симптом тогда в нем только робко пробивался.
— Я вот чего спросить хочу, — он продолжал. — Как вам покажется имя Эдмунд для поэта? Перед фамилией Сад, например?
— Но это мое имя — Эдмунд, — удивился я.
— Знаю, знаю. Не вы — так откуда бы мне догадаться? Изумительное имя. Можно мне взять его напрокат? Для стихов исключительно. А вообще, свободно можете меня звать Илья, как раньше, не стесняйтесь.
Он ощупал собственный зад, вытащил словарь и осторожно распахнул его на Б. Затем аккуратно, тщательно выдрал страницу и подал мне. Страница начиналась с «Барм», «Бенефициарием» завершалась, а поля были испещрены на диво каллиграфической, мельчайшей, хитрой вязью.
— И ты хочешь, чтобы я это читал?
— Пожалуйста, — распорядился он.
— А почему на простой бумаге написать нельзя было?
— Я обожаю слова, — вздохнул он. — Беатификация — причисление к лику блаженных. Бенефициант — работник театра, в пользу которого дается спектакль. Из простой бумаги такого не вычитаешь. Я как увижу где хорошее словцо, сразу его в ход пускаю.
— Умеешь брать напрокат, — заметил я.
— Режьте правду-матку, — он умолял. — Скажите, есть у меня талант?
Стихи были о восходе. Четыре рифмованных катрена, венчающих «розовоперстую» с «отверстой». И странно выпирали «бармы».
— Идея отчасти заезженная, — я ему сказал.
— Я еще над этим поработаю, — выпалил он. — Скажите только, есть у меня данные? Уж режьте правду-матку.
— Не думаю, что тебе удастся стать оригинальным, знаешь ли, — отрезал я.
— Ничего, вот погодите, еще увидите, — он мне пригрозил. — Я тоже умею резать правду-матку.
Он направился обратно, к себе в погреб, и тут я вдруг заметил его походку. Толстые ляжки описывали под штанами мощные круги, но шаг был странно сдержан, как у задумчивого вола. Словарь подрагивал на ягодице, а плечи как бы гнулись под призрачными складками призрачного плаща, и призрачная свита тихо шелестела следом.
— Илья, — окликнул я.
Тот же тихий шаг.
Мне захотелось поэкспериментировать.
— Эдмунд! — крикнул я.
Он, очень элегантно, обернулся.
— Эдмунд, — я сказал, — а теперь послушай. Я серьезно. Больше не подсовывай мне свою писанину. Все это полная безнадега. Свое собственное время ты можешь тратить зря, но не трать мое.
В ответ он очень мило поднял оба больших пальца.
— Ничего я зря не трачу. Априорно.
— Априорно, да ну? — переспросил я его как дурак. — Ага, небось орудуешь теперь вокруг «А» …
— Апостерьерный — основанный на опыте, аберрация — ошибка в ходе мысли, алармист — лицо, подверженное панике…
— А ты пройдоха, — я сказал. — Скряга. Барахольщик. И не воображай, что, помимо этого, ты что-то собой представляешь. Отстань ты от меня, Эдмунд, — я ему сказал.
И я от него отделался. Кое-где немного поднажал — если уместно употребить столь сильное выражение при моей осмотрительности и политичности, и наконец мы ему пожаловали титул репортера и сослали в полицейский участок — извлекать из журнала задержаний случаи краж со взломом. Часы его были от полуночи до рассвета. Через две недели он вырос подле моего стола, щурясь в раннем утреннем луче.
— Почему домой не идешь отсыпаться? — спросил я.
— Критика важнее сна. У меня тут есть еще кое-что вам показать. Прекрасная новая работа.
Я проглотил стон:
— Ну а как тебе в полиции?
— Отлично. Замечательное место. Копы — чудные ребята. Атмосфера — как нельзя лучше для обдумывания стихов. Я там стал крайне плодотворен. Буйное цветение, буквально. Вот это — лучше всех.
Он выдрал лист от «Подагры» до «Промыслительного». По всему белому полю сплошь цвел его неимоверный почерк: стихи были о розе. Возлюбленная поэта уподоблялась розе. Они равно цвели. Роза вяла на ветру, и дама тоже.
— От рифмы я отказался, — объявил он, вонзая взгляд в мои зрачки. — И стало лучше. Ну, согласитесь, подтвердите, ведь лучше стало, а?
— Нет, — отрезал я. — Еще хуже стало. Просто жвачка. Ты ни на йоту не продвинулся. И не продвинешься вовеки. У тебя нет для этого средств.
— Но у меня же столько новых слов, — не сдавался он. — Имманентный. Алгоритм. Томизм. Гендерный. Педократ. Оккультный. Апофатический. Антропофаг.
— Слова — не единственные средства. Ничего у тебя не получится. Не твоего ума это дело.
— Но все так складно же, строчечка к строчечке.
— Ты не поэт.
Он не желал разочаровываться. Его было не сбить.
— И вы никакой разницы не видите?
— Ни малейшей. Погоди-ка. О, чувствую разницу. Ты новый костюм купил, — сказал я.
— Пиджак и брюки в полном комплекте. А все благодаря вам. Это вы меня из курьеров вытащили.
— Америке скажи спасибо. А как там в Ливерпуле? Надеюсь, ты посылаешь тетушке кое-что из своего жалованья?
— Не особенно.
— Бедная старушка.
— Ничего, не пропадет.
— Но ты же все, что у нее осталось? Единственное утешение, зеница ока и так далее?
— Она живет не тужит, что ей сделается. Пописывает мне
