трудолюбивая, ответственная, будущая Мария Кюри. В старших классах один из учителей хвалил ее за, как он выразился, «литературный стиль» — о, утраченный, похищенный польский! — а теперь она писала и говорила по-английски так же беспомощно, как этот старик-иммигрант. Из Варшавы! Родился в девятьсот шестом! Она представила, как этот древний убогий переулок, заставленный лотками и вешалками с дешевой одеждой, поет на жаргонном идише. Ее все равно называли беженкой. Американцы были не в силах отличить ее от этого типа с фальшивыми зубами, с отвислыми подбородками, с залихватским рыжим париком, купленным Б-г знает где — на Деланси-стрит, в Нижнем Ист-Сайде. Пижон… Варшава! Да что он понимает? В школе она читала Тувима — такая тонкость, такая возвышенность, так по-польски. Варшава ее девичества — светоч, она включала ее, хотела держать перед внутренним взором. Изгиб ножек у маминого бюро. Строгий кожаный запах папиного письменного стола. Белый кафель кухонного пола, пыхтят огромные кастрюли, узкая винтовая лестница на чердак… в доме ее девичества тысяча книг. На польском, немецком, французском; отцовские книги на латыни, полка со скромными литературными журналами, где иногда печатались стихи матери — короткими, как тревожные телеграммы, строками. Культура, цивилизация, красота, история! Чудесные извивы улиц, почтенные формы особняков, благородно состарившиеся крыши, неожиданные силуэты воздушных башенок, шпили, сияние, старина! А сады? Кто говорит о Париже, тот не видел Варшавы. Ее отец, как и мать, идиш только передразнивал, в нем не осталось ни частички гетто, ни грана гнили. Кто жаждет аристократической изысканности, пусть включит великий светоч Варшавы.
— Как вас зовут? — спросил ее собеседник.
— Люблин Роза.
— Приятно познакомиться, — сказал он. — Только почему в обратном порядке? Я что, анкета? Что ж, хорошо. Вы подаете, я принимаю. — Он перехватил у нее тележку. — Где бы вы ни жили, я все равно как раз туда иду.
— Вы забыли забрать свое белье, — сказала Роза.
— Я постирал его позавчера.
— Тогда зачем вы сюда пришли?
— Обожаю природу. Люблю шум водопада. Люблю посидеть и почитать газету в прохладе.
— Рассказывайте! — фыркнула Роза.
— Ну хорошо, я хожу сюда общаться с дамами. Скажите, вы любите концерты?
— Я люблю свою комнату, больше ничего.
— Дама желает быть отшельницей!
— У меня свои невзгоды, — сказала Роза.
— Так поделитесь ими со мной.
По улице она брела за ним молча — послушно, как телок. Туфли старые — надо было надеть те, другие. Солнцепек обволакивал — словно тек расплавленным медом на макушку, одна капля — хорошо, а в потоке тонешь. Она была рада, что хоть тележку кто-то катит.
— У вас предубеждение против незнакомцев — не хотите с ними разговаривать? Если я называю свое имя, я уже больше не незнакомец. Я Саймон Перски. Троюродный брат Шимона Переса[4], израильского политика. У меня много разных знаменитых родственников, семье есть чем гордиться. Вы слыхали про Бетти Бэколл[5], кинозвезду, на которой женился Хамфри Богарт, — она ведь еврейская девушка? Она тоже моя дальняя родственница. Я мог бы рассказать вам историю всей моей жизни, начиная с Варшавы. Вообще-то, я родился не в Варшаве, а в городишке в нескольких километрах от нее. В Варшаве у меня были дядья.
— Ваша Варшава — не моя Варшава, — повторила Роза.
Он остановил тележку.
— Это что такое? Песня из одного припева? Думаете, я не понимаю про разницу между поколениями? Мне семьдесят один, а вы, вы просто девчонка.
— Пятьдесят восемь. — Хотя в газетах, где рассказывали, как она разгромила свою лавку, написали пятьдесят девять. А все Стелла, ее вина, ее злая воля, арифметика Ангела Смерти.
— Вот видите! Я же говорил — девчонка!
— Я из образованной семьи.
— Ваш английский ничуть не лучше, чем у других беженцев.
— С чего мне учить английский? Я его не выбирала и никакого отношения к нему не имею.
— Нельзя жить прошлым, — наставительно сообщил он. Снова заскрипели колеса тележки. Роза шла как телок. Подошли к кафе самообслуживания. Оттуда разносились, точно их насосом выкачивали, запахи баклажанов, жареной картошки, грибов. Роза прочитала вывеску:
Кошерная комея Коллинза
На тарелке — как на картинке
Вспомнишь о Нью-Йорке и о чудной маминой стряпне;
Восхитительные яства: амброзия и ностальгия
Работает кондиционер
— Я знаком с хозяином, — сказал Перски. — Заядлый книгочей. Чаю хотите?
— Чаю?
— Только не со льдом. Чем горячей, тем лучше. Закон физиологии. Зайдите, остудитесь. У вас лицо пылает, честное слово.
Роза посмотрелась в витрину. Пряди волос, выбившиеся из пучка, свисали до плеч. В витрине отражалась старая потрепанная птица с обвисшими перьями. Тощая — аист. На платье не хватало пуговицы, но, может, этот срам прикрывала пряжка
— Я знаком с хозяином, — сказал Перски. — Заядлый книгочей. Чаю хотите?
— Чаю?
— Только не со льдом. Чем горячей, тем лучше. Закон физиологии. Зайдите, остудитесь. У вас лицо пылает, честное слово.
Роза посмотрелась в витрину. Пряди волос, выбившиеся из пучка, свисали до плеч. В витрине отражалась старая потрепанная птица с обвисшими перьями. Тощая — аист. На платье не хватало пуговицы, но, может, этот срам прикрывала пряжка