Спор с безжалостной судьбой: Собрание стихотворений [Кирилл Дмитриевич Померанцев] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Кирилл Померанцев. Спор с безжалостной судьбой: Собрание стихотворений

«А всё-таки в страдании есть смысл…»

А всё-таки в страдании есть смысл —

Таинственный и страшный смысл страданья:

Как птица, бьётся каторжная мысль

О ледяные стены мирозданья.

Но так же медленно встаёт луна,

И в царственном покое нерушимы

Над чёрною Голгофой тишина

И звёзды над сожжённой Хирошимой.

«А за окошком — только кошки…»

А за окошком — только кошки,

Великосветские коты,

Метафизические крошки

Онтологической мечты,

В которой нет ни категорий,

Ни силлогизмов, ни апорий, —

Всего, чем логика сильна

(И с нею — Александр Зиновьев)…

Но мне понятнее раздолье:

Рубить сплеча и пить до дна!

Вот почему наш мир трёхмерный,

С трёхмерной слякотью мозгов,

Мне кажется — пусть равномерной,

Но всё же участью скотов.

«А может быть, совсем не надо…»

А может быть, совсем не надо

Надеяться, чего-то ждать

И клёны векового сада

С блаженной грустью вспоминать…

Быть может, лучшая награда —

Уметь забыть, уметь устать,

Уметь, как в детстве, крепко спать.

«Автобусов зелёные зарницы…»

Автобусов зелёные зарницы,

Автомобилей ангельские сны…

Весна, весна! С весною не ужиться:

Пришла весна, и нет уже весны.

Влюбляются налево и направо,

Целуются в метро и не в метро.

И теплится Божественная Слава

Над стойкою соседнего бистро.

Май 1953

«Близится вечер. Ну что ж, господа…»

Близится вечер. Ну что ж, господа,

Жизнь прожита, изжита навсегда.

Много, конечно, случиться б могло,

Да не случилось, не произошло.

Много надежд улетело в трубу.

Глупо теперь всё валить на судьбу.

Но, может быть, среди радужной тьмы

Плохо историю поняли мы?

Не разглядели?.. Ну что ж, господа,

Бог даст и так скоротаем года.

Наши, теперь уж немногие ле та,

В апофеозе вечернего света.

«Бог увидал: “всё хорошо зело”…»

Бог увидал: «всё хорошо зело»,

И в день седьмой почил от дел творенья.

Но человек, его предназначенье —

Пройти сквозь мрак, отчаянье и зло.

Так день восьмой был создан во Вселенной,

День грешников и блудных сыновей,

Дабы по истечении всех дней

Была на небе радость совершенней.

«Богоносец… Скорей чертоносец…»

Богоносец… Скорей чертоносец,

Зачумлённый блатною судьбой,

Гениальный беспутный уродец.

И вот всё же — ты мой, а я — твой.

Погляди, что ты сделал с собою

В мёртвой хватке за будущий рай,

Как покрыл планетарной тюрьмою

Свой бескрайний, безвыходный край.

О, святая, немая бездонность

Пустоты эмигрантского дня…

Я в тебе, ты — моя обречённость,

Ты во мне — обречённость твоя.

3 ноября 1985

«Бывает так: встаёт тревога…»

Бывает так: встаёт тревога,

Глухая спутница тоски,

И щупальцами осьминога

Сожмёт холодные виски.

И в тишине почти могильной,

Подушку нервно теребя,

Неисправимый и бессильный,

Ты встретишь самого себя

Лицом к лицу: все помышленья,

Каким ты стал, каким мог быть.

Чтоб с сладострастьем отвращенья

Всё оправдать и всё простить.

«Был некий день. Я шёл, блуждая…»

Был некий день. Я шёл, блуждая

Дорогой вечной мерзлоты,

Уже почти не различая

Границы яви и мечты.

Всё было непривычно ново,

Стирался прошлого итог…

И вдруг: «В начале было Слово,

И это Слово было Бог!»

1988

«Быть может, на другой планете…»

Быть может, на другой планете

Иль на какой-нибудь звезде

Не знают маленькие дети

О холоде и о нужде.

И если правда во вселенной

Есть мир, не ведающий зла,

Где радость каждая нетленна

И каждая душа светла,

То это вечное сиянье —

О, знаете ли вы о том? —

Земным обязано страданьям

Своим небесным торжеством.

1958

«Быть может, на другой планете…» (Вариант)

Быть может, на другой планете

Иль на какой-нибудь звезде

Не знают маленькие дети

О голоде и о нужде,

И херувимы величаво

Средь мирового торжества

Поют немеркнущую славу

Неведомого Божества.

И это дивное сиянье, —

О, знаете ли вы о том? —

Земным обязано страданьям

Своим небесным торжеством.

«В вечерний предзакатный час…»

В вечерний предзакатный час,

Когда и сердце бьётся глуше,

Мне страшно вглядываться в вас,

О, человеческие души.

Мне кажется, что вся земля,

Со всей набухшею в ней кровью,

Со всей тоской, со всею болью,

Застенком стиснула меня.

Как будто пробили куранты

Отбой надеждам и мечтам,

И я, как тень, плетусь за Дантом

По девяти его кругам.

«В каком-то полуобалденье…»

В каком-то полуобалденье,

Не то в аду, не то в бреду,

Вдруг, словно головокруженье,

Ложится звёздное смиренье

На золотую ерунду.

Бежит минута за минутой

Блаженной микротишины,

И кажется мне почему-то,

Что все мы будем спасены.

«В ногах такая же усталость…»

В ногах такая же усталость,

И так же горбится спина.

А жизнь? Что — жизнь?

Такая малость,

И всё-таки она нужна.

Нужна, чтобы испить до дна

Нам уготованную чашу,

Распутицу земную нашу

От древа райского вкусить

И жизнь в проклятье превратить.

«В этот день я когда-то родился…»

В этот день я когда-то родился…

Но постойте. Здесь что-то не то.

Неужели я жить согласился

В этом виде и в этом пальто?

Или кто надо мной насмеялся —

Обещал, а потом испугался,

А потом…

Но не всё ли равно,

Если знать ничего не дано.

«Вот и всё… — волшебное решенье…»

Вот и всё…

— волшебное решенье.

Страшновато только:

ну, а вдруг

Не конец потом, а продолженье,

И всё тот же там порочный круг,

Те же сны, такие же желанья,

Тот же спор с безжалостной судьбой.

И не стать проклятому сознанью

Никогда блаженной пустотой.

Всё безысходно решено

Мне больше ничего не надо:

Всё безысходно решено,

И вечер хвойную прохладу

Струит в открытое окно.

И ветер веет еле-еле,

И радуга стоит дугой,

И шелестят чужие ели

«Его Савойи дорогой».

«Всё в мире проходит. Всё в мире прошло…»

Всё в мире проходит. Всё в мире прошло.

И, как говорится, травой поросло,

Великодержавной травою забвенья, —

Крушенье основ и другие явленья:

Бессмыслица зла и бессилье добра,

Скитанья и жизнь на авось, на ура,

А всё-таки как-то прошло, прожилось —

Порой на ура, а порой на авось.

«Всё, как прежде, — Россия, Америка…»

Всё, как прежде, — Россия, Америка…

Будет или не будет война?

Тишина. Вдоль Лазурного берега

Шелестит, рассыпаясь, волна.

Всё, как прежде. Ничто не меняется:

Тот же звёздный спускается мрак.

Человек умирать собирается,

А посмотришь — и выжил чудак.

1974

«Всё это было, было, было…»

«Всё это было, было, было»,

И это всё прошло, прошло.

И даже память позабыла

Тех дней бессмысленное зло.

Так жизнь пройдёт — и не заметишь,

Но за последнею чертой

Не то ужасно, что там встретишь,

А то, что принесёшь с собой.

«Взошла луна. В сиянии ночном…»

Взошла луна. В сиянии ночном

Безмолвна необъятность океана,

Как будто благодатная нирвана

Сошла на мир с его ненужным злом,

Как будто мир блаженно почивает,

Не ведая, что сам в себе таит.

Так человек: он — то, что он скрывает,

О чём он никогда не говорит.

1986

«Войди, как, бывало, входила…»

Войди, как, бывало, входила,

Взгляни, как умела смотреть.

Неважно, что жизнь не простила

И не научила стареть.

Неважно, что те же страницы

Лежат между мной и тобой, —

Уедем, бежим за границу,

Уйдём в океанский прибой.

И там превратимся в круженье,

В поэзию, в солнечный блик:

Ведь ты — моё воображенье,

А я — твой послушный двойник.

«Вспоминаю о том, чего не было…»

Вспоминаю о том, чего не было:

Как когда-то я ездил в Москву,

Там встречал Мандельштама и Белого,

Вместе с ними смотрелся в Неву.

Осип что-то бубнил про Боэция,

Чем-то был недоволен Андрей,

А в Неве отражалась Венеция

Вензелями своих фонарей.

Проплывали виденья гондолами:

Петербург, Петроград, Ленинград…

Чувства маялись, разум безмолвствовал,

Принимая имперский парад.

А потом мы с тобою уехали,

Как мне кажется, в Катманду.

Небо полнилось звёздными вехами,

Гималаями в снежном чаду.

«Несказанное, синее, нежное…» —

То, чего я не знал никогда.

За бедой торопилась беда

В пустоте бытия неизбежного.

«Выхожу из дома: гул автомобилей…»

Выхожу из дома: гул автомобилей,

Стёкла магазинов, вывески, огни…

Мы когда-то тоже рысаками были,

Пили и любили. Прожигали дни.

Мы когда-то тоже…

Но не всё равно ли,

Где и что мы пили, как любили мы?

Были да уплыли — от своей же доли,

От родных метелей северной зимы.

«Горный вечер робко пробивался…»

Горный вечер робко пробивался…

Нам уже пора спускаться вниз:

От реки густой туман поднялся

И в прозрачном воздухе повис.

Тихо всё. Среди снегов застывших,

Слышишь, точно листья шелестят:

Это души никогда не живших

С душами умерших говорят.

1952

«Горячий ветер листья сушит…»

Горячий ветер листья сушит,

Проносит пыль по мостовой.

В мясных торжественные туши

Сверкают жирной белизной.

А мы с тобой бредём неспешно,

Толкуем о добре и зле —

На этой маленькой и грешной,

Очаровательной Земле.

«Да, иногда стихи мне удавались…»

Народу русскому: я Скорбный Ангел Мщенья.

М.Волошин

Да, иногда стихи мне удавались,

Но, к сожаленью, только иногда:

Из-под пера ватагой вырывались

Слова и звёзды, рифмы и года.

И проносились головокруженьем

По всем мечтам и всем воображеньям,

По Риму, по Парижу, по Москве,

Чтобы застыть в слепящей синеве.

А день-то, день! — сплошное вдохновенье:

Перемешались звёзды и слова.

И надо всем, как Скорбный Ангел Мщенья,

Монблан в снегах, как в ризах Божества!

1985

«Да, конечно, Шекспир и Бетховен…»

Да, конечно, Шекспир и Бетховен,

Пирамиды, Миланский собор.

Да, конечно, наш мир баснословен,

Нежен сумрак сиреневых гор…

Тихо плещется мутная Сена,

Шелестит под мостами вода

Под осенние скрипки Верлена,

Под бегущие в темень года.

14 октября 1950

«Двум не бывать, одной не миновать…»

Двум не бывать, одной не миновать:

Все будем там, откуда нет возврата.

И страшно мне друзей переживать.

Того любил, с тем ссорился когда-то,

И все стоят, как будто наяву.

И стыдно мне, что я ещё живу.

«Догнивают опавшие листья…»

Догнивают опавшие листья,

Обнажённые ветви дрожат.

Вечер пишет оранжевой кистью

Над Парижем огромный закат.

Словно всё навсегда изменилось,

Позабылось, исчезло вдали…

И вечернее небо светилось

Занимавшимся светом Земли.

«Дождик, дождик. Серебряный дождик…»

Дождик, дождик. Серебряный дождик.

С каждой каплей полней океан.

С каждой каплей серебряный дождик

Переходит в прозрачный туман.

И туманное утро нежнее,

Словно иней, белеет роса:

С каждой жизнью земля зеленее,

С каждой смертью синей небеса.

«Дождь хлюпает упорно и отважно…»

Дождь хлюпает упорно и отважно,

Бежит по улицам всклокоченный народ…

Но разве в этом суть, но разве это важно,

Что руку протянул смеющийся урод?

И для чего искать какое-то значенье

В очередной газетной болтовне,

Когда в момент тупого отвращенья

Санкт-Петербург увидел я во сне?

1988

«Если бездна в тебя заглянула…»

Если бездна в тебя заглянула,

Значит, долго ты в бездну смотрел.

Значит, от нестерпимого гула

Оторваться не захотел.

Или, может быть, сил не хватило,

Или воля, слабея, сдала —

И кромешная мгла осветила

То, что память безжалостно жгла.

«Есть в море остров педерастов…»

Есть в море остров педерастов —

Такой же остров, как Лесбос,

С такой же мукою контрастов

И с той же музыкой мимоз.

Такой же остров, как другие, —

В тяжёлой влажности ночей

Он светится, как панагия, —

Блаженный, горестный, ничей.

Там нет ни бедных, ни богатых,

Ни радостных, ни грустных нет.

И нет в чём-либо виноватых,

Нет поражений, нет побед.

«Живи и ничего не требуй…»

Живи и ничего не требуй,

Молитвами не оскорбляй

Тебе сияющего неба

И каждый день благословляй.

Всё решено и всё прекрасно:

Будь чист, как голубь, мудр, как змей.

Гляди, как солнце светит ясно

Над скорбной родиной твоей.

«Живу во сне, живу в абстракции…»

Живу во сне, живу в абстракции,

В каком-то бешеном кино,

В сплошном бреду, в цепной реакции,

Но знаю — всё предрешено:

От гениальности до пошлости,

От самой плёвой ерунды

До унизительной похожести

Чужой и собственной беды.

«За половину жизнь перевалила…»

За половину жизнь перевалила

И выдохшейся странницей бредёт.

Но, что прошло, не стало сердцу мило,

И не милее то, что настаёт.

А та мечта, что не сумела сбыться

И навсегда осталась только сном,

Сияет, как огни из окон «Ритца»

В глухую ночь на площади Вандом.

1950-е

«И всё-таки я верю в чудо…»

И всё-таки я верю в чудо.

И всё-таки я чуда жду:

Из ничего, из ниоткуда,

На счастье или на беду —

Уж я не знаю, как случится,

Да и не всё ли мне равно —

Ворвётся глупая жар-птица

В моё мансардное окно.

И с ней — созвездий миллиарды,

Сорвавшись, хлынут напролом,

И рухнет вся моя мансарда

С её мансардным барахлом.

Иль проще: подводя итоги

Калейдоскопу бед и лет,

Слетит ли как-нибудь с дороги

Взбесившийся мотоциклет,

И канут в бездну ледяную

Надежды, радости, печаль…

А окровавленную сталь

Свезут на свалку городскую.

«И ты когда-то в ужасе спросил…»

И ты когда-то в ужасе спросил

О смысле, о бессмыслице, о Боге.

Осенний день блаженно моросил,

Кружились листья на большой дороге…

Как листья, осыпаются года

И кружатся в огне воспоминанья.

И ночь ложится — нежно, как всегда,

Сквозь сумрак негасимого сознанья.

«Как будто на белой упавшей звезде…»

Как будто на белой упавшей звезде,

Зелёная ёлка стоит на кресте.

Весёлые свечи на ёлке горят,

И звёзды цветные развешаны в ряд.

Закрой же глаза и открой их потом —

И станет зелёная ёлка крестом,

Огромным крестом в мировой пустоте,

И розы венком расцветут на кресте.

«Как звёздные тени, ложатся…»

Как звёздные тени, ложатся

Осенние листья в саду.

И мне начинает казаться,

Что сам я по звёздам иду.

И звёзды горят под ногами,

Как будто сквозь холод и зло

Осеннее тихое пламя

На скорбную землю сошло.

«Как много прожито, как мало пережито…»

Как много прожито, как мало пережито…

Жизнь тянется, как в церкви лития.

И кажется, что вот уже раскрыты

Державные врата небытия.

И имена когда-то дорогие

Мы повторяем, словно в полусне —

Как будто снова в юности, в России,

В несущей нас над пропастью ладье.

«Как отвратительно стареть…»

Как отвратительно стареть

Так невпопад, так неумело,

И, сгорбившись, у печки греть

Своё слабеющее тело.

И всё же верить и любить,

Как будто молодость всё длится,

И ничего не позабыть,

И ничему не научиться.

1956

«Как унизительно убоги…»

Как унизительно убоги

Все наши склоки и дела,

И смехотворны эти тоги

Вершителей добра и зла.

Но перед царственным закатом

Смиренно голову склоним:

Нет правых. Все мы виноваты,

Все миром мазаны одним.

«Какая нежность в утреннем тепле…»

Какая нежность в утреннем тепле,

В ещё не поднимавшемся тумане.

Как в голубой, чуть розоватой мгле

Причудливы бесформенные зданья.

А я твержу ненужные слова

О смысле, о бессмыслице, о страхе,

И кружится невольно голова,

Под топором лежащая на плахе.

Апрель 1949

«Каникулы, солнце, Савойя…»

Каникулы, солнце, Савойя…

Шагаю, цветок теребя.

Но что же мне делать с собою,

Куда убежать от себя?

Укрыться от собственной тени,

Что вместе со мною пришла,

Закрыла луга и селенья,

На самое небо легла?!

«Когда-нибудь — о, я уверен в этом!..»

Когда-нибудь — о, я уверен в этом! —

В глухую ночь открою я окно

И вдруг увижу: серебристым светом

До горизонта всё освещено.

Как будто в тишине природы спящей

Нездешний занимается рассвет.

И это будет не от звёзд сходящий,

Но к звёздам поднимающийся свет.

«Когда с годами выучимся мы…»

Когда с годами выучимся мы

Стареть и ничему не удивляться,

И знать, что от сумы и от тюрьмы

Никто из нас не вправе отрекаться.

Что все мы жалкие слепые бедняки,

Развратники, растратчики и воры,

Растратившие жизнь на пустяки,

На ничего не стоящие споры, —

Тогда, быть может, в ледяном поту,

В отчаянье, не знающем названья,

Сквозь эту глухоту и немоту

Сверкнёт и нам последнее сиянье —

Звезда, сорвавшаяся в пустоту.

«Когда цветут парижские каштаны…»

Когда цветут парижские каштаны

Над головой влюблённых и зевак,

Мне кажется — блаженная нирвана

Сошла на мир сквозь повседневный мрак.

И царствует святое безразличье

Над поясом научной мерзлоты.

Какой восторг! Какое сверхвеличье!

О, человек, когда б ты знал, КТО ты!

«Конечно, умирать не хочется…»

Конечно, умирать не хочется,

Конечно, надоело жить…

Но час придёт и не отсрочится —

Свечу придётся потушить.

И вот предстанет жизнь прошедшая:

Земная радость и печаль…

О, юность, юность сумасшедшая,

Тебя одну мне будет жаль.

«Кто вызвал в этот мир меня…»

Кто вызвал в этот мир меня

Из пустоты небытия

И бросил в нищету и холод,

И смысл в страдании нашёл?

Я видел всё, я всё прошёл:

Надеялся, когда был молод,

Потом надеяться устал,

Потом и верить перестал.

О, страшный мир! Так, леденея,

Года последние бегут.

Так листья осенью желтеют

И, с веток падая, гниют.

«Ложится вечер в нежности неясной…»

М.Л.

Ложится вечер в нежности неясной,

Двоится память в сумерках времён.

И Божий мир, по-новому прекрасный,

Как будто заново был сотворён.

И нет уже ни радости, ни горя,

Прозрачный опускается покой

На землю, на утихнувшее море,

На память о тебе, на облик твой.

«Любая чушь, любое приключенье…»

Любая чушь, любое приключенье

Под старость представляются сложней.

Всё хочется добраться до корней,

Найти всему своё предназначенье.

Но только на предельной высоте —

В блаженнейшем из снов, в святом смиренье —

Все вопрошенья, все недоуменья

В божественной сольются простоте.

«Люблю перекрёсточный веер…»

Люблю перекрёсточный веер

Штурмующих дали дорог —

Дорог, уходящих на север,

На запад, на юг, на восток.

Люблю их графически строгий,

Ритмически песенный лад:

Дороги, повсюду дороги,

Дороги вперёд и назад.

Дороги в безвестье, в не знаю,

Дороги, как линии рук…

Давай, я тебе погадаю,

Мой воображаемый друг.

Давай, мы с тобой помечтаем,

Давай, мы с тобой улетим.

В Италию. Хочешь в Италию?

В Неаполь, в Милан или в Рим?

Давай, превратимся в движенье,

В поэзию, в солнечный блик:

Ведь ты — моё воображенье.

А я — твой послушный двойник.

Люблю, приближаясь к итогам,

Под жизни стихающий шум

В вечернюю мглу по дорогам

Бездумно лететь наобум.

«Меня уж нет. Меня не существует…»

Меня уж нет. Меня не существует.

Остался лишь оптический обман,

Забывший вовремя рассеяться туман,

Степная пыль, кружащаяся всуе.

И вообще — существовал ли я

Самой в себе неповторимой тварью

Иль только, вспыхнув, растворился гарью

В космической тревоге бытия?

Всё — прах, всё — тлен: мечты, надежды, сроки…

Бесстрастна леденеющая высь,

И в чёрный бархат вписанные строки

Уже в посмертный пурпур облеклись.

«Мне снова снился всевозможный вздор…»

Мне снова снился всевозможный вздор:

Что я карабкаюсь на Гималаи,

Что разрешён неразрешимый спор

О Боге, о бессмертии, о рае.

Я видел флорентийские дворцы,

Где спят атласно-кружевные дожи

И нежатся святые мертвецы,

Безликие шагреневые рожи.

Мне чудилось шуршание беды

В фантасмагории двойного зренья,

И я среди всей этой чехарды

Не то творец, не то её творенье.

«Мне совершенно безразлично…»

Мне совершенно безразлично, —

Что неприлично, что прилично,

Что тошнотворно, что смешно:

Мне совершенно всё равно.

Что помню? Вереницу войн

И вереницу революций,

Глухой аэропланный вой

Да невозможных конституций

Крушение наперебой.

Блажен, кто этой жизни рад,

Кто каждый миг благословляет.

Но тот блаженнее стократ,

Кто цену всем блаженствам знает

И чашу смерти, как Сократ,

Благоговейно выпивает.

«Мы ждали всю жизнь напролёт…»

Я сказал: вы — боги…
Псалом 81, 6

Мы ждали всю жизнь напролёт,

Надеялись, верили в Бога,

Но время упрямо ползёт,

И вечность стоит у порога.

И вот разлетелись, как дым,

Все чаянья, все ожиданья.

Но мы ни о чём не грустим, —

Мы боги, мы тихо летим

В морозную ночь мирозданья.

1953

«Мы все стареем понемногу…»

Мы все стареем понемногу:

Один смешней, другой страшней.

Не верим в Бога, зубрим йогу

Державной осенью своей.

Мы все стареем, как попало, —

И кто же мог предположить,

Что мало так осталось жить,

До ужаса, до смеха мало.

«Мокропогодится. Дорога…»

Мокропогодится. Дорога

Неузнаваемо пуста.

Во рту от выпитого грога

Чуть сдавленная тошнота.

Так вот оно — существованье:

Прогулочки, автомобиль

Да неуёмного сознанья

Всё разлагающая гниль.

«На исходе двадцатого века…»

На исходе двадцатого века

В лабиринте космических трасс —

Чем пополнили мы картотеку

Барабанных, штампованных фраз?

Декларации, лозунги, речи…

Смена вех и дорог без конца…

Чем приблизили лик человечий

К лучезарному лику Отца?

Лёгкой дымкой небесная слава

Поднималась над стойкой бистро,

И в Париже Булат Окуджава

Что-то пел о московском метро.

Вот она, эта малая малость,

Чем, воистину, жив человек,

Что ещё нам от Света осталась

В наш ракетно-реакторный век.

Постараемся ж не задохнуться,

Добрести, доползти, додышать,

Этой малости не помешать,

Предпоследнему дню улыбнуться.

«На улице качается фонарь…»

На улице качается фонарь,

Качается, как он качался встарь,

И на камнях маячит жёлтый блик,

Как он маячить издавна привык.

Я, обернувшись, щурюсь на него,

Как будто не случилось ничего

И за годами годы не прошли,

Меж фонарём и мною не легли.

И всё, как прежде: тот же жёлтый блик

И улица, ведущая в тупик.

«Над снегом в ночи беспредметной…»

Над снегом в ночи беспредметной

Натянута тонкая нить.

Качаюсь. И вот незаметно

Меня начинает тошнить.

Тошнить от родных и знакомых,

Тошнить от друзей и врагов,

От скромных тошнить и нескромных,

От умных и от дураков.

Тошнить от больших и от малых,

От трижды ничтожного «я»,

Тошнить от газет и журналов,

От светом палящего дня.

С излишком заполнивши квоту

Всего пережитого мной,

Теперь превращаюсь я в рвоту,

Блестящую на мостовой.

«Над чёрной землёю забрезжил рассвет…»

Над чёрной землёю забрезжил рассвет.

Сквозь ставни пробился чахоточный свет.

А мы всё о том же: «Права и свободы…

Вселенская ночь… окаянные годы…

Разгул лагерей и застенки тюрьмы…

Вот если бы только… вот если бы мы,

Готовые к жертвам, готовые к бою…»

И как же мы были довольны собою!

«Налей чайку, и если можно — крепче…»

Налей чайку, и если можно — крепче.

Без сахара. А коньячку подлей.

Ты думаешь, с годами будет легче?

С годами будет много тяжелей.

«Напряжённая скука вокзала…»

Напряжённая скука вокзала,

Уходящие вдаль поезда.

Этой жизни нам много и мало,

Эту жизнь не изжить никогда.

Впереди, как всегда, безнадёжность,

Позади навсегда тишина,

И ложится усталая нежность

Сквозь оранжевый сумрак окна.

1950-е

«Настанет день иль ночь настанет…»

Настанет день иль ночь настанет,

Когда мне будет всё равно —

Луна ли в комнату заглянет

Иль солнце озарит окно.

Тогда, спокойный и свободный,

К столу привычно подойду

И в книге приходно-расходной

Черту большую проведу.

Чтоб знать: в моих стихах безвестных

Я, странствуя среди живых,

Творил ли ангелов небесных

Иль «демонов глухонемых».

«Начинаются дожди…»

Начинаются дожди.

Дождик, дождик, подожди:

Мне ещё так много надо

Солнца, ласки и тепла.

Жизнь цвела, да отцвела.

Ну, а всё же сердце радо

Золотой оправе сада,

Листьям в пурпурном огне,

Эмигрантской болтовне

О борще, что ели прежде,

И о крепнущей надежде,

Что и мы одержим верх —

После дождичка в четверг.

«Не в атомную катастрофу…»

Не в атомную катастрофу,

Не в благоденствие людей —

Я верю только лишь в Голгофу

Бессмертной родины моей.

Голгофа значит — Воскресенье.

Но прежде — нисхожденье в ад:

Сквозь Ленинград и Сталинград,

Сквозь тьму и мерзость запустенья

Российской сволочи парад.

«О Ты, пространством бесконечный»,

Благослови на крестный путь,

Чтоб этот мир бесчеловечный

Очеловечить как-нибудь.

1988

«Не гнусавит попик деревенский…»

Не гнусавит попик деревенский

«Господи, спаси!»

Разгулялся Петька Верховенский

По святой Руси.

Лютый ветер кружит по дороге,

Липкий снег столбом.

Смотрит в поле Николай Ставрогин

Каменным лицом.

Шигалёв подсчитывает трупы,

Как игрок — очки;

Сузились безжалостно и тупо

Тусклые зрачки.

Федька силу каторжную мерит:

«Ох, как разойдусь!»

Помолись, кто в Бога ещё верит,

За шальную Русь.

«Не Горбачёв страною правит…»

Не Горбачёв страною правит

И не Центральный комитет,

И «перестройка» не исправит

Итог семидесяти лет.

И «гласность» делу не поможет,

Трубя хоть тысячами труб,

Когда над всей страной вельможит

Набальзамированный труп.

1988

«Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье…»

Не дай мне, Боже, впасть в отчаянье,

Но посоветуй — как не впасть,

Какому ввериться мычанью,

В какую провалиться пасть.

А дни летят. Не стало Брежнева,

В Париже правит Миттеран,

Но всё решительно по-прежнему —

Кабул, Варшава, Тегеран

И прочие фантасмагории —

Мир «без руля и без ветрил»:

«Господство разума в истории»,

Как Гегель некогда сострил.

«Не дивно ль в солнечном закате…»

Не дивно ль в солнечном закате,

В сиянье или в полумгле

Увидеть чёрное распятье

Огромной тенью на земле?

Увидеть всю судьбу людскую,

Где каждый путь есть крестный путь,

И эту логику стальную

Очеловечить как-нибудь.

«Не оттого мне отвратительно…»

Не оттого мне отвратительно,

Что жизнь — тупик, тоска, тюрьма,

Что это даже удивительно,

Как, не сойдя ещё с ума,

Я что-то делаю, работаю,

Чего-то жду, кому-то вру,

Хоть и не верю ни на йоту

В осточертевшую игру,

Хоть знаю сам неукоснительно —

Надежды все свелись к нулю, —

Но потому мне отвратительно,

Что я и эту жизнь люблю.

«Не удалась. Совсем неважно…»

Не удалась. Совсем неважно,

По чьей вине не удалась.

Лишь первый раз признаться страшно,

Что жизнь напрасно пронеслась.

И до сих пор напрасно длится.

А для того, чтоб умереть,

Совсем не стоило родиться

И уж тем более, стареть.

1955

«Нет, Михаил Сергеич, нет…»

Нет, Михаил Сергеич, нет,

Беда отнюдь не в хулиганстве,

Не в разгильдяйстве и не в пьянстве,

Но в том, что коммунизм отпет.

Отпет всемирно и всеславно,

На Красной площади, державно.

Но цел ещё его скелет —

Итог семидесяти лет.

1988

«Ни на кого не обращать вниманья…»

Ни на кого не обращать вниманья,

Ни с кем не спорить и не говорить,

Хранить тебе лишь вверенное знанье

И за него Творца благодарить.

Оно подобно глади океана,

Чуть внятному шуршанию травы,

Безоблачному торжеству Монблана

На фоне первозданной синевы.

1988

«Ну вот, приближаются сроки…»

Ну вот, приближаются сроки,

Прошедшее строится в ряд,

И жизни «печальные строки»

Всё ярче и ярче горят.

Они, словно глыбы, нависли:

Ни выжечь, ни смыть, ни стереть.

Они — неотступные мысли,

Державно ведущие в смерть.

1988

«Ну вот. Я никому не нужен…»

Ну вот. Я никому не нужен.

Прошла зима, пришла весна,

Но не сверкнёт мне «ряд жемчужин

Апрельской ночью» у окна

И не появятся, как раньше,

В уставшей бредить голове

Мечты о будущем реванше,

О встрече в будущей Москве.

Бесчинствует парижский вечер,

Сады цветут наперебой…

И вот — не за горами встреча

Последняя: с самим собой.

«О ласкающей грусти, о свете…»

Я спросил старика у стены…

А.Блок

О ласкающей грусти, о свете,

Притаившемся в утренней мгле…

Что вы знаете, взрослые дети,

О кружащейся в небе планете,

Нам довереннойБогом Земле?

Летний зной был прозрачно беспечен.

Я спросил золотого юнца:

«Чьей безумной мечтой искалечен

Нимб открытого солнцу лица?»

Но он даже не бросил мне взгляда,

Улыбнулся и канул в рассвет, —

Тот, откуда неслась канонада,

Вой штурмующих небо ракет.

«О, сколько их за эти годы…»

О, сколько их за эти годы,

Презревших смерть, забывших страх,

Дыханье каторжной свободы

Смело и превратило в прах.

Нас уверяют: это средство

Для светлых дней, для дней иных…

Но что за страшное наследство

Для нас, оставшихся в живых!

«О, страшный мир! Не тот, что с содроганьем…»

О, страшный мир!

Не тот, что с содроганьем

Готовится к неслыханной войне,

А тот, иной, что в мёртвой тишине,

Как черви, точит тёмное сознанье.

А этот мир, чей каждый день и час

Пропитан злобой, завистью и мщеньем, —

Лишь бледное земное отраженье

Того, другого,

дремлющего в нас.

«О, этот город, этот холод…»

О, этот город, этот холод,

Осенний ветер, вечер мгла,

«Блажен, кто смолоду был молод»,

Блажен, кто верил в силу зла.

И разуверился под старость.

И вот не верит ничему;

И нежно смотрится усталость

В его светлеющую тьму.

«Одни надеются на Бога…»

Одни надеются на Бога,

Другие слушают Москву.

А я в бессмысленной тревоге,

В тупом отчаянье живу.

Так бьётся в зыбком непокое

Пустая лодка. Где причал?..

Любовь? — А что это такое?

Друзья? — Простите, не слыхал.

«Он в задыхающихся строфах…»

Он в задыхающихся строфах

Пророчил о Господнем Дне,

О небывалых катастрофах,

О третьей мировой волне.

Он в ночи дикие, глухие

Слова бессвязные шептал,

И страшным именем — Россия

Грядущий хаос заклинал.

«Осенний дождь стучится в окна…»

Осенний дождь стучится в окна.

Хочу заснуть и не могу.

А мыслей липкие волокна

Упрямо клеются в мозгу.

Всё те же мысли, всё о том же,

На ту же тему, в ту же тьму:

«О Боже, Боже — почему?

Зачем, о милостивый Боже?»

«От пораженья к пораженью…»

От пораженья к пораженью,

От униженья к униженью,

Из тупика в другой тупик, —

И так от самого рожденья,

«До тошноты, до отвращенья»,

До боли, перешедшей в тик,

До боли, ставшей монополией,

До белены.

Чего ж вам более?

«От снега поднимается сиянье…»

От снега поднимается сиянье,

Как будто звёзды на снегу горят,

Как будто розы, затаив дыханье,

Чуть слышно меж собою говорят:

Проникни в тайну, скрытую от века,

Склонись к истокам первозданных рек.

Бог человеком был для человека,

Чтоб Богом стал для Бога Человек.

Памяти Георгия Иванова

Всё в прах превратится, исчезнет,

Взорвётся, провалится в сон.

И я от такой же болезни,

Наверно, умру, как и он.

От рака или от простуды,

Назначенных нам по судьбе…

Почти отвращения к людям

И жалости к ним и к себе.

1964

Париж

Осенним вечером парижским,

Когда, совсем как наяву,

Дома, соборы, обелиски

Бесшумно рушатся в Неву,

Когда в волшебном «как попало»

Плывут туманы и мечты

И отражаются в каналах

Венецианские мосты…

Парижским вечером туманным,

Вдоль Сены, у Консьержери,

Где расплываются нирванно

Неоновые фонари, —

И снова веет от лагуны

Потусторонним ветерком,

И Невский в мареве двулунном

Безлюдным стынет двойником, —

Люблю под пологом каштановым,

По набережной в огоньках

Бродя с Георгием Ивановым,

Поговорить о пустяках.

«Парижская сутолка, вечер…»

Парижская сутолка, вечер,

Сердец металлический стук…

Я знал лишь случайные встречи,

Залог неизбежных разлук.

А счастье мне даже не снилось,

Да я и не верил ему.

И всё-таки как-то прожилось,

Но как — до сих пор не пойму.

«Парижский штампованный вечер…»

Парижский штампованный вечер,

Сердец металлический стук…

Я знал лишь случайные встречи —

Залог неизбежных разлук.

Разлуки, измены, замены,

Влюблённость, любовь…

Ну так что?

Такое ль сходило со сцены,

Торжественно канув в ничто.

И вот, приближаясь к расчёту,

Когда уже поздно шутить,

Я слышу: «Платите по счёту».

А если мне нечем платить?

«Перевёрнут зелёный автобус…»

Перевёрнут зелёный автобус,

Тротуары по звёздам пошли, —

Это кружится маленький глобус

Заблудившейся в небе Земли.

Это всё, что от жизни осталось:

Та же осень и та же весна…

Так когда-то война начиналась,

Так окончилась как-то война.

Май 1953

Подражание Пушкину

Пора, пора коньки отбросить —

Я семь десятков откатал.

В Сент-Женевьев давно уносит

Мою тачанку третий шквал.

«Приходят и уходят сроки…»

Приходят и уходят сроки

Волной, сменяющей волну.

Но это тщетные уроки:

Мы всё равно идём ко дну.

Нам дно привычно: мы — подонки,

Отбросы века, болтуны.

Хоть разговоры наши звонки,

Но так же призрачны, как сны.

«Провода, паровозы, пути…»

Провода, паровозы, пути —

Полустанок железнодорожный…

От других ещё можно уйти,

От себя убежать невозможно.

Поезд мается, время бежит,

Ветер сушит, и годы калечат…

И труднее становится жить.

Не с другими — с собою, конечно.

1977

«Проходят дни. Меняется…»

Проходят дни. Меняется

Всё виденное мной, —

Иное начинается

Под солнцем и луной.

Иное, неизвестное,

Стирающее в прах

Всё, что работой честною

Мы строили в веках.

1950-е

«Прошла, рассеялась гроза…»

Прошла, рассеялась гроза.

Но если ты живым остался

И не ослеп, не помешался —

То смерти не смотрел в глаза,

То смертью не был ты отмечен

И не постигнешь до конца

Ни ужаса последней встречи,

Ни тайны Божьего лица.

1950-е

«Пускай горят, пускай летят пустыни!..»

Пускай горят, пускай летят пустыни!

Сегодня ты, а завтра я помру…

Мы позабыли, блудные, о Сыне,

Заканчивая нудную игру.

Застряли звёзды в рваной стратосфере,

Летит Земля в свинцовое ничто,

Готовится к отплытью на Цитеру

Из Валансьена шёлковый Ватто.

Сегодня день святого Всепрощенья.

Благоухает колокольный звон,

И не нарушат Высшего решенья

Какие-то Москва и Вашингтон.

«Пусть будет так. Мне ничего не надо…»

Пусть будет так. Мне ничего не надо, —

Года прошли, и жизнь берёт своё.

От Сены веет лёгкая прохлада,

Зовёт с собой, с тобой в небытиё.

Пусть будет так. Летят автомобили,

Скользят огни вдоль лунных берегов.

Пусть будет так, как будто мы любили

Друг друга в этом худшем из миров.

«Пусть будет так, хоть быть могло иначе…»

Пусть будет так, хоть быть могло иначе.

Но одного случиться не могло:

Не то, чтоб жизнь была сплошной удачей,

Но чтоб хоть раз для смеху повезло…

Ложится ночь над сказочным Парижем,

Зажглись огни на place de l`Opйra.

Что ж — поплетусь: пора к себе под крышу,

А может быть, и вообще пора.

«Распутин, распутье, распятье…»

Распутин, распутье, распятье…

Как чётко пророчат слова!

Вы все — во Христе мои братья,

Мы все — Колыма и Москва.

Мы все — беспризорные дети

Когда-то волшебной страны,

На этом безрадостном свете

Под светом ущербной луны,

Струящей сквозь ветви сухие

На чёрную Сену огни.

Россия, стихи о России…

Да разве возможны они?

«Робкий вечер, как мальчик влюблённый…»

Робкий вечер, как мальчик влюблённый,

Торопился, чтоб не опоздать,

Чтобы путник, путём утомлённый,

Мог спокойно и радостно спать.

И, с блаженной мечтой засыпая,

Он наутро, проснувшись, узнал,

Что лишь тот удостоится рая,

Кто в себе этот рай заключал.

«Россия… Стихи о России…»

Россия… Стихи о России…

Как встарь, «бубенцами звеня…»

«Россия, стихия, мессия,

Мессия грядущего дня».

Как встарь, без конца, без предела,

«Пока загорится восток…»

Россия — Есенин и Белый,

Ахматова, Анненский, Блок.

Люблю ль тебя «странной любовью»?

Да я не люблю никакой.

Но связан я плотью и кровью

С тобой и с твоею судьбой.

Россия… Стихи о России…

Да разве возможны они?

Мелькают сквозь ветки сухие

Над чёрною Сеной огни.

1952

«Савойский вечер тих и звёзден…»

Савойский вечер тих и звёзден,

Сгорел малиновый закат,

И электрические грозди

Над спящим озером висят.

Дрожит, качаясь, каждый ярус,

И, состязаясь с тишиной,

Скользят каникулы, как парус,

Над отутюженной волной.

Так, киноплёнкой на экране,

Проходит вереница дней:

Всё — предрешённое заране

И после снятое на ней.

«Сегодня день почти вчерашний…»

Сегодня день почти вчерашний,

Почти преодолённый день.

С неотвратимостью всегдашней

Ложится от калитки тень.

И так безжизненно застыла

На скошенной траве она,

Как будто вечность наступила

И не окончилась война.

«Сияет над Парижем мгла…»

Сияет над Парижем мгла.

Глядит фонарь из-за угла:

Мигнёт и покачнётся.

Гитара жалобно звенит,

За стойкой пьяница бубнит, —

Икнёт и улыбнётся.

Он только что гулял в Москве

По льдами скованной Неве.

Он всё ещё гуляет…

А ночь парижская светла,

Глядит в окно из-за угла

И всё благословляет.

12 сентября 1948

«Слава Богу, теплеть начинает…»

Слава Богу, теплеть начинает.

Нерешительно как-то. Но все ж

По росткам, по костям пробегает

Предвесенняя легкая дрожь.

Деревенский штампованный вечер:

Перекресток, река, огонек…

Он ничем неказист, не отмечен,

Этот милый земной уголок.

Я не помню — была ли такою

Невзыскательность русской тоски,

Русский вечер над русской рекою,

Скажем, где-нибудь возле Оки,

Но кому это нужно, простите,

Был ли вечер таким или нет.

В очистительном ливне событий,

В урагане сорвавшихся лет.

Это всё унеслось без возврата,

Обессилело в царстве теней,

В романтических красках заката

Навсегда подытоженных дней.

«Славословлю тебя, Иоанн…»

Л. Муравьёву

Славословлю тебя, Иоанн,

Иоанн изначального Слова!

Прославляю тебя, Иордан,

В одеянии неба ночного.

Лик Отца над тобой наклонён,

Хор созвездий тебя осеняет,

И об ангельских снах вспоминает

Убегающий сумрак времён.

«Слова в начале и слова в конце…»

Слова в начале и слова в конце.

Слова о временном, слова о вечном.

Сердечные слова о бессердечном.

Слова о человеческом лице.

Бесчеловечные слова о человечном.

«Смотрит танк глазницами пустыми…»

Смотрит танк глазницами пустыми…

Объясни мне — что такое зло?

Почему над добрыми и злыми

Солнце одинаково взошло?

Милый друг, что мы о солнце знаем?

Посмотри: оно глядит на нас.

Но тотчас глаза мы закрываем,

Чтоб оно не ослепило глаз.

«Стихи из солнечного света…»

Стихи из солнечного света,

Из красок, из полутонов,

Из невозможности ответа

На творческую тайну снов.

И в этом светопреставленье,

Мне кажется, я разгадал

Загадку неосуществленья

Всего, что так бездарно ждал.

«Сумерки… Море… Любовь… Вдохновение…»

Георгию Иванову

Сумерки… Море… Любовь… Вдохновение…

Лунный пейзаж восхитительно мил.

Только, увы, это всё повторение

Старых, избитых, затасканных тем.

Все мы любили, страдали бессонницей,

Пили вино, толковали о зле…

Только с тех пор бронированной конницей

Чёрные годы прошли по земле.

Сумерки… Море… Вино… Вдохновение…

Каждый по-своему жизнь загубил.

Каждый по-своему, до отвращения,

И ненавидел, и нежно любил.

«Сырой рассвет и день потусторонний…»

Сырой рассвет и день потусторонний,

Над Сеной подозрительный туман.

На площади Согласия сегодня

Обломки снов уносит океан.

Из-под мостов клошары возникают,

И жизнь ползёт, и всё идёт, как шло:

Тут морду бьют, а там благословляют,

И видит Бог: «Всё хорошо зело».

«Так случается: сон очарованный…»

Так случается: сон очарованный,

Настоящее прячется вдруг,

И является край заколдованный,

Семицветный светящийся круг.

Торжествующе звуки проносятся —

Трибунал обвинительных снов, —

И у Слова молитвенно просятся

Стать словами смиренных стихов.

«Темнеет небо понемногу…»

Темнеет небо понемногу,

Ложатся тени на дома:

День позади — и слава Богу.

Я не сошёл ещё с ума.

И не повесился в уборной,

Иль, разогнав мотоциклет,

Какой-нибудь дорожкой горной

Не ахнул через парапет.

Напротив, я ещё куражусь:

Кому-то льщу, кому-то вру,

Чего-то жду. И не отважусь

Пресечь позорную игру.

Зане я понял непреложно,

Всё потеряв и всё сгубя,

Что если ненавидеть можно,

То только самого себя.

«Терпи и жди, и всё осуществится…»

Терпи и жди, и всё осуществится…

А если я уже не в силах ждать?

Зачем же сердце продолжает биться,

Не хочет и не может перестать?

Затем, что есть и в неосуществленье

Осуществленье предопределенья —

Избранничества горькая печать.

«Тот же вечер, тот же воздух…»

Тот же вечер, тот же воздух

Те же миллионы раз.

Всё, как было, всё, как прежде,

Всё бессмертно, всё всегда:

Загорается надежда,

Обрывается звезда.

Жизнь плетётся понемногу,

Скучно, холодно стареть.

Есть, что вспомнить, слава Богу.

Значит, можно умереть.

1950-е

«Ты говоришь:“поэзия”,“любовь”…»

Ты говоришь: «поэзия», «любовь»…

Встаёт луна, на медный таз похожа,

И снова в жилах закипает кровь:

Опять весна.

«Ну, хорошо. И что же?»

Всё это, друг, я знаю без тебя

И без тебя всё сознаю и вижу,

И даже то, что, всё навек сгубя,

Я тридцать лет пропьянствовал в Париже.

«Ты мне больше не снишься. Наверно…»

Ты мне больше не снишься. Наверно,

Мы с тобой рассчитались давно.

Всё продумано, всё правомерно,

Всё до ужаса предрешено.

Подытожены мысли и чувства,

Пересмотрены схватки с судьбой:

Раньше «так говорил Заратустра»,

А теперь — океанский прибой.

«Тысячелетья не было ответа…»

Завидую тебе: перед тобою дверь

Распахнута в восторг развоплощенья!

Георгий Иванов

Тысячелетья не было ответа,

И задавать вопрос уже смешно…

Врывается бездомная ракета

В открытое отчаяньем окно.

И гаснет мир в лучах чужого света…

Но если гибель миру суждена,

Как суждено нам всем уничтоженье,

Не всё ль равно — весна иль не весна,

Не всё ль одно — война иль не война

Таят в себе «восторг развоплощенья»?

«Ужель не слыша, не дыша…»

Ужель не слыша, не дыша,

В каком-то сне оцепенелом

Томится сорок дней душа

Над разлагающимся телом,

И рвётся в этот мир она,

Как надоедливый проситель, —

О, неужели так страшна

Её небесная обитель?

1953

«Уплыву от той развилки…»

Уплыву от той развилки,

Где она сошла на берег.

Не разбил души-копилки?

Не устал в бессмертье верить?

Вот и помнить стало трудно

Мамы верную заботу:

— До сих пор не спишь ты? Утро!

Как же встанешь на работу?..

Не вернуть и в мире вечном

Незабытых несвершений.

Не увижу милой тени

В том обличье человечьем.

О, наивность детской веры

В матерьяльность наказаний!

Паруса моей галеры

Не наполнит свет мечтаний.

Август 1987

«Что, если все — о, все без исключенья…»

Что, если все, о, все без исключенья:

Христос, Лао-Цзе, Будда, Магомет, —

Не то чтобы поверили виденьям,

А просто знали, что исхода нет,

Что никогда не будет воздаянья,

Там пустота и ледяная тьма,

И лгали нам в безумьи состраданья,

Чтоб жили мы, а не сошли с ума?

«Что смерть? Простая пересадка…»

Что смерть? Простая пересадка

Из мира этого в иной,

Где мы, хоть это и несладко,

Уже стоим одной ногой.

«Младенца ль милого ласкаю,

Уже я думаю» — дитя,

Тебе я место уступаю,

Но день придёт и для тебя.

Есть тайна страшная в Творенье,

Её не разрешить вовек

Ни торжеством, ни вдохновеньем,

И эта тайна — Человек.

1988

Юбилей

Всё, что жизнь мне обещала,

Разлетелось, прахом стало.

Всё, что мне судьба дала,

Уничтожено дотла.

Тридцать лет прожил в Париже.

Тридцатью годами ближе…

Вот теперь и попляши:

Легче будет для души.

«Я давно примирился со всем…»

Я давно примирился со всем,

Я давно ко всему безразличен,

Как лакей, я со всеми приличен,

Как послушник, не спорю ни с кем.

Никаких доказательств не нужно,

И доказывать — просто смешно:

Предрассветное небо жемчужно,

Потому что жемчужно оно.

«Я ем и пью, хожу в редакцию…»

Я ем и пью, хожу в редакцию,

Пишу газетные статьи.

А между тем живу в абстракции,

В нирване, в полузабытьи.

Живу в тупом оцепенении,

Следя в полуночной тиши

За судорожным сердцебиением

Моей затравленной души.

«Я жду письма, но от другой Марины…»

Я жду письма, но от другой Марины.

Я жизнь люблю. Но разве это жизнь?

Поют гудки, блаженствуют витрины,

Клубится прах покинутых отчизн.

Но, может быть, прощенье — как отмщенье:

В конце концов — такое же клеймо…

И, заблудившись в перевоплощеньях,

Я позабыл, что получил письмо?

«Я иду вдоль берега морского…»

Я иду вдоль берега морского.

Волны спят. Чуть серебрится мгла.

Может быть, сегодня для другого

Ты письмо на почту отнесла?

Может быть, ты обо мне забыла:

Мало ли что грезится во сне?

Но за то, что ты хоть миг любила,

Навсегда останься музой мне.

Я иду. Я задыхаюсь морем.

Господи, какая синева!

Тихо всё, в синеющем просторе

Ночь вписала звёздные слова.

Милый друг, ты, может быть, далёко,

Может быть, ты в стороне чужой…

Я иду вдоль моря одиноко.

Я иду, и ты идёшь за мной.

«Я медленно околеваю…»

Я медленно околеваю,

Торжественно схожу с ума

И с отвращеньем замечаю,

Что жизнь была сплошная тьма,

Сплошное светопреставленье,

Какой-то чёртов водевиль,

Бунтарство, самоопьяненье,

Разрыв-трава, бурьян, ковыль.

И это было, было, было,

И это есть, и есть, и есть.

Вот только память позабыла,

Кто оказал мне эту честь.

«Я на год моложе Брежнева…»

Я на год моложе Брежнева,

Старше Рейгана на пять.

Значит, выражаясь вежливо,

Мне и честь пора бы знать.

Раззнакомиться с политикой,

Перестать писать стишки

И заняться самокритикой,

Да замаливать грешки.

«Я на старых заезженных клячах…»

Я на старых заезженных клячах

Поднимался на русский Парнас.

Кто-то ляпнул статью об «удачах»,

Кто-то тявкнул: «Довольно без вас».

Да, ты прав, недовольный читатель:

Где там теннис и где твой футбол?

Где спортивных наград раздаватель,

Где поп-музыка, где рок-н-ролл?

Уж такая мне вышла планида —

На своих на двоих кочевать,

Восхищаться романом Майн-Рида,

Афанасьева сказки читать.

«Я написал стихи о Рафаэле…»

Я написал стихи о Рафаэле

И позабыл.

Как будто не писал.

Над серым Лувром тучи розовели,

Кружились листья, вечер наставал.

Глухие сны от Сены поднимались,

Качались и ползли по мостовой,

И снилось мне:

склоняется Новалис

Над блюдом с мёртвой головой.

«Я наблюдаю человечество…»

Я наблюдаю человечество

В кино, на улицах, в метро,

И пролетарского отечества —

«Миролюбивое добро»,

Что забивают до истерики

Во все журналы и мозги.

А здесь — в Европе и в Америке —

Всё те же дантовы круги.

Но тот же вечер аметистовый,

Всё так же окнами горя,

Шуршит оранжевыми листьями

В последних числах октября.

«Я никогда не чтил богатства…»

Я никогда не чтил богатства

И славы тоже не искал,

Свободу, равенство и братство

Великодушно презирал.

Они ничто не изменили

И никому не помогли,

Туманным облаком скользили

Над скорбной участью Земли.

Как прежде, Ротшильд проплывает

В своём «Роллс-Ройсе» по Лоншан,

Клошар подвыпивший ныряет

В метро на свой ночной диван.

И так плетётся всё земное,

Звеном цепляясь за звено.

А прочее, а остальное…

Да нужно ли кому оно?

1988

«Я о любви почти не говорю…»

Я о любви почти не говорю,

А тем, кто говорит, не доверяю.

За всё, за всё тебя благодарю,

За всё, за всё тебя благословляю.

За этот вечер в комнате пустой,

За эту ветку, что в окно упала,

И за мечту, умершую мечтой,

Чтоб память о тебе не умирала.

1963

«Я позабыл российские метели…»

Я позабыл российские метели

И полюбил бургундское вино…

Но годы шли, столетия летели,

Мечты, как камни, падали на дно.

А звёздный свод по-прежнему недвижен,

В прохладный сумрак мчатся поезда,

И медленно над сказочным Парижем

Ложится ночь, как будто навсегда.

1950-е

«Я сослан в самого себя…»

«Я сослан в самого себя»,

Я заключён в своё сознанье,

Я — вся огромность мирозданья

В песчинке собственного «я».

Я сослан в самого себя.

Я — концентрационный лагерь,

Я — Бухенвальд и Колыма,

Труп, догнивающий в овраге,

Я — Божий мир.

Я — жизнь сама.

«Я так мелко, так скучно старею…»

Я так мелко, так скучно старею,

Стал придирчив, упрям и сварлив.

Были б деньги — махнул бы в Корею,

В Абиджан или в Тананарив.

Потому что известно с пелёнок:

Хорошо только там, где нас нет.

Это скажет вам каждый ребёнок,

Каждый русский и каждый поэт.

Потому что, — и это известно, —

Разбазарив всю жизнь наобум,

Нам под старость становится тесно

От себя и от собственных дум.

«Я устал от бесплодных мечтаний…»

Я устал от бесплодных мечтаний,

От людей, от друзей, от всего:

От полей и от каменных зданий, —

Я устал от себя самого.

Неужели за плотной доскою,

В вечном свете и в жизни иной,

Навсегда я останусь собою,

Отвратительно гаденьким мной?

«Я хотел бы мальчишкой-ветром…»

Я хочу любви небывалой,

Любви не мужской и не женской.

З.Гиппиус

Я хотел бы мальчишкой-ветром

Заласкать тебя тёплым светом;

Налетая волною пенной,

Облизать тебя властью пленной.

Подарить золотистый вечер,

Тенью сосен упасть на плечи.

Ночью шарфом обнять за шею…

От мечты я уже шалею.

Иль… вином хочу впиться в губы.

Нет — плодом, чтоб кусали зубы.

Обволок бы тебя туманом,

Спутал ноги лиан арканом

И унёс в голубую келью,

Став навеки твоей постелью.

12 апреля 1986

Из цикла «ИТАЛЬЯНСКИЕ НЕГАТИВЫ»

На дорогах Италии

Закат в полнеба занесён.

Георгий Иванов

Опять на дорогах Италии:

Порывисто дышит мотор.

Флоренция, Рим и так далее,

Неаполь, миланский Собор…

Блаженствует вечер каштановый,

Над Лидо в полнеба закат, —

Совсем, как в стихах у Иванова, —

Сгорает и рвётся назад.

Но мне ли теперь до Венеции,

До кружев её базилик,

Когда, оборвавшись с трапеции

В бессмыслицу, в старость, в тупик,

Я вижу: в конце траектории,

На стыке дорог и орбит, —

Огромное небо Истории

Последним закатом горит.

Рим

На площади, перед Собором,

Июльский зной не растворим, —

Ложится медленным узором

На горизонт вечерний Рим.

Не так ли святотканной сетью,

Перегоняя ночь и день,

Ложилась на тысячелетья

Его апостольская сень?

Теперь же в бронзовом закате

Лишь тени зыбкие дрожат,

И о другом апостолате

Пророчит медленный закат:

О том, что сумраком незримым

Горящий Запад озарён,

И Первый Рим пред Третьим Римом

В священном трепете склонен.

В пути

Если лопнет передняя шина

Или тормоз на спуске сгорит

И слепая стальная машина

В побеждённое время влетит, —

Пусть застынут в легчайшем виденье

Луг зелёный и синяя твердь,

Потому что последним мгновеньем

Побеждаются время и смерть.

Флоренция

Мне бессонится,

мне не лежится.

Канителятся мысли гурьбой.

Израсходовав все заграницы,

Я не знаю, что делать с собой.

За окном флорентийское небо,

А за ним петербургский рассвет.

Мне бы горсточку радости,

мне бы

Двухцилиндровый мотоциклет!

Чтоб в бессонницу,

в небо,

в Италию,

В Петербург,

в Петроград,

в Ленинград,

И так далее,

и так далее…

Через дождь,

через снег, через град —

Прокатить бы по шпалам Истории,

По тому, что ещё впереди:

По её винтовой траектории

В побеждённое завтра войти.

Чтоб из завтра взглянуть на Флоренцию,

На сравнявшийся с небом рассвет,

На полёты,

бунты,

конференции

Наших кибернетических лет.

Мне не спится.

Мечты колобродят,

За окном всё забито весной:

Там огромное солнце восходит

Над моей легендарной страной.

Неаполь

Над блоковскими ресторанами,

Над джазом в радужном порту,

Ночь кувыркается рекламами,

Играет в звёздную лапту.

Куда деваться от Италии?!

Вот если б только да кабы —

Уйти, сбежать от вакханалии

Своей же собственной судьбы…

А я мечтаю о Неаполе,

Кочую из кафе в кафе,

Стараюсь разобрать каракули

Неоновых аутодафе.

Так явь становится безумием,

Спиралью, радугой, витком

Над треугольником Везувия

В прохладном воздухе ночном.

Возвращение

Солнце, море,

мечты и дороги…

Гулкий сумрак резных кампанил:

Счастье было совсем на пороге,

В дверь стучалось.

Но я не пустил.

Мимо! Мимо!

Мелькают пейзажи,

Задыхается мотоциклет.

Ветер вскинется, грудью наляжет,

Отшвырнёт фиолетовый след.

И невольно глаза закрывая:

Сто,

сто двадцать,

сто сорок!..

А вдруг?..

Над Венецией ночь кружевная

Начертила серебряный круг,

Захлебнулась неоновым блеском,

Провалилась сквозь тысячи лет,

И на утро проснулась на Невском,

Поджидая февральский рассвет…

Так, под нервную дробь ундервуда,

Возникают былые года,

Появляются из ниоткуда

И, срываясь, летят в никуда,

Исчезая кривым силуэтом

За мазками оранжевых крыш.

Под косым электрическим светом

Вижу стрелку и надпись: ПАРИЖ.

«Горы как горы. Река как река…»

Горы как горы. Река как река.

Люди как люди. Тоска как тоска.

Те же дороги, поля, города:

Всё, как и было, и всё, как всегда.

Те же и то же. Лишь мы изменились:

Стали постарше. Сгрустились, смирились.

Всё, как и было, и всё, как всегда:

Где-то, кому-то пришла череда —

Разом, без спросу. Не ждал, не гадал.

Даром. А прочее — литература.

Мало тебе, барабанная шкура?

1991

«Какая-то странная странность…»

Какая-то странная странность:

Ни грусть, ни любовь, ни тоска.

Её принимаю как данность,

Как музыку, как облака.

Скитанья, блужданья, сознанье,

Чужие бездушные зданья,

За ложь и за правду борьба.

И те же ненужные знанья:

Волшебная участь раба.

«Осенний день давил своею грудой…»

Осенний день давил своею грудой,

Как на гору ползущий грузовик.

Осенний день уже не верил в чудо

И позабыл, что в чуде он возник.

Что он затем был сотворён богами,

Незабываем и неистребим,

Чтоб мы могли посильными трудами

Творить грядущий Иерусалим.

Август 1952

«Совсем не страх уничтоженья…»

Судьба человека –
Из ночи в ночь.
М.Хайдеггер

Совсем не страх уничтоженья,

Не ужас перед пустотой

Встают в моём воображенье

Неодолимою чертой.

Но как прожить существованьем,

Из ночи тянущимся в ночь,

И эту ночь не превозмочь

Ни верой, ни умом, ни знаньем?

«Он был моим вечерним светом…»

М.Т.

Он был моим вечерним светом,

Он совестью моею был.

На все вопросы был ответом,

Хотя бы потому, что жил.

1991

«Что ж? Если так — почему бы и нет?..»

Что ж? Если так — почему бы и нет?

Страшен, конечно, немного тот свет.

Но ведь и люди немного смешны —

Каждою ночью им видятся сны.

Правда, бывают и ночи без снов…

Ну, не проснёшься и будешь таков:

Ночь или вечность — не всё ли равно,

Если бессмертие предрешено.