КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Четверо [Аскольд Павлович Якубовский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

А. Якубовский Четверо (др. название — История четырех)

1

Когда темнеет небо и всюду зажигаются огни, приходит час стариков. Приходит раз в сутки, на границе ночи.

Вот стрелка часов движется к десяти вечера, к одиннадцати (а жизнь — к ночному сну, чтобы утром начаться снова).

Свет из окон желтит верхушки тополей, а небо еще сохраняет голубизну — пятнами.

Загораются огни на телевизионной башне, вспыхивает ранняя звезда. Красная. Дрожащая.

И выбегают на ночные вольные прогулки собаки и кошки, а старики становятся бодрыми. Жизненная их усталость, портившая стариковский день, на время уходит. В промежутке между десятью часами вечера и двенадцатью ночи старики бодры, почти молоды.

И если старикам есть где собраться и припасено варенье в достаточном количестве, они собираются, пьют чай и рассуждают о разных случаях жизни.

Говорят о том, что ушло и что есть, что они любят.

А старики еще очень способны любить детей, внуков, чай, варенье, ночные удобные туфли и солнечные дни…

В середине августа 197… года, когда сибирское лето уже повернуло к осени, сатанели мухи, табунились кулики-дупели, собираясь лететь на юг, и по-осеннему лениво токовали глухари, Алексин угощал Иванова.

Собрались они рано, еще засветло. В семь поужинали, а там дошли до чая.

Было одиннадцать вечера. Луна сияла, роняя красные тени.

Старики были на пенсии уже лет шесть-семь. А когда-то работали инженерами и слыли горячими охотниками.

Ушли на пенсию.

Иванов еще сохранил немалые силы: охотился, держал собаку. А вот Алексин силы неразумно потратил и теперь пытался вернуть их, занимаясь садоводством: он копал, окучивал, прищипывал.

Жена Алексина расставила перед ними блюдечки с вареньем полутора десятка сортов: двух сортов вишни, черноплодной рябины, облепихи, пяти сортов смородины, шести — яблок. Но Иванову больше нравилось плодовое вино, что Алексин делал сам из яблок-падунков и белой смородины.

Старики рассуждали о прошлой охоте, собаках, о великолепных старинных ружьях с различно устроенными стволами, вспоминали складывающиеся — пополам! — двустволки.

Они наливали в один стакан чай, а в другой вино и говорили об умерших собаках, какие они были чутьистые.

Не нынешние, нет, куда им!..

— Слушай, друже, — вдруг сказал Иванов, потягивая кислое, даже скулы сводило, вино. — Почти даром отдается Гай.

— Какой такой Гай?

Алексин зацепил ложечку красносмородинового варенья.

Он поднял эту ложечку, чтобы лампа уронила на него свет, и залюбовался — рубин! Хоть в лазер его вставляй.

Подумав о лазере и отдав этим долг современности, Алексин проследил путь соков земли сквозь корни к ягодным кисточкам.

Их так сильно, по-сибирски грело солнце. Оно родило этот невыразимо красный цвет. Словом, Алексин размечтался.

— Будто не знаешь, — сказал Иванов, отхлебнув еще глоток и закусив хлебом с кусочком сыра в частых дырочках.

— От Цезаря Камышина и Цыганки Суслова?

— Он самый.

— Линия черных пойнтеров.

Алексин съел варенье и запил его чаем. И взволновался: он любил именно черных пойнтеров, считая их лучшими собаками для охоты с ружьем.

Черный пойнтер!..

Он встал и ходил по комнате, так как мог думать только на ходу. Семенил, шаркал туфлями, подтягивал брюки. Память же его работала, перебирая предков пойнтера Гая, который отдается даром.

— Сколько ему лет? — спросил Алексин. Иванов начал припоминать, связывая возраст собаки с памятными датами. Чему мешало выпитое вино.

— Он родился… значит… после того, как я у Кондакова перекупил трехстволку фирмы Гейма. Сейчас Гаю восемь месяцев.

— А я вспомнил родословную Гая. У него в жилах кровь чемпионов Хэндсом-Ара, чемпиона Хэндсом Глэдис. У него в крови гены Джони-Холинда Первого. Помнишь, тот самый, что разбился на охоте. Обо что он разбился?

— Набежал на пень в траве, — пояснил Иванов. — На полном ходу. А бежал — километров сорок в час, искал тетеревов. Поле было ровное, широкое, пустое, и вдруг — обгорелый пень.

— Черный пойнтер, с огромной страстью к охоте… Отлично, я его возьму!

— Но зачем? — изумился Иванов.

Алексин остановился, схватив лацканы пиджака, будто вожжи.

— Тпру-у… — засмеялся Иванов. — Купишь? Да ты же не охотишься. Или забыл?

— Так коего черта он его продает? — спросил Алексин.

— Ну, во первых строках, владелец Гая — начинающий охотник, ни черта не понимает в собаках. Кроме того, грызет жена — продай… Дом их сносят, дают квартиру, они переезжают. Отсюда и нападения жены: не хочет пускать собаку в новую, с иголочки, квартиру.

— Надо перекупить собаку, иначе попадет в скверные руки. Или к воскресному охотнику. Родословная-то какая! А будет валяться по диванам, пропадет талант.

— Ее берет начальник стройтреста, — сказал Иванов. — Он занятый выше головы человек. Ты прав, пропадет собака!

— Сообразим! Черный пойнтер, в потенциале замечательный работник, ему угрожает диван… — бормотал Алексин. — Я собаку брать не могу, ты брать не можешь. Кто у нас в городе отличный собачей?

— Сам знаешь, у нас все утятники да зайчатники. Им лаек подавай.

— А сколько за Гая просят?

— Сотню.

— Слушай, возьмем пополам? А? Ты его натаскаешь, и мы продадим его неторопливо, с выбором, в хорошие руки.

Алексин сел и успокоился. Здорово придумано — купить собаку пополам.

Иванов же завозился — стул вдруг стал чертовски неудобным. Хорошо Алексину кидать деньга, у него сад. Продаст яблок, оправдает собаку. А что станет делать он, Иванов? Пенсия его железно и по копейкам распределена.

— Не могу, супруга восстанет.

— Ладно, я плачу, — решил Алексин. — Подержу его до лета, а ты натаскаешь. Лады?

— Друже, если так… — Иванов перевел задержанное дыхание. — Если так, я твой с потрохами, руками, ногами. Плесни-ка еще кислятинки… А цену мы собьем, будь уверен, и начальника я отважу.

2

— Продаешь щенка? — спрашивал Иванов толстого мужчину. Осмотрелся: да, комнатка и мала и неудобна. Пора, пора дать молодым людям что-то получше этой узенькой комнаты с печуркой, с баком воды, поставленным в угол.

Это хорошо, что дают им новое жилье. Плохо — это событие уводит из их жизни замечательную собаку.

— Жена грызет, — шепотом отвечал владелец собаки, мотая головой, большой и лысоватой. Тосковал, это видно.

— А ну, покажь ее.

Хозяин вышел — он на время сборов и увязывания всего в узлы держал Гая в сараюшке. Жена его, высокая, с распущенными по плечам длинными волосами, презрительно глядела на Иванова. Тот угадывал ее мысль: «Как не стыдно быть старым и красноносым. Неужели мой Петя (Коля, Ваня, Саша) станет когда-нибудь таким же?»

Дешево собаку она уступать не собиралась — трат предстояло множество, а собака была с родословным древом. Но первый, богатый и надежный, покупатель уже отказался по телефону.

— Это редкая собака, — говорила она Иванову. — Много на нее охотников.

«Ври, голубушка», — думал Иванов. Он прикидывал, что будет дальше. Если это «дальше» представлялось даме с распущенными волосами в виде получения за собаку пачки денег, которые уйдут на наем грузовика, на перевозку вещей, то Иванов знал его гораздо точнее.

Он знал, что примерно через десять минут сюда придет Алексин и станет дико критиковать собаку.

Они будут делать вид, что незнакомы. Иванов махнет рукой на собаку, Алексин тоже махнет. Так они собьют цену со ста запрошенных рублей до пятидесяти: столько денег было у Алексина.

Хозяин привел собаку. Вел отворачиваясь, ему было стыдно.

Иванов откинулся в кресле. Он рассматривал щенка, старался угадать, что же получится в конце концов из этого подростка, в котором сейчас все не так. И хвост его слишком длинный, и лапы крупны. Что поделаешь, издержки роста.

Но родословная щенка прекрасна, ноздри широко распахнуты всем на свете запахам, морда его объемиста.

Что значит — обонятельные нервы развиты!

Голова щенка выпукла, а глаза веселые. И стало Иванову жаль свою молодость, захотелось схватить собаку за поводок и удрать с ней домой.

Вот бы Алексин ахнул! Но щенок скуласт. Не злобен ли?

Пришел Алексин и спросил за дверью о собаке. Красивая жена радостно улыбнулась, а хозяин сильнее затосковал.

— Здравствуйте!

Входя, Алексин впился взглядом в щенка.

— Этого уродца продаете?

— Почему же уродца? — обиделся хозяин.

— У него зубы редкие и неправильные.

Алексин схватил щенка. С ловкостью многократного собачьего судьи приподнял ему губы, открыв щенячьи неровные зубы. «Однако же быстр», — рассердился Иванов. Но следовало работать по созданному ими плану.

— Мне что-то разонравились зубы, — сказал он. — Сто рублей он не стоит, он и двадцати не стоит.

— Или купить кота в мешке? — задумчиво протянул Алексин.

— Он не кот, а собака, — сказала жена. — Вы на родословную взгляните.

— Я, милая, не бумагу покупаю.

Но все же Алексин взял родословную Гая и стал читать, презрительно фыркая носом. Хотя он мог немало порассказать глупому хозяину о далеких предках Гая, что были записаны еще в английском Кинель-Клубе (шествие этой семьи пойнтеров в Россию началось из Англии).

Но Алексин не стал рассказывать. Наоборот, все силы он употребил на презрительное фыркание и сокрытие блеска глаз. Он был готов отдать и сто рублей, Иванов приметил это.

Он встал и очень строго посмотрел на Гая: щенок заворчал.

— Злобен! — сказал Иванов. — И это еще не собака, а щенок. Он кое-что обещает, не спорю. Но все мы многое обещали в молодости и не выполнили обещанное в зрелые годы. Даю двадцать!

— Тридцать рублей! — сказал опомнившийся Алексин.

— Восемьдесят! — сказала жена.

Столковались на пятидесяти пяти рублях, и хозяева дали в придачу два ошейника, простой и парадный, с заклепками. Отдали поводок и отличного качества плеть.

— Вот-вот, — ядовито сказал Алексин, сворачивая ее и кладя в карман. — Плеточку-то вы не забыли приобрести.

Так черный пойнтер, восьми месяцев от роду, по кличке Гай, потерял свой первый дом и обрел второй, временный.

Старики поспешили увести собаку.

Они вели Гая суетящимся, кипящим, готовящимся к переезду двором. Вдруг Алексин остановился.

— Слушай, — сказал он Иванову, дергая тянущего назад щенка. — Дом мне знаком. Почему?

— Еще бы, — сказал Иванов. — Ты же его и строил. А с покупочкой тебя: приобрел верхочута. Надо сбрызнуть покупку. Ставишь коньяк?

Но Алексин увильнул от прямого ответа.

— Начинаю вспоминать, — сообщил он Иванову.

Старики остановились и стали наблюдать суету жильцов, как при пожаре, тащивших все из комнат. Несли чемоданы, узлы, фикусы в кадках, тащили пианино — вчетвером, — кряхтя и ругаясь.

Дом переселялся.

3

Там, где быть новым кварталам, вначале убирают старые дома. Они еще стоят, щелястые и темные, в них живут. Но в планах города эти дома уже мертвы. Их метят, ставят белилами номер дома. Не тот, что он носил живым, а номер дома обреченного. А если у рабочих нет белил, то номер пишут черной краской: топором стесывают крошащееся бревно и пишут.

Затем уезжают владельцы. Если дом небольшой, то отъезд их малозаметен. Придет грузовик, в нем приедут грузчики. Они станут говорить хозяевам, как и что выносить и поднимать. И сами помогут.

Но если дом был старым общежитием, то отъезд из него суматошлив: гудят машины, бегают люди, старики тащат доедаемый жучками скарб, а им кричат вслед великовозрастные дети, что надо нести не к машине, а на свалку.

Остановится старик, держа стул или ящик, вынутый из пузатого комода. «Как же так, — думает он. — Выбросить? Я его Лизавете, жене, дарил».

…Испуганные, улетают воробьи, что жили за наличниками окон, голуби, ходившие по латаной крыше.

Из множества нор, прорытых всюду: в подполье, в рыхлых стенах дома, — убегают мыши.

Уползают пауки, двухвостки, косиножки. Эти уходят последними, когда бульдозеры упирают плоские лбы в стены дома. Стены трескаются, рушатся потолки, поднимая клубы известковой пыли, светлой и едкой, от которой свербит в носу и жжет горло.

Затем пыль садится. Дома нет, лежит куча бревен и досок. Воет чья-то собака, но лишь ночью приходят к бывшему дому — прощаться — жившие в нем кошки.

Собака привязана к человеку, а кошка любит и сам дом.


Встревоженные суетой, к Гаю то и дело подбегали нюхаться знакомые собаки.

Приходил щенок такой окраски, будто его шили из разных лоскутов: белых, черных и рыжих; подбегала нервная рыжая собака, сухощавая, дрожащая.

Кряхтя, подходил пес лет двенадцати, бело-рябый, без намека на породу, но с чертами всех на свете собачьих пород. И если к нему внимательно присмотреться, то можно было увидеть в его приспущенных ушах признаки легавой, в низком туловище кровь такс, а в широкой груди узнать дога.

И морда его широкая и длинная. Это доказывало, что старик не обделен чутьем. Но — беспородная собака.

«Сорная», — думалось Иванову.

Пес сел рядом и стал вздыхать. Он вздыхал глубоко и долго. И стало ясно, что просто он так дышал.


Дом умирал — и его не жалели. Звенели выбитые стекла, трещали наличники окон: кто-то пытался просунуть в окно шкаф.

Так являлась на белый свет мебель, которой пришла пора исчезнуть либо на свалке, либо в квартире любителя.

Хохочущие молодые люди вывалили из окна старинное резное бюро и превратили его в щепки и рыжую труху.

Да, Алексин узнал дом… Когда в двадцатые годы он вернулся смертельно усталый после гражданской войны, ему грезилась тихая работа садовода в городском парке. Ибо воображал он себе Коммунистический Город в виде прекраснейшего сада из красивых деревьев (включая и пальмы).

Но потребность была в строителях, чтобы дать жилье созидателям абсолютно новой жизни на земле. Тогда-то и родились эти дома в два этажа, построенные бог знает из чего, но простоявшие половину столетия.

— Сады? Нет, брат, будь строителем! — велел Глухов, их отрядный комиссар, теперь работавший в горкоме. Сказал громко — еще не отвык командовать. Алексин возразил, и Глухов обрушился на него.

— Что? Способностей нет? — закричал он. — Ты их поищи, поищи и найдешь! Вот тебе направление на работу.

Алексин еще не отвык подчиняться, и способности к строительству нашлись. Надо было учиться, брать знания и опыт.

Первые месяцы Алексин работал чертежником-копировщиком. Потея ночами над учебниками, он через три месяца стал конструктором и принес немалую экономию городу, изобретя деревянные шпингалеты для окон, что сберегало металл. Но строительство домов! Пришлось вгрызаться в учебники.

Неизвестно, одолел бы он науку строительства, но Глухов поговорил с Ивановым, желавшим в мирной жизни рисовать, и они потели над книгами (и чертежами) вдвоем. А через год уже ставили первые здания.

Начали с проекта театра оперы и балета и небоскреба в триста с чем-то этажей. Глухов театр и небоскреб одобрил, но обратил их, Алексина и Иванова, просвещенное внимание (так и сказал ядовито — «просвещенное») на острую нехватку жилья. И подкинул идею двухэтажных домов-общежитий.

— А небоскребы у нас, голуби мои, развалятся: ни опыта, ни материалов нету.

Да, с материалами было не то чтобы плохо, а невыносимо. Не хватало кирпича, ограничивали в дереве: оно было валютой, нужной для покупки новых станков. Зато в изобилии давали опилки, горбыли и сколько угодно замечательной, превосходнейшей глины.

Ее брали в городском овраге.

— Хоть ешь ее! А цемент бо-ольшой дефицит, — говорил Глухов. — Обходитесь глиной.

Обошлись. Но работать Алексин кое-как не умел и не хотел. Он создал проект двухэтажного дома на двадцать однокомнатных квартир. Алексин был немного изобретатель и философ. Он рассуждал так: города-парки — это недалекое, но все же будущее. Оно — впереди. А сейчас нужно глядеть на дома как на машину для жилья.

Да и кто знает, как все обернется? Вот и Чемберлен грозит, и Германия замахивается. Значит, эта машина должна иметь запас прочности.

Где его взять? А вот где: нужно сделать наружную обшивку прочным внешним скелетом дома. Пример? Хитиновый панцирь жука. А если учесть прочность внутреннюю — балок, столбов и прочего, то это и дает запас.

И произошло техническое чудо: алексинские «щепки» (так дразнили их) стояли пять десятков лет, могли стоять и дольше. Но век их кончился. Алексин сказал, что хочет посмотреть, как будут ломать дом. Иванов ответил:

— Еще успеем, наплачутся с ним. Пойдем-ка!..

Чай в этот вечер они пили дольше обыкновенного.

Иванов опробовал несколько сортов варенья — Алексин хлебнул винца.

Тоненьким голоском скулил Гай.

…К брошенному жильцами дому двое парней несли канистру с бензином.

— Во будет фейерверк! — говорили они.


Часов в двенадцать ночи Алексин пошел проводить Иванова. Выйдя на улицу, они обратили внимание на красноватое небо. Оно было цвета сажи, перемешанной с клюквенным киселем. Пахло гарью.

— Что это? — удивился Иванов.

— Я бы сказал, что это пожар.

— Айда до того дома! — предложил Иванов.

И точно, горел дом.

Это был странный пожар — без людей, без пожарных машин. Пламя ревело, то и дело взлетали искры, мелькали над домом летучие мыши, бросая огромные, черные, бегучие тени. И было далеко видно, как светились глаза ночных кошек, пришедших смотреть пожар.

Веяло сухим теплом. Три собаки лежали и сонно жмурились на огонь: пестрый щенок, рыжая и старый белый пес.

Дом рухнул, и старики пошли прочь. За ними увязались собаки. Алексин нашел конфеты в кармане и бросил их. Но собаки не брали конфеты, а шли за стариками.

Шел, смущаясь, пестрый щенок, ковыляла грузная белая собака. В стороне держался рыжий пес.

Бежал он боком, словно готовясь укусить и тотчас отпрыгнуть.

— Бросили вас, — сказал им Алексин и повернулся к Иванову. — Вот чего я не пойму: живем мы сытно, а дома призрения для брошенных животных открыть не соберемся.

— Тоже придумал, — заворчал Иванов. — Дома призрения. Говори — беспризорных, и все!

Он зазвал собак к себе и вынес им еду — колбасу, залежавшуюся в холодильнике, остатки творога, хлеб и сахар. Потом долго стоял у окна, глядя, как уходит ночь, а собачья троица, понурясь, сидит во дворе и ждет. Чего? Его слова.

Что он мог сказать?… Сделать?…

Он лег спать. Но сон не шел. Иванов ворочался, скрипел пружинами. Нет сна! Тогда он встал и ушел пить чай на кухню. К нему явился, неся в зубах свою подстилку, Том — гладкий, толстый пойнтер.

— Буржуй! — обругал его Иванов.

Черный щенок Гай, наплакавшись, спал у двери в комнате Алексина. А по улицам метались три собаки Одна из них была пестрым смешным щенком: его хозяева торопливо уехали в то время, когда он бегал на улице, обнюхивая все, что нюхают на улице щенята: заборы, камни, окурки, кошек, сумки, ноги…

Рыжая Стрелка… Ее отказался брать зять старухи Александры Ивановны, что растила собаку. Желание тихих отношений в доме заставило ее бросить собаку.

Третьим был старый белый пес. Его терпели в память об умершем отце: дома он только спал, проводя остальное время во дворе или коридоре.

Когда его оставили, уехав на машине, он не гнался, не лаял.

— Видишь, — сказал мужчина. — Не очень-то мы ему нужны.

— Может, его подберет хороший человек, — ответила жена.

4

Когда подожгли дом, щенок дремал. Он слышал шаги парней, несших канистру, и сквозь сон повилял им хвостом.

Это был толстый щенок. Пестрый. Он не имел имени: хозяин звал его просто Щен.

Он был сыт: последний уезжающий вынул из холодильника кусок языковой колбасы. И пока рабочие поднимали холодильник на машину, его владелец ходил по двору и смотрел, кому отдать колбасу. К нему-то и стал подползать, повизгивая, щенок.

Он был в пыли, с мокрыми дорожками у глаз.

Уезжающий сунул колбасу щенку. И был рад — не пропала.

— Ты бы собаку не бросал, хозяин, — сказал грузчик. — Нехорошо.

— Не моя она, — ответил тот. — Чужая.

Машина ушла, рыча и пуская газы, а щенок ел очень вкусную колбасу. Но он не доел — послышался ужасный грохот. Это пришел и начал работу бульдозер.

Щенок убежал в палисадник и сидел под кленом. Около стояли два парня лет по пятнадцати с волосами до плеч. Они курили, сплевывая, лениво переговариваясь о том, как надо ломать старые дома и на каком по счету толчке этот дом упадет.

— Румпель, — говорил один. — Спорю! Двадцать первый толчок свалит с ног эту халупу.

— Нет, Толик, десятый, — сказал носатый Володька по прозвищу Румпель.

К ним подошли двое Сережек — Окатов и Кутин.

— Даю три бумажки, если на двадцать четвертом толчке, — предлагал Окатов. Но с ним не спорили, боялись: чужие деньги он брал, а отдавать свои не торопился. А если попросить, молчал и странно улыбался.

— Ставлю пять, что дом исчезнет раньше завтрашнего дня, — сказал он после пятьдесят пятого удара, когда бульдозерист махнул на дом рукой и задумался, а не уйти ли ему. Сломать дом он и завтра успеет.

— Согласен! — сказал Румпель.

— Разбейте! А деньги есть?

— Предки дают на химнабор.

Когда бульдозер ушел, щенок устроился спать под домом. И все прислушивался, не позовут ли его. Но слышал только шуршание и стуки опадавшей штукатурки. Затем прибежала Стрелка. Учуяв запах съеденной колбасы, она лизнула щенка. Прошел мимо, раскачиваясь, старый белый пес. Он вздыхал. А часов в двенадцать ночи к углу дома подошли оба Сережки. Они несли канистру бензина.

— Плакала Румпелева пятерка! — хихикнул Кутин.

Окатов промолчал. Они прошли в дом. Вскоре невыносимая вонь бензина обожгла ноздри щенка и прогнала его на другую сторону улицы.

Там он сел. Фыркая, продувал нос и дивился на странное явление — дом осветился. В нижнем этаже окна стали красными, будто глаза не то зверя, не то автомобиля, что снится иногда. Они смотрели на него, помаргивая. Страх!

Щенок прижался к земле и заскулил. Земля была холодная.

Затем и верхние окна дома стали краснеть, моргать и плеваться искрами. И вдруг дом высунул из окон красные языки и стал ими облизываться. Теперь от него веяло приятным сухим теплом.

Щенок замерз. Он пошел навстречу теплу. Подошел и сел. Снова взлетели искры — рухнула балка. Щенок завизжал и кинулся вдоль улицы. Но красное не гналось за ним. Когда он снова вернулся к горевшему дому, там сидели рыжая собака и белый пес. Затем подошли и стали разговаривать два старика. Они увели их, всех троих. Но домой не взяли, пришлось спать в подъезде, на кирпичах.

Утром щенок бегал смотреть дом. Но его не было, а только скверно пахло и лежала сухая, черная грязь.

Щенок убежал в чей-то сад. Там, забыв и дом, и хозяев, он долго гонялся за стрекозой. Но вышла из дома кошка. Она зашипела на него, оцарапала нос и прогнала вон.

На улице его часто останавливали люди, говоря друг другу, какой он смешной, даже удивительно. Они давали конфеты и пирожки, но с собой не брали, сколько за ними ни ходи.

Но один человек присел к нему — щенок тотчас лег на спину. Сначала тот почесал голый живот щенка, а затем прижег огоньком сигареты. Потом он хохотал над людьми, которые собрались и ругали его. Даже упал на спину. И тут же заснул. Боль ожога была сильная, щенок бежал от нее и не мог убежать.

Теперь жил в палисадниках, ел то, что ему подавали.

Щенок стал грязен, длинная его шерсть свалялась. Его ожидала бы участь всех неприятного вида существ, но он имел веселый характер, был умен и удачлив.

Довольно быстро он научился определять добрых людей и смело доверялся им.

Он нашел место, где мог спокойно жить. Ночевать он ходил не в палисадники, а на склад пустой тары: познакомился со сторожами склада, людьми достойными, молчаливыми, сдержанными. Они не ласкали его, кормили только хлебом, зато не обижали и часто разговаривали с ним.

— Вот, брат Пестрый, ты вроде беспризорник, — говорил ему моложавый старик с бородой. — Как я после гражданской войны.

— Беспорядок это — гнать живое существо, — замечал другой, морщинистый и бритый.

Спал Пестрый в огромной куче древесных стружек, пахших скипидаром, играл с такими же бездомными и грязными собаками. Но хозяев искал.

Однажды Пестрый обходил рынок, нюхая мусорные ящики. И вдруг взял чутьем след хозяйки. И пошел-пошел по ее следу, а там и побежал.

След пах восхитительно. Пестрый бежал, опустив нос к земле, и чуть не попал под машину. Ему повезло: хозяйка купила полную сумку яиц и не рискнула с ними садиться в автобус, пошла домой пешком.

Щенок выследил хозяйку: новый их дом был недалеко. Повизгивая, захотел войти, даже царапался: дверь оставалась закрытой.

Щенок скулил тонко и долго — его не пускали.

Пестрый отошел от двери, сел напротив окон.

Задрав голову, увидел на балконе мужчину в красной майке. Хозяин! Тот стоял и смотрел на него.

День был с северным ветром, холодный. Мужчина в красной майке ел красный и большой помидор. Он откусывал и жевал — лениво.

— Нашел-таки, паскуда? — спросил он щенка.

Тот завертелся, виляя хвостиком: да, да, нашел, теперь все будет хорошо.

Он улыбался, ерзал на месте, просясь в дом. Даже подпрыгивал — сидя! — показывая этим, что готов бежать к двери.

— Подумай сам, — рассудительно говорил ему мужчина. — На что мне ты? Породы никакой, шерсть линючая. И раньше брать тебя не следовало. Ты — моя ошибка.

— М-мм-м, — скулил внизу щенок. — М-мм-м!

— И тебе лишние переживания, и квартиру ты не украсишь. Но делать, видно, нечего.

Мужчина доел помидор и вышел во двор. Щенок бросился к нему в ноги.

— А грязи на тебе, — холодно, сказал мужчина и толкнул щенка ногой. Он огляделся, не смотрит ли кто. Затем поднял ногу, прицелился и так поддал, что щенок взлетел и описал полукруг в воздухе.

Перелетел штакетник.

Его охватил страх. Щенок вскочил, скуля, и побежал по улице. — Вот и с плеч долой, — угрюмо пробасил мужчина.

— А и сволочь же ты, — сказал кто-то сверху. Мужчина в майке поднял голову, оглядывая окна, и никого не увидел в них. Он пошел к двери подъезда, но упало мокрое на голову. Мужчина провел ладонью по волосам — плевок! В него плюнули! Кровь бросилась в голову. Он стал красен, как съеденный им помидор.

— Трус! Выходи! — заорал мужчина.

Никто не вышел. Мужчина поднялся к себе и в ванной долго мыл голову хозяйственным едким мылом.

Утром, когда он вышел на балкон поразмяться двухпудовой гарей, то обнаружил дохлую крысу. Большую, мерзкую, сдохшую давно.

К ней привязана веревочка. Так, понятно, ее закинули на балкон. И тогда он напугался.

Понял — его ненавидят мальчишки. А уж они найдут способ отравить ему жизнь: их память крепка, а прощать они не умеют.

Он сбросил крысу с балкона.

— Но ругался-то взрослый, — ворчал он, уходя в комнату.

Внизу разгорелся скандал.

— Кто эту гадость бросил! — визгливо кричала дворничиха.

— Дядя в красной майке, — пояснил тонкоголосый мальчишка.

— Эй, ты! — визжала дворничиха. — Ты, который в красной майке на втором этаже! Выходи! Люди, да что же это? Дохлых крыс бросают!

Жена вышла и поглядела с балкона.

— Это тебя, — сказала, вернувшись. — Возьми совок и выброси крысу в мусорный ящик.

На следующее утро крыса снова лежала на балконе. Она разбудила мужчину своей вонью на рассвете. Пришлось ее завернуть в газету, унести и закопать поглубже.


Пестрый щенок бросился бежать. Со всех ног.

Он был неуклюж, толстоват, но бежал стремительно, взвизгивая на бегу.

Болел зашибленный точным пинком бок. Жгло нос, которым он ткнулся в твердую землю. Но у киоска его окликнули и угостили недоеденным пирожком, в другом месте он нашел мороженое. Кто-то уронил, и мороженое клевали воробьи. Лакомились! Щенок прогнал их и стал лизать сам. Даже пинок забыл — так оказалось вкусно!

Съев мороженое, щенок съел и бумажку. Затем убежал на склад.

Там сидел сторож, тот, что постарше, в облаке вкуснейших запахов. Он готовился есть: вынул из сумки хлеб и помидоры, достал кусок вареного мяса, тонко порезал его ножом. И стал есть.

Щенок подсел сбоку, заглядывая в рот. Старик жевал мясо и ворчал: оно было недоваренным, жестким. В конце концов он дал его щенку, сам же ел помидоры с хлебом: обмакивал в соль, перемешанную с черным перцем, и жевал. Вдумчиво.

— Так и жить станем, — говорил щенку. — Впереди, конечно, зима, но ты этим не смущайся. Пока я здесь, и еда и жилье у тебя будут. А что случилось с тобой, это я понимаю. Но свет, как видишь, не без добрых людей, проживешь…

5

Стрелка чувствовала себя одинокой, но не тосковала. Ее и маленькой часто гнали из дома. Она привыкла и к ремню, и к неожиданным щелчкам пальцем по носу: зять старой хозяйки не любил собак.

Когда грузили машину, Стрелка угадала податливость хозяйки: старушка кормила ее жареной картошкой и котлетами. Затем всхлипнула и пообещала найти.

И толкнула к двери — ступай!

Стрелка ушла. И раньше ей приходилось уходить: она живала бездомной по два-три дня и бегала даже в лес. Потом ее снова впускали.

Стрелка и теперь не голодала. На рассвете она обегала город и успевала сытно поесть: многие люди поздно вечером бросали из окна кости и хлеб для бездомных кошек и собак.

Стрелка знала наперечет все богатые мусорные ящики в городе.

Она ловила голубей, чрезвычайно ловко прыгая на них: была легка на ногу, зверовата в движениях. Было много дикого в ее маленькой сухой голове, в черной, будто обугленной морде.

Дикое просвечивало и в ее карих глазах — она боялась рук человека и не верила им. Потому ее редко угощали. Только однажды она сытно, даже брюхо отвисло, поужинала колбасой в компании с человеком, который не решался идти домой.

— Жена моя тигр, а жизнь погублена, — плакал он. — Ты ешь, а я еще приложусь. — И пил из бутылки, вынимая ее из кармана.

Он давал Стрелке колбасу, отрезая по маленькому кусочку, чтобы она не уходила, слушала его. Стрелка просидела с ним ночь, а утром проводила домой.

Она шла, глухо надеясь, что ее позовут в дом. Но человек и сам шел неуверенной, шаткой походкой. Должно быть, от страха.

Так поняла его Стрелка и убежала спать в одно известное ей место — к брошенным строителями бетонным трубам.

Эти огромно-широкие трубы лежали долгие годы, между ними много раз вырастали и умирали травы:: полынь, лебеда, просвирник, крапива.

Там Стрелка и устроила логово. Но характер ее начинал портиться. Однажды мальчишки подманили ее и ударили. В другой раз они заложили камнями оба выхода из трубы: она сидела голодной два дня.

С тех пор Стрелка встречала каждую протянутую к ней руку захлебывающимся рычанием. Рыча, она прикидывала путь отступления.

Быть может, в конце концов нашелся бы человек, оценил ее диковатую изящность. Или ее встретила бы старуха хозяйка, привела в дом и уговорила зятя. Но случилось другое: в день тоски, когда листья сыпались от холодного ветра, она убежала к дому, которого давно не было. Там увидела Белого пса. Он шел исхудавший, чумазый, с перекошенной легким параличом мордой.

Стрелка почувствовала — ему плохо, много хуже, чем ей. Она ощутила его несчастье… и пошла за ним.

Пес приковылял к дому. Но теперь здесь был высокий забор, пахнувший сосновыми досками. Белый пес уверенно прошел сквозь этот запах в щель.

Стрелка постояла, слушая его уходящие шаги. Заглянула в щель и вместо двора увидела земляную яму.

Яма распахнула глинистые желтые губы.

Стрелка влезла в дыру и села у забора.

Работы по закладке фундамента кончились, и строители временно ушли, оставив краны дремать. Их караулил сторож.

Белый пес шатающейся походкой брел краем котлована. Иногда он останавливался и что-то жевал. И тогда к Стрелке доносился то мягкий запах хлеба, то резко извивающийся, быстрый запах колбасы — остатки вчерашнего обеда строителей.

Сторож начал ломать доски. Те, что были втоптаны в землю. Он разбивал их топором и складывал в кучу. Затем поджег и сел, глядя в огонь.

Доски весело сгорели, оставив красные угли. К ним подошел и сел, греясь, Белый пес, подобралась Стрелка.

Сторож говорил о чем-то сам с собой. Стрелке это не понравилось, и она убежала. Однако следующая ее ночь была тоскливой. Она завыла из трубы и напугалась своего голоса. Тогда ушла на стройку: там, в теплой еще золе прогоревшего костра, спал Белый пес. Стрелка прилегла рядом и тоже заснула.

С тех пор она стала приходить на стройку — днем. А ночью больше не приходила: нашла деревянный гаражик с автомашиной и спала в нем. Охраняла — так сама решила. Хозяин машины прикармливал ее: приносил теплый суп в большой алюминиевой миске.

Суп был густой, вкусный, с покрошенным мясом, иногда со сметаной или молоком. И постель хозяин дал хорошую: старое зимнее пальто.

Кормить-то он Стрелку кормил, но домой не брал… Быть может, она и прижилась бы в конце концов, но однажды Стрелка гуляла, и за ней погнались собачники. Огромные и страшные, они размахивали круглыми сетями. Пришлось убежать на стройку. Здесь было тихо. Сторож куда-то ушел. По кромке котлована брел пес, когда-то бывший белым. На кирпичах сидели двое. Они пили водку и ели колбасу. Приметив собак, засвистели им.

Белый пес привык к такому обращению — он заковылял к позвавшим. Он шел так уверенно, что и Стрелка побрела следом.

Им дали конскую вкусную колбасу с белыми кусочками сала: такой Стрелка еще не ела. Парни смеялись над собаками, их широкие лица были красные, улыбчатые, веселые. Глаза блестели.

Они переговаривались между собой.

— Откуда берутся эти собаки? — спрашивал один.

— Ходят, заразу по городу носят. Надо бы их поймать, — говорил другой.

— Не дело это, — возразил первый. — Ловить несчастных. Ты им помоги!

— А если взбесятся? А?

— Врешь!

— Сорок уколов в брюхо хочешь? Чего болтать, схватим.

Схватили. Нашлась и веревка: собак привязали к забору. Парни ушли, решив позвонить в трест очистки из ближайшего автомата. Чтобы приехали и взяли собак.

Привязанный Белый пес лег и задремал. Он верил — если привязали, то и отвяжут, надо ждать. Старый хозяин тоже привязывал его — к ножке стола, когда они бывали в гостях. Чтобы он не обижал хозяйских кошек.

Стрелка, ощутив веревку, стала рваться. Но петля стянула ей горло. Собака опомнилась. Она повернулась, припала на бок и стала жевать веревку.

Это была крепкая, выпачканная в машинном масле веревка, но собака грызла и грызла ее.

Веселые парии не нашли двух копеек и не позвонили в трест очистки. И собаки дождались бы сторожа, тот отвязал бы и успокоил их. Но в строительный двор заглянули Володька Румпель и Окатов.

Увидели собак.

— Алло, собратья! Это вы нас выводили в люди? — сказал Окатов. Подобрав камень, он метнул его в Стрелку: та завизжала. Окатов швырнул другой камень в Белого пса — тот взревел и поднялся.

Теперь у забора выли и метались на веревках две собаки. Окатов прикрыл ворота и, подперев их доской, пошел набирать камни.

— Расстреляем их? А? — говорил он Румпелю. — Я, быть может, не захотел бы, а они меня взяли да и вывели.

— Не надо.

— Тогда гони пятерку.

И Окатов глядел на Румпеля тем взглядом, которого (он хорошо знал это) все боялись. «Треснет меня кирпичом», — подумал тот и согласился.

— Сразу бы так! Кого на себя берешь?

— Рыжую, она смешнее.

Окатов сложил камни, осколки битых кирпичей — аккуратной горкой. Его охватывала злоба. С ним бывало такое в школьной возне, в шутливых драках. Тогда он бился сильно, беспощадно. Сейчас было ему и жутко, и стыдно, и хотелось кричать: «А все же я это сделаю!» Но кричать не стоило. И нужно поспешить, того и гляди, сторож вернется на стройку.

— Темп!

Они взяли по камню и швырнули, Окатов в Белого пса, Румпель в Стрелку.

Кидали близко, промахнуться невозможно.

Металась Стрелка, то и дело взревывал старик пес. Окатов видел: перед ним вертелось белое, оно расплывалось в глазах, его хотелось бить-бить-бить… Убить и — посмотреть.

Румпель кидал в Стрелку — камнем в бок, камнем в лапу, в заднюю, в переднюю. С забора им кричали пацаны:

— Эй! Что делаете! Мы скажем!

Вдруг Стрелка рванулась. Сильно! Надкушенная веревка лопнула, и собака бросилась на Окатова так неожиданно, что тот упал. Она рванула его зубами и унеслась к забору, в щель.

— Ты мне заплатишь за это, псина, — оказал Окатов, поднимаясь. Он вытер платком укушенную руку и пошел за кирпичными половинками.

— Да брось ты, — просил его Румпель.

— В тебя?

Окатов скалился, будто смеялся. Вот только глаза его были тоскливы. «Черт с ним, с психом, — думал Румпель. — Кончим дело, и сбегу, и дружить перестану!»

Половинками кирпичей они стали добивать Белого пса. Вдруг Румпель вскрикнул и схватился за голову. Окатов повернулся — на них шли с камнями в руках мальчишки, человек десять. Одолели-таки забор.

Они были хитрые: шли россыпью и кидались издалека, с ловкостью окраинных мальчишек. Первый их залп попал в цель и второй, третий…

Окатов орал на них, Румпель отступал к воротам с достоинством почти взрослого человека. Пока убирали доску и открывали ворота, в них летели и летели камни.

Выскочив за ворота, Окатов припал к щели, чтобы разглядеть и запомнить детские рожицы.

— Проклятые микробы, — ворчал он. — Ничего, еще наплачутся!

— Пошли, — торопил его Румпель.

— А пятерку все равно отдашь, лениво бил, — не отрываясь от щели, сказал Окатов.

Неслышно подошел сторож из магазина, со свертком под мышкой. Он взял Окатова за плечо.

— Ты чего? — спросил он. — Чего не видал?

— Попрошу не распускать лапы!

Окатов дернул плечом и глядел на него сверху — он и Румпель были выше старика на две головы. Тот изумился — молодые, а такие длинные. Аж прогибаются. Совсем другое племя.

— Что делаешь, спрашиваю?…

Окатов быстро пошел. А из ворот бежали ребятишки. Они гнались за Окатовым и Румпелем, крича и грозясь. Возле домика розовой окраски остановились и зашумели между собой.

— Гнаться будем! — кричали одни.

— Доктора надо, доктора, — настаивали другие.

Окатов пошел быстрее: он знал, в домике этом живет врач. Он заседает в школьном родительском комитете. Это неприятно вежливый тип, но едкий, будто кислота. Хотя его фамилия Розов.

Малявки шли к нему.

— Теперь наплачемся, — уныло сказал Румпель.

…И такая была удача ребят — доктор возился в огороде. С корзиной ходил от одного помидорного куста к другому. Он брал буреющие плоды, намереваясь держать их до красной спелости дома.

Но ввалились ребятишки, просили идти к собаке. Доктор не сразу понял их. Поняв, он поставил корзину и пошел.

У доктора была одышка, шел он медленно. Хотя дышал так, будто все время бежал.

— Камнями… били?… — спрашивал он.

— Половинками, дяденька, половинками!

— Ах… паразиты… ах… разбойники…

— Они в нашей школе учатся!

— Вы… мне их… покажите…

Пришли. Белый пес лежал в кирпичной красной пыли, и лапы его мелко дрожали. Вокруг топтались оставшиеся ребятишки. Стоял, наклонясь, сторож.

— Он весь хрустит! — закричали мальчишки. — Будто с самолета упал!

— И я не узнаю собаку! — сокрушался сторож. — А ведь кормил вчера.

— Ах, негодяи, ах, паршивцы! — твердил врач.

Он присел над собакой и ощупал ее. Та покряхтывала, когда длинные, тонкие пальцы врача пробегали по телу, задевая одно, нажимая другое место.

Врач хмурился — пес был изломан. Расколот гребень лопатки, сломаны ребра. Плюсны раздроблены, их гипсом не соберешь.

Практически эта собака жестоко и подло убита.

Перебиты, сломаны обе челюсти: будто пес побывал в молотилке.

«Усыпить его? — тоскливо думал врач. — Дать морфия, чтобы отошел без мучений. Лучше бы спасти, это был бы великий урок ребятам. Да нет, не спасти, где там».

— Несем его ко мне! — велел он и носовым платком вытер руки. — В чем бы его унести?

— Возьмите носилки, — предложил сторож.

Ребята схватили тяжелые носилки — в них рабочие носили бетонный раствор для различных мелких работ. Подняли собаку — доктор пошел впереди, а ребята (человек десять) сзади и с боков поддерживали носилки.

…В дом они внесли собаку на руках. Положили на пол. Доктор шепнул жене — и та увела ребят.

Он стал возиться со шприцем и долго перебирал ампулы — не находил морфий. Нашел.

— Все же легче тебе будет, старина, уверяю.

И — уколол. Пес трудно дышал, засыпая. Доктор же позвонил приятелю.

— Мне бы Ивана Васильевича, — сказал он в трубку. — Да, да, это я. Слушай, есть пациент, на нем сможешь опробовать препарат. Да, множественные переломы… Не человек, собака! Ставь опыт! Она… безнадежна для обычных методов. Что?… Да, уверен, прекрасная возможность опробовать клей! Но требую это делать под полной анестезией. Пес намучился, его били хулиганы. Я думаю, и сердце у него неважное.

Минут через пятнадцать к дому бойко подбежал голубой «Москвич». Из него вылез бородатый толстый человек. Доктор встретил его на крыльце, пожал руку.

— Входи!

Толстяк присвистнул и нагнулся, разглядывая засыпавшую собаку.

— Вот это обработали!

Они уложили пса в корзину. Бородатый набрал номер и по телефону велел «готовить все».

— Сразу на стол? — спросил Розов. — Молодец! Не теряешь время.

— Поможешь?

— С удовольствием.

…В машине врачи говорили только об операции.

6

Стрелка проскочила в щель, боком задела гвоздь. И не остановилась лизать рану, бежала. На бегу тонко взвизгивала. Этот визг далеко обгонял Стрелку: прохожие останавливались, глядели, а мимо них проносилась рыжая собака с обрывком веревки на шее.

— Взбесилась, — предполагали прохожие.

Куда бежала Стрелка? Поблизости от города еще оставался лес. Летом в нем шумно отдыхали горожане, сейчас же лес был по-осеннему пустой.

В его тишину бежала собака.

Ей случалось и раньше убегать из города в лес — в компании городских собак, охотившихся в лесу за птичками, беспомощно гонявших зайцев. Неслась их визгливая, пузатая, криволапая стая, выпучив азартные глаза, хрипло лая: они воображали себя охотниками.

Стрелка бывала в лесу. Но, побродив в нем день, вечером она видела его Ужасным Лесом, в котором бродил Волк. Ей вспоминалась хозяйка, и Стрелка возвращалась в город. Была в лесу! Скуля и повизгивая, она рассказывала об этом хозяйке. Та кивала, оглаживая ее голову, и говорила:

— Хорошо, ты молодец…

В лесу Стрелка бывала летом, изредка весной или осенью и почти никогда зимой — мерещились волки за каждым деревом.

Сейчас, пробежав от высоких домов к низким и мимо них к торговой базе, огороженной дощатым забором, она переплыла речку и взбежала на бугор, поросший соснами.

Исчезла. В лесу стихали ее визги.

…Стрелка затаилась в лесном глубоком логу, в его закоулке. Ейбыл виден клин неба — вверху — да торчки сосен.

Утром она вышла к речке полакать воду, но увидела людей, шагавших с лопатами (это Алексин вел Иванова в свой сад), и сбежала в лес. Ей кричали вслед, звали, но Стрелке казалось: швырнут камнем, тяжелым и острым.

От людей она уходила глубже в пригородный лес. И все гуще становился он, смелее перемешивал желтые березы и красные осины с голубыми соснами.

В лесу тишина, шорохи мелких зверей, стуки крыльев летающих туда-сюда дроздов.

В кустах перепархивают синицы.

С ними вместе, единой стаей, летают поползни и дятлы.

И повсюду лежат упавшие листья, вороха мертвых листьев.

Среди них копошатся муравьи. Вот пень, в котором гудят шершни. Собака подошла — их сторожа заревели на Стрелку, и та убежала.

И собака вдруг ощутила неясную радость от тишины, вялого осеннего солнца и желтых листьев. Радость заливала ее всю, от лап до кончиков ушей, поднятых торчком; от носа, чуявшего лесные запахи, до кончика повиливающего хвоста.

Она весь день ходила в лесу, знакомилась, нюхала.

Сунула нос в нору к барсуку, пробежалась за выскочившим зайцем, схватила в траве полевую красную мышь и понесла ее, сама не зная куда. Мышь завозилась в пасти, и Стрелка глотнула. Нечаянно.

Царапучий клубок прошел горло и стал царапать внутри. Затих.

Собака перепугалась, вытаращила глаза, расставила лапы.

Так стояла, прислушиваясь к себе. И с тех пор ей казалось, что красная мышь живет в ней.

Следующую мышь она придушила и съела мертвой.

Сытая, переночевала под кустом дикой акации. Но утром обнаружила здесь муравьев, до сих пор не спавших из-за теплой осени. Они кусались. Стрелка убежала и вспугнула зайца.

И села на хвост от изумления.

Заяц скакал огромнейшими прыжками. Будто летел. Стрелка азартно визгнула и погналась, сгоряча то и дело налетая на кусты. Она кричала:

— Ай-ай-ай!..

Лес отозвался ей:

— Эй-эй-эй!..

И Стрелке казалось, что зайца гонит не одна она, а большая стая собак.

Это был счастливый день.

А ночью она убежала в город, рылась в знакомых мусорных ящиках и хорошо поела. На рассвете же снова ушла в лес: вдоль домов, мимо спящей базы и шлеп-шлеп-шлеп через речку.

Вот он, лес… Поблескивают промерзшие за ночь купола муравейников, лежит змея — окоченевшая.

Стрелка проспала до середины дня. Встала, напилась в лужице, что скопил родник, понюхала кисло пахнущий муравейник. Затем погонялась за бурундуком и чуть-чуть не схватила вылетевшего из куста тетерева.

Но промахнулась, зря щелкнула зубами. Тогда убежала на огромное картофельное поле, клином входящее в лес. Там причуяла куропаток: день был тихий, запах их нависал над полем.

Она прыгнула в середину этого густого и сладкого запаха. Птицы разлетелись, подняв пыль, и Стрелка задохнулась ею.

…Остаток дня собака провела, напрасно пытаясь схватить какую-нибудь птицу. Даже подкралась к последнему в этих местах глухарю, токовавшему по-осеннему лениво.

Но тот, жестоко клюя, долго гонял Стрелку между деревьями.

На ночь Стрелка убежала в город. Она бы постепенно превратилась в пригородную собаку, что не может прожить без города — и не находит в нем свое место.

Но как-то в холодный день она поймала разоспавшегося зайца. Он глупо влез в куст шиповника, из которого был один выход. К нему-то нечаянно и подошла Стрелка.

Затем ей повезло с тетеревом, раненным охотником-браконьером. А вскоре она наловчилась охотиться сама.

Все реже и реже Стрелка появлялась в городе.

Ей везло! Егеря, хранившие лес от браконьеров и бродячих собак, не заметили ее — Стрелка в лесных оврагах проживала одна, бродячие ватаги собак не забегали так далеко. А кошки приходили, лазали к птицам на деревья. Но даже они бывали редко. И в полное господство Стрелке попал кусок леса площадью в два-три квадратных километра. Достался без драк и рычания: барсуки бродили себе потихоньку, городские коты претендовали на одних только птиц, да и тех ловили на деревьях, а лисы еще не перебрались на зимовку к городу, к его мусорным свалкам.

Жители леса отлично ладили между собой: лоси питались осинами и тем сеном, что косили им егеря. Мыши обитали в травах, землеройки и кроты — в норах.

Бурундуки, дрозды, синицы, дятлы и поползни шатались всюду, где заблагорассудится. Как-то Стрелка облаяла бурундука, евшего рябину. Он брал ягоды с кисти, которую быстрыми клевками очищал серый дрозд. Это кормящееся содружество чем-то возмутило Стрелку.

В тот же день Стрелка нашла барсучью широкую нору и проследила, что жил в ней, кроме барсука, еще и кот. Он густо пахнул паутиной, съеденными мышами и птичьими перьями. Запахом он походил на того кота, что играл с ней когда-то. Стрелка подошла к норе и долго нюхала. Барсук сердито гудел на нее, а кот шипел из теплого земляного нутра.

Она лаяла, ей хотелось играть, но кот не выходил.

Однажды она встретила его возвращавшегося с охоты. Черный кот нес в зубах сороку, ее хвост волочился по жухлой траве. Стрелка побежала к коту, весело помахивая хвостом. Тот бросил сороку, зашипел, выгнулся.

И вдруг залез на сосну.

Он висел на ней, впаяв когти в толстую кору, а Стрелка ждала внизу. Потом она стала есть сороку, а кот сердито выл. Наконец он спрыгнул и с ужасным криком пробежал в нору.

На время Стрелка позабыла его, увлекшись ловлей белки: та жила в гнезде, сплетенном на сходе веток двух сосен. Таким образом, у гнезда (было два выхода, что приводило в отчаяние жившую невдалеке куницу.

Затем все переменилось.

Однажды Стрелка остановилась у ручья: барсук, живший с котом, лежал на бережке. Стрелка насторожилась — зверь не пил, он просто лежал. Дыхания его не слышно.

И чем-то незнакомо и страшно пахнет. Стрелка подняла голову — по ту сторону ручья, у обомшелой коряги, стояла огромная кошка. Рысь.

Стрелка зарычала и ощетинилась.

Рысь забежала сюда из тайги. Она увидела барсука, пившего воду. Подкралась к нему и готовилась прыгнуть и схватить. Тот поднял голову, посмотрел на нее и закряхтел странно: рысь замерла, а барсук сунулся носом в воду. Затих.

Стрелка, попятившись, ушла. Рысь перепрыгнула ручей и взяла барсука, умершего от испуга, встряхнула его и понесла; он был ее добычей.

Лишь через неделю Стрелка пришла к норе и долго слушала завывание кота. Затем на локотках влезла в нору и стала устраиваться в ней, рыть, делать ее шире и удобнее.

Кот, вякнув напоследок, сбежал из норы.

Но Стрелка жила в ней всего несколько дней: вдруг проснулась от враждебного запаха. Подняла голову — на нее глядела лиса. Из другого хода жутко светила глазами вторая лисица. Они зарычали — вместе, и Стрелка быстренько выползла из норы и сбежала.

С той поры в норе жили лисы, пришедшие зимовать к городу. А Стрелка нашла сгнивший черный стог и спала в нем.

Выпал снег. Стрелка пышно обросла зимней шерстью. Теперь она умела мышковать, не хуже лисиц искала и находила под снегом мышиные зимние городки. Она сделала нору в стогу, ей было тепло спать.

Зима случилась мягкая: барсуки в ноябре выходили из нор пить воду в ручье. Но в декабре крепким морозом (ударило за сорок градусов) Стрелке прихватило кончики торчащих ушей. Эти мороженые кончики поболели-поболели и отпали. Надо было зализывать уши. Языком их не достанешь, как ни старайся. Стрелка лизала переднюю лапу, а ею протирала раны.

Зато в виде платы за примороженные уши лес улыбнулся собаке щедрой и жесткой улыбкой: Стрелка нашла лося. Браконьер ранил его выстрелом в шею, гнался и не догнал.

Лось истек кровью в лесном овраге, умер смертью спокойной — уснул. Он и лежал-то, будто спал. И Стрелке даже показалось, что вот сейчас он встанет, огромный и сильный. Но снег пах кровью. Она заскулила просяще и поползла к нему.

С другой же стороны к лосю нагло и весело шла красная лисица. Она схватила его за копыто и потянула. К ней подбежала другая. С этими двумя лисами (выгнавшими ее из норы) Стрелка и съела лося. Хватало его надолго — лишь в феврале они сгрызли последние кости, поддающиеся зубам.

Зимой всего два или три раза ходила собака в город. Она повстречала хозяйку, идущую из магазина. Вздрогнула — запах был незабываемо свой, но шел от незнакомой старухи. Не так давно была хозяйка полной и бодрой. Теперь же шла с авоськой худая беленькая старушка, шла и оглядывалась на собаку.

Она не признала своим этого рыжего зверя с пышным хвостом и круглыми ушами. Но в память о Стрелке бросила ей старуха кусок мороженого мяса.

Стрелка понюхала и взяла мясо. Она долго провожала старуху, но подойти к ней не решилась. Да и не было в ней тоски по дому.

В лесу ей хорошо жилось: зайцы-беляки носились по снегу не проваливаясь, будто на лыжах, мыши спали, завернутые в пуховички, сделанные ими еще осенью.

Проголодавшись, Стрелка ходила от одного мышиного города к другому и сытее сытого ложилась спать. Но глубокой ночью просыпалась и выходила на холод. Ей было так одиноко, тоскливо… Глаза сами начинали жмуриться, уши прижимались к голове. Она садилась на снег и начинала безостановочный бег на месте, перебирая лапами.

Она выла… Уносился вверх ее тонкий, дрожащий вой, откликались ей со всех сторон призрачные собаки.

Стрелка затихала и прислушивалась: нет, не было здесь лесных собак, она одна среди черного леса.

Снова выла Стрелка, опять ее обманывало лесное эхо.

И так страшно, так ярко светила луна.

7

В городе шла зима-многоследица. Снег подтаивал, и по нему печатали следы все кому не лень.

Сел воробей — след! Прокатился репейник — и тоже остались следы. Крохотные, будто жук прополз.

Когда же приходили северные ветры и снег схватывала ледяная корочка, тротуары посыпали солью, чтобы не падали горожане: от соли опять подтаивал снег.

Новый дом — на месте старого — рос. На его стройке шла великая суета. Ненужные теперь краны убрали и обрабатывали дом снаружи, с подвесных люлек. Работали штукатуры и маляры, по этажам вверх и вниз бегали сердитые бригадиры в сапогах, выпачканных известкой.

Приходил к дому Пестрый, нюхал следы: искал знакомых. Не находил. Подолгу сидел, подвернув хвост, и глядел на суету.

Это был уже не забавный щенок, а рослый и сильный пес с узкой и изрядно лукавой мордой.

Наряд его по-прежнему клоунски смешон — пятнами, торчащими древесными стружками. Но вид он имел благополучный, сытый.

Удачливый был пес: ему повезло даже с окраской.

Видя Пестрого, люди невольно улыбались. Он же подходил к ним неуклюже-ласковыми шажками. Но глаза его следили за руками человека, опыт боролся с добродушием.


Пестрому везло: склад ящиков хотели убрать, объединить с другим складом, побольше. И не убирали, а сторожа были предобрые старики.

Пестрый ночевал, если хотел, с ними в теплой проходной. Но в такой шубе ему редко хотелось ночевать в помещении, он предпочитал закапываться в стружки или в снег.

Сторожам нравилось — охрана на дворе!..

Им же в тепле можно пить чай и прочитывать очередной толстый роман. Или курить, размышляя о жизни. А надоест думать, то можно позвать собаку, и та будет слушать с вниманием, что ей ни говори.

Пестрый считал склад домом. Охраняя его, он часто лежал, высунув нос из подворотни, и лаял на прохожих басом: гау! гау! гау!.. Желудок его был отличный и переваривал все, что удавалось съесть. Но счастья Пестрому хватило только до января месяца — склад перевели в другое место, а дряхлое помещение снесли.

Теперь Пестрый спал в снегу. Он ложился и ждал, когда его занесет теплым снегом.

Есть же ходил к старику сторожу домой. Тот впускал его и давал кости, хлеб, вчерашний суп. Ну, а если старик болел и выпадало несколько голодных дней, пес пристраивался к воронам.

С холодами прилетела эта стая больших серых ворон. Ночевали они в лесу, но кормились в городе.

Они были пожилые, умные, солидные вороны. Пестрый быстро заметил, что они постоянно что-нибудь находят в снегу и едят, все вместе. Он следил за ними и тоже прибегал есть. Но не отбирал, не набрасывался, а ждал свою долю.

Вороны привыкли к нему и присматривали за псом с деревьев, зданий. И частенько, добыв что-нибудь съедобное, он обнаруживал вокруг себя кружок ожидающих ворон. Чувство справедливости было заложено в нем — пес оставлял еду воронам.

Так он жил, и хорошо жил: покидал места, где его не терпели, не слишком часто бывал там, где и привечали, безошибочно ловил ту грань, за которой собака начинает надоедать.

Пестрый изучил людские слова и жесты.

Вот старик сторож говорит ему. «Ты несчастный пес, я дам тебе поесть». Но рука сжимается, ноги сердито топчутся и говорят: «Ты приходишь слишком часто, у тебя бездонный желудок, я же совестлив и не могу отказать».

И Пестрый исчезал на несколько дней и приходил, когда старик начинал тревожиться.

Из Пестрого вырабатывалась га беспризорная городская собака, что неистребима и вольнолюбива, может жить без человека и — не может без него.

Пестрый все ждал, что его позовут в какой-нибудь дом. Иногда часами разглядывал освещенное окно и людей за непроницаемым прозрачным стеклом.

Вот едят, разговаривают, смеются… Повиливая хвостом, Пестрый частенько засыпал напротив чьих-нибудь окон. А однажды он долго рассматривал Гая, сидевшего на диване (тот принюхивался — запах Пестрого входил в раскрытую форточку).

И все же Пестрый не озлобился, не стал угрюмым добытчиком, его спасало добродушие. Дурных людей он остерегался и всех прощал.

Удача быстро вернулась к нему, в феврале друг-сторож уже караулил новый магазин «Промтовары». Пестрый стал жить при магазине. Там было много ящиков, кучи превосходных стружек. В Сибирь же шла весна, и на солнечном припеке весело запрыгали воробьи. Наконец пришел теплый март. Снег таял, ходили туманы. Вороны каркали, сидя на деревьях. Весело свистели чумазые жуланы, и повисали копья сосулек. Мальчишкам до смерти надоела и зима, и уроки. И тогда вспомнили Окатова и Володьку Румпеля: они швыряли в них жеваный хлеб, наливали чернила в шапки и сшибали с ног, будто нечаянно набежав.

В марте была сделана и последняя операция Белому псу. Не сраставшиеся сами по себе кости (оставленные для контроля) тоже были соединены клеем. Пес лежал в гипсовых бинтах, скованный ими.

Он дышал легкими движениями груди, забирая воздух постепенно, мелкими вдохами. И когда в форточку к нему влетал жулан — поклевать еду из миски — и оглушал его бойким посвистом, Белый пес считал его сном.


В марте Алексин закончил домашнюю дрессировку Гая. Пес выполнял команды «лежать», «сидеть». Он слушался приказа «ко мне!», умел ходить без поводка на улице, полной соблазнов — бегающих кошек, валявшихся костей, заманчивых столбиков. А их так любят обнюхивать гуляющие собаки.

Занялся Алексин и отработкой поноски — заказал гантели из дерева. Он так решил: пусть Гай развивает мускулы шеи, пусть в будущей своей жизни пса-охотника приносит хозяину убитую дичь. Любую, даже глухарей и зайцев.

Иванов противился гантелям.

— Ты что, собаку шаху персидскому готовишь? — ядовито спрашивал он.

— А почему бы пойнтеру не приносить дичь?

— Легаш не должен носить дичь, он слишком утончен, слишком нервен, в этом и сила его и слабость. Только очень нежные, тонкие нервы, заметь, могут усилить чутье собаки.

— Плевать!

— Гай — комок нервов. Он только внешне спокоен, убитая дичь его раззадорит. Он мне стойки будет срывать! Ведь стойка — приостановка хищника перед броском на дичь, стрессовая ситуация! А тебе еще и дичь подавай. Сорвет он стойку. Пойми!

— Не сорвет! — возражал Алексин. — Я миллион раз повторил команды «лежать!» и «ко мне!». Эти команды вошли в каждую клеточку Гая. Если ты ему отрежешь хвост и тот погонится за кошкой, крикни «лежать!» — и хвост ляжет. Скажи «ко мне!» — и хвост вернется.

— Хвост, а не собака Она с темпераментом, дай бог оправиться.

Охотники спорили, Гай дремал на коврике. В лесу глухарь пробовал токовать и чертил крыльями снег.

К нему кралась Стрелка, глядела из-за деревьев — ее мечтой было схватить эту черную грозную птицу.

8

Хорошо быть собакой в весеннем городе!

Бегать улицами, шлепать лапами по снежным лужам, нюхать вытаявшие из снега рукавицы, слушать визг котов, грызть низко повисшие сосульки.

Хорошо быть весенней шалой собакой и нестись во все лопатки, и лаять на прохожих, не потому, что ты зол, а потому, что рад!

Вкусно лакать из первых луж!

Хорошо влюбиться в болонку, которую выпускают гулять в подстеженной шубке, оставляющей открытыми тонкие ее лапы и пружинку хвоста.

Можно долго ждать, когда вынесут ее. И кинуться навстречу, вывеся язык и пыхтя от изобилия весенних чувств.

Пестрый, выросший в огромного, но пресмешного пса, бегал по весеннему городу и влюблялся.

Сначала он влюбился в болонку. Хозяин выносил ее гулять в кармане пальто — чтобы не пачкала лап.

Она глядела на всех из этого удивительно глубокого кармана, дышала свежим воздухом и лаяла.

— Ты не лай, а дыши, Миля, ты дыши, — внушал ей хозяин.

Но она лаяла на всех, даже на Пестрого. А тот брел за хозяином удивительной собачки и принюхивался к его карману. Хозяин кармана не гнал Пестрого. Он смеялся и говорил:

— Что, брат, любовь не картошка?… Ах ты, грузовик.

— Тяв-тяв! — кричала болонка.

Хозяин болонки сочувствовал Пестрому. Он брал в другой карман хлеб или большую кость, завернутую в газету. И угощал его.

Пестрый так и ходил за ними — с костью во рту и нежностью в глазах.

— Адью, — говорил ему болонкин хозяин, возвращаясь в подъезд, пропахший кошками, и оставляя Пестрого за дверью. Но этого ему было мало.

— Сильвиль, как говорят французы! — смеясь, кричал он ему, высунувшись с балкона, через полтора или два часа. — Это значит: «жизнь есть жизнь». Держи! — и бросал сахар или конфету, иногда шоколадную.

Но собачка не покидала кармана, и легкомысленный Пестрый влюбился в бульдожку, толстенькую, французскую. Он нравился ей, но их жестоко разлучили. Это не разбило сердце Пестрою: он немедленно проникся симпатией к овчарке. Та скучала на балконе третьего этажа в доме, где по нему тосковала бульдожка цвета модных ботинок.

Овчарка глядела на Пестрого сверху: он казался ей красивой таксой. Пестрый созерцал ее снизу. Приходил он часто. Хозяева овчарки заметили его и назвали Клеопатриным поклонником.

Сердце овчарки по имени Клеопатра победила неотступность и многочасовое сидение Пестрого в снеговой луже под балконом. Но когда ее вывели гулять, Пестрый увиделся ей совсем другим, нежели с балкона. Запах был тот же, но вид, вид!.. Поклонник оказался до отвращения длинноногим и лохматым. Клеопатра со злостью принялась его рвать и грызть — Пестрый едва унес ноги. Несколько дней он пролежал в стружках, зализывая раны. И Клеопатрины хозяева говорили знакомым по телефону, что Клеопатра заела насмерть поклонника.

Через три дня Пестрый снова бегал по городу. Но Клеопатра выбила дурь из головы. Его тянуло серьезное — лесные запахи, прилетавшие в город вместе с ветрами. Он выбегал к ним навстречу, на окраину. Весна входила в лес проталинами и остекленелым снегом, резавшим лапы. Пробегавшие собаки звали его с собой, но Пестрый не шел, оставался на опушке: сидел, смотрел, принюхивался.

Лес манил Пестрого, но пес был слишком осторожен, чтобы просто так войти в него. И все же приходил на опушку и подолгу смотрел в темноту высоких древесных стволов.

Чтобы попасть на лесную опушку, надо было перебегать речку. Подо льдом плескалась невидимая вода.

Пестрый слушал воду, следил, как сороки и вороны пролетают в лес. И, судя по всему, ничего с ними плохого не случается.

…Белому псу — в снах его — также виделся лес. Будто идут они с хозяином и вдвоем ищут грибы. Он, если хочет получить конфету, должен найти гриб боровик и полаять на него.

Белый пес тихо лаял и бежал впереди своего давно умершего хозяина, бредущего с корзиной лесной дорогой.

9

Весной в лесу трудно добывать еду. Лапы проваливаются в снег, ледяная корка наста кровенит их. Хочешь не хочешь, а приходилось бегать в город, к мусорным ящикам: весна гнала Стрелку в город.

Еще одиночество: Стрелка попыталась дружить с лисами. Но те не верили ей. Убегали. А однажды злющий красный лисовин прокусил ей лапу. Стрелка тотчас порвала ему ухо и ушла на трех лапах в город. Но, сытой вернувшись в лес, обрадовалась его тишине и покою.

Как-то ночью она бежала городской улицей к одному знакомому ящику. И вдруг учуяла Пестрого. Это был запах не горьковатый щенячий, а сильного, крепкого пса.

Стрелка была голодная, с ободранными в кровь лапами. То и дело она садилась и зализывала их. Она чувствовала себя несчастной, одинокой, голодной. Ей хотелось твердой помощи от сильного пса, который бежал бы с ней рядом.

Она остановилась, не зная, куда идти: к мусорному ли ящику или по следам, к Пестрому.

Хотелось есть. Очень! Но Стрелка побежала по следам Пестрого. Она теряла следы в густой вони разлитого машинного масла и бензина и находила их снова.

Подбежала к промтоварному магазину.

Шла весенняя глухая ночь. Со столба, поставленного напротив магазина, лампа бросала широкий желтый круг. В нем блестели ледяные острые корочки.

Стрелка обогнула световое пятно стороной. Подошла к воротам. Принюхалась — запах Пестрого. Вот запах подкатился огромным клубком, пес дышит в щели… Заскулил, вспомнив ее.

Пестрый кинулся в сторону, к дыре в заборе — Стрелка встревожилась и перебежала улицу. Там и стояла. Видела — в щель, визжа, протискивается крупный пес. Застрял, вертится, вырвался…

Пестрый перебежал дорогу прыжками. Но чем ближе он подходил к Стрелке, сжавшейся в ком, тем медленнее шел. Наконец лег на брюхо и пополз.

Лизнул ее в морду — Стрелка отпрыгнула.

Подошел — она отбежала. Погнался — Стрелка бежит.

Он гнался за ней, но Стрелка легко (и с больными лапами) уходила от него в ночь.

Они выбежали за город. Там, запыхавшись, долго сидели — она на лесной стороне речки, он по другую сторону, ту, что ближе к городу.

К Пестрому неслись бодрые стуки города, а на той стороне висла, как туча, лесная страшная тишина. И оттого Стрелка казалась ему таинственной и тоже страшной. Она манила, она и пугала его.

Пестрый ощетинился и зарычал. Попятился.

Побежал — Стрелка заскулила ему вслед.

Пестрый бежал не останавливаясь. Он вбежал в городской центр. Хорошо! Светло!

— Мохнашкин!.. Мохнашкин!.. — позвал его ночной милиционер. Он прозяб, и ему было скучно одному. — Подь сюда! Конфетку дам, — звал он.

Пестрый вдруг повернул и крупными прыжками унесся обратно к речке. Выскочил на берег — пусто, Стрелка ушла. Он перебежал к лесу и попятился, ощетинясь. Город он знал, жил в нем, а лес был непонятный, чужой.

Пестрый перешел на городскую сторону речки. Там и лег. Утром его спугнула проезжая машина. А когда он вернулся к магазину, его ругал сторож.

Схватив за шиворот, он шлепал Пестрого ладонью и приговаривал:

— Будешь убегать? Будешь? Будешь?…

Пестрый тихо повизгивал. Не от слабых ударов, а от той тоски, что родила в нем ушедшая ночь.

Весь следующий день он ждал, но Стрелка не приходила. Ночью — тоже. Под утро Пестрый побрел к ламповому кругу, под столбом, и сел в него.

Он сидел ясно высвеченный, далеко видный.

Проехала мимо тяжелая машина, громыхнула кузовом. Прошагали веселые полуночники. Где-то очень далеко и красиво свистели милицейские свистки.

Ходили коты.

Пролетела сова, с гулом ударилась о провод и упала поблизости. Коты напали на нее. И в темноте произошла ужасающая драка между котами — с криками и визгом, с дикими воплями.

Тогда и Пестрый завыл.

Он выл неожиданно тонким и дребезжащим голосом. Разбуженный им сторож вышел и постоял рядом, держа ружье, будто метлу или лопату.

— Ночь-то, ночь… — сказал он, сладко зевая. — Звезд-то сколько высыпало. Весна… А ты часом не бесишься? — спросил он Пестрого и подумал вслух: — Прививку тебе сделать, что ли? А? Пойдем-ка спать. — И увел Пестрого в теплую сторожку. Спал тот недолго — начался день и пришел кладовщик. Выгнал.

Возле столовой Пестрый поел из ящика макароны в томатном соусе. Затем убежал к лесу и долго сидел на опушке.

Днем лес не был страшным. Знакомые вороны перелетали с макушки на макушку и кричали знакомым криком.

Пришла Стрелка — шла из города — обнюхала морду Пестрого, определяя, что он ел. Пестрый лизнул ее в нос. Стрелка побежала, оглядываясь и зовя.

Пестрый стоял в нерешительности. Стрелка вернулась, сама лизнула его. И уверенно потрусила в лес. Не оглядываясь.

И Пестрый двинулся — настороженный, на прямых лапах, готовый к внезапному прыжку назад.

Запахи обступали Пестрого. Они затопляли его, обволакивая. Незнакомые, дерзкие, они то завихрялись и разбегались узкими струйками, то шли на него стеной.

Пахли разбухающие почки берез и осин. Плыл крепкий, самоуверенный запах сосен.

Собаки пришли к стогу. Его темная куча сначала напугала Пестрого. Он остановился. Стрелка пробежала к этому темному, исчезла в нем. Пестрый ощетинился. Вот она бежит обратно, насмешливо раскачиваясь.

Хвост и дразнящий язык болтаются из стороны в сторону… Пестрый обнюхал ее, вздыбив шерсть. Понял — она смеется над ним. Пестрому не хотелось быть смешным. Он, щетинясь, подошел к прелому стогу, понюхал и вполз внутрь. И нашел там округлое и теплое логово. Стрелка тоже вползла. Собаки легли рядом, вытянулись и вдруг уснули.

Очнулся Пестрый неожиданно. Ему казалось, что его поймали и крепко держат, а рядом что-то мягкое и страшное. Но Стрелка лизнула его в морду. Пестрый успокоился. Он лежал и глядел в отверстие лаза. Видел — наступает ночь, и в ней растворяются темные деревья.

Утром собаки вышли из логова на мороз. В воздухе, не то падая, не то взлетая, висла блестящая морозная пыль. Она прикрыла деревья, делая их незнакомыми. И если бы Пестрый был человеком, он бы сказал:

— Здесь удивительно красиво…

Вдруг Пестрый уловил странный, с привкусом затхлости и гнили, но живой запах. Он шел от талого снега. Стрелка бросилась, разрыла снег — и съела мышь. Пестрый всегда учился быстро. Стрелка поймала еще одну мышь, он проследил ее движения и тоже поймал. Бросил — мышь лежала на снегу мертво, но хвост ее дрожал…

После этой непривычной охоты Стрелка растянулась на солнцепеке. Она грелась и зализывала лапы. Ей было тепло, покойно.

Пестрый же бегал вокруг стога и обнюхивал кусты, деревья. Поискав, он понял — нет здесь мусорных ящиков, а еду нужно добывать. И убежал к городу. Вот речка. Подо льдом она тихо шумела.

Он глядел на город.

Поднимался дым, пахло машинами и мусорными ящиками, полными еды. Где еда, там и нужно жить.

Подошла Стрелка и села рядом. Она скулила, зовя его. Побежала в лес. Пестрый тяжело потрусил за ней — он не привык еще к легкому быстрому бегу зверей, живущих в лесу. Но уже сделал выбор!

В лесу пошла его новая жизнь, полная охот, игр, любви, удач, неприятностей.

Снежная Весна на его глазах проникла в лес — проталинами. Затем пришла Голая Весна с набухшими почками, с очнувшимися комарами, с прилетевшими горихвостками.

Выбегали на солнцепек муравьи, рыжие и черные, расцветали желтые мать-и-мачехи, летали бабочки — лимонницы и крапивницы. Оживали мухи. Они садились на кончик носа, нахально лезли в уши.

А после Голой Весны закричала кукушка о том, что идет-идет Зеленая Весна.

Собаки видели, как женились барсуки, по-весеннему играли зайцы, токовал глухарь и селезни, ухаживая за утками, шавкали на лужах.

На токах хохотали белые куропатки, а мелкие птицы завивали гнезда.

Охотиться на лесных зверей и птиц, по-весеннему шалых, было легко.

Мышей Пестрый ловил шутя. С дичью покрупнее приходилось труднее, но Пестрый соображал. Это он, а не Стрелка проследил перелеты тетеревов на ночевку, он предложил охотиться на барсука, он выгнал из норы, щипля за ляжки, крупного лисовина.

Нора стала свободной, они поселились в ней.

Пестрый, обнаружив, что зайцы убегают кругами, вел охоту из засады. Он находил и вспугивал зайца и ложился в кустах. Затаивался.

Стрелка же, долгоногий и легкий на ногу зверь, гнала зайца, лая свежим голосом.

Эхо отзывалось ей. И какой-нибудь охотник, блуждая по лесу просто так, из интереса, прислушивался к звукам гона и ухмылялся. Он думал, что вот, забежала в лес собака-дура и развлекается. А между тем шла серьезная охота. На первом или втором кругу в охоту вступал Пестрый.

Заяц, не подозревавший опасности и скакавший полегоньку, вдруг обнаруживал крупного пса в нескольких шагах Ужасом сжималось его сердце, и начинался смертный пробег, короткий — собаки вдвоем быстро настигали его.

…Пестрый даже научился ловить сорок. Он ложился в весенние травы, около брошенной кости — манил. Лежал мертво.

Но вот белку ему никогда не удавалось схватить. Пестрый приходил в неистовство, когда та дразнила его с ветки.

Он прыгал, лаял, метался. Стрелка на это смотрела с ухмылкой. Она не могла смеяться, лишь вздергивала верхнюю губу. Уши, вечно настороженные, вдруг распускались и опадали. Стрелка валилась на спину, а Пестрый, опомнясь, бежал к ней танцующей пробежкой, мотая головой и хвостом.

И они начинали игру — носились друг за другом, шутливо грызлись. Потом ложились рядом и лежали, широко и блаженно раскрыв пасти.

Дымок вырывался из них — солнечная весна была с северо-восточным морозким ветром.

Но временами Пестрого охватывала тоска по городу. Он уходил на опушку и сидел там, глядя на город, вдыхая его дымы и запахи. Многие видели его. Заговорили о появлении лесных собак. Старший егерь, прослышав, пришел смотреть. Но Пестрый был счастливчиком — пока егерь таился в засаде с малокалиберной винтовкой, Пестрый и Стрелка перебрались в город. Там жили неделю — около столовой, отъедались на будущее.

Ночевали на складе магазина «Промтовары». Сторож не забыл Пестрого, пускал вместе со Стрелкой, говоря:

— Вот, теперь ты семейный человек Пестрый вилял хвостом.

— Это хорошо, правильно, — одобрял сторож. — Ну-ка, сгрызите этот сахар.

И — угощал…

10

Зеленая Весна пришла с третьей волной прилетающих птиц, с посадкой картофеля и капусты. Потеплело. Теперь можно было натаскивать Гая по куликам — вода в болотах согрелась.

Речная, что и говорить, была еще холодна и мутна, но мелкие и недвижные болота прогрелись. И для дрессировки они удобны — открыты, и видно, правильно ли себя ведет пес.

Иванов горячо взялся за дело и ожидал быстрого результата. Но на болоте Гай переменился. Дома он был мягок, не нахвалишься, а здесь вдруг стал сердитым, хулиганил.

— Так вот почему ты скуластый! — горестно изумлялся Иванов. — Это у тебя дурь выставилась!

На болоте Гай забывал, что стоял всю зиму над миской, над брошенным сахаром и просто так, по приказу. Он причуивал болотных куликов, а чутье у него было свежее и громадное, и кидался ловить их.

Гнался, не слушая окриков, так был горяч. Понять, почему он должен не ловить, а замирать над куликом, Гай не мог. Врожденную стойку ломало страстное желание охотиться для себя.

Но охотиться он должен был для человека.

Опытный Иванов всегда отказывался учить собак-флегматиков. Знал — это спокойно, но из них хороших работников не выходит. Пусть страстная, пусть непослушная собака. С ней тяжело, учить ее трудно, но толк будет. И все же Гай его утомлял.

Иванов знал по опыту: безумная гонка по болоту пройдет, стоит Гаю понять, что ему надлежит делать на болоте. Вот только когда он поймет? И не станет ли за это время привычкой его сумасшедшая гонка за птицами?

С тех пор как прежний натасчик Фанов бросил полевую натаску, Иванова осаждали владельцы молодых легашей. Частью по доброте, частью для приработка, чтобы жена не кричала, что вот-де опять покупает ружье, Иванов соглашался натаскивать.

В июне он набирал пять — десять щенков (привозили и из других городов), а не удавалось отбиться, то и пятнадцать. С этой воющей, лающей, кусающей ватагой он ехал куда-то в дальнюю деревню, на попутном грузовике.

С собой брал куль овсянки, кило витаминов А, В, С, Д, рыбий жир (бутыль) и ящик крепко посоленной трески.

Что он там делал, в деревне, с щенками, неизвестно, но привозил их обратно рабочими собаками, без памяти влюбленными в него. На полевых испытаниях они брали третью степень, а иногда и вторую.

И хозяева вручали ему расчет, благодарили. Секрет же успеха Иванова был прост: он любил собак, не бил их, а те лекарства, которыми успокаивают нервных людей, давал собакам.

И щенки, успокоенные, не отвлекались незнакомой летней обстановкой, а быстренько схватывали азы охотничьей мудрости я начинали работать.

Слава Иванова-натасчика росла. Но к Гаю он не хотел применять эту методику. До середины июля, когда он набирал собачью команду, времени было достаточно, и решил Иванов натаскать пойнтера Гая «чистым» методом, похвастать перед Алексиным: «Вот мы какие талантливые».

Даже соблазн взять своего пса, чтобы он показал Гаю, как работать на болоте, Иванов отринул.

Когда он с Гаем впервые пришел на болото (накануне здесь Алексин поднял дупеля), то вспугнули камышницу, птичку размером с наперсток. Так, ерунда, птичка-свистулька, но с запахом дичи.

За нею Гай и рванулся. Мощно. И болотную воду поднял буруном, и осока засвистела.

Исчез в кустах. Что он делал в тальниках, неизвестно, но выскочил из них, почти держа хвост впереди летящего дупеля.

Иванов сначала восхитился: страсть-то, страсть! — а затем пришел в бешенство. Он свистел, кричал, звал Гая. Погнался за ним… Когда Иванов поймал Гая, тот дрожал. В выпученных глазах его травяным огнем светилось охотничье безумие.

Иванов увел его с болота — в наказание.

На следующий день они пришли на болото с веревочкой. Иванов привязал ее к ошейнику Гая с расчетом наступить, когда тот погонит птицу. И не успел наступить.

Упрямый, как все натасчики собак, он неделю ходил с веревкой, надвязывая ее. Суть метода заключалась в том, чтобы в момент приостановки Гая по дупелю за веревку придержать его. И из этой-то приостановки и вырабатывать стойку. Но когда Иванов не смог угнаться за тридцатиметровой веревкой, он вышел из себя.

Они здорово поругались с Гаем, а там и подрались среди болотных кочек.

Сначала Иванов всыпал Гаю. Крепко. Затем тот взялся за старика. Отбиваясь (и упав два раза), Иванов отступил к шалашу огородного сторожа. Тем и спасся.

Гай, рассвирепевший и не желающий простить порку, долго ловил Иванова, подкрадываясь к «ему с разных сторон шалаша. Но Иванов вовремя убегал, примечая то выдвигающуюся тень, то горячий глаз пойнтера.

«Выкормили битюга на свою шею, — бегая, горько думал Иванов. — Алексин… В саду небось возится, а я сражаюсь с этим чистокровным драконом».

…Дома Иванов принял таблеточку, а когда успокоился, они с Гаем стали друзьями. Водой не разольешь!

Больше Иванов не горячился. Он пил — сам! — успокоительные таблетки и твердо (но мягкой рукой) направлял Гая. Тот, благодарный и любящий (но помня порку), спрашивал глазами его совета.

Дупелей он не гонял, появилась стойка. Мертвая! Такую и положено иметь пойнтеру высоких кровей.

Затем Иванов совершил тайный грех: убил из-под Гая дупеля. Никто не заметил его выстрела, не оштрафовал. Обошлось. Зато Гай понял, для чего он работает на болоте.

Все поняв, Гай заработал как чудного устройства механизм. Иванов в июле месяце, несколько отдалив натаску других щенят, прошел с Гаем, и кое-что из того, что положено охотничьей собаке проходить лишь на второй год обучения, то есть работу по тетеревам, Гай воспринял.

— Ты мое утешение, — говорил ему Иванов. Он забыл прежние неурядицы. Глаза его были влажные: Гай показывал работу не просто хорошую, но исключительную.

Иванов за вечерним чаем говорил Алексину, что нет, не зря он старался достичь высот в обучении собак, попался-таки ему Пес с большой буквы. Он его, Иванова, прославит… Милый Гай!..

Отдавая тетрадку с записью всего происшедшего (исключая таблетки), Иванов говорил:

— Мы с тобой не напрасно жили: такой пес!

— Положим, моя Дина была лучше Гая, — хорохорился Алексин, поднимая на макушке волосяной хохолок.

Иванов принимался описывать Алексину, как Гай ловил запах бекаса за сто шагов. Рассказывал, что он шел следами кулика-ручейника, а следы были третьедневочные.

— Что же, не продавать его? — спрашивал Алексин. — Ты возьмешь? А?

— Продавай, ладно! Я… я недостоин. Гаю нужен молодой охотник, а я… жизнь моя кончается.

И всхлипнул. Теперь старики часами перебирали знакомых городских охотников, но не находили среди них достаточно замечательного. Так себе охотники, бухалы да ахалы.

Это угнетало стариков.

Гай же был счастлив. Он видел сны, в которых искал куликов и тетерок.

Наконец Иванов припомнил пригородного старшего егеря, человека, влюбленного в охоту, в собак, в лес. Когда-то он работал инженером-электроником, но бросил свою инженерию и электронику. И ушел в егеря. Переродился!

— Жена его собачница, — говорил Иванов.

— Боюсь, он фанатик охоты, твой егерь.

— Пусть! Но дело охоты знает не хуже нас с тобой. Он молод, силен, у него все впереди.

— Сколько ему?

— Сорок лет. Завидуешь?

— Счастливчик!

— Он такой. Удачливый во всем: в стрельбе, в ружьях…

— Бывает.

— Он проохотится всю охотничью карьеру Гая — девять лет. И еще впереди двадцать лет охоты с другими собаками.

Старики обсуждали вопрос, перебирали все «за» и «против», наводили справки.

— Отдадим Гая даром! — предлагал восторженный Иванов.

— После наших хлопот? — спрашивал Алексин. — Это нас, конечно, не разорит. Но (он поднимал палец) все, что достается само собой, не ценится и не бережется.

— Пусть-ка посмеет не беречь!

— Ничего, ничего, пострадает карманом. Пусть поднатужится, беря Гая. В конце концов, мы с тобой едва ли оправдаем наши расходы.

И они дали знать егерю стороной, что-де продается по случаю болезни владельца (Алексина) пойнтер высоких кровей и таких-то качеств.

Егерь объявился в момент, приехал на «газике» в час ночи. Наутро он уезжал обратно с собакой, отдав двести пятьдесят рублей и думая, что недодал Алексину еще столько же.

— Бери, бери, заслужил, — говорил Алексин, отсчитав Иванову сто двадцать пять рублей. — Отдай жене.

— Дудки! — сказал Иванов. — Я продам тройник, приложу деньги и возьму тот «Шогрен». Помнишь Суслова? Он помер, а жена распродает его оружие.

— Опять новое ружье? Ты с ума сходишь!

— Друже, — говорил ему Иванов. — Я люблю ружья. А ты сухарь, ты с одним ружьем на всю жизнь.

— Я однолюб!

— Нет, просто деревяшка…

11

Полундин, изобретатель клея для костей, завтракал, читая.

Газета была за семнадцатое июля, в ней — фенологический очерк. «В поле и лесу все молодо, цветет лесное крупнотравье — борец, пучка, дудник, и кончают петь птицы. Им уже некогда развлекаться, они выкармливают птенцов, продолжая эстафету жизни…»

Эстафета жизни… Полундин допил кофе, съел еще один рогалик с маслом. Крошки он смел со стола в ладонь, рассеянно бросил их в рот. И — затосковал.

Вот добряк автор, подписывающий заметки «Серый воробей», осведомил его, что уходит лето.

Еще одно лето, практически не замеченное им! Потеряна лучшая часть года, не выслушаны песни и свисты птиц, не собраны любимые ромашки.

Он не был даже на рыбалке, где так хорошо думается. И не будет — дела! Опыт с клеем заканчивается, накопилась тьма наблюдений, анализов, рентгеновских снимков.

Эстафета жизни! А перед ним всегда маячит чужая смерть. Теперь она, проклятая, дежурит у клетки. Жив ли Белый пес?…

Полундин заторопился.

Приехав в НИИ, Полундин вбежал в свой кабинет: пес был жив. Он сидел и глядел в темный угол. Полундин увидел, что глаза собаки запали и пес сжался в тайной борьбе со смертью, что идет в нем.

Бедный пес! И Полундин, говоря: «Хороший пес, славный пес», — протянул было руку погладить и не решился.

Пес заскулил, побрел к себе в клетку, где лежала подстилка и были поставлены алюминиевые чашки. А ведь ходит. Ходит!

Последние анализы показывали, что клей рассосался и вышел из собаки вон. Даже почки не повредил. Возник, правда, легонький нефроз, но он уйдет.

Намаялся Белый пес — лубки, операции, лекарства…

— Бедный ты старик, — вздохнул Иван Сергеевич. Задумался. Итак, клей рассосался, а рентген показал, что теперь кости собаки — крепкие кости. Хоть двадцать лет живи! Удачей был новый состав клея. Это победа! Успех!

Его клей заменит нынешнюю грубую технику сращивания костей: шурупы, штыри из металла.

Но за победу надо платить: Белый пес умирал. Пришел его срок. Сколько ему лет? Ветеринар Котин сказал, что двенадцать или пятнадцать: резцы стерты, клыки сносились.

— Старичок на пределе, ему каюк, — сказал ветеринар, моя руки. — Дней через шесть будет готов.

Жестоко сказано! Но прав ветеринар — пришел срок Белому псу, и с этим ничего не поделаешь.

Всему приходит срок — делу, изобретению, жизни… Хуже другое — жизнь этой собаки взята людьми. Целиком. А что дали они Белому псу?

12

Пестрый застрял в городе на целую неделю.

Он познакомился с многими собаками. Они же принюхивались к Пестрому, пахнувшему лесом, смолой, пойманной и разорванной дичью, и ходили за ним, словно мальчики за удачливым охотником, несущим домой полный ягдташ.

На окраине, в заброшенном сарае (Пестрый перебрался в него) теперь ночевало не две, а пять собак: Пестрый, Стрелка и три других.

Был старый пес густо-черного цвета и очень веселый и хромой щенок. Третья же собака, приземистая, длинная, помесь таксы и фокстерьера, попала в город проездом. Хозяин пустил ее прогуляться по перрону вокзала, а сам пил пиво. Но отвлекся, заговорился, а когда хватился собаки, то надо было срочно бежать в вагон. И собака осталась.

Потом присоединились еще две — полуовчарки. Это были сильные, крупные псы. Вели они себя непереносимо грубо. У них Пестрый научился драться и рычать, ощетинивать не только загривок, но даже хвост.

Наконец стаей собаки ушли в лес. И такая была их удача — днем раньше старший егерь снял засаду.

Удачливый Пестрый перебрался через речку. За ним тянулась цепочка собак.

На том берегу она распалась. Пестрый и Стрелка ушли глубоко в лес, а собаки побегали, поиграли на опушке — и повернули в город. Но с тех пор они часто встречались с Пестрым и постепенно привыкали к лесу. Одна за другой собаки уходили в него.

Первым ушел щенок.

Ласково повизгивая, он бежал за Пестрым. Когда отставал, то начинал скулить, и Пестрый ждал его. Щенок поселился бы с ними, но Стрелка не пустила его в логово. В конце концовщенок стал жить в стогу, питаясь мышами, бабочками, кузнечиками. И Пестрый уделял ему часть добычи.

Этот добродушный щенок подошел к бредущему лесом егерю и лег перед ним на спину. Он лежал, стуча хвостом и повизгивая от радости. Ему хотелось одного: чтобы его увели в дом, запахи которого пропитали одежду егеря.

Старший егерь рассматривал щенка в полной растерянности. То, что предстояло сделать, не радовало его.

Правила охраны леса суровы — бродячая собака должна быть убита. Иначе она станет хищником в лесу, будет отнимать законную добычу человека и разносить болезни. Но стрелять во взрослую собаку — это одно, а в глупого и доверившегося щенка — совсем другое. Был выход — обойти правило. Скажем, взять к себе.

Или отстегать его прутом так, чтобы он страшился человека.

Егерь, сняв ружье с плеча, разглядывал собаку.

Оставить? Будет нарушен закон. Егерь морщился. В конце концов он выстрелил и ушел.

Первыми к убитому щенку явились жуки-могильщики, те, что похожи на опилки. И начали зарывать его. Затем пришел и обнюхал щенка Пестрый. С ним была Стрелка.

Увидев мертвого, она заметалась, манила Пестрого, звала его скорее уходить.

Она лаяла на него, даже кусала. И Пестрый ее послушался. Они ушли в самые дальние лесные овраги. Там отыскали пустую нору. Долго работали — расширяли ее, ходя перемазанными в глине. Они поселились в этом глубоком овраге. Стог теперь заняли черный пес и отставшая от поезда собака. С ними пришли еще три: два щенка и помесь борзой собаки и дворняги — огромный пес, желтый и сухопарый. Они повели жизнь полу-городских собак, ту, которую с уходом в дальний лесной овраг окончательно бросили Пестрый и Стрелка.

Собаки — черная и другие — кормились в городе и учились охотиться в лесу. И если им везло и они бывали сыты, оставались неделями. Голодные же, они уходили в город и копались в мусорных ящиках.

Их увидели многие. Старший егерь стал искать и находил их следы, прислушивался к шуму игр и драк. В конце концов он нашел стог-общежитие и даже сфотографировал его. К тому времени стая увеличилась до семи собак. Правда, щенков поймали в городе — сетями — работники треста очистки, а полуборзую приманил деревенский мужичок и увез в степное далекое село, охотиться на лис и зайцев. Но шли к стогу другие собаки. И однажды егерь прихватил с собой автоматическую мелкокалиберку. Он лег, положил ствол винтовки на пень и всмотрелся в оптический прицел.

Он навел его синий, пронзительный зрак на голову дремавшей собаки. Нажал спуск: собака охнула и откинулась. Егерь тотчас перевел прицел. Он был отличным, быстрым стрелком: из пяти спящих на угреве собак он взял трех, сбежали лишь черная и полутакса. Да и та лишилась кончика хвоста.

Егерь подошел, забросил убитых собак на стог и поджег его, карауля огонь, чтобы тот не убежал в лес. Он был доволен своей стрельбой и недоволен сделанным.

Зато теперь старший егерь был уверен: собаки не придут, они перестанут браконьерствовать в его лесу. А вот Пестрого и Стрелку егерь не искал. В этом и была его ошибка.

13

Коллеги поглядывали на собаку, ждали ее неизбежную смерть и обязательное вскрытие. Любопытство грызло их, вызывало споры: что клей? Как он спаял кости?

Но Полундин за время работы сроднился с собакой. Белый пес был покорен и терпелив. Полундин ощутил вину. У этого пса люди отобрали все, даже тело. Но не выйдет этого, нет, он похоронит пса. Черт с ним, с клеем! И Полундин уже присматривал место в саду института. Он нашел его — около березы, ронявшей превосходную дырчатую тень.

Шумят ее листья, поют кузнечики.

И пришел этот день — собака упорно лезла в темный угол, где собиралась умереть. Полундин сел рядом с ней, успокаивал ее — словами. Так дождался смерти. Потом взял простыню и завернул в нее Белого пса. И понес в сад, припоминая, где же дворник ставит свои лопаты.

Но его караулили. В дверях Розманов остановил, взял его за плечо. Рука была жесткая, пальцы так и впились в мускул.

— Слушай, — тихо сказал Розманов. — Это эмоциональное буйство. — Он говорил: — И так болтают, что клей — ерунда, самореклама. А ведь это первая большая удача лаборатории. Да, ты любил пса, и так далее. Но… надо завершить наше дело.

— Не дам! Это осквернение трупа, — сказал Полундин и попытался пройти. Розманов не пустил.

— Знание, ты не забывай, превыше чувств.

Полундин не сердился на него. Он знал — обычная человечья жизнь не интересовала Розманова. «Все время, все клетки мозга, — твердил тот, — нужны для познания».

— Пойми, нужно знать прочность твоего клея. (Полундин сжал сверток.) Нужно проверить кости на излом, нужны гистологические исследования…

И был прав.

— Черт с тобой, бери! — оказал Полундин и отдал сверток.

Розманов взял его, понес.

Полундин шел следом. Он знал — телефон уже надрывается, звонит всем, кому интересен их опыт. И едут сюда люди — на трамваях, в такси, в автобусах. Нехорошо получилось, но по сути дела прав Розманов, а не он, Полундин, изобретатель, но, по-видимому, никудышный ученый.

Через час Розманов наденет клеенчатый фартук и возьмет в руку скальпель.

— Бедный старый пес, — бормотал Полундин.


…Щенята появились в июне. Пестрый с громадным изумлением нашел их в норе. Потянулся нюхать, но Стрелка выставила его из норы и даже укусила.

Пестрый вылез и лег рядом. Удивленно подняв уши и виляя хвостом, он прислушивался к новым звукам — Стрелка кормила щенят. И Пестрый вдруг понял, что он должен сделать: искать еду и принести ее Стрелке.

Должна быть еда, много вкусной еды. Он побежал в город. Часа два спустя, с огромным батоном хлеба в зубах (он вынул его из чьей-то хозяйственной сумки), Пестрый был впущен в нору. Ему даже позволили обнюхать щенков.

И у Пестрого пошла суетливая жизнь. Он стал заботливым семьянином, добывал птиц, ловил зайцев. Он то и дело убегал в город и приносил хлеб, колбасу.

Однажды принес апельсин веселого цвета — им долго играли щенята. В августе Пестрый научил их ловить мышей и показал, как надо охотиться на зайцев.

Учил всему, что умел делать сам. Стрелка, склонив голову, глядела на него с одобрением. А в стороне лежали и смотрели равнодушные ко всему черный пес и полутакса. И топтался, повизгивая от возбуждения, щенок, увязавшийся за Пестрым в лес.

В сентябре дюжина городских собак поселилась в глубоком овраге. Это были осторожные, проученные псы. Днем они крепко спали, охотились же только ночью.

Проследив их, сунулся было старший егерь в овраг, но тот был глубок и неудобен, с болотом посредине. Егерь оскользнулся, упал и поломал ружье. И махнул рукой на собак — временно, до зимы, когда болото замерзнет.

14

— Это же сумасшествие, — ворчал Алексин, — охотиться с легашем глубокой осенью. Где он найдет дичь? Какая птица выдержит стойку? Подпустит? Он что, взбесился?

— Друже, не наша это забота, — успокаивал Иванов. Он разлегся в кресле и ухмылялся — был доволен.

Алексин вынул из шкафа ружье, сморщился и поставил обратно.

— А что я возьму? «Зауэр» в четыре кило весом? Мне его нести сердце не даст. Вчера перебои были, камфару пил.

— Верное возражение. Знаешь, у егеря бельгийка есть, двадцать восьмого калибра, бескурковочка, вес два кило. Смак, а не ружье.

— Детское ружье? Не хочу.

— Ну, стреляй пальцем!

Дело было такое. Старший егерь пригласил их поохотиться. С удобствами: его «газик» стоял у подъезда.

Алексин одевался долго. Наконец старики вышли. Впереди — Алексин с сеткой, полной продуктов, — колбаса, яблоки, конфеты. За ним Иванов нес огромнейший рюкзак и зачехленный, недавно им купленный шведский дробовик-автомат «Шогрен».

Он был в кирзовых сапогах сорок пятого размера, в ватнике и в брезентовом плаще поверх него.

«Как он здоров!» — завидовал Алексин.

Они втиснулись в «газик», и шофер рванул с места так, что Иванов клюнул носом друга, севшего вперед.

— Как вы там охотитесь? — спрашивал Алексин шофера.

— Хорошо охотится один Ефрем Иванович, да ведь у него и собака. Мы охотимся на городского браконьера, это наша дичь.

— И… много их?

— Судите сами: за месяц двадцать пять ружей отобрали, а убегло сколько! Автомобилистов отловили восемь штук. А вы хорошо поохотитесь.

И они заговорили о сложностях осенней охоты в близких к городу и практически бездичных местах.

— То есть как бездичных? — вдруг обиделся шофер. — Мы куропаток разводим и подкормку устраиваем. Зайцы вам не дичь? Их много. Есть глухарь.

— Я бью зайцев на дневной лежке, — похвастал Иванов.

— Надо охотиться по первой пороше, — говорил егерь-шофер, притормаживая машину. Он подвернул к маленькой деревеньке, выскочившей вдруг из-за поворота. Подвез к дому.

— Здесь наш старшой. Нет его дома, он в лесу.

Старший егерь пригородного леса жил в бревенчатом доме. Свежем, желтом, пахшем смолой.

Высок был дом. На крыше торчало штук пять скворечников. Воробьи готовили их для зимовки, носили соломины и белые куриные перья.

К остановившемуся «газику» шли от дома гуси — присадистые, важные птицы. Охотники вылезли, и Алексин сказал Иванову, что любит гусей, этих полных достоинства птиц. Иванов, усмехнувшись, ответил, что тоже их любит — с тушеной капустой.

Охотники прошли в дом. Их встретили собаки егеря: Гай и другие — гончий пес с пятном черного цвета на спине и лайка, рыжая и хитрющая, если судить по ее раскосым глазам.

Равнодушие Гая обидело стариков.

…Жена егеря провела тестей в кабинет мужа.

Там был конторский дешевый стол, книжная полка из досок, на которой стояли три издания «Жизни животных» Брема — два на русском, а одно на немецком языке. На стене — яркий ковер, сплетенный из ленточек.

На этом ковре висело пять штук ружей. Всяких! Была трехлинейная старая винтовка и дробовой автомат. Висели дорогой «Зауэр три кольца», тулка шестнадцатого калибра, бельгийка двадцать восьмого калибра: изящное, легкое ружьецо. То, которым Иванов пугал Алексина.

— С этой пукалкой ты заставляешь охотиться меня? — упрекнул Алексин.

— С ней, — ухмыльнулся Иванов.

Тут жена егеря принесла чай и картофельные ватрушки, еще горячие, к ним топленое масло.

Старики пили чай, ели ватрушки, поливая их горячим маслом. Поев, стали ждать хозяина. Сидели рядышком — им не хотелось на улицу, где было сыро, ветрено, знобко. Им вообще ничего не хотелось, только бы дремать в этой теплой комнате, поглядывая то на ружья, то на чучела, что сидят в каждом углу.

Отличные чучела! Превосходные!

Старики разглядывали вечно токующего глухаря, созерцали тетерева, серую куропатку, ястреба, дупеля.

В коллекции старшего егеря был даже рябчик, истребленный в этих местах лет двадцать назад. Но чучело свежее, чистое.

— Голову даго на отсечение, это овражный рябчик, — сказал Иванов. Они заговорили о тех рябчиках, что не улетели с глухарями в тайгу, а ушли в овраги, густо заросшие осиной, черемухой и ольхой. Живут там, а охотники в них не верят.

Пришел егерь: бодрый, красный, пахнущий смолой и потом. Он заговорил о рябчиках, перебравшихся в овраги. Видел их сегодня — живут не тужат.

Умные! На манок не возьмешь, их ничем не возьмешь, такие глубокие заросшие овраги.

После чая и разговоров пришла пора спать.

Алексина хозяева положили на диване, Иванову принесли раскладушку. Постельное белье было свежее, прохладное, приятное. Лунный свет то и дело прорывался сквозь бегущие тучи. Поблескивали ружья и стеклянные глаза филина, посаженного на этажерку у окна.

Старики лежали и слушали звуки дома.

Вздыхая, бродил по комнатам Гай, стучал когтями по половицам. Звякал цепью во дворе гончак. Лайка влезла на завалинку и заглядывала в окно.

Она поднималась на задние лапы и смотрела на них, вырисовывая свой легкий и остроухий силуэт на стекле.

Временами она сбегала с завалины и помогала лаять гончаку — резким и звонким лаем. Гончак вел основную партию голосом могучего колокольного звучания.

Это было красиво.

Старикам после крепкого чая расхотелось спать. Они долго слушали лай собак (он несся в ночи к звездам), потом говорили о ружьях. Иванов шептал другу, что ружья егеря хуже его автоматического «Шогрена».

Старший егерь тоже не спал. Он ушел на кухню и там сидел. Пил холодный чай с медом и размышлял об охоте, какой она будет.

Старичков надо удивить, так он решил. Затем поразмышлял о своем — слишком уж близок город. Мало зверя и птицы, скучно!

Пришел Гай и лег к его ногам, грея их. В окно заглядывала луна. Поблескивала железная крыша соседского дома.

И старший егерь мечтал, как он будет восстанавливать здешний лес. Вот бы вырастить такую свирепую крапиву (и посеять где надо), чтобы туристы не вытаптывали лес. А охота… Ничего, он еще разведет куропаток, серых.

Егерь не мог отрешиться от беспокойства за лес, от разговора со стариками, которые за ужином хвалили старые ружья.

Старички находили, что ружья «Зауэр» не так уж хороши, толковали, что англичане — вот те выделывали первоклассное оружие.

Ох, эти мудреные, лукавые, обожаемые старички, давшие ему такую собаку! Они многоопытные, беспощадные судьи охотничьих собак на полевых испытаниях, на выставках. А какие они охоты пережили! Сколько повыбили дичи, стреляли за одну охоту по пятьдесят — сто куликов или уток-крякух! И рядом с четкой мыслью о завтрашнем дне шли глухие и неясные мысли о человеке и природе вообще, сейчас и в будущем.

К пяти часам утра охота представлялась егерю так: они уезжают в поле. Там есть тетерев, живут куропатки — штук сто. Правда, места эти открыты всем ветрам, зато старики узнают силу чутья собаки, увидят работу Гая на открытом месте. Будто в кино.

Итак, на рассвете они сядут в «газик» и уедут, а затем побредут с ружьями. Спать некогда. Егерь занялся готовкой, не беспокоя жену.

Он принес дров и затопил печь, с удовольствием нюхая горький дымок.

Поставил на огонь котел — сварить овсянку собакам.

Старикам и себе он приготовил завтрак — картошку, яйца и вареную тетерку. Пахло готовкой, стучал крышкой закипающий чайник.

Егерь вышел на крыльцо. День обещал быть холодным и ветреным. Ежась, глядел на просыпающееся село: хозяйки затопляли печи. Затем пошел к Алексею — шоферу.

— Здорово! — сказал он. — Через полчасика подъезжай ко мне. Возьмешь Ивана, с ним махнете в квадрат номер семь.

— Как стариканы? — спросил шофер.

— Спят без задних!

Но егерь ошибся — старики проснулись ровно в шесть. Они быстренько вскочили, увидели в окно начинающийся день, холодный, быть может, со снегом.

— Разве собака покажет в такой день хорошую работу? — расстраивался Алексин. — Ветер унесет запахи.

— Пропала охота, — соглашался Иванов.

…Егерь снял ружье для Алексина. С удовольствием: не ружье — перышко. Двадцать восьмой калибр — редкая вещь!

Из стола он вынул патроны к нему.

Хороши были патроны — гильзы латунные, сияющие, новенькие, капсюли загнаны до упора, пыжи, чтобы не выпали, залиты пчелиным воском. Сам у пасечника брал. А ружьецо, даром что легкое, бьет недурно, старик приятно удивится.

Да и много ли ему надо? Возьмет парочку куропаток — и за глаза. Себе егерь взял «Зауэр» двенадцатого калибра и повел стариков в кухню завтракать. Мимоходом взглянул в окно — все угадывающий Гай уже сидел в «газике».


Они ехали на охоту в молчании. Дорога шла полями — сумрачными, оголенными, бесконечными. Небо было мятущееся, серое.

Не поймешь: то ли оно прояснится, то ли осыплет дождем. Или, чего доброго, снегом.

15

Машина ушла. Охотники и черный пойнтер Гай остались у бурого поля. Огромного, пустого. И если бы не березы на краю его, не далекий лес, то казалось бы, что вся земля — поле.

Стерня торчала будто грубая щетина. Подувал пробными вздохами ветер-снеговик.

— Не простудить бы Гая, — встревожился Алексин.

— На ходу он не замерзнет, а кончит охоту — попонку надену. Как бы снег не пошел (старший егерь поглядывал на небо).

— Нет, снега не будет, — уверил Иванов. — Поясница не болит.

Охотники ждали, когда чутье Гая освободится от бензиновой тяжелой вони и станет свободным и сильным чутьем, в миллион раз сильнее человеческого.

Пока что они собирали ружья.

Было легко сложить двустволки: раз-два, и готово. Но с автоматом «Шогрен» Иванову пришлось мучиться. И не сложна его сборка, да забывчива старость.

Он складывал ружье, и все неудачно. Но сложил-таки и зарядил, опуская патроны в магазин один за другим, громко восхищаясь удивительной конструкцией ружья.

— Итак, план охоты такой, — говорил старший егерь. — Начнем отсюда и тихо двинемся к лесу. Нам могут попасть на мушку тетерева и куропатки, белые. Может угодить и заяц. Я знаю ваше пристрастие к зайцам, товарищ Иванов, и прошу сдержать нетерпение — до ноября. Ваше ружье, Николай Валентинович, я понесу сам и буду отдавать для выстрела. Не возражайте, обидного здесь нет, с каждым сердцем может случиться. Ну, начали, Гай, вперед!

И зябнувший черный пойнтер рванулся. Прыжком.

И тотчас встал, озираясь и принюхиваясь. Затем пошел с грацией сильной и ловкой собаки.

А из голых берез вышел немецкий кургузый легаш, бородатый и щетинистый.

Повиливая обрубком хвоста, он вел носом по земле, вынюхивая чей-то след. И вдруг встал, а черная птица рванулась в полет: косач взлетел, обнаружив, что дальше ему бежать некуда, — впереди были люди и другая собака.

Хозяин легаша, выбежавший из-за берез, вскинул ружье и промахнулся. Тетерева убил тремя выстрелами, слившимися в один, Иванов.

Бородатый легаш, виляя обрубком, взял тетерева и унес хозяину.

Тот подошел к ним, сутулый человек в очках. («Местный учитель», — шепнул егерь.) За ним шел другой — городской — толстый и молчаливый.

— Полундин, — сказал он, кланяясь старикам.

Учитель, обиженный своим промахом, с ходу начал издеваться над Гаем. Он говорил, что его Аксель полкилометра вел за косачом, и если бы не порыв ветра… Вот друг, он свидетель, соврать не даст.

— Я думаю, мы километра полтора шли, — сказал тот.

И было видно — учитель все же гордится собакой, столько шедшей за птицей. Он говорил:

— Гай верхочут, он того не сделает, что Аксель сможет. В такую погоду выгодно нижнее чутье.

— Гай нам другое сделает, — сказал егерь.

В это время Аксель, нюхавший вокруг, без стойки вспугнул тетерева. По нему промазал Полундин.

— Холод! — сказал учитель, уязвленный неудачей собаки. — Птица запах заперла. Ваш пес тоже бы не причуял. Сейчас нужна работа по следу.

— Что же, я думаю, нам пора, — сказал Иванов.

— Гай, вперед! — приказал старший егерь. И собака пошла в поиск.

Гай несся по полю.

— Черная молния! — сказал Алексин.

— Темп отличный! — отозвался Иванов.

Гай бежал навстречу ветру. Он, как говорят охотники, шел челноком, то есть сновал туда-сюда, будто в руках невидимого рукодела-ткача.

— Гай умный, — радовался егерь. — Он все знает, как делать, будто старичком родился. Знает, что нужно идти строго челноком, так птицу не пропустишь.

— Это я учил его ходить математически точно, — хвастал Алексин. — Разложу печенья и вожу от кусочка к другому.

Туда-сюда, туда-сюда… Гай сначала раскидывал свой поиск метров на тридцать пять в одну сторону и на столько же в другую. Но егерь махнул ему рукой, и Гай расширил поиск. Теперь он прочесывал полосу в сто — сто пятьдесят метров ширины. И старикам даже казалось, что он летел, оставляя между бегущими лапами и стерней серую полоску воздуха.

И вдруг встал — на полном ходу. Твердо, будто мгновенно отлитая из черного металла статуя, памятник всем охотничьим собакам.

Синеватые, металлические отсветы легли на спину Гая.

— Стойка! — выдохнули охотники. И у всех мелькнуло опасение: высидит ли птица? Подпустит ли их?

Они пошли к собаке — Иванов и старший егерь. Позади них пыхтел Алексин: он задыхался.

— А куда мы, собственно, летим? — деланно удивился старший егерь, желая показать каменную выдержку Гая на стойке. И охотники пошли тише, приноравливаясь к Алексину. Пока они шли, птица отбежала.


Тетерев уходил. Где хозяин? Гай оглянулся на охотников и прошел еще немного вперед. Встал — тетерев лег мертво, дальше стерня была низкая, его могли увидеть.

Гай пил запах тетерева. Он походил на прерывистое, бьющее из птицы пламя. А когда ветер стихал на минуту, Гай видел запах — носом! — как вздувающийся вверх пузырь. Он чуял всех — и тетерева, и сидевших в черном картофельнике куропаток. Их запах приходил в виде треплющихся по ветру нитей.

Чуял охотников и с ними движущийся сладкий и страшный запах ружей, составленный из запаха стали, кожи, горелого пороха и ружейной смазки. Гай полюбил его, начав охотиться.

Охотники подошли и остановились (а тетерев сжался, готовясь к полету). Охотники любовались собакой.

— Картина! — восхитился Иванов.

— Статуя! — решил Алексин. — Погляди, как он держит прут. — (Охотники называют так голый и сильный хвост пойнтеров.) — И Алексину, знатоку кровных собак, знавшему пойнтеров самых высоких, самых чистых кровей, хвост говорил о собаке, ее характере и настроении.

Он был в восторге от хвоста!

— Высший балл за красоту! Но каково-то чутье? Сила его?

— Ну, я полагаю, если он чует даже в такой ветер и холод, то… — говорил Иванов.

«Господи, сделай, чтобы все было хорошо…» — думал старший егерь. И ему, несмотря на знобкий ветер, лезущий под куртку, стало жарко.

— Как высоко поднят нос. Это стиль, — рассуждал Алексин.

— Он заклинает воздух! — кричал Иванов.

«Как бы не упустить птицу», — тревожился егерь.

— Вперед! — шепнул он, и Гай шагнул. Тетерев присел — черная собака подходила к нему неспешными шагами. Ближе, ближе… Тетерев разжал крылья, готовясь лететь.

— Вперед! — приказал старший егерь, и Гай шагнул раз-другой. Тетерев взлетел, борясь с ветром.

Он, быть может, и улетел бы, но ветер сбил его и понес в сторону. Иванов взял его первым же выстрелом «Шогрена», а Алексин считал шаги от стоявшего Гая к месту взлета птицы.

Сорок емких шагов! В такую погоду!

Он подошел и поцеловал собаку в макушку. Егерь счастливо и громко засмеялся, а Иванов пошел к сбитой птице.

Гай ожидал нового приказа искать.

Он напрягся, готовясь к первому быстрому прыжку. Но охотники не спешили, они рассматривали тетерева. Это был коричневатый, летнего вывода петушок. И они дули в перья, трогали его брови, расправляя, любовались раздвоенным и выгнутым в стороны хвостом.

— Я же говорил вам, он одинаково владеет чутьем и собой, — хвастался старший егерь. От удачи Гая он словно опьянел, и ему хотелось говорить без остановки. — Он талантлив, он любит меня лишь за то, что я охочусь с ним, — уверял егерь охотников.

По куропатке выстрелил Алексин (его была очередь), и удачно. Затем стрелял егерь, и снова Иванов, и опять Алексин. Они ушли с открытого поля и брели вдоль оврагов. Здесь тоже были поля, но мелкими заплатками. Вокруг них, в ржавых травах, прятались птицы: дичи оказалось достаточно. И в затишье Гай показывал сильное, дальнее чутье.

Он бежал — как летел; останавливался, подавал найденную птицу под выстрел и был счастлив. Хотя и сорвал коготь с передней лапы, и оцарапал ухо о сучок.

Одна только случилась каверза — из кустов к Гаю выбежала лисица с овальными ушами. И стала ласкаться. Странно долгоногая, она виляла хвостом и манила Гая за собой. Он не шел, но тоже вилял хвостом. (Это была Стрелка. И, обнюхиваясь с нею, Гай вспомнил дом, хозяина, Белого пса.) Но выстрелом, пущенным вверх, лису отогнали.

И снова Гай мчался, и металлом поблескивала его спина.

…Они принесли домой двух тетеревов, три серых куропатки и перепела. Старики говорили егерю о Гае, о блестящем его будущем. («Он будет чемпионом», — в один голос уверяли они.) Алексин велел привозить его на полевое испытание. Он гарантировал диплом первой степени по болотной дичи и золотую медаль на выставке.

— Ты не горячись! — останавливал Иванов. — По-всякому может случиться.

— Не должно случиться! — кричал Алексин, бегая по кабинету.

Егерь посмеивался и наливал старичкам крепкий, горячий чай.

И снова была ночь, и снова охота — так четыре дня подряд. Гай не уставал, но старики уже едва тянули ноги. Тут кстати подошел снег. Он тонко лег на землю и на крыши, опушил и деревья. Охота с легавой кончилась до следующей осени.

Старики жили у егеря еще несколько дней. Они много гуляли в лесу (там встречали и Полундина), находили воздух целебным и удивлялись тому, что живут в городе, а не здесь.

Егерь рассказывал о виденном им летнем токовании глухарей, показывал фото. Еще жаловался на собак — одичали и разбойничают в лесу.

— Они прибежали из города, — говорил старший егерь. — Теперь же это дикие собаки. А волков нет, конкурентов они не имеют. Свирепствуют, дичинку поедают. К ним примыкают наши собаки, деревенские. Понимаете — одну хозяин обидел, другой вольной жизни захотелось. Она идет в стаю. Гая манили.

— Интереснейшее явление, — говорил Алексин.

— И давно так? — спрашивал Иванов.

— Навалились летом, а теперь их тут целый взвод: пестрые, белые, рыжие — всякие. Хитрющие, стервецы! Поселились в заболоченном овраге, к ним и не подберешься.

— Отстреляйте, — советовал Алексин.

— Нескольких мы убили. И что же, другие немедленно перешли на ночную охоту. Попробуй возьми их! Это вам не лисы, не волки, их флажками не обкидаешь, перепрыгивают и уходят.

— Капканы?

— Взял одну в капкан, а их десятки. Может, два десятка, по снегу я точно узнаю.

— А стрихнин? — спросил Алексин. (Иванов покосился на друга.)

— Пробовал цианид и тоже одну взял. Теперь они и не подходят к отравленному, едят только свою добычу. Понимаете их тактику? Стоит нажать в одном месте, они тотчас перебегают в другое, стоит зажать их полностью, и они, глядь, вертятся в городе. Да, да, я их в городе встречал, знаю некоторых, так сказать, в лицо. Есть тут один пестрый клоун, вожак, его я встречал.

— А если мы их подкараулим? — предложили старики.

— Дело полезное. Но морозец…

— Где караулить?

— А вот где, — деловито заговорил старший егерь. — В Сосновке телка сдохла. Хозяину лень было зарывать, он ее вывез в лес и бросил. Там и караульте, около телки. Они, я думаю, обязательно придут ее осмотреть, понюхать.

16

И точно, у Сосновки увидели они собачьи следы. Вроде бы и лисьи по размеру, да пальцы не сжаты в тугой комок.

Да, да, это распущенные, неряшливые собачьи лапы!..

Следов оказалось много. Были они у дороги, среди помоек и хлевов, на опушке леса. И вообще рассыпаны повсюду.

Следы подходили к телке, бурому пятну на белизне свежего снега.

Старички устроили засаду в не убранном еще зеленом стогу. Вооружение их было такое: егерь дал Алексину мелкокалиберку, Иванов зарядил патроны картечью и промыл механизм «Шогрена» керосином, чтобы автоматику не заело на морозе.

С этой стороны все было хорошо. Чтобы не мерзнуть, старики прихватили с собой термос сладкого горячего чая. В него Иванов влил полстакана водки.

Одетые тепло — валенки, тулупы, — они зарылись в сено. Ворочаясь и кряхтя, устроили себе уютное глубокое логово. И, глядя в наступавшие сумерки леса, стали ждать.

Пришла ночь. Свет луны был яростный, почти страшный. Зато прицел винтовки (Алексин это проверил) виделся хорошо, и телка ясно видна. До нее метров пятьдесят, можно бить наверняка из дробовика и винтовки. А лучше из обоих сразу.

И Алексин поставил прицел винтовки на пятьдесят метров.

Старики ждали, поклевывая носами. Морозец был легкий, и Алексин отказался от чая. Его, довольно покряхтывая, выпил Иванов.

И зимний лунный мир покатался ему прекрасным миром, а ожидаемые собаки замечательными зверями. В них стрелять? Да за что?

Конечно, это плохо, что они бросили человека, сбежали в лес и вредят, пожирая дичь. Чем не угодил город? Впрочем, от грубого хозяина сбежишь не только в лес.

Алексин задремал. Ему приснился Гай. Но не обычный пес, а Черный Демон охоты, безжалостный и неутомимый, в искрах огня. Охотились они с Гаем на слонов: пес летел по воздуху, Алексин бежал за ним и задыхался, слоны ревели.

Алексин проснулся.

Ни звука. Установилась глубочайшая лесная тишина. Алексин разбирался, что разбудило его? Дикий сон?… Чьи-то шаги?… Да, да, к ним шел кто-то. Алексин вслушался — нет шагов. Стоит мертвая, грозная тишина.

Но где же собаки?

Он покосился на приваду: никого. Алексин посмотрел вниз и вздрогнул: около стояли эти собаки. Они глядели прямо на него.

В глазах собак горели красные огоньки.

Пришли… Сколько их? Стоит ли будить Иванова?

Сначала он увидел их пять или шесть, и ему подумалось, что старший егерь врал, говоря о двух десятках собак. Но, осторожно ведя глазами, Алексин увидел других.

Те собаки лежали и сидели вокруг стога, прямо на снегу. Вот одна закинула голову и широко зевнула. Но ближние, сидя и лежа, все глядели прямо на него.

Алексин разглядывал их: обыкновенные дворняги! Одни собаки поменьше, другие большие. В свете луны ясна их окраска: пятна на боках, пятна на мордах.

Хвосты у одних собак были лихо закрученные, у других уныло свисали вниз. Но были и куцые собаки, были и породистые. Даже ирландский сеттер.

Сманили дурака!

Алексин вздохнул, и собаки услышали его. Теперь они смотрели на него — все до одной. Обычные собаки, видел он таких сотни и тысячи, но в них жуть и упрек.

Жуть?… Это ясно.

А упрек?…

В чем можно его упрекнуть? Не он же гнал их в лес. И все же тоскливо сосало под ложечкой: может, виноват?…

Нет, совесть его чиста. Но все же сделано им что-то нехорошее, прогнавшее из города этих псов.

А вдруг они будут мстить, бросятся?… Изморось легла на его спину. Алексину стало страшно, он толкнул Иванова локтем.

Тот проснулся, как просыпаются охотники, сидящие в засаде: мгновенно и не спрашивая ни о чем.

Иванов открыл глаза, увидел собак и едва не присвистнул: сколько их здесь! Но — сдержался.

А к стогу подходит тонкая корноухая собака, очень похожая на лису.

Где-то он ее встречал.

За ней идет большая и пестрая. Обе собаки худые, настороженные.

Жалкие звери… Иванов так их понял — жалкие и одинокие, хотя их здесь большая стая.

Но что привело их сюда? Не к телке, а собрало их под стожок? Любопытство?… Тоска по человеку?…

Алексин стал поднимать винтовку, желая одним движением и вскинуть ее, и поймать собаку в прорезь мушки. Вскинул, приложился, но собаки — все! — прыгнули в разные стороны. Унеслись, выстрел мелкокалиберки безвредно щелкнул им вслед.

— А чего ты не стрелял? Взял бы двух-трех? — сердился Алексин на Иванова. — У тебя же автомат, пять зарядов.

Иванов молчал.

— Они здесь всю дичь повыведут! Они… — Алексин хотел было сказать о пережитом им обидном страхе и не решился.

А Иванов ощутил его страх. Он стал и его страхом. И не перед собаками. Чего бояться в лесу вооруженным людям? Старика испугала непривычность явления.

Гм, собаки… Это уже не псы — звери.

Они с Алексиным, неуклюже ворочаясь, вылезли из сена. Подошли к телке, осмотрели. Но телку-то собаки не рвали, а на них глядели. Зачем? Ждали, что их позовут с собой? И дождались выстрела? Нехорошо.

— Но что их могло гнать сюда из города?

— Проанализируем, — сказал Алексин, закидывая ружье на плечо. И старики, идя в деревню мимо черных деревьев, то и дело оскальзываясь на свежем снегу, пытались найти ответ.

— Не наша с тобой эта забота, — решил Иванов. — Мы делали что могли, даже больше. Мы воевали, переделывали старый мир в новый, ставили город молодым. Дали им удобства, сытую жизнь. Так пусть же, черти, и разбираются во всем! Им жить.

— Тс-с-с! — прошипел Алексин. — Гляди!

Старики шли от стога тропой, по краю оврага. И теперь увидели — по другую сторону этого огромнейшего оврага пронеслась вся стая.

17

Собак задержал у стога запах добрых стариков. Вспомнила их Стрелка и остановила стаю, спешившую на ночную охоту.

Собаки бежали к тому лесному островку, где паслись несколько лосих и слабые телята. Их выследила Стрелка и приводила глядеть Пестрого.

Они подошли. Но тогда лоси не испугались собак, их прогнала молодая лосиха, наскакивая и грозя ударить копытом.

Собаки убежали. Им было ясно — нужно отбить одного лося. Но по такой крупной дичи они еще не охотились. И псы стали готовить свою охоту, то и дело наскакивали на лосей, а те ответно нападали на собак.

Недели две шла эта охота-игра, а затем как-то вдруг все стало на место. Охота сложилась — сама собой. И к переходу в поле, обычно используемому лосями, убежали в засаду черный угрюмый пес и с ним помесь бульдога с овчаркой, собака очень сильная. А также Стрелка и трое ее щенят, успевших вырасти в крупных собак.

Засады были устроены еще в двух-трех местах. К лосям же пошли Пестрый и полутакса, и с ними все почти деревенские собаки, давно охотившиеся в лесу. Эта ватага и подвалила к лосям вместе с Пестрым.

Лосей они нашли там, где им полагалось быть, на лесном островке, среди оврагов. Собаки остановились, а Пестрый пошел вперед.

Было морозно. Пар вылетал из его пасти. Снег под лапами скрипел.

Пестрый тявкнул на лосей — раз и два. Игриво. Он даже подпрыгивал, лая на них.

Лоси вышли из кустов ольховника и сгрудились.

И снова выбежала вперед та бойкая корова, что гоняла его и Стрелку. К ней шел Пестрый.

Он подходил, игриво раскачиваясь на ходу. На самом же деле, идя так, удобнее было отпрыгнуть в сторону.

Корова стала гонять Пестрого. Наскакивала, всхрапывала, пыталась ударить копытом. Он то прыгал в кусты, то вертелся между деревьями.

Лосихе было весело гоняться за собакой — та отступала.

Когда же лосиха отошла от стада, все залегшие псы, что до сих пор нервно двигали лапами и хватали зубами снег, вдруг набежали с ревом и лаем.

Они окружили и отрезали лосиху от остального стада.

Когда вывалил и покатился на нее лохматый, ревущий, темный шар собак, корова испугалась и сделала ошибку — побежала не к стаду, а в поле.

И началась погоня — лосиха бежала по склону оврага, а собачья ватага — выше ее. Не пускала корову в поле, налетала, кусала.

Лосиха бежала вдоль лога, на нее наскакивали и наскакивали собаки. Их становилось все больше.

Корова напугалась: всюду были собаки, необычные, страшные.

В конце концов они таки направили лосиху к тому выходу, которым обычно уходило лосиное стадо на поля. Корова обогнала собак и вскочила в глубоко врезанный ручей. Путь был знаком, он уводил на такие огромные поля, где собаки ей не страшны, там ее не догонят. Оставалось только обогнуть — ручьем! — густо вставшие на пути деревья, а далее шла ровная дорога.

И здесь-то на лосиху бросились пять сидевших в засаде псов.

В полном молчании они прыгнули на нее. Сбоку. Они впились в бока, в ноги. И сразу же Стрелка перекусила сухожилие задней ноги.

Догнали отставшие было собаки. Напали!

Лосиха билась страшно. Она ударяла собак передними копытами. Черному псу она снесла череп, но Пестрый удачно полоснул ее зубами по сухожилию другой задней ноги. Лосиха теперь не могла бежать. Она осела в воде, между заснеженных высоких берегов. Прокушенные жилы кровили. От ледяной воды тело немело, его будто и не было. Собаки сидели вокруг: теперь можно и не спешить. Но то одна, то другая собака вдруг бросалась и, рванув лосиху, отскакивала назад.

Пришло забытье. Теперь лосихе казалось: она бежит от собак полем.

А Стрелка отошла в сторону и понюхала своего щенка (он был убит). Она лизала его, а когда поднимала голову, то видела лежавшую в ручье лосиху — громадную, хрипящую.

Стрелка завыла…

— Что, что это? — спрашивал Иванов. — Они бегут как волки?

— Уйдем-ка, — шептал Алексин. — Быстрей!

В Сосновке они постучались в первый же темный дом.


Деревни Сосновку и Березняки разделял лесной овраг. Глубокий. Он зарос черным лесом, имел собственную речку, собиравшуюся из множества родников.

Было в этом овраге и свое топкое болото.

Когда-то здесь жили волки. Они выли по ночам, нагоняя тоску на деревенских жителей, и резали скотину. Но простодушных волков постепенно выбили охотники. Теперь этот овраг заняли собаки.

В укромных, еще волками пробитых лазах ходили они; за ними охотились, их караулили с ружьями. И одичавшие собаки припомнили привычки древних собак. Они научились идти след в след и путать охотников, пробегая по мелкой воде.

Стаю водили Стрелка и Пестрый.

Стрелка была всегда настороженная собака, а тот разумен и удачлив.

…После охоты сытая стая ушла в овраг. Спали весь день.

И снова пришла ночь.

Теперь все уцелевшие собаки были на болотном островке посреди оврага. Щенки возились, взрослые сидели молча: они ощущали вхождение в свою жизнь чего-то нового.

Они видели людей, пахнувших так знакомо. И в неистребимой собачьей устремленности к человеку подошли к ним. Был страх, но и надежда, что позовут!

Люди зашевелились и — выстрелили в них.

Стрелка яснее других ощутила вхождение этого нового: на нее охотились городские добрые старики.

Надо бежать! Скорей! И она запрыгала с кочки на кочку.

Собаки глядели ей вслед. Она остановилась и заскулила — Пестрый тоже пошел. Потянулись за ним щенята, а там поднялись и остальные собаки.

Прыгая по кочкам, стряхивая снег, они выбрались из оврага и вдруг побежали. Впереди стаи легко, волчьим скоком, несся Пестрый.

18

Весьма надоевшие старички уезжали.

Собираясь, опять посетовали на свою неудачную охоту ночью.

Егерь ухмылялся — какая там неудача!

— Полный успех! Я проследил, собаки ушли из леса, мы отделались одним только лосем. Но что они с ним сотворили! Понимаете, загнали в ручей, заморозили. И обгрызли, конечно.

— Куда же ушли?

— Сначала в город.

— В город?… Сначала?…

— Ну да! А потом вернулись ко мне в лес и тут же, слава богу, ушли. Следы их ведут на северо-восток. В тайгу они подались, так я их понял. Ох, и зададут они тамошнему зверью.

Старики переглянулись. И заторопились выходить — у крыльца их ждал «газик».

Они радовались: домой, домой… И в дороге толковали между собой, что по случаю ссоры с женой Никонов продает щенка-сеттереныша. Надо помогать собачке. (Диких же старались не вспоминать, выбросить из памяти их сиротливые тени.)

19

Отсветы города собаки увидели сквозь деревья. Они выбежали на опушку и прилегли.

До глубокой ночи глядели собаки на широко рассеянные огни. Щенки затеяли было возню, но взрослые были серьезны. И один за другим щенки перестали возиться: глядели, тянули к городским огням острые морды.

Носы их шевелились, ловили резкие, грубые запахи угольного дыма, перегара бензина и того зловония, приглушенного холодом, которое испускают пустыри, становящиеся свалкой города. Затем Пестрый снова повел собак. Они вошли в город, пробежали ночными улицами, миновали центральную площадь.

Милиционер вздрогнул и не поверил своим глазам, увидев их быстро катящиеся силуэты. Откуда? Почему так много?

…Собаки обежали город. Они побывали у темной многоэтажки, вставшей на месте прежнего сгоревшего дома, ходили к складу магазина «Промтовары», выли на улицах.

А затем ушли назад, к лесу. Но теперь они не сидели на опушке, а миновали ее деловито и нацеленно: они бежали на север.

20

Алексины (с ними Ивановы) уютно проводили вечер.

На ужин была шпигованная салом тетерка, обжаренная в духовке до золотистой корочки, к ней подан зеленый горошек. Когда стали пить чай, Алексин заговорил о собаках. Иванов взглянул на него искоса и недовольно отодвинул стакан.

— Куда они все же ушли? — недоумевал Алексин. — Что в лесу будут делать?

Все молчали. Алексин же требовал ответ Иванова:

— Скажи! Ты натасчик, ты ближе меня связан с собаками.

— Не знаю.

И оба старика задумались. Им вдруг стало неуютно у стола. Ощущение вины, портя вкус съеденного, входило в них. Словно неприкаянные призраки, перед ними вставали бездомные собаки. И каждый думал, что надо было позвать собак. Ну, посвистеть, почмокать губами, что ли.

Позвать?… А куда?…

Иванов поднялся и подошел к окну. Сдвинув штору, поглядел на улицу. Но увидел только морозный рисунок на стекле, похожий на древовидный папоротник — растение каменноугольного теплого периода.

21

Собаки бежали в дальние, безлюдные, таежные леса.

Трещали деревья, неистово, будто напоследях, горела луна. Тени деревьев лежали на зеленом лунном снегу.

Теперь стаю вела Стрелка. За ней легко бежал Пестрый, за ним растянулись в беге щенята и остальные собаки.

Они бежали след в след.

За каждой собакой катилась ее черная тень.

Торопились старый пес и бульдог-полуовчарка, задыхался в беге коротконогий, помесь таксы и другой какой-то собаки. Бежали остальные — длинной растянувшейся цепочкой. Из горячих их ртов вырывался дымок, и вспыхивал в нем холодный блеск луны.

Собаки бежали…


Примечание автора. В этой повести нет преувеличений. Оглянитесь — город полнится брошенными животными; спросите егерей и лесников — в пригородных лесах появляются собачьи стаи. Я видел их сам… Но, чтобы не быть голословным, сошлюсь на журнал, уважаемый всеми охотниками, к которым я, по давней привычке, еще отношу и себя.

Я беру журнал «Охотник» № 9 за 1971 год. Вот данные работников Балхашской экспедиции ВНИИОЗ: в угодьях Прибалхашья держится около двух тысяч собак. Они охотятся стаей даже на кабанов. А это сильный и жестокий зверь.

Встречали самостоятельно и дико охотящиеся стаи по десять — двенадцать собак в алтайских степях.

Старший наблюдатель Хоперского заповедника сообщает: зимой 1967/68 года собаки задрали двадцать четыре оленя, а волки всего трех! Он растил диких щенят — нашел их, — они выросли недоверчивыми, злобными. Значит, домашняя собака вполне может одичать. Как дикая — одомашниться.

Живут в лесах и собаки, вовсе не знавшие человека. Но в большинстве случаев они брошены — в Прибалхашье ли, в степях Алтая, на землях Хоперского заповедника.

Это настрадавшиеся, озлобившиеся, «поумневшие» звери. Их любовь не востребовал человек, он пренебрег их преданностью.

Я спрашиваю: как же так получается? Зверь этот шел бок о бок с человеком из тьмы истории. Можно утверждать, что без помощи собаки человек бы не стал хозяином Природы.

Отчего мы иногда видим свирепое отношение к ним? Я попытался — в повести — ответить на эти вопросы. Я хотел — повестью — говорить с теми, кто сменит нас и будет решать Главную Задачу современности: как жить человеку в Природе. Ведь собака — это часть ее, шедшая к нам спреданностью и любовью.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21