КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Прими день грядущий [Сьюзен Виггз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сьюзен Виггз Прими день грядущий

И радостно из моря

Идет к тебе удача:

Все жемчуга и злато получай,

Вирджиния,

Единственный на свете рай.

Майкл Дрэйдон, 1606 год

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Лондон, 1774 год

Тик-так… Эти часы двадцать два года, с самого рождения, отмеряли минуты жизни Рурка Эдера. Их неутомимое ровное тиканье сопровождало и немногие радости, и частые беды, выпавшие на долю юноши. Любящие руки матери тысячи раз протирали когда-то темно-красный, но теперь уже пожелтевший от времени корпус. Его собственные пухлые детские пальцы неоднократно тщательно исследовали маленькую, с полпенни величиной, причудливую луну на циферблате. И только отцовские руки не нанесли часам особого вреда, чего нельзя сказать о Рурке и матери.

Тик-так… Ростовщик поднял седую патлатую голову, вслушиваясь в тиканье и тыча грязным пальцем в отполированный временем корпус, затем посмотрел на Рурка Эдера.

– Два фунта десять шиллингов, – наконец произнес он.

Рурк тяжело вздохнул, выражение его лица стало напряженным. В другое время столь мизерная сумма рассмешила бы Рурка, но сейчас он очень нуждался в деньгах. Во всяком случае, это было почти на два фунта больше, чем он имел, и на четырнадцать шиллингов больше, чем ему предложили в предыдущем ломбарде.

Тик-так… Все-таки Рурк колебался: нелегко расстаться с единственной вещью, которая осталась от матери, с последним напоминанием о ее короткой жизни. Но он знал, что Матильда Эдер поняла бы мечту своего единственного сына, даже если за нее приходилось платить так дорого. Сердце Рурка сжалось при мысли о матери: она постоянно болела последние десять лет и вот уже десять дней как навсегда ушла из жизни.

Тик-так… На улице Рурк догнал Генри Пиггота, колониального агента. Тот сразу заметил отсутствие часов и вопросительно взглянул на юношу. Рурк назвал сумму, полученную за них.

– Но этого недостаточно, друг мой! – воскликнул Генри. – Этих денег едва хватит на дорогу, а ведь еще надо заплатить налог за наследство, – он выразительно похлопал себя по карману, в котором лежали документы на владение землей.

Неподалеку от них, протянув страшную руку, молила о подаянии какая-то нищенка. Почти не замедляя шаг, Рурк положил ей на ладонь монетку.

– Черт возьми, парень! – выругался Пиггот. – Какого дьявола ты это делаешь?

Рурк пожал плечами:

– Возможно, чтобы напомнить себе самому, что как бы мало я не имел, все-таки это немного больше того, чем владеют некоторые.

– Если будешь так разбрасываться, скоро не станет и этого, – презрительно фыркнул Пиггот и заговорил о другом: – А все-таки, как насчет денег на дорогу? «Благословение» отправляется меньше, чем через неделю. Кстати, ты как-то упоминал о своей кузине…

– Нет, – быстро возразил Рурк. – Только не Анжела. Мы едва знакомы. Я не смогу попросить у нее денег.

– Что это? – вскипел Пиггот. – Демонстрация гордости? Вряд ли сейчас подходящее время для этого, друг мой!

Рурк ничего не ответил на это, однако взял у спутника пакет с документами на землю и направился в сторону Вест-Энда.


Когда Рурк вышел из особняка на Бедфорд-Роу, по мрачному выражению его лица Генри Пиггот сразу понял, что визит к кузине оказался напрасным. Рурк аккуратно закрыл за собой дверь, но с такой силой стукнул кулаком по каменному выступу на крыльце, что Пиггот поморщился. Это была реакция человека, которого жизнь била уже много раз.

Пиггот достал маленькую костяную зубочистку и начал ковырять в зубах, глядя на молодого человека с сочувствием и интересом.

Рурк Эдер смотрелся абсолютно неуместно в этом богатом и элегантном районе: словно могучий раскидистый дуб среди подстриженных под гребенку кустиков. Его лучший выходной костюм состоял из туго обтягивающего широкие плечи сюртука, хлопчатобумажной рубашки, которая, судя по всему, знала и лучшие времена, и неопределенного цвета штанов; на башмаках, даже после яростной чистки, были заметны следы угольной пыли. Густые огненно-рыжие волосы юноши почти доставали до плеч и были связаны на затылке. Сильная грубая рука Рурка крепко сжимала пакет с документами. Пиггот подумал, что она выглядела бы более естественно на рукоятке плуга, и неожиданно осознал, что видит перед собой фермера – человека, сделанного, чтобы работать на земле, а не владеть ею.

Пиггот убрал зубочистку и вздохнул. Ужасно, что единственная родственница Рурка, Анжела Бримсби, только что явно отказалась помочь юноше. Если бы удалось найти деньги на дорогу и на уплату налогов, Рурк мог бы получить в Вирджинии наследство дядюшки – хорошую крепкую ферму Дэнсез Медоу.

Тем временем Рурк пересек улицу и зашагал в ногу с Пигготом. Губы его были крепко сжаты, пронзительные голубые глаза смотрели прямо перед собой.

– Они хотя бы выслушали тебя? – спросил после долгого молчания Пиггот.

Рурк пожал плечами.

– Анжела, похоже, боялась, что я испачкаю кушетку, а ее муж, Эдмунд, так и не убрал от носа табакерку, – юноша мрачно усмехнулся. – Они были не готовы к моему визиту. Несмотря на то, что моя мать и мать Анжелы – сестры, в их семье постарались забыть об этом. Мы всегда считались бедными родственниками из Сент-Джайлза. Тем не менее, кузина с удовольствием взяла квитанцию на часы. Это была единственная вещь в нашей семье, которая вызывала у нее зависть.

– Ты рассказал им про ферму? – нахмурился Пиггот. Он двадцать лет жил в Вирджинии, считал себя большим патриотом колонии и вот уже несколько недель пытался помочь Рурку Эдеру уехать туда. – Бог мой, Дэнсез Медоу уже десять лет дает отличный доход: больше сотни бушелей[1] пшеницы с акра! Половину урожая можно продать, отправив на корабле вниз по реке. При этом налоги не будут превышать и пяти шиллингов.

Рурк рассердился:

– Да, но это всего лишь на пять шиллингов больше, чем есть у меня!

– Знаю, знаю, – примирительно сказал Пиггот. – Я бы и сам одолжил тебе денег, но я сейчас на мели. Уже несколько месяцев я улаживаю в Англии чужие дела, у меня остались только деньги на невесту.

– На невесту?

Пиггот усмехнулся и похлопал себя по жилету, в котором у него был спрятан кошелек.

– У нас не хватает женщин, поэтому мужчин часто посылают в Англию за невестами.

Некоторое время они шли молча мимо унылых кирпичных фасадов с аккуратно подстриженными живыми изгородями. Вокруг прогуливались нарядно одетые люди, наслаждаясь свежим весенним вечером. То и дело мимо проезжали золоченые экипажи.

Наконец Пиггот спросил:

– Что ты теперь собираешься делать, Рурк?

– Сейчас я не хочу думать об этом.

Пиггот понимающе кивнул:

– Тогда идем. Я знаю место, где на пенс можно напиться, на два пенса напиться до полусмерти, а потом совсем бесплатно заснуть.


Пруденс Мун нервно теребила платок маленькими изящными руками. Глаза ее были полны слез.

– Прости, Господи, я знала, что это грех, но все же отдалась ему.

Услышав эти слова, Женевьева Элиот оторвала взгляд от бурлящего жизнью порта и с недоверием посмотрела на Пруденс.

– Пру, – она взяла подругу под руку. – Ради всего святого, о чем ты говоришь?

Пруденс тяжело вздохнула; по ее щекам потекли слезы.

– Я была любовницей мистера Бримсби, – убито сказала она.

– Черт возьми! – не сдержавшись, воскликнула Женевьева.

Она попыталась представить Пруденс Мун в объятиях человека, у которого девушка работала гувернанткой, и не смогла. Эдмунд Бримсби был одним из тех самовлюбленных и бесцветных людей, чья жизнь не оставляет никакого следа. Пруденс же казалась настолько сдержанной и застенчивой, что даже Женевьева, которую часто называли фантазеркой, не могла вообразить их вместе.

– Бримсби? – переспросила девушка, решив, что ослышалась.

Пруденс печально кивнула.

– Все началось на Рождество. Эдмунд – мистер Бримсби – зашел в классную и сказал мне… – она прижала кулачки к заплаканным голубым глазам. – Неважно, что он мне сказал. Но той ночью мы стали любовниками и были ими четыре месяца. Все это время я жила только его ночными визитами. А каждый раз, когда Эдмунд не приходил, частица меня словно умирала: я думала, что он меня бросил.

– О, Пру! – Женевьева сжала своей сильной рукой хрупкую руку подруги, потом ласково погладила ее.

С Темзы дул сильный ветер, поднимая в воздух черные облака угольной пыли. Было темно, как в аду.

– У меня будет ребенок, Дженни.

Шум порта резко усилился в ушах Женевьевы, но даже крики и ругань грузчиков не смогли изменить ужасного смысла слов подруги. Женевьева посмотрела на чаек в небе с напрасной надеждой найти решение возникшей проблемы где-то наверху. Но увидела только вечный тоскливый лондонский туман, да услышала крики птиц, вливающиеся в какофонию порта.

– Бримсби знает? – наконец спросила девушка. Пруденс покачала головой:

– И не узнает. Мне придется уехать. Говорят, для таких, как я, есть специальные места, – она горько заплакала, закрыв руками лицо.

Звуки ее рыданий разрывали на части сердце Женевьевы: ей было нечем помочь подруге.

– Куда же ты поедешь, Пру? Ведь у тебя нет ни лома, ни друзей, кроме меня, ни денег?

– Я справлюсь.

Женевьева с сомнением посмотрела на Пруденс. Девушка выглядела маленькой и хрупкой, как фарфоровая куколка. Пруденс Мун разбиралась в таких науках, как география и французский язык, но абсолютно не обладала находчивостью и самостоятельностью. Жизнью Пруденс всегда кто-то руководил: сначала священник, который воспитывал ее, потом семья, в которой она служила. Ей никогда не приходилось принимать серьезных решений. Женевьева была уверена, что одна Пруденс не сможет прожить и недели.

Девушки отправились на Бедфорд-Роу. По дороге Женевьева попыталась еще раз переубедить подругу.

– Бримсби богат, Пру. Он вполне может купить тебе где-нибудь домик, дать содержание.

Пруденс покачала головой:

– У Эдмунда много достоинств, но в их число не входит щедрость. Он просто скажет, что ребенок не его.

– Боже мой, Пруденс! И ты полюбила этого негодяя?!

– Я и сейчас все еще люблю Эдмунда и ничего не могу с собой поделать…

Женевьева почувствовала, как в ее душе нарастает чувство протеста.

– Ради Бога, Пру! – воскликнула она, но тут же замолчала, не желая еще больше расстроить подругу.

Сжав губы, Женевьева подняла корзину с выстиранным бельем, которую нужно было отнести хозяевам. В ней на самом верху, среди изящных кружев, лежала книга в кожаном переплете: «Путешествие Гулливера».

Пруденс была для Женевьевы больше, чем подруга. Именно она научила девушку читать и пробудила в ней неукротимое стремление к знаниям. Украдкой Женевьева частенько убегала из мрачного отцовского кабака, чтобы встретиться с Пруденс, узнать что-то новое, о чем раньше не имела ни малейшего понятия. Она постепенно добывала знания, которые девушке ее сословия получить было невозможно.

Сегодня, однако, не будет ни чтения, ни оживленного обсуждения книг, ни напоминаний о том, чтобы Женевьева следила за своей речью…

Они в молчании прошли остаток пути и из шумной сумятицы портового района попали на широкую, обсаженную деревьями улицу. Вест-Энд представлял собой оазис величественного спокойствия. Дыма здесь было намного меньше, поэтому хорошо дышалось сладким весенним воздухом, наполненным запахами вишни и цветочных бутонов.

В дом N 36 по Бедфорд-Роу девушки вошли с черного хода. Пруденс выглядела такой больной и бледной, что Женевьева решила сразу отвести ее в комнату. Через буфетную подруги направились к «черной» лестнице, возле которой Женевьева чуть не столкнулась с маленьким мальчиком. Это оказался Эндрю, сын Бримсби, но он лишь рассеянно взглянул на девушку и пробежал мимо.

– Пойдемте в классную, мисс Мун, – Эндрю схватил за руку Пруденс и настойчиво тянул за собой. – Эмили разлила чернила прямо на карту, которую я рисовал.

– Мисс Мун! Это вы? – шурша шелками, в коридоре появилась Анжела Бримсби. Подняв ко лбу холеную руку, она недовольно посмотрела на Женевьеву и проворчала: – Господи, не хватит ли на сегодня замызганных визитеров?! – Анжела, не глядя на сына, подтолкнула его в классную. – Надо было оставить белье в кухне, а не тащиться с ним через весь дом. Хорошо, поставьте корзину и скажите Миксу, чтобы вам заплатили. Надеюсь, на сей раз белье не прожгли, – миссис Бримсби помолчала, внимательно рассматривая Женевьеву, затем вытащила из-за корсажа кусочек бумаги и протянула его девушке. – Кстати, раз уж вы здесь, вам можно дать поручение. Отнесите это в ломбард Пемброка и передайте, чтобы утром же он доставил мне часы. Когда вещь окажется у меня, я ему заплачу.

Женевьева растерянно взглянула на Пруденс и отправилась со своей корзиной на кухню, но тут же остановилась, услышав за спиной резкий голос Анжелы.

– Где вы были, мисс Мун? – гневно воскликнула хозяйка. – Дети оказались совершенно без присмотра. Вы же знаете, что няня уволилась…

– Сегодня после обеда у меня выходной, – мягко возразила Пруденс.

Анжела, шурша шелковыми юбками, в возбуждении вышагивала по коридору.

– Но сейчас уже почти вечер. Если визит прачки закончен, то извольте идти в классную и проверить у детей уроки.

В это время появилась маленькая Эмили, которая, увидев Пруденс, схватила ее за рукав и стала жаловаться, что Эндрю дергает ее за волосы.

– Хорошо, мадам, – устало согласилась Пруденс. Лицо ее было очень бледным. Неожиданно девушка покачнулась и схватилась руками за стену.

– Так-то лучше, – заметила Анжела, не обращая внимания на нытье дочки.

В ту же минуту, бросив на пол корзину с бельем, Женевьева бросилась на защиту подруги. Девушка встала перед Анжелой и задиристо вскинула голову:

– Пруденс плохо себя чувствует. Ей необходимо прилечь!

Лицо Анжелы напряглось.

– Что вы сказали? Я не потерплю такого нахальства от…

Пруденс мягко взяла подругу за руку.

– Пожалуйста, Женевьева, успокойся. Со мной будет все в порядке.

– Нет, Пру. Ты не должна работать до изнеможения.

Лицо Анжелы покраснело, что было заметно даже под слоем пудры.

– Послушайте, девушка. Вы забываетесь! Я подозреваю, что именно вы плохо влияете на мисс Мун.

В этот момент, смахивая с губ остатки табака и хмурясь при звуках ссоры, в коридор вышел Эдмунд Бримсби. Женевьева бросила на него полный презрения взгляд. Она ненавидела этого человека от безупречного парика до кончиков изящных туфель, ей внушал отвращение весь его благообразный, хотя и несколько женственный облик.

– В чем дело?– недовольно спросил мистер Бримсби. – Только что Эндрю едва не сломал Эмили руку, – он говорил отрывисто и в нос, с интонациями, которым учат только в лучших английских школах. – Почему дети не занимаются?

– Как хорошо, что ты пришел, Эдмунд, – подошла к мужу Анжела. – Пруденс небрежно относится к своим обязанностям, и я боюсь, что ее вдохновляет вот эта уличная девчонка.

Женевьева почувствовала, как у нее от ярости сжимаются кулаки, но Пруденс взглядом умоляла подругу сдержаться. Девушке это удалось, правда, с большим трудом.

Эдмунд Бримсби откашлялся, явно раздраженный досадным сбоем в хорошо отлаженном механизме жизни его дома:

– Мисс Мун, дети нуждаются в присмотре. Пожалуйста, попрощайтесь с подругой и отправляйтесь к ним, – Анжела презрительно фыркнула, разочарованная такой мягкостью. Почувствовав это, Эдмунд постарался выглядеть более решительным: – Мисс Мун, я плачу вам хорошую зарплату и взамен хотел бы сотрудничать с вами.

Женевьева не могла больше сдерживать гнев, будучи не в силах стоять рядом и наблюдать, как оскорбляют подругу. Пруденс была совершенно беззащитна перед человеком, которого, если верить ее словам, любила, и его капризной тиранкой-женой.

– Вы хорошо говорите о сотрудничестве! – закричала девушка на мистера Бримсби. – Но Пруденс и так уже сделала гораздо больше, чем требует ее должность.

Эдмунд смерил Женевьеву холодным взглядом:

– А вы бы лучше уходили отсюда. Ваши грубые манеры совершенно неуместны в этом доме.

– Я груба? – еще больше разъярилась Женевьева. – Интересно, как же ведут себя благородные люди? А знаете ли вы, почему Пруденс так плохо себя чувствует?

– Женевьева, не надо! – взмолилась Пруденс. Однако та слишком рассердилась, чтобы остановиться.

– Потому что она ждет от вас ребенка. Если это, по-вашему, и есть благородное поведение, то уж лучше бы вы сами поучились у «грубых»!

После этой тирады в воздухе повисла напряженная тишина. Наконец, бледная, с трясущимися губами, заговорила Анжела:

– Это грязные сплетни.

Женевьева подняла голову:

– Миссис Бримсби, я уверена, что ваш муж будет все отрицать, но это не изменит правды. Пруденс опозорена, и негодяй должен ответить за это.

Пруденс заплакала, закрыв руками лицо.

– Убирайтесь отсюда, – раздраженно приказала Анжела. – Убирайтесь, или я прикажу вышвырнуть вас, – и она уже собралась позвать лакея.

Не обращая на нее внимания, Женевьева обняла дрожащую подругу.

– С тобой все в порядке? – Пруденс слабо кивнула. – Пру, я знаю, мне нельзя было вступаться за тебя, но я не могла просто стоять и смотреть, как они с тобой обращаются. Иди к себе и отдохни. Я скоро вернусь, – с этими словами Женевьева бросила на чету Бримсби взгляд, который сулил им крупные неприятности, если они вздумают обидеть ее подругу.


Покинув тихие красивые улицы, Женевьева направилась в грязный Ист-Энд, в лабиринт вонючих переулков и улочек, темных от плотно стоящих высоких зданий. Несколькими кварталами восточнее возвышалась Хокмурская церковь. Она была пуста: бедные – плохие христиане.

Мимо Женевьевы то и дело проезжали скрипучие повозки; громко кричали уличные разносчики, предлагая оставшуюся с утра не очень свежую рыбу и нераскупленные овощи. Женевьева с болью смотрела на выходивших на эти крики женщин. Многие из них были едва ли старше ее самой, но на худых бледных лицах уже лежал отпечаток горя и нужды. За юбку матери обязательно держались трое-четверо босоногих голодных ребятишек. На женщинах были старые платья и грязные фартуки.

Женевьева отправилась дальше, пытаясь подавить уже знакомое чувство тревоги. Она не хотела жить как эти создания, безнадежно загнанные в ловушку трущоб: кое-как перебиваться всю жизнь и умереть раньше времени от нужды, болезней и тоски…

Стараясь не замечать бедности вокруг, Женевьева свернула на Фартинг-Лэйн, в особенности грязный переулок, в конце которого стояло несколько обшарпанных домов. Почти посередине улицы находилась лавка ростовщика, орудовавшего на грани закона. Напротив – едва замаскированный под пансион публичный дом. Но самым отвратительным было то, что мясник вываливал отбросы прямо в сточную канаву. Говорили, что в Лондоне есть специальные санитарные повозки, однако, Женевьеве еще не приходилось видеть ни одной из них.

Тяжело дыша, девушка наконец приблизилась к отцовской таверне, над которой висела облупившаяся от времени вывеска с грубо нарисованным снопом ячменя, а завсегдатаями были работяги и бездельники, моряки и торговцы из порта. Неказистый кабачок каждый вечер собирал народ, потому что пиво было дешевым, кроме того, никто не возражал против азартных игр в задней комнате.

Женевьева поднялась наверх, в тесные каморки, где она жила с родителями и двумя братьями. Наконец-то можно освободиться от корзины и приготовиться нести куда более тяжелый груз ночной работы в кабачке. Пройдут еще долгие часы, прежде чем ей можно будет подняться к себе и лечь спать.

– Однако ты не спешила, дочка, – укорила Женевьеву мать.

– Я далеко ходила.

– Ну-ну. Ты пропустила ужин, а внизу уже вовсю стучат кружками.

Женевьева вздохнула. Судя по всему, придется довольствоваться пирожком с мясом, который они с Пруденс поделили в порту.

– Я уже иду.

С этими словами Женевьева подвязала фартук и подобрала гребенкой облако своих темно-каштановых волос. Девушка знала, что для пьяниц внизу ее внешность не имеет никакого значения, но влияние Пруденс воспитало у нее чувство приличия, которое приказывало всегда выглядеть как можно лучше. Женевьева содержала в порядке свою спальню и каждую неделю проделывала долгий путь в Сент-Мартин, чтобы принести свежей соломы для постели. Две смены ее одежды были всегда аккуратными.

Несмотря на небольшой рост, Женевьеве пришлось наклониться, чтобы не удариться о стропила лестницы, ведущей вниз, в распивочную. Оттуда доносились хриплый смех и грубые шутки посетителей, которые сливались со стуком глиняной посуды и оловянных кружек. Девушка вошла в комнату и сразу ощутила знакомый запах табака и солода, услышала крики.

– Пинту[2] сюда, девочка, да побыстрее!

– Принеси поднос с булочками, мы ужасно хотим есть!

– А мне – джину, пиво здесь и свиньям не годится!

За годы работы Женевьева научилась аккуратно носить поднос, уставленный кружками, ловко пробираясь по забитой людьми и столами комнате. Сегодня ей пришлось почти два часа непрерывно обслуживать посетителей, пока те не напились. Затем девушка направилась к стойке мыть кружки, по локоть опустив руки в чуть теплую воду.

Уотни Элиот, отец Женевьевы, подошел к ней, чтобы забрать из кармана дочери пригоршню вырученных монет. Это был человек средних лет, плотный и маленький, который благодаря своему грубому высокомерию, казался значительно выше ростом. У него были темно-кудрявые волосы, без малейшего намека на седину; маленькие глазки смотрели остро, ничего не пропуская и все замечая.

Уотни Элиот быстро схватил выручку, положил ее в свой карман и недовольно проворчал:

– Могло быть и побольше. Ты ведь можешь работать лучше.

Женевьева продолжала молча мыть кружки. Она всю жизнь терпела отцовские упреки, но сейчас ей вдруг показалось, что ею прожито больше своих семнадцати лет.

– Посмотри на себя, девочка, – не унимался отец. – Ты чопорная, как судья. А ведь тебе прекрасно известно, что эти люди заплатят лишнее за улыбку или ласковый взгляд.

Девушка резко повернулась к отцу, ее зеленые глаза гневно сверкали.

– Я не сомневаюсь, ты заставишь меня продать свое тело, если это наполнит твои карманы.

– Знаю, ты можешь сказать и покруче. Ты всегда оставалась грубиянкой, хотя должна благодарить меня за пищу и крышу над головой.

– Я тебе ничего не должна. Все, что ты мне дал, я давно отработала. А если твои чертовы посетители хотят от меня чего-то, кроме пива, то они ошибаются. Раз тебе нужна здесь портовая девка, то пойди и поищи ее.

– Послушать тебя, так ты говоришь точно так же, как твоя воображала, подруга-гувернантка. Но у тебя поубавится спеси, если…

Женевьева отвернулась от отца, не желая больше продолжать разговор.

– Извини, – холодно сказала она. – Я должна идти работать.

Все оставшееся время ее буквально преследовали мысли о событиях этого дня. Сотни раз Женевьева спрашивала себя, правильно ли она поступила, разоблачив Эдмунда Бримсби. Положение Пруденс, несомненно, станет еще тяжелее, но теперь Бримсби, по крайней мере, будет вынужден нести ответственность за судьбу девушки. Например, он может обеспечить ее небольшой пенсией и домиком на тихой улице. Этого было бы вполне достаточно. Женевьева ни за что не согласится на меньшее для своей подруги.


Рурк Эдер ненавидел свой родной город. Лондон всегда представлялся ему огромным человеческим муравейником, причем не очень чистым. Он смутно помнил, как мать печально говорила о том, что копоть порта никогда не смоется, даже если мыть и тереть дни напролет. От шума, запаха и дыма некуда было деться ни днем, ни ночью.

Однако ужаснее улицы, на которую его привел Пиггот, Рурк еще не видел. Он с содроганием отвернулся от нищего, скрючившегося на пороге таверны, и стиснул зубы. Теперь, когда Анжела отказалась помочь ему вырваться из нищеты, Рурк вполне мог когда-нибудь оказаться на месте этого попрошайки.

Пригнувшись, чтобы не задеть облупившуюся вывеску, Рурк вслед за Пигготом вошел в таверну и осмотрелся. Пивная оказалась едва освещена: только на камине горел фонарь, да несколько свечей тускло мерцали в ржавых подсвечниках. Толпа посетителей представляла собой пеструю компанию бездельников и наемных рабочих, которые грубо ругались и хохотали во все горло.

Рурк и Пиггот уселись за стол около двери. Пиггот поднял руку, требуя, чтобы их обслужили.

– Посмотри-ка, – сказал он, указывая на подошедшую девушку. – Девочка совсем не того сорта, что ожидаешь здесь встретить.

Рурк поднял глаза и увидел перед собой действительно на редкость хорошенькую девушку с темно-каштановыми, спускавшимися до плеч, волосами. Она была совсем юной, лет шестнадцати, не старше. Ее лицо имело форму сердечка, черты – изящные, почти утонченные. Да и вся она казалась удивительно чистой и непорочной для девушки, работающей в подобном месте. Юбка была ей чуть-чуть коротка, но аккуратные заплатки на подоле выглядели странно трогательными.

Когда девушка вплотную подошла к их столу, Рурк изменил свое первоначальное мнение: она оказалась не просто хорошенькой, а красавицей.

– Две пинты, – заказал Пиггот, кладя ей в руку монетку.

Девушка окинула мужчин равнодушным взглядом и пошла за пивом.

– Гордячка, – проворчал Пиггот. – Не разговаривает даже с завсегдатаями.

Рурк промолчал. Он не винил девушку: мужчин в таверне вряд ли можно считать подходящей компанией. Но когда она снова подошла к столу и поставила перед ним кружку, молодой человек приветливо улыбнулся и посмотрел ей прямо в глаза. Девушка явно растерялась от этого искреннего проявления симпатии.

– Я – Рурк Эдер. А как тебя зовут?

– Женевьева Элиот, – последовал равнодушный ответ.

– Женевьева, – даже в голосе Рурка слышалась улыбка. – Можно я буду называть тебя Дженни? Тебе это больше подходит.

– Мне все равно, – так же равнодушно ответила девушка.

Однако Рурк не обратил внимания на ее тон и продолжил разговор:

– Что ты здесь делаешь, милая Дженни? Ведь эта работа явно не для тебя.

– А что бы вы делали на моем месте? – вызывающе спросила девушка. – Побирались бы на улицах?

– Нет, ты слишком умна для этого и хорошо говоришь. Ты где-нибудь училась?

– Конечно, нет. Но, – она гордо вскинула голову, – я умею читать и считать.

– Славно, Дженни. Однако какая тебе польза от этих знаний?

– Извините, сэр. Мне некогда болтать.

– Есть, есть у нее время, джентльмены, – добродушно вмешался в разговор Уотни Элиот и схватил дочь за руку, не позволяя ей уйти к стойке. Безусловно, он заметил у Пиггота туго набитый кошелек, поэтому зло посмотрел на Женевьеву и, толкнув ее на табуретку, приказал: – Ты будешь разговаривать.

Рурк заметил, какой ненавистью полыхнули глаза девушки, и у него пропало всякое желание продолжать беседу. Кроме того, он уже порядком выпил в других кабачках и был явно не в состоянии занимать кого-либо разговорами. Но все-таки что-то заставило его спросить:

– Это твой отец?

Женевьева кивнула.

– Он плохо с тобой обращается.

– Я ничего не могу с этим поделать.

Рурк сжал кулаки. Его обида за собственное сегодняшнее унижение переросла в обиду за девушку.

– Почему же ты не уйдешь, Дженни?

– А куда мне идти? – ответила она вопросом на вопрос.

Рурк внимательно посмотрел через стол на Пиггота.

– Например, можно уехать в колонии. Мой друг из Вирджинии утверждает, что это земной рай.

Лицо девушки озарила искра любопытства; глаза в густых ресницах неожиданно засияли от внутреннего света. Однако, к величайшему разочарованию Рурка, этот взгляд предназначался Пигготу.

– Скажите, пожалуйста, сколько же правды во всех этих разговорах про Вирджинию?

Рурка охватило грустно-мечтательное настроение. Он откинулся на спинку стула и, пригубив из кружки пива, приготовился слушать. Вирджиния была любимой темой Пиггота, и он с азартом принялся расписывать совершенство своей новой родины: обширные изобильные фермы, реки и леса, полные рыбы и дичи, процветающие города…

Однако, по мере того, как оживлялась девушка, Рурк мрачнел все больше и больше. Он отчаянно хотел попасть в Вирджинию. Но осуществится ли его мечта?

Наконец Пиггот закончил рассказ и, высоко подняв кружку, провозгласил:

– За Вирджинию!

Женевьева заметила удивление на лицах нескольких сидящих рядом с ними посетителей. Все еще прекрасно помнили о прошлогоднем «Бостонском чаепитии»,[3] поэтому тост прозвучал, по меньшей мере, странно.

Но Женевьева Элиот улыбалась. Правда, улыбка предназначалась не Рурку, но она была такой сияющей, что даже растрогала его.

Между тем, Пиггот предложил поиграть в карты в комнате за пивной. Молодой человек неохотно поднялся и последовал за ним.

Уотни Элиот резко приказал дочери отправляться следом за клиентами. Скрыв неприязнь к отцу, Женевьева послушно, как это делала обычно, выполнила его требование и вошла в неприглядную пыльную комнату. Мужчины уже уселись кружком за картами и не обращали на девушку никакого внимания. В этот момент со стола упала кружка, пиво растеклось по полу, и Женевьева привычно принялась за уборку.

Время от времени она бросала на Генри Пиггота внимательный взгляд: ей никогда еще не приходилось встречать человека из колонии. Безусловно, это был странный тип, которому вряд ли можно полностью доверять, но, тем не менее, он обладал определенной элегантностью и необычной манерой речи, отличавшей его от англичан. Судя по всему, одежда Пиггота явно знала и лучшие дни, да и сам он был далеко не первой молодости. Из рваных перчаток торчали короткие толстые пальцы; в одной руке Пиггот держал зубочистку из слоновой кости, которую время от времени использовал по назначению.

Все это время Рурк Эдер стоял в дверях комнаты. Его пристальный взгляд смущал девушку. Молодой человек, безусловно, был очень красив, но Женевьева не могла бы сказать, что он ей нравится. Она почему-то нервничала, отвечая на его прямые вопросы, и чувствовала себя неловко под внимательным взглядом, в котором читалось понимание беспокойства, терзавшего девушку.

Женевьева отметила про себя, что у Рурка хватило здравого смысла не садиться за карты: Уотни Элиот был профессиональным шулером.

Под давящим взглядом молодого человека Женевьева неожиданно уронила глиняные миски, которые держала в руках. Они упали на пол и разбились со страшным грохотом.

Один из мужчин поднял голову:

– А твоя дочка все хорошеет, Уот.

– Она не в твоем вкусе, Сим. У нее в голове всякие затеи, – пьяно рассмеялся Элиот.

Женевьева недовольно поморщилась и принялась собирать черепки. К счастью, праздный разговор уже свернул в другое русло: игроки начали расспрашивать Пиггота о Вирджинии. Сквозь шум спора и звон монет Женевьева услышала, что он, оказывается, был агентом Корнелиуса Калпепера, табачного плантатора.

– Через несколько дней я должен отплыть из Бристоля на «Благословении». Остается совсем мало времени, чтобы закончить последнее порученное мне дело, – заявил Пиггот.

Честер Моллз, один из завсегдатаев кабачка, вопросительно поднял бровь:

– Я считал, что в Лондоне ты торгуешь хозяйственными товарами. Судя по всему, ты не очень усердствуешь в этом.

Пиггот кивнул лысеющей головой:

– Все это так. Но, кроме этого, мне поручено найти для мистера Калпепера жену. Он уже давно безуспешно пытается сделать это, но в западной части Вирджинии женщины – редкость.

– Да что ты говоришь?

Пиггот снова кивнул:

– Раньше женщин привозили туда на кораблях: шестьдесят-семьдесят за рейс. Все, что нужно было сделать, чтобы получить жену, – это оплатить ее проезд, который равнялся ста двадцати фунтам табака. Сейчас это не принято, а у нас в некоторых округах на четырех мужчин приходится только одна женщина. Сами понимаете, это не слишком много для таких молодцов, как колонисты. У меня на руках есть приличная сумма, но я до сих пор никого не нашел. Те, которые подходят, не соглашаются, а те, кто готовы ехать, вряд ли окупят стоимость дороги.

Мужчины от души посмеялись над таким затруднением Пиггота и снова вернулись к игре.

Женевьева собрала осколки и вышла, чтобы выбросить их в мусорное ведро. Когда она вернулась, Рурк все еще стоял в дверях, наблюдая за картежниками.

– Ты не можешь играть, раз тебе нечего больше ставить на кон, – заявил Пиггот Элиоту.

У остальных уже не осталось карт, поэтому игра шла только между ними.

– Я найду что-нибудь, – настаивал Уотни, прижимая свою колоду к груди.

– Так на что же? – неожиданно деловым тоном спросил Пиггот.

Налитые кровью глаза Элиота лихорадочно блестели: он искал выход из этой ситуации. Ему отчаянно хотелось продолжить игру. По выражению его лица было видно, что он уверен в выигрыше.

Женевьева недовольно поджала губы. Она слышала подобный спор уже бесчисленное множество раз. Интересно, что же отец поставит на кон сегодня? Ночную выручку? Или новую железную печку? Девушка так расстроилась, что уронила совок для мусора, который держала в руке.

Уотни Элиот тут же взорвался:

– Чертова девка! Мне нужно подумать, а я никак не могу сосредоточиться из-за всего этого шума, – он дернул дочь за руку. – Убирайся!

Женевьева бросилась к двери, вся пылая от обиды и унижения. Однако чья-то сильная рука преградила ей дорогу.

– Минуточку, – голос Рурка заглушил ругательства Элиота. Молодой человек стоял в дверях, как изваяние, не давая Женевьеве выйти из комнаты. – Я знаю, как решить вашу проблему, мистер Элиот, – он презрительно посмотрел на Уотни.

Тот сощурил глаза:

– И как же?

Рурк прошел в комнату, едва не касаясь головой потолка.

– Насколько я понял, у мистера Пиггота есть с собой деньги, на которые он должен купить жену для своего клиента.

Пиггот решительно покачал головой:

– Может быть и есть, но в долг я не дам!

– Я имел в виду не это. Скажи мне, сколько она стоит? – неожиданно спросил Рурк, кивнув в сторону Женевьевы.

Пиггот, судя по всему, начал что-то понимать, и идея ему явно понравилась. Действительно, если ему удастся выиграть кон, деньги Корнелиуса Калпепера станут его собственными, и окажется, что он не только получит жену для плантатора, но еще и заработает на этом. Пиггот оценивающе посмотрел на Женевьеву, которая в ужасе стояла у стены.

– Слишком молода, – с сомнением произнес он. Уотни довольно улыбался, словно идея принадлежала ему самому.

– Полных семнадцать лет, Генри. Может содержать дом, выполнять всю грязную работу. Кроме того, здесь любой готов поручиться за ее непорочность: всех ухажеров разогнала.

Мужчины рассмеялись, а Женевьева снова залилась краской стыда.

Пиггот с минуту колебался, все еще разглядывая девушку, затем едва заметно кивнул:

– Хорошо. Она подойдет. А теперь покажи карты.

По-прежнему широко улыбаясь, Уотни с явным облегчением открыл свои карты. Это оказались одни трефи. От радости у Женевьевы даже закружилась голова. Все-таки есть польза от того, что отец умеет так ловко передергивать карты. Девушка с ненавистью посмотрела на Рурка.

Пиггот озадаченно погладил свой небритый подбородок.

– Очень хорошо, Уотни, очень хорошо, – он театрально пожал плечами и закатил глаза, а затем почти игриво показал полную руку червей и бубей, которые начисто били трефи. – На этом я кончаю, джентльмены, – добродушно произнес Пиггот. – Утром я появлюсь здесь, чтобы отдать необходимые распоряжения. Девушка должна выйти замуж в Лондоне, по доверенности, – при этом он строго посмотрел на Элиота. – И даже не думай нарушить слово. Девушка моя. У меня есть небольшая компания знакомых матросов с «Благословения», которая, в случае чего, не откажется помочь мне.

Элиот просто не находил себе места от бешенства: он проиграл, и уже ничего нельзя исправить. Игру объявили законной, и все медленно поплелись в пивную. Никто не произнес ни слова, но даже приятели Элиота были поражены низостью того, что только что произошло.

Женевьева находилась в состоянии шока, но, взглянув на резкий профиль Рурка Эдера, сразу пришла в себя.

– Какое вы имели право? – зеленые глаза девушки сверкали ненавистью. – Зачем вы еще торчите здесь?

Рурк казался слегка ошарашенным.

– Я ведь просто предложил. Это твой отец проиграл тебя.

– Что вы за человек, если думаете, что женщину можно вот так запросто продать или купить, как вещь?!

Юноша вдруг стал серьезным:

– Я долго наблюдал за тобой, Дженни, и меня поразила твоя необычность. Поверь, тебе не место в этой грязной таверне, где ты вынуждена прислуживать пьяницам и терпеть отцовские оскорбления. Ты пропадешь здесь. Вирджиния – вот там тебе будет хорошо.

– А кто вы такой, чтобы решать, будет ли мне хорошо замужем за каким-то колонистом, которого я и в глаза не видела?!

Рурк немного помедлил и поправил шляпу; он выглядел вполне довольным собой.

– Поживем – увидим, Дженни, – многозначительно проговорил молодой человек и вышел из таверны.

Между тем Уотни продолжал в одиночестве сидеть за столом и потягивать пиво. Мысль о том, что десять минут назад он проиграл дочь, не так расстраивала его, как перспектива потери ее помощи в кабаке. Когда Уотни посмотрел на Дженни, в его пьяных глазах не было ни раскаяния, ни просьбы о прощении.

– Я всегда знала, что ты – дрянь, – как можно спокойнее сказала Женевьева, изо всех сил стараясь скрыть свой ужас и отчаяние. – Теперь же я вижу, что у тебя нет ни малейшего понятия о приличии.

– Ну-у, девочка, так с отцом не разговаривают, – попытался урезонить ее Уотни.

Но Женевьева была уже не в силах сдержаться и, наконец, дала волю своему гневу. Ее глаза сверкали от бешенства, голос дрожал.

– Не называй себя моим отцом! Что я видела от тебя, кроме ругани и оплеух? Да ты ни разу не сказал мне ласкового слова! Я ничуть не удивлена, что ты проиграл меня! Я с радостью поеду в Вирджинию, если это означает, что больше я тебя никогда не увижу!

Она оставила Уотни с открытым от изумления ртом и побежала по «черной» лестнице наверх, где ее ждала мать.

– Женевьева, ты сама не знаешь, что говоришь!

Девушка в смятении остановилась. Бедная мама… В своей жизни она не знала ничего другого, кроме как подчиняться мужу-тирану и рожать для него одного за другим детей. Ее грехом был грех невежества: женщина не представляла, чего еще можно хотеть от жизни.

– Я знаю, тебе будет трудно без меня, мамочка, – сказала Женевьева, взяв себя в руки. – Но, возможно, это и к лучшему. Без меня мальчики снова пойдут работать в порт.

Она с презрением подумала о братьях, которые за месяц не сумели заработать и дневной зарплаты.

– Неужели ты обязательно должна ехать? – робко спросила мать.

Женевьева стиснула зубы. Но почему мать проявила слабость, почему не остановила эту дикую игру? Напротив, она восприняла события со свойственной ей апатией, равнодушием и показала свою полную беспомощность.

Девушка вздохнула:

– Я ложусь спать.

Женевьева оставила мать и направилась в свой закуток, чтобы остаться наедине с невеселыми мыслями: завтра она по доверенности выйдет замуж за человека, которого ни разу в жизни не видела.

ГЛАВА 2

Анжела Бримсби поставила на стол чашку и как можно приветливее улыбнулась Рурку. Ей даже не приходило в голову, что они встретятся вновь: ведь она высмеяла идею кузена предъявить права на землю в Вирджинии и практически выгнала его из своего дома. Но теперь обстоятельства изменились, и Рурк оказался как нельзя кстати.

Анжела поздравила себя с этой блестящей идеей, а также с тем, что таким образом ей удастся избежать косых взглядов той ветви семьи, к которой принадлежал Рурк: ведь она поможет ему. Сидевший перед ней молодой человек, с копной рыжих волос и глазами, напоминавшими море в шторм, выглядел таким же грубым и первобытным, как та суровая земля, которой он мечтал завладеть.

Анжела терпеливо ожидала реакции кузена на только что сделанное предложение. Однако Рурк молчал, небрежно развалившись в дорогом французском кресле. Улыбка Анжелы несколько поблекла, но женщина упорно пыталась сохранить на лице приятное выражение.

– Звучит несколько рассудочно даже для тебя, Анжела, – наконец мягко заметил Рурк.

– Это абсолютно логичное решение. Если ты в самом деле собираешься стать настоящим фермером, тебе обязательно нужна жена, – Анжела взяла с подноса леденец. – Я уверена, что лучше девушки, чем мисс Мун, тебе не найти. Конечно, ей несколько не хватает стиля, но зато она образована и знает свое место. Мисс Мун вполне подойдет в качестве жены.

– А что скажет об этом Эдмунд?

Лицо Анжелы напряглось:

– У Эдмунда нет на этот счет своего мнения. Но он не станет возражать.

– Все-таки я не могу понять, почему ты так хочешь избавиться от девушки, Анжела? Если она настолько хороша, как ты говоришь…

– Просто мы с мисс Мун несколько не сходимся характерами, – перебила его Анжела. – Итак, каково же твое решение, Рурк? Ты откажешь мне и вернешься в Ист-Энд или согласишься с моим планом? В этом случае я дам тебе возможность честь по чести уехать в Вирджинию, вместе с женой. У тебя будет хорошее начало. Что же тут странного?

Рурк недоверчиво прищурил глаза.

– Не знаю, – медленно произнес он. – Однако чувствую, что здесь не все гладко. Почему твое отношение ко мне так резко изменилось?

Анжела нахмурилась:

– Ты ставишь под сомнение очень щедрое предложение, Рурк. Скажем просто: неожиданно для себя я вдруг поняла, что являюсь твоей единственной родственницей, поэтому я и решила помочь тебе.

Рурк долго сидел молча, прекрасно сознавая, что кузина говорит ему далеко не все. Но также понимал, что другого шанса у него не будет.

– Хорошо, я поговорю с мисс Мун, – наконец сказал он. – Если она согласна, мы сразу решим все вопросы.

Рурк посмотрел на часы в гостиной Бримсби, которые с леденящей душу мерностью отсчитали двадцать минут. Их тиканье болью отозвалось в сердце юноши, напомнив о часах матери. Оказывается, не было необходимости продавать их. Но теперь квитанция находилась у Анжелы, и ему никогда не удастся вернуть семейную реликвию.

Рурк так глубоко задумался, что не заметил, как в комнату бесшумно вошла Пруденс Мун. Она остановилась перед ним, опустив глаза, бледная, одетая во все темное. Рука, которую девушка протянула для приветствия, оказалась холодна, как лед.

– Добрый день, мистер Эдер. Миссис Бримсби рассказала мне о вашем предложении.

– В таком случае, привыкайте называть меня по имени.

– Как вам угодно, – Пруденс скованно присела на краешек стула.

Рурк нахмурился. Поведение девушки заставило его чувствовать себя скорее палачом, чем человеком, явившимся делать предложение.

– Пруденс, – произнес Рурк, стараясь не хмуриться. – Я понимаю, что обстоятельства моего ухаживания, если этоможно так назвать, несколько необычны, но надеюсь, что вам понравится Вирджиния. Все говорят, что это истинный рай.

Рурк заметил, что руки девушки нервно теребят платок, и удивленно спросил:

– В чем дело, Пруденс? Анжела уверяла меня, что вы хотите ехать: здесь у вас нет ни родственников, ни средств к существованию.

– Я поеду, мистер… Рурк. Поеду с вами в Вирджинию.

Она выглядела маленькой и хрупкой, но голубые глаза сверкали решимостью.

– Я не хочу обманывать вас, Пруденс. Жизнь в Вирджинии не будет легкой.

– Тяжелее, чем здесь, быть не может, – спокойно и печально возразила девушка. – Давайте поженимся, Рурк.

Юноша широко улыбнулся, и Пруденс поняла, что не пожалеет о своем решении. Несмотря на то, что Эдмунд Бримсби разбил ее сердце, она могла поклясться, что и не вспомнит об этом, если выйдет замуж за такого красавца, как Рурк Эдер.


– Я слышал, что весной морское путешествие переносится гораздо легче, – сказал Рурк Пруденс, когда наемный экипаж вез их в мэрию.

Пруденс равнодушно взглянула на него и ничего не ответила. Несмотря на то, что она искренне хотела выйти замуж за этого человека, ее терзала меланхолия, которая угадывалась и в выражении глаз, и в движениях руки, бессознательно поправлявшей кружева на плечах.

Рурк нахмурился, но тут же улыбнулся, явно что-то вспомнив:

– Кстати, на «Благословении» у тебя будет попутчица: еще одна молодая женщина. Ее зовут Женевьева Элиот.

В глазах Пруденс впервые зажглась искра интереса.

– Женевьева?!

Надо сказать, Рурк поразился, услышав о неправдоподобно близкой дружбе между гувернанткой из Вест-Энда и прачкой из бедных кварталов. Он даже почувствовал, как понемногу отступает раскаяние за то, что произошло вчера вечером в таверне.

– Но как тебе это удалось, Рурк? – спросила Пруденс.

Опустив голову, юноша принялся сосредоточенно рассматривать свои руки.

– Честно говоря, – наконец произнес он, – я не очень горжусь этим. Даже не знаю, что на меня нашло, но я предложил ее отцу сыграть на девушку в карты с человеком по имени Генри Пиггот. Пиггот приехал сюда, чтобы найти жену плантатору из Вирджинии.

Глаза Пиггот округлились от ужаса:

– Как ты мог? О Боже, бедная Женевьева! Зачем, Рурк?!

Он неопределенно пожал плечами:

– Мне ничего неизвестно о твоей подруге, кроме того, что она совершенно чужая на Фартинг-Лэйн. Эта девушка явно не создана для того, чтобы прислуживать грязным бездельникам, которые к тому же смеются над ней да похотливо разглядывают ее. Внезапно у меня промелькнула мысль, что Женевьеве будет гораздо лучше в Вирджинии.

– Но ведь это тебя совершенно не касается.

Рурк на минуту задумался, вспомнив гнев девушки и ненависть, светившуюся в ее изумрудных глазах.

– Боюсь, что раскаяние пришло ко мне слишком поздно, – тяжело вздохнул он. – Но если Женевьеве, отвратительна сама мысль о Вирджинии, я сегодня же встречусь с Пигготом и все улажу.

Пруденс довольно кивнула.

– Так-то лучше, – она пристально посмотрела на своего жениха. – Ты поступил очень глупо, Рурк Эдер, но, по-моему, ты хороший человек.

Молодой человек сначала растерялся от неожиданности, но потом на его лице появилась улыбка.

– А сейчас самое время оформить наши отношения, мисс Мун, – проговорил он, помогая девушке выйти из экипажа.


Женевьева покинула пропитанную канцелярскими запахами контору в глубокой задумчивости. Впереди шествовал страшно довольный свершившимся Генри Пиггот. Для Женевьевы все осталось по-прежнему, но после того, как были подписаны все бумаги и поставлены печати, она превратилась в замужнюю даму – миссис Корнелиус Калпепер из колонии Вирджиния.

– Завтра мы уезжаем в Саутгемптон, – заявил Пиггот, когда они снова оказались на Фартинг-Лэйн. – «Благословение» отходит послезавтра.

– Я буду готова.

Пиггот посмотрел на девушку маленькими проницательными глазками:

– Да уж, постарайся. Кстати, вещей бери с собой как можно меньше. «Благословение» – грузовой корабль, и на нем мало места для пассажиров, – отметав про себя, как бедно одета Женевьева, Пиггот сунул ей в руку несколько банкнот: – Купи все, что нужно для поездки.

Женевьева едва сумела скрыть свое изумление: Пиггот и не подозревал, что дал ей столько денег, сколько у девушки в жизни не было – пять фунтов. Она аккуратно сложила банкноты и положила их в карман фартука.

Неожиданно ее рука наткнулась на забытую там бумажку. Озабоченно нахмурившись, Женевьева достала листок и стала читать. Похожим на паутину почерком, со множеством ошибок описывались какие-то часы в футляре, которые были заложены в ломбард. Теперь Женевьева вспомнила, что Анжела Бримсби приказала ей отнести эту квитанцию Пемброку. Однако в разразившейся потом ссоре про бумажку совсем забыли.

Женевьева поспешила в ломбард, где и предъявила ростовщику злополучную квитанцию. Когда он передал ей часы, девушка принялась их внимательно рассматривать, пытаясь понять, почему Анжела Бримсби так хотела вернуть эту вещь. Часам, судя по всему, было уже несколько десятков лет, но они хорошо сохранились. Особенно была мила луна с полпенни величиной, выглядывавшая в окошко на циферблате. Надпись под циферблатом гласила:

Посмотри на эти стрелки,
Проследи за их движеньем:
Ускользает жизнь, и полон
Каждый миг к концу стремленьем.
Внезапно лицо Женевьевы озарила улыбка: теперь девушка точно знала, что взять с собой в Вирджинию.

Когда она вышла из ломбарда, часы лежали в укромном месте, в ее корзинке под бельем. Пусть это была совсем маленькая победа над Анжелой Бримсби, но девушка нашла в ней странное удовлетворение. По дороге к отцовской таверне Женевьева вдруг осознала, что она будет работать там последнюю ночь. Неважно, что в Вирджинии ее ожидает судьба иного рода: ничто не могло быть таким унизительным, как существование на Фартинг-Лэйн.

Честно говоря, Женевьева не имела ни малейшего понятия о том, что ее ждет за пределами тесного и дымного Лондона, но при мысли о возможных приключениях девушку охватывало радостное волнение. Мечтательно улыбаясь, Женевьева представила обширные зеленые поля, простирающиеся до самого горизонта, огромный дом плантатора, залитый солнцем сад, где она могла бы наслаждаться тишиной и покоем…

Женевьева так задумалась, что не сразу заметила, что она уже не одна. Чья-то длинная тень пересекла ей дорогу, и девушка услышала свое имя:

– Мисс Элиот!

Она резко повернулась, с удивлением почувствовав, что ее сердце неожиданно и необъяснимо забилось быстрее обычного: прямо перед ней стоял Рурк Эдер. Его волосы в лучах заходящего солнца казались бронзовыми.

– Вы рано пришли, мистер Эдер. Пивная еще не работает.

Лицо юноши было серьезным.

– Я уже достаточно выпил и пришел только для того, чтобы увидеть тебя.

– Зачем? – резко спросила Женевьева. – Проверить, выполнила ли я отцовские обязательства?

– Если бы ты только могла простить меня, я бы извинился. Но поскольку это невозможно, я просто найду Пиггота, заплачу ему то, что должен твой отец, и все будет улажено.

Женевьева изучающе посмотрела на Рурка:

– Это действительно так?

– Да. Знаешь, я, правда, уверен, что в Вирджинии тебе будет гораздо лучше, чем здесь, но решать, конечно, должна ты сама. Нельзя ставить на карты судьбу человека.

– Ваша мудрость несколько запоздала, – с иронией заметила Женевьева.

– Мисс Элиот, послушайте…

Девушка натянуто улыбнулась:

– Больше нет мисс Элиот. Теперь я – миссис Корнелиус Калпепер.

Рурк застыл от неожиданности, не в силах оторвать взгляд от лица девушки, потом еле слышно прошептал:

– Я должен был знать, что Пиггот не станет терять время. Но ведь это всего лишь брак по доверенности. Его можно аннулировать.

– Завтра мистер Пиггот увозит меня в Саутгемптон. Рурк озабоченно нахмурился:

– Остается совсем немного времени…

Негодование Женевьевы все возрастало. Этот человек опять лез не в свое дело.

– Благодарю вас, – холодно сказала она. – Вы уже и так достаточно вмешались в мою жизнь. Кроме того, если бы я сама не хотела уехать из Англии, меня бы никто не заставил это сделать. Возможно, в Вирджинии мне будет лучше. Вы были правы: я ненавижу эти трущобы. Поэтому дайте мне пройти.

Рурк посмотрел на девушку долгим взглядом:

– Ты уверена в этом, Дженни?

Нежность, прозвучавшая в его голосе, поразила Женевьеву, но она тут же гордо вскинула голову и твердо сказала:

– Абсолютно уверена, мистер Эдер. Но не считайте себя благодетелем. Я совершенно не чувствую себя обязанной вам.

– Я и не прошу благодарности, как не смею просить, чтобы ты простила меня. Но я надеюсь, что ты будешь терпеть меня ради Пруденс.

Женевьева остановилась:

– Пруденс? Откуда вы знаете Пруденс?

– Ну, я знаком с ней не настолько близко, насколько человек должен знать свою жену, – просто ответил Рурк.

Лоб Женевьевы покрылся испариной. Чтобы не упасть, она даже прислонилась спиной к стене дома. Тем временем Рурк сбивчиво объяснял, как это произошло. Все ясно: Анжела Бримсби… Эта гадюка, кузина Рурка… Она обманом уговорила его жениться на Пруденс.

– Дженни, с тобой все в порядке? – донесся до девушки голос Рурка.

Женевьева быстро выпрямилась, надеясь, что он не уловил мыслей, промелькнувших у нее в голове, и, глубоко вздохнув, произнесла:

– Просто Пруденс – моя единственная подруга. Я очень рада, что мы вместе поедем в Вирджинию. Но запомните, Рурк Эдер, если вы когда-нибудь хоть чем-то обидите ее, я обязательно узнаю об этом и безжалостно отомщу вам.

К удивлению девушки, Рурк широко улыбнулся:

– Надеюсь, тебе не придется этого делать. Не стоит волноваться. Конечно, у тебя нет причин доверять мне, но, поверь, я буду добр к Пруденс.

– Смотрите же, – натянуто произнесла Женевьева и почти бегом бросилась к таверне.

ГЛАВА 3

На следующее утро в пивной собрались родители и братья Женевьевы. Все ждали Генри Пиггота. Мать протянула дочери старенькую шаль:

– Возьми, на море может быть холодно.

Женевьева поблагодарила ее и положила шаль в свой сверток, в котором и находился-то всего один комплект одежды с завернутыми в него часами, выкупленными из ломбарда. Отец молча протянул полотняный мешочек. В нем лежали нож, вилка и ложка.

– Осторожней с индейцами, – предупредил брат Том. – В доках о них рассказывают всякие страшные истории.

– Я семнадцать лет прожила в лондонских трущобах, так что мне нечего бояться бедняков и дикарей, – усмехнулась Женевьева.

В это время дверь распахнулась, и в таверну вошел Пиггот. Женевьева спокойно попрощалась со своими родными, совершенно не чувствуя горечи расставания. В их семье все были чужими друг другу: жили рядом и в то же время – каждый сам по себе. Женевьева понимала, что истинная близость – это нечто большее, чем просто кровные узы. Она должна быть основана на любви. Но Элиоты не знали, что это такое.

Женевьева впервые в жизни покидала Лондон, с его шумом и теснотой. И сейчас она спокойно сидела рядом с Пигготом в наемном экипаже, провожая восхищенным взглядом поля, аккуратные сельские домики, неторопливо идущих по своим делам загорелых людей. Деревня казалась ей другим миром: все вокруг было мягкое и зеленое, благоговейно спокойное. Даже неба такой голубизны Женевьева никогда не видела за всю жизнь.

Наконец приехали в Саутгемптон. Крошечный порт был окутан пеленой весеннего тумана. Он обволакивал реку Тест и Западную бухту, в которой пришвартовался парусник «Благословение».

Женевьева уселась на пустую деревянную бочку и с интересом осмотрелась вокруг. В порту кипела работа: на баржи и лодки грузили видавшие виды корзины, мешки и тюки. Великолепное зрелище представляли собой отплывающие корабли, с гордо наполненными ветром парусами. Они величественно скрывались за горизонтом, устремляясь к неизвестным берегам. Теперь, когда участь Женевьевы была решена, ей тоже очень хотелось как можно скорее двинуться в путь.

Пиггот без особых церемоний отвел девушку в Западную бухту. «Благословение» стояло уже готовое к отплытию. На фоне неба четко вырисовывался стройный корпус корабля. Внимание Женевьевы привлекла небольшая группа женщин, которая как раз поднималась на борт. Это была странная компания. Пиггот объяснил, что женщины направляются в Вирджинию, чтобы найти работу в качестве прислуги или, если очень повезет, выйти замуж.

Женевьева с любопытством и жалостью посмотрела на своих попутчиц. Она заметила среди них очень некрасивую, похожую на мышку, девушку, которая с подобострастным видом стояла перед стройной молодой женщиной с ярко накрашенными губами и неестественно желтыми волосами. Женщины постарше, возможно, вдовы, нервно сжимали перила. Весь их облик выражал тревогу и страх перед неизвестностью. Женевьева порадовалась про себя, что ей, по крайней мере, не грозит унизительная работа в качестве прислуги.

Она поднялась по деревянным сходням и оказалась на палубе. Здесь деловито сновали взад-вперед босоногие матросы в широких бриджах и кожаных куртках, взбираясь на мачты и готовясь поднять паруса.

– Подожди немного, – сказал Пиггот. – Скоро тебя отведут в каюту вместе с другими женщинами.

Женевьева молча кивнула и облокотилась на перила. Мягкий соленый ветер принялся играть ее кудрями, лаская лицо и плечи. Девушка крепче прижала к себе узелок и улыбнулась.

Неожиданно она уловила краем глаза какое-то движение и повернулась к трапу: на палубу поднимались Пруденс и Рурк.

Действительно, это была Пруденс, но не та усталая гувернантка, которую знала Женевьева. Молодая женщина прекрасно выглядела. В каждом движении Пруденс сквозила невиданная ранее уверенность. Правда, она по-прежнему была бледна, но уже не болезненной бледностью.

Женевьева медленно перевела взгляд на Рурка Эдера, такого красивого и сильного. Молодой человек держался несколько напряженно, но спокойно, внимательно наблюдая за всем происходящим вокруг. Вот он наклонился и что-то сказал Пруденс. Та кивнула, и Рурк направился на корму, где были сложены меловые плиты. На корабле они служили балластом, а в колониях их потом перерабатывали в штукатурку. Как только Рурк отошел, Женевьева направилась к подруге, перепрыгивая через канаты и деревянные решетки.

– Здравствуй, Пру!

– Женевьева! – Пруденс обняла ее и радостно воскликнула: – Это чудо, что мы обе едем в Вирджинию, не правда ли? К тому же, мистер Пиггот утверждает, что мы с тобой будем почти соседями. Владения твоего Корнелиуса Калпепера находятся рядом с Дэнсез Медоу, в графстве Олбимарл.

Женевьева не могла сдержать улыбку:

– Да, это так, если только можно назвать чудом то, что меня проиграли в карты.

Лицо Пруденс потемнело:

– Рурк сказал мне об этом. Поверь, он очень переживает, Женевьева.

– Ничего. Конечно, мне совсем не понравилось, как это произошло, но теперь, когда все свершилось, я готова к приключениям, – Женевьева искоса посмотрела на подругу. – Ты не сердишься на меня за то, что я все выложила тогда, у Бримсби?

– Нет, Женевьева. Одному Богу известно, что было бы со мной, не расскажи ты об этом.

Девушка тяжело вздохнула:

– И все-таки, извини меня. Теперь-то я понимаю, что не нужно вмешиваться в чужие дела.

Пруденс улыбнулась.

– Ничего. Мы ведь все равно самые близкие подруги, не так ли? Я думаю, это перст судьбы, что мы оказались на одном корабле. Рурк обещал, что мы сможем часто видеться с тобой.

Женевьеве не понравилось, как подруга пропела имя своего мужа, но она действительно была рада вновь видеть улыбку на ее лице.

– Ты действительно не обижаешься?

– Нет, – Пруденс дотронулась до маленького золотого креста на тонкой цепочке, висевшего у нее на груди. – Конечно, мне не просто выбросить из головы Эдмунда и все, что с ним связано, но со временем, я думаю, забуду это.

Секунду поколебавшись, Женевьева все-таки спросила:

– А как Рурк Эдер? Как тебе с ним?

– Я знаю, ты не любишь его, но не осуждай Рурка так сильно. Он лишь предложил то, что по его мнению, было бы хорошо для тебя, – в глазах Пруденс мелькнула усмешка. – Разве не так же ты поступила у Бримсби?

Женевьева согласно кивнула, обезоруженная ее доводами:

– Но Рурк кажется таким грубияном.

– Он очень добр, – мягко возразила Пруденс и коснулась рукой талии. – Надеюсь, Рурк будет замечательным отцом.

Женевьева внимательно посмотрела на подругу.

– Так ему обо всем известно? – почему-то она не могла поверить, что Рурк будет любить чужого ребенка.

– Конечно, нет, – быстро ответила Пруденс. – Сейчас я ему ничего не скажу. Может, потом, спустя несколько недель после свадьбы…

– Боже мой! Пруденс! Неужели ты надеешься, что Рурк будет считать ребенка своим?

– Конечно. Пусть он родится раньше срока, но я слышала, такое случается довольно часто.

Неожиданно позади них раздался тихий смех. Пруденс оглянулась и, увидев перед собой желтоволосую женщину, побледнела. Облокотившись на перила, та рассеянно чистила ногти и широко улыбалась.

– Привет, – хрипло сказала она. – Меня зовут Нел Вингфилд.

Женщина так пристально посмотрела на Женевьеву и Пруденс, что Пруденс даже стало плохо. Нел снова рассмеялась и пошла прочь, настолько вызывающе покачивая бедрами, что один из матросов, наблюдавших за ней, чуть не упал с мачты.

– Она слышала, – прошептала Пруденс. – Эта женщина слышала, о чем мы говорили.

– Ну и что же?

– Да, действительно, ничего страшного не произойдет, – с явным облегчением согласилась с подругой Пруденс. – Рурк никогда не поверит сплетням, особенно если их станут рассказывать такие, как она. Кроме того, через несколько недель он будет слишком взволнован известием о ребенке, чтобы слушать подобные бредни, – продолжала успокаивать себя Пруденс.

Женевьева недоверчиво покачала головой: она всегда считала, что Пруденс не способна на ложь.

– Я не испытываю большой симпатии к Рурку, – осторожно сказала девушка, – но, тем не менее, мне кажется, бедняга должен знать…

– Никогда, – решительно заявила Пруденс. – Я не хочу, чтобы невинный ребенок страдал из-за чужих ошибок. Тебе ведь известно, что эта идея принадлежала миссис Бримсби. Именно она запретила мне говорить правду, объяснив, чем это может обернуться для ребенка.

Женевьеве внезапно стало жалко Рурка: из юноши сделали козла отпущения. Он явился как раз вовремя, чтобы спасти репутацию и четы Бримсби, и Пруденс Мун.

– Я должна идти, – сказала Пруденс. – Рурк заказал для нас каюту, и мне нужно устраиваться. А где разместилась ты, Женевьева?

Девушка недовольно поморщилась:

– Внизу, вместе с другими женщинами. Я подозреваю, что мистер Калпепер выделил мистеру Пигготу достаточно денег, чтобы заплатить за отдельную каюту, но тот просто не хочет тратить их на меня.

– Бедная Женевьева. Если тебе что-нибудь понадобится, пожалуйста, скажи нам. Рурк необычайно щедр.

Женевьева отвернулась: она не нуждалась в щедрости Рурка Эдера. Заметив, как несколько женщин спустились по узкой лестнице на нижнюю палубу, девушка решила пойти за ними и осмотреть помещение, в котором ей придется провести долгие недели плавания.

Женская каюта оказалась очень тесной даже по меркам, привычным для Женевьевы. Восемь узких коек занимали все пространство вдоль стен. Под каждой из них оставалось совсем немного места для вещей. Потолок же нависал так низко, что не позволял выпрямиться во весь рост. На шести койках уже сидели женщины, Женевьева заняла седьмую, бросив унылый взгляд на сырой бугристый матрас. Он пропах плесенью, и, похоже, в нем водились насекомые.

В этот момент, проклиная все на свете, в каюте появилась Нел Вингфилд: ее красная юбка за что-то зацепилась и порвалась. Шумное присутствие этой женщины заполнило и без того крошечное пространство.

– Осталась одна свободная? – спросила она, указывая на койку. Ей никто не ответил, и женщина осмотрелась по сторонам. – Нет, эта мне совсем не нравится. Та, под лампой, получше.

Нел, подбоченясь, встала перед похожей на мышку девушкой – именно она и занимала эту койку. Та покорно начала собирать свои вещи.

– Оставь в покое Эми, Нел Вингфилд, – сказала одна из женщин постарше.

– Заткнись! – огрызнулась Нел и снова повернулась к Эми. – А ты вставай поживее!

В комнате наступило напряженное молчание. Женевьева понимала, что женщинам придется жить в этой каюте не одну неделю, и нельзя позволять Нел командовать с самого начала.

Будучи не в силах выносить подобную грубость и бесцеремонность, Женевьева подскочила к Нел и со злостью сказала:

– Ты не имеешь никакого права на эту койку!

– А кто мы такие? – промурлыкала Нел. – А-а, заговорщица с верхней палубы… малышка… – она нахмурилась и неожиданно оттолкнула девушку. – Прочь с дороги! Я буду спать там, где захочу.

Но не тут-то было: с пылающими от гнева щеками Женевьева схватила Нел за рукав и потащила к свободной койке.

– Устраивайся здесь и больше не смей трогать Эми!

В одно мгновение Нел бросилась на нее, шипя и царапаясь, как огромная кошка. Грязно выругавшись, она ударила Женевьеву кулаком в живот.

Однако Женевьева не была новичком в драках. Почти половину времени в детстве она провела, защищаясь от хулиганов, и сейчас, ведомая мудростью Ист-Энда, девушка ловко повалила Нел на пол и уселась на нее верхом.

Нел отчаянно бранилась и пыталась вырваться, но Женевьева держалась крепко. Маленькая и сильная, как пружинка, она явно одерживала верх над более массивной Нел.

– В последний раз предупреждаю: ты должна всех оставить в покое.

– Пошла к черту, пигалица! – прорычала Нел, но уже через минуту прекратила сопротивляться и сдалась.

Женевьева спокойно направилась к своей койке, кивком ответив на трепетную благодарную улыбку Эми. V нее появилась вторая в жизни подруга.

А за спиной снова стала браниться Нел – у Женевьевы появился и враг.


Наконец начался прилив. Ветер наполнил паруса, и корабль, сильно накренившись, начал отходить от берега. Чтобы не мешать матросам, всем женщинам было приказано оставаться внизу. До них доносился топот ног по палубе, скрип цепей и блоков.

Некоторые женщины в страхе вцепились в поручни и молились вслух. Женевьева, однако, была странно спокойна. Через крошечный иллюминатор она наблюдала, как отплывает «Благословение» и думала о том, что оставляет позади все свое прошлое.

Ее сердце дрогнуло от этой мысли. Перед Женевьевой открылись совершенно новые возможности. Прошлое не тяготило девушку, будущее казалось ей беспредельным.

Женевьева осознала, что в глубине души благодарна Рурку Эдеру за вмешательство в свою жизнь. Однако тут же постаралась задушить это неуместное чувство. Пусть именно ему она обязана путешествием, но он не услышит от нее ни слова благодарности.

Через некоторое время «Благословение» набрало скорость и вышло в открытое море. Сопровождаемая пристальным взглядом Нел, Женевьева покинула душную каюту и поднялась на палубу.

Корабль был необычайно красив. У Женевьевы даже захватило дух: наполненные ветром паруса летели, словно гигантские птицы. Облокотившись на перила, девушка устремила взгляд вдаль, на туманный горизонт. За кормой уже остались серо-коричневые скалы Англии и зловеще выступающие из темной воды прибрежные камни. Впереди их ждали Старт-Пойнт и Лэндз-Энд, а дальше – бесконечное пространство открытого океана.

Женевьева ощутила на щеках солоноватый на вкус влажный морской ветер. Неприятное чувство после стычки с Нел отступило, и легкая улыбка тронула губы девушки.

Но она тут же исчезла: Рурк Эдер внезапно оказался рядом.

– Вы уже успели создать себе зловещую репутацию, миссис Калпепер, – серьезно сказал он, в голубых глазах таилась усмешка.

Женевьева закусила губу:

– Откуда вы об этом знаете?

– На корабле не бывает секретов: здесь все всем известно. Поэтому новость о твоей драке с этой женщиной распространилась подобно молнии.

– Да, плохое начало. Я не думала, что так произойдет.

– Ничего подобного. Теперь ты – почти героиня. Всем ясно, что Нел Вингфилд собиралась верховодить. Ну, а ты поставила ее на место.

– Пришлось. Если бы я спустила бы ей сегодня, она тиранила бы нас всю дорогу.

Рурк усмехнулся:

– Нел Вингфилд больше не тронет тебя, Дженни.

Подобным особам всегда нужно давать отпор, и ты это хорошо сделала.

– Я рада, что вы так считаете, – сухо произнесла Женевьева.

Он пристально посмотрел девушке в глаза:

– Переживаешь?

– Я не хочу прослыть драчуньей. И вообще, все это не настолько занимательно.

– Понимаю, – Рурк снова стал серьезным. – Знаешь, Дженни, когда ты сердишься, твои глаза сияют, а щеки удивительно розовеют, как спелая слива.

Женевьева почувствовала, что лицо ее пылает, и поспешно отвернулась.

– Вы не должны так говорить, мистер Эдер.

– Дженни…

– И перестаньте меня так называть!

Однако Рурк придвинулся ближе, пронзая ее взглядом:

– Путешествие будет длинным, а дни – исполнены одиночества. Ты уже истосковалась одна, Дженни. Я вижу это по твоим глазам.

– Оставьте меня в покое, Рурк Эдер. Я терпеть не могу вашего тона. Вы восхищаетесь тем, что я устроила скандал, говорите мне пошлые комплименты и ожидаете, что я упаду к вашим ногам?

Глаза Рурка снова стали строгими.

– Это просто серьезное предложение дружбы.

– Приберегите лучше свои чары для жены. Я твердо знаю, что Пруденс гораздо больше, чем я, нуждается в вашей дружбе.

Женевьева резко повернулась и зашагала прочь. В ее сердце гнев боролся с каким-то другим чувством; она назвала бы его нежностью, если бы не так сердилась на Рурка.

Под руководством опытного капитана Баттона плавание проходило довольно успешно. Он выбрал более короткий, хотя и небезопасный, северный морской путь – вокруг Гренландии. «Благословение» уже миновало Бискайский залив, обойдя таким образом зловещее побережье мыса Финистерре.

Сырость и холод стали постоянными спутниками корабля. Условия жизни на нижней палубе не составляли исключения. Единственный фонарь тускло освещал женскую каюту; воздух в помещении был очень тяжелым.

Женщины постарше все время лежали на койках. Они или молились, или разговаривали о прошлом, стараясь не думать о будущем.

Но все мысли Женевьевы занимала только Вирджиния. К ее огромному удовольствию оказалось, что Эми Флой стремится туда так же, как и она. Эми удивительно много читала и часто говорила о своем увлечении индейцами.

– Ведь это несправедливо, – негодовала девушка, – что большинство племен вынуждены были уйти из Вирджинии. Прежде чем туда пришли англичане, эта земля принадлежала им.

– Нашла о чем жалеть, – фыркнула Нел Вингфилд. – Индейцы – дикие разбойники.

– Они не разбойники, – продолжала настаивать Эми. – А вождей у них выбирают за мудрость и справедливость, и те правят от имени и по воле всего племени. Это гораздо разумнее, чем у нас, в Англии: мы терпим любого, кого дала династия Ганноверов.

В этот момент корабль накренился, и Нел стукнулась о стропила.

– Мне все это страшно надоело, – сварливо пробормотала она.

Миссис Доббинс подняла с подушки голову и мечтательно сказала:

– Была бы у меня отдельная каюта, как у миссис Эдер…

Нел резко рассмеялась:

– Да, в ее положении она нуждается в особом комфорте.

Женевьева напряглась:

– Нел!

– Да-да, эта женщина страдает не только от морской болезни.

– Достаточно! – громко сказала Женевьева. – Держи свои сплетни при себе, Нел Вингфилд!

– Разве это сплетни? – подняла брови Нел.

– Некоторым людям, – решительно заговорила Эми, – нечего рассказывать о себе, поэтому они сочиняют небылицы о других.

Женевьева благодарно улыбнулась Эми и принялась разглядывать совсем обветшавший подол своей юбки.

– Черт возьми, хорошо, если эта тряпка выдержит до конца плавания.

– А мы ее зашьем, – спокойно сказала Эми, опускаясь на колени возле своей койки, чтобы достать шкатулку с иголками и нитками. Все знали, что она очень дорожила этим маленьким лакированным ящичком, украшенным золотыми нитями.

– Моя шкатулка исчезла, – послышался огорченный голос Эми.

Женевьева успела заметить, как Нел украдкой скользнула рукой по складкам фартука, и устало вздохнула. Уже не первый раз эта женщина давала волю своим проворным рукам. Но Женевьева не хотела снова устраивать скандал.

– Ты нашла ее! – воскликнула Женевьева, дернув воровку за руку, которую та держала в кармане. – Молодец, Нел! Ты знала, как Эми расстроится из-за этой пропажи!

С этими словами она выхватила у Нел шкатулку и передала ее Эми. Та едва сумела подавить смешок. Затем, не обращая внимания на ругательства Нел, подруги принялись зашивать юбку, слушая, как волны, словно гигантские языки, лижут корпус корабля, а миссис Доббинс дрожащим от страха голосом читает Библию.

Когда волны наконец утихли, Женевьева поднялась на верхнюю палубу, внимательно поглядывая по сторонам, чтобы снова не встретиться с Рурком Эдером. Девушка была вынуждена признаться себе, что этот человек отличался от всех, кого она раньше знала. Казалось, Рурк видит сквозь стену неприступности, которую Женевьева научилась воздвигать между собой и другими людьми, живя в лондонских трущобах. Откровенное дружелюбие Рурка открыло в душе девушки дверцу, которую она предпочитала держать на замке.

Днем Рурк обычно находился где-нибудь в другой части корабля, поэтому Женевьева могла в это время беспрепятственно посещать Пруденс, проводя с ней долгие часы.

Пруденс тяжело переносила путешествие. Она постоянно плохо себя чувствовала, и Женевьева невольно превратилась в сиделку: выносила ведро, прикладывала ко лбу подруги смоченное холодной водой полотенце, терпеливо уговаривала ее выпить хотя бы глоток соленого бульона. Однако, несмотря на все старания, состояние Пруденс все ухудшалось. К пятой неделе путешествия она совсем похудела, щеки ввалились, вокруг глаз и около рта появилась зловещая чернота. Силы Пруденс таяли с каждым днем, и, казалось, никакие заботы Женевьевы не смогут остановить этот процесс. Пруденс утратила свое обычное ровное настроение. Она постоянно говорила об Эдмунде Бримсби, поверяя свои секреты ветрам Атлантики и теребя крестик, который он ей подарил.

Женевьева с удивлением слушала ее признания в любви, недоумевая, как можно с нежностью и преданностью относиться к человеку, так подло поступившему с ней? И еще одна мысль не давала покоя Женевьеве: как могла Пруденс остаться безразличной к той предупредительности и заботе, которую буквально излучал Рурк?

На корабле не было врача, но один из матросов, Братец Тенди, обладал некоторыми познаниями в медицине.

Он-то и явился осматривать Пруденс. Руками, вымазанными в дегте, Тенди потрогал слабые тонкие кисти больной и покачал головой. Тихо задал несколько вопросов и внимательно выслушал ответы, такие же тихие, затем скользнул глазами по чуть округлившейся талии женщины и с широкой улыбкой посмотрел на Пруденс и Рурка.

– Послушайте, – возмутился Рурк, – неужели вы не понимаете, что сейчас не время для шуток? Моя жена серьезно больна.

Но Братец Тенди продолжал улыбаться:

– Она не серьезно больна, а серьезно беременна.

У Женевьевы на миг перехватило дыхание. Она испугалась, что матрос начнет рассуждать, сколько времени Пруденс находится в таком состоянии. Однако, даже если бы это произошло, его бы все равно никто не услышал. Рурк испустил истошный восторженный вопль, его голос гремел по палубам:

– Ребенок! Какое счастье, Пруденс, у нас будет ребенок!

Лицо Рурка было исполнено такой радостью, что Пруденс даже отвела глаза.

Задевая головой стропила, Рурк сплясал жигу, затем опустился возле кровати на колени и крепко взял жену за руку.

– Я никогда не думал, что это может случиться так скоро, любовь моя, – нежно сказал он.

От этого тона лицо Пруденс просветлело.

– Ты действительно рад, Рурк? – шепотом спросила она.

Рурк кивнул:

– Самое большее, о чем может мечтать мужчина – это чтобы жена родила ему ребенка.


Женевьева была поражена, насколько улучшилось состояние Пруденс. Казалось, радость Рурка при известии о ребенке придала ей силы, а ведь еще недавно она выглядела очень слабой и потерянной. Однажды Пруденс даже сказала Женевьеве:

– Я думаю, мне стоит продолжить свой дневник. Женевьева, не могла бы ты достать его вон из той сумки под кроватью?

Девушка долго искала небольшую тетрадь в кожаном переплете, но так и не нашла.

– А ты уверена, что взяла его?

– Конечно! – воскликнула Пруденс, но тут же прикрыла рот рукой. – Боже мой, Женевьева! Я оставила дневник в Лондоне! Теперь я вспоминаю: я так спешила!

– Не беспокойся. В Вирджинии начнешь новый.

– Как ты не понимаешь?! В этом дневнике – самые сокровенные мысли. Если кто-нибудь прочитает его…

Женевьева успокаивающе похлопала подругу по руке:

– Разве это так важно? Ты больше никогда не увидишь никого из тех людей. Я даже рада, что ты забыла дневник: не стоит тащить старые секреты в новую жизнь.

– Пожалуй, ты права, – согласилась Пруденс. – Мне повезло, что у меня есть Рурк. Знаешь, он стал еще ласковее с тех пор, как узнал о ребенке.

– Мне пора идти, – неожиданно сказала Женевьева.

Девушку постоянно тревожила подобная безмятежность подруги в отношении Рурка, ее способность принимать его заботу и внимание без малейшего ощущения вины перед ним.


Поскольку Пруденс стало лучше, в течение последних двух недель плавания Женевьева большую часть времени проводила одна. Она старалась не отвечать на придирки Нел Вингфилд и не ссориться с другими женщинами из-за очереди приготовления пищи на маленькой дымной печке. Женевьева все чаще думала о своем новом доме в Вирджинии и пыталась представить себе будущего мужа.

Наконец наступил день, когда на темном горизонте внезапно вырос берег Вирджинии, похожий на серо-зеленую глыбу.

– Теперь уже недолго осталось, – произнес Рурк, подходя сзади к Женевьеве, облокотившейся на перила.

Девушка вздрогнула от неожиданности и резко повернулась. Молодой человек не сводил с нее пристального взгляда, и она вдруг расстроилась из-за своего неопрятного вида.

Женевьева уже не помнила, когда последний раз смотрелась в зеркало, но и без этого знала, что выглядит ужасно. Тем не менее, она не позволила себе смутиться и, подставив лицо ветру, стала слушать, что ей говорит Рурк.

– Тебе, наверное, не терпится увидеть Калпепера?

– Возможно.

– В общем, это не так уж и плохо – выйти замуж за незнакомца. В нашем случае с Пруденс все оказалось прекрасно. И все-таки не ожидай слишком многого, Дженни. Я разговаривал с Пигготом, и тот признался, что Калпепер значительно старше тебя и очень любит сорить деньгами.

– А я и не ожидаю встретиться с принцем.

Рурк улыбнулся; резкие черты его лица неожиданно смягчились.

– Какая же ты странная пташка, Дженни! Иногда мне кажется, что ты совершенно не думаешь о себе.

– А зачем? Я жила в доме, где со мной обращались не лучше, чем с собакой. Потом моя судьба была решена на картах. Вряд ли так поступили бы с человеком, который бы чего-нибудь стоил. Поэтому у меня нет обостренного чувства собственного достоинства, мистер Эдер, – Женевьева говорила спокойно, без малейшей жалости к себе.

Рурк снова улыбнулся:

– Ты просто прячешься, Дженни.

– Какого черта…

– Вот-вот, именно это я и имею в виду. Ты прячешься за грубыми манерами и бравадой беспризорницы, но у тебя нежное любящее сердце. Это так же верно, как и то, что под слоем грязи и ветхой одеждой скрывается необычайной красоты женщина. Я разглядел это в первую же нашу встречу.

ГЛАВА 4

Порт Йорктаун гудел, словно пчелиный улей. Вдоль широкого устья реки стояли большие дома – и деревянные каркасные, и кирпичные. Склады и пакгаузы были построены так, что одна их дверь выходила на улицу, а другая – на реку. Женевьева жадно смотрела вокруг себя. Ее внимание привлек лес, раскинувшийся сразу за городом: огромные кедры и сосны, кустарник, весь в розовых цветах.

Но больше всего Женевьеву заинтересовали люди в порту. Они совершенно не походили на тех, кого девушка оставила в Англии: мужчины – в простых рубашках и бриджах, женщины – во всем домотканом.

В этих людях было что-то очень крепкое и надежное, в их манере держать себя чувствовалась уверенность. И вообще, они выгодно отличались от лондонцев своей неуемной энергией и жаждой жизни. Внезапно Женевьева осознала, что хочет присоединиться к этим людям, жить рядом, дружить с ними. Она с любопытством разглядывала негров, чья темная кожа и курчавые волосы были ей в диковинку.

Вместе со своими попутчицами девушка сошла на берег и остановилась в нерешительности, затем направилась к Пигготу, который о чем-то оживленно беседовал с мистером Ратклифом, корабельным торговцем.

– … можно было предусмотреть это, – говорил Пиггот.

– Это не имеет никакого значения. Платить должны вы.

Женевьева откашлялась и спросила:

– Что происходит, мистер Пиггот?

Тот озабоченно посмотрел на торговца:

– Ничего, девочка, я сам обо всем позабочусь.

– За мой проезд не заплатили?

– Нет, мисс, – ответил Ратклиф.

Женевьева резко повернулась к Пигготу.

– Ведь у вас было много денег. Куда же вы их дели?

Девушку охватила тоска, когда она увидела выражение лица Пиггота: напряженная челюсть, сощуренные глаза. Он сразу напомнил ей отца.

«Подонок», – подумала Женевьева, а вслух холодно спросила:

– Вы проиграли их на корабле, не так ли?

Последовавшее за этим красноречивое молчание только подтвердило ее догадку.

– Я думаю, мистеру Калпеперу это не понравится. Мистер Ратклиф, как только приедет мой муж, он оплатит проезд.

Теперь уже оба ее собеседника выглядели явно смущенными. На лице Пиггота впервые появилось искреннее сожаление.

– Калпепер умер, – пробормотал он.

– Что?!

– Мне сообщили, что Калпепер заболел болотной лихорадкой и скончался две недели назад.

Женевьева в изумлении покачала головой:

– Бывает же такое: я оказалась вдовой раньше, чем стала женой.

Она не могла оплакивать человека, которого даже никогда не видела. Единственное, что Женевьева сейчас чувствовала – это растерянность и нелепость создавшейся ситуации.

– Я уверена, Калпепер оставил мне наследство, – тем не менее, обратилась Женевьева к Ратклифу. – Так как мы были уже женаты к моменту его смерти, я имею право…

– Как бы не так, – с еще большей неловкостью произнес Пиггот. Он достал зубочистку и теперь растерянно теребил ее в руках. – Безусловно, Корнелиус Калпепер был хорошим, добрым человеком, но он не умел считать деньги и оставил кучу долгов. Все, что оставил ваш муж, уже изъято, за исключением маленькой фермы на западе Вирджинии. Я сам являюсь одним из кредиторов Калпепера. Судя по всему, мне придется продать Олбимарл, чтобы возместить убытки.

Женевьева без сил опустилась на какую-то корзину, плечи ее поникли.

– Ну и попала же я в переделку…

К ним подошел капитан Баттон; его обветренное загорелое лицо было печально.

– Примите мои соболезнования, миссис Калпепер, – сказал он.

Девушка через силу улыбнулась. Очевидно, капитан огорчен случившимся больше, чем она: ведь это ему не оплатили ее проезд. Однако Баттону не пришлось долго расстраиваться. Через минуту он уже с довольной улыбкой наблюдал, как Рурк Эдер отсчитывает деньги.

Женевьева, вне себя от возмущения, схватила Рурка за руку и закричала:

– Я не хочу быть обязанной вам!

Рурк невозмутимо кивнул:

– И не будешь. Давай считать это платой за мои старые ошибки.

Женевьева нахмурилась:

– Откуда это у вас появилось столько денег? Помнится, в первую нашу встречу у вас не было и двух монет.

Рурк промолчал, бросив быстрый взгляд на Пруденс, стоявшую около вещей. Но этого оказалось достаточно, чтобы Женевьева все поняла. В ту же минуту она страшно разозлилась на себя за то, что имела глупость жалеть Рурка Эдера.

– Так это Бримсби? – тихо спросила она. – Они оплатили вам за то, что вы женились на Пруденс?

Рурк вдруг страшно рассердился. Женевьева даже отступила назад от неожиданности: она еще ни разу не видела его в гневе. Тем не менее, девушка твердо смотрела Рурку в глаза, решив про себя, что не отвернется, даже если он ударит ее.

– Никогда больше не заговаривай об этом, – справившись с собой, тихо предупредил Рурк. – Никогда. Я буду Пруденс хорошим мужем. Что в этом плохого? – и, не дожидаясь ответа, повернулся и пошел к жене.

Растерянная и сбитая с толку Женевьева направилась вслед за маленькой группой людей в пыльный пакгауз, из которого резко пахло высушенным табаком. Она даже не заметила, что Рурк снова оказался рядом с ней; в его глазах уже не было и следа гнева.

– Несмотря ни на что, я хочу, чтобы мы остались друзьями, – примирительно сказал он.

Женевьева ничего не ответила. Ее внимание было приковано к женщинам с корабля, которые стояли в пакгаузе, окруженные праздными зеваками.

– Словно скот на бойне, – заметил какой-то худой длиннолицый человек, одетый в старую охотничью рубашку и штаны из оленьей кожи. Он похлопал Рурка по плечу шляпой из серого меха и представился:

– Привет. Меня зовут Лютер Квейд. Я слышал, тебе нужно добраться до округа Олбимарл.

Мужчины разговорились, а Женевьева и Пруденс продолжали наблюдать за происходящим в пакгаузе.

Нужно сказать, картина была на редкость неприятной и унизительной. Женщины сбились в кучу и со страхом смотрели на мужчин, обступивших их тесным кольцом. И только Нел Вингфилд явно чувствовала себя в своей тарелке и даже приподняла юбку, чтобы продемонстрировать свои сильные ноги – так она поступала в лондонских доках.

Между тем, из массы мужских лиц, старых и молодых, чисто выбритых и заросших бородой, хмурых и улыбающихся, корабельному торговцу стали выкрикивать цены за женщин.

К Женевьеве подошел Генри Пиггот.

– Ты бы тоже предложила себя, – посоветовал он. – Тебе ведь потребуется хозяин… или муж.

Девушка, прищурившись, посмотрела на него и покачала головой:

– Нет.

– Но ведь у тебя ничего нет: ты одна и без гроша.

Женевьева гордо вскинула голову и твердо посмотрела Пигготу прямо в глаза:

– Да, я одна и без гроша, но у меня есть силы и умение трудиться. Я обязательно найду работу.

Пиггот с сомнением покачал головой:

– Боюсь, что здесь ты сможешь работать только лежа на спине.

Женевьева оставила без ответа его замечание, лихорадочно пытаясь что-нибудь придумать. Она заметила поблизости таверну под названием «У лебедя». Но захотят ли там взять на работу девушку из лондонских трущоб, только что сошедшую с корабля? И тут ее осенило; на лице Женевьевы появилась улыбка.

– Кажется, вы говорили, что Корнелиус Калпепер оставилклочок земли на Западе.

Пиггот кивнул:

– Да, в округе Олбимарл.

– Теперь, когда он умер, эта земля принадлежит мне, не так ли?

Настала очередь Пиггота нахмуриться.

– Да, но ненадолго: я собираюсь продать ее.

Девушка схватила его за руку.

– Позвольте мне обработать эту землю, мистер Пиггот. Я заплачу то, что вам причитается.

Пиггот фыркнул и принялся снова теребить свою зубочистку.

– Ты? Одна? Да что может знать о земледелии девчонка из лондонской таверны?

– Ничего, – яростно ответила Женевьева. – Но я научусь.

– Дай девочке шанс, – неожиданно вмешался Рурк, поняв отчаянную решимость Женевьевы. – В конце концов, ведь это ты привез ее сюда.

Женевьева усмехнулась: Рурк явно забыл о своей роли в той роковой карточной игре. Однако она сдержалась, заметив колебания Пиггота.

– Год, дайте мне только один год, – торопливо проговорила девушка. – Если у меня ничего не получится, ферма – ваша. Если же дела пойдут хорошо, вы получите свои деньги.

Пиггот улыбнулся – не в его характере пропускать пари, особенно беспроигрышное – затем направился к корабельному торговцу, нацарапал что-то на кусочке бумаги и протянул это Женевьеве.

– Вот наш договор, миссис Калпепер, – сказал он. – Подпишите, и ферма ваша.

Сердце Женевьевы громко стучало от радости и нетерпения. Она быстро прочитала документ, поставила свою подпись и вернула бумагу Пигготу, который тут же удалился в отличном настроении, собираясь обмыть с дружками эту забавную сделку.

Женевьева подняла голову: Рурк, с улыбкой на губах, не отрывал глаз от ее лица.

– Ну что ты так смотришь?! – в сердцах воскликнула она и добавила грязное ругательство.

Рурк расхохотался:

– Мне кажется, я вижу перед собой фермера по имени Дженни Калпепер.


Плоскодонная лодка Лютера Квейда осела до бортов под тяжестью разместившихся на ней людей. Окинув внимательным взглядом переселенцев, хозяин лодки заявил, что они такие же зеленые, как лавр, в изобилии растущий на берегах реки Джеймс, но, тем не менее, очень симпатичны ему.

Теперь, стоя у румпеля, Квейд изучал пассажиров.

Лишь Сет Паркер, который являлся поверенным своей невесты Эми, не был здесь новичком. За эту пару Квейд не волновался. У них все будет хорошо, они сумеют обосноваться на небольшой ферме неподалеку от Дэнсез Медоу. В их распоряжении молодость, настойчивость, а со временем придет и настоящая любовь.

Другое дело – Эдеры. Лютеру еще не приходилось встречать такого крепкого и сильного мужчину, как Рурк: бронзовые волосы, острые глаза, руки, которые, казалось, могут завязать узлом дуб. Этот человек, безусловно, справится с фермой Дэнсез Медоу, оставленной ему в наследство дядюшкой – десять лет назад тот сумел расчистить отличный кусок земли.

А вот жена Рурка… При взгляде на эту женщину Лютера охватило мрачное предчувствие: «Жаль, что она не доживет до лучших времен». Судя по всему, Пруденс принадлежала к уже известному Лютеру типу людей: бледность, томность говорили о слабости крови и… характера. Все это плюс полное отсутствие интереса к предприятию и погубит ее. Изобилие Вирджинии – дикое изобилие, но чтобы добиться его, нужна огромная сила воли.

Именно воля и характер отличали Женевьеву Калпепер. Ее горевший интересом взгляд, быстрые воодушевленные движения наводили Лютера на мысль о том, что у этой девушки, наверняка, есть шанс. И он, Лютер, готов с удовольствием помочь ей. Ничто не доставляло ему большего удовлетворения, чем наблюдение за тем, как человек – будь то мужчина или женщина, белый или индеец – берет кусок земли, обрабатывает его и заставляет что-то расти на нем. В земледелии есть странный закон: человек, возделывающий землю, растет вместе со своим урожаем.

Женевьева заметила, что Лютер Квейд рассматривает ее и улыбнулась. Ей еще не приходилось встречать подобного мужчину: длиннолицый, с орлиным носом, он был одет в странный наряд, отвоеванный, по его словам, у земли. Ботинки, которые Лютер называл мокасинами, завязывались возле самых коленей.

Девушка прошла к румпелю и села рядом с хозяином лодки, опустив руки в мягкую, как шелк, воду Джеймс. Ветер шумел в вершинах прибрежных кедров, в тростнике порхали камышовки.

– Рядом с этими деревьями чувствуешь себя просто карликом, – пожаловалась Женевьева, отмахнувшись от пищавшего над ухом комара.

Лютер протянул ей маленький пузырек.

– Полей вот этим. Хорошо отпугивает насекомых, – объяснил он.

Женевьева поблагодарила его, осторожно втерла в кожу содержимое пузырька и восхищенно сказала:

– А вы прекрасно знаете реку, мистер Квейд. Мужчина кивнул:

– Я родился в округе Олбимарл, рядом с Голубой горой, а мой отец торговал с индейцами. Последнее, что он купил перед смертью – это моя жена.

Глаза Женевьевы широко распахнулись от удивления.

– Ваша жена – индианка?

– Да. Ее зовут Чипуа. Она была еще моложе вас, когда пришла в мой дом. Но иногда Чипуа с обидой говорит, что я женат на реке.

В глубине души Женевьева тоже была согласна с этим. Действительно, Лютер Квейд обладал какой-то сверхъестественной способностью понимать реку. Казалось, ему знаком каждый ее секрет: как она преодолевает камни, как крутит и затягивает на дно и вообще делает много такого, что может предвидеть и понять только Лютер Квейд. Он являлся гордым владельцем и капитаном двух лодок. Одна из них ходила от водопада на Джеймс до берега, вторая – над водопадом, смело преодолевая стремнину. Пару дней назад путешественники как раз сделали пересадку. Новые земли оказались настолько необычными, а окружающая природа – такой дикой и яркой, что в Женевьеве вспыхнуло горячее желание остаться здесь навсегда.

В лодке царило дружелюбное молчание, нарушаемое только пением птиц и постоянным гудением комаров, да изредка застенчиво смеялась Эми Флой, вызывая восторг Сета, когда ему удавалось ее рассмешить.

Пруденс все время проводила в маленькой каюте, совершенно равнодушная к девственной красоте лесов по берегам реки, предпочитая оставаться наедине со своими мыслями и несбывшимися мечтами. Она почти не общалась с Женевьевой, еще меньше с Рурком.

Когда несколько озадаченный и расстроенный Рурк вышел из каюты, Женевьева неожиданно для себя ободряюще улыбнулась ему и протянула пузырек с лелеем, чтобы отогнать надоедливых комаров.

– Между прочим, здесь хорошая охота, – заметил Лютер. – Давайте посмотрим, не удастся ли нам заполучить на ужин индейку.

Женевьева с интересом наблюдала за тем, как мужчины подгоняли лодку к глинистому берегу. На фоне девственной природы Вирджинии Рурк выглядел еще более суровым и грубым, чем обычно; засученные рукава рубашки открывали сильные жилистые руки, а лицо стало бронзовым от загара. Несмотря на то, что Рурк был новичком в колонии, он производил впечатление старожила.

Когда мужчины отправились на охоту, Женевьева в ожидании устроилась на корме лодки с книгой, которую нашла в каюте у Лютера. Меньше чем через двадцать минут она услышала выстрелы, а вскоре, гордо неся добычу, показался Рурк. Даже Пруденс вышла из каюты посмотреть, чем вызвано такое торжество.

– Видишь, дорогая, – радостно гремел Рурк, показывая жене птицу. – Первая в моей жизни индейка!

С этими словами он наклонился и поцеловал Пруденс в лоб. Однако единственной наградой ему стала лишь слабая улыбка. Когда же Лютер взял птицу, чтобы ощипать ее, Пруденс с отвращением вздрогнула и отправилась обратно в каюту, так больше ни разу и не взглянув на мужа. Мальчишеская радость исчезла с лица Рурка.

Женевьева почувствовала растущее внутри нее негодование: ну почему Пруденс не может разделить с Рурком его удачу? Судя по всему, забота о жене очень важна для Рурка, но Пруденс как будто и не поняла этого. Женевьева едва не высказала все это подруге, однако сдержалась: вряд ли ей стоило давать советы в семейной жизни. Решив ни во что не вмешиваться, девушка снова решительно взялась за видавший виды аграрный справочник Лютера.

– Что ты читаешь? – поинтересовался Рурк, присаживаясь рядом.

Девушка молча повернула книгу так, чтобы он мог увидеть название.

Рурк усмехнулся:

– Тебе придется сказать мне, Дженни. Я не силен в книгах.

Женевьева с удивлением посмотрела на него:

– Ты не умеешь читать?

Он пожал плечами:

– Еле-еле. Меня никто никогда не учил этому. Ведь я стал работать в доках практически сразу, как только научился ходить.

Женевьева продолжала внимательно всматриваться в лицо Рурка. Хотя он улыбался и говорил беззаботно, ей показалось, что в его голосе прозвучали грустные нотки. Безусловно, Рурк Эдер, несмотря на всю свою самоуверенность, хорошо знал свои слабости, были у него и мечты. Женевьева даже удивилась, как это раньше никогда не приходило ей в голову.

– Это книга о сельском хозяйстве, – медленно сказала она. – Если я хочу что-то вырастить на своей земле, мне нужно учиться.


Через два дня лодка вошла в широкое устье Ривани, попросту называемое Дэнсез-Крик,[4] и Лютер Квейд пришвартовался к старенькой пристани. Женевьева, которая в это время загорала на солнце, болтая с Эми, тут же поднялась на ноги и с интересом стала рассматривать все вокруг: вдоль берега тянулись заросли куманики, в которых угадывалась едва заметная тропинка.

Пока Лютер закреплял лодку, Рурк решил помочь Женевьеве сойти на едва державшуюся пристань. Однако девушка быстро отдернула руку и сама вскарабкалась на скрипучий настил.

– В чем дело, Дженни? – с досадой спросил Рурк. Женевьева отступила на шаг – доски под ногами были очень ненадежны – и с вызовом сказала:

– Просто я не хочу, чтобы для меня что-то делали. Вот и все.

Покачав головой, Рурк поднял ее узелок.

– Тяжеловато.

Женевьева выхватила у него сверток, в котором лежали часы.

– Я справлюсь сама, Рурк Эдер!

– Надеюсь, что так, Дженни, – пробормотал Рурк, стоя рядом с девушкой и всматриваясь в виднеющийся выше по реке дом.

Он все больше хмурился при виде этого заброшенного строения, вокруг которого теснились такой же старый амбар и еще несколько надворных построек. Перед домом, прекрасно вписываясь в пейзаж, рос куст орешника, такой же серый и неопрятный.

– Если ты собираешься здесь жить, тебя ждут нелегкие испытания, – с тревогой проговорил Рурк.

Дом был построен явно второпях. Бревна уже потемнели от времени, стены слегка покосились, так что с одной стороны строение поддерживала большая каменная труба.

Но Женевьева не замечала всего этого. Она смотрела только на два расчищенных холма за домом, которые ждали рук земледельца.

Лютер взглянул на Женевьеву и с сомнением произнес:

– Да, это немного.

Девушка пожала плечами:

– Я никогда не хотела многого.

Она еще раз окинула внимательным взглядом холм и решительно направилась к дому. За ней последовал Рурк. Их встретил резкий запах потухшего очага и сырости. В доме оказалась всего одна грубо сколоченная табуретка; перевернутый ящик служил столом. На кровати лежал покрытый какой-то шкурой и одеялом матрас – все обтрепанное до ветхости. Над очагом на крючках висела уже заржавевшая кухонная утварь. Правда, сам очаг был глубоким и удобным для приготовления пиши.

Совершенно неожиданно для себя Женевьева увидела на каминной доске счеты. Она потрогала их пальцем и рассмеялась.

– Здесь у меня будет стоять кое-что другое, – заявила девушка, убирая счеты. Женевьева развязала свой узелок и достала часы. – Вот это будет лучше смотреться на моем камине, – пояснила она, водружая их на новое место. Женевьева осторожно завела часы и улыбнулась, прислушиваясь к мерному тиканью. Неожиданно в доме повисла напряженная тишина. Решив, что Рурк ушел, Женевьева оглянулась. Нет, он все еще оставался в доме, но смотрел на часы с выражением, которого девушка не могла понять. Сначала глаза Рурка расширились от удивления, затем гневно сузились, а уголки рта печально опустились.

– Откуда они у тебя? – тихо спросил Рурк, по-прежнему не отрывая взгляда от часов.

Женевьева посмотрела на него снизу вверх:

– Их должны были доставить Анжеле Бримсби, но вместо этого я сама выкупила часы из ломбарда. Конечно, это мелочно, но в то время я очень плохо относилась к миссис Бримсби.

Рурк тяжело вздохнул:

– Понимаю.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Эти часы, они…

Женевьева искоса взглянула на него:

– Разумеется, ты считаешь, что эти часы слишком хороши для меня.

Рурк покачал головой.

– Нет, Дженни, совсем не то, – он хотел еще что-то добавить, но передумал. – Я уверен, что в твоем доме этим часам будет гораздо лучше, чем у Анжелы Бримсби.

Рурк с усилием оторвал взгляд от камина, повернулся и направился к двери.

Женевьева, как заколдованная, наблюдала за ним, затем, очнувшись, подошла к кровати и приподняла краешек одеяла, закашлявшись от пыли.

– Тебе нельзя здесь жить, – произнес Рурк уже от двери.

Женевьева с решимостью взглянула на него:

– Неужели, Рурк Эдер?

– Ты же видишь, девочка, это лачуга, хижина.

– Крыша, кажется, совершенно целая, – упрямо возразила Женевьева и топнула ногой, – и крепкий деревянный пол.

Молодой человек сокрушенно покачал головой, жестом приглашая Лютера в союзники:

– Пойдем с нами, Дженни. Лютер говорит, что это всего лишь три мили вверх по течению. Ты можешь жить с нами, пока не приведешь в порядок свой дом.

– Нет, – твердо сказала девушка.

На лице Рурка появилось нетерпеливое выражение.

– Черт возьми, Дженни, почему же нет?

Женевьева обвела глазами комнату:

– Потому что это мой дом, Рурк. Теперь я принадлежу ему.


Рурк приходил почти каждый день, ближе к вечеру, мокрый от пота после дневной работы, и никогда – с пустыми руками. Не обращая внимания на протесты Женевьевы, он приносил мед, овоши со своей фермы, яйца, кусочек масла или сыра.

– Вы очень добры, – искренне благодарила Женевьева, – но мне ничего не нужно, я должна научиться жить самостоятельно.

– Когда-нибудь обязательно научишься, – уверенно отвечал Рурк.

– Я не могу ждать до «когда-нибудь».

Он посмотрел на девушку испытывающим взглядом:

– Да я и не думаю, что можешь. Ладно, пойдем на рыбалку.

– На рыбалку?!

Рурк рассмеялся:

– Конечно, очень здорово выращивать урожай, но для этого нужно время. Если ты не хочешь умереть от голода, научись ловить рыбу.

Несмотря на то, что рыбалка не входила в планы Женевьевы, девушка послушно отправилась на берег реки, чтобы получить свой первый урок рыбной ловли.


– Черт возьми, а ты очень нетерпеливая женщина, – недовольно пробормотал Рурк: Женевьева только что вытащила пустой крючок, решив, что уже поймала рыбу.

– Не дергай сразу, как только тебе покажется, что клюет. Пусть зацепится как следует.

Женевьева упрямо закусила губу и снова наживила крючок. Ей очень не хотелось выглядеть беспомощной и неумелой в глазах Рурка. Прошло три недели, как она жила на ферме, и девушке не терпелось показать, что у нее что-то получается.

Женевьева опять забросила удочку, исподтишка взглянув на Рурка. Это был первоклассный бросок. Леску натянуло течением, и Женевьева буквально впилась глазами в поплавок, мечтая, чтобы скорее клюнуло. Река просто кишела рыбой, и через несколько секунд девушка почувствовала, что на крючке что-то есть. Она немедленно потянула удочку на себя. Однако Рурк тут же остановил ее. Встав сзади, он обнял Женевьеву и крепко сжал удочку, накрыв руки девушки своими.

– Немного терпения, – прошептал ей Рурк на ухо. – Этого нельзя упустить.

Теперь они вместе наблюдали, как рыба водит леску. Вдруг Рурк рванул улочку наверх. В воздухе тут же сверкнули плавники, мелькнуло желтоватое брюхо рыбы.

– Хороший окунь, Дженни, – засмеялся Рурк. – Теперь не спеши. Ну, тащи, девочка.

Его руки были крепкими и уверенными, весь он пропах потом и дымом… Отгоняя чувство нереальности происходящего, Женевьева помогла Рурку вытащить рыбу на берег. Крупный окунь забился в траве возле их ног.

Рурк слегка сжал плечи девушки, прежде чем отпустить ее.

– Вот видишь, Дженни, это очень легко. Завтра я покажу тебе, как ловить неводом.

Женевьева отвернулась, чтобы скрыть вдруг проступивший на щеках румянец.

– Ты останешься на ужин? Я не мастер ловить рыбу, но я умею ее готовить.

Рурк поблагодарил ее за приглашение, но отказался.

– Я должен идти домой, к Пруденс.

– Как она? – быстро спросила Женевьева, чувствуя себя виноватой: наедине с мужем своей подруги ее всегда охватывало какое-то странное, незнакомое и, наверное, запретное волнение.

– Хорошо, – ответил Рурк, чистя рыбу тонким ножом. – Кстати, она часто спрашивает о тебе. Почему ты не заходишь к нам? Дом довольно большой, ты можешь остаться ночевать.

Женевьева отрицательно покачала головой:

– Не могу. Здесь еще слишком много работы.

Ее взгляд невольно обратился на маленький огород. Там еще не было ничего съедобного, но Женевьева тщательно обрабатывала землю, надеясь, что скоро у нее вырастет и репа, и лук, и картошка.

– Ты очень много работаешь, – снова заговорил Рурк. – Каждый раз, когда я прихожу, ты что-то делаешь.

– Я люблю работу. Кроме того, первый раз в жизни я работаю на себя, делаю что-то для себя самой. Мне это очень нравится.

Гость понимающе кивнул, но тут же спросил:

– Только какой во всем этом интерес, если не с кем разделить и сам труд, и его плоды?

Женевьева быстро взяла рыбу у него из рук:

– Тебе пора идти к Пруденс.


Женевьева устало прикрыла глаза от солнца, уже клонившегося к закату, затем посмотрела на аккуратные, свежепрополотые грядки. Плодородная красно-коричневая почва обещала дать хороший урожай овощей, и девушка подумала о том, как это все-таки замечательно – вырастить что-то своими руками. Она взглянула на два одинаковых холма за домом. Почва там тоже плодородная. Лютер утверждал, что там можно получить два урожая табака в год. Но одной женщине столько земли не обработать. Уже не в первый раз Женевьева задумалась, как бы взяться за эти холмы, но пока для этого не было ни времени, ни денег.

Девушка тяжело вздохнула. Сидевший рядом кот ответил мурлыканьем, потянулся и лениво взглянул на хозяйку. Рурк принес этого кота неделю назад, сказав, что животное составит ей хорошую компанию. Однако все сложилось иначе. Зверь думал только о том, как бы погреться на солнышке да изредка поймать птичку или полевую мышь.

– Уже вечер, котик, – проговорила Женевьева. – Я была уверена, что сегодня покончу с прополкой, но, похоже, что здесь еще, по крайней мере, на день работы.

Кот замурлыкал и потянулся, вцепившись когтями в землю.

– А тебе до этого и дела нет, – улыбнулась Женевьева, наклонилась и выдернула последний сорняк.

По дороге к дому она остановилась, чтобы набрать в фартук дикой малины, которая росла прямо во дворе. Кот бесшумно шествовал за девушкой.

Войдя в дом, Женевьева поворошила угли в очаге. После этого уже в лиловых сумерках, окруженные звуками вечернего леса, они с котом принялись за ужин. Девушка старалась не думать о рыбе, которую ела, пытаясь убедить себя, что должна быть благодарна реке за изобилие. Но, Боже, как же ей надоели и запах, и вкус рыбы!

Женевьева пододвинула тарелку коту, уступив ему свою порцию, а сама положила в очаг несколько поленьев и фартуком раздула огонь. Было уже темно, но ложиться спать еще не хотелось. Девушка взяла книгу и принялась листать ее, отыскивая страницу, на которой остановилась.

Книгами Женевьеву снабжал Лютер Квейд. Заметив интерес соседки к чтению, он принес как-то несколько пособий по земледелию. Иногда Лютер являлся с только что освежеванным кроликом или угощал вяленой олениной, приготовленной его женой-индианкой.

Женевьева с нетерпением ожидала этих редких визитов. При всей своей неразговорчивости Лютер все-таки приносил вести из города и всегда давал массу полезных советов.

Женевьева подняла взгляд к своим полям, уже освещенным полной луной. Ее мысли постоянно возвращались к этим двум большим, мягко закругленным холмам. В коричневой, напоминающей рубчатый плис, земле было заложено огромное богатство.

Девушка еще долго смотрела на поля. Все это теперь принадлежало ей, и что делать с этим богатством, предстояло решать тоже ей. Медленно, как луна выплывает из-за облаков, на лице Женевьевы появилась улыбка.

ГЛАВА 5

– Денег у меня нет, – просто сказала Женевьева.

Дигби Ферт сложил вместе кончики пальцев, строго и внимательно рассматривая необычную гостью из-под бровей, напоминающих седеющие щетки.

– Что вы знаете о том, как выращивают табак, миссис Калпепер?

Женевьева грустно посмотрела на свое розовое кисейное платье, доставшееся ей от Пруденс, так как вся ее одежда уже износилась, и прикусила губу. Решимость девушки оказалась поколеблена, и не впервые. Разумеется, глупо было отправляться в Йорктаун вместе с Лютером Квейдом, глупо было мечтать в одиночку возродить ферму. Но уже через минуту Женевьева распрямила плечи и твердо посмотрела в глаза комиссионеру.[5]

– Мне известно, как он пахнет, когда его курят в таверне. Но я немного интересовалась тем, как возделывать землю, а она на моем участке первоклассная и когда-то давала по два урожая в год.

– Табак очень трудно выращивать. Процесс должен быть непрерывным, и если окажется неправильным хотя бы одно звено, это может означать провал. Каждый шаг в подобной цепи требует искусства, рассудительности и просто везения, миссис Калпепер.

– Я все понимаю, мистер Ферт. Я прочитала трактат мистера Черинга вдоль и поперек.

Собеседник Женевьевы набил трубку, раскурил ее и, хмурясь, смотрел на девушку сквозь кольца серо-голубого дыма.

– Ну почему, миссис Калпепер? – наконец спросил он. – Почему вы хотите создать именно табачную плантацию? Поверьте, это очень ненадежное, порой жестокое дело.

Женевьева в упор посмотрела на комиссионера, затем решительно произнесла:

– Я хочу, чтобы на моей земле что-нибудь росло, мистер Ферт.

Кустистые брови Ферта взлетели вверх, но взгляд из-под них вовсе не казался неприязненным.

– А как вы полагаете осуществить это, миссис Калпепер?

– Если вы сейчас дадите мне заем, я куплю семена, инструмент, лошадь и найму работников, чтобы в январе подготовить грядки для рассады. Потом мне понадобится помощь в апреле, когда нужно будет пересаживать растения на поля, а затем – для сбора урожая.

– Миссис Калпепер, а вы отдаете себе отчет в том, что ваш первый урожай не будет отправлен вниз по реке до следующей весны, что до тех пор вы не получите никакого дохода?

– Я живу без денег вот уже пять месяцев, с момента приезда в Вирджинию.

– Скажите мне, миссис Калпепер…

– Да?

– Почему вы так уверены в успехе?

– Я действительно уверена в успехе, мистер Ферт, потому что я не позволю себе не добиться его.

Комиссионер внимательно посмотрел на девушку: руки сложены на коленях, лицо загорело на солнце, на носу и щеках выступили веснушки, платье слегка выцвело, под ногтями заметна грязь… Он улыбнулся. Очевидно, люди удивятся его решению и подумают, что твердолобый мистер Ферт уже впал в старческое слабоумие, раз проникся доверием и сочувствием к этой молодой вдове, одной в целом свете. Когда Женевьева подняла глаза, Дигби Ферт окончательно решил дать ей деньги.

Он смотрел через стол на миссис Калпепер и понимал, что упорство в ее взгляде – это не просто бравада. Женевьева Калпепер на самом деле добьется успеха. Конечно, по масштабам Вирджинии ее ферма была очень маленькой и незначительной, но даже скромный урожай можно было выгодно продать на тех рынках, которые ему так хорошо известны. Ферт сам так разбогател вовсе не потому, что скупился на милосердие, а потому что сумел стать самым знающим и изворотливым комиссионером в Йорктауне.

Обмакнув перо в чернильницу, он торопливо нацарапал записку и, пододвигая ее через стол Женевьеве, пояснил:

– Отнесите это Норису Виллинхэму. Его контора находится через два дома от конторы Флаудью и Нортона. Он даст вам все, в чем вы нуждаетесь.

Пока Женевьева не вышла на улицу, она не позволила себе поверить, что Дигби Ферт действительно решил помочь ей, но, прочитав записку, поняла, что он оказался более чем щедр. Ее радостный вопль испугал нескольких прохожих, которые, оглянувшись, с удивлением наблюдали, как молодая хорошенькая девушка почти скачет по улице.

Когда Женевьева проходила мимо какого-то склада, прямо ей под ноги оттуда вылетел человек. Через открытую дверь раздался издевательский смех и кто-то проговорил:

– Мы не позволим черномазым делать работу, предназначенную для белых. Отправляйся лучше обратно на поля: именно там место таким, как ты.

Сначала Женевьева подумала, что мужчина пьян, и его из-за скандала выставили со склада. Но посмотрев на кофейного цвета лицо, с ясными карими глазами, она поняла, что он абсолютно трезв.

– Простите, мадам, – сказал негр, поднимаясь с земли.

Женевьева протянула ему изрядно потрепанную шляпу:

– С вами все в порядке?

Мужчина кивнул, надевая головной убор:

– Что там произошло?

Он пожал плечами:

– Просто я попытался наняться на работу.

– Почему же они не взяли вас?

Негр удивленно посмотрел на девушку.

– Разве вы сами не слышали? Я недостоин выполнять работу, предназначенную для белых, – покачав головой, он добавил: – Я ждал свободы целых сорок пять лет. А цена ей, очевидно, та, что моя семья обречена голодать. Уж лучше бы я остался рабом.

Женевьева изучающе посмотрела на мужчину: он был жилистым и изможденным, щеки его ввалились, глубокие морщины безжалостно избороздили лицо.

– Вы не должны так говорить, – быстро возразила она.

– Наверное, не должен, – согласился негр, отряхиваясь от пыли.

Девушка подала ему руку:

– Меня зовут Женевьева Калпепер. Я живу в Дэнсез Медоу, округ Олбимарл.

Слегка ошарашенный, мужчина неловко пожал протянутую руку:

– Джошуа Гринлиф. Я недавно приехал с плантации Гринлиф, что в округе Короля и Королевы. Мой хозяин освободил меня по доброй воле. В то время я думал, что он делает мне благо, но…

– Что вы знаете о выращивании табака, мистер Гринлиф? – неожиданно спросила Женевьева.

– Все, чему научился за большую часть своей жизни.

– Вам очень нужна работа?

– У меня жена и шестеро детей, мадам.

При этих словах лицо Женевьевы озарилось смелой улыбкой. По дороге к конторе Виллинхэма они уже успели заключить друг с другом соглашение о сотрудничестве. Женевьева честно и откровенно объяснила Гринлифу, что не сможет много платить ему, но готова разделить с ним полученный доход. Кроме того, если переделать в дом амбар на ферме, жена, четыре сына и две дочери Джошуа будут иметь крышу над головой.


Джошуа Гринлиф обстоятельно знакомил Женевьеву со своей семьей, а девушка, в свою очередь, внимательно слушала его пояснения и старалась все запомнить. Вот жена Гринлифа – Мимси, полная жизнерадостная женщина, с улыбкой такой ширины, как залив Чиспик. Старший сын Калвин, юноша лет восемнадцати, высокий и худой, как отец, с такими же проницательными глазами. Он единственный в этой семье не улыбался, а, напротив, разглядывал Женевьеву с долей враждебного скептицизма. Трое младших мальчиков – Куртис, Филипп и Юстис – выглядели довольно озорными, но поприветствовали даму весьма благовоспитанно. Девочки – Каролина и Роза – рассматривали Женевьеву, не скрывая любопытства, готовые забросать отца вопросами, как только она уйдет.

После того как Джошуа вкратце передал семье план Женевьевы, Калвин недовольно хмыкнул и отвернулся.

– Опять рабы, – мрачно сказал он. – Только на этот раз нас покупают не на аукционе.

– Я предлагаю совсем другое, – твердо возразила Женевьева. – Я предлагаю партнерство, Калвин. Мы с твоим отцом будем равны во всем.

– Значит, мы будем вместе голодать, – съязвил юноша.

– Нет, мы вместе разбогатеем, – настаивала Женевьева.

– Я думаю, именно так оно и будет, – вставил Джошуа.

Услышав это, Мимси Гринлиф расплакалась. Женевьева тоже с трудом сдержала слезы, слезы облегчения. Она чувствовала себя счастливой: после нескольких месяцев одиночества, проведенных на ферме в работе и размышлениях о том, как бы хоть немного ослабить тиски нищеты, ее жизнь внезапно наполнилась людьми, планами и надеждами.


Дэнсез Медоу была маленькой деревушкой, расположившейся между Ривани и Дэнсез-Крик и огороженной с запада Голубыми горами. На ее единственной немощеной и утыканной пеньками от срубленных деревьев улице стояло всего несколько зданий, которые, несмотря на пыль, выглядели довольно опрятно.

Гордостью деревушки считалась таверна, носившая величественное название «Доспехи короля». Впрочем, этим и исчерпывались ее достоинства. Изнутри таверна выглядела очень неприглядно: плохо оштукатуренные стены из грубо отесанных бревен, вечно грязный пол; всю мебель составляли колченогие столы, окружавшие очаг в центре комнаты, да такие же кривые табуретки.

Несколько посетителей, стоя у дверей заведения, с интересом наблюдали за тем, что происходило на грузовой пристани. Услышав имя Женевьевы, Рурк подошел к компании.

– Послушайте-ка, – размахивая кружкой пива, разглагольствовал Элк Харпер. – Вдова Калпепер где-то сумела раздобыть себе рабов.

Бросив взгляд через дорогу, Рурк заметил на пристани Женевьеву, которая наблюдала, как разгружается лодка Лютера Квейда.

– Да, к тому же там куча детей, – поддержал разговор трактирщик Саймон Грей.

В это время к ним, запыхавшись, подбежал сын Элка Халпера, Вилли.

– Это не рабы, – поделился он своими сведениями. – Я сам слышал, как миссис Калпепер говорила, что они – деловые партнеры и собираются вместе выращивать табак.

Зеваки даже раскрыли от изумления рты, что весьма позабавило Рурка. Он знал, что многие в деревушке смотрели на Дженни с любопытством и немалой долей обиды: с самого начала девушка ясно дала понять, что вполне счастлива одна, без мужчины.

Рурк совершенно не удивился, узнав о планах Женевьевы. Это было вполне в ее духе – с головой окунуться в предприятие настолько дерзкое, что оно могло даже оказаться успешным.

– Табак? – задумчиво протянул Элк, который любил выдавать себя за философа, чтобы как-то оправдать свое нежелание работать. Однако в деревне все знали, что он – просто пьяница и готов выпить по любому поводу. – Что может знать о табаке зеленая девчонка из Лондона?

Остальные согласно закивали и засмеялись.

– Лето ее уничтожит, – уверенно заявил Саймон. – Может быть, тогда она не станет с таким презрением относиться к мужчинам.

Рурк знал, что Саймон очень неравнодушен к Женевьеве, и неожиданно предложил:

– Хочешь пари, Саймон?

– Да, черт возьми, – рассмеялся трактирщик и почесал затылок. – Если ты настолько глуп, чтобы поручиться за нее, ставлю три к одному, что она даже не увидит урожая.

Рурк поднял кружку.

– Идет, – согласился он и выпил за здоровье Дженни.


Эми сидела на низеньком стульчике, который вырубил для нее из небольшого пенька Сет Паркер. Она называла его своим стулом для прополки. Изобилие вокруг трав и цветов постоянно взывало к ее заботливым и неутомимым рукам.

Сет вынес из дома еще две табуретки, чтобы Эми с подругами могла погреться на теплом осеннем солнышке.

Женевьева сделала глоток чая и сразу почувствовала его богатый аромат.

– Какая прелесть, – похвалила она. – Что это?

– Малина, живокость, лавр, – ответила Эми. – Сет не потерпит ни единого листика английского чая в нашем доме.

– И Рурк тоже, – поддержала разговор Пруденс. – Он очень сочувствует бостонцам и выступает против уплаты налога, – она отставила свою чашку с легкой гримасой отвращения и, заговорщицки наклонившись, призналась: – Но я все-таки запасла хорошего английского чая. Правда, это довольно дорого, но Рурк ничего не знает об этом.

Женевьева и Эми молча переглянулись. Эми тут же поднялась, извинившись, и отправилась проверить, как печется хлеб. Женевьева же постаралась выбросить из головы разговор о чае и стала смотреть на линию Голубых гор на западе.

– Как здесь красиво. Правда, Пру?

Пруденс неопределенно пожала плечами.

– Если дикое может быть красивым, то – да, – заметив выражение лица Женевьевы, она грустно добавила: – Я знаю, что разочаровываю тебя, Женевьева, но я просто не могу быть здесь счастливой.

– Но почему, Пруденс? У тебя прекрасный дом, и муж обращается с тобой как с королевой…

– Я знаю, – с несвойственной ей горячностью перебила Пруденс. – Но мы с тобой находимся в разном положении. Когда ты уехала из Лондона, ты там ничего не оставила, – она опустила глаза. – Я же покинула единственное, что мне еще дорого.

– Эдмунда Бримсби, – сухо добавила Женевьева.

– Я любила его. И люблю по-прежнему.

Женевьева с трудом сдержалась, чтобы не выругаться.

– Как ты можешь любить человека, который сломал тебе жизнь?

– Ты говоришь так, словно у меня есть выбор. Но его нет, Женевьева. Я не могу приказать себе, что мне чувствовать.

– А как же Рурк? – непроизвольно сорвалось с губ девушки, прежде чем она успела остановиться.

– Я благодарна ему за все, что он для меня сделал. Он будет хорошим отцом моему ребенку. Я тоже хотела бы стать для него достойной женой, но не могу. Я знаю, Рурк – сильный человек, с большими чувствами. Безусловно, он заслуживает лучшей пары, чем я.

Внезапно Пруденс с удивлением посмотрела на подругу, словно впервые увидела ее:

– Ему нужна женщина вроде тебя, Женевьева.

К Женевьеве тоже вдруг пришло понимание и абсолютная ясность. Она осознала, насколько ей нужен Рурк. Девушка и раньше мечтала о нем. При мысли об этом ее щеки стали пунцовыми. Нет, она должна любым путем подавить эти мечты.


– Дженни, ты ведешь себя, как ребенок, – хмурясь, заметил Рурк.

– Ты мне не нянька, Рурк Эдер!

Пруденс слегка сжала руку подруги:

– Рурк заботится о тебе, поэтому хочет, чтобы ты пошла с нами в церковь. Мы оба любим тебя.

– Мне некогда заниматься подобными вещами!

– Ерунда! – отрезал Рурк. – Между прочим, все семейство Гринлиф отправилось в Скотс-Лэндинг в церковь для негров. Не мешало бы и тебе последовать их примеру и соблюдать воскресенье.

Женевьева открыла было рот, чтобы возразить, но Рурк уже вытащил ее из повозки, в которой они приехали в деревню, и ввел в церковь. К счастью, они устроились позади всех, избежав таким образом любопытных взглядов. Женевьева сидела опустив глаза, крепко стиснув сложенные на коленях руки.

Время от времени она украдкой посматривала на Пруденс и Рурка. Рурк довольно свободно устроился рядом с женой, положив ей за спину руку. Получилась как бы подушка, на которую Пруденс удобно оперлась и, рассеянно улыбнувшись, начала поправлять кружева на корсаже. Женевьева, как зачарованная, смотрела на сильную руку Рурка за спиной жены. Его крепкие пальцы мягко и нежно гладили ее, бессознательно описывая круги. Однако по выражению лица Пруденс не было видно, что она замечает эту ласку.

В душе Женевьевы поднялось негодование. Уж она бы никогда не смогла остаться такой безразличной, она бы…

Неожиданно девушка ясно услышала отрывок из священного Писания, который как раз читал священник. В голосе преподобного отца Карстерса ей послышалась укоризна: «Беги вожделения, но ищи праведности, веры, милосердия, мира – всего, о чем молит Бога непорочное сердце».

Женевьева стремглав выскочила из церкви. Но как бы быстро она не бежала, ощущение вины от собственных мыслей не покидало ее.


– Черт возьми! – в сердцах выдохнула Женевьева при виде хлеба, который только что достала из печи.

– Ма, – прошептала Роза Гринлиф. – А миссис Калпепер опять ругается.

Женевьева смущенно улыбнулась:

– Прости. Просто у меня совершенно не получается хлеб. Посмотри, он снова вышел плоским, как кукурузная лепешка.

Мимси Гринлиф тоже улыбнулась, прикрыв рукой рот. Компаньонка мужа, а Женевьева терпеть не могла, когда ее называли «миссис», очень старалась постичь кухонные премудрости. Однако, судя по всему, не обладала кулинарными способностями.

– Ничего страшного, – вслух произнесла Мимси, строго посмотрев на дочку и призывая ее прекратить хихиканье. – Мы покрошим этот хлеб в жаркое.

С этими словами негритянка склонилась над очагом, что-то помешивая в котле. Женевьева с удовольствием почувствовала аромат тушеного мяса. Филипп, младший из Гринлифов, оказался ловким охотником и часто приносил то белку, то кролика, иногда даже зайца, которых Мимси превращала в великолепные кушанья.

– Да, удача улыбнулась мне в тот день, когда мы встретились, – призналась Женевьева. – Не знаю, что бы я без вас делала?

Она посмотрела в окно: вдалеке Джошуа с сыновьями перепахивали новым плугом осенние поля. Обычно Женевьева трудилась наравне с мужчинами. Однако накануне девушка оступилась и вывихнула ногу, поэтому Мимси строго-настрого приказала ей сидеть дома.

Так Женевьева оказалась на кухне вместе с Мимси, Розой и Каролиной. Гринлифы устроили из амбара довольно уютный дом, но Джошуа еще предстояло закончить трубу. Поэтому, по настоянию Женевьевы, девочки пока спали у нее в доме, там было теплее.

Неожиданно с улицы донесся звонкий мальчишеский крик, который заставил Женевьеву, хромая, поспешить к двери. Куртис, Юстис и Филипп бежали с поля и радостно вопили:

– Мистер Эдер! Мистер Эдер! Что вы нам привезли?

Рурк соскочил с повозки и широко раскрыл объятия, готовый принять восторги мальчиков. Как всегда, он притворился, что не понимает, о чем спрашивают дети, но скоро сдался и протянул им по леденцу из кленового сиропа.

Женевьева, улыбаясь, вышла на крыльцо:

– Ты избалуешь мальчиков, Рурк Эдер!

– Этих-то превосходных парней?! – рассмеялся Рурк, доставая леденцы для Розы и Каролины. Девочки захихикали и, довольные, побежали обратно в дом. – Никогда не избалую, Дженни. А кроме того, мне следует привыкать к детям: совсем скоро я сам стану отцом.

– Как Пруденс? – быстро спросила Женевьева: уж она-то прекрасно знала, что для подруги час испытаний наступит гораздо раньше, чем все ожидают.

– Если говорить серьезно, – ответил Рурк, – я приехал за тобой. Миссис Вимс, повитуха, советует поспешить.


Повозка, поскрипывая, везла их на ферму Эдера. Земля по обочинам дороги была голой и сухой, на фоне неба неподвижно застыли деревья. Где-то в кустах, испуганная появлением людей, заверещала куропатка. Прямо над головой летели гуси, и их крылья отливали серебром в сером воздухе.

Женевьева украдкой взглянула на Рурка: месяцы работы на открытом воздухе сделали его лицо совсем бронзовым, а солнце зажгло в волосах красно-желтые искры. Казалось, Рурк был плоть от плоти этой земли – сильный, уверенный, полный энергии.

Он поймал ее взгляд и улыбнулся:

– Теперь я вирджинец, девочка, американец.

– Англичанин, – возразила Женевьева.

Рурк слегка нахмурил брови:

– Думаю, что ненадолго. Слишком много людей недовольны тем, как Англия обращается со своими колониями.

Женевьева понимающе кивнула, догадавшись, о чем идет речь. Лютер Квейд часто приносил номера «Газетт», которая выходила в Вильямсбурге. Там регулярно печатали длинные перечни парламентских злоупотреблений в колониях. В Америке поговаривали о разрыве с метрополией, об образовании независимой конфедерации.

– Нас это не касается, – высказала девушка свою точку зрения. – Все, что мы можем и должны делать – это научиться жить на этой земле.

– Подожди, это еще коснется тебя лично, когда ты узнаешь тарифы, которые они назначат за перевозку твоего табака, – мрачно заметил Рурк и задумчиво добавил: – В следующую страду я собираюсь посадить побольше кукурузы, для бостонцев.

– Лучше бы ты оставил политику, Рурк Эдер, – посоветовала Женевьева. – Ведь у тебя и без этого полно дел на ферме, кроме того, вот-вот должен родиться ребенок.

Однако она тут же пожалела о своих словах. Глаза Рурка неожиданно стали жесткими, словно ему не давала покоя какая-то неприятная мысль.

– Между прочим, наша брачная ночь состоялась всего семь месяцев назад, – заметил Рурк и посмотрел на Женевьеву, пристально наблюдая за ее реакцией.

Девушка покраснела и поспешно отвернулась.

– А срок у Пруденс гораздо больше, чем семь месяцев, – продолжил Рурк.

– Я ничего не понимаю в этих вещах, – отрезала девушка, теперь уже став пунцовой.

– Пруденс говорила тебе когда-нибудь, чей это ребенок?

Женевьева не смогла выдержать его прямого пристального взгляда.

– Ты бы лучше спросил об этом у Пруденс, Рурк.

– Мы ни о чем не разговариваем с Пруденс, – ответил он.

Женевьева даже похолодела, настолько горько прозвучало это признание.

– Рурк!

– Не заставляй меня притворяться, Дженни. С кем угодно, только не с тобой! Разумеется, мы с Пруденс вместе ходим в церковь, в гости, принимаем у себя, но все это не так, как должно быть. Я совершенно не знаю свою жену, а ей нет до меня никакого дела.

Женевьева и сама давно уже поражалась, как Пруденс, будучи замужем за Рурком, могла не заинтересоваться им? Разве можно было не поддаться его обаянию? А раскатистый голос Рурка, глубокий, полный красок и оттенков смех? Женевьеве казалось просто невозможным игнорировать такого мужчину. Тем не менее, она вступилась за подругу.

– Пойми, Рурк, Пруденс трудна семейная жизнь. У нее никогда никого не было. Она очень одинока. Откуда же ей знать, как обращаться с таким чудовищем, как ты?

Рурк рассмеялся, услышав подобную характеристику собственной персоны, и заметно повеселел.

– Возможно, ты права, Дженни. Вполне вероятно, мне нужно еще самому многому научиться.


– Боже, смилуйся, помоги!

Крик Пруденс пронзил тишину ноябрьской ночи, заставив Женевьеву вскочить на ноги. Она задремала после того, как весь день меняла на лбу Пруденс мокрые полотенца и успокаивала ее, когда схватки усиливались. Однако сейчас, глубокой ночью, ей было нечем облегчить страдания женщины. Напряженная рука Пруденс со вздувшимися венами лихорадочно сжимала руку подруги.

– Пожалуйста, Пру, постарайся расслабиться, – беспомощно попросила Женевьева.

Миссис Вимс, повитуха, была более деловита.

– При каждых родах наступает «черный» период, – философски заметила она, окинув внимательным взглядом свою пациентку. – Но это быстро проходит.

Однако здесь все было иначе. Пруденс слегла в постель еще полтора дня назад, почувствовав слабую боль в спине. Вскоре начались схватки, но ребенок, казалось, вовсе не спешил появиться на свет.

Женевьева беспомощно присела около кровати и обняла подругу, которая в болезненной горячке металась по подушке.

– Господи, дай мне умереть, – просила Пруденс сквозь сжатые зубы.

– Пру, пожалуйста…

– Оставь меня! – с внезапной яростью закричала женщина.

Миссис Вимс только сокрушеннопокачала головой в ответ на вопросительный взгляд Женевьевы:

– Она не ведает, что говорит. Не обращайте внимания на ее слова.

На рассвете, когда розовое сияние зари окрасило небосвод, Пруденс уже не разговаривала. Она просто дрожала, время от времени судорожно глотая воздух и встряхивая головой, словно отказываясь принимать то, что с ней происходит.

Даже миссис Вимс не могла больше скрыть свою тревогу. Взяв женщину за руку, она посчитала пульс и тихо произнесла:

– Слабеет.

Неожиданно Пруденс широко открыла глаза и страшно закричала, затем начала стонать с плотно сжатыми губами, глядя на все вокруг невидящим взором.

Миссис Вимс бросилась к ней и тут же издала радостный вопль: показалась голова ребенка.

– Наконец-то! – закричала она, сжав на груди руки. – Слава тебе, Господи!

Скоро в руках повитухи оказался мальчик.

Женевьева сначала замерла от изумления, потом по ее щекам покатились слезы. Она еще никогда не видела ничего столь милого, красивого и совершенного. Ребенок был весь розовенький, а когда миссис Вимс протерла ему носик и рот, он кашлянул и издал тоненький писк.

– Позовите мужа, – приказала повитуха, перевязывая пуповину и укладывая ребенка рядом с матерью.

Женевьева поспешно вышла из комнаты.

– Рурк! – радостно крикнула она. – Рурк, где же ты?

Он появился в коридоре изможденный и небритый, с темными кругами под глазами.

– Ребенок родился, Рурк!

Не осознавая, что делает, Женевьева подбежала к нему и порывисто обняла. В ту же секунду сильные руки Рурка сжали ее плечи. Объятие длилось всего одно мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Женевьеву охватило знакомое чувство запретного желания. Сегодня, правда, прогнать его было довольно легко.

– Это мальчик, Рурк. У тебя родился прекрасный сын. Иди, посмотри.

Взяв за руку, она повела его в спальню. В дверях Рурк остановился, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, затем нерешительно шагнул к кровати.

– Пруденс?

Услышав голос мужа, женщина открыла глаза и слабо улыбнулась, после этого она немного откинула покрывало, так что стало видно красное личико новорожденного.

– Правда, он прекрасен? – прошептала Пруденс. – Такой славный парнишка.

Голос ее ослабел, глаза закрылись.

Рурк был просто очарован ребенком, но в то же время, он никогда еще не испытывал большего страха и недоумения. Как могло это создание быть таким маленьким, прекрасным и совершенным?!

Женевьева подтолкнула Рурка вперед, держа свечу так, чтобы свет падал на младенца. Молодой отец опустился на колени и дотронулся до одеяла, затем, набравшись храбрости, потрогал пальцем сморщенную щечку.

Мальчик тут же повернул голову к пальцу и раскрыл крошечный ротик. На глазах Рурка показались слезы. Теперь уже не имело никакого значения, что он не являлся настоящим отцом ребенка. С этого момента малыш принадлежал только ему.

Пока Рурк любовался сыном, миссис Вимс хлопотала возле Пруденс, меняя простыни и полотенца. Наблюдая за ней, Женевьева вздрогнула от ужаса: столько крови… на белье буквально не осталось сухого места.

Девушка вышла в коридор вслед за повитухой:

– Что-то не так?

Голос ее был настолько тих, словно она не хотела воплощать в слова то темное и зловещее, что невозможно было представить.

– Больная очень слаба, – объяснила миссис Вимс; на ее лице сохранялось мрачное выражение. – Она уже потеряла столько крови, как при дюжине родов, и не похоже, чтобы кровотечение остановилось.

– Что это значит? – со страхом спросила Женевьева.

Миссис Вимс смахнула со щеки слезу:

– Миссис Эдер, очевидно, умрет от потери крови. Она не переживет еще одну ночь.

– Нет! – вскрикнула Женевьева, подавив рыдание. Девушка с такой силой впилась зубами в костяшки пальцев, что едва не прокусила кожу. – Вы ошибаетесь, миссис Вимс.

– Я бы очень обрадовалась, если бы это было так. Но я приняла слишком много родов, чтобы ошибиться. Поверьте, это очень опасное дело – рожать детей.


Женевьева уже мечтала о том, чтобы ребенок начал плакать и нарушил зловещую тишину, весь день наполнявшую затемненную комнату. Но младенец оказался терпелив, как ангел, и спокойно переносил ее неуклюжие ухаживания, время от времени посасывая смоченную в воде свернутую тряпочку.

Рурк, бледный и беспомощный, молча сидел возле кровати и смотрел на неподвижно лежащую Пруденс, будучи не в силах предотвратить уход жены.

Время от времени в спальню заходила миссис Вимс и меняла пропитанные кровью простыни на свежие.

Кровотечение, казалось, никогда не прекратится. Женевьева вздрогнула при этой мысли, но постаралась не поддаваться панике. Беспомощность и ужас при виде смерти самой дорогой подруги были почти непереносимы. Она крепко прижала к себе ребенка и, не отрываясь, смотрела на его мать, совершенно не замечая, как из глаз, так же обильно и безостановочно, как кровь Пруденс, льются слезы.

– Я не должен был привозить ее сюда, – неожиданно произнес Рурк голосом, полным раскаяния. – Я не должен был слушать Анжелу Бримсби. Пруденс никогда не казалась сильной. Я увидел это в первую же нашу встречу, но мой эгоизм победил рассудок.

– Здесь нет твоей вины, Рурк, – прошептала Женевьева.

При мысли о чете Бримсби в ее душе шевельнулись горечь и ненависть. О, эти благородные и изысканные лондонцы, богатые и благополучные в своей чистой жизни, Пруденс совершенно ничего не значила для них. Эдмунд Бримсби произвел на свет ребенка, убившего Пруденс, а сам остался не затронут ни скандалом, ни этой трагедией. Женевьева никогда раньше не предполагала, что способна на такую холодную ненависть, которую испытывала сейчас к этому человеку.

Полдень медленно переполз в вечер. К этому времени миссис Вимс нашла кормилицу: индианку с французской территории по имени Мими Лайтфут, муж и ребенок которой недавно умерли от лихорадки. Мими бесшумно проскользнула в комнату, разожгла в камине огонь, потом поставила свечу на столик у кровати и так же тихо исчезла, сохраняя на лице выражение глубокой печали. Ни Рурк, ни Женевьева так и не заговорили с ней.

Наконец, когда первые звезды начали появляться в сумеречном небе, Пруденс пошевелилась. Рурк склонился над ней с надеждой в глазах.

– Ребенок… – прошептала Пруденс.

Женевьева поднесла к ней младенца, который как раз начал просыпаться после долгого сна. Он открыл крошечный ротик и трогательно зевнул. Девушка положила ребенка возле матери и, взяв Пруденс за руку, провела ею по нему.

Пруденс прищурилась и заморгала, плохо видя в темноте, а затем, когда ее глаза привыкли к сумеркам, губы женщины сложились в улыбку, полную непереносимой печали.

– Он стоит смерти, – еле слышно произнесла она.

– Прекрасный парнишка, – заверил жену Рурк.

Она пристально посмотрела на него, словно заметив впервые. Ее улыбка смягчилась и стала еще печальнее.

– Ты прекрасный человек, Рурк Эдер. Я счастлива, что разделила с тобой хоть маленькую часть своей жизни. Правда, мне очень стыдно, мой муж, что я так поздно сказала тебе об этом, – грустно добавила Пруденс.

Рурк крепко стиснул руку жены. Тогда женщина протянула другую руку Женевьеве, стоявшей у изголовья.

– Моя дорогая подруга, – прошептала она совсем слабым голосом. – Какая радость, что все это время ты находилась рядом со мной…

– О, Пру! – воскликнула девушка, чувствуя, как ее охватывает дрожь.

– Не нужно плакать обо мне, Женевьева, пожалуйста. Ты должна жить за меня. Вирджиния не стала моей судьбой, но ты здесь будешь счастлива, ты обязательно преуспеешь, Женевьева. Я рада, что хоть немного сделала для тебя, научив читать.

– Пру, ты научила меня гораздо большему.

– Тогда используй свои знания, Женевьева, и сделай так, чтобы я могла гордиться тобой.

Девушка поцеловала холодную руку подруги.

– Обещаю, Пруденс, обещаю.

Веки больной опустились, и Женевьева громко всхлипнула, решив, что она ушла навсегда. Но вот Пруденс снова открыла глаза: чтобы взглянуть на ребенка.

– Хэнс, – произнесла Пруденс, назвав его именем, которое она выбрала. – Пусть малыш будет Хэнсом. Обращайтесь с ним хорошо. Он невиновен в моих грехах.

Рурк поймал взгляд жены:

– Конечно, Пруденс, не волнуйся.

– Вы оба такие хорошие, – сбивчиво прошептала Пруденс. – Если бы я имела хоть каплю ваших добродетелей…

Она не договорила, медленно обратив свой взор к окну, в котором виднелось уже усыпанное звездами синее бархатное небо.

И на этом все кончилось. Пруденс просто уступила смерти – без движения, без драматической мольбы о милосердии. Она словно застыла во времени, глядя в окно невидящим взором, бессознательно обратившись на восток, туда, где жил человек, которого Пруденс никогда не переставала любить.

– Нет! – воскликнула Женевьева, падая на колени около кровати.

Рурк сокрушенно покачал головой и нежно провел рукой по лицу Пруденс, чтобы закрыть невидящие глаза. Затем он взял ребенка на руки, подошел к Женевьеве и поднял ее с колен.

– Пруденс больше нет, – тихо произнес Рурк. – Ее нет, а у нас еще много дел.

Женевьева оперлась на сильную руку Рурка, чувствуя, как к ней возвращается самообладание. Вытерев слезы, она с нежностью посмотрела на ребенка.

– Ты прав, Рурк. Этот молодой человек потребует от нас много любви и заботы.

Они вместе направились к дверям, чтобы позвать Мими Лайтфут и начать печальную подготовку к похоронам.

На полпути Рурк остановился и, повернувшись к кровати, хрипло произнес:

– Я ее совсем не знал.

– А я знала. Господи, я так хорошо знала Пру, – тяжело вздохнула Женевьева.

ГЛАВА 6

Опираясь на мотыгу, Женевьева стояла на вершине холма и осматривала свои владения. Склон мерцал перед ней в лучах весеннего солнца, которое уже почти высушило росу на траве. Мимси хлопотала в огороде, обрабатывая свои бобы и картофель. Ее ярко-желтая косынка выделялась на фоне коричневого и нежно-зеленого цветов огорода. Возле амбара, который с заново отстроенной трубой превратился в настоящий дом, Роза развешивала белье на веревке, натянутой между двумя лаврами.

Джошуа и мальчики с самого рассвета пересаживали на поля рассаду табака; этим они занимались почти целый месяц. Джошуа поймал взгляд Женевьевы и улыбнулся ей, приглашая присоединиться. Приподнимая юбку над заляпанными грязью ботинками, девушка с готовностью начала спускаться с холма.

– Это лучшие саженцы, которые я когда-нибудь видел, – с довольным видом заметил Джошуа. – Листья размером с банкноту.

Женевьева улыбнулась этому сравнению. Она, как и Джошуа, надеялась увидеть урожай преобразованным в деньги. Земля, безусловно, была плодородной, однако, существовали вещи, которые не росли на ней, но в которых они с каждым днем нуждались все больше и больше. Например, бочки, ручные прессы и другое оборудование.

Девушка наклонилась, посадила росток в уже приготовленную лунку и, глядя на растение, произнесла:

– Я столько раз проделывала это, что, кажется, смогу выполнить и во сне.

– Ты – прирожденный земледелец, Женевьева. Если дела пойдут так и дальше, мы закончим посадку к первому июня. На наше счастье, Бог послал обильные дожди.

При упоминании о дожде Женевьева недовольно поморщилась. Несмотря на слова Джошуа, ей было трудно принять это как милость. Дождь непрерывно моросил вот уже несколько недель подряд. За день работы и она, и Гринлифы промокали до нитки. Но Джошуа утверждал, что такая погода хороша для посадки, поэтому Женевьева терпела ее капризы.

– Я не могу поверить, что мы закончим через две недели, – пожаловалась Женевьева, сажая еще одно растение.

Джошуа кивнул:

– Закончим. Ни я, ни мои мальчики никогда так не работали на плантациях. Я думаю, нас подгоняет мысль о равной доле.

– Ты уже заработал больше, чем составляет твоя доля, Джошуа, – ответила Женевьева.

Некоторое время они работали в дружелюбном молчании, пока не запел Куртис. Женевьева улыбнулась. Мальчик был на редкость неугомонным и работящим, как отец, да к тому же обладал прекрасным голосом: чистым и красивым, как у птички. Мимси даже называла Куртиса своим поющим ангелом.

Настроение Женевьевы сразу заметно улучшилось. Она принялась тихонько подпевать мальчику.

Неожиданно для себя девушка подумала о старшем сыне Джошуа, Калвине. Ей, как и его отцу, хотелось, чтобы он обладал хотя бы сотой долей юмора и жизнерадостности Куртиса. В этой семье Калвин был, пожалуй, самым умным, благородным, но и самым разочарованным.

Калвин вырос красивым, серьезным юношей с быстрым умом и буйным нравом. Женевьева чувствовала в нем порывистость и нетерпение, которые напоминали ей себя: именно такой она была в Лондоне. Казалось, этот мальчик изо всех сил натягивает струну своей жизни, стараясь достать что-то, что находится вне пределов его досягаемости.

Прошлой зимой Женевьева надеялась, что Калвин найдет удовлетворение в работе на ферме, но этого не произошло. Правда, он трудился столь же старательно, как и остальные Гринлифы, но без энтузиазма.

Продолжая напевать, Женевьева начала работать рядом с Калвином. Юноша, как всегда, притворялся, что не смотрит на нее, а она делала вид, что не замечает этого. Обычно Женевьева не старалась разрушить стену молчания, которую Калвин воздвигал вокруг себя. Но сегодня ей захотелось с кем-нибудь разделить свое возвышенное настроение: на ферме все замечательно росло, и погода обещала скорее солнечные дни, чем дождь. Женевьева повернулась и, прикрыв рукой глаза, посмотрела на горы, которые сегодня выглядели довольно спокойно. Безмятежные голубые дали украшали гроздья белых облаков.

– А в Лондоне из-за дыма никогда не видно неба, – задумчиво проговорила она. – Если бы мне сказали, что наступит время, и я увижу такие краски, ни за что бы не поверила.

Калвин молча пожал плечами и яростно рубанул мотыгой по сорняку.

– Наверное, я живу в Вирджинии слишком долго, чтобы восхищаться ею.

– А что же может восхитить тебя, Калвин?

Застигнутый врасплох вопросом, юноша быстро взглянул на девушку и ничего не ответил.

– У тебя прекрасная семья, Калвин, – не унималась Женевьева. – Если мы преуспеем в своем деле, тебя ожидает и прекрасная жизнь.

– Возможно, миссис Калпепер.

– Тогда почему же ты так печален?

Юноша снова быстро посмотрел на девушку темными пронзительными глазами.

– Я думаю, – медленно произнес он, – что мне не подходит жизнь земледельца.

– Чего же ты хочешь, Калвин?

Но он лишь плотно сжал губы и вернулся к своей работе. Это был самый длинный разговор, который Женевьева когда-либо вела с Калвином, поэтому она решила проявить настойчивость.

– Кэл, мне не нравится твое настроение. Пожалуйста, если я чем-то могу тебе помочь…

Внезапно девушка заметила искру интереса в его глазах.

– Я думаю, можете, миссис Калпепер.

– Да?

– Вы могли бы, например, научить меня читать, – с вызовом произнес Калвин, словно заранее ожидая, что она откажется.

Женевьева едва не выронила росток, который держала в руках.

– Читать? Боже мой, Кэл, почему же ты раньше не попросил об этом? У меня немного талантов, но читаю я хорошо и очень постараюсь научить и тебя. Калвин не улыбнулся и снова принялся за работу, но черты его лица, несомненно, стали мягче, а уголки рта слегка приподнялись.


Виктором коня назвала Роза Гринлиф, убежденная в том, что такое прекрасное животное должно носить благородное имя. Он был уже не первой молодости, но сильный и послушный, а его неторопливый шаг вполне устраивал Женевьеву. Раньше она никогда не держала в руках поводья, поэтому очень нервничала, когда приходилось управлять повозкой.

Девушка отправилась в деревню, чтобы найти пастора – преподобного отца Карстерса – и попросить прощение за то, что она еще в октябре убежала из церкви и больше там не показывалась. Сегодня на торговой пристани собралась чуть ли не половина деревни. Именно сюда фермеры свозили свой урожай, который комиссионеры отправляли вниз по реке и продавали; здесь же они покупали все необходимое для хозяйства. И, самое главное, здесь переселенцы узнавали последние новости со всех концов света.

Женевьева выпрыгнула из повозки, привязала Виктора к забору и тщательно расправила выцветшее ситцевое платье, надеясь, что длинный подол прикроет пыльные ботинки. Именно Рурк настоял на том, чтобы она взяла себе все платья Пруденс, и теперь Женевьева чувствовала себя немного виноватой, замечая, как они изнашиваются прямо на глазах.

Не успела Женевьева подумать о Рурке, как ясно услышала свое имя. Господи, неужели одна только мысль об этом человеке способна вызвать его появление? Женевьева почувствовала, что ее снова охватила внутренняя дрожь. Так происходило всегда при встрече с Рурком. Неужели ей придется всю оставшуюся жизнь скрывать свое подлинное отношение к нему?

Взяв себя в руки, Женевьева через силу улыбнулась и убрала со щеки прядь волос.

– Дженни, ты выглядишь просто великолепно, – произнес Рурк. – Словно солнце и ветер приласкали тебя. Несомненно, Вирджиния – это лучшее приключение, которое только могло с тобой произойти.

Продолжая улыбаться, Женевьева не удержалась от колкости:

– Ты все еще стараешься оправдать то, что подсказал моему отцу проиграть меня в карты?

Рурк нахмурился:

– Очевидно, я никогда не сумею загладить свою вину, да?

– Перестань. Я ищу мистера Карстерса. Ты видел его?

Лицо Рурка прояснилось:

– Неужели ты решила присоединиться к пастве? Женевьева покачала головой:

– Я слишком долго жила без церкви. Нет, просто мне нужно попросить у мистера Карстерса несколько книг. Я собираюсь учить читать Калвина Гринлифа.

Голубые глаза Рурка потеплели. Он явно одобрял девушку.

– Ну, это замечательно, Дженни, просто замечательно. Это принесет парню огромную пользу.

– Надеюсь. Вот только его родители думают иначе. Они утверждают, что чтение зародит в голове Калвина вредные мысли и погубит его как земледельца.

– Возможно, – задумчиво сказал Рурк. – А может быть, из него получится и нечто большее. Ты будешь умницей, Дженни, если сделаешь это для парня.

Девушка покраснела и отвернулась.

– Ничего особенного в этом нет. Просто я надеюсь, что сумею помочь Калвину.

– Конечно, сможешь, – заверил Рурк. – Кстати, мистер Карстерс – внизу, в доках. Там только что причалил Лютер Квейд.

Они вместе направились к небольшой группе людей, стоявшей на пристани. Женевьева приветливо кивнула Эми и Сету Паркерам и поинтересовалась здоровьем Эми. Она искренне обрадовалась, узнав, что все в порядке, и ребенок родится уже через несколько недель.

Лютер Квейд разгружал свои обычные товары и попутно рассказывал последние сплетни. При этом он театральным жестом развернул довольно потрепанный экземпляр вирджинской «Газетт» и, сохраняя на лице странное мрачное выражение, высоко поднял его над головой.

Женевьева протиснулась поближе, чтобы лучше разглядеть газету. Ей пришлось прищурить глаза, потому что долгие часы чтения в полутьме по вечерам значительно ослабили ее зрение, но она сразу заметила выделенные жирным шрифтом строчки: «Армия Британской короны начала военные действия против жителей провинции Массачусетс… Мы вовлечены в ужасы гражданской войны. Меч обнажен. Одному Богу известно, когда он будет снова убран в ножны».

Преподобный Карстерс вслух прочитал абзац. Собравшиеся в полном молчании слушали отчет о потерях и боях, которые произошли в Новой Англии целый месяц назад, о том, что британские войска, вступив в города Лексингтон и Конкорд, были встречены небольшими отрядами милиции…

Гражданская война… Женевьева посмотрела на Рурка и задохнулась от страха, заметив выражение его лица. Разговоры о волнениях в колониях ходили уже не первый день. Многие выражали свое недовольство несправедливой таможенной политикой лорда Тауншенда и своеволием британского кабинета министров. Однако никто в Дэнсез Медоу не мог предположить, что ситуация обострится до такой степени.

– Более того, – Лютер Квейд постарался перекричать возмущенные голоса. – Патрик Хенри набрал армию и пошел на Вильямсбург! Кровь не пролилась, но губернатора Данмора заставили платить за порох, который он конфисковал.

– Рурк! – Женевьева взяла его за руку. Все говорили одновременно, и она ничего не могла понять. – Что все это значит?

Лицо Рурка стало менее напряженным, хотя и сохранило задумчивое выражение.

– Это значит, что наша Вирджиния скоро тоже окажется втянутой в эти события, Дженни. Трудно сказать, как далеко все это может зайти.

– Но что может сделать против британских войск кучка рассерженных колонистов – без армии и денег?

– Ну, кое-что мы все-таки имеем, – задумчиво произнес Рурк.

Глаза Женевьева расширились от удивления при слове «мы».

– И что же это, Рурк?

– У нас есть Америка. А это немало.

Они ушли с пристани, чтобы посидеть вдвоем в тени раскидистого дуба. Женевьева прислонилась спиной к стволу дерева и посмотрела на Рурка; ей совершенно не хотелось думать о войне.

– Как малыш? – меняя тему разговора, спросила она; занятая весенними посадками, девушка не видела ребенка уже больше месяца.

– Растет не по дням, а по часам, – ответил Рурк, и глаза его потеплели. – Мими Лайтфут клянется, что парнишка набирает в весе день ото дня.

Женевьева внимательно наблюдала за Рурком. Первое время она опасалась, что Эдер отвергнет младенца, рожденного от другого мужчины. Но, оказывается, девушка просто не знала меру великодушия Рурка.

– Ты хороший отец, – тепло заметила она.

– Я постоянно работаю над собой, но когда речь заходит о воспитании детей, чувствую себя абсолютно бездарным. Мне нечего взять из опыта моего отца, поэтому приходится учиться самому.

– У тебя все получится, – успокоила его Женевьева. – Хэнсу очень повезло с отцом.

Рурк улыбнулся:

– У меня нет причин не относиться к ребенку, как к своему собственному.

Не удержавшись, Женевьева порывисто сжала руку Рурка.

– Будь осторожен, – сказала она, торопливо поднимаясь. – А мне пора к преподобному Карстерсу.

Сдвинув брови, Рурк смотрел ей вслед. Странная девушка: то она ругала его за то, что он постоянно дает советы или балует детей Гринлифов, а уже через минуту ее прекрасные глаза теплели от какого-нибудь сказанного или сделанного им пустяка.

Рурку часто казалось, что он чувствует в Дженни глубоко скрытое желание, которое притягивало его к ней. Но независимое поведение девушки, словно доспехи, защищало ее от всех, кто старался слишком приблизиться, исключало проявление любых чувств. Рурк задумчиво провел пальцем по пыльной поверхности. Он решительно не понимал Женевьеву, а иногда не понимал и себя.


Часы на камине в доме Женевьевы преданно тикали, но реальное время на ферме определялось созреванием урожая. Как и предсказывал Джошуа, пересадку закончили к июню, затем началось долгое время роста и созревания. Но быстро бегущие дни вовсе не были праздными. Каждое поле требовало постоянного внимания и заботы, каждый день приходилось полоть, рыхлить, обрывать верхушки растений, уничтожать новые побеги, выраставшие от корня.

Казалось, все это время ни Женевьева, ни Гринлифы не знали усталости. Они работали на полях в изматывающую жару и во время теплых дождей, которые приходили с Голубых гор, а вечером все вместе ужинали. Их пища становилась изобильнее с каждым днем: в огороде у Мимси выросли бобы, кабачки, репа, а страсть Филиппа к охоте обеспечивала стол мясными блюдами. Для Женевьевы это было счастливое время, наполненное заботами, надеждами и мечтами.

Теперь, когда у них с Калвином появилось общее дело, и вечера ее стали не столь одиноки. Несмотря на утверждения Женевьевы, что она не мастер учить, юноша оказался на редкость способным и усердным, и дела шли прекрасно. Скоро он уже читал мудрые высказывания Бена Франклина и изучал правила языка по словарю Дилворта, взятому у преподобного Карстерса. Даже днем, во время обеда в тени деревьев, Женевьева частенько подбирала какую-нибудь палочку и заставляла Калвина писать в пыли буквы.

Увидев, что сын научился читать, Мимси достала потрепанную Библию, когда-то принадлежавшую ее госпоже в Гринлифе. Теперь она уже не поглядывала искоса на новое занятие Калвина, а с удовольствием слушала, как он читает Писание.

Однако Калвин не проявлял особого интереса к Библии. Когда же Лютер Квейд принес ему книгу Сьюэлла «Как продали Джозефа» – трактат против рабства, – Женевьева поразилась, насколько сильной оказалась реакция юноши. Она изумилась еще больше, когда он начал высказывать свои собственные идеи против рабства. Безусловно, подобные мысли восстановили бы против него всех рабовладельцев округа Олбимарл, если бы они услышали его. Но Женевьева ни разу не прервала опасные речи юноши.

Однажды вечером, в конце августа, слушая, как Калвин читает трактат Джонатана Эдвардса о свободе воли, Женевьева обнаружила, что с трудом может сосредоточиться на занятиях. Несмотря на то, что у Калвина был глубокий музыкальный голос, и читал он все уверенней, внутри девушки появилось какое-то беспокойство, которое не позволяло наслаждаться, слушая его.

Временами Женевьеву целиком захватывала смутная боль одиночества, хотя она и пыталась убедить себя в том, что это абсурдно. Ведь у нее есть ферма, Гринлифы. И все-таки…

Калвин остановился перед незнакомым словом и поднял глаза, ожидая, что Женевьева, как всегда, подскажет ему, но девушка сидела молча, с задумчивым лицом.

– Миссис Калпепер?

Женевьева вздрогнула:

– Что, Кэл? А, слово?

– Наверное, пора заканчивать на сегодня?

– Да? Ну, хорошо. Передавай всем спокойной ночи.

Юноша кивнул, положил книгу на полку и медленно направился к двери. Думая, что Калвин ушел, Женевьева облокотилась на подоконник и выглянула на улицу в незастекленное окно. Лютер Квейд уже давно принес кусок стекла, но девушка никак не могла собраться попросить Джошуа вставить его в раму. Стекло потребуется зимой, когда с гор задует ледяной ветер, а сейчас, в разгаре лета, Женевьева наслаждалась мягким ветерком, залетающим в комнату.

Ее взгляд упал на дом Гринлифов. В одной стене Джошуа сделал окно, и девушка могла видеть, что происходит внутри. Вот пробежала маленькая Роза, затем появился Джошуа и заключил Мимси в объятия. Женевьеве стало неудобно, что она подсматривает. Девушка отвернулась, поборов незваный приступ одиночества, и неожиданно оказалась лицом к лицу с Калвином.

Чувствуя, что краснеет, Женевьева смущенно произнесла:

– Я думала, ты ушел.

Странно, но и сам Калвин словно был не в своей тарелке. И это при его-то самоуверенности!

– Я просто подумал, как здесь должно быть плохо и одиноко ночью, миссис Калпе… Женевьева.

Она улыбнулась:

– Так и есть, Кэл. Но я не против тишины, нет. Однако он видел, с какой тоской она смотрела в окно, и знал, что это неправда.

Женевьева заставила себя рассмеяться:

– Если откровенно, я иногда боюсь ночи. Особенно, когда воют волки. Тогда я чувствую себя отрезанной от всего мира и совершенно одинокой.

– Вам нужно просто снова выйти замуж, Женевьева. В семье вы никогда не будете одинокой.

– Но вы и есть моя семья, Кэл, – ты, твои родители и сестры. Я не могу представить, что может быть лучше.

– Это совсем не то, – настаивал юноша. – Человеку нужно нечто большее.

С этими словами Калвин приблизился вплотную к Женевьеве и заключил девушку в объятия, жадно приникнув к ее губам. Все это произошло настолько неожиданно, что Женевьева ничего не успела сделать. Но уже в следующее мгновение она уперлась руками в грудь Калвина, пытаясь оттолкнуть его.

– Кэл!

В глазах Калвина горел мятежный огонь.

– Я уже не мальчик, Женевьева. Мне столько же лет, сколько и тебе. Я многое знаю о женщинах. Даже о тебе мне известно такое, о чем ты и сама не подозреваешь.

Женевьева отшатнулась. Нет, она не испугалась, но была глубоко разочарована. Этим объятием Калвин разрушил ту дружбу, которая росла между ними все лето.

– Тебе ведь не хочется этого по-настоящему, Калвин. Вспомни, что ты читал у матери в Библии: «Краденная вода сладка, и хлеб, съеденный тайно, вкусен».

Очевидно, Женевьева напрасно произнесла эти слова, потому что глаза Калвина неожиданно стали жесткими и замерцали, как эбонитовое дерево.

– Судя по всему, ты внезапно стала верующей, – фыркнул он и отвернулся. – Очень вовремя. А я-то думал, что ты отличаешься от других и видишь во мне человека, мужчину, а не просто черномазого. Но ты, оказывается, такая же, как все, как рабовладельцы в Дэнсез Медоу.

В его голосе было столько горечи, что Женевьева невольно поморщилась:

– Кэл, ты не прав. Это просто…

Калвин решительно шагнул к двери:

– Спокойной ночи, миссис Калпепер. Спасибо, что научили меня читать. Думаю, что теперь я и сам справлюсь.

С этими словами он исчез в густеющих сумерках.

Это был последний раз, когда Калвин переступал порог дома Женевьевы.


Как только Женевьева въехала в деревню, то сразу поняла: что-то произошло. Она плохо спала ночью, вспоминая разговор с Калвином, поэтому нервы ее были напряжены до предела. Девушка направлялась к торговой пристани, собираясь отправить письма мистеру Ферту и Генри Пигготу, которым писала каждый месяц, сообщая о делах на ферме и умоляя Пиггота немного потерпеть.

Остановив коня и прикрыв рукой глаза от солнца, Женевьева с тревогой вглядывалась в группу людей, толпившихся перед пристанью. Там стояло около дюжины мужчин, одетых в грязные охотничьи рубашки и штаны из оленьей кожи, вооруженных винтовками, ножами и томагавками, что показалось ей очень подозрительным.

Женевьева заметила среди них Рурка и еще одного высокого рыжеволосого мужчину. Она сразу вспомнила его: капитан Джордж Роджерс Кларк. Он уже приезжал в деревню прошлым летом. Присутствие этого военного еще больше усилило тревогу Женевьевы, у нее по телу даже пробежали мурашки. Пришпорив коня, девушка направила его к пристани. При виде незнакомых лошадей Виктор немного испугался. Девушка и сама ощутила ужас и отвращение, уловив запах медвежьего жира и заметив висевшие на некоторых седлах скальпы с жесткими черными волосами.

Женевьева спешилась и подошла к Рурку, чтобы узнать, что случилось. Попутно она поприветствовала капитана Кларка, который лишь мрачно кивнул в ответ.

– Индейцы напали на ферму Паркеров, – опережая ее вопрос, глухим голосом ответил Рурк.

Женевьева содрогнулась от ужаса. Она мало знала об индейцах, но не раз слышала леденящие душу истории о краснокожих, которые, время от времени, нападали на белых переселенцев.

– Святой Боже, – выдохнула Женевьева, поднимая руку к горлу. – Они…

Она осеклась, будучи не в силах воплотить в слова свой страх.

– Сет и ребенок убиты, – как можно спокойнее сказал Рурк. – Эми пропала. Возможно, ее украли.

Тяжело вздохнув, Женевьева тихо спросила:

– Почему, Рурк? Как это могло случиться? Услышав ее вопрос, к ним подошел капитан Кларк.

– Месть, мадам. Вождь Логан считал себя другом белых до тех пор, пока его семью не перебила банда Грейтхауза. После этого Логан объявил охоту на белых открытой.

Кларк снял широкополую шляпу и недоуменно покачал головой:

– Это необычно. Нападение произошло так глубоко внутри белой колонии. Судя по виду фермы Паркеров, это была небольшая банда – человека три-четыре, не больше.

Женевьева изо всех сил старалась унять нервную дрожь.

– Но почему Паркеры, капитан? Эми очень любила индейцев. Я уверена, она бы не отказала им в гостеприимстве.

Лицо офицера потемнело:

– Брат Сета Паркера участвовал в побоище Грейтхауза.

– А что будет с Эми?

– Если она покорится, ее могут принять в племя. У индейцев существует ритуал очищения от белой крови и вступления в племя.

– А если Эми окажет сопротивление?

– На этот случай каждое племя знает изощренные способы издевательства.

В глубине души Женевьева надеялась, что Эми не взята в плен, а встретила быструю и легкую смерть. Зная, как ее подруга любила своего мужа и ребенка, она предполагала, что Эми не захочет жить без них.

Капитан посмотрел на Рурка:

– Несколько человек вернулись на ферму. Если мы сумеем установить направление, в котором скрылись краснокожие, возможно, мы еще догоним их.

– Я тоже еду, – коротко бросил Рурк, но заметив, что Женевьева собирается в дорогу, посоветовал: – Ты бы лучше вернулась обратно.

– Я поеду с вами.

– Дженни!

– Эми была моей подругой, – девушка упрямо вздернула подбородок.

– Хорошо, только держись ближе ко мне, – недовольно сказал Рурк.

Когда они приехали на ферму, Женевьева, не сдержавшись, вскрикнула от ужаса. От почерневших бревен амбара еще поднимался дым. Несколько цыплят беспомощно рылись в пыли перед тем, что осталось от дома. Крепкие бревна строения полностью не поддались огню, большинство из них уцелело, как и дверь, которая висела под каким-то неестественным углом, болтаясь на одной петле.

Мужчины вошли внутрь. Женевьева с минуту стояла, собираясь с силами и стараясь не смотреть на ободранные скелеты собак. Глаза девушки наполнились слезами. Затем, глубоко вздохнув, она шагнула к двери.

Рурк повернул к ней бледное напряженное лицо и вытянул вперед руку, преграждая Женевьеве дорогу:

– Не надо, Дженни.

Но она буквально ворвалась в дом, полная решимости воочию увидеть, что же случилось с Эми.

Зрелище разоренного дома было ужасным: на полу валялись груды одежды и постельного белья, мебель – перевернута, кухонная утварь – в беспорядке разбросана по комнатам.

Взгляд Женевьевы наткнулся на деревянную колыбель, которая лежала около камина. Одеяла в ней пропитались кровью, к краю прилипла прядка волос – святой Боже, Эми так гордилась золотыми волосиками Рут, – а на деревянной стенке отпечатался кровавый след крохотной ручонки.

Это было настолько ужасно, что Женевьева едва не потеряла сознание. Она без сил прислонилась к Рурку, шепча проклятия дикарям, убившим невинного младенца.

Рурк обнял ее и вывел на улицу.

– Стой здесь, – тихо сказал он. – Я вернусь через несколько минут, – но, прежде чем войти в дом, оглянулся и спросил: – С тобой все в порядке?

Женевьева сумела утвердительно кивнуть, но, как только Рурк скрылся, опустилась на колени и беспомощно смотрела, как ее собственные слезы падают на утоптанные остатки огорода Эми.

Когда вернулся Рурк, она уже перестала плакать и теперь, бледная и дрожащая, ехала рядом с ним обратно в деревню. Рурк первым нарушил тяжелое молчание. Засунув руку в карман рубашки, он достал маленькую лакированную коробочку.

– Вот что я нашел. Странно, что индейцы не заметили ее. Она принадлежала Эми?

Женевьева печально кивнула, принимая шкатулку. Это была единственная вещь, которую Эми привезла с собой в Вирджинию. У девушки странно защемило сердце, когда она положила коробочку в карман.

– Я обязательно сохраню это для Эми, – сказала Женевьева, изо всех сил стараясь надеяться на возвращение своей любимой подруги.


Когда они достигли деревни, Кларк и его люди готовились выехать на границу белой колонии, собираясь в поисках индейцев прочесать всю территорию, впрочем, слабо надеясь обнаружить их. Как объяснил капитан Кларк, краснокожие передвигаются очень быстро и хорошо ориентируются даже в темноте. Возможно, они уже достигли Голубых гор.

К своему большому удивлению, Женевьева заметила среди военных Калвина Гринлифа, которому один из людей Кларка помогал сесть на лошадь. Юноша был одет в свободную рубашку и чистые бриджи, а в руках держал узелок с вещами.

– Кэл! – закричала девушка, спрыгивая с Виктора. – Что ты здесь делаешь?

Он окинул ее холодным взглядом:

– Похоже, вступаю в команду капитана.

– Не будь глупцом, Кэл. Тебе ведь ничего неизвестно о борьбе с индейцами.

– Я надеюсь быстро этому научиться, – невозмутимо ответил Кэл.

Женевьева бросилась к Джорджу Кларку.

– Этого нельзя допустить! – закричала она. – Он ведь еще мальчик!

Капитан внимательно посмотрел на Калвина:

– Он уже достаточно взрослый, чтобы решать за себя. Этот юноша хочет покинуть свой дом и не просит ни денег, ни славы. Я могу только мечтать о таком солдате.

Заметив, какой решимостью сверкают глаза Калвина, Женевьева поняла, что отговаривать его бесполезно.

– Я надеюсь, ты найдешь там то, что ищешь, Кэл, – тихо сказала она, глядя на туманную голубую линию гор на западе.

– Уверен, что так оно и будет, – отворачиваясь, ответил он.

– Лучше отпусти его, – произнес за спиной Женевьевы Рурк. – Такого человека, как Калвин, нельзя держать в неведении.

Обняв девушку за плечи, он отвел ее обратно к лошади. По дороге Женевьева оглянулась и в последний раз посмотрела на Калвина. Прежде чем поехать за остальными, юноша поднял в прощальном салюте руку и послал ей одну из своих редких улыбок. И тогда Женевьева поняла, что Калвин поступил правильно.

ГЛАВА 7

– Так, теперь осторожно, не напрягайся, – мягко предупредил Рурк, наблюдая, как Женевьева старательно прицеливается из принесенного им пенсильванского кремневого ружья, – но будь готова к отдаче после выстрела.

Руки Женевьевы болели от тяжести длинного ружья, а его резной кленовый приклад был влажен от ее ладоней. Стараясь успокоиться, девушка закрыла глаза и слегка отвернулась в ожидании громового выстрела.

– Нет-нет, – засмеялся Рурк, забирая у нее ружье. – Если ты хочешь куда-нибудь попасть, не нужно так крепко зажмуриваться.

Женевьева сокрушенно покачала головой:

– Рурк, я безнадежна. Кроме того, мне непонятно, почему ты настаиваешь на том, чтобы я научилась стрелять из ружья?

– Я уже объяснял тебе: просто хочу, чтобы ты научилась защищаться. Ну, попробуй еще раз.

Женевьева снова взяла в руки оружие. Стараясь более точно выполнять все наставления Рурка, она прицелилась в стоявшее в отдалении дерево и нажала на курок. В ту же секунду кремень высек искру, которая воспламенила порох. Раздался оглушительный взрыв. Женевьева, не удержавшись на ногах, оказалась на земле. В ушах у нее звенело, глаза щипало от едкого дыма.

– Дженни… – тревожно посмотрел на девушку Рурк.

Она закашлялась и села, стирая с лица копоть.

– Со мной все в порядке. Но теперь ты, надеюсь, убедился, что я никогда не научусь стрелять.

– Ничего подобного, девочка. Просто это требует практики. Филипп Гринлиф ростом не больше, чем ты, а ведь он – один из лучших охотников в округе. Поднимайся, я покажу тебе, как заряжать ружье.

Женевьева внимательно наблюдала, как Рурк засунул в конец ствола небольшой кусочек пакли и забил его тремя быстрыми движениями шомпола. После этого он положил точно отмеренное количество пороха, а затем – саму пулю, завернутую в промасленную материю. Внезапно Женевьева осознала, что ее внимание давно переключилось с ружья на мужчину, заряжавшего его. При каждом движении шомпола на руках Рурка играли мускулы, а в волосах зажигались искры солнца – все это пробуждало в девушке страстное желание прикоснуться к нему. Она с трудом сдерживала себя, крепко прижав руки к бокам.

Женевьева наблюдала за Рурком с восхищением и, в то же время, с раздражением. Безусловно, он был великолепен: так уверен в себе, так искусен во всем, чем занимался. Рурк обрабатывал землю так, словно всю жизнь только это и делал, и с ружьем обращался как самый заправский солдат.

– Интересно, есть ли что-нибудь на свете, что тебе не по плечу, Рурк Эдер? – задумчиво спросила она, больше обращаясь к себе, чем к нему.

Он удивленно поднял брови:

– Что за вопрос?

Женевьева слегка покраснела:

– Просто я сейчас подумала, как хорошо у тебя все получается. Я сама видела, как ты подковываешь лошадь, умеешь наладить плуг и даже орудуешь в кузнице. Кроме того, ты – замечательный отец, а в деревне все просто завидуют твоему урожаю кукурузы.

– Ты слишком высокого обо мне мнения, Дженни, а ведь это тобой все восхищаются.

Женевьева досадливо поморщилась:

– Надо мной все смеются за моей спиной.

Рурк покачал головой:

– Я никогда не рассказывал тебе об этом, но прошлой весной несколько человек в таверне заключили пари, что ты не протянешь и сезона.

Девушка негодующе вздернула подбородок:

– Да?! И на чьей же стороне был ты, Рурк Эдер? В ответ он раскатисто рассмеялся:

– Я выиграл по шиллингу у каждого из этих умников.


Джошуа никогда не спрашивал Женевьеву о том, что же произошло тем вечером, накануне ухода Калвина в армию.

– Я всегда считал, что мальчик должен сам выбрать свой путь, – вот все, что сказал он по этому поводу.

Мимси тяжело перенесла отъезд старшего сына, но и она сумела понять его. Куртис же и остальные дети просто гордились тем, что их брат воюет с индейцами.

Скоро Женевьева заметила, что Джошуа уже не грустит о Калвине. Напротив, он все чаше широко улыбался. Его лицо буквально светилось на позднем сентябрьском солнышке, которое робко пробивалось сквозь листву орешника. Девушка с любопытством посматривала на своего компаньона. Она впервые видела Джошуа в таком настроении. Казалось, он весь исполнен предвкушения чего-то хорошего.

– В чем дело, Джошуа? – не вытерпев, спросила однажды Женевьева.

– Пойдем со мной, – загадочно проговорил он, и повел ее в поля, которые они первыми засеяли весной.

По дороге Женевьева беззаботно размышляла над тем, какую же новую порцию табачной премудрости собираются на этот раз ей преподнести.

Джошуа остановился на вершине холма и склонился над табачным кустиком.

– Посмотри, – сказал он, прикоснувшись пальцами к одному из широких листьев растения, который был весь в пятнах и покрыт каким-то серым налетом.

Сначала Женевьева решила, что табак поражен болезнью, но веселый блеск в глазах ее компаньона говорил совсем о другом.

– Созрел, – просто объяснил Джошуа. – Слава Богу, он созрел, я то я уже начал бояться, что холода подведут нас. Теперь они не страшны нам: табак можно убирать.

Женевьева и сама догадывалась, что скоро нужно будет убирать урожай, и все-таки не смогла сдержать радости. Испустив восторженный вопль, она подпрыгнула и обняла Джошуа, который со смехом закружил ее на холме.

– Мы победили, компаньонка! – провозгласил он, опуская Женевьеву на землю.

Никогда еще она не чувствовала такого удовлетворения. Джошуа отправился домой, чтобы привести мальчиков и принести косы, а Женевьева в сладком упоении подняла лицо и руки к осеннему солнцу. Его тепло опустилось на нее, словно золотой занавес, полный надежд и обещаний.


Амбары уже наполовину заполнились сохнущим табаком. Повсюду висели связанные за стебли пучки, задевая во время работы Женевьеву за плечи. Джошуа с мальчиками продолжали убирать в поле урожай. Куртис неутомимо выводил песню за песней, и от этого у всех было праздничное настроение.

Неожиданно в амбар с мрачнымвидом вошел Джошуа. Куртис держался позади отца, но уже не пел.

– Ночью ожидается сильный мороз, – спокойно сказал Джошуа.

Женевьева отложила в сторону связку табака и вытерла руки о фартук.

– Урожай выдержит? – озабоченно спросила она. Джошуа покачал головой:

– Холода стояли слишком долго. Мы потеряем все, что не успеем убрать к утру.

– Но ведь мы убрали только половину, – тихо произнесла девушка, чувствуя, как у нее все холодеет внутри от страха.

Джошуа мрачно кивнул:

– Мы не могли раньше начать убирать урожай, потому что он еще не созрел. А того количества, что мы сейчас имеем, не хватит даже на то, чтобы возместить затраты.

Женевьева сильно зажмурила глаза, и все равно слезы потекли по ее щекам. Она старалась не чувствовать себя побежденной, но на нее обрушилось столько испытаний, да еще в первый же сезон!

– Мне все понятно, – медленно сказала Женевьева, открывая глаза. – Я обманывала себя, думая, что мы успеем убрать урожай. Прости, Джошуа, я вовсе не хотела хитростью заставлять тебя работать на моей земле.

– Ну что ты, компаньонка, не принимай это так близко к сердцу, – невозмутимо ответил Джошуа. – Давай уберем столько, сколько успеем. Пойдем, Куртис.

Но мальчишка словно провалился сквозь землю, куда-то улизнув, не замеченный ни отцом, ни Женевьевой. Бормоча что-то насчет хворостины для негодника, Джошуа отправился на поле.

Весь остаток дня они работали с бешеной скоростью, швыряя табак на сани из деревянных брусьев, а затем просто так сваливая листья в сарай, не имея времени связать их. Даже Мимси с девочками вышли на поле, орудуя кухонными ножами. Однако людей было слишком мало, а растений – слишком много, чтобы успеть убрать все до наступления ночи.

Между тем, с вершин гор уже задул ветер, который пригнал мрачную толпу быстро скользящих облаков, а вслед за ними прилетели ветры, принесшие леденящий холод.

Женевьева из последних сил работала косой, стараясь побороть чувство безнадежного отчаяния. Но когда совсем стемнело, и небо стало лиловым, снова пришли слезы. Да, она сделала ставку на успех и проиграла. Теперь Пиггот, безусловно, продаст ферму. Никогда еще поражение не казалось ей таким ужасным.

Женевьева так сосредоточилась на борьбе с растениями и на собственных переживаниях, что не слышала криков Куртиса Гринлифа. Только когда ее внимание привлекло мерцание факелов, она заметила мальчика. Куртис, танцуя, шел по дороге; он что-то пел и кричал. И что самое невероятное – за ним двигалась целая вереница людей: и пешком, и в повозках, и даже верхом. Женевьева сразу узнала Рурка, ехавшего на своем чалом жеребце.

– Боже милостивый, – выдохнула она.

На дороге мерцало около дюжины факелов, освещая путь этой небольшой армии. Мужчины несли косы и грабли, женщины – накрытые полотном корзинки с едой и бочонки с сидром и лимонадом. Подобрав юбки, Женевьева бросилась вниз по склону холма.

– Рурк?! – она неожиданно застеснялась при виде почти половины населения Дэнсез Медоу. – Что…

– Они пришли, чтобы убрать наш табак! – закричал Куртис. – Они говорят, что готовы – если потребуется – работать всю ночь.

Женевьева бросила на Рурка вопросительный взгляд. Эдер широко улыбнулся, блеснув в темноте белыми зубами.

– Нужно было сказать, что тебе приходится трудно, Дженни. Без помощи соседей вам не справиться.

– Но я не смогу заплатить, Рурк. Я просто…

Он схватил девушку за плечо:

– Дженни, когда ты, наконец, вобьешь себе в голову, что существует такая вещь, как соседские отношения? Поверь, эти люди всего лишь хотят воочию убедиться, что проиграли пари, которое они заключили против тебя.

– Да, здесь есть о чем поговорить, – усмехнулся преподобный Карстерс.

Женевьева украдкой вздохнула, ожидая, что он снова станет приглашать ее в церковь: поблагодарить Бога за удачу.

Но Карстерс, угадав мысли девушки, громко рассмеялся:

– Нет-нет, Женевьева Калпепер, я не об этом. Но я не сомневаюсь, что со временем вы станете примерной прихожанкой. А сейчас мне хочется пригласить вас на праздник урожая, разумеется, после окончания уборки, – он снова рассмеялся, заметив, что девушка вздохнула, но на этот раз с облегчением.

То, что жители Дэнсез Медоу готовы принять ее в свой круг, оказалось для Женевьевы приятной неожиданностью. От волнения у нее даже на миг перехватило дыхание.

– Обещаю, преподобный отец, я приду на праздник и буду танцевать, – с готовностью согласилась Женевьева. – Мне это будет в радость.

Между тем, мужчины уже рассыпались по полю и, повернувшись спинами к ветру, яростно заработали косами. Женщины, весело переговариваясь, нарезали пироги и делили на порции птицу.

Женевьева снова с головой окунулась в работу, не замечая, как болят стертые руки. На глаза ее навернулись непрошеные слезы: с такой помощью работа будет закончена через несколько часов.

Когда последний лист табака убрали в амбар, Женевьева подошла к преподобному Карстерсу и срывающимся голосом произнесла:

– Спасибо, – затем посмотрела на усталые улыбающиеся лица соседей. – Всем спасибо.

Преподобный Карстерс покачал головой и достал Библию.

– Лучше поблагодарим того, кто помог нам сделать это, – он встал ближе к свету факела и начал читать: – «Воспойте хвалу Господу, кто покрывает небо облаками, кто посылает дождь на землю, кто заставляет расти траву в горах».

Женевьева почувствовала на своем плече руку Рурка и впервые не отодвинулась от него.

Несмотря на безмерную усталость, Женевьева уже на следующий день твердой рукой написала Дигби Ферту, что урожай убран и сушится, а всего через несколько месяцев вниз по реке, в Йорктаун, будет отправлена тысяча бочек лучшего вирджинского табака.


– Не могу же я в таком виде идти на праздник, – с огорчением произнесла Женевьева, осмотрев свое изрядно поношенное платье.

Мимси открыла было рот, чтобы возразить, но сказать, увы, оказалось нечего. Действительно, как все штопанные-перештопанные платья, доставшиеся Женевьеве от Пруденс, оно висело мешком на худенькой фигурке девушки.

Мимси решительно сжала губы и, бросив на ходу:

– Подожди здесь, – легко выбежала из кухни.

А Женевьева погрузилась в свои невеселые размышления. Несмотря на то, что преподобный Карстерс настаивал на ее присутствии на празднике, она не ожидала ничего хорошего от этой попытки влиться в тесно спаянное общество Дэнсез Медоу. Девушка знала, что многие в деревне относились к ней, как к не вполне нормальной и осуждали совместную работу, да к тому же на равных, с негром.

Однако Мимси тоже настаивала, чтобы Женевьева отправилась на праздник, и девушка уступила. Кухня гудела, словно улей. Куртис несколько раз приносил ведра с водой и выливал их в круглую лохань, а Мимси добавила туда горшок горячей воды, нагретой на очаге, и щепоть розмарина из жестяной банки. После этого она приказала Женевьеве залезть в лохань, намылила голову девушки грубым самодельным мылом и принялась немилосердно скрести и тереть ее волосы. Затем, когда Женевьева, дрожа, в одной рубашке стояла перед огнем, негритянка, наконец, достала платье, которое принесла с собой.

Расправляя его перед Женевьевой, Мимси мечтательно улыбнулась:

– Я надевала его в день обручения с Джошуа в Гринлифе.

Платье выглядело прелестно. На голубом хлопке красиво смотрелся узор из лилий. Рукава, пышные у плеч, сужались книзу и заканчивались манжетами; воротник украшали кружева.

– О, Мимси, – воскликнула Женевьева. – Как же я могу…

– Глупости, – оборвала ее негритянка. – Это платье целый век не видело танцев. Сочту за честь, если ты наденешь его, – с этими словами она достала шкатулку для рукоделия, вдела нитку в иголку и начала ловко сметывать ткань. – Длина хороша, – прошамкала Мимси, держа во рту булавки. – Но я полнее, чем ты. Дай-ка я уберу в этом шве и в этом.

Руки женщины, словно молнии, летали над тканью, зауживая платье с обеих сторон. Женевьева попыталась протестовать, но Мимси и слышать ни о чем не хотела. Закончив перешивать платье, она помогла Женевьеве надеть его, застегнула на спине длинный ряд пуговиц и аккуратно завязала на талии широкий сиреневый пояс. После этого Мимси принялась расчесывать упрямые локоны девушки и делала это до тех пор, пока они не заблестели на солнце. Украсив волосы вьюнком, негритянка отступила в сторону, любуясь своей работой.

– Ты выглядишь, как принцесса, – заключила она, весело поблескивая карими глазами.

– Нет, Мимси, – засмеялась Женевьева. – Это все платье.

В это время в кухню ворвалась Роза и застыла на месте, с изумлением глядя на девушку.

– Миссис Калпепер, – прошептала она. – Вы прекрасны!

Женевьева снова рассмеялась, понимая, что девочка никогда не видела ее иначе, чем в поношенном платье, грязных ботинках и со спутанными волосами.

– Миссис Калпепер отправляется в деревню на праздник, – объяснила Мимси и решительно вытолкнула Женевьеву за дверь, накинув ей на плечи шаль и дав одеяло, чтобы завернуться в него в повозке.

Оказавшись на улице, девушка вздрогнула, но не от холода, хотя яркое дневное солнце уже не могло как следует прогреть осенний воздух, а от нервного возбуждения. Что ее ожидает в Дэнсез Медоу? Как отнесутся к ней жители деревни? Ведь она не ходила в церковь и ни разу не участвовала в веселых церемониях чистки кукурузы?

Неожиданно Женевьева подумала о том, что сегодня впервые увидит Рурка в обществе, на празднике, свободным от работы и, глубоко вздохнув, решительно тронула с места повозку.


Топот и крики танцующих практически заглушали игру скрипача. Их улыбающиеся лица блестели от пота в косых лучах уже катившегося к западу солнца. Рурк радовался вместе со всеми и весело кружил в танце свою партнершу. В этом году жители Дэнсез Медоу собрали хороший урожай. Плодородная земля, напоенная потоками с Голубых гор, множеством рек и ручейков, оказалась на редкость щедрой.

Когда затихли последние звуки веселой мелодии, танцующие направились к столам, сделанным из длинных досок, лежащих на козлах, которые чуть не прогибались под тяжестью больших бочонков с сидром и элем, а также приготовленных женщинами разнообразных кушаний.

Рурк подошел к одному из столов, чтобы выпить кружку пива. Неожиданно сквозь шум голосов он услышал скрип повозки и с бьющимся от волнения сердцем посмотрел на дорогу: Женевьева все-таки решилась приехать на праздник. Поставив кружку, Рурк поспешил ей навстречу. Господи, никогда, даже в частых ночных мечтаниях, он не мог представить ее такой красивой.

Женевьева сбросила старенькую шаль, развязала ленты на шляпе и только после этого подняла в знак приветствия руку. Святой Боже, до чего же она хороша! Свободно спадающие на плечи волосы придавали маленькому личику мягкое обаятельное выражение, а красивое голубое платье замечательно обрисовывало соблазнительные линии ее фигуры.

Не успела Женевьева соскочить с повозки, как Рурк уже оказался рядом, крепко обнял ее за талию и поставил на землю. Теперь он, улыбаясь, внимательно смотрел на девушку потеплевшим взглядом.

– Здравствуй, Рурк.

Даже ее голос был сегодня прелестен, в нем не осталось ничего от резкой манеры разговора, так характерной для лондонских трущоб.

– Боже мой, ты сегодня замечательно выглядишь, девочка, – заметил Рурк.

Его улыбка стала еще шире, когда он увидел, что на щеках Женевьевы появился легкий румянец. В это время снова заиграл скрипач.

– Пойдем потанцуем, Дженни, – мягко позвал Рурк, беря ее за руку.

– Рурк, – девушка покраснела еще больше. – Я совсем не умею танцевать.

В ответ он раскатисто засмеялся и показал на толпу, которая образовала две шеренги: дамы напротив кавалеров.

– Неужели ты думаешь, что эта деревенщина танцует лучше?

Женевьева решительно тряхнула головой и продолжила женскую линию; вытянув руки вперед, Рурк встал напротив, и они закружились в танце. Музыка, смех, хлопки в ладоши задавали ритм, устоять перед которым было просто невозможно, и девушка без усилий подчинилась ему. Никогда еще она так не веселилась. От счастья у Женевьевы кругом шла голова. Поддавшись общему настроению, она радовалась, как ребенок, возможности побыть в хорошей компании.

Рурк позаботился о том, чтобы Женевьева познакомилась со всеми, кто пришел на праздник. Незаметно пролетели часы веселья. Вот уже разожгли большой костер. Девушка со знанием дела поговорила с Сайрусом Ниптоном о рассаде, выяснила, что Кимберли Истс родом из Лондона, выразила сочувствие Фанни Харпер, чье усталое лицо украшал синяк – результат недавней ссоры с пьяницей-мужем, Элком.

Как всегда разговор коснулся отношений с Англией. Люди озабоченно обсуждали новости из северных колоний, где уже вовсю пылал огонь гражданской войны. Повстанцы, называющие себя патриотами, воевали против красных мундиров в местечке Ванкер Хил, а человек из Коннектикута по имени Бенедикт Арнольд захватил форт Тикондерога в верхнем Нью-Йорке. Но все это было таким далеким и, казалось, не могло затронуть спокойную жизнь фермеров, которые сейчас лихо отплясывали в пыли на главной улице деревни Дэнсез Медоу.

Однако некоторые мужчины думали иначе. Несмотря на то, что Новая Англия находилась так же далеко, как родная Англия, Натан Скэмел решительно заявил, что считает колонистов на севере своими братьями и намерен собрать отряд, чтобы присоединиться к воюющим. Это вызвало тревогу среди женщин. Правда, Натан был молод и свободен, этакий тип человека, занятого поисками приключений. Большинство же мужчин не хотели покидать свои семьи и фермы.

Пока шло обсуждение, Женевьева пристально наблюдала за Рурком, который, насупившись, задумчиво прислушивался к разговору.

– Ты же не собираешься присоединиться к восставшим? – осторожно спросила у него девушка.

Рурк рассмеялся, запрокинув назад голов:.

– Дженни, девочка, да я даже не знаю дороги в Новую Англию. Война уже закончится, пока я туда доберусь.

Одобрительный смех собравшихся убедил Женевьеву, что большинство мужчин придерживаются того же мнения.

Веселье продолжилось с новой силой. Затем все уселись за столы, чтобы отведать приготовленные женщинами яства. После ужина дети устроились на одеялах возле костра, а взрослые и не думали умерять пыла в танцах.

Только когда выглянула большая круглая луна, общество начало понемногу редеть. Люди расходились по домам, посадив детей в повозки или унося их на руках.

Преподобный Карстерс тоже поднялся, слегка пошатываясь, и получив тычок от своей полнотелой супруги, пробормотал:

– Пора идти, – он достал из кармана часы, прищурившись, посмотрел время: – Господи, уже воскресенье!

С этими словами Карстерс сгреб в охапку свою маленькую дочку Джейн и поплелся домой, подгоняемый нравоучениями миссис Карстерс.

Рурка немало позабавила эта сцена. Он добродушно рассмеялся и протянул к костру длинные ноги.

– Хороший человек Карстерс. Представляешь, заставляет меня каждую неделю ходить в церковь.

– Я вижу, ты уже стал совершенно своим в Дэнсез Медоу, – заметила Женевьева.

Рурк вопросительно взглянул на девушку:

– А ты?

– Мне здесь нравится больше, чем в Лондоне, я чувствую себя частью этой земли, – призналась Женевьева. – Но я все еще чужая в Дэнсез Медоу, Рурк. Я слишком непохожа на других женщин. Я никогда не смогу спокойно сидеть с ними, шить одеяла или слушать проповедь.

– Нужно попробовать, девочка. Возможно, ты найдешь себе занятие по душе.

– Я уже нашла, Рурк. Мне нравится выращивать табак, и у меня это хорошо получается.

– Но ты ведешь слишком одинокую жизнь на своей маленькой плантации.

– У меня есть Гринлифы, – возразила Женевьева. – Больше мне никто не нужен, – под пристальным взглядом Рурка она опустила глаза и теперь слишком внимательно рассматривала свои руки.

– Это в самом деле так, Дженни? – мягко спросил он.

– Конечно.

– Но ты слишком молода для вдовы, девочка. Ты не думала о том, чтобы снова выйти замуж?

Женевьева почувствовала, как на миг перехватило горло. Что-то подсказывало ей, что не стоит вести с Рурком Эдером этот разговор. Рурк обладал поистине сверхъестественной способностью обнажать все эмоции, заставлял чувствовать себя слабой и беззащитной.

– Я хочу, чтобы все осталось так, как оно есть, – осторожно сказала девушка. – Мне не нужно, чтобы мужчина распоряжался моей жизнью.

Рурк приподнял пальцем ее подбородок и приблизил к ней свое лицо.

– Почему ты не смотришь на меня, произнося эти слова, Дженни? – спросил он.

– Потому что ты начнешь спорить со мной, а я не хочу этого, – упрямо прищурив глаза, ответила Женевьева.

– Ты боишься проиграть спор?

– Может быть, может быть и так, Рурк.


Лютер Квейд с преувеличенной любезностью помог Женевьеве выйти из лодки, галантно поддерживая ее под руку, словно знатную леди, путешествующую на борту своей яхты. Девушка весело рассмеялась.

– Завтра я буду готова в обратный путь, – пообещала она, легко ступая на пристань. – Мистер Ферт никогда не затягивает деловых встреч.

Женевьева решительно направилась мимо таможни к конторе табачного комиссионера, с интересом осматривая город, который располагался в устье реки Йорк и одно время считался самым крупным на Чиспике портом, торгующим табаком. На его холмах сохранялись великолепные дома, построенные купцами и судовладельцами и соперничавшие с богатейшими европейскими дворцами.

Взгляд девушки задержался на красивом двухэтажном особняке Томаса Нельсона. Он гордо возвышался над городом и был построен так, что перед ним веером раскинулось все побережье.

Однако красота этого шумного города не привлекала Женевьеву: слишком горький осадок оставили в ее душе годы жизни в Лондоне. Куда милей ей казалась отдаленность округа Олбимарл, в сонной тишине которого можно было услышать, как в амбарах шуршат соломой кошки, устраиваясь спать.

Тем не менее, Женевьева не возражала против редких визитов в город, особенно по такому случаю. Сегодня ей предстояло получить деньги за свой первый проданный урожай табака.

Со щеками, горящими от январского холода, она буквально ворвалась в контору мистера Ферта и, даже не останавливаясь, чтобы поздороваться, с ходу спросила:

– Вы видели наш табак, мистер Ферт? Каждый фунт прошел проверку на водопадах по дороге сюда. Интересно, что вы думаете об этом?

Ферт изо всех сил старался не позволить улыбке нарушить обычную серьезность своего лица, но Женевьева видела, что в уголках рта под большими усами прячется веселье.

– Я думаю, миссис Калпепер, – многозначительно произнес он, – что 1776 год будет очень удачным для вас.

Притворяясь совершенно безразличным, Ферт открыл стоявший возле стола железный сундук, достал оттуда тяжелый матерчатый мешок и положил его перед Женевьевой.

– Твердая валюта? – выдохнула она, не смея даже дотронуться до мешка.

– Да, и причем весьма приличная сумма. В Индис мне удалось совершить выгодную сделку с одним французом. На следующей неделе я снова собираюсь отплыть туда. Кстати, для вас, в виде исключения, – никаких банкнот. В наши дни они даже не стоят бумаги, на которой печатаются.

– В наши дни, мистер Ферт? – недоуменно спросила Женевьева.

– Идет война, милая. Возможно, в Дэнсез Медоу этого и не замечают, но в первый день нового года Британские войска сожгли Норфолк.

Девушка в отчаянии закрыла лицо руками:

– Норфолк! Это значит, что бои идут все ближе к Вирджинии?

– Я вовсе не собираюсь пугать вас, миссис Калпепер, – быстро проговорил Дигби Ферт. – Но лучше заранее приучить себя к мысли, что все тринадцать штатов скоро будут охвачены войной.

В течение всей зимы Женевьева встречала в газетах сообщения о том, что в вирджинском Национальном собрании нашлось несколько смутьянов, призывающих к независимости. Однако тогда она не придала этому никакого значения, приняв за политическую игру. Но упоминание о том, что на земле Вирджинии уже идут бои, заставило ее по-иному взглянуть на события.

– Что же будет? – тревожно спросила Женевьева.

Массивный шотландец неопределенно пожал плечами:

– Трудно сказать. Сначала обе стороны предполагали, что все закончится в считанные месяцы, но, судя по всему, теперь этому не видно конца. Патриоты – упрямый народ. Они не уступят ни дюйма, но и парламент будет стоять на своем.

– Каким же образом эта война коснется меня?

– Ваше дело находится в относительной безопасности в том смысле, что у вас ходовой товар. Спрос на табак не исчезнет: французы постоянно требуют его. Однако возникнут другие проблемы. Например, движение по реке может оказаться прерванным блокадой, и тому подобное.

– Я не позволю этим вещам вмешиваться в мой бизнес, мистер Ферт, – твердо заявила Женевьева, забирая мешочек с золотом и серебром. – Я слишком много и тяжело работала, чтобы позволить какой-то войне сломать меня.

Услышав это, Лигби Ферт рассмеялся:

– Мне кажется, миссис Калпепер, я вам верю.


Из дома Женевьевы раздавались взрывы веселого смеха и далеко разносились по весеннему воздуху. Обитатели фермы шумно обсуждали только что доставленные Лютером Квейдом покупки, которые хозяйка два месяца назад заказала в Йорктауне. Вырученные от продажи табака деньги Женевьева снова вложила в дело, а на оставшуюся сумму купила подарки.

Засунув руку в корзину, Женевьева торжественно достала отрез темно-красного ситца и протянула его Мимси.

– Это тебе, – пояснила она, обнимая негритянку. – Ты так ловко орудуешь иглой, что обязательно сошьешь себе прекрасное платье.

Роза получила куклу с красивым фарфоровым лицом в голубом бархатном наряде. Девочка крепко прижала ее к груди, нежно погладила черные локоны и прошептала:

– Я назову куклу Дженни.

Женевьева улыбнулась, стараясь отогнать внезапно возникший перед ней образ Рурка Эдера. Она-то наивно считала, что это имя – их тайна, но, оказывается, и другие знали его.

Затем на свет появился набор оловянных солдатиков для Юстиса и маленькая губная гармошка для Куртиса, которую мальчик немедленно пустил в дело, выплясывая при этом буйную жигу.

Каролине достались замечательные бусы, а Филипп принялся шумно восхищаться блестящим охотничьим ножом. Наконец Женевьева извлекла из корзины последний сверток и передала его Джошуа. Тот бросил на девушку вопросительный взгляд:

– Женевьева, не стоило…

– Открой. Это для нас обоих, компаньон. Разорвав бумагу, Джошуа достал тяжелое железное клеймо.

– Это маркировка для табака, – объяснила Женевьева. – С нашими инициалами.

Все с интересом принялись рассматривать клеймо, на котором красиво окруженные венком из табачных листьев, переплетались буквы «К» и «Г». Мимси тут же принесла кувшин с сидром, и празднование стало столь шумным, что никто не услышал стука в дверь. Когда же она, наконец, распахнулась, губная гармошка выпала из рук Куртиса, и в комнате воцарилась напряженная тишина: к ним пожаловал Генри Пиггот, собственной персоной.

В душе Женевьевы шевельнулось дурное предчувствие.

– Здравствуйте, мистер Пиггот, – осторожно сказала она гостю.

Однако в его взгляде не было дружелюбия. Сняв с лысеющей головы треуголку, Пиггот прошел в комнату и мрачно заметил:

– Это потребовало времени, миссис Калпепер. Но, насколько я понимаю, теперь вы в состоянии оплатить долги вашего покойного мужа.

ГЛАВА 8

Женевьева сидела на диване в гостиной Рурка, испытывая странное беспокойство. Она не была в его доме с той самой ночи, когда умерла Пруденс, не хотела приходить и сегодня. Однако после визита Генри Пиггота у нее не оставалось другого выхода.

В комнате, которую Мими Лайтфут содержала в безупречном порядке, все говорило о присутствии Рурка. Над камином висело начищенное до блеска ружье; в корзине лежали сделанные им для Хэнса игрушки; у двери стояла пара чистых, правда, уже изрядно поношенных, ботинок; над ними висел сюртук, хранивший запах владельца.

Женевьева сидела, то и дело сжимая и разжимая на коленях свои натруженные руки, стараясь не дотрагиваться ни до одной из вещей Рурка, словно опасаясь, что это сблизит их больше, чем бы ей этого хотелось. Звук шагов за спиной заставил девушку вскочить на ноги.

– Насколько я понимаю, это посещение больше, чем просто светский визит, – помог ей начать разговор Рурк, входя в комнату с Хэнсом на руках.

Мальчик сосредоточенно теребил кожаную тесемку, которая стягивала на затылке волосы Рурка. Женевьева молчала, подбирая слова и разглядывая эту пару. Хэнс был необыкновенно красивым ребенком, похожим на Пруденс, но с явной искрой озорства в ярких голубых глазах. Он называл Рурка папой, и тот очень гордился этим, как если бы действительно таковым являлся. Вот и сейчас Рурк с искренней нежностью обнимал ребенка никогда не любившей его женщины.

– Дженни? – позвал Рурк, выводя девушку из задумчивости.

– Пожалуйста, Рурк, это так трудно для меня, – она закусила губу. – Боюсь, я начинаю злоупотреблять твоей дружбой.

– Тогда почему бы тебе сразу не покончить с этим и не сказать мне, зачем ты пришла?

Рурк лишь изображал нетерпение, на самом деле втайне мечтал, чтобы Женевьева приходила к нему как можно чаще.

– Мне нужны деньги, – торопливо произнесла девушка, стараясь побыстрее избавиться от тяготивших ее слов. – На подходе осенний урожай. Скоро нам потребуются бочки и новое оборудование.

Рурк не мог скрыть удивления.

– Насколько я понял, ты заработала кругленькую сумму на новом урожае, Дженни. Прошлой весной все только и говорили…

– Нам пришлось все наши деньги снова вложить в дело.

– Неужели все, Женевьева?

Девушка тяжело вздохнула. Если уж ей приходится унижаться перед Рурком, он должен знать правду.

– Всю прибыль забрал Генри Пиггот в счет уплаты долга Корнелиуса Калпепера. Я еще осталась должна ему несколько сот фунтов.

– Пиггот приезжал сюда?

– Да, этой весной.

– Боже мой, Дженни, почему же ты ничего не сказала мне об этом?

– Зачем, Рурк? Ты бы только рассердился, а мне бы все равно пришлось платить. Помнишь, когда мы прибыли в Йорктаун, я подписала с Пигготом договор.

– А как же Джошуа?

– На мели. Все, что у него было, он вложил в ферму. Но даже если бы Джошуа располагал деньгами, я бы не смогла попросить его взять на себя мои обязательства, – резко ответила Женевьева, начиная раздражаться от расспросов Рурка. – Послушай, если ты не хочешь помочь мне, так и скажи. Я уж постараюсь дотянуть до возвращения мистера Ферта. Этот человек верит мне на слово.

– Я верю тебе, Дженни, и собираюсь помочь, – успокаивающе сказал Рурк. – Сколько тебе нужно?

Неожиданно воздух в гостиной показался Женевьеве невыносимо тяжелым. Словно почувствовав ее состояние, Рурк взял девушку за руку и вывел на улицу, в тенистый уголок двора, где рос платан.

Этот час был самым унизительным в жизни Женевьевы. Одно дело – на деловых условиях занимать деньги у Дигби Ферта, и совсем другое – просить их у Рурка. Процедура оказалась слишком личной, интимной, словно здесь, на этом дворе, который сквозь листву платана освещало солнце, Женевьева обнажала перед Рурком свою душу.

Отсчитывая деньги, он искоса взглянул на гостью и с хорошо сыгранной небрежностью произнес:

– Между прочим, есть еще один способ исправить положение.

– О, какой же?

– Например, ты бы могла выйти за меня замуж. Женевьева едва не поперхнулась от удивления.

Затем, придя в себя, она сердито сдвинула брови и строго сказала:

– Не смеши меня, Рурк. Ты не можешь позволить себе мои долги.

– Но мне бы очень хотелось попробовать это сделать, Дженни.

Женевьева с трудом заставила себя не заметить нотку нежности в его голосе.

– Если я когда-нибудь и решу выйти замуж, Рурк Эдер, это произойдет не потому, что мне нужны деньги. Я собираюсь подходить к этому вопросу с позиции силы и никогда не поставлю себя в положение более слабого партнера.

Рурк так долго и пристально смотрел на нее, что девушка почувствовала себя неловко. Интересно, о чем он думал? Зачем сделал ей это абсурдное предложение?

Рурк уловил вопрос в глазах Женевьевы, но не спешил с ответом. Конечно, он мог бы сказать, что хотел жениться на ней, потому что она просто очаровала его своим вспыльчивым характером и неукротимой жаждой жизни. Рурк мог также признаться, что с первой минуты встречи в таверне отца стал пленником ее красоты, но только сейчас начал понимать, что любит Женевьеву.

Но он молчал. Женевьева была слишком погружена в свои заботы, чтобы выслушать его. Кроме того, Рурк прекрасно представлял себе ее презрительный смешок. Женевьеву никто никогда не любил, да и она еще не испытывала этого чувства, кроме привязанности к Пруденс. Рурка восхищало богатство души Дженни, но девушка постоянно воздвигала между ним и собой невидимую преграду, и он не знал, как ее разрушить.

Поэтому Рурк просто дал ей деньги, едва выслушав обещание вернуть их. Несмотря на то, что эта сумма составляла значительную часть его состояния, ему казалось абсолютно безразличным, когда он получит деньги обратно. Главное, что Женевьева нуждалась в них. И если это все, что она согласна принять от него, приходится мириться с этим.

Рурк уже собирался проводить гостью, когда из деревни прискакал на коне Мэнни Хинтон, сын соседа. Этот пятнадцатилетний сорванец славился на всю округу своими трюками в верховой езде, но сейчас его интересовала только скорость.

– Мистер Эдер! – еще издалека закричал он. – Мистер Эдер, смотрите!

Ловко спрыгнув с коня, Мэнни сунул в руку Рурку затертый экземпляр «Газетт».

– Я не настолько силен, чтобы продраться сквозь это, – проворчал Рурк, передавая газету Женевьеве.

Прищурив глаза и ощущая в них уже знакомое напряжение, девушка с любопытством начала читать одну из статей. Сначала она никак не могла понять, о чем идет речь, но потом с изумлением посмотрела на Рурка.

– Это о документе, принятом в июле конгрессом в Филадельфии, – пояснила Женевьева, устало потерев близорукие глаза. – Оказывается, колонисты выдвинули свои требования королю Георгу и провозгласили независимость от Британии.

Рурк тихонько присвистнул.

– Новая нация, – спокойно произнес он, обдумывая новость. – Я полагаю, это делает нас гражданами… – Рурк помедлил, подбирая слово.

– Американской республики, – подсказала Женевьева, повторив использованное в газете выражение. – Теперь мы – какая-то дурацкая республика.

Девушка прислонилась к стволу платана и прочитала Рурку всю статью. Судя по всему, события принимали нешуточный оборот. Около Чарлзтауна патриоты посадили на мель три британских фрегата и теперь удерживали в руках весь город. А в далеком Нью-Йорке кучка повстанцев свергла с пьедестала статую короля Георга и отправила ее на переплавку, чтобы вооружить Континентальную армию.

Все это казалось таким странным: где-то совсем рядом люди сражались и умирали за дело, которое и Женевьева, и Рурк едва понимали.


Постепенно война добралась и до Дэнсез Медоу. Таверна «Доспехи короля» стала называться «Таверной свободы», а немногочисленные сторонники Британской короны куда-то поспешно уехали из деревни. Кроме того, люди постепенно научились обходиться без британских товаров. Женщины на посиделках теперь вязали повязки для армии.

Время от времени кто-нибудь из молодых людей покидал Дэнсез Медоу, готовый с оружием в руках защищать свои права. Они уходили, пышущие силой и свежестью, а возвращались из армии через несколько месяцев с изможденными лицами, упорно не желая рассказывать о реальностях войны: о бесконечных, кажущихся совершенно бесцельными, маршах, о дымных битвах, о страшных потерях. Но некоторые из них так больше и не вернулись обратно.

Женевьева с головой ушла в работу на ферме, экономя каждую монетку, чтобы как можно скорее расплатиться с кредиторами. К тому же, один из них – Генри Пиггот – сделал свое присутствие весьма ощутимым, купив ферму старого Паркера.

Только Рурк Эдер, казалось, совершенно забыл о долге. Но Женевьева помнила о нем каждое мгновение и, несмотря на признательность, не чувствовала себя спокойной.

Наступило Рождество. Не обращая внимание на ледяной ветер, девушка решила отправиться к Рурку, завязав в пояс немного монет – первый взнос в счет уплаты долга. В подарок Хэнсу она взяла маленький мешочек с раковинами, собранными в Йорктауне.

Рурк встретил ее в гостиной, возле уютно потрескивающего камина. Прежде чем Женевьева успела что-либо сообразить, он снял с нее накидку, перчатки и принялся энергично растирать замерзшие руки. Она в замешательстве вырвалась и полезла за кошельком, однако Рурк даже не позволил открыть его.

– Ты не должна расплачиваться со мной последними деньгами, – решительно заявил он, опуская глаза. – Боже мой, сегодня Рождество, а у тебя на уме только дела.

– Я не хочу, чтобы на мне висел этот долг, – настаивала девушка, снова доставая кошелек.

Рурк бросил на нее полный ярости взгляд:

– Черт возьми, Женевьева, о чем ты говоришь? Разве это разговор друзей? Наверное, твое сердце спрятано в бухгалтерской книге!

Испуганная этой неожиданной вспышкой гнева, девушка отвернулась, избегая встречи с сердитыми глазами Рурка. Чувствуя, что краснеет, она призналась себе в правоте его слов. Действительно, последнее время в ее жизни не было ничего, кроме цифр: сколько бочек табака нужно отвезти на пристань и отправить вниз по реке, сколько фунтов семян можно оставить себе, суммы, которые необходимо выплатить Ферту, Пигготу и Рурку… Однако Женевьева не раскаивалась в том, что занималась этим, пытаясь удержать свою ферму на плаву.

Девушка молча опустилась на колени рядом с Хэнсом, который играл на полу, и протянула ему мешочек с раковинами. Мальчик что-то восторженно залепетал, и Женевьева тут же была награждена слюнявым поцелуем. После этого, неуклюже переваливаясь, малыш понес показывать свое богатство Мими Лайтфут.

Снова посмотрев на Рурка, Женевьева увидела, что тот улыбается – весь его гнев уже улетучился, – и почувствовала огромное облегчение.

– Извини, я был с тобой слишком резок, девочка. Очевидно, это потому, что мне не нравится, как ты изводишь себя.

Девушка кивнула, внезапно почувствовав неловкость, и Рурк, уже как ни в чем не бывало, положил ей в руку какой-то сверток. Она постаралась напустить на себя недовольный вид, но глаза ее сияли счастьем.

– Ты не должен мне делать подарков, – проворчала Женевьева.

– Всегда-то ты стараешься научить меня, как поступать, Дженни! – рассмеялся Рурк. – Больше я не потерплю этого. Ну-ка, разворачивай подарок.

Она с сомнением взглянула на Эдера, однако послушно развязала маленький пакетик, извлекла оттуда небольшую коробочку с закругленными краями и принялась с любопытством рассматривать ее. Может, это шкатулка с драгоценностями? Женевьева торопливо сунула ее обратно Рурку: нет, она никогда не сможет принять…

– Там не жемчуг и не алмазы, – словно прочитав мысли девушки, улыбнулся он. – Мне известно кое-что получше этого.

Женевьева с облегчением подняла крышку: в футляре лежали изящные очки.

– Рурк! – выдохнула она, словно это была самая великолепная на свете вещь.

Господи, откуда он узнал, что ей так нужны очки? Вот уже несколько месяцев Женевьева постоянно напрягала глаза над учетными книгами, над всем, что читала и писала, зарабатывая этим страшную головную боль. Однако на такую роскошь, как очки, у нее не оставалось ни пенса.

– Спасибо, – дрогнувшим голосом прошептала она, до глубины души тронутая подобным вниманием. – Как ты узнал?

– Ты часто изволишь отмечать, что я тупица, – нежно произнес Рурк, – но кое-что я все-таки замечаю, особенно, если это касается тебя.

Женевьева бросила на него быстрый взгляд, уловив в голосе Рурка заботливые нотки. Румянец снова окрасил ее щеки.

– Примерь, – внезапно охрипшим голосом сказал Рурк. – Шлифовальщик, который продал мне их, утверждал, что они творят чудеса с близорукими глазами.

Женевьева не заставила себя просить дважды, с трепетом развела маленькие дужки и заправила их за уши, затем медленно зажмурилась. Подождав немного, она осторожно открыла глаза и снизу вверх посмотрела на Рурка, который теперь, казалось, стоял чуть-чуть дальше. Никогда еще Женевьева не видела так ясно это дорогое суровое лицо. Как она раньше не замечала маленькие лучики улыбки, прятавшиеся в уголках его глаз, красивые веснушки, словно запылившие лицо? Чувства захлестнули Женевьеву; в висках пульсировала кровь, сердце бешено стучало, готовое вырваться из груди.

Рурк, улыбаясь, смотрел на нее своими прекрасными глазами, похожими на кусочки неба, затем осторожно дотронулся до щеки девушки. Прикосновение было очень робким, словно он опасался, что она может убежать, как испуганная лань. Женевьева вздрогнула, но не отшатнулась.

– С Рождеством тебя, Дженни, – прошептал Рурк, наклонился и поцеловал ее в губы.

Вспыхнув, Женевьева с легким вздохом отвернулась. Рурк снова почувствовал знакомую боль желания. Он постоянно думал о ней с первой же их встречи. Однако ему понадобилось много времени, чтобы понять свои чувства.

Судя по всему, и он не был безразличен Женевьеве. Рурк улыбнулся, вспомнив, с каким выражением лица она рассматривала его через очки, так очаровательно сидевшие у нее на носу.

Прошло уже два года со дня смерти Пруденс. Рурку пора было думать о новой жене. Но он не мог представить рядом с собой никого, кроме Женевьевы, и поклялся себе завоевать ее.

– Дженни, – мягко сказал Рурк, подойдя сзади и взяв девушку за руки. – Дженни, я думаю, нам пора поговорить о…

Женевьева отпрянула от него и перешла на противоположный конец гостиной, к камину. Она боялась этого разговора и, чтобы переменить тему, схватила связку газет, которые Лютер Квейд привез из недавней поездки в Филадельфию.

– Что это? – торопливо спросила Женевьева, взяв в руки экземпляр пенсильванской «Джорнел». -19 декабря 1776 года. Нечасто доходят к нам такие свежие новости.

Она знала, что несет вздор, но не могла остановиться.

Рурк сокрушенно покачал головой:

– Дженни, послушай меня…

– Нет! – резкость тона испугала даже ее саму. Немного смягчившись, Женевьева продолжила: – Не нужно, Рурк, не омрачай Рождество спорами.

– Но я вовсе не собираюсь спорить, Дженни.

– Зато я не удержусь, – упрямо заверила она. Рурк тяжело вздохнул, с трудом подавив в себе желание обнять эту маленькую упрямицу.

– Очень хорошо, – сдаваясь, произнес он. – Почему бы тебе не испытать новые очки.

Бросив на Рурка полный благодарности взгляд, Женевьева снова обратилась к газете, которую по-прежнему держала в руках. Слова казались такими резкими и ясными, словно хотели выпрыгнуть из страницы. Женевьева присела на стул и начала читать вслух эссе Томаса Пейна, одного из предводителей патриотов.

Голос девушки дрожал от волнения, когда она произносила его яростные проклятия солдатам и дезертирам Континентальной армии, которые только и думали, как бы сбежать домой по окончании срока службы.

«Эти летние «солдаты», эти «патриоты» солнышка рискуют в столь тяжелое время «завять» от службы своей стране, – ядовито писал Пейн. – Но тот, кто устоит, заслужит глубокую любовь и благодарность и мужчин, и женщин».

Женевьева на минуту замолчала. Написано было сильно, впечатляюще. Статья заставила ее о многом задуматься. Она посмотрела на Рурка. Казалось, он совершенно забыл о том, что сейчас так занимало его, и все свое внимание сосредоточил на словах Пейна.

– Продолжай, – хрипло приказал Эдер. – Продолжай читать.

Его напряженность испугала Женевьеву. До сих пор никто, кого она близко знала, не был задет гражданской войной. Но этот взгляд Рурка…

Женевьева с трудом заставила себя вернуться к статье, в которой Пейн призывал всех смелых мужчин взять в руки оружие, чтобы защитить землю, так много давшую им. Она уже глубоко раскаивалась в том, что обратила внимание на эту газету.

Наконец Женевьева закончила чтение и снова посмотрела на Рурка: его большие мозолистые руки были плотно сжаты в кулаки – наглядное свидетельство твердой решимости, которой она боялась вот уже несколько месяцев.


– Ты просто глуп, Рурк Эдер! – в сердцах воскликнула Женевьева.

Она быстро ходила взад-вперед перед небольшой группой мужчин, собравшихся на главной улице Дэнсез Медоу. В слепящем свете январского солнца они возбужденно хлопали друг друга по плечу и рассуждали о приключениях, которые, наверняка, ожидали их на передовой.

Однако Женевьева не разделяла этого веселья, убежденная, что это мужественное добродушие сразу исчезнет, как только мужчины ощутят все тяготы военной жизни или удар индейского томагавка. Жизнь девушки омрачилась с тех пор, как неделю назад в Дэнсез Медоу появился сержант Альфред Лэшер. Он объезжал отдаленные округа, набирая людей для защиты западных малонаселенных районов от индейцев, которые союзничали с англичанами и были недавно вооружены ими.

– Ты ошибаешься, Дженни, – добродушно заметил Рурк, пристегивая вещевой мешок к седлу своего чалого жеребца. – Я был глуп, когда игнорировал призывы к оружию. Я поздно осознал свой долг. Я хотел работать на земле, но не сражаться за нее. Теперь же я готов.

– Готов умереть, Рурк?

– Да.

– А как же Хэнс?

Рурк посмотрел на красивого кудрявого ребенка, который, радуясь солнышку, играл на траве под присмотром Мими Лайтфут.

– Мой сын вырастет свободным. Он станет вирджинцем, американцем, а не британским подданным.

– А твоя ферма?

– Дженни, эта земля так плодородна, что кукуруза почти не требует ухода. Кроме того, Сайрус Хинтон и его мальчики обо всем позаботятся в мое отсутствие.

– Но куда же ты едешь? – в отчаянии спросила Женевьева.

Прикрыв рукой глаза от солнца, Рурк посмотрел на запад, в сторону голубой горной стены, которая скрывала жестокую дикую землю.

– В Кентукки мы должны встретиться с капитаном Кларком. Я полагаю, что иду воевать.

Пожав плечами, словно и сам не вполне верил этой идее, Рурк прикрепил к седлу ружье и повернулся. Выражение его лица почти разрушило стену неприступности, которую Женевьева так старательно воздвигала вокруг себя.

– Ты действительно беспокоишься только о Хэнсе и ферме? – тихо спросил Рурк.

Женевьева до боли прикусила губу. В глубине души ей хотелось броситься Рурку на шею и заплакать: «А как же я? Что будет со мной? Ведь ты нужен мне, как земле дождь и весеннее солнышко».

Но она вовремя сдержалась. Нелепо даже думать о том, что ее мольба удержит Рурка от…

– Дженни? – вывел девушку из задумчивости голос Рурка: он ждал ответа.

Женевьева покраснела, осознав, что все это время пристально смотрит на Рурка.

– Да, конечно, я беспокоюсь только о Хэнсе и ферме. О чем же еще?

Она тут же пожалела об этих сорвавшихся с еегуб безразличных и легкомысленных словах. На лице девушки мелькнуло выражение боли. Рурк хотел знать, что он что-то для нее значит. Но Женевьева не могла заставить себя сказать об этом сейчас, когда Рурк уезжал так далеко с этими грубыми военными, многие из которых были изранены в схватках с индейцами.

– При чем тут капитан Кларк? – неожиданно спросила девушка, чтобы сменить тему разговора. – Разве ты не можешь вступить в местный полк?

– Власть для меня ничего не значит, но я не могу подчиняться совершенно бездумно, – объяснил Рурк. – Я хочу, чтобы в бой меня вел человек, которого я уважаю, сам обладающий теми качествами, которые требует от своих подчиненных. Судя по всему, Джордж Роджерс Кларк соответствует этим требованиям.

– Понятно, – усмехнулась Женевьева, затем, спохватившись, протянула Рурку мешочек с монетами. – Мистер Ферт удачно продал мой урожай. Это остаток долга.

– Они мне не понадобятся там, куда я еду, – покачал головой Рурк. – Сбереги их до моего возвращения.

– А если ты не вернешься?

Он широко улыбнулся:

– Тогда вложи их в состояние, предназначенное Хэнсу.

Женевьева не на шутку рассердилась.

– Как ты можешь оставаться таким беспечным? – почти прошипела она, ударив его кулачком в грудь.

Рурк поймал ее руку и нежно прижал к сердцу, снова став серьезным. Его глаза пронзительно всматривались в лицо Женевьевы.

– Слышишь, как бьется? – жарко прошептал он. – Быстрее, чем у пойманной белки, Дженни. Я и шучу-то только для того, чтобы не поддаться панике, – увидев, как задрожали губы девушки, Рурк тихо простонал: – Боже мой, как же мне не хочется расставаться с тобой, Дженни.

Затем на виду у всех собравшихся в центре деревни он приник к губам Женевьевы долгим страстным поцелуем, вложив в него всю силу своего неутоленного желания.

Женевьева даже не подумала остановить Рурка или хотя бы смутиться. Она выпила с его губ память о беззаботной улыбке и теперь стояла перед ним с мокрым от слез лицом.

– До свидания, Дженни, – произнес Рурк, глядя ей прямо в глаза.

Женевьева кивнула, будучи не в силах вымолвить ни слова, и отвернулась. На какое-то мгновение пальцы их рук переплелись, словно желая удержать друг друга. Наконец Женевьева снова обрела голос.

– Рурк, – сокрушенно сказала она, стараясь улыбаться. – Я надеюсь, ты выиграешь свою войну.

ГЛАВА 9

Впереди Рурка бежал Джим Рей, яростно разрезая охотничьим ножом свои краги. Позади них брат Джима, Билл, оглашал отчаянными криками туманный лес, умоляя Бога о милосердии.

Сквозь зловещие возгласы индейцев Рурк неожиданно услышал собственное хриплое неровное дыхание, жесткость которого испугала его. Это был звук страха, такой же искренний, чистый и первобытный, как и леса в Кентукки.

Преследователи гнались за ними на протяжении лье.[6] Они обнаружили вирджинцев в болотистой низменности за стенами форта в Харродсбурге, Кентукки, когда те собирали сок для кленового сахара.

– Эй, Рурк Эдер! Новичок! – закричал тогда Джимми Рей. – Заряди пистолет!

Рурк едва удержался от смеха, решив, что Джим, как всегда, шутит, но, подняв голову, увидел прямо перед собой, по крайней мере, дюжину лиц, немилосердно раскрашенных красной и черной краской. Рурк и его товарищи тут же начали стрелять в сторону форта, надеясь, что их услышат.

Форт… Рурк наконец увидел впереди, за редколесьем, знакомый частокол и прибавил ходу. Он бежал, не обращая внимания на то, что мускулы буквально скрипели от напряжения и усталости. Но форт мог с таким же успехом оказаться и за тысячу лье отсюда. Шансов прорваться туда было ничтожно мало, поскольку он со всех сторон обстреливался бандитами Блэкфиша.

Потеряв из виду Джима Рея, Рурк рискнул оглянуться назад и увидел, что его догоняет высокий индеец с перьями на голове. Дикарь, рядом с которым бежал худенький юноша, неожиданно издал воинственный клич и высоко поднял томагавк. Рурк сделал отчаянный рывок вперед, пытаясь преодолеть небольшой холм, но ему преградило дорогу упавшее дерево, высотой в человеческий рост. Он успел спрятаться за него, укрывшись в подлеске, и преследователи пробежали мимо. Дрожащими руками Рурк зарядил пистолет, готовый теперь во всеоружии встретить бандитов. Несмотря на холод и мелкий моросящий дождь, его лоб покрылся капельками пота.

Наконец, не дальше чем в трех футах от себя, Рурк заметил ногу в мокасине. Смерть оказалась так близко, что ее можно было попробовать на вкус. Уже в который раз Рурк спросил себя, что он делает в этой глуши? Рурк убивал, когда приказывали, и сам, словно животное, становился объектом охоты, покидая стены форта. В минуты, подобные этой, забывались высокие идеалы свободы и независимости и с тоской вспоминался уют собственного дома, веселый смех Хэнса, милое лицо Дженни…

В этот момент воин из племени Шони, обнаружив Рурка, издал радостный клич, который превратился в предсмертный хрип после выстрела пистолета. Из груди индейца брызнула кровь.

Рурк во весь рост поднялся из своей засады, почувствовав растущую в нем силу и темное запретное удовольствие от того, что уничтожил врага. Однако его ликование длилось недолго: он услышал отчаянный вопль.

– Нота! – кричал индейский мальчик. – Нота, нота! Рурк знал, что это означает: «Мой отец!». Он вздрогнул, представив, каково мальчику видеть смерть отца.

Неожиданно юноша замолчал и пристально посмотрел на Рурка, который как раз снова перезарядил пистолет. На вид ему было лет двенадцать, но глаза индейца горели такой отчаянной ненавистью, что Рурк просто оцепенел. Это казалось почти невозможным: разве мог ребенок испытывать с такой силой подобные чувства?

– Рурк Эдер! – снова закричал мальчик, повторяя ранее услышанное им в поросшей кленами низине имя.

Затем он резко повернулся и помчался в лес, снова и снова повторяя имя, как странный гимн, словно стараясь выжечь его, подобно клейму, в своей памяти. Никогда еще Рурк не слышал клятвы мести, выраженной так ясно. Он знал, что должен немедленно убить юношу из своего пистолета, но не мог отнять эту молодую жизнь так же, как только что у его отца.


В Кентукки наступило зимнее затишье. Мужчины форта Харродсбург проклинали холод, потому что им приходилось вырубать в лесу колья для частокола, которым была огорожена каждая из многочисленных хижин. Они занимались также тем, что вытаскивали из ограды форта индейские мушкетные пули, пополняя тем самым запасы свинца.

Рурк работал со своим другом, Нилом Кумзом, который, выковыривая кончиком ножа пулю, недовольно ворчал:

– Вот тебе еще еда, Вельзевул.[7]

– Возможно, это как раз та самая пуля, которую ты всадишь в вонючую шкуру Блэкфиша.

Рурк добродушно усмехнулся: по странной охотничьей привычке Кумз часто беседовал со своим ружьем.

– Эта работа хоть как-то скрашивает жизнь в форте, которая скучнее смерти, – проговорил Рурк.

Кумз скептически поднял бровь:

– Ерунда, Рурк.

– Ну, безусловно, она скучна до тех пор, пока кто-нибудь не попытается ворваться в форт и снять с тебя скальп.

Кумз согласно кивнул в ответ. Действительно, условия жизни в Харродсбурге казались отвратительными: от грязи, навоза, человеческих испражнений стояла невыносимая вонь. Солдаты жили по законам насилия; грубые, усталые, раздраженные, они постоянно срывались на ссоры и драки.

Рурк считал позором то, что дикие просторы Кентукки превратились в столь зловещее место. В древних девственных лесах ощущалось что-то могучее. Богатые запахи земли, журчание ручьев, струящихся буквально из каждой расщелины в скале – все это делало насилие здесь противной Богу войной с природой.

Рурк часто вспоминал о доме, о Хэнсе, о Дженни. Впрочем, глупо даже мечтать об этом, ведь она ни разу не намекнула ему на взаимность.

– У тебя такой вид, словно ты скучаешь по дому, – предположил Кумз.

Рурк кивнул:

– Так оно и есть, хотя об этом даже трудно вспомнить. Скоро мой собственный сын не сможет меня узнать.

– Зато жена, наверное, хранит о тебе память.

– Моя жена умерла, когда родился сын.

Кумз сочувствующе хмыкнул:

– Значит, тебе остается скучать только по мальчишке. А вот меня ждет самая хорошенькая девушка в Пенсильвании.

Рурк сразу вспомнил Женевьеву, вкус ее губ, когда он запечатлел на них прощальный поцелуй.

– Я тоже прекрасно знаю, что такое – скучать по хорошенькой женщине, – мрачно возразил Эдер.

Они продолжили работу в дружеском молчании. Сгустившийся туман мешал им в поисках. Выискивая в заборе пули, Рурк наклонился к самой земле и нашел промокший под забором листок бумаги.

– Что это? – поинтересовался Кумз.

– Визитная карточка парня из племени Шони, – хмуро ответил Рурк. – Англичане заставляют индейцев бросать листовки, сочиненные в Детройте. Кажется, они уверены, что, наобещав кучу всего, убедят нас сдаться.

Кумз презрительно фыркнул, а Рурк смял листовку и отбросил ее в сторону. Правда, с одним он спорить не мог: ситуация в Кентукки складывалась отчаянная. Харродсбург и Бунсборо – последние оставшиеся американские крепости, и, если говорить честно, они были не столь уж сильными.

Харродсбург беспорядочно раскинулся на берегу реки. Его хижины были битком набиты женщинами, детьми, ранеными и больными. На территории лагеря горело несколько костров, которые постоянно пытался погасить непрекращающийся дождь. Он уже насквозь пропитал полотно палаток, где жили мужчины, и заставлял лошадей трясти головами, чтобы отогнать тоскливый холод.

Продолжая ковырять ножом в заборе, Рурк старался не думать о прошедшей неделе.

Холод стоял нечеловеческий, достаточный для того, чтобы любой из военных потерял силу, но только не воин Шони. При мысли об этом Рурк так сильно сжал кулак, что ногти почти вонзились в ладонь. Вот уже несколько недель он сражался с индейцами и все еще никак не мог привыкнуть к их дикой безжалостности.

Снабженные британским оружием, индейцы воевали, не обращая внимания на ужасную погоду. Сейчас, правда, они исчезли, но в форте все знали, что краснокожие скоро вернутся.

Рурк считал бой не самым страшным в этой жизни. Тяжелее всего были его последствия: боль ран, ужас потерь. Радость от того, что ты уцелел, ощущалась недолго. А вот холод, пустота в душе от убийства и кровопролития оставались с человеком навсегда, не отступая даже во сне.

Рурк вздрогнул: индейцы не просто убивали – они действовали как мясники, проламывая черепа и снимая скальпы, разрубая на части конечности и распотрошенные тела. С каждой стычкой Рурк узнавал все новые и новые ужасы этой бойни.

Американцы же воевали с индейцами, как со стадом бизонов. Порох забивали в дуло, не меряя; пули засыпали пригоршнями, ружья заряжали так тяжело, что выстрел не получался прицельным. Правда, пули обычно попадали в индейцев, так как Шони сражались тесным кольцом.

Некоторые из солдат в Кентукки хорошо усвоили уроки войны с индейцами. Они полагали, что защищать границу белого поселения – значит убивать индейцев до тех пор, пока всех не перебьют, и поэтому не знали жалости к врагам, их женам и детям.

Рурк взглянул на Барди Тинсли, который неподалеку выстругивал зубочистки. Этот человек явно обладал неутолимой жаждой крови и женщин. Он с гордостью носил скальпы, снятые с врагов, бесстыдно украшая себя волосами своих жертв. Одно ухо Барди откусил краснокожий, но шрамы в душе были, судя по всему, еще глубже, чем на теле.

Рурк брезгливо поморщился и отвернулся от Тинсли, стараясь отогнать невеселые мысли. В такие дни ему было тяжело думать о том, что же он сам делает здесь, зачем спит под дождем, ест сырую дичь, убивает индейцев…

– Посмотри, – неожиданно сказал Кумз, показывая на просеку. – Это же Лотон Пауэл.

Рурк тоже заметил разведчика, которого послали с командного поста, чтобы раскрыть планы Блэкфиша.

– А кто же другой всадник? – недоумевал Кумз. – Боже, да это негр! У нас их здесь немного.

Спутник Пауэла оказался худым парнем, одетым в штаны из оленьей кожи. Когда он сдвинул свою широкополую шляпу, какие носили в Кентукки, так, что стало видно лицо, Рурк бросился к просеке.

– Калвин Гринлиф! – радостно кричал он, хлопая молодого человека по плечу, пока тот спешивался.

Калвин все еще сохранял напряженный, настороженный вид, но тоже явно обрадовался, увидев Рурка.

– Здравствуйте, мистер Эдер!

– Это сержант Эдер, мальчик, – быстро поправил его Лотон Пауэл. – Прояви почтение.

Рурк осуждающе посмотрел на Пауэла, который не любил негров почти так же, как ненавидел индейцев, и примирительно произнес:

– Здесь мы не носим мундиров и не соблюдаем субординацию.

Вместе с Калвином он направился к частоколу, чтобы показать юноше целый мешок пуль, извлеченных им из забора. Кумз все еще работал там, напевая что-то под нос и беседуя со своим ружьем.

– Как они? – внезапно спросил Калвин; в его голосе слышалось нетерпеливое желание узнать что-то о своей семье.

– Когда я уезжал, у твоих все было в порядке. Они здоровы, скучают по тебе, гордятся своим делом.

Калвин кивнул, затем с нарочитой небрежностью, немало удивившей Рурка, поинтересовался:

– А миссис Калпепер?

Рурк вздрогнул при упоминании этого имени. Боже, как же он скучал по Женевьеве!

– Как всегда: горда, решительна и независима, как черт. Ну, а как ты?

– Мне нравится здесь, – просто ответил юноша, но при этом иронично усмехнулся, смахнув с кончика носа каплю холодного дождя. – Я побывал у самой Миссисипи.

Рурк тихо присвистнул:

– Значит, это, действительно, правда: майор Кларк подбирается к горлу генерала Гамильтона.

Это было ужасно – вся западная часть страны постепенно превращалась в гигантский театр войны. Но Рурк не успел обсудить это с Калвином. Внезапно осознав, что Кумз перестал петь, он засунул в карман мешочек с пулями и прислушался: где-то в лесу закулдыкал дикий инлюк.

Рурк на мгновение оцепенел, чувствуя, как по спине побежали мурашки. Он находился здесь достаточно долго, чтобы научиться отличать голос инлюка от подражания ему… Тот клич, который сейчас прозвучал, бесспорно, принадлежал человеку.

Пока Рурк заряжал свое ружье, кровь нетерпеливо стучала у него в висках, все чувства обострились, мускулы налились силой. Однако это ощущение не казалось приятным – срабатывал простой инстинкт выживания.

Наконец из леса раздался боевой клич индейцев.

– Это твой шанс, Вельзевул, – задорно сказал Кумз, прицеливаясь из ружья.

Улюлюканье зазвучало еще громче. Калвин вопросительно посмотрел на Рурка.

– Блэкфиш, – мрачно пояснил тот, с проклятьем опускаясь на одно колено. – Он вернулся.

Ружье извергло яркий огонь и дым. В ту же секунду на вражеской стороне один из бандитов издал предсмертный вопль и задергался в нечеловеческом танце, судорожно вцепившись руками в страшную рану на животе. Рурк стиснул зубы и снова выругался. Он ненавидел убийство еще сильнее, чем самих индейцев.

– Надо идти, – сказал Рурк Калвину и Нилу.

Они приготовились к следующей яростной атаке Блэкфиша.

Первой жертвой на американской стороне стал человек по имени Хэнк, который недавно перевез сюда из форта Логана свою семью. Два бандита вытащили несчастного на просеку перед укреплением и теперь с дикими воплями кусками срезали мясо с живого тела. Затем они сняли с него скальп и в яростном упоении размахивали окровавленной массой.

– Кровожадные дьяволы, – с ненавистью пробормотал Рурк, вновь заряжая ружье.

Где-то позади, обезумев от горя, пронзительно кричала вдова Хэнка, оплакивая своего мужа.

Рурк пригнулся за земляным укреплением, ожидая, пока другие выманят индейцев из-под защиты леса. Вдалеке маячила внушительная фигура вождя племени, который беспрестанно скакал на своем темном коне взад-вперед, ни на секунду не спуская глаз с форта. Да, его будет трудно убрать – он слишком умен и хитер, чтобы подвергать себя опасности, а отряд настолько верен ему, что не допустит этого.

Неожиданно сквозь шум битвы Рурк услышал свое имя, которое выкрикивал ужасный высокий голос, столь памятный еще со вчерашнего дня. Посмотрев вниз, он увидел недалеко от заграждения сына убитого им индейца. Украшенный желтыми перьями, мальчик показывал в его сторону и возбужденно приплясывал.

Рурк перевел взгляд на бледное лицо Нила Кумза.

– Слишком кровожаден для мальчишки, – заметил тот.

– Что он кричит? – спросил Рурк.

– Называет себя Муга – Черный Медведь, и призывает на тебя самую страшную смерть, о которой я только когда-нибудь слышал. Судя по всему, он скоро возьмется за дело. Сейчас, когда англичане вооружают индейцев до зубов, это очень опасно.


– Видно, ему просто деньги девать некуда, раз он покупает мне такие вещи, – ворчала Мимси Гринлиф.

Тем не менее, когда она вставляла веретено в новую прялку, которую принес Джошуа, глаза женщины сияли от счастья. Эта прялка вместе с ткацким станком – подарки на Рождество 1777 года – были первыми признаками растущего благосостояния Джошуа. И хоть Мимси осуждала расточительность мужа, подарки ей очень понравились.

Женевьева с восхищением наблюдала за тем, как Мимси нажимала ногой на педаль, и прямо на глазах масса расчесанной шерсти дюйм за дюймом превращалась в длинную ровную нить.

– Первое, что я свяжу, – заявила Мимси, – это приличную шаль для тебя, Женевьева.

– Пожалуйста, Мимси, не делай этого!

– Нет, свяжу, – упрямо сказала негритянка. – Та старая тряпка, которую ты носишь, уже никуда не годится. Мы больше не нищие, Женевьева. И у нас нет необходимости на всем экономить.

– Я очень признательна тебе, Мимси. Я бы и сама купила себе шаль в Йорктауне, когда ездила туда в последний раз, но… – девушка замолчала, не желая тревожить Мимси.

Однако сказанного оказалось достаточно, чтобы Мимси рассердилась.

– Опять Пиггот, не так ли? Тот, который купил ферму Паркера? Он все еще требует с тебя долги Калпепера?

Женевьева мрачно кивнула.

– Когда же он перестанет преследовать тебя? Неужели с этим ничего нельзя поделать?

– Я пыталась, Мимси. Даже Дигби Ферт вмешался в это дело. Но покойный Корнелиус Калпепер остался должен Пигготу кучу денег. Даже смена правительства не уничтожит этот долг.

– Это просто ужасно! Вот уже четыре года ты работаешь, как ломовая лошадь, но стоит тебе заработать немного денег, Пиггот немедленно забирает их!

– Зато каждый раз, когда я расплачиваюсь с ним, я приближаю свою независимость.

Мимси сокрушенно покачала головой и еще яростней заработала иглой, искусной рукой ловко вытягивая нитку из кучи шерсти.

– Ты и так слишком уж независима, Женевьева. Независима и упряма.

– Разве это так плохо?

– Не знаю. Я бы, конечно, не взялась судить, но…

– Но что, Мимси?

Негритянка отложила свою пряжу и мягко приподняла подбородок Женевьевы.

– Посмотри на себя, девочка. Тебе уже двадцать один год – время, когда не мешало бы и повеселиться. Но с тех пор, как больше года назад из Дэнсез Медоу уехал Рурк Эдер, я не видела, чтобы ты даже улыбнулась мужчине.

Женевьева покраснела.

– Мне нравится моя жизнь, Мимси, – тем не менее, упрямо возразила она, – нравится работать на ферме, жить вместе с тобой и твоей семьей.

– А как насчет своей собственной семьи? – не унималась негритянка.

– У меня достаточно дел, Мимси, особенно сейчас. Прошлой зимой генерал Вашингтон обнародовал просьбу прислать как можно больше табака, и я собираюсь отдать все, что смогу. Он послал во Францию доктора Франклина, чтобы попросить займы. А вирджинский табак должен служить обеспечением. Поэтому у меня полно дел, и мне совершенно не нужен мужчина. Надеюсь, я доказала тебе это?

Но Мимси лишь снова покачала головой, оставшись при своем мнении. Честно говоря, она чувствовала себя немного виноватой: ее семейная жизнь была счастливой и полной. А вот Женевьева каждый вечер, оставаясь одна, закрывала дверь своего маленького домика, садилась у огня под часами и, нацепив на нос очки, оставалась наедине со взятыми у кого-то книгами, тайными мечтами и невысказанными желаниями.

ГЛАВА 10

Грузовая пристань Дэнсез Медоу, как всегда, была полна народу. В эти дни приезд Лютера Квейда считался примечательным событием: все с огромным нетерпением жаждали услышать новости о войне, которая длилась вот уже четвертый год. Однако на этот раз всеобщее внимание вызвали не новости, а пассажирка Квейда. Женевьева протолкалась поближе к причалу, встав рядом с другими женщинами.

– Бесстыдница, – прошептала миссис Карстерс, прикрывая своей широкой юбкой маленькую Дженни.

– Интересно, кто же она такая? – спросила Салли Хинтон.

Женевьева привстала на цыпочки и сумела разглядеть спадающие из-под шикарной шляпы соломенно-желтые волосы незнакомки. Но вот поля шляпы приподнялись, и девушка, к своему огромному удивлению, оказалась лицом к лицу с широко улыбающейся Нел Вингфилд.

– Ослепи меня Бог, – выдохнула Женевьева.

Она никак не ожидала снова встретить эту женщину. Но перед ней действительно стояла Нел и выглядела так, словно владела всем миром. Подойдя поближе, Женевьева отметила про себя, что Нел не настолько великолепна, как кажется с первого взгляда. Правда, ее одежда была столь же броской, как и манеры, но оказалась явно не новой, сшитой из дешевой ткани и местами изрядно потрепанной.

Прошедшие годы, судя по всему, никак не отразились на Нел. Разве только губы сжаты немного тверже обычного, да тело сбито уж не так крепко. Тем не менее, это была та самая Нел Вингфилд, которая так нахально вела себя на корабле «Благословение» по дороге в Вирджинию.

Взгляд женщины скользнул по любопытствующей толпе и остановился на Женевьеве.

– О, малышка Женевьева Калпепер! – насмешливо протянула Нел, подчеркнуто оглядывая ее поношенное платье из грубой полушерстяной материи. – У тебя явно сельский вид.

Речь Нел заметно изменилась. Она нарочито смягчала резкие окончания, свойственные обитателям портовых районов Лондона. Но глаза, как заметила Женевьева, остались теми же. Они по-прежнему мерцали опасным светом, который ясно показывал, что враждебность Нел не исчезла.

Как только миссис Карстерс осознала, что Женевьева знакома с этой женщиной, она тут же приступила к ней с расспросами. Перед девушкой встала весьма пикантная задача: представить жене священника Нел Вингфилд.

– Мы вместе плыли на «Благословении», – объяснила она.

– Я здесь в качестве гостьи мистера Пиггота, – важно заявила Нел.

При этих словах улыбка исчезла с лица Женевьевы, и на причале воцарилась мертвая тишина.

Имя Пиггота было хорошо известно всем жителям Лэнсез Медоу. Он слыл в Вирджинии поборником тори и постоянно вынюхивал, на каких фермах можно поживиться, где находятся запасы пороха и продовольствия, передавая все сведения командованию Британской армии. Казалось, Пиггот обладал сверхъестественной способностью к уверткам и предательству, которая к тому же хорошо вознаграждалась.

Нел самодовольно улыбнулась:

– Я вижу, что репутация моего покровителя опережает его появление.

– Мы здесь все патриоты своей страны, Нел, – предупредила Женевьева.

– Я приехала сюда не для того, чтобы сражаться, – фыркнула Нел. – Мистер Пиггот послал меня, чтобы я вступила во владение фермой старого Паркера, которую он недавно купил.

Снова повисло тяжелое молчание. Вместе со всеми жителями деревни Женевьева с возмущением и отвращением восприняла это известие. Да, несчастье Паркеров, судя по всему, послужило на руку Нел.

Ничего не заметив, Нел Вингфилд важно показала на гору чемоданов и баулов, выразительно похлопав при этом по толстому кошельку у себя на поясе.

– Мои слуги не в состоянии справиться со всеми вещами. Возможно, кто-нибудь поможет мне за добрую твердую валюту? Ее не сравнить с этими ничего не стоящими континентальными долларами, которые вы сейчас только и видите, – она поджала губы. – Ну, сможет ли кто-нибудь показать мне мой новый дом?

Однако никто даже не пошевелился. Напряжение, в конце концов, стало настолько невыносимым, что Женевьева, рискуя вызвать неудовольствие соседей, шагнула вперед, не желая совсем разобидеть Нел в первый же день ее приезда в Дэнсез Медоу.

– Я покажу тебе, Нел, – спокойно произнесла девушка и взглянула через плечо на Джошуа Гринлифа. – Может быть, когда вы с сыновьями закончите дела на пристани, то поможете перенести вещи?

– Не слишком ли ты вежлива со своими рабами? – заметила Нел, когда они отошли от причала.

Женевьева возмутилась:

– Они вовсе не рабы, Нел! Джошуа – мой друг и деловой партнер. Он – свободный человек.

Нел лишь неодобрительно поджала губы и небрежно кивнула в сторону своих рабов, которые тут же направились следом за ними. Это были мальчик-мулат лет двенадцати и три девушки, которые выглядели настолько одинаковыми, что, скорее всего, приходились друг другу сестрами.

Все вместе они направились к западному концу улицы, а затем свернули на заросшую тропинку, которая вела на заброшенную ферму. Дом Паркеров вот уже четыре года стоял необитаемый. Ветра и непогода еще больше растерзали его, труба обвалилась, вьющиеся растения заплели обожженные стены.

От цветника Эми, которым она когда-то так гордилась, веяло запущенностью и тоской. Он успел зарасти сорняками, и только головки ноготков, которые уже пошли в семена и от этого казались грязными, напоминали о былой заботе миссис Паркер. Здесь же медленно гнил стульчик для прополки, сделанный когда-то Сетом.

– Черт возьми, да это же пустырь, – проворчала Нел.

– Когда-то здесь был дом, – тихо ответила Женевьева, вспомнив, как Эми любила сидеть в палисаднике, напевая своей маленькой дочке и одновременно занимаясь цветами.

Девушка вкратце рассказала Нел о том, что произошло с семьей Паркеров.

– Я всегда знала, что Эми плохо кончит, – заявила Нел. – В ней никогда не было прочного стержня, – она подбоченилась. – Будь уверена, я справлюсь со всем лучше, чем наша малышка Эми. Генри пока остался по делам в Вильямсбурге, но он пришлет мне людей, чтобы помочь с весенними посадками. Пиггот собирается выращивать здесь пшеницу для виски, – глаза Нел гордо сверкнули. – У меня есть еще четыре негра впридачу к этим рабам.

– Поздравляю, – сухо выдавила из себя Женевьева.

– Между прочим, тебе тоже нужно подумать о том, чтобы заиметь собственных рабов, – не заметив сарказма в ее голосе, предложила Нел.

Женевьева недовольно нахмурила брови:

– Власть над другим человеком нужна мне не больше, чем луна или звезды.

Нел покачала головой.

– Ты никогда не обращала внимания на условности, – с этими словами она принялась внимательно осматривать свои новые владения: заглянула во все углы двора, зашла в дом, потом с разочарованным видом повернулась к Женевьеве: – Да, потребуется время, прежде чем этот дом станет пригодным для того, чтобы сюда ступила моя нога. Поэтому пока ты можешь рассказать о себе. Помнится, когда мы виделись в последний раз в Йорке, Генри старался найти тебе мужа, вот только желающих что-то не оказалось, – ядовито добавила Нел.

– Меня это не слишком огорчило, – быстро ответила Женевьева. – Я вполне самостоятельно выращиваю табак.

Нел пожала плечами, показывая, что на нее это не производит впечатления.

– Кстати, а как поживает твоя дорогая Пруденс? Женевьева тяжело вздохнула. По сей день при воспоминании о своей многострадальной подруге слезы наворачивались у нее на глаза.

– Пруденс умерла при родах больше четырех лет назад.

Нел понадобилась почти минута, чтобы переварить эту новость, затем она пробормотала:

– Какая жалость, – но голос женщины был так ровен, что Женевьева усомнилась в искренности ее скорби. – Рурк Эдер, наверняка, уже снова женился? Я помню его таким великолепным, потрясающим мужчиной.

– Нет, Рурк живет один, со своим сыном. У него работает женщина по имени Мими Лайтфут, которая и заботится о ребенке…

– Со своим сыном? – переспросила Нел. – Но Рурк вовсе не такой уж простофиля!

Женевьева с леденящей душу ясностью вспомнила, как Нел разгадала на корабле тайну Пруденс. Она выпрямилась и, твердо глядя в глаза женщины, бросилась на защиту памяти подруги.

– Я очень надеюсь, что ты не настолько дурно воспитана, чтобы измышлять сплетни о том, что Хэнс – не собственный сын Рурка Эдера, – горячо проговорила Женевьева, сжимая кулачки. – Никогда не смей этого делать, Нел!

Нел внимательно посмотрела на маленькие, плотно сжатые кулачки Женевьевы, которые, наверняка, напомнили ей ту давнюю потасовку на «Благословении», и быстро сменила тему разговора, не желая снова ввязываться в подобную историю.

– Кстати, до приезда Пиггота я свободна, а Рурк Эдер, несомненно, нуждается в компании. Я должна нанести ему визит.

– Его сейчас нет здесь, Нел. Он в Кентукки: воюет на стороне патриотов.

– Значит, Рурк скоро вернется домой, – уверенно заявила Нел. – Бунтовщики уже выбиты из всех фортов на побережье. Генерал Корнвалис крепко держит в своих руках весь юг.

Женевьева, услышав это, гордо вскинула голову:

– Ненадолго, Нел. На нашей стороне – французы.

Нел неприязненно улыбнулась в ответ, задетая уверенностью девушки:

– Ай-яй-яй! Неужели ты превратилась в патриотку этой страны? Неужели то, что ты родилась в Англии, совершенно не имеет для тебя никакого значения!

– Я появилась на свет в самых грязных лондонских трущобах. Наша родина не дала мне ничего, кроме пустого желудка и всех мыслимых болезней, которые только может породить бедность. Как ты можешь требовать от меня верности Англии?


Рурк постарался заставить себя думать о чем-нибудь другом, но только не о нечеловеческом холоде, от которого не было спасения, и понял, что не может этого сделать. Вот уже девятнадцать дней подряд их отряд пробивался через ледяные болота и речки. Иногда они оказывались настолько глубоки, что ружья и порох приходилось часами нести над головой в трясущихся от напряжения руках.

Даже замечательные бескровные победы у Каскаскии и Кахокии уже не могли поддержать боевой дух людей полковника Кларка в этом тяжелом походе, на двести забытых Богом миль, к реке Вабаш. Отряд направлялся в форт Сасквиль, в Винсенне. Полковник Кларк был исполнен решимости отбить этот форт у генерала Гамильтона, легендарного британского «Покупателя скальпов».

Для переправы через Вабаш патриоты построили плоты. Рурк вместе с Калвином Гринлифом и Барди Тинсли оказался на первом плоту. Им предстояло найти на противоположном берегу бурлящей желтой реки место, удобное для высадки отряда. Они долго сражались с потоком до дрожи в руках и ногах, пока наконец не пристали к покрытому кустарником и зарослями болотной травы берегу.

– Вот и избавление – воскликнул Тинсли, открывая флягу с грогом.

Однако ему так и не удалось выпить: река принесла их прямо в руки воинов племени Шони. Калвин Гринлиф оказался самым проворным и успел вскочить обратно на плот: ухватившись за ветку, он швырнул на него свое тело, отчаянно призывая Рурка и Барди сделать то же самое. Но путь к отступлению уже был отрезан. Повсюду мелькали разрисованные красным и черным лица индейцев.

– Плыви один, Калвин, давай! – крикнул Рурк.

Он почувствовал внезапное облегчение, наблюдая за тем, как стремительный поток уносит юношу в безопасное место. Вдруг Рурк отчетливо услышал:

– Рурк Эдер!

Только один индеец знал это имя и произносил его, как самое страшное ругательство – Черный Медведь. Рурк почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он тоже узнал своего заклятого врага. За два года, прошедшие со времени стычки в Харродсбурге, юноша заметно вырос и стал еще злее. Его глаза по-прежнему полыхали ненавистью, словно отца убили только вчера. Остальные индейцы, а их было с полдюжины, также явно жаждали крови. Они яростно били себя кулаками в грудь, гремели ожерельями из медвежьих клыков и неистово вопили в диком возбуждении.

Осознав безвыходность ситуации, Барди Тинсли, рослый седеющий солдат, с отчаянным рыданием упал на землю.

Индейцы почему-то медлили; Рурк ощутил на себе их оценивающие взгляды. Решив бороться до последнего, он неожиданно бросился на самого высокого из врагов, стараясь сбить его с ног так, чтобы тот упал в заросли. Однако дни голодных маршей ослабили Рурка, замедлив и движения, и реакцию. Он промахнулся. Краснокожие тут же кучей навалились на него. Замелькали грязные руки, занесенные томагавки. Рурк попытался оказать сопротивление, но, оказалось, что нужно огромное усилие просто для того, чтобы набрать в легкие воздуха. В считанные минуты индейцы отобрали у него вещмешок, связали за спиной руки, а затем, вместе с Барди Тинсли, потащили вглубь леса, то волоча по земле, то заставляя идти самих по заросшей тропе. На протяжении всего пути пылавшие ненавистью краснокожие поощряли пленников копьями, кулаками и грубыми издевательствами.

Рурка разбудил звук приглушенных рыданий. Какое-то время, ничего не понимая, он недоуменно осматривался вокруг себя. Его мозг, затянутый пеленой боли, голода и холода, работал слишком вяло. Но жало шипящего дождя привело Рурка в чувства, и он сразу все вспомнил: четырехдневный переход к лагерю Шони, зловещую радость победителей Да, судя по всему, их ждет нелегкая смерть.

– Прекрати эти адские всхлипывания, Барди, – резко приказал Рурк. – Неужели ты думаешь, что это поможет?

– Боже милостивый, но мне страшно, Рурк, – заныл Тинсли. – Ведь они собираются забить нас, как пару кроликов. В этих краснокожих нет ничего человеческого.

Рурк отвернулся. Он знал, что Тинсли обожал рассуждать о приличиях. А между тем, в Харродсбурге сам беспрестанно хвастался участием в побоище Грейтхауза и, хихикая, рассказывал, как изнасиловал беременную индианку, а потом вырезал у нее из живота нерожденного ребенка.

В центре маленького лагеря мерцал костер, возле которого праздно шатались несколько индейцев, издеваясь над пленниками на своем гортанном, с придыханиями, языке. Тинсли старательно прятал от краснокожих свое лицо, Рурк же, напротив, смотрел на них прямо и открыто.

Неподалеку от них бродила какая-то женщина. Поначалу Рурку удалось разглядеть только грязное лицо да рваное платье. Но вот женщина подошла ближе, и ее лицо на миг озарилось оранжевым светом костра. Несмотря на всю свою вялость и заторможенность, Рурк почувствовал слабый толчок мысли.

– Боже всемогущий! – выдохнул он, протягивая вперед связанные руки. – Эми Паркер! Эми, это я, Рурк Эдер!

Женщина еле слышно вскрикнула и отшатнулась, оглянувшись по сторонам, затем медленно и осторожно приблизилась к пленникам. Она уже собиралась что-то сказать, но один из краснокожих «каркнул» ей какой-то приказ и, подойдя, грубо дернул за руку.

В ту же секунду что-то упало на землю, совсем недалеко от Рурка. Он с трудом дотянулся связанными руками до предмета и поднял брошенный Эми нож. Зажав его между коленями так, чтобы не было видно со стороны, Рурк принялся осторожно перерезать ремни, которыми были связаны руки.

Вскоре возле костра в сопровождении еще одного краснокожего появился Черный Медведь. Судя по всему, они приходились друг другу братьями, настолько были похожи. Индейцы смеялись и болтали, стоя над пленниками, без сомнения, обсуждая, как отомстить за своего отца. Черный Медведь специально выставил напоказ пояс, на котором висели скальпы, и покачивал ими перед лицом Рурка.

Скальпы были с темными и светлыми волосами. От них исходил тошнотворный запах засохшей крови. Внимание Рурка привлек один скальп с необыкновенными белокурыми локонами, которые могли принадлежать только маленькому ребенку.

– Дьяволы, – с ненавистью выдавил Рурк сквозь плотно сжатые зубы.

Он вспомнил генерала Генри Гамильтона, который щедро платил индейцам за скальпы их врагов, и пожалел, что уже никогда не попадет в Винсенн, чтобы сказать этому «Покупателю скальпов», что думает о нем.

Неожиданно среди индейцев началось какое-то движение: женщины и дети ушли, а группа из восьми краснокожих, включая Черного Медведя и его брата, вплотную подошла к пленникам. Тинсли забрали первым, очевидно, потому, что он уже начал раздражать индейцев своим постоянным хныканьем, и утащили куда-то в сторону.

Рурк закрыл глаза, чтобы не видеть мучений Барди, но был не в состоянии приглушить свой слух и обоняние. Крики Тинсли оглашали воздух и улетали к первым вечерним звездам. От этих звуков Рурк начал дрожать всем телом, а почувствовав запах горелого мяса, уже не мог противостоять дурноте. Собрав последние силы, он снова принялся перерезать ножом кожаные путы.

Барди Тинсли умер мучительно медленно, заживо съеденный у костра торжествующими дикарями.

Когда Барди, наконец, затих навсегда, стал различим новый звук. Сначала Рурк решил, что подошел еще один отряд индейцев, но потом, к великому облегчению, узнал крики и проклятья своих товарищей.

– Белые! – завопили краснокожие и бросились за оружием.

Но вирджинцы уже ворвались в лагерь и теперь рыскали по нему, словно стая разъяренных волков, безжалостно орудуя ножами и поливая все вокруг пистолетным и ружейным огнем.

Не медля ни минуты, Рурк резким рывком разорвал кожаные путы, развязал себе ноги, но едва успел подняться с земли, как оказался лицом к лицу с переполненным злобой Черным Медведем.

Дикарь взвыл и замахнулся томагавком, чтобы нанести удар. Рурка спас вовремя подоспевший Калвин Гринлиф. Прыгнув на Черного Медведя, юноша повалил его на землю и выбил ему глаз. Затем Калвин придавил коленом грудь индейца, крепко-накрепко связал руки веревкой и рывком поставил поверженного врага на ноги. Несмотря на изувеченный глаз, из которого ручьем бежала кровь, Черный Медведь держался очень величественно. Его единственный здоровый глаз по-прежнему горел ненавистью и, как ни странно, торжеством.

Рурк слишком поздно понял причину этого. Что-то более злобное и сильное, чем рысь, неожиданно прыгнуло ему на спину – брат Черного Медведя!

В ту же секунду томагавк по самую рукоятку воткнулся Рурку в плечо, заставив его взвыть от боли. Он содрогнулся от ужаса, снова почувствовав леденящую сталь ножа, приставленного к своей шее. Но рука Рурка уже нащупала нож Эми. Лезвие удивительно легко вошло между ребер краснокожего, разрезая человеческое тело, словно масло.

Черный Медведь дико завыл, увидев смерть брата. Мстительная ненависть в его взгляде стала еще сильнее.

Индейцы продолжали в панике метаться по лагерю, пытаясь найти защиту в глухом лесу. Рурк заметил Эми Паркер, которая бежала за руку с высоким мужчиной, и преградил им путь. Краснокожий не выказал никакого страха, продолжая смотреть в сторону леса.

– Пойдем со мной, Эми, – закричал Рурк. – Быстрее!

Это казалось невероятным, но женщина колебалась.

– Боже мой, Эми, скорее же! Мы можем спасти тебя!

Краснокожий потянул ее за руку и что-то пробормотал.

– Я не пойду, Рурк, – покачала головой Эми.

– Ты же вернешься домой, подумай об этом!

– Домой?! Но без Сета и маленькой Рут у меня нет дома. Теперь я – Шони, – она посмотрела на своего спутника. – Кунаху – мой муж, и во мне уже шевелится его ребенок.

– Но ведь эти люди – дикари, Эми, они – убийцы!

Женщина пристально посмотрела на окровавленный нож в его руке.

– А ты сам, Рурк Эдер? – спросила она и убежала в лес вместе с высоким индейцем.


Вирджинцы взяли в плен семерых врагов, не потеряв при этом ни одного из своих товарищей. Обратный путь в форт отряд проделал в приподнятом настроении.

– Винсенн наш! – почти приплясывая, возбужденно восклицал Нил Кумз. – Да, мы сыграли неплохую шутку со старым «Покупателем скальпов»! Мы заполучили на свою сторону большинство жителей города, и, так же как и в Каскаскии, убедили Гамильтона, что нас, по крайней мере, целая тысяча. Каждый из нас сражался за десятерых!

Однако Рурку было слишком больно, чтобы веселиться вместе со всеми. Он чувствовал, как кровь сочится из наспех перевязанных ран на плече и шее, и шел, слегка покачиваясь, пытаясь бороться с головокружением. В конце концов, Рурк настолько ослабел, что товарищам пришлось нести его в форт на руках.

Когда на позиции увидели пленных индейцев, раздалось дружное радостное гиканье. Солдаты принялись уговаривать полковника Кларка немедленно казнить бандитов.

Кларк никогда не убивал пленных, но сейчас и он разъярился при виде скальпов, украшавших их пояса. Полковник решил показать краснокожим, что генерал Гамильтон никакой им не благодетель, не «Белый отец», и приказал, чтобы казнь состоялась возле церкви.

Среди вирджинцев поднялся невообразимый шум: каждый жаждал размозжить череп краснокожему на глазах у «Покупателя».

Борясь с туманом боли, Рурк прислонился к забору около ворот и наблюдал за происходящим. Индейцев выстроили в ряд. Черный Медведь стоял последним. Наверняка испытывая острую боль от поврежденного глаза и понимая, что его сейчас убьют, юноша, тем не менее, выглядел столь же непреклонным, как и обычно. Рурк осознал, что восхищается Черным Медведем.

– Краснокожие считают святым делом умереть от руки врага, – объяснил Кумз.

Рурк отвернулся. Он столько раз убивал сам и видел смерть других людей, что этого, казалось, хватит ему на целую жизнь.

Неожиданно Черный Медведь быстро отделился от остальных и метнулся к воротам. Вокруг закричали, но индеец летел, подобно молнии. Только Рурк, который как раз в этот момент находился в стороне, не желая смотреть на это кровавое зрелище, мог остановить краснокожего.

Рурк до конца и сам не понял, что заставило его отступить в сторону – апатия или же сострадание? На какую-то долю секунды на лице Черного Медведя мелькнуло удивление, но потом на нем снова воцарилось выражение привычной ненависти. Как клятву, произнес он имя Рурка и побежал к реке.

– Господи, Рурк! – изумился Кумз. – Ты отпустил этого дьявола?!

Рурк отвел в сторону ствол ружья и хрипло приказал:

– Не стреляй. Я уже лишил парня и отца, и брата. Я хочу, по крайней мере, сохранить его собственную жизнь.

Кумз покачал головой:

– Мы ничего не добьемся, если станем жалеть краснокожих. Кроме того, проявив подобное милосердие, ты оказал ему плохую услугу: Шони воспринимают это как оскорбление. Теперь ты заполучил кровного врага, который не успокоится, пока не лишит тебя жизни.

– Сомневаюсь, что когда-нибудь встречу его опять.

– У индейцев долгая память, Рурк. Черный Медведь пронесет ненависть к тебе до конца жизни, я уверен в этом.


Когда в хижину вошел полковник Кларк, Рурк постарался сесть прямо, несмотря на то, что каждое движение причиняло ему страшную боль.

– Лежи, лежи, – остановил его полковник. – Это плечо еще немного поболит.

– Шесть месяцев – это больше, чем немного, – мрачно отозвался Рурк.

Эти месяцы словно выпали изего жизни – ушли в туман забытья и горячки.

Раны Рурка загноились сразу после падения Винсенна, и началась лихорадка, долгие недели державшая его в своей власти. Лагерный лекарь пиявками и постоянными кровопусканиями отнял у Рурка последние силы, чуть ли не вплотную подведя к смертной черте.

Джордж Кларк снял шляпу и пододвинул к кровати раненого табуретку.

– Я направляю тебя в Харродсбург, до полного выздоровления, – сказал он, окидывая Рурка острым взглядом, и, помолчав, добавил: – А потом поедешь домой.

– Я не настолько плох, – запротестовал Рурк.

– Я все вижу. Ты сильный человек и хороший войн: используешь в битве голову, а не сердце. Но здесь мы уже почти закончили свое дело. Британия потеряла свои позиции.

Рурк облизал запекшиеся губы:

– А как же Дейтройт?

Кларк покачал головой:

– Пока у нас нет возможности взять его и, очевидно, еще долго не будет. Мне пришлось разделить силы между Винсенном, Каскаскией и Кахокией, а еще нужно построить форт у водопадов Огайо.

– Похоже, люди вам как раз и понадобятся, – заметил Рурк, беспокойно повернувшись на койке.

Он снова попытался сесть прямо и получил за это острый приступ боли.

Кларк в который раз медленно покачал головой:

– Ты уже отвоевал свое, Рурк, и отвоевал хорошо. Я и мечтать не мог о лучшем солдате, чем ты. Но тебе пора возвращаться домой, – полковник поднял голову, предупреждая все протесты. – Ты не убийца, Рурк. Ты слишком хороший человек для того, чтобы год за годом убивать индейцев.

– Но я же делал это, – мрачно сказал Рурк. – Вот уже почти три года, как я занимаюсь этим.

Кларк кивнул:

– Да, смешная вещь – убийство. С каждой отнятой жизнью ты словно теряешь частицу самого себя. Вот почему Барди Тинсли так изменился к концу: ничего не осталось, кроме пустой оболочки страха и ненависти.

Рурк молча согласился. Действительно, Тинсли жил, как животное, и умер, как животное, – от рук своей же жертвы.

– Ты уже сделал больше, чем можно требовать от одного человека, – продолжил полковник. – Я бы сказал, что ты заслужил дорогу домой так же, как заслужил кусок земли в Кентукки, пожелай его взять.

Рурк с трудом сглотнул:

– Вы уверены…

Кларк широко улыбнулся и достал флягу с грогом:

– Отправляйся домой, Рурк Эдер. Отправляйся домой и возделывай землю, чем ты и занимался до этой войны.

ГЛАВА 11

Настенные часы пробили четыре, и Женевьева тяжело вздохнула: ей предстояло работать еще несколько часов. Надев очки, она взяла перо и учетную книгу, в которую записывала все свои доходы и расходы. «Слава богу, – подумала девушка, – что 1781 год сложился для меня удачно. Хорошо, если бы в этом году хватило денег и для фермы, и для того, чтобы раз и навсегда отделаться от Генри Пиггота».

Женевьева долго считала и пересчитывала колонку цифр, но результат получался один и тот же: чистая прибыль оказалась слишком мала, чтобы избавить ее от долга.

Она с шумом захлопнула книгу и задумалась. В доме стояла полная тишина, нарушаемая лишь равномерным тиканьем часов. Сегодня было воскресенье, и все семейство Гринлифов отправилось в Скотс-Лэндинг, в церковь для рабов.

Женевьева терпеть не могла воскресенья. Правда, ее тоже много раз приглашали в церковь, но она всегда находила какой-нибудь благовидный предлог, чтобы отказаться. Несмотря на доброжелательность жителей Дэнсез Медоу, девушка по-прежнему чувствовала себя здесь чужой и держалась поближе к своему дому, занимаясь бесконечными делами, стараясь отогнать пронизывающее, мрачное одиночество. Но оно овладевало Женевьевой каждую минуту, лишь только она останавливалась, чтобы передохнуть.

– В жизни есть вещи и похуже одиночества, – проворчала девушка, обращаясь к коту, который грелся под окном на солнышке.

Но с каждым днем ей становилось все труднее убеждать себя в этом. Сегодня тиканье часов казалось особенно давящим и тяжелым, оно почти сводило с ума. Поэтому Женевьева обрадовалась, услышав за окном странный лязгающий звук.

Однако шесть лет войны приучили ее к осторожности, к тому же, поговаривали, что британские налетчики объявились и в округе Олбимарл. Рука Женевьевы сама потянулась к висевшему рядом с дверью пенсильванскому ружью – проверить, заряжено ли оно. Только после этого девушка вышла на крыльцо.

Звяканье стало еще громче, а вскоре на дороге показался и всадник. Первым желанием Женевьевы было вернуться в дом и запереть за собой дверь. Местность буквально кишела дезертирами-наемниками, британскими солдатами, солдатами Континентальной армии, для которых жизнь человека стоила дешевле, чем сытная еда.

Всадник вдруг поднял руку и снял шляпу. Женевьева ухватилась за дверной косяк, боясь поверить своим глазам. Господи, она так часто в тайных мечтах видела это лицо, что теперь просто не верила в реальность происходящего.

Но вот всадник подъехал еще ближе, звяканье упряжи и оружия стало громче, и Женевьева поняла, что все это не сон.

– Рурк!

Исполненный счастья крик мало походил на ее голос.

С головокружительной быстротой девушка сбежала с крыльца и бросилась ему навстречу, как песню повторяя имя любимого.

Но в конце двора Женевьева так же внезапно остановилась, будучи не в силах двигаться дальше. Годы войны очень изменили Рурка. Одетый в потрепанные охотничьи штаны и рубашку, он выглядел более худощавым, чем она его помнила. К тому же, Рурк отпустил пышную грубую бороду, еще более рыжую, чем торчавшие из-под широкополой шляпы, какие носили в Кентукки, неровно подстриженные огненные волосы. Он был чужим, заросшим, неопрятным и таким же грубым, как сама война. Женевьева поняла, что даже немного боится его. Кроме того, и всадник, и конь были настолько увешаны всяческим оружием, что оно издавало при каждом шаге невообразимый грохот.

В это время Рурк соскочил с коня и улыбнулся такой доброй, такой до боли знакомой улыбкой, что сердце Женевьевы сразу оттаяло. Девушка сделала еще один неуверенный шаг, но потом долго скрываемые тоска и желание толкнули ее вперед, прямо в раскрытые объятия любимого.

Рурк стоял, раскачивая Женевьеву из стороны в сторону, спрятав лицо в ее волосы и глубоко вдыхая их аромат. А она смеялась и плакала от радости в его сильных руках, с благоговением слушая, как Рурк взволнованно произносит ее имя.

Наконец он опустил Женевьеву на землю:

– Я не смогу рассказать, как я скучал все эти четыре года, Дженни.

– Правда, Рурк Эдер?

– Это нельзя выразить словами.

На сердце у девушки стало так тепло, что она задержала дыхание и посмотрела в сторону, чтобы Рурк не заметил слез у нее на глазах.

– Ты уже был на своей ферме?

Он покачал головой:

– Я еду с севера. Сейчас отправлюсь туда.

Женевьева вместе с Рурком подошла к его коню и наблюдала, как он садится в седло. На душе у нее было неспокойно. Ей столько нужно было сказать Рурку, но она никак не могла собраться с мыслями.

– Хэнс вырос в прекрасного мальчика, – наконец произнесла Женевьева.

– Боюсь, он даже не узнает меня. Я упустил столько времени с парнем.

– Ты еще все наверстаешь, Рурк.

– Надеюсь.

В глубине души девушка тоже надеялась на это. Хэнсу сейчас, как никогда, был нужен отец. Он в самом деле превратился в прекрасного мальчика, со светло-русыми волосами и голубыми глазами, доставшимися ему в наследство от Пруденс, а изобильная вирджинская земля подарила ему отменное здоровье. Но что-то в мальчике тревожило Женевьеву. В характере Хэнса наблюдался оттенок дикости, которая уже заметно переходила границы детской шалости. Парнишка рос своевольным, требовательным, а порой даже жестоким. Но Женевьева ничего не сказала об этом. Пусть Рурк сам оценит характер мальчика.

Рурк помедлил, прежде чем повернуть коня.

– Дженни, – произнес он своим глубоким голосом; подобное обращение никогда не оставляло девушку равнодушной, она вопросительно посмотрела на него снизу вверх. – Я еще вернусь. Можно мне завтра прийти?

Женевьева улыбнулась:

– Никогда не спрашивай на это разрешения, Рурк. Ну конечно же, можно. Вернее, я настаиваю на этом, – она скользнула взглядом по длинному шраму, который начинался где-то под воротником и поднимался почти до самой челюсти. – Я хочу узнать, каким сделала тебя война, и считаешь ли ты, что выиграл свою войну.


– Ты, правда, мой папа?

Рурк отложил бритву, которой только что сбрил бороду, и потер рукой непривычно гладкое лицо Боже, как приятно снова оказаться дома, почувствовать себя чистым и отдохнувшим. Он улыбнулся и посадил мальчика на колени.

– Именно так, сын. Разве ты не помнишь меня? Хэнс торжественно покачал своей золотистой головой.

– Я был в Кентукки, – пояснил Рурк. – Воевал с индейцами.

Лицо мальчика просияло:

– Ты их много убил?

– Я убивал только тогда, когда это было необходимо.

– А какие они, папа? Они похожи на Мими и на жену мистера Квейда?

Рурк улыбнулся, услышав слово «папа» и постарался отогнать страшные образы, вызванные разговорами об индейцах.

– Индейцы совсем не такие, как мы. Они одеваются в шкуры и перья, украшают себя бусами, летом ходят почти голыми. Но, тем не менее, это тоже люди, Хэнс. Их дети играют в куклы и плачут, когда падают. Они так же горюют, как и мы, когда случается что-нибудь плохое.

Рурк на мгновение содрогнулся, вспомнив Черного Медведя, выкрикивающего его имя, как боевой клич.

– А зачем же ты дрался с ними? – спросил Хэнс, с любопытством рассматривая задумавшегося отца.

– Потому что они воевали на стороне англичан.

– Ты выиграл драку?

Рурк нахмурился, подумав о признании полковника Кларка в их последнюю встречу:

– Думаю, что выиграл, сын.

Хэнс принялся теребить ремни седельной сумки.

– Ты мне что-нибудь привез?

Рурк улыбнулся.

– Немного можно привезти из тех диких краев, – сунув в сумку руку, он достал из нее круглую чашку и объяснил: – Индейцы едят из таких.

При виде отделанной хрусталем чаши глаза мальчика восхищенно заблестели.

Затем Рурк показал ожерелье из медвежьих клыков, украшение из перьев и пригоршню полированных агатов.

– А это подарки Гринлифам.

Хэнс тут же поставил чашку и, схватив ожерелье, громко заявил:

– Мое! Я хочу все!

Рурк знал, что жадность обычна для детей такого возраста, но и понимал, что лучше не уступать ей.

– Извини, парень, – мягко сказал он. – По одному подарку каждому из вас. Завтра мы с тобой отправимся к Гринлифам, и ты поможешь мне раздать их.

Но Хэнс соскочил с отцовских колен, вцепился в сумку и кричал, топая ногой:

– Нет! Мое!

Рурк поднялся со стула:

– Пожалуйста, Хэнс.

– Гринлифы не сыновья тебе! Я – твой сын! Я могу делать с подарками все, что хочу! – продолжал вопить Хэнс, вне себя от ярости.

Неожиданно мальчик изо всех сил швырнул ожерелье в камин; тесьма порвалась, клыки рассыпались по полу.

– Оно было моим, – упрямо пробормотал Хэнс.

Рурк сжал губы, стараясь не высказывать ни гнева, ни удивления этой выходкой сына. Он нагнулся и начал собирать ожерелье.

– Раз ты рассыпал ожерелье Филиппа, – спокойно объяснил Рурк, – придется подарить ему твою чашу.

– Нет! – снова закричал Хэнс, бросаясь на отца с красным от ярости лицом. – Я ненавижу тебя! Зачем ты вернулся!

Мальчик потянулся за чашей, но Рурк отстранил его.

– Я отдам ее Филиппу, Хэнс, и если замечу, что ты попытаешься отобрать подарки, то сделаю то, что должен был сделать несколько минут назад: хорошенько тебя отшлепать. А теперь, почему бы тебе не собрать клыки? Мы постараемся снова нанизать их.

– Нет, – упрямо проговорил Хэнс и с угрюмым видом отвернулся.

Когда мальчик выходил из комнаты, Рурк снова услышал:

– Мое! – но на сей раз совершенно проигнорировал это.

Да, Хэнсу необходимо время, чтобы привыкнуть к тому, что в доме появился отец. Но Рурк вовсе не собирался потакать прихотям сына. Он уже понял, что мальчик нуждается в гораздо большем, чем просто воспитание.


Бочки с табаком неуклюже перекатывались по дороге к реке, поднимая за собой красно-коричневую пыль. Их гнали к пристани сыновья Джошуа Гринлифа. Деревенские жители с удивлением поглядывали на бочки, качая головами и восхищаясь их количеством. А Женевьева буквально светилась от гордости – это был их лучший урожай.

– В Дэнсез Медоу все еще не могут привыкнуть к твоим успехам, – улыбаясь Женевьеве, сказал Рурк. – Всего несколько лет назад никто бы не поверил, что женщина и бывший раб смогут вырастить что-нибудь, кроме репы.

Пока они смеялись, мимо проплыла Нел Вингфилд, демонстрируя невероятных размеров новую шляпу.

– А у тебя вырос неплохой табачок, Женевьева, – заявила она. – Генри будет очень доволен.

Лицо Женевьевы сразу помрачнело. Генри Пиггот, действительно, с удовольствием узнает об изобилии ее фермы. Несмотря на то, что он отсутствовал но время войны, девушка не сомневалась, что Нел держала его в курсе всех событий в Дэнсез Медоу. Женевьева жила в постоянном страхе, что Пиггот вот-вот вновь объявится в их краях.

Тем временем, Хэнс, восседая на плечах отца, сорвал со шляпы Нел искусственную виноградинку.

– Посмотри, папочка, – со смехом показал он. – Она же не настоящая! А я-то думал, почему это птицы ее не клюют?

– Ну-ка, отдай, разбойник! – обиделась Нел и потянулась к мальчику.

– Нет! – веселился Хэнс, с необычайной ловкостью сползая на землю. – На твой старой страшной шляпе и так целый компот!

– Хэнс!

Рурк бросился вслед за ребенком, изо всех сил пытаясь спрятать улыбку.

Нел сердито посмотрела им вслед.

– Невозможный ребенок! – фыркнула она. – Не мешало бы его хорошенько отшлепать. Странно, что такой человек, как Рурк, терпит подобные манеры, – прищурившись, Нел наблюдала за тем, как Рурк пытался отнять у сына виноградинку. – Хотя, – продолжила она, – трудно упрекать Рурка в недостатках этого ребенка.

Женевьева бросила на нее предостерегающий взгляд:

– Замолчи, Нел. Слышишь, никогда не смей говорить об этом. Если ты когда-нибудь скажешь хоть слово, то, клянусь, пожалеешь!

В этот момент Хэнс шлепнул Рурка рукой по ноге и, вырвавшись, с индейским кличем побежал к реке.

– Кровь все равно возьмет свое, Женевьева, – хитро продолжила Нел и откровенно улыбнулась Рурку, когда тот отдавал ей виноградинку.

Нел уже собиралась уходить, но, вспомнив о чем-то, подала Женевьеве сложенный лист бумаги.

– Прочитай мне это, – попросила она. – Почерк слишком неразборчив. Я не хочу утруждать глаза.

Надев очки, Женевьева спрятала улыбку: Нел с трудом могла прочитать даже свое имя. Она внимательно посмотрела на листок и сказала:

– Это от человека по имени Дезмонт Слоут.

– Партнер Генри, британский чиновник, занимающийся закупками, – пояснила Нел.

Но Женевьева уже не слышала этого. Она без сил оперлась на Рурка и с трудом дышала от изумления.

– Генри Пиггот мертв, – наконец выдохнула девушка, глядя на письмо. – Убит на ферме около Фэрфилда.

У Женевьевы даже закружилась голова. Перед глазами встал образ Пиггота, ее кредитора и мучителя. Господи, неужели его действительно больше нет… Она глубоко и неровно вздохнула. Вот и наступило освобождение. Женевьева испытала такое облегчение, что ей даже стало стыдно за себя.


Женевьева с опаской смотрела вверх, на огромный орешник, который рос у нее во дворе. Рурк уже залез на первую большую развилку и теперь осторожно продвигался вперед, держась вытянутой рукой за ветку. Девушка прищурилась, прикрыв ладонью глаза: солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, ложились ей прямо на лицо.

– Рурк, держись двумя руками. Ты же упадешь! Он на минуту остановился и улыбнулся сверху, покачав головой. Эта улыбка показалась Женевьеве ослепительнее, чем солнце на небе.

– Если я буду дрожать за свою жизнь, то не смогу как следует завязать веревки.

– Ну, по крайней мере, будь осторожен, – попросила Женевьева.

Однако, глядя на Рурка, она прекрасно понимала, что волноваться незачем. Ловко оседлав ветку, он уже двумя руками закреплял веревки. При этом сквозь натянутую ткань брюк четко вырисовывались мускулы на его крепких ногах, которые без особых усилий удерживали тело. Закончив работу, Рурк посмотрел на Женевьеву.

Ее щеки окрасились горячим румянцем: забыв обо всем на свете, она с нескрываемым восхищением рассматривала своего друга. Широкая улыбка Рурка показала, что он заметил взгляд Женевьевы, чем еще больше смутил девушку.

Ухватившись за веревку, Рурк быстро съехал по ней вниз и упал на траву прямо перед Женевьевой. Затем он молча поднял доску, которую сам выпилил и отшлифовал песком, продел концы веревки сквозь два отверстия в доске и завязал их. После этого Рурк немного отступил назад, любуясь своей работой.

– Не было никакой необходимости делать это, – заметила Женевьева.

– Ерунда, девочка. Каждому ребенку нужны качели. Хэнсу, например, очень нравятся те, что я ему сделал.

– Но здесь же нет детей. Младшей дочери Джошуа уже двенадцать.

– Значит, – невозмутимо заявил Рурк, поднимая Женевьеву и сажая ее на качели, – придется старушкам наслаждаться этим удовольствием.

– Но, Рурк! – слабо запротестовала Женевьева, но он уже толкнул качели, послав ее высоко к небу.

Девушка охнула: никогда в жизни она не каталась на качелях и даже не мечтала об этом. Но пока мягкий осенний ветерок играл ее волосами, Женевьеве даже не пришло в голову возражать против подобного баловства – так по-детски развлекаться, когда ждет работа!

Рурк стоял, восхищенный и очарованный этой картиной. Казалось, Женевьева сбросила, наконец, свою защитную маску и теперь безоглядно предавалась безудержному веселью и удовольствию, что было такой редкостью. Кудри ее развевались, глаза сверкали от смеха, словно изумруды…

Неожиданно Рурк осознал, что ему хочется веселить Женевьеву каждый день, а не только во время этих нечастых визитов. Он почувствовал, что сейчас она готова выслушать его признание в любви. Господи, Рурк столько лет ждал этого часа!

Когда Женевьева снова прилетела к нему, он обхватил ее за талию и снял с качелей. Очевидно, на лице Рурка были написаны охватившие его чувства, потому что девушка перестала смеяться и внимательно смотрела, склонив набок голову.

Рурк обнял ее за плечи и так тесно прижал к себе, что она ясно слышала гулкое биение его сердца.

– Я люблю тебя, Дженни Калпепер, – проговорил он хриплым, срывающимся шепотом.

Женевьева затаила дыхание, настолько поразила ее серьезность этого признания. Девушка снизу вверх пристально посмотрела в лицо Рурка, такое родное и близкое. Господи, неужели уже прошло семь лет с тех пор, как она впервые увидела его в темной и дымной таверне отца? Ее насквозь пронзило теплое, ни с чем не сравнимое чувство, которое Женевьева так тщательно скрывала все эти годы от всех, даже от себя самой.

Девушка подняла руку и нежно погладила щеку Рурка. Впервые наедине с ним она не чувствовала ни малейшего напряжения. Наконец-то можно свободно прикоснуться к лицу, которое так часто стояло перед ее внутренним взором и так восхищало ее.

– Я тоже люблю тебя, Рурк, – тихо произнесла Женевьева.

Его глаза радостно вспыхнули, и он очень медленно коснулся губами ее губ. Поцелуй был таким теплым и всепоглощающим, что Женевьева, казалось, растаяла в этом долгом объятии.

– О боже, Дженни, как я люблю тебя! Мне просто необходимо каждое утро просыпаться рядом с тобой, обнимать тебя… Я так хочу, чтобы у нас родились дети… Пожалуйста, Дженни, выходи за меня замуж, – попросил Рурк, почти не отрывая от нее своих губ. – Пожалуйста.

Еще совсем недавно у Женевьевы были сотни причин, чтобы отказать ему, но сейчас почему-то ни одна из них не приходила на ум. Она знала только, что любит Рурка, желает его, и что ее жизнь без него никогда не будет полной.

– Да, Рурк, – словно издалека услышала Женевьева свой голос. – Да, да!

Она обняла Рурка за шею и дала волю охватившей ее головокружительной радости. В поцелуе Рурка было обещание грядущего счастья. И Женевьева знала совершенно определенно, что счастлива первый раз в жизни.


Мимси Гринлиф сама назначила себя портнихой невесты, взяв в свои умелые руки весь разнообразный набор кисеи, ситца, полушерстяных тканей. Особой ее любовью пользовался отрез зеленого хлопка с узором из веточек, который Женевьева выбрала для свадебного наряда. Глаз Мимси, безошибочный в отношении фасона и деталей, и ее умелые руки создали платье, краше которого Женевьева еще не видела.

Женевьева впервые примерила его утром, в конце сентября, стоя на полукруглой табуретке в ожидании, пока Мимси подошьет подол. Платье сидело безупречно. Плотный корсаж красиво обтягивал талию девушки, поднимаясь к открытому, отделанному кружевами вырезу; пышные рукава были собраны чуть ниже локтя. Роза, явно унаследовавшая от матери талант к рукоделию, зашнуровала корсаж лиловыми и зелеными лентами и из таких же лент смастерила широкий пояс.

Последнее время Женевьеве постоянно хотелось петь. Она и сейчас с трудом сдерживала себя, стараясь стоять спокойно.

– Еще несколько дюймов, – прошамкала Мимси, держа губами булавки. – Этот подол не меньше четырех ярдов в ширину.

– А я не запутаюсь в юбках? – забеспокоилась Женевьева.

– Когда ты в чем-нибудь путалась? – быстро парировала Мимси. – Похоже, ты всегда все делаешь правильно, девочка. Не представляю, как мы будем без тебя, когда ты уедешь отсюда…

Женевьева рассмеялась:

– Прояви же немного почтения к Джошуа, Мимси. Я не могла бы оставить ферму в более надежных руках.

– Ты уверена, что хочешь бросить ее?

Глаза девушки обратились к окну, к двум одинаковым холмам, которые возвышались за домом. Сейчас они казались серо-зелеными от зрелого табака. Каждый акр был полит ее слезами и потом. Женевьева любила эту землю и ненавидела ее, воспевала ей хвалу и кляла, но, в конце концов, заставила ее приносить урожай.

Теперь им с Рурком предстояло выращивать куда больший урожай, но уже на его ферме. Поэтому Женевьева все переписала на Джошуа Гринлифа: и землю, и ферму.

Да, она готова уехать. Готова, потому что того, что их ожидало с Рурком, не мог дать никакой кусок земли.

Женевьева ласково похлопала Мимси по плечу.

– Абсолютно уверена, – ответила она, и вдруг ее лицо расплылось в улыбке. – Рурк здесь!

Действительно, по дороге на своем чалом жеребце ехал Рурк, держа перед собой в седле Хэнса.

– Стой спокойно, девочка, – заворчала Мимси, заметив, что Женевьева собирается спрыгнуть с табуретки, чтобы встретить гостей.

– Но я хочу показать ему платье.

– Не нужно, оно еще не готово. Совсем скоро Рурк увидит его во всей красе.

Женевьеве пришлось согласиться, что завтра наступит совсем скоро, и позволила Мимси снять с себя наряд. Затем девушка быстро надела одно из своих обычных простеньких платьев и, даже не успев обуться, побежала навстречу Рурку.

Женевьева сняла с седла Хэнса и поцеловала в теплую от весеннего солнца сияющую головку. Мальчик тут же стремглав побежал на поле, где Джошуа с сыновьями убирали табак.

Соскочив с коня, Рурк заключил девушку в объятие, от которого у нее на миг остановилось дыхание. Поначалу Женевьева протестовала против столь откровенных проявлений нежности, которые он позволял себе у всех на виду. Но теперь она в полной мере познала теплую сладость поцелуев любимого и силу рук, обнимающих ее. Женевьеве хотелось близости так же сильно, как и ему.

– Завтра, любовь моя, – пробормотал Рурк куда-то ей в волосы. – Боже, нам придется ждать целую вечность!

Женевьева не могла не согласиться с ним. Когда Рурк находился рядом, все пылало у нее внутри. Она с трудом призывала себя к терпению, настолько ей хотелось целиком принадлежать ему.

– Я не могу остаться надолго, – с сожалением сказал Рурк. – Я и не подозревал, что перед свадьбой может быть столько дел. Между прочим, мистер Карстерс согласился провести ритуал.

– Замечательно! – обрадовалась Женевьева. – Это очень мило с его стороны, особенно, если учесть, что шесть лет и ноги моей не было в церкви.

– Он с удовольствием сделает это, Дженни, – заверил ее Рурк. – Сай Хинтон уже помог мне привести в порядок сад. Мы поженимся как раз под тем платаном, под которым я в первый раз сделал тебе предложение.

Женевьева покраснела:

– Странно, что ты еще помнишь об этом. Кажется, тогда я вела себя не очень вежливо.

Глаза Рурка заискрились от смеха:

– Я не обиделся, Дженни. Я уже тогда знал, что ты влюблена в меня. Но ты была слишком упряма, чтобы признать это.

Девушка легонько стукнула его кулачком в грудь:

– Вы льстите себе, мистер Эдер.

– Неужели, Дженни? – он устремил на нее проницательный взгляд.

Женевьева, вздохнув, кивнула головой. К чему теперь все попытки отрицать это? Она чувствовала себя спокойнее, признав правду.

– Я всегда любила тебя, Рурк Эдер, – проговорила Женевьева хрипловатым от нахлынувших чувств голосом. – Всегда.

– Ну, стоит ли расстраиваться из-за этого, малышка, – ласково сказал Рурк, осторожно смахнув большим пальцем слезу на ее щеке. – Единственное, о чем можно сожалеть, – так это о потерянном времени.

Женевьева кивнула и устроилась поудобней в теплом кольце его рук. С Голубых гор дул прохладный ветерок, напоминая о недавнем зимнем холоде.

– Обними меня, Рурк, – попросила она, охваченная странной тревогой. – Обними меня и скажи, что все это происходит на самом деле, что это не сон.

– Это не сон, Дженни. Но сейчас мне нужно поймать Хэнса и отправляться обратно. А вот с завтрашнего дня мы всегда будет вместе.

Женевьева прижалась лицом к груди любимого и с наслаждением вдохнула его запах – запах солнца и чистой земли.

– Поклянись, Рурк, – проговорила она. – Поклянись, что мы всегда будем вместе.

Он приподнял пальцем ее подбородок и, заглянув в глаза, произнес:

– Клянусь, любимая, – после этого Рурк скрепил свою клятву поцелуем, который был гораздо красноречивее всяких слов.

Женевьева смотрела ему вслед и чувствовала, что счастье настолько переполняет ее, что даже испугалась этого.

– Боже мой, – удивлялась она, – почему судьба так улыбается мне? Я ведь ничего особенного не сделала, кроме того, что получила от этой земли несколько фунтов табака да умудрилась завоевать любовь лучшего на всем белом свете мужчины.

В этот момент набежавшее облачко закрыло солнце, но Женевьева не обратила на него внимания. Придавать значение подобному факту означало поставить под сомнение свою радость.


Время тянулось невыносимо медленно. Когда часы торжественно отмерили несколько ударов после полудня, Мимси удалилась, чтобы нанести последние штрихи на платье Женевьевы, и забрала с собой Розу. К ним присоединилась Каролина, унаследовавшая от Калвина стремление к учебе и чтению. Девочка постоянно оттачивала свое мастерство, читая вслух матери и сестре Писание. Она надеялась, что когда-нибудь будет учиться в Квакерскул в Филадельфии, в школе, о которой ей рассказывал Лютер Квейд.

Оставшись одна в своем доме, Женевьева прислушивалась к тиканью часов и думала о Рурке, о том, что сегодня она переночует здесь в последний раз. Однако в ее душе даже ничто не дрогнуло при этой мысли. Дом не стал для Женевьевы чем-то большим, чем единственным наследством Корнелиуса Калпепера, мужа, которого она никогда не видела, но который обошелся с ней так жестоко, оставив кучу долгов.

Неожиданно взгляд девушки уловил на дороге какое-то движение. Женевьева с удивлением наблюдала, как к ее дому направляется незнакомый экипаж; полуденное солнце играло на его полированной стенке. Экипаж не мог принадлежать кому-нибудь из жителей деревни: после начала войны в Дэнсез Медоу почти не осталось экипажей, как, впрочем, и лошадей.

Между тем, карета подъехала к дому и остановилась на посыпанной гравием дорожке. Черный слуга спрыгнул с подножки, распахнул дверцу, и… появился Генри Пиггот.

Женевьева непроизвольно подняла руку ко рту, издав слабый стон беспомощного отрицания. «Ты же мертв; ты ведь был убит, когда грабил фермы в Фэрфилде», – хотелось закричать ей. Пока эти мысли вихрем проносились в голове, Женевьева уже знала, что произошла ошибка, непоправимая, но она, возможно, будет стоить ей счастья.

Стряхнув с себя оцепенение, девушка вышла навстречу гостю, с неприязнью отметив, что Пиггот с годами заметно увеличился в размерах. Он стал очень массивным и сейчас заполнял собой весь дверной проем.

Не отрывая от посетителя глаз, Женевьева заставила себя спокойно произнести:

– Здравствуйте, мистер Пиггот.

Он невесело улыбнулся, по-прежнему не вынимая изо рта любимую зубочистку.

– Воскрес из мертвых, не так ли? Я счел целесообразным изобрести собственную картину. Видите ли, патриоты собирались арестовать меня за шпионаж в пользу тори, но теперь все уже в прошлом. Бунтовщики обречены, а мне нужно продолжать свое дело, – Пиггот протянул девушке пачку бумаг, которые все это время держал в руке. – Надо собирать долги.

Трясущимися руками Женевьева с трудом надела очки и впилась глазами в выцветшие строчки.

– Но у меня сейчас нет столько денег в твердой валюте, – наконец произнесла она дрожащим от волнения голосом, нервно сжимая и разжимая пальцы рук.

Пиггот равнодушно пожал плечами:

– Очень хорошо. В таком случае я заберу эту ферму и твоих черномазых.

Женевьева мысленно поблагодарила судьбу за то, что этот негодяй не успел подойти ближе. Она в сердцах стукнула кулаком по столу, опрокинув глиняную миску, в которой Мимси хранила перец.

– Вы никогда не получите эту ферму, мистер Пиггот, а эти «черномазые» не принадлежат мне, поэтому я не могу ими распоряжаться.

Женевьева постаралась взять себя в руки и успокоиться. В общем-то, все складывалось не так уж плохо. Появись Пиггот на день раньше, ферма была бы еще наполовину ее. Однако вчера они с Джошуа официально оформили передачу имущества, поэтому Пиггот не мог забрать эту половину. Женевьева с удовольствием объяснила это своему кредитору.

Казалось, он не расстроился.

– Я уверен, что вы сумеете найти какую-нибудь другую форму платежа. Насколько я понимаю, в ближайшем будущем вы собираетесь выйти замуж. В такой маленькой деревушке, как Дэнсез Медоу, длинные языки не могут не обсуждать предстоящую свадьбу. Вашему мужу придется…

– Нет, – воскликнула Женевьева, чувствуя, что начинает всерьез паниковать.

Ее долг Пигготу все еще равнялся целому небольшому состоянию. Она знала, что у Рурка нет таких денег. Конечно, можно продать ферму… Но Женевьева считала нечестным принуждать брать его на себя чужие долги. Рурк заслуживал того, чтобы жениться на женщине, а не на денежных обязательствах.

– Кто-нибудь знает о том, что вы приехали? – неожиданно спросила Женевьева.

Пиггот покачал головой:

– Никто, даже прекрасная Нел. Здесь, на территории патриотов, мне приходится держать в секрете свое присутствие.

Женевьева с трудом перевела дыхание:

– Рурк тоже ничего не должен узнать об этом.

– Так что же вы все-таки собираетесь делать, миссис Калпепер?

Женевьева повернулась и задумчиво подошла к окну, даже не заметив, как от ее резкого движения бумаги Пиггота упали на пол. Действительно, что же ей делать? С Женевьевы словно упало золотое покрывало безмятежности, укутывавшее ее с тех пор, как она согласилась выйти замуж за Рурка, оставив нагой и незащищенной перед холодным чувством беспомощности. Господи, какой же она была дурочкой, поверив, что судьба, наконец, улыбается ей! Препятствия всегда были и будут на ее пути.

Девушка, не отрываясь, смотрела на восток, на реку, в которой отражалось полуденное солнце. Неожиданно в ее душе затеплилась надежда. Как же она могла забыть о Дигби Ферте?! В прошлом этот человек всегда был так щедр к ней, да и Женевьева еще ни разу не разочаровала его. Правда, это означало, что завтра не состоится их с Рурком свадьба. Женевьева даже не рискнет сказать ему о своих проблемах. Но Рурк поймет, он должен понять…

ГЛАВА 12

Женевьева отправилась в Йорктаун вместе с Пигготом в нанятом, по его словам, экипаже. Правда, она подозревала, что этот пройдоха распоряжается им от имени Британской армии, используя спрятанный внутри небольшой арсенал оружия.

Девушка чувствовала настоятельную потребность объяснить Рурку цель своей внезапной поездки. Она знала, что он не только поймет ее, но и будет настаивать на том, чтобы взять на себя долги. А вот этого-то Женевьева и не могла позволить ему сделать. Она не хотела, чтобы их совместная жизнь началась в тени нависающего над ними долга.

Во время долгой поездки в Йорктаун Женевьева почти всю дорогу молчала, тем не менее, внимательно слушая рассказы Пиггота о войне. Будучи убежденным тори, он открыто симпатизировал британцам. Женевьева прекрасно понимала это, но сообщения Пиггота встревожили ее.

– Генерал Корнвалис хорошо контролирует ситуацию, – утверждал Пиггот. – Еще прошлым летом он достаточно далеко углубился на территорию Вирджинии. Удивительно, что фермы вокруг Дэнсез Медоу остались нетронутыми. Генерал повсюду сжигал табак и зерно, убивал лошадей и другой скот. Я слышал, что губернатору Джефферсону и вирджинскому Законодательному собранию даже пришлось скрываться в лесах, чтобы спастись от его кавалерии.

– Ваш генерал сильно напоминает мясника, – с раздражением заметила Женевьева.

Пиггот покачал головой:

– Корнвалис не меньше остальных желает окончания войны. Просто он старается любой ценой сломить волю вирджинцев к сопротивлению.

– Ему это не удастся, – убежденно отрезала Женевьева.

– Что ж, поживем – увидим…

– Мистер Пиггот! – неожиданно закричал один из черных слуг, в волнении показывая на дорогу: к ним медленно приближалась небольшая группа изможденных людей.

Изумлению Женевьевы не было предела. Путники выглядели так, словно не ели несколько дней.

Один из них с напускной храбростью размахивал охотничьим ножом и стонал:

– Милосердия! Помогите!

– Проезжайте! – брезгливо приказал Пиггот слугам.

Но Женевьева уже открыла дверцу кареты.

– Эти люди голодают, мистер Пиггот! Нам осталось меньше дня пути до Йорктауна, и мы вполне можем обойтись без такого количества пищи.

Пиггот знал, что спорить с этой женщиной бесполезно. Раздраженно вздохнув, он откинулся на подушки, искоса наблюдая, как Женевьева протянула мужчине мешки с кукурузой и бобами, а потом отдала ему завернутое в промасленную ткань сало.

Дети тут же с голодной яростью набросились на еду, а мужчина принялся горячо благодарить за оказанную помощь.

– Что вы здесь делаете? – поинтересовалась Женевьева. – Разве у вас нет дома?

– Больше нет, мадам, – сокрушенно покачал он головой. – Мы жили в Литл-Йорке, но генерал Корнвалис всех выгнал оттуда, выпроводил, даже не спросив нашего согласия, сказав, что еды едва хватает его солдатам. Случайно, вы двигаетесь не в том направлении?

– Именно в том.

Глаза мужчины расширились от ужаса:

– Не стоит, мадам. Там будет битва…

Женевьева оглянулась на Пиггота, но тот лишь неопределенно пожал плечами:

– Очевидно, Лафайет пытается сопротивляться из последних сил. Но, право, не стоит беспокоиться.


Куртис Гринлиф превратился в рослого кривоногого семнадцатилетнего парня с мускулистыми руками – сказались годы работы на табачной плантации – и красивым, с правильными чертами, лицом. Весь облик юноши был исполнен силы и бесстрашия, которые его мать с гордостью приписывала влиянию семьи и Священного Писания.

Тем не менее, когда Куртис спрыгнул с коня на дорожке у дома Рурка Эдера, он ощутил явный холодок страха. Нельзя было ожидать ничего хорошего от поручения сообщить рыжеволосому гиганту, что его невеста внезапно исчезла.

Куртис нашел Рурка, мистера Карстерса и нескольких работников с фермы во дворе за домом.

Мужчины расставляли скамейки под развесистым платаном.

Куртис вежливо кашлянул, привлекая к себе внимание.

Рурк поднял голову и весело заметил:

– Э, парень, да ты явился на несколько часов раньше положенного! А я-то думал, что я здесь самый нетерпеливый.

– Мистер Эдер, можно мне с вами поговорить? – Куртис кивнул в сторону дома.

Рурк обнял юношу за плечи. Заметив, как серьезен Куртис, он осторожно спросил:

– Ты еще собираешься петь на моей свадьбе, не передумал?

Куртис с трудом проглотил слюну: откладывать больше не было смысла.

– Мистер Эдер, вы же знаете, я сочту за честь петь для вас и миссис Калпепер, но… Но она пропала, сэр. Сегодня утром мы вошли в дом, а ее там не оказалось. И кровать не разобрана – миссис Калпепер не ночевала дома.


Рурк буквально застыл от гнева, услышав из уст Нел Вингфилд имя Женевьевы. Весь день его невеста была предметом для сплетен. Жители Дэнсез Медоу, смакуя скандал, оживленно обсуждали ее поспешный отъезд.

– Ты не должен слишком расстраиваться из-за Женевьевы, – успокаивающе говорила Нел, хитро и зазывно улыбаясь. – В ней всегда чувствовалась какая-то странность. Совершенно не удивительно, что в последнюю минуту она просто сдрейфила, когда такой приличный мужчина, как ты, собрался на ней жениться.

– Вряд ли тебе пристало говорить о приличиях, – прорычал Рурк.

Вскочив на коня, он галопом поскакал к дому Женевьевы. Ему хотелось находиться рядом с ее вещами, прикасаться к ним, ощущать их запах.

Рурк хотел понять, почему Женевьева бросила его…


Дом встретил Рурка тишиной. Часы безмолвно стояли на камине. Рурк завел их впервые за семь лет, но движение оказалось таким привычным, словно ему приходилось делать это каждый день. Затем он провел рукой по циферблату, отметив, как тщательно тот протерт.

Рурк тихо выругался. Если бы Женевьева так же бережно обращалась с его сердцем Сокрушенно покачав головой, он отвернулся от часов и обвел глазами комнату.

Осеннее солнце игриво заглядывало в окно, окрашивая своим сиянием простую, грубую мебель, освещая немногие вещи Женевьевы. Еще вчера Рурк был уверен, что после стольких лет борьбы с ее волей, он сломил упрямство Женевьевы и заставил признать их любовь. Напрасно он вчера так быстро уехал. Но как она могла так просто уйти, без единого слова объяснения, не взяв абсолютно ничего из своих вещей? Даже шкатулка Эми, с которой, по собственным словам Женевьевы, она никогда не расставалась, по-прежнему лежала на камине.

Все это выглядело очень странным, что-то здесь было не так. Возможно, Женевьеве пришлось уехать против ее воли. Правда, это совершенно не походило на похищение: в доме нет никаких следов борьбы, да и Гринлифы бы обязательно услышали. Но что-то же заставило ее…

Неожиданно Рурк заметил валявшийся в углу около двери, явно потерянный и забытый, маленький клочок бумаги, покрытый похожим на паутину почерком. Рурк быстро нагнулся и поднял его. Хмурясь и шевеля губами, он с трудом разобрал, что там написано. Это оказалась долговая расписка Женевьевы и Генри Пиггота. Рурк внимательно прочитал дату – 19 мая 1774 года.

Мысли Рурка неслись с бешеной скоростью. Обрывки и клочки почти забытых воспоминаний сложились в определенную картину: Женевьева, изумленная своим неожиданным вдовством, странное появление Пиггота в пакгаузе Йорктауна, удивительная легкость, с которой он согласился отдать Женевьеве ферму, туманное обещание когда-нибудь уладить все дела…

Рурк задумчиво перевернул листок. На обратной стороне была нацарапана другая записка, совершенно не связанная с долгом, словно эта бумажка просто второпях подвернулась под руку. Эта расписка касалась суммы, выплаченной Генри Пигготу за помощь армии Его Величества и датировалась 12 августа 1781 года.

Это казалось невероятным: ведь Пиггот умер, Рурк сам видел письмо, полученное Нел от Дезмонда Слоута.

Лицо Рурка напряглось, когда он понял, что сообщение, судя по всему, оказалось ошибочным или заведомо ложным. Пиггот жив и намеревается получить от Женевьевы свой долг.

– О Боже, Дженни! – пробормотал Рурк. – Но почему же ты не пришла сразу ко мне?

Впрочем, это было так похоже на Женевьеву. Эта гордая глупышка обязательно постарается все уладить сама!

Существовал только один человек, к которому Женевьева могла бы обратиться со своими проблемами – мистер Ферт из Йорктауна. Не медля ни минуты, Рурк бросился домой, собирать необходимые в дороге вещи. Его переполняли обида и ярость.


На улицах Йорктауна царила напряженная тишина. Рурк, словно призрак, пробирался в бархатной темноте осенней ночи мимо торгового дома Флаудью и Нортона к конторе Дигби Ферта. Красные мундиры были повсюду, патрулируя улицы и охраняя хорошо укрепленные редуты. Рурк знал, что если его заметят, то допроса не избежать.

Увидев, что в окне с тыльной стороны дома Ферта тускло горит свет, Рурк осторожно толкнул дверь. Она поддалась. Это оказалась пустая кладовая. Рурк направился в библиотеку, откуда пробивался свет.

Когда Рурк неожиданно появился в дверях комнаты, Дигби Ферт в изумлении поднял голову и знаком приказал ему закрыть дверь.

– Осторожнее, парень, – прошептал шотландец. – У меня наверху квартируют три английских офицера.

– Похоже, весь город принимает у себя в гостях красные мундиры, – мрачно заметил Рурк.

– Всю войну я старался соблюдать нейтралитет, но Британская армия уже нарушила законы гостеприимства.

– Женевьева приходила к вам? – нетерпеливо спросил Рурк, не в силах сейчас вести разговоры на отвлеченные темы.

Дигби недоуменно покачал головой:

– Нет, я и не жду ее. Зачем? Рурк быстро объяснил ситуацию.

Дигби Ферт нахмурил похожие на щетки брови и, погладив бакенбарды, задумчиво произнес:

– Бедная девочка, она работает и уже успела сделать больше, чем дюжина мужчин. Она не заслуживает этого.

– Я знаю, мистер Ферт.

– Разумеется, я бы помог вам, Рурк, – брови Ферта нахмурились еще больше, – но у меня самого нет ни гроша. Я позволил себе торговать в континентальных долларах, поэтому сейчас те небольшие деньги, которые я имею, ничего не стоят. Однако, где же может находиться девочка?


Поездка в Йорктаун заняла почти неделю. Карету Пиггота постоянно останавливали: то британский патруль, то группы бездомных беженцев. Наконец, в полумиле от того места, где спускались по дороге Женевьева и Пиггот, показались крыши города. Их окружало зазубренное кольцо внутренних укреплений. Над Йорктауном развевался британский флаг.

Женевьева сразу поняла, что здесь им придется больше иметь дело с британцами, чем с генералом Лафайетом. Кругом возвышались редуты: недалеко от порта, в центре города, у главной дороги. Заборы укреплений ощетинились линиями частокола, выстроенного с наклоном во внешнюю сторону. В амбразурах были установлены пушки.

Внезапно заговорили британские ружья. Им тут же ответили из редутов пушки и мушкеты.


Когда Женевьева ворвалась в библиотеку Дигби Ферта, глаза ее были полны ужаса: стрельба из пушек иружей не прекращалась ни на минуту. Грязная и непричесанная после нескольких дней утомительного пути, она выглядела, словно потерявшийся ребенок. Однако для Рурка Женевьева никогда еще не казалась такой прекрасной. Бросив сердитый взгляд на стоящего чуть поодаль Генри Пиггота, он заключил ее в свои объятия.

– Чертовски гордая женщина, – нежно упрекнул Рурк невесту, чувствуя ее тело.

Женевьева просто не смогла устоять перед такой нежностью.

– Рурк, – произнесла она сквозь слезы. – Мне очень жаль, но я не выйду сейчас за тебя замуж. Все, что ты имеешь, уйдет к мистеру Пигготу, если…

Тронутый отчаянием Женевьевы и обожанием, которым светились глаза Рурка, Дигби Ферт решительно шагнул вперед.

– Я знаю, – заявил он, – как освободить вас от обязательств. Правда, этот путь мне не очень по душе, но он позволит вам быть вместе.


– Боже милостивый, мистер Вейкфилд! – обратился Рурк к поспешно вызванному по такому случаю судье. – Но это же нелепо! Вы в самом деле уверены, что другого выхода нет?

Финес Вейкфилд покачал головой.

– В этом мы должны строго придерживаться традиций. «Свадьба в рубашке» – малоизвестная статья гражданского права, и ваше согласие не должно вызывать сомнений. Смысл процесса в том, что женщина, выходя замуж, не имеет на себе даже одежды. Таким образом, из-за своей полной нищеты она не приносит мужу и долгов. Это единственный путь освободить вас.

Рурк шумно вздохнул:

– Это чертовски странное понятие. Я не…

В этот момент дверь библиотеки медленно открылась, и в комнату вошла Женевьева. Рурк, Дигби Ферт, судья Вейкфилд и страшно разочарованный столь неожиданным поворотом событий Пиггот – все, как один, повернулись и уставились на нее.

Как диктовали традиции, девушка предстала перед судьей босая, с распущенными волосами, одетая лишь в тонкую батистовую рубашку с порванным подолом и обтрепанными бретельками. Рурк непроизвольно шагнул вперед, чтобы укрыть Женевьеву своей курткой, но она оттолкнула его и гордо вздернула подбородок.

Дигби Ферт что-то растерянно пробормотал насчет дикого обычая, торопливо уменьшая огонь в лампе. Несмотря на то, что Женевьеву прикрывал только тонкий кусочек ткани, выглядела она почти величественно: обнаженные руки отливали бронзой, а упругие мускулы придавали им законченную форму; распущенные по обычаю волосы роскошно ниспадали на плечи, напоминая соболью накидку. Женевьева не проявляла показной скромности – она не дрожала и не пыталась прикрыть свою наготу.

При виде Женевьевы, так решительно стоявшей с ним рядом, Рурк ощутил какое-то болезненное волнение. Остальные не так внимательно смотрели на девушку и не могли осознать всей глубины ее унижения. Рурк же чувствовал всем своим существом, как она напряглась и, казалось, старается сжаться. Он не мог даже предполагать, что их любовь подвергнется такому ужасному испытанию. Покоренный смелостью и величественностью Женевьевы, Рурк хотел бы упасть к ее ногам и просить прощения за подобное унижение, он готов был пожертвовать ради нее своей жизнью.

Словно прочитав его мысли, Женевьева взяла Рурка за руку и прошептала:

– Это совсем не дорогая плата за целую жизнь с тобой, Рурк Эдер.

Эти слова почти поставили его на колени.

– Я люблю тебя, Дженни, – так же, шепотом, ответил Рурк.

Финес Вейкфилд оказался достаточно тактичным человеком, чтобы провести как можно скорее всю церемонию. Он произнес лишь несколько принятых в подобных случаях слов, показал, где нужно подписать документы и объявил Рурка и Женевьеву мужем и женой.

После этого Женевьева поспешно оделась, и Дигби Ферт проводил до двери новоявленных супругов.

– Будьте счастливы, – пожелал он, широко улыбаясь. – Я думаю, никто не заслуживает счастья больше, чем вы.

Ферт выглядел чрезвычайно довольным собой. Он даже оглянулся на Генри Пиггота, чтобы посмотреть, как тот отреагировал на последствия его находчивости.

– Неплохой поворот событий. Не так ли, мистер Пиггот? – многозначительно спросил Ферт, даже не заботясь спрятать самодовольную улыбочку.

Но Пиггот словно не слышал его, устремив на Женевьеву полный ненависти взгляд. Дыхание вырывалось у него из груди резкими хриплыми порывами.

– Ты заставила меня потерять все, – наконец произнес он тихим, мертвым голосом. – А ведь только благодаря мне ты сумела построить здесь жизнь.

– Да, вы, действительно, позволили мне обосноваться здесь, но потом постарались сами же все разрушить, – ответила Женевьева. – Вам это не удалось.

– Не удалось? – злобно переспросил Пиггот. – В таком случае я постараюсь отомстить известному всем нам патриоту, – он рассмеялся, заметив на лице Рурка тревогу и изумление. – Не ожидал, что я использую это против тебя, да?

Прежде чем кто-либо успел помешать ему, Пиггот быстро вынес из библиотеки свое грузное тело и стал звать на помощь спавших наверху английских офицеров.

Дигби Ферт торопливо провел Рурка и Женевьеву по боковому переулку к конюшне. Там они запрягли в тележку коня Рурка, и уже через несколько минут молодые супруги мчались на север, стараясь держаться в тени домов, чтобы по возможности не привлекать к себе внимания британских часовых.


– Куда мы едем, Рурк? – тихим испуганным голосом спросила Женевьева, слушая, как под копытами коня чавкает грязь Черного болота.

– Пока в Вильямсбург, – мрачно ответил он. – На территорию патриотов.

Женевьева понимающе кивнула. Ее маленькое личико выглядело грустным и усталым, сложенные на коленях руки дрожали. Рурк бросил на жену полный жалости взгляд и, обняв одной рукой, поцеловал в висок.

– Ах, Дженни, любовь моя, – прошептал он. – Не такой представлял я себе нашу свадьбу. Я даже не догадался взять с собой купленное для тебя кольцо. Ты уже во второй раз лишаешься шанса побыть невестой и предстать во всей своей красе.

Услышав в его голосе печаль и раскаяние, Женевьева немедленно взяла себя в руки.

– Я мечтаю вовсе не об этом, – успокоила она Рурка. – Я мечтаю стать твоей женой. А для этого у меня впереди целая жизнь.

– Да, да, но ни одна женщина не возмечтает провести свою брачную ночь, убегая в фермерской тележке.

– Я хочу провести ее с тобой, Рурк, и провожу. Ничего большего я пока не прошу, – она хитро улыбнулась. – Однако в будущем, я уверена, ты убедишься, что я достаточно требовательна.

Они провели в дороге весь остаток ночи. Рурк старался соблюдать крайнюю осторожность, понимая, что и лошадь, и повозка представляют интерес для каждой из армий: нужно было перевозить пушки и боеприпасы. Утром молодожены добрались до таверны, где устало отпраздновали свою свадьбу кукурузным пудингом.

Неожиданно к их столику подошел довольно потрепанного вида мужчина и принялся недоверчиво разглядывать Рурка, словно не веря своим глазам.

– Хвала всевышнему! – наконец воскликнул незнакомец. – Рурк Эдер! А я считал, что ты погиб в Винсенне!

Рурк тоже узнал мужчину. Им оказался Нил Кумз. Он встал и пожал руку своему старому другу, встреча с которым напомнила ему о месяцах горячки и безнадежности. Рурк никогда не рассказывал Женевьеве об обстоятельствах своего возвращения из Кентукки, да и теперь не хотел говорить об этом.

– Женевьева, познакомься с Нилом Кумзом. Нил, это моя жена, – Рурк даже немного надулся от гордости, объявив Женевьеву «своей». – Что привело тебя в Вильямсбург? – поинтересовался он.

– Мы направляемся к Йорктауну, – возбужденно ответил Нил. – Видит бог, я не могу пропустить это.

Впереди нас ждет самая серьезная битва за всю войну. Вашингтон полон решимости прогнать красные мундиры с берегов Вирджинии.

Рурк в волнении ухватился за край стола:

– Вашингтон?! Но когда я слышал о нем в последний раз, говорили, что он подходит к Нью-Йорку.

– Да, Вашингтон и хотел, чтобы все в это поверили. Клинтон так и считал до самого конца. Но он здесь! Кроме того, и де Грасс находится в бухте с двадцатью девятью кораблями и тремя тысячами солдат из Вест-Индии.

– Черт побери! – медленно произнес Рурк.

Между тем, Нил выцедил до дна свою кружку сидра и поднялся, сняв перед Женевьевой шляпу:

– Мы выходим через час, – при этом он многозначительно посмотрел на Рурка. – Это полк капитана Лэнгстона. Ему нужны хорошие люди.

Во время завтрака Женевьева внимательно наблюдала за мужем. Она слишком хорошо изучила Рурка, поэтому смогла прочитать в глубине его глаз мучительную внутреннюю борьбу.

– Возможно, эта битва будет последней, – осторожно сказала она, думая о той неразберихе, которую они увидели в Вильямсбурге.

– Да, давай надеяться на это, – сдержанно ответил Рурк.

– Тебе ведь хочется принять в этом участие, правда, Рурк?

Он резко поднял голову и пристально посмотрел Женевьеве в глаза:

– Все, что мне нужно, есть в тебе, Дженни. Ты, Хэнс, ферма – ради этого я живу. Я не солдат. Я понял это, пока сражался на передовой.

– То, что ты не любишь воевать, вовсе не означает, что тебе не дорога свобода, Рурк, – тихо сказала Женевьева, с трудом выдавливая из себя слова. – Разве ты не понимаешь? Все, через что ты прошел, воюя с индейцами, обретет смысл, если ты доведешь начатое дело до конца.

Рурк ошеломленно смотрел на жену:

– Но, Дженни, ведь это означает разлуку.

– Я могу подождать, – решительно ответила она, хотя чувствовала совсем обратное. – А вот Вирджиния не может.

Рурк тяжело вздохнул. Женевьева сидела напротив него с ярко сверкающими от слез глазами и плотно сжатыми губами – такая смелая, самоотверженная, готовая пожертвовать своим счастьем ради общего дела.

Он наклонился через стол и прошептал:

– Милая моя Дженни. Я не заслуживаю тебя, – Рурк замолчал, будучи от волнения не в силах произнести больше ни слова.

Женевьева схватила мужа за руки и ободряюще улыбнулась.

– Иди с ними, Рурк, – твердо и убежденно сказала она. – Иди и выиграй свою войну.


– Черт возьми, что же там такое? – проговорил Рурк, отодвигая низко нависшую ветку и напряженно вглядываясь вдаль сквозь листву.

Услышав впереди звуки боя, патриоты, продвигавшиеся к фронту, свернули с дороги в лес. Полковник Джон Мерсер, который вместе со своим отрядом присоединился к легиону Лэнгстона, поднес к глазам подзорную трубу и принялся внимательно осматривать местность.

– О Боже! – со смехом воскликнул он. – Да это же французская кавалерия! Должно быть, перед нами герцог де Лаузун. Его кавалеристы – единственные в войске Вашингтона. Это помощь, парни!

Между тем, французы с ходу атаковали британский отряд, который охранял тяжело нагруженный обоз и стадо скота. Мерсер и Лэнгстон вывели своих людей из леса и также приняли участие в сражении.

Это был первый опыт Рурка в войне европейского образца. Вместо того, чтобы стрелять из засады по движущимся мишеням, американские колонны храбро двинулись в наступление, стреляя прямо в скопление британских солдат. Воздух сразу наполнился запахом серного дыма и криками. Французы что-то лопотали на своем языке, а американцы оглашали окрестности победным кличем, прокладывая себе путь вглубь британского войска.

Рурк не хотел никого убивать, но когда прямо перед ним с поднятым в руке мечом возник человек в красном мундире, он, не раздумывая, выстрелил в него. Рурка охватило знакомое чувство жестокой радости от победы над врагом, но оно было настолько противно самой его природе, что ему, как никогда, захотелось поскорее вернуться на свою ферму, в объятия Дженни.

Через несколько минут все было кончено. По команде полковника Тарлтона красные мундиры бросились врассыпную, оставив победителям обоз и скот. В порыве радости союзники обнимали друг друга, бросали вверх шляпы.

Когда же спустя три дня объявили, что союзные войска могут оставить окопы, ликование достигло вершины. Рурк вместе со всеми участвовал в празднике с вином и песнями. Однако, как только он устроился на ночлег и взглянул сквозь листву на звезды, усеявшие небо, сразу затосковал о Женевьеве.

Рурк прошептал имя любимой октябрьскому ветру и закрыл глаза, стараясь вызвать в памяти ее образ. Он до сих пор не мог до конца поверить, что они поженились. Позади остались долгие годы непонимания и невысказанного желания. Рурка утешала мысль, что Женевьева сейчас находится в безопасности и спокойно возвращается в Дэнсез Медоу. Наконец-то у них будет своя семья и свой дом.

Где-то вдалеке еще гремели пушки. Очевидно, это британцы, отошедшие из занятых редутов во внутренние укрепления, стреляли по окопам в минеров и саперов.

Рурк снова открыл глаза и вознес к небу молчаливую молитву. Одно время ему казалось совершенно безразличным, останется ли он в живых или же нет, но сейчас его ждала Дженни.

– Боже, сохрани мне жизнь, – шептал Рурк, обращаясь к звездам, – позволь мне снова обнять ее.


Повозка громко скрипела под тяжестью семьи квакеров, согласившейся вместе с Дженни доехать до Скотс-Лэндинга. Это оказались очень добрые люди, а их дети не приставали к ней с расспросами, давая Женевьеве возможность побыть наедине со своими невеселыми мыслями.

С одной стороны, Женевьева радовалась тому, что она, наконец, стала женой Рурка Эдера, и это давало ей жизненные силы. Но когда девушка думала о тысячах двигавшихся к Йорктауну мужчин, ее охватывал ужас. Вполне вероятно, что Рурк поступит с ней так же, как и Корнелиус Калпепер: оставит вдовой прежде, чем сделает своей женой.

Размышления Женевьевы прервало появление впереди на дороге небольшой группы вооруженных людей. Путники торопливо съехали с дороги и спрятались в зарослях. Но было уже поздно: британский отряд успел их заметить. Через пару минут красные мундиры окружили повозку с лошадью.

Глава семейства лишь смиренно вздыхал, прижав к себе жену и детей и уповая на милость Божию. Но ярости Женевьевы не было предела.

– Ты – грязный вор, – закричала она в лицо командиру отряда, – неужели ты осмелишься грабить детей и женщин?

Солдаты рассмеялись.

– Что ж, это самый простой способ, – отшутился командир.

Поборов страх, Женевьева смело шагнула вперед:

– Неужели вы сможете убить женщину, чтобы захватить эту повозку?

– Нет, нет, – неожиданно раздался за ее спиной хорошо знакомый голос. – В этом нет необходимости.

Женевьева даже задохнулась от возмущения. Между ней и офицером встал Генри Пиггот, грубо оттолкнув девушку в сторону.

– Я долго ждал случая все уладить между нами, миссис Эдер, – заявил он, нагло ухмыляясь. – Правда, закон освободил вас от долга, но, по-моему, мы еще не рассчитались до конца.

– У меня ничего нет, – процедила Женевьева сквозь сжатые зубы.

Пиггот лишь покачал головой и кивнул в сторону повозки и коня Рурка:

– Вы обладаете достаточно ценным товаром, миссис Эдер.

– Подонок! – в сердцах воскликнула Женевьева. Солдаты снова загоготали, придя в восторг от ее темперамента.

Пиггот, вне себя от ярости, придвинулся вплотную к Женевьеве. Девушка закрыла глаза, чтобы не видеть перед собой это отвратительное алчное лицо. Кровь, стучавшая у нее в висках, почти заглушала дикие крики солдат.

Неожиданно из зарослей над дорогой раздались чьи-то отрывистые голоса. В ту же минуту на британский отряд, подобно стае диких собак, налетела другая группа людей. Спустя мгновение-другое, англичане с воем бросились прочь.

И только Генри Пиггот не сдвинулся с места. Не обращая внимания на то, что происходит вокруг, он в дикой злобе швырнул Женевьеву на повозку, забыв всякую осторожность. Девушка словно издалека услышала собственный крик о помощи.

– Отпусти! – вдруг приказал кто-то полным тихой ярости голосом.

Женевьева оглянулась и увидела Калвина Гринлифа.

– Калвин! – воскликнула она, почти лишившись чувств от столь внезапного избавления от своего мучителя.

Натренированный за годы войны с индейцами, Калвин ловко схватил вытянутой рукой Пиггота сзади за воротник и оттащил орущего и извергающего проклятья англичанина от повозки.

Женевьева слишком поздно заметила нож в руке Пиггота. Она пронзительно закричала, но он уже успел вонзить его Калвину прямо в живот. Женевьева ожидала, что ее спаситель сразу ослабеет от боли, но этого не произошло. Калвин с еще большей яростью схватил англичанина за шею. Послышался ужасный хруст, и тело Пиггота мешком осело на землю. Только после этого Калвин позволил себе потерять сознание и упасть.


В Треблз-Лэндинге они увидели на пристани шумную веселую толпу, которая собралась полюбопытствовать, как разгружают припасы. Всем этим хаосом пытался управлять отчаявшийся французский интендант Клод Бланшар.

Женевьева сидела в повозке, рассеянно гладя потный лоб Калвина и с изумлением взирая на происходящее вокруг. После сражения на дороге генерал-майор Генри Нокс, командир отряда Калвина, попросил миссис Эдер предоставить в их распоряжение коня и повозку. В нее уложили раненого, а затем собирались с ее помощью перетащить по песчаной дороге тяжелые пушки от Треблз-Лэндинга к театру военных действий.

Между тем, Калвин чувствовал себя все хуже и хуже. У него началась горячка, что, по словам врача, было верным признаком заражения крови. Однако раненый еще находился в сознании, и это вселяло надежду.

Когда он открыл глаза, Женевьева заставила себя ободряюще улыбнуться:

– Ты что-нибудь хочешь, Калвин?

Юноша покачал головой и нахмурился.

– Вы не должны оставаться здесь, – хрипло произнес он. – Ваш муж уверен, что вы на пути в Дэнсез Медоу.

– Так и должно было быть. Но я неожиданно встретила старого друга.

Калвин досадливо поморщился и отвернулся. Женевьева знала, что его мучает мысль о том, что он ранен не в достойной битве, а этим негодяем Пигготом.

– Кстати, я разговаривала с твоим лейтенантом, – постаралась возобновить разговор девушка: врач предупредил ее, что раненый не должен впадать в забытье. – По его словам, ты уже не однажды проявляешь себя героем.

Услышав это, Калвин заметно оживился; в глазах появился интерес к жизни.

– Расскажи, пожалуйста, о войне в Кентукки, – осторожно попросила девушка.

– Сотни индейцев в желтых перьях, – слабым голосом начал юноша; разум его явно мутился. – Краснокожие раскрашиваются ужасно. Дождь целыми днями… Порох мокрый… Люди полуголодные… У меня не было выбора… забрал все их припасы и оружие…

Губы раненого искривились в улыбке. Воспоминания неожиданно придали ему силы. Это был уже не тот смертельно усталый солдат, которого привезли в Треблз-Лэндинг три дня назад. Женевьева снова увидела перед собой юношу, которого так хорошо знала раньше: напористого, горящего желанием чего-то достичь в жизни.

Но Калвин по-прежнему все больше слабел, ему было нестерпимо больно. Женевьева с озабоченным видом выглянула из повозки. Работа на пристани шла полным ходом; американские пушки грузили на телеги или же тащили вручную. Однако никто не собирался оказывать раненым медицинскую помощь, как обещали французы.

Женевьева расстроенно закусила губу.

– Мистер Бланшар! – окликнула она французского интенданта.

Тот недовольно оглянулся и нетерпеливо топнул ногой:

– Да, мадам, в чем дело?

– Раненые не могут больше ждать, сэр. Все повязки грязные, необходимы болеутоляющие средства.

– О Господи! – воскликнул интендант, снова топнув ногой. – Де Грасс приказал мне в первую очередь организовать пекарни, а все необходимое для этого до сих пор находится на Чиспике!

Женевьева поняла, что от Бланшара ждать помощи бесполезно. Этот раздражающе суетливый, лишенный точности и спокойствия человечек чувствовал себя в Вирджинии так же неуютно, как комнатная собачка на охоте.

Девушка посмотрела на Калвина: раненый уже начал впадать в забытье и тихо стонал. Неподалеку от них врач перевязывал солдата с обожженным лицом и проклинал все на свете, сетуя на нехватку лекарств и перевязочного материала.

– Что вам необходимо, сэр? – тихо спросила его Женевьева.

Доктор с гримасой отчаяния взглянул на пациента, затем посмотрел на девушку и поднял глаза к небу:

– Чудо, мадам. Вот что нам необходимо.

Женевьева кивнула головой в сторону гавани:

– Как вы считаете, нам поможет что-нибудь из корабельных припасов?

– Да, здесь от них пользы было бы гораздо больше, чем на корабле.

Эти слова послужили для девушки необходимым толчком к действию. Женевьева бросилась на пристань и, подобрав юбки, залезла в маленькую лодочку. Позади раздались гневные крики Бланшара, но она уже что есть силы гребла к французскому кораблю.


17 октября выстрелы союзных пушек разорвали рассвет, сея смерть среди британских солдат, которые в панике метались по своему разрушенному форту. Бушевавшая всю ночь непогода не позволила генералу Корнвалису вовремя переправить передовые полки через бухту в Глочестер.

Рурк сидел со своим отрядом в грязном окопе. За последние две недели он уже побывал в двух перестрелках, убив при этом столько англичан, что об этом даже не хотелось думать. Американские солдаты воевали хорошо. Эти крепкие, закаленные в боях парни изучили каждую пядь своей земли и умело пользовались этим.

Во время взрыва Рурка слегка ранило в голову, и повязка теперь постоянно сползала ему на глаз, мешая целиться. Однако он начинал подозревать, что перестрелки скоро прекратятся, и не придется больше рыть окопы.

Американцам оставалось только смотреть, как артиллеристы стреляют из пушек. К девяти часам прекратился ответный огонь. Потянулось томительное ожидание. Наконец эта скука была прервана появлением на разрушенном парапете британских укреплений человека в красном мундире. Он отчаянно бил в барабан, но звук тонул в артиллерийском салюте союзников. Все затаили дыхание. Каждый из них, будучи опытным солдатом, понимал, что означает барабанная дробь.

Вскоре, вяло размахивая белым платком, появился офицер. Вместе с барабанщиком он медленно направился к американским позициям.

Пушки замолчали. Рурк никогда еще не слышал такой глубокой тишины, нарушаемой лишь меланхоличным стуком барабана.

– Эй, приятель, – прошептал рядом с ним француз. – Сейчас начнутся переговоры.


Тишина, опустившаяся в ту ночь на Йорк, отнюдь не казалась мирной. Рурк лежал без сна, размышляя о том, что в любую минуту последний, случайный британский снаряд или пушечное ядро могут попасть в середину американских позиций и убить его. Это было особенно нелепо именно сейчас, когда конец войны так близок. Рурк поднял глаза к сверкающему на прохладном чистом небе великолепному ожерелью из звезд и постарался выбросить подобные мысли из головы.

На заре хриплая музыка шотландцев 76-го полка прохныкала салют союзникам. Королевский оркестр французского полка тут же сыграл победный ответ.

Рурк забрался вместе с товарищами на парапет, чтобы получше видеть столь необычное зрелище. Он старался вызвать в себе злость и ненависть к врагам, но не сумел обнаружить в душе ничего, хотя бы отдаленно напоминающего эти чувства.

Изрытое, неопрятное поле битвы – вот все, что еще говорило об уродливом лице войны.

Рурк посмотрел по сторонам и вздрогнул от утренней прохлады. «Возможно, – сказал он себе, – триумф придет позже, когда состоится формальная капитуляция». А пока ему оставалось лишь наслаждаться тишиной да мыслью, что скоро он отправится домой.

Некоторые американцы уже оставили позиции. Конечно, велико было искушение уйти вслед за ними, но Рурк вспомнил слова Женевьевы: «Все, через что ты прошел… обретет смысл, если ты доведешь начатое дело до конца», поэтому он лишь смахнул пыль со своего испачканного мундира и начистил сапоги.

Готовясь встретить побежденных британцев, американцы и французы образовали вдоль Хэмптон-Роуд двойную линию. Наконец те вышли из Йорктауна под звуки марша «Мир перевернулся вверх тормашками».

Рурк заметил, что англичане стараются держаться ближе к французской линии, не обращая внимания на американские позиции. Казалось, они хотели таким образом несколько уменьшить свой позор, сдавшись французам, а не Континентальной армии.

«Ничего удивительного, – подумал Рурк. – Это же забавно, что самая мощная в мире военная машина побеждена кучкой оборванных, непокорных бунтовщиков».

Однако американцы не желали, чтобы их игнорировали. Оркестр грянул «Янки Дудл», заставив англичан, так долго относившихся к ним с презрением, повернуться лицом к американской линии.

И вот прозвучал приказ о сдаче оружия. Англичане принялись грубо швырять свои ружья в кучу, стараясь повредить их. Заметив это, генерал Линкольн, второй человек в войсках после Вашингтона, что-то отрывисто скомандовал, и неповиновение тут же было пресечено: оружие стали складывать с меньшей яростью.

Рурк стоял до последнего, глядя на серебристо-коричневую кучу мушкетов, слушая проклятия и рыдания поверженных британцев. Он не ушел, пока не закончилась вся процедура.


К Йорктауну подходили все новые и новые силы Вашингтона. Все вражеские отряды к этому времени уже сдались в плен или разбежались. Праздновать победу и пить начали уже в день капитуляции.

Настроение у Рурка было не менее праздничным, чем у тех, кто хлопал друг друга по плечам и шумно бражничал в честь победы. Но он радовался более спокойно и неторопливо собирал свои пожитки, готовясь к путешествию домой, в Дэнсез Медоу.

За этим занятием и застал его Нил Кумз.

– Уже уезжаешь? – спросил Кумз, наклонив голову так, что шляпа съехала набок. – А мы только начали новую партию ямайской водки.

Рурк покачал головой:

– Я уже выполнил свою работу и отправляюсь домой, чтобы как следует сыграть свадьбу и воспитать сына настоящим американцем.

Господи, как хорошо прозвучали эти слова! Большего Рурк не мог и желать.

Однако, когда он устало тащился по дороге, на него внезапно нахлынула волна одиночества: путь в Дэнсез Медоу был долгим, и не очень-то приятно было преодолевать его одному.

Вдоль всей Хэмптон-Роуд люди весело праздновали победу. Многие из них во время осады лишились крова, но они знали, что дома отстроят заново, и на этот раз для новой нации. Рурк медленно брел мимо обнимающихся парочек, резвящихся детей, грустно вслушиваясь в смех, музыку, пение.

Неожиданно он услышал свое имя. Сначала тихо, а потом более громко и уверенно его позвали:

– Рурк! Рурк Эдер!

Рурк остановился, как вкопанный: кто-то яростно махал ему рукой из самой середины бесцельно шатающейся по улице толпы. Изумлению Рурка не было предела, когда он увидел блестящие, словно соболий мех, волосы и любимое лицо, о котором так мечтал все долгие недели войны.

– Дженни!

Выбравшись из толпы, она стремглав бросилась к нему. Рурк перехватил ее на полдороге и, заключив в объятия, раскачивал из стороны в сторону в золотистом вечернем свете. Он боялся спросить, что делает здесь Женевьева, опасаясь вспугнуть этот волшебный сон.

Словно в доказательство того, что все происходит наяву, Женевьева крепко поцеловала его в губы и прошептала:

– Рурк! Ох, Рурк! – дотронувшись до окровавленной повязки на голове мужа, она нахмурилась: – Ты ранен!

– Ерунда! Совсем ерунда! – он снова с жадностью приник к ее губам.

– Ты выиграл свою войну, – проговорила Женевьева, когда их объятия наконец разомкнулись.

– Кажется, это действительно так, любовь моя, – согласился Рурк, с силой сжимая ее плечи.

Глаза Женевьевы в последний раз скользнули по веселящейся шумной толпе.

– Значит, нам пора домой, Рурк. Поехали.

ГЛАВА 13

– Да благословит вас Господь, – прошептала Мимси Гринлиф. – Вас обоих, – склонившись над Калвином, она дотронулась до его лица, затем снова посмотрела на Рурка и Женевьеву полными слез глазам: – Вы привезли мне моего мальчика.

Калвина уже вносили в дом, когда Джошуа и все остальные прибежали с поля. Юноша стонал от боли и немного бредил, но, к облегчению Женевьевы, узнал мать и даже улыбнулся ей.

Женевьева коротко рассказала Гринлифам о подвигах сына и о том, как он получил ранение. Растроганные до глубины души, Мимси и Джошуа принялись горячо благодарить девушку за то, что она все время, даже во время битвы, находилась рядом с их мальчиком.

После этого Женевьева отправилась к себе домой – принять с дороги ванну и переодеться. Рурк немного задержался, чтобы переброситься несколькими словами с Джошуа и Куртисом, и только после этого присоединился к жене.

– Извини, у меня есть в деревне одно дело, – сказал он ей, улыбаясь одновременно обворожительно и таинственно. – Джошуа привезет тебя чуть позже.

Женевьева недоумевала, почему Рурк не может подождать, пока она приведет себя в порядок, но не стала приставать с расспросами, а лишь молча поцеловала его.

– Увидимся позже, миссис Эдер, – многозначительно проговорил Рурк.

Она восторженно рассмеялась, услышав свой новый титул, и заявила, что не намерена ждать слишком долго.


Последние дни в Дэнсез Медоу только и говорили о значительной победе Вашингтона в Йорктауне. Деревушка была взбаламучена праздником. Ее жители радостно приветствовали возвращение Рурка и восторженно отнеслись к его планам относительно Женевьевы. Хэнс также был счастлив увидеть отца живым и невредимым, хотя и заартачился, когда тот заявил, что мальчик должен вместе с Мими Лайтфут отправляться в церковь и там ждать их с Женевьевой.

Рурк стоял, облокотившись на забор напротив пристани. Наконец Джошуа и Куртис привезли в повозке Женевьеву. Она выглядела настолько восхитительно, что у Рурка на миг перехватило дыхание. На. Женевьеве было зеленое, украшенное лентами платье; чистые, красиво уложенные волосы блестели подобно темному нимбу вокруг ее маленького, в форме сердечка, личика. Полуденное солнце сияло в ее волосах и золотым светом отражалось в изумрудных глазах. Она улыбнулась, и Рурку показалось, что прохладный ноябрьский день сразу потеплел.

Они радостно пожали друг другу руки.

– Странно, – недоуменно произнесла Женевьева. – Такое впечатление, что в деревне никого нет. Я думала, что люди вовсю празднуют победу.

Рурк пожал плечами и повел жену через улицу.

– Пойдем со мной, Дженни.

Она поправила выбившийся локон:

– Куда ты меня ведешь, Рурк?

– В церковь, милая.

– Нет, Рурк, – запротестовала Женевьева. – Мне там будет не по себе.

– Ну, пожалуйста, Дженни. Я знаю, люди были не слишком добры к тебе, но дай им еще один шанс, – он нежно провел кончиками пальцев по ее щеке. – Пожалуйста.

Женевьева чувствовала, что сегодня не может отказать Рурку.

– Надеюсь, все пройдет благополучно, – сдаваясь, согласилась она. – Вряд ли в субботний день кому-нибудь захочется оскорблять меня.

– Конечно же, нет, – хмыкнул Рурк, а потом широко улыбнулся в ответ на ее вопросительный взгляд.

Когда они подошли к церкви, Женевьева начала явно нервничать. Дэнсез Медоу по-прежнему оставалась безлюдной. Даже Элк Харпер, вездесущий пьяница и певец, почему-то покинул свое обычное место возле таверны.

Но Рурк не оставил Женевьеве время для сомнений. Распахнув двери церкви, он подтолкнул девушку внутрь.

У Женевьевы на миг перехватило дыхание: множество улыбающихся лиц повернулись, чтобы приветствовать ее. Здесь находились практически все жители деревни. Лютер Квейд даже шутливо отсалютовал новобрачным. Оставив Женевьеву у дверей, Рурк направился по проходу к алтарю, где над кафедрой виднелось сияющее лицо мистера Карстерса.

Женевьева чувствовала себя ужасно, хотя не заметила ни одного неодобрительного взгляда. Она уже внутренне приготовилась к побегу, но тут рядом с ней оказался Джошуа Гринлиф и крепко взял ее за локоть.

– Ну-ну, – успокаивающе прошептал он. – Вы же не собираетесь бросить своего жениха прямо у алтаря, не правда ли, леди?

– Моего жениха? Но…

– Рурк не принял всерьез то, что произошло в Йорке. Он решил, что ты тоже захочешь начать замужнюю жизнь с настоящей свадьбы. Обычно девушку провожает к алтарю отец. Но я буду очень признателен, партнерша, если ты позволишь мне сделать это.

Когда Джошуа закончил речь, из глаз Женевьевы ручьем хлынули слезы. Она до глубины души была тронута неожиданным планом Рурка и улыбчивым участием в нем всей деревни. Смахнув непрошеные слезы, Женевьева взяла Джошуа под руку и направилась к Рурку. Нежный голос Куртиса Гринлифа взлетел вверх вместе с гимном Исаака Уотса. Его звучание становилось все громче, по мере того, как Женевьева приближалась к алтарю.

– Мои дорогие друзья, – звенящим от волнения голосом начал мистер Карстерс. – Мы собрались здесь, чтобы засвидетельствовать и благословить союз наших соседей, Женевьевы и Рурка, – проповедник оглянулся, взглянув на Джошуа. – Кто отдает эту женщину мужу?

Джошуа гордо выпрямился. Он выглядел очень серьезным, даже суровым, хотя Женевьева уловила в его ответе искру юмора:

– Ее партнер.

Джошуа вложил руку Женевьевы в руку Рурка и, на какое-то мгновение задержав их в своей ладони, шепотом добавил:

– Храни вас обоих Господь, друзья мои.

После этого он отступил назад и устроился рядом с сыном.

Женевьева одарила Рурка ослепительной улыбкой.

Мистер Карстерс начал читать Писание:

– Итак, братья и сестры, что есть правда, что есть честь, что есть справедливость, что есть непорочность, что есть добрая весть – задумайтесь об этом…

Слова проникали в сознание Женевьевы как невыносимо сладкая музыка. Когда пришло время произносить клятву, она сделала это со всей убежденностью в любви к человеку, который стоял рядом с ней, человеку, превратившему ее нудную, бесцветную жизнь в золотую мечту.

Когда мистер Карстерс попросил надеть кольцо, Рурк с гордостью протянул то, чего не было во время «свадьбы в рубашке», – кольцо из витого золота, которое засияло на пальце Женевьевы как кусочек солнца. После этого Рурк наклонился и с такой радостью и страстью поцеловал невесту, что собравшиеся дружно вздохнули.

Все столпились вокруг счастливой пары. Изумленная столь явным проявлением симпатии, Женевьева безропотно позволила обнимать, целовать себя, давать всевозможные советы. Добродушие соседей согревало ее, как теплое сияние дружеского очага. Наконец-то, после стольких лет замкнутой жизни, она была принята в их круг и очень гордилась этим. Поэтому, когда мистер Карстерс довольно сдержанно заявил о своем желании видеть супругов Эдеров в воскресенье на службе, Женевьева пообещала обязательно прийти.

Каким-то образом Рурку удалось отговорить жителей деревни от проведения традиционного пьяного свадебного ритуала, во время которого новобрачных мучают непристойными шутками до тех пор, пока они не отправятся спать. Рурк не хотел ничем осквернять их первую брачную ночь. Несмотря на то, что Женевьева была независима и упряма, она вызывала у него сильнейшее желание защитить ее даже от намека на унижение.

Домой они вернулись поздно, нагруженные подарками, добрыми пожеланиями и пирогом, который им преподнесли женщины, бывшие в церкви.

Хэнс, утомленный и даже несколько смущенный праздником, отправился спать под присмотром Мими Лайтфут. Когда со стола были убраны остатки праздничного ужина, приготовленного соседями Рурка, молодые супруги уселись в гостиной, глядя на платан за окном. Казалось, он излучал сияние.

Женевьева перевела взгляд на висевшие над камином часы, которые она принесла из своего дома.

– Как странно, – вслух произнесла девушка. – Они здесь кажутся больше к месту, чем у меня.

– Очевидно, потому что теперь здесь наш дом, – предположил Рурк.

– Да, – вздохнула Женевьева, прильнув к мужу. – Да, разумеется. Между прочим, это первая вещь, которую я купила на деньги, выданные мне как невесте мистера Калпепера.

Рурк покачал головой и снисходительно улыбнулся.

– Я настолько не привыкла иметь деньги, что не задумываясь истратила их. Наверное, стоило купить туфли или что-то в этом роде, более практичное. Но в тот день я очень разозлилась на Анжелу Бримсби. Поначалу покупка была просто мелочной местью этой женщине, но когда я более внимательно рассмотрела часы, они стали для меня чем-то большим.

– Посмотри на эти стрелки, проследи за их движеньем, – прочитала Женевьева надпись на циферблате, встав с дивана и подойдя к камину.

– Ускользает жизнь, и полон каждый миг к концу стремленьем, – закончил за нее Рурк.

Женевьева повернулась и с удивлением посмотрела на мужа.

– А я не знала, что ты интересуешься моими часами, Рурк, – заметила она.

Рурк тоже подошел к камину и нежно провел рукой по щеке Женевьевы.

– Это были первые слова, которые прочитала мне мать, – он улыбнулся, видя ее непонимание. – Она читала их на этих самых часах, Дженни.

Глаза Женевьевы широко раскрылись от изумления:

– Твоя мать?! Но ты никогда не говорил мне об этом!

Тогда Рурк обнял ее за плечи и все рассказал. Присутствие Женевьевы настолько успокаивающе действовало на него, что он не почувствовал боли при воспоминании о страданиях матери и бесчинствах отца.

Женевьева покачала головой, с трудом сдерживая слезы. Она вспомнила реакцию Рурка, когда он впервые увидел у нее эти часы. Ей бы сразу догадаться, что они были такой же частью Рурка, как его добрая улыбка и сильные руки…

– Почему же ты оставил их у меня? – тихо спросила Женевьева.

Рурк украдкой смахнул слезу:

– Потому что знал, что им у тебя будет хорошо. Я доверял тебе.

Они вместе уселись на диван и стали слушать, как спокойно тикает их единственное наследство.

Женевьева рассеянно водила пальцем по ярким переплетающимся узорам на одеяле, которым были укрыты их колени. Это одеяло им подарили женщины в церкви, и она взирала на него с почтительным вниманием, даже не подозревая раньше о столь добром расположении жителей деревни. Каждый, пусть самый маленький, стежок был выполнен с большой любовью и мастерством. Женевьева гордилась, что они с Рурком удостоились такой чести.

Но вот часы пробили полночь. Рурк отставил в сторону недопитую чашку персикового бренди и искоса взглянул на Женевьеву:

– Вы счастливы, миссис Эдер?

Она порывисто прижалась к нему:

– Больше, чем это можно выразить словами. Если, мне суждено умереть в этот момент, то я сделаю это без малейшего сожаления.

– А вот я бы пожалел, Дженни.

– О чем?

– Было бы ужасно с твоей стороны покинуть этот мир, не дав мне возможности сделать тебя моей.

Женевьева прижалась к теплой широкой груди Рурка:

– Но я же и так твоя.

Но почувствовав, как его рука нежно скользнула по ее талии, она поняла, что муж имеет в виду другое, а не просто сам факт их свадьбы. Вспыхнув, Женевьева с трудом проглотила комок в горле.

– Дженни, – сказал Рурк, поспешно отстраняясь от нее. – Я вовсе не хотел тебя смутить.

Она ответила ему поцелуем, ощутив на его губах сладкий вкус бренди.

– Если я и смущена, то только потому, что хочу, чтобы тебе было хорошо со мной, но совсем не знаю, что я должна для этого сделать.

Рурк почувствовал к Женевьеве огромную благодарность. Заключив ее лицо в свои ладони-, он прошептал:

– Никогда не заботься о том, чтобы доставить мне удовольствие, Дженни. А что касается тебя, то ты ошибаешься. Тебе прекрасно известно, что делать. Ты знаешь, как тронуть меня до глубины души, а мужчина и не может мечтать о большем.

– Но…

Рурк быстро закрыл ей рот поцелуем, от которого у Женевьевы даже закружилась голова, и, не прерывая его, взял жену на руки вместе с одеялом и бережно отнес в спальню. Она смотрела на Рурка с нескрываемым любопытством, совершенно не ощущая страха, а чувствуя лишь священный трепет от того, что он любит и хочет ее. Рурк опустил Женевьеву на кровать и начал медленно развязывать ленты на платье.

– Рурк, – ее голос дрожал от томления.

Он ласково приложил палец к губам Женевьевы:

– Позволь мне просто любить тебя, Дженни, пожалуйста, позволь просто любить.

ГЛАВА 14

Каждый раз, когда из спальни раздавался нечеловеческий стон, Рурк ощущал острый приступ боли, словно это он сам переносил страдания.

Рурк поморщился, скрипнув зубами, и посмотрел на часы. Прошло уже семь часов с того момента, как у Женевьевы отошли воды, и шесть часов, как начались сами роды. Сколько же еще это может продолжаться?

Ужас ледяной рукой сжал сердце Рурка. Он хорошо помнил горечь утраты Пруденс, после того как она дала жизнь ребенку. Но с Пруденс его связывало чувство ответственности, привязанность, основанная на долге. С Женевьевой все было по-другому. Рурк любил ее со всепоглощающим обожанием, она стала необходима для его существования, как сердце, бьющееся в груди. Рурк знал: если он потеряет Женевьеву, это будет конец.

Десять месяцев она наполняла радостью дни Рурка. Ее смех, игры в саду с Хэнсом, очаровательная сообразительность, с которой она, словно заправский торговец, вела дела фермы, ее возбуждающий сладкий пыл по ночам…

Рурк запустил руку в свои спутанные волосы. Боже милостивый, как же он любил эту женщину! И сейчас каждый ее стон вонзался ему в грудь, как горячий кинжал.

Из спальни, одетая в новое платье и чистый передник, вышла Мимси Гринлиф. Ее вид несколько успокоил Рурка. Казалось, она ничуть не встревожена состоянием своей подопечной.

– Это не дело, – резко заявила Мимси. – Это совсем не дело. Я старалась убедить Женевьеву, но она ничего не желает слушать и настаивает, чтобы ты находился рядом с ней, Рурк.

Легко пронеся свое грузное тело через комнату, Мимси взяла Рурка за руки:

– Я считаю, что мужчинам нечего делать при родах, но твоя упрямая жена думает иначе. Пойдем, но не вини меня, если тебе не понравится то, что ты увидишь.

Рурк торопливо пересек темную спальню и опустился на колени возле кровати, на которой лежала Женевьева. Господи, как ему могло не понравиться то, что он увидел? Было почти непереносимо быть свидетелем боли любимой, но никогда еще она не выглядела более прелестной и храброй, несмотря на разметавшиеся по подушке волосы и мучительную гримасу на лице.

– Это больно, – слабым голосом произнесла Женевьева, с трудом выдавив из себя в перерывах между схватками слова.

Рурк заботливо убрал волосы с влажного лба жены и поцеловал ее.

– Я знаю, любимая. Я готов отдать все, что угодно, чтобы облегчить твои мучения.

Неожиданно Женевьева снова напряглась и схватила его за руку. Рурк бросил через плечо отчаянный взгляд на Мимси и Мими Лайтфут, которые со спокойным участием наблюдали за происходящим.

– Надо срочно послать за доктором, – коротко приказал он. – Здесь что-то не так.

Мимси успокаивающе похлопала Рурка по плечу:

– Все нормально. Это всегда происходит подобным образом.

Он кивнул и мужественно прошел вместе с женой через следующую схватку. Вдруг в дальнем конце дома послышался тихий испуганный плач.

– Хэнс! – разволновался Рурк; уже наступило утро, и мальчик проснулся в пустом доме. – Мими, ступай к нему!

Мими поспешно вышла, чтобы увести Хэнса подальше отпутающих криков Женевьевы.

– Рурк, – прошептала Женевьева, с трудом приходя в себя после последней схватки. – Рурк, обещай мне кое-что.

– Все, что угодно, любимая.

– Ели я… если со мной что-нибудь случится, я не хочу, чтобы Хэнс чувствовал… – она поморщилась от боли. – Он наш, несмотря на то, что не мы дали ему жизнь… Я хочу, чтобы Хэнс и этот ребенок были, как брат и… – Женевьева без сил вытянулась на кровати, руки ее дрожали.

– Боже мой, Дженни, пожалуйста, не думай об этом. С тобой ничего не случится.

– Обещай мне, Рурк, – упрямо выдавила она.

– Конечно, любовь моя – искренне заверил ее Рурк.

Он действительно любил мальчика. Упрямство и шаловливость Хэнса делали его еще более симпатичным. Все эти месяцы Женевьева старалась быть для Хэнса хорошей матерью. Она немилосердно баловала его, потакая буквально каждому капризу и отвечая на все, даже незначительные, требования внимания. Женевьева очень гордилась, когда Хэнс называл ее мамой.

Через несколько часов она родила Рурку его собственного сына. Рурк почти плакал от радости и счастья. Женевьева тоже сияла, несмотря на невероятную усталость. Она с восторгом наблюдала, как Рурк собственноручно искупал младенца и положил его рядом с ней на кровать.

– Рурк, – тихо произнесла Женевьева, дотронувшись щекой до нежной паутинки волос сына. – Рурк, мы все-таки сделали это.

Он сел на край кровати и обнял обоих, с гордостью держа в своих руках самое ценное, что у него было в этом мире.

Женевьева нежно поцеловала мужа и посмотрела на сына.

– Здравствуй, сынок, – прошептала она. – Здравствуй, Люк Эдер.

Мимси поменяла белье и направилась к двери, знаками приглашая Мими и Хэнса зайти в комнату. Мальчик в нерешительности шагнул к кровати.

– Иди сюда, сынок, – улыбнувшись, произнес Рурк. – Как ты и хотел, мы назвали твоего брата Люком.

Хэнс с сомнением посмотрел на сверток в руках Женевьевы:

– Больно уж он мал.

Женевьева рассмеялась:

– А вот Мимси утверждает, что Люк – крупный ребенок. По крайней мере, он весит восемь фунтов.

– Можно мне с ним поиграть?

– Боюсь, он еще слишком мал для игр. Но уже совсем скоро ему понадобится такой большой и сильный брат, как ты, чтобы научить его лазить по деревьям и бросать камешки в реку.

– Я не хочу его ничему учить, – заявил Хэнс с хорошо знакомым Женевьеве упрямством.

– Ну, сын, – мягко упрекнул Рурк. – Это же так здорово – иметь брата. Ты увидишь…

– Я не хочу брата! – закричал Хэнс; его резкий голос испугал младенца, и тот заплакал. – Я хочу, чтобы все оставалось по-старому.

Хэнс, хлопнув дверью, выбежал из комнаты.

Женевьева покачала Люка, чтобы успокоить его, и беспомощно взглянула на Рурка. Но он улыбнулся: даже выходка Хэнса не могла сегодня омрачить его счастья.

– Почти восемь лет Хэнс был единственным ребенком в семье, – объяснил Рурк. – Он еще придет в себя, Дженни, и полюбит нашего маленького Люка не меньше, чем мы с тобой.

ГЛАВА 15

– Мама!

Со стороны поля по дороге бежал Люк, поднимая босыми ногами фонтанчики красноватой пыли; на его загорелом веснушчатом лице сияло солнце.

– Мама! – снова повторил мальчик, переводя дыхание. – Хэнс сегодня опять не ходил в школу. Он убежал с Харперами в Скотс-Лэндинг. Парсон Стайлз сказал, что Хэнс плохо кончит, мама. – Люк схватил из стоявшей на крыльце миски с малиной ягоду, засунул ее в рот и вдруг надулся: – Хэнс обещал хорошенько наподдать, если я наябедничаю. Но мне наплевать. Я и так все время выгораживаю его и просто уже не знаю, что врать священнику, мама.

С этими словами Люк шлепнулся на нижнюю ступеньку крыльца и начал сосредоточенно возить пятками в пыли.

Стараясь казаться серьезной, Женевьева ласково пригладила вихры сына. В свои шесть лет Люк был точной копией отца: те же крупные грубые черты лица, волосы цвета мокрой глины да и ростом не обижен – почти на целую голову выше своих однолеток – и крепок не по годам.

Характером Люк тоже пошел в отца: добрый, ответственный, с сильно развитым чувством справедливости. Правда, он не проявлял особого рвения в учебе, что не раз отмечал священник, но как только подрос и смог работать в поле, делал это с большим удовольствием. Люк очень быстро понял, что Хэнс не склонен разделять его энтузиазм по отношению к земледелию и немало огорчался этим.

– Ну, успокойся, – проговорила Женевьева, вытаскивая из волос сына соломинки. – Ты же знаешь Хэнса. Ему почти четырнадцать. Он уже слишком большой и умный, чтобы учиться у священника.

– А Питеру Хинтону уже пятнадцать, но он все равно ходит в школу, – раздался тоненький голосок, и на крыльце появилась пятилетняя Ребекка Эдер с темноволосым четырехлетним братом Израэлем и малышкой Матильдой на руках.

Женевьева улыбнулась своим детям, мысленно благодаря Бога за то, что они так хороши, здоровы, воспитаны. Но Хэнс…

– Хэнс не похож на других мальчиков, – напомнила она.

И это было правдой. Хэнс настолько отличался от всех, что иногда пугал этим Женевьеву. Он вырос не по-детски умным и пропускал занятия в школе не для того, чтобы искупаться или порыбачить. Его можно было видеть сидящим в развилке старого платана с книгой «Писем» Сент-Джона или эссе Тома Пейна. Женевьева не возражала против подобного увлечения, но слишком уж часто Хэнс убегал к Вилли и Микайа Харперам, сыновьям беспутного пьяницы Элка, которого она очень не любила.

– Это нечестно, – упрямо настаивал Люк, очерчивая босой ногой в пыли круг. – Папа никогда не заставляет его помогать на ферме, как меня.

– Хэнс занят: он учится другим вещам, – мягко сказала Женевьева и слегка вздрогнула, представив на миг, что это за вещи.

Люк пожал плечами:

– Все, что должен знать человек, – это как возделать поле и как отправить свой урожай вниз по реке.

Женевьева опустила глаза. Люк был еще слишком мал, чтобы понять брата. Хэнс уже начал интересоваться тем, что происходит за обсаженными деревьями границами фермы; он не рожден выращивать кукурузу, чинить забор и расчищать новые участки земли.

Несколько раз Рурк брал его с собой в Ричмонд. Хэнс возвращался оттуда полный энтузиазма, покоренный кипящей жизнью новой столицы. Казалось, его в одинаковой мере интересуют шумные самодовольные политики с Шокуи-Хилл и развеселые игроки, занимающиеся своим хитрым ремеслом в таверне «Орла». Женевьева прекрасно понимала, что своеволие Хэнса не переломить ни строгостью, ни хитростью, ни уговорами. Она чувствовала себя обязанной в память о Пруденс позволить ему сделать в жизни свой собственный выбор.

– Мы должны принимать Хэнса таким, каков он есть, каким его создал бог, – твердо сказала Женевьева. – И перестань хмуриться. Кстати, папе не нужно помочь строить теплицу?

– Я бы не злился, – все еще упрямился Люк, – если бы Хэнс не убежал с Харперами.

– Ничего, Люк. Лучше вспомни о сегодняшнем вечере и приведи себя в порядок.

Плохое настроение Люка никогда не длилось очень долго. Оно было подобно весеннему дождю: вспышка гнева – и гроза прошла, его лицо уже расплывалось в улыбке. Усыпанный веснушками нос Люка делал мальчугана просто очаровательным.

– Папин день рождения – радостно завопил он, вприпрыжку проскакав по двору.

Остальные дети тут же последовали его примеру.

Покачав головой, Женевьева улыбнулась им вслед: даже ветер не менялся так стремительно, как настроение ее детей.


Рурк сидел во главе стола, за которым было уже семь Эдеров. Он ощущал такую полноту жизни, что это вызывало внутреннюю дрожь, – грех одному человеку иметь столь многое.

Стол загромождали остатки пира: сочный окорок, большие миски с овощами, глиняный кувшин с маслом. От двух буханок хлеба остался лишь маленький кусочек. Единственным нетронутым пока блюдом был пирог с орехами, украшенный искусной рукой Мими Лайтфут.

Рурк окинул внимательным взглядом свое многочисленное семейство. Люк откровенно пожирал глазами пирог. Ребекке удавалось выглядеть серьезной и даже аккуратной, несмотря на облако кудрявых волос имбирного цвета и усеявшие весь нос веснушки.

Израэль унаследовал смуглую материнскую красоту и, судя по всему, ее способность к учению и любовь к книгам. Женевьева любила рассказывать, что он уже знает буквы и может прочитать кое-какие слова в букваре своей сестры.

Сама Женевьева сидела на противоположном конце стола и выглядела такой же девически свежей и хрупкой, как и семь лет назад, в день их свадьбы. Она держала на руках маленькую Матильду, покачивая девочку и иногда касаясь губами ее столь необычных для семьи, но удивительно густых пепельно-русых волос.

В отличие от младших в глазах Хэнса не было восторга по поводу ожидаемого праздничного пирога, но он изо всех сил старался казаться приятным, немного раскаиваясь из-за сегодняшнего прогула.

– Я горжусь вами, – признался Рурк. – Всеми. Сегодня особый день. Я живу на земле тридцать шесть лет и благодарен судьбе за каждый подаренный мне день.

Он поймал глазами Женевьеву и был награжден ее ясной улыбкой.

– Говорят, – продолжил Рурк, – в день рождения человек должен загадать желание, но мне что-то ничего не приходит на ум. Я был уже столько раз благословлен вами, дети, и изобилием этой фермы, что мне не остается желать ничего большего.

Ребекка потянула мать за рукав.

– Можно мне сейчас сделать подарок? – нетерпеливо спросила она.

Женевьева кивнула. Девочка сползла со своего стула и, встряхивая рыжими кудряшками, затопала к отцу. Она забралась к нему на колени, сунула в руки сверток, затем отошла в сторону и стала наблюдать, как он разворачивает его.

– Ты посмотри, что творится! – удивленно воскликнул Рурк.

Судя по всему, девочка не один час трудилась над этим подарком. К восторгу Мимси Гринлиф, у нее обнаружились явные способности к рукоделию.

– Это строка из Библии, – с гордостью объяснила Ребекка. – «Поворачиваю свои стопы с неправедного пути, чтобы я мог подчиняться слову твоему».

Рурк нежно обнял дочь:

– Ну, это замечательная работа. Мы повесим ее в гостиной, рядом с часами.

Затем Израэль смущенно вложил в руки Рурка свой сверток. Рурк, улыбаясь, высыпал на стол целую коллекцию ярких камешков.

– Сам собрал, – важно заявил Израэль. – Исходил весь берег реки до конца дороги.

– Спасибо, Израэль, – поблагодарил Рурк и выбрал светло-розовый, отполированный водой камешек. – Пожалуй, я буду носить его в кармане на счастье.

Подарком Люка оказался волк, вырезанный из кусочка сплавного дерева. Сделанный удивительно мастерски, он выглядел очень свирепо. Сияя от гордости, Рурк поставил подарок на стол.

Даже Хэнс, который ко всем членам семьи, за исключением малышки, редко проявлял иные чувства, кроме сдержанной терпимости, тоже приготовил подарок. Он достал из кармана прекрасную кленовую трубку с мундштуком из слоновой кости и серебристым ободком и протянул ее отцу.

Рурк повертел трубку в руках:

– Ничего подобного я еще не видел. Откуда она у тебя, Хэнс?

Мальчик горделиво вскинул голову:

– Я выиграл ее в Ричмонде у торговца табаком. Рурк положил трубку.

– Хэнс…

– Выиграл честно и достойно в мушку, да!

– Ни мама, ни я не любим азартных игр, Хэнс.

– Вы не любите ничего, что я делаю, – выкрикнул Хэнс.

Его громкий голос испугал малышку, и она заплакала. Схватив Матильду на руки, Хэнс вышел из комнаты.

Женевьева молча проводила сына взглядом, в котором читались и беспокойство, и нежная привязанность. Хэнс просто не понимал, что важна не роскошь подарка, а то отношение, с которым он преподнесен, и это огорчало мать.

Через окно донеслось лепетание Матильды, вызвав улыбку на лице Женевьевы. Привязанность Хэнса к девочке казалась сверхъестественной. Он никогда не проявлял нежности к другим детям, но с самого начала выказал неожиданную любовь к младшей сестренке. Возможно, их делали похожими голубые глаза и светлые волосы, но, как бы то ни было, с самого рождения Хэнс стал страстным обожателем Матильды и ее защитником. Как ни странно, казалось, она так же нуждается в нем, как и он – в ней.

Приподнятое настроение в столовой немного упало после сердитого ухода Хэнса. Дети молча съели порог, поцеловали родителей и отправились с Мими спать. Женевьева хотела помочь ей уложить их, но Мими жестом отстранила ее.

– Посидите со своим стариком, – весело приказала она. – А еще лучше, заберите сидр в гостиную и позвольте нам самим найти путь к спальне.


Женевьева сидела перед камином, прислушиваясь к тиканью часов и шуму устраивающегося на ночь наверху своего семейства.

Вот хлопнула входная дверь – это вернулся Хэнс; Женевьева надеялась, что он немного успокоился. Потом Люк окликнул брата, и мальчики устроили небольшую потасовку, пока резкий окрик Мими не остановил их.

Израэль по привычке начал напевать что-то бессвязное, но неожиданно замолчал: мальчик обладал талантом засыпать почти мгновенно. Матильда завозилась в кроватке, пока не послышался ритмичный скрип ее колыбели. Очевидно, Хэнс начал укачивать сестренку. Наконец, раздалось тихое бормотание Ребекки – она, как обычно, читала на ночь молитву – и все стихло.

Женевьева молча смотрела, как Рурк помешал в камине и подложил туда дров. Голубое пламя тут же мягко обволокло полено, и оно зашипело, нарушая тишину, овладевшую домом.

Сердце женщины было полно любовью к мужу, и она не переставала поражаться глубине этого чувства. Каждая минута, которую они проводили вместе, казалась ей маленьким чудом, которое необходимо оберегать и держать для полной сохранности ближе к сердцу. Эти незабываемые мгновения близости, а также дети, успехи фермы приносили в их жизнь ту полноту и завершенность, о которой Женевьева боялась и мечтать.

– Рурк…

Уловив нежное тепло в ее голосе, Рурк с улыбкой повернулся к жене. Она выразительно похлопала по дивану возле себя.

Рурк нежно обнял Женевьеву, вдыхая аромат ее волос, и, уткнувшись в шею, пробормотал:

– Дженни, любимая. Спасибо тебе.

Встряхнув кудрями, она покачала головой:

– Не стоит пока благодарить меня, Рурк. Я ведь тебе еще ничего не подарила.

Рурк засмеялся смехом счастливого человека:

– Ты уже и так дала мне все, о чем только может мечтать мужчина.

Он снова склонился над Женевьевой, но она слегка отодвинула его и, улыбаясь, вручила небольшой сверток, с написанными на нем словами: «Моему мужу».

Рурк медленно, растягивая удовольствие, развернул сверток и с удивлением извлек бокал. Он поднес его к глазам, и металл заблестел, отражая пламя в камине.

– Боже, какая красота! Но что такому медведю, как я, делать с этим бокалом?

– Что обычно делает джентльмен с бокалом? – Женевьева налила в него немного сидра и поднесла бокал к губам мужа. – Произнеси тост.

Рурк покорно поднял бокал и кивнул.

– За карточные игры, – провозгласил он своим необычным глубоким голосом.

Женевьева с удивлением посмотрела на мужа:

– Карточные игры? Но мы же…

– Тс-с… – прошептал он. – Это наш секрет. Ведь это карты привели тебя сюда, в Вирджинию, и, в конце концов, ко мне.

Рурк, улыбаясь, с удовольствием отхлебнул сидр. Женевьева покачала головой.

– Ты невозможен, – проговорила она, шутливо ударив его кулаком в грудь.

Рурк прикоснулся губами к ее виску.

– Ах, Дженни, интересно, я уже говорил сегодня, что люблю тебя? – он слегка нахмурился. – Нет, еще не говорил, и ни вчера, ни позавчера… Какой же я невнимательный!

– Нет, не говорил, – согласилась Женевьева. – Но совершенно необязательно слышать эти слова изо дня в день. Я и так знаю, что ты любишь меня. Я вижу это в каждой мелочи, которую ты для меня делаешь, в улыбках, принадлежащих мне одной, в том, как ты держишь меня за руку в церкви, и в том, как ты без конца хвастаешь моим умением управлять фермой.

Они страстно и нежно обнялись.

Неожиданно в дальней части дома снова заплакала Матильда, затем резко хлопнула задняя дверь. Этот звук заставил Рурка оцепенеть. Уже не впервые Хэнс исчезал ночью вместе с Матильдой, чтобы под звездами шептать малышке свои тайные мечты и желания.

Женевьева нахмурилась:

– Когда дело касается Хэнса, я чувствую себя совершенно беспомощной. Мальчик выглядит таким несчастным.

– Именно так, милая.

– Раньше все его проблемы заключались в содранном колене или упрямом пони. Я знала, как это уладить. Но теперь…

Рурк кивнул:

– Я чувствую то же самое. Но что мы можем поделать, Дженни? В наших силах только любить и направлять Хэнса. Мы не в состоянии прожить за него жизнь.

– Рурк, как ты думаешь, он догадывается? – неожиданно шепотом спросила Женевьева.

Рурк покачал головой.

– Конечно же, нет, – уверенно сказал он. – Мими не проронит ни слова, а Нел Вингфилд… Конечно, она не тот человек, которому можно верить на слово, но, к счастью, сейчас Нел находится в стороне от нашей жизни.

– У меня такое чувство, что я уже совершенно не знаю Хэнса. Почему он не поговорит с нами?

Рурк пожал плечами.

– Ему тринадцать лет. Он еще не мужчина, но уже и не мальчик. Может быть, самое верное – это оставить его в покое и дать время самому во всем разобраться. – Рурк обнял жену и крепко прижал ее к себе. – Давай хотя бы сегодня не будем об этом беспокоиться, Дженни.

Женевьева поцеловала мужа и пробормотала, вдыхая аромат его тела:

– Да. Пусть сегодня останемся только мы вдвоем.


Хэнс медленно поднимался по ступеням. Слова родителей до сих пор эхом отзывались в его голове. Он просто кипел от негодования. Почему они обсуждают его, держась за руки и сокрушаясь по поводу своей беспомощности? Ведь вся вина явно лежала на нем.

О чем это они там шептались? Что родители скрывали от него такое, что не осмеливался произнести острый, как бритва, язык Нел Вингфилд? Они явно боялись этого секрета – Хэнс понял это по их голосам. Он решил, что это как-то связано с его характером, с той дичинкой, с которой ему самому не удавалось справиться.

Хэнс положил Матильду обратно в колыбельку, и она уютно устроилась под своим одеялом, затем надел ночную рубашку и, стараясь не разбудить Люка и Израэля, спавших вместе на соседней кровати, улегся в свою постель. В душе Хэнс ругал себя на чем свет стоит. Родители вовсе не казались ему беспомощными, скорее наоборот. Они были слишком снисходительны и слишком многое прощали ему. Женевьева, которую он все время называл мамой, просто лезла из кожи вон, чтобы загладить его промахи, чтобы Хэнс не чувствовал своего отличия от других детей в семье.

«Не нужно ей ничего для меня делать» – подумал Хэнс.

Он действительно считал, что мать не должна была везти за него на мельницу кукурузу и тратить деньги на книги для сына, когда у нее самой годами не появлялось ни одного нового платья. Она должна больше требовать от него.

Каждую ночь Хэнс засыпал, полный решимости больше сделать для семьи, для фермы. Но когда наступал золотой яркий день, а лес стоял такой благоуханный и пустынный, все его добрые намерения вмиг куда-то испарялись, и он убегал из дома, занимаясь чем угодно, только не работой на ферме и не учебой в школе у дремучего священника, который едва умел написать свое имя.

Хэнс тяжело вздохнул. Видит Бог, он хочет сделать как лучше. Хэнс старался быть хорошим братом Люку, но этот большой красивый мальчик совершенно не понимал его. Голова у Люка совсем не настроена на учебу, зато он словно создан, чтобы работать на земле. Люк никогда не разделял интереса Хэнса к политическим дискуссиям и таинствам карточной игры.

А спокойный, не по годам задумчивый, Израэль, казалось, даже не подозревал о существовании Хэнса. Кумиром этого паренька был Люк. Что касается Ребекки, то, погруженная в свои молитвы и пение псалмов, она удостаивала Хэнса лишь яростным осуждением его поведения, чем приводила в восторг преподобного Карстерса. Ребекка обожала повторять Хэнсу, что праздность приведет брата в объятия сатаны, и иногда ей даже удавалось заставить его чувствовать себя псом, грызущим овец.

Из комнаты напротив снова раздался похожий на мяуканье тоненький писк. У Матильды вовсю резались зубки, и последнее время она плохо спала. Хэнс терпеливо успокаивал ее, даже если это приходилось делать несколько раз за ночь. Матильда была единственной в семье, кто никогда не осуждал его. Конечно, она – только младенец, но с самого рождения их объединила почти мистическая связь, которая тайно радовала Хэнса.

Хэнс прошел через коридор в комнату родителей и, обойдя все еще пустующую кровать, взял малышку на руки. Вдыхая теплый молочный аромат ее тельца, он потерся подбородком о прядки чудесных светлых волос и вздохнул. Узнав брата, девочка тут же успокоилась у него на руках.

– Ну что ты, малышка? – прошептал Хэнс. – Что тебя испугало?

Она сонно моргнула, засунула в рот свой крошечный палец и так посмотрела на Хэнса, что его сердце переполнилось любовью. Он взял из колыбели одеяло, завернул в него девочку и опять спустился с ней по «черной» лестнице в теплый темный двор.

Стояла мягкая ночь позднего лета, наполненная голосами кузнечиков, древесных лягушек, запахами созревающего урожая и горного лавра. Молодая луна, держа в объятиях старую, красовалась на усеянном звездами небе. Она висела над Голубыми горами, освещая их волнистую гряду. За забором возвышался таинственный лес: череда дубовых зарослей, опушек и кустарников, которые питались от мощной системы рек и ручейков.

– Видишь это, Мэтти? – спросил Хэнс. – Это Голубые горы, а за ними – огромная часть Вирджинии, которую мы с тобой еще не знаем. Но мистер Даниэль Бум однажды прошагал ее вдоль и поперек.

Матильда махнула пухлым кулачком в сторону гор. Хэнс по-своему истолковал ее жест:

– Я тоже хотел бы отправиться за горы, на другой конец света. Обещаю, что однажды я сделаю это и тебя возьму с собой, сестричка.

Малышка повернулась и с тихим звуком, очевидно, выражающим согласие, спрятала лицо на плече брата.

– Боже, как же я люблю тебя, Мэтти, – тихо признался Хэнс.

Она была единственным человеком на земле, кому он мог сказать эти слова. Хэнс улыбнулся, погладив мягкую щечку девочки. Сестренка ответила ему без слов: взглядом круглых глаз и довольным мурлыканьем.

ГЛАВА 16

Часы над камином непрерывно тикали, нарушая своим вековым ритмом зловещую тишину лома. Солнце уже сияло над землей у подножья Голубых гор, но Женевьева и Рурк сидели, охваченные холодом ужаса.

С улицы доносился другой ритм: стук топора Люка, вновь и вновь опускающегося на полено. Это был его собственный путь борьбы с трагедией, происходящей под крышей дома, путь освобождения своего сознания от всего, кроме протеста невыносимо болевших мускулов.

Под окном, стараясь перекричать рыдания Израэля, шумно ссорились Хэнс и Ребекка.

– Скоро она станет ангелом, – настаивала Ребекка.

– Неужели? – ядовито отвечал Хэнс. – А кто же, по-твоему, сейчас Мэтти? В возрасте трех лет уже порождение дьявола, что ли? Господи, Бекки, какая же польза от всех твоих молитв и гимнов, если твой Бог допускает такое?

– Хэнс, – оборвала его сестра. – Подумай, о чем ты говоришь! Ты же богохульствуешь!

Хэнс презрительно фыркнул, потому что девочка с трудом выговорила это слово. Однако когда сестра начала плакать, он немного смягчился.

– Иди и молись, Бекки, если тебе от этого легче но не ожидай, что я тоже присоединюсь к тебе. Мэтти всегда была ангелом, она и сейчас – ангел. И никакие псалмы не убедят меня в том, что то, что происходит с ней – справедливо.

Женевьева мысленно согласилась с Хэнсом, не в силах оторвать глаз от младшей дочки, которая, вся красная от жара, лежала у нее на руках и тяжело дышала. Этот кошмар продолжался уже два дня.

– Дай мне ее, милая, – срывающимся от усталости голосом попросил Рурк. – Ты бы съела что-нибудь и поспала.

– Нет-нет. Мне так мало осталось побыть с ней.

Женевьева даже вздрогнула от собственных слов, потому что невольно высказала ужасную, темную, все переворачивающую правду. У Матильды была легочная лихорадка, которая со страшной скоростью съедала ее только что начавшуюся жизнь.

– О Боже, Рурк, – простонала Женевьева. – Я больше не в силах вынести этого.

Ее голос прозвучал удивительно ровно, точно придавленный ужасом.

– Я понимаю, – с трудом произнес Рурк, сдерживая готовые вырваться наружу рыдания. – Я знаю, но здесь мы абсолютно беспомощны.

У них побывали и доктор из города, и Мими со своими индейскими снадобьями, и Мимси Гринлиф, которая потеряла от этой свирепой болезни одного из своих детей – все они оказались бессильны спасти малышку.

Рурк склонился над кроватью, на которой сидела Женевьева с дочкой, и обнял их обеих. Ощутив сквозь забытье присутствие отца, Матильда схватила его за рукав пылающей ручонкой. Ее глаза, крошечные голубые щелки на распухшем лице, смотрели, казалось, смущенно: девочка не могла осознать мучившую ее боль.

– Господи, спаси ее, – бормотала Женевьева, хотя и понимала всю тщетность молитвы.

Матильда слабела с каждой минутой; она была слишком маленькой и беспомощной, чтобы бороться с пожирающим ее огнем болезни.

Женевьева с трудом оторвала свой взгляд от ребенка и посмотрела на мужа:

– Неужели мы ничего не можем сделать?

– Ничего, – ответил он; ему хотелось бы как-то успокоить жену в эту минуту страшной боли и печали, но его собственное горе и беспомощность были так же велики, как и ее. – Это самое большое зло, которое нам только можно было причинить, Дженни.

Слезы Женевьевы капали на одеяло, прикрывающее дочурку.

– Господи, как мы будем после этого жить? – сокрушенно спросила она.

– Не знаю, милая, не знаю. У нас есть еще другие дети, – напомнил Рурк погасшим голосом, прекрасно понимая, что драгоценность других детей не сможет заполнить ту пустоту, которую оставит в их жизни смерть Матильды.

Неожиданно в коридоре раздался протестующий голос Мими, затем дверь распахнулась, и на пороге появился Хэнс.

– Нет, Хэнс! – закричала Женевьева, инстинктивно прижимая к себе дочку – Это же лихорадка…

– К черту лихорадку! – прорычал Хэнс. – Я уже устал находиться в неизвестности.

Женевьева снова попыталась остановить сына, но вмешался Рурк.

– Пусть войдет, – спокойно сказал он и жестом подозвал Хэнса к кровати.

Мальчик благодарно посмотрел на отца, но подошел не сразу. Он боялся не болезни, а того, что увидит. Женевьева отвернула простыни, открывая горящее жаром лицо ребенка.

Хэнс прерывисто вздохнул: даже самые мрачные фантазии не могли подготовить его к этому. Матильда выглядела невыносимо хрупкой; ее дыхание шелестело, словно мертвые листья на ветру, прикосновение к ней обжигало.

Женевьева прочитала на лице Хэнса недоверие и неприкрытый ужас, который затуманил его небесно-голубые глаза.

– Она очень больна, Хэнс, – тихо сказала женщина.

– Она же умирает! – сорвалось с губ мальчика. Рурк положил руку на плечо Хэнса:

– Мы ничего не можем поделать, сын. Нам остается только ждать и поддерживать друг друга.

– Дай мне подержать ее.

Словно одеревеневшими руками Женевьева протянула ему ребенка. Хэнс прижал девочку к груди с разрывающей душу нежностью и отвернулся к окну.

Окно мансарды выходило на запад. Хэнс окинул беспокойным взглядом ферму. Вот сучковатый белый дуб, под ветвями которого он качал Матильду, хохоча во все горло от ее восторженного крика: «Выше! Выше!». Вот полянка, на которой они лежали на животах, уткнувшись подбородками в щекочущую траву, и рассматривали кузнечика. Над всем этим вдалеке возвышались неизменные и вечные Голубые горы.

– Видишь их, Мэтта? – прошептал Хэнс. – Видишь Голубые горы? Я обещал взять тебя с собой – показать другую сторону земли.

На какое-то мгновение взгляд девочки стал осмысленным, и она медленно повернула лицо к свету. Сухие губы сложились в призрачное подобие ее прежней солнечной улыбки, как будто Матильда прощала Хэнса за то, что он не выполнил обещания. Потрясенный всем этим до глубины души, Хэнс передал девочку матери.

Детские губы выдохнули два слова: «мама» и «папа», потом Мэтти уткнулась Женевьеве в грудь и умерла с нежнейшим из вздохов.

Почувствовав, как жизнь ушла из тела ее ребенка, Женевьева тоже перестала дышать, настолько болезненно сжалось горло. Однако Бог не даровал ей смерть, она продолжала жить, но уже без своей девочки.

Сотрясаясь от рыданий, Рурк взял Матильду из рук жены и покрыл прощальными поцелуями ее лицо.

– Нет, – отчаянно прошептал Хэнс, отступая назад, словно отказываясь верить в случившееся.

Он подбежал к окну и, вцепившись в подоконник, еще раз выкрикнул:

– Нет!


Теплые, сияющие солнцем, дни завершили лето 1790 года. Хлеба выросли на редкость прямыми и высокими и удивляли всех своим изобилием. Но в семье Эдеров было темно и пусто. Женевьева совершала привычные действия, с отчаянной яростью ухаживая за своими детьми. Но в ее сердце образовалась пустота, которую не могли заполнить ни стойкость Люка, ни постоянные молитвы Ребекки, ни тихая нежность Израэля, ни перемешанная с горем сладость всеохватывающей любви Рурка.

Шло время. Ферма процветала, подрастали дети. В конце концов, Женевьева снова научилась улыбаться, но это была печальная улыбка, потому что жизнь больше уже не казалась воплотившейся мечтой. Кошмар смерти Матильды сделал все вокруг унылым и бледным.

Хэнс тоже был неутешен. У него отняли единственное, что он действительно любил. В отличие от родителей, горевавших в тихом отчаянии, Хэнс неистовствовал, взрываясь по малейшему поводу. Его отлучки из дома становились все заметнее. Он часто уезжал в Ричмонд, выбирал там самую убогую из таверн и напивался до полного бесчувствия.

– Я волнуюсь за него, Рурк, – однажды призналась мужу Женевьева, когда они лежали в ночной тиши. – Меня пугают его компании и то, чем он занимается, уходя из дома.

– Я пытался поговорить с ним об этом, – вздохнув, ответил Рурк и провел рукой по лбу. – Но я не могу остановить сына. Если я буду слишком суров, мы окончательно потеряем его.

– Он стал таким раздражительным.

– Да, Хэнс зол на весь мир и, думаю, на себя тоже.

– Люди в деревне сплетничают о нем, уверяют, что он плохо кончит.

– Ты тоже так считаешь, Дженни?

– Не знаю. В нем столько хорошего. Но Хэнс держит все это в себе.

Рурк погладил волосы жены, путаясь пальцами в мягких кудряшках.

– Он знает, что мы всегда готовы помочь ему. Это все, что мы можем для него сделать.

Сердце Женевьевы наполнилось нежностью к мужу. Она продолжала отчаянно любить Рурка; после пережитой вместе трагедии это чувство стало сильнее и глубже. Женевьева мечтала о том, чтобы Бог снова дал им ребенка. Она думала об этом каждую ночь, веря в то, что младенец даст ей новую надежду, новую веру. Но наполнение, которого так жаждала Женевьева, не приходило. Казалось, она опустела так же, как та часть ее сердца, которую занимала Матильда.

ГЛАВА 17

– Хэнс влюбился! Хэнс влюбился!

Люк пробирался вдоль стен нового танцевального зала, стараясь держаться в пределах слышимости, но подальше от кулаков своего семнадцатилетнего брата. Танцующие быстро двигались под звуки скрипки, демонстрируя друг другу веселые хлопчатобумажные платья и яркие охотничьи рубашки. Их пыльные башмаки отстукивали четкий ритм на деревянном полу, ладоши звонко хлопали в такт музыке.

Женевьева через плечо посмотрела на Люка, который с радостной ухмылкой носился вокруг площадки. Мальчишка пользовался каждой возможностью поддразнить Хэнса, но делал это без злости. При этом Люк старался выбирать моменты, когда брат был слишком занят, чтобы постоять за себя.

– Я думаю, Люк прав, – сказала Женевьева мужу, пока они двигались в кругу танцующих. – Хэнс явно увлечен Джейн Карстерс.

Рурк рассмеялся:

– Держу пари, что она отвечает ему взаимностью.

– А почему бы и нет? – спросила Женевьева. – Хэнс дьявольски хорош с этой шапкой русых волос и сияющими голубыми глазами. Когда наш сын в хорошем настроении, он может быть просто обворожителен.

– Да, но почему из всех девушек деревни Хэнс выбрал именно дочку священника?

Женевьева нахмурилась:

– Рурк, что ты говоришь?

– Просто я невысокого мнения о манерах парня. Судя по всему, все мое воспитание не пошло ему впрок.

Он стиснул руку жены, заметив, как Хэнс и Джейн выскользнули за дверь в тихий летний вечер.


– Хэнс влюбился!

Хэнс слегка поежился, услышав за спиной привычные насмешки Люка.

– Черт подери этого нахала, – проворчал он. – Балаболит, как колокольчик на шее у осла. Я ему покажу, когда встретимся дома.

– Хэнс, – вздохнула Джейн. – Ругаться нельзя. Он засмеялся и положил руку на плечо девушки, зная, что Джейн не умеет долго сердиться.

– Я уже слышал это.

– Не мешало бы тебе прислушаться к моим словам.

– Ну же, Джейн, не заводись. Мне хватает Ребекки. Клянусь, моя сестра заткнет за пояс даже твоего отца молитвами и псалмами.

– Кстати, я уже давно не видела тебя в церкви, – напомнила девушка.

Хэнс беспечно махнул рукой:

– И вряд ли увидишь.

– Между прочим, папа велел мне держаться от тебя подальше. Он говорит, что ты дикий и невоспитанный и водишься с Харперами.

Хэнс рассмеялся.

– Так оно и есть, милая. Но… – он прижал девушку к себе, улыбаясь ее мягкому вздоху удивления и удовольствия. – Но ведь именно это тебе и нравится во мне, не правда ли?

Хэнс наклонился к прелестному личику, ища губами губы Джейн. Она, как всегда, немного посопротивлялась, но потом обмякла в его руках. Хэнс накрыл ее губы своими, а его пальцы скользнули по уже зрелому телу Джейн. Юноша весь напрягся, почувствовав знакомое волнение в крови.

– Джейн, – пробормотал он. – О, милая…

Хэнс знал о женщинах гораздо больше, чем большинство парней его возраста, но он приобрел опыт с девчонками из таверны. Дочь священника была совсем другой, такой приличной, чистой и свежей, как страничка из новой Библии.

Хэнсу хотелось первому прочитать эту страничку, поэтому он уже несколько месяцев обхаживал Джейн.

Затаив дыхание, юноша просунул руку между их телами, пока его пальцы не коснулись ее груди. Он никогда еще не вел себя так смело с Джейн, но в этот вечер, наполненный музыкой кузнечиков, ароматом жимолости и распускающегося лавра, все казалось простым, очень простым. Рука Хэнса скользнула дальше, под корсаж платья, и ощущение шелковистого тепла девичьей кожи с новой силой разожгло в нем внутренний огонь. Она обязательно сегодня будет принадлежать ему, обязательно…

Внезапно Джейн уперлась обеими руками в грудь Хэнса и с силой, поразительной для столь хрупкой девушки, так оттолкнула его, что он чуть не упал.

– Как ты смеешь, Хэнс Эдер? – закричала она, закрыв руками пылающие от унижения щеки.

Подавленное неудовлетворенное желание вскружило Хэнсу голову. Он с растерянностью посмотрел на девушку.

– Успокойся, Джейн, я только…

– Я прекрасно знаю, что ты хотел, – продолжала бушевать Джейн, сложив на груди руки, словно защищаясь от него.

– Но что в этом плохого? Ведь ты же моя девушка, так?

– Была, – ответила Джейн, поджав губы. – Но больше не буду, Хэнс. Ты – просто самец. Папа всегда говорил, что ты мне не пара, и оказался прав.

– Джейни!

– Отойди от меня, Хэнс! Отправляйся к своим гулящим девкам в Ричмонде! Ты вполне достоин их.

С этими словами она упорхнула прочь, эдакое облачко из ситца и батистовых нижних юбочек. Хэнс, словно пораженный громом, смотрел, как Джейн немного помедлила у входа в танцевальный зал, затем взяла под руку Питера Хинтона и ушла с ним.

Юноша похолодел, неожиданно услышав совсем рядом веселый, издевательский смех. Из тени вышла Нел Вингфилд.

– Бедный Хэнс, – хрипло проворковала она. – Боюсь, тебе еще многому нужно научиться в обращении с девушками.

– Извините, мисс Вингфилд..

Хэнс попытался проскользнуть мимо женщины, но она загородила ему дорогу и протянула маленькую серебристую бутылочку виски.

– Запомни этот вкус, – сказала Нел, с улыбкой наблюдая за выражением лица юноши. – И ты никогда больше не захочешь кукурузной водки или простого сидра.

Хэнс сделал еще глоток и улыбнулся ей в ответ.

Честно говоря, Нел была довольно хорошенькой женщиной. Правда, уже далеко не девочка, но с крепким роскошным телом и губами, которые, казалось, могли целиком проглотить мужчину.

Когда Нел уводила Хэнса от танцевального зала к своему дому, он знал, что этой ночью попробует не только вкус виски. Хэнс уже и не вспоминал о Джейн Карстерс.


– Лютер! – Женевьева торопливо подошла к причалу, у которого ее старый друг разгружал свою баржу. – Ты не встречал в Ричмонде Хэнса? Господи, он уже почти год не появляется дома.

Лютер Квейд взял женщину за руку и отвел в сторону. На торговой пристани он протянул ей объемистый пакет.

– Цены на кукурузу опять пошли вверх. Скоро ты разбогатеешь.

Равнодушно пожав плечами, Женевьева взяла свои деньги.

– У нас и так есть все, что нужно. Израэль, правда, начинает увлекаться науками. Когда он подрастет, мы с Рурком собираемся отправить его учиться в Вильямсбург, – она посмотрела на свои уже отвыкшие от тяжелой работы руки: последнее время ее главным орудием было перо. – Иногда мне даже кажется, что мы имеем слишком много. Бывают дни, когда Рурк просто сидит без дела, наблюдая, как процветает его ферма. Такое чувство, что мы здесь больше не нужны, – Женевьева нахмурилась. – Между прочим, ты так и не ответил на мой вопрос о Хэнсе.

Лютер понимающе кивнул и задумчиво потер ладонью рукав своей шерстяной рубашки.

– Я видел его. Он живет в меблированных комнатах на Маршалл-стрит, в достаточно приличном месте. И работу имеет приличную: служит у Хораса Рэтфорда.

– Члена Законодательного собрания?

Лютер снова кивнул:

– Насколько я понял, Хэнс выполняет различные поручения, занимается разборкой корреспонденции и все в этом роде.

– Но почему же ты не сказал мне об этом сразу?

– Хэнс живет развеселой жизнью. Рэтфорд ценит парня, обхаживает его. Боюсь, что Хэнс слишком любит карточные столы и женщин, – Лютер искоса посмотрел на Женевьеву, – ямайскую водку и…

Женевьева крепко сжала губы:

– Ну, что там еще?

Лютер повозил ногой по земле, чувствуя себя явно не в своей тарелке.

– Послушай, Женевьева, может, мне не следует…

– Пожалуйста, Лютер!

– На прошлой неделе с плантации Уитни сбежали четырнадцать рабов. По этому поводу допрашивали Калвина Гринлифа и Хэнса, и, боюсь, достаточно строго.

Женевьева ничуть не удивилась этому известию. Она никогда на раскаивалась в том, что научила Хэнса ненавидеть рабство. Правда, ей хотелось, чтобы они с Калвином проявляли крайнюю осторожность в борьбе с существующими порядками. Плантаторы вокруг Ричмонда не станут особенно церемониться с черным бунтовщиком и быстро повесят неугодного.


На следующий день Женевьева собирала Рурка в Ричмонд, изо всех сил стараясь побороть охватившее ее необъяснимое дурное предчувствие. Они оба понимали, что поездка будет напрасной: Хэнс – не фермер, и вряд ли им удастся уговорить его изменить свой образ жизни.

В этот день январское небо казалось голубым, как крыло сойки; зимний холод на короткое время уступил место теплу, но на душе Женевьевы было тревожно. Вдобавок ко всему, ей почему-то нездоровилось. Последние несколько недель она чувствовала себя такой усталой, что с трудом вставала по утрам. От одного запаха пищи Женевьеве становилось плохо.

– Боже милостивый! – вдруг охнула она, хватаясь за Рурка.

– Что такое, Дженни?

Женевьева смущенно взглянула на мужа, чувствуя, как радость расцветает в ее сердце. Какая же она все-таки глупая: не узнала так знакомые ей когда-то признаки.

– Да ведь я беременна! – рассмеялась Женевьева, прильнув к груди Рурка.

Ее неожиданно охватило давно забытое чувство умиротворения, которое было прелюдией к тому инстинкту высиживания птенцов, что проснется чуть позже.

Опомнившись от удивления, Рурк заключил жену в объятия и закружил вокруг себя, смеясь счастливым смехом.

– Это же прекрасно, Женевьева, милая, – ответил он, осторожно опуская ее на землю. – Это просто замечательно! Самое время в нашем доме снова появиться малышу.

У Женевьевы на миг перехватило дыхание от той хрипотцы, которая слышалась в его голосе. Смерть Матильды нарушила спокойное течение их жизни, она по-прежнему витала над ними как небольшое, но темное облачко. Даже новый ребенок не мог уменьшить горечь утраты, но он дарил надежду и веру в счастливое будущее.

Рурк нежно поцеловал Женевьеву:

– Я уверен, Хэнс обрадуется этой новости. Будь осторожна. Я скоро вернусь.

Женевьева надеялась, что теперь, когда все прояснилось, она успокоится, но этого не произошло. После отъезда Рурка ее снова охватило леденящее чувство тревоги, которое она не могла ни понять, ни объяснить.


– Ты словно Валаамова ослица, Бекки, – раздраженно проговорил Люк, поднимая только что отрубленную дубовую перекладину и прилаживая ее к ограде. – Положи же эту чертову книгу и помоги мне!

Нижние ряды ограды потемнели и уже начали гнить, поэтому Люк решил сделать новый забор из свежих, светлых досок.

Ребекка нахмурилась:

– Это Божья книга, а ты говоришь о ней, как безбожник.

– Да, это так, – согласился Люк, – но она совершенно не помогает нам чинить забор. Подними-ка лучше другой конец перекладины.

Девочка вздохнула и засунула в карман фартука маленький томик в красном кожаном переплете. Эту Библию и маленького деревянного медвежонка, вращающегося на палочке, ей подарил Рурк на десятый день рождения. Ребекка очень дорожила ими, потому что отца она почитала почти так же ревностно, как и Бога.

– Не понимаю, зачем мы это делаем, – проворчала девочка. – Папина ограда еще совсем хорошая.

– А эта будет лучше, – самоуверенно заявил Люк, точно прилаживая перекладину на нужное место. – Я хочу все закончить к папиному возвращению из Ричмонда – сделать ему сюрприз.

Некоторое время они работали молча. В свои одиннадцать лет Люк был рослым, ладным мальчиком. Он обладал страстью ко всяким новшествам и изобретениям, при этом хорошо соображая, как и что нужно мастерить. Ребекка была на год моложе его, но не менее трудолюбива, хотя явно предпочитала ежедневной работе на ферме чтение Библии и пение псалмов. К десяти годам она превратилась в довольно крепкую девочку с огромной копной рыжих, кудрявых, совершенно непослушных волос, которые никак не хотели сидеть под шляпой, куда их упрямо заправляли.

Ребекка по привычке принялась напевать куплеты гимна Уотса, успевая при этом показывать брату язык. Люк притворялся, что с трудом терпит ее пение и изо всех сил стучал большим деревянным молотком по перекладине.

– Ну-ну, – неожиданно раздался позади них хриплый голос. – Вы вдвоем представляете собой весьма прелестную парочку.

Люк отложил молоток и, сняв шляпу,серьезно сказал:

– Здравствуйте, мисс Вингфилд.

Мальчик плохо знал эту женщину с другого конца деревни. Поговаривали, что во время войны она симпатизировала тори, и что мужчины, которых мисс Вингфилд нанимала работать на ферме, включая и знаменитых братьев Харпер, не отличались примерным поведением.

В отличие от родителей, Люк догадывался, почему прошлой весной Хэнс уехал из Дэнсез Медоу. Тогда он удивил всю деревню, бросив Джейн Карстерс накануне их предполагаемой свадьбы. Одному Люку было известно, что в это время Хэнс связался с мисс Вингфилд. Скрывая это, он ходил пешком, чтобы его коня не увидели около ее дома, но Люк спал с Хэнсом в одной комнате и каждую ночь улавливал запах виски и сильный цветочный аромат духов. Кроме того, возвращаясь под хмельком, брат часто бормотал во сне имя своей любовницы.

Неожиданно Хэнс бросил все и уехал. Люк считал, что таким образом брат решил положить конец связи с женщиной, по возрасту годившейся ему в матери.

Честно говоря, Люку никогда не нравилась Нел Вингфилд: ни ее странное произношение, ни облако слишком желтых волос вокруг ярко накрашенного лица, ни невысказанная, но явная вражда между ней и их матерью, ни то, как эта женщина смотрела на Хэнса.

Мисс Вингфилд никогда не наносила светских визитов. Она появлялась со своей фальшивой улыбкой и хриплым голосом только тогда, когда ей было что-нибудь нужно.

– Чем могу служить, мадам? – сухо спросил Люк.

– Я надеялась, что ваш отец сумеет помочь мне. Один из моих негров сбежал два месяца назад, а три работника заболели малярией. Мне нужно доставить на пристань кукурузу.

– Папы нет, – заявила Ребекка, неодобрительно сжав губы.

Все знали, что кукуруза мисс Вингфилд превращалась в виски, по утверждениям, высшего качества, но тем не менее, виски. Ребекка вытащила из своего кармана медвежонка и принялась нервно теребить его в руках.

Нел озабоченно вздохнула:

– Не знаю, что мне теперь делать?

Она внимательно посмотрела на Люка, точно впервые заметив его. Ее поразили зеленые, как листья на ярком солнце, глаза мальчишки и сияющий рыжий цвет волос.

– Ты делаешь честь своему отцу, – протянула Нел, откровенно любуясь веснушчатым лицом Люка, затем слегка кивнула Ребекке. – А у тебя тоже цвета отца, но ты больше похожа на мать.

Ребекка глубоко вздохнула:

– Спасибо, мадам.

Она прекрасно понимала, что в устах Нел эти слова не были комплиментом: мисс Вингфилд ненавидела их мать.

– Ну, пойдем, – коротко приказала Нел. – Надо выполнить работу.

– Извините, мадам, – вежливо, но твердо возразил Люк. – Мы еще не закончили здесь.

Мисс Вингфилд выпрямилась, злобно сверкнув глазами. Она посмотрела на заросший тростником берег реки и поднимающийся в гору луг и, не заметив никого поблизости, дернула Ребекку за руку.

– У вас такие же дурные манеры, как и у ваших родителей, – выпалила женщина.

– Оставьте ее, – дрожащим от едва сдерживаемой ярости голосом тихо произнес Люк. – Оставьте мою сестру в покое.


Тростник слегка раздвинулся, и из него выглянуло треугольное, медного цвета, лицо. Несколько секунд индеец внимательно наблюдал за троицей наверху, затем его тонкие губы сложились в улыбку.

– Тринадцать лет, Мезека, – прошептал он своему товарищу. – Тринадцать лет я искал его и, наконец, нашел.

Второй индеец с сомнением покачал головой; перья, украшавшие его, задели тростник.

– Это же не твой солдат, Черный Медведь.

– Знаю, но мы нашли его женщину и детей. Такие волосы, подобные огню костра, я видел только раз в жизни, – индеец прищурил здоровый глаз и злорадно прорычал: – Это даже лучше, чем я думал. Я поклялся отомстить Рурку Эдеру за убийство отца и брата, а они были и твоими воинами, Мезека.

Черный Медведь снова посмотрел на берег: женщина за что-то бранила детей, которые смотрели на нее с явным вызовом.

– Белый человек ценит свою семью выше всего на свете. Вот его семья и станет нашей платой, – он кивнул на женщину, раздраженно размахивающую руками. – С ней будет трудно справиться и с парнем. Мы убьем мальчишку и заберем женщин.

– Только нужно торопиться, Черный Медведь, – предупредил Мезека. – Наши люди давно уже не заходили так далеко на территорию белых.

– Все в порядке. Сегодня мы снова удивим их.

В воровском молчании они начали готовиться к нападению. Достав из каноэ длинную веревку из сыромятной кожи, индейцы сделали из нее лассо, затем схватили остро наточенные ножи и томагавки и с яростными криками выскочили из засады.

ГЛАВА 18

Рурк медленно и даже неохотно подходил к дому. Душа его болела сильнее, чем уставшие от долгого сидения на лошади ноги. Он не представлял, как поведать Женевьеве о Хэнсе. Невозможно было ни смягчить рассказ, ни скрыть горькую правду о сыне.

Боже, Рурк сам с трудом смог узнать своего мальчика. Этот франтоватый горожанин казался совсем другим человеком: уклончивый разговор, развязные манеры, образ жизни, совершенно непонятный Рурку.

Распахнув дверь дома, Рурк поразился царившей в нем непривычной тишине. Тиканье часов над камином в этом безмолвии казалось громом. Обычно дети сразу кидались к отцу, расспрашивая, что он им привез в этот раз; при этом каждый старался первым рассказать свою сбивчивую историю о только что родившемся теленке, выпавшем зубе или особенно храбро полученной царапине.

Рурк прошел в гостиную. Наступили сумерки; обычно в этот час вся семья собиралась вместе, слушая, как Ребекка и Израэль по очереди читают вслух большую семейную Библию.

Однако сегодня Ребекки нигде не было видно. Израэль дрожащим голосом читал:

– «Избави меня, Господь, от злого человека, сохрани меня, Господь, от жестокого человека, который вынашивает зло в своем сердце».

– Вот где моя семья, – добродушно прогудел Рурк. – Ну, кто же обнимет папу?

Отложив книгу, Израэль первым бросился к отцу. Но он молчал и выглядел серьезнее обычного, точнее, был печален.

Поверх взъерошенной головы мальчика Рурк вопросительно взглянул на жену: внезапно на него накатила волна холодного ужаса.

–Дженни, где Ребекка? Что…?

Взяв Израэля за плечи, Женевьева подтолкнула его к двери.

– Ступай на кухню, помоги Мими, – проговорила она.

Израэль подчинился с несвойственной ему молчаливостью. Затем Женевьева повернулась к Люку, который рассеянно вертел в руках танцующего медвежонка Ребекки. Голова мальчика была перевязана; и выглядел он несколько ошеломленным.

– Иди с братом, Люк, – попросила мать.

Прижав к груди медвежонка, Люк упрямо вздернул подбородок:

– Я останусь. Папа должен услышать об этом от меня, поскольку я за все отвечаю.

– Господи, парень, не заставляй меня ждать! – в нетерпении воскликнул Рурк.

Лицо мальчика представляло собой ужасную маску застывшего спокойствия. Наконец он заговорил, стараясь сдержать дрожь в голосе.

– Две недели назад мы с Бекки чинили забор около реки. К нам подошла мисс Вингфилд – ей что-то от нас было нужно… – Люк вздохнул и начал снова теребить игрушку. – Вдруг из кустов выскочили двое краснокожих. Честное слово, Па, я пытался остановить их! Но они избили меня и даже хотели снять скальп… Бекки так закричала, что индейцы, похоже, испугались, – Люк дотронулся до синяка, который виднелся из-под повязки. – Они меня оглушили, Па… – голос мальчика сорвался, и огромная слеза скатилась по усеянной веснушками щеке. – Потом краснокожие забрали Бекки и мисс Вингфилд и утащили, пока я лежал там без сознания.

Охваченный паникой, Рурк беспомощно переводил взгляд с Женевьевы на Люка. Казалось, в ушах у него стучал молот. Это просто не укладывалось в голове: его Ребекка, его скромная, набожная девочка, которая даже мухи-то не обидит, похищена индейцами. Невероятно! Но безнадежный плач Женевьевы и отрывистые рыдания Люка говорили о том, что это правда.

Рурк с трудом подавил желание немедленно броситься в погоню. Безусловно, он сделает это, но позднее, когда как следует подготовится.

– Что вы предприняли? – отрывисто спросил Рурк.

– Я хотел сам пойти за ними, но мама не пустила меня, – начал оправдываться Люк.

– Ходил Лютер Квейд, – объяснила Женевьева.

– И..?

– Он вернулся два дня назад и рассказал, что индейцы убили жену Элканы Харпера, Фанни, которая собирала на холмах шалфей… Элк и его сыновья теперь тоже заняты поисками индейцев. Лютер следовал за краснокожими до самых Голубых юр, но они обнаружили его и чуть не убили, ранив и плечо. Одному Богу известно, как Лютер нашел дорогу обратно.

Словно оглушенный, Рурк попросил:

– Опиши мне этих индейцев.

Люк вздрогнул и перевел взгляд на камин, на решетке которого тлела маленькая кучка углей.

– Это шони, – наконец проговорил он, вытирая рукавом нос. – Так сказал мистер Квейд. Лица раскрашены красным и черным. Один из них был одноглазым и весь покрыт шрамами.

Рурку на миг стало нечем дышать – Черный Медведь! Несомненно, это был он. Спустя столько лет его заклятый враг все-таки напомнил о себе! Но как Черный Медведь оказался здесь? Очевидно, он искал Рурка все эти годы, со свойственным шони тупым упрямством обыскивая каждую деревушку в Вирджинии. Коварство и хитрость помогли ему: Черный Медведь ранил Рурка в самое сердце.


Уже ночью, в спальне, Рурк хотел рассказать Женевьеве о Хэнсе, но сдержался, не желая еще больше расстраивать жену.

Дрожа всем телом, она прошептала:

– У меня нет больше дочки. Не с кем больше собирать цветы…

– Дженни…

Женевьева посмотрела на мужа полными слез глазами, погладила его по щеке и покачала головой с разрывающей душу печалью:

– Это даже хуже, чем было с Матильдой. Тогда мы хотя бы знали правду, как бы ужасна она ни была.

– Бекки жива, – твердо произнес Рурк, слегка сжав плечи жены. – Она жива, и я обязательно найду ее. Я знаю Кентукки, я знаю Черного Медведя и не успокоюсь до тех пор, пока его кровь не оросит мои ладони, пока я не смогу снова обнять Ребекку, почувствовать запах ее волос, услышать милый голос.


Кентукки заметно изменился. Если верить цифрам, за годы существования новой нации его население достигло почти семидесяти тысяч жителей. На плодородные равнины и бескрайние луга, которыми так славился край, со всех концов Америки стекались семьи переселенцев. В 1792 году Кентукки стал штатом.

Когда Рурк въехал в Лексингтон, припасы его почти иссякли, лошадь с трудом передвигала ноги, бессильно повесив голову. Но даже усталость и тревога не помешали Рурку разглядеть, как заметно вырос город. Сейчас Лексингтон мог похвастаться широкими чистыми улицами, солидными зданиями, приличными, красиво одетыми горожанами.

Рурк нашел себе временное пристанище на Бродвее, в таверне «Пшеничный сноп», устроившись там выпить виски и обдумать дальнейшие планы действий. Вокруг него беззаботно смеялись и шутили посетители пивной.

– Ну-ка, посмотри сюда, Вельзевул, – неожиданно протянул голос, показавшийся Рурку знакомым. – Да это же наш старый друг, Рурк Эдер.

Рурк поднялся и пожал грубую руку Уила Кумза.

– Я подчеркиваю: старый, – продолжал Кумз, пристально рассматривая друга. – Господи, Рурк, ты выглядишь так, словно годы давят тебе на плечи.

– Сядь, Уил, – вместо ответа пригласил Рурк. – А какого черта ты делаешь здесь? Я-то думал, что ты устроился где-нибудь со своей девушкой из Пенсильвании…

Кумз покачал головой:

– Всю войну я считал, что моя душа тоскует по Ливви. Но оказалось, что это совсем не так: моя душа тоскует по этому проклятому дикому краю. Он держит меня так, как не под силу никакой женщине. Ну, а ты?

Рурк сжал в кулаке глиняную кружку:

– Я вернулся сюда из-за Черного Медведя. Он украл мою дочь.

Кумз выдохнул с яростным шипением:

– Дай мне на сборы один час, и мы вместе отправимся на север, в страну индейцев.


Кентукки все еще оставался краем величественных лесов и быстрых голубых рек, затененных высокими, изрытыми пещерами и суровыми скалами.

Наконец показались первые признаки поселения. Миновав зажатую лесом, холмами и оврагами лощину, они оказались в сердце территории шони.

Индейская деревня представляла собой скопление деревянных хижин. В пыли, под акациями, возились дети и собаки, женщины ткали и готовили, мужчины сидели группами, переговариваясь между собой.

– Что ты собираешься делать? – прошептал Кумз; они спешились и теперь вели коней за собой на поводу.

– Я шесть месяцев искал свою дочь, – мрачно ответил Рурк. – Я должен пойти туда и забрать мою девочку.

– Так просто?

Рурк пожал плечами:

– Я привез достаточно виски, чтобы свалить буйвола, и кучу безделушек.

В деревню они вошли не таясь, в середине залитого солнцем, жаркого июньского дня. Судя по всему, индейцы ждали их, скорее всего, обнаружив на своей территории еще несколько дней назад. Краснокожие знали как свои пять пальцев каждый ручеек, каждый клочок земли, ничто не ускользало от их острого взгляда.

Остановившись в центре деревни, Рурк поднял руку и заговорил на языке шони, который помнил еще с войны.

– Черный Медведь, – произнес он. – Здесь этот воин?

Вперед выступил пожилой вождь в головном уборе из перьев.

– Кто ты?

– Я – Рурк Эдер. Я ищу воина по имени Черный Медведь.

– Рурк Эдер, – повторил вождь так громко, чтобы все могли слышать, и неожиданно перешел на английский: – Ты убил его отца и брата. Ты опозорил Черного Медведя.

– У него счеты со мной, а не с моей дочерью и женщиной, которых он похитил.

Вождь на минуту задумался:

– Ты смелый, раз рискнул прийти сюда.

– Я хочу сам разобраться с Черным Медведем. Где он?

Вождь показал на запад:

– Теперь, когда белый человек везде ставит свои вехи, словно стараясь завладеть куском неба, изобилия земли не хватает на всех, и наши люди разлетаются по свету, как семена по ветру.

Рурк посмотрел туда, куда показал старик.

– Моя дочь зовет меня.


Хэнс провел рукой по зеленому сукну игорного стола, подгребая к себе кучу меди и серебра.

– На этом я заканчиваю, – с развязной улыбкой заявил он, опуская деньги в карман. – Это лучшая игра, которую я когда-либо сделал, джентльмены, – Хэнс взглянул на партнеров и поправил галстук. – А теперь мне пора.

– Так скоро? – надула губки Мэйбл, официантка; опершись обеими руками на стол, она искусно демонстрировала Хэнсу свои прелести.

Хэнс небрежно сунул ей монетку и поднялся.

– Извини, милашка, но Законодательное собрание завтра утром начинает работу. Мистер Рэтфорд обязательно потребует меня к себе.

– В собрание или еще куда-нибудь? – фыркнул Артис Джадд.

Он был вне себя от ярости, поскольку Хэнс только что выиграл у него последние деньги. За этим изворотливым молодым человеком давно укрепилась слава шулера: с тех самых пор, как четыре года назад он появился в Ричмонде. Однако Хэнс был слишком ловок, чтобы попасться с поличным.

– Что, черт возьми, это значит? – поднял он голову.

– Абсолютно ничего, мой друг, – с фальшивой улыбкой заверил Джадд. – А впрочем… – он помедлил, внимательно рассматривая свои ногти. – Поговаривают, что старый черт очень близок со своим хорошеньким мальчиком.

Среди слушателей, собравшихся вокруг игорного стола, прошел нервный смешок. Впервые кто-то осмелился сказать вслух то, о чем до этого все только шептались.

Хэнс беззаботно рассмеялся, но в ту же секунду его кулак, как молния, с громким хрустом врезался в лицо Джадда.

– Подонок! – прохрипел Джадд, хватаясь за челюсть.

Взяв себя в руки, Хэнс, как ни в чем не бывало, надел перчатки, потом, взглянув на Джадда, снова стянул одну из них и швырнул ее под ноги обидчику:

– Завтра на рассвете, в Шабз-Грин, на берегу Джеймс, со стороны Честерфилда.


Даже на заре над прекрасной травой Шабз-Грин дрожала августовская жара. Хорас Рэтфорд сидел в черном закрытом рессорном экипаже и рассеянно тер рукой лоб.

– Не делай этого, Хэнс.

– Я должен, Хорас. Я сам вызвал его.

Хорас сухо рассмеялся:

– Это происходит почти каждые день – мы все такие обидчивые! Поверь, если ты откажешься стреляться, никто косо не посмотрит на тебя. Хочешь, я сделаю так, что Артиса Джадда вымажут дегтем, обваляют в перьях и выгонят из города?

Хэнс раздраженно схватился за ручку кареты:

– Хватит, Хорас. Я устал от того, что ты постоянно улаживаешь мои дела, заглаживаешь мои промахи. Пора мне и самому что-то сделать.

С этими словами Хэнс вышел на поляну, вдыхая полной грудью летний воздух. Где-то в зарослях пел пересмешник; легкий ветерок шелестел кронами деревьев. Странно, но мысль о том, что именно сегодня Артис Джадд может всадить в него свою пулю, не казалась Хэнсу противоестественной: когда дело заходит о смерти, один день ничем не отличается от другого.

Артис Джадд приехал верхом, в компании троих друзей. Они весело рассмеялись, увидев Хэнса.

– Ну, что скажешь, щенок? – подначил Джадд. – Еще не поздно попросить пощады.

Хэнс бросил на него яростный взгляд, но промолчал.

Секунданты, как положено, отошли к краям поляны. Затем начали расходиться противники.

Сначала Хэнс решил унизить достоинство Джадда и выстрелить в воздух. Но Джадд, как всегда, схитрил, и успел прицелиться раньше, чем это сделал Хэнс. Пуля обожгла его левую руку, чуть ниже плеча.

Гнев оказался сильнее боли, заставив Хэнса забыть о своем намерении разрядить пистолет в воздух. Заскрипев зубами, он выстрелил прямо в лицо Артиса Джадда. В самой середине лба Джадда появилась красная точка. Он упал навзничь, умерев еще до того, как его тело коснулось земли.

ГЛАВА 19

Стоя спиной к жене, напряженный и ссутулившийся, Рурк мастерил новую кормушку для скота. Его руки двигались так ловко и уверенно, словно он родился с молотком.

Женевьева с грустью наблюдала за ним. Это был уже совсем другой Рурк. Ничего не осталось от спокойной радости, с которой он прежде обрабатывал землю; Рурк больше не смеялся и не шутил во время отдыха с детьми. С тех пор как муж, разочарованный и опустошенный безрезультатными поисками, вернулся из своей двухгодовой одиссеи по территории индейцев шони, его сердце не лежало к работе на ферме.

Бесполезное путешествие стоило Рурку дороже, чем просто плохое расположение духа: Уил Кумз попал в плен к индейцам из Майами. Когда Рурку удалось напасть на их след, единственным напоминанием о друге был окровавленный скальп. Вспомнив об этом, Женевьева покачала головой. Несмотря на то, что Рурк ничего не рассказывал ей, она была уверена, что дикари сполна заплатили за свои злодеяния.

Неожиданно стук молотка прекратился. Вытерев рукавом пот со лба, Рурк пристально смотрел на запал, на Голубые горы, мучительно размышляя, что сейчас творится в том диком краю.

Женевьева осторожно приблизилась к мужу и, обняв за талию, прижалась к мокрой от пота спине. Большая веснушчатая рука Рурка крепче сжала молоток.

– Привет, Дженни, – не оборачиваясь, ласково сказал он.

– О чем ты думаешь?

– Господи, Дженни, ну о чем я могу все время думать? – в сердцах произнес Рурк.

Женевьева с трудом проглотила подступивший к горлу комок:

– Нам всем не хватает ее, Рурк.

Он покачал головой и повернулся лицом к жене.

– Тяжело не только это. Тяжело все время думать о ней и ничего не знать. Это невозможно вынести. Возможно, Ребекка уже умерла много месяцев или даже лет назад, а может быть, она все еще с Черным Медведем, и с ней обращаются, как… – Рурк стиснул зубы и отвернулся.

– Не надо, Рурк, – торопливо сказала Женевьева, еще крепче обнимая мужа. – Вот уже четыре года мы изводим себя этими мыслями. Ты сделал все возможное, чтобы найти дочь, а возможно, и больше.

Боль исказила лицо Рурка.

– Все ли, Дженни? Я не устаю задавать себе этот вопрос. Может быть, я должен был пройти еще десять, двадцать миль…

Она приложила палец к его губам, заставив замолчать:

– Черный Медведь знает слишком много мест, где можно скрыться. Я уверена, даже если бы ты десять лет потратил на поиски, ты все равно не нашел бы его.

Но выражение мучительной боли не покинуло лицо Рурка.

– То же самое сказал и Уил Кумз. Это были его последние слова.

В глазах Женевьевы сверкнули слезы. Было слишком несправедливо, что на долю Рурка выпало столько горя. Даже широкие сильные плечи мужа с трудом могли выдержать потерю Уила и похищение Ребекки.

– Мы должны продолжать жить, – твердо сказала она.

Рурк молча положил подбородок на голову жены и неожиданно улыбнулся: к ним с вытянутыми вперед ручонками топала Сара.

– Папа, – пролепетала она, прижавшись к его ноге. Прикосновение маленькой дочки вывело Рурка из отчаяния. Этот ребенок, родившийся в его отсутствие, стал яркой искрой в жизни Рурка.

У девочки были волосы цвета солнца, и пышущие здоровьем щеки; она всегда пребывала в прекрасном расположении духа. В свои неполные три года Сара уже прекрасно понимала, что отец – это бесконечный источник доброты, и без зазрения совести беспощадно эксплуатировала его.

Схватив девчушку в охапку, Рурк начал катать ее на ноге, щекоча подбородок, пока Сара не расхохоталась.

– Спасибо Господу за это создание, – хмыкнул Рурк. – На данный момент она – прекраснейший представитель семьи Эдеров, не считая, разумеется, ее матери.

– Что это тут у нас? – неожиданно раздался у них за спиной знакомый голос. – Еще одна кудрявая голова?

Рурк и Женевьева с сияющими лицами повернулись навстречу сыну.

– Хэнс! – закричала Женевьева, обнимая его. – Хэнс! Боже, как же мы скучали без тебя!

Заметив, что он поморщился, она отодвинулась и с ужасом посмотрела на повязку на его руке.

Хэнс торопливо произнес, чтобы успокоить ее:

– Царапина, мама. Я в порядке.

– Добро пожаловать домой, сын, – спокойно сказал Рурк, протягивая руку.

Хэнс ответил ему крепким рукопожатием. Они несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза, затем Рурк, отбросив ненужные формальности, притянул сына к себе, почти по-медвежьи стиснув его в своих объятиях.

Сара захихикала, застряв между ними.

– Поприветствуй сестру, Хэнс, – проговорил Рурк. – Это Сара Эдер.

Девочка смущенно прижалась к отцу, но ее большие голубые глаза смело рассматривали красивого, немного изможденного, молодого человека, который улыбался ей с искренней симпатией.

– Пойдем в дом, – позвала Женевьева, беря сына под руку, но почувствовав, как он напрягся от ее прикосновения, тревожно спросила: – Хэнс?

– Прости, мама. Просто рука еще немного болит, – успокоил он Женевьеву.

– Так что же произошло?

Хэнс быстро взглянул на отца:

– Меня подстрелили на дуэли.

– Дуэль? Ты дрался на дуэли? Боже, Хэнс, что же заставило тебя…

Хэнс перестал улыбаться, в его глазах появилось отвращение к самому себе.

– Не знаю, мама, – с болезненной прямотой ответил он. – Я никогда не знаю причину своих поступков. Мне так легко увидеть неправду в том, что я уже сделал, но только потом, после случившегося, – молодой человек снова посмотрел на Рурка. – Я совершил много такого, чем не могу гордиться, папа.


Ужин проходил спокойно. За столом собрались почти все Эдеры. Израэль расспрашивал Хэнса о его жизни в столице, но тот отвечал рассеянно и неохотно. Он закрыл эту главу своей судьбы так же, как закрылась рана на руке. Все, что осталось – это длинный синевато-багровый шрам да постоянная ноющая боль в поврежденной кости, которая вряд ли когда-нибудь заживет.

Хэнс едва притронулся к жареному мясу и овощам и вышел на крыльцо, все еще не придя в себя от того, что произошло с Ребеккой. Он попробовал представить себе так надоедавшую ему своими псалмами сестренку в руках индейцев и содрогнулся от ужаса.

По окончании ужина малышку уложили спать, а Люк с Израэлем отправились распрягать на ночь лошадей. Наблюдая за Люком, Хэнс осознал, что видит перед собой совершенно незнакомого человека. Его удивило, что брат так ловко обращается с лошадьми и еще успевает шутить с Израэлем во время работы. Тяжело вздохнув, Хэнс подумал о том, что никогда по-настоящему не знал Люка, да и не стремился узнать.

Только сейчас Хэнс пожалел о том, что упущено: он слишком отдалился от братьев. Люк, а не он, стал примером для Израэля, и тот смотрел на Люка так, как сам Люк никогда на Хэнса не смотрел. Да и Люк не нуждался в старшем брате. Он вырос уже выше Хэнса, а уверенности у него было больше, чем у взрослого.

Когда родители вышли на крыльцо, Хэнс признался:

– Я скоро уеду.

Мать с недоверием взглянула на него:

– Но почему, Хэнс? Ты же только что вернулся домой.

– Я не могу оставаться здесь.

– Можешь, сынок. Это твой дом.

Хэнс в отчаянии с такой силой ударил по перилам крыльца, что дерево жалобно заскрипело:

– Выслушайте же меня, черт возьми! Я должен уехать!

– Хэнс!

– Вы не спрашивали меня о дуэли, но, думаю, скоро и так все узнаете.

Его голос срывался от волнения, выдавая царившую внутри Хэнса сумятицу.

– Я убил человека, который ранил меня.

В наступившей тишине было слышно, как за их спиной в гостиной тикали над камином часы.


Женевьева невольно вспомнила день, когда Рурк уезжал на поиски дочери в дикую страну. Сегодня она с тяжелым сердцем готовила к такому же путешествию Хэнса. Смена белья, иголка с нитками, расческа, бритва, кусок мыла, кое-какая утварь для приготовления пиши, несколько инструментов – все это Женевьева положила в седельную сумку сына.

Мими Лайтфут собрала кое-что из продуктов: сухари, вяленое мясо, кофе, сушеные бобы, сахар. Внешне она выглядела довольно бесстрастной, хотя в душе была глубоко обеспокоена судьбой своего питомца.

Люк и Рурк позаботились о самом главном. Они принесли длинное, отполированное до блеска ружье, мешок с пулями, кремни, шомпол, завернутый в промасленную материю запас пороха, а также снабдили Хэнса остро заточенным охотничьим ножом и томагавком, с которым Рурк не расставался во время войны.

Когда сборы были закончены, вся семья в напряженном ожидании собралась во дворе. Хэнс облачился в охотничью рубашку с бахромой и сшитые Мими штаны из оленьей кожи. Он окинул родных внимательным взглядом; при этом уголки его рта сложились в печальную улыбку.

Рурк улыбнулся в ответ:

– И куда наш денди собирается направиться?

Хэнс искоса взглянул на отца.

– Если то, что я слышал о Кентукки – правда, думаю, отправиться куда-то за Синие горы, – он подхватил на руки маленькую Сару, которая все эти две недели преданно топала за ним по пятам, и, дотронувшись подбородком до ее волос, вздохнул: – Как бы мне хотелось, милая, иметь время узнать тебя так, как я знал Мэтти. Однажды я пообещал взять ее с собой на другой конец света, но теперь вот еду один.

Сара крепко поцеловала Хэнса и тут же убежала гонять амбарного кота, который как раз появился во дворе.

Смущаясь, подошел Израэль. Старший брат всегда вызывал у него чувство, похожее на священный трепет. О странных манерах и диких выходках Хэнса шепотом сплетничали в церкви еще со времени его внезапного разрыва с Джейн Карстерс. Израэль робко протянул Хэнсу Библию.

– Что это? – фыркнул тот. – Ты считаешь, что я должен молиться об искуплении всех грехов и совершенствоваться там, за горами?

Израэль вздохнул, уловив в голосе брата сарказм, и мрачно заметил:

– Но ведь ты когда-то читал ее.

– Именно так, парень. Что может быть забавнее анекдота о том, как Гедеон разрушил жертвенник Ваалов? – заметив осуждающий взгляд Израэля, Хэнс перестал шутить и, засунув томик в карман рубашки, сказал: – Я буду читать ее, обещаю.

Люк через плечо пристально посмотрел на брата – возможно, Хэнс и прочитает Библию, хотя вряд ли воспримет ее уроки, – и, нахмурившись, опять занялся седлом. Он сам решил смастерить его для Хэнса Результат оказался превосходным. Сделанное из белого дуба седло с множеством железных колец для крепления постромок и подпруги получилось крепким и добротным. Люк с самым серьезным видом положил его на спину лошади и тщательно закрепил.

– Отлично сделано, малыш, – оценил подарок Хэнс.

Люку не понравилось подобное обращение, хотя и сказанное в шутку: он был уже выше брата.

– Рад услужить, – хмуро ответил Люк, продевая через седло постромки.

– Ты всегда отлично мастерил, – заметил Хэнс. – А вот у меня хорошо получаются только неприятности.

Люк старательно смотрел себе под ноги, чтобы не выказывать зревшее у него в душе недовольство. Ему хотелось бы лучше относиться к брату, но он ничего не мог с собой поделать. В течение многих лет в обязанности Люка входило заглаживание неприятностей, беззаботно творимых Хэнсом.

Однако сейчас именно вокруг Хэнса крутилась смущенная, но всепрощающая семья. Именно Хэнса отправляли из дома, дав ему денег больше, чем Люку приходилось видеть за всю свою жизнь.

Заметив состояние сына, мать постаралась объясниться.

– Мы нужны ему, Люк, – мягко произнесла она – Хэнс больше нуждается в нас, чем ты. Ты же славный парень, и у тебя все будет в порядке.

Люк признался себе без тени самодовольства, что это действительно так: у него был определенный талант самому решать проблемы.

– Удачи тебе, – просто сказал Люк, протягивая брату руку.

– Она мне потребуется, Люк.

– Держись подальше от краснокожих.

Хэнс покачал головой:

– А я-то как раз собирался постоянно находиться в их обществе.

Люк озабоченно нахмурился:

– Хэнс…

– До тех пор, пока не найду Бекки.

Люк вскинул голову:

– Какого черта…

Хэнс усмехнулся:

– Уж если я направляюсь в горы, то постараюсь сделать все, что смогу, для Бекки.

И тут Люк внезапно понял, почему родители так нежно любили Хэнса: за распутностью и беззаботностью скрывались упорство и устремленность, которым невозможно было противостоять.

Порывшись в кармане, Люк достал маленький складной нож с роговой ручкой, до блеска отполированной частыми прикосновениями.

– Возьми, – он протянул его брату. – Я заметил, что твой совсем заржавел.

Хэнс благодарно кивнул. Теперь, когда они расставались, возможно, навсегда, не было смысла вспоминать взаимные обиды.

Шутливо отсалютовав Люку, Хэнс повернулся к родителям. Рурк без слов обнял сына: все, что нужно, они уже сказали раньше, поздно ночью, за бокалами фруктового бренди.

– Будь осторожен, – предупредил Рурк.

– Обязательно, Па.

– По возможности, оставляй весточку в «Пшеничном снопе» в Лексингтоне. Мы не хотим терять тебя из виду.

Женевьева обняла Хэнса и заплакала.

– Я люблю тебя, – произнесла она, сокрушенно вздохнув.

Хэнс с трудом проглотил комок в горле.

– До свидания, мама.

Когда Хэнс остановился на холме над рекой и повернулся, чтобы помахать на прощание родным, из-за тучи вышло солнце, обрушив на него свой золотой поток. Залитый солнечными лучами, он выглядел просто великолепно: молодой, сильный, полный надежд. Женевьева отказывалась думать о нем, как о преступнике, скрывающемся за Голубыми горами от правосудия.


Мими взяла Сару на руки и, бормоча что-то со слезами в голосе, понесла ее в дом, Люк и Израэль отправились следом.

Женевьева и Рурк остались в гостиной. Рурк рассеянно завел часы, подошел к окну и с силой уперся в подоконник костяшками пальцев. Маленькая луна на циферблате привычно выглядывала в окошечко, оповещая о начале нового дня.

Женевьева внимательно наблюдала за мужем: губы плотно сжаты, глаза неотрывно устремлены на запад. Господи, сколько же раз за последнее время она замечала этот взгляд, эту тоску и устремленность?

Женевьева догадывалась, что гложет Рурка. Она помнила его восторженные рассказы о Кентукки после возвращения с войны: «Это прекрасная страна, Дженни, рай на земле. Можно пройти сотню миль и не увидеть ничего, кроме чудесного изобилия. Да, если бы не эта ферма…»

Позже, когда Рурк вернулся с поисков Бекки, он признался:

– После первых шести месяцев я уже знал, что это безнадежно, но я остался, Дженни. Я остался, потому что люблю ощущение в руках земли Кентукки, потому что эта земля словно делает меня ближе к Бекки.

Женевьева понимала, что беспокойная тоска уже не покинет Рурка. По ночам он иногда прижимал ее к себе и принимался вслух рассуждать о том, выполнена ли ими здесь, в Дэнсез-Медоу, жизненная задача. Последнее время дела на ферме шли слишком гладко. Рурк, некогда такой занятой и полный грандиозных планов, вдруг превратился в простого наблюдателя. Ему оставалось только смотреть, как процветает их земля, и считать доходы. Задумчиво улыбаясь, Женевьева призналась себе, что подобное существование никак не подходит Рурку Эдеру. Чтобы оживить его дух, нужен вызов, нужно что-то новое…

Ее улыбка неожиданно стала шире и радостнее. Женевьева вдруг осознала, что все, что она только что думала о Рурке, в равной мере относится и к ней самой, и к ее детям. Очевидно, семья Эдеров так уж устроена, что не может сидеть в праздности и наблюдать, как мимо проходит жизнь.

Да, именно так: Эдеры созданы для напряженного существования. Когда-то их жизнь была трудной, непредсказуемой, наполненной неожиданностями, печалями и внезапными радостями. Семья Эдеров всегда черпала силу в испытаниях, находила радость в созидании чего-то нового.

Но на этой земле уже сделана вся работа. Им просто негде здесь приложить свои руки.

Женевьева осторожно вздохнула:

– Рурк…

Он хмуро посмотрел на жену, уловив в ее голосе странную ноту.

– Рурк, давай поедем в Кентукки. Все вместе.

В комнате повисло грозовое молчание, нарушаемое лишь тиканьем часов. Глаза Женевьевы сверкали от возбуждения. Рурк уже давно не видел ее такой. Обычно мягкая, спокойная красота жены осветилась юношеским задором, напомнив ему прежнюю Женевьеву.

– Дженни, о чем ты говоришь?

– Только о том, что нам пора двигаться вперед, Рурк. Единственное, чем мы сейчас занимаемся – это изводим себя из-за Бекки и без конца говорим, говорим… Пора признаться, что мы больше не принадлежим этой земле, да и для Хэнса здесь уже нет дома. Что же нас удерживает? Мы могли бы отдать нашу ферму Гринлифам. Видит Бог, им нужно много места для всех своих внуков.

Рурк стоял, пораженный столь внезапным вдохновением жены, и от удивления казался почти мальчиком.

–Дженни

Она прильнула к его широкой груди:

– Я еще не готова стареть, Рурк, да и ты – тоже. Давай поедем в Кентукки и построим там что-нибудь новое. Ты ведь имеешь право на землю, которая положена тебе за службу во время войны.

– Дженни, милая, неужели ты сможешь все это оставить? – по-прежнему не веря своим ушам, произнес Рурк и широким жестом обвел ферму.

– С удовольствием, – тихо ответила Женевьева.

Рурк радостно раскрыл руки, и Женевьева приняла его объятия. Затем они вместе подошли к окну и долго смотрели под тиканье часов за спиной на тяжелую, нависшую стену Голубых гор, представляя себе, что их ждет там, за горами.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 20

Ликинг-Ривер-Вэли, 1805 год

Шепчущий Дождь прикрыла рукой рот Маленькому Грому, чтобы заглушить его рыдания. Прошло уже несколько часов после нападения белых охотников, но она все еще боялась, что некоторые из них могли спрятаться на берегу реки, рыская по остаткам небольшого сгоревшего лагеря индейцев. Девушка крепче прижала к себе малыша и нежно провела рукой по его лбу, бормоча слова утешения, которого не могла дать.

Утешения не было им обоим. Шепчущий Дождь зажмурила глаза и заскрипела зубами, чтобы не завыть от безысходности и горя тонким голосом, как с незапамятных времен делали люди ее народа. Она понимала, что должна держать в крепкой узде свои чувства.

Однако сильнее, чем горе, был гнев девушки. По иронии судьбы, белые напали именно в тот момент, когда индейская семья мирно следовала в город, называемый Дексингтон.

Они отправились туда по настоянию матери Шепчущего Дождя, белой женщины Эми Паркер, младший сын которой умер от оспы, задохнувшись в тине гнойной сыпи и лихорадки. В ужасе за жизнь остальных членов семьи Эми уговорила мужа отвезти их в Дексингтон. Приезжий торговец рассказал им, что в городе уже нашли защиту от страшной болезни. Он назвал ее прививкой: что-то вводили в кровь человека, и она не поддавалась бедствию.

Вспомнив об этом, Шепчущий Дождь покачала головой. На земле не было защиты против другого страшного бедствия: ледяной ненависти белых к индейцам.

Интересно, знали ли белые, что среди убитых оказалась женщина с таким же цветом кожи, как и их собственная? Мать девушки каким-то чудом умудрилась сохранить у индейцев свое христианское имя; она постоянно молилась, пела церковные гимны и даже назвала свою дочь Марией, упрямо стараясь научить девочку говорить на языке белых.

Шепчущий Дождь любила мать, но сейчас она всей душой ненавидела английский язык так же, как свое умение говорить на нем и свою внешность. Все выдавало ее смешанное происхождение: глаза, доставшиеся от матери, искрились, словно голубое небо, а черные, как вороново крыло, волосы росли прямыми и жесткими. Черты лица Марии были настолько тонкими, что она считала их некрасивыми. Много огорчений причинял ей и маленький аккуратный носик, так непохожий на крупные гордые носы индейцев племени шони. Если бы Мария не была дочерью вождя, над ней бы смеялось все племя.

Дочь вождя… Когда-то Мария гордилась этим и старалась стереть черты белых предков. Она бегала быстрее всех, ткала красивее всех, пела лучше всех.

Но здесь, в этой глуши, все это казалось совершенно бессмысленным. Кто она сейчас? Вся ее семья, за исключением маленького, насмерть перепуганного, брата, погибла.

Кунаху, отец Марии, лежал где-то далеко внизу, в сгоревшем лагере; его тело уже, наверно, окоченело от порывов зимнего ветра.

Шепчущий Дождь тоже могла бы оказаться среди убитых, – сейчас она почти желала этого, – если бы не Маленький Гром. Толстенький мальчуган, живущий лишь свою третью зиму, незадолго до расправы зачем-то залез в пещеру на крутом обрывистом берегу и плакал там, потому что не мог спуститься вниз.

Его мать, сводная сестра Марии, презрительно фыркнула, заявив, что сын должен сам сделать это. Но девушке стало жаль мальчика, он рисковал упасть с высоты и даже разбиться насмерть. Шепчущий Дождь забралась в пещеру, чтобы помочь малышу, даже не подозревая о последствиях этого поступка.

Не успела она подняться наверх, как снизу послышался грохот ружейных выстрелов. Шепчущий Дождь бросилась на землю, накрыв собой ребенка, и, охваченная ледяным ужасом, наблюдала с края обрыва, как умирает ее семья. До сих пор перед глазами девушки стояли рассеченные томагавками лица, распоротые острыми ножами животы, разбитые плюющимися огнем ружьями белых людей тела…

Побоище продолжалось всего несколько минут. Шепчущий Дождь не понимала, почему это произошло. Ведь жители Чиликоты клятвенно заверили отца, что здесь все спокойно.

Окаменев от горя, девушка поднялась с земли. Неожиданно ее левую ногу пронзила острая боль. К своему неудовольствию, Шепчущий Дождь заметила, что поранилась о выступ скалы: выше мокасин зияла довольно глубокая рана, из которой сочилась кровь. Девушка развязала пояс и, морщась от боли, перетянула ногу.

Опустились сумерки, создавая вокруг трепетную атмосферу зимнего вечера. Шепчущий Дождь бросила встревоженный взгляд на мальчика: он дрожал от холода, губы его посинели. Было ясно, что Маленький Гром не выдержит эту зимнюю ночь на открытой всем ветрам скале.

– Гимеване, – чуть слышно произнес он, стуча зубами, ее имя.

Девушка укутала мальчика своей шалью, связав ее концы у себя на плечах, так что получился мешок, и стала осторожно спускаться вниз, с трудом сохраняя равновесие: слишком легким и тонким было ее тело. Однако руки и ноги Шепчущего Дождя оказались достаточно сильными и упругими. Племя шони часто кочевало с места на место, и женщинам приходилось переносить грузы наравне с мужчинами.

Наконец Шепчущий Дождь остановилась, вслушиваясь в зимнюю тишину леса и настороженно всматриваясь в пространство перед скалой. Не заметив ничего подозрительного, девушка продолжила спуск, цепляясь руками и ногами за выемки в песчаном грунте. Была уже ночь, когда она ступила на твердую землю. От страшного напряжения из раны на ноге опять пошла кровь, но Шепчущий Дождь даже не заметила этого, поглощенная созерцанием ужасного зрелища разгромленного лагеря.

От жалких остатков разрушенного временного пристанища к небу тонкими лентами еще поднимался дым. Лагерь походил на поле битвы, усеянное темными, неподвижными телами убитых. Вот сводная сестра Меласса, ее муж Скотт… Девушка с трудом подавила приступ тошноты.

Узнав тело своего отца, она начала тихо проклинать Мачмелито, духа Зла. В черной сгущающейся ночи голова Кунаху представляла собой кровавую массу: охотники сняли с него скальп, переняв этот обычай у самих индейцев.

Девушка с проклятиями склонилась над телом матери. Казалось, Эми Паркер умерла так же мирно, как и жила. Тонкая лента запекшейся крови, словно ожерелье, обнимала ее горло, руки – сложены на груди, лицо – спокойно.

Шепчущий Дождь опустила Маленького Грома на землю, недалеко от распростертых тел, рядом с остатками хижины, которые хоть немного защищали от резких порывов зимнего ветра.

Нужно было действовать быстро и решительно, не давая волю чувствам. Девушка довольно легко развела костер, нашла в тлеющей куче пепла несколько живых угольков, положила их в глиняный черепок и поставила перед убежищем, затем подожгла обрывки тряпок и сухие кусочки коры.

Укутав Маленького Грома рваным одеялом, Шепчущий Дождь приказала ему:

– Сиди здесь. Я принесу тебе что-нибудь поесть.

Когда же она вернулась с куском чудом сохранившейся вяленой оленины, то обнаружила, что мальчик уже уснул. Слезы высохли на его лице, оставив грязные следы. У девушки на миг перехватило дыхание от жалости к малышу. Без сомнения, он все понял. Правда, Маленький Гром был еще слишком мал, чтобы осознать, что происходит, но он явно знал, что все кончено, все.

Шепчущий Дождь прикоснулась к своей щеке пальцы остались сухими. За все время она не проронила ни слезинки, и даже теперь, когда можно было, не опасаясь, дать волю горю, она не могла плакать.

Годы сражений с воображаемой слабостью словно лишили ее слез.

Тяжело вздохнув, девушка вернулась в главную часть лагеря, стараясь не думать о том, что ей предстоит сделать. Иначе не удастся отрешиться от искореженных лиц, безжизненных рук, зияющих пустотой глаз… Шепчущий Дождь готовилась проводить в последний путь свою семью.

Девушка работала до изнеможения, пока не перестала чувствовать зимний холод от усталости. Она переносила тела в болотистое место, где весной земля превращается в жидкую грязь. Не имея инструментов, чтобы вырыть настоящие могилы, Шепчущий Гром решила предоставить самой земле возможность поглотить родных.

С помощью шали она старательно очистила любимые лица, которые когда-то смеялись вокруг семейного костра, расплела косы, пожалев, что под рукойнет желтой и красной краски, чтобы нарисовать на лице траурные полосы, затем накрыла тела обожженными и окровавленными кусками ткани и положила в ногах у каждого по плоскому камню. Правда, табак, которым Шепчущий Дождь посыпала погибших, не был священным, но и он мог послужить для завершения обряда.

Девушка отступила назад и при свете костра внимательно осмотрела сделанную могилу. Глубокое, молчаливое, рвущее душу горе с новой силой охватило Шепчущий Дождь. Она стояла, словно окаменев, пока ветер не высушил пот на ее лице и теле.

Наконец гортанным, срывающимся голосом девушка запела заупокойный гимн. Дрожа от волнения, ее голос поднимался к пустому небу, воплощая в себе всю нежность, все горе и отчаяние, которые овладели ею.

Закончив пение, девушка медленно вошла в реку и принялась песком тереть свое тело. Она делала это до тех пор, пока руки и ноги не начали саднить, а кожа не порозовела в свете костра. Шепчущий Дождь знала, что в оплакивании умерших не должно быть места гневу, но ничего не могла с собой поделать.

С этой минуты гнев поселился в ее сердце рядом со скорбью. К своему удивлению, она обнаружила, что отчасти гневается и на родителей. Ведь они отправились в землю белых, нарушив завет старейшин, который гласил, что путь мудрости лежит на запад, к заходу солнца. «Вы должны были подчиниться старейшинам, – безмолвно негодовала девушка. – Разве вы не догадывались, что может произойти?».

Шепчущий Дождь до боли стиснула зубы. Конечно же, они знали, что война и смерть неотступно следуют друг за другом. Священная охотничья земля, которая, по заветам предков, не могла принадлежать ни человеку, ни племени, была размерена и поделена алчными поселенцами, стремившимися стать ее полновластными хозяевами. Они называли эту землю Кентукки, а себя – американцами.

Шепчущий Дождь вернулась к убежищу, в котором оставила мальчика, и начала устраиваться на отдых. Неожиданно ей в спину уперся какой-то острый и твердый предмет. Озабоченно нахмурившись, она пошарила среди одеял и всякого хлама и обнаружила ружье. Оставалось загадкой, каким чудом оно сохранилось в этой бойне, Девушка придвинула его поближе к себе, почему-то уверенная в том, что ей понадобится «метека» – оружие белых.

Однако, лежа на спине и рассматривая холодные белые точки звезд на бледнеющем небе, Шепчущий Дождь никак не предполагала, насколько скоро она использует это оружие, чтобы отомстить одному из убийц своих близких.

Неожиданно где-то совсем рядом хрустнула ветка. Если бы не полная, неподвижная тишина рассвета, девушка, пожалуй, даже не услышала бы этого звука. Она быстро села и прислушалась: замерзшая земля тихо хрустела под чьими-то тяжелыми шагами, которые были гораздо тяжелее, чем у оленя или дикой кошки.

Шепчущий Дождь схватила ружье и, до боли прикусив губу, судорожно старалась вспомнить, как его заряжают. Когда-то давно отец, чрезвычайно гордый сообразительностью дочери, дважды показывал ей это, чего оказалось вполне достаточно.

Девушка засунула в ствол маленький клочок пакли и принялась дрожащими пальцами проталкивать его шомполом, потом насыпала немного пороха. Шаги становились все отчетливее. В это время Маленький Гром тихонько заплакал и пошевелился во сне.

– Нен-Келли, – пробормотала девушка. – Тихонько.

Подавив поднимающуюся панику, она продолжала заряжать ружье. Наконец, с помощью шомпола, который, к счастью, скользил бесшумно, завернутая в кусочек промасленной ткани пуля была загнана в ствол. Дрожа от страха, девушка добавила пороху на полку, закрыла ее и поднялась на ноги. Она не знала, выстрелит или нет ружье, правильно ли оно заряжено, да и курок мог не сработать. Однако времени на раздумье уже не оставалось.

Припадая на гудевшую от боли раненую ногу, Шепчущий Дождь отошла в сторону от убежища, чтобы отвлечь внимание от Маленького Грома, и неожиданно оказалась лицом к лицу с высоким мужчиной, который пьяно покачивался, щурясь от утреннего света.

От одного взгляда желтых холодных глаз этого человека у девушки по телу побежали мурашки. За его спиной она заметила мальчика, лет девяти, который держал поводья коня.

Дыхание Шепчущего Дождя превратилось в хрип, когда она узнала мужчину. Подняв ствол ружья на уровень живота белого человека, девушка презрительно произнесла его имя:

– Элкана Харпер!

Одежда мужчины насквозь провоняла снятыми скальпами, а отрезанное ухо говорило о том, что он воровал лошадей.

Покачнувшись, Элкана хрипло рассмеялся.

– Да! – закричал он, нисколько не заботясь о направленном прямо на него холодном круглом глазе ружья. – Это действительно Элк! И я рад, что вернулся проверить, хорошо ли мы с моими мальчиками выполнили свою работу!

Засунув большой палец за ремень, Харпер принялся теребить рукоятку длинного ножа.

– Кажется, Калеб, мы проглядели парочку краснокожих, – небрежно бросил он через плечо. – Где же твой отец и его брат?

Мальчик только пожал плечами.

– Чертовы парни! – выругался Элк. – Наверно, остановились под скалами напоить лошадей, – он снова уставился на девушку желтыми, сверкавшими злобой глазами. – Похоже, нам с внуком придется самим расправиться с тобой.

Мальчик взвыл от страха и дернулся назад.

Шепчущий Дождь почувствовала сильнейшую дурноту. Она вспомнила, что именно этот человек убедил в Чиликоте ее отца продать в Лексингтоне соль, которую якобы можно безопасно набрать на каменных «языках». Харпер все детально объяснил Кунаху, поил его огненной водой и сумел войти к нему в доверие.

– Ты знал. Ты специально послал нас сюда, – бросила девушка в лицо негодяю, твердо встретив его пустой, радостно-жесткий взгляд.

Харпер снова засмеялся:

– Мои мальчики хорошо потрудились, да?

– Недостаточно хорошо, – ответила Шепчущий Дождь. – Они забыли меня, дочь Кунаху, и я отомщу за отца и мать.

Харпер был не настолько пьян, как думала девушка. Пальцы его дрожали от желания схватить ружье. Отвлекая Шепчущий Дождь разговорами, он подходил все ближе и ближе.

– Не смей, – предупредила девушка. – Я не хочу убивать, но я могу забрать у тебя жизнь. Лучше уходи, Харпер.

Мужчина медленно покачал головой:

– Ты пойдешь со мной, скво.

– Никогда!

Харпер засмеялся ей в лицо, стараясь отвлечь внимание, чтобы внезапно ударить ножом.

Однако Шепчущий Дождь успела нажать курок. В ту же секунду кремень высек о кресало искру, и «метека» полыхнула огнем. Правда, пуля попала Харперу не в живот, куда целилась девушка, а выше, пронзив сердце.

Мальчик, бросив поводья, в ужасе убежал прочь.

– Сука! – прохрипел Элк, зажимая рукой зияющую рану в груди.

Сыновья Харпера появились у скалы в тот момент, когда молодая скво с маленьким мальчиком уносилась на юг на коне их отца.


Услышав резкий хлопок ружейного выстрела, Люк Эдер быстро бросился на землю, стукнувшись при этом коленом о комок засохшей грязи. Сморщившись от резкой боли, он осмотрелся вокруг и медленно, осторожно поднялся. Вздох облегчения сорвался с его губ, замерзнув в холодном зимнем воздухе: выстрел предназначался не ему и прозвучал слишком далеко. Но теперь Люк передвигался более осторожно. В этих диких краях и индейцы, и белые сначала стреляли, а уж потом интересовались целью.

Однако подобная опасность не могла отвратить Люка от частых вылазок в густые, рассеченные реками леса Кентукки. Стоило рисковать, чтобы попав сюда, услышать, как стонет ветер в вершинах сосен на крутых берегах, почувствовать, как пружинят копыта на подушке чернозема, увидеть, как растет древний хэмлок. Здесь простирались еще нетронутые земли.

Люк при первой же возможности выезжал на охоту. Особенно часто это удавалось делать зимой, когда работа на ферме приостанавливалась, и Эдеры запирались в своем уютном доме около Лексингтона, чтобы переждать холода.

Люк понемногу начал тяготиться своей семьей: молчаливой родительской уверенностью в его надежности, не вполне ясными теологическими рассуждениями Израэля, бесконечным лопотаньем прелестной Сары над куклами и кусочками пестрого ситца. Особенно Люка раздражали расплывчатые, бестолковые мечтания Хэнса о славе, которые постоянно разбивались о его собственное безрассудство.

Люк стремился к одиночеству и любил его почти так же, как охоту. Он все время ездил на своем пегом коне, наслаждаясь независимостью этих путешествий, когда не надо думать о больных коровах или о том, как вытащить Хэнса из очередной передряги. Здесь Люк отвечал только за себя, и это воспринималось как долгожданное избавление от тяжелого груза постоянной ответственности.

Однако сейчас Люк был озабочен тем, чтобы обнаружить источник выстрела и убедиться, что охотились действительно не на него. Он мог поручиться, что стреляли из индейского ружья: краснокожие использовали низкосортный порох, который издавал несколько иной по качеству звук.

Стук копыт заставил Люка повернуть коня в густые заросли. В ту же минуту, испуганно кося глазами по сторонам, показался вороной жеребец, на котором ехали женщина и ребенок. Люк заметил край замшевой одежды и мокасин, но индейцы, почти слившись с конем, уже скрылись из виду.

Люк уже собирался выехать из своего укрытия, когда появились двое хорошо вооруженных всадников, которые с ругательствами погоняли своих коней. Эти люди напомнили Люку голодных волков.


«Держись подальше», – сказал сам себе юноша, но тут же, пришпорив коня, направил его в том направлении, куда скрылись скво и преследовавшие ее охотники…

Он не знал, что это за люди, которые стараются догнать одинокую женщину. Хотя догадывался, что, например, Хэнс вполне способен на подобное, да и отец тоже. Они оба испытывали глубокую ненависть к краснокожим и имели с ними достаточно счетов. Люк тоже ненавидел индейцев, но он мог управлять своими чувствами. Разве виновен весь народ в том, что его сестру похитили двенадцать лет назад, а самого чуть не убили? Всю свою ненависть Люк сосредоточил на одном индейском воине по имени Черный Медведь.

Он ехал, низко склоняясь под голыми ветками орешника, думая о том, что Черный Медведь, возможно, уже мертв. В смерти Ребекки Люк не сомневался и давно уже оплакал сестру. С годами огонь ненависти утих в его сердце.

Охотники, потеряв свою жертву, направились на север, к реке. Люк облегченно вздохнул и позволил коню замедлить шаг. Он тоже недооценил скво: благодаря врожденному чувству леса, ей удалось запутать охотников.

Люк медленно двигался на юг, пытаясь найти место для ночевки, и не сразу заметил, как оказался в центре разоренного и сожженного индейского лагеря.

Он почувствовал подступающую к горлу тошноту, увидев четыре обезображенных тела, лежавшие в замерзшей грязи. Причем женщины были убиты так же безжалостно, как и мужчины. Сочувствие, внезапно проснувшееся в душе, удивило его самого. Неужели возможно испытывать сострадание к краснокожим?

Люк решил, что просто поражен нелепостью и полной бессмысленностью этого кровавого побоища. Правда, индейцы тоже убивали без разбора: неподалеку от остальных тел лежал грязный труп белого мужчины с искаженным злобой лицом.

Покачав головой, Люк поехал в сторону от лагеря, стараясь унять свои чувства. Он старательно отводил взгляд от окрашенной кровью скованной морозом земли.

В душе юноши внезапно поднялась волна одиночества. Он путешествовал почти месяц и успел соскучиться по своей семье. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы отдохнуть от груза так тяготившей его ответственности. Ужасный вид холодных застывших тел заставил Люка мечтать о том, чтобы обнять кого-то теплого и живого, например, Сару, которая так любила залезать к нему на колени и слушать сказки.

Дорога в Лексингтон привела Люка на берег Ликинг-Ривер. Он сделал привал, чтобы подкрепиться, напоить коня и отдохнуть.

Бледное зимнее солнце рисовало на воде тени от утесов. Бесшумно появилась стая гусей. На мгновение неподвижно застыв в воздухе, они пролетели над рекой безупречным треугольником и так же внезапно пропали из виду.

Неожиданно в вечерней тишине раздался тихий звук, похожий на человеческий голос. Люк насторожился и отправился осматривать прибрежные утесы. Из большой пещеры до него явственно донесся чей-то нежный и чистый голос. Спрятав в кустах коня, Люк забрался в расщелину в скале. То, что он увидел, взволновало его.

В пещере на рваной попоне сидела индейская девушка – или это была взрослая женщина? – и качала на руках маленького ребенка, напевая при этом какую-то красивую мелодию. Ее лицо было спокойно, а глаза сухи, но болезненная печаль, звучавшая в голосе, свидетельствовала о горе больше, чем поток слез.

Тронутый до глубины души этой картиной, Люк шагнул вперед.

Когда длинная широкая тень закрыла вход в пещеру, Шепчущий Дождь напряглась всем своим существом. Одной рукой она прижала к себе Маленького Грома, а другой инстинктивно схватила заряженное ружье.

Прямо перед ней стоял человек, слишком красивый, чтобы быть одним из сыновей Харпера. Сняв шляпу, он провел рукой по своей рыжей шевелюре. Белое зимнее солнце освещало привлекательные черты его лица, словно вырезанные искусным мастером: твердые, гордые скулы, квадратный подбородок, прямой нос и странно мягкие губы, которые заставили Шепчущий Дождь почувствовать, как в ее душе шевельнулось что-то ужасно-сладкое и запретное.

Девушка с внутренним трепетом посмотрела незнакомцу в глаза. Их цвет напоминал влажные от росы весенние листья, но холодная твердость взгляда заставила Шепчущий Дождь вздрогнуть от ужаса. Она приняла эту твердость за ненависть.

Девушка прерывисто вздохнула, понимая, что ребенок на руках помешает ей защищаться. Правда, незнакомец пока не достал из-за пояса ни ножа, ни томагавка, однако медлить больше было нельзя. Быстрота, с которой Шепчущий Дождь опустила мальчика на землю, разбудила малыша, и он заплакал. Заслонив собой ребенка, девушка снова метнулась к ружью.

Нога мужчины прижала приклад к полу пещеры.

– Не нужно, – коротко приказал он.

Застонав от бессилия и страха, Шепчущий Дождь попыталась снова поднять ружье, но тщетно.

Неодобрительно сжав губы, незнакомец, словно разговаривая сам с собой, произнес:

– Интересно, что же с вами произошло?

Неожиданно девушка вспомнила английские слова, которым так упорно учила ее мать и резко спросила:

– Тебе действительно интересно? А я-то думала, что все и так ясно без слов.

Глаза юноши расширились от удивления:

– Ты говоришь по-английски, маленькая скво?! Да еще так чертовски здорово!

Она продолжала без улыбки смотреть на него.

– Я знаю, тебя сегодня преследовали белые люди, – невозмутимо продолжал Люк. – Но как, черт возьми, тебе удалось уйти от охотников?

– Я бросила коня и убежала пешком, а они продолжали идти по конному следу.

Юноша понимающе кивнул:

– И куда же ты теперь собираешься идти? Судя по вопросу, он не собирался убивать их.

Однако Шепчущий Дождь не ощутила прилива благодарности. Она знала, что ей все равно не выжить одной в лесу, с маленьким ребенком на руках и кровоточащей раной на ноге. Запах крови неизбежно привлечет голодных волков и медведей.

Однако девушка ничем не выдала своего страха и спокойно ответила:

– Наверно, я буду вываривать соль и продавать, чтобы заплатить за кров, пока не смогу вернуться к своим.

Сама мысль о родном племени казалась сейчас несбыточной мечтой и наполнила ее сердце печалью.

– Немного в наши дни заработаешь на соли, – усмехнулся белый мужчина и окинул девушку внимательным взглядом, заставив ее на миг похолодеть от страха. – Похоже, что ты ранена?

– Какое тебе до этого дело? – резко спросила она. Незнакомец почесал затылок:

– Понятия не имею, маленькая скво.

– Тогда оставь нас. Ты и твои братья-мародеры уже убили всю мою семью.

Он медленно покачал головой:

– Нет, меня не было с ними. Правда, я не люблю индейцев, особенно шони, но не имею привычки убивать мирных людей.

На несколько минут воцарилось напряженное молчание. Но вот Маленький Гром пошевелился и неосторожно задел раненую ногу девушки. Она стиснула зубы, но все равно не сумела сдержать стон.

– Пошли, – приказал незнакомец. Шепчущий Дождь смотрела на него с сильно бьющимся сердцем, но не сдвинулась с места.

– Пойдем же, маленькая скво, – нетерпеливо воскликнул юноша.

– Не называй меня так!

– У тебя есть имя?

– Гимеване. На твоем языке – Шепчущий Дождь.

– Шепчущий Дождь, – задумчиво повторил он. – Чертовски длинное имя для такого маленького создания, как ты.

– Мое христианское имя – Мария Паркер. Его дала мне мать. Люди нашего племени приняли ее к себе много лет назад.

Юноша понимающе кивнул.

– Это объясняет, откуда у тебя такие голубые глаза, – он показал на мальчика. – А это кто?

– Нен-Келли, Маленький Гром. Это сын моей сводной сестры.

– Меня зовут Люк Эдер.

С этими словами юноша повесил ружье на плечо и взял на руки Маленького Грома, который с нескрываемым любопытством рассматривал его большими карими глазами.

Шепчущий Дождь быстро вскочила на ноги и постаралась выхватить мальчика.

– Не трогай его, Люк Эдер!

Но белый человек, не обращая на нее никакого внимания, уже направился к лошади, нетерпеливо бросив через плечо:

– Подумай, Мария, мы в трех днях пути от Лексингтона, а тебе необходим доктор. Дорога каждая минута, которую ты теряешь здесь, ругаясь со мной. Конечно, ты можешь остаться и ждать, пока мальчик замерзнет до смерти, или поедешь со мной и получишь помощь.

Девушка промолчала, но едва заметно опущенные плечи показали, что она сдается.

ГЛАВА 21

Левой ногой Люк явственно ощущал холод промерзшей земли – кожаная подошва сапога совсем стерлась, – но не обращал внимания на эту маленькую неприятность. Стоило ли расстраиваться: через час или чуть больше он окажется в Лексингтоне, отдаст сапог в мастерскую Мэнсфилда, где ему поставят новую подошву.

Люк посмотрел на Марию Паркер, которая ехала верхом на его пегом жеребце, держа перед собой мальчика. Вот уже три дня они путешествовали вместе, а он еще практически ничего не знал о своей случайной спутнице. Правда, время от времени она отвечала на его вопросы на удивительно правильном английском. Люк выяснил, что девушке лет семнадцать – она сама в точности не могла определить это, – что Мария – дочь воина из племени шони и белой женщины. На их лагерь напали белые бандиты, и ей пришлось убить одного из них, вызвав этим гнев его сыновей. Больше Люку ничего узнать не удалось: девушка была из тех людей, из кого слова не вытянешь.

Люк с удивлением, смешанным с недовольством, обнаружил, что невольно взвалил на себя ответственность за судьбу этой, так называемой, Марии Паркер, и слишком часто смотрит на нее.

Прочно укоренившаяся нелюбовь Люка к краснокожим не позволяла ему признать, что девушка в действительности была очень красива: хрупкая, с правильными чертами лица и такими огромными голубыми глазами, что трудно выдержать их взгляд.

Когда они вышли на дорогу, ведущую в город, Маленький Гром что-то сказал тихим, испуганным голосом.

– Остановись, пожалуйста, – попросила Мария. В этот момент нога Люка попала в жидкую грязь, но, скрипнув зубами от нетерпения, он все же придержал коня.

Мария прижала к груди ребенка, который снова что-то сказал и неожиданно заплакал. Она издала тихий, успокаивающий звук, обняла мальчика, потом вытащила из волос кожаную ленту, ловко завязала ее узлом и приказала Маленькому Грому потянуть за конец. Он осторожно сделал это; узел, точно по волшебству, исчез. Слезы еще не высохли у него на щеках, а малыш уже улыбался и просил девушку опять показать фокус.

Когда Мария повернулась к Люку, лицо ее было бесстрастно.

– Маленький Гром боится идти в деревню белых, – просто сказала она. – Но он уже успокоился, можно ехать дальше.

Люк почувствовал неожиданный укол совести. Нежность, с которой Мария успокаивала испуганного мальчика, внезапно изменила для него ее образ. Люк вдруг осознал, что она – такой же человек, как и он, который к тому же много страдал и у которого сейчас было большое горе. Мария невольно приоткрыла ему дверцу в свой внутренний мир, и Люк понял, что больше не может отрицать: девушка красива, добра и смела.

Тем не менее, она принадлежала народу, который он ненавидел. Ее отец, несомненно, был членом одной из тех кровавых банд, которые сеяли ужас среди поселенцев, вырезая целые семьи, убивая в колыбели детей. Люк размышлял, всегда ли он будет думать об этом при виде Марии…

Тропинка, по которой они шли, неожиданно расширилась и превратилась в дорогу.

– Лексингтон, – указывая вперед, сказал Люк.

Мария только крепче прижала к себе Маленького Грома.


Город, уютно устроившийся между волнистыми холмами, представлял собой вытянутый ряд бревенчатых или обшитых досками строений, разбавленных несколькими зданиями из кирпича и камня. Главная площадь была заставлена временными лавочками странствующих торговцев. В отличие от охотников и поселенцев, которых Мария видела раньше, люди в городе одевались гораздо лучше: мужчины – в сшитых портными сюртуках, женщины – в длинных, до самой земли, юбках и с зонтиками от солнца. Многих сопровождали черные рабы.

Люк остановился перед белым домом, рядом с которым проходил деревянный тротуар. Прямо над головой раскачивалась на резком ветру нарисованная на деревянном щите вывеска. Люк взял на руки Маленького Грома и держал его, пока Мария не спешилась. Девушка смущенно опустила глаза, пораженная странностью города.

– Это дом доктора Элишы Уорфилда, – объяснил юноша. – Он осмотрит твою ногу.

Мария все еще медлила у входа, с сомнением поглядывая на своего спутника.

– Он – лекарь, Мария, ну, как знахарь у шони, насколько я понимаю, – втолковывал ей Люк. – Этот человек гораздо лучше тех колониальных докторов, которым многие верят.

Девушка отступила в сторону.

Люк недовольно сжал губы. Молчаливая уязвимость Марии будила в его душе что-то такое, чему он еще не мог дать определение. Это не нравилось Люку. Он не хотел чувствовать ответственность за эту незнакомую девушку и мальчика. Гораздо легче ненавидеть краснокожих, когда они представляют собой безликую массу мародерствующих дикарей. Но Мария была красива, в ее глазах, казалось, застыла боль от тысячи обид.

Отбросив сомнения, Люк решительно вошел в дом, увлекая за собой девушку. Рука Марии была хрупкой и тонкой, как у птички. Юноша крепко стиснул зубы, подумав о том, что в девушке все выглядело хрупким: от мягкой прямой линии лба до маленьких, обутых в мокасины ног.

В приемной находились две женщины. Люк кивнул Майре Троттер, которая вместе с мужем держала галантерейную лавочку, постоянно жаловалась на ипохондрию и озноб и регулярно посещала доктора. Она широко раскрыла глаза при виде спутников Люка и, презрительно взглянув на Марию, спрятала свое некрасивое, с выступающей нижней челюстью, лицо под козырек шляпы.

Второй посетительницей оказалась Нел Вингфилд. Как всегда, при виде этой женщины Люк ощутил укол негодования и сожаления. Когда семья Эдеров в 1796 году переехала в Лексингтон, они неожиданно встретили здесь Нел, с удивлением узнав о том, что Черный Медведь освободил ее. Судя по всему, она просто надоела краснокожему, хотя Нел утверждала, что помогли ее постоянные жалобы.

Все последующие годы Нел убивала в Эдерах последний луч надежды на возвращение Ребекки. По утверждению женщины, когда она покинула Черного Медведя, Ребекка умирала от оспы. Ее тело покрывала гнойная сыпь, а лихорадка стремительно сжигала жизнь несчастной. Нел безжалостно убеждала Эдеров, что Бекки просто не могла поправиться. Возможно, это было и к лучшему. Даже такая мучительная смерть казалась предпочтительнее жизни с дикарем.

К великому неудовольствию дам, подобных миссис Троттер, Нел Вингфилд развернула в Лексингтоне бурную деятельность, организовав пивной зал и дом развлечений. Аккуратно побеленный дом мисс Нелли в конце Уотер-стрит пользовался популярностью у большого числа мужчин, правда, не все открыто сознавались в этом.

Нел Вингфилд держала себя с уверенностью и высокомерием женщины, которая когда-то была весьма хорошенькой и все еще считала себя таковой.

Будучи сама объектом явного неодобрения многих жителей города, Нел и бровью не повела, увидев Марию и мальчика, а лишь прищурилась и немного пошевелилась в скрипящем камышовом кресле.

Из боковой двери вышел Элвин Мэн, ассистент доктора. Тихо обменявшись с Люком несколькими словами, Элвис шаркнул ногой и издал протестующий звук. Затем Мария услышала звон монет.

– Я подожду на улице, – возвращаясь к ней, спокойно сказал Люк и исчез.

Сжав кулачки, Мария негодующе посмотрела ему вслед. Люк Эдер, несомненно, плохо поступил, оставив ее здесь одну в этом странном месте. Толстая женщина пялила на них глаза из-под шляпы, другая с видимым равнодушием разглаживала складки на своем розовом платье. Марии хотелось исчезнуть отсюда, убежать, спрятаться, но Люк уже заплатил за помощь, которую она должна была теперь получить против собственной воли.

– Как тебя зовут, девочка? – неожиданно обратилась к ней женщина в розовом платье.

– Гиме… Мария Паркер.

– Ты подруга Люка?

Мария покачала головой, подумав о том, что между ней и белым человеком не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего дружбу.

– А мальчик? Как его зовут?

Мария начала лихорадочно соображать. Конечно, Нен-Келли – гордое, почитаемое у шони имя, но они уже находились не в племени. Маленькому Грому необходимо христианское имя.

– Гедеон, – наконец произнесла она, вспомнив имя древнего героя, о котором ей когда-то рассказывала мать. – Гедеон Паркер, – добавила Мария, дав мальчику и имя своей матери.

Поднявшись с кресла, женщина подошла к Марии, обдав ее волной крепких духов и явным запахом спиртного.

– Меня зовут Нел Вингфилд, – представилась она, с важностью выговаривая свое имя, затем окинула девушку внимательным взглядом. – А что у тебя болит?

Мария в двух словах рассказала о своей ране, упомянув о том, что хотела бы сделать Гедеону прививку против оспы.

Услышав это, миссис Троттер презрительно фыркнула.

– А что у вас болит? – выпалила Нел, резко повернувшись к ней.

– Вы бы лучше держались подальше от этих индейцев, – предупредила женщина. – Возможно, они кишат паразитами.

– О, миссис Троттер, я слышала, как вы то же самое говорили обо мне и моих девочках, – сладко-фальшиво пропела Нел и повернулась к Марии, усмехнувшись оскорбленному возгласу миссис Троттер.

Снова вышел ассистент доктора и показал Марии, чтобы она следовала за ним. Девушка в страхе отшатнулась, но Нел успокаивающе взяла ее за руку.

– Мистер Уорфилд – хороший доктор, – сказала она, вводя Марию в маленькую, хорошо освещенную операционную.

В дверях Нел обменялась рукопожатием с женщиной помоложе, глаз которой закрывала свежая повязка.

– Подожди меня за дверью, – бросила она на ходу и подтолкнула Марию вперед.

Элиша Уорфилд больше походил на обитателя лесной глуши, чем на врача: в полушерстяной рубашке и поношенных брюках из оленьей кожи. Но руки, выглядевшие грубыми, оказались очень нежными, а голос успокаивал. Уорфилд осторожно снял с ноги девушки тряпку, служившую повязкой, и осмотрел плохо заживающую рану, кожа по краям которой стала серой и начала загнаиваться.

– Будет больно, – просто предупредил доктор, откупоривая зеленую бутылочку.

Мария кивнула:

– Я знаю.

Боль действительно пронзила все ее существо. Девушка стиснула зубы, ухватившись за край стула, на котором сидела, но не позволила себе издать ни единого звука.

Закончив чистить и обрабатывать рану, доктор посмотрел на Марию с явным восхищением и перевязал ногу белой пористой полоской ткани.

Гедеон вел себя так же стойко, безропотно позволив доктору Уорфилду разрезать ему на плече кожу и втереть в ранку сухую коровью оспу. Мария, слегка покачиваясь, стояла рядом, испытывая внезапную слабость и облегчение: наконец-то осуществилась мечта ее матери о защите против этой страшной болезни. Вот только, какой ценой?! Мысль об этом заставила девушку вздрогнуть.

Нел, с пепельно-серым лицом, – операция на ноге Марии оказалась весьма неприятным зрелищем, – быстро вывела ее из операционной.

– У тебя есть, где остановиться?

Мария на минуту задумалась. Правда, сюда ее привел Люк Эдер, но он ни словом не обмолвился о том, что приютит их с Гедеоном. Она покачала головой.

– Считай, что теперь есть, – Нел покровительственно взяла Марию за руку. – У меня работала негритянка по имени Розали: убирала, стирала и все прочее. Но неделю назад она сбежала – скорее всего в Луисвил, чтобы оттуда перебраться в Новый Орлеан. Глупая девчонка: она имела крышу над головой и еду три раза в день. Я могу дать тебе то же самое и еще тринадцать бит[8] в неделю, если ты займешь место Розали.

Мария не все поняла из того, что говорила Нел, но уловила суть: женщина предлагала ей работу рабыни. Она колебалась, обдумывая ситуацию. Шепчущий Дождь, которая когда-то бегала свободной, играла в водопадах и пела небу и звездам, будет поймана в ловушку и ее жизнью станут распоряжаться белые люди.

Будь Мария одна, у нее еще был бы выбор. Она могла бы найти дорогу домой и вернуться к своему племени. Но нужно было позаботиться о Гедеоне, сыне своей сводной сестры. Слишком рискованно пускаться с ним в подобное путешествие. Девушка подняла глаза.

– Я пойду, – наконец прошептала она.

– Умница, – обрадовалась Нел. – Я уверена, что ты справишься. Разумеется, я дам тебе время выздороветь.

Вместе с Дорин они вышли на залитую ярким полуденным солнцем улицу. Им навстречу бросился Люк, который до этого стоял, лениво опершись на забор.

– Я забираю ее с собой, – объяснила Нел.

Люк нервно провел пятерней по волосам и окинул женщину потемневшим от гнева взглядом. Сама мысль, что эту хрупкую девушку будут терзать отвратительные клиенты Нел Вингфилд, заставила его напрячься.

– Послушай, Нел, – с угрозой произнес Люк, готовый броситься на защиту Марии. – Я не думаю…

Нел нетерпеливо махнула рукой:

– Ну-ну, не вставай на дыбы! Она просто будет помогать по хозяйству в обмен за комнату и пищу.

Люк внимательно посмотрел на Марию.

– С тобой все будет в порядке?

Девушка спокойно, без улыбки, встретила его взгляд. Никогда и ничего уже не может быть в порядке. У нее отняли все, что она когда-то имела. Однако, какой смысл обсуждать то, чего Люк Эдер никогда не поймет и до чего ему нет никакого дела. Поэтому Мария просто кивнула головой.

Люк помог женщинам сесть в повозку Нел, затем, на минуту задержавшись, ласково провел пальцем по щеке Гедеона, удивив этим жестом Марию, и направился к своему коню.

Мария хорошо изучила эту широкую, сильную спину, которая трое суток маячила перед ней, и ее вид неожиданно придал девушке смелости.

Когда Нел взяла поводья, Мария слегка откашлялась и позвала:

– Люк Эдер.

Он оглянулся, явно удивленный нежностью ее голоса.

Девушка выдавила из себя подобие улыбки:

– Спасибо.

На какой-то миг лицо Люка осветилось истинно дружелюбной улыбкой, потом он сел на коня и уехал.


Кусок грязи шумно сорвался с берега и шлепнулся в бурлящую темную воду Огайо.

– О, черт! – выругался Хэнс, хватаясь за ветку, чтобы не упасть самому.

– Тише, Эдер, – сердито шепнул Вилли Харпер. – Нам не нужно, чтобы охотники слишком рано заметили нас.

Облако, до этого закрывавшее луну, уплыло в сторону, и поток бледного, какого-то нереального света озарил товарищей Хэнса.

Вилли и Микайа Харперы, которых он знал с самого детства, выглядели одинаково безобразно: выступающие челюсти, нависающие лбы, маленькие, похожие на бусинки, глаза и толстые губы. Судя по взлохмаченным волосам и почерневшим зубам, братья мало уделяли внимания своей внешности.

Свои ногти они старательно укрепляли воском, чтобы их можно было использовать в любимом развлечении Харперов – обманных боях. У Микайи вместо одного уха красовался сморщенный кусочек мяса – напоминание о том, что он воровал лошадей. Лицо брата было изуродовано шрамами, полученными в драках. Харперы представляли собой отбросы движения переселенцев.

Однако их компания во многом устраивала Хэнса Эдера. Разумеется, выглядел он гораздо приятнее, правильно говорил, но по своей сути очень напоминал Харперов. Хэнс был человеком, мало сомневающимся и очень неразборчивым в средствах достижения поставленной цели. Его отличали страстное стремление к приключениям и мстительная ненависть к индейцам. Как и у братьев Харперов, у Хэнса было мало черт, вызывающих восхищение.

Сейчас Хэнс стоял на берегу, смотрел вверх, на деревья над водопадом Огайо и думал о своей семье. Видит бог, он старался жить так, как они хотели, на ферме, которую Эдеры буквально отвоевали у холмистой земли района Блюграс, к югу от Лексингтона. Но ничто в этом существовании, требующем постоянной работы, не прельщало Хэнса.

Совсем недавно он начал подозревать, что то, к чему он стремится, всегда останется недостижимым для него. Добро, честь, гордость – все эти качества никогда не были присущи его натуре. Напротив, Хэнс всегда оставался вспыльчивым, своевольным, злобно-амбициозным.

– Вылезай оттуда, Эдер, – поторопил Микайа Харпер, нарушив его размышления. – Нужно уйти с берега и спрятаться, чтобы быть готовыми к приходу баржи.

Хэнс ловко пролез по толстой ветке и оказался над рекой, всматриваясь в темную воду внизу. Неожиданно ему пришло в голову, что Харперы просто используют его, поручив самую опасную роль. Но Хэнсу это было безразлично. Он поехал за ними в Луисвил ради приключений, а также прельщенный огромной суммой денег. План братьев состоял в том, чтобы захватить на реке груз первосортных шкур, стоимостью в шесть тысяч долларов. Деньги всегда манили Хэнса. Не то чтобы его сильно привлекали блага, которые дает богатство, но с деньгами он чувствовал себя как-то значительнее.

Хэнс постарался отогнать внезапно возникший перед ним, нежеланный образ родителей. Он чувствовал себя виноватым в том, что из-за него им пришлось покинуть Вирджинию, и долгое время не ввязывался ни в какие приключения. Правда, родители уверяли Хэнса, что были готовы к этому переезду. Но факт остался фактом: если бы он не убил Артиса Джадда, они бы мирно жили в Дэнсез-Медоу.

С тех пор Хэнс стал гораздо осторожнее и сообразительнее. К Харперам он присоединился с открытыми глазами, по достоинству оценив и приняв опасность их плана. Впрочем, риск был не так уж велик. На плоту, который они заметили еще утром, находились только двое индейских охотников, которые слишком любили «огненную воду» – водку, – чтобы тратиться на охранников.

Мокрая от дождя ветка, за которую держался Хэнс, холодила пальцы. Шло время, и он уже начал подумывать, не устроились ли охотники на ночлег где-нибудь выше по реке. Именно в тот момент, когда Хэнс собрался вернуться на берег, его внимание привлекло крошечное красное пятно вдалеке.

– Это они, – прошептал Вилли – они с братом тоже устроили наблюдательные посты на деревьях. – Приготовьтесь.

Хэнс заметил в темноте кончик сигары. Пока человек курил, он ярко горел, затем описал красную дугу и с тихим шипением исчез в реке. Вода завихрилась вокруг шеста, с помощью которого индеец направил плот под углом, точно к дереву.

Из-за мели плот не мог проплыть иначе, чем непосредственно под Хэнсом и Харперами. Хэнс без команды братьев понял, когда наступил подходящий момент и бесстрашно прыгнул вниз с высоты в десять футов. Он приземлился прямо на плот и почувствовал, как тот накренился, поскольку Харперы сделали то же самое. Прогнувшись, Хэнс гибким движением восстановил равновесие. Он толком не видел в темноте охотников, да и не интересовался ими. Согласно плану, они должны были отобрать у индейцев плот, а их отправить в лес зализывать раны.

Однако все вышло совсем по-другому. Харперы прыгнули на плот с иной целью, которую Хэнс осознал слишком поздно, различив впереди и позади себя тусклый блеск стали. Вилли быстро расправился со своей жертвой, умело и аккуратно перерезав ей горло. Микайа еще боролся со вторым индейцем. Наконец послышался предсмертный крик: острый нож Харпера вошел охотнику между ребер, затем хозяин вытащил его и с глухим стуком воткнул в грудь врагу.

Вилли сдавленно хохотнул, снимая с пальца убитого им индейца золотое кольцо и надевая его себе на руку. Затем Харперы деловито привязали к телам убитых железные горшки из корзины и столкнули их в реку. Вода вспенилась, но скоро все успокоилось.

Хэнс оторопело прислонился к тюку со шкурами бобров. На лбу у него выступили капли пота, а внутри росло какое-то незнакомое чувство. Он с трудом вдохнул холодный туманный воздух, затем посмотрел на Вилли:

– Мы ведь не собирались никого убивать.

– Брось, Эдер, только не говори, что не знал, что произойдет сегодня ночью. Кроме того, они все равно были никому не нужными индейцами. Возможно, они сами убили охотников и украли плот, точно так же, как эти краснокожие убили в Вирджинии мою мать, а здесь – отца на соляных «языках».

– От этого мы не стали лучше, – с жаром возразил Хэнс.

– Если ты не хочешь участвовать во всем этом, так и скажи, – с угрозой произнес Вилли.

– Что сделано, то сделано, – примирительно добавил Микайа. – Лучше давайте продадим товар и отпразднуем завершение дела.


Они получили меньше половины реальной стоимости шкур, но зато хозяин склада из Луисвиля, заплативший им, не задавал никаких вопросов. Мужчины разбили лагерь в лесу над водопадом на Огайо.

Прихлебывая грубое кукурузное виски, Харперы хвастались своими успехами.

– Первое, что я сделаю, – разглагольствовал Вилли, поглаживая новое кольцо, – это сниму комнату и женщину в «Индиан-Куин» в Луисвиле и, возможно, куплю ружье сыну Калебу. В последнее время мальчишка увлекся мужским оружием.

– Я тоже, – согласился Микайа. – А еще вложу часть денег в хорошую игру – покер или брэг.

Хэнс тоже участвовал в пьянке, но без настроения. Он чувствовал себя обманутым, сердился из-за этого, кроме того, его все еще тошнило. Хэнса утешало только то, что теперь он был богат. В конце концов, усталость и огонь виски притупили его разум, и Хэнс отправился устраиваться на ночлег на подушке из хвойных игл под пологом густых сосновых веток. Он уснул со своей долей добычи в кошельке на шее и с ножом в руке, прекрасно зная, что Харперам не стоит доверять.

Небо еще было влажным и темным, когда что-то разбудило Хэнса. Он сонно шевельнулся и открыл глаза, с удивлением увидев, как трое неизвестных вошли в их маленький лагерь. Хэнс ощутил какое-то порочное удовольствие в щекочущем чувстве близкой опасности; его странно веселил внезапный стук крови в ушах.

Один из мужчин – высокий, тонкогубый, с волосами цвета воронова крыла – засунул руку в карман и, осторожно постукивая пальцами по ножу, представился Харперам:

– Билли Вулф, частное лицо с правами шерифа.

Он медленно перевел взгляд с Вилли на Микайа.

В этот момент Хэнс понял, что низкие сосны сослужили ему неплохую службу, защитив от большего, чем плохая погода: он остался не замечен ни шерифом, ни его людьми.

Несмотря на хитрость и проницательность Харперов, их глупость была очевидной: ни одного из братьев не смутил тот факт, что среди них оказался представитель закона.

Наоборот, криво усмехнувшись, Вилли протянул ему флягу с виски:

– Глоток, чтобы согреться, Билли?

Но тут произошло то, чего никто не ожидал. Рукой, быстрой как молния, шериф схватил Вилли за запястье так крепко, что фляга упала на землю.

– Уж очень у тебя на пальце редкая драгоценность, незнакомец, – прорычал он, не отрывая глаз от золотого кольца.

Скрыв удивление, Вилли нервно хихикнул:

– Снял с неизвестного индейца, – объяснил он. Билли с такой яростью вывернул ему руку, что раздался хруст ломающейся кости. Пока Вилли выл от боли, двое других мужчин набросились на Микайю.

– Этот «неизвестный индеец», – прошипел Билли, – был моим братом, и мне известно, что он плыл в Луисвил с грузом шкур.

Шериф бросал в лицо Вилли эти слова, полные яростного осуждения и ненависти.

Харперы попытались сопротивляться. Пока Вилли кусался и отбивался в руках одного из представителей закона, Микайа извивался в других объятиях. Однако братья оказались никудышными бойцами и не смогли отразить столь неожиданную атаку. Они были беспомощны против Билли Вулфа и его крепких молчаливых людей.

Хэнс не стал дожидаться исхода схватки. Держась в тени деревьев, он крадучись выбрался из лагеря. Неожиданно его нога наткнулась на мешок Вилли, в котором лежала доля добычи обоих братьев. Хэнс колебался лишь долю секунды – там, куда направятся Харперы, им не нужны будут деньги. Схватив мешок, он засунул его под рубашку и рванулся навстречу свободе.

ГЛАВА 22

С раздражением запустив пятерню в волосы, Люк вышел из публичной библиотеки, которая располагалась на углу главной площади Лексингтона. Мистер Квик до сих пор не достал так необходимую Люку книгу – том Чарлза Ньюболда, содержащий столь современные идеи по земледелию, что некоторые считали их радикальными.

Честно говоря, Люк не увлекался чтением, но старательно изучал все, что касалось земледелия и скотоводства, обуреваемый желанием увеличить производительность фермы. Впрочем, этим исчерпывались все его устремления. Жизнь Люка протекала достаточно спокойно, не сотрясаемая волнениями и страстями. Правда, была еще Ханна Редвайн, но их отношения были слишком удобными, чтобы думать об этом, как о страсти.

И все-таки Люк чувствовал какую-то внутреннюю неудовлетворенность и сам удивлялся этому. Казалось, он имел так много: любящую семью, которая упорной работой прокладывала себе путь к благополучию на самой прекрасной земле на свете к западу от гор, женщину, которая ничего не хотела от него, кроме доставляемого им удовольствия. У Люка не было видимых причин желать от этой жизни чего-то большего.

Погруженный в свои невеселые мысли, он чуть не столкнулся с маленькой женщиной, одетой в полосатое платье, которая пересекала площадь, держа в руке большую плетеную корзину; шляпа висела на ленте у нее за спиной.

– Извините, – торопливо произнес Люк. – Я… Он осекся и уставился на женщину, пораженный охватившим его чувством невероятного восторга. Забыв даже улыбнуться, Люк с трудом выдавил из себя:

– Здравствуй, Мария!

Она смущенно улыбнулась:

– Здравствуй, Люк Эдер.

Люк понимал, что неприлично так пялить глаза, но ничего не мог с собой поделать. Мария удивительно изменилась с тех пор, как он привез ее шесть месяцев назад в Лексингтон. Ее розовое платье, прикрытое фартуком работницы, былоодновременно и практично, и скромно, и кокетливо. Прямые черные волосы девушка зачесала назад и перевязала лентой. Только выглядывавшие из-под платья мокасины выдавали ее индейское происхождение. Картина, которую представляла Мария, стоя перед ним со скромной полуулыбкой и глазами, такими огромными и ясными, как небо над Кентукки, внезапно заставила Люка почувствовать себя странно ожившим.

– Ну? – она первой нарушила затянувшееся молчание.

– Извини, – просияв улыбкой, выдавил юноша. – Я не хотел тебя смутить. Я просто удивился, увидев тебя, Мария. Ты выглядишь так прекрасно, как… как….

– Как белая женщина, – подсказала девушка.

Люк не мог понять, насмехается ли она над ним или же дразнит.

– Ты прекрасна, Мария, просто прекрасна.

– Спасибо, – просто ответила девушка, надевая шляпу.

– Как мальчик?

– Гедеон? Хорошо. Девушки мисс Нелли страшно балуют его.

– Значит, он стал Гедеоном?

– Я решила, раз нам приходится жить среди христиан, то лучше ему носить христианское имя.

Люк рассмеялся:

– Среди христиан? Держу пари, что женщины из церкви Уолнат-Хил едва ли согласятся с этим.

– Между прочим, Нел Вингфилд приютила нас. А многие ли бы из этих женщин решились на такой шаг?

«Ни одна, – подумал Люк. – Я бы тоже не сделал этого», – признался он себе, ощутив волну предубеждения, которая накатывала на него всякий раз при мысли об индейцах.

Однако сейчас Люк неожиданно ощутил непонятное чувство вины.

– А как ты живешь? – меняя тему разговора, поинтересовался он. – С тобой хорошо обращаются?

Девушка пожала плечами.

– Много стирки, уборки, беготни с поручениями и всякого такого, – она показала на корзину, доверху наполненную лентами и цветами из магазина Троттеров.

– Так значит, условия тебя устраивают? – допытывался Люк.

– Даже если и нет, разве у меня есть выбор? – с негодованием, столь неожиданно сменившим ее ровное настроение, спросила Мария. – Очевидно, ты просто не понимаешь, Люк Эдер, как я жила раньше. Я была свободна! Я могла, если мне этого хотелось, весь день собирать цветы, могла играть с детьми из деревни, петь с ними или слушать рассказы старших…

– … могла голодать зимой или умереть от болезни, – продолжил за нее Люк.

Мария упрямо вздернула подбородок:

– По крайней мере, все, что я имела и делала, было моим.

Люк сокрушенно покачал головой:

– Мне очень больно слышать, что ты несчастна.

– А как еще я могу себя чувствовать, живя среди людей, убивших мою семью? Единственное, что помогает мне терпеть – это то, что моя мать была одной из вас и всегда хорошо отзывалась о белых. А вот Гедеон выглядит вполне счастливым. Он уже забыл, как жил раньше.

Мария пристально смотрела на Люка, удивляясь выражению его зеленых глаз, потом хрипло рассмеялась.

– Ты злишься на меня, да? – спросила она. – Потому что я не чувствую благодарности за эту жизнь, которую ты подарил мне, и тебе не позволяю испытать удовлетворение от того, что ты проявил огромное милосердие к презренной шони?

Люк схватил ее за руку:

– Мария!

Девушка снова посмотрела ему в глаза, и он замолчал, потому что многое из сказанного было правдой. Люка, действительно, разочаровало, что Мария неудовлетворенна своей жизнью. Он не хотел от нее благодарности, но почему-то ее счастье было очень важно для него.

– Возможно, тебе просто не хватает общения. Ты слишком замкнулась в себе: я впервые вижу тебя в городе.

Мария окинула равнодушным взглядом площадь и центральную улицу города.

– Для меня здесь нет ничего интересного, Люк.

– А как насчет этого заведения? – он кивнул на здание за спиной.

– Что это? – спросила девушка.

– Публичная библиотека, глупая. Люди берут там книги.

– Я бы сказала, что это ты глуп, – с жаром возразила Мария. – Я же индейская дрянь и не умею читать, – она резко повернулась и отошла в сторону.

Люк схватил ее за руку и снова повернул к себе лицом, негодуя на свою бесчувственность.

– Дай пройти, – тихим, но полным гнева голосом произнесла Мария.

– Только, когда ты позволишь мне извиниться. Я сказал глупость. Я должен был сначала подумать.

Но глаза Марии остались холодными.

– Отпусти меня, – снова попросила она. – Неужели ты хочешь, чтобы весь Лексингтон увидел тебя в компании индианки?

– Мне это безразлично, – ответил Люк. – Кроме того, ты же только наполовину индианка.

– О, понятно! – горько рассмеялась Мария. – То, что моя мать была белой, делает меня для тебя более приемлемой?! Но это не имеет никакого значения, Люк. Я воспитана как шони и до глубины своей языческой души принадлежу этому племени. Эти юбки и шляпка – единственное, что изменилось во мне. В душе же я – краснокожая и останусь ей до конца своих дней!

– Это не делает тебя хуже, Мария.

– Лжец! Я знаю, как ты относишься к индейцам!

Ее гнев оказался заразительным. Люк так резко отпустил руку Марии – почти оттолкнул, – что девушка отшатнулась назад, едва не потеряв равновесие.

– А я знаю, как я отношусь к неразумным женщинам, – в сердцах выпалил Люк. – Я их терпеть не могу!

С этими словами он повернулся и ушел. Однако его тут же охватило непонятное чувство вины, совершенно не связанное с оскорблением, которое Люк бросил в лицо Марии. Он никогда не приходил в ярость, но что-то в этой девушке не давало ему покоя, заставляя одновременно отталкивать ее и вызывая желание прижать к себе, защитить.

Люк шел стремительными шагами, взволнованный и одновременно разраженный встречей с Марией. Черт возьми, как же с ней трудно! И почему она кажется такой хрупкой и обиженной? Спокойная красота девушки только подчеркивала ее неожиданное упрямство и непокорность. Люк всеми силами старался убедить себя в том, что Мария – просто индианка, продукт какого-то дикого наследия, породившего воинов, укравших Ребекку, но – тщетно. Старайся – не старайся, он не мог объединить ее с безликим ненавистным народом, она стала для Люка слишком настоящей, слишком близкой…

Прислонившись к зданию, называемому публичной библиотекой, Мария смотрела, как уходит Люк, сердитым жестом запустив пятерню в рыжие волосы. Высокий, широкоплечий, он легко нес свое сильное тело и выглядел, как сказали бы девочки мисс Нелли, просто шикарно. А эти прямые черты лица, уверенные манеры, улыбка, от которой подкашиваются ноги…

Боже, одернула себя Мария, Люк ведь ненавидит индейцев! Тем не менее, казалось, он ищет ее расположения. Подумав об этом, Мария презрительно улыбнулась: она не верила в искренность предлагаемой им дружбы. Да, очевидно, пока Мария будет изменять дикой, беспокойной крови шони, которая бьется в ее жилах, пока будет одеваться, говорить и поступать, как белая женщина, Люк Эдер будет интересоваться ею. Но он льстит себе, если считает, что достоин этого.

Девушка повернулась и посмотрела на вывеску на здании, затем провела пальцем по углублениям в камне, повторяя очертания букв. Ее мать умела читать и не раз показывала Марии, как странные маленькие символы складываются в слова. Эми Паркер рассказывала дочери, что у белых людей дети, чуть старше Гедеона, уже учатся узнавать значение этих символов.

Неожиданно, не давая себе времени подумать о том, что толкнуло ее на этот шаг, Мария распахнула дверь и вошла в библиотеку. Внутри было тихо; в воздухе стоял сладковатый мускусный запах. Взяв себя в руки, Мария направилась к столу, за которым сидел пожилой мужчина и читал книгу в кожаном переплете, держа ее перед самыми глазами.

– Простите, пожалуйста, – робко обратилась к нему девушка.

Человек поднял глаза и тут же расплылся в мягкой детской улыбке.

– Да, мисс, – проговорил он с небольшим присвистом, очевидно, из-за плохо подогнанных вставных зубов.

– Могу ли я взять домой книгу?

Морщины на лице мужчины углубились, поскольку улыбка стала еще шире: он пришел в восторг от ее просьбы. Скоро Мария узнала, что Абрахам Квик просто обожал делиться с другими своими любимыми книгами. А пока, опираясь на красиво отполированную ореховую палку, мистер Квик показал девушке труды по всем существующим вопросам: от спаривания животных до теологии.

Мария не смогла сдержать улыбку. Мистер Квик с энтузиазмом проводил для нее экскурсию в чудесный мир книг. Наконец он спросил, что же она хочет почитать.

Девушка смущенно опустила глаза, слишком внимательно изучая пол под ногами.

– Я… Я точно не уверена, что меня интересует, мистер Квик. Вы знаете, я ведь не умею читать.

Она уже приготовилась услышать презрительное замечание по этому поводу, но его не последовало. Напротив, Абрахам Квик уже спешил к книжной полке с тонкими голубыми томами.

– Учиться – никогда не поздно, – счастливым голосом произнес он. – Это поможет вам начать: «Королевский алфавит», новое издание из Бостона.

Мария осторожно взяла книгу и перелистала страницы. Ей нравилось ощущать их в руках, нравились маленькие черно-белые рисунки, запах краски. Она растерянно взглянула на мистера Квика:

– Я не знаю, с чего начать. Библиотекарь весело хихикнул.

– Да, начало – это самое важное, – взяв девушку под руку, он провел ее к столу и заставил сесть. – Сомневаюсь, что вам понравятся эти скучные назидательные истории, но скоро вы сможете перейти к более интересному чтению.

Однако Марию с самого начала увлекло то, что каждый символ на странице означает звук, а звуки складываются в понятные слова. К концу дня она уже выучила буквы и даже смогла повторить коротенькие стишки из алфавита.

– В – это вишня, приятная на вид, – говорила Мария, когда мистер Квик показывал букву. – Б – бей в барабан. Л – леди, прическа до небес, – она хихикнула от этого описания столь невероятных размеров прически и спросила: – Можно мне взять домой эту книгу?

Лицо мистера Квика стало строгим.

– Только при одном условии, мисс Паркер.

Мария напряглась. Безусловно, несмотря на дружелюбие библиотекаря, он, как большинство белых, считает, что все индейцы – воры…

Но Абрахам Квик снова улыбнулся:

– Я позволю вам взять ее, если вы пообещаете вернуться сюда через неделю для следующего урока.

Мистер Квик ничего не просил за свои уроки. Он сам получал от них огромное удовлетворение. Успехи Марии летом и осенью 1806 года стали и его успехами.

За все это время Мария ни разу не позволила себе задуматься о том, почему ей так важно научиться читать. Но по мере продвижения к цели этот вопрос терял свою остроту. Она нашла себе что-то по душе в мире белых, что-то, что имело значение.


– Ну, Сара Эдер, вот уж никогда не думала, что ты умеешь врать.

Сара обиженно надула губки:

– Скоро ты поймешь, Люси, что это правда. Этот «дивный джентльмен», как ты называешь его, – мой брат Хэнс. Просто он никогда не задерживается надолго в Лексингтоне.

Айви Атвотер, которая с рассеянным видом, от нечего делать, слушала болтовню своей младшей сестры, посмотрела туда, куда показывала Сара, скользнув взглядом в сторону двери танцевального зала Кэддика.

Хэнс Эдер действительно выглядел просто великолепно в красивых, орехового цвета брюках и модно пошитом сюртуке, с кружевами на запястьях и у ворота. Его волосы, подстриженные гораздо короче, чем диктовала мода, словно золотой ореол обрамляли поразительно красивое лицо.

Так вот он каков, Хэнс Эдер, о котором так восхищенно шептались лексингтонские красавицы, мужчина, обладавший большим, чем очарование всеми признанного красавца. Никому не известным способом Хэнс Эдер сколотил небольшое состояние и выгодно вложил его в корабельное предприятие. Суда Эдера имели глубокую осадку, но могли ходить не только в океане, а преодолевали пороги Огайо в Луисвиле и спускались до Нового Орлеана, откуда открывался путь на Лондон. Это удивительное, изобретательное предприятие за очень короткое время обогатило Хэнса Эдера.

Айви хотелось познакомиться с ним, но Хэнса постоянно окружал целый букет прекрасных щебечущих женщин. Разумеется, Хэнс Эдер вряд ли обратит внимание на такую некрасивую, книжную девушку, почти старую деву в свои двадцать пять лет.

– Он никогда долго не задерживается здесь, – объясняла Сара Люси. – Мама говорит, что Хэнс всегда был таким беспокойным. Пойдем, Айви, ты должна с ним познакомиться. Я хочу обязательно представить вас друг другу, прежде чем мой братец снова исчезнет.

Хэнс уже привык к жеманным подружкам своей сестры, трепещущих веерами, искусно стреляющих глазами и уверенных в том, что мир сразу упадет к их ногам, стоит им только этого захотеть. Подобных девиц было полно в Лексингтоне. Но как только он взял хрупкую руку Айви и почувствовал ее необычно крепкое пожатие, то неожиданно для себя понял, что эта девушка отличается от всех.

Хэнс сразу заметил, что Айви трудно назвать красивой: слишком широко расставленные глаза, правда, их приятный цвет напоминал бренди, сквозь который просвечивал огонь свечи; маленький, задорный, вздернутый носик; тонкие губы, да и улыбка скорее дружелюбная, чем очаровательная.

Волосы цвета ореха были причесаны без причуд: просто убраны со лба, что придавало чертам Айви очаровательную серьезность.

Когда Хэнс поднес к губам руку девушки, то поймал себя на мысли, что не хочет, чтобы она захихикала при этом. Если Айви сделает это, решил он, значит, она такая же, как все.

Айви осталась серьезной и спокойно поинтересовалась, как его дела.

– Сейчас гораздо лучше, спасибо, – ответил Хэнс и пригласил ее танцевать.

Вскоре весь танцевальный зал буквально гудел от сплетен. Все только и говорили о том, что распутный Хэнс Эдер, любимец женщин, которого без устали преследовала добрая дюжина красавиц Лексингтона, кажется, увлекся Айви Атвотер… Никто бы не поверил в это, если бы его ухаживание не происходило у всех на глазах.

Безусловно, Айви – очень хорошая девушка, дочь одного из самых уважаемых профессоров Пенсильванского университета, но она считалась «дурнушкой». Кроме того, Айви порой слишком откровенно высказывалась по вопросам, которыми женщине не принято даже интересоваться. Самые отчаянные сплетницы указывали еще на один недостаток Айви: в свои двадцать пять лет она уже явно вышла из возраста невесты.

Хэнс не мог остаться безразличным к любопытным взглядам окружающих, озадаченному выражению лица брата Люка, понимающим улыбкам родителей; заметил он также и кислые лица близнецов Бисли, которых частенько навещал последние две недели. Но все это не имело решающего значения. Хэнс был очарован Айви, которая с такой естественной грацией танцевала все кадрили, в то время как он со знанием дела распространялся о самых различных вопросах, начиная от вождения судов по реке и кончая радикальными философскими теориями Джозефа Бученэна по поводу человеческой природы.

– Между прочим, недавно я купил участок земли к северу от Хай-стрит, – разглагольствовал Хэнс. – Собираюсь построить там самый красивый дом в Лексингтоне.

– Вы же только что сказали, что большую часть времени проводите в Луисвиле?

– Это правда. Но мне нужен приличный дом, куда бы я всегда мог вернуться.

Айви улыбнулась:

– Как это современно, мистер Эдер, как практично.

Смех невольно зародился в глубине его глаз, затем вырвался наружу.

Айви нахмурилась:

– Мое замечание показалось вам неоригинальным, мистер Эдер?

– Неоригинальным?! Да оно просто грубое!

– Тогда почему же вы смеетесь? – недоумевала Айви.

– От восторга. Большинство молодых дам просто млеют, когда я упоминаю о своем богатстве.

Айви постаралась остаться серьезной:

– Мистер Эдер, я уже не молода и никогда не млею.

– Именно поэтому вы так обворожительны. Кстати, если вам не слишком претит мой материализм, я бы пригласил вас завтра покататься.

Хэнсу хотелось до краев заполнить свою жизнь присутствием Айви Атвотер. Ему было приятно просто находиться с ней рядом. Никогда еще Хэнс не встречал женщины настолько серьезной и лишенной лицемерия, которое, по его твердому убеждению, так присуще всему прекрасному полу.

Хэнс привык обращаться с женщинами двух типов. Одни считали себя настоящими леди, были жеманны, стреляли глазами и определенно намекали, что в свои тридцать два Хэнс уже должен устраивать личную жизнь. Другие – наглые, похотливые амазонки движения переселенцев – не привыкли сдерживать порывы своего тела.

Айви Атвотер не походила ни на кого из них. Она была сама по себе, без дешевого кокетства и без жеманства девицы из гостиной. Щедрая сердцем, умная и прямая в суждениях, она обладала сильным, захватывающим очарованием. Айви смотрела на Хэнса прямо и открыто и больше интересовалась его человеческими качествами, чем тем, что он может ей дать.

Хэнс ухаживал за Айви очень старательно. Почти каждый день он наносил ей визиты, водил гулять, вывозил кататься, ходил вместе с ней в книжную лавку Тилфорда. Преподобный Рэнкин и его паства были поражены, когда Хэнс Эдер стал регулярно посещать церковь.

Но лучшими часами Хэнс считал те, которые они проводили с Айви наедине – ему всегда стоило огромного труда организовать их. В мае на его земельном участке, на нежном весеннем ковре из цветов Хэнс устроил пикник.

– Мистер Эдер, – произнесла Айви, опуская листок мяты в стакан с лимонадом.

– Я не отвечу вам, пока вы не согласитесь называть меня по имени, – прервал ее Хэнс.

Она улыбнулась:

– Хорошо, Хэнс. Ты уже неделю в Лексингтоне. Скажи, это не повредит твоему бизнесу?

– Возможно, возможно, – беззаботно ответил Хэнс. – Но мои партнеры, братья Тараскон, обо всем позаботятся в порту.

– Ты никогда не рассказываешь о своем бизнесе, Хэнс.

Он колебался, раздумывая над тем, какова будет ее реакция, если она узнает всю правду. Единственный опыт в речном пиратстве убедил Хэнса, что подобные занятия – не для него. Однако его всегда привлекали большие деньги, которые давали ощущение собственной значимости.

Хэнсу удалось найти более приемлемый и более прибыльный путь добывания денег. С тех пор как порт Нового Орлеана был захвачен мистером Джефферсоном и открыт американским кораблям, Луисвил переживал свой расцвет. Огромные судоходные реки Запада обеспечивали выход в любую часть света. Этот источник ждал своего освоения.

Хэнс с энтузиазмом присоединился к братьям Тараскон, которые организовали грандиозное предприятие: строительство океанских судов ниже водопадов на Огайо. Компаньоны были не очень разборчивы в том, что перевозили, будь то виски в бутылках, краденые меха или зерно. Главное состояло в том, что прибыли получались потрясающими.

– Хэнс?

Голос Айви вывел Хэнса из задумчивости; он понял, что не ответил на ее вопрос и поспешно сказал:

– Я занимаюсь перевозками.

– Какими?

– Перевожу все, что сочту нужным.

– Ты уклоняешься от ответа, Хэнс.

Хэнс улыбнулся своей очаровательной улыбкой, растопившей уже не одну дюжину сердец. Но Айви лишь внимательно посмотрела на него.

– Просто я не хочу лишать себя удовольствия общаться с тобой и не говорить о делах.

Девушка медленно покачала головой:

– Ты разочаровываешь меня.

Хэнс рассмеялся. Обычно женщины льстили ему, легко верили каждому его слову. Но Айви требовала от Хэнса откровенности, заставляла больше проявлять себя. Он подозревал, что ее увлекает сложное дело кораблевождения, сеть распределения, которая простиралась от Пенсильвании до Нового Орлеана и дальше. Но Хэнс не хотел посвящать Айви в темные стороны своего предприятия, хоть в чем-то разочаровывать ее. Ему было очень важно хорошее мнение Айви о себе. Меняя тему разговора, он спросил девушку о ее семье.

– Мы из Бостона, – ответила Айви. – Отец преподавал в Гарвардском колледже древнюю литературу. К сожалению, руководство факультета сочло радикальными некоторые из его идей, и ему стало трудно там оставаться. Он был готов к переменам, когда услышал об организации Пенсильванского университета.

– Да, университету повезло. Мой брат Израэль высоко отзывается о преподавании твоего отца.

– Некоторые его идеи действительно очень увлекательны, – согласилась Айви.

Хэнс удивленно поднял брови:

– Неужели?

– Мои родители всегда поощряли учебу, даже ту, которая считается неинтересной для женщин. Тебе известно, что многие идеи Джона Локка[9] берут начало в его переписке с леди Мэшем?

Склонив голову набок, Хэнс добродушно рассмеялся:

– Признаюсь, Айви, некоторые участки моего мозга покрыты паутиной. Ты – свежий ветерок, который поможет ее сдуть.

Девушка просияла своей открытой улыбкой:

– Кажется, ты открыл мое призвание, Хэнс.

Айви Атвотер была единственной женщиной из всех, которых он знал, которая не требовала от него ни денег, ни обязательств жениться. Она щедро распахивала ему свою душу, ничего не требуя взамен. Этим летом 1806 года Хэнс забыл обо всем на свете: о том, что его жизнь менее чем достойна восхищения, что он постоянно использовал людей для осуществления своих целей, и расстраивал родителей. Казалось, часть доброты Айви перешла и к нему, сгладив его дурные черты.

Общество в Лексингтоне гудело, словно улей, обсуждая эту неправдоподобную связь. К великому неудовольствию красавиц и их честолюбивых матушек, парочка везде появлялась вместе. Айви не обращала внимания на подобные разговоры, но Хэнсу они стали надоедать.

Однажды осенним вечером он одержал победу на лошадиных бегах на плантации Бисли, и сестры-близнецы подарили ему серебряную чашу. По обычаю, победитель должен быть награжден поцелуем хозяек, но Хэнс просто ушел с поля, волоча по земле жакет и на ходу развязывая галстук. Сопровождаемый злобными взглядами близнецов Бисли, он отдал чашу Айви, которая сидела под дикой яблоней.

– Ты ведешь себя ужасно, – укорила его девушка. Хэнс взял рюмку виски у проходившего мимо слуги, залпом выпил ее и лег рядом с Айви на траву.

– Я никогда не отличался хорошими манерами, любовь моя.

Айви изо всех сил старалась не улыбаться его ленивой усмешке, золотым, спутанным ветром волосам.

– Хэнс, своим равнодушием ты убиваешь их насмерть.

Но он лишь рассмеялся и расстегнул рубашку; его обнаженная грудь блестела от пота.

Айви без всякого смущения окинула Хэнса восхищенным взглядом.

– Откуда эти шрамы? – спросила она.

Хэнс рассеянно провел рукой по груди.

– Боевые, – просто ответил он, – но не с войны. В юности я слыл большим скандалистом.

Айви неодобрительно сжала губы:

– Надеюсь, все это осталось в прошлом: ненавижу драки без повода.

По лицу Хэнса скользнула ленивая усмешка.

– Я абсолютно мирный человек, – заверил он, затем подобрал упавшее дикое яблоко и принялся внимательно разглядывать его. – Есть старая примета, – задумчиво произнес Хэнс. – Если, не поморщившись, съесть дикое яблоко, то непременно завоюешь любовь того, о ком мечтаешь.

– Это легче сказать, чем сделать, – поддразнила его Айви.

Хэнс посмотрел на нее с вызовом и сразу откусил большой кусок; Айви внимательно наблюдала за выражением его лица. Хэнс жевал медленно, явно смакуя каждый кусочек. Он совершенно спокойно съел все яблоко и выбросил огрызок.

– Ну? – торжествующе спросил Хэнс, театрально разведя руки в сторону.

Девушка постаралась быть серьезной.

– Еще никто и никогда не производил на меня такого ошеломляющего впечатления.

Хэнс со смехом обнял ее. Вечер казался ему таким мягким, теплым, напоенным ароматов цветов; вдалеке играл скрипач, разговаривали гости. Хэнс ощущал какой-то священный трепет. Он знал множество женщин, но ни одна из них не действовала на него так, как Айви. Она была подобна покрывалу, отдаляющему его от окружающей действительности. Айви защищала Хэнса от грубости, заставляла чувствовать, что они вдвоем принадлежат совершенно другому миру.

Но реальность вторглась в их жизнь в лице Фарли Кэддика. Этот надменный, самовлюбленный молодой человек, выходец из одной из самых знатных семей в Лексингтоне, ненавидел Хэнса за его ошеломляющую красоту и бешеный успех у женщин. Совсем недавно, в карточной игре, Хэнс избавил Фарли от любимой лошади, и тот до сих пор не оправился от удара.

– Да, Хэнс Эдер, – жеманно картавя «р», произнес Фарли. – Я и не знал, что у тебя есть жилка благотворительности: презирая лучших певчих птичек Лексингтона, ты сидишь в компании серенького воробышка.

Хэнс бросил быстрый взгляд на Айви. Единственным признаком того, что она услышала оскорбительные слова Фарли, были выступившие на ее щеках красные пятна.

– Оставь нас в покое, – тихим, напряженным голосом произнес Хэнс.

Однако Кэддик даже не сдвинулся с места.

– Что ты хочешь доказать, Эдер? – дерзко спросил он. – Ты решил быть джентльменом, или красавицы наконец поняли, что ты – просто негодяй? – Фарли хрипло рассмеялся. – Вообразите, обольстительный Эдер опустился до того, что развлекает маленькую серенькую голубку. Бьюсь об заклад, что вы оба в отчаянии, не так ли?

Фарли несколько расстроился от того, что Хэнс не клюнул на наживку, и, надеясь взбесить его, продолжил:

– Конечно, я могу ошибиться насчет леди. Возможно, некоторые из книг, которые она постоянно читает, чему-то и научили ее. Интересно, когда же мисс Атвотер поделится с нами секретом своего очарования? Скажи Хэнс, она на самом деле такой «сухарь», как мы привыкли думать?

Ослепленный яростью, Хэнс вскочил на ноги и, не раздумывая, послал кулак в самодовольно ухмыляющееся лицо Фарли.

Кэддик с воем упал на бок; из носа у него лилась кровь. Но Хэнс снова набросился на обидчика, осыпая проклятиями и в горячке совершенно забыв про Айви. И только когда Натаниэль Кэддик и другие оттащили его от Фарли, он заметил растерянное лицо девушки с пятнами унижения на щеках. В глазах Айви стояло разочарование. Хэнс моментально понял, что она не одобрила его поступок.

Откуда-то, словно огненный гигант, появился Рурк, размахивая кулаками и требуя объяснений.

– Низкое животное! Он первый напал на меня, – хныкал Фарли. – Его нужно выпороть.

– Выгнать его! – пролаял отец Фарли. – Выкинуть как мусор!

Хэнс вырвался из рук державших его мужчин и, широко улыбаясь, отошел в сторону.

– Эскорт необязателен, – презрительно бросил он. – Я прекрасно знаю дорогу.

Хэнс на минуту остановился, окинув взглядом жаждавшую скандала толпу вокруг яблони, нашел глазами Айви.

Выражение ее лица с ужасной прямотой говорило о том, что тот образ, который он так старательно строил, разрушен. Айви отступила на шаг и повернулась к нему спиной.


Шагая по темным пыльным улицам Лексингтона, Хэнс с особой ясностью вспоминал этот полный безграничного разочарования взгляд, которым пронзили его глаза цвета бренди, и понимал, что совершил непоправимую ошибку. Айви никогда не простит ему этот необдуманный поступок и то, что он так легко потерял над собой контроль.

Движимый раскаянием, Хэнс направился в таверну и выпил там столько виски, что этого хватило бы на дюжину молодцов. То же самое он проделал и в других кабачках, но не получил желаемого эффекта.

Все еще не чувствуя себя настолько никчемным и низменным, чтобы осознать глубину своего падения, Хэнс, стукнув монетой по стойке бара, выскочил из пивной и направил стопы к заведению мисс Нелли. Кажется, сейчас это было именно то, что нужно, раз приличная женщина отвергла его.

Однако этим вечером ни одна из девочек: ни сочная медноволосая Дорин, ни экзотическая Черрис не понравились ему. Даже Бэлла, щекотавшая язычком ему ухо, шепча заманчивые предложения, не могла вывести Хэнса из состояния самобичевания.

Он уже собрался уходить, когда его внимание привлекла незнакомая девушка, которая несла через гостиную поднос со стаканами.

Незнакомка была хороша: маленькая, с черными блестящими волосами и голубыми дикими глазами с густыми черными ресницами. Выступающие скулы, гордо поднятый подбородок, аккуратный носик, гладкий лоб делали ее еще более привлекательной. Тело девушки было крепким и упругим. Боже, а какой восхитительный ротик! К удивлению Хэнса, вся она производила впечатление невинности.

Внезапно его охватило сильное желание. Хэнс улыбнулся и, почувствовав себя почти в своей тарелке, преградил девушке путь.

Расставив ноги и уперев руки в бока, он развязно произнес:

– Не так быстро, милашка. Я бы не отказался провести несколько часов в твоем обществе.

Девушка попыталась обойти его:

– Я не занимаюсь этим.

Высокомерные нотки, слышавшиеся в ее голосе, заставили Хэнса задуматься.

Какое-то время он молча рассматривал девушку, затем рассмеялся:

– Боже, как же я сразу не разглядел?! – Хэнс дерзко погладил смуглую, цвета меди, щеку незнакомки. – Ты ведь индианка, моя девочка?

Что ж, он получит еще большее удовлетворение, выместив свой гнев на столь прелестном экземпляре так ненавидимой им расы.

– Пойдем, маленькая скво, – взяв из рук девушки поднос, проворковал Хэнс, – мы с тобой немножко повеселимся.

– Не трогайте меня, – процедила она сквозь зубы.

Неожиданно чья-то мясистая рука крепко схватила его за плечо. Резко повернувшись, Хэнс увидел перед собой Джека, который работал у Нел вышибалой.

– Это не та девочка, что нужна тебе, – произнес Джек.

Хэнс вырвался, слегка покачнувшись.

– Какая разница? – спросил он. – Я заплачу вдвойне.

На шум вышла Нел Вингфилд и взяла Хэнса за руку.

– Мистер Эдер, – начала она официальным тоном, что еще больше взбесило Хэнса. – Боюсь, мне придется настоять на том, чтобы вы оставили Марию в покое. Она не выдается ни за какую цену.

Мария благодарно взглянула на Нел: уже, не первый раз та отказывалась от предлагаемых за нее больших денег. Хотя Нел утверждала, что хорошая помощь по хозяйству важнее всего, Мария подозревала, что не только соображения практичности заставляли Нел защищать ее. Под внешней грубостью женщины скрывалась широкая, как река Кентукки, и сентиментальная натура. Выяснив, что Мария – девственница, Нел охраняла это достоинство так же рьяно, как собственные деньги в сейфе.

– Отнеси поднос на кухню, – распорядилась Нел. – Можешь закончить работу завтра утром.

Покачиваясь от облегчения, Мария вышла из зала, затем через черную дверь выскользнула из кухни и направилась в бунгало, где они жили с Гедеоном. Вдохнув прохладный ночной воздух, она неожиданно поняла, что дрожит, и без сил прислонилась к стене, растирая руками плечи.

«Мистер Эдер», – так назвала его Нел. Это имя укололо Марию как игла. Она недоумевала, кем может приходиться Люку этот красивый пьяный господин. Возможно, братом, хотя между ними не было сходства. Светловолосый мужчина выглядел намного старше Люка. Хищный взгляд его блестящих голубых глаз, окруженных крошечным веером морщин, упрямые линии рта, жестокость, прозвучавшая в голосе, когда он понял, что перед ним индианка – все это очень напугало девушку. Да, такой человек умел яростно ненавидеть.

Тяжело вздохнув, Мария прислушалась к хору кузнечиков, наполнявшему воздух, и направилась к своему домику. Она уже почти достигла двери, когда стальная рука схватила ее за горло.

Обдав Марию сильным запахом виски, кто-то прошептал:

– Я здесь, маленькая скво.

ГЛАВА 23

Неожиданное появление в танцевальном зале дома Бисли отца оказалось как нельзя кстати, и Люк мысленно был благодарен Рурку за это. Отчаянное стремление Лайлы Джессуп выйти за него замуж росло с каждым днем. Сегодня вечером она была особенно настойчива и, бесцеремонно прервав дружескую беседу о тонкостях земледелия, пригласила Люка танцевать.

Люк ненавидел танцы, но еще больше он ненавидел женщин, подобных Лайле, находя их лепет раздражающим, смех – натянутым, манеры – искусственными. Не видя от них никакого толку, Люк держался отстраненно-вежливо. К сожалению, именно эта сдержанность и привлекала к нему женщин, как мотыльков к огню.

Люк вел себя раскованно только с Ханной Редвайн, которая никогда не появлялась на светских раутах. Они познакомились два года назад, когда Люк помог потушить пожар на ферме этой вдовы. С тех пор, скорее по-соседски, чем по зову сердца, он стал ее любовником.

Ханна была на десять лет старше Люка, совершенно одинока в этом мире и очень легко относилась ко всем проблемам. Она впустила его в свою жизнь так просто, словно речь шла о какой-то дружеской услуге. Временный, но желанный – это вполне устраивало практичную натуру Люка. В этой связи не было разочарований, потому что отсутствовали обязательства.

Неожиданно перед мысленным взором Люка всплыл совершенно другой образ: голубые глаза, столь неожиданные на лице цвета меди, гордый, решительный подбородок…

Отец прервал его размышления. С мрачным видом он взял сына за руку и повел на веранду, при этом виновато улыбнувшись Лайле Джессуп.

– Хэнс попал в переделку, – коротко объяснил Рурк.

Люк нахмурился:

– Я думал, он уже уехал несколько часов назад.

– Хэнс сломал нос Фарли Кэддику, и отец Фарли клянется, что заявит об этом шерифу.

Люк не винил за это Кэддиков. Хотя он и подозревал, что Хэнса спровоцировали на драку, но братец, судя по всему, опять совершенно не подумал о последствиях. Первым желанием Люка было позволить Кэддикам наказать Хэнса, отправив его на пару дней в тюрьму, чтобы он там немного поостыл. Но Люк прекрасно понимал, что Рурк не захочет и слышать об этом. Родители всегда лезли из кожи вон, стараясь загладить промахи Хэнса. Хотя ни Рурк, ни Женевьева никогда не говорили об этом, было ясно, что они очень боятся потерять старшего сына.

– Возможно, Хэнс уже уехал из города, – предположил Люк.

– Мы должны удостовериться в этом, – настаивал Рурк. – Кэддик очень дружен с судьей Ормсби, и дело может принять плохой оборот.

Заметив, что сын колеблется, Рурк тронул его за рукав:

– Люк, он ведь твой брат.

Люк тихо вздохнул. С самого детства ему постоянно приходилось выручать Хэнса из всяких передряг, иногда даже поступаясь своей совестью: то он скрывал от священника, что именно брат засовывал бомбочки в школьную печку, то что-то врал девушке Хэнса, когда тот гулял с другой подружкой. Сердито сжав губы, Люк подумал о том, что он похож на борону на изъезженном колесами поле: ему всегда приходится все заглаживать.

Впрочем, кому же было этим заниматься, как не Люку? Израэль вел слишком праведный образ жизни и считал, что Хэнс должен повернуться лицом к своим неприятностям. Сара еще слишком мала и глупа, чтобы вообще чем-то помочь. Только Люк, пусть и неохотно, неизменно выручал брата.

– Хорошо, я иду, – наконец согласился Люк, направляясь вслед за отцом.


С каждым разом, выходя из очередной таверны или игорного дома, Люк становился все мрачнее. Да, бармен помнил Хэнса: тот ушел от него не так давно, пошатываясь и отчаянно ругаясь.

Наконец, в «Пшеничном снопе» Люку повезло: один из игроков посоветовал ему заглянуть к мисс Нелли.

– Правда, парень уже никуда не годился, но я слышал, как он что-то бормотал насчет этого заведения.

Люк не спешил следовать этому совету: Хэнс вряд ли станет платить за то, что может бесплатно получить в любом количестве. Но он уже перебрал все варианты, поэтому бесконечно усталый и злой направился по Уотер-стрит к белому двухэтажному дому, сквозь ситцевые занавески которого пробивался свет, и откуда раздавались звуки пианино, взрывы смеха, громкие голоса.

Неодобрительно покачав головой, Люк распахнул калитку. Его никогда не интересовали расфуфыренные и умудренные опытом девушки мисс Нел, и ему очень не нравилось, что здесь работает Мария Паркер.

Люк уже поднимался на крыльцо, когда услышал душераздирающий крик, и, не раздумывая, бросился на помощь. На заднем дворе в мутном свете луны он различил две фигуры. С расстояния нескольких ярдов казалось, что они обнимаются: мужчина, ухватив женщину за волосы, запрокинул ее голову и пытался поцеловать свою подругу.

Люк направился прочь, не слишком удивленный тем, что клиент Нел так грубо обращается с женщиной. Это совершенно его не касается, если Нел…

Снова раздался приглушенный, отчаянный вопль и звук разрываемой ткани. Но и после этого Люк не двинулся в их сторону.

Потом женщина зарыдала, а мужчина, пьяно комкая слова, начал грязно ругаться:

– Индейская сука! Когда ты дерешься, ты нравишься мне еще больше!

Сердце Люка словно сжала ледяная рука. Все еще отказываясь верить, он бросился через двор и, схватив Хэнса – а это оказался именно брат, – швырнул на землю. Взглянув на Марию, Люк увидел ее широко раскрытые испуганные глаза, искусанные распухшие губы, обнаженное тело. Девушка судорожно схватилась за корсаж платья, пытаясь прикрыть свою наготу.

Вне себя от гнева, Люк прыгнул на Хэнса, схватил его за ворот рубашки и срывающимся от ярости голосом приказал:

– Убирайся к черту, подонок!

Хэнс поднялся с земли и теперь, улыбаясь и слегка покачиваясь, стоял перед Люком.

– В чем дело, братишка? – промурлыкал он.

– Что, черт возьми, ты здесь делаешь?

Хэнс пожал плечами:

– Просто немножко веселюсь с маленькой скво. Почему бы тебе не оставить нас в покое и не отправиться домой? Она только начала получать удовольствие…

Люк задумчиво посмотрел на Марию: может быть, он ошибся? Ведь Хэнс дьявольски красив. Возможно, она ничем не отличается от других женщин, возможно…

Нет, Мария была не похожа на других: по-прежнему сжимая на груди платье, она смотрела на Хэнса с отвращением и ужасом.

Люк решительно встал между девушкой и нагло улыбающимся Хэнсом.

– Ну-ну, братишка, ты ведь не собираешься защищать эту индейскую дрянь. Не может быть, чтобы она не занималась этим раньше. Я слышал, кранокожие любят это…

– Убирайся отсюда к черту, Хэнс, – оборвал его Люк. – Кэддик послал за тобой шерифа.

Хэнс помрачнел, вспомнив сцену на ферме Бисли, но был слишком пьян, чтобы думать об осторожности.

– Возможно, мне и стоит уйти отсюда, – согласился он, но не успел Люк отпустить его, как Хэнс тут же оттолкнул брата и снова рванулся к Марии. – Как только я разберусь с маленькой скво, – добавил он, с силой отрывая руки девушки от груди.

– Сукин сын! – яростно выругался Люк, неожиданно почувствовав мрачное удовлетворение оттого, что ударил Хэнса в живот.

До сегодняшнего дня Люк еще ни разу не поднимал на брата руку и вложил в этот удар всю силу много лет скрываемого гнева.

Хэнс отшатнулся, задохнувшись от боли. Поймав ртом воздух, он прорычал:

– Вот это удар, братишка! Если бы я не знал, как ты ненавидишь индейцев, то мог бы подумать, что ты сам хочешь ее.

Размахнувшись, Хэнс двинул Люка в челюсть, но промазал, скорее еще больше разозлив его, чем причинив боль.

Прижав брата к стене дома, Люк в слепой ярости наносил удары по этому красивому смеющемуся лицу. Он уже потерял им счет, только чувствовал, что до боли сбил костяшки пальцев.

Наконец, словно сквозь туман, до него донесся звенящий от тревоги голос Марии:

– Люк, Люк, остановись, ты же убьешь его!

Руки юноши без сил опустились, и Хэнс со стоном сполз на землю. Только теперь Люк почувствовал, как капли пота стекают по шее, по рукам, обжигают в кровь разбитые пальцы. Он в отчаянии взглянул на Марию и, направив на нее свой гнев, почти крикнул:

– Ты этого хотела?!

Девушка твердо выдержала его взгляд:

– Ты сам знаешь, что это не так, Люк.

Они довольно долго стояли друг против друга, тяжело дыша и сверкая глазами. Люку хотелось обвинить во всем, что произошло, Марию, хотелось верить, что только из-за нее он напал на Хэнса. Однако Люк прекрасно понимал, что дело было не в ней, что все обстояло гораздо сложнее.

Во двор вышла Нел Вингфилд и, окинув всех быстрым взглядом, заметила:

– Можно было предвидеть, что он не уйдет по-хорошему.

Хэнс застонал; и Нел сокрушенно покачала головой.

– Я сомневаюсь, что он когда-нибудь изменится, Люк. Трудно выбить то, что заложено от рождения.

– Что это означает? – недоумевая спросил Люк. Нел пожала плечами:

– В другой раз, Люк. А сейчас просто убери Хэнса отсюда.

С этими словами женщина исчезла в доме.

– Я принесу кое-что, чтобы привести его в порядок, – предложила Мария, направляясь следом, но, пройдя несколько шагов, остановилась. – Люк!

– Что, Мария?

– Спасибо, Люк!


Люк не стучал; он просто отодвинул засов и вошел. Комната была окутана мраком, но Люк прекрасно ориентировался: обогнул резной сосновый стол и положил шляпу на дорогой, прекрасно отполированный спинет.[10]

В воздухе витали теплые знакомые запахи печеных булочек и щелочного мыла, смешиваясь с легким дымом стоявшей посреди комнаты пузатой печки.

Проскользнув за перегородку в спальню, Люк присел на край кровати. Его рука безошибочно нашла такое знакомое, мягко-округлое плечо.

– Ханна, – прошептал он. – Ханна, это я, Люк.

Женщина, просыпаясь, пошевелилась.

– Люк! – в ее голосе слышалась улыбка.

– Я знаю, что уже поздно, Ханна.

– Я тебе всегда рада, милый, – прервала его Ханна, погладив по груди теплой рукой.

– Мне нужна твоя помощь, Ханна. У меня проблемы с Хэнсом. Он – за дверью.

Люк коротко рассказал, что произошло у Бисли после скачек, затем подал Ханне халат с вешалки у двери, зажег лампу, и они вышли на улицу. Там Люк снял с коня пьяного, качающегося Хэнса, который, очнувшись, с ругательством попытался ударить брата кулаком.

– Перестань, – раздраженно бросил Люк, втаскивая Хэнса в дом.

Через несколько минут пьяный, что-то тихо бормоча, уже лежал на диване. Ханна принесла красное кедровое ведро с водой, тряпки и принялась осторожно смывать кровь с лица Хэнса. Обнаружилось, что у него рассечена скула, лоб, синяки на щеках.

Ханна удивленно взглянула на Люка:

– Я поняла, что это он кого-то избил. А на самом деле и Фарли хорошо поработал.

Когда Ханна начала обрабатывать раны, Люк поморщился, еще со времен мальчишеских драк зная, как это больно.

– Это не Фарли, – спокойно признался он, хотя в душе горько раскаивался.

Ханна нахмурилась:

– Тогда кто же?

Хэнс очнулся от боли и улыбнулся женщине уголком разбитого рта.

– Работа моего маленького братишки, – произнес он, сверкнув удивительно ясными глазами в сторону Люка. – Ты хорошо поработал, братишка. Славно защитил честь индейской шлюхи.

Хэнс посмотрел на Ханну, с удовлетворением заметив ее потрясенный взгляд.

– Да, да, это сделал он. Я просто немного развлекался с этой скво – судя по всему, шони, – когда Люку почему-то пришло в голову броситься на ее защиту.

Люк напрягся:

– Достаточно, Хэнс. Все уже закончилось.

Однако Хэнс не обратил на его слова никакого внимания.

– Что же тебя так разожгло, братишка? Или у тебя роман с этой скво, или…

– Я же сказал, достаточно, – процедил Люк сквозь сжатые зубы.

Хэнс пьяно хихикнул и взял из рук Ханны стакан с сидром.

– Да, сэр, – тихо пробормотал он себе под нос. – Никогда не думал, что придет день, когда кто-нибудь из Эдеров размякнет из-за краснокожей.

Люк резко отвернулся, с такойсилой схватившись за край стола, что пальцы его побелели. Приступ острого гнева постепенно ослаб, оставив после себя тупую боль.

Когда Люк снова повернулся, то заметил, что Ханна смотрит на него очень внимательно. Ее взгляд, казалось, проник в самую душу Люка, и Ханна грустно и задумчиво улыбнулась. Женская мудрость подсказала ей то, в чем Люк еще не признался даже самому себе.


Теплым осенним вечером Эдеры сидели в гостиной, расположенной так, что из ее окон открывался чудесный вид на зеленые просторы фермы.

В окошечке старинных часов показалась маленькая луна, и тихий металлический звон предупредил всех, что уже восемь. Люк молча поднялся и направился к двери, окинув беспокойным взглядом новый амбар и сараи, полные зерна. Плечи его были напряжены, а рука крепко сжимала дверной косяк.

Женевьева взглянула на Рурка и вложила свои пальцы в его широкую ладонь, затем подняла глаза на сына.

– В городе говорят, что мужчины в семье Эдеров не склонны к женитьбе, – задумчиво произнесла она.

Люк медленно вышел на крыльцо, присел на ступеньку и, подняв колено, оперся на него подбородком.

– У меня вполне достаточно работы на ферме, – ответил он матери, с грустью наблюдая, как спелая пшеница тихо колышется от вечернего ветерка. – Будь у меня жена, у меня не хватило бы на нее времени.

Рурк и Женевьева обменялись заинтересованными взглядами.

– Ты работаешь не больше, чем твой отец, когда мы поженились. А я никогда не чувствовала себя обделенной вниманием, – с этими словами Женевьева доверчиво положила голову на плечо мужа, вспомнив долгие годы их близости.

Люк зажег сигару и покачал головой:

– Ты совсем другая, мама. Ты все время работала наравне с отцом. В Лексингтоне нет таких девушек. Им всем нужен красивый дом и рабы, даже для того, чтобы воспитывать собственных детей.

– Это девушки, сынок. А вдова Редвайн?

Выпустив кольцо дыма, Люк внимательно посмотрел на мать:

– А что вдова?

Женевьева рассмеялась своим милым журчащим смехом:

– Совсем не секрет, сынок, что уже больше двух лет ты поддерживаешь с ней знакомство. Ты не думал о том, чтобы жениться на ней?

Да, Люк не раз подумывал об этом, но у них с Ханной была просто удобная связь, даже слишком удобная. Однако он не представлял эту женщину в качестве жены. Если бы они были вместе изо дня в день, это непременно стало бы тяготить его. Не отдавая себе в этом отчета, Люк хотел от брака чего-то большего.

– У нас с Ханной полное взаимопонимание, – уверенно ответил он.

Ханна никогда ничего не требовала и не просила у него, и Люк полагал, что ее тоже устраивает существующее положение вещей. Однако Женевьева все понимала и чувствовала жалость к вдове. Она заметила, как Ханна смотрит в церкви на Люка, и узнала этот застывший взгляд неудовлетворенной тоски и одиночества. Женевьева сама так же смотрела долгие годы на Рурка. Да, вполне очевидно, что Ханна отчаянно любила Люка и боялась совершить ошибку и потерять его, пытаясь привязать к себе.

Рурк взглянул на часы.

– Однако, мы не молодеем, сын, – грустно-шутливо произнес он. – Нам бы хотелось и внуков побаловать.

Люк пожал плечами:

– Сара превратилась в самое прелестное в Лексингтоне создание. Через несколько лет вас осчастливит она или Израэль…

– Израэль все время сидит, уткнувшись носом в книгу, так что не может даже сказать, день на дворе или же ночь, – возразила Женевьева. – Сара, возможно, и считает себя взрослой, но на самом деле еще совсем ребенок.

– Похоже, Натаниэль Кэддик вовсе не считает ее ребенком, – заметил Люк, внимательно наблюдая за реакцией родителей.

Вот уже несколько месяцев младший из Кэддиков ухаживал за Сарой, очарованный ее бело-розовой красотой так же, как она – богатством его семьи. Кэддики с головокружительной скоростью приобретали деньги и рабов, словно стараясь поскорее забыть о том, что начинали с выращивания мяты. Люк подозревал, что родители не одобряли подобный стиль жизни. Им была не по душе эта табачная и хлопчатобумажная династия с целым штатом домашних рабов, которых хватило бы, чтобы заселить небольшую деревню.

– Кажется, ты прав, – вздохнув, согласилась мать. – Но положиться всегда мы могли только на тебя, Люк Израэль и Сара так заняты собой… Одно время я возлагала надежды на Хэнса и Айви Атвотер, но Хэнс не показывается из Луисвиля после того печального происшествия с Фарли Кэддиком.

Плечи Люка напряглись еще больше под невидимым грузом родительских надежд. Стараясь не раздражаться, он вышел во двор, чтобы заняться предстоящим урожаем. Скоро придут работники убирать пшеницу, а когда все закончится, можно будет на некоторое время снова скрыться в диких лесах.

Люк не боялся завтрашнего дня, но избегал думать о том, что его ждет впереди, через много лет. Над ним постоянно висел груз родительских надежд; он давил и не давал свободно дышать. Всю свою жизнь Люк ощущал лежащую на нем ответственность и старался делать то, что от него требовали.


Быстро ступая маленькими ногами, Мария направлялась через площадь к библиотеке. Легкий ветерок играл ее ситцевыми юбочками. Регулярные визиты в пахнущий мускусом читальный зал пробудили в девушке такую жажду к учебе, что ее ментор,[11] Абрахам Квик, не мог нарадоваться на свою подопечную.

Войдя внутрь, Мария застала мистера Квика за разговором с немолодым полным мужчиной в ярком костюме и с пышными усами.

– Извините, – смущенно произнесла она, поворачиваясь, чтобы уйти. – Я не хотела мешать.

– Подожди, Мария. Я хочу, чтобы ты познакомилась с этим человеком. Мисс Паркер, – официальным тоном сказал Абрахам Квик. – Это мистер Джон Брэдфорд, издатель «Газетт».

Девушка слегка наклонила голову:

– Мистер Брэдфорд. Я читаю вашу газету. Мужчина расправил плечи и широко улыбнулся:

– В таком случае, вы – мой друг, мисс Паркер. Кстати, мистер Квик рассказал мне о ваших успехах.

– Это заслуга мистера Квика, – ответила Мария. – Когда год назад я случайно забрела сюда, то не могла даже написать свое имя.

– Это удивительная девушка, Джон, – заявил Абрахам. – Она читает «Аталу» Шатобриана и пишет прекрасным почерком.

Мистер Брэдфорд удивленно поднял бровь:

– Шатобриан?

– Да, сэр.

– И как вы находите его произведение?

– Я… оно очень интересно, сэр.

– Но вы не принимаете его всерьез?

Мария смущенно покраснела:

– Нет, сэр. Шатобриан отступает от правды. Я сомневаюсь, что существует индейская женщина, хотя бы отдаленно напоминающая Аталу. Я закрыла книгу на том месте, когда она убежала с Чэктасом в пустыню.

– Вы говорите так, словно оскорблены, мисс Паркер.

– Так оно и есть, мистер Брэдфорд. Неудивительно, что белые поселенцы боятся и ненавидят индейцев. Ведь писатели типа Шатобриана заставляют их верить, что мы – какие-то чудовища, живущие в фантастическом мире. Но мы – такие же люди, мистер Брэдфорд! Просто мы живем так, как привыкли в течение веков, и не можем понять человека, который проводит границы и объявляет нашу землю своей, считая собственностью даже воздух, которым мы дышим.

Брэдфорд с изумлением смотрел на девушку. Его внимание привлекло слово «мы»: Мария явно объединяла себя с индейцами.

Мария отступила назад, словно ожидая отпора. Но Брэдфорд схватил со стола мистера Квика листок бумаги и карандаш и протянул девушке.

– Напишите об этом, – потребовал он.

– Я не понимаю, мистер Брэдфорд, – растерялась Мария.

– Напишите то, что вы только что говорили, и все то, что вы хотите сказать людям об индейцах. Я напечатаю это в моей газете.


Испытывая смутное чувство вины, Люк держал перед собой экземпляр «Газетт»: работники уже убирали урожай на сентябрьском поле, а он не мог сдвинуться с места, пораженный неожиданным открытием.

Впервые прочитав в статье имя М. Паркер, Люк не придал ему никакого значения: Паркер – очень распространенная фамилия. Но статья… Это было эссе, такое же страстное и огненное, как сама Мария. Интересно, где она научилась писать, да еще с такой ясностью и четкостью мысли?

Люк словно наяву слышал ее голос, видел горящие голубые глаза. Мария говорила так умно и убедительно, что к ней просто невозможно было не прислушаться. Читая, Люк ощущал скрываемый Марией гнев. Она не делала сенсации из того, что произошло с ее семьей. Но спокойный рассказ о событиях и даже несколько смягченное описание бойни, увиденной Люком на Ликинг-Ривер, действовали сильнее, чем душераздирающие вопли.

У Люка болезненно сжалось горло, когда он читал, как Мария готовила тела близких к путешествию в мир духов. Девушка не требовала сочувствия, но Люк воспринял ее боль, как свою собственную.

Яркий утренний свет заливал гостиную. Часы на стене равномерно отсчитывали минуту за минутой, а Люк никак не мог оторваться от чтения.

Мария мудро решила закончить свое довольно пространное эссе рассказом об образе жизни шони. Пользуясь словами столь искусно, словно художник кистью, она красочно описала лекаря племени, чьи узловатые руки, обладающие удивительной силой, дарованной предками, приносили облегчение. Мария вспомнила о старухе по имени Кокумта, которая плела у костра бесконечную нить своих сказаний, пока женщины вязали сети.

В свою пятнадцатую зиму Мария встретила таинственную белую женщину, принятую в их племя. Ее звали Оутокква, что означает: «Волосы из красного металла». Она пела индейские песни и гимны, которые помнила с детства, и без конца читала потрепанную Библию в красном переплете, с начертанными на нем странными знаками…

Слова поплыли у Люка перед глазами; от лица отхлынула кровь. Он лихорадочно сжал в руке листок, услышав где-то в глубине души воодушевленный и даже воинственный голосок маленькой девочки. Люк снова перечитал прыгающие строчки, еще не осмеливаясь поверить в удачу, но уже отчаянно надеясь, что ему повезло.

Неожиданно распахнулась дверь, и в гостиную вошел отец.

– Почему ты сидишь здесь, Люк? – недовольно спросил Рурк. – Две повозки с работниками уже ждут… – он осекся, заметив бледное, потрясенное лицо сына. – В чем дело?

– Я не смогу сегодня поехать с вами, – сокрушенно ответил Люк.

– Ты заболел?

– Нет, я…

Он быстро встал и сложил газету. Вот уже несколько лет родители считали Ребекку умершей. Люк не хотел возрождать в них надежду, пока сам во всем не убедится. Это только разбередит старые раны.

– Я должен ненадолго уйти, отец, – крепче сжав газету, сказал Люк.


Мария негромко напевала, развешивая свежевыстиранное белье. Эту мелодию она услышала от Дорин, обладавшей необыкновенно приятным голосом. Вытащив из корзины ярко-красную нижнюю юбку, девушка презрительно скривила губы: как здесь любили кричащие цвета.

Мария вспомнила, как Джон Брэдфорд без устали хвалил ее первое эссе. При этом он прилично заплатил за работу и даже пообещал предоставить больше места в следующих номерах «Газетт».

Занимаясь стиркой, Мария теперь постоянно обдумывала идеи, приходившие ей в голову. Оказалось, так интересно делиться с читателями своими мыслями.

Люк Эдер появился во дворе настолько неожиданно, что девушка выронила прямо в пыль белоснежные панталоны. Она торопливо подняла их и теперь сердито рассматривала грязные пятна.

Но Люк, казалось, даже не заметил этого. С горящими глазами он протянул ей измятый номер «Газетт» и резко спросил:

– Это ты написала? Ты?

Мария была потрясена и грубостью его обращения, и той силой, с которой Люк сжал ее руку.

– Да, я, – спокойно ответила она. – И все, что там написано – правда, каждое слово.

Спокойное достоинство девушки помогло Люку прийти в себя. Отпустив ее руку, он попросил:

– Расскажи мне о женщине, которую ты называешь Оутокква. Расскажи все, что ты знаешь о ней.

Мария решительно повернулась к своей корзине.

– Я должна работать.

– Пожалуйста, Мария.

В голосе Люка слышалось столько отчаяния, что девушка даже испугалась. Очевидно, это было очень важно для него.

Мария посмотрела на Люка и вытерла руки о фартук.

– Правда, я ее близко не знала. В ней всегда чувствовалась какая-то странность, отдаленность от всех. Оутокква принадлежала воину, отделившемуся от племени. Он обращался с ней… в общем, унизительно. Она полностью зависела от него и была верна, как собака. Она…

– Как выглядела эта женщина? – нетерпеливо спросил Люк.

Мария помедлила, вызывая в памяти забытый образ. Она хорошо помнила ее густые вьющиеся волосы, необычный цвет которых был предметом постоянного обсуждения среди, женщин племени. Неожиданно Мария подняла на Люка огромные удивленные глаза и, отказываясь поверить в это, невольно прикрыла рукой рот.

– О, Боже! – выдохнула она. – О, Боже!

Люк неотрывно смотрел на девушку.

– Скажи мне, Мария, как она выглядела? – настаивал он.

Мария открыла рот, но не смогла выдавить ни звука. Наконец, когда Люк уже потерял всякое терпение, она прошептала:

– Оутокква похожа на тебя.

Газета выскользнула из рук Люка и упала на землю.

– Это не Оутокква. Это Ребекка Эдер, моя сестра, – срывающимся голосом произнес Люк. – Женщина никогда не говорила о своей семье?

– Нет, – покачала головой Мария. – Нет, она никогда ни о чем не говорила, кроме ее Бога. Видишь ли, женщина была немного не в себе: Черный Медведь очень жестоко обращался с ней.

Черный Медведь… Это имя разожгло пламя в душе Люка, исказив гневом его лицо.

– Где она сейчас, Мария? – требовательно спросил он.

– Я… Это было больше трех лет назад.

– Но ты же знаешь, тебе известно, где она может быть?

Девушка кивнула:

– На противоположном берегу Вабаша несколько деревень…

Люк торопливо забросал Марию вопросами и даже заставил начертить в пыли примерную карту. Выпытав все, что можно, он собрался уходить.

– Что же ты теперь собираешься делать, Люк? – спросила Мария.

– Поеду за ней.

– Но этого не следует делать.

– Как ты думаешь, могу я сидеть спокойно, зная, что моя сестра, скорее всего, жива?

– Это не так просто. Она теперь шони. Невозможно вот так приехать в деревню и забрать ее. Это все равно, что украсть у индейцев женщину.

– Неужели ты думаешь, что меня это остановит?

– Тебя убьют.

– Лучше погибнуть там, чем жить здесь и знать, что Бекки находится у индейцев.

Мария как-то особенно серьезно и торжественно посмотрела на Люка. Наконец-то она поняла, почему он так не любит ее и никогда не проявляет даже искры симпатии: Мария – шони, в ней течет та же кровь, что и в Черном Медведе, укравшем сестру Люка.

– Теперь я знаю, отчего ты меня так ненавидишь, – тихо произнесла девушка.

Люк вскинул голову:

– Это неправда. Я…

– Ты ненавидишь всех шони, – продолжала она. – Я всегда чувствовала твое неодобрение.

Это было правдой, тем не менее, Мария не могла позволить, чтобы Люк, очертя голову, бросился спасать свою сестру, рискуя вызвать негодование всех шони и ненависть Черного Медведя.

– Я поеду с тобой, – как можно спокойнее сказала Мария, стараясь не думать о своих обязательствах перед мисс Нелли, Гедеоном, «Газетт».

– Нет, – возразил Люк. – Я не могу тебе это позволить.

– Но это необходимо, Люк.

– Я не нуждаюсь в защите женщины.

– Не льсти себе, – резко оборвала его Мария, – и не переоценивай свои силы. Ведь я – шони, Люк. Я говорю на их языке, знаю их обычаи.

– Мария…

Она предостерегающе подняла руку:

– Подумай о своей семье, о родителях. Если ты отправишься в одиночку, они могут потерять не только Ребекку, но и тебя.

Люк посмотрел на нее долгим взглядом:

– Почему ты это делаешь, Мария?

Девушка снова принялась развешивать белье, размышляя над его вопросом. Действительно, почему? Что она видела от Люка, кроме скрытой неприязни и неодобрения? Но, с другой стороны, если бы не он, они бы с Гедеоном умерли прошлой зимой.

– Я обязана тебе жизнью, и жизнью Гедеона. А я не люблю чувствовать себя обязанной.

– Ты и не должна так себя чувствовать, – мрачно ответил Люк.

Мария даже поежилась под его ледяным взглядом. Но она знала, что он всего лишь старается напугать ее, оттолкнуть, чтобы отбить желание идти с ним вместе.

– Завтра на рассвете я буду готова, – ровным голосом произнесла Мария. – Если ты не приведешь мне коня, я отправлюсь пешком.

Лицо Люка потемнело от гнева, и Мария приготовилась к долгому спору, но он только покачал головой:

– Черт возьми, до чего же ты упрямая, Мария Паркер!

Мария напряглась, уверенная в том, что Люк хочет оскорбить ее. Но увидев его чудесную, всепобеждающую улыбку, она поняла, что готова идти за ним, куда угодно.

ГЛАВА 24

Хэнс резко ударил хлыстом по подпрыгивающим крупам двух серых, недавно купленных им, лошадей. Он сполна заплатил за свое четырехмесячное отсутствие, отвечая на болезненные, переворачивающие душу расспросы отца и стойко выдержав долгие изучающие взгляды матери. Родители всегда заставляли его чувствовать себя не в своей тарелке, они были так чертовски добры, так готовы все понять и простить. «Да остановите же меня! – хотелось иногда закричать Хэнсу. – К черту вашу снисходительность, ваше понимание!»

Но сейчас Хэнс испытывал совершенно иные муки. Все время, пока он отсутствовал, путешествуя вниз по реке до Нового Орлеана в компании контрабандистов и проституток, стараясь потерять себя и забыться на пропахших апельсинами пристанях и набережных, перед его мысленным взором вставал один и тот же образ: милое лицо с широко расставленными глазами цвета бренди и маленьким вздернутым носиком.

Хэнс вполне обоснованно считал, что его прогнали, и, хуже того, не желают видеть вовсе. Он покачал головой: разве не смешно бегать за этой набожной и очень умной девушкой, когда, по крайней мере, в полудюжине домов его, без сомнения, ласково встретят самые избранные красавицы. Но Хэнс знал, что никто, кроме Айви, не даст ему того счастья, о котором он так страстно мечтал.

Хэнс остановил экипаж прямо перед домом Атвотеров, на Хай-стрит, недалеко от университета. Увитый плющом кирпичный фасад придавал зданию солидный и торжественный вид.

Ожидая, пока откроют дверь, Хэнс стоял на крыльце и размышлял, что же он делает здесь? Вряд ли Айви нуждается в нем: у нее понимающие родители, любимые книги, вполне независимые взгляды на жизнь.

Дверь открыла сама Айви. Хэнс стоял перед ней, охваченный страстным желанием, которое сквозило в его горящем взгляде, заставляло бешено биться сердце. С трудом взяв себя в руки, он решительно поставил на порог ногу, с грустью заметив, что Айви изменилась. Она похудела и, пожалуй, побледнела, но улыбка, осветившая ее лицо, была именно такой, о которой мечтал Хэнс.

Заметив его ногу на пороге, Айви рассмеялась журчащим музыкальным смехом, когда-то так очаровавшим Хэнса.

– Не беспокойтесь, мистер Эдер Я не захлопну дверь перед вашим носом.

Он засмеялся вместе с ней, только теперь понимая, как боялся этой встречи.

– Я сомневался. Мне кажется, я произвел на вас не слишком хорошее впечатление тогда, после бала у Кэддиков.

– Совсем наоборот, – возразила Айви, взяв его за руку и приглашая в свой элегантный дом. – Произвели очень сильное впечатление.

– Но не такое, на которое я рассчитывал, – Хэнс снял шляпу. – Я пришел, чтобы извиниться перед вами, мисс Атвотер.

Айви озабоченно приложила палец к подбородку:

– А цветы? А преклоненное колено?

Хэнс медленно покачал головой в ответ на ее шутливый тон:

– Это не для вас, мисс Атвотер. Мне кажется, вы чувствуете все намного глубже.

С этими словами Хэнс опустил руку в карман своего прекрасно сшитого сюртука и достал маленький томик в кожаном переплете.

Айви с такими сияющими глазами приняла подарок, что Хэнс почувствовал себя счастливым.

– Сонеты Шекспира! Издание Элда! О, Хэнс, ты и не представляешь, что это для меня значит! Где ты достал его?

Он улыбнулся, снова покачав головой. Интересно, что бы сказала Айви, если бы узнала, что эта книга выиграна им за карточным столом в одном из игорных клубов Нового Орлеана?

– Спрашивать об этом нечестно.

Девушка поднесла томик к лицу, с наслаждением вдыхая запах свежей типографской краски; и пока она листала страницы, Хэнс нежился в теплых лучах ее улыбки. Он с восторгом наблюдал за Айви, хотя и волновался, как мальчишка.

Неожиданно из книги выпала полоска бумаги и медленно полетела на пол.

– Что это? – спросила Айви, поднимая ее.

– Прочитай, – вдруг став серьезным, сказал Хэнс.

Девушка бросила на него недоуменный взгляд, но развернула записку. Он явственно слышал, как прервалось ее дыхание, когда она прочитала столь важные для него слова. Хэнс написал их в тот момент, когда совершенно ясно понял, что самое важное для него – это быть рядом с Айви.

«Любимая, выходи за меня замуж».

Айви долго смотрела на записку, потом медленно подняла глаза на Хэнса.

– Что это значит? – наконец спросила она. Хэнс улыбнулся своей очаровательной улыбкой, притягивающей к нему бесконечное число женщин, но ему была нужна только Айви.

– Именно то, что там написано. Я действительно хочу жениться на вас, мисс Атвотер.

– Почему?

Хэнс не ожидал подобного вопроса, хотя сам неделями размышлял об этом. В какой-то степени его решение объяснялось совершенством Айви. Она была такой правильной, такой чертовски хорошей, что Хэнс в глубине души надеялся, как это ни глупо, что хоть малая часть ее добродетелей перейдет к нему и поможет стать лучше.

– Ты мне очень нравишься, Айви, – признался он. – А скоро, я уверен, я полюблю тебя.

Девушка рассмеялась, но смех не показался Хэнсу издевательским.

– Ты решил все это на основании нашей короткой дружбы?

Хэнс кивнул и осторожно спросил:

– Ты не любишь меня, Айви?

Девушка спокойно посмотрела на него большими ясными глазами:

– Я не знаю, Хэнс. Почему ты уехал, не попрощавшись? Почему так долго не возвращался?

Хэнс нежно поцеловал ей руку.

– Мне было ужасно стыдно за то, что произошло. Я считал, что недостоин тебя, Айви.

– А сейчас?

– И сейчас недостоин. Но я подумал, может быть, ты примешь меня таким, каков я есть?

– Приму?

Хэнс сжал ее руку:

– Я настаиваю, любимая.

Девушка отвела взгляд:

– Хэнс…

– Скажи, что я должен делать, Айви: ухаживать за тобой с цветами и красивыми словами, покупать тебе подарки…

– Нет-нет, Хэнс. Не нужно этого, – покачала головой Айви и снова посмотрела на зажатый между их ладонями листок бумаги. – Пусть все будет так, как ты это делаешь. Но нам нужно время, чтобы побыть вместе и узнать друг друга.

Обняв девушку за плечи, Хэнс привлек ее к себе и заставил замолчать, быстрым поцелуем закрыв ей рот. Как только их губы сомкнулись, Хэнс понял, что он первый, кто целует Айви.

А едва заметный вздох истомы свидетельствовал о том, что она любит его.


Вот уже месяц, скитаясь по изрезанным реками и ручейками зарослям северо-западного Кентукки, по холмам и оврагам, по обширным равнинам, Люк видел окружающий мир сквозь гриву своего пегого коня. Он останавливался только для того, чтобы поесть, поспать да дать отдохнуть лошадям.

Люк посмотрел на свою спутницу и тут же был награжден приветливой улыбкой. Сила Марии поражала его. Девушка без жалоб делила с ним все тяготы их нелегкого пути: помогала вытаскивать увязшую лошадь, разводила костер, просто каждую минуту находилась рядом.

Кроме того, Мария оказалась хорошим проводником. Она безошибочно находила дорогу в этой лесной глуши, могла назвать десятки растений, разбираясь при этом, какое из них годится в качестве приправы, какое будет горчить, а каким вообще можно отравиться. Мария не раз угощала Люка вкусными лесными ягодами, каким-то чудом находя их в непролазных зарослях, а огонь разводила в считанные секунды, потерев кремень о сталь и поджигая обуглившуюся тряпку или сухой шалфей.

Люк чувствовал настоятельную потребность хоть в чем-то превзойти девушку и очень гордился собой, когда она попросила научить ее, как следует заряжать ружье. Восторг, с которым Мария подстрелила свою первую индейку, наполнил его сердце теплотой и доселе неизвестной нежностью.

Сотни раз в день Люк ловил себя на том, что рассматривает Марию, любуясь чистыми линиями ее профиля, когда девушка, прикрыв от солнца глаза, выбирала дорогу; искрами света в иссиня-черных волосах; стройными ногами в штанах из оленьей кожи, сжимающими бока коня. Ночами Люк лежал без сна и, слушая ровное дыхание Марии, думал о ней так, как еще не думал ни об одной женщине.

Переправа вброд через желтые бурные воды Вабаша измучила их обоих. Люк развел небольшой костер, и путешественники, слишком усталые, чтобы готовить что-то серьезное, поужинали сухарями и яблоками. Люк сквозь огонь задумчиво смотрел на лицо Марии. Игра света и тени обострила ее черты, сделав глаза девушки глубокими и таинственными. Интересно, о чем она сейчас думает?

В темноте резко закричала древесная лягушка. Этот звук только подчеркнул царившее возле костра молчание. Мария беспокойно пошевелилась и вздохнула.

Выругавшись про себя, Люк подкинул в костер веток. Девушка говорила очень мало, но он знал, что мозг ее напряженно работает. По иронии судьбы, Люк всегда избегал без умолку щебечущих женщин, но в компании молчаливой Марии мечтал, чтобы она сказала хоть слово.

Неожиданно девушка поднялась и, не издав ни звука, скользнула в темноту леса. Люк выругался, но поначалу не придал этому никакого значения: Мария никогда не объясняла ему свое стремление уединиться, а он ни о чем не спрашивал ее.

Люк достал еще одно яблоко и принялся рассеянно жевать, стараясь не обращать внимание на сгущающиеся сумерки и великолепное сияющее темное небо. Однако в его душе росло беспокойство, которое с каждой минутой усиливалось. Они находились во враждебной дикой стране, где камни падали в реки со сплошных монолитных скал, где леса кишели злобными медведями и волками. Кроме того, это была земля индейцев.

Подумав об этом, Люк с проклятьем вскочил на ноги, с гулко бьющимся сердцем зарядил ружье и достал из ножен нож. Он знал: если с Марией что-нибудь случится, вся его жизнь превратится в сплошной кошмар.

Очевидно, она направилась к реке. С трудом продравшись в темноте сквозь заросли, Люк вышел на берег. Было тихо; лишь молодая луна окрашивала серебряным светом воду, которая пенилась, перекатываясь через камни.

Люк посмотрел вниз и заметил у края воды темные очертания фигуры. Охваченный смятением, он с проклятиями устремился туда, решив, что Мария упала со скалы: человек на берегу был неподвижен, как сама смерть.

– Мария! – хрипло вырвалось из его горла.

Но это оказалась не Мария, а всего лишь расправленная на камнях ее одежда.

– Глупая женщина! – яростно прорычал сквозь зубы Люк. – Чертовски глупая женщина!

Река даже возле берега оказалась глубокой, а течение настолько стремительным, что могло смыть целый дуб. Люк содрогнулся от мысли, что может сделать подобный поток с пловцом, особенно, таким легким, как Мария.

Люк понимал, что бесполезно искать Марию в бурлящей серебряной воде, но просто не мог беспомощно стоять на берегу и выкрикивать ее имя. Прислонив к камню ружье, он снял шляпу, разделся и медленно вошел в воду. Доплыв до середины, Люк принялся нырять, доставая до камней и песка на дне. Он ползал по дну до тех пор, пока выдерживали легкие, потом рывком поднимался на поверхность.

– О Боже, Мария! – задыхаясь, шептал Люк, чувствуя свою полную беспомощность.

Неожиданно он услышал, как кто-то с берега зовет его по имени. Охваченный паникой, Люк сначала не узнал голос Марии и принялся энергично осматриваться по сторонам. К своему огромному облегчению, он увидел ее стоящей на берегу в охотничьей рубашке, которая явно была ей велика, маленькую, словно ребенок.

Тяжело дыша, Люк медленно вышел из реки. Вслед за облегчением пришел гнев, вычеркнув из сердца нежность и притупив разум. Он остановился в нескольких дюймах от девушки и окинул яростным взглядом ее хрупкую фигурку от блестящих черных волос до босых ног, выглядывавших из-под большой бесформенной рубашки – худеньких и стройных.

Пальцы Люка безжалостно впились в руку Марии чуть пониже плеча.

– Черт возьми, что ты вытворяешь? – прорычал он. Мария обиженно прикусила губу:

– Я купалась, Люк. А в чем дело?

– В чем дело?! – резко рассмеялся Люк. – Ты исчезла и не отвечала на мои крики!

– Я купалась и не слышала, как ты кричал. А когда увидела тебя на берегу, то спряталась там, за камнями.

– Боже мой, Мария, ты что, играешь со мной? – говоря это, Люк с силой встряхнул ее за плечи.

– Я была раздета, – не дрогнув, ответила девушка. Люк так резко отпустил ее, что она едва удержалась на ногах.

– Черт возьми! Я решил, что ты утонула, а ты заботилась о своей скромности!

Он снова обжег ее взглядом. Мокрая рубашка не скрывала женственных линий тела Марии и, несмотря на гнев, в его душе шевельнулось что-то первобытное, как вода и ветер.

– Оденься, – резко отвернувшись, прорычал Люк. – Я не хочу оскорблять твою скромность больше, чем я уже сделал это.

Мария даже не шевельнулась.

– Почему ты так сердишься, Люк?

Этот тихий вопрос заставил его вздрогнуть.

Люк мрачно произнес:

– Я думал, что потерял тебя.

Мария вздохнула: так вот в чем дело, а она-то считала, что за те недели, что они провели бок о бок, скитаясь по диким местам, Люк стал добрее к ней, и предположила другую причину его гнева.

Глядя на мрачное лицо своего спутника, Мария ругала себя за то, что могла подумать, что он стал к ней лучше относиться. Какая же она наивная! Все, что Люк хотел от нее – это помощь в поисках сестры. Она для него – только средство общения с индейцами шони. Совершенно очевидно, что Люк едва терпит ее.

Раздраженный молчанием девушки, Люк издал какой-то нетерпеливый звук, поднял одежду и, схватив Марию за запястье, потащил через заросли вверх по склону. Он продвигался так быстро, что Марии казалось, что ее волокут силой. Когда они вернулись в лагерь, Люк развесил одежду на деревьях около костра, чтобы она просохла.

Покончив с делами, Люк взглянул на Марию. Гордость не позволила девушке опустить глаза. Сколько раз, чувствуя стыд за свое происхождение, она пыталась доказать Люку, что ее кровь не повлияла на характер, что у них много общего и они могут еще найти общий язык, но – тщетно.

– Ты действительно так сильно ненавидишь меня? – спокойно встретив казавшийся ей убийственным взгляд, тихо спросила девушка.

Прорычав что-то под нос, Люк медленно подошел к Марии.

– Ненавижу? – недоуменно переспросил он. – Господи, Мария, да разве я беспокоился бы так о тебе, если бы ненавидел? Я уже мысленно тысячу раз умер сегодня, пока не нашел тебя!

– А я думала…

– Ты неправильно думала, Мария.

Неожиданно Люк принялся целовать ее со всем пылом долго сдерживаемой страсти. В его объятиях не было ни нежности, ни сладости, только жар вырвавшихся на волю чувств. Поэтому, несмотря на ярость этого поцелуя, все страхи Марии разом улетучились.

Когда Люк наконец отпустил девушку, она внимательно посмотрела на него, словно требуя ответа на свои многочисленные вопросы.

– Ну, теперь ты все поняла? – мягко улыбнулся он. – Нет.

– И я ничего не понимал до сегодняшнего вечера. Я так упрямо старался отрицать то, что давно знал, из-за того, что… что…

– Из-за того, что я – шони? – помогла ему Мария.

– Я поклялся ненавидеть всех шони после того, что Черный Медведь сделал с моей семьей, – Люк дотронулся до щеки девушки и погладил пальцем ее висок. – Но я не могу ненавидеть тебя, Мария.

– Однако ты так старательно пытался делать это, – смущенно отвернулась Мария.

Люк схватил ее за руку и снова повернул к себе лицом:

– Я еще не все сказал.

Его прикосновения нравились девушке; она решила, что Люк хочет опять поцеловать ее. Но он не двинулся с места, а продолжал смотреть на нее напряженным, проникающим в самую душу взглядом.

– Мария.

Девушка молчала, глядя куда-то ему за спину, в темноту леса.

– Мария, посмотри на меня. Ничего не говори, а просто слушай, – Люк обнял ее за плечи; теперь его руки были нежны. – Я люблю тебя, Мария.

Казалось, мир раскололся на части, развалился на тысячи кусочков. Заглянув в себя, Мария почувствовала страх: она тоже любила Люка…


– Я заранее предвидел этот вопрос, сэр, – ответил Хэнс, даря мистеру Атвотеру самую любезную из своих улыбок. – Я вполне в состоянии достойно обеспечить вашу дочь.

Джордж Атвотер затянулся толстой сигарой и через стол пристально посмотрел на Хэнса, рассеянно смахнув при этом упавший на жилет пепел. Хэнс Эдер выглядел слишком безупречно: красиво уложенные золотистые волосы, белоснежная улыбка на загорелом лице, руки ухожены, ногти тщательно отполированы, одет с иголочки в новый черный костюм – сама учтивость и самообладание. Однако было невозможно угадать, что скрывается за этими улыбающимися голубыми глазами.

Доктор Атвотер поймал себя на том, что размышляет об искренности Хэнса, следовательно, сомневается в ней.

– Ваша семья занимается земледелием, не так ли? Хэнс согласно кивнул:

– Но я всегда избирал свой путь. Мое дело – кораблестроение и торговля.

Атвотер удивленно поднял густую седеющую бровь:

– Да? И чем же вы торгуете? Что перевозите?

– Меха, зерно, продовольствие, соль, виски – в общем, все, что нужно такому огромному количеству переселенцев.

Дым сигары затянул голубым туманом комнату. Джордж Атвотер обвел взглядом длинные шкафы с книгами, выстроившиеся вдоль стен, стопки рукописей и документов.

– То, что человек выбирает в качестве основного дела своей жизни, многое говорит о нем.

В голосе Атвотера Хэнс уловил явное неодобрение, но сохранил на своем лице любезную улыбку.

– Я согласен с вами, мистер Атвотер. Я выбрал карьеру, которая полностью мне подходит, и никогда не поставлю себя в положение, когда люди и закон станут указывать мне, что делать.

Это дерзкое высказывание вызвало у собеседника неожиданный приступ кашля, однако когда доктор Атвотер наконец поднял глаза, в них читалось невольное восхищение.

– Очевидно, вы подолгу отсутствуете, – предположил он, меняя тему разговора. – Ведь Лексингтон не имеет судоходной реки.

– Я хочу построить дом и здесь, и в Луисвиле. Атвотер энергично выпустил кольцо дыма:

– Вы вполне удовлетворяете меня, мистер Эдер. Я имею в виду в том отношении, в каком человек должен быть удовлетворен выбором своей дочери.

– Я не прошу ничего большего, сэр.

Атвотер поднял руку, показывая, что он еще не все сказал:

– Мы – старая и гордая семья, мистер Эдер. Наши предки были одними из первых, кто высадился на берега Новой Англии. Среди членов нашей семьи есть врачи, священники, ученые, женщины тонкой культуры и благородного воспитания. Но среди нас никогда не было негодяя или даже человека сомнительной репутации.

Улыбка медленно сползла с лица Хэнса.

– Что вы имеете в виду, мистер Атвотер?

– То, что Айви – продукт незапятнанной селекции многих поколений Атвотеров, то, что она заслуживает и такого же человека в качестве мужа. Я требую для нее именно этого.

Красивое лицо Хэнса стало неподвижным, как прекрасная холодная гипсовая маска.

– Доктор Атвотер, я – американец в первом поколении. Но мои родители – приличные трудолюбивые люди. Они так же гордятся своей жизнью, как вы своими покрытыми паутиной предками.

Доктор Атвотер неожиданно широко улыбнулся.

– Боже мой! – дружелюбно произнес он. – Надеюсь, что это так, Хэнс Эдер. Поверьте, я ценю в человеке гордость почти так же высоко, как и честь.

– Очень странно, мистер Атвотер, что вы мало говорите о самой Айви.

– Я высоко ценю свою дочь, Хэнс. Но Айви трудно понять. Многие считают ее «синим чулком», человеком, лишенным простоты и искренности. На самом деле девочка так умна, что даже пугает меня. Представьте, в десять лет она выучила греческий язык, в двенадцать занялась латынью, а когда ей исполнилось шестнадцать, написала работу о Гельвеции, которую я до сих пор использую в своих лекциях.

– Я не удивлен, доктор Атвотер. Айви – самая образованная женщина, которую я когда-либо встречал.

– Но она невинна, Хэнс. В том смысле, который сейчас имеет значение.

– Я знаю, сэр.

– Айви призналась мне, что любит вас.

На лице молодого человека снова появилась улыбка.

– Надеюсь на это, сэр.

Доктор Атвотер тяжело опустил на стол руку:

– Откуда она может знать об этом?

– Вы не слишком высокого мнения о своей дочери, сэр. А ведь она уже не ребенок.

– Но почему, черт возьми, Айви? Вы богаты, красивы, как дьявол, а в Лексингтоне красавиц больше, чем в любом другом городе Кентукки. Почему же именно Айви?

Хэнс сам не уставал задавать себе этот вопрос. Он любил то, чем обладала Айви и чего не было в нем самом: доброту и порядочность.

– Ваша дочь для меня – совершенство, – глядя в глаза Атвотеру, ответил Хэнс.

– Не сомневаюсь. Но вот совершенство ли вы для нее?

– Я сделаю ее счастливой. Если смотреть в суть проблемы, именно этого вы и хотите для Айви?

Морщины вокруг рта Атвотера словно стали глубже. Он внимательно смотрел мимо Хэнса на портрет Айви, висевший у него за спиной, где ей было лет двенадцать. Художник точно уловил проницательный взгляд, в котором светились ум и энергия, смягчавшиеся задумчивой улыбкой.

– Вы правы, Хэнс, – наконец произнес доктор Атвотер. – Это именно то, чего я хочу.

ГЛАВА 25

Тени и лунный свет рисовали на обнаженном теле Марии таинственные узоры. Она смущенно и робко улыбнулась Люку, наполнив его такой неистовой нежностью, что он вздрогнул. Мария протянула ему навстречу руки, и Люк снова слился с ней воедино, теряясь в ее разрушающем душу тепле, окружая себя ее сущностью, жаром любви…

Прошла уже неделя с тех пор, когда внезапное исчезновение Марии заставило Люка признать свою любовь к ней. Ни предрассудки Люка, ни недоверие Марии не смогли разрушить это чувство, которое выросло и расцвело между ними.

Они вновь и вновь с отчаянной нежностью сливались воедино, пока для них не перестало существовать все, кроме любви. Даже жестокость дикого леса уже не казалась реальностью. Пока Мария и Люк держали друг друга в объятиях, мир представлялся им цветущим ковром.

Мария провела рукой по волосам Люка, с наслаждением впитывая его вкус и запах. Она и не представляла раньше, что можно испытывать подобные чувства. Ей хотелось отдавать себя до тех пор, пока все ее существо не будет безраздельно принадлежать Люку, только ему одному.

Мария слышала о том, что происходит между мужчиной и женщиной, сначала от Кукумты, а потом от девушек мисс Нелли. Но никто не говорил ей об этом блаженстве, даже не намекал на него.

У мисс Нелли о любви говорили с грубым, усталым отвращением. Но у Марии и Люка все было по-другому. Они с благоговением относились к каждому поцелую, к каждому прикосновению, воспринимая свою близость, как торжество их взаимного чувства. Мария знала, что обладает чудом, драгоценностью, дарованной ей жизнью.

Сначала Мария сомневалась в себе. Как могла она, не имея опыта, подарить радость мужчине, перед которым преклонялась?

Однако с Люком все оказалось легко и просто, потому что любовь, переполнявшая ее, безошибочно диктовала, что должны делать руки и губы. Инстинкт, древний как мир, наконец вырвался наружу, и Мария обрела уверенность. Она вздрогнула под Люком, мечтая, чтобы это блаженство длилось вечно.

Потом они долго лежали рядом, усталые и обессиленные. Люк продолжал нежно гладить Марию, шепча нежные слова и обещая, что все это еще повторится и будет длиться всю жизнь…

– Я люблю тебя, Люк, – шептала она. – Я тебя люблю.

Он заставил ее замолчать, закрыв рот долгим и нежным поцелуем.

– Я знаю, милая. Я тоже люблю тебя. Я и не думал, что можно так любить женщину, – Люк провел рукой по плечу Марии, заглянув ей в лицо. – Как ты красива, как прекрасна.

– Люк, – прошептала она, обвивая руками его шею. – Так будет всегда, да?

– Всегда, любовь моя, – пообещал он. – Если бы мы не находились в такой глуши, я бы тут же доказал тебе это, немедленно женившись.

– Правда, Люк? – едва слышно вздохнула Мария. Люк с трудом сохранял серьезность.

– Так оно и будет, как только предоставится такая возможность.

Мария быстро села, натянув на себя рубашку.

– А что если это произойдет прямо сейчас?

– С удовольствием. Но как? – недоумевал Люк, с любопытством наблюдая за тем, как она роется в седельных сумках.

Наконец Мария вернулась к нему, держа в руках обжаренный колос пшеницы и заячью лапку, которую Люк возил с собой в качестве охотничьего талисмана.

– Правда, это должна быть баранья нога, – кивнула она на кусочек меха, – но, думаю, мы и так обойдемся.

Прочитав растерянность на лице Люка, девушка рассмеялась:

– Надеюсь, ты искренне говорил насчет женитьбы, Люк Эдер. Поэтому сейчас мы совершим обряд по обычаю шони.

Еще совсем недавно Люк решительно отвергал все, что хоть как-то связано с индейцами, но Мария доказала ему, что у ее народа можно многому научиться.

– Говори, что я должен делать, милая, – вставая и одеваясь сказал Люк.

– Мы должны передать друг другу колосок и заячью лапку – это символы нашего взаимного долга.

– И это все?

Мария на секунду задумалась, затем протянула Люку руку:

– Возьми меня за руку. Пожатие означает мое согласие.

Люк поднес ее пальцы к своим губам и поцеловал их. Девушка со смехом отдернула руку:

– Шони никогда не целуются.

Люк удержал губами один ее палец:

– Неужели? А я знаю одну девушку из племени шони, которая просто обожает целоваться. Ну что, покажешь мне, как я должен на тебе жениться?

Мария застенчиво улыбнулась и кивнула, после чего под музыку ночного леса они торжественно обменялись друг с другом колосом и лапкой. Простота обряда и уединенность придавали событию особую значимость. Мария взволнованно прижала к груди заячью лапку; ее руки слегка дрожали.

– Ниви шиана, – тихо проговорила она. – Теперь ты мой муж.

Люк издал дикий вопль ничем не сдерживаемой радости и, подхватив девушку на руки, стал восторженно раскачивать ее.

– Мария!

Неожиданно Люк замолчал и насторожился: в лесу тихо хрустнула ветка. Опустив Марию на землю, он оглянулся по сторонам и схватил ружье.

В ответ раздалось три металлических щелчка. Из кустов, с расстояния не больше десяти футов, одновременно выглянули три ружейных ствола.

Люк сразу оценил невыгодность ситуации, поэтому знаком приказал Марии отойти в сторону и медленно положил ружье на землю.

Послышалось удовлетворенное бормотание. Вслед за этим из зарослей вышел высокий худой воин, слева и справа от него появились еще два человека. Мария с облегчением увидела, что на их лицах нет боевой раскраски. Это были охотники.

Девушка смело приветствовала индейцев на языке, на котором не говорила уже три года, судовольствием отметив, что подозрительность в их взглядах сменилась удивлением.

– Они шони, – быстро объяснила она Люку. – Из племени Киспокота.

Мария снова заговорила с индейцами, стараясь польстить им и убедить в добрых намерениях Люка. Однако охотники отнеслись к этому весьма скептически: многие белые хвалили их, что-то обещали, а потом стреляли в спину.

Действуя как настоящий дипломат, Мария развеяла подозрения индейцев и выяснила, что Черный Медведь живет в деревне охотников, а белая женщина по имени Оутокква служит ему.

Мария пристально посмотрела на Люка:

– Они знают твою сестру. Она находится в деревне, в нескольких часах езды отсюда.

– Они отведут нас туда? – напряженным голосом спросил он.

– У нас просто нет выбора, Люк.


Черный Медведь принял их лично. Взглянув на это дикое лицо, Люк почувствовал холодный удар узнавания: один глаз – поврежден, а взгляд другого леденил, словно черный оникс.[12] Украшенный костями, раковинами и перьями, Черный Медведь царственно восседал перед главным домом деревни. У него было лицо человека опасного и мстительного, способного на безжалостное убийство.

Он холодно окинул Люка презрительным взглядом.

– Щенок вырос, – фыркнул индеец, сразу отметив характерную копну рыжих волос и крупную мужественную фигуру. – Это очень смело с твоей стороны прийти сюда, прямо в объятия врага.

– Мы пришли с миром, – торопливо произнесла Мария. – Мы принесли подарки.

– Белый человек не дарит просто так подарков, – усмехнулся Черный Медведь. – У него всегда появляются условия.

Черный Медведь оказался достаточно умен. Отрицать правду – значит оскорбить его проницательность. Поэтому Мария призналась:

– Тогда назови это торговлей, делом чести, которое возникает между людьми. Мы обменяем наши подарки на сестру Люка Эдера, которую ты зовешь Оутокква.

Черный Медведь хрипло рассмеялся:

– Уже много лет и зим Оутокква – моя женщина. Неужели этот Люк Эдер думает, что я так легко расстанусь с ней?

Мария передала слова индейца Люку и, заметив, как тот напрягся от гнева, ощутила холодный ужас.

– Я хочу увидеть сестру, – твердо сказал Люк. Пришлось снова вести длинные утомительные переговоры, пока в дело не вмешался Пукиншво, старый вождь. Черный Медведь неохотно что-то прорычал двум стоящим поблизости женщинам. Они ушли и вернулись через несколько минут, ведя с собой третью. Люк отказывался верить, что эта женщина когда-то называлась его сестрой. Он не узнавал ее. Цвет волос невозможно было различить под слоем медвежьего жира и грязными кожаными украшениями. Облаченная в одежду из кожи, натертую пеплом, женщина выглядела настолько легкой и невесомой, что, казалось, ее может сдуть даже легкое дыхание. Изможденное лицо, такое же грязное, как и она сама, носило следы оспы, которая, по убеждению семьи Эдеров, должна была убить Ребекку.

Но самым неузнаваемым оказались глаза, пустые, как два бездонных колодца.

Когда Ребекка медленно и равнодушно посмотрела на Люка, он с трудом сглотнул, пытаясь обрести голос.

– Бекки?! – прохрипел Люк, протягивая к сестре руки. – Бекки, это я, Люк. Я пришел, чтобы забрать тебя домой.

Однако его слова не нарушили ужасную пустоту ее глаз. Она тупо посмотрела в сторону и отступила на шаг.

Черный Медведь рассмеялся, сказав что-то оскорбительное, затем наклонился к одному из стоявших поблизости воинов:

– Может быть, когда-то Оутокква и была его сестрой. Но сейчас она то, что я из нее сделал.

– Люк хочет забрать женщину домой, к своим людям, – сердито ответила Мария.

Она всегда ненавидела Черного Медведя, который вел себя так, словно он – бог, а все остальные – недостойные смертные.

– Я убью его, – тихо прошептал Люк, с трудом сдерживая рвущийся наружу гнев.

– Нельзя, Люк, нельзя. Даже если ты и сделаешь это, тебе не позволят больше жить.

– Скажи ему, что я буду с ним драться. Скажи ему.

Мария с трудом облизнула пересохшие губы, ощущая свою полную беспомощность. Тем не менее, она в точности передала его слова Черному Медведю, потому что иначе Люк просто бы напал на индейца.

Черный Медведь рассмеялся, когда Мария предложила бой, и принял его без колебаний, радуясь возможности уничтожить еще одного из детей Рурка Эдера.

Теперь ситуация вышла из-под контроля Марии. В глубине души девушка понимала, что дело и не могло закончиться иначе. Схватка была неизбежной из-за твердой решимости Люка и черной ненависти Черного Медведя, которая поддерживалась и раздувалась им в течение тридцати лет.

Мария молча отошла в сторону и прислонилась к стене дома, наблюдая за Люком. Она не мешала, понимая, что ему необходимо побыть одному, чтобы освободиться от своей цивилизованности и страха за жизнь.

Люк снял охотничью рубашку и вытащил нож; пот блестел на его груди, четко обрисовывая мускулы. Лицо было бесстрастно, но настолько красиво, что у Марии перехватило дыхание.

Мария неожиданно поняла, что Люк достаточно преуспел в своих душевных приготовлениях: его глаза пылали чистой, резкой и холодной ненавистью, которая была подобна отточенному клинку.

Черный Медведь поначалу воспринял вызов как шутку, хотя по достоинству оценил своего противника. Вооруженный ножом и томагавком, он некоторое время держался на расстоянии, описывая перед Люком замысловатые круги.

Люк был на несколько дюймов выше Черного Медведя и на несколько фунтов тяжелее, к тому же, значительно моложе. Но в глазах Марии это преимущество выглядело незначительным: Черный Медведь родился воином, в то время как Люк по натуре – земледелец, совершенно не обученный искусству убивать врагов.

Это стало совершенно очевидно, когда Люк неумело, почти неуклюже нанес первый удар. Ухмылка Черного Медведя стала еще шире, когда он понял, насколько неопытен его противник.

Для Марии было истиной пыткой наблюдать за боем и слушать одобрительные крики толпы зевак. Черный Медведь играл со своей жертвой, как рысь с кроликом: словно танцуя, он продвигался вперед, чтобы нанести быстрый удар ножом, потом так же легко отскакивал назад, ловко уворачиваясь от неуклюжих выпадов Люка. Его восторг при виде крови на руках и плечах юноши казался Марии просто отвратительным.

Разумеется, Черный Медведь мог бы прикончить Люка одним точным ударом ножа, но он не был милосердным убийцей: ему хотелось заставить сына Эдера страдать.

Люк мужественно отражал все атаки, словно не чувствуя боли от ран, покрывших его плечи и руки.

Наконец Мария поняла, что же происходило на самом деле: Люк выжидал, пока Черный Медведь выбьется из сил. Воин был уже далеко не молод, и все эти танцы и воинственные пируэты явно утомляли его. Он дышал с трудом, а когда резко поворачивал голову, со лба капал пот.

Но Мария не позволяла себе надеяться, что это даст Люку какое-то преимущество. Черный Медведь слыл опытным и искусным убийцей. Даже когда Люку удалось мощным ударом опрокинуть противника, триумф длился лишь несколько секунд.

Однако незначительный успех врага привел Черного Медведя в ярость; жестокая игривость индейца превратилась в холодный гнев. Выбрав удобный момент, он так глубоко всадил нож в плечо юноши, что кровь из огромной раны залила всю грудь Люка.

Глаза Люка сразу потускнели, и Мария почувствовала, что силы покидают его. Неожиданно, перекрывая шум толпы, раздался громкий высокий крик. Мария оглянулась и увидела Ребекку, стоявшую между женщинами, которые привели ее сюда.

Казалось, глубоко запрятанный дух вырвался наружу, и в глазах женщины сверкали холодные искры ужаса. Не отрывая взгляда от страшной раны на плече брата, Ребекка протягивала к нему молитвенно сложенные руки и кричала:

– Люк! Люк!

Увидев искру сознания в глазах сестры, услышав в ее устах свое имя, Люк с новой силой набросился на Черного Медведя, охваченный ужасным гневом. Движения его стали такими стремительными, что враг не успевал отвечать на них. После того, как томагавки упали на землю, мужчины сошлись в смертельной рукопашной схватке, подняв ножи и потрясая ими над головами.

Глаза противников излучали ненависть, лица были нахмурены. Неожиданно, словно сговорившись, враги расцепили объятия и, отбросив ножи, снова слились в неразрывный комок из тел и ругательств.

Черный Медведь дрался с кошачьей хитростью, но, благодаря своей силе, Люку удавалось отражать его удары и укусы. Наконец Люк уложил индейца на спину и сел на него верхом, так придавив коленями кисти рук, что тот не мог пошевелиться.

Широко раскрытые глаза воина говорили, что он осознает свое поражение. Несколько индейцев бросились ему на помощь, но резкий окрик вождя остановил их:

– Назад! Это бой Черного Медведя!

Злобно бормоча что-то под нос, воины вернулись на место.

Охваченный гневом, Люк принялся яростно наносить удары по лицу врага. Даже когда Черный Медведь явно ослабел, юноша не мог остановиться. Мария видела, как слезы текли по щекам Люка, перемешиваясь с потом.

Наконец удары ослабли, как утих и гнев юноши. Он с трудом поднялся на ноги и, спотыкаясь, грязный, окровавленный, направился к Ребекке, чей крик перешел в рыдания.

Но тут, как просыпающийся дикий зверь, за его спиной снова возник Черный Медведь. Лицо индейца было разбито до неузнаваемости, но черная ненависть придала ему силы. Подняв из пыли нож, он заковылял к Люку.

Мария услышала чей-то отчаянный крик и только потом поняла, что кричала она сама.

Черный Медведь уже занес нож, но Люк успел оглянуться и схватил его за руку. Пальцы индейца мертвой хваткой вцепились в оружие. Сначала лезвие блестело у самого горла Люка, потом переместилось к сильной смуглой шее индейца. Смешав дыхание, глаза в глаза, грудь в грудь стояли враги друг против друга, охваченные жаждой мести.

Дрожащей рукой Черный Медведь старался достать Люка ножом.

– Ты – убийца, Люк Эдер, – прохрипел он на ломаном английском.

– Нет! – выкрикнул Люк. – Ты недостоин, чтобы тебя убили.

– Ты – убийца, как и все белые!

Рот Черного Медведя искривился в отвратительной усмешке, и он неожиданно ослабил руку. Против воли Люка нож по инерции вошел в горло индейца; из раны хлынула темная кровь. По-прежнему улыбаясь, словно смакуя свою ненависть, Черный Медведь упал на землю. Его жизнь ушла в песок вместе с кровью.

Люк без сил рухнул рядом и молча лежал, глядя на поверженного врага. Мария тут же бросилась к юноше. Теперь она была, как никогда, нужна ему, чтобы помочь преодолеть страшное раскаяние, стоявшее в его глазах.

– Все кончено, Люк, – мягко сказала девушка.

– Я убил его, – произнес юноша, словно не услышав ее. – Я убил его.

– В конце концов, это именно то, чего хотел Черный Медведь: умереть в схватке, как истинный боец, и сделать из тебя убийцу. Ты не мог позволить ему победить себя. Он заслужил эту смерть. Посмотри на свою сестру, посмотри, что сделал с ней Черный Медведь.

Но не слова Марии, а рыдания Ребекки, помогли Люку пересилить презрение к самому себе. Рыжеволосая женщина ползала в пыли около Черного Медведя и выла, обливая его слезами, словно собака, оплакивающая своего хозяина, который не уставал пинать ее.

Забыв обо всем на свете, кроме того, что теперь он заберет сестру домой, Люк подошел к Ребекке и склонился над ней, шепча ласковые слова.

Только Мария поняла, что вокруг происходит что-то страшное. Яростные голоса индейцев становились все громче, потом от толпы отделился молодой воин с томагавком в руке и решительно направился к Люку. Мария преградила ему дорогу.

– Это была честная битва, – твердо сказала она. – Черный Медведь сам согласился на такие условия.

– Неноту убил одного из наших воинов. Он должен умереть.

Вперед выступил Пукиншво, старый вождь:

– Неноту дрался честно. Он не умрет. Но за отнятую жизнь надо платить.

– Мы привезли подарки, – в отчаянии сказала Мария. – Прекрасного иноходца, серебро.

– Ты знаешь, чего мы хотим, – сурово взглянув на девушку, оборвал ее Пукиншво. – Мы хотим тебя, Шепчущий Дождь.

Мария в ужасе отшатнулась, не веря своим ушам:

– Но я теперь живу среди белых. Я принадлежу им. Пукиншво рассмеялся:

– Не сомневаюсь, что тебе нравятся красивые дома и мягкие постели.

– Я работаю в городе белых. Там тяжелая жизнь, но у меня есть свое место.

– Ты будешь гораздо счастливее среди нас, среди людей твоего отца.

Толпа одобрительно загудела. Мария попыталась переубедить индейцев, но их оказалось невозможно смягчить. Она знала, что если добровольно не согласится остаться у шони, Люк умрет, но не бросит ее. Поэтому нужно было сделать так, чтобы он поверил, что все произошло по ее воле. От этого сейчас зависела жизнь Люка.

Мария помогла ему промыть и перевязать раны, ни разу не позволив себе подумать о том, что, возможно, видит любимого последние минуты, но дав клятву вернуться к Люку.

Когда он собрался, Мария взяла обеими руками любимое лицо, вглядываясь в каждую его черточку, линию, изгиб.

– Я остаюсь здесь, Люк, – наконец произнесла она со спокойной твердостью.

Люк отшатнулся, словно Мария ударила его, и с побелевшим лицом прошептал:

– Мария…

– Это мои люди, – торопливо ответила девушка. – Мне не хватает их, как не хватает свободы, песен, обрядов, чувства принадлежности…

– Но ты принадлежишь мне! – почти закричал Люк.

«Да, да!» – вторило ее сердце, но она лишь моргнула, чтобы смахнуть непрошеные слезы, впервые в жизни навернувшиеся на глаза.

– Пожалуйста, Люк! Я так решила!

– А что же будет с нами? – встряхнул ее за плечи Люк. – Я ведь не притворялся, когда прошлой ночью женился на тебе по обряду твоих предков. Ты моя жена, черт возьми!

Мария опустила глаза:

– Нам было легко мечтать там, в зарослях, Люк. Если бы я вернулась в Лексингтон, все сложилось бы по-другому. Твоя семья, люди в городе – они не примут меня.

– Но…

– Это мой выбор. Пожалуйста, смирись с ним, почти дрожа от горя и отчаяния, Мария поцеловала его в щеку. – Уходи, Люк, увози домой сестру.

Запустив в волосы пятерню так хорошо знакомым Марии растерянным жестом, он посмотрел ей в глаза долгим пристальным взглядом. Неожиданно его лицо стало жестким:

– Наверно, я ошибся в тебе. Я оказался круглым дураком и поверил всему, что ты мне говорила.

С этими словами Люк резко повернулся, помог Ребекке взобраться на лошадь, затем сел сам.

Мария стояла неподвижно до тех пор, пока всадники не скрылись за поворотом дороги, ведущей в Кентукки. Но как только они исчезли из виду, девушка упала на колени и дала волю слезам. Она словно хотела выплакать все, что накопила за свою жизнь. Слезы свободно бежали по ее щекам, смачивая пыль, по которой Мария беспомощно била кулаками.


Они находились уже в двух днях езды от Лексингтона, а Ребекка по-прежнему оставалась для Люка такой же чужой, как и в индейской деревне. Поначалу это не имело значения: Люка мучали раны. Плечо плохо заживало, и он то и дело впадал в забытье, бессильно роняя голову на грудь.

Кроме того, Люка постоянно преследовал образ Марии. Ночами, лежа без сна, он истязал себя мыслями о ней, вспоминая их любовь, нежность Марии и ее стеснительность, уступившую затем место такой сладкой страсти, что было больно даже думать об этом.

В отчаянии сжимая кулаки, Люк не уставал спрашивать себя, как могло случиться, что девушка отвернулась от него? Впервые в жизни Люк отважился доверить кому-то свое сердце, которое так безжалостно разбили. Он чувствовал себя опустошенным и прогнившим, как старое погибшее дерево.

«Что ж, так лучше», – уговаривал себя Люк: пустая раковина не истекает кровью. Ночью, устраиваясь на отдых, он постарался выбросить из головы образ Марии. Ребекка ничем не могла ему в этом помочь. Она равнодушно сидела у костра, жевала сухарь и наблюдала, как брат возится с костром и чистит лошадей.

Лес стоял безмолвный. Это было время между дневным пением птиц и ночными криками сов и волков.

Люк пил кофе, сваренный им на костре, и наблюдал за своей сестрой, которая читала потрепанную Библию, накручивая на палец грязную кожаную ленту для волос. С тех пор, как они покинули земли индейцев, она едва сказала ему пару слов. Люк вспомнил давний разговор с Нел Вингфилд:

– Уже на исходе первого месяца стало заметно, что Ребекка не в себе, словно сошла с ума. Мне кажется, это было для нее единственным способом выжить. Она создала свой собственный мир, потому что тот, в котором жила Ребекка, оказался невыносимо грубым и безобразным. Она постоянно разговаривала сама с собой, с деревьями и травой…

Вспомнив, что заставило его сестру уйти от этого мира, Люк крепко зажмурил глаза и заскрипел зубами.

На следующий день юноша понял, что должен что-то сделать с Ребеккой, прежде чем она предстанет перед родителям. Сначала Люк решил хотя бы вымыть ее. У поворота на Лексингтон, на берегу Кентукки, он остановил коней и снял Ребекку с седла, впервые оценив ту безоговорочную покорность, которую вбил в нее Черный Медведь.

– Ты должна искупаться, – объяснил Люк, подозревая, что она не делала этого с тех самых пор, как покинула Дэнсез-Медоу.

Он достал из седельной сумки кусок щелочного мыла и повел Ребекку к реке. Поняв намерения брата, девушка начала сопротивляться, так отчаянно царапаясь и кусаясь, что едва не разбередила раны Люка. Стиснув зубы, юноша втащил сестру в реку и принялся с остервенением тереть ее кожу и испачканное пеплом и жиром платье. Ребекка жалобно выла, но Люк безжалостно отчищал грязное лицо, расплетал засаленные волосы, старательно смывая вонь, исходившую от ее тела.

Скоро он убедился, что игра стоила свеч. Лицо Ребекки порозовело и засияло, а волосы, высохнув на полуденном солнце, стали точно такими, как у него: ярко-рыжими и блестящими. Наконец-то Люк увидел свою сестру. Правда, это было всего лишь тело, но он надеялся, что любовь близких сможет вылечить и ее душу.


В темной комнате нежно тикали часы. Свеча слабо освещала маленькую фигурку, задумчиво облокотившуюся на дверной косяк.

– Ложись спать, Дженни, милая, – позвал Рурк. Жена посмотрела на него с улыбкой, но тут же отвернулась, вглядываясь в зимнюю ночь.

– Я слишком взволнованна сегодня, чтобы спать. Не каждый день сын объявляет, что женится, тем более, на такой девушке. Об Айви Атвотер можно было только мечтать.

– Да. Она гораздо лучше, чем я мог предположить. У Айви на плечах хорошая голова, а не кружевца, как у большинства девушек.

Женевьева рассеянно провела рукой по своим волосам, в которых уже появились седые пряди. Ее руки тоже покрылись морщинами и носили следы работы и неустанной заботы о близких, но по-прежнему были сильны.

– Надеюсь, семья Айви примет нас, Рурк. Я всегда считала Атвотеров такими важными: дом на горе, шикарные друзья из университета.

Рурк подошел и встал рядом с женой. Она прижалась к нему, согреваясь его теплом, ощущением любящих рук, обнимающих ее плечи.

– Милая Дженни, – прошептал Рурк хрипловатым от избытка чувств голосом. – Поверь мне, Атвотеры будут у твоих ног.

Женевьева улыбнулась. Рурк всегда умел сделать так, чтобы она чувствовала себя прекрасной и любимой. Ей были хорошо знакомы и привычны его прикосновения, однако не настолько, чтобы не волноваться, когда губы мужа ласкали ее шею. Вздохнув, она обратила взор к звездам, благодаря небеса за это чудо любви.

Неожиданно Женевьева отпрянула от Рурка и взволнованно показала через окно на темную фигуру всадника, приближающегося к ферме с северной стороны.

– Это Люк, – уверенно сказала она, узнав издалека шляпу и посадку в седле сына. – Он вернулся.

Женевьева и Рурк поспешили на крыльцо, радуясь приезду сына. Люк отсутствовал уже четыре месяца, даже не объяснив, куда направляется на этот раз. Присмотревшись, родители заметили рядом с ним еще одного всадника, судя по всему, женщину.

– Рурк, – озабоченно воскликнула Женевьева, запахивая полы халатика. – Кто это может быть? Я совсем не готова принимать гостей.

Люк подъехал к дому и спешился, затем помог спуститься на землю женщине и подвел ее к крыльцу. Рурк поднял зажженный фонарь, чтобы осветить лицо гостьи.

– Святая Божья матерь, – прошептал он. – Да это же Бекки!

Поставив фонарь, отец соскочил с крыльца и бросился навстречу дочери. За ним, безудержно рыдая, бежала Женевьева.

Люк стоял в стороне, наблюдая за этой сценой, и с трудом сдерживал слезы. Прижав Ребекку к себе, отец взволнованно гладил дочь по волосам, без конца повторяя ее имя. Женевьева, плача и благодаря звезды за возвращение их ребенка, обнимала их обоих.

Ребекка стояла неподвижно, не отвечая на радостные ласки родителей, но и не отвергая их. Прошло какое-то время, прежде чем Женевьева и Рурк заподозрили что-то неладное.

– Она уже не такая, какой была раньше, – поспешно сказал Люк. – Давайте войдем в дом.

Женевьева увела Ребекку, а Рурк, прежде чем пойти вслед за ними, остановился и положил руку на плечо сына:

– Как тебе удалось это сделать, Люк? Как ты нашел Бекки?

Люк отвел глаза. Он никогда бы не смог признаться отцу, какой дорогой ценой заплатил за возвращение Ребекки: поиски сблизили его с Марией, а успех разлучил с ней.

– Это не важно, Па. Бекки дома, и только это имеет значение.

– А Черный Медведь?

– Он мертв.

Рурк пристально посмотрел на сына, уловив в его глазах печаль, а в голосе – изможденные ноты. Он узнал этот взгляд человека, который убил себе подобного и теперь казнился этим. Но сейчас было не время исследовать тени, лежавшие на душе сына, поэтому Рурк не стал больше ни о чем спрашивать, а пошел впереди Люка в дом.


– Сара, перестань вертеться перед зеркалом, – попросила Женевьева, уводя за руку дочь. – Можно подумать, что это твоя помолвка, а не Хэнса.

– Похоже, так оно и есть, – поддразнил сестру Израэль, дергая ее за локон и с удивлением наблюдая, как он возвращается на место. – Она очень неравнодушна к Натаниэлю Кэддику.

– Это совсем не так, – обиделась Сара. – Просто я хочу хорошо выглядеть на празднике Хэнса.

– Ну, ты и так хороша, – успокоил ее Израэль, похлопав по руке. – Ты прекрасна, как весенний цветок. Кэддик будет дураком, если не заметит этого.

Улыбаясь про себя, Женевьева поднялась наверх. Судя по всему, двое младших детей были счастливы; их не мучили ни дикие порывы Хэнса, ни тихая напряженность Люка. Израэль недавно высказал желание стать пресвитерианским священником, а хорошенькая впечатлительная Сара не делала секрета из своих светских амбиций. Правда, Женевьева не одобряла их, но раз это было так важно для дочери, она относилась к ним снисходительно.

Сейчас Женевьеву больше всего беспокоила средняя дочь, которая вела себя, словно ребенок: хваталась за ее фартук, прося рассказать какую-нибудь историю или, пока мать работала, собирала на краю города дикие цветы.

Сейчас Ребекка находилась в комнате, которую делила с Сарой. Она жила там уже месяц, прячась от всего света.

Тяжело вздохнув, Женевьева осторожно постучала и вошла к дочери. Ребекка сидела в нише мансардного окна. Клонящееся к западу солнце окрашивало в желтый цвет страницы ее Библии. На ней было кисейное платье цвета лютиков, которое раньше носила Сара, а для Ребекки его слегка заузили и удлинили.

– Бекки? – окликнула Женевьева дочь. – Ты очень хорошо выглядишь.

Ребекка равнодушно пожала плечами:

– Правда?

Женевьева взяла с туалетного столика небольшое зеркало и протянула его Ребекке:

– Посмотри на себя, Бекки. Ты прелестна. Когда-то отец говорил, что твои волосы по цвету напоминают цветок дикого имбиря.

Девушка бесстрастно рассматривала свое отражение: чистые серые глаза, правильные черты лица, красиво очерченный рот с прямой линией губ, кожа, правда, помечена оспинами, но это не слишком заметно.

– Я прелестна? – спросила она, плохо понимая, о чем идет речь.

Ребекка продолжала смотреть в зеркало так, словно видела там не себя, а кого-то постороннего.

– Помнишь, как ты любила стоять на мосту над Дэнсез-Крик и смотреть на свое отражение в воде? В то время тебе было лет пять-шесть. Ты бросала в речку камешки и смеялась, когда отражение разбивалось.

Ребекка подняла на мать равнодушные глаза:

– Я ничего не помню об этом времени.

Женевьева отвела взгляд, чувствуя, как болезненно сжимается сердце. Уже много недель они безуспешно пытались разбудить память дочери: показывали подарки, которые Ребекка мастерила к дню рождения отца и матери, оживляли образы ее детства.

– Ничего, Бекки? Ничего не помнишь, какой мы тогда были семьей?

– Я… Когда Люк дрался с Мугой, я увидела, что у него из раны течет кровь, что-то шевельнулось во мне, и я назвала его по имени. Но я ничего не вспомнила. Это было просто…

– А, вот где моя девочка! – весело загремел Рурк, влетая в комнату.

В черных брюках и смокинге, со старательно причесанными седеющими волосами он выглядел очень представительно. Поцеловав Ребекку в голову, Рурк присел рядом с ней и, улыбаясь, полез в карман.

– Я нашел кое-что для тебя, Бекки. Когда-то я сделал это к твоему десятому дню рождения.

С этими словами он протянул дочери маленького танцующего медвежонка.

Когда Ребекка взяла игрушку, ее руки неожиданно задрожали, а в глазах появился огонек интереса. Затаив дыхание, Рурк и Женевьева наблюдали за дочерью. Вот она осторожно дернула за пеньковую веревочку, и медвежонок, издав характерный деревянный звук, подпрыгнул и повернулся на своей палке.

Прижав к груди игрушку, Ребекка вдруг посмотрела на Рурка, словно впервые увидела его. Слезы застилали ее глаза, но в них светилась искра сознания.

– Папа, – сокрушенно прошептала она. – Папа, это ты…

Ребекка упала к нему на руки, одновременно стараясь обнять Женевьеву и называя ее мамой. Затем она начала бессвязно рассказывать о людях, которых когда-то знала, о местах вокруг Дэнсез-Медоу, где любила гулять – обо всем, что было спрятано в глубине ее памяти в течение этих долгих страшных лет.

В это время в комнату вошел Хэнс. Выглядел он великолепно. Хэнс собирался поторопить родителей, но его раздражение сразу улетучилось, когда он увидел, что они одновременно смеются, плачут и что-то говорят.

– Что случилось? – спросил Хэнс, легко опираясь на дверной косяк.

Смахнув слезы, Ребекка выскользнула из отцовских объятий и медленно подошла к брату.

– Я вернулась, Хэнс, – проговорила она. – Я действительно вернулась. Теперь я помню все, – обняв его, Ребекка засмеялась. – Тем хуже для тебя, старший брат. Я помню, каким ты был хулиганом: убегал из церкви и пугал меня своей ужасной речью.

Хэнс усмехнулся:

– А ты всегда твердила, что я навлеку на себя гнев всевышнего и буду чувствовать себя собакой, грызущей овец. Но теперь я – достойный человек и собираюсь жениться на самой достойной девушке Лексингтона. Поэтому, если ты не возражаешь, я прошу тебя умыться и причесаться, чтобы будущие родственники не сочли мою семью совсем никуда не годной.

Выезд в город прошел довольно весело. Вся семья втиснулась в новый сияющий экипаж Хэнса. Было тесно, зато не так холодно на пронизывающем январском ветру.

Рурк удивился, как Хэнс сумел себе позволить такой роскошный выезд.

– Достойный человек, как я, должен иметь и достойный экипаж, – ответил сын.

Люк бросил быстрый взгляд на брата и на сверкающее на руке, сжимающей вожжи, золотое кольцо. Он-то точно знал, откуда у Хэнса деньги и на экипаж, и на золото. Родители ничего не подозревали о связях старшего сына с контрабандистами в Новом Орлеане, но Люк, помогая брату перебираться в новый особняк на Хай-стрит, наткнулся на множество счетов по оплате перевозки запрещенных законом грузов.

Однако он не сказал ни слова: не время обсуждать неразборчивость Хэнса в средствах, когда Ребекка наконец вспомнила себя, и родители так счастливы.

Рурк и Женевьева сидели справа и слева от своей старшей дочери на высоком сиденье экипажа и радостно улыбались прохожим, которые с любопытством останавливались, чтобы посмотреть на Ребекку.

О возвращении девушки в городе сплетничали уже месяц.

Только одно происшествие омрачило поездку: Ребекка заметила Джонни Игла, пожилого шони, который частенько посещал пивные на Мэйн-стрит. Несмотря на то, что он был одет в обычную полушерстяную рубашку и брюки, индеец носил длинные, заплетенные в косы, волосы, а на его груди извивалось ожерелье из медвежьих клыков.

Когда Джонни улыбнулся белоснежной улыбкой и нетвердой рукой помахал Эдерам, Ребекка в ужасе вскрикнула и спрятала лицо на груди у отца.

– Ну-ну, – успокоил ее Рурк. – Он безобиден, как мотылек.

– Я понимаю, – вздрагивая, согласилась девушка. – Но мне страшно любое напоминание о…

– Конечно, милая Бекки. И я позабочусь, чтобы ничто и никогда не напоминало тебе об этих дикарях.

ГЛАВА 26

– Мистер Кумз, – тихо проговорила Мария, – у меня просто нет слов, чтобы выразить свою благодарность.

Уил Кумз улыбнулся и надел шляпу, прикрыв большую затянувшуюся рану на голове – тринадцать лет назад ему пришлось отдать значительную часть скальпа ножу индейца из Майами.

– Я вовсе не нуждаюсь в благодарности, Мария, – закинув на плечо ружье, он с вожделением посмотрел на таверну «Пшеничный сноп». – Мы с Вельзевулом были счастливы вместе с тобой проделать путь из страны индейцев в Дексингтон.

– Вы очень рисковали ради меня, – настаивала девушка.

Кумз пожал плечами.

– Да нет. Просто подвернулся удобный случай и хорошая погода: шони не в состоянии в такой буран охранять пленников, – он покачал головой. – Да, буря была хороша. Давно не помню такую суровую зиму.

Мария улыбнулась его скромности: много раз по дороге в Дексингтон они смотрели в лицо смерти, по пояс в снегу вслепую пробираясь по ревущим от ветра долинам. Но девушка не жалела, что покинула деревню шони. Ее вела любовь к Люку, заставляя забыть страх и лишения. Все шесть недель, пока они добирались до Лексингтона, Мария думала только о нем, мечтая увидеть его и объясниться, чтобы стереть ту боль и разочарование, которые застыли во взгляде Люка во время их расставания.

Уил Кумз снова оглянулся на гостеприимную таверну, на этот теплый рай в жутком январском холоде. Из-за дверей доносились чарующие звуки: смех, звон стаканов…

– Наверное, я все-таки пойду, Мария, – не выдержал Кумз; он повернулся, чтобы еще раз посмотреть на индианку. – Черт возьми, а ты храбрая женщина, – с уважением добавил мужчина.

Она с улыбкой отвернулась и заметила бегущую к ней маленькую фигурку.

– Мария! Мария! – Гедеон Паркер бросился в объятия своей тетушки. – Ты вернулась! А мисс Нелли говорила, что ты больше никогда не приедешь!

Мария крепко прижала к себе мальчика, усмехнулась, заметив, как он поморщился от запаха медвежьего жира и пепла, которыми было намазано ее кожаное платье.

Держа Марию за руку, Гедеон со счастливым видом скакал рядом:

– Где же ты была? Почему на тебе эта одежда?

– Я жила в индейской земле, с людьми моего отца.

Глаза Гедеона удивленно расширились:

– Правда?

Сначала мальчик переживал из-за того, что Мария снова вернется к шони, но когда девушка заверила его, что навсегда останется в Лексингтоне, потребовал подробно рассказать о своих приключениях.

Мария с грустью отметила про себя, что Гедеон совершенно ничего не помнит об индейцах. Хотя он и родился шони, но рос истинным американцем.

Стараясь не обращать внимания на страшную усталость, девушка терпеливо поведала Гедеону о всех приключениях.

– А что ты делаешь в городе? – наконец поинтересовалась она. – Сейчас ужасно холодно, и скоро совсем стемнеет.

– Мисс Нелли послала меня в аптеку МакКала за тоником. Пойдем со мной, Мария.

Эндрю МакКала недовольно ворчал по поводу того, что приходится готовить смесь в столь поздний час, с отвращением поглядывая на грязный, поношенный индейский наряд посетительницы.

– Я думаю, пора забыть, что ты – индианка, когда находишься в обществе приличных людей, – безжалостно выговаривал он девушке. – Тем более, что мистер Брэдфорд не устает возносить тебе хвалу за те статьи, что ты написала для его газеты.

Мария чувствовала себя слишком усталой, чтобы обижаться на МакКала. Она молча взяла пакет, передала Гедеону и вышла из аптеки. Уже совсем стемнело, над головой сияли звезды, воздух был чист и холоден.

Гедеон радостно бежал по улице, а Мария шла за ним, погруженная в свои невеселые мысли. Люди типа аптекаря теперь будут частью жизни, которую она для себя выбрала. Ей придется научиться смотреть им в глаза…

Неожиданно для Марии в нескольких футах от нее яркая оранжевая искра описала в воздухе дугу, оставив после себя след дыма. Мария остановилась, с любопытством рассматривая дом на правой стороне улицы. Это был один из самых красивых, увитых плющом особняков около колледжа. Из ярко освещенных окон в холодный воздух лились звуки музыки.

Куривший на крыльце сигару мужчина задумчиво провел рукой по волосам таким до боли знакомым жестом, что Мария на миг задохнулась.

– Беги домой, – торопливо прошептала она Гедеону. – Я приду позже.

Мальчик пожал плечами и, улыбнувшись, побежал на Уотер-стрит.

Мария медленно подошла к чугунной витой ограде в конце дорожки и глубоко вздохнула:

– Люк, Люк, это я, Мария.

Мужчина, освещенный желтыми окнами, напрягся, услышав ее голос. Распахнув ворота, Мария бросилась по дорожке к крыльцу и прижалась к Люку. Правда, это была не та встреча, о которой она мечтала: эта кожаная одежда, косы, грязь и усталость после многих недель пути… Но сейчас ей все было безразлично, все, кроме Люка.

– Я вернулась, Люк, – тихо прошептала девушка. Однако Люк не обнял ее, а гневно отстранил от себя:

– Чего ты от меня хочешь?

– Люк, пожалуйста, выслушай меня. Пойми, я должна была остаться в деревне, притворившись, что действительно хочу этого. Если бы я отказалась, Пукиншво, старый вождь, удержал бы меня силой.

– Ты прогнала меня, – схватив Марию за плечи, прохрипел Люк. – Черт возьми, я открыл тебе душу, а ты прогнала меня!

– Я не знала, что еще можно сделать. Мне пришлось лгать…

– Похоже, ты преуспела в этом.

Девушка яростно покачала головой:

– Я лишь обманула тебя, что хочу остаться у шони. Люк, ну почему ты не можешь мне поверить?

– Надо было все объяснить мне, – тяжело вздохнул Люк.

– Я не могла этого сделать. Ты был тяжело ранен и не выдержал бы еще одного боя. Я осталась, потому что боялась за тебя, – Мария твердо выдержала его полный ярости взгляд и продолжила: – А вернулась потому, что люблю тебя.

В холодном воздухе повисло напряженное молчание. Потом Люк вздохнул и нетерпеливо прижал ее к себе, нежно гладя руками плечи девушки. Под щекой Марии шуршала накрахмаленная рубашка. Она стояла, боясь пошевелиться, и вдыхала такой родной запах любимого.

– Моя милая глупая женщина, – наконец проворчал Люк. – Ты не понимаешь, что сделала со мной, когда заявила, что хочешь остаться.

Мария кивнула:

– Да, да, я знаю, потому что чувствовала то же самое.

– Господи, ты ведь могла погибнуть по дороге сюда.

– Я знаю, но я не хотела жить без тебя.

Люк приник к губам Марии, затем с радостным воплем начал кружить девушку. Опустив на землю, он взял ее за руку и повел к дому.

– Что ты делаешь, Люк?

Люк усмехнулся:

– Здесь празднуют помолвку. Мы дадим семье еще один повод для веселья.

– Твоей семье? Нет, Люк! Посмотри, как я одета!

Не слушая Марию, Люк распахнул дверь и ввел ее в небольшой, но очень красивый вестибюль, в котором стоял запах лака, лампового масла и дорогих кушаний. Девушка отчаянно сопротивлялась, чувствуя себя в этом доме совершенно не к месту. Однако, сияя радостной улыбкой, Люк уже ввел ее в гостиную.

Маленький оркестр, составленный из университетских студентов, продолжал играть, но танцующие остановились и повернулись к Люку и незваной гостье. К сыну торопливо подошли Рурк и Женевьева, испуганные и взволнованные.

– В чем дело, Люк?

– Это Мария. Моя жена.

Сердце девушки запело от той гордости, которая слышалась в его голосе, но, заметив потрясенные лица окружающих, она похолодела.

– Люк, – начала Мария. – Сейчас не время…

– Краснокожая?! – звенящим от гнева шепотом произнес Рурк.

Мария даже вздрогнула под его полным ненависти взглядом.

– Послушай, Па…

– Нет, это ты послушай! – Рурк яростно ткнул пальцем в грудь сына. – Ты не имеешь права вот так запросто врываться сюда во время праздника с какой-то немытой скво и заявлять подобные вещи!

Люк напрягся, стараясь сдержать свой гнев, но ему это плохо удалось.

– Мария слишком многое пережила. Я не позволю оскорблять ее!

– Оскорблять ее?! Господи, подумай, о чем ты говоришь! Вспомни, что шони сделали с твоей семьей! Они столько лет пытали и мучили Бекки, доведя ее почти до безумия!

– Ай-ай, – протянул Хэнс, подходя к брату со стаканом виски в руке. – Да это же маленькая скво из заведения мисс Нелли! – его взгляд лениво скользнул по Марии.

– Нел Вингфилд? – с ужасом прошептала Женевьева.

Хэнс усмехнулся:

– Очевидно, мой маленький братик еще не рассказал об этом? Да, она работает у Нел Вингфилд. Если бы не присутствие здесь дам, я мог бы сообщить подробности…

– Так ты привел в нашу семью индейскую шлюху? – подобно грому загремел Рурк.

Неожиданно в воздухе мелькнул кулак Люка и попал отцу прямо в челюсть. Рурк отшатнулся, но не столько от удара, сколько от самого факта, что сын поднял на него руку. Женевьева прикрыла ладонью рот, чтобы не закричать от стыда и отчаяния.

В этот момент в комнате появилась Айви, держа под руку Ребекку. Айви остановилась, сразу почувствовав, что происходит что-то неладное. Ребекка обвела взглядом оркестр, который, наконец, перестал играть; отца и брата – они стояли друг против друга и тяжело дышали, – и увидела Марию, в кожаном платье, поношенных мокасинах, с намазанными жиром косами.

Крик Ребекки прорезал воздух, заставив содрогнуться от ужаса даже самых стойких из гостей.

Она вопила непрерывно, сжав на груди руки и отступая от Марии до тех пор, пока не уперлась спиной в стену.

Ни у кого не осталось сомнений, что приступ истерии у Ребекки был вызван видом Марии: косами, откровенно индейскими чертами лица, покроем ее платья. Все в ней напоминало о жестоком Черном Медведе.

Женевьева бросилась успокаивать дочь, а Рурк обвел сына убийственным взглядом и прорычал:

– Немедленно убери ее отсюда.

Но, когда Рурк повернулся к Марии, она уже исчезла.


Солнце ярко освещало желто-коричневую спальню аккуратного, обшитого тесом фермерского дома, ложилось золотыми пятнами на плетеные корзины, которые Ханна Редвайн использовала для сбора урожая.

Люк беспокойно ходил по комнате и тихо ругался, когда задевал что-нибудь из мебели. Взяв со стола бутылку виски, он поднес ее к губам и с раздражением обнаружил, что она давно пуста.

Ханна, просыпаясь, пошевелилась на кровати и подняла голову, откинув со лба светлые волосы. Люк подумал о том, что она прекрасно выглядит по утрам: едва заметные следы озабоченности придавали ее лицу милое выражение, особенно, когда женщина улыбалась.

Однако сегодня Ханна озабоченно хмурила лоб:

– У тебя что-то не так?

Люк постарался изобразить на лице подобие улыбки:

– Ты очень наблюдательна.

Женщина села на кровати, подтянув колени к груди, и пристально посмотрела на него.

– Ты так долго не приходил, что я была готова забыть тебя, решив, что ты нашел другую.

Люк промолчал, не зная, что ей ответить.

– Мы уже давно вместе, – натянутым голосом продолжала Ханна. – Нам было хорошо, – она нервно вздохнула. – Но я решила, что этого для меня недостаточно. Мне нужно большее, чем те несколько часов близости, которые ты иногда даришь мне, когда тебе взбредет в голову. Ты мне нужен, Люк. Я хочу, чтобы ты все время был рядом.

Во рту у Люка пересохло от волнения. Он оказался совершенно не готов выслушать это. Ему было бы легче отказать, если бы Ханна что-то требовала от него, но она говорила так мягко, ласково, умоляюще…

– Чего ты хочешь от меня? – хрипло прошептал он, непроизвольно отступая к двери.

Ханна заметила этот едва заметный порыв к бегству, двойственность его лица и все поняла. Глаза женщины наполнились слезами.

– Ничего, Люк, – произнесла она срывающимся голосом. – Наверное, я просто боялась раньше спросить об этом.

Люк тяжело вздохнул:

– Ханна, я…

Ханна замахала рукой, изо всех сил стараясь не заплакать:

– Не беспокойся, Люк, и не чувствуй себя таким виноватым. У меня все будет в порядке.

– Правда, Ханна?

Она медленно кивнула.

– Да, Люк. Я знала, что этот день настанет. Знала с самого начала, – женщина выпрямилась и твердо посмотрела ему в глаза. – Скоро я выйду замуж за Заха Хаусмана. Мы с ним уедем обратно на восток.

– Хаусман? – удивленно переспросил Люк. – Но он же старик.

Губы Ханны искривились в усмешке.

– По сравнению с тобой все остальные мужчины для меня – старики. Зах – хороший, приличный человек. Я не пекусь о деньгах, но уверена, что его богатство не помешает мне в старости.

Люк почувствовал себя виноватым.

– Не переживай за меня, Люк, – Ханна поднялась с кровати и пересекла комнату, взяв с бюро кожаный портфель. – Здесь – все бумаги на владение фермой, – объяснила она, подавая его Люку. – Я хочу, чтобы ты принял это в подарок.

– Нет, Ханна, – покачал головой Люк. – Я не могу так поступить.

– Ты никогда ничего не брал у меня, – печально произнесла женщина. – Позволь мне, по крайней мере, сделать этот подарок. Я знаю, что ты любишь землю и многое можешь сделать со своим опытом и знаниями. Сделай мне одолжение, Люк, пожалуйста.

– Я заплачу тебе за ферму, – предложил он. Услышав это, Ханна неожиданно пришла в ярость и, упершись кулачками ему в грудь, почти выкрикнула:

– Черт возьми, Люк Эдер, не смей делать этого. Я никогда ничего не просила у тебя. Самое меньшее, что ты можешь для меня сделать – это позволить мне подарить тебе эту ферму.

Люк впервые видел Ханну в таком состоянии и недоумевал, почему для нее так важно, чтобы он взял ферму?

– Просто я хочу, чтобы она принадлежала тебе, – ответила женщина на его невысказанный вопрос. – Я хочу знать, что дала что-то действительно стоящее, что поддержит тебя в жизни.

– Но…

Ханна слабо улыбнулась.

– Я не потеряла тебя, Люк, нет, потому что никогда не считала главным в своей жизни, – он хотел что-то сказать, но она предостерегающе подняла руку. – Ферма принесет тебе счастье, которое не смогла дать я. Не лишай меня возможности сделать это.


Увидев на Уотер-стрит знакомую фигуру всадника в широкополой шляпе, Мария крепко сжала стиральную доску, затем бросилась через черный ход в дом и по коридору пробежала в гостиную, в которой Джек чистил камин.

– Помоги мне, – попросила она, нервно выглядывая в окно: Люк уже спешился и теперь привязывал коня.

Джекгрузно поднялся на ноги и поправил брюки.

– Я не хочу видеть его. Пожалуйста, скажи ему об этом.

– Конечно, Мария, – с улыбкой согласился Джек, направляясь к двери.

Махнув Марии, чтобы она оставалась в гостиной, он сильной рукой повернул медную ручку.

– Только не покалечь его, – попросила девушка. Джек сначала нахмурился, но потом согласно кивнул.

Мария торопливо спряталась за ситцевую занавеску, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи.

– Боже, – пробормотал Люк, распахивая дверь; и Мария представила выражение его лица при виде Джека.

– Мы открываем только вечером, – вкрадчиво произнес тот.

– Я пришел, чтобы увидеть Марию Паркер, – сообщил Люк.

– Извини, друг, но она не хочет тебя видеть.

– Почему бы ей самой не сказать мне об этом?

– Послушай, друг…

Мария съежилась, услышав ужасный удар, а затем сдавленный стон. Звук падающего на пол тела заставил ее выбежать из гостиной.

– Джек, я же просила тебя…

– О чем, Мария? – невозмутимо спросил Люк, изучая свои сбитые пальцы.

Она постаралась проскользнуть вдоль стены к выходу, но наткнулась на Джека, который тихо стонал, растирая челюсть. На верхней площадке лестницы показались Бэлла и Дорин. Они переговаривались возбужденным шепотом и с восхищением показывали на Люка.

– Пожалуйста, уходи, – попросила Мария. – Нам нечего сказать друг другу.

– Нет, есть. Я должен объяснить то, что произошло в тот вечер.

Мария вздернула подбородок:

– В этом нет необходимости. Встретившись с твоей семьей, я уже услышала все, что хотела узнать.

– Ты не понимаешь их, Мария!

– Нет, понимаю, – настаивала девушка. – Они ненавидят меня, ненавидят за то, что шони сделали с твоей сестрой, за то, что я живу у мисс Нелли. Твой старший брат убедил их, что я – проститутка. Мое присутствие в твоей жизни пойдет в разрез со всем, во что они верят, со всем их существованием.

– Они привыкнут, Мария. Дай им шанс и время.

– Ты любишь свою семью, Люк? – заметив выражение его лица, она покачала головой. – Не переживай, я все понимаю: конечно, любишь. Ты всю жизнь был хорошим сыном, старался доставить им радость, строил свою судьбу по их правилам. Я знаю, ты не сможешь огорчить их.

Люк подошел к Марии и спокойно сказал:

– Ты права, Мария. Я на самом деле люблю свою семью. Все они очень важны для меня.

С этими словами он взял девушку за плечи и, несмотря на ее отчаянные попытки вырваться из его объятий, с той же спокойной настойчивостью продолжил:

– Но жизнь я хочу строить только с тобой, и мне наплевать, что об этом думают другие.

Мария постаралась успокоиться.

– Подумай, сейчас у тебя есть все: хорошая семья, уважение друзей и соседей…

– У меня нет тебя, а ты – это то, что мне необходимо.

– Почему, Люк?

– Потому что, черт возьми, я люблю тебя!

Он почти выкрикнул это и был награжден аплодисментами с верхней площадки. Люк прижал девушку к себе и с ошеломляющей и яростной нежностью накрыл ее губы своими. Неожиданно для себя Мария осознала, что теперь их не сможет разлучить никакая сила. Любовь и радость переполняли ее, и она ответила на поцелуй Люка с такой же страстью.

Джек снова застонал и с трудом поднялся на ноги, держась за челюсть. Девушки наверху продолжали хихикать.

– Все в порядке? – спросил Джек.

Мария, улыбнувшись, прижалась щекой к груди Люка.

– Все прекрасно, Джек, – тихо ответила она. – Все просто замечательно.


Янтарный свет вечера озарил своим нежным сиянием ферму Эдеров, позолотив белый дом и кусты горного лавра, которые Женевьева посадила у крыльца. Где-то в зарослях закричала камышовка и, выпорхнув, полетела куда-то на запад.

Люк поставил коня и медленно направился по дорожке к дому, вновь и вновь обдумывая то, что сейчас скажет родным. Он будет до конца честен с ними, а там уже дело за ними: откроют они или нет свои сердца и умы, чтобы принять его решение.

Эдеры ужинали. Сняв шляпу, Люк ополоснул лицо и руки и вошел в гостиную. Здесь находились все, даже Хэнс, который лишь недавно переехал в свой новый дом. Он и заговорил первым.

– Вот и блудный сын вернулся, – процедил Хэнс сквозь зубы.

Внутри Люка начало подниматься раздражение; но он постарался подавить его, решив не мелочиться, и сел на свое обычное место между Сарой и Израэлем, напротив Ребекки. Девушка выглядела бледнее обычного, но казалась спокойной и уже съела неплохую порцию пудинга и ветчины.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался Люк.

Ребекка молча кивнула головой.

Однако Рурк отложил вилку и прорычал:

– Она почти не спала этой ночью.

– Мне очень жаль, что ты так расстроилась, Бекки, – Люк обвел внимательным взглядом лица родных и отхлебнул сидра. – Конечно, я неправильно поступил вчера, – признался он. – Просто встретив Марию, я словно потерял разум: я уже почти смирился с мыслью, что больше никогда не увижу ее. Разумеется, мне нужно было объявить о своей женитьбе в более подходящее время.

– А ты вообще не должен ни о чем объявлять, – перебил его отец. – Ни разу в жизни ты еще не поступал так глупо, Люк.

– Атвотеры были совершенно выбиты из колеи. Все гости сразу разошлись после твоего ухода, – с несвойственной ей жесткостью сказала мать.

Люк через стол посмотрел на Хэнса:

– Извини, брат.

Хэнс рассмеялся:

– Я потратил недели на то, чтобы убедить новых родственников в том, что моя семья – это не просто бедные грязные фермеры. Они почти уже поверили в это, до прошлого вечера. А теперь миссис Атвотер почему-то увозит Айви в Бостон. Похоже, Атвотеры решили снова обдумать, стоит ли отдавать дочку замуж за человека, чья сестра тронулась, а брат связался с индейской шлюхой.

– Хэнс! – резко оборвала эту тираду Женевьева и положила свою руку на руку дочери, заметив, что глаза девушки наполнились слезами.

Люк крепко стиснул кулаки, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить Хэнса прямо в красивое рассерженное лицо. Вместо этого он с тихим гневом в голосе произнес:

– Возможно, тебе не стоит так беспокоиться о том, что подумают Атвотеры обо мне или Бекки. Может быть, тебе лучше позаботиться о том, что они думают о тебе самом. Если бы ты был уверен в собственной непогрешимости, то не беспокоился бы о семье.

Люк увидел, что попал в цель: глаза брата вспыхнули яростью. Швырнув на стол салфетку, он, опрокинув стул, стремительно вышел из комнаты.

– Хэнс так чувствителен, – расстроенно проговорила Женевьева. – Пожалуйста, не трогай его.

– О да! – сердито ответил Люк. – Позволь ему рисовать перед Атвотерами красивую картинку, чтобы те никогда не догадались, каков он есть на самом деле.

Взгляд матери снова стал жестким.

– Кем бы он ни был, – решительно проговорила она, – это прекрасный человек, который хочет забыть ошибки прошлого и забудет, если ты дашь ему шанс.

Люк покорно вздохнул.

– Виноват, мама. Но я пришел сюда вовсе не для того, чтобы ссориться с Хэнсом, – он посмотрел на мать, потом на отца. – Я хотел поговорить с вами о Марии.

Все замерли. Ребекка со стуком уронила вилку и выбежала из комнаты, закрыв лицо руками и громко рыдая.

Рурк стиснул зубы, крепко сжав пальцами свой бокал.

– Черт возьми, Люк!

– Ей придется привыкнуть к имени Марии, к ее лицу, голосу и к тому, что ее отец – индеец шони.

После слов Люка за столом повисло недоверчивое молчание.

Откашлявшись, чтобы пересилить гнев, он продолжил:

– Я не собирался причинять вчера вечером всем неприятности, но то, что я сказал там – правда, каждое слово. Я действительно женат на Марии и намерен зарегистрировать это официально, как только предоставится возможность.

Рурк выругался и отвернулся, услышав это. Сара тихо вскрикнула от ужаса, а Израэль безуспешно пытался непослушной рукой наполнить кружку. Женевьева словно окаменела, лишь медленно и недоверчиво качая головой.

Люк все-таки дал выход своему гневу:

– Когда человек объявляет о своей женитьбе, он вправе ожидать другой реакции от своей семьи.

Женевьева взглянула на сына мокрыми от слез глазами; ее печаль разрывала Люку сердце.

– Как ты мог сделать это? Как ты можешь говорить нам, что ты женился на шони? Люди ее племени разрушили нашу семью, чуть не убили тебя, похитили Бекки и превратили в запуганное, потерянное существо. Глядя на эту женщину, мы всегда будем помнить о том, что шони сделали с нами. Мы не сможем этого забыть, Люк.

– И Мария не сможет. Она тоже не забудет, что именно белые убили всю ее семью прямо у нее на глазах. Но Мария научилась жить с этим.

Рурк смотрел на сына пылающими яростью глазами.

– Но мы другие, Люк, и не сможем смириться. Мы не простим тебя, если ты будешь настаивать на своем.

Слова отца обожгли Люка, словно раскаленное железо. Он тяжело поднялся и, опершись руками на стол, окинул холодным взглядом людей, которых всю свою жизнь изо всех сил старался только радовать.

– Значит, это все? – спросил Люк.

Рурк неожиданно притих, точно смертельно устал.

– Мне бы очень хотелось, чтобы все было иначе, но это так. Шони в нашей семье не будет. И тебя не будет, если ты свяжешься с ней.

Женевьева зарыдала, а Люк решительно направился к двери.

– Я соберу вещи, – прорычал он. – Вы совершаете огромную ошибку, отвергая Марию, даже не узнав ее. Не велик грех потерять меня, но вы поступаете очень глупо, не позволив себе познакомиться с ней.

Повернувшись на каблуках, Люк выскочил из комнаты, со стуком закрыв за собой дверь; он дал себе слово, что никогда больше не появится за отцовским столом без Марии.

ГЛАВА 27

Люк постоянно ощущал выматывающую смутную тоску, которая прочно заняла в его душе место, принадлежавшее раньше семье. Вот уже два месяца он скучал по мужской дружбе с отцом, по долгим беседам с Израэлем, даже по надутым губкам Сары – она обижалась, когда брат слишком уж дразнил ее.

Но больше всего Люк тосковал по матери, по ее удивительному смеху и по восторгу, с которым она к нему относилась.

Однако только сейчас Люк понял, насколько поверхностным все это оказалось: и поддержка, и одобрение. Семья принимала лишь то, что он делал в угоду всем. А как только совершил что-то для себя, одобрение сразу пропало. Его родные умели любить только то, что понимали, что соответствовало их образу мыслей.

Взглянув на Марию, сидевшую позади него в повозке, Люк сразу забыл о семье и провел пальцем по морщинкам, которые легли на ее чистый лоб.

– В чем дело, милая?

Мария прижала его руку к щеке:

– Я так хочу, чтобы сегодняшний день стал для тебя особенным: день свадьбы должен отличаться от других.

Люк нежно прикоснулся к ее дрожащим губам:

– Любовь моя, у нас уже состоялась самая замечательная свадьба в истории: на берегу Вабаша, с луной и звездами в качестве свидетелей. А сегодняшняя церемония – просто маленькая формальность, чтобы занести наш союз в учетные книги.

– Сегодня все тоже прошло замечательно, – возразила Мария. – Нел и девушки так суетились вокруг меня, что я чувствовала себя почти принцессой. Но я не могу не думать о твоей семье. Они тоже должны были быть с нами. Казалось невероятным, что твои родные могут не прийти.

– Но они смогли, – махнув рукой, ответил Люк. Глаза Марии наполнились слезами, и она поспешно отвернулась.

– Я боюсь, Люк.

Это запретное признание укололо его прямо в сердце.

– Чего же, любовь моя?

– Я боюсь, что однажды ты проснешься и осознаешь, что я – это все, что у тебя есть, что твоя семья отвернулась от тебя из-за меня. Я боюсь, что в конце концов, ты возненавидишь меня за это.

Люк поцеловал жену в мокрые от слез глаза.

– Господи, Мария, не говори так, никогда не говори об этом, – он взял ее лицо в свои ладони. – Ты для меня целый мир. Я люблю тебя и смогу прожить пятьдесят лет только на одной твоей улыбке.

Мария с такой благодарностью ответила на поцелуй мужа, что Гедеон, сидевший рядом в повозке, смущенно захихикал.

Высвободившись из объятий, она тоже рассмеялась. Вся ее неуверенность вмиг улетучилась от влюбленной уверенности Люка.

Неожиданно Люк остановил лошадь на вершине покрытого голубоватой травой холма. Перед ними простиралась долина, омываемая глубоким искрящимся потоком и окруженная обширными зарослями акации и дуба. Весенние цветы безмятежно покачивались на ветру, а в тростнике у реки пели камышовки.

Посреди этой красоты стоял дом. Он выглядел настолько основательно и уютно, что вселял уверенность. Вход украшал венок из сухих цветов.

– Люк, – пораженно выдохнула Мария. – Как тебе это удалось?

Люк снял с жены шляпу и ласково погладил по волосам, решив со временем, когда сам перестанет удивляться этому, рассказать Марии о Ханне и ее подарке.

Убрав с лица Марии выбившийся локон, он воскликнул:

– Ах, милая, по-моему, здесь должен стоять дворец с целой армией слуг для тебя!

– Мне не нужно ничего, кроме того, что я имею, – искренне призналась Мария.

Люк снова потянулся к ней со стоном внезапного желания, но на этот раз Мария увернулась и, подхватив юбки, выпрыгнула из повозки и побежала по траве. Смеясь и спотыкаясь, она устремилась к дому.

С улыбкой на лице Люк восхищенно следил за ее маленькой изящной фигуркой. Даже цветы, украшавшие склон, не могли сравниться с дикой красотой Марии.

– Подожди нас здесь, – проговорил он, отдавая Гедеону поводья, и побежал вслед за женой.

Люк догнал ее перед самым крыльцом и, обхватив за талию, начал кружить, поцелуями обрывая смех любимой. Потом он легко поднял Марию на руки и понес к двери. Она, приличия ради, запротестовала, но тут же обвила своими руками его шею, а голову положила на плечо.

В доме пахло сухой лавандой и свежим деревом новой мебели. Люк нагнул голову и нежно поцеловал жену. Его сердце наполнилось гордостью обладания ею, а глаза Марии сияли любовью к нему, только к нему.

– Добро пожаловать домой, миссис Эдер, – провозгласил Люк.


Едва не сорвав с петель дверь, Хэнс ворвался в маленький, чисто женский, кабинет Нел Вингфилд, которая, взглянув на него, сразу отшатнулась: столько в нем было ярости.

– Ты должна мне, Нел, – коротко бросил Хэнс, подходя к деревянному бюро, за которым сидела женщина.

– Неужели? – равнодушно спросила она. – Расскажите об этом поподробнее, мистер Эдер.

– Ты воровала мое виски!

Нел притворилась удивленной.

– Так это вам я обязана тем божественным напитком, который привозят из Луисвиля? Должна признаться, это лучшее, что можно найти. Правда, мне так и не удалось выведать у мистера Лэланда его источник.

– Ты больше не увидишь в Лексингтоне своего мистера Лэланда. Ему удалось вовремя унести отсюда ноги.

– Жалко, – вздохнула Нел. – Такой энергичный человек.

– Только я не буду таким же сговорчивым, как он, – фыркнул Хэнс, бросая на стол пачку счетов. – Я пришел, чтобы получить деньги за краденое. Ты должна мне около тысячи долларов.

Нел небрежно смахнула счета на пол: – Я ничего не должна тебе, Хэнс. Разумеется, если тебе хочется побыть в приятной компании… Мои девочки всегда радовали мистера Лэланда. Может быть…

– Меня это совершенно не интересует. Я уже перерос потребность в тебе и тебе подобных.

Нел с отвращением произнесла:

– Ты дерзкий щенок и всегда был таким: воображаешь, что слишком хорош для других.

Хэнс весело рассмеялся:

– Что, не можешь простить, что я бросил тебя тогда, много лет назад?

Удар попал в цель. Вскочив на ноги, Нел дала Хэнсу пощечину.

– Убирайся, – закричала она.

Хэнс даже не повел бровью:

– Только тогда, когда ты сполна заплатишь мне, Нел. Айви скоро возвращается из Бостона, а у меня еще полно работы в новом доме. Поэтому я хочу получить все.

– За контрабандное виски? – фыркнула женщина. – Ты не получишь от меня ни пенни и ничего мне не сделаешь. А если ты решишь все-таки настаивать на своем, я всегда могу известить об этом власти, например, судью Ормсби.

– Джемс Блэр тоже будет счастлив узнать, как ты платишь налоги за свое заведение, Нел, – пригрозил Хэнс.

Нел Вингфилд тихо охнула. Блэр, генеральный прокурор Кентукки, имел репутацию пуритански безукоризненного человека. Местные власти никогда не беспокоили ее, а вот Блэр вполне мог погубить.

– Я хорошо знаю его, – продолжал Хэнс. – Он не слишком умный человек, и достаточно мне шепнуть пару слов…

– Подонок! – проговорила Нел, и Хэнс понял, что выиграл.

На ярко раскрашенном лице женщины был написан неподдельный страх.

– Деньги должны быть у меня до понедельника, – приказал Хэнс и, извергая поток ругательств, направился к двери.

Подходя к своему экипажу, он заметил на другой стороне улицы близнецов Бисли, за которыми две негритянки несли кучу покупок.

– Могу ли я подвезти дам? – любезно осведомился Хэнс.

Близнецы одновременно испустили оскорбленный вопль и отвернулись. Хэнс слишком поздно понял, что они видели его выходящим из заведения мисс Нелли. Усмехнувшись про себя, он подумал, что женщины, которые, подобно близнецам Бисли, отдаются бесплатно, должны презирать тех, кто получает от этого доход.


– Это уже становится смешным, – прошептал Хэнс.

Айви внимательно смотрела на преподобного Рэнкина, пастора церкви Уолнат-Хил, но Хэнс знал, что она все прекрасно слышит, так как ее рука крепко сжала его руку.

– Меня не было всего лишь три месяца, – пыталась оправдаться девушка. – Я должна была съездить в Бостон. Там у матери три сестры, которым казалось совершенно необходимым осыпать тебя бесполезными подарками, – она подавила смешок. – Ну как мы можем представить себе нашу совместную жизнь без набора серебряных подсвечников?

Хэнс тоже усмехнулся. Хотя он и не подал вида, но обилие изящных безделушек, которые Айви привезла из Бостона, восхитило его. Ему была приятна мысль окружить себя бесполезными предметами роскоши.

– Наша совместная жизнь… – Хэнс ласково провел пальцами по плечу девушки. – Мне нравится, как это звучит. Боже, милая, как я по тебе скучал.

– Разве? – притворно удивилась Айви. – А я-то думала, что ты бросишься в первые же распростертые объятия, как только уляжется пыль за моим экипажем.

– Ты же знаешь, что это не так, любовь моя.

– Конечно, знаю, Хэнс. Но у тебя ужасная репутация среди женщин.

– Для меня существует только одна женщина, – его настойчивые пальцы добрались до изгиба ее шеи.

– Прекрати, – прошипела Айви и резко отодвинулась, но не потому что оскорбилась, а потому что поймала на себе неодобрительный взгляд матери. – Если мама почувствует твое нетерпение, то добавит еще шесть недель помолвки.

Хэнс молитвенно поднял глаза:

– Господи, только не это!

Айви прикусила губу, чтобы скрыть смех, но священник заметил это и, грозно взглянув на молодую пару на скамьях для привилегированных, воскликнул:

– Некоторые из нас забывают, что уважение к церкви – дело, угодное Богу!

Айви сочла нужным покраснеть, а Хэнс дерзко улыбнулся пастору, всем своим видом словно говоря, что ему приятно, даже в церкви, привлекать к себе всеобщее внимание.

После службы прихожане, как обычно, собрались на лужайке перед церковью. При этом фермеры общались только друг с другом, а состоятельные плантаторы держались отдельно. Эдеры оказались в особом положении, поскольку Хэнс был помолвлен с Айви, а молодой Натаниэль Кэддик явно ухаживал за Сарой. Они стояли под акацией. Мужчины курили, а женщины с интересом слушали рассказ миссис Атвотер о Бостоне.

Айви перешла к длинному столу, за которым несколько дам резали пирог. Она выглядела очень довольной и была полна того легкого счастья, которое всегда охватывало ее, когда Хэнс находился рядом. Сейчас он беседовал под акацией, и девушке тоже хотелось оказаться там, но она понимала, что должна принять участие в раздаче пирога.

Айви приблизилась к столу. Близнецы Бисли уже сняли с персикового пирога клетчатую салфетку, и взорам присутствующих открылась изумительная коричнево-золотистая корочка, из-под которой аппетитно выглядывали персики.

– Выглядит восхитительно, – заметила Айви. – Это просто шедевр. Я бы очень хотела узнать его рецепт.

Лейси Бисли подняла глаза, но ее довольная улыбка быстро сменилась выражением разочарования, когда она увидела, от кого исходил комплимент.

– Чтобы осчастливить Хэнса Эдера, потребуется нечто большее, чем персиковый пирог, – ядовито проговорила Лейси.

Злость, прозвучавшая в голосе молодой женщины, поразила и обидела Айви.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

Сестры переглянулись.

– Она действительно ничего не знает, да, Лаура? – притворно удивилась Лейси. – Поразительно!

Айви оперлась пальцами о стол; глаза ее потемнели от гнева.

– Я никогда не интересовалась вашими сплетнями, но если вам что-то известно, то лучше просто скажите мне.

Близнецы снова обменялись многозначительными взглядами.

– Возможно, мы не должны… – задумчиво протянула Лаура.

– Ты считаешь, что Айви не имеет права знать, за какого сорта мужчину она выходит замуж? – спросила ее сестра.

– Все мужчины имеют некоторые… потребности, – глубокомысленно произнесла Лаура. – Я уверена, даже малышке Айви придется признать это.

– Черт возьми! – не выдержала Айви. – Перестаньте играть со мной!

Лейси пожала плечами.

– Ну, поскольку ты сама настаиваешь, – прошептала она, заговорщики наклоняясь через стол и не скрывая сияющего удовольствием взгляда. – Айви, в твое отсутствие Хэнс утешался в заведении мисс Нелли.

Айви отступила на шаг, щеки ее пылали от унижения.

– Это ложь, Лейси Бисли!

– Боюсь, что нет, – вступила в разговор Лаура. – Мы обе видели его, и наши служанки – тоже, – она покачала головой. – Это было как раз на прошлой неделе, так ведь, Лейси? Жаль, что он не смог подождать всего несколько дней. Но это же Хэнс Эдер…

Айви стремительно отошла от сестер, почти ненавидя их.

Однако вскоре ее шаги замедлились, а душой овладело ужасное спокойствие. Конечно, близнецы Бисли мстительны и завистливы, это всем известно, но и Хэнс лжет ей. Ведь всего несколько минут назад, в церкви, он шептал: «… только одна женщина…». Господи, сколько же раз Хэнс врал ей и сколько раз обманет еще? Сможет ли она смириться с постоянно нависающим над ними облаком лжи?


Никто не обратил внимания на женщину, поднимавшуюся по дороге к церкви, пока Сара не издала какой-то изумленно-испуганный возглас. Женевьева оглянулась и тоже заметила Нел Вингфилд, как всегда, ощутив при виде этой женщины жалость за чужую жизнь, идущую по кривой. Желтые волосы Нел уже тронула седина; когда-то полное, чувственное лицо обвисло; несмотря на слой краски, щеки и губы были слишком тяжелы, чтобы казаться привлекательными. Женщина нарядилась в пышное платье цвета розового горного лавра с отделкой из черных лент. Ее шляпа представляла собой причудливую конструкцию из бантов и искусственных фруктов и в сочетании с пышным бюстом производила впечатление чего-то громоздкого и безвкусного, особенно, если учесть, что Нел семенила в красных туфлях на высоких тонких каблуках.

Женевьева дернула Рурка за рукав, встревоженная столь неожиданным появлением своей давней недоброжелательницы. Между тем Нел остановилась прямо напротив них по другую сторону ограды, окружавшей церковь, и обвела глазами собравшееся общество.

– Ну-ну, – громко сказала она. – Так вот где все семейство Эдеров! Я несколько обижена, что вы не навестили меня, – Нел закинула голову и хрипло засмеялась, распространяя вокруг себя запах виски. – Правда, мой способ гостеприимства мог не понравиться вам, поэтому я решила сама посетить моих дорогих друзей, Рурка и Женевьеву.

Женевьева уловила краем глаза беспокойное движение Сары и услышала, что миссис Атвотер прервала свой рассказ о Бостоне. Тяжело вздохнув, она постаралась улыбнуться и тихо произнесла:

– Добро пожаловать, Нел.

Смех Нел триумфально прогремел на церковном дворе.

– Вы слышали? – хлопнув себя по бокам, громко заявила она, привлекая всеобщее внимание. – Я приглашена к Эдерам. О, они еще не забыли свою Нел, не так ли?


Хэнс заметил на лицах Атвотеров оскорбленно-презрительное выражение и порадовался, что Айви нет рядом.

– Ты не того поля ягода, Нел, – произнес он, облокотившись на ограду.

– Разумеется, – выпалила Нел. – Я давно знаю это!

Женевьева и Рурк, единственные из присутствующих, понимали истинную причину этого негодования. Нел всегда оказывалась по другую, враждебную, сторону ограды: во время войны сотрудничала с тори, став объектом презрения в Дэнсез-Медоу, затем организовала в Лексингтоне свое увеселительное заведение…

– Извини, – словно издалека услышала Женевьева свой голос.

– О нет! – закричала Нел; и Женевьева с удивлением увидела на ее глазах слезы, слезы ненависти и разочарования. – Не бери на себя смелость жалеть меня, Женевьева! Это тебя нужно жалеть – Нел неожиданно обратилась ко всем собравшимся на церковном дворе. – Они всех водят за нос, уверяю вас! Посмотрите на них, посмотрите на их прекрасных детей!

Женщина злобно рассмеялась и облокотилась на ограду, так что острые прутья решетки впились ей в грудь, но она словно не замечала этого.

– Ах, да здесь, я вижу, не все. Люк отправился жить с краснокожей, увел ее прямо из моего заведения, даже не сказав «до свидания». А их Бекки… я одна знаю, что с ней случилось.

Заметив, что к ней приковано все внимание собравшихся, Нел принялась расхаживать из стороны в сторону и разглагольствовать.

– Конечно, это не секрет, вы все знаете об этом. Но есть и кое-что другое… Я думаю, благородные Атвотеры должны представлять, за кого выходит замуж их дочка, – она враждебно уставилась на Хэнса, который ответил ей злобным взглядом.

Когда Женевьева поняла истинный смысл тирады Нел, сердце ее замерло. Эта женщина – одна из немногих живущих, кому известен так тщательно скрываемый и уже практически всеми забытый секрет Пруденс Мун.

Женевьева схватилась за Рурка, который тоже замер в напряженном ожидании.

– Пожалуйста, не надо, – шепнула она Нел. – Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Нет, знаю, – выпалила в ответ Нел. – Пришло время и другим узнать правду.

– Уходи, – коротко приказал Рурк. – Если ты принесешь нам несчастье, то от этого не станешь счастливее сама.

Даже не удостоив его взглядом, Нел вскинула голову и обратилась к доктору и миссис Атвотер, которые в оцепенении смотрели на нее.

– Я здесь не для того, чтобы причинить боль Эдерам, а для того, чтобы уберечь от нее Атвотеров.

Доктор Атвотер откашлялся и спокойно сказал:

– Мисс-э-Вингфилд, нам вовсе не интересно то, что вы собираетесь нам рассказать.

Женщина ухмыльнулась.

– Даже если я сообщу вам, что жених вашей бесценной дочери – совсем не тот, кем кажется? – она обвела слушателей злорадным взглядом и, крепко ухватившись за ограду, выкрикнула: – Хэнс – вовсе не сын Рурка Эдера! Он – незаконнорожденный сын англичанина!

Женевьева беспомощно оперлась на Рурка, не в силах больше выносить этот кошмар наяву. Взгляд ее был прикован к Хэнсу.

Тот на миг оцепенел, и лишь его глаза сверкали, как два ярких твердых алмаза на окаменевшем красивом лице. Наконец голос сына прорезал повисшую в воздухе свинцовую тишину:

– Это правда?

Рурк стиснул плечи жены:

– Хэнс! Ты мой сын во всех смыслах, которые имеют значение. Пожалуйста, сейчас не место…

Хэнс расценил эту мольбу, как признание вины, и, грязно выругавшись, резко повернулся, чтобы уйти; щеки его пылали от обиды и унижения.

Неожиданно он оказался лицом к лицу с Айви.

– Ты слышала? – прохрипел он.

Глаза девушки наполнились слезами.

– Да! – отрывисто сказала она, думая, что он имеет в виду то, что рассказали ей сестры Бисли. – Ты проклятый лжец, Хэнс!

Хэнс протянул к ней руки:

– Айви, я…

– Я хотела простить тебя, – тихо произнесла девушка. – Но боюсь, что это никогда не изменится.

– Разумеется, я не могу изменить этого, Айви. Я не властен над тем, что было.

– Оставь меня, Хэнс, – заявила девушка. – И никогда больше не подходи ко мне.

Она бросилась в объятия отца и попросила, чтобы ее отвезли домой.


Бесконечное тиканье часов только усиливало напряженную атмосферу в гостиной Эдеров. Ребекка дрожащим голосом читала Библию, рядом с ней на диване сидели Рурк и Женевьева, но не слушали, а задумчиво смотрели сквозь залитое дождем окно на вечернюю погоду. Заметив, что родители заняты своими мыслями, Ребекка закрыла книгу и вышла из комнаты.

– Где же он может находиться? – тихо спросила Женевьева.

Рурк ободряюще сжал ее руку, но по выражению его лица она поняла, что муж так же озабочен этим. Хэнс пропадал уже два дня. Его никто не видел в Дексингтоне с тех пор, как он со скандалом покинул церковный двор, ошеломленный рассказом Нел и поведением Айви.

– Это ужасно, – признался Рурк. – Я думал, что у Хэнса, наконец, все устроилось: у него появилась прекрасная невеста, красивый дом в городе…

– Возможно, мы зря скрывали от Хэнса его происхождение, – осторожно предположила Женевьева. – Нужно было предвидеть, что однажды он все узнает.

Рурк согласно кивнул:

– Он всегда был таким гордым. Это оскорбило бы Хэнса.

– Да, оскорбило, – раздался от двери ледяной голос, и в комнату ввалился совершенно мокрый Хэнс; его расстроенное лицо закрывали широкие поля шляпы.

Женевьева и Рурк вскочили с дивана. Женщина бросилась к сыну, забирая у него шляпу и забрызганный грязью плащ.

– Где же ты был?

Хэнс медленно пересек комнату, не обращая внимания на тянувшуюся за ним грязь.

– Я лучше воздержусь от ответа. Впрочем, эти места подходят именно таким низким людям, бастардам,[13] вроде меня.

Женевьева тяжело вздохнула, уловив запах виски:

– Хэнс, пожалуйста…

Он резко повернулся к матери.

– И ни о чем не просите меня, – взорвался Хэнс. – Я покончил с этой семьей и никогда по-настоящему не принадлежал к ней.

Рурк чувствовал себя так, словно ему в грудь воткнули нож и теперь поворачивают его в ране.

– Сын!

– Я тебе не сын! – продолжал бесноваться Хэнс; за окном блеснула молния, как бы поддерживая этот возглас. – Я давно это чувствовал, – с горечью продолжил он. – Я никогда не был таким, как все.

– И все-таки ты наш сын, – настаивал Рурк. – Разве мы плохо к тебе относились?

– Как благородно, мистер Эдер! Но теперь-то я понимаю, почему вы проявляли обо мне так мало беспокойства. Господи, каждый раз, когда я попадал в переделку, я мечтал, чтобы вы наказали меня, поставили на место! Но вы ни разу не сделали этого. Вы спокойно наблюдали, как я разрушаю свою жизнь. Когда это требовалось, другие дети тут же чувствовали крепкую руку, но только не я!

Женевьева беззвучно рыдала, закрыв руками лицо.

Рурк устало вздохнул и произнес:

– Ты совсем другой, Хэнс, ты такой чувствительный и дикий. Ты не принимал никакого насилия. Я убежден, тебя было невозможно унять никаким рукоприкладством.

Хэнс насмешливо поклонился:

– Спасибо за такое тонкое понимание. Спасибо, что позволяете мне чувствовать себя таким особенным.

Женевьева подняла к сыну залитое слезами лицо:

– Хэнс, мы можем все объяснить тебе.

– Это именно то, чего я хочу. Мне от вас нужно только объяснение.

– Твоя мать была в Лондоне моей самой близкой подругой, – тихо начала Женевьева; она повернулась к окну и смотрела, как по стеклу медленно стекают капли. – Моей единственной подругой.

Хэнс уже не раз слышал об этом, поэтому лишь нетерпеливо поморщился, но мать рассказала ему и другое: о Пруденс Мун и Эдмунде Бримсби.

Все это время Хэнс сидел неподвижно, его лицо словно превратилось в застывшую маску.

– Она любила его, Хэнс, и не переставала любить до самой смерти.

– Она была шлюхой, – ровным голосом произнес Хэнс.

Вне себя от гнева, Рурк схватил сына за шиворот и, как следует, встряхнул.

– Не смей! – приказал он. – Не смей никогда так говорить о Пруденс!

– Но это так и есть. Только благодаря тебе она не умерла в позоре. Полагаю, за это я вас тоже должен благодарить?

Рурк отпустил Хэнса и провел рукой по волосам. Он и сам боялся спросить себя: поженились бы они с Пруденс, если бы ему было известно, что она носит под сердцем чужого ребенка?

– Ты член нашей семьи, – произнес он вслух. – Я никогда не думал о тебе иначе, как о собственном сыне.

Хэнс перевел разговор на другую тему и до тех пор расспрашивал о человеке, который был его отцом, пока Женевьева не рассказала ему все, что знала сама. После этого он ушел.

ГЛАВА 28

Даже спустя несколько часов после того, как они утром покинули свою огромную кровать, Мария продолжала ощущать на губах вкус Люка.

Она понимала, что это выглядит глупо, но не могла согнать со своего лица счастливую улыбку. Целый день ее не покидало чувство легкости и невесомости. Мария буквально летала, едва касаясь ногами земли, и даже боялась поверить в собственное счастье.

Вот уже три месяца они жили с Люком на его ферме. И за это время он стал такой же неотъемлемой частью ее существования, как сердце или как тот маленький комочек жизни, который, Мария уже не сомневалась, рос в ней.

Почти неделю или две ее беспокоили тошнота и тянущие боли, но это были хорошие признаки, потому что они подтверждали смутные подозрения.

Взяв за руку Гедеона, Мария направилась вверх по пологому склону на пшеничное поле, где работал Люк. Девушки мисс Нелли научили ее в свое время готовить и печь, и Марии очень хотелось угостить Люка еще теплой буханкой хлеба, которую она несла в корзине.

Женщина остановилась на краю поля и с минуту наблюдала за мужем, откровенно любуясь им. Только Люк мог до такой степени выглядеть единым целым с землей, на которой работал. Он всегда точно знал, что и где выращивать, и никогда бы не посадил картофель на жирной низменной земле, которая уродит пшеницу высотой в семь футов. Люк обладал каким-то врожденным даром земледельца, чутьем земли и времени.

Усиливающаяся жара июньского лета заставила Люка снять рубашку. Солнце так сияло на его напряженном от работы мускулистом теле, что у Марии неожиданно пересохло во рту, а на глазах выступили слезы, которые она всегда презирала. Обрамленное копной медных волос лицо Люка выглядело необычайно красиво.

Заметив Марию, Люк послал ей улыбку, за которую она была готова отдать жизнь и которая говорила красноречивее слов, как он любит ее.

Гедеон побежал вперед и бросился в крепкие объятия Люка.

Мужчины – большой и маленький – давно уже стали верными друзьями и отлично понимали друг друга. На добрую снисходительность Люка мальчик отвечал преданной любовью.

– Сегодня я пойду собирать камни, – с гордостью сообщил Гедеон. – Мария пообещала помочь мне, и уже завтра ты сможешь есть мамалыгу из настоящей индейской миски!

– Это было бы просто здорово!

– А как же ленч? – спросила Мария.

– Ей-богу, – взмолился Гедеон, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. – Я еще не проголодался после завтрака. Можно мне сейчас пойти в лес? Ну, пожалуйста.

– Хорошо, иди, – согласилась Мария. – Начни собирать в лесу на берегу ручья, а я скоро присоединюсь к тебе.

Люк и Мария с любовью наблюдали, как чуть ли не кубарем скатился он с холма и углубился в лес. Затем Люк надел рубашку и сделал несколько жадных глотков из фляги с водой, которую всегда держал под рукой. Наконец дело дошло и до хлеба.

Откусив приличный кусок, он широко улыбнулся:

– Так вот чем ты занималась все утро! А я-то думал, что ты пишешь!

– Я и статью для мистера Брэдфорда успела закончить, – с довольным видом сообщила Мария.

Люк смахнул с губ крошки и поцеловал жену в волосы.

– Ты превосходная писательница и готовишь отлично. Я очень горжусь тобой, да и ты, судя по всему, тоже.

Мария взяла руки Люка в свои и пристально посмотрела ему в глаза.

– Я, действительно, очень горда, но причина здесь в другом.

Он нахмурился, заметив, что она стала серьезной.

– Я жду ребенка, – с этими словами Мария поднесла к губам его руку и поцеловала.

Несмотря на то, что это было естественным результатом их любви, наполнявшей восторгом все ночи, Люк изумленно выдохнул. Все его самые неотразимые улыбки вмиг поблекли по сравнению с той, которую он подарил Марии, обнимая ее.

– Любимая, – прошептал он ей в волосы и начал покрывать лицо жены такими страстными поцелуями, что вся работа в этот день прекратилась бы, дай она ему волю.

Мария неохотно отстранилась.

– У нас еще слишком много дел, – вздыхая, проговорила она. – Гедеон, наверно, уже ушел на полмили вверх по ручью.

Люк помог жене подняться, затем нагнулся, чтобы сорвать совершенной формы маргаритку, выросшую на краю поля. Он вложил цветок в руку Марии и обнял ее, нежно целуя напоследок.

– Ночью мы закончим то, что начали сейчас, – весело и нежно прошептал Люк ей на ухо.

Мария покраснела и отстранилась:

– Люк Эдер, если ты так хорошо знаешь, что тебе нужно…

– То что? – с вызовом подхватил Люк.

– То ты сделаешь это! – выкрикнула она, сбегая с холма. Вслед ей раскатисто смеялся Люк.


Хэнс гнал лошадь до тех пор, пока та не задрожала и не начала протестующе фыркать. Только заметив, как она вспотела, он пустил ее шагом. Хэнс разгневался еще больше, осознав, что почти загнал это прекрасное животное. Он должен был знать, что ни одна лошадь не сможет бежать так быстро, чтобы унести его от собственных мыслей. Две кварты виски также не избавили Хэнса от ощущения предательства.

Пробираясь сквозь густой лес, заросший папоротником и цветущим горным лавром, он с яростью выдернул какое-то растение, но это не принесло ему облегчения. Тогда Хэнс отхлебнул большой глоток виски из фляги, но рот настолько привык к спиртному, что оно даже не обожгло. Выругавшись, он с яростью отшвырнул флягу.

Проблема заключалась в том, что ему было не на ком и не на чем выместить злобу и обиду. Родная мать давно умерла. Рурк и Женевьева настолько бескорыстны, что их трудно в чем-то обвинить. Даже Нел Вингфилд не являлась причиной его страданий. Ее единственная вина заключалась в том, что она сказала правду, которую так тщательно скрывали любящие родители.

Все существо Хэнса сотрясалось от дикого напряжения. В сравнении с сегодняшним состоянием даже убийственная ярость, владевшая им, когда он застрелил на дуэли Артиса Джадда, была ничем. Казалось, жизнь Хэнса потеряла основу, и он летел в пропасть, будучи не в силах остановить свое падение.

– Гедеон! – неожиданно прорезал тишину леса голос, чистый и красивый, как песня птицы.

Хэнс придержал лошадь и прислушался. Он сразу узнал этот голос, потом увидел и ее, Марию Паркер, теперь уже Марию Эдер. Да, она имела больше прав на это имя, чем он, Хэнс. Девушка стояла среди зарослей и выглядела такой же свежей и прекрасной, как само лето.

– Гедеон! – снова позвала она. – Гедеон, где же ты?

Даже несмотря на слегка нахмуренный в раздражении лоб, было ясно, что это очень счастливая женщина. Сжимая в руке маргаритку, Мария время от времени проводила ею по щеке и радостно улыбалась.

Напряжение Хэнса достигло предела. Спрыгнув с коня, он привязал его к кусту, почти испытывая облегчение от того, что нашел выход своей ярости.

Мария и Люк не имели права быть счастливыми и насмехаться над ним самим совершенством своей жизни. Теперь Люк стал старшим сыном. Он имел все: ведущее положение в семье, дорогую подругу сердца, ферму, которая сулила богатство.

Хэнс же не имел ничего, даже собственного имени. При мысли об Айви гнев красными волнами закрыл ему глаза. На сей раз он потерял ее окончательно.

Хэнс решил сравнять счет и отнять у Люка то, чем тот дорожил больше всего на свете. Он не успокоится, пока не разрушит их счастье своей местью.

Не думая о том, что делает, он перегородил дорогу Марии, яростно сверкая глазами. Молодая женщина в ужасе отпрянула от него, выронив маргаритку.

Хэнс злобно рассмеялся:

– Ты правильно делаешь, что шарахаешься от меня, маленькая скво. Мои чувства к тебе ничуть не изменились со времени нашей первой встречи. Сегодня я хочу закончить то, что мы начали тогда.

Совсем недавно те же самые слова Мария слышала от Люка и до сих пор находилась в теплом, счастливом ожидании предстоящей ночи. Сказанные теперь Хэнсом, они наполнили женщину холодным ужасом. Бессознательно приложив руку к животу, она взмолилась:

– Хэнс, пожалуйста!

Это было именно то, чего ему хотелось: жена Люка, умоляющая о милосердии. Со злобой запустив пальцы в густые волосы Марии, Хэнс запрокинул ее голову назад, чтобы женщина смотрела в его глаза. Мария не прочитала в них ничего, кроме ярости и жестокости.

Никто из них не заметил маленького мальчика, который выглянул из зарослей и тут же исчез.


Айви рассеянно ковыряла в тарелке, умудрившись не съесть ни одного кусочка. Мать, в конце концов, не выдержала:

– Дорогая, тебе нужно есть: ты слишком бледна. Пора уже забыть обо всем этом.

Айви посмотрела в окно, но увидела там не куст жасмина, а неотразимую улыбку Хэнса на его красивом лице.

«Зачем тебе понадобилось лгать мне?» – мысленно спросила она. Тоска в сердце, несмотря на боль, стала уже привычной, почти утешительной. Это было единственное, что напоминало ей, что она еще жива.

В этот момент к столу приблизился слуга.

– Вас спрашивают, мисс Айви, – проговорил он.

Радуясь предлогу уйти от сочувственных взглядов и вздохов, девушка поспешно вышла в вестибюль.

– Она ждет у черного хода, – объяснил слуга. Нахмурившись, Айви направилась к кухне. Возле крыльца, скрыв лицо под огромной шляпой, стояла пышно разодетая женщина.

Айви остановилась и с изумлением посмотрела на нее:

– Мисс Вингфилд?

Нел нервно теребила ленты на платье, пытаясь улыбнуться.

– Хэлло, мисс Атвотер! Могу я поговорить с вами? Она колебалась, явно ожидая, что ее немедленно прогонят. Но она еще не знала, что Айви совершенно лишена предрассудков.

– Входите, – немедленно пригласила девушка, взяв Нел под руку.

– Нет, я… – Нел бросила быстрый взгляд на горничную и кухарку, которые перестали работать и приготовились слушать. – Может быть, нам лучше выйти на улицу, мисс Атвотер?

– Конечно, – согласилась Айви, направляясь в сад за домом.

– Я должна вам кое-что сказать, – нерешительно начала гостья. – Нужно было сделать это еще три дня назад, но только сегодня я раскаялась в том, что натворила, – женщина рассеянно сорвала цветок жасмина и начала теребить его в руках. – Я встретила преподобного Рэнкина. Господи, этот человек должен был осудить меня за то, что я расстроила его прихожан, но – нет. Подумайте, он пригласил меня в свою паству.

Айви вовсе не удивилась этому: Адам Рэнкин являл собой образец христианской терпимости.

– Я рада за вас, мисс Вингфилд, – проговорила девушка.

– Мисс Атвотер, я пришла, чтобы просить у вас прошения. Я виновата в том, что буквально накануне свадьбы разлучила вас с мистером Эдером.

Айви отвела взгляд,почувствовав знакомую боль.

– Вы не виноваты, – убито произнесла она. – Ведь это Хэнс пришел в ваш… ваше заведение. Его неверность не имеет к вам никакого отношения.

– Мое заведение?.. – Нел явно выглядела растерянной; она с минуту подумала и покачала головой. – Ах да, теперь я вспоминаю: Хэнс действительно приходил, – Нел заметила выражение лица Айви и торопливо добавила: – Но совсем по иному поводу. Я должна была ему деньги, и он приходил за ними.

Плечи Айви задрожали от рыданий.

– Честное слово, мисс Айви, это все, что было. Да простит меня Бог, я предложила ему… компанию, но он отказался и вполне решительно.

Айви встрепенулась; глаза ее широко раскрылись:

– Это правда? Это, действительно, все, что было?

– Конечно!

– Но когда я спросила об этом Хэнса, он и не пытался оправдаться.

– Насколько я помню, мисс Атвотер, вы не очень-то позволили ему это сделать.

– О Господи, это правда! Я поговорила с сестрами Бисли и… – Айви неожиданно обняла Нел. – спасибо, мисс Вингфилд!

Какое-то мгновение Нел выглядела ошарашенной, потом ее лицо расплылось в улыбке.

– Надеюсь, что вы помиритесь. Несмотря на то, что у нас с Хэнсом масса разногласий, я всегда восхищалась им. Кроме того, преподобный Рэнкин говорит, что никогда не бывает поздно, – Нел рассмеялась. – А уж если он считает, что и мою душу еще можно спасти, тогда не существует ничего невозможного!

Женщина облегченно вздохнула, словно сбросив с души камень:

– Я должна идти, мисс Атвотер! Весь этот месяц я собираюсь обучать своих девушек готовить, заправлять постель и вообще наводить красоту в комнатах. Мое заведение будет преобразовано в приличный пансион.

Нел величественно удалилась, что-то напевая про себя и оставив Айви в полном смятении чувств: ей казалось, что после долгой темноты снова выглянуло солнце.

Айви улыбнулась и побежала к дому.

– Сэнфорд, – приказала она слуге, – вели заложить фаэтон. Я выезжаю немедленно!

После этого девушка направилась к родителям, которые все еще находились в столовой.

– Я ужасно ошибалась, – торопливо проговорила она, словно опасаясь, что ее перебьют. – Хэнс был ложно обвинен в… Боже, какой же я оказалась глупой, что поверила сестрам Бисли! Он не обманывал меня!

– Айви, о чем ты говоришь? – озадаченно спросил доктор Атвотер. – Ты несешь какую-то чепуху!

– Это не чепуха – радостно объявила Айви. – Я по-прежнему люблю Хэнса. О Боже, я даже не дала ему шанса объясниться!

Доктор Атвотер с силой стукнул кулаком по столу из орехового дерева, заставляя дочь замолчать.

– Выслушай меня. Ты не можешь вернуться обратно к Хэнсу Эдеру или как там его в действительности зовут. Ничто не может изменить того факта, кто он есть на самом деле.

Глаза Айви широко раскрылись:

– О чем ты говоришь?

Лицо миссис Атвотер стало мрачным.

– Джордж, она же ничего не знает! – женщина с жалостью посмотрела на дочь. – Милая, оказалось, что Хэнс – незаконнорожденный. Вот почему ты не можешь выйти за него замуж.

Пораженная этим открытием, Айви глубоко вздохнула: так вот что старалась объяснить ей Нел Вингфилд…

– Я не могу? Святой милосердный Боже! Мама, неужели ты думаешь, что это остановит меня?! Я отказала Хэнсу только потому, что считала, что он обманывает меня в более важном!

С этими словами Айви выбежала из комнаты, схватив по пути из вазы яблоко: к ней неожиданно вернулся аппетит.


Услышав крики Марии, Люк побежал еще быстрее, оставив Гедеона далеко позади себя. Когда мальчик сбивчиво описал светловолосого мужчину на черном коне, он сразу догадался, что это Хэнс.

Люк знал, почему брат решил выместить свой гнев на Марии. Весь город только и сплетничал о том, что произошло в прошлое воскресенье в церкви. Люк тоже поразился до глубины души, узнав, что Хэнс – не родной сын Рурка, и даже ощутил к нему искру сочувствия, когда Айви разорвала помолвку.

Но сейчас, мчась через лес, Люк чувствовал только гнев и холодный малодушный ужас: Мария была беременна и не могла постоять за себя, не причинив вреда ребенку.

Оказавшись на месте, Люк сразу заметил втоптанную в грязь маргаритку и разъярился еще больше, увидев, что Хэнс уже разорвал на Марии платье и теперь пытался раздеть ее.

Охваченный безудержным гневом, Люк схватил брата за воротник и отшвырнул от жены, затем, одним быстрым движением уложив его на землю, стукнул кулаком в лицо, до крови разбив скулу.

Подняв руки, Хэнс пытался закрыться от ударов, но Люк, бессвязно ругаясь, бил снова и снова по этому красивому лицу, ощущая какую-то черную радость. Сильнейший удар в живот буквально согнул насильника пополам. Люк прижал его коленом, чтобы Хэнс не мог откатиться в сторону, где-то в глубине сознания вспомнив другой бой, закончившийся смертью врага – Черного Медведя. Он понял, что добивается того же исхода.

Неожиданно сквозь красный туман, окутавший Люка, проник голос Марии.

– Люк, пожалуйста, остановись! Он ведь уже не сопротивляется! Ты же убьешь его!

– Вот именно! – прорычал Люк.

– Ты никогда не простишь себе этого!

Наконец он остановился и медленно выпрямился, чувствуя себя совершенно опустошенным и словно испачканным черным желанием убийства. Вздрогнув, Люк привлек к себе Марию:

– С тобой все в порядке?

– Она кивнула:

– Он… он долго пил. Я думаю, твой брат уже был не в своем уме.

Они посмотрели на неподвижное тело Хэнса: лицо залито кровью, нос разбит, один глаз заплыл.

Мария молча вытащила из кармана Люка носовой платок и приложила к ранам. Хэнс застонал от боли, пошевелился, затем приоткрыл здоровый глаз и осторожно провел языком по разбитой губе.

– Вставай, – грубо приказал Люк.

Хэнс медленно кивнул и, шатаясь, поднялся. Появился Гедеон, ведя под уздцы черного коня.

– Сейчас ты уедешь отсюда, – прохрипел Люк, яростно сверкая глазами. – Но если еще хоть раз появишься около меня или моей семьи, считай, что ты мертв.

Хэнс снова кивнул, твердо посмотрев на победителя.

– Я недооценивал тебя в детстве, братишка. Похоже, ты единственный в семье понимал, что мне ничего не нужно спускать с рук, – он заковылял к своему коню. – В моей жизни я делал очень много плохого, но никто, как ты, не умел все исправить.

Хэнс с трудом сел верхом и, встретившись взглядом с Марией, которая подала ему шляпу, проговорил:

– «Простите» – это слишком слабое слово извинения за то зло, которое я вам причинил.

Женщина кивнула и взяла его за руку:

– Я легко прощаю. Однако мне понадобится время, чтобы понять причины, по которым вы напали на меня, и поверить, что вам действительно было настолько плохо.

Хэнс надел шляпу, отсалютовав неуверенной рукой:

– Прощай, братишка.

– Ему может понадобиться врач, – прошептала Мария, глядя вслед всаднику.

– Он найдет его в соседнем округе, если еще соображает, что к чему.

ГЛАВА 29

Хэнс посмотрел на свое отражение в овальном стекле парадной двери, дома N 36 на Бедфорд-Роу, затем с довольной улыбкой поправил галстук и разгладил и без того безупречную рубашку. Его высокие модные ботинки блестели так же ярко, как и мех на бобровой шляпе. Правда, лицо Хэнса еще носило следы схватки с Люком и прочих потасовок, но время успело сгладить их, оставив лишь небольшой, в форме полумесяца, шрам на скуле и горбинку на носу.

Хэнс не переживал по поводу этих отметин. Одно время, правда, они задевали его честолюбие, но потом он научился смотреть на них, как на напоминание о тщательно выученном, хотя и слишком поздно, уроке.

Стоя на крыльце, Хэнс вспоминал события, которые привели его сюда, в дом человека, давшего ему жизнь. После столь памятной встречи с Люком он больше не вернулся в Лексингтон, а три года скитался вдоль Миссисипи, с легкостью скатившись в ту жизнь, которую вел раньше, до Айви. Ужасная боль, мучившая Хэнса при одной мысли об этой девушке, уже притупилась. При помощи виски и женщин он хотел заглушить ее совсем, но это никак не удавалось.

В конце концов, охваченный смутным чувством постепенно возрождающегося самоуважения, Хэнс стал однажды пассажиром одного из своих океанских судов, отходящего из Шипингпорта и дал волю любопытству, которое постоянно терзало его с момента выяснения тайны своего рождения.

Хэнс отправился в Лондон, чтобы увидеть человека, который был его отцом.

Сурового вида дворецкий ввел молодого человека в жарко натопленную роскошную гостиную. Стоя в ожидании у мраморного камина, Хэнс осматривал внимательным взглядом элегантный клавесин работы Гриссона, золотые корешки книг в шкафах вдоль стен, коллекцию цветного севрского фарфора…

В этой комнате так легко представлялась Айви, окруженная роскошью, читающая книги и воспитывающая детей. Дети… Именно скандал по поводу его собственного происхождения оттолкнул от него Айви.

– Хэнс Эдер?

Он резко повернулся и увидел хозяина дома, Эдмунда Бримсби, которого слуга вез в кресле на колесах. На коленях у него лежал плед, который скрывал слишком распухшие от подагры ноги. Румяное, цветущее лицо когда-то, очевидно, было весьма привлекательным, но сейчас его черты казались стертыми и расплывшимися.

– Вы Хэнс Эдер? – повторил вопрос Бримсби.

Хэнс одарил его своей самой очаровательной улыбкой:

– Да, это то имя, которое мне дали.

В этот момент в комнате появилась разодетая, пышно причесанная женщина. Она с неодобрением взирала на мир вообще и на Хэнса в частности.

– Вы, должно быть, сын моего кузена Рурка, – произнесла дама, небрежным жестом поправляя прическу.

Однако Хэнс заметил, как дрожала ее рука, и с неожиданной ясностью понял, зачем он сюда приехал. Ему хотелось показать этим слишком благополучным и довольным собой людям, что его нельзя забыть так, как мать.

– Да, Рурк Эдер воспитал меня, – с достоинством сказал он. – Я родился 14 ноября 1774 года в Дэнсез-Медоу, Вирджиния. Моей матерью была Пруденс Мун.

Упоминание этого имени вызвало различную реакцию хозяев дома. Если глаза Анжелы Бримсби превратились в ледяные алмазы ненависти, то, в отличие от жены, Эдмунд стал задумчивым, как человек, когда-то потерявший нечто очень важное для себя.

– Она умерла, давая мне жизнь, – холодно добавил Хэнс.

Плечи Эдмунда опустились. Судя по всему, Печаль, овладевшая им, была вполне искренней.

– Зачем вы пришли сюда? – спросил он.

– Я думал, вы сами знаете, – ответил Хэнс.

– Мы вам ничего не должны! – заявила Анжела.

– Не волнуйтесь, миссис Бримсби. От вас мне ничего не нужно. Я хотел только увидеть человека, который попользовался моей матерью, а потом отказался нести за нее ответственность, – Хэнс обошел вокруг кресла, окидывая холодным пристальным взглядом Эдмунда Бримсби. – Вы ведь еще не старик, а выглядите развалиной. Очевидно, легкая, полная удовольствий жизнь не принесла вам того удовлетворения, к которому вы стремились.

Хэнса ни удивил, ни разочаровал вид Бримсби. Он отказывался признать это, но в глубине души восхищался той удобной, богатой, красивой жизнью, в которой, при иных обстоятельствах, нашлось бы место и ему.

Хэнс ожидал, что его попросят удалиться, но бледный, взволнованный Эдмунд Бримсби пригласил молодого человека остаться к чаю.

Сгорая от любопытства, Хэнс отдал шляпу дворецкому.

За чаепитием, которое проходило в слишком разукрашенной и жарко натопленной комнате, Анжела буквально пронзала Хэнса своим жестким взглядом, явно надеясь обнаружить изъяны в его манерах.

Но он держался безупречно. Еще в юности, в Ричмонде, Хэнс прошел отличную школу у Хораса Рэтфорда и теперь твердой рукой управлялся с чайными приборами.

Эдмунд Бримсби с искренним интересом расспрашивал молодого человека об Америке, о людях, которые так отчаянно сражались за свою независимость против Англии, о безграничных возможностях, которые дарила земля Нового Света.

– Американцы – особый народ, – объяснял Хэнс. – Они такие разные, что напоминают лоскутное одеяло, но в то же время похожи, так как сделаны из одной ткани. Их ценности отличаются от ценностей англичан – это вера и личная свобода. Ребенка воспитывают так, чтобы решая свою судьбу, он надеялся только на самого себя.

Бримсби с улыбкой смотрел на Хэнса.

– Вы говорите как настоящий американец. Я не представляю, что вы когда-нибудь покинете Америку.

– Некоторые вещи не могут простить даже американцы, – холодные ноты в его голосе не оставляли сомнений, что он имеет в виду.

Бримсби опять стал задумчивым и в то же время странно нетерпеливым.

– Могу я называть вас Хэнсом?

– Конечно.

– Я уже старик, Хэнс, хоть ты и сказал, что это не так, а ничего не успел сделать в своей жизни, разве только немного упрочил благосостояние семьи. Так случилось, что, кроме Анжелы, мне не с кем разделить это богатство. Мой сын, Эндрю, погиб на войне с Бонапартом, дочь умерла при родах, произведя на свет мертвого ребенка, а ее муж вскоре после этого скончался от чахотки.

Анжела медленно отпила глоток чая. Когда она ставила чашку обратно на блюдце, рука ее дрожала.

– Эдмунд, – сдержанно обратилась миссис Бримсби к мужу. – Тебе не кажется, что не стоит все это рассказывать?

– Я уже упоминал, мадам, что ни на что не претендую, – очаровательно улыбнулся ей Хэнс.

– Но в этом-то и все дело, – загорячился Эдмунд. – Это именно то, чего я от тебя хочу!

Анжела пораженно вздохнула, а пальцы Хэнса сильнее стиснули чашку. Его охватило острое чувство негодования. Долгие годы Эдмунд Бримсби не желал о нем ничего знать, а теперь, больной и одинокий, решил очиститься от зла, содеянного в молодости, швырнув Хэнсу эту подачку.

Согласиться с предложением Бримсби – значило отвергнуть все, что для него сделал Рурк Эдер, человек, которого он всегда звал отцом, который любил его и все ему прощал.

– Нет, – спокойно ответил Хэнс. – Я не хочу этого.

– Очевидно, это слишком поспешное предложение, но дай мне шанс. Я говорю то, что чувствую. Поживи с нами в нашем доме, позволь мне лучше узнать тебя. Безусловно, Рурк Эдер – единственный, кто достоин называться твоим отцом, но разреши мне стать твоим другом, пожалуйста.

Хэнс взял с принесенного слугой подноса бокал бренди и задумчиво посмотрел на янтарную жидкость, затем обвел внимательным взглядом комнату: золоченые карнизы, люстру, ярко сияющую над столом, богатые гобелены, украшающие камин. Он чувствовал себя удобно среди, этих вещей, да, очень удобно. Хэнс не счел нужным удостоить взглядом Анжелу Бримсби: и так ясно, что ей не хочется пускать к себе в дом бастарда своего мужа. Но мнение Анжелы не имело для него ни малейшего значения.

Хэнса интересовал только этот подагрический старик с серьезными и задумчивыми водянистыми глазами и нервными руками. Уже давно не случалось такого, чтобы кто-то хотел близко узнать Хэнса, а тем более стать его другом.

– Сочту за честь, – с любезной улыбкой произнес молодой человек и поднял свой бокал за здоровье Бримсби.


Грязный палец с укрепленным воском ногтем привычно лежал на спусковом крючке нового ружья.

– Теперь слушайте своего дядю Микайа, – произнес мужчина, окидывая цепким взглядом просеку, гудевшую от стрекота кузнечиков и пения птиц, которая пролегала к югу от Лексингтона. – Ружье не стоит того дерева, из которого оно сделано, если из него не умеют как следует стрелять. А стрелять нельзя научиться, если у тебя нет цели.

– О, я это знаю, – ответил Калеб Харпер.

– И я тоже, – поддержал его младший брат Спрус, вытирая рукавом нос.

– Тогда займемся, мальчики, – произнес Микайа, приседая на корточки и прикладывая к плечу ружье. – Мне тоже нужна практика. Я не держал ружье уже семь лет, с тех самых пор, как Билли Вулф арестовал меня и Вилли… – нависающий лоб Микайи помрачнел. – Черт возьми, как бы я хотел сам всадить пулю в Хэнса Эдера, отплатив ему за то, что он убежал с нашей долей добычи и оставил нас отдуваться.

– Мы не найдем Эдера в Лексингтоне, – сообщил Вилли, подходя к брату и мальчикам. – Я кое-что разузнал: похоже, он уехал отсюда лет пять назад.

– Все равно, давай дадим юнцам урок стрельбы, – предложил Микайа. – Прямо сейчас, – он злобно рассмеялся, заметив вдалеке ребенка. – Скажем, мы хотим убрать этого полукровку. Вот что мы делаем… – Микайа начал театрально целиться в темноволосого мальчика на поляне.

– Нет! – неожиданно зазвенел высокий женский голос, и на Микайю налетел вихрь из полосатой ткани и блестящих черных волос, сбив его с ног.

– О, мадам, – засмеялся Харпер, – мы просто шутили. – Он внимательно обвел женщину глазами. – Мы не хотели сделать ничего плохого, да, мальчики? Харперы не убивают детей, даже полукровок. А… вы здесь одна, мадам?

Мария в ужасе отшатнулась, услышав имя Харпера. Не оставалось никаких сомнений, что перед ней – сыновья и внуки Элка, такие же грубые и жестокие, как и человек, которого она убила семь лет назад.

– Гедеон, – торопливо бросила женщина через плечо. – Отправляйтесь с Хэтти в магазин Троттеров и ждите меня там, а я приведу Бенжамина.

Почувствовав тревогу Марии, Гедеон взял Хэтти за руку, и дети побежали по Мэйн-стрит к центру города. Мария бросилась к сыну, но один из младших Харперов преградил ей дорогу, явно узнав ее.

Женщина с трудом увернулась от него, спиной ощущая тот же жестокий взгляд, запомнившийся еще по Ликинг-Ривер: этот парень видел, как она убила Элка Харпера.


Направляясь с Бенжамином к остальным детям, Мария постаралась выбросить из головы встречу с Харперами. Эти люди, стоявшие вне закона, вряд ли могли навредить ей здесь, в Лексингтоне. Но услышав от Майры Троттер, что Харперы взяли землю в нескольких милях вниз по реке от города, женщина поклялась, что постарается не попадаться им больше на пути. Мария в сердцах отругала своего четырехлетнего сына за то, что он ушел один и так далеко, но потом сжала его руку с доброй, любящей улыбкой.

Магазин Троттеров был полон покупательниц. Лексингтон постоянно ощущал нехватку товаров: сказались и последствия войны, и то, что город не имел хорошего речного порта. Поэтому завоз, подобный этому, считался настоящим событием.

Мария редко выбиралась в город, доверяя делать покупки работнику мужа, человеку по имени Джейк Хопкинс. Однако дети росли быстрее, чем тополя, и Гедеону, Бенжамину и трехлетней Хэтти понадобилась новая одежда.

В магазине Гедеон застыл перед набором охотничьих ножей в стеклянном футляре. Оставив Бенжамина и Хэтти помечтать над искушающим душу разнообразием сладостей, Мария принялась рассматривать ткани, рискуя быть раздавленной женщинами, яростно пробивающимися к самым красивым отрезам.

Мария улыбнулась, пробуя пальцами материал. Еще лет пять назад она бы ни за что не поверила, что домашняя жизнь сделает ее такой счастливой. Мария дотронулась рукой до живота, мечтая о том дне – а он наступит уже через три месяца, – когда можно будет прижать к себе младенца. Эта новая жизнь приводила ее в восторг и заявляла о своих правах более активно, чем двое первых детей.

Мария сделала покупки, почувствовав прилив гордости, когда миссис Троттер охотно предложила ей отпустить их в кредит. Поначалу новые методы земледелия Люка вызывали недоверие фермеров. Они смеялись над тем, что он удобряет землю навозом, что строго соблюдает правила севооборота и орошения. Однако со временем, когда урожаи, получаемые Люком, превратились в легенду, снисходительность уступила место зависти и попыткам подражания.

Пока миссис Троттер заворачивала покупки, Мария тихо вздохнула, подумав о Люке. Последнее время муж уже не с таким интересом занимался своей фермой, все стало для него слишком простым и легким. Она заметила, что к Люку вернулось какое-то беспокойство, которое владело им раньше. Временами он подолгу сидел на новом крыльце, смотрел на запад и мечтал о чем-то таком, чего еще не мог высказать. Мария знала, что не стоит торопить или расспрашивать мужа. Когда придет время, он сам скажет ей, что у него на сердце.

Встряхнув головой, отгоняя от себя грустные мысли, она протянула Бенжамину конфету и спросила:

– Где твоя сестра? Нам пора уходить.


Женевьева изо всех сил старалась сдержать улыбку, слушая ворчание Брайди Фарел, горничной, которую она неохотно наняла по настоянию Сары.

Изнемогая под грузом покупок из магазина Троттеров, девушка бормотала себе под нос:

– Этого бы вполне хватило, чтобы одеть церковный хор. Или мисс Сара так избалована, что не может надеть платье больше одного раза?

– Ну и зануда же ты, Брайди, – улыбаясь, ответила Сара; она уже успела подружиться с этой пятнадцатилетней иммигранткой из Ирландии. – Между прочим, я должна буду много выезжать в качестве миссис Натаниэль Кэддик.

Подумав о скорой свадьбе дочери, Женевьева счастливо улыбнулась, передавая последний сверток. Горничная умудрилась каким-то образом загрузить в фаэтон все покупки и еще оставить свободное место для миссис Эдер. Женевьева уже собиралась сесть в экипаж, как вдруг услышала жалобный детский плач.

Никто из пешеходов, толкавшихся на деревянной мостовой, даже не заметил этого, но Женевьева обладала острым слухом, очевидно, взамен усиливающейся близорукости.

Пробившись вперед, она увидела маленькую девочку, в ужасе сжавшуюся на тротуаре. Взяв ребенка на руки, Женевьева вдруг ощутила прилив материнских чувств.

Девочка молча смотрела на нее, жалобно моргая большими голубыми глазами и нервно дергая себя за локон.

– Ты, наверное, потеряла маму? – нежно улыбаясь, спросила Женевьева.

Та печально кивнула. В это время из магазина вышел какой-то мужчина, неся на плече лезвие для плуга, острые края которого чуть не задели ребенка. Женевьеве пришлось посадить его, от греха подальше, на бочку.

Девочка была необыкновенно хороша: большие чистые глаза, блестящие черные волосы, ротик, словно розовый бутон. Женевьева опять улыбнулась и засунула руку в карман:

– А у меня для тебя есть лимонный леденец. Даю слово, что найду твою маму раньше, чем ты успеешь с ним расправиться.

Испуганное лицо малышки расцвело улыбкой, и женщина снова испытала глубокую, почти болезненную тоску, сама поразившись силе охватившего ее чувства. Слава Богу, что Сара собирается замуж: Женевьева так мечтала о внуках!

Девочка, успокоившись, принялась сосать леденец, а Женевьева, предупредив ее, чтобы она не слезала с бочки, бросилась обратно в магазин.

– Хэтти, так вот ты где?! Ну и напугала же ты нас! – раздался за ее спиной взволнованный голос.

Женевьева быстро повернулась, чтобы заверить женщину, что с ребенком все в порядке, и неожиданно обнаружила, что смотрит прямо в лицо, которое до этого видела только один раз: на том злополучном приеме у Атвотеров, пять лет назад.

Мысль о том, что сейчас она имеет дело с женой и детьми Люка поразила ее до глубины души. Так вот почему Женевьеве показался таким знакомым этот жест – накручивать локон на палец! Именно так в детстве успокаивал себя перед сном Люк…

Стоявший рядом с Марией маленький мальчик выглядел так же экзотично, как и мать, но правильная форма лица и крепкая фигура, несомненно, принадлежали Люку и, Господи, Рурку.

– Добрый день, миссис Эдер, – натянуто произнесла Мария, отдавая сыну пакеты и снимая Хэтти с бочки. – Пойдем, Бенжамин, – позвала она. – Нам еще нужно найти Гедеона.

– Подождите, – полным мольбы голосом произнесла Женевьева.

Разумеется, она знала о существовании детей Люка – люди вокруг любят посплетничать – но до этого момента они не имели ни лиц, ни имен. Увидев их, Женевьева сразу полюбила своих внуков. Ее сердце теперь стремилось к ним даже больше, чем все эти пять лет к улыбке Люка.

Мария колебалась, сжимая руку Хэтти и бессознательно загораживая собой Бенжамина. С непроницаемым лицом она ждала, что же еще скажет Женевьева. Но тут вмешалась Сара. Узнав Марию, к ним с нахмуренным личиком подошла хорошенькая сестра Люка и нетерпеливо потянула мать за рукав.

– Пойдем, мама, – снизив голос до шепота, проговорила она, ничуть не растроганная этой встречей. – Сейчас не время путаться с ними. Ну, ты сама знаешь – Кэддики, они не поймут.

Женевьева растерялась, но не сопротивлялась настойчивым попыткам Сары увести ее прочь: пять лет молчания нельзя было загладить случайной встречей.

– Кто это, мама? – спросил Бенжамин, когда они отошли. – Она выглядит хорошей.

– Возможно, – ответила Мария. – Но не в нашем стиле.


Ревущий ветер старательно сметал снег в большие сугробы около заборов, укутывая все вокруг белым покрывалом. Уже в полдень не стало видно колодца, стоявшего всего в нескольких футах от кухонного окна.

Люк смотрел в окно на беснующуюся пургу. Он страшно устал, почти всю ночь загоняя скот в стойла и амбар. В таких случаях ему обычно помогал Джейк Хопкинс, но на днях работник вместе с семьей уехал к родственникам встречать Рождество.

Загнав скот, Люк лег в кровать рядом с Марией и обнаружил, что она беспокойно шевелится: начались схватки. Она уверяла его, что все идет как обычно, но Люк почему-то беспокоился.

Отвернувшись от окна, он снова посмотрел на жену: Мария лежала на боку на кушетке в алькове кухни и молча терпела захватывающие ее волной боли.

Сердце Люка наполнилось любовью и гордостью. Он сел рядом с женой и погладил ее мокрый лоб, убирая прилипшие к нему волосы.

Мария с трудом улыбнулась.

– Где дети? – спросила она.

– Спят в комнате Гедеона, – Люк изобразил на лице самую застенчивую улыбку, на которую только был способен. – Я дал им после завтрака ромового пунша.

Мария с силой сжала руку мужа: началась очередная схватка. Люк переживал эту боль вместе с ней, искренне сожалея, что нельзя на самом деле взять ее часть на себя. Когда рука Марии расслабилась, он наклонился и провел губами по щеке жены:

– Я люблю тебя.

Мария постаралась улыбнуться:

– Я знаю, Люк. Скорее бы уже это кончилось. С первыми двумя было так легко, а сейчас…

Люк тревожно склонился над женой:

– Что? О Боже, Мария, в чем дело?

– Боюсь, что что-то не так: схватки продолжаются так долго, а ребенок еще высоко… – она замолчала, мужественно пережив еще одну схватку.

– Я привезу из города врача.

– Нельзя, Люк, снег…

Люк сидел с ней рядом, промокая ей лоб и будучи не в силах сделать что-нибудь еще. Прошлые роды со спокойной женской уверенностью Марии помогала Эсси Хопкинс. Но сейчас Люк был один, если не считать детей. Он видел, что Мария слабеет с каждой минутой: она то впадала в забытье, то снова приходила в себя с очередной схваткой. Наконец Люк провел пятерней по волосам и решительно поднялся.

– Я еду за доктором, – проговорил он, стараясь выглядеть как можно спокойнее, чтобы не выдать охвативший его холодный ужас.

Разбудив Гедеона, Люк приказал ему оставаться с Марией, затем, почти дрожа от страха, поцеловал жену в лоб.

– Я скоро вернусь, милая.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Люк потеплее оделся и направился сквозь метель к амбару: закладывать сани.


Лексингтон словно затаился, пережидая метель. Все двери были заперты, окна – закрыты ставнями от пронизывающего ветра. Люк остановился у дома доктора Уорфилда, вспоминая, что последний раз был здесь, когда привел на прием Марию и Гедеона – нежеланную обузу из дикого леса.

Разве предполагал он тогда, что эта смелая, молчаливая, гордая индейская девушка преодолеет барьер предрассудков и покорит его сердце? Казалось странным и прекрасным, что их судьбы так переплелись, и было невыносимо ужасно, что сейчас Люк мог потерять Марию.

Зная, что при таком ветре никто не услышит стук, Люк толкнул дверь и вошел в дом, отряхивая с сапог снег.

Его буквально оглушил чей-то страшный крик, который рос и усиливался, а затем рассыпался в бессвязную мольбу о милосердии. Люк выругался про себя. Надо же так случиться, чтобы именно сегодня у доктора оказался тяжелый больной… Люк еще раз топнул ногами, стряхивая остатки снега, снял шляпу и размотал шарф.

Из угла комнаты раздался тихий вздох. Повернувшись, Люк увидел мать. Ее лицо, на долгие годы исчезнувшее из его жизни, но бережно хранившееся в памяти, выражало глубокую тревогу.

– Хэлло, Ма, – откашлялся Люк.

– Люк?! Как ты узнал?

Женевьева очень постарела, выглядела изможденной и объятой ужасом. Люк нахмурился:

– Я ничего не знаю. Откуда?

Глаза матери оставались сухими, но было ясно, что она недавно плакала.

– Израэль, – проговорила Женевьева. – Во время бури он по пояс в снегу помогал ставить лошадей и наступил на косу, практически отрезав ногу.

Женевьева тяжело дышала; ее маленькие сильные руки нервно сжимались и разжимались. Она подняла на сына полные боли глаза:

– Доктор сказал, что ногу не спасти.

Дрожь, охватившая Люка, не имела ни малейшего отношения к холоду.

– О Боже, мама, это точно?

Снова раздался душераздирающий крик.

– Доктор говорит, что другого выхода нет, – она неожиданно смутилась. – А почему ты здесь, если ты не знал об Израэле?

Первым желанием Люка было оставить свое горе при себе. Уже столько лет они не виделись с матерью, она не имела никакого отношения к его жизни. К чему взваливать на нее свою тяжесть?

Неожиданно Женевьева подошла к нему и положила на щеку сына свою сухую руку. Этот простой жест словно открыл дверь в сердце Люка, запертую вот уже несколько лет.

– Мария, – выдавил он из себя, вытирая непрошеные слезы. – Она рожает, но что-то идет не так. Я же не могу увезти доктора от Израэля, – бессильно отвернулся Люк.

– Подожди меня здесь, – сказала мать, положив свою руку на его плечо.

– Мария там одна, мама. Мой работник – в Дэнвиле. Я должен возвращаться.

– Только одну минуту, Люк, – умоляюще попросила Женевьева.

Он коротко кивнул, и она торопливо скрылась в соседней комнате, где крики превратились в какое-то невнятное бормотание. Люк услышал гневный голос Рурка, которому тихо и с мольбой вторила Женевьева. Потом мать вышла и, закутываясь в шаль, спокойно сказала:

– Пойдем.


На пороге кухни их встретил Гедеон с широко раскрытыми испуганными глазами.

– Ей плохо, – стараясь не плакать, сказал он.

На ходу снимая одежду, Женевьева поспешила к кровати и, прошептав Марии несколько ободряющих слов, с выражением сосредоточенного внимания принялась за работу. Через несколько минут она повернулась к сыну:

– Сколько это уже продолжается?

– Началось вчера вечером.

– Почти сутки…

– Слишком долго, – сокрушенно проговорил Люк. Женевьева принялась растирать Марии поясницу.

– Она сильная женщина, сын. Но ты ей очень понадобишься, когда я буду вынимать ребенка.

– О Боже!

Глаза матери наполнились слезами.

– Это просто необходимо, Люк. Мария слабеет с каждой минутой, и я сомневаюсь, что ребенок выдержит все это. Помнишь, то же самое было с Сарой? Тогда Мимси Гринлиф была вынуждена помочь природе.

Мария слабо вскрикнула.

– Делай то, что считаешь нужным, – согласился Люк.

Женевьева действовала быстро и уверенно. Оказалось, что она помнит каждую деталь тех родов, словно боль и напряжение еще больше обострили ее чувства. Женевьева только не хотела думать о том, какой слабой родилась Сара…

Прислонив Марию спиной к себе, Люк держал ее за плечи, а мать, не мешкая ни минуты, взялась за дело, выполняя то, что не смогла закончить природа. Впервые с начала схваток Мария громко закричала. Этот дикий, первобытный звук заставил задрожать сердце Люка.

Когда ребенок, наконец, появился на свет, Мария потеряла от боли сознание. Это оказался превосходно сложенный мальчик, с копной темно-рыжих волос. Но он не дышал, его ручки и ножки висели безжизненно.

– Нет! – прохрипел Люк. – О Боже, нет! – вздрагивая и прижимая к себе жену, шептал он.

Не обращая внимания ни на сына, ни на Марию, Женевьева прочистила ребенку рот и нос и стала делать ему искусственное дыхание. Она отчаянно торопилась, орошая лицо младенца слезами, но ни на миг не прекращая своей работы.

Женевьева смутно сознавала, что это значит для нее нечто большее, чем спасение крошечной жизни. Ребенок нужен был ей так же, как и Люку, и Марии. Он казался единственной нитью между ними, которая не должна была порваться. Женевьева знала: если младенец умрет, она никогда больше не увидит своего сына.

– Ма, – донесся словно издалека до нее голос Люка. – Ма, это бесполезно.

Но Женевьева продолжала дышать в нос и в рот ребенку.

– Мама, прекрати! – громче произнес Люк. – Я не могу смотреть, как ты…

Женевьева приостановилась, но не потому, что об этом попросил сын. Нет, просто она почувствовала какие-то изменения в ребенке и мысленно возносила молитвы. Женевьева боялась поверить своим глазам, увидев, как грудь младенца поднялась, затем он вздохнул, кашлянул и наконец заплакал.

Это был самый удивительный и самый сладкий звук, который когда-либо слышала Женевьева.

ГЛАВА 30

Хэнс полюбил Лондон. Ему нравилось жить в городе, который, казалось, никогда не спит, где развлечения ожидают буквально на каждом шагу: танцующие собаки и белые мыши в золоченых клетках, скрипач, готовый играть за кружку пива, и базары, на которых можно купить все: от шахмат из яшмы до турецкой сабли.

Он полюбил мужские клубы Крокфорд, Уайт, Будл на Сент-Джемс-стрит, где состояние твоего кошелька напрямую зависело от выпавшей карты или поворота рулетки.

Вечер за вечером Хэнс посещал сады развлечений Вэксхол и Рэнел, где можно было встретить и герцога Кумберлендского, и ребенка из приюта.

Лондонцы оказались интересными, образованными людьми. Все, даже дамы, обсуждали политику, будь то принц-регент и правительство тори или безграничная вульгарность принцессы Каролины. Создавалось впечатление, что друзья Хэнса жили в постоянном беспокойстве о здоровье короля или о том, пригласят ли их на праздник в Карлтон-Хаус.

В свою очередь, Лондон тоже полюбил Хэнса Молодые знакомые Бримсби явно заинтересовались дальним родственником Анжелы, очарованные его дерзкой красотой и мягким вирджинским акцентом. В то время считалось за честь прослыть оригиналом.

С самых первых дней появления в Лондоне между Хэнсом и Анжелой установились отношения взаимной терпимости, а вот Эдмунда Бримсби он неожиданно полюбил. Правда, тот часто повторял, что уже ни на что не годен, но это было справедливо только в отношении его тела. Бримсби оказался живым и интересным собеседником, имея по множеству вопросов собственное мнение: от всеобщего избирательного права до отмены рабства. Кроме того, он безупречно играл в шахматы, хотя частенько проигрывал в «фараон», когда дело происходило в клубе.

Но Хэнсу не приходило и в голову думать об этом умном, подагрическом, слабовольном человеке, как об отце. Очарованный прелестями Лондона, он словно забыл об обстоятельствах своего рождения, от души наслаждаясь жизнью. Когда ему хотелось легкомысленных удовольствий, Хэнс наносил визит Мелинде Спид, смелой, раскрепощенной женщине, с ярко накрашенными губами и богатым, хотя и несколько непристойным, чувством юмора.

Когда же он начинал тосковать по радостям иного плана, то к его услугам была прелестная Агата, графиня Кэри, чувственная и соблазнительная знойная красавица, на двадцать лет моложе своего мужа. Агата была слишком богата, чтобы ожидать от Хэнса подарков, и слишком умна, чтобы требовать от него любви. Она не хотела просить то, чего Хэнс не собирался давать.

Однажды, среди светской суеты сезона 1813 года, Хэнс неожиданно заметил, сквозь туман бренди, что его отец умирает. Эдмунд явно ослабел за прошедшие месяцы, и ни лекарства, ни диеты уже не могли ему помочь.

Поэтому молодой человек не удивился, когда в один из холодных дней его позвали к постели Бримсби.

Эдмунд с восхищением окинул взглядом элегантную фигуру Хэнса и с трудом произнес.

– Боже, как ты красив… Наверняка, ты горяч и своеволен, но при этом проницателен и умен. Хотел бы я знать, как ты стал таким.

– Это не важно, – пожал плечами Хэнс. – Я такой, какой есть.

Эдмунд кивнул:

– Да, у тебя много достоинств, но нет одного действительно важного качества.

– Какого же?

– Счастья.

Хэнс не смог сдержать усмешки:

– С каких пор житель Лондона считает это столь важным?

– Я понял это слишком поздно, – покачал головой Эдмунд. – Но ты еще очень молод, поэтому постарайся не поддаваться цинизму. Признайся мне, Хэнс, о чем ты тоскуешь? Сколько я тебя знаю, столько мне кажется, что ты скрываешь что-то в глубине души, пряча это за распутной бравадой.

Хэнс пристально посмотрел на Эдмунда, пораженный тем, что тот так хорошо понимает его, и вдруг все рассказал ему об Айви. Сопровождаемая бутылкой виски на двоих беседа длилась несколько часов.

Заметив на глазах Эдмунда слезы, Хэнс озабоченно спросил.

– Позвать врача?

– Нет, еще рано, – Бримсби смахнул слезу. – Я еще не начал жалеть себя. Ты только что признался, что позволил уйти единственной женщине, с которой ты чувствовал себя счастливым, – он понимающе взглянул на Хэнса. – Боюсь, что я совершил ту же ошибку с твоей матерью.

Дрожащей рукой Хэнс подлил в бокал бренди.

– Это не поможет, – предупредил Эдмунд.

– Я знаю.

– Есть только один выход: ты должен пойти к ней.

– Черт возьми, Эдмунд, неужели ты не слышал, что я сказал? Я ведь только что объяснил тебе, что Айви отвернулась от меня, узнав, что я – незаконнорожденный. Этого уже не изменишь.

– Ты прав, Хэнс, этого факта уже не изменить, но люди-то меняются. Ты даже не дал девушке прийти в себя.

Хэнс задумался: несмотря на ярость Айви, в ее глазах тогда читалось сожаление, возможно, тоска…

– Обязательно сделай это, Хэнс, – настаивал Эдмунд. – Не проводи жизнь в сомнениях.

Хэнс благодарно сжал его руку:

– Ты всегда даешь дельные советы. Я не забуду этого.

Эдмунд прижал руку Хэнса к сердцу и пристально посмотрел ему в глаза.

– Спасибо, сын, – прошептал он, впервые называя так Хэнса. – А теперь, думаю, пора послать за доктором и за моей женой.


Анжела, безусловно, была недовольна завещанием, согласно которому все наследство Эдмунда Бримсби делилось между ней и Хэнсом.

Спустя два дня после похорон она сидела в гостиной, ожидая появления Хэнса, который всю ночь провел с Агатой, не желая оставаться наедине с мыслью, что оборвалась его единственная душевная привязанность.

– Надеюсь, что к вечеру вас уже не будет в доме, – без обиняков произнесла Анжела, как только молодой человек переступил порог комнаты. – Вам известно, что дом принадлежит мне.

Хэнс устало вздохнул:

– Да, Анжела.

Ему и самому не хотелось здесь оставаться. Даже рядом с Агатой он вспоминал Айви и все чаше думал о совете Эдмунда Бримсби, который постоянно тревожил его сердце.

Пока дворецкий помогал Хэнсу укладывать чемоданы, появился слуга Эдмунда со старым деревянным сундучком для писем.

– Мистер Эдер, я нашел это, разбирая вещи хозяина. Думаю, вас заинтересует его содержимое.

Хэнс поставил сундучок на кровать и извлек оттуда пачки бумаг, свидетельств, небольшой запас сухих чернил и остро заточенное перо.

На самом дне лежала книга в кожаном переплете, на обложке которой был выгравирован листок с инициалами П. М. Хэнс отправил из комнаты слугу и дворецкого, налил полный стакан бренди и устроился с книгой поближе к огню.

Дневник был написан твердой, точной рукой. Хэнс даже поразился, заметив, насколько почерк матери похож на его. Он бегло прочитал описание характера детей Бримсби, усмехнувшись портрету маленького Эндрю: «Толстый трусливый ребенок, который ненавидит учение, словно это наказание Господне». Подмечено было очень верно, потому что даже сам Эдмунд признавал, что его сын не отличался склонностью к учению.

Хэнс нетерпеливо листал исписанные ювелирным почерком страницы: вот небольшое рассуждение о философии Руссо, кулинарные рецепты, напоминание самой себе что-то обсудить с подругой, Женевьевой Элиот… Неожиданно Хэнс заметил, что почерк немного изменился: стал настолько аккуратным, и страницы выглядели так, словно были написаны дрожащей или очень усталой рукой.

«Он – больше чем мужчина, которого я люблю, – читал Хэнс. – Именно для него я живу: заставляю себя есть, пить, дышать. Боже, прости меня».

Внезапно Хэнс понял, что это написано о связи матери с Эдмундом Бримсби. Он чувствовал ее любовную тоску, читая описание случайной встречи в одной из комнат, волшебного действия нечаянного прикосновения.

Она сопротивлялась несколько месяцев, скрывая от всех свои чувства и доверяя их только дневнику. Наконец Пруденс не могла уже больше противиться велению сердца и отдалась.

По мере чтения дневника, образ матери менялся в представлении Хэнса. До сих пор он считал ее коварной гувернанткой, которая использовала свои чары, чтобы соблазнить хозяина дома и получить от этого какую-то выгоду.

Оказалось, все обстояло совершенно по-другому: Пруденс Мун беззаветно и глубоко любила Эдмунда Бримсби. Хэнс понял это, до конца прочитав дневник, потому что сам любил Айви с той же чистотой сердца, с тем же пренебрежением к условностям. Строчки поплыли у него перед глазами.

Слова его покойной матери, как мерцающие призраки прошлого, только подчеркнули силу этой любви.

Закрыв книгу, Хэнс положил ее на дно чемодана и закончил сборы.


Хэнс с любопытством рассматривал Дэнсез-Медоу из-под полей своей бобровой шляпы.

Многое изменилось здесь со времен безмятежного детства. Там, где когда-то лежала пыль да торчали пеньки от срубленных деревьев, теперь выросли магазины. Главная улица была вымощена кирпичом.

Пришпорив коня, купленного в Йорктауне, Хэнс помчался к ферме, на которой родился. Дом совсем не изменился: немного обветшавший, с подросшими вокруг него деревьями, но так хорошо знакомый с детства. Хэнс спешился и привязал лошадь, громко приветствуя невидимых хозяев.

– Боже милостивый! – прозвучал с крыльца голос Мимси Гринлиф.

Быстро сняв шляпу, Хэнс направился к Мимси, которая выглядела поистине великолепно: пышное облако белых волос, статная фигура. Округлость форм явно свидетельствовала о безбедной жизни.

Крепко обняв Хэнса, она окинула его внимательным взглядом и провозгласила:

– Хорошо, что ты приехал домой!

После этого Мимси пошла на кухню и позвонила в колокольчик, созывая остальных, а одного из сыновей, Юстаса, послала на старую ферму Женевьевы за другими членами семьи.

Хэнс почти не говорил за обедом, искренне радуясь тому, как выросла семья Гринлифов и слушая рассказы об их успехах. Джошуа, гордый патриарх, по-прежнему восседал во главе стола, достаточно длинного, чтобы разместить за ним весь выводок, который теперь включал жен его сыновей и пять внуков.

Правда, двое членов семьи отсутствовали, но о них не забывали ни на минуту. Как всегда беспокойный, Калвин увлекся аболиционизмом,[14] и родители намекнули, что он уже помог бежать нескольким рабам. Хэнсу также с гордостью сообщили, чтоРоза преподает в Квакер-скул в Филадельфии.

После обеда мужчины вышли на крыльцо. Вечер уже опускался на долину и на тающие в дымке горы на западе. Филипп занялся ружьем. Куртис негромко напевал, играя в шашки с Юстисом. Из дома раздавался шум и смех детей и грозные окрики их матерей.

Хэнс с удовольствием затянулся сигарой.

– Лучший аромат в округе Олбимарл, – с улыбкой признал он.

– Тебе-то это известно лучше всех, – ответил Джошуа. – Когда ты был мальчишкой, то стащил немало табаку из сушилен.

– Откуда ты об этом знаешь?

Глаза Джошуа озорно блеснули.

– В том-то и состоит беда двенадцатилетних: они считают себя невидимыми и непобедимыми.

Хэнс окинул взглядом ферму, которая когда-то казалась ему целым миром, и почему-то вдруг захотел, чтобы так было всегда.

– Больше я так не считаю, – шутливо признался он. Почувствовав в его голосе усталость и разочарование, Джошуа нахмурился.

– Где ты был? – осторожно спросил он.

Хэнс пожал плечами:

– Где я только не побывал! Однако так и не понял, где мое место. Правда, я многое узнал о себе самом, и многое из этого мне не нравится.

– Ты должен любить себя, друг. Ты – единственный, кто у тебя есть.

– Совершенно не представляю, что дальше делать в жизни, Джошуа.

– Ну, чтобы ты ни решил, главное – это должно тебе нравиться. Жизнь коротка, а вот мертвыми нам предстоит быть очень долго.

Хэнс изумленно взглянул на собеседника, но заметив в глазах Джошуа веселые огоньки, сам рассмеялся.


Прежде чем уехать из Дэнсез-Медоу, Хэнсу предстояло выполнить еще одно немаловажное обязательство. Рано утром, когда еще не высохла роса на полях, он отправился на поросший деревьями холм, семейное кладбище Эдеров. Из земли мрачно выступали только два камня. Хэнс спешился, подошел к первому из них и, опустившись на колени, предался воспоминаниям, которые много лет хранил в тайниках своей души.

«Матильда Джейн Эдер, 1787–1790».


Хэнс прочитал вслух надпись на камне:


«Я буду покоиться в мире и спать.

Боже, позволь мне это».


Хэнс провел пальцами по буквам на камне. Маленькая Мэтти – золотой ребенок, дитя солнечного света и весны. Хэнс помнил, как она заливисто смеялась, когда он щекотал ей подбородок пушистой ивовой веточкой; помнил ее сладкий молочный запах, нежную влагу рта, когда, целуя, Матильда бормотала его имя…

Хэнс осознавал, что именно смерть Мэтти стала началом его отдаления от семьи. После этого все потеряло для него смысл, возможно, навсегда. Смахнув со щеки слезу, Хэнс сорвал цветок, положил на могилу, затем направился ко второму камню.

Дата смерти Пруденс Мун была датой его рождения – мрачное напоминание о цене жизни.

Мать умерла в двадцать лет, едва успев выйти из детства…

– Как ты думаешь, понравилось бы ей, каким ты стал человеком? – неожиданно прозвучал у него за спиной тонкий, пронзительный голос.

Хэнс резко повернулся и тут же вскочил на ноги.

– Мими! – воскликнул он, обнимая хрупкую, почти невесомую старушку. – Я собирался навестить тебя, но Мимси не позволила мне сделать это, сказав, что ты нездорова.

Мими сокрушенно покачала головой:

– Если только старость можно назвать болезнью. Тем не менее, Мимси очень добра ко мне. Гринлифы построили для меня домик недалеко от теплицы. Их слишком волнует, что я очень мало ем и очень много сплю.

Хэнс растроганно стиснул худенькие плечи:

– Как приятно видеть тебя!

Мими кивнула:

– И тебя. Ты стал дьявольски красив и, похоже, не беден. Но ты еще не ответил на мой вопрос: понравился ли бы ты своей матери?

– Нет, – твердо ответил Хэнс.

Мими вздохнула и, легко опустившись на траву, расправила домотканую юбку.

– Почему же – нет?

– Потому что во мне нет ничего хорошего. Я лгал и обманывал, использовал женщин и воровал у мужчин. Почти всеми своими поступками я обижал людей. Из-за меня вся наша семья покинула Вирджинию.

– И что же теперь ты собираешься с собой делать? – спросила Мими, глядя на Хэнса без малейшей снисходительности.

Хэнс пожал плечами:

– Думаю, ответ ясен: буду стараться держаться подальше от них.

– А тебе не кажется, что именно этим ты больше всего и обидишь их?

– Но это все для того, чтобы не доставлять им лишних хлопот.

Женщина покачала головой:

– Как же ты глуп, Хэнс. Твои родители…

– Они мне не родители.

Темные глаза индианки наполнились гневом.

– Ты ошибаешься, Хэнс. Женевьева и Рурк Эдеры – твои родители в полном смысле этого слова. Если ты отрицаешь это, то тем самым перечеркиваешь все доброе, что они для тебя сделали.

– Но…

Мими махнула сухой рукой в сторону могилы Пруденс.

– Я никогда не знала ее, – заметив, как Хэнс сжал кулаки, твердо продолжила: – Но Рурк понял свою жену и простил ее. И ты тоже должен это сделать.

– Какое имеет значение, прошу я или нет женщину, которая мертва уже сорок лет?

Мими взяла его за руку:

– Потому что тогда ты начнешь прощать самого себя.


Дверь кухни с шумом распахнулась, впустив нагруженную покупками Женевьеву. Мария поспешила забрать их, поставив на буфет банки с диким медом и консервированными фруктами.

– Не стоит этого делать, – с мягким упреком сказала она.

Но Женевьева, не слушая ее, уже опустилась на колени у стоявшей возле камина колыбели и принялась ворковать с толстеньким и жизнерадостным девятимесячным Диланом.

Ребенок заморгал широко открытыми чистыми глазами, и его лицо расплылось в радостной улыбке; во рту сиял один единственный зуб.

– Знаешь свою старенькую бабушку, – удовлетворенно проговорила Женевьева.

– Еще бы ему не знать, – засмеялась Мария. – Вы же бесстыдно балуете его.

– Именно это я и собираюсь сейчас делать, – счастливым голосом ответила Женевьева. Опустив в карман руку, она достала отполированную, искусно разрисованную погремушку и сомкнула вокруг нее крошечные пальчики Дилана. – Израэль сделал это специально для него.

– Как он, Женевьева? – осторожно спросила Мария.

– За эти месяцы нога еще не совсем зажила, но скоро можно будет попробовать сделать протез. Израэль клянется, что уже в следующем семестре вернется к преподаванию в университете. Мне кажется, что я пролила над этой ногой больше слез, чем он сам.

– Бабушка!

Это Хэтти и Бенжамин прибежали из сада с перепачканными ягодным соком губами и руками. Женевьева обняла детей, позволив им обшарить свои карманы в поисках ячменного сахара, который она всегда приносила с собой.

– А мне есть что-нибудь? – спросил Люк, входя в кухню.

– Ты уже много лет назад опустошил карманы моего фартука, – с напускной строгостью ответила Женевьева. – Но я принесла кое-что для тебя, Мария.

– Право же, не стоит…

Женевьева положила Марии на ладонь какой-то черный предмет.

– Это принадлежало твоей матери, – тихо сказала она.

Мария повертела шкатулку в руках, провела пальцами по золотому узору, а открыв ее, обнаружила внутри набор заржавевших игл.

– Мамина шкатулка, – прошептала женщина, не веря своим глазам. – Она рассказывала мне о ней.

– Если бы я не оказалась такой бестолковой, ты бы давным-давно получила ее. Господи, сколько же мне понадобилось времени, чтобы догадаться, что Эми Паркер – это твоя мать! Рурк нашел эту вещь в Дэнсез-Медоу после нападения индейцев.

Мария торопливо обняла Женевьеву, пробормотав слова благодарности, затем положила шкатулку на камин и вернулась к буфету, чтобы убрать принесенный матерью Люка мед.

Люк склонился над колыбелью, и они с Женевьевой с наивной и смешной серьезностью принялись обсуждать совершенства младенца.

Мария улыбнулась: рождение Дилана стало толчком, вернувшим Женевьеву сыну. Шони сказали бы, что это совершило Монето – Высшее Существо. Но как бы там ни было, Мария ощущала огромную благодарность. Теперь Люка связывала с матерью нить, которая не должна порваться.

И все-таки между их семьями существовала трещина, печально подумала Мария. Рурк Эдер по-прежнему упорствовал в своей ненависти к шони, а Ребекка все еще не могла ни видеть индейцев, ни слышать о них без того, чтобы это не закончилось истерическим припадком. Кроме того, хотя Женевьева и не признавалась в этом, каждый раз, когда она собиралась навестить внуков, ей приходилось «воевать» с мужем.

Но, может быть, однажды…

В это время в кухню, запыхавшись, влетел Гедеон.

– Сэди ушла, – объявил он, имея в виду любимую всей семьей собаку. – Наверно, отправилась в лес щениться.

Гедеон с сожалением посмотрел на Бенжамина:

– Извини. Я знаю, что ты потратил много времени, чтобы обустроить для нее местечко в амбаре. Пойду поищу, может быть, приведу ее обратно.

– Я с тобой! – закричал Бенжамин, хватая шляпу и взглядом умоляя отца и мать не запрещать ему этого.

Люк понимающе улыбнулся и, ласково взъерошив мальчику волосы, разрешил:

– Беги, сынок, верни ее.

Бен завопил от радости, обнимая сначала отца, потом мать, и в мгновение ока убежал вслед за Гедеоном.

Мария ощутила неожиданный прилив материнских чувств. Ее первенец, безусловно, был славным парнишкой, полным жизни и энергии. Он страстно любил животных. Сэди и семейство амбарных кошек давно стали главными объектами его нежности.


– Оставь Сэди в покое! – звонкий детский голос заставил Хэнса вздрогнуть.

Он придержал коня, всматриваясь в лес у дороги, ведущей в Лексингтон с востока. В нескольких ярдах от себя он заметил четырех мальчишек, которые дрались, стараясь отобрать друг у друга веревку, завязанную вокруг шеи коричневой охотничьей собаки.

Хэнс спешился и подошел к ребятам. Собака лаяла на подростков и явно рвалась к младшим мальчикам. Старший из подростков был некрасив до уродства и отмечен оспой, младший казался более симпатичным, но выглядел таким же жестоким.

Заметив незнакомого мужчину, он буркнул рябому:

– Оставь ее, Калеб.

– Ну-ка! – громко произнес Хэнс. – Что это вы делаете с бедным животным?

Собака действительно выглядела неважно. Судя по огромному животу, у нее должны были вот-вот родиться щенки.

– Спрус и Калеб хотят украсть мою собаку, – ответил маленький мальчик.

– Мы ее не воруем, – возразил Калеб. – Мы нашли эту собаку на земле моего отца.

Хэнс схватил Калеба за запястье и сжимал до тех пор, пока тот не выпустил из рук веревку.

– Да, вас, парни, нужно похвалить за то, что привели собаку ее хозяину, – с сарказмом произнес он.

Калеб и Спрус переглянулись, затем снова с вызовом посмотрели на хорошо одетого джентльмена. Однако оказалось достаточно одного пристального взгляда Хэнса, чтобы они испугались и, угрюмо надувшись, отошли в сторону.

Тот отдал веревку маленькому мальчику.

– Ты бы лучше держал свою собаку дома, сынок, – посоветовал он, возвращаясь к своему коню.

В это время до его рукава дотронулась красивой формы темная рука. Хэнс повернулся и оказался лицом к лицу с мальчиком лет одиннадцати-двенадцати, который внимательно смотрел на него карими глазами.

– Вы – Хэнс Эдер, – спокойно сказал он.

Хэнс на миг оцепенел, не обратив внимания, как встрепенулись, услышав его имя, двое подростков.

– Боже, – пробормотал он. – Ты не иначе сын Марии.

– Гедеон Паркер, ее племянник, – взгляд мальчика стал жестким. – Люк Эдер приказал вам никогда больше не приходить сюда.

Хэнс вздохнул:

– Это правда, сынок, но ведь прошло уже шесть лет. Я хочу попробовать помириться с братом.

Однако мальчики, забрав с собой собаку, ушли раньше, чем он успел договорить. Хэнс снова вздохнул и покачал головой. Если судить по реакции Гедеона, он, скорее всего, совершил большую ошибку, вернувшись в Лексингтон.

Но только Айви Атвотер могла окончательно подтвердить или опровергнуть это.

Хэнс снова сел на коня и решительно направил его к городу.

Айви окинула равнодушным взглядом красивое, ручной работы, кружевное платье, рассеянно слушая, как ее мать восторгается им.

– Послушай, Айви, – не выдержала миссис Атвотер. – Ты могла бы проявить больше энтузиазма по поводу бала у Кэддиков. Там будет и мистер Клэй из Эшланда. Должна сказать, что Сара еще слишком молода, чтобы устраивать подобные приемы. Эта фермерская дочка…

Айви досадливо отвернулась, чтобы не слышать обличений в адрес Сары Кэддик. Миссис Атвотер не делала секрета из своей неприязни к Эдерам, и Айви уже устала от подобных разговоров, как устала от сочувствий по поводу ее неудачного романа; оттого, что ей постоянно навязывали Фарли Кэддика. Этот самовлюбленный молодой человек с насмешкой сделал ей предложение, открыто заявляя, что Джордж Атвотер должен дать за своей тридцатидвухлетней дочерью богатое приданое.

Впрочем, Айви была совершенно равнодушна к Фарли. Никто не догадывался, что Хэнс Эдер, который исчез так давно, что успел превратиться в золотую мечту, раз и навсегда погубил для нее всех мужчин. Ни в одном из них Айви не находила его трепетности, его излома, его страстности. Но она сама лишила себя возможности испытать на себе силу чувств Хэнса: когда Нел Вингфилд рассказала о нем правду, Эдер уже уехал из Лексингтона.

Предоставив матери заниматься покупками, Айви задумчиво смотрела в окно магазина. Внезапно ее дыхание остановилось: она увидела на улице хорошо одетого мужчину в бобровой шляпе, из-под которой выбивалась копна золотых волос.

И сразу все в мире перестало существовать для нее, кроме Хэнса; ничто уже не имело значения – лишь бы он находился рядом. Не замечая осуждающих взглядов присутствующих в магазине дам, Айви, подобрав юбки, бросилась на улицу, на солнце, прямо в любящие руки Хэнса.

ГЛАВА 31

– Все изменилось, – заметил Хэнс, когда фаэтон катил по дороге к югу от Лексингтона.

Действительно, лес, некогда такой густой, что солнце не проникало сквозь деревья, уступил место полям, небольшим усадьбам и огромным плантациям.

– Я даже не уверен, что мне все это нравится, – признался он, заметив неухоженный, запушенный участок налево, в низине.

Ферма представляла собой неопрятное нагромождение бревенчатых и обшитых тесом строений. Кукурузные поля вокруг были не обработаны и разорены воронами. От плохо спрятанного самогонного аппарата поднимался пар. Какой-то юноша, без дела слонявшийся по двору, заметив экипаж, тут же скрылся за домом.

– Ферма Харперов, – сказала Айви, ближе придвигаясь к Хэнсу. – Они приехали сюда примерно…

Хэнс порывисто схватил ее за руку:

– Кто?!

Айви нахмурилась.

– Харперы, милый. Довольно странная семья. Двое братьев, и говорят, что у одного из них две жены… – она слегка поежилась. – Да, с ними живут еще два взрослых сына.

Хэнс сразу вспомнил двух неприятных подростков, которым год назад помешал украсть собаку у сыновей Люка. Теперь он понимал, почему они тотчас ушли, как только Гедеон произнес его имя. Как Хэнс сразу не узнал ту жестокость во внешности и в поведении, которая так свойственна породе Харперов…

– Послушай, Айви, – настойчиво произнес он. – Я не хочу, чтобы ты даже близко подходила к этим людям. Никогда не разговаривай с ними и не называй своего имени. Они не должны знать, что ты моя жена.

Айви встревожилась:

– Почему, Хэнс?

Хэнс натянул вожжи, заставив иноходцев бежать быстрее, и после этого рассказал ей о своем первом и единственном опыте речного пиратства. Когда-то он старательно скрывал от Айви прошлое, опасаясь, что это оттолкнет ее от него. Но теперь не было ничего такого, чего бы Хэнс не мог поведать женщине, которую любил больше жизни.

– Но это произошло так давно. Они, наверняка, все забыли, – постаралась успокоить его жена.

Хэнс покачал головой:

– Вилли и Микайа Харперы – очень мстительные люди. Они убивали за обиды, гораздо меньшие, чем я им нанес.

– Эти люди не могут навредить нам: ты слишком важная персона в Лексингтоне.

Хэнс наклонился и нежно поцеловал Айви в висок, все еще до конца не веря, что она действительно ждала и любит его.

– Что бы я делал без твоей веры в меня, милая? Айви серьезно посмотрела на него своими глазами цвета бренди:

– У тебя все было бы прекрасно.

– Нет, – твердо возразил Хэнс.

Айви с любовью смотрела на мужа, вспоминая год, прошедший со дня их свадьбы. Ей до сих пор казалось, что она еще не проснулась от счастливого сна, обволакивающего каждую минуту, каждый день.

Атвотеры сначала не хотели этой свадьбы, пока в дело не вмешалась Женевьева, которой была хорошо известна боль отдаления от семьи. После разговора с миссис Эдер родители Айви неожиданно согласились. И к чести Хэнса, он не дал им повода пожалеть об этом, желая доказать, что обстоятельства его рождения не имеют ничего общего с его личностью.

Но одно препятствие Хэнс пока так и не смог преодолеть: ссору с Люком. Дорога, по которой они сейчас ехали, вела на ферму Люка и, как надеялась Айви, к миру между братьями.

Хэнс правил лошадьми в задумчивом молчании.

– Ты нервничаешь? – удивленно произнесла Айви, заметив непривычную напряженность его лица.

Он кивнул:

– Если кто-нибудь на земле и имеет право ненавидеть меня, так это Люк.

– Я думаю, что он готов простить тебя, ведь Мария уже простила: именно она пригласила нас сегодня к себе в гости.

Хэнс благодарно сжал руку жены, но когда они спускались по дорожке к ферме Люка, его снова охватило сомнение. Однако отступать было поздно.

Стена кукурузы надежно скрывала от посторонних взглядов дом Люка, который выглядел таким уютным и очаровательным в окружении цветущего утреннего великолепия природы. За домом светлели свежепобеленный амбар и силосная яма; неподалеку журчала речка.

Мария встретила их на пороге, осторожно переступив через лежавшую на солнышке коричневую охотничью собаку. Хэнс чувствовал, что женщина нервничает, хотя она улыбалась и выглядела сегодня прекраснее, чем когда-либо. Дети Люка тоже оказались на диво хороши. Шестилетний Бенжамин, тот самый парнишка, который защищал от Харперов собаку, пришел поздороваться с гостями, держа на руках большого кота. Хэтти, очаровательная маленькая копия матери, прижимала к себе малыша Дилана. Этот толстенький мальчуган с волосами цвета мокрой глины настолько походил на Люка, что Хэнс поймал себя на том, что не может отвести от него взгляд. Гедеон Паркер, худенький красивый мальчик с ярко выраженными индейскими чертами лица, уверенно приветствовал Хэнса и Айви. Однако в его обращении с Хэнсом чувствовалась напряженность: он еще не умел прощать, как Мария.

Только Люка нигде не было видно. Мария объяснила, что он обтесывает бревна для новой бороны и придет к ужину.

Женщины отправились на кухню, а Хэнс остался с детьми на крыльце, развлекая их рассказами об уличных представлениях в Лондоне.

Айви с наслаждением вдыхала теплый свежий аромат хлеба, наблюдая, как Мария ловко справляется с работой, готовя ужин.

– Люк ничего не знает о нашем визите? – внезапно догадалась Айви.

Мария едва не уронила нож, которым резала хлеб.

– Я… нет, не знает. Если честно, когда он услышал, что Хэнс вернулся в Лексингтон, то хотел заставить его покинуть город.

– Тебе не стоило делать этого, Мария.

– Это просто необходимо. Что хорошего в том, что Люк и его отец не виделись вот уже семь лет? Семье не нужен еще один разрыв. Кроме того, прощать или нет Хэнса – это мое дело, – ее глаза светились решимостью. – А я простила, Айви. Я знаю, что он стал другим человеком, изменился. Мы все изменились за это время.

– Они подерутся. Они всегда дрались.

– Не думаю. На этот раз не должны.

Некоторое время женщины работали молча, прислушиваясь к детскому смеху на крыльце и к редкой трели пересмешника в саду. Айви перелила сливки из кувшина в молочник, а Мария тем временем поджарила тосты. Привычная работа, казалось, успокаивала женщин, хотя обе волновались, думая о предстоящей встрече братьев.

Неожиданно на улице прозвучали два выстрела. Кувшин в ту же секунду выпал из рук Айви и разбился. Мария содрогнулась от ужаса: даже в самых мрачных мыслях она не могла представить, что Люк поведет себя подобным образом.

Женщины бросились на крыльцо, столкнувшись в дверях с Хэнсом, который торопливо заводил детей в дом.

– Где ружье? – резко спросил он.

Мария вся напряглась:

– Нет, Хэнс, я не позволю вам подобным образом выяснять отношения.

Хэнс с силой схватил ее за плечи:

– Господи, Мария, это же не Люк, а Харперы. Они видели нас с Айви и, очевидно, пришли сюда за нами.

Мария осторожно выглянула в окно и похолодела: среди деревьев мелькали одетые в оленью кожу всадники. Неопрятные волосы, беззубые улыбки, повадки горьких пьяниц – безусловно, это были Харперы: Вилли, Микайа и двое сыновей Вилли, Калеб и Спрус. Мария молча принесла ружье и протянула его Хэнсу.

Затем женщина спрятала детей в подвал, где хранили овощи, крошечную подземную пещеру за кухней.

Айви, волнуясь, положила свою руку на руку Хэнса, который уже заряжал ружье.

– Хэнс…

Он мрачно посмотрел на жену:

– Я знаю, буду осторожен. А ты пока последи за детьми.

Тяжело дыша, Айви прошла через кухню к укрытию, где Мария через приоткрытую дверь спокойно объясняла Хэтти, как успокоить Дилана.

– Что делает папа? – нетерпеливо спросил Бенжамин, не желая отсиживаться в погребе.

Мария тяжело вздохнула. Она так и не рассказала Люку о том, что когда-то убила Элка Харпера, как и о более поздней встрече на просеке с Вилли и Микайей. Ей не хотелось делиться с мужем этими подробностями, чтобы они не повисли тяжким грузом и у него на душе.

– С ним все в порядке, – медленно ответила женщина.

– Но папа же не знает о Харперах, мама, – не унимался Бенжамин. – Он может попасть прямо к ним в руки. А что будет с животными? Я видел, как один из мужчин направился к конюшне.

Неожиданно Бенжамин начал переминаться с ноги на ногу, умоляюще глядя на мать.

– Иди в погреб, – приказала Мария.

– Я сейчас, мама, – попросил мальчик, показывая через двор в сторону уборной.

Прозвучал еще один выстрел, заставивший Марию вздрогнуть от ужаса.

– Беги быстрее!

Бен, как заяц, выскочил из укрытия и, пролетев мимо якобы нужного ему строения, неожиданно свернул на дорожку в лес и исчез в зарослях вяза. Мария слишком поздно поняла его хитрость. Тщетно звала она сына и уже собиралась броситься вдогонку, когда справа от нее на пони проскакал Гедеон.

Проклиная про себя своевольных глупых мальчишек, Мария торопливо разместила Айви, Дилана и Хэтти в погребе.

– Сидите тихо, – предупредила она, положив руку на дверь.

– Куда ты направляешься? – спросила Айви.

– В дом. Хэнс не сможет справиться один с четверыми.

– Тогда я тоже пойду с тобой.

Мария покачала головой.

– Ты даже не умеешь стрелять, Айви. Кроме того, малышей нельзя оставлять одних, – она решительно закрыла дверь погреба и побежала к дому.

Хэнс сидел под разбитым выстрелом окном, стараясь поймать на мушку ускользающие цели, которые находились в пределах досягаемости, но были плохо видны. Услышав, что Мария заряжает другое ружье, он хотел было возразить, но увидев, как ловко она засунула в ствол шомпол и положила порох на полку, сдержался.

– Извини меня за это, Мария, – печально произнес Хэнс. – Извини за все.

Мария молча сжала его руку и приложила к плечу приклад.


Стук деревянной ноги Израэля нарушил ровный ритм часов. Женевьева радостно бросилась навстречу сыну.

– Добро пожаловать домой, – проговорила она, беря его за руку. – Я уже решила, что университет совсем поглотил тебя.

Израэль улыбнулся и позволил матери помочь себе пройти в гостиную. Женевьева упрямо ухаживала за ним, несмотря на то, что он уже свободно передвигался на своей деревянной ноге и даже ездил верхом. Весь Лексингтон восхищенно шушукался, когда Израэль смог танцевать на празднике чистки кукурузы с жизнерадостной сестрой Брайди Фаррел.

– Рурк! Ребекка! – позвала мать. – Посмотрите, кто пришел к нам на воскресный обед!

Они долго сидели за столом в спокойной тишине летнего дня, окутанные умиротворяющей обстановкой семейной близости, и, улыбаясь, разговаривали о ферме, о карьере Израэля, который преподавал в университете теологию, о недавнем светском успехе Сары в качестве хозяйки официального приема, миссис Натаниэль Кэддик.

Разговор незаметно перешел на Хэнса, которого, как они думали, уже навсегда потеряли. После долгих лет разлуки и неведения домой вернулся совершенно другой человек, с отпечатком зрелости и понимания на лице, проделавший, судя по всему, огромную внутреннюю работу и вышедший из нее обновленным. В сыне исчезла былая дикость и необузданность, и теперь он счастливо и спокойно жил с Айви в своем красивом доме на Хай-стрит.

Женевьева тоже чувствовала себя счастливой, почти… Она научилась принимать изувеченность Израэля и молчаливость Ребекки, которая превратилась в отшельницу, замкнувшись в себе и проводя все время над Библией и номерами «Домашнего миссионера». У Сары тоже были странности. Например, ее приводила в неописуемый восторг возможность владения несколькими рабами. Тем не менее, она по-прежнему оставалась любящей дочкой, близкой родителям, стоявшим теперь гораздо ниже ее на социальной лестнице.

Единственное, чего так и не смогла принять Женевьева – это разрыва между Люком и Рурком, который мрачной тенью висел над семьей Эдеров. Сколько она ни умоляла, ни уговаривала, ни убеждала Рурка помириться с сыном, пытаясь играть на его самых нежных чувствах и рассказывая о внуках, которых он упорно не желал признавать, постоянно натыкалась на холодную стену ненависти и предубеждения.

Рурк словно ничего не слышал. Его совершенно не волновало, что Бен подстрелил свою первую в жизни индейку, что Хэтти в пять лет уже научилась читать, что Дилан тяжело заболел крупом…

И все же Женевьева не переставала надеяться на то, что ей, в конце концов, удастся объединить всю семью.

Неожиданный стук копыт по дорожке встревожил Эдеров. Обычно по воскресеньям на ферме было тихо: работники на выходной уходили по домам, оставались только члены семьи.

Ребекка раздвинула занавески и испуганно вскрикнула.

– Индеец, папа! – выдохнула она, глядя на всех широко открытыми глазами, готовая вот-вот забиться в истерике, которая всегда начиналась у нее при виде индейцев.

Рурк с проклятием схватился за ружье, но Женевьева сразу узнала всадника.

– Подожди, Рурк, – резко приказала она. – Это Гедеон Паркер.

– Тем более, ему здесь нечего делать.

Женевьева бросилась открывать дверь.

– Он никогда бы не приехал без необходимости.

Рурк позволил жене выйти на крыльцо, но по-прежнему держал наготове ружье.

Гедеон ловко соскочил с коня. Он был красив, уверен в себе, а его лицо представляло собой спокойную, непроницаемую маску.

Ребекка жалобно завыла, но Израэль с отвращением резко приказал сестре замолчать и вышел вслед за матерью.

Гедеон не проявил страха, заметив в руках Рурка ружье. Он кивнул сначала Женевьеве, потом Рурку и просто сказал:

– Вы нужны Люку.

В глазах Рурка засверкали искры гнева.

– Люк не нуждается во мне с тех самых пор, как женился на шони, тем самым опозорив семью.

– На него напали Харперы, мистер Эдер!

Рурк глубоко вздохнул. Репутация Харперов в Лексингтоне была ужасной. Еще много лет назад, в Лэнсез-Медоу, они слыли дикой, совершенно необузданной семьей.

И все же… Рурк задумчиво взглянул на Женевьеву, не зная, на что решиться. Тем временем Израэль деловито захромал вниз по ступенькам, уже вооруженный и готовый к поездке. Женевьева с вызовом посмотрела на мужа, который по-прежнему колебался.

За него все решила Ребекка. Сначала неуверенно, потом все смелее она направилась к Гедеону и тронула юношу за рукав, улыбнувшись дрожащей, но приветливой улыбкой. Это казалось тем удивительнее, что с тех пор, как Ребекка вернулась из индейского плена, она не подпустила близко к себе ни одного чужого человека.

Затем девушка со слезами на глазах повернулась к Рурку и сказала:

– Поезжай с ним, папа. Я слишком долго думала только о себе.

Услышав эти слова, Рурк бегом бросился запрягать коня.

На прощание Женевьева с грустью поцеловала мужа.

– О Боже, Дженни, – растроганно произнес он, потеревшись щекой о ее волосы. – Кажется, я был самым большим дураком на свете.

Она кивнула, сияя от счастья:

– Но я все равно люблю тебя, Рурк Эдер.


Услышав выстрелы, Люк недовольно нахмурился, решив, что стреляют Бен и Гедеон, которым он еще не разрешал выходить на охоту, тем более, так близко от дома.

Люк сердито отложил в сторону пилу и рубанок и вскочил на коня, но неожиданно заметил бегущего ему навстречу Бена.

Задыхаясь от волнения, сын кричал:

– Харперы, папа! Они напали на нашу ферму! Нагнувшись Люк подхватил мальчика и посадил перед собой в седло. На смену гневу пришла страшная тревога, ледяной рукой сжав его сердце.

– Что там происходит?

– Дядя Хэнс говорит, что Харперов четверо.

– Хэнс?!

Бен закивал головой:

– Они с тетей Айви приехали к нам на ужин.

Люк почувствовал поднимающееся раздражение, но сейчас было не время давать волю своим эмоциям. А вот Харперы… Он перестал доверять им с тех пор, как Калеб и Спрус попытались увести собаку Бена, и запретил сыновьям даже близко подходить к их неухоженной ферме. Наоми Харпер однажды сама приходила продавать яйца, старательно пряча свежие синяки на лице под широкими полями потрепанной шляпы. Вид этой несчастной женщины только подтвердил слухи о том, что братья относятся к своим женам с тупой, почти звериной, жестокостью. Харперы были глупы, совершенно непредсказуемы и очень опасны.

Люк поднялся на вершину холма и внимательно осмотрелся. Вокруг дома чувствовалось какое-то движение, но Харперы, похоже, залегли. Осторожные, дьяволы!

Присмотревшись, Люк понял причину их осторожности: из двух выбитых окон на фасаде дома торчало по ружейному стволу. На какую-то долю секунды между развевающимися на ветру занавесками Люк заметил иссиня-черные волосы Марии.

С ужасающей яростью он понял, что это не хулиганское нападение, а самая настоящая война. Люк почти непроизвольно прижал к себе сына, вдыхая аромат его волос. Мальчик пах летним ветром, детским потом и молоком.

Поцеловав Бена в щеку, Люк спокойно произнес:

– Тебе нужно уходить отсюда, сынок. К дому сейчас подходить опасно, поэтому беги по этой дорожке за конюшню. Если дела пойдут совсем плохо, пробирайся к реке, слышишь меня?

– Но я хочу остаться с тобой, папа!

Люк мрачно покачал головой:

– У меня только один пистолет и пороху всего на несколько выстрелов. Я боюсь, что не смогу защитить нас двоих.

– Но…

В этот момент снова прозвучал выстрел, и из окна упал цветочный горшок.

– Беги, Бен! – приказал отец, снова поцеловал мальчика и, сняв с коня, подтолкнул вперед.

Бен оглянулся:

– Па!

– Что, сынок?

– Ты смелый человек, Па, и я люблю тебя, – изо всех сил стараясь не заплакать, Бен побежал по тропинке.

Люк с грустной улыбкой проводил сына взглядом, затем привязал к дереву коня и зарядил пистолет. Неожиданно ветер донес сильный звук выстрела и запах гари. Стараясь сильнее прижиматься к земле, Люк быстро пополз по лесу, пока не достиг вершины холма. Спрятавшись за тополем, он осторожно посмотрел в низину и яростно выругался: один из Харперов поджег конюшню. Над строением поднимался веер дыма. Уже загорелась ближняя к дому стена; где-то внутри испуганно заржал конь.

Люк снова выругался. Весь скот: овцы, на которых он занимал деньги, корова, которая поила детей молоком, пони Бена и его кошки – самое ценное сокровище мальчика…

Кошки… Если Бен увидит, что горит конюшня, он прямиком направится спасать животных… Оттолкнувшись от дерева, Люк бросился вниз. Он бежал, сломя голову, почти ничего не замечая вокруг. Только когда пуля попала прямо в дерево рядом с ним, Люк отметил про себя, что его заметили, но не обратил на это никакого внимания, думая о Бене. Он был уверен, что мальчик постарается проникнуть в конюшню и тогда…

Пламя уже успело охватить все строение: горела крыша и стены; даже издалека чувствовался жар и слышалось жалобное мычание и ржание. К счастью, Бена нигде не было видно. Люк остановился и прислушался: ничего, кроме шума огня и криков животных.

Неожиданно дверь конюшни распахнулась, оттуда вырвался огромный клуб дыма, а огонь внутри из-за притока свежего воздуха запылал еще ярче. Вслед за этим, на улицу начали выбегать обезумевшие от страха животные. Первой выскочила кошка с котенком, крепко зажатым в зубах, потом промчались овцы и корова, наконец индейский пони Бена и пегая кобыла с громким ржанием устремились к ручью.

Облегчение Люка продолжалось лишь доли секунды: спасение животных означало только одно: что внутри находится кто-то из людей. Забыв о всякой осторожности, он бросился к конюшне.

Страшный жар затруднял дыхание. Внутри конюшни царил настоящий ад: трещало сухое сено и дерево; стропила местами уже обвалились, а те, которые еще держались, вот-вот грозили упасть.

Порыв ветра на мгновение сдул в сторону дым и, почти задыхаясь от ужаса, Люк рассмотрел бегущую к нему навстречу маленькую фигурку.

Бен.

Даже под слоем сажи лицо сына было красным и искаженным, в руках он держал оставшихся котят.

В этот момент поперечная балка с треском обрушилась вниз, как раз позади мальчика, следом угрожающе нависла еще одна, готовая упасть прямо перед ним.

Люк словно издалека услышал свой голос, приказывающий Бену не останавливаться, а сам рванулся к конюшне. Казалось, что падающие стропила буквально преследуют мальчика. Но он успевал ловко уворачиваться от них, умудряясь при этом не выпускать из рук котят.

Бен выскочил на улицу раньше, чем отец достиг дверей конюшни. Увидев его, он выпустил на землю котят, которые тут же бросились в разные стороны. Люк в изнеможении опустился на колени и, протягивая к мальчику руки, благодарил Бога и звезды за то, что они сохранили жизнь его нежному, смелому и глупому сыну.

Упав на колени, Люк избежал пули, которая неминуемо должна была попасть ему в спину.

Вместо него она поразила Бена, находившегося всего в нескольких ярдах от отцовских рук.

Удар опрокинул мальчика на землю. Он умер почти мгновенно, прежде, чем кровь выступила из пробитой груди.

Люк не остановился, чтобы оплакать сына. Сейчас было не время делать это. Охваченный жаждой мести и холодной демонической ненавистью, которая не позволяла ему чувствовать ничего, кроме злобы и решимости, он повернулся и оказался лицом к лицу с Микайа Харпером. Тот несколько секунд с ужасом смотрел на Люка, потом бросился прочь.

– Остановись, Харпер, – холодно приказал Эдер, поднимая пистолет. – Я хочу видеть твои глаза, когда буду убивать тебя.

Микайа застыл на месте, затем, всхлипывая, медленно повернулся.

Когда пуля размозжила голову врага, Люк не почувствовал облегчения. Да, справедливость восторжествовала, но ничто уже не могло изменить того факта, что Бен мертв. Люк ощущал только, как в его сердце дует холодный ветер.

В это время появился Вилли Харпер. Мгновенно оценив ситуацию, он направил на Люка ружье.

– Ты должен умереть, – прохрипел он.

– Я знаю, – спокойно ответил Люк.

Он не боялся смерти, почти желая этого освобождения. Люк не хотел жить без сына, с болью о его утрате.

Неожиданно он вспомнил о Марии и других детях, которым сейчас, как никогда, нужна была его помощь, особенно, когда не стало Бена. Но оказалось уже слишком поздно. Вилли прицелился, а Люк не собирался унижаться перед этим подонком, умоляя о пощаде. Расставив ноги, он ждал выстрела.

Но ружье почему-то молчало. Вместо этого сам Вилли Харпер, обхватив руками насквозь простреленный живот, с проклятиями рухнул на землю. Кровь хлынула у него из раны и изо рта…

Из кустов с довольной улыбкой появился Хэнс, но увидев мертвого Бена, побледнел:

– О Боже, Люк, они убили твоего мальчика! Впервые за семь лет Люк встретился с братом, но Хэнс только что спас ему жизнь и так искренне и отчаянно горевал по Бену, что Люк даже не вспомнил о старой вражде.

– Люк, – со слезами в голосе проговорил Хэнс, протягивая руки. – Братишка, иди сюда.

Они порывисто обнялись, наконец-то обретя взаимопонимание, которого так долго не могли найти.

В этот момент сразу два щелчка взводимых курков нарушили воцарившееся напряженное молчание.

– Мы убьем вac обоих, – прорычал Калеб, сын Вилли Харпера. – Вы в долгу перед нами за то, что сделали с нашим отцом.

Калеб взглянул на брата.

– Как, Спрус? – небрежно спросил он. – Сделаем это прямо здесь?

Спрус покачал головой:

– Не сейчас, Калеб. Пусть сначала посмотрят, как мы поступим с их женщинами.

Люк услышал, как Хэнс со свистом втянул в себя воздух и напрягся. Схватив старшего брата за руку, он тихо прошептал:

– Еще не время.

– Хорошо, – согласился Калеб. – Мы еще закончим кое-какие дела, прежде чем отправим вас на покой.

– Это чертовски правильное решение, – прозвучал за их спиной чей-то голос.

Все четверо медленно повернулись: прямо перед ними на вздыбленном коне величественно восседал Рурк, как серебристо-огненный ангел мести. Его сопровождали Израэль и Гедеон, также вооруженные и неукротимые.

Рурк спешился, держа наготове ружье. Никогда еще он не выглядел таким яростным и всемогущим.

– Бросьте оружие, – приказал Рурк Харперам. – Я вас не убью, если вам хватит пяти секунд, чтобы скрыться с моих глаз. До заката солнца вы должны покинуть этот округ.

Харперы без колебаний бросили ружья на землю и скрылись в лесу.

Рурк тяжело вздохнул, затем осмотрелся по сторонам и направился к Бенжамину. Он взял мальчика на руки, поцеловал его в холодную щеку и подошел к Люку.

– Сын, – убито произнес Рурк. – Что я могу сказать тебе в утешение? Что я могу сделать?

Люк принял у него из рук мальчика, чувствуя, что внутри все разрывается от горя, и, обливаясь слезами, зашагал к дому. Пройдя несколько шагов, он остановился и оглянулся как раз в тот момент, когда упала последняя балка в конюшне.

– Ты можешь помочь мне похоронить моего мальчика, Па, – просто сказал Люк.

ГЛАВА 32

Тик-так…

В доме стояла полная тишина, нарушаемая только размеренным ходом часов над камином. Женевьева задумчиво смотрела на этих безмолвных свидетелей всей ее жизни в Америке. Маленькая, величиной с полпенни, луна видела яркие триумфы семьи Эдеров и их страшные разочарования, радости и трагедии.

Тик-так…

Женевьева вышла на крыльцо, вдыхая острый холодный воздух раннего утра. Иней – порождение низких сырых облаков – покрыл траву, деревья, лежал в долинах и на холмах. Женевьева вздрогнула, покрепче завернувшись в шаль, и внезапно ощутила свой возраст.

Тик-так…

Нельзя сказать, что пятьдесят восемь – это так уж много. Она была совершенно здорова. Ее тело верно служило ей на протяжении многих лет, начиная с каторжного труда на первой табачной плантации и потом, во время рождения пятерых детей, четверо из которых, слава Богу, живы и по сей день, в сгущающихся сумерках жизни.

Тик-так…

Женевьева почувствовала позади себя знакомое присутствие мужа и прильнула к его широкой груди. Рурк всегда оказывался рядом в нужный момент. Переплетя пальцы рук, они стояли в спокойном молчании, вдыхая холодный воздух и слушая тиканье часов.

Неожиданно тишину нарушил скрип колес. Повернув головы, Женевьева и Рурк увидели направляющуюся к ним запряженную волами повозку, над которой, как ореол, колыхался полотняный навес.

К горлу Женевьевы подступил комок. Догадавшись о ее состоянии Рурк обнял жену за талию и нежно привлек к себе.

– Никогда не думала, что Люк покинет нас, – со слезами в голосе сказала она.

– А я давно ожидал этого. Смерть Бена только ускорила дело, – Рурк тепло вздохнул в волосы Женевьевы. – Эта земля недостаточно велика для человека, подобного Люку: за последнее время она стала слишком перенаселенной. Люку нужно много места для земледелия, а здесь его ферма – просто клочок земли.

Женевьева кивнула. Даже после многолетнего разрыва Рурк хорошо понимал сына и, как никто, знал, чего Люк хочет от жизни.

– Ты думаешь, он найдет то, что ищет, на берегах Миссури?

– Скорее всего, речь идет не о поисках чего-то нового, а о создании своего, – Рурк погладил жену по плечу. – Главное, что мы с ним помирились. Я бы не смог пережить, если бы Люк покинул нас раньше, чем я одумался.

Женевьева повернулась и поцеловала Рурка:

– Ты помог пережить ему смерть Бенжамина. Рурк только покачал головой:

– Ничем нельзя утешить человека, потерявшего сына, даже таким способом.

– И все же ты один сумел найти к Люку подход, – она печально улыбнулась. – Мы все поразились, когда сразу после похорон ты повел его на рыбалку, но это подействовало.

– У нас нашлось, о чем поговорить. Охваченный горем, Люк совершенно забыл о том, что у него еще есть прекрасная жена и двое детей, которым он нужен.

Крытую повозку догнал элегантный экипаж Хэнса, восседавшего в окружении Айви и Сары; обе женщины буквально расцвели в ожидании предстоящего пополнения.

– Хэнс столько раз уезжал, что это перестало удивлять меня. Но Люк… – Женевьева смахнула слезу. – Люк был так надежен, мы всегда могли на него положиться.

– В том-то вся и беда, что мы слишком сильно на него опирались, – грустно признался Рурк. – Это чудо, что он сумел простить нас.

Рука об руку они стали спускаться с крыльца. К ним присоединились Ребекка и Израэль. Некоторое время мужчины курили сигары, обсуждая условия жизни в западных землях. Женщины разговаривали о более насущных проблемах: достаточно ли у Марии муки и сала, кофе и ветчины; найдется ли чем поить детей, найдутся ли полоски материи, чтобы, в случае необходимости, сшить новые одеяла…

Гедеон Паркер покраснел до самых ушей, когда Мария объявила, что он поступил в знаменитую школу Джошуа Фрая в Дэнвиле, где будет готовиться к изучению медицины. Ферма, оставленная под присмотром Хопкинса, перейдет Гедеону, как только тот повзрослеет.

Поднимающееся утреннее солнце уже тронуло замерзшую траву, превратив ее в блестящий зеленый ковер. Люк посмотрел на небо, потом – на Марию, и они без слов поняли друг друга, как поняли и остальные: пришло время расставания.

На прощание Люк дернул Сару за локон, и она, против обыкновения, ничуть не рассердилась на него. Ребекка обняла Марию, бормоча сквозь слезы, что напрасно боялась все это время индейцев.

– Как жаль, что я так и не успела получше узнать тебя, – сокрушалась она.

– Присматривай вместо меня за Гедеоном, – попросила Мария. – Пожалуйста, позаботься о нем, и мы всегда будем друзьями.

Хэнс поклонился Марии и пожал Люку руку, но потом рассмеялся и, отбросив формальности, заключил брата в медвежьи объятия.

Израэль сидел на ступеньках крыльца и держал на коленях Хэтти и Дилана, позволив им в последний раз покачаться на своей деревянной ноге, затем уступил малышей бабушке идедушке.

Женевьева погладила Хэтти по шелковистым волосам, после чего дрожащими руками завязала под ее подбородком ленты широкополой шляпы и прижала обоих детей к груди. Она словно хотела вобрать в себя их аромат, нежность кожи, запомнить их звонкие голоса. В какой-то мере они с Рурком продолжали жить в этих малышах. Женевьева знала, что Люк научит своих детей любить землю, на которой они родились, и гордиться страной, за которую сражался, истекал кровью и чуть не умер их дед.

Женевьева выпрямилась и поцеловала Марию, чье лицо казалось напряженным из-за безуспешной борьбы со слезами, затем вошла в дом и через минуту вернулась с прекрасными старинными часами, положив их в повозку.

Люк в это время прощался с отцом. Мужчины крепко пожали друг другу руки, обменявшись полными любви и прощения взглядами. Заметив подарок матери, Люк запротестовал:

– Не надо, мама: часы принадлежат тебе.

Женевьева покачала головой и произнесла сквозь слезы:

– Они принадлежат всем. Пусть эти часы напоминают тебе, что ты часть большой семьи.

– Спасибо, мама, – Люк закрыл глаза и подергал себя за кончик носа. – Черт возьми, никогда не думал, что будет так трудно расставаться.

Женевьева обняла сына и прошептала:

– Я люблю тебя. Я буду постоянно думать о тебе. Говорить больше было не о чем: они уже много недель обсуждали предстоящий переезд.

Наконец семья Люка уселась в повозку, а Женевьева и Рурк, взявшись за руки, вернулись в дом, в тишину гостиной, в которой никогда больше не будет слышно привычного тиканья часов. Но их сердца продолжали биться в прежнем ритме, отмечая еще одну веху в жизни, еще одно расставание.

Женевьева смотрела через открытую дверь вслед удаляющейся на запад повозке, и ее сердце наполнилось невыразимыми чувствами.

Положив голову на широкую грудь мужа, она печально спросила:

– Мы никогда больше не увидим их, да, Рурк?

Рурк обнял Женевьеву за плечи и улыбнулся, глядя на нее сверху вниз:

– Это зависит от того, милая Дженни, как ты относишься к путешествиям.

Примечания

1

1 бушель = 35,24 л (в США).

(обратно)

2

1 пинта = 0,473 л.

(обратно)

3

«Бостонское чаепитие» – восстание американских колонистов против Британского правительства в 1773 году, во время которого жители Бостона выбросили в воду весь привезенный из метрополии чай, в цену которого входил налог в пользу британской казны (Прим пер.).

(обратно)

4

Крик (англ. creek) – залив, устье реки.

(обратно)

5

Комиссионер – посредник в сделках.

(обратно)

6

Лье – старинная французская мера длины, равная приблизительно 4,5 км.

(обратно)

7

Вельзевул – черт, дьявол.

(обратно)

8

Бит – мелкая монета.

(обратно)

9

Джон Локк – английский философ-материалист.

(обратно)

10

Спинет – клавесин небольшого размера.

(обратно)

11

Ментор – руководитель, наставник.

(обратно)

12

Оникс – полудрагоценный камень.

(обратно)

13

Бастард – внебрачный сын.

(обратно)

14

Аболиционизм – движение за отмену рабства негров в США.

(обратно)

Оглавление

  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ГЛАВА I
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  •   ГЛАВА 12
  •   ГЛАВА 13
  •   ГЛАВА 14
  •   ГЛАВА 15
  •   ГЛАВА 16
  •   ГЛАВА 17
  •   ГЛАВА 18
  •   ГЛАВА 19
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   ГЛАВА 20
  •   ГЛАВА 21
  •   ГЛАВА 22
  •   ГЛАВА 23
  •   ГЛАВА 24
  •   ГЛАВА 25
  •   ГЛАВА 26
  •   ГЛАВА 27
  •   ГЛАВА 28
  •   ГЛАВА 29
  •   ГЛАВА 30
  •   ГЛАВА 31
  •   ГЛАВА 32
  • *** Примечания ***