр, — ответила бледная на том же языке.

Мне показалось, что мое лицо загипсовано. Я начал исследовать его руками. Демонесса отвела мои руки.

— Не трогай, — сказала она. — Доктор очень хорошо зашил тебя. — Она широко улыбнулась. — Он сказал, что у тебя на носу останется совсем небольшой шрам.

— Ох…

Вот теперь я полностью проснулся. Я лежал в кровати, уставившись в сводчатый потолок. Солнечный свет лился в комнату сквозь цветные стекла окон, заставляя загораться цветные фигурки змей, дев и воинов, запечатленных на стекле каким-то непонятным мне образом.

Тут я потрогал повязку на своем лице и вспомнил. Да. Мой нос был распорот ножом. Это озадачило меня даже больше, чем то обстоятельство, что обе мои ступни возлежали на подушках и были плотно замотаны тончайшей тканью. Лишь пошевелив пальцами ног и будучи вознагражден острой болью, я смог соединить куски головоломки — вспомнить, как я стал цаплей, а мой враг, орел с крокодильей головой, схватил меня за ноги своими страшными челюстями.

Женщины возбужденно перешептывались между собой, скорее всего, на языке, которого я не знал. Я не мог разобрать ни слова. Но теперь я понял, что они были обычными живыми женщинами, а не привидениями и не демонессами. Они были одеты в абсолютно одинаковые халаты, а в волосах и на шеях у них были совершенно одинаковые украшения из кости. Рабыни, понял я, подобранные по контрасту, чтобы подчеркнуть достоинства обеих. Темнокожая, скорее всего, была родом из заргати или какого-то другого южного народа. Другая, вероятно, была привезена из-за моря и принадлежала к расе, ни одного представителя которой я до сего дня не встречал. Внимательно рассмотрев ее, я обнаружил, что ее волосы были не седыми, а бледно-бледно золотистыми. Кожа у нее была почти розовой. Я подумал, что она, наверное, родилась в стране туманов и вечной мглы, что, как говорилось в наших легендах, находится у Вершины Мира, но расспрашивать ее я не стал.

Я попытался сесть; они вдвоем ласково, но настойчиво снова уложили меня в мягкую постель.

Разве они не знали, кто я? Разве никто не рассказывал им, что я ужасный чародей, совсем недавно вырвавший сердце царя прямо у него из груди?

Очевидно, нет. Это не имело никакого смысла. Но я был на удивление слаб и не имел ни малейшей возможности сопротивляться им.

Память постепенно возвращалась. Я исподтишка вытащил руку из-под одеяла и обнаружил, что, во-первых, был абсолютно голым и, во-вторых, что мои раны затянулись. Я был чисто вымыт, надушен и пах благовониями.

Я сглотнул и снова попытался заговорить. Чернокожая приподняла мою голову. Бледнолицая дала еще сидра.

Вдруг за стеной раздался громкий топот. Забряцали доспехи. Створки дверей распахнулись, в комнату строевым шагом вошли четверо солдат, встали у стен и ударили копьями об пол, призывая к вниманию. Я увидел эмблему змеи у них на щитах и красные банты на рукавах.

Затем вошел герольд, объявивший гораздо громче, чем того требовали обстоятельства:

— Идет наследная принцесса!

Обе рабыни моментально спрятались за изголовьем кровати, а в дверном проеме показалась до боли знакомая фигура с завитыми волосами, одетая в расшитое золотом ярко-красное платье без рукавов. Золотые змеи вились по ее обнаженным рукам.

— Тика!

Забывшись, я рывком вскочил с постели. Простыня упала, обнажив меня до пояса. Я непроизвольно охнул, пытаясь прикрыться, и снова упал на спину, едва не лишившись чувств. Женщины-рабыни моментально возникли из-за спинки кровати, расправили покрывала и укрыли меня. Я спрятал забинтованные ноги под одеяло.

Тика чопорно и высокомерно вошла в комнату, глядя прямо перед собой и не обращая ни малейшего внимания ни на кого из присутствующих. Я заметил, что она сильно нагримирована и напудрена: темные тени вокруг глаз протянулись далеко к вискам — так что у меня возникла глупейшая ассоциация с двумя рыбинами, наклеенными с двух сторон на ее лицо.

Ее платье шуршало. Золотые ожерелья, в изобилии украшавшие ее шею и грудь, звенели.

— Тика?

— Ты болен, кроме того ты иностранец, поэтому я прощаю тебе нарушение этикета, Секенр. Но в будущем даже ты в присутствии посторонних должен называть меня «Ваше Высочество» или «Принцесса». — Она в первый раз обратила внимание на присутствие солдат, герольда и рабынь, взмахом руки повелев им удалиться. Герольд ушел первым. Четверо солдат, прикрыв за собой двери, встали снаружи, преграждая путь всякому, кто пожелает войти. Рабыни ускользнули через другую дверь.

Она улыбнулась и села на кровать справа от меня.

— Вот. Так-то лучше.

Я взял ее руку в свою. Она не сопротивлялась, лишь повернула мою кисть, чтобы рассмотреть шрам на запястье.

— Ты быстро выздоравливаешь, Секенр. Это типично для чародеев?

— Не всегда. Я… я…

— Да, Секенр?

Я не знал, что сказать. Между нами возник невидимый барьер. Я просто не мог подобрать слов.

— Не всегда.

— Значит, тебе больно?

— Не очень. Теперь уже нет. Но знаешь, мне кажется я так никогда и не научусь получать удовольствие от того, что я чародей.

Это была шутка. Я попытался засмеяться. Но она не прореагировала.

— Мама поражена и… немного встревожена. Она не ожидала, что ты совершишь то… что совершил.

— Она не давала мне никаких распоряжений по поводу того, что я должен был сделать.

— Тем не менее, обстоятельства вынудили ее действовать… более молниеносно и решительно… чем она намеревалась… Но, конечно же, она очень благодарна тебе, Секенр, и выполнит все свои обещания. Просто она недооценивала тебя. Она не думала, что ты способен на…

— Что случилось, Тика?

Она отпустила мою руку. Я убрал ее обратно под одеяло.

— Я надеялась, что ты объяснишь мне, — сказала она.

Пришло время масок. Я надел маску чародея, маску тайны.

— Возможно, вы восприняли события по-другому, чем я, — произнес я без всякого выражения. — Я этого и ожидал. Вы не видели того, что видел я.

Она вздрогнула и, отвернувшись от меня, заговорила, тщательно подбирая слова:

— Голова царя взорвалась, как переспевший арбуз. Повсюду была кровь. Всех присутствовавших забрызгало ею. Я до сих пор вспоминаю, как она полилась на меня. Кусок мозгов упал на пол прямо передо мной. А когда он уже был мертв, он встал на ноги и дергался в каком-то диком танце до тех пор, пока невидимый злой дух не вырвал у него сердце и не унес прочь. Все видели это, многие кричали… Один старик умер от испуга. Я тоже испугалась, испугалась тебя, Секенр, потому что ты способен на подобные вещи, ведь ты убил собственного отца… Я поняла, что совсем не знаю тебя.

Она тихо заплакала. Это поразило меня.

Лежа совершенно неподвижно, я поинтересовался:

— Но твоя мать в конечном итоге получила все, что хотела, разве не так?

— Да. Она сохранила трезвую голову, когда все остальные ударились в панику, и действовала так, словно это было предусмотрено ее планами. Так что все наши враги были арестованы или убиты, пока были слишком напуганы, чтобы что-то предпринять. Она прекрасно продемонстрировала, какой молниеносный и решительный удар способна нанести… Но все же в глубине души я уверена, она испугалась не меньше остальных. Однако она этого не показала и, воспользовавшись моментом, стала царицей.

— Значит, все довольны. Так в чем проблема?

— Нет никаких проблем, Секенр. Но моей матери, царице-регентше Хапсенекьют, в дальнейшем хотелось бы получше знать о твоих планах, чтобы больше не было никаких неожиданностей.

— Для меня все это тоже было неожиданностью, Тика.

Она резко повернулась ко мне. Наши взгляды встретились. Последовала длинная неловкая пауза. Я не мог понять ее мыслей. Между нами по-прежнему оставался барьер, словно то время, когда мы вместе плыли на барке, было отделено от настоящего тысячью миль Великой Реки.

Она поднялась, намереваясь уйти.

— Останься со мной, Тика. Расскажи мне о Дельте. Мне все здесь так непривычно.

— Мое присутствие требуется в другом месте, — вот и все, что сказала она мне.

Она хлопнула в ладоши. Солдаты распахнули двери, выпустили ее и двинулись следом. Я еще долго слышал звук их шагов, гулким эхом разносящийся по коридору.

Началась бесконечная череда сна и бодрствования, когда меня кормили самой легкой пищей две женщины-рабыни, не отвечавшие ни на один мой вопрос. Если я обращался к ним, они закрывали лица или качали головой, или просто испуганно отворачивались. Тогда я засыпал вновь и видел тревожные бессвязные сны, наполненные огнем, громом и ветром, в них что-то гигантское поднималось из неведомых глубин, словно великан пробуждался от своего вековечного сна.

Так прошло дня три, а на четвертый, ранним утром, за мной пришли два чернокожих раба. Один из них поднял меня с постели и поддерживал в горизонтальном положении, пока второй одевал на меня просторную черную мантию. Я осторожно наступил на израненную ногу, пошатнулся и чуть не упал, но раб подхватил меня и поднял на руки, как ребенка.

С полной уверенностью заявляю — ни одному из этих двоих новое поручение не доставило удовольствия. Подхвативший меня на руки дрожал, как лист на ветру. Второй с видимой неохотой прикасался даже к одежде, которая была на мне в день прибытия, а теперь, выстиранная и тщательно выглаженная, висела на вешалке рядом с кроватью. Но он сделал все, что от него требовалось: сложил мой причудливый камзол, рубашку, пояса, ленты с бантами и мои туфли в сумку. Он избегал встречаться со мной взглядом.

Я подумал, что рабу в его жизни редко доводится выбирать, что делать. Ему просто приказывают. А отличается ли хоть чем-то от его судьбы судьба чародея?

Эти двое пронесли меня по множеству длиннющих коридоров, один из них, с сумкой в руке, шел чуть впереди, открывая двери, распахивая занавески, возможно даже, как я предположил, проверяя, свободен ли путь. Мы так никого и не встретили по дороге, даже когда пересекали большие пустынные залы со сводчатыми потолками и множеством роскошных окон с цветными стеклами. Так же в одиночестве мы поднялись по лестнице, потом спустились, вышли наружу в прохладное утро, чтобы пересечь сад с фантастическими растениями, подстриженными в форме птиц, зверей и даже людей; они оборачивались нам вслед. Один раз я протянул руку, стараясь дотронуться до верблюда из листьев. Он возмущенно фыркнул и шарахнулся в сторону. Рабы ничего не сказали.

Один раз мне удалось увидеть город с дворцовой стены: в лучах восходящего солнца городские башни и крыши далеко внизу блестели на фоне ослепительно голубого неба.

Потом мы снова очутились во мраке и долго шли по деревянному коридору с низким потолком, заполненному бочками с вином. Он сменился туннелем с каменными стенами и каменным полом, сложенными грубо и небрежно в отличие от тех, что я видел во дворцовом комплексе. Это путешествие показалось мне бесконечным.

Наконец мы остановились перед двумя громадными дверями. Я вновь потянулся, чтобы провести рукой по причудливой резьбе: птицам, зверям, кораблям на реке, огибающим скалы и острова, поднимающейся из пламени обнаженной женщине с птичьей головой — и почувствовал, что полированное дерево гладкое и холодное на ощупь, как камень.

Оба раба с безразличным видом простояли там еще несколько минут. Наконец я потеребил своего носильщика за руку и спросил:

— В чем дело? Мы идем или нет?

Второй опустил глаза, словно ослепленный солнцем, и сказал, обращаясь скорее к полу, чем ко мне:

— Вы должны открыть дверь, мастер. Теперь только вы один можете это сделать.

Я смутился, так и не поняв, что они имели в виду, и сделал вид, что полностью в курсе дела, но размышляю о каких-то таинственных и гораздо более возвышенных материях.

— Ах, да, — обратился я не к говорившему, а к тому что держал меня на руках. — Поставь меня на ноги.

Он подчинился. К собственному удивлению, я стоял совершенно спокойно. Крокодильи зубы не порвали мне ступни — в основном пострадали лодыжки. Пока я стоял на одном месте, все было в порядке, но ходить, переносить свой вес с ноги на ногу было мучительно больно.

Очень неуверенно я направился туда, где двери смыкались друг с другом. Там сцепились в пожатии две старческих руки — большие, морщинистые, с длинными пальцами и бугристыми венами. Я возложил на них свои ладони и пожелал изо всех сил, чтобы дверь открылась.

Я почувствовал, что дерево у меня под руками шевелится, как живое. Разжав пальцы, я обнаружил что изображение изменилось — теперь на его месте были точные копии моих рук, даже со шрамом от стрелы на правом запястье.

Двери отворились вовнутрь. Рабы подхватили меня, не дав упасть, и втащили в помещение, в комнату, которую я знал слишком хорошо.

Это была мастерская Луны, оставшаяся точь-в-точь такой же, какой я видел ее в последний раз: высокий потолок, овальные окна с цветными стеклами, бесконечные полки с книгами, пузырьками и бутылками, куча обугленных человеческих костей на шершавом теплом полу… Возможно, Луна провел меня сюда по другим коридорам или перенес с помощью магии, невидимой для всего остального мира, но ошибиться в том, где я нахожусь, я не мог. Его обезглавленный труп по-прежнему лежал среди костей, мантия, затвердевшая от запекшейся крови, была сплошь покрыта мухами. Запах смерти и разложения заполнил комнату.

Теперь это стало моим доменом. Я его унаследовал. Так я стал чародеем с постоянным местом жительства в Городе-в-Дельте.

Рабы, увидев творившееся в кабинете, судорожно замахали руками, спешно творя знаки, отгоняющие злых духов. Я указал на черный стул с высокой спинкой. Они усадили меня на него.

— Уберите все это, — распорядился я, махнув рукой на кости и труп.

Раб, несший меня, в страхе поднял взгляд.

— В… топку, хозяин?

Я вздохнул и откинулся назад.

— Нет, нет. Воздайте им все необходимые почести.

Рабы, завязав себе носы кусками ткани, подняли труп — один под мышки, второй под колени — и ушли.

Должно быть, я заснул. Когда я проснулся, солнечный свет заливал комнату уже с другой стороны. Рабы еще возились, собирая кости. Можно было подумать, что тут погибли сотни, даже тысячи людей.

Должно быть, рабы трудились уже много часов подряд весьма довольные тем, что им не приходится общаться со мной. Я остался предоставленным самому себе и вполне мог осмотреться. Порывшись в сумке с одеждой, я извлек оттуда свои туфли; в туфлях, плотно прилегающих к моим забинтованным лодыжкам, мне было легче ходить.

С трудом поднявшись, я, подволакивая ноги, доплелся до ближайшей стены. Рабы по-прежнему не обращали на меня ни малейшего внимания. Я вполне мог бы приказать им помочь мне, но решил этого не делать. Так что именно я нашел длинную металлическую палку с крюком на конце и с ее помощью открыл все окна, чтобы выпустить из комнаты запах смерти.

Скорее всего, я провел не один час, изучая библиотеку своего предшественника. Один раз, словно очнувшись, я обнаружил, что рабы поставили передо мной поднос с едой. Я немного перекусил и продолжил чтение, просматривая том за томом и откладывая в сторону книги, которые пока не мог открыть, так как не знал нужных заклинаний. Позже, когда стемнело, раб принес мне лампу.

Но сосредоточиться я не мог. Одна мысль, став навязчивой идеей, снова и снова возвращалась ко мне: топка. Раб, спросивший, пойдут ли тело и кости в топку, явно ожидал, что так оно и будет.

Я закрыл книгу, которую читал, и встал. Я все еще не слишком уверенно держался на ногах, страдая от боли и слабости, но я непременно должен был это сделать. Взяв со стола лампу, я направился обратно в лабораторию.

Кости исчезли. С пола соскребли даже черные пятна золы. Рабов и след простыл. Скорее всего, они ушли спать. Меня это вполне устраивало — я не хотел, чтобы они увидели то, что я мог обнаружить.

Ну, и где же топка? Луна встрепенулся внутри моего сознания, наполовину проснувшись. Я сконцентрировался на том, что делал, пытаясь не разбудить его. Я еще не был готов к встрече с ним даже внутри самого себя — пока не готов, вначале следовало раскрыть его тайны.

Наконец я нашел люк в полу. Я встал на колени — они выдерживали нагрузку значительно лучше лодыжек — поставил перед собой лампу и взялся за железное кольцо обеими руками. Потянув изо всех сил, я все же умудрился открыть крышку люка. Она вырвалась у меня из рук и со страшным грохотом ударилась об пол с противоположной стороны.

Пока не стихло эхо, я колебался, не решаясь ничего предпринять. Но никто не пришел, даже рабы.

Вскоре обнаружилась и лестница. Я взял мерцающую лампу и начал спускаться в полумрак. Как только я ступил ногой на пол, мне показалось, что надо мной насмехается абсурднейший светящийся рот длиной в несколько ярдов. Это была топка. Да. Среди едко пахнувшего пепла еще тлели угли. Подвал был достаточно просторным, но с низким потолком, поддерживаемым квадратными кирпичными колоннами с многочисленными проходами. У меня создалось впечатление, что множество боковых помещений сходятся к одному главному, и в самом центре расположилась топка.

С помощью лампы я зажег несколько факелов. Длинные тени заколыхались по стенам, отступая. От того, что я увидел там, меня чуть не вырвало.

Подвал был настоящей камерой пыток. Здесь были и кнуты, и ножи, и металлические щипцы, и клещи, аккуратно развешанные на крючках, словно инструменты плотника. Справа от меня стоял гроб, утыканный по краям ножами. Слева — какая-то разновидность дыбы. Прямо передо мной — множество других машин и механизмов принципов действия которых я не понимал, но назначении не усомнился ни на минуту. Но страшнее всего была хитроумная штуковина, состоявшая из кандалов, цепей, роликов и шестеренок — с ее помощью, без сомнения, еще живые, дико кричащие жертвы отправлялись в жерло топки и поджаривались там, быстро или медленно, в зависимости от желания палача.

Я подошел поближе, одновременно объятый ужасом и, надо признаться, заинтригованный. От топки шли многочисленные трубы, и каждая из них вела к камню или, в отдельных случаях, к стеклянной бутылке. Вокруг нее кучей были свалены молотки и клещи всевозможных размеров и длинные металлические трубки, используемые кузнецами или, возможно, стеклодувами. На стуле лежал аккуратно свернутый кожаный фартук.

В этом и заключалась, я был уверен, суть магии моего предшественника — в этой фабрике боли.

И все это мой враг завещал мне.

Я развернулся и, пошатываясь, поднялся по лестнице, едва не задохнувшись от усилий, захлопнул крышку люка и сел на сундук, закрыв лицо руками и зарыдав навзрыд от всего увиденного и от осознания того, что работавший там, внизу, Декак-Натаэ-Цах, был теперь внутри меня. Мы были неразрывно слиты воедино. Теперь и я стал немного похожим на него. У меня не было возможности разрушить все, что он создал, кроме того существовала ужасающая перспектива, что однажды я и сам сочту все это полезным.

В тот момент я мог лишь — что я и сделал — сдвинуть сундук на крышку люка и запретить пользоваться топкой. Со временем она остынет.

С лампой в руке я вернулся в библиотеку. Среди книг я чувствовал себя спокойнее. Но я все же так и не смог сосредоточиться и вскоре заснул над книгой.

Во сне я спросил: Декак-Натаэ-Цах, каким ты был на самом деле?

Вся оставшаяся часть сна была плодом моего собственного разума, вернее, той его части, куда вселился чародей Луна, а его ответ и стал моим сном.

Я был стариком, помнившим, что значит быть молодым, но память старика не простиралась до моих лет — шестнадцати без месяца или около того. Так что мне, разделенному пополам, было особенно странно возвращаться так далеко в угасающих воспоминаниях старика, в те времена, когда ему было лет двадцать пять или около того, и он был высоким широкоплечим мужчиной со своими надеждами и ожиданиями, так не похожими на надежды Секенра.

Став этим мужчиной, я шел с кем-то рука об руку — во сне я не мог разглядеть лица своей спутницы, но ее присутствие ощущалось очень сильно — по местности, которой я не то что никогда не видел, но и представить себе не мог. Горы с белыми вершинами упирались в небо. Прямо передо мной простирался крутой склон, усеянный белыми и пурпурными цветами, он кончался где-то далеко в долине с лазурными озерами, переливающимися всеми цветами радуги.

Я говорил со своей спутницей на языке, которого я — идущий Секенр — не понимал, но мое спящее «я» чувствовало значение каждого слова, каждой мысли. Но я по-прежнему не оборачивался на свою спутницу, словно спящий не мог вызвать в памяти черт ее лица.

Ответ моей возлюбленной был подобен шепоту отдаленного ветра. Теперь я был абсолютно уверен, что во сне она была моей возлюбленной, той, которую любил юноша и которую старик вспоминал с таким пылом. Я кивнул — мне было приятно то, что она сказала, хотя Секенр, подслушивавший их разговор, не понял ни слова.

В этом сне было и ощущение радости и мучительное сожаление о том, что все не осталось по-прежнему, как было когда-то на пурпурном склоне, о том, что нельзя было предотвратить будущих мук и страданий. Видевший сон сидел со своей возлюбленной на скале над обрывом и смотрел вниз на озера, на облака плывущие над ними и отбрасывающие дрейфующие тени на землю и воду. Задевая тяжелыми сапогами камни, он вытянул свои длинные ноги в подбитых мехом штанах. Мелкие камешки посыпались в долину. Издали раздалось эхо — голос гор, подобный грому затихающей грозы. Над ними с резкими криками кружилась стая белых птиц.

Любимая прильнула к нему, теплая и мягкая, положила голову ему на плечо. Они снова заговорили на непонятном языке.

Но небо мгновенно потемнело, словно солнце закрыли гигантскими ставнями. Рассерженный юноша поднял взгляд. Он прокричал слова вызова и поднял руку, чтобы сотворить знак.

Он проклял Луну, плывшую в одиночестве в беззвездном небе, и у него на глазах Луна стала убывать, съеживаться, превращаясь в уродливое, деформированное лицо с черным ртом, широко раскрытым в крике боли.

Юноша оттолкнул от себя возлюбленную, с криком вскочил на ноги, Луна закричала в ответ, и ее ужасающий голос, заполнивший весь мир, пародировал его собственный голос, и даже лицо луны стало чудовищной карикатурой на его собственное лицо.

Он снова закричал и упал на колени. Боль была подобна ожогу. Его лицо плавили, медленно придавая ему другую форму, а он ничего не мог с этим поделать. Секенр-внутри-другого кричал на языке Страны Тростников, а я-который-был-не-я ощущал, как под пальцами, которые не в силах помешать этому, кожа, мышцы и кости плавятся подобно воску, как удлиняются лоб и подбородок.

Он в последний раз повернулся к своей возлюбленной, крича и умоляя, и в этот момент я впервые увидел прекрасное бледное лицо женщины с длинными черными волосами — ее глаза были широко раскрыты, руки подняты вверх, чтобы отгородиться от него, и она кричала, кричала…

Неожиданно я проснулся — моя голова съехала со стопки книг, больно стукнувшись о стол. Вокруг царила кромешная тьма, и какое-то мгновение я не мог понять, где нахожусь. Затем руки нащупали погасшую лампу, и я вспомнил, что сижу в библиотеке. Я спустился с высокого табурета и немного постоял, вцепившись в край стола в ожидании, пока кровь прильет к моим затекшим и онемевшим ногам.

Захватив лампу с собой, я поковылял обратно в лабораторию, раздул там угли в жаровне и вновь зажег лампу.

Пол у меня под ногами по-прежнему был теплым. Топка еще не остыла. Убывающая, но еще почти полная луна лила свой свет в окно, оживляя фигурки людей, зверей и птиц, ярко вспыхивавших синим, зеленым, золотистым.

У меня за спиной зашуршали шаги.

Я волчком развернулся на месте. В дверном проеме напротив меня стояла одетая в белое женщина, прекрасная, белокожая, с длинными темными волосами.

— Где мой возлюбленный? — спросила она на каком-то незнакомом языке, который я только-только начал понимать. Слова сами поднимались у меня в сознании, как пузыри со дна тихой заводи. Без сомнения, это был родной язык Луны, чьим истинным именем было Декак-Натаэ-Цах, который когда-то жил вместе с этой женщиной в далекой высокогорной холодной стране. А теперь его мысли и воспоминания смешались с моими — новый оттенок боли замешанный в общую палитру красок. Но он был отдален от меня двойной дистанцией. Я ведь даже не убивал его. Это сделал Орканр, завладевший телом Секенра. Так что Луна-внутри-Орканра-внутри-меня открывался мне очень медленно, и его родной язык всплывал в моем сознании постепенно, слово за словом.

— Где мой возлюбленный? — повторила женщина. — Этой ночью я пришла к нему, как приходила в такие ночи все эти годы, а он никогда не забывал встретить меня.

Она протянула ко мне сморщенную руку мумии, поразительно контрастировавшую с совершенно не тронутым годами лицом.

— Госпожа, — ответил я ей на древнем языке мертвых, так как теперь я знал, что эта женщина уже давно умерла и возвращалась лишь во время убывающей луны благодаря магии ее любовника-чародея. — Госпожа, он не сможет встретить вас ни этой ночью, ни любой другой. Ибо теперь он покинул мир живых так же, как и вы.

Опешив, она отступила и прошипела:

— Он еще здесь. Здесь все наполнено его духом.

— Госпожа, — обратился я к ней. — Позвольте мне проводить вас, так как я знаю дорогу в царство Сюрат-Кемада, где приготовлено для вас место, где вы и будете ожидать прихода вашего возлюбленного. Отправляйтесь туда. Идите в Страну Мрака, где мгновения и столетия слились воедино. Будьте терпеливы. Ваше пребывание там продлится не дольше мига.

Пошатываясь, она двинулась к центру комнаты, а я отступал от нее, держа перед собой лампу. В свете лампы я видел, что она плачет — ее прелестные щеки блестели, словно покрытые крошечными брильянтами.

— Что ты знаешь о любви, дитя? Очень немного, как я думаю. Ты уже слишком хорошо знаком с убийством и со смертью, но любовь чужда тебе. Тебе не понять, по чему я возвращаюсь, даже такой, какой я стала, чтобы соединиться со своим возлюбленным.

В ярости она протянула похожие на когти руки, стремясь разорвать меня на части.

Во мне проснулся чародей Луна. Меня потрясла его боль. Он плакал. Его рыдания вырвались из моего горла. Его слезы градом потекли по моему лицу. Его слова на странном гортанном языке успокоили мертвую, но он говорил настолько быстро, что я не успевал переводить его фразы.

Я начал бороться с ним за контроль над телом, но он отступил без борьбы.

Женщина стояла передо мной, легкий ветерок сквозняка мягко развевал ее волосы. Гнев и ярость исчезли бесследно. Теперь она выглядела просто уставшей и опечаленной.

— Меня убедили простить мальчика Секенра, так как он не убивал моего возлюбленного. Меня убедили принять все случившееся просто потому, что так произошло, а значит, было угодно судьбе, и теперь ничего не изменишь. И что я должна открыть тебе тайну, оставшуюся после смерти моего возлюбленного.

Я с трудом сглотнул и срывающимся голосом произнес:

— Мне кажется, я уже открыл ее.

— Ты ошибаешься, — она покачала головой. — Пойдем.

Она направилась к дальним дверям. По-прежнему не выпуская из рук лампу, я последовал за ней туда, где жил ее возлюбленный: вначале в обычную комнату со шкафами и кушеткой, затем — к двери, которую я уже видел, но так и не смог открыть. Она моментально уступила прикосновению женщины, открывшись вовнутрь и явив длинную галерею с низким потолком и рядом окон с цветными стеклами, выполненных в форме разных фаз луны и теперь светящихся, так как через них струился настоящий лунный свет, наполняя комнату слабым сиянием; простенки между окнами отбрасывали длинные тени. Покрытая золотым покрывалом кровать под балдахином в центре казалась громадным кораблем, плавающим в море света.

— Здесь мы спали, — сказала дама, — почти сто лет.

И снова внутри меня проснулся убитый чародей. Он снова заплакал. Я нервно вытер слезы свободной рукой. Когда мы с дамой медленно проходили мимо цветных окон, я заметил, что дальние стены за кроватью были завещаны искуснейшими вышивками: на одних были запечатлены какие-то сцены, сути которых я понять не мог, на других светлой нитью на темном фоне были изображены некие абстрактные фигуры. Луна внутри меня вспоминал, как вышивал их и что они значили, и как дни его жизни вместе с его возлюбленной были сохранены здесь благодаря чарам его магии.

Он припомнил и то, как во время работы периодически макал иглу в кровоточащие раны живой жертвы, чтобы зловещее волшебство обрело силу.

Дама остановилась и долго смотрела на вышивки.

— Госпожа, — позвал я на языке мертвых, — если я могу хоть как-то утешить вас…

— Нет, нет, это не в твоих силах, — ответила она.

Она направилась в дальний конец комнаты. Я прихрамывая на своих забинтованных ногах, с трудом последовал за ней.

И вторая дверь моментально открылась перед ней. Все, что за ней было, могло показаться миражом.

Вначале, в черной пустоте плавали лишь пятна света, но постепенно я рассмотрел еще одну напоминавшую пенал длинную комнату с низким потолком, залитую сиянием, исходившим от тысячи крохотных стеклянных фигурок на покрытых черным бархатом пьедесталах — все они светились изнутри магическим светом: крылатые кони и драконы, птицы, танцующие медведи и обезьяны, делающие стойку на руках, свернувшиеся кольцами змеи, суровые солдаты и кривляющиеся клоуны, — и все они были живыми, в их сердцах горел огонь. В центре комнаты на громадном столе стояла точнейшая копия Города-в-Дельте, невероятно тонко повторяющая все детали. Выдутая из цветного стекла, она слабо светилась изнутри, словно ее заполнял едва заметно горевший газ.

Раскрыв от удивления рот, я поворачивался из стороны в сторону. Подобной красоты я и представить себе не мог. Я даже принялся искать в городе на столе эту самую комнату, где вполне серьезно ожидал увидеть самого себя с дамой чародея, стоявшего перед миниатюрным изображением города, в котором будет еще одна комната, еще один Секенр, еще одна дама и так до бесконечности.

Внезапно я резко развернулся, опасаясь какой-нибудь хитрой магической ловушки, которая навсегда меня здесь, пока я предаюсь пустым мечтам и глупейшим фантазиям. Одновременно я потребовал у Луны объяснений — мне хотелось понять, с какой целью он создал это чудо, настолько поразившее меня.

Он раскрыл мне свою тайну. Эта комната невероятной, неземной красоты и пыточная камера с топкой внизу были двумя сторонами одного целого, то есть одно рождалось из другого, подобно корням и листьям дерева. Я узнал, что стеклянные фигурки сияют светом боли, что после неописуемых длительных мучений он превращал все свои жертвы в статуэтки, которые я здесь видел. Это было его ремеслом, искусством, которым он владел в совершенстве — творчески, с фантазией использовать кнут, раскаленное железо и клещи так же, как Секенр пользовался кистью и бумагой, и благодаря этой тайной каллиграфии боли, рукописям, созданным на трупах мужчин, женщин и, в первую очередь, детей, ему открывались все тайны бытия. А в самом конце он читал будущее по обломкам их сожженных костей.

Он намеревался включить в свою коллекцию и меня.

— Я, скорее всего, — рассказывал он, — превратил бы тебя в танцора, а не в какого-то недотепу, дни и ночи напролет просиживающего с кистью за столом. Секенр, я бы заставил тебя вечно кружиться под зачарованную музыку, которую слышали бы только мы с тобой, ты и я. В конце концов ты, возможно, и сам пришел бы к выводу, что ради всего этого стоило вытерпеть боль.

Я вспомнил историю создания каждой из этих статуэток. Его воспоминания стали моими, хотя и стершимися, отдаленными — значительная их часть утонула в воспоминаниях Орканра, который и убил его. У Орканра, по мнению Луны, полностью отсутствовало чувство прекрасного. Он был сухим педантом, простым чародеем-ремесленником, которому вполне подошла бы профессия каменотеса.

Я знал, как Декак-Натаэ-Цах, известный всем под именем Луна, трудился над своими произведениями в течение многих, многих лет, весьма преуспев в своем чародейском ремесле. Он был убежден в том, что сохранив любовь к прекрасному, он сохранил в себе и человеческое, даже вопреки тому, что годы, собственные поступки и борьба с многочисленные врагами изменили его настолько, что он с трудом вспоминал юношу на склоне горы над голубыми озерами.

Стеклянные фигурки были его памятью, своеобразным театром, где каждый персонаж о чем-то ему напоминал, каждое изображение уводило в прошлое. Он мог часами ходить по этой комнате, разглядывая, вспоминая, с бесконечной нежностью перебирая и гладя эти хрупкие кусочки собственной души.

А теперь среди них бродила его возлюбленная, вспоминая его, и у меня на глазах она снова стала молодой, ее руки — нежными и гладкими, а кожа — шелковистой, как паутинка. Она закрыла глаза и вдохновенно закружилась в танце под неведомую музыку, которой я не слышал. Она с неземной грацией двигалась среди фигурок на пьедесталах, не задев ни одной из них. И многие статуэтки тоже двигались одновременно с ней.

— Иди ко мне, мой возлюбленный! — воскликнула она. — Восстань и приди ко мне. Здесь, я знаю, ты можешь обрести силу, способную победить саму смерть.

Я грубо схватил ее за руку, заставив остановиться. Она сердито фыркнула. Стеклянная лошадка упала на пол и разбилась.

— Немедленно прекратите, — сказал я ей на языке мертвых — Разве вы не в состоянии принять то, что произошло? Он мертв, госпожа, и никогда не вернется в этот мир. Так что позвольте проводить вас в Страну Мрака. Я знаю дорогу.

— Я тоже знаю ее, — ответила она. — Я просто откладывала это путешествие слишком долгое время.

— Для таких, как вы, времени не существует.

— Увы, это уже не так.

Она отвернулась от меня и снова поплыла по гладкому полу, двигаясь по лабиринту из статуэток, словно облако дыма. Очень осторожно, очень медленно я последовал за ней, но раз или два наткнулся на пьедесталы, чем обрек на смерть стеклянные фигурки, разбившиеся на мириады стеклянных капель.

Она открыла третью дверь в дальнем конце комнаты и вышла через нее. Подул холодный ветер. Стеклянные фигурки задребезжали; несколько упало. Тьма, наполнившая комнату, казалась осязаемой.

Я стоял совершенно неподвижно, дрожа и прислушиваясь к шуму воды, мягко накатывающейся на берег, и к отдаленным почти неслышным крикам призраков втростниках вдоль берегов Реки Смерти. Я слишком хорошо помнил и эти звуки, и этот обволакивающий, хриплый, грязный ветер. Прислушавшись получше, я различил глухой отдаленный гром сердцебиения Сюрат-Кемада, великого бога-крокодила, который и есть сама Смерть.

Возлюбленная Луны действительно знала дорогу в Страну Мрака. Она ушла туда сама. Мне же оставалось лишь стоять на перекрестке дорог и читать все отрывки, какие я только мог вспомнить, из молитв по умершим.

И снова Луна, бывший на самом деле Декак-Натаэ-Цахом, заплакал, но его слезы не потекли по моим щекам — заплакать сейчас было бы святотатством.

Убедившись, что возлюбленная чародея ушла окончательно и безвозвратно, я вернулся в комнату со стеклянными фигурками, оторвал от стула ножку и разбил ею все статуэтки, не оставив ни одной. Мечущиеся духи заполнили комнату, в воздухе повис шепот душ, освободившихся из своих хрупких роскошных тюрем.

Я помолился и за них. Когда все они исчезли, я остался в одиночестве в комнате, наполненной битым стеклом.

Вернувшись в лабораторию, я по-прежнему крепко сжимал ножку от стула и с явным подозрением поглядывал на окна с цветными стеклами. Мне понадобилось довольно много времени, дабы сообразить, что из такого стекла выполнены все окна во дворце, и что они были, по всей видимости, работой самых обычных ремесленников.

Больше я никогда не входил в эти комнаты. Я никогда не спал в кровати своего предшественника. Все то время, пока я жил в Городе-в-Дельте, я спал на раскладушке в библиотеке.

Тем утром, когда я сидел на своем высоком черном стуле в лаборатории, невыспавшийся, с затуманенным взором, ко мне явился отец. Он кружил за спинкой стула, расхаживая взад-вперед, так что видеть его я не мог.

— Твой поступок был ребяческой глупостью, Секенр. Нельзя выбрасывать орудие до того, как научишься его использовать. Магия боли Декак-Натаэ-Цаха могла в конце концов оказаться ключом к решению твоей проблемы. А теперь ты никогда не узнаешь ее тайн.

— Отец, — нетерпеливо и немного сердито перебил я, — вся моя проблема заключается лишь в следующем: можно ли стать чародеем, не делая зла, не совершая преступлений? Скажи мне это, отец.

Он рассмеялся. Я страшно на него разозлился.

— Ах, молодые все такие моралисты, — сказал он. — Они так критичны, так уверены, что многие вещи ничего не значат. Секенр, твоя проблема заключается в том, станешь ли ты чародеем вообще, сможешь ли выжить и подчинить себе магию до того, как тебя подчинит кто-то еще.

— Нет, отец. Ты ошибаешься.

— Я? Посмотрим.

— Уходи, отец. Я больше не хочу говорить.

Он еще долго продолжал расхаживать за спинкой стула. Когда звуки его шагов затихли, я отправился бродить по саду с подстриженными в форме самых разных фигур живыми изгородями и громадными поникшими белыми цветами, которые в Стране Тростников почему-то называют Саваном Покойника. Как подходит к моменту, подумал я.

Но здесь не было ни малейшего признака смерти — все жило и радовалось: и кустарники живых изгородей, и цветы, и птицы на ветках, громкоголосно возвещавшие о восходе солнца, и даже два моих раба, мирно спавшие на каменных скамейках.

Я долго стоял там, разглядывая их и размышляя о том, что, хотя я считался придворным, важным сановником, доверенным лицом и другом царицы Хапсенекьют, эти рабы были в каком-то отношении гораздо счастливее меня — им была гарантирована уверенность в собственном будущем, которой у меня никогда не было. Да, они совсем скоро умрут, согнувшись под бременем лет, в то время как я могу прожить еще века, а они отправятся в утробу Сюрат-Кемада, как идет туда каждый, кто имеет душу, с Начала Времен, но именно это и внушало им уверенность в завтрашнем дне. Они были людьми. Они останутся людьми. Все, что время и обстоятельства могут сделать с ними, читалось, как в раскрытой книге, все было просто и ясно.

Но у меня, чародея, впереди все было завешено покровом тайны, передо мной открывался бесконечный лабиринт. Декак-Натаэ-Цах, сидевший со своей возлюбленной на склоне горы, без сомнения, и представить себе не мог, что однажды он поселится в Городе-в-Дельте изуродованный до неузнаваемости, что все его будут боятся и ненавидеть, что его ждет страшная смерть от древнего врага, которого он сам когда-то убил, и что он в результате окажется в голове у мальчишки из Страны Тростников, Секенра, среди многих других чародеев. Не было и намека на то, что в конце концов будет с Декак-Натаэ-Цахом. А кто знает, что будет с Секенром? Нить судьбы обоих осталась такой же запутанной, как и прежде.

Я надеялся, что это удивит даже саму Сивиллу.

Здесь я должен кое о чем упомянуть.

У Луны было магическое зеркало. Я обнаружил его неделю спустя — тщательно спрятанное, оно стояло в темном углу в гардеробной сразу за спальней. Лишь по необычному смещению перспективы, благодаря случайному взгляду, быстрому повороту глаз, я смог понять, что это зеркало, а не тень и не темное пятно на стене.

Я протянул руку, и воздух, казалось, задрожал в неровном свете позднего дня. Затем мои пальцы коснулись стекла, которое слегка подалось назад, словно зеркало не было закреплено на стене, а плавало в воздухе. Я стал шарить руками, стараясь найти его края.

Оно действительно плавало в воздухе, как тяжелое бревно на воде, только вертикально — удлиненный овал, немного превышающий мой рост. Я перетащил его в лабораторию, где освещение было гораздо лучше, и прикрепил к стене.

Магическое зеркало, если умело им пользоваться, очень многое может открыть о живом и мертвом, далеком и близком, прошлом, настоящем и будущем. Но пока я видел в нем лишь собственное отражение.

Ну и как оно характеризовало Секенра?

Я не увидел ничего особенного: мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати, очень тощий, немного ниже среднего роста, ссутулившийся — я моментально выпрямился — с круглым гладким лицом с большущими темными глазами, с непослушными черными волосами до плеч, собранными сзади в неаккуратный хвост, с оливковым цветом кожи, слишком бледным для жителя Страны Тростников, но совершенно необычным для обитателей Дельты.

Столь заурядное лицо на всем протяжении Великой Реки нигде не привлекло бы ничьего внимания. Отметина на лбу (там, куда меня поцеловала Сивилла) могла оказаться ожогом. У подмастерьев кузнецов бывают и похуже. Кривой шрам на щеке по иронии судьбы напоминал мне крошечный серп убывающей луны, но он, как и тонкий рубец с одной стороны носа, вполне мог быть получен в уличной драке.

Я поднял руку, чтобы потрогать лицо. Да уж, шрам от стрелы, пробившей правое запястье, вызовет больше вопросов, если кто-нибудь заметит его. Прорицатель вполне мог бы рассказать о моей судьбе по всем этим следам прошлого, которые я собрал на своем теле. Но что мог сказать неискушенный наблюдатель? Ему и смотреть было не на что.

Мальчишка Секенр нелепо до абсурдного одетый в платье, явно позаимствованное из гардероба взрослого мужчины: черная рубашка, настолько длинная, что доходила почти до коленей, слишком большие штаны, закатанные до тех же грязных коленок, грязные босые ноги, испещренные свежезажившими порезами лодыжки — свидетельство счастливого избавления из пасти крокодила. Подобные вещи случаются слишком часто. Открытый ворот рубашки обнажал костлявую грудь заляпанную чернилами. Закатанные мешковатые рукава, перепачканные чернилами пальцы…

На улице едва ли кто-то обернется вслед такому замухрышке — скорее всего, бедный ремесленник, не докатившийся пока до того, чтобы стать попрошайкой.

И все же, без всякого сомнения, это был могучий чародей, побывавший в утробе Сюрат-Кемада и вернувшийся обратно, бросивший вызов самой Смерти, выделенный Сивиллой и отмеченный ею. В зеркале отражался убийца царей и чародеев, уничтоживший и Венамона Четвертого, и его приспешника Луну слишком страшным образом, чтобы снова говорить о нем.

От подобного чудовища должны шарахаться, отворачиваясь в страхе. Даже в Стране Тростников все знали, если пользоваться словами его учителя, что он «источник, сточная канава зловещей черной магии».

Его тайна, то, что отличало его от других, никак не отражалось в зеркале — это совсем не было связано с его внешностью. Даже в магическом зеркале я видел лишь Секенра-мальчишку, который ушел далеко от дома и не знал, куда лежит его путь.

И кое-что еще.

Черная магия, как предупреждал меня отец, очень соблазнительна, она завораживает. Я с головой погрузился в ее изучение не просто из страха перед тем, что может произойти со мной в будущем, если я не сделаю этого, но и из-за ее бесспорного очарования, «из любви к искусству», как это сформулировал Луна, характеризуя свое леденящее душу хобби. Черная магия — это музыка, которую способен услышать лишь чародей. И он действительно никогда не может отказаться от нее, заставить ее смолкнуть.

Так что я все дни напролет проводил в библиотеке своего предшественника, один за другим срывая магические замки с волшебных книг, жадно поглощая их тайны, используя свое искусство каллиграфа для копирования карт, таблиц, диаграмм, чертежей и знаков, которые я не стану воспроизводить здесь, в книге своей жизни.

Иногда я чувствовал, как Орканр или Лекканут-На, или кто-то из остальных просыпается внутри меня. Я знаю это, шептали они. Хочешь, я расскажу тебе, что случилось потом…

И я садился, впадая в своеобразный транс, в то время как мой разум говорил сам с собой — компания у меня внутри активно общалась, заставляя мои руки перелистывать страницы, перескакивая вперед или возвращаясь к абзацу, который один из них знал наизусть, но Секенр читал впервые.

Таким образом я узнал тайну Девяти Углов, истинное значение Знака Воориш, Литанию Теней Дхаулза и многие другие вещи, которые нельзя даже доверить бумаге, иначе силы, заключенные в них, могут вырваться просто от того, что они будут записаны буквами.

Так проходили недели, затем месяцы. Мои раны затянулись и зажили. Силы вернулись ко мне. Я жил в одиночестве со своими невидимыми компаньонами, и единственными нашими посетителями были духи и призраки, которых кто-то из нас время от времени вызывал. Я весьма смутно представлял себе такие вещи, как смена времен года, иногда даже забывал поесть, поспать или принять ванну. Когда ко мне приходили слуги, я их не замечал. Со временем я обнаружил, что, если прийти на кухню поздно ночью, там найдется для меня еда. Я обычно набирал полную корзину и уходил, довольный что избежал встречи с кем бы то ни было. Я рассуждал так: если я понадоблюсь придворным сановникам или царице Хапсенекьют, за мной пришлют. Но обо мне все забыли. Меня прятали или как досадную помеху — законная царица не могла открыто признать, что слишком тесно связана с чародеем, — или как кинжал, который хранят под подушкой, и никто не видит его до тех пор, пока не приходит время им воспользоваться.

Я постепенно научился пользоваться магическим зеркалом и прежде всего заглянул за свое отражение — в собственную душу. И тогда передо мной появился отец вместе с Танниваром Отцеубийцей и гороподобной, жирнющей Лекканут-На и многими другими, которых я знал по снам и видениям, но никогда не видел воочию.

Через какое-то время я смог обозревать другие места: потаенные уголки дворца; клерки, пишущие за досками в большом зале; дети знати, играющие в какую-то игру с цветными шариками; солдаты, марширующие и упражняющиеся во дворе; привидение-скелет в коридоре; вампиры в подземном склепе, и даже один раз — беглый взгляд на царицу Хапсенекьют с ее придворными дамами в ванной. Я наблюдал за ней с наивным восхищением невинности, а когда она повернулась в мою сторону, быстро прикрыл зеркало куском ткани.

А как-то раз, когда я стоял перед зеркалом совсем изможденный — мне кажется, тогда я просто забывал поесть в течение нескольких дней и не спал приблизительно столько же, — я увидел без каких бы то ни было чар и заклинаний обстановку отцовского дома — зеркало показало мне знакомые комнаты, чуть дольше прочего задержавшись на моей спальне с перевернутым письменным столом, сломанной кроватью и разбросанными по полу бумагами. Моя старая школьная сумка валялась на полу у окна, там, где стену прошили стрелы. Замерзшее пламя блестело золотом.

Весь дрожа, я приник к зеркалу, прижав лицо к стеклу и долго вглядывался в темное отражение, отчаянно желая попасть туда, хотя и не был уверен, что сумею, и месте с тем страшно боясь этого. Это было моим наследием, от которого я так хотел отказаться, и, наконец, моей тайной: я хотел вернуться в свое детство (что не под силу никому, неважно, чародей ты или нет), больше всего на свете хотел вернуться в отцовский дом (который мог оказаться смертельной ловушкой), хотел вновь оказаться среди знакомых вещей (которые причинили мне столько боли).

Глава 12 НЕИЗБЕЖНОЕ ЗЛО

— Ты обладаешь просто уникальной способностью отрицать очевидное, Секенр. Это даже забавно.

Говорила Лекканут-На. Она делила со мной тело. На сей раз никто из остальных не ревновал. Я прекрасно знал, что, если она попытается взять надо мной верх, Ваштэм, Таннивар и все остальные обязательно одолеют ее.

Это было безобидной поблажкой престарелой даме, которая когда-то была настолько толстой, что неподвижно лежала в склепе в течение многих столетий, пока мой отец не убил ее. А теперь ей доставляло громадное удовольствие быть молодой и стройной (Ты такой крошечный, Секенр! Такой легкий! Просто кузнечик!) и, возможно, побыть какое-то время мужчиной, хотя она избегала обсуждать этот вопрос. Мне кажется, она считала меня ребенком, еще не доросшим до подобных вещей.

В тот день она наслаждалась теплом солнечных лучей, согревавших ее кожу (вообще-то, мою кожу); мы вытянулись на гладко отшлифованной деревянной лежанке в глубине дворцовых садов. Дерево, в отличие от камня или металла, никогда не накаляется слишком сильно.

Стоял необычно теплый для середины осени день, небо было ясным, жара не чувствовалась совсем благодаря легкому ветерку. Я лежал на гладкой лежанке в одной лишь тонкой полоске ткани, обернутой вокруг бедер.

Лекканут-На поинтересовалась:

— Что это ты так вырядился?

— Иностранцы часто разгуливают голышом, — ответил я, — но нам, жителям Страны Тростников, присуще чувство стыдливости.

— Ты не в Стране Тростников. Здесь ты сам иностранец.

— Значит, тебе придется привыкнуть к моим иностранным капризам.

Я лежал на животе, приподнявшись на локтях, и аккуратно раскрашивал заглавные буквы истории моих приключений. Возобновив работу над своими мемуарами, я достиг шестой главы, наполненной стрелами и болью. Возможно, если бы Лекканут-На прочла эту главу, она уже бы не так наслаждалась, владея этим телом, но ее полностью поглотили чувственные удовольствия: ощущения прикосновения к теплой древесине, тепло солнечных лучей, согревавших мне спину, ветерок, развевавший волосы. У нее совершенно отсутствовало терпение, которого требовали мои сложные и аккуратные штрихи, когда я выписывал виртуозные круги и линии кисточкой из одного волоска, вновь и вновь макая ее в крохотные чашечки, расставленные на спине змеи из слоновой кости, которую я нашел среди вещей Луны. Мне кажется, эта змея была задумана как подсвечник, но я использовал ее для смешивания красок.

Лекканут-На могла обращаться ко мне мысленно, внутри моего сознания, и ее не слышал никто, кроме других чародеев, но ей страшно нравилось говорить вслух, пользуясь моими легкими, горлом и языком, как нравилось и то, что голос был не ее. Так что со стороны вполне могло показаться, что у Секенра началось раздвоение личности: иногда он говорил голосом старухи, похожим на кваканье лягушки-вола, а затем отвечал своим обычным голосом.

Однажды случайно подошедшие к нам садовники со всех ног кинулись прочь в полной уверенности, что ясошел с ума.

— Секенр, — вещала Лекканут-На. — Твою глупость я нахожу даже занятной. Возможно, все это объясняется тем, что ты так молод. Большинство людей становятся чародеями лишь после долгих лет обучения. Мне самой было уже за шестьдесят. Магия законсервировала меня на пороге старости. Дети-чародеи бывают очень редко. Ты своего рода диковинка, чудо природы. Я думаю, ты и сам знаешь это. Наверное, поэтому делаешь вид, будто не замечаешь того, что у тебя перед глазами?

Я пожал плечами. Струйка пота стекла у меня по спине. Лекканут-На сделала паузу, смакуя даже это ощущение. Я потянулся, чтобы обмакнуть кисточку в растворитель, а затем — в другой цвет.

— Ты продолжаешь вести себя в таком духе, проводя время в саду в свое удовольствие, рисуя буковки на тростниковой бумаге или читая в лаборатории книги своего предшественника…

— Теперь мои книги, по приказу царицы…

— Заткнись, Секенр. Позволь уж мне продолжить. Ты должен учиться, это правда, и ты должен овладеть мастерством мага, чародея, до того, как магия овладеет тобой, до того, как твои враги узнают, насколько ты слаб и невежественен, и завладеют несметным сокровищем, которое ты носишь в себе. То есть нами: мною, твоим отцом и всеми остальными. Бесспорно, время для чародея движется по-другому, и десятилетие-другое могут пролететь для тебя подобно часу. Ты можешь даже оставить какой-то проект незаконченным на век, посвятив свое внимание более насущным вопросам, но чародеи никогда ничего не забывают и обладают привычкой возвращаться к тому, что когда-то начали. Так что не сомневайся, Секенр, многие из предприятий твоего отца обязательно будут продолжены, и последствия всего сделанного им в прошлом обязательно дадут о себе знать. Таковы пути магии, Секенр. Она продолжается и продолжается. Единожды начав, ты никогда не остановишься. От себя не уйдешь и не спрячешься. Те, кто стремятся заполучить тебя, обязательно найдут тебя, и довольно скоро, Секенр. Не думаю, чтобы у тебя осталось много времени.

— Это… мой отец заставил тебя сказать мне все это?

— Нет, Секенр. Это мои собственные мысли, хотя, уверена, он тоже их разделяет.

Я осторожно положил кисточку между двух бугорков на хвосте змеи и, перекатившись на спину, уставился на кудрявые облака, плывущие по ярко-голубому небу. Минуту-две я пролежал так молча и неподвижно, закинув руки за голову.

— Мне кажется, я подобен солдату, — сказал я наконец, — который знает, что битва вот-вот начнется. Но враг еще не подошел. Он сидит на холме, чинит свои доспехи, точит свой меч и ждет. Вот и я жду. А что еще остается делать?

— Секенр, ты скорее похож на деревенского мальчишку, размахивающего деревянным мечом. И как только покажется вражеское войско, ты неожиданно, к своему глубокому и искреннему удивлению, обнаружишь, насколько уступаешь обученному, прекрасно вы школенному солдату.

Я сел, обхватив колени руками.

— Что ты предлагаешь? — спросил я.

— Ты и сам знаешь, Секенр. Ты должен как можно скорее поступить в Школу Теней. Ты знаешь, что она собой представляет, и где находится, а именно — нигде и повсюду, и лишь чародей способен отыскать туда дорогу и открыть ее дверь. Только там чародей может обрести себя. Он становится мастером своего дела или умирает. Ты выберешь себе учителя, как сказал тебе Луна. Вы с учителем будете учиться вместе. В конце концов один из вас убьет другого, так как вы оба мечтаете умножить свои знания. Таков путь магии. В этой школе тебе постоянно будет грозить опасность — и со стороны вечных студентов, и со стороны вечных преподавателей, всех, кто жаждет знаний и крови. Но ты уже знаешь об этом, Секенр, как знаешь и то, что откладывать больше нельзя. А раз уж ты все это прекрасно знаешь, тебе нет нужды задавать мне свои идиотские вопросы, не так ли?

— Но царица не позволит мне просто взять и уйти. Еще одна струйка пота пробежала у меня по груди.

Лекканут-На проследила ее моим указательным пальцем и, поднеся его к моим губам, засунула мне в рот. Я почувствовал привкус соли.

— Совершенно верно, Секенр. Царица Хапсенекьют не так глупа, чтобы держать тебя здесь, кормить, одевать, размещать в роскошных апартаментах с личной ванной, столовой, библиотекой и всем, что тебе может понадобиться, предоставлять в твое исключительное пользование значительную часть царских садов, не имея в отношении тебя дальнейших планов. Ты действительно являешься ее орудием, которое она держит в резерве. Ни минуты не сомневайся в этом.

Едва Лекканут-На успела это сказать, с противоположного конца сада, из гущи цветов, показалась внушительная процессия, состоящая исключительно из мужчин. Сделав вид, что не замечаю их, я лежал на спине, лениво потягиваясь и положив голову на край своего деревянного ложа, так что видел новоприбывших вверх ногами. Я узнал сухопарого седовласого человека в белой с красным мантии, с завязанной на голове золотой лентой и массивными перстнями на каждом пальце. Это был Такпетор, один из царских евнухов-гофмейстеров, в сопровождении пяти других евнухов.

Даже если он и был удивлен, застав меня за подобным занятием в подобной позе, он никоим образом не показал этого. Все царские слуги были прекрасно вышколены и носили маски невозмутимости. Не думаю, чтобы хоть что-то могло взволновать его. Он, бесспорно, слышал все ходившие обо мне сплетни, даже те, что были правдой. Так что и я решил оставаться настолько же невозмутимым.

— Достопочтенный Секенр, — сказал он высоким щебечущим голосом, — Ее Царское Величество, Возлюбленная Богами Великая Царица Хапсенекьют, поручила мне доставить тебя перед ее очи. Собирайся.

Я перевернулся на живот и посмотрел на него сбоку.

— О.

— Поспеши, о почтенный Секенр. Царицу нельзя заставлять ждать!

Я сел и принялся собирать вещи, в то время как евнухи шумно галдели, что-то обсуждая между собой. Я тщательно закрыл все баночки на спине змеи из слоновой кости пробками, которые специально выстругал для этой цели. Я вытер кисточку тряпкой и положил ее в деревянный футляр, а затем закрепил еще не высохшую страницу рукописи в держателе — плоском четырехугольном ящичке с планкой внутри, чтобы плотно закрепить бумагу по краям, и крышкой, чтобы ничего не упало на нее сверху.

Покончив со всем этим, я натянул на себя длинную по колено, тунику без рукавов — скорее всего, она служила моему предшественнику майкой, — которую всегда носил в жару.

Я сполз с деревянной лежанки и встал во весь свой далеко не великанский рост, в упор глядя на Такпектора и сопровождающих его лиц. На миг он, казалось, замешкался, не зная, что делать дальше. Затем небрежно махнул рукой, и кто-то из его свиты забрал у меня коробку с рукописью, кисти и краски. Два евнуха почтительно, но твердо взяли меня под руки и повели из садов, но не в палаты царицы, а в мои собственные апартаменты.

Представьте, как смешно было видеть их искреннее разочарование, когда они обнаружили, что мне ничего не подходит. Вся одежда принадлежала Луне, а он был почти на два фута выше меня. Так что евнухи остановились на черной шелковой тунике с золотыми змеями. Она свисала у меня значительно ниже коленей, но с этим-то уже ничего поделать было нельзя. Голубые штаны они подкололи булавками у меня над лодыжками. Нога у Луны была раза в два побольше моей, так что простые туфли, купленные Тикой для меня в Тадистафоне, по-прежнему оставались моей единственной парой. Впрочем, носил я их не слишком часто.

Затем началась сумасшедшая свистопляска с массой драгоценностей: колец, ожерелий, браслетов — они додумались даже воткнуть мне в волосы серебряные булавки — и наконец пришел черед длинной мантии чародея с луной и звездами, подобной настоящему куску ночного неба. Я не мог сделать ни единого шага без того, чтобы не запутаться в ней, а они не удосужились ни укоротить, ни просто подколоть ее. Это представляло определенную проблему, пока Такпетор не додумался перекинуть полы мантии через левую руку и не напомнил необходимости двигаться медленно и важно, с достоинством, чтобы создать атмосферу таинственности.

Попрактиковавшись в этой области, я смог только ухмыльнуться:

— Надеюсь, во дворце не случится пожара. Мне бы очень не хотелось пытаться бежать во всем этом.

— Пожалуйста, господин, — пропищал какой-то другой евнух, — ваш талисман. Где он?

Он имел в виду тяжеленное золотое ожерелье, которое царица даровала мне, когда мы въезжали в город, то самое, что отличало меня как одного из важнейших сановников двора. Я не видел его с тех самых пор и не имел ни малейшего понятия, где оно находится. Так что, преодолевая страх, который они, скорее всего, питали ко всему, связанному с магией, их банда принялась исступленно перерывать сундуки, комоды, полки — как же один евнух завизжал, когда дотронулся до бутылки, и оттуда кто-то закричал на него! — вынимая все до последней крошки и аккуратно складывая на место и расставляя, как было; они трудились не покладая рук, пока наконец не отыскали то, что хотели.

Затем меня подтолкнули к магическому зеркалу, которое Такпетор, скорее всего, принял за обычное, и я узрел себя во всем этом великолепии — по-моему, я выглядел ужасно глупо, как девчонка. В Стране Тростников мальчишки не носят серебряных булавок в волосах и колец с драгоценными камнями.

Я подумал, что выгляжу воплощением того Секенра, которого представляла себе Тика.

Подумав о ней, я почувствовал боль — вернее, какую-то странную смесь отвращения, тоски и страсти. Я не забыл Тику. Она была моим другом, а у меня за всю мою жизнь было не так уж и много друзей. Теперь же, я подозревал, их вообще не осталось.

По правде говоря, исследования занимали большую часть моего времени, но, сколько я ни пытался, я так и не смог больше встретиться с Тикой с тех пор, как она стала Высокородной Канратикой, наследной принцессой, я даже отправлял ей письма, но ни разу не получил ответа.

Что ж, если мне надо сейчас предстать перед королевой, я даже рад этому, так как и Тика должна быть рядом с ней.

Лекканут-На, продолжавшая бодрствовать в моем разуме, криво усмехнулась в зеркале.

— Это любовь, Секенр, — сказала она приглушенным голосом, вновь воспользовавшись моим ртом. — Хоть прошло и много веков, но я еще помню это.

Один из евнухов в изумлении глянул на меня. Я отвернулся, прикрыв рот рукой.

Минуту-другую я учился прогуливаться взад-вперед перед зеркалом, пряча свои скромные туфли под роскошной мантией Луны.

— Вот теперь я готов, — сообщил я Такпетору.

Лекканут-На наконец-то оставила в покое мое тело и удалилась на покой.

Я частенько ломал голову, каким образом дворец мог оказаться не творением магии, не воплощенным в жизнь сном и не трюком со множеством кривых зеркал, которые могут до бесконечности создавать все новые и новые формы, ни разу не повторив того, что уже было.

Либо так оно и было, либо я просто не привык к громадным зданиям со множеством помещений, где запросто мог заблудиться.

Евнухи повели меня по совершенно новому маршруту. Наша весьма впечатляющая процессия, которую возглавлял один из приближенных Такпетора, звонивший в крошечный золотой колокольчик, вначале прошла по садам. Зачем? Чтобы заставить всех расступиться и дать дорогу фавориту царицы или предупредить людей о приближении печально известного чародея? Я не стал мучиться в догадках.

Мы петляли между живыми изгородями и цветочными бордюрами, затем по парку, где росли деревья, с виду сильно напоминавшие камни и образующие стены, двери и парапеты с бойницами, которые подходили к самому дворцу, сливаясь с ним. Переход с улицы в помещение был задуман настолько тонко, что я даже не заметил его. В громадном зале, где каменные львы кольцом возлежали вокруг фонтана, к нам присоединилась группа вооруженных гвардейцев, маршировавших в такт колокольчику евнуха: по пять гвардейцев шли слева и справа от нас, пятеро двигались впереди, и еще пятеро замыкали процессию.

Солнечные лучи заставили маленькие стеклянные окошечки наверху загореться каким-то таинственным огнем, словно громадная змея свилась кольцами под потолком и ее чешуя ярко светилась на солнце.

Затем мы снова вышли наружу. Дневной свет ослепил меня. За стеной прижимались друг к другу крытые черепицей крыши, за ними возвышались черные четырехугольные башни. Между башнями поднималась в небо массивная струя белого дыма. Вдали кричала толпа, и били барабаны. Что-то определенно происходило. У меня не было ни малейшего представления что. Я столько времени провел в изоляции в своих апартаментах и в садах, что боги вполне могли переделать весь мир по своему усмотрению, а я стал бы последним, кто узнал об этом.

Крытый переход вывел нас в сырой холодный туннель под землей. Одна винтовая лестница за другой уходили в полумрак, а наш путь освещало всего несколько факелов. Я вспомнил о склепах, которые посетил Орканр. Но это были явно не они. Вода капала с потолка Воздух был страшно холодным, почти ледяным. Теперь я порадовался, что на мне была теплая мантия Луны.

Все остальные шли вровень со мной вместо того, чтобы подгонять меня или заставлять идти помедленнее.

Как только гвардейцы открыли две тяжелые квадратные двери, на нас накинулась целая стая летучих мышей, противно пищавших и метавшихся вокруг наших голов. Кто-то из евнухов завизжал и принялся отгонять мышей, размахивая руками, но солдаты хранили спокойствие, и я, чародей, тоже остался бесстрастным. Может быть, от меня ожидали, что я привычен к подобным вещам? Я так и не понял, шли ли мы этим путем из соображений безопасности или это была своеобразная проверка.

Но это не важно. Проверка еще предстоит мне, и уже довольно скоро.

Теперь мы постоянно двигались вверх: винтовая лестница, сменившаяся обычной, привела нас в длинную галерею с низким потолком. Сюда солнечный свет проникал сквозь узкие, от пола до потолка, окошки, просто вырубленные в стене и не застекленные. Я бросил на них беглый взгляд. Камешки на полу складывались в какой-то причудливый мозаичный узор, но я так и не разглядел его. В каждом оконном проеме возвышалась превышавшая человеческий рост статуя дельтийского царя, стоявшая в затененном алькове и смотревшая вниз на свой собственный алтарь. По дороге я насчитал их двадцать, тридцать, потом сбился со счета. Это место чем-то напоминало гигантскую клетку, а смена света и тени — прутья решетки. Каменные цари, казалось, ожили и наблюдали за нашей процессией. Я даже смутился под их пытливыми скептическими взглядами. И вдруг я замер на месте, вздрогнув от страха, когда узнал взиравшее на меня недавно отполированное лицо Венамона Четвертого.

Солдаты остановились.

— Здесь, в зале для аудиенций, мы должны ожидать появления Ее Величества, — возвестил Такпетор.

Лишь теперь я заметил трон в углу у дальней стены каменное кресло в алькове, стоявшее прямо перед мертвыми царями.

Царица Хапсенекьют вошла спокойно и торжественно с такого расстояния она казалась игрушечной фигуркой в изысканной, богато расшитой драгоценностями одежде, в окружении евнухов в бело-красном и дам в длинных платьях, солдат и трех советников-мужчин в юбках-кильтах и в сандалиях, с экстравагантным изобилием золотых пластин на одежде.

Евнухи Такпетора простерлись ниц. Он кивнул и сделал приветственный жест, коснувшись ладонью лба. Стражники вышли вперед, и мы с Такпетором приблизились к царице по коридору из щитов и копий.

Перед троном Такпетор упал на колени. Я тоже собрался это сделать, но он ощутимо двинул меня по ноге и прошептал:

— Нет, тебе этого не положено.

— Ну, извини, — прошептал я в ответ.

Я смотрел на царицу. Выражение ее лица было совершенно бесстрастным, а косметики на ней было столько, что, казалось, она надела маску. Я уставился в пол.

Такпетор скрестил руки на груди. Он трижды поклонился.

— О, Грозная Госпожа, моя Царица, я доставил к вам чародея Секенра, как вы и повелели.

— Секенр, — приказала царица Хапсенекьют, — подойди и сядь рядом со мной.

Ее голос был таким знакомым, настолько непринужденным, что в этот момент она показалась мне не царицей, а той госпожой, с которой я путешествовал по реке. Я поднял глаза. Наши взгляды встретились. Она улыбалась.

— Что? — вот и все, что я смог сказать.

Она указала на кушетку у своих ног. Я приблизился к ней с серьезным и таинственным видом, как и настаивал Такпетор, стараясь не запутаться в полах мантии.

Одна из женщин, сидевших на кушетке, повернулась ко мне, и ее драгоценности ярко сверкнули. Это была Тика. Ее лицо, как и лицо матери, казалось маской. Я так и не смог ничего прочесть в ее глазах. Она быстро отвернулась.

Я сел.

— Вот теперь мы втроем снова вместе, Секенр, — сказала царица. По ее знаку остальные дамы и советники поспешили удалиться. Тика придвинулась ко мне. Я взял ее за руку, совершенно не заботясь о протоколе. Она вздрогнула, негромко вскрикнула, сделалась еще более надменной, но крепко сжала мою руку. Никто ни чего не сказал.

— Секенр, — наконец поинтересовалась царица, — что ты думаешь обо всем этом?

Я так и не понял, что она имела в виду: наше воссоединение или реакцию Тики на мое прикосновение.

— Не знаю, что и сказать, Ваше Величество.

— Ты становишься мудрее, Секенр. Значит, молчи, пока тебе не надо будет сказать нечто важное. Лучшие чародеи обычно немногословны. Никто не боится болтунов, а чародеев должны бояться, иначе чего они стоят.

Я кивнул и внимательно выслушал царицу, объяснившую, почему я был так спешно вырван из своего уединения.

— Заргати заключили союз с ханатеш, археди и рядом других племен, о которых я прежде и не слышала. Подчинив себе еще с дюжину других народов, они стали грозной силой, чего никто в Городе-в-Дельте прежде и предположить не мог. Все вместе они образовали орду, наносящую моим войскам поражение за поражением. Они разрушили множество городов, посадив на кол всех их жителей — уж таков у них обычай. Ты уже видел это на Реке, Секенр. Там, где проходят заргати, небеса чернеют от стервятников. Скоро они будут здесь. Ты моя единственная надежда, Секенр. Или же, да ты и сам прекрасно знаешь, острые колы будут приготовлены и для тебя, и для меня, и для моей дочери. Заргати не берут пленных, чтобы сделать из них рабов. Они просто им не нужны. Все, что им нужно — так это пустые земли, где они будут пасти свои стада на руинах цивилизации.

— Я не понимаю, — заметил я. — Твоя армия могущественнейшая в мире…

— Они побеждают благодаря магии. Их царь — Абу-Ита-Жад, так его зовут, что значит Кровавый или Кровожадный Лев, как мне говорили, имеет у себя на службе какого-то могущественного чародея. Я в этом уверена. Стрелы не попадают в цель. Генералы погибают в собственных шатрах, где никого больше нет, безо всяких видимых причин, страшно искалеченные. Песок слепит мои легионы в то время, как враг с криками скачет вперед, а ветер дует им в спину. Секенр, это задача для чародея и только для чародея. Ты должен спасти нас. Впоследствии ты можешь требовать любую награду, какую пожелаешь.

— Я постараюсь…

Ее лицо стало суровым, теперь она была Царицей и только Царицей, а не госпожой Неку, которую я когда-то знал.

— Ты должен не просто постараться. Ты убьешь вражеского чародея. Мои солдаты сделают все остальное. Я приказываю тебе, Секенр. Я не просто прошу об одолжении, ты должен повиноваться мне.

Я отпустил руку Тики.

— Да, Ваше Величество.

Царица Хапсенекьют сильно ошибалась в одном отношении — если бы город пал, я бы исчез. Она недооценила способности чародея становиться невидимым или просто неожиданно оказываться совсем в другом месте. У нас есть свои маленькие хитрости.

Ключом ко всему было магическое зеркало. Тем вечером я коснулся волшебного стекла, оставленного мне предшественником, чувствуя, как тихо трепещет его поверхность, когда в нем пробуждается магия. В комнате, где стояла абсолютная тишина, я слышал почти неразличимые, слабые и далекие крики мужчин и женщин, погибших давным-давно при создании этого зеркала. Как и множество других артефактов Луны, этот создавался в топке, из человеческой плоти, и охлаждался человеческой кровью.

Я стоял во тьме лаборатории, по-прежнему одетый в чрезмерно большую мантию с глупейшими драгоценностями, и тихо нашептывал зеркалу. Через несколько минут я уже смотрел сквозь него, как сквозь высокое окно темной ночью. Передо мной предстала многочисленная, как стая саранчи, орда заргати, расположившаяся лагерем у Города-в-Дельте.

Перспектива размазалась, все смешалось, и меня, казалось, несло в воздухе по всему вражескому лагерю.

Я слышал песню; песня заргати — это история. Они не пишут книг о своих предках, как это делаем мы. Вместо этого они поют. Всегда где-нибудь да найдется бард-заргати, поющий бесконечную песню, которая становится все длиннее и длиннее, с описанием подвигов и завоеваний каждого последующего поколения, песнь о крови, смерти и грабежах, которые у этого народа считаются единственным источником гордости. Когда воин погибает, они просто говорят, что он вошел в песню.

У заргати есть всего одна песня. Другой и быть не может.

Теперь же перед городом тысячи и тысячи голосов слились в ужасающей литании, подобной грому, грохочущему в холмах перед грозой. Темные силуэты фигур, скорчившихся перед кострами, жрецы, взывающие к Сюрат-Кемаду, единственному богу, которого почитали заргати, воины, просившие бога о храбрости и мужестве, обещая взамен множество жизней, взятых у врагов, дети и старики присоединялись к ним, и, казалось, воздух трепетал от их криков.

Я прошел среди них, невидимый, среди женщин, точивших мечи и копья своих мужей, среди толпившихся в загоне лошадей и среди танцоров, так близко, что брызги их пота попадали на меня, и я чувствовал вонь их разогретых тел.

Не пели лишь покоренные народы, завоеванные племена, сражавшиеся на стороне заргати, но так и не приобщившиеся к песне: кочевники пустыни, чернокожие многих наций, не принадлежавшие к заргати. Они сгрудились кучками, как испуганные газели в поле, где свирепствуют львы.

Я подошел к самому большому шатру из дубленых кож. Там в окружении своих советников спиной к огню сидел Абу-Ита-Жад, Кровавый Лев, его мощный торс был обернут львиной шкурой, его украшения и пластины доспехов блестели в неровном свете костра. Один раз он, смеясь, посмотрел в мою сторону, и я заметил, что его зубы сточены в форме треугольников. Его улыбка напоминала не львиную, а крокодилью. Передо мной была Смерть, воплощенная во плоти, истинный слуга Сюрат-Кемада.

Я шепнул еще раз, и Абу-Ита-Жад меня услышал. Его глаза расширились от удивления и, как я надеялся, от ужаса. Он тщетно пялился во тьму, но так и не увидел меня.

Я протянул руку, дотронулся до зеркала, и изображение исчезло. Я вновь стоял перед зеркалом у себя в лаборатории.

Не ради каких бы то ни было наград, не ради несметных сокровищ, обещанных мне царицей, я решил спасти город — я хотел лишь одного, чтобы Тика не попала в руки этих людей.

И снова я отправился во вражеский лагерь с помощью зеркала, и когда оно показало мне лишь два желтых глаза, горевших во тьме зловещим огнем, я понял, что нашел чародея заргати, чьего имени я не знал.

— Секенр, — сказал он на языке Дельты, его голос был глубоким и скрипучим, а акцент настолько странным, что казалось, его слова искажает ветер, — ты на шел свою смерть. Иди ко мне, мой мальчик.

— Действительно, я скоро встречусь со смертью, — ответил я. — Но не со своей — мне так кажется.

Вражеский чародей улыбнулся. Его зубы тоже были остро заточены. Он скалился и пускал слюну, как пес.

Я убрал его изображение. Пока я не был готов к встрече с ним. Он это знал. И я это знал. Но я буду, буду готов, и очень скоро.

Зеркало осталось темным — оно ничего не отражало.

На следующее утро я велел слугам подать паланкин и пронести меня вокруг города по крепостной стене. По совету Такпетора я надел мантию чародея и серебряную маску змеи, плотно прилегавшую к голове, чтобы защитники города не утратили мужества, обнаружив, что знаменитый чародей царицы Хапсенекьют — всего лишь мальчишка. Лучше уж пусть думают, что он необычно мал ростом. Если же я не буду выходить из паланкина, они и этого не заметят.

Картина была именно такой, какой я ожидал ее увидеть: враг, форсировав реку, перешел на восточный берег, где стоял город, и, окружив его, разбил повсюду свои лагеря — бесчисленные шатры протянулись на север, на юг и на запад до самого горизонта. Где-то в миле выше по течению реку перегородили плоты заргати, к которым никак не могли приблизиться военные корабли царицы — их бы просто потопили с берега.

Недостижимые для стрел, взад и вперед скакали всадники, выкрикивая боевые лозунги; варвары, смеясь и жестикулируя, устанавливали сотни острых кольев вдоль самого берега Великой Реки.

Три широченных столба дыма отмечали горизонт там, где еще горели павшие города.

Вернувшись к себе, я сбросил маску, выпутался из мантии чародея и дал Такпетору распоряжение доставить мне три свежих трупа.

— Меня совершенно не волнует, чьих, — объяснял я, пока он смотрел на меня немигающим взглядом и только сглатывал слюну, не в силах заговорить. — Трупы взрослых мужчин, у которых сохранились все части тела. Обнаженных. Мне они нужны.

Он кивал, дрожа, и постоянно делал знаки, отгоняющие злых духов, пока я давал ему дальнейшие распоряжения.

Мне хотелось смеяться. Раз он прекрасно знал, чем занимался Луна, разве могла его шокировать подобная просьба? Всем известно, насколько безжалостны ужасные чародеи. И если им в каких-то низменных целях необходимо использовать труп, едва ли это должно кого-то удивлять.

Нет, мне кажется, он занервничал от того, что подобные вещи говорил не старец с изборожденным морщинами лицом, не почти двухметровый чародей Луна, а мальчишка-недоросль, никогда не бривший бороды. А моя очевидная невинность должна была придать этим словам еще более зловещий смысл.

Внутри у меня встрепенулся отец, Ваштэм, изумленный реакцией Такпетора.

— Обрати на это внимание, сын. Подобные мелочи могут оказаться очень полезными.

Вскоре были доставлены трупы, преступников, должно быть. Они были повешены, одного из них вначале пороли, у всех были сломаны шеи. Один был чернокожим, как заргати, но зубы у него не были подпилены, а лицо покрывали сложная каллиграфически выполненная татуировка и шрамы. Я восхитился работой мастера, но времени для расшифровки ее смысла у меня не было.

Я провел целую ночь, лежа обнаженным между ними — чтобы черная магия обрела силу, нужно касаться плоти. Я лежал на спине на холодном полу в центре круга из негреющего синего пламени, положив ноги на один труп и обхватив два других руками.

Во тьме засуетились духи, иногда на мгновение становившиеся видимыми. Человек слицом совы расправил крылья и вспорхнул с книжной полки, а потом исчез. Я повернул голову, чтобы проследить за длинной белой змеей без чешуи, скользившей по полу — она шипела, как вода, которой заливают огонь; приблизившись к кругу огня, змея пропала без следа. Нечто со множеством мясистых конечностей и без головы смачно шлепнулось с потолка, но я не имел возможности сесть, чтобы увидеть, куда оно упало и что делает.

Я прижал трупы к себе, дрожа от холода, в то время как сразу за огненным кругом человек двадцать-тридцать со звериными головами оживленно переговаривались о чем-то на незнакомом мне языке.

Я закрыл глаза и постарался сконцентрироваться, вновь и вновь шепча слова заклинаний, которые можно произносить вслух, но нельзя доверять бумаге. Внутри меня и мой отец, Ваштэм, и Таннивар, и Орканр, и все остальные настороженно ждали в полной боевой готовности, но никто из них не произнес ни слова. Я представил себе их всех, сидящими вокруг меня: они остерегались как внешней опасности, так и друг друга. Именно я был тем призом, которым ни одному из них не было дозволено владеть единолично — так что все они, запертые в одном месте, как множество пауков в банке, были заинтересованы в сохранении равновесия сил.

Через какое-то время меня посетило видение — Сюрат-Кемад, Повелитель Смерти, чьи зубы — звезды, а челюсти — земля и небо. Я слышал гром биения его сердца, и как заргати пели в одном ритме с ним, ибо его мелодия была их мелодией.

Ледяное зловонное дыхание бога коснулось и меня. Я дрожал всем телом, но все крепче прижимался к трем трупам и не издал ни звука, пока бог не кончил говорить:

— Скоро, скоро придет час моего пиршества. Скоро, скоро.

Как только первые лучи солнца окрасили витражи окон в моей комнате, огненный круг погас сам по себе.

Я сел, совсем окоченевший, с негнущимися от холода руками, и долго стучал зубами. Отпустив трупы, я, по-прежнему обнаженный, стал между ними на колени.

Я сотворил знак Воориш, подчиняя мертвецов своей воле. И все мы вчетвером с трудом поднялись на негнущиеся ноги.

Теперь все было готово. Я оставил своих покойников стоять у стены, пока одевался. Я собрал в сумку все, что могло мне понадобится в дальнейшем, и осмотрел своих мертвецов. Что ж, они подождут. Я же совсем замерз, ослаб и умирал от голода. Так что я разогрел бульон, нарезал овощи и на скорую руку приготовил себе завтрак из похлебки с хлебом.

Перекинув полы мантии через левую руку, я велел трупам следовать за мной.

На улице я надел маску змеи и сел в паланкин, который еще вчера носили живые люди. Теперь же моими носильщиками стали двое мертвецов, а третий — массивный светлокожий гигант с соломенными волосами, своим нелепым видом напоминавший первобытного варвара, следовал за нами, взвалив на плечо громадный сверток, приготовленный педантичным Такпетором в соответствии с моими инструкциями и оставленный именно там, где я распорядился.

Все трое моих новоявленных спутников шли, с трудом переставляя ноги, а их головы на сломанных шеях болтались из стороны в сторону. Глаза закатились, так что видны были одни белки.

Вот таким образом тем утром мы покинули город через потайные ворота для вылазок. Охранявшие их солдаты поспешили отвернуться, сотворив знаки, защищающие от нечистой силы. Кто-то закричал от страха.

Мы направлялись в восточную, равнинную часть города, лежавшую вдали от берега Реки. Позади в свете нового дня уже ярко блестели крыши, но впереди, в ночном мраке на самой равнине вражеские костры мерцали подобно множеству зловещих звезд.

До стана заргати мы добрались примерно за четверть часа. Ничто не нарушало безмолвия ночи — ни единого звука, ни единого движения. Небо светлело.

Рядом просвистела стрела. Часовой прокричал сигнал тревоги на языке, напоминающем лай шакала.

И снова я сотворил знак Воориш и отдал приказано не на формальном языке мертвых, так как души тех троих уже давно отправились к Сюрат-Кемаду, а на тайном языке злых духов, поселившихся в их медленно разлагавшихся телах.

Вторая стрела проткнула навес моего паланкина, и теперь ее острие качалось прямо у меня перед лицом. Враг выстроился передо мной в линию, сомкнув строй, сдвинув щиты и выставив перед собой копья. Воздух наполнился криками — все новые и новые заргати бежали посмотреть, из-за чего поднялся переполох.

Я не обращал на них ни малейшего внимания. Мои носильщики поставили паланкин на землю. Я выбрался из него, выдохнув изо рта своей маски змеи белый огонь, и принялся расхаживать взад-вперед — мантия волочилась за мной по земле — в то время как трое моих спутников возводили шатер, который нес на плече светловолосый гигант.

Враги прекратили огонь. Они наблюдали. Я неподвижно стоял на месте, внимательно разглядывая их, а белое пламя вырывалось у меня из-под маски. Под мантией я зарыл пальцы ног в песчаную почву, чтобы придать себе устойчивость. Лицо под маской стало мокрым от пота.

Как только шатер был готов и мне больше не нужна была помощь моих слуг, я отправил их за пределы действительности, да таким образом, который может себе представить только чародей: я выбрал три основных направления — обратил их лицом к будущему, к прошлому и к смерти, находящейся вне времени.

Я дохнул на их лица, заставив их плоть медленно гореть — волосы воспламенились моментально, пламя зашипело, вырвавшись у них из глаз, и постепенно распространялось вниз, пожирая их. Черный дым поднимался вверх тремя извивающимися змеями.

Из стана врага больше никто не осмелился бросить мне вызов.

В шатре я распаковал свою сумку. Я сел на коврик, на котором были вышиты магические символы и слова силы, и окружил себя кругом из самых обычных свечей. Поставив медную чашу на землю, я наполнил ее водой из кувшина.

И еще одна мера предосторожности, не упомянутая ни в одной книге по магии. Я закатал правый рукав и, обмотав предплечье кожаным фартуком Луны, завязал его потуже.

Ну а теперь — за работу. Я слегка надрезал себе запястье серебряным ножом, и выдавил несколько капель крови в воду. Сложив руки, я погрузил их в миску, развел их, и вода загорелась колдовским огнем.

Через маску змеи я сдул пламя из центра чаши — точно так же, как вы можете сдуть мыльную пену из таза, — и очистившийся круг водной поверхности превратился в магическое зеркало. И снова мой взор прошелся по всему вражескому лагерю, словно я стал птицей, перелетавшей от одного скопления шатров к другому. И вновь я подглядел за царем, Абу-Ита-Жадом, и его высшей знатью. Наконец во тьме засветились два глаза. Сверкнули белые зубы, острые и влажные.

— А, Секенр…

— Я буду звать тебя Собачьей Мордой. Да будешь ты связан этим именем.

Чародей заргати не засмеялся. Зубы исчезли из поля зрения, как только он закрыл рот. Я представил, как он скалится и пускает слюни. Теперь у меня было имя для него, а у него — для меня. Счет сравнялся. Мы были в равных условиях.

— Иди сюда и умри, Секенр. Но все-таки, пожалуй, вначале я изнасилую тебя, и, пока ты будешь доставлять мне удовольствие, ты будешь жить. А потом ты вознесешься высоко-высоко и обозришь весь мир с высоты остро заточенного кола. Именно эта участь тебе уготована, Секенр.

Я сжал серебряный нож в правой руке. Той же рукой, которая была защищена кожаным фартуком, спрятанным под широким рукавом, я дотянулся до воды и погрузил ее туда по плечо, хотя глубина миски была всего несколько пальцев.

Неожиданно выбросив руку вверх, я поразил своего соперника, ударив под скулу. Я резко дернулся, стараясь засунуть лезвие поглубже, но он живо вывернулся и, оправдав свое прозвище, завыл, как пес, от боли и неожиданного унижения. Я чувствовал запах его крови, заструившейся в миску.

Но до того как я успел убрать руку, он схватил меня за запястье. Его зубы впились мне в предплечье и прокусили рукав, но увязли в кожаном фартуке. Я потянул руку к себе. Он оказался гораздо сильнее меня. Теперь он держал мою руку двумя своими и выворачивал. Меня пронзила резкая боль — сломалось запястье. Я потерял нож. Он резко рванулся, сомкнув зубы у меня на предплечье еще выше, а потом вцепился мне в плечо, и не успел я опомниться, как свалился в смешанную с кровью воду в то время, как тысячи собачьих морд скалились вокруг меня. Последовали превращения: я становился луной, которую заслонило потухшее мертвое солнце; я был удавом, обвившимся вокруг льва и ломавшим ему ребра, но лев обратился в дым. Дождь прибил дым. Гора встала у дождя на пути. Я стал рекой, подрывающей гору. Он — скользкой грязью и камнепадом, засыпавшим и иссушавшим реку. Огонь и вода. Отцовский серебряный меч, натыкающийся на камень. Я цаплей взмыл в небо, а он, снова принявший человеческий облик, вытянул руку на много-много миль, поймал цаплю за ноги и потащил к земле.

Я приземлился с громким металлическим стуком, больно ударившись лицом о твердую землю, и вся правая сторона загорелась такой болью, что я испугался, как бы он не вырвал мне руку из сустава. Я быстро перевернулся, перекатившись по земле, и ощупал себя левой рукой. Правая была на месте, но запястье вывернулось под очень странным углом, и весь рукав стал мокрым от крови. Маска змеи смялась настолько, что я ничего не видел.

— Рад встрече, Секенр. Ну как, ты уже убедился, что совсем не так силен, как считал?

Я с трудом поднялся на колени, стараясь сохранить равновесие. Сбросив изуродованную маску, я ощутил во рту вкус крови.

— Я пришел убить тебя.

— М-мда? Ты так считаешь, Секенр? Мне кажется, ты такой же, как и все три брата из известной легенды — да, мы, заргати, тоже ее знаем, у нас много мифов и легенд. Ты ее помнишь? Там первый брат отправился в утробу смерти, но сбился с пути из-за собственной жадности и погиб из-за этого. Второй брат, лишившийся от страха чести и достоинства, тоже погиб. А третий, — да, как мне кажется, ты больше похож на третьего, чем на двух старших, — третий, умерший в страшных муках, сам навлек смерть на свою голову. Я твоя смерть, Секенр. Я твой ужас и твои муки.

Он рассмеялся, глухо и страшно.

Я попытался согнуть правую руку, но единственным результатом, которого добился, была страшная боль. Все, что я смог сделать, это сесть, спрятав изуродованную руку в остатках одежды и уложив ее на колени. Я чувствовал такую слабость, что готов был вот-вот упасть в обморок, но прекрасно знал, что стоит мне утратить бдительность хоть на миг, как Собачья Морда одолеет меня, и я стану его частью. Возможно, он еще устроит пиршество из моих останков. Да, скорее всего, так оно и будет.

Он ухмылялся, с интересом поглядывая на меня.

— Секенр, а знаешь, твое последнее путешествие было таким стремительным, что, боюсь, не доставило тебе никакого удовольствия. Уж прости меня великодушно. Но сейчас, знаешь ли, не время рассыпаться в извинениях.

Я впервые за все время разглядел его: чернокожий великан, чрезмерно жирный и мускулистый одновременно; массивные округлости его здоровенного тела были раскрашены яркими зигзагами, извивающимися, как молнии, по его коже. Он смачно слизывал с губ мою кровь.

Наши глаза встретились, и я был буквально прикован к месту его взглядом, абсолютно беспомощный, с залитыми кровью коленями — жизнь и магия утекали из меня, как вода из разбитой бутылки. Я попытался сконцентрироваться, вспомнить, что мне делать дальше. Какой-то части меня страшно хотелось все бросить, лечь, отдохнуть, забыть о боли, но другая часть была одновременно и разозлена, и напугана, и полна решимости бороться — в голове у меня раздались голоса: и мой отец, Ваштэм, и Орканр, и Таннивар, и Лекканут-На, и все остальные яростно кричали. Я позвал их и почувствовал, как они поднимаются внутри меня подобно шторму. Отец произносил заклинания. Лекканут-На творила магические знаки руками, которых у нее не было. Тально и Бальредон, объединив свои усилия, создавали гороскопы, сулившие моему врагу поражение от звезд. Таннивар внес свой вклад в общее дело одной своей ненавистью — сработав, как мощный резонатор, он придал мне сил. Все остальные говорили и действовали, даже Луна, впервые пробудившийся внутри меня, а внутри него, как и внутри всех остальных, проснулись и другие, еще глубже захороненные души, души тех, кого я не знал, зазвучали имена и голоса, совсем мне незнакомые, и все мы вместе образовали громадное войско — один внутри другого, и так до бесконечности, объединившиеся все вместе против общего врага.

Мальчик Секенр стал просто оболочкой, скорлупой. Интересно, понимал ли Собачья Морда, кого затащил к себе в логово?

Я резко отвернулся, освободившись от его парализующего взгляда.

Он зарычал и бросился вперед, свалившись на меня, как опрокинувшийся идол.

Я выставил вперед левую руку. Она тоже была в крови.

— Посмотри, — заявил я. — Тут у меня есть кое-что, потерянное тобой. А я просто нашел это и решил вернуть.

Он замешкался, угрожающе нависая надо мной. Наши взгляды снова встретились, и в последний момент он, должно быть, увидел внутри меня нечто значительно более опасное, чем просто мальчишку Секенра. Он завопил и схватился за грудь.

Я держал в руке его еще бьющееся сердце. Я попытался поднять правую руку, чтобы раздавить сердце в руках. Но не смог. Правая рука совершенно не подчинялась мне.

Я сжал пальцы левой руки, глубоко погрузив их в сердце. Собачья Морда заорал и свалился на бок, хрипя и извиваясь, но остался жив. Нет. Плоть должна коснуться плоти, чтобы он умер окончательно. Мне надо было раздавить его сердце голыми руками, обязательно приложив к собственному телу. Но не имея свободной руки, я не мог даже поднять одежду, чтобы обнажить бедро. Этого я не предусмотрел.

Выбора у меня не оставалось. Я вдребезги разбил его сердце о свое лицо. Оно взорвалось, зашипело и загорелось. Я опрокинулся на спину и лежал неподвижно с закрытыми глазами, в то время как внутри меня Орканр начал что-то монотонно бубнить на языке, которого я не знал. Он воспользовался моим голосом. Я произносил незнакомые слова, сплевывая кровь.

Я лежал неподвижно, как труп, страшно мучаясь от боли, и чувствовал, как кровь и силы уходят из меня как где-то вдали орал, лаял и завывал Собачья Морда, но вскоре его вопли перешли в скулеж и хныканье, а потом он и вовсе затих.

Оперевшись на левую руку, я сел. Мой враг лежал передо мной. В его груди, конечно же, не было зияющего отверстия. Его сердце по-прежнему было на своем месте. Я создал имитацию, мираж, из своей собственной крови, а не из его. А все дальнейшее объяснялось лишь одним: он действительно поверил в то, что это было его сердце.

— А теперь закончи начатое, мальчик! — закричал отец у меня внутри.

— Отец, я не могу…

— Покончи с ним! Прежде чем он поймет…

И на самом деле заргати не был мертв. Он лишь считал себя мертвым. Его душа металась где-то в смятении, но она не ушла из тела окончательно, так что он еще мог прийти в себя и подняться.

— Покончи с ним!

Меня посетило видение — вся моя правая рука снизу доверху пылает, как факел, магическим огнем. Но подобное исцеление было иллюзорным, уж очень я делался после него уязвимым. Знай Собачья Морда мою историю, он мог бы попросту открыть у меня рану в боку.

Я нашел свой серебряный нож и неуклюже вырезал полоску из обрывков мантии чародея, а потом, как смог, зубами и левой рукой перевязал себе предплечье. Кровотечение не прекратилось, но, по крайней мере, стало не таким сильным. Я неуверенно поднялся на ноги.

— Ты сам знаешь, что тебе необходимо это сделать. Он бы сделал с тобой то же самое. Найди все что тебе нужно!

Я долго рылся в вещах Собачьей Морды, пока не наткнулся на острый металлический крюк — на таких обычно подвешивают туши в мясных лавках.

— Великолепно!

Меня затошнило от одной мысли о том, что неизбежно должно было произойти дальше.

— Сейчас не до сентиментальностей! Он приходит в себя! Он поднимается!

Я так и не понял, было ли это правдой. Я мало что видел. Лицо у меня было залито кровью. Глаза жгло.

Правая рука по-прежнему не слушалась. Действуя на ощупь левой, я крюком проткнул кожу побежденного чародея под подбородком, стараясь не повредить крупные кровеносные сосуды и сухожилия шеи. Я засовывал острие ему в рот, пока он не оказался у меня на крючке, как малек, которого используют вместо наживки — надо сохранить его живым, если собираешься удить и дальше.

Следующий этап был самым трудным. Он не должен был умереть. В столь плачевном состоянии я не смог бы противостоять ему, если бы его дух тоже вселился в меня. Он мог бы без труда захватить мое тело и одержать победу, даже несмотря на то, что я убил его.

Отец прекрасно понимал, какая опасность грозит нам с этой стороны. Он, один из могущественнейших чародеев, был просто ошеломлен подобной перспективой — прежде он никогда не ожидал ничего подобного от поверженного врага. К тому же враг этот был совсем не тем, кого мы хотели бы видеть в нашей маленькой компании, по крайней сейчас. Сила его магии была слишком впечатляющей, слишком похожей на нашу собственную.

Я попытался тащить Собачью Морду на крюке, но тот оказался слишком тяжелым.

— Произнеси заклинание! Открой дверь!

Мне пришлось произнести его, и телом завладел отец. Это Ваштэм с диким криком приступил к делу и поволок Собачью Морду из шатра. Орканр, Таннивар и все остальные на этот раз позволили ему на время завладеть телом. Они даже одолжили ему свою силу. Ваштэм раздвинул тьму и вошел в свет. Он открыл деревянную дверь и протащил Собачью Морду по деревянному полу.

Но потом именно Секенр с кружившейся от боли и потери крови головой стоял посреди слишком знакомой комнаты не в лагере заргати и не во дворце в Городе-в-Дельте, а перед открытым окном, выходящим на болота.

Птицы пронзительно кричали, кружа в утреннем воздухе.

Я отвернулся от окна, рассматривая Собачью Морду на полу, полки и шкафчики, кушетку в середине комнаты и застывшее во вневременье пламя, похожее на рыжую елочную мишуру.

Я находился в отцовском доме, в его кабинете.

Собачья Морда стонал, пытаясь освободиться от крюка. Я нагнулся и сильно рванул его на себя. Он захрипел и застонал.

— Продолжай, сын! Медлить нельзя!

Я оглядел комнату.

— Где нож?

— Я его потерял!

— Тогда найди другой! Живее!

Я отпустил крюк и пошел на кухню, где набрал целую пригоршню ножей для резки мяса и овощей. Когда я вернулся в кабинет, Собачья Морда сидел на полу, с мясом вырывая крюк из собственного подбородка, у меня едва хватило времени, чтобы сотворить над ним знак Живой Смерти и, наклонившись, вдохнуть ему в глаза магический огонь.

Он вскрикнул и упал на спину, глаза у него зашипели, вылезли из орбит и стекли по щекам.

Пока он лежал совершенно беспомощный, я содрал с него, живого, кожу. Пока он находился между жизнью и смертью, мы были крепко-накрепко связаны между собой. Я чувствовал его боль. Мы вместе кричали в голос, и я ощущал металл, скользящий по моей собственной плоти. Но отец и все остальные, объединившись, неустанно побуждали меня закончить начатое, я действовал лишь благодаря силе их воли, делая то, что не смог бы сделать сам.

Кровь моего врага была повсюду — она омывала меня, как волна прилива. Она загорелась ярким пламенем, пожирая угасающие остатки его волшебства. Я тоже весь горел, но это была лишь магия. Боль была достаточно реальной, но все же я не поддался ей.

Собачья Морда в действительности не умер. В конце концов я перекинул его свежесодранную шкуру себе через плечо, а он лежал передо мной, хныча и канючя, почти бесформенная масса, когда-то бывшая человеком. Он воззвал ко мне, на сей раз на языке Страны Тростников:

— Секенр, ради всего святого, будь милосерден, умоляю тебя, убей меня, даруй мне смерть.

— Ты прекрасно знаешь, я не могу этого сделать, — ответил я, на этот раз уже сам по себе, без всякого вмешательства со стороны тех, кто был внутри меня.

Оставалось сделать еще кое-что. Воспользовавшись отцовской коллекцией пузырьков и бутылок, я вылил определенные реагенты — кислоты и растворители — на то, что осталось от чародея заргати, Собачьей Морды. Он вопил, умолял и пускал пузыри, но я ни секунды не колебался и ни разу не отвлекся. Мною двигал не только страх перед отцом, но и четкое понимание того, что, если сейчас я не завершу начатого, моя собственная жизнь окажется в руках искалеченного и ослабленного, но далеко не лишившегося сил врага.

Я допрашивал его, и многое узнал. Собачья Морда, чьим истинным именем было Харин-Иша, что, как ни смешно, означало Душа Рыбы, ругался и бормотал, пока наконец не израсходовал всех своих бранных слов, а его тело не съежилось. Он кипел и таял, как кусок жирного мяса на раскаленном вертеле, пока в конце концов, применяя самые разные методы, я не уменьшил его, превратив в черное сморщенное существо, похожее на безволосую обезьянку размером не больше моего пальца. Оно пищало и извивалось, когда я ловил его щипчиками и сажал в бутылку, которую затем заткнул пробкой и запечатал воском. Я долго разглядывал это существо сквозь темное стекло. Оно билось о стенки бутыли, пока остатки его лица, которые были видны еще какое-то время, не расплылись совсем, превратившись в аморфную желеобразную массу.

Я поставил бутылку на полку. Отец громко заговорил вслух, воспользовавшись моим голосом.

— Мы продолжим эту интереснейшую дискуссию как-нибудь в другой раз.

А у меня в голове он сказал:

— В этом заключается важнейший принцип черной магии, сын мой. Убить чародея — значит оказать ему величайшую честь. Ты воздаешь ему должное, оценивая его по заслугам, когда присоединяешь его душу к своей. Но есть и чародеи, подобные этому, которые слишком опасны, слишком подлы и гнусны, так что убивать их было бы непростительной глупостью.

Я свалился на отцовскую кушетку, ту самую, где он когда-то лежал, а священники готовили его к путешествию в загробный мир. Я хотел только одного — спать. Я совсем ослаб, мне было плохо от ран и от осознания того, что мне пришлось сделать. Я свесил голову вниз, и меня рвало до тех пор, пока изо рта не пошла желчь, а мое тело в это время становилось все тяжелее и тяжелее.

Я с трудом стащил с себя мантию чародея. Она стала почти неподъемной от пропитавшей ее крови. Я сам был испачкан кровью с головы до ног, словно мне только что пришлось принимать кровавую ванну.

— Вставай, Секенр! Ты еще не закончил!

— Отец, пожалуйста… — мне хотелось остаться там навсегда. Я вернулся домой. Я мечтал забыть о Городе-в-Дельте. Мне хотелось заснуть там же, в отцовской мастерской. Меня совершенно не волновало, что там было — в бутылках на полках.

— Вставай!

Мне кажется, он снова взял контроль над моим телом и заставил меня подняться против моей воли. Лишь благодаря этому мне удалось, пошатываясь, проковылять от кушетки через комнату, стащить с себя всю одежду и натянуть на себя кожу Харина-Иша, которая сразу же начала собираться, съеживаться и смыкаться на мне, так что я едва не задохнулся от крови и пота великана заргати. Лишь там, где моя правая рука была перебинтована, черная кожа не сомкнулась на мне полностью. И с этим уже ничего нельзя было поделать.

— Не важно! Нам совсем недолго придется выдавать себя за чародея заргати.

— Но что мы делаем?

— Увидишь.

Теперь я двигался медленно и неуклюже, словно стал Лекканут-На в ее слоноподобном теле. Но нет, я был Собачьей Мордой, чародеем заргати. На мне была его кожа которая плотно прилегла к телу, придав мне полнейшее сходство с ним. Я попытался думать. Секенр знал как делаются подобные вещи. Или знал в то время когда был способен трезво рассуждать. Теперь же он находился в полнейшей прострации. Он действовал механически, по инерции, под руководством Ваштэма.

Секенр особым образом коснулся двери, а Ваштэм произнес заклинание, но не голосом Секенра, а голосом Собачьей Морды, и то, что казалось Харином-Иша, носящим в миру имя Вишак-Анкри (что означало Гора Смерти), эта громадная глыба мяса и жира вывалилась из дома Ваштэма и Секенра, но не на речной причал, а на равнину за Городом-в-Дельте, в ослепительное сияние дня, туда, где среди леса из острых кольев прогуливался царь заргати Абу-Ита-Жад со своей знатью. Со всех сторон танцевали монотонно распевавшие варвары, со всех сторон колыхались копья и факелы — ожидали команды к наступлению.

При моем появлении царь резко обернулся, страшно удивленный, и его медное оружие ярко засверкало на солнце. Знать в страхе отступила подальше. Кто-то даже закрыл лицо руками. Один человек упал на колени.

— О, Повелитель Всех Людей, — сказал я низким грохочущим голосом, — я пришел сообщить тебе об ужасной краже, о похищении самого дорогого для Вашего Величества…

Абу-Ита-Жад зашипел, ноздри его раздулись.

— Как такое могло случиться? Кто осмелился ограбить меня? И почему ты именно теперь пришел ко мне с этим?

Я вытянул вперед мокрую от пота левую руку Собачьей Морды.

— Было украдено ваше собственно сердце, о Повелитель. Но мне, как вы видите, удалось вернуть его.

Царь страшно закричал. Кровь ручьем хлынула у него изо рта, как из дырявого ведра.

Я очень смутно припоминаю неразбериху последующих часов, а возможно, и дней. Страшный солнцепек валил с ног. Я задыхался от дыма. Земля шаталась у меня под ногами. Какие-то голоса что-то кричали на разных языках. Металл бряцал о металл. Меня едва не растоптали какие-то люди. Они падали на меня сверху, и мертвые, и раненые, извивавшиеся и кричавшие от боли. Гораздо позже, уже в темноте, я, выскользнул из сделавшей свое дело кожи чародея Собачья Морда и лег, свернувшись калачиком, как новорожденный ребенок, в прохладном ночном воздухе, обнаженный и с головы до ног залитый кровью.

Это все, что я помню. Могу лишь предположить, что, когда заргати обнаружили сморщенную, как сдувшийся рыбий пузырь, кожу своего чародея, они решили, что его убило то же волшебство, что и их царя. Во всяком случае, никто не пронзил меня копьем, что можно было сделать без всякого труда.

Потом пришло утро. Теперь вокруг меня говорили на языке Дельты, но никто даже не удосужился помочь мне. Для солдат я был всего лишь еще одним страшно изуродованным и залитым кровью трупом, совершенно неузнаваемым.

Каким-то образом мне удалось найти солдатский шлем и наполнить его кровью — из раны умирающего воина, а затем коснуться этой крови пламенем своих рук, дохнуть на пламя и, раздув его, снова сотворить магическое зеркало. Это все, что я мог сделать, чтобы сфокусировать свой разум и хоть как-то припомнить книжные полки и высокие витражные окна собственной лаборатории. Но я все же увидел ее. Я потянулся сквозь зеркало и дотронулся до знакомого стола, где часто читал и писал. Одного прикосновения к знакомому предмету оказалось достаточно. Я сумел протащить себя через зеркало.

Но, оказавшись там, я смог лишь лечь на холодный шероховатый пол, беспомощный и обнаженный, и тихо плакать, опасаясь, что Тика увидит меня таким и навеки проникнется ко мне отвращением из-за того, что я сделал.

Ваштэм, мой отец, лишь поддразнил меня:

— Ты как-то задал мне один вопрос, Секенр. Ты спрашивал, можно ли стать чародеем, не делая никому зла, не совершая гнусностей и преступлений. Это было, по-твоему, ключом к решению проблемы. Ну и что ты думаешь теперь по этому поводу? Ты знаешь ответ?

Прошла еще уйма времени, пока кто-то из слуг не нашел меня — причем, они были настолько напуганы, что боялись даже прикоснуться ко мне или просто сомневались, я ли это был. Но затем появился Такпетор и приказал им отнести меня в ванну. Меня отмыли в прохладной, успокаивающей боль воде, а врач промыл мне рану и перебинтовал руку. Он зафиксировал мое сломанное запястье деревянными дощечками. Наконец, о чудо из чудес и высшая благодать, я был перенесен в постель в библиотеке, и мне было дозволено долго-долго спать, в то время как отец, Орканр, Таннивар, Бальредон и все остальные, казалось, сидели вокруг меня, что-то обсуждая между собой приглушенными голосами, но этого я разобрать не мог.

ЧАША БОЛИ

Из дневников Секенра Каллиграфа, но другим почерком

Ты думаешь, что знаешь историю о Трех Братьях целиком, Секенр? Нет. Твой учитель не рассказал тебе этой ее части.

…И возрадовались боги, узрев свет непрерывной агонии Кадем-Хиделя. И земля снова была возрождена, в то первое утро начала времен, когда старший брат загорелся в небе.

И прошли боги по девственной земле, вновь пробуждая все живое. Они простирали руки в небеса, наполняя их птицами. Они смачивали ступни в морях, и там вновь появились рыбы.

Но Кадем-Хидель ушел за горизонт, и первый закат окрасил море в красный цвет, предвосхищая всю кровь, которая будет пролита людьми в будущие времена, во времена войн и страшных волнений.

И испугались боги, узрев, как их собственные тени, вытягиваясь, распространяются по миру, как тьма разливается из пустоты Хаоса по только что открывшимся каналам. И так силен был страх богов, что их собственные тени, застыв во плоти во всю свою величину, ступили на землю, чтобы побороть их.

Это были Титаны Тени, равные по силе Истинным Богам, ставшие их противоположностями, правителями ночи царями Хаоса — Титаны Разрушения, Землетрясений и Ярости: среди них был и Седенгул, Повелитель Штормов, и Арвадас, Повелитель Похоти и Страсти, и самый амбициозный среди них, Ведатис, Титан Снов, самый яростный и свирепый, способный смущать даже умы богов, наводняя их видениями, необыкновенными и прекрасными, или ночными кошмарами, в зависимости от того, что придет ему в голову.

Так же возрадовались боги и судьбе Маэны-Льякуна, увидев его катящийся по небу череп — он выл, как малодушный трус, который боится тьмы и Титанов, а превыше всего — Пожирателя. Он кричал, обращаясь к Девяти Истинным Богам. Он молился им, предлагая жертвы. Так Льякун стал первым из жрецов, первым в мире священником. Он выполнил все, что обещал. А его череп все катится и катится по ночному небу, сваливаясь оттуда днем.

Тимша, Пожертвовавший Собой, стал третьим из тех, кто погиб. Его живая кровь пролилась на землю, выпав дождем и наполнив реки, но она смешалась со слюной Смерти, которой был Сюрат-Кемад, Крокодил-Который-Выжидает. Таким образом, все создания из плоти и крови стали смертными, ибо в их жилах течет и слюна Сюрат-Кемада, разжижающая дарующую жизнь кровь Тимши.

И вот, что жрецы никогда не расскажут тебе, ибо боги повелели им хранить это в тайне: был и четвертый брат, и звали его Дальшепсут, что значило Таинственный. Он не умер вместе с остальными. Нет, он сидел во тьме в одиночестве, задумавшись над печальной судьбой своих братьев, когда его коснулось леденящее зловонное дыхание Сюрат-Кемада. Он проклял равнодушие и жестокость богов.

Дальшепсут зашептал, обращаясь к Титанам Тени, и шепот его был услышан. Они поднялись перед ним из бездны, разбросав море звезд по ночному небу, он увидел их воочию и затрепетал под их взглядами.

Но он сохранил в себе мужество и обратился к ним, и Титаны ответили, и сделка между ними была заключена. Дальшепсут взобрался на подобную горе спину Арвадаса, и Седенгул поднял его в ладонях, а Ведатис выдохнул ветер, который отнес его в то место, где встречаются горы с небом. Там, высоко над землей, четвертый брат нашел серебряную чашу.

— Иди, — приказали ему Титаны Тени, — и наполни эту чашу болью мира. Испей из нее, и от этого ты станешь сильнее. Лишь собрав все до последней капли крови, пролитой мечом, копьем и камнем из пращи, бичом мучителя и в муках родов, каждую каплю, съеденную изнуряющими болезнями, лишь когда мир не будет больше страдать, ты, Дальшепсут, лишишься своей силы и умрешь. Но не раньше.

И Дальшепсут не умер и стал могучим, хотя часто выбивается из сил и меняет одно тело за другим так же, как путник меняет старый изношенный плащ на новый. И по сей день бродит он среди нас, и даже если люди узнают его и пытаются убить и его собственная кровь наполняет Чашу Боли, Дальшепсут не погибает, так как живет в наших умах и сердцах под покровом наших тел.

Дальшепсут — старейший из всех чародеев, чья магия не исчезнет до конца времен, самый верный и преданный слуга Титанов Тени.

Но в тайне от всех сами Титаны Тени боятся его и даже обожествляют.

В этом — вера и надежда чародея.

Я написал это для тебя, пока ты спал, Секенр, сын мой.

Глава 13 ВРЕМЯ УХОДИТЬ

Я проспал, скорее всего, несколько недель. Краткие периоды бодрствования сменялись длинными безумными сновидениями, полными воспоминаний, которые были не моими, приключений, опять же не моих. Один раз я видел во сне маму, но она была гораздо моложе, чем я помнил ее — едва ли старше моих лет — она лежала передо мной обнаженная, очень мягкая и нежная, когда я ласкал ее, и что-то шептала. Я проснулся с громким криком, дрожа, как в ознобе, и весь мокрый от пота. Это был сон Ваштэма.

Такпетор несколько раз приходил вместе с врачом. Я так и не узнал его имени — этот совершенно лысый человек с серьезным лицом никогда не отвечал на мои вопросы, он обращался со мной, как с очень ценной вещью, которую необходимо тщательно отремонтировать. Не думаю, что он вообще видел во мне человека, скорее — оружие, самое опасное оружие в арсенале царицы. Так что он считал свою задачу страшно важной, почти священнодействием — ведь ему было оказано высочайшее доверие, — но проявлял ко мне полнейшее безразличие.

Они вдвоем или с помощью других слуг протирали меня губкой, перевязывали, осматривали раны, кормили с ложки бульоном, когда у меня не было ни сил, ни желания есть. Я отстраненно наблюдал за всем этим, не в состоянии оценить, насколько тяжело был ранен, насколько был близок к смерти от простой кровопотери.

Когда я пытался заговорить, врач попросту отводил взгляд, делая вид, что не слышит. Такпетор тоже говорил совсем немного. Он обрабатывал мои раны со словами: «Ее Божественное Величество очень довольна!» или «Бессмертная часто думает о тебе!».

Я спрашивал о Тике, но он отвечал лишь: «Наследная принцесса также выражает тебе свою благодарность».

Я пытался строить на этом какие-то умозаключения, пытался сохранить надежду, хотя прекрасно понимал, что это простая формула вежливости.

Иногда по несколько часов подряд попросту выпадали у меня из памяти. Я мог очнуться с раскрытой книгой, которую я никогда не держал в руках. Я опускал глаза, возвращаясь к строкам, которые, по всей видимости, только что читал, но Секенр и в глаза не видел этого текста.

Или же я приходил в себя за столом с бутылкой, содержащей душу одного из пленников. Но я совершенно не помнил, говорили ли мы с ним о чем-то или нет.

А один раз после очередного периода беспамятства я очнулся перед зеркалом, обнаженный до пояса и внимательно изучающий лиловый, еще не до конца заживший шрам, похожий на громадный солнечный ожог, на правом плече и глубокие отметины по всей верхней части руки там, где ее не закрывал фартук. Такова была каллиграфия боли, история моей жизни. Возможно, кто-то из других моих «я», увидев расположение этих шрамов смог бы прочесть по ним некую сокрытую тайну бытия. Или это могла бы сделать Сивилла. Но я не мог.

Я открывал свои записки и обнаруживал вещи, которых не писал. Да, отец, я нашел твой рассказ и долго размышлял над ним. Но ты и так это знаешь. За ним было написано следующее:

Мне кажется, этот своеобразный почерк принадлежал Таннивару. Я лишь с большим трудом смог разобрать его.

Все эти вещи тревожили меня, да, бесспорно, но хуже всего мне было тогда, когда я очнулся в погребе, а руки у меня были черными от копоти и сажи — скорее всего, я гладил, возможно, с любовью и нежностью, поверхность топки. Слезы полились у меня из глаз, и я бежал из этого места, сокрушая на своем пути механизмы и аппараты и путаясь в цепях и кандалах. Наверху я надвинул на крышку люка все, что попалось под руку. Я, как помешанный, искал молоток и гвозди, чтобы намертво забить вход в подвал, но так и не нашел. От слабости я потерял сознание; в таком состоянии меня и нашел Такпетор. Скорее всего, он испугался по-настоящему. Раб побежал за врачом, который бесстрастно снова занялся мною. Страшная судорога свела запястье. Мне кажется, я снова сломал его.

Но все же я выздоравливал, правда, медленно, и жившие внутри меня постепенно отступали. Теперь Секенр владел своим телом. И никто другой.

Я возобновил свои записи. Если я туго перебинтовывал запястье, я был вполне способен держать перо и писать, по крайней мере, разборчиво. Но вырисовывать изящные заглавные буквы я и не пытался.

Однажды днем со мной в своей характерной манере заговорила Лекканут-На — старческий лягушачий голос вылетал из моего собственного горла.

— Секенр, а ты так и остался неряхой, — ее тон напоминал ворчание строгой, но любящей родительницы.

Я позволил ей продолжать. По сути, она была права.

— А кого это волнует? — спросил я.

— Ну, если больше некого, хотя бы меня.

Я нигде не бывал и ни с кем не встречался. Визиты врача прекратились. Даже Такпетор не показывался уже некоторое время. Со мной были только слуги, безмолвные, практически незаметные. Они оставляли корзинку с едой под дверью или забирали грязное белье, если находили его.

Пришла зима. Иногда я сидел днем в саду, но теперь одевался гораздо теплее. Небо часто затягивали тучи. Дожди только начинались — легкая изморось с серого неба или просто туманная дымка, которую уже не могло разогнать холодное солнце. Но, когда я сидел в саду, никто не осмеливался нарушить мое одиночество. Я остался совершенно один.

Лишь с помощью зеркала я узнал, что войско заргати давно было разбито, лишь отдельным отрядам кочевников удалось ускользнуть в ночи, не попав в засаду перешедших в наступление солдат царицы, сурово расправлявшихся с побежденными.

Царь заргати Абу-Ита-Жад, Кровавый Лев, был посажен на кол перед городскими воротами и стал пиршеством для мух и стервятников, но лишь он один. Остальных варваров просто убили в бою. Они всегда сражались до последнего вздоха, и взять их в плен было невозможно.

Кое-то из практичных офицеров распорядился собрать все оставшиеся перед городом колья, распилить их и использовать в качестве дров. В конце концов, древесина в Городе-в-Дельте всегда была дефицитом.

А далеко на юге, за пустыней, чернокожие народы подняли восстание и свергли угнетателей-заргати; немногие выжившие сбились в шайки грабителей, трупоедов, дравшихся с шакалами из-за падали.

Как жители юга так быстро узнали о событиях в Дельте? Скорее всего, у кого-то из них было зеркало, как я предполагаю. Наверное, у них тоже был свой чародей. Меня это не волновало. Я не забивал себе голову подобными вопросами. Мне еще многое предстояло сделать, а как сказала мне Лекканут-На, времени у меня, действительно, практически не осталось.

С ней я почти подружился, во всяком случае, ее присутствие было мне приятно. Я даже позволял ей «пилить» меня.

— Вставай, Секенр. Ты выглядишь просто ужасно. Только посмотри на себя.

Зеркало парило где-то посредине лаборатории. Силой своей мысли я развернул его так, что мог видеть свое отражение, сидя на высоком табурете за столом.

— Неряха, — повторила Лекканут-На. — Знаешь, на свете есть и элегантные чародеи, многие из них даже считаются модниками, они утонченны и благородны, как драгоценные камни, медленно оттачивавшиеся в течение столетий. Они демонстрируют это во всем: в своей речи, одежде, занятиях, манерах, даже просто в том, как стоят или говорят, но ты, Секенр…

Я соскользнул с табурета. Зеркало приблизилось ко мне. Я смотрел на себя и видел, что волосы у меня безнадежно спутаны, щеки и подбородок перепачканы чернилами из-за глупейшей привычки чесаться грязными пальцами. Каким-то непостижим образом я всегда умудрялся вымазаться чернилами с головы до ног, хотя все мои страницы были безукоризненно чистыми, как и страницы любой другой книги.

Ворот рубашки, слишком большой по размеру, открывал всю грудь. Чернильные кляксы были и там. Я рассеянно вспомнил, что пролил пузырек с чернилами и, как последний дурак, вытер их со стола полой рубашки, чтобы не испачкать страницу, над которой работал.

Лекканут-На была права. Я был неряхой: смятые штаны, грязные коленки, босые загрубевшие ступни, почти такие же черные, как и руки.

Я пожал плечами.

— Ну и что, я занимался делом.

— Ты забыл поесть. Ты спишь только тогда, когда валишься с ног от усталости. Интересно, а ты помнишь о том, что…

— Раз я не ем, значит, мне этого не надо.

Если бы она могла контролировать мои руки, она бы меня отшлепала.

— От тебя почему-то даже воняет не слишком сильно. Мне кажется, это оттого, что ты весь иссох. К тому же покрылся слоем пыли. Я лежала в пыли сотни лет, Секенр. Мне это надоело.

Я позволил ей воспользоваться моими руками. Она стащила с меня рубашку. Пришлось признать: я действительно выглядел не лучшим образом — изможденный дикарь с темными кругами под глазами, худой настолько, что можно было сосчитать все ребра.

— Ужасно, — резюмировала она.

— Ладно уж, — ответил я, выдавив улыбку. — И что ты посоветуешь?

— Начни с ванны. Без сомнения, это — в первую очередь.

— Но Обряд Девяти Углов…

— …попросту убьет тебя, если ты прервешь его, например, упав в обморок от голода или недосыпа прямо посередине магической формулы. Тебе нельзя приступать к нему сейчас. Ты лишь теоретически изучил, как проводить его. Безопаснее пока остановиться на этом. Ручаюсь тебе в этом.

— А ведь именно ты говорила, что у меня не слишком много времени.

— Кроме того я говорила, что для чародеев время течет по-другому. Если ты проживешь не одно столетие, ты иногда можешь позволить себе поспать хотя бы несколько часов. Этим утром, Секенр, я разрешаю тебе повалять дурака.

— Что-что?

— Ванна. Это в первую очередь.

Я закрыл ставни, загородив доступ свету, и мылся в темноте в одиночестве с одной единственной лампой, мерцавшей у самой воды.

Я залез в теплую воду и залег на спину, позволив своему телу всплыть, но так расслабился, что заснул и ушел под воду, захлебнулся и долго сидел, кашляя и отплевываясь.

Затем с лампой в руке я прошел в соседнее помещение и прыгнул в бассейн, где вода оказалась такой ледяной, что я задохнулся, грубо прервав Лекканут-На, напевавшую какую-то неизвестную мне старинную песню.

Так я и сидел втемноте, стуча зубами от холода. Мне показалось, что послышался звук шагов, и я поднял взгляд.

— Это просто ветер, — сказала она.

— Какой ветер? Здесь, в помещении?

— Постарайся расслабиться. Помывшись как следует, мы будем отдыхать до вечера — полакомимся для начала каким-нибудь деликатесом, а вечером отправимся в город. Ты хоть понимаешь, Секенр, что, хотя ты живешь здесь уже много месяцев, совершенно не знаешь Города-в-Дельте?

— А? Нет.

— Значит, должен понять. Я чувствую себя здесь узницей, Секенр. Я просто не понимаю тебя. Если ты способен с помощью магического зеркала проникать в лагерь противника, ты вполне можешь в кои-то веки раз улизнуть из дворца в город. Не бойся использовать свою силу на шалости, если тебе предоставляется такая возможность.

— Что?

— Ты такой одинокий, такой серьезный юноша. Это неестественно…

— А?

— Ладно, давай с этого момента выражаться только односложно? Продолжай акать, чтокать, ахать, но поразмысли немного и над историей небезызвестного Вадлерика из Пертиноса…

— Откуда?

— Это очень далеко отсюда, Секенр. Но неважно. Важно лишь то, что его специализацией в магии был смех. Вальдерика так и прозвали Зубоскалом. И чародею вполне можно смеяться, быть веселым, а не мрачным, погрузившимся по уши в работу занудой. Могу поспорить, ты просто не знаешь, что такое шутка, Секенр.

— У меня было не слишком много возможностей для шуток, — ответил я.

— Ну, во всяком случае, хоть твой словарный запас несколько увеличился. А? Что? Ах, нет…

Но отдохнуть и расслабиться в тот день мне так и не удалось. Я лег на кровать в библиотеке, и мне приснился сон, что я сижу в бутылке с Харином-Иша, Душой Рыбы, который плавает в крови…

Я бежал от него, пытаясь выбраться на поверхность моря крови внутри бутылки, захлебываясь и отплевываясь, отчаянно бултыхаясь. На мне была тяжеленная чародейская мантия Луны, которая, пропитавшись кровью, тянула меня ко дну. А сбросить ее я не мог.

И тут поднялся Харин-Иша, ужас без кожи и глаз, но с челюстями, вытянувшимися наподобие крокодильих, он звал меня, повторяя мое истинное имя:

— Цапля. Иди сюда, Мальчик-Цапля. Это конец истории про Мальчика-Цаплю, делавшего вид, что он тот, кем не является.

Своими гигантскими челюстями он поймал меня за ноги. И все это время вокруг меня возвышались громадные фигуры Ваштэма и Таннивара, и гора плоти, Лекканут-На, искаженные стеклом бутылки. Я звал их, но, если они и слышали меня, для них это был просто писк Секенра-кузнечика из бутылки, стоявшей перед ними на столе — любопытная диковинка, ничего большего. Они говорили между собой, и их голоса звучали подобно отдаленному грому.

Я проснулся, дрожа, весь в поту. Телом завладела Лекканут-На. Она заставила, меня встать с постели, снять с себя всю одежду, быстренько принять ванну и обтереться губкой.

— Мы не можем позволить себе, чтобы от тебя несло, как из конюшни, по крайней мере сегодня вечером.

— Ох.

— Столь же выразителен и многословен, как прежде; да-да, я понимаю. Что ж, одевайся, но не как чародей, а как Секенр, чтобы поменьше бросаться в глаза. В этом и твоя сила, и гарантия твоей безопасности. Мне кажется ты и сам это прекрасно знаешь. Тебя попросту недооценивают. Этого бы не произошло, будь ты лет на пять постарше и сложен, как герой из легенды. Так что не переживай по поводу своей внешности.

— Да как я могу? У меня другой-то никогда и не было, — вяло улыбнулся я.

— Секенр, если бы я не знала тебя, как свои пять пальцев, я бы решила, что ты пытаешься шутить.

— А.

— Ладно, не обращай внимания. Одевайся.

Особого выбора у меня не было. Жакет и штаны, которые Тика купила мне в Тадистафоне. Одна из полотняных рубашек моего предшественника, которую я мог заправить в штаны. Никаких туфель. Никаких драгоценностей. Я собрал волосы в хвост и завязал их шнурком.

— И что теперь? — спросил я.

— Мы идем в Город, Секенр. Этой ночью там состоится грандиозный праздник: будут гуляния по случаю начала сезона дождей, а в этом году — еще и спасения города от заргати. Тебе придется хорошенько повеселиться, независимо от того, хочется тебе этого или нет.

Я пожал плечами. Ее не переспоришь.

— А теперь посмотри на себя в зеркало, — потребовала она. — Что ты видишь?

Я послушно подошел к зеркалу. На меня смотрел самый обычный юноша, который вполне мог оказаться и жителем Дельты, и жителем Страны Тростников, одетый вполне прилично, чтобы принадлежать к весьма уважаемой, хотя и не слишком богатой семье.

Внезапно изображение изменилось, и тысячи сияющих пятен поплыли во тьме, словно звезды, как их описывал поэт: пузырьки, плавающие в море вечности.

Но это были не звезды. Огоньки превратились в тысячи бумажных фонариков, вырезанных в форме птиц, необычных зверей или смешных лиц, протянутых гирляндами от крыши к крыше или поднятых в воздух на шестах. Тут был мужчина, одетый гигантским змеем с серебряными крыльями, там над толпой шел клоун на ходулях, а его костюм с развевающимися лентами сверкал, переливаясь всеми цветами радуги. Женщина в маске извивалась в неистовом танце, а ее платье, казалось, горело. Но в толпе было и множество буднично одетых горожан, много молодежи и бегавших и кричавших детей.

— Сюда, — сказала Лекканут-На, указывая моим пальцем на темный закуток за рядом бочек. Я протянул руку, схватился за обруч бочки и протащил себя сквозь зеркало.

Шум праздника подействовал на меня, как взрыв; в узких улочках эхо многократно повторяло музыку и смех. Я вышел из-за бочек. Никто не заметил моего чудесного появления.

Должно быть, я провел не меньше часа, просто глазея на празднество, на необычные костюмы и разнообразие масок, на идолов многочисленных богов и полубогов, которых несли на плечах их приверженцы. Бесконечная толпа напоминала море. Я позволил ее волне подхватить себя, и нас выбросило на одну из крупнейших площадей столицы. Я стоял неподвижно, прислонившись к столбу, любуясь огромными храмами с отполированными черными колоннами, отражавшими свет факелов, на гигантские статуи царей, героев и знати, которые в таком количестве возвышались на крышах, что казались еще одной празднично бурлящей толпой, взирающей на нас с небес. И еще казалось, что многие из них держат в руках звезды, но в действительности это были всего лишь фонари.

Кто-то сзади схватил меня за плечо; я вырвался, порядком испугавшись. Обернувшись и отступив на шаг, я оказался лицом к лицу с коренастым бородатым торговцем. На лице его играла широкая ухмылка, а в руках он держал кипу разноцветных масок с тесемками-завязками.

— Выбери одну, — велел он. — Для себя.

Не понимая, в чем дело, я все же последовал его совету. Я повертел маску в руках. Она была сделана из плотной бумаги, раскрашена и усыпана сверкающими блестками.

— С тебя одна рыба.

— Что?.. — опешил я. Возможно, в Городе-в-Дельте существовал какой-то не известный мне обычай менять маски на рыбу? Но у меня, конечно же, не было с собой рыбы, ни живой, ни мертвой.

(Внутри меня хмыкнула потерявшая от изумления дар речи, Лекканут-На.)

Продавец подчеркнуто нахмурил брови.

— У тебя что, нет ни одной? Увы, бедный мальчик.

— Я просто не понимаю, что вы имеете в виду.

— Ты не здешний?

— Нет, я из Страны Тростников.

Он снова комично нахмурился пожал плечами.

— Что ж, тогда, бедный мальчик из Страны Тростников, позволь мне объяснить тебе, что в Городе-в-Дельте всех волнует только такой вид рыбы…

Он подбросил в воздух мелкую монетку.

С момента прибытия в город мне ни разу не предоставлялся случай потратить деньги, но у меня с собой был кошелек на длинном шнурке вокруг шеи. Это подсказала мне Лекканут-На. Я вытащил его из-под рубашки и нашел в нем медную монетку, действительно, с изображением рыбы. Я понятия не имел, что это означает, а надпись в темноте прочитать не мог. Я даже не знал реальной стоимости этой монетки, но отдал ее торговцу который скрылся в толпе так быстро, что мне даже показалось — как я попытался пошутить про себя — не без помощи магии.

Пестрые ларьки и палатки с навесами заполнили все пространство площади подобно цыганскому табору — настоящий город в городе. Я бродил среди рядов и отдельных павильонов, выходя на площадки, где кувыркались акробаты, а силачи поднимали громадные тяжести. Меня особенно заинтересовал один из них — невероятно здоровый жирный детина, истекавший потом и громко хрюкавший, поднимая статую такого же здоровенного жирного мужчины с придурковатым лицом и корзинкой в руках. Толпа смеялась и хлопала в ладоши, в бронзовую корзину летели монетки. Иной раз кто-нибудь для смеха швырял туда камень. Атлет скалил зубы и шипел, но толпа лишь смеялась и хлопала еще громче. Как я понял, весь интерес заключался в том, что, если бы он уронил статую, все кинулись бы забирать свои деньги.

Хотя тяжеловес и блестел от пота, меня пробрала дрожь. Ночной воздух оказался гораздо холоднее, чем казалось вначале. Я пожалел, что не оделся потеплее.

Заплатив еще одну монетку-рыбу, я попал в павильон, не имея ни малейшего понятия, что там происходит. Музыканты, сидевшие на высоких стульях, играли на тростниковых флейтах. Жуткие калеки — кто без руки, кто без ноги — как черви, извивались в неописуемо страшном танце. Девушка примерно моих лет с печальным лицом безуспешно пыталась взлететь с помощью прозрачных крыльев. Недоразвитые руки — не длиннее моих пальцев — болтались у нее на плечах, крошечные кисти сжимались и разжимались.

(— Побочные продукты неудачных экспериментов с магией, — заявила Лекканут-На у меня в голове, — собранные здесь на развлечение толпы. Боюсь, для них это единственный способ не умереть от голода, но, если тебя не слишком прельщают подобные зрелища, пойдем-ка отсюда побыстрее.)

Я вышел из павильона и столкнулся с дюжиной юношей и девушек — аристократов, судя по внешнему виду. Они раскланялись самым изысканным образом что я тщетно попытался повторить. О чем они говорили, я так и не понял — нет, они не говорили на другом языке, просто я, вопреки их ожиданиям, не понимал слов. Одна девушка протянула мне дорогие подарки: какие-то драгоценности, серебряный кинжал, позолоченное зеркальце, а юноша продолжал задавать совершенно непонятные вопросы и ждал ответа.

Когда стало ясно, что я не в состоянии поддерживать беседу, девушка забрала свои дары.

— Он не от ветра, — сказал кто-то.

— И не из облака.

— И не из воды.

— Еще один мошенник.

Они ушли, покатываясь от хохота. Я снял маску и тупо уставился им вслед. Я так и не понял, что же произошло. Кстати, маска, как оказалось, имела форму рыбы. Рыба за рыбу, оригинально…

Я привязал маску к поясу. В небе надо мной неожиданно с грохотом взорвались тысячи разноцветных огней, и в течение нескольких мгновений там извивался крылатый дракон, вскоре исчезнувший в темноте. Хвост у него был раза в три длиннее туловища.

Толпа пришла в восторг от этого зрелища — все смеялись, хлопали и улюлюкали. Неподалеку заплакал ребенок.

Дракон был чудом, как я решил, но истинное чудо этой ночи состояло в том, что я смог смешаться с толпой, со всеми этими людьми, и никто не показывал на меня пальцем, не кричал в страхе, что среди них ужасный чародей, убийца королей, мальчик, запросто разговаривающий с трупами.

Нет, ничего подобного не было. Был просто мальчик, говоривший на языке этого города с акцентом жителя Страны Тростников.

Я чувствовал себя необыкновенно легко, я ощущал себя свободным, словно с меня упали тяжеленные оковы.

На радостях я потратил еще две «рыбины» на настоящую рыбу, обильно сдобренную пряностями и поджаренную на вертеле. Жир потек у меня по подбородку. Я вытер его рукавом.

Я немного посмотрел религиозную пьесу — ее исполняли ярко разодетые актеры в масках. Сцена располагалась на огромной повозке, которая медленно двигалась сквозь расступавшуюся толпу, и следить за развитием сюжета можно было, только идя за ней. Какое-то время я так и делал, но все равно понял очень немногое, хотя все действующие лица были достаточно типичны: крокодилоголовый мужчина, который, бесспорно, мог быть только Сюрат-Кемадом, дама в голубом — Шедельвендрой, Матерью Вод, ребенок с листом и сухой веткой в руке, символизировавший быстротечность времени.

Я зашел в другой павильон. (Тебе здесь больше понравится, — раздался в моем сознании голос Лекканут-На.)

Там со смехом резвились дети — они корчили смешные рожицы и в шутку дрались, но вскоре расселись по местам. Среди присутствовавших я заметил несколько юношей примерно моих лет и даже постарше, но большинство посетителей были детьми.

На прогнившую сцену вышел клоун-фокусник, показывавший нехитрые трюки, распространенные, как я подозревал, повсеместно: делал вид, что находит яйцо или живую рыбу в ухе одного из зрителей, птицы вылетали у него из рукавов, он глотал огонь и выдыхал его. Кроме того, он постоянно шутил. Зрители смеялись над его остротами. Даже я оценил некоторые из них.

Неожиданно я почувствовал, что он смотрит прямо на меня. Все повернулись в мою сторону.

— Мальчик мой, мальчик мой, — сказал он. — Эй, ты, там. Почему такой мрачный? Ты что, не умеешь улыбаться? Иди-ка сюда.

Десятки рук вытолкнули меня вперед. Дети улюлюкали и хлопали в ладоши. Клоун взял меня за руку и повел с собой на платформу.

— Что ж, — сказал он. — Придется мне наколдовать тебе немножко радости и счастья.

Я почувствовал, что он него пахнет вином. Как я понял, он изрядно выпил, но способности к колдовству у него не было никакой, не говоря уж об истинной черной магии. Самое интересное заключалось в том, что этот обманщик действительно считал себя могущественным чародеем. Я сразу же вспомнил совет Лекканут-На использовать свои возможности для развлечения, если подвернется случай.

— Улыбайся! — потребовал фокусник. Он сдавил мне лицо, скроив смешную мину. Дети встретили это громким смехом. Я отпрянул назад.

Он вытащил голубя у меня из рукава. Но птица была сделана из бумаги; внутри нее лежал леденец, который он вложил мне в ладонь. Я засунул его в карман до будущих времен.

Клоун посмотрел на меня с тем же выражением, что и продавец масок. Аудитория засмеялась.

— Дай-ка я попробую еще разок.

Подчеркнуто гротесковым движением он вытянул из своего уха ярко синий шарф, делая вид, что изнемогает от усилий.

Все последующее было уже делом моих рук: к синему шарфу оказался привязан красный, к нему — желтый, затем зеленый, и на каждом из них ожили лица смеющихся детей. Нарисованные лица действительно смеялись, как и дети в первом ряду, узнавшие свои портреты. Затем шел белый шарф с портретом мальчика в черном, кричавшим и строившим смешные рожицы.

Фокусник, уже изрядно встревоженный, продолжал вытаскивать шарфы. Я играл роль ассистента, поддерживая их длинные концы, чтобы зрители могли получше рассмотреть изображения. Я растянул концы шарфов по всей сцене, а затем, протиснувшись сквозь восторженную толпу, развесил их по шестам шатра. Смех усилился, а бедный фокусник, с округлившимися от страха глазами, все тянул и тянул шарфы из уха — они бились у его ног, как свежепойманные рыбки, переворачивались, смеялись и переговаривались между собой.

В конце на свет появились два самых больших шарфа. Я поднял над головой один из них: на нем красовалось мое собственное лицо, только сильно увеличенное. На последнем шарфе был портрет фокусника. Я торжественно вручил его ему. Он взял шарф негнущимися от страха руками.

— Это просто невероятно! — заявил мой портрет. — Как тебе удалось это сделать?

— Глупый мальчишка! — рассерженно ответил шарф клоуна. — Я могучий волшебник. Я не могу открыть своих тайн простому смертному! Убирайся отсюда!

Я засунул свой шарф в карман жакета, вежливо поклонился и, сойдя со сцены, незаметно выскользнул из шатра.

Ну и каков же был результат? Улыбнулся ли я в конце концов? Испытывал ли хоть малейшее сомнение в корректности или уместности своей маленькой шутки? Лекканут-На, конечно же, сочла ее забавной. А Секенр? Кто ж его знает…

Но как бы мне хотелось, чтобы Тика была со мной и видела все это.

Толпа на площади начала редеть. Прошло гораздо больше времени, чем я рассчитывал — уже вечерело. Дымка в воздухе, через которую прежде пробивался свет, сгустилась еще больше. Пить хотелось так, что пересохло в горле.

Я так и не понял, как мне удалось потерять счет времени. Но мне кажется, все это было аллегорией моей собственной жизни и моей собственной глупости. Чародей, чтобы его узнали, на какое-то время может выйти из тени, но он подобен элегантно одетому, надушенному и загримированному трупу, вышедшему из могилы на праздник жизни. Несмотря на силу его воли, несмотря на лучшие душевные качества, черная магия попросту затягивает его. Тени вскоре вновь плотно сомкнутся над ним.

Пришло время уходить. Я вновь бродил по пустынным улицам города в одиночестве. Статуи на крышах — их фонари теперь погасли — стали темными, равнодушными ко всему колоссами.

Зимние дожди начались по-настоящему. Ливень все усиливался. Я добежал до навеса портика небольшого круглого храма и стоял там между колонн, наблюдая, как ветер волной гонит дождь по улице. Вода уже плескалась у моих ног. Я отступил во тьму, насквозь промокший и замерзший; из-за пропитавшей меня насквозь сырости я начал кашлять. Пришло время возвращаться во дворец, согреться и высушиться, но вскоре я понял, что не могу сделать этого простым магическим путем. Я не мог использовать мутную воду луж, как магическое зеркало. Света было явно недостаточно.

Вдали загрохотал гром, медленно подбиравшийся все ближе и ближе вместе с усиливающейся грозой. Я соединил ладони, пытаясь сотворить магическое пламя, текущее сквозь меня. Но я слишком замерз и слишком устал. Я попросту не смог сконцентрироваться.

Я обошел колонну, тщетно пытаясь спрятаться от дождя. Я боялся, что мне придется провести ночь здесь или в столь позднее время тащиться к дворцовым воротам и пытаться убедить стражу, что я именно тот, за кого себя выдаю.

Вновь сложив ладони, я развел их: заплясали два крошечных язычка белого пламени. В свете этих магических огоньков я смог немного разглядеть портик: основание ближайшей колонны и рельеф на двери — крылатую девушку, змею с головой орла и рыбу, идущую на человеческих ногах.

Поблизости раздались шаги. Я сложил ладони, чтобы спрятать огоньки. Постепенно до меня дошло, что я не один — за колоннами, окружая меня, толпилось множество фигур. Воздух пропитался тяжелым и сырым затхлым запахом прелых листьев или сырой соломы.

По небу разлился свет, и я понял, что это был за храм: громадная фигура Сюрат-Кемада занимала всю бронзовую дверь, возвышаясь над всеми барельефами. Это был храм смерти, а стоявшие в портике вместе со мной оказались трупами или призраками — в общем, останками неосвященных мертвецов, собиравшимися в храме к этому часу, чтобы примириться с богом. Но двери были заперты. Жрецы давно разошлись по домам. Портик теперь стал частью Лешэ, областью на границе между сном и смертью, откуда приходят видения.

Вокруг меня говорили на языке мертвых:

— Братья, мы скоро найдем Ваштэма. Я чую его запах. Он совсем рядом.

— Предатель, богохульник, вздумавший скрыться в утробе Сюрат-Хемада.

— Ваштэм, осмелившийся порочить даже Священное Имя.

— Ваштэм, который воплощается во многих других.

— Мы скоро будем отомщены.

— Пусть он станет одним из нас. Это будет началом его наказания.

В страхе я плотно сжал ладони, гася пламя.

— …близко…

— …очень скоро…

— …его ожидают мучения…

Теперь гроза бушевала уже прямо у нас над головой. Когда вспышки молний освещали город, становилось светло, как днем. Я видел всю длинную улицу, выходившую на площадь, где проходил праздник, а наверху — множество крыш далеко, далеко…

Трупы повернулись ко мне, как гирлянды из лент и листьев на ветру.

В этот миг я решил, что они узнали меня. Но практически в тот же миг я увидел свое отражение в луже дождевой воды, и создал в нем Царские Сады…

Я шагнул в воду.

Пришло время уходить.

Но вначале я должен рассказать еще об одном своем поступке, который я совершил, не столько из надежды, сколько, как я думаю, чтобы убедить самого себя, что пришло время уходить.

Или мне так кажется сейчас.

На следующий день небо почти прояснилось, солнце сияло довольно ярко, однако из-за начала зимних дождей воздух уже успел достаточно остыть. Теперь в течение многих месяцев каждый день будет идти дождь.

Но в те редкие дни, когда дождя все же не было, царица и наследная принцесса со свитой по-прежнему прогуливались в садах, наслаждаясь последними дарами осени.

Магическое зеркало показывало мне их процессию. Я долго следил за ними. А потом я прошел через зеркало и очутился за живой изгородью.

Я кивнул царице, а затем Тике. Наследная принцесса стояла напряженно, как застывшая; она была одета в изысканное, роскошное платье с жестким воротником, серебряные ожерелья в форме змей в строго определенной традицией последовательности украшали ее грудь. Я долго смотрел в ее тщательно загримированное лицо, надеясь найти черты той Тики, с которой мы путешествовали по Реке. Но я далеко не был уверен, что от нее осталось хоть что-то. Она смотрела на меня без всякого выражения.

Я прекрасно понимал, насколько неуместно выглядел в подобном обществе: босой — мои туфли еще не просохли после недавней ночной вылазки — я был в мешковатой полотняной одежде своего предшественника, шея замотана шарфом, так как я простудился и кашлял. Но меня это не волновало.

— Секенр, — сказала царица. — Мы не звали тебя.

Я пожал плечами.

— Знаю. Но я хотел поговорить с вами.

Царица едва не задохнулась от подобного бесстыдства. Евнухи смотрели на нее, ожидая сигнала.

— Что ж, очень хорошо, — кивнула царица.

— Я хотел сказать — наедине: ты, я и Тика.

Никто не прореагировал на столь грубое нарушение этикета.

Царица Хапсенекьют снова кивнула:

— Хорошо.

Жестом повелев своим спутникам удалиться, она взяла Тику за руку и немного прошла вперед. Я последовал за ними, евнухи — за мной. Мы пришли на полянку, со всех сторон окруженную живой изгородью. Стражники остались снаружи. Я нерешительно зашел туда и увидел царицу с наследной принцессой сидящими бок о бок на скамейке — на ней осталось совсем немного места, рядом с Тикой.

Там, без свидетелей, царица Хапсенекьют вновь стала госпожой Неку. Она вздохнула.

— Секенр, боюсь, нам никогда не удастся сделать из тебя настоящего придворного. Тебе совершенно не знакомы правила приличия, и манер у тебя никогда не было и не будет.

Тика улыбнулась, прикрыв рот рукой.

— Я хотел… Мне трудно это объяснить.

— Тебе придется это сделать, Секенр — сказала царица. — Наша встреча была твоей идеей, не моей.

— Я действительно не знаю, как.

— Попытайся воспользоваться словами. Иногда у тебя это получается.

На сей раз Тика рассмеялась, но ее смех внезапно оборвался. Она сидела совершенно прямо, словно шест проглотив, неподвижно, и смотрела себе на колени.

Порывшись в карманах, я извлек оттуда маленькую кожаную коробочку. Ее я вручил Тике.

— Это тебе, — сказал я.

Взяв коробочку в руки, она внимательно рассмотрела ее и открыла. Оттуда выпорхнула бабочка с голубыми крыльями из проволоки и бумаги, но живая. Она взлетела и села ей на ладонь, медленно раскрывая и закрывая свои крылышки.

— Ах! Она просто прелестна!

— Я сделал ее для тебя. Дай ей имя, и она всегда будет прилетать к тебе, как только ты позовешь ее.

Царица нетерпеливо заерзала на месте.

— Секенр, если все, что ты хотел, это сделать подарок моей дочери, ты мог в установленном порядке передать его через придворных.

— Нет, я…

— Ах, Секенр, — сказала Тика, — это прекрасный свадебный подарок. Благодарю тебя.

Ее слова поразили меня, как удар молнии.

— Свадебный подарок?

— Ну да, — удивилась Тика. — А ты не знал?

Я беспомощно посмотрел на царицу. Прочистив горло, она заговорила, как герольд, гораздо громче, чем того требовали обстоятельства.

— Принцесса Кантарика выходит замуж за наследного принца Венамона Пятого, да будет благословенно его имя, через три недели во время Праздника Разлива Реки. — Более естественным голосом она добавила: — Мои прорицатели сообщили мне, что это наиболее благоприятное время.

Я не знал, что сказать. Все вдруг стало бессмысленным. Внук мертвого царя?

— Но… но… ему всего пятьлет.

— Это династический брак, Секенр. Подобное несоответствие при династическом браке вполне допустимо. Время его исправит.

— Но мы с Тикой…

Королева негромко, совсем не злорадно рассмеялась, а потом повернулась ко мне, медленно качая головой. Тика, сидевшая между нами, аккуратно положила бабочку обратно в коробку и плотно закрыла крышку. Она сидела неподвижно, с порозовевшими щеками, ее руки крепко сжимали коробочку.

— И что же вы с ней, что, Секенр? Что ты себе вообразил? Возможно, ты и чародей, но ты еще очень молод, моложе, как мне кажется, своих собственных лет. Едва испытав муки того, что сам счел любовью, ты вздумал жениться на принцессе. Ты пришел, чтобы поговорить со мной об этом? Да, так оно и есть. Я прекрасно все понимаю. Эта навязчивая идея уже давно преследует тебя, сидит у тебя в подсознании. Да-да, имей мужество признать это. В те редкие моменты, когда ты не погружен с головой в магию, ты думаешь о моей дочери. Разве не так?

— Да, это так, — кротко признался я.

— Но разве ты сам не видишь, мое дорогое дитя, что, даже если оставить в стороне все политические соображения, ты совершенно неподходящий муж для нее?

Я просто не мог встретиться с царицей взглядом. Я уставился в землю.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— А я уверена, что понимаешь.

Она рассуждала достаточно здраво, и, как мне показалось, в ее голосе звучала неподдельная грусть.

— Секенр, не надо обманывать самого себя. Тебе гораздо лучше, чем мне, известно, какое воздействие оказывает магия на чародея. Ты проживешь века, если не будешь убит. С того самого момента, как ты стал чародеем, для тебя время остановилось. Ты прекратил взрослеть. Ты навсегда останешься таким, каким был, когда убил собственного отца, и стал тем, кем стал. Всем известно, что так уж устроены чародеи. Подумай хорошенько, что это значит. Если ты женишься на моей дочери, что будет потом? Оставшись молодым, когда она повзрослеет и постареет, ты будешь притворяться ее сыном, затем — внуком, а потом присутствовать на ее похоронах, ничуть не изменившись, словно не прошло ни единого дня твоей бесконечной юности? Это будет слишком жестоко для вас обоих. А что может быть хуже ребенка — если у вас родится ребенок, — для твоего собственного сына, чем выглядеть старше собственного отца, поседеть, сгорбиться и умереть в то время, как его отец по-прежнему останется мальчишкой?

Конечно же, она была права.

Пришло время уходить.

Больше нельзя тянуть с поступлением в школу чародеев, окончательным посвящением в тайны тьмы. Обратной дороги нет. Я поступлю в Школу Теней, чтобы учиться там, овладеть всеми знаниями и убить или умереть. Это необходимо. Другого пути нет.

Но где же эта школа?

Пожалуй, она там, где есть тени, где разум тянется к скрытой тьме, повсюду вокруг нас, невидимая для всех, кроме тех, чьи глаза открыты, тех, кто умеет видеть.

Но чародей должен проявить осмотрительность и хорошенько продумать, откуда войти туда.

Так что я начал паковать вещи, отобрав все, что хотел взять из лаборатории Луны: матерчатую сумку, одеяло, немного хлеба, сыра, копченого мяса, фляжку сладкого дельтийского вина, а также мои кисти, чернила и драгоценные рукописи, упакованные в отдельную водонепроницаемую кожаную сумку.

Я не взял ни одной из его книг, ни одного из многочисленных аппаратов, которые мне достались. Его путь не был моим путем. Если мне когда-нибудь удастся стать чем-то большим, чем сейчас, то придется отыскать свой собственный путь в магии.

Этот вывод, подумал я, уже можно считать первым этапом моего путешествия — это была моя собственная мысль, а не чья-то еще. Прежде я был лишь кораблем, наполненным другими пассажирами. Больше этого не будет.

Я сидел за столом в лаборатории Луны. Магическое зеркало плавало передо мной в воздухе, слегка покачиваясь. Не взглянув в него ни разу, я сконцентрировало на работе, дописывая последнюю страницу истории своей жизни, доводя повествование до сегодняшнего дня облекая все события в слова. Эта история, эта книга этот Секенр, эти герои сейчас перед твоими глазами, читатель. Я нашел истинную магию благодаря ей.

С бесконечной любовью и заботой я раскрасил заглавную букву, с которой начиналась эта глава, восстановив в памяти каждую деталь одной комнаты с полками, забитыми книгами и шепчущими бутылками, с длинной кушеткой посредине, где когда-то священники Города Тростников одевали внушавший всем ужас труп, закрыв его глазницы погребальными дисками.

Прошел не один час, прежде чем я почувствовал дующий с болот ветер и услышал крики речных птиц. День угасал. Я поднял глаза в поисках свечи и обнаружил, что нахожусь не в царском дворце в Городе-в-Дельте, а в отцовском доме, стоявшем, как бредущая по воде цапля, где-то среди тростников на берегу Великой Реки.

Глава 14 ПРИВРАТНИК

Вжжик-щелк-щелк. Фррр.

Я моментально поднял взгляд, скорее удивленный, чем встревоженный. Я сидел за отцовским столом, по-прежнему сжимая в руке кисть, куски пергамента так и остались лежать передо мной, а на заглавных буквах еще не просохли чернила.

Вжжик. Щелк. Щелк.

Матерчатая сумка с едой сползла у меня с плеча. Я позволил ей свалиться на пол, а потом аккуратно положил кисть на стол, стараясь не испортить страницу. Водонепроницаемая кожаная сумка с рукописями лежала у меня на коленях. Я тоже переложил ее на пол.

Вжжик.

Опрокинув стул, я встал на ноги. Шум исходил из мрака в дальнем углу комнаты, откуда-то со стороны полок с бутылками и книгами и сваленных в кучу старых плетеных корзин. Как и прежде, комната, казалось, всем не изменилась с тех пор, когда я был здесь в последний раз.

Вжжик. Тук.

Порывшись в ящиках стола, я извлек оттуда свечу и, резко сжав правую руку в кулак, медленно раскрыл ее. Крошечные язычки синего пламени поднялись с ладони. Я зажег свечу и вновь сжал руку, чтобы потушить огонь.

Я тоже мало изменился, хотя и научился многому. Этот прием был новым в моем арсенале, достаточно банальный, он все же относился к изысканным методам использования пламени тела.

Тук.

— Кто там? — чуть слышно спросил я, поднимая свечу.

От мрака отделился кусок, и уже через минуту передо мной стояло нечто, весьма отдаленно напоминавшее старика.

— Я привратник, — заявил он на языке Страны Тростников с акцентом, какого я никогда прежде не слышал. — Если ты хочешь поступить в Школу Теней, тебе придется пройти мимо меня.

— Это дом моего отца. Здесь я вырос.

— Да, и к тому же здесь находится дверь Невидимой Сторожки, места с бесчисленным количеством названий. — Он подобрался поближе. Я начал сомневаться в том, что он вообще относится к роду человеческому. Когда он говорил, его лицо двигалось, как маска из пергамента — оно двигалось… как-то не так. Это трудно описать. Его кожа сморщилась и обвисла складками со всем не там, где у людей бывают морщины. Его глаза были черными, как ночь, — ничего не выражающие куски пустоты.

— Я… — Я колебался, стоило ли мне называть даже свое обычное, повседневное имя. Это был своего рода экзамен. Я не мог позволить ему получить преимущество, пусть даже самое минимальное.

Я вытянул вперед правую руку, словно собирался обменяться с ним рукопожатием.

— Ты юноша с пробитым запястьем. Дальнейшее описание совсем не обязательно.

Я интуитивно отдернул руку. Шрам от стрелы все же был замечен, а глаза привратника оказались гораздо лучше моих, раз он сумел разглядеть подобную деталь в полутьме.

— Я действительно стремлюсь попасть туда, — ответил я. — Я чародей и сын чародея.

— А…

Вжжик. Тук.

Теперь привратник стоял прямо передо мной — между нами был только стол. Когда он стал поднимать правую руку, я заметил, что конечность была не настоящей — сложное приспособление из металлических стержней и пружин, обтянутых кожей. Рука необычным образом изгибалась в области запястья, издавая звуки, которые и привлекли мое внимание.

Тук. Он вытянул свой протез вперед, словно собирался коснуться моей рукописи, указательный палец завис прямо над заглавной буквой.

— Чародею стоит хорошенько подумать, прежде чем совать куда-то руки, — заявил он, медленно поднимая конечность и тыча ею мне в лицо.

Но я уже не считал его человеком, потерявшим руку. Все его тело было таким же неправильным, как и лицо: пропорции, суставы и движения были по непонятным причинам странными, словно под его темной мантией было нечто вроде часового механизма, состоящего из металлических стержней и проволочек, весов, поднимающихся и опускающихся на изящных цепях, воды или песка, текущих по стеклянным сосудам.

Я не воспринял и его реплики — предупреждения, сделанного либо из самых лучших побуждений, либо по каким-то другим причинам. Черная магия никогда не была простым и безобидным занятием, напоминающим игру в песочные куличики. Многое происходит в жизни чародея, что-то новое постоянно появляется или исчезает без какой-либо видимой причины, но все имеет свое пророческое значение, подобно знамениям в облаках, которые изучают предсказатели будущего.

Я стоял в позе, выдававшей мое полнейшее замешательство, ожидая, что он будет делать дальше. Я ждал слабого, едва ощутимого прикосновения к моему разуму, какого-нибудь видения или знамения.

Но я почувствовал лишь, что все мои вторые «я» пришли в движение внутри меня и взволнованно выглядывали наружу, словно столпились вокруг крохотного окошка.

Как только я попытался заговорить, неожиданно проявился Декак-Натаэ-Цах по прозвищу Луна. Из моего горла, подобно дыму из печной трубы, подул обжигающий ветер, самум. Закашлявшись, я скорчился от боли, из глаз потекли слезы. Луна, полностью взяв меня под контроль, заставил выпрямиться, а из моего рта вырвался столб света, обрушившийся на привратника и наглядно доказавший, что тот состоит не только из шестеренок и металлических стержней, но и из пыльной паутины — тень, которую привели в движение, но жизни в ней было не больше, чем в обычной тени.

Механическая рука со стуком свалилась на стол. Лицо привратника покатилось по полу. Больше от него ничего не осталось.

Как бы невероятно это ни звучало, я первым делом попытался спасти свою рукопись. Отбросив руку в сторону, я поднес страницу к окну, где в угасающем свете разглядел, что тщательно выписанная заглавная буква и в самом деле смазалась.

С тяжким вздохом я отложил ее в сторону. Лишь тогда мне пришла в голову мысль о возможности появления новых врагов, спрятавшихся в тени, о новых ловушках. Но пока еще ничего не было очевидным. По крайней мере я мог, ничего не опасаясь, постоять еще несколько минут.

Я поднес руку ко рту, надеясь предотвратить какие бы то ни было неожиданности. Я почувствовал, как Луна, негромко посмеиваясь, успокаивается внутри меня.

— Теперь и я являюсь частью общего предприятия, Секенр, сын Ваштэма, — заявил он.

Я медленно выдохнул. Больше никакого дыма. Никакого света. Простой выдох.

Я произвел безмолвный опрос Ваштэма, Орканра, Тально, Лекканут-На и всех остальных. Выдержал ли я, по их мнению, экзамен или провалился? Прошел ли в Школу Теней или по-прежнему стоял на пороге?

Их мысли остались сокрытыми от меня. Я так и не смог заставить их заговорить.

Мне не удалось понять, какую цель преследовал Луна: хотел ли он защитить нас или помешать мне понять что-то. Он стал частью меня, это правда, но я убил его, и он мог по-прежнему стремиться к мести.

Я занялся пергаментным листом, поместив его в футляр для неоконченных страниц. Я еще смогу восстановить заглавную букву. Ущерб был не так уж велик, да и остальной текст не пострадал. Я положил футляр в водонепроницаемую сумку, взял ее под мышку, а вторую сумку повесил себе на плечо.

Я вышел из-за стола, взял механическую руку и попытался починить ее, снова натянув кожу, чтобы получше рассмотреть устройство — вещь сложная и, без сомнения, мудреная, но все же остающаяся просто неодушевленным предметом, не представляющим особого интереса. Бумажная маска была не столь впечатляющей, но более загадочной — простой лист картона с грубо нарисованными чертами лица и прорезями вместо глаз. Она уже утратила какое-либо сходство с живым лицом.

Я вновь был дома, дома… В доме своего отца. Нет, в своем собственном доме, который я от отца унаследовал. По крайней мере, на какое-то, пусть и короткое время, я стал не чародеем, пытающимся поступить в Школу Теней, а вернувшимся домой Секенром.

Я внимательно исследовал все закоулки в поисках неожиданных и незваных гостей, но шел по дому, с любовью и нежностью прикасаясь к хорошо знакомым вещам, подолгу стоя в знакомых комнатах, вспоминая.

Вернувшись в мастерскую, я взял в руки бутылку с тем, что когда-то было чародеем заргати Харином-Иша, чье тайное имя переводилось, как Душа Рыбы.

— Ну, и как тебе теперь плавается, Рыба? — спросил я.

Тварь в бутылке пискнула тонким пронзительным голоском и забилась о стекло. Содрогнувшись от отвращения, я поставил бутылку обратно на полку.

Дом остался почти таким же, каким был, когда я его покинул. Время здесь двигалось невероятно медленно, так что языки замерзшего пламени лишь немного поменяли свою форму, но ничего пока не сгорело. Наверное, за тысячелетие они, подобно раковой опухоли, сожрут дом, но сейчас они неподвижно висели в воздухе, сверкая, как тонкие, почти прозрачные листы металла.

Я открыл дверь, которой не касался много лет, и заглянул в родительскую спальню. Никому не нужная кровать расплывалась во мраке. Пахло пылью и сыростью. Отец с матерью не спали здесь с давних пор (я был тогда совсем маленьким) — последствия отцовских занятий черной магией стали проявляться настолько ужасно, что мама перебралась ко мне с Хамакиной.

Затем я зашел в собственную спальню. И там все осталось по-прежнему — свет только что взошедшей луны лился сквозь открытое окно, которое я не смог закрыть из-за потока стрел. Хамакина улетела через это окно навстречу своей смерти, и сделал это мой отец, Ваштэм.

Громадное горящее копье-снаряд так и осталось торчать в кровати, словно оно разрушило все, оставшееся от моей прежней жизни. Оно говорило мне: нет, ты никогда больше не будешь жить здесь, никогда не станешь таким, каким был прежде.

Я вновь попытался вытащить его, но у меня не хватило сил.

Я бросил это безнадежное занятие. Больше мне не жить в этой комнате. Но вначале я, с забившимся от волнения сердцем, подошел к своему письменному столу и открыл школьную сумку, которую оставил здесь давным-давно. Я затрепетал, увидев, что страницы моей рукописи не пострадали, и тихо заплакал, когда дошел до последней страницы, над которой стрела пробила мне запястье, и засохшая кровь разлилась между букв, придав пророческое значение всему абзацу.

Я положил первые главы своей истории к остальным в водонепроницаемую сумку, а затем выгреб из старой школьной сумки все, что там осталось: ручки, закупоренные пузырьки с чернилами, перочинный ножик, несколько монеток, деревянную статуэтку Бель-Хе…

Я едва не написал Хемада на манер Дельты. Нет, пусть он будет Бель-Кемадом, как говорим мы в Стране Тростников, Всепрощающим Богом, Повелителем Весны.

Порывшись в вещах, я собрал кое-что из своей старой одежды, затем отступил во тьму родительской спальни и сел на давно пустовавшую кровать, покрытую слоем пыли. Я ждал, наверное, несколько часов того, что вот-вот должно было произойти.

И вновь мною овладела ностальгия по прежним временам. Почему я не могу остаться здесь, снова стать простым мальчишкой, Секенром из Страны Тростников? Я буду просыпаться по утрам, отправляться в кухню, чтобы позавтракать вместе со своей сестрой и матерью, и мы будет счастливы, как и прежде. А чуть позже мы с Хамакиной наверняка отправимся в город и будем учиться писать у Велахроноса или просто бродить по улицам и разглядывать в ларьках и павильонах вещи, которые не можем купить.

Нет. Я прекрасно понимал это. Я добрался до Школы Теней отсюда, из старой спальни своих родителей. Все мои чувства и переживания были попросту еще одной проверкой, экзаменом или ловушкой, расставленной каким-то неизвестным врагом. Если я попадусь в нее, если забудусь и утрачу бдительность, то скоро сам окажусь в бутылке или стану частью своего убийцы. В этом я не сомневался ни минуты.

Я, Секенр, понял это сам. Никто не предупреждал меня. Я самостоятельно пришел к этому заключению, я стал чем-то большим, нежели просто маска своего отца или сосуд, содержащий в себе других чародеев.

Я решил поступить в Школу Теней, и я решил войти в нее из собственного дома, где родные стены оказывали мне поддержку, придавая силы.

Какое великолепное самооправдание — вновь вернуться сюда, чтобы засесть за старую рукопись, остаться среди всего, что было мне бесконечно дорого. Нет, я, Секенр, уже не верил, что прежний Секенр мог быть настолько глуп. Лишь в совершенстве овладев своим искусством, окончив Школу Теней, я смогу вернуться к своей рукописи в любое время, когда мне этого захочется.

— Значит, Секенр, — сказал мой отец внутри меня, — ты должен оставить рукопись у себя в комнате, чтобы потом вернуться за ней.

Прошли часы, но ничего не изменилось. Я зажег свечу, поставил ее на ночной столик своей матери, положил сумку с рукописью себе на колени и, использовав ее вместо подставки, написал об этом несколько абзацев. Но в таких условиях я даже и не пытался исправить смазанную заглавную букву.

Один раз что-то, вполне возможно, бывшее ночной птицей, влетело сквозь закрытое ставнями окно. Я даже не поднялся посмотреть, в чем дело.

Чуть позже я стал изучать слабый свет, льющийся в щели между ставнями. Но это была всего лишь луна, медленно плывущая по ночному небу.

Я зевнул, вконец уверившись, что этой ночью ничего больше не произойдет. Закончив писать, я положил обе сумки — и с рукописью, и с одеждой — рядом с кроватью, чтобы при необходимости успеть схватить их, вытряс пыль из верхнего одеяла и собрался спать.

Но сначала обязательная мера предосторожности — необходимогарантировать собственную безопасность. Я развесил магическую паутину вокруг постели.

Прежде я никогда не упоминал об этом. Конечно, это было тайной древних магов, но не относилось к великим, тщательно хранимым секретам. Я не боюсь признать, что, научившись управлять пламенем собственного тела, можно вытянуть из рук горящие шелковые нити, тонкие-тонкие, невидимые для глаза непосвященного. Спящий чародей всегда окружает себя ими. Любое прикосновение к ним обожжет незваного гостя, или — если чародей обладает достаточно скверным характером — захватит в ловушку и сожжет до смерти, хотя само пламя является иллюзорным. Чародей подобен пауку, отдыхающему на своей сети. Малейшая ее вибрация обязательно разбудит его.

Обмотавшись паутиной с головы до ног, совершенно обессилевший, я лег в родительскую постель, и ко мне моментально пришли те сны, что приходят, если ты с головой погружен в один единственный бесконечный сон, называемый черной магией.

Таковы были сны Секенра, чародея, в его первую ночь в Школе Теней.

Прохладный сырой ветер тронул мое лицо. Я сел, открыл глаза и увидел, что нахожусь уже не в отчем доме. Насквозь пропитавшаяся пылью кровать покоилась среди тростников. Над головой сияло такое множество звезд, какого я в жизни не видел, словно прежде был слеп или никогда не смотрел в небо, и лишь теперь мне по-настоящему открылась вся его красота.

Спал ли я или бодрствовал на самом деле? Обсуждать этот вопрос не имеет никакого смысла.

Очень долго я сидел, слушая ветер, шуршащий в тростниках, и кричавших вдали ночных птиц. А потом внезапно в небо поднялась цапля.

Босоногая фигура в белой мантии подошла к кровати прямо по воде — там, где она ступала, по поверхности реки расходились круги. На ней была покореженная маска из черненого серебра.

Но все же я думал, что знаю, кто это.

— Отец.

Мне ответили на языке Дельты, и голос принадлежал кому-то другому.

— Я Тально, живущий внутри Ваштэма. Это моя тюрьма, так как Ваштэм убил меня.

Он простер вперед свои сморщенные руки. Кровь сочилась из сквозных ран в его ладонях, а потом полилась из прорезей для глаз в маске.

— Вставай, — сказал он. — Тебе предстоит совершить еще одно небольшое путешествие.

Я второпях соскочил с постели на то, что считал полом, но очутился по колено в ледяной болотной воде. Я совсем забылся. На мне по-прежнему были туфли. На корточках я заполз обратно на кровать, сбросил насквозь промокшую обувь, оставил ее на кровати и снова сошел вниз.

Поверхность удержала меня. Тально нетерпеливо изучал меня из-под кровоточащей маски. Повторяя его жест, я простер руки, подняв вверх свои отмеченные шрамами ладони. С них взметнулся белый огонь.

Мы шли сквозь промозглую ночь среди тростников, рассуждая о магии, а звезды на ночном небосводе медленно клонились к горизонту, Река рябила и светилась отраженным светом. Я вытянул руки перед собой, чтобы осветить нам путь.

— Твой отец убил меня уже много веков назад, — сообщил мне Тально. — Я не простил его, но больше не ненавижу. Чародей свободен от подобных эмоций. Он подобен полому тростнику, сквозь который дует ветер черной магии, и на котором боги и титаны исполняют свою, никому не понятную музыку.

Я не стал с ним спорить, хотя очень сильно сомневался, что все маги и чародеи разделяют его убеждения.

— Что мне делать, — спросил я, — дабы быть уверенным, что выживу в Школе Теней?

— Ни в чем нельзя быть уверенным. Вот, к примеру, я сам — я выжил или нет? Вымышлены или правдивы мои воспоминания обо всей моей жизни до того, как я схватился с твоим отцом? И если вымышлены, то кем? Я До сих пор не могу понять этого.

— Я должен продолжить начатое, — сказал я. — Ты поможешь мне?

— Многие прошли по этому пути до тебя, до того, как на него ступил Ваштэм…

— А я?

— Ты должен продолжать начатое, как уже сам решил. Я могу лишь рассказать тебе, насколько продвинулся я сам до того, как мой путь прервался.

— Что ж, расскажи, — попросил я.

Он раздвинул руками тростники, и на нас хлынул свет, ослепивший меня. Я схватил Тально за рукав, позволив ему вести меня и прикрыв другой рукой глаза. Мы шли сквозь огонь, по бурлящему морю горящей нефти, дым и жар душили меня, заставляя каждый шаг отзываться болью. Но огонь не обжег нас.

Мы остановились перед тремя привязанными к столбам женщинами — они бились в агонии и страшно кричали. Их плоть размягчилась и стекала с костей, как расплавленный воск. Расплывшиеся лица так исказились, что я не мог определить их возраста и даже просто понять, каков был цвет их кожи.

Но я понял, что все трое находятся здесь уже очень давно и что они не могут умереть.

— Они были моими привратницами, — сказал Тально. — От них я узнал одно тайное имя, как и то, что выполнение одной задачи, которой впоследствии посвятил себя твой отец, когда отнял у меня жизнь, возможно.

— И что это было? — мне пришлось кричать, чтобы меня услышали сквозь рев пламени и крики женщин.

— Ты задаешь слишком много вопросов, Секенр, сын моего убийцы, — прокричал в ответ Тально. — А моя возможность отвечать на них очень ограничена. И что это было? Это ты должен выяснить сам. К чему стремился твой отец, ни перед чем не останавливаясь и отдавая этому все свои силы, пока ему не помешали обстоятельства? Спроси его. С гораздо большим успехом ты можешь спросить у меня, кто эти трое перед нами. Это моя мать и две моих тетки, все трое — могущественнейшие чародейки, которые использовали бы меня, как я использовал их и как твой отец использовал тебя. Могу ли я облегчить их боль? Нет, не могу. Живые, они убьют нас. Мертвые, они станут частью нас, Секенр, и подавят нас изнутри. Так что эти костры должны гореть до тех пор, пока проект твоего отца не будет завершен, по крайней мере, хотя бы частично. Здесь нет и не может быть никакой моральной дилеммы, нет места никаким угрызениям совести, если ты меня спросишь об этом, как нет ни правильного, ни неверного решения. Эти трое заслуживают наказания ничуть не больше нас с тобой, но и ничуть не меньше. Просто это должно было быть сделано.

Легкие горели — я откашлялся, а потом закричал:

— Расскажи мне все, что знаешь об этом… — я поднял руку, чтобы сотворить знак Воориш.

Тально лишь рассмеялся.

— Ты не можешь повелевать мною, как простыми мертвецами, Секенр. Я не просто мертв. Мертвец, которого ты хочешь подчинить своей воле, в тебе самом.

Он исчез одновременно с пламенем. Я стоял в одиночестве среди тростников, потеряв на несколько мгновений способность видеть, пока мои глаза не привыкли к темноте. Тогда я вновь увидел звезды и задрожал от ночной сырости и холода.

— Секенр.

Я поднял взгляд. В отдалении, на свободном от тростника пространстве, уже на открытой воде, стояла фигура в маске и мантии чародея. Даже с такого расстояния я смог разглядеть кровавые потеки на маске, но все же понял, что это был уже не Тально.

Я позволил новоприбывшему приблизиться — теперь движения под мантией стали неуклюжими, словно под ней тряслась расплывчатая желеобразная масса. Незнакомец был невообразимо жирным, даже ступни его ног в размере напоминали крупные дыни.

— Лекканут-На.

Мы не пошли дальше, а присев прямо на поверхность воды, словно на гладкий холодный камень, начали играть крошечными синими и белыми язычками пламени на доске, которую никто из нас не видел. Лекканут-На вспоминала свое детство в какой-то западной пустынной стране, и ветер обдувал нас землей и песком, который он приносил через тростник.

Ей не пришлось ничего говорить. Ее воспоминания непроизвольно возникали в моем сознании, и мне казалось, что я сам много недель подряд путешествовал с караваном, каждый день пристально вглядываясь в линию горизонта в ожидании, когда там впервые появится знаменитый Город-в-Дельте. Но в оазисе чародейка убила девочку-путешественницу. Двое стали единым целым и, объединившись, продолжили свое путешествие вглубь запутанного лабиринта страны черной магии. Кого из них вначале звали Лекканут-На, я так и не узнал.

Потом чародейка бродила по городу, как и Секенр много столетий спустя, потрясенная его великолепием, с благоговейным трепетом рассматривая его чудеса. Я помнил это, как помнил и то, что тот симбиоз, который я знал под именем Лекканут-На, нашел вход в Школу Теней прямо в склепах за городом, среди мумифицированных чародеев, не живых и не мертвых. Своим наставником она выбрала мумию и научилась от нее многому, в то время как мумия не отрывала от нее жадного взгляда, пока росла сила ее магии. Вскоре она сама поняла это. Но она ждала слишком долго, слишком стремилась к могуществу, чтобы позволить мумии поглотить себя. Вместо этого она сама поглотила мумию. Сделав это, она никогда уже больше не смогла выйти из тени, никогда не смогла стать той девочкой, что пересекла пустыню, или даже чародейкой, бродившей по улицам города. После этого она позволила похоронить себя в гробнице под горой далеко от города, где лежала в абсолютной тьме в то время, как ее дух вторгался в сны людей — она стремилась найти в них то, чего сама никогда не могла достичь.

На этом ее воспоминания кончались, переходя в обрывочные фрагменты. Хотя мне хотелось по-прежнему быть Лекканут-На, я вновь стал Секенром, сидящим в темноте у реки.

Впервые за все время Лекканут-На заговорила по-настоящему, не с помощью моего горла, а своим собственным, таким знакомым голосом, напоминавшим кваканье охрипшей жабы.

— То, к чему я стремилась, нашел Ваштэм. Моему убийце удалось преодолеть еще один этап на этом бесконечном пути. Он уже вплотную приблизился к цели, когда смерть настигла его. Таким образом он и мертвый остался главным соперником всех чародеев на свете.

Она прикоснулась пальцем к синему пламени, передвинув его между огоньками моего белого пламени. Голубое пламя мерцало, словно она дула на него, а белое оставалось совершенно неподвижным.

— Но в чем же дело? Мне нужно знать.

— Спроси его, к чему больше всего стремится чародей. В этом ключ к решению проблемы.

Я поднял язычок белого пламени на кончике пальца и сел, словно находился на конце невидимой доски.

— Ты чародейка. Разве ты не знаешь?

— Да ведь и ты тоже чародей, Секенр. А как на счет тебя?

Я сложил руки и нагнулся над игровой доской, медленно раскачиваясь взад-вперед.

— Я хочу вернуться, — сказал я, — и вернуть все, хочу, чтобы все стало таким, как прежде…

— Мне тоже хочется снова стать девочкой из пустыни, но я не могу. И я знаю это. Ты тоже знаешь. Мы должны смотреть в будущее. Наши разумы не молодеют, даже если наши тела остаются прежними или мы меняем их на другие тела, подобно платьям. Нет, так не пойдет. Расскажи мне еще что-нибудь.

— Я хочу освободиться от страха, — сообщил я.

Она рассмеялась своим гортанным квакающим смехом и захлопнула игровую доску, потушив язычки пламени.

— Да. В точку.

Потом она ушла. Фигура в маске и чародейской мантии, возникшая на ее месте, помогла мне подняться на ноги. Кровь свертывалась, засыхая, на серебряных щеках. Заговорил кто-то другой. Мантия то повисала свободно, словно была накинута на палку, то вдруг наполнялась, становясь объемной, извиваясь и поднимаясь. Таким образом я пообщался и с Орканром, и с Танниваром-Отцеубийцей, и с Варэ, сыном Йоту, шаманом из насквозь продуваемых ветрами пустынных земель на далеком севере, которого убил Тально и который никогда не оживал до настоящего времени.

Луна, чьим истинным именем было Декак-Натаэ-Цах, появился еще раз, и даже маска была не в состоянии скрыть страшного уродства его лица — Луна действительно напоминал луну. Мне кажется, он оценил иронию. Он рассказывал мне о землях, лежащих в Стране Мертвых, где я уже побывал. Но в его глазах они были совершенно другими. Он предположил, что двое путешественников испытывают в Лешэ совершенно разные ощущения и видят там все совершенно по-разному. Как ему показалось, он проник в самое сердце Всепожирающего Бога, но там его ослепил свет и оглушил гром.

Устав от всего этого, я подумал о себе. Я велел Луне уйти, и он подчинился.

— Отец, — произнес я вслух. — Ваштэм, которого я убил, приди ко мне. Я призываю тебя.

И снова мы отправились в путь. Он говорил сквозь — маску, повторяя слова Тально.

— Ты не можешь повелевать теми, кто внутри тебя, Секенр, пока не научишься повелевать самим собой. Вначале избавься от ощущений: от ярости, гнева, горя, любви, одиночества, радости, жалости — в общем, от всего. Это всего лишь камни, висящие у тебя на шее. Избавься от них.

— Отец?

— Сын.

Мы остановились на краю зарослей тростника. Повсюду вокруг нас бродили болотные птицы размытых форм, они ныряли и погружались в ил на дне Великой Реки, а их острые клювы и осмысленные глаза напоминали человеческие лица.

Он возложил руки мне на плечи и пристально посмотрел мне в глаза. И снова из глазниц серебряной маски закапала кровь. Его прикосновения были быстрыми и очень сдержанными. Я задрожал, у меня перехватило дыхание.

— Ты все еще любишь меня, Секенр? — спросил он наконец.

Я был поражен до глубины души. Лишь несколько секунд спустя я смог ответить:

— Почему тебя по-прежнему волнует это? Мне казалось, ты уже со всем смирился?

— Просто ответь на мой вопрос.

— Я больше не знаю.

— Подобное колебание грозит тебе смертью, мой мальчик. Определись.

— Я не могу. Пока не могу.

— Ах.

Он взял меня за руку, и мы прошли еще немного, и вокруг нас по воде расходилась рябь. Впереди я различал дом в тростниках, черный на фоне еще светлого неба, похожий на громадного паука, затаившегося на берегу Великой Реки.

— Отец, ты должен открыть мне свою тайну. Над чем ты работал? К чему ты стремился?

— Все обстояло в точности так, как ты сказал. Я хотел освободиться от страха.

Я застыл на месте, заставив остановиться и его.

— И это все?

Его реакция поразила меня. Он схватил мои руки и стиснул их до боли, затем упал на колени, глядя мне в лицо, и вынудил меня встать на колени рядом с ним. Отпустив меня наконец, он положил ладони на воду, словно что-то там искал.

— Все? — закричал он, и его голос поднялся на такую высоту, что, казалось, вот-вот сорвется. — Все? Да, все. Но и этого вполне достаточно. Так как, знаешь ли, я нашел путь.

— Что?

Он по-прежнему шарил по гладкой поверхности воды. Озадаченный, я так и остался неподвижно стоять на коленях.

— Я достиг того, — торжественно возвестил он, — что другие просто видели издалека. Я убивал выборочно, строго по определенной схеме, вбирая в себя всех, кто продвинулся дальше меня. Таким образом я смог строить свое здание на фундаменте, заложенным многими — и с каждым из них я вначале сближался, старался подружиться, мы долго работали вместе, как коллеги и соратники, а потом я убивал их. Да. Именно так я и действовал. Я предал их всех: и тех, кто внутри меня, и тех, кто в бутылках — а последних гораздо больше. Никогда не доверяй чародеям, Секенр.

— Но ты же чародей, отец.

— Так же, как и ты, Секенр. Ну, вот мы и пришли.

— Что это?..

Громко охнув от натуги, он распахнул громадную дверь прямо в поверхности воды — за ней слабо светился прямоугольник. Вода медленно стекала с его граней, со стуком разбрызгиваясь где-то далеко внизу.

— Пойдем, — сказал он. На четвереньках я подполз туда, где он начал спуск, а его маска в форме полной луны отражалась в темной воде. Затем я начал очень осторожно входить в дверной проем, пытаясь нащупать ногой опору, и рухнул, сам не зная, с какой высоты.

Отец поймал меня, и я, как ребенок, упал в его подставленные руки.

Вскоре мои глаза привыкли к темноте. В рассеянном полусвете я рассмотрел, что мы вдвоем сидим верхом на громадной каменной скульптуре Сюрат-Кемада, закрепленной на стене вертикально рылом вниз.

Воспоминания — а я прежде уже бывал в этом месте — возвращались очень медленно, пока я бродил по дому: лестница со стертыми ступеньками, извивавшаяся и извивавшаяся по кругу — ее пролеты временами обрывались прямо в воздухе — опрокинутые книжные полки, груды штукатурки, попадавших сверху бревен набросанных в беспорядке костей и разбитых бутылок Окошки с цветными стеклами, украшенные рыбами и птицами, свободно парили там, где положено быть потолку, по обе стороны двери, сквозь которую мы только что прошли.

Фонарь по-прежнему свисал с зуба бога, но уже давно потух и проржавел насквозь. Во всем остальном, с тех пор, как я здесь побывал, в доме изменилось очень немногое.

— Отец, тебе знакомо это место?

— Да, я прекрасно знаю его.

— А что за человек жил здесь, Аукин, сын Невата?

Отец без труда спрыгнул со скульптуры и оказался в верхней части кабинета, а затем спустился на заваленный мусором пол, который прежде был стеной. Дом Аукина каким-то непонятным образом перевернулся на бок. Я последовал за ним, стараясь не наступать на разбитое стекло.

— Не имею ни малейшего понятия. Я… много раз терял память и контроль над событиями с тех пор, как встречался с ним в последний раз.

— Когда ты приходил к нему?

— Многократно.

— Почему?

Он повернулся ко мне, и даже маска не могла скрыть того, что он рассержен.

— По причинам, которые тебя не касаются. Теперь настала моя очередь рассердиться. Я схватил его за руку.

— Я добрался до Школы Теней! — закричал я. — Мне придется прилагать все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы выжить среди множества других чародеев, причем каждый из них будет готов в любой момент сожрать меня, подобно налиму, в стаю которого случайно заплыла мелкая рыбешка. Меня будут экзаменовать, проверять и испытывать. Отец, только если ты расскажешь мне всю правду, расскажешь все, что знаешь, только если между нами больше не останется никаких тайн, только если я пойму, над чем ты работал и почему все остальные так боялись тебя, лишь в этом случае я смогу не дать им убить меня сразу же, на месте. А если я окончу свои дни в чьей-то бутылке, что же будет тогда с тобой?

Он вырвался, но потом все же ласково взял меня за руку.

— Все, что ты сказал, справедливо, Секенр. Пойдем, я покажу тебе все, что могу.

Мы очень осторожно начали пробираться между обломками перевернутого дома Аукина. Какое-то время меня страшно волновала мысль, может ли отец, ставший духом, призраком, порезать ноги об осколки стекла. Он тоже был босым — ведь он, как и я, шел по воде. Значит, и я сейчас тоже стал духом. Или нет? Бесспорно лишь то, что мое тело было достаточно плотным, я ощущал собственный вес, когда ступал с доски на камень, а потом — на чистый пол, взбираясь на безголовую статую птицы, служившую Аукину стулом.

Отец открыл лежащую на боку дверь и опустил ее на стену. Нагнувшись, я выглянул наружу в растущий боком лес, который я уже однажды видел: деревья плавали в нем, словно сплавляемые бревна, земля казалась громадным утесом, нависшим справа от меня, рассеянный свет струился сквозь листья слева, там где пели и порхали с ветки на ветку птицы с ярким, блестящим оперением. Какое-то время мы просто наблюдали. Солнце здесь никогда не светило ярче. Вслед за рассветом никогда не наступал день. Только теперь я понял, что не только дом Аукина был покороблен и лежал на боку — такая судьба постигла весь этот мир.

— Сюда, — позвал отец, и мы проползли в дверь. Я почувствовал, как желудок у меня выворачивается наизнанку по мере того, как утрачивались ощущения верха и низа. Когда я пришел в себя, я сидел у подножия дерева, уставившись на немыслимо высокую зеленую крону. Очень медленно я поднялся на ноги.

Воздух был промозглым, хотя и не в такой степени, как на Реке. Только теперь я догадался застегнуть жакет.

— Пойдем, Секенр.

Я последовал за отцом, засунув руки в карманы. Земля у меня под ногами была мягкой, влажной и прохладной. Она была покрыта не листьями или сучками, а пушистыми шерстяными нитями, падавшими с деревьев и мягко щекотавшими мое лицо, когда я шел по лесной тропинке.

Начались превращения. Вначале я был мальчиком в длинном жакете, бежавшим босиком по хвойному лесу без конца и края, по длинным тропинкам-коридорам, где зеленый цвет сливался с коричневым, рассматривая птиц у себя над головой и распугивая диковинных зверей на своем пути. Отец бежал рядом, его мантия развевалась, а маска прыгала вверх-вниз. Потом я стал олененком, быстрым, как ветер, изо всех сил старавшимся держаться вровень с громадным серебряным оленем.

Мы превратились в двух птиц: я — в цаплю, безнадежно далеко улетевшую от своего дома на болотах, а он — в серебряного орла, перья которого сверкали отполированным металлом. Цапля летает неважно, неуклюже и тяжело. Ей никогда не тягаться с орлом. Отец кружил, возвращаясь ко мне вновь и вновь и призывая лететь вперед. Мы летели низко над землей, огибая стволы деревьев и даже не пытаясь подняться над зеленым пологом — крышей этого мира.

Каким-то образом я знал дорогу, я помнил, где повернуть между деревьями-великанами, где дорога шла вниз по холмистой местности, где деревья снова висели горизонтально, а между ними неслышно струился ручеек, полностью сокрытый от света. Дорога становилась все более и более знакомой по мере того, как солнце словно прорывалось сквозь завесу и ослепительно сияло, а лес начал умирать, и мы воспарили над мертвыми пнями, направляясь вниз вдоль бесконечного склона к безжизненной пустыне, где мы боролись против горячего обжигающего ветра, несшего клубящиеся облака пепла.

— Это сердце леса, Секенр, где рождаются и умирают сны, где создаются видения. Я дошел до этого места, куда еще не доходил ни один другой чародей. Здесь. Это, конечно же, не лес, во всяком случае, не больше, чем пустыня — пустыня, а огонь — огонь. Но человеческий разум переделывает непонятное на свой лад, представляя его в привычных символах.

Теперь он говорил у меня в сознании. Его телесная форма орла лишь пронзительно кричала, сражаясь с ветром.

В ответ я спросил:

— А что здесь? Я вообще больше ничего не вижу. На мрачном сером небе засверкали вспышки молний.

— Ты разве не понял, где мы находимся?

— Нет.

— Мы достигли границ Акимшэ, святилища, где даже боги не все видят ясно и отчетливо, где рождаются и миры, и сами боги. Это область за Ташэ, которую люди зовут просто Смертью. Мы находимся в самом сердце Сюрат-Кемада.

— Не понимаю. Мы же далеко не святые. Как это возможно?..

— Это не только находится за границами понимания, Секенр. Это тайна. Я впервые проник сюда скрытно, как вор, чтобы похитить тайну богов. Даже Аукин, сын Невата, не знал, как это сделать, хотя я вышел через дверь его дома, в его лес.

— Но что тебе помешало? В чем ты потерпел неудачу? Ты же так и не узнал ее.

Ветер подхватил нас, и мы еще быстрее заскользили вниз по спирали в огненную долину. Я закричал от ужаса пронзительным криком цапли, но в мыслях отца страха не было. Он ожидал этого. Это был всего лишь очередной отрезок пути.

Внизу огонь темнел, становясь багряным и сгущаясь, словно вся долина была поверхностью нефтяного бассейна, а ветер раздувал и разбрасывал пламя. Мы прорывались над самой поверхность, но нас не обжигало. На мгновение я заметил вытянутые челюсти Сюрат-Кемада, в чьей пасти умещаются земля и небо и чьи зубы — звезды, и услышал глухой медленный звук биения его сердца.

Затем мы оказались среди звезд и неслись по леденящей пропасти абсолютной тьмы, где звезды казались простыми точками света, а мгла, собираясь складками, вновь становилась лесом или призраком леса, где темные каменные деревья молчаливо возвышались в вековом, ничем не нарушаемом сумраке. Ветер нес нас между массивными стволами, по долинам, раскрывавшимся, подобно громадным ртам, между горами и скалами. Колоссальные каменные боги ползком взбирались по скалам, поворачивая к нам головы, когда мы пролетали мимо, и усмехались, и от их смеха сотрясалась земля.

— Отец, — мысленно позвал я. — Ты не ответил на мой вопрос. Тебе придется рассказать мне все.

— Я показываю тебе все, что могу.

— Тогда ответь на мой вопрос.

— О чем ты хочешь меня спросить, Секенр?

— Почему ты потерпел неудачу?

Мне показалось, что он вздохнул внутри моего сознания. Я представил, как он заерзал и отвернулся, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— Со временем все станет тебе понятным, Секенр. Потерпи.

Впереди за последним из каменных богов разлилось необычно яркое сияние, словно нам открылся восход гигантского солнца.

— У меня остался еще один вопрос, отец.

— Задай его, если считаешь нужным.

Его серебряные крылья заблестели на солнце. Он кружил, как бумажный змей на ветру, постоянно возвращаясь назад, в то время как Цапля-Секенр изо всех сил старался не очень отставать от него.

— А это действительно освободит нас от страха?

— В этом и состоит цель всех чародеев, не так ли, Секенр? Ты убиваешь своих врагов, так как вынужден это делать, потому что боишься, как бы они не убили тебя. И они не преминут это сделать, потому что тоже боятся. Что бы прервать бесконечный круг убийств, ты должен стать бессмертным. Не просто прожить бесконечно долго, как может любой чародей, но действительно стать бессмертным, тем, кого невозможно убить. А это значит — богом, сын. Ты должен стать твердым, как кремень, о который затупятся ножи твоих врагов. Любого знания можно достичь. Ты можешь посягнуть на любую святыню. Ты можешь, как вор, пробраться в Акимшэ. Мне удалось… Ах, как это испугало остальных!

— Но ты так и не добился успеха.

— Я выиграл партию. Все фигуры были моими. Но пришел некто и перевернул доску.

— Почему это произошло? В чем была твоя слабость?

— В тебе, Секенр. Как ты уже знаешь, я должен был полностью освободиться от чувств. Но я не мог. Я слишком любил тебя. Из-за этого я и не смог сконцентрироваться.

Я вызывающе закричал протяжным криком цапли, стараясь опровергнуть то, что опровергнуть нельзя. Он уже не слышал.

А дальше?

Руки дрожат. Разум цепенеет. Глаза не видят, язык не может произнести ни слова, уши не слышат, память отказывает…

Акимшэ. Недосягаемая святыня, свет за ослепительно яркой слепотой.

Отец закричал в изумлении и тревоге, а все остальные внутри меня завопили от ужаса…

Я падал в свет, уже не цапля, а Секенр, валясь в бесконечное цветение огня, огненную розу с целыми мирами и солнцами, вспыхивающими и гаснущими, как искры, на ее лепестках; эти лепестки отлетали назад, слой за слоем, за огнем появлялся новый огонь, пока не открылись глаза, громадные и необыкновенно темные, на фоне немыслимого света, и зияющий разинутый рот. Цветок превратился в лицо, нечеловеческое, исступленно злое, сумасшедшее.

Я падал в свет…

И в безвременье вечности, за единый миг я прошел по всем странам, прожил во все эпохи, прикоснулся к каждому миру под каждым небом, и говорил с самими богами на языке, который нельзя сформулировать человеческими словами и записать человеческими буквами. Сюрат-Кемад был внутри меня, подобно многим другим моим «я», как и Бель-Кемад с его птицами и ужасная, всеми покинутая фурия Малевендра, Богиня Мести.

Но все же оставалось еще что-то, чего я не мог постичь. Я походил на птицу, бьющуюся об оконное стекло в тщетных попытках достичь света…

Я прорвался сквозь правый глаз демонического лица, в абсолютную тьму, какую не может нарисовать наше воображение, и наконец смог отдохнуть, лежа на спине на мелководье, где пена вздымалась и опадала на волнах, мягко разбивавшихся о берег. Я подумал, что пена — это звезды, берег — Вечность, волны — краткие мгновения наших жизней, но, как говорил отец, все мы хватаемся за знакомые символы, пытаясь объяснить непостижимое.

Сивилла стояла надо мной, ее лицо слабо светилось, как луна за облаками. Она пристально смотрела на меня минуту-другую, но так и не заговорила.

У самого моего уха раздался плеск шагов. Я сел. Сивилла исчезла. Отец склонился надо мной, взял меня под мышки и поднял на ноги. Я промок насквозь, с меня капало, но вода казалась такой приятной, такой теплой.

На этот раз мы не пошли по поверхности воды, а, поднимая тучи брызг, побрели по мелководью вдоль темного пляжа, а звезды появлялись в небе одна за другой.

— Все было так, как я и надеялся. Нет, лучше. Ты будешь великим чародеем, Секенр. Ты провел меня дальше, чем когда-либо удавалось заходить мне самому. — Он обнял меня, крепко прижал к себе. Я напрягся, но вырываться не стал. Я почувствовал, что его тело приобрело совершенно невероятную форму — суставы оказались совсем не там, где у людей, сочленено оно было неправильно, а на руках выросли когти, огромные и страшные. Его походка тоже стала другой — вразвалку, как у эватима. На какой-то миг я даже перестал верить, что он мой отец. Я даже опустил взгляд, проверяя, нет ли у него хвоста.

— Отец, тебе не удалось то, что ты пытался сделать. Почему же ты считаешь, что я добьюсь успеха?

— Потому что ничто не будет отвлекать тебя, как отвлекало меня. Тебе не надо будет никого любить.

— Мне кажется, ты лжешь. Я тебе не верю.

Он еще крепче прижал меня к себе, а потом отпустил. Я шел рядом с ним, бок о бок, по колено в теплой воде. И все же я дрожал.

— Вообще-то вначале я намеревался сделать твою сестру вместилищем своего духа. Как только бы она повзрослела, я бы нашел способ заставить ее убить меня, возможно, дать мне яд. Я предназначал ее лишь для этой цели и ни для какой другой. Значит, для меня она была лишь вещью. Я не любил ее. Но ты, ты был моим сыном. Ты, Секенр, был тем, кто перевернул доску уже после того, как я выиграл партию.

— Я не знал.

Он похлопал меня по спине. Его когти порвали мне жакет.

— Не важно. Многие вещи все равно происходят независимо от нас, сами по себе.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, отец. — Но из разорванных обрывков воспоминаний, которые не были моими собственными, я все прекрасно понял.

— Скоро родится новый бог, он будет создан в огне Акимшэ, как и все остальные боги, но сформирует, взрастит его чародейство черная магия, а не молитвы, даже не молитвы других богов. Он не будет обычным богом, в том смысле, в каком мы привыкли воспринимать это слово. Он будет наполнен душами других чародеев, которые возродят его. Загляни в глубины своей памяти, Секенр. Воспользуйся обрядом Тазен-Дха и расскажи мне, что увидишь.

Он повел меня на песчаный пляж. Я встал на колени и исполнил обряд Тазен-Дха (описать его полностью просто невозможно), рисуя руками многоугольник, создавая в своем сознании дом — уменьшенную копию отцовского дома, где каждая комната, каждый стул, каждый стол, бочонок или бревно, подпиравшее угол, были для меня связаны с отдельным воспоминанием. Следовательно, войти в одну из этих комнат, сесть на стул или поднять бревно — означало высвободить мощнейшие силы, каких и представить себе не может обычный человеческий разум. В этом состоит одна из самых сокровенных тайн чародея. Она заключается в том, насколько велика у него душа.

Я не могу сказать большего, лишь сообщу, что мой дом Тазен-Дха был постоянно наполнен бормочущими что-то невнятное голосами, врывающимися в комнаты духами, плавающими в дыму лицами. В моем доме Тазен-Дха книги, стулья, чашки и другие хорошо знакомые мне предметы плавали в воздухе сами по себе. Некоторые из них говорили. Дверь в моей спальне неожиданно выгнулась наружу, как пузырь. В ней появились пара тянущихся ко мне рук и лицо, его мягкая плоть разорвалась, явив кроваво-красные глаза.

— Помоги мне, — заявило существо. — Пожалуйста. Я заблудилась.

— Нет, — ответил я. — Ничем не могу тебе помочь. У тебя не осталось надежды.

Я потянулся к дверному засову, но дверь изогнулась вовнутрь прежде, чем я успел до него дотронуться.

Спальню заливал яркий свет. Я прищурился, чтобы разглядеть тщедушную фигурку, сгорбившуюся за моим письменным столом и рисующую каракули на длинном свитке. Я вспомнил, что это значит — писать. Я знал, какие слова должно было вывести перо на бумаге, какие и в самом деле были написаны когда-то, в другое время, в каком-то другом прошлом, когда то, что начиналось сейчас, уже было завершено, и я сам держал перо.

Я чувствовал, как в моем сознании появляются слова, начертанные священным шрифтом на языке богов, но они ничего мне не говорили. Текст был подобен человеку с девственно чистым сознанием, пустому сосуду, который еще предстояло наполнить.

И тут все, жившие внутри меня, пробудились, решительно сбрасывая остатки сонного оцепенения: Ваштэм и Таннивар, Бальредон и Орканр, Лекканут-На, Тально, Варэ, сын Йоту и многие другие, о существовании которых я и не подозревал: чародеи внутри чародеев внутри других чародеев, и так до бесконечности, как в доме с зеркальными стенами.

Они разрывали меня на части, сражаясь за право контролировать мое тело.

Ваштэм, овладев телом, заговорил:

— Я наконец достиг…

Телом завладел Орканр:

— Я скоро добьюсь…

И Лекканут-На:

— Я возношусь к свету…

Таннивар, начавший контролировать тело, закричал, упал на колени и закрыл лицо руками:

— Отец, прости меня…

Декак-Натаэ-Цах смеялся. Ему привиделась луна, выплывающая из-за кровавого облака, наливающаяся и в единый миг из тонкой полоски месяца становящаяся полной.

Лежавший на полу Секенр приподнялся и вцепился в край столешницы. Сидящий за столом опустил на него взгляд, его лицо светилось немыслимо ярко, как огненная роза, сожженные лепестки которой отлетали назад, подобно страницам, уносимым ветром, но их число каким-то непонятным образом не уменьшалось по мере того, как отпадали все новые и новые слои.

Пылающее лицо тоже было моим: Секенр пристально смотрел на Секенра — Секенр с широко открытыми пустыми глазами, с лицом вылепленным из живого огня, но все же это был Секенр с отметкой Сивиллы, полуприкрытой упавшими на лоб волосами, и серповидный шрам от стрелы на его правой щеке тоже был отчетливо виден.

Божественный каллиграф Секенр, объятый огнем, корчась в муках от невыносимой боли, смотрел в мои глаза и бормотал слова, не имеющие никакого смысла.

Я слышал, как отец позвал меня откуда-то издали, но ответить ему не смог.

Меня разбудило прикосновение, не взгляд и не звук: что-то твердое и холодное касалось моей кожи. Я медленно выплывал из сна: каждое новое ощущение, казавшееся вначале продолжением сна, по мере пробуждения все же оставалось, как остаются на берегу куски плавника после того, как отступает волна. Отец звал — меня откуда-то издалека. Но меня больше всего волновало, почему мои голые ягодицы и плечи соскальзывают с холодного стекла.

Я неподвижно сидел во тьме, уже полностью проснувшись, абсолютно голый и совершенно уверенный в том, что происходящее не является ни сном, ни видением. Я вытянул руки, и они уперлись в круглые стеклянные стены. Я попытался встать, ушиб голову, поскользнулся и неуклюже упал.

Я был заточен в сфере. Аналитическая сторона моего сознания, страдая от любопытства, задалась вопросом, как же я могу здесь дышать? Вслепую, на ощупь, я поискал отверстия для воздуха, но не обнаружил ни одного.

Я по-прежнему ничего не видел. Неожиданно я испугался, что ослеп. Сильно надавив пальцами на веки, я увидел плывущие вспышки света.

Но через какое-то время я заметил, что одна из вспышек не плавает беспорядочно в воздухе, как все остальные, а постепенно подбирается все ближе и ближе, мерцая — это была свеча в бледной пухлой руке. От этой свечи было зажжено множество свечей вокруг меня, и вскоре я увидел, что по-прежнему нахожусь в родительской спальне, в стеклянном пузыре, подвешенном над кроватью. Свечи стояли на принесенных с кухни тарелках, лежавших прямо на покрывале. Моя одежда в беспорядке валялась на полу. Обе мои сумки были опустошены, страницы книги сложены стопкой, а все остальное: монеты, ножи, кисти, пузырьки с чернилами, статуэтка Бель-Кемада — расставлено аккуратными рядами.

После того, как последняя свеча была зажжена, что-то массивное поднялось с пола. Вначале мне показалось, что это косматый темный зверь, но постепенно, когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел толстенную, необыкновенно уродливую женщину, испачканную кровью и нечистотами, казавшуюся совершенно голой и напоминающую одну из иноземных статуэток со множеством грудей. Но, когда она наклонилась к свету, я понял, что ее весьма экзотическая одежда состояла из частей расчлененных человеческих тел, без сомнения, когда-то принадлежавших ее врагам: ожерелье из зубов и ушей; снятая с рук кожа была обернута вокруг ее плеч, как боа; на спине торчали десятки кистей рук, сжатых в кулаки. Ее юбка, ничего, впрочем, не скрывающая, состояла из сушеных фаллосов, связанных вместе ремнями из человеческой кожи.

Она улыбнулась мне — ее черные, подпиленные треугольниками зубы разительно контрастировали с белым, как рыбье брюхо, лицом.

— Я привратник Школы Теней, — объявила она на языке Страны Тростников без какого-либо акцента. — Ты Секенр. Я знаю твое имя, а ты не знаешь моего. — Она рассмеялась, словно это было ужасно смешно. Она показала на сферу, на свечи, на мои вещи, разбросанные по полу. — Это делает меня сильнее. Не так ли? А? Мне так кажется. Ха! Глупый Секенр!

Она присела передо мой на корточки, буравя меня злобным взглядом. Кулаки у нее на спине раскрылись, и на ладонях оказались крохотные лица. Из каждого миниатюрного ротика шел дым, свивавшийся вокруг нее клубами. Все эти лица были искажены в крике, и их едва слышные голоса напоминали писк обитателей отцовской коллекции бутылок. Эти существа, без всякого сомнения, были в чем-то подобны им.

Я сел, скрестив ноги и из скромности прикрывшись руками.

Она посмеялась и над этим.

— Я уже подробно рассмотрела все твое тело, Секенр, и потрогала все, что мне хотелось. Именно поэтому я и оставила тебя обнаженным. Чародеи слишком многое прячут на своем теле тем или иным образом. Самая обычная уловка — татуировки. Я знала одного чародея, который каленым железом выжег на себе множество магических знаков. Ну и что хорошего это ему принесло? Я убила его, как и всех остальных. Отметки на твоем теле не имеют ничего общего с магическими знаками — они ничего не значат. Ах да, ты пробудешь здесь достаточно долго, и если тебе захочется помочиться, не стесняйся. Вода проходит сквозь стекло точно так же, как и воздух. Принесла ли тебе… облегчение эта информация? — И вновь она рассмеялась, словно сказала что-то очень остроумное.

Я бесстрастно изучал ее, удивляясь про себя, как она могла сказать, что метка Сивиллы у меня на лбу не имеет никакого значения.

— Я назову тебя Одетой в Смерть.

— Я плюю на твое имя, — сказала она, сплюнув. — Так что оно не имеет надо мной власти. Удивлен?

— Но все же это удобно. Придется же мне хоть как-то тебя называть.

— Зови меня, как тебе нравится, Секенр. Не думаю, что наши с тобой разговоры затянутся надолго.

— Что ты от меня хочешь?

Ее улыбка исчезла моментально, как маска, словно она сняла ее и отбросила в сторону. Она тяжело поднялась на ноги, склонилась над свечами и прижалась лицом к стеклу, злобно оскалившись. Ее зловонное дыхание и дым из крошечных ртов моментально заполнили сферу. Я отшатнулся, закашлявшись.

— Я хочу все, что у тебя внутри, Секенр. Ты слишком слаб и слишком глуп, чтобы защитить себя. Преодолеть твою дурацкую защиту было для меня не сложнее, чем разорвать обычную паутину. Я просто смела ее со своего пути. Глупый Секенр, ты похож на грубый глиняный кувшин, наполненный золотыми монетами. Я выкачаю из тебя все, что можно, а то, что от тебя останется, я сохраню здесь… — она отступила с простертыми в стороны руками, чтобы я смог в полной мере рассмотреть и по достоинству оценить ее одеяние, — если мне захочется.

— Почему же ты тогда просто не?..

Она снова рассмеялась.

— Не убила тебя? Я могу убить тебя в любой момент, глупый Секенр. Но пока не считаю нужным. Ты думаешь, я просто убиваю людей? Я не такая, как ты, Секенр. Я одна, я осталась цельной личностью. Я ношу на себе всех, кого хочу, но не позволяю им становиться частью меня, как это делаешь ты. Все они живые. Я никогда никого не убиваю. И у меня достаточно времени, чтобы заставить тебя раскрыть все свои тайны, начиная с твоего истинного имени.

— А если я откажусь?

— Ты будешь сильно страдать, Секенр. Твоя боль будет гораздо сильнее, чем ты можешь себе представить.

— Я не сомневаюсь в твоих способностях.

Она лениво поскребла по стеклу пальцем. Ее ногти были острыми и толстыми, как когти.

— Тогда начнем!

Я указал на свою книгу.

— Моя магия там.

Она опустила взгляд, взяла полную пригоршню страниц рукописи, смяла их и резко повернулась ко мне.

— В этом мусоре?

— Меня знают под именем Секенра Каллиграфа, — с иронией сказал я, впервые назвав себя так. — Моя магия заключается в бумаге и чернилах, в тисненных золотом листьях, в причудливо переплетенных линиях и искусно выписанных буквах с миниатюрными картинками внутри них. С их помощью я могу захватывать души. Это великая магия. Она останавливает время.

— Что? — Она отбросила все страницы, кроме одной, поднеся ее до смешного близко к свече, кося глазами и переворачивая ее во все стороны: вверх ногами, вбок.

Пока я напряженно наблюдал за ней, мое презрение к ней росло, но вместе с ним нарастало и возбуждение. Неужели возможно такое, что при всей своей чудовищной силе Одетая в Смерть была неграмотной? Она знала мое имя, но и я теперь знал ее слабое место. Счет сравнялся.

Она поднесла лист бумаги к стеклу.

— Покажи мне.

Я глянул на страницу. Она была из второй главы.

— Здесь рассказывается история моей прежней жизни, — сказал я. — Она тебя не заинтересует.

Я вздрогнул, когда она смяла лист и бросила его на пол.

— Не лги мне. Ты будешь удивлен, как мало можно оставить от твоего тела, чтобы ты рассказал мне все, что меня интересует.

— Я не лгу, — ответил я, глубоко сглотнув. Но горло осталось сухим и воспаленным. Казалось, с каждой минутой воздух становился все холоднее и холоднее. Но моему врагу, как я видел, это не доставляло ни малейшего неудобства. — Мне понадобится кое-что из моих вещей, чтобы раскрыть тебе свои тайны.

Она изучала меня с явным подозрением.

— И что, например?

Я снова указал на свои вещи, аккуратно сложенные на полу.

— Чернила, бумага, опора, на которой я смогу писать.

Она постучала по стеклу темным крючковатым ногтем.

— Почему ты так легко сдаешься?

— А какой у меня выбор?

— Никакого.

— Тогда я по крайней мере не буду страдать.

Улыбнувшись, она нарочито медленно и отчетливо произнесла:

— Только, если я сама захочу этого.

— И вновь, — повторил я, — какой у меня выбор?

— Да ты не просто глупец, Секенр, но к тому же еще и слабак, и трус. У тебя вообще нет выбора. — Она провела ногтем по выпуклому стеклу. — Ну-с, очень хорошо. — Неожиданно она резко дернула ногтем вверх.

Стекло исчезло, и я свалился на кровать, подняв целое облако пыли. Свечи разметало по полу. Те, что еще горели, она затушила босой ногой.

— Не двигайся с места, — приказала она. — Скажи мне, что тебе нужно.

Я показал на самую прочную и острую из всех своих ручек, не перьевую, а деревянную с насаженным на нее металлическим наконечником. Обычно этот инструмент использовался лишь для самых грубых, широких мазков, а отнюдь не для каллиграфии, но она без вопросов вручила мне его наряду с закупоренной бутылочкой чернил и чистым листом бумаги.

— Мне нужно что-то твердое и гладкое, на чем я смогу писать.

Одетой в Смерть, по всей видимости, было трудно понять это. Она надолго замолчала, раскачиваясь взад-вперед, и ее устрашающее одеяние тоже раскачивалось — оно жило своей собственной жизнью: многочисленные кулаки сжимались и разжимались, крошечные рты шипели, выдыхая дым. Затем она все же приняла решение: нагнулась, подняла с пола мою водонепроницаемую сумку и раздраженно бросила ее мне. Я поймал ее и положил к себе на колени. Дрожь била меня все сильнее.

— Подойди поближе, — сказал я. — Это надо видеть.

Она обошла меня сзади и, нагнувшись надо мной, схватила за плечи, до крови стиснув своими когтями. Я крепился изо всех сил, стараясь не обращать внимания на боль и не показать, как мне стало противно, когда она заползла на кровать и начала слизывать кровь с моих ран. Ее омерзительные трофеи, извиваясь, ползали у меня по спине и бокам. Ее тело совсем не согревало — и ее прикосновения и исходившее от нее зловоние напоминали прикосновения и запах трупа.

— Тебе надо посмотреть…

Заурчав, она схватила меня сзади за шею. Руки у нее были необычайно сильными. Она могла, не моргнув глазом, не прилагая никаких усилий, убить меня в один момент.

Хватая воздух ртом, с трудом сохраняя способность дышать, я нарисовал на разложенной на коленях бумаге змея. Его загнутый кольцом хвост был засунут ему в пасть. Одетая в Смерть, как зачарованная, с любопытством следила за моим пером. Отпустив мою шею, она протянула жирную руку поверх моего плеча, чтобы провести по рисунку кончиком пальца.

Пришло время рискнуть всем. В образованном змеем кольце я написал крупными буквами на языке Страны Тростников: ТЫ НЕВЕЖЕСТВЕННАЯ ДИКАРКА.

Одетая в Смерть зашипела, вцепившись мне в спину. Я почувствовал, как по спине побежали струйки крови.

— Это… очень сильная магия, — заявил я, опасаясь, что она все же каким-то образом сможет это прочесть, и моя маленькая хитрость будет разоблачена. Но больше никакой реакции с ее стороны не последовало. — Однако я покажу тебе и нечто большее. Вот слова, с помощью которых решаются вопросы жизни и смерти. — Для меня это действительно было правдой. Я написал на языке Страны Тростников и повторил на языке Дельты: ОТЫМЕЙ САМА СЕБЯ, МЕРЗАВКА.

Она тяжело дышала, впав в какой-то транс, возможно даже, испытывая благоговейный трепет перед незнакомым ей видом магии. Моя авантюра увенчалась успехом. Теперь я точно знал, что Одетая в Смерть, как я и надеялся, была совершенно неграмотна. Она завороженно продолжала наблюдать за тем, что делают мои руки. Я сконцентрировался на своем занятии, стараясь не обращать внимания на исходящее от нее зловоние.

На листе появлялись все новые и новые слова, протягивавшиеся сверху вниз и снизу вверх, принимавшие самые причудливые формы, извивавшиеся в разные стороны — буквы в них иногда были перевернутыми или смотрели в другую сторону. Одетой в Смерть было все равно: абракадабра из слогов и букв, рифмованные строчки из детских песен, ругательства, перечень всех известных мне видов рыб — их названия закручивались по спирали, сливаясь посредине в безнадежно неразборчивое грязное месиво. Ни о какой каллиграфии и речи не было. Толстенное металлическое перо попросту размазывало чернила. Я старался держать его боком, чтобы линии выходили потоньше, но чернила стекали с него, оставляя кляксы. Впрочем, для Одетой в Смерть не было никакой разницы.

Наконец я нарисовал крошечного паучка, державшего в своих лапах слово СМЕРТЬ.

— В этом и заключается самая страшная тайна, — сказал я, указывая на паучка. — Посмотри на него очень-очень внимательно. Тебе станет понятно все, чем я занимаюсь, и ты сможешь делать со мной все, что захочешь.

Запыхтев, она проползла вперед и склонилась над моими коленями, как собака, собирающаяся утащить лакомый кусок из корзинки с едой. Ее тело полностью заслонило от меня страницу. Я заметил, что пускающие дым лица вовсе не были одеждой — они словно росли из ее спины. Я сидел совершенно неподвижно, сжав челюсти и изо всех сил стараясь сохранять контроль над собой, пока она гладила мои руки, ноги и грудь. Очень медленно и осторожно я начал разворачивать в руке ручку, пока металлическое, перо не оказалось направлено вверх.

— Смотри, — сказал я. — Постарайся как можно внимательнее изучить его.

— Не пытайся обдурить меня…

— Если ты проявишь чуточку терпения, все тайны моей магии станут доступными и тебе.

— Я совсем не терпелива. Да мне и не нужно быть терпеливой. — Она проткнула когтем мне бедро и рванула.

Я непроизвольно закричал и в тот же миг левой рукой схватил свою противницу за волосы, оттягивая ее голову вверх, а правой нанес удар, целясь ей в левый глаз и стараясь вогнать перо как можно глубже.

На сей раз закричала она, и этот дикий крик подхватили сотни других голосов — все лица у нее на спине искажались в муках, как затравленные животные, пока мы боролись и катались по кровати. Сцепив ноги в замок у нее на спине, я удерживал ее, одновременно пытаясь загнать ручку еще глубже. Ее страшные когти раздирали мне плечи и бока. Мы скатились на пол, и от неожиданности я тоже закричал, но лишь еще сильнее сжал ее в смертельных объятиях.

Я упал прямо на нее, надавив на ручку всем своим весом. От этого удара деревянный стержень глубоко вошел ей в голову. Ее хватка ослабла. Держа ручку обеими руками, я заставил наконечник выйти с другой стороны ее черепа. Тогда я отпустил ее и, быстро откатившись в сторону, растянулся на полу, совершенно обессилев и тяжело дыша, а она билась и барахталась, как выброшенная на берег рыба, разбрызгивая кровь, хлеставшую у нее изо рта и из глаза, и пытаясь заговорить, но ее последние проклятия захлебнулись в потоке крови.

Многочисленные руки у нее на спине еще долго скребли пол ногтями, но потом и они успокоились.

Убедившись, что она мертва, я подполз к ней и пнул ногой.

Из всех ртов потекли кровь и грязь, но она так и не шевельнулась. Ее лицо приобрело после смерти еще более мерзкое выражение. Ручка почти полостью вошла ей в голову, и лишь самый кончик торчал у нее из глаза.

Неожиданно я почувствовал страшную слабость и упал на бок. Меня вырвало тем немногим, что я съел за день. Мне хотелось лишь одного — лечь прямо на пол и лежать, несмотря на страшный холод. Почему-то я решил, что кровь, сочившаяся из самых глубоких царапин, согреет меня. Голова пошла кругом, словно я был пьян: казалось, я уже давно и безуспешно пытаюсь вырваться из замкнутого круга ночного кошмара. Каждый раз, когда я хотел пошевелиться, невидимые мучители вонзали в мои плечи раскаленные докрасна когти.

Но, несмотря на боль и холод, я больше ни минуты не мог терпеть присутствия подобной мерзости в отцовском доме, у той самой кровати, на которой были зачаты и рождены и я, и моя сестра. Пошатываясь, я встал на ноги, взял свою противницу за лодыжки и поволок ее к окну. Неумело повозившись со ставнями, я широко распахнул их и облокотился на подоконник, обдуваемый самым холодным ветром в своей жизни и ослепленный небывалой белизной за окном.

Но все же я не мог позволить себе остановиться, не выполнив своей задачи, ведь эта ужасная тварь по-прежнему оставалась в доме. Задыхаясь, почти ничего не видя, я поднимал Одетую в Смерть, пока из окна не свесилась ее голова, затем руки, затем большая часть туловища. В этот миг она казалась мне ужасно тяжелой, настоящий мешок с жиром и практически без костей — ее почти невозможно было поднять и развернуть — но я все же справился, едва не сойдя с ума от боли, которую причинили мне эти усилия, и наконец выкинул ее наружу.

Я ожидал всплеска, который должен был последовать, когда ее тело упадет в реку, но услышал лишь глухой стук.

Озадаченный, я снова лег на подоконник и высунулся наружу. Ни малейшего следа трупа. Передо мной расстилался самый необычный пейзаж, который мне доводилось видеть: белые поля, широкие заснеженные долины, черные скалы и пики гор. Дом опять передвинулся и находился теперь очень далеко от Великой Реки, забравшись высоко в горы.

Солнечный свет, отражавшийся от склонов, был намного ярче, чем в пустыне, а в воздухе кружились крошечные белые хлопья, таявшие, когда я ловил их руками.

(— Это называется «снег», дитя, — сказал Бальредон внутри моего сознания.)

Он был обжигающе холодным. Словно со стороны, абстрагировавшись от происходящего, я заметил, как над моей голой кожей поднимаются слабые струйки пара.

(— Вернись в дом и оденься, — велела Лекканут-На. — Иначе заболеешь. Ты и так болеешь слишком часто.)

Я попытался сфокусироваться, привести мысли в порядок. Я явно о чем-то забыл.

Свалившись на пол, я потихоньку отполз от окна. Ледяной ветер по-прежнему обдувал меня. Я так окоченел, что двигался с трудом.

О чем же я позабыл? Я попытался, сконцентрировавшись, ухватиться за эту мысль, но она ускользала и таяла, как снег в моей руке. Я убил чародея. Что-то связанное именно с этим. Что-то должно было произойти, но так и не произошло…

Одетая в Смерть завопила внутри моего сознания. Я покатился по полу и заметался из стороны в сторону, заткнув уши, но так и не сумел заставить ее замолчать.

До меня наконец дошло. Убьешь чародея, и сам станешь чародеем. М-да. Самое элементарное правило черной магии. Я закричал своим голосом, потом — ее и понял, что она, вопреки всему, каким-то непонятным образом еще была жива только что, когда вылетела из окна, и умерла именно сейчас в глубоком снегу внизу.

Мы с ней стали единым целым, и теперь мое истинное имя было Кареда-Раза, что означало Огонь во Тьме, а в обычной жизни меня звали Гредама. Быстротечным потоком замелькали знакомые сцены: река, болота, лес из свай под деревянным городом.

Это шокировало меня больше всего остального. Гредама, Огонь во Тьме, родилась в Стране Тростников и когда-то плавала между теми же сваями под Городом Тростников, где играли, исследовали мир, открывали свои детские тайны и исполняли свои страшно важные обряды я и мои друзья.

Но ее детские игры весьма отличались от наших — она сдирала кожу с живых детей, после этого аккуратно отрезая им разные части тела, тщательно удаляя органы и члены, но сохраняя при этом жизнь и в совершенстве овладевая искусством пытки болью. В этом и заключалась сила ее магии — в агонии и боли других, в их мучениях и их увечьях. Это было и ее силой, и ее страстью. Она не знала ничего иного.

Еще маленькой девочкой она начала экспериментировать: вначале с животными, затем — с детьми своего возраста, а потом — с матросами, которых завлекала навстречу гибели, предлагая им себя весьма изощренными способами. Временами она становилась ужасом, приходящим в ночи, от которого не спасались ни богачи, ни священники, ни правители, оставляя за собой содранную кожу, скальпы, лица или гениталии, прибитые к дверям гвоздями.

То, что я сделал с чародеем заргати, Собачьей Мордой, казалось ей шуткой, детской забавой. Она-то сама выделывала кое-что похуже еще до того, как ей исполнилось лет десять. В двадцать лет к ней явился Сюрат-Кемад, благословивший ее и даровавший ей тайное имя. После этого она стала на равных общаться с эватимами, разговаривая с ними на их языке, так как была доверенным лицом Повелителя Смерти — он посвятил ее в свои тайны, которых не знал ни один смертный. И такую жизнь она вела не одну сотню лет, став такой, какой была, когда я столкнулся с ней.

Теперь же она стала частью меня и яростно свирепствовала внутри моего сознания, грозя ошеломить всех остальных живущих внутри меня своей ничем не разбавленной злобой, выливая на них злорадные воспоминания о тысячах жертв, по-прежнему страдавших живыми где-то вдали, ослепленных, с содранной кожей, сжигаемых на медленном огне и неспособных умереть. Это доставляло радость Гредаме или Кареда-Разе, которую Секенр не совсем точно назвал Одетой в Смерть. Нет, она была Пожирательницей Боли. Боль была для нее и источником наслаждения, и всей ее жизнью.

Вскрикнув, я вслух воззвал к отцу, к Бальредону, к Сивилле, ко всем, кто мог освободить меня от ужаса быть Кареда-Разой. Но мои слова так и остались пустыми звуками. Мельком я увидел Сивиллу в ее собственном доме среди шевелящейся паутины, заполненной костями, и ее лицо было подобно луне на темном небе. Пустые звуки. Значимые слова не складывались. Я не мог в достаточной степени сфокусировать свои мысли, чтобы воззвать к ней.

Она исчезла. Внутри меня пробудился отец. Действуя молниеносно, он сразил Кареда-Разу и загнал ее вглубь моего подсознания. Я сразу же ухватился за образ массивной тюремной двери. Я пожелал, чтобы она закрылась. Я представил себе ее запертой на тысячу засовов. Отец закрыл ее тяжелым металлическим засовом. Он повернул ключ в массивном замке. Бальредону с Орканром и всеми остальными пришлось немало потрудиться, таская тяжелые камни, чтобы забить туннель, ведущий к этой двери.

Лекканут-На попыталась меня успокоить.

— Помни о том, что ты Секенр, — сказала она. Мысли и воспоминания Кареда-Разы превратились в угасающее эхо в пещере, затухающее, но никогда так и не исчезающее полностью.

— Все было проделано довольно грубо, — сказал отец вслух, воспользовавшись моим ртом. В горле у меня пересохло, я сипел. Я попытался встать, но не смог. Пришлось перекатиться на бок. Теперь я уже почти полностью окоченел от холода. Причем я не мог сказать, прекратилось ли у меня кровотечение или нет.

— К сожалению, это было лучшим из всего, что я мог придумать, — проворчал я. — И мне казалось, я осуществил это… достаточно успешно.

— По крайней мере, ты сам придумал план и претворил его в жизнь, — высказалась Лекканут-На также вслух. — Это само по себе уже достойно похвалы.

— Да, это очень важно, — подтвердил Ваштэм. — Но тебе еще многому предстоит научиться, Секенр, и я уверен, что ты и сам прекрасно понимаешь это. Возможно, сама простота твоего плана и спасла тебя. Она ждала, что ты нападешь на нее с помощью магии, а не ручки. Твое главное преимущество по-прежнему заключается в том, что враги недооценивают тебя.

— Я догадывался об этом… — Мои слова прервал приступ кашля.

— Одевайся, — велела Лекканут-На внутри моего сознания.

Но несмотря на то, что я ужасно замерз, что мои руки и ноги одеревенели, а на боках запеклась кровь, я в первую очередь собрал страницы своей драгоценной книги, расправляя помятые листы, исступленно считая и проверяя их, чтобы убедиться, что все они сохранились, хотя мои пальцы с трудом их удерживали.

Книга сохранилась полностью. Я испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Пришло время отправиться на поиски деревянного футляра с неоконченной страницей, той самой, над которой я работал перед тем, как вернулся сюда. Его я обнаружил, лишь забравшись под кровать. Потянувшись за ним, я испытал приступ жесточайшей боли — рана в боку вновь открылась.

Лишь уложив рукопись, ручки, монеты и статуэтку Бель-Кемада обратно в водонепроницаемую сумку, я наконец-то понял, что по-прежнему сижу совершенно голый, что у меня кровоточат десятки ран и что я полностью окоченел и не могу двинуться с места.

Я порвал одну из своих старых рубашек и попытался перевязать раны. Насколько я мог судить, ни одна из них не представляла угрозы для жизни, какие бы неудобства они мне не доставляли. На сей раз мне не нужно исцелять себя с помощью внутреннего огня, я мог положиться на естественные ресурсы организма, а не на магию. Да, на теле появятся новые шрамы, но уязвимых мест больше не будет.

Я постарался одеться как можно теплее: набедренная повязка, две пары штанов, вначале — моя собственная рубашка, затем — три гигантские туники Луны, свешивавшиеся ниже коленей. Моим окоченевшим пальцам стоило немалого труда закатать рукава до устраивавшей меня длины. Я с трудом, морщась от напряжения, влез в когда-то нарядный, но теперь безнадежно порванный жакет, который Тика когда-то купила мне в Тадистафоне. Подсыхающая кровь приклеила майку к спине.

В горло словно насыпали горячий песок, болезненно раздиравший его, когда я глотал слюну. Несколько раз обмотав вокруг шеи шарф, взятый мною у фокусника на празднике, я сунул его концы себе под рубашку.

Так, и где же мои туфли? Я не мог найти их. Встав на четвереньки, я принялся шарить по полу. Вначале я наткнулся на одну, потом — на вторую. Они по-прежнему пахли речным илом, но почему-то затвердели, почти как деревянные, и стали страшно холодными. Я тупо держал их в руках, ничего не понимая.

(— Они замерзли, — сказал Бальредон в моем сознании. — Это лед. Тебе еще не раз придется столкнуться с подобными вещами.)

По правде говоря, благодаря редким зимним дням в Стране Тростников, я уже знал, что такое мороз. Но времени на споры не было.

Однако я не знал, насколько можно использовать замерзшие туфли или как их разморозить. Пожалуй, я займусь этим попозже. Я собрал запасную одежду во вторую сумку, а туфли положил сверху.

Мне по-прежнему было так холодно, что я едва мог двигаться. Стащив с пыльной кровати одеяло, я укутался им с головы до ног.

Какое-то время я стоял, раздумывая, куда идти дальше, но холодный пол настолько обжигал мои босые ноги, что единственное, до чего я додумался — снова сесть на кровать, поглубже спрятавшись в одеяло. Ветер задувал снег сквозь открытое окно, но у меня не было сил подняться и закрыть его. Постепенно все небо затянулось тучами. Солнце исчезло, а снег все падал и падал сплошной тяжелой завесой. Я сидел и смотрел, очарованный необычной красотой этого необычного зрелища, судорожно прижав к себе одеяло и обе сумки и медленно раскачиваясь взад-вперед.

Вдруг я почувствовал, что в комнате присутствует кто-то посторонний, и женский голос произнес:

— Добро пожаловать, Секенр Каллиграф.

— Кто ты? — тупо спросил я, не поднимая взгляда.

— Я привратница. Я сочла тебя достойным быть принятым в Школу Теней.

Глава 15 ШКОЛА ТЕНЕЙ

Затуманенным взором я уставился на свою новую «гостью». Я уже устал от странностей, настолько привык к ним, что считал — больше меня ничто не может удивить. Но все же ее внешность вряд ли можно было назвать внушающей доверие.

Сначала мне показалось, что ко мне приближается громадная стая птиц всех цветов радуги, причем, они почему-то были спрессованы вместе, а из них, как из теста, была вылеплена женщина. Но, когда она подошла ближе, я понял, что ошибся — просто ее платье состояло из тел крошеных птичек, их перья были искусно переплетены друг с другом, миниатюрные косточки заменяли вышивку; их черепа и лапки обвивали ее шею и запястья, словно украшения, сделанные из колючек терна. Перья шевелились, будто жили собственной жизнью.

Точно определить ее возраст я не мог — но что значит время для чародея? — хотя на вид ей было лет тридцать или около того. У нее было длинное, страшно бледное лицо без единой морщины, резко контрастировавшее с иссиня-черными глазами и волосами. Эти глаза казались жутко древними — их владелица, должно быть, прожила уже несколько веков. Если бы она была текстом на бумаге, он был бы начертан четким и вместе с тем немного расплывчатым шрифтом.

— Каллиграф — повторила она. — Теперь, когда ты пришел к нам, ты стал полноправным членом нашего братства. Пойдем, ты должен познакомиться с остальными.

Вначале мне показалось, что она выдыхает дым. Потом я заметил, что и из моего рта вылетают легкие облачка пара. Холод. Зима…

Я попытался встать на ноги, стараясь скрыть свою слабость и замешательство, но ноги подо мной подогнулись. Подхватив меня подмышки, она без труда заставила меня стоять прямо. Я не смог сдержать стона — у меня открылась рана в бедре. По ноге потекла кровь. Я повис у нее на руках, прижав к себе одеяло и обе сумки и не отрывая взгляда от тонкой красной струйки, стекавшей по правой ноге. Собственного тела я не чувствовал. Холод и онемение усиливали боль.

Незнакомка продолжала удерживать меня в вертикальном положении. Ее руки вынесли меня, легкого, как дым, из спальни вниз в прихожую мимо открытой двери отцовского кабинета.

Она остановилась лишь однажды, чтобы рассмотреть замерзшее пламя на дверном косяке и заглянуть в мою спальню, но так ничего и не сказала.

Мы пошли дальше. Теперь она просто вела меня одной рукой. На крыльцо я вышел вместе с ней, но тут же вырвал у нее свою руку — не хотел, чтобы ко мне кто-то прикасался.

Взяв обе сумки в правую руку, левой я вцепился в перила. В воздухе кружил снег, а на белой-белой земле лежали тени, и казалось, что горы и пологие долины исчезают вдали в туманной серебристо-голубой дымке. Высоченные вершины терялись среди клубившихся облаков. Внизу я обнаружил новую деталь, которую почему-то не замечал прежде — сверкающую извилистую ленту льда, простиравшуюся, насколько хватало глаз. Неужели в этом невероятном месте замерзла даже Великая Река?

Между вершинами, чуть ниже облаков, кружили черные птицы. Должно быть, они были просто гигантскими, если я видел их с такого расстояния.

— Горные орлы, — сказала моя спутница, — посланцы Регун-Темада, который и сам является вестником Смерти. Здесь у нее много дел.

Я был озадачен и тем, что она сказала и как она сделала это. Она говорила на языке Страны Тростников с неизвестным мне акцентом, причем часть имени бога она произнесла как Темад, в отличие от привычного Кемад или Хемад Дельты.

А какие дела могут тут быть у Смерти? Я не видел никаких признаков жилья, кроме моего собственного дома, взгромоздившегося на заснеженный склон и казавшегося страшно нелепым на фоне здешнего пейзажа. Мы были совершенно одни, не считая разве что орлов.

— Где мы? — спросил я.

— С точки зрения географии, мы больше не связаны ни с каким конкретным местом… нет, это не та страна, которой может достичь каждый, совершив путешествие по морю или по суше, неважно, как бы долго он ни ехал. Больше не спрашивай где и когда, Секенр. Мы находимся вне пространства и времени. Постарайся принять это. Ну, а вообще я могу сказать тебе, что это скорее напоминает мою родину, чем твою.

— А кто ты? Ты знаешь мое имя, но я не знаю твоего.

Она улыбнулась, но в ее улыбке не было ни тепла, ни радости.

— Ты меня проверяешь. Ты считаешь, что я столь же глупа, как и та девчонка, которую ты перехитрил по дороге сюда.

— Нет, я…

— Тогда придумай что-нибудь получше, чем вот так запросто спрашивать имена здесь, где столько других чародеев. Твое я подслушала. И это может стать для тебя источником несчастья, а может быть, и нет.

Я поднял взгляд на облака, горы и черные точки, которые были орлами.

— Я не вижу никаких других чародеев.

Она вновь рассмеялась, на сей раз, кажется, искренне.

— Как ты думаешь, почему это место называется Невидимой Ложей?

— Но?..

— Это шутка, Секенр. Даже у нас, чародеев, бывает чувство юмора.

— Как мне обращаться к тебе, если я не знаю твоего имени?

— Зови меня просто Пожирательницей Птиц.

— Как пожелаешь, — кивнул я, словно ожидал именно этих слов. — Нам не пора идти дальше?

Но я совершенно не представлял, куда мы направляемся, да и ноги мои совсем утратили чувствительность. Я стоял, как на ходулях — ноги от коленей и ниже казались деревянными. Я привалился к перилам, изо всех сил стараясь держаться прямо, но у меня страшно кружилась голова от голода и от потери крови. Возможно, кровь еще продолжала течь из какой-то раны — этого я не знал.

Пожирательница Птиц вновь обвила меня руками. Я слабо сопротивлялся, пытаясь высвободиться, но она крепко держала меня, так что мое лицо зарылось в ее причудливое одеяние. Стоя в этих необычных объятиях, я пытался разгадать тайну ее имени. Казалось, решение лежит совсем близко, но я не мог дотянуться до него, как до монеты, сверкающей сквозь мутную воду. Разгадать эту шараду я так и не смог.

Очень заботливо она подвела меня к краю крыльца, а затем помогла спуститься на горный склон. Мы долго шли, утопая в снегу по колено. Одеяло волочилось за мной по белоснежной поверхности — я изо всех сил прижимал его к груди вместе с обеими сумками, тщетно пытаясь сохранить тепло.

Одна сумка выпала у меня из рук. Она подняла ее и понесла. Определить на ощупь своими замороженными пальцами я уже ничего не мог, но увидел, что она несет сумку с запасной одеждой. Рукопись по-прежнему оставалась у меня. Я испытал бесконечное облегчение.

— В первую очередь будут удовлетворены твои физические потребности, — сказала она. — А все дальнейшие указания ты получишь наряду с остальными.

— Но ведь всем известно, что каждый здесь… желает чьей-то смерти. Я никогда не понимал, как чародеи вообще умудряются уживаться друг с другом и даже сотрудничать, пусть и по мелочам, в повседневных делах.

Мы спускались по длинному склону. Я неоднократно спотыкался и падал, отчаянно прижимая к себе сумку с рукописью, и не раз терял одеяло. Но Пожирательница Птиц снова и снова поднимала меня, завертывала в одеяло, и мы продолжали путь. Она управлялась со Мной с той же легкостью, с какой опытный кукловод обращается с собственной марионеткой.

— Считай нас, — начала она, — шайкой разбойников, запертых в пещере с несметными сокровищами. Пока разбойники заперты, они сотрудничают, исходя из общих интересов, но стоит им найти выход наружу… о, да, тогда все мгновенно меняется — каждый разбойник стремится унести сколько сможет и помешать другим захватить остальное.

— Привратница… — Зубы у меня стучали так, что я не смог договорить. Мне даже не удалось вспомнить, что я собирался сказать.

— Привратница была глупой девчонкой, решившей, что знает и умеет вполне достаточно, чтобы без труда одержать над тобой верх и таким образом сдать свой выпускной экзамен. Она, без сомнения, жестоко ошибалась, как ты уже знаешь, и о чем будешь вспоминать на досуге всю оставшуюся жизнь, Секенр. Но ее попытка, по обычаям нашей школы, была вполне правомочной. Она предъявила на тебя права. Если в нашей школе появляется новичок, один из нас может попытаться вступить с ним в схватку и убить его. Но лишь один. Мне, например, не дозволено убить тебя прямо здесь и сейчас, если тебя это волнует. А я уверена, что волнует. И не виню тебя. Но существуют определенные правила. Мы — разбойники, вынужденные сосуществовать в одной пещере.

Мне хотелось ей верить. Мне хотелось спросить ее, кто эти правила устанавливает. Но в горле у меня горело, словно его долго терли наждачной бумагой, лицо настолько окоченело, что я не чувствовал, как шевелятся губы.

Тьма поднималась, как туман, ну, даже не совсем, как туман, не как облако и не как тень — просто свет словно постепенно убирали, и небо из стального, серого сразу становилось почти черным. Вдали между вершинами дико завывал ветер.

Прячась от ветра, мы спустились в ущелье. Оно постоянно сужалось. Дорога здесь была выложена брусчаткой, за ней нас ожидал деревянный тротуар под скалистым навесом горы.

По пути нам встретилась девочка примерно моих лет, парящая в нескольких дюймах над досками — ее ноги, как это ни было невероятно, заканчивались прямо в воздухе, причем одна ступня была немного длиннее другой. Кисть и предплечье плавали в воздухе перед ней в некотором отдалении. Я так и не понял, соединялась ли кисть с запястьем.

Я потряс головой и часто заморгал, усомнившись, не подводят ли меня глаза: между верхней и нижней частями туловища виднелся внушительный зазор. Ее окружала какая-то почти одушевленная тьма — непонятно, то ли это была тень, то ли черный дым, то ли просто темная ткань, тонкая, как паутинка.

Я прекрасно рассмотрел ее лицо — абсолютно ничего не выражающий плоский профиль, свободно парящий в воздухе.

И снова мы с Пожирательницей потащились по глубокому снегу. Теперь она несла меня на руках, как ребенка, без труда справляясь с моим весом. Я прильнул к ней, одной рукой обхватив ее за спину, а второй прижав к себе обе сумки поверх одеяла.

Пробираясь по снегу, мы встретили еще одного обитателя этого странного места, как я полагал, другого члена Невидимой Ложи: на этот раз седовласого мужчину весьма преклонного возраста с длинной бородой, настолько изможденного, что он казался обтянутым кожей скелетом. Совершенно обнаженный, он неподвижно стоял на ветру и холоде, словно деревянный идол. Руки его были простерты в стороны, а кожа посинела.

Пожирательница Птиц что-то прокричала ему. Он не ответил.

— Этот избрал очень уж своеобразный путь, чересчур от нас всех удалившись, — сказала она. — Не думаю, что у него когда-нибудь получится овладеть тем видом магии, который он для себя выбрал. Он хочет слиться со всем миром. Землю и небо он считает своей плотью, так что уверен, будто может чувствовать все и касаться всего везде и повсюду. Во всяком случае, такова его теория.

Я зашелся в кашле и нагнулся, чтобы сплюнуть.

— Мне не хотелось бы заниматься тем, что он делает, — с трудом выдохнул я.

— Тебе и не придется. Я полагаю, первое, что тебе, как чародею, нужно — это комплект теплой одежды.

Тяжело дыша, я все же попытался сосредоточиться, привести в порядок мысли и подобрать нужные слова:

— Но, если кто-нибудь… если ты… ты можешь дать мне плащ и вплести в него мою смерть. Моя рубашка может загореться на мне, когда я лягу спать…

— Секенр, — сурово прервала она, словно я оскорбил ее. — Ты предпочитаешь замерзнуть?

— Я… — Новый приступ кашля. Голова отказывалась работать. Нос заложило, а из глаз беспрерывно текли слезы.

— Нельзя ходить босиком по снегу, Секенр. Вначале ты отморозишь ноги. Затем обмороженные конечности почернеют, начнется гангрена. Тогда тебе придется выбирать между ампутацией и смертью.

— Такое… действительно… может случиться?

— Ты ведь родился в жаркой стране, не так ли?

— Да.

— Такое действительно может случиться. И обязательно случится, если ты не подберешь себе подходящей пары обуви.

Это было уже слишком. Мне показалось, что я просто схожу с ума. Я так затрясся в ее руках, что она чуть меня не уронила. Я плакал и чувствовал тепло слез на своих щеках. Я катался у нее на руках и истерично хохотал, как сумасшедший. Наконец, задыхаясь, я все же сумел выговорить:

— Да, да… Такова история моей жизни… сага о поисках подходящей пары туфель!

Судорога свела все мое тело, и я выпал из ее объятий. Очнулся я лицом в снегу, наполовину провалившись в сугроб, и принялся жадно глотать горящими легкими ледяной воздух.

Она схватила меня за воротник и вытащила из сугроба. Я сел на снег, отплевываясь, хрипя и дико смеясь.

За все время, что я знал Пожирательницу Птиц, за все мое пребывание в Школе Теней, я больше никогда не видел ее сбитой с толку. Лишь в тот раз. Она стояла надо мной в полной растерянности.

— Разве я сказала что-то смешное?

Я попытался все объяснить ей, но изо рта вырывался один кашель. Горло разболелось еще сильнее. Ощущение было таким, будто я проглотил зазубренную деревяшку.

После этого я совершенно ничего не помню — просто провал в памяти. Наверное, Орканр поднялся из глубин сознания, чтобы принять мое тело и защитить нас от возможного нападения — неважно, по правилам или вопреки им. Я снова пришел в себя в объятиях Пожирательницы: я стоял, уткнувшись лицом в ее платье из перьев. Не думаю, чтобы под ним что-то было. От ее тела не исходило ни тепла, ни холода. Прикосновение к ней не вызывало никаких ощущений.

Вскоре в темноте поплыли громадные фонари, качавшиеся, как волны Реки в полночь, светящиеся во время цветения водорослей. Фонари размером с дом на цепях свисали с облаков. Я слышал, как где-то вдали кричали орлы. Возможно, я даже видел солнце. Далеко-далеко, мерцая, оно светило сквозь облака, как потускневшая, кроваво-красная монета. Оно показалось на миг и исчезло.

С обеих сторон возвышались блестящие мраморные колонны — белые, черные, пронизанные жилками разных цветов. Казалось, что на них держится небо. Каменные колонны, сделанные людьми или богами. Не горы.

Однако Пожирательница Птиц по-прежнему шла вниз по неровному каменистому склону, а между мраморными колоннами параллельно с нами, но на некотором отдалении двигались закутанные в белые меха фигуры.

Неожиданно под ногами оказался пол, такой же гладкий, как и колонны. Повернувшись на руках у Пожирательницы, я посмотрел вниз и увидел собственное лицо, плывущее под темным потолком и взирающее на меня в удивлении.

И ее лицо я тоже увидел — бледное, как у Сивиллы, словно луна в ночном небе.

Каким-то уголком сознания, словно в полусне, я почувствовал, как Сивилла встрепенулась среди своих сетей, полных костей и мусора. Она держала в руках нить моей жизни, просто держала, наблюдая, как она уходит во тьму, словно рыбачья леска.

Я по-настоящему удивился, когда проснулся в своем собственном теле, не связанный никакими путами и не ставший ничьим узником. Меня разбудила боль — руки и ноги горели изнутри — ничего подобного я никогда прежде не испытывал. Я поднес руки к лицу. Пальцы были холодными и совершенно одеревеневшими. Я попытался заговорить, но из моего горла вырвался лишь хрип и страшный мокрый кашель. Мне потребовалось несколько минут, чтобы осмыслить происходящее.

Справа от меня потрескивал огонь, распространяя приятный запах горящей древесины.

Меня не убили. Пожалуй, Пожирательница Птиц действительно сказала правду о разбойниках в пещере, или мои вторые «я» сумели меня защитить… Или же меня восприняли, как еще не прочитанную книгу — никто не посмеет убить меня, пока не выяснится, какими могут быть последствия. Еще один вариант — и это объяснение казалось наиболее правдоподобным — чародеи вне моего тела оказались столь же ревнивыми, как и живущие в нем. Все вместе они не позволили кому-то одному завладеть желанной наградой. И никому из них пока не удалось обхитрить остальных. На какое-то время мне позволили остаться в живых.

Но все же — о более насущном. Я лежал на мягкой кровати под меховыми шкурами и одеялами, и все же страшно мерз, дикие боли вернулись вместе со способностью чувствовать, а одежда на мне была мокрой — теперь я чувствовал это — тепло моего тела растопило снег, превратив его в воду.

Я чихнул, затем начал кашлять. Я совсем окоченел от холода. Это я понимал. Холод проник в меня до костей.

Я закрыл глаза и снова лег на спину, пытаясь все обдумать, но кто-то подложил руку мне под голову и помог сесть, а затем поднес чашку к моим губам. Напиток оказался теплым и сладким.

Яд? Скорее всего, нет. Ни один чародей внутри меня не почувствовал опасности. Нет, пока нет.

Я снова отключился, а когда проснулся в следующий раз, оказалось, что я возлежу на груде мехов, совершенно не способный к сопротивлению, хотя множество рук снимали с меня мокрую одежду, слой за слоем. В конце концов кто-то развязал на мне набедренную повязку и осторожно снял ее.

Я поднял взгляд, слишком ослабевший, чтобы стыдиться того, что лежу обнаженным перед всеми этими людьми. Вокруг меня толпилось с дюжину чародеев — стервятники, ожидающие пиршества. Я схватил одеяло и попытался в него завернуться. Кто-то уложил меня, заставив лежать неподвижно, пока они рассматривали на мне каждую метку, каждый шрам.

Но я не страдал от холода: кровать передвинули так близко к камину, что я буквально истекал потом. Пожирательница Птиц сложила мою мокрую одежду на деревянную решетку. Я заметил, что она вынула из сумки мои туфли и поставила на плиту перед очагом. Да, они были мокрыми насквозь.

Протянув руку, я потрогал гладкий мраморный пол, а потом принялся рассматривать колонны, которые были даже выше дворцовых колонн в Городе-в-Дельте. Фонари действительно плавали между ними. И они действительно были размером с дом. Я заметил крылатого мужчину, объятого огнем, он взлетел вверх, оставляя позади себя хвост из искр, и исчез в невообразимой дали под потолком.

Гном с уродливыми бородавками на совершенно заросшем лице перевернул меня на бок и смазал мои раны какой-то жирной мазью с резким запахом. Лысая женщина в плотно облегающей ее крокодильей коже, склонившись надо мной, потрогала каждую отметину на моем теле трепещущим змеиным языком — ее дыхание едва не обожгло меня.

Как только она закончила, никто не помешал мне завернуться в одеяло.

— Узор еще не завершен, — произнесла женщина-крокодилица вслух, ни к кому, по-видимому, не обращаясь. Она говорила на языке мертвых.

Она не коснулась лишь отметины у меня на лбу, метки Сивиллы.

Мужчина в блестящей мантии чародея держал в руках песочные часы. Он перевернул их, и в них загорелся чистый белый огонь.

Остальные сидели на полу вокруг меня. Теперь пришла моя очередь изучать их. Многих из них заметно изменила магия. Насколько я мог рассмотреть, женщина со змеиным языком едва ли носила крокодилью шкуру, скорее, это была ее собственная кожа. У чародея, стоявшего позади нее, была птичья голова, постоянно поворачивающаяся в разные стороны, ярко голубые перья на ней были взъерошены, а — в глазах застыло удивленное выражение. Я так и не смог определить, кто это был: мужчина или женщина.

Были среди них и такие, что казались вполне нормальными людьми, во всяком случае на первый взгляд. Но я достаточно знал о магии, чтобы заблуждаться на их счет. В конце концов, разве Секенр, убийца царей и чародеев, не мог на улице сойти за обычного мальчишку из Страны Тростников?

Рыжебородый мужчина с поросячьим розовым лицом подобрался ко мне поближе.

— Я твой друг, — заявил он на сильно искаженном языке Дельты. Изо рта у него шел отвратительный запах. Зубы были сточены в форме треугольников, как у заргати. Вначале я подумал, что он страшно обожжен, но вскоре понял, что такой цвет кожи типичен для варваров какой-то экзотической расы.

Я не ответил. Тогда он легонько похлопал меня по плечу, широко улыбнулся и добавил:

— Держись ко мне поближе, и все будет хорошо. Я помогу тебе противостоять им всем, моим и твоим врагам.

Вся остальная компания рассмеялась.

Ко мне приблизилась Пожирательница Птиц, а остальные остались стоять на месте или вежливо отстранились. Я с интересом наблюдал за ней.

Она встала на колени у моей кровати, спиной к огню; свет залил ее перья, образовавшие теперь мантию.

— Привет, — сказал я. Голос я почти потерял — из моего горла вылетало хриплое бульканье.

— Помолчи, Секенр. — Она стала раскрывать что-то плоское деревянное: откинула одну панель, за тем другую, и внутри появилась зеркальная поверхность, напоминавшая приспособление, с помощью которого я так давно, в совсем другой жизни предсказывал судьбу, чтобы заработать деньги для госпожи Неку в Тадистафоне.

Пожирательница подняла его так, что в центральной панели отразилось мое лицо.

Внезапно моим телом завладел Ваштэм, мой отец. Он закричал и дернулся вперед, чтобы выбить зеркало у нее из рук. Но чародейка без труда увернулась. Все остальные вцепились в меня, и она снова поднесла зеркало к моему лицу.

Отец исчез, и я снова стал Секенром. Мне ничего не оставалось, кроме как смотреть на свое отражение. С каждой стороны от моего лица один за другим появлялись все остальные, словно их по очереди вызывали и отпускали — знакомые и незнакомые лица, которые я видел лишь во снах или в чьих-то воспоминаниях: Орканр и Тально, Бальредон и Таннивар, Лекканут-На и многие-многие другие, их жертвы и мои собственные. Луна беспристрастно взирал на меня, и даже чародей заргати, Харин-Иша, появился в зеркале, хотя все еще был жив и влачил свое жалкое существование в бутылке.

Чародейка исследовала все потайные уголки в глубинах моего сознания, чтобы узнать, кто и что там скрывается. В зеркале не появился лишь Ваштэм. Я так и не понял, как ему удалось спрятаться. Но он всегда был высшим мастером магии, значительно более сильным, умным и дальновидным, чем любые из его соперников. Каким-то непонятным образом он все же ухитрился это сделать.

Наконец боковые створки зеркала потемнели. Только Секенр отражался в центральном стекле.

— Мм-да, — изрекла Пожирательница Птиц, закрывая зеркало.

После этого меня на несколько дней оставили в покое. Когда я проснулся в следующий раз, я был одет в свою собственную одежду, высушенную у огня и разливавшую по моей коже приятное тепло. Я снова был закутан в одеяла и меховые шкуры. На столе у кровати дымилась тарелка супа. Но я боялся яда и так и не притронулся к еде. Горло по-прежнему причиняло мне страшные муки каждый раз, когда я глотал слюну. Меня била дрожь, я одновременно мерз и обливался потом. Я прекрасно понимал, что моя лихорадка вполне естественного происхождения, магия не имела к ней ни малейшего отношения. Чародеи были заинтересованы в моем выздоровлении. Если я просто умру, то есть, совершенно без посторонней помощи — что тогда? Все «сокровища», хранящиеся внутри меня, пропадут зря, как вино, вылитое в песок пустыни.

Следовательно, логичнее будет предположить, что кто-нибудь попытается нарушить правила и отравить меня.

Время шло. Я ничего не ел. Пища появлялась, остывала и исчезала. Вновь я проснулся с пересохшим горлом, губы у меня потрескались — на этот раз я решил рискнуть всем и выпил из оставленного для меня кубка. Лекарство, напоминавшее на вкус мед, смягчило мне горло. Чуть позже я нашел в себе силы сесть в постели и поесть немного холодного мяса.

Еще позже я обнаружил, что обе мои сумки стоят на полу у кровати. Протянув руку, я поднял сумку с рукописью и открыл ее, чтобы проверить, все ли в порядке с моей книгой. По видимости, все страницы были на месте, хотя я их и не пересчитывал. Как только я приду в себя и смогу тщательно проверить всю рукопись целиком; мне обязательно придется это сделать, так как враг вполне мог внедрить где-нибудь в тексте еще одного персонажа, который изменит значение всей книги, покалечит или убьет меня. Но в тот момент я мог сделать лишь то, что следовало сделать уже давно, — наложить на сумку магическую печать, чтобы никто не полез в нее без моего ведома.

Мои туфли стояли рядом с сумками, но кроме того мне дали еще и тяжелые, подбитые мехом сапоги. Я внимательно изучил и те, и другие, вначале в поисках замаскированных ловушек — магических фигур, крошечных отравленных шипов или чего-то в таком роде, — затем померил сапоги и неуверенно встал на ноги; я ощущал себя практически невесомым и, казалось, лишь массивная обувь удерживает меня на полу. Столь же тяжелая меховая шуба висела на стуле. Я осмотрел и ее, надел на себя и отошел от кровати.

Огонь почти потух. Уже в нескольких шагах от камина в комнате было страшно холодно. Чуть дальше — и камин исчез во мраке гораздо быстрее, чем можно было ожидать, лишь угли тлели во мраке, как звезды на небе, такие бледные, что их трудно было рассмотреть невооруженным глазом. Непрерывно шмыгая носом и вытирая его рукавом шубы, я прислонился к колонне, слишком слабый, чтобы идти дальше. Сверху пронеслось что-то черное и громадное, хлопая, как шатер на ветру. Мне показалось, что во тьме между колоннами растворилась гигантская птица или летучая мышь.

Я развернулся и пошел обратно к огню, сделал шаг, другой, третий. Свет по-прежнему мерк. С пространством здесь явно было не все в порядке. Расстояния не соответствовали действительности. Тьма сомкнулась вокруг меня. Я побежал со всех ног, задыхаясь и хрипя, как загнанная лошадь, и едва не сошел с ума от страха, пока наконец не схватился за спинку кровати и, обойдя ее, не упал лицом в постель, измотанный, как после долгого перехода.

Я снова проснулся. На этот раз огонь пылал вовсю, но я почему-то сидел на деревянном стуле с высокой спинкой. Я понял, что промок до нитки и, опустив взгляд, обнаружил, что мои новые сапоги покрыты толстой коркой грязи. И на руках, между пальцами и под ногтями, тоже запеклась грязь. Во рту ощущался вкус соли.

Внутри меня зашевелился Ваштэм, ругавший на чем свет стоит это тщедушное, почти беспомощное тело, которое он был вынужден использовать в своих целях.

— Отец? — хрипло прошептал я.

— Молчи, сын.

Тогда я вспомнил: Ваштэм заимствовал мое тело и много часов подряд тащился куда-то в темноте: временами он шел, временами полз на четвереньках, частенько опираясь о каменные стены или металлические конструкции, чтобы не упасть.

Я знал его цель — память возвращалась ко мне, и события, случившиеся словно во сне, снова разворачивались передо мной, но Ваштэм хранил свои тайны даже от Секенра, и от его воспоминаний остались лишь мелькающие, как в калейдоскопе, фрагменты: свечи, тщательно установленные в два ряда с обеих сторон черного саркофага и зажженные прикосновением руки; затем Ваштэм, роющийся в громадной библиотеке и проклинающий задубевшие от холода мальчишечьи пальцы. Ведь болел-то Секенр. Именно он страдал от боли. Ваштэма чужая боль ничуть не волновала.

Он сдул пыль и закашлялся, прислонившись боком к книжной полке. Но вскоре он нашел нужную книгу и открыл ее. Секенр Каллиграф вспоминал об этом сам — в это время сознание действительно вернулось к нему — как они с Ваштэмом с изумлением рассматривали страницу за страницей, исписанные на незнакомом языке витиеватыми выпуклыми серебряными буквами толщиной с волосок.

Новый провал в памяти. Тьма. Ваштэм стоит на берегу окутанного туманом озера с темной водой. Вдали над неподвижными водами одиноко возвышаются разрушенные каменные здания, напоминающие обломки гниющих зубов.

Взошла луна, похожая на огромную бумажную маску, но в воде она не отразилась.

Здесь было тепло. Под тяжелой меховой шубой тело исходило потом. Ваштэма это тоже не волновало.

Он долго вслушивался в то, что могло показаться просто тишиной, в какие-то звуки, которые я, Секенр-внутри-Ваштэма, слышать не мог. Был он удовлетворен или не был, выполнил свою миссию или нет, я так и не понял.

Мне кажется, вначале он улыбался, затем заплакал, хотя сам не мог поверить в это, так как всем известно, что настоящие чародеи никогда не плачут. Ощупав руками гладкое мальчишеское лицо с еще не до конца сформировавшимися чертами, он лизнул руки, пробуя собственные слезы на вкус и не переставая удивляться.

Ваштэм пытался что-то вспомнить. Но я не мог понять что. Встав на четвереньки, он подполз к темной воде, но его лицо не отразилось в озере.

Нечто совершенно невероятное: он встал на колени в грязи у самой кромки воды и начал молиться: вначале — титанам, а затем, в отчаянии, отбросив все страхи и сомнения, — богам, к которым осмеливался обращаться, как к братьям.

А потом он долго вслушивался в тишину.

В конце сна Ваштэм пробирался сквозь тростник у берега к обнаженному мужчине, такому же непомерно толстому, как и Лекканут-На — просто горе жира, грязной, мокрой и холодной, — стоявшему на четвереньках в грязи и наполовину покрытому мхом, который рос у него изо рта, глаз, на голове, подмышками и на спине.

Один раз голый мужчина поднял голову, и во взгляде его отразилась бесконечная ненависть — он ничего не забыл.

— Ax, мой добрый старый учитель, — заговорил Ваштэм. — Я так много от тебя узнал. Наконец-то я вернулся. Я хочу, чтобы ты гордился мной.

Толстяк моментально перевернулся на спину — раздалось громкое хлюпанье, полетели брызги — изо рта у него хлынула грязь. Ваштэм, ловко, как кошка, прыгнул на него, подняв фонтан брызг. Вода залила мои меховые сапоги.

Толстяк ушел под воду, судорожно разевая рот, как рыба. Он беспомощно барахтался, пытаясь дотянуться до Ваштэма — пальцы толщиной с мою руку судорожно хватали воздух.

В руках Ваштэм держал заостренный деревянный шест. Он без труда отбросил жирные руки в сторону — при всей своей непомерной толщине, бывший учитель был почти нематериальным, как кожа, наполненная воздухом.

Толстяк взвыл, когда Ваштэм вогнал шест ему в горло. Сделать это было нелегко из-за ужасающих размеров катавшегося и барахтавшегося монстра. Зарывшись для устойчивости сапогами в ил, Ваштэм всем телом навалился на шест.

Как ни странно, веса тела, моего тела, хватило. Толстяк снова попытался заговорить, но изо рта у него вырвался лишь хрип с кровавыми пузырями. Он ушел в ил, но глаза, когда вода смыкалась над его головой, еще жили, наполненные гневом и ненавистью.

Таким его и оставил Ваштэм.

Я поднял голову и осмотрелся, совершенно сбитый с толку — мне понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Я сел на кровати поближе к огню, прикрыв шкурой колени. От грязных сапог в постели образовалась лужа. Я стянул их и босиком пошлепал к камину, чтобы поставить обувь сушиться.

Руки у меня тоже были в грязи. Я не нашел ничего лучше, чтобы очистить их, кроме как попытаться вытереть о шубу, поплевать на них и вытереть снова.

(— Секенр, я уверена, как ты был неряхой, так навсегда им и останешься, — констатировала Лекканут-На у меня в голове. — Мне кажется, тебе просто суждено остаться воплощением всего самого неэстетичного.)

— Вполне возможно, — ответил я вслух.

Я уже чувствовал в себе силы, чтобы приступить к выполнению более серьезной задачи. Сидя в гнезде из одеял, я раскрыл сумку с рукописью и разложил перед собой несколько первых страниц. Повесив над головой шар из магического огня, чтобы лучше видеть, я начал внимательно просматривать текст, но водил по строчкам не пальцем, как делают многие, а ручкой самой длинной из своих кистей.

Ее прикосновение к пятой странице вызвало неожиданный хлопок — повалил и заклубился черный дым. Нечто, напоминавшее змею с человеческим лицом, дугой поднялось с листа бумаги, вцепилось в кисть зубами и начало обвиваться вокруг нее, шипя и разбрасывая искры. Я выбросил это в камин вместе с кистью. И еще долго сидел, размышляя о своей находке.

Кто-то хотел убить меня. Это было неудивительно. Но для убийств в Школе Теней существует свое место и свое время, как сказала мне Пожирательница Птиц, и один чародей должен вначале бросить другому вызов, заявить на него свои права. Победитель сдает выпускной экзамен и получает право покинуть Школу.

Возможно, она рассказала мне далеко не все. Возможно, кто-то повел нечестную игру. Правда, его попытка была довольно жалкой, но она была.

Отец в свое время нарушил несколько правил. Он не убил своего учителя, хотя и победил его. Как же тогда Ваштэм умудрился покинуть Школу? Убив кого-то еще, тайно?

Я мысленно позвал его, но он не отозвался.

— Отец, — снова обратился я к нему в своем сознании, — если мне суждено продолжить твое дело, я должен знать о тебе все. Как я уже говорил тебе, у нас не должно быть никаких секретов друг от друга.

Он ничего не ответил.

Я потянулся к сумке за новой кистью, но рука замерла в воздухе. А что если и в сумке ловушка? Когда закончится это безумие? Я встал, подошел к камину, вытащил из него тлеющую палку и с ее помощью исследовал сумку изнутри.

Ничего. Я высыпал содержимое сумки на покрывало и, обернув руки тканью, отложил рукопись в сторону и внимательно осмотрел все остальное: ручки, кисти, пузырьки с чернилами, деревянный футляр с неоконченной страницей и даже пригоршню монет — одну за другой.

Статуэтка Бель-Кемада исчезла. Я тщетно шарил рукой по сумке, словно надеялся, что она по-прежнему там, только стала невидимой.

Бесспорно, чародеи не почитают богов. Но часто боятся их. Рывшийся в моих вещах, кем бы он ни был, мог попросту бросить деревянную фигурку в огонь.

(А чем отец занимался во время моего сна? Была ли его молитва молитвой или вызовом? — спрашивал я себя. Но он скрылся даже от меня, как до этого скрывался от зеркала Пожирательницы.)

Ну, и что теперь? Крайне скрупулезно я просмотрел всю оставшуюся часть книги и убедился, что других сюрпризов в ней нет.

Лихорадка вернулась. Я чувствовал себя вконец истощенным. Похоже, подобное состояние становится для меня привычным.

Но я не заснул. Одного за другим я призывал знакомых и близких из своих вторых «я», долго и подробно расспрашивал Орканра, Таннивара, Бальредона и Лекканут-На, охотно рассказывавших о своем пребывании в Школе Теней.

Одно не вязалось с другим — их рассказы противоречили друг другу. Таннивар твердил, что все время блуждал по густому темному лесу. Он слышал множество голосов, открыл множество тайн, учился, убил и ушел, но ни разу так и не увидел ни одного другого чародея. Орканр плавал в лодке по окутанному туманом озеру, а другие чародеи собирались вокруг него — они тоже сидели в лодках или шли по воде. И он тоже учился. Он утопил своего учителя собственными руками на глазах у всех остальных. Лекканут-На поступила в Школу Теней, уже будучи погребенной в склепе, так что посещала ее лишь в своих снах.

Неожиданно вперед выступил отец, добровольно решивший поделиться информацией: он, как и я, пришел сюда из своего кабинета в собственном доме. Но, в отличие от меня, он никогда не выходил за порог. И дом не переносился в местность с совершенно другим климатом. Многие звуки и запахи, долетавшие из-за его двери и так пугавшие меня в детстве, были следствием его обучения. Один из привратников попал в бутылку на полке.

— Видишь, сын, я попал сюда в самом конце своей жизни и карьеры, а не в начале, как большинство чародеев. Я уже достиг славы и величия прежде, чем поступил в Школу. Это тебя не удивляет?

— Тогда почему же я сейчас здесь? — спросил я вслух.

— Каждому — свое время. Так диктует жизнь. Школа Теней становится своего рода посвящением, завершающим этапом в обучении чародея, после которого он складывается полностью и окончательно. В моем случае путь туда был долгим и извилистым и занял много лет. В твоем — посвящение должно состояться как можно раньше — это необходимо. Тебе самому слишком хорошо известно, почему.

— Да, я прекрасно знаю это.

Дворец Чародеев — я счел уместным назвать его так — вряд ли можно описать словами. За все время моего пребывания в Школе Теней мне так и не удалось осмотреть его полностью. Форма, внутреннее убранство, архитектурный план — все это почему-то ускользало от меня, словно они были частями огромной головоломки, которую полагалось разгадать за время ученичества.

Я спросил об этом Пожирательницу Птиц, и она подтвердила мои предположения. Легендарный чародей, ныне известный лишь под именем Строитель, создавал его, пытаясь овладеть магическим искусством. Настолько велик был его талант, настолько безгранично терпение, настолько грандиозен плод его труда, что теперь все мы могли бы при желании веками бродить по залам и галереям дворца, разглядывая в окна многие другие миры и страны. Кто-то предположил, что он был задуман как громадный часовой механизм во всей его бесконечной сложности — здесь она прервалась, чтобы рассказать о механических часах, которые делают в других странах и которые совершенно не похожи на хорошо знакомые мне песочные или водяные часы Страны Тростников.

— Пока мы говорим, — заметила она, когда мы проходили по погруженному в полумрак залу между светящихся шаров, плавающих в воздухе, — все остальные ломают голову, размышляя над тем, какие убийства мы планируем, какие заклинания творим, какие книги читаем, а между тем происходящее здесь является лишь частью замысла Строителя. А мы сами не более, чем рычажки, пружинки и колесики его сложного механизма. Когда он закончит задуманное, когда все части начнут выполнять свои функции… Кто знает, что будет тогда?

Я перевесил сумки вместе с испачканными грязью сапогами с одного плеча на другое. Я крепко связал их вместе, а сам надел туфли, обвязав ноги, чтобы не мерзли, оторванными от покрывал полосками. Я не хотел ничего оставлять там, где любой мог использовать мои вещи в своих тайных целях.

Я пожал плечами.

— А откуда мы знаем, что часы еще не работают?

— Действительно, откуда? Возможно, механизм уже действует, как и было задумано. Ты ничего не встречал об этом в книгах, Секенр?

— Ну… нет. — Возможно, я и знал кое-что, но чародей должен хранить свои тайны. Особенно здесь, в Школе Теней.

— Об этом сложено множество легенд, — заметила она.

— Расскажи мне.

— В одной из них говорится, что, когда часы пробьют полночь, настанет последний час нашего мира, и умрут все, даже боги и титаны — Сюрат-Темад поглотит Вселенную, оставив лишь Строителя. Ибо он является воплощением или частью той силы, что стоит над всеми остальными, превосходя даже Сюрат-Темада. Он поднимет голову, произнесет тайное имя, которое станет смертью Смерти, и даже Крокодилоголовый обратится в прах, в изначальный туман.

— Но почему?

Пожирательница Птиц улыбнулась. Множество морщин появилось на ее лице. Но я каким-то образом почувствовал, что эта улыбка искренняя, что она чувствует себя со мной легко и непринужденно, и я забавляю ее, как забавляет умудренную жизненным опытом королеву очаровательный мальчик-паж, задающий наивные вопросы.

— Большинство мыслителей сходится во мнении, что Бог-Который-Превыше-Всех-Богов устал от этого мира. Он хочет спать. От Вселенной слишком много шума, она подобна бесконечному пестрому карнавалу у него за окном. А ему нужна тишина. В тишине он сможет обдумать акт творения совсем другого нового мира.

— А не станет ли шум за окном от этого еще громче?

Пожирательница засмеялась, на сей раз по-настоящему, и ее голос зазвучал совсем по-человечески, словно, едва я разгадал загадку, она перестала быть чародейкой.

— Да, Секенр, мне тоже так кажется.

— А другие легенды?

Она замолчала, задумавшись о чем-то своем. Мы подошли к бассейну в мраморном полу, где в темной воде, что-то негромко шепча, плавали слабо светящиеся золотые рыбки. Я не мог разобрать их слов.

Пожирательница прошла мимо бассейна и направилась дальше. Обернувшись, я увидел, что рыбки начали превращаться в людей размером не больше моего пальца.

— Пойдем, Секенр.

Я поспешил за ней.

— Ах, да, — вспомнила она, — другие легенды. В них говорится, что Строитель был высоконравственным человеком, уважаемым ремесленником, совсем не злым, испорченным и коварным, как мы с тобой. — Она почти добродушно улыбнулась мне и продолжила: — Однажды он ехал в своей повозке и случайно задавил человека. Чародея. Да, он пытался оказать ему необходимую помощь, заботился о нем, как мог. Но, что бы ты думал? Чародей все равно умер и вселился в собственного убийцу. И наш герой очутился здесь, в Школе Теней. Шокированный перспективой включиться в бесконечную цепь убийств, он решил воспользоваться своим знанием ремесла — скорее всего, он был каменотесом, резчиком по камню или скульптором, — чтобы найти другой путь во внешний мир. Он все строил и строил, надеясь, что однажды он сможет открыть дверь и через нее выйти в родной город, вернуться туда и снова стать простым человеком, у которого нет и не может быть врагов. Говорят, он и по сей день занимается этим. Таким образом, дворец продолжает расти. Тебе не раз доведется попасть в комнату, где еще никто не бывал.

— Или никому о ней не рассказывал.

— Да, и такое может быть. Таковы тайны чародеев.

— Отец, а ты нашел другой путь наружу?

— А как бы иначе я сумел выйти? Мне кажется, молот этого строителя изменения весь наш мир, далее в сердце Сюрат-Кемада. В Школе Теней вполне можно застрять навсегда.

Не знаю, насколько были правдивы эти легенды. Первая объясняла необъятные размеры этого здания, заставляя задуматься над его тайной. Вторая внушала надежду. Без сомнений, каждый чародей в глубине души мечтает снова стать обычным человеком. Он лелеет эту мечту. Но вконец измучив себя ложными надеждами, он затем пытается опровергнуть эту легенду, придумав ей циничный конец, в котором пошедшему по ложному пути Строителю предстоит без толку трудиться до конца времен, пристраивая все новые и новые залы и комнаты ко Дворцу Чародеев.

— Скорее всего, он ищет отхожее место, — хихикнула Лекканут-На, — но особо коварным заклятьем обречен так никогда и не найти его.

— Помолчи. Перестань зубоскалить. Это не смешно.

Я тоже так никогда и не смог найти обратного пути к своей комнате с кроватью у камина. Я прошел столько залов и комнат, что попросту сбился со счета. Иногда я спал на полу, завернувшись в собственную шубу, иногда — на скамейке, а однажды заснул у фонтана с призрачным огнем — бесшумное чисто белое пламя создавало лишь видимость тепла.

Проснувшись тем утром, я обнаружил в фонтане совершенно голого мужчину. Он горел. У меня на глазах его тело покрывалось пузырями, обугливалось и разваливалось на куски. Волосы вспыхнули и сгорели в единый миг, а с обожженной головы начала сползать кожа.

В тот момент я забылся и совершенно перестал отдавать себе отчет в собственных действиях. Я попытался спасти его. Сунув руку в огонь, я моментально вытащил ее, уже забыв о горящем человеке и, как завороженный, наблюдал, как чуть теплое пламя, шипя, медленно расползается вверх по рукаву.

— На твоем месте я бы потушил его, — ворчливо посоветовал мужчина в фонтане. — Пройдет время, и оно обязательно сожжет тебя. В итоге ты кончишь так же, как и я.

Я сразу же погасил пламя. Руку щипало, словно я опустил ее в спирт. Пока я смотрел на горящего мужчину, его лицо стекало, как расплавленный воск. Один глаз лопнул.

— Разве ты не чувствуешь боли? — спросил я.

— Чувствую, конечно, но научился не обращать на нее внимания. Чародей должен уметь абстрагироваться от физических неудобств. Боль не имеет никакого значения, если ты занят делом.

Я так и стоял, не в силах отвести от него глаз, пока пламя не пожрало его полностью, а съежившаяся шелуха, которая осталась от его тела, не осыпалась пеплом на дно бассейна.

Сам я так никогда и не научился игнорировать физический дискомфорт — лихорадку, острую боль, тупую боль от раны в бедре, которая почему-то не хотела заживать, как положено, и постоянный, вездесущий холод. Во Дворце Чародеев повсюду было страшно холодно, если, конечно, ты не подходил вплотную к камину. Я ни разу не смог ни согреться полностью, ни помыться по-настоящему. Чтобы хоть чуть-чуть избавиться от грязи, я время от времени набирал полную пригоршню снега через открытое окно и протирался им. К тому же я медленно сходил с ума от голода. Любое усилие грозило обернуться тем, что я упаду в голодный обморок и, став совершенно беспомощным, буду убит или порабощен кем-то из своих собратьев-чародеев.

Когда-то я читал о чародее, заблудившемся в пустыне — он упал на песок, съежившись, как высохшее семечко, и ожил лишь пять веков спустя, когда его нашли путешественники и поднесли к его губам воду. Я понимал, что нечто подобное может произойти и со мной. Я неоднократно представлял себе это. Я просто превращусь в груду мусора в углу одного из бесчисленных залов — грязные лохмотья, обтянутые кожей кости, клубок спутанных волос — и пролежу, никем не замеченный, веков пять или шесть.

Но я упорно продолжал свой путь, и лихорадка в свое время прошла, хотя я не пытался избавиться от нее магическим путем, как и не пытался игнорировать. Я чувствовал себя опустошенным, словно все, что во мне было, унес порыв ветра.

Я занялся исследованиями, описывая каждую комнату, в которой побывал.

Спальня с кружевным балдахином и деревянными креслами с изысканной резьбой, женским туалетным столиком со множеством пузырьков, с зеркалом и лампами, плавающими прямо в воздухе, как мыльные пузыри. Но, как только я вошел в комнату, лампы посыпались на пол. Кровать и кресла с невероятной скоростью расплавились и потекли, так как были ледяными и даже скудного тепла моего тела оказалось достаточно, чтобы они растаяли.

Дальше — целая серия однотонных комнат всех цветов радуги (красная, синяя, зеленая, белая, золотая и, наконец, черная), залитых нежным светом, но совершенно пустых, если не считать одной-единственной маски, висевшей на стене в черной комнате. Я потрогал маску и снял ее с крючка. Маска, имитирующая странные, необычно тонкие черты лица, была выкована из совершенно незнакомого мне светлого металла. Если с ней и была связана какая-то тайна, я все равно не знал, какая. Я даже примерил маску и посмотрел вокруг сквозь широкие прорези ее удивленно распахнутых глаз. Но увидел лишь черную комнату. Так что я повесил маску обратно на крючок и вышел.

Один раз я неожиданно попал в затуманенный коридор и буквально остолбенел от изумления — дорогу мне преградили тысячи гигантов: цари и царицы в тяжелых мантиях, суровые воины в боевом снаряжении, погруженные в раздумья мудрецы, обнаженный атлет с непомерно развитой мускулатурой, державший на руках невидимый груз, а между ними — страшно уродливые калеки: слепые, горбатые, люди-черви без рук и ног, но с рудиментарными плавниками на спине, совсем молоденькая девушка, державшая свою отрубленную голову с раскрытым в беззвучном крике ртом.

Все они стояли передо мной и казались настолько реальными, что я был убежден — это живые люди, пока не дотронулся до ближайшего и не ощутил под рукой камень.

Но даже тогда я не был ни в чем уверен окончательно. В Школе Теней нет ничего невозможного. Я погладил идеально отполированный мрамор, и он слегка затрепетал, словно пробуждаясь к жизни.

Я отдернул руку и подождал какое-то время, но ничего так и не произошло.

Тени смешались; откуда-то из дальнего конца коридора в зал струился дневной свет, хотя я не видел его источника.

Мне пришлось ползти и извиваться, пробираясь между мраморными ногами, подобно тростниковой крысе в густой траве, и именно тогда я с удивлением обнаружил, что все это: и скульптуры, и сам коридор, и зал, в который он выходил, — было вырезано из единого каменного монолита.

Это было уже слишком. Мне показалось, что я схожу с ума. Я прилег отдохнуть между стопами гиганта, ожидая, пока у меня прояснится в голове.

Издали донеслось тук-тук-тук — молоток скульптора стучал по резцу. Я начал пробираться в том направлении, но дело шло с трудом, много раз мне приходилось сворачивать в сторону или даже возвращаться обратно, так как звук шел то с одной стороны, то с другой. Зал оказался громадным. Для того, чтобы выдолбить его в камне, должно быть, понадобились столетия. Стук молотка по-прежнему раздавался с разных сторон. Тени удлинялись. Я неподвижно лежал в темноте, а вокруг меня непрерывно стучали молотки. Я так и не смог заснуть, хотя пролежал не один час, рассматривая звезды сквозь стеклянную крышу.

Во тьме, я был уверен в этом, статуи действительно двигались — их каменные руки, ноги, шеи скрежетали, когда высившиеся надо мной монстры приглушенными голосами совещались между собой на тайном языке камня.

Я прижался к колючей спине получеловека-полузверя в ужасе от того, что меня могут раздавить двигающиеся статуи.

Стук молотков не умолкал.

Возможно, я ненадолго заснул, и мне приснилось, что надо мной стоит мой отец Ваштэм в своей белой мантии и серебряной маске.

— Этот путь не для тебя, Секенр, — сказал он.

— Почему? — едва слышно шепнул я, опасаясь гигантов над головой.

— Ты нетерпелив. Так же, как и я.

Постепенно тьма поредела, обратившись в серый сумрак. Отца со мной уже не было. Напрягая зрение, я снова попытался рассмотреть грандиозные фигуры каменных колоссов, вырисовывающиеся в полумраке.

Я встал, страшно замерзший, голова у меня кружилась, раненая нога так болела, что я едва мог стоять, но все же я настойчиво стремился все дальше и дальше, ползком пробираясь по спине гигантского крокодила. Когда я добрался до его головы, стук молотка неожиданно усилился — теперь он раздавался непосредственно справа от меня. Там, в лабиринте из каменных торсов, рук и ног, между двумя нахохлившимися орлами, стоял старик с белыми, как мрамор, волосами, одетый в измятый белый рабочий халат и рваный кожаный фартук, с молотком в одной руке и резцом в другой — он вырезал дверь в необработанной дальней стене.

Какое-то время понаблюдав за ним, я так и не понял, почему он тратит столько времени на отделку — гирлянду из роз и листьев — вместо того, чтобы поскорее закончить саму дверь.

Я бы на его месте в первую очередь сделал на гладком прямоугольнике двери ручку и петли, чтобы как можно быстрее открыть ее.

Я долго взирал на него с благоговейным трепетом, но вдруг что-то словно толкнуло меня: беги, беги отсюда прочь, иначе будет поздно. (— Держи себя в руках! — возмутилась Лекканут-На. Мне показалось, это место заинтересовало ее гораздо больше, чем всех остальных.) Внутри меня уже встрепенулись встревоженные отец с Орканром.

Я подобрался поближе, откуда было прекрасно видно, как летят осколки камня, слышно, как они ударяются об пол.

Но скульптор ненадолго пропал из поля моего зрения — его закрыла от меня статуя сидящего бога с лошадиной головой, а когда я обошел идола, его уже нигде не было.

Я потрогал дверь рукой, восхищаясь тонкостью изысканной резьбы, но не только не смог открыть ее, но и не нашел даже зазора между ней и стеной — уж не знаю, был ли он там вообще.

Мне оставалось лишь ломать голову: видел ли я самого Строителя и спугнул его, или это просто был мой коллега чародей, который нашел свой путь в магии благодаря тяжелейшему труду — резьбе по камню — и просто не хотел открывать мне секреты своего искусства.

В конце концов, каждый чародей должен хранить свои тайны.

Так при дневном свете и в ночной тьме, но в неизменном ужасающем холоде мое пребывание во Дворце Чародеев растянулось на целую вечность — его комнаты, залы и коридоры множились до бесконечности, словно отраженные в миллионах зеркал. Я полностью утратил ощущение времени. Иногда проходило много дней, прежде чем я встречал какого-то другого чародея. А иногда, свернув за угол, я сталкивался с целой толпой своих коллег, занятых совместной работой.

Я редко общался со своими сокурсниками. Обычно я медленно проходил мимо них, якобы с достоинством, но на самом деле просто пытался скрыть свою слабость. Для чародеев даже голод является неотъемлемой частью их искусства. Обнаженный человек в снегу, должно быть, годами не ел и не спал по-настоящему. Как и вечно горящий чародей, он был выше подобных вещей.

А я этого сделать не мог, точно так же, как не мог попросить у другого чародея ломоть хлеба. Чего ради он должен давать его мне? И почему бы ему не отравить его и, как только я начну есть, не объявить, что он бросает мне вызов и собирается убить меня?

Стоя в дверном проеме, я поднял взгляд на крышу и с удивлением обнаружил там Пожирательницу Птиц, созвавшую к себе тысячи вьюрков, зябликов, воробьев и колибри размером не больше пчелы. Их песня звучала, как оркестровая увертюра, воздух трепетал от взмахов крыльев. Они кружили вокруг нее с криками, свистом и чириканьем, а она отвечала им на том же языке. Ее лицо плавало в бурном море перьев. Она брала птиц в руки, одну за другой, сворачивала им шеи и рвала зубами, так что пух и перья, смешавшиеся с кровью, вскоре облепили ей подбородок.

Она улыбнулась.

— Я тебе омерзительна, Секенр? Каждый чародей находит свой путь в магии. У меня такой.

В конце концов я все же обнаружил кухню. Я уже не мог сосредоточиться на магии. Я думал только о еде. Я понимал, что умираю, так как уже дней десять, а возможно, и больше, у меня во рту не было ничего, кроме, разве что случайной горсти снега. Мое тело давно напоминало пучок сухих веток, связанных друг с другом тяжелой шубой, и непонятным образом все еще двигавшихся благодаря какой-то таинственной энергии, но отнюдь не моей собственной.

Открыв гладко выструганную деревянную дверь, я встал, опершись о косяк, завороженный видом противней, горшков и котелков, дымящихся над очагами, корзин с хлебом на полу, ваз с фруктами на столах, длинных скамеек, готовых разместить тысячи страждущих.

Кухня была пуста. Возможно, мое появление спугнуло прислугу. Хотя я не мог понять, с какой стати они должны меня бояться.

А может быть, все это было лишь бредом, иллюзией, возникшей в моем больном разуме?

Или я сам сотворил кухню с помощью магии?

Или это сделал кто-то другой, и все здесь отравлено?

Я сел за стол, умирая от голода, но все же пытаясь разобраться в сути происходящего. Наконец я решил испытать судьбу, выбрал один из незнакомых мне фруктов и надкусил. На вкус он оказался великолепным: сочным и сладким, но желудок почти моментально свело сильнейшей судорогой. Отшвырнув плод, я упал со скамьи на пол.

— Кто бросает мне вызов? — выдохнул я.

— Что-то я никого не замечаю, — отозвалась Лекканут-На у меня в голове. — Просто ты столько голодал, что тебе снова придется учиться есть. Подожди несколько минут и выпей немного бульона, потом отдохни. Пока тебе нельзя есть тяжелой твердой пищи.

Я последовал ее совету: похлебал великолепного супа из исходящего паром котелка, лег на скамейку и заснул. Даже если кто-то из чародеев и заходил перекусить, пока я спал, меня никто не побеспокоил.

Уже собравшись уходить, я задал вслух вопрос:

— А как я снова смогу отыскать это место?

— Без труда, стоит только захотеть, — отозвалась Лекканут-На, воспользовавшись моим голосом.

Руководствуясь тем же принципом, я нашел и библиотеку. В конце концов, мой собственный путь в магии лежал через слова, витиеватые заглавные буквы и цветные иллюстрации. Книги были мне жизненно необходимы. Поэтому я заснул с мыслью о книгах, а проснувшись, понял, что сижу на каменной скамье в громадном холодном гроте, где масляные лампы в форме змей с раздутыми животами отбрасывали неровный свет; над ними мерцали огоньки и курился дым. Насколько хватало глаз, вдаль, уходя во мрак, тянулись квадратные ниши и полки, вырезанные в каменной стене.

Я взял с ближайшей полки книгу, но она была написана на незнакомом мне языке. Я рылся на полках, иногда забирался по ним вверх, иногда тянулся изо всех сил за каким-нибудь свитком лишь для того, чтобы обнаружить, что он истерт до дыр или изъеден червями.

Я едва не споткнулся о замерзший труп, который, сгорбившись, сидел на полу; его раздувшееся иссиня-черное лицо было страшно искалечено: глаз не было, рот без губ растянулся, в вечной усмешке. Содрогнувшись от омерзения, я отступил на шаг и схватил с ближайшей полки толстенный фолиант.

— Нет, — неожиданно прозвучал незнакомый голос. Оторопев, я поднял взгляд. Передо мной стоял высокий худощавый мужчина в черной мантии и в черном тюрбане. — Так ты никогда ничего здесь не найдешь. — Незнакомец говорил на языке Дельты с сильнейшим акцентом, изо рта у его вылетали клубы белого пара.

— Откуда ты знаешь, что я ищу?

— Любая книга, которую ты пожелаешь… — Широким жестом руки он обвел помещение. — Здесь есть все, все, что угодно. Но удастся ли найти ее, это другой вопрос. Библиотека Теней бесконечна. В ней есть все книги, которые были написаны, которые еще не написаны, и даже те, которые никогда не будут написаны. Каждый раз, когда ты ставишь книгу на полку, она исчезает или превращается в другую. Возможно, она тотчас же появится на соседней полке или появится где-то еще тысячу лет спустя. А, возможно, больше не появится никогда. — Голос его звучал спокойно: так доброжелательный горожанин объясняет чужестранцу, как добраться до нужного места. — Следовательно, ты должен попросить помощи у нашего друга, здешнего библиотекаря. Вот так. — Он извлек из-под мантии металлический прут, раскалил его в огне ближайшей лампы и ткнул в лицо сидящего мертвеца. Мертвец дернулся, взвыл и не уклюже поднялся на ноги, скрипя суставами.

— Ключом является боль, — объяснил человек в черном. — Она открывает многие двери.

Мертвец пошатнулся, собираясь упасть.

— Попроси у него книгу, — посоветовал незнакомец.

Не колеблясь ни секунды, я потребовал у него легендарную рукопись, хотя сомневался, существует ли она на самом деле, несмотря на то что во многих трудах неоднократно встречал ссылки на нее и даже цитаты. Я вспомнил, как Таннивар рассуждал о ней на страницах своей рукописи.

— Принеси мне «Книгу крови», — потребовал я. Возможно, этой книги и не существовало на самом деле, но покойник в единый миг доставил ее мне. Я держал в руках настоящую, подлинную «Книгу крови» — труд молодого чародея с далекого западного острова, яркого, талантливого и довольно эксцентричного юноши, извлекавшего оккультные тайны и дичайшие истории из своего собственного тела, буквально вырезая их из него. Муки его были ужасны, а страдания бесконечны, но магия поддерживала его. Его могущество росло по мере того, как он все больше и больше калечил себя, а по мере того, как его тело покрывали все новые и новые причудливо переплетавшиеся шрамы, текст постоянно менялся, и ни одна страница ни разу не осталась такой же, как в прошлом. Эта книга, созданная благодаря агонии автора, была моделью этой самой библиотеки, ее прототипом, и, возможно, единственной книгой здесь, появляющейся на миллионах полках в миллионах различных форм.

В конце концов автор силой своего волшебства разрезал самого себя на куски, и его живая кожа переплела массивный том, который я теперь держал в руках.

Коснувшись книги, я почувствовал, какая она теплая, а когда взял ее в руки, — что она едва заметно затрепетала. Я раскрыл книгу наугад. Посреди причудливо переплетенных красных букв раскрылись два глаза. Кровь полилась мне на руки, пропитав рукава. Книга кричала.

Так я узнал мрачные тайны «Книги крови».

— Ах, — сказал незнакомец в черном. — Интригующий выбор.

Не успел я раскрыть рот, чтобы ответить ему, как воздух затрепетал — он прошел сквозь него, словно сквозь завесу, и я снова остался в одиночестве. Металлический прут он предусмотрительно оставил на полу. Нагнувшись, я поднял его и спрятал в складках мантии.

Теперь я продолжил свою работу в Библиотеке Теней. Я получал все, что мне было нужно, вновь и вновь истязая прутом мертвого библиотекаря. Из книг, которые он приносил мне, я узнал самые глубокие тайны черной магии. Много дней напролет я просиживал там, коченея от холода и снова забывая поесть и поспать — Лекканут-На по-прежнему напоминала мне об этом — пока не начинал валиться с ног.

Боль действительно оказалась ключом. И не только ключом. Чем-то значительно большим. Для автора «Книги крови», в первую очередь, и для горевшего в фонтане, и для стоявшего обнаженным в снегу она была путем к вершинам мастерства. Я понял, почему обнаженный Секенр выглядел, как изодранная котом игрушка — мои шрамы были лишь началом, первыми штрихами, оставленными пером на девственно чистой белой странице.

Боль пробуждала к жизни мощнейшую магию. Она оказалась подлинным ключом к ее тайнам, а так как мучения могут продолжаться бесконечно, чародей меняется до тех пор, пока от того человека, каким он был когда-то, не останется и следа. Это познал на собственном опыте юноша с далекого западного острова, когда кричал в агонии, одновременно радуясь каждой новой пытке, которая совершенствовала «Книгу крови», приближая ее к завершению.

Временами меня мучил страх — я боялся, что здесь, в Школе Теней, для нас не осталось ни одного другого пути. Все остальное — самообман. Лишь благодаря страданиям мы можем овладеть подвластными нам силами магии. Я спросил об этом отца, и он со мной практически согласился, хотя и не сразу.

Я много прочел о Стране Мертвых, о тайных путях и ритуалах умерших, которые не видел ни один живой человек — эта книга, конечно же, была написана трупом; я задыхался и кашлял от обрывков бинтов мумий, поднимавшихся в воздух, как только я переворачивал страницу. Я посвятил не одну неделю расшифровке тайнописи, позволившей мне узнать тайное имя Бога Чародеев, посягавшего на верховную власть Бога, которому еще только предстояло появиться в будущем.

Отец непосредственно руководил моими изысканиями, повторяя уже пройденный им путь, и я вскоре понял, что он уже открыл мне все, что ему было известно, как и понял то, каким он был на самом деле.

Теперь я знал цель всей его жизни, всех его рискованных исследований и экспериментов — я понял, что Ваштэм намеревался проследить за рождением Бога Чародеев и убить его, чтобы самому стать божеством, достигнув высшей цели любого чародея.

Я понял, каким образом он хочет избавиться от страха.

Но, вопреки всему, его план меня совершенно не устраивал. Я просто не мог принять его. Я даже не разозлился на отца, просто испугался, исполнившись благоговейного трепета. Все это казалось дикой фантазией, бредом сумасшедшего, не имеющим ничего общего с тем, что сможет сделать Секенр. Секенр хотел жить собственной жизнью, несмотря на ту путаницу, которую вносит во все магия. Однажды он вернется в Страну Тростников. Он будет жить в доме на берегу Реки в одиночестве, обреченный на жизнь без любви и дружбы, и писать прекрасные книги изумительными буквами. Он совсем не собирался становиться божеством.

А тем временем, затаившись глубоко внутри меня, Ваштэм выжидал, тонко манипулируя своим инструментом. Его совершенно не волновало то, что думал Секенр.

В ожидании проснулись и все остальные мои вторые «я».

Я даже ощутил, как Сивилла держит в руках нить моей жизни, осторожно натягивая ее.

Работу в библиотеке я закончил. Но перед тем, как покинуть ее окончательно, я сделал одну вещь, которой отец не понял.

(— Прекрати терять время попусту, Секенр! Займись нашим делом!)

Вопреки его воле, я сел на корточки перед мертвецом-библиотекарем и ласково заговорил с ним на языке мертвых.

— Я знаю дорогу в Страну Мертвых, — сказал я. — Давай я провожу тебя туда.

— Ты можешь? Ты действительно способен избавить меня от страданий?

— Да, могу. Но, если в утробе Сюрат-Кемада тебя ждет что-то еще более ужасное, там я буду уже бессилен.

Зомби поднялся на ноги без понуканий.

— Я не боюсь.

Я взял труп за холодную, полуразложившуюся руку и повел его из библиотеки по длинной галерее с низким потолком, который поддерживали квадратные колонны. По дороге он сообщил мне свое имя, Хевадос, и рассказал о своей родной стране — земле варваров за Морем Полумесяца, прозванной Страной Сосен — и о том, как он когда-то жил под голубым небом с жарким солнцем. Больше всего он тосковал по солнцу. Он даже плакал из-за этого. Он помнил, как, истекая потом в жару, пахал землю. Но его жена и дети умерли от голода, и он впал в отчаянье. Хевадос обратился к магии, призвав к себе демонессу, когда лежал ночью посреди бесплодного поля.

Магом он оказался не слишком успешным. Уже очень скоро коварный враг обманом одержал над ним верх, но не убил его — и тело Хевадоса умерло от холода и голода уже здесь, во Дворце Чародеев.

— Я думаю, здесь так холодно, — говорил он, — потому что все чародеи тут мертвы, и если хоть чуть-чуть потеплеет, их души начнут разлагаться.

— Значит, я тоже мертв? — спросил я его.

— Ты говоришь на языке мертвых.

Он покачал головой с обидой и злостью и продолжил рассказ о своих горестях. Но я по-прежнему шел рядом с ним, держа его за руку, слушал и делал все, что мог, чтобы не закричать, когда мертвая рука сжалась, как клещи. В ярости он сломал мне руку. Но я знал, что на кон поставлено гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Если я закричу, то покажу ему свою слабость и фактически уподоблюсь ему самому. Кто-то привел его сюда, чтобы устроить мне западню. Я понял, что все это значит. Меня оценивали и проверяли — члены Невидимой Ложи решали мою судьбу, или, по крайне мере один из них, и далеко не обязательно человек в черном, который мог быть их марионеткой или просто иллюзией.

Хевадос сломал мне правую руку, ту, в которой я держал кисть. Кровь сочилась у меня из-под ногтей.

Боль открывает двери. Но она и закрывает их навечно.

Если я не смогу писать правой рукой, что же останется от Секенра Каллиграфа?

Но все, что я мог делать — это читать молитву об умершем, произнося слова напутствия уходящему из этой жизни, спокойно и доброжелательно убеждая Хевадоса продолжить свое путешествие к месту, уготованному для него Сюрат-Кемадом.

Мы шли между колонн в сгущавшемся сумраке, затем — в кромешной мгле, и я чувствовал запах ила и гниющей воды, влажный воздух становился все холоднее и холоднее, как на болотах Страны Тростников в самые суровые зимние дни. Но вскоре появился еще один запах, который могли различить лишь такие, как я, знавшие о нем из собственного опыта — далекий запах смерти и разложения, характерный для пограничных земель Лешэ.

Тогда Хевадос прервал свою гневную тираду, отпустил мою руку, ласково погладил меня по плечу и прошептал: «Спасибо!» не на языке мертвых, а на удивительно чистом и правильном языке Страны Тростников. Он оставил меня во тьме между колоннами на границе царства Сюрат-Кемада.

Но, когда я остановился, чтобы позаботиться о сломанной руке, послышался плеск шагов по воде у самого берега. Я поднял взгляд, и он в последний раз издали заговорил со мной.

— Берегись привратника, — сказал он.

Что еще можно рассказать о Школе Теней? Все и ничего. Она казалась бесконечной, как и мое пребывание в ней. Далеко не все можно изложить на бумаге, тем более, если писать на ней медленно заживающей рукой Секенра Каллиграфа.

Но все же я попытаюсь.

Ощущение времени утратилось полностью. Я провел недели, месяцы или даже годы, бродя по залам, комнатам и коридорам, кругами возвращаясь к кухне, когда в этом возникала необходимость, и высовываясь в окно за горстью снега, когда мне хотелось пить или помыться. Если какое-то место особенно интересовало меня, если в нем было что-то чудесное, я оставался там, пока не узнавал о нем все, что мог.

Я общался с каменными зверями с человеческими лицами, бродившими по каменным садам, с частицами света, блуждающими во мраке, с гигантскими левиафанами, плававшими под дворцом и под самим миром и шептавшими с такой глубины, что слова их доходили до меня лишь спустя полчаса, и им требовалось столько же времени, чтобы услышать мой ответ.

Мои коллеги-чародеи по большей части избегали меня, или же громадных залов и коридоров было так много, что я попросту не встречался с ними.

По-прежнему было страшно холодно, я коченел и мучился от жажды, постоянно пребывая на грани истощения. Раны заживали медленно. Я подозревал, что ногти Кареды-Разы были отравлены ядом. Она затаилась где-то глубоко-глубоко, на самом дне моего сознания, не желая открывать ничего. Но в конечном итоге я почти научился не обращать внимания на подобные вещи. Дворец Чародеев представлял собой самое непригодное место для жизни, настоящий памятник дискомфорту: бесконечные незавершенные залы, крохотные комнатки с громадными каминами, дымившими, как печи, грубыми скамейками, крутыми скользкими лестницами без перил.

Но я привык. Я выбрал себе залитую солнцем комнату в башне и, установив доску на две каменные урны, соорудил себе письменный стол. Я подолгу просиживал за ним и писал книгу своей жизни самыми маленькими буквами, какие только мог ухитриться вывести, экономя драгоценный запас чистых листов бумаги и поддерживая свои силы благодаря магии букв. Новых попыток исказить мой текст предпринято не было. Временами это ставило меня в тупик. Временами казалось логичным.

Но один раз во время лекции мне все же нанесли удар в спину. Изредка мы, студенты-чародеи, собирались в аудитории. Каким-то образом все мы знали время и место встречи, как птицы знают, когда и куда им улетать зимой. В одном из просторных залов, или в одной из тесных комнат, или даже на вершине горы могло собраться и с дюжину, и с сотню, и с тысячу чародеев, и даже две или три тысячи — численность населения Невидимой Ложи постоянно колебалась.

Мы собирались вместе, как собираются богатые юноши Дельты, приходящие послушать модного философа, и слушали посетившего Дворец мастера-чародея или даже демона, объяснявшего истинное значение Девяти Углов, или толковавшего сны мертвых, или учившего принципам расшифровки истинных имен.

Однако на этот раз в роли лектора выступала наша Пожирательница Птиц. Она демонстрировала кабинет чародея, открывая ящики столов и комодов, в которых каждый раз возникали новые вещи, грозившие смертью незваным гостям и непосвященным.

Кто-то ударил меня в спину длинным тонким кинжалом, каким солдаты-пехотинцы пробивают вражеские доспехи и ударом в брюхо выпускают кишки у лошадей кавалеристов.

Но я уже давно овладел искусством перемещения и маскировки в пространстве, так что нож прошел сквозь мое изображение, как сквозь дым, воткнувшись в стоявшего сразу за ним чародея, в то время как Секенр наблюдал все это с противоположного конца комнаты. Вместо Секенра на полу распластался необычайно высокий чернокожий мужчина в блестящей серебряной мантии — кинжал пропорол ему щеку, и из раны шел дым.

Убийца, ухмыляясь, стоял над телом. Я узнал его — бледнолицый рыжеволосый варвар с подпиленными зубами, в день моего прибытия назвавшийся моим другом.

Кто-то из чародеев задушил рыжего варвара проволокой, а другой мясницким ножом отсек ему голову и руки и тотчас выбежал из комнаты, унося эти ужасающие трофеи в окровавленном фартуке.

Остальные, потрясенные омерзительной жестокостью происходящего, с трудом скрывая брезгливость, отпрянули прочь.

— Продолжим, если можем… — раздраженно пробурчала Пожирательница Птиц.

Мы собрались вновь во время какого-то праздника, связанного со сменой времен года — какого, я не знал — чтобы принять участие в тайной церемонии поклонения Титанам Тени, которую даже мне, Секенру Каллиграфу, не дозволено описать в деталях.

В тени богов мы поклонялись им, так как магия — порождение тени, а не света, в котором живут боги.

В ночи, когда луна спрятала свой лик, и лишь звезды взирали на нас с небес, сотни чародеев собрались у подножия горной гряды. Летучие твари, настоящие порождения кошмаров, ужас в ночи, заполнили воздух, но в воцарившейся тишине не было слышно ни их криков, ни хлопанья крыльев.

Позади нас очень медленно расступилась земля, и долину заполнил черный океан ночного неба, пена из блуждающих звезд вздымалась у нас под ногами.

И появились Титаны, один за другим поднимавшиеся из невообразимых глубин, подобно гигантским морским чудовищам: Танильгетро, вызывающий землетрясения; Ишамандер, олицетворяющий Ярость; Седенгул — Сеятель Хаоса, Отец Штормов; Арвадас — Повелитель Похоти; госпожа Жадельмар, знающая вещи, забытые богами; Тиа-Медак, пеленающий украденные мертвые тела; Геглиэль, вырезавший глаза у Сюрат-Кемада и носивший их у себя на шее; Кимос Мастер, завершающий то, что боги решили оставить недоделанным, и, наконец, самый свирепый и жестокий из всех них — Ведатис, Титан Снов, вторгающийся в сны Девяти Праведных Богов и смущающий их умы.

Ведатис поднялся во весь рост. Его лицо закрыло небо.

Обращаясь ко мне, он произнес одно единственное слово:

— Ваштэм.

Горы содрогнулись. Его громоподобный голос расколол небо. Вихрь поднялся вокруг меня, и я упал без чувств. Когда я пришел в себя, оказалось, что я лежу на полу в своей комнате в башне, холодный ветер дует мне в лицо, а глаза слепит яркий солнечный свет. Отец уже не контролировал мое тело — я вновь стал самим собой. Усевшись на полу, я обнаружил, что мои руки покрыты коркой крови и пепла. Он так никогда и не рассказал мне, что делал тогда…

В конце концов я полностью убедился, что лишь мои книги, мой труд, отличают Секенра Каллиграфа от других: та бесконечная забота, с которой я выписываю каждую безупречную буковку, крохотные изображения птиц, рыб и змей на полях, точность и безупречность, которые приводят к единству цвета, формы и содержания.

Таково мое место в общем узоре бытия. Я завладевал окружающими меня людьми и предметами, получая над ними власть лишь благодаря тому, что описывал их в своем повествовании. Назвав тайное имя, можно моментально ненадолго получить над кем-то власть, но создав его имя, его образ, строчка за строчкой, в которых изогнутые линии переплетаются между собой, можно навсегда подчинить его своей воле.

По этой самой причине я написал:

Таннивар Отцеубийца.

Орканр.

Лекканут-На.

Тально.

Бальредон.

Декак-Натаэ-Цах, прозванный Луна.

Кареда-Раза, Гредама, чародейка, владеющая магией увечий и боли.

И особенно тщательно я выписал имя Ваштэм, который был моим отцом, Ваштэм, который убил мою мать, Ваштэм, который зачал мою сестру лишь для того, чтобы сделать ее сосудом для своего духа, использовать ее тело для будущих авантюр, Ваштэм, который прячется внутри меня, скрываясь от своих собратьев-чародеев и по-прежнему вынашивая собственные планы.

Я написал их, и именно моя рука вывела их на бумаге, и таким образом я подчинил их себе, научился управлять ими.

Вот так в Школе Теней мы овладеваем магией, когда учимся управлять собой.

И еще более тщательно и аккуратно, по сравнению со всеми остальными, я выписал на бумаге имя Секенр.

Пожирательница Птиц стала чаще заглядывать ко мне. Я продолжал свой труд, зачастую часами не произнося ни единого слова, а она просто стояла и смотрела. Она безмолвно стояла рядом, ее перья шевелились под порывами влетавшего через открытое окно ветра, наблюдая, как я выписываю буквы и заполняю ими страницы.

— О чем твоя книга? — спросила она меня однажды.

Потрясенный до глубины души, я поднял на нее взгляд. Мне и в голову не приходило, что она может не понимать написанного, так как она говорила на языке Страны Тростников и совсем не напоминала невежественную злобную тупицу, какой была Кареда-Раза. Как странно, что две столь разные чародейки имели одно и то же уязвимое место. Мне даже стало неприятно от того, что у них могло быть что-то общее.

Я тщательно продумал свой ответ.

— Тут одна история, — сказал я. — Я не могу рас сказать ее тебе, пока она не завершена. Это составная часть моей магии.

Она кивнула.

— Да, чародей обязан хранить свои тайны, не так ли?

В другой раз, тоже после долгих размышлений, я попросил ее написать что-нибудь на бумаге. Она взяла у меня ручку, замерла, кусая губы, а затем нарисовала там, где я показал, крошечную птичку в окружении венка из букв и эффектных росчерков. Она с улыбкой вернула мне ручку. Я улыбнулся в ответ.

Чуть позже она спросила:

— Секенр, чего тебе больше всего недостает?

— Больше всего недостает?

— Из прошлых времен. Когда ты не был чародеем.

Слова застряли у меня в горле. Я проглотил слюну, пытаясь отдышаться. Да, она ранила меня сильнее, чем могла бы ранить ножом, и я молча сидел, вцепившись руками в край своего самодельного стола, колени у меня дрожали, а по щекам ручьем текли слезы.

Еще долго я не мог заставить себя ответить ей, а лишь нарисовал на странице десятки крошечных птичек, летящих позади большой грубой птицы, которую изобразила она. Мне потребовалась вся сила воли, чтобы заставить руку не дрожать.

Не думаю, чтобы она поняла, что сделала, каковы были мои чувства. Не услышав от меня ответа, она просто пожала плечами и отошла к окну, шелестя своей накидкой из перьев, словно громадными темными крыльями.

— У нас с тобой много общего, Секенр, — тихо сказала она, устремив взгляд на небо. — Я… я была… нет, я по-прежнему остаюсь человеком. Я скучаю по подругам, которые вместе со мной выросли, растили собственных детей и любили своих мужей. Я помню… многое… песни, игры, прогулки по улицам с другими девчонками во время праздников, когда мужчины сгоняли стада коз в город на бойню, женщины постарше пекли хлеб, а мальчишки развешивали яркие знамена. Но девочки были свободны… какое-то время. Таков был обычай. Интересно, Секенр, а чародей может хоть какое-то время быть свободным?

— Не знаю.

— Возможно, мы вместе сумеем это выяснить.

Она еще долго рассказывала, вспоминая свою жизнь в городе Кадисфоне высоко в горах, на юге, где среди бурлящих в ущельях ключей рождается Великая Река, где каменные дома громоздятся на утесах, где жрецы в зловещих масках приносят жертвы, в том числе и человеческие, богам и их воплощениям, спускающимся на землю ночью.

Она называла богов так, как принято в ее стране, и рассказывала о Регун-Темаде, чернокрылом вестнике Смерти.

В селениях на горных перевалах тоже немало чародеев. Еще до того, как стать Пожирательницей Птиц, она убила колдуна, чтобы отомстить за смерть любовника.

Она предложила себя черному магу, но, когда легла с ним в постель, выплюнула ему в рот яд во время поцелуя. Она выжила, приняв противоядие, а чародей в это время катался по полу, судорожно хватая ртом воздух. Она стояла над ним, едва сдерживая тошноту, но торжествовала всего лишь миг, пока не почувствовала, как душа умершего вселяется в нее — убитый и убийца слились воедино. Это, конечно же, было лишь началом.

— Мне тяжело, Секенр, — сказала она, — так же, как и тебе.

Я отметил, что она не назвала никакой конкретной области магии и не упомянула никаких имен. Я продолжал вырисовывать крохотных птичек золотыми чернилами.

— Что ты собираешься делать в будущем? — спросила она у меня через какое-то время.

— Когда?

— Когда покинешь Школу Теней.

— Осторожно! Берегись, идиот! — зашипел отец внутри меня. Но предупреждать меня было уже не надо. Случайно или нет, но Пожирательница поняла, в чем заключается моя слабость: не в том, что я не был крепок здоровьем и часто болел, не в том, что я был мал рос том, хил и тщедушен, а в том, что я изголодался по человеческому обществу, что мне ужасно хотелось поверить ей, облегчить душу, рассказать ей все.

— Когда я покину ее, — медленно выговорил я, — я больше всего хочу закончить одно дело…

Пожирательница решительно подалась вперед. Больше я ничего не сказал.

— Какое дело, Секенр? — нарочито спокойно и ласково спросила она, как делала моя мать, когда я был совсем маленьким и нуждался в утешении.

Я посмотрел ей в глаза. В них я увидел хищный огонь, но страха не почувствовал — лишь сожаление, что она никогда не будет моим другом, что я по-прежнему одинок.

— Мне кажется, я это узнаю, когда придет время.

Слабая вспышка гнева мелькнула в ее глазах, но она тут же отвернулась к окну и встала неподвижно, глядя в даль, а ее бледное лицо сияло, как мраморное, в ярком солнечном свете.

Я вернулся к своему занятию, заполнив всю страницу именем «Пожирательница Птиц» буквами, связанными между собой росчерками и тенями, состоящими из крошечных птичек. Временами казалось, что они ожили, яркой пестрой лентой кружат над страницей, и я вот-вот услышу их пение.

— Что ты делаешь? — встревожено спросил отец.

— Разве ты не догадываешься? Разве ты не можешь читать все мои мысли, отец?

— Я тебя спрашиваю…

— Тебе придется довериться мне. Ты сделал меня чародеем. Так позволь же быть им.

— Никогда не доверяй чародею, Секенр.

— Тогда не доверяй мне. Оставь меня в покое.

Когда я прервал работу, чтобы немного отдохнуть, Пожирательница Птиц повела меня играть в мадрокаю, настольную игру, в которой фишки со звериными головами передвигались вверх-вниз по наклонной плоскости, то попадая в домики и пещеры, то выбираясь из них. В нее играли у нее на родине, а не в Стране Тростников, поэтому она каждый раз выигрывала, но это была лишь игра, и она не получила надо мной власти. Это было просто человеческим развлечением, не имевшим никакого отношения к магии.

Мы настороженно изучали друг друга, делая вид, что вполне удовлетворены Происходящим. Как мне ни было больно, но это превратилось в своеобразную дуэль, я пока что не понял, насколько серьезную, но тем не менее дуэль, состязание в тщательно продуманном лицемерии. Скорее всего, проиграет тот, кто забудет об этом.

Мы прошли по длинному коридору, затем — по галерее с громадными фигурами людей и зверей, выступавшими из стены, и через дверь вышли на голый горный утес под безоблачное лазурное небо. Там мы остановились и с восхищением рассматривали девственно белый мир, сверкавший в лучах солнца. Воздух, как ни странно, был совсем не холодным.

— Твои слова тронули меня, Секенр, — сказала она. — Мне тоже хотелось бы покончить с магией и просто жить.

Вполне возможно, она говорила правду. В магии даже правда может стать оружием. И его можно использовать наравне с любым другим.

— Мм-да? И давно ты пытаешься это сделать?

— Очень давно. Но я не потеряла надежды. А ты?

— Я тоже.

Она нагнулась, захватила пригоршню снега и скатала снежок.

— А тебе никогда не хотелось просто бросить, — она неожиданно швырнула снежок в пространство, — все это?

— Хотелось.

— Так почему же ты не сделаешь это?

— А ты? — ответил я вопросом на вопрос.

— Я боюсь, Секенр. Все мы боимся, и ты, конечно же, знаешь об этом. Зачем же ты спрашиваешь?

Я взял ее за руку. Она привлекла меня к себе. Мы стояли, прижавшись друг к другу, как любовники.

Она прошептала:

— Кто ты на самом деле, Секенр?

— Что ты имеешь в виду? Я Секенр, сын… — Она замерла, как каменная. У меня внутри встревожено закричал отец. Ей едва не удалось провести меня. — Сын многих, — сказал я. — Я содержу в себе превеликое множество душ. А кто ты на самом деле?

Она отпустила мою руку и обняла себя за плечи, словно замерзла. Меня же впервые за все пребывание здесь согрели солнечные лучи.

— Я поглотила несметное количество душ. Я дочь тайны.

— А я сын.

Она рассмеялась:

— Ах так! А мы, случайно, не брат с сестрой?

Я пожал плечами:

— Не знаю.

Она бросила второй снежок и долго провожала его взглядом, пока он падал в сугроб далеко внизу.

— Давай бросим все это, Секенр.

— Давай.

Мы бросали снежки, пока оба не упали, задыхаясь и смеясь, как дети в конце изнурительной, но страшно веселой игры. Она взяла в руки последний снежок и, откусив от него, предложила мне.

Я покачал головой, и она запустила его вслед за остальными.

— И что теперь? — спросила она. Солнце низко склонилось к западу.

Она обвила меня рукой и притянула к себе.

— Ты гениальный ребенок, Секенр. Пришло время тебе стать мужчиной…

Она распахнула накидку, обнажив нормальное женское тело без каких-либо признаков деформации: изъянов, уродств и даже шрамов. Она стянула с меня одежду, и мы лежали рядом обнаженными на кровати из перьев, мужчина и женщина, покрытые потом и талым снегом, хотя тени уже удлинились и вечерний воздух стал заметно холоднее.

Какая-то часть меня недоумевала, что значит эта новая игра. Но другая часть знала. Потом ее лицо лежало в нескольких сантиметрах от моего, она нежно улыбалась, теребя мне волосы и гладя щеку.

— Этого мне недоставало больше всего, — сказала она.

— Секенр, — строго произнес отец внутри моего сознания.

— Тебе понравилось, отец? Это не напомнило тебе о маме?

— Секенр!..

— Доверься мне, отец. Я знаю, что делаю. — Но он не доверял мне, так что попытался захватить тело. Я воспротивился, отправив его обратно, и он залег на дне моего сознания, рассерженный и удивленный.

— Ты просто последний дурак! Ты подумал о последствиях своих поступков?

— А ты думал о последствиях своих, отец?

Пожирательница Птиц поцеловала меня в лоб.

— О чем ты думаешь, Секенр? Мне показалось, что твои мысли блуждают где-то далеко-далеко отсюда. — Ее рука пробежала по моей груди, животу и дальше вниз. Я задрожал.

Теперь мне все стало ясно. Все фрагменты мозаики-головоломки легли на свои места.

Я резко сел и взял в руки сумку с рукописью, лежавшую на моей одежде. Я никогда не рисковал оставлять ее вне зоны видимости.

— Что ты делаешь? — спросила она с искренним удивлением и беспокойством.

— Вот. Посмотри. — Я вынул листок с нарисованными птицами и поднял его так, чтобы его осветили лучи заходящего солнца. Краски запылали багрянцем, золотом, серебром. — Разве это не прекрасно? Это тебе. Подарок.

— Не надо, — сказала она, снова обняла меня и притянула к себе, заключив в кольцо ног.

Я действительно стал чародеем. Мысль о том, что я собираюсь сделать, не вызвала у меня слез, я не выдал себя ни звуком, ни выражением лица, ни взглядом, ни сменой ритма работы тела.

Я пожелал, чтобы крошечные птицы ожили и полетели по странице, лежавшей прямо на снегу. Я повелел им поглотить солнечный свет. Один раз я повернулся и мельком увидел пестрые фигурки, светящиеся, как угли, раздутые мехами. Пожирательница снова требовательно повернула мою голову к себе, подарив мне долгий страстный поцелуй.

Наконец я освободился из ее объятий. Сидя на ней сверху, я приподнялся на руках, глядя в ее непроницаемые глаза.

Я вспомнил, о чем говорил мертвец-библиотекарь перед тем, как покинуть этот мир. И прямо спросил Пожирательницу Птиц об этом. Вплоть до этого самого дня я не понимал, почему она правдиво отвечает на мои вопросы. Она задрожала, с силой вцепившись в мои плечи.

— Да, я привратница, — ответила она.

Меня сразу же зазнобило, но ветер, обдувавший мою голую спину, был тут совершенно не при чем.

— Мне пора, — сказал я. — Мне надо пройти через Ворота.

— Секенр, тебе известно, что это значит.

— Да. И мне очень жаль, что это ты.

— И мне тоже очень жаль тебя, Секенр. Ты заставил меня вспомнить вещи, о которых, мне казалось, я давно забыла. Я благодарна тебе за это. Действительно благодарна.

— При других обстоятельствах мы могли бы стать друзьями, — заметил я.

— А разве мы не можем оставаться ими какое-то время? Разве наша дружба должна прерваться именно теперь?

— Думаю, да.

— Глупости, Секенр. — Она притянула меня к себе, обхватила одной рукой за спину, а другой залезла мне между ног и прошептала на ухо:

— Мне придется бросить тебе вызов, Секенр.

— А мне — тебе. И я делаю это прямо сейчас. Я уверен, все остальные нас слышат.

С силой стиснув мои гениталии, она вцепилась мне в ухо зубами. Я сопротивлялся, пытаясь вырваться. Локтем я заехал ей в лицо. Она перекатилась, оказавшись сверху, и начала вдавливать меня в свою накидку из перьев, которая неожиданно сомкнулась надо мной, как вода, и я полетел во тьму между миллионами темных птиц, пронзительно кричавших человеческими голосами и кружившихся вокруг яростно бушующей массой из когтей и перьев.

Свернувшись клубком, я катался из стороны в сторону, пытаясь защитить лицо и промежность, а они выдирали мне волосы, царапая и расклевывая мне бока, спину, ягодицы, ноги.

Открыв глаза, я увидел Пожирательницу, стоявшую надо мной с распростертыми в воздухе руками, ее тело светилось колдовским светом, она произносила слова, которых я не мог понять.

Тут она обратилась ко мне, использовав внутренний голос:

— Прощай, Секенр. А может быть, здравствуй. Вскоре мы с тобой будем гораздо ближе, чем когда-либо прежде.

— Да, ты права! — прокричал я в ответ.

Наши разумы раскрылись навстречу друг другу. Она открылась мне, жадно устремившись к моей умирающей душе, чтобы вобрать ее в себя. Я уже чувствовал ее триумф, сменившийся беспокойством и наконец тревогой, когда в моем и в ее сознании последовательно возникли образы: другой свет, нарисованные на странице птицы, переполненные солнечным светом, поднимающийся с листа бумаги дым…

Она поняла. Но было слишком поздно. Как только пергамент загорелся, она дико закричала.

Мне не надо было узнавать ее истинное имя, я захватил ее сущность, когда создал имя «Пожирательница» с помощью кисти и ручки на бумаге, сымитировав одно-единственное изображение птички, которое она беззаботно нарисовала собственной рукой, не задумавшись о последствиях. Этого оказалось вполне достаточно.

Ее бледное тело горело, закипая, покрываясь пузырями, кожа лопалась и сползала, а она вцепилась в меня, снова сомкнув вокруг меня кольцо рук, и мы вдвоем покатились по снегу в окружении вьющихся над землей птиц — мы оба горели и кричали, она ругалась, бесконечно повторяя мое имя, а в самом конце начала просить меня, умоляя то ли о прощении, то ли о милосердии — не могу сказать.

Наконец я освободился из ее объятий и лежал один, замерзший, промокший и обожженный с головы до ног.

Я молча сел, открыв глаза. Пепел и перья посыпались вниз. Я сидел совершенно голым на снегу, черным от трупиков обгоревших мертвых птиц.

Левое ухо болело сильнее всего. Я потрогал его — пальцы окрасились кровью. Она откусила мне часть уха.

И вновь первым делом я вспомнил о своей рукописи. Я принялся неловко шарить вокруг, роясь в обгоревших лохмотьях, оставшихся от моей одежды, отбрасывая птичьи трупики в сторону и, найдя сумку, вцепился в нее обеими руками.

Я долго сидел, дрожа, откашливаясь и отплевываясь от забивших мне нос и горло пепла и перьев. Прошло еще много времени, прежде чем я решился повернуться в ту сторону, где лежала Пожирательница Птиц — ее тело обгорело и невероятным образом съежилось. Протянув руку, я тронул ее за плечо, и кожа сползла, обнажив мерзкое красноватое месиво.

— С-секенр… — с присвистом прошипела она изменившимся до неузнаваемости голосом. Кожа на ее лице потрескалась, местами обнажив череп. — Я счастлива… что буду с тобой… мы ведь оба хотели этого, да?

— Я надеюсь, ты освободишься от страха, — ответил я.

Из ее провалившегося рта поднимался дым. В горле что-то захрипело и забулькало.

Она умерла и стала частью меня, присоединившись к обществу Ваштэма, Тально, Бальредона и Лекканут-На, и тогда я понял и вспомнил — она видела мир глазами миллионов птиц, и душа ее парила в небе; я вспомнил и времена до того, как ее поразила бацилла магии, когда ей было сорок три года, ее звали Джульна Тармина и она жила в Кадисфоне высоко в горах неподалеку от истоков Великой Реки. Муж ее умер, дети выросли и ушли из дома, и она начала заводить себе любовников из самых смазливых мальчиков. Я напомнил ей последнего из них. Того самого, которого захотел чародей. Но у чародея была привычка съедать своих любовников — и мужчин и женщин — после того, как он получал от них все, что хотел; так он поступил и на этот раз.

О том, что произошло потом, я уже слышал, но теперь я делил с ней эти воспоминания, переживая все заново.

Чародея звали Регнато Барат, и его воспоминания тоже стали моими, так как он жил в сознании Джульны. Регнато Барат довел насилие и каннибализм до уровня истинной магии и стал в ней признанным мастером — он был очень силен. Теперь же он атаковал меня бесконечной чередой подробных до малейших деталей воспоминаний о своих любовных похождениях.

Я призвал всех остальных помочь мне запереть его в той же ментальной темнице, где уже пребывала Кареда-Раза, чародейка увечий и боли. Ну и превосходная парочка получилась из них! Надолго замолчав, они продолжили свое существование где-то глубоко внутри меня, и я сморщился от брезгливости, словно меня пачкало их присутствие.

Тут отец решил воспользоваться моим голосом и заговорил вслух:

— Должен признать, проделано мастерски.

И снова я был изувечен, обожжен, с головы до ног вымазан собственной кровью и с трудом держался на ногах. Руки и ноги сплошь покрылись ожогами, большая часть волос была выдрана. Вдобавок я потерял и часть уха.

— Правда?

— Я же сказал, мастерски.

С трудом заставив себя встать на четвереньки, я пополз по снегу в поисках одежды, а потом вновь сел, пытаясь втиснуться в то, что осталось от моих штанов, единственного сапога и, тяжелой шубы. Ни малейших следов рубашки я так и не нашел. Одетый таким образом, с плотно зажатой под мышкой сумкой я вцепился в скалу, чтобы встать на ноги, и поплелся обратно во Дворец Чародеев.

Я позволил отцу вести меня. На время он завладел телом, но лишь для того, чтобы пройти по многочисленным залам и коридорам. Я бы вернулся в свою комнату в башне, чтобы забрать остатки своего багажа — вторую сумку с запасной одеждой, но он, не задерживаясь, направился прямо в просторный зал с магическими зеркалами.

Я получил право покинуть Школу Теней, но был настолько измотан, что попросту забыл, где находится выход. Отец прекратил контролировать тело, и я проходил одно зеркало за другим, отражаясь вновь и вновь. Впервые за долгое время я вспомнил о Тике, вечно дразнившей меня из-за моего внешнего вида, и мне стало интересно, что бы она теперь обо мне сказала. С удивившей даже меня самого отстраненностью я обнаружил, что у меня практически не осталось ресниц. Что ж, возможно, они снова отрастут — а может быть, и нет. Таков путь чародея — путь к шрамам, увечьям, к изуродованному, искалеченному телу, да и духу тоже.

Отец шел рядом со мной — в зеркалах — а с ним были Тально, Бальредон и все остальные. Фигура Лекканут-На, тащившейся за нами подобно грозовой туче, заполнила одно из зеркал целиком.

Там отразились и многие другие, которых я не знал в лицо, даже гнусный Регнато Барат, коренастый бледный мужчина с буйно вьющимися волосами и спутанной бородой. Он смотрел на меня из мрака, словно с другого конца длиннющего туннеля. Через несколько мгновений рядом с ним появилась и Кареда-Раза.

Я подошел к тому месту, где зеркала образовывали полукруг. Прямо передо мной, отразившись в них, застыли в ожидании все мои вторые «я», и на миг, где-то вдали у них за спиной возникло еще бесчисленное множество фигур чародеев и чародеек, воздевших руки, чтобы поприветствовать и попрощаться со своим собратом, сдавшим выпускной экзамен в Школе Теней.

— Иди сюда, Секенр, — позвал отец из-за стекла.

Я подошел к зеркалу, в котором отражался он один. Он отошел в сторону, исчезнув из поля зрения. Передо мной предстал очень знакомый кабинет в моем доме, старая отцовская мастерская с ее полками, забитыми книгами и бутылками, и кушеткой, на которой он умер, озаренная светом неподвижного пламени, бахромой повисшего в дверном проеме.

Высунув руку из зеркала, словно из-за угла, он ухватил меня за шубу.

— Больше медлить нельзя, — бросил он. — Мы должны закончить начатое.

Он рывком протащил меня сквозь зеркало.

Глава 16 БОГ ЧАРОДЕЕВ

Противостоять притяжению кушетки не было сил. Мое тело страстно делало лишь одного — завалиться на мягкую постель. Я замерз и умирал от голода — сплошная масса из ран, синяков и ожогов, едва ли способная держаться на ногах.

Но больше медлить было нельзя. Отец мог и не напоминать мне об этом. Мне было прекрасно известно, что вскоре каждый чародей в мире узнает о том, что я сделал и что намереваюсь сделать. Школа Теней разошлет сигнал тревоги — мысль об этом неизбежно посетит чародеев в их снах и видениях. Как только я приближусь к своей цели, остальные уверятся в том, о чем, без сомнения, подозревали — Ваштэм вернулся в Невидимую Ложу и во второй раз получил ее диплом. Промедлить сейчас — значит, потерять все.

Я осторожно положил сумку на кушетку и со вздохом отошел от нее.

Атаки начались сразу же. Дом дрожал и трещал, крича на множество разных голосов. Поднялся свистящий визгливый ветер, хлопавший ставнями, рыскавший по стене, а затем нашедший лазейку и ворвавшийся в дом подобно воздушному змею. Пыль и бумаги, поднявшись в воздух, закружились по кабинету. Две-три книги и подсвечник свалились с полок.

Я сотворил знак, и ветер стих.

В коридоре с грохотом упало тяжелое бревно. Я почувствовал запах дыма и почувствовал жар от вновь разгоревшегося пламени.

Еще один магический знак заставил огонь замедлить свое разрушительное дело, но он не замер окончательно и продолжал пульсировать, так что мне казалось, будто я оказался в сердце гигантского зверя.

Я лихорадочно рылся в отцовском столе, сваливая на пол чертежи и рисунки. Какая-то полупрозрачная уродливая тварь с визгом проскользнула у меня между ног, скрывшись во мраке.

— Секенр! Прекрати! Что ты делаешь!

Голоса внутри меня зазвучали громче, чем мои собственные мысли.

Я в изумлении обернулся. В дверях стоял полуразложившийся труп, речной ил капал со спутанных прядей его длинных волос и оставшихся от одежды лохмотьев, и весь он с головы до ног был разрисован — да, здесь уместно именно это слово — безмолвным пламенем, подобно заглавной букве с эффектным золотым обрамлением.

Один из тех, кто живет внутри меня, возможно, и я сам, прекрасно знал этого человека, знал, что он был мне гораздо ближе, чем просто друг…

Но кто-то другой — отец, не ты ли сделал это? — взмахнул моей рукой и заговорил моим голосом, вновь заставив время пойти своим чередом: пламя, лишь на мгновение с ревом и шипением рванувшееся вверх, сожгло оживший труп, и вскоре он уже лежал на полу мастерской грудой дымящихся костей. Задыхаясь и кашляя от густого черного дыма, я вновь погрузил пламя в сон. Но я чувствовал, что время убегает от меня, утекая, как песок между пальцами. И я не имел понятия, долго ли продержится это заклятье…

Воспоминания о голосе трупа, об ощущение необычной близости между нами, заставили меня содрогнуться от боли. Мне пришлось сесть — ноги не слушались. Я опустился на отцовский стул и секунду-другую сидел за столом, положив голову на руки.

Какая-то часть меня была подсознательно уверена — я убил собственную мать. Вторая не соглашалась: нет, это безумие, это невозможно. Мы с ней расстались далеко отсюда, в Стране Мертвых, откуда никогда не возвращался никто, кроме чародея.

Это была очередная ловушка, расставленная для меня неизвестным врагом. Мне надо было избежать ее, и я поступил именно так, как и должен был поступить чародей. Отец внутри меня хранил загадочное молчание.

Перерыв бумаги на столе, я наконец нашел то, что искал: зеленый камень со множеством граней размером с утиное яйцо.

С трудом поднявшись на ноги, я прошелся по комнате, прихрамывая в своем единственном сапоге. В раздражении я стащил его с ноги. Тяжелая шуба сильно давила на плечи, натирая кожу. Я сбросил ее, оставшись полуголым на жутком холоде, а потом вытряхнул еще пару мертвых птиц из лохмотьев, когда-то бывших моими штанами.

Зажав камень в ладонях, я переступил через дымящийся труп и вышел в коридор, где столкнулся с одним из крокодилоподобных эватимов, но чудовище просто зашипело, попятившись от меня, его хвост бил из стороны в сторону, а непроницаемые глаза светились, как догорающие угли.

Грудь заложило. Дышал я с трудом, на морозе горло опять воспалилось, хотя подмышки были липкими и мокрыми от пота. Не в силах сдержать дрожь, я несколько раз едва не уронил камень, пока ковылял, цепляясь за стены и обходя застывшие языки молчаливого пламени.

— Секенр, иди сюда, поиграй со мной! — раздался голос моей сестры. Я не обратил на него никакого внимания.

— Секенр, я вернулся, чтобы снова взять тебя в ученики. Пойдем, продолжим наши занятия. — На моем пути стоял Велахронос, мой старый учитель. Я прошел сквозь него, и он взорвался, лопнув, как мыльный пузырь. В последнее мгновение я увидел рану, от которой он умер, она зияла у него в горле, как второй рот.

Что-то страшно тяжелое грохнулось у меня за спиной на пол в дальнем конце коридора. Я повернулся посмотреть, что это было: темный мешок или практически бесформенное тело, с трудом волоча себя по полу — или его волокли? — скрылось за углом и исчезло из поля зрения. Там, где оно проползало, вспыхивало и гасло пламя.

Добравшись до своей спальни, я распахнул дверь. Там все осталось по-прежнему: гигантская деревянная стрела торчала из искореженной кровати, пол был завален мусором и обломками, письменный стол — на том же месте, куда я его поставил, когда был здесь в последний раз.

Тщательно закрепив камень в чернильнице, я поволок письменный стол к окну.

Распахнув ставни и облокотившись на столешницу, я выглянул наружу с голой грудью, попав под ледяную струю метели. Что-то размером с мою вытянутую руку пролетело перед моим лицом, выкрикивая мое имя. Я смел его коротким быстрым жестом, и оно взорвалось в огне.

Снаружи в полуночной тьме ветер завывал в скалах, разговаривая на разные голоса, которые я почти начал различать. Над головой по небу неслись обрывки облаков, временами закрывавшие звезды и ущербную луну. От одной стороны горизонта до другой бешено пылало северное сияние.

Что-то зашуршало внизу, прямо подо мной. Я опустил взгляд и увидел, как снежная лавина потоком обвивает дом. Каким-то подсознательным чувством я понял, что это вовсе не лавина, а живая змея изо льда, обвивавшаяся вокруг дома вновь и вновь и с каждым витком набиравшая все большую силу. Ее громадная голова, как лодка плавала на снежной поверхности, непроницаемые темные глаза горели.

Вдоль скал, как на поклонение Титанам Теней, собралось множество чародеев, стоявших в ожидании с факелами и лампами в руках.

Я протянул руку и дотронулся до двух граней камня в чернильнице.

— Когда ты по-настоящему научишься им пользоваться, — прозвучал голос отца в моем сознании, — тебе не нужно будет даже до него дотрагиваться. Достаточно будет просто подумать об этом.

Я это знал. Непонятно было лишь, почему он вздумал поучать меня в такой момент.

Убрав пальцы, я посмотрел на камень. Две грани горели так ярко, что мне пришлось отвести взгляд.

Вершина горы исчезла из вида. Израненный дом, полный застывшего огня, утыканный стрелами, отягощенный живущими в нем призраками, выполняя мою волю, поковылял сквозь пространство и время, скрипя, жалуясь и протестуя каждым бревном, каждой доской. Я слышал, как что-то с грохотом рушится, словно ломаются стены всех комнат. Возможно, так оно и было. Но прерваться, чтобы выяснить это, я не мог — я стоял, как капитан корабля на мостике, и смотрел в море тьмы, раздираемое вспышками северного сияния.

Когда пот высох у меня на боках, я задрожал еще сильнее, но холод заметно ослабел. Северное сияние наконец погасло, солнце медленно поднималось у меня над головой, вдоль горизонта, словно кто-то разлил бледно-голубую и оранжевую краску; и я вновь увидел Великую Реку из какого-то совершенно нового, места на ее извилистом берегу.

Воздух потеплел, и стало удивительно приятно. Перегнувшись через стол, я лег на подоконник, наслаждаясь утренним ветерком, обдувающим мне лицо.

Я знал, что задерживаться здесь нельзя. Но все же перед тем, как вновь коснуться камня, я спустил из окна на веревке ведро, чтобы зачерпнуть воды, и помылся, стоя голым на полу посредине комнаты. Наскоро вытеревшись смятым одеялом, я надел свободную тунику до коленей — единственное, что я мог носить, не страдая от боли. Плечи и руки, обгоревшие сильнее всего, уже начали облезать, каждое движение причиняло нестерпимые муки.

Я мог прерваться всего на несколько минут. Отец изнутри распекал меня на все лады за то, что я трачу время на подобные глупости. Не обращая на него внимания, я быстро подстриг волосы, чтобы они не падали на глаза, и обвязал свой воспаленный лоб полоской ткани.

Я по-прежнему отчаянно мечтал об отдыхе, но просто не мог себе этого позволить.

Я заставил себя вернуться к окну и снова лег на стол.

— Знаешь, Секенр, твои подозрения, скорее всего, обоснованы. Истинная каллиграфия твоей магии заключается не в буквах, написанных чернилами на бумаге, а в шрамах и ожогах на твоем теле.

— Возможно, — вот все, что я смог ответить ему. Я сделал это вслух.

— Правда, — продолжал отец внутри меня. — Подобно многим другим чародеям, ты отмечен, изменен благодаря своим приключением. А может быть, книга о Секенре пишется и сейчас, но не чернилами, а шрамами.

— Так что кто-нибудь может запросто выбраковать меня из библиотеки чародеев? Нет, отец, мне кажется, это не так. Слишком просто.

— В конце концов подобные мелочи не имеют значения.

— Для меня имеют.

Черные орлы кружили в небе, каркая, как вороны.

Я снова дотронулся до камня, и вид за окном изменился — там все погрузилось во тьму с мерцающими вдали огнями.

Дом передвигался, волоча себя, как гигантский паук, половина ног у которого сломана. Небо снова просветлело. Доски у меня под ногами вздыбились, готовые лопнуть. Стол завалился, но, падая на пол, я по-прежнему крепко сжимал камень в руках. Какой-то миг я лежал неподвижно, прислуживаясь, как дом встает на неровной поверхности. Надо мной, на верхних этажах, ломая мебель, валились тяжелые бревна. Пыль и щепки дождем посыпались мне в лицо. Откашлявшись, я вытер лицо свободной рукой.

На этот раз я не стал возиться со столом, а просто встал у окна с камнем в руках. Я смотрел на Город-в-Дельте, видел, как имперская галера разворачивается в моем направлении, ее поднятые паруса украшали изображения орла и крокодила: смерть и в воздухе, и в воде.

Вновь и вновь я касался зеленого камня, и дом побывал во многих странах. Один раз я оказался даже в Стране Тростников, в том месте, которому еще предстояло стать моим родным Городом Тростников, но передо мной предстал лишь лабиринт из деревянных лачуг под тростниковыми крышами на сваях и две обветшалые полуразвалившиеся пристани. Большой корабль стоял там на якоре, развевая по ветру многочисленные флаги с совами — символикой какого-то давно забытого местного царька.

Я видел перед собой сцены из отдаленного прошлого, за много веков до моего рождения, задолго до того, как Сестобаст Первый присоединил Страну Тростников к Гегемонии Дельты.

— Двигайся в том же направлении, — раздался в моем разуме голос отца. — Ты прекрасно знаешь, куда мы должны попасть.

— Да, знаю, — ответил я вслух.

Сцены за окном менялись с такой быстротой, что, казалось, невидимый великан перелистывает страницы гигантской книги с картинками: холмистые речные берега; горы с заснеженными вершинами, между которыми парили черные орлы; бесконечный лес, окрашенный в алые и золотые тона удивительной северной осени; и длительное время — лишь насквозь продуваемая ветрами пустыня — безликое море песка.

Мышцы затекли, мне надоело опираться на подоконник, я принес кресло и теперь сидел у окна с камнем на коленях, постоянно пробегая пальцами по его отшлифованным граням. Пол слегка покачивался, как палуба корабля на спокойной реке.

Постепенно я начал клевать носом. Несколько раз вздрогнув и рывком подняв голову, чтобы не упасть, я понял, что больше не в силах терпеть.

Мне просто необходимо было немного поспать. Отправив дом далеко во тьму, я на много часов провалился в беспамятство. Я спал, облокотившись на подлокотник кресла, но, пока тело отдыхало, мозг продолжал бодрствовать. Да, сон для чародея — время размышлений.

Мне снилось, что я сижу за письменным столом и работаю, работаю, работаю, постоянно макаю ручки в чернила разных цветов, промокаю написанные страницы, подтираю свои помарки и снова пишу, пока наконец, сконцентрировавшись, не понимаю, что все мое повествование можно свести к одной единственной написанной на бумаге букве.

Как говорил отец, лишь чародею-ученику нужны сложные приспособления. Обладай я достаточными навыками работы с камнем, мне надо было бы только подумать, чтобы он заработал. В период младенчества моей магии я написал целую книгу о своей жизни, чтобы найти себя и определить свое место в жизни, чтобы защитить Секенра от опасности, и оказалось, что слабый, едва ощутимый резонанс, возникший от слов, орнаментов и иллюстраций значит больше, чем все части моей книги вместе взятые.

Истинное значение книги заключалось не в том, о чем говорилось в ней, а в том, чем она была. В том, кем я был и кем я стал, пока создавал ее. Одна единственная буква.

Во сне я четко вывел ее черными чернилами самой обычной ручкой, букву тчод, которая есть и в алфавите Дельты, и в алфавите Страны Тростников, но неизвестна варварам — буква иксообразной формы с точкой в верхнем треугольнике — головой крошечной фигурки с расставленными ногами и простертыми вверх руками.

Ее называют и Танцующей,и Умоляющей, — есть у нее и множество других прозвищ. У буквы тчод много значений — она означает и длительное ожидание, и быстрое завершение задуманного, и сожаление, и тихую радость, и победу, которая станет очевидной лишь в будущем. Так много слов содержит тчод, что для их перечисления потребовалась бы отдельная книга.

Только тчод. В ней заключается суть Секенра.

Очнувшись от сна, я с удивлением обнаружил, что уже не сижу в кресле, а стою перед письменным столом. Но пока ничего не писал. Ручка и бумага лежали наготове.

Изобразив тчод, я дул на нее до тех пор, пока чернила не высохли, а потом аккуратно сложил бумагу, не перегнув букву ни в одном месте. Затем я, с зажатой между ладонями бумагой, сел в кресло перед темным окном — за спиной у меня приглушенно светилось пламя, и мне приснился сон о ярко сияющем бесцветном огне.

Когда я проснулся в следующий раз, надо мной стоял отец, только что материализовавшийся из дыма. Сквозь него я видел окно, за которым не было ничего, кроме хмурого серого неба.

— Вставай, — сказал он. — Мы на месте.

Но встал я не сразу. Я еще посидел, успокаиваясь и приводя в порядок свои мысли, и с удивлением обнаружил, что больше не испытываю боли и что на мне надета серебряная маска Луны, а на коленях лежит отцовский меч.

Я встал и поднял меч, чтобы получше рассмотреть его в неровном лунном свете. Оружие казалось живым — каждый фрагмент тонкой серебряной инкрустации, каждый штрих чернения и резьбы, каждая буква надписи светились собственным внутренним светом. Меч я взял в правую руку, а лист бумаги с тчод— в левую. Ножен у меня не было. Я оглянулся вокруг в поисках зеленого камня, но понял, что он мне больше не понадобится.

— Пойдем, — голос отца едва не срывался от возбуждения. — Пойдем со мной. Да. Сейчас. Я хочу рассказать тебе последнюю историю о Мальчике-Цапле. Я расскажу ее тебе по дороге. Быстрее! Быс-тре-е!!!

Он потянулся ко мне, чтобы взять меня за руку, но его рука из дыма просто прошла сквозь мою.

Я последовал за ним, обходя кучи мусора там, где обвалился потолок или вздыбился и разъехался пол. Дом погрузился в молчание: не было слышно ни единого звука, кроме поскрипывания и потрескивания деревянных опор.

В кухне дверцы буфетов оказались распахнутыми настежь, а пол был по колено завален черепками. Я быстро шел между ними босиком, не вспоминая о туфлях — я знал, что наше путешествие обязательно будет связано с магией: мне придется идти по воде, по воздуху или сквозь огонь, а их должна касаться живая плоть.

Крыльцо снаружи попросту исчезло — скорее всего, оно отломилось во время нашего путешествия и осталось где-то позади. Мы с отцом спустились на безликую равнину, сплошь покрытую пылью. Я задержался на мгновение, чтобы оглядеться, но во всех направлениях, куда бы я ни смотрел, было лишь полное запустенье. Даже воздух здесь был мертвым — в нем совсем не чувствовалось запахов: ни запаха ила, ни запаха цветов, ни запаха дыма. Земля, на которой я стоял, не ощущалась совсем, словно ноги у меня онемели.

— Что это за место? — спросил я. — Кажется, здесь никогда не было и не будет жизни.

— Нет, сын, будет. Обязательно будет. Это наш родной мир, Земля, но в Начале Времен, до Созидания, до того, как на нее сойти боги. Представь себе.

— Зачем мы здесь?

Его походка изменилась — стала нервной, шаг удлинился, одежда из дыма развевалась на нем, словно его обдувал ветер. Я с трудом поспевал за ним. Один раз он оглянулся, и я увидел его лицо. На нем снова была серебряная маска, такая же, как и на мне.

— Я думал, тебе прекрасно известно, зачем мы здесь, — прокричал он. — Да! Да! Ты уже бывал в этом месте, хотя добирался сюда совсем другим путем. Мы пройдем еще немного, и ты узнаешь его.

Тяжело дыша, я старался идти с ним в ногу. Один раз я обернулся и обнаружил, что дом исчез — слишком быстро, как мне показалось, превратившись в черную точку на горизонте. Больше, чем когда-либо, он походил на черного искалеченного паука, ползущего вдали — таких пауков мы часто находим мертвыми и высохшими в пыли на подоконнике.

Мы шли много часов, а может быть, дней. У меня не было никакой возможности определить это, но я не ощущал ни усталости, ни холода, ни голода, ни жажды, ни даже земли под ногами. Лишь серебряный меч в правой руке, лист бумаги — в левой и маска были для меня реальными в этом пустынном мире.

По горизонту разлился свет, словно медленно всходило солнце.

— Там. Смотри, — сказал отец, указывая вперед.

Я не заметил ничего, кроме света, о чем и сообщил ему, но он не стал возражать и не пустился в объяснения. Хотя, пока мы шли, он становился все более и более словоохотливым.

— Этот меч, мой меч… Ах, самое смешное заключается в том, что для чародея этот меч должен быть невидимым. Оружие Рыцаря Инквизиции, он несовместим с черной магией. Тебе это известно, сын. Орудие, освященное Девятью Праведными Богами и созданное для бесконечной борьбы человечества против зла, ночных кошмаров, против тьмы, хаоса, Титанов Тени, а также и против нас с тобой, Секенр. Он закален в крови умирающих чародеев, им были убиты многие из них; пораженные его лезвием, они действительно умирали, находя свою смерть, а не вселяясь в своего убийцу. Рыцарь Инквизиции посвящает свою жизнь тому, чтобы очистить мир от таких, как мы с тобой, Секенр, уничтожить все зло. Ну и ну. По-моему, все это ужасно, ужасно смешно.

Я взвесил меч в руке.

— Не понимаю. Я прекрасно вижу его. Так же, как и ты.

Словно нетерпеливый ребенок, он мчался передо мной; неожиданно развернувшись, он побежал задом наперед, лицом ко мне, и его серебряная маска прыгала вверх-вниз. За его спиной сияние на горизонте становилось все сильнее, восходящее солнце обрамляло его своими лучами, так что казалось, будто он горит.

— Инквизиция, — повторил он. — Ах! Когда я считал, что могу отказаться от черной магии, я стал Рыцарем Инквизиции. А когда решил, что могу отказаться от праведной жизни, вновь с головой погрузился в магию. Но и то, и другое было лишь средством для достижения великой цели. Таким образом я сохранил в себе многое и от мага, и от рыцаря. Как и ты. Теперь-то ты понимаешь это, да, Секенр? Ладно, неважно. А вот и окончание истории Мальчика-Цапли. К чему привели все его предыдущие приключения? Много лет он скитался среди птиц, притворяясь птицей, но каждое утро, когда остальные птицы улетали, он оставался один и, стоя по колено в грязи, неуклюже размахивал руками. Он бродил и среди людей, но нигде не задержался надолго, не полюбил ни одной женщины и не служил ни одному царю. Он был страшно одинок. Но однажды, — возможно, во сне, — такова была его судьба или воля какого-то бога, — он забрел в сокрытую пещеру с истинным огнем и переродился в нем, как поломанное лезвие меча, которое плавят и выковывают заново. Он стал кем-то или чем-то, что не было ни мальчиком, ни цаплей, но чем-то большим, чем то и другое-его двойственная натура впервые обрела целостность. Таким образом он стал уникальным, и хотя остался по-прежнему одинок, одиночество перестало тяготить его — все печали и сожаления остались в прошлом, так как теперь он владел всей Вселенной, которая была внутри его разума, а больше ему ничего не было нужно…

Яркий свет поднялся высоко над горизонтом, откуда сыпались искры, виднелись вспышки взрывов. Я устало тащился все дальше и дальше. Отец трусил задом наперед прямо передо мной.

Наконец поднялось солнце, и его диск был лицом Мужчины, таким ярким, что на него невозможно было смотреть. Слезы выступили у меня на глазах, и я отвернулся, прикрыв лицо рукой, в которой держал меч.

Солнце заговорило на языке богов, который невозможно ни записать, ни передать хотя бы приблизительно, для простого смертного нереально даже запомнить хоть одно его слово. Но самое важное заключалось в том, что с этим восходом начало свой отсчет Время: часы, минуты, секунды полились в пустой песчаный мир, как вино из кувшина. В пустоте и в свете вот-вот должны были зародиться и сами боги — мы с отцом попали в святую святых. Тайком, как воры, мы пробрались в Акимшэ.

Отец больше не мог поддерживать свою туманную форму, и теперь снова существовал лишь внутри моего разума.

— Но ты так и не рассказал мне, — уточнил я, — был ли Мальчик-Цапля счастлив после того, как переродился?

Отец заговорил моим голосом, он хрипел, так как в горле у меня пересохло от жары и пыли:

— Теперь он стал частью наших снов. Многие чародеи его знают. Он шепчет им в ночи. Я сам неоднократно вел с ним длинные серьезные разговоры, но он так никогда и не заговаривал о счастье.

— Правда? Так никогда и не говорил?

— Никогда. Правда, он никогда не упоминал и о том, что несчастлив.

Невозможно с полной достоверностью восстановить, то что произошло после этого. Но я все же попытаюсь…

Глаза не видели, уши не слышали, а мозг отказывался воспринимать действительность…

Мы с отцом стали свидетелями рождения богов, там, в Начале Времен, в первый день существования мира. Я спустился в долину невообразимо яркого огня, вокруг меня струились потоки лавы, а расплавленные камни пузырились у меня под ногами. Но я не обгорел, пока шел по бесконечному склону, пока пересекал реку огня. Мой путь неожиданно оказался легким — усилий от меня практически не требовалось, боли я не чувствовал — просто я сфокусировал свои мысли на тчод и разгадке ее тайн.

Мы достигли места, о котором грезил отец — это было кульминацией его трудов, его исканий — и которое он называл Сердцем Леса. В действительности же у него не было названия — просто больше никто не побывал там и не дал ему имени.

Самое сердце Вселенной, где пламя состоит из миллиардов солнц и миров…

Здесь глазницы моей маски заплакали слезами из расплавленного серебра…

Здесь, с вершины скалы, я осмотрелся, пользуясь не человеческим, а магическим зрением, заглянул за озеро белого огня и постепенно понял, что горный хребет — это позвоночник бога, окружающие скалы — его ребра, что из поднимающегося дыма и растекающейся, брызжущей лавы рождается божественная плоть. Земля содрогнулась, и я был выброшен в воздух, словно пепел из топки, когда части скелета начали соединяться: кости занимали места в суставах, мышцы медленно нарастали на них, словно лепестки невообразимо громадного, огненного цветка собирались обратно в бутон, слой за слоем, образуя единое тело и лицо, на которое я не осмелился поднять взгляда.

Я увидел Сюрат-Кемада, поднимавшегося из огня и дыма небес, громадного крокодила, извергавшего из своего рта звезды.

— Секенр, слушай меня, — произнес голос отца у меня в голове, а потом кто-то оборвал его. Все мои вторые «я» уже проснулись и отчаянно боролись между собой. Я не обратил на них внимания, сосредоточившись на собственной цели. Я почувствовал, как отец отстраняет Орканра и каннибала Регнато Барата. Остальные окружили его, как волки, попавшие в яму и отчаянно дерущиеся за место поближе к ее краю.

Свет сменился тьмой столь внезапно, словно на небе резко захлопнулась обложка гигантской книги. Не замедляя шага, я продолжал свой путь сквозь абсолютный мрак недоступной для описания языком простых смертных святыни Акимшэ. Наконец появилось свечение, оно исходило от отцовского дома, который, казалось, горел — пламя вырывалось из всех окон, не трогая здания снаружи.

Я вошел в дом. Во всех комнатах было светло, как днем — уже все стены были охвачены неподвижным пламенем. Отцовский кабинет приветствовал меня слабыми криками, крошечные темные создания в бутылках с глухим стуком бились об их стенки.

Тело захватил Ваштэм, отшвырнувший Секенра в сторону и с триумфом возвратившийся в свою лабораторию, в свой храм, святая святых, трепеща в предвкушении окончания всех своих трудов, всех своих страданий, всех своих предательств, кровавой цепи бесконечных убийств.

Все было направлено только на это. В течение многих веков он жил, трудился, страдал и даже умирал в ожидании наступающего теперь будущего. Именно этого мгновения.

Он открыл дверь в комнату Секенра, окинул взглядом опрокинутый стол, сломанную кровать, кучи мусора, обломков и застывшее пламя. В кресле у окна сидела спящая фигура в белой мантии и серебряной маске, но без меча и сложенной бумаги в слабо светящихся руках.

Ваштэм, мой отец, высоко поднял меч, собираясь нанести удар. Но его рука дрожала. Он колебался.

— Отец, что ты делаешь? — закричал я внутри него.

— То, что я всегда намеревался сделать, — ответил он мальчишеским голосом, и этот голос тоже дрожал, едва не срываясь. — Секенр, я с самого начала не хотел, чтобы ты участвовал во всем этом. Моим инструментом должна была стать твоя сестра, а не ты. Но все получилось по-другому.

Фигура в кресле, внезапно проснувшись, в испуге подняла голову. Маска упала с нее, обнажив вылепленное из пламени лицо, огненная плоть отходила от него слой за слоем, как лепестки раскрывающегося цветка, черты его — если такие и были, — постоянно расплывались, и оно горело все ярче и ярче. Вначале, всего лишь мгновение, это было лицо Ваштэма, затем — моей матери, затем — Хамакины и многих-многих других знакомых и незнакомых мне людей, зверей, чудовищ и демонов, и все эти лица мерцали, расплываясь и меняя форму так быстро, что глазу трудно было проследить за этим.

Голем тупо повернулся в мою сторону — пустышка, создание, не способное ни мыслить, ни чувствовать. Громовым голосом он забормотал какие-то бессмысленные слова. Дом содрогнулся, как корабль в бурном море.

Горящее лицо было моим собственным.

Отец в последний раз поднял меч.

И я, Секенр, чародей и убийца чародеев, смело вошел в его разум и перехватил контроль над телом, словно поводья, которыми управляют лошадью.

Он закричал моим голосом и попытался нанести ответный удар, уронив и меч, и сложенный лист на пол, но я снова был Секенром, это я катался по полу, беспорядочно молотя руками и ногами, пока Ваштэм, Тально, Бальредон, Лекканут-На и все остальные сражались внутри меня и со мной и друг с другом — даже отца я стал ощущать значительно слабее, когда он включился в драку. Я задыхался. Борясь со слабостью, я с трудом поднялся на ноги, но все тело свело судорогой, снова свалившей меня на пол. Очертания предметов потеряли четкость, комната поплыла перед глазами, погрузилась во тьму, и пока ко мне не вернулась способность видеть, они кричали, дрались у меня в голове, используя магию друг против друга. Белое пламя с шипением и треском вырывалось из моих ладоней. Изо рта шел дым.

— Секенр! Не стой на моем пути! Позволь мне убить его! Убей бога и станешь богом! Ты тоже станешь частью его. Обещаю!

Стиснув зубы, я продолжал бороться за контроль над телом. Теперь я сам был чародеем, а не перчаткой, которую надевает другой чародей. Я вцепился в свое истинное «я», повторяя формулы заклятий, выученные мной в Школе Теней — не то чтобы они были особенно нужны мне сейчас, просто я использовал их, чтобы сконцентрироваться, чтобы ввести всех остальных в заблуждение…

В этот момент я почувствовал невообразимое искушение магией, гораздо более сильное, чем когда-либо прежде. Я был точно таким же, как отец. Это было ужасно смешно и до смешного ужасно, так что я не смог сдержать ни хриплого смеха, ни судорожных всхлипываний.

Я умудрился сесть. Нагнувшись за упавшей на пол бумагой, я поднял ее высоко над головой, так, чтобы ее увидело божественное создание.

— Я пришел, — заявил я. — Смотри.

Я считал, что в букве тчод заключена громадная магическая сила, вполне достаточная, чтобы подчинить безмозглого бога.

Но он взял у меня листок и обжог мне руку своим прикосновением — мой рукав загорелся, листок бумаги тоже исчез во вспышке пламени, полетел пепел и лишь сияющая буква тчод, написанная ярким светом, осталась плавать в воздухе.

— Секенр! Сделай то, что ты должен сделать!

— А что я должен сделать, отец? Я не помню.

— Помнишь, помнишь, Секенр, — неожиданно оживилась Лекканут-На. — Мы все помним. Но именно я могу помочь тебе. Ведь мы друзья, правда?

В тот же момент я понял, что она больше не была мне другом, впрочем, как и остальные.

Кареда-Раза, чародейка, повелевавшая болью, сориентировалась в ситуации лучше всех нас вместе взятых. Она просто лишила силы часть моего заклятья, отбросив его, как мантию.

Мое тело больше не было защищено от огня Акимшэ.

Теперь я сам кричал, катаясь по полу, моя одежда загорелась в тот же миг, кровь зашипела, кожа покрылась пузырями, загоревшись, как факел. Я кричал в бесконечной агонии от беспощадной боли, агонии, которая никогда не кончится.

Я вспомнил трех горящих женщин, наставниц и жертв Тально…

Больше я ни о чем думать не мог…

Кареда-Раза питала свои силы, жадно поглощая боль, все виды боли, любую боль, даже свою собственную; теперь она получала удовольствие от моих страданий, хотя они стали и ее страданиями — она захватила тело и поднялась на ноги, голая, обрамленная пламенем, с мечом в руке, наступая на новорожденного бога, который в страхе инстинктивно пятился от нее.

Я закричал внутри Кареды-Разы, обращаясь не к ней, а к отцу, и предлагая нам объединить свои силы.

Вдвоем мы были много сильнее любого из всех остальных. Изменившееся соотношения сил на миг застало Кареду-Разу врасплох, всего лишь на миг.

Но именно этого мига хватило отцу, чтобы выхватить меч и вонзить его мне в сердце.

Закричав в ужасе и в изумлении, я упал на колени. Кареда-Раза вопила от ярости.

Крови не было. Огонь продолжал гореть на моем теле. Я стоял на коленях на полу посреди комнаты, полностью обнаженный, мучаясь от невообразимой боли, уставившись на меч, по рукоять погруженный в мою грудь. Не могу сказать, вышел ли он со спины. Вполне возможно.

Отец сотворил знак Воориш, связывающий мертвых, и умудрился выдохнуть через мое обожженное горло:

— Кареда-Раза мертва. Она умерла окончательно.

Он вытащил меч. Следующее, что я помню — я лежу на спине на полу, не уверенный в том, кто я и жив я или мертв, ошеломленным помимо всего остального последним открытием: чародей, бывший однажды Рыцарем Инквизиции — и лишь он один — может использовать священное оружие, чтобы убить другого чародея внутри себя самого.

Кареда-Раза исчезла окончательно — обрывки ее воспоминаний больше не смущали умы всех остальных. Она больше не жила внутри меня.

— А теперь мы должны закончить начатое, Секенр, — сказал отец.

Я попытался встать, все еще не понимая, опасны мои ожоги или нет. Одежда исчезла. Волосы, скорее всего, сгорели полностью. Тело одеревенело, кожа зудела. Но болела лишь рука, которой коснулся божок.

И что дальше? Что делать с этим новорожденным богом, Богом Чародеев, чье рождение отец предвидел и каким-то непонятным даже для меня образом предопределил? Более того, отец связал божественного младенца, наложив на него магические путы, так что он оказался в нашей власти.

Светящаяся фигура уже вдвое увеличилась в размерах. Обнаженный, как и я, он горел изнутри, но мягко, словно бумажный фонарь — ведь он появился на свет в человеческом обличье. Он опустился передо мной на колени, пуская слюни из жидкого огня, который зашипел у меня на груди, на животе, на бедрах… Я вскрикнул от дикой боли и поспешил откатиться в сторону, чтобы убраться с его пути.

Мы с отцом сомкнули наши руки на рукояти меча. Мы снова перекатились по полу и сели, опершись спиной о стену и наблюдая, как огненный гигант, который теперь, сгорбившись под потолком, по-прежнему продолжал увеличиваться, как надуваемая паром шкура, заполняет всю комнату.

Я опять перехватил у отца «поводья», вернув способность контролировать тело.

— Убей его, глупец! Ударь!

— Не знаю, смогу ли сделать это. Я слишком долго думал над тем, что за этим последует.

— Безмозглый глупец! Не время спорить! Это означает триумф магии над Девятью Богами. Это означает, что победитель заполнит магией весь мир. Это означает, что ты никогда больше не будешь бояться, Секенр. Ты действительно думал об этом?

Новый бог протянул руки к букве тчод, как ребенок, пытающийся поймать бабочку.

— Отец, почему тебе самому не удалось одержать победу?

— Потому что я…

— Я никогда не верил тебе, когда ты твердил мне о том, что не смог сконцентрироваться, сфокусировать свои мысли. Из-за того, что слишком любил меня?

— Секенр, я в последний раз спрашиваю тебя, в самый последний: ты любил своего отца?

Я задыхался от дыма. Пришлось поднять руку, чтобы защитить лицо от летящего сверху дождя искр. Боли больше не было, хотя искры осыпали меня с головы до ног. Но это был не священный огонь Акимшэ, а просто горящие деревянные щепки.

Я ухитрился заговорить — не внутри своего разума, а собственным голосом, и слезы катились у меня по щекам.

— Отец, — сказал я. — Я не могу ненавидеть тебя. Действительно не могу. Возможно, это значит, что я люблю тебя. Во всяком случае, я и сам не знаю. Я любил маму, любил Хамакину и даже Тику. На счет госпожи Хапсенекьют… не могу сказать. Она была добра ко мне, даже когда использовала в собственных целях. А был ли ты столь же добр к своим орудиям, к тем, кого использовал? Но любовь, ненависть — ведь ни то, ни другое ничего не значат… Тебе, так же как и мне, прекрасно известно, что чародей должен быть свободным от любви и ненависти, даже от страха. Ты знаешь, что лишь добившийся этого, станет совершенным…

— Как Мальчик-Цапля в конце истории, — продолжил Ваштэм вслух моим голосом.

Богоподобное создание слушало, сгорбившись под потолком и заполнив чистым белым огнем всю комнату, в то время как я скрючился между его ступней. Понимало ли оно, о чем говорили мы с Ваштэмом? Кто знает, умело ли оно вообще думать. Бог в начале своей жизни подобен нарождающемуся урагану — вначале он собирается, свивается, набирает силу, но дает о себе знать лишь по прошествию какого-то времени.

— Убей его, Секенр, — вновь заговорил отец. — Убей его сейчас. Я не могу ни принудить тебя, ни подчинить тебя себе. Ты стал слишком силен для этого. Я могу лишь советовать. Секенр, ты должен сделать это. В любом другом случае ты не достигнешь вершин мастерства, не станешь совершенством.

Я дрожал от искушения магии так же, как и он, но что-то по-прежнему останавливало мою руку.

— Я не могу. Я действительно не могу.

— Не хочешь же ты…

— Да, хочу. Прощай, отец.

— Секенр! Я запрещаю…

Всхлипывая и глотая слезы, которых не должно быть ни у одного чародея, в комнате, полной огня, скорчившийся между ступней бога, я дотянулся до меча Рыцаря Инквизиции, которого не должен видеть, не говоря уж о том, чтобы держать его в руках, ни один чародей, и сделал то, что должен был сделать, то, чему научил меня Ваштэм, убивая Кареду-Разу.

Я вонзил меч себе в рот, погрузив его в череп — да, невероятно, но лезвие, сокрушавшее дух, проходило мимо плоти, не касаясь ее, словно между створками раскрытого окна. Ваштэм понял это, испугавшись в последний раз — это были его последние слова, отчетливо прозвучавшие у меня в голове.

Он беззвучно закричал внутри меня, когда серебряная реликвия коснулась его, а потом он исчез, то ли удалившись в Страну Мертвых, то ли просто исчез полностью и окончательно, как лопнувший мыльный пузырь, — этого я не знал.

Мне оставалось лишь вспоминать его.

Вытащив меч, я лег у стены, оружие выпало из моих непослушных пальцев. Совершенно отстраненно, словно это не имело для меня никакого значения, я наблюдал, как новорожденный бог склонился надо мной, сложив из ладоней сачок, чтобы поймать тчод, плавающую в воздухе.

Горящая слюна полилась мне на грудь. Я положил обе руки на лоб, на метку Сивиллы, и воззвал:

— Сивилла! Приди ко мне! В последний раз! Сейчас! Немедленно!

И она пришла из тьмы своего таинственного жилища среди теней, быстро вскарабкавшись сюда, как паук по черным нитям, которые она так долго вплетала в узор. Она была со мной внутри моего разума.

Я снова поднял взгляд и увидел над собой богоподобное создание, неподвижно застывшее между двумя мгновениями: этим и следующим.

Время остановилось.

Я закрыл глаза, и мне представилось, что я сижу рядом с Сивиллой среди теней, костей, мусора и веревок, извивающихся в воздухе, полном запахов разложения и речного ила.

Ее лицо светилось, как луна за тучами.

— Секенр, это был последний раз, когда ты мог позвать меня, не став моим полностью и окончательно. Почему ты призвал меня?

— Потому что мне страшно.

— Тебе уже много раз было страшно. А теперь твое спасение совсем рядом — стоит только руку протянуть. У тебя по-прежнему есть твой меч. Возьми его в руки. Сделай то, что велел тебе отец. Убей бога и стань богом. Ведь именно этого ты хочешь. Мне не надо даже спрашивать тебя об этом, Секенр. Именно этого ты хочешь больше всего остального.

— Да, Сивилла, — сказал я, плача, гордый от того, что могу плакать. — Именно этого я хочу. Я солгал собственному отцу. Он всегда советовал мне не доверять чародеям… но поверил мне, хотя этого делать не стоило. Я хочу того же, что и мой отец, хочу так отчаянно… Я стал похож на чистый лист бумаги — без любви, без ненависти и всего остального… я больше не Секенр… я просто сила… а победив, потеряю все. Думаю, отец знал об этом, но уже не мог свернуть с пути, по которому шел так долго.

Положив свою руку на мою, она сжала мои пальцы на рукояти меча.

— И ты уже не можешь повернуть назад, — сказала она. — Тебе не остается ничего другого, кроме как завершить начатое Ваштэмом. Когда все закончится, я позабочусь о тебе. Доверься мне. Мы будем действовать сообща. Подчинись мне, и это станет последним из чудес, которые я обещала тебе, когда ты впервые пришел ко мне в дом.

— Почему ты делаешь это, Сивилла?

— Секенр, почему ты расписываешь страницы орнаментами разных цветов, украшая их гирляндами, завитками и крошечными картинками, если ты с тем же успехом мог передать смысл, просто написав текст обычны ми черными буквами? Именно по этой причине я украшаю жизни, которые вплетаю в узор. Это делает мой труд гораздо интереснее.

Время возобновило свой бег.

Божественный ребенок тянул свои руки вниз. Я совершенно точно знал, что, если он раздавит или уничтожит букву тчод, я умру, исчезну полностью и окончательно, как отец, и от меня останется только кучка выжженной шелухи. Я знал это, потому что где-то прочел или об этом сообщил мне кто-то из живущих во мне чародеев, или рассказала Сивилла. А может быть, я каким-то образом подслушал отрывочные бессвязные мысли новорожденного бога.

Поэтому я обратился к тчод, назвав ее истинным тайным именем, и притягивал ее к себе, пока она не опустилась мне на грудь, зашипев, как клеймо из раскаленного железа.

И как я не понимал этого раньше? Буква на бумаге была никчемной и бесполезной. Плавающая в воздухе буква лишь ухудшала мое положение, делая меня страшно уязвимым. Мне надо было стать с ней единым целым, и лишь сейчас я добился этого. Я стал тчод, а тчод стала Секенром. Так благодаря боли я нашел сам себя.

Я поднял меч и отсек гигантскую светящуюся руку. На меня хлынул жидкий огонь. Я вскрикнул и отшатнулся, а божественный монстр со стоном выпрямился, проломив потолок и осыпав меня градом обломков. Что-то тяжелое ударило меня, свалив на бок. Мне показалось, что правое плечо сломано. Перехватив меч из правой руки в левую, я, уже не колеблясь, подпрыгнул, не обращая внимания на слепящий свет и обжигающий огонь, и вонзил меч в промежность богоподобного существа. Оно с ревом упало на колени, а потом обрушилось плашмя, увлекая за собой лавину искр и горящих головешек.

Я стоял, вытянувшись и воедино слившись с выставленным вверх мечом, чтобы не дрогнув встретить его ужасающие объятия.

Бог-дитя умирал. Его внутренний свет погас. Тело почернело и затвердело, став хрупким, как плохо обожженная глина, и рассыпалось на тысячу осколков.

Какое-то мгновение я неподвижно стоял в одиночестве в полумраке комнаты, голый и обожженный, а вокруг меня оседали искры и пепел.

— Сивилла? — позвал я. — И что теперь?

Глава 17 ДОЛГОЕ ОЖИДАНИЕ

Перед вами сны Секенра-бога, записанные Секенром, который уже не бог. Больше не бог. По крайней мере, я так считаю. Я попытаюсь восстановить то, что не может удержать память, выразить то, для чего не существует адекватных слов.

Интересно, спал я или бодрствовал?

Огонь угасал, пламя на стенах горящего дома, теперь тускло-красное, вновь стало почти неподвижным.

А не спал ли я, когда стоял в полутьме, а мертвец, когда-то бывший богом, лежал у моих ног кучкой обуглившейся бумаги?

Я дотронулся до нее мечом, и он погрузился в бесформенную массу.

А не спал ли я, когда изо всех моих многочисленных ран внезапно хлынул чистый свет, а отверстие в боку заревело, как жерло топки?

Преображенный, я стоял в свете, как статуя из ослепительно блестящего металла. И слушал, пораженный, даже испуганный, шепот богов, выскочивших из своих жилищ на небесах и отказывающихся поверить собственным глазам. Насколько удивительно, насколько ужасно было для них видеть, что один из созданных богами, вернулся во время, предшествующее самому акту Творения — когда нога человеческого создания еще не ступала на землю — и теперь сам стал полноправным членом божественной компании, одним из создателей. Невероятный, неразрешимый парадокс.

Я услышал, как Сюрат-Кемад, ворочаясь, пробуждается от своего бесконечного сна в речном иле. Я слышал усиливающийся рокот громоподобного биения его сердца.

Боли больше не было. Собственное тело казалось мне частицей пепла, поднимающейся в дыме костра, совершенно беспомощной, которую горячий ветер несет помимо ее воли. Я видел неизбежность всего, что было, всего, что происходит сейчас, и всего, что будет, все это проплывало перед моим взором, словно обратное течение Великой Реки.

Я подошел к дверям отцовского дома и, стоя на пороге, смотрел на реку подо мной и звезды надо мной. Новые звезды, пробуждаясь к жизни, медленно поднимались из темной воды, от дыхания Небес по поверхности Реки пошли волны, а новые боги и духи еще не рожденных начали видеть свои первые сны.

Я стал свидетелем восхода солнца в первый день существования мира. Боги сошли на совершенно пустую землю, попирая ногами твердь и рассыпая семена жизни, как фермер сеет зерна.

Но сама Земля еще не ожила, и семена падали на бесплодную почву. Звери и птицы чахли, превращаясь в сухую шелуху, в пыль.

Я чувствовал, как семена песчаным дождем падают мне на голую кожу, и земля была подобна моей коже — отвердевшая, высохшая и потрескавшаяся.

Вечером первого дня боги увидели свои тени, поднявшиеся, чтобы противостоять им. Это была ожившая тьма, титаны, которых будут почитать многие поколения чародеев, вопреки воле испуганных богов.

Я тоже боялся их, так как мысли богов были моими собственными мыслями.

Я встал на краю обрыва, там, где когда-то было крыльцо, высоко над рекой, далеко от неба и от лиц богов, с отцовским мечом в руках, и закричал:

— Я пришел, боги, я один из вас! Я Секенр, бог-чародей! Не бойтесь, я тот, кто станет самым великим из вас, защищу вас! Я бог, не отбрасывающий тени. Нет титана в виде Секенра, а значит, я не боюсь титанов.

Какая дерзость. Неужели я действительно хотел это сказать? А что бы на моем месте сделал Ваштэм? Я позвал его в своем разуме, собираясь спросить об этом, но он, конечно же, молчал. Его там больше не было.

Я простоял так всю ночь, и из моей израненной плоти во тьму лился свет, разгоняя тени и озаряя мир, подобно второму восходу.

Днем я тоже стоял там, и дым поднимался из меня длинным черным столбом.

Бог внутри меня заговорил, движимый своей безумной гордыней. Мальчик Секенр и все остальные чародеи беззвучно кричали в тишине. Говорил бог. Новорожденный бог провозглашал принципы того, что Секенр когда-то назвал искушением магией. Этот бог собирался ниспровергнуть небеса. Он собирался переделать мир. Он собирался пожрать всех богов и сделать их частью себя самого.

Тогда и только тогда он сможет освободиться от страха.

Боги на небесах услышали меня. Как они могли не услышать меня, если их голоса были моими, а мой голос — их голосом? Я поднял взгляд и в вечернем сумраке увидел, как они совещаются вдали за закатным солнцем. Я видел, как они встают со своих тронов и как только что появившиеся созвездия рассыпаются по их мантиям, слабо дрожа в них.

И я услышал, как они осуждают Секенра — выскочку, самозванца и вора, ставшего божеством благодаря убийству.

— Отец? — мысленно спросил я. — Ты этого хотел? Ты предвидел это?

Но он не ответил. Его больше нигде не было.

Остальные боги обрушились на меня, низвергнув гром и молнию, град, свирепые ветра, сотрясавшие всю землю. Боль вернулась. Струившийся из тела свет потух, и кровь полилась у меня из раны в боку, из раздробленного запястья, из всех остальных моих ран, покрыв меня с головы до ног.

Меч выскользнул из ослабевших пальцев и, завертевшись, полетел во тьму под ногами.

Я упал на колени и покатился к пропасти, но застрял среди поломанных бревен там, где когда-то было крыльцо, и повис на суку, словно выброшенная ребенком кукла.

Ко мне явился Регун-Кемад, орлиноголовый бог с широко расправленными черными крыльями, и заговорил на языке богов:

— Внемли, о созданный из плоти, плоть должна умереть, так как этого жаждет мой господин, Сюрат-Кемад.

Ужасный клюв Мрачного Вестника раскрылся, и он потянулся ко мне своими когтистыми лапами.

Но из тьмы по рябившей воде на меня полился свет, резко дергавшийся вверх-вниз, как бумажный фонарь в руке бегущего. Слуга Смерти в изумлении повернулся. Я поднял голову, собравшись с остатками сил, и увидел Сивиллу, стоявшую на поверхности воды. Она переместилась, встав между мной и Регун-Кемадом. Удар когтистой лапы она отбила отцовским серебряным мечом, начав сражаться из-за меня со Смертью, ее лицо светилось, как только что взошедшая луна зимой, белое, бледное, и даже во тьме каждая его черта просматривалась очень отчетливо.

Все это тоже показалось мне сном, но разница между сном и явью уже утратила для меня значение. Я плыл, как спутанный клубок терновых ветвей среди старых свай и опор, а Сивилла и Бог-Орел кружились вокруг меня в своеобразном танце — идеально подходящие партнеры, они сохраняли равновесие, вцепившись друг другу в запястья, и казалось, слились в единое целое.

Я, конечно же, узнал их. Я когда-то видел их в Арнатисфоне, Городе Тростников, двух танцоров в масках — одного в темном, другого в светлом — исполнявших танец в честь Дитя Терна из ритуала незапамятных времен.

Давайте я расскажу вам о ритуале. Я понял, какие события легли в его основу. Я сам присутствовал там. Я один полностью понял его значение.

— Секенр, — голос Сивиллы раздался внутри моего создания среди мрачных мыслей, полных боли. — Освободись. Дай событиям развиваться своей чередой. Пусть из тебя вытечет священная кровь. Не надо сопротивляться — вместо этого верни все, что ты украл. Оставь себе лишь то, что составляет суть Секенра. Вспомни детство. Вспомни первые буквы, которые ты написал на бумаге. Вспомни детские игры, детские рассказы, все-все-все. Стань мужественным, терпеливым и сильным. Тебе многое пришлось вынести, Секенр. Теперь же вытерпи эту последнюю пытку, и все будет в порядке, как я тебе и обещала.

Я попытался дотянуться до нее, в безумном порыве стремясь прикоснуться к ней, словно это могло утешить меня, придать мне сил, но вместо этого я потерял равновесие — удерживающие меня бревна подломились — и свалился в реку без единого всплеска, погрузившись, как мне показалось, на тысячу лет во мрак и в холод, пока божественная кровь вытекала из меня, и Великая Река вливалась в мои вены. Я видел, как нерожденные звезды плывут рядом со мной, как фантастические подводные фонари. Я видел спящих богов, и их сны напоминали строчки из пьесы, исполнявшейся где-то далеко в ночи, так что я не только не мог увидеть сцену, но и услышать большую часть из того, что они говорят.

Сивилла и Вестник Смерти по-прежнему танцевали вокруг меня свой танец, но я попытался не обращать на них внимания, сосредоточив свои мысли на некой ничем не примечательной личности по имени Секенр. Это напоминало попытку найти одну-единственную каплю в бушующем море.

Но я нашел его, и он помог мне, повел к себе. Я хотел разгневать богов. Я хотел призвать титанов себе на помощь. Я хотел подняться к вершинам магии, но Секенр внутри меня сказал:

— Нет. Не надо. Просто жди.

У Секенра было достаточно сил. Он ждал.

Воспоминания мелькали калейдоскопом, сверкали и исчезали, падая в ничто, как осколки стекла.

Вот маленький мальчик Секенр стоит на крыльце дома и смотрит на Великую Реку, разглядывает множество кораблей, а затем поворачивается, чтобы проследить взглядом за солнцем, садящимся в зарослях рогоза и тростника на бесконечном болоте… Кто-то высокий и сильный держит меня за руку и стоит рядом со мной, наблюдая, как красное небо темнеет, превращаясь в пурпурное, а потом — в черное.

Все. Конец.

Мальчик постарше в компании своих сверстников плывет в лодке среди массивных свай, на которых построен Город Тростников, и наконец добирается до потайного места, где лежит Деревянный Царь, почти погребенный в речном иле. Привязав свои лодки, мы перекусили, сидя между зубцами прогнившей деревянной короны, а потом вырезали свои имена на голове Деревянного Царя. Когда мы плыли обратно, я оглянулся на громадное незрячее лицо навечно погруженное в полумрак теней под городскими домами. И моя детская сущность, и моя спящая сущность надолго задумались над тайной царя. Но ни один из нас не знал его. Таинственный и одинокий, он принадлежал к какой-то другой отдаленной эпохе.

Секенр по-прежнему плыл, глубоко погруженный в воды Великой Реки, ни живой, ни мертвый, он не дышал, но и не утонул — я был богом, а боги не тонут. Моя кровь растеклась по водам реки и коснулась берегов, и впервые земля ожила. Из ила на отмелях выросли травы и тростники. Испуганно заметались рыбы, пораженные своим появлением на свет. Цапли бродили, как механизмы, только что приведенные в движение.

В леденящей тьме я перевернулся на спину, и на какое-то время, как мне показалось, покинул свое тело. Я видел, как его, бледное и тщедушное, постоянно переворачивает течение в то время, как река несет его все дальше и дальше. И видел, как кружат Сивилла с лицом луны и Бог-Орел. Но потом они пропали, растворившись в ночи вдали, и я больше их не видел.

Я оказался в доме у Велахроноса. Я сидел за высокой партой и усердно трудился над иллюстрацией. Солнечный свет струился в широко раскрытые окна, на улице не было ни малейшего ветерка. Раскаленный воздух был совершенно неподвижен. Волосы прилипли к вспотевшему лбу. Намокшая рубашка облепила спину. Постоянно приходилось вытирать руки о штаны, чтобы чернила не размазались. Я чувствовал слабость, кружилась голова. Моя работа казалась мне страшно важной — сложный фрагмент изящной миниатюры, который я должен был закончить до прихода учителя.

В соседней комнате он обучал мою сестру пению.

С бесконечным терпением я выстраивал на странице сложнейшую схему, связывая между собой множество тончайших линий, а затем раскрашивал рисунок пятнами золота и серебра и широкими длинными мазками яркой лазури.

Это был портрет круглолицего мальчика с широко раскрытыми глазами и спутанными темными волосами; боль и изумление отразились на его лице, словно он не понимал, что с ним произошло, и куда он попал. На рисунке был и пейзаж: города, холмы, леса, реки, полные рыбы, с кораблями на воде; там были и восход, и заход солнца, и тростники на бесконечном болоте, и грубые, стилизованные, как на иконах, лица богов, — и все это рождалось из тела мальчика, плавающего в собственной крови, которая лилась из его многочисленных ран, устремляясь к краям раскрашенной страницы. Но и мальчик, и его кровь, и пейзаж складывались в единое целое, в нечто абстрактное.

В одну-единственную букву, которую сразу же узнал спящий Секенр.

В букву тчод.

Давайте я все объясню, растолкую, разъясню вам смысл всего этого.

Пусть Дитя Терна сам расскажет, что это значит. Сюрат-Кемад, гигантский крокодил, который есть Смерть, изверг меня из своей утробы. Река внезапно резко повернула и водопадом рухнула с уступа, в брызги разбиваясь о камни, и яростное течение выбросило меня на берег.

Когда я лежал там под обжигающим солнцем и в ночном холоде, неподвижный и обнаженный, а моя кровь растекалась по камням и впитывалась в землю, звери и птицы восстали из праха и пришли напиться из раны в моем боку. Сивилла и Регун-Кемад по-прежнему боролись, решая мою судьбу, эти двое еще танцевали вихрем темных туч, а серебряный меч блестел над горизонтом, как вспышки молнии во время далекой грозы.

Сон и бодрствование одновременно. В этом и есть тчод:

Дитя Терна, постоянно умирающий и вечно живой, чья жизнь никогда не кончается, тот, который никогда не постареет, навсегда оставшись ребенком.

Многострадальный мученик, чья священная кровь пробуждает саму жизнь.

В этом и заключается его тайна. Первые люди появились в те дни на Земле — они пришли к берегу реки напиться. Там первые мужчины и первые женщины и нашли меня, лежащим в грязи среди обкатанных рекой валунов, под дождем, омывающим мне лицо. Сотня диких лиц собравшихся в круг людей с изумлением смотрели на меня — говорить они не могли, так как слова пока были им неизвестны.

Две сотни рук подняли меня. Сто плеч понесли меня, как несет плавник вздымающийся океан. Меня принесли под дерево, бросили там, потом подняли и распяли на шипах, во многих местах проткнув насквозь мое тело, с руками и ногами вытянутыми в стороны в форме буквы тчод, которая похожа на X, но с точкой в верхнем треугольнике, являющей собой голову жертвы.

Я кричал в бесконечной агонии, но, конечно же, не корчился — двигаться я не мог, так как шипы крепко держали меня.

Услышав мои крики, толпа людей в удивлении обернулась ко мне. Так наши предки узнали речь. Так боги заговорили с ними моими устами, и каждое слово всех народов мира родилось из криков Секенра, который был Дитя Терна.

Боги убедили первых людей собрать мою кровь в сложенные ладони и разнести ее повсюду, по всем частям света, и там, куда падала моя кровь, там появлялся и я, Дитя Терна: на реке, за морем, на отдаленных островах, высоко в горах, в лесных чащах, в буйных зарослях трав в степи.

И вновь село солнце, ветер тьмы закружился вокруг меня — Орел Смерти подобрался совсем близко. Но, как тольковернулся дневной свет, и небо прояснилось, прямо у моих ног, там, где я был распят на терновом дереве, появилась Сивилла, продолжавшая свой танец — свою борьбу за мою жизнь, говорившая мне слова надежды и утешения.

Вороны отдыхали у меня на плечах, жадно заглядывая мне в лицо. Ко мне приходили и звери, и люди, чтобы омыться в моей крови, чтобы испить ее, в изумлении глядя на колючки терна, торчащие из моего тела подобно множеству копий.

Мудрецы приходили ко мне за пророчествами и предсказаниями, и я, как мог, отвечал им: таинственными знаками, написанными на земле каплями крови, или приходя к ним во снах. Но как только я пытался заговорить, у меня перехватывало дыхание. Кровь текла у меня по подбородку. Я мог лишь медленно открывать и закрывать глаза, показывая, что я еще жив. Все это время мои волосы росли, становясь все длиннее и длиннее, превращаясь в лианы и деревья, постепенно образовавшие священную рощу.

Так и я превратился в реликвию, охраняемую сотнями жрецов и почитаемую сотнями аколитов. Прошли столетия, но Регун-Кемад, Вестник Смерти, и Сивилла по-прежнему сражались за меня в то время, как человечество успешно развивалось, заселив всю землю.

Я видел времена, когда небеса чернели от стай летящих драконов, Регун-Кемад призвал их себе на помощь против Сивиллы, и мир трепетал от громоподобных взмахов их крыльев. Но Сивилла призвала героев, закаливших свои только что выкованные мечи в моей крови и убивших драконов. Небеса снова просветлели.

Города по-прежнему поднимались, росли и падали в руинах, когда дикие воинственные народы яростной волной обрушивались на своих соседей. Духи павших собирались передо мной, чтобы поделиться с Дитя Терна своей болью. В снах я обращался к ним на языке мертвых, направляя их в пасть и утробу Всепожирающего Бога, Сюрат-Кемада, биение сердца которого всегда, казалось, будет раздаваться у меня в голове.

А потом…

Сивилла обратилась ко мне: «Секенр, думай о Секенре», — и я вспомнил, как шел по берегу Великой Реки с двумя женщинами. Секенр-во-сне знал их, но Секенр-спящий мог лишь гадать, кто это.

Сивилла воззвала ко мне: «Цапля, думай о Цапле», — и я вспомнил, как шел среди зарослей тростников по мелководью, и мои босые ноги тонули в прохладном иле.

Затем она обратилась ко мне в третий раз, назвав меня новым тайным именем — истинным именем перерожденного Секенра, оно было именем нового Секенра в той же мере, как имя Цапля— истинным и тайным именем, когда-то данным Ваштэмом своему сыну.

Теперь же имя Цапля перестало быть тайным. Вам, держащим в руках эту книгу, теперь дозволено узнать его. Другое же я не могу ни повторить вслух, ни доверить бумаге.

Наконец, очень много времени спустя, кровотечение прекратилось. Вся божественная сущность из меня вышла. Не знаю, может быть, что-то и осталось, но сны и пророческие видения прекратились, а священная роща завяла. Из-за горизонта пришли одетые в бронзовые доспехи легионы, перебили священников и аколитов, срубили терн и положили меня на золотые носилки, как ценный трофей. В городе из зеленого камня меня заточили в гробницу с тонкой резьбой, на которой была изображена моя искалеченная и изможденная сухопарая фигура; и чем больше проходило лет или чем больше я спал, тем больше и больше царей приходило, чтобы упокоиться рядом со мной в более роскошных гробницах, нежели моя собственная, пока я не был окружен лабиринтом из гробниц, наполненным глиняными и кирпичными львами, восседающими на тронах колоссами и бесчисленными колоннами.

Когда песок пустыни замел руины, оставшиеся от города из зеленого камня, когда имена царей были забыты всеми кроме вечных тихо плещущихся вод Великой Реки, я по-прежнему лежал там в прохладе мрака, слушая молитвы немногих сохранивших веру, кто остался присматривать за священными надгробиями после того, как все мы, лежащие там, стали для человечества теми, чьих имен не произносят всуе.

Песок и ветер стерли на скульптурах черты наших лиц, и, безликие, мы смотрели в лицо вечности.

Однажды я увидел, как нечесаный, почти обнаженный мальчуган, страшно обожженный на солнце, взобравшись по моему каменному лицу, как муравей, заглядывает в мои каменные глаза, как в два бездонных колодца. Мне захотелось окликнуть его, узнать его имя, которое почему-то казалось мне страшно важным, но почему, я не знал.

Я заворочался в своей гробнице и почувствовал, что Сивилла стоит у меня на правой руке, а Вестник Смерти — на левой.

— Секенр, — позвала Сивилла. Я потянулся и взял ее за руку своей раненой рукой.

— Секенр. А теперь вставай.

Боль ушла — спустя столько времени она совершенно не ощущалась, сменившись совершенно новыми ощущениями, которым я тщетно пытался дать определение — наверное, это спертость воздуха, которую я ощутил, с трудом делая первый вдох. Запахи пыли, древности, сухого камня. Прикосновение к коже гладкой прохладной плиты, на которой я лежал. Пальцы Сивиллы, нежно гладившие мое израненное запястье.

Стоявший слева от меня Регун-Кемад издал рассерженный зловещий крик и улетел, оставляя за собой страшный след — едкую полосу замерзшей кислоты.

— Секенр, иди к свету, — сказала Сивилла, обращаясь ко мне и вслух, и мысленно.

Свет виднелся передо мной на невообразимой высоте — словно дырка от булавочного укола в куполе темного шатра, нет, это была горящая свеча, затем — факел, затем солнце, поднимающееся между двух гор, обрушивающееся на мир своими лучами, ослепившее меня. Я продолжал взбираться вверх. Некоторые время Сивилла еще была со мной, помогая мне, осторожно подталкивая, поддерживая и не давая упасть, когда я спотыкался. Ее я не видел. Я видел лишь свет, медленно становившийся все ярче и ярче и медленно раскрывающийся передо мной.

Я полз в роскошнейшей вековой пыли по сухому камню, и звук каждого моего движения многократно повторяло эхо где-то далеко внизу. Должно быть, здесь, в гробнице, когда-то была лестница. Я поскользнулся и едва не полетел вниз, но Сивилла удержала меня, поймав под мышки.

Вскоре я остался один. Я попытался отыскать Сивиллу на ощупь, но обнаружил лишь круглое гладкое отверстие, похожее на кратер или громадную яму в земле.

— Иди, Секенр. Ты должен.

Она обратилась ко мне мысленно, исчезая вдали. Это были ее последние слова, адресованные мне. Я выполз изо рта лежащей каменной скульптуры навстречу теплу и свету. Какое-то мгновение я стоял, рассматривая наполовину погребенные в песке сухощавые руки и ноги, лицо со стертыми чертами, а потом потерял опору под ногами и, поскользнувшись, мешком полетел на песок. Я долго сидел, приходя в себя, прислонившись спиной к теплому камню под лучами палящего солнца, с закрытыми глазами, ослепленный ярким дневным светом. Я слушал ветер, крики птиц, плеск воды вдали. Я наслаждался нежным ветерком, ласкавшим мою голую кожу.

В каком-то сне наяву ко мне пришел Секенр — он стоял прямо передо мной на ярком желтом песке. Каким изнуренным он казался: голый, грязный, весь в шрамах, со спутанными волосами, свисавшими до пояса. Ноги у него дрожали — колени стучали одно о другое. Он пытался что-то сказать, но я не мог понять его. Его голос звучал растерянно и испуганно.

Передо мной предстал Таннивар Отцеубийца, одетый во все черное с головы до ног. Он спросил меня, не знаю ли я, где его отец.

— Нет, — ответил я вслух. — Я даже не знаю, где мой отец.

— М-да? — поинтересовалась Лекканут-На. Ее я не видел. Должно быть, она стояла за гробницей, из которой я только что вылез или осталась внутри нее. — Разве не знаешь, Секенр?

Обратившись ко мне, она вернула мне имя, прежнее имя, и я снова стал Секенром, тем, который помнил. Постепенно я понял, что это именно яистощен до предела, изранен донельзя, с головы до ног покрыт шрамами и чувствую себя одиноким и потерянным.

Великая Река призывала меня к себе. Когда наконец солнце село в западной пустыне, я вновь обрел способность видеть. Я на ощупь бродил среди обрушившихся плит, между колоннами и восседающими на тронах каменными скульптурами. С верхушек пальм на меня раздраженно кричали птицы.

Кто-то схватил меня за плечо, резко развернув в противоположном направлении. Это был древний старик, обнаженный, как и я сам, обожженный солнцем почти до черноты, все его тело было покрыто наростами, как старое дерево.

— Ты! — выплюнул он сквозь прогнившие зубы. — Ты вернулся. Учитель и Господин, почему ты мучил меня прежде, хотя я один из всех прочих сохранил веру? Разве я не оправдал твоих надежд? В конце концов, просто некому было занять мое место. Больше никто не помнил ни ритуалов, ни молитв. Поэтому я не мог уйти. Как ни был я изможден, как ни устал, я просто не мог умереть. Теперь же, по истечении многих столетий, моя служба заканчивается. О, Всемогущий, ты наконец-то освободишь меня?

Я смотрел на него, широко открыв рот. У меня не было ни малейшего представления, о чем он говорит. Бальредон напомнил мне об этом, зашептав в глубине моего сознания.

Я поднял правую руку вверх. Кровь по-прежнему текла у меня из раны в запястье.

— Ты переделаешь и небеса, и землю? — спросил старик. — Ты свергнешь самих богов, теперь, когда ты наконец пробудился?

— Не знаю.

— Мы верим в это, Господь. Нет, прости меня, в это верю лишь я, я один, так как из нашего братства больше никого не осталось. На этом и зиждется моя вера, на том, что Спящий Бог низвергнет возгордившихся, на том, что он возродит священную рощу. Лишь лелея эту надежду, я смог столько всего выстрадать.

— Твои усилия не пропали даром, — заметил я.

Он упал на колени, закрыв лицо руками, и тихо заплакал. Затем он протянул руку, чтобы дотронуться до моей раны, и кончики его пальцев окрасились в красный цвет. В изумлении посмотрев на них, он закрыл глаза и очень, очень осторожно коснулся пальцами лба.

Его тело сотрясалось в конвульсиях, словно смятая бумага, которую треплет ветер.

— Отныне ты свободен, — обратился я к нему на языке мертвых.

Чуть позже, страдая от головокружения и страшной жажды, я упал на берегу реки у самой кромки воды и напился, лежа на животе. В тусклом свете я увидел свое лицо, отраженное в воде, но отражение рябило, вскоре превратившись в громадную рыбину, значительно превосходящую меня в размерах. Я протянул руку, чтобы коснуться рыбы, и последняя капля божественной крови скатилась из раненного запястья в воду, и рыба обратилась ко мне со словами:

— Секенр, сын Ваштэма, которого больше нет, иди в Город-в-Дельте, где ты нужен своей подруге Канратике и ее матери Хапсенекьют.

Кончиком пальца я нарисовал букву тчод на речном иле, но волна смыла ее.

Потом я спал, погрузившись лицом в ил, и мне снилась Сивилла в ее темном, свитом из сетей жилище под Городом Тростников, вокруг нее скрипели канаты и гремели кости, а она была страшно занята, натягивая и переплетая нити своего узора на полотне, из которого она только что вытащила громадный узел.

Глава 18 ВОЗВРАЩЕНИЕ ДИТЯ ТЕРНА

Скорее всего, я так и пролежал на берегу большую часть дня, пока меня не нашли путешественники. Я почувствовал, как меня поднимают из грязи и кладут на спину на теплый твердый песок. Кто-то протер меня влажной тряпкой. Открыв глаза, я увидел с дюжину склонившихся надо мной лиц чернокожих людей с плоскими носами и бородками, отливающими синевой. Я закричал и попытался вырваться, уверенный, что попал в руки заргати, что у них уже готов острый кол, на который меня вот-вот посадят.

— Разве можно убить бога? — спросил я у самого себя. Богом я себя не ощущал. Никогда прежде мне не было так плохо. Но ведь и бог тоже может долго страдать, независимо от того, жив он или мертв.

Сильная твердая рука удержала меня. Кто-то заговорил, и в его голосе слышались умиротворяющие нотки, хотя слов я не понимал. Круглолицый лысый мужчина широко улыбнулся мне. Его зубы не были подпилены, как у заргати, но вначале мне показалось, что они сделаны из золота. Потом он снова улыбнулся, и я увидел, что они лишь отчасти были золотыми — золотом каким-то непонятным мне образом, были покрыты лишь их концы.

Он заговорил на языке Дельты с акцентом, которого я не узнал:

— Не бойся. Я врач.

Большинство остальных оказались его коллегами. Он обращался к ним на совершенно незнакомом мне языке, давая им распоряжения повернуть меня так или этак, когда все они вместе осматривали меня, ощупывая мои многочисленные шрамы, покачивая головами в изумлении от увиденного, обмениваясь жестами или восклицаниями. Потом они снова уложили меня. Один из них, порывшись в сумке, извлек оттуда полоску ткани и обмотал ее мне вокруг бедер.

Я поднялся на локтях, чтобы увидеть то, что они уже видели — кровотечение прекратилось, страшные уродливые раны, от которых я мог умереть не один раз, затянулись, зажила даже рана в боку. Меня это поразило ничуть не меньше, чем их.

Мужчина с золотыми зубами протянул руку, чтобы потрогать шрам у меня на голове — там, откуда вышел кончик меча — и еще несколько раз осмотрел мою грудь и живот, куда попадали стрелы. Вытянутым пальцем он проследил букву тчод, выжженную у меня на груди. Он мял и щупал мое тело, словно пытался убедиться в том, что оно настоящее.

Он снова заговорил с ними на своем языке, а потом обратился ко мне на языке Дельты:

— Все это очень странно. Ты должен был умереть. Я не могу объяснить этого.

— Очень даже может быть… — вот и все, что я смог ответить ему, снова повалившись от слабости на песок.

Он рассмеялся, широко открыв рот с золотыми зубами, а потом сильной рукой обняв меня за плечи, поднял и снова посадил рядом с собой.

— Нет, мальчик. Кем бы ты ни был, ты, определен но, не умер. Это невиданное чудо, но это правда. — Глаза его были широко раскрыты, и по выражению его лица и едва заметной дрожи в голосе я понял, что он испытывает передо мной благоговейный трепет, словно каким-то образом узнал часть моей истории.

Но отбросив свой страх, он отрывисто заговорил, отдав какие-то распоряжения своим спутникам. Двое из них подняли меня на ноги, и мы пошли к их лагерю, расположенному совсем неподалеку. Под пальмами дымил костер. Чуть поодаль стояли привязанные верблюды.

Все чернокожие мужчины были одеты в туники без рукавов длиной до колена, сшитые из ярко-голубой ткани и украшенные разноцветной вышивкой; круглые широкополые шляпы, серебряные или бронзовые браслеты, ожерелья, множество колец… Мне дали такую же тунику, настолько просторную, что она больше напоминала ночную рубашку, но не предложили ни шляпы, ни украшений. Я сел с ними у костра и разделил походный обед: хлеб, сыр, копченое мясо, какие-то чересчур сладкие сушеные фрукты, которых я прежде не пробовал, немного вина. От вина меня потянуло в сон, но кто-то разбудил меня, встряхнув за плечи.

— Ты должен рассказать нам о себе, — сказал старший. Он назвался Арнегазадом, что на языке его народа, как он объяснил, означало «газель».

Я не сдержался. Должно быть, с головой у меня было не все в порядке. Я засмеялся.

— Что в этом смешного? — спросил он, впрочем, не рассердившись.

— Я еще никогда не встречал никого, кому бы на столько не подходило его собственное имя.

Действительно, этот коренастый, крепко сложенный мужчина совсем не походил на газель.

Подавшись вперед, он пристально посмотрел мне в глаза.

— А как насчет тебя? Тебе подходит твое имя?

— Меня зовут… — Я поймал себя на том, что едва не назвал ему свое тайное имя Цапля, но потом понял, что оно уже перестало быть тайным, и мне не угрожает никакая опасность, если я заявлю, что такой тощий мальчик, как я, сильно напоминает бредущую по воде цаплю. Я не знал, что сказать. Я лишь покачал головой и, обхватив колени руками, принялся раскачиваться взад-вперед.

— Меня зовут Секенр. Но я не знаю, что это значит.

Арнегазад усмехнулся, сверкнув золотыми зубами:

— По крайней мере, я понимаю значение собственного имени. Значит, я в выигрыше — ты так не думаешь?

Я лишь кивнул головой, уставившись в песок.

Какое-то время вопросов больше не было, так как кто-то попытался расчесать мне волосы щеткой. Один за другим, они трогали мои волосы и брали их в руки, словно рассматривали редкий шелк. Этим людям прямые волосы длиной до пояса, должно быть, казались таким же чудом, как и мои невероятные шрамы. Они, без всякого сомнения, считали меня уродом, посланным им Небесами, чудным зверенышем, которого они в ближайшем будущем смогут изучить.

Меня это совершенно не волновало. Я слишком устал. Даже легкая пища тяжким камнем легла мне на желудок. Я бы свалился лицом в огонь, если бы кто-то не подхватил меня.

Той ночью мне снилось, что я по-прежнему Дитя Терна и по-прежнему распят на дереве — шипы пронзили мое тело под ключицами, поймав, как рыбу на крючок. Я истекал кровью и стонал, слабо дергаясь на шипах. Кровь фонтаном брызгала у меня изо рта. Дитя Терна видело сон, что он мальчик Секенр, спящий в лагере у добрых иноземных врачей из экзотической страны на берегу Великой Реки. Секенру снилось, что он Дитя Терна.

На следующее утро, едва рассвело, я проснулся и, пока остальные спали, тихо сидел в одиночестве, наблюдая, как солнце поднимается над рекой, и пытаясь понять, кто я: Секенр, очнувшийся ото сна, или Дитя Терна, спящее и видящее сон. Я совсем ни в чем не был уверен. У меня просто не было доказательств. Возможно, я по-прежнему распят на дереве, и мне лишь снится, что я пишу эти строки.

Я ехал верхом на верблюде, сидя перед Арнегазадом, или, вернее, почти у него на коленях.

— Ты поедешь с нами и дальше, Секенр?

Я подумал о том, что жребий брошен — сразу вспомнилась «никогда не кончающаяся игра магов», как назвал ее один из источников, танал-мадт. Мне вспомнилась и Сивилла, плетущая свой узор.

— Я ведь уже… Я…

— Но ты же не пленник, Секенр. Ты можешь уйти от нас, как только пожелаешь. Мы направляемся в Город-в-Дельте, где, как нам известно, заболел царь, и обещана громадная награда врачу, который сумеет вылечить его.

Рыба в заводи советовала мне отправиться в Город-в-Дельте, если, конечно, весь тот эпизод не был моей галлюцинацией, плодом больного воображения.

— Я тоже направляюсь туда.

Арнегазад сжал мое плечо, а потом по-дружески встряхнул.

— Значит, решено. Ты будешь нашим товарищем в дороге, Секенр.

«Царь? — подумал я про себя. Какой царь? Царица Хапсенекьют вышла замуж?» Но тут я понял, что, к своему глубочайшему стыду, не имею ни малейшего представления, какой сейчас год, так как путешествовал во времени и в том, и в другом направлении. Но слишком раскрывать свои карты мне не хотелось. И я не спросил об этом.

Когда на следующий вечер мы разбили лагерь, я решил рассказать кое-что о себе — далеко не все, разумеется, но вполне достаточно, чтобы убедить Арнегазада, что я сошел с ума. Тогда он попытается вылечить меня. Возможно, это ему даже «удастся». Парадоксальная вещь, подумал я, как можно излечить от правды?

Но он полностью переиграл меня.

— Это мои братья, Дельрегазад и Кедригазад. — Оба они поклонились и сели у костра по обе стороны от меня. Мне представили и всех остальных: двоюродных братьев, коллег и даже ученика, Каримазада, который ушел напоить верблюдов. Они рассказали мне о своей родной стране Тсонгатоко, что переводится на наш язык как Страна Черных Деревьев. Почему она так называется, я узнал гораздо позже. Тсонгатоко лежит далеко за Южной Пустыней, или Пустыней Белого Огня, где побывало всего несколько жителей Страны Тростников.

Путешественников, считая и ученика, было четырнадцать. Первое впечатление не обмануло меня — они действительно были порядочными людьми, хорошими врачами, учеными. Они отправились в путь, чтобы вылечить царя Дельты.

— Но как в такой дали вы узнали, что он болен?

В разговор вступил Дельрегазад. Он был моложе и стройнее своего брата Арнегазада, и лицо у него было уже. Было очевидно, что он страшно напряжен, как-то чересчур серьезен.

— Волшебник увидел в своем зеркале, что царь медленно угасает день ото дня.

— А у вас в стране есть такие зеркала? — небрежно спросил Арнегазад, словно этот вопрос только что пришел ему в голову. Но это, без сомнения, было неправдой. Он выжидающе улыбнулся, однако в то же время в его улыбке сквозило и легкое самодовольство, словно он заранее знал, что я собираюсь сказать.

— Да, — совершенно спокойно ответил я. — Я и сам волшебник.

— В самом деле? — переспросил Дельрегазад.

Ход перешел ко мне. Я рассказал многое о своих приключениях, многое, но далеко не все. Я полностью опустил все, что случилось в Школе Теней, как и то, что я когда-то был богом. Воспоминания перемешались у меня в голове, как краски на палитре. Понять что-либо из моего бессвязного рассказа было весьма сложно. Закончил я признанием, что долгое время спал в гробнице.

Повисло молчание. Я слышал, как ночные птицы перекликаются друг с другом.

Арнегазад долго недоверчиво рассматривал меня и в конце концов спросил:

— А на чем специализировался твой отец?

— Специализировался?

— Каждый чародей, как ты сам сказал, выбирает себе свою собственную уникальную область магии. Какая была у него?

Его вопрос поразил меня. С одной стороны, я никогда по-настоящему не думал об этом. С другой, редко думал о чем-то еще.

— Мне кажется, — поразмыслив, все же ответил я, — он специализировался на предательстве. Входил в доверие к другим. Учился у них. Использовал их в собственных целях, потом убивал, если ему это было выгодно.

— Но, — заметил младший брат, Дельрегазад, — разве не все чародеи поступают точно так же?

Остальные со страхом посмотрели на меня. С виду я казался им обычным ребенком, но ведь я сам только что признался в том, что я убийца. Я был не просто волшебником, которые часто бывают белыми магами или даже святыми, а черным магом, чародеем, от которого, без сомнения, не стоит ожидать ничего хорошего.

— Да, — сказала я, — но для отца убийство превратилось в смысл жизни, давно перестав быть просто средством для достижения цели. Он возвысил его, превратив в своего рода искусство.

— Ах, — выдохнул Дельрегазад, садясь на свое место.

Опять воцарилось молчание. И снова его нарушил Арнегазад.

— А в какой области магии специализируешься ты, Секенр?

— Каллиграфия. Письмо, буквы на бумаге.

— В самом деле? — Это утверждение он тоже воспринял с изрядной долей скептицизма. Не думаю, чтобы он поверил мне. Я сидел с непроницаемым выражением лица, ожидая, что он скажет: Нет, Секенр, твой истинный талант — в умении страдать. Твоя каллиграфия — это письмена на твоем собственном теле. Видишь, страница исписана уже полостью.

Но он ничего не сказал.

Вскоре кто-то принес миску с водой.

— Посмотри в нее, — распорядился Арнегазад. — Расскажешь нам, что ты там увидел.

Без сомнения, мне была устроена самая настоящая проверка, но я сделал все, как мне велели: зажег в руках огонь под сдавленные вздохи и возгласы зрителей и, опустив руки в миску, держал их там, пока белое пламя целиком не покрыло поверхность воды.

Я многое там увидел: многих людей, многие страны… но вдруг я вскрикнул и выплеснул воду себе на колени.

— Я не могу ничего рассказать вам… — я плакал. Арнегазад протянул руку, дотронулся до моей щеки и резко отдернул палец, когда тот коснулся настоящей слезы.

— А я и не знал, что чародеи способны на это, — сказал он.

На следующее утро мы добрались до руин сожженного города. Вырытые шесты были свалены в кучу на речном берегу, но ни запаха гари, ни запаха смерти уже не осталось, лишь запах пыли.

К полудню мы доехали до второго города, который тоже был сожжен, но немногие оставшиеся в живых уже начали восстанавливать его. Арнегазад распорядился ждать его, пока он совещался с выжившими членами городского совета — тремя стариками, спорившими с ним и отчаянно жестикулировавшими. Наконец нас всех усадили в одну единственную утлую лодку, управляемую перевозчиком и его сыном, в то время как остальные в страхе старались держаться от нас подальше. Мы уселись среди своего багажа и очень скромно перекусили уже на воде. Мне хотелось спросить, куда делись верблюды. Их стоимость значительно превышала плату перевозчику. Но я хранил молчание.

Арнегазад обратился к спутникам на своем языке, потом обернулся ко мне.

— Боюсь, наша миссия не увенчается успехом — мы ехали зря. Царь уже мертв.

— Ка… Какой царь это был?

Арнегазад очень странно посмотрел на меня.

— Ну, Венамон Четвертый, разумеется.

А знаешь ли ты, что смотришь в лицо его убийцы?

Я сглотнул слюну и с трудом выговорил:

— Тогда зачем же вы продолжаете свое путешествие? Почему не возвращаетесь домой?

Арнегазад просто пожал плечами.

— Мы зашли уже слишком далеко. Нам хотелось бы увидеть знаменитый Город-в-Дельте.

Дельрегазад тронул его за плечо и что-то прошептал.

— Кроме того, Секенр, — продолжил Арнегазад, — для нас все же, возможно, найдется там работа. Я думаю, что и у тебя есть там дела.

— Да, — тихо ответил я.

— Это связано с тем, что ты видел в миске прошлой ночью?

— Да.

Достаточно сказать, что во время нашего плаванья мы миновали еще несколько городов, и сожженных, и не пострадавших, практически не встретив на реке других судов. Как только показался Город-в-Дельте, я попросил высадить меня на берег. Там я расстался с врачами из Тсонгатоко, обменявшись с ними заверениями в дружбе и выразив надежду на скорую встречу в будущем.

С помощью магического зеркала я вошел прямо во дворец, воспользовавшись лужей в тени царских конюшен. Там я нашел все, что мне требовалось: пару ведер с коромыслом. Я снял свою яркую тунику, аккуратно сложив ее и засунув между бочками на случай, если смогу вернуться за ней. Я обмазал себя грязью с головы до ног.

Затем, обнаженный до пояса, сплошь покрытый грязью, с коромыслом на плече я направился прямо к подземной тюрьме, словно был невидимкой. Никто из стражников не остановил меня. Я прошел сквозь их толпу, и они на меня даже не посмотрели. В сыром подземелье со стойким запахом гнили и нечистот я проходил мимо занятых узниками камер, но никто так и не окликнул меня.

В этом и заключалось мое преимущество. Будь я великаном или элегантно одетым чародеем, я бы моментально привлек внимание, но грязного оборванного мальчишку никто не воспринимал всерьез. Наверное, сын кого-то из слуг или, скорее всего, раб. Если у него чересчур много шрамов, что ж, рабов часто бьют. Я мог пройти всюду, куда мне заблагорассудится, пока буду держаться вдали от парадных залов.

Никем не замеченный, я забрал большое кольцо с ключами, подошел к одной из камер и открыл ее.

Осторожно поставив ведра на пол, я уставился во тьму. Свет проникал туда лишь из отверстия в потолке, выходившего не наружу, а в камеру сверху. Пахло оттуда, как из выгребной ямы.

Я зажег пламя в ладони и увидел узницу, висевшую на цепях на дальней стене камеры: изможденную, голую, избитую и израненную, ее волосы, длиннее моих, свисали ниже пояса спутанными прядями. Когда я подошел к ней, она встрепенулась, слабо застонав и дернув головой, чтобы отбросить волосы с лица.

Я поднял пламя и поднес его к ней. Ее лицо распухло, отекло и почернело от недавних побоев. Она смотрела на меня, с трудом открыв полные боли глаза.

— Это не может быть Секенр, — сказала она. — Я, наверное, умерла. И ты тоже мертв.

— Это я, Тика. В самом деле я.

— Ты не обманываешь меня?

— Нет, Тика. Не обманываю.

Потушив пламя, я начал на ощупь неумело возиться с ключами и кандалами, ничего не видя в темноте. Я пытался удержать ее, когда она падала со стены, но мы не устояли на ногах и вместе повалились на грязный пол. Мы пролежали там несколько минут совсем рядом с кучей свежего навоза. Она вцепилась в меня, как тонущий в реке хватается за бревно.

Она не плакала. Мне кажется, она уже выплакала все слезы.

Выбравшись из-под нее, я встал на колени.

— Как ты думаешь, ты сможешь встать?

— Да…

Я помог ей подняться на ноги, закинув ее руку себе на шею, и мы поковыляли к дверям.

Я оставил ее в дверях, чтобы вернуться за коромыслом с ведрами.

— Зачем все это?

— Ты можешь нести хотя бы одно ведро?

Пошатнувшись, она упала на меня, положила руки на плечи и обняла, свалив коромысло с ведрами на пол. На мгновение мы застыли на месте. Я дал ей расслабиться и отдохнуть у себя на плече, без труда поддерживая ее. Она была не тяжелее меня, хоть и на голову выше.

Без сомнения, ей не хватило бы сил нести помойные ведра и пройти мимо стражников, словно она делала это каждый день. От этого варианта пришлось отказаться. Мне надо было воспользоваться магическим зеркалом, вопреки риску, нет, скорее уверенности в том, что за темницами наблюдает кто-то из чародеев, даже если он и не присматривал за конюшнями.

— Вода, — прошептал я. — Мне нужно немного воды. Тогда мы сможем выбраться отсюда.

Опустившись на четвереньки, она поползла обратно во тьму камеры и вернулась, чуть не задохнувшись от потраченных усилий. Она вручила мне чашку, сантиметров на пять-шесть заполненную жидкостью, которую с трудом можно было назвать водой.

— Мой недельный рацион, — сказала она. — Если, конечно, они сюда не мочились…

Чтобы стражники не застали нас в коридоре, я отвел ее обратно в камеру, плотно прикрыв за нами дверь.

— Потерпи еще чуть-чуть, — попросил я.

Усевшись прямо в грязь с ведром на коленях, я выплеснул воду на дно ведра — мне требовалась более широкая, чем у чаши, поверхность — и потряс его, чтобы разбить пленку грязи. На этот раз я склонился над ведром и дышал на воду, пока она не засветилась.

— А я и не знала, что ты умеешь делать такие вещи, — заметила Тика.

— Я кое-чему научился. Но подожди…

Как я и опасался, седой плешивый старик смотрел на меня из ведра. Я грубо заговорил с ним, обратившись к нему на языке мертвых.

— Не вздумай чинить нам препятствий. Мы только хотим уйти. Любая попытка помешать нам дорого тебе обойдется. — Я сопроводил свою речь несколькими весьма распространенными среди магов словечками, выученными мною в Школе Теней, добавив кое-что и от себя и намекнув, что мне известно весьма и весьма многое. Я процитировал несколько слов из леденящей кровь литании Кровавых Царей Та-Йед Хзан на их собственном языке, воспользовавшись любезностью Таннивара Отцеубийцы, однажды побывавшего в этом царстве тьмы и вечных льдов.

Незнакомый чародей махнул мне рукой и исчез.

— А теперь пойдем, — сказал я.

Я поставил ведро на пол, обхватил Тику сзади, крепко сжал ее в объятиях, наклонился вперед, и мы вдвоем кувырком пролетели сквозь светящуюся поверхность.

Мы со всплеском приземлились в зарослях тростников у самой воды. Я сел, отплевываясь. Тика лежала рядом со мной, лицом вниз. Я перевернул ее и вытащил на берег. Она долго откашливалась, сплевывая тину и ил, а потом неподвижно лежала с закрытыми глазами, едва слышно дыша, пока я носил чистую воду в ладонях, чтобы промыть ее многочисленные раны. С головой погрузившись в ее лечение, я и не заметил, как спустился вечер. Ночные птицы закружились в небе у меня над головой. Бредущая по воде цапля подошла к нам буквально на расстояние вытянутой руки, пристально наблюдая за мной. Я счел это добрым знаком.

Сделав все, что было в моих силах, я помылся сам, и мы, мокрые, сидели бок о бок, дрожа на легком вечернем ветерке.

— Ты так и не спросил меня, — наконец сказала Тика, — что случилось с мамой.

— Я боялся.

— Фракция Зеленых пришла к власти вскоре после того, как ты… исчез. Мама кричала, звала тебя, когда солдаты пришли за ней. Но тебя не было… Ты так и не пришел к ней на помощь…

Я не знал, что сказать. Я взял ее за руку. Она пододвинулась поближе ко мне, чтобы согреться.

— Да я и не думаю, что ты сумел бы ей помочь, — с трудом выговорила она, глядя на зажигающиеся на небе звезды. — Говорят, что царица… мама, да и я тоже, бы ли узурпаторшами, бесчувственными, бесчестными, не имеющими ничего святого… что мы взошли на трон лишь в результате убийства… И что я могла возразить? Ведь так оно и было!

После длительного молчания я спросил:

— А что мы теперь будем делать, Тика? Ты сама по пытаешься стать царицей?

Она заплакала, вначале почти беззвучно, потом ее плач перешел в истерические рыдания с громкими хриплыми всхлипываниями:

— Нет… Нет… Я не хочу…

— Ну и что тогда?

— Не знаю, Секенр. А что ты будешь делать?

Я обнял ее за плечи. Она вздрогнула, но моей руки не убрала. Голову она положила мне на грудь.

— А где царица, твоя мать?

— У городских ворот… На шесте…

Меня охватила безудержная ярость. Никогда прежде я не был так разгневан, что бы со мной ни происходило. Я отстранил Тику и сел.

— Им не стоило делать этого, — тихо сказал я. — Действительно, не стоило.

Я поднялся на ноги.

— Побудь здесь, — бросил я. — Просто лежи и жди меня. Я постараюсь скоро вернуться.

Оказалось, что мы были совсем неподалеку от города. Я шел в ночи — звезды плыли по кругу у меня над головой — и отсчитывал часы по звездному небу: час, два, три. Когда в поле зрения показался город, я затаился среди деревьев и немного выждал, чтобы оглядеться. Караванщики разбили свои лагеря у городских ворот, дожидаясь утра, когда их пустят в город. В предрассветный час, когда все уснули, я осторожно пробрался через лагерь и встал точно посредине между двумя башнями, обрамлявшими городские ворота.

Голова царицы Хапсенекьют торчала на шесте прямо перед воротами. Ее глаза выклевали вороны, но корона на голове осталась.

Ее дух не ушел в Царство Мертвых. Я увидел его магическим зрением. Он болтался на ветру, как тряпичная кукла, свисая с обрубленной шеи.

Я обратился к ней на языке мертвых, освобождая ее дух от изуродованного тела. Она сошла на землю. Она не плакала — плакал я.

Я оплакивал царицу, чей призрак стоял передо мной.

— Я ненавижу их всех за это. Как я их ненавижу! Я ненавижу их за то, что они сделали с Тикой…

Хапсенекьют потянулась ко мне, чтобы взять меня за руку. Ее рука прошла сквозь мою, как сквозь дым.

— Секенр, ты не любил меня, как и я тебя, впрочем. Для меня ты был лишь орудием — я использовала тебя, как и многих других. И ты, конечно же, понял это…

— Не знаю, что я чувствую сейчас, — с трудом выговорил я, — но это ранит сильнее всего.

— Секенр, пожалуйста…

В ярости я издал Крик Чародея, и городские ворота обрушились, привратные башни склонились одна к другой. Сразу же раздались крики, визг, зажглись фонари. Проснувшиеся из-за поднявшегося переполоха караванщики спешили успокоить перепуганных животных.

Я набрал воздуха, чтобы закричать снова, от души желая смести весь ненавистный город с лица земли. Я вполне был способен на это. Я, тот, кто убивал царей и чародеев, кто бросал вызов самим богам.

Но, оставшаяся и после своей смерти царицей, Хапсенекьют приказала мне:

— Секенр, оставь это. Это не твоя война. Такой конец — лишь последствие моих поступков. Это было неизбежно. Не наказывай людей за то, чего нельзя было избежать.

— Все на свете неизбежно, — мрачно произнес я.

— Все. По крайней мере то, что произошло со мной.

У меня возникло видение — перед моими глазами стояла Сивилла, ткущая узор в полумраке своего жилища. Я с горечью подумал, что она считает свою работу интересной.

Я отвернулся от ворот. В поднявшемся переполохе все думали лишь о собственном спасении, и никто не обращал на меня внимания, точно так же, как и в подземной тюрьме. Да, и призрака царицы кроме меня никто видеть не мог.

Небо на востоке прояснилось — наступал рассвет, и Хапсенекьют начала таять. Но перед тем, как она исчезла окончательно, сконцентрировавшись, я взял ее за руку. Ощущение было таким, будто я коснулся утреннего бриза. Я заговорил с ней на языке мертвых, подвел ее к берегу Великой Реки и вывел на воду, прочитав молитву из погребальной службы. Город растаял вдали у меня за спиной. Мы вновь оказались во тьме под никогда не гаснущими звездами Лешэ, где сон и смерть переплетаются друг с другом, как два черных потока. Я отправил ее в утробу Сюрат-Кемада — в мир за пределами мира, и она ушла, оставив меня одного во тьме.

Призрачные белые птицы бродили по воде совсем рядом. Мимо меня прошел корабль, тоже призрачный. Сквозь его борта я видел гребцов, их живые души мерцали, как пламя свечи. Если кто-то на судне и заметил меня, я показался ему призраком или просто куском утреннего тумана. Никто меня не окликнул.

Чуть позже, когда я вернулся в Город-в-Дельте, мне пришлось прокладывать себе дорогу сквозь толпу, сгрудившуюся у разрушенных ворот. Солдаты пытались успокоить народ, утверждая, что случилось землетрясение, но никто им не верил. Собравшиеся прорицатели и предсказатели судьбы вещали нелепейшие и абсурднейшие вещи, но, к счастью, среди них не было ни одного чародея, который мог бы понять, что произошло на самом деле.

В самом городе толпа вполне терпимо отнеслась к сумасшедшему мальчику, наделенному магическим талантом, — почти голый он носился вокруг храмовых колонн, а длинные нечесаные волосы развевались у него за плечами. Он с самозабвенным видом выкрикивал какую-то чушь и выделывал разные трюки с огнем и дымом, которые поднимались у него с ладоней. Таким образом ему удалось заработать несколько монет. В полуденную жару, когда все разошлись по домам, к сумасшедшему мальчику неожиданно вернулся рассудок, он направился к торговым павильонам и купил там одежду для двоих и еду, необходимую для путешествия. И там его никто ни о чем не спросил. Торговля в последнее время шла не слишком бойко. А покупатель, в конце концов, всегда останется покупателем.

Я понял, что Тика стала приходить в себя, когда она начала меня пилить.

— Какой же ты неряха, Секенр, — обычно ворчала она, — во многих отношениях ты так и остался маленьким мальчиком.

Она коротко подстригла мне волосы, как это принято в Дельте. Она то и дело чистила и разглаживала мою одежду. Как только руки или ноги у меня пачкались, она немедленно отправляла меня мыться.

— Ты должен выглядеть прилично, — постоянно повторяла она.

Мы брели вдоль реки по западному берегу, направляясь на юг и удаляясь от Дельты, по той же дороге, по которой мы уже шли когда-то, только в противоположном направлении. Сама земля здесь, казалось, покрылась шрамами после нашествия заргати. Бывало, мы шли по несколько дней, не встречая ни единой живой души, мимо руин городов и груд пепла. Но дальше к югу, за поворотом реки, последствия войны были уже не столь катастрофическими. Здесь многие выжили. Крупные города выдержали осаду, а деревенские жители нашли укрытие за городскими стенами.

Так что я мог пророчествовать, а Тика танцевала или играла на тамбанге или зутибаре. Иногда люди просили меня возложить на них руку, дабы изгнать злых духов, и иногда мне это даже удавалось.

На жизнь мы зарабатывали вполне достаточно. Мы повсюду представлялись братом и сестрой.

В Тадистафоне, неподалеку от границы со Страной Тростников, мы встретили четырнадцать чернокожих мужчин с иссиня-черными бородами, одетых в яркие туники.

— Арнегазад! — закричал я и побежал, чтобы обнять его. Он засмеялся, крепко сжал меня в своих громадных ручищах так, что мои ноги оторвались от земли, и закрутил вокруг себя. Это была радостная встреча.

— Тебе удалось сделать свое дело в Городе-в-Дельте? — спросил он.

Тика стояла вдали, смущенно разглядывая их.

— Да. Я сделал все, что мог.

— Ладно, расскажешь об этом попозже. Или вообще не рассказывай, если не хочешь. — Арнегазад снова улыбнулся, сверкнув золотыми зубами.

Я представил Тику, а потом спросил друзей об их успехах.

Арнегазад закатил глаза.

— Увы! Какие там успехи! Двери закрывались у нас перед носом. Нас даже пытались забросать камнями. Никто в Дельте не хотел обращаться к величайшему в мире врачу только из-за того, что у него черная кожа.

— Они помнят заргати, — сказала Тика, — и все еще боятся.

— Неужели они столь невежественны? — вмешался в разговор Дельрегазад с характерной для него несдержанностью. — Неужели они принимают нас за дикарей просто из-за цвета нашей кожи?

Я пожал плечами, уставившись в землю.

— Возможно…

Арнегазад потрепал меня по плечу.

— Сейчас это уже не имеет значения.

Он повел нас в таверну, где мы сели обедать, и за столом он сказал:

— Увидев знаменитый Город-в-Дельте и не испытав особо сильного потрясения, мы с братьями соскучились по своей родной стране. Вы не хотите отправиться туда вместе с нами?

Так мы с Тикой присоединились к ним, и наше путешествие растянулось почти на год. Около месяца у нас занял переход через Пустыню Белого Огня; на третьей неделе пути мы немного отдохнули у озера между холмами. Живший у озера низкорослый, очень смуглый мужчина, радушно принял нас и с радостью обменял рыбу и зерно на яркую одежду из Тсонгатоко; но наш путь лежал дальше через другую пустыню, не нанесенную ни на одну из известных мне карт — на языке Тсонгатоко она называлась Века-Ху-Танна, что означало «Кузница Солнца». Понятно, что ни в языке Дельты, ни в языке Страны Тростников названия для нее не было.

После многочисленных тягот, после того, как мы с Тикой в нестерпимой жаре Кузницы Солнца почернели почти так же, как и наши спутники, мы наконец добрались до Тсонгатоко, Страны Черных Деревьев, где города лежали глубоко в джунглях, а люди жили внутри стволов деревьев и строили дома на верхних ветвях. С помощью заклинаний и специальных инструментов жрецы могли изменять форму деревьев, влияя на их рост. Никто здесь не вбил ни единого гвоздя и не пилил досок. В стране, где в деревьях видели разумных существ, непосредственных выразителей воли богов, такого сразу сочли бы богохульником.

Если долго учиться, можно услышать, как лес говорит на своем собственном языке. Многие жрецы Тсонгатоко целиком посвящают свою жизнь его освоению.

В лесу была и громадная библиотека, где текст не выжигался, а рисовался цветными чернилами в дуплах живых растений и напоминал каллиграфический шрифт с орнаментами и миниатюрами. По мере своего роста дерево вбирало в себя все больше и больше знаний народа Тсонгатоко. Иногда отдельные слова, предложения, а то и целые книги появлялись сами по себе. Иногда невидимые руки изменяли или исправляли написанное людьми.

Среди жрецов Тсонгатоко находились и такие, кто посвящал всю свою жизнь изучению этих таинственных надписей.

Высоко в ветвях я обнаружил висящую плетеную клетку, в которой сидел невероятно сморщенный голый старик. Вначале я был шокирован тем, что с ним обращаются таким образом, но тут ветер раздвинул ветви деревьев, и внеровном вечернем свете я разглядел, что дверь клетки открыта.

В этом месте я ощутил невероятно сильную магию, но не черную магию, присущую чародеям, а чистую, белую.

Древний старец пошевелился. Подобравшись поближе, я увидел, что он принадлежит к неизвестной мне расе, возможно, даже не человеческой. Его кожа была серо-синей, скулы и подбородок уродливо выдавались вперед на фоне глубоко запавших глаз.

Когда он начал двигаться, я к своему глубочайшему изумлению обнаружил, что у него есть крылья.

Открыв свои кошачьи желтые глаза, он принялся долго и пристально разглядывать меня.

Он обратился ко мне на языке мертвых, назвав истинным тайным именем, тем, которое дала мне Сивилла, приблизительно с такими словами:

— Найди третий путь, средний путь между черной и белой магией. С одной стороны, это волшебство и чудеса, проистекающие от богов. С другой, чародейство, зло, убийства, бесконечные страх и боль, как тебе прекрасно известно. Найди средний путь. Я поручаю тебе это.

Я настолько испугался его, что едва не упал с дерева — было так высоко, то я разбился бы насмерть. Мне пришлось прижаться к широкой ветке и лежать там, трепеща и истекая потом. Лишь когда спустилась ночь, скрывшая от меня крылатого старца, я смог сползти с дерева на твердую землю.

Той ночью, последней перед тем, как мы с Тикой покинули Тсонгатоко, мне впервые за долгое время приснилась Сивилла. Она, как обычно, ткала, и нити уходили из ее рук во тьму. Сосредоточившись на своей работе, она что-то тихонько напевала себе под нос. Я счел, что не вправе мешать ей.

А что дальше?

Тика, конечно же, старела, а я — нет. Довольно недолго мы представлялись, как муж и жена, затем для окружающих я стал играть роль ее сына, потом — внука. Когда подобное положение вещей стало слишком мучительным для нее, она ушла от меня и стала жить с другим мужчиной, Нахрином, в доме на берегу Великой Реки. Я не пытался удержать ее. Мне кажется, она была счастлива с Нахрином, который старел вместе с ней и от которого у нее было несколько сыновей.

Так что я несколько лет жил в одиночестве в пустыне, размышляя надо всем, что видел и что сделал, переговариваясь с Лекканут-На, Орканром и всеми остальными, кто по-прежнему остался внутри меня. Лишившись своей цели, они больше не боролись со мной. Теперь они напоминали библиотеку, состоящую из множества книг и хранящуюся у меня в голове. Я мог открывать их и читать, когда мне этого хотелось.

Я много писал, но лишь на песке, который сносил ветер. Третьего, среднего пути я пока не нашел.

И я помнил Тику. Она помнила меня. Как могла она забыть, если перед нашим расставанием забеременела и теперь растила моего сына? Его звали Мирибан. Когда ее жизнь подошла к концу, и она послала его за мной, по возрасту он вполне годился мне в отцы.

— Мать тяжело больна, — сообщил он мне. — Она хочет тебя видеть.

Я вернулся к ней в дом, который не был моим домом, — я приходил к ней туда, но редко.

Нахрин, как я узнал, уже умер. Их с Тикой дети выросли и жили отдельно, но теперь все они были в сборе. Когда я пришел, они молча сидели, разглядывая меня с благоговейным трепетом. Я вышел на крыльцо, где в гамаке лежала старая Тика. Я сел рядом с ней в плетеное кресло.

Был вечер. Солнце садилось, я тихо покачивал гамак. Она протянула руку, и ее пальцы зарылись в мои снова отросшие волосы.

— Как ты, Секенр?

— Я не изменился.

Она улыбнулась. Это была наша старая шутка.

— Секенр, ты по-прежнему остался неряхой. Я взял ее руку в свои.

— Это неважно, — сказал я.

— Да, мне кажется, действительно неважно.

— Ты умираешь?

— Не знаю. Наверное. Что такое старость, как не путь к смерти, день за днем? Раз я умираю, я хочу побыть с тобой, Секенр, на реке, как когда-то в прошлом. Пойди попроси Мирибана приготовить судно.

— Сейчас?

— Да, сейчас, Секенр. Скорее всего, другого раза уже не будет.

Сыновья пришли в смятение и испугались, но выполнили желание матери. Я растаял вместе с ней в ночи, сидя в плывущей по течению лодке — ее голова лежала у меня на коленях. Над нами медленно обходили свой извечный круг звезды, отмеряя ночные часы.

— Когда я думала о тебе, — сказала она, — я всегда представляла это так. Я хочу вспомнить то время, когда мы были на реке и стали друзьями.

— И я тоже, — кивнул я.

Она повернулась, гораздо живее, чем я ожидал от нее, и посмотрела мне в глаза.

— Ах, Секенр, а значило ли все это хоть что-то? Хоть что-нибудь?

— Лишь Сивилла знает.

— А ты, Секенр?

— Как ты сказала, я неряха. Я неряшливо обращаюсь с вещами. Все, чего мне удалось добиться, это остаться в живых. Я по-прежнему остаюсь Секенром. Я не изменился, не превратился в кого-то другого. Вот это должно чего-то да стоить.

— Мне кажется, это и есть самое важное, — сказала она.

Во тьме, когда река сделала резкий поворот, мы подплыли к разрушенному зданию на сваях — оно выступило из зарослей тростников, как гигантский паук, с бесчисленным множеством горящих глаз, светящихся изнутри.

Тика никогда не видела его прежде, но, точно так же, как и я, сразу же узнала его по моим рассказам, а, возможно, и по моим снов, которыми я делился с ней.

— О боги! — воскликнула она. — Этого не может быть!

Я в изумлении поднялся на ноги.

Это был дом моего отца.

Она заплакала и запричитала, когда я стал подгребать поближе. А когда я привязал лодку к одной из опор, вцепилась в меня:

— Не ходи туда, Секенр! Боюсь, что ты не вернешься. Он поглотит тебя.

— Я должен, — ответил я. Я знал, что это произошло далеко не случайно. Такой узор сплела Сивилла. И с этим необходимо было разобраться. — Пожалуйста, подожди меня. Я ненадолго. — Я взобрался по остаткам крыльца.

Не знаю, сколько времени я пробыл внутри. Я знаю, что время текло для меня по-другому. Мне показалось, что я пробыл там страшно долго, что прошло много дней, но, должно быть, все это заняло лишь час. Мысль о Тике, лежавшей внизу, ужас от того, что она может умереть до того, как я вернусь к ней, — лишь эта боль спасла меня в конце концов.

Дом действительно попытался поглотить меня, искушая вздохами, звуками, воспоминаниями, когда я проходил из комнаты в комнату, исследуя его, роясь в сундуках и буфетах, пытаясь наконец понять значение символа, запечатленного на странице моей жизни, этого непостижимого иероглифа, тчод…

Я слышал его многочисленные голоса. Появились фантомы. Проклятые духи, сидевшие в отцовских бутылках, звали меня, проклиная или умоляя о милосердии или попросту бормоча что-то бессвязное.

— Вернись, — казалось, говорил дом. — Ты должен вернуться сюда, Секенр, и жить, как когда-то жил. Живи здесь в своей комнате, спи здесь в своей постели, пиши здесь за своим столом у окна; забудь обо всем остальном, обо всем, что произошло, забудь, как дурной сон, забудь, забудь…

Я едва не уступил ему, едва не сдался, когда рассматривал сокровища отцовской мастерской: книги по магии, аппараты, талисманы и амулеты. Если я останусь, дом сам себя починит. Его раны затянутся, и он снова станет сосудом, содержащим сильнейшую черную магию, и вновь будет способен проходить сквозь миры и эпохи.

Я подумал, а не принести ли мне сюда Тику, но понял, что это ей не понравится.

В конце концов я взял с собой лишь несколько вещей: мою драгоценную, давно потерянную, но не забытую сумку с рукописью истории моей жизни, которую я решил довести до этого дня и когда-нибудь перенести на деревянную стену библиотеки Тсонгатоко, мои ручки и чернила, кое-какую одежду, пригоршню монет из кувшина, который мама хранила под кроватью, и один из ее геватов, который нашел на чердаке, — причудливое изображение изящной птицы — лебедя с расписанными крыльями.

Тика плакала и кричала в голос, обнимая меня, когда я спустился к ней в лодку.

Когда мы отчалили и поплыли прочь, я попросил ее простить меня, но она лишь сказала:

— Секенр, я еще не слышу биения сердца Крокодила. Моя смерть может и подождать.

Я произнес слово, заставившее время вновь пойти своим чередом, и так долго ждавшее пламя взметнулось вверх, ревя от восторга, и свет горящего дома полыхнул в ночном небе, как неожиданный фантастический рассвет.

Мы с Тикой плыли дальше, не в силах оторвать от него глаз.

Вот как я распорядился своим наследством, оставленным мне отцом.

ЧАРОДЕЙ СВОЕЙ ДАВНО УТРАЧЕННОЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

Примечания

1

Помещение для переписывания рукописей

(обратно)

Оглавление

Глава 1 МАЛЬЧИК-ЦАПЛЯ

Глава 2 У СИВИЛЛЫ

Глава 3 ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Глава 4 ВСЕ И НИКТО

Глава 5 ЧАРОДЕЙ, СЫН ЧАРОДЕЯ

Глава 6 СТРЕЛЫ ЦАРЯ НЕОКА

Глава 7 ЯЗЫК МЕРТВЫХ

Глава 8 НА ВЕЛИКОЙ РЕКЕ

Глава 9 ГОРОД-В-ДЕЛЬТЕ

Глава 10 УБИЙСТВО ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

Глава 11 ТАЙНА ЧАРОДЕЯ

Глава 12 НЕИЗБЕЖНОЕ ЗЛО

Глава 13 ВРЕМЯ УХОДИТЬ

Глава 14 ПРИВРАТНИК

Глава 15 ШКОЛА ТЕНЕЙ

Глава 16 БОГ ЧАРОДЕЕВ

Глава 17 ДОЛГОЕ ОЖИДАНИЕ

Глава 18 ВОЗВРАЩЕНИЕ ДИТЯ ТЕРНА

*** Примечания ***