Таперича, как говаривал Кот-Бегемот , давайте откроем дамский салон, то есть устроим что-то типа авторской встречи с читателями. Я автор, Свен Карстен, это моё и настоящее имя, и псевдоним одновременно (не спрашивайте, как такое возможно), "Страну Лимонию" я написал в 2010-м году, а обсуждение это инициировал AaS замечательной рецензией, которую я приведу тут целиком:
В этой рецензии я вижу кучу вопросов, на которые читатель ответов в книге не нашел, но которые книга, как я понял, побудила его искать. Знает ли ответы сам автор? Ну, сейчас увидим.
Для затравки я расскажу, как книга вообще родилась.
Было мне видение. Не Божьей матери, конечно, а такое же, как Стивену Кингу перед "Тёмной башней" или Джону Фаулзу перед написанием "Червя". В полусне увидел я слетающего на тросе с крыши многоэтажного дома мальчишку и какого-то взрослого, стреляющего по нему из пистолета. Улица, как мне показалось, была в городе Воронеже. Кто такой был этот мальчишка, почему по нему стреляли, в чем был смысл сцены -- всё это было мне неведомо, но одно было само собой ясно: в полёт его швырнула любовь и жажда справедливости.
Сцена меня не отпускала, и я стал раздумывать, кто такой этот парень, почему он летит по тросу, почему Воронеж и в чем там справедливость. Похожая сцена была в фильме "Бразилия" -- оттуда пришла идея антиутопии. Но дело происходит в Воронеже, а я не могу представить, чтобы в Воронеже вот просто так стреляли по людям -- значит, перед тем должно было случиться что-то ужасное, типа новой революции, войны (в книге есть намёки на случившуюся войну с Китаем) или прихода диктатуры. Я перенес действие в 2030 год и придумал диктатуру, вывернув наизнанку единственно доброе, что в России в 2010 году видел -- МЧС. Мне требовалось однозначное внутреннее несогласие читателя с ситуацией, его четкое понимание неправильности творящегося, когда Ликвидаторы ликвидируют не последствия катастроф, а людей, когда они сами катастрофа и есть. И нельзя сказать, чтобы я это совсем уж выдумал, т.к. году в 2006-2008 Шойгу пытался таки сделать из МЧС личную армию, но ему это, к счастью, не удалось.
Вывернутое наизнанку добро потребовало себе аналогичным образом вывернутого зла -- и искомое без труда обнаружилось в большевистской партии Лимонова. Эдичку я считаю безусловным злом после тех кадров с его стрельбой по городу из крупнокалиберного пулемета во время войны в Сербии. Есть вещи, которых нельзя делать ни при каких условиях. В книге из лимоновцев получились анархисты, против Лимонова же и выступающие -- вот такое вот искаженное отражение 2010 года в году 2030-м. Анархо-футуристы борятся против зла (как они его понимают) практически теми же методами, как и зло борется против них, так как другого они просто не знают и не в состоянии представить. И чем же Анархия (Лимоновщина) отличается от Диктатуры? -- задаётся вопрос в книге. И вот дилемма: читатель симпатизирует книжным анархистам в их борьбе, пусть глупой и безнадежной, но симпатизирует ли он их целям?
Классическая антиутопия требует фигуры Дикаря, чуждого этому миру и сохранившего изначальные, неискаженные представления о добре и зле. Именно появление Дикаря в застойном болоте антиутопии взрывает омут, так как в попытке Дикаря понять этот мир и высвечиваются все его противоречия. Цыган Серега, ровным счетом ничего не знающий о мире 2030-го года, и стал таким Дикарем. Сначала он, кстати, чуть не "родился" китайцем -- интереснейший типаж китайца Сереги я встретил в своём путешествии в Китай в 2009-м году, но китаец был бы не свободен от собственных, типично китайских представлений о мире и справедливости, поэтому я решил взять цыгана -- они все как бы не совсем из нашей цивилизации.
Как же мог парень в наше время сохранить необходимую для антиутопии "природную невинность"? Ответ -- он скрывался. Он не контактировал с миром. Жил, например, в глухой деревне. Но совсем уж деревенщина был мне бесполезен, да и не может быть в наш век абсолютно глухих деревень. Значит, обстоятельства его детства были такими, что он рос как бы в подполье. Почему же? ну-у... например, его родители были изгоями. Кто у нас в России в 2010-м году изгои? Гомосексуалисты. Так появились у Сереги две матери-лесби, так произошла его кража, и случилось его странное детство. Цыгане, они все гадалки и колдуны -- значит, дадим Сереге девять жизней (как кошке) и способность "выходить в астрал". Но для антиутопии мистика смертельна, поэтому сделаем эту способность более-менее бесполезной.
Таким образом, как мы видим, одна деталь тянула за собой другую, делала её логически неизбежной, и отчетливей всего это видно в названиях глав. Первая глава называется "Детство", как должна называться вторая? Советский человек ответит сразу: "В людях". Точно по Максиму Горькому. Горький, революция, буревестник, борьба за справедливость -- замечательно сочетаются вместе. Дальше уже неизбежны "горьковские" названия глав: все они представляют из себя названия его рассказов (хотя и не повторяют сюжетов). Из книги таким образом получается некое революционное Евангелие, от рождения героя до его самопожертвования во имя милосердия и справедливости. Библиография Горького прямо подсказывала мне сюжетные ходы: "Месть", "Убежал", "На дне", а его "Песня о соколе" идеально легла на ключевую сцену книги. И завершилось всё "Песней о слепых" -- точнее авторское отношение к героям и не выразить. Я и восхищаюсь ими, пою их, и одновременно вижу их ограниченность, их слепоту.
Первые прикидки этого жизненного пути можно найти в архивах форума the-ebook.org, прикидки довольно сырые и незрелые, в книгу они не вошли, но сама идея уже тогда вызвала крайнее неприятие у потенциальных читателей своей некомплиментарностью будущему России, в которой они верно угадывали моё критическое отношение к её настоящему. Мне предлагали вместо этого написать стимпанк или фэнтези, что означало "лучше совсем не пиши, чем писать такое" -- но рождающегося ребенка нельзя ведь запихнуть обратно! В общем, я начал писать, никому ничего не говоря, и положившись на Горького и собственную фантазию.
Книга немыслима без любовной линии. Серега рос абсолютным анахоретом, плюс надо было как-то ввести его в банду -- так появилась анархистка Крыса, имеющая своей прародительницей "Аварию, дочь мента". Отттуда же неизбежно появился и "ментовский" полковник Серегин. Анархист "Санди" Горячев получил внешность одного знакомого панка-антифашиста и кличку, восходящую к Честертоновскому "Воскресенью" из книги "Человек, которого звали Четвергом" -- тот тоже был лидером анархистов. Фотограф Юрий Александрович -- это не "альтер-эго" автора, как можно подумать, это воспоминание о реальном человеке, фотографе Юрии Ардашеве, ныне покойном, непримиримом правдолюбе и романтике, умевшем снимать "обнаженку" до удивительного невинно. Манюнин -- мой преподаватель из студенческих времен, я ему трижды пересдавал "Политэкономию социализма", фамилия его -- это кличка собаки клоуна Карандаша. Песни Петера Лихта нравились мне в 2010-м своим левым бунтарством и какой-то романтической тайной, они были совершенно "нерусские", поэтому годились в виде песен из будущего -- их сочинителем и исполнителем стала Крыса, и они такие же нерифмованные и "безразмерные", как и их переводы.
Чем закончится книга, я не знал, приходилось пробовать так и эдак. Был вариант, когда Серега и Крыса становятся любовниками, был вариант, когда они находят какой-нибудь секретный прямой телефон к Шойгу и рассказывают ему правду-матку, которою он, якобы, почему-то не знал, был вариант, когда анархисты захватывают телевидение и выходят в эфир -- всё это отбрасывалось ввиду полной нелогичности и невозможности в мире Лимонии. Мне хотелось спасти Лимонию, но этот мир упорно сопротивлялся спасению, он был самодостаточный, в нём, как правильно подметил AaS, "можно было жить" -- булки выпекались и трамваи ходили, а что не было интернета и мобильной связи (аллегория разобщенности), так это не было главным для граждан. Именно это я и хотел изобразить -- диктатуру, при которой люди согласны жить. Она вышла сильно похожей на поздние брежневские годы, и с ней точно так же было бессмысленно воевать уличными методами. Но она точно так же была внутренне похожа и на 2010-й год, и это чувствовалось читателем (ибо кому какое дело до 2030 года, да еще и выдуманного) и вызывало протест. Ничто, кроме оккупации Лимонии помочь не могло, а против оккупантов Крыса дралась бы плечом к плечу с собственным отцом. Так что, и оккупация не была выходом.
Тогда выхода для Лимонии я не нашел, сегодня же я думаю, что таким выходом могло бы стать медленное, очаговое восстановление законности, постепенное внутреннее перерождение правящего класса, вызванное нарастающим отвращением к себе. Этот процесс намечался уже в последней главе исповедью полковника Серегина. Окончательным спусковым крючком могла бы послужить смерть фотографа Юрия Александровича, в какой-то ситуации некартинно, но твердо пожертвовавшего своей жизнью ради спасения жизни Крысы. Дальше Серегин мог бы отправить на пенсию своего начальника, генерал-нацбола, занять его место, укротить Манюнина, ликвидировать на подотчетной территории институт следователей-экзекуторов, синоним беззакония, вернуть из лагеря анархиста "Санди" -- и быть арестованным приехавшими из Москвы коллегами. Этот очаг возвращения к нормальности угас бы, но где-то появились бы два новых, и очень медленно что-нибудь стало бы меняться.
Антиутопия всегда говорит не о будущем, а о настоящем. Лимония 2030 года -- это гипертрофированная Россия 2010-го, точно так же пригодная для жизни, и точно так же сопротивляющаяся любым попыткам что-то изменить. Лимоновцы -- обычные современные люди, способные и убить, и спасти, смотря по обстоятельствам. Мне удалось посмотреть на них непредвзятым взглядом Дикаря, увиденное мне не шибко понравилось, но ничего другого сегодня просто нет.
Что же до вопроса Селигера -- тут как с молотком, которым можно и гвозди забивать, и людей. Пока молодёжный лагерь учит личной лояльности к руководству, он калечит психику молодежи, приближает Лимонию. Тот же лагерь, пропагандирующий диктатуру закона, даёт прививку от согласия (или желания) жить при диктатуре одного человека. Идея воспитания лидеров, или даже поиска будущих лидеров, их селекции, выращивания в пробирке -- глубоко порочна, поскольку классова по природе. Каждый диктатор был сначала лидером, которого опоздали остановить. Лидерство, безусловно нужное в спокойных, неэкстремальных формах, ограничивается законом, закон поверяется моралью, а мораль сохраняется людьми, типа того Юрия Александровича из книги.
