Черные алмазы [Мор Йокаи] (fb2) читать онлайн

Мор Йокаи Черные алмазы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Прежде, чем на земле появился человек

В Пятикнижии сказана правда — мир и в самом деле был сотворен за шесть дней.

Только вот дни те отмерялись песочными часами господа, в которых каждая песчинка — год. Один день — сто тысяч лет.

А само начало так же необъятно, так же не поддается человеческому исчислению, как и вечность. И вопрос «когда» в данном случае просто унижающая нашу гордость загадка, на которую ученому приходится отвечать: «Ничего не знаю!»

О том, что «вчера», предшествовавшее нашему существованию, отдалено от нас расстоянием по меньшей мере в сто тысячелетий, мы уже знаем. Это только вчера! А первый день недели?

Но как бы там ни было, а вчерашний день нам известен.

Есть у нас великая книга — земная кора. Пласты в ней как листы в книге — один на другом; каждый лист — десять, сто (кто знает точно — сколько?) тысяч лет. Дерзновенная человеческая жажда знания проникла в эти страницы с помощью заступа, молота, лома, бура. Каждый лист здесь исписан буквами, сведениями, которые одно тысячелетие оставляет другому: вечно мертвыми и вечно творящими свидетельствами. Человеческий разум научился их читать.

Подсчитал он листы земли, выслушал рассказ таинственных букв, познал тайны скал, лавы, мельчайших инфузорий, образующих горы, разглядел в микроскопе едва различимые в недрах земли останки животных, проник с помощью телескопа в бесконечность небосвода и осознал, что ни внизу, ни вверху нет «конца».

Первая страница этой книги, перевернутая человеком, — пласты гранита и порфира. Глубже проникнуть человек уже не смог. О том, что находится под ними, рассказывают лишь вулканы. Огонь… Но какой огонь? Пласт, который создан вулканом, — это вторая страница книги. У вулканического огня лишь одно порождение — базальт; гранитную основу называют «плутонической породой». А Плутон, как утверждают мифы, — подземный бог.

За огнем находится пар. Всеобъемлющий пар, в котором живут вместе железо, гранит, алмазы, золото. На самом деле живут. Отчего так получилось?

Один лист был рожден огнем, другой — морем, третий — химическими превращениями, но сила, которая выжимает гранит, словно дрожащий студень, из трещин земной коры, сила та восклицает: «Имени моего не спрашивай! Я — бог!»

Гранит — это чистый лист; он не говорит ни о чем. «Бесконечность!» — его ответ. На этом листе книга захлопнута.

Порождение вулкана — базальт — уже повествует о том, что Земля жила, но жизни на ней еще не было. Она жила сама по себе, ни с кем не разделяя своего бурного существования. Великие битвы вела она! С огнем и воздухом, собственным круговращением и притяжением луны.

Затем отдельные листы земных отложений начинают рассказывать туманные легенды о минувших тысячелетиях.

Там, в вечных пластах, покоятся окаменевшие реликты животного и растительного мира прошлых веков; и все они один за другим оживают перед взором исследователя.

В самом первом слое не встречается ничего, кроме бесцветных растений — морской тины и папоротников, хвощей и плаунов, которыми не питается ни одно животное, и бесконечного разнообразия низших видов фауны — улиток и моллюсков. Им принадлежал тогда мир.

Выше, в силурийском слое, появляются рыбы, водные обитатели удивительных форм, — теперь из тех полутора тысяч видов ни в морях, ни в реках не осталось ни одного. В следующем, девонском слое уже начинается мир ящеров.

Эти животные — семисаженные чудовища с могучими костями — некогда были, вероятно, властелинами земли. Рядом с ними нет следов никаких иных растений, кроме папоротников и ликоподиев. Ящеры питались мясом — они поедали друг друга.

Первое травоядное — гигантский игуанодон — появляется в меловом слое юрского периода. А сам меловой слой — сплошь из крохотных ракушек.

Ближе к поверхности слои земли полны останков гигантских млекопитающих, вместе с ними погребена вся растительность исчезнувшего мира, собранная по видам и спрессованная на страницах огромного гербария.

А над этим живем мы: властелины «сегодня». То, по чему мы ходим, — «вчера».

Каким же был этот вчерашний мир?

* * *

Атмосфера была вдвое выше, чем ныне, и поэтому небо представлялось не лазурным, а огненно-красным, и по вечерам и утрам переливалось красками, словно фарфоровое. Солнце и луна при восходе и заходе казались вдвое больше, чем сейчас.

Слои земли были еще горячие, море было в десять раз больше суши, поэтому между двумя полюсами царило вечное лето, регулируемое теплотой воды и высотой атмосферы.

Лед и снег покрывали лишь оба полюса, где косые лучи солнца не давали земле тепла — там лето сразу переходило в зиму. Такие же белые пятна, уменьшающиеся в перигее и снова увеличивающиеся в апогее, виднеются на полюсах светящейся красным светом планеты Марс.

Суша состояла из разбросанных островов, на большей части которых дымились вулканы, иногда сразу по нескольку, — вулканы с застывшими потоками бесплодной лавы, покрытые вечными снегами, и с короной пламени на ледяных вершинах; у подножья огнедышащих гор простиралась первобытная плодородная почва, теплая и влажная, — такой она появилась на белый свет из чрева кипящего моря.

Кто знает, каким по счету преобразованием земли было это? Но оно не было последним.

Папоротники и хвощи, известные нам сейчас в виде карликовых растений, в те времена были высокоствольными деревьями, вроде нынешних сосен, а сосны — колоссами высотой с колокольню, и там, где росли сосны, вперемежку с ними красовались и пальмы. Растительный мир еще не нашел себя: были в нем тростники, похожие на пальмы, таинственные растения, представляющие собой нечто среднее между пальмами и соснами, соснами и хвощами. Среди растений-гигантов никогда не попадались цветы. Не было еще пестрого украшения лугов — ароматного и медоносного цветочного моря. В муках рожавшей земле цветы тогда еще даже не снились.

А так как не было цветов, то не было ни пчел, ни бабочек, ни множества жужжащих букашек, которые сейчас кружат над цветами.

И птиц не было, воздух был пуст. Певчие птицы питаются насекомыми. Если бы насекомые родились раньше певчих птиц, все леса были бы навек истреблены, а если бы птицы появились на свет прежде, чем насекомые, то в первый же день погибли бы от голода.

Не было в мире ни песен, ни трелей, водились в нем лишь гиганты да чудовища, а у них голоса, словно громовые раскаты…

В нашем «вчера» уже многое изменилось. Среди трав стали попадаться цветы, а в воздухе, на полях и в лесах — пернатые певцы и бабочки.

Наше «вчера» называют периодом позднейшего неогена — «плиоценом».

Земля воплощала тогда прекраснейшую мечту творца небесного!

Все части суши были вечнозелеными и вечно плодоносящими.

Трава, что покрывала равнины, по высоте соперничала с кукурузой и никогда не увядала. Воды озер, поверхность болот не застаивались в праздности, а были затканы цветочным ковром. Гладь молодых озер затягивалась зеленью водорослей с пестрящими на ней лилиями и водяным клевером, потом озера по краям густо обрастали лотосами и кувшинками; на ковре из рыжеватых пергаментных листьев с прожилками покачивались розовые, белые и желтые тюльпаны со шляпу величиной, а середина озера, казалось, была выложена мозаикой из огненных желто-красных цветов пузырчатки. Позднее растения все больше стали завладевать зеркалом вод. Они образовали целые заросли болотного кипариса, перевитые, затканные вьющимися лианами, ягодными растениями; проникли наконец к воде и архитекторы растительного мира — пандан и обезьянья фига, каждая ветвь их пускала корни — сколько веток, столько и стволов, — пока они не перекинули, не возвели мосты со стройными, изящными опорами, не прикрыли единым прочным лиственным сводом страну вод и не отвоевали ее для все более расширявшейся земной империи.

Поднявшаяся из вод низина покрылась вечнозеленой листвой. Вавилонское столпотворение в растительном мире еще не началось: пальмы, дубы и сосны не были разделены на зоны, все росли вместе. От Сибири до Атласских гор. На сланцевых породах рядом видны окаменевшие отпечатки стручков с семенами дерева амбры, сережек ивы, шишек камфорного дерева. Первые — плоды поздней осени, вторые — ранней весны, последние — разгара лета. Значит, осень, весна и лето были одновременными и непрерывными. И деревья все время и цвели, и плодоносили, и всегда были покрыты зеленой листвой. С одних деревьев осыпались цветы, с других — плоды, но листья не опадали никогда, — не успев окончиться, все начиналось заново.

А каких удивительных форм были растения!

Прямоствольные папоротники в два обхвата, с чешуйчатыми луковицами и кронами, как у пальм. Безлистые коло-миты с высокими пустотелыми стеблями и гроздьями початков на верхушках. Стройные спенафиллы, сложенные из сплошных колец, с венцом из листьев на каждом кольце. Лепидодендроны — чудо-кусты, словно составленные из кошачьих хвостов, толщиной в полобхвата. Знакомая нам фасоль, только высотой с дерево, образующая целые леса. Хвощ, похожий на сосну, на верхушке которого плоды сплетались в форме гнезда. Длинные ветви банкерии с соцветиями, в которых скрывались съедобные плоды, — представим себе кустик земляники, где каждая ягодка с яблоко. И среди этого разнообразия всевозможные нынешние южные растения: хлебное и коричное дерево, банановая пальма и амбра, которые распространяли аромат, роняли цветы, предлагали плоды, проливали мед; сочившиеся янтарной смолой деревья, которые росли из земли пучками, словно густая трава, как тростниковые заросли, и были затканы, перевиты цветущим вьюном; наверху пестрели предки современной омелы, контрастные по цвету с листьями, снизу лежали мхи, похожие на волосы фей, а под ними, в глубоком мраке, таились пятнистый аронник и желтый рогатик. Не было на земле ни одной плешинки, которую бы природа щедро не прикрыла всей своей красой; и какой потрясающей красой!

Воображение, поэтическая фантазия не в силах все это выразить, приходится прибегнуть к помощи цифр. А для науки это просто и ясно, как дважды два. Если бы весь нынешний дремучий лес превратился бы в уголь, то соотношение его с тем углем, что лежит под ним, равнялось бы отношению семи линий^[1] к двадцати одному футу,^[2] иначе говоря: помножь нынешние лесные дебри на четыреста тридцать два — и перед тобой возникнет лес вчерашний.

Земле действительно необходимы были тогда обитатели-гиганты, — ведь если бы не существовало в том мире мамонта, пройти по ней смогла бы разве лишь мышь, которая проскальзывала в зарослях, да обезьяна, прыгавшая по верхушкам и веткам деревьев.

Натуралисты называют обитателей минувшего мира толстокожими (Pachydermis). И в нашу эпоху проникли некоторые их мелкие виды: слоны, носороги, бегемоты, тапиры, буйволы и абесские голые собаки. Все толстокожие обладали черной окраской, редкой щетиной и плотным панцирем из кожи. Эти гиганты покоятся под нами в глинистом слое. Сиватерии с четырьмя двухсаженными рогами, два из которых устремлены вперед, а два отогнуты назад, мегатерии со ступнями тяжелее головы, динотерии со слоновьим туловищем и двумя склоненными книзу бивнями, мастодонты — слоны с четырьмя бивнями, причем два верхних были скорее рогами — саженным оружием, которое росло прямо из черепа.

Но царем всех зверей, господствующей династией был, несомненно, мамонт!

Своей тушей, весом в четыреста центнеров, он продирался сквозь дебри, прокладывая себе путь от сибирских просторов, куда ходил лизать соль, до пресных иберийских вод. Мамонты были первопроходцами вчерашнего мира.

Существовали у них самостоятельные государства, содержали они и регулярные армии; семья из двадцати, тридцати, сорока животных занимала определенную территорию, которая была их владением и на которой они поддерживали порядок. По кличу вожака все собирались вместе, в минуты опасности защищали друг друга, путешествовать отправлялись стадом, выставляли боевое охранение, сражались по боевому плану и всегда бодрствовали. Мамонты никогда не ложились.

Уже в ту эпоху в животном мире водились свои нарушители порядка и кровожадные грабители: пещерная гиена, гигантская собака, самый прожорливый злодей — пещерный медведь и самый чудовищный из всех хищников — саблезубый тигр, который вдвое больше королевского тигра; от них мамонтам приходилось защищать беспомощных подданных: беднягу хилобата с двухсаженным туловищем и стальными когтями, умевшего только ныть да охать, неуклюжего милодонта, потомки которого в позднейшие эпохи превратились в благородное животное хиппотерий — предка современной лошади.

А кроме того, в мире мамонтов были и свои бунтари. Чудовища, оставшиеся от прошлых веков. Поздние отпрыски вымерших видов, которые все еще верили, что новый переворот на земле восстановит их права: всевозможные виды ящеров, у которых хотя и было достаточно зубов, но прокусить ими толстую кожу своих врагов они не могли и поэтому скрывались в воде. Птеродактили со змеиной шеей, головой крокодила, крыльями летучей мыши и четырьмя лапами с плавательными перепонками между пальцами: некогда они царили в водах, небесах и на суше, а ныне не властвовали нигде и поэтому лишь по ночам пролетали по воздуху.

И, наконец, существовали в том вчерашнем мире неуклюжие вредители, вроде палеотерия: он был нескладной тварью, на носу у него росли два огромных рога, которыми он подрывал корни плодоносных пальм, так как не имел иных орудий, с помощью которых мог бы достать с дерева плоды.

Среди всех этих существ семейство мамонтов призвано было поддерживать порядок.

Но где же этот чудесный пейзаж? Да здесь, под нами. Быть может, в долине реки Жиль? Или в оравицком бассейне? Или в горах Печа? Или в ноградском высокогорном районе? Нет, он в ста пятидесяти футах под зеленеющей сейчас лужайкой!

* * *

В дремучем лесу прозвучал жалобной крик хилобата — ленивца первобытных времен.

Это был такой же, как и сейчас, ленивый зверь с крепкими когтями и слабыми зубами, отличавшийся от нынешнего лишь величиной — он достигал двух саженей. Существом он был безвредным, питался древесными листьями. Вскарабкаться на дерево было для него великим трудом. На это уходил день. Но еще сложнее было спуститься. Вверх-то он с грехом пополам взбирался, когда бывал голоден, однако, наевшись, слезть уже был не в силах. Поэтому он и оставался на дереве до тех пор, пока вновь сильно не проголодается, совсем не отощает, а тогда, зацепившись крепкими когтями передних лап за объеденные ветви, начинал раскачиваться и кричать, словно умоляя какую-нибудь милосердную душу прийти и снять его.

Впрочем, он и кричать ленился, только охал на рассвете да на закате. В наше время индийцы называют его лесными часами, своими стонами он возвещает о восходе и заходе солнца.

Солнце опускалось за бесплодные базальтовые скалы, еще не одетые природой, и до самого горизонта на востоке окрашивало небо в огненно-алые тона: там, в сизой дымке, увеличенная, как в телескопе, поднималась луна с медно-красным ликом. Быть может, в то время еще бушевали ее вулканы — «Птоломей», «Гиппарх» или «Платон», которые, по наблюдению астрономов, были раскалены еще двести лет назад.

На крик ленивца — «ай» — сердобольное существо, желавшее ему помочь, и в самом деле появилось.

Из зарослей водяных кипарисов, где он проводил целые дни, продирался палеотерий, первобытный носорог. Его толстая, заскорузлая кожа, облепленная паразитировавшими на нем болотными улитками, болталась на трехсаженном нескладном туловище, будто широкий панцирь. На носу чудовища красовались два двойных рога высотой в три фута — его оружие, заступ и мотыга. Палеотерий питался травой и корнями растений. Не брезговал он ни чилимом, ни рогульником, ни водяным орехом, но особое предпочтение отдавал лакомству, которое росло на суше, на ореховых пальмах. Вот только взобраться на них он не мог. Да и крючка у него не было такого, как у динотерия, чтобы притянуть крону пальмы к себе, — силы-то у него хватило бы; и руки на носу, как у мамонта, не было, — не мог он поэтому с пятисаженных деревьев плоды собирать. Но самая главная беда — подслеповат он был, слабые глаза днем не выносили света, а ночью он не мог разглядеть орехов.

Но зато он был чрезвычайно сообразителен. Знал, что ленивец только листья обгладывает на плодоносных пальмах. А откуда знал? Это тайна. Я так же не могу раскрыть ее, как не могу ответить на вопрос, откуда бабочке яблоневой гусеницы известно, что личинки нельзя откладывать на листьях сорта «белый налив», так как почки на этом дереве распускаются лишь в конце мая и гусеница может погибнуть от голода.

Так или иначе, но носорог знал, что ленивец не ест орехов с пальмы: слишком это утомительное для него занятие.

Поэтому, заслышав крики висящего на дереве ленивца, он уже знал, что сейчас встретит «своего человека», и спешил помочь и ему и себе.

Ленивец, уцепившись железными когтями за прекрасную пальму, раскачивался в воздухе; носорог подошел к дереву и прежде всего начал тереться о него боком. Приятно было содрать с себя улиток, прилепившихся к нему в иле, словно репейник к свинье. От этого пальма с висевшим на ней ленивцем начала сильно раскачиваться. Ленивцу, вероятно, очень нравилось такое качание, которое не стоило ему труда.

И тогда носорог острыми рогами начал вырывать ветвистые корни пальмы, чтобы повалить дерево на землю.

Такой метод хозяйствования был весьма порочен и достоен всяческого осуждения.

Работа носорога требовала времени. Наступила ночь, и при свете луны появились ночные обитатели.

Из своего дупла выбралась рептилия, которая долго воображала, будто она тоже птица, потому что у нее есть крылья, птичьи лапы и длинный клюв; но она вдобавок к этому обладала еще крокодильим хвостом и ушастой лошадиной мордой. Таким образом, рептилия уже просто не знала, к какому виду она принадлежит, и выходила подивиться на собственные следы в сырой глине.

Вылезал с плеском из болота запоздалый потомок птеродактиля, вертел приставленной к лебединой шее крокодильей головой с разинутым ртом и шуршал в воздухе кожаными крыльями: а вдруг удастся взлететь?

Выползал на берег гигантский трионикс, первобытная черепаха, и, пожалуй, даже не черепаха, а скорее панцирная ящерица с длинной вытянутой шеей и острым чешуйчатым хвостом под крепкой щитовидной броней; она пыталась зарыть в песок свои яйца размером с человеческую голову: а вдруг солнцу еще удастся их «высидеть»?

Все они были уже чужаками в эпоху плиоцена.

А из прибрежных зарослей выползал на брюхе ночной разбойник-душитель, саблезубый тигр — гигантская кошка, которая убивала слона, если встречалась с ним один на один, тащила в свою берлогу зубра и горящими глазами высматривала в ночных дебрях добычу.

Птеродактиль для тигра лакомый кусочек. У него мягкая, жирная от питания рыбой кожа; вот только врасплох его захватить трудно. Слух у него тонкий. Он различал шаги существ, рожденных в неозойскую эру, и, распознав по шороху тигра, кидался назад, в болото. Крылья теперь служили ему скорее для плаванья, чем для полета.

А вот на трионикса можно напасть внезапно, он ведь глух. Когда он задними лапами зарывал в песок свое яйцо, тигр одним прыжком оказался у него на спине.

Первобытной кошке было знакомо и это мясо — сочное и вкусное. Пища господ.

Только трионикс был не такой черепахой, как прочие. У него было оружие — хвост. Моментально втянув под широкий панцирь голову и четыре лапы, он, словно железным бичом, принялся избивать чешуйчатым хвостом напавшего на него врага. Саблезубый тигр не был готов к подобному приему. Другие черепахи позволяли перевернуть себя на спину, а потом уже можно было, как аз тарелки, лакомиться их вкусным мясом, а эта, оказывается, и драться умеет. И сдачи ей не дашь. У нее броня: когти сквозь нее не проникают.

Тем временем носорог повалил пальму. Ленивец шлепнулся наземь и остался там лежать. Будет ждать утра, чтобы подняться с земли.

Носорог накинулся на грозди фиников и принялся пожирать лакомство с поваленного дерева, весело похрустывая твердыми, будто железными, косточками.

Этот звук привлек внимание свирепого хищника. А там что подворачивается? Черепаху придется оставить в покое — слишком уж дорогое удовольствие, — быть может, попадется добыча полегче? Ага, ленивец и носорог, Ленивец пожива нетрудная, но блюдо не из заманчивых: тощий, поджарый, невкусный. А мясо носорога похоже на коровье. Особый деликатес — его ступни. Но он тварь грубая. И шкура у него толстая.

Однако и носорог заметил разборчивого врага, а у него, как у свиньи, была привычка, завидев неприятеля — особенно во время еды, — не дожидаться его атаки. Носорог любил поесть спокойно и тех, кто ему мешал, гнал прочь. Он даже не посмотрел — все равно он плохо видел, — кто этот невежа. Какой зверь уставился на него огненным глазом? Носорог прекрасно знал, что нападающий спереди противник ему не страшен, поэтому он бросился прямо на врага.

Тигр, не дожидаясь, пока этот безумец растопчет его, отскочил, сошел с его пути, а чудовище в кожаной рясе, весело похрюкивая, с великим торжеством вернулось к прерванному ужину.

Но тигр не убежал. Он притаился в зарослях за спиной носорога и, когда тот с особым удовольствием захрустел сладкими косточками, сделал громадный прыжок и оказался у него на спине.

У палеотерия шкура была очень толстой, но все же тигриные когти проникают сквозь нее, а зубы хищника могут вонзиться в чувствительное местечко. Однако и эта опасность еще не была смертельной. Толстокожее чудовище, неся на себе другое чудовище, вцепившееся ему в спину, бросилось в болото и погрузилось на дно. А закончилось это так: носорог мог пробыть под водой дольше, чем сухопутный разбойник, поэтому тигр вынужден был прекратить борьбу и, голодный, с пустым желудком, выплыл на берег.

Безуспешная охота разгневала тигра. За это время и трионикс успел скрыться. Кроме ленивца, никого не осталось.

Что ж, если все прочие исчезли, примемся за тебя! И тигр кинулся на ленивца.

Тот не стал спасаться бегством, он как упал с пальмы, так и лежал на спине, раскинув лапы. Но как только тигр зубами вцепился ему в грудь, ленивец поднял все четыре цепкие, твердые, жилистые лапы со стальными когтями, сомкнул их над хищником и с такой силой прижал его к себе, что тот словно в железные колодки угодил.

Тигр яростно извивался и подскакивал, а вместе с ним взлетала и его жертва. Когда тигр кусал врага, тот сильнее сдавливал ему когтями шею, а тигриные ребра трещали так же, как и кости его жертвы от укусов хищника. Страшным зверем был этот ленивец, только характер у него был пассивный.

Вдруг их борьбу прервал громовой рев. Словно вихрь подул в гигантскую трубу.

Сцепившиеся враги от испуга выпустили друг друга. Саблезубый тигр вскочил; даже ленивец поднялся и флегматично прислонился к стволу дерева.

По проложенной в дремучем лесу тропе, окаймленной стенами из пальм и пиний, приближалась полная достоинства фигура: царь плиоцена — мамонт…

Истинный царь!

Огромная фигура сажени в четыре высотой; могучая голова, широкий, выпуклый лоб. Два бивня, как у слона, были загнуты вверх в форме рогов; хобот тоже был похож на слоновый, но вдвое больше и отличался еще тем, что весь зарос густой шерстью; лоб и спину покрывала свисающая по бокам плотная волнистая грива, придававшая всей фигуре устрашающий, величественный вид. А в черной мохнатой гриве, словно придворные, постоянно восседали серебристые цапли, не подпускавшие к их величеству раздражавших его насекомых.

Здесь пролегала Мамонтова тропа — она вела к пресному ручью, который вытекал из леса и впадал в озеро. Сюда обычно ходили по ночам колоссы первобытного мира.

Впереди шел вожак, а вслед за ним по узкой протоптанной ими дорожке двадцать четыре таких же гиганта.

Когда саблезубый тигр, освободившись от объятий упрямого врага, увидел перед собой наводящего страх владыку, голод, гнев, все постигшие его неудачи вызвали у хищника прилив слепого бешенства. Он жаждал крови! Свою досаду, обиды, нанесенные ему меньшими, жалкими тварями, он хотел выместить на самом могучем, самом ненавистном существе.

Собрав все свои силы, напружинив мышцы, он прыгнул на голову сурового колосса.

Мамонт спокойно, невозмутимо поднял хобот, с молниеносной быстротой взмахнул им навстречу летевшему к нему в неистовом прыжке хищнику, ухватил тигра поперек туловища и, перевернув его в воздухе, швырнул перед собой на землю.

И на голову оглушенного зверя поставил могучую ногу. Постоял минуту неподвижно. И вдавил голову тигра в землю. И пошел дальше. Даже не оглянулся. «Ты был и тебя нет!» От кровожадного разбойника остался вдавленный в мягкую землю размозженный череп с отпечатком ноги мамонта.

Все стадо колоссов в лунном свете продолжало шествовать по пальмовой дороге к пресной воде.

Когда они дошли до вытоптанной площадки, где носорог повалил пальму, тигр сражался с носорогом, а потом и ленивец боролся с хищником, вожак мамонтов споткнулся о ствол вырванного из земли дерева.

Словно легонький стебелек, приподнял он своим страшным хоботом пальму, показал ее стаду и взревел.

В ответ прозвучал рев его спутников.

Злоумышленник совершил преступление совсем недавно!

Это он — истребитель пальм и плодовых деревьев, злостный враг республики!

«Он будет наказан!» — грянул общий рев.

Грозные колоссы, сбившись на вытоптанной площадке, что-то забормотали. Они составляли военный план.

Затем одна группа животных двинулась направо, другая — налево. Несколько мамонтов во главе с вожаком остались на месте.

Спустя короткое время прозвучал сигнал — рев удалившихся животных.

И тогда со всех сторон мамонты двинулись к болоту и погрузились в него по самую шею.

Преступник, которого общество решило покарать, спал на каком-то островке в бамбуковых зарослях, где было так приятно омывать в теплой воде раны, нанесенные когтями тигра.

Раздавшиеся со всех сторон громкие боевые кличи врагов предупредили носорога об опасности.

Но он не испугался.

Он не имел никакого отношения к царской фамилии; его семейство не было плодовитым, не было сплоченным. Он даже с подругой своей никогда не ходил вместе, но и один никого не боялся.

Он хорошо знал, что мамонт в четыре раза больше его. Но его это не заботило. Он знал, что мамонты обычно ходят стадом. Пусть ходят! Даже если их явится сорок, он и тогда сумеет прорваться и спастись. Он бегает в три раз быстрее мамонта. Его не волнует, что тот царь: ведь где бы они ни сталкивались, погибал мамонт, а не он. Носорог подлезал под мамонта, вонзал ему в брюхо рога, опрокидывал его и топтал. Мамонт не мог его убить ни бивнями, ни хоботом, Но строптивое чудовище не было готово к новой военной хитрости врага. Мамонты атаковали противника, шагая прямо по воде. А вода меняла соотношение сил.

На суше носорог бегал лучше врага, но пловцами они были равными.

На земле он мог подлезать под мамонта, в воде они встретятся лицом к лицу.

Если носорог погрузится в воду, вода ослабит силу его ударов — ему надо на что-то опираться ногами, чтобы удары достигали цели.

А кроме того, он был один против двадцати пяти.

Палеотерий понял, что его ожидает неравный бой. Враги окружали его, плывя с высоко поднятыми хоботами; носорог метался в их кольце и, поднимая из болота нос с двойными рогами, фонтаном выпускал из ноздрей струи воды.

Он попытался вырваться из окружения. Бросился на ближайшего врага. Мамонт спокойно подпустил его к себе и, в тот момент, когда носорог оказался рядом, ударом хобота загнал его под воду.

Палеотерий получил урок гидравлики. Если над водой деятельность мышц проявлялась в полную силу, то под водой она парализовалась. В воде вес животного был ничтожен.

А когда носорог вынырнул, его уже ожидал другой враг, снова погрузивший его ударом под воду.

Носорог умел нырять, оставаясь внизу по нескольку минут, но его организм не был приспособлен к тому, чтобы непрерывно находиться под водой, не имея возможности набрать в легкие воздух.

А враги не позволяли ему ни на минуту высунуться из воды; они все сужали круг, палеотерий беспомощно барахтался между ними, а они без передышки загоняли его своими хоботами под воду. Так сражались они всю ночь напролет, до зари. Наконец палеотерий всплыл брюхом кверху.

Тогда мамонты подняли головы и с торжествующим трубным ревом выбрались из болота, оставив в нем мертвого врага.

Из леса донеслись стоны хилобата, возвещавшего рассвет. Ленивец все еще продолжал стоять, опершись передними лапами о дерево: он так и не сдвинулся с места.

Победоносно разгромив внешних и внутренних врагов общества, загнав обратно в норы таившийся во мраке заговор, их величества пропели торжественный «Те деум»,^[3] могучим трубным ревом приветствуя восходящее солнце, а затем удовлетворили свою жажду, напившись чистой речной воды.

Время до полудня они посвятили заботам о своем цивильном листе. Сборщиков налогов мамонты не держали, сами стряхивали иголки с хвойных деревьев, сами срывали метелки с лиственниц — так они покрывали свои дневные издержки. Дефицита у них обычно не бывало.

Днем, когда сильно припекало солнце и постоянно сидевшие на спинах мамонтов серебристые цапли-телохранители уже не в состоянии были отгонять от своих повелителей бесчисленные армады наглых шмелей и слепней, их величества возвращались в свой прохладный дворец для полуденного отдыха.

«Прохладный дворец» представлял собой большую круглую площадку, вытоптанную мамонтами в чаще пальм и шоколадных деревьев. Росшие вокруг гигантские раскидистые деревья сплетались над ней, образуя зеленый купол храма, покоившийся на тысяче живых колонн с коринфскими и браминскими капителями из пальм и хвощей.

Таков был царский дворец.

Их величества длинными хоботами с наслаждением втягивали в себя напоенный ароматом цветов кислород, выделяемый лесом: вероятно, отсюда и возникла у индийских султанов идея наргиле.

Мамонты проводили время в веселых развлечениях.

Перед ними с уморительными прыжками, пантомимой и клоунадой выступали четверорукие орангутанги — шуты первобытного мира, шестолазы и канатные плясуны. Были среди них великолепные акробаты и знаменитые жонглеры, которые подбрасывали в воздух орехи и ловили их на лету. И клоуны были отменные. Труппа имела при себе чудо-доктора — обезьяну, знавшую толк в листьях, которыми она, разжевав их, лечила раны от укусов. Артистам доктор был необходим.

Затем выступали певцы. Концерт первобытных соловьев, оперение которых превосходило роскошью одежду райских птиц, дроздов с павлиньими хвостами и птиц-флейт, навевал на царей сладкий сон, а в это время на колышущихся ветвях в гнездышках из прьев пара небесно-лазоревых голубей с золотисто-желтыми хохолками, воркуя, предавалась любовной идиллии, пестрая армия бабочек отплясывала волшебный танец, а проникавшие сквозь листву золотые лучи солнца освещали эту картину.

Потом всех начинали перекрикивать расположившиеся на ветках полчища попугаев. Они были неутомимыми ораторами. Устраивали на деревьях настоящие парламентские заседания. Их величества разрешали попугаям выговориться и, стоя, тихонько подремывали, делая вид, будто внимательно и серьезно прислушиваются к перебранке спесивых птиц.

Приходили и жалобщики, которых тоже надо было выслушивать. Гигантский сумчатый кенгуру пролезал под ветками, горестно мяукал: вот ведь беда у него какая, мало того что на поденщину надо ходить, так еще приходится двух малышей в сумке на груди таскать, пока не вырастут. Их величества снисходительно успокаивали беднягу: на следующий год, мол, все будет по-другому.

Приползал на животе первобытный муравьед, целовал руки-ноги их величества, просил разрешения припасть к стопам и полизать их, мол, из чувства покорности и благоговения, а кроме того, очень уж много прекрасных, крупных муравьев на них налипло. Их величества и его принимали с благосклонно опущенными хоботами.

Интересовались мамонты и успехами отечественной индустрии. Как продвинулась работа термитов, воздвигающих чудо-замок? Уже сотый этаж возводят они из превосходной твердой глины и извести, с тысячью коридоров, миллионом комнат. Потомкам на диво! А оса-потник, какую по счету крышу склеивает для своего просторного павильона? Удивительный это мастер, работает без инструмента, без помощи рук! Вполне заслуживает медали первой степени!

Крест в награду полагается и другому ремесленнику, пауку-ткачу, умеющему изготовлять восхитительные ткани из крученого шелка; ими были перевиты ветви царского дворца, и там застревали бессовестные мухи и слепни. Этот мастер поистине должен быть удостоен наградного креста «honoris causa».^[4]

Змей тогда не водилось. Они наши современники. Это мы придумали дьявола.

Мамонты были избавлены от неприятностей, вытекающих из общения с ними.

После дня трудов и развлечений цари со всем своим двором отправлялись к соленому источнику, что было необходимо для правильного пищеварения.

Соль уже тогда была королевской монополией, у источников мамонты выставляли своих часовых, а прочая публика пользовалась лишь солеными озерами, платя за это определенный процент в виде получаемых в бок тумаков.

Здесь в сладких, вернее, соленых наслаждениях мамонты дожидались вечера, а когда он наступал, появлялись освещавшие ночь «светляки», и вместе с певучими «цикадами» самые выдающиеся ораторы-попугаи устраивали серенады при свете факелов.

Ночной лес заполнялся летающими звездами, и в глазах мамонтов отражалась яркая иллюминация прошедшего победного дня.

* * *

Отчего же этот прекрасный мир должен был погибнуть?

Оттого, что в нем кое-чего недоставало.

У природы есть вечные законы, нарушать которые не дано даже самим созидательным силам.

Созидательная сила сотворила поверхность земли прекрасной, богатой и великолепной. Была на ней пышная растительность, удивительные животные, во всем царил порядок.

И все же всю эту картину пришлось стереть с лица земли, ибо одно существо было забыто.

Существо, которое уничтожает деревья.

Имя ему — человек.

Человеческое тщеславие, пожалуй, сильно охладится, если человек осознает, что с самого начала он был необходим в мире лишь для того, чтобы помочь уничтожению деревьев.

Ибо это действительно было его самым первым делом.

Как только человек впервые заострил камень, превратив его в топор, он тут же начал истреблять деревья, и первый человек, хотя был еще гол и не мог соткать себе даже портянок, уже строил дома на сваях.

В период плиоцена ни одно живое существо не истребляло деревьев. Они росли одно на другом. Слои лесов под землей в шестьсот футов толщиной доказывают, что в течение веков один лес вырастал на остатках другого, и снова деревья погребали друг друга.

Но были и другие последствия, вызванные изобилием лесов.

Каждому человеку известно, что древесный лист — это легкие животных, только вывернутые наизнанку. Легкие поглощают кислород и выдыхают углекислый газ, а древесный лист питается углекислым газом и выделяет кислород.

Следовательно, в первобытном мире было в тысячу раз больше кислорода, чем сейчас, атмосфера почти целиком состояла из кислорода. Жизнедеятельность растений-гигантов превышала жизненную потребность животных в кислороде — звери были не в состоянии поглотить его целиком.

Вдыхание кислорода — истинное наслаждение для живых существ. Это убыстряет кровообращение, усиливает все эмоции: если бы вдыхать один только кислород, сладостное чувство разливалось бы по всем нервам, человек испытывал бы физическое блаженство, кислород вызывал бы у него постоянный экстаз, охватываюший тело и душу.

Кто из нас не видел, как в кислороде под стеклянным колпаком горит, полыхая, трут? Как зажженный в кислороде фосфор вспыхивает, искрясь, словно метеор, ослепляет, будто солнечный свет, и как бледно-синее пламя серы разбрасывает алмазные лучи?

А теперь представим себе всю атмосферу, заполненную кислородом до перистых облаков.

Тут стоит лишь одному дереву в лесу загореться, как все сразу вспыхнет неугасимым пламенем.

Однако животные огня не разводят, среди них не рождаются Прометеи, а деревья сами по себе не загораются.

Правда, молнии и в те времена поджигали деревья, но зато дожди бывали не такими, как ныне. Словно море, обрушившееся с небес, они тотчас же заливали огонь, порожденный молнией.

Огню вулкана нечего было зажигать. Вокруг вулканических образований простиралась бесплодная, пустынная местность. Но огонь на земле может возникнуть и при чистой, ясной погоде — от «огненного шара».

Это одна из тех падучих звезд с огненным хвостом, которые пролетают по небу летом, в ночь святого Лаврентия, а осенью, тринадцатого ноября, вновь появляются на небосклоне, пересекают земную орбиту, а затем земля встречается с ними вновь и вновь.

Правда, из десяти тысяч метеоров лишь один падает на землю. А среди упавших на землю только один — из десятка тысяч — случайно попадает на предмет, который может загореться. Но раз на сто миллионов это все же происходит.

Тридцать четыре года назад именно такой огненный шар зажег крыши бельмонтских домов. Двадцать три года прошло с тех пор, как небесный огонь спалил дотла Сент-Палфальву.

И вот во время одного из таких стомиллионных попаданий, в позднейшие века плиоцена, небесный огонь зажег поваленный лес, и всю землю охватило пламенем.

Ночь сразу превратилась в день! Ведь древесные опилки горят в кислороде, словно звезды, а уж что говорить о лесе, источающем амбру и смолу, лесе, окутанном слоем кислорода в две мили высотой!

Вокруг заполыхало море пламени, и огненные смерчи, достигавшие небес, перекинулись на соседние континенты.

Звери спасались в болотах, реках, морях, бежали в заснеженные поля Сибири, в безлесные, каменистые пустыни Азии и Африки.

Мировой пожар добрался до полюсов: все ветры — пассаты, муссоны — гнали пылающие облака, вековые айсберги вдруг начали таять от огненных смерчей, грозный поток, словно взбесившееся море, освободившееся от власти господа, хлынул на мир, опрокидывая на своем пути горы, стирая страны, заливая глубокие долины, затопляя илом промежутки между горными цепями, заполняя морскими ракушками глубокие горные ущелья, прессуя меж обломков скал горящий покалеченный лес.

Если тогда какой-нибудь Тихо де Браге с Юпитера, — живущий на этой планете народ, несомненно, далеко опередил нас в культурном развитии, — случайно заметил на закатном небе новую звезду второй величины, которая потом превратилась в звезду первой величины, засияла ярче Сириуса, заблистала, засверкала, а затем снова медленно потускнела, затерялась в ночи, стала звездой третьей величины, то это и была наша Земля.

Растаявший ледяной полюс залил пылающий мир и образовал над ним новую, гладкую доску.

Астрономы Юпитера, вероятно, с удивлением следили в свои огромные телескопы (они, безусловно, и в этом отношении опередили нас), как меняется недавно еще расцвеченная зелеными пятнами близкая планета, на некоторое время ставшая сияющим солнцем, а затем снова превратившаяся в абсолютно гладкий шар стального цвета, полюсы которого лишь иногда увенчиваются северным сиянием.

Это новая страница, последнее преобразование земли.

На ней уже нарисован наш мир.

Сколько лет понадобилось, чтобы в новом иле вновь зазеленела первая травка? И сколько лет отделяет первую травку от первого человека? Существа, ничего не знавшего, ничем не владевшего, рожденного голым и беспомощным и все просившего в долг?

Под глинистым слоем покоятся мамонты, динотерии, мастодонты, саблезубые тигры — вся земля усыпана ими. Нет страны, где бы мы по ним не ходили.

В огромных пещерах навалом лежат их кости, занесенные илом, хищные животные покоятся рядом с травоядными — их загнал туда только страх Судного дня, только боязнь огненного вихря, ибо от потопа они не стали бы укрываться в пещерах.

И глубоко под нами лежит книга — ботаника первобытного мира. Кое-где слой достигает толщины пяти — десяти футов — это гигантские леса древних времен, в которых насчитывалось четыреста различных видов деревьев: пальмы и пинии, папоротники и дубы, и, наконец, растения, у которых нет даже названия. Все это вместе именуют «каменным углем».

Каменный уголь — окаменевшая флора вчерашнего мира…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Когда люди уже не умещались на земле

Наш предок

Сколько понадобилось тысячелетий, пока на шестой день творенья, при благоприятном сочетании звезд, — быть может, в час небесного поцелуя земли с встретившейся ей кометой, — в теплом иле, оплодотворенном созидательным началом — монадами, зародился первый человек. Так под покровом ночи теплый дождь рождает грибы, медвяная роса — тлей, капля древесной смолы — вибрион, а этот уже нам родич.

Нет! Не надо пугаться! Наш предок не был обезьяной. Мы произошли не от гориллы. Наш прародитель не был четвероруким.

Но все же, как он был жалок, когда впервые оглядел себя в зарослях, которые по традиции должны были бы именоваться райскими кущами, — голый, беззащитный, несведущий. Зубы его не были приспособлены к грызне, когти не годились для драки, кожа не была защищена от капризов погоды, зверь посильнее мог растерзать его, зверь послабее от него убегал; нос его не обладал чутьем животных — он не умел различать съедобные травы; у ленивца он учился, как прожить, питаясь желудями, сова наводила его на мысль, что саранча неплохая пища.

Да, нужно было огромное мужество, чтобы при подобных обстоятельствах решиться на женитьбу.

А ведь и наша древняя праматерь вовсе не была такой уж идеальной красавицей, какой ее изображают художники. У нее был сильно сдавленный, плоский лоб, торчащие зубы, резко выдающийся вперед подбородок, курносый нос и широкие скулы. А ноги были кривыми, с большими ступнями и шишковатыми коленями.

Это наглядно подтверждается данными археологии, геологии и палеонтологии. Много этому свидетельств.

Незавидная, вероятно, была жизнь у первых людей! Днем, мне кажется, они вряд ли осмеливались показываться на свет и лишь по ночам бродили в поисках добычи: корни, шишки, грибы, дикие груши, желуди и орехи, щавель, шпинат, украденные из гнезд яйца, ракушки, улитки служили им пищей, как служат и ныне многим миллионам их потомков. А когда погода была скверной и онине могли добыть ничего лучшего, то вынуждены были довольствоваться землей — поглощали жирный мергель, который и теперь нередко едят наши братья на берегах Нигера. Самец, уходя за добычей, прятал свою самку и детенышей в терновнике и находил потом лишь по крикам. Речь его тогда состояла всего из нескольких слогов: их вряд ли было вдвое больше, чем у собаки, и вполовину меньше, чем у петуха. Извольте прислушаться к звукам, издаваемым петухом, когда он беседует со своими курами: какой богатый у него словарь! А если во время ночных блужданий по дремучему лесу наш предок встречался с существом, себе подобным, как пронзительно оба они визжали! Как мчались назад в свои кусты! Они уже знали, что волк и медведь — свирепые враги, но самый лютый — это свой брат, человек.

Потом кто-то первым пришел к мысли, что один камень можно заострить о другой, просверлить третьим, острым камнем дырку, засунуть туда длинную палку, и тогда уже с оружием нападать на зубра, медведя, льва! Этот первый сразу и стал властелином! Царем! Как только узнал, что оружие — весьма существенное дополнение к человеку.

Теперь он уже не ходил голым: добыл себе и жене лохматые шкуры; скарб свой он больше не прятал в кусты, — каменным топором валил деревья, каменными бабами вбивал в дно озер сваи, строил на воде крепость из бревен, а потом поселялся там со всеми своими пожитками, чадами и домочадцами.

Каменный топор сделал его властелином всего мира.

Извольте взглянуть на каменные топоры в музеях: весьма любопытные предметы. Все равно что наши дворянские грамоты.

Владелец топора в своем роду становился царем. Того, кто покорялся ему, он делал рабом. Взваливал на его плечи убитых животных, поваленные деревья, и раб тащил все это на себе. Речь тогда уже начинала усовершенствоваться.

Любовь еще обходилась без слов, довольствуясь несвязным лепетом, щебетом, хихиканьем, призывными кликами, но повелитель уже нуждался в речи. И слогов в ней стало больше.

Ну, а если кто-нибудь не покорялся властелину? Тогда наш предок убивал его. У него же был каменный топор. Но зачем он убивал своего ближнего? Голого, босого, у которого не было даже сапог, которые можно было бы стянуть с ног?

Краснея от стыда, признаемся, что наш предок убивал своего ближнего для того, чтобы его съесть. Исследователи древности докопались и до этого факта: наши предки были людоедами. Долгое время считалось, что у того, кто съест сердце убитого врага, храбрость возрастет вдвое и сила врага перейдет к нему.

Так-то, милостивые и высокочтимые дамы и господа, ваши высокоблагородия и ваши высокопревосходительства, вот каким человеком был наш предок!

Но все же почет ему и уважение — ведь от него мы унаследовали весь этот прекрасный мир.

Эту круглую землю, на суше которой мы все уже не умещаемся; миллионы живут на морях, миллионы — в глубинах земли и зарабатывают свой хлеб на воде и под землей.

Сколько тысячелетий понадобилось для того, чтобы потомки первого обладателя каменного топора, щеголявшего в медвежьей шкуре, стали расхаживать в шелках? Потомки, которые путешествуют с помощью пара, рисуют с помощью солнечных лучей, с помощью молний передают вести с одного конца земли на другой, потомки, которые проникают в глубь земли, с помощью телескопа пытаются найти центр мироздания, потомки, которые дают ночи свет, зиме — тепло; потомки, покорившие моря и связавшие разделенные водами континенты; потомки, которые, копаясь в грязной земле, выращивают хлеб, миллиарды человеческих рук заменяют машиной, те, кто изготовляет влагу, одолевающую горе, те, кто выпытывает тайны у трав, чтобы бороться со смертью, те, что создают бога по образу и подобию своему и присваивают себе его прерогативы: любят, творят, награждают, карают, созидают, сочиняют, возвеличивают, жаждут славы, свободы, вечной жизни, а когда умирают, требуют себе еще другую жизнь, и вера их — сила, с помощью которой они держат бога в плену!.. Сколько тысячелетий понадобилось для этого!

Черный пейзаж

Перед нами зияет глубокая пещера.

Стены и своды ее черны, словно темноте мало того, что пещера подземная. Они из каменного угля. Дно пещеры — большое, тоже черное зеркало. Это озеро, гладкое, как сталь.

Одиноко плывущий огонек отбрасывает на зеркальную гладь рассеянный свет прикрытой проволочной сеткой лампочки Дэви. В узкой лодке сидит гребец.

Душегубка скользит в неверном свете, в котором можно различить поднимающиеся из воды озера до сводчатого потолка пещеры высокие массивные колонны, стройные, как пилоны мавританского дворца. Эти колонны наполовину белые, наполовину черные. До определенной черты они словно из вороненой стали, а выше ее светлеют.

Что это за колонны?

Это стволы окаменевших пальм и пиний — на них еще можно различить чешуйки и годовые кольца.

Как они попали сюда? Такие окаменевшие прямоствольные гиганты обычно встречаются в слоях над каменноугольными шахтами, но как они оказались здесь, внизу? Ведь каменный уголь и эти стволы принадлежат разным эпохам. Как же получилось, что они образовали целую колоннаду в этой каменноугольной пещере?

Вероятно, когда-то каменный уголь сам по себе воспламенился и горел до тех пор, пока эти окаменевшие колоссы из обызвествленной почвы находившегося над пещерой слоя не рухнули вниз. Огонь не причинил им вреда, они так и остались скалами.

Угольные шахты часто загораются сами по себе, причину этого знает каждый новичок; но отчего пожар в них затухает? Никто не может ответить на этот вопрос.

Лодочник, сидящий в узкой душегубке, взмахивает веслами и гонит свой челн по воде то в одну, то в другую сторону.

Это бледный мужчина лет тридцати, с редкой бородкой, узкие губы придают его лицу холодную серьезность, а густые брови и высокий лоб с выдающимися надбровными дугами говорят о том, что он глубокий мыслитель. Его густые, черные волосы ничем не покрыты, — воздух под сводами душный и теплый, в шапке он здесь просто бы не выдержал.

Что ему тут нужно?

Человек гонит лодку по черной зеркальной глади, поднимая фонарь, осматривает черные стены, словно ищет на них буквы, тайные письмена, которые один миллиард лет оставил в наследство другому.

И он находит эти буквы.

Несколько отпечатков листьев первобытных деревьев выступают на черных стенах. Драгоценное сокровище.

В другом месте ему попадаются неизвестные кристаллы, которым наука еще не дала наименования, дальше он натыкается на незнакомый конгломерат, состоящий из различных руд, металлов, камней, на какую-то новую, сплавленную огнем безымянную массу. Это тоже кое о чем говорит.

Воды озера мало-помалу покрывали колонны слоем мелких кристаллов. По этому слою также можно кое-что узнать.

Дело в том, что само озеро — феномен. Воды его то прибывают, то убывают. Дважды в сутки озеро исчезает совсем и дважды вновь наполняет свой бассейн. В урочный час с рокотом и урчаньем оно выступает из глубокой подземной расщелины и с шумом заливает бассейн; постепенно вода поднимается до той черты, где колонны начинают светлеть, и там замирает — в течение двух часов озеро неподвижно. А потом вода снова начинает опадать и вскоре опять исчезает, уйдя в таинственные норы, из которых ранее появилась. В оставшемся иле часто можно найти куски янтаря и зубы акул — свидетельство существования дремучих лесов и глубоких морей.

Гребец ждал, пока вода спадет совсем и он с лодкой окажется на дне бассейна.

Остатки черной воды медленно всасывались в расщелину каменноугольной скалы.

Лодочник снял пиджак, сапоги и остался в синей рубахе и штанах из грубого полотна. Потом он привязал к поясу кожаную сумку, положил в нее долото, молоток, подвесил к ремню лампочку Дэви и полез в узкую, низкую щель.

Он отправился вслед за исчезнувшим озером.

Он отважно обходил коридоры этого дворца смерти. Нужно было обладать стальным сердцем и ясной головой, чтобы осмелиться туда спуститься и в одиночестве, на свой страх и риск, пытаться проникнуть в мир спящих уже целые тысячелетия великих чудес вечной природы.

И у этого человека хватало смелости.

Он спускался в подземелье не первый раз и проводил там много времени. Иногда по два-три часа кряду.

Если бы кто-нибудь ждал его наверху — жена, ребенок, слуга или собака, — они приходили бы в отчаяние от его отсутствия.

Но его не ждал никто, разве только глубокая ночь.

А исчезающее озеро капризно! У него не было определенного срока для отдыха. Иногда перерыв длился два часа, иногда три, а иной раз вода возвращалась и час спустя. Горе храбрецу, которого она застигнет в узких норах таинственного лабиринта!

Но лодочник уже изучил капризы озера — они с ним были старыми знакомыми. Человеку были известны признаки, по которым можно было судить, когда кончится перерыв. Он ощущал подземный ветер, который предшествовал приходу озера. Если бы он дожидался, пока услышит голос озера, он бы погиб. После рокота и урчания, доносившихся из расщелины, до начала подземного прилива уже оставались считанные минуты.

В темноте послышались какие-то призрачные шорохи, похожие на долгие вздохи, — казалось, это дальнее дуновение ветра, звучание статуи Мемнона на рассвете.

Вскоре после этого в расщелине скалы показался едва различимый свет, а спустя несколько минут вылез и таинственный подземный исследователь.

Лицо его было бледнее, чем раньше, а лоб блестел от пота. Там, внизу, воздух был еще более спертым, а быть может, пот выступил у него на лбу от страха.

Он сел в лодку и бросил в нее набитую сумку.

И едва он вылез из норы в скале, как сразу же в желудке горы раздались урчанье и клекот, а из расщелины с рокотанием выплеснулась первая черная волна, тотчас же заполнившая дно бассейна. Наступил минутный перерыв. Затем последовало второе извержение пены, а вслед за ним из глубокой щели с силой забила вода. Бассейн быстро наполнялся, водное зеркало поднималось. Какое-то время на гладкой поверхности возле стены еще виднелся источник стремительного прилива, потом зеркало разгладилось и тихо, незаметно продолжало подниматься до той черты на колоннах, выше которой они светлели. Лодка с сидящим в ней человеком, словно сказочный подземный призрак, колыхалась на воде, погрузившись в нее всего на одну четверть. Вода, насыщенная металлическими окисями, была тяжела, как руда.

Но теперь человек, сидевший в лодке, не следил ни за водным зеркалом, ни за таинственными знаками на стенах: он с тревогой наблюдал за воздухом и даже проверил замок проволочной сетки у своего фонаря — не открылся ли он?

Лампочка была окружена большим ореолом пара.

Воздух в подземной ночи принял какой-то синеватый оттенок.

Лодочник знал, что это значит!

Внутри лампочки Дэви вспыхивали искры пламени, иногда вспышки бывали сильными, и тогда проволока, раскаляясь, светилась красным светом.

Под землей разгуливали ангелы смерти!

Два призрака живут в пустотах угольных шахт: два свирепых духа, слуги смерти.

Один из них «взрыпад», другой — «гретан».

Я придумываю новые слова только в случае крайней необходимости. На сей раз я вынужден это сделать.

Мне нужно дать наименование таким величинам, которые еще не были известны Париз Папаи^[5] и Мартону.^[6] Это призраки штолен.

По-немецки их называют «das schlagende Wetter» и «das bose Wetter».^[7]

Первое название я сочинил, скомбинировав части слов «взрываться» и «падать», а второе составил из старых понятий — гремучий газ и метан. На поверхности земли эти названья употребляются редко, зато пусть они послужат под землей.

Два этих призрака — грозные властители каменноугольных шахт.

Гретан подкрадывается незаметно, душным тяжелым паром сдавливает грудь, ходит по пятам за шахтерами, заставляет их умолкать, наслаждается их страхом; он не оставляет рабочих, когда они трудятся, не отстает от них, а попугает, помучит как следует и утихнет, — удалится, спрячется назад в свою нору.

Но что особенно страшно — это взрыпад! Примчится, взметнется пламенем, взорвется, зажжет штольню, разрушит своды, забросает шурфы, обвалит землю, превратит людей в прах.

Кто зарабатывает себе на хлеб под землей, тот никогда не знает, где ему суждено встретиться с тем или другим призраком.

Тайна взрыпада еще никем не разгадана. Считают, что он возникает от соприкосновения водорода с кислородом свободного воздуха.

Ну, а гретану одной лишь искры достаточно, чтобы стать взрыпадом. Стоит только кому-то легкомысленно приоткрыть лампочку Дэви, в шутку делая вид, будто он закуривает трубку, и вокруг забушует вулкан.

Одинокий лодочник с возрастающей тревогой следил, как воздух вокруг него все больше густеет, как бы превращаясь в туман, и принимает опаловый оттенок.

Он не стал дожидаться, пока вода достигнет высшей точки.

Вдоль пещеры по стене тянулся узкий выступ. Когда человек подплыл к нижнему его краю, он выпрыгнул из лодки, подтащил ее за собой на цепи и привязал к железному крюку, торчащему в другом выступе, а сам побежал вдоль стены пещеры. В одном месте перед ним оказался низкий ход, закрытый тяжелой железной дверью, — он распахнул ее, а затем аккуратно прикрыл за собой.

Подземный ход вел в штольни. В толще каменного угля были прорублены узкие аккуратные проходы, от которых шли боковые штреки, а в них полуобнаженные люди стучали острыми кайлами, отбивая куски черного пласта.

Кроме монотонного стука, ничего не было слышно. В каменноугольных шахтах не звучат ни песни, ни шутки, не раздается здесь даже обычное шахтерское приветствие: «Счастливо подняться!» Да и какое тут может быть счастье? Разве что — злосчастье.

Рты у всех рабочих были завязаны плотными платками, через которые они дышали.

В некоторых штреках угольный слой, зажатый двумя сланцевыми пластами, был так неглубок, что рабочие отбивали над собой кайлами пачки, лежа навзничь; так, ползком, они продвигались вперед, а груженные углем санки толкали перед собой.

Явившийся из пещеры мужчина ничем не отличался от рабочих: одежда его была так же, как у них, запачкана углем, руки были так же грубы, он так же, как они, ходил с кайлом и молотком, но его все узнавали. И, пока он шел по галерее, каждый шахтер, мимо которого он проходил, на минуту прекращал работу, опускал кайло и коротко шептал: «В шахте гретан».

«Бог нас не оставит!» — слышалось в ответ.

Каждый идущий навстречу забойщик, саночник — все повторяли эту тревожную фразу: «В шахте гретан».

Газ и на самом деле наполнял шахту. И все эти люди, которые спокойно расхаживали по штольням, стучали кайлами, возили тачки, были в когтях у верной смерти, словно осужденные в камере смертников. Газ, который давил им грудь, чей запах они ощущали, газ, заставлявший их лампы гореть необычным пламенем, достававшим до самого верха проволочной сетки, был дыханием смерти; достаточно одной искры — и все, кто сейчас жив, станут трупами, будут погребены, а наверху, над их головами, зарыдают сотни вдов и сирот. В лампочках Дэви полыхало яркое пламя, сквозь него просвечивал фитиль, словно раскаленный докрасна кусок угля: такое пламя означает смертельную опасность, его сдерживает только проволочная сетка (тюрьма для огня); и проволока тоже раскалилась докрасна, но все же держала в плену дух огня, как перстень царя Соломона — демона.

А шахтеры все так же спокойно ходили по штольням и, наступая на ноги ангелам смерти, продолжали трудиться, как и те, кто под лучами божьего солнца на благоухающих лугах косит свежую траву.

Человек, расхаживавший среди них, был владельцем этой шахты.

Звали его Иван Беренд.

Он был и штейгером, и директором, и горным инженером, и счетоводом-казначеем — все сочетал в одном лице.

Дел у него было много.

Неплохая все-таки поговорка: «Коли надо, сделай сам, а не надо, доверь другому!»

Когда шахтеры видят, что работодатель проливает пот с ними вместе, — это закаляет их души.

И если шахта наполнялась опасным газом, с уст ее владельца раздавалось такое же предостережение встречным, какое повторяли рабочие: «В шахте гретан!» Они видели, что их жизнь и свою жизнь хозяин ценит одинаково.

Шахтовладелец не убегал, почувствовав опасность. Спокойно, хладнокровно он отдавал распоряжения: пустить воздушный насос, изменить температуру в штольне; приказывал рабочим сменять друг друга не каждые шесть часов, а через три часа; садился в мешок из буйволовой кожи, спускался в шахтный колодец и сам проверял, не опасны ли новые разработки. Железной слегой ворошил угольную труху — не пропрела ли? Не забродила ли в ней серная кислота — это может привести к самовозгоранию. Когда внизу заработал вентилятор, а вверху на поверхности земли воздушный насос, хозяин сам стал возле анемометра — изящной, маленькой машинки вроде детской вертушки; крылья ее из тонких листочков сусального золота, ось вращается на рубинах, а диск приводит в движение сто-зубчатое колесо. Вращение колеса показывает, как сильна тяга в штольне. Она не должна быть ни сильнее, ни слабее движения гретана — за этим следил сам владелец. А отдав все распоряжения, сам все проверив, подождав, пока не закончат намеченные им работы, он последним поднялся в клети на свет божий.

Свет божий? Да где ж он тут?

В долину Бонда солнечный свет обычно не проникал. Но отчего?

Оттого, что она вечно была окутана облаками густого дыма.

Это был черный пейзаж, написанный копотью.

Дороги, что вели в долину, были черны от шлака, дома черны от сыпавшейся на них сажи, леса и поля — от тонкой угольной пыли, разносимой ветром с гигантских холмов из каменного угля, который сваливали со скрипучих тачек, складывали высокими конусами, а оттуда лопатами снова нагружали на телеги; и все мужчины и женщины, трудившиеся на этих работах, были черны от копоти. И если бы в ближних лесах водились птицы, то и они, вероятно, тоже были бы черными.

Каменноугольная шахта, обложенная снаружи глыбами угля, сверкающего металлическим блеском, находилась на пологом склоне холма, переходившего постепенно в нагорье, на котором вдали виднелись башни господского замка. Они-то были черны лишь от времени.

А к подножью склона подступала долина, на дне которой находились коксовые установки. Это была группа громоздких строений с четырьмя большими трубами. Днем и ночью трубы извергали дым — то белый, то черный. Там из угля удаляли серу; только после этого его можно было использовать для плавки руды.

Дело в том, что одним из главных потребителей угольной шахты был металлургический завод, работавший на склоне соседней горы. Этот завод дымил сразу пятью трубами. Когда из его труб шел белый дым, над коксовальными установками клубился черный, и наоборот. Они окутывали долину неподвижными тяжелыми облаками, и даже солнечные лучи, пробиваясь сквозь их толщу, становились грязно-бурыми. С заводского двора под гору низвергался ржаво-красный поток, а из угольной шахты вытекал черный, как чернила. В долине оба они сливались в одно русло и бежали дальше вместе. Некоторое время ржаво-красный пытался бороться с черным, потом сдавался, и в конце концов через черные леса и поля победоносно мчался черный поток.

Да, печальный это пейзаж, особенно если глядеть на него с мыслью, что здесь тебе придется одиноко и безрадостно провести лучшие молодые годы.

Когда Иван Беренд вылез из-под земли на поверхность, сердце его не забилось быстрее.

Не все ли ему равно, где находиться?

Внизу был рудничный газ, вверху сернистый дым. Там, внизу, были черные угольные своды, тут, вверху, темный небосвод. И люди те же самые — что внизу, что вверху.

Был вечер поздней осени. Солнце уже зашло; за дальним замком облака на закатном небе немного раздвинулись, и меж линией горизонта и кромкой облака лучился золотисто-красный свет. Черные башни древнего замка еще резче выделялись на небе, озаренном закатом, а печи коксовальных установок, уступы горных лесов и глыбы угольных холмов казались покрытыми золотой эмалью. Небесная фея вышила на черном пейзаже золотую кайму.

Рабочие окончили дневную смену. Группами спешили домой откатчицы — женщины и девушки. Кто-то из них запел. Словацкую народную песню. Что-то похожее на романс. Мать отдает дочь замуж и, прощаясь с ней, вспоминает ее детские годы:

Песня была грустной, меланхоличной, как большая часть словацких песен, словно сочиняют их, обливаясь слезами.

А голос, который пел ее, был красивым, звонким, полным чувства.

Иван вдруг заметил, что стоит и прислушивается к печальной песне. Так он слушал, пока она не затихла, затерявшись где-то между домами.

И в эту минуту ему показалось, что все же есть какая-то разница между жизнью под землей и на земле!

Песня отзвучала, облако заслонило тонкую полоску вечерней зари, и теперь пейзаж стал по-настоящему черным. Ни звезд не было видно, ни белых домов. Только светились окна завода, словно дивные зоркие, огненные глаза ночи, и дым, валивший из труб калильных печей, разрисовывал небо теперь уже бледно-желтыми клубами.

Раб черных алмазов

Мы не скажем ничего нового, если откроем, что «черными алмазами» мы называем каменный уголь.

Алмаз не что иное, как углерод в кристаллической форме; каменный уголь тоже углерод, только тот — прозрачный, а этот — черный.

И все же тот, прозрачный, — демон, этот, черный, — ангел.

Нет, он больше, чем ангел, — он демиург! Дух-посредник, которому властелин поручил воплотить в жизнь его великие созидательные замыслы.

Каменный уголь движет миром. Он — душа быстрого прогресса, в нем черпают чудесную силу локомотив и пароход; любая машина создает, творит, живет лишь благодаря углю; он делает обитаемой нашу остывающую планету; он дает ночной свет крупным городам; он — сокровище государств, последний дар земли расточительному человечеству.

Поэтому имя его — «черный алмаз».

Иван Беренд унаследовал каменноугольную шахту в долине Бонда от своего отца, который начинал дело без всяких акционеров и компаньонов.

Предприятие это было скромное. Ближайшие заводики и жители двух-трех провинциальных городков покупали по сходной цене всю годовую добычу. Расширять предприятие не имело смысла, так как шахта была расположена далеко и от столицы, и от водных путей, и от железных дорог, и рассчитывать на увеличение спроса не приходилось.

Но и без этого дело приносило в год в среднем десять тысяч форинтов. Недурной доход для человека, который самостоятельно ведет все дела своего предприятия. При этом нам хорошо известно, что если бы он все это кому-нибудь поручил, то, во-первых, платил бы десять тысяч форинтов администрации, а во-вторых, еще десять тысяч форинтов приплачивал бы к делу, внося их в графу «убытки». Тому, кто пробовал заняться предпринимательством, это знакомо.

Но хозяин вел дело самостоятельно, имел к тому и охоту и знания. Когда три таких компонента собираются вместе, принято говорить, что это «везенье».

Но это вовсе не «везенье», а «собственные силы».

Иван Беренд все, что ему требовалось, делал сам.

Когда он захлопывал за собой дверь маленького, закопченного дома, служившего ему жильем, никто не оставался ждать его там — ни жена, ни дети, ни слуга, ни даже собака. Он жил один.

Он сам себя обслуживал. Вельможа! Он ни в ком не нуждался.

Для ведения хозяйства ему не надо было нанимать слугу. Ел он там же, где его рабочие, ту же пищу, что они. Еду считал самым бесполезным времяпрепровождением, но все же ел много, так как этого требовало его сильное тело, испытывавшее усталость после тяжелого рабочего дня; но к пище он был нетребователен и времени на еду тратил мало. Спешил проглотить то, что наварит мужик-корчмарь — лишь бы заправить машину. Его жизнь отличалась от жизни его рабочих лишь тем, что он не употреблял ничего спиртного. Они были заняты только физическим трудом, а он работал и руками и головой. Нервы ему были нужны крепкие, он не мог разрушать их алкоголем.

Стелить постель Беренду не приходилось, ложем ему служил липовый топчан, прикрытый грубым покрывалом, а одеялом — овечий тулуп. Одежду он не чистил, все равно снова запачкается углем. И стирать на него было не нужно — нательное белье он носил синего цвета.

А если бы кто-нибудь, пожелав услужить ему, прибрал бы у него в доме, он совершил бы великое преступление. В комнате повсюду валялись груды раскрытых книг вперемежку с кусками минералов, физическими приборами, чертежами, рисунками и ретортами. И все эти вещи должны были находиться на тех местах, куда он сам их положил. Он знал, где что лежит, и даже в темноте смог бы найти в этом кажущемся хаосе самый крошечный клочок бумаги со сделанными на нем пометками.

Здесь ничего не разрешалось сдвигать с места.

А в маленькую боковую каморку, служившую ему химической лабораторией, он даже заглядывать никому не позволял.

Да и кто из окружавших его людей понял бы назначение этих таинственных приборов? Что освещает лампа Локателли? Что высчитывает огнеизмеритель Лавуазье и прибор Берара для сравнения температур газов? Чему учит полный чудес солнечный спектр? Как работает электромашина Бунзена, разлагающая воду на элементы? Что таится в электробатарее Уолстона? Каков эффект термоэлектрического столба? А бесчисленные котлы, кубы, колбы и трубки, назначение которых понятно лишь посвященным, дистил-ляционный аппарат с прозрачными стеклянными булавами на глиняных кольцах, химические весы Берзелиуса, банка Вольфа, эфирная лампа — продуватель кислорода, охладитель жидкого углерода, конденсатор фосфора, подогреватель для калия, определитель мышьяка Марша, различные сосуды для разложения химических элементов и среди всего этого самое таинственное существо, проводящее здесь ночи напролет, — он сам. Для чего ему все это нужно?

Другому смертному, когда он возвращается усталый с работы, приятно бывает посидеть за вкусным ужином, разделив его с веселой женой, щебечущими детишками или хотя бы с мурлыкающей кошкой; потом, насытившись после целого дня, проведенного под землей, присесть на минутку у дома, чтобы вдохнуть полной грудью вольный ночной воздух. Этот же, придя из шахты домой, запирается в своей колдовской берлоге, разводит огонь, раскаливает добела газовые печи, направляет под микроскоп ослепительный свет, дробит камни, варит жидкости и выделяет из соединений смертоносные газы — такие, что вдохнешь разок и отправишься на тот свет.

Что заставляет его этим заниматься?

Быть может, он пытается раскрыть тайну изготовления золота? Или его мучит призрак философского камня? А может, он мечтает получить из углерода алмазы? Экспериментирует над адским эффектом неизвестных ядов? Ломает голову над тайнами воздухоплавания? Или просто дал увлечь себя демону познания, это превратилось у него в страсть, и вот он ищет, исследует, ставит опыты, пока не помешается от бесплодных исканий, и жизнь со всеми ее радостями пролетит, промчится мимо него.

Все это его не занимало.

Он не делал золота, не разгадывал секретов чудесного обогащения, не варил яды, не был рабом бесплодных поисков.

Этот человек хотел разгадать великую и важную для всего человечества тайну: как одолеть призраки каменноугольных шахт? Какими средствами можно потушить охваченные адским огнем штольни?

В погоне за этой тайной проводил он ночи, на это он тратил молодость, отдавал годы мужской зрелости. Возможно, он на этом свихнется, быть может, умрет; но цель поисков, которыми он занят, заслуживала того, чтобы умереть, сойти с ума; он делал это, служа великому благодетелю человечества — каменному углю.

У раба науки тоже есть свои радости. Они мучительны, портя г нервы, но доставляют неземные наслаждения. Только эти наслаждения и делают понятным то упорство, с которым добывают знания. Как можно, забравшись в нору, душную от рудных испарений, вместо юных девиц и веселых приятелей водить компанию с существами, от которых тебя отделяют миллионы лет и биллионы миль, существами непостижимыми, которые прежде надо отделить от их спутников, чтобы они стали видимыми, существами, которых еще нет, которые еще «надо» создать; как можно искать для себя тепло не в чьем-то сердце, а в мертвой земле, как может закипать кровь не от любовных признаний, а от тех, что сама природа делает отважному смертному при удачном химическом соединении. Как можно распутничать с элементами, из которых состоит мир, и зачинать детей с добрыми духами огня и воды!

И это не волшебство, не дьявольское наваждение, а наука, наука углубленного познания бога.

В этот вечер Иван Беренд повторял опыт, который привел его к новому открытию. Это открытие объясняло строение солнечной системы.

В середине глубокого и широкого стеклянного сосуда он поместил волчок, ось которого продел сквозь желтоватый шар. Шар этот был сделан из смеси мыла, масла и спиртовых растворов. Масло и спирт легче, а мыло тяжелее воды; три эти вещества легко соединяются друг с другом, и если их смешивать в правильной пропорции, го получается мягкая масса, обладающая тем же весом, что и вода, и масса эта будет держаться в воде там, куда ее поместят. Она останется мягкой, но в воде не растворится.

Иван принялся с помощью волчка вращать шар в воде, и он с обеих сторон у концов оси медленно начал сплющиваться, а бока его выпятились. Это были полюсы и экватор.

Когда Иван сильнее вращал шар, экватор выпячивался еще больше, а потом на нем появилась грань, как на линзе; затем эта грань оторвалась от шара и, приняв форму кольца, начала вращаться вокруг него. Шар снова приобрел форму апельсина. А все вместе напоминало Сатурн с кольцом. Волчок продолжал крутиться, отделившееся от шара кольцо вращалось вокруг него с той же скоростью, что и сам шар.

Вдруг кольцо разорвалось, и отдельные его частицы, в соответствии со своей величиной и весом, отлетели на большее или меньшее расстояние, тотчас приобрели форму шариков, и каждый маленький шарик продолжал в воде круговое движение вокруг большого шара и одновременно вращался вокруг собственной оси. Вот вам солнце и его планеты!

Иван отодвинул бассейн для исследований и вынул блокнот.

Просмотрел последние страницы и кое-что исправил.

Многое в этом блокноте было зачеркнуто. Ведь иногда даже самый мудрый естествоиспытатель сегодня cчитает глупостью то, что вчера казалось ему божественным откровением, а сегодняшние гипотезы будут стерты с доски завтрашними знаниями. И вся наша наука состоит из таких стертых гипотез. Eppur si muove! Все-таки она вертится! Движется вперед. И притом гигантскими шагами.

Много странных, даже дерзновенных мыслей было среди записей Ивана. Но одного нельзя было у них отнять — в них была последовательность.

Он писал:

«Огонь поддерживает весь мир. Само Солнце и все неподвижные звезды не что иное, как огонь. Материя в абсолютно расплавленном состоянии.

Жизнь, животная, человеческая, растительная жизнь возможна лишь на планетах, не имеющих собственного свечения, или на образующих невидимый центр темных солнцах, вокруг которых вращаются двойные звезды. Знаменитейшие астрономы доказывают, что существуют солнца, которые вращаются вокруг потухших звезд; сам Сириус вращается вокруг невидимого большого небесного тела, не излучающего света, существование которого доказано законами механики.

У Солнца не может быть обитаемой, как у Земли, коры. Хотя бы уже потому, что при силе притяжения, которой обладает гигантская масса Солнца, на нем невозможно было бы движение ни одного живого организма. Человеческое существо, подобное нам, на Солнце весило бы четыре тысячи центнеров, и необходима была бы паровая машина в двести лошадиных сил, чтобы оно смогло поднять лишь одну ногу; более того, это существо вообще не смогло бы встать, оторваться от поверхности Солнца; человека там можно представить лишь в виде барельефа. А мухе пришлось бы на своих крыльях тащить груз весом в полцентнера. И если бы на Солнце росли деревья и их ветви были бы из чугуна, то и тогда достаточно было бы единственного яблока, созревшего на таком дереве, чтобы своим весом в сорок центнеров оно с корнем выдернуло бы дерево из почвы.

Пятна на Солнце — не доказательство наличия темной коры. При плавке в рудной печи тоже возникают темные и светлые пятна, такие же, как протуберанцы и пятна на Солнце.

Земля состоит из тех же частиц, что и Солнце. Это установлено химией и оптикой посредством анализа солнечного спектра.

Земля так же оторвалась от солнечной массы, как и другие планеты, все они отделились от Солнца, как кольца от Сатурна.

Каждая из них была раскаленной огненной массой, излучавшей такой же свет, что и Солнце.

Но что потушило их огонь? Что сковало их прочной, плотной оболочкой, которая скрывает внутренний жар?

Если б это было вызвано просто космическим холодом, то и само Солнце давно бы окуталось темной оболочкой.

Следовательно, у огня на Земле и планетах есть какой-то могущественный противник.

Все кометы когда-то были планетами, частицами лопнувшего солнечного кольца, и они точно так же вращались вокруг солнца и вокруг собственной оси, как Земля. При первом образовании коры могла наступить катастрофа, когда плутонические породы, прорвав базальтовый слой, вытеснили на поверхность гранитные массы. Сотням планет удалась эта первая величайшая операция по сотворению мира — среди них и наша Земля, и шесть известных нам планет; для сотен же тысяч она закончилась тем, что могучая сила, проталкивавшая гранитные горные цепи сквозь порфир и базальт, была сильнее сопротивлявшейся оболочки, и сжатый газ, вырвавшись из образовавшихся щелей, сбросил с себя наполовину созданную оболочку и образовавшиеся из нее метеориты разбросал по солнечной системе. Быть может, тот рой астероидов, с которыми 13 августа встречается наша Земля, это остатки разорвавшихся планет, и, даже разлетевшись по сторонам, они будут продолжать свой начертанный вечным законом механики путь вокруг Солнца, в то время как их освободившаяся душа в виде огненной кометы блуждает за пределами солнечной системы.

Орбита кометы — не правильный эллипс, а винтовая спираль. Это вызвано сопротивлением мирового эфира. Когда-нибудь каждой комете предстоит по спиральному пути вернуться к Солнцу, упасть на него и вернуть ему взятую у него же материю. В 1860 году гигантская комета приблизилась к Солнцу на одну шестую солнечного диаметра, и жители Земли еще будут свидетелями того, как при новом приближении она растворится в Солнце. Правда, произойдет это через восемь тысяч лет.

Ядро кометы не может состоять даже из газов. Когда комета проносится мимо неподвижных звезд, они видны сквозь нее.

Если б тело кометы состояло из какого-либо газа, лучи, проходя через него, должны были бы преломляться; но никакого преломления лучей не происходит. Стало быть, тело ее не может быть ничем иным, как постоянно горящим пламенем. Если б это был газ, то комета за восемь тысяч лет проделывала бы свой путь в мировом пространстве на таком расстоянии от Солнца, которое в сорок четыре раза превышает его расстояние до Урана; с замедлением в десять футов в минуту по орбите протяженностью в семнадцать тысяч миллионов миль она скользила бы в космосе, не согреваемом ничем, кроме звезд, среди которых даже само Солнце, задерживающее комету в сфере своего притяжения, кажется звездой второй величины: там, в непомерном холоде, любой газ переходит в разжиженное состояние, а любая жидкость в кристаллическое.

Правда, световые формулы полароскопа говорят о том, что у кометы есть отраженный свет. Но ведь и у пламени может быть отраженный свет. Как у Венеры, кроме отраженного солнечного света, есть собственное излучение, так, вероятно, и земное северное сияние достигает соседних звезд, пройдя через заимствованный свет.

В 1842 году два дня Земля находилась в огненном хвосте кометы, а мы даже ничего не почувствовали.

Если бы Земля прошла сквозь середину кометы, комета исчезла бы бесследно, в крайнем случае увеличив земную атмосферу, благодаря чему температура тепловых поясов вновь поднялась бы и достигла уровня, при котором в Сибири когда-то росли пальмы, а растаявшие на полюсах льды стали бы угрожать суше новым потопом.

Но это невозможно. Комета, которая не вращается вокруг своей оси, приближается к Земле, а не Земля к комете. У Земли свободная ось. Если запустить волчок и бросить в него камушек, юла отбросит от себя камушек и продолжит вращение — это свободная ось. Но если столкнутся два крутящихся волчка, то толчок окажется двусторонним, и они сойдут со своих орбит. Если бы комета вращалась, она могла бы столкнуться с Землей. В данном же случае, когда комета достигнет земной атмосферы, слой которой значительно плотнее ее массы, воздушная оболочка, вращающаяся вместе с Землей вокруг ее оси со скоростью четырех миль в секунду, оттолкнет ее далеко от себя.

Но может случиться, если верить расчетам астрономов, что две кометы, пути которых пролегают между орбитами звезд, однажды встретятся друг с другом, и тогда смертные увидят небесную битву двух комет. Какая из них одолеет соперницу? Быть может, они сольются в одну, и останутся лишь два отдельных световых хвоста. Быть может, те кометы, у которых двойные огненные хвосты, и есть две встретившиеся изгнанницы Солнца, слившиеся воедино? На глазах астрономов в 1846 году Марс разделил надвое комету Биела.

А может случиться и так, что комета встретится с нашей Луной. У Луны нет атмосферы, которая б ее задержала, вращается же она очень медленно. Значит, весьма вероятно, что мы можем увидеть на небе столкновение Луны и кометы. А последствия этого были бы таковы: комета оттянула бы Луну дальше от нас на несколько тысяч миль или придвинула бы ее совсем близко к нам, а Луна удержала бы при себе всю комету и окружила бы себя ею, как новой атмосферой. И тогда Луна ожила бы, на ней появились бы реки, моря, растительность и животный мир, и мы своими глазами увидели бы синеющие моря, зеленеющие долины, и, быть может, от этой встречи вращение нашей спутницы ускорилось бы, и она показала бы Земле и свою ныне невидимую сторону, и в ней бы снова пробудился потухший огонь.

Но что потушило этот огонь?

Есть газы, встреча которых вызывает огонь, и есть газы, встреча которых приводит к его затуханию.

Это тайна создания и воссоздания.

Ради этой тайны стоит пройти по мировому пространству путями комет до самых солнечных пятен, а потом вглубь, сквозь слои земли, через ракушечные известняки, юрские образования, кардокские кварцы, глинистые сланцы, Лудловские скалы, Ландейловские сланцы, слюдяные известняки Айместри до каменноугольных залежей, где уже бродят, как тучи, как ураган, духи, извергающие и подавляющие огонь.

Покорить их! Ради этого стоит отдать жизнь!..»

Живые черные алмазы

В эту ночь Ивану не везло с научными опытами. Он путался в вычислениях и после получасовой проверки обнаружил, что в основных данных ошибся всего на один знак. Однако эта единственная ошибка смешала всю цепочку цифр. Химические опыты тоже не удавались. Все валилось из рук. Он обжег ладонь, схватившись за горячий зажим вместо изоляционной стеклянной ручки. Иван понять не мог, что с ним сегодня стряслось.

В ушах все время звучала грустная песенка, которую он слышал вечером. Он никак не мог прогнать навязчивую гостью.

Случается такое и с самыми педантичными учеными. Услышат песню, и привяжется она на целый день, мелодия ее звучит во время всех научных изысканий, с ней засыпают, с ней просыпаются; и ученые ловят себя на том, что даже выводы формулируют под этот мотив. Хотят от него избавиться и не могут. Мелодию эту ритмично отбивает маятник, напевает спиртовая горелка, насвистывает клапан паровой машины, на этот мотив звучит каждая прочитанная строчка.

Сам мотив был очень прост, но, быть может, в голосе крылось какое-то своеобразие. Он был грустным, задумчивым, теплым. Пела, вероятно, деревенская девушка.

Во всяком случае, песня рождала в нем непонятное беспокойство. Это было досадно.

Завтра вечером Иван узнает, кто пел. И тотчас отошлет эту работницу на коксовальную установку. Оттуда песня не будет слышна; разумеется, если к тому времени он об этом не забудет.

Но он не забыл.

На другой день рано утром Иван поспешил в шахту; вентиляционная труба работала отлично, в воздухе штольни оставалась лишь одна десятая углекислого газа, и задвижки можно было наполовину закрыть. Иван мог спокойно уйти из штольни.

Когда в полдень колокол возвестил обеденный перерыв, снова зазвучала колдовская песня. Ее пела одна из спешивших на обед молодых работниц.

Голос у нее был чистый, звонкий, как у лесного дрозда, которого еще не научили петь под шарманку, и он высвистывает себе вольные песенки.

В группе женщин, шедших впереди него, Беренд без труда отличил певицу.

Девушке было самое большее лет шестнадцать. Синяя жилетка облегала ее юные, не стесненные корсетом совершенные формы, на время работы край красной юбки она подколола к поясу, и короткая рубашка открывала ее ноги выше колен. Безупречнее этих ног не было, вероятно, даже у самой Гебы. Стройные, узкие щиколотки, выпуклые икры, красивые округлые колени. Голову девушки покрывал пестрый платок, скрывавший ее волосы. Лицо ее было в угольной пыли, как у всех прочих, но и сквозь слой пыли можно было оценить его красоту — так знатоки определяют античное произведение искусства даже под множеством наслоений. Своеобразная прелесть заключалась в облике девушки — скромность в ней сочеталась с шаловливостью, чистота выражения — с неправильностью черт, густые черные змеящиеся брови с кротко улыбающимися алыми губами, а земная пыль не могла помешать неземному сиянию.

И вдобавок никакой уголь не мог скрыть ее большие черные глаза — два огромных черных алмаза! Тьма, полная звезд!

Как только она сверкнула своими очами на Ивана, ученый тотчас ощутил, будто алмазы эти прошлись по стеклянному сосуду, в котором он — надежно законсервировав его — хранил свое сердце в целости и сохранности. Черные алмазы прорезали стекло.

Девушка поздоровалась с хозяином, улыбнулась ему, губки ее приоткрылись, показав красивые жемчужные зубы.

Иван почувствовал, чтоочарован. Он забыл, зачем пришел сюда и что хотел сказать. Остановился и смотрел вслед удалявшейся девушке, ожидая, что она оглянется. Это сняло бы чары. Пусть каждая девушка запомнит: оглянувшись, она извлечет наконечник стрелы, оставленный в сердце мужчины ее первым взглядом. Мужчина скажет: «Самая обыкновенная женщина!» — и все очарование исчезнет.

Однако девушка не оглянулась, даже головы не повернула, хотя одна из ее товарок, которая шла позади, окликнула ее по имени: «Эвила!» Вероятно, подружка шепнула ей на ухо что-то озорное, но девушка лишь плечом повела. Затем вместе с товарками зашла под длинный навес, села на землю, вынула из сумки кусок черного хлеба, невзрачное яблоко и принялась за еду.

Иван вернулся домой, у него кружилась голова. Впервые в жизни он подумал о том, как пуст его дом. Сейчас его не интересовала солнечная система. Он чувствовал себя планетой, сбившейся с орбиты.

Обычно он вел обо всем записи. У него была книга, куда он заносил данные о каждом рабочем. Делал он это из практических соображений. Он знал, что добросовестный, честный рабочий, даже если ему повысить плату, принесет больше пользы, нежели распутник и пьяница, нанятый по дешевке. Поэтому он записывал все, что можно было узнать о поведении рабочих.

После имени Эвилы следовала запись: «Молодая девушка, сирота, содержит на свой заработок калеку-брата, который ходит на костылях и при разговоре задыхается. В город не ходит».

Несомненно, он уже встречал эту девушку, но не обратил на нее внимания. Ведь каждую субботу Иван обычно сам выплачивал рабочим жалованье, однако цифры заслоняли ему глаза людей.

Почему же теперь он увидел глаза Эвилы?

На сей раз в его блокноте не прибавилось заметок ни из области химии, ни из области астрономии. Но ведь у науки есть еще много отраслей. Например, археологический мистицизм.

С точки зрения геолога и антрополога очень интересно проанализировать, как описывают сотворение мира древние мудрецы. Как они себе представляли допотопные времена?

О мамонтах и ящерах они ничего не знали. На зато знали об ангелах и дьяволах, титанах и сынах божьих. Мистицизм называет «падших ангелов» сынами божьими. В одной древней грамоте ангелов, которые покинули небеса и спустились на землю, чтобы предаться сладкому греху, называют Эгрегорами. Если ангел был мужчиной, перед ним не могла устоять ни одна женщина; если ангел был женщиной, все мужчины поклонялись ей и спешили обречь себя на вечные муки. Произошло это в допотопные времена, и спустились они с горы Хемон. Их было двести. От объятий смертных с падшими ангелами произошли Элиуды, Нефитимы и Титаны. Титаны были людоедами. Самым грешным среди ангелов-отступников был Азаил, а самым обольстительным — Семиазаз; оба они лежат связанные посреди пустыни Дудаил, под тяжелыми плитами, где их погребли ангелы Рафаил и Михаил. И они пробудут в заточении, пока не сменится шестьсот десять человеческих поколений и пока господь не призовет их на суд свой. Сыновья Каина первыми позволили соблазнить себя ангелам-женщинам, одетым в огненные одежды, и с тех пор земля горит у них под ногами, куда бы они ни ступили.

Такие вот наивные сказки древние ученые преподносили с величайшей серьезностью.

Ведь до всемирного потопа на земле жило мало людей. Кости Элиудов и Нефитимов — не что иное, как останки носорогов, и если Эгрегоры со своим вождем Семиазазом в самом деле были приговорены к заточению до тех пор, пока не сменятся шестьсот десять человеческих поколений, то время это давно истекло, и теперь мы должны были бы уже их увидеть.

Но разве мы их не видим? Разве они не ходят среди нас? Кто это может утверждать? А лицо этой девушки?

Именно такими являются в нашем воображении лики ангелов, еще не ставших дьяволами.

Небесный свет и адская темь, стремящиеся слиться в земной жизни.

Конечно, весь миф о Нефитимах и Элиудах — сказка, абсурд, химера! Но с этим единственным лицом никакая геология и археология не поспорит! Это дочь Нефитима!

Но как такое могло прийти в голову образованному человеку, серьезному ученому? Это уникальный случай, не укладывающийся ни в какую систему. Как называется новое химическое соединение, полученное вопреки всем расчетам?

Любовь? Мало вероятно. По определению древних философов, любовь — это влечение двух противоположностей, центральное солнце микрокосмоса, которое согревает жизнь, и так далее. По правде говоря, они сами не знали, что это такое. Но чтобы любовь возникла, необходима встреча двух душ.

Быть может, животный инстинкт? Но кто бы тогда придавал ему значение? Умный человек управляет своими инстинктами, а не подчиняется им.

Наконец Беренд разобрался. Это абсолютно нормальное и нейтральное чувство, без всяких одурманивающих сублиматов и коррозийных преципитатов. Просто чувство жалости. Жалости к бедному, юному созданию, оставшемуся без отца, без матери да еще вынужденному содержать убогого калеку-брата. Девушка не посылает его просить милостыню, она делит с ним последний кусок, покупает для него дорогие лекарства, а сама обедает сухим хлебом и яблоком и при этом не теряет хорошего настроения; к тому же она еще честная и, видно, строгого нрава: даже не оглянулась на него. О, пожалуй, Иван совсем успокоился. Он понял, что при виде покрытого угольной пылью личика наяды сердце его дрогнуло от жалости, а когда он взглянул на обнаженные выше колен ноги этой нимфы, он лишь пожалел, что таким ножкам приходится ступать по жесткому, острому углю.

Иван решил, что не станет гнать от себя это вполне альтруистическое чувство и, более того, постарается сохранить и укрепить его в своем сердце.

Метафизика утверждает, что филантропия, жалость и благотворительность сродни любви и блаженству; но именно поэтому они не тождественны, как не тождественна любовь братская любви супружеской.

И действительно, делать добро бедным деревенским девушкам-сироткам или влюбляться в них — вещи разные.

В очередную субботу, вечером, рабочие пришли за своим недельным заработком. Как обычно, обязанности кассира выполнял сам хозяин. Эвила получала деньги последней. Так и полагалось — ведь она была самой младшей.

К маленькому жилому дому примыкала открытая галерея, где стоял некрашеный стол, сидя за которым Иван отсчитывал рабочим деньги и записывал в большую разлинованную книгу, кто сколько работал и что ему за это причитается.

Эвила тоже подошла к столу. У ворот ее ожидали товарки, с которыми она по обыкновению возвращалась домой.

Девушка была одета, как всегда, только подол красной юбки она опустила — ведь работа кончилась. Правда, лицо ее еще покрывала угольная пыль.

Когда она остановилась у стола, Иван с философским спокойствием великодушного благодетеля сказал ей:

— Дитя мое! С сегодняшнего дня я решил вдвое увеличить тебе жалованье.

— За что? — спросила девушка, с удивлением подняв на него свои большие сияющие глаза.

— Я слышал, у тебя есть больной брат, которого ты содержишь. На это уходит половина твоего заработка — у тебя ничего не остается на платья. Я знаю, ты честная, скромная девушка. Я привык награждать тех, кто хорошо себя ведет. С сегодняшнего дня ты будешь получать в два раза больше.

— Нет, мне этого не надо! — ответила девушка. Теперь наступила очередь удивляться Ивану.

— Почему же?

— Потому что, если вы станете платить мне больше, чем подругам, все скажут, что я ваша любовница, и тогда я не смогу жить в поселке — подруги меня задразнят.

Простодушный и смелый ответ Эвилы привел Ивана в полное замешательство.

У него не нашлось слов, чтобы как-то ей возразить.

Он уплатил девушке причитающиеся ей за неделю деньги — обычную сумму. Эвила равнодушно сложила банкноты и тут же, у него на глазах, без малейшей тени кокетства расстегнула на груди платье и спрятала туда деньги.

Затем пожелала хозяину доброй ночи, поклонилась и ушла.

Когда Иван вернулся в свою комнату, голова у него шла кругом.

Подобное душевное состояние было ему незнакомо. Он прочел уйму книг, немало бродил по свету, повидал многих женщин, но то, что творилось с ним теперь, объяснить себе не мог.

Она не хочет, чтобы подумали, будто она моя любовница! Боится, что не сможет тогда жить в поселке. Значит, ей не приходит в голову, что любовнице «господина» не будет нужды возить в тачке уголь. Она не знает, что такое быть любовницей. Но знает, что этого надо остерегаться. Как она серьезно говорит и какая у нее при этом улыбка! И все она делает совершенно бессознательно, не отдавая себе в этом отчета. Дикарка в ипостаси ангела.

Она уже понимает что красива, но не понимает, чего стоит э га красота. Говорит о таких вещах, о которых только догадываться — добродетель, но знать — уже грех.

Как она отличается от других женщин! И от тех, что ходят босиком, и от тех, что щеголяют в шелках.

И вместе с тем она истинная библейская Ева. Не та, о которой пишут археологи, а та, что создана воображением величайшего из поэтов, — Моисея. Ева, которая еще не знает, что наготы полагается стыдиться; красота ее дика в своей неприкрытой первозданности. Ева, которая не вплетает в волосы даже ленты, не вешает на шею ожерелье из ракушек. Ева, еще доверчиво расхаживающая по раю и играющая со змеем. Ева — в глазах мужчины совершенная женщина, а в собственных — еще ребенок, который все же испытывает чувство материнской любви к калеке-брату. Фигура ее — образец пластин, лицо одухотворено, глаза волшебны, голос полон жизни. В ладонях у нее рукоятки тачки, в душе забота о хлебе насущном, на лице черная пыль труда, а в песнях всякий вздор.

Как жаль ее!

А потом он подумал и так: «Как жаль, что она достанется другому!»

Иван начисто лишился привычного душевного равновесия.

Высокие, неземные духи, с которыми он жил раньше, покинули его, а их место заняли те, кого он до сих пор не знал. Демоны, искушавшие святого Антония в пустыне. Ночные кошмары, бесенята горячей крови, которых аскеты изгоняют с помощью власяниц и поясов, утыканных гвоздями, борясь с которыми истязающие свое тело отшельники пускают себе под одежду муравьев.

Что бы он ни делал, соблазнительное видение вставало между ним и холодной наукой. Если он брался за химические опыты, закладывал уголь в плавильную печь, то, когда уголь начинал раскаляться, он напоминал ему черные очи, которые обжигали его своим блеском. Если во время реакции бурно выделялся газ, в его клокотанье ему слышался ее голос, а когда он брал в руки перо, чт, обы на полях научного трактата записать формулу, то вдруг ловил себя на, том, что набрасывает контуры ее лица, причем довольно близко к оригиналу.

За что бы он ни принимался, все наводило его на мысли о ней.

Пахнувшая плесенью книга, которую он взял, чтобы отвлечься, рассказывала о знатных мужчинах, сходивших с ума по женщинам низкого происхождения. Лорд Дуглас влюбился в пастушку, и, когда она не пожелала стать герцогиней, милорд пошел в пастухи и вместе с ней стал пасти овец. Граф Пеллетье женился на девушке-цыганке и сделался уличным музыкантом. Шведский король Карл XIV просил руки девушки, ходившей за гусями, и она не стала его женой лишь потому, что сама не пожелала. Герцог Габсбург-Лотарингский женился на дочке сельского почтмейстера, другой австрийский герцог — на провинциальной актрисе. Супруга Петра Великого была служанкой деревенского пастора. Родич Наполеона взял в жены прачку, которая прежде была его любовницей.

А почему бы и нет? Разве грубый холст не может, как и шелк, скрывать красоту, грацию, верность, нежное сердце?

Напротив! Разве там, в высшем свете, женщины не совершают страшные грехи?

Зорая Альбохаценнель велела убить собственных детей, хотя и была принцессой. Фаустина посещала публичный дом и брала плату с любовников, хотя отец ее был императором, а муж дивом (божественным). Маркиза Асторга вонзила в сердце спящего мужа длинную булавку для волос. Семирамида соорудила целое кладбище из надгробий убитых мужей. Короля Отто супруга отправила к праотцам с помощью отравленной перчатки. Жанна Неопалитанская сама сплела веревку, которой приказала удушить своего супруга-короля. Жанна ла Фолль предала пыткам своего благоверного и насмерть его замучила. Царица Екатерина изменяла своему супругу и повелителю, а потом велела его убить. Ну, а Борджии, Тюдоры, Циллеи, чьи жены знамениты тем, что носили пояс Афродиты, повязав его вокруг корон?

И разве не встречается высокая добродетель в низах, среди простых людей?

Комедиантка Госсэн на carte blanche^[8] своего богатого поклонника вместо цифры со многими нолями вписала слова: «Любите вечно!» Квинсилье, вторая комедиантка, откусила себе язык, чтобы не выдать на дыбе своего возлюбленного, участвовавшего в заговоре. Алис вместо мужа приняла вызов на дуэль и погибла. Абеляры, которые ради своих любимых травились опиумом, и все те люди низкого происхождения, которые терпят, страдают, молчат и любят!

Даже философия и история заключили союз против спокойствия Ивана!

А еще сны!

Сон — это волшебное зеркало, в котором человек видит себя таким, каким бы он был, если бы мог сотворить себя сам. У лысых во сне превосходная шевелюра!

Обожаемое существо, недосягаемое наяву, является во сне по твоему желанию. Сон — самый коварный сводник.

К концу следующей недели Иван стал замечать, что он утратил способность разумно и здраво мыслить.

И чем сильнее хотелось ему вернуться к абстрактным теориям, тем большую силу набирали демоны.

В конце концов однажды вечером, когда Иван ставил опыт с хлорным газом, он перегрел реторту, и она лопнула; уголь и стеклянные осколки полетели ему в лицо — пришлось потом заклеивать ранки английским пластырем. Ему, конечно, даже в голову не пришло, что он ничуть не похорошел от полосок черного пластыря, которые теперь красовались у него на носу, наклеенные крест-накрест.

В результате печального происшествия он всерьез разозлился на себя.

Ведь это становится настоящим безумием, пора положить этому конец! Либо так, либо эдак.

«Ну, ладно, сходи с ума! Если ты влюблен, этому можно помочь. Женись на девушке. Мне все равно! Вся твоя родня — это ты сам. Никто тебе не может ни запретить, ни приказать. Женись на ней и принимайся за работу. Дальше так жить нельзя.

Мезальянс?!

На шесть миль в округе нет человека, который понимал бы значение этого слова.

А если бы даже нашелся такой?

Пусть спустится за мной под землю, когда я там расхаживаю и моя рожа черна от копоти, пусть посмотрит, покраснею ли я из-за этого мезальянса».

Целую неделю Иван не видел девушку.

А в субботу, как всегда, она снова появилась на открытой галерее, где он выплачивал рабочим недельное жалованье.

На сей раз Иван, отсчитав деньги, задержал протянутую за ними руку Эвилы. Девушка улыбнулась. Быть может, из-за черного пластыря, вкривь и вкось налепленного на лице Ивана.

— Послушай, Эвила, мне нужно тебе что-то сказать.

Девушка молча взглянула на него.

— Я хочу на тебе жениться.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Не хочешь? — не веря, спросил Иван.

— Нельзя! — ответила девушка.

— Нельзя? Почему?

— Потому что у меня есть жених. Я обручена.

Иван выпустил руку девушки.

— Кто он?

— Не скажу! — произнесла девушка, недоверчиво глядя на него. — Если я скажу, вы его, конечно, прогоните или повышения не дадите. А он не может жениться на мне, пока не станет проходчиком.

— Значит, он чернорабочий?

— Ага!

— И он тебе милее меня, барина?

Девушка пожала плечами, склонила голову, искоса с сомнением посмотрела на Ивана, который от ее взгляда еще больше пглупел, а потом, совсем оправившись, смело ответила:

— Я давно ему обещана, еще отцом и матерью, а слово надо держать.

— Да черт с ними, с твоими родителями! — гневно вырвалось у Ивана. — Мне нет дела, что они там обещали какому-то скоту. Я тебя спрашиваю, хочешь променять своего жениха на меня?

Эвила вновь отрицательно покачала головой.

— Нет, это невозможно! Мой жених злой, жестокий. С него станется и меня убить, и вашу шахту поджечь, когда в ней гретан скопится. Спокойной ночи!

Она резко повернулась и, убежав с галереи, замешалась в толпу стоявших у ворот подружек.

Иван так ударил по столу своей бухгалтерской книгой, что из нее все уголки выскочили.

Мужичка, простая откатчица, животное! Отвергла его руку и сердце! И ради кого?

Ради такого же, как она, грязного, оборванного, жалкого мужика, копающегося под землей! Ради крота!

Ночью, оставшись в одиночестве, Иван ринулся в бой.

Его ждали Асмодей и Левиафан.

Один — дьявол, искушающий тех, кто сходит от любви с ума, другой — тех, кто в безумии совершает убийство.

В Иване разгорелась приглушенная страсть аскета.

О, бойтесь холодных святош с мраморными лицами, спокойных, кротких, добропорядочных людей, отворачивающихся от хорошенького личика, опускающих глаза при виде женских прелестей, не посягающих на то, что принадлежит ближнему; ибо, если подавленное в них пламя однажды вспыхнет, оно отомстит за себя, потребуя возмещения за рабство, в котором пребывало. Любовь ветреника — собачонка, страсть отшельника — лев!

Чувствуя, что этот лев пробудился в его сердце, Иван всю ночь метался по своему тесному жилищу, иногда бросался на постель, но заснуть так и не смог; осатаневшие демоны терзали его, не давая передышки.

Ему приходило в голову все, о чем он читал в редких инкунабулах, страшные истории о людях, слывших святыми, уважаемых и почитаемых по всей округе, которые внезапно сходили с ума из-за чьих-нибудь черных очей и совершали один за другим все семь смертных грехов, превращая их в семьдесят семь; о бесноватых, которые, вопреки запрету самого господа, мчались вслед за предметом своей страсти. Ему вспомнилась история Ченчи — проклятые поцелуи, смытые проклятой кровью; в памяти его пронеслись сын Нинон, убивший себя из-за того, что влюбился в свою прекрасную мать, Эдип и Мирра, Саломея с головой Иоанна Крестителя, полученной в награду за танец, Тамара в платье, разорванном Абессаломом, Дина на горе мужских трупов возле истребленного города, голова улыбающейся султанши Ирины, отрубленная любящим мужем… Но к чему эти сказки? Ведь есть и книга Питаваля!.^[9] Страшная психологическая загадка, когда переход от святого к бесовскому происходит мгновенно.

Иван теперь мог понять того священника, который с такой страстью полюбил красивую крестьянку, что под предлогом исповеди заманил ее к себе и убил ради одного поцелуя. Не зная, что делать с трупом, он разрубил его на куски, один бросил в реку, другой закопал в землю, третий сжег.

О, Иван тоже был способен все это совершить! И поискуснее того попа.

Ему известны сладкие яды, таинственные волшебные зелья, зажигающие огонь в крови, убивающие стыдливость. Не только жену бана Банка совратили таким ядом. Тот, кого подобным зельем приобщают к мистериям Астарты, потом сходит с ума, сохнет, гибнет.

А причина никогда не выплывет на свет божий!

Что, если она погибнет, умрет, будет убита? Станет трупом, у которого больше нечего просить! Тогда он отыщет для нее укромное, тихое местечко.

Когда озеро уходит из каменноугольной пещеры, в ее таинственном лабиринте можно найти немало таких мест, куда легко спрятать труп убитой девушки. Никто даже не догадается об этом, никто не станет ее там искать. Эта вода не выносит на поверхность свои тайны, эта могила не выдает своих мертвецов. Лишь спустя века, когда и эту скалу сроют, люди наткнутся на труп, покрытый кристаллами и превратившийся в камень, и ученые грядущих времен испишут целые фолианты о том, как в доэоценовую эпоху останки человека очутились между каменным углем и порфиром.

Ха-ха-ха!

Он смеялся. Вот до чего он дошел!

Или поступить иначе: химическим путем изъять из тела девушки содержащийся в нем металл, в домне, в плавильной печи, в колбе выделить из него шлак, затем сделать браслет и в таком виде всегда носить девушку на запястье.

Вот это обрученье! Вот это супружество!

А что? Если миллионы звезд могли взбунтоваться против бога, против солнца, сорваться с орбит и помчаться по безумным параболам среди неподвижных звезд, то почему человеку нельзя поступить так же?

Иван чувствовал себя кометой, которую уносит в бесконечность собственное пламя. Сердце его билось, волновалось, оно напоминало вырвавшегося на свободу раба, который топчет ногами своего бывшего повелителя и отдает ему приказания.

Горе тому, кто встретится ему на пути!

Бешеное сердцебиение заставило Ивана вскочить с постели.

Так что же это такое — мое сердце?

Кто из нас хозяин — я или оно?

Иван выпрямился во весь рост и тяжелым кулаком — а кулаки у него были могучие — так стукнул себя в грудь, словно удар предназначался заклятому врагу.

Слышишь?

Кто повелитель? Ты или я?

Занимайся своим делом, раб! Я твой господин и повелитель! А твое дело выкачивать из вен углекислоту, перегонять ее в легкие, поддерживать нужное давление в артериях. Твои болезни зовутся атрофией и гипертрофией, но приказывать ты не властно! Повелевать буду я!

И когда Иван немилосердно бил себя в грудь, он будто видел себя в волшебном зеркале и с этим своим вторым «я» вступил в борьбу. Ибо перед ним стоял человек с глазами, жаждущими греха, а черты лица его слишком походили на его собственные.

Он угрожающе тыкал кулаками в воздух, награждая колыхавшийся перед ним призрак сокрушительными, неотразимыми ударами и мысленно говорил ему: «Чтобы я тебя такого больше не видел».

И, словно маг, покоривший демона, он заставил сердце успокоиться, тихонько сесть с ним вместе за письменный стол, следить за прозаическими формулами расчетов и хладнокровно внимать вечным истинам сухой таблицы умножения, пока атмосфера вокруг него, замутненная кровью, вся в розовом тумане, постепенно не очистилась и не стала прозрачной, как мировой эфир, плывя по которому планеты слышат музыку сфер, не предназначенную для человеческого слуха.

Людоед

Утренняя заря застала Ивана у лампы за письменным столом.

Когда рассвет и лампа начали бросать на бумагу двойной отсвет, он задул фитиль.

Беренд пришел в себя.

У него был готов план, который он решил выполнить во что бы то ни стало.

Столь непорочному плану могли радоваться ангелы.

Наступило воскресное утро.

Машины коксовальной установки в этот день обычно отдыхали. Большой водный бассейн, питающий паровые насосы, предоставлялся в распоряжение рабочих, чтобы они смыли с себя недельную грязь.

С шести до семи в теплой воде бассейна мылись женщины, а с половины восьмого до девяти — мужчины.

Обычно в субботу вечером Иван передавал ключ от насосной станции механику, чтобы туда не проникли любопытные, озорники и бедокуры.

Ивану никогда не приходило в голову, что ключ этот может ему пригодиться.

Из будки, где стоял насос, в бассейн выходило застекленное окошко, через которое из машинного отделения следили за уровнем воды в бассейне.

А по воскресеньям с шести часов утра отсюда открывалось зрелище, достойное богов Олимпа!

Ведь Эвила тоже бывала в бассейне!

Иван снял ключ с гвоздя и сунул его в карман.

Однако подглядывать он стал не с шести до семи, а после восьми. Его интересовали мужчины.

Почему?

Дело в том, что ему был известен обычай шахтеров: имя возлюбленной или невесты обязательно наносилось уколами булавки на кожу. Иван хотел увидеть человека, на теле которого вытатуировано имя Эвилы.

Каким образом обычай диких индейцев перешел к шахтерам? Видимо, это произошло очень давно. Встречается такой обычай и у других европейских народов.

Имена возлюбленных наносятся на плечи и руки, а потом туда втирается берлинская лазурь либо киноварь — как кому понравится. Надпись остается навечно. В большинстве случаев над именем вытатуированы два сердца, пронзенные стрелой, или два голубя, или шахтерская эмблема — молоток и кайло.

Этой моде следуют иногда и женщины, правда лишь те, что не замужем. Но имена и эмблемы они наносят не на руки.

Случается иногда, что кому-нибудь захочется стереть из своего живого альбома начертанное навечно имя. Это тоже несложно: на татуировку наклеивают вытяжной пластырь, и он снимает надпись вместе с кожей. Рана на теле зарастает, и на новой коже можно при желании вытатуировать другое имя. Настоящий палимпсест!

Однако кое-кто не так щепетилен. Новое имя наносят под старым, и список порой растет, пока все свободное пространство не заполнится.

Ивану не стоило большого труда найти того, кого он искал. Когда покрытые копотью мужчины смыли с себя грязь, он сразу же увидел на плече одного из них имя Эвилы. Буквы были синими, а два сердца над ними красными.

Это был один из самых толковых и старательных рабочих. Звали его Петер Сафран, но товарищи дали ему прозвище — Людоед. Иван давно заприметил этого парня — очень уж необычно он вел себя.

Он был молчалив, никогда ни с кем не ссорился. Если над ним издевались, дразнили его, казалось, не слышал, а продолжал заниматься своим делом. Петер не жаловался на свои беды и не ходил ни в церковь, ни в кабак.

Особую неприязнь он испытывал к детям. Если ребятишки оказывались поблизости, он гнался за ними и, оскалившись, швырял в них чем попало. Все его боялись. Как только он появлялся, женщины прятали от него своих малышей.

А впрочем, поладить с ним было нетрудно.

Узнав, что ему было нужно, Иван пошел домой, но в воротах он остановился и подождал, пока рабочие не отправились всем гуртом в ближайшую деревню к обедне. В толпе он заметил и Эвилу.

Теперь он разглядывал ее хладнокровно, так сказать с научной точки зрения, и пришел к выводу, что все своеобразие ее лица, делающее его столь прелестным, состоит в том, что в нем соединились признаки нескольких рас. Кювье различает три особых типа человеческих рас, у Блюменбаха их пять, у Причарда — семь, а у Демулена — шестнадцать.

В интересовавшей его девушке урало-алтайский тип был смешан с арамейским и отчасти австро-кавказским. Маленькие руки и ноги, стройная фигура, гладкий узкий лоб, тонкий нос, тонкие черные волосы указывали на индийский тип, а вздернутая верхняя губа и змееобразные брови говорили о славяно-скифском происхождении; большие сверкающие глаза — характерный признак арамейской расы, подбородок и цвет лица — малайской, а способность краснеть является особенностью кавказской расы — только ей присуще это свойство, и объясняется оно особым строением клеточной ткани.

Все это промелькнуло в голове Ивана, когда он вновь увидел проходившую мимо него Эвилу.

А почему жених не провожает девушку в церковь?

Петер сидел у воздухоочистительной печи шахты, опершись подбородком на руки, лежавшие на коленях, и уставившись в одну точку.

Иван подошел к нему.

— Доброе утро, Пети!

— Доброе утро.

— Ты что тут делаешь?

— Прислушиваюсь к ветру, что идет из-под земли.

— А почему ты не пошел в церковь?

Рабочий взглянул на хозяина и ответил вопросом:

— А вы почему не пошли в церковь?

— Я кальвинист, а здесь нет такой церкви.

— Значит, вы будете осуждены на вечные муки.

— Я молюсь, когда бываю один.

— А я никогда не молюсь.

— Почему?

— Я не грешу, ничего ни у кого не краду, и коли есть бог, он лучше, чем я, знает, что мне надо.

— Ты не прав, Петер! Между нами есть разница: дитя природы отличается от образованного человека. Меня во всех бедах утешают знания и философия, они рассеивают все мои сомнения, а разум и умение предвидеть последствия хранят от любых искушений, но у таких людей, как ты, дело обстоит иначе. Тому, кто занимается физическим трудом и не обладает другими знаниями, необходима вера, надежда, утешение и отпущение грехов.

— Ничего этого священник мне не даст, — угрюмо произнес рабочий и, прижавшись к рукам щекой, мрачно взглянул на Ивана.

Иван сел с ним рядом на бревно и положил руку ему на плечо.

— Тебя, очевидно, мучает большое горе, Петер?

— Так оно и есть.

— Что-то гнетет тебе душу?

— И душу и тело — все!

— Это тайна?

— Да нет. Коли есть охота слушать, я расскажу.

— Убийство?

— Хуже.

— А тебе не опасно рассказывать об этом?

— Да я хоть на базарной площади прокричу. Людская власть мне не страшна. Многие обо мне знают! Коли не брезгуете, так слушайте.

— Рассказывай.

— История короткая. Двадцатилетним парнем отправил ся я на море счастья искать, поступил кочегаром на триестский пароход. Шли мы в Бразилию с грузом муки. Туда дошли удачно, на обратном пути взяли кофе и хлопок. А как пересекли экватор, налетел на нас торнадо: машины исковеркал, мачты обломал, корабль бросил на рифы и потопил. Часть пассажиров пересела на шлюпки, но ушли они недалеко, шлюпки потопило, и все утонули. Остальные сбили из обломков разбитого корабля плот и доверились морю. На этом плоту был и я. Нас было тридцать девять человек вместе с капитаном корабля и штурманом. Был с нами там и молодой торговец из Рио-де-Жанейро с женой и трехлетним сынишкой. Другие женщины и дети набились в шлюпки на свою погибель. Хотя на какую там погибель! На счастье! С ними море покончило быстро. А из тридцати девяти, плывших на плоту, осталось в живых всего девять вместе со мной. Лучше бы и мне там погибнуть!

Восемь дней мотало наш плот по морю. На горизонте проходили суда, но нас не замечали. Установился штиль, и мы, будто прикованные, замерли посреди моря без капли питьевой воды, без куска хлеба.

За последние два дня десять человек умерли от голода и болезней.

И девятый день не принес избавления; с неба палило солнце и, отражаясь в море, казалось, жгло и снизу; мозги наши уже не выдерживали.

Вечером мы решили принести в жертву одного из нас и съесть его. Побросали в шапку бумажки с именами, доверили тащить невинному младенцу.

Он вытянул собственное имя.

Позвольте, хозяин, не досказывать, что было дальше. Часто, когда мне снова снится этот сон, как услышу проклятье несчастной матери, посулившей, что никогда нам не знать покоя после того страшного пира, я выскакиваю из постели, мчусь в лес и жду: не превращусь ли в волка. Для меня это куда лучше было бы!

Девять человек осталось в живых из тех, кто ел на том проклятом пиру. Вот что мучит меня, не дает покою ни днем, ни ночью.

Бродит во мне чужая кровь.

В голову приходят жуткие мысли: наступит день Страшного суда и пойдет скелет съеденного ребенка в обход, станет у всех двадцати семи по очереди требовать, чтобы вернули ему его плоть и кровь.

А самое страшное, что кусок человечьего мяса, который я съел, делает из меня злодея.

Я понимаю людоедов! Как увижу краснощекого упитанного ребятенка, сразу слюнки текут: эх, откусить бы кусочек! А хилого и больного замечу, тоже зверею: этому-то зачем жить? Может, взять да…

Язык перестал ему повиноваться, голова затряслась, он ощерился и издал какой-то звериный рык, прозвучавший вполне недвусмысленно.

Потом вздрогнул, встал и обхватил себя руками за плечи.

Немного погодя, глубоко вздохнув, Петер заговорил снова:

— А теперь скажите, хозяин, есть ли церковь для такой муки, в какой аптеке найдется для меня лекарство, какой поп грех мой отпустит, какой доктор вылечит? Рассказал я попу про свою беду, он велел поститься да каяться: пожаловался доктору, — не пей, говорит, палинки да банки ставь. Все это пустое, мне только хуже стало.

— А я тебе советую жениться, — сказал Иван. Сафран удивленно поглядел на хозяина, и слабая улыбка мелькнула у него на лице.

— Я и сам об этом думал. Может, были б у меня свои ребятишки, пропала бы ненависть к чужим.

— Так почему ж ты не женишься?

— Эх! Бог бедняку счастья не дал. Коли два голяка поженятся, вдвойне нищими станут. Прежде о куске хлеба надо позаботиться.

— Кусок хлеба тебе обеспечен. Ты работник старательный, смышленый. Я давно собирался тебя в штольню перевести, все ждал, когда женишься. У меня такое правило — место, где жалованье больше, только женатым давать. По опыту знаю, как холостому парню плату повысишь, лишние деньги он обычно пропивает, пьяницей становится. Женатому рабочему доверия больше. Он свое место легко не бросит. Подумай-ка! Скажешь мне в воскресенье, что сегодня, мол, в церкви оглашение, а в понедельник уже в штольне начнешь работать и дом для жилья получишь.

По щекам рабочего полились слезы. Он бросился на колени перед Иваном, обнял его ноги и, рыдая, бормотал что-то непонятное.

— Ну-с? Так как же? — спросил Иван тоном расщедрившегося благодетеля. — Сегодня как раз воскресенье. Ты ничего не надумал?

Рабочий вскочил с колен, протер глаза, словно желая разобраться в сумятице своих мыслей. Иван попытался помочь ему.

— Богослужение еще не началось, люди только идут в церковь. Если очень поспешишь, догонишь их и успеешь потолковать и с невестой и со священником.

Рабочий ничего не ответил, но вдруг кинулся бежать и не по дороге, а напрямик. Даже шляпу свою забыл, пришлось Ивану подобрать ее, чтобы не пропала.

Он смотрел вслед бегущему парню, пока ракиты в долине не скрыли его из глаз.

«Вот дурак!»

Вернувшись домой, Иван записал в конторскую книгу, что Петер Сафран, чернорабочий, с будущей недели переводится в штольню и ему повышается жалованье, а на его место нужно нанять другого человека.

«Ну-с, теперь ты мною доволен? — спросило у него сердце. — Ты — безжалостный вельможа, раздающий приказания!»

Но Иван, полный подозрительности, ответил своему сердцу:

«Я тебе не верю. Один раз ты меня уже подвело. Теперь я буду начеку. Может быть, ты думаешь, что девушка и молодухой останется красавицей, только не такой несговорчивой? Нет, я тебе все пути отрежу! Больше ты меня не обманешь. Увидишь!»

Иван снова залез в свои конторские книги и нашел, что в этом году он может позволить себе роскошь нанять управляющего с окладом в тысячу пятьсот форинтов.

Он тотчас же написал объявление и разослал его в несколько немецких и французских газет, выходящих за границей.

Таким образом, теперь ему не придется ежедневно соприкасаться со своими рабочими.

Тот, кто делает деньги

Через две недели после того, как Иван послал объявление в зарубежные газеты, в субботу утром к нему пришел Петер и доложил, что прибыли два незнакомых господина, которые хотят осмотреть шахту. Вероятно, это иностранцы, потому что они говорят между собой по-французски. Петер еще со времен морской службы немного понимал французский язык.

— Сейчас я освобожусь, — сказал Иван, осторожно процеживая через войлочную воронку какую-то зеленоватую жидкость. — А пока приготовь для них шахтерскую одежду. В штольне не место модным туалетам.

Все уже сделано, ждут только вас.

— Иду. А как твои дела? — спросил Иван по дороге к шахте.

— С женитьбой? Все в порядке. Завтра третье оглашение.

— А когда венчаетесь?

— Сейчас рождественский пост, а в пост свадьбы запрещены, так что венчаться будем в первое воскресенье после крещенья. А за это время я немного денег подкоплю. Когда женишься, нужно, чтобы в доме и деревянная и глиняная посуда была, да и жиров маленько запасти надо на зиму.

— Разве ты никогда ничего не откладывал?

— Что вы, хозяин! У меня уж было однажды сто пятьдесят форинтов. Кусок ото рта отрывал. От табака даже отказался, по десяточке откладывал. Но тут принес черт рекрутскую комиссию, вот все мои сто пятьдесят форинтов и ухнули — сунул в лапу фельдшеру, чтоб он мне свидетельство выдал — непригоден, мол, к военной службе по причине косоглазия. Я, изволите знать, коли захочу, могу по нескольку минут глазами косить. Так меня и освободили от рекрутчины. Плакали мои сто пятьдесят форинтов! Я и во время венчанья косить буду: поп-то венчает лишь тех, кто к военной службе не годен. Так повелел господь на горе Синай.

— Ладно, Петер. Я тебе помогу, дам немного денег.

— Спасибо! Но я вперед брать не люблю: это вроде как в полдень съесть то, что на ужин оставлено.

Разговаривая, они подошли к двум ожидавшим их мужчинам.

— А! Это ты, Феликс? — воскликнул Иван, узнав в одном из них старого знакомого, и сердечно пожал ему руку.

Старый знакомый, которого Иван назвал Феликсом, был, вероятно, одних с ним лет; невзирая на шахтерскую робу, надетую поверх элегантного сюртука, его тонкое лицо, черные артистически закрученные усы, французская козья бородка, синие, полные огня глаза выдавали светского льва; уже по одной лишь посадке головы можно было заключить, что он — барин! Когда он заговорил, голос у него оказался удивительно нежным, как у женщины, и звонким, как у ватиканского певчего.

В первую же минуту встречи Феликс поспешил прийти на помощь старому другу, сразу заговорив о щепетильном для обоих вопросе.

— Извини, что не остановился у тебя. Ты человек трудовой, я делец. Ты живешь не в праздности, и я путешествую не ради развлечений. И потом в твоем шахтерском поселке вполне приличный постоялый двор. Вот позволь представить тебе моего спутника горного инженера господина Густава Ронэ.

Иван почувствовал себя обязанным Феликсу за то, что он не воспользовался его гостеприимством. Правда, в его доме было достаточно оставшегося от былых времен постельного белья, которое годами лежало без употребления; пожалуй, и печку можно было бы затопить в какой-нибудь из комнат, где никто никогда не обитал; но главное, если б ему пришлось вдруг принять у себя гостей, весь его жизненный уклад был бы нарушен. А такой беды он даже представить себе не мог!

— Это верно, — откровенно признался он, — мой дом не приспособлен для приема гостей, но постоялый двор в поселке тоже принадлежит мне, и я буду счастлив видеть вас там своими гостями.

— Принимаем твое предложение, — с легкостью согласился Феликс, — тем более, что мы прибыли сюда в твоих интересах и по твоему приглашению. На днях я прочел в газете объявление о том, что ты ищешь управляющего шахтой.

— Да, — сказал Иван, выжидательно переводя взгляд с одного господина на другого.

— Ну, я-то за это не возьмусь, я в этом не разбираюсь, — смеясь, сказал Феликс. — Но вот мой спутник господин Ронэ готов с тобой договориться, если найдет, что работа ему под силу. Господин Ронэ — мой старый знакомый, человек он весьма знающий, вырос на шахтах Крезо.

Густав Ронэ и вообще-то не отличался многословием, а в данном случае и причины на то имелись: ведь он первый раз в жизни слышал язык, на котором изъяснялись два других господина. У него была невысокая, сухощавая фигура, лицо землистого цвета с острым профилем и непомерно длинной козлиной бородкой.

— Я очень тебе благодарен за дружеское содействие, — сказал Иван, а затем, обратившись к господину Ронэ на чистейшем французском языке, заявил, что будет рад подробно ознакомить его с шахтой и поселком.

Они вместе спустились в шахту. И пробыли там до полудня. Два специалиста устроили друг другу экзамен. Господин Ронэ Ивану, а Иван господину Ронэ. Каждый из них удостоверился, что другой хорошо разбирается в деле. Относительно некоторых мероприятий мнения их разошлись, и они долго спорили, сравнивая преимущества старых и новых методов, но оба убедились, что ни один из них в этой области не может сказать другому ничего нового.

О знаниях и опыте господина Ронэ лучше всего свидетельствовало то, что еще до ознакомления с профильной картой Ивановой шахты, он сумел на глаз определить направление пластов, сказал, какова кубатура шахты и где расположены залежи угля за пределами владения Беренда. Его приблизительные данные чуть ли не до мелочей совпали с действительными.

А что касается качества угля, господин инженер нашел, что он относится к числу лучших.

В полдень они отправились на постоялый двор обедать, предварительно помывшись и переодевшись. Прогулка по угольной шахте — развлечение не из чистых.

Знакомство с коксовальными установками было отложено на послеобеденное время, а с заводом — на вечер.

Когда они вернулись с завода, коляска остановилась у дома Беренда; Феликс зашел к Ивану, а господин Ронэ отправился на постоялый двор.

Иван ввел старого друга в кабинет, где царил удивительный беспорядок, усадил Феликса на стул, который ему как-то удалось освободить от груды книг, и предложил прикурить сигару от химической горелки.

— Ты всегда был великим исследователем, Иван, в школе ты был первым среди нас в науках; я же только дилетант. Скажи откровенно: сколько чистого дохода приносит тебе твоя шахта, на которую ты расходуешь столько знаний, упорства и физического труда?

— Десять тысяч форинтов в год.

— Иными словами, ровно ничего. Ведь ты и директор, и управляющий, и кассир, и горный инженер, и секретарь, и счетовод, и экспедитор. Следовательно, ты зарабатываешь довольно мало — в сущности, столько, сколько платил бы своим служащим, если бы не совмещал их всех в одном лице. Твоя шахта платит тебе за твой талант, работу, знания, усердие столько, сколько платил бы самый прижимистый владелец. Иначе говоря, шахта, которая оценивается в сотни тысяч, не дает тебе гроша ломаного!

— Ни шахта, ни я в этом не повинны. Причина этому одна, и заключается она в том, что при ограниченном сбыте неразумно увеличивать добычу.

— Постой-ка, я укажу, в чем твоя ошибка. В современном мире все силы стремятся к конгломерации. Малые страны не могут больше сохранять политическую самостоятельность, они вынуждены сливаться с крупными, ибо экономику малого государства трудно регулировать. Точно также и мелкие предприятия не могут больше существовать самостоятельно, потому что в связи с новыми потребностями они несут такие же накладные расходы, как и крупные. Паровая машина в сто лошадиных сил требует такого же присмотра, как и машина в четыре лошадиных силы, мелкому предприятию надо вести столько же бухгалтерских книг, сколько и крупному. И даже самого изворотливого мелкого предпринимателя из-за нехватки «делового капитала» вытеснит крупное предприятие, таким капиталом располагающее.

— Да, но, с другой стороны, мелкие предприятия не подвержены стольким опасностям.

— Как бы не так! Для твоей шахты, например, достаточно, чтобы в один прекрасный день министр торговли в Вене подписал соглашение с каким-нибудь английским предпринимателем о поставках чугуна. На следующий же день соседний завод потушит свои печи, и ты будешь продавать свой уголь кузнецам-цыганам корзинками.

— Я однажды уже прошел через это. Наш чугун выдержал соревнование с зарубежным, нам не пришлось тушить печи и засыпать шахту. Мы занимаем достаточнопрочные позиции, с которых нас вытеснить не так легко.

— Что ж, одной причиной больше, чтобы осуществить идею, которая привела меня сюда. Надеюсь, ты не думаешь, будто я явился в долину Бонда только в качестве спутника господина Ронэ, чтобы он не скучал в дороге. Он бы и сам сюда добрался. У меня есть блестящий план, связанный с тобой. Я хочу сделать тебя богатым человеком. Ну и, разумеется, сам намереваюсь получить выгоду.

— Каким образом?

— В одной книге анекдотов я вычитал, как люди разных национальностей говорят о приобретении денег. Венгр деньги «ищет» (keres), немец — «заслуживает» (Geld verгdienen), француз — «выигрывает» (ganger d'argent), американец — «делает» (to make money). Удивительно характерная деталь! Так и видишь перед собой бедного венгра, ищущего деньги: под каким бы кустом их найти? Немца, который работает в поте лица, пока не заслужит свои монеты, легкомысленного француза, рискующего и выигрывающего, если попадется такой, который ему проиграет, а делец-янки в это время сидит себе на месте и, подпиливая ногти, делает денежки. Много, много денег — миллионы! — еще лежат и ждут, пока их сделают. Где лежат? В перспективных, но не налаженных предприятиях. Где-то в скрытых под землей сокровищах, для разработки которых нет оборотного капитала, где-то в накопленном капитале, для использования которого нет солидного предприятия; в новых изобретениях, территориях, еще не освоенных индустрией и торговлей, в человеческом счастье и завоеваниях науки и, главным образом, в кубышках мелких предпринимателей, трясущихся над своим богатством. Вытащить на поверхность все эти залежавшиеся сокровища, открыть каналы для быстрой оборачиваемости застойного капитала, объединить множество мелких капиталов в один крупный, добыть индустрии прочный рынок сбыта, с помощью кредиторов заставить каждый форинт работать в двух-трех местах — вот что сегодня мы называем «делать деньги». Прекрасная наука! Честная наука! И вполне способна прокормить человека, который ею занимается.

После этой тирады Феликс самодовольно сунул руки в жилетные карманы. Это означало: он уверен, что его друг Иван прекрасно знает банкирскую фирму Феликса Каульмана с филиалами в Вене и Париже. Звучное имя, по желанию то французское, то немецкое.

Иван знал. Феликс когда-то был его школьным приятелем. Дело он унаследовал от отца, банкира. Имя его часто упоминалось в связи с новыми предприятиями, сделками.

— Но как же ты хочешь сделать много денег на моей шахте?

— У меня есть великолепный план.

— Да, но сама шахта далеко не великолепна.

— Потому что ты смотришь на дело не с той высоты, с которой гляжу я. Ты топчешь алмазы и, хотя мог бы просить у земли золото, говоришь спасибо даже за то, что она дает тебе железо. Шахта, как ты сказал, приносит тебе десять тысяч форинтов прибыли. Это процент на капитал в двести тысяч форинтов. Я хочу основать консорциум, который купит твое предприятие целиком, как есть, за двести тысяч форинтов.

— Но я не расстанусь с шахтой ни за какие деньги. Это моя стихия, она для меня, как ил для вьюна.

— А тебе и не надо с ней расставаться. Ты с ней вовсе не расстанешься. Ты будешь прикован к ней, если желаешь. Бежать захочешь — не отпущу. Консорциум будет основан вначале с капиталом в четыре миллиона, мы организуем великолепное предприятие, которое, с одной стороны, уничтожит конкуренцию прусского угля, а с другой, вытеснит с австрийского рынка английские железнодорожные рельсы и прокат. Ты останешься генеральным директором предприятия с окладом в десять тысяч форинтов, из чистого дохода будешь получать два процента, а из суммы, полученной от продажи шахты, сможешь часть денег вложить в акции по номинальной стоимости и, так как дело наше принесет верных двадцать процентов прибыли, можешь быть уверен, что твой доход с нынешних десяти повысится до тридцати тысяч, а твой капитал увеличится на пятьдесят процентов. И забот у тебя будет в шесть раз меньше, чем сейчас.

Иван, не прерывая, слушал его. Потом совершенно хладнокровно ответил:

— Дорогой Феликс, если бы такому консорциуму, располагающему капиталом в четыре миллиона, я бы сказал: дайте мне деньги, и в будущем из предприятия, которое мне лично приносит всего десять тысяч годового дохода, я выколочу все восемьсот, я был бы по меньшей мере мошенником. Но если бы я еще вложил собственные деньги в акции этой компании, то называть меня после этого сумасшедшим, значило бы просто льстить мне.

Выслушав его, Феликс покатился со смеху. Это действительно было очень смешно. Потом, закинув на шею гибкую трость и ухватив ее за оба конца руками, он заговорил с чувством собственного превосходства:

— Ты не выслушал меня до конца. Ведь речь идет не только о твоих владениях. Ты прекрасно знаешь, что твой уголь лишь небольшая часть гигантского месторождения, которое широким пластом тянется далеко за Бондавар, доходя до соседней мульды и постепенно становясь все более мощным. Я хочу купить весь этот угольный бассейн, цена которому теперь пустяковая и на котором честным, умным, рациональным способом, ни у кого не воруя и никого не обманывая, можно заработать миллионы. Я хочу поднять с земли сокровище, которое само просится в руки. Только вот вес его требует соответствующей силы.

— Это другое дело. Теперь мне понятен твой план. Не могу отрицать: он действительно грандиозен! Но именно поэтому у него и недостатки грандиозные. Верно, что сокровище, таящееся в долине Бонда, колоссально. Цена ему по меньшей мере сто миллионов. Точно подсчитать невозможно. Но к нему нельзя подступиться, во-первых, потому, что бондаварское поместье целиком не продается.

— А! Почему бы это?

— Я скажу тебе, почему оно не продается. Прежде всего это поместье принадлежит старому князю Бондавари, а он сейчас самый богатый вельможа в стране.

— Ну, положим, мы лучше знаем, у кого какое богатство.

— Но то, что он самый гордый вельможа, это уж точно, и к нему никто не осмелится явиться с предложением продать под угольную шахту древнее фамильное гнездо, поместье, название которого стоит в его дворянском титуле.

— Э, погоди, погоди! Знаешь, бывало, и более гордые господа соглашались на это. Итальянский король, — можно сказать, коронованный вельможа, и все-таки продал Савойю, а ведь и она значится в его родовом имени, у них даже на гербе савойский крест.

— А я, напротив, знаю одну венгерскую семью, которой принадлежало поместье столь обширное, что от Дуная до Тисы они ехали по собственным владениям. Потом они свое именье промотали, но один-единственный островок земли, небольшую осиновую рощу в Банкхазе ни за какие деньги и ни при каких обстоятельствах так никому и не продали, потому что название этой рощи входит в их родовое имя.

— Ну, с этим-то я бы справился.

— Дальше. Допустим, старый князь согласится продать имение, но он не сможет этого сделать до тех пор, пока жива его незамужняя сестра графиня Теуделинда Бондавари. И замок и поместье отец оставил дочери в наследство vitalitium,^[10] ей сейчас, вероятно, лет пятьдесят восемь, и она намерена прожить еще тридцать. Графиня, можно сказать, приросла к замку; насколько мне известно, она еще ни на один день не покидала его. Она ненавидит весь мир. И никакая человеческая сила не склонит ее отдать какому бы то ни было консорциуму, желающему осчастливить мир, свой Бондавар, даже если речь пойдет о том, что под ним находится последний на земле уголь и без него мир просто замерзнет.

Феликс засмеялся.

— Мне случалось брать и более неприступные крепости. А к женскому сердцу особенно легко подобрать ключ.

— Хорошо, — сказал Иван. — Предположим, тебе удастся уговорить князя и графиню продать поместье. Но и тогда у тебя еще не будет твоего прекрасного предприятия. Начнутся технические трудности. Что прежде всего необходимо для такого дела?

— Деньги.

— А вот и нет! Люди.

— Где деньги, там и люди.

— Люди бывают разные. Это такой товар, который приносит самые крупные разочарования. Во-первых, у нас не хватит рабочих.

— Привезем из Бельгии, из Франции.

— Да, но рабочий из Бельгии и Франции согласится к нам ехать вовсе не для того, чтобы получать меньше денег, чем дома, а наоборот. Значит, рабочие руки на таком созданном форсированными темпами промышленном предприятии будут на несколько процентов дороже, чем на производствах уже существующих. И это первый его не достаток. Я считаю, что каждое промышленное предприятие должно развиваться естественным путем. Начинать надо сообразно имеющимся силам и применительно к рынку, самим воспитывать рабочих, приваживать их, учить; медленно, но верно расширять предприятие, понемногу экспериментировать, учитывать наличные ресурсы. Лучше упорно держаться достигнутого, чем непродуманно бросаться в атаку. Вот мои правила.

— Взгляды прошлого века. С такими принципами Америка никогда бы не опередила Европу.

— Другая беда в том, что большинство иностранных рабочих, которые перейдут к нам, будут людьми беспокойными, к месту не привязанными, они станут благодатной почвой для тайных обществ и сразу же испортят здешних смирных рабочих, занесут к нам greve.^[11]

— А у вас никогда не бывает greve?

— Никогда.

— Как ты их предупреждаешь?

— Это мой секрет. Долго рассказывать. Я считаю, что насильственно созданное предприятие прежде всего столкнется с удорожанием рабочей силы. Вторым препятствием будет недостаток знающих технических руководителей.

— Их-то уж мы, без сомнения, получим из-за границы.

— Возможно. Действуя в одиночку, если у меня есть деньги, я наверняка получу то, что мне нужно, так как позабочусь об этом сам, разыщу лучших специалистов, а когда получу их, буду платить им столько, сколько они, с моей точки зрения, заслуживают. В консорциуме, созданном для выжимания прибыли, дело обстоит не так. Там прежде всего играет роль протекция. В совет директоров входят основатели, у которых больше всего акций. Обычно они разбираются в производстве, которым управляют, как свинья в апельсинах. Главная их задача — производить солидное впечатление. Но у каждого из них есть свои протеже. Один, возможно, был когда-то жестянщиком, а посему должен уметь управлять чугунолитейным заводом. В лучшем случае они руководствуются соображениями экономии и из десяти человек, которые предлагают свои услуги, выбирают того, кто просит меньшее жалованье. Дальше. Первый год всегда носит экспериментальный характер. Половина переработанного сырья пропадает. Выясняется, что никто не разбирается в деле, за которое взялся. Из-за плохо выполненных обязательств на юрисконсульта обрушивается поток исков о возмещении убытков. К концу года совет консорциума обнаруживает, что в праздничные дни, когда машины стоят, убытков значительно меньше, чем в будни, когда они действуют. В конце концов с большим опозданием выясняется та истина, что предприятие слишком громоздко и тяжеловесно и поэтому не способно нормально функционировать. Оно располагает множеством зданий, машин, материалов, резервов, но не обладает достаточным оборотным капиталом. Привлекут новые вложения. Прекратят платежи. На рынок выбросят тысячи акций. Затем последуют займы под недвижимость компании. Это на какое-то время приостановит крах. Появятся спекулянты, дающие за стофоринтовые бумаги по шестьдесят форинтов. Тогда совет директоров попытается вытянуть из грязи собственные сапоги и, если это ему удастся, постарается удрать, подав в отставку и бросив на произвол судьбы управляющего: пусть, мол, делает что хочет. А тот все, что можно продать, разбазарит по бросовым ценам направо и налево, чтобы заплатить рабочим и обеспечить себя. В конце же концов и сам сбежит, и у пустого здания прекрасного предприятия аукционист провозгласит: «Кто купит кирпич?» Такова, насколько мне известно, судьба каждого насильственно созданного предприятия, которое разрослось не сообразно велениям времени и спросу, минуя стадии естественного развития.

Слушая Ивана, Феликс часто разражался смехом.

— Верно! Действительно так! Ты словно по писаному читал! Но именно во избежание всех этих бед я и хочу привлечь в директоры предприятия человека, досконально разбирающегося в деле. Тебя.

— А это самое опасное заблуждение. Я разбираюсь в задачах своего небольшого предприятия, но плохо знаком с крупным производством, мировой конъюнктурой. Многих мелких заводчиков, мелких торговцев, подобное заблуждение уже разорило. Справляясь со своим делом, они не видели причин, почему бы им не начать крупную игру, хотя для этого надо обладать другим «талантом» и владеть другой «наукой». Первый не должен упускать малейшей прибыли, второму такие мелочи не следует даже замечать. Первому дано работать только наверняка, задача второго — идти на крупный риск. Первый должен приспосабливаться к местным условиям, второй — вести операции в мировых масштабах, вытеснят его с одного места, он должен найти другое и проникнуть туда. Этому я не обучен, у меня не хватит ни знаний, ни способностей, ни призвания.

— Ты слишком скромен. Я постараюсь убедить тебя в противном.

— Но, предположим, все сложится так, как ты себе представляешь. Прекрасное предприятие основано, оно действует, выпускает хорошую продукцию — дешево и много. Но тут грянет главная беда — транспортировка. Угольные залежи долины Бонда находятся в двадцати милях от ближайшей железнодорожной станции и в двадцати пяти от ближайшей судоходной реки. Добираясь к нам, ты, вероятно, видел, какие тут дороги. Бывает по четыре месяца в году никакой груз невозможно тронуть с места, но даже в самое благоприятное время года, когда уголь и чугун доставляют наконец на телегах к ближайшему рынку сбыта, из-за высокой стоимости перевозки они так дорожают, что не могут соперничать с тем чугуном и углем, которые привозят из Ливерпуля и Пруссии.

— Все это я знаю, — сказал Феликс, резным коралловым набалдашником трости поправляя завитые усы. — Но здесь поможет железнодорожная ветка, которая соединит долину Бонда с торговым центром.

— Железная дорога в долине Бонда?! — с удивлением воскликнул Иван. — Уж не думаешь ли ты, что четыре миллиона капитала позволят проложить и железную дорогу в двадцать миль?

— О нет! Это задача другого предприятия.

— И ты веришь, что найдется капиталист, который ни с того ни с сего, просто снисходя к нашим интересам, возьмется за строительство в долине Бонда железнодорожной ветки, не сулящей ему никаких крупных торговых оборотов?

— А почему бы и нет! — произнес Феликс, поднося ко рту коралловый набалдашник трости, словно желая этим разбить фразу надвое. — Если государство гарантирует дороге законные проценты. (Законы в то время устанавливал рейхсрат^[12]) Иван еще шире раскрыл глаза и сказал, подчеркивая каждое слово:

— Государство гарантирует проценты железнодорожной ветке?! Да ведь это явное ущемление государственных интересов! Такого я себе не представляю!

Феликс рассудительно ответил:

— Есть ключи, которые откроют перед нами двери кабинетов самых высокопоставленных особ.

Больше он ничего не сказал и коралловым набалдашником как бы заткнул себе рот, прекратив дальнейшие разъяснения.

А Иван выдвинул ящик стола и вынул из него кусок черного хлеба.

— Видишь это? Люди, которые едят черный хлеб, не станут беспокоить высокопоставленных особ.

Феликс с нервическим смехом откинул назад голову и завертел трость в пальцах, наподобие ветряной мельницы.

— Ну, n'en parlons plus.^[13] Ты сможешь присоединиться к нам позднее. Уж если я что решил, то сделаю. Держу с тобой пари, что я вырву долину Бонда у князя из-под ног, а у благочестивой графини — из-под ее скамеечки для молитв и создам тут наилучший в империи консорциум, а потом продвину его в самую середину мирового рынка. Это так же верно, как то, что меня зовут Феликс Каульман.

— Что ж, желаю тебе удачи в твоем предприятии, но я в нем не участвую.

Приход господина Ронэ прервал их разговор.

Француз сказал, что ознакомился с шахтой, принимает условия Ивана и готов тотчас приступить к выполнению своих обязанностей.

Иван пожал ему руку, подписал договор, затем сразу передал кассу и список рабочих, попросив выдать им сегодня вечером жалованье в коридоре постоялого двора, где управляющему будет отведена квартира.

Постоялый двор находился напротив дома Ивана.

В субботу вечером рабочие толпились на площади между двумя домами. Иван подошел к окну посмотреть, как выплачивает жалованье новый управляющий. Феликс стоял рядом с Иваном и через миниатюрный лорнет, висевший на цепочке от часов, разглядывал рабочих.

— A, ca!^[14] — воскликнул он вдруг, прищелкнув языком. — Из этой маленькой Золушки в широкой красной юбке вышла бы неплохая бронзовая статуэтка! Надо у нее поучиться, как спросить по-словацки: «Любишь меня?»

— Ты с ней поосторожнее, — шутливо заметил Иван. — У нее есть жених по прозвищу Людоед.

Выплата денег шла своим чередом. Петер Сафран получил на постоялом дворе и недельный заработок Эвилы и хотел было отдать ей деньги, но девушка не взяла… Потом они весело пошли домой. Эвила запела, Петер положил ей на плечо руку.

— Черт побери! Какой голос! — воскликнул банкир. — Живи она в Париже, она перещеголяла бы Терезу!

Иван, сидя в углу, курил сигару.

Господин доктор

Следующий день был воскресным. Рано утром Иван повел Феликса и господина Ронэ посмотреть дома рабочих, составлявшие целый поселок. Его основал отец Ивана. Раньше здесь жили бедняки и оборванцы, питавшиеся одной картошкой. Теперь — с тех пор как здесь воцарился каменный уголь — жители его превратились в чисто одетых людей, живущих в достатке. У каждого семейного рабочего был отдельный домик с маленьким фруктовым садом. Когда господа проходили мимо дома, в котором жила Эвила, все трое невольно заглянули во двор. Во-первых, потому что ворота были раскрыты, а во-вторых, потому что во дворе им открылось такое зрелище, которое остановило бы любого прохожего.

Петер Сафран бил Эвилу.

На левую руку жених намотал длинные, густые, черные волосы невесты, а правой, привычно зажав в ней сложенный вдвое ремень, сыпал звонкие удары на спину и плечи девушки.

При взгляде на лицо парня становилось понятно, что прозвище «Людоед» вполне им заслужено: из-под ресниц блестели белки глаз, брови сошлись на переносице у основания глубокой морщины, в приоткрытом рту виднелись стиснутые зубы, он был бледен от гнева.

Каждый удар ремнем он сопровождал каким-то бурчанием, будто повторял: «Будешь мне перечить? Будешь упрямиться? Будешь упорствовать?»

Девушка не плакала, не умоляла, она только прижимала обеими руками к губам поднятый передник и, когда бессердечный парень сильно дергал ее за волосы, кротко, примирительно взглядывала на него своими выразительными глазами. Но Бронтес^[15] не понимал языка глаз.

— Эй, смотрите-ка! — воскликнул Феликс. — Любовное свиданье Золушки с ее женихом!

— Вот именно, — безучастно ответил Иван.

— Да запрети же наконец негодяю избивать это прелестное дитя!

Иван пожал плечами.

— Он имеет на это право. Она его невеста. Если я вмешаюсь, он побьет ее еще сильнее. Да и потом, я вижу, парень крепко набрался. В таких случаях с ним не сладить.

— А я тебе докажу, что можно сладить, — сказал Феликс. — Я не могу смотреть, как на моих глазах избивают это прелестное дитя.

— Не вмешивайся, — увещевал его Иван. — Те, кто работает под землей, не очень-то жалуют людей, разодетых в шелка.

— А вот посмотрим! Только, когда я схвачу этого циклопа за руку, крикни: «Господин доктор!»

С этими словами, спрыгнув с дороги, элегантный столичный господин решительно зашагал во двор маленького дома.

Пети Сафран, разумеется, даже бровью не повел при появлении Феликса и продолжал еще сильнее дергать Эвилу за волосы.

— Эй, парень! — крикнул Феликс. — Ты зачем бьешь девушку?

Сафран ответил дерзко:

— Кому какое дело? Она моя нареченная!

От него и в самом деле разило палинкой.

— А, так ты еще жениться собираешься? — воскликнул Феликс, подходя совсем близко к геркулесу, которому едва доставал до плеча. — А тебе можно жениться? Разве ты не военнообязанный?

Пети Сафран тут же выронил поднятый ремень, словно тот превратился в тяжеленную кувалду.

— Я не годен к военной службе, — пробурчал он сквозь зубы. — У меня свидетельство.

— Ах, значит, не годен? А ремнем ты орудуешь отлично!

— Что же это за добрый, честный врач, который выдал тебе свидетельство? С такими ручищами! А ну-ка, позволь!

И тут он дотронулся до вздувшихся бицепсов на руке парня.

— Господин доктор! — раздался в этот момент голос Ивана.

Услышав эти слова и ощутив на своем плече пальцы Феликса, Петер в страхе выпустил волосы Эвилы.

— Ну, погоди, любезный, — сказал Феликс, взмахнув у него перед носом тоненьким стеком из китового уса, завтра утром придешь на переосвидетельствование, и я проверю, какая у тебя хворь и почему ты не можешь служитьв солдатах. Для того я сюда и приехал!

В эту минуту в голове Петера Сафрана мелькнула спасительная мысль, и он тут же закосил. Феликс только посмеялся.

— Э, любезный, так-то и я могу. — И он тоже скосил глаза. — Завтра я тебя освидетельствую.

Как только он это произнес, Пети Сафран повернулся, бросился в противоположный конец двора, перемахнул через изгородь и, не оглядываясь, побежал к лесу.

Иван был ошеломлен столь поразительной победой Феликса. При всей физической силе и личной храбрости он не добился бы ничего хорошего, вмешавшись в дела Сафрана, а этот изящный, изнеженный франтик в два счета заставил негодяя перескочить через забор и дать стрекача.

Иван почувствовал угрызения совести, ему стало стыдно. Он заметил, что Феликс намерен задержаться, поговорить с девушкой. Беренду не хотелось быть свидетелем этой сцены.

— Пойдемте, — обратился он к Ронэ, — господин Каульман нас догонит.

И они отправились дальше. Осмотрели все что могли, но с господином Каульманом встретились лишь добрый час спустя, когда возвращались обратно. Он сказал, что искал их, но не нашел.

Оставшись наедине с девушкой во дворе маленького домишки, Феликс с барственно снисходительным сочувствием в голосе спросил:

— В чем ты провинилась перед этим человеком, за что он тебя бил?

Девушка быстро вытерла передником глаза и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла натянутой, в ней проглядывали боль и горечь. Актрисой она была явно неопытной.

— О сударь, это просто шутка! Он со мной шутил.

— Хорошие шуточки! Погляди, у тебя шея вспухла и посинела от ударов ремня.

Феликс подал девушке маленькое карманное зеркальце. Посмотревшись в него, она вся вспыхнула; быть может, синяки вызвали в ней гнев.

— Видите ли, сударь, — помрачнев, заговорила она, — дело вот в чем. У меня есть братишка, калека. Мы с ним от одного отца, от одной матери. Когда отец умер, мать вышла замуж за другого. Он был запойным пьяницей. Всегда нас бил да гнал из дому. Как-то, когда братишке было всего три года, отчим разозлился за что-то и сбросил его со стола, куда малыша посадила мать. Он упал, сломал себе спину, стал калекой. Грудь и спина у него искривились, и он задыхается, когда говорит. А виной всему отчим. Мальчик превратился в калеку, и отчим принялся еще больше его мучить да изводить. Я защищала, так он на мне вымещал зло. Ох, и доставалось же мне! Особенно когда мать умерла. А потом и отчим свалился пьяный в шахтный колодец и сломал себе шею. С тех пор мы остались одни. Живем на то, что я заработаю. Петер хочет на мне теперь жениться. Но он не выносит бедного братца, все твердит: пусть побираться идет. Такой уродище на двух костылях много милостыни насобирает на ярмарках да на папертях. Сегодня мы тоже из-за брата поссорились. Петер зашел за мной, чтоб идти в церковь. Нас сегодня в третий раз оглашают. Я сказала, что буду сейчас готова, только подогрею брату тертой картошки с молоком. Мальчик сидел на пороге и ждал, когда я дам ему поесть. «Чего? Картошку с молоком этой лягушке? — закричал Петер. — Помоев ему налей, от них черепахи жиреют». Он подошел к ребенку, взял его за уши и приподнял над землей — у мальчика даже уши хрустнули. А братец, когда его обижают, не плачет, а только глазами хлопает и рот открывает, будто молча, да горько так молит пожалеть его. Я сказала Петеру, чтобы он не трогал братика, я этого не потерплю. «А чего эта жаба не ходит побираться? Чего не сидит на паперти, чего с сумой по деревням не таскается? Никогда еще люди не видывали такого страшилища! А он дома хочет бездельничать! Уродина чертова!»

Тут у девушки на глаза навернулись слезы.

— Ну, разве он виноват, бедняжка, что такой некрасивый? Не бог его таким сделал, а отчим. Я уж и добром просила Петера оставить мальчонку в покое, он ведь брат мне родной, его обидеть, все равно что меня. Так пусть лучше он меня ударит. «Я и тебя отлуплю! — завопил Петер. — Коли еще хоть слово скажешь!» Ухватил братишку за уши и поволок со двора. «Иди, головастик, ступай на паперть, не то съем тебя!» И уставился на бедняжку так, что тот даже закричал с перепугу. Я рассердилась, подбежала к нему, вырвала братца. «Не смей мучить ребенка, или между нами все кончено!» Братик в печку залез, а Петер разозлился, что я не дала мальчонку мучить, оттаскал меня за волосы и избил. Теперь уж так каждый день будет.

— Нет, дочь моя, — произнес Феликс, — этому не бывать, твоему жениху придется отслужить свой срок в солдатах. Не дело это, чтобы здоровый, сильный парень отлынивал от солдатчины. Если все так поступать станут, кто же, черт побери, будет защищать императора и страну? Такое нельзя допускать.

— Вы на самом деле доктор? — нерешительно спросила девушка.

— Да, разумеется, доктор!

Слабый луч надежды осветил лицо девушки.

— Тогда вы, может, посмотрите, нельзя ли вылечить моего братишку?

— Почему же не посмотреть? Принеси-ка его сюда!

Эвила вошла в кухню и после долгих просьб и уговоров вытащила маленького калеку из духовки, куда он спрятался от своего преследователя.

Это и в самом деле был исключительный экземпляр загубленного человеческого материала. Словно у природы не хватило закваски, и она наскребла отовсюду остатков, чтобы замесить этого людского последыша. Руки и ноги у него двигались беспорядочно, сами по себе, не подчиняясь его воле.

Эвила взяла на руки маленького, хилого уродца и, уговаривая не бояться барина, покрывала поцелуями пергаментную мордочку крохотного старичка.

Феликс серьезно, как врач, осмотрел калеку, а потом с самоуверенностью шарлатана произнес:

— О, эта болезнь излечима! Нужно только время и уход. В Вене есть одна лечебница, называется она ортопедической клиникой, из таких калек, как твой брат, там делают бравых, стройных молодцев.

— Правда? — спросила девушка, схватив Феликса за руку. — И туда примут Яношку? Но ведь на это нужно много денег, да? Нельзя ли мне пойти служить в эту лечебницу, а что заработаю, на Яношкино леченье пойдет?

— Почему же нельзя! — с серьезным видом произнес Феликс. — Особенно если я тебя порекомендую, у меня там большие связи. Мне стоит лишь слово сказать.

— О, помогите мне, бог вас благословит, пожалуйста, помогите! — пролепетала девушка, горько рыдая, и бросилась на колени, осыпая руки Феликса поцелуями. — Я буду служить им, буду днем и ночью на них работать. Даже собаку могут не держать, я им вместо собаки буду, только бы вылечили Яношку, сделали из него человека, чтоб не просил он милостыню на церковной паперти. Далеко эта Вена?

Феликс рассмеялся.

— Уж не думаешь ли ты, что сможешь донести туда братца на руках? Но об этом не заботься! Если я даю слово, то всегда его держу. Я здесь со своей коляской. Могу прихватить вас с собой, если хочешь.

— О, я сяду с кучером, а Яношку возьму на руки.

— Хорошо, дочь моя, — произнес Феликс с видом снисходительного покровителя. — Я люблю делать добро бедным. Если ты решилась ради брата поехать в Вену, чтобы там его вылечить, тебе предоставляется удобный случай. Только будь готова вовремя. На рассвете, как услышишь почтовый рожок, я за вами заеду. А этого грубияна выкинь из головы, на будущей неделе его призовут в саперную роту, и вырвется он оттуда года через четыре, не раньше. Вот тебе немного денег, купи для брата теплое одеяло в дорогу, по ночам холодно, а я обычно в пути на ночлег не останавливаюсь.

Эвилу так изумила полученная сумма, что она и поблагодарить забыла. Два банкнота по десять форинтов — большие деньги для бедной девушки! Видно, барин не шутит! Он очень важный вельможа! И такой милосердный! Ей лишь тогда пришло в голову, что следовало поблагодарить за подарок, когда Феликс уже удалялся по улице. Неприлично было бежать вслед за ним.

Эвила радовалась, как дитя (она ведь и была еще ребенком), смеялась, прыгала, играла с братцем, потом усадила его на скамейку, встала перед ним на колени и обняла его горбатую спинку.

— Мы уедем с тобой, Яношка, сердечко мое! На коляске, в Вену. Но, лошадка, но! На перекладных поскачем, на четверке лошадей с бубенцами. Но, Буланый, но, Ветерок! А Яношка у меня на руках. Яношке дадут сладкого лекарства, ручки и ножки у него станут сильными, спинка и грудка выпрямятся, станет он таким же парнем, как все остальные. Домой пешком вернемся! Без костылей! «Вот это да! — скажут. — На телеге уехал, пешком вернулся!»

В конце концов она рассмешила и маленького уродца.

Эвила побежала к лавочнику, купила у него теплую куртку, шапку, бурки для ребенка, но и половины полученных денег не смогла истратить. Она решила, что остальные вернет доброму барину.

Затем девушка отправилась в церковь. Знакомые спрашивали ее, почему она одна. Где же Петер? Эвила отвечала, что сегодня его не видела. Правда, врать перед обедней в праздничный день грешно. Но бывают случаи, когда солгать заставляет долг. Долг женщины, девушки скрыть, что ее избил муж или жених.

Бог эту ложь прощает, а люди ее требуют.

Петер Сафран в церковь не пришел.

Эвила, к стыду своему, должна была одна выслушать, как их в третий раз оглашали с амвона. Все равно из этого теперь ничего не выйдет.

Однако после полудня она сильно загрустила: значит, она навеки покидает родной край? Оставляет жениха, подруг, все привычные вещи и едет далеко-далеко, куда и птица не долетит.

Эти грустные мысли и подтолкнули ее отправиться вечером в лес и поискать Петера Сафрана.

Эвила догадывалась, где он может быть.

В глубине леса на дне котловины была тайная корчма, где во время рекрутского набора собирались парни, которых должны призвать, и жили там неделями, пока комиссия не уезжала в другое место. Никто их не выдавал.

Эвила наугад пробиралась через заросли и мелколесье, ночь была темной, лес еще чернее. В стороне на склоне горы, перекликаясь, выли голодные волки. Девушка тряслась от страху, но все же во что бы то ни стало решила отыскать жениха, хотя знала, что тот снова изобьет ее. По пути она нашла дубинку, и теперь колотила ею по встававшим перед ней кустам: «Пошел прочь, волчище!» Сердце ее дрогнуло, когда какой-то зверь, ею же вспугнутый, выскочил вдруг из-за куста. Долина опускалась все ниже, становилась все темнее, но девушка не отступала. Наконец она заметила в темноте одинокое светящееся оконце. Это и была корчма.

Эвила радостно поспешила к дому. Подойдя ближе, она услышала звуки волынки и визгливые крики. В корчме вовсю веселились.

Девушка тихонько подкралась к освещенному окну и заглянула внутрь.

В доме отплясывали парни и несколько знакомых ей бабенок, которых Эвила всегда старалась избегать из-за их любви к сквернословию. Волынщик играл, сидя на плетеной скамейке.

Среди парней Эвила узнала Петера Сафрана. Он был весел, плясал и так подпрыгивал, что кулаками доставал до потолочной балки. Плясал он с девицей, на щеках которой венскими румянами были наведены два круглых пятна.

Мускулистыми руками Петер подхватил девушку за талию, подбросил в воздух, вновь подхватил и поцеловал в обе щеки.

Как он может целовать эти намалеванные румянами круглые красные пятна?

Эвила отпрянула от окна и повернула обратно к лесу, к кустам, где выли, перекликаясь, волки, но теперь у нее даже дубинки не было, которой можно было бы колотить по кустам, приговаривая: «Пошел прочь, волчище!»

К вечеру Феликс Каульман еще раз зашел к Ивану.

— Друг мой! Я пришел к тебе снова, чтобы спросить, не хочешь ли ты все же принять мое предложение?

— Нет, не хочу.

— Значит, отказываешься категорически?

— Я нелегко меняю свои убеждения.

— Хорошо. Я, en bon enfant,^[16] предложил тебе союз и снова по-рыцарски повторяю: раз ты не хочешь действовать со мной заодно, я начну осуществлять свой план без тебя, но двери для тебя всегда открыты, и ты сможешь вступить в дело, когда мы добьемся успеха. И давай останемся, как прежде, добрыми друзьями. Ты простишь меня, если я подберу алмазы, по которым ты ходишь, и разгадаю их чарующие тайны?

— Даю тебе полную свободу.

— Я ею воспользуюсь и со временем напомню тебе о твоем разрешении.

Иван нахмурил лоб и про себя подумал: «Интересно, что он может у меня забрать? Шахту не может — по горному уставу у меня на нее законное право. Станет копать на соседней земле? Пожалуйста! Мне своего хватает».

— Желаю тебе успеха во всех твоих начинаниях! Спасибо за управляющего.

На этом они расстались.

На другой день на рассвете Иван на минуту проснулся от звука почтового рожка, возвестившего об отъезде Феликса.

Он мысленно пожелал ему счастливого пути и снова заснул.

Утром, когда Иван оделся и вышел из дому, он увидел у своих дверей Петера Сафрана.

Выглядел он ужасно. На лице его были видны следы разгульной ночи и злобных страстей. Глаза красные, волосы встрепаны.

— Ну, чего тебе? — недовольно спросил Иван.

— Сударь! — хриплым голосом заговорил парень. — Как зовут того доктора, который вчера к вам приезжал?

— А что тебе от него нужно?

— Он увез Эвилу! — вне себя заорал парень и, сбросив с головы шапку, вцепился себе в волосы, вырвал клок, а затем, сжав кулаки, погрозил небу.

В первое мгновенье Иван ощутил жестокую радость.

— Э-эх! Так тебе и надо, сбесившийся скот! Доволен теперь? Избить невесту в день третьего оглашения?!

— О-о сударь! — заскрежетал зубами Петер, потирая кулаками лоб. — Ведь я был пьян! Разве я понимал, что делал? Да и потом, какое ж это битье? Паршивым-то ремнем? Обычное это дело у нас, мужиков. Баба не верит, что муж ее любит, если он ее не бьет. Из-за этого бросить меня! Удрать с барином!

Иван пожал плечами и хотел было идти дальше, но рабочий схватил его за полы пальто.

— Что же мне делать? Что делать?

Иван оттолкнул от себя Петера и резко, с горечью и досадой сказал:

— Убирайся к дьяволу! Поди в кабак! Выпей еще чарку водки! А потом выбери себе другую невесту из потаскушек, которая будет рада-радешенька, если ты станешь ее каждый день дубасить!

Петер поднял с земли шляпу и на этот раз совершенно спокойным тоном произнес:

— Нет, сударь, больше я не стану пить палинку. Только разок еще выпью. Один-единственный раз. Запомните мои слова. И когда почувствуете, что я выпил, или увидите, как я выхожу из корчмы, или услышите, что был там в тот день, оставайтесь дома, потому что в тот день никому не дано будет знать, отчего и как он умрет.

Иван оставил парня на улице, вернулся в дом и запер за собой дверь.

Только тогда он понял, как взбудоражило его это событие.

В первый момент ему, находившемуся в состоянии апатии, такая встряска была приятна: значит, это сокровище все-таки не достанется жалкому мужику, которого девушка предпочла ему, упустил болван из рук бесценную жемчужину. Но потом, когда он осознал, что и сама жемчужина потеряла ценность, в мыслях его наступил полный разброд. Девушка, которую он считал добродетельной, чьей верности изумлялся, чья наивность так пленила его, пала, услышав первое же льстивое слово! Она отвергла человека благородной крови, честно предлагавшего ей стать его супругой, желавшего разделить с ней свой кров, потому что этот человек знает, что такое труд, и у него простой деревенский дом. И бежала с барином, разряженным франтом, который дерзко льстил ей, не обещал ни замужества, ни честного имени, а лишь пышный дом да богатые наряды!

Женщины — дикие птицы! И правы магометане, когда отказывают им в душе на земле и в новой жизни на том свете.

Графиня Теуделинда

Владелице Бондавара в то время действительно было пятьдесят восемь лет, как утверждал Иван. Мы не думаем оскорблять ее, выбалтывая с бестактностью переписчиков населения тайну, касаться которой, если речь идет о других дамах, можно лишь с опаской.

Графиня Теуделинда давно отреклась от света. Собственно говоря, она никогда в нем и не жила.

До четырнадцати лет — после смерти матери-княгини — она воспитывалась в доме своего отца. Гувернантка была красива, князь — стар, и маленькая графиня (лишь первенец имеет право носить княжеский титул, остальные члены семьи удостаиваются только графского) не могла больше оставаться в отчем доме. Ее отправили в монастырь.

Однако, прежде чем это произошло, девушку обручили с единственным сыном маркиза де Каломирано маркизом дон Антонио ди Падуа, которому исполнилось в то время восемнадцать лет.

Отцы договорились, что когда дону Антонио станет двадцать четыре, а Теуделинде двадцать, девушку возьмут из монастыря, и молодые люди заключат священные узы брака.

Теуделинда провела шесть лет в этом безупречном заведении, после чего ее привезли домой, чтобы выдать замуж.

Но, о ужас! Когда она увидела жениха, она вскрикнула и убежала. Это не тот, с кем ее обручили! Ведь у этого усы! (Разумеется, ведь он был гусарским офицером.) Ребенком, живя в отчем доме, она никогда не видела усатых мужчин. Вельможи, иностранные послы, высокие гости, даже лакеи и кучера — все ходили с гладко выбритыми лицами; в монастыре она тоже встречала только бритых исповедников. А теперь перед ней вдруг предстал усатый мужчина, претендующий на то, чтобы на ней жениться.

Невыносимая мысль!

Усы и бороду носили только святые и пророки. Но одних усов, без бороды — взгляните хотя бы на картины, изображающие путь на Голгофу, — вы ни у кого не найдете, кроме как у помощников палача Понтия Пилата. На всех картинах, запечатлевших страсти господни, они изображены с усами, но без бороды.

Святых с усатыми и бородатыми ликами еще можно благоговейно чтить, но только представьте себе: вдруг какому-нибудь художнику пришла бы кощунственная идея изобразить нашего господа, Иисуса-спасителя, убрав с его лица бороду и оставив лишь усы! При одном взгляде на такой лик у каждого молитва тотчас замерла бы на устах. Графиня Теуделинда и слышать больше не хотела о браке; она не станет женой помощника палача Понтия Пилата. Молодые люди вернули друг другу кольца, и обручение было расторгнуто.

Вполне естественно, что графиня избегала и светских развлечений, ее нельзя было уговорить поехать на бал, в театр. Это были арены греховных и фривольных развлечений.

Но все же она не решилась надеть монашеский плат, а, напротив, предъявила весьма высокие требования к свету. Она желала, чтобы свет переменился и стал таким, как ей хочется. Графиня требовала, чтобы свет предоставил ей идеал мужчины, каким она себе его мыслила: он должен обладать гладким лицом, чистой душой, звонким голосом, должен быть нежным, послушным, верным, не пить, не курить, не играть в карты, не спорить, быть чувствительным, остроумным, терпеливым, любезным, кротким, мечтательным, быть домоседом, благочестивым, религиозным, целомудренным; кроме того, он должен блюсти все праздники, быть умным, начитанным, всезнающим, знаменитым, высокопоставленным, всеми уважаемым, лояльным, храбрым и богатым, иметь титулы и ордена; всеми этими прекрасными свойствами и качествами, возможно, где-то кто-то и обладает, но найти подобный идеал весьма трудно.

На поиски его графиня Теуделинда потратила свои лучшие годы. И чем дальше, тем требовательнее она становилась, а чем больше возрастали ее требования, тем меньше находила она портретов, которые бы соответствовали приготовленной для них раме.

Старшему брату графини князю Густаву принадлежит высказывание, лучше всего характеризующее душевное состояние графини.

«Мы вряд ли найдем мужа для моей сестры Теуделинды, пока Вселенский собор не упразднит целибат».

Так и не нашли.

Графине перевалило за тридцать, и она очутилась в довольно плачевном положении: предъявляла к свету претензии, принять его таким, каков он есть, не желала, но и решиться на монастырское отречение тоже не могла.

Старый князь умер, оставив графине Теуделинде в пожизненное пользование бондаварское поместье вместе с древним замком. Вот уже много лет графиня со своими разбитыми иллюзиями укрывалась здесь от мира. Брат, который был лишь юридическим владельцем поместья, не имел права, покуда графиня жива, вмешиваться в то, что она там делала.

В бондаварском одиночестве, на свободе ненависть графини Теуделинды к усам и бороде расцвела пышным цветом.

Носители подобной растительности не должны были попадать в поле ее зрения.

Позднее «a minori ad majus»^[17] вслед за усами из замка был изгнан и весь мужской пол вообще. Возле себя она не терпела никого, только женскую челядь. Повариха, садовница, судомойка, истопница, горничная, камеристка, портниха — все были девицы; о замужестве, служа у нее, даже думать было нельзя, а если у кого и появилась бы подобная запретная склонность, отступница тотчас могла убираться прочь из поместья. Даже в кучерах у графини ходила женщина — она, правда, принадлежала к разряду вдов, но в виде исключения была допущена ко двору. Ей одной — также в виде исключения — было разрешено — поскольку в женской одежде сидеть на козлах неприлично — к длинной кучерской бекеше надевать мужскую шляпу и некий предмет туалета, название которого, произнесенное вслух, заставляет английских леди вскрикивать: «Шокинг!» — и терять сознание; предмет сей древние римляне не носили, а шотландцы до сих пор не носят, и именно в годы, когда происходила эта история, в нашей доброй Венгрии он играл важную роль, будучи основным признаком и явным символом верности конституции или склонности к компромиссу, в зависимости от того, носили ли невыразимый предмет одежды поверх сапог или засовывали его внутрьголенищ.

Одним словом, вдове Эржик, единственной во всем замке, было позволено носить эту штуку. Вдова Эржик имела также право пить вино и курить, что она и делала.

Служила еще у графини компаньонка, барышня Эмеренция, которая являлась идеальным дополнением графини. Графиня была высокой, сухощавой, с тонкими чертами лица, белой кожей, почти прозрачным носом. Губы у нее были неестественно красного цвета и по форме напоминали безукоризненно вырезанный лук, — когда-то, вероятно, они были красивы. Фигура у нее была худая, поникшая, сгорбленная, ресницы блеклые. Долгие годы привычного жеманства сделали ее лицо как бы состоящим из двух половинок, причем у каждой имелось свое выражение и, впрочем, это уже невежливость фотографа, даже свои морщины. Волосы она и сейчас завивала так же, как во времена свадьбы Каролины Пиа, и, если ее прическа продержится еще несколько лет, она снова войдет в моду; все ее платья были прилегающими тоже по моде той эпохи, она не терпела кринолинов, подкладных подушечек на бедрах, воланов, накрахмаленных и прочих пышных нижних юбок. Руки у нее были тонкие, прозрачные, дрожащие: она не могла даже книгу ножом разрезать. Графиня была нервным чувствительным созданием: от малейшего шума вздрагивала, ее били судороги, она начинала трястись. Графиня испытывала непонятную антипатию к некоторым предметам, животным, запахам, движениям, блюдам, прикосновениям; при виде кошки падала в обморок, когда видела цветок телесного цвета, вся кровь в ней закипала: она ощущала вкус чистого серебра, поэтому ей подавались только позолоченные ложки; стоило кому-нибудь положить ногу на ногу, как она прогоняла его прочь; не садилась к столу, если нож, вилка или ложка лежали крест-накрест, а когда замечала на ком-нибудь из своей женской прислуги что-либо из бархата, у нее начинался нервный тик от мысли, что вдруг она случайно дотронется до этой ужасно мягкой, но липнущей к рукам, электрической, омерзительной, бесовской ткани!

Просто счастье, что хоть ночью она не беспокоила свою челядь нервическими причудами, так как закрывалась во внутренних покоях и до утра, даже случись в доме пожар, ни за что не открыла бы дверь.

Барышня Эмеренция, которая, как мы говорили, была идеальным дополнением графини, прежде всего обладала всем, отсутствующим у графини. Компаньонка была низенькой, круглой, толстой, с тугим, располневшим, сильно набеленным — чтобы походить на графиню — лицом. Нос у нее был курносый, и втайне она обожала нюхательный табак. Одевалась она и причесывалась так же, как и графиня, но о ее туалетах, обтягивавших фигуру, нельзя говорить без улыбки. И в довершение всего она была такой же нервной, как графиня. Руки ее были так же слабы, она тоже не могла разрезать книгу, глаза были так же чувствительны к дневному свету, антипатии так же многочисленны, и она так же была подвержена всевозможным обморокам и конвульсиям, как графиня. В этом отношении она даже превосходила графиню, ибо как только видела, что сейчас произойдет что-то такое, что напугает и ужаснет хозяйку, Эмеренция опережала ее и на минуту раньше начинала испуганно дрожать, потом ее охватывало нервное оцепенение; она, по крайней мере, на минуту дольше, чем графиня, умела икать, и, если та падала в обморок на одну кушетку, компаньонка теряла сознание и растягивалась на другой; так они и лежали друг против друга, пока наконец графиня первая не приходила в себя.

А вот сон у барышни Эмеренции был глубоким; ее спальня помещалась в третьей от графини комнате, но спала она так крепко, что Теуделинда могла оборвать все шнурки от звонков, так и не дождавшись Эмеренции.

Это был один из видов нервной сонной болезни, как утверждала Эмеренция.

В бондаварский замок ход был открыт только одному-единственному мужчине.

Но что мы говорим? Какой там мужчина! Не masculinum.^[18] Религиозная догма изобрела людей «neutrius generis».^[19] Это был священник, то есть больше и меньше, нежели просто человек мужского пола, — духовный отец. Физически — ничей отец, духовно — отец тысяч.

Не ждите от меня злословия, колкостей, нападок. Приходский священник господин Махок был славным, честным человеком. Призвание свое он воспринимал так, как положено: служил все службы, крестил, венчал, хоронил, согласно обычаю; вставал и ночью, если звали к умирающему, и не ругал ризничего за то, что тот вытаскивал его потного из постели. Экономка, которая вела у него хозяйство, была старше его на десять лет и вне всяких подозрений. Господин приходский священник не писал полемических статей в перебранивающиеся между собой газеты и даже не читал их, лишь изредка одалживал у управляющего поместьем и просматривал «Пешти Напло». Если кантор собирал пожертвования, то священник к филлерам добавлял от себя форинт и отсылал в «Идек Тануя»,^[20] однако по вечерам все же садился играть в тарок^[21] с лютеранским пастором и скептически настроенным управляющим поместьем. Господин Махок гордился своим отличным винным подвальчиком и птичьим двором, был превосходным пчеловодом и садовником. В политике проявлял лояльность и был сторонником партии центра; в деревне это значило голосовать за табачную монополию, а самому курить самосад, так как табак это отменный и всегда под рукой.

Из сказанного выше каждый может догадаться, что его преподобие на протяжении всей этой истории мухи не обидит. И вообще, мы бы никогда с ним не столкнулись, как до сих пор не сталкивались с тысячами добрых сельских священников, если бы волею случая господин Махок не был ежедневно зван к одиннадцати часам в бондаварский замок исповедовать графиню, а по окончании исповеди она не оставляла бы его у себя обедать. Надо сказать, обе свои задачи он обычно выполнял весьма добросовестно, что с благословения небес отражалось на его округлом животике, двойном подбородке и всегда румяном лице.

В отличие от графини, господин священник был точен. Когда пробило одиннадцать, духовный отец постучал в дверь гостиной, но тонкий, вкрадчивый голос, произнесший «herein»,^[22] принадлежал барышне Эмеренции, и на приветственную улыбку входившего гостя ответила улыбкой тоже она. Это были две сияющие круглые луны!

— Графиня еще не отпирала дверь своей спальни, — прошептала барышня Эмеренция, словно боясь, что голос ее будет услышан через три комнаты.

Господин священник сделал елейный жест рукой и поднял одну бровь, предостерегая: не надо, мол, мешать сну праведников.

Собственно, туалету праведников. Графиня в эту пору обычно уже вставала, но еще не была одета. Одевалась она сама, никого к себе не подпуская, пока не будет в полном параде. Поэтому на всех ее одеждах застежки были спереди.

Господин священник, воспользовавшись тем, что кроме него и Эмеренции в комнате никого не было, потянулся к заднему карману сутаны, вынул лежавший там таинственный предмет и, опасливо оглядевшись — не открывается ли случайно дверь, — передал его в руки толстой барышни, та проворно сунула его в карман платья и, надежно запрятав, выразила молчаливую признательность реверансом, а его преподобие так же молча, легким движением руки вежливо ответствовал, что такая малость не стоит благодарности. Затем барышня Эмеренция стыдливо отвернулась, осторожно вынула из кармана полученный ею таинственный предмет, открыла, заглянула внутрь, поднеся к самому носу, сильно вдохнула и, млея от наслаждения, подняла глаза то ли к небу, то ли к священнику, который со своей стороны, сжав кончики большого и указательного пальцев левой руки, старался выразить ту же мысль: «Великолепный! Просто великолепный!» В конце концов барышня, погрузив предварительно большой и указательный пальцы правой руки в упомянутый таинственный предмет, поднесла их сначала к одной ноздре, потом к другой и в тихом экстазе принялась вдыхать божественный аромат испанского нюхательного табака.

Господин приходский священник обычно наполнял табакерку барышни настоящим, неподдельным, желтым испанским нюхательным табаком. Вот какие платонические отношения существовали между ними! Эти две человеческие души объединяла одинаковая мечта, одинаковая тоска органов обоняния по табачному аромату.

Впрочем, желтый табак не такая уж редкость. Его сколько угодно в наших лавчонках, продается он в жестяных коробках по четверть фунта и стоит один форинт восемьдесят пять крейцеров. Ха-а! Да разве покупной табак сравнится с поповским? Это же все равно что шартрез рядом с водкой и «Клико» рядом с «Presburger mussirender».^[23] Но оценить это может лишь человек понимающий.

Откуда попы берут такой табак, сочетающий в себе ароматы многих сортов? Как его готовят? Где готовят? И так далее. Подобные вопросы либеральным людям задавать неприлично, они, если и знают, не выдадут. Несомненно одно: служители церкви в этом деле весьма искусны. Один епископ после своей смерти оставил полтораста килограммов божественного порошка, и тот, кому удалось достать хотя бы четыре лота за один золотой, почитал себя счастливейшим человеком.

Зная это, никто не станет считать парадоксом фразу священника Махока, сказанную им одному капеллану, позавидовавшему его счастливой жизни — тому, что он сладко ест, сладко пьет, курит хороший табак да к тому же еще и нос свой отличным нюхательным табаком балует: «Да, сынок, знать бы еще, чем уши заткнуть!»

Тихую — с глазу на глаз — беседу прервало дребезжание звонка, вслед за чем на двери, ведущей в покои графини, открылся и повернулся медный щиток: с той стороны появилась пустая чайная чашка на подносике.

Это означало, что графиня позавтракала.

Все двери в замке были снабжены большими или маленькими медными щитками. Сами двери были дубовые, с набитым по углам железом. Дверь в спальню графини вообще была из кованого железа, изнутри ее прикрывал стеганый ковер. Из-за отсутствия в доме мужчин оборонительную систему все время совершенствовали на случай насильственных вторжений. Эту систему дополнял механизм в спальне графини, который движением ноги в одну минуту превращал пол у ее двери в венецианский мост вздохов, и отчаянный посетитель проваливался в темное подземелье, не имевшее выхода. А из алькова прямо на пожарную каланчу был проведен электротелеграф, от слабого нажатия пальца тотчас начинал звонить колокол, и в случае опасности мужчины, жившие на хуторах и в охотничьих домиках, могли тотчас же поспешить на помощь.

В комнате Эмеренции тоже был такой электрический звонок, и отворявшийся на двери щиток (tourniquet^[24]) тем или иным знаком указывал, кого зовут.

Чашка означала, что надо войти горничной.

Книга призывала компаньонку

Итак, Эмеренция сначала послала горничную. Затем раздался новый звонок, появилась книга, и тогда к графине вошла компаньонка. Через некоторое время она вернулась и распахнула дверь перед священником, шепнув ему:

— Ночью у графини были видения. Она многое хочет вам рассказать.

Последуем за преподобным отцом во внутренние покои графини. Присутствовать при исповеди дамы?! Не надо пугаться этой мысли! Тот, кто отважился обойти со мной призрачный мир эпохи мамонтов, осмелится последовать и в неизведанные края, заранее убежденный, что если я изредка и буду показывать привидения, то это будут дрессированные привидения, и я пощажу нервы своих читателей, когда поведу их в загадочные сферы. В конце концов нам надо все узнать!

Словом, тщательно прикрыв за собой дверь, священник подошел к графине и пожал ей руку. Графиня сидела в большом кресле и выглядела очень утомленной. Жестом она предложила священнику сесть в стоящее напротив кресло.

— Вы опять их видели? — спросил священник.

— Опять, — шепотом ответила графиня. — Началось так же, как в прошлые разы. Когда часы на башне замка пробили полночь, снизу, из глубины, как будто со дна гробниц, зазвучал «De profundis».^[25] Жуткое, кошмарное песнопение. Слышался голос священника, ведущего службу, антифон, хор. А потом все прервал хохот, разгульные выкрики, женский визг, звон бокалов, дикий рев какой-то пародийной песенки. Затем снова зазвучал тихий, благоговейный хорал. Так и шло вперемежку. Я ущипнула себя за руку: уж не сплю ли я? Вот след от щипка: я не спала. Я встала. Мне хотелось убедиться, что я бодрствую. Я взяла карандаш и нотную бумагу. И когда каденция или аккорд этого жуткого песнопения ясно доносились до меня, записывала их на бумагу. Вот, пожалуйста. Вы ведь разбираетесь в нотных знаках.

Священник пробежал глазами записанные графиней ужасные звуки и тотчас узнал их. Это была «Нут, дикая чечевица! Черноглазая молодица!».

Разумеется, такая песня, доносящаяся после полуночи со дна склепа, звучит довольно жутко.

— А вы, графиня, раньше никогда не слышали, как поют эту песню крестьяне в поле?

Графиня с видом оскорбленного достоинства ответила:

— Разве я бываю в таких местах, где распевают крестьяне?

Затем она продолжила свой рассказ:

— Вот ясное свидетельство того, что я бодрствовала. Я больше не смогла уснуть. Меня неудержимо тянуло спуститься туда, откуда доносились голоса. Я оделась. Точно помню, что надела платье qros de Naples^[26] травяного цвета с кашемировой каймой, расшитой пальмами. Я никого не взяла с собой — все в доме спали. В сердце моем пробудилась невиданная храбрость, я одна спустилась по лестнице к фамильному склепу. Как только я подошла к двери, обе створки ее распахнулись передо мной, и я снова очутилась в том обществе, в котором столь часто бывала, — в кругу усопших членов моей семьи. Все могильные камни были сдвинуты с места, все ниши — пусты. А обитатели их сидели за длинным столом, что стоит в середине склепа. В тех же костюмах, в каких они изображены на картинах в золотых рамах, висящих в гербовом зале, и одежда каждого говорила о его занятиях в земной жизни. Мой дядя-архиепископ в полном облачении служил перед алтарем склепа. Прадед-канцлер сидел во главе стола и прикладывал государственную печать к большим документам на пергаменте. Другой дядя, маршал, в латах и парике, отдавал приказания, прижав к бедру маршальский жезл. Прабабка, придворная дама Катарина, когда-то известная покорительница сердец, и теперь без устали стреляла глазами — на ее совершенно неподвижном лице только и жили эти сверкающие, чарующие очи. А тетка Клементина, настоятельница монастыря урсулинок, тянула с дядей псалмы, и им временами подпевал хор из вышеназванных особ.

— А хохот? Женский визг? Бесстыдные песни? — спросил духовник.

— Скажу и об этом. За нижним концом стола сидели и другие мои покойные родственники. Умершая совсем молодой праплемянница Кларисс, которая дотанцевалась до смерти, племянник, бывший знаменитым флейтистом, дядя Отто, страстью которого были азартные игры — он и теперь гремел игральными костями в жестяном кубке и бранился, когда выпадала пустышка. Дальше сидела моя внучатая праплемянница — она умерла в ночь перед свадьбой. У нее и сейчас был венец на голове. И наконец, по другую сторону стола сидел еще один дядя — Ласло, чья рама от портрета в нашем гербовом зале пустует; он был изгнан из лона семьи еще в начале восемнадцатого века.

— Но как же вы тогда, графиня, узнали его? — Этим вопросом духовник думал приостановить поток видений.

— Сейчас расскажу, — невозмутимо ответила Теуделинда. — Мой предок Ласло откололся от семьи, стал бунтовщиком, еретиком, был отлучен от церкви, предан анафеме, против него возбудили уголовное дело. Он был схвачен, приговорен к смерти и обезглавлен. Поэтому вместо головы на плечах у него был череп. А узнала я его потому, что мой предок Ласло первым в стране осмелился курить трубку, вопреки peremptorio^[27] указу короля. За это во время исполнения приговора его сначала подвергли наказанию, предусмотренному за курение, проткнув мундштуком трубки нос. И теперь, сидя вместе с другими, он снова сжимал в зубах свою злосчастную пенковую трубку и так ужасно дымил, что весь склеп был полон табачного дыма.

Священник был убежден, что все это графине приснилось.

— Между моими двумя праплемянницами — монахиней и невестой — стоял пустой стул, на него я и села. Невесте хотелось поговорить о моде, она принялась расхваливать мой туалет, пощупала зеленое платье qros de Naples, восхищалась материей. Когда она касалась меня, от ее пальцев исходил ледяной холод. Верхний конец стола был покрыт зеленым сукном, нижний — цветастой шелковой скатертью. На одном конце стола пировали, веселились, смеялись, распевали веселые куплеты, на другом — пели антифонические псалмы, и все это вместе вызывало ужас. На блюдах лежали фазаны, рябчики, головы их не были общипаны, так и красовались в перьях, вино в кубках искрилось гранатовым цветом. Меня тоже принялись потчевать. Но ни у еды, ни у напитков не было никакого вкуса. Вдруг моя праплемянница-невеста протянула мне дужку от грудки фазана по шутливому обычаю девушек: «Давай, милая, сломаем, чтоб узнать, кто из нас раньше выйдет замуж?» Я взяла косточку за другой конец, и она сразу сломалась. Мне достался кончик подлиннее. Невеста-праплемянница расхохоталась: «Теуделинда выйдет замуж раньше». А я так покраснела! Не правда ли, духам предков не пристали такие фривольные шутки?

Преподобный отец нашел, что усопшие, разумеется, могли бы найти себе на том свете другие развлечения, вместо того чтобы заставлять своих живых незамужних родственниц переламывать дужки призрачных фазанов.

— Но что меня больше всего возмутило, так это поведение дяди Ласло. Он все время кричал, хохотал, горланил пошлые песни, бранился, издевался над святыми, папой, святынями, острил, его сальные анекдоты заставляли дам краснеть, и еще он пускал в меня дым из ноздрей. Я встряхивала фалды своего зеленого шелкового платья, чтобы к нему не пристал дым, но чувствовала, как все платье им пропитывается. Потом Ласло обвинил меня в том, что я спрятала в карман зеленого платья в качестве реликвии сломанную косточку, предвещавшую свадьбу. Я чуть не сгорела со стыда, так как он сказал правду. Но я отрицала, говорила, что это неправда. Он принялся клясться так, что даже своды задрожали, и бить по столу костлявыми кулаками. Родичи заткнули ему рот, но тогда заговорили его пустые глазницы, он был неукротим. Бранил и святых, и императоров! Тогда мой прадядя-архиепископ, проклиная его, поднял руку, прадед-канцлер поставил печать на приговор, а мой предок-маршал вытащил длинный палаш и, не поднимаясь с места, сбил с плеч Ласло череп. Череп подкатился к моим ногам, все еще держа в зубах трубку и не переставая пускать в меня дым. И тогда я убежала.

Священник понял, что речь идет о приступе истерии. Странно только было, что тот же самый сон графиня видела уже много раз, и начинался он всегда одинаково.

— И даже когда я сняла с себя зеленое платье, я продолжала ощущать горький запах дыма, которым оно пропиталось.

— А где ваше зеленое платье? Если мне будет позволено этим поинтересоваться.

Графиня чуть смущенно призналась:

— Не знаю. За моим гардеробом следит Эмеренция.

— Но вы разрешите мне задать вопрос, графиня? Где вы снимали платье, здесь?

— Ну, уж этого я сказать не могу. Эмеренция потом сюда заходила, может быть, она знает.

— Разрешите, графиня, позвать барышню?

— Сейчас она придет. — Графиня дважды нажала электрический звонок, и в комнату вошла компаньонка.

— Эмеренция! — обратилась к ней графиня. — Вы помните мое зеленое платье с каймой, расшитой пальмами?

— Да. Такое широкое, японского покроя, вы, графиня, обычно подпоясываете его шелковым шнуром с кистями.

— Да, это самое, — сказала графиня. — А где оно сейчас?

— В гардеробе, я сама его повесила и в рукава положила пачули, чтобы моль не съела кашемировую кайму.

— Когда вы его туда повесили?

— Прошлым летом.

Священник заулыбался. Теперь графиня убедится, что все ее видения просто сон.

— И с тех пор я не надевала это платье?

— Ни разу! Вы, графиня, не носите его в такую пору, открытые рукава кимоно только для лета, когда очень жарко.

— Не может быть!

— Но ведь в этом легко убедиться, графиня, — сказал священник, — если вы сами заглянете в гардероб. У кого ключ?

— У Эмеренции.

— Вы прикажете, графиня? — спросила толстая барышня.

— Да, я хочу посмотреть, — сказала графиня, поднялась с места и сделала знак духовнику, чтобы он следовал за ней.

Эмеренция, слегка надувшись, гремя связкой ключей, вихляющей походкой направилась в соседнюю комнату, отперла один из стоящих друг подле друга больших, старинных, с вычурной резьбой шкафов, распахнула створки.

Там висели по меньшей мере пятьдесят шелковых юбок. Графиня никогда не разрешала чужим рукам прикасаться к своим туалетам. Кощунственные людские руки осквернили бы их.

Хорошо разбираясь в множестве развешанных экспонатов этого музея одежды, Эмеренция вытащила откуда-то из глубины подол зеленого платья, отороченного расшитой пальмами кашемировой каймой, которое и было предметом поисков.

— Вот оно!

Священник торжествовал. Но графиня, чьи крайне чувствительные нервы были восприимчивее, чем у прочих толстокожих людей, вдруг побледнела и задрожала.

— Снимите оттуда платье.

Эмеренция с явным недовольством сдернула с вешалки платье, не в силах понять, какое дело исповеднику до японского покроя.

Графиня выхватила платье из ее рук и, отвернув голову в сторону, протянула его священнику.

— Понюхайте!

Священник был ошеломлен. Шелковое платье действительно так пропахло махоркой, словно его владелица полночи провела в картежном клубе. Графиня почувствовала это еще издали.

— Разве это не запах табачного дыма?

— Да, несомненно.

Теперь графиня вспомнила еще кое о чем. Она сунула руку в карман шелкового платья и вынула оттуда половинку фазаньей дужки.

— А это?

И тут графиня потеряла сознание и рухнула в кресло. Барышня Эмеренция громко взвизгнула и упала в обморок на другое кресло. А его преподобие так растерялся, что, желая позвать челядь, открыл подряд дверцы трех гардеробов, пока не нашел настоящую, прикрытую ковром дверь, которая вела в соседнюю комнату.

Здесь было замешано нечто сверхъестественное, какое-то колдовство.

Альбом и его обитатели

Преподобный господин Махок не считал, что в тайну пропитанного табачным дымом платья можно проникнуть, сообразуясь с обычными законами природы. Более того, его официальная должность и старомодное воспитание весьма способствовали тому, что бесовские козни он полагал достойными серьезных размышлений.

Во время обеда он ни словом не обмолвился об этом барышне Эмеренции. Обедали они вдвоем. Графиня осталась в своей комнате и, как обычно после обмороков, ничего не ела, кроме пустого бульона. Поев, она снова позвала к себе святого отца. Графиня возлежала на канапе и казалась очень измученной.

— Теперь вы убедились, преподобный отец, что мои рассказы вовсе не сон?

— Да, тут действительно есть нечто необычное.

— Это добрые духи или злые? — спросила графиня, елейно возведя глаза к своему поднятому указательному пальцу.

— Узнать это можно только после испытания.

— Какое испытание вы имеете в виду, преподобный отец?

— Испытание церковным очищением. Если те, кто ночами оставляет могилы, добрые духи, то сила благоговейной молитвы, изгоняющей злых духов, вернет их в места, где им положено покоиться до дня Страшного суда.

— А если не вернет? — с тревогой спросила графиня.

— Значит, эти духи не добрые.

— То есть проклятые! — нерешительно произнесла графиня. — А как это можно узнать?

Привычные представления, казалось, боролись в душе преподобного господина Махока со здравым смыслом. На вопрос графини он смело ответил:

— Ближайшую ночь я проведу в замке.

— А если вы услышите подземное пение?

— Тогда я сам спущусь со святой водой в склеп и разгоню призраков.

Щеки графини разгорелись.

— Я пойду с вами.

— Нет, графиня. Со мной пойдете не вы, а ризничий.

— Ризничий! — вскричала графиня. — Мужчина! В мой замок войдет мужчина?

— Простите, я ведь тоже мужчина! — возразил священник. — Ризничий такое же духовное лицо, как и я. Он необходимый помощник при всех святых обрядах: несет передо мной фонарь, сосуд с освященной водой, кадило, крест. Он незаменим при всех литургиях.

С превеликим трудом графиня разрешила ризничему в виде исключения прийти вечером в замок, но находиться только внизу, на первом этаже. Господин священник тоже обещал остаться внизу, в оранжерее, ибо на ночь решетчатую дверь лестницы запирали.

Как и договорились, вечером его преподобие господин Махок пришел в замок в сопровождении ризничего, мужчины лет сорока, со стрижеными усами и красной физиономией.

Священник ужинал наверху, графиня на этот раз появилась за столом, но почти ничего не ела. И господин священник жаловался на отсутствие аппетита. Так же, как Эмеренция. Все это вещи немаловажные.

После ужина графиня тотчас же удалилась в свою опочивальню, а духовник спустился в оранжерею, где тем временем ризничий, сидя за бутылкой вина и жарким, старательно поддерживал огонь в железной печке.

Из челяди никто не был посвящен в то, что должно произойти. Графиня просила преподобного отца не тревожить невинные девичьи сердца рассказами о происходящих в подземелье оргиях. Девицы ее ни о чем не подозревали. Ни одна из них не слышала о ночных мессах в склепе, графиня никогда при них об этом не упоминала.

Итак, преподобный отец вместе с ризничим ожидал событий и коротал время за чтением старинной книги. Но оловянно тяжелые веки упорно смыкались в привычный час. Священник боялся, что, если он заснет, ему приснится сон, о котором рассказывала графиня и в который он все еще и верил и не верил.

Чтение обычно навевало сон на достопочтенного господина священника. Как бы пробуждало в нем охоту ко сну.

Поэтому он отложил книгу и пустился в разговоры с ризничим.

О чем ином может говорить в эти полные ожидания часы челядь, как не о привидениях: оборотнях, безголовом монахе, рождественских видениях со стула Люции,^[28] настоящем человеке-волке, ведьме Заре Марце, уйме денег, принесенных злым духом «танцующему кузнецу», и тому подобных исторических фактах, часть которых кто-то видел собственными глазами, а о других слыхал от самых верных людей.

— Глупости, вранье! — отвечал преподобный отец, но кое-что из услышанных от ризничего сказок, «tamenaliquid haeret»,^[29] ему все же запомнилось.

Эх, закурить бы трубочку! Но в замке курить не полагается. Хозяйка даже сквозь стены дым чувствует, как дракон — человечий дух.

Ризничий, видя, что все его правдивые истории называют «враньем», решил больше ничего не говорить. А как только замолчал, сразу уснул, откинув голову на спинку стула и разинув рот. И спал так сладко, что преподобный отец ему позавидовал.

Но зависть его длилась недолго, ибо добрый человек принялся вовсю храпеть. Он выводил кошмарные рулады, от свиста до посапывания, и преподобный отец временами вынужден был увещевать его не храпеть так непристойно.

Наконец часы на башне замка пробили полночь. Тогда священник окончательно растолкал ризничего.

— Проснитесь, я привел вас не для того, чтобы вы тут спали.

Ризничий тер спросонья глаза, священник вынул табакерку, чтобы нюхнуть табачку и прогнать сон, но вскоре сонливость обоих мужчин как рукой сняло. Не успел смолкнуть дрожащий звон двенадцатого удара башенных часов, как раздались призрачные звуки подземной мессы.

В полуночной тиши ясно слышался голос священника, заученно монотонно тянувшего благочестивые фразы латинских молитв, потом грянул хор, временами доносились звуки музыки, похожей на органную, только более резкой, словно кто-то дудел в нос, подражая органу.

От этих искусительных звуков его преподобие господин Махок содрогнулся, по всему телу его побежали мурашки.

— Ах! Вы слышите? — обратился он к ризничему.

— Как не слыхать! Где-то идет служба.

— Здесь, под нами?

— В склепе.

— Что же это такое?

— Бесовская месса.

— Да восхвалят господа добрые души, — пролепетал его преподобие, три раза осенив себя крестным знамением.

— Видно, и злые души его восхваляют.

Доброе мнение ризничего о злых душах быстро было опровергнуто, ибо вслед за самым торжественным антифоном из склепа грянул дьявольский хорал: «Зайди ко мне, моя роза, зайди сюда, я один. Два цыгана играют на скрипке, только я пляшу один». Конец песни слился с адской какофонией звуков, визгливым смехом, гиканьем, женским визгом и мужским гоготом.

Если его преподобие дрожал уже при благочестивом соло, то, когда вступил богомерзкий хор, он и вовсе чуть не лишился чувств от страха. Руки-ноги у него онемели, на лбу выступил холодный пот.

— Это дело рук самого сатаны! Именно так говорила ему графиня.

— Михай! — сказал он, лязгая зубами. — Вы слышите, Михай?

— Как не слыхать? Разве я глухой? Там, внизу, злые духи шабаш справляют.

Тут раздался звон колокольчика, шум стих, и голос продолжил мессу.

— Что делать? — спросил господин Махок.

— Что делать? Спуститься в склеп и изгнать злых духов.

— Как? Одним?

— Почему одним? — хорохорясь, сказал Михай. — Пойдем с именем отца небесного на устах. И потом, нас двое. Будь я священником да будь на мне епитрахиль, а на голове четырехугольный берет, я и один бы спустился туда со святой водой, крикнул: «Apage satanas!»^[30] — и изгнал все адское отродье.

Его преподобие устыдился, что у ризничего храбрости и веры, необходимой для борьбы с нечистой силой, оказалось больше, чем у него.

— Да ведь я бы с радостью пошел, только вот подагра в ноги вступила, колени согнуть не могу.

— Сраму не оберешься, ежели мы, услыхав, как галдит нечистая сила, спуститься к ней не посмеем.

— А если меня ноги не держат?

— Вот что я скажу. Садитесь-ка, преподобный отец, мне на плечи, возьмите в руки святые дары, а я понесу фонарь.

От этого предложения уклониться было нельзя. Священник вручил душу богу, взял себя в руки и решил сразиться с адскими силами святым оружием веры.

— А не разбудить ли нам еще кого-нибудь? Весь дом поднять и двинуться крестным ходом на врага!

— Да ведь в доме одни робкие девицы, им хоть целый замок посули, носа из-под одеяла не высунут, как услышат, что тут привидения бродят. А мужчины сюда войти не могут, потому как все двери на запорах.

Пришлось господину Махоку отважиться и идти на тяжкую битву с одним помощником.

— Ну, пошли!

Михай присел на корточки перед священником и поднял на плечи драгоценный груз.

— Вы только не уроните меня! — предостерег господин духовник, сидя на нем, как Анхиз на Энее.

— Не извольте беспокоиться. У меня спина не переломится.

Михай взял в руки фонарь, подал попу дароносицу и отправился в путь.

В коридоре было еще холоднее, чем в оранжерее. Маленький тусклый фонарь в руке Михая отбрасывал короткий луч на стены, вдоль которых они проходили и на которых с обеих сторон в больших почерневших рамах появлялись и исчезали старинные портреты витязей в латах: то были героические бондаварские предводители — витязи и младшие военачальники, водившие во времена оны войска против турок, венецианцев и куруцев. Они, казалось, призывали духовных воинов: «Вперед, вперед, там внизу вы найдете нас всех за спинками стульев наших господ!»

В середине коридора был спуск в подземелье замка. Он закрывался железной дверью. Его преподобие лишь тогда вспомнил, что у двери есть ключ, а его-то он забыл в оранжерее. Пришлось ему скакать верхом на ризничем обратно. У входа в оранжерею Михай рискнул заметить, что некий твердый предмет больно бьет его по ребрам, а вдруг это и есть упомянутый ключ, который преподобный отец положил в карман сутаны? Господин Махок сунул руку в карман и на самом деле обнаружил там ключ. Итак, им пришлось в третий раз пройти сквозь грозный строй портретов древних витязей до сводчатого входа на лестницу.

Ключ со скрипом повернулся в замке, в нос вошедшим тотчас ударил тяжелый затхлый запах, какой обычно бывает в редко проветриваемых подземельях.

— Дверь оставим открытой, — сказал священник, подумав о том, не придется ли им возвращаться ускоренным темпом.

Они начали спускаться по лестнице.

Господин Махок заметил, что с каждой ступенькой скакун под ним дрожит все сильнее, еще больше, чем он сам: поэтому его преподобие крепче вцепился левой рукой в воротник Михая, а ногами изо всех сил сжал его шею.

— Аи! Ваше преподобие! Не сжимайте мне шею, я задохнусь.

У-ух, а это что такое? Над их головами пронесся какой-то черный предмет.

Летучая мышь! Предвестник призраков!

— Сейчас дойдем! — подбодрил наездника Михай, и зубы его лязгнули.

Пока они спускались по винтовой лестнице, шум из-под земли едва доносился, но как только они добрались до подвального коридора, снова грянула ужасная какофония во всем своем адском великолепии.

Коридор был длинным, одно его крыло шло влево от лестницы к подвалам, другое — в склеп. Прямо напротив лестницы был еще один коридор, ведущий наружу и заканчивавшийся железной решетчатой дверью, к которой вели восемь приступочек и через которую свободно проникал воздух с улицы.

— Ух ты! Сквозняк чуть не задул наш фонарь! — вскрикнул его преподобие.

Сквозняк? Хорошо, если бы сквозняком все и ограничилось! Но стоило Михаю сделать три шага по направлению к склепу, как тотчас выяснилось, что их там ожидает.

В противоположном конце коридора полыхало синеватое пламя, похожее на огни, что в ночь святого Георгия, когда «очищаются деньги», пробиваются из-под земли в тех местах, где зарыты клады.

А у синеватого пламени, не то стоя, не то сидя, копошился белый карлик, ростом не более трех футов, но с огромной несуразной головой.

Как только безобразный карлик увидел приближавшихся людей, синеватое пламя высоко взметнулось, осветив бледным мертвенным светом весь коридор; в этом свете карлик вдруг начал медленно расти вверх сначала до шести футов, затем до восьми и наконец до двух саженей. Тень карлика, которая была еще длиннее, вытянулась на мраморном полу; полыхавшее серое пламя заставляло его извиваться, словно черную змею, а сам призрак, подняв голову, бычьим ревом разбудил эхо под сводами подвала.

Михаю большего и не требовалось. Он повернулся вместе со своим грузом и понесся во всю прыть обратно. В середине коридора была одна-единственная роковая ступенька, ризничий ее не заметил, споткнулся и — хорошо еще язык не прикусил! — растянулся на каменном полу вместе с сидевшим на нем его преподобием. Падая, он разбил фонарь, свет погас, и, оставшись в темноте, оба духовных лица, перегоняя и толкая друг друга, пустились бежать куда глаза глядят. Собственно говоря, глаза их ничего не видели, ибо наступила адская темнота и двигаться они могли лишь на ощупь. Вход на лестницу беглецы не смогли бы найти, обладай они всей мудростью мира, вместо него они попали в коридор с решетчатой дверью, сквозь которую ласково светила луна. К ней они и устремились. И вот они уже стояли перед дверью. Неизвестно как Михай открыл дверь, и они выскочили наружу.

Подвальная дверь выходила в сад, садовая калитка в поле; мужи, изгонявшие бесов, с огромной скоростью мчались по заросшей репейником стерне через заросли стальника. Ноги у священника уже не болели. Он излечился от подагры, да так, что выдержал соревнование с поджарым ризничим и оказался в постели на три секунды раньше, чем Михай, из которого жена три дня не могла слова вытянуть.

На следующий день господин Махок с величайшим трепетом отправился в графский замок.

Он был честным, простым человеком, скорее готов был допустить существование бесов, чем плохих людей, и то, что видел собственными глазами, не подвергал сомнению, не доискивался самых глубин запретных для смертного тайн. Он теперь свято верил, что замок посещают обреченные на вечную муку души, ломающие на ночных пиршествах фазаньи дужки, чтобы узнать, кто раньше выйдет замуж.

Однако графиню он нашел в необычно хорошем настроении. Она была в радостном возбуждении и весьма любезно приняла посетителя, которого не удивила столь быстрая смена настроения, ибо господин Махок привык, что графиня сегодня мрачна, а завтра чересчур весела.

— Я провел ночь в замке, — сказал священник, сразу переходя к сути дела.

— О, спасибо, тысяча благодарностей, преподобный отец.

Уже само ваше присутствие изгнало из замка призраков. Этой ночью снизу не доносилось никакого шума.

— Не доносилось никакого шума? — приподнимаясь, ошеломленно спросил духовник. — Вы ничего ночью не слышали, графиня?

— В доме царила библейская тишина и аркадская безмятежность. И внизу и наверху.

— А я вот не спал и снов не видел, и, если потребуется, у меня есть доказательства в виде синяков и ссадин на локтях, а кроме того, имеется живой свидетель — ризничий, которого и сейчас еще трясет лихорадка, потому что он никогда и нигде не слыхивал столь богомерзкого, адского шума, как этой ночью в склепе замка, куда я лично спускался и где видел самого злого духа. Сразиться с ним мне помешал мой жалкий ризничий, и на сей раз я пришел к вам, графиня, заявить, что я тут ничего поделать не могу. Замок проклят! Как можно скорее уезжайте отсюда в город, куда призраки вслед за вами не побегут. Иного я не могу посоветовать вам, графиня.

Приложив к груди кончик среднего пальца левой руки, графиня с величавой гордостью произнесла:

— Оставить замок лишь потому, что в нем по ночам воскресают духи моих предков? О, вы плохо меня знаете! Тем больше оснований, чтобы я осталась тут, в доме, где я встречаюсь со своими предками, которые меня знают, со мной разговаривают, удостаивают своих посещений, изволят к себе приглашать! Разве это не главный стимул моего проживания в Бондаваре? Ценность замка в сотни раз увеличивается присутствием в нем духов моих предков, pretium affection!.^[31]

Господин Махок только хотел было ответить словами, которые вертелись у него на языке: «Ну, графиня, если вы здесь остаетесь, то я не останусь, ищите себе другого исповедника». Но тут кое-что пришло ему в голову. Ad vocem,^[32] исповедник!

— Скажите, графиня, если у вас столь тесные связи с призраками, как могло случиться, что этой ночью вы не слыхали шума дьявольского шабаша?

Тут на бледном лице графини выступили два круглых красных пятна, и она в замешательстве опустила глаза.

Но священник не отрывал от нее острого взгляда, и от него некуда было спрятаться. Графиня медленно опустилась на колени перед священником и, ударяя себя рукой в грудь, прошептала:

— Pater, peccavi!^[33] Есть один грех, в котором я никогда вам не каялась. Он так гнетет мою душу!

— Какой же это грех?

— О, мне страшно!

— Не бойся, дочь моя! — милостиво произнес священник. — Бог простит.

— Да, в это я верю. Но боюсь, что вы, вы станете надо мной смеяться.

— Ах! — Священник даже откинулся на спинку стула, услышав такое странное заявление.

Графиня поднялась с колен и поспешила к секретеру. Открыв один из потайных ящичков, она вынула альбом в роскошном переплете из слоновой кости, обрамленной эмалью, с золотыми застежками.

— Посмотрите этот альбом.

Священник расстегнул застежки, открыл альбом и начал рассматривать обычную коллекцию портретов, которые так часто лежат на столиках в дамских будуарах.

Духовник понять не мог, что удивительного в этих фотографиях. Все это были портреты знаменитых людей, известных государственных деятелей, музыкантов, поэтов, артистов, с которыми интересно водить знакомство. Не было ни одной фотографии, при виде которой господин Махок почувствовал бы какую-то неловкость. Правда, мысленно он отметил, что лица на всех фотографиях были гладко выбриты. Кое-какие портреты были ему знакомы: Ференца Листа, Лендваи, Ремени, Кароя Ваднаи, Сердахеи и многих зарубежных знаменитостей, не носивших ни усов, ни бороды.

Заметил он еще одну особенность: на некоторых страницах вместо фотографий были пустые места, прикрытые кусочками черной вуали. Это обстоятельство заставило его задуматься.

— Разумеется, ваша коллекция очень интересна, — сказал священник, перелистав весь альбом. — Но, собственно говоря, что все это значит?

— Я должна исповедаться! — шепнула графиня на ухо духовнику. — В этом альбоме заключены мои сумасбродства и грехи. Я поручила одному венскому торговцу предметами искусства присылать мне все фотографии мужчин с бритым лицом, где бы они ни появились. Среди этих портретов я ищу свой идеал. Ищу долгие годы. Иногда мне кажется, что я его нашла. Он захватил мою душу. Я буду ему принадлежать. Я называю его своим женихом. Ставлю портрет перед собой и часами мечтаю о нем. Мы разговариваем, рассказываем друг другу прекрасные истории, говорим нежные, ласковые слова, и пьянящее счастье обманчивой фантазии охватывает мое сердце. Глупо, конечно, но что-то шепчет мне: это грех. До сих пор я не могла решить, надо ли покаяться в этом, как в грехе, или умолчать, как о сумасбродстве? Как вы считаете, отец мой?

Господин Махок находился в затруднении. В объяснении к десяти заповедям в Библии, правда, говорится что-то о «грехе, совершенном глазами», но о фотографиях там не упоминается ни единым словом. Это следовало бы решить Вселенскому собору.

— Говори, дочь моя. Графиня продолжала исповедь.

— И когда я часами грежу перед избранным мною портретом, изображенный на нем человек является потом мне во сне. Словно небесное видение, возникает он предо мною, и мы бродим, взявшись за руки, по залитым потусторонним светом полям и цветущим лугам, где каждый листок бросает прозрачную тень и где все люди молоды и счастливы.

Графиня заплакала.

— Это грех?

Господин Махок с облегчением вздохнул. Он нашел название редкому грехопадению.

— Да, разумеется. Это чародейство. Но какое же придумать наказание?

— Я тоже так думаю, — поспешила опередить его графиня. — Свой грех я искупаю, сжигая в камине портрет того, кто явился мне во сне, а опустевшее место в альбоме прикрываю куском вуали.

Так вот откуда пустые места в альбоме!

Господин Махок нашел, что вид poenitentiae^[34] избран удачно. Жертва очищения огнем! В Писании, правда, указан «козленок», но сойдет ифотография.

Теуделинда продолжала:

— Во время таких видений я обычно сплю глубоким сном. Моя душа оставляет землю и возносится на небеса, никаким земным чувствам я не подвластна, я превращаюсь в духа. Поэтому, как бы шумно ни было внизу, я ничего не слышу.

— Значит, ты, дочь моя, этой ночью не слышала беснования призраков, потому что находилась в мире сна и грез?

— Confiteor,^[35] — шепнула дама, склонив лицо.

«Нечего сказать, хорош замок, — подумал про себя господин Махок. — Предки приходят сюда с того света служить мессу и кутить, а их живая племянница разгуливает по раю. В конце концов они могут делать, что им вздумается, на то они и графы.

Бедному человеку подобные экстравагантные выходки и в голову не придут. Но вот как поступить богобоязненному сельскому священнику, которому люди в сермягах каются только в заурядных грехах?» Он бы не возражал, если бы в таком сложном деле человек духовно более сильный навел вместо него порядок, а сам он понятия не имел, что делать с призраками графини — ни с искусителями, ни с соблазнителями. Один раз уже прогнали его прочь, а за другими ему и не угнаться! Лучше всего отступиться.

— Дочь моя! Покаяние, которое ты на себя наложила, правильное и внушено тебе свыше. Ты сожгла фотографию человека, явившегося тебе в последнем волшебном видении?

— Нет, — ответила графиня.

— А почему? — строго спросил священник, обрадовавшись, что все-таки нашел в грехе каявшейся нечто подлежавшее отпущению.

— Этот портрет нельзя бросить в огонь.

— Почему нельзя?

Вместо ответа графиня раскрыла в альбоме тайник и показала, что там было спрятано.

— Ах! — воскликнул священник, увидев портрет, который он тотчас же узнал.

Это была фотография аббата Шамуэля, главы безымянного, вернее носящего много имен монашеского ордена.

— Мой посредник получил распоряжение, — объяснила графиня, — присылать фотографии всех красивых мужчин с бритыми лицами. Сам того не зная, он совершил грех, прислав портрет духовного лица. Грех лежит на мне.

— Ты и с ним ходила во сне под руку по райским кущам?

— Меа culpa,^[36] — простонала графиня, прижимая руки к груди.

У священника возникла спасительная мысль.

— Само небо подсказало тебе мысль не бросать в огонь эту фотографию, как все прочие. Тем самым ты нашла лекарство от своей душевной болезни. Само провидение послало тебе этот портрет, ибо после тщеславных мирских мечтаний ты обрела истинный идеал и под его руководством даже в этом мире сможешь обрести блаженство. Его возвышенный характер и священный сан изгонят прочь из твоего сердца все нечистые земные помыслы и поведут тебя в счастливые обители чистой благости уже не во сне, а наяву. Он обладает достаточной духовной властью, чтобы изгнать из замка всех призраков, будь то искусители или соблазнители, ибо происхождение у них у всех одно.

Победитель дьявола

Графиня сдалась на уговоры господина Махока и отважилась уполномочить своего духовного лекаря на принятие мер, кои он сочтет нужными. В тот же день духовник послал приглашение находившемуся в Пеште аббату Шамуэлю.

Аббат Шамуэль был человеком весьма известным, из тех священнослужителей, которых зовут вольнодумцами. Он состоял в дружеских отношениях с выдающимися либеральными деятелями, и посвященные лица знали, что передовые статьи оппозиционного толка, подписанные буквой Ш., принадлежат его перу. В обществе он был любезен и остроумен, веселья никогда не нарушал. Выделялся он и в научных кругах, элита посещала его чтения, они, правда, не отличались глубиной, но всегда блистали остроумием. И вдобавок его неустанно бранили ультрамонтанные^[37] газеты. А однажды полиция даже произвела у него в доме обыск, сама не зная для чего. Все это поддерживало благоприятную репутацию господина аббата Шамуэля; популярность его в глазах общественного мнения возросла еще больше после того, как его портрет появился в иллюстрированной газете: на фотографии он выглядел статным и представительным, у него был высокий открытый лоб, мужественное, выразительное лицо, густые брови и смелые глаза. Лишь одна черта, характерная для всех священнослужителей, выдавала его профессию: своеобразно приподнятые уголки губ придавали его лицу не лишенное обаяния благостное выражение, делавшее его похожим на зрелого амурчика. В остальном ничего поповского в нем не замечалось. Его фигуре с развитой мускулатурой мог бы позавидовать даже гладиатор.

Словом, он был известен всей стране как священнослужитель либерального толка, который и властям осмеливается говорить правду в лицо.

Поэтому преподобный отец Махок питал к нему величайшее почтение. Он, как и большинство бедных сельских священников, немного мог сделать для своей родины, хотя однажды такой случай ему представился. Вместе с батальоном гонведов он побывал в двадцати сражениях, проповедуя солдатам любовь к родине, за что и был даже приговорен к смерти, но потом помилован, и казнь ему заменили десятью годами тюрьмы; пять лет он отсидел, закованный в тяжелые кандалы, и раны на ногах от оков до сих пор не зажили.

Но хвастаться господин Махок стеснялся, ведь все это такие пустяки по сравнению с заслугами столь великого мужа, как аббат Шамуэль, который, смело публикуя начальную букву своего имени, отваживается писать либеральные статьи в газеты! В наше-то время! Москалей задирать, в жерла пушек заглядывать, стоять под эшафотом — все это мелочи! А вот ссориться в наше время с грозной полицией — это действительно геройство!

Итак, господин Махок беспредельно высоко ставил таланты аббата Шамуэля, свою же былую отвагу полагал совсем исчезнувшей. Да-а, пятнадцать лет срок немалый! В особенности если пять из них приходятся на такую повинность, когда время засчитывают вдвое.

Несколько дней спустя приглашенный гость явился в приход господина Махока. Священник рассказал ему обо всех обстоятельствах дела, о которых можно было сообщить, не нарушая тайны исповеди графини. Рассказал и об истории с призраками. К ней, правда, уже примешивались его собственные впечатления.

Господин Шамуэль, снисходительно посмеиваясь, выслушал рассказ.

— Пожалуйста, смейтесь надо мной, ваше высокопреподобие, но, прошу вас, не издевайтесь над графиней, она весьма дорожит своими призраками, — смиренно сказал священник.

Господин аббат заставил его подробно описать расположение замка, как и куда ведут двери комнат и лестниц, особенно детально расспросил об их бегстве с ризничим через решетчатую дверь подземелья.

Экипаж графини в обычное время прибыл за ними из замка, расположенного довольно далеко от села, и доставил дорогих гостей к хозяйке.

Естественно, графиня судорожно зарыдала, увидев перед собой аббата Шамуэля, спазмы не отпускали ее до тех пор, пока аббат не коснулся рукой ее лба. Как водится, у Эмеренции тоже начались конвульсии, которые, казалось бы, следовало снять господину Махоку, однако он не очень-то обращал внимание на барышню, предоставив судорогам прекратиться самим по себе.

Придя в себя, графиня сказала, что само небо послало ей в этот день господина аббата.

За обедом, который напоминал лукуллов пир, господин аббат интересовался всякими прозаическими вещами: количеством челяди, приблизительным возрастом девиц, кто ведает подвалами, когда собирают виноград, и больше занимался Эмеренцией, нежели графиней. Он спросил, можно ли ей налить вина. И удивился, когда та в знак протеста прикрыла бокал ладонью, заявив, что не пьет вина. Поинтересовался он также ее кольцом, не обручальное ли? Целомудренно покраснев, Эмеренция сказала, что даже в мыслях не держит мужчин.

По окончании обеда господин Махок остался в столовой развлекать барышню Эмеренцию. Развлечение заключалось в том, что он уселся в кресло у камина и, сложив для молитвы руки на выпуклом животике, прикрыл глаза и сладко задремал. Он блестяще умел делать во сне вид, будто внимательно слушает Эмеренцию.

А господин аббат удалился с графиней в ее внутренние покои.

Графиня с трепетом ожидала, какой приговор вынесет призракам высокопоставленное лицо.

— Мой исповедник рассказал вам о страшной тайне замка?

— Я узнал от него лишь то, что он знает сам.

— А каково мнение святого Августина и отцов церкви об этом celebri^[38] деле?

— Мое личное мнение, что это обыкновенные человеческие проделки.

— Человеческие проделки? — ужаснувшись, спросила графиня. — Мои видения!

— Ваши видения психологически связаны с этими проделками. Вы, графиня, кое-что слышали, кое-что вам приснилось. Чувства ваши обострились, возникли галлюцинации. Видимых духов не бывает, то, что не является материей, не имеет плоти. Умершие не способны двигаться, ибо после смерти происходит распад организма.

Графиня недовольно качала головой. Не такого объяснения ожидала она от этого высокого духовного лица. Чтобы услышать то, что она услышала, не надо было приглашать к себе господина аббата.

По лицу графини господин Шамуэль понял, какой эффект произвели его слова, и поспешил предложить радикальное лечение.

— Графиня, мне понятны ваши сомнения, я знаю, вы твердо верите в то, что — как вам кажется — сами видели и слышали. Вы считаете, что много раз спускались в заколдованный склеп, где собираются ваши предки.

— Прошлую ночь они были очень шумны, обещали сего дня снова прийти и сказали, что ждут меня к себе.

— Вы обещали спуститься к ним снова?

— Днем я прихожу от этого в ужас, а ночью меня влечет туда странная сила: я превозмогаю свой страх и иду.

— Хорошо. Значит, сегодня ночью я пойду в склеп вместе с вами.

Когда графиня услышала это, на щеках ее зацвели огненные розы. Живой портрет! Спуститься с ним вместе! Куда?

Быть может, в саму преисподнюю? Но через несколько минут самообладание вернулось к ней, и она с сомнением спросила: — Но как же так? Посвятить всю челядь в мои самые интимные тайны?

Господин аббат предвидел весь consectarium^[39] вопроса. — В этом нет необходимости. Напротив, как раз им-то ничего и нельзя знать. Во всем доме ни одна душа, кроме нас с вами, не должна подозревать о моем намерении. Графиня смотрела на него в замешательстве. Ведь в этом случае господин аббат неминуемо должен будет всю ночь провести в ее покоях, наедине с нею.

Господин аббат снова по лицу Теуделинды прочел ее сомнения.

— Сейчас, графиня, я уеду вместе со священником, — продолжал он, — и не вернусь до намеченного часа, а в пол ночь появлюсь у вашей двери.

Графиня недоверчиво покачала головой.

— Но как же это? Подумайте, в зимние вечера после семи все двери замка заперты, а вам, чтобы дойти до моих внутренних покоев, надо незаметно проникнуть через семь замкнутых дверей, не меньше. Прежде всего ворота замка. Их охраняет привратница, пожилая женщина, которая редко засыпает, а кроме того, два огромных пса, кровожадных волкодава, по ночам они вылезают из своих будок, что стоят по обе стороны ворот, и носятся на длинных цепях. Потом идет дверь в коридор, она запирается на два ключа, один находится у ключницы, второй у служанки, — дверь нельзя открыть, не разбудив обеих женщин. Третья дверь — лестничная, ключ от нее у поварихи, которая спит так крепко, что пока ее добудишься, переполошишь весь дом. Четвертая — решетка, закрывающая коридорчик, ее отпирает горничная, но она такая трусиха, что ночью одна боится выйти даже в соседнюю комнату. Пятая дверь ведет в комнату моей камеристки. Она девица целомудренная и, услышав голос мужчины, — будь он даже святым или пророком, — ночью дверь не отопрет. Шестая дверь от комнаты моей компаньонки Эмеренции, у нее начнутся конвульсии, и она упадет в обморок, едва услышит, что ночью кто-то дергает ручку ее двери. И, наконец, седьмая дверь от моей собственной гардеробной, она открывается специальным механизмом, привести его в действие могу лишь я. Как же вы, ваше высокопреподобие, незаметно проберетесь сюда ночью?

— Позвольте мне, графиня, задать вам один вопрос. Ведь вы столько раз спускались по ночам из своих внутренних покоев в склеп. Как вы сами проходили через все эти запертые двери?

На лице графини засияла торжествующая улыбка — суеверная дева могла нанести мудрецу победоносный ответный удар.

— О, я хожу туда другим путем. Из моей спальни ведет потайная лестница сначала в библиотеку, а оттуда в часовню склепа. Я обычно хожу туда по фамильной лестнице.

Со стороны господина аббата было бы весьма естественным предложить, что он спрячется в библиотеке и будет находиться поблизости от графини, если она доверит ему ключ от потайной лестницы. Но при характере графини одно упоминание о подобном expediens^[40] столь чувствительно оскорбило бы ее ложную стыдливость, что она была бы способна немедленно прервать все дальнейшие переговоры. К ней были неприменимы обычные человеческие, а следовательно, и женские соображения.

Господин аббат хорошо это понимал.

— Графиня, я повторяю то, что сказал. Сегодня ночью, ровно в двенадцать часов, я постучу в вашу дверь.

Графиня с нервическим ужасом передернула плечами.

— Быть может, вы верите, — продолжал аббат, — что есть земные существа, которые обладают могуществом, опровергающим законы природы, и проходят сквозь запертые двери? Для одних людей они видимы, для других невидимы. Почему бы и мне не обладать таким сверхчеловеческим могуществом? А если вы не верите, что я, человек из плоти и крови, могу совершить то, чего не позволяют вечные законы природы, то вы найдете естественное объяснение всему невероятному. Фокусничество в нынешние времена уже не считается колдовством. Боско и Галуше теперь не сожгли бы на костре. Итак, графиня, считайте меня либо Боско, либо Парацельсом, — я повторяю свое обещание. В тот час, когда призраки замка начинают свои оргии, я постучу в двери вашей комнаты со словами: «In nomine Domini aperiantur portae fidelium». Именем господа да откроются врата верующих. Но никто, кроме нас двоих, не должен об этом знать! А теперь благослови вас бог, графиня.

Теуделинда была ошеломлена и очарована решительностью этого необыкновенного человека. Он обращался к ней с такой убежденностью, что сомневаться в его словах казалось кощунством. И все же он говорил невероятные вещи! Как все это произойдет? Уж не обладает ли он впрямь сверхъестественной силой?

Графиня видела, как экипаж с обоими священниками покинул замок. Сидя в коляске, господин аббат приветственно махнул рукой в сторону окна, где заметил графиню. Она стояла у окна, пока пустой экипаж не вернулся назад.

Кучерша, вынув из кармана чаевые, показывала всем монету и хвасталась. Это был новенький серебряный форинт. Сбежавшаяся челядь с великим удивлением передавала монету из рук в руки. Ведь это чудо! Из пятнадцатимиллионного населения Венгрии более четырнадцати миллионов пятисот тысяч никогда не видали серебряного форинта!

Вот это поп! Не то что наш, гроши по воскресеньям на чай раздает да еще в бумажки заворачивает.

В ожидании вечера минуты казались графине часами. Она беспокойно обошла все комнаты. Ломала себе голову: через какую щель можно сюда проникнуть, если ты человек, а не дух? Затем, когда пробило семь часов, сама проследила, чтобы все двери жилых покоев были, как обычно, заперты, и только после этого вернулась в свою комнату.

Там она вынула чертежи флорентийского архитектора с планами ее замка. Она не впервые рассматривала их. Получив от отца замок, графиня долго изучала его план. Помещение в три раза превышало ее потребности, следовательно, ей пришлось выбирать, где поселиться. В центральной части находились огромные залы для собраний и пиров, арсеналы, коллекции картин и древностей. Эти покои не подходили для жилья.

Из них к подземному коридору вела потайная винтовая лестница: быть может, она предназначалась на случай захвата крепости турками, чтобы стража могла незаметно спастись бегством; эти лестницы, как совершенно бесполезные, разобрал, а входы на них велел забить еще ее дед — там никто не мог пройти. Левое крыло замка было любимым местом собраний ее жадных на развлечения предков, тут имелись тайники, скрытые ниши, никому не ведомые переходы в пустотах толстых стен, тянувшиеся из комнаты в комнату, с этажа на этаж, смотровые щели, двери, завешанные картинами, в комнатах — места для подслушивания. Все это было подробно обозначено на плане архитектора. С целомудренным ужасом Теуделинда догадывалась, что эти полные тайн жилые покои не соответствуют высокому образу ее мыслей. Поэтому она выбрала правое крыло крепостного замка, архитектура которого казалась наиболее простой; вверху обыкновенная анфилада комнат, на первом этаже библиотека и внизу склеп. В этом крыле, судя по точному плану архитектора, не было никаких тайников, кроме уже упомянутой лестницы, которая предназначалась для благочестивых целей и вела лишь в библиотеку и часовню склепа.

При строительстве бондаварского замка была проявлена забота о всех возрастных метаморфозах его владельцев, которые в молодости бывали бонвиванами, в зрелости — государственными мужами, а когда старели, становились ханжами.

Теуделинда велела замуровать все входы в ту часть замка, где она обосновалась. Выход вел только во двор.

Итак, в ее жилых покоях не было ни скрытых коридоров, ни поворачивающихся статуй, ни проваливающихся полов, ни замаскированных каминов, ни раздвигающихся потолков, ни двойных полых колонн, ни поднимающихся мраморных плит; и наоборот — окна и дымоходы в комнатах Теуделинды были забраны крепкими железными решетками. Проникнуть к ней с помощью обычных человеческих трюков было нельзя.

Оставалось предположить лишь одну возможность, но это уже было из области не психологических, а физических законов А вдруг господин аббат был в сговоре со всей прислугой замка? Но допустить подобную вероятность не позволял благородный характер господина аббата. Да и времени у него было мало, чтобы, обходя комнаты замка, успеть подкупить всех, кто попадался ему на пути, в особенности в присутствии такого свидетеля, как священник господин Махок. Разве что он и с ним договорился.

А это уж и вовсе невероятно.

И в конце концов, какая нужда господину аббату лицемерить?

Теуделинда рано отослала прислугу спать; компаньонке пожаловалась, что у нее болит левая сторона головы, — у Эмеренции тут же разболелась голова с правой стороны, и, когда графиня отправилась спать, компаньонка, закутав голову, принялась согревать ее подушками, расшитыми цветами бузины, и стонать, словно была смертельно больна.

Графиня, затворившись в своей спальне, считала минуты. Принялась было за пасьянс, но он не вышел: наверное, она была недостаточно внимательна. Взяла Библию (текст ее был одобрен церковью), изданную с роскошными иллюстрациями Дорэ, и начала разглядывать гравюры; подсчитала, сколько мужских и сколько женских фигур изображено на двухстах тридцати рисунках. Потом сосчитала, сколько на них лошадей, сколько верблюдов. Сколько встречается убийств. Затем перешла к тексту. Высчитала, какие гласные чаще всего встречаются на странице. Больше всего было «а», потом шло «е», потом «о», потом «у», меньше всего встречалось «и». Текст был французским Она сравнила его с венгерским и нашла, что в этом больше всего «е», за ним следовало «а», потом «о», потом «и», наконец «у», а на последнем месте «б» и «и».

Это занятие ее утомило. Она села к роялю, попыталась успокоить душу, наигрывая одни и те же романсы. Но и тут дело не шло. Руки ее дрожали, вяло скользили по клавишам. Когда приблизился час призраков, она уже не думала ни о чем ином, кроме своих притягательных, навязчивых видений. Она была околдованной ими рабой, и медленно текущее время томило ее, пока наконец не начиналась оргия призраков. Обычно, как только раздавался шум, учиняемый призраками, ее охватывала лихорадка, она спешила раздеться, спрятаться в постели, затыкала уши, пока вся в поту не забывалась тяжелым сном. А просыпаясь поздно утром, верила, что была в склепе, который ей снился.

Сегодня же она достала талисман, в котором черпала силу, — портрет господина аббата. Она поставила его перед собой на пюпитр книжного столика и погрузилась в созерцание. В самом ли деле он сверхъестественное существо, по слову которого поднимаются затворы, рассеиваются призраки, закрываются двери преисподней? Невозможно даже представить себе, что это свершится.

Чем дальше шло время, тем беспокойнее билось ее сердце. Теперь оно билось уже не из-за ночных привидений — причиной был новый призрак.

А если все же этот человек постучит в полночный час в дверь ее спальни? Кто он тогда? Фокусник или святой?

Время медленно подползло к полуночи. Колокола башенных часов с дребезжаньем пробили в ночной тиши.

Как обычно, с последним ударом часов из подземелья послышалась мелодия призрачной мессы.

Но теперь графиня не прислушивалась к ней.

Она пыталась уловить, не доносится ли из соседних комнат скрип открывающихся дверей, не поворачиваются ли дверные ручки, не звякает ли ключ в замке, не приближаются ли шаги?

Ничто не нарушало тишины.

Прижавшись к двери, она слушала. В комнатах тишина, ни шороха.

Минуло четверть часа после полуночи.

За это время на бесовской оргии в подземелье благочестивое пение под орган сменилось мерзким разгулом. Там, внизу, выли, хрипели, хохотали и возились с таким шумом, будто все черти ада дали друг другу слово сегодня особо отличиться.

«Он не придет», — сказала себе графиня, и по всему телу ее пробежали мурашки. Немыслимо ожидать от человека того, что под силу лишь духу-искусителю. Она направилась к алькову, чтобы лечь.

В эту минуту раздался стук в дверь.

И знакомый голос тихо, но твердо произнес условленный пароль: «In nomine Domini aperiantur portae fidelium!»

Графиня вскрикнула.

Она собрала все душевные силы, чтобы не потерять сознания.

Это действительность! Это не сон! Не галлюцинация.

Он здесь, у двери.

Вперед!

Графиня подбежала к двери и отворила ее.

Острота момента удесятерила силы ее души.

Кто бы он ни был, сумевший до нее дойти, — грабителем, чародеем или святым, пусть он теперь попробует потягаться с нею! Пол, на котором он сейчас стоит, это мост вздохов над глубоким подземельем, стоит нажать кнопку потайной пружины — и пришелец рухнет в темную пропасть. Графиня поставила ногу на кнопку и распахнула дверь.

Перед ней стоял господин аббат. На нем не было облачения, он был одет в черное до колен пальто, в руках он держал не святые дары, а здоровенную плетку из кожи носорога и закрытый фонарь.

— Ни с места! — повелительно вскричала графиня. — Прежде чем переступить порог, скажите, как вы прошли ко мне: с помощью бога, людей или дьявола?

— Графиня! — произнес аббат. — Осмотрите сами свои комнаты. Все двери отворены. Я прошел в замок через раскрытые двери. А как я попал во двор, расскажу потом.

— А моя прислуга? — спросила пораженная графиня — Которая спит в комнатах?

— Пологи над всеми кроватями опущены, я туда не заглядывал. Если они спят, то спят глубоким сном праведников.

— Непостижимо!

Силы оставили графиню.

— Прошу вас, войдите!

И она рухнула в кресло. Шум в склепе достиг кульминации.

— Вы слышите этот гам?

— Слышу и понимаю, в чем дело! Я пришел затем, чтобы положить этому конец.

— Вера дала вам для этого оружие?

— Только плетку! — сказал аббат, сжимая в руке крепкую плетку.

— Неужели вы не различаете в этом гаме голос моего предка Ласло? — спросила графиня, обеими руками цепляясь за локоть господина аббата. — Неужели вы не слышите ужасного хохота моих пратетушек?

— Чьи это голоса, мы сейчас узнаем, — уверенно и спокойно произнес аббат.

— Как? Что вы хотите?

— Спуститься к ним.

— Туда? Зачем?

— Чтобы привести в исполнение приговор. Вы обещали, что пойдете вместе со мной.

— Я обещала? — произнесла графиня, в испуге прижимая руки к груди.

— Вы сами того пожелали.

— Верно, верно! Но сейчас я в таком замешательстве, у меня ум за разум заходит. Ваше присутствие здесь! И этот жуткий адский шум там, внизу! Я боюсь!

— Как? Вы столько раз одна спускались к призракам, а теперь боитесь сойти туда вместе со мной? Дайте мне руку!

Графиня, вся дрожа, вложила вялую руку в ладонь аббата, и, ощутив мужественное пожатие, почувствовала, как по жилам ее разливается непривычное тепло, она обретает уверенность, энергию, перестает дрожать, в глазах у нее больше не рябит, сердце бьется спокойней. Мужская рука придала ей силы.

— Идемте, — произнес аббат, сунув плетку под мышку и увлекая графиню за собой. — Где ключи от лестницы и залов, через которые нам надо пройти?

Графиня чувствовала, что не может отпустить его руку: не хватит ни физических, ни душевных сил. Она доверилась ему. Укрылась под его крылом. Теперь она уже вынуждена следовать за ним, куда бы он ни пошел, хоть в саму преисподнюю.

Она молча указала на античную консоль, на которой лежали связки ключей.

Аббат сразу выбрал нужную связку. И в этом не было чуда. На бородке ключа стоял опознавательный крест. Это был ключ от часовни.

Обитая ковром дверь открылась, и на первой же ступеньке господин аббат убедился в том, в чем был и раньше уверен: лицо его окутала густая паутина, графиня никогда не ходила по этой лестнице.

Но сама Теуделинда еще не очнулась от наваждения. Встречаются подчас нервные натуры, которым так живо снятся никогда ими не виданные места, что, если они однажды попадают туда наяву, им кажется, будто они уже здесь бывали.

Спускаясь за своим проводником по лестнице, графиня шепнула ему:

— Там наверху одно окно разбито, через него врывается ветер.

И в самом деле, там, где винтовая лестница делала поворот, они увидели маленькое разбитое оконце в нише, которое служило для освещения лестницы днем.

А ведь графиня никогда его не видела. Они дошли до двери в библиотеку.

— Страшнее всего идти через библиотеку, — сказала графиня. — Луна сквозь стеклянную крышу рисует на мрамор ном полу белые узоры, и его мозаика становится похожа на таинственные письмена. В углу между двумя шкафами в нише за стеклом стоит скелет. Слева в старинном застекленном шкафу лежит восковая посмертная маска святого Игнатия Лойолы.

Вероятно, в нежном детском возрасте графиня слыхала это от своей няньки.

Все оказалось так, как она говорила. Свет луны проникал сквозь стеклянную крышу; в нише стоял скелет, и в шкафу под стеклом лежали в ряд восковые посмертные маски.

Однако нога графини никогда здесь не ступала. Пол комнаты был покрыт тонкой пылью, которую называют «солнечной» и чьи атомы мы видим пляшущими в лучах солнца, проникающих в наши окна. За десятилетия на полу и мебели образовался слой этой пыли. Нигде не было заметно следов ног.

В ту минуту как графиня и аббат вступили в библиотеку, в соседней с ней часовне шум стих. Призраки умолкли. Но музыка не прекратилась. Из-за двери часовни доносилось некое подобие органной музыки, словно прелюд перед мессой. Но и он звучал какой-то пародией, будто в органе засели мурлыкающие что-то нечистые духи.

Задыхаясь от ужаса, графиня остановилась у двери часовни и судорожно уцепилась за господина аббата, не давая ему отпереть двери. Она дрожала всем телом.

Что за ужасные звуки?

И тогда в часовне грянула «Vesperae».^[41]

Один голос, подражавший песенным руладам мессы, начал: «Bacche, ad haustum intende!»^[42] Другой ответил в том же тоне: «Et ad potandum festina!»^[43] Затем, словно кто-то быстро читал текст священной книги, последовало: «Gloria Baccho et filiae ejus Cerevisiae et Spiritus Vini, sicut erat in Baccho natus et nunc et semper et per omnia pocula poculorum, Stramen!»^[44] Графиня почувствовала, что леденеет, к страху присоединился ужас!

Она знала латынь.

Потом вместе с органным сопровождением зазвучал антифон.

«Date nobis de Cerevisia vestra, qua sitiunt guttura nostra!»^[45]

И затем псалом:

Графиня испытывала муки, которые переживают грешные души, впервые услышав, о чем говорят меж собою черти.

Последовал «Caputulum».^[47]

«Fratres attendite, et sollicitemini, ut ex popina redeuntes omnes amphoras visitetis, et quid in illis invenietis, illico epotetis, ne in vanum veniat vinum, et hoc f acite per omnia pocula poculo-rum. Stramen! Baccho Gratias!»^[48]

И тут весь адский хор, все сонмище чертей женского и мужского пола грянули издевательский гимн:

Послышался звон колокольчиков.

Вслед за ними благословение, произнесенное благоговейным голосом священника: «Bacchus vobiscum!»^[50] Грянул хор: «Et cum cantharo tuo!»^[51]

Продолжалась «oratio».

«Voremus! Vomipotens Bacche! Qui sodalitatem nostram in tuum honorem erigere constituisti, da, quaesumus, ut eadem sodalitas ab omni persecutione libera, strenuis potatoribus augeatur. Per omnia pocula poculorum…»^[52]

И снова хором: «Stramen!»

He в силах удержаться на ногах, графиня рухнула на колени и в исступлении впилась глазами в лицо аббата, на которого сверху падал лунный свет, создавая вокруг его гордо поднятой головы белый нимб.

Господин настоятель вставил ключ в дверь часовни. Графиня с ужасом простерла к нему руки: «Не отпирайте! Не открывайте! Там настоящий ад!» Господин настоятель смело, гордо и гневно произнес: «Nee portae inferi…»^[53] С этими словами он повернул ключ и распахнул тяжелую железную дверь.

В освещенном подземелье их взгляду открылось живописное зрелище.

Из библиотеки в часовню вели четыре ступени, из алтаря часовни в склеп еще восемь ступенек.

Все свечи на алтаре были зажжены и хорошо освещали сцену в склепе.

Но какую сцену!

За длинным столом сидели и пировали не предки и прародительницы графини, а вся ее челядь.

Запертые в доме женщины развлекались с изгнанными из дому мужчинами.

В ту минуту, когда аббат распахнул дверь, пародийная месса закончилась, и все собравшиеся затянули разгульную песню.

Теперь и графиня видела, что за призраки поселились в ее замке.

Все ее служанки имели кавалеров: писарей, приказчиков, егерей из близлежащих имений.

Трусиха горничная, не смевшая ночью выйти в коридор, наливала вино в бокал писаря из соседнего поместья; добродетельная камеристка обнималась с гайдуком управляющего; привратница, пожилая, всегда трезвая матрона, танцевала на столе, обеими руками обняв кувшин с вином и напевая что-то. Все пронзительно визжали, гикали, хихикали, били по столу, будто по барабану. Пастух, оседлав крест, сидел на каменном надгробии прадеда графини — канцлера — и играл на волынке. (Этот звук и напоминал орган во время пародийной литании.) На могиле архиепископа стояла откупоренная бочка.

Все женщины были разодеты в шелковые платья графини, за исключением кучерши, которая, будучи сама в мужской одежде, ради полного соответствия нарядила в женский костюм своего возлюбленного, кучера из соседнего поместья: на голове здоровенного, усатого парня графиня узнала свой ночной чепец, а на плечах его красовалась кружевная накидка, которую она ежедневно надевала, когда причесывалась.

И что самое ужасное, во главе стола восседала Эмеренция, судя по всему, бесспорно состоявшая в интимной близости с молодым студентом. На ней был надет шелковый огненный салоп графини (ведь Теуделинда была худа, а барышня толста). Она раскраснелась от вина и — неслыханно! — немилосердно дымила пузатой пенковой трубкой! И это барышня Эмеренция?!

Пьяные мужчины орали, женщины безудержно визжали, пищала волынка, трещал от ударов стол; у алтаря часовни поп-самозванец с распростертыми руками распевал богохульную молитву: «Bacchus vobiscum!», а прислужник изо всех сил трезвонил в колокольчик.

Но кто же они?

Поп-самозванец — не кто иной, как ризничий, одетый в доверенное его попечению парадное облачение священника, с импровизированной скуфьей на голове. А прислуживал ему звонарь.

При виде этого зрелища графиня онемела от тройного ужаса. Сердце ее сжалось от черной неблагодарности прислуги. И этих девиц она считала своими детьми, невинными ангелами! По воскресеньям играла им на органе в церкви замка и пела с ними вместе. Они ели те же блюда, что и она, никогда не слышали от нее слова упрека. И за все это они надругались над могилами ее предков, еженощно пугали нервную хозяйку призрачным шумом, превратив ее в полубезумную лунатичку, и, что было самым тяжким грехом, наряжались во время оргий в туалеты своей госпожи, а потом ей приходилось надевать на свое девственное тело платья, оскверненные мужскими прикосновениями, залитые вином, пропитанные табачным дымом!

Однако кощунство оргии внушало еще больший ужас. Что за дьявольская мысль превратить благочестивую религиозную церемонию в богомерзкую вакханалию! Осквернить облачение священника, алтарь, скуфью, святые дары, кабацкие песни переделать в молитвы, литанию, псалмы. О, горе богохульнику! Это «горе», которое упоминается даже в Писании, превышает все человеческие скорби, ибо нет против него бальзама.

И наконец, страх!

Целая свора пьяных мужиков и столько же остервенелых мегер!

Захваченные на месте ужасного преступления!

Если они заметят, что за ними следят, они разорвут их на куски. Один мужчина и одна женщина против двадцати обезумевших, страшных в своей одержимости грешников!

Графиня увидела, как в глазах аббата блеснул апостольский гнев, и испугалась. Обеими руками она схватила священника за рукав, чтобы удержать его.

Однако аббат вырвал руку и одним прыжком перемахнул через четыре ступени, бросился к попу-самозванцу, который пародийным жестом простирал руки к сидящим за столом и издевательски тянул: «Stramen!» Отец Шамуэль дважды вытянул его по спине плетью из кожи носорога, да так, что нарядная епитрахиль лопнула, а помогавшего ему звонаря сильным пинком отшвырнул в склеп, и тот, пересчитав ступени, скатился под длинный стол.

То, что разыгралось потом, и в самом деле походило на сновидение.

Один-единственный мужчина бросился в самую гущу адского сборища, толчком перевернул длинный стол вместе с винными кувшинами и блюдами и с плетью накинулся на всю пирующую компанию.

А те, обезумев, словно наступил день Страшного суда и сбылись пророчества Апокалипсиса, в ужасе повскакали со своих мест и с криком и визгом хлынули к двери склепа. А среди них неистовствовал отважный рыцарь, точно святой Георгий в битве с драконами. Бич его хлестал по спинам, стоны и рев становились все громче; мужчины и женщины, топча друг друга, бросились по ступенькам, которые вели к коридору, оставшиеся позади орали, думая, что их тащат в преисподнюю; волынщик улепетывал на четвереньках, на беду всем прочим, которые о него спотыкались. Отец Шамуэль не знал пощады, никого не отпустил, не оставив о себе память. Никто из перепуганного сброда и думать не смел о защите. Грех, застигнутый на месте преступления, труслив; нападение было неожиданным и мгновенным, а кулаки у настоятеля могучими; одному только зажатому в угол егерю пришла в голову отчаянная мысль — выхватить плеть из рук аббата, но он получил от него такую оплеуху левой рукой, что счел за лучшее благоразумно отступить.

— Бей их! Бей! — шептала графиня, видя, как ее избалованная челядь, сбившись в кучу и налезая друг на друга, застревает в дверях. Эмеренция прятала голову, чтобы не досталось плетью по лицу. Позади всех оказался ризничий, прыть которого сдерживала длинная епитрахиль, и аббат хлестал его по спине до тех пор, пока не сорвал последних лоскутьев священного облачения.

Господин аббат, вытолкнув за порог последнего участника пиршества, закрыл дверь склепа и вернулся к графине.

Лицо отца Шамуэля излучало нечто, напоминавшее сияние. Это была мужественная сила.

Когда он подошел к графине, она бросилась перед ним на землю и поцеловала ему ноги. Говорить она не могла, только рыдала.

Аббат поднял ее с земли.

— Возьмите себя в руки, графиня. Пересильте свою слабость. Положение, в котором вы оказались, требует напряжения всех физических и душевных сил. Подумайте, ведь в эти минуты, кроме нас с вами, в замке нет ни единой живой души, ибо двери, ведущие во двор, я запер. Рассуждайте трезво. Рассуждайте разумно. Всем глупостям пришел конец. Вы сами убедились, что злые духи искушают лишь в человеческой плоти и все они уже изгнаны.

— Что мне делать? — спросила графиня, силясь не дрожать.

— Возьмите мой фонарь, я пойду и запру решетчатую дверь склепа, чтобы замок был закрыт со всех сторон, а вы вернитесь в спальню тем же путем, каким мы пришли сюда, возьмите чайник и вскипятите себе чаю, потому что вы озябли.

— Мне вернуться одной?

— Скажите себе: «Если бог со мной, то кто же против меня?» — и вы будете уже не одна. Видения — болезнь серьезная. Лекарство было сильнодействующим. Я хочу знать, помогло ли оно?

Графиня вздрогнула.

— Чего вы боитесь? Скелета в углу? Пойдемте со мной туда.

Он взял графиню за руку, снял со стула фонарь, подвел Теуделинду к нише, открыл створку высокого застекленного шкафа, где стоял скелет.

— Взгляните сюда. Этот остов внушает не страх, а проповедует мудрость господню. Каждый отдельный сустав костяка вводит вас в тайну того, как сделал господь смертного чело века властелином земли. Посмотрите на череп. На его выпуклом лбу написано право человеческого рода на весь мир. Профиль, образующий прямой угол, говорит о превосходстве человека над прочими живыми существами. Этот череп учит нас, скольким мы обязаны бесконечной милости господа, создавшего нас такими, какие мы есть, и столь возвысившего над всем сущим. Вид черепа должен пробуждать в сердцах не ужас, а вдохновение, ибо это знак величайшей любви все вышнего, отличившего своих избранных детей.

Аббат положил руку графини на череп скелета. Графиня перестала дрожать. Ей казалось, будто слова этого человека вливают новую кровь в ее жилы.

— Теперь возвращайтесь в свою комнату, я поспешу вслед за вами. Мне еще нужно погасить свечи на алтаре, чтобы не случилось пожара, когда они догорят.

— Хорошо. Я пойду одна, — сказала графиня. — За себя я больше не боюсь, но за вашу жизнь опасаюсь. Сейчас вы войдете в темный коридор, возможно, эти злодеи захотят вам отомстить. Придя в себя, они могут подстеречь и напасть на вас.

— Об этом я тоже позаботился, — сказал господин аббат и вынул из бокового кармана револьвер. — Я был готов к тому, что могу встретиться даже с убийцами. Итак, с именем господа — вперед, графиня!

Теуделинда взяла фонарь и пошла по длинной библиотеке.

Священник смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью. Старый недуг у графини не повторился.

Аббат Шамуэль торопливо вернулся в склеп, оттуда поднялся по лестнице в коридор. В коридоре на оловянном подносе еще полыхало призрачное пламя.

«Спирт, смешанный с аммиаком», — пробормотал про себя аббат. Этого-то и испугался господин Махок. Рядом валялась длинная простыня и огромная голова привидения. Аббат оттащил в угол посудину, в которой полыхало пламя. Он знал, что при встрече в темноте тот, кто освещен, теряет преимущество, поэтому осторожно пошел вперед по темному коридору. Ни с кем он не встретился. Да ведь все убежали и, вероятно, еще и сейчас бегут! Решетчатая дверь была распахнута. Он запер ее и вынул ключ. Затем снова вернулся в склеп, дверь которого тоже закрыл изнутри. Потом погасил горевшие на алтаре свечи, кроме последней, которую вынул из подсвечника, чтобы осветить себе дорогу к покоям графини.

Теуделинду он нашел сидящей у стола перед чайником, из которого шел пар.

Она его послушалась.

Когда отец Шамуэль вошел, графиня, благоговейно сложив руки, проговорила:

— Мой святой! Мой апостол!

— Для меня это слишком высокие титулы, графиня, — произнес аббат. — Я буду удовлетворен, если заслужил звание «человека»! Вы же сами видели, чудес я не творил, так как имел дело только со смертными. Я это знал заранее и, что бы окончательно лишить происшедшее ореола сверхъестественности и таинственности, расскажу вам, как я проник к вашей спальне через запертые двери. Но сначала, графиня, прошу вас, налейте чаю себе и мне, если позволите воспользоваться вашим гостеприимством: я немного возбужден. А за тем потолкуем о нашем деле, как болтают о самых простых вещах скучными зимними вечерами.

Графиня налила чаю себе и гостю, потом уселась в кресло, запахнувшись в шелковый бурнус. Она все еще зябла.

— Итак, с самого начала я был убежден, что имею дело с обыкновенной человеческой проделкой, — начал аббат. — К такому выводу я пришел на основании того, что рассказал мой скромный друг священник. Духи, поднимающие внизу галдеж, не кто иные, как домашняя прислуга. Для чего им был нужен шум? Это объясняется той атмосферой, которую вы создали в своем замке, графиня. Вы окружили себя одной женской прислугой, к которой мужчинам было запрещено открыто приближаться. Они нашли другую, преступную возможность встреч, а чтобы вы, графиня, никогда этого не обнаружили, придали своим сборищам мистическое освещение. Если бы они развратничали втихомолку, без шума, вы уже давно узнали бы об этом. Когда священник Махок рассказал, как бежал с ризничим через решетчатую дверь, я понял, что именно через эту дверь мужчин впускают в замок; кроме того, мне стало ясно, что ризничий должен быть посвящен в заговор. Затем я предположил, что женщинам, чтобы по пасть в склеп, необходимо пройти по подвальному коридору. А раз так, то, покидая свои комнаты, они непременно оставляют все двери отпертыми, чтобы по возвращении не привлечь вашего внимания скрипом. По глазам и цвету лица вашей компаньонки можно прочесть, что эта особа падка до удовольствий, любительница сладко поесть и выпить пива. Заобедом я увидел, что, кроме того, она еще и ханжа. Когда она отказалась от вина, мне все стало понятно. Я не сомневался, что найду двери открытыми. Чтобы не поднимать шума, я пешком дошел до садовой калитки. На свежем снегу было множество мужских следов: ясно, компания снова в сборе. Калитка оказалась распахнутой, и следы шли прямо к решетчатой двери. Она была только прикрыта. Правое крыло коридора вело к склепу, левое — к входу в подвал. Я поднялся по лестнице, здесь дверь тоже была отворена. Я рассчитывал, что и другие двери наверняка окажутся отпертыми. Так оно и было. Оставалась лишь одна неясность. Ближайшая к вам комната — гардеробная. Эта дверь запирается не на ключ, а на задвижку, которая закрывается из вашей спальни, и вы обычно ее сами запираете. Однако дверь гардеробной тоже должна была быть открыта. В этом меня убедило пропитанное табачным дымом платье. Для своих оргий эти бестии крали ваши шелковые платья. Разврат любит роскошь. Но как же они отворяли дверь? И этому нашлось простое объяснение. Как только вы удалялись в спальню, они тотчас подсовывали нож под задвижку в двери гардеробной. Когда вы, графиня, нажимали кнопку пружины, язычок задвижки ударял по ножу и сразу же отскакивал, а дверь оставалась открытой. Нож и сейчас торчит в двери. Таким образом, графиня, каждую ночь вы спали при открытых дверях — исключая вашу спальню — и подвергались опасности ограбления. Вас все бросили, до смерти запугав призрачным шумом, чтобы вы не вздумали выйти из своей комнаты и даже не пытались позвать прислугу. Вот какое ужасное наказание вас постигло, графиня.

— Наказание! — пролепетала потрясенная графиня.

— Да, наказание. Ибо вы заслужили эти страдания. Теуделинда робко смотрела на отца Шамуэля.

— Графиня! — строго произнес господин аббат. — На вас лежит большая доля вины в том, что ваши слуги скатились на стезю греха. Вы довели их до этого. Ваш упрямый каприз, ваша странная идея вынудили этих женщин вести образ жизни, исполненный лжи. Природа наказывает тех, кто восстает против нее. А вы восстали, графиня, на долгие годы отгородившись от мира и думая, что вместе с собой можете отгородить и других. Это было большой ошибкой, и она не осталась без наказанной. Теперь вы стоите перед двумя судьями. Один из них — небо, другой — свет. Небо готово разгневаться, свет — осмеять. И небесный гром и насмешки света одинаково для вас мучительны. Как можно защититься от этого?

Графиня, оцепенев, откинулась на спинку кресла. После приступа страха, негодования, отвращения, теперь ей пришлось страдать из-за терзавших ее угрызений совести, вызванных словами аббата. Эти муки превосходили даже перенесенные волнения.

Наступило долгое молчание.

И во время этого молчания в душе графини непрерывно, словно колокольный звон, звучало: «Как можно защититься от гнева небес и насмешек света?»

В конце концов ей показалось, что она нашла решение, и, придя от этой мысли в возбуждение, графиня поднялась и быстро заговорила:

— Я удалюсь в монастырь, туда не долетают насмешки света. Распростершись на холодных камнях, я днем и ночью буду молить небеса сменить гнев на милость. А вы, ваше высокопреподобие, будьте благосклонны и замолвите за меня слово настоятельнице монастыря с самым строгим уставом. Там я похороню себя заживо, и никто больше не вспомнит моего имени. Все мое имущество, накопленное долголетней экономией, и весь доход от родовых поместий, которыми я имею право пользоваться до конца своей жизни, я передам монашескому ордену, во главе которого стоите вы. Я хочу просить у вас лишь одного: пусть в часовне оскверненного склепа моих предков каждую полночь, пока замок будет во владении ордена, служат благочестивую вечерню.

Графиня грустно закончила свое отречение от жизни, голос ее несколько раз переходил в шепот, прерывался, хотя она и пыталась придать ему силу.

Господин аббат тоже поднялся с места и, когда графиня протянула ему руку, пожал ее, а потом, гордо откинув голову, сказал:

— Сядьте, графиня, и послушайте теперь меня. Прежде всего разберемся в том, о чем вы упомянули в конце: ни мне, ни моему ордену не нужны ни ваш замок, ни ваше поместье, ни ваши деньги. Нам не пристало ханжески выманивать земные блага у слабых людей в минуты их душевного крушения. Мы не станем возбуждать против себя ненависть, пресмыкаясь ради средневекового наследства. И ни к чему нам каждую полночь выстаивать босиком вечерню в вашем фамильном склепе, а остальную часть суток поглощать ваши доходы с помощью искусства кулинаров и виноделов. Итак, графиня, от этой идеи вам придется отказаться раз и навсегда.

Графиню поразили его слова. Все чувства влекли ее к этому человеку, и, для того чтобы полностью подчинить ее своей власти, ему оставалось лишь проявить бескорыстие, категорически отказавшись от мирских благ и тем самым вызвав в ней еще большее к себе уважение.

— А теперь, графиня, — продолжал аббат, — отбросьте мысль похоронить себя в святой обители. Там вы не найдете успокоения, которого ищете. Судите сами. С вашей легко воз будимой фантазией, которую монастырское затворничество еще больше обострит, сможете ли вы выстаивать мессы? Не будут ли вас вечно искушать пародийные слова, когда зазвучат псалмы и моленья? Не завоет ли вам в ухо демон, вплетая в самые благочестивые песнопения кабацкий хор? И сколько бы раз вы ни видели благоговейное лицо другой монахини, склоненной пред алтарем, вы всегда будете вспоминать: мои любимицы с такими же благочестивыми лицами лгали во время молитвы, молясь не богу, а сатане! Нет, графиня! Место в монастыре перед алтарем не для вас. Другому человеку оно может послужить убежищем, но для вас оно стало бы местом негодования и возмущения, где с вами произошло бы то же, что и с отшельником, которого воспел поэт: забыв молитву, он проклял бога!

Глаза графини горели, когда она слушала ужасное предсказание.

— Правда, правда, — шептала она, живо представляя все, о чем говорил аббат.

— Мучительное воспоминание о скандале изгонит вас из церкви и лишит права молитвы! — безжалостно продолжал священнослужитель.

— Правда, правда, — хрипло повторяла графиня, ударяя себя кулаком в грудь. — Я не могу больше видеть церкви, не могу больше молиться. — Она в отчаянии бросилась к ногам священника, с судорожной силой обреченных схватила его за руку и вне себя вскричала: — Но как мне спастись? Где, если не в церкви? И чем защитить себя, если не молитвой?

Аббат проникновенным голосом ответил:

— Спасайтесь в собственном сердце, графиня: Там ваше убежище. И защищайте себя добрыми делами. Благие дела станут вашей молитвой.

Теуделинда прижала руку священника к своему горячему лбу. Затем поднялась, развела руками и покаянно сказала:

— Располагайте мною. Приказывайте, что мне делать.

— Вернитесь в свет и займите там подобающее вам положение.

Потрясенная графиня попятилась, вперив остановившийся взгляд в аббата.

— Мне вернуться в суетный свет, который я оставила двадцать пять лет назад? В свет, чьи радости я отвергла и чьи насмешки теперь на себя навлеку?

— Графиня, вы расточили ту половину жизни, которая дает радости. Это было неправильно, ошибочно. Теперь вам осталась другая половина, и ее надо прожить так, чтобы завоевать уважение света. Для этого еще есть время.

— Отец мой! Подумайте, в том кругу, где вы хотите заставить меня появиться, на мою долю выпадут лишь насмешки и унижения. Новое поколение меня не знает, родственники надо мной смеются.

— Но есть один волшебный круг, где каждого сразу признают и никого не высмеивают. Хотите получить доступ в такой круг?

— Помогите мне попасть в него. Что это за волшебный круг?

— Я расскажу вам, графиня. Для вашей нации наступили сейчас великие испытания: идет борьба духа. Ученые, поэты, политики, экономисты, промышленники, учителя, мужчины и женщины, юноши и старцы, вельможи и простые обыватели стремятся догнать ушедшие вперед великие нации. Если бы все они знали, что стремятся к единой цели, они могли бы творить чудеса, но они оторваны друг от друга, а в одиночку люди быстро устают и не достигают успеха.

Графиня с напряжением внимала аббату, но пока еще не понимала, куда он клонит.

— Чего не достает этим благородным стремлениям? \162\ Центра. В стране нет центра. Дебрецен целиком венгерский город, но приверженность только к одному вероисповеданию лишает его широты взгляда. Сегед хорошо расположен, но слишком примитивен и слишком демократичен. Коложвар венгерский город, и в нем хорошо перемешаны аристократические элементы с компонентами отечественной культуры, но он находится уже за Кирай-хаго, а эпоха Бетленов и Бочкаи миновала. Единственным центром мог бы стать Пешт. Это своеобразный город. Я объездил все пять частей света, но нигде в мире не встречал ему подобного. Все в этом городе возникает так, будто никому нет дела до других и будто каждый думает, что мир перестанет существовать вместе с ним. Тех, кто впервые приезжает на Дунай, изумляет прекрасная набережная с обширными эспланадами — теперь эти великолепные площади начали застраивать доходными семиэтажными домами. Разумеется, сколько домов, столько и стилей. Напротив дворцов — римских, мавритано-испанских, в стиле ренессанса — поднимаются полуголландские, полуготические общественные здания, один вид которых оскорбляет глаз. Тут же и несколько сельских колоколен. Против монументального Ланцхида стоит каменная коробка с четырьмя башнями, ее называют «базиликой», а выглядит она, будто огромное лобное место. В центре повсюду торчат мощные заводские трубы, окутывающие город вечным дымом. Заводы, свалки, дворец академии, дом балов, картежные клубы, паровые мельницы, нагроможденные одна на другую; выступающий угол здания академии мешает движению по набережной, шум с набережной заглушает заседания ученых, а дым паровых мельниц душит и то и другое; ратуша с минаретом, построенным по древнему подлинно мусульманскому образцу, приглашает чужеземцев входи, входи, тут тебе Константинополь!

Графиня уже улыбалась, слушая рассказ священника.

— И это действительно так! Центр города — лабиринт, улицы там узкие, неблагоустроенные, проведенные еще в то время, когда площадь перед ратушей была в лужах и в них купались свиньи сербов-торговцев. Однако в витринах уже европейские блеск и роскошь. Ветер несет по улицам мусор, швыряет его в глаза прохожим, которые своими туалетами могут соперничать с парижанами. Нигде не увидишь столько прекрасных женских лиц и столько оборванных нищих, как здесь, почти на каждом шагу. На узких улицах перегоняют друг друга господские коляски и телеги, везущие с живодерни кожи. Окраины застраиваются со сказочной быстротой — маленький дом, большой дом, каждый в соответствии со вкусом его владельца, из-за непрекращающегося строительства вечная пыль, которая поднимается от малейшего дуновения ветра. Лишь кое-где встречаешь зеленый оазис, будто небольшой сад в дворянском поместье, остальное — сплошное нагромождение камня. Город окружает Сахара, заботливо распаханная, чтобы сирокко было чем позабавиться. Таков внешний вид города. Неизвестно, станет ли он индустриальным. Или будет торговым emporium?^[54] Превратится ли в очаг науки и искусства? Станет ли центром страны? Или только чем-то вроде американского поселения, куда со всех концов света ринутся люди разных классов, чтобы заработать деньги, а разбогатев, сбежать либо в деревню, либо за границу?

Графиню заинтересовал рассказ аббата.

— Общественные отношения там такие же, как и внешний вид города. Каждый класс окружен китайской стеной. В торговле, на бирже занимаются махинациями немцы и евреи. Но это еще полбеды, главное — неустойчивость; зависимость от каждого каприза венского финансового рынка то и дело вызывает крахи. Венгерские элементы в городе — это судебные заседатели и ремесленники. Около двадцати тысяч словаков из Северной Венгрии занимаются самым черным трудом. Существует там и национальное искусство, но поддерживать его не модно; есть наука, но занятия ею не относятся к bon ton;^[55] есть литература, но о ней мало кто знает; есть там и великосветские круги, и крупная аристократия, но дома их закрыты для всех, кто не принадлежит к этим кругам или не зван к ним. Люди, оторванные друг от друга, предоставленные самим себе, вздыхают, жалуются, несут каждый свою ношу, и лучшие идеи пропадают, ибо никто друг друга не понимает. Им негде встречаться. Общественная жизнь парализована, чрезвычайные законы запрещают всякие собрания в стране. Здание комитатского управления, парламент закрыты. Единственное место, где люди с благородными стремлениями могли бы встречаться, это частные дома. Но кто распахнет свои двери для этой цели? Аристократы частью равнодушны, частью не имеют иной цели, кроме погони за наслаждениями. Есть немало людей, понимающих, что надо делать, они с радостью бы взялись за это, но неурядицы последних лет настолько пошатнули их состояние, что они не в силах нести расходы, которых требует открытый дом. А тех, кто мог бы поднять шлагбаум у своих аристократических покоев, гонят из столицы воспоминания о трагических событиях, навсегда изгнавших веселье из залов с портретами под густой траурной вуалью. И, таким образом, в заливающем нас потопе нет ни одного островка, где могли бы встретиться добрые, умные и честные люди всех классов. Нет такого островка!

— Он будет! — с одухотворенным лицом произнесла графиня, вставая с кресла. Вся ее душа загорелась от новой идеи, которую так красиво преподнес ей аббат.

— Вы меня поняли! Это убежище одновременно будет спасительно и для вас. Если вы переселитесь в Пешт, в дом, достойный ваших титулов и доходов, распахните его двери перед «сливками» нации, к коим принадлежат не только особы высшего света. Во всем образованном мире к ним причисляют и деятелей науки, искусства, политики, церкви; если найдется место, где ученый будет как равный представлен духовному лицу высшего сана, поэт — вельможе, если аристократия капитала и духа объединятся, чтобы дать возможность жизнеспособным идеям претвориться в успешные дела, если откроется салон, который станет центром апостольских миссий, распространяющих всеобщее образование и просвещение, оказывающих им материальную поддержку, разве не будут благословлять и уважать хозяйку этого салона, над головой которой засияет ореол патриотической славы?

Схватив руку господина аббата, графиня осыпала ее поцелуями и, рыдая, повторяла:

— Благодарю! Благодарю! Благодарю!

— Теперь вы верите, графиня, что есть иной путь в рай, кроме того, что ведет через монастырскую дверь?

— Вы пророк!

— Однако, графиня, разрешите потревожить ваш возвышенный строй мысли прозаическим вопросом. Задача, за которую вы беретесь с таким воодушевлением, требует определенных материальных средств. Для ее выполнения необходимы большие доходы. Вы окажете мне доверие в таком щепетильном вопросе?

— Я богата, — отвечала графиня. — На собственные средства я приобрела дом в Пеште, сейчас его сдают внаем, и у меня есть капитал, вложенный в солидные дела.

— Дом, графиня, вы перестроите для себя. Доходному дому там теперь не место, а капитал в нынешние смутные в финансовом отношении времена лучше не трогать. Каков доход от вашего бондаварского поместья?

— Около двадцати тысяч форинтов.

— А каковы его размеры?

— Девять-десять тысяч хольдов.

— В таком случае это доход небольшой. Видимо, вы неправильно ведете хозяйство. Поместье такой величины должно давать больший доход. И для содержания дома, который вы хотите открыть, этого дохода мало. На двадцать тысяч форинтов в Пеште нельзя держать открытый салон.

Графиня была ошеломлена.

— А я думала, что это очень большие деньги.

— В деревне — большие. Но в Пеште жизнь так же дорога, как в Париже. Вам необходимо, по крайней мере, сорок тысяч форинтов годового дохода, если вы хотите открыть в Пеште салон, который будут посещать титулованные особы и аристократия духа. Графиня в замешательстве взглянула на него.

— А как это сделать?

Господин аббат, слегка выпятив губы, бесстрастно ответил:

— Это нетрудно. Надо изменить систему хозяйства: вместо того чтобы управлять имением самой, сдать его в аренду. Я в финансовых операциях не разбираюсь, но у меня есть надежные знакомые в кругах финансовой аристократии, с любым из них вы сможете посоветоваться, когда мы будем в Пеште. Во всяком случае, я могу гарантировать, что система «ферм», введенная в вашем поместье, будет давать вам сорок тысяч форинтов в год. Немного я все же разбираюсь в национальной экономике.

Графиня была заворожена его словами. Святой отец с минуты на минуту становился все более достойным любви! Он даже доход ей удвоит. Какой же это милый, приятный человек!

— Распоряжайтесь полновластно всеми моими делами! — восторженно произнесла графиня.

— Если вы поручите мне, графиня, я могу представить вам готовый договор, гарантирующий удвоение дохода. По крайней мере, — вам не придется тратиться на маклера.

Теуделинда радовалась, как ребенок. Она глядела на аббата, как на своего истинного отца. Как на олицетворение благородства, как на единственное существо, которое можно, нужно и должно любить.

Весьма вероятно, священнослужитель и заслуживал этого. …А вот что бондаварское поместье благодаря ему уплыло от одного из его владельцев — это уже совершенно определенно!

Неприятный человек

От радости графиня Теуделинда обо всем забыла. Забыла настолько, что бросилась к звонку и потянула его за шнурок.

— Что вы делаете, графиня? — изумился аббат.

— Сейчас я прикажу позвать моего управляющего.

— Но кому вы прикажете?

Только тогда графиня вспомнила, что в замке нет ни одной живой души. Лицо ее снова омрачилось.

— Это в самом деле трудная проблема, графиня, — сказал аббат. — Как выбраться из замка?

— Что вы говорите? — Графиня так слабо соображала, что никак не могла понять сложившуюся ситуацию.

— Дело в том, что, кроме нас с вами, в замке никого нет. Если я отправлюсь искать для вас кого-нибудь, кто смог бы запрячь лошадей, запаковать необходимые в дороге вещи и кому можно было бы доверить покинутый замок, то вы, графиня, на это время останетесь здесь одна.

— О, я ни за что на свете не останусь одна!

— Тогда есть другой выход. Вам придется вместе со мной идти пешком до ближайшего имения.

В окна начал хлестать дождь со снегом.

— Но ведь у меня есть лошади.

— Да, только я не сумею ни запрячь их, ни править ими.

— О, я бы вам и не позволила! Перед графиней возникла дилемма: остаться одной в замке, пока аббат сходит за помощью, или в дождь и снег отправиться с ним вместе пешком через лес и поле.

— Кто-то барабанит в ворота, — сказал вдруг аббат.

— Наверное, это управляющий, — заметила графиня. — Он узнал от прислуги, что произошло в замке, и поспешил прийти.

— Но ему никто не откроет ворот, привратница, вероятно, тоже убежала из замка.

— Да, правда. Это та старая ведьма, которая отплясывала на столе.

— Графиня, у вас нет второго ключа от ворот?

— Есть, это самый толстый ключ в связке, там на консоли. А зачем он вам?

— Я спущусь и сам открою ворота.

— Псы вас не знают и разорвут на части. Это огромные овчарки-волкодавы.

— А я окликну их по имени. Как их зовут?

— Но я же не знаю!

Какое графине было дело до столь плебейских мелочей, как клички мужицких собак?

— Делать нечего, значит, придется их пристрелить.

— Только не очень, — смешавшись, сказала графиня, подразумевая под этим, что выстрел не должен быть очень громким.

Итак, господин аббат взял револьвер и спустился во двор. Фонарь был уже не нужен, начало светать.

Будки волкодавов были поставлены у ворот таким образом, чтобы ночью, когда собаки бегали по двору на цепи, они не могли бы кусать друг друга, но зато, всякий, кто пожелал бы пройти между ними, непременно попал бы в пасть Сциллы или Харибды.

У аббата не было иного выбора: чтобы подойти к воротам пришлось пристрелить одного пса. Умудренный горькой участью своего собрата, второй волкодав забрался в будку и пропустил аббата.

Аббат Шамуэль открыл ворота и увидел перед собой мужчину, в руке у которого также был револьвер.

— Кто вы? Что вам угодно? — спросил аббат.

— А вы кто? И что вы тут делаете? — в свою очередь спросил тот.

— Я аббат Шамуэль, духовный наставник графини.

— А я Иван Беренд, сосед графини.

Господин аббат опустил оружие и более мирным тоном произнес:

— Не совсем урочное время для визита, не правда ли?

— Honny soit qui mal y pense,^[56] — возразил Иван, пряча в карман пистолет. — Мое появление здесь в неурочное время объясняется тем, что ночью я получил письмо, в котором меня уведомили о переполохе в замке и о том, что мне следует поторопиться на помощь графине…

— Дело в том…

— Я знаю, в чем дело, об этом тоже сообщили в письме, поэтому я и пришел, чтобы предложить графине свои услуги. Но мне известно, что она обычно не принимает мужчин, особенно в столь ранние часы.

— Вас, она, несомненно, примет. Разрешите мне запереть ворота, привратницы в доме нет. Осторожнее, держитесь правее, слева в будке сидит еще одна собака, она может выскочить и укусить вас.

— А вторую вы пристрелили?

— Да. Вы слышали выстрел и поэтому вынули револьвер?

— Разумеется. Я не знал, кто тут во дворе стреляет.

Мужчины поднялись в покои графини. Аббат Шамуэль вошел первым.

— К нам прибыла неожиданная помощь, — сказал он. — Один из ваших соседей, Иван Беренд.

— А! — протянула графиня, недовольно поджав губы. — Неприятный человек. Атеист.

— Будь он тугом,^[57] мормоном^[58] или даже манихейцем,^[59] сейчас он нам крайне необходим. Кто-то письмом уведомил его о вашем положении. И он хочет с вами поговорить.

— Я не желаю с ним разговаривать. Прошу вас, переговорите вместо меня вы.

— Графиня! Этот человек действительно может оказаться еретиком и ответить мне, что я ваш духовник, а не его.

— Ну, хорошо. Я выйду к нему в зал. Но прошу вас при этом присутствовать.

— Если потребуется.

Графиня закуталась в шаль и вышла в приемную, которую уже освещало восходившее солнце. Аббат Шамуэль все же счел нужным вслед за ней вынести двойной подсвечник.

Графиня холодно предложила Ивану сесть и постаралась устроиться от него подальше.

— Слушаю вас, сударь.

— Графиня! Сегодня ночью, когда я еще бодрствовал и работал, в мой дом постучали, я отворил окно, и мне передали письмо. Оно было от вашего управляющего.

— От моего управляющего? — произнесла пораженная графиня.

— Стиль письма таков, что вам не стоит его читать, графиня. Что касается содержания, то заинтересовать вас может лишь одно: управляющий сообщает, что ночью ваши слуги обоего пола и всех званий сбежали и что он следует их примеру.

— Управляющий тоже? Но почему?

— В письме он поставил меня в известность о причине, но это просто выдумка, которой он хочет прикрыть большие грехи. Мне кажется, вас обокрали, графиня.

— Меня?

— Не пугайтесь. Вас обворовали не так, как это обычно делают грабители, а как обкрадывают легковерных помещиков плуты-приказчики, прибегая к мошенничеству и прочим махинациям. Теперь жулики хотят придать своему бегству характер веселого водевиля, чтобы свет посмеялся над их проделками и наивной доверчивостью потерпевшей. По-моему, дело обстоит именно так.

Графиня была вынуждена признать, что сосед ее, во-первых, умен, а во-вторых, деликатен.

— В своем письме управляющий сообщает, что после всего случившегося он не смеет показаться вам на глаза, так как вы, графиня, никогда не поверите, будто некие скандальные происшествия могли происходить в замке без его ведома. Мне это представляется лишь предлогом. Я думаю, что вы, графиня, в минуту раздражения обнаружив, что слуги злоупотребили вашей снисходительностью, просто их выгнали. Ввиду этого по получении письма я первым долгом велел своим людям сесть на коней и послал их на ближайшую почтовую станцию дать телеграмму вашим пештским банкирам, которым известен управляющий, как ваше доверенное лицо, наделенное полномочиями при заключении сделок по купле-продаже. В телеграмме я предупредил, чтобы управляющему — по причине его неожиданного отъезда — никаких денег не выдавали.

— Вы проявили весьма полезную предусмотрительность, — вместо графини отозвался господин аббат. — Графиня будет вам очень признательна.

Теуделинда милостиво кивнула головой.

— Одна из причин моего прихода сюда — желание получить у вас одобрение принятых мною мер, — продолжал Иван. — Вторая причина заключается в том, что вы, графиня, теперь без прислуги и, вероятно, не захотите здесь оставаться. Я помогу вам выехать и, пока вы не распорядитесь иначе, велю своим людям, за которых я ручаюсь, охранять замок.

— Ваше деликатное внимание достойно самой высшей похвалы, — снова произнес священник, — и графиня чувствует себя весьма обязанной вам за эту заботу.

— Я только выполняю свой долг, — сказал Иван. — И, наконец, третья причина. Я думаю, вы, графиня, больше не будете жить в деревне. Не сомневаюсь, что вы так же богаты, как и бережливы. Но я почти уверен, что, вследствие неожиданного бегства слуг и управляющего, в данный момент ваш сейф совсем пуст. Поэтому я думаю, что не обижу вас, если предоставлю в ваше распоряжение свою кассу. На короткий срок, пока вы не урегулируете свои денежные дела, я могу одолжить вам десять тысяч форинтов.

Аббат Шамуэль подошел к графине и шепнул ей, чтобы она не вздумала предлагать проценты. В знак согласия графиня милостиво протянула Ивану руку, и он, вынув бумажник, отсчитал ей десять тысяч банкнотов. Графиня хотела было дать Ивану расписку, но он ответил, что в этом нет необходимости, так как деньги он дает на короткий срок.

Графиня попросила аббата распорядиться этой суммой по своему усмотрению.

— А теперь, графиня, — сказал Иван, — разрешите задать вопрос: когда вы намерены покинуть замок?

— Сейчас, сию же минуту, немедленно! Г поспешно ответила графиня.

— В таком случае я осмелюсь предложить вам план подготовки к отъезду, который сопряжен с некоторыми трудностями. Прежде всего надо упаковать самое необходимое. Вы только скажите, графиня, что нужно взять и в какой чемодан сложить. Затем я запрягу в экипаж ваших лошадей. Потом мы закроем опустевший замок и опечатаем его. До тех пор пока вы не пришлете кого-нибудь принять замок, двое моих верных людей будут охранять его у ворот. А мы отправимся в путь. Жилье управляющего у нас по пути, быть может, мы найдем там какие-нибудь отчеты.

— Нет, нет! Туда я не поеду! Мне не нужны никакие отчеты! — запротестовала графиня.

— Хорошо. Значит, мы отправимся прямо на постоялый двор.

— Почему на постоялый двор?

— Потому что там находится почта и там вы получите почтовых лошадей для своей коляски.

— Зачем мне почтовые лошади? Разве я не могу ехать на собственных?

— Нет.

— Почему?

— Потому что у вас плохие лошади. Они не довезут вас даже до соседней станции.

— Почему вы думаете, что у меня плохие лошади? — возмущенно спросила графиня.

— Потому что их плохо содержали.

«Какой неприятный человек! — мысленно произнесла графиня, — и ведет себя и отвечает по-мужицки».

— Я не поеду на постоялый двор, — заявила она упрямо. — я никогда не войду в дом, где торгуют вином. А нельзя ли мне остановиться у вас, пока запрягут экипаж?

— Почту за счастье. Но мой дом неустроен. Я живу один, я холост.

— Это не имеет значения.

— В таком случае, графиня, прежде всего решите, какие платья следует упаковать и в какой чемодан.

— Какие платья? — с особым выражением повторила графиня, широко раскрыв глаза. — И в какой чемодан? Сейчас я вам скажу. Окажите мне любезность, разожгите огонь в камине, пока я схожу за платьями. Здесь холодно.

В зале находился большой камин из зеленого мрамора. В нем тлели оставшиеся с вечера угли. Иван положил на них поленья, и вскоре огонь весело запылал.

Графиня вернулась очень быстро. Она несла большую охапку платьев — столько, сколько смогла унести.

— О, вы все это хотите упаковать, графиня?

— Все, все! И остальные тоже.

— А куда?

— Вот сюда! — ответила графиня, швырнув платья в камин. Пламя сразу их охватило: шипя, похрустывая, потрескивая, горели шелк, муслин, креп, кружева.

Мужчины ошеломленно смотрели на графиню, но ни один не промолвил ни слова.

А она вернулась в гардеробную и вышла с новой охапкой платьев; она бросала их одно за другим в камин, платья вспыхивали с треском, похожим на хохот, словно из каждого вылетал через трубу опаленный огнем бесноватый дьявол. Теуделинда с горящими на щеках розами раз десять совершила путь в гардеробную и обратно. Тяжело дыша от возбуждения, она бросала в огонь свои туалеты. За платьями последовало белье, все подряд, без пощады, без исключения. Вышитые, тонкие, дорогие, роскошные сорочки, пеньюары. Все было сожжено.

«Гм. Довольно простой метод укладки и инвентаризации!» — подумал про себя Иван, но вслух ничего не сказал.

Аббат, заложив руки за спину, спокойно наблюдал, как графиня неистовствует, предавая auto da fe^[60] свой гардероб.

После того как сожжение было завершено, Иван сказал:

— С этим покончено, но в чем вы теперь отправитесь в путь, графиня?

— В платье, которое на мне, и в дорожной шубе.

— Как вам угодно. Пойду запрягу лошадей.

Иван вышел во двор, а Теуделинда с помощью аббата надела теплую кунью шубу, — теперь она была готова в дорогу. Графиня не взяла с собой из замка ничего. Все те вещи, которые она прежде называла своими, казались ей оскверненными.

Когда Иван вернулся и доложил, что лошади поданы, графиня уже ждала его. Они заперли и опечатали одну за другой двери замка. Спустившись во двор, графиня увидела пристреленного пса и вспомнила, что одна собака осталась в живых.

— А с ней что будет? Ее тоже надо убить, иначе она с голоду подохнет.

— Жаль убивать, — сказал Иван, — я спущу собаку с цепи, и она побежит за нами. Собака может остаться у меня.

Графиня с любопытством ждала, что свирепый волкодав бросится на Ивана. Однако пес кусаться не cтал.

Иван заговорил с ним ласково, как с разумным существом, пес спокойно позволил ему отцепить ошейник и лизнул руку своему освободителю.

Коляска покатила со двора. Ключ от закрытых ворот Иван передал господину аббату, сидевшему в коляске рядом с графиней, сам вскочил на козлы и погнал одров — двух скверных старых кляч с распухшими ногами, — которых графиня именовала своим экипажем и за которых бог весть сколько тысяч заплатила управляющему.

Сворачивая к заводскому поселку, в утренних сумерках в стороне дороги они увидели рвущийся к небу дым, навстречу им бежала группа рабочих с Ивановой шахты, тащивших пожарные орудия. Иван спросил у них, в чем дело, куда они направляются? Рабочие ответили, что горит амбар графини, но они надеются быстро потушить пожар.

— Этого я ожидал, — сказал Иван. — Плут управляющий неминуемо должен был поджечь амбар, иначе выяснилось бы, что в нем осталось, а что уже продано.

Графиня была возмущена столь глубоким человеческим падением, а Иван весьма сухо заметил, что сельским хозяйством вне всякого сомнения должен заниматься тот, кто сам за всем следит, а не запирается в комнате.

Несносный человек!

Совсем рассвело, когда по снегу, смешанному с грязью, жалкий парадный выезд дотащил наконец коляску графини до рабочего поселка. От великого усердия пар так и валил от обоих одров.

Иван въехал во двор своего дома; поспешившему навстречу почтмейстеру он велел позаботиться о клячах графини и о лошадях, на которых она поедет дальше, а сам провел гостей в свой кабинет. В остальных комнатах стоял лютый холод, так как они никогда не отапливались, поэтому высоких посетителей можно было принять только здесь.

Беспорядок в комнате был не больше, чем обычно, но Ивану пришлось похлопотать и освободить место, где смогли бы расположиться гости.

С робостью графиня оглядывала незнакомые предметы, которые стояли, лежали, валялись на стульях, столах, полках этого кабинета. Бесовские орудия! С тайным ужасом она заглянула в химическую лабораторию, где в котле под колпаком еще тлели угли, оставшиеся от прерванного на середине химического опыта.

«Officina^[61] Калиостро», — содрогаясь, шепнула графиня господину аббату.

Здесь замышляют и творят зло, тайны которого простому смертному не постичь!

Однако горькое сознание того, что она гостья этого пещерного жителя, его должница, что она, богатая, титулованная особа, исповедующая истинную веру, обязана этому рабочему, этому безвестному ничтожеству да еще безбожнику, было сильнее святого ужаса. Она с радостью заплатила бы ему проценты за одолженные деньги, наградила бы за хорошую службу, но сказать «спасибо» было выше ее сил. Она бы охотно бросила ему из кареты самую свою драгоценную жемчужину, но, уезжая с его двора, поблагодарить его на прощанье словами «оставайтесь с богом!» не могла. Такие слова атеисту! Если бы только придумать, как по-другому возместить ему свой долг!

Иван вышел на несколько минут из комнаты и вернулся вместе со служанкой, которая внесла на подносе дымящийся завтрак, накрыла маленький столик белой скатертью, поставила чашки и тарелки для графини и господина аббата.

Пока графиня искала благовидный предлог, который позволил бы ей отказаться от завтрака, господин аббат расположился за столом и, воспользовавшись привилегией дорожного попутчика, пригласил Теуделинду последовать его примеру.

— По дороге нам до вечера не попадется ни одного трактира, где можно получить горячую пищу, графиня, а вам необходимо подкрепиться.

Графиня, видя, что бесы не свернули господину аббату голову после того, как он отведал кофе колдуна, с неохотой последовала примеру священника. А кофе был на редкость невкусный. Молоко еще сносное, но кофе просто ужасный!

Иван заговорил о погоде. Обычная тема, которой начинают беседы. Разница заключалась лишь в том, что о погоде говорил не кавалер, попавший в затруднительное положение, а метеоролог. Он уверил графиню, что все барометры, включая английский «storm-glass»,^[62] предвещают благоприятную погоду; солнце припекает, как в мае, отличная погода для путешествия. И в доказательство Беренд отдернул с окна зеленую занавеску, и ласковые солнечные лучи сразу осветили неуютную комнату.

Графиня нервно вздрогнула и откинулась назад — в неожиданно возникшем ярком свете она увидела то, чего в полумраке не замечала.

Это было ее собственное лицо, отраженное в громадном вогнутом зеркале, висящем напротив.

Определенно установлено, что нет человека, который не любил бы разглядывать собственное отражение в зеркале. Попробуйте поднести зеркало самому серьезному оратору, когда он находится в состоянии крайнего воодушевления, и вы увидите, как минуту спустя он уже больше ничего не видит, кроме собственного отражения, к нему он будет обращаться, ради него говорить и жестикулировать. Но увидеть себя в увеличительном зеркале — ужасно неприятно. Голова — с бочонок, черты лица — как у сказочного великана! И в этом пугале все же узнаешь себя! Весьма неприятно!

— Зачем вы держите в комнате увеличительное зеркало? — наполовину в шутку, наполовину с досадой произнесла графиня, повернувшись к зеркалу спиной.

— Разумеется, графиня, это зеркало не для того, чтобы перед ним приводить в порядок туалет. Это так называемое зажигательное зеркало, которое используется в химических опытах для создания сильного огня.

Господин аббат, желая доказать, что и он сведущ в естественных науках, перебил:

— Например, чтобы сжечь алмаз.

— Да, — согласился Иван. — Для этого тоже пользуются зажигательным зеркалом, ведь алмаз можно сжечь или таким способом, или в газовом пламени.

Графиня почувствовала благодарность к аббату за невольно поданную ей хорошую мысль. Подумать только, этот человек опережает даже ее мысли!

— Как вы сказали? — с деланным любопытством обратилась она к Ивану. — Вы утверждаете, что алмаз можно сжечь?

— Разумеется, графиня, ведь алмаз не что иное, как уголь в форме кристалла. С благородным алмазом, один карат которого стоит девяносто форинтов и ценность которого увеличивается с каждым следующим каратом в кубической степени, в интенсивном огне происходит то же самое, что и с плебейским углем: он превращается в окись углерода, невидимый газ. Это можно доказать, если направить фокус зажигательного зеркала на камень.

— Ах, я не верю! — сказала графиня, высокомерно откидываясь на стуле.

Иван слегка поклонился.

— Сожалею, что не могу вам доказать это. Дело в том, что алмазы мы все-таки не используем как топливо, а для опытов берем обычно дешевые мелкие осколки этих камней, но сейчас даже их у меня нет.

— А мне хочется проверить, я плохо в это верю, — сказала графиня, отстегнула брошь, скреплявшую платок у нее на груди, и протянула Ивану: — Возьмите это для опыта.

В брошь был вставлен прекрасный камень — бриллиант в два карата.

— Графиня была совершенно уверена, что Иван скажет: «О, жаль такой великолепный, драгоценный камень!» На это у нее уже был припасен ответ: «В таком случае оставьте его себе на память». Таким образом, неприятный человек был бы одарен, а затем забыт, как любой другой простой смертный.

Но изумленная графиня убедилась, что ошибалась.

Иван с невозмутимостью ученого и покорностью джентльмена взял брошь, не выказав ни насмешки, ни притворного хладнокровия.

— Оправу вы не хотите расплавить, графиня? Тогда я выну камень. А если он не сгорит, снова вставлю на место.

Маленькими щипчиками Иван вынул бриллиант из ажурной оправы и положил на толстое вогнутое дно глиняного тигля.

Затем он распахнул окно, чтобы ничто не мешало солнечным лучам свободно литься в комнату. Тигель, в котором лежал алмаз, он поставил на штатив в середине комнаты, а сам с зеркалом вышел на улицу, так как в комнате не все солнечные лучи попадали на зеркальную поверхность — мешала оконная рама.

Графиня все еще надеялась, что фокус окончится неудачей, алмаз не сгорит, и она подарит его Ивану, чтобы он провел свой опыт летом, когда солнце светит жарче.

На улице, найдя самую выгодную точку, Иван через окно направил на тигель лучи, отражавшиеся от зеркала. Алмаз рассыпал тысячи искр в солнечном котле, в котором его хотели уничтожить, иногда казалось, что он выйдет из борьбы победителем и раздробит на семь цветов радуги все выпущенные в него стрелы солнечных лучей, однако лучи концентрировались, круг их сжимался, становился уже, и вдруг маленькую комнату озарил такой сияющий, ослепительный свет, что все предметы в ней показались серебряными, а все тени исчезли.

Огненный шар вырвался из тигля, рассыпая вокруг стрелы ярче молний, и в следующую минуту потух.

Иван, продолжая стоять на улице у окна, спросил у графини:

— Что осталось в тигле?

— Ничего.

Он вернулся в комнату, повесил зеркало на место и отдал графине пустую оправу от броши. Господин аббат не мог не заметить:

— Да, это было зрелище, которое могут позволить себе только короли!

Прозвучал почтовый рожок, графине помогли надеть дорожную шубу, и, когда Иван подсаживал ее в коляску, она вынуждена была протянуть ему руку и произнести те самые добрые слова, которые ей так не хотелось говорить: «Оставайтесь с богом!»

Когда они тронулись в путь, графиня спросила аббата:

— Этот человек фокусник, неправда ли?

— Нет, — отвечал священник. — Гораздо хуже! Он ученый, естественник.

— Гм! Неприятный человек!

Sublimior Mathesis^[63]

Дверь лавки фирмы Каульмана и теперь еще находилась там же, где пятьдесят лет назад. Да и сама дверь была той же, и стекла, если это возможно, были теми же, сквозь которые, как из обсерватории, в 1811 году первый основатель банкирского дома, наблюдая за лицами снующих за окнами высокопоставленных чиновников, выносил заключения, на что они будут играть на бирже: на hausse^[64] или на baisse^[65] Он знал, какой прекрасный барометр физиономия улицы и как много пророчеств таится в словах, оброненных прохожими. Только застигнутый врасплох человек и случайно оброненное слово могут открыть истину.

Потомки оставили нетронутой и старую выцветшую вывеску с едва различимой надписью. Блеклая, старая вывеска, полувековая фирма, потомственное дворянство — вот аристократизм, которым щеголяют банкиры! Стертая, выцветшая табличка сияла ярче всех прочих сверкающих новеньких магазинных вывесок, витрин, саженных букв, золоченых украшений и порталов. Солидный банкирский дом! Пятьдесят лет отложили на нем свой отпечаток.

Внутри меняльной лавки и сейчас стояли те же обтрепанные кожаные кресла, те же черные крашеные столы, изъеденные червем, те же деревянные клетки, а в клетке и теперь горбился седой старомодный кассир с зеленым козырьком на лбу и нарукавниками на локтях; на полках вдоль стен красовались уложенные рядами конторские книги в грубых переплетах, на их корешках можно было прочесть даты всех пятидесяти лет. Дворянское родословное дерево!

Фирма Каульмана и сейчас еще держала ломбард, старое дело продолжало пользоваться широкой известностью и хорошей репутацией.

Может быть, заслуженно, может быть, нет.

Молодой глава фирмы уже не придавал значения учету векселей и ломбардному делу, его планы были более широкими.

Квартира Каульмана находилась в том же самом доме на втором этаже, но отделана она была с великосветской роскошью и комфортом.

Кабинет напоминал музей, письменный стол — выставку безделушек; он был заставлен вещицами из майолики, бронзы, античными фигурками. Чернильница — шедевр Бенвенуто (если, правда, не гальванопластики), в нее налиты синие и красные карминные чернила, на ручке золотое перо с алмазным кончиком, песок, чтобы промокать чернила, тоже из золотой пыли, сыпать его надо специальной ложечкой из драгоценного камня, ручка лежит на благородной ветке коралла, пресс-папье украшено помпейской мозаикой, канделябр для свечей из настоящего горного хрусталя, табличка на портфеле изкитайских раковин, для разрезания книг служит турецкий кинжал, печатка вырезана из малахита, в тисненого сафьяна папке для бумаг — цветные, пахнущие резедой листы прозрачной, соломенной, веленевой, слоновой кости, бристольской, королевской и английской батской бумаги. Однако за этим столом никто никогда ничего не писал.

Дело, которым занимался господин Феликс, не требовало писанины: это была только умственная работа. Он трудился день и ночь, быть может, даже во сне, но следов на бумаге работа его не оставляла.

Когда думали, что он развлекается, танцует, кутит, ездит верхом, путешествует, ухаживает за женщинами, он и тогда работал, перед ним всегда стояла цель. С этой целью он развлекался, ради нее кутил, ухаживал, танцевал, ездил верхом, путешествовал и никогда не упуская ее из виду.

Он двигал не пером, а людьми.

Спустя несколько дней после того как в бондаварском замке произошло знаменательное событие, в результате которого он был покинут, мы видим господина Феликса в его кабинете откинувшимся на одну из подушек низенькой кушетки; на второй подушке — аббат Шамуэль. Оба господина ведут доверительную беседу, которая, видимо, началась еще до нашего прихода.

Перед ними в роскошных севрских фарфоровых чашках дымится кофе-мокко, аромат которого мешается с запахом дорогого табака; господин аббат попыхивает трубкой, инкрустированной бирюзой, а господин Феликс — сигаретой толщиной с карандаш.

— Ну, твой договор с графиней заключен, как ты и хотел, на тридцать два года. Вот, держи, подписан по всем правилам. Но теперь я хотел бы знать, какое все это имеет значение для тебя и твоего консорциума? Подписи графини недостаточно, если договор не подпишет князь. Ведь графиня распоряжается бондаварским имением только пожизненно, и, когда она умрет, имение перейдет во владение князя или его внучки, а тогда твоему договору грош цена.

— Знаю, — произнес Феликс, сбивая пепел с сигареты. — Но мы позаботимся, чтобы графиня пожила подольше, чтобы ей захотелось долго жить. О, поверь мне, если уж старая дева захочет пожить подольше и у нее найдутся для этого средства, она сумеет этого добиться. Но все же я предусмотрительнее, чем ты думаешь. Мне известно о завещательном письме покойного князя, в нем есть условие, по которому брат графини Теуделинды или его потомки, когда она переселится в лучший мир, обязаны будут вернуть полную стоимость строительства, произведенного ею на территории бондаварского поместья, возможным легатариям,^[66] арендаторам или кредиторам усопшей. Добрый князь предполагал, что его дочь в порыве благочестия может вдруг дать обет и построить в именье церковь или монастырь, так пусть наследники их выкупят, пусть никому не будут ничего должны! Но князь не думал, что кто-то на основе этой оговорки вдруг возведет в бондаварском dominio^[67] шахту, фабрику или сахарный завод. А уж если я вложу в поместье свои два миллиона, то бондаварские наследники никогда от меня не смогут откупиться.

— Если только им на помощь не придет другой консорциум.

— Не так-то все просто. Сделать это сможет лишь такой консорциум, который возьмется привести в порядок все материальные дела семьи Бондавари, а тут потребуется многое. Много ума, много денег и много смелости, чтоб рисковать и тем и другим. Впрочем, я смотрю дальше, я еще не кончил. Свои деньги я поставил не на одну «даму».

— Совершенно верно! Ну, а что ты сделал с той дикой кошкой, которую похитил с бондаварской угольной кучи?

— Пока я отдал ее на воспитание в институт мадам Рисан, пусть просвещается, способности у нее большие, но она абсолютно неотесана. Голос великолепный, а петь не умеет, лицо страстное, но без всякой живости; сплошь одни чувства, языков никаких не знает, кроме того, которому научилась от матери.

— Ты хочешь сделать из нее актрису?

— Сначала актрису.

— А потом?

— Жениться на ней.

Священник громко расхохотался.

— Не смейся, я говорю серьезно.

— Хорошо! Поговорим серьезно. Прежде всего, я не понимаю, зачем тебе нужно жениться. И если бы даже понял, то не мог бы постигнуть, зачем отдавать ту, на которой ты хочешь жениться, в институт мадам Рисан, где воспитывают отличных актрис для провинциальных театров, но отнюдь не скромных домохозяек для ревнивых мужей, желающих, чтобы лбы их сохранили свою гладкость.

Это уж моя забота! — отрывисто и гордо произнес Феликс. — Тебе не понять. Эта sublimior mathesis не для священников. Мне нужна законная, обвенчанная со мной жена, которая получила бы воспитание именно в заведении госпожи Рисан. Что будет с моим лбом, касается лишь моей шляпы. А теперь я хочу спросить тебя о том, в чем ты действительно разбираешься лучше меня, поскольку это дело священника. Я хочу жениться на девушке, хочу, чтобы она стала моей законной супругой и я мог бы ею повелевать. Но в то же время мне хочется устроить дело так, чтобы я сохранил свободу, чтобы она не могла повелевать мною. Словом, пока я хочу — жена, когда не захочу — не жена. Дай мне совет. Ты знаешь всякие уловки, с помощью которых браки, длившиеся долгие годы, вдруг расторгались. Я имею в виду не развод, он сопровождается множеством убытков, жертв и, наконец, если одна сторона заупрямится, захочет быть mabtiosus,^[68] развод всегда может не состояться. Мне нужен какой-то другой путь или способ — быстрый, верный, надежный.

— О да, я знаю такой способ, но только один-единственный, — сказал Шамуэль. — Ты венчаешься с кем хочешь здесь, в Вене, по обычному религиозному обряду. Когда ты потом пожелаешь, чтобы твой брак стал недействительным, ты бросаешь венский банкирский дом, снимаешь вывеску и переселяешься в Париж. Фирма ведь существует и там, твой отец был французским подданным, ты тоже подданный Франции. Если ты сочтешь целесообразным избавиться от своей супруги, то просто можешь ознакомить ее с тем обстоятельством, что по французским законам ваш брак не действителен, так как он не регистрирован гражданскими властями. На днях как раз закончился процесс одной французской графской семьи, где сыновей, происходящих от церковного брака, заключенного в Испании, лишили отцовского наследства, ибо их отец сделал упущение — не заключил со своей женой гражданский брак во Франции. Французские законы торжественно объявят твою жену девицей, тебя холостяком, и можете отправляться ты — направо, она — налево. Феликс поднялся с места и нежно поцеловал господина аббата в лоб.

— Спасибо.

Конечно, за такой добрый совет можно и поцеловать.

— Я действительно очень обязан тебе. Если бы воспоминания детства не внушали мне, что я должен отблагодарить тебя любовью, я считал бы себя в неоплатном долгу.

— О, я тоже не забываю, чем обязан дому твоего отца. Я был бедным словацким студентом в пору, когда меня поддержал твой отец. Я стал твоим репетитором и смог продолжить ученье. Этого я не забыл. Значит, нечего больше говорить о долгах прошлого.

— Да, мы с тобой и в будущем всегда будем вместе. А теперь будь любезен, как доверенное лицо графини, прими необходимые бумаги. Вот договор. А это гарантии в государственных бумагах. Вот ордер на получение первой полугодовой арендной платы. А вот второй ордер моему кассиру на сорок тысяч форинтов.

— А это кому?

Феликс, добродушно подмигивая, вложил в ладонь аббата ордер, ласково шепнув:

— Удачливому посреднику.

Священник удивленно покачал головой.

— Ты хочешь одарить меня?

— Не пойми меня превратно. Деньги не мои. Такие расходы предусмотрены уставом консорциума, они есть у каждого предприятия и заносятся в рубрику «учредительные расходы», — сказал Феликс, сунув в рот новую сигарету, и хитро и самоуверенно поглядел на друга сквозь пламя спички.

Аббат Шамуэль, скривив рот в полуулыбке сожаления, осторожно разорвал на четыре части сорокатысячный ордер, а потом со спокойным превосходством потрепал банкира по плечу.

— Дорогой друг! У меня в руках было все бондаварское поместье, и, если б я захотел, сейчас оно принадлежало бы мне. Я сделал с ним то же, что сейчас с ордером! — аббат бросил обрывки бумаги. — Пойми меня, наконец! Я не нищенствующий монах, у меня высокая цель. Я хлопочу не о dominium, a об империи.

От этих слов банкир так растерялся, что вынул изо рта сигарету, которую только что позволил себе закурить. Да, смело сказано!

— А теперь сядь и выслушай, какое у меня к тебе дело, — сказал священник и, заложив руки за спину, принялся прохаживаться взад и вперед по комнате, изредка останавливаясь перед не спускавшим с него глаз Феликсом.

— Весь мир сейчас корчится в родовых муках, но рожает одних мышей, ибо львы не решаются появиться на свет. Повсюду царит хаос: в области финансов, в области дипломатии, в делах церкви. И хаос в этих трех областях еще больше усиливает неразбериху в каждой из них. Человек, который ясно все видит, мог бы стать властелином этого бедлама. Мог бы это использовать! Ведь миром правят просто клоуны в расшитых мундирах. Перед нами страна, правители которой не знают, что с ней делать. Куда они ее зовут, она не идет, вынудили бы, да не смеют, притесняют ее и боятся, не зная, что она сделает завтра. Сдастся ли? Пойдет ли на компромисс? Будет платить или возьмется за оружие? С каким противником вступит в союз и против какого врага? Выжидает ли? Или сдает свои позиции? Готова разразиться смехом или проклятьями? В стране есть только один элемент, стоящий между двумя борющимися сторонами, — духовенство. И церковь владеет крупным богатством.

Феликс наморщил лоб, так как все еще не улавливал в сказанном никакой связи.

— Как ты думаешь, сын мой, — неожиданно останавливаясь перед ним, спросил священник, — на что может рассчитывать человек, который покорит ради государственной идеи сначала отдельные районы, а потом отдельные классы этой страны? Не кажется ли тебе, что строительство твоей бондаварской железнодорожной ветки ничто так не продвинуло бы, как смиренная депутация крестьян и их священников, которые обратились бы к министру с заверениями в преданности? Рука руку моет. Народ провинции, поддержавший государственную идею, заслуживает поощрения. Понимаешь, какая тебе от этого выгода?

— Начинаю понимать.

— А какую, ты думаешь, должность получит тот, кто введет сермягу страны в законодательное собрание, а клобуки в венскую высшую палату?

Феликс изумленно всплеснул руками. Это и был ответ. Аббат прошелся по комнате, потом, поджав губы, сказал:

— Примас старый человек.

Феликс откинулся на кушетку, словно желая заглянуть как можно выше, чего сидя не сделаешь.

— Папа еще старше, — пробормотал аббат.

Банкир с возросшим изумлением уставился на гостя. А у того вдруг со страстью прорвалось:

— Карлики стоят за штурвалами кораблей, сын мой! И они все еще думают, что смогут противостоять великой буре. А какие у них жалкие средства! Церковь терпит крушение! А они думают, что поддержат ее гнилыми подпорками. Все обречено на гибель! Проклятьями эпилептиков они хотят поддержать стены! Слушай меня! Все усилия итальянских святых отцов лишь свидетельство о бедности. Они поддерживают престол святого Петра филлерами, хотя в руках у них были миллиарды, которым они дали уплыть. Только в Венгрии у церкви еще есть владения. Мне хорошо известно, что в ящике письменного стола министра лежит законопроект о секуляризации имущества церкви в пользу государства. Вене нужен лишь малейший предлог, чтобы рассориться с венгерским клиром. Они будут сражаться, опираясь на либеральную платформу, вся ненависть достанется их противникам. Для этого много не нужно. Дефицит растет, правительство стеснено. Небольшая оппозиция в имперском совете, которая обкорнает бюджет, или маленькая война — этого достаточно. Казна пуста, займа уже не получить. «Когда черт голодает, он и мух глотает». Но вдруг кто-нибудь их опередит? Престол святого Петра в опасности. Крупные владения венгерской церкви тоже в опасности. А что, если сейчас взять и выдвинуть такого рода идею, как «Встанем над всеми движениями! Будем более патриотичными, чем судебные заседатели, более лояльными, чем министры, более либеральными, чем революционеры, более правоверными, нежели высшее духовенство, спасем имущество венгерской церкви от правительства, а тем самым церковь — от революции! Разместим на мировом рынке гигантский стомиллионный заем под имущество венгерской церкви для спасения престола святого Петра!» Как, по-твоему, кем может стать человек, который осуществит все это?

— Всем, — пролепетал восхищенный этой фантасмагорией Феликс и поцеловал руку друга.

— Для осуществления этого великого дела мой выбор пал на тебя, — произнес аббат, позволив Феликсу поцеловать себе руку. — Твое бондаварское предприятие необходимо для того, чтобы одним удачным ходом обрестиизвестность во всем мире, чтобы имя твое упоминали на ряду с Штросбергом, Перейрой и когда-нибудь, быть может, даже с Ротшильдом. Вот причина, по которой я тебе помогаю. А когда ты крепко встанешь на ноги, я скажу тебе: «Теперь подставляй плечи, с твоей помощью я шагну выше!»

Эти откровения привели Феликса в настоящий экстаз. Перед глазами банкира уже сверкал гигантский заем, а в его сиянии вырисовывалась величественная фигура дорогого друга.

Soirees amalgamantes^[69]

В один прекрасный зимний день Иван Беренд получил официальное письмо от президента Академии наук Венгрии, в котором сообщалось, что на последнем собрании по предложению естественного и математического отделения венгерской Академии наук он избран членом-корреспондентом вышеназванного отделения.

А во втором письме секретарь Академии наук официально предлагал ему — в знак согласия с избранием в члены ученого общества — сделать вступительный доклад в соответствии с (не знаю каким) параграфом устава.

Иван был удивлен таким подарком.

«За что мне такие почести? Ни разу в жизни я не написал ни единой строчки не только в научные, но даже в антинаучные журналы. Я не состою ни в дальнем, ни в ближнем родстве ни с одним из членов Академии. Я не магнат. На политической арене не выступал. Откуда взялась эта репутация, благодаря которой меня выбрали в члены ученого общества? Быть может, разнеслась весть о моей химической лаборатории? Но тогда следовало бы избирать в академики каждого управляющего шахтой, каждого инженера машиностроительного завода, ведь у них не меньше познаний в физике и механике, чем у меня!»

Однако от такой чести нельзя отказываться. Кто знает, а вдруг стране, чтобы укрепить свой престиж, необходимо собрать всех, кто учился чуть больше прочих? Иван поблагодарил за избрание и ответил господину секретарю, что, прежде чем истечет обусловленный уставом год, он прибудет в Пешт и сделает доклад.

Потом он весьма серьезно принялся за дело и начал искать тему для доклада.

Он остановился на описании микроскопических crustaceae,^[70] которых изучал во время бурения артезианского колодца; он систематизировал свои наблюдения — результат десятилетнего упорного труда — и к поздней осени разрозненные записи сумел связать в единое целое.

Нет сомнений, что своим трудом, составившим в отпечатанном виде авторский лист, в любой точке земного шара, где занимаются подобными вопросами, Беренд произвел бы сенсацию, но несомненно и то, что никогда еще в часы публичного чтения так не зевали (читать полагается не больше семи часов, потом президент лишает докладчика слова), как во время доклада Ивана о микроскопических членистоногих; справедливости ради мы вынуждены также заметить, что за доклад, отпечатанный в «Вестнике академии», Ивану было выплачено ровно двадцать австрийских форинтов.

Однако к роману это не относится.

После доклада раньше всех поздравил неофита и пожал ему руку, похвалив за «весьма интересный» трактат, аббат Шамуэль.

Тоже ученый. Да и как ему не быть ученым!

В голове Ивана сразу прояснилось.

Он понял, какие заслуги помогли ему стать членом Академии.

Так вот кто этот тайный покровитель, открывший его для науки! Своим избранием он обязан дружбе аббата Шамуэля. Ну что ж, и это хорошо. Мелкие подарки укрепляют дружбу.

Несколько дней Ивану понадобилось провести в Пеште; у него накопились дела, которые надо было уладить. За это время газеты, как это принято, сообщили о его докладе в Академии. Наиболее милосердно обошлась с ним та, которая утверждала, что он сделал весьма обстоятельный доклад о вулканическом происхождении сталактитов.

Иван успокаивал себя лишь тем, что в стране никто не читает газетных сообщений, а за границей никто ничего не поймет. И все-таки кое-кто прочел и здесь и там.

В один прекрасный день, когда он уже собирался домой, в свою берлогу, он получил от графини Теуделинды Бондавари приглашение на вечер, который должен был состояться через три дня.

— Ага! Еще одна уплата долга! — подумал Иван. — Право, хорошо, что приглашение не прибыло раньше.

Он тотчас же сел писать ответ. В самой вежливой форме поблагодарив за оказанную ему честь, Беренд сообщил о мотивах, по которым не может воспользоваться приглашением. Завтра он должен уехать, так складываются обстоятельства, его ждут неотложные дела и тому подобное.

Не успел он запечатать письмо, как к нему пришел посетитель. Аббат Шамуэль.

Иван очень обрадовался визиту выдающегося мужа и неожиданной чести. У них установились такие отношения, будто они давно уже знают друг друга.

— Я не мог упустить возможности навестить вас, пока вы в Пеште. Я делаю это не только из чувства долга в ответ на ваш любезный визит в Бондавар, но я и в самом деле считаю себя обязанным высказать замечательному молодому ученому, как я рад знакомству с ним.

Иван хотел было возразить, что он вовсе не замечательный, и не молодой, и не ученый, но промолчал.

— Надеюсь, мы будем долго наслаждаться вашим присутствием в столице, — продолжал аббат, садясь рядом с Иваном на кушетку.

— Я пробуду здесь очень недолго, — сухо ответил Иван. — Завтра я должен уехать.

— Но из этого ничего не выйдет. Мы вас так легко не отпустим. Я знаю, что вы приглашены на вечер к графине Теуделинде.

— Сожалею, но я должен лишить себя этого удовольствия, неотложные дела призывают меня домой.

— Да полноте, говорите откровенно! Не называйте это удовольствием. Лучше признайтесь, что убегаете от этого удовольствия, потому что оно вам заранее постыло.

— Ну, если правда более уместна, признаюсь, что так оно и есть. Для меня присутствовать на вечере любой графини самое что ни на есть скучнейшее занятие.

— Но поймите же вы! Это ничуть не похоже на обычные «cercles»^[71] в societe,^[72] на которых люди не из общества, конечно, чувствуют себя не в своей тарелке. Это нечто совсем новое. Графиня Теуделинда открыла свой дом для аристократии изящества и духа. Самые известные особы из высшего общества встречаются у нее с деятелями политики, искусства, и поэзии. Настоящий high-life!^[73] Аристократия титулов, красоты и духа.

Иван недоверчиво покачал головой.

— А что же делают все эти совершенно разные люди, собравшись вместе?

Аббат чуть сощурил глаза и почесал нос.

— Да, верно! Пока не познакомятся, держатся несколько стесненно. Никто не знает, с чего начать беседу, когда встречается с человеком как будто с другой планеты. Но, к счастью, есть посредник, способный сплотить любое общество, это — разум. Там, где собираются вместе духовно богатые люди, общество не может не слиться воедино. Надо только знать, как начать. Но придумать оказалось нетрудно. Началом послужило искусство. Приглашенные в общество артисты и дилетанты из высшего света устраивали концерты, ставили небольшие пьесы, один играл на скрипке, другой на рояле, третий пел. Прекрасные графини декламировали патриотические стихи, потом известные поэты читали забавные доклады, ставили живые картины, и так постепенно встречи неоднородного общества стали весьма интересными.

— Но я не играю на скрипке, не декламирую и не разгадываю шарады из живых картин…

— О нет! — перебил его аббат. — Вы прекрасный чтец. Я был поражен вашим докладом.

— Что? Уж не думаете ли вы, что на вечере у графини Теуделинды я стану читать доклад о микроскопических членистоногих?

— Ха-ха-ха! Нет. Конечно, нет. Это было хорошо для Академии. Мало кто из нас понял ваш доклад. Кто понял, весьма высоко оценил. Но это не для дам. Однако вы можете сделать и кое-что иное. Прочесть доклад о чем-нибудь таком, что одновременно было бы и научным и поэтическим. Заинтересуйте слушателей, поразите их новизной. Чтобы это имело глубокую научную основу и в то же время могло увлечь любого. Чтобы и фантазии пищу давало, и было бы научным исследованием. Что-нибудь в этом роде.

Теперь очередь смеяться была за Иваном.

— Но, ваше высокопреподобие, о подобном жанре я никогда не слышал и ничего похожего не встречал ни в рукописном, ни в печатном виде.

Священник и сам рассмеялся.

В это время слуга принес Ивану письмо, прибывшее par express,^[74] на квитанции следовало указать время получения.

Иван попросил у гостя разрешения прочесть письмо.

Аббат сказал, что Иван весьма его обяжет, сделав это.

Во время чтения письма лицо Ивана заметно менялось. Сначала он побледнел, нахмурил брови, несколько минут щеки его пылали, затем, не выпуская из рук письма, он устремил неподвижный задумчивый взгляд в пространство.

Потом вдруг расхохотался.

Ему пришло в голову, что это кладет конец спору.

Сложив письмо, он сунул его в карман на груди.

— Ну, ладно, — смеясь, сказал он. — Я пойду на вечер к графине Теуделинде. И прочту доклад. Такой, какого и сам никогда не слышал. Науку и поэзию, фантазию и точные данные так перемешаю, что любой ученый придет в отчаяние, пока отделит их друг от друга. Этим докладом я любого геолога сделаю князем, а любую княгиню — геологом.

— Вот, вот! Это будет превосходно! — поощрил его священник.

— А что вы на это скажете? Доклад, иллюстрированный электромагнетическим освещением?

— Превосходно. Замечательно! Это будет очень интересно.

— Можно попросить вас выхлопотать согласие графини? Опыт потребует много аппаратуры.

— Заранее могу вас заверить, что графиня будет в восторге от вашего предложения, а доставку всей технической аппаратуры поручите мне. Графиня будет вне себя от радости, когда об этом узнает.

Аббат, окрыленный тем, что может быть полезен, обнял уважаемого коллегу («Будем отныне так называть друг друга»). Он был весьма удовлетворен успехом своего визита и поспешил удалиться.

А Иван вынул из кармана полученное письмо и, держа его перед собой, снова устремил задумчивый, неподвижный взгляд в пространство.

Да, это было своеобразное время! Все венгры одновременно решили, что впредь будут венграми.

Странная мысль!

Газеты рассыпались в дифирамбах по поводу венгерской национальной одежды, которая тотчас стала модной во всех слоях населения, превозносили до небес венгерки, доломаны, пояса с пряжками и даже чепцы из золотых кружев. А что говорить о восхитительных девичьих головных уборах!

«В них во сто раз краше любая женщина!»

N'en parlons plus!^[75] S'is scho'vorbei.^[76]

На улицах звенели шпоры с большими, огромными и гигантскими гребешками; витрины ювелиров были заполнены старинными пуговицами и аграфами, колыхались приколотые к шляпам орлиные и журавлиные перья, и не было в Шомоде такого короткого кафтана, в Секейфельде куртки, в Дебрецене мохнатой бурки, в Дендеше ментика на пуговицах, в Кечкемете высокого чепца, в Туре колпака, в Кереше викторианского доломана, которые были бы гарантированы, что их не разошьют золотом и не станут демонстрировать в пештском высшем свете на балах и в закрытых клубах. Предкам нашим, Аттиле и Буле, понадобилось проявить стойкость, пока они дождались, чтобы их кафтаны начали копировать; давно умершим поэтам Чоконаи и Казинци пришлось разрешить, чтобы их увековечили в иероглифах строк. И иероглифы были наполнены смыслом!

Эти закорючки были видимым протестом, который — если уж ни писать, ни печатать было нельзя — вышивали галуном.

В самых высших кругах визитеров принимали только в национальной одежде; а если кто-либо отваживался явиться на светский бал в черном фраке, он рисковал тем, что первый же гость просто мог ему сказать: «Послушайте, lieber Johann, bringen Sie mir ein Glas Wasser».^[77]

Национальная одежда поневоле перемешала классы. Граф одевался так же, как его кучер. Многие чувствовали, что неплохо было бы познакомиться друг с другом.

Эти благородные стремления удовлетворялись светскими вечерами и soirees amalgamantes графини Теуделинды, которые отражали одну из достопримечательнейших черт эпохи. На них великосветский магнат встречался с поэтом, член Академии — с прелатом, художник, скрипач, пианист, живописец, скульптор, артист, критик — с меценатами, учитель, врач, публицист, газетчик, спортсмен — с политиками всех оттенков.

Собиралось блестящее общество — в теории.

Там были представлены вся красота и очарование, какие только имелись в высшем свете; самые стройные дамы в роскошных туалетах, словно они пришли на королевский бал, — их отличал еще более блистательный, чем роскошь, нимб молодости, грациозности и образованности; исторические личности, чьи имена записаны в золотой книге высшего дворянства, и те из духовного мира, что сохранились в памяти народной.

Но в действительности слияние шло с трудом. Хотя — видит бог! — добрые намерения были у всех.

Милый старик граф Эммануэль, когда удавалось ему поймать известного журналиста, с таким благородным рвением коверкал ради него венгерский язык, которому лишь теперь учился, что невозможно было не отнестись с сочувствием к его твердому решению впредь говорить только по-венгерски, вопреки всем трудностям; с этим усердием мог соперничать лишь второй его обет — носить отныне только венгерские сапоги, натягивание и снимание которых обычно отнимает целый час.

И наоборот, молодой публицист отчаянно потел, пытаясь ответить по-французски на вопросы восторгавшейся Венгрией графини иностранного происхождения, хотя сути этих вопросов он даже не понимал. Разумеется, он в совершенстве владел французским языком, но лишь в тех случаях, когда видел перед собой напечатанный текст.

Однако языковые трудности это еще полбеды. Но вот тема!

Люди, впервые представленные друг другу и вращавшиеся в совершенно различных кругах, пытались найти путь, по которому могли бы проникнуть в чужой мир.

Граф Лео расхваливал драматургу Нандори его пьесу, которую видел лет десять назад и которую безжалостно разругала критика. Это было первое произведение драматурга. Он и сам считал его неудачным. Последние, разумеется, лучше. И теперь ему казалось, что граф либо не видел других его драм, либо просто иронизирует.

И напротив, ученый Кинижи, желая показать барону Оскару, что ему известны выдающиеся заслуги барона в области спорта, беседовал с ним о ближайших скачках и расспрашивал, за какой приз он будет бороться. Стоящие вокруг гости отворачивались. Все знали, что Оскар продал своих скаковых лошадей из-за прошлогодних проигрышей и не занимается больше конным спортом. Теперь он только зритель.

Однако молодой репортер Какори чувствовал себя в чужом обществе без всяких стеснений и sans gene^[78] болтал со всеми, кто ему только попадался. Тем для разговоров у него было с избытком — свежие сплетни. Господину с красивым орлиным носом, черты лица которого выдавали истинного вельможу, он рассказал о том, что теперь и в будайской крепости станут давать вечера, на которые будут приглашать венгерскую знать. «Неужели кто-нибудь туда пойдет?» — спросил вельможа. «Разве только граф Гвидо!» — «Ну, уж нет, я не пойду!» И тогда репортер понял, что ляпнул колоссальную sottise,^[79] говоря с человеком, не будучи ему представленным. Кто знает, скольким людям, имена которых были ему неизвестны, он уже нагрубил вот таким же образом!

Граф Иштван, двоюродный брат графини Теуделинды, был начитанным и весьма образованным человеком, знакомым с произведениями всех поэтов мира. Именно поэтому ему казалось, что он прекрасно развлечет молодого сочинителя, неожиданно приобретшего популярность патриотическими стишками, если отведет его в уголок и заведет беседу о мировой литературе. Он цитировал ему Бернса и Шелли. Знает ли он «Fary Queen»^[80] Спенсера? Считает ли он «Потерянный рай» Мильтона законченным произведением? Каково его мнение о школе Драйдена? Кого он любит больше, Вордсворта или Байрона? Видит ли он духовное родство между сагой Фритьофа и сказами Оссиана? Что он скажет о «Legende des siecles»?^[81] Неужели этим произведением Виктор Гюго превзойдет Данте? Не жалко ли, что исчез «genre Amadis»?^[82] Кому он отдает предпочтение из итальянцев: Тассо или Ариосто? Как он расценивает импровизации Метастасио? Каково его мнение о влиянии итальянской «comedia erudita»?^[83] Известна ли ему арабская поэма Харири «Жизнь Антара» во французском переводе? А читал ли он в английском переводе индийскую «Сакунталу»? Особенно он допек поэта «Одиссеей», утверждая, что она намного прекраснее в греческом оригинале, чем в латинском переводе.

Бедный стихотворец все это время поджаривался на медленном огне, ибо не читал ничего иного, кроме своих стихов. Он, правда, был гениальным человеком, но, не считая собственных виршей, ничего не знал; поэтому, как только ему удалось освободиться от этой опасной rencontre,^[84] он решил впредь, как гремучую змею, обходить графа, столь ненасытного в любви к науке.

Но больше всего, пожалуй, не повезло тем, кто удостоился чести быть представленным графине Ангеле Бондавари.

Графиня Ангела — совершенная красавица.

Дед графини Ангелы выдающийся политический деятель, его имя окружено ореолом. Это и хорошо и плохо.

Во всяком случае, простой смертный из мира lateiner,^[85] когда его представляли молодой красавице графине и он обменивался с ней несколькими фразами, считал вполне естественным завести разговор о ее дяде, князе Тибальде Бондавари, и, как водится, поинтересоваться его здоровьем.

Графиня Ангела тут же замолкала, холодно выслушивала представленного ей человека, пока у того не иссякала тема разговора и он не отходил от нее. Больше от графини он не услышит ни слова.

Иной раз даже у ученого мужа сжималось сердце, когда эти прекрасные очи, минуту назад сиявшие приветливой улыбкой, вдруг начинали излучать ледяной холод.

Графиня Ангела — идеал красоты, мы уже говорили об этом и не устанем повторять и вновь и вновь изумляться. Чистое благородное лицо с совершенными, античными чертами; нос прелестной формы, тонко очерченные губы, длинные стрелы бровей и бросающие тень ресницы, прикрывающие глаза богини. Когда эти очи сверкают или прячутся, кажется, что они черные, и лишь когда их осеняет улыбка, видно, что они синие. Густые темно-каштановые волосы с золотым отливом. И в лице, и в фигуре разлито сознание собственного очарования, ощущение того, что она является центром некоего мира и своим положением удовлетворена. Ей известно, что красота — это власть!

Но почему же эти прекрасные очи бросают ледяные взоры на несчастного пришельца, который в качестве вступления к беседе с графиней Ангелой Бондавари находит естественным и уместным упомянуть о заслугах князя Тибальда Бондавари?

Разумеется, высший свет об этом знал. Но мир lateiner не знал. А дело было просто. Князь Тибальд свою единственную внучку графиню Ангелу хотел выдать замуж за немецкого князя Зондерсгайна. Графине Ангеле это не понравилось. Поэтому они с дедом рассорились, и Ангела дала обет никогда больше не разговаривать с князем Тибальдом, а так как графиня Теуделинда как раз в это время открыла дом в Пеште, графиня Ангела приехала к тетке, осталась у нее и с тех пор даже не вскрывала писем, которые ей писал дед.

Это тайна. Всем людям из общества она известна, но они хорошо умеют хранить свои тайны, и ни одна из них не просачивается во внешний мир. Друг с другом они общительны, но с посторонними все «know-nothing»,^[86] как исконные янки.

У господина аббата Шамуэля возникла удачная мысль придумать какое-нибудь общее развлечение для разнородного общества. Одними разговорами не проживешь.

На подобных собраниях в одном зале размещались молодые девушки, в другом — мужчины, в третьем — замужние дамы, словно все они составляли отдельные классы в соответствии с полом и возрастом.

И вот начали устраивать концерты, поэтические чтения и научные доклады. Это сразу оживило общество, сблизило «чужаков». Они виделись и на репетициях; одетые не для роскошного бала, осмеливались пожимать друг другу руки. Запоминали имена друг друга. Даже на улицах стали друг друга узнавать. И радовались встречам. Потом появились и темы, на которые они могли беседовать с обоюдным удовольствием.

Все же — истины ради надо признать — к полуночи концерты, доклады, любительские спектакли заканчивались, ученые, художники, поэты находили, что пришло время расходиться по домам, и члены высшего общества оставались в одиночестве. И как же прекрасно себя чувствовали и те и другие! И те, что пошли по домам, и те, что остались.

Лишь тогда начиналось настоящее веселье. Молодежь танцевала, старики играли в вист, тарок, и так до утра.

Если бы ученые, артисты и поэты не ушли, они занимались бы тем же! Зачем же они уходили? Они тоже могли бы участвовать во всех развлечениях, но все это было не для них. Им было лучше уйти домой.

Аббат Шамуэль прекрасно умел создавать рекламу. Когда в доме графини Теуделинды должен был состояться какой-нибудь примечательный доклад, все задолго узнавали об этом. Отец Шамуэль рассказывал обществу о жизни артиста, писателя, ученого, скрипача или мастера на все руки, чтобы члены общества знали, о чем говорить с героем вечера.

Трех дней, оставшихся до вечера графини Теуделинды, оказалось достаточно, чтобы прошлое Ивана Беренда стало всем известно до мельчайших подробностей и до начала доклада можно было посудачить о нем.

«Правда, что он круглый год живет на дне каменно-угольной шахты?» — «И моется только в новолунье?» — «Parbleu!^[87] Сейчас как раз последняя четверть!» — «Он еще ни разу в жизни не разговаривал с женщиной». — «Он общается только с зубами мамонтов». — «В его докладе будет четыреста пятьдесят греческих, латинских, арабских и еврейских слов!» — «Правда, что он ради эксперимента сжег у графини Теуделинды бриллиант в три карата, который стоил восемьсот форинтов?» — «В нем было четыре карата, и стоил он тысячу пятьсот форинтов».

— «Ему это нетрудно, ведь он сам умеет делать алмазы».

— «Неужто умеет?» — «И никогда ничего не ест, кроме чеснока». — «Может быть, он хотя бы сегодня воздержится?» — «Он будет что-то делать с электрической машиной».

— «Музицировать на ней?» — «Да нет, он нас всех наэлектризует!» — «О, это и в самом деле весьма необходимо». — «А будет неплохо, если он поставит дряхлого барона Штефи на изолятор, на котором волосы у людей от электризации становятся дыбом; парик у барона мигом улетит».

— «А где эта дьявольская машина?» — «Вон там, за книжными полками, но до нее нельзя дотрагиваться: дотронешься, сразу рот скривится, да так кривым и останется».

— «А, бросьте! Это электроосветительная машина, я знаю. Я такую в Париже видел. Но оригинальность ее в том, что, если кто-нибудь в обществе накрашен, все краски сразу почернеют». — «Diable!^[88] Это следовало при входе afficher».^[89] — «А графиня Теуделинда об этом знает?» — «Сегодня у нее особенно белое лицо». — «С этой огромной алмазной диадемой на голове она похожа на мраморную невесту в ОЗампе». — «А вот сестричка Ангела сегодня особенно очаровательна!» — «Ты находишь?» — «Белый жемчужный убор придает ее лицу какую-то кротость».

— «Это уже свойство убора». — «Ну, а если наш дикарь, увидев множество столь блистательных дам, забудет о магнетическом электроосвещении?» — «Он постепенно освоится. Примем его любезно, пусть чувствует себя непринужденно. Вон он идет, его наш святой отец эскортирует».

Последние слова принадлежали кавалеру, назвавшему графиню Ангелу сестрицей; двадцатилетний юноша, изящный, безукоризненно сложенный, поспешил навстречу Ивану, которого ввел в зал аббат Шамуэль, и представился ему в качестве графа Эдэна, племянника хозяйки дома, а потом, взяв гостя под руку, подвел к графу Иштвану, двоюродному брату хозяйки, весьма начитанному человеку, и познакомил с ним. Они перемолвились друг с другом несколькими словами, которых оказалось достаточно, чтобы Иван убедился: тут и знатоки искусства есть! Потом граф Эдэн заставил его пожать руки некоторым своим друзьям. Все они тоже были очень учтивы с Иваном. Прием был самый благожелательный. Затем господин аббат прошел с ним в другой зал, где собрался кружок светских дам, и подвел к хозяйке. Графиня протянула ему руку и любезно его приветствовала. Граф Эдэн снова взял его под руку, подошел с ним к группе молодых девиц, стоявших в дверях соседнего зала, и представил графине Ангеле.

Иван был немного предубежден против графини, но внешне ничем этого не выдал.

— Вы редко бываете в Пеште, — сказала графиня Ангела, знакомясь с ним.

— Да, я давно здесь не был. Но, как мне известно, графиня, и вы здесь впервые. Раньше вы не жили в Пеште.

Лицо Ангелы сразу вытянулось: сейчас начнутся расспросы о князе Тибальде.

— Да, — сухо ответила она и продолжала резким тоном: — А какое это имеет значение, что я впервые в Пеште?

— Только то, что человека туда, где он еще не был, приводит, видимо, простая случайность, но, когда в таком месте впервые оказывается много людей, в этом кроется некая «missio».^[90] И так как я вижу здесь столько блистательных особ, я оправдываю свое появление тут одной мыслью, что я всего лишь крохотная, темная точка. Быть может, это провидение посылает людей в столь необычные места.

После этой фразы глаза Ангелы загорелись:

— Правда? Вы верите в провидение? Вы верите, что существует «missio»?

— Верю.

Тут она взглянула в другую сторону, и Иван понял, что может отойти.

После четвертьчасового взаимного представления Эдэн сообщил Ивану, что зал подготовлен, и общество перешло туда. Иван занял предназначенное ему место в конце зала, на возвышении, и, вынув из портфеля бумаги, приступил к докладу.

Голос у него был располагающий, метод изложения спокойный, не претенциозный, все слушали его с вниманием.

Доклад Ивана

«ШЕСТАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»

Пять частей света нам известны, о шестой мы знаем лишь то, что она существует.

Но о том, что она существует, мы знаем определенно.

Где же она?

Целая часть света с неизвестными растениями, неведомыми животными и, несомненно, людьми.

Самые знаменитые ученые доказывают ее существование, а храбрые мореплаватели уже более века стремятся преодолеть плавучие торосы Ледовитого океана и проникнуть в шестую часть света.

Возможно, что есть и седьмая часть света, на Южном полюсе земли. Капитан Моури предлагал английскому правительству снарядить туда экспедицию и представил научные доказательства, которые подтверждают, что показания барометра на Южном полюсе во время постоянных дождей не меняются, следовательно, воздух там разряженный и давление верхнего, более плотного слоя атмосферы на нижний вызывает высокую температуру, а при таких условиях за ледяными горами должна возникнуть жизнь.

Но это только предположение. А вот о мире, существующем на Северном полюсе, у нас уже есть точные сведения.

В поисках его погибли Франклин со своими мужественными спутниками. Их пример не отпугнул, а, напротив, нашел последователей: люди с сердцами из стали и непоколебимой волей двинулись по их следам, добрались до бесконечных ледяных полей, чтобы разыскать там трупы погибших и их бесценные записи.

Им удалось достигнуть страны вечной зимы, посещаемой лишь охотниками-эскимосами.

Два ирландских мореплавателя наткнулись на пролив Веллингтона, свободно текущий меж ледяных айсбергов, и самый последний остров в этом проливе назвали Ирландским глазом. Русские этот пролив называют словом, на их языке значащим «водяная улица».

Пролив находится в 77 градусах 49 минутах северной широты и 115 градусах 35 минутах западной долготы.

Большинство путешественников, суда которых вмерзли в лед между вечными колоссами Ледовитого океана, спасались оттуда на санях, бросив все, кроме своих записей.

В 1852 году капитан Бельчер вынужден был оставить в проливе Бэрроу четыре корабля, сжатых огромными ледяными торосами, которые на суше именовали бы горами.

Одно из этих четырех покинутых судов, «Resolute»,^[91] следующей весной отделилось от своих спутников. Отправилось в плаванье на свой риск и страх. И шло шестнадцать месяцев без парусов, без штурмана, без капитана, без единого матроса, его вели лишь таинственные морские течения, пока наконец на расстоянии тысячи двухсот морских миль от пролива Бэрроу в Хогарт Санде, чуть ли не на другом конце земли, его перехватил американский капитан Баддингтон.

Следовательно, «заблудшее» судно само отыскало путь в открытое море, и, несомненно, большую его часть ему пришлось пройти через «теплое море».

Если бы это судно могло говорить!

Но кое-что оно все же сумело рассказать!

Левый борт его был сплошь залеплен улитками. Наверное, какое-то время оно сидело на мели, и, пока прилив вновь не освободил его, бортовая обшивка обросла улитками. Это были улитки вида багрец. Питаются они морскими растениями. Следовательно, там, где проходило судно, есть и улитки и растения. Там море никогда не замерзает.

Но судно привезло с собой еще одно свидетельство — птичье гнездо. В гнезде сидела аистиха с двумя птенцами. От наших аистов она отличалась голубым оперением, торчащим на голове хохолком. Она не была похожа ни на один из ныне известных видов птиц.

Когда аистиха увидела людей, входивших на палубу судна, она схватила длинным клювом одного из своих птенцов и улетела с ним. Капитан не разрешил в нее стрелять. Птица летела быстрее,чем обыкновенные аисты; она рассекала воздух со скоростью тридцати саженей в минуту, что в час составляет двадцать семь миль.

Оставленного птенца моряки окружили заботой, но он ничего не ел. Через тридцать часов вернулась ею мать. Тем временем судно, взятое на буксир пароходом, продолжало путь к югу. Значит, птице с ближайшей суши пришлось пролететь расстояние в семьсот восемьдесят миль.

То, что она побывала на суше, доказывала принесенная ею в клюве лягушка, которую она бросила своему птенцу, пролетая над палубой. Такой лягушки до сих пор никто не видел. На спине ее были чешуйки, словно панцирь squamosus.^[92]

Птенец с жадностью проглотил лягушку.

Через сорок часов аистиха вернулась еще раз, снова принеся своему птенцу такое же земноводное, но маленького аистенка уже не было в живых. Моряки сделали из него чучело, а лягушонка заспиртовали и подарили и то и другое нью-йоркскому музею. Естествоиспытатели, осмотревшие экспонаты, признали, что это экземпляры совершенно неизвестных видов животных, столь же экзотичные, как австралийская фауна в глазах европейцев.

Материк, на котором они плодятся, судя по полету птицы, начинается у 85 градуса северной широты, ведущее к нему открытое море находится на несколько градусов ближе, и там уже должен быть теплый климат.

Но откуда это тепло? Если уже у 72 градуса замерзает ртуть и ее можно ковать, как металл.

Невзгоды полярных исследователей становятся все ужаснее, трудности возрастают по мере того, как они приближаются к Северному полюсу.

Самым храбрым, самым удачливым полярным исследователем, вынесшим больше всего испытаний, был капитан Кейн.

То, что он увидел на 80 градусе северной широты, это абсурдная фантазия, чудесная мечта уснувшей природы.

Зима там стоит вечно, но у нее есть разные периоды, лето, например, такая же зима, но не столь суровая.

В один из осенних вечеров солнце в последний раз опускается за горизонт и шесть месяцев не восходит. Наступает ночь, которая длится полгода. Светятся только далеко простирающиеся снежные поля да луна, а иногда возникает таинственное aurora borealis — северное сияние.

Градусник показывает сорок градусов ниже нуля (по Фаренгейту).

Ни животные, ни растительные организмы здесь существовать не могут. Последний зимородок исчезает с неба, последний морж из воды, и даже ягель, растение, упорнее всех цепляющееся за жизнь, пропадает с каменных скал. Человек остается один.

Он остается в таком страшном одиночестве, что однажды, когда волосок пощекотал шею Кейна, капитан радостно потянулся за ним, приняв его за блоху. Он образовался тому, что в этой стране пустоты, кроме него, есть еще одно живое существо. Тщетная радость! Даже и этот последний, верный, задушевный друг там покидает человека. Там живет лишь Ничто.

А какие капризные формы и образования создает Ничто из любого Нечто, которое отважные люди привозят в его страну!

Во что там превращаются продукты?

Сушеные яблоки становятся кусками халцедона. Из них можно отгранить очень красивые печатки для колец. Кислая капуста в бочках образует некий новый вид металла, который можно расщеплять на слои, как слюду, и срез его отливает перламутром. Сахар же, известный нам в кристаллической форме, здесь становится похожим на застывший каучук, смешанный с древесными опилками. Его нельзя ни ломать, ни резать, только пилить. Из масла можно вытачивать отличные фигурки, как из слоновой кости, и его разрез отсвечивает слюдой. Мясо напоминает прекраснейшую мраморную мозаику, которая выдержит соперничество с флорентийской; острие топора отскакивает от него, и расколоть его можно только железным ломом. Бочка с керосином, с которой сбили обручи, чтобы разломать горючее кувалдой, представляла собой каменный каток, и им можно было бы укатывать щебень на макадаме.

И все это в каюте корабля, где постоянно топят и где поэтому температура не опускается ниже тридцати четырех градусов холода.

Люди, сидящие в натопленных каютах, окружены туманом собственного дыхания и не видят на расстоянии шести шагов. Если на минуту снять шляпу, она начнет дымиться, словно тарелка с вареной картошкой. Если громко крикнуть, изо рта вырвется пар, как дым из пушки; если приняться за работу; требующую физических усилий, из-за воротника повалит пар, как из гейзера. Нож, вилка там такие ледяные, что, если неосторожно есть, они могут прилипнуть к языку или губам и содрать с них кожу. Если уснуть, не натянув на глаза шапку, то, проснувшись, нельзя будет открыть глаза, потому что ресницы смерзнутся.

Снаружи, в ледяной пустыне, мороз еще сильнее, термометр опускается еще на шесть градусов.

Но люди с сердцами из стали отправились в эти страшные края, в ночь, чтобы подойти ближе к Северному полюсу.

Суда их глубоко вмерзли в лед, но они позаботились о другом транспорте и захватили с собой сани; на сани уложили шестиместные шлюпки из железа и резины. Люди были готовы — там, где льды скуют суда, — продвигаться на санях, а когда откроется чистое море, сесть в шлюпки и все же добраться до Северного полюса. Они привезли с собой шестьдесят сибирских лаек, чтобы было кому тащить сани. Но уже у 79 градуса у собак свело челюсти, и они передохли. Не осталось ничего иного, как самим волочить сани, но и это их не испугало. Пятнадцать суток при сорокаградусном морозе они с превеликим трудом продвигались вперед. И продвинулись на два градуса ближе к полюсу.

Когда на шестнадцатый день они достигли 82 градуса, ртуть в термометре начала подниматься. В тот день она поднялась на десять градусов.

Предчувствие торжества вернуло им бодрость духа. Они отдыхали недолго, а затем снова продолжали двигаться вперед; на следующий день температура поднялась еще выше и наконец достигла нуля.

Это уже тепло!

И, как бы приветствуя храбрецов, на небе вдруг взошла северная заря — северное сияние с короной из молний вокруг большого темного конуса, отбрасывающего желтые и розовые снопы света; казалось, из черного солнца выходят спицы, высоко прорезающие небосвод и открывающие перед путешественниками самое чарующее зрелище, которого они так жаждали, но представить которое все же не могли.

На пространстве в три тысячи квадратных миль простиралось море. Открытое до самого горизонта, чистое, без льдов. Середина моря, отражавшая внутренний темный конус сияния, отливала синей сталью, остальная часть купалась в розовом свете. Ледовый берег, на котором стоял Кейн с товарищами, эллипсом охватывал море. Повсюду возвышались ледяные торосы высотой в пятьдесят, шестьдесят саженей, позолоченные чудесной северной зарей.

Пятьдесят шесть часов стояли путешественники на ледяном берегу, пятьдесят шесть часов ощущали «теплый» ветер с Северного полюса, под действием которого торосы медленно, но непрерывно отступали. Этот продолжительный ветер не пригнал ни одной льдины с севера. Там была жизнь и тепло!

Но почему же они не сели в шлюпки и не поплыли по этому давно ими разыскиваемому открытому морю? Почему не пошли на веслах дальше, в сторону части света, которую они предугадывали?

Так распорядилось само море.

Оно было не таким, как прочие, с двенадцатичасовыми приливами и отливами. Приливы тут регулировались не лунным притяжением, а иной, более могущественной и властной силой. Море здесь поднималось и опускалось каждый час с такой мощью, что шлюпки не могли бы удержаться на волнах; когда начинался прилив, волны вздымались на высоту до шестнадцати футов, и бесконечный ледовый берег звенел от их ударов. И грохот этот был словно гром небесный, играющий на стеклянных колоколах.

Казалось, теплое море непрестанно поедало ледяные торосы, о которые бились его волны.

Только корабль Бельчера мог бы рассказать, как он прошел по этому беспокойному океану, где нашел течение, которое привело его к другому входу в пролив, как не разбился о ледовый берег.

Кейну пришлось удовольствоваться зрелищем, впервые открывшемся смертному, — ракушками от улиток и остатками неизвестных растений, которые море выбросило на берег, словно входные билеты на посещение еще не названного мира у врат старого. Над морем летали стаи незнакомых птиц.

Этот морской залив ученые-географы назвали заливом Пибоди, а пролив, ведущий через льды к заливу, проливом Кеннеди. Место, где Кейн и его товарищи сделали свое открытие, лежит в 82 градусах и 2 минутах северной широты, на расстоянии неполных восьми градусов от Северного полюса. Так как на полюсах земля сплющена, длина градусов там короче. И полюс находится, быть может, не более чем в десяти днях пути оттуда!

* * *

Поставим себя в положение людей, восхитившихся этим зрелищем и в бреду фантазии полетевших туда, куда нельзя добраться ни на веслах, ни на паруснике, ни пешком!

Что представляет из себя мир Северного полюса?

Земля на обоих полюсах сплющена.

С математической точностью это доказывает более быстрое движение минутного маятника.

Ближе к оси поверхность Земли несколько сплющена, как у апельсина. Форма других планет не отличается от земной. Эту форму они приобрели еще в тот период, когда масса их была расплавленной.

Поэтому, если стать на полюсе, перед глазами будет простираться территория в шесть раз больше, чем из любой точки у нас, так как поверхность Земли выгибается здесь не столь резко. Вообразим себе, будто отсюда, из Пешта, мы видим на западе венскую колокольню святого Стефана, на востоке Дебрецен, на севере Кашшу, на юге Белград и все, что находится между ними!

И над этой головокружительной панорамой рдеет в темно-синем небе раскаленный купол. Это солнце!

Целый день оно пламенеет на горизонте, не заходя за него. Солнце обходит кругом весь горизонт. И так как видимая территория представляет собой круг в двадцать раз больше, чем у нас, за движением солнца можно наблюдать простым глазом. На пути его тут и там встают холмы, скрывают его, но минуту спустя оно появляется вновь. В полночь оно светит в одной стороне, а в полдень — с противоположной, и одинаково высоко стоит в полдень, вечером, ночью, всегда поднимаясь над горизонтом лишь наполовину. Это равноденствие солнца.

Летом в полдень оно поднимается на два градуса над горизонтом и заходит за него в полночь отдохнуть часок; но никогда солнце не оказывается над атмосферой, никогда у него не бывает лучей, никогда не дает оно тепла. Да ведь это не само солнце, а лишь обманчивое его отражение, увеличенное преломлением лучей в атмосфере. Гигантский часовой механизм Северного полюса, движущаяся по кругу стрелка которого — сам солнечный шар.

Солнце здесь лишь огненное небесное чудо, феномен вроде луны, а не созидательный дух мира, не животворный дух Земли. Властелин здесь — Земля!

Как жестоко и безбожно думать, что всему этому миру, нашему миру, предстоит погибнуть математически вычисленной, беспощадной смертью! Но это совершенно неизбежно, ведь Земля наша ничем не обогревается, кроме угасающего внутреннего огня и равнодушных солнечный лучей, которые тоже не греют там, где внутреннее тепло уже иссякло. И такая смерть неотвратимо наступит, пусть для того потребуются миллионы лет. Высчитано, что в период образования каменного угля средняя температура на Земле должна была подняться до двадцати двух градусов, а нынешняя средняя температура достигает всего восьми градусов. По остыванию расплавленного базальта вычислено, сколько понадобится веков, чтобы температура опустилась еще на четырнадцать градусов. А тогда что же — всему конец?

Что же, Земля должна погибнуть?

Земля говорит: «Нет! я буду жить вечно, во веки веков!»

Есть у Земли своя сила, которую она не просит взаймы ни у солнца, ни у firmamentum:^[93] это магнетизм, электричество.

Сила принадлежит ей, это ее собственность. Есть она и у других планет. Телескопы давно принесли весть о магнетическом самосвечении Юпитера и Венеры, а спектроскопы подтвердили это явление.

И чем больше остывает Земля, тем больше развивается ее сила — магнетизм. Раскаленное железо не обладает магнетизмом, но, остывая, становится магнитным.

И в магнетизме заключен огонь сильнее солнечного. В сконцентрированном солнечном луче сгорают алмазы, а в магнетическом огне алмазы рождаются. Это известно всюду, где пользуются магнетическим электроосвещением. Древесный уголек, который образует полюс в огне, вызываемом вольтовой дугой, превращается в алмаз.

Жизнь и тепло Северному полюсу дает земной магнетизм.

Бесконечную линию горизонта почти не разрывают высокие вершины, нет там и горных цепей. Кругом, насколько хватает глаз, простирается волнистая равнина.

В центре равнины высится гигантский горный массив, напоминающий потухшие вулканы, собранные в одном месте; крутые, гладкие конусы гор со сверкающими склонами покрыты черной, коричневой, рыжеватой эмалью, вершины их отливают темно-синими и лиловыми тонами.

На большой площади, окружающей эту горную диадему, раскинулась голая ровная поверхность, будто из чистого метеоритного железа; дальше простирается озеро, омывающее, как остров, горный массив. В озеро со всех концов равнины стекают ручьи и реки, подтверждая, что именно здесь наибольшая впадина. Это и есть Северный полюс.

Отлогие берега озера представляют разветвленные дельты рек.

Высоко над горной короной, захватывая в зените неба широкий круг, сияет вечная северная заря, будто венец, составленный из тысячи лучей, и каждый луч — радуга, сверкающая то ослепительно, то тускло. Это излучение земного магнетизма, блистающая, животворная, согревающая лучистая площадь. Широкий круг в центре черный, там вечная ночь, посредине его видна Полярная звезда и светящиеся точки движущейся по кругу Большой Медведицы; а вне его небо искрится всеми цветами, голубые, желтые, зеленые, розовые полосы прорезают небо, отражаются на землю, а сквозь них мерцают блестящие звезды.

Вплоть до горизонта весь ландшафт купается в потоках света. Это не знойный, палящий свет солнца, а мягкое, согревающее, изменчивое сияние небосвода волшебного мира; возвышенности в дельтах, обступающих полюс, покрыты цветущими лесами. Зеленые ветки здесь светлее, чем в Старом Свете; рощи, расцвеченные плодами и цветущими деревьями, чередуются лесочками, сияющими ультрамарином, рубиново-красными перелесками; купы деревьев окружены синими можжевельниками, красными ягодами; в других местах золотисто-желтые нежные побеги кустов и белоснежные деревья-великаны словно осыпаны тучами бабочек; все это покрыто морем цветов, как и дальние равнины, где возвышаются холмы, сливаются, сменяя друг друга, желто-зеленые поля с лиловыми цветами, медно-коричневые пашни, меж которых яркими лентами извиваются отражающие яркое небо речки, окаймленные серебристо-зелеными кустами.

Зима тут не холодная, лето не жаркое, а венки плетут из цветов и плодов весны и осени, почти смыкающихся друг с другом. Поля и луга населены животными, под ветвями слышится птичий гомон, в воде плещется рыба. Жизнь кипит во всех стихиях.

Среди млекопитающих не господствует монотонный рыжий цвет, а в расцветке пернатых нет такого многообразия, как в Старом Свете. Животные — пестрые, а у птиц преобладают сочетания белого, серого и синего тонов. И то и другое признаки благоприобретенные.

Ну, а человек?

Неужели край, в котором столько жизни, не родил человека?

Несомненно, есть тут и человек, и уж, безусловно, более совершенный, чем мы.

Как он попал сюда?

Что ж, если кто-нибудь скажет мне, как в Америку попали меднокожие ацтеки, в Полинезию — готтентоты, на Карибские острова — индейцы, кто их туда привез и откуда, тогда и я отвечу, как оказались на островах полюса живущие там люди. Ибо каждый кусок суши на нашей планете — это остров. Поверхность земного шара — вода.

Первая причина того, что тамошний человек совершеннее, чем мы, в том, что он древнее нас.

После великих созидательных разрушений плиоцена первая обитаемая земля должна была возникнуть на полюсе, тут она раньше остыла, и, когда на месте, где сейчас Европа, вулканы еще боролись с морем, когда Швейцария была островом, вся русская равнина морским дном, Италия частью Африки, умеренный пояс был тогда у полюса. И когда зловонные болота, на которых возникли страны греков и ассирийцев, еще осушались тем самым солнцем, что ныне в Южной Америке делает непригодными для жизни саванны, ученые страны Северного полюса смогли высчитать, как считают теперь и у нас, что будет с их миром через тысячелетия, когда земля остынет, зима станет длиннее, лето короче, а деревья и другое топливо иссякнут. И они рассчитали на десять тысячелетий вперед.

Ибо тогда на Северном полюсе еще были зима и лето.

Но как только земля на полюсах остыла, там тотчас появился магнетизм, и материнская теплота северного сияния сменила суровое солнце.

Это доказывает отклонение магнитной стрелки к северу.

Люди на Северном полюсе появились за десятки тысячелетий до нас так же, как мы опередили на десять тысяч лет островных жителей. И как мы стоим выше островитян, так и полюсные жители стоят выше нас. Это их первая прерогатива.

Вторая их привилегия — магнетизм.

Власть магнетизма распространяется на все: на траву, на животных, на небо. Он придает чудесную силу железу и соперничающим с ним людским сердцам.

Это предположительное влияние мы проанализируем потом. А теперь поговорим о том, каковы же люди на Северном полюсе.

Они бесцветные.

Палящее солнце никогда не касалось их лиц, и они белы, как алебастр. Черты лица у них очень тонкие, волосы из-за чрезмерно большого содержания темного пигмента черно-стальные с синим отливом, такого же цвета глаза и брови. Роста они небольшого, телесложения изящного, но сильного. Питаются растениями и молоком животных; из-за магнетизма они испытывают отвращение к мясной пище. Поэтому мышцы их более гибки, души чище, и они никогда не болеют.

Речь их совершеннее нашей. На таком огромном пространстве не могло не развиться множества различных наречий, но все они так мелодичны, что напоминают музыку, благодаря чему тамошние жители понимают друг друга, как певчие птицы.

Одежда их легче нашей, они не нуждаются ни в сукне, ни в коже, времена года у них одинаковы. Не существует у них и моды. Почему? К этому я еще вернусь.

Главнейшая планета на их небе — это земля. Настоящая всевластная звезда. Добрая, полная неиссякаемой материнской любви земля. Лучезарный венец, освещающий их небо, согревающий воздух, дающий плодородие почве, — это материнская любовь земли.

Они далеко ушли вперед в науках. Значительно перегнали нас, еще только бредущих на ощупь. Им известно, что магнетизм земли — это сила, которую можно брать у неба, можно извлечь из самой земли, и с ее помощью они способны создать все.

Ведь даже мы знаем, что, если запустить в воздух змея на проволочном шнуре, шнур дает полусаженные электрические искры. Это еще Франклин знал.

Но они уже научились концентрировать находящийся повсюду магнетизм в одном месте, чтобы получать из него пламя, выплавляющее из каменных глыб стекло, приводить в движение без помощи огня и пара машины и — в случае крайней необходимости — использовать в качестве оружия, поражающего дальше и вернее, чем пушки Армстронга и ракеты Конгрева.

Наука подняла их с земли. Они открыли тайну полета. Тайна эта кроется не в беспомощных воздушных шарах, а в движении. У ласточки нет на спине воздушного шара. У людей Северного полюса есть машины, которые приводит в движение электричество, и это движение поднимает их в воздух. Они умеют использовать стекло как металл и как перо. Ведь и мы знаем, что из хрупкого стекла, превращенного в тонкую нить, можно ткать, плести и скручивать веревки.

И так как для путешествий и перевозок там служит благодатное небо, они не мучаются, прокладывая на благословенной земле длинные каменные трассы, которые мы называем дорогами, а дают возможность каждому лоскутку земли зеленеть и родить хлеб.

Изобретение полета сделало невозможным любые войны. Самую великую армию, которая прорвалась бы извне через их границу с пушками и мониторами, они могут разгромить, потопить в море, поразить молниями с воздуха, не имея при том ни одного регулярного солдата; там нет воинской славы, смерти на поле брани, простреленных в боях рук и ног, инвалидов войны, вдов и сирот солдат, павших в сражениях.

А поэтому у них, разумеется, нет и тиранов-завоевателей. Кто может сесть на шею народу, умеющему летать?

Рабство у них уничтожено, даже тяглового скота нет. Электромагнетизм водит плуги, без дорог доставляет на место снопы, служит движущей силой и в большом и в малом. Ярмо там отбросили, как бесполезное, варварское орудие.

Против вредных животных и хищников оружия там не требуется. Те, что были, уже истреблены, а извне к ним никто не может проникнуть. Очень крепкие стены у этой страны.

Злых людей, воров им преследовать не приходится. Зачем там красть? Зачем вредить другим? Земля каждому дает столько, сколько ему надо. Все люди там работают и живут своим трудом.

Земледелие у них не азартная игра, как у нас. Зерно сеют не на авось. Между урожайным и неурожайным годом там нет разницы.

Они не молят о дожде или солнце, вынося хоругви и кресты, а просто работают, чтобы получить и то и другое.

Когда необходим дождь, ученые с помощью проводов обращают магнетизм земли против озер и морей, образуют из них тучи, вызывая там, где это требуется, столкновение заряженных электричеством туч, и напаивают дождем засушливые районы; а если нужно устойчивое тепло, люди концентрируют электромагнетизм в центре, придают ему более интенсивное излучение, и тогда далекие жители Земли видят вспыхивающее на небе дивное aurora borealis^[94] и спрашивают себя: «Что это значит?» Что значит? А то, что в стране Северного полюса готовятся сейчас к жатве, к сбору урожая!

Они и ночь сами вызывают, когда растениям необходим сон. Поднимают из озер туман, закрывают небесный свет, и мир засыпает.

И так как это надо делать одновременно, единой волей, у них всегда царит согласие. Там нет раздоров между нациями, нет пограничных инцидентов, нет борьбы между правыми и левыми, а есть лишь одно: любовь к родине.

У них не может быть преимуществ, связанных с происхождением, титулами. Все живут сообразно своему труду и разуму. Ведь и для земледелия нужен разум, это такая же наука, как астрономия.

Ну, а правительство? О да, есть у них и правительство. Но там оно отвечает своему назначению — заботиться о народе. Ибо оно занимается не тем, что готовит из своих подданных солдат, собирает с них налоги, заглядывает в кастрюли, чтобы узнать, что там варится, обрушивает на народ бесконечные параграфы, законы, которых следует придерживаться, сторожит своих подданных в тюрьмах, дрессирует в школах, заставляет петь в церквах, присягать, допрашивает, пытает, судит, заполняет города официальными бездельниками, которые ловят буянов и считают своей заслугой увеличение количества последних, держит в страхе один народ с помощью сыновей другого, раздает приказания: когда людям работать, когда отдыхать, когда можно и когда нельзя развлекаться, меняет их зерно, шелк и металл на клочки бумаги. Нет, здесь правительство занято совсем другим. В его руках сосредоточены метеорологические наблюдения целой части света. Оно собирает информацию о различных атмосферных и электрических явлениях, следит за возникновением ветров и оповещает об этом всю страну. Замки у них не крепости, а обсерватории, союзник не государственная религия, а наука. Правительство централизует научные исследования, усовершенствование изобретений, использование обобщенных наблюдений, быстрое распространение открытий. Это большие и важные задачи, ничего другого народ Северного полюса от своего правительства и не требует.

Но если правительство не взыскивает налогов, на что оно содержит свои учреждения, из каких средств платит наблюдателям-ученым, которые пахать не могут? Огромный аппарат, всю метеорологическую службу, экспериментальные работы, открытия, школы, академии? Я думаю, дело обстоит весьма просто. Государство получает доход от торговли. Ему принадлежат средства электротранспорта, с помощью которых одна часть страны обменивается продуктами своего производства с другой. Торговля находится в руках правительства. В Новом Свете, по эту сторону Полярного круга, тоже известен этот вид деятельности, и правительства занимаются ею весьма успешно. (Пример: табачная монополия.) Только с той разницей, что правительство страны Магнетизма не покупает у Петера взращенный на его земле табак за десять форинтов и не перепродает его спустя час тому же Петеру за пятьдесят, а везет его оттуда, где его много, туда, где его нет, но зато есть другой продукт, и зарабатывает на этом столько, сколько нужно, чтобы не было дефицита.

Кроме того, государству принадлежат все заводы, шахты — промышленные предприятия, требующие большой концентрации сил и средств, на доходы от этих предприятий оно живет, на них основано его могущество (как у нас богат и могуществен Ротшильд), которое позволяет ему обходиться без возводимого в закон цивильного листа.

Следовательно, там нет биржевых спекуляций, нет банкротства, нет миллионеров, излишек денег у которых превращает нравственность в товар, женщин делает расточительными, а мужчин — алчными. Но нет там и нищих. Миллионером у них может быть лишь государство, бедняком только министр.

А какие у них дома? И строят ли они вообще?

Да еще как! Архитектура нашего Старого Света там вызвала бы смех. Мы свозим в одно место сто различных материалов, нанимаем десяток разных мастеров, соединяем дерево, камень, железо, стекло. Комнаты наши темны, по ним гуляет ветер, дом, простоявший сто лет, уже древность если ему и впрямь удастся выстоять столетие и не сгореть. Всех этих неудобств в стране Магнетизма нет. Там строят по-иному. У них достаточно кремния, потому что дорог из камня они не строят, а соду им в изобилии дают берега озер и морей. Следовательно, стекло у них широко распространено. На мощном электромагнитном огне они сплавляют кремний и соду в стеклянную массу и, когда масса становится жидкой, за два часа строят дом. Как? Кто в детстве не пускал мыльные пузыри? Соломинку окунают в мыльную воду, потом дуют в нее, и из воды поднимаются цветные пузыри, прилипшие один к другому, и самый большой в центре. Так и они делают. Опускают стеклодувную машину в жидкое стекло, и через несколько минут поднимается дом с округлыми стеклянными стенами, стеклянной крышей, вокруг комнаты поменьше, а в центре большой купол, там, по-видимому, семейная столовая. И когда здание готово, строителям остается лишь проделать двери из одной прозрачной комнаты в другую. Комнаты точно пригнаны друг к другу, светлые, в них нет сырости, нет щелей, не бывает сквозняков, они не требуют ремонта, не горят и сохраняются вечно. Главное их преимущество для жителей этой страны в том, что стекло как изолятор дает отдых их нервам, возбужденным внешним магнетизмом.

Так строят в селах. Собственно, говорить о селе в данном случае бессмыслица, так как у них нет дорог, нет улиц, и каждый дом стоит отдельно в саду, как у нас на веспрем-залайской стороне озера Балатон.

Но в столице идет грандиозное строительство. И там в качестве строительного материала господствует стекло, так как электромашинам на заводах и в обсерваториях нужна изоляция от влияния внешнего электричества, и стены огромных зданий глазированы вулканизированной стеклянной эмалью.

В центре столицы расположено гигантское круглое сооружение с двумястами башен. Это электровокзал с высокими башнями-причалами для прибывающих и отлетающих воздушных кораблей; иногда они сотнями, сцепившись друг с другом, отправляются от башен в дальний путь, словно гигантская вереница диких гусей, ритмично хлопая эластичными крыльями-парусами, в надежном воздухе, который не столь вероломен, как море. В небе Северного полюса нет бурь, там не дуют ни муссоны, ни пассаты, ни торнадо, солнечный зной не вызывает дождей с градом, перенасыщенность воздуха электричеством — смерчей, полярные морозы — ледяных ветров, буранов и, разумеется, самумов, что возникают в раскаленных африканских пустынях. В воздухе царит порядок, и ветры регулируются человеческим разумом. В стороне вздымаются к небу колоссальные вышки, это обсерватории. На больших площадях под стеклянными крышами, опирающимися на тысячи отлитых из базальта колонн, расположены базары, склады и разнообразные оригинальные здания гигантских размеров, шедевры искусства энкаустики. В радужной смене тонов вечерней зари сверкают в волшебном свете стеклянные купола всего огромного города.

А какую одежду носят жители Северного полюса? Она тоже делается применительно к магнитному поясу. Все люди там ходят в шелках. У каждого дерева свои шелкопряды, гусеницы которых ткут всевозможные сорта шелка — тонкие, грубые, разных цветов. Шелк устраняет раздражающее влияние электромагнетизма. Производство шелка ничего не стоит, не требует затрат труда, и его так много, что он применяется везде, где у нас пользуются коноплей, льном, шерстью, хлопком и даже бумагой.

Значит, и там пишут и печатают? Да, и пишут и печатают. Только они давно прошли стадию, когда то, что пишет один, десять человек набирают по буквам. Они печатают прямо с оригинала.

Следовательно, у них есть и поэты, пишущие пьесы, и артисты, играющие в них? Да, но их артисты сами поэты, у них считается устарелым обычай Старого Света, когда один человек пишет пьесу, а десять ее разучивают и представляют под подсказку суфлера. Режиссер только рассказывает артистам сюжет пьесы, которую им предстоит играть, распределяет роли, и поэма, драма рождается прямо на глазах у зрителей поэтическо-артистическим вдохновением, а не по подсказке суфлера. Заученных слов они не произносят даже на заседаниях парламента.

Может быть, у них есть и вокальное искусство? Да еще какое! Голоса у певцов звучные, чистые. Диапазон их две с половиной октавы. Певцы никогда не теряют голос.

Песни их полны чувства. Обладая абсолютным слухом, певец там одновременно выступает и как композитор, и песни его диктуются чувством, а не нотными знаками. Музыкальные инструменты, сделанные из стекла, рождают звуки неземного очарования.

А насколько они опередили нас в познании мира! В то время как наши беспомощные, работающие на угле стекольные заводы не в состоянии создать рефракторы, которые приблизили бы к нам находящуюся в пятидесяти тысячах миль луну настолько, чтобы можно было различить на ней предметы величиной в человеческий рост, они, используя электроогонь, который можно усиливать до бесконечности, изготовляют гигантские увеличительные зеркала, в которых Сириус восходит, словно полуденное солнце, звездные туманности — словно новые вселенные, поверхность соседних планет предстает перед ними так, будто вместо неба наверху повис новый земной свод. А нужны ли священники тем, кто видит в гигантских увеличительных зеркалах соседние планеты, населенные такими же человеческими существами, как мы, покрытые такими же рощами, как наши, кто там, на планетах, расположенных от нас на расстоянии шести миллионов миль и приближенных телескопами, видит жизнь, которую мы тут начали и которая продолжается на соседних звездах, достигнув благодаря тяжкому труду еще большего совершенства? Нужна ли им церковь? Нужна ли вера? Или наитие свыше?

Они не «верят» в то, что существуют бог, душа, загробный мир и вечная жизнь, они просто «знают», что это так!

Нужно ли им проповедовать добродетель, трудолюбие, верность, доброту?

Нет! На Северном Полюсе нет духовенства.

Ведь сама земля облегчает тамошним людям обретение царствия небесного.

Там, куда проникает влияние магнетизма, он наделяет чудесной силой не только небо и землю, но и все живущее между небом и землей. Ему подвластны и людские сердца.

Люди, согретые aurora borealis, правдивы и верны слову, в их веселье нет угара, страсти горят чистым пламенем, без копоти и пепла; они гордятся своей незапятнанной честью, находят наслаждение в труде, радуются благополучию ближних, сочувствуют горюющим, сознают собственную человеческую ценность и уважают тех, кто сильнее их духом; они легко возбудимы, тонкой нервной организации и потому общительны; они незлопамятны, любят шутку, веселы, остроумны, не ищут в отмщении восстановления оскорбленной чести. На Северном полюсе не бывает дуэлей.

И, наконец, на полюсе по-настоящему любят. Если магнетизм двух сердец находит друг к другу дорогу, сердца эти никогда больше не расстаются и разлучает их лишь смерть; но и в этом случае тот, кто умер первым, не переселяется без своего спутника на другие планеты, чтобы там вновь возродиться: он остается подле любимого, продолжает жить в памяти сердца и магнитном излучении земли и ждет, пока другой тоже умрет, и тогда они вместе отправятся на новую общую родину. Такова любовь жителей Северного полюса.

Там нет измен и «моды», подготовляющей для них почву. Каждый стремится нравиться лишь своему избраннику, и никому больше.

Люди на полюсе живут долго, ибо счастье их долговечно. Им не угрожают болезни и эпидемии. Там не болеет земля, как у нас при холере, не бывает заразным воздух, как у нас при тифе, там нет простуды, так как нет внезапных перемен погоды; люди там умирают, когда состарятся. Этим же преимуществом обладают и лесные звери и птицы; они тоже никогда не болеют и живут, пока не достигнут рубежа своих дней. Люди Старого Света сами увеличивают список болезней и увековечивают их в себе.

Итак, там нет врачей.

И старость у них не такая, как у нас, лица их не покрываются морщинами от страданий, нищеты, болезней, безотрадных наслаждений, волосы не седеют и зубы не выпадают. Жизнь в них угасает, как светильник, в котором иссякает масло.

Но если люди живут так долго, если их не косят ни эпидемии, ни войны, как же они размещаются на такой ограниченной территории?

Прежде всего благородная раса не отличается плодовитостью.

Далее: часть света, на которой они живут, все время расширяется.

По мере остывания поверхности Земли возрастает магнетическое излучение: от этого излучения постепенно тает простирающийся вокруг полюса ледяной пояс.

Ледяной пояс раздвигается, берега его подмывает теплое полярное море, оно открывает все новые участки суши, страна Магнетизма их осваивает, засаживает растениями и заселяет.

А раздвигаемый изнутри ледяной пояс приближается к зонам нашего мира и все больше оттесняет их. Вместе с нами земля опускается все ниже. Средняя Азия ныне расположена намного ниже уровня Тихого океана, только горные хребты охраняют ее, и уже высчитано, что через десять тысяч лет последние горы Франции будут выступать из Средиземного моря, как острова.

Несовершенные человеческие расы известного нам мира все больше теснятся к теплому южному поясу и в борьбе за последний клочок земли взаимно истребят друг друга.

Когда Франклин, Кейн, Макклинток, Кеннеди и другие отважные мореплаватели отправлялись в путь, чтобы прорваться через ледяной пояс земли и пробиться к предполагаемой новой части света, существование которой теоретически уже было доказано, они знали, что этот двойной ледяной пояс когда-нибудь сотрет с лица земли нас — несовершенное человечество, зажатое с обеих сторон, как в свое время другая катастрофа уничтожила мир мамонтов; но туда, к ним, мы не в силах прорваться.

А они, знают ли они о нас хоть что-нибудь?

Мне кажется, да.

Каким образом? Ведь они никогда не приходили к нам, никогда не бывали у нас!

Опять же с помощью электромагнетизма.

Если бы тридцать лет назад кто-нибудь сказал, что настанет время, когда тронную речь, произнесенную английской королевой в полдень в Лондоне, в два часа дня уже слово в слово можно будет прочесть в Будапеште, Санкт-Петербурге, Константинополе и в тот же самый день за тысячи и тысячи морских миль, за океаном, в Америке, ему бы сказали: «Ты поэт!»

Если кто-нибудь двадцать лет назад сказал бы, что изобретут такую машину, в которую можно вложить серебряный шедевр Бенвенуто Челлини, над которым он трудился полгода, а через два часа из машины выйдет такой же шедевр, точь-в-точь похожий на оригинал, так что нельзя будет их отличить друг от друга, ему бы сказали: «Ты дилетант!»

Однако это осуществлено. И эти чудеса сотворил электромагнетизм.

А нельзя ли то же самое чудо, какое мы производим на меди и цинке, воспроизвести в человеческом мозгу, усовершенствованном в течение тысячелетий и снабженном собственной образной силой? Чтобы электромагнетизм переносил разного рода информацию из одной части света в другую, создавая в человеческом мозгу гальванопластические образования?

Воскликните же, дамы и господа: «Ты поэт! Ты дилетант!»

Но если нас так хорошо знают наши высокоразвитые родственники, почему они не приходят к нам? Ведь им-то ледяные поля не помеха, они-то умеют летать. Почему же они не прилетают к нам, почему не покоряют нас?

Потому, что мы им не нужны.

Что им с нами делать?

С нашей отравленной кровью, носящей бациллы всяких хворей? Превратными понятиями, отвратительной расовой ненавистью? Алчной жаждой денег, эгоистической лю-бовью, глупой гордостью, безумными модами? Фанатизмом мифологических верований, вавилонским смешением различных языков? Миллионами патентованных убийц, стоящих под ружьем? Дрожащей от холода нищетой и вакханалией богатства? Невежественным простонародьем и самодовольными учеными? Безумными пирами и одурманивающими напитками? Тщеславием и честолюбием? Грызней из-за «мое» — «твое»? Несправедливыми законами, пристрастными судьями? Разгульной молодостью и подагрической старостью? Хозяйством, где истязают животных, и справедливостью, при которой мучают людей? Нашими тюрьмами? Виселицами? Купленными за деньги наслаждениями? Модными красавицами с фальшивыми волосами? Нашими священниками и врачами? Стряпчими и генералами? Журналистами и министрами? Королями и рабами? Ведь мы лишь в этом достигли совершенства…

В самом деле, зачем мы им?..

Если им известно о нас, то они нас только жалеют.

И, спокойно за всем наблюдая, представляют нас нашей судьбе.

Их мир — будущее.

Страна Северного полюса все расширяется; ее свет и тепло освещают и согревают все большее пространство; ледяные пояса беспрестанно надвигаются с севера и юга. Земля постоянно остывает, и средняя температура лета постепенно приближается к точке замерзания.

И когда-нибудь она ее достигнет. Иссякнет каменный уголь, будут истреблены леса, искусственный огонь больше не даст тепла.

Но в той же степени, в какой внутренние слои земли остывают, усиливается ее электромагнетическая сила, и когда суровое солнце, и до сих пор не баловавшее ее, предоставит ее самой себе, она засверкает в собственном свете и, раззолотив небо вокруг себя короной из лучей, согреет атмосферу над вечно счастливыми людьми, и тогда образуется «загон, которому не нужен пастырь!».

Магнетический рыцарь

Когда доклад был окончен, все лампы вынесли из зала, остались гореть лишь свечи центральной люстры. Иван готовился продемонстрировать электромагнетическое освещение.

В обществе оказалось немало людей, которые с восторженным удивлением встретили внезапно загоревшуюся сверкающую звезду. Казалось, сама Венера по чьей-то прихоти опустилась с небес и, рассыпав свои лучи, белым светом озарила всю длинную анфиладу залов; в потоке этого света мерцали, отбрасывая тени, синеватые язычки свечей люстры.

При этом освещении лица утратили свой привычный цвет. «Смотрите, люди из страны Магнетизма!» — слышался отовсюду шепот. Сам Иван с его твердым скульптурным лицом и темными тенями под глазами стоял на подмостках, словно волшебник, увенчанный светом. Роскошные национальные костюмы, старинные драгоценности дам, пряжки, броши, булавки, галуны, цепочки на ментиках, нашивки словно покрылись эмалью потустороннего мира, и от этого группы знатных гостей сделались еще более пестрыми.

Но со всех уст сорвалось невольное «ах!», когда в потоке света, что был ослепительней солнца, перед ними предстали два чуда. Одним из них была графиня Ангела. Новый свет лишил ее лицо горделивого блеска, вызванного сознанием своей красоты, на несколько мгновений она утратила земное, светское очарование, превратившись в небесное видение с ликом блаженной, которая оставляет землю и возносится на руках своего ангела-хранителя к звездам, чей свет падает на ее лицо и просвечивает изнутри, не отбрасывая тени; лицо, похожее на кристалл, не отражающий никаких земных страстей: ни радости, ни горя, ни упрямства, ни иронии, ни спеси! Чудо это совершил магнетический свет.

Вторым чудом была графиня Теуделинда. Она сидела на подмостках в высоком кресле, несколько обособленно от гостей. Сказочный свет придал ее лицу волшебное величие. Оно всегда было бледным, теперь стала сияющим. Благородные черты одухотворились. И когда свет достиг роскошной диадемы из бриллиантов на голове графини, с чела ее словно заискрился поток падающих звезд. Она была величественна. В течение пяти минут она казалась самой пленительной из всех красавиц. А ведь давно прошло то время, когда зеркальце говорило графине: «Ты на свете всех милее, всех румяней и белее!»

По стенам читального зала из конца в конец шли зеркала; общество, разбитое на группы, отражаясь в них, казалось, утроилось, и каждый мог себя видеть. Теуделинда целых пять минут смотрела в зеркало на свое сказочно красивое отражение и думала: «я красива, как королева Маб».

Потом волшебная звезда вдруг погасла, и стало темно — горели лишь свечи.

Разнесся всеобщий вздох сожаления: «Ах!» Досадно, что чудо длилось так недолго! Люди протирали глаза и снова узнавали друг друга. Не было среди них больше ни Ариэля, ни феи Илоны, не было ни возносящихся на небо спасенных душ, ни спустившихся с облаков небесных цариц, ни героев гуннских сказаний: кругом сидели просто почтенные графы, ученые и чинные графини; лицо Ангелы снова стало пленительным и гордым, Теуделинда вновь была холодна и подавлена.

Иван, сойдя с кафедры, принимал поздравления спешивших подойти к нему гостей и выслушивал их замечания.

Разумеется, мнения о его докладе были самые разноречивые.

Первым и самым восторженным его слушателем оказался граф Геза, перехвативший его тотчас же, как только Иван сошел с rostrum,^[95] и поклявшийся, что он сам проникнет в мир, о котором услышал. Он до тех пор не отпускал Ивана, пока тотне сказал ему, где можно подробнее обо всем узнать. Иван отослал его в IX шкаф библиотеки Национального клуба, где граф мог найги целую серию книг с самыми точными данными, которые дадут ответ на все его вопросы.

А вот барон Эдуард отнесся к докладу скептически и свое замечание облек в такую форму: «Вы нас считаете немного слабоумными, не правда ли?»

Один из маститых членов ученого общества, иронически улыбаясь, выразил изумление по поводу того, что уважаемый коллега сумел извлечь столько поэзии из научной темы, а поэт — также весьма уважаемый — высказал сожаление, что в такой поэтической теме Иван ограничился сухими научными данными.

По-другому воспринял доклад образованный граф Иштван.

— Надо понимать намеки. Все это острая сатира на наши государственные и общественные порядки, притушеванная красками науки и поэзии, чтобы поняли лишь те, кто достаточно умен. Так же написана история древних времен Миклоша Климиуса, которую дети читают как приключенческую сказку, а философские умы распознают в ней горькую сатиру на духовные и светские власти. Я отгадал ваши намерения, не так ли?

Иван всех поблагодарил за любезные замечания. А потом подошел к хозяйке дома — выразить признательность за ее снисхождение.

Теуделинда встретила его улыбкой. Возле ее кресла стояла Ангела.

Молодая графиня, поспешившая к тетке, обратилась к ней со следующими словами:

— Тетя, ты была прекрасна, как королева Маб!

Эта удачная фраза вызвала улыбку на лице Теуделинды, и в этот момент она заметила приближавшегося Ивана. О, за эти пять минут, когда она была столь прекрасна, она обязана ему вечной благодарностью.

Большое спасибо за доставленное нам всем удовольствие, — сказала она, протягивая Ивану руку.

Я ваш должник, графиня, — сказал Иван. — Когда высказали честь моей скромной обители, вы дали мне алмаз, чтобы я сжег его на ваших глазах. А теперь, графиня, взамен того камня я дарю вам алмаз, который родился на ваших глазах.

И он протянул ей кусочек угля, снятый с провода, ведущего к вольтовой дуге.

Я говорил в докладе, что уголь в магнетическом огне приобретает твердость алмаза; им можно оцарапать стекло.

— Ах, это мы проверим, — воскликнула графиня Ангела с загоревшимися глазами. — Где тут стекло? А, вот зеркальная стена. Пойдемте!

Посмотреть на это захотела и графиня Теуделинда. Она поднялась с кресла, и они вместе подошли к зеркальной стене.

— Напишите на зеркале какую-нибудь букву, — попросила графиня Ангела и внимательно поглядела на Ивана.

Интересно, какую букву он выберет? Если он тщеславен — букву собственного имени «И», если заурядный льстец — букву хозяйки дома «Т», а если потерявший голову наивный простак — букву «А». Во всех трех случаях на лице богини появилась бы насмешливая гримаса.

Иван взял кусочек угля и острием его вывел на зеркале «X».

Ну, с этой буквы не начинается ни одно имя в христианском календаре римско-католической церкви, разве только в Испании, где была когда-то Ximene, но у нас таких имен при крещении не дают.

Они подивились букве, углю, который графиня Теуделинда взяла себе, уверив Ивана, что будет хранить подарок вместе со своими драгоценностями.

Графиня Ангела стояла к Ивану так близко, что касалась его оборками платья.

— Знаете, я верю всему, что вы нам рассказали. Прошу вас, не говорите сейчас, что своим докладом вы хотели заинтересовать несведущее общество необычной фантастикой, заманить его в область сухой науки, что вашей целью было заставить многих скучающих молодых людей завтра же утром ринуться в библиотеки, к профессорам, выяснять, что в вашем описании правда и что вымысел. Они могут войти во вкус исследований, и у них может появиться желание их продолжить. Я верю всему, что вы рассказали. Но мне хотелось бы узнать больше о том мире. Что там еще есть? Что вы там еще видите? Ведь человек, обладающий даром предвидения, должен знать все.

Глаза графини Ангелы умели глядеть с такой магнетической силой, что под их влиянием люди действительно должны были видеть чудеса. Эти лучистые глаза уже многих превратили в одержимых.

— Вы говорили, — продолжала Ангела, — что люди там умеют любить пламенно, страстно, но это не их добродетель, это вызвано магнетизмом. Охотно верю. Но ведь у магнетизма есть два полюса: северный и южный. Я читала, что противоположные полюса притягиваются, а одинаковые отталкиваются. Значит, если в стране Магнетизма есть сердца, которые притягиваются друг к другу, и это зовется любовью, которая никогда не проходит, то там должна неизбежно существовать и ненависть, от которой люди ищут спасения, убегая друг от друга на край света. Но ведь и в ней они неповинны, и поэтому ненависть тоже не должна считаться грехом. Правда?

Иван почувствовал себя прижатым в угол. Он хорошо понимал, о чем спрашивает графиня Ангела, и она догадывалась, что ее вопрос понят. Снова на помощь Ивану пришла физика, освободив его из ловушки.

— Да, графиня, повсюду на земле, где существует жизнь, одинаково правомерны симпатия и антипатия. Вы, графиня, изучали магнетизм. Читали о полюсах. Вероятно, вы прочли и о том, что у магнетизма есть экватор, линия, которая не является ни югом, ни севером. Магнетический экватор. Там нет ни магнетического притяжения, ни отталкивания. Там царит покой. Такой магнетический экватор каждый человек носит в своем сердце, и, какие бы скачки ни совершала страсть, эта линия остается неизменной, и те, кто на ней живет, живут мирно.

— А кто живет на магнетическом экваторе? — спросила графиня Ангела.

— Например, родители с детьми, дети с родителями.

Лицо графини Ангелы вспыхнуло, красивые глаза метнули в Ивана молнии, но его лицо оставалась спокойным.

— Об этом мы с вами еще поговорим, — сказала графиня Ангела и удалилась в глубь зала. Иван поклонился гордой красавице и вернулся в мужское общество.

После доклада гости могли перейти в буфет. Армия lateiner начала убираться восвояси. Если не в другом месте, то уж в буфете lateiner себя выдаст, станет ясно, что он всего лишь судебный заседатель. Да и привык он, когда ест, располагаться за чем-нибудь надежным и устойчивым. А если можно локти на стол положить, тем лучше. Но всего милее сидеть за собственным столом. Тут у него свой нож, своя вилка, своя ложка, которые он узнает, едва к ним прикоснется. Никто не требует, чтобы он ел обеими руками. Жена подкладывает ему на тарелку, разумеется, самые лакомые кусочки. Понравится, снова потчует, уговаривает, чтобы еще откушал. Если не по вкусу придется, выспросит, в чем дело. Если блюдо не удалось, кухарка будет строго наказана. Если все обрыдло, вспомнят о ломтике поджаренного хлеба — преданном друге дома, который всегда под рукой. О, вот это великолепно! Объедение! Особенно когда натрешь его немного чесночком, чтобы лишь чуть-чуть ощущался. Да, совсем иное дело закусывать в графском буфете. Тут стопка разных тарелок, там груда вилок и ножей, их нужно via facti^[96] захватить, оттоптав при этом мозоли двум-трем таким же conquisitores^[97] и зацепив несколько кринолинов, протолкаться с помощью локтей к другому концу стола, где стоят бокалы, положить себе с блюда, на котором лежат фазаны, худший кусок, чтобы подоспевший вслед гость не сказал: «Гляди-ка, невежа, грудку себе забрал, а ведь ее и другие любят!» А потом с похищенной фазаньей ножкой забиться в какой-нибудь уголок. В одной руке держать тарелку, в другой нож, в третьей — если б она была! — вилку. И хоть бы собака подвернулась, чтобы кинуть ей зажатую в руке кость, которую некуда деть. А потом тыкать похожей на лопатку серебряной вилкой с четырьмя зубьями в заливное, которое невозможно удержать на месте, и одновременно защищать свой стакан от соседей справа и слева, чтобы его не унесли из-под носа, и умолять стоящего рядом господина не лить ему в карман сладкий сок от компота; потом кромсать impossibilis^[98] ножом корочку паштета из гусиной печенки, которая протестует против того, чтобы ее consumo,^[99] a ведь поджаренная корочка лучшее, что есть в паштете. Время от времени он опрокидывает подвернувшиеся под руку сиамские близнецы-бутылочки с уксусом и маслом и с ужасом узнает, что проглоченное им желе оказалось мясом черепахи! И в заключение не может найти хозяйку, которую следовало бы поблагодарить за ужин. И вместо приятного домашнего ковыряния зубочисткой вынужден palam et publiee^[100] полоскать рот.

Нет, дома куда лучше! А не дома, так хорошо и в трактире, где он, завсегдатай, может распоряжаться, высказывать недовольство и называть кельнера на «ты».

Иван не принадлежал к числу тех, кто спасался бегством. Он смешался с толпой гостей и чувствовал себя превосходно.

Группа пожилых и молодых господ приняла его весьма сердечно, все молодые люди, не достигшие сорока лет, обращались к нему на «ты». Он был принят в общество. Ведь это ничего им не стоило. Завтра он уедет домой, в свою Месопотамию, и никто больше о нем даже не вспомнит.

Над темой его доклада начали подшучивать. И тогда выяснилось, что этот ученый троглодит очень приятен в обществе. Он понимал шутки, сам смеялся веселее всех, получая меткий укол, но при случае в долгу не оставался и парировал удары так же весело, никого не обижая.

Атаку против него начал обладатель гусарского мундира маркграф Салиста, натурализованный дворянин, которого господа между собой называли капитаном. Это был плечистый, с широкой грудью, фигурой боксера человек с зачесанными назад курчавыми волосами, красным смеющимся лицом и черными закрученными усами. Подошел он, прихрамывая, словно одна нога была у него короче другой, и, пожимая Ивану руку, представился:

— Гусарский капитан маркграф Салиста. Однако не думай, что я хромаю от того, что мне прострелили ногу. Просто один кроткий поэт нечаянно наступил мне на шпору и оторвал каблук вместе с задником.

Иван засмеялся.

— Poetica licentia!.^[101] Ты был гекзаметром, а он из тебя сделал ямб.

— Ха-ха-ха! — громко захохотал капитан. — Хороший каламбур! Послушайте-ка, я был гекзаметром, шестистопным кавалеристом, а стал ямбом: одна короткая, другая длинная. А теперь позволь и мне пошутить. Ты говорил, что у людей в стране Магнетизма синие волосы, но тогда и бороды у них должны быть синими. А значит, неправда, что у них только по одной жене, ведь Синей бороде положено семь жен.

— Или семь корзин,^[102] — ответил ему Иван.

— Ах! Ich bin erkannt!^[103] — вскричал добродушно капитан, а молодежь разразилась хохотом. Всем было известно, что Салиста вечно рыщет в поисках невесты, но никогда еще не доводил negocialis^[104] переговоры до стадии решительного завершения.

В обществе охотно принимают человека, которому можно говорить колкости и который умеет ответить тем же.

— А интересная, должно быть, страна, — продолжал приставать к Ивану маркграф Салиста. — Каждый человек вроде лейденской банки, искры из него так и сыплются. На дуэль даже пистолета брать не надо, стоит лишь руку протянуть в сторону противника. — И тогда осуществится притча о том, что и рука твоя разрядится.

— В притче, правда, упоминается «свиная нога», — смеясь, ответил капитан, — но придется принять шутку, потому что я сам расставил себе «Aufsitzer».^[105]

— А захочешь закурить на улице сигару, подходишь к идущей навстречу девушке и говоришь: «Позвольте, барышня, один поцелуй, я хочу прикурить сигару».

Теперь смеялись уже над Иваном. Он не рассердился, хотя, как известно, поэты и ученые не любят, когда смеются над их мыслями. Иван подхватил шутку.

— Э, сигар они не курят! Что курят? У них там устроено нечто вроде нашего газового освещения. Государство день и ночь топит большой котел с табаком, дым от него идет по трубам в дома, в каждой комнате есть кран с янтарным мундштуком. И каждый затягивается из государственного кальяна, кто сколько пожелает.

— Grossartig!^[106] — воскликнул маркграф Салиста.

— Плохо только, — вмешался барон Оскар, — что в твоей стране нет лошадей и бегов.

— Да, но в этом есть и свое преимущество: там нет тотализатора.

Теперь все смеялись: барон Оскар оставил на бегах немало денежек.

— И все же мне твоя страна не нравится, — продолжал капитан. — Кем бы я был там, если у них нет армии?

— Армии действительно нет, — подтвердил Иван. — Даже у его святейшества папы!

Тут уж господа, стоящие кругом, так и покатились со смеху, а капитан немного отступил и побагровел, но потом и он рассмеялся.

— Видали, вылитый Парацельс! Какую серьезную мину корчит, а ведь я готов держать пари: ты знаешь так же хорошо, как и я, что когда-то я был папским зуавом и нас разбили у Кастелфидардо. Я так драпал, что до самого дома остановиться не мог. Ха-ха-ха! — Вступил в разговор и аббат Шамуэль.

— У меня претензий еще больше: вы изгнали из страны Магнетизма весь клир!

— Ну, этому легко помочь, — дружелюбно сказал Иван. — Когда они познакомятся с текстом наших vesperae, быть может, они тоже войдут во вкус.

Этой репликой Иван разом всех покорил. История с vesperae была уже всем известна, ибо графиня Теуделинда справедливо решила, что будет лучше, если она сама расскажет о ней знакомым, чем если они услышат ее от посторонних. Однако шутить над этим в присутствии священника никто не осмеливался. Все считали это весьма серьезным делом. И теперь, увидев, что сам святой отец смеется над шуткой Ивана, да так, что у него слезы из глаз катятся, господа признали, что Беренд Kreuzfidel,^[107] с которым можно хорошо провести время.

Ведь он «adeptus».^[108] Ему знаком наш жаргон, он знает, над чем мы смеемся и как, а люди не нашего круга в это не посвящены.

Этому можно сказать «ciau!».^[109]

«Славный малый этот ученый! Надо ему устроить хороший денек!»

— Правда, что ты никогда не пьешь вина? — спросил капитан Ивана.

— Раз в году пью.

— А в этом году еще не было anniversaries?^[110]

— Нет.

— Ну, тогда выпьем сегодня сразу за целый год! Кто с нами?

Часть мужского общества — несколько юных ловеласов и, как водится, танцоры — вернулась в зал. Дамы после чая обычно танцевали под рояль кадриль, а если настроение поднималось, то и чардаш; граф Иштван не покидал зала, пока не уходил последний ученый и поэт, и шел домой лишь тогда, когда видел, что общество собирается расходиться. Но расходились не все, кое-кто из гостей вместе с графом уединялись в его апартаментах, занимавших во дворце графини Теуделинды весь третий этаж, и там развлекались на свой лад.

В боковых комнатах, откуда шум вниз не доносился, шло веселое застолье, поднимались бокалы с шампанским, произносились тосты.

Тут Иван показал себя еще с одной стороны: он умел пить. Тосты его были осмысленными, шутки остроумными, анекдоты новыми и забавными. И потом, сколько бы он ни пил, настроение его ни на йоту не менялось. Он оставался спокойным и веселым.

— Brader!^[111] — заплетающимся языком обратился к нему часов около двух граф Геза. — Мы договорились с капитаном, если ты напьешься, отвезти тебя домой и уложить как полагается. Но, прости, дорогой друг, магнетический рыцарь, я и сам не знаю, как скатиться по лестнице, совсем раскис. Так вы уж продолжайте с капитаном без меня фантазировать.

Он лег на кушетку и уснул.

Над его откровенным признанием посмеялись. Иван смеялся со всеми вместе.

Прозвище «магнетический рыцарь» так и прилипло к нему.

— Noraen est omen,^[112] — заявил Иван. — Мое имя «Иван» означает «getrunken»!^[113] — Но признайся, — сказал капитан, — с моей фигурой, наверное, и в стране Магнетизма не полетаешь.

— Не знаю, как ты себя оцениваешь, — произнес Иван, — но, насколько мне известно, единственный, кто не «волат», это «шкиз». (Для непосвященных, а вероятно, таких много, объясняем, что «шкиз» — это лицо, облеченное высшей властью, обладающее некой infalibilitas,^[114] портреты его обычно рисуют в расшитом облачении, лицо это превыше всех королей и пользуется всеобщим почетом. А «волат»^[115] — пароль вольных каменщиков, означающий такое положение, когда попранное право вынуждено в течение некоторого времени покоряться фактической власти.) — А! — проговорил капитан. — Так ты и в этом разбираешься? А в карты ты играешь, ученый муж?

— Раз в три года.

— Маловато.

Почему маловато, он не успел сказать, так как снизу пришел граф Иштван и сообщил, что общество уже разошлось, графиня отправляется на покой, поэтому следует положить конец шумным развлечениям. Все нашли это вполне естественным.

Но о возвращении домой не может быть и речи, — сказал маркграф Салиста. — Сыграем в тарок! Нечего попусту терять время, отведенное для дела.

— Кто будет играть?

Прежде всего, разумеется, господин аббат — для него это научное занятие. Затем граф Оскар — у него это страсть. Третий — капитан, для него это metier.^[116] A кто же четвертый?

— Ну-с, мой ученый друг?

Граф Иштван счел не лишним заметить гостю, что господа играют всегда крупно.

— Ах, что вы! — воскликнул маркграф Салиста. — По крейцеру за point.^[117]

— Это верно, но, играя на крейцеры, за одну партию можно проиграть семьсот — восемьсот форинтов. Они тут тарок в азартную игру превращают.

Иван улыбнулся.

— Я ежедневно играю в азартную игру с крупнейшим вельможей, имя которому — природа. Каждый день ради ничтожной прибыли я ставлю на карту все мое состояние.

И он придвинул стул к зеленому карточному столику.

Хорошая это игра, которой заняты сейчас господа. Ее и в селах любят, только там еще не сообразили, как ее можно сделать азартной. Обыкновенно азартные игры не требуют ничего, кроме везенья и отваги. Даже мертвецки пьяный человек может выиграть. Но в тароке слепая удача, везенье, глупая случайность соединяются с расчетом, предусмотрительностью, осторожностью и риском. При игре в тарок приходится следить не только за картами, но и за лицами партнеров. Нужно быть Лаватером и уметь читать по лицам партнеров и Тартюфом, который не позволяет прочесть что-либо по своему лицу. Великим артистом, который выражает отчаяние, когда рад, и хорохорится, когда испытывает страх. Полководцем, составляющим при каждом повороте игры новый план сражения, Боско, еще при сдаче угадывающим, у кого какие карты на руках. Великодушным партнером, способным, если «надо», на жертву ради «будущего», ради «общего дела».

Поэтому господа очень жалели Ивана, когда он сел к карточному столу с тремя столь маститыми игроками. Эта игра не для человека, берущего в руки карты раз в три года и притрагивающегося к бутылке с вином раз в год. В особенности если тот и другой случай приходятся на один день.

В семь утра партнеры встали из-за стола.

Отставив стул, маркграф Салиста сказал Ивану:

— Ну, приятель, великое счастье для общества, что ты только раз в год пьешь и раз в три года играешь. Занимайся ты этим ежедневно, в подвале ялича не осталось бы вина, а в кассе Ротшильда — денег.

Иван очистил всех троих ad perament saccum.^[118]

— Н-да, он все умеет! — вздохнул господин аббат.

— Ну, выпьем еще на прощанье! — сказал маркграф. — Где абсент?

И он наполнил два бокала для шампанского ядовитым, крепким зельем, отсвечивающим зеленью, которое умные люди, стесняющиеся своего ума, потягивают из рюмок величиной с наперсток.

— Ну, а это напоследок.

Граф Иштван только головой покачал, услышав шутку, но Иван поднял бокал, чокнулся с капитаном и залпом выпил крепчайший абсент.

И, как человек, сделавший все, что от него требовалось, вежливо попрощался с графом Иштваном, который просил его и впредь считать себя желанным гостем в его доме. Иван подождал господина аббата, и они вместе удалились.

А вот маркграф Салиста с трудом добрался даже до передней. Доза абсента была все же чересчур велика! В передней он удивил друзей тем, что схватил каракулевую шапку Ивана и не отдавал ее, утверждая, что она принадлежит ему. В конце концов пришлось Ивану ехать домой в военной с золотыми пуговицами фуражке маркграфа.

А когда все вышли на лестницу, капитан решил доказать, что он из страны Магнетизма, что у него есть крылья и он умеет летать. Ивану и аббату с трудом удалось свести его с лестницы на второй этаж. Но здесь Салисте взбрело в голову зайти к графине Теуделинде и поблагодарить ее за то, что она до конца выслушала его жалкое выступление, ибо он и есть тот самый ученый, который сегодня читал здесь доклад, и он проломит череп каждому, кто посмеет в этом усомниться. Его нельзя было сдвинуть с места до тех пор, пока какая-то служанка не протянула ему из-за двери руку, которую он поцеловал. После этого его с трудом втолкнули в наемный экипаж, а в отеле Ивану пришлось тащить его на себе в номер, потому что к тому времени он уже вообще ничего не соображал.

В полдень господин аббат доложил графу Иштвану о времяпрепровождении вчерашних гостей. Маркграф Салиста лежит в постели, как гнет в бочонке с кислой капустой, и спит, а Иван сидит за письменным столом и пишет письма.

— Да, крепкая у него голова! — сказал граф Иштван.

— Нерастраченные силы… — заметил аббат, оглянувшись, не слышит ли его кто-либо из sequioris sexus.^[119]

В обществе за Иваном так и осталось прозвище «магнетический рыцарь».

С того вечера магнетического рыцаря видели повсюду: он наносил визиты, его избрали постоянным членом клуба, куда он захаживал и раньше после того, как его привел в клуб господин аббат. Но ведь в клубе, как и на земле, пять частей света, и обитатели его, как Lepidoptera,^[120] принадлежат к трем классам: дневные бабочки, вечерние и ночные. Днем ученые члены клуба занимались в здешней библиотеке, располагавшей богатейшим и интереснейшим собранием книг, вечером с шести до восьми там играли в вист и вели беседы о политике судебные заседатели и стряпчий, от восьми и за полночь залы заполняло высшее общество. Поэтому не раз случалось, что люди, ежедневно посещавшие клуб, никогда не встречались друг с другом.

Иван сначала копался в библиотеке, а позднее присоединялся к noctua.^[121]

Он уже не думал о возвращении домой. Более того, он посещал все места развлечений и принадлежал к числу тех, кто в театре в антрактах заходил в ложу графини Бондавари.

На следующей неделе графиня Теуделинда устроила танцевальный вечер. Получил приглашение и Иван.

— Ты умеешь танцевать? — спросил у него капитан.

— Танцевал когда-то, лет пятнадцать назад.

— Теперь нам лучше на других смотреть. Умный человек, когда ему за тридцать пять, уже не танцует.

А поглядеть, и верно, было на что. Неподражаемая грациозность и изящество, продемонстрированные дамами высшего света, были зрелищем для богов.

В этот вечер графиня Ангела была особенно хороша: в розовом платье с венгерским корсажем, расшитым жемчугом, с бантами из кружев на рукавах, выставлявших на всеобщее обозрение ее округлые плечи: две тугие длинные косы, заплетенные по-крестьянски лентами, делали ее царственный облик еще более обворожительным.

Но насытиться можно и зрелищем для богов. После ужина — «нечего попусту время терять» — начали играть в карты.

Иван играл ежедневно и в высшей степени корректно. Не ссорился с партнерами. Умел красиво проигрывать, хладнокровно выигрывать, учтиво держал банк, не бросал игры, если ему не везло, и не делал ошибок. У него была репутация прекрасного партнера. Приятнейший человек, хотя и ученый!

После ужина в боковой комнате спокойно играли пожилые и зрелые мужчины, а непоседливая молодежь танцевала в зале.

Ивану в этот день снова везло.

Вдруг в комнату быстро вошел граф Эдэн и сказал Ивану:

— Бросай поскорее карты, моя сестрица Ангела хочет танцевать с тобой венгерский котильон.

— Будь любезен, сыграй пока за меня, — сказал Иван, передавая Эдэну карты и деньги, и поспешил в зал танцевать котильон с графиней Ангелой.

Венгерский котильон! Дивные времена!

В том, что у нас есть венгерский королевский двор, венгерские министерства, венгерские гонведы, венгерские серебряные и золотые деньги, нет ничего странного, это естественно, это судьба была обязана нам дать. Но венгерский котильон! Это уж, признаемся, относится к числу наших завоеваний. Котильон танцевался на мотив чардаша.

Итак, Иван подошел к графине Ангеле и склонил перед нею голову.

— Вы даже не подошли бы ко мне, если б я за вами не послала, — прозвучал милый упрек.

— К королевам являются только по зову.

— Не льстите, пожалуйста, это и другие умеют. Если бы, познакомившись со мной, вы начали мне льстить, я никогда больше не обратилась бы к вам, но вы начали с того, что обидели меня, и мне это понравилось.

— Что-то не припомню.

— Просто потому, что продолжаете меня обижать. И прекрасно это знаете.

Наступила их очередь танцевать. Глядя на Ивана, нельзя было подумать, что он не танцевал пятнадцать лет, держался он превосходно.

А в карточной комнате граф Эдэн тем временем сообщил:

— Знаете новость? Моя сестрица Ангела влюбилась в этого магнетического рыцаря.

— О-о! В магнетического рыцаря? — недоверчиво протянул маркграф.

— Не верьте ей, — вмешался граф Иштван. — я хорошо знаю нашу красавицу сестрицу. Душа ее полна тонкой иронии. Заметит, что у мужчины есть свой конек, и заставит его на этом коньке гарцевать, галопировать, брать барьеры, словом, пройти всю haute ecole,^[122] не хуже мадам Шлезак.^[123] Она так со всеми поступает: выберет себе жертву и с серьезным видом и превеликим сочувствием дрессирует ее до совершенства, а потом высмеет. И с беднягой Зондерсгайном так было, он ведь очень славный малый, у него был только один недостаток: слишком преклонялся перед Ангелой и опротивел ей из-за этого. Такова участь всех, кто позволит ей вертеть собой.

— Да. Но Иваном она восхищалась за глаза, она его хвалила мне, и вовсе не потому, что он академик и геолог, а потому, что он интересный мужчина.

— Это все уловки! Она прекрасно знает, что похвала, высказанная за глаза, самая лучшая приманка.

— Только я не собираюсь передавать это Ивану.

— И окажешь ему тем самым большую услугу, — заключил, смеясь, маркграф Салиста.

А танцующая пара между тем вновь вернулась на свое место.

— Вы уже уезжаете из Пешта? Мне говорил аббат, — сказала Ангела Ивану.

— Нет, у меня появилось дело, которое надолго задержит меня здесь.

— У вас есть семья?

— Никого на всем белом свете.

— Почему?

— Трудный вопрос.

— Быть может, вы, графиня, слышали, чем я занимаюсь дома? Я шахтер. Целый день с утра до вечера я провожу под землей в угольной шахте.

— Да, в таком случае это легко понять, — проговорила Ангела. — Как ужасно положение женщины, муж которой шахтер и работает в угольной шахте! Невыносимая мысль! Каждый день прощаться с ним, зная, что он уходит под землю, каждый день знать, что он похоронен, каждую минуту молиться, чтобы он снова воскрес. Знать, что тот, кого больше всего любишь, ходит теперь под землей, откуда и крика не услышишь, знать, что он в подземных катакомбах, полных враждебных духов, что там повсюду смертельные газы и достаточно одной искры, чтобы все превратилось в ад и сердце, живущее ради тебя, навеки осталось погребенным. Я понимаю, что никакое женское сердце добровольно не согласится на такие волнения. Ах! Когда мать кричит вслед бегущему ребенку: «Не топай так, внизу отцу на голову камень упадет!» Но зачем вы живете в шахте? (Последняя фраза сопровождалась досадливой гримаской.) — Потому что это моя стихия, как для солдата — поле сражения, для моряка — море, для путешественника — пустыня. Мною движет то же, что ими, — страсть! Меня влечет подземный мрак!

Жар, с которым Иван произнес эти слова, невольно заразил и графиню.

— Всякая страсть возвышенна, — отвечала Ангела. — В особенности созидающая и разрушающая. Я могу понять женщину, сопровождающую мужа на поле брани, могу понять и ту, что идет в бой вместе с любимым, хотя в нынешние времена само сражение довольно прозаично, грязно и лишено всякой романтичности. Но постичь героизм исследователя земли я не могу. Человек, разговаривающий с мертвыми камнями, напоминает мне превратившегося наполовину в камень князя Бадрула Будура, жена которого на его же глазах осчастливила раба. Меня восхищает тот, кто исследует бесконечные земные просторы. О! я могу понять супругу сэра Бейкера, которая вместе с мужем отправилась в пустыни Южной Африки, и у нее, как и у мужа, тоже было в руках ружье. Они вместе выносили одуряющий зной, вместе охотились на хищников, стояли рядом перед диким сарацином, королем разбойников, и там, где была бессильна рука мужа, побеждали глаза жены. Я могу вообразить себя в положении предоставленной самой себе в тропических джунглях женщины, которая держит на коленях голову раненого путешественника и тяжелыми ночами сторожит его со взведенным курком ружья, в местах, куда не ступала нога европейца, ищет бальзам для его ран, варит еду в пустыне на костре из верблюжьих экскрементов. С единственным мужчиной, для которого она единственная женщина, она гордо появляется среди десятка тысяч других женщин с сознанием, что во всей стране только она одна прекрасна, только она одна заслуживает звания женщины!

Снова наступила их очередь танцевать, и они прервали беседу.

Когда они вернулись на свое место, Ангела продолжила прерванную тему:

— Все, что я вам говорила, это вспышка трусливого тщеславия. Жалкое воображение! Ездить по стране, где женщина отличается от животного лишь тем, что ходит на двух ногах, где идеал красоты та, у которой продырявлена верхняя губа так, что, когда она смеется, сквозь дыру виден нос. Смешно! Гордиться тем, что ты всех прекраснее! Хвастаться верностью друг другу! Перед кем? Перед монстрами, чудовищами в империи страшилищ! Нет! Нет! Я смогла бы совершить и более смелые шаги. Если женщина по имени Кристиани одна проехала по степям азиатской России, то почему бы храбрым мужчине и женщине не пройти по проливу, не пробиться к теплому морю, которое открыл Кейн! Если бы у мужчины и женщины из Старого Света хватило отваги пристать к берегу страны Северного полюса! И там смело сказать людям страны Магнетизма: «Давайте состязаться! Мы красивее вас, мы сильнее вас, мы вернее и счастливее вас». Вот это было бы триумфом! Такое и я была бы способна совершить!

При этих словах в глазах Ангелы зажглись лучи Северной Авроры.

Иван отважился на смелое замечание.

— Графиня! Если ваша страсть — открывать неизведанные земли и вызывать жителей их на состязание, кто из нас лучше, вернее, кто достойнее любви, я могу предложить вам страну, которая лежит гораздо ближе.

— А именно?

— Венгрия.

— Ах! Разве мы не в ней находимся?

— Вы, графиня, нет. Вы у нас всего лишь гостья и о том, кто мы такие, ничего не знаете. Вам, графиня, нечего делать ни в Абиссинии, ни на полюсах, зато пред вами — новый мир, в котором созидающая страсть найдет что свершить.

Ангела, раскрыв веер, равнодушно обмахивалась им.

— Что я могу сделать! Разве я независима?

— Нет, но вы повелительница.

— Кем же я повелеваю?

— Графиня, вам стоит сказать слово, и венский зеленый дворец со всем, что в нем есть, переселится в Пешт. Здешнему нашему обществу необходим глава, который там живет сейчас в полном бездействии. Это ваш дед, который вас обожает. Одно ваше слово способно совершить поворот во всем нашем существовании. Одно ваше слово, и князь Тибальд переедет в Пешт.

Графиня Ангела резко захлопнула веер, опустила на колени руки и устремила сверкающий гневом взгляд на Ивана.

— Вам известно, что то, о чем вы сейчас упомянули, мне так отвратительно, что каждого, кто заговаривает об этом, я награждаю ненавистью?

— Известно, графиня.

— Чем же вызвана смелость, с которой, зная все, вы заводите об этом разговор?

— Могу сказать, графиня. Вашу и мою семью соединяют старинные связи.

— О! Это что-то новое. Никогда не cлыхала.

— Верю! В то самое время, когда один из ваших предков был кардиналом, мой предок был патакским пастором. Не стану объяснять вам, графиня, разницу между ними. Эта разница в конце концов стала причиной того, что кардинал отправил патакского пастора на галеры. Ему стоило сказать лишь одно слово, которого требовал кардинал, и он был бы освобожден! Это слово «abrenuncio».^[124] Он его не произнес. Когда его заковывали в железо, ибо рабов на галерах приковывали к скамьям цепями, ваш предок, кардинал, сначала метал гневные молнии, а потом со слезами на глазах умолял пастора сказать это слово «abrenuncio». Мой предок отказался. «Non abrenuncio».^[125] Сейчас и в меня мечут такие же молнии, графиня, и я повторяю те же слова: «Non abrenuncio». Вот какая связь между двумя нашими семьями. Вы поступите со мной так же, как кардинал с моим предком?

Графиня Ангела, сжав в кулаке смятый веер и широко раскрыв глаза, яростно стиснула свои прекрасные жемчужные зубы и прошептала:

— Жаль, что прошли те времена! Будь я на месте моего предка, я приказала бы забить вам под ногти раскаленные гвозди!

Услышав ее ответ, Иван громко рассмеялся. Минутой позже рассмеялась и графиня Ангела.

Это было смело — смеяться прямо в сверкающие злостью глаза, однако это было хорошим ответом на ее гнев. Сама графиня нашла, что тут есть над чем посмеяться.

Потом она строптиво отвернулась и села.

Иван оставался возле нее.

Тем и хорош котильон, даже венгерский, что, если и захочешь, нельзя оставить друг друга. В это время к Ивану подошел молодой джентльмен, из тех, что обычно молча стоят возле карточных столов, и шепнул ему:

— Эдэн просил передать, чтоб ты вернулся. Он проиграл все деньги, которые ты ему оставил.

— И хорошо сделал, — ответил Иван, вынимая из кармана бумажник и протягивая его молодому джентльмену. — Передай ему, будь любезен, пусть и эти проигрывает.

А сам остался возле Ангелы.

Она даже не повернула к нему головы.

А котильон все продолжался. Распорядитель танцев граф Геза хотел показать, что в венгерский котильон можно ввести все фигуры вальса, и эта демонстрация потребовала около двух часов. Иван выдержал до конца.

Ангела больше не сказала ему ни слова.

Когда подходила их очередь танцевать, она опускала ему на плечо голову, брала его руку, дыхание ее касалось его лица; когда они возвращались на место, она садилась и отворачивалась от него.

Котильон окончился, появился граф Эдэн и сообщил Ивану, что столь долгий танец стоил ему ровно тысячу форинтов. Иван пожал плечами.

А Эдэн спросил у своей прелестной сестры:

— Ты, как видно, совсем присвоила себе магнетического рыцаря?

Ангела досадливо передернула красивыми плечами.

— Ах! Этот человек мне в тягость!

После слов «этот человек мне в тягость» отношение общества к Ивану совершенно изменилось.

Магнетического рыцаря сразу стали считать не веселым малым, а назойливым парвеню.

Ангела не сказала больше ни слова, но этого было достаточно, чтобы все сделали выводы.

Некоторые люди низкого происхождения часто без всякого основания с тщеславным самодовольством неверно понимают снисходительность и милость высокопоставленных и титулованных особ. Таких невеж необходимо наказывать. Дерзкие мечты не для них.

Иван был причислен к разряду подобных невеж.

Смешной человек, не сумевший понять, что ему, доморощенному ученому, досталась всего лишь подачка от знатной дамы-патриотки, и возомнивший себя равным ей.

Он должен отсюда убраться.

Для этого достаточно фразы графини Ангелы: «Этот человек мне в тягость!»

И он отсюда уберется!

Первый способ убрать такого человека заключается в том, чтобы выставить его в смешном виде. Для этого есть много приемов. Преследуемый начинает замечать, что его не оставляют в покое, подчеркивают его слабости, постоянно ставят его под беспощадный огонь критики. В глаза над ним не смеются, наоборот, его хвалят, но по тому, как это делается, он понимает, что над ним издеваются. Обнаруживается, что в этом кругу у него нет ни одного друга. Никто его не обижает, не оскорбляет, но особая, непостижимая для непосвященных манера шутить дает ему понять, если он не глуп, что пора ему забирать свою шляпу и отправляться восвояси.

Так произошло и с Иваном. Его новые знакомые весьма прилежно штудировали второй том «Дон-Кихота» и в своем кругу не раз острили, намекая на события на острове Баратария.

Однако Иван все это принимал совершенно хладнокровно, серьезно относясь к тому, что было сказано в шутку.

Так, его уговорили принять участие в любительском спектакле, поставленном членами высшего общества, a vista^[126] спеть партию короля из «Эрнани». Он согласился. Спел. У него оказался прекрасный бас. Пение его было далеко от совершенства, но голос вызвал изумление. Эльвиру пела Ангела, Эрнани — маркграф Салиста. Король остался победителем. Маркграф сказал: «Черт меня побери, если этот человек не был когда-то комедиантом!»

В другой раз его пригласили поохотиться на лисиц. Имение графа Иштвана с роскошным охотничьим замком находилось в нескольких часах езды от Пешта. На весенний гон там собиралась элита чуть ли не всей страны. Ивана нарочно пригласили на эту охоту и отобрали для него из конюшни графа Иштвана самого горячего арабского жеребца.

Вот теперь-то они полюбуются на ученого клоуна! Книжный червь в седле! Да еще на коне, который сам выбирает себе седоков! Однако потеха и тут не удалась. Иван, как влитой, сидел на специально для него подобранном чистокровном коне.

Маркграф Салиста, увидев, как он сидит в седле, давая шпоры коню, сказал: «Пропади я пропадом, если этот человек не был когда-то гусаром!»

Н-да, разве можно в наше сумасшедшее время знать, кто кем и когда был!

В первой лисьей охоте в имении графа Иштвана приняла участие и графиня Ангела.

Она превосходно держалась на лошади. Сидела в седле, как в кресле у себя дома.

В гоньбе участвовало десять всадников. Легавым удалось поднять из зарослей лисицу, и охотники поскакали за ней.

Выгнанная из кустов лиса кинулась к склону горы, инстинкт подсказал ей, где находится овраг, по дну которого течет быстрый горный поток; там она думала спастись, отыскав какую-нибудь пустующую лисью нору. По крайней мере, от всадников отделается, они не станут преследовать ее по камням, а в худшем случае она взбежит наверх, где никого нет, и так или иначе перехитрит охотников.

Шансы спастись у лисы были. Если легавые выгонят ее из оврага, она помчится по его правой стороне, а преследователи останутся на левой.

— Вперед! — отважно воскликнула графиня Ангела, лестнула своего коня и заставила его перепрыгнуть овраг.

Рискованная шутка! Интересно, кто за ней последует?

Оказавшись на другой стороне оврага, графиня оглянулась: за ней поспешил один Иван.

Легавые мчались низом вдоль ручья, большинство охотников скакало верхом по левому склону.

В этот момент Ангела не думала о спутниках, так же как и они о ней. Важнее всего для каждого была лисица.

Графиня галопом неслась по краю головокружительного обрыва, несколько раз ей удалось снова загнать в овраг стремившуюся вырваться из окружения лису, но внезапно та, найдя лазейку, выскочила на левый берег и, опередив охотников, свернула в заросли, из которых ее выгнали.

За ней! «Ого-го-го!» — прозвучало вскоре вдали, и кустарник скрыл всадников от графини.

Тогда и графиня повернула коня обратно, она решила ехать прямо через свежую просеку, чтобы скорее присоединиться к обществу.

Ей было безразлично, следует за ней кто-нибудь или нет.

Но когда она добралась до просеки, наперерез лошади вдруг выскочил заяц, конь испугался, прянул в сторону, и графиня вылетела из седла.

При падении длинный шлейф ее амазонки зацепился за наколенник стремени, соединенный с лукой седла, и Ангела оказалась привязанной к испуганному коню. Голова графини повисла над землей, волосы ее рассыпались. Перепуганный конь метнулся к просеке; если он понесет туда всадницу, голова Ангелы неминуемо будет разбита о торчащие пни.

Иван мгновенно очутился рядом и остановил лошадь.

Потом освободил всадницу.

Ангела была в обмороке.

Иван положил ее на мягкую траву, прислонив голову к стволу покрытого мхом дерева. При падении с корсажа графини отлетели три малахитовые пуговицы и полы корсажа предательски распахнулись. Иван вынул из галстука булавку и аккуратно заколол корсаж Ангелы.

Когда Ангела пришла в себя, она была одна, две лошади стояли привязанные за уздечку к стволу дерева. Издалека, со стороны оврага приближался мужчина, освещенный заходящим солнцем. Это был Иван, он нес для графини в охотничьем роге воду из ручья.

Не ожидая, пока он подойдет, Ангела встала. Иван подошел и предложил ей воды.

— Благодарю. Я хорошо себя чувствую, — сказала графиня.

Иван выплеснул воду из рога за спину.

— Все же, быть может, лучше вернуться в замок, графиня?

— Я так и сделаю.

— Замок тут неподалеку. Я знаю короткую дорогу через лес. Лошадей мы поведем за собой.

— Хорошо.

И они двинулись, ведя под уздцы коней.

Лицо графини запылало, когда, взглянув на грудь, она узнала булавку, придерживающую на груди корсаж.

Ангела промолчала.

Они добрались до леса, пошли под тенью развесистых деревьев, и тогда Ангела неожиданно обратилась к Ивану.

— Вы знаете историю Джульетты Гонзаги?

— Нет, графиня.

— Она была владелицей Фонди. Барбаросса ночью напал на Фонди, чтобы похитить Джульетту Гонзагу. Один благородный рыцарь опередил разбойника и спас маркграфиню. Она вскочила с постели и, как была, босиком бежала. Знаете, как она отблагодарила своего спасителя?

— Как?

— Вонзила ему в сердце первый попавшийся ей под руку кинжал.

— Дама была права, — ответил Иван. — Рыцарь не должен был смотреть на ее обнаженные ноги.

— А он? — спросила Ангела.

— Его несчастье заключалось в том, что ему слишком повезло.

Незначительные niaiseries^[127]

Лису все же затравили. Из глубины леса послышалось торжествующееулюлюканье, вслед за ним прозвучал сигнал рога, созывавшего охотников, которые разъехались в разные стороны. Графиня Ангела со своим спутником к тому времени добралась уже до опушки леса; Иван протрубил в рог, давая знать, что та, кого ищут, уже на пути к дому.

Они вернулись в замок на четверть часа раньше, чем остальные охотники.

Графиня Ангела и Иван не видели друг друга до ужина. Господа охотники делились впечатлениями, а дамы занимались туалетом.

Графиня Ангела рассказала тетке о своем приключении. Она никогда не лгала. Этот плебейский порок был ей чужд. Если она не желала о чем-нибудь говорить, то молчала, но никогда не говорила ничего, кроме правды.

Интересно, расскажет ли Иван в мужском обществе о том, что произошло? Мужчины очень любят позабавиться подобными aventures.^[128] Как не воспользоваться такой удачной темой? Спасенная повелительница! Растерявшаяся красавица!

Гостям, собравшимся к ужину, бросилось в глаза, что графиня Ангела держится несколько скованно и взгляд ее избегает Ивана. Она была в черном платье, необычно бледна и очень молчалива.

Мысленно она задавала себе вопрос: неужели охотники знают все, что известно Ивану?

Господа прилагали все силы, чтобы ее развлечь. Они рассказывали, с каким азартом гнались за лисой, которая чуть было не удрала, и как им все же удалось затравить ее. Жалели, что графиня не присутствовала при этом, задержавшись на другой стороне оврага; впрочем, ей и в самом деле лучше было вернуться домой, чем ковылять верхом по свежей вырубке. Тут недолго и до несчастья.

Никто не упоминал о том, что с ней действительно произошло. Но ведь эти искушенные кавалеры так умеют притворяться, что верить их неосведомленности нельзя.

Убедил графиню Ангелу в том, что Иван никому не рассказал о происшествии, ее двоюродный брат Эдэн.

— Тебя Беренд проводил до дому? (Они уже не называли его магнетическим рыцарем, не шутили с ним.) — Да.

— Тебе было неприятно его общество?

— С чего ты взял? — резко спросила Ангела.

— Я сужу по поведению Ивана. С тех пор как мы вернулись, из него слова не вытянешь. Он не вмешивается в общий разговор. Как-то стеснен. А теперь старается не смотреть на тебя. Вероятно, ему хочется поскорее отсюда уехать. Я угадал?

— Угадал.

— Помочь ему в этом?

— Я не возражаю. Но только без грубостей.

— Как ты могла подумать? У меня есть очень ловкий план.

— Я хочу знать, что это за план. Я не сержусь на этого человека, но его присутствие меня тяготит. Я не желаю, чтобы кто-нибудь даже пальцем его тронул, но мне хотелось бы, чтоб он уже был где-нибудь на полюсе.

— Хорошо, я раскрою тебе свой план. Беренд человек ученый, философ. О многих обычаях у него совсем иные понятия, чем у людей нашего круга. Особое отвращение он питает к дуэли. Ну-ну, прошу тебя, не криви свое красивое личико! Не о Беренде речь. Его никто не станет вызывать. Это было бы слишком грубой шуткой. Мы сделаем так: сегодня вечером после ужина я поссорюсь с Салистой из-за какой-либо niaiserie и вызову его на дуэль. Одним секундантом я выберу Беренда, другим Гезу. Если Беренд откажется, ему придется сразу покинуть наше общество, и все отношения с ним будут порваны. Если же он согласится, то четыре секунданта, договариваясь об условиях дуэли, заспорят между собой, a conventionatus^[129] последствием спора будет то, что и они вызовут друг друга. А тогда мой ученый наверняка уложит свои вещи, поблагодарит за любезность и дружбу и отправится восвояси варить воздух. Видишь ли, я считаю, что даже философ, если его сильно оскорбят, может воскликнуть: к барьеру! Но чтобы согласиться на дуэль только ради соблюдения пустого этикета, принятого в обществе, надо быть прирожденным джентльменом.

— А если он все же пойдет на это?

— Тогда мой план провалится. Устроим суд чести, который вынесет решение, что никакого оскорбления не было, причин для драки нет, и таким образом dramoletta^[130] окончится.

Ангела пожала плечами.

— Я не возражаю, делайте с ним, что хотите. Но будьте осторожны! У этого человека острые зубы. «La mord!».^[131]

— Положись на меня.

За ужином во время беседы господа намеренно завели разговор о дуэли, чтобы еще больше успокоить Ангелу, продемонстрировав ей особые взгляды Ивана на этот счет. Поводом им послужила самая свежая новость: дуэль, в которой из-за незначительной niaiserie поплатился жизнью единственный отпрыск аристократической семьи.

— Я считаю дуэль не только грехом, но более того, серьезным пороком нашей общественной жизни! — сказал Иван. — Да и вообще любое дело, где оружие подменяет суд божий, в действительности — просто отрицание бога. «Тe deum», который распевает победившая сторона, потому что ей удалось перестрелять больше людей, чем той, что потерпела поражение, просто кощунство. Но восстанавливать задетую честь, берясь за оружие, — это еще хуже, ибо тогда убивают истину. Тот, кто говорит нам в глаза о наших недостатках, — наш благожелатель, а каноны общества обязывают нас убивать этого благожелателя. Другого выбора тут нет: либо улыбаться друг другу, либо стрелять друг в друга. Говорить комплименты, либо драться. Граф Эдэн поддержал спор.

— Я придерживаюсь противоположных взглядов. Вот если бы общество не возвело дуэль в закон, тогда это было бы отрицанием бога. В том, что один человек рождается слабым, а другой мускулистым и сильным, не виноват никто, кроме создателя. Поэтому в условиях цивилизации тот, кто сильнее, делал бы своим рабом того, кто слабее: он мог бы давать ему пощечины, оскорблять действием и по закону платить компенсацию от пяти до ста форинтов, в соответствии с тяжестью нанесенного оскорбления. Пропасть между человеческой и божьей справедливостью заполняет свинцовая пуля, которая делает слабого равным сильному. Эта пуля не судья, так как частенько решает спор несправедливо, но она — закон, уважая который, жестокость и просвещение могут ужиться друг с другом.

— В том-то и заключается порок общества, что это так, — ответил Иван. — Какое-то ложное чувство чести диктует вам особый закон. Обществу следовало бы не устанавливать для себя особые законы, а придерживаться тех, что записаны в кодексах, обязательных и для бедных и для богатых. Если сейчас в обществе кого-то ударят по лицу и он не потребует удовлетворения с оружием в руках, общество изгонит его из своей среды, не правда ли? Между тем этот принцип следовало бы исповедовать наоборот и изгонять того, кто нанес оскорбление; тогда судьей стало бы само общество, а не глупая пуля.

— Все это хорошо в теории, милый друг, но представь-ка себя в таком положении, когда хочешь не хочешь, а вынужден браться за оружие.

— Я не могу представить себя в таком положении, — возразил Иван. — Намеренно я никого серьезно не оскорблю. А если это случится помимо моей воли, у меня хватит здравого смысла попросить у обиженного прощения. Оскорбить свою честь я никому не дам повода, а если кто-то все же обидит меня, я буду апеллировать ко всем тем, кто знает меня, и горе мне, если этот форум меня не оправдает.

— А если оскорбят кого-нибудь, кто тебе дорог?

— У меня нет никого, кто был бы мне дорог.

Тем самым нить спора была оборвана.

Но как бы не так: нет никого!

Сразу же после ужина, еще за столом, маркграф Салиста доказал Ивану, что и у него кто-то есть.

Салиста начал рассказывать графине Ангеле о революционном походе и отчаянно хвастаться. Он был в то время лейтенантом кирасирского полка. Скольких гусар он истребил! С двадцатью товарищами он гнал от Ишасега целый гусарский полк Лехеля, а у древнего Сени уложил до последнего человека всех гусар императора Вильгельма.

Лицо Ивана не дрогнуло, хотя даже Ангела сочла чрезмерным хвастовство маркграфа и подобное поношение венгерского оружия; поглядев прямо в глаза Ивану, она спросила:

— Неужели все это правда?

Иван пожал плечами.

— Откуда мне, бедному, живущему под землей шахтеру, знать, что творится на поверхности славной земли?

Ангела за него успокоилась. Ведь он философ. Не стоит бояться, что он разгорячится.

Когда после ужина общество рассеялось, графиня Теуделинда, граф Иштван и несколько приглашенных в гости дам отправились в зал; красивая луна светила через балконную дверь, и, пока графиня Теуделинда играла на фортепьяно, Ангела на минуту подошла к Ивану.

— Я возвращаю вам булавку, — сказала она. — Народная примета гласит, что добрым друзьям нельзя дарить острые и режущие предметы, потому что это ведет к ссоре.

— Но примета также утверждает, — сказал Иван, — что есть противоядие, которое разрушает злое колдовство. И тому, кто дарит, и тому, кто принимает подарок, надо при этом рассмеяться.

— А! Значит, вы поэтому смеялись, когда мне захотелось всадить вам под ногти раскаленные гвозди? Ну, заберите свою булавку, и улыбнемся из суеверия.

И они улыбнулись друг другу из суеверия.

Потом графиня Ангела вышла на балкон держать совет с теплым майским вечерним ветерком.

Граф Эдэн обещал ей еще сегодня сообщить о том, как развивается придуманная им шутка.

Великосветское общество бодрствовало долго, ведь для него ночь — это жизнь.

Луна уже зашла за верхушки тополей, когда Ангела услышала шаги графа Эдэна, направлявшегося из зала на балкон.

В зале все еще звучало фортепьяно, они могли поговорить наедине.

— Ну, что там было? — спросила Ангела.

— Ничего не скажешь, хорошую кашу мы заварили из пустяков, — вздохнув с досадой, сказал граф Эдэн.

— А что случилось?

— Послушай, я не должен об этом говорить, но положение таково, что я не могу скрыть его от тебя. Мы сделали так, как я говорил. Пришли в зал, где беседуют мужчины, начали шутить. Кто-то заговорил о том, как мило с твоей стороны, что ты приехала в Венгрию.

— А! Это было глупо! — гневно вскричала Ангела.

— Знаю, что глупо. Теперь-то уж и я знаю. После того как беда случится, сразу умнеешь.

— Зачем вы впутали мое имя? Я тебе этого не разрешала.

— Это верно, но в мужском обществе есть скверная привычка не спрашивать у интересной дамы, можно о ней разговаривать или нет. Именно мне, твоему двоюродному брату, была предназначена роль заступника. Я должен был запретить распространять всякие слухи, связанные с твоим именем. И когда маркграф Салиста сказал бы, что знает, ради чьих прекрасных глаз ты теперь живешь здесь, я должен был запротестовать, и из-за этого мы должны были поссориться.

— Ах! Какое глупое ребячество! — сказала Ангела, дрожа от гнева.

— Да, кабы все это окончилось бы глупым ребячеством! Хотя я заранее предупредил тебя, что мы готовим пустяковую niaiserie и ты ответила: хорошо. Но все вышло не так, как мы задумали. Беренд сидел напротив Салисты у шахматного столика. Салиста прислонился к камину. Когда Салиста сказал: «Я знаю, чьи глаза выманили нашу красавицу из Вены», — прежде, чем я успел ответить, Беренд опередил меня и неожиданно бросил: «Это ложь!»

— Ах! — вскричала Ангела, и по нервам ее пробежал электрический ток.

— Пораженные, мы вскочили. Скверно обернулась шутка! Салиста побледнел. На это он не рассчитывал. «Сударь, — сказал он Беренду, — возьмите свои слова обратно. Это го мне никто никогда в жизни не говорил».

— А Беренд? — спросила Ангела, хватая графа Эдэна за руку.

— Беренд встал из-за стола и спокойным, холодным тоном произнес: «Возможно, до сих пор вы никогда не давали для этого повода, но теперь вы солгали!» И медленно вышел из комнаты.

Эдэну казалось, что пальцы графини Ангелы вот-вот сломают ему руку. Видно, Ангела подумала, будто о ней сказали что-то гадкое, потому-то Беренд так и возмутился.

— Я сразу побежал за ним, чтобы уладить по-хорошему так неудачно обернувшееся дело. В коридоре я его догнал. Он остановился и с полнейшим самообладанием сказал: «Дорогой друг! Что за этим следует, ты знаешь. Прошу тебя, пригласи от моего имени графа Гезу, будьте моими секундантами. О своем решении сообщите мне. Остальное ваше дело». Таким образом он навязал мне роль, предназначенную ему, и теперь я его секундант, а драться будет он. Я решил прижать его в угол. Потребовал ответить, что дает ему право бросать кому-то перчатку из-за графини Ангелы. И он ответил: «Долг каждого джентльмена встать на защиту дамы, чьим гостем он является». Ответ был абсолютно корректным с точки зрения «рыцарства», но в корне отличался от философских воззрений того, кто говорил: «У меня нет никого, из-за кого бы я стал драться».

Ангела рухнула в кресло.

— О, какую ужасную глупость мы все совершили! Нет! Эта дуэль не должна состояться! Я ему запрещу.

— Хотел бы я знать, каким образом ты ему запретишь!

— Я хочу сейчас же поговорить с Берендом.

— Говорить с ним ты уже не сможешь. Оставив меня, он тотчас попросил запрягать. Слышишь, выкатывают коляски? И Геза уже вышел, а сейчас и мы четверо поедем вслед за ним. Такое дело не решают в чужом доме. Это только на сцене так бывает. Стороны должны ожидать у себя дома, пока мы договоримся.

— Но боже мой! Я не хочу, чтоб это произошло! Я скажу дяде Иштвану.

— Для того я и рассказал тебе все, чтобы ты объяснила ему, почему мы уехали, и заранее могу сказать, что он ответит: «Надо, чтобы инцидент завершился как можно тише и скорее, не следует его обострять. Главное, чтобы хватило ума у секундантов».

— Какое это имеет значение?

— В наших силах в какой-то степени смягчить или сделать более жесткими условия поединка. Мы постараемся их смягчить. При изложении мотивов дуэли твое имя упомянуто не будет. Беренд скажет, что он назвал «ложью» бахвальство Салисты, поношение им венгерского оружия. Это удовлетворит обе стороны. Ты ни во что не будешь замешана.

— Не обо мне речь! А о том, что из-за меня кого-нибудь могут убить.

— На этот счет будь спокойна. У секундантов ума хватит. Мы поставим противников к барьеру на расстоянии тридцати шагов, дадим казенные солдатские пистолеты; если стрелять из них даже с расстояния в сажень, пуля пролетит на пядь мимо цели. Мы поставим условие целиться не больше минуты. И не сомневайся, будь они оба величиной даже со слона и такими стрелками, как Робин Гуд, стреляй они непрерывно в течение часа, все равно им не попасть друг в друга. Я только прошу тебя вести себя разумно. Когда ты выйдешь замуж, такие инциденты не раз будут случаться из-за твоих прекрасных глаз. Я слышу стук моей коляски, мне надо спешить, на рассвете нам нужно все закончить.

И граф Эдэн удалился.

Эта незначительная niaiserie испортила обществу все развлечение, сорвала спортивный сезон. Общество сразу лишилось шестерых мужчин, и это сделало бессмысленным пребывание в замке остальных гостей. Все решили на следующий день рано утром возвратиться в Пешт.

Эта ночь для многих прошла беспокойно.

Компаньонка Ангелы, которая спала с графиней в одной комнате, рассказывала, что та поднималась раз шесть за ночь, зажигала свечу, говоря, что утро уже наступило и пора готовиться в путь. Видно, сон ее был очень тревожным.

На другой день в десять утра не только гости, но и сама графиня Теуделинда со всеми домочадцами уже были в Пеште.

Графиня Ангела беспокойно ходила взад и вперед по комнате.

В одиннадцать часов ей доложили, что приехал граф Эдэн. Она попросила, чтоб он зашел к ней.

Бледный, недовольный, расстроенный Эдэн вошел в комнату Ангелы, которая пыталась прочесть по его лицу, что произошло.

— Ну, что там? — спросила Ангела. — Несчастье?

— Никакого несчастья не случилось, — кисло ответил Эдэн. — Но дело обстоит значительно хуже, чем вчера.

— Дуэль состоялась?

— И да, и нет. Состоялась, но не совсем.

— Ну, уж этого я вовсе не понимаю!

— Я и сам некоторое время не понимал. Дуэль, которая состоялась, но не совсем. Для меня это тоже ново. Если хочешь, я тебе расскажу, как было дело.

— Очень тебя прошу.

— Ну так вот, сегодня в шесть утра, как и договорились, я явился к Беренду, чтобы отправиться с ним к месту дуэли. Геза с врачом поехали вперед. Мы условились, что у хутора Ласловски стороны встретятся, а оттуда направятся в экипажах в Липотмезе, где мы назначили место поединка. Иван Беренд уже ждал меня.

— В каком он был настроении?

— В необычайно шутливом. Всю дорогу рассказывал анекдоты. В ту же минуту, как мы подъехали к хутору Ласловски, из коляски вылез и Салиста. Иван, приподняв шапку, пожелал ему доброго утра. Может быть, он не знал, что так не принято. Перед дуэлью противники не здороваются. Салиста не ответил на приветствие. Хотя раз уж Беренд отступил от обычая, Салисте надо было последовать его примеру. Затем мы поехали в Липотмезе, там сошли и пешком направились в лес. Дойдя до подходящей полянки, мы, следуя правилам, предложили противникам помириться, на что последовал молчаливый отказ с обеих сторон. Мы отмерили тридцать шагов, обозначили барьер носовыми платками и зарядили пистолеты. Они оба тащили соломинку, чтобы определить, кому где стоять, потом заняли места, и мы вложили им в руки пистолеты. Хлопком дали знать, что можно начинать, Салиста сделал два шага вперед и выстрелил. Как я и думал, он промахнулся. И тогда глухо прозвучал голос Ивана: «К барьеру!» Салиста прошел вперед до белого носового платка, а Иван к своему барьеру. Дойдя до него, он сказал Салисте: «Вы не ответили мне на приветствие, а раз уж я приподнял шапку, вам следовало поступить так же». За полминуты, в течение которых он целился, мы убедились, что вытянутая рука его не дрожит. Пистолет прогремел, и мы увидели, что Салиста стоит с непокрытой головой. Гусарский кивер отлетел назад на две сажени, золотая кокарда была с него сорвана.

— Ах! — с изумлением выдохнула Ангела.

— Этот человек стреляет, как Робин Гуд. Мы снова зарядили пистолеты, потому что по условию стрелять надо было три раза.

— Три раза! — воскликнула графиня.

— Мы думали, что можем поставить эти условия без всяких опасений. Тридцать шагов большое расстояние, да и пистолеты плохие. И потом оба они были застегнуты до подбородка на все пуговицы, на одном был черный костюм, на другом серый военный плащ. Оба были плохой мишенью, мы даже воротнички от рубашек им подвернули, чтобы не было никаких ярких мест для прицела. Но сбитый пулей кивер очень обострил борьбу. Выяснилось, что Беренд превосходный стрелок. И это задело солдатское тщеславие Салисты. Вторым выстрелом они должны были обменяться у барьеров. Теперь Салиста сбросил серый плащ, расстегнул гусарский доломан, откинув его полы, чтобы ярче выделялись красная жилетка и белая манишка. Вместо того чтобы, как полагается на дуэли, стать к противнику боком, открыв ему лишь половину цели, он повернулся к нему лицом. Белое и красное — лучшие цвета для стрельбы в цель. Больше того, пока мы заряжали пистолеты, он вынул портсигар и лихо закурил сигару. По условиям он снова должен был стрелять первым. На этот раз он целился в противника тщательнее, но слишком долго, и я вынужден был поторопить его с выстрелом. Он снова не попал. Листья с веток, которые качались над головой Ивана, посыпались ему на шляпу. По ним скользнула пуля. Ангела вздрогнула.

— Тогда Иван сказал своему противнику: «Сударь, все же вы напрасно курите сигару в такой момент». Салиста ничего не ответил, выпятил грудь, отвернул лицо и продолжал дымить еще сильнее. Иван, пристально глядя на него, целился целую секунду. Прозвучал выстрел — сигара, рассыпая искры, вылетела изо рта Салисты.

По лицу графини Ангелы промелькнула невольная улыбка, такая мимолетная, что заметить ее мог бы только внимательный наблюдатель; в следующую минуту лицо ее снова было неподвижным и застывшим, как у статуи.

Граф Эдэн продолжал рассказ:

— Салиста в гневе швырнул пистолет на землю. «Черт меня побери, — заорал он, — если я еще буду стреляться с этим человеком! Это сам Вельзевул! Он сбил пулей мой кивер, вторым выстрелом выбил у меня изо рта сигару, а третьим прострелит мне шпору! Обстреливает меня кругом, как китайский жонглер. Делает из меня посмешище. Я с ним больше стреляться не стану». Секунданты подбежали к нему, стараясь утихомирить, мы тоже подошли, чтобы успокоить его, но он не унимался. Он-де не позволит смеяться над ним. «Если ты Вильгельм Телль, нечего с моей головы яблоки сбивать, стреляй прямо в сердце. Я не стану как дурак подставлять себя под третий выстрел. Если хотите по-серьезному, дайте сабли, мы будем драться на саблях, а тогда посмотрим, чья возьмет». Все мы уговаривали его не ломать комедии. Надо стреляться еще раз, чем бы это для него ни кончилось. Дуэлянт не имеет права выбирать. Он подчиняется приказам секундантов. Наконец Бе-ренду надоел шум, он подозвал нас, спросил, в чем дело. Мы сказали, что Салиста не хочет стреляться третий раз и вызывает своего противника драться на саблях. Иван хладнокровно ответил: «Тогда дайте нам сабли». — «Как, ты согласен?» — «Я соглашусь, если он вызовет меня драться даже на косах». Секунданты Салисты поймали его на слове. Им было особенно неловко из-за выходки Салисты. Ведь если Иван откажется от перемены оружия, — а переходить с пистолета на сабли действительно не принято, — будет скандал.

— И вы согласились на сабли? — сдвинув брови и глядя на Эдэна, спросила Ангела.

— Да, поскольку согласился сам Беренд.

— Но ведь это безумие! — разразилась Ангела. — Человека, чье ремесло всю жизнь вертеть саблей, выставлять против того, кто ее и в руках никогда не держал.

— Они будут драться «до первой крови», — утешил ее Эдэн.

— Но вы не имели права соглашаться на это! Вы нарушили долг секундантов. Вы обязаны были сказать секундантам Салисты, что драться надо либо сейчас же и на пистолетах, либо никогда.

— Это верно. И если бы Беренд не согласился, мы бы обязательно так и поступили.

— Не нужно было спрашивать у него согласия. Когда должна состояться новая дуэль?

— С нами не было сабель, а после полудня фехтовать не принято, так что мы вынуждены были отложить поединок на завтрашнее утро.

— К этому времени мне удастся предотвратить дуэль.

— Каким образом?

— Я поговорю с Берендом. Все ему объясню.

— Если ты объяснишь, что он впутался в это дело из-за нашей шутки, то добьешься лишь того, что вместо одного ему придется драться с шестью противниками.

— Я объясню так, что ему не придется драться ни с кем из вас.

— Тогда ты уничтожишь Салисту.

— Каким образом?

— Очень просто. Начатая rencontre^[132] была отложена, так как он заявил, что не станет стреляться в третий раз. Поэтому он будет обесчещен в глазах общества как офицер; будет вынужден подать в отставку, и вообще ему придется бежать из Пешта и снова наняться к папе в зуавы.

— Пусть нанимается в зуавы хоть к самому Вельзевулу! Мне какое дело! Пусть идет в военачальники к дагомейскому султану! Пусть пропадает, раз ему захотелось погибнуть! Не все ли равно, что с ним будет? Твой долг секунданта защищать Беренда, а не его!

Эдэн был поражен той страстью, которая звучала в словах Ангелы.

— Ну, как хочешь, — сказал он, склоняясь перед сестрой. — Если ты так считаешь, я сдаюсь. Ты совершенно права. Я найду Гезу, мы вместе с ним отправимся к Ивану и сообщим ему наше мнение.

Через час граф Эдэн снова был у сестры.

— Ну? Уладили?

— Ты только послушай! Я сразу же пошел вместе с Гезой к Ивану. Сказал ему, что мы считаем своим долгом не отступать от заранее определенных условий и что мы не можем согласиться на дуэль на саблях. Тогда он пожал нам руки и сказал: «Благодарю вас за любезную и дружескую помощь, которую вы мне оказали. Если ваши убеждения больше не позволяют вам помогать мне, я не смею настаивать. Мне придется пойти в офицерское казино к казармам Кароя, и, так как я в городе никого не знаю, я попрошу двух первых попавшихся офицеров оказать мне услугу и быть моими секундантами в поединке на саблях». Изумленная графиня Ангела всплеснула руками.

— Ты правильно сказала, что у этого человека острые зубы, — произнес Эдэн. — La mord! И если он во что-нибудь вцепится, то уж не отпустит. Мы пытались ему объяснить, что Салиста знаменитый фехтовальщик, что он известен своими дуэлями на саблях. И тогда Беренд с горячностью воскликнул: «Если в него вселился сам черт, я все равно хочу взглянуть ему в глаза!» Этот человек кусается!

Графиня Ангела села к столу, склонив голову на руки.

— После этого у нас не оставалось иного выхода, как заверить Беренда в том, что, если он пожелает, мы всегда к его услугам. Завтра они дерутся. Чем это кончится, один бог знает.

Граф Эдэн ушел, но графиня Ангела этого даже не заметила.

* * *

В эту ночь графиня Ангела не ложилась. Долгие часы ходила она взад и вперед по комнате, и когда, устав, присела наконец на стул, то прошептала: «Я поступила с ним, как Джульетта Гонзага».

Лишь на рассвете, не раздеваясь, она прилегла на кровать, а утром камеристка заметила, что подушка, на которой покоилась голова графини, влажна от слез.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Тридцать три женских облика

Итак, теперь каждый может спросить нашего философа: «О, ты мудрый, ученый человек, но как же ты глуп! Ты забросил ремесло, которым живешь, свое простое деревенское жилище, где тебе было так хорошо, покинул таинственных духов огня и воды, с которыми ты сдружился, и бросился, как рыба на песок, в совершенно чуждый тебе мир. Ты превращаешь науку в комедию, шарлатанствуешь, читая фантастические лекции, выступаешь статистом на подмостках, поешь в опере, танцуешь венгерский котильон, до утра играешь в карты, проигрываешь деньги, гоняешься сломя голову за зайцами и лисами, состязаешься на пирушках в пьянстве, волочишься за знатными дамами, вмешиваешься в интимные дела чужих тебе аристократических семейств, заводишь ссоры с офицерами из-за прекрасных графинь, стреляешься на пистолетах, подставляешь себя под пули, простреливаешь сигару, сбиваешь выстрелом кивер с головы противника и, наконец, даже хватаешься за саблю, словно дикий массагет! Что за дело тебе до бледнолицых людей с полюса, до господ из пештских салонов, благотворительных концертов в пользу братьев-хорват, до фигур венгерского котильона, карточных игр в казино, скачек с препятствиями и пуговиц, отскочивших с корсажа графини, или сабель гусарских капитанов? А главное, что за нужда тебе разбираться, из-за чего графиня Бондавари поссорилась со своим дедом и как ей с ним помириться, ехать ли ей к нему в Вену или его заманить к себе в Пешт? Что за нужда тебе обретаться здесь и вести подобный образ жизни? И если ты не можешь объяснить причину всего этого — ты самый большой на свете глупец, о котором когда-либо писали, и даже сам не ведаешь, как попал на страницы романа».

Ну, тогда мы расскажем, что побудило Ивана проделать все это, а там уж судите сами, глуп он или мудр или же просто человек с обычными человеческими чувствами, который поступает, как ему велит сердце. А у сердца свои законы!

Вспомним, что Иван Беренд, когда аббат Шамуэль пригласил его на вечер к графине Теуделинде, даже написал графине письмо, в котором просил его извинить, и совсем уже было собрался домой. Однако в это же время он сам получил письмо, которое в корне изменило его планы.

Письмо пришло из Вены, от молодого пианиста, чье имя вот уже несколько лет было весьма популярно в музыкальном мире: Арпад Белени.

Лет четырнадцать назад Иван Беренд довольно долго жил в доме Белени. Почему, мы узнаем в свое время. Арпад Белени, единственный сын в семье, был в ту пору пятилетним мальчиком. Уже тогда его считали вундер-кидом, он мог играть на фортепьяно целые марши. В то время военные марши были в моде.

Но вот скоропостижно скончался отец Арпада. Как и отчего он умер? И об этом мы скажем позднее. Вдова была в отчаянии, особенно ее страшила судьба сына. Иван утешал ее, обещал не оставить мальчика и позаботиться о его воспитании. Через несколько месяцев Ивану в силу сложившихся обстоятельств пришлось неожиданно покинуть дом Белени, и он не знал, увидит ли он их еще когда-либо. При расставании Иван все свои наличные деньги — сплошь одни золотые — отдал вдове, наказав, чтобы она обучала Арпада игре на фортепьяно, дала ему музыкальное образование, — выйдет он в люди, будет у него надежный кусок хлеба.

А между тем Иван не был ни другом покойного Белени, ни любовником его жены, ни родственником, ни должником. Но в ту пору часто случались необычные истории.

Семейство Белени после того долгие годы ничего не слыхало об Иване, а Иван — о них. Лишь однажды из случайного разговора он узнал, что они уехали из того города, где жили; по судебной тяжбе у них отобрали все, даже дом; мать и сын затерялись в безвестности.

Об их невзгодах мы тоже узнаем, когда придет срок.

Много лет они ничего не знали друг о друге до тех пор, пока об Арпаде Белени не стали писать в журналах, как о поразительном молодом даровании. С этого времени Иван выписывал все музыкальные журналы и внимательно следил за каждым шагом своего подопечного. Но тот по-прежнему не знал, жив ли его приемный отец.

Так было до той поры, пока Иван тоже не сделал нечто такое, что привлекло к нему внимание газет. Дебют в Академии навел его приемного сына на след, и он тотчас же настрочил Ивану письмо, которое начиналось словами: «Мой милый, добрый отец!»

Письмо дышало наивными и непосредственными детскими чувствами, сквозь которые прорывался озорно юмор артиста.

Юноша писал Ивану, как ему жилось до сих пор. Все это время он скитался вместе с матерью, которой он и по сей день должен давать отчет обо всем, до мельчайших подробностей, и откровенно, ибо кто лукавит — розги достоин. Он, уже выступал перед их высочествами и даже удостоился орденов, но ордена носит только по воскресеньям, а в будние дни мама не разрешает. Теперь он зарабатывает много денег, но их нельзя тратить; мама не выдает больше четвертака на день, а остальные она откладывает, чтобы со временем выкупить свой домик, который отсудил у них один старый грек. Поэтому приходится заниматься не только искусством, но и давать уроки. Он обучает игре на фортепьяно и аккомпанирует. За это тоже хорошо платят. Особенно одна жанровая певица, та платит прямо-таки баснословные деньги. Soi-disant,^[133] это супруга некоего банкира по фамилии Каульман.

При этих строках у Ивана дрогнуло сердце.

Он изменился в лице и принялся читать с большим вниманием.

«Это муза в облике менады. Шаловливое дитя и неистовая амазонка. Прирожденная артистка, талант, который никогда не снизойдет до заурядности. Она достигла бы ошеломляющего успеха, если бы сама не боялась его, ум ее быстр, как пламя, и вместе с тем она первозданна, как земля. Держит себя, будто куртизанка, но я мог бы поклясться, что она еще невинное дитя. Она шалит при мне, словно школьница, а я браню, выговариваю ей, как наставник. Если б ты видел, милый отец, сколь несносно серьезен бываю я в эти минуты. Сейчас я специально для тебя снялся у фотографа. Не думай, однако, что я извожу столько бумаги на биографию одной из моих йlиves1 потому, что не могу рассказать ничего более путного, нет, это лишь оттого, что благодаря ей я прослышал об одном деле, которое тебя определенно заинтересует. Этот шаловливый ангел рассказывает мне буквально обо всем, что с ней происходит, словно я ее исповедник. Иногда она целый урок проводит болтая о том, где была, чем занималась, и зачастую рассказывает такие вещи, о которых, будь я на ее месте, я бы промолчал.

Пожалуйста, немного терпения, милый отец, перехожу к тому, что тебя должно заинтересовать.

Итак, меня с этой дамой связывает то обстоятельство, что у нее тридцать три роли. Все они самых разных жанров. Это не сценические роли в полном смысле слова, а просто отдельные характеры. Некий поэт сочинил ей стихи этих ролей, а какой-то музыкант положил их на музыку. Наши занятия заключаются в следующем: она репетирует свои роли, я аккомпанирую.

Сейчас я приступаю к самой сути, еще минуту терпения.

Разреши только перечислить эти роли:

1. Лорелея

2. Клеопатра

3. Царица солнца

4. Греческая рабыня

5. Вакханка

6. Султанша

7. Невеста

8. Новобрачная

9. Баядера

10. Клавдия Лета, весталка

11. Амелезунда

12. Магдалина

13. Нинон

14. Сомнамбула

15. Медея

16. Саломея

17. Гурия

18. Отчаяние Геры

19. Революционерка во фригийском колпаке

20. Турандот

21. Пейзанка

22. Мать

23. Жанна ля Фолль

24. Офелия

25. Юдифь

26. Зулейка Потифар

27. Маркитантка

28. Гризетка

29. Креолка

30. Лукреция

31. Дриада

32. Джульетта Гонзага

Тридцать третья роль мне неизвестна. Мы еще ни разу не репетировали ее вместе.

Спрашивается, к чему все эти дурацкие роли, если они никогда не увидят сцены?

Мне толкуют, что они необходимы, дабы сценическое дарование знатной дамы развивалось всесторонне, ибо предполагается ангажировать ее в оперу.

Понять это нелегко. Банкир, сам миллионер, жена его занимает апартаменты, которые обходятся в четыре тысячи форинтов, и тем не менее стремится попасть на сцену, где ей положат самое большее шестнадцать тысяч форинтов. Из них шесть тысяч пойдут учителю пения, который составит ей протекцию, две тысячи хормейстеру, четыре — газетчикам, чтобы не уставали хвалить, и три тысячи клакерам за аплодисменты и цветы; ей же самой останется ровно тысяча, только что на духи.

Но до этого дело не дойдет. У красивой дамы, если к тому же она артистка, всегда найдутся поклонники, и с ними совсем нетрудно поддерживать знакомство, тем более что моя ученица живет отдельно от мужа. Ну, это вполне естественно… Банкир, занимаясь серьезными делами, не может допустить, чтобы ему днем и ночью мешали сольфеджио.

Итак, существуют избранные особы, sub titulo «Kunst-maecen»^[134] — они покровительствуют искусству. Знатные господа, которым принадлежит решающее слово в управлении театров и у обергофмейстера. В виде милости они допущены на вышеупомянутые тридцать две репетиции. Тридцать третью еще никому не показывали.

Спешу заметить, все обставлено предельно прилично. Когда мадам репетирует, присутствую я, присутствует сам супруг.

Среди подобных любителей искусства есть графы, герцоги, принцы крови. Высокие особы!

А мы их между собой величаем «Фрици, Наци, Муки, Манчи».

В нашей коллекции имеются и два князя, князь Мари и князь Бальди. Одного из них при крещении нарекли Валь-демаром, другого — Тибальдом.

Позавчера, во время занятий, Эвелина (так зовут мадам) была в дурном настроении, и не успел я осведомиться, что случилось, как она сама пустилась в откровенности: «Вообразите, этот несносный князь Вальдемар вчера в ложе заявил мне, что, если я не допущу его на свои репетиции, он разорит Ликси (имя ее супруга — Феликс)». — «Ну, так отчего бы вам не пустить его? — спрашиваю я. — Он разинет рот не шире, чем другие». — «Потому что я не выношу этого человека! Я передала Ликси слова Вальдемара, а Ликси говорит, что это он разорит князя, дайте только срок… И тут же Ликси сказал мне, чтобы я приглашала на репетиции князя Тибальда». — «Ну, это почтенный старый господин, вы ему во внучки годитесь». Мадам прикусила губу. «Я должна кое-чего от него добиться». — «Могу себе представить…» — «Ах, нет, вам до этого не додуматься. Речь идет всего-навсего о подписи под одной бумагой; ему это ровно ничего не будет стоить, а Ликси сразу возвысит. Дело в том, что у Ликси есть одно крупное предприятие, солидная угольная компания, которая принесет немало миллионов, но та земля, где находится месторождение, — владение Бондавари, князя Тибальда. Графиня Теуделинда уже дала согласие, но без подписи князя акции на бирже не поднимутся. Этому препятствует Вальдемар, и потому необходимо покорить князя Тибальда. Ликси говорит, что сейчас для этого самый удобный момент: князь Тибальд поссорился со своей единственной внучкой, графиней Ангелой, внучка оставила его, князь грустит, и тот, кто сумеет его рассеять, многого мог бы сейчас от него добиться. А бондаварский уголь — лучший в мире». Я не смог удержаться от смеха. Тут мадам дернула меня за вихор и сказала: «Дурачок! Что вы смеетесь? Уж я-то знаю, что такое уголь, я сама с малых лет толкала вагонетку, была откатчицей на шахте господина Ивана Беренда». Пораженный, я вскочил с места. «Ну вот, теперь он остолбенел от удивления, как это я могла возить уголь. Да к тому же босая». — «Нет, меня не это изумило, мадам, а имя Ивана Беренда. Что вы знаете о нем?» — «Это нынешний владелец шахты в долине Бонда, рядом с которой Феликс намерен открыть новую богатую шахту — она займет все бондаварское имение. Иван Беренд — мой бывший хозяин, благослови его бог».

Итак, милый отец, мы и добрались до главного, из-за чего тебе пришлось прослушать до конца эту длинную прелюдию. Хоть я и музыкант, но сообразил: Ага! У моего отца угольная шахта в долине Бонда. А именно там богатая компания начинает перспективную разработку. Пожалуй, отцу следует знать об этом. Вдруг это обернется ему на пользу либо во вред. Ведь здесь даже самый воздух пропитан духом стяжательства. Как видишь, и меня не минуло! Сообщи, интересует ли тебя эта новость и в какой мере. А после я напишу тебе, как это дело обстряпывают здесь, за кулисами, ибо наивное создание все пересказывает мне».

Теперь нам известны обстоятельства, вынудившие Ивана пойти на вечер к графине Теуделинде, прочесть занимательную лекцию и представиться высшему свету; Арпаду же он ответил, попросив ежедневно сообщать ему обо всем, что тот узнает от Эвелины относительно шахты.

С этого дня каждую неделю Иван получал два-три письма из Вены.

«Старый князь клюнул на удочку. Каульман лично сопровождает его на репетиции мадам. Когда Эвелина дома и перед нею лишь два-три зрителя, она играет и поет столь чарующе, что, выступи она так на сцене, быть бы ей актрисой с мировым именем. Но стоит ей выйти на сцену, как ее охватывает страх, она все забывает, стоит столбом и безбожно детонирует.

А феерические репетиции устраиваются под тем предлогом, что, если князь, знаток искусства, убедится в ее талантах, он устроит ей ангажемент в оперу.

Но я-то знаю, какова истинная цель!

Князь не только знаток искусства, но и «ценитель».

Он знает цену двум прекрасным черным алмазам — глазам Эвелины.

К тому же князь Вальдемар безумно влюблен в мадам, а в силу известных причин князь Тибальд заинтересован в том, чтобы Эвелина не попала в руки князю Вальдемару, даже если для этого ему самому придется отбивать ее у Вальдемара.

На днях князь Вальдемар поразил меня, предложив по сто золотых за каждую страницу альбома, где хранятся фотографии мадам Каульман в разных ролях.

Ведь каждый день мы сперва репетируем жанровую сцену en famille^[135] y рояля, затем приходит фотограф и запечатлевает артистку в самой эффектной позе. Он должен проделывать всю работу здесь же, не выходя из дома, и изготовлять не больше четырех отпечатков с негатива. Затем один из снимков получает князь Тибальд, один мадам оставляет себе, одним осчастливливает меня и последний идет нашему другу Феликсу.

Негативы у фотографа отбирают.

Я же не стану продавать фотографии князю Вальдемару, а лучше перешлю их тебе в том порядке, как готовились роли. Мама не желает, чтоб эти фотографии хранились у нас в доме».

Теперь Иван вместе с очередным письмом получал также и фотографию Эвелины, каждый раз в новых и новых, все более пленительных позах.

Арпад нимало не подозревал, какое мучительное наслаждение доставляет своему «милому отцу» этим ядом, выдаваемым по капле.

Первый портрет изображал Лорелею, ту фею, что над пучиной Рейна поет волшебную песнь и золотым гребнем расчесывает свои длинные распущенные волосы; воздушные одежды открыли одно плечо, а очи зазывно смотрят на влекомую к гибели жертву.

Второй была Клеопатра перед завоевателем Тарса, готовая покорить его обаянием своей женственности. Портрет исполнен ослепительного блеска — на нем видна честолюбивая царица и сладострастная женщина, нежность и гордость, слитые воедино.

Третий портрет — царицы солнца, жены последнего инки Атауальпы: дерзкий и властный взгляд, одеяние подчеркивает величественность осанки, оставляя открытыми красивые руки; одна рука поднята к небу и протягивает солнцу жертву — трепещущее человеческое сердце, царица холодно взирает на него, и лицо ее словно отражает спокойную бесстрастность неба.

Четвертый портрет — греческая рабыня. Истерзанная красота, попранное целомудрие; она силится разорвать цепи, сковывающие ее руки. Доведенная до совершенства мраморная статуя, созданная оригинальной и смелой мыслью Прадье и вдохновением Торвальдсена.

Пятой была вакханка, словно сошедшая с античного барельефа, изображающего шествие Вакха. Не знающее запретов дерзкое существо: зовущее, одурманенное хмелем лицо и наэлектризованное страстью тело. Прелесть опьянения. Необычная драпировка. Барсова шкура, кубок, увитый лавром и виноградом жезл.

Шестой была султанша Нормагаль. Женщина сидит в застывшей позе, каждый ее член, каждый мускул лица неподвижен; но знаток искусства поймет, что эти темные очи скрывают тайны, доступные только взору посвященного, суля и наслаждение и негу тому, кто их разгадает.

Седьмой портрет — невеста. Белое кружевное платье, белоснежный венец, ниспадающая вуаль. На лице выражение трепетного страха перед неведомым счастьем, в глазах слезы, на губах чуть заметная улыбка. С непередаваемой грацией протягивает она руку за обручальным кольцом.

Следующая фотография показывает молодую женщину, впервые в жизни надевшую чепец. Стыдливый румянец гордости и торжествующая покорность на ее лице. Она чувствует, что этот чепец — все равно что корона, перед которой пал венец невесты.

О, сколь горькую радость доставил Ивану этими фотографиями его милый сынок!

На девятом снимке была изображена баядера. В живописном одеянии индусских танцовщиц она бьет в поднятый над головой звонкий тамбурин, тонкая талия перехвачена златотканым шарфом, на шее мониста из золотых монет, ноги до колен унизаны бусами.

Десятый портрет отображает новую метаморфозу: Клавдия Лета, весталка, влекомая на казнь, ибо она не дрогнула перед настояниями Каракаллы; в глазах ее страх целомудренной девы, она закрывается плащом, как бы защищая себя от оскорбительных взглядов.

Как же умеют играть эти женщины!

И помимо всего еще пояснения к портретам, которые давал Арпад в своих письмах!

И вот результат!

Князьболее не в силах разорвать пленительные узы.

После каждой новой репетиции он твердит, что это скрытое сокровище не должно погибнуть для искусства.

Его светлость мог бы отыскать и другие сокровища, если бы не его преклонный возраст и не обширный в прошлом опыт по отысканию подобных сокровищ.

Это очень «дорогие» сокровища.

Когда человеку уже шестьдесят восемь лет и у него внучка на выданье, ему иногда приходит в голову заглянуть в счета своего банкира и уяснить себе разрыв между двадцатимиллионным активом и загадочной суммой пассива, а уж в зависимости от этого решать, можно ли одновременно выдать замуж единственную внучку и ввести в свет очередную красавицу.

Князь только что обставил во вкусе Ангелы дворец на улице Максимилиана на случай, если она выйдет замуж. Этот дворец отделан с истинно княжеской роскошью.

Но графиня рассорилась с князем и слышать не желает о своем нареченном — на что есть известные причины, — а пока Ангела с упрямством аристократки испытывает терпение своего деда, Эвелина все теснее смыкает заколдованный круг, и, если графиня Ангела своевременно не переселится во дворец на улице Максимилиана, то, может статься, его займет мадам Каульман.

Вот что узнал Иван из писем пианиста.

Потому и вторгался Иван в светские салоны, потому и вмешивался в интимные дела аристократических семейств, потому-то и отказался от прежнего образа жизни и попадал в ситуации, которые уготованы человеку, оказавшемуся в чужой среде: он хотел защитить Эвелину. Пусть он не смог ее уберечь, пусть она стала женой другого, но он не хотел видеть ее любовницей третьего!

Он смирился с тем, что девушка, которую он никогда не переставал любить, вышла замуж. Пусть будет счастлива! Но чтобы она, забыв все на свете, кинулась в омут позора, — этой мысли Иван не в силах был вынести. Если стала она женой, пусть и ведет себя, как подобает жене! И если муж сам толкает ее на стезю позора, пусть удержит тот, кто ее искренне любит.

Уж так ли безумен был этот замысел Ивана? Пусть судит о том человек хладнокровный; но у Ивана было горячее сердце, а у сердца свои законы.

И потом, кто знает, может быть, он защищал свои деловые интересы! Ведь если князя уговорят передать консорциуму бондаварское имение, тогда небольшое предприятие Ивана погибло. Может быть, он именно этому хотел воспрепятствовать? Промышленник все должен учитывать.

Итак, людям с пылким сердцем мы скажем, что Иван хотел избавить Эвелину от позора, а хладнокровным — что он, все взвесив, защищал свое дело от опасного конкурента, и тогда duplex libelli dos est.^[136]

Иван получал все новые фотографии. Одну за другой посылал их Арпад своему названному отцу. Амелезунда, предводительница амазонок, кающаяся Магдалина, Нинон в ослепительной роскоши рококо, сомнамбула с отрешенным выражением лица; Медея, из мести за попранную любовь не останавливающаяся перед убийством; Саломея, дочь Иродиады, чарующим танцем своим обрекающая святого на смерть; гурия в сказочных восточных одеждах, героиня революции во фригийском колпаке и с факелом в руках. Деспотичная китайская принцесса Турандот, отчаявшаяся Гера, веселящаяся Жанна ля Фолль, безумная Офелия, жестокая Юдифь, сладострастная Зулейка, бравая маркитантка, кокетливая гризетка, коленопреклоненная монахиня, пылкая креолка, неземная дриада, — в них Иван обнаружил больше искусственности, позы, погони за эффектом, нежели искреннего чувства. Это была «школа мадам Гриссак», куда Феликс отдал Эвилу на обучение. Все же две фотографии, которые пришли позднее, болью отозвались в сердце Ивана. На одной мать качала колыбель ребенка, на другой изображена была работающая на шахте девушка-крестьянка с распущенными косами, в красной юбке, с подоткнутым подолом.

Это было неприятно Ивану. Зачем понадобилось опошлять эти образы? Можно ли превращать в комедию материнскую любовь? Или этот последний образ, неужели нельзя было не выставлять его напоказ? Неужели девушку в красной юбке нельзя было оставить тому, кто ее так любил?

В один прекрасный день пианист написал Ивану:

«Этот мой дражайший патрон Каульман — такой негодяй, что пробу ставить некуда. До сих пор он честь честью присутствовал на всех репетициях вместе с князем Тибальдом. Сегодня князь был в столь прекрасном расположении духа, что это не укрылось даже от Каульмана, и после первых же расспросов князь признался, что он чрезвычайно рад письму от графини Ангелы. Внучка пишет ему очень ласково, она рассказывает, что откуда-то, словно из-под земли, объявился некий господин по имени Иван Беренд; у него хватило смелости прочесть ей нотацию и в глаза заявить, что у венгерской знати есть свои обязательства перед родиной и что князь Тибальд должен переселиться в Пешт, где надлежит теперь жить венгерским аристократам. Тогда и графиня Ангела помирилась бы с дедом. Князь был счастлив, рассказывая об этом. Зато Каульман скорчил весьма кислую мину. Князь сказал, что он подумает. Если графиня Ангела так полюбила Пешт, пожалуй, и он не прочь туда поехать. Каульман так и заскрипел зубами. Конечно, и он тоже очень рад (!), что графиня Ангела первой сломала лед. Видимо, она действительно готова мириться. Но на месте князя он сперва попробовал бы уговорить графиню вернуться домой, в Вену, вместо того чтобы зазывать князя в Пешт. Князь согласился, что это правильно и что он пока не поедет в Пешт, а попробует переманить сюда графиню.

А между тем пройдут и две последние репетиции.

Тридцать второй образ — Джульетта Гонзага.

Историю ее можно узнать из любого сборника новелл.

Эта роль примечательна только костюмом — холщовой рубахой, открывающей ноги. Однако под этой одеждой скрывается целомудреннейшая из женщин: Джульетта Гонзага, по преданию, готова своей рукой вонзить кинжал в каждого, кто осмелится взглянуть на ее ноги. Прилагаю фотографию.

На предыдущих репетициях обычно присутствовал Каульман. На репетиции Джульетты Гонзаги — он известил заранее — его не будет, он должен уехать. Так что мне отведена роль дуэньи.

Впрочем, и меня там не будет.

Как только я показал эту фотографию матушке, она пришла в ужас и категорически заявила, что ее дитя не может аккомпанировать артистке, которая репетирует в подобном наряде. И я должен был известить мадам, что болен, или отговориться еще чем-нибудь в этом роде. Я же не стал заботиться о более удачной выдумке, а прямо признался доброй фее: матушка не разрешает мне аккомпанировать, когда вы не одеты, а поскольку весь смысл этой роли в том, что на вас нет чулок, то, значит, завтра я не стану играть. Моя сумасбродная ученица вволю посмеялась надо мной и заявила, что она отыщет какой-либо выход.

Ну, да мне-то что за дело, пусть поступает как угодно! Матушка абсолютно права, что не пускает меня; и, по-моему, я тоже прав, так прямо сказав об этом мадам».

Это письмо выбило Ивана из колеи.

Он долго всматривался в фотографию. Женщина с пронзительным взглядом, с растрепавшимися волосами, запахнув на груди полотянную рубашку, простирает вперед правую руку с зажатым в ней кинжалом, попирая босой ногой некий предмет, покрытый ковром, и этот скрытый предмет очертаниями напоминает человека. Легкая одежда отчетливо обрисовывает пластические формы тела.

В тот же день историю Джульетты Гонзаги Ивану поведала некая знатная дама.

На другой день, когда Иван вернулся с дуэли, он получил еще одно письмо от Арпада.

Молодой музыкант описывал, как развивались дальнейшие события.

Эвелина демонстрировала свое искусство перед князем, при этом не было ни музыки, ни мужа. Фотография — иллюстрация к тому. Эвелина была столь заманчиво прекрасна, что крепость рухнула. Князь подошел к Эвелине и осмелился взять ее за руку. Роковая женщина вдруг рассмеялась: «Князь, разве вы не видите, что у меня в руке нож?» — «Я могу забрать его у вас». Женщина смеялась, а у смеющейся женщины нож легко отнять. В этот момент на смех Эвелины откликнулось эхо, если только кваканье лягушки может быть эхом соловьиному пению… И прямо под ноги к ошеломленному князю из-за кустов азалии и мирта, служивших декорациями, выполз на костылях хромоногий чудовищно уродливый карлик с яйцевидной головой, втянутой в горбатые плечи, перекошенным ухмылкой лицом сатира; этот колченогий кобольд на паучьих ножках приковылял к нежной паре.

— Князь, мы не одни! — засмеялась Эвелина.

— Что это за улучшенный экземпляр жабы? — вздрогнув, воскликнул князь.

— Это мой милый, любимый, единственный братец, — возразила Эвелина и, бросившись к чудищу, обняла его, покрыла лицо поцелуями и принялась гладить по голове. — Это мое единственное сокровище, это все, что у меня есть. Мой тиран, мой своенравный повелитель, который приходит ко мне, когда ему заблагорассудится.

— Отвратительный урод! — воскликнул князь. — Даже чудище перед пещерой эндорской колдуньи по сравнению с ним — просто херувим. Да не целуйте вы его, Эвелина. Этак навеки пропадет охота к прекрасным устам.

Тут Эвелина вдруг набросила на плечи бурнус, сунула ноги в туфельки и сказала князю, что ему предстоит увидеть тридцать третью роль.

Князь полюбопытствовал, как она называется.

Эвелина прошептала:

— Это вы узнаете послезавтра.

— А кто еще знает об этом?

— Никто на свете.

— И даже этот Калибан?

— Даже он.

Князь, совершенно очарованный, покинул Эвелину: последнее перевоплощение послезавтра он будет смотреть один. Всего день требуется Эвелине на подготовку к роли.

«Обо всем этом я узнал от самого урода, который меня очень любит и каждый день заходит ко мне попить чаю; хотя он получает от Эвелины все, что душе угодно, он чувствует себя не в своей тарелке, если не выклянчит чего-нибудь. Этот тип, будь он хоть герцогом, вылез бы из кареты посреди улицы, чтобы выпросить крейцер, так он доволен своим призванием. Мне же он все это рассказал за большой кусок ячменного сахара. Ему особенно польстило, что князь назвал его «улучшенным экземпляром жабы». Он даже изобразил мне, как вылезал на своих костылях и как заливался скрипучим смехом, когда этот важный господин хотел отнять у сестры нож.

Послезавтра напишу подробнее».

Послезавтра?

Иван не хотел бы дожить до этого дня.

А уж ежели доживет, то, бог свидетель, оставит после себя раны, которые надолго запомнятся.

В ту ночь он грезил наяву о двух Джульеттах Гонзага. Обе готовы были вонзить в него нож и обе — незаслуженно.

Два очка форы

У поединков на саблях есть одно курьезное преимущество: их не обязательно хранить в тайне. О них говорят повсюду уже накануне вечером, словно о каком-нибудь увлекательном пари. За последнее время, правда, случилось несколько поединков на саблях со смертельным исходом, и все же они не окружены такой таинственностью, какая сопутствует дуэлям на пистолетах. К тому же и для секундантов они менее опасны. Если один из противников умрет от ран, услужливый врач преспокойно докажет, что человек скончался не от полученной раны, а от какой-нибудь застарелой хвори, которая и без этой раны в течение двух суток унесла бы его в могилу; а кто в наше время станет поднимать шум из-за сорока восьми часов чьей-то жизни!

Предстоящую дуэль Ивана и маркграфа Салисты обсуждали во всех клубах, словно театральную премьеру.

А больше всех распространялся о ней сам Салиста в компании приятелей, собравшихся вечером в клубе, у камина.

Среди них были и все четверо секундантов.

Юным аристократам обычно хорошо известны успехи каждого из них в фехтовании: ведь им не раз приходилось меряться силами на уроках у одного и того же учителя. И потому они заранее могут судить об исходе любой встречи.

Салиста был известен как отменный фехтовальщик. На счету у него было немало дуэлей, в которых он неизменно посрамлял своих противников.

Он владел одним мастерским приемом, который мало кто может отразить: молниеносным ударом снизу, минуя клинок противника, распороть ему живот. Если же противник успешно парирует удар, он при этом настолько теряет темп, что неизбежно оставляет лицо не защищенным от мгновенного терса.

Салиста не ощущал неловкости из-за прерванной им дуэли.

В другом случае человек, который пошел на это, по крайней мере несколько недель не решился бы появляться в обществе, да и само общество дало бы ему понять — рискни он там появиться, — что он вел себя не вполне корректно; однако в иные времена все возможно, да и сами мы иногда бываем не слишком-то щепетильны.

Так что маркграф Салиста мог позволить себе похваляться сколько душе угодно.

— Посмотрим, на что способен этот ученый. Это вам не математика, как при стрельбе из пистолета. Испытаем, как он сможет парировать терс, когда сабля вдруг бьет тебя снизу — гоп!

Граф Геза одернул хвастуна:

— Друг мой, тебе следует помнить, что Иван вполне по-рыцарски обошелся с тобой, согласившись после пистолета на сабли. И учти также, что это видный ученый, его чтит страна, на благо которой он служит.

— Ладно, ладно! Не бойтесь, не убью я его. Только отрежу кончик носа, вот и все! Чтобы осталось хоть что-нибудь на память о нашей ссоре! Ведь и очень ученый человек может существовать без носа! В конце концов не носом же он впитывает знания. По крайней мере, нос не будет помехой, когда он уставится в телескоп на звезды.

Но тут уж вмешался и граф Эдэн и решительно вступился за нос своего подопечного.

В конце концов графу Салисте пришлось удовольствоваться одним ухом Ивана. Большего ему не разрешили.

Граф Эдэн протестовал даже против этого. «Ограничься легким ранением в руку. Этого вполне достаточно».

А граф Иштван высказал даже такое предположение:

— Милый Салиста! Ну, а вдруг этот выходец из-под земли изрубит тебя?

— Что? — взорвался капитан; он стоял у камина, расставив ноги. — Я даю ему два очка форы. Я предоставляю ему возможность первым нанести два удара мне в руку, но, зато потом я разделаюсь с ним! Спорим! Кто принимает пари?

Эта неумеренная бравада завершила спор, и общество разошлось.

Вопрос упирался лишь в то, чтобы секунданты оказались достаточно расторопными и вовремя вмешались бы, прежде чем этот вчерашний зуав искромсает ученого.

На другой день рано утром противники встретились в Зуглигете.

Местом для поединка выбрали большой танцевальный зал ресторана «Фазан».

Секунданты предварительно усыпали весь пол в зале толченым мелом, чтобы дуэлянты не поскользнулись.

Затем велели обоим противникам, находившимся в соседней комнате, раздеться до пояса.

После этого их ввели в зал.

Тянуть жребий для выбора позиции не пришлось, потому что окна в зале были со всех сторон.

Секунданты принесли сабли и объявили противникам условия.

«До первой крови. Колоть запрещается».

Салиста запротестовал. До первой крови — так не пойдет. Надо драться до тех пор, пока одна из сторон не выйдет из строя.

Все пытались переубедить его, но Салиста стоял на своем.

— Давайте же наконец сабли! — воскликнул тут Иван. — Еще насморк схватишь, стоя здесь полуголым!

Эти слова положили конец препирательствам. Секунданты роздали сабли, а затем развели обоих противников на нужную дистанцию.

Оба были раздеты до пояса. Бросалось в глаза геркулесовское сложение Салисты; но и Иван тоже выглядел мускулистым, закаленным. Он был менее массивен, но его костистые, жилистые, длинные руки и выпуклую грудь также нельзя было не отметить.

Оба прикрыли головы поднятой кверху рукой, скрестив лезвия сабель и заложив назад левую руку. Клинки несколько мгновений ловко обходили друг друга, пытаясь нанести удар в руку, затем осторожно и чуть слышно столкнулись. Дуэлянты впились взглядом друг в друга, пытаясь разгадать намерения противной стороны.

Салисте очень хотелось оставить метку на лице противника. Для этого надо было нанести искусный удар, потому что лицо тщательнее всего защищают рукой.

Но когда Салиста делал выпад, Иван нанес ему двойной контрудар, — что требует необычайной быстроты, — и достал противника: он разрезал вдоль мышцу на правом предплечье Салисты.

После такого удара кровь обычно показывается не сразу, что объясняется строением мышечной ткани.

— Поединок продолжается! — воскликнул Салиста. — Крови нет!

Но теперь уж он забыл уговор ограничиться отметиной на лице противника; он пустил в ход свой испытанный прием — удар в нижнюю часть туловища, от которого очень трудно защититься и который — если достигает цели — нередко становится смертельным. Тот, кто плохо парирует, неизбежно становится жертвой этого удара, тот же, кто сумеет защититься, в следующее мгновение получает удар в голову.

Однако Иван никак не парировал удар — ни хорошо, ни плохо.

Салиста не подумал о том, что дуэльные сабли обычно бывают короче учебных и боевых кавалерийских сабель, или просто недоглядел, что у противника на редкость длинные руки.

Иван не парировал удара снизу, а подставил поднятую руку и позволил сабле противника скользнуть в нескольких миллиметрах от тела, сам же нанес Салисте ответный удар именно там, где поразил его в первый раз: второй удар рассек мышцу накрест.

Вот вам два очка форы!

Это двойное ранение уравняло мышечную силу обоих противников.

Однако Салисту второй удар привел в совершенную ярость.

Взревев, словно раненый зверь, ринулся он на противника и изо всей силы опустил саблю ему на голову. Ударил, как мясник топором. Чудо, что обе сабли не разлетелись в куски.

Иван же по всем правилам отпарировал удар высоко поднятой рукояткой своей сабли так, что острие его даже не коснулось, и прежде чем противник успел изготовиться для очередного удара, в молниеносном темпе ответил ремизом, обрушив страшной силы удар на голову и лицо Салисты.

Счастье, что сабля оказалась легкой, не то она надвое рассекла бы череп.

Салиста зашатался, инстинктивно прикрывая голову левой рукой, а затем повалился на бок, вцепившись в эфес бессильно повисшей сабли. Секунданты подбежали, чтобы поднять его.

Иван, опустив саблю лезвием вниз, стоял с бесстрастным, холодным, как мрамор, лицом.

Секунданты поспешили к нему с поздравлениями.

— Удовлетворены ли эти господа? — спросил Иван.

— Смею надеяться, что удовлетворены, — ответил граф Эдэн.

— Лучше нельзя было и сделать. Спор улажен.

С этими словами Ивана проводили в соседнюю комнату — одеться.

Когда Иван возвратился в зал, его противник уже пришел в себя. Оба врача суетились возле него: один залеплял пластырем раны на голове, другой — на руке.

Иван, согласно рыцарскому обычаю, подошел к Салисте для примирения.

— Прости, друг!

Салиста учтиво протянул ему левую руку.

— Ах, о чем говорить! Отличный удар был этот, последний. Первые два — не в счет. Я ведь сказал, что дам два очка форы. Ну, а третий удар — дай боже! Впрочем, пустяк: через неделю все заживет.

Иван спросил врачей, не опасны ли раны.

— Пройдет! — ответил за них Салиста. — Я сотнями раздавал удары другим, настал черед получить их мне самому. Все это я ни в грош не ставлю. Но терзает меня боль, которую ни арника, ни пузырь со льдом не могут унять. Излечить от нее может только тот, кто причинил ее. Скажи по чести, ты когда-нибудь был военным?

— Ну, а как же! — сказал Иван. — Я был гусарским офицером во время освободительной борьбы.

— Ах, черт побери, что ж ты не сказал раньше? В каком полку ты служил?

— В гусарском полку Вильгельма. По всей вероятности, я единственный, кого ты оставил в живых как свидетеля поражения после того, как порубил остальных.

Присутствующие расхохотались, а раненый громче всех. Врачи выговаривали ему, запрещая смеяться, не то отлепятся все пластыри на лице.

— Ну, ладно, — сказал Салиста, — тогда я буду смеяться только одной половиной лица. Благослови тебя господь, друг. Теперь твой удар для меня — не позор! Ведь я получил его от солдата, а не от какой-нибудь тыловой крысы! Подойди, поцелуй меня в щеку, которая еще цела. Вот так. Целуй, брат. Правую руку я не могу подать, ты начертил на ней крест. Это тоже у тебя получилось неплохо. Гусарский удар. Ничего не скажешь.

И противники расцеловались.

Но Салиста спустя мгновение снова потерял сознание от потери крови, и Иван поддерживал его голову, пока врачи его перевязывали, а затем помог перенести раненого в карету.

— Добрый малый! — решили между собой все эти безукоризненные джентльмены.

Adieu!^[137]

Уже знакомое нам общество на квартире графа Иштвана ждало известий об исходе дуэли. Секунданты той и другой стороны обещали явиться туда сразу же по окончании поединка.

Заключались пари о результатах дуэли. Кто будет ранен? Получит ли отметину Салиста? Будут ли тяжелые ранения или только обычные на светских дуэлях царапины?

У графа Иштвана достало смелости заключить пари десять против одного, что «и» Салисте достанется; более того, он рискнул поспорить один против одного, что именно Салиста получит тяжелое ранение.

А на пари, что Иван выйдет целым и невредимым, можно было искать партнера хоть при условиях сто против одного, и все равно не нашлось бы никого, кто захотел бы ударить по рукам.

Наблюдательные посты у окон непрестанно следили за подъезжающими каретами.

Наконец у подъезда остановился какой-то наемный экипаж.

«Прибыли Эдэн и Геза!» — гласило боевое донесение.

— В таком случае выиграл я, — сказал граф Иштван. — Секунданты скорее оставят ту сторону, которой досталось более легкое ранение.

Граф Эдэн направился к дамам, а Геза взбежал по лестнице в апартаменты графа Иштвана.

Он распахнул дверь и ворвался к приятелям с торжествующим криком:

— Он сделал из него отбивную!

— Кто? Из кого? Из Ивана? Салиста? — закидали его вопросами столпившиеся вокруг господа.

— Да нет же! Иван из Салисты.

— А-а-ах! — пронесся недоверчивый возглас.

— Вот именно! — горячился молодой граф. — Он изрубил его, словно кочан капусты, искрошил, как мясо для гуляша.

— А Иван?

— Пострадал не больше, чем я.

— Да ну! Ты нас разыгрываешь!

— Вовсе нет, это не предмет для шуток. Спросите-ка Салисту.

— А где же тогда Иван?

— Он, естественно, повез домой своего врача; обоим врачам пришлось повозиться с Салистой, пока собирали его по кусочкам. А Иван сейчас будет здесь и не сможет показать неверующим ни одной раны, куда бы они могли вложить палец.

Затем он подробно рассказал о ходе дуэли. Барону Эдуарду, который никак не мог взять в толк случившееся, он с помощью двух тростей показал действия обоих противников. Вот так прошел двойной удар, так Иван парировал первый выпад, так нанес a tempo ответный удар. Сам же он остался без единой царапины.

— Да это просто чудо!

— Никакого чуда тут нет! — возразил граф Геза. — Ведь он был военным! Гусарским капитаном. (Его уже произвели в капитаны.) Он провоевал всю революцию, бился в девятнадцати сражениях, даже против казаков. У него и наград не перечесть. (Конечно, ничего подобного он не слышал от Ивана, но счел это само собой разумеющимся; ведь стоит нам кого-либо полюбить, и мы рады приписать ему кучу заслуг.) — Поразительный человек! — вздохнул барон Оскар. — Три месяца он ежедневно бывает у нас и ни разу не упомянул о своих боевых заслугах. Слушает, как другие рассказывают о событиях сорок девятого года, и ни единым словом не обмолвится, что и ему кое-что о них известно.

— Мы, можно сказать, сами посадили его себе на шею, — горестно заметил барон Эдуард. — Мы хотели его разыграть и вот доигрались. Теперь уж он никогда от нас не отстанет. И попробуй кто после случившегося говорить с ним непочтительно.

— Господи боже милосердный! — подхватил его стенания барон Оскар. — Вот когда он возомнит о себе. Наглости у него определенно прибавится. А как примутся пожирать его глазами дамы и почтительно раскланиваться мужчины! Sacrebleu!^[138] Еще бы, ведь он так метко стреляет и так ловко дерется на саблях! А меж тем я готов держать пари, что все это чистая случайность.

— Я опасаюсь противного, — вмешался граф Иштван. — Думаю, что Иван поблагодарит нас за дружбу и покинет общество навсегда.

— Ну, такой глупости он не выкинет: ставлю сто против одного!

— Прежде расплатитесь за старое — вы ведь проиграли пари.

Барон Эдуард опустил было руку в карман, но не успел достать бумажник, как его осенила спасительная мысль.

— А что, если Геза и Эдэн разыграли комедию! Сочинили для нас небылицу, а после выяснится, что дуэль не состоялась, что противники помирились и сейчас приедут сюда прямо с ленча, где лилось только клико.

— Если не веришь, поезжай к Салисте. Моя карета к твоим услугам. Убедись сам!

Барон Эдуард помчался; пока он отсутствовал, возвратился от дам граф Эдэн и поинтересовался, куда сбежал Эдуард.

— Значит, вы обошлись с Гезой точно так же, как дамы со мной. Они не поверили мне. И без конца допрашивали, где же тогда Иван, если с ним ничего не случилось. Тетка моя, Теуделинда, льет слезы ручьями и проклинает нас за то, что мы послали Ивана на неминуемую смерть. Наверное, одному небу известно, которая из двух дам больше влюблена в него. До сих пор мне казалось, я это знал, а теперь я ни в чем не уверен.

Вскоре вернулся барон Эдуард.

Не промолвив ни слова, он вытащил бумажник и расплатился с графом Иштваном. Это был весьма красноречивый ответ.

— Ну, ну? Как Салиста? — обступили его с расспросами.

— На нем живого места нет.

Настал черед и остальным отдавать проигрыш.

Делалось это с кислой миной. Уж лучше бы магнетический рыцарь получил удар в голову!

И тут появился Иван.

На кислых дотоле физиономиях тотчас же расцвели сладкие улыбки, и все наперебой принялись поздравлять его и пожимать ему руку.

Лицо Ивана было серьезным и кротким.

Когда он поздоровался с графом Иштваном, тот сказал:

— Я искренне рад видеть вас невредимым.

Двое молодых господ перешептывались за его спиной:

— Еще бы ему не радоваться, выставил нас на этих «скачках».

Действительно, «радовались» все. Пожалуй, кроме самого Ивана.

— Я весьма признателен всем за участие, — сказал Иван без всякой патетики и притворства. — И прежде всего я должен поблагодарить графа за любезный прием и дружеское внимание, которым он почтил мою скромную особу. Я всегда буду помнить об этом. Заверяю вас в моем добром расположении, ибо я пришел поблагодарить и проститься. Завтра я уезжаю домой.

Граф, приподняв бровь, взглянул на барона Эдуарда: «Ну, что я говорил?»

И ни словом не пытался удержать Ивана.

— В свою очередь, заверяю вас, — сказал он, пожимая Ивану руку, — в моем искреннем уважении. Где бы ни свела нас судьба, считайте меня старым другом. Прощайте!

Барон Эдуард иначе отнесся к словам Ивана; он обеими руками схватил его руку.

— Нет, не выйдет, не удастся тебе удрать от нас. Такого славного малого мы легко не отпустим, особенно теперь, когда ты стал звездой сезона. Нет, тебе отсюда не уйти. Теперь ты наш почетный председатель.

Иван улыбнулся. Мягкий сарказм, тихая грустная ирония, горечь сильного человека были в этой улыбке. Он негромко ответил Эдуарду:

— Спасибо за честь, друг. Но я не гожусь в правители Баратарии. Мне лучше дома. Пойду седлать своего «серого» и поскачу домой. (Те, кто листал «Дон-Кихота», вспомнят забавную историю острова Баратария и трогательную встречу доброго «серого» с возвратившимся хозяином.)

С этими словами он откланялся и удалился.

Граф Иштван вышел следом и, несмотря на все протесты Ивана, демонстративно взял его под руку, проводил по лестнице до апартаментов графини Теуделинды.

Вернувшись, граф Иштван застал всю компанию, расстроенную предыдущей сценой.

— Но кто из нас, — взорвался наконец барон Эдуард, — проболтался ему о наших шутках насчет острова Баратарии?

Каждый из присутствующих дал честное слово, что это не он.

— Провалиться мне на этом месте, если не господин аббат выдал нас! — высказал свое мнение граф Геза.

— Но, друзья мои, ведь мог же Иван и сам догадаться! — вмешался граф Иштван. — Тем более что он все подмечает, хоть и не показывает виду.

— А я готов поклясться, что это поп наушничает. (Мы же ни в чем не можем поклясться, одно достоверно, что за несколько дней до этого аббат Шамуэль получил из Вены письмо следующего содержания: «Что за глупости вы там творите? Ты все дело испортишь! Этот Беренд помирит графиню со стариком. Сделай так, чтоб он уехал, он действует нам во вред. Феликс».) — Ха! Мы действительно выжили его отсюда! — сказал граф Эдэн. — Ведь моя очаровательная кузина пожелала, чтоб он уехал, — вот он и уезжает.

— Это так! — сказал граф Иштван. — Но я заранее предвижу последствия: когда этот человек там, внизу, объявит дамам, что он уезжает, твоя очаровательная кузина поднимется и заявит: «В таком случае мы едем вместе!»

— Нет, не может быть! — раздались возгласы недоверия. Эдэн пожал плечами:

— Это вполне вероятно. Вероятно ли?

Эдэн уподобился Понтию Пилату. Сейчас модно ставить общество перед fait accompli.^[139] Европа примирилась с куда более серьезными завоеваниями. Если Сицилию мог дважды захватить человек, у которого не было ничего, кроме красной рубашки, то почему бы другому — в черной рубашке — не захватить бондаварское герцогство?

— Enfin,^[140] что тут такого? Он в достаточной мере джентльмен. В прошлом военный. Дворянин. Его владения примыкают к бондаварскому имению и оцениваются в двести тысяч форинтов. Кузину Ангелу ждет наследство в двадцать миллионов. Если же господь бог не призовет к себе дядю Тибальда еще лет десять, а также позволит ему и впредь с отменным успехом распоряжаться собственностью своей внучки, то и по имущественному положению союз Ивана и Ангелы будет «parti йgal».^[141] Ну, а что касается титула, то если министерство не переменит своего пренебрежительного отношения к нашим дворянским привилегиям, а парламент будет и далее преклоняться перед сермягой, то я первым подам прошение: Mich in den Bauernstand zu erheben.^[142]

Ивана на правах близкого знакомого приняли в апартаментах графини Теуделинды.

Иван чувствовал себя крайне смущенным. Бледность и взволнованность сообщили привлекательность его резким чертам.

Завидя Ивана, графиня Теуделинда поднялась, еще издали протянула ему руки и встретила его горячим рукопожатием. Губы ее дрожали, она не могла промолвить ни слова и, пытаясь сдержать слезы, лишь молча кивнула Ивану, чтобы тот сел к мозаичному столу, на котором красовался роскошный букет цветов в великолепной вазе из майолики. Теуделинда опустилась рядом с ним на софу, напротив графини Ангелы.

Графиня Ангела в это утро была на редкость просто одета. Ей даже не пришло в голову приколоть к локонам цветок, что всегда так шло ей. Она выглядела удрученной и не поднимала глаз.

— Как мы волновались из-за вас! — проговорила наконец графиня Теуделинда, когда к ней вернулся дар речи. — Вы не можете себе представить, какие мучительные страхи пережили мы за эти два дня.

Ангела потупила взор. Графиня говорила «мы», подразумевая и ее.

— Я никогда не прощу себе, графиня, — промолвил Иван, — что стал причиной подобных волнений, и я немедля наложу на себя покаяние. Завтра же я ссылаю себя в Бондавёльд.

— Ах! — изумленно воскликнула графиня. — Вы хотите покинуть нас? И что за нужда вам ехать в Бондавёльд?

— Займусь своим заброшенным делом.

— Вам нравится Бондавёльд?

— Мне там спокойно.

— У вас там родственники?

— Нет, никого.

— Так, значит, хозяйство?

— Как раз такое, чтоб я мог управляться один.

— Или знакомые, которых вам недостает?

— Только мои рабочие и машины.

— Вы живете отшельником?

— Нет, графиня. Отшельник одинок.

— А вы?

— А нас всегда двое: я и моя работа.

Графиня собралась с силами для торжественного заявления.

— Господин Беренд! Дайте мне вашу руку. Оставайтесь здесь!

— Для меня навсегда останется приятным воспоминанием ваша любезность, графиня; вот и сейчас вы хотите меня удержать. Это свидетельствует о вашей бесконечной доброте. Я глубоко вам признателен.

— Итак, надолго ли вы остаетесь?

— Да завтрашнего утра.

— Ах! — обиженно воскликнула графиня. — Ведь я же велю вам остаться совсем.

Ее обида была столь искренней, столь непритворной, что не могла не тронуть Ивана. Теуделинда взглянула на графиню Ангелу, словно ожидая, что та придет ей на помощь. Но Ангела, даже не подняв своих длинных шелковистых ресниц, ощипывала с цветка рудбекии пурпурные лепестки, будто гадая на них.

— Графиня! — начал Иван, отставляя стул, с которого он поднялся. — Поскольку на ваше предложение остаться я вынужден ответить отказом, я чувствую, что должен назвать причину достаточно серьезную, чтобы она возобладала над теми милостями, которыми вы, графиня, меня осыпали. Перед вами я не могу сослаться, как перед прочими светскими знакомыми, на свои дела, на то, что я и без того задержался, что вскоре вернусь. Вам я должен признаться, что уезжаю, поскольку больше не могу оставаться здесь, уезжаю с тем, чтобы не вернуться никогда. Графиня! Высшее общество не для меня, это не тот мир, где я мог бы жить. Вот уже четыре месяца, как я принят в свете, и это время я жил и поступал, как все другие. Я признаю, что у людей вашего круга есть свои права, свои основания вести именно такой образ жизни и так поступать. Но у меня их нет. Я свыкся с иным миром, с иными условиями существования. Каждый из членов высшего общества — как бы обособленное кольцо, а мы там, внизу, — звенья единой цепи. Ваше положение делает вас независимыми; поэтому вы живете каждый сам по себе. Наша жизнь заставляет нас опираться друг на друга, и среди нас совершенно иначе проявляются и своекорыстие и великодушие. Я вам не подхожу. Я стыжусь относиться свысока к тем, кого вы презираете, и не могу угодливо склонять голову перед теми, кто у вас в почете. Я не могу усмотреть ничего божественного в идолах, которым вы поклоняетесь, и не могу забыть бога в тех, над кем вы глумитесь. Словно какое-то проклятие тяготеет над людьми вашего круга, подо всем у вас кроется насмешка, скепсис. Кто среди вас скажет правду в глаза? Кого среди вас похвалят заглазно? Лучших друзей здесь понуждают тягаться друг с другом. Кто-нибудь из них да упадет, свернет себе шею. Туда ему и дорога. И нет больше друга. А другой свернет себе шею не в скачке с препятствиями, а по-иному: промотает свое состояние, но и ему позволят участвовать в гонках, никто не скажет: «Остановись, не то погибнешь!» И вот рано или поздно он упадет, потеряет — загубив фамильную честь — родовое имение. Туда ему и дорога! В клубе лишь вычеркнут его имя из списка завсегдатаев. Был друг — и нет друга. Еще вчера мы знали, что он погибнет; только он, единственный, не догадывался, а мы позволили ему нестись к гибели. Теперь-то и ему все ясно, да только мы не признаем его больше. Если же кто не решается следовать нашему примеру, предпочитает стоять в стороне, мы говорим про такого: тряпка, трус, скряга. Ну, а каковы представления о женщинах! А семейная жизнь! Какие драмы таятся в душе, какие комедии разыгрываются на людях! Что за безудержность в пороках! Какое поклонение мимолетным утехам! А когда все это кончается, остается беспредельная скука жизни, полнейшая апатия, толкающая на самоубийство! Нет, графиня, я больше не в силах дышать этим воздухом. Те, кому такая жизнь по вкусу, по-своему правы, но я здесь сошел бы с ума! Поэтому я уезжаю отсюда, графиня! Простите меня за дерзкие слова! Я поступил бестактно, я без прикрас обрисовал то общество, где сам я радушно принят. Я проявляю неблагодарность, не скрывая своих антипатий, в то время как другие были столь терпимы к моим недостаткам, моей неотесанности и любезно провожали меня до подъезда; я знаю, что с начала до конца я выглядел смешным в их глазах, однако они не высмеивали меня открыто. Но я был вынужден объясниться, графиня, ваша доброта толкнула меня на это. Ибо вы были бесконечно любезны, предложив мне остаться, и я должен был высказаться определенно: сила, что влечет меня прочь, еще могущественнее вашей доброты.

Графиня Теуделинда во время монолога Ивана тоже встала; глаза ее сверкали, лицо выражало само одухотворение, губы шевелились, словно она повторяла за ним каждое слово.

Когда же Иван кончил, она схватила его руки и, теряя самообладание, прерывисто проговорила:

— Вот видите? Вы так говорите!.. Вы сейчас высказали мысли… что я говорила… сорок лет назад… когда сама отстранилась от этого мира. Свет и теперь такой же, как был тогда!

Тут она страстно сжала руки Ивана.

— Уезжайте! Уезжайте домой. Скройтесь под землю. В своей шахте. Да благословит вас господь. Везде… всегда… с богом… Прощайте!

Они не заметили, что и третья из присутствующих — Ангела — тоже поднялась с места.

И когда Иван поклонился в знак прощания, она выступила вперед.

— Если вы уедете отсюда, то уедете не один! — сказала юная аристократка твердым, решительным тоном. — Я тоже уеду!

И ее лицо вспыхнуло при этих словах, вознесших Ивана до небес.

Все еще витая в облаках, он тем не менее ответил с полным самообладанием:

— И правильно сделаете, графиня! Завтра день рождения князя Тибальда. Вы еще поспеете к нему до завтрашнего утра, а там вас ждут родственные объятия.

Графиня Ангела сделалась бледна, как статуя.

Она упала в кресло, рассыпав лепестки цветка.

Иван почтительно склонился, поцеловал руку Теуделинде и вышел.

Ах! И за пределами страны Магнетизма есть люди, которые уж если кого полюбят, то не забывают вовек. После отъезда Ивана граф Эдэн вновь навестил своих родственниц. Его влекло туда любопытство.

Графиня Ангела была любезнее, чем когда-либо.

При расставании она наказала кузену:

— Проведай Салисту и от моего имени справься о его самочувствии.

Граф Эдэн сумел довольно искусно скрыть свое изумление, а спускаясь по лестнице, напевал про себя арию Фигаро из «Севильского цирюльника»:

Графиня Ангела в тот же день отправила письмо князю Тибальду. (…Накануне дня рождения деда.) Содержание письма было кратким:

«Домой я не вернусь. Adieu!»

… На следующий день в свете еще говорили об Иване и о его дуэли.

…На третий день его забыли! «Adieu!»

Роковая репетиция

Князь Тибальд в свой день рождения утром получил от единственной внучки письмо, которое кончалось словом «Adieu!».

Каждый год она превращала этот день в праздник для него; с младенчества и до юных лет Ангелы князь Тибальд в день своего рождения получал от внучки традиционный поцелуй.

На этот раз поцелуй оказался горьким.

Память о нем останется среди бумаг князя, в альбоме с золотым переплетом, где хранятся одни лишь трогательные семейные реликвии — подарки ко дню рождения за много лет. Засохший букетик цветов — его протянула князю крохотная ручонка годовалой Ангелы; милые каракули, что, впервые упражняясь в письме, Ангела нацарапала на клочке бристольской бумаги, и в соседстве с ними — искусный узор бисером и золотом, собственноручно вышитый Ангелой в прошлом году. И все эти знаки внимания завершает последнее — «Adieu!».

Князь Тибальд был наделен от природы чувствительным и вспыльчивым характером.

Но даже если б он оценил поступок внучки с полным беспристрастием, он должен был бы отметить ее неправоту.

Графиня Ангела обязана была ради своей же пользы выполнить требование престарелого князя. Если бы желание деда шло наперекор влечениям ее сердца, ее трудно было бы осудить, но Ангела никого не любит. Тогда отчего же она делает различие между теми, к кому равнодушна?

Князь Тибальд с растревоженной душой отправился на репетицию Эвелины.

То, что смутило его дух, распалило кровь.

На дерзкое «Adieu!» он тоже мог бы ответить достойно.

Когда он явился в дом к Эвелине, камердинер провел именитого и частого гостя в зал, где обычно проходили репетиции самозваной актрисы.

Князь оказался в зале один.

Бледно-розовые шторы на окнах опущены, по углам зала расставлены в кадках экзотические восточные растения. Терпкий аромат живых цветов наполняет зал. Из зелени доносилось воркование горлицы, укрывшейся где-то среди цветущих деревьев, соловей насвистывал то жалобную, то веселую чарующую песнь. Зал казался волшебным островком в чаще леса.

Князь, никого не застав, присел на кушетку и раскрыл альбом, лежавший на столе. Это была коллекция сценических перевоплощений Эвелины. Князь перелистал весь альбом, страницу за страницей, и, в то время как он рассматривал эти обольстительные картины, перед мысленным взором его проходили страницы другого альбома, где хранились рисунки и вышивки Ангелы.

И только дойдя до последней фотографии, князь снова вернулся к действительности. Эта фигура в грубой одежде, как она пленительна, как сладострастна, несмотря на художественную идеализацию!

Соловей заливался, горлицы ворковали, пряный аромат цветущих апельсиновых деревьев одурманивал. Каков же будет облик этой женщины в ее заключительной роли?

И тут ему почудилось, будто откуда-то издали доносится некогда знакомая и давно забытая песня; тихая, чуть слышная мелодия, словно сладостный отзвук прошлого, пробежала по его нервам.

Это была та самая крестьянская песня, которую некогда кормилица пела над колыбелью его внучки. Какая-то простая словацкая народная песня с непонятными словами.

Через минуту песня замолкла.

А вслед за тем раскрылась боковая дверь из гардеробной Эвелины.

Сейчас она появится.

Но как? В каком заманчивом облачении? С волшебным поясом Киприды?

На Эвелине было простое платье из черного крепа в белую клеточку, волосы зачесаны в гладкий пучок, белый узкий вышитый воротничок обрамлял шею.

Она целомудренно, скромно, доверчиво приблизилась к князю Тибальду и протянула ему кошелечек, по белому атласу которого траурным крепом была искусно вышита детская фигурка, опустившаяся на колени у надгробья.

Затем, подняв на него глаза, сверкавшие от неподдельных слез, прерывистым, сдавленным, дрожащим голосом Эвелина промолвила:

— Сударь! Примите это на память в день вашего рождения. Да хранит вас небо долгие годы!

Столь глубокая искренность или притворство,убедительное до правдоподобия, таились в этой сцене, что князь Тибальд, забывшись, вместо «мадам!» воскликнул: «О, дочь моя!»

При этих словах Эвелина с рыданиями припала к груди князя и, роняя из глаз жемчужины истинной боли, воскликнула со страстной мольбой:

— О сударь, только не берите этих слов обратно! В целом свете нет существа более одинокого, чем я!

Князь Тибальд возложил руку на голову рыдающей Эвелины и поцеловал ее в лоб.

— Так будьте же моей дочерью. Взгляните на меня, Эвелина. Улыбнитесь. Вы еще дитя, вы годитесь мне в дочери. А я стану вашим отцом, нет, дедом! Отцы, бывает, не любят своих детей, но деды внуков — всегда. Будьте же моей внучкой. Вы будете развлекать меня милой болтовней, когда я не в духе, читать вслух, когда я не смогу заснуть, станете заботиться о моем здоровье, когда я слягу. Вы будете принимать мои подарки; двери вашего дома всегда будут открыты для меня. Вы выслушаете мои жалобы и вы плачете мне свои. На мои прихоти вы не станете отвечать капризами, а будете стараться угодить мне. И я так же стану относиться к вам. Вы будете хозяйкой всего, что мне принадлежит. Вы будете блистать там, где я пожелаю насладиться вашим блеском. И вы во всем будете мне послушны.

Эвелина вместо ответа молча поцеловала ему руку.

— Вы согласны принять мое предложение? Вы рады этому? — спросил князь.

Ответом ему был счастливый смех. Эвелина вскочила, принялась танцевать, не помня себя от радости, и снова бросилась к князю, покрывая поцелуями его руки!

— О милый, родной мой дедушка!

Князь опустился на кушетку и саркастически расхохотался.

Эвелина, резвившаяся, как дитя, испуганно замерла. Столь пугающим, столь безжалостным диссонансом прозвучал его хохот.

— Это относится не к вам, дорогая. Подойдите сюда и сядьте подле меня, моя прелестная внучка. (Хохот князя был ответом на «Adieu!».) Он нежно погладил волосы Эвелины.

— Сейчас я буду говорить с вами очень серьезно. Слушайте меня внимательно, ибо то, что я скажу, отныне станет для вас законом. В нашей семье повелевает только один, остальные покоряются.

Сколько нежности крылось в этих словах «в нашей семье»!

— Вы немедленно переселитесь в мой дворец на улице Максимилиана и отныне будете принимать только тех, кого я разрешу. Заручиться согласием господина Каульмана будет моей заботой. Отныне у вас отпадет необходимость общаться с господином Каульманом, разве что по делам. Вам жаль лишиться его дружбы?

— Нельзя лишиться того, чем не владеешь.

— Я устрою вам постоянный ангажемент в опере. Вы должны трудом завоевать себе право появляться в свете. Звание актрисы — королевская мантия, перед ней открываются двери салонов. Об успехе вам не следует беспокоиться. У вас блестящий талант. Учитесь, и вы многого сможете достичь. Добивайтесь славы, тогда вы обеспечены, даже если я умру.

— Только бы мне не теряться на сцене!

— Привыкнете. А впоследствии сами убедитесь, что и на сцене каждого ценят во столько, во сколько он сам оценивает себя. Кто разменивается на мелочи, того и другие невысоко ставят. И не принимайте поклонение от всех и каждого. Если вы испытываете к кому-либо дружеские чувства, скажите откровенно, чтобы и я мог предупредить вас, чего следует опасаться.

— Нет, сударь! — горячо воскликнула Эвелина. — Я испытываю привязанность только к вам.

— Нет, Эвелина! К чему в тот миг, когда вы растроганы, давать обеты, которые нарушатся, едва лишь забьется сердце? Вы еще дитя. Никогда не забывайте, что мы — дедушка и внучка. О Каульмане не стоит говорить, это низкий мошенник. С вашей помощью он достиг цели. Он получит то, что хотел. Но взамен он дал вам свое имя и отнять его уже не может. Вы еще испытаете сами, какое бесценное сокровище для женщины имя мужа! С его помощью можно блистать в свете, им можно прикрыть позор. Для дамы, которая получила имя мужа, не существует десяти заповедей. Впрочем, это вам еще объяснят.

— Я не хочу этому учиться, сударь!

— Не обещайте мне больше, чем я прошу у вас. Иначе я буду думать, что вы не выполните и того, о чем я вас действительно попрошу. Я ставлю вам одно условие. Вам никогда не следует принимать у себя одного-единственного человека, запрещается читать его письма, получать от него подарки, поднимать на сцене его букеты, обращать внимание на его аплодисменты. Этот единственный человек вообще не должен существовать для вас, словно он носит шапку-невидимку. Я говорю о князе Вальдемаре.

— Ах, сударь, я ненавижу этого человека! Презираю, ненавижу, страшусь его!

— Мне приятна ваша горячность. Но этот человек богат. И красив. И он без ума от вас. А женщинам, в конечном счете, льстит, если кто-то от них без ума. Вы можете попасть в стесненные обстоятельства. Богатство — великий соблазнитель, а бедность — великая сводница. Придет время, когда меня не станет. А я хочу, чтобы, даже когда я обращусь во прах, вы ничего не принимали от Вальдемара и ни в чем не отвечали ему взаимностью.

— Клянусь вам, сударь, самым святым для меня: памятью моей матери!

— Дайте я поцелую вас в лоб. А сейчас я отправлюсь к Каульману и закончу дело. Спасибо, что вы вспомнили о моем дне рождения. Другие тоже могли бы о нем вспомнить, достаточно лишь раскрыть энциклопедию и отыскать мое имя и жизнеописание. Этот вышитый кошелечек — для меня подлинное сокровище. Я пришел сюда расстроенный, а ухожу с легким сердцем. За это я сумею отблагодарить. Да хранит вас господь, милая Эвелина!

Через несколько дней Эвелина переселилась в апартаменты на улице Максимилиана, где Тибальд Бондавари окружил ее княжеской роскошью.

Свет полагал, что она — возлюбленная князя; князь тешил себя иллюзией, что она его внучка; сама Эвелина считала, что выполняет супружеский долг, делая то, что приказал ей ее законный супруг и повелитель.

Почти в то же время каменноугольный и металлургический консорциум получил от князя Тибальда Бондавари подпись, необходимую для подтверждения договора, заключенного с графиней Теуделиндой.

Итак, бондаварское родовое имение уплыло от обоих его владельцев.

А графиня Ангела могла бы спасти это родовое имение для себя и своей семьи, послушайся она совета Ивана Беренда.

Но почему графиня Ангела выказала такое упрямство?

Можно ли найти оправдание тому, что она столь капризна, столь безжалостна к своему деду, что она любуется собственным упрямством?

Сумасбродство ли это? И если сумасбродство, оправдано ли оно?

Замолвим хоть слово в ее защиту.

Князь Зондерсгайн, за кого князь Тибальд хотел выдать замуж графиню Ангелу, — и есть тот самый Вальдемар, о котором уже столько говорилось ранее.

И графиня Ангела знала все, чго говорится в свете об уготованном ей женихе.

Могла ли она поступить иначе? Могла ли она принять совет, который ей дал Иван? Пусть судят женщины, мужчины не имеют на это права.

Искусство делать деньги

Итак, бондаварское имение в кармане.

Теперь не хватает лишь десяти миллионов на инвестирование.

И еще железной дороги, которая свяжет рудник с мировым рынком.

Поищем сперва эти десять миллионов.

Бондаварские угольные залежи стоят того. И даже большего. Но кто о них знает? Кто поверит этому?

Реклама в печати, всевозможные «извещения» дают все меньше эффекта. Подобный трюк известен каждому:

«Ваше счастье в руках у Каульмана! Покупайте гамбургские лотерейные билеты!»

Люди начинают понимать остроты. Вся соль в предлоге: «у» него в руках счастье, может быть, и есть, но «от» него сей благодати не получишь.

Однако еще немало чудес случается под солнцем.

Когда Феликс, оказав Ивану любезность, привез к нему управляющего, во время разговора он заметил на столе кусок угля, на котором был виден лапчатый отпечаток какого-то растения. Иван нашел его в штольне.

— О, да это след какой-то первобытной птицы! — сказал Феликс.

— Нет, — ответил Иван, — это лист растения.

— У меня тоже очень хорошая коллекция окаменелостей.

— Ну, тогда возьми и это себе.

Феликс взял кусок угля.

Когда пришло время основать бондаварское акционерное общество, в одной весьма популярной немецкой газете однажды появилось снабженное иллюстрациями описание следа доисторической птицы, только что обнаруженного в глубинах бондаварской шахты. Сообщение было подписано «Доктор Фелициус».

— Посмотрим, что это за птица! — воскликнули ученые.

Первооткрыватель даже снабдил существо, которое оставило на мягком (!) тогда еще угле свой след, греческим названием «Protornithos lithanthracoides».^[143]

— Эге, постой! — воскликнули одновременно геологи, физиологи, палеонтологи, профессора, ученые, строители артезианских колодцев. — Это слишком смелое утверждение!

Одни ученые доказывали: существование птицы возможно, другие опровергали — невозможно.

Почему невозможно? Да потому, что в эпоху образования каменного угля еще не было ни птиц, ни млекопитающих, в каменном угле не находят ничего, кроме растительных остатков, моллюсков и как большую редкость — рыб.

А почему возможно? Да потому, что не обнаруженное еще никем кто-то может в один прекрасный день и обнаружить. Ведь сам Гумбольдт утверждал, что в первобытном мире не существовало обезьян, потому что ископаемая обезьяна нигде не найдена, а с тех пор уже обнаружили в Англии одного, а во Франции трех ископаемых macropythecus.

В ответ на это лагерь противников снова взбунтовался, обозвав сторонников птиц невеждами; ведь даже пресмыкающиеся встречаются только в эпоху бурого угля! Ну, anthracotherium еще куда ни шло. Но о птицах не может быть и речи!

Поскольку перебранка велась на страницах многих иллюстрированных журналов и потому взбудоражила немецкую, английскую и французскую общественность, этот спор, затрагивавший крупные авторитеты, необходимо было разрешить: для обследования и определения спорной окаменелости была создана комиссия из пяти влиятельных ученых.

Доктор Фелициус вызвался уплатить тысячу золотых тому, кто докажет, что его окаменелость — не отпечаток птицы.

Суд ученых, обследовав кусок угля, вынес единодушный вердикт, из коего следовало, что окаменелость — никакой не след protornithos, a отпечаток листа «annularia longifolia». Он и не может быть ничем другим, ибо это кусок не бурого угля, а чистейшего антрацита, в эпоху образования которого еще не было птиц.

Доктор Феликс Каульман честно выплатил комиссии тысячу золотых и вполне искренне поблагодарил весь научный синклит за услугу: они прославили бондаварский уголь на весь мир. Даже за сорок тысяч форинтов Каульман не смог бы сделать этому углю такой рекламы. А теперь пусть кричит кто угодно, что protornithos — блеф. Качество бондаварского угля подтверждено наукой.

Итак, приближается благоприятный момент, когда компания сможет выступить на биржевой арене.

Ибо уловить благоприятный момент — самое большое на свете искусство.

На бирже выдаются и ясные и пасмурные дни. Самый воздух порой там, кажется, пронизан электричеством, а овцы резвятся на поле; иной раз все пригнут головы к земле и перестают щипать нежную зелень пажити. Или блеянием просят пастуха остричь их, потому что уж очень тяжела им шерсть. А то все стадо сдвинет головы, повернется задом и не слушает никаких окриков. Время от времени никто не знает почему, вожак вдруг припустится бежать, а за ним и все стадо. И ни пастух, ни собаки не могут его остановить.

Итак, основное искусство здесь — определить, когда на бирже благоприятная погода.

Ибо иногда выпадают такие благодатные моменты, люди бывают в таком благодушном настроении, а кошельки и бумажники столь легко раскрываются, что в это время удается все: даже если кто-нибудь вздумает сколачивать компанию по разделу и распродаже горы Геллерт, то и он найдет основного предпринимателя и акционеров. А иной раз они не откликнутся даже на турецкий железнодорожный заем.

И вот, в один такой прекрасный день, когда каждая травинка тянется к солнцу, на венской бирже была основана компания: «Бондаварские каменноугольные разработки», — и в день ее учреждения перед зданием банка Каульмана и по всей улице пришлось установить заслон из солдат, чтобы хоть как-то сдержать неистовую толпу, кинувшуюся подписываться на акции.

Будущие акционеры с самого утра заняли подъезды здания; тот, кто полагался на свою силу, прокладывал себе путь локтями; сбитая в сутолоке шляпа, оторванная пола пальто во внимание не принимались; словесные обиды всех родов, оскорбления действием второй и третьей степени не считались наказуемыми. Выходящие на улицу окна банка были разбиты, и возбужденные люди в них кричали: «Подписываюсь на десять тысяч, на сто тысяч, на миллион! Вот гарантия!» Иные с ловкостью гимнастов использовали свое физическое преимущество, взбираясь на плечи соседей, оттуда карабкались на балкон, а там — просовывали голову в зал, отведенный для подписки: «Дайте на полмиллиона!» И когда наконец пробило шесть часов пополудни и подъезды закрыли, теснимой при помощи оружия толпе, — тем, кому не посчастливилось подписаться, — прокричали с балкона: «Подписка закончена! Колоссальное превышение! Вместо десяти миллионов проведена подписка на восемьсот двадцать миллионов форинтов!»

Но располагают ли сами акционеры такими деньгами?

Где там! На десятую часть суммы каждый представляет гарантию в других ценных бумагах. А денег как таковых консорциум еще не видал.

Те, что в страшной давке рвут здесь друг на друге пальто, далеко не толстосумы, да и к добыче угля они имеют самое отдаленное отношение, просто на бирже благоприятный момент: можно нажиться. Акции бондаварской угольной компании объявлены выше номинала: эту небольшую прибыль каждый стремится заполучить, и какое кому дело, что там случится с этими акциями в дальнейшем.

Но есть кому позаботиться и о том, чтобы деревья не вырастали до неба.

Готовый к бою стоит противник и выжидает момент, чтобы сбить курс акций.

Во главе противной партии — князь Вальдемар. Один из прославленных воротил биржи.

Вполне естественно, что, как только люди, которые купили акции, в расчете на быструю наживу, понесут их обратно на биржу и начнут продавать, — повышение курса акций тотчас же прекратится, ажиотаж спадет, а затем и вовсе исчезнет. Если предприятие жизнеспособно, если акции попали в надежные руки, то курс их может снова подняться.

Но и против этого биржевая наука изобрела контрмеры.

Совет правления выбирает синдикат. После понижения курса синдикат устанавливает срок, в который акции должны быть розданы пайщикам.

А оставшееся время не теряют даром: вручают маклерам сотен пять акций, чтобы те привлекли внимание к предприятию. Маклеры на паркете и кулиса^[144] поднимают неистовый шум. Они отчаянно играют на повышение своих акций. Сертификаты с большим ажио^[145] рвут друг у друга из рук, и, хотя акций пока еще на бирже не видно, биржевой бюллетень фиксирует нормальное соотношение «деньги» — «товар».

Искушенные люди знают, что это лишь искусственные страсти, ибо тот, кто заплатит наличными, может из первоисточника получить аль-пари^[146] столько акций, сколько пожелает; а противная партия выжидает, когда настанет момент присоединиться к играющим на понижение, сбить ниже пари акции данного предприятия и затем скупить их по низкому курсу, а там они могут снова подниматься.

Кто проиграет в этой игре, так это владельцы мелких капиталов, вздумавшие плясать на льду. На шумном вакхическом пиру в честь золотого тельца у них выманят их мизерные капиталы, приносящие ничтожный доход, и поначалу поманят некоторой прибылью. Но позднее, когда курс пойдет на понижение, мелкие вкладчики разом повернут назад, выбросят на биржу свои акции, как рак бросает клешню, и разбегутся по домам, воздавая хвалу всевышнему, что удалось унести хоть ноги.

Так уж оно повелось.

Первые талеры

В городе X. есть улица, которую до сих пор называют Греческой. Ряд красивых домов, которые когда-то построили греческие купцы; в центре улицы — церковь с фасадом, отделанным мрамором, богато позолоченная колокольня с самыми звучными во всем городе колоколами. Говорят, когда выплавляли эти колокола, греки пригоршнями бросали в кипящий сплав серебряные талеры.

Славный, жизнерадостный, добрый народ были эти греки! Они первыми основали постоянную торговлю в Венгрии; евреям тогда еще не разрешалось приобретать недвижимое имущество, и лишь по домам греческих купцов можно было судить, насколько умен и рачителен хозяин.

Впоследствии, хотя они были родом из Македонии, их уже нельзя было отличить от исконных венгров. Венгерский стал их родным языком, освоили они и венгерские обычаи. Они не отделяли себя от остальных; бывали там же, где и другие. Большинство из них стали дворянами и гордились своими дворянскими грамотами; они восседали за зеленым столом,^[147] и народ замечал разницу между греками и прочими обывателями города лишь на пасху: на десятый день после того, как венгры успевали облупить крашеные яйца, греки начинали двумя молотками по деревянному блюду отбивать великую пятницу.

В городе X. весь исконный греческий род перевелся. Стоило бы провести физиологическое исследование, чтобы выяснить, что привело их к вымиранию. Почему мужчины умирали холостыми, а женщины — незамужними. А ведь и мужчины и женщины были стройными, статными, отличались горячей кровью, пламенными очами, благородными чертами лица. И все же они умирали один за другим.

В конце концов остался лишь один грек, да и тот холостяк: старый Ференц Чанта.

Некогда общительный человек, веселый запевала, богатый, щедрый, галантный кавалер, поклонник прекрасного пола, отчаянный картежник, а по прошествии времени — замкнутый, нелюдимый, ненавидящий музыку и песни скопидом, скряга, ростовщик…

И чем более одиноким он становился, тем сильнее росла его жадность. Как только умирал кто-нибудь из его старых приятелей, родственников или компаньонов, он спешил купить его дом: почти вся сторона улицы перешла к нему, и лишь по соседству с ним оставалась одна семья, которая пока жила в собственном доме. Дом этот раньше тоже принадлежал одному из его соплеменников-греков, наследница и дочь которого, в отличие от остальных гречанок, не осталась в девицах, а вышла замуж за учителя музыки, чье имя на венгерский лад звучало Белени. Затем у них родился сын, нареченный исконным венгерским именем Арпад.

Старого грека все это очень огорчало. Зачем было последней в городе греческой девушке выходить замуж, да еще за учителя музыки? Зачем у них родился сын? Почему окрестили его не иначе как Арпадом? И почему все это происходит у него под боком?

К тому же только один этот дом мешает ему завладеть всей улицей!

А ведь ему принадлежит даже церковь. Никто не ходит туда, только он один. Поп служит обедни только для него. Он и «благодетель», он и приход, он и куратор, он и церковный совет, он и казначей, он — все.

Когда он умрет, пусть закроют церковь, и пусть зарастет травой ее паперть. А между тем молодой отпрыск в доме рядом и не собирался умирать. Малыш Арпад рос шустрым, как ящерка. Когда ему исполнилось пять лет, он частенько стал забрасывать во двор старого грека свой мяч. Старый грек, конечно, никогда не отдавал его обратно.

Этот мальчишка причинял старику и другие огорчения.

Через город текла красивая речка, две сажени вширь, в полсажени глубиной. Сады домов спускались к самой речушке. Берега ее были живописны и прохладны.

Старый грек отгородил свою часть речки железной решеткой, чтобы в его воду не совались чужие.

Но вода в ручье обычно не задерживается у одного хозяина; какой железной решеткой ее ни перегораживай, она течет дальше, и на смену ей приходит другая вода. Дом Белени стоял выше по течению. А у мальчонки Арпада была дурная привычка: как только ему удавалось сбежать в сад, он тут же мастерил бумажные кораблики, нагружал их разными цветами и травами и пускал вниз по ручью; кораблики благополучно проплывали сквозь решетку и обычно приставали к владениям соседа, который по утрам находил у своего берега следы кораблекрушений и страшно злился. Это посягательство на его собственность! По какому праву соседский шалопай запускает свой бумажный флот в его воды? По этому поводу у семьи Белени было немало неприятностей, и Арпаду строго-настрого запретили подобные навигационные опыты. Но разве этакий отпетый негодник кого послушает!

Затем наступили военные времена. Отчего, почему — теперь уж и не разобраться — гонведы и немецкие солдаты стали стрелять друг в друга. По мнению новейших историков, все это было лишь «детской забавой» и произошло из-за того, что венгерские сипаи, будучи магометанами, не хотели надкусывать патроны, которые немцы при изготовлении смазывали свиным салом. А может быть, это было в Вест-Индии? Ну, да все равно, теперь уж не дознаться доподлинно. А что еще рассказывают об этих событиях — то сплошь выдумки поэтов.

Мы упомянули обо всем этом исключительно для того, чтобы стало понятно, что же привело Ивана Беренда в дом Белени. Во время войны он то ли помогал там снять осаду, то ли делал еще что-то в этом роде и стоял тогда на квартире у Белени. В доме Белени его очень любили: он был добрый, веселый малый. Но вот однажды незадачливого учителя музыки, который мирно возвращался домой, на его же улице так шарахнул по голове осколок разорвавшегося вдалеке снаряда, что он тут же умер. Мальчик Арпад осиротел, и Иван усыновил его. Затем Иван и сам вынужден был сложить оружие и куда-то отбыть, но куда и зачем — это уж такая старая и скучная история, что лучше и не вспоминать о ней.

Потому и отдал Иван все свои золотые вдове Белени, наказав, чтобы она потратила их на обучение Арпада музыке. Для Ивана они были бы в скитаниях лишней тяжестью, и лучше он не мог бы их пристроить. Возьми он эти деньги с собой — кто знает, кому бы они достались.

В ту пору представитель венгерских властей под барабанный бой объявил на базарной площади города, что, если у кого есть немецкие деньги, пусть несет их на площадь, там разложат костер и сожгут их. А кто ослушается, пусть пеняет на себя…

И впрямь те, кто не хотел неприятностей, принесли немецкие банкноты, подпалили и сожгли их.

У вдовы Белени тоже была отложена сотня-другая. Что же делать? Ей было очень жалко бросать их в огонь. И тогда она обратилась к богатому соседу, старому греку: не обменяет ли он их на венгерские деньги?

Тот сперва чуть было не вышвырнул ее из дома, но потом сжалился, дал ей взамен венгерских кредиток.

Но это еще не все.

Через неделю он пришел к женщине и сказал:

— Не хочу я возиться с деньгами, которые твой отец передал мне из шести процентов. Вот твои десять тысяч форинтов, делай с ними что хочешь.

И он выплатил хранившуюся у него сумму в венгерских банкнотах.

Еще через неделю в город прибыл другой комендант, немец. Этот под барабанный бой приказал всем, у кого есть венгерские банкноты, немедленно нести их на площадь для сожжения, а если у кого потом найдут хоть один, — того ждет смерть.

Несчастная вдова в отчаянии бросилась к соседу: что делать? Вся сумма, которую он ей выплатил, у нее еще в целости! Ведь она с ребенком обречена на нищету, если лишится этих денег. Зачем только он ей дал их? Зачем поменял немецкие деньги, если знал, какой порядок будет установлен?

— А кто знал? — накинулся на нее господин Чанта; у него было еще больше причин жаловаться. — Если ты нищая, то я трижды нищий. Ни единого распроклятого филлера не сыщешь в доме, не на что купить мяса в лавке. Сто тысяч моих кровных форинтов горят в огне. Горе мне, горе, я нищий!

И тут он принялся на чем свет стоит ругать и проклинать и своих, и врагов, от мала до велика, да так, что Белени самой пришлось его утихомиривать: уж не кричал бы он так ради всего святого, а то, не ровен час, услышат, да, чего доброго, еще и повесят.

— И пускай слышат! Пускай вешают! Я сам выйду на базарную площадь и выскажу им все в глаза, а если они меня не повесят, я сам повешусь. Вот только думаю, где лучше повеситься? На перекладине колодца или на колокольне, на языке колокола?

Белени умоляла его ни в коем случае не губить себя.

— А что мне еще остается? Пойти с шапкой побираться? Вот мои последние гроши, вот они!

И, вытащив из кармана мелочь, он разрыдался — слезы так и катились градом по его щекам. Бедной женщине пришлось утешать его, чтоб он не отчаивался; ведь и мукомол, и мясник поверят ему в долг; она уж сама готова была выручить его двадцаткой.

— Вот увидишь! — всхлипывая, приговаривал старый грек. — Приходи завтра утром и увидишь, как я болтаюсь на галерее. Этакого мне не пережить.

Что оставалось бедной вдове, как не отнести господину коменданту всю пачку денег, и их, конечно, сожгли на площади.

Страшно забавные шутки были тогда в ходу. У многих, стоит только вспомнить о них, и по сей день выступают на глазах слезы — от безудержного смеха, разумеется.

Для вдовы наступили тяжелые времена.

Она лишилась всего капитала, унаследованного от отца; у нее не осталось ничего, кроме дома. Передние комнаты она сдавала под лавку, а в задних ютилась сама вместе с сыном, и так они и перебивались на свой скудный доход.

Со страхом посматривала она на галерею соседнего дома: вдруг в один прекрасный день она увидит старика висящим на перекладине? Ведь он перенес столько лишений!

Но старик не повесился. Правда, он тоже потерял несколько тысяч форинтов: но это были для него сущие крохи, а основные сбережения не пострадали. Был у него подвал, куда можно было проникнуть из дома только по узкому подземному ходу. Этот подвал находился как раз под речкой. Его строил опытный каменщик, приглашенный из Вены; местные жители даже не догадывались о его существовании. Этот подвал был забит двухведерными бочонками, а каждый бочонок — полон серебра. Неисчислимые сокровища таились в подвале старика. Из спальни, нажав на пружину, можно было привести в действие потайной механизм, который открывал шлюз, и через пять минут весь подвал затоплялся водой. Напрасно сунулся бы сюда грабитель.

Все серебро и золото, что попадало в руки господина Чанты, уже никогда больше не видело белого света; оно прямехонько отправлялось в подвал под водой.

А несчастная вдова очень нуждалась; она занималась шитьем и вышивала, чтобы хоть как-то заработать на хлеб насущный.

То золото, что она получила от Ивана, она даже под страхом голодной смерти не потратила бы ни на что другое, кроме как на завещанное: на обучение Арпада. А эти уроки на фортепьяно стоили недешево!

Арпад был вундеркиндом. Но, как и у всякого ребенка, у него был тот недостаток, что талант, дарованный ему богом, он развивал не слишком рьяно, предпочитая всякие бесполезные занятия.

Правда, ему никогда не разрешалось выходить из дома без матери, чтоб он не научился у других ребят чему-нибудь дурному, но ребенок и сам способен выдумать немало проказ.

Взять, к примеру, сад. Как только Арпада отпускали туда, он пробирался к кустам бузины, срезал прошлогодние побеги, мастерил мельницу, ставил ее на воду и мог часами проводить время за совершенно пустым занятием, наблюдая, как вращаются мельничные колеса. Это бы еще ничего. Но он придумал и другое озорство: из той же самой бузины вырезал свирель и на этом нехитром инструменте насвистывал всякие крестьянские песни. Господин Клемплер, учитель Арпада, был безутешен, узнав, что его ученик играет на свирели. Ведь это самоубийство для пианиста! Но и это еще не все! При звуках свирели в саду напротив, отделенном речушкой от сада Белени, обычно появлялась белокурая девочка лет пяти, и это ей гнал Арпад через речку бумажные кораблики, а она дула на них, посылая обратно. А это уж как есть непорядок! Тут попадало Арпаду как следует. Но ни разу не удалось проследить, куда он прячет мельницу и свирель. Стоило только кому-нибудь спуститься в сад, как все его богатства исчезали.

Мельницу и свирель Арпад прятал в отдушине подвала, привязывая их к цепочке из медной проволоки и опуская в глубину, чтоб они никому не попадались на глаза.

Эта игра на свирели донельзя раздражала соседа. А еще того пуще — музыкальные упражнения, не смолкавшие целыми днями. С утра до вечера он вынужден был слушать. Ему даже ночью снилось: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до!

По мере того как дорожала жизнь, сокращались и возможности заработка. Вдове Белени пришлось заложить дом. Она обратилась за помощью к соседу. Тот дал ей денег. Долг постепенно рос. Однажды соседу вздумалось спросить с нее долг. Белени не могла заплатить; началась тяжба. Тяжба кончилась тем, что господин Чанта пустил с молотка дом Белени, а поскольку он был единственным покупателем, то сам же и купил его за четверть цены. Вдове отдали то, что осталось после погашения долга, а дальше — скатертью дорога!

Барчук Арпад в последний раз спрятал свою свирель и мельницу в отдушину подвала и даже заложил кирпичом, чтобы никто не наткнулся на них ненароком. Мать повезла его в Вену продолжать учение.

Старому греку теперь принадлежала вся улица. Больше никто ему не мешал. По соседству с собой он не терпел ни детей, ни собак, ни птиц.

И продолжал копить деньги.

Число двухведерных бочонков в подвале под речкой все увеличивалось, и наполнены они были чистым серебром.

То, что хоть раз туда попадало, больше никогда не выходило на свет.

Как-то раз явился к господину Чанте гость.

Давний знакомый — банкир из Вены, отец которого был в дружбе со старым греком, и с тех пор Чанта обычно обменивал у него банкноты на серебро и золото.

— Феликс Каульман.

— Чему я обязан? Что привело вас сюда?

— Дорогой дядюшка! (Так обычно называл старика Феликс.) Не стану говорить обиняками; вам дорого время, мне тоже. Начну с того, зачем я приехал. Я возглавляю весьма авторитетное объединение и основал грандиозную каменноугольную компанию в имении бондаварских князей. На гарантированный десятимиллионный капитал у нас подписано восемьсот двадцать миллионов.

— Ого! Да ведь это в восемьдесят два раза больше, чем нужно.

— Деньги далеко не главное. Мне нужны уважаемые лица, которые могли бы войти в правление общества, ибо успех любого начинания обеспечивается лишь деятельным, умелым и опытным руководством.

— Ну, таких людей найти можно, особенно если вы обеспечиваете хорошие дивиденды.

— На дивиденды обижаться не приходится, tantieme^[148] каждого члена правления составит пять-шесть тысяч форинтов в год.

— Да, это хорошие деньги. Повезло тем, кто войдет в правление.

— Одним из членов правления я наметил вас, дядюшка.

— Большая честь. Но прежде всего скажите мне, каковы мои обязательства?

— Ни прежде, ни после, ни во время — никаких обязательств! Единственное условие — член правления должен подписаться на тысячу акций.

— Ай-яй, дорогой племянничек! Это большие деньги.

— О деньгах нет и речи, надо только подписаться.

— Ну, милый племянничек, хоть я и провинциальный коммерсант, но уж настолько-то разбираюсь: что подписаться, что платить — одно и то же.

— Если исключить, что взаимные обязательства компенсируют друг друга. Вот, к примеру, вы, дядя, подпишетесь на тысячу акций моей угольной компании, а я в ту же минуту подпишу вам долговое обязательство, по которому обязуюсь купить у вас аль-пари тысячу акций, так что платежи взаимно погашаются, и ни один из нас ничего не теряет.

— Ну, а вам-то что за нужда так шутить?

— Признаюсь вам откровенно. Так уж устроен мир, что люди смотрят, как поступают наиболее уважаемые люди. Если они шевельнутся, за ними потянутся остальные. Если на бирже увидят, дядя, что вы подписались на тысячу акций, за вами хлынет множество мелких капиталодержателей. Вы, дядюшка, получите взамен синекуру, которая даст вам пять-шесть тысяч годового дохода, я же обеспечу блестящий успех своему предприятию. Ну, не правда ли, ведь я говорю откровенно?

— Гм! Я обдумаю это предложение. Приходите после обеда в кафе.

До обеда господин Чанта старался услышать, что говорят в кафе о бондаварской компании; учел он и то, что сам ничем бы не рисковал: обязательства Феликса являлись великолепной гарантией. К тому времени, когда пришел Феликс, господин Чанта решился.

— Ладно, я подписываюсь на акции. Только чтоб ни одной из них не оставалось у меня на руках, не люблю я эти бумаги. Бумага — все одно бумага, а серебро — всегда серебро.

— Не беспокойтесь, дядя, я буду держать их у себя. Я сам внесу гарантию за акции, я же произведу погашение.

Феликс усыпил недоверие старого грека к бумагам и оставил ему обязательство на покупку тысячи акций.

Затем последовал маневр кулисы.

Агенты, дельцы, маклеры подняли ажиотаж. Акции бондаварского угля стремительно подскочили.

А синдикат еще ни единой акции никому не выдал на руки.

Противная партия на бирже пока что была парализована.

С того дня Ференц Чанта начал исправно читать газеты.

Но не обычные газеты — те вечно врут, — а биржевые ведомости: уж они-то пишут чистую правду!

И он с изумлением следил за тем, что происходит с бондаварскими угольными акциями.

День ото дня растет ажио: вот они на пятнадцать, восемнадцать, наконец, двадцать процентов выше пари. Тот, кто подписался на двести тысяч, за две недели выиграл двадцать тысяч форинтов. А ведь вполне возможно, что у акционеров вовсе и не было этих двухсот тысяч, а только обеспечение под них в бумагах.

Страшно подумать!

На двух сотнях тысяч форинтов за две недели получить двадцать тысяч!

А сколько приходится трудиться бедному порядочному ростовщику, чтобы получить с двухсот тысяч двадцать процентов прибыли? Сколько пота пролить, сколько передрожать из-за одолженных денег! Со скольких несчастных простаков содрать шкуру, у скольких умирающих с голоду оттягать последнее барахлишко, со сколькими стряпчими переругаться! Скольких судей подмазать, сколько компаньонов предать! А тут какой-то никчемный барышник, всего лишь нацарапав свою подпись, за две недели огребает такие деньжищи! Ну, разве справедлива судьба?

Ведь теперь Феликс Каульман только за то, что Ференц Чанта подписался на тысячу акций, получит двадцать тысяч форинтов чистыми.

Ну, согласитесь, ведь не был бы порядочным человеком тот, кто, обнаружив подобную несправедливость, не сделал бы все возможное, дабы воспрепятствовать этой несправедливости или хотя бы обратить ее в свою пользу!

«Что я — дурак, что ли, воровать для других!»

Воровать in thesi^[149] уже само по себе некрасиво, но воровать для других — это уж просто аморально!

Но вот как-то однажды в городе X. снова появляется Феликс Каульман и наведывается к своему давнему другу.

Старый друг с хитрой, льстивой улыбкой принимает Каульмана.

— Извольте сесть, любезный племянничек! Что опять привело вас сюда?

— Да вот, — сказал Феликс с деловитым равнодушием, — я приехал, чтобы переписать на себя небезызвестные вам акции.

— Какие акции? Ах, бондаварские? А что, это очень спешно?

— Совершенно верно, потому что я хочу погасить первый взнос, а поскольку за переоформление акций взимается два форинта пошлины, то если акции сразу же оформят на мое имя, я сэкономлю две тысячи форинтов.

— Стало быть, вы собираетесь взять целиком всю тысячу?

— Как и обязался по договору.

— А если я дам не больше пятисот?

Каульман поджал губы.

— Что поделаешь, я буду вынужден с этим примириться.

— А если я не дам ни одной?

— Что? — вскричал Каульман, вскакивая с места. — Вы, конечно, шутите, дядюшка?

— Какие там шутки! Что я, дурак, что ли, расставаться с акциями, которые дают двадцать форинтов чистой прибыли каждая.

Каульман выглядел крайне раздосадованным.

— Но, дядюшка! Ведь мы же условились. Я дал вам расписку.

— Верно, милый племянничек, вы дали подписку, что обязуетесь принять от меня акции аль-пари, но я вам не давал расписки, что обязуюсь их вам передать. В этом-то вся штука! Хи-хи-хи!

Каульман откинулся на спинку стула, выкатив глаза и раскрыв рот.

— Хи-хи-хи! — потешался над ним старый грек, хитро подмигивая одним глазом. — Ну, что, племянничек, и у меня можно кое-чему поучиться, не правда ли?

— Но, дядюшка, — протестовал банкир, — так не полагается. Это противоречит всем биржевым законам! Если мне на бирже кто-либо скажет: я дам вам ultimo^[150] тысячу таких-то и таких-то акций по такой-то цене, для этого не требуется никакой расписки; мне достаточно сделать пометку у себя в записной книжке. Это закон биржи!

— Какое мне дело до законов биржи? Они мне не указ. Да я там отродясь и не бывал.

Каульман скривил рот в кислой улыбке.

— Ну, дядюшка, должен признаться, что так меня не надувал еще никто в жизни! Ничего не скажешь — я нарвался на мастера. И вы так-таки и не уступите ни одной акции?

— Ни единой!

— Ладно, но тогда вам сейчас придется выплатить сумму подписки!

— Выплачу, выплачу, как положено.

— Да, но всю сумму.

— Не извольте беспокоиться. Пока что есть чем платить. В этом доме еще водятся денежки. Хоть золотом, хоть серебром — могу утереть нос всему консорциуму.

— Ну, никогда бы не поверил, — воскликнул Каульман, бросив цилиндр на стол, — что в таком захолустном городишке меня способны так провести!

Господин Чанта был страшно горд, что ему удалось перехитрить дельца из Вены. Он решил ковать железо, пока горячо. Ведь если он запоздает с первым взносом, его акции могут неожиданно аннулировать, и потому он поспешил тут же выложить банкиру первые тридцать пять процентов серебром.

Однако это нелегко сделать. Ведь для семидесяти тысяч форинтов серебром требуется несколько подвод, да и жандармский конвой в придачу. Неизбежно поднимется шум. Ну, да пускай!

Когда господин Чанта спустился в подвал, чтобы выкатить наверх семь бочонков (никому другому он не доерил бы к ним прикоснуться), сердце его сильно билось. Это заключенное в бочонки серебро — такой надежный капитал! Правда, оно не приносит никакого дохода, но зато ему не грозит никакая опасность. У старика даже слезы выступили на глазах, когда пришлось выбирать, с какими из двадцати бочонков ему расставаться. Он словно оплакивал их!

И ведь за них ничего не дадут, только пустые бумажки. «Но не упрекайте их, вы, остающиеся! Покинувшие вас скоро вернутся. Сейчас они просто отправились в путешествие, и в пути их не ждут никакие опасности, не грозит кораблекрушение: по железной дороге, на колесах покатят они собирать с других денежки. Как только акции попадут к нам в руки, спустим их, не дадим бумажкам даже переночевать в доме. А на них опять купим серебра. И прибыль тоже обратим в серебро, вместо семи бочонков обратно вернутся девять!»

Подбадривая так оставшиеся денежки, господин Чанта прикинул по текущему курсу, каково ажио серебра. По всем расчетам, ему еще причиталась сдача. И вот, снарядив обоз, Чанта сам отправился с поклажей в Вену.

Накануне того дня, когда господин Чанта решил перевезти серебро, враждебная партия на бирже сделала первый ход.

Это была лишь проба сил. Они хотели проверить, не пошатнется ли какой зуб у противника, и для начала принялись скупать валюту: если серебро поднимется, бумаги упадут.

Так что семь бочек серебра господина Чанты прибыли на рынок очень кстати.

Две повозки в сопровождении жандармов с примкнуты-ми штыками, бочки, залитые свинцом, не могли не привлечь внимания на улицах Вены. А если бы еще кто проведал, что бочки эти доверху полны серебром! Да если бы еще узнали, что вся эта куча серебра перекочевывает в банк лишь в качестве первого взноса за бондаварские акции!

Перу и Бразилия открывают свои сокровищницы!

Фирма Каульмана постаралась поднять как можно больше шума. Передача произойдет в присутствии официальных лиц, и всеобщая беготня и суматоха будут длиться, пока господин Чанта не получит квитанцию за принятые деньги, а после полудня не обменяет ее на акции. Тогда же высчитают ажио серебра. Все операции фирма Каульман произведет без проволочек.

Каульман выбрал для этого самого ловкого поверенного. Он наказал ему, как вести себя с греком: какие бы чаевые тот ни давал, за все следует целовать ему руку и целый день неотлучно быть в его распоряжении.

Поверенного звали Шпитцхазе.

К полудню он принес Чанте расчетный листок, причитающуюся сдачу и акции, подобострастно заметив, что он принес милостивому гоподину на семьсот форинтов больше, чем тот рассчитывал, потому что с позавчерашнего дня, когда господин Чанта производил подсчеты, ажио серебра поднялось на один процент.

«Ого! Видать, честный малый! — подумал про себя господин Чанта. — Надо бы дать ему на чай».

И он дал Шпитцхазе пять форинтов.

Шпитцхазе усиленно благодарил и не преминул поцеловать Чанте руку.

«Эге, — подумал господин Чанта, — наверное, это много ему, пять форинтов?»

— Дайте-ка назад эту бумажку, я ошибся, хотел дать другую, — сказал он.

И дал вместо пятифоринтовой однофоринтовую кредитку.

Шпитцхазе опять поблагодарил и поцеловал руку.

«Ara! Выходит, это честный человек, мне такой и нужен».

— Дайте назад эту однофоринтовую, я опять ошибся. И дал пятьдесят форинтов.

Шпитцхазе на этот раз поцеловал ростовщику обе руки и пожелал ему процветать и благоденствовать до скончания веков.

Господин Чанта теперь был совершенно уверен, что по гроб жизни осчастливил маклера вкупе со всеми его потомками.

— А кабы нам подождать с серебром до послезавтра, не получили бы мы за него еще больше?

— О нет, не извольте сомневаться, сегодня как раз было самое время, а послезавтра серебро упадет на два процента.

— А вы откуда знаете?

— Эх, я давно уже изучил все порядки на бирже.

— Да? Если вы все знаете, так почему же не играете сами?

— Потому что для этого нужны деньги, а у меня их нет.

Я манипулирую только чужими деньгами.

— Так вы на бирже свой человек?

— Осмелюсь доложить, я, можно сказать, живу там, только что не сплю.

— Тогда сводите меня на биржу. Мне хотелось бы там побывать. — Господин Чанта намеревался, если подвернется подходящий человек, тут же и продать бондаварские акции. — А вечером туда тоже можно пойти?

— Вечером там как раз самое оживление, особенно в такой день, как сегодня.

Господин Чанта позволил отвести себя в храм золотого тельца.

Даже через закрытые двери вырывался беспорядочный гул, который царил в зале, а когда Чанта и его провожатыйвошли внутрь, у господина Чанты голова пошла кругом от невиданного зрелища. В огромном, как храм, битком набитом зале сквозь толпу продирались тысячи людей в цилиндрах и шляпах; все одновременно говорили, кричали что-то возбужденно, сердито, словно ссорились; грозили кулаками, размахивали бумагами, показывали на пальцах разные числа и выкрикивали имена и суммы, — от всего этого и впрямь можно было растеряться.

Шпитцхазе, как завсегдатай, вел за собой сквозь толпу господина Чанту, который не успевал поражаться тому, сколько толчков в бок здесь можно получить, не услышав ни единого извинения.

Ему хотелось понять, что значит «ich gebe!»^[151] и «ich neh-me!»,^[152] которые то и дело выкрикивали люди, похожие на ссорящихся.

Но еще больше заинтересовало его одно слово, которое он постепенно стал различать: «Пунтафар! Пунтафар!» Неужели это Бондавар?

Настолько-то он разбирался в коммерции, чтобы знать: если кто собирается что-либо продать, то сперва разузнает цены на рынке как покупатель, а уж потом решает, почем запрашивать за свой товар.

Поэтому он спросил одного из кричавших «Wer will Puntafar?»,^[153] почем тот продает бондаварские акции.

— Тридцать выше пари.

У господина Чанты зарябило в глазах. Невероятно!

— Ведь это очень много! Вчера было только двадцать.

— То было вчера, а то сегодня. Если же господин захочет купить завтра, то будет уже тридцать пять. Весь мир покупает эти акции. Один богатый набоб из Вест-Индии привез все свое серебро, чтобы купить на него бондаварские акции, приезжают даже из Перу и Бразилии и платят за акции звонкой монетой. Один марокканский властелин и какой-то московский князь, у которого свои серебряные рудники, закупили по десять тысяч акций. Каждый, у кого завелась лишняя сотня форинтов, лезет по головам и умоляет уступить ему хотя бы одну бондаварскую акцию по тридцати форинтов ажио. Так чему же вы удивляетесь, сударь?

Господин Чанта и не подозревал, что пенджабский набоб, перуанский инка, марокканский властелин и московский князь — это он сам, единый во многих лицах, и он же непосредственный виновник всего этого бума.

Более того, он подумал, что над ним шутят и что тут придется как следует поторговаться. Он готов был довольствоваться гораздо меньшим.

— Ах, полно вам, сударь! — возразил он предлагающей стороне. — Какие там тридцать форинтов ажио. Я уступлю вам тысячу бондаварских с ажио в двадцать пять.

Сроду не доводилось господину Чанте видеть такого переполоха, какой вызвали эти его слова.

Спереди, сзади, сбоку — отовсюду на него налетели, накинулись, затолкали, орали ему на ухо, совали под нос… «В чем дело? Кто это? Спекулянт! Мошенник! Жулик! Негодяй! Реакционер! Наемный провокатор! Вон его! Сбейте с него шляпу! Всыпьте ему двадцать пять по спине! Вытолкать его взашей!»

Шпитцхазе едва удалось вызволить Чанту, у которого все же растоптали шляпу, из священного вертепа, а выбравшись, он и сам принялся ругать своего господина.

— Какого дьявола вы все это затеяли, сударь? Ведь должно же у вас хватить ума, чтобы теперь, когда противник разбит и подавлен, не ввязываться в контригру и не сбивать курса собственных акций?

— Да я и не собирался его сбивать, — оправдывался господин Чанта, — я только хотел проверить, правда ли они продают акции.

— Правда ли продают? — сердито повторил господин Шпитцхазе. — Словно на биржу люди ходят затем, чтобы рассказывать друг другу анекдоты! Да бондаварские бумаги — золото! Сегодня тридцать «товар», двадцать восемь «деньги», завтра — тридцать два «товар», тридцать «деньги». И еще будут подниматься. Были бы у меня деньги, я бы последний грош в них вложил. Уж я-то знаю… Изучил биржу… А потом я еще кое-что узнал в конторе Каульмана. Ну, да об этом нельзя говорить.

— А что такое вы узнали? — подлаживался к поверенному господин Чанта. — Уж мне-то вы можете сказать.

— Я могу только намекнуть, — доверительно шепнул Шпитцхазе, оглядевшись по сторонам, — что это еще не самый высокий курс Пунтафара! Эге! Те, кто приобретут их по тридцать два, — счастливчики. Я посвящен в планы, — конечно, выдавать подробности я не стану, — однако скажу, что последуют скачок за скачком, которые погонят акции вверх: через полгода — один, еще через полгода — второй. Мир обомрет от удивления. Через год, считая с сегодняшнего дня, Пунтафары будут стоить выше пари на сто процентов.

— На сто процентов? — ахнул господин Чанта и в крайнем изумлении даже прислонился к стене. Но быстро пришел в себя. Он разозлился на Шпитцхазе — напрасно тот пытается его одурачить. — Послушайте вы, великий Aufschneider!^[154] Возвращайтесь-ка обратно. А я и сам найду дорогу домой.

И он прогнал Шпитцхазе.

Однако на следующее утро первым делом велел официанту принести ему «Биржевые ведомости».

И что же, там действительно все было так, как предсказывал Шпитцхазе. Серебро упало на два процента, а «Бондавар» был 30 деньги, 32 товар. Как в Священном писании.

— Ни одной не продам! — стукнув кулаком, решил господин Чанта.

Он встал и оделся.

Сумасшедшее везение! Не успеешь глазом моргнуть, а все ящики уже набиты деньгами.

Он доканчивал свой завтрак, когда явился Шпитцхазе. Физиономия его светилась торжеством.

— Ну, что я говорил? — выпалил он, сунув господину Чанте принесенные с собой «Биржевые ведомости», где красным были подчеркнуты интересующе его места.

Господин Чанта не подал вида, что уже читал «Биржевые ведомости», и потому легко разыграл роль хладнокровного финансиста; просмотрев отмеченные строки, он кивнул головой:

— Да, так оно и есть! Все, как вы говорили!

Уж это точно! К вечеру курс поднимется до тридцати пяти! Эх, кабы у меня были деньги!..

— Ну, вот вам, Шпитцхазе, еще пятьдесят форинтов. Станьте и вы счастливым человеком. Купите одну бондаварскую. Нет, не целуйте руки, я не позволю.

Однако все-таки позволил.

— Но не спускайте эту акцию. Сохраните ее. А когда подойдет срок очередного платежа, я заплачу за вас. Да не целуйте вы каждый раз руки. Я вам еще много раз буду делать добро. Если вы каждый раз, как я вам сделаю добро, станете целовать руки, так у меня и рук не останется. Однако теперь я вправе ждать, что вы в знак признательности поставите меня в известность, если ваш патрон вздумает предпринять какой-нибудь маневр с акциями. Не забудьте предупредить, когда настанет время их продавать. Вы меня поняли? Ну, вот! Да ведь теперь и вы заинтересованы, у вас тоже будет своя акция. Так что следите внимательнее. А там и комиссионные перепадут вам, когда сбудем акции.

Шпитцхазе поочередно перецеловал все пальцы господина Чанты.

— Я только об одном прошу вас, — умолял Шпитцхазе, — не выдавайте меня господину Каульману: ведь если он узнает, что я разглашаю коммерческие тайны, он меня тут же выгонит.

— Не бойтесь! Вы имеете дело с порядочным человеком. И сей порядочный человек всецело поверил, что он теперь купил с потрохами другого порядочного человека, чтобы тот выдавал ему тайны третьего порядочного человека. Неизвестно только, среди этого скопища порядочных людей кто кого обманет более жестоко?

Нет! Эвелина!

Иван как нельзя более вовремя вернулся на свою шахту.

Пока он в Пеште толок воду в ступе, в долине Бонда вершились великие дела.

Прежде всего совсем рядом с его участком с волшебной быстротой вознеслись огромные новые здания, как обычно вырастают здания, о которых не спрашивают, во сколько они обойдутся, а строят как можно скорее и любой ценой.

Акции еще не были выпущены, а консорциум уже вложил в предприятие миллион форинтов.

Повсюду работы велись с лихорадочной быстротой: не успеешь оглянуться, как рядом уже на полную мощь работает кирпичный завод, а там подвесная дорога доставляет строительные материалы к возводимым корпусам; горы глины остались после завершения земляных работ; трубы уже дымят, крыши покрываются черепицей. Целая улица строится здесь, вырастает настоящий город.

Господин Ронэ ничего не писал Ивану о строительстве.

И еще кое о чем умолчал господин Ронэ.

О том, что в шахте завелся третий страшный призрак, соперничающий с взрыпадом и гретаном: забастовка.

Часть рабочих пожелала перейти на новую шахту, которую они назвали «господским участком». Там обещают жалованье в полтора раза больше того, что платит Иван.

И, наконец, уволился сам господин Ронэ, сообщив, что считает для себя более выгодным пост управляющего в акционерном обществе.

Понятное дело, именно он, отобрав среди рабочих Ивана самых лучших и посулив им большее жалованье, переманил их на работу в акционерное общество.

Только теперь увидел Иван, какую оплошность допустил, приняв на шахту управляющего по рекомендации своего любезного друга.

Ох, уж эти ученые мужи!

Всю жизнь потратят, но докопаются, какие животные обитали в каменноугольный период сотни тысяч лет назад, а вот что не следует подпускать конкурентов к своему углю, это им и невдомек.

А ведь даже любой необразованный арендатор смекнул бы: коль скоро его любезный друг Феликс говорит, что он по соседству организует акционерное общество по добыче угля, то немедленно следует отправить туда и господина Ронэ: «Здесь, приятель, ты не останешься ни минутой дольше».

Ведь таким путем он открывал врагу все свои деловые секреты!

Ну, и воочию убедился, что тот не преминул извлечь из этих секретов наибольшую выгоду.

Узнав о грозящей беде, Иван созвал своих рабочих.

— Ребята! — сказал он. — Это новое предприятие, которое сулит вам такую высокую плату, может дать ее только в убыток себе. Моя шахта до сих пор всегда приносила прибыль. Так вот я предлагаю, чтобы впредь, помимо заработной платы, вы получали свою долю и с прибыли. Все, что мы зарабатываем, будем делить поровну. В конце года я покажу вам расчеты. Выбранная вами комиссия проверит их, и каждый получит свою долю, в зависимости от того, сколько он наработал. Если вы согласны, давайте работать дальше. Если же вы решите перейти в акционерное общество, потому что там больше платят, я не буду разоряться, конкурируя с обществом, располагающим миллионами, а продам ему свою шахту, и тогда вы убедитесь: как только обе шахты окажутся в одних руках, вам снова снизят заработок. Тем, кто не захочет меня покинуть, я предлагаю заключить этот договор на всю жизнь. Прибыль на шахте будет поровну делиться между рабочими и мною до тех пор, пока я являюсь владельцем.

Это предложение многие приняли, и тут уж акционерное общество ничего не могло поделать. Больше половины рабочих решило остаться у Ивана и не бросать своей родной шахты. И все же многие шахтеры, подбиваемые наемными смутьянами, перешли на акционерный участок.

Тем, кто остался на старой шахте, пришлось немало вынести со стороны отколовшихся. Ни одно воскресенье не обходилось без драки между рабочими двух шахт.

Вскоре Иван убедился, что его могучий соперник задумал встречный ход.

Его давние покупатели, все, кому он обычно поставлял уголь, чугун и железную руду, известили, что поскольку бондаварская акционерная шахта и металлургический завод предлагают им свою продукцию на пятьдесят процентов дешевле, то впредь они и у него будут делать закупки лишь по такой цене.

Заработная плата на пятьдесят процентов выше, добываемая продукция на пятьдесят процентов дешевле — это все равно что работать даром.

Все деловые связи Ивана долгое время были в руках Ронэ, и тот мог предпринять что угодно, чтобы их расстроить.

Но Иван и тут не утратил мужества. Он ответил всем своим партнерам, что уголь и чугун он не станет продавать ни на филлер дешевле, пусть даже вся продукция останется у него.

В результате этого уголь и чугун копились под навесами и на складах, и на черной бондавёльдской дороге редко показывались телеги. Шахта и домна работали вхолостую.

Это сулило преданным Ивану рабочим весьма жалкое будущее. Их товарищи с соседней шахты нещадно издевались над ними. Откуда они возьмут прибыль? Или поделят между собой чугун да уголь?

Иван успокаивал их. В конце года все разойдется по хорошей цене. Нельзя работать себе в убыток. Если другая шахта работает в убыток — на то воля ее хозяев, а он не последует их примеру.

Когда великолепные сооружения на участке акционерной компании были готовы, правление устроило пышные торжества в честь завершения строительства.

Из далекой Вены прибыли на празднование основные пайщики, члены правления и председатели.

Здание огромного склада было отделано под роскошный ресторан, окна увиты цветочными гирляндами, вдоль стен накрыты столы для рабочих, а посредине — стол для важных гостей.

Заранее оповестили, что приедет сам князь. Консорциум избрал его почетным председателем общества. Князья, как известно, лучше всех знают толк в промышленных предприятиях, а уж князь Тибальд отличался особо выдающимися способностями к предпринимательству и расчетам. Он сам подписался на акции на миллион форинтов. Этот миллион ему одолжил Каульман, этот же миллион записали в качестве долга за бондаварским имением. Понятное дело, в действительности этого миллиона и не существовало.

Празднеству предшествовало богослужение, во время которого, как оповещалось заранее, служил святую мессу сам прославленный аббат Шамуэль. Да так оно и положено, ибо перед столь высокими гостями негоже выступать простому невышколенному сельскому служителю — его преподобию господину Махоку.

Гости в застекленных каретах подкатывают к церкви из бондаварского замка, где они расположились накануне. Вместительная, разукрашенная гербами карета князя показалась первой. На запятках ее два лакея в золоченых ливреях, на козлах кучер в напудренном парике, в треугольной шляпе. Лакеи спешат открыть дверцы кареты. Оттуда сначала появляется изящный пожилой господин с серебристо-белыми волосами, с гладко выбритым приветливым, кротким лицом, величественным взглядом, и этот господин протягивает руку разодетой в бархат и кружева даме, которой он с любезностью очень близкого человека помогает выйти из кареты.

Когда дама выходит из кареты, видны ее светло-лиловые атласные туфельки и блестящие шелковые чулки.

«Должно быть, очень знатная госпожа!» — решает глазеющая толпа, что околачивается у паперти и со шляпами в руках поджидает господ.

И только какой-то простолюдин в грубой посконной одежде испуганно вскрикнул, увидев выходящую из кареты даму: «Эвила!»

Это был Петер Сафран.

Дама услышала его изумленное восклицание и с улыбкой повернула голову.

— Нет! Эвелина!

И с этими словами она с непередаваемой грацией вспорхнула по ступенькам храма.

Эвелине хотелось показать свои шелковые чулки тем людям, которые привыкли видеть ее в деревянных башмаках или босой.

Это было тщеславие крестьянки.

Не заносчивость, а лишь тщеславие. Она не хотела унизить своих прежних собратьев, она хотела сделать им что-нибудь хорошее, оделить деньгами, вызвать их признательность, уважение; и особенно тем, кто был к ней добр, хотела показать, что хотя она и сделалась важной госпожой, но не забыла их и хочет облагодетельствовать.

Эвелина заранее радовалась встрече со своим бывшим женихом. Тот, вероятно, давно уже утешился, наверное, и жена у него есть. Скромный денежный подарок сделает его просто счастливым.

Она рассчитывала встретиться и с Иваном. И ему она докажет, что помнит его доброту и что теперь в ее власти доказать свою признательность на деле. Ему она, правда, не могла сделать подарок, но могла предупредить, какая опасность грозит его маленькому предприятию со стороны могущественного консорциума, и предложить ему свои услуги — она могла бы повлиять на компанию, если Иван захочет помириться с гигантским соперником, который намерен его раздавить.

Всем она хотела сделать добро, чтобы люди потом говорили: «Да, послал же господь бог счастье человеку! А все-таки доброе у нее сердце! До сих пор не забыла своих бедных друзей!»

Тщеславие и жажда благотворительности привели ее сюда.

Она хитро подстроила встречу с Берендом. От имени влиятельнейших лиц округа, помещиков и самого князя его пригласили на торжественное открытие шахты и банкет. Такое приглашение отклонить нельзя. Правда, когда Эвелина деликатно спросила аббата Шамуэля, не навестит ли он Беренда как своего ученого коллегу и не привезет ли его на банкет, тот ответил, что нет на свете таких сокровищ, ради которых он сунулся бы к своему другу Ивану Беренду со столь любезным предложением: «Не угодно ли вам появиться в гостиной у бондаварских господ?» И у аббата были основания так ответить.

Петер Сафран стоял, уставившись вслед мелькнувшему перед ним очаровательному видению, когда кто-то сзади хлопнул его по плечу. Это был Феликс Каульман.

Петер побледнел — в первый момент от испуга, потом — от ярости при виде этого ненавистного человека.

Каульман с барским высокомерием улыбнулся в ответ, словно в прошлом их связывала какая-то известная только им двоим великолепная шутка.

— Здорово, парень! Обязательно приходи на праздник!

Петер Сафран оглядел всех проходивших мимо господ, а когда те прошли в церковь, он тоже вошел за ними.

Там он опустился на колени перед святым образом в самом темном углу храма и, опершись локтями о стену и скрыв в сцепленных ладонях лицо, дал обет: страшный, тяжелый обет. Те, кто видел его, подумали, что он молится или кается в грехах. Затем он поднялся и, не дожидаясь конца торжественной службы, заторопился из церкви; обо-ротясь, он бросил назад дикий взгляд: не вопиют ли вослед святые, указывая на него перстами: «Хватайте! Вяжите его!»

После молебна именитые господа занялись осмотром участка. У арки, увитой сосновыми ветками, их встретила делегация рабочих, и назначенный заранее оратор произнес бы, наверное, весьма складную речь, если бы не сбился. Зато стайке девочек в белых платьицах удалось без запинки продекламировать заученные стихи; одна из девочек протянула Эвелине пышный букет цветов.

Эвелина расцеловала девочку и спросила: «Ну, Мицике, узнаешь меня?»

Где там узнать! Девочка не осмелилась даже взглянуть на Эвелину, настолько та была прекрасна.

Управляющий господин Ронэ показал гостям административные здания, цеха, домны, чугунолитейный завод, шахту, коксовые печи, и наконец гости, порядком устав, возвратились в складское помещение, переоборудованное под банкетный зал, где их встретили два цыганских оркестра — естественно, маршем Ракоци.

На празднество явились званые и незваные: и господин, и простолюдин, и поп, и цыган.

Но среди гостей Эвелина не нашла Ивана.

Он даже не прислал письма с извинениями. Он уже снова надел свою темную рубаху и не мог расточать комплименты там, где чувствовалась фальшь. Невоспитанный человек!

А быть может, на это были свои причины?

Когда заранее делят шкуру неубитого медведя, оставим медведю на худой конец хоть право не присутствовать при дележе.

Зато на праздник пришел Петер Сафран.

Ему выпала особая честь: за столом для рабочих его усадили на первое место. Ведь он был почетным гостем. Из рабочих бондавёльдской шахты пришел только он один.

Пир продолжался до позднего вечера. И господа и рабочие веселились вовсю.

В конце пира Феликс подозвал к себе Петера Сафрана.

— Это тот самый дельный рабочий, о котором я говорил вашему сиятельству, — представил он Петера князю.

Сафран почувствовал, как к лицу его прилила кровь и отхлынула затем к вискам.

— Ну, добрый малый, рассказывай, как ты поживал с тех пор, как мы расстались? — потешался Феликс. — Все еще боишься докторов? На вот, я дам тебе средство. Полечись им от страха! — И тут он вытащил из бумажника и сунул в руку Петеру новехонькую сотенную бумажку. — Не мне, ее милости целуй руку.

Петер Сафран покорно поцеловал руку Эвелины, обтянутую красивой светло-сиреневой перчаткой. Просто диво, до чего послушным и смирным парнем стал людоед!

— Благодари ее милость, она твоя благодетельница, — продолжал Феликс. — По ее просьбе их сиятельство светлейший князь изволил распорядиться, чтобы тебя определили на нашем участке десятником с годовым жалованьем я тысячу форинтов. Ну, что скажешь на это, парень?

Что он мог сказать? Он поцеловал руку и светлейшему князю.

— Ну, а теперь выпей со мной! — с величественной снисходительностью сказал господин Каульман, наполняя пенящимся шампанским бокал Петера Сафрана: «Много лет жизни нашему всемилостивейшему председателю, его сиятельству князю!»

— Да здравствует самая прекрасная из женщин! — галантно добавил князь, прежде чем грянул туш, и тогда все четверо сдвинули бокалы: Петер Сафран, князь, банкир и прекрасная дама.

Крестьяне были растроганы этой сценой. Подумать только, знатные господа чокаются с рабочим в грубой домотканой одежде. Видать, и взаправду любят народ.

А Петер Сафран в это время гадал про себя: из двух господ, что сидят справа и слева от дамы, который может быть ее мужем, и тогда кем же приходится другой?

Он выпил свой бокал, но в голове от этого не прояснилось.

Праздник завершился великолепным фейерверком. Золотые искры хлопающих ракет летели к участку Ивана.

На другое утро Петер Сафран пришел к Ивану и объявил, что переходит на господскую шахту.

Иван только сказал с горечью:

— И ты? Ну что же, ступай!

Сафран был бледнее обычного. Он ждал, что Иван начнет упрекать его, но ждал напрасно, ибо Иван не промолвил больше ни слова, и тогда у Петера вырвалось то, что камнем лежало на душе.

— Почему тогда вы крикнули тому человеку «доктор»?

— Потому что он и есть доктор. Доктор философии.

Сафран угрожающе поднял палец.

— Все равно вам не надо было кричать тогда «доктор»!

Он повернулся и вышел, не попрощавшись. Душевные силы Ивана подвергались поистине суровому испытанию.

Лучшие рабочие покидали его. Мощные, колоссальные капиталы захлестывали его утлое суденышко, грозя смести начисто; от Ивана отказались все его прежние партнеры и компаньоны. Крепкое сердце нужно было иметь, чтобы не убежать из этого прокопченного домишка, оставив торжествующему противнику неблагодарную шахту.

Но и в этом тяжелом положении один истинный друг не изменял ему и не давал отчаиваться: то была аксиома, что дважды два всегда четыре.

Простейшая логика подсказывала Ивану, что происходит на его глазах.

«Это объединение промышленников?! — Нет, рыцарей биржи».

«Они занимаются развитием национальной экономики? — Нет, ведут азартную игру».

«Может быть, здесь создается промышленное предприятие? — Нет, вавилонская башня».

Дважды два — четыре. И вовеки веков — четыре.

Даже если все цари земные издадут законы и указы, что дважды два — пять, даже если сам папа выпустит буллу, чтобы люди верили, будто дважды два отныне — пять, и все финансовые тузы дважды два посчитают пятью, все равно дважды два останется неизменным во веки веков: четыре.

А наше процветающее акционерное общество намерено действовать вопреки сей непреложной истине. С крайне легкомысленным расточительством оно строит, открывает шахты, налаживает добычу угля, заключает договора, покупает, продает, — и все, все вопреки простому арифметическому закону; дважды два — четыре. И не ради прибылей в будущем, а ради минутного, кратковременного успеха.

«Я переживу эти неслыханные события!»

В конце года еще один сюрприз поразил деловой мир. Бондаварские акции начали устанавливаться между тридцатью пятью и сорока процентами выше номинала. А меж тем близился срок второго платежа.

В таких случаях все «свежие» бумаги обычно идут на понижение.

Господин Чанта как раз подумывал, что сейчас самое время избавиться от акций, сгрести свое серебро и — домой.

Но именно в это время он получил от Шпитцхазе тайное уведомление воздержаться от продажи акций… Сегодня правление подвело итоги двух последних месяцев и на ближайшем заседании удивит пайщиков, распределив двадцать процентов прибыли, после чего акции вновь подскочат. Так что пусть господин Чанта извлечет прок из этой тайны.

И действительно, такой сюрприз был преподнесен деловому миру. Уже в первые два месяца работы бондаварская шахта дала колоссальную прибыль, помимо tantieme, на каждую акцию пришлось шесть форинтов дохода, а это всего лишь через два месяца после выплаты тридцати пяти процентов — невиданный успех.

Иван, прочитав об этом, громко расхохотался.

Уж он-то лучше, чем кто-либо, знал, с какой прибылью работает акционерный участок. Ведь нет ничего проще, чем провести учет таким образом, чтобы вся наличность в кассе фигурировала как прибыль. А разве неопытные пайщики могут разобраться в этом? Сами-то члены правления, конечно, ведают, что творят. Но даже если каждый из них потеряет то, что вложил в бондаварские акции, он выручит свое на других, а мелкие пайщики пусть себе плачут.

Ведь на бирже никогда не трубят тревогу.

Итак, господин Чанта не спустил свои акции, выплатил серебром второй взнос и теперь радовался прибылям и благословлял Шпитцхазе, который удержал его от продажи бумаг по тридцать пять процентов, тогда как через неделю они поднимутся до сорока пяти.

Иван же спокойно взирал на эту дьявольскую свистопляску:

«Доколе же будет длиться эта шутовская затея?»

Почести сермяге

По странному расположению созвездий, именно в тот момент, когда Иван сказал себе: «Доколе же будет длиться эта шутовская затея?» — на бирже князь Вальдемар задал тот же вопрос светившемуся торжеством Каульману:

— Как вы полагаете, долго ли продлится эта комедия?

— Предстоит еще третий акт, — ответил банкир.

— Да, третий взнос. Тогда-то, с моей помощью, вы и взлетите в воздух.

— Я тогда тоже скажу свое слово!

Противная сторона не в силах была разгадать планы Каульмана. Ясно, что он к чему-то готовится. Но к чему? Это знали лишь аббат Шамуэль и князь Тибальд.

Третий акт открывала авантюра с бондаварской железной дорогой!

Трудная задача! Государственные мужи гневаются на Венгрию и в гневе не разрешают ей строить железные дороги, даже проезжие дороги не дают мостить, пусть-де Венгрия обратится в пустыню, пусть станет азиатской страной!

А нет ли у них достаточно веских оснований для гнева? Ведь доныне все выношенные ими государственные идеи разбивались о косность этого упрямого народа.

Все в Венгрии — все, кто ходит в сукне, — настроены против них. Чиновничье сословие, средний класс страны, интеллигенция, — все единодушно скорее готовы сложить с себя полномочия, нежели способствовать осуществлению замыслов венской государственной мудрости. Хорошо! Одних депутатов сменили другими: к накрытому столу всегда подоспеет гость. Но эта мера не дала никаких результатов. Новая партия чиновников получила жалованье, поприветствовала представителей власти, выразила добрые пожелания, принесла присягу, набила карманы, но для претворения в жизнь государственной идеи не сделала абсолютно ничего.

Разница между прежними и вновь навербованными лишь в том, что первые открыто заявляли, что не желают ничего предпринимать, а эти делали вид, будто стараются как-то действовать, но у них ничего не получается, будто они толкают дело вперед, а оно ни с места.

От сословия, одетого в сукно, не добиться того, что нужно государственным мужам.

В прошлые времена служил противовесом класс, разодетый в шелка и бархат: парадная венгерка и ряса, помещик и поп. Теперь и они сошли со сцены.

Кардинал противится, епископы попусту занимают свои места, графы, бывшие губернаторы засели в Пеште и выражают недовольство, а может, и устраивают заговоры.

«Flectere si nequeo superos…»^[155] Обратимся же к сермяге.

Сермяга, как известно, самый низкий сорт серой, жесткой ткани, которую носят лишь самые бедные слои народа. Но именно сермяга пользовалась в то время наибольшей популярностью в имперской столице.

Нет, дело не дошло до того, что модницы, потеряв голову, набросились на сермягу и отныне только из нее шили себе воздушные платья! Просто люди, одетые в эту ткань, заняли целую скамью в законодательном собрании империи. Их прислала Галиция.

Ну так что? Есть у вас какие-либо возражения? Ведь мы как-никак демократы! Не так ли?

Ах, покорнейше прошу прощения! Конечно, мы демократы. Я тут ни словом не возражаю, более того, как раз хочу подчеркнуть, что это была гениальная идея: посадить сермягу в законодательное собрание. Облаченные в нее люди вне всякого сомнения весьма прямодушны и порядочны. Если епископ зевает, и они зевают, если он встает, и они встают тоже, если он скребет в затылке, и они скребут, что лишний раз доказывает их принципиальность и твердость.

Языка, на котором проходят дебаты, они, правда не понимают, но в этом их неоценимое преимущество: они не произносят длинных речей и не мешают репликами ходу дискуссии. Конечно, они не привнесли глубоких знаний в дело составления законов, в обсуждение конституционных вопросов, реформ и статей бюджета, но именно здесь сама их первозданная простота заставляет относиться к их поступкам с максимальным доверием, ибо никто не может заподозрить их в том, что они голосуют за правительство в надежде заполучить какую-нибудь должность.

Еще раз повторяем, что идея ввести простолюдинов в законодательное и конституционное собрание делает честь тому, кто пустил ее в ход.

А ведь в Венгрии многие носят сермягу. И сто с лишним кресел, для них предназначенных, пустует в Шоттенторском дворце законодательства.

Недостает лишь одного посредника: духовенства.

Ибо эти венгерские попы — сущие варвары, такие неотесанные, что и по сей день считают более важным цепляться за старые традиции времен Ракоци, чем принимать новейшие достижения цивилизации.

Уж на что мелкая сошка приходский священник Махок, а он и то отсылает обратно распоряжения министра, которые ему следует оглашать с амвона, — да еще с припиской, что он-де не деревенский стражник. А буде что желают объявить народу, на то есть базарная площадь, есть глашатай при сельской управе, есть барабан: бейте в барабан и созывайте народ; а в храме не место циркуляры зачитывать!

Это твердолобое духовное сословие тоже еще предстоит обломать!

— Настало время действовать! — сказал Феликс Каульман аббату Шамуэлю.

«Настало время действовать!» — сказал себе аббат Шамуэль.

Кардинал ездил в Вену. Кардинал не получил аудиенции. Кардинал впал в немилость. Трансильванский епископ отстранен от должности. Над венгерским духовенством навис дамоклов меч. И для нити, его удерживающей, готовы ножницы!

Бондаварская железная дорога — «gradus ad Parnassum».^[156]

Если удастся получить разрешение на постройку, фирма Каульман встанет в один ряд с фирмами Перейра и Штраусберг.

И тогда свершится: заем от папы под залог венгерских церковных владений.

Все достигается разом!

Положение в свете, власть в стране, влияние в империи, успех в деловых кругах и главенство в церковной иерархии.

Аббат Шамуэль приступил к осуществлению своих честолюбивых замыслов.

Первой его задачей было привезти и из Венгрии сермяжных депутатов в имперское законодательное собрание и взамен получить бондаварскую железную дорогу, сан епископа и кресло в сенате.

Все три приманки лежали готовыми: извольте принять. И в этой игре самые влиятельные люди — не более чем шахматные фигуры, которые он будет двигать по собственному усмотрению: государственный деятель, биржевой воротила и красивая женщина!

Как-то в субботу Ивана навестил господин Ронэ. Он кратко изложил цель своего визита. Жители окрестных деревень из долины Бонда намерены ходатайствовать перед венским правительством и имперским советом об улучшении средств сообщения. В этом вопросе Иван заинтересован так же, как и другие, так что пусть он разрешит своим рабочим тоже участвовать в завтрашней общей сходке.

Иван наотрез отказал.

— На нас распространяется действие чрезвычайного закона, который запрещает политические собрания. А ваше собрание будет носить именно такой характер. Я соблюдаю высочайший указ.

Все же на следующий день собрание состоялось, и аббат Шамуэль произнес зажигательную речь. Его облик уже сам по себе внушал почтение, а речь была доходчивой и увлекательной.

Само дело настолько очевидно отвечало общим интересам, что никто ничего не мог бы возразить. А чтобы малейшая искра подозрения не пала на благодатную почву, столь непопулярное слово, как «Reichsrat»,^[157] ни разу даже не упоминалось в его речи.

Единодушно решили выбрать двенадцать народных представителей, которые отправятся в Вену и выскажут пожелания простых селян. Так будет лучше всего.

Аббат Шамуэль назвал двенадцать кандидатов, а собравшиеся прокричали «ура!»

Бондаварское акционерное общество снабдит каждого посланца пропитанием на дорогу, а кроме того, новой сермягой, шляпой и сапогами.

К двенадцати новым сермягам всегда можно подобрать и двенадцать желающих их надеть.

Но и это было бы нелегким делом, ибо сермяжная душа подозрительна.

Она чурается братания с господами. А подарков боится уже потому, что знает: за них приходится дорого расплачиваться. Если бы зачинщиком всего был какой-нибудь барин, он встретил бы немало трудностей, но на сей раз им был священник, и священник высокого сана. Ему можно верить. Можно не бояться, что он поставит депутацию в такое положение, 'что им придется взвалить на себя все тяготы этой поездки, когда объявят, что они должны отдать свои дома и наделы, потому что тогда-то и тогда-то двенадцать человек ездили в Вену и там спустили дьяволу или еще кому все земное и небесное народное достояние.

Но аббат не обманет их.

Однако двенадцати обладателям новых сермяг все же строго-настрого наказали, чтобы перед начальством все, как один, отпирались, говорили, будто неграмотные, и ни на какие подписи не соглашались, а особливо, если начнут выведывать, у кого сколько земли да сколько взрослых парней в деревне, чтоб остерегались давать прямой ответ.

В ходатаи, конечно, попал и Петер Сафран. На него возлагались особые надежды.

На другой день депутация во главе с господином аббатом без промедления двинулась в путь.

На третий день Ивана вызвали к начальнику ближайшей военной округи.

Военный начальник сообщил, что на Ивана написан донос. Он-де подстрекает других против всеобщей конституции, поносит имперский совет, а народ, особенно своих рабочих, отговаривает от проявлений верноподданности, хулит членов высокого собрания, состоит в тайных обществах.

Пусть он впредь ведет себя осмотрительнее, сказал начальник, иначе придется начать против него следствие, что может печально кончиться. На сей раз он отделается этим внушением.

Иван хорошо знал, кто послал донос.

Только такого удара недоставало еще его шахте — чтобы единственного ее управляющего и распорядителя упрятали на год в следственную тюрьму. Потом, конечно, выяснилось бы, что он невиновен, и его выпустили бы на свободу, но за это время предприятие окончательно захирело бы.

На счастье Ивана, начальник военной округи был человеком семейным, и жена его, к тому же беременная, занимала как раз ту комнату, которая предназначалась для арестантов. Поэтому Ивана сочли за лучшее отпустить домой, дабы не лишать страждущую женщину пристанища, — и это, по-моему, одобрил бы каждый.

Ах, это был настоящий праздник, когда в столице появились двенадцать новых сермяг, прибывших из долины Бонда.

Вот они, венгры! Крепкие духом дети народа. Депутация в имперский совет. Живое воплощение февральской конституции! Первые ласточки.

Трижды громогласное «ура» в их честь.

Все газеты были полны восторгов и приветствий. Политические листки посвятили столь значительному событию солидные передовые статьи.

Государственные деятели удостоили сермяг особой аудиенции, где господин аббат произнес от имени депутации витиеватую речь, в которой помянул отсталое положение страны, народ которой желает подняться и уже начинает отличать своих истинных благодетелей от бездеятельных злостных обманщиков.

Господин аббат в особенности стал напирать на трезвый разум народа, когда увидел перед собой его превосходительство министра, задающего тон в правительстве.

Его превосходительство милостиво протянул господину аббату руку и доверительно сообщил, что вскоре освободится епископат и что при новом назначении он постарается проследить, чтобы сим саном был облечен наиболее достойный прелат.

Его превосходительство обратился с ласковым словом и к членам депутации, и обе стороны остались очень довольны его любезной речью, поскольку языка друг друга они не понимали.

Более того, когда его превосходительство узнал из объяснений господина аббата, что среди ходатаев наиболее яркой личностью является Петер Сафран, он даже пожал ему руку и выразил надежду, что на завтрашнем заседании имперского совета вновь увидит депутацию на галерее. Пока еще «только» на галерее!

Петер пообещал, что они придут. Он один понимал, о чем с ним беседуют. Он знал немецкий и даже французский. Научился, еще когда ходил в плаванье.

Однако господин министр уклонился от ответа на главный вопрос — разрешат ли в долине Бонда построить железную дорогу.

За аудиенциями у высоких лиц последовала популярность. Редакторы трех иллюстрированных выпусков обратились к депутации с просьбой позволить сфотографировать их для своих газет в новых «живописных» сермягах. Эти забавные фотографии вскоре появились во всех витринах среди прочих новинок и собирали толпы зевак.

На очередном заседании имперского совета депутации отвели целиком всю первую скамью на галерее, где дорогие гости один за другим заняли места и, навалившись на барьер, свесили вниз свои грибообразные шляпы.

Его превосходительство произнес в их честь полуторачасовую речь и, как подсчитали чешские депутаты-оппозиционеры, пятьдесят два раза взглянул во время своей речи на галерею, чтобы проверить, какое впечатление она на них производит.

Один из ходатаев уснул и уронил шляпу. Шляпа разбудила некоего члена собрания, спавшего на скамье депутатов. Это происшествие все имперские газеты превратили в великолепный анекдот, кочевавший из одной газеты в другую, пока наконец им не завладели иллюстрированные сатирические журналы. Посланцам долины Бонда даже приписали остроумные замечания, которых они, естественно, никогда не делали.

Но они высидели до конца заседания — стойкий народ! В возмещение страданий и в награду за длительный стоицизм, наиболее деятельные из законодателей устроили в честь депутации шикарный банкет в отеле «Мунч», где Петер Сафран удостоился чести занять место во главе стола, справа от господина аббата; там каждый мог разглядеть его как следует.

Из восторженных тостов, которые отменные ораторы, ученые господа, имперские и тайные советники произносили по-немецки в его честь, Петер Сафран понял, что в его лице все чтят без пяти минут депутата от долины Бонда, многообещающего коллегу, будущего законодателя. А из перешептываний по-французски за его спиной он узнал, что собравшиеся представляют его друг другу как того самого, парня, жениха прекрасной Эвелины, которую похитил Каульман.

Петер Сафран делал вид, будто не понимает ни тех льстивых фраз, что говорили ему в глаза, ни презрительных насмешек, что раздавались за его спиной.

А про себя он думал: «Если бы эти господа знали, что однажды мне уже довелось есть человечье мясо!»

В конце банкета важные ученые господа перецеловались со славными гостями, и лишь поздняя ночь разлучила друзей. На следующее утро у представителей долины Бонда раскалывалась голова от обильных возлияний, к которым они не привыкли.

А их ожидало еще немало празднеств. Надо было явиться в императорские покои и засвидетельствовать свое почтение высочайшему трону. Перед жалкой сермягой отверзлись даже священные врата.

На следующий день им предстояло увидеть торжественный военный парад. Сколько пушек! Сколько кавалерии! Какой устрашающий лес штыков!

И вот настал еще один день, воскресенье, когда они осматривали храмы. О, что это были за храмы! В таких не решишься прочитать скромную крестьянскую молитву, которой их учили дома. Здесь и приличествующее месту пение, и звуки органа! Да, богат здешний господь бог! Как, должно быть, стыдились крестьяне, что их-то деревенский бог — бедняк бедняком!

После полудня состоялось народное гуляние. Ух ты, вот уж где было на что поглядеть! Диковинные звери, танцоры на проволоке, фокусники, состязание в беге, взлетающие вверх воздушные шары. А потом пиво — сколько душе угодно. Платит господин аббат.

И это еще не все. Им предстояло осмотреть все достопримечательности имперской столицы: картинные галереи, собрание редкостей, оружейную, пушечный двор и все сокровищницы, — дабы сермяга получше уразумела, какая роскошь, сила, слава, богатство, величие и власть расшаркиваются сейчас перед их бедностью, убожеством, беззащитностью, приниженностью и невежеством.

А сермяге уже не терпелось попасть обратно домой, посидеть спокойно за привычным столом, у чугунка с вареной картошкой.

В последний вечер их повели в театр.

Не в театр Бурга^[158] — это не для них, а к Трейману.^[159]

Там как раз давали подходящую для них пьесу, где было на что поглядеть и чему посмеяться.

Пьеса — сплошь пение и танцы да выкрутасы. Но вся соль здесь в том, что заглавную роль в пьесе играла прекрасная Эвелина, мадам Каульман. Узнает ли ее Петер Сафран?

Эвелину пока что нельзя было ангажировать в оперу, потому что там гастролировала итальянская труппа, но когда гастроли закончатся, она, по-видимому, получит ангажемент, в договоре так и указано, что поначалу она попробует себя на какой-нибудь другой сцене, попроще, чтобы избавиться от страха перед публикой.

Вот так и попала она в роли дебютантки на подмостки театра Треймана.

Ее природное обаяние покорило публику, и уже тогда о ней заговорили, как о редкостном таланте, а что касается золотой молодежи, та просто сходила от нее с ума.

Пьеса, которую в тот вечер давали в честь сермяги, оказалась одной из самых фривольных оперетт Оффенбаха, где артистки на сцене мало что держат в секрете от зрителей.

Публика восхищалась, была вне себя отвосторга.

Но сермяга не веселилась.

Не по душе ей пришлось бесконечное пиликанье да треньканье, и балет, и нимфы в прозрачных одеждах, и фривольные жесты, завлекательные улыбки, смелые канканы да коротенькие юбчонки.

Дочка бедняка тоже подтыкает подол, когда работает или когда полощет белье на речке; но ведь тогда она занята делом, и никто не обращает на нее внимания, не подсматривает за ней.

Поистине это девиз не рыцарского ордена, а людей в сермяге: «Honny soit qui mal y pense».^[160]

Сермяге казалось, будто именно ей надо стыдиться за актеров и зрителей.

А уж когда появилась Эвелина!..

Она изображала фею, мифологическую богиню, окутанную облаком, вызолоченным солнцем облаком, а в облаке были просветы, сквозь которые проглядывало… ну да, — небо.

Петера прямо в жар бросило.

Разве можно всему свету показывать это небо?

Еще когда они работали в шахте, он много раз с ревнивой опаской поглядывал на ее красивые ноги, мелькавшие из-под подоткнутого подола; но девушке тогда и в голову не приходило, что в ее ногах могут усмотреть что-то зазорное. И для тех, кто трудится, существует правило: «Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает!»

А теперь она научилась кокетничать, улыбаться, обольщать на виду у сотен людей!

Петер не принимал во внимание, что это всего лишь театр, что феи, которые сейчас выступают на сцене, — дома, как правило, добродетельные жены и скромные девицы: Все это лишь искусство.

Бывший жених в сермяге испытывал отвращение и горечь.

По-шутовски обниматься, шутовски клясться в любви, завлекать, любезничать!

Неужто она по своей воле пошла на такой позор?

Или то не позор, а слава?

Так и есть, слава. Из лож целый град венков низвергается к ее ногам, она едва успевает увернуться от этого дождя цветов. Это слава!

Аплодисменты сотрясают театр. Это почести. Не те, какие выпадают на долю людей, и не те, что воздаются святым, а какой-то особый вид поклонения. Поклонение Идолу. И женщине нравится, что она — Идол.

Так осмыслил происходящее Петер Сафран, и это ничуть не смягчило его раздражения против Эвелины.

Его утешало лишь то, что ни один из его товарищей не узнал в опереточной диве прежнюю откатчицу угля.

Горечь и отвращение унес с собой Петер из театра. После спектакля, встретив в гостинице господина аббата, он спросил:

— Когда же мы поедем домой?

— Надоело тебе, Петер?

— Да, надоело!

— Ну, наберись немного терпения. Завтра нам придется нанести еще один визит. Некой прекрасной даме.

— А мы-то зачем ей понадобились?

— Ты знай ходи, куда велят, и не спрашивай зачем. Если мы хотим добиться успеха, надо использовать все средства. Нам нужно заручиться покровительством дамы, одно слово которой для его превосходительства значит куда больше, чем все наши челобитные.

— Ладно, сходим тогда и к ней.

Два поклонника

На другой день в одиннадцать часов утра аббат Шамуэль снова погрузил свою братию в наемную карету и повез в последнюю инстанцию: к влиятельной даме, одно слово которой для самых-самых важных господ значит больше, нежели все хитроумные речи священников и ораторов вместе взятые.

Они остановились перед роскошным особняком. Привратник в шубе ярко-красного сукна и высокой медвежьей шапке потянул за звонок, и, пройдя меж двух рядов мраморных колонн, они дошли до парадной лестницы. Лестница тоже была из белого мрамора и застлана пушистым ковром. Как счастлив был бы их сельский учитель, получи он на зимнее пальто кусок такого красивого добротного материала!

Вдоль лестницы стояли статуи настолько прекрасные, что впору было целовать им руки.

Галерея отапливалась, так же как и застекленный внутренний двор и сам подъезд, чтобы не померзли красивые цветы в дорогих фарфоровых горшках.

В передней гостей встретили лакеи с серебряными позументами, и у пришедших прямо дух захватило, когда их ввели в приемную.

Стен здесь не было видно: они целиком затянуты дорогим, расшитым цветами шелком, богатые золоченые украшения поддерживают занавеси, а на стенах развешаны роскошные картины в золотых рамах. В верхней части окон — разноцветные витражи, как в богатых храмах, а напротив большой камин белого мрамора, на котором тикают удивительные часы, увенчанные диковинной движущейся фигуркой. Вся мебель из красного дерева; с потолка, от которого глаз не отведешь — такими прекрасными золочеными фресками он расписан, — свисает люстра из ста рожков и тысячи хрустальных подвесок. Как же здесь все залито светом, когда ее зажигают!

Оробевшая депутация даже не успела толком осмотреться вокруг, как из другого зала вышел какой-то господин в изящном черном фраке с белым галстуком, — если не сам барин, то, во всяком случае, дворецкий, — и объявил, что господа могут пройти в другой зал, хозяйка готова принять их.

Здесь ни в одной комнате не было дверей, а только тяжелые занавеси из дамаста, в точности как у них на родине в церкви на царских вратах.

Следующий зал был еще краше. Стены обтянуты шелком темно-серого цвета, от пола до потолка зеркала в фарфоровых рамах с цветами, в простенках между зеркалами на резных консолях танцующие беломраморные нимфы; пол застлан пушистым ковром, нога тонет в нем, словно в мягком мхе; мебель — копия версальской, ножки кресел, столов — из севрского фарфора, подлокотники в форме искусных цветочных гирлянд, соблазнительных женских фигур; каждая вещь уже сама по себе шедевр; на столе посреди комнаты и боковых столиках яркие японские вазы и кувшины. На одном из окон в стеклянном аквариуме золотые рыбки и диковинные морские растения.

Бедному простолюдину одним взглядом и не охватить всего; как только они вошли в зеркальный зал, им показалось, будто навстречу им с трех сторон зала входят еще три депутации в сермягах и впереди каждой — свой господин аббат с золотым крестом.

Но вдруг их внимание привлекла вышедшая им навстречу знатная дама поистине сказочной красоты.

Пышное лиловое платье с глухим воротом украшено дорогими кружевами, густые черные волосы локонами ниспадают на спину и плечи; лицо ее столь прекрасно, столь восхитительно и полно достоинства, что невозможно отвести от него глаз.

Но Петер Сафран и тут узнал ее. Опять она! И здесь она! Смотрите, как почтительно подходит к ней господин аббат, как склоняется перед ней, с каким серьезным видом произносит свою витиеватую речь, вверяя заботы бондаварского люда покровительству ее милости. На что ее милость отвечает любезно, ласково, обещая не пожалеть усилий и сделать все от нее зависящее. И добавляет под конец: «Ведь и я тоже родом из долины Бонда».

При этих словах депутация в сермягах обратила на нее вопрошающий взгляд, и затем каждый ответил сам себе: «Должно быть, дочка или родственница бондаварских помещиков».

И только Сафран усмехнулся про себя. «Да кто же ты на самом деле? Вчера вечером ты в прозрачном платье пела, скакала, кривлялась, выставляла свои прелести напоказ гнусному городскому сброду, который пялился на тебя в бинокли, хотя полагалось бы поглубже надвинуть шляпу, чтобы ничего не видеть; а сегодня ты принимаешь депутацию, серьезно выспрашиваешь о наших нуждах и обещаешь свое покровительство влиятельному церковнослужителю. Взаправду ли было то, что ты разыгрывала вчера вечером? Или ты и сейчас ломаешь комедию — и с попом и с нами?»

В замешательстве вспомнил Сафран дикарей с острова Фиджи в далеком море, над которыми он так смеялся из-за их невежества. С каким изумлением таращились эти готтентоты, видя, как белый человек снимает с руки кожу, а под ней оказывается другая кожа.

Таким же невежественным готтентотом чувствовал себя теперь сам Сафран.

Но тут речь идет уже не о руке, а обо всей коже.

Господин аббат, судя по всему, был очень доволен результатами визита и дал знак толпящейся позади депутации потихоньку удалиться, а сам снова почтительно согнулся перед хозяйкой.

Тут дама что-то шепнула аббату и отошла.

Аббат взял Петера Сафрана за руку и, стараясь говорить тихо, приказал:

— Ты, Петер, останься. Ее милость хочет с тобой поговорить.

Сафрану показалось, будто кровь, ударив ему в голову, вот-вот брызнет наружу.

Пошатнувшись, остановился он у двери, почти у самой портьеры.

А Эвелина, когда все вышли, бросилась к нему.

Теперь у нее на руках не было этих отвратительных перчаток, и Сафран, когда она сжала его грубую ладонь, ощутил бархатистость ее кожи и снова узнал ее голос, который он столько раз слышал, ее шаловливый, веселый, щебечущий голосок.

— Ну, Петер, что ж ты не скажешь мне даже «здравствуй»? — обратилась Эвелина к остолбеневшему парню и похлопала его по спине. — Ты все еще сердишься на меня, Петер? Ну, пожалуйста, не сердись. Останься у меня обедать, и мы выпьем с тобой за примирение.

С этими словами она взяла Петера за руку и потрепала по лицу нежной белой ручкой — сейчас и не поверишь, что когда-то она была загрубелой от работы.

Если Эвелина хотела принять кого-либо у себя в гостиной, то, верная данному обещанию, она каждый раз спрашивала князя Тибальда, не возражает ли он.

И князь всегда давал ей отеческий совет.

Ведь есть же искренние поклонники искусства и порядочные джентльмены (во всяком случае, надо полагать, что есть), которых без малейшего ущерба для репутации может принять у себя в гостиной дама, живущая отдельно от своего супруга.

Князь и сам любил приятное общество, а если к тому же оно подбиралось по его вкусу, тут уж он отдыхал душой, а Эвелина следила за этикетом.

В этот день Эвелина известила князя еще о двух предполагаемых визитерах.

Одним из них был Петер Сафран.

Князь улыбнулся при этом имени.

— Хорошо. Бедняга! Примите его как должно, ему будет приятно.

Это не опасный человек.

Вторым был его превосходительство.

Тут князь неожиданно вскинул голову.

— Как попал к вам этот господин?

— А что? Разве он женоненавистник?

— Напротив. Его превосходительство великий греховодник, но предпочитает это не афишировать. Великим мира сего, вершителям судеб, прощают подобные слабости, но выказывать их возбраняется. Столь знатный господин не вправе без всякого повода посещать салон очаровательной артистки подобно тому, как завсегдатай является в свой жокей-клуб.

— Но у него есть повод. Я просила его о встрече.

— Вы сами просили его?

— Вернее, я осведомилась, когда он мог бы принять и выслушать меня, а он передал через своего секретаря, что предпочел бы сам нанести мне визит.

— Но о чем вы хотите его просить?

— Феликс велел…

— Ах, так? Господин Каульман? Но чего ради?

— Ради подписи под этим документом.

Эвелина протянула князю сложенный лист. Князь заглянул в него и удивленно покачал головой.

— А его превосходительство знает, что вы хотите говорить с ним об этом деле?

— Откуда ему знать! — расхохоталась Эвелина. — Когда он через секретаря осведомился, о чем я желаю с ним беседовать, я сказала, что насчет ангажемента в оперу. И он тотчас же просил передать, что придет. Об этом документе он и не подозревает.

— И этот совет вам дал господин Каульман?

— Да, он.

— Ясно. Господин Каульман — отменный мошенник. Но все же сделайте так, как он советовал. Господин Каульман ошибается, полагая, что столь крупного зверя можно заманить в шелковые тенета. Ну, что же, примите вашего высокого гостя. За вас я спокоен, вам не опасны чары его превосходительства, а вот за эту бумагу опасаюсь — как бы не дошло до беды.

Итак, Эвелина продела свою прелестную белую ручку под руку Петера Сафрана и провела его в другую комнату, всю заставленную серебром. А оттуда через закрытую дверь в четвертую комнату, которая вместо ковров была украшена искусными резными деревянными панелями, а на потолке перекрытия и балки тоже были покрыты резьбой и выпуклыми точеными завитками; портьеры на окнах поддерживали крылатые амуры, вырезанные из того же дерева, что и настенные украшения, старинная мебель являла собой шедевр, а великолепные кариатиды — чудо искусной резьбы; часы двухсотлетней давности были заключены в корпус филигранной работы с восходящим солнцем, луной и созвездиями; некоторую строгость и сумрачность комнаты, придаваемую ей деревянной обшивкой, скрашивали вделанные в стены овальные фарфоровые картины-пейзажи; в трех окнах открывались подобные же пейзажи, только они были на стекле, а четвертое окно, в такой же круглой раме, что и картины, выходило в зимний сад; там взгляду открывалось подобие японского садика, полного цветущих камелий, азалий и гортензий. С потолка вместо люстры свисала ваза с цветами, и вьющиеся растения взбегали от нее вверх к потолку и оттуда снова свешивались вниз, покрывая зелеными листьями и красными шапками цветов человеческие фигуры в стиле рококо с рогами и рыбьими хвостами.

Здесь Эвелина усадила Петера Сафрана на кушетку, а сама села рядом с ним в кресло.

В комнате, кроме них, никого не было.

— Ну, видишь, Петер! — сказала Эвелина, кладя свою ручку на руку мужлана в сермяге. — Значит, была на то воля божья, чтобы я с тобой рассталась. Мне это далось тяжело, поверь, ведь нас тогда уже трижды огласили в церкви. Но не следовало тебе обижать моего бедного Яношку. И меня ты избил. Ну, да ладно, оставим это. За побои я на тебя не сердилась. Мне другое было обидно. Ты ведь не знаешь даже, что, когда ты не вернулся домой, я пошла разыскивать тебя темной ночью через весь лес, к корчме в котловине. Там я увидела тебя в окно. Ты танцевал с Манци Цифра и даже целовал ее. Вот когда я рассердилась на тебя.

Петер стиснул зубы. Он чувствовал, что попался и связан по рукам и ногам. Он же еще и виноват! И даже нечем оправдаться. Не может же он прямо сказать: то, что дозволено мужчине, не дозволено женщине! Коли честного уважающего себя мужчину дома жена упрекнет в чем этаком, он знает, что ответить: отколошматит ее как следует — вот и весь сказ; но как обходиться с такой важной дамой, ее ведь не схватишь за косу и не станешь трепать, покуда сама не признается, что не права?

— Ну, да теперь все позади, — с приветливой благожелательностью продолжала Эвелина. — Выходит, господь все устраивает к лучшему. Тебе со мной была бы вечная маята, ведь я люблю спорить, я упрямая, ревнивая, а теперь ты сам себе хозяин. И мне, видишь, какая выпала доля. Сколько добра я могу сделать людям! В моем доме каждый день кормится десятка два бедняков. А скольким несчастным я помогаю улаживать их беды-напасти, стоит мне только замолвить за них слово перед знатными господами. Я могу облагодетельствовать всю нашу долину. В моих силах сделать такое, что тысячи людей станут благословлять меня. Разве это плохо?

Эвелина ждала ответа. Петер Сафран и сам видел: пора наконец доказать, что он не проглотил язык.

— И все это огромное богатство заработано на бондаварской шахте?

Эвелина густо покраснела. Что ей ответить на этот вопрос?

— Не совсем. Но я зарабатываю своим искусством. За каждое выступление на сцене и получаю пятьсот форинтов.

«Пятьсот форинтов!» — подумал про себя Петер; это и впрямь большие деньги. Тут уже многое становится понятным. При таких-то деньгах можно бы справить себе платье и подлиннее, но что поделаешь, раз городскому сброду так больше нравится. В конце концов хоть и в театре, а такая же работа, еще повыгоднее, чем возить уголь. Вот и приходится подтыкать подол. Ведь «всякий труд почетен»!

Петер Сафран немного оттаял.

— Ну, не делай такого сердитого лица! — уговаривала его Эвелина. — Когда вернешься домой, расскажи, что ты говорил со мной, что мы виделись. Если дома у кого в чем нужда, напишите мне хоть строчку, и я, чем можно, тотчас же помогу. И потом, советую тебе, женись, коли еще не женился; есть там у вас Панна — красивая, добрая девушка, мы с ней были подругами, или Аница, та вечно бегала за тобой, из нее выйдет хорошая жена. Только на Манци не женись, прошу тебя, с ней ты не будешь счастлив. На обручение твоей будущей невесте я посылаю свадебный подарок — вот, смотри: пару серег, цепочку на шею и брошь; а тебе дарю на память вот эти часы; на крышке нарисован мой портрет. Вспоминайте меня, когда будете счастливы.

Говоря это, Эвелина рассовывала по карманам Петера подарки, на глаза ее набежали слезы, а губы горестно дрогнули; Петер понял, что среди всей этой пышной роскоши счастье не свило себе гнезда.

Тут ему в голову пришла мысль, от которой лед в его сердце начал таять. Не от полученных драгоценностей, не от свадебных подарков. Не наденет их ни одна невеста! Будь они из золота или свинца — безразлично, их никто никогда не увидит! Пусть все остается так, как оно есть.

Но Сафран не привык выражать свои мысли вслух.

«Доброе у тебя сердце, щедрая ты. Оделяешь полными пригоршнями золота. Но если хочешь, чтоб я за тебя вечно богу молился, не нужно мне никакого золота. Подарила бы ты мне один поцелуй. Что для тебя поцелуй? Милостыня. Один поцелуй из тысячи, которые ты раздаешь! Даже размалеванным комедиантам на сцене!»

Жалкий чудак! Он не знал, что поцелуи, какими принято награждать на сцене, это бутафорские поцелуи, как сделаны из бумаги торты, которые будто бы едят на сцене. Все это не настоящее.

Петеру казалось, что от одного такого поцелуя утихнет все, что бушует в его груди. А испытывал он одно непреодолимое желание: наброситься на людей, разорвать их на мелкие кусочки. Всех, что в глаза ему льстили, а за спиной высмеивали, похвалялись своими сокровищами, выставляли напоказ свои прелести, бахвалились знатностью, и тех, что спали во время их речей, и тех, кто разглядывал в лорнет их кривляния, и попа, который их завез сюда, и своих спутников, что, разинув рты, глазели кругом, как баран на новые ворота, — так бы их всех и перемолоть зубами. Вот какой ад разбудила в груди его безответная страсть.

И все эти муки смягчил бы один поцелуй.

«Мы одни, когда-то мы любили друг друга, так что же тут невозможного?»

Но Петер не знал, как подступиться, как сказать ей об этом.

— А сейчас пообедаем вместе, Петер! — ласково предложила Эвелина. — Представляю, как тебе надоела господская бурда, которой здесь, в Вене, вас без конца потчуют. Ну, подожди, я сама приготовлю тебе обед. Твое любимое блюдо, которое ты всегда хвалил: ты уверял, что никто лучше меня не умеет его приготовить. Я сварю тебе гречневую похлебку.

На лице Пети Сафрана появилась непроизвольная улыбка. То ли при упоминании любимого блюда, то ли от того, что сама важная госпожа примется сейчас стряпать для него.

Но как же она будет варить похлебку? Ведь здесь нет ни очага, ни котла.

— Сейчас все будет! — с ребяческой живостью воскликнула Эвелина. — Вот только переоденусь, не в этом же стряпать.

С этими словами она скользнула в соседнюю комнату и через несколько минут вернулась уже переодетая (артистки ловко умеют переодеваться). Теперь на ней был белый расшитый пеньюар, на голове кружевной чепец.

Она не кликнула на помощь никого из прислуги, сама застелила скатертью старинный дубовый стол; поставила на таган серебряную кастрюльку, под которой в серебряном же котелке полыхал спирт: на нем она вскипятила воду; затем засучила по локоть широкие рукава своего пеньюара и нежной розовой ручкой засыпала в кипящую воду темную гречневую муку, не переставая серебряной ложкой помешивать варево, пока оно не загустело. Затем она взяла серебряную кастрюльку за ручки и опрокинула дорогое яство в обливную глиняную миску: да, да, в глиняную миску, — полила все сверху растопленной сметаной и достала две деревянные ложки, одну дала Петеру, другую взяла себе.

— Давай есть из одной миски, Петер!

И они черпали из одной миски деревянными ложками гречневую похлебку.

Петер вдруг почувствовал, что из глаз его на руку капает что-то горячее. Наверное, слезы!

До того вкусна была эта гречневая похлебка!

Всем поварам Вены, хоть расшибись они в лепешку, ни в жизнь не приготовить такое лакомство.

Вина не было, и даже бокалов не стояло на столе. Крестьяне не пьют за едой.

А когда они насытились, Эвелина достала из-под стола глиняный кувшин и подала Петеру, сперва сама отхлебнув из него глоток в знак уважения.

— Пей, Петер! Это тебе понравится!

То был мед, любимый напиток Петера. Безобидный, освежающий напиток. Петер решил, что обязан выпить все до последней капли.

Огонь погас в его груди. Все нутро, горевшее адским пламенем, охолонуло от этого питья.

«Да! Быть по сему! — сказал он про себя. — Приду в церковь, где я дал тот страшный обет, и отмолю обратно клятву, принесенную перед святыми образами. Никого не обижу, ни за что не стану мстить. Пусть себе зеленеет трава на лугах! А ты продолжай блистать, купайся в золоте, в шелке, принимай улыбки знатных господ: я больше не держу на тебя зла. Ради этого дня, когда ты приняла меня, забыл я тот день, когда ты меня бросила. А на прощанье дай мне один поцелуй, чтобы больше уж и не помнил я ничего, кроме этого поцелуя».

Лицо дамы светилось лаской, алые уста ее были так нежны, очи такие томные; одетая в белый вышитый пеньюар, она казалась воплощенным желанием; и все же Петер не знал, как к ней подступиться, как сказать ей главное:

«Так подари же своему покинутому жениху единственный и последний поцелуй!»

И он терзался, не умея высказать свое заветное желание, как вдруг распахнулись двери, торопливо вбежал дворецкий и доложил, что прибыли его превосходительство.

Ну, а теперь, Петер, прощай! Убирайся поскорее. Не видать тебе больше ни поцелуя, ни гречневой похлебки. Даже проводить тебя не сможет ее милость, она торопится снова переодеться. Дворецкий спешно выпроводит тебя через потайную дверь, потом лакей сведет вниз по задней лестнице и выпустит с черного хода на какую-то незнакомую улицу, где ты ни разу не был, и пока ты оттуда будешь добираться до гостиницы, можешь помечтать о том, что бы ты сказал прекрасной даме, если бы еще раз довелось побыть с ней часок наедине в комнате с круглыми окнами.

Очутившись на улице, Петер Сафран кулаком ударил себя по лбу и заскрежетал зубами.

Огненные потоки преисподней полыхали в его жилах. Серные реки, где мучатся души обреченных.

«Не зеленеть траве на том лугу!»

Когда его привезли в этот огромный Вавилон, он таил в душе только месть и ревность. Теперь к ним прибавились ненависть, отвращение, зависть, жгучий стыд и политический фанатизм. Неплохая компания, когда все это собирается вместе!

Где алмазы бессильны

О чем беседовал его превосходительство с прекрасной дамой на назначенной ею встрече, доподлинно сообщить не можем, ибо стенографист там не присутствовал.

Наверное, он хвалил ее артистический талант, обещал свое высокое покровительство, а поскольку ничего на свете не делается даром и поскольку князь назвал его превосходительство великим греховодником — в определенном смысле, — то, по всей вероятности, он намекал на аванс, причитающийся за покровительство.

В свою очередь, Эвелина, как женщина умная, прежде хотела получить определенные гарантии и закрепить их «черным по белому»: она извлекла из шкатулки уже известную нам бумагу.

Его превосходительство, видимо, думал, что это ходатайство об ангажементе в оперу, и с беспечной улыбкой сказал: можно считать, что бумага уже подписана.

И более чем вероятно, что его высокий лоб тотчас покрылся официальными морщинами, когда он развернул сложенную вдвое бумагу, поскольку речь там шла не о театральных делах, а о разрешении на строительство железной дороги в долине Бонда.

Тут его превосходительство немедля поднялся с кресла и, утратив всякую охоту любезничать с прекрасной дамой, стал распространяться о непреодолимых препонах, о могущественной оппозиции в имперском совете, о еще более сильной оппозиции в верхней палате, где князь Зондерсгайн перевернет все вверх дном, лишь бы воспрепятствовать строительству железной дороги в долине Бонда, о политической ситуации, о трудностях на денежном рынке, о государственных тяготах, сложных перспективах, территориальных препятствиях и тому подобном, из-за чего невозможно или, во всяком случае, в данный момент не представляется возможным выдать государственные субсидии на строительство железной дороги в долине Бонда.

А что его превосходительство очень скоро взял свою шляпу и покинул прекрасную даму — это установленный факт.

И что, спускаясь по лестнице, он с кислой миной ворчал про себя нечто вроде: «Если б я знал, что встречу не актрису, а жену банкира, разве бы я явился сюда!» — это уже вполне правомерный психологический вывод.

И наконец, как утверждает молва, садясь в наемную карету, его превосходительство так хлопнул дверцей, что разбилось стекло.

В это время во дворце князя Тибальда заседал совет правления. Обсуждались сроки третьего взноса. Самая рискованная хирургическая операция на кошельке публики.

Очень пригодилась бы в такой ситуации железная дорога в долине Бонда.

Каульман был уверен, что в течение недели нужное решение будет получено. Депутаты из долины Бонда произвели подлинную сенсацию.

Помимо того, у консорциума есть еще один влиятельный покровитель, который может получить у нужных людей решительно все, даже железную дорогу.

Тонкое, аристократическое лицо председателя ни единым движением не выдало, что ему известен этот таинственный покровитель.

Каульман и представить себе не мог, что Эвелина с предательской наивностью рассказывает князю, во дворце которого живет, обо всех, кого она принимает с тайного хода этого дворца.

Если подобная откровенность и встречается в жизни, то она уникальна. И надо же было именно Каульману столкнуться с нею.

Во время заседания Каульману принесли письмо.

Феликс узнал почерк Эвелины.

Он поспешно вскрыл конверт.

И с кислой миной бросил на стол.

Выражение лица у него стало такое, словно он хлебнул уксусу и пытается скрыть это.

— Что это? — спросил князь Тибальд и, не спрашивая разрешения, взял бумагу.

Это был неподписанный документ. Каульман с досадой ткнул пером в бумагу.

— Наша железная дорога опять полетела ко всем чертям!

Князь подумал про себя: «А женщина опять спаслась». Затем, наклонившись к Каульману и положив ему руку на плечо, он шепнул:

— На такие дела не идут ради прекрасных глаз, друг мой!

Шпитцхазе был секретарем заседания.

После разыгравшейся сцены он черкнул что-то на клочке бумаги и протянул Каульману.

Каульман прочел, разорвал и пожал плечами.

— Это я знаю и без дурацких советов.

Заседание правления закончилось в удручающей атмосфере.

Комедия с делегацией из долины Бонда обошлась в две тысячи форинтов и не дала результата.

Оставалось прибегнуть к крайнему средству.

Господин Чанта был твердо намерен — будь что будет — третий взнос не платить. Он выбросит на рынок все свои акции, сколько бы за них ни дали.

Однако в день платежа он получил письмо от Шпитцхазе следующего содержания:

«Сударь!

Завтра к вам приедет господин Каульман и предложит скупить все ваши акции с приплатой в сорок пять процентов. Будьте осторожны. Доподлинно известно, что правительство уже подписало разрешение на железную дорогу в долине Бонда, и, когда все о нем узнают, акции сразу подскочат еще на двадцать процентов».

Господин Чанта теперь уверовал в Шпитцхазе, как в оракула.

Столько раз он следовал его советам и ни разу не обманывался.

После объявления третьего взноса, когда акции немного упали, к Чанте явился дорогой племянничек Каульман и предложил за акции сорок пять процентов приплаты.

Чанта не отдал ему, устоял.

Он предпочел выкатить из подвала последний бочонок серебра и отвезти его в Вену, только бы не расставаться ни с одной акцией.

И судьба наградила его за это.

На третий день после платежа он прочел в газетах, сколь успешно прошло голосование за железную дорогу в долине Бонда в имперском совете и верхней палате.

Его превосходительство лично защищал дело в нижней и в верхней палате и доказал — ясно, как божий день, — что государственное субсидирование железной дороги в долине Бонда диктуется помимо всего и политическими мотивами, и теперешней благоприятной конъюнктурой на денежном рынке, а также национальными и экономическими интересами народа, государственными соображениями, территориальными преимуществами — и в обеих палатах голосование прошло почти без противодействия. Князь Вальдемар пытался было поднять оппозицию, но его никто не поддержал.

Комиссия, проверяющая отчетность бондаварского консорциума, при очередной ревизии наткнулась на такую статью: «Организационные расходы — сорок тысяч форинтов».

— Что это? — воскликнули все в один голос.

Каульман что-то шепнул председателю. Тот шепнул соседу. После чего все втянули головы в плечи и единогласно одобрили.

Разрешение на строительство железной дороги подняло бондаварские акции на семьдесят процентов выше пари. Господин Чанта на радостях выпил пуншу.

Несколько позже в фойе театра Треймана Эвелина встретилась с его превосходительством.

Его превосходительство решил, что сейчас самое время напомнить просительнице об оказанной ей протекции.

— Ну, дорогая, я выиграл железную дорогу в долине Бонда, не правда ли?

Эвелина сделала низкий реверанс. Она была в костюме герцогини Герольштейнской.

— Я ваш вечный должник, ваше превосходительство. Незамедлительно пришлю вам сорок тысяч поцелуев.

Ну, казалось бы, что тут плохого? А его превосходительство почувствовал себя уязвленным упоминанием сорока тысяч и больше не оказывал внимания герцогине Герольштейнской. Но и Эвелина могла быть уверена, что отныне, как она ни пой, ей не получить ангажемента в оперу.

Железная дорога в долине Бонда строится

Итак, железная дорога в долине Бонда строится. Князь Вальдемар потерпел поражение, а вместе с ним и вся противная партия. Есть люди, которых обильный урожай обрекает на голодную смерть.

В жокей-клубе князь Вальдемар встретил князя Тибальда и осыпал его упреками.

— Ты стал во главе моих врагов. Ты сделал все, чтобы меня сразить.

Я предложил привести в порядок твои запущенные денежные дела, ты же поручил их враждебной фирме Каульман.

Я просил руки твоей внучки, ты обещал, сам же под всяческими предлогами удалил ее из Вены, и теперь я слышу, будто она в Пеште обручилась с каким-то капитаном кондотьеров по имени Салиста.

Приглянулась мне одна красотка, так ты, только чтоб она не досталась мне, упрятал ее в свой дворец и распорядился принимать, кого ей заблагорассудится, кроме меня.

Ты отдал свое единственное свободное от долгов бондаварское родовое имение компании мошенников, которая спит и видит, как бы сокрушить меня, а ты становишься председателем этого общества.

Ты подстроил так, чтобы твоей угольной компании отпустили государственные субсидии на железную дорогу, а эта дорога не принесет и двух процентов прибыли.

Ты сам не ведаешь, как высоко ты забрался.

Мне жаль тебя, потому что я всегда тебя уважал.

Но берегись, ибо, если я однажды столкну эту пирамиду из людей, на вершине которой ты стоишь, ты, когда она упадет, расшибешься больнее всех!

И с этими словами он оставил князя.

Князь Тибальд из множества неприятных фраз уловил лишь одну: что Ангела выбрала себе в мужья маркграфа Салисту.

А ему она даже не сочла нужным написать, он узнает об этом от посторонних.

Итак, дорога в долине Бонда строится. В дивных алмазах — очах прекрасной дамы — больше нет нужды. Теперь от нее можно и отделаться.

Однажды Эвелина нанесла визит своему супругу.

Каульман очень обрадовался случаю.

— Сударь, я хотела бы узнать у вас кое-что. Я замечаю, что князь Тибальд вот уже несколько дней необычайно печален. Не знаете ли вы, в чем дело?

— Отлично знаю! Его внучка, графиня Ангела, вышла замуж, и зять, маркграф Салиста, возбуждает судебное дело, обвиняя князя в бездумном расточительстве.

— К бездумному расточительству, вероятно, отношусь и я?

— У вас острый ум, Эвелина!

— Я намерена положить этому конец! Князю скажу сегодня же, что покидаю его дворец. Я навеки останусь ему благодарна. Он был моим благодетелем. Вы тоже были им, сударь. Вас мне следовало бы упомянуть в первую очередь. Вы оба учили меня, дали мне воспитание. Благодаря вам обоим я хоть чего-то стою, даже если сниму с себя все бриллианты; теперь я сумею заработать на жизнь, стану профессиональной актрисой. Но Вену я покину, у меня нет желания оставаться здесь более.

— И очень правильно поступите, Эвелина. Видите, сколь родственны наши души. Я только что хотел посоветовать вам то же самое. Оставьте Вену и проявите свои богатые способности на сцене. Я выполню свой супружеский долг. Я провожу вас в Париж, переселюсь в свой парижский дом и открою там дело, чтобы быть с вами рядом. Там вас ждет успех. И мы навсегда останемся добрыми друзьями.

Эвелина, досконально изучившая этого человека, все же была тронута и уверила себя, что во многом была к нему несправедлива.

Какие жертвы он приносит ради нее! Даже переводит в Париж свою фирму.

Если бы она только знала, что это делается лишь с одной-единственной целью — чтобы в один прекрасный день заявить ей:

«Мадам! С завтрашнего дня вы вновь мадемуазель. Так предписывают французские законы, которые признают только гражданские браки».

Черные алмазы сослужили свою службу, черные алмазы могут вернуться туда, откуда пришли!

А помимо того Каульману необходимо было переселиться в свою парижскую резиденцию из-за крупного церковного займа, ибо в этом вопросе ему приходилось рассчитывать главным образом на французские и бельгийские финансовые круги.

Итак, дорога в долине Бонда строится. И вместе с тем крепнут позиции аббата Шамуэля.

Эта дорога и для него означает путь наверх.

Фирма Каульман прославилась на весь мир благодаря успешной операции с железной дорогой.

Теперь уж она может причислять себя к международным компаниям. На денежном рынке она обладает как бы княжеским титулом.

Из ранга биржевых баронов она поднялась до князей биржи. И если выгорит дело с займом, то выйдет в биржевые короли.

А имя аббата Шамуэля постепенно осеняет ореол славы.

Власти предержащие видят, что сей популярный народный трибун может стать в их руках надежным орудием, которое лишит стадо вожаков и сделает покорную паству тем самым единым целым, которое им нужно.

Снизу простой люд взирает на него, как на высокого покровителя, слова которого всесильны. Доказательством тому служит строящаяся в долине Бонда дорога. А все двенадцать депутатов считают, что железную дорогу они принесли из столицы в рукавах своих сермяг.

Венгерское духовенство усматривает в нем восходящее светило.

Рим ему благодарен за помощь, оказанную святому престолу. Если он получит сан епископа, то станет первым венгерским прелатом в венской палате аристократов.

Министр будет поражен, так как поймет, что план секуляризации венгерского церковного имущества несовместим с планом церковного займа под то же самое имущество, преследующим цели возвышения римской католической власти.

Но зато французский и бельгийский католический финансовый мир встретят его «осанной»; «осанной» встретит римская курия; и имя своего спасителя святой престол занесет на золотые скрижали.

Да и в самой Венгрии этот шаг воспримут как спасение церковного имущества, потому что правительство никогда не осмелится посягнуть на ипотеку.

Затем…

Кардинал в преклонном возрасте, а папа и того старее.

Каждое колесико на своем месте, можно запускать машину.

Когда первый паровоз, увитый цветочными гирляндами, просвистит по рельсам ведущей в долину Бонда дороги, аббат Шамуэль сможет сказать: «Эта дорога ведет в Рим!»

Итак, дорога в долине Бонда строится. Иван Беренд не без оснований может усматривать в этом полное разорение своего предприятия.

С помощью этой железной дороги продукция акционерной компании выйдет на мировой рынок и сможет конкурировать не только с жалким промыслом Ивана, но и с прусским углем и с английским железом. Да Ивана больше и не принимают в расчет. Гигант шагает семимильными шагами.

И насколько выгодна эта дорога акционерной шахте, настолько же невыгодна она для его участка.

Линию железной дороги проложили не через ту долину, где расположена его шахта, что соответствовало бы природным условиям и обошлось бы гораздо дешевле, а предпочли взорвать гору и пробить туннель, лишь бы обойти его участок и проложить путь возле самой акционерной шахты; и теперь Ивану, чтобы добраться от шахты до железной дороги, придется делать объезд, на который уйдет полдня, поскольку акционерное общество закрыло конкуренту прямой путь через бондаварское имение, и когда он доставит свою продукцию на станцию, это обойдется ему уже на пять-шесть процентов дороже, чем акционерному обществу.

Так что для Ивана эта железная дорога — последний, уничтожающий удар.

Кроме того, близится конец года. Надо выплачивать шахтерам обещанную прибыль, но ни уголь, ни чугун больше не находят сбыта. Конкурирующая компания, сбивая цены, переманила всех потребителей.

Однако Ивану известен и такой прием: у кого есть свободный капитал, тот, даже крупно проигрывая, может утверждать, что выигрывает. На профессиональном языке это называют: «врать в собственный карман». (Хотя, как правило, страдает от этого чужой карман.) А у Ивана водился свободный капитал, поскольку он был рачительным хозяином. Даже если он постоянно будет терпеть убытки, нескольких сот тысяч форинтов, отложенных на черный день, ему хватит на десять лет, чтобы выдержать конкуренцию с этим мощным гигантом.

Однако у гигантов к тому же еще и ловкие руки.

Они не гнушаются даже мелкими ухищрениями.

Когда был объявлен конкурс на поставку рельсов для железной дороги, Иван подумал: «Ну, а теперь моя очередь сыграть с ними шутку. Акционерное общество, по имеющимся у меня сведениям и подсчетам, продает железо на шесть процентов дешевле, чем оно обходится им самим. А я предложу железнодорожной компании поставить рельсы на десять процентов дешевле того, во что они обходятся мне самому. Я потеряю на этом деле пятьдесят тысяч форинтов, но отобью у соседа охоту бессмысленно сбивать цены».

Наивный человек!

Таковы ученые: они воображают, что печати на письмах ставят для того, чтобы сохранить в тайне их содержание, и надеются, что как только вскроют все пакеты с предложениями, то немедля дадут подряд тому, кто предложил самые выгодные условия.

Да где там!

Заранее решено, кто получит тот или иной подряд.

А когда прочтут предложения и окажется, что кто-то готов подрядиться по более низкой цене, чем их протеже, последнему тут же говорят: «Вот тебе перо, вот бумага, скорее напиши другое письмо и предложи на полпроцента дешевле конкурента».

Это общеизвестная истина, и о ней не ведают только такие люди, как Иван, которые предпочитают исследовать окаменелости да звезды.

Подряд на поставку рельсов для железной дороги получило акционерное общество, да еще на четверть процента дешевле той цены, что предлагал Иван.

Но у Ивана не убавилось упорства. Дважды два — по-прежнему четыре. А те, кто грешит против этой истины, рано или поздно должны просчитаться и проиграть.

И потому Иван, не прекращая, отливал у себя на заводе железнодорожные рельсы и складывал их штабелями под навесом. Они дождутся своего покупателя!

Итак, железная дорога в долине Бонда строится.

Господин Чанта продает свои доходные дома в городе X. Продается целая сторона улицы.

Он говорит, что уедет в Вену и будет там членом правления. За это еще полагается большое жалованье.

Все свои деньги он обратит в ценные бумаги. Нет в нынешнем мире таких пахотных земель, таких шахт, скота, таких домов, которые могли бы сравниться по доходности с бумагами. И им не нужны ни батраки, ни удобрения, ни сено, ни овес, ни страхование от пожара! Это такие бумаги, за которые не надо платить никакого налога, и даже само государство еще приплачивает, если бедный биржевик недополучил с них прибыли.

Потому-то и продается улица. Да только вот беда: во всем X. не сыщется столько денег, чтобы купить целую улицу.

Итак, дорога в долине Бонда строится.

Работа кипит вдоль всей линии. Огромный, растянувшийся из конца в конец муравейник трудится, хлопочет, возит тачки с утра до вечера. Сажень, за саженью роют землю, дробят скалы, пробивают горы, делают насыпи, заколачивают сваи, обтесывают камни.

У темного входа в бондаварскую шахту неподвижно стоит человек, следя за работой. Его мрачный, зловещий взгляд прикован к суетящимся фигурам.

Это Петер Сафран.

В руке он сжимает большой кусок угля.

И когда взгляд Сафрана переходит с оживленной долины на окаменелое растение, его сверкающие глаза словно говорят: «Неужто основой всей этой славы, всего богатства, всей власти являешься Ты, Ты — их источник, их живительная сила? Ты!»

И он, с ненавистью бросив кусок угля, что держал в руке, разбивает его о стену.

Бедный добрый князь

Вы писали, что хотите поговорить со мной? — спросил князь Тибальд, явившись к прекрасной даме в тот же день, когда Эвелина встретилась со своим мужем.

— Я хочу уехать из Вены.

— Ах, это и в самом деле неожиданно. И куда же?

— Куда глаза глядят… Мой муж переезжает в Париж, и я, вероятно, отправлюсь с ним.

Князь пристально посмотрел ей в глаза.

— Вам наскучило быть со мной?

— Я напрасно пыталась бы отрицать это. Здесь я невольница. Я живу в разукрашенной клетке и даже не знаю, что такое жизнь.

— Вы жалеете о данном мне слове? Я освобождаю вас от него. Оставайтесь здесь.

— Я слишком горда, чтобы быть неблагодарной по отношению к тому, чьими благодеяниями я пользуюсь. Мне достаточно сознания, что вы — хозяин в этом дворне, и уже одно это делает меня вашей невольницей. Я не хочу больше принимать благодеяния от кого бы то ни было.

— Вы хотите стать актрисой?

— И актрисой — тоже.

Эвелина намеренно подчеркнула последнее слово.

— Из честолюбия?

— О нет! Тогда я была бы прилежнее в учении. Я хочу вкусить вольной жизни. Хочу быть свободной от уз.

— Это скользкий путь для красивой женщины.

— Не так уж часто оступаются на нем, чтобы после не подняться.

— Откуда вам это известно?

— Из наблюдений.

— Стало быть, только от меня вы хотите освободиться?

— Да, да, да! — внетерпении воскликнула Эвелина.

— В таком случае, чем скорее я избавлю вас от столь неприятного общества, тем будет лучше, — сказал князь, беря шляпу, и с едва уловимой иронией добавил: — Простите, сударыня, за то, что я порой вас утомлял.

Эвелина дерзко повернулась спиной к уходившему князю, нетерпеливо постукивая ножкой.

В прихожей князь обнаружил, что забыл свою трость в комнате Эвелины. Это была его любимая трость. Ее как-то подарила ему Эвелина на новый год. Теперь ему не хотелось бросать ее тут.

Он вернулся за тростью.

Дойдя до дверей комнаты, где он оставил Эвелину, князь в изумлении замер.

Эвелина стояла спиной к двери.

Держа в руках ту самую трость, за которой вернулся князь, она несколько раз порывисто прижала ее к губам и зарыдала.

Князь удалился, как и вошел, незамеченным.

Он все понял.

Эвелина разыграла ссору, чтобы облегчить ему расставание с нею, и выказала низменные чувства, чтобы помочь князю забыть ее.

Но почему она так поступила?

На следующий день князь узнал и это.

Дворецкий принес ключи от покоев Эвелины. Мадам уехала первым утренним поездом.

Князь поспешил в покои Эвелины и тотчас понял, отчего она его покинула.

Она оставила все дары, что когда-либо получила от князя: драгоценности, серебро, кружева.

Она ничего не взяла с собой.

Даже трость он нашел на столе и только позже заметил, что там, где набалдашник слоновой кости смыкается с золотым ободком, намотан тонкий волос, один из длинных шелковистых волос, достававших от головы до пят.

Какая сила таится в одном тонком волоске!

Эвелина приехала в Париж раньше, чем Каульман.

Они условились, что, пока Каульман не обставит квартиру Эвелины, она будет жить в гостинице.

Через несколько недель господин Феликс приехал к мадам в гостиницу и сказал ей:

— Ваша квартира готова, если угодно, я могу отвезти вас туда.

Эвелина села в карету, и Феликс проводил ее в новые апартаменты.

Квартира находилась в одном из самых фешенебельных районов города, на Севастопольском бульваре, в бельэтаже.

Когда Эвелина вошла туда, у нее вдруг сильно забилось сердце.

Та же самая гостиная с коврами вишневого цвета, за ней — комната, обитая серым шелком, с черным мраморным камином и, наконец, такой же точно кабинет, украшенный резьбой в стиле рококо, с овальными картинами на фарфоре, и одно окно так же выходит в зимний сад, как и в Вене. Те же картины, то же серебро, тот же гардероб, те же шкатулки с драгоценностями, все то же, вплоть до перчаток, забытых ею на столе в венском доме.

«Бедный добрый князь!» — вздохнула мадам, прижав руки к груди, и глаза ее затуманились слезами.

А у господина Феликса достало бестактности поинтересоваться в этот момент:

— Довольны ли вы тем, как я обставил ваше гнездышко? … Бедный добрый князь!

И эти слова потом много раз со вздохом повторяла Эвелина. Ибо, начиная с контракта, который с ней тотчас же подписал лучший оперный театр Парижа, и до первых упавших к ее ногам цветов, все-все было сделано руками старого Тибальда, который так и не отступился от слов, вырвавшихся у него когда-то: «Дочь моя».

Dies irae!^[161]

В один из пасмурных осенних дней возвращался пешком от домны на шахту. Дорогой он предавался размышлениям.

Скверно устроен наш мир.

Плоды труда достаются не мудрейшим, а победа не на стороне сильных.

Ничто не меняется со времен мудрого Соломона.

История движется вспять.

Один скудный год сменяется другим.

Даже природа стала мачехой человеку.

Народ голодает и нищенствует в поисках хлеба.

А получив, народ забывает того, кто дал.

Невежество — наш злейший враг.

Огромные помещичьи угодья гибнут, а их владельцы не оставляют после себя ничего, достойного упоминания, ни в стране, ни в народе, ни в истории. Вся вина за настоящее и будущее лежит на малочисленном эксплуататорском классе.

Ни больших господ, ни среднего сословия не застать дома.

Даже засаленная сермяга совещается у мельницы, кого послать депутатом в имперский совет.

И Петер Сафран, как вернулся из Вены, до того зазнался, что не разговаривает со старыми знакомыми.

Безумный мир!

Дерзать больше уж никто не решается.

Разве что тяжко вздохнет патриот, да затянет «Призыв»,^[162] разве что взгрустнет за стаканом вина и разразится угрозами, а решиться на большее никто уж не смеет.

Растрачены последние силы. Не сыскать больше ни одного настоящего мужчины по всей стране.

А настоящие женщины, есть ли они? Да, представительницы женского пола.

Вот одна из них. Она отдает свою руку клеветнику и лишь затем, чтобы выказать высочайшее презрение к несчастному, который осмелился защищать ее.

А другая?

Фаворитка герцогов, чаровница света.

Ни у аристократки, ни у крестьянки ничего за душой, одно бессердечие.

И под землей не лучше. В шахте вот уже который день гуляет гретан. Рудничный газ прибывает с такой быстротой, что невозможно работать.

Хоть бы обрушилось все Ивану на голову, когда он будет внизу!

Мысли под стать мрачному пейзажу.

Спускаясь вниз по дороге вдоль окраинных домов рабочего поселка, Иван увидел, как из дверей последнего дома, пошатываясь, вышел какой-то шахтер. Дверь вела в винную лавку.

Рабочий повернулся к Ивану спиной, поэтому он не узнал его. Видно было, как шахтер силится идти прямо, твердо переставляя ноги.

«Интересно, кого это с раннего утра ноги не держат?» — подумал Иван и, пытаясь узнать своего рабочего, прибавил шагу, чтобы заглянуть ему в лицо.

Когда он догнал рабочего и узнал его, то несказанно удивился. Это был Петер Сафран.

Ивану все стало ясно. Он помнил, как Сафран в день исчезновения Эвилы поклялся, что никогда больше не возьмет в рот палинки.

Он знал также, что Сафран держал свое слово.

Но он помнил и другое: тогда же Петер оговорился, что он выпьет палинку еще раз в жизни, и связал этот случай с какой-то таинственной угрозой.

Ну, да пусть пьет, это его дело.

Только зачем он пришел выпить именно сюда, на участок Ивана? Или мало ему лавки на акционерном участке?

Впрочем, коли здесь ему больше нравится…

Иван поздоровался с рабочим.

— Доброе утро, Петер!

Однако тот, не ответив на приветствие, неподвижно и дико уставился на Ивана, словно бешеная собака, что больше не признает над собой власти человека. Губы его были сжаты, ноздри раздувались, шапка надвинута на самые брови.

Иван хотел кое о чем расспросить его.

— Что, у вас в шахте тоже гуляет гретан? — спросил он. Тот, к кому относился вопрос, ничего не ответил, лишь сдвинул шапку со лба, глянул на Ивана широко раскрытыми глазами и, придвинувшись вплотную к лицу Беренда, открыл рот и беззвучно выдохнул. Затем, не проронив ни слова, повернул прочь и пошел по дороге к акционерной шахте.

Ивана охватил необъяснимый ужас, когда запах палинки ударил ему в лицо. Впрочем, этот запах действительно не из приятных.

Он стоял как вкопанный и смотрел вслед удалявшейся фигуре, а Петер, пройдя шагов двадцать, еще раз оглянулся, и Иван снова увидал все то же мрачное, отчаянное лицо; рот у Сафрана ощерился, как у злобного пса, обнажились редкие белые зубы и широкие красные десны.

При виде этого лица Иван инстинктивно полез в карман, и, когда его рука коснулась рукоятки револьвера, у него на мгновение мелькнула мысль, что застрели он сейчас этого человека на месте, он совершил бы богоугодный поступок. С некоторых пор Иван вынужден был ходить с револьвером, потому что рабочие соседней шахты грозили, что коли застанут его одного, то столкнут в какой-нибудь колодец, если не сумеют расправиться с ним другим способом; а от грубой, озлобленной, подстрекаемой со стороны своры всего можно ждать.

Но Иван дал Петеру Сафрану уйти, а сам повернул к своей шахте, чтобы проверить воздушные насосы.

Соотношение между рудничным газом и воздухом в шахте равнялось трем к семи, поэтому Иван запретил в тот день спускаться под землю. Прежде следовало откачать опасные газы.

Всех своих шахтеров он отправил на-гора разгребать уголь, и в шахте не осталось ни одного человека, кроме тех, что работали у насосов.

Иван наблюдал за их работой до позднего вечера.

Вечером он распустил всех рабочих по домам: ночной смены сегодня не будет.

И сам тоже вскоре отправился домой.

Стояла скверная, пробирающая до костей, слякотная погода; она, казалось, так и давила на душу человека. Человек всегда страдает вместе с природой.

Если небо меланхолично, то и человеку грустно. А уж если к тому же и земля недомогает… А тут землю под ними лихорадило уже который день. Уголь изрыгал смертоносные газы и своим зловонным дыханием отравлял округу: от червей и гнили опадали плоды, спорынья поражала хлеба, падал скот. И человеку тоже тяжело.

Иван с утра ощущал, как по телу время от времени пробегает необъяснимая дрожь ужаса.

Неприветливый мир!

Когда он остался один в своем пустом доме, леденящий ужас еще сильнее сковал его. Все тело покрылось гусиной кожей. Он не находил себе места…

Невеселыми были его мысли, к чему бы он ни обращался. Думал ли он о своем материальном положении, о делах родины, о друзьях или о прекрасных женщинах, — все эти мысли были одна тягостнее другой.

Даже наука не давала удовлетворения: словно слепой, блуждал он на ощупь в потемках.

Работа не радовала его, а это самый верный признак недуга.

Если еда и питье не доставляют радости, если сон нейдет, если не согревает слово красивой женщины, — все это еще куда ни шло, но если к тому же и работа не по душе, это уже тяжкая болезнь.

Ни тело его, ни душа не требовали ни сна, ни бодрствования.

Он прилег лишь затем, чтобы не сидеть. Закрыл глаза, лишь бы не глядеть.

Но даже перед закрытыми глазами его оживал мир. На память приходили видения прошлого.

С вновь вспыхнувшим отвращением — а именно у отвращения особенно хорошая память — он вспомнил винный перегар, исходивший от Петера Сафрана, и это чувство привело на ум слова, некогда сказанные Петером:

«Больше я не стану пить палинку. Только разок еще выпью… И когда почувствуете, что я выпил, или увидите, как я выхожу из корчмы… в тот день оставайтесь дома, потому что в тот день никому не дано будет знать, отчего и как он умрет».

Впрочем, какое мне дело до того, что ты напился? Ты отсыпайся у себя дома, а я буду спать у себя.

Но призрак никак не желал спать у себя дома. Он во что бы то ни стало хотел остаться с Иваном.

И даже когда Иван немного забылся, его по-прежнему преследовал все тот же отталкивающий запах, и даже сквозь прикрытые веки он, казалось, видел склоненное к нему лицо Петера, неподвижный взгляд налитых кровью глаз и запах перегара из ощерившегося рта со стиснутыми зубами.

Иван мучительным усилием старался прогнать это наваждение.

И вдруг, словно трубы Судного дня, страшный грохот вырвал Ивана из сна.

И встряхнул с такой силой, что сбросил с постели: он пришел в себя на полу.

Первой мыслью его было: «Взрыпад разнес мою шахту».

Только этого удара судьбы не хватало, чтобы окончательно свалить его!

Он выскочил на улицу.

Кругом была непроглядная тьма и мертвая тишина, такая тишина, что даже звенело в ушах.

Он не знал, что делать. Кричать?.. Но до кого докричишься? Есть ли в целой долине еще хоть одно живое существо или все погребены и погибли? А может, люди живы, но онемели от ужаса, как и он сам?

Что случилось? Откуда взялся этот грохот, от которого до сих пор содрогается земля и гудит воздух?

Следующее мгновение принесло ответ.

В кромешной тьме среди строений акционерного участка вдруг взметнулся ослепительный столб пламени, а через мгновение раздался еще один взрыв, сильнее прежнего, отчего все окна в домах разлетелись вдребезги, а треснувшие трубы рассыпались по крышам, и воздушная волна страшной силы прижала Ивана к дверям дома.

И при свете адского пламени Иван увидел, как у его шахты, опустившись на колени, стоят рабочие; на их лицах, освещенных огнем, застыло выражение страха. На пороге ближайших домов — силуэты женщин, детей; мгновенный приступ ужаса сковал их.

А вся долина подобна рухнувшему кратеру вулкана, подобна Гоморре, когда она под огненным ливнем погружалась в Мертвое море.

Страшное пламя достигало небес, словно показывало тучам, как должна полыхать молния, — но таких раскатов никогда не повторить грозе.

Через две минуты пламя утихло, вся долина снова погрузилась в кромешный мрак, и лишь над акционерной шахтой застыло легкое белое облако.

— Соседняя шахта взорвалась! — не помня себя, отчаянно закричал Иван, словно этот адский грохот и без того не разбудил всех, кого оставил в живых. — На помощь, люди!

Теперь в голове уже не осталось места для мыслей, что «мир устроен скверно», что «все люди — враги ему», он знал лишь, что под землей случилось страшное, никакими словами не передаваемое несчастье и теперь уже не важно, чья это земля.

— На помощь, люди! — еще раз крикнул Иван, кинулся к колоколу и принялся бить в него, что есть силы.

Через минуту отовсюду стали сбегаться его рабочие, и все кричали: «Соседняя шахта взорвалась!» — словно был среди них хотя бы один, кто не знал этого.

Потом наступила долгая, немая тишина. Шахтеры с лампами в руках обступили Ивана и вопрошающе смотрели на него, ожидая, что он решит.

— Мы должны спасти их! — это были первые слова, которые произнес Иван.

Он угадал их мысли!

Погребенных под землей (а может статься, еще живых?) должны спасать те, кто остался под небом господним. Здесь нет больше врагов, есть только люди.

— Тащите воздушный насос и черпаки, да живее! — распоряжался Иван. — Всем приготовить повязки для рта. Захватите с собой инструмент, чтобы пробивать завалы, несите веревки, лестницы и резиновые сапоги. Здесь останутся только женщины. За дело!

Кое-как натянув на себя одежду похуже, Иван взвалил на плечо железный лом и заторопился вперед, расчищать рабочим дорогу к акционерной шахте.

Новые хозяева надежно огородили свои владения, чтобы подводы Ивана не могли проехать напрямик.

На воротах висело объявление, написанное крупными буквами: «Входить без разрешения строго воспрещается!»

До того ли сейчас было, чтобы спрашивать разрешения!

Поскольку ворота были закрыты, Иван поддел запор железным ломом, петли хрустнули, и ворота распахнулись.

Люди не дожидались, пока впрягут лошадей в повозки с насосами, они впряглись сами человек по десять и, подталкивая, тащили повозки к шахтным колодцам по дороге и по бездорожью — где как было ближе.

Они двигались во тьме, словно целый сонм гонимых куда-то призраков: у каждого к поясу была привешена лампа.

А вскоре появилось и другое освещение. От сильного сотрясения рухнула одна из стен небольшого металлургического завода возле акционерной шахты, и пламя раскаленных плавильных печей вмиг озарило красным светом всю округу.

Рабочие разбежались кто куда, спасаясь от потока расплавленного железа.

При свете пламени подоспевшим к шахте людям открылось ужасающее зрелище.

Круглые воздухоотводные трубы над шахтой взлетели в воздух все до единой, и на тысячи саженей вокруг земля была усеяна кирпичами от них.

Перевернутую подъемную клеть из литого железа отбросило далеко от шахты, а от всей надшахтной постройки сохранилась только одна стена: из нее торчали искореженные железные полосы. С крыш расположенных поблизости крупных строений начисто сорвало всю черепицу.

Северный колодец шахты обвалился, а роскошно отделанный каменный портал походил сейчас на вход в заброшенную каменоломню; камни громоздились друг на друга.

Камни, балки, железные брусья, уголь и бут, — все было перемешано страшным образом, словно при извержении вулкана.

И душераздирающий плач!

Десятки и сотни женщин и детей. И, видимо, столько же вдов и сирот.

Их мужья, их отцы заживо погребены тут же, у них под ногами, и они не в силах их спасти.

Несколько человек — скорее из безрассудства, чем из храбрости — пытались в одиночку проникнуть в горловину рухнувшей шахты.

Хлынувший наружу газ сбил их с ног, и теперь их товарищи, сами рискуя жизнью, вытаскивали их оттуда баграми или кошками.

Вот одного уже положили на траву. Заламывая руки, его обступили беспомощные женщины.

Иван, добежав до шахты, тотчас же начал распоряжаться.

— Нечего без толку соваться в шахту! Всем оставаться на месте, пока я не вернусь!

И он поспешно направился к зданию дирекции. Иван и думать забыл про зарок больше никогда не вступать в разговор с Ронэ.

Но Ронэ в дирекции не было. Управляющий в этот момент находился в соседнем городе: там железнодорожные концессионеры давали банкет по случаю завершения постройки большого туннеля. Его присутствие там, разумеется, было необходимо.

Иван застал на месте только помощника инженера. Тот вышел ему навстречу.

Это был в высшей степени невозмутимый человек.

Он утешал себя тем, что подобное случается и в других странах. На такие катастрофы за границей давно уже никто и внимания не обращает.

— Придется заново отстроить надшахтные здания, расчистить проходы в штольне и, пожалуй, начать проходку в другом месте. Это обойдется недешево. Voilа tout!^[163] — Сколько людей работало внизу? — перебил его Иван.

— В эту смену всего около ста пятидесяти человек.

— Всего? И, как вы думаете, что их ждет?

— Гм! Их трудно будет спасти, потому что они как раз пробивали штрек для соединения северной штольни с восточной, чтобы улучшить вентиляцию.

— Стало быть, в северную штольню нет другого входа, кроме того, который обвалился?

— Но восточная штольня тоже обвалилась! Это оттуда вырвалось пламя, которое вы видели.

— Для меня непостижимо, как мог второй взрыв на ступить через несколько минут после первого.

— Это вполне объяснимо. Пострадавшая от первого взрыва перемычка между штольнями настолько истончилась, что ее мог обвалить взрыв северной штольни. И тогда, несомненно не от пожара, потому что он уже угас, а от сильной воздушной волны (она тоже создает высокую температуру) вспыхнул газ в восточной штольне. Не пробившись сквозь завалы угля, он вырвался через жерло шахты. Так бывает, когда в ствол ружья попадает песок; пороху легче разорвать ружейный ствол, чем вытолкнуть песок.

Инженер давал пояснения Ивану столь хладнокровно, словно во всей этой неприглядной истории ему ни до чего не было дела, и он был готов тут же приняться чертить новые проекты надшахтных сооружений.

— Чтобы спасти заваленных в шахте рабочих, надо в первую очередь откачать газ из шахтного ствола, тогда можно будет расчистить завалы. Где ваша насосная установка?

— Вон там! — бросил инженер, неопределенно махнув рукой. — Если еще не развалилась.

— А переносных насосов у вас нет?

— В них не было никакой необходимости.

— Ладно, мы захватили свой, сейчас попробуем.

— Хотелось бы только знать, каким образом? Если у насоса медная трубка, ее нельзя протолкнуть по извилистому ходу через развалины, а если у вас резиновый шланг, то он просто свернется.

— Его должен протянуть туда человек.

— Человек? — насмешливо переспросил инженер. — Полюбуйтесь: сейчас вытаскивают замертво уже третьего из тех, кто очертя голову сунулся в развалины.

— Но эти смельчаки еще не умерли. Мы вернем их к жизни.

— Не думаю, что вы раньше вечера найдете кого-либо, кто согласится протащить конец шланга на пятьдесят шагов в глубь развалин.

— Я уже нашел! Я сам сделаю это.

Инженер пожал плечами, но удерживать Ивана не стал. Иван вернулся к своим людям, к которым за это время подоспели остальные рабочие.

Он подозвал самого старого шахтера.

— Пал! Кому-то придется спуститься в обвал со шлангом.

— Ладно! Потянем жребий!

— Тянуть не надо. Пойду я. У вас семьи, у всех дома жены, дети, а у меня — никого. Сколько времени можно выдержать без кислорода в шахте, наполненной газом?

— Пока жила ударит сто раз.

— Ладно! Давайте сюда шланг. Привяжите веревку мне к поясу и протравливайте шланг за мной. Если я перестану его тянуть, осторожно вытаскивайте веревку, но осторожно, не то, если я упаду и вы резко рванете, разобьете мне голову.

Иван снял с себя хлопчатобумажный пояс, обмакнул его в ведро с винным уксусом, а потом, отжав его, прикрыл им рот и нос.

Затем он передвинул веревочную петлю под мышки, взвалил на плечо конец шланга и двинулся к обвалу.

Старый рабочий проворчал ему вслед:

— Отсчитывай секунды, сударь! Пятьдесят туда, пятьдесят обратно.

Иван исчез за завалом.

Рабочие сняли шапки и скрестили на груди руки.

Старый рабочий, сжав правой рукой запястье левой, отсчитывал удары пульса.

Он перешел уже за пятьдесят, а шланг по-прежнему полз вниз.

Он насчитал шестьдесят, вот уже семьдесят, а шланг все полз. Иван протискивался все глубже в туннель со смертоносным газом.

По лбу старого шахтера катился холодный пот.

Восемьдесят, девяносто, вот уже сто секунд!

Они никогда больше не увидят Беренда.

И тут шланг замер.

Тогда они принялись тянуть за веревку.

Веревка легко подалась, на ней не висела тяжесть. Значит, Иван возвращается сам.

Он идет, веревка все еще не натянута. Но вот она вдруг запружинила. Осторожнее тащите! Снова ослабла веревка. Старый рабочий отсчитывает сто шестидесятую секунду. И тут показывается Иван, он карабкается из жерловины, цепляясь за фундамент обвалившегося свода, но перешагнуть через него он уже не в силах, и в тот момент, когда к нему бросаются все разом, он без чувств падает на руки своих людей. В лице ни кровинки, как у человека, борющегося со смертью.

— Ничего страшного! — еле выговорил он, придя в сознание, когда лицо его обдуло свежим ветром, а лоб был растерт уксусом. — Ох, какой ужасный там воздух! Чего только не натерпятся те, кто застрял внизу!

Ему и в голову не пришло упрекнуть: «Несчастные, вы так подло меня покинули, вы сговаривались погубить меня, вы измывались над верными мне рабочими, предали меня, вы хотели убить меня из-за угла, вы отправили ходатаев, собирались даже вступить в сговор с врагами своей родины. А теперь вы сами заключены в недрах мстящей вам родной земли!» Он подумал лишь: «Какие же страдания терпят они там, под землей! Надо спасти их!»

Как только заработал воздушный насос, появилась возможность приниматься за расчистку.

Это и теперь была борьба ожесточенная, но посильная.

Иван расставил своих людей.

При расчистке обвала ни один человек не должен был работать больше часа.

Всем велено было завязать лица. Если кому-то станет плохо, товарищи должны немедля подхватить его и вывести наружу.

К рассвету рухнувший вход был расчищен.

Но в зияющее жерло не могло заглянуть солнце.

Кирпичный свод с одной стороны обвалился сверху донизу, так что Иван, когда тащил туда шланг, едва отыскал узкий лаз, через который смог протиснуться. А там, где он оставил конец шланга, свод рухнул с обеих сторон.

Это была сверхчеловеческая попытка: проделать немедленно, за несколько дней, работу, которой хватило бы на недели. И все-таки ее необходимо было сделать!

Рабочие Ивана продолжали разбирать обвалившийся вход, но даже и в этом акционерное общество очень мало им помогало.

Выяснилось, что взрыв произошел как раз во время пересменки.

Поскольку работать приходилось в рудничном газе, шахтеры сменяли друг друга четыре раза в день.

Несчастье случилось в полночь, когда часть рабочих только что спустилась в колодец шахты; эти уже в лучшем из миров!

Другая смена поднималась на-гора; их погубили взрыв и обвалы. Но какая-то часть людей, по всей вероятности, оказалась в забое, где пламя и обвал миновали их — эти сейчас погребены заживо.

Наверху, таким образом, оставалось всего лишь двадцать — тридцать шахтеров.

А рабочих с чугунолитейного завода управляющий отказался выделить наотрез. У него, видите ли, во всех домнах плавится металл, если за ним не уследить вовремя, то не оберешься «козлов». («Козлом» литейщики называют массу железа, которая из-за неудачной плавки застревает в домне и которую потом выбрасывают как испорченное сырье, выламывая вместе с печью.) А работа у доменщиков спешная. Рельсы должны быть готовы к сроку, иначе придется платить громадную неустойку.

Итак, Ивану пришлось выполнять все спасательные работы силами одних своих рабочих. Помогать ему сбежались женщины. Они помогали тем, кто спасал их мужей.

А работа была нелегкая.

Обвалившийся свод через каждые полсажени приходилось крепить балками, а как только спасатели пробили брешь в завале, они встретились с новым врагом!

После взрыва шахту затопило водой.

Теперь пришлось пустить в ход и водяные насосы. Где не доставали помпы, там черпаками выбирали черную жижу.

По колено в вонючей грязи, хватая ртом смертоносный газ, рискуя попасть под град то и дело сыплющихся сверху кусков породы, шаг за шагом углублялись под землю самоотверженные люди.

После обеда прибыл и господин Ронэ.

Ужасная весть дошла до него в самый разгар веселья. Трудно описать, как он был взбешен.

Он подлетел к штольне и принялся осыпать проклятиями погребенных там рабочих.

«Негодяи! Нанесли компании миллионный убыток! Да чтоб вы все там подохли! А вы что тут возитесь, нечего их спасать! Пусть подыхают! Пьяные свиньи!»

Занятые работой люди ни словом не возразили ему. Во-первых, потому, что им было некогда, а во-вторых, потому, что у них были завязаны рты. Когда расчищают шахту, работают молча.

Но тут господин Ронэ, как раз когда он пуще всего ругался и осыпал проклятиями погребенных шахтеров, неожиданно столкнулся с рабочим, который, не уступая дороги, пристально посмотрел ему в лицо.

Этот рабочий был так же вымазан жидкой грязью и углем, как остальные. Лицо его, как и у других, было завязано платком по самые глаза, а лоб выпачкан копотью, но все же господин Ронэ узнал его.

Кто хоть раз взглянул в эти глаза, никогда не забывал их выражения. Это был Иван.

Господин Ронэ тотчас же осекся на полуслове и ретировался вместе с инженером, предоставив Ивану действовать, как тому заблагорассудится.

Четыре дня и четыре ночи непрерывно шла напряженная работа.

Отважные люди не останавливались ни перед какими преградами, пробивая путь к уцелевшей штольне.

Иван за все это время ни разу не поел за столом и не спал в постели. Он наскоро перекусывал, присев на ближайшую глыбу, и спал час-другой, когда его валил с ног сон, где придется, лишь бы не на дороге. Он ни на минуту не отлучался из шахты.

На четвертый день рабочие обнаружили первого человека.

Человека? Какое там! Просто месиво, прилипшее к стене. Когда-то оно было живой плотью.

В нескольких саженях лежал на земле другой труп; голову его так и не удалось отыскать.

Затем наткнулись на разбитую в щепы вагонетку, в каких вывозили уголь; обломками ее был насквозь изрешечен труп еще одного человека.

А дальше попадались до неузнаваемости обгоревшие тела. Этих настиг огонь.

В одном месте рухнувший каменный пласт весом в сотню центнеров придавил сразу человек пятнадцать. Их не стали трогать: понадобилось бы несколько суток, чтобы разобрать эту груду.

Теперь следовало торопиться на розыски тех, кто еще, может быть, остался в живых.

Повсюду, в каждом отсеке штольни натыкались на трупы; но пока еще отыскали не всех засыпанных.

Рабочие акционерной шахты сказали Ивану, что если где и остались в живых люди, так это на разгрузочной площадке; там обычно шахтеры перед началом смены оставляют свои пожитки и после работы забирают их.

Но в штреках царил такой хаос, что даже бывалые шахтеры с трудом распознавали знакомые места; тут взрыв разнес перегородки, там завалил проходы или соединил в один два расположенных друг над другом штрека. Даже им, опытным шахтерам, все время приходилось возвращаться к главному штреку, чтобы не заблудиться.

Наконец почудилось Ивану, будто из-под большой груды обвалившегося угля и породы до него донесся слабый стон.

— А ну-ка, попробуем здесь копнуть! — повернулся он к своим людям.

Те принялись разбирать завал, и, когда его расчистили, рабочие с акционерной шахты сразу смекнули, где они находятся.

— Верно! Вон та дверь ведет прямо в раздевалку и к подъемной клети!

По всей видимости, воздушной волной захлопнуло дверь, обрушило на нее боковую стенку и тем самым закрыло и даже замуровало находившихся там рабочих, но вместе с тем и спасло их от обвала.

Так оно и было.

Стоны, мольбы о помощи все явственнее доносились через завал, вот уже показалась дверь, и, когда сняли ее с петель, Иван первым поднял лампу и осветил тьму.

Ему не ответили криками радости. Спасенные от гибели люди не бросились обнимать его колени. Там лежали скорчившиеся тела людей, ведущих последнюю схватку со смертью.

Их насчитывалось больше сотни.

И все они были живы! Да, но жизнь в них чуть теплилась! Иссохшие от голода и жажды. Полузадохнувшиеся от рудничною газа. Сломленные отчаянием. Десятки изможденных людей протягивали слабые руки, поднимали отяжелевшие головы навстречу проблеску света, засиявшему как путеводная звезда средь могильного мрака. Сонмище погребенных всколыхнулось, услышав призыв к воскрешению.

Душераздирающий стон, в котором уже не разобрать было ничего человеческого, сорвался с сотен губ, и тот кто eго о услышал, навеки запомнил этот ужас.

Их завалило здесь в момент взрыва. Воздушной волной разом задуло лампы, а зажигать свет сызнова было бы безумием. И с тех самых пор они были погребены во мраке.

Опасность положения усугубилась, когда вскоре после наступления темноты в помещение, которе служило им убежищем и могилой, стала постепенно просачиваться вода. Площадка находилась на полсажени ниже штрека.

Тогда в кромешной тьме они принялись из обшивки и стоек сооружать помост. На этот помост вскарабкались все. Там они ждали неминуемой гибели. Голод, рудничный газ или подступающая вода — все несло смерть.

Когда спасатели открыли дверь, вода уже дошла до помоста и проступала сквозь доски.

По распоряжению Ивана несчастных одного за другим бережно выносили с уготованного им места погребения. Никто из них не лез вперед. Каждый лежал недвижно на своем месте и ждал, когда до него дойдет черед.

Встреча со смертью научила их смирению.

Некоторые не могли даже открыть глаза, но Иван убедился, что все они живы, а человеческая натура подчас творит чудеса!

Итак, эти люди теперь спасены.

Однако работа на том не кончилась.

А что, если у пролома тоже завалены люди?

Кроме того, надо было удостовериться, действительно ли все произошло так, как предполагал инженер: первый взрыв образовал пролом между двумя штольнями и теперь из одной можно было пробраться в другую. Тогда намного легче было бы спасти людей из восточной штольни.

У пролома лежал обгоревший до неузнаваемости труп.

В руках он сжимал открытую лампу Дэви.

Так вот он этот проклятый, кто совершил злодеяние.

Стало быть, все-таки человеческое безумие замыслило столь чудовищную катастрофу!

Труп невозможно было опознать. Одежда на нем сгорела. Но на кожаном поясе сохранился стальной футляр. В этом футляре нашли золотые часы, на эмалевой крышке которых разглядели портрет прекрасной женщины.

Иван узнал в ней Эвелину.

Под крышкой часов лежала стофоринтовая ассигнация; она сильно потемнела от соседства раскаленного металла, но уцелела.

На обороте ассигнации прочли надпись:

«Я получил ее ровно год назад и сегодня расплачиваюсь».

Страшная это была расплата!

Теперь Иван понял связь между словами и действиями этого страшного человека; инстинкты каннибализма толкнули его на поступок, погубивший десятки людей.

Понял давнюю угрозу Сафрана — в тот день, когда похитили его невесту.

Внезапный переход в акционерную шахту.

Последнюю выпивку. И как бы предвещающий гибель ядовитый выдох в лицо Ивану.

Это был какой-то новоявленный антихрист.

Дьявол в человеческом облике, который принес себя в жертву, дабы отомстить всем, кто обижал его, обкрадывал, высмеивал, надругался над ним, унижал, дурачил его, провозглашая здравицы в его честь, оскорблял его своим богатством, дразнил своей роскошью, водил его за нос.

А как рухнут все они теперь, когда он выбил из-под них пьедестал, и как попадают все они один за другим на его могилу: и священник, и банкир, и биржевик, и дипломат, и министр, и комедиантка!

Поистине в аду ему нечему будет учиться!

Когда Иван, погрузившись в размышления, стоял над трупом, он словно коснулся небесных высот. А ведь он находился под землей.

Все эти страсти кипели и в его сердце!

Его тоже ограбили, обокрали, высмеяли, задавили богатством, вонзили в сердце отравленный кинжал те самые люди, на которых этот, другой человек излил яд своего мщения!

А Иван старается спасти жизнь своих врагов.

Притом искренне, и не только жизнь людей, но и людское имущество.

Ведь все эти несметные сокровища, что таятся здесь, под землей, — богатства не только его врагов, но и всего человечества, это тайная кладовая страны, основа промышленности.

Но, ведя спасательные работы, он боялся еще одного врага.

Он никому даже не заикнулся о своих страхах, ибо, поделись он подобными мыслями со своими рабочими, теми, что до сих пор шли за ним на любой риск, они тотчас же побросают все и кинутся бежать прочь, на волю.

Проволочный колпачок лампы Дэви был доверху заполнен красным пламенем, а это значило, что в штольне все еще не меньше трети рудничного газа и лишь две трети живительного воздуха; остальное — смертоносный газ.

Но рудничного газа они уже не боялись. Они привыкли смело смотреть в огненные глаза этого страшного духа. Даже в те минуты, когда кладут на носилки изувеченные останки его жертв.

Но есть и другой злой дух, он подкрадывается исподтишка. С ним никто не рискнет сразиться. Это угарный газ.

Появляясь, он сеет ужас!

Добравшись до пролома в туннеле, они застали точно такую картину, как предсказывал инженер.

Перегородки повалило взрывом, и теперь оставалось только разобрать обломки, чтобы открыть доступ к восточной штольне. Ни один из шахтеров, занятых расчисткой пролома, не выдерживал там долго.

Проработав по нескольку минут, все они возвращались обратно, жалуясь, что их мучит кашель и что лампы там плохо горят.

Если в штреке пламя лампы предостерегающе заполняет весь цилиндр, то у обвала оно еле моргает. И это еще страшнее.

Рабочий, вернувшийся последним, сказал, что, как только он стронул большую глыбу угля, сквозь повязку в нос ударила такая вонь, что он не выдержал. Неприятный запах, похожий на дух испорченной кислой капусты.

Старые шахтеры знали, что означает запах кислой капусты в шахте.

Старик Пал предупредил Ивана, который сам направился туда проверить, чтобы тот остерегался дышать даже сквозь повязку и как можно скорей возвращался обратно.

Иван схватил железный лом и лампу и, задерживая дыхание, поспешил к пролому.

Схватив лом обеими руками, он что было силы ударил по груде угля, которая со страшным грохотом обрушилась в провал.

Подвесив лампу на конец лома, Иван просунул ее в образовавшуюся щель.

Лампа тотчас же погасла.

Заглянув из темного штрека в щель, Иван содрогнулся: он увидел в глубине соседней штольни багровое раскаленное зарево, отсветы которого озаряли весь коридор.

Иван знал, что это за свет.

Знал настолько хорошо, что, выронив железный лом, охваченный страхом, бросился прочь со всех ног.

— Восточная штольня горит! — в ужасе крикнул он рабочим.

Те, ни слова не говоря, поспешно подхватили Ивана под руки, чтобы он не отстал, и увлекли за собой.

То, что преследует их, эта ужасная вонь, — не грозный гремучий газ, который грохочет и разрушает, если вызвать его гнев, а коварный угарный газ; он образуется при пожаре шахты, и с ним не вступишь в противоборство, он не щадит храбрые сердца, а если кого однажды коснется своим дыханием, то уж не возвратит жизни, не даст отмолить у смерти. От угарного газа есть лишь одно спасение: бежать.

Через несколько мгновений штольня опустела.

Когда они вышли наверх, где отвоеванных у смерти встретили возгласы радости и причитания несметной толпы женщин и детей, Иван разыскал инженера.

Только сейчас Иван сорвал повязку с лица.

— Итак, сударь, теперь я могу описать вам, что творится внизу. Полная катастрофа. Восточная штольня горит! Она горит, должно быть, уже несколько суток, потому что, я видел, весь штрек раскален докрасна. Такого зрелища вовек не забыть. Это не плод злого умысла и даже не гнев божий, а обычный недосмотр со стороны десятников. Вы, как опытный физик, должны знать, что угольная шахта загорается, если порода с большим содержанием серы своевременно не удаляется из шахты. Она тлеет, а при соприкосновении с кислородом самовозгорается. Ваши штольни завалены этой горючей породой. А теперь пожелаем друг другу спокойной ночи. Пожар в штольне не погасить никому. Вы слыхали о дуттвейлерской горящей горе? Сто двадцать лет назад загорелся там уголь. И по сей день еще горит. Ваша шахта будет ей под стать. Спокойной ночи, сударь!

Инженер только пожал плечами. Ему-то что до этого?

Иван со своими рабочими покинул злосчастную шахту.

А что стало с его собственной шахтой? О своем имуществе он так ни разу и не подумал за эти четверо суток…

Du sublime au ridicule^[164]

Кто хочет постичь смысл фразы: «От великого до смешного один шаг», — пусть попробует играть на бирже. Там он усвоит это в полной мере.

Сегодня ты царь и бог, а завтра ничтожный червь.

Сегодня все шестьдесят биржевых агентов до хрипоты надрываются во славу интересов твоего предприятия у круглого барьера, сегодня все биржевые заправилы видят, что ты «на паркете», и следят за выражением твоего лица, пытаются уловить, весел ли ты, нет ли какой скрытой тени на твоем сияющем лице. Сегодня, когда пробьет ровно час и зазвонит биржевой колокол, вся орава кулисы устремится к тебе, все биржевые агенты издали будут показывать тебе свои записные книжки, сплошь исчерканные сделками в твою пользу. Сегодня вся биржевая публика, пристроив бумаги на спины друг другу, карандашом записывает пари, заключенные на твои акции. Сегодня все руки указывают на биржевое табло — свидетельство твоего возвышения. Сегодня проезд Опера^[165] осаждают толпы, которые наживаются на тебе. Сегодня ожесточенно кричат о твоих акциях: «Je prends! Je vends!»,^[166] заключают на них сделки fin courant, fin prochain.^[167] Слышатся выкрики: «En liquide!».^[168] И даже за пределами биржи, — куда «прекрасному полу» доступа нет, ибо закон запрещает дамам играть на бирже, и потому они играют за ее оградой, — тысячи алчных, жаждущих наживы женщин следят за комиссионером, вооруженным записной книжкой, а тот через железную ограду выкрикивает «женской бирже» курс твоих акций. А на противоположной стороне бульвара знатные дамы, что стесняются подойти поближе, но не стесняются играть, высовываются из окон карет, дабы выведать, сколько они заработали «на тебе». Все это сегодня.

А завтра тебя нет.

Твое имя вычеркивают из записных книжек. На паркете видят, что тебя нет среди них, и поэтому каждый делает вывод, что ты вообще не существуешь на свете.

Даже старухи за оградой биржи и те уже знают, что тебя больше нет. Ты даже не человек, ты — ничто. Пустое место.

Фирма Каульман находилась на вершине триумфа.

Господин Феликс и его задушевный друг аббат во время полуденного отдыха, окутавшись клубами душистого сигарного дыма, строили сверкающие воздушные замки.

— Завтра на бирже будет предложен папский заем под венгерские церковные владения, — сказал Феликс.

— Завтра я получу из Вены посвящение в сан епископа Трансильвании, — сказал аббат Шамуэль.

— Денежные тузы вложат миллионы в этот заем.

— Папа дал свое благословение, и кардинальская мантия, можно считать, уже моя.

— Магнаты-легитимисты недовольны тем, что женщина, которая носит мое имя, выступает на подмостках. Это может поставить под угрозу церковный заем.

— Тебе нетрудно развестись с ней.

— Мне она больше не нужна. Завтра же разъясню ей истинное положение дел.

— Говорят, князь Вальдемар приехал в Париж.

— Поговаривают, будто он приехал вслед за прекрасной дамой.

— Может быть, он намерен помешать нашим финансовым операциям?

— На подобные действия он больше не способен. Оппозиционная партия замолкла надолго — слишком чувствительно было ее поражение с бондаварским акционерным обществом и железной дорогой. Следовательно, он только ради Эвелины приехал в Париж. Он совершенно без ума от нее. Говорят, куда бы ни ехала Эвелина, он повсюду следует за ней. В гостиницах, где останавливалась Эвелина, Вальдемар подкупает лакеев, чтобы занять тот же номер, с той же постелью, в которой спала Эвелина, подкупает горничных, чтобы вымыться в той же самой ванне, которой раньше пользовалась Эвелина.

— Высшая степень безумия! А мадам не терпит его.

— Тем хуже для нее.

— Князь Тибальд едва ли сможет долго содержать ее.

— Я постарался так устроить его финансовые дела, что он едва ли протянет еще года два до предъявления иска.

— Если только новоиспеченный зять не возбудит судебного дела об опеке над ним.

— Об этом уже поговаривали, когда мы уезжали из Вены.

— Не скажется ли это отрицательно на бондаварских делах?

— Никоим образом. Акции выданы ему под залог бондаварского имения, а оно-то как раз свободно от долгов. О, бондаварское предприятие стоит на твердом, как алмаз, фундаменте.

В это время с телеграфа для обоих господ принесли известия. В адрес Каульмана приходили также и письма господину аббату от его венского корреспондента.

— «Lupus in fabula!»^[169] — воскликнул, вскрыв первую телеграмму, Каульман и протянул ее аббату.

Аббат прочел:

«Князь Тибальд Б. на основании судебного иска взят под опеку».

— Бедняжка Эвелина! Теперь ей не поздоровится! — с циничным сожалением заметил Феликс.

Священник тоже вскрыл свою телеграмму и мгновенно пробежал ее глазами.

— И мне тоже!

Он протянул телеграмму Феликсу.

Там были следующие строки:

«Все министры подали в отставку. Император ее принял. Кабинет меняется».

— Прощай, епископская митра! Прощай, кардинальская шляпа! Прощай, бархатное кресло в имперском совете!

Вскрыв третью телеграмму, оба склонились над ней, чтобы прочесть ее одновременно.

А в ней сообщалось коротко:

«На бондаварской шахте взрыв. Вся шахта охвачена пожаром».

— Ну, теперь уже не сдобровать нам обоим! — пробормотал Феликс, выронив из рук телеграмму.

Три удара последовали один за другим, как три зигзага молнии!

Последний был самым тяжелым.

Если об этом узнает князь Вальдемар, противная партия тотчас же пустит в ход весь свой арсенал.

Необходимо как-то предотвратить опасность и сделать это как можно скорее.

Но что?

Надо выиграть время лишь до подписания крупного церковного займа, а после этого такой пустяк, как ничтожное предприятие в долине Бонда, даже не будет приниматься в расчет.

Но как заставить противника молчать?

Было решено, что священник сегодня же побеседует с Эвелиной.

А с князем Вальдемаром — Каульман. …Как помрачнели сияющие лица!

Так неужели все мужское достоинство держится на волоске женской улыбки?

Двое детей

Эвелина появилась в Париже в то время, когда там воцарилась своеобразная мода.

Это были годы, когда императрица Евгения сняла кринолин и в угоду монсеньеру Чиги, папскому нунцию, повелела всем придворным дамам на приемах появляться в закрытых платьях.

Злоязычный свет и развращенная печать намекали, что это новшество не очень-то по душе высокому посланнику.

Эпохальная дата снятия кринолина еще не значится в календаре среди красных дней, но все мы помним, что это событие вызвало революцию (чтобы не сказать реставрацию) во всем дамском мире.

В свете появились платья темных тонов, сверху закрытые до самого ворота, снизу узкие, облегающие; вошли в моду темные драгоценности, крупные цепи, угольно-черные бусы наподобие четок с крестом в середине.

В соответствие с внешней модой был приведен и духовный мир. Отныне хороший вкус предписывал ходить в церковь, слушать проповеди. Дамы учились элегантно креститься и потуплять взоры, не отрывая их от молитвенника.

Грусть и скорбь по поводу испорченности света нашли выход и в более значительных проявлениях.

Элегантные дамы принялись собирать пожертвования на благочестивые цели, как то: в фонд доблестных воинов, призванных на защиту святейшего престола; на уплату штрафа, присужденного истинно верующим, набожным газетчикам; на обеспечение всем необходимым истовых служителей божьих, изгнанных с насиженных мест безбожниками. Первые красавицы салонов и сцены собирали пожертвования на эти возвышенные цели не только среди знакомых, но в своей набожности и смирении не гнушались даже стоять с кружкой на паперти, принимая доброхотные даяния прихожан.

Господин Каульман не мог бы выбрать более благоприятного момента для осуществления великолепного плана аббата Шамуэля.

К тому же внутреннее настроение парижского модного света целиком совпало с душевным состоянием Эвелины.

Через несколько дней после переезда в Париж умер ее калека-брат. Один знаменитый врач сделал ему операцию, после которой тот излечился навек.

Эвелина была расстроена и подавлена. У нее было такое чувство, будто больше ей не для кого жить.

Старенькие костыли умершего калеки она хранила в своем будуаре, прислонив с обеих сторон к туалетному столику, и два раза в неделю карета отвозила ее на кладбище, где она вешала на могильный крест свежие венки.

Другими словами, Эвелина была искренне увлечена этой модой на покаяние.

С гораздо большим чувством она пела в церкви Моцарта и Генделя, нежели Верди — в опере.

Более того, Эвелина решила устроить в своем салоне благотворительный концерт с дорогими пригласительными билетами, средства от которого намеревалась употребить на какое-либо богоугодное дело. Может быть, на вспомоществование зуавам или еще на что-нибудь в этом же роде. Я не знаю точно, а почему, об этом речь пойдет ниже.

И в тот момент, когда она ломала голову над составлением программы, к ней со свойственной ему взбалмошностью ворвался без всякого доклада ее давний любимец, товарищ веселых забав, Арпад.

Эвелина, выронив перо из рук, со смехом бросилась к нему и обняла.

— Ах, проказник вы этакий! Где же это вы пропадали?

— Скитаюсь в поисках работы, — также смеясь, отвечал Арпад. — Ищу, где бы поставить свои цимбалы и дать концерт.

— Как нельзя кстати! Вас словно позвали сюда. Но как вы меня разыскали?

— Невелика премудрость! Если бы я не нашел вашего имени в театральной программе, я бы взглянул на афишу у храма святого Евстахия.

— Вы уже слышали меня?

— И здесь и там. И на сцене и в церкви. Но должен сказать, что в церкви очень высокая плата за вход. Если в опере я заполучил вас за двенадцать франков, то у дверей храма герцогиня, собиравшая плату за вход, не согласилась впустить меня меньше чем за двадцать.

— Ах, какой же вы дурачок! И что за выражения? Он заполучил меня за двенадцать франков! А вот я заполучу вас немедленно! За какую цену можно вас заполучить?

— Весь вопрос в том, для чего?

— Ну, взгляните на этого простака! Да уж, конечно, не кофе молоть! За какую плату вы согласитесь играть один вечер?

— Вам за одно пожатие прелестной ручки, а для других установлена плата в пятьсот франков.

— А если речь идет о благотворительном концерте?

— В таком случае ни даром, ни за деньги!

— Но-но, что это за разговоры! Вы циник! Неужели в вас ни к кому нет жалости? Неужели вы ничего не сделаете для бедных?

— Я знаю одну бедную женщину, которой обязан всем: это моя мать. Каждый грош, отданный другому, я отнимаю у человека, обобранного самым несправедливым образом: у моей матери. Так пусть сперва вернут моей матери то, что забрали у нее, а уж потом я отдам миру все, что в моих силах. А до тех пор все мое принадлежит моей матери.

— Ах, так вы маменькин сынок! Ну, тогда вы получите пятьсот франков, но надо сыграть что-нибудь возвышенное, духовное: мессу Листа или ораторию Генделя.

— Что? Уж не в пользу ли зуавских волонтеров будет этот концерт?

— Да, и я его устраиваю.

— Я не приму в нем участия.

— Но почему же?

— Почему? Да потому, что я не хочу выступать против Гарибальди.

— Ох, да вы на редкость неразумное дитя! Он, видите ли, не хочет выступать против Гарибальди!

— Нет и нет! — вспыхнул юноша и, чтобы придать больший вес своему протесту, распахнул жилет и показал Эвелине:

— Видите это?

На нем была красная рубашка. Эвелина залилась безудержным смехом.

— А вы и впрямь заделались краснорубашечником! Того и гляди, пойдете в гарибальдийцы.

— Я бы давно пошел, если бы не мама.

— А если вас ранят в руку, что вы станете делать?

— Попрошусь нахлебником к какой-нибудь знатной даме. Уж кто-нибудь да согласится содержать меня.

Тут Эвелина неожиданно разрыдалась.

Ариад никак не мог взять в толк отчего.

Он кинулся к Эвелине, принялся уговаривать ее, утешать, выспрашивать, уж не обидел ли он ее чем, пока наконец мадам не проговорила сквозь слезы:

— Бедный Яношка умер. Видите, вон там, у стола, его костылики.

— Как жалко! Немало веселых часов провели мы с несчастным мальчиком!

— Правда, ведь вы его тоже любили? Знаете, для меня теперь весь мир опустел. Больше никогда я не услышу стука его костылей на лестнице. Не знаю, для чего я еще живу. Мне хотелось бы жить ради человека, который не может обойтись без меня, за которым бы я ухаживала. Я мечтаю о каком-нибудь художнике, потерявшем зрение, или музыканте, лишившемся правой руки, о великом борце за свободу, которого преследуют, и он не может выйти даже из дому, и для которого я была бы всем-и спасительницей и кормилицей. Идите к Гарибальди!

Тут она снова рассмеялась.

— Ну, лучше поговорим о другом. Вы ведь слышали мое пение? Что вы о нем скажете?

— Если бы вы могли и дьяволам петь так же, как ангелам, вы стали бы поистине великой артисткой.

— А кого вы подразумеваете под дьяволами?

— Ну, из проповедей отца Ансельма вы знаете, что театр — это капище дьявола.

— Ах!.. Вы неотесанный мужлан! Разве вам не известно, что я артистка?

— Тысяча извинений! Я думал, что днем вы аббатиса и лишь по вечерам артистка. Послушайте, а ведь это было бы прибыльное занятие.

— Ах, оставьте, вы, сумасшедший! Чем я похожа на аббатису?

— А разве вы одеты не как аббатиса?

— Я одета так для покаяния. А вы безбожник! Насмехаетесь над благочестием!

— О нет, помилуйте, мадам! Более того, я признаю, что ходить в сером и черном шелку, значит, приносить великое покаяние, кокетничать, потупляя взор, значит, пребывать в глубокой скорби, а вкушать лангуст по двадцать франков — это и есть соблюдать великий пост. Я даже готов поверить слухам, которые распространяет набожный свет: будто парижанки оттого носят закрытые платья, что по средневековой моде бичуют себя хлыстом во искупление грехов и хотят скрыть следы истязаний.

— Ах, нет, это неправда! Мы так не поступаем! — возражала Эвелина.

— Не берусь утверждать. Так поговаривают в свете, а знатные дамы умеют хранить тайны.

— Но это неправда! — горячилась Эвелина. — Мы не бичуем себя. Вот убедитесь сами!

И с этими словами она, наклонившись к Арпаду, с полной непосредственностью приподняла свой вышитый воротничок, чтобы тот заглянул ей за ворот.

Арпад покраснел и отвел глаза.

В сущности, оба были еще просто дети!

Затем Арпад взял шляпу и шутливо распрощался с Эвелиной:

— Ну что ж, собирайте пением отряд зуавов для господина Мерода, а мы с Гарибальди своей музыкой их разгоним!

И с этими словами, оставив Эвелине визитную карточку, юный сумасброд удалился.

А его собеседница, будучи столь же сумасбродной, вернулась к составлению программы благотворительного вечера.

Immaculata^[170]

Эта женская забастовка в Париже что-то уж слишком затянулась.

Все мы, кто восторгался забастовками наборщиков или пекарей, знаем, как трудно выдержать перебои в производстве таких вещей, которые относятся к повседневным потребностям.

А вдобавок еще женщины устроили забастовку!

Parbleu!^[171] Шутить подобным манером в Париже опасно.

Сто лет назад аббат Пари ввел в моду отказ от наслаждений и умерщвление плоти, и неистовство святости постепенно распространилось настолько широко, что все красивые женщины и девушки, вместо того чтобы подыскивать себе милого, отправлялись на кладбище и занимались самобичеванием; женщины били себя палками и вскрикивали при этом: «Ах, как это приятно! Ах, как спасительно!»

В конце концов королю пришлось закрыть кладбища и запретить священные конвульсии, в ответ на что самоистязательницы сочинили следующую эпиграмму:

Но справиться с этой напастью оказалось не под силу ни королю, ни парламенту, а положила ей конец новая мода.

Благословен будь тот, кто изобрел шиньоны и подкинул дамским умам другую пищу, нежели стремление к возвышенному, иначе долго бы еще после падения кринолина среди красавиц всего света царила мода на аскетическое самобичевание.

Аббат Шамуэль посетил Эвелину.

О, в Париже никто не сочтет экстравагантным визит аббата к актрисе.

Господин аббат — старый друг дома: как мужа, так и жены.

Эвелина радушно встретила аббата и познакомила его с программой благотворительного концерта, который она собиралась устроить у себя в салоне.

Господин аббат выказал к программе большой интерес.

— Вот взгляните, — обиженно сказала Эвелина, — как уместен был бы здесь, между вокалом и виолончелью, фортепьянный дивертисмент этого сумасбродного Арпада, а он не желает выступать!

— Так Арпад в Париже?

— О да! Он только что сбежал от меня. Сумасшедший! Ведь я так просила его принять участие в моем концерте. И на фисгармонии он лучше других аккомпанировал бы мне Stabat Mater. Но он не послушался. Он просто не в своем уме. Еретиком заделался.

Священник долго смеялся над ее рассказом и, пока смеялся, кое-что надумал.

Эта женщина с заметным увлечением говорит о мальчишке Арпаде. Арпаду сейчас почти двадцать, да и Эвелине около девятнадцати.

Детям всегда нужно подбросить какую-нибудь забаву, чтобы подготовить их к серьезным и более трудным делам. Что, если Вальдемара подсластить Арпадом?

— Ну, а если я устрою, ваша милость, что Арпад Белении согласится играть на вашем концерте и аккомпанировать Stabat Mater на фисгармонии, какова будет награда?

— О нет, не согласится, я знаю Арпада. Он такой упрямец! Стоит только этому какаду забрать себе что-нибудь в голову! И потом, уж если я не справилась с ним!..

Эвелина была уверена в магической власти своих очей.

— Ну, а я берусь уговорить Арпада. Только что же я получу взамен? — настаивал священник.

— Но как вы думаете уговорить его? — спросила Эвелина. (Она по-прежнему уклонялась от вопроса о награде.) — Смотря по обстоятельствам. Например, предложу ему условие: если он согласится играть здесь, то будет играть и во дворце императрицы и тем самым обеспечит себе успех на весь сезон. Артисты ценят такие предложения. Кроме того, и некая толика денег…

— Ах, это я и сама ему предлагала. Пятьсот франков.

— Ну, если на молодого человека не оказали должного воздействия пятьсот франков, предложенные очаровательной женщиной, то, может быть, на старую даму повлияют сто золотых наполеондоров, посланные священником. Надобно договориться с матерью Арпада, и тогда, как решит почтенная дама, так и придется сделать сыну. Мне известны подобные отношения.

— О, до чего вы проницательны, господин аббат! Я бы своим умом не дошла до этого. Конечно же, не с этим молокососом следовало торговаться, а с его маменькой. Итак, вы берете эту задачу на себя! Ну, а если вы это сделаете, тогда просите меня о чем угодно!

Мадам пришла в столь прекрасное расположение духа, что была готова на все. И священник рискнул.

— Я попрошу у вашей милости всего лишь один пригласительный билет на благотворительный концерт.

— О, хоть десять! — радостно воскликнула Эвелина.

— Но в приглашении должно быть указано имя, и это имя впишете вы.

— Продиктуйте, кому написать приглашение! Эвелина, дрожа от внутреннего возбуждения, выдвинула ящик письменного стола и положила перед собой чистый бланк пригласительного билета.

— Ну? Назовите имя!

— Князь Вальдемар Зондерсгайн.

При этом имени Эвелина с силой вонзила перо в поверхность стола и стремительно вскочила.

— Нет!

Господин аббат расхохотался.

— Ах, как же вам к лицу гнев! Прошу вас, сломайте еще несколько перьев.

— Князю Зондерсгайну я не пошлю приглашения, — твердо повторила Эвелина, опускаясь на софу.

— Вы считаете, что он неприятный человек?

— Невыносимый.

— В вашем представлении мир должен состоять только из Арпадов Белени?

Эвелина вскочила и в ярости разорвала программу в клочки.

— Ну, и пусть этот Арпад сидит дома у маменькиной юбки! Не нужен мне ни он, и никто другой, и весь этот концерт не нужен. Кончено! Не желаю больше слышать об этом!

И Эвелина бросила в камин обрывки бумаги. Тогда священник поднялся с кресла и взял взволнованную даму за руку.

— Умерьте свой гнев, сударыня. Я пришел к вам по очень важному делу, в котором заинтересованы и вы, и ваш супруг, да и — не скрою — я сам. Все мы настолько заинтересованы в нем, что осмелюсь сказать: для нас это вопрос жизни, ибо если обстоятельства обернутся против нас, то ваш муж будет изгнан в Америку, я — в свой монастырь, а вы — уж и не знаю куда.

Женщина, пораженная, села.

— Начнем с вас. Вам следует знать, что, когда вы с такой непосредственностью вернули князю Тибальду дворец на улице Максимилиана, он депонировал на ваше имя бондаварские акции на миллион форинтов.

— Я об этом понятия не имею! — изумилась Эвелина.

— Ну, это только доказывает, что вы не дали себе труда поинтересоваться у господина Каульмана, из каких средств оплачивается этот пышный двор, этот роскошный выезд и несметное количество слуг, и зимний сад, и все прочее…

— Я полагала, — смущенно проговорила мадам, — что мои доходы актрисы и господин Каульман…

Язвительная усмешка на губах священника заставила ее замолчать. Шамуэль продолжал:

— Со всем этим покончено! Мы узнали из полученной сегодня телеграммы, что зять князя обратился в суд по делу о взятии его под опеку, и его прошение удовлетворено. Под попечительство несомненно попадут и бондаварские акции, записанные на вас.

— И пусть попадают! — легкомысленно заявила дама.

— Ну, тут можно бы еще судиться. Но вот беда более серьезная. Другой телеграммой нам сообщили, что на прошлой неделе взрыпад взорвал бондаварскую шахту.

— И шахту господина Беренда? — вскрикнула Эвелина. Священник удивленно взглянул на нее и продолжал, не спуская глаз с лица женщины.

— Его шахту — нет! Зато акционерная шахта погибла окончательно. И, кроме того, в телеграмме сказано, что в шахте начался пожар и погасить его невозможно.

Священник прочел в обращенных к небу очах Эвелины страстную молитву: «Хвала господу! Хоть Беренда миновала чаша сия!»

— Теперь возникает очень большая опасность, — продолжал аббат. — Вы, вероятно, слыхали, каких блестящих успехов достиг Каульман в финансовом мире благодаря бондаварской операции. Миллионы, вложенные в реальные ценности и десятикратно возросшие как предмет биржевой игры, повисли в воздухе. Однако такая катастрофа, которая, возможно, еще и поправима, — может быть, пожар в шахте удастся погасить, — в данный момент является оружием в руках противника, достаточно сильным для того, чтобы разорить Каульмана. Взорвавшаяся шахта — это одновременно и взрывной заряд, подложенный под нас противной биржевой партией. Мощь финансового магната заключается не в тех миллионах, что хранятся в его стальном сейфе, а в миллиардах, которые он может выгрести из кубышек других людей: в его кредите. Неожиданное падение цен на акции, и все эти тайники захлопнутся перед ним, и тогда растает все, что хранится под замком у него самого; если только он не сбежит, захватив из собственной кассы все, что можно удержать в пригоршнях. Каульман сейчас именно в таком положении. Еше сегодня к нему со всех сторон угодливо тянутся руки, предлагая сотни миллионов, а завтра — один лишь выкрик, и столько же рук забарабанят в его ворога, требуя возвратить вклады. Выкрикнуть эти слова или промолчать теперь зависит только от одного человека. Этот человек — князь Вальдемар Зондерсгайн. Он сейчас в Париже, он приехал сегодня. Вполне вероятно, что через своих тайных агентов он узнал о бондаварской катастрофе раньше, чем проинформировали Каульмана местные управляющие, которые, очевидно, преуменьшают опасность. В руках князя Зондерсгайна находится судьба Каульмана, да — не скрою — и моя тоже. Я подсказал Каульману одно крайне важное дело. Завтра намечено выбросить на парижский и брюссельский денежный рынки церковный заем, основанный Каульманом, что могло бы, пожалуй, повлечь за собой новый поворот мировой истории. Если князь Вальдемар воспользуется бондаварской катастрофой и вмешается, все исчезнет, как сон. Стоит ему появиться на бирже и выкрикнуть: «Акции Каульмана шестьдесят ниже пари», — и мы пропали. Если же он промолчит, блестяще разработанный план увенчается полным успехом, и тогда вся эта бондаварская неприятность обратится в столь незначительное происшествие, что на мировом рынке никто не обратит на него внимания. Теперь-то вы понимаете, какой волшебной силой обладает одно-единственное ваше слово и что вы можете сделать, если замолвите словечко князю Вальдемару?

Эвелина лишь молча покачала головой, прижав к губам указательный палец. Воплощенный ангел молчания.

— Как? Вы отказываетесь? — воскликнул господин аббат, впадая в священный гнев. — Вы не задумались над тем, что достижение высокой цели обойдется вам всего лишь в одно слово? Вы допустите, чтобы пал священный престол, дозволите безбожникам водрузить над Ватиканом красное знамя на место поверженного креста, сбросить статуи святых с пьедесталов — и все это единственно в угоду женской прихоти?

Эвелина вскинула руки, словно решаясь на борьбу со злым великаном, и обреченно воскликнула:

— Не могу я говорить с этим человеком!

Шамуэля вконец обозлила подобная жеманность. Аббат решил, что уж если ему не удастся уговорить эту женщину, то, по крайней мере, он чувствительно оскорбит ее.

С этим намерением он взял свою шляпу и, заложив руки за спину, с холодной насмешкой обратился к Эвелине:

— Я не в состоянии понять вашей антипатии. Ведь князь Зондерсгайн во всех отношениях не хуже тех господ, которых вы до сих пор привечали.

Услышав оскорбление, Эвелина горячо схватила руку священника и в неудержимом, самозабвенном порыве воскликнула:

— О сударь! Ведь я непорочна!

Священник изумленно уставился на Эвелину. Повернутое в сторону пылающее лицо, изменившееся от огорчения, целомудренно потупленный взор, равно как и детские слезы, свидетельствовали о правдивости ее слов.

Священник глубоко вздохнул.

Он почувствовал, как все его величие и слава обращаются в дым перед этим словом.

Ведь эта добродетель выше Замка святого Ангела!^[173] Женщина с «talon rouge»^[174] на ногах и с миртовым венком на голове.

Куртизанка и девственница.

И в этот момент священник лучше, чем когда-либо, понял загадочный смысл изречения: женщина — это сфинкс.

Священник почувствовал, как одно это слово сразило его.

Даже Саула не сильнее поразил гром.

Ему открылось, что все значительное, недостижимое, о чем только может мечтать мужчина, — почести, величие, власть, мировая слава, — дым и прах в сравнении с той высотой, с какой сейчас снисходит к нему эта женщина.

Она поклялась в верности мужу, в угоду ему носила на лице своем раскрашенную маску модной дамы и смогла сохранить под ней румянец целомудрия.

У него исчезло желание свергать ее с этой высоты.

— Эвелина! — с кроткой серьезностью начал Шамуэль. — То, что вы мне открыли сейчас, навеки заточает меня в келью. Хорошо! Я удаляюсь туда. Вы развеяли мои призрачные мечты о мирском величии. Я больше не тешу себя никакими грезами. Вы сказали: «Я еще дева!» Хорошо, так будьте «девицей» и в глазах других. Французские законы не признают браков, не заключенных гражданскими властями. Ваш брак с Феликсом Каульманом в этой стране недействителен и может быть опротестован. Здесь вы девица Эва Дирмак, только и всего. Вы можете сказать господину Каульману, что узнали об этом от меня. Я дал ему совет так поступить с вами. А теперь я вновь удаляюсь к себе в монастырь искать примирения с богом.

Эва Дирмак бросилась на колени к ногам священника, покрывая поцелуями его руки и орошая их слезами.

— Возложите мне руку на голову! — рыдая, воскликнула девушка. — Благословите меня, отец мой!

Священник, отступя на шаг, поднял руку.

— О дочь моя! Над твоей головой всегда простерта незримая длань. Пусть она вечно хранит тебя.

И аббат Шамуэль удалился. Каульмана он даже ни о чем не известил. Он купил железнодорожный билет и вскоре затворился в тихой обители.

Свет больше о нем не слышал.

Муж и мужчина

Феликс тем временем спешил встретиться с князем.

Он не остался на бирже до вечера, когда без лишних церемоний мог повидать князя с глазу на глаз на паркете, а сам нанес ему визит.

Вальдемар не заставил его долго ждать в приемной; финансовые магнаты имеют обыкновение уважать себе равных, по крайней мере, внешне.

Банкир принял его в своем кабинете.

— О! Князь работает? — с подчеркнутой любезностью заговорил Каульман, весьма удивленный тем, что столь сановный муж способен собственноручно разрезать страницы книги и красным и синим карандашом подчеркивать заинтересовавшие его строки.

Князь отложил брошюру, которую держал в руке, и предложил Феликсу сесть.

— Я только что узнал, господин князь, о вашем прибытии в Париж и поспешил первым нанести вам визит.

И я как раз был занят вами.

Феликс отлично понял загадочную улыбку, которой князь сопроводил эту фразу.

— В таком случае я появился в штаб-квартире противника с белым флагом парламентера.

Князь подумал: «Знаю я этот флаг — вышитый носовой платок с меткой «Э» на уголке».

— Враждующие державы, стоящие выше нас, и те приходили к примирению, — начал Феликс, — и становились союзниками, когда у них возникали общие интересы.

— А какие у нас с вами общие интересы?

Задуманная мной операция с займом.

Князь ничего не ответил, лишь улыбнулся, но улыбка его была столь оскорбительна, что совершенно лишила банкира самообладания.

— Сударь! — проговорил Феликс, поднявшись с кресла, чтобы с большим пафосом выразить свои мысли. — Речь идет о займе на благо священного престола! А мне хорошо известно, что вы ревностный католик!

Откуда вам, собственно, это известно?

— Помимо того, вы родовитый аристократ. Вы не потерпите, чтобы в Венгрии министр-бюрократ просто-напросто положил себе в карман церковные владения, да еще в то время, когда всякий масонский сброд готов отдать империю Святого Петра в руки каналий-санкюлотов. А меж тем мы одним ударом можем воспрепятствовать и тому и другому. Вы благородный человек!

— А кто я еще?

— Ну, и, наконец, вы финансист. Вы не можете не считаться с тем, что наша компания является одним из самых грандиозных, самых рентабельных предприятий. Вы умный человек, способный заглядывать в будущее.

— Нет ли у меня еще каких-либо добродетелей? Феликс не дал холодному сарказму Вальдемара сбить себя с толку; смело повернув тему, с выражением приторной любезности, он протянул руку князю.

— И еще вы — лучший друг фирмы «Феликс Каульман». Он рисковал: в ответ ему могли протянуть руку и принять его дружбу либо дать пощечину.

Но случилось нечто худшее.

Князь взял со стола ту самую брошюру, где он ранее подчеркивал отдельные строки синим и красным карандашом.

— Так вот, любезный мой собрат-католик, приятель по аристократическим салонам, финансовый компаньон и лучший друг: загляните сюда, в эту брошюру, и в ней вы найдете мой ответ. Прошу вас, усаживайтесь поудобнее.

Пока Феликс пробегал глазами предупредительно переданную ему брошюру, у Вальдемара хватило времени занятся маникюром.

Феликс отложил брошюру.

— Стало быть, это мое жизнеописание?

— О чем и свидетельствует заглавие.

— Вы сами написали это, князь?

— Во всяком случае, я сообщил факты.

— Здесь перечислены разнообразные деловые операции, посредством которых я будто бы втер публике очки, вплоть до бондаварского дела, когда я собрал у акционеров поддутый баланс и вымышленные дивиденды десять миллионов, которые неизбежно пойдут прахом из-за случившейся катастрофы. Это жестокий памфлет.

— Быть может, это не правда?

— Правда. В вас, князь, я нашел беспристрастного историографа. Но позвольте мне продолжить свое жизнеописание. Нанесенный мне вчера убыток я могу компенсировать завтра; невыгодную сделку уравняет удачная. Небольшой проигрыш перекроет крупная победа. Чего вы хотите добиться этой брошюрой?

— Как только заем выбросят на биржу, я распространю эту брошюру повсюду — на паркете и среди кулисы — и начну контригру с того, что ваши акции будут вычеркнуты из списка.

— Я предвидел это заранее и пришел сюда именно затем, чтобы предотвратить подобный шаг.

Часто моргая, Феликс Каульман пытался изобразить всю глубину своих страданий, одну руку он заложил за жилет, в голосе появились глухие нотки.

— Сударь! Если вы хотели, чтобы я погиб у вас на глазах, вы достигли цели.

Князь Вальдемар громко расхохотался и хлопнул Каульмана по плечу.

— Полно разыгрывать фарс! Ведь вы пришли сюда не затем, чтобы застрелиться у меня на глазах, а чтобы сделать какое-то предложение. Вы — обанкротившийся мошенник, у которого осталось одно-единственное сокровище: чудесный черный карбункул, который вы отыскали в куче угля, отшлифовали, много раз перезакладывали, немало заработали на нем, а теперь он снова попал в ваши руки; вам хорошо известно, что я без ума от этого сокровища, что я готов биться за него на аукционе хотя бы против целого мира; вот затем вы и пришли сюда! Ну, так давайте столкуемся. Я буду торговаться. Назовите свою цену!

Князь опустился в кресло и на этот раз даже не предложил Каульману сесть.

Каульман тоже отбросил пафос, лицо его приняло обычное выражение, если здесь вообще уместно говорить о человеческих выражениях.

— Прежде всего эта тетрадь! — сказал он, кладя руку на брошюру.

— Хорошо, вы получите ее, всю тысячу экземпляров вместе с черновой рукописью. Можете протопить ею камин, если не пожелаете сохранить на память.

— Во-вторых, — продолжал Феликс, — вы откажетесь от контригры и в течение трех дней распространения займа не предпримете никаких маневров ни против меня, ни против моих компаньонов. Более того, вы сами подпишетесь одним из первых, и притом на значительную сумму.

— Хорошо! — сказал князь. — Договорились! Но теперь выслушайте мои поправки. В первый день распространения займа я ничего не сделаю против вас, но и не подпишусь. Во второй день я тоже вас не трону, но и не поддержу. Затем, на третий день, я подпишусь на миллион и в дальнейшем стану поддерживать ваши предприятия, словно ваш ближайший друг.

— Но почему не в первый день?

— Я скажу вам, что должно произойти в первые два дня. Сегодня же вы известите мадам, что князь Тибальд взят под арест и что она не может долее оставаться в его апартаментах. Мадам однажды уже проявила бескорыстие, возвратив Тибальду дворец со всей обстановкой; она сделает это и во второй раз и вернется к своему супругу. Супруг отметит примирение званым вечером. На вечер он пригласит и лучшего друга дома. (Тут князь красноречивым жестом приложил к груди указательный палец.) Друг дома, пользуясь случаем, предложит мадам полюбоваться красотами озера Комо, где роскошный летний дворец ожидает свою хозяйку, а мадам крайне необходим целительный итальянский воздух и перемена обстановки.

— Вы очень деликатный человек.

— Прошу вас, не хвалите меня раньше времени. В течение второго дня господин Феликс Каульман разъяснит мадам, что во Франции, дабы брак был действительным, обязательна и гражданская процедура. После чего вы отведете ее к нотариусу и заключите гражданский брак.

— Но, сударь! — вскричал Каульман с неподдельным испугом и отшатнулся. — Зачем вы добиваетесь этого?

— Зачем? — воскликнул князь и поднялся с места, чтобы еще более унизить свою жертву. — Да затем, прожженный мошенник, чтобы не дать вам проделать то, что вы собираетесь: в одной стране вы похищаете красотку, а в другой, где вы можете от нее избавиться, бросаете ее. Я раз и навсегда лишу вас возможности отнять у мадам свое имя. Не так ли? Иначе на четвертый день вы рассмеетесь мне в лицо и скажете: «Ведь то, что я тебе отдал, никогда и не было моим!» А мне нужна и оправа к алмазу. Я не позволю вам, сударь, выломать камень из вашего обручального кольца, я хочу видеть их вместе!

Каульман не скрывал растерянности.

— Я не понимаю вашей прихоти, сударь!

— Зато я прекрасно понимаю! Да и вы в состоянии понять, если захотите. Я без ума от этой женщины, а она меня терпеть не может. И я знаю, в чем тут причина, хотя вы и не подозреваете о ней. Ваша жена — целомудренная женщина! Вы удивлены, не правда ли? Но это заслуга не ваша, а князя Тибальда. Это Тибальд открыл мне. Он заставил мадам поклясться, что она никогда не примет меня. Бедный старик! Он надеялся примирить меня со своей внучкой, если я откажусь от Эвелины. Каким же он оказался плохим психологом! Ведь этим он только разжег мою страсть. За падшей женщиной я не стал бы таскаться из страны в страну. Я давно бы забыл о ней. Но я преследую мадам, потому что мне открыли секрет ее непорочности. Я обожаю эту женщину потому, что она светлая, чистая, сверкающая; и чтобы этот кристалл засверкал полным блеском, ему нужен титул, клеймо подлинности, и этот титул — ваше имя. Теперь понятно, чего я требую от вас?

— Князь! У вас дьявольские замыслы. Вы хотите привязать меня к моему позорному столбу, к моему унижению!

— Унижение? Да кто завлекал вас на эту ярмарку, где торгуют честью и унижением? И что я предлагаю вам? Разве не то, чтобы имя Каульмана засверкало еще ярче? О, на имени Каульмана не должно быть ни единого пятнышка. Глава фирмы Каульман станет достойным, респектабельным человеком. В свете — влиятельное лицо, на бирже — воротила, человек с прочным положением, дома — добропорядочный глава семьи. Ну, а кто вы на самом деле — будем знать только мы двое, и о вашем доме — мы трое.

Каульман пытался изобразить мучительные душевные терзания.

— Ах, сударь, да не трите вы глаза и щеки! — с досадой отворачиваясь, воскликнул князь. — Я все равно не поверю, что вы плачете или что вы покраснели. Времени остается в обрез; мой совет — не тратьте его понапрасну.

Это святая правда. Надо спешить. Поэтому господин Феликс скомкал заключительную сцену и обошелся без вырывания волос на голове — как признака тяжких метаний между чувством порядочности и крайним отчаянием; он принял выгодную сделку и протянул князю руку.

Но Вальдемар и на этот раз не подал ему руки, а ограничился поклоном.

— Пометьте себе в записной книжке наряду с другими сделками: у нас нет причины пожимать друг другу руки. Предельно точно запишите все условия! Если я завтра до часу дня получу от вас приглашение на вечер, то завтра не появлюсь на бирже. Если послезавтра до часу дня я получил от вашего нотариуса официальное извещение о заключении гражданского брака, то я и в этот день не поеду на биржу. И если до часу пополудни на четвертый день ко мне придет ваше доверенное лицо и сообщит, что вы отбыли на брюссельский рынок проводить операцию с займом и шлете мне ключ от квартиры с просьбой ко мне как деловому компаньону заменить вас, то я появлюсь на бирже и обеспечу займу блистательную победу. А теперь можете плакать или смеяться, но только не в моем доме.

Эва Дирмак

Итак, господин Каульман наилучшим образом уладил свои дела с князем Вальдемаром.

Князь действительно был безумно влюблен в Эвелину.

С тех пор, как он услыхал ее пение в соборе св. Евстахия, он готов был следовать за нею хоть в пустыню, поселиться в пещере и питаться акридами, как святой Антоний, — лишь бы она появилась в образе искусительницы!

Каульман добился тут полного успеха.

Князь не возглавит контригру, не воспользуется бондаварской катастрофой, начинания фирмы Каульман не потерпят крах.

Напротив, князь предотвратит панику на венской бирже, когда распространится слух о катастрофе на шахте, он поддержит курс бумаг. Он позволит выпустить на парижской и брюссельской бирже церковный заем и сам подпишется, притом на солидную сумму.

И во что же это обойдется Каульману? Ровным счетом ни во что. В одно доброе слово красивой женщины.

Пусть еще раз покажут свою магическую власть черные алмазы: черные глаза Эвелины. А там доставайся они тому, кто больше заплатит.

Каульман долго ждал возвращения священника, но, не дождавшись его, решил самолично отправиться к супруге.

Он не застал ее дома. Привратник сказал, что госпожа отбыла в театр.

Каульман забыл заглянуть в театральную афишу и лишь теперь узнал, что Эвелина сегодня занята.

Он помчался в оперу.

Первым делом он бросился в ложу супруги, но там, кроме компаньонки, никого не было.

Он оглядел из ложи зрительный зал. В партере сидело достаточно клакеров, в одной из лож у просцениума он заметил князя Вальдемара.

Да, князь лучше него знал, что Эвелина сегодня поет.

Затем он спустился в фойе; в театре знали, что господин Феликс — супруг мадам, и его пропустили в уборную Эвелины.

Эвелину он застал уже в театральном костюме, готовой к выходу.

Завидев Каульмана, она отвернулась с выражением досады: «Зачем он мешает ей в ту минуту, когда она готовится исполнять свое предназначение?»

— Я зашел пожелать вам доброго вечера, мадам!

— Могли бы отложить это на завтра.

— Что отложить? Вечер? Ха-ха!

— Не вечер, а пожелания. Ведь вам известно, как я каждый раз волнуюсь перед выступлением.

— Я боялся опоздать. Вы знаете, что цвет общества готов на все, лишь бы достать билет на ваш благотворительный концерт. Вы оставили хоть один для меня? — Господин Феликс был сама любезность и предупредительность.

— Нет, не оставила.

— Ах, отчего же? — воскликнул он, разыгрывая огорчение.

— Оттого, что никакого концерта не будет. Я отказалась от него.

Лицо господина Феликса мгновенно вытянулось.

— Не будете ли вы добры объяснить причину?

— После выступления. А сейчас мне пора на сцену.

С этими словами мадам удалилась из уборной и оставшееся до выхода время провела за кулисами.

Каульман занял место возле другой кулисы, откуда мог видеть и Эвелину и ложу у просцениума.

Эвелина играла слабо и пела тоже посредственно. Ее сковывал страх. В этот вечер она не только плохо интонировала, но и пропускала целые ноты. Было заметно ее волнение.

Но вышколенная клака хлопала ей так, что стены дрожали, а Вальдемар из своей ложи аплодировал, словно ему за это платили больше всех.

После заключительной арии из ложи Вальдемара к ногам Эвелины обрушилась целая лавина венков и букетов.

Эвелина не подняла ни одного цветка и торопливо скрылась в своей уборной.

Каульман вошел туда вслед за ней.

— Почему вы не подняли ни одного из этой груды красивых венков? — спросил он у Эвелины.

— Потому что я не заслужила их. Я чувствую, я знаю, что пела отвратительно.

— Но хотя бы в угоду тому, кто послал эти венки, следовало принять хоть один.

— Ах, так? Вам вправду, хотелось этого?

— Мне?

— Ну, да! Я полагаю, все эти венки от вас?

— О нет! Разве вы не заметили? Все они были брошены из одной ложи. Вы не узнали того, кто занимал эту ложу?

— Я не смотрела туда.

— Князь Вальдемар.

— Ах! Ваш страшный враг, тот, кто стремится вас разорить?

— О, князь очень изменился, он весьма сожалеет о прошлом и теперь он наш лучший друг.

— Наш друг? Чей?

— Как мой, так и ваш.

— Благодарю! Но я отказываюсь разделить эту дружбу.

— Здесь трудно что-либо разделять, мадам! Ведь он мой добрый друг, и для него открыты двери моего дома.

— А двери моего дома закрыты.

— В таком случае я вынужден сообщить вам неприятное известие. Ведь вы закончили свое выступление? Так что вам не опасно волноваться…

— Да, извольте говорить, — сказала Эвелина, сидя перед зеркалом и нежным кремом удаляя грим с лица, — я вас слушаю.

— Вы недолгое время сможете держать собственный дом. Князь Тибальд взят под опеку, а как вы могли подметить своим острым умом, парижский особняк — свидетельство его дружеского внимания к вам. Теперь с этим покончено. Мне же обстоятельства не позволяют снимать для вас отдельные апартаменты, так что в дальнейшем нам придется жить одним домом и, стало быть, естественно и неизбежно, что гости, желанные в моем салоне, будут и вашими гостями.

Эвелина освободилась от роскошною наряда королевы, сняла с головы диадему, с запястий — сверкающие браслеты.

— И вы полагаете, — спросила она через плечо, полуобернувшись к Каульману, — что, если обстоятельства вынудят меня оставить роскошный отель, я не смогу снять в Париже мансарду, где будет дверь, а в двери запор, и что если я пожелаю ее захлопнуть перед кем-либо, то ни один князь на свете туда не войдет!

Каульман решился на крайность. Он больше не давал себе труда казаться любезным.

— Предупреждаю вас, мадам, во Франции существуют неприятные законы, обязывающие жену жить вместе с законным мужем, выезжать с ним, подчиняться ему.

Эвелина в этот момент снимала золотые сандалии. Черные, пронизывающие глаза ее устремились на Каульмана.

— В таком случае я тоже предупреждаю вас, сударь, что во Франции существуют неприятные законы, по которым брак французских граждан, заключенный перед алтарем без гражданской регистрации, не признается властями и считается недействительным.

Каульман вскочил со стула, словно ужаленный тарантулом.

— Что вы сказали?

Эвелина сняла с ноги золотую сафьяновую сандалию. И, стоя в одной сорочке, босая, она бросила роскошные сандалии к ногам Каульмана.

— А то, что вот эти сандалии — еще ваши, но я, мадемуазель Эва Дирмак, принадлежу только самой себе.

— Кто вам это сказал? — изумился банкир.

— Тот, кто дал вам совет так поступить со мной.

Каульман оперся о стол: голова у него шла кругом.

— А теперь, — Эвелина взмахнула рукой, — впредь не забывайте, сударь, что это уборная мадемуазель Дирмак!

Не дожидаясь повторных напоминаний, Каульман схватил свою шляпу и кинулся прочь.

Бегство его было так стремительно, что ему уже и не остановиться, пока где-нибудь он не упадет без сил.

Полный крах. Спасенья ждать больше неоткуда.

Все складывалось так, как предсказал священник.

Еще вчера он ворочал миллионами. Отовсюду ему предлагали сотни миллионов, а завтра к нему же потянутся тысячи рук, чтобы весь капитал, включая наличность, расщепить на атомы, миллионы раздробить в гроши.

Нет иного выхода, как застрелиться или запустить лапу в акционерную кассу, загрести, сколько можно утащить с собой, и бежать, бежать куда глаза глядят.

Каульман предпочел последнее — он сбежал.

Быть никем

Эвелина воспринимала окружающее, как человек, которому после неудачно сложившейся жизни суждено родиться заново.

Она больше не жена.

И не вдова, которой есть что оплакивать из минувших радостей.

Она снова вернулась в девичество, перед ней раскинулось цветущее поле жизни, и она стоит в нерешительности, не зная, какой же цветок предпочесть.

Сердце полно пробудившихся неясных мечтаний, надежд, желаний — волшебная тайна ждет, чтоб ее разгадали.

На следующий день, получив известие, что Каульман бежал и уже никогда не вернется, Эвелина почувствовала, как с нее пали оковы.

Вольнаяптица вырвалась из клетки.

Куда летит вольная птица, ощутив крылами открытый простор? Разве вспомнит она, сколь роскошна была ее клетка, как заботливо ухаживал за ней хозяин, как вкусно ее кормили, сколь надежно оберегали от холода и недугов, как искусно учили ее петь?

Вольная птица думает только о том, куда направить полет.

Быть может, на воле ее растерзают, может быть, она замерзнет, и, уж наверное, она разучилась выискивать корм среди полей, — но все же она улетает. Ищет себе гнездо. Ищет спутника.

Эвелине не приходило в голову, что слухи о бегстве Каульмана повлекут за собой, как влечет невольника цепь, и пересуды о ней; что всюду уже идут разговоры, кому же достанется брошенная красавица.

Красавица, что играет в салоне более значительную роль, нежели на подмостках. На сцене она предстает лишь неопытной дилетанткой, в салоне же — зрелой актрисой.

Кого наречет она новым своим повелителем? Ибо эта мятежная держава, чье имя прекрасная женщина, навсегда сохраняет за собой право выбора короля, ей ничего не стоит принять отречение. Это самая необычайная конституционная монархия с кабинетом министров, не подвластным королю, где понятия о цивильном листе диаметрально противоположны нашим.

Итак, сейчас у нее нет правителя. Дворец пуст. А сердце исполнено радости, которой еще нет названия. Да и какое ей дать название?

О ком ей мечтать? Кто ей ближе всех?

Кому открыть прежде других, что она счастлива, безмерно счастлива, что она возрождается к жизни, что она обрела свободу?

На столе лежала визитная карточка Арпада.

Эвелина велела заложить карету, дала лакею записку с адресом и отправилась с визитом к семейству Белени.

Они жили неблизко, на окраине Парижа, где до сих пор еще сохранились одноэтажные дома.

Вдова Белени предпочитала жить в одноэтажных домах. Ее собственный дом — тот, что пошел с молотка, — тоже был одноэтажным.

Кроме того, у этих домов было и еще одно преимущество.

В каком бы большом городе они ни останавливались с концертами или давать уроки, мать Арпада всегда старалась отыскать квартиру с кухней, чтобы готовить самой и столоваться дома вместе с сыном. Дабы не ускользнул он от материнского ока, не попал в разгульную компанию, что неизбежно при жизни в гостиницах.

Конечно, вдова готовила все сама, и Арпад искусству любого кулинара предпочитал стряпню своей матери; нельзя было оказать ему более дурную услугу, чем пригласить на званый обед. И где только это представлялось возможным, Арпад отклонял приглашения, утверждая, что не может есть нигде, кроме дома, — ему-де гомеопатами предписано лечебное питание.

Не мог же он так прямо и заявить приглашавшим его знатным особам, что он им очень признателен, но матушка приготовила дома фасоль со свиными ушками, а это блюдо он не променяет ни на какие лакомства.

Кучеру и лакею Эвелины пришлось изрядно потрудиться, прежде чем они где-то в районе Монмартра отыскали улицу, на которой поселилось семейство Белени.

Эвелина велела кучеру остановиться на перекрестке: в начале улицы она вышла из кареты и в сопровождении лакея пешком отправилась разыскивать нужный дом.

В одном из неказистых строений, задняя сторона которого выходила в сад, вдова Белени снимала две небольшие комнаты, отделенные друг от друга кухней.

Какая-то служанка, стиравшая белье во дворе, показала Эвелине комнату, которую занимал молодой господин.

Эвелина тихонько прошла на кухню и заметила, что дверь из комнаты, окнами выходящей во двор, тотчас же приоткрылась, оставив ровно такую щель, какая вполне достаточна для любопытных женских глаз.

Это, очевидно, матери Арпада не терпелось узнать, кто явился с визитом к сыну.

Эвелина на цыпочках проскользнула к другой двери и бесшумно вошла.

Она хотела сделать Арпаду сюрприз.

В комнате музыканта было на удивление красиво и уютно. Во всем чувствовалась заботливая материнская рука. Стол и стены украшали подарки знатных почитателей таланта: кубки, искусная резьба, старинное оружие, великолепные картины; на окнах цветы, в шкафу — со вкусом подобранная библиотека.

Мать намеренно обставила комнату так, чтобы сын любил бывать дома.

Рояль, взятый напрокат, был из лучших образцов фирмы Эрарди; он и сейчас стоял открытый.

А у рояля сидел Арпад, спиной к инструменту, и что-то рисовал за маленьким столиком.

Пианист рисует?

У каждого артиста обычно бывают такие причуды: знаменитый художник истязает своих соседей пиликаньем на скрипке; превосходный музыкант кропает вирши, а мастер писать романы исправно переводит мрамор или слоновую кость, вырезая нелепые фигуры.

Но что же рисует Арпад?

Эвелина подкралась к нему сзади. Однако шелест шелкового платья все же выдал ее; Арпад вздрогнул и тотчас испуганно спрятал рисунок в ящик стола. Эвелина едва успела заметить, что это был чей-то портрет.

— Ах, это вы? — смущенно пробормотал Арпад. — А я думал, мама.

— Ага! Вы опять занимаетесь чем-то недозволенным. Мама, наверное, не разрешает вам рисовать. И что за причуды? Пианист тратит время на мазню. А что вы рисуете?

— Ах, ерунда. Цветок.

Как он лукавит! Ведь это был портрет.

— Так дайте мне этот цветок.

— Не могу.

— Но если это всего лишь цветок!..

— Все равно не дам.

— Ну, полно, не сердитесь на меня. Предложите мне хотя бы сесть.

Все-таки Арпад досадовал на нее.

Что за нужда была так пугать его? В другое время он был бы ей очень рад.

Но неудачный приход нарушил всю гармонию. Спрятанный портрет не был изображением Эвелины.

— Ну, сядьте же рядом, а то можно подумать, что вы меня боитесь. Видите ли, я ждала, что сегодня вы сами ко мне заглянете и поделитесь впечатлениями о моей вчерашней игре. Но раз вы не явились, я сама пришла к вам. Так что же вы молчите? Скажите наконец, что я плохо пела.

— Очень плохо, — неохотно ответил Арпад. — Вы деградируете, вы все забыли. Я краснел за вас перед публикой! А ваша игра! Мне казалось, что я в театре марионеток.

— Я была совершенно не в настроении. И к тому же семейный разлад зашел так далеко, что я окончательно рассталась с Каульманом.

— Но даже Каульман, какой он ни на есть, — еще недостаточная причина для того, чтобы фальшивить, и вы могли бы разойтись с ним, не выпадая из такта. Пусть господин Каульман сидит на своих миллионах. Да вы и до сих пор уделяли ему не слишком много внимания.

Арпад не знал о катастрофе, постигшей Каульмана. Слух об этом еще не достиг Монмартра.

— И потом не следовало купаться в цветах, коли уж вы так скверно пели!

В душе Эвелины была задета самая чувствительная струна: ее обидели несправедливо.

Едва сдерживая слезы, она принялась оправдываться.

— Но ведь не я же велела бросать эти венки!

— Значит, кто-то из ваших поклонников. Какой-нибудь одержимый князь. Здесь все связано одно с другим. Быть красивой, плохо петь и получать цветы: три греха вместе, такой букет миру еще никогда не удавалось разрознить.

— Пусть так, порицайте, браните меня, мой старый ворчливый ментор! Что во мне еще дурного?

Арпад улыбнулся и протянул Эвелине руку.

— Простите, красавица моя! Все эти грубости — лишь упреки артиста-наставника артистке-ученице. С ними покончено. А теперь давайте отвлечемся на время и снова станем детьми. Принести шашечницу? Хотите, сыграем в карты или в капустку?

Веселый голос юноши снова покорил и согрел душу Эвелины.

Она рассмеялась и в ответ шаловливо ударила Арпада по руке.

— Ну, а чем вы теперь намерены заняться, изгнав господина Каульмана? Снова выйдете замуж? Из-под земли уже явился новый муж? По-моему, они растут, как грибы. Или сохраним артистическую независимость?

Эвелина прикрыла глаза и задумалась.

— Мне никто не нужен, — грустно призналась она.

— Ага! Но ведь это не значит, что «я никому не нужна».

— Именно так. Я не хочу быть ничьей собственностью. Я никогда не позволю распоряжаться собой человеку, не равному мне! Как видите, девчонка, откатчица угля, босой убежавшая с шахты, ищет себе ровню. Тот, кому я когда-либо соглашусь дать место в своем сердце, должен быть вольным, свободным человеком, как я сама. Не зависеть ни от кого и ни от чего, кроме своего призвания. Прославиться не богатством, а блеском таланта. Быть артистом и гордым человеком.

Это было достаточно красноречивое признание для того, кто хотел бы понять.

Арпад понял. Настроение его заметно упало.

— Гм! В таком случае, прекрасная дама, вы избрали путь, на котором вы никогда не встретите подобного человека.

— Что вы хотите этим сказать?

Арпад в волнении резко поднялся.

— Я хочу сказать, что в среде артистов существуют несколько странные представления о жизни. Вот взгляните на этот красивый старинный кубок. Я получил его в подарок от князя Демидова. Он же унаследовал кубок от какого-то предка, которому подарил его Петр Великий. Это уникальная вещь, шедевр. Из него пили князья и герцоги. Я ценю этот дар. В нем хранятся мои визитные карточки. Но за обедом я пользуюсь для питья простым стеклянным стаканом, который купил за пятнадцать су и из которого никто, кроме меня, никогда не пил.

Эвелина густо покраснела при столь недвусмысленном сравнении. Арпад же пошел в своих пояснениях еще дальше.

— Вы, прекрасная дама, мечтаете встретить артиста, гордого, свободного, неограниченного властителя в своей сфере, рассеивающего мрак светочем гениальности, и вы мните, что этот свободный, гордый человек удовольствуется местом рядом с вами в карете, когда вы прогуливаетесь на Елисейских полях и доставляете свету повод для толков: «Обратите внимание, вот помазанница Аполлона, но лошади, что впряжены в карету, не потомки Пегаса, пробившего ударом копыта источник Гиппокрена, а чистокровные рысаки герцога X., блеск, окружающий даму, — не отсветы славы ее мужа, а бриллианты маркиза У.». Разве найдете вы такого человека, прекрасная дама?

Бедная Эвелина! На свою беду, она еще вздумала защищаться от нападок безжалостного юноши.

— А если я сброшу с себя все бриллианты, все то мишурное и чужое, что не принадлежит мне по праву, чего я не заслужила, что получила, ничего не давая взамен, даже признательной улыбки, и останусь лишь тем, кто я есть по природе своей — артисткой? Если я буду работать денно и нощно над развитием своих способностей, чтобы на мне не сверкало никаких украшений, кроме блеска артистической славы?..

Тогда Арпад открыл ей истину, о которой Эвелина до тех пор не имела представления.

«Устами младенца и блаженного глаголет истина!» А в Арпаде было нечто и от того и другого. От одного — особенности возраста, от другого — врожденная приверженность к искусству.

— Прекрасная дама! Из вас никогда, никогда не выйдет артистки. Вы относитесь к числу тех падчериц муз, которые щедро наделены всеми талантами, кроме одного: смелости. Вы прекрасно поете дома, вдохновенно и с юмором играете перед двумя-тремя зрителями, но стоит вам только завидеть огни просцениума, как голос перестает вас слушаться, грудь теснит, вы фальшивите, не видите и не слышите ни чего вокруг, вы глухи и слепы. И к тому же держитесь, словно деревянная кукла. Это называется страхом перед публикой, и от него еще никто никогда не излечивался. Страх погубил больше редких талантов, нежели критика. Вы качаете головой, вы, конечно, сошлетесь на свои триумфы. Не обманывайте себя. Я знаю наше ремесло вплоть до машины, извергающей бутафорские молнии, я знаю, как на сцене устраивают гром. Вы торжествуете победу, срываете аплодисменты, ступаете по ковру из цветов после каждого выступления. На другой день вы читаете хвалебные отзывы тех газетчиков, которых подкармливают за вашим столом. Все это золотой фимиам, он держится, пока у вас есть богатые поклонники. Уж им-то известно, во что обходится подобный способ ухаживания. Но попробуйте вы только разогнать поклонников, захлопнуть дверь перед высокими покровителями и выйти на сцену с требованием: «Отныне аплодируйте только мне самой!» Вот тогда вы узнаете, как дешевы свистки, а убийственная критика — та вообще обойдется вам даром!

Эвелина, уничтоженная, опустила голову.

Она глубоко сознавала, что все сказанное — правда.

Арпад легко высказал все это как артист, и в то же время ему было трудно как человеку.

Он видел в Эвелине светскую даму, перед которой незачем заискивать прямодушному жрецу искусства, нет нужды кружить ей голову тщеславными мечтами. Но он жалел в ней подругу юности, которая всегда относилась к нему с участием. Она никогда не обижала Арпада, так почему же он обошелся с ней так сурово?

Да, но зачем она, Эвелина, тронула в его сердце струну, которой лучше было бы не касаться?

Зачем понадобилось пугать его, когда он увлекся рисованием? Зачем она допытывалась о спрятанном листке?

Не важно, что там было нарисовано!

Пусть хоть цветок!

Зачем она попросила этот цветок?

Потянулась за ним, вот и пришлось ударить ее по руке. Не для нее он рисовал…

— Так что же мне делать? Что мне теперь остается? — упавшим голосом спросила Эвелина и в поисках ответа подняла на Арпада затуманенные слезами глаза.

Юноша раздумывал, сказать ли ей всю правду. Ну, уж если она сама просит, то пусть пьет чашу до дна!

— Я отвечу без утайки, мадам. Вам остается выбрать лишь один из двух путей, ибо идти по третьему — вернуться к супругу, господину Каульману, — я вам не советую. Будь я женщиной, я предпочел бы лечь на стол морга, но не пользоваться его хладнокровно награбленными миллионами. Итак, перед вами лишь два пути: остаться на сцене, как и прежде принимать цветы, аплодисменты и избрать себе очередного князя; или же вернуться домой — возить уголь!

Эвелина поднялась с места, плотно закуталась в шаль и смущенно проронив: «Благодарю!» — поспешно вышла.

Арпад все же не сдержал слез, понимая, что видит ее в последний раз.

Но зачем она явилась как раз в ту минуту, когда он рисовал портрет?

Едва Эвелина скрылась, Арпад выдвинул ящик стола, чтобы удостовериться, не смазаны ли краски на поспешно спрятанном цветке.

Это поистине был прекрасный цветок.

Белокурое дитя с голубыми глазами.

Снова открылась дверь, и рисунок опять пришлось спрятать.

В комнату никто не вошел, мать лишь просунула голову в приоткрытую дверь.

— Арпад, сынок! Кто эта дама, что посетила тебя? Прекрасная, как герцогиня!

— Это, матушка, бедная женщина, она просит милостыню.

— Да? Поразительно, как разодеты нищие в этом Париже! Шелковое платье и персидская шаль! Ну, и дал ты ей что-нибудь?

— Я ничего не дал ей, матушка!

— И хорошо сделал, сынок!

С этими словами вдова прикрыла дверь и удалилась в заднюю комнату — дошивать сыну воротнички.

Каменный уголь

Эвелина вела себя, как человек, не желающий умирать.

Не желающий умирать хотя бы потому, что врач предрек ему близкий конец.

Юноша высказал ей немало горьких истин, но пусть, по крайней мере, в одном он окажется не прав.

У нее достанет сил найти свое место в жизни, Эвелина почувствовала, как в ней пробуждается упорство, энергия, когда увидела, что осталась одна-одинешень-ка на всем белом свете.

Нередко люди обретают новые силы при мысли: «Если у меня никого не осталось, буду жить сама для себя!»

Эвелина решила в душе, что найдет в себе силы жить.

Она будет артисткой!

Она докажет миру, что может достичь многого, если того пожелает.

У нее достанет мужества победить страх на сцене. Она будет черпать свое мужество в неверии других.

Она будет петь как бы для одной себя. Она вправе это себе позволить, ведь целый мир, что ее окружает, состоит из чужих и равнодушных людей.

Эвелина провела мучительную ночь: ее угнетала роскошь ее покоев, малейшая безделушка на уникальной работы столике или в шкафах казалась ей укором; дорогие вазы, кубки, чаши, изукрашенные драгоценными каменьями, словно говорили ей: «Какой прок, что я из золота, а я из чистого серебра, коли мы не стоим грошового стакана!» Но под конец сон смежил ей веки, и когда она проснулась утром, решимость ее только окрепла.

В тот день повторно давали оперу, в которой она пела позавчера.

На утро была назначена репетиция.

Уже на репетиции Эвелина покажет, на что она способна. Она попросту перестанет замечать людей, будет петь, как слепой соловей.

Она велела подать экипаж и отправилась на репетицию, а у театра отпустила карету, распорядившись, чтоб за ней вернулись через два часа. Столько времени займет репетиция.

Однако, едва она появилась в фойе, как к ней подошел режиссер и сообщил, что ее роль сегодня передали другой примадонне.

Эвелина рассердилась. Отчего у нее забрали роль? Отчего не известили заранее? Какая бестактность!

Режиссер сожалел, что не может ответить на эти вопросы. Ей лучше справиться у импрессарио.

Крайне раздосадованная Эвелина направилась к импрессарио, но того не оказалось на месте.

Зато его секретарь — сама любезность — вручил Эвелине письмо, которое он сию минуту собирался отправить ей по поручению импрессарио.

Эвелина взяла конверт и, выйдя в вестибюль, вскрыла его и прочла письмо.

В нем сообщалось о расторжении контракта. Немедленном расторжении, мотивированном недавним провалом.

Как Эвелина вышла из театра, как оказалась на улице, она и сама не помнила. Она пришла в себя, лишь очутившись среди уличной сутолоки, и тогда она попробовала взглянуть на себя со стороны.

Удивительное это состояние, когда человек для других уже мертв, но все еще пребывает среди живых!

Он сам еще видит людей, но люди его уже не замечают.

Он по-прежнему движется, ходит, но тело и душа его более не едины, они существуют порознь.

Какое это странное ощущение — чувствовать, что превращаешься в ничто.

Стало быть, все, что говорил ей этот безжалостный юноша, — чистейшая правда!

Что радужная дымка фимиама держится лишь до того мгновения, пока не зайдет солнце.

Что весь блеск ее славы был отражением чужого сияния и лишь скрывал внутреннюю пустоту. Что очаровательное создание было всего лишь преступной игрушкой в еще более преступных руках.

Что глупая удача длится, лишь пока существуют на свете незадачливые глупцы.

Эвелина долго блуждала по улицам, пока не добралась до дому. Ведь она шла пешком.

Она не решилась нанять карету и даже не отважилась окликнуть проезжавшие мимо наемные экипажи: в глазах ее могут прочитать, что отныне она — ничто, и спросят: а кто же заплатит, если мы вас повезем?

Ей не показалось бы странным, узнай она у подъезда особняка, что здесь не проживает более женщина по имени Эвелина. Она давно умерла или съехала отсюда.

Но, к ее удивлению, в мире еще оставалось нечто способное вывести ее из оцепенения.

Пройдя через анфиладу своих покоев до гардеробной, она увидела в кресле сидящего в небрежной позе мужчину.

Перед нею был князь Вальдемар.

Здесь самое время представить читателю нашего героя, о котором мы столько наслышаны.

Безукоризненный джентльмен, изящные, непринужденные манеры. Тщательно ухоженные волосы и светлая бородка, расчесанная на две стороны, подвитые усы, большие глаза, тонко очерченный рот. Улыбка надменная и неприятная. Взгляд ласковый и оскорбительный.

Придя в ярость от неожиданности и испуга, Эвелина воскликнула:

— Сударь! Что вам здесь надо?

— Я жду вас, прекрасная дама! — самоуверенно и несколько в нос проговорил князь и даже не поднялся с кресла, где, как видно, расположился весьма удобно.

— Кто разрешил вам сюда войти? — возмутилась Эвелина.

— Я ни у кого и не спрашивал разрешения!

— Так по какому же праву вы здесь?

— Вот по какому, мадам! — сказал князь, с деланной небрежностью опуская руку в карман сюртука и извлекая оттуда газету с объявлениями, где некоторые места были подчеркнуты красным. Он протянул лист Эвелине. Газета дрожала в ее руках, пока она читала. Эвелина изумленно обратилась к князю:

— Что это? Я не понимаю!

— А между тем все предельно ясно! — ответил князь Вальдемар, наконец-то соизволив подняться с кресла. — Кредиторы господина Каульмана наложили судебный арест на ваше имущество. Господин Каульман был весьма невнимателен или забывчив, объявив ваше имущество своей собственностью, и вот теперь на него наложен арест; в ваше отсутствие при содействии представителей закона комнаты были открыты, и кредиторы тотчас же поместили у входа объявление, приглашая всех желающих осмотреть вещи, предназначенные к распродаже. В связи с этим приглашением я и имею честь здесь находиться: я осматриваю обстановку. Как видите, на мебели всюду пломбы. Я здесь в качестве покупателя!

Эвелина оглянулась вокруг и убедилась, что слова князя — жестокая правда.

— Но, сударь, это невероятно! Ведь Каульман прекрасно знал, что здесь нет ни одной вещи, которая принадлежала бы ему.

— Я верю. Во всяком случае, это вина вашего нотариуса, что он не ввел вас в права владения домом. А покуда известно лишь, что именно господин Каульман привез сюда все. Он купил дом, он же его и обставил. Что до самого господина Каульмана, то он, к сожалению, даже если б и захотел, не смог бы свидетельствовать в вашу пользу, ибо ему сопутствовало роковое невезение: на пути в Кале, заметив, что его преследует полиция, Каульман выпрыгнул из вагона и так неудачно, что свернул себе шею.

Эвелина устало опустилась на кушетку, подперев рукой лоб.

— Если вы желаете, мадам, пролить две-три слезы в память о господине Каульмане, я отвернусь! — холодно поклонился князь Вальдемар.

Эвелина не проронила ни звука.

Пропади все пропадом!

Уж раз он умер, пусть покоится с миром. Вору, которого убили при побеге, можно сказать, повезло; по крайней мере, его не повесят.

Супруга банкрота, услышав весть о гибели мужа, воздает хвалу господу. Он все устроил к лучшему!

Могила равно укроет и мужа и бесчестье.

О чем же еще ей тревожиться?

Быть может, начать тяжбу из-за несправедливо отторгнутого имущества?

Выступить на суде? Дерзновенно предстать перед судьями? Призвать свидетелей, которые подтвердят, что изъятые драгоценности и роскошная обстановка — собственность не мужа, а почтенного, убеленного сединами венгерского аристократа, и что этот аристократ безо всякой корысти, не тая никакого низкого умысла, подарил их артистке, нареченной приемной дочери? Доказывать свою правоту под издевательский хохот зала? Надеяться, что кто-то ей поверит? Сделать всеобщим посмешищем имя своего благодетеля наряду со своим собственным?

Лучше пусть уж пропадает и дом и имущество!

— Я не плачу! — промолвила Эвелина. — Продолжайте, сударь, какие еще добрые вести вы принесли?

— Мне известно многое! — сказал Вальдемар и оперся о серебряную решетку камина. — Князя Тибальда, вашего высокого покровителя, его зять и внучка передали под судебную опеку, и он тем самым лишен малейшей возможности активно воздействовать на ход событий!

— Я это знаю!

— И в результате акции на миллион форинтов — те, что были депонированы на ваше имя, — также попали под судебный арест.

— Это я тоже знаю.

— Но сама материальная основа этого дела изменилась, ибо бондаварские акции вследствие взрыва шахты и непрекращающегося пожара окончательно обесценены.

— Что мне до них!

— Ах, вам нет до них дела? Но мало этого — в Вене снят с поста тот государственный деятель, который слыл вашим самым могущественным покровителем.

— Меня не трогает его участь.

— Но и это еще не все. Аббат, что был вашим другом и мечтал о епископстве, возвратился в свой монастырь.

— Я давно это знаю.

— Похоже, что мы обо всем узнаем одновременно. Так вот, мне известно еще, что вам, прекрасная дама, сегодня утром импрессарио передал письмо, в котором сообщает о расторжении контракта.

— Вот это письмо! — сказала Эвелина, вынимая из кармана скомканный лист и бросая его на стол.

И сухими глазами она посмотрела прямо в лицо князю Вальдемару.

В эту минуту Эвелина была удивительно прекрасна.

— И вы, сударь, явились сюда только затем, чтобы сообщить мне все это? — спросила Эвелина. Глаза ее сверкнули — не слезами, а огнем.

— Я явился сюда не «только затем», — сказал Вальдемар, приблизившись к сидевшей на кушетке даме и любезно склонившись перед ней. — А затем, чтобы предложить вам нечто разумное. Как видите, настал крах всему, что доныне навевало вам золотые сны. Бондаварская шахта горит. Акции падают неудержимо. Государственный муж отстранен от власти. Князь взят под опеку. Супруг бежал и погиб. Венский дворец на улице Максимилиана занят. Парижское имущество пущено с молотка. В театре расторгнут контракт. В этой драме сыграны все пять действий. Поаплодируем ей, если угодно, и обратимся к новой! Я раздобуду для вас утраченную ренту, верну вам дворец на улице Максимилиана, перекуплю конфискованные у вас драгоценности, обстановку и выезд, возобновлю театральный контракт на условиях гораздо более выгодных, чем прежние. Вы займете еще более высокое положение, и за вами всюду будет следовать обожающий вас слуга, гораздо более верный и преданный, нежели все окружавшие вас до сих пор. Его имя — князь Вальдемар Зондерсгайн.

С этими словами он низко поклонился Эвелине.

Эвелина тяжелым, презрительным взглядом уставилась на носки его штиблет.

Вальдемар был уверен, что теперь он хозяин положения.

И поскольку Эвелина хранила молчание, он достал из правого жилетного кармана часы (это был великолепный хронометр) и вложил их ей в руку.

— Мадам! Время дорого. Меня ждут на бирже. Мне предстоит ликвидировать предприятия Каульмана. Сейчас ровно двенадцать. Я даю вам час на размышление. Решайте свою судьбу. Я буду ждать здесь. Я прошу от вас только краткого ответа: «да» или «нет».

Эвелина ответила еще короче.

Она с такой силой бросила на пол вложенный ей в руку хронометр, что ни в чем не повинная вещица разлетелась вдребезги.

Это был ее ответ.

Князь Вальдемар улыбнулся, опустил руку в левый карман жилета, извлек оттуда другие часы и насмешливо прищурился:

— Я был вполне готов к такому ответу, мадам, поэтому захватил с собой еще одни часы. Прошу вас, бросьте и эти. Тогда я достану третьи.

Но к другим часам Эвелина не притронулась. Охваченная волнением, она поднялась с места и гневно бросила в лицо Вальдемару:

— Если вы купили мою мебель, забирайте ее! Но эти стены пока еще мои. Уходите отсюда!

Князь Вальдемар с неизменной улыбкой гордо вскинул голову.

— Мадам! Это легко сказать. Но подумайте прежде, что вас ожидает, если вы оттолкнете меня. Вам некуда деваться.

— У меня еще осталось прибежище! — горько воскликнула Эвелина. — Там я в любое время могу укрыться!

— И это?

— Уголь!

Князь Вальдемар склонил голову, взял шляпу и, не проронив ни слова, удалился.

Женщина, которая обращалась за помощью к углю, больше не нуждалась ни в чьей дружбе.

* * *

В тот же вечер ювелир Эвелины принимал у себя прекрасную даму.

Эвелина отдала ему бриллиантовые серьги — единственное, что у нее осталось; на все остальные драгоценности был наложен судебный арест.

Эти бриллианты Эвелина продала. Все вырученные деньги она оставила ювелиру с просьбой на проценты с них два раза в год обкладывать дерном могилу ее братца на кладбище Пер-Лашез и высаживать на ней цветы в день поминовения усопших.

Она сказала ювелиру, что уезжает в далекие края.

И, судя по всему, она действительно уехала очень далеко!

На следующий день рано утром на берегу Сены нашли свернутое в узелок кашемировое платье: домашняя прислуга опознала одежду исчезнувшей певицы.

Князь Вальдемар посулил большую награду тому, кто отыщет ее тело.

Но, видно, красавица и эту свою собственность сумела упрятать столь ревниво, что тело так и не нашли.

А возможно, это была всего лишь уловка с ее стороны — узелок с одеждой, оставленный на берегу Сены, — и в то время, как ее искали на дне реки, Эвелина сдержала свое слово и бежала к Углю, тому, кто тихо прикрывает глаза умирающим, Углю — кормчему в мир иной…

Князь Вальдемар больше никогда ничего не слыхал о ней. В течение шести недель он сам и все его слуги носили траур по Эвелине.

Завещание грека

Бондаварские акции ценились по шестьдесят процентов выше пари и обнаруживали тенденцию к дальнейшему повышению.

Но господину Чанте уже наскучили прибыли.

Все хорошо в меру. Человеку не следует быть ненасытным. Не надо стремиться поглотить весь мир. Это вполне приличная прибыль — шестьдесят тысяч форинтов в течение одного лишь года, — да еще когда она не стоит никаких усилий.

Кроме того — скажем правду, — в каких тревогах и страхе живешь целый год, когда подвал под тобой не набит серебром и золотом. Испытайте хоть раз эти муки. Попробуйте заснуть с сознанием, что вы спите не на талерах!

И господин Чанга решил, что как бы там ни советовал господин Шпитцхазе, а сейчас самое время начать исподтишка сбывать акции людям, охваченным биржевой лихорадкой. Пусть излечиваются, бедняги.

И без того с некоторых пор цены слишком уж прочно установились. Чанте давно примелькались в биржевом курсе стереотипные цифры:

«Бондавар: 60 выше пари».

И вот в одно прекрасное утро, когда господин Чанта проснулся с намерением отправить акции в Вену, он зашел в кафе, взял в руки первую попавшуюся газету из тех, что еще не разобрали другие, и, естественно, начал читать ее с конца — оттуда, где крупным шрифтом печатают биржевые новости.

Первое, что он увидел, было лаконичное сообщение:

«Бондавар: 60 ниже пари».

«Ах! Это опечатка, да еще какая! Газетчик, наверное, пьян был, висельник, когда печатал. В шею гнать его, негодяя! Если есть еще полиция в Вене и справедливость в монархии, злоумышленника наверняка закуют в кандалы, чтобы не повадно было пугать добрых людей! Ведь здесь налицо не что иное, как «нарушение общественного порядка».

Потом Чанта одну за другой просмотрел остальные газеты. И обнаружил поразительный факт, что в этот день все газетчики сговорились напиться до того, что не могли отличить разницы между «выше пари» и «ниже пари».

А ведь до первого апреля еще далеко, не могли они этакое пропечатать в шутку.

Чанта решил про себя, что тут не иначе как чудовищное недоразумение, и тотчас же телеграфом запросил Шпитцхазе, в чем дело.

Телеграммы встретились на полпути; Шпитцхазе уже телеграфировал Чанте:

«Большое несчастье… Бондаварская шахта горит… Общая паника… Акции 60 ниже пари… Продавайте все!»

«Уф! Чтоб им пусто было! — выругался господин Чанта. — Продавайте все! На шестьдесят ниже пари! С убытком в шестьдесят тысяч форинтов! Вот уж истинно пришел час, ищи, где веревка от колокола, где крюк в стене, чтобы повеситься! Шести бочонков серебра как не бывало! Всех перебью, растерзаю! Доберусь до Вены! Разворошу весь город, что твой муравейник, если не вернут мне мое добро! Не для того я возил туда мои денежки, чтоб они там пропали!»

Чанта метался, как бешеный бык. Вытряхнул из сундука все акции до единой и в ярости принялся топтать их ногами.

«Ах вы, мошенники, ах, подлецы! Ах вы, грязные вымогатели! Так вы решили проглотить мои шестьдесят тысяч форинтов серебром? Да я все кишки из вас выпущу. Выколочу из вас свое серебро! Убью, раздавлю!»

Он рвал и метал, пока ему под руку не попалась какая-то бумага.

«Эге! Так чего же я беснуюсь, как полоумный в клетке? Что у меня за беда? Да моя беда не больше макового зерна! Ведь вот же письмо моего племянника, вот оно! Как хорошо, что я не вернул его тогда! Ведь он тут обязуется в любой момент купить у меня аль-пари тысячу бондаварских акций. Ну, и молодец же я, что не разжег трубку этой бумажкой. Прямо расцеловать себя готов за смекалку! Ну, и светлая же у меня голова! А какое верное чутье! Да теперь я весь с головы до ног могу завернуться в эту бумагу, и поливай хоть самый студеный, самый яростный ливень, на меня не упадет ни капли».

Тут господин Чанта снова аккуратно сложил в окованный железом сундук акции и драгоценное письмо и окончательно успокоился.

Он немедля засел за письмо к своему дорогому племяннику на адрес парижской квартиры, который он знал; он просил племянника честь по чести, поскольку дела обстоят так-то и так-то, прислать кого-нибудь за акциями; или же он ради старой дружбы готов оказать услугу и привезти их сам, пусть только племянник укажет, куда везти и кто заплатит за них. О процентах за истекшее время они договорятся.

Целую неделю Чанта не мог дождаться ответа на свое письмо. Ну, да ведь и до Парижа путь не близкий.

Зато всю неделю, каждое утро и в полдень он получал телеграммы от Шпитцхазе, который всячески торопил его поскорее избавиться от акций, так как они стремительно падают, ежедневно на десять форинтов. В последний день недели за «Бондавар» давали уже не больше восьмидесяти форинтов, да и то «слабый спрос». Противная партия заметно брала верх.

Господин Чанта в ответ на все это и ухом не повел.

«Пиши, пиши! Отбивай себе пальцы на телеграммах, мне-то какое дело, что ваши акции ни с того, ни с сего вдруг принялись расти вниз, как морковка, и на будущей неделе посулят сто форинтов тому, кто из любви к ближнему возьмет хоть одну из них. Не мои это акции. Нужны мне больно ваши бумажки! Ваши они! Вы их и забирайте обратно, а мне подавайте назад мое серебро. Попались, голубчики!»

И он каждый день заходил в кафе, всем своим видом показывая, что у него великолепное настроение и что оно ну ни капельки не омрачилось. Пусть тот кряхтит, у кого что болит!

Но наутро восьмого дня, когда он в одной из газет прочитал телеграмму из Парижа, в которой сообщалось, что глава фирмы Каульман, господин Феликс, скрылся, оставив ужасающее количество непокрытых долгов, и тут же вслед за тем сообщение из Кале, что бежавший Каульман, спасаясь от полиции, выпрыгнул из вагона и свернул себе шею, — вот тут-то господина Чанту едва не хватил удар.

Он незамедлительно телеграфировал Шпитцхазе, чтобы тот, не теряя времени, распродал все его акции, если купят, по восьмидесяти форинтов; если же покупателя не найдется, то ниже этого; за любую цену, лишь бы продать.

Шпитцхазе ответил:

«Поздно спохватились! Курс стоит на семидесяти. Да и то лишь по номинальной котировке. Спроса нет, одно предложение, не существует больше ни шахты, ни железной дороги, все пропало! Почему вы не продали акции неделю назад, когда вас предупреждали! А теперь можете протопить ими печку или раскурить трубку!»

«Я погиб, — сказал себе господин Чанта. — Пойду домой. Лягу. Помру. Больше незачем жить. Чистейшая глупость тянуть дольше, хотя бы несколько дней».

Он распрощался со всеми знакомыми. Пусть не опасаются за него, он не станет себя убивать. Он умрет естественной смертью, от горя, как иные люди умирают от болезней.

Ведь умирают же люди от случайного сквозняка, от проглоченного несвежего куска или от заразного дыхания, так разве хватит у человека сил пережить такую потерю, такую боль?

Двухсот тысяч форинтов как не бывало!

Аккуратно разложенных по запечатанным бочонкам двухсот тысяч форинтов полновесными талерами.

Не этих обманных, нарисованных на бумаге форинтов: сегодня — красные, завтра — зеленые! А настоящих, звонких монет серебряной чеканки. Тех, что и через тысячу лет не утратят своей ценности!

И вот их нет!

Сердобольные люди отвели господина Чанту домой. Сам бы он ни за что не добрался. Так бы и ходил вдоль всей улицы из конца в конец и стучался бы в каждые ворота: укажите, люди добрые, где мой дом?

Не иначе, подумали бы люди, пировал где-то Чанта, да и хватил лишку.

Придя домой, Чанта велел отвести его в подвал под ручьем, чтобы еще раз убедиться воочию, что и на самом деле нет там больше бочонков, наполненных серебром.

Нет! Ни единого! Все до последнего выманил хитрый столичный мошенник.

О, зачем только он сломал себе шею? Почему не дала ему природа столько шей, сколько бочонков выкатили отсюда по его прихоти!

А как славно лежали они здесь рядышком! Какой был порядок! Здесь двадцатки. Там форинты. В одном бочонке имперские талеры. В другом — талеры с короной!

Какие замечательные деньги — серебряные кругляшки! Самые вечные! Меняются короли, происходят революции, а денежки остаются. Издает ли законы австрийский правитель или венгерский — это им не указ!

И эти чудесные деньги, настоящие деньги он дал выманить у себя из подвала! Из того самого надежного подвала, куда не проникнуть было грабителям, потому что одно нажатие пружины — и все затопила бы вода!

— Пустите воду в подвал! — вне себя хрипел ростовщик. — Пусть затопит подвал! Пусть захлебнется каждый, кто сюда сунется.

Но поздно!

Раньше надо было пустить воду!

Когда еще все бочонки хранились в подвале, чтобы не мог к ним притронуться даже сам хозяин. Тогда они и по сей день лежали бы там! Двадцатки с благородной прозеленью, до белизны отмытые талеры. А теперь одни только лягушки квакают в воде: «Квак-квак, слепой дурак!»

Господин Чанта позволил раздеть себя и лег в постель.

Он попросил послать за священником, чтобы исповедаться и причаститься.

Затем позвал чиновников из магистрата и составил завещание.

Чанта распорядился своими мирскими делами.

У него еще оставалось немало имущества. Но чего оно стоило, если упущено главное, пропала самая ценная добыча, сгинуло серебро?

Все дома, всю сторону улицы он завещал пустующей церкви, куда теперь уж никто никогда не заглянет, где на паперти между плит пробьется трава и зеленой порослью затянутся стены, где мальчишки-школьники по четвергам после уроков станут гонять на дворе мяч.

И пусть будет у церкви свой поп, свой звонарь и сторож.

Поп пусть служит обедню, звонарь трезвонит в колокола, а сторож пусть каждый день открывает двери, как было в ту пору, когда еще десятки и сотни верующих переступали церковный порог, мужчины в камзолах с серебряными пуговицами и женщины в шелковых платьях со шлейфами, — те мужчины и женщины, что не оставили на земле потомства.

Пусть церковь послужит напоминанием, что все они «были»!

А соседний дом пусть вернут той вдове, единственной дочери последнего грека в городе, у которой он и откупил когда-то этот дом с торгов.

И поскольку у них с этой женщиной еще с давних пор шел спор, — чему бог судья, — о какой-то бумаге, которая сегодня ценится дорого, а завтра не стоит ни гроша, — так вот, он, Чанта, оставляет в наследство ей вместе с сыном эту пропасть проклятущих бумажек, которые называются «бондаварские акции», — они-то и убили его! Пусть эта женщина с сыном ими владеют. Если бумаги падут, то и пусть себе пропадают, а если поднимутся, то пусть хоть они разбогатеют на этом.

Распорядившись, как следовало, своим имуществом, он поставил на завещании печать, скрепил его собственноручной подписью, раздал знакомым и слугам последние серебряные и золотые монеты и наказал звонарю немедля звонить в колокола и через каждые два часа трижды отзванивать заупокойную, а если спросят, по ком звонят, сказать, что, мол, преставился старый Чанта.

С тем он и отослал всех от себя.

И на другой день к утру был мертв.

Признаков насилия на теле не обнаружили.

Просто его убило горе. Подобно тому, как может умереть преклонных лет человек, когда умирает его жена, с которой он вместе состарился, или как умирает человек сильной воли, если решает, что жить больше не стоит, — и с этим решением уходит из жизни!

Когда земля горит под ногами

Проклятие Петера Сафрана начало сбываться: «Не расти траве на этом поле!»

Трава-то хоть и зеленеет на поле, да под ней, в недрах земли, творится нечто неописуемое.

Акционерное правление изобрело такую защиту против пожара в шахте: велело замуровать все подступы к ней, входы и выходы из колодцев и штолен; если перекрыть доступ воздуха снаружи, то подземный пожар постепенно утихнет сам собой.

Но тут пришла другая беда: иссякли запасы угля, и нечем стало поддерживать огонь в домнах.

Пробовали топить дровами, благо лесов в округе хватало, но доменщики не умели обращаться с дровами и перепортили массу чугуна.

Вместо железнодорожных рельсов вокруг литейной валялись выброшенные «козлы».

Ведь на завод вербовали из-за границы сплошь неумелых, неопытных или никчемных рабочих да пьяниц, лишь бы пустить пыль в глаза всему свету и пайщикам да сделать вид, будто по мановению волшебной палочки появилось работающее на полную мощь предприятие.

Мановение волшебной палочки действительно было, но крепкий удар молотом пришелся бы здесь куда более кстати.

Нечего было и мечтать о том, чтобы в срок поставить рельсы железнодорожной компании. Гарантия поколеблена! А между тем строителям железной дороги грозили большие неприятности, если они не сдадут дорогу к условленному сроку.

Вот так, связанные одна с другой, акционерная шахта и железнодорожная компания устремились вниз по крутой лестнице, попеременно опережая друг друга, но неизменно скатываясь все ниже и ниже.

В конце концов одно правление прижало к стенке другое, вынудив признать, что необходимо закупить уголь, где только можно и по какой угодно цене. Рядом в долине Бонда шахта Ивана Беренда, у него должен быть уголь, ведь он уже год как не продает его, значит, можно купить у Беренда.

Господин Ронэ отважился написать Ивану и попросить у него угля! Хороши хозяева — покупать уголь у кузнеца!

Однако над всеми его письмами к Ивану тяготел какой-то рок: они возвращались нераспечатанными.

Когда же господина Ронэ прижали еще сильнее, он решил лично съездить к Ивану и поклянчить у него уголь.

Однако этот визит оказался весьма кратковременным. Не прошло и двух минут, как из дома Ивана вылетел сначала господин Ронэ, затем — его шляпа, а вслед им донесся возмущенный возглас Ивана: «С доносчиками не разговариваю!»

Имело ли место при этой встрече какое-либо оскорбление действием со стороны Ивана, нам неизвестно; несомненно одно, что господин Ронэ не возбудил против Ивана судебного процесса и не послал к нему своих адвокатов, а вместо того написал дирекции длинный отчет, где утверждал, что Беренд — низкий корыстолюбец. Он намерен воспользоваться катастрофой на акционерной шахте и ни в какую не хочет продать уголь, а вместо того упорно изготовляет железнодорожные рельсы в расчете на то, что компания рано или поздно будет вынуждена купить их у него по любой цене. Это-де Иван заявил ему сам.

Непостижимо, как за те две минуты, в которые входили и приветствия и прощание, — последнее, правда, было очень кратким, — господину Ронэ удалось получить столь обстоятельную информацию.

Но своим письмом господин Ронэ добился как раз обратного: правление железной дороги обратилось непосредственно к Ивану и сдало ему подряд на изготовление рельсов по весьма высокой цене. И если бы Иван потребовал в полтора раза больше, они все равно заплатили бы ему.

У всех сейчас земля горела под ногами.

В результате рабочим, не покинувшим Ивана, была обеспечена крупная доля прибыли.

Отступники тоже просились обратно: на акционерной шахте работы прекратились.

Но на старой шахте не брали всех без разбору.

Комиссия «верных» решала голосованием, можно ли принять обратно сбежавшего или лучше взять на участок нового человека.

«Нет» обрекало на изгнание, и Иван не имел права помилования. А принятый должен был сначала поработать на шахте за обычную плату, и лишь через год уже не комиссия, а общее собрание решало, зачислять ли нового рабочего в состав постоянных жителей поселка и заслужил ли он право на будущий год получить свою долю прибыли.

А дела шли превосходно: рабочие считали шахту своей. Меньше давали брака, повысилась выработка, не пропадали даром ни время, ни силы. Порядок поддерживался без всякого принуждения.

Но не грозила ли беда будущему шахты из-за пожара на соседнем участке?

Да, грозила!

По расположению пластов можно было определить, что подземный пожар распространяется по направлению к долине Бонда. Пройдут годы, прежде чем он доберется туда; но в конце концов уголь Ивана все-таки ожидает та же судьба: огонь испепелит его, как и в соседней шахте.

Великие сокровища в недрах земли обречены на гибель!

А между тем и на поверхности земли немало добра погибло по воле бондаварского злого рока.

Поначалу правление акционерного общества решило за наличный капитал скупить обесцененные акции и тем самым получить двойную выгоду: во-первых, акции, выпущенные аль-пари, приобрести по гораздо более низкому курсу, а во-вторых, приостановить их дальнейшее падение.

Но и этим шагом акционерное общество ничего не добилось, только растратило по мелочам резервный капитал, так что под конец в кассе не осталось денег даже на самые необходимые расходы.

А приостановить падение акций все равно не удалось. Едва акционеры успели перевести дух, как выступила противная партия и снова взяла их за горло.

Князь Вальдемар тоже знал, на что пригодны газеты.

Редакционные портфели он снабдил для рубрики сенсаций неиссякаемыми материалами о подземном пожаре.

Газеты писали, что на бондаварской горе трескается земля, выделяя из недр своих зловонные газы. Эти газы обладают тем удивительным свойством, что все красные цветы от них мгновенно становятся синими.

Трава на больших пространствах пожухла на корню, и целые лесные массивы еще весной сбросили листву.

Пахарь с изумлением взирает, как добрая глинистая земля, поднятая его плугом, краснеет.

Дно глиняных ям покрывается твердой оплавленной коркой, напоминающей нещадно пережженные кирпичи.

Мергелевые и сланцевые пласты оседают вместе с покрывающим их зеленым дерном.

В колодце бондаварского замка вода стала теплой и запахла серой, потом начала убывать, испаряться и постепенно иссякла до капли. Позднее оттуда вырвались горячие пары. Под конец на камнях колодца начала отлагаться селитра в виде каких-то новых, неизвестных науке кристаллических образований.

В витринах антикварных лавок и у натуралистов были выставлены на всеобщее обозрение спекшиеся в камень и оплавленные комья глины, куски порыжелой окалины, причудливые кристаллы как свидетельство пожара в бондаварской горе, и ученые геологи подтвердили, что это действительно продукты подземного горения.

Напрасно доказывали акционеры, что во всем этом нет ни единого слова правды, что в Бондаваре растет трава, зеленеют леса, что все эти обгорелые предметы — из дутт-вейлерской горы, которая горит уже сто двадцать лет, да из планицкого рудника, который давно сгорел, а кристаллы — продукты горения подземных пластов в Эптероде и Билине, — ничего не помогало!

Напуганный человек всегда верит в худшее.

Факт, что в Бондаваре бушует подземный огонь.

Не сейчас, так через десять, через двадцать лет там все будет разрушено, выжжено, спалено, как пишут газеты.

А у князя Вальдемара всегда были наготове новые панические слухи.

Он уже сбил акции до тридцати, двадцати форинтов и намерен был сбить их еще ниже, до абсолютного нуля.

Именно к той поре восходит история, когда акции одного гигантского предприятия продавались дешевле бумаги, на которой они были напечатаны. Один процент предлагали держатели каждому, кто перепишет хоть одну акцию на свое имя.

Веселая это была игра! Тысячам и тысячам людей вложили в руку нищенский посох.

Те самые жалкие маленькие людишки, что год назад гонялись со своими грошовыми капиталами за бондавар-скими акциями, сулившими неслыханно высокие прибыли: мелкий чиновник, который вложил в них плату за квартиру; лавочник, который все, что заработал на сыре, всадил в обертку для сыра; служанка, которая считала, что сэкономленное жалованье помещено наилучшим образом; вдова, которая свои бумаги, дававшие малый доход, выменяла на весьма прибыльные, и кассир, который осмелился рискнуть доверенной ему суммой ради верной наживы, и вот разом потерял и деньги и честь; солидные ремесленники, кого капризная удача выманила из мастерских и разорила, — все, все они стали нищими, обездоленными, лишенными куска хлеба!

Из господ, разъезжавших в колясках, все они превратились в бедняков пешеходов.

Горе и беда поразили множество людей.

Но это развлечение — по душе противной стороне, которая взяла верх.

Ажиотаж на бирже все еще продолжался, но теперь его раздувала сторона, играющая на понижение.

Близка была пора, когда князь Вальдемар мог появиться у круглого барьера со словами:

«Кому Бондавар по десяти форинтов? Я предлагаю».

Но плакали не только маленькие людишки. Были и высокие господа, у которых этот удар выбил почву из-под ног.

Среди них — князь и графини Бондавари.

Зять князя испытал на собственном опыте, что нельзя вынуть камень из фундамента без того, чтобы не рухнул весь свод. После того как князь Тибальд по ходатайству зятя был взят под опеку, явились кредиторы.

И огромные имения, хозяин которых был выше иного владетельного князя, попали в руки кредиторов.

Вот когда у Бондавари действительно загорелась земля под ногами.

Уж если то, как хозяйствовал мот-офицер, казалось им хищничеством, то сдача кредиторами всех угодий в аренду явила собой картину неприкрытого грабежа. Были вырублены нетронутые вековые леса, парки, охотничьи заказники, разбазарен скот, табуны лошадей, стада мериносовых овец; каждый клочок земли, на котором хоть что-то могло расти, был вспахан и засеян пшеницей. Впоследствии господь бог покарал кредиторов, ниспослав им невиданный урожай, но не дав еврея, который мог бы его купить. Вот и не получилось никакого проку от обильного урожая.

В бедственном положении оказалось и бондаварское имение.

Из-за него возникло десять отдельных тяжб: в каждой свои ответчики и истцы, каждый друг против друга, и все вместе — против одного! Тут переплелись последняя воля и воля к жизни, девичье право и общее право наследования, право юридического наследника на родовое имение и майорат, аренда и передача в вечное пользование, сервитут и горное право, закладные под имение и статуты, капиталовложения и экспроприация, конфискация и приоритет, — все смешалось воедино и стараниями стряпчих сплелось в такое хитросплетение, что, пока суд в этом разберется, нынешнее поколение давно уже переселится в мир иной.

Прямым следствием столь сложной ситуации явилось то, что графине Теуделинде не выплатили положенные ей сорок тысяч форинтов годовых.

Как известно, многие семейные разлады начинаются тогда, когда кончаются деньги.

Денежные неурядицы графини Теуделинды болезненнее всего отразились на графине Ангеле.

Маркграф Салиста после женитьбы повел расточительный образ жизни, как человек, убежденный, что он женился на двадцати миллионах; и поколебать эту его уверенность было очень нелегко. По сей причине между супругами происходили весьма бурные сцены.

Графиня Ангела держала себя так, словно выбрала мужа не из уважения к его достоинствам, а из упрямства.

Это знали все.

Мог знать и Иван.

Однако его терзали сейчас совершенно иные заботы: под ногами горела земля.

Детские забавы

В самый разгар концертного сезона Белени получили официальное уведомление о том, что господин Чанта умер и по завещанию вернул им перешедший к нему по суду дом.

Даже если бы сами великие композиторы Бетховен, Моцарт и Гайдн ждали Арпада, чтобы составить квартет, и то он не смог бы оставить Париж поспешнее, чем в тот час, когда торопился вновь увидеть двор покинутого их семьей дома.

Вдова Белени забыла о подсчетах выручки и ценах на входные билеты при одном слове «домой!».

Стоит ли плакучая ива у колодца? Как, должно быть, разросся плющ вдоль террасы? Ухаживал ли кто-нибудь за плодовыми деревьями в саду? Растут ли по-прежнему ландыши у ограды? Целы ли незабудки около ручья?

Только эти вопросы и волновали сейчас обоих.

Где там задержаться хоть на день! Трудно сказать, кто из них торопился больше — сын или мать.

Новый день застал их уже в дороге. Они спешили так, словно убегали от кредиторов.

Ни днем, ни ночью не останавливались они на отдых. День клонился к вечеру, когда они приехали в город X.

Душеприказчик Чанты в этот час сидел в казино и играл в преферанс, но его вытащили из-за карточного стола и потребовали, чтобы он немедленно ввел мать и сына в права владения. Почтенный попечитель был вынужден покинуть партнеров, внеся в банк отступные, и отправиться с Белени.

В дороге вдова Белени не знала ни минуты покоя: уж не переделал ли господин Чанта под лавку ее прекрасную комнату с окнами на улицу? Хоть бы одна единственная комнатушка оказалась незанятой, чтоб она смогла первую же ночь провести в своем доме!

Поэтому господин попечитель весьма и весьма ее обрадовал, сообщив, что в доме никто не живет. Господин Чанта не пускал жильцов в дома по соседству. Он хотел жить спокойно и без соглядатаев. Чтобы никто не заглядывал к нему во двор. Чтобы не подсматривали в окошки подвала. Он держал в соседних домах только одну прислугу, следившую за домами и охранявшую их от воров. В доме Белени прислуга занимала крохотную комнатушку.

И вот господин попечитель ввел Белени в возвращенный им дом, распахнув перед ними двери комнат.

Вся мебель стояла так, как они ее оставили. Даже пыль не стирали бог знает сколько лет.

Арпад тотчас же хотел сбегать в сад, но господин попечитель удержал его.

Он должен еще кое-что передать. Большой, окованный железом сундук. С тройным запором. А в нем — несметные сокровища.

Бондаварские акции.

— А, чтоб им пусто было, этим бондаварским акциям! — засмеялся Арпад. — Ведь сейчас лето, топить незачем.

— Это верно, сейчас они низко ценятся! — подтвердил господин попечитель. — В данный момент их курс держится чуть выше десяти форинтов. А если бы не так, тогда ведь и господин Чанта не умер бы.

Но все-таки акции пришлось принять. Дареному коню в зубы не смотрят.

Вдове о многом еще надо было поговорить со старым добрым попечителем, ей предстояло немало забот и хлопот; Арпад в эти дела не вмешивался, потихоньку выскользнул из комнаты и спустился в сад.

Фруктовые деревья целые и невредимые стояли в полном цвету; у самой ограды нежно розовело в цветочном уборе персиковое дерево: смертным грехом считалось прежде тронуть дерзкой рукой хоть один его лепесток; и незабудки голубели вдоль ручья, а у стены вызванивали нежную мелодию колокольчики ландышей. Было бы кому слушать.

Все деревья целы, за минувшие годы все буйно разрослись. Кроны деревьев с обоих берегов речки почти смыкались ветвями.

Арпад первым делом разобрал заложенную кирпичом отдушину подвала. Сохранилась ли проволочная цепочка и привешенная на цепочке мельница из бузины?

Все оказалось на месте.

А свирель?

И свирель уцелела.

Совпадут ли желобки?

В самый раз.

И все части мельницы тоже были в исправности.

Тогда он вытянулся на зеленой траве среди желтых цветов, укрепил на воде мельницу из прутьев бузины и, упершись подбородком в ладони, весь отдался созерцанию, с наслаждением наблюдая, как вертятся колеса из бузины, как щелкают лопасти и вращается круг. Теперь его не накажут за это!

Наконец-то он может наиграться всласть!

Известность, слава? Газетные новости? В Париже жалеют о его внезапном исчезновении. И кто? Влюбленные светские дамы? Что все это в сравнении с пощелкиваньем мельничных лопастей?

Ну, а как поживает свирель?

Пощадило ли ее время? Сохранила ли она голос? Не потрескалась, не сгнила ли?

Ничего с ней не случилось. Свирель была спрятана в надежном месте: прохладном, сухом, проветриваемом. Понадобилось только чуть настроить ее. И она запела, как дрозд.

И за игру на свирели его тоже не станут больше бранить.

Ну, что еще не испробовано? Бумажные кораблики. И из-за них теперь не будет ворчать сосед, не будет укорять мама.

Арпад вытаскивает из кармана большой лист бумаги; это, кстати, память о его недавнем триумфе в Париже — программа очередного концерта.

К чему все это теперь?!

Из программы он мастерит большой красивый кораблик, с парусом, а чтобы тот был устойчивее, нагружает его розоватыми лепестками персика — за это больше не надают по рукам! — и пускает по воде, а пока кораблик тихонько плывет, окруженный пляшущими над речкой стрекозами, Арпад снова опускается на зеленую траву среди незабудок и принимается выводить на свирели «Лети, моя ласточка».

При первых же звуках свирели в саду дома, что напротив, появляется другое дитя. Белокурая девочка лет пятнадцати. Круглое, румяное, улыбающееся личико. Голубые глаза. Робко, как козочка, ступает она шаг за шагом, удивленно вглядываясь сквозь ветви. Вот она подходит еще ближе. Опять останавливается. Музыкант не замечает ее. Он целиком увлечен свирелью, мельницей из бузины да корабликом с грузом цветов.

Девочка подошла уже к самому берегу, а Арпад все не замечает ее. Тогда девочка засмеялась. Словно звук волшебного колокольчика, звенит по саду радостный смех.

Арпад вздрагивает. Удивленно поднимает голову.

— Ах, это вы, Жофика? Какой прелестной девушкой вы стали за то время, что я вас не видел! Пожалуйста, подгоните обратно мой кораблик.

И другое дитя не заставило себя упрашивать. Девочка сбежала к самой воде. Зажала платье между колен, чтобы не замочить его, прибавила еще пригоршню белых цветов к розовому грузу, ракитовой веткой подтолкнула кораблик к другому берегу.

Потом они заставили кораблик повторить этот путь.

Славная это была забава!

Вдова Белени с галереи выглянула в сад. Она не прикрикнула на детей. Оставила их в покое, пока солнце не стало клониться к закату: потянуло прохладой, и тогда кто-то из них, кто оказался рассудительнее (уж наверное, девочка), напомнил другому, что на траву вечерами выпадает роса и пора идти в дом.

Тогда Арпад понадежнее привязал мельницу, спрятал свирель и поднялся к матери.

Мать не бранила его, но и не встретила поцелуем в голову, как обычно.

Она показала сыну, какой навела в доме порядок, пока он гулял.

Арпад был очень доволен.

— Теперь мы навсегда поселимся здесь. — Первой не выдержала мать.

— Я не против, если ты женишься, сынок. Привел бы в дом хорошую девушку…

— Я? Матушка! — удивленно рассмеялся Арпад.

Ну, конечно! Ты уже не маленький, не вечно же мне присматривать за тобой.

Арпад еще пуще расхохотался.

— Выходит, я вырос настолько, что матушке уже не совладать со мной? И что же, я должен найти другую женщину, которая стала бы опекать меня?

— Кончено! Так уж заведено! — вполне серьезно подтвердила мать.

Словно бы и нельзя по-другому; сына, пока он не вырастет, опекает мать, а после передает его другой женщине, имя которой жена, — пусть та, в свою очередь, заботится о нем. Ведь нельзя же оставить ребенка одного, никоим образом.

— Ну, что ж, матушка, рано или поздно я это сделаю, в угоду тебе. Свой дом у нас теперь есть, но мне придется еще немало заработать впрок, чтобы потом, когда я обзаведусь семьей, не бродить по свету. Потому что, когда ведешь цыганскую жизнь, плохо оставлять жену дома, а самому скитаться от Петербурга до Парижа, но не лучше и таскать ее за собой.

— Ну, ведь у нас отложено кое-что. Я неплохо вела хозяйство на твой заработок. А потом еще эти акции. Да не смейся ты, дурачок! Даже если за каждую дадут десять форинтов, так ведь их целая тысяча. Если все продать, получится десять тысяч. В небольшом городке это целый капитал. С такими деньгами ты хоть сегодня можешь жениться.

— Эх, мама! Не так все это просто. В первый день пожалуй, и правда, можно продать одну акцию за десять форинтов, но если я назавтра опять приду на то же самое место, чтобы продать другую, мне дадут по шапке и вытолкают взашей. А уж если я заявлю, что намерен продать тысячу бондаварских акций, меня свяжут и упрячут в сумасшедший дом. Положи-ка ты эти акции вместе с другими своими бумагами, которые ты хранишь на память, и будем надеяться, что наступит еще пора, когда они снова будут стоить равно столько форинтов, сколько на них обозначено.

— Кто знает, может, так оно и случится. Разве мало было на нашем веку больших перемен? Разве мог ты поверить, что нам вернут когда-нибудь дом? Я жалею, что дала тогда сжечь деньги. Как знать, вдруг нам еще повезет с этими акциями. Вдруг они снова поднимутся до прежней цены и мы получим за них двести тысяч форинтов!

— Я на случайную удачу не рассчитываю, мама. Самый худший дар, какой только господь бог может послать человеку, это дать ему выиграть в лотерею. Он словно говорит такому счастливцу: «Вот видишь, глупец, ничем другим я не в силах тебе помочь!» Но человеку, наделенному разумом, в лотерею играть нельзя. Фортуна вправе упрекнуть его: «И не совестно тебе? Разве мало того, что я одарила тебя талантом? Главные выигрыши в лотерее я приберегаю для дураков!» Не бойся, мама, нас прокормит мое искусство. Надо только набраться терпения! Ведь нам не к спеху. А той девочке я куплю куклу с фарфоровой головкой, пусть пока поиграет. Меня же, как и прежде, опекай ты одна.

За эти слова вдова расцеловала сына.

Однако вечером, при лунном сиянии, Арпад все-таки вышел к плакучей иве и заиграл на свирели грустную песнь. Время от времени он прерывал игру, чтобы послушать, как подпевает ему со двора другого дома, через речку, нежный, точно серебряный колокольчик, голосок.

Но там, едва заметив, что он перестает играть, тотчас же умолкали в смущении. …Как все-таки прекрасно быть ребенком!

Истинный бог!..

Эврика!

Когда Иван на шестые сутки работ по расчистке взорвавшейся шахты вернулся домой, он, прежде чем отправиться отдыхать, заглянул к себе на шахту.

Не стряслось ли там какой беды?

Муки голода, сон, желание смыть с себя грязь терзали его меньше, чем тревога о собственной шахте.

Ведь толчок от взрыва прошел по всему угольному бассейну.

И на его участке не обошлось без последствий.

Ивана удивило, что рудничный газ в шахте едва ощущался, зато все штреки оказались залитыми водой.

Перегородки в разных местах потрескались, но обвалом пока еще не грозили. Иван первым делом заглянул в пещеру с подземным озером.

Воды в пещере не осталось ни капли.

Иван решил понаблюдать за возвращением воды; прислонившись к галерее, он ждал, когда озеро снова начнет наполняться, но вода не появилась и через три часа.

Тогда он поставил у пещеры одного из своих рабочих, наказав остальным, сменяясь всю ночь, не спускать глаз с озера и, как только заметят воду, звать его.

Лишь после этого он отправился домой, чтобы помыться и выспаться.

Сказалось огромное напряжение — он заснул мертвым сном, и, когда открыл наконец глаза, солнце уже вовсю светило на его постель.

Больше всего Ивана удивило, что рабочие не разбудили его среди ночи, как он велел.

Может быть, и они уснули, бедняги. Ведь они тоже порядком намаялись!

Или же он спал так крепко, что не слышал стука?

Иван немедля отправился в шахту.

Рабочие, несшие вахту, доложили, что озеро за ночь так и не наполнилось.

Ждали еще двадцать четыре часа. Вода в озере не появлялась.

Иван теоретически нашел причину этого явления.

Видимо, тут действовали периодически возникающие и исчезающие источники.

В недрах горы образовался бассейн, абсолютно изолированный горным сводом от давления воздуха извне. В этот бассейн проникает влага, просачивающаяся из водоносных пластов породы.

Трещина в породе, верхняя часть которой находится выше уровня воды в бассейне, связывает его с расположенной ниже пещерой, куда проникает воздух снаружи.

Под действием атмосферного давления из нижней пещеры вода верхнего бассейна выталкивается через трещину в нижнюю пещеру до тех пор, пока уровень воды в ней не закроет отверстия связующей трещины; тогда прекращается воздушное давление из нижней пещеры на бассейн верхней пещеры и вода из последнего уже не вытесняется больше, пока запасы влаги, скопившиеся в нижнем озере, не растекутся по своим подводным путям; тогда нижний выход трещины снова открывается и в верхнем бассейне опять образуется атмосферное давление.

И если нижняя пещера больше не наполняется, тому могут быть две причины.

Или же связующая трещина вдруг оказалась наглухо закупоренной и на верхний бассейн больше не давит атмосферный столб, под действием которого из него вытеснялась вода, или же свод над верхним бассейном дал где-либо новую трещину, через нее проник воздух извне, и под его давлением вся вода ушла в какую-нибудь пещеру, расположенную еще ниже.

Здесь читателю следует быть особенно внимательным! Ибо это позволит вам оценить тот поступок, связанный с безрассудным риском, на который решился Иван.

Отныне поле деятельности свободно! Перед ним отверзлись черные входы в обитель смерти. Он может углубиться в сей мрачный лабиринт. Может разыскать то, что пытался обнаружить с давних пор: соединительный путь между верхним и нижним бассейнами.

Для этой работы ему необходим был еще один человек.

Он кликнул старого Пала.

— Сколько лет тебе, Пал?

— Шестьдесят девять, сударь.

— Хотелось бы дожить до семидесяти, верно?

— Только чтоб отпраздновать золотую свадьбу с нашей шахтой. Сравняется как раз полсотни лет, как ее открыли. Я был на ней первым рабочим.

— А если придется умереть раньше?

— Я скажу: «На то воля господня!»

— Сыновья у тебя уже взрослые?

— Да уж и внуки все сами себе хлеб зарабатывают.

— Пошел бы ты со мной в такое место, где, не ровен час, можно погибнуть?

— Гм! А то разве я не бывал уже с вами в таких местах?

— Ты вникни как следует, куда я тебя зову! Необходимо отыскать воду исчезнувшего озера. Для нас и для многих других людей — пожалуй, для всего нашего края — это вопрос жизни и смерти. Я уповаю на помощь божию. Ну, а если не будет нам этой помощи? Если господь бог скажет: «Вы, жалкие черви, пытаетесь избежать суровой кары, что я наслал на весь край? Я не внял даже мольбам Лота, и ныне затонувшие города покрывает Мертвое море! А вы разве менее грешны?» Пойми хорошенько, что нам предстоит! Пытаясь разгадать, куда уходят воды исчезающего озера, я часто бродил по темным, запутанным катакомбам, которые местами настолько узки, что, только выдохнув воздух, мне удавалось протиснуться; в иных местах приходилось пробираться на животе по низким пещерным лазам; глубокие темные пропасти разверзаются под ногами, и над ними надо ползти, цепляясь за выступы, забиваясь все глубже в узкие норы, поднимая колени и локти. Все эти щели, трещины в скалах образовало давнее землетрясение; оно же вызвало смещение целого угольного пласта. Теперь, после сильного взрыва в шахте, возможно, некоторые из этих щелей сомкнулись или образовались новые. Если ход между пещерой под нами и той, что лежит наверху, закрылся, это значит, что вся вода скопилась над нами. И если во время поисков мы натолкнемся на этот заваленный ход, если проделаем в нем хоть небольшое отверстие, какое способно пробить острие кайла, то вся вода из верхней пещеры в мгновение ока обрушится нам на голову. Когда мы услышим ее шум, нам уже не спастись. Если же трещина в верхней скале после взрыва осталась открытой, значит, озеро над нами исчезло и теперь образовалось где-то внизу. И нам, живым или мертвым, во что бы то ни стало надо его найти.

— Невдомек мне, зачем все это, сударь. Ну, да про то ты сам знаешь, а я пойду за тобой.

— Тогда ступай домой и попрощайся с родными, будто перед дорогой. Зайди к священнику и причастись! Потом возвращайся, да смотри никому не проговорись, куда мы собираемся!

Иван тоже готовился к путешествию, откуда, быть может, нет возврата.

Он написал завещание. Шахту свою он оставлял рабочим, а деньги — семье Пала, который в случае смерти Ивана погиб бы вместе с ним.

Покончив с делами, он в последний раз, прежде чем сойти в страну вечной ночи, окинул взглядом окрестности.

Все же здесь, на земле, благодатная красота!

Как далеко синеет небо! Как близко зеленеет трава!

В эту минуту Ивану принесли с почты письмо.

Письмо было от Арпада Белени. Он подробно рассказывал о событиях в Париже. О судьбе Каульмана, об исчезновении красавицы. Все склонны были думать, что она ушла из жизни.

Иван вздохнул. Он почувствовал, как от этой вести сердце его словно окаменело и стало неподвластно чувствам.

Небо уже не казалось ему таким синим, и зелень травы поблекла.

Прими же меня, вечный мрак угольных рудников!

Полученное известие оказалось ему хорошим напутствием. Он больше не ведал страха.

Иван сложил в кожаную сумку все необходимые инструменты: водомер, лот, угломер, чертежные принадлежности. Сумку он повесил на шею. Старый Пал нес следом за ним кайло, железный лом и веревку. Один за другим они спустились в озерную впадину и исчезли в промытом водой лабиринте.

Через шесть часов они возвратились.

И так продолжалось изо дня в день.

Иван точно наносил на план место каждого углубления, каждого хода в лабиринте, после чего дома его ждала еще более кропотливая работа: инженерные расчеты на основании собранных данных. Он просиживал за ними по многу часов подряд.

А по ночам он уединялся в своей ученой келье, разжигал огонь в тиглях и нагревал в колбах смертоносные газы, понуждая элементы, образующие мир, выдать ему свою заветную тайну. Он сражался с непокорными демонами, допытываясь, который же из них сильнее огня!

Явись, явись!

Не знаками альфы и омеги, не пентаграммой,^[175] не силой абраксаса и мейтраса,^[176] а властью всепобеждающей науки заклинаю тебя.

Явись!

Но напрасно, дух не являлся.

И это сражение с двумя противниками: внизу — с твердью земной, наверху — с непокорными газами, двумя великими демонами, образующими мир, — шло непрерывно день за днем и за ночью ночь.

Иван не знал отдыха.

Однажды утром ему принесли весть, что вода в колодце замка стала теплой и у нее появился привкус серы.

Он пришел в отчаяние.

Значит, подземный пожар распространяется быстрее, чем он полагал.

Долина обречена на неминуемую гибель. Достаточно одного десятилетия, чтобы все было уничтожено.

Господин Ронэ, узнав об этом, бросил свою должность и переметнулся к князю Вальдемару. По его поручению он выступил как самый надежный свидетель всей катастрофы и расписал ее историю в венских газетах.

Иван же прилагал отчаянные усилия, пытаясь найти средство спасения.

Он проникал все глубже в подземный лабиринт. Его старому спутнику от всех ужасов, через которые, что ни день, проводил его хозяин, стали чудиться привидения.

Однажды, затерявшись в лабиринте скалистых пещер, они попали в грот, откуда все пути казались отрезанными.

Но в одном месте камень гулко отозвался на стук, словно за ним была пустота.

Свежий сдвиг пластов породы свидетельствовал о том, что обвал произошел недавно.

— Надо пробить в этом месте! — воскликнул Иван и схватил кайло.

Старый Пал в ужасе прижался к скале, вздрагивая при каждом ударе.

Так стучат во врата ада, вызывая на единоборство самого сатану!

Кайло пробило щель. Просунув в нее лом, Иван приподнял пласт.

Сейчас, если озеро наверху, им на головы обрушится водопад!

Старик осенил себя крестным знамением, вверяя душу господу.

А Иван с восторгом первооткрывателя воскликнул:

— Ты слышишь? Всплеск! По ту сторону куски угля падают в воду: значит, нижний бассейн здесь, под нами.

— Да, а вдруг верхний тоже полон?

Но тут уж ждать недолго: пока «жила ударит сто раз».

Более тягостных ударов пульса они не отсчитывали за всю свою жизнь, даже когда Иван спускался в шахтный завал.

Ниоткуда не доносилось ни звука. В недрах земли было тихо.

— Нашли! — закричал Иван, охваченный счастливой дрожью. — Теперь обвяжи меня вокруг пояса веревкой и спускай в колодец.

— Как, и туда еще?!

Опуская веревку вместе с Иваном, старый шахтер не переставал читать про себя «Богородицу». Пусть богородица не думает, что Иван еретик!

Свет лампы мерцал все слабее. Вдруг послышался голос Ивана: «Тащи!»

Верный напарник принялся осторожно поднимать его из глубокой пропасти.

Когда он протянул руку, чтобы помочь Ивану встать на ноги, тот обнял старика:

— Мы у цели! Лот показал огромные запасы воды.

В мозгу Пала начала чуть проясняться цель их поисков.

— А теперь скорее на волю!

Как только Иван выбрался из шахты, он тотчас же бросился домой. Он проверил данные своих замеров и остался доволен результатами.

Вечером, все еще в приподнятом настроении, он уединился в химической лаборатории. Иван подступил к осаждаемым им демонам с той гордостью, с какой победоносный полководец предлагает сдаться последней крепости противника.

«Те уже повержены, теперь ваш черед сдаваться!»

Бывают в жизни творческой личности столь возвышенные мгновения, когда кажется, будто сам господь бог вдохнул в нее свою созидательную силу.

Мгновения, когда рождается новое, когда мудрец в экстазе выбегает на улицу, восторженно возвещая людям: «Эврика!»

Несколько капель найденной им жидкости — ровно столько, сколько можно стряхнуть с конца пера, — и вся лаборатория сразу же погрузится во тьму; разом потухнут и станут черными все горящие печи с добела раскаленным углем.

Эта кромешная тьма и была тем притягательным светом, что так упорно искал Иван.

Абсолютный мрак, куда он направил лучи всех своих знаний. Черный фокус.

— Нашел! — закричал он самому себе.

— Нашел! — закричал он своим рабочим, выскочив к ним, как помешанный, с непокрытой головой и в одной рубашке.

Рабочие не знали, что он нашел. Но они знали: то, что так радует этого человека, должно быть очень ценной находкой.

Аль-пари!

Сатанинская комедия на бирже все еще продолжалась.

Обреченные на гибель бумаги — акции бондаварской шахты и бондаварской железной дороги — с молниеносной быстротой переходили из рук в руки.

Теперь трагедию низвели в ранг комедии, в разговорах о катастрофе стал проскальзывать юмор.

Одного только слова «Бондавар» было достаточно, чтобы вызвать среди биржевиков оживление.

Кто сумел, пусть даже со значительным убытком, избавиться от последней акции, смеялся над теми, кто их приобрел.

Акции предлагались в обмен на ничего не стоящие предметы. Например, в придачу к старому зонтику, чтобы получить новый.

Акциями расплачивались за газеты, если редактор навязывал подписку.

Акции жертвовали на благотворительные цели.

Нашелся даже один остряк, который сшил из них маскарадный костюм, наподобие герцога Э., который в свое время сшил такой же костюм из полотен Тициана.

На бирже из-за бондаварских бумаг велась лишь незначительная борьба.

Основные обладатели акций пытались уберечь едва теплившийся огонек, а противная партия во что бы то ни стало старалась его погасить.

Князь Вальдемар, глава этой партии, изо дня в день сбивал курс акций; под конец их уступали уже по проценту, по полпроцента, по четверть процента, и за каждую половину, четверть форинта велась борьба.

Зондерсгайн стремился довести «Бондавар» до такого положения, чтобы его акции вообще вычеркнули из биржевых списков. А держатели акций хотели как-нибудь воспрепятствовать этому.

В тот день, когда все венские газеты обошло сообщение господина Ронэ, в котором приводился химический анализ веществ, появившихся после пожара в колодезной воде бондаварского замка, — что, естественно, вызвало сенсацию, — князь Вальдемар готовился обрушить последний удар на головы бондаварцев.

Он объявил на бирже, что в последний день месяца будет предлагать бондаварские акции по десяти форинтов.

Отыскались даже желающие заключить с ним пари: это были заинтересованные пайщики, которые заранее знали, что проиграют, но не хотели допускать окончательного падения акций, не хотели, чтобы они были вычеркнуты из списков.

Князь Вальдемар к полудню успел заключить пари на пять тысяч акций.

Конечно, этих акций у него на руках не было, да и партнеры в споре не стремились получить их, — все это были чистые условности биржевой игры.

Если к последнему дню месяца акции упадут до шести форинтов, тогда проигравшие заплатят князю Вальдемару двадцать тысяч форинтов разницы; если же поднимутся на четыре форинта, тогда он им выплатит такую же сумму.

В полдень к барьеру подошел маклер и во всеуслышанье объявил, что здесь, по ту сторону барьера, находится один господин, который желает приобрести пятьсот штук бондаварских аль-пари!

Можно было подумать, что ударили молотом по роялю — не меньшую какофонию вызвали эти слова.

Издевательский смех, возгласы удивления, недоверия, крики радости, проклятия разом взметнулись над барьером.

«Он что, сумасшедший? Аль-пари! Бондаварские акции! Кто он? Покажите этого человека!»

Маклер указал на незнакомца.

Это был человек ничем не примечательной наружности, судя по всему, провинциал. Прислонившись к колонне, он невозмутимо созерцал этот биржевой Олимп.

— Да это просто какой-то шут, он задумал разыграть нас! — издевался князь Вальдемар. — Подите к нему, — велел он маклеру, — и спросите, как его имя. Мы желаем знать, с кем имеем дело.

Маклер отошел, обменялся несколькими фразами с незнакомцем и снова вернулся.

— Господин просил передать, что его имя — «Сто тысяч форинтов». Деньги говорят сами за себя.

И с этими словами маклер показал десять банковских чеков на десять тысяч форинтов каждый.

— Кто дает пятьсот бондаварских акций? Это уже означало полный биржевой переворот.

Толпа снова пришла в движение: и верящие, и неверящие ринулись к незнакомцу, обступили его, атаковали тысячами вопросов, тянули к нему поверх голов свои записные книжки; пришелец холодно взирал на весь этот ажиотаж и обступивших его людей направлял к своему маклеру, — пусть договариваются с ним.

Наконец сам князь Вальдемар, пробившись сквозь толпу, подошел к незнакомцу.

С изысканно оскорбительным видом, опустив на глаза поля шляпы и заложив пальцы в карман жилета, — князь Вальдемар остановился перед ним:

— Сударь! Своим появлением здесь вы произвели на стоящую революцию. Позвольте узнать ваше имя?

— Меня зовут Иван Беренд! — ответил незнакомец, не меняя позы и по-прежнему опираясь плечом о колонну.

— Ах! — воскликнул князь, стремительно срывая с головы шляпу и сгибаясь в ироническом поклоне. — Я имел удовольствие слышать о вас. Вы тот знаменитый стрелок, что выстрелом выбивает сигару изо рта противника? В та ком случае я перед вами — ничто, хотя при прочих равных условиях имею честь зваться князем Вальдемаром Зондерсгайном. Но я действительно не умею стрелять так метко, как вы. Тем не менее поговорим по-деловому. Вы скупаете аль-пари бондаварские акции. Вы что, наследник вест-индийского набоба и получаете наследство при условии скупить аль-пари бондаварские акции?

— Нет! Я даю эту цену потому, что они ее стоят.

— Но ведь бондаварская шахта горит!

— Я знаю, моя шахта находится рядом.

— Тогда вы прогорите вдвойне!

— Нет, я погашу пожар в течение двух недель.

При этих словах возбуждение толпы возросло до предела; заинтересованные акционеры едва не раздавили Ивана.

«Вот человек, который победит подземный пожар! Шахта спасена! «Бондавар» снова идет аль-пари!»

Противная партия в мгновение ока оказалась уложенной на обе лопатки; обезумевшие от радости акционеры подхватили Ивана на руки и торжественно пронесли его через всю биржу, а вечером того же дня созвали общее заседание, где Иван рассказал собравшимся, — в зале яблоку негде было упасть, — что он разработал безошибочный план, каким образом в течение двух недель погасить пожар в бондаварской шахте; без лишних слов он пригласил всех присутствующих самим взглянуть завтра утром, как он под открытым небом будет испытывать найденное им средство борьбы с огнем, и убедиться воочию, что его обещания — не пустая похвальба.

На следующее утро при большом стечении народа Иван проделал блестящий опыт: из угля и торфа был разложен костер, облит керосином и подожжен с разных сторон; когда костер разгорелся и огонь полыхал вовсю, он был погашен в течение пяти минут с помощью одного-единственного ручного брандспойта.

Ликующая толпа на руках донесла Ивана до города, и собрание акционеров решило, что Ивану, если он потушит подземный пожар и если шахту снова можно будет использовать, вручат шестьсот тысяч форинтов вознаграждения.

Однако и здесь не обошлось без пререканий. На собрании присутствовал князь Вальдемар, теперь уже в качестве одного из основных держателей акций, к тому же одного из самых недоверчивых: он возражал больше всех и всячески стремился опровергнуть Ивана.

— Я допускаю, — говорил он, — что вы одним ако^[177] жидкости можете погасить шесть кубических саженей горящего угля. Но подумайте сами, ведь в бондаварской шахте — от места взрыва до графского замка — должно быть охвачено пламенем самое малое шестьдесят тысяч кубических саженей угля, значит, вам понадобится десять тысяч ако раствора, и притом еще весь раствор надо доставить одновременно и не куда-нибудь, а непосредственно в то место, где бушует огонь. С помощью каких механизмов вы рассчитываете произвести подобную операцию?

— Это предусмотрено в моем плане! — отвечал Иван.

— Затем, даже если допустить, что вам удалось одно временно ввести в горящие штольни всю нужную массу жидкости, это вызовет такое скопление пара, что вся ваша шахта моментально взлетит в воздух.

— И это я продумал заранее.

— И наконец, если вы имеете хоть малейшее представление о машинах и оборудовании, вам должно быть ясно, что на все те расходы, которые неизбежно возникнут в ходе вашей операции, не хватит и миллиона.

— У меня все подсчитано.

Пайщики в один голос закричали, что примут на себя все расходы, пусть это будет хоть миллион, и Иван тем самым получил свободу действовать на бондаварской шахте так, как он считал нужным, — сколько бы это ни стоило.

Князь Зондерсгайн понимал, что повороту, вызванному Иваном, пока что нельзя помешать никаким контрманевром.

Когда собрание акционеров утвердило протокол, он отвел Ивана в сторону и сказал:

— Итак, господин Беренд, удастся вам задуманное пред приятие или нет (а я полагаю, что нет), вы в любом случае вынимаете у меня из кармана миллион. Один миллион чистоганом. К тому же вы теряете свои сто тысяч, не считая затрат на рискованный опыт. Впрочем, все это ровным счетом ничего не значит. Своим маневром вы на две недели утвердили на бирже аль-пари. Не будет ни спроса, ни предложения, и та и другая сторона предпочтут выжидать, но рано или поздно это положение будет зафиксировано и на биржевом табло, и тогда мне по обозначенному курсу придется выплатить разницу тем, кто заключил со мной пари. Это составит миллион. Но я не придаю этому значения. Я не раз видел, как теряются миллионы. Потом они возвращаются. Для биржевой борьбы необходимо хладнокровие. Если же вы вдруг раньше, чем истекут эти две недели, убедитесь, что взятая вами на себя задача невыполнима и заявите об этом во всеуслышание, я весь миллион передаю в ваши руки.

Иван ответил с подлинно деловым хладнокровием:

— Господин Зондерсгайн! Мне хорошо известно, что на бирже в ходу определенного рода свобода, что здесь можно оскорбить человека, не опасаясь никаких последствий. То, что здесь говорят, предлагают, предполагают, — не укладывается в общепринятые нормы морали. Здесь допустим вопрос: «Сколько стоит твоя честь?»; и если на это ответят: «Не продается!» — ну, что ж: «На нет и суда нет!» Здесь можно к каждому обратиться с предложением: «Пойдем, ограбим кого-нибудь!», и тот, к кому вы обратитесь, не обидится и, если предложение ему не подходит, ответит лишь: «Не располагаю временем». Здесь не считается позором, если кого-нибудь обругают, плюнут в лицо, собьют шляпу; пострадавший отвернется, словно бы ничего не слышал, утрет физиономию, поправит шляпу, снова нахлобучит ее на голову, а через час выйдет под руку со своим врагом. Никто и не подумает, что они ссорились; просто у них возникло небольшое «расхождение», ввиду чего оба пребывали в весьма «приподнятом» настроении. И потому на все, что сейчас господин Зондерсгайн, биржевой воротила, сказал торговцу углем из долины Бонда, этот торговец ответит всего лишь: «Данное предложение не может быть принято во внимание». Но пусть остережется князь Зондерсгайн за порогом биржи предложить что-либо подобное Ивану Беренду!

Князь Вальдемар рассмеялся.

— Это мне известно. Я не раз имел удовольствие слышать ваше имя, и если я расположен к вам, то, как вы знаете, у меня есть для этого веские основания. Однажды вы оказали мне протекцию у некоей прекрасной дамы. Я не знаю причины вашего поступка, но знаю, что вы его совершили. Об этом говорили в свете. Вы отказались даже от своих собственных притязанийна руку прекрасной дамы, притязаний, которые были бы вполне оправданы. К сожалению, все оказалось напрасно. В конце концов она досталась ничтожному человеку. Но это не имеет значения! Ваше загадочное участие, которое — коль скоро тут не крылось ни малейшего расчета — можно объяснить лишь первозданным пуританством, я никогда не забуду. Если бы та прекрасная дама последовала вашему совету, из бондаварского колодца не черпали бы сейчас горячую воду, более пригодную для серных ванн, ибо из всей затеи ничего бы не вышло. Поэтому какой бы тон мы ни приняли в разговорах друг с другом за порогом биржи, я включаю сделанное мною предложение в свои расчеты. Если вам удастся погасить пожар в шахте, вы получите шестьсот тысяч форинтов, если же не удастся, вы получите миллион.

Пайщики заметили, что Вальдемар слишком долго беседует с Иваном, и вмешались в их разговор: «Никаких махинаций, ваше сиятельство! Оставьте нашего человека в покое!»

Они боялись, что князь переманит Ивана.

— Не ревнуйте! — воскликнул князь. — Мы беседуем об одной красавице, за которой в былые времена оба ухаживали и оба безуспешно.

Но пайщики не дали сбить себя с толку.

Они выбрали комиссию из трех человек, которые обязаны были всюду следовать за Иваном, не спуская с него глаз; обедать вместе с ним, спать у его порога, сторожить под окнами, чтобы к нему не проник враг. И все это под предлогом помощи Ивану: мол, чтоб можно было своевременно снабжать его деньгами.

Иван с тремя сопровождающими тотчас же уехал обратно в долину Бонда, захватив с собой все необходимые для дела машины и рабочих.

Трем своим спутникам он поручил каждый день посылать отчеты о ходе работ.

Одним из троих оказался господин Шпитцхазе.

Шпитцхазе сочли необходимым включить в комиссию как самого предусмотрительного, самого надежного и самого беззастенчивого защитника интересов акционерного общества. (Этим последним эпитетом мы не желали выразить пренебрежение. В денежных делах застенчивость и стыдливость — несомненный порок, а противоположные качества — неоценимое достоинство. Стало быть, мы упомянули об этом свойстве характера господина Шпитцхазе лишь в похвалу.) Господина Шпитцхазе Иван не раз еще выставит за дверь, а тот столько же раз влезет обратно через окно.

Борьба с преисподней

В первую неделю триумвирам почти не о чем было докладывать.

Они видятся с Берендом утром и вечером за едой в трактире. Большую часть суток он проводит под землей. И на все их расспросы отвечает лишь, что все идет как нельзя лучше.

А что именно идет, того видеть нельзя.

И подозрительнее всего, что Беренд постоянно торчит в своей шахте, куда он велел спустить все привезенные из города машины и химические вещества, а у акционерной шахты еще не вскрыто ни одного колодца и вокруг нее не ведется никаких подготовительных работ для тушения пожара.

Беренд же не отвечает ни на какие вопросы. Правда, машины постоянно находятся в действии, а из шахты вместо угля рабочие вывозят на тачках глину, камни и обломки породы, но тем не менее суть дела понять невозможно.

На восьмой день господин Шпитцхазе не вытерпел.

— Сударь, — обратился он к Ивану с бесцеремонностью барышника, — вы обещали в две недели покончить с по жаром в шахте. Неделя уже прошла, а я еще не вижу никаких изменений.

— Это вполне естественно! — спокойно ответил Иван.

— И вы утверждаете, что все идет хорошо.

— Так оно и есть.

— Я желал бы убедиться в этом воочию!

— Оттуда, где вы стоите, этого никоим образом нельзя увидеть.

— Так проведите меня в то место, откуда видно!

— Вы действительно желаете туда попасть? Это весьма неприятное место.

— Куда вы, туда и я. Я не из пугливых, будь там хоть преисподняя.

— Почти так оно и есть.

— Ну, что ж, я готов спуститься туда! Хочу завязать знакомство с самим сатаной. Как знать, может, удастся заключить с ним сделку, предложить ему наш уголек?

— Но я должен предупредить вас еще об одном. В то место, куда я пойду, нельзя идти простым наблюдателем, там могут пройти только два человека, и оба нужны для работы. Так что вам придется потрудиться наравне со мной.

— Не боюсь я никакой работы. Мне сам черт не брат.

— Хорошо, в таком случае идемте! — сказал Иван. — И, если остальные желают посмотреть, где установлены механизмы, они могут проводить нас.

Наблюдатели ухватились за это предложение. Ведь до сих пор их буквально снедало любопытство.

Иван дал всем троим господам шахтерские робы и на подъемной машине спустил их в ствол.

Каждый получил по лампочке Дэви, подвешенной к поясу, и по толстой войлочной шляпе.

По извилистым штрекам Иван вел их к той железной двери, за которой не так давно находилось исчезающее и возвращающееся озеро. Теперь середину пещеры занимала дробильная установка, которую приводил в движение идущий сверху ремень.

Жернова перемалывали какое-то вещество, и, размельченное в порошок, оно по трубе снова ссыпалось дальше вниз. Ремень от большого колеса тоже тянулся куда-то вниз.

Иван уводил своих гостей все дальше и дальше, по узким штрекам. Им пришлось снова спускаться в какой-то глубокий колодец по длинной деревянной лестнице.

Достигнув дна колодца, они очутились в маленькой, — в две с половиной квадратных сажени, — клетушке, где дежурили двое рабочих: старый и молодой.

— Ну, сударь, — обратился Иван к Шпитцхазе, — здесь у нас гардеробная, давайте переоблачаться.

— Что? Мы получим еще более живописные костюмы?

— Да, панцири. Для той гимнастики, что нам предстоит, необходим панцирь.

По знаку Ивана рабочие принесли костюмы и начали прилаживать их на господ.

Формой своей костюм напоминал одежду пожарников: широкая бесформенная роба и штаны, наружная ткань которых — асбест, огнеупорный, неорганический шелк, а между прокладками изнутри — несколько слоев дробленного в мелкий порошок древесного угля. Толстые перчатки из горного льна плотно закрывали руки.

— Славные рыцари получатся из нас! — шутил господин Шпитцхазе.

— Подождите, еще полагается шлем!

Шлем представлял собою стеклянный шар величиной в два двенадцатиквартовых бочонка; в шаре были проделаны три отверстия.

Иван объяснил Шпитцхазе их назначение.

— Там, куда мы сейчас спустимся, все заполнено угар ным газом. Поэтому туда следует отправляться с не мень шими предосторожностями, чем если бы мы опускались под воду. Кроме того, нам иногда придется пробиваться сквозь огонь…

— Сквозь огонь?

Господин Шпитцхазе начал уже жалеть, что напросился в шахту, но отступать было поздно. К тому же проявить храбрость в данном случае требовалось для пользы дела.

— Вот почему необходимы асбестовые костюмы! — про должал Иван. — Этот костюм скомбинирован из снаряже ния водолазов и пожарных. К стеклянному шлему, который резиновые зажимы герметически соединяют с воротом одежды, подходят две трубки; через одну из них будет поступать свежий воздух, а другая предназначена для выдыхаемого воздуха. Концы обеих трубок останутся здесь, а шланги от них потянутся вслед за нами точно так же, как в море за водолазами. По одной из трубок будет нагнетаться живительный кислород, через другую — избыточное давление в шлеме вытеснит выдыхаемый воздух. Воздух будет доходить до нас несколько более нагретым, нежели здесь, и к тому же будет вонять горячей резиной, но зато мы не задохнемся. В третье отверстие вставляется гибкая пружинистая трубка, которая соединит наши шлемы. Она нужна для того, чтобы мы могли переговариваться друг с другом, потому что через этот толстый стеклянный шар звуки не проникают, а ведь нас разделяют два таких шара.

Господин Шпитцхазе почувствовал себя весьма неважно, когда на него надели этот необычный шлем. Особенно после того, как ко всем трем отверстиям подвели трубки, и он обнаружил, что оглох и не слышит больше ни слова из того, что говорят ему два других господина. Теперь он был отрезан от всего света.

Он слышал только одного человека, того, чей шлем был подключен к его шлему — Возьмите на руку свернутый резиновый шланг! — прозвучал в его тесном мирке этот единственно доступный голос, да и тот был слышен так глухо, словно шел с расстояния в сотню шагов или доносился из подземелья.

Шпитцхазе машинально позволил нацепить себе на руку скатанный шланг.

— Следуйте за мной! — раздался голос Ивана; он взвалил на плечо другой шланг и отворил закрытую ранее прочную дубовую дверь.

Остальные господа не слышали ни единого слова из разговора одетых в шлемы людей. Один из господ, перетрусив, спросил, не просочится ли и сюда отравленный воздух, если откроют дверь.

Старый рабочий успокоил их. Угарный газ намного тяжелее кислорода, не говоря уж о водороде, так что он останется внизу, там, куда спустятся оба горнопроходца. За ними смело можно идти до того места, где горит последняя лампочка Дэви.

Через открывшуюся дверь они вошли в просторную пещеру, по стенам которой было видно, что ее создала сама природа.

Пещера — две раздвинутые стены; углублению в одной стене соответствовал точно такой же выступ в противоположной, а местами порода была отполирована, как стальное зеркало. Наискось по стенам проходили пласты каменного угля.

Через всю пещеру шли мостки из толстых, прочных досок.

Приводной ремень спускался сверху и здесь вращал вал, стук которого глухо раздавался под полом, словно он работал глубоко под водой.

Вбок от помоста низкий проход вел в каменную толщу горы.

В темном жерле этой пещеры уже гасла лампочка Дэви. Здесь начиналось царство угарного газа.

Но на помосте была установлена динамо-машина с электрической лампочкой в проволочной сетке.

Старый рабочий привел машину в действие и направил луч в темноту.

Он осветил туннель, который Иван четыре недели подряд пробивал из своей шахты в соседнюю.

Иван никому не обмолвился о нем ни словом, пока работа не продвинулась настолько, что оставалось лишь пробить сквозное отверстие.

Эту часть работы можно было проделать, только облачившись в специальный костюм, который стеснял движения, поэтому требовалась еще неделя времени.

Электрический луч далеко выхватывал из мрака узкий туннель; там, где туннель поворачивал, были установлены высокие зеркала из отполированной до блеска жести, которые направляли свет дальше. На следующем повороте другое зеркало снова преломляло отблеск, пока наконец не оставался чуть брезживший слабый отсвет, который, однако, позволял исследователям различать предметы.

— Сейчас мы окажемся в темноте! — сказал Шпитцхазе.

— Сейчас у нас будет предостаточно света! — подбадривал Иван.

И вел его за собой.

Шпитцхазе вынужден был не отставать, ибо головы их прочно соединяла трубка.

Настоящие сиамские близнецы! Если связывающая их трубка оборвется, обоим грозит мгновенная смерть.

— Стой! — скомандовал Иван. — Здесь насосная установка. Дай сюда трубку!

В аду они были на «ты». Приходилось экономить слова.

В полумраке возник небольшой, футов двух с половиной в высоту механизм с вращающимся колесом. Его установили здесь накануне.

Иван взял у напарника свернутую трубку и одним концом привернул ее к соответствующему отверстию насоса. Затем он пустил машину, и колесо с двумя тяжелыми ядрами стало стремительно вращаться.

Тогда Иван, придерживая конец трубки, отвернул кран насоса и передал скатанный шланг своему спутнику, — но если до сих пор тот таскал его на руке, то теперь Иван повесил шланг на шею Шпитцхазе.

У Шпитцхазе было такое ощущение, словно свернутый шланг, который до сих пор едва весил десяток фунтов, вдруг превратился в груз весом в полцентнера. Наполнившийся шланг сразу напрягся, точно пружина.

— Скорей вперед! — прозвучали в трубке слова Ивана — Жарища, как в пекле! — проворчал его спутник.

— Эту часть штольни уже потушили, — пояснил Иван. К ногам обоих были прикреплены стеклянные пластины, иначе они сразу почувствовали бы, что ступают по раскаленному пеплу.

Резиновая трубка медленно раскручивалась с плеча Шпитцхазе.

А вокруг становилось все темнее.

Наконец сплошной непроглядный мрак окутал их.

— Я ничего не вижу! — прозвучал голос Шпитцхазе.

— Смело следуй за мной! — ответил Иван. Вдруг снова забрезжил свет.

Впереди пробивались розоватые отсветы.

Под землей начинался рассвет.

Шпитцхазе опять пожаловался, что трудно дышать.

— Это еще ничего! — утешил его Иван.

И вдруг, когда они вышли из-за поворота штрека, им открылось поистине адское зрелище.

Само пекло!

Объятый пламенем лабиринт, в раскаленных зигзагах которого перемежались цвета всех оттенков.

От сине-зеленого пламени, стелющегося по низу, поднимались вверх охваченные пунцово-красными языками перегородки штреков и, уходя вдаль, терялись в пурпурном мерцании, тогда как из трещин рвался наружу слепящий солнечно-белый свет. В царстве горящего угля плясало демоническое скопище подземных огненных духов с зелеными вихрами и красными гривами, а с киноварно-красного свода штольни золотым дождем сыпался вниз каскад искр! То с одной, то с другой стороны из толщи породы со свистом вырывалась косая струя сжатого газа, освещая подземную огненную ночь, а из невидимой глубокой пещеры взметался вверх целый фонтан огня, обрушивая вихри искр; и над всем этим, мягко касаясь свода, блуждало какое-то молочно-белое облако, явно приближаясь к дерзким посетителям ада.

Шпитцхазе в ужасе прижался к стене. Фантастическое зрелище парализовало его волю.

— Отпусти трубки! — раздался приказ Ивана. Высвобожденные трубки тотчас же, словно выпущенные на свободу змеи, извиваясь, скользнули вперед.

— А теперь не отставай от меня! — крикнул Иван. — Шланг держи на руке!

И с этими словами Иван увлек его за собой.

Шпитцхазе вынужден был повиноваться.

Ведь шлемы их были связаны один с другим.

Даже если бы сознательно или случайно Шпитцхазе оторвался от Ивана, он достиг бы этим лишь одного: его мгновенно сразил бы проникший под шлем угарный газ.

Он безропотно позволил увлечь себя дальше.

Огнедышащий ад со всеми его ужасами разверзся перед ним.

А тот, другой человек, ничего не боится.

Да он, быть может, и не человек, а некий дух, колдовской силе которого подвластны даже огненные призраки?

Вот он подходит к краю тверди, к самому берегу огненного моря.

Там он смело снимает с плеча свернутый кольцами шланг и, направив конец его в глубину пекла, открывает кран.

Из отверстия трубки вырывается сверкающая, как алмазный луч, струя и бьет в геенну огненную.

— Крепче держись на ногах! — прозвучала команда Ивана.

Под напором выпущенной им струи из горящих недр земли внезапно взметнулись темные клубы пара и серой плотной пеленой окутали дотоле ярко пылавшую пещеру, мгновенно скрыв обоих пришельцев.

Один из них зашатался.

— Не бойся! — сказал другой. — Здесь мы в безопасности.

— Страшная жара! Я сгорю! — простонал первый.

— Ничего не бойся, не отставай! — ободрял другой, увлекая своего нерешительного спутника через промоины, клубящиеся паром, прыгая по дымящимся скалам и направляя всюду, где пробивался огонь, пожирающую пламя водяную струю из резинового шланга. Свист газа, шипение обжигающего пара заглушали все звуки, отсветы гаснущего пожара слепили их; но Иван ничего не страшился. Вперед, только вперед!

Подземное облако накрыло их.

— Мы погибли! — сломленный ужасом, простонал один из смертных, падая на колени.

— Малодушный! — бросил ему тот, что единоборство вал с адом, и протянул руку. — В таком случае мы возвращаемся!

И поднял его, как спаситель тонущего в море Петра.

Он снова закрыл и скатал шланг, обмотал его вокруг шеи и вернулся к оставшейся позади насосной установке.

Остановив машину, он повел своего спутника назад к раздевалке.

Шпитцхазе, добравшись до камеры, рухнул на землю.

Когда с обоих мужчин сняли стеклянные шлемы, Шпитцхазе, задыхаясь, хватал ртом воздух. Иван с жалостью смотрел на него.

Рабочие поспешили дать обоим свежей воды с лимоном и натерли им виски крепким винным уксусом.

Затем они раздели их донага и окунули в чан с холодной водой, через две минуты снова вытащили их оттуда и растерли грубой хлопчатобумажной ветошью.

Незадачливый Шпитцхазе только тогда стал приходить в себя и ощутил, что все пять органов чувств снова начинают служить ему.

Когда его одели в обычный костюм, Иван не удержался от вопроса:

— Ну, сударь, как вам понравилось там, внизу?

Но Шпитцхазе был не из тех, кого можно взять голыми руками. Он весело ответил:

— Знаете, сударь, я не дал бы ста тысяч форинтов за то, что там побывал, но и за двести тысяч не согласился бы спуститься туда еще раз!

— Ну, теперь вы знаете, что написать совету правления. Пал! Проводи господ домой! Я останусь здесь продолжать работу.

Чтобы передать тот пафос, с каким господин Шпитцхазе расписывал в венских газетах подземную схватку с огнем, требуется гораздо больший дар воображения, нежели мой. Иван был изображен этаким Антипрометеем, Моисеем, святым Флорианом.

Все подобного рода сравнения и гиперболы являлись не более как поэтическим приемом, преследующим цель создать благоприятные условия для курса аль-пари.

Само собой разумеется, что комиссия из трех членов в тот вечер попировала на славу. Шампанское лилось рекой. А уж откуда бондавёльдский трактирщик раздобыл шампанское, мог бы разнюхать только господин Ронэ.

Разгоряченные шампанским и подстрекаемые неумеренной похвальбой Шпитцхазе, оба других господина, в конец раззадорившись, заявили на спор, что и они проделают тот путь в преисподнюю, который господин Шпитцхазе прошел с Иваном. Вот прямо на следующий же день.

На другое утро, едва оправившись от похмелья, они, естественно, пожалели о заключенном пари, но долг чести не позволил им идти на попятный.

В сопровождении одного из штрейгеров они спустились в штольню. Ивана в это время в шахте не было, им сказали, что он занят где-то наверху.

Господ это не остановило.

В каморке для переодевания валялись без дела «водолазные» костюмы. Господа заявили, что желают в них облачиться.

Никто не возразил.

Они пожелали тотчас же залезть в костюмы.

Пожалуйста!

Им хотелось попробовать, как они будут двигаться с привязанными друг к другу головами.

Если угодно…

Их одели, нацепили на головы шлемы и через дубовую дверь провели в пещеру, где раньше было озеро.

Но никакого туннеля они не обнаружили.

— Где здесь вход в туннель? — крикнул один.

— Где здесь вход в туннель? — повторил другой. Но никто, кроме них самих, не слышал их криков. Ведь для всех окружающих они были немы.

Так и не найдя туннель, они в конце концов вернулись обратно и позволили раздеть себя.

— Куда же девался туннель? — наперебой возмущались они. В их гневе проскальзывало нечто от бахвальства дуэлянта, который всю ночь ломал голову, как избежать поединка, а наутро получил от противника письмо с извинениями. Почему же отступил перед ним этот трус? (Как хорошо, что он это сделал!) — Куда девался туннель?

— Он завален мешками с песком и замурован! — пояснил штейгер.

— Почему же он замурован?

— Вот этого я не могу вам сказать.

Весьма разочарованные члены комиссии поспешно разбежались в разные стороны искать Ивана Беренда. Все трое столкнулись с ним у ствола акционерной шахты, где он отдавал какие-то распоряжения.

— Разрешите узнать, почему замурован туннель?

— Извольте! — ответил Иван. — Все опыты по тушению огня до сих пор представляли собой только попытки испытать силу огнетушительного раствора. Пока не было смысла применять его в количестве большем чем пятьдесят — шестьдесят ако за раз: этого достаточно, чтобы погасить пожар в одном открытом штреке. Таким способом мы расчистили себе путь к главному очагу пожара, но там действия одного человека, струя одного брандспойта — бессильны. То, что угасает на минуту, в следующее мгновение вспыхивает с новой силой, образуются большие скопления горячего пара, а его воздействия не может долго выдержать человек даже в защитном костюме. Поэтому мы сейчас подвели к самому очагу пожара шланги диаметром в четыре дюйма. Как только я вернусь, мы тотчас же приведем в действие паровую машину высокого давления, которая в течение четырех часов перекачает из бассейна в горящую штольню десять тысяч ако раствора. Это будет решающее сражение, господа.

— Черт возьми! — воскликнул господин Шпитцхазе. — А не кончится ли эта шутка тем, что образовавшийся газ разнесет всю штольню, а попутно и нас уподобит жителям Геркуланума и Помпеи?

— Не бойтесь! Я только что проверил все необходимое еще раз. Правление акционерной шахты велело заложить мешками с песком все входы. А ствол шахты закрыли тяжелыми коваными железными створками и поверх обмазали толстым слоем глины. Если же в горящей штольне, куда лавиной ринется огнетушительный раствор, образуется давление газа такой силы, что ему необходимо будет прорваться наружу, то эта железная дверь шахтного колодца послужит тем спасительным клапаном, выбив который газ освободится.

У господ из комиссии при таком объяснении застучали зубы от страха.

Готовилось небольшое землетрясение. Но Ивану некогда было беседовать с господами.

Ему предстояло отдать еще немало распоряжений.

Необходимо было все предусмотреть, соблюсти максимальную осторожность. Лишь к полудню вернулся он на свою шахту.

После того как колокол пробил полдень, Иван подал знак включать большой насос.

С этого момента он сам встал у насоса и не отходил от него, пока вся работа не была закончена.

Члены комиссии настояли — и это делает им честь — на том, чтобы остаться вместе с Иваном, пообещав, что будут немы, как рыбы: за исключением Ивана, никому не разрешалось говорить ни слова.

После сигнала к пуску насоса из-под земли донесся чуть слышный плеск льющейся воды, словно где-то глубоко высвободившийся поток устремился через прорванный шлюз.

На первых порах машина работала вполсилы.

Через полчаса к шуму воды начал примешиваться какой-то глухой гул, похожий на гул, что остается в воздухе после удара колокола, — но не постепенно затухающий отзвук колокола, а напротив, все возрастающая вибрация.

Землю трясло, как в лихорадке.

Она заметно дрожала под ногами у людей.

И те, у кого под ногами дрожала земля, тоже дрожали вместе с ней. Дрожь передавалась всем людям.

Только один человек был спокоен: Иван.

Он деловито следил за показаниями приборов: за хронометром, за термометром машины, за малейшими колебаниями стрелки барометра, за расходом озона и электроэнергии и заносил свои наблюдения в записную книжку.

Через час он дал знак механику.

— Сильнее!..

И тогда под землей разразилась битва титанов.

Из глубин земных недр, словно эхо небесного грома, донеслись долгие глухие раскаты; каждый заканчивался ощутимым толчком.

Теперь уже сотрясались все строения на поверхности земли, трепетали верхушки тополей, и крест на колокольне, дрожа и колеблясь, навевал ужас на всю долину.

Под землей неистовствовали, ревели, трубили сонмы повергаемых гигантов, приподымая плечами, толкая головой неподвижную оболочку; вой запертой в пещеру стихии, рев великана, разрывающего цепи, безумный хохот Левиафана заглушали друг друга.

Люди, онемев, окаменев, уставились на Ивана; их упорные взгляды вопрошали:

«Что ты делаешь? Ты бросил против нас всю преисподнюю, всех ее духов!»

В глазах Ивана светился одухотворенный восторг, взор его словно ободрял малодушных:

«Не бойтесь! Я наступил ногой на голову Левиафана!»

Три долгих часа длится это подземное сражение.

Земля содрогается под ногами. Люди шатаются, словно в дурмане, им трудно ходить по земле, и они упрекают мастера: «Разве ты бог, чтобы вызывать землетрясения?»

Иван не обращает внимания на их страхи.

Он снова подает знак механику.

— На полную мощность!..

И машина — творение божественной силы человеческого разума — вновь осаждает врата ада.

Подземные толчки учащаются, становятся все сильнее, глубокий гул перерастает в оглушительный грохот.

«Конец наш пришел!» — стонут по всей долине мужчины и женщины.

И тут пронзительный звук вдруг прорезает воздух. Словно свист через жерло вулкана. Гром, заключенный в трубу органа.

Из ранее замурованного колодца акционерной шахты с ужасающей быстротой вырывается белый столб пара и, достигнув холодных слоев воздуха, образует среди ясного неба круглое облако, которое тотчас же проливается дождем. Заходящее солнце окружает его радугой.

И тут подземные толчки разом стихают, только пронзительный вой рвущегося в поднебесье пара разносится далеко по долине. Люди за шесть верст от шахты останавливаются и спрашивают: «Что за чудовище ревет там?» Иван и здесь проявляет предусмотрительность:

— Пал! Собери в дождемер влагу, я хочу знать состав выпадающих осадков.

И он знаком велит механику остановить машину. Даже лоб у него не покрылся испариной от сатанинской работы.

Когда дождемер был наполнен, Иван перелил собранную влагу в склянку и спрятал ее в карман.

— Ну, господа, теперь можете идти ужинать. Работа окончена.

— Пожар потушен? — спросил Шпитцхазе.

— По всей вероятности!

— А что это за столб пара?

— Он продержится до полуночи, да и потом еще долго будет выделяться пар. Ступайте ужинать! А меня ждет спешное дело дома.

Будто кто-то мог есть! У всех от волнения кусок не шел в горло.

Пар продолжал бить столбом из шахтного колодца; теперь вокруг него образовалось уже большое облако, оно вобрало в себя атмосферные испарения, и полил проливной дождь. Сверкали беззвучные молнии. Но никто не ушел под крышу, господа надели резиновые плащи, крестьяне набросили сермяги и наблюдали за необычным явлением природы. Дождь стал затихать лишь часам к десяти вечера; тогда облако постепенно спустилось ниже, белые клубы заметно опали, и пар вырывался уже без прежнего свиста, правда, еще нет-нет, да и взревет, заклубится; белое облако то и дело полыхало зарницами, но без громовых раскатов и без ослепительных молний. Затем гигантский паровой столб сник окончательно, пропал в самой глубине колодца, и только изредка, на несколько минут еще вскидывал белую косматую гриву, но уже никого не пугал своим ревом. Земля успокоилась и перестала сотрясаться. Подземный гул утих. У дальней церкви раздалось протяжное пение: «Аллилуйя, аллилуйя!» Народ с хоругвями и лампадами собрался на вечерний крестный ход.

Господа, вернувшись в трактир, застали там Ивана, ужинавшего в одиночестве.

И он может в такую минуту есть!

А Ивану в этот момент пришло в голову, что он такой же человек, как и все, вот он и принялся за мясо с картошкой.

— Я провел химический анализ! — объявил Иван с хладнокровием аптекаря. — И могу сообщить вам радостную весть: в осадках я обнаружил семьдесят пять сотых связанной углекислоты.

Господин Шпитцхазе изумился:

— А нам-то какая польза от этих семидесяти пяти сотых связанной углекислоты?

— А та, что штольню хоть завтра можно открыть с обоих концов и после первого же проветривания спускаться и возобновлять работу!

«Аллилуйя! Аллилуйя!»

Апофеоз

Награда за победу уже получена: состояние, слава, всеобщий почет.

Благодарная молва обожествляет человека.

Но разве он недостоин этого?

Человек, который спас несметные сокровища, принадлежащие тысячам людей, стране, промышленности, всему человечеству.

Человек, который остановил губительную напасть, грозившую целому краю новыми вулканическими катаклизмами; человек, который вернул кусок хлеба тысячам людей, обреченных на нищету, который осушил слезы сирот и вдов.

Разве не вправе он чувствовать себя богом?

Не без причины ничтожно малый обитатель крошечного земного шара сотворил себе легенду, будто все миры, солнца, млечные пути, туманности — все вращаются вокруг его незримой звезды.

Если есть разумные существа на соседних звездах, — а я верю, что они есть, — и если их приборам под силу разглядеть в подробностях звезду, именуемую Землею, — а я верю, что это так, — они с изумлением могут подметить на ней многие изменения.

С тех пор как последний геологический катаклизм стер с голубой глади морей зеленые острова и ярко расцвеченные материки вновь поднялись со дна океана, сколько нового создано на Земле, и творец всего — Человек!

Исчезли с лица земли голубоватые пятна болот, их место заняли желтые колосящиеся нивы.

Болота осушил человек.

Среди раскаленных пустынь возникли прямые пунктиры зеленых точек.

Это артезианские колодцы: их пробил человек и заставил плодоносить пески пустыни.

Извилистые реки приняли геометрически правильную форму: рука человека направила их в новые русла.

Моря разделяет суша; в один прекрасный день оба моря сливаются воедино, и их встречу тоже подготовила рука человека.

Океаны вдоль и поперек бороздят гигантские суда — это не чудища, сотворенные богом, а плавучие колоссы, также созданные человеком.

На месте темно-зеленых дебрей раскинулся пестрый ковер.

Это рука человека уничтожила джунгли и украсила землю полями желтых, синих и красных цветов.

Длинные, прямые линии протянулись от берегов одного моря к другому, а по ним со скоростью, заметной даже с большого расстояния, движутся узкие змейки.

Это железные дороги и поезда, созданные человеческим разумом.

И ночью (а впрочем, что значит ночь на Земле для соседних звезд?), то есть когда Земля подходит к ним ближе и, как Луна, поворачивается к звездам своей неосвещенной стороной, на ней сверкают разбросанные светящиеся точки.

Что же это? Это — города, где человек, любящий свет, по ночам зажигает яркие огни.

Ну, разве этот мир не прекраснее, чем планета периода мамонтов?!

Разве нет оснований у карликового племени гордо попирать кости гигантов?

Если видят Землю соседние звезды, они могут это засвидетельствовать.

И уж, наверное, видит Землю тот, кто сотворил все сущее!

Тот, кто одним мановением стер с липа земли прекрасный мир, где каменный уголь зеленел деревьями, а предок слонов был царем природы, и другим мановением набросил на Землю новый покров и населил его племенем, что рождается наго, и не дал ему ничего, кроме завета: «Доселе творил я, отныне же творцом будешь ты!»

И человек продолжает начатое богом!

Это его награда!

И вместе с тем он остается человеком.

Это его утешение.

Ибо быть богом — значит, не ведать чувств.

Любить и не чувствовать жара крови.

Это знали еще боги античных времен и, когда могли, спускались с Олимпа, дабы испытать то, что доступно лишь человеческому сердцу.

Даже строгий Создатель Ветхого завета ввел в Новый завет бога, изведавшего страсти человеческие.

Ни один разум не в состоянии представить себе бога вне облика человеческого, без человеческих чувств. Даже огнепоклонники наделяют Солнце человеческими руками и ногами, чтобы объяснить, каким образом передвигается оно по небу.

Боги тяготеют к антропоморфизму, так отчего же люди стремятся приравнять своих героев богу?

Что находят они в нем?

Что сулят им слова: «Возлюби весь мир, но не пребудет в нем того единственного, кого тебе суждено любить!»

«Делай добро тысячам людей, упивайся славой, слушай, как восхваляют тебя все вокруг, пожинай лавры, которыми осыпают твою триумфальную колесницу, будь щедрым!»

«Но не встретишь ты ни единого приветливого лица, готового разделить с тобой трапезу, не коснется ушей твоих нежный лепет, не обратится к тебе дитя с милой просьбой или благодарностью, не будет в петлице твоей скромной фиалки, которая предназначалась только тебе единственному!»

«Пусть душат тебя ароматы венков, полученных в награду, но одного-единственного цветка ты ни от кого не получишь!»

«Пусть тысячи шлют тебе поцелуи, но единственные дорогие тебе уста не дадут его никогда!»

«Иди, сгибаясь под тяжестью золотого дождя, что падает на тебя, и пусть не знает никто, что ты жаждешь милостыни!»

«Милостыни любви!»

«Того, что дано любому неимущему бедняку, но в чем отказано тебе; бедняку, который пешком возвращается в свою лачугу с праздника, неся на руках уснувшего младенца, в то время как ты в карете мчишься мимо. Вы обмениваетесь приветствиями, ибо ты — большой человек, а он — мелкая сошка, и он завидует тебе, а ты — ему!»

На Ивана после его умопомрачительного успеха со всех сторон посыпались разнообразные блага.

От правительства он получил в вечное пользование патент на состав своего огнетушительного раствора. От акционерного общества — денежное вознаграждение. Выборные от рабочих навязали ему пост управляющего шахты, отечественные и иностранные ученые общества в Европе и за океаном избрали его своим членом. Иллюстрированные журналы распространили по всему свету его портреты и жизнеописание. В каждой деревне долины Бонда простые люди поминали его в своих молитвах, и когда первый поезд промчался по возвращенной к жизни бондаварской железной дороге, то паровоз носил имя «Беренд».

Только бог уберег его от награждения орденом.

Да пребудет Ангела с Иваном

Но среди потока приветствий и благодарственных посланий, полученных Иваном, самым интересным было письмо, написанное собственноручно графиней Ангелой Бондавари.

Графиня откровенно рассказала ему обо всех событиях, произошедших со времени их последней встречи.

Она вышла замуж за маркграфа Салисту и не была с ним счастлива.

Деда ее, князя Тибальда, по настоянию Салисты, взяли под опеку, вследствие чего все состояние рода Бондавари пошло прахом.

Ангеле пришлось узнать лишения.

Даже графиня Теуделинда не получала положенных ей по договору доходов с бондаварского имения.

Графини вынуждены были жить одним домом.

В эти трудные времена немало прежних друзей показали свое истинное лицо, в том числе и Салиста. Он отбыл в Мексику в чине полковника.

И тут подоспела спасительная помощь Ивана.

Прежде всего его вмешательство сбросило князя Вальдемара с триумфальной колесницы.

Затем оно вернуло князю Тибальду погибший было миллион, вложенный им в бондаварские акции.

После этого князь Тибальд помирился со своей внучкой.

Он высвободился из лап кредиторов, и семейные отношения наконец-то будут улажены.

Графиня Теуделинда теперь исправно получает положенный доход с имения.

Обреченный на разорение аристократический род спасен и вновь возродился к жизни.

И жизнью своей он обязан некоему безвестному ученому, которого…

Здесь обрывалось письмо графини Ангелы.

Но ниже подписи была сделана приписка.

В ней говорилось:

«Пришлите мне ответ на это письмо. Я прошу об одной только строчке. Напишите лишь: я все вам прощаю!»

Иван тотчас же ответил графине.

Он писал, что весьма благодарен: графиня до сих пор не забыла его. Но, положа руку на сердце, он и понятия не имеет, за что она может просить прощения. Напротив, он с глубокой признательностью вспоминает те добрые чувства, которые питала к нему графиня.

Иван постарался, чтобы письмо его было вежливым и холодным.

Но в ответ пришло новое письмо от графини Ангелы:

«Не спрашивайте, в чем моя вина перед вами, — говорилось в письме. — Достаточно того, что это знаю я. Нет, не вы упрекаете меня, а моя тревожная совесть. Она жаждет успокоения. Скажите со всей откровенностью, сможете ли вы когда-либо простить меня! Не так мне следовало бы обходиться с вами, как я это делала когда-то!»

Иван снова ответил графине.

На этот раз его письмо было более пространным.

Он поверил ей тайны, которых никому никогда не открывал. Пусть будет спокойна душа графини, его она ничем не обидела! Образ графини и по сей час в его глазах столь же светел, как при первой встрече.

После этого он получил письмо от графини.

«Сударь!

Напишите мне только одну строчку:

«Ангела Бондавари, от всего сердца прощаю вас».

Если можете.

И больше ни слова!»

Иван написал эту строчку — и больше ни слова.

Однажды вечером у дома Ивана остановилась дорожная карета и еще какая-то повозка. Иван в ту пору занимал бельэтаж правления акционерной шахты.

Привратник обменялся несколькими словами с прибывшими, после чего передал Ивану две визитные карточки.

Иван с изумлением прочел:

«Графиня Теуделинда Бондавари».

«Графиня Ангела Бондавари».

Он обратил внимание, что к последнему имени не добавлено имя супруга.

Иван велел привратнику просить дам к нему, он готов их принять.

Чего они хотят от него? Каким новым мучительным испытаниям подвернут они его сердце? Ведь он никогда не наносил им обиды. Всегда желал им добра и делал добро. Отчего же они не оставят его в покое?

Дверь отворилась, и Иван увидел только одну даму.

Она была в глубоком трауре, даже лицо ее окутывала густая черная вуаль, и заслоняющий лицо креп скрадывал ее черты, как покрывало скрывает черты изваяния.

Это была графиня Теуделинда.

На ней был длинный с двойным воротником дорожный плащ, тоже черный. Когда Иван поспешил ей навстречу, графиня высвободила из-под накидки руку в черной перчатке и протянула Ивану кончики пальцев. Иван поднес к губам черные пальцы.

— Добрый вечер, сударь! — прошептала фигура в вуали.

— А где маркграфиня? — в ужасе воскликнул Иван.

— Сейчас она будет здесь. Ей нелегко подняться.

Иван подвел даму к кушетке и попросил сесть.

— Не ходите за ней! — остановила его графиня. — Она сама скоро явится сюда. Вы ведь охотно примете ее, не правда ли?

— О, графиня!

— Никаких громких фраз! — оборвала его дама. — Мы здесь не затем, чтобы говорить друг другу приятные вещи или обмениваться любезностями. Мы пришли с жестоким требованием. Ответ ваш должен быть кратким: «Oui ou non!».^[178] Ангела желает остаться здесь!

— Здесь? — оторопело переспросил Иван.

— Вот именно! Вы не ждали этого? Здесь, рядом с вами. Навеки! Остаться здесь навсегда. Жить вместе с вами, не расставаясь. Она так желает и имеет на это право!

Изумление Ивана все возрастало.

Тут раздалась тяжелая поступь, в коридоре послышались шаги нескольких мужчин. Дверь снова отворилась, и четверо работников внесли металлический гроб; посередине его белый венок из кованого серебра окаймлял бондаварский фамильный герб, а под венком золотыми буквами было выгравировано имя: «Ангела Бондавари».

Гроб поставили на большой дубовый стол.

Иван застыл неподвижно, как статуя, устремив взор на венок и надпись.

Теуделинда поднялась с места и взяла Ивана за руку.

— Вот она перед вами, графиня Ангела Бондавари, и она просит вас, владельца Бондавара, уделить ей немного места в замке, предоставить ей узкое брачное ложе в склепе ее предков, где ей предназначено ждать жениха всех страждущих — Иисуса Христа.

— Как это случилось? — выдавил из себя потрясенный Иван.

— Как случилось? Очень просто. Бросьте розу в огонь и спросите через минуту, как могла она обратиться в пепел. Я только что слышала ее смех. Она в тот час была не обыкновенно весела. Ей досаждали, а она смеялась. И по дошла слишком близко к камину. В следующее мгновение я услышала ее крик, и она предстала передо мной объятая пламенем.

— Сгорела! — воскликнул Иван, закрывая лицо ладонями.

— Не бывало еще алмаза, который горел бы так ярко!

— И не оказалось никого поблизости, кто бы кинулся ей на помощь?

— Никого поблизости? — повторила графиня. — А кем должен был быть этот «никто»? Разве не поднял вас с по стели в полночный час ее крик: «Иван, помоги!» Разве не слышали вы, как вас зовут по имени? Не видели перед собою живого факела — словно ангела в адском пламени? Где вы были тогда, отчего не бросились к ней, не потушили ковром горящую на ней одежду, отчего не схватили в объятия, не удержали, не вырвали силой из рук смерти? Вы — этот «никто»! И вот она с вами и говорит вам: «Теперь и я — никто. Будем же вместе».

Сердце Ивана железными тисками сжала какая-то неведомая боль.

— Двое суток она промучилась в нечеловеческих страданиях! — продолжала Теуделинда. — Когда я думаю о ней, я теряю разум, а думаю я о ней непрестанно. До последнего вздоха она была в памяти. И говорила… Впрочем, зачем вам знать, что она говорила? В последний час она попросила перо и что-то написала вам.

Ее письмо здесь, в конверте. Не вскрывайте и не читайте, пока я тут; все равно я ничего не могу вам объяснить. Если у вас есть к ней вопросы, спросите ее. Вот ключ от гроба. Я вручаю его вам.

Иван в замешательстве отстранил от себя этот дар.

— Чего же вы испугались? Вы боитесь открыть замок? Не содрогайтесь! Она набальзамирована. И лица ее не коснулся огонь. Вы увидите даже, что на устах ее улыбка.

Иван пересилил себя, открыл запор, поднял крышку гроба и взглянул на лицо Ангелы.

Нет, она не улыбалась больше, лицо ее было холодно и бесстрастно. Как тогда, на лесной просеке, когда он опустил ее бесчувственную, на поросший мохом пень.

Она лежала на белой атласной подушке, такая спокойная, что Ивану показалось: окликни он ее сейчас, как тогда, и она на мгновение откроет глаза, чтобы гордо бросить: «Мне ничего не надо!» — и снова уйдет в иной мир.

Мраморное лицо ее, с неподвижным изломом бровей, было несказанно прекрасно даже сейчас, но Иван удержался и не коснулся его поцелуем, как удержался тогда. А ведь, наверное, на него не рассердились бы за это тогда, как не рассердились бы и теперь.

Как тогда брошью, сейчас крышкой гроба он прикрыл прекрасную тайну. Ни у живой, ни у мертвой не вправе был он вырвать эту тайну.

— Возьмите ключ! — сказала Теуделинда. — Он ваш, как ваши гроб и сокровище, что покоится в нем. Так было завещано. Вы — хозяин склепа. Ваша обязанность — похоронить ее там. Теперь уж вам не убежать от нее.

Теуделинда через вуаль смотрела в горящие глаза Ивана; а он не отрывал взгляда от нее.

Если бы хоть один из них позволил единственной слезинке навернуться на глаза, оба разрыдались бы. Но и тот и другая хотели показать, какая у них воля. Даже чувствам своим они могут приказывать!

— Берете вы на себя эту обязанность? — спросила графиня.

Иванмолча кивнул.

— Тогда вы сами ее похороните, ибо я, пока жива, не войду в бондаварский склеп. Вы знаете почему.

Несколько мгновений оба молчали. Затем снова заговорила Теуделинда:

— Никаких попов! Я не могу их видеть! Будь проклят и тот, кто выманил меня из моего затворничества, где я до сих пор пребывала бы в уверенности, что каждую ночь беседую с душами своих предков; не отправилась бы я по свету искушать судьбу, не приехала бы ко мне Ангела, не стал бы брат мой Тибальд посмешищем всего света, не разворошили бы этот ад под бондаварским замком. Я никогда не знала бы вас! И не случилось бы того, что случилось!.. Не хочу больше видеть попов, не хочу слышать песнопений!

Она снова задумалась.

— Впрочем, почему бы вам и не узнать? Ангела в последние дни перешла в протестантскую веру, чтобы развестись с мужем. Вы ведь тоже протестант, не так ли? Ну, да что вам до этого. Вообще не нужно никакого священника. Люди тихо и мирно донесут гроб до склепа; там я расстанусь с вами, ибо внутрь не войду. Вы прочитаете над ней молитву, если вы можете молиться. Я даже этого не могу, и там мы простимся. Adieu! Вы поставите гроб на уготованное ему место. А я вернусь туда, где меня никто не ждет.

Иван позвал четырех рабочих, которые снова подняли гроб на плечи и по коридору через заднюю дверь вынесли в сад.

Английский сад отделял здание правления от замка.

Когда они шли по извилистым дорожкам сада, деревья, прощаясь, роняли на гроб желтые листья. Зяблики в ветвях пели над Ангелой заупокойную песнь.

Иван с непокрытой головой шел за гробом; следом за ним, но не рядом, медленно ступала графиня Теуделинда.

Когда они подошли к дверям склепа, Иван велел опустить гроб, склонился над ним и надолго замер в такой позе.

Быть может, в этом и заключалась его молитва.

Бог слышит, даже если к нему не обращаются громогласно. Он слышит, даже если к нему обращены не слова, а чувства.

Теуделинда склонилась к Ивану и через траурную вуаль запечатлела поцелуй на его лбу.

— Благодарю, что вы проводили ее сюда с непокрытой головой. Теперь она ваша.

С этими словами графиня заспешила обратно по извилистым дорожкам сада, словно боялась, что Иван передумает и вернет ей врученное ему на вечное хранение сокровище.

Иван дал знак внести гроб в фамильный склеп бондаварских аристократов, установить его на скорбном ложе и отпустил людей.

Сам он еще задержался в склепе и при свете догорающей свечи прочел письмо, в котором умирающая графиня начертала ему прощальные слова.

Ее последними словами были: «Кого ж я стану ждать на северной заре?»

Иван глубоко вздохнул: «А меня кто станет ждать на северной заре?»

Когда он возвратился из склепа к себе домой, дорожная карета графини Теуделинды и погребальный катафалк исчезли бесследно.

Каждый скорбит по-своему

Итак, ушли обе: и знатная дама, и деревенская девушка: ушли туда, где нет красивых и нет виновных.

Одну из них поглотил уголь, другую унес огонь. Два мстительных духа! За то, что Иван покорил их, заставил служить себе, они убили обеих женщин, единственных на всем белом свете, на кого у Ивана еще оставались какие-то права.

Горькое право вспоминать их.

Теперь он лишился последнего мучительного наслаждения.

Ибо красавица, которая отвергла тебя и посвятила свою жизнь другому человеку, — еще твоя.

И светская дама, которая любила тебя и любя умерла и которую ты похоронил, — тоже еще твоя.

Но красавица, что принадлежала другому и умерла тоже ради другого, — от нее тебе ничего не осталось. Словно ее и не было!

Иван почувствовал, что теперь он один в целом мире.

А ведь он отдал бы всю свою славу, лишь бы спасти хоть одну из них.

Он оплакивал обеих.

Он не носил ни траурного платья, ни черного крепа на шляпе. К чему это?

Европеец в знак траура носит черные одежды, китаец — желтые, мусульманин — пепельно-серые; в античный период цветом скорби был белый, у древних мадьяр — лиловый; еврей оплакивает покойника, разрывая одежды; философ оплакивает его в сердце своем.

Скорбь мудрого не в том, чтобы делиться своей печалью с другими. А напротив: в том, чтобы отдать другим свои радости.

В домишках долины Бонда поселилось благополучие. На месте глухих лесов выросли деревни.

Просвещение постепенно завоевывало одичавшие души.

Нравственная чистота и твердость характера стали почитаться достоинствами среди народа.

Иван на собственные средства отправлял молодых рабочих учиться на иноземные заводы.

Он выписал из Швейцарии резчиков, из Гольштейна кружевниц, чтобы те обучали деревенских ребятишек и женщин своим ремеслам, которые почитаются забавами, но могут заполнить досуг и дать людям лишний кусок хлеба. А общество, где все от мала до велика трудятся и по необходимости и для развлечения, общество, которое привыкает смотреть на труд как на удовольствие, а не на тяжкое бремя, — такое общество, такой народ скоро облагораживается.

Иван позаботился о школах, вырвал учителей из нищенских условий существования, сделал их независимыми, стипендиями поощрил молодую поросль к учению, снабдил взрослых умными книжками. Основал в каждом селении библиотеку, общество читателей.

Он приучил людей бережливо откладывать каждый лишний филлер. Он познакомил их с благотворной идеей взаимной помощи. Основал в Бондавёльде сберегательную кассу, больницу.

А свою шахту, владельцем которой он оставался, Иван полностью переоборудовал, превратив в образцовое рабочее предприятие.

Рабочие тоже являлись хозяевами шахты и поровну делили прибыли с ее владельцем.

Тот, кто хотел наняться на этот участок, будь то мужчина или женщина, должен был выдержать серьезный экзамен — проработать сначала испытательный год.

И это испытание было не из легких.

Особенно для молодых девушек.

Под материнским оком, в женском монастыре, в пансионе так строго не оберегалась, столь бдительного присмотра не ведала молодая девица, как на бондаварской шахте. Каждое слово ее, каждый шаг становились известны.

И кто не выдержал года, кто оступался в течение испытательного срока, того не отталкивали, не позорили. Такому говорили: «Мы тебя поощряем! Ты переходишь на акционерную шахту, там получишь большее жалованье!»

Там свободнее нравы, законы не столь строги.

И человек не сознавал, что это, в сущности, наказание.

Тот же, кто с честью выдерживал все соблазны испытательного срока, без лишнего шума принимался в постоянный состав и получал свою долю прибыли.

К годовщине того дня, когда Иван погасил пожар в шахте, самому прилежному неженатому рабочему, отличившемуся безукоризненным поведением, решено было выдавать награду за нравственное совершенство.

Иван пожертвовал на премию пятьдесят золотых, а рабочие от себя обещали добавить на добрый гостинец к помолвке, коли надумает парень жениться.

Заранее никому не говорилось, какая награда ожидает победителя. Тот должен заслужить ее непреднамеренно. Старики держали все дело в тайне.

И вручение награды не приурочивалось к какому-либо праздничному торжеству: это должно было совершиться в обычный рабочий день, когда у рабочего в руках лопата и кайло, чтобы каждый видел, что награждают не за красивые глаза, а за доброе сердце и трудолюбивые руки.

Сколько радости будет народу в тот день!

Так скорбел Иван.

Нет! Эвила!

Наступала годовщина со дня победы над пожаром в шахте. Старый Пал наведался к Ивану, который, с тех пор как стал управляющим акционерной шахтой, поселился там же, на основном участке. Теперь Ивану недосуг было замыкаться в своей келье. Должность управляющего требовала постоянных связей с миром.

И в этот раз Иван уже на пути к шахте встретил старого рабочего и посадил Пала к себе в бричку.

— Сегодня исполнился равно год с того знаменательного дня, — напомнил Пал.

— Я знаю. Пал. Сегодня вручим награду за добродетель. Присудили ее кому-нибудь выборные?

— Единогласно присудили одной девице, которая не многим больше года назад поступила на шахту.

— И вы сочли ее достойной награды?

— Во всех отношениях. Девица прилежная. Каждый день первой приходит на работу и последней уходит. И когда работает, никакого недовольства не показывает, не кривится, как иные женщины, которые, кажется, того и гляди, заскрипят, ровно колеса у тачки. Эта же принимается за работу, словно она ей в удовольствие. А когда насыпают тележку, то еще подзадоривает: «Ну, еще лопату подбрось, не жалей!» И проворно так поворачивается с нагруженной тачкой, а когда обратно идет, всегда-то голос ее услышишь — песни поет, словно возвращается с гулянья. И в конце обеда еще других подгоняет: «Ну, хватит рассиживаться, лентяи, пора за работу!»

— Не франтиха?

— Нет, сударь. И по сей день на ней то воскресное платье, в котором она год назад пришла, оно и теперь такое же опрятное, как тогда! Не носит даже нитки кораллов, а на голове только узенькая ленточка, чтобы волосы не рассыпались. По ночам сама стирает у водопада свои сорочки. Это, пожалуй, единственная странность за ней, что любит она каждый день менять белье. Ну, да ведь она сама и стирает. Ее забота…

— Бережлива ли она?

— В нашей кассе взаимной помощи у нее больше всех отложено сбереженных форинтов. И могло быть еще больше, да она, почитай, каждое воскресенье раздает толпе нищих на паперти никак не меньше дневного заработка. А ведь нищих-то содержит община; но священник считает, что раздачу милостыни нельзя отделять от богослужения, чтоб, значит, калеки, увечные разные по воскресеньям си дели на паперти. Пусть, мол, народ приучается к милосердию, развивает в себе добрые чувства.

— Исправно ли она ходит в церковь?

— Каждое воскресенье, как и мы; но вот что чудно, ей бы надо садиться на скамью вместе с другими девицами, а она как встанет на колени в уголке бокового придела, так и простоит всю службу, закрыв лицо руками.

— А душа у нее добрая?

— Ни разу не было, чтоб она обидела кого, и сама обид не помнит. Как-то одна женщина сказала ей грубое слово. За это мы обычно строго наказываем. Ну, и другие рас сказали об этом случае. А девица так и не призналась, что ее обидели. Вскоре заболела та женщина. Близких у нее нету, вдова она, так девушка эта просиживала над хворой ночи напролет, а вечером после работы бегала для нее в аптеку за лекарством.

— Уж не хитрит ли она, не притворяется?

— Нет, нрава она не скрытного, скорее веселая от природы и вечно готова к проказам. Вы ведь знаете, сударь, речи у нас вольные, выражений не выбираем. Горе той, что, услыхав резкое словцо, вздумает покапризничать. Простой девушке не пристало пускать слезу, коли за ней кто грубо поухаживает, надобно отплатить незадачливому ухажеру той же монетой да надавать по рукам как следует, если он к тому же руки распустит. Это у нас за удаль почитается. Обидчивая девушка не по нам, не для наших простых нравов; но если которая отвесит оплеуху, мы говорим: ай да молодец девка! А про эту не скажешь, что глаза на мокром месте. Как она плачет, я вижу только по воскресным вечерам, когда во дворе под шелковицей обступит меня молодежь, усядется в кружок и, кто знает, в который раз заставляет рассказывать историю, как вы, сударь, один-одинешенек спускались в обвалившуюся шахту со шлангом и как мы все думали, что вы погибли. Бабы, ребятишки не дыша слушают мой рассказ, хотя заранее знают конец. Кто вздохнет, кто не выдержит, ужаснется вслух. Иная заранее радуется, что вот сейчас дойду до того места, как заживо погребенных на волю выносят, другая — охнет от ужаса, когда вспоминаю, как обнаружили пожар на шахте; и только она одна спрячет лицо в ладони и плачет тихо, пока не кончу всю историю.

— И поведения скромного?

— Мы как-то созвали женщин, пусть, мол, посудачат о ней, что знают. И, сударь, — это о многом говорит, — ни одна из них не нашла сказать ни словечка дурного. Потом опросили всех молодых парней. Не захаживает ли кто к ней под окошко? Все отказались. А чего бы, спрашивается, им отпираться, будь это так? Крестьянская девушка под пару крестьянскому парню. Кто ее полюбит, тот и женится.

— Хорошо, Пал.

Тем временем они подъехали к шахте Ивана. Слезли с повозки, зашли в караульное помещение, выстроенное рядом с железнодорожной линией. Через некогда запретную территорию теперь к шахте Ивана вела железнодорожная ветка.

Часть рабочих была уже в сборе, и Иван распорядился позвать остальных; пусть сегодня пораньше кончат работу.

Женщины и мужчины постепенно собрались, и лишь одна группа девушек задержалась; они уговорились друг с дружкой не бросать работу, покуда не перевозят тачками только что поданную из штольни вагонетку угля и не свалят в огромную общую кучу, которая росла сбоку от железной дороги, дожидаясь, когда ее переправят дальше; и хотя девушки подобрались проворные и тачки так и мелькали, — уголь никак не убывал.

Гора закрывала вход в штольню от караульного помещения, где находился Иван.

Только веселая перекличка девушек доносилась из-за горы угля, когда они подгоняли друг друга — пошевеливайтесь, мол, побыстрее.

Девичий голос затянул какую-то народную песню.

Напев у нее был грустный, меланхоличный, как у большей части словацких песен, словно слагали их, обливаясь слезами.

А голос, что пел эту песню, — на диво красивый, звонкий, полный чувства. Слова у песни простые:

Иван помрачнел.

Зачем поют эту песню? Зачем другие переняли ее? Отчего прошлому не дают уйти, кануть в забвение?

— Вот как раз идет та девушка, — сказал старый Пал. — Это ее песня. Видно, она взбирается на вершину угольной кучи.

Через мгновение на вершине черного холма показалась девушка.

Бегом вкатила она груженую тачку и, взобравшись наверх, легко и быстро опорожнила ее. Крупные куски угля посыпались вниз.

Это была молодая стройная девушка: одежда ее — синяя жилетка и короткая красная юбка.

Но эта красная юбка, не подоткнутая, по шахтерскому обычаю, к поясу, позволяла видеть лишь тонкие щиколотки да упругие икры девушки.

С головы ее сбился пестрый платок, и открылись блестящие черные косы, уложенные венцом.

Лицо ее было запорошено углем, но светилось неподдельным весельем. Земная грязь и неземное сияние.

И чего не могла скрыть даже угольная пыль — огромные темные очи, два больших черных алмаза. Звезды из мрака.

Девушка какое-то мгновение неподвижно стояла на вершине угольного холма, удивленно взирая на многолюдное собрание.

В следующее мгновение рядом с ней очутился Иван.

Обезумев от страха за свою неожиданную радость, он бросился с порога караульного помещения через линию железной дороги и взлетел на гору угля.

— Эвелина! — воскликнул он, схватив девушку за руку. Девушка взглянула на него и, тихонько покачав головой, поправила:

— Нет! Эвила!

— Ты здесь! Ты вернулась сюда! Девушка кротко ответила:

— Я работаю здесь, сударь, на вашей шахте уже целый год… И если позволите, останусь работать и дальше.

— О нет! Ты будешь моей женой! — пылко воскликнул Иван, прижав руку девушки к своей груди.

Все, кто стоял внизу, могли видеть, могли слышать это. Девушка склонила голову к руке Ивана и прильнула к ней губами.

— О нет! Нет, сударь! Позвольте мне быть вашей рабой, домашней прислугой. Прислугой вашей жены. Я все равно буду счастлива, больше мне ничего не нужно!

— Но мне нужно! Ты пришла, чтобы стать моею. Как могла ты поступить так жестоко, целый год быть рядом и не заговорить со мной?

— О сударь! Вы столь добры, что готовы возвысить меня до себя! — промолвила девушка, и лицо ее исказила боль, мука отречения. — Но вы не сможете простить меня. Вы не знаете, кем я была.

— Я все знаю и все прощаю!

Этими словами Иван подтвердил только, что ничего не знает. Ибо если бы он знал все, тогда не этой девушке следовало бросаться к его ногам, а ему у ног ее на коленях целовать ей руки: к ним не пристал запах омерзительного мускуса, их не унизила угольная пыль!

Иван прижал девушку к груди.

Она прошептала:

— Вы меня простите, но мир не простит вам этого!

— Мир! — повторил Иван, со строптивостью вероотступника вскидывая голову. — Вот он, мой мир, — воскликнул он, ударяя себя в грудь. — Мир! Оглянись вокруг. Все, кто живет в этой долине, мои должники по гроб жизни! Малая травинка — и та здесь обязана мне тем, что зеленеет! Горы и долы знают, что после бога я — единственный, кто уберег их! Я получил миллион! И ни у кого не отнимал его. Сколько филлеров, столько благословений пришло ко мне. От княжеских дворцов до лачуги бедной вдовы я осушил всем слезы отчаяния. Я даровал жизнь даже врагам своим, я спас вдов и сирот от их жалкой участи. По всему свету славили мое имя, а я укрылся под землю, чтобы не слышать хвалебных гимнов. Я видел обращенную ко мне улыбку прекраснейшей из женщин, и в одной этой улыбке крылся целый мир! А я лишь хранил ключ от гроба той, что делала мир столь прекрасным. Мой же мир здесь, внутри. И в нем никогда не было и не будет места ни для кого, кроме тебя. Скажи, сможешь ли ты полюбить меня?

Очи девушки затуманились. Она чувствовала, как на нее нисходит неземное блаженство. Перед нею был сияющий лик Зевса, один взгляд которого погубил Семелу.

— О сударь, — прошептала она, — если я не умру сей час… то буду любить вас вечно; но я знаю… что сейчас должна умереть…

С этими словами девушка без чувств упала на руки Ивана. Лицо ее, еще минуту назад румяное, пожелтело, как воск; глаза, что были такими сияющими, остановились и померкли; фигура ее, миг назад гибкая, как распускающаяся роза, поникла, словно опадающий розовый лист.

Иван держал на руках девушку, за которую перенес столько мук, столько страдал, боролся и которая сказала ему: «Если я не умру сейчас, то буду любить вас вечно», — а ноша его была без чувств и без жизни, сердце ее не билось.

«Но я знаю, что сейчас должна умереть!»

Она не умерла.

Последняя глава

Алмаз всегда остается алмазом.

Примечания

1

Линия — мера длины, равная 0,1 дюйма.

(обратно)

2

Фут — мера длины, равная 12 дюймам, или 30,5 см.

(обратно)

3

«Тебя, господи, славим» (лат.)

(обратно)

4

Букв. «ради почета», за заслуги, — например, ученая степень, присуждаемая без защиты диссертации (лат.).

(обратно)

5

Ференц Париз Папай (1694–1716) — знаменитый врач, переводчик и лингвист.

(обратно)

6

Йожеф Мартон (1771–1840) — профессор венгерского языка и литературы в Венском университете. Его языковедческие работы и словари в свое время были широко известны.

(обратно)

7

«Разящая буря» и «злая буря».

(обратно)

8

Чистый бланк, подписанный лицом, предоставляющим другому лицу право заполнить его текстом (франц.).

(обратно)

9

Франсуа Гайо Питаваль (1673–1743) — французский ученый-юрист. В его знаменитой книге «Питаваль» собраны истории различных преступлений.

(обратно)

10

Пожизненно (лат.).

(обратно)

11

Забастовку (франц.).

(обратно)

12

Рейхсрат — государственный совет (нем.).

(обратно)

13

Не будем больше говорить об этом (франц.).

(обратно)

14

Зздесь: «А, погляди-ка!» (франц.)

(обратно)

15

Один из трех циклопов.

(обратно)

16

Как хороший ребенок (франц.).

(обратно)

17

«От меньшего к большему». Шутливая инверсия логического термина «a majori ad minus» (лат.), что означает «от большего к меньшему».

(обратно)

18

Мужской род (лат.).

(обратно)

19

«Среднего рода» (лат.).

(обратно)

20

«Пешти Напло», «Идек Тануя» — названия газет.

(обратно)

21

Тарок — карточная игра.

(обратно)

22

Войдите (нем.).

(обратно)

23

«Пресбургское пенное» (нем.).

(обратно)

24

Турникет (фр.).

(обратно)

25

«Из бездны» (лат.). Начальные строки латинского текста псалма.

(обратно)

26

Шелковая ткань, изготовленная в Неаполе (фр.).

(обратно)

27

Запретительному (лат.).

(обратно)

28

По суеверным преданиям, кто в день святой Люции — 13 декабря — начинает готовить «стул Люции» и в ночь под рождество встанет на него в дверях церкви, тот увидит всех ведьм и злых духов, проживающих в данной местности.

(обратно)

29

Что-то остается (лат.).

(обратно)

30

Изыди, сатана (греч.).

(обратно)

31

Букв.: ценность, возникающая благодаря привязанности (лат.).

(обратно)

32

Здесь: кстати (лат.).

(обратно)

33

Я грешна, отец мой! (лат.).

(обратно)

34

Покаяния (лат.).

(обратно)

35

Признаюсь (лат.).

(обратно)

36

Моя вина (лат.).

(обратно)

37

Ультрамонтанство — наиболее реакционное направление в католицизме, добивающееся неограниченного права папы римского на вмешательство в религиозные и светские дела любого католического государства.

(обратно)

38

Знаменитом (лат.).

(обратно)

39

Последствие (лат.).

(обратно)

40

Здесь: решении (лат.).

(обратно)

41

Вечерня (лат.). К следующей далее пародийной литании Йокаи делает такое примечание: «Заодно замечу, что эта отличная латинская поэма является древним оригинальным произведением, автор которого жил в эпоху «красных монахов», как в старину народ называл францисканцев».

(обратно)

42

«Бахус, готовься почерпнуть!» (лат.)

(обратно)

43

«И поспеши упиться!» (лат.)

(обратно)

44

«Слава Бахусу и детям его, пиву и винному спирту, ибо он есть в Бахусе родившийся, и ныне и присно и в кубки кубков. Опрокинь!» (лат.)

(обратно)

45

«Дайте нам вашего пива, ибо глотки наши изнемогают от жажды!» (лат.)

(обратно)

46

(обратно)

47

«Глава» (лат.).

(обратно)

48

«Братья! Следите и усердствуйте, по пути домой из корчмы все кружки осмотрите и, что в них найдете, немедленно выпейте, дабы вино не пропало вотще, и ныне и присно в бокалы бокалов. Опрокинь! Благодарение Бахусу!» (лат.)

(обратно)

49

(обратно)

50

«Бахус с вами!» (лат.)

(обратно)

51

«И с твоим кувшином!» (лат.)

(обратно)

52

«Проповедь». «Сожрем! Бахус блеводержитель! Ты, кто повелел создать наш союз во славу твою, просим тебя, сотвори, чтобы в нашем братстве, свободном от преследований, плодились и размножались крепкие выпивохи ныне и присно в бокалы бокалов… Опрокинь!» (лат.)

(обратно)

53

И врата ада да не… (лат).

(обратно)

54

Рынком (лат.).

(обратно)

55

Хорошему тону (франц.).

(обратно)

56

Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (франц.).

(обратно)

57

Индийская секта, члены которой смертельно ненавидели чужестранцев и занимались человеческими жертвоприношениями.

(обратно)

58

Религиозное сектантское течение, представляющее собой смесь многобожия и христианства.

(обратно)

59

Сторонники религиозного течения, смешанного из древней арийских элементов и христианства.

(обратно)

60

Публичное сожжение осужденных на костре (португ.).

(обратно)

61

Мастерская (лат.).

(обратно)

62

Барометр (англ.).

(обратно)

63

Высшая математика (лат.).

(обратно)

64

Повышение (франц.).

(обратно)

65

Понижение (франц.).

(обратно)

66

Лицо, которому наследник, согласно завещанию, обязан выплатить известную сумму или выделить определенное имущество.

(обратно)

67

Владении (лат.).

(обратно)

68

Злобной, коварной (лат.).

(обратно)

69

Объединяющие вечера (франц.).

(обратно)

70

Древних рачков (лат.).

(обратно)

71

«Кружки» (франц.).

(обратно)

72

Обществе (франц.).

(обратно)

73

Высший свет (англ.).

(обратно)

74

Срочно (франц.).

(обратно)

75

Не будем больше говорить об этом! (франц.).

(обратно)

76

Уже прошло (искаж. нем.).

(обратно)

77

Милый Иоганн, принесите мне стакан воды (нем.).

(обратно)

78

Бесцеремонно (франц.).

(обратно)

79

Глупость (франц.).

(обратно)

80

«Королева фей» (англ.).

(обратно)

81

«Легенда веков» (франц.).

(обратно)

82

«Жанр Амадис» (франц.). Рыцарские романы, герой которых Амадис Гальский.

(обратно)

83

«Ученая комедия» (лат.). Комедии, во времена Ренессанса создаваемые в аристократических кругах по примеру античных.

(обратно)

84

Встречи (франц.).

(обратно)

85

Человек, знающий латынь (фр.).

(обратно)

86

«Ничего не знаю» (англ.).

(обратно)

87

Черт побери! (фр.)

(обратно)

88

Дьявольщина! (франц.)

(обратно)

89

Объявить (франц.).

(обратно)

90

Миссия, предназначение (лат.).

(обратно)

91

«Решительный» (англ.).

(обратно)

92

Мopcкая улитка с известковыми пластинками на спине (лат.).

(обратно)

93

Тверди (лат.).

(обратно)

94

Северное сияние (лат.).

(обратно)

95

Трибуны (лат.).

(обратно)

96

Силой (лат.).

(обратно)

97

Приобретателям (лат.).

(обратно)

98

Невозможным (лат.).

(обратно)

99

Здесь: поедали (лат.).

(обратно)

100

У всех на глазах (лат.).

(обратно)

101

Поэтическая вольность! (лат.)

(обратно)

102

По-венгерски «получить корзину» — значит получить отказ девушки.

(обратно)

103

Здесь: меня разоблачили (нем.).

(обратно)

104

Деловые (лат.).

(обратно)

105

«Ловушку» (нем.).

(обратно)

106

Великолепно! (нем.)

(обратно)

107

Веселый малый (нем.).

(обратно)

108

«Посвященный» (лат.).

(обратно)

109

«Привет!» (лат.)

(обратно)

110

Ежегодного праздника (лат.).

(обратно)

111

Брат! (нем.)

(обратно)

112

Здесь: имя выдает характер его владельца (лат.).

(обратно)

113

«Выпивший» (нем.).

(обратно)

114

Непогрешимостью (лат.).

(обратно)

115

Термин при игре в тарок. Означает «бито». Одновременно игра слов: «волат» означает еще и «летит».

(обратно)

116

Ремесло (франц.).

(обратно)

117

Очко (франц.).

(обратно)

118

Здесь: до последнего гроша (лат.).

(обратно)

119

Иного пола (лат.).

(обратно)

120

Бабочки (лат.).

(обратно)

121

Ночным бабочкам (лат.).

(обратно)

122

высшая школа верховой езды (франц.)

(обратно)

123

Знаменитая в Европе в середине XIX века наездница.

(обратно)

124

«Отрекаюсь» (лат.).

(обратно)

125

«Не отрекаюсь» (лат.).

(обратно)

126

Здесь: без подготовки (итал.).

(обратно)

127

Пустяки (фр.).

(обратно)

128

Приключениями (франц.).

(обратно)

129

Соответственно обычаю (лат.).

(обратно)

130

Маленькая драма (итал.).

(обратно)

131

«Он кусается!» (франц.)

(обратно)

132

Встреча (франц.).

(обратно)

133

Собственно говоря (франц.).

(обратно)

134

Так называемые (лат.) «меценаты» (нем.).

(обратно)

135

По-семейному, в узком кругу (франц.).

(обратно)

136

От книги двойной прок (лат.).

(обратно)

137

Прощай! (франц.)

(обратно)

138

Проклятье! (франц.)

(обратно)

139

Свершившимся фактом (франц.).

(обратно)

140

В конце концов (франц.).

(обратно)

141

«Равным браком» (франц.).

(обратно)

142

Пожаловать мне перевод в крестьянское сословие (нем.).

(обратно)

143

«Праптица каменноугольная».

(обратно)

144

Паркет — внутренняя часть биржи, предназначенная для агентов и маклеров. Кулиса — неофициальные посредники на бирже.

(обратно)

145

Ажио — отклонение биржевого курса акций или бумаг от их номинальной стоимости в сторону повышения.

(обратно)

146

Аль-пари — цена акций или бумаг на бирже, равная их номинальной стоимости.

(обратно)

147

Имеется в виду зеленый стол комитатского сословного собрания.

(обратно)

148

Тантьема — доля чистой прибыли, выплачиваемая членам правления акционерного общества (франц.).

(обратно)

149

Вообще, в теории (лат.).

(обратно)

150

В коммерческой и биржевой терминологии последний день месяца, устанавливаемый в качестве срока завершения сделки (итал.).

(обратно)

151

«Я даю!» (нем.)

(обратно)

152

«Я беру!» (нем.)

(обратно)

153

«Кто берет Пунтафар?» (нем.)

(обратно)

154

Хвастун, лгун (нем.).

(обратно)

155

Начало строки из «Энеиды» Вергилия: «Если мне не удается склонить всевышних на свою сторону, обращусь к преисподней» (лат.).

(обратно)

156

«Ступенька к Парнасу» (лат.)

(обратно)

157

«Государственный совет» (нем.).

(обратно)

158

Императорский оперный театр в Вене.

(обратно)

159

Основанный в 1860–1861 гг. Карлом Трейманом театр в Вене.

(обратно)

160

«Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает» (франц.).

(обратно)

161

День гнева! (лат.)

(обратно)

162

Стихотворение выдающегося венгерского поэта М. Вёрёшмарти, ставшее национальной революционной песней.

(обратно)

163

Только и всего! (франц.)

(обратно)

164

От великого до смешного… (франц.)

(обратно)

165

Улица в Париже, поблизости от здания биржи.

(обратно)

166

Покупаю! Продаю! (франц.)

(обратно)

167

По высшему курсу (франц.).

(обратно)

168

Сделка принята! (франц.)

(обратно)

169

Латинская пословица, соответствующая русской «легок на помине».

(обратно)

170

Непорочная (лат.).

(обратно)

171

Проклятье! (франц.)

(обратно)

172

Король издал указ, чтоб бог здесь чудеса творить не мог.

(обратно)

173

Резиденция главы католической церкви.

(обратно)

174

Красный каблук (франц.). Туфли с красными каблуками — мода, распространенная среди французской аристократии. Здесь в переносном смысле: символ легкомысленного образа жизни.

(обратно)

175

Геометрическая фигура, которой в древности придавали мистическое значение. В средние века — это магический знак, предохраняяющий от злых духов.

(обратно)

176

Мистические символы.

(обратно)

177

Мера объема — 50,8 литра (венг.).

(обратно)

178

Да или нет! (франц.)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Прежде, чем на земле появился человек

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Когда люди уже не умещались на земле

  Наш предок

  Черный пейзаж

  Раб черных алмазов

  Живые черные алмазы

  Людоед

  Тот, кто делает деньги

  Господин доктор

  Графиня Теуделинда

  Книга призывала компаньонку

  Альбом и его обитатели

  Победитель дьявола

  Неприятный человек

  Несносный человек!

  Sublimior Mathesis[63]

  Soirees amalgamantes[69]

  Магнетический рыцарь

  Незначительные niaiseries[127]

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Тридцать три женских облика

  Два очка форы

  Adieu![137]

  Роковая репетиция

  Искусство делать деньги

  Первые талеры

  Нет! Эвелина!

  Почести сермяге

  Два поклонника

  Где алмазы бессильны

  Железная дорога в долине Бонда строится

  Бедный добрый князь

  Dies irae![161]

  Du sublime au ridicule[164]

  Двое детей

  Immaculata[170]

  Муж и мужчина

  Эва Дирмак

  Быть никем

  Каменный уголь

  Завещание грека

  Когда земля горит под ногами

  Детские забавы

  Эврика!

  Аль-пари!

  Борьба с преисподней

  Апофеоз

  Да пребудет Ангела с Иваном

  Каждый скорбит по-своему

  Нет! Эвила!

  Последняя глава

*** Примечания ***