Журнал «Вокруг Света» №01 за 1991 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Когда Сатурн в знаке Рыб соединится с Ураном…

Честно признаться, я был несколько удивлен, когда мне позвонили из редакции «Вокруг света» и попросили составить гороскоп журнала. Почему именно мне? Но вскоре все выяснилось. В моем личном гороскопе планета Плутон является хозяином 9-го «дома» («Дом» — в астрологии участок небосвода, отвечающий за определенную сферу жизни.) — «дома» дальних путешествий, печати и религиозных верований. При моем рождении эта планета находилась в 27-м градусе знака Льва. А прогрессивное Солнце в гороскопе советского периода журнала на этот момент также находилось в 27-м градусе знака Овна, в его 1-м «доме», располагаясь в трине (Трин — благоприятный аспект, усиливающий положительное влияние планет друг на друга.) к Плутону автора. Видимо, этот аспект и повлиял на то, что составить гороскоп журналу «Вокруг света» предложили именно мне. Значит, и в этом ничего не было случайного.

Гороскоп на момент рождения журнала 21 сентября (4 октября), 12 час. 15 мин., С.-Петербург, 1861 год.

В се подчинено космическому ритму. Солнце и Луна, планеты и звезды совершают во Вселенной циклическое движение. Подчиняясь законам небесной механики, они создают своей индивидуальностью невообразимое множество вариантов. Вот почему и государства, и люди, являясь частичкой Космоса, зависимы от него и несут, так сказать, на себе груз этих сочетаний. В-этом году журналу «Вокруг света» исполняется 130 лет. Кстати, замечу, что число 13 в нумерологии (науке о числах) — магическое, оно символизирует связь между частным и целым. Например, 12 шаров, сложенных вместе, образуют одну новую сферу (12 и 1), 12 месяцев и 1 год, 12 апостолов и Иисус Христос. Именно в год, когда журнал перешел 130-летний рубеж, стало возможным определить его взаимоотношения с нашим обществом. Считаю, что дата рождения «Вокруг света» — 21 сентября (4 октября) 1861 года. Почему? Для составления гороскопа, например, новорожденного берутся те минуты и тот час, когда ребенок вышел из утробы матери и закричал, возвестив о своем рождении. А для журнала аналогичным моментом является официальное разрешение выхода его в свет. В первом номере «Вокруг света» имеется надпись: «Печатать позволяется. Цензор Е. Волков», сделанная 21 сентября 1861 года. С помощью астрологических приемов можно вычислить и час данного события. А составить гороскоп — это и значит изобразить графически в зодиакальной схеме расположение светил и планет на момент рождения. Кроме того, необходимо вычислить асцендент (Асцендент — одна из основных точек гороскопа, зависящая от часа и минут рождения, начало 1-го «дома».), один из важнейших показателей гороскопа, градусы расположения «домов», в которых выявляются определенные стороны жизни, и планеты, управляющие «домами». Асцендент в гороскопе отражает час и минуты рождения, представляя первичное значение, определяет, так сказать, лицо, внешность и перспективы жизнедеятельности. Конкретно в гороскопе данный показатель пролегает через знак Водолея, что говорит о решительности, терпении, скромности и верности делу издания журнала, о философском характере публикуемых в издании материалов, о гуманности, утонченности, хороших мыслительных способностях при обращении с фактами, о доброте, великодушии, свободолюбии, что и дает много друзей и почитателей. Асцендент находится в хорошем соотношении, называемом тригоном, с другими важными показателями гороскопа: Солнцем, соединенным с Луной, с одной стороны, а с другой — Ураном, планетой, управляющей знаком Водолея и являющейся в этом гороскопе хозяйкой асцендента. Тригон — равносторонний треугольник, конструкция жесткая. Благодаря такому геометрическому сочетанию планет журнал «Вокруг света» издавался много лет с неизменным интересом подписчиков во время бурных событий истории нашего государства и перипетий внутри самого издания в течение 130 лет.

Далее по гороскопу видно, что большинство планет группируются в 7-м «доме»: Солнце, Луна, Меркурий, Марс, Юпитер и Сатурн. Такое скопление планет предвещает большие перемены, так как добро и зло чередуются. Сам 7-й «дом» трактуется как направленность журнала, его содержание; взаимообмен идеями, указывает на исход борьбы, противоречий, ссор, вражды, определяет отношение к закону, друзьям, соперникам, судебные процессы и контракты, включает в себя виды совместной деятельности и партнерства. В мундалической астрологии (о государствах и народах) этот «дом» расценивается как общественное сознание людей, относительный статус наций в мире, факторы, влияющие на общественное развитие, преступность... Он также указывает на положение женщин, на традиционные особенности по отношению к браку в данной стране. Таким образом, 7-й «дом» с находящимся в нем множеством планет определил сущность журнала, соответствующую как его первоначальному девизу: «Землеведение, общественные науки, новейшие открытия, изобретения и наблюдения», так и последующим изменениям направленности журнала в соответствии с передвижением планет в этом «доме». Солнце, являясь его хозяином, находится в знаке Весов.

В этом положении оно несет любовь к справедливости, миру, гармонии, доброту и сочувствие к условиям жизни людей. Соединение Солнца с Луной, которая покровительствует путешественникам, повлияло на склонность к описанию в журнале удивительных приключений и путешествий. Нахождение Луны в знаке Весов содействует партнерству и популярности. Управляя 4-м и 5-м «домами» гороскопа, Луна как бы способствует более широкому освещению вооруженных конфликтов, неизвестных страниц прошедших войн, вопросов нетрадиционной медицины, объясняет тяготение к детективному жанру. Меркурий в гороскопе «Вокруг света» располагается в знаке Скорпиона, что придает героям его публикаций храбрость, настойчивость, тягу к революционным преобразованиям, волю при достижении своих целей, беспокойный характер, остроумие и проницательность, но ограничивает удовольствия и любовь к противоположному полу. Сам же Меркурий может указывать на интерес к темам урожая, строительства, воздействия на человека сил природы: наводнений, землетрясений, атмосферных явлений. Множество слабых, как хороших, так и плохих, аспектов (соотношений) к другим планетам Меркурия дает основание говорить о большом количестве ограничений, предъявляемых авторам, о критичности, подозрительности и недоверии одновременно с проявляемыми любопытством и практичностью. Такое положение планеты, являющейся хозяйкой 3-го «дома», определило жанровые особенности журнала, который в отличие от других изданий не публиковал художественной литературы в полном объеме, ограничиваясь очерками, рассказами, репортажами, эссе, небольшими постоянными рубриками... Но не будем останавливаться на прошлом. А какое же будущее у «Вокруг света» с точки зрения астрологии?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется обратиться к событию, которое произошло 15 февраля 1927 года. Имеется в виду возобновление выхода журнала, после того, как он, казалось, прекратил свое существование в декабре 1917 года. Учитывая хороший аспект прогрессивного светила к хозяйке 5-го «дома» (детей) — Луне, в первоначальном (катальном) гороскопе можно рассматривать эту дату как рождение нового гороскопа. Новая небесная схема не отрицает старый гороскоп, а является его дополнением и корректором. Асцендент данного гороскопа проходит через знак Овна и придает изданию активность, энергию, храбрость, импульсивность, воинственность, изобретательность, стремление к лидерству. В этой схеме основное количество планет: Солнце, Юпитер, Меркурий, Венера, Уран — сосредоточено в 12-м «доме», тем самым попав в дом заточения. Этот дом называют еще домом рабства и окончательного понимания. В мундалической астрологии он представляет организации, союзы, братства с подавлением личной свободы. Это можно представить следующим образом: журнал «Вокруг света» издается общественной организацией с жестко регламентированными нормами, ограничивающими тематику и свободу публикаций. Солнце в знаке Водолея несет в себе терпение, решительность, скромность, чувство собственного достоинства, гуманность, но эти качества часто не могут реализоваться на страницах журнала из-за невыгодного соотношения с Нептуном и Марсом. Спасает положение секстильный аспект Солнца к асценденту. Он говорит о том, что, несмотря на имеющиеся трудности, качества, заложенные в Солнце и асценденте, пробивают себе путь.

В 1982 году прогрессивное Солнце в гороскопе советского периода журнала пересекло асцендент и, вырвавшись из заточения 12-го «дома», вошло в 1-й «дом». Жизнь издания несколько изменилась: стали более свободными и независимыми его публикации, авторитет его значительно возрос. Это продлится до 1994 года, когда Солнце хотя и будет фактически в 1-м «доме», но из знака Овна — стихии Огня — в своей экзальтации перейдет в знак Тельца — стихию Земли, в котором сила его проявляется гораздо слабее. После 1994 года авторитет журнала несколько уменьшится. Если с 1988 года чуть-чуть улучшилось положение его корреспондентов и редакторов, то это соответствовало переходу Меркурия (хозяин 2-го, 3-го «домов») из знака Рыб в знак Овна. Здесь, наверное, следует говорить об изменениях условий их работы, включая оплату труда. Но только в 2001 году Меркурий выйдет на асцендент, и тогда, как говорится, на коллектив редакции посыплются поощрения и награды. В 1996 году Марс встанет в точку основания неба. Прогрессивное Солнце вступит в 4 градуса знака Тельца, встав тем самым в хороший аспект к середине неба и прогрессивному Марсу. Это очень благоприятный момент для «Вокруг света», восстановление его утраченных сил, приобретение новых спонсоров и новой полиграфической базы.

В конце прошлого года прогрессивный Меркурий нашел на прогрессивный Уран, и в этом году, скорее всего в феврале, журнал ожидает очередное поощрение или награда. Попятный Нептун с оппозицией Солнца свидетельствует о том, что тема подсознательного, интересных и самобытных художников, экстрасенсов, медиумов, выдающихся целителей прошлого и настоящего не скоро найдет должное освещение на его страницах.

Положение планеты Сатурн, хозяина 10-го «дома», «дома» работы, в прошлом мешало получению субсидий на дальние путешествия. До 1958 года Сатурн двигался в прямом направлении, и положение можно было назвать сносным, но, начиная с упомянутого года, он стал осуществлять движение в обратном направлении к своему катальному месту, поэтому с каждым годом положение относительно субсидий становилось все хуже и хуже. В 1991 году Сатурн достигнет своего первоначального положения, и журналу придется зарабатывать валюту.

Первичная прогрессия показывает, что должно произойти с исследуемым объектом, а как это произойдет, «скажет» расположение планет в момент самого события. В последние годы три тяжелые мощные планеты: Сатурн, Уран и Нептун — сосредоточились в знаке Козерога. Все они проходили через середину неба описываемого гороскопа советского периода журнала. Поэтому его лихорадило, многие части его организма проверялись на прочность. В конце декабря 1988 года через середину неба прошествовал Сатурн. Это событие в значительной мере отвечает содержанию поговорки: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Потребовался высокий профессионализм и умение сотрудников редакции, чтобы остановить колебания среди спонсоров и получить нужные для нормального функционирования журнала денежные суммы. В 1989 году через эту точку в разных направлениях пролетал Уран, что послужило появлению публикаций более свободной тематики. Нептун с ноября 1986 года заставил проявить больший интерес к вопросам экстрасенсорики, биополя, НЛО; Юпитер с конца лета 1990 года до сентября 1991 года проходит знак Льва. Это найдет свое выражение в плодотворных зарубежных командировках (прохождение Юпитера по Луне) и в упорном стремлении публиковать материалы по оккультным наукам (прохождение Юпитера по Нептуну). Затем эта планета перейдет в знак Девы, где встанет в оппозицию к знаку Рыб и находящимся в нем планетам, вследствие чего связи с заграницей в течение года (срок пребывания Юпитера в этом знаке) еще более осложнятся. В начале апреля 1992 года восходящий узел Луны транзитом проследует через середину неба, и публикации в журнале получат широкий общественный резонанс. В середине марта 1993 года Сатурн начнет проходить по Солнцу в знаке Водолея в гороскопе журнала, а Плутон из знака Скорпиона встанет в оппозицию к Марсу. Получится фигура, называемая в астрологии «крестовой ситуацией». Она будет довлеть над редакцией в течение года, угрожая полным разгромом журнала, преданием его светлых идей, забвению и отстранением его руководителей от издательского дела. Скорее всего журнал не погибнет, так как на этот счет нет четких указаний в его нательном гороскопе. Вероятно, на время издание могут просто закрыть. Затем, видимо, в него вольются старые кадры, и появятся интересные зарубежные командировки. Однако Сатурн с конца мая 1993 года вступит в знак Рыб, где сосредоточены многие планеты гороскопа журнала, поначалу усугубляя кризисную ситуацию. Идея возрождения журнала возникнет в момент соединения Сатурна с катальной Венерой, стоящей в трине к Плутону — планете смерти и возрождения. Это произойдет в марте 1995 года, а непосредственный расцвет издания начнется с весны 1996 года, когда Сатурн в знаке Рыб соединится с Ураном.

 

Пожелаем же журналу в юбилейном 1991 году занять достойную позицию в наше трудное время, в котором все мы живем, и преодолеть испытания, уготованные ему Судьбой, предначертанной 21 сентября (4 октября) 1861 года в 12 часов 15 минут в городе Санкт-Петербурге.

В. Макаревич, астролог

(обратно)

Идем на Новую Землю. Часть I

Репортаж нашего специального корреспонден с борта «Гринпис»

Х мурые мрачные облака закрыли небосвод. В море качает. Не унимающийся вторые сутки холодный пронзительный ветер разогнал волну, и «Гринпис», переваливаясь с кормы на нос, словно скачет по горкам, вздымая веер белых брызг.

Давно уж вечер. Постукивает дизель, позволяя судну со скоростью в одиннадцать узлов уходить от берегов. А в полуосвещенной, с невысоким потолком, по-домашнему уютной кают-компании, на стенах которой развешаны детские рисунки, несмотря на качку, покуривая и прикладываясь к бутылочкам с пивом, коротают время за разговором Салли, Жанна, Сусанна — девушки из Ирландии. Англичанин Стив, австралиец Бред... Звучит приглушенно музыка, в дальнем углу кто-то смотрит телевизор. Обстановка самая мирная. Я листаю, устроившись в мягком кресле, купленную по случаю книжку о путешествии Феодосия Николаевича Чернышева, геолога и палеонтолога, на островах Новой Земли.

В 1895 году пароход Мурманского товарищества «Владимир» вышел из Архангельска, имея цель обследовать берега Маточкина Шара в поисках полезных ископаемых и особенно угля, о богатых залежах которого давно сообщали поморы.

Первую остановку, сообщалось в книжке, судно сделало в Малых Кармакулах, которые в то время считались фактически центром Новой Земли. «В поселке проживало около 30 семейств ненцев, были магазин и церковь». А еще, припоминается мне, ненцы жили и в Белушьей губе, несколькими годами ранее приплывшие туда на карбасе. В 1886 году в губе этой родился Тыко Вылко, удивительный ненецкий художник, ставший впоследствии первым и последним «президентом Новой Земли»...

И вот, без малого лишь столетие спустя, идет примерно тем же маршрутом к островам Новой Земли судно совсем иного товарищества. «Гринпис» — объединение людей «За безъядерные моря», за спасение природы и человечества от войны и ядерных испытаний. В его интернациональном экипаже, где есть немцы, канадцы, датчане и американцы, семеро нас, советских граждан. Трое депутатов Советов, журналисты и телеоператор.

За минувшее столетие Новая Земля, манившая испокон века своими богатствами поморов, не стала ни источником сырья для развития северных территорий, ни землей обетованной для ненецких семей, бежавших сюда с материка от нищеты и голода. Всех их к середине пятидесятых годов свезли со всего побережья в поселок Лагерное, а затем вместе с «первым и последним президентом» отправили на материк. Тыко Вылко получил квартиру в Архангельске, остальные рассеялись кто где по материковой тундре и островам. Немного их, как уверяют журналисты-северяне, ныне осталось.

Новая Земля, эта огромнейшая территория, приравниваемая к Уральским горам и являющаяся, по уверениям ученых, их естественным продолжением в Ледовитом океане, по приказу Н. С. Хрущева была целиком и полностью отдана в распоряжение военных, став секретным объектом, недоступным для простых смертных. И хотя взрывы мощных термоядерных зарядов, в каких бы удаленных уголках их ни производили, от чутких регистраторов было не скрыть, но лишь в последние дни 1989 года широкая общественность впервые узнала о существовании ядерного полигона на островах Новой Земли.

«До того как СССР подписал Договор о частичном запрещении ядерных испытаний, по которому запрещается проводить испытания в атмосфере, на земле и под водой,— читаю я в буклете, подготовленном организацией «Гринпис»,— там было проведено много испытаний, в том числе и самое мощное в мире — взрыв на 58 мегатонн, происшедший в октябре 1961 года».

Известно, наша страна всегда стояла за прекращение ядерных испытаний. Первой провела по собственной инициативе невиданный девятнадцатимесячный мораторий, однако ее благой порыв не был поддержан ни США, ни Францией, ни Англией, ни Китаем. Подземные ядерные испытания, несмотря на протесты общественности, продолжаются.

«Хотя в краткосрочной перспективе подземные ядерные испытания не настолько опасны, как проводимые ранее ядерные испытания в атмосфере, — утверждает в своей прокламации «Гринпис»,— они тем не менее приносят вред окружающей среде. Ядерные боеголовки детонируют в подземных шахтах. Эти взрывы приводят к образованию огромных каверн, которые заполняются расплавленной горной породой и радиоактивными наносами. Даже если исключить возможность аварий (а их уже было немало), доказано, что часть радиоактивности проникает в окружающую среду через систему вентиляции, из-за утечек и просачиваний. Безопасность подземных ядерных испытаний зависит таким образом от нарушенных геологических условий местности, которые должны удерживать радиоактивность на глубине в течение десятков тысяч лет. Это — рискованная игра».

Я был на Новой Земле. Работал радистом в те далекие годы, когда там проводились первые термоядерные испытания в атмосфере. Слышал этот жуткий, словно разорванный на части звук взрывов. Видел записи мощнейших колебаний на лентах сейсмических приборов. Деревянные дома даже на тысячекилометровом удалении в этот момент ходили, как при землетрясении, ходуном. Позже видел с берега судна почти всю Новую Землю. Ее мрачные горы, придавленные языками ледников. Знаю, как неспокойно и ненадежно это место. Удержать на протяжении тысячелетий гиблую силу в подземных шахтах и в самом деле очень рискованная игра...

Казалось бы, после выступления М. С. Горбачева появилась надежда на приостановление там ядерных испытаний, передачу ее незапакостенных территорий местному северному населению. Однако события повернулись в другую сторону. Министерство обороны СССР, принимая меры по сокращению ядерных испытаний в районе Семипалатинска, как оказалось, планирует увеличение нагрузки на полигон, расположенный на островах Новая Земля. Об этом и о том, что жители Ненецкого автономного округа протестуют против увеличения ядерных испытаний на северном полигоне, сообщил на втором Съезде народных депутатов СССР член Верховного Совета СССР А. И. Выучейский.

Я ни минуты не раздумывал, когда ассоциация «Спасем мир и природу» предложила мне участвовать в походе «Гринписа», который собирался идти на Новую Землю с акцией протеста против ядерных испытаний. Сам попросился включить меня в состав экипажа. Мурманск, Архангельск, Нарьян-Мар — до Новой Земли осталось совсем немного. Завтра утром, как сказал капитан Ульрих, будем у пролива Маточкин Шар.

— Надо срочно собрать наших, — подходит ко мне с озабоченным и хмурым лицом Андрей Золотков. Он народный депутат СССР, как бы глава нашего коллектива на этом корабле. — 036 — корабль пограничников, что следует за нами от границ Норвегии, объявил ультиматум. «Гринпис» будет задержан, если попытается войти в территориальные воды. И нам, советским гражданам, следует решить теперь, как быть...

Баренцево море, октябрь 1990 г.

Продолжение в следующем номере

Валерий Орлов Фото автора

(обратно)

Последние из шестнадцатой сатрапии

З олотое сияние разгоралось в каменных ладонях ущелья. Вспыхнули влажные от росы камни на выбитых овечьими копытцами склонах. Нестерпимо для глаз засверкала под далекими туманами змейка бурного Ягноба. Перекрывая мычаньем и блеяньем приглушенный расстоянием рокот реки, двинулось на верхние пастбища стадо. От родника, к которому я спустился умыться, хорошо был виден весь кишлак. Сложенные из дикого серого камня жилища на черном фоне укрытых тенью скал. Маленькие издали фигурки горцев то возникают на несколько мгновений, то сливаются с постройками. Не бьют барабаны, как когда-то при восходе солнца, и никто не пускается в пляс. Идет тихая, размеренная, обыденная жизнь. Женщины в пестрых, выцветших халатах привычно несут на голове тазы с лепешками сушеного навоза, чтобы растопить очаг. Мужчины в старых потертых халатах-чапанах перетаскивают на спинах огромные копны сена, складывают его в скирды на крышах амбаров. Дети идут от источника с ведрами, тащат упрямых ишаков попастись.

Спустившись еще — навстречу стаду и обойдя пустой кишлак снизу, я увидел женщин и детей, которые черными клепаными полосками железа, загнутыми наподобие серпов, или просто голыми руками ломали почти под корень стебли коротких колосков и собирали их в хилые снопики. Все это могло показаться почти игрой, если не знать, что от этого урожая зависит здесь сама жизнь. Зерно низкорослой горной пшеницы перемелют потом на водяной мельнице километрах в четырех ниже по течению Ягноба.

До ближайшего населенного пункта, имеющего связь с внешним миром — села Айни, — суточный переход по трудной горной тропе. Здесь нет электричества, и керосин для ламп везут снизу в канистрах на ишаках. Здесь нет школы и нет врача, медсестры, да что там — даже знахаря нет, отсутствуют какие-либо средства связи, и случись аппендицит, исход будет зависеть от воли Аллаха. В кишлак нельзя послать письмо или отправить телеграмму потому, что здесь нет почты, и потому, что он официально не существует на административной карте Таджикской ССР, даже на самой крупномасштабной. И река Ягноб на всем своем протяжении сиротливо течет по безжизненной бумажной пустыне.

Что я знал прежде об Ягнобе, клочке земли, который затерялся там, где горы Гиссара смыкаются с Зеравшанским хребтом? Сведения об этом как бы заповеднике, где жили потомки древних согдийцев, крайне скупы и отрывочны. Попасть сюда можно лишь горными тропами четыре-пять месяцев в году, в летнее время. Из-за сурового высокогорного климата жизнь на каменистых склонах гор была по существу борьбой за существование. Скудный урожай давали ячмень и мулк — бобовое растение; пшеница вызревала с трудом и не каждый год. Никаких фруктов и овощей. Почти все для жизни давал скот — молоко, мясо, шерсть, кожу. Каждая семья делала шерстяные полосатые паласы — тилем, которые ткали прямо на полу, шерстяной войлок — намат, домотканые скатерти и мешки, теплые, водонепроницаемые мужские халаты — чакман, чулки-джурабы, кожаные сумки. Женщины лепили без гончарного круга неправильной формы сосуды из глины с налепами в виде извилистых линий. Жилища были очень примитивными: сложены из неотесанных камней, скрепленных смесью раствора глины с навозом. Плоские крыши, земляные полы; топили по-черному. Так жили последние века наследники одной из величайших античных цивилизаций Средней Азии.

«Согд (Согдиана), историческая область в Средней Азии в бассейнах рек Зеравшан и Кашкадарья, один из древних центров цивилизации. В середине I тысячелетия до нашей эры — территория одноименного государства. Главный город — Мараканда (нынешний Самарканд). Согдийцы (согды) — древняя восточноиранская народность. Один из предков современных таджиков и узбеков» — так в «Советском Энциклопедическом Словаре» сказано об этой территории и населявшем ее народе. Расположенный на тянувшемся от Китая до Египта Великом шелковом пути, Согд был связан со всеми цивилизациями раннего средневековья.

«...Это прелестнейшая страна на Божьей земле, богатая деревьями, изобилующая реками, оглашаемая пением птиц... Весь Согд, словно плащ из зеленой парчи с вышитыми голубыми лентами проточной воды и украшенный белыми замками и домами»— так описывает Согдиану средневековый арабский географ Аль-Макдиси.

Манил меня этот загадочный край древних ремесел и живой архаики... А когда наконец я собрался искать пути в затерянный мир Ягноба, вдруг читаю в статье нашего нестандартно мыслящего историка и географа Льва Гумилева, опубликованной в газете «Советская культура» 15 сентября 1988 года: «Страшную вещь сотворили с потомками древних согдийцев, жившими в отрогах Гиссара... их волевым решением переселили на равнину сеять хлопчатник. Народ вымер».

Привыкший все же больше полагаться на собственные впечатления и ощущения, я добрался в полулегендарный Ягноб, где узнал, что народ этот в самом деле произволом здешних властей в 1970 году был варварски вычеркнут из числа существующих. Все его кишлаки, стоящие по течению Ягноба — притока Зеравшана, исчезли из реального мира и с географических карт, а жители, как ни фантастично и дико это звучит в наши дни, по сути, угнаны в рабство на хлопковые плантации Голодной степи. Лишенные родины, обездоленные, обреченные на вымирание.

И все же хоронить потомков великого народа, оказалось, к счастью, еще рано. Несколько семей сумели скрытно пробраться из низины в свое заоблачное жилище, и жизнь тонюсеньким ростком вновь проклюнулась в Ягнобе. Задымили очаги в пяти домах кишлака Пскон...

Мне трудно осознать, что этот кишлак с сизыми дымами над очагами, вся эта древняя долина — де-юре просто не существует, а эти фигурки, снующие деловито между домами, — вовсе не гордые наследники древних согдийцев, а некие фантомы Гиссарских гор. Некие призраки прошлого. Да и говорят они на уникальном ягнобском языке, одном из диалектов согдийского, в котором таджики мало что понимают.

А впрочем, чему удивляться — мало, что ли, видел я во время странствий по землям куда менее далеким — по Архангелыцине, Вологодчине, по Центральной России — деревни-призраки с двумя-тремя стариками или юродивыми в них, тоже списанные со счетов жизни и с областных карт! «Неперспективные» деревеньки-неудачницы, откуда выселили народ, а из иных люди и сами сбежали от непосильного колхозного житья.

Но там, в русской деревне, все это выглядит как-то по-другому, воспринимается иначе. Обреченность жизни, тоскливая ненужность ее хоть и замаскирована отчасти громыхающими куда-то по бездорожью машинами, суетно-бесплодным лязгом тракторов, пьяным матом трактористов, а все же видима, ясна взгляду. Здесь же, в горах, хотя большинство домов в кишлаке уже поддались времени и просели, выжимая из стен камни, обнажая глиняный раствор, крыши, и зияют бреши в стенах, нет здесь привычного ощущения безнадежности и запустения. Может быть, потому, что у нас, на равнине, деревня, да даже изба одна — подойди к ней — закрывает собой горизонт, и каждый дом — уже микрокосм. Вот стоит он, загородив собой все пространство, и не видно ни луга за ним, ни дальнего синего леса, где с детства собирал рыжики, ни речки под кустами краснотала, а исчезни он с лика земли, уйди в небытие, так враз изменится вся картина, мир весь станет иным, не тем, что прежде, и озябнет, осиротеет душа.

А тут карабкаются жилище на жилище — серый камень на сером камне, то ли выросшие из скалы, то ли вросшие в нее. И серая каменная осыпь вокруг. А весь кишлак — крохотная точка, булавочная головка среди горных громад, что белеют ледниками недоступных вершин...

Взрослые жители отнеслись к присутствию русского человека с фотокамерой на груди с внешним безразличием, но с определенной внутренней напряженностью. Дети — с испугом и плачем убегают и прячутся при моем появлении, но я все время издали чувствую на себе их изучающий взгляд. Еще бы, ведь это первое «иноземное» лицо, которое они видят в своей жизни.

Я вышел из дому ранним утром, чтобы не пропустить восхода солнца, и знаю, что меня давно ждут к завтраку: кое-где над крышами вьется редкий сизый дымок, а значит, пекутся вкусные лепешки и пресные бездрожжевые блины-чаппоти, в открытых очагах закипает в почерневших от сажи кувшинах вода для чая, на расстеленную на полу тряпицу поставлены тарелки с домашним маслом и каймаком — так здесь называют жирные сливки, кишмишем и карамельками, привезенными с «большой земли».

Уставший, с пересохшим горлом — дает о себе знать высота — подхожу, наконец, к дому Хидоятулло, давшему мне приют. Разуваюсь, скидываю свои фотодоспехи и, поджав по-турецки ноги, сажусь за стол. Он накрыт в айване — передней части дома, которая на равнине представляет собой открытую веранду, а здесь, в горах, отгорожена от холодного ветра протертой во многих местах матерчатой занавеской.

Потрескавшиеся, натруженные руки хозяина ломают на несколько кусков огромную лепешку, один из них он кладет передо мной. Затем, допив из пиалы зеленый чай, выплескивает остатки через плечо, наливает новую порцию — по традиции дочти на донышке — и с улыбкой протягивает гостю. Этот ритуал мне уже хорошо знаком, поэтому без малейших сомнений и колебаний пригубливаю чай, макаю хлеб в сливки и в этот момент ощущаю, что в самом деле проголодался. С детства привыкший запивать еду, едва не нарушаю своей беспечностью чайную церемонию: лишь уловив выжидающий взгляд соседа, соображаю, что пиал на восемь человек всего две, поэтому торопливо, а оттого неловко опорожнив свою — так что на стенках остались все чаинки, передаю пиалу дальше. Не задерживаясь ни минуты, она ходит по кругу во время трапезы. Разговор весьма затруднен, поскольку нам нужен двойной перевод: с ягнобского на таджикский, а с того уже на русский. По-таджикски лучше понимают те, кто больше общался с местным населением на хлопковых плантациях. Дети не говорят и не понимают вовсе.

После завтрака хозяин обещал мне рассказать об обстоятельствах их переселения, и я с нетерпением жду этого момента. Но Хидоятулло почему-то не торопится, куда-то молча выходит и долго не возвращается. С трудом встав на затекшие ноги, я вышел во двор и увидел его сидящим на мешках с бритвой в руках — ввиду серьезности и важности момента Хидоятулло решил побриться, точнее, подровнять бороду. Он и вправду намного помолодел, как-то подтянулся после этой процедуры, и я понял, что он готов к беседе.

— Нам сказали, что скоро ожидается сильное землетрясение и кишлак будет разрушен, — начал он свой рассказ. — А потом прилетели,работники райкома и милиционеры, велели идти в вертолеты. Забрали весь кишлак до последнего человека. Кто не хотел, ловили и сажали силой. Некоторые от потрясения и ужаса умерли еще в воздухе. У моего соседа не выдержало сердце уже в автобусе, когда везли нас с аэродрома. Нас привезли, чтобы мы освоили под хлопок гиблые места в Зафарабадском районе. Там мы увидели ягнобцев и из других кишлаков — Кирьонте, Кансе, Дехбаланда, Такоба, Гармена, Кула, Тагичинора, Петипа — и поняли, что выселили всю долину, весь наш народ до последнего человека. От плохих условий и дурной воды один за другим погибали наши родные, друзья, соседи. Моей семье еще повезло — умерли только самые младшие: годовалый Саадулло и Исматулло двух лет.

По лицу Хидоятулло вижу, как нелегко даются ему тягостные воспоминания, несмотря на то, что от тех страшных событий сегодняшний день отделяют столько лет. 13 марта 1970 года — эта дата стоит на уникальном документе конца XX века. «Переселенческий билет № 9940, выданный гражданину Атовуллоеву Хидоятулло, год рождения 1934-й, в том, что он с семьей действительно является переселенцем в Зафарабадский район, совхоз «40 лет Таджикистана». Сертификат этот, выданный в разгар торжеств по случаю столетия Ленина, и сегодня удостоверяет личность его носителя. А здесь, у себя дома, он чуть ли не беглый раб с хлопковой плантации.

«...Дарий разделил персидскую державу на 20 провинций (округов), которые у персов называются сатрапиями... Парфяне же, хорезмии, согдийцы и арии платили по 300 талантов. Это — шестнадцатый округ» (Геродот. «История». Книга третья).

За тысячи лет здесь прошли греки и персы, китайцы и арабы, тюрки и монголы...

Жесткий мир загнал людей в недоступные горные ущелья, и благодаря этому они сохранили древние языки и диалекты, архаичную культуру и быт. Даже Александр Македонский в свое время застрял тут со своим непобедимым войском. У него были боевые колесницы, но не было вертолетов, как у хлопковой мафии брежневской эпохи...

«Меня увели в семь лет, сейчас мне двадцать пять. Я живу в Зафарабаде, но сердце мое здесь. Когда я вернулся сюда и увидел развалины своего дома, заплакал», — поведал мне о своей судьбе другой коренной ягнобец, ныне бригадир хлопкоробов Джурабой Раджабов, стоя у своего бывшего жилища. Дом, даже сложенный из камней, разрушается, когда сиротеет. Джурабой пришел в родной кишлак на свадьбу, которая состоялась тут, как оказалось, всего три дня назад, настоящая свадьба с любимой в Таджикистане конной игрой бузкаши — козлодранием. И не все еще ее участники спустились в долину. А живет Джурабой в совхозе «Айни» на улице Пскон, в названии которой — память о родном кишлаке. «Пскон» по-согдийски (есть и такое толкование) — «клад науки». Согд был знаменит учеными, художниками и грамотностью жителей. Скульптуры, фрески, вазы из раскопок в Асррасиабе, Пенджикенте, Варахше и других центрах Согда украшают коллекции Эрмитажа. В 722 году Пенджикент был сожжен арабскими завоевателями, и древняя культура Согда спряталась на берегах Ягноба.

— Когда нас выселяли, все найденные в кишлаке книги на арабском языке отобрали, завязали в мешок и бросили в Ягноб, — сокрушается Хидоятулло, — там было много ценных старинных рукописей. Мне удалось спрятать только одну, вот она, — он извлек откуда-то из полутьмы жилища манускрипт в самодельном красном матерчатом переплете. Это была «Чор китоб» — «Четыре книги», сочинение шейха Аттора, своего рода моральный кодекс ислама XIII века.

Шесть долгих изнурительных лет провели ягнобцы на чужбине, теряя близких и друзей, пока самые отчаянные, и среди них Хидоятулло Атовуллоев, не решились бежать на родину. Вновь зазеленели всходами пшеницы крохотные участки земли за кишлаком, зацвел картофель.

Их близкие по-прежнему надрывались и умирали на хлопковых полях — в живых, по словам ягнобцев, оставалось уже менее половины переселенцев, но и беглецам было не легче. Горцы рассказывают, как кто-то в отчаянии стрелял в прилетевшие за ними вертолеты из ружей, да ведь от судьбы не уйдешь. Было это уже в 1980 году.

— Жить в низине мы все равно не могли, — продолжают свою исповедь ягнобцы, и в 1983 году несколько уцелевших семей все же снова рискнули пробраться в Пскон и соседние кишлаки, но теперь при звуке пролетающего над горами вертолета они каждый раз тревожно вглядываются в небо: «Не дай, Аллах, им опять прилететь за нами».

Солнце поднималось над горами, убирая тени со скал и оставляя пейзажу серо-бежевые тона, лишь на окраинах кишлака их кое-где оживляли зеленые полосы картофельных посадок или желто-золотистая пшеница. Селение казалось опустевшим: все его обитатели в этот час заняты по дому. Наружу жизнь выплескивается несколько раз в день в строго определенное время: для мытья посуды после завтрака или обеда, для намаза. Но и тогда из тридцати или сорока жителей Пскона, как правило, не увидишь одновременно больше пяти-шести человек. Чтобы заснять простую уличную сценку, приходится подолгу ее подкарауливать. Что, впрочем, не всегда приносит результат, так как люди смущенно и пугливо уходят, дети разбегаются.

Лишь на третий день удалось чуть-чуть приручить девчушку лет восьми-девяти (я так и не узнал ее имени), под опекой которой постоянно были младшие брат с сестрой. Она уже не убегала, не пряталась и даже не отворачивала лицо, когда я заставал трогательную троицу за стиркой белья или другими хлопотами.

От не по годам взрослого, порой даже тяжелого взгляда ее широченных глаз почему-то становилось не по себе. Он будил чувство неловкости и стыда, словно я каким-то образом был повинен в убогости и нищете ее жилища с порванной, из выцветших, вытертых лоскутов сшитой занавеской, в застарелых цыпках на грязных, огрубевших детских ножках с болтающимися на них резиновыми калошами.

Псконскую мечеть я бы сам ни за что не признал среди других жилых и хозяйственных построек: интересно, что бы подумал пророк Магомет, увидев прибитый к балке ее айвана крутой бараний рог, а под нишей, компасом указывающей на Мекку,— подношение Аллаху в виде дымящихся внутренностей только что зарезанного барана.

Однако согбенный старик с гармошкой морщин на лбу, который совершил у меня на глазах положенное омовение из медного кумгана и принялся надсадно голосить в одиночестве под бараньим рогом, не оставлял сомнений, что в отсутствие муэдзина он призывает сограждан на молитву. Так оно и было. Из-за руин показались еще несколько фигур в синих, опрятного вида чапа-нах и белых чалмах — «бобо», то есть старейшины, как их зовут почтительно. Пригибаясь, они один за другим исчезли в черноте низкого проема, ведущего внутрь мечети. Вскоре оттуда донеслась приглушенная молитва. Отбивая поклоны в сторону священной Каабы и аравийской родины своего пророка, они одновременно кланялись окровавленным бараньим кишкам, немыслимым образом соединяя древние верования своих предков с незыблемым догматом ислама.

Как в русских деревнях спустя почти тысячу лет после принятия христианства сжигали соломенное чучело Масленицы, гадали на венках, а на Рождество Христово рядились в козла и пекли печенье в честь плодотворящего быка Ярилы, так и в горном Таджикистане двенадцать веков мусульманской религии, принесенной на мечах завоевателей, не смогли вытеснить из народного сознания и быта архаичные представления и обряды.

Традиции и зороастрийская архаика живут в Ягнобе, не задетые даже недавними трагическими переселениями на равнину. В сущности, иначе и быть не могло, ибо без этих выверенных веками традиций им вряд ли выжить здесь, в горной вышине. Взять, к примеру, того же зарезанного сегодня барана, что, подозреваю, впрямую связано с моим появлением в Псконе. Часть мяса пошла, естественно, на угощенье, а остальное — поджарили и уложили в умно придуманный глиняный сосуд — хум, испокон веку используемый в Таджикистане как холодильник. Удивительное дело, но продукты действительно долго не портятся за его пористо-ячеистыми глиняными стенками. А выбив днище хума, получают отличный дымоход, так что на крыше каждого дома в Псконе удивленный взгляд обнаруживает перевернутый глиняный горшок.

Конечно, о нынешнем, после возвращения, быте ягнобцев нельзя говорить как о чем-то налаженном. Отрезанный от мира горный кишлак — это особый социальный организм, который хоть и живет отдельными семьями, но для своего существования вырабатывает в экстремальных природных условиях свой характер, свой ритм и не может стать ниже определенного, даже чисто количественного значения — это как занесенный в Красную книгу исчезающий биологический вид, который уже не сможет восстановиться, если его популяция опустилась ниже минимальной критической черты.

Сейчас здесь человек способен прокормить тяжким трудом только себя и своих близких. Часть муки и другого провианта приходится доставлять снизу, а ведь раньше, до того, как было нарушено это хрупкое равновесие человека и природы, до выселения, здешние пастбища кормили отборным мясом не только горцев, но и долину. Был в кишлаке свой кузнец, жил и плотник, снабжавший своими изделиями всю округу. Теперь каждый сам себе и швец и жнец.

О плотнике рассказ особый. Необычный, незаурядный был, видно, человек. Остался в Псконе его дом 1962 года постройки, как значится на гладко отесанных дощатых панелях. Боковая стена сквозит огромным проломом, а под потолком золотится нестареющее дерево... Здесь цветут дикие цветы, изображена нехитрая домашняя утварь и еще... Еще здесь синим карандашом плотник оставил нам свои мысли, точнее, суждения, достойные мудреца: «Я писал на стене, извел весь карандаш, но если меня не станет, то пусть останется память обо мне». «Нет ничего лучше в мире, чем видеть лицо друга». «Одно плохое слово — и друг перестает быть другом». Где он сейчас, этот ягнобский художник и философ, наследник согдийских мастеров, жив ли еще или сгинул, как многие, на плантациях хлопчатника?

 

Я вспоминаю альбом «Искусство Средней Азии эпохи Авиценны», выпущенный в Душанбе издательством «Ирфон» при содействии Академии наук Таджикской ССР. Едва ли не половина из сотен отличных иллюстраций этого альбома воспроизводит бесценные творения мастеров Согдианы: скульптуру, фрески, керамику. Дата: 1980 год — тот самый, когда довершили геноцид согдийцев. Найдется ли когда-нибудь в новом альбоме по искусству Согда место для росписей дома плотника из кишлака Пскон?

В моросящих дождем сумерках я с трудом переставляю ноги по крутой тропе, ведущей к дому Хидоятулло, который стоит в верхней точке селения. В своих странствиях я пропустил обед, чем, вероятно, обидел хозяев. Никто, понятно, и виду не подаст, даже если это так. За занавеской айвана под качающейся тусклой керосиновой лампой сидят старцы, которых явидел днем у мечети. Восьмидесятипятилетнего Давлата Боева я застал еще и у священных камней мазара — на берегу реки, где похоронены предки ягнобцев и где старик просил Аллаха, чтобы тот позволил и ему умереть и быть похороненным с ними вместе, а не на чужбине.

Горячая шурпа — наваристый бараний бульон с кусками мяса — обжигает рот. Знакомая уже процедура с ходящей по кругу пиалой чая вновь возвращает меня к мыслям о разлаженности ягнобского бытия. А, впрочем, кто знает, может, так было заведено здесь и раньше и дело вовсе не в нехватке посуды?

 

Разгоревшийся очаг делает ночь в проеме несуществующей двери еще чернее. Заметно холодает. Пора перебираться во внутреннее помещение дома. Из очага совком выгребают красные угли и, приподняв свисающее с железной печки в центре комнаты ватное одеяло, кидают их на землю. Вновь плотно укутывают эту простейшую прямоугольную металлическую конструкцию, служащую одновременно и столом, и мы располагаемся полулежа на одеялах и подушках подле уютной грелки. От внесенных углей идет небольшой угар, но вскоре его вытягивает наружу. Зашедший на огонек пастух берет в руки рубоб и тихонько перебирает струны. За стенкой, на женской половине, невестка Хидоятулло укачивает в люльке-гахваре четырехмесячную дочку Малахат — первую в истории урожденную ягнобку, в которой течет чужая кровь: молодой Рахматулло нарушил неписаное правило жителей горной долины жениться только на своих и привел в дом узбечку Мухаббат.

Завтра все пять семей Пскона будут переносить из нижнего кишлака немудреный скарб своего земляка Хам-ро Муллоева, единственного из ягнобцев, который сумел выучиться в Душанбе и теперь возвращается в родной край, чтобы стать учителем-муаллимом.

— Многие еще вернулись бы в горы, — сказал мне приехавший сюда в отпуск Саидмурад, — но у кого-то уже дети учатся в школах, кто-то породнился с живущими на равнине, а другим — особенно  молодежи — трудно будет вернуться оттуда, где ходят машины и люди смотрят телевизор, в дикие горы. Вот если бы сделали дорогу...

— И провели электричество? — Да нет, хотя бы только дорогу,— поразмыслив, отвечает Саидмурад.

Дорога в заоблачный кишлак — понятно, утопия, а вот рейсовый вертолет из райцентра хотя бы раз в неделю и рация, с которой умеет обращаться будущий учитель и по которой можно было бы вызвать врача, значительно приблизили бы затерянный мир Ягноба к миру цивилизованному. Если, конечно, можно назвать его таковым после всего, что произошло с древним народом.

...Ночь настраивает на грустные мысли. Саидмурад пытается поймать музыку по транзисторному приемнику, но тот издает лишь усталые хрипы — протекли севшие батарейки. Других нет.

В Псконе живут единой надеждой на то, чтобы горстку оставшихся ягнобцев никуда больше не увозили с земли предков, а просто взимали с них налог, как это уже бывало с согдийцами, когда при суровом, но мудром царе Дарий они приносили казне 300 талантов.

Высвобожденный из хора дневных звуков, мощно доносится откуда-то снизу, из-под горы, рокот Ягноба. Беспокойно ворочается во сне бывший переселенец Хидоятулло Атовуллоев. За стенкой надрывно плачет его четырехмесячная внучка.

Согдийская страница «Истории» Геродота еще не закрыта.

Долина реки Ягноб, кишлак Пскон. Александр Миловский Фото автора

(обратно)

Дэйв Уоллис. Молодой мир. Часть I

Книга первая.

Все это делают

1

Т ак вот, в среднем за год совершают самоубийство пять тысяч жителей Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, — сказал мистер Оливер классу за полчаса до того, как покончил с собой. Мальчики и девочки смотрели на него с вежливым равнодушием.

— Довольно интересная цифра, — оживленно продолжал учитель. — Да, очень интересная.

Кэти Уильяме подняла светловолосую голову. Она скрестила свои длинные ноги — у сидевших поблизости мальчишек перехватило дыхание, им даже показалось, будто они слышат, как при трении тонко шипит ее нейлон.

— А почему не больше и не меньше? — спросила она. — Почему не пятьсот или не пять миллионов?

— В этом все и дело, понимаете? — ответил мистер Оливер. — Вот что здесь самое интересное. Никто толком не знает, почему так происходит. Просто принято считать, что давление общества на человека таково, что происходит именно такое число самоубийств.

Кэти многозначительно посмотрела на Роберта Сендел-ла, самого прыщавого из своих ухажеров.

Тот облизнул губы и послушно пробормотал:

— В ка-аком они возрасте, сэр? Я хочу сказать, они — молодые? Я хочу, то есть, спросить...

Роберт покраснел и умолк, остальные захихикали, стреляя себе в висок из воображаемых пистолетов.

— Боюсь, возрастную разбивку не делали, — ответил мистер Оливер. — Не думаю, что среди них было много молодых людей. Хотя и они попадаются, конечно... Но возникает вопрос, почему столь многие выбирают «римский путь»... Кстати, кто-нибудь знает, почему — «римский путь»?

Никто не ответил. Внезапно хлынул дождь, и все дружно повернулись к широким окнам.

— Потому что римляне одобряли самоубийство, — ответил наконец мальчик с удивительно низким голосом. — Ну, я бы не сказал, что они «одобряли», — заметил учитель. — Хотя это уж точно, неодобрительного отношения у них не было. Это считалось правом каждого человека. Однако с появлением христианства, разумеется...

Вялая дискуссия продолжалась еще некоторое время, потом прозвенел звонок — электронные усилители разнесли его трели по всем коридорам и классным комнатам.

— Спасены! — воскликнул юноша, потом вспыхнул и смущенно добавил: — Извините, сэр. До свидания.

Мистеру Оливеру уже можно было идти домой и заниматься обычными делами, но он ощущал себя в каком-то безвременье. Он подошел к окну, уставился на серый лондонский пейзаж. Общение с детьми оставляло в его душе чувство неудачи, провала. Что он может дать детям, кроме сухих прописных истин? Если сам он не видит смысла в жизни, так чему же учить молодежь?

Еще лет двадцать этой бессмысленной работы, потом несколько лет на пенсии, а дальше — болезни, унизительное существование в больнице и... смерть. Так стоит ли дожидаться всего этого!

Нет, так нельзя! В комнате было душно. Он должен, сопротивляться, это ясно. Сначала подышать свежим воздухом из окна, потом прогуляться. Действие, любое действие, даже самое простое, поможет ему встряхнуться. Он открыл окно, и воздух в комнате показался ему еще более отвратительным. Дождь хлестанул в лицо, и он чуть наклонился вперед, навстречу струям. Его тело — тело немолодого человека — подрагивало от холода и казалось дряхлым и никому не нужным.

— Бедный Билли, — прошептал он, не замечая, что говорит вслух, — ты совсем замерз. Какая холодная жизнь. И бросился вниз головой на бетонированную дорожку.

Самоубийство учителя сделало этот вечер каким-то особенным. Сразу после ужина все стали лихорадочно перезваниваться по телефону. Согласно неписаному кодексу поведения, более строгому, чем нудные правила родителей, девочки могли звонить девочкам, мальчики — мальчикам и девочкам, но ни в коем случае девочка не должна первой звонить мальчику.

Примерно через час группы, стайки и ганги стали собираться в кафе и кофейных барах района. Самые «крайние» элементы, как обычно, толпились у музыкального автомата в «Тропической ночи». В полном противоречии с теориями школьных психологов и социологов местный клан состоял из двух групп подростков, между которыми на первый взгляд было мало общего: хулиганов и интеллектуалов. За пределами школы имели значение высота прически и ширина джинсов, но никак не оценки. И эти две группы на год-два объединяло взаимное, хотя и вынужденное уважение.

— Вот он рассказывал про э т о да сам себя и грохнул, — сказал Эрни Уилсон. Его слушали внимательно: три недели в исправительном заведении создали ему стойкий авторитет.— Да пускай все эти учителя попрыгают из окон. Они же глупые, а то бы не пошли на такую работу.

Эрни Уилсон всегда ходил в черной пластиковой куртке под кожу. Выше пояса он одевался в расчете на Арктику, ниже — тонкие узкие джинсы, нейлоновые носки и мягкие остроконечные сандалеты. Эрни не мог допустить, чтобы разговор перехватили занудные интеллектуалы, и, тыкая указательным пальцем в воздух, он говорил уверенным голосом:

— Он всегда был такой же, как все, этот Оливер: они друг от друга ничем не отличаются. Мысль об этом грызла его, грызла и убила, понимаете? Это — пси-хо-логи-чес-кое! — Он огляделся по сторонам. После ареста — ему было тогда всего четырнадцать — Эрни всегда садился так, чтобы ему была видна входная дверь. Так и получилось, что он первым увидел мистера Теллена, репортера местной газеты. — А, тип из районного листка. Вообще-то он парень ничего.

Мистер Теллен подошел к ребятам и, широко улыбаясь, снял запотевшие очки в черной оправе. Он одевался аккуратнейшим и современнейшим образом — лет эдак на десять моложе своего возраста.

— Ну, ну,— сказал он, — это печальные новости, детки...

— Печальнее быть не могут, детка, — подхватил Чарли Борроуз.

Эрни Уилсон нахмурился и протянул в ковбойском стиле:

— Чего-же-тебе-надо-детка?

Мистер Теллен поплотнее запахнулся в непробиваемую репортерскую шкуру.

— Вы, ребята, должны были знать, думаю, мистера Оливера? Слышали новость, конечно? Несчастный случай, я полагаю? Как, по-вашему, окна там не слишком низкие? Инспектора когда-нибудь приходили в школу? Для вас, ребята, наверное, тяжелый удар, а? У нас-то район тихий, скромный... Вы уж извините, что я столько вопросов задаю. Но это не просто так, здесь есть нечто такое, чего я не понимаю...

— Вали отсюда, молодой человек, а не то... — отрезал Эрни, и все посмотрели на репортера холодно и враждебно. У детей было некое подобие уважения к учреждению, которые они терпеть не могли, и мертвому учителю, которого презирали.

— Во всем этом есть что-то забавное, — заявил мистер Теллен.

— Да, и это забавное — ваша шляпа, — отозвался Эрни, и все расхохотались.

Теллен, однако, знал, что дети не могут долго сохранять позу — а сейчас это было лишь позой — и начнут задавать вопросы. Так и вышло.

— В чем дело? — спросил один из мальчиков. — У вас есть фамилия учителя, вы будете на следствии — чего же вы хотите от нас?

— Чем это пахнет для нас? — Эрни задал вопрос в манере частного детектива из кино.

— Ну, мои дорогие молодые люди! Вы видели слишком много фильмов. Моя газета не платит за информацию. Я угощу всех кофе, но только потому, что вы все мне нравитесь...

— Жаль, что это не взаимно... — пробормотал Чарли.

— Так вот, о мистере Оливере... — начал Теллен, сделав предварительно заказ. Дети притихли.

— Он выбросился из окна. Жаль, что и тебе не пришло в голову сделать э т о,— отрезал Эрни. — О чем тут вообще

трепаться? Это было его право.

— А что вы вообще о нем знаете? — спросил Теллен. — Может быть, — он тряхнул головой, — Оливер занимался с кем-то из девочек... частным образом? Ну, вы понимаете?

Все рассмеялись: «Старый Олли — и девочки! Подохнуть можно!»

Мистер Теллен вытащил из кармана свернутый номер популярной газеты, затем раскрыл ее на самой известной колонке: «Алф Сосед: «Как это вижу я, приятели». Помимо колонки в газете, Алф Сосед вел еще передачу на телевидении «За соседским забором», которую каждое воскресенье смотрело восемь миллионов человек.

— Мистер Сосед сам направляется сюда, — сообщил Теллен. — Я должен встретить его у подземки через полчаса. — Он проговорил так, словно лично готовил второе пришествие. Весь его вид показывал, что он считает себя не вполне достойным такой миссии, и ребята впервые прониклись к нему доверием.

Ко входу в подземку они пошли вместе с ним. За пределами «Тропической ночи» все обращались к репортеру вежливо, и можно было подумать, что они вышли на прогулку с учителем: трудно было представить, что они только что дразнили Теллена в кафе. И это означало: сейчас дети безмерно далеки от него.

На углу остановилась машина. Из нее выскочил плотненький Алф Сосед, на ходу затягивая пояс замшевого пальто. За ним выбрался высокий нескладный фотограф в засаленном габардине. Мистер Теллен затрусил им навстречу, дети чуть поотстали.

— Пальто у него шикарное, классная замша, — отметил Чарли Берроуз.

— А вот и мы, мистер Сосед, вот и мы, — оживленно заговорил Теллен. — Это мои молодые друзья, они знают мистера Оливера, э... знали его... Я собрал их специально для вас. — Он понизил голос: — Пришлось немного потратиться, знаете, ли...

— Дай перевести дух, приятель, прежде чем я полезу за кошельком, — отдувался Алф Сосед.

— О, я не намекал на компенсацию, мистер Сосед.

Просто раз уж они знали этого Оливера...

— Какого  Оливера? — удивился  Алф  Сосед. — А-а-а... Это который выбросился из окна?

Мистер Теллен моргнул и поправил очки.

— Я думал, вы о нем что-то знаете. Я хочу сказать, когда позвонила ваша секретарша, я решил, что вам известно о нем что-то особенное, а теперь получается, что вы даже имени его не знаете.

— Потом все объясню, приятель. — Алф улыбнулся окружившим его ребятам. — Делай девочку, — внезапно скомандовал он фотографу, указывая на Кэти.

— Черта лысого, — возмутилась Кэти. — За кого вы меня принимаете?

— Грязный старикан! — прошипел Эрни.

— Вы меня неправильно поняли, ребята, — сказал мистер Сосед. — Нам нужна фотография. Пусть девочка вылезает из машины, будто она ее собственная.

— Одну ногу вперед, милочка, и улыбайся мне, — давал указания фотограф. — Твоя улыбка должна говорить: «Он был хорошим учителем, нам всем будет его не хватать».

Алф Сосед обернулся к Теллену и отвел его в сторону.

— У меня к вам предложение. Сегодняшнее дело — это не то, что само по себе меня интересует. Я хочу, чтобы вы фиксировали все самоубийства в вашем районе и сообщали мне подробности. Обстоятельства дела, возраст человека, способ самоубийства и прочее. Пол-гинеи за каждый случай, независимо от того, используем мы его или нет, и пять гиней, если мы об этом услышим на два часа раньше остальных. Договорились?

— Конечно, господин Сосед. Однако в нашем районе не так уж много самоубийств.

— Как так?

— Ну, я не знаю точно. Иногда, например, следствие проводится в другом районе, где есть больница...

— А иногда следствие вообще не проводится, — обронил Алф загадочную фразу. — Поехали, Харри. Этих снимков достаточно.

Они сели в черный «ягуар», машина рявкнула и умчалась.

— Роскошный «яг», — сказал Эрни.

— Ну, до свидания, мальчики и девочки, — попрощался мистер Теллен и заторопился вниз, к подземке.

— Что будем делать? — спросил Эрни.

Взрослые разбежались, и у детей осталось странное чувство пустоты. Вдаль уходили освещенные натриевыми лампами улицы, по которым разъезжают в «ягуарах» мужчины в замшевых пальто... Те, кто был помоложе — лет тридцати — и находился, так сказать, на отшибе группы, потихоньку ушли. Было уже десять часов, и за позднее гуляние родители могли лишить их карманных денег.

Все неспешно пошли к своим улицам. В подъездах и неосвещенных углах ненадолго задерживались: мальчики тискали и неумело целовали своих девочек.

— Мне пора, — сказала Кэти. — Мамаша убьет, если я опять запоздаю.

В этот вечер она была с Эрни. У группы были строгие правила против деления на постоянные пары. Если ты начал с кем-то встречаться постоянно, тебя не то чтобы выгоняли, ты просто уходил сам.

Рука Эрни начала путешествовать к ее груди.

— Нет, — рассердилась Кэти. — Я же сказала, что мне надо идти.

Эрни отпустил ее. В таких вопросах у группы был свой кодекс: если девочка говорит «нет», настаивать нельзя.

— Бедный старый Олли, — сказала Кэти, когда они подошли к ее двери.

— А вдруг все взрослые попрыгают из окон, — усмехнулся Эрни. — Ты только представь себе такое...

2

В школе провели специальное собрание, на которое младшие классы допущены не были. Учителя отнеслись к происшествию как к несчастному случаю, и в расписание были внесены соответствующие изменения.

После уроков Кэти Уильяме сидела в комнате старост на столе и болтала своими длинными ногами. Из рук в руки передавали газету Алфа.

— Ни единого слова! — возмущался Чарли Берроуз. — И где фотография, на которой ты выходишь из машины?

Как бы не веря себе, они снова и снова раскрывали газету на полосе Алфа. Алф расписывал открытый им признак повышения уровня жизни: теперь носки не штопают, а сразу покупают новые.

Ребята ничего не понимали.

— Во всех газетах ни слова, — сказала Кэти.

— Давайте позвоним Теллену, спросим его, в чем дело.

— О чем спросим?

— Где он купил свою шляпу!

— Да оставь ты в покое его шляпу! Это — серьезно.

Происходит что-то непонятное.

— Тогда звони в Интерпол.

— Нет, звонить надо Теллену.

В телефонную будку втиснулось трое, еще семь или восемь ребят стояли вокруг. Говорила Кэти.

— Можно нам... то есть, я хочу поговорить с мистером Телленом, пожалуйста...

— Кто его спрашивает? — ответил очень усталый мужской голос.

Девушка объяснила.

— О, вы не родственница и не близкий друг, я правильно понял?

Кэти хихикнула.

— Нет, — сказала она, — ничего такого... просто был наш учитель, вы знаете, верно, бедный мистер Оливер. Мистер Теллен спрашивал нас о нем, вот мы и подумали, раз в газетах ничего нет... Он... что? О, я понимаю. Нет, спасибо.— Кэти повесила трубку.

— Выпустите меня, — потребовала девушка, оборачиваясь.

— Давай, Кэти. Что там такое?

Вытолкнув мальчишек из будки, Кэти с отрешенным видом сделала глубокий вздох.

— Мистер Теллен жил с матерью и сестрой. Около трех часов ночи мать почувствовала запах газа, пошла на кухню и обнаружила, что он засунул голову в духовку. Теллен... мертв.

Повинуясь какому-то инстинкту, дети сгрудились в кучу, потом, повинуясь еще более властной воле, молча разошлись по домам.

Дождь, который лил не переставая несколько дней, перешел в теплую морось. На группу из двенадцати ребят приходилось шесть мотороллеров и три мотоцикла. В этот вечер всем хотелось прокатиться куда-нибудь подальше.

— Поехали на Саутэндскую дорогу, — предложила Кэти, — или на ту сторону, в Уиндзор.

Кэти уселась на мотороллер Эрни. Две другие девочки сели на задние сиденья мотоциклов. Шестеро мальчиков, оставшихся без партнерш, возглавили эту моторизованную группу.

Наклонившись вперед, Кэти крепко держалась за пояс Эрни. Щурясь от ветра, она смотрела на проносившиеся мимо мертвые дома. Близость Эрни ее не волновала, она думала о своем.

Ребята группы действовали слаженно, напоминая оперативный ударный отряд; во всяком случае, настроение у них было именно таким. Чтобы остановиться всем враз, сигнала было не нужно. И когда чуть ли не над самой головой у них пронесся заходящий на посадку самолет, все, как один, подумали: «Остановимся в Лондонском аэропорту, посмотрим на самолеты».

Под странным зеленым небом воздушные лайнеры, подобные крылатым ящерам, выстроились в длинный ряд. Самолет, только что пролетевший над колонной ребят, уже подкатывал, посвистывая дюзами, к отведенному ему месту.

Не торопясь, спустились по трапу плотные мужчины в цилиндрах и модных пальто, у каждого в руках был пухлый портфель.

— Большие шишки, — откомментировал Эрни. — Какие-то важные янки из Нью-Йорка или откуда еще.

Группа остановилась у проволочной изгороди рядом со служебным ходом, мальчики обнимали девочек за талии. Кэти ловко увернулась от руки Эрни, которая слишком осмелела под ее кожаной курткой.

— Смотрите, — сказала она, — вон там Алф Сосед.

Все повернулись в указанную ею сторону.

— Где?

— Да вон, позади фотографов: вроде как наблюдает.

Маленький человечек в рабочем комбинезоне не по росту подкатил велосипед к служебному входу, собираясь ехать домой.

— Что там происходит, мистер? — спросила Кэти. — Почему столько газетчиков?

Поскольку спросила девочка, человек в комбинезоне приостановился, прислонив велосипед к изгороди, и не спеша проговорил:

— Это не регулярный рейс. Особый, так сказать. Важные люди из ООН. Что-то по вопросам всемирного здоровья. Но на вид они все здоровые!

Он хохотнул.

— Смотрите, сколько они багажа привезли, наверняка с превышением нормы. Хорошо, что моя смена кончилась. Всемирная организация здравоохранения! Для их здоровья будет лучше, если они сами потаскают свои чемоданы, верно я говорю? Впрочем, как я сказал, вид у них здоровый, так что они приехали, наверное, из-за нашего здоровья, а не своего. До свидания, моя дорогая, до свидания, ребята.

Долго оставаться на одном месте они не могли — звала в путь извечная лихорадка в крови. Они расселись по машинам и помчались на запад, к Уиндзору. Об этом ничего не было сказано вслух, но все понимали, что придется остановиться: те мальчики, у которых на заднем сиденье никого не было, хотели при первом удобном случае обзавестись партнершами. Остановку сделали у залитых огнями башен Уиндзорского замка. Там гуляло много молодых людей.

— Вон три девчонки, — сказал Эрни Уилсон, показывая на противоположную сторону дороги. Мотоциклы и мотороллеры ринулись в ту сторону, как голодные совы на добычу, и «скорая помощь», которой пришлось притормозить, зло облаяла их колоколом. Смеясь и посылая машине вслед воздушные поцелуи, они достигли противоположной обочины.

— Странно, — нахмурился Эрни. — Это уже шестая «скорая помощь», которую мы видим за вечер.

— Да ну их, они все гоняют как сумасшедшие, — недовольно проговорил Эрни. Их группа, обремененная тихоходными мотороллерами, никогда бы не угналась за «скорой помощью».

Мальчики пошли вразвалку впереди, девочки сзади, как сквау в индейском племени. Намечалась совместная — мальчики плюс девочки — операция, и, если она удастся, перед обратным путешествием произойдет некоторая перестановка партнеров. Местные девочки остановились у большой ярко освещенной витрины обувного магазина.

— Хэлло, крошки. Скучаете? — окликнул их Эрни. Одна из девочек посмотрела через плечо, потом на подъезд магазина, и тройка вошла в подъезд. Это казалось обычным приглашением, и мальчики подошли ко входу. Подъезд оказался очень просторным, небольшая галерея уводила за угол, куда, вероятно, девочки и скрылись.

Дальше все произошло молниеносно, без предупреждения. Группа парней, дюжина или больше, выскочила из-за угла и окружила их, отрезая от девочек.

Парни не разогревали себя криками и ругательствами, а хладнокровно принялись избивать пришлых, лишь изредка шипя сквозь зубы: «Получил? Получил?»

 

Эрни уклонялся от ударов, быстрыми движениями перебрасывая тело. За две секунды он отступил на три фута. Для его возраста и опыта это было неплохо, но все же он получил два пинка по ногам, удар коленом в почки и ребром ладони по шее. Потом его сбили на грязный пол, и удар в пах заставил его сжаться в комок от боли, Теперь он уже не пытался сопротивляться, просто лежал, а его пинали в ребра и живот.

Скоро все чужаки лежали на полу, стонали и всхлипывали. Нападавших особенно разъярила одежда Чарли, Сбив его с ног, они сорвали с него галстук, стянули ботинки, отняли куртку под замшу.

— Нет, дайте мне, дайте-ка мне! — вопил толстый парнишка и, когда все расступились, опустился на колени, достав бритвенное лезвие, один конец которого был обмотан изолентой. Сладко вздыхая от удовольствия, он разрезал брюки Чарли на полосы.

Одна из приезжих девочек стала кричать, за что получила удар по лицу собственной сумочкой.

— Ну, хватит! Бежим! — приказал главарь шайки, зажигая сигарету и осторожно выглядывая за угол. Парни отобрали все сумки у плачущих девочек, у мальчиков отобрали бумажники и мелкие монеты и начали по одному выходить из подъезда на улицу, небрежно засунув руки в карманы.

Последним ушел толстый парнишка.

— Вот, девочки, — сказал он удивительно спокойным голосом, показывая на разрезанные брюки Чарли, — можете делать из него пугало, я полоски подходящие нарезал.

— Надо обратиться в больницу, — сказала Кэти.

Эрни с трудом поднялся.

— Нет, — решительно заявил он. — Мы тогда вовек не выпутаемся. Легавые замучают вопросами.

Остальные согласились с ним, и все поплелись к машинам. Видимо, новости распространялись быстро, потому что какой-то парень, не член нападавшей шайки, крикнул им:

— Больше сюда не приезжайте, держитесь подальше от наших девочек!

После чая, который принесли для всех из ближайшего кафе, стали думать, как же им ехать домой. Только трое могли сесть за руль. С трудом наскребли денег на транспорт, благо в карманах осталось несколько ненайденных банкнот. Серый замок горою возвышался над ними,

— Когда-нибудь, — сказал Эрни, — когда-нибудь я еще приеду в этот городишко с большой толпой и все тут вверх дном переверну.

У Алфа Соседа было совещание с редактором газеты.

— У вас нет полной картины, Алф.

— Конечно, нет. Об этом я и говорю. Страна, люди этой страны не получают вообще никакой информации. Вот почему я считаю, что мы должны ударить по этой теме изо всех орудий. «Покончить с заговором молчания» или еще что-то в этом роде.

— Им это не понравится, Алф.

— Конечно, не понравится, но это полностью соответствует политике нашей газеты, как я ее понимаю. Причем надо ударить и по правительству, и по оппозиции: «Профессиональные политики молчат. Кто обо всем скажет Британии?»

— Скажете об этом вы, Алф, разумеется, вы. Я просто пытаюсь подсказать вам, как это сделать. Так что перестаньте говорить со мной так, как будто я один из ваших читателей. И слушайте. Как много, по-вашему, вам удалось узнать? И что вообще происходит? Я вам уже говорил. Все большее и большее число людей убивает себя, а министерство здравоохранения при поддержке правительства все это замалчивает. По-моему, это преступно, — Редактор замолчал и улыбнулся — его очаровательная улыбка как-то поблекла за последнее время.— Как, по вашей оценке, Алф, выросло число самоубийств?

— Не знаю, я не статистик: на один-два процента. Где-то в этих пределах...

— Нет, Алф. На десять процентов, не меньше! И продолжает расти!

— Быть того не может!

— Но это есть, Алф. Это есть! Власти стараются распределить самоубийства по другим статьям: несчастные случаи, дорожные происшествия, былые болезни... Но теперь разорвется бомба. Как они дурачили нас, редакторов, все это время? Ничего подобного не было со времен отречения от престола. Когда я пришел на обеденный прием по этому поводу, то обнаружил, что все там — редакторы и половина издателей. И я подумал: «Опять что-то с королевской семьей: развод или еще что». Так вот, я — ошибался!

— Что же это был за обеденный прием?

— Я не могу вам сказать об этом. Но суть в том, что мы договорились обнародовать новости в пятницу на этой неделе. Будет официальное заявление правительства, но уж как эту тему мы подадим читателям — наше дело. Вы понимаете?

— Тут нужно устроить так, чтобы у нас было преимущество перед всеми остальными. Я имею в виду не просто мое имя. Что-нибудь более весомое... Нужно получить по больше информации, которую другие иметь не будут...

— Это проще сказать, чем сделать...

— Что-нибудь вроде этого: «Центр помощи Алфа Соседа». Две страницы.

— Одна страница.

— Две страницы: письма в газету, интервью сродственниками самоубийц, мнение человека, с улицы: «Почему я еще не сделал э т о», «Что говорит юность?» и так далее. Выступления епископов, что-нибудь вроде: «Христос ждал своего часа, мы тоже должны ждать». Мнение психологов. Обязательно должна найтись какая-то привязка к сексу. Потом мы могли бы организовать настоящие Центры помощи, снять для этого помещения. Будет девиз: «Поговорите с Алфом, друзья, прежде чем сделать э т о».

— Ладно, — вздохнул редактор. — Но пока только одна страница.

— Хорошо, одна, — согласился Алф Сосед.

В заявлении правительства говорилось, что серьезная национальная проблема является практически проблемой интернациональной: в других странах наблюдается такое же увеличение числа самоубийств. Всемирная организация здравоохранения находится в Лондоне, она проводит расследование и даст рекомендации.

Это заявление было воспринято так же, как, скажем, сообщение о начале войны.

Алф Сосед взывал: «Не делайте это, приятели! Сначала свяжитесь с ближайшим «Центром помощи Алфа Соседа»! Если вам уже невмоготу, приятели, напишите мне. Умоляю, напишите!»

Группа собралась в «Тропической ночи».

— Знаете, что я думаю? — сказал Чарли Берроуз, небрежно оправляя пальто из верблюжьей шерсти. — Я думаю, взрослые просто сдаются. Я хочу сказать, они же никогда не получали никакого удовольствия от жизни: только пиво, бильярд и телевидение, все очень скучно. — Он сделал паузу, потому что чистые серые глаза Кэти смотрели на него с каким-то странным выражением.

— Давай дальше, — подбодрил его Эрни. — Говори, мы затаили дыхание.

Кэти не хотела сбивать Чарли. Каждый раз, когда она слышала его голос, у нее перед глазами вставала теперь картина: Чарли, после избиения в Уиндзоре, в изрезанной одежде, окровавленный, идет, отказавшись от помощи, к мотоциклу...

— Так вот, — продолжал Чарли. — Я считаю, что они сдают все свои позиции. Нами командовать они перестали. — Группа оживленно закивала, потому что это заявление, к сожалению, было неверным. — Им уже не до нас. Им уже все до лампочки.

— И все равно на э т о нужна смелость, — сказал Роберт Сенделл. Формально не принятый в группу, он ухаживал за Кэти, хотя она его игнорировала.

— Мой папаша говорит, что высшие слои этого не делают. Им есть что терять: работа у них не скучная, во всяком случае — не девять часов в день.

— А мой на сокращенном рабочем дне, — сказала Кэти. — Люди сейчас плохо покупают телевизоры.

— Примета времени, — заметил Чарли.

Кэти вдруг вспомнила, как ее отец пришел домой, повесил пальто и сказал: «Сокращенный день». Ничего больше, только эти два слова. Мать... посмотрела на него и молча кивнула... «Будет, как в прежние времена»,— потом тихо сказала она.

— Тебе-то что! — вдруг рявкнула Кэти на Чарли. — Не твоему отцу урезали жалованье.

Чарли покраснел:

— Если хочешь знать, мой отец вообще не работает... Но он пробует устроиться на электростанцию. Там так много народу себя поубивало, что уже не хватает рабочих рук. Вот почему вчера выключили электричество на несколько часов.

— По той же причине стало меньше автобусов и поездов подземки, — пробормотал Роберт Сенделл.

— Подумаешь — новости, — заговорил Эрни «киношным» голосом: — Эй, а может быть, в этом все и дело. Причина в том, что людям просто надоело ждать автобуса, они больше не могут так жить. Нравится эта теория?

— А если серьезно? — спросила Кэти. — Почему они это делают?

— Я же сказал. Им надоело ждать автобуса на остановке.

— Они не видят смысла в жизни.

— Им надоело учить нас вещам, в которые они сами не верят: «Бог» и «Честность — лучшая политика»...

Примерно через час дети начали расходиться. Вид в этом районе был жутковатый: высокие фасады домов с освещенными окнами, но все шторы были задернуты. Люди теперь мало общались друг с другом.

У дома Кэти столпились люди, несмотря на холод, а двое полицейских стояли спиной к толпе. К обочине приткнулась «скорая помощь», дверцы ее были открыты.

У Кэти сжалось сердце от страха, и она побежала. Лифт не работал, конечно. Она бегом поднялась на четвертый этаж, остановилась, переводя дыхание, сорвала с ног туфли и пробежала еще два этажа вверх.

«Это не у нашей двери», — думала она, сворачивая за угол и влетая в знакомый холл. Тут кто-то сказал: «Это его дочь, ей можно». А мисс Браун, жившая под ними, которая вечно жаловалась, что Кэти слишком громко включает пластинки, сказала: «Иди к матери, милочка». О чем это она?

Лицо матери казалось застывшим среди неспокойной массы незнакомых людей и соседей.

— Кэти, — прошептала она, — где ты была? Мы тебя везде искали... — Голос ее вдруг стал резким. — Он не имел никакого права это делать. Ты же еще не кончила школу... Не надо было ему это делать... У нас было положение и похуже, чем сокращенный рабочий день. Конечно, мы тогда были молодыми, а это большая разница...

Он чувствовал себя старым... А как же, по его мнению, чувствовала себя я?

— Только ты этого не делай! — закричала Кэти.

— Я-то уж нет,— сказала мать.— Мужчин вообще умирает больше.

Они вместе прибрали квартиру, чувствуя необходимость в какой-то физической работе — так кошка может сидеть и спокойно умываться, хотя только что едва спаслась от гибели...

Вечера, которые проводила группа, были теперь совсем другими. Да и не группой они себя чувствовали, а стайкой. Слишком уж все изменилось, как изменились и они сами.

Сначала не стало хватать кофе, потом сахара. Бензин нормировали, образовался черный рынок нейлоновых чулок, кожаных туфель и автопокрышек. Все это делало группу беспокойной, чтобы вот так просто сидеть в «Тропической ночи».

И чем очевиднее были признаки Кризиса, как стали его называть, тем невежливее считалось говорить о них. Разрыв между поколениями увеличился, потому что молодые, напротив, постоянно говорили о самоубийстве и любили бросить между прочим: «Пойдите и сделайте это» — автобусным кондукторам, учителям, полицейским, с которыми они почему-то не ладили.

Эрни Уилсон стал главарем ганга, образовавшегося из остатков прежней школьной группы и тех, кто или стал подрабатывать, или воровать, торговать дефицитом, заселяя понемногу дома и квартиры людей, которые «сделали это». После смерти жильцов дома оставались пустыми, быстро ветшали, и вселиться в них было нетрудно.

— Поехали ко мне домой, — сказал как-то Эрни. — В мой новый дом. Там шикарно. Есть кресло, покрытое настоящей белой кожей, а не пластиком.

Это была фешенебельная часть Челси, вблизи Парадайз Уок и Флад-стрит.

— О, смотрите, он правду сказал про кресло! — закричала Кэт, когда они оказались у Эрни.

— Думаешь, я когда-нибудь лгал? — проворчал Эрни.

Кэти несколько смутилась. Впервые Эрни интересовало чье-то мнение, да еще мнение девочки.

Девочки сняли туфли, мальчики пиджаки. Пили сидр из кувшинов, пиво из бутылок. Когда устали, принялись есть холодные печеные бобы: Эрни натащил целую груду консервов из магазина, хозяин которого сделал э т о на прошлой неделе. Потом разбились на пары. Те мальчики, кто остался без пары, ушли искать другую вечеринку.

Эрни был с Кэти. Положение главаря ганга имело свои преимущества: с королевским безразличием они прошли во внутреннюю спальню.

— Какой потрясный ковер, — восхитилась Кэти. — Кто был этот человек?

Эрни хмыкнул. Он был занят: расстегивал ей блузку и снимал лифчик. В нем была та грубоватая бездумная прямота, которая нравилась Кэти. И какая-то непредсказуемость.

— Он был архитектором, — наконец ответил он. — У него, была маленькая парусная лодка, и однажды в уик-энд он загрузил ее жратвой, выпивкой и ушел в море. Можно сказать, новый способ сделать это.

— Все-таки дождался уик-энда... Вот что для них типично, — заметила Кэти. Теперь на ней были только трусики, она сняла с Эрни рубашку и прижалась к нему, болтая неизвестно о чем, пока у нее не перехватило дыхание.

Потирая глаза и притворяясь, что другую руку ободрала выросшая на подбородке щетина, Эрни медленно вошел в главную комнату.

— Осторожно — диски! — завопил кто-то из гостей. Эрни наступил на кучу пластинок и, чтобы не казаться смущенным, раскидал ногами обломки.

— Ну, Эрни, — надулась Кэти.

— Чего тебе? Не нравится мусор? Мало здесь другого мусора?

Мальчики и девочки с пристыженным видом стали запихивать битые бутылки и пластинки под кушетку.

Эрни вдруг рассмеялся:

— Знаете что? Пора мне подыскать себе новый дом. Так давайте покончим с этим и отвалим отсюда.

Они принялись за работу под звуки единственной уцелевшей пластинки. Вначале они взяли все до единой тарелки, чашки и вазы и разбили их на грязном ковре. Потом мальчики стали пробовать свою силу на мебели, сделали дубинки из ножек стульев и методично уничтожили все картины под стеклом.

Шторы оборвали, окна разбили. Из разных обломков навалили кучу посреди главной комнаты и попытались поджечь, но она подымила и погасла.

— Ладно, — сказал Эрни, — уходим. Он убил себя, а мы убили его дом.

Они выбежали на улицу. Вместе с домом самоубийцы Эрни присвоил и его машину. Он сделал повелительный жест Чарли, у которого на руке висела одна из самых красивых девочек:

— На заднее сиденье.

Сам с Кэти сел впереди.

Девушку Чарли высадили у ее дома, а остальные поехали дальше, в квартиру Кэти. Там все казалось чистым, тесным и маленьким по сравнению с домом, который они недавно оставили.

— Мамаша, наверное, пошла добывать продукты, — сказала Кэти. — Но у нас еще есть несколько пакетиков чая. Я приготовлю. — Она пошла в кухню и на плите увидела записку.

«Дорогая Кэти!

Вот уж не думала, что буду писать тебе это письмо. Даже после того, как твой отец сделал э т о, я думала — ну что ж, бывало и похуже. И еще я думала, что у тебя есть только я.

А сейчас я вижу, что уже не нужна тебе, и, Кэти, я так устала, ты не знаешь, как я устала. Надеюсь, что у тебя никогда так не будет.

В чем-то ты старше меня, Кэти, и это еще одна причина, почему я не хочу продолжать. Я знаю, что ты и без меня справишься.

Я ухожу подальше, чтобы сделать это, так что тебе не будет никакого беспокойства, дорогая. Жаль только, что я не увижу внуков, но, может, у тебя и не будет детей. Я хочу сказать, жизнь пошла такая, что девушку нельзя осуждать, если она рожать откажется. Еще я хотела сказать тебе, что родила я тебя очень легко, мне приятно было. Если и была боль, я ее не помню.

У меня есть одна из этих «легких» таблеток от знакомого твоего отца — я ничего не почувствую. Прощай, Кэти. Твоя старая мама,

P.S. Я бы не сделала это, если бы не чувствовала себя такой усталой».

К этому времени закипела вода, Кэти сделала чай и подала его остальным. И только потом показала письмо.

— Найди себе другое место, — посоветовал Эрни. — Мы поможем.

— Да, — присоединился Чарли. — Иначе ты будешь тут сидеть и киснуть. Или полиция в приют отправит.

— Премного благодарна за участие, — пробормотала Кэти, думая о том, что Эрни сказал: «Найди себе другое место», а не предложил жить с ним.

— Я уложу свою одежду, и поедем искать мне дом, — объявила она.

— Не будем себя обманывать, Алф, — сказал редактор. — Вас и ваши дурацкие Центры помощи премьер-министр назвал «единственной объединяющей и вселяющей надежду силой в стране». Он выразился таким образом, Алф, при архиепископе, правлении Контрольной комиссии и прочих, кто занимается Кризисом. Не думаю, что это им понравилось. Но дело в том, Алф, что они хотят с вами встретиться.

— Какие цифры в газетах?

— Вот к этому я и веду. Так много всего скрывалось, столько гражданских служащих покончило с собой, что уже никто не знает, что происходит в действительности. Мы сорвались в пропасть, если хотите знать.

— Но вы же не знаете и половины того, что делается в моих Центрах помощи. Я вам не рассказывал, потому что напечатать это все равно нельзя. Так вот, вам я могу сказать. Некоторые даже встают на колени и молятся: «Алф, спасите нас!» — и еще многое другое.

— Об этом лучше не говорить архиепископу.

— Он знает.

Черный «ягуар» Алфа с наклеенным на ветровое стекло желтым символом Контрольной комиссии — эта наклейка была универсальным пропуском — пробивался по грудам мусора. Время от времени бульдозеры Чрезвычайной службы сгребали мусор с "главных дорог и тут же сжигали весь этот хлам.

 

Уайтхолл, разумеется, держали в чистоте. Алф с хрустом преодолел последние футы толстого ковра из картонных стаканчиков от мороженого, газет и пустых сигаретных пачек, устилающего Стрэнд, и прибавил скорость, объезжая площадь.

Очевидно, его ждали — двое специальных полицейских Контрольной комиссии выступили вперед и проводили его в здание.

В совещании принимали участие уцелевшие «шишки» из средств массовой информации, три популярных спортивных героя, двое известных ведущих телепрограмм, крупные гражданские служащие. Раньше, до Кризиса, Алф Сосед в такое общество никогда бы не попал. «Вот и я стал фигурой, но только тогда, когда все полетело к чертям, — с горечью подумал он. — Такова жизнь».

Подали «херес» и бисквиты — тех сортов, которые исчезли уже и с черного рынка. Все расселись за большим столом, крышка которого была обтянута кожей.

Председатель тем временем объяснял:

— ...И вот министр подумал, что такая полуофициальная группа, как наша, могла бы быть полезной косвенным образом и самому министру. На чисто консультативной основе, конечно, относительно путей и средств «борьбы с гнилью», как говорят у нас в департаменте...

Алф смутно осознавал, что часть этого представления разыгрывается лично для него. Остальные, кто находился здесь, называли друг друга просто по имени и были на один лишь невидимый ранг ниже тех, кто управлял страной. А он — новичок, в котором нуждаются.

Неожиданно в голосе председателя появилось волнение.

— ...Самое прискорбное в тенденции то, что самоубийство совершает все большее количество молодых людей, — он назвал соответствующие цифры. — Правда, самых молодых среди них нет совсем... Хотя... все труднее получать надежные цифры, так как очень многие в Контрольной комиссии, несмотря на недавнее значительное увеличение окладов, увольняются после нескольких недель работы.

После небольшой паузы круглолицый человек лет пятидесяти, директор независимого канала телевидения, сказал:

— Очень хорошо, что тинейджеры (Тинейджеры — (буквально) «...надцатилетние», подростки старше тринадцати лет. Прим. пер.) этого не делают. Да, я считаю, что на этот стержень можно насадить всю пропагандистскую кампанию. Передавать что-нибудь веселенькое, побольше секса. Нужно показать жизнь привлекательной, она ведь и в самом деле такая.

Когда председатель предоставил слово Алфу, он высказался:

— А знаете, вот о чем я думал, слушая вас всех... не слишком ли много времени уделяется тем, кто сделал это? Может быть, целесообразнее было бы разобраться в тех, кто э т о г о не сделал? Надо понять, что позволяет им жить. Мы уже провели анализ в главной конторе, вопросники прислали мои Центры помощи.

Алф раздал присутствующим несколько документов. После этого было решено оказывать Центрам помощи Алфа еще большую полуофициальную помощь. Алфа попросили подготовить доклад об отношении молодых людей к его Центрам помощи.

В его кабинете личный помощник пережевывал кучу телетайпных ленти телеграмм.

— Что-нибудь новое? — спросил Алф.

— Кое-что, пожалуй, есть. Вот. Впервые слышу о том, чтобы это делали вместе. В маленькой деревушке это делали группой. В каком-то рыбацком поселке приходский совет досрочно закончил свою встречу и в полном составе утопился. Будем печатать? Можно запросить фотографии; насколько я знаю, там жены плачут на берегу. Запросить фото?

— Дай-ка мне минутку подумать.

— Думать — это для вас что-то новенькое, — пробормотал личный помощник Алфа и вернулся к работе.

Продолжение следует

Перевел с английского Л. Дымов

(обратно)

Из пункта А…

Мы были знакомы задолго до этого путешествия: хирурги Дорфман и Чежин, которых наши австралийские друзья называли Грегори и Мишка, физиолог Сериков — «Вова», и я. Мы все учились в Первом Ленинградском «меде», и теперь нас сблизила общая работа в организации «Врачи мира против ядерной войны». Движение это существует уже десять лет. Медики более чем. из пятидесяти стран объединились в нем для осуществления международных программ по здравоохранению и экологии. Два года назад на седьмом Международном конгрессе в Москве мы и познакомились с австралийцами. Тогда-то Фей Джонсон и мне лрцшла в голову идея предпринять что-либо вместе. Двухлетняя советско-австралийская программа, в которой мы участвовали, была первым опытом совместных действий медиков двух стран. В наши планы входило знакомство с системами организации здравоохранения в СССР и Австралии, чтение лекций в больницах и университетах Ленинграда, Перта и Мельбурна, а также «экспедиция выживания» в пустыне Пилбара и спуск на каноэ по Сноу-ривер. Мы расскажем лишь об одном живописном эпизоде нашего пребывания на пятом континенте.

И нструкторы фирмы, которая организовывала «экспедицию выживания» в пустыне Пилбара, во главе со своим шефом Бобом Купером опекали нас еще в Перте. Под их руководством мы брали напрокат костюмы для подводного плавания (старт и финиш экспедиции были на океанском побережье). Теперь, когда к нам присоединились 56-летний Харри Коуэн, лидер организации «Врачи за мир» штата Западная Австралия, Мойра Маккиннон, Грег Робертсон, Энни Ирвин и Белинда Макманус, наша команда наконец была укомплектована.

Итак, нас десять. За исключением Харри, всем около тридцати, и предстоящее испытание — трехдневная «экспедиция выживания» — должно показать нашу способность не только находить общий язык друг с другом, но и уметь принимать решения в экстремальной ситуации, когда кругом пустыня, помощи ждать неоткуда, с собой только карта, компас, ограниченный запас воды и «набор Боба Купера». Это — коробочка размером с мыльницу, которую нам вручили в первый день пребывания в лагере. Каждому был выдан широкий армейский ремень, на который и привешивался этот набор, а также фляга для воды с одним обязательным условием: носить с собой всегда и всюду. В «мыльнице» находились предметы, которые, если потеряешься в буше или пустыне, помогут сохранить жизнь, если, конечно, уметь ими пользоваться. В коробочке были: два полиэтиленовых пакета для сбора или переноски воды, марганцовка и таблетки для обеззараживания воды, пара таблеток глюкозы, пара жаропонижающих пилюль, несколько полосок пластыря, набор рыболовных крючков, леска и тонкая проволока, маленькая пилка, зеркало, зажигалка, компас, складной ножик, пара бульонных кубиков и два пакетика чая, кусок удивительно прочного водонепроницаемого «скотча» и... презерватив.

Очень скоро мы поняли, что заблудиться и потерять ориентацию можно и в пятидесяти метрах от лагеря: буш однообразен и уныл и не прощает ошибок, как бы банально это ни звучало. За эти тренировочные дни мы, к своему удивлению, научились извлекать огонь трением, отличать основные ядовитые растения и насекомых и, что самое важное, научились осторожности.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление и рассказать немного о самом Бобе Купере и его фирме. Их шесть человек, и занимаются они обучением неприспособленных, но страстно рвущихся к природе городских жителей искусству общаться с ней с максимальной пользой для себя и с минимальным вредом для австралийской флоры и фауны. Большинство навыков заимствовано у аборигенов, они же сами нередко выступают в роли экспертов и инструкторов. В современных условиях всеобщей тяги «назад к природе» дело Боба процветает. Как зимой, так и летом.

Чистота на маршрутах такая, что, кажется, цивилизация не проникла еще на эту землю. Нам не пришлось встретить на всем пути ни одной консервной банки или разоренного термитника. Конечно, я не могу поручиться, что все австралийцы увозят с собой мусор с пикника, чтобы выкинуть его в городе, выбрасывают батарейки и аккумуляторы только в специально оборудованные приемники, глушат двигатели на перекрестках и демонстративно отказываются от пластиковых пакетов в супермаркетах. Однако я уверен, что все, прошедшие школу Боба Купера, на всю жизнь усвоили не только уроки «выживания» в условиях дикой природы, но и один из основных законов жизни в свободном мире: любой ущерб, нанесенный тобой природе, означает не что иное, как ограничение твоей же свободы...

Утром следующего дня мы свертываем лагерь, грузим в «лендроверы» наши рюкзаки и залезаем в машины. Первая остановка через 15 минут у какого-то особо примечательного термитника. Здесь Боб Купер вручает нам карту «от пункта «А» до пункта «Б» с пожеланиями удачного выживания, скорой встречи и т. п. Бобу в совершенстве удалась его шутка, и мы понимаем, что, кроме как на самих себя и наши «мыльницы», в ближайшие три дня рассчитывать больше не на что и не на кого. Ориентировка проходит на удивление легко, и мы шагаем по пыльной, красной, как вся австралийская земля, дороге. Пункт «Б» должен быть где-то в нескольких милях. «Лендроверы» неторопливо отчаливают в противоположном направлении.

У нас еще полно сил и энергии, которые мы подкрепляем традиционным завтраком из «сириэлз» — кукурузных хлопьев с кокосом, бананами, изюмом и кучей других экзотических сушеных фруктов, заливаемых, как правило, молоком. Блюдо это порядком приелось нам за время путешествия по Австралии. Но что-то невидно пункта «Б»?.. Впрочем, дороги в Австралии имеют свойство исчезать и появляться совершенно непредсказуемо, и наши получасовые споры, где же мы находимся, прерывает Энни, отошедшая в ближайший буш и обнаружившая искомую точку. Она представляла собой некий провал, видимо, служивший водопоем для местных кенгуру, и находилась на расстоянии брошенного камня. На этот раз австралийская интуиция оказалась надежнее и точнее наших магнитных стрелок.

Провал был заполнен мутной водой с сильным неприятным запахом, что, впрочем, не помешало Мойре и Бе-линде спешно скинуть с себя все, что на них было, и с наслаждением искупаться. На берегу нас ожидала новая карта «до пункта «В», а также запас воды, которую нам предстояло дезинфицировать с помощью находившейся у нас в «мыльницах» марганцовки. По 5 литров розовой жидкости мы залили в доселе не используемые полиэтиленовые пакеты. Эти мешки явились в дальнейшем причиной многочисленных наших хлопот: острая трава, невидимые и практически не ощущаемые поначалу колючки подстерегали нас на каждом шагу, и вскоре пакеты стали обрастать неимоверными заплатами из «скотча».

Следующий ориентир — ручей Ярди-крик — был найден без особых затруднений. Жара в 35 градусов заставила нас, испытывавших легкую зависть, глядя на искупавшихся Мойру и Белинду, несколько убыстрить шаг и, достигнув ручья, с наслаждением погрузиться в прохладную прозрачную воду.

Тут мы обнаружили, что нашего полку прибыло: Макс Харвуд и Стив Байкрофт из «9-го канала» австралийского ТВ решили разделить с нами... ну, что получится, то и разделить. Ни ужина, ни согревающего душу костра нам не было положено по правилам игры: вся пища на эти три дня должна бегать или расти вокруг нас. Белинда, не расставшаяся со своим внушительных размеров ножом американских ВМС, попыталась отрыть какие-то корешки из прибрежной растительности, но эта идея не всем пришлась по вкусу, и мы стали готовиться ко сну впроголодь.

Подготовка заняла немного времени, так как необходимо было только примять камыш вокруг себя. Некоторые предусмотрительные австралийцы захватили с собой невесомые и не занимающие места алюминиевые простыни, идеально сохраняющие тепло тела. Остальные, кряхтя и поеживаясь, заворачивались в куртки. Едва опустилась ночь, от сна не осталось и следа: истошные крики кука-бар, при свете дня довольно безобидных птичек, и их зловещие силуэты на фоне иссиня-черного неба навевали тревогу.

Завтрак следующего дня состоял из ключевой воды с некоторой примесью марганцовки «по вкусу». Пекло, наступившее уже через полчаса, застало нас бредущими по бушу, вокруг была растрескавшаяся земля с убогой, прижатой к земле растительностью. Мишка извел не один десяток метров дорогостоящего «кодака», пытаясь подобраться к ним поближе. Зверюга с удивлением взирала на подбирающегося к ней человека, но, видимо заподозрив что-то неладное, в пару прыжков отмахивала добрый десяток метров. По возвращении домой мы получили очаровательную коллекцию фотоснимков под общим названием «Кенгуру. Вид сзади».

Где-то к обеду, пересекая каньон, мы встретили стадо коз, не почуявших, видимо, большой угрозы в небольшой кучке бредущих людей. Они чуть было не поплатились за это, и спасла их только Мишкина нерасторопность. Когда Белинда, выхватив нож, погналась за козами с прытью их близкой родственницы, умело отсекла от стада аппетитнейшего козленочка и погнала его на нашего друга, тот... галантно отошел в сторону, пропуская их обеих.

На исходе второго дня случилось первое происшествие. Не выдержал оператор, тащивший на плече здоровенную видеокамеру «Бетакам». После пары инъекций и часового отдыха он был способен продолжить путь, а камера теперь кочевала с одного плеча на другое.

Но сначала Харри, а затем и Грег Робертсон начинают отставать, и мы решаем: на сегодня — все. Вскипятив на костре воду, наслаждаемся показавшимися нам верхом кулинарного искусства бульонными кубиками из «мыльницы» и одноразовыми пакетиками чая «Липтонз», ароматизированного веточками лимонного дерева.

Наступил третий, последний день нашего выживания в пустыне Пилбара. Чем ближе мы подходили к побережью, тем гористее становилась местность. Все откровенно устали, и очередное обсуждение маршрута было довольно бурным. Белинда, Мишка, Вова — все предлагали различные, единственно правильные, с их точки зрения, направления движения. Путь, который предлагал Мишка, был наиболее приемлем — не нужно было скакать через овраги. Этот вариант и был выбран, а вместе с ним и тот изрядный крюк, который нам в конечном счете пришлось сделать, чтобы вернуться на тропу, которую с самого начала предлагала Белинда.

Уже показался вдали силуэт ветряной мельницы, рядом с которой располагался следующий пункт маршрута, когда мы заметили вдали «лендровер» Боба Купера и значительно оживились. Район мельницы с загонами для овец, здоровенным чаном с водой, откуда она подавалась в поилки для скота, показался нам центром цивилизации, и мы долго не хотели оттуда уходить.

Австралия

 

Александр Сухин Фото автора

(обратно)

Норман Спинрад. Нейтральная территория

И ззубренная голубая молния, разорвав катящиеся по небу красные тучи, оставила оранжево-желтый след, который через несколько секунд начал бледнеть и вскоре исчез совсем.

Тисон удивился. Что бы это могло быть? Обман зрения? Какое-нибудь атмосферное явление или же нестабильная химическая реакция, вызванная действием молнии?

Он устремил свое бестелесное «я» вперед, прямо к подножию отвесных черных утесов, величественно вздымающихся над бесконечными безликими песками.

Там, среди скал, затаилось нечто непонятное. Тисон чуял это нутром. То самое нечто, чье присутствие он ощущал и раньше в трех других местах. Тисон испытывал странную смесь любопытства и страха. Любопытство толкало его к скалам, и в то же время какая-то сила тянула назад. Сила, возрастающая по мере приближения к утесам. Он понял, что эта сила — страх.

Тисон испытывал страх и раньше, в трех последних Путешествиях. Там тоже он ощущал это нечто. И в Месте, где звезды висели над полями из твердой коричневой лавы; и в Месте, где над бесконечной, слепящей ледяной равниной сверкали десять огромных солнц; и в Месте, где росли деревья высотой в тысячу футов.

Страх возникал от неизвестности. Не страх неизвестности как таковой, нет — все Путешественники попадали в незнакомые Места, и еще никто не появлялся в одном и том же Месте дважды. Просто нечто было таким же чуждым и непонятным, как и сами Места, в которых оказывался Тисон. Когда он чувствовал, что нечто где-то здесь, рядом, его переполнял страх, ибо то, что ждало у черных скал, принадлежало реальности не больше, чем сам Тисон.

Мысленно стуча от страха зубами, которых не было, как, впрочем, не было и всего остального тела, Тисон еще ближе придвинулся к утесам. Когда он перемещался, желтый песок струился, будто под ногами идущего человека, хотя, находясь в Местах, Тисон никогда не имел ног. Казалось, его «я» неразрывно связано с телом, но ведь само тело оставалось далеко, очень далеко...

Он снова переместился в направлении утесов, двигаясь медленно, подобно лодке, плывущей не по воде, а по вязкому тягучему сиропу. Страх усиливался.

И тут песок стал таять, словно скрываясь в тумане. Черные скалы начали испаряться, превращаясь в клубы черного дыма. И сам дым уже рассеивался...

Затем — темнота, пустота и вихри, крутящиеся во всех направлениях сразу...

Барт Тисон ощущал мягкий поролон кушетки под безвольным телом, легкие покалывания в теле. Возвращались чувства.

Он открыл глаза. Над ним зависло вытянутое обеспокоенное лицо Ярмолинского.

— Ты в порядке, Барт? — по привычке произнес Ярмолинский.

— Конечно, Ральф, — ответил Тисон и улыбнулся, осознав, что может управлять мышцами лица. — Ведь пока еще Путешественники не терялись, а?

— Нет. Пока еще... — сказал Ярмолинский, лукаво улыбаясь.

Отъявленный пессимист Ярмолинский давно уже стал у сотрудников Проекта объектом шуток. Да он и сам, случалось, посмеивался над собой.

— Бодрее, Ральф, — сказал Тисон. — Рано или поздно это произойдет. Мы еще доставим тебе массу хлопот.

Теперь Тисон обрел полный контроль над телом. Он приподнялся и сел на край кушетки. Затем поболтал ногами, проверяя, как они слушаются.

— Что на этот раз? — спросил Ярмолинский, включая магнитофон.

— Ничего особенного, — ответил Тисон. — Красные тучи, желтая пустыня, черные скалы. Никакой растительности, никакой жизни вообще...

— По описанию похоже на Место, куда в прошлый раз попал Джек, хотя уверенности, конечно, нет.

— Ральф...

— В чем дело, Барт? — спросил Ярмолинский, заметив, как внезапно потемнело лицо Тисона.

— Оно снова там было,— тихо ответил Тисон.

— Ты что-нибудь видел?

— Нет.

— Слышал?

— Там никогда ничего не слышно.

— Запах? Вкус? Что-то еще?

— Нет! — дернулся Тисон. — Черт побери, Ральф, просто оно там было. Я, Место и оно. Чтобы понять, нужно самому стать Путешественником. Мне ясно одно: это нечто — не часть меня и не часть того Места. Вот все, что я могу тебе сказать, ибо это все, что я знаю.

— Чем оно может быть? У тебя есть какие-нибудь соображения?

— Зануда чертов! Мы даже не знаем, что такое Места! Планеты? Другие измерения? Иное время? Какой смысл предполагать, чем может быть оно?

— Успокойся, Барт. Ты ведь знаешь, все возвращаются. Наверное, у тебя это просто проявление какого-то побочного эффекта.

— Нет, Ральф, тут что-то другое. Послушай, я проделал тридцать шесть Путешествий. Тридцать два из них — обычные, если можно применить такое идиотское слово для описания Путешествия, но в четырех из тридцати шести случаев я чувствовал нечто. Нервы здесь ни при чем. Когда я там, то нутром чую, что оно — самое главное в Путешествии, и в то же время не могу приблизиться.

— Боишься, что ли? — спокойно спросил Ярмолинский.

Тисон вздохнул.

— Не дашь сигаретку? — попросил он.

Ярмолинский прикурил и протянул ему сигарету. Тисон

глубоко затянулся и выпустил дым через нос. — Да, Ральф, боюсь. Не знаю почему, но боюсь.

— У меня есть теория, — сказал Ярмолинский. — Хочешь послушать?

— Давай.

— Хорошо. Допустим, Места реально не существуют. Пока никто не доказал обратного. Допустим, «Психион-36» открывает Путешественникам доступ к собственному подсознанию. Путешественник «посещает» свои тайные мысли. И тогда нечто, очень возможно, именно то, с чем человек подсознательно боится встречи. У каждого в глубине сознания найдется что-нибудь пугающее. Тогда можно объяснить и страх, и почему он становится сильнее при приближении к твоему нечто. Элементарная вещь, известная всем психоаналитикам: чем ближе пациент подбирается к причине своего невроза, тем сильнее испытывает страх, а чем больше он боится, тем ему труднее добраться до причины.

— Очень хорошо, — сказал Тисон. — Но в твоей гипотезе есть один недостаток: по-твоему, выходит, Места — чистый вымысел Путешественника. Не берусь утверждать, существуют ли Места в том же смысле, в каком существует, например, вот эта кушетка или, скажем, Земля, но они — не галлюцинации. Иначе чем объяснить такой факт: разные Путешественники побывали, вероятно, в одних и тех же Местах?

— «Вероятно» — именно то слово, Барт. Пока у Путешественников нет возможности вести объективную запись своих наблюдений, мы не можем с уверенностью утверждать, что хотя бы двое из них попадали в одно и то же Место.

— Ты изложил свою теорию, Ральф, — сказал Тисон. — Теперь послушай мою. А вдруг нечто — просто еще один Путешественник?

— Исключено! Вас в проекте всего семнадцать человек, и мы никогда не работали с вами одновременно.

— Конечно, — отозвался Тисон. — А если Места существуют в другом времени? И если во всех Местах оно всегда одно и то же? Тогда два Путешественника — пусть даже здесь с ними работали в разное время — могут встретиться. Должны встретиться, если попадают в одно и то же Место...

— Твоя теория сильно расходится с моей, — сказал Ярмолинский, — но в логике ей тоже не откажешь. Только при чем здесь тогда страх?

— Возможно, мы не узнаём друг друга. Мы чувствуем присутствие чего-то чуждого, не свойственного Месту, но не понимаем, что это, поскольку не ожидаем появления другого Путешественника, так же чуждого нам самим.

— Мне кажется, — сказал Ярмолинский, — твои предположения относительно Мест сомнительны, как, впрочем, и мои.

— Ну, — Тисон тяжело вздохнул, — ведь в этом-то и суть Проекта «Путешествие», не правда ли?

«Черт возьми, а в чем действительно суть Проекта?» — подумал Барт Тисон, снимая усталость под горячим душем.

Трудности с определением конечной цели Проекта возникли по мере развития самого эксперимента. До поры еще можно было называть целью Путешествия как таковые, но...

«В действительности, — думал Барт, — главная цель заключается в выяснении сущности Путешествия и точном знании, что такое Места. Но пока никто не знает ответов на эти вопросы. Все знание о Путешествии сводится только к тому, как его совершить...»

 

Путешествия возникли из обычных галлюцинаций. «Психион-36» — так назывался один из десятка малоизученных, так называемых «высвобождающих сознание» препаратов, разработанных в конце шестидесятых — начале семидесятых годов. У людей, которым вводили «Психион-36», возникали галлюцинации, как и под действием обычных наркотиков. Но галлюцинации, вызываемые «Психионом-36», сильно отличались от прочих. Они были Путешествиями: во время действия препарата добровольцы представляли себя в виде бестелесного «я», появляющегося в неких Местах. Примерно час, пока тело неподвижно лежало на кушетке, сознание человека блуждало по фантастическим ландшафтам.

Отличие таких галлюцинаций от обычных состояло в следующем: хотя никто еще не был дважды в одном и том же Месте, имелись серьезные основания предполагать, что разные Путешественники бывали в одних и тех же Местах. В результате появился проект «Путешествие».

Тисон пустил горячую воду, потом постоял под колючими струями холодной воды и почувствовал, что приходит в себя. Путешествие всегда отнимало много сил.

«Странно, — думал Тисон, — ведь нет никакого перехода от этой реальности к Месту. Ни точки соприкосновения, ни мостика, связывающего два уровня существования. Места могут находиться где угодно — в другом измерении, в ином времени... или, может быть, это все-таки галлюцинации?»

У каждого участника Проекта была собственная теория. Но никто не мог доказать свою или опровергнуть чужую.

А теперь еще и нечто или даже целый класс подобных друг другу нечто, появляющихся все чаще и чаще в, разных Местах одновременно с Путешественниками. Сначала одно нечто на тридцать Путешествий, затем одно — на двадцать, потом — на десять... Словно жуткая взаимосвязь Путешественника и нечто определялась неизвестным механизмом человеческого сознания, выбирающим Место и отдающим предпочтение именно тому Месту, где находилось нечто, заставлявшее Путешественника испытывать непонятный страх...

— Стоит ли отправляться в Новое Путешествие так скоро? — спросил Ярмолинский, когда Тисон устроился на кушетке.

— Я в порядке, Ральф, — отозвался Тисон. — Хочу выяснить, что такое нечго. Чувствую, я снова с ним столкнусь. Что-то подсказывает мне: нечто, чем бы оно ни было, важнее и Путешествий, и Мест. Я обязательно должен выяснить, что же это такое.

— Надеюсь, ты хорошо подумал, Барт, — сказал Ярмолинский. — А если ты действительно вступишь с ним в контакт? Вдруг это опасно?

— Брось, — засмеялся Тисон. — Какая, к черту, опасность? Тело здесь, под твоим отеческим присмотром. Какой мне можно причинить вред, если в действительности там меня нет?

— Кто знает...

— Хватит, Ральф. Не говори ерунды. Лучше делай свое дело.

Ярмолинский пожал плечами, протер руку Тисона спиртом и ввел «Психион-36».

Тисон закрыл глаза. Сначала он перестал ощущать пальцы на руках и ногах, затем сами руки и ноги, туловище, шею...

Он стал разумом, лишенным тела. Он не дышал, ничего не слышал... Просто некая точка, плывущая в иллюзорном море, сгусток сознания, обладающий способностью видеть. Путешествие началось.

Стало темно, затем еще темнее. Звенящая тишина в несуществующих ушах. Движение во всех направлениях сразу...

Внезапно темнота исчезла.

Место представляло собой приятный глазу ландшафте покатыми зелеными холмами и долинами, тянущимися до горизонта. В небе поразительной голубизны висели три солнца — голубое, желтое и красное.

 

Тисон словно бы нагнулся, и взгляд его заскользил у самой земли. Хотя тело отсутствовало, возможность перемещения точки, откуда падал взгляд, ограничивалась возможностями человеческого организма. Тисон мог смотреть с высоты, ограниченной его ростом. Перемещение по Месту походило на ходьбу. Сознание определяло направление движения и непонятным образом приводило в действие и не поддающийся определению механизм перемещения. Сознание переводило простые желания идти, бежать или наклоняться в соответствующие перемещения некой точки, являвшейся как бы глазами наблюдателя.

Всю землю, заметил Тисон, покрывал роскошный мшистый ковер толщиной менее полудюйма. Тисон передвигался в соответствии с рельефом местности: поднимался на холмы, спускался в маленькие долины. Довольно однообразное Место — только мох и небо, небо и мох...

Переведя взгляд, Тисон заметил черные пятна, разбросанные по мшистому полю на больших расстояниях друг от друга. Он направился к ближайшему и обнаружил, что пятно представляет собой абсолютно круглое отверстие примерно двадцати футов диаметром. Оно казалось бездонным — во всяком случае, Тисон так подумал. Будь у него руки и какой-нибудь предмет, который, можно было бросить, он попробовал бы определить примерную глубину, Но ни того, ни другого не было.

«Странная дырка,— размышлял Тисон.— Вообще, это Местечко чертовски напоминает гигантский бильярдный стол. Зеленое покрытие, отверстия... Впрочем, все Места жутковаты по-своему. И каждое из них — новое приключение. Этим-то, видно, Путешествия и привлекают...»

Тисон снова двинулся вперед — наугад, не выбирая конкретного направления. Не очень-то много увидишь в таком Месте. Все одинаковое... Может, за горизонтом?..

Он приблизился к другому отверстию.

И тут его охватил страх. Оно здесь! В черной глубине ямы что-то пряталось. Оно!

Тисон с трудом овладел собственным сознанием, кричавшим: «Уходи! Уходи!» Очередное нечто оказалось совсем рядом. Ближе, чем когда-либо раньше. Еще никто из Путешественников не подбирался так близко...

Он испытывал невыносимый, всеохватывающий ужас. В глубине сознания бился беззвучный вопль. Тисон кричал, кричал, кричал, но оставался на месте. Пересиливая себя, он придвинулся к краю дыры, на дне которой ждало нечто. Заглянул вниз, в черноту, ничего не увидел, но беспричинный страх уже теснил все другие желания Тисона. Он подался назад. Затем, пересилив себя, снова вперед. И опять страх отбросил его прочь от бездонного колодца.

Снова вперед, сражаясь с собственным сознанием. Он просто должен увидеть нечто. Должен...

Тисон почувствовал, как оно медленно, то и дело останавливаясь, прилагая отчаянные усилия, начало подниматься из глубины ямы. Что-то совершенно чужое и ужасное. Казалось, все Место заполняется первобытным страхом. Невыносимое ощущение — ни один человек не выдержал бы встречи с нечто.

И Тисон отступил.

Он почти летел над мшистыми холмами и зелеными долинами. Ничего не соображая, охваченное ужасом «я» Барта Тисона убегало.

Но нечто следовало за ним. Чужеродность уже проникала в сознание Тисона, он чувствовал полуоформленное желание, исходившее от нечто, — что-то размытое, почти манящее, но все равно ужасное.

Тисон убегал. Крошечная часть сознания напоминала ему: «Хочу остановиться, повернуться, встретить преследователя...» Но страх был настолько велик, что прежнее намерение Тисона казалось далеким и невыполнимым. Он гнал свое «я» со скоростью бегущего во весь опор человека, отчаянно желая, чтобы непредсказуемые законы Путешествия не ограничивали быстроту перемещения физическими возможностями человека, но увы... Его даже начала одолевать усталость — словно он и в самом деле бежал.

«Нет! Нет! Нет» — мысленно кричал Тисон.

Нечто догоняло. Что произойдет, если оно его настигнет? Какой неописуемый ужас оно принесет, какую страшную смерть?

Тисон пытался образумить себя: ведь тело находится в безопасности, в комнате Путешественников, под присмотром Ярмолинского. Но безуспешно: он здесь, в этом Месте, с его зеленым мхом, холмами и долинами, черными ямами, и это невообразимое нечто уже догоняет его, догоняет...

Но вот наконец зеленый мох и холмы начали уходить в туман. Солнца замерцали и исчезли...

Путешествие завершалось. Еще мгновение, и нечто наверняка догнало бы его. Но Путешествие все-таки закончилось вовремя...

«Слава Богу! — думал Тисон, погружаясь в темноту. — О господи, спасибо... спасибо... спасибо...»

— Спасибо! Спасибо! — кричал Тисон.

— Барт! Барт! Очнитесь. Все кончилось. Это я, Ральф. Ярмолинский тряс дрожащее тело Тисона. Путешественник открыл глаза, в них читался дикий страх.

— Успокойся, Барт, успокойся, — повторил Ярмолинский, затем прикурил сигарету и воткнул ее в трясущиеся губы Тисона.

— Ральф... Ральф... — Тисон долго и жадно затягивался.

— Теперь порядок? — спросил наконец Ярмолинский.

— Да,— пробормотал Тисон. — Теперь я в норме... Боже...

— Что случилось?

— Снова нечто. На этот раз оно меня почти догнало, когда Путешествие окончилось. Оно было совсем рядом.

— Барт, — мягко произнес Ярмолинский, — думаешь, все-таки оно? Ты совершил тридцать семь Путешествий. Больше всех остальных. Ты чувствовал нечто пять раз. Тоже больше любого другого Путешественника. А может, существует какой-то предел количества Путешествий, которые может совершить один человек?

Тисон молча уставился в потолок, разглядывая медленно поднимающиеся завитки табачного дыма.

— Нет, Ральф, — наконец отозвался он. — Нет! Мы должны выяснить, что это за нечто. Мы не можем все время убегать от него. Я не могу. Раньше или позже кто-нибудь все-таки встретится с ним и узнает.

— Но почему именно ты?

— Да потому. Ты же сам сказал, я был рядом больше других. А теперь я сталкиваюсь с ним уже подряд в двух Путешествиях. Думаю, я как-то притягиваю его... или, наоборот, оно меня, или же мы оба друг друга. Возможно, оно каким-то образом настраивается на частоту моего мозга, или же это происходит потому, что я путешествовал больше остальных. Какой бы ни была причина, я думаю, теперь почти всегда буду появляться в тех же Местах, что и оно. Кто-то должен остановиться — встретить нечто. А я для такого дела — самый подходящий Путешественник.

— Но что произойдет, если ты его встретишь? — спросил Ярмолинский.

— Не знаю, — сказал Тисон. — Просто не знаю. Полагаю, именно это и нужно выяснить. Если бы только я мог остаться на месте, если бы не этот проклятый страх...

— Но, Барт, возможно, ты боялся не без причины. Вдруг оно нагонит тебя еще до конца Путешествия?

Тисон вздрогнул. Если Путешествие не закончится и нечто настигнет его... Еще несколько минут в том Месте...

— О чем ты думаешь, Барт?

Тисон выдохнул облако дыма.

— У меня есть идея, Ральф... — медленно проговорил он. — Она и меня самого чертовски пугает, но должна сработать. Если я пересилю себя... Если мне хватит силы воли...

— Ну-ка, ну-ка. Договаривай.

— Не сейчас, — сказал Тисон. — Включи меня в расписание завтрашних Путешествий. Тогда и расскажу, если, конечно, решусь пойти на такое...

— Ты уверен, что действительно хочешь этого? — спросил Ярмолинский, протирая спиртом руку Тисона. — Если передумаешь там, будет уже поздно.

— Уверен, — мрачно сказал Тисон. — Это единственный путь. Меня нужно насильно заставить встретиться с этим нечто. Иначе я не способен. Поэтому через час после начала Путешествия ты введешь мне вторую дозу «Психиона-36». Двойное время Путешествия. Если в последний момент действия препарата ты сделаешь мне еще один укол, Путешествие продолжится. Я останусь, оно догонит меня, и...

— И что? Черт возьми, Барт, мы ведь не знаем...

— Пожалуйста, Ральф! В этом вся суть. Мы ничего не знаем ни про Места, ни про нечто. Это единственная возможность выяснить. Давай, Ральф.

Ярмолинский пожал плечами.

— Как говорится, твои похороны — тебе и решать, — сказал он, вводя первую дозу.

Тисон почувствовал знакомое оцепенение. Казалось, оно охватывает само сознание; оцепенение от страха, страха перед страхом.

Он закрыл глаза, пытаясь прогнать страх, и позволил сознанию спокойно погружаться в сгущающуюся темноту, в бесконечность, в водоворот бесчувственного хаоса...

Путешествие началось.

Тисон очутился прямо в центре огромного кратера. Его окружала высоченная стена из сверкающего черного вулканического стекла. В таком же черном безжизненном небе сияло огромное желтое солнце. Тисону еще не приходилось видеть такого Богом забытого Места. Черное вулканическое стекло, черное небо, жесткое солнце, никакой атмосферы. Безжалостное Место. Место, где негде скрыться.

Не собираясь ничего исследовать, Тисон угрюмо ждал нечто. Под черным холодным небом и жестким желтым светом, один, переполненный страхом, он ждал...

И вдруг почувствовал: оно здесь. Снова тот же самый непонятный беспричинный страх: нечто — в кратере. Никаких сомнений.

На мгновение Тисон дрогнул, и снова какая-то малая часть сознания стала убеждать его, что бояться нечего, что он не может погибнуть здесь, в несуществующем Месте, — ведь его тело находится в комнате Путешествий под заботливым присмотром Ральфа Ярмолинского...

Однако решение встретиться с нечто тонуло в паническом страхе. Тисон бросился к дальней стене кратера. Бездумно, ничего, кроме страха, не чувствуя, забыв о незыблемых законах Мест, не позволяющих бестелесному «я» совершать перемещения, невозможные для материального тела, он старался устремить свое «я» вверх и перемахнуть через стену кратера. Разумеется, безуспешно. Иллюзия тела, позволяющая сохранить психическое равновесие в Путешествиях, превратилась в западню.

Тисон ничего не видел, только чувствовал — оно приближается. Путешественник метался у стены кратера. Нечто остановилось вроде бы в нерешительности, затем двинулось к нему. Тисон кружил по дну кратера, словно подхваченный дикой чудовищной каруселью.

«Подожди... подожди...» — как бы вскрикивало что-то в его мозгу между накатывающимися волнами страха. Тисон попытался собраться с духом, повернуться и встретить нечто, которое, казалось, умоляло: «Подожди... подожди...», но не смог. Любопытство не пересилило безотчетный ужас.

Тисон убегал. Сверкающая черная стена кратера превратилась в слепящее кольцо — так бешено он кружился. Нечто догоняло медленно, но нелреклонно, и волны страха буквально захлестывали сознание Тисона.

Круг за кругом, до бесконечности... но оно уже почти рядом. Еще чуть-чуть, и...

И кратер начал таять, затуманиваться, мерцать. Действие препарата прекращалось! Путешествие заканчивалось!

Тисон почувствовал облегчение. Путешествие вот-вот завершится, и он вернется назад, в безопасность комнаты Путешествий... Но, кажется, он что-то забыл и...

...И вдруг вспомнил. Еще одна доза «Психиона-36»! Ярмолинский должен сделать следующий укол!

Мерцание прекратилось. Снова вернулось вулканическое стекло кратера: холодное, твердое и ужасающе реальное. Путешествие будет длиться еще час.

 

Он попался. Теперь точно — попался. И нечто почти рядом.

«Я влип, — обреченно подумал Тисон. — Ни скрыться, щ смыться! Ну и пусть! По крайней мере, встречу его как человек, а не как скулящий пес!»

Он остановился, ожидая, пока нечто приблизится, и ощутил чудовищный прилив страха. Но оно тоже колебалось: постояло, отступило, снова начало приближаться! к Тисону и отступило опять.

Страх стал невыносимым.

И вдруг Тисон понял — он чувствует не только свой страх. Оно тоже боялось его. И излучало страх. Они оба заряжались страхом друг от друга.

«Конечно, — подумал Тисон, — я так же чужд ему, как в и оно мне!»

Тисон почувствовал укол совести.

«Чем бы оно ни было, — подумал он, — но я пугаю его. А оно — меня».

И словно в ответ на его мысли атмосфера ужаса начала рассеиваться. Боясь передумать, Тисон бросился навстречу неведомому. Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал, кроме какого-то двойного беззвучного крика своего и нечто.

И вот в Месте, которое, может, существует, а может, и нет, соединились в одной точке два бестелесных разума — Тисона и чужака.

«Кто? Кто? Кто?» — кричало нечто в сознании Тисона, Нечто живое, незнакомое, перепуганное.

«Я! Я! Я!» — откликался Тисон, постепенно приходя в себя.

«Кто? Кто? Кто? Кто ты? Что ты?»

В сознании Тисона вдруг возник образ рептилии, но он переборол инстинктивный страх. Страх бедствен и для него, и для чужака.

«Путешественник! — подумал про него Тисон. — Путешественник! Из другого... времени? места? измерения! реальности? Кто ты?»

«Да, — подумал чужак уже спокойнее. — Да... Путешественник... Путешественник... исследователь... я тоже Путешественник... Почему ты меня боишься? Я не собираюсь причинить тебе вреда...»

«А почему ты боишься меня?» — почти радостно подумал в ответ Тисон.

«Не знаю. Не знаю. Наверное, потому что чувствую твой страх».

«И я тоже,— отозвался Тисон. Затем неожиданно для себя добавил: — Мы — коллеги: Путешественники, исследователи, искатели приключений... Мы не должны бояться друг друга».

«Да, — подумал чужак спокойнее. — Мы не должны бояться друг друга».

«Ты тоже здесь чужой? Это не твой мир?» — мысленно спросил Тисон.

«Нет, не мой. Даже, возможно, не моя Галактика или даже не моя Вселенная».

«И я не отсюда, — подумал Тисон с растущим чувством симпатии к чужаку. — Я был во многих Местах».

«Я тоже».

«Что такое Место? — с надеждой спросил Тисон. — Ты не знаешь?»

«Нет. А ты?»

«Нет, — мысленно сказал Тисон, — мы не знаем. Некоторые из нас считают Места обычными галлюцинациями. Но теперь, когда мы встретились, совершенно ясно, что это не так».

«У нас некоторые думают так же, — отвечал чужак. — Но только не Путешественники. Возможно, эти Места в другой Вселенной, в ином времени... Мы попадаем в них при помощи особых препаратов, хотя и не понимаем их действия».

«И мы тоже, — отозвался Тисон. — Места — загадка».

«Да».

«Места — в вашей Вселенной?»

«Как узнать? Возможно, это планеты в других солнечных системах нашей Галактики. Мы не знаем. Ведь мы пока не летаем к другим звездам».

«И мы, — ответил Тисон. — А вдруг... — подумал он с растущим волнением,— вдруг мы живем в одной Галактике?!»

«Не исключено, — откликнулся чужак. — Хотелось бы надеяться. Но как узнать? Известно только, что две расы встретились здесь, в Месте, чужом для них обоих. Два бестелесных разума в Месте, которого, может, даже и не существует. Но мы встретились. Два разума вступили в контакт, хотя наши тела привязаны к планетам».

«Я рад, что мы встретились, — подумал Тисон. — Наши народы могут стать друзьями».

«Да, — ответил чужак. — Друзьями. Друзьями в борьбе с неведомым».

«А может быть, — подумал Тисон, ощутив новое, незнакомое чувство: что-то вроде страха, смешанного с надеждой, — наши народы встретятся, когда полетят наконец к звездам? И когда-нибудь мы посетим планеты друг друга!»

«Может быть. Если мы живем в одной Вселенной, — откликнулся чужак и как-то печально добавил: — Разве мы узнаем?»

«Места! — мысленно воскликнул Тисон.— Наши народы сталкивались здесь и раньше, только больше напоминали испуганных животных в темноте. Теперь бояться нечего. Мы снова встретимся в... других Местах, реальны они или нет. Они будут территорией, где мы станем встречаться, — до тех пор, пока когда-нибудь наши космические корабли не встретятся во Вселенной...»

«Да, — подумал незнакомец, но уже не чужак. — Мы снова встретимся здесь, где мы оба чужие, и эти Места станут местом наших встреч».

«Не исключено, что когда-нибудь мы вместе выясним наконец, что же такое Места на самом деле».

«Да, — мысли незнакомца тускнели в сознании Тисона. — Вместе. Хорошая идея. Место уже исчезает. Действие препарата заканчивается. Я возвращаюсь в свой мир. До свидания... до встречи... в Местах... до встречи...»

«До встречи, — мысленно попрощался Тисон. — До свидания, славный парень Путешественник».

Незнакомец пропал. На какое-то время Тисон остался один, ожидая окончания действия «Психиона-36», чтобы вернуться на Землю, которая уже не могла быть прежней.

Он был один, но теперь его переполняли совсем иные чувства. Где-то, в каком-то неизвестном мире, обитала другая разумная раса — уже не чужаки, а скорее друзья.

И в этом загадочном Месте — неважно, существует оно в действительности или нет, — две разумные расы вступили в контакт. В крохотный пробный контакт — каждый только и узнал о существовании другого. Пока немного.

Но это — лишь начало.

Перевел с английского Михаил Черняев Рисунок К. Улановой

(обратно)

Автограф Де Буйона

Ш амбор на Луаре известен на весь мир своей красотой и величием, разительно отличающими этот замок от других суровых средневековых сооружений. Но меня привлекли не его круглые башни, винтовые лестницы и белокаменные кружева, а всего лишь одна деталь. Надпись на камне. Среди нацарапанных чем-то острым «автографов» современных вандалов я увидел на стене глубокие канавки полуистертых букв — «Де Буйон 1648». На секунду мне показалось, что век трех мушкетеров стоит со мной рядом. Явственно услышал звон шпор поднимающихся по лестнице мятежных сеньоров, до меня донеслись слова команд и перекличка часовых, вооруженных мушкетами и длинными шпагами... Но нет, в коридоре было тихо, я просто на миг вспомнил прочитанное однажды в юности.

«Дворцом рыцарей и фей» называл сказочный Шамбор Виктор Гюго. «Кажется, — писал Альфред де Виньи о Шамборе, — что благодаря чудесной лампе гений востока извлек его из «Тысячи и одной ночи» и, похитив у солнечных краев, перенес его сюда, в края тумана».

Мне далеко до того, чтобы выражаться так, как мой любимый французский писатель. Поэтому скажу о Шамборе только то, что позволит оценить его значение как памятника ушедшей эпохи. Замок был заложен в 1519 году по приказу короля Франциска I, который вошел в историю не только как король-рыцарь, но и как покровитель искусств. Благодаря ему во Франции оказались лучшие творения итальянского ренессанса, повлиявшие на французское искусство и сделавшие его более полнокровным и жизнеутверждающим.

Шамбор — это королевский охотничий дом, который Франциск I повелел возвести в лесах Солони, славившихся своей дичью. Находившийся на месте Шамбора небольшой укрепленный замок был снесен, а на его месте стали возводить сооружение, больше напоминающее дворец. Впрочем, Шамбор строился как и другие средневековые замки: в центре донжон — высокая башня, по бокам — боковые башни. Но во всем чувствуется размах, несопоставимый с цитаделями предшествующего времени.

 

Под руками известных и безвестных мастеров камень превратился в тончайшие кружева. В затейливом узоре переплелись тонкие колонны и шпили, пилястры и ниши, каменные раковины, башенки, перила. Во дворце 440 комнат, 365 каминов, 74 лестницы. Над созданием этого шедевра трудились лучшие французские и итальянские зодчие того времени: Доменико да Кортона, Сур-до, Неве и великий Леонардо да Винчи.

Строительство Шамбора завершилось лишь в 1546 году, и потому Франциску I не довелось жить в этом замке. Однако и недостроенный, при жизни короля, замок не мог не восхищать современников. Ведь в 1539 году Франциск I, принимая Карла V, могущественного императора Священной Римской империи, не удержался от соблазна и повез гостя на берег Луары. «Сосредоточие искусства рук человеческих» — так отозвался восхищенный коронованный гость о Шамборе.

Замок на Луаре видел на протяжении последующих столетий множество владельцев и самых разнообразных посетителей. В егоокрестностях любили охотиться Франциск II, Карл IX и Людовик XIII. В этих стенах Жан-Батист Мольер поставил для Людовика XIV свои знаменитые комедии «Мещанин во дворянстве» и «Господин де Пурсоньяк». «Король-солнце» передал вскоре замок в распоряжение своего тестя Станислава Лещинского, а затем предоставил его знаменитому маршалу Морису Саксонскому, победителю в битве при Фонтенуа, той самой, в которой офицеры французской гвардии в момент, когда неприятель приблизился на дистанцию ружейного выстрела, вышли из рядов и приветствовали противника изысканным поклоном и любезно предложили открыть огонь первым.

В следующие столетия Шамбор неоднократно переходил из рук в руки, пока не был конфискован правительством Французской республики, так как его владелец Эли де Бурбон, потомок боковой ветви королевского дома Бурбонов, воевал в рядах австро-венгерской армии против Антанты.

Более пятидесяти лет в Шамборе ведутся реставрационные работы. Однако хорошо восстановлены только стены и наружное каменное убранство. Революции, нашествия врагов, гражданские войны и дворцовые перевороты основательно опустошили помещения замка. Его огромные залы и коридоры почти пусты, и любитель позднеготических доспехов или средневековой мебели может быть слегка разочарован. В замке, однако, есть несколько помещений сохранивших убранство XVIII — XIX веков. Но главное в Шамборе — архитектура и природа, которые слились в одно целое и не перестают покорять каждого, кто хотя бы раз видел замок в окружении заполненных водой рвов.

… Дерзкий Де Буйон, процарапавший автограф в королевских покоях, не выходит из моей памяти. Я уверен, в залах Шамбора бродит его призрак.

Пармиж — Шамбор О. Соколов

(обратно)

Жолок и жолокчу

Жолок — один из видов клещей. Так его называют киргизы в Южной Киргизии.

В народе говорят, что на земле жолоки живут сорок лет. Размножившись где-нибудь в заброшенных овечьих загонах, на старых стойбищах, они очень долго ждут, и стоит появиться там домашним животным, как жолоки с большой алчностью набрасываются на них и впиваются в шейную и спинную — выше курдюка — часть тела.

Жолоки особо опасны для баранов. Также нападают они и на коров, верблюдов и даже на полудикого яка. Жолок — кровосос, насосавшись крови животных, он быстро увеличивается в десятки раз.

Жолоки особенно опасны весной, когда животные немного истощены. Но они валят баранов с ног и осенью, когда те достигают высшей упитанности. Потому что клещи убивают животных своим ядом.

Борьбу с жолоками-клещами веками вели животноводы-киргизы. Сначала надо было установить скопления жолоков. Это трудно, потому что жолоки имеют земляной цвет. Когда жолоки копошатся на земле, их очень трудно отличить от нее. И к тому же они такие мелкие, что даже и не всегда разглядишь. Поэтому бывалые чабаны, перегоняя животных на новые пастбища, брали сперва с выбранной стоянки пробу земли. И эту землю клали на солнцепек. Если в ней имелись жолоки, то через несколько минут, согревшись, они начинали шевелиться, показывая себя, что они тут есть. Тогда люди уходили от такого места подальше. Это был верный прием, проверенный веками. Но совсем уберечь животных от жолоков все равно не удавалось.

Жолоки-клещи наносили ощутимый урон и колхозно-совхозным стадам. Конечно, тогда советская ветеринарная наука не имела еще эффективных средств.

И когда нападали жолоки, некоторые ветеринары применяли против них различные способы борьбы. Например, мазали скопления жолоков спиртом, делали даже водочные уколы. Но спасения от жолоков не было, а от такого рода процедур еще больше страдали животные.

Вот тогда, в самые тяжелые дни, когда одно за другим гибли животные, старые чабаны вспоминали о жолокчу. Искали и звали его на помощь.

Кто это такой? Жолокчу — человек, изгоняющий жолоков.

Это профессия не простая, она требует жертв. Путь к этому занятию, как говорили киргизы, обложен смертью. Намеченный в жолокчу иной раз умирал, не прожив и двух-трех часов после своего рождения и «посвящения». Поэтому в иных родах и не было жолокчу. Эта профессия ере ди животноводов-киргизов была исключительно редкой. Но она была…

Еще задолго до рождения будущего жолокчу для него приготавливали специальное снадобье.

Брали сперва трубчатую кость барана. И, просверлив ее с одной стороны, чисто промывали внутри. Потом ловили семь штук живых жолоков и опускали их внутрь кости. Отверстие затыкали ватой или тряпкой, чтобы жолоки не сдохли, а как-то дышали воздухом.

Семь штук жолоков внутри кости, проголодавшись, через некоторое время начинают пожирать друг друга, И остается только один самый крупный жолок, который съел всех остальных.

Его убивают и сушат. Затем, измельчив в порошок, бережно хранят, как драгоценность. Именно этот порошок жолока-клеща и являлся первой пищей будущего жолокчу — грудного ребенка.

Судьба новорожденного тоже решалась еще до его рождения: быть ему жолокчу или не быть. Такой вопрос решали старшие люди в семье — окончательно и бесповоротно.

Перед самым рождением ребенка порошок жолока растворяли в горячей воде. Снадобье готово к употреблению. Как только ребенок с криком появлялся на божий свет, тут же ему мазали губы этим раствором. Безусловно, снадобье проникало в желудок ребенка.

Конечно, о том, что порошок жолока ядовит, родители знали. И о том, что ребенок может не выдержать действия яда и тут же умереть, — тоже знали. Заранее зная обо всем, они рисковали и шли на такое опасное дело сознательно и добровольно. Или... или. Горе или радость. Победа или страшная потеря. Так начинался путь будущего жолокчу.

...Сейчас в добром здоровье проживает один-единственный жолокчу на всю Киргизию — Абдыкайым Сатаров.

Предки Абдыкайыма были богатыми животноводами. Но примерно в конце прошлого — начале нашего века его дед Темирбай со всеми своими родичами внезапно разорился. Они обеднели от того, что на их несметные стада вдруг напали жолоки-клещи. И пока отыскали жолокчу — а их и тогда немного было — и привели его, все овцы погибли. Так неожиданно из богатых люди превратились в бедных.

Вот тогда-то дед Темирбай — самый старший в роду, поклялся во что бы то ни стало воспитать из своей семьи жолокчу и приготовил ему снадобье.

Через некоторое время после того бедствия жена младшего брата Темирбая родила. Хоть и родилась девочка, ее губы смазали разведенным порошком.

Девочка по имени Бюрайла выжила. Но она росла болезненной, слабой. Достигнув десятилетнего возраста, она все же начала исполнять обязанности жолокчу. Но постепенно стало ясно, что профессия совсем не женская. Было очень некстати посылать девочку на дальние места, куда ее звали как жолокчу. Как ее пошлешь? Притом она была очень слабой и больной.

В конце концов Темирбай решился назначить еще одного жолокчу, но только мальчика, потому что профессия — мужская. С этой целью он снова готовит пищу для будущего жолокчу. На этот раз выбор деда Темирбая пал на молоденькую жену своего сына Саттара. Она как раз была беременной.

Через несколько месяцев жена Саттара — Анжир — родила мальчика. Как и было решено, жена Темирбая, старушка Изат, смазала губы будущего жолокчу раствором сушеного клеща. Мальчик умолкает, мальчик молчит день, два и три. Он лежит без памяти. Только чуть-чуть дышит, подавая еле заметный признак, что пока жив.

Все ждут самого страшного. Старушка Изат журит своего старика Темирбая:

— Ты отравил и мальчика.

(К тому времени скончалась девочка-жолокчу — Бюрайла.)

— Ну что же, умрет так умрет, значит, такова его судьба, — отвечал на это хладнокровно Темирбай.

Через пять суток мальчик вдруг слабым голосом заплакал. Молоденькая мать Анжир, ни живая ни мертвая уже, дала ему грудь. Мальчик жадно начал сосать молоко. Старушка Изат от радости заплакала.

— Мой мальчик будет жить. Он не умрет, будет жить долго! Он живой!

Радостная весть облетела всех родных и соседей. Потом созвали людей. Мальчику дали имя Абдыкайым.

До шести лет Абдыкайым не знал, что он жолокчу. Однажды дед Темирбай сказал ему так:

— Сынок, ты ведь жолокчу. Ты можешь изгонять жолоков с овец. Для этого тебе достаточно набрать воду в рот, побрызгать на овец, и все клещи до единого осыпятся на землю. Идем, сынок, тебя зовет один человек. Ты помоги ему избавиться от жолоков.

И повел Темирбай внука куда-то.

Абдыкайым так мне рассказывал: — Там, в кошаре, куда меня привел дедушка, мне дали воду. Я набирал воду в рот и брызгал на баранов, которых гнали передо мной люди. Закончив обряд, мы ушли домой. На следующий день нам сообщили, что все жолоки с баранов опали на землю. За это дедушка меня похвалил. Вот так началась моя работа — жолокчу.

В послевоенные годы меня иногда вызывали в Ахунбабаевский, Алтыарыкский и другие районы Ферганской области Узбекистана. Что я делаю, смотрели и некоторые русские ветеринары.

Какими свойствами обладает вода, набранная мною в рот, какое воздействие производит эта вода на жолоков, мне не известно. После моего брызгания жолоки-клещи не дохнут, а просто осыпаются и уходят в землю безвозвратно. И на этом месте клещи долгие годы не прилипают к животным.

Обычно меня вызывают тогда, когда начинается падеж скота. Конечно, и, чабаны, и ветеринары сперва точно определяли, от чего начался падеж.

Я за свой век обрызгал водой много отар. Но ни от кого никогда не слышал жалоб о том, что не помог. Значит, я на самом деле настоящий жолокчу — изгонятель клещей. Когда я брызгаю водой на животных, я не наговариваю, и не заклинаю, и вообще никаких слов не произношу. Меня этому не учил мой дед Темирбай. Я просто набираю в рот воду и брызгаю на животных.

Я брызгаю водой не только баранов, но и коров, и верблюдов. Жалко смотреть на огромное существо — верблюда, когда он, вытянув свою длинную шею, лежит беспомощно и умирает, а мерзкие жолоки копошатся на нем.

 

Так говорил мне последний жолокчу, Абдыкайым Саттаров. Ему уже шестьдесят два года, и живет он в местечке Кысык в совхозе «Кадамжай» Фрунзенского района Ошской области Киргизии. И работает механизатором.

И вряд ли появятся теперь новые жолокчу — слишком суров и жесток древний способ его посвящения. Теперь ребенка кто даст? Кроме того, появились препараты.

А кусает ли жолок человека? Кусает, хотя редко, но, как говорится, метко. Жестоко кусает.

Если уж жолок укусит человека, у того моментально поднимется температура. Язык набухает, глаза закрываются. Он не может вымолвить ни слова, а только стонет и мечется от страшного жара во всем теле. Лечение от укусов жолоков было быстрым и решительным. Если есть поблизости проточная вода, укушенного несут к ней и, сняв одежду, опускают его в холодную воду и там держат.

Вначале человек совсем не чувствует, что лежит в студеной воде, и продолжает метаться от жара.

Проходит полчаса, час, а то и больше. Укушенный начинает приходить в себя. Он успокаивается, постепенно к нему возвращаются сознание, затем речь. Еще немного времени в воде, и он открывает глаза и произносит: «Мне холодно. Я замерз». А у самого зуб на зуб не попадает. Взгляд его уже ясен.

Вот и все лечение. Человек уже совершенно здоров, как прежде.

А если проточной воды нет поблизости, тогда, сняв с больного одежду, обливают его холодной водой.

Зато врачи делают укол, потом еще укол, и еще, и еще. Конечно, сбивают высокую температуру, и через месяц или два, больной будет нормально кушать, ходить. Но он становится сильно забывчивым и несообразительным. В результате превращается в нетрудоспособного инвалида.

Я встречал такого человека.

Тайтуре Батыркулов

Комментарий ученого

Сообщение Тайтуре Батыркулова крайне интересно. Оно почерпнуто из самых глубин народной жизни, куда порой не проникнет взгляд специалиста-этнографа. Но, кроме конкретного знания почти забытого ныне обычая, оно подтверждает правило об адаптивной по отношению к природе функции всего, что создал человек. Одно из самых кратких определений культуры следующее: форма адаптации человека к природе. Отломить от дерева сук, сделать из него орудие и убить им мамонта или кабана; обтесать камень, чтобы он стал ножом для разделки туши убитого животного; научиться по положению звезд на небе определять начало нового сезона и соответственно время перехода на новые стоянки — все это адаптация человека к природе. Но порою она принимала весьма жестокий облик, диктуемый суровыми реалиями жизни. В числе таких — воспитание, а по сути дела — сотворение жолокчу из новорожденного ребенка. В простоте способностей жолокчу заключена великая сила. Никакой мистический ореол его не окружает: ни молитв, ни камланий, ни тайных эзотерических приготовлений и снадобий. Все просто и ясно: он выжил, яд его не убил, напротив, сделал «ядовитым» его самого, а значит, он может помочь своим сородичам и соплеменникам спасти скот от клеща. Вся деятельность жолокчу и то, как им становятся, — это тоже часть культуры, в данном случае — киргизского народа. Возможно, сходные обычаи были и у других кочевников евразийских степей, ничего невероятного в таком предположении нет. Ведь, спасая основной источник существования людей, они спасали свой этнос. И этот этно-защитный механизм действовал неукоснительно, какими жестокими ни казались бы нам его приемы. И если кто-нибудь из читателей слышал от своих родителей, бабушек или дедушек — бывших кочевников о каком-то сходном обычае, мы просим его написать об этом в редакцию. Будем благодарны за всякую информацию и ветеринарным врачам, которым что-либо известно об этом или другом таком обычае и его биологическом механизме. Н. Жуковская, кандидат исторических наук

(обратно)

Гранит во льдах. Часть I

Н а Преображенском мысу нет памятника. А жаль... Взгляните на карту. На самом-самом севере Восточной Якутии, почти на 700 километров за Полярным кругом, есть мыс Святой Нос, а за ним — Новосибирские острова. В 60 километрах к северу от мыса лежит Большой Ляховский остров, за ним — Малый. Затем еще 60 километров морем (пролив Санникова), и огромный остров Котельный — холмистая тундра, уже беднее, чем на материке и Ляховских островах, но все-таки привлекающая диких оленей, кочующих сюда по весеннему льду. Между холмами три месяца в году текут речки, богатые рыбой. К востоку каменные холмы сменяются огромным (длинней Абхазии) ровным песчаным пляжем, вдоль которого даже в разгар лета повсюду натыканы севшие на мель ледяные горы. Их зовут здесь стамухами.

Первым этот пляж пересек весной 1805 года промышленник Яков Санников. Как и все на этих островах, искал он песцов и Мамонтову кость, оставшуюся тут в изобилии от ледниковой эпохи. (У Арктики долгая память.) Только отличала его неуемная страсть поиска новых земель. Вот и теперь за песчаной пустыней нашел он пролив, а за ним — огромный остров, но не каменный, а из песка со льдом. Называется он с тех пор Фаддеевским — по имени другого промышленника, шедшего позже и поставившего здесь поварню — летнюю избушку, сложенную из выброшенных прибоем бревен. А Санников поварен не ставил, он шел дальше и еще через сто верст берега (ставшего уже из ледяного болотистым) увидал новый пролив и за ним новую неизведанную землю. Переплыть пролив ни на чем нельзя, ибо тут все лето сильное течение гонит массу крупных и мелких льдин, с грохотом крушащих многочисленные стамухи. Лишь на другой год, весной, попал Санников по льду на ту землю, но назвать и ее, и пролив опять пришлось не ему — ссыльный чиновник Матвей Геденштром окрестил пролив Благовещенским, а землю — Новой Сибирью. Он надеялся, что это новый материк, за приобщение которого российской короне ему позволят вернуться в Россию.

Новая Сибирь оказалась островом, немногим больше Фаддеевского, только лед смешан здесь не с песком, а с глиной. Остров низок, болотист, лишь кое-где из вспученной небольшими холмами тундры торчат утесы, да у Благовещенского пролива далеко на север выдается в океан каменный кряж — мыс Высокий. Высота его 51 метр — как 18-й этаж нынешнего панельного дома. Санников взошел на этот мыс весной 1810 года, вгляделся в сверкающую ледяную даль и увидал на северо-востоке «синеву, подобную отдаленной земле». Однажды ему уже посчастливилось открыть по такой синеве остров, и сейчас он, конечно же, погнал своих собак, запряженных в нарту, на морской лед. Однако верст через 25 был остановлен бескрайней — вправо и влево — полыньей. Примерно тогда же и вроде бы то же самое видел и Геденштром с другого (восточного) конца Новой Сибири и съездил по льду с тем же успехом. Больше в той стороне земли не наблюдали, зато сам Санников видал явственно гористую сушу к северу и к северо-западу от Котельного, так что складывалось впечатление о новом большом материке. Доехать до него всюду мешала бескрайняя полынья, но как было не верить тому, кто открыл уже так много островов? «Земля Санникова» жила на картах сто лет, однако оказалась мифом.

А вот на северо-востоке от мыса Высокого как раз земля есть — это остров Беннетта. Не в пример Новой Сибири, он скалист, и на целых 426 метров поднялась здесь гора Де-Лонга — ледяной купол, высшая точка всего Новосибирского архипелага. От Высокого до нее — 137 километров.

Джордж Де-Лонг, 37-летний американский полярник, пришел туда в августе 1881 года, пришел, как ни странно, с севера. Его судно, искавшее путь к полюсу, было раздавлено льдами, и Де-Лонг повел команду на юг, к новой Сибири, через расползающиеся летние льды океана. 17 дней видели они неизвестную землю, стремились к ней, но льды несли их мимо. Чудом сумели в последний момент переправить на крохотную полоску пляжа под скалой огромный обоз (лодки, сани, припасы, собаки) и тут же полезли, мокрые, на дрожащих от усталости ногах, по крутой базальтовой осыпи — ставить звездно-полосатый флаг. (Под ним остров значился до 1926 года.) После троекратного «ура» Де-Лонг объявил, что нарекает остров именем газетчика Беннетта, оплатившего экспедицию, а юго-западный мыс, давший им краткий приют,— именем Эммы, своей далекой жены. (Через три месяца она стала вдовой.) Больше он ничего на острове не назвал.

Остров вытянут от мыса Эмма на северо-восток на 32 километра. За мысом — гора Де-Лонга, за нею — ледяной купол чуть пониже, но занявший пол-острова — гора Толля. Геолог Эдуард Васильевич Толль, остзейский барон, был фанатиком Севера. Он исходил Новосибирские острова по топкой тундре, по рыхлому снегу, по лопавшемуся от лютой стужи льду. Он сам видел то же, что когда-то Санников, — плоские синие горы на север от Котельного, свято уверовал в землю Санникова и 15 лет мечтал попасть на Беннетта, чтобы оттуда ее достичь.

Мог ли Санников видеть горы Де-Лонга и Толля? Геометрически это невозможно, но в Арктике в солнечные дни возникает рефракция — воздушные линзы приближают далекое. Не помогла ли Санникову исключительная линза?

И вот в сентябре 1901 года Толль, сорокатрехлетний полярник, начальник экспедиции, с мостика экспедиционного судна «Заря» увидел мыс Эмма милях в пятнадцати. После Де-Лонга на острове 20 лет не бывал никто, не смог попасть и Толль — льды не пустили. «Заря» ушла зимовать на Котельный. Оттуда в июне 1902 года Толль ушел на Беннетта пешком, с тремя спутниками на двух нартах с двумя байдарками.

На школьной карте остров Беннетта похож на дохлого жучка, спинку выгнувшего к полюсу, головку (мыс Эмма) вытянувшего на юго-запад к Котельному, сжатые под брюшком лапки обратившего к Чукотке, хвостиком торчащего в сторону далекой Канады. Этот хвостик — базальтовая россыпь, полуостров Эммелины, жены Толля. (Через три месяца после того, как он ступил туда, она стала вдовой.) А сжатые под брюшком лапки — это скалистый полуостров Чернышева. Там два мыса: на восток смотрит округлый мыс София, а на юг — прямой и острый, как перст, мыс Преображения.

Мыс этот — узкая километровая глыба, и в понижении между нею и крутым гранитом полуострова мне видится гранитный памятник. Не идущий ветру навстречу, не с показным мужеством на лице — видится мне тот будущий гранитный лейтенант грустным. Щуплый, не под стать могучим поморам, горожанин чуть склонил отягченную носом-утюгом голову и смотрит исподлобья на юго-запад, в ледовитое море. Он пришел спасать, а спасать некого.

Но верится, что когда-нибудь люди на этот мыс придут, чтобы его поставить. Ведь поставлен же памятник Челюскину на мысе его имени, в самой северной точке Азии — тоже мало кто его видит, но все знают, что он есть, и могут посмотреть фотографию. Пусть и тут — будут видеть его раз в 20—30 лет, зато все будут знать, что подлинное, неброское величие духа не забыто. «Другого выхода не было».

С Беннетта снять Толля и его спутников должна была «Заря», но льды оказались куда злее прошлогодних. 7 сентября 1902 года, когда был уже на исходе уголь, искалеченное льдами судно еле доползло до бухты Тикси в устье Лены. Авось Толль перезимует, если успел запастись дичью.

А у Беннетта колыхалась открытая черная вода, и люди приходили к мысу Эмма смотреть, ожидая помощи, на свою открытую могилу, злое чудо природы — Сибирскую полынью. Поразительно — она никогда толком не замерзает среди моря, никогда толком не тающего.

В Тикси к «Заре» подошел, как было давно оговорено и оплачено, старый пароход «Лена», единственный на Лене морской пароход. Принадлежал он купчихе Громовой, С борта на борт перегрузили имущество экспедиции, пересели сами и, без Толля, отплыли на юг. В селе Булун, в низовьях Лены, все пошли в щелявую общественную баню, где тянуло сквозняком. Здоровенные бородачи только матюгнулись — то ли дело на «Заре» баня! — а вот щуплый лейтенант простудился и слег с тяжелой ангиной. Полярники, два года видевшие зелень робкую только под сапогами и только коротким летом, целыми днями глядели с палубы на плывущие мимо них сопки — огненные в полнеба ковры лиственничной тайги с темными вкрапинами благородных кедров. Лишь лейтенант, никогда Сибири не видавший, лежал в каюте.

 

Надо же было так глупо простудиться! Вроде бы за эти годы привык ко всему — и в пургу ходить, за канат держась, через залив от «Зари» в ледяную лабораторию; и спать на морозе, положив себе в мешок промерзшие сапоги; и мчаться в санях навстречу мокрому снегу; и в обжигающе холодную воду падать... Помнится, на Таймыре в мае сутки пролежали они вдвоем с Толлем в сырых мешках — пургу пережидали. Озябшие ноги то и дело сводила судорога, еда и керосин кончались, но табак еще был. Спасались от голода, балдея в табачном дыму. За нуждой выйти — лезь в мокрую одежду, разгребай лаз из палатки, потом опять в сырой мешок — дрожать, пока согреешься, и ждать часа ежесуточного чая с остатками сахара и крошек от сухарей. И просушить у примуса табак и носки. Кусочек сала припасен на дорогу, когда придется вместе с собаками тащить нарту. Тогда и собакам достанется по одной рыбине. О чем с бароном говорили, пыхтя трубками? О скромности результатов, достигаемых в Арктике столь большими усилиями; лейтенант положил на карту несколько астрономических пунктов, барон отколол несколько образцов от торчавших из снега скал. Понять общую картину ни тому, ни другому тогда не удалось. И еще говорили о еде, о пиршественной вакханалии, какую учинят на «Заре».

В очередную экскурсию он взял тоже немца — астронома и магнитолога Фридриха Зееберга. С ним и на Бен-нетта ушел, хоть здоровьем тот слабей лейтенанта, из экскурсий еле живой приходил. Взял бы, конечно, барон его, лейтенанта, да нельзя же оставить в ледовом плавании судно без офицеров. И вот лейтенант плывет с пузырем на лбу в теплой каюте по великой и спокойной реке. Кому, как не ему, следует теперь спасать начальника.

Пристрастил барон офицеров собирать геологический и биологический материал. Приучил: едва отколешь образец, сразу молоток — в портупею, на обломок — этикетку, в блокнот — запись. Ничего на память, как в вахтенном журнале. Лейтенант гидрограф, придирчивый к матросам, с собаками был и вовсе строг, а диких животных и птиц вообще рассматривал лишь через прорезь своего винчестера. В поездке с Толлем он впервые полюбил лающую и скулящую братию и под конец даже сам уговаривал начальника не убивать больных собак, класть их на нарту — авось отлежатся. А в усатых моржей прямо-таки влюбился и на мушку не брал никогда. Впрочем, на Беннетте было бы не до любви, пришлось бы есть и собак, и, если повезет, моржей. Сейчас там полярная ночь, для Толля — третья подряд зимовка. Даже на «Заре», где теплая (+ 6° С) каюта, вкусная еда, чистое белье, интересные книги, лаборатория, друзья, — и то это было бы тяжело. Когда слушали в кают-компании фонограф, голос певицы щемил нутро аж до слез — сколько же лет молодости можно жить без женщин? А Толль теперь — и без кают-компании. На жиромясной диете. С видом на цингу.

Ждет ли лейтенанта Соня? Когда он ехал из рейса тропического в рейс полярный, они порешили быть вместе. Тогда, почти три года назад, он был молод и строен, в черном с золотом мундире, при кортике, с аккуратной бородкой. Кто бы мог подумать, что она вырастет в этот боярский веник? (В Якутске надо ее сбрить.) Что он приедет с распухшими от ревматизма суставами? Соня честно пишет, но выдержит ли она, если лейтенант уйдет опять на год? На Беннетта?

К Якутску лейтенант оправился, а в Иркутск приехал здоровым. В ноябре, плывя на пароме из города к новенькой железнодорожной станции, он впервые увидел реку своей судьбы — Ангару. Здесь через три месяца ему собирать санный поезд для спасения Толля, а спустя год вести под венец Соню, чтоб теперь ждала его, сражающегося в Порт-Артуре, как жена. Тут, уже известным капитаном, проехать из Владивостока в Петербург по вызову морского министра — надо вновь возглавить Балтийский отдел Морского генштаба, ибо неизбежность балтийской войны здесь из английского поезда в чехословацкий, чтобы ехать спасать Россию. Еще через 14 месяцев в первый и последний раз пересечь Ангару пешком, под конвоем. Потом еще раз выведут его ночью на лед, но не дойти ему до берега, а ухнуть в прорубь...

В декабре в Петербурге собралась Полярная комиссия Академии наук, и академик Чернышев, известный полярник, предложил снова идти к Беннетту на «Заре», снабдив ее весной углем и отремонтировав. Нет, ответил капитан «Зари» Матисен, ремонт нужен большой, не поспеть в короткую навигацию. Зафрахтовать «Лену»? Нет у академии таких денег — фирма Громовой даже за доставку баржи угля на Котельный требовала больше, чем стоит вся «Заря». Причем это не прихоть купчихи — если «Лена» не успеет объехать фактории, те останутся без припасов, их придется развозить в октябре нартами. Зачитали письмо из Кронштадта: вице-адмирал Макаров, гордость русского флота, хочет сам вести ледокол — спасать Толля. Но это еще дороже, поскольку ледоколу пришлось бы, сняв Толля, зазимовать с огромной командой. Да и морское министерство справедливо боится потерять ледокол. Все правы, но надо же что-то делать!

Мрачная сидела комиссия, еще мрачнее — полярники. И вот один из них сказал твердо: барона Толля придется снимать вельботом. Академики отмахнулись — нашел-де простаков. Но тот повторил, да так, что к нему все обернулись и разглядывали в изумлении колющие глаза, изломанные птичкой тонкие губы да нос утюгом. Видя недоверие, лейтенант добавил: если прошел Де-Лонг, пройдем и мы. Академики взорвались — Де-Лонг шел от Беннетта на материк 40 дней в один конец, и из тех трех ботов спасся один. Однако лейтенанту только один вельбот и нужен. И времени, утверждал он, хватит, если завести лодку на Новую Сибирь загодя санями и в санях же вернуться на материк осенью. Но где же взять отчаянных людей в команду этого вельбота? «Боцман Бегичев, боцманматы Железняков и Толстов согласны идти со мной». Больше из команды «Зари» взять некого, но тут вступился Чернышев — знает-де он на Белом море нескольких подходящих поморов. Вся комиссия поняла, что это безумие: худенький лейтенант либо не дотащит вельбот до Высокого, либо не найдет там открытой воды, либо сомнет его льдами, либо перевернет штормом, либо — если ему повезет с открытой водой — не сумеет определиться в пасмурную погоду, минует маленький остров в тумане. Там ведь если не шторм, то туман. Вот у Де-Лонга было несколько ясных дней, определялся, но попал на Фаддеевский вместо Новой Сибири. А куда попадет идущий в океан? Но другого варианта не было, и академики в конце концов согласились, только шептались, пораженные:

— Кто этот самонадеянный лейтенант?

— Гидролог, его Толлю рекомендовал сам Макаров.

— Подает большие надежды, почитайте его статьи.

— Колчак его фамилия. Александр Васильевич Колчак.

8 марта 1903 года Колчак в Якутске, а 15 апреля в бухте Тикси. Боцман Никифор Бегичев и работник якутского музея ссыльный Павел Оленин уже увезли вельбот с «Зари» в низовье Яны, где сумели добыть нарты, 160 собак и немного корма для них. Корма отчаянно не хватало, что сорвало все планы, тяжелейший восьмиметровый вельбот собаки не смогли сами тащить ни по кочкам тундры, ни через торосы моря; быстро добраться до побережья удалось тоже дорогой ценой — отказавшись от двух поморов, от половины еды и вещей. В восьмимесячный поход, в тысячемильную ледяную кашу, через шесть необитаемых островов Колчак двинулся с трехмесячным запасом еды, с двумя сменами белья и без единого запасного матроса. Сломай один ногу, и остальным вельбот не вытянуть. Из таких вот «мелочей» состоял весь этот скоропалительный поход.

И все-таки, сойдя на слепящее заснеженное море, спасатели поняли, что опаздывают.

«5-го мая весь состав экспедиции из 17-ти человек, в том числе 8-ми каюров-якутов и тунгусов, с 10-ю нартами по 13-ти собак и вельботом, поставленным на две нарты, запряженные 30-ю собаками, направился через Абеляхскую губу к мысу Святой нос. Тяжелые нарты, а особенно вельбот, ограниченный корм для собак и сравнительно теплое время, заставлявшее нас находиться в пути только в ночные часы, когда становилось холоднее, обусловили невозможность делать переходы больше 6-ти часов в сутки — собаки отказывались итти больше, несмотря на то, что мы все шли в лямках. Торос, местами очень серьезный для обыкновенных нарт, заставлял нас постоянно останавливаться, рубить дорогу для вельбота и общими силами перетаскивать 36-ти пудовую шлюпку через хаотически нагроможденные холмы ледяных глыб и обломков».

 

Так докладывал Колчак Русскому Географическому обществу. Доклад напечатан в 42-м томе его «Известий» за 1906 год.

Днями, после изнурительных ночных переходов, охотились на оленей, и все же на Большом Ляховском еда для собак кончилась. На Малом Ляховском Колчак снова сократил состав партии — отправил назад четырех каюров и 30 собак. Спасатели, чтобы не уморить себя и собак голодом среди льдов, пошли прямиком на Котельный, хотя вспомогательный лагерь ждал их на Фаддеевском. В проливе Санникова лед был уже покрыт лужами, нарты не скользили даже ночью, охотиться было некогда и не на кого, лейтенант скомандовал, и каюры, сами себе не веря, распороли для собак четыре пудовых банки консервов.

Самим пришлось хлебать бульон из «либихского экстракта», из-за которого не раз возникали трения, ибо голода он почти не утолял. Бегичев вспоминал: «Колчак ест и хвалит, а я ему сказал, что эту пищу — тому, кто сидит в кабинете и ничего не делает... Он очень обиделся и сказал мне: почему он сыт, а я один голодный... «Ты этим хочешь взбунтовать остальных». Я ему сказал, что вы, говорите, сыты... — это вздор. Вы эту «провизию» сами покупали и ее хвалите, но сами же совершенно голодны».

23 мая прихлюпали, согнувшись в бурлацких лямках, на Котельный, сбросили окровавленные портянки и завалились спать в поварне.

«В ночь на наш приход была сухая зимняя пурга, а на другой день сразу настала короткая полярная весна... началось энергичное таяние снега, появились проталины на тундре, начался прилет гусей, уток и куликов, а через 2 дня вскрылись тундреные речки, и по берегам образовались с каждым днем расширяющиеся забереги. Лед в море посинел, стали оседать и разваливаться торосы, снежная вода образовала целые озера и... стала стекать под лед, трещины стали расширяться в полыньи — наступило полярное лето с его постоянными туманами, дождями с мокрым снегом, с морозами и инеем по ночам и редкими ясными теплыми днями, с сильнейшей рефракцией над горизонтом покрытого льдом моря. Грязно-бурая тундра стала покрываться цветами альпийских "растений, птицы уже стали выводить птенцов и собираться в стаи, готовясь к отлету на юг, а лед все еще стоял неподвижный...» — писал лейтенант.

Опять чуть было все не сорвалось. Вспомогательный отряд ссыльного Михаила Бруснева ушел, пока лед позволял, с Фаддеевского на Новую Сибирь. В отчете Академии Бруснев писал: «В конце мая г. Колчака еще не было, и я заключил, что он уже не приедет, так как в это время началась такая таль, что по льду можно было ездить лишь с трудом даже с пустой нартой». Пытался Бруснев идти на Беннетта сам, в нартах, да завяз в торосах, до полыньи не дошел, лишь глянул на нее с высокого тороса. Она, исходя ледяным паром, так и проколыхалась всю зиму. Отчеты Колчака и Бруснева напечатаны в 20-м томе «Известий Академии наук» за 1904 год.

Но Колчак «приехал», точнее, вельбот приехал на нем и его спутниках. Едва шторм отогнал льды от берега Котельного, спасатели двинулись в путь и, не просыхая от мокрового снега и постоянных «купаний» в ледяной воде, прибыли 28 июля к проливу Благовещенскому, где горы бегущие крушили горы стоячие. Их было всего семеро: лейтенант Колчак, боцман «Зари» Бегичев, рулевой «Зари» Василий Железняков и четыре мезенских помора. А вельбот потяжелел с лишком вдвое: с грузом и полозьями из бревен он стал весить 75 пудов. Пролив отпугнул бы и озорных мальчишек, но лодка бесстрашно запрыгала меж ходячих и стоячих ледяных гор.

«18 часов почти непрерывной физической работы затратили мы на эти 25 верст, перебираясь по быстро движущемуся льду, переплывая внезапно открывавшиеся каналы и полыньи, несколько раз вытягиваясь на стамухи, чтобы избежать ледяного напора», — коротко записал Колчак в отчете Академии.

Как бы представить, что скрывается за этими строчками? Попробуйте вообразить себе, что на Балтике сырая зима, что вас семеро, и вы должны через весь нынешний Ленинград, от Гражданки за Ручьем до Старого Петергофа, провезти автоприцеп весом в 1200 килограммов, причем тяги, кроме вас, никакой. Зато есть (если вы можете это представить) танки, широкой волной идущие, толкая друг друга и опрокидываясь, круша столбы и углы домов, поперек вашего хода, от Обухова (где Колчак родился в 1874 году и вырос) к Финскому заливу. Цепляйтесь за них, толкайтесь от них и радуйтесь, если занесли они вас всего лишь на Петроградскую сторону (где в доме 3 по Большой Зелениной улице Колчак поселился с Софьей Федоровной, где он впервые надел штаб-офицерские погоны). Пока вы катите груз вдоль Большого проспекта (где Колчак конкой ездил на службу) к Тучкову мосту, танки выкатывают на вас из переулков все ленивее, а когда вы, еле живые, вытянете свой крест на набережную Шмидта (когда она звалась Николаевской, здесь, возле 12-й линии, Колчак учился в Морском корпусе, а позже преподавал рядом, в Морской академии), то с восторгом увидите, что танки застыли. Но пока вы тужились через очередной мост, танки двинулись назад (в Благовещенском прилив сменился отливом), и вот один из них, протолкнув вашу колымагу через Сенат-Синодскую арку, норовит, все ускоряясь, размозжить вас всех о Фальконетов камень. Птицами выпархиваете вы на него и чудом успеваете принять туда и прицеп, уже вставший на дыбы и готовый хрустнуть. На каждого из вас пришлось по 11 пудов веса, и вы не заметили даже, что камень не слишком удобен и вообще занят.

Когда выберетесь из мясорубки у Петергофа, вы сочтете за милую прогулку пройтись на подгибающихся после вчерашнего ногах куда-нибудь в Гатчину (туда и Колчак приезжал с войны домой и там впервые порадовал шестилетнего сынишку орластыми адмиральскими погонами). Дело в том, что вельбот изрядно отнесло от поварни, где летовал Бруснев, и назавтра пришлось сплавать к нему.

2 августа Бруснев проводил вельбот Колчака к мысу Высокому. Туда, где кончался путь самых отчаянных промышленников, а путь спасателей, собственно, начинался — в океан. Вскоре вернулись с охоты брусневские каюры, спросил: где господин лейтенант? Бруснев махнул рукой в сторону Беннетта, и якуты заулыбались понимающе: русский тойон, конечно, шутит — в океане ледовитом на шлюпках не плавают.

А Колчаку повезло. Он собирался невесть как проюркнуть в лодке там, где два лета не мог пробиться полярный барк, и шансы свои оценивал невысоко: «Предприятие это было того же порядка, как и предприятие барона Толля, но другого выхода не было, по моему убеждению» (Допрос Колчака. Л., 1925, с. 8.). Однако в этом году океан оказался открыт.

«В противоположность 1902 году, когда все море в этом месте было забито льдами, я встретил совершенно открытое море; не было даже льда достаточно большого, чтобы можно было вылезть на него и отдохнуть. Приходилось сидеть все время в шлюпках, а все время был свежий ветер. Наконец мы добрались до земли Беннетта 5-го августа, на Преображенье, — этот мыс я назвал Преображенским».

Так вспоминал Колчак на допросе, когда мозг его был уже не тот, и многое путал. Он не только размножил шлюпки и слил два дня в один, но забыл даже, что Преображенье — 6 августа. Да что там — слил на допросе Оленина и Бруснева в одного ссыльного. И из лодки они вылезали. Пройдя сутки, помогая иногда себе парусом, а больше на веслах, они вынуждены были заночевать, хотя льдина им попалась рыхлая. Ночью она и при порыве ветра раскололась под тяжким килем вельбота, и его едва успели ухватить, когда он падал в воду. А мыс Преображения был назван на Преображенье, тогда как на остров прибыли 4 августа.

«Наконец на вторые сутки на прояснившемся туманном горизонте вырисовались черные, отвесно спускающиеся в море скалы острова Беннетта, испещренные полосами и пятнами снеговых залежей; постепенно подымающийся туман открыл нам весь южный берег острова... Под берегом плавала масса мощных льдин, возвышавшихся над водой до 20-ти — 25-ти фут; множество кайр и чистиков со стайками плавунчиков лежали кругом, с необыкновенным равнодушием к вельботу... Кое-где на льдинах чернели лежащие тюлени»,— писал Колчак в отчете.

Низкое солнце плыло к западу и уже собиралось уйти за ледяной купол. Льдины за кормой (солнце на просвет) зеленели венецианским стеклом, прямо по курсу вырастал из черной воды ледник с голубоватым слоистым обрывом, и на его фоне четвероугольник паруса, поверху скошенный, гляделся белым. Легкий ветер нес парус и лодку мимо льдины, за рваным голубоватым краем которой выплывала застывшая зубцами к небу бурая стосаженная гранитная стена. В ее расселинах белел нетронутый снег, на его фоне парус посерел. И обвис безжизненно — под берегом штиль. Колчак писал:

«Ветер стих, мы убрали паруса и на веслах стали пробираться между льдинами. Без особых затруднений мы подошли под самые отвесно поднимающиеся на несколько сот фут скалы, у основания которых на глубине 8—9-ти сажен через необыкновенно прозрачную воду виднелось дно, усеянное крупными обломками и валунами. Неподалеко мы нашли в устье долины со склонами, покрытыми россыпями, узкое песчаное прибрежье, где высадились, разгрузились и вытащили на берег вельбот».

На пляжике нашли мелкие Толлевые вещи и знак — покрытую камнями медвежью шкуру. Добрался-таки Эдуард Васильевич до Беннетта!

И опять повезло: когда негу льда, здесь обычны волны, и к острову не пристать. Так и случилось через 10 лет, когда к острову подошел ледокол «Таймыр» и не смог высадить людей на кипящие волнами крохотные полоски гальки. Пристать удалось только к северному берегу — для группы Колчака это могло бы обернуться гибелью.

Лезть на крутую осыпь не было сил, заночевали на берегу. Развели из плавника костер, повесили над ним котел на суку, положенном на большой камень и придавленном камнем поменьше. Через 53 года этот простой очаг так и был обнаружен — у Арктики долгая память. Толль обещал оставить знак у мыса Эмма, и назавтра у мыса нашли торчащее в камнях весло и бутылку с записками. Там был план острова с указанием хижины и записка: «С приездом поздравляем». Путь к хижине решили спрямить, стали обходить ледник по годовалому морскому льду. Прыжок, треск льда — и Колчак исчез в ледяной воде. Его быстро вытащил Бегичев, но температура была около нуля, а переодеться удалось не сразу. О купании у Беннетта он записал в 1905 году вот что: попытка обхода по льду «обошлась мне очень дорого ввиду порчи единственного анероида, с которым я провалился под лед и, таким образом, был лишен возможности, как следует, определить высоты на ледниках». Больше — ни слова, и только из воспоминаний Бегичева мы знаем, что от температурного шока Колчак потерял сознание, в таком виде снова упал в воду, «совершенно погрузился», и боцман вытянул его за голову, а затем отнес на безопасное место. «Мы сняли с Колчака сапоги и всю одежду, потом я снял с себя егерское белье и стал надевать на Колчака. Оказался он еще живой. Я закурил трубку, дал ему в рот. Он пришел в себя». От предложения вернуться к палатке отказался — не терпелось узнать о Толле. Бегичев специально стал выбирать путь с крутыми подъемами и спусками, так что Колчак «совершенно согрелся и благодарил меня».

Хижину нашли к вечеру, в пятнадцати верстах, на восточном берегу. Она была засыпана снегом, в ней явно не зимовали. Долго копали жесткий снег, нашли ящик с образцами, вещи и письмо Толля президенту Академии. Оказывается, отряд ушел на юг в ноябре, ушел в полярную ночь, взяв всего двухнедельный запас еды. Значит, погибли.

Спутники уходили с находками вверх по откосу, а лейтенант поотстал, раскрыв планшет. Слева от избушки, на западе, над заснеженными скалами высится, закрывая треть неба, ледяной купол — теперь это будет гора барона Толля. Справа, в семи верстах, чернеет низкий длинный полуостров — теперь он получит имя баронессы Эммелины Толль. А между ними, на севере, перевал невысокий, и в этом понижении плывет малиновый негреющий шар, уже покатившийся к востоку — начался новый день, 6 августа, Преображенье Господне.

Через 53 года советские полярники, ни слова не смевшие сказать о предшественнике, захотели увидеть то, что видел он, и не легли спать в канун Преображенья (по новому стилю оно 19 августа): «18 августа поздно вечером мы с Даней, проходя по плато полустрова Эммелины, специально задержались,чтобы взглянуть на заход светила. В полночь солнце приблизилось к горизонту, коснулось его своим нижним краем, покраснело, вытянулось, стало похоже на малинового цвета огурец и тут же начало подниматься, выпрямляться и бледнеть»,— писал Савва Успенский в своей книге «На пределе жизни». Помнили ли они, что -Преображение — это тот день, когда Учитель скрылся от апостолов среди скал пустыни, чтобы вернуться сияющим Богом?

Колчак идет невысоким перевалом по каменистой тундре «с крайне жалкой арктической растительностью, с преобладанием мхов и лишайников; изредка попадаются альпийский мак и миниатюрные кустики куропаточной травы». Справа вверх — гора Толля, слева — холм южного полуострова; теперь это будет полустров Чернышева — академика, помогшего спасателям попасть сюда. Зря? Нет, конечно, их не будет теперь жечь мысль о людях, быть может, умирающих в ожидании помощи, можно будет без стыда глянуть в глаза баронессе Толль, вдове. Вот только придется ли? Тяжело добраться сюда, еще труднее выбраться. Лейтенант Де-Лонг от голода погиб в октябре в дельте Лены, до самой смерти дневник вел. Весело так описал в июле свое падение в воду, когда лед проломился: «Денбар захватил меня, как он думал, за капюшон, а в действительности за бакенбарды, чуть не оторвав мне голову». Ему тоже воздух под курткой утонуть не дал. Где это было? Да вон, к зюйд-осту, от далекого мыса Эммелины справа, от этого округлого мыса слева. Только сейчас там до горизонта черная вода колышется. Денбар в другой лодке плыл, пропал без вести, как Толль. Дневник же у трупа Де-Лонга нашел весной лейтенант Мелвилл, в третьей лодке плыл (тоже, помнится, вельбот был). Теперь он вице-адмирал. А, будь что будет! Мыс этот округлый, Сонечке в дар, станет мысом София! Пора боцмана догонять, стоять холодно. Вон еще мыс открылся, вчера его видали, но только сверху — он прямой и острый, как перст. Указует туда, куда (теперь-то ясно) ушел Учитель. Будет это мыс Преображения.

В шесть утра, сбросив чужую одежду, залезши в мешок в ожидании бобов с мясом (консервы экономить больше незачем) и чая, Колчак впервые мог обратиться мыслями не к цели похода, а к дому. Что-то сейчас в России, в Питере?

В России было неспокойно, и в дворцовых кругах вызревал тезис: для обуздания крамолы нужна «небольшая победоносная война». Так виделся тамошним стратегам неизбежный конфликт с Японией.

А как видели будущее крамольники, о чем спорили? В Лондоне тогда заседал Второй съезд РСДРП.

 

В тем минуты, когда спасатели, вымотанные океаном, но полные радостной надежды, наполняли штопаную палатку первым богатырским храпом, председатель съезда Плеханов заявил на 25-м заседании, что касса съезда пустеет и пора кончать прения. Его не слушали. — слишком важна была тема спора. Нет, ни об убитых рабочих, ни о России, ни о Японии речь не шла — восемь заседаний обсуждался трехстраничный Устав. На разных сторонах планеты обитали полярники и делегаты, так что над ледником как раз заискрился край утреннего солнца, когда делегаты Ленин и Троцкий кончали важный спор: какое большинство (4/5 или 2/3) считать квалифицированным, если голосовать могут трое? И безмятежно спали в постелях, когда боцман Бегичев и помор Иньков в отчаянье (утонул!) волокли мокрого бесчувственного лейтенанта по хрупкому льду от трещины. Пока эти трое рубили лед в избушке, делегаты бесстрашно избавились от несогласного меньшинства съезда, в том числе от «экономистов», ратовавших за насущные интересы рабочих. И радостно шли обедать, впервые ощутив себя большевиками (хоть большинство рабочих как раз и было «экономистами»), когда те трое затихли в тесных сумерках поварни над предсмертным письмом Толля.

Россия катилась к войне и революции.

А на Беннетте время ползло, почти не двигалось. Полярники, встречавшие здесь через 53 года Преображенье, нашли и сложили из обломков памятную доску с запретным именем. Арктика робко, но хранит память о своих героях.

Окончание следует

Ю. Чайковский

(обратно)

Семь месяцев бесконечности. Часть I

Самым популярным вопросом во всех многочисленных интервью, которые участники международной трансантарктической экспедиции давали журналистам во время предстартовых сборов на ранчо одного из организаторов экспедиции, Уилла Стигера, в Миннесоте, был: «Зачем вы идете в Антарктику?» Естественно, все шесть участников, представители шести государств мира, люди различных профессий, давали на этот вопрос различные ответы. Уилл Стигер (США), 43 года, профессиональный путешественник: «Я делаю это, потому что мне нравится делать Это!» Жан Луи Этьенн (Франция), 42 года, врач, специалист в области спортивной медицины, профессиональный путешественник: «Я стараюсь побывать там, где никогда не был. Антарктида — прекрасный шанс для меня, как путешественника и человека, предпочитающего первым идти в неизведанное с тем, чтобы сделать его доступным многим...» Джеф Сомбрс (Великобритания), 39 лет, плотник: «Все эти годы, что я провел дома после возвращения из Антарктики, где работал в составе Британской антарктической службы, меня не покидало ощущение, что нахожусь в отпуске и мне пора возвращаться на работу, что я с удовольствием делаю...» Кейзо Фунатсу (Япония), 32 года, бизнесмен из Осаки: «Моим идеалом в жизни является Наоми Уэмура, именно под влиянием его книг я решил стать путешественником. Путешествие в Антарктику — заветная мечта Наоми, которую он не смог осуществить из-за трагической гибели... Я постараюсь исполнить его мечту...» Чин Дахо (Китай), 42 года, профессор гляциологии: «В Антарктике, как, пожалуй, нигде в мире, много снега и льда, и я, человек, проведший там две зимовки, с большим нетерпением ожидаю от этой экспедиции интересных научных данных». Виктор Боярский (СССР), 39 лет, радиофизик, старший научный сотрудник Арктического и Антарктического НИИ: «Я не профессиональный путешественник, но профессия моя очень тесно связана с путешествиями, и, несмотря на то, что я уже четыре раза был в Антарктике, предстоящая экспедиция уникальна для меня, поскольку даст возможность пожить и поработать в условиях, тяжелее которых, пожалуй, вряд ли отыщешь на Земле...» Такими были ответы участников экспедиции тогда, в марте 1989 года... Сейчас, после ее завершения, все они, пожалуй, могли бы ответить на этот вопрос иначе: «Мы доказали, что взаимопонимание между людьми вне зависимости от их национальной принадлежности может преодолеть даже неземные трудности!»

Н e буду описывать подробности нашего перелета в Антарктику, скажу только, что между 16 июля, когда мы вылетели из Миннеаполиса, и 24 июля, когда мы приземлились на острове Кинг-Джордж, прошло не просто девять дней... Эти девять дней стоили жизни двум нашим собакам, погибшим от жары во время вынужденной трехдневной стоянки на Кубе, они вместили и первую за последние 16 лет, прошедших после военного переворота в Чили, посадку тяжелого транспортного самолета ЙЛ-76ТД в чилийском городке Пунта Аренас, расположенном на самом берегу пролива Магеллана. Наконец, они вместили трудную, полную сомнений ночь командира экипажа и руководителя перелета, когда они, получив по радио информацию, что полоса на Кинг-Джордже покрыта корочкой льда, все-таки приняли решение о вылете, хотя эта ледяная корочка делала и без того короткую полосу еще короче...

Напряжение внутри салона достигло кульминации, когда мы почувствовали, что самолет начал снижаться, стрелка высотомера скакнула за отметку 10 метров, и сразу же вслед за этим мы все почувствовали сильный удар. Привязные ремни не дали нам выскочить из своих кресел, выражения лиц всех, сидящих напротив меня, да и мое наверняка тоже, отображали крайнюю степень ожидания: «Что же дальше?!» Иллюминаторов в салоне этого самолета не было, мы не могли видеть, что происходит снаружи, и это, без сомнения, усиливало впечатление какой-то ждущей нас впереди невидимой опасности. Казалось, что самолет наш неудержимо катится в пропасть... Тут еще сразу же после удара обе двери внезапно распахнулись, и в салон вместе с запахом керосина и горелой резины ворвался грохот всех четырех включенных на реверс двигателей. Чувствовалось, что самолет замедляет бег, но успеет ли он остановиться до конца полосы?! Внезапно все кончилось.

В раскрытую дверь самолета видно было множество встречающих — сотрудников научных станций разных стран, расположенных на Кинг-Джордже.

Собаки радуются, они видят снег. Чистый, белый, холодный, вкусный, мягкий снег. Они катаются по нему, хватают его, словом, находятся на вершине блаженства. Мой любимый Чубаки заметно окреп за год, прошедший после Гренландии (См. «Гренландский дневник», «Вокруг света» № 1/89.). Его прежде ярко-голубые глаза немного посветлели. Огромный черный Роден — брат Чубаки, казалось, вырос еще больше, но он так же дружелюбно смотрел на меня. (У него, как у многих собак, выведенных скрещиванием колорадских лаек с эскимосскими собаками, глаза разного цвета — голубой и карий.)

Точка старта — нунатаки Сил, скала Сил, находилась в 180 морских милях от Кинг-Джорджа. Нас должен был доставить туда самолет «Твин Оттер», арендованный экспедицией у частной чилийско-канадской авиакомпании «Адвенчер Нетворк». Рослый канадец Генри на этой машине творит чудеса, и это придает нам уверенность, что на маршруте он всегда придет на помощь...

Мы с Генри катим бочку с керосином к самолету, и вдруг он спрашивает: «Виктор, признайся, ваш самолет Ил.-76 (он называет его «Ильюшин») сделан из титана?» Я от неожиданности останавливаюсь. «Почему ты так решил?» Генри тоже останавливается и говорит, что наблюдал момент посадки, потом много раз смотрел видеофильм о ней, отснятый чилийскими летчиками, и никак не может представить себе, как после такого удара машина не развалилась на куски! «Чилийские летчики говорят,— продолжает он,— что если бы такое приземление совершил их «Геркулес», то все его четыре мотора улетели бы вперед, а сам самолет рассыпался бы на части!» Я сказал, что это серийный самолет, просто, наверное, выполнен с традиционным русским запасом прочности. Но Генри явно не удовлетворен ответом. Оставляя Генри пребывать в полной уверенности, что у нас в стране с титаном не напряженка, иду к собакам, около которых вижу Кейзо и несколько ребят с нашей станции, пришедших проводить меня. Знакомый мне еще по Востоку аэролог Валера Федоров, сняв рукавицы, пробует на ощупь тонкую ткань моей штормовки. «И это все? — спрашивает он.— Замерзнешь, возьми мою «каэшку» (теплая куртка на верблюжьем меху, которая выдается полярникам советских антарктических экспедиций). Пытаюсь объяснить, что это не простая ткань, а с прослойкой «гортекса»— тонкой полимерной пленки, обладающей односторонней теплопроводностью и повышенной ветрозащищенностью. Валера, выслушав, спрашивает: «А, может быть, валеночки?!»

С нами летит фотограф из «Нэшнл джиогрэфик» Рик Риджуэй. Он с Кейзо забирается поближе к кабине, а я остаюсь вместе с собаками позади, рядом с дверями. Генри спешит — погода на Кинг-Джордже портится, ему надо успеть обратно. Договариваемся, что в случае хорошей погоды он привезет завтра утром журналистов и телевизионную группу из Эй-би-си, знакомую нам еще по Гренландии, чтобы отснять старт экспедиции.

Утро 27 июля. Нунатаки Сил впереди и слева от нас, темно-бурого цвета, очень контрастирующего с бело-голубым ледником. Тишина, солнце, мороз около 20 градусов. Мы готовимся к выходу. Каждая пара сворачивает свой мини-лагерь. Мы с Уиллом сложили палатку и принялись, по его выражению, «научно» упаковывать нарты, то есть как можно компактнее и ниже укладывать груз, чтобы увеличить остойчивость нарт. С третьей попытки нам это удается. Начинается самое интересное — составление упряжки. Общий порядок расстановки собак определяется прежде всего весом нарт и состоянием поверхности, а вот персональное место каждой собаки определяется ее способностями, характером и психологической совместимостью с собаками из ближайшего окружения.

Собаки! Добрые лохматые наши друзья! Вы еще не представляете, что вам предстоит. Какие жестокие метели, забивающие шерсть снегом так, что освобождаться от него вы будете вместе с шерстью, выкусывая его зубами... Какие предательские трещины будут на вашем пути, сколько кровавых следов оставят ваши, израненные о лед и снег лапы на этом 6000-километровом пути... Сколько раз мы будем выкапывать вас из-под снега руками, всякий раз опасаясь не застать вас в живых... Сколько раз?! А пока вы, полные сил и энергии, всем своим видом демонстрируете готовность бежать и бежать вперед.

Особенно возбуждены собаки Уилла — наиболее крупные из всех наших псов и не отличающиеся особой дисциплинированностью, несмотря на то, что выращены и воспитаны под присмотром Уилла на его ранчо. Вот и сейчас мне все время приходится быть начеку — следить, чтобы они не сорвались с места раньше времени...

Вскоре появляется самолет, хорошо заметный на фоне голубого чистого неба. Посадка — и я вижу, как из самолета вываливается пестрая толпа, в которой различаю изумрудную куртку журналистки из Миннеаполиса Жаки Банашински и ярко-голубую пуховку ведущего программы «Эй-би-си спорте» Боба Беати. Телевизионная камера, установленная на треноге, ввинчивается в снег неподалеку от нас со стороны солнца.

27 июля, около трех часов пополудни, мы остались одни. «Твин Оттер», забрав журналистов, скрылся в лучах заходящего солнца. Джеф сказал, что первый из 11 складов с продовольствием, расположенных между скалами Сил и Южным полюсом, находится километрах в пяти впереди. Мы решили заняться складом завтра утром и, пройдя со старта в общей сложности около трех миль (одна американская миля=1,6 км), остановились на ночлег.

В полном соответствии с договоренностью, достигнутой между мною и профессором Дахо перед стартом о разделении сфер наших научных интересов в экспедиции, я решил в первый же вечер попробовать себя в качестве метеоролога. Именно мне предстояло заниматься этим в течение всего нашего перехода. Гренландская экспедиция, где я впервые взял в руки термометр для измерения температуры воздуха, поневоле приучила меня к крайней осмотрительности в обращении с этими хрупкими приборами. Как истинный ученый, профессор заинтересовался процессом измерения и медленно, как улитка, извлекая свое длинное туловище из крохотной палатки, вылез на снег и подошел ко мне. Я достал небольшой термометр «пращ», взятый в числе прочих новинок отечественной измерительной техники в Арктическом и Антарктическом институте, и начал бешено раскручивать его над головой.

Николай Николаевич Брязгин — старейший полярник и милейший человек, давая мне этот прибор в отделе метеорологии института, сказал: «Витя, это очень просто — покрути его над головой, и через две минуты ты получишь температуру воздуха» и добавил с благоговением: «Еще сам Нансен, когда шел через Гренландию, пользовался этим термометром, точнее, таким»,— поправился он, заметив мое изумление. Не помню, то ли Николай Николаевич пропустил, то ли я прослушал, но в моей памяти как-то не отпечатался момент измерительного процесса. Поэтому, раскрутив термометр над головой на глазах удивленного и заинтригованного профессора, я беспечно опустил руку, пытаясь приблизить термометр к глазам, но тот, описывая на излете сужающиеся круги, ударился вдруг о мою голову со звуком, не оставляющим ни малейшего сомнения о его судьбе.

Дахо, считая, по-видимому, процесс измерения законченным, осведомился у меня о температуре, на что я рассеянно отвечал, что сообщу завтра после обработки результатов. Профессор со вздохом сожаления удалился, а я тщательно захоронил в снег остатки термометра, не желая нервировать своих товарищей еще до старта экспедиции. Однако первое, что обнаружил Этьенн, выбравшись из палатки рано утром, был кусок термометра, угробленного мною накануне: «Ну что, экспедиция началась, как ты считаешь?!» Я согласился с ним.

Да, экспедиция началась, и первые десять дней ее прошли пугающе благополучно. Мы двигались по леднику Ларсена, протянувшемуся более чем на 500 километров вдоль восточного побережья Антарктического полуострова. И погода, и поверхность снега были в основном благоприятными, мы встретили только одну по-настоящему опасную трещину. Антарктида как бы давала нам время для «акклиматизации» и подготовки, чтобы устроить затем «вступительный экзамен».

Читаю в своем дневнике удивительно спокойную и безмятежную запись тех дней:

«...Просыпаюсь в 5.45, прислушиваюсь, вроде тихо, не дует, зажигаю свечи. Сегодня не очень холодно, поэтому примус запускается быстро, и вот уже две его конфорки ровно гудят голубым пламенем, быстро нагревая палатку. Ставлю на огонь чайник, вода в котором за ночь покрылась нетолстой корочкой льда, и бужу Уилла. Подъем, свечи, примус и завтрак — это круг моих обязанностей по утрам. Уилл отвечает за выживание нашего экипажа вечером. На завтрак обычно овсянка, кофе, галеты с маслом, сыр.

Уилл, кроме того, выпивает большую кружку чая с лимоном, которыми он запасся. Помню, что в Гренландии он потрясал мое воображение количеством съедаемых за один присест лимонов. «Это держит меня на безопасном расстоянии от врачей»,— объяснил мне тогда Уилл. Пока готовится каша, Уилл пишет дневник, он пишет долго, минут 45—50, я успеваю полностью закончить завтрак и одеться. Посуду мы не моем по установившейся еще в Гренландии традиции. Выходим около 9 часов и движемся без перерывов до 13. Обедаем прямо на снегу, не разбивая палаток, укрываясь от ветра за нартами. Обед — это чай или кофе из термосов, шоколад, сухофрукты, орехи. Все это несложное меню отнимает минут 30—40 и вместе с ними весь запас тепла, накопленный во время утреннего перехода. Продолжаем движение до 15.30—16 часов и разбиваем лагерь уже в наступающей темноте.

Такой «убаюкивающий» и питавший наш оптимизм в успехе всего нашего «предприятия» режим продолжался вплоть до 4 августа, когда... Впрочем, обратимся снова к дневнику.

«...Начавшийся вчера шторм свирепствует сегодня с еще большей силой. Низовая метель перешла в общую, температура понизилась до минус двадцати двух градусов, видимость ухудшилась: стоящую в 20 метрах палатку Этьенна и Кейзо не видно совсем, не говоря уже об остальных, расположенных подальше... Вечером слышу сквозь шум ветра отдаленные голоса — Кейзо выходит проведать собак, я тоже, одевшись, собираюсь выбраться, хотя Уилл бормочет, что не стоит и кормить их в такую погоду — все равно не будут есть, но желание посмотреть, как они там, одерживает верх, и я вылезаю. Делаю это на четвереньках, потому что перед дверью намело высокий бруствер из снега и по-другому просто не выбраться. Уже совсем темно, и, наверное, ветер начинает стихать, видны звезды, и бледно просвечивает луна. Вопреки моим опасениям собаки чувствуют себя бодро и оживленно реагируют на мое приближение, явно рассчитывая получить причитающуюся им штормовую норму. Покормив собак, осматриваю палатку — все в порядке, оттяжки целы».

7 августа погода улучшилась, и мы продолжили маршрут.

Впереди шла упряжка Джефа с умницей Тьюли во главе. Об этой собаке надо сказать особо. Молодая, с великолепной волчьего окраса шерстью и красивыми золотисто-карими глазами Тьюли была единственной сукой среди всех наших собак.

Она демонстрировала все лучшие качества женской натуры — верность, ум, самоотверженность. Джеф, поглядывая на укрепленный на перекладине между стойками нарт компас, командовал ей: «Джи!» или «Хо!», что означало соответственно «Вправо!» или «Влево!», и Тьюли, время от времени поворачивая назад свою умную морду, как бы проверяя, что эти команды исходят действительно от Джефа, безошибочно и без задержки исполняла их.

Вторыми шли мы с Уиллом. Я скользил на лыжах справа от нарт, придерживаясь левой рукой за стойку; Уилл шел так же, но слева от нарт. Замыкали процессию Жан Луи и Кейзо. Видимость была около 200 метров, и мы старались не выпускать друг друга из виду.

К полудню характер рельефа изменился — мы вошли в зону больших бесснежных ледяных куполов. Попадались изрезанные трещинами пространства чистого льда, и на этих участках нарты развивали опасно большую скорость. Зная, что в таких районах возможны крупные трещины, и учитывая плохую видимость, мы стали двигаться с предельной осторожностью, не давая собакам разгоняться, но вскоре чувство осторожности уступило место желанию прокатиться на лыжах, да еще «с ветерком!», к тому же погода немного улучшилась, снег перестал идти. Наверное, поэтому мы не оценили крутизны и протяженности очередного спуска. Джеф пропал из виду надолго, и мы поняли, что он спускается. Когда собаки вынесли нарты на вершину этого купола, мы увидели Джефа далеко внизу, и, прежде чем успели что-то предпринять, собаки рванули вниз, увлекая за собой тяжелые нарты и двух привязанных к ним путешественников — Уилла и меня... Скорость быстро возрастала, ветер свистел в ушах. Мы смотрели под ноги с единственной целью — удержаться. Вскоре нарты стали настигать упряжку, вот уже их передок поравнялся с хвостами коренных псов, и, чтобы собаки не попали под полозья, мы направили нарты чуть левее упряжки. Было видно, что, несмотря на все старания, нашим тяжелым, не привыкшим к такой прыти собакам не убежать от нарт, и мы с Уиллом принимаем ошибочное (с высоты нашего теперешнего опыта) решение — притормозить нарты, слегка развернув их... В следующее же мгновение нарты перевернулись, и я, все еще привязанный к их стойке, вместе с лыжами совершил кульбит в стиле «фристайл» и приледнился слева от перевернутых нарт. Уилл упал не столь эффектно, поэтому поднялся первым. Собаки остановились и с любопытством стали наблюдать, не понимая, что же стряслось с нами. Джеф, до которого оставалось не менее 150 метров, видел все это снизу.

Нарты выглядели вполне исправными, только левый полоз, на который пришлась основная нагрузка, сложился вовнутрь. «Нот coy бед», — сказал Стигер, — дело поправимое, надо только перевязать заново веревки, скрепляющие поперечные планки нарт с полозьями. Мы быстро освободили нарты от груза и перевернули их. Только сейчас картина нашего падения предстала перед нами во всем своем мрачном великолепии; практически по всей длине, за исключением концевых частей, полоз был раскрошен. Наиболее пострадала верхняя часть его, а именно узлы крепления с поперечными планками рабочей площадки нарт. Большая трещина проходила через среднюю часть полоза, густая сеть более мелких трещин разбегалась к краям. По всей длине полоза сохранились лишь доски двух, ближайших к скользящей поверхности слоев. Зовем Джефа, нужна его консультация как профессионального плотника. Джеф и Дахо поднимаются вместе с упряжкой. Коротко обсудив ситуацию, решаем попробовать изготовить из наших больших нарт двое маленьких. Упряжки Жана Луи и Кейзо пока не видно. Дахо поднимается на вершину холма посмотреть, почему они отстали. Мы принимаемся за работу.

Возвращается Дахо и сообщает, что примерно в километре позади нас на предыдущем спуске в аналогичном положении с тем же левым сломанным полозом находятся нарты Кейзо. Это сообщение вызывает сочное ругательство Уилла и едва ли не столь же красноречивое молчание Джефа. Решаем вернуться назад к Этьенну и Кейзо, стать лагерем и начать ремонт. Легко сказать — вернуться! На чем?! Наскоро в четыре пары рук связываем полозья, часть груза отдаем Джефу, а остальное размещаем на двух импровизированных маленьких нартах, которые цепляем друг за друга.

Наконец-то достигаем лагеря Этьенна и Кейзо. Застаем их обоих за починкой нарт. К счастью, их полоз выглядит не так страшно, как наш. Собравшись, подводим итоги: двое сломанных нарт, неустойчивая погода и обилие трещин кругом, одна из которых проходит буквально в полуметре от палатки Кейзо и Этьенна. Из-за этих трещин мы не можем принять здесь самолет, кроме того, из чисто психологических соображений нам не хочется прибегать к этой крайней мере. Поэтому решаем посвятить весь завтрашний день ремонту нарт. Дружными усилиями международной ремонтной бригады нам удалось собрать две небольшие неказистые конструкции, которые с трудом можно было бы издалека принять за нарты. Мы с Уиллом разделили наших собак, и теперь у меня самостоятельная упряжка из пяти собак — на своих маленьких нартах я везу огромные спальные мешки. На 25-й день путешествия мы сворачиваем в горы. Третий склад с продовольствием (второй мы благополучно отыскали 10 дней назад) находился за скалами Три Слайс, что в переводе означает «Три ломтя», и действительно, эта скала, видневшаяся впереди и слева от нас, напоминала под определенным ракурсом три лежащих рядом на белой скатерти куска черного хлеба.

Упряжка Джефа, шедшая впереди метрах в ста, внезапно остановилась. Я не придавал обычно значения подобным остановкам, которые часто случались у нас по разным причинам. На этот раз мы сразу насторожились: по-видимому, что-то стряслось. Джеф побежал нам навстречу и показал скрещенные над головой лыжные палки, чтобы мы остановились. Я удержал свою упряжку, застопорил ее якорем и подъехал поближе, посмотреть, в чем дело. То, что я увидел, подтвердило мои опасения — в упряжке Джефа не хватало трех собак. А рядом зияла черная дыра, в которую уходили оранжевые, особенно яркие на фоне снега, веревки. Судя по их натяжению, собаки должны были быть на весу, однако ни визга, ни лая не было слышно. Оставшиеся на поверхности собаки тоже молчали. Эта тишина, усиленная бесшумно скользящими с вершин совсем уже близких гор грязно-белыми облаками, производила жуткое впечатление. Мы на мгновение оцепенели. Первым пришел в себя Джеф, он принялся быстро разматывать длинную, специально приготовленную для спасательных операций альпинистскую веревку, укладывая ее на лед большими кольцами. Этьенн — опытный альпинист, бросился ему помогать. Мы с Кейзо, стоя на лыжах, придерживали остальных собак Джефа, находившихся в непосредственной близости от трещины. Уилл лихорадочно готовил к съемке аппарат. Разматывая веревку, Джеф говорил, что только он подумал было — надо бы выйти вперед, разведать дорогу, потому как заметил слева и справа по курсу характерные для снежных мостов понижения рельефа, как три собаки, шедшие за Тьюли — Спиннер, Джоки и Пап — исчезли в трещине. Тьюли, бегущая впереди на более длинной веревке, каким-то чудом трещину проскочила.

Привязав веревку к нартам и обвязав ею себя за пояс, Жан Луи подошел к трещине и лег на живот рядом с обвалившимся краем, свесив голову в провал. Уже в следующее мгновение он передал нам: «О"кэй! Кажется, все в порядке, я вижу всех трех собак, две висят в постромках, в двух метрах подо мной, а одна, очевидно, вывалившись из постромок, упала вниз, но, к счастью, неглубоко, прямо на снежный карниз, метрах в 7—10 прямо подо мной!» Джеф подполз к Жану Луи, и они вдвоем одну за другой извлекли первых двух собак. Это были Пап и Джоки. Появление их, чудом избежавших гибели, не вызвало никаких особенных эмоций у остальных собак, да и сами спасенные не поняли, что же, собственно, произошло с ними. Началась спасательная операция по извлечению Спиннера, черневшего в темно-голубом полумраке трещины. Жан Луи идет вниз, затем мы опускаем к нему веревку с привязанными к ней постромками Спиннера, и он не без труда, полувися в тесноте трещины, надевает постромки на собаку. Мы слышим, как он беседует со Спиннером, убеждая его не волноваться, и вот наконец он сообщает: «Все в порядке! Можно поднимать!» Мы дружно тащим за веревку, а Жан Луи, поднимаясь следом, страхует собаку снизу. Наконец над кромкой трещины появляется голова Спиннера. Как ни в чем не бывало он отряхивается, вибрируя всем, от кончиков ушей до кончика хвоста, телом, и медленно отходит от трещины, всем своим независимым видом как бы говоря: «Эка невидаль, эти трещины, ничего страшного, подумаешь, упал! Иной раз здесь на поверхности больше доставалось!» Надо сказать, что у Спиннера вот уже около года не прекращается вооруженное противостояние со Стигером, очевидно, несправедливо наказавшим его во время тренировок на ранчо еще перед Гренландией. С тех пор Спиннер неизменно облаивает Уилла всякий раз, когда тот проходит мимо, несмотря на многократные попытки последнего с помощью разного рода подачек вновь вернуть к себе его расположение. С помощью лыжных палок прощупываем поверхность, определяя направление трещины, и принимаем решение объехать ее справа от провала в наиболее узком месте. Здесь уже от собак требуется максимальная прыть. Одна за другой все упряжки благополучно проскакивают опасный участок. Джеф выходит вперед, но вскоре останавливается в том месте, где в январе они вместе с Генри оставляли третий склад с продовольствием, так по крайней мере ему кажется. У Джефа есть цветные фотографии, на которых показано расположение склада относительно ближайших ориентиров — скалы Три Слайс. Однако в тот вечер отыскать склад не удалось, а на следующий день разыгралась сильная метель. Но и тогда, когда ветер немного стих и поиски были возобновлены, они не дали результатов. Склада не было! Координаты нашего лагеря в тот день, полученные с помощью спутниковой навигационной системы «Аргос», были 68.05 южной широты и 65.01 западной долготы, что в точности совпадало с координатами склада. Предположение о том, что его полностью занесло снегом, показалось нам несостоятельным. Как-никак, высота алюминиевого шеста с флажком, которым мы обычно обозначали все свои склады, над поверхностью ледника была около 4,5 метра. Мы задумывались и о другой возможной причине. Ледник в месте расположения склада был чрезвычайно активен: ночью мы все отчетливо слышали, как он «дышит», слышали сухие щелчки, а иногда и просто «выстрелы». Возможно, наш склад за прошедшие семь месяцев значительно сместился от того места, где мы его искали. Так или иначе, осмотрев за два вечера площадь около четырех квадратных километров, мы прекратили поиски. Подобная ситуация «проигрывалась» нами при планировании маршрута, и мы были готовы в случае потери одного из складов идти до следующего, запас продовольствия и корма для собак позволял это сделать. Но, к сожалению, никто из нас не питал особых иллюзий относительно погоды на этом участке маршрута. Джеф предложил «срезать» путь, пройдя в залив Мобил Ойл не вокруг полуострова Йерг, а через два перевала, это давало нам выигрыш по меньшей мере 35—40 километров и соответственно полтора-два дня. Оба перевала оказались одинаково коварными: подъемы на них были затяжными и довольно пологими. Зато спуски! К спускам у нас теперь было отношение особое, и мы готовились к ним с особенной тщательностью.

Преодолев успешно второй перевал, мы выходим к ледовому заливу Мобил Ойл, где должна состояться наша встреча с самолетом Генри. Этот залив, питаемый с западной стороны четырьмя гигантскими белыми реками горных ледников, по одному из которых — Вейерхаузеру, нам предстоит подъем на плато Дайер, является, по словам неоднократно бывавшего здесь Джефа, самым трещиноватым местом на всем маршруте. Весьма красноречивое подтверждение этому мы получаем утром 24 августа, как только идущая первой упряжка Джефа въезжает на лед этого залива. Проваливается Хак. Причем он падает на глубину около 20 метров, но, к счастью, опять удачно, на снежный мост. Спасательные операции длятся около двух часов. В это время прилетает самолет и, не найдя места для посадки рядом с нами из-за обилия трещин, садится километрах в трех у противоположного берега залива.

Несмотря на все меры предосторожности при движении к самолету, у нас проваливаются еще три собаки, на этот раз из упряжки Уилла. Ни одна из них, к счастью, при этом не вывалилась из постромков, все остались висеть в трещине вниз головой, и в этой критической ситуации замечательно повел себя Егер — крупный пес рыжей масти, достаточно опытный путешественник, побывавший со Стигером на Северном полюсе в 1986 году. Так вот, Егер, оказавшийся сообразительнее остальных собак, пытался вылезти из трещины, упираясь всеми четырьмя лапами в ее стенки. Как знать, если бы не два его собрата, безвольно висевшие под ним тяжелым грузом, может быть, он бы и выкарабкался. Примечательно, что больше ни одна из собак, падавших в трещины, а их было немало, не пыталась бороться за жизнь, так как это делал Егер.

Мы встретились с Лораном и Бернаром, которые на этот раз, кроме киноаппаратуры, привезли нам с Уиллом новые нарты. 25 августа продолжили путь. 16 километров по заливу Мобил Ойл мы шли три дня. Исключительно плохая видимость, трещины, рыхлый глубокий снег — все это, включая, конечно, и киносъемку, замедляло продвижение. Только вечером 27 августа мы подошли к подножию ледника Вейерхаузер...

После четырехсуточного, чрезвычайно тяжелого подъема выходим на плато Дайер, поднимаемся на высоту 2200 метров над уровнем моря. Крутой продолжительный подъем по глубокому рыхлому снегу здорово выматывает наших собак, поэтому 1 сентября объявляется первым официальным днем отдыха экспедиции «Транс -антарктика». Это означало, что завтра вне зависимости от погоды, если даже она будет хорошей, мы отдыхаем. Подъем будет не в 5.45, а по желанию, и далее весь день тоже по желанию. Засыпать с такими мыслями было на редкость приятно, особенно под убаюкивающее невнятное бормотание спотыкающегося об оттяжки палатки ветра. Координаты лагеря подозрительно точно совпадают с координатами четвертого склада с продовольствием, однако склада нет.

Как это почти всегда бывает, первый официальный день отдыха и последующие за ним два неофициальных были отмечены на редкость дрянной погодой. Мы с Этьенном сделали на лыжах два маршрута протяженностью километра по четыре в южном и юго-западном направлении (на большее расстояние уходить было опасно из-за все еще плохой видимости). Джеф и Кейзо предприняли более дальний рейд. Они запрягли в упряжку восемь собак, уложили на нарты аварийную палатку, спальные мешки, примус, небольшой запас еды, корм для собак и горючего и ушли в северо-восточном направлении. К сожалению, их четырехчасовая поисковая экспедиция тоже не дала результатов: склада не нашли. Плохая видимость по-прежнему не позволяла принять самолет, перебазировавшийся к тому времени на английскую полярную станцию Розера, находившуюся в часе лета от нашего лагеря. Генри, как и мы, ждал погоды.

3 сентября я проснулся в 5.45, как обычно, и вылез из палатки. Редкие неяркие звезды мерцали на начинающем светлеть небе. С юга дул вполне уверенный ветер, горизонт был закрыт плотной дымкой, термометр показывал только минус 20. Увы, погода вновь была нелетной. С восходом солнца видимость немного улучшилась, и мы приняли решение дать Генри «добро» на вылет, рассчитывая на то, что даже если он и не найдет нашего лагеря, то сможет слетать к следующему складу в районе холмов Лэйн и привезти нам оттуда несколько коробок с собачьим кормом с тем, чтобы мы смогли наконец оставить эту стоянку. Вскоре мы отчетливо услышали звук моторов. Какое-то время невидимый «Твин Оттер» кружил над лагерем, порой казалось, что еще мгновение, и Генри прорвет облака, но нет. А тут еще собаки, услышав гул моторов, вдруг принялись выть во все свои тридцать шесть глоток, заглушая наши крики. Вой затих, пожалуй, одновременно с исчезновением гула моторов, и мы поняли, что Генри улетел. Буквально через пять минут небо и горизонт очистились, и нам стали видны даже далекие снежные горы острова Александра I на северо-западе. Такое явное коварство со стороны погоды вызвало короткую, но яркую вспышку гнева со стороны Лорана и его команды, поскольку им необходимо был уже улетать, чтобы работать над отснятыми пленками и готовиться к следующему визиту на маршрут в ноябре. В полдень Генри сообщил по радио, что нашел лагерь у холмов Лэйн и летит в нашу сторону, а через часок «Твин Оттер» подрулил прямо к палаткам. Самолет привез, кроме ящиков с собачьим кормом, запасную одежду, спальные мешки и письма.

Наше отставание от графика уже составляло трое суток. Открытое западным ветрам плато Дайер — отнюдь не самое подходящее место для путешествия, особенно зимой.

Мы смогли выйти только 12 сентября. Несмотря на стихший ветер, погода производила впечатление неустойчивой, но до следующего склада оставалось только 25 миль, корм кончался, надо было двигаться. К полудню ветер вновь усиливается до штормового, видимость падает до 50 метров. Внезапно шедшая перед нами упряжка Кейзо, едва различимая в белой пелене летящего снега, резко сворачивает вправо. Наши собаки, естественно, бегут следом. Нам с Уиллом, да и, конечно, Кейзо с Этьенном, ясно, что это ложное направление, но вожак кейзовской упряжки Кутэн решил сам распорядиться нашей судьбой. В результате самостоятельности Кутэна мы теряем след и останавливаемся. Джеф и Дахр на своей упряжке где-то впереди. Мы с Этьенном, оставив Уилла и Кейзо с упряжками, идем влево, пытаемся отыскать след нарт, но тщетно. Поверхность снега, вылизанная ветрам, была тверда настолько, что нарты практически не оставляли следа, да и .видимости почти никакой. Приняли решение стоять до улучшения погоды. Разбиваем аварийную палатку И забираемся внутрь вчетвером. Здесь не дует и достаточно тепло, пьем чай из термосов и закусываем шоколадкой. Так сидим два часа, погода не улучшается, решаем ждать до 16 часов, а затем ставить настоящий лагерь. За Джефа и Дахо мы не переживаем — у них есть все необходимое для выживания в таких и даже более суровых условиях. Вдруг прямо над головой (аварийная палатка низка) раздается веселый голос Джефа: «Привет, ребята! Долго ли будете еще бастовать?» Через мгновение в палатку просовывается раскрасневшаяся от ветра и снега физиономия. Увидев, что все в сборе и что все в порядке, Джеф улыбается нам. «А мы тут недалеко с Дахо, — говорит он, — всего одна полная веревка и сорок семь шагов». Скоро эта мера расстояния расшифровывается не без удовольствия самим Джефом. Заметив, что мы отстали, Джеф и Дахо тоже приняли решение подождать. Разбили лагерь, распрягли собак, приготовили кофе, и после этого, оставив Дахо в палатке, Джеф сделал поисковый круг на веревке длиной 150 метров. В одну из коротких пауз между порывами ветра он, кажется, увидел нечто, напоминающее палатку. Привязав веревку к ледорубу, бросился к цели — и вот он с нами. Всеобщее ликование распространяется и на погоду, она улучшается настолько, что у Уилла появляется идея продолжить маршрут, тем более что холмы Лэйн, у которых находится злополучный склад, видны невооруженным глазом, до них не более 10 миль, но Джеф отказывается идти, потому что уже распряг и накормил собак.

Однако весь следующий день мы просидели в палатках. Тридцатиградусный мороз, помноженный на штормовой ветер, перечеркнул наши надежды выйти к складу. Джеф и Кейзо дали по последней половинке суточной нормы своим собакам, у нас с Уиллом половинка еще остается. Не зная, сколько придется еще просидеть здесь, откладываем часть из своих запасов для собак. Ночь на 14 сентября одна из самых холодных и тревожных. Как будет с погодой, сумеем ли мы все-таки улучить момент для решающего броска к складу...

Утром, несмотря на непрекращающийся ветер и низкую температуру, выходим. Впереди по курсу видим вынырнувшую из облаков огромную, похожую на сахарную голову, вершину одного из холмов Лэйн. Она кажется очень высокой. Наш склад, по словам Джефа, находится западнее самого западного из холмов. Идем по крутому подъему, преодолевая ледниковый гребень, тянущийся от холмов, выходим на плоскую вершину. Ветер усиливается, и видимость, столь необходимая нам, опять ухудшается. Объявляется приз тому, кто первый увидит склад. Приз огромен — бутылка виски или бренди, которую мы по обыкновению рассчитываем отыскать среди запасенных продуктов. Внимание утраивается. Первым алюминиевый шест с флажком замечает идущий впереди, но совершенно не пьющий Джеф. Он рассчитывает получить приз эквивалентным по калориям количеством шоколада. (Как все непьющие мужчины, Джеф — отчаянный сладкоежка.) Склад полностью занесен снегом. Жан Луи и Дахо — признанные специалисты по раскопкам, начинают копать. Извлекаем из ямы 17 ящиков с собачьим кормом, достаточных для пятнадцатидневного перехода. Но главного приза не находим, как будто люди, занимавшиеся упаковкой продуктов, знали, что склад будет найден Джефом. Зато находим много писем, адресованных нам детьми, — с рисунками и старательно написанными крупными печатными буквами.

Во время обеда, когда мы с Уиллом, скрючившись и прячась от ветра, сидели за нартами, согревая руки и души чаем, к нам подошел Джеф и, как мне показалось, очень обиженным тоном заявил Уиллу, что он устал идти впереди со своей упряжкой и просит его заменить. Я, конечно, чувствовал, что этот разговор рано или поздно должен произойти. Вопрос о лидерстве в нашей экспедиции до сих пор, как мне кажется, решался неверно. Еще в Гренландии я предложил Уиллу довольно простой и, как мне казалось, рациональный вариант организации нашего движения: ежедневную смену лидирующей упряжки. При этом предлагалось, что в случае необходимости идущим впереди на лыжах будет один из двух погонщиков. На следующий день лидирующая упряжка уходит на последнее место, а вперед выходит упряжка, шедшая второй. Таким образом обеспечивалась бы необходимая сменность и собак, и людей и более равномерное распределение нагрузки между всеми участниками экспедиции. Тогда, в Гренландии, это предложение не было поддержано со ссылкой на то, что упряжка Джефа самая быстрая и поэтому должна идти впереди бессменно; что касается лидирующего лыжника, то тогда я взял эту роль на себя добровольно, так как хотел выяснить свои физические возможности перед трансантарктическим переходом. В результате — вторую половину маршрута (около 1000 километров) я все время шел первым, а упряжка Джефа бессменно шла за мной. Но в Гренландии была тренировка, и подобный риск мог быть оправдан. Иное дело здесь, когда впереди еще оставалось более 5000 километров и около пяти месяцев пути. Здесь было чрезвычайно важно правильно распределить нагрузку между всеми, от этого зависел успех экспедиции.

Помню, еще месяц назад, когда мы уже начали втягиваться в экспедиционный ритм, оставив позади все стартовые неурядицы, я вновь предложил Уиллу и всем остальным изменить организацию движения. К тому времени Тьюли и джефовская упряжка уже постоянно шли впереди. И опять мое предложение не нашло поддержки у Уилла, который предпочитал идти последним. И как ни странно, Джеф промолчал, и все осталось по-прежнему. Теперь я ожидал, что Уилл предложит мне по старой гренландской традиции возглавить гонку, но он, очевидно,приберегал меня в качестве главного резерва на крайний случай. Он предложил Этьенну пойти впереди. Однако лидерство его продолжалось недолго — всего полдня. Назавтра, 16 сентября, в день моего рождения, Уилл предложил мне пойти впереди, и я, конечно, охотно согласился; дело это было для меня привычным, да и к тому же прокатиться на лыжах по хорошей поверхности и при попутном ветре — одно удовольствие. Но, заменяя Джефа, я не предполагал, что отныне становлюсь бессменным впередиидущим.

Несколько мощных толчков двумя палками, и вот уже я мчусь, подхваченный ветром, с большой скоростью в направлении, которое указывает мне висящий на груди компас. Внезапно почувствовал, что катиться стало необыкновенно легко. Приписав это возросшей скорости ветра, я продолжаю интенсивно работать палками еще некоторое время, пока наконец не осознаю, что лечу на огромной скорости по какому-то крутому спуску в н и к у д а! Если бы в это время впереди открылась какая-либо трещина или внезапно встала пусть невзрачная стенка, исход спуска был бы ясен: я бы закончил свой жизненный путь точно в тот же день, что и начал его тридцать девять лет назад. Но даже не это, само по себе заслуживающее внимания соображение тревожило меня, когда я тщетно пытался затормозить. Я думал о идущих следом собаках и нартах с Уиллом, моим добрым близоруким другом, который не раздумывая следовал за мною, всецело доверяя мне. Я резко развернул лыжи (горнолыжник я никудышный) и, несколько раз перевернувшись, распластался по склону. Поднявшись на ноги и убедившись, что все в порядке, стал наблюдать за Уиллом. Находясь с наветренной стороны, он вряд ли видел меня, скрытого пеленой снега, зато мне вся картина спуска представлялась достаточно отчетливо. Видно было, как он пытается удержать стремительно летящие нарты в правильном положении, не давая им развернуться. Это был единственно возможный способ в его ситуации удержать нарты от опрокидывания. Скорость росла, и мне даже показалось в какой-то момент, что Уилл дрогнул и попытался притормозить нарты недозволенным приемом, но, к счастью, в этот момент опрокинулись маленькие, буксируемые им нарты, на которых мы везли спальные мешки и палатку. Скорость сразу упала, и Стигер благополучно завершил спуск. Когда все упряжки собрались внизу, я показал ребятам, какой опасности нам удалось чудом избежать. Примерно в километре правее того места, где мы так лихо скатились, тот же спуск мог бы стать для большинства из нас последним: склон холма пересекали гигантские трещины с рваными вздыбленными краями. Мы помолчали минуту, мысленно благодаря спасший нас на этот раз его Величество Случай.

К вечеру разыгралась непогода, и мы поставили лагерь, тем более что появился еще один повод, кроме моего дня рождения, отпраздновать сегодняшний день и заодно посмотреть друг на друга...

Поговорить по душам представляется нам крайне редко (последний раз это было в конце августа на дне рождения Уилла). Во время движения, естественно, не поговоришь, тем более что лица у большинства из нас на ходу закрыты масками и большими очками. А на коротких, похожих на обмороки перерывах на обед мы в основном бываем заняты борьбой с ветром, снегом и холодом. Сейчас я смотрел на Дахо и думал о том, как он изменился: здорово похудел, совершенно исчезла некоторая сановность его профессорской фигуры, кожа на щеках и крыльях носа почернела и покрылась характерными для обморожения струпьями, глаза стали печальными. Большие пальцы обеих рук Дахо были заклеены лейкопластырем — так он предохранял очень болезненные трещины, образовавшиеся на кончиках пальцев от резких перепадов температуры и сухости воздуха. Надо сказать, что трещины эти мучили всех нас без исключения, особенно при выполнении каких-либо мелких, требующих сноровки пальцев работ, как, например, вязание узлов, починка одежды, застегивание «молний», записи ручкой и, наконец, участие в праздниках, когда приходится, буквально стиснув зубы, держать на весу наполненные рюмки...

День рождения я отметил в горах Гутенко в точке с координатами: 71,6 южной и 65,0 западной.

Продолжение следует Виктор Боярский Фото участников экспедиции

(обратно)

Наш брат Робинзон

Экспедиция «Полярный Робинзон-90» успешно завершена. Все участники ее — юноши 16—17 лет — справились с конкурсной программой, показали свое умение выживать в экстремальных условиях, имитирующих кораблекрушение. Каждый завоевал право на титул «Полярный Робинзон-90». В конференц-зале журнала судейская коллегия вручила им дипломы и памятные медали.

 

Победил в конкурсе Артур Лузгин, студент Новгородского педагогического института, и Алексей Шеметов, учащийся ПТУ из Мурманска. Их награда — туристическая поездка в Венгрию.

Специальный приз «За мужество» вручен Даниилу Захарову, учащемуся ПТУ из города Люберцы. Специальный приз «За доброту» — Валерию Иванову, школьнику из Белгородской области. Специальный приз журнала «Вокруг света» за лучший «Дневник Робинзона» редколлегия присудила Алексею Шеметову. Ему подарили пишущую машинку. Как было оговорено условиями конкурса, журнал «Вокруг света» опубликует в следующих номерах лучший «Дневник Робинзона», а также отрывки из дневников других участников состязания. Ниже публикуются заметки психолога о первых этапах конкурса «Полярный Робинзон-90».

К то бы мог подумать, что любимым героем современных подростков окажется Робинзон Крузо?

Было странно встречать в сотнях анкет клуба читателей журнала «Вокруг света» (О создании этого клуба см. № 8/89 и № 1/90.) одну и ту же фразу: «Хотел бы пережить приключения Робинзона Крузо на необитаемом острове».

Тут не без юмора, наверное. Одному примечталось, что можно провести отпуск в «кокосовом раю». Другой полагал, что вместе с ним на «совершенно необитаемый остров» высадится вся его компания. А некая читательница сформулировала так: «Хочу, чтобы меня похитил любимый человек и отвез на необитаемый остров...»

Но ведь сотни (!) писем... Поневоле задумаешься.

Однако нашлись люди, которые совершенно всерьез приняли просьбу читателя С. Мышелова немедленно высадить его на необитаемый остров. Тогда-то и родилась мысль об акции «Полярный Робинзон-90» (См. «ВС» № 3/90.). Можно понять, почему порыв подростков поддержал петрозаводский клуб путешественников и исследователей «Полярный Одиссей» и романтичный «Арктик-клуб». Но кто мог подумать, что завод строительных материалов и координационный совет НТТМ в Петрозаводске, комсомольско-молодежное предприятие «ВС»

«Нечерноземье», Беломорская база Гослова и ряд других трудовых коллективов дадут деньги, провиант и приборы, выделят корабли и экипаж для организации конкурса «Полярный Робинзон-90»?

Инициативная акция клуба читателей журнала «Вокруг света», непредвиденная и необъяснимая, дорогостоящая и многохлопотная, стремительно материализовалась и стала практическим предприятием. Это удивительно уже само по себе и вызывает желание разобраться в психологических пружинах современной робинзонады.

Какую цель преследовали люди, пожелавшие стать Робинзонами? Испытать острые ощущения? Неординарные приключения? Но для этого в нашей сегодняшней социально бурной, неустроенной жизни возможностей более чем достаточно. Появилось довольно много новых областей, где человек может подвергнуть себя риску... Однако его тянет на традиционное приключение. Впрочем, что такое робинзонада в начале лета на маленьких островах в Белом море? Это, в сущности, элементарная голодовка при среднесуточной температуре плюс 10 градусов. Значит, людям хотелось выявить пределы своей психической и физической природы, что называется, испытать себя.

Понимал ли подросток, присылавший заявку на участие в конкурсе, на что он идет? Пожалуй, да. Во всяком случае, отвечая на анкету «Полярного Одиссея», почти все претенденты правильно характеризовали природные условия Беломорья и вполне реалистично прогнозировали предстоящие испытания. Большинство из них ходили туристскими маршрутами третьей категории трудности, кто стал разрядником в разного рода единоборствах, кто спускался в пещеры со спелеологами, кто совершил десяток прыжков с парашютом. Но были и такие, у кого за спиной — ничего. Кроме 16 лет и желания испытать себя.

Учитывала ли отборочная комиссия тот элемент риска, который несет в себе мятущаяся психика подростка? Судите сами. Ко второму туру были допущены всего 40 конкурсантов из 1293 приславших заявки. Но дело не столько в цифрах, сколько в главном принципе отбора. Брали по... «литературным задаткам», определяя по письмам и ответам на анкету уровень развития речи, богатство ассоциаций, развернутость и ясность изложения, способность осознать и выразить свои переживания. Не правда ли, несколько странный критерий подбора команды для рискованного путешествия? Но в комиссию входили сугубо деловые люди: мореходы, исследователи, предприниматели... Из всех возможностей, обеспечивающих выживание, они выше всего ставили интеллект.

Лето 1990 года было тяжелым для страны. Не нужно строго судить тех, кто остался дома, хотя получил приглашение на второй тур. Но 26 мальчишек в назначенный день явились в Петрозаводск. И следует по достоинству оценить мужество родителей, оставшихся в Анадыре, Междуреченске, Махачкале, Оренбурге, Ленинграде, и их уверенность в жизнестойкости своих детей. Согласие родителей было обязательным условием участия в конкурсе. Еще трое ребят приехало из-за границы. Два румына и чех. Они практически не знали русского языка. Это добавило колорита конкурсу «Полярный Ро-бинзон-90», который стал международным.

Второй тур начался с того, что все участники экспедиции отказались от своих имен и приняли прозвища, то есть скрылись за девизами, как и положено в настоящих конкурсах. Один взял себе имя деда и стал «Петром», другой вспомнил моряка, послужившего прототипом Робинзона Крузо, и представился всем как «Сэш», третий скромно захотел, чтобы его звали «Христос», четвертый назвался «Сэмом»... Неплохой способ проявить фантазию и установить неформальные отношения.

Бивачная жизнь раскрывает человека мгновенно. Уже на второй день главный судья и распорядитель этого этапа конкурса Александр Панов, знаменитый карельский проводник туристских групп, обронил фразу, что таких ребят за всю практику у него не было...

Трудно сказать, в чем состояло обаяние этих ребят. Словно некая фамильная аура соединяла их. Недаром они безошибочно узнавали «своих» в переполненных вагонах и, познакомившись на перроне во время пятиминутной остановки поезда, приезжали в Петрозаводск закадычными друзьями. Но здесь, в палаточном лагере, они вовсе не стремились сбиться в кучу. Конкурс шел своим чередом. В каждом упражнении выявлялись свои рекордсмены. Рекордами восхищались. И только. Не возникало в коллективе системы авторитетов, как нередко случается в молодежных компаниях. Некоторые взрослые удивлялись: «Вот «Никита» — и кандидат в мастера спорта, и студент МВТУ, и в соревнованиях первый, и характер имеет решительный, а лидером для ребят так и не стал...» Но куда значимее было то, что лидером не стал вообще никто. Так же как никто не стал «шестеркой» или «изгоем». Ни у кого не возникло нужды в вожаке, потому что каждый сам был способен оказать помощь другому. В людях, проводивших конкурс, они тоже ценили не столько приветливость, сколько откровенность. И постоянно устраивали им проверку «на профессионализм». Но более всего будущим Робинзонам хотелось проверить, вернее, реализовать собственную жизненную философию. Как говорят психологи, это нормально, подростковый период еще в древности называли «философским возрастом». Поражала только неожиданность и глубина их духовных ориентации.

Удивил, например, разговор с «Сэмом». У этого ленинградского школьника свое, не встречавшееся в книгах, понимание романтики. «Романтика для мужчины, — сказал он, — преодоление трудностей. Это для женщин романтика — риск. Для нас — выживание в экстремальных условиях». И пояснил: «Мужчина — добытчик и защитник. Он должен рассчитывать на себя, на свои силы. А женщине приходится в большой степени полагаться на удачу или случай...»

«Гринвуд» и «Вулкан» — одноклассники из карельского города Сегежа. Один из них носит косичку, другой стрижется «под полубокс»; оба — в видавшей виды «самопальной» униформе школьного лесничества с яркими эмблемами «Клуба культурных туристов». С полным бесстрастием они выполняют упражнения, показывая, впрочем, неплохие результаты. По вечерам, словно бессменные костровые, рубят дрова, ухаживают за огнем, почти не принимая участия в разговорах. Но однажды, когда вместе с костром уже догорала беседа, «Гринвуд» и «Вулкан» взяли гитары. Они пели так, что потом их пение транслировала программа «Молодежный курьер»... В их исполнении своих же песен все было непредугадываемо. До странности непривычная ритмика словно высвечивала подтекст незамысловатых стихов, возвращая слова к изначальному смыслу. «Мы стали в леса уходить»,— пели ребята. И даже не чувство, а физическое ощущение дружеского прикосновения вызывала строфа: «Я чувствую плечи братьев сидящих...» И детские мечты воскресали под рефрен: «Нам снятся мустанги. И гул их копыт...» «Гринвуд» и «Вулкан» — индеанисты. Они вместе с теми, кто стремится жить по обычаям и моральным законам индейцев времени Фенимора Купера. А робинзонада для них всего лишь некий искус. Какой? Не суть важно. Отрочество — время, когда любая мысль философического свойства может тут же превратиться в поступок. Но для всех нас куда важнее — какой будет та мысль, которая потом продиктует этот поступок. У подростка работа мысли и действие, в сущности, очень близки. Потому он многое понимает быстрее и раньше всех...

Но и Робинзонам был заготовлен сюрприз. Сначала они подумали, что едут на лодочную прогулку. Правда, погода не очень подходящая: ветер два балла, дождь, холодно. Вода в Лососином кажется черной. Но и сейчас озеро прекрасно: большое, во весь горизонт, со множеством зеленых островов. Ребята расслабились. Им кажется, что испытания позади. Днем завершились состязания. Каждому пришлось бежать по болоту, идти по качающемуся бревну, переправляться через речку по канату, печь на костре лепешки... Но судьи еще не назвали победителей. Ребята считают, что им осталось только ждать. И тут объявляется: «Робинзоны по двое высаживаются на острова, получив только пустую стеклянную банку и несколько спичек. Задача: сделать жилище, высушить одежду, выспаться и приготовить чай с травами. Проверка через сутки. Кто не желает, может вернуться в лагерь».

Ребята оживают. Они в восторге. Лодки веером расходятся по озеру и замирают метрах в 30 от берега... Новая неожиданность — до острова нужно добираться вплавь. Температура воды не выше 12 градусов. В одной из лодок журналист включает диктофон: «На прощание пару слов для наших радиослушателей». — «Гуд бай, Америка» — запевает дурашливым голосом «Искатель», студент из Иванова. Ребята прыгают за борт.

На другой день судейская коллегия оценила 13 шалашей, попробовала 13 целебных напитков, а также грибных супов и еще того, что удалось поймать или найти и сварить на костре. Испытания выдержали все, хотя у каждого были свои трудности. Плюс еще одна — общая. Каждый встретил на своем острове «след человека», «дикого» туриста, варвара, пьяницы и токсикомана. Робинзоны все утро собирали мусор вокруг своих временных стоянок. Но «Хо», студенту из Новгорода, этого показалось мало. Свою композицию в стиле поп-арт из пустых бутылок, консервных банок, полиэтиленовых пакетов и разорванных тюбиков клея «Момент» «Хо» растянул над уютной бухточкой как сигнал бедствия, которое терпит не Робинзон, а необитаемый остров.

Этим ребятам не надо объяснять, что Робинзон может бороться за выживание, если позаботится прежде о том, чтобы выжила природа.

Судейская коллегия должна была вынести решение к 18.00. Но решения не было ни в 19.00, ни в 22.00. Только в полночь, благо ночи здесь белые, председатель оргкомитета конкурса «Полярный Одиссей» Вениамин Каганов огласил результаты. Они тоже оказались неожиданными. Сердце не камень даже у деловых людей… Не шесть, как предполагалось, а десять человек получили право испытать лишения на необитаемых островах Белого моря. К ним присоединились трое иностранцев.

Велико было огорчение проигравших. Но никто не был обижен. «Жалко уезжать, — сказал «Сэш», школьник из поселка Энтиген на Чукотке, — но стоило ехать сюда хотя бы для того, чтобы побыть вместе с такими отличными ребятами».

Победители готовились к посадке на экспедиционное судно довольные, но притихшие. Многое должно было еще только совершиться в них — в час испытания внутренних ресурсов личности и организма. Но что он за человек — наш брат Робинзон, понимали уже все.

Карелия, озеро Лососиное Елена Пронина, кандидат психологических наук

(обратно)

Новоорлеанские истории. Часть I

С тех самых пор как французы в 1803 году продали Новый Орлеан Америке — вместе со всей территорией штата Луизиана — за одиннадцать с четвертью миллионов долларов, этот город с завидным упорством сопротивляется проникновению современной американской культуры. Пользуясь, разумеется, всеми благами цивилизации, новоорлеанцы по сей день хранят традиции старинной креольской культуры, здесь живут и мыслят не совсем (а иногда и совсем не) по-американски. Стремление к успеху любой ценой — главная, по нашим представлениям, отличительная черта стопроцентного американца — вовсе не является для жителей Нового Орлеана двигателем прогресса. Главный аэропорт города назван в честь неудачливого авиатора, а главная улица в деловом квартале носит имя разорившегося маклера. Здесь могут устроить банкет в честь приятеля, отправляющегося отбывать тюремный срок, а ежегодный карнавал длится не меньше двух месяцев, так что стирается грань между иллюзией и реальностью.

Таков Новый Орлеан. Таким, во всяком случае, он предстает перед читателем со страниц книги Фредерика Старра. Известный ученый-историк, знаток и ценитель русской культуры (его перу принадлежат книги о советском джазе, о конструктивистах тридцатых годов, об искусстве советского авангарда) на редкость успешно избегает академической сухости и псевдонаучных обобщений. Его книга «Новый Орлеан без маски» состоит из изящных этюдов о характере и образе жизни новоорлеанцев. Когда Фредерик Сгарр пил чаи в редакции «Вокруг света», он с интересом листал подшивки журнала за прошлый век и с удовольствием рассказывал, как он днем играл в одном из новоорлеанских джаз-оркестров, а вечером в номере гостиницы набрасывал — нет, не дневник, а просто «мысли по поводу». Потом друзья собрали эти записи и издали книгу, отрывки из которой Ф. Старр и предложил нашему журналу вместе с замечательными иллюстрациями американских фотохудожников — отца и сына Роберта и Жана Брэнтли.

Новый Орлеан не изолирован от мира. В его порт заходят корабли под флагами стран, известных порой разве что читателям последнего издания «Британской Энциклопедии». Гиганты аэробусы и скоростные автомагистрали наводняют город приезжими. Сюда можно попасть и по железной дороге, если уместно относить суперпоезда к железнодорожному транспорту.

Париж или Венеция тоже полны приезжими, извлекают из этого немалую выгоду. Однако не следует путать туристский мир и подлинную жизнь этих городов. Если в этих городах и сохранилось что-то исконно парижское или венецианское, то лишь скрытое от туристского взора: вы, мол, приехали и уехали, а мы здесь жили и будем жить, так что оставьте нас в покое. Во многих ресторанах для постоянных клиентов заведен даже отдельный вход: через него в прежние времена джентльмены проскальзывали за развлечениями иного рода. Но если вам случится войти в кафе через эту дверь, не стоит тешить себя мыслью, будто вас принимают как «своего». Дождитесь-ка, пока вас обслужит местный официант, и вам все станет ясно. Стремление новоорлеанцев жить своей жизнью вполне естественно, и вдобавок оно подогревается культурной обособленностью города на Североамериканском континенте. Новый Орлеан был основан на побережье, как северный форпост Карибского мира. Франкокатолический Новый Орлеан видел к северу от себя протестантов-англосаксов, говоривших и в буквальном и в переносном смысле на другом языке. Граница, отделявшая Новый Орлеан от Луизианы, была глубока и широка, как Ла-Манш. Истинный новоорлеанец не удивляется, встречая во время своих нечастых поездок в сопредельные земли города с названиями «Китай», «Лиссабон», «Эльба», «Аризона», «Польша», «Ливан».

В представлении новоорлеанца мир за городской чертой должен напоминать западные моря со средневековой географической карты, где на темном фоне изображены чудовища без имени и названия. В старину это были грубые и грязные матросы из Кентукки. После гражданской войны на смену им пришли заезжие дельцы, спешившие поживиться в единственном городе Юга, избежавшем разрушений. В двадцатые и тридцатые годы нашего века остерегаться нужно было соседей-луизианцев, которые говорили со странным акцентом и проповедовали баптизм. Вслед за своим лидером Хью Лонгом и его красношеими соратниками они не жаловали Новый Орлеан за его относительное благополучие, беспечность и подозреваемое моральное разложение. А сегодня это разъездные торговцы из Техаса, Калифорнии и вообще отовсюду, стремящиеся урвать свою долю в бизнесе на шикарной новой Пойдрас-стрит.

И тем не менее новоорлеанцы способны на радушие и гостеприимство, что могут засвидетельствовать миллионы туристов. Гостеприимство их чистосердечно, но и терпение не безгранично. Когда болельщики или любители рок-музыки съезжаются в гигантский зал «Супердом» из окрестных городов Луизианы и Миссисипи, звон кассовых аппаратов слаще всякой музыки для уха местного жителя. С трепетом взирают провинциалы на огромный купол крытого стадиона — прорезиненную оболочку, утепленную поролоном. Пива, еще пива! Наконец, современные ковбои забираются в свои «джипы» и «кадиллаки», и на прощанье, уже мчась по шоссе, разряжают свои кольты в гигантский купол. Ремонт кровли обходится городу в 4,5 миллиона долларов ежегодно. Так что прощается новоорлеанец с гостями без особого сожаления — пусть себе едут подальше.

С визитом

Не пытайтесь проскользнуть через Новый Орлеан незамеченным, тем более если вы знаменитость. Ничего не выйдет. Некоторым это удается, и довольно легко, но для людей выдающихся и известных это невозможно. Новоорлеанцы любят чувствовать себя хозяевами. Они так же дорожат ритуалами гостеприимства, как японцы — чайной церемонией. А поскольку ритуалы, связанные с приемом заезжих гостей, не могут обойтись без самого знаменитого гостя, спрос на именитых визитеров велик. В Новом Орлеане их ценят не меньше, чем французские вина, трюфели или хороший паштет.

Поток проезжих знаменитостей никогда не иссякал — от будущего французского монарха Луи Филиппа в 1798 году и до английской принцессы Анны в 1984 году. Другой известный визитер, писатель Уильям Теккерей, в свой приезд в 1856 году одобрительно отозвался о вине «Медок», поданном за обедом; и хозяин одарил его на дорогу целым ящиком от чистого сердца. Актриса Сара Бернар была в таком восторге от приема, оказанного ей здесь, что на протяжении сорока лет время от времени приезжала сюда. Однажды она подарила хозяевам перстень с камнем и получила в качестве ответного подарка... живого аллигатора. Поскольку ее двадцать два дорожных сундука уже были упакованы, она отправила рептилию другим рейсом прямиком к себе домой во Францию, где аллигатор по прибытии и сожрал ее пуделя.

Главы государств удостаиваются особых почестей. Генерал Шарль де Голль однажды посетил город для инспекции бывшей колонии своей страны, и его именем был назван бульвар. Но Новый Орлеан все-таки не так щедро разбрасывается названиями своих площадей и улиц, раздавая их в качестве сувениров, как другие американские города. Знать бы французам, что пресловутый бульвар — это кривая улочка за рекой, в алжирском квартале...

Новый Орлеан судит своих гостей по своим собственным критериям. Благосклонное мнение об Оскаре Уайльде сложилось не из-за сборника стихов, опубликованного им за год до визита, а только лишь благодаря тому, как держал себя писатель, находясь в городе. Уайльд исполнил свою роль Заезжей Знаменитости с честью и был за это вознагражден. Значит ли это, что гость должен пыжиться изо всех сил, чтобы завоевать уважение новоорлеанцев? Разумеется, нет. Один из первых гостей, тепло принятых новоорлеанцами, прибыл в город на короткое время в 1790 году в ужасном виде. Он был i грязен, вонюч, растерян. Но ему оказывали всяческое внимание. Это был большой серый слон.

Соседи

Именно из Нового Орлеана прибывшие из Африки невольники отправлялись в путь по континенту. Поэтому никого не удивляют здесь сегрегированные школы, магазины и транспорт. Еще сто лет назад Лафкадио Херн написал леденящую душу повесть о зверствах полиции в отношении негров.

Правда, до отмены рабства в Новом Орлеане проживало больше «свободных цветных», чем в любом другом городе Северной Америки, да и после гражданской войны сегрегация установилась здесь не сразу. В восьмидесятые годы прошлого века черные и белые бейсбольные команды устраивали показательные матчи, — и до начала девяностых годов черные и белые боксеры и жокеи вместе выступали в состязаниях. Места же для белых и для черных в трамваях появились только в 1902 году. К этому же времени относятся законы, ущемляющие избирательные права черного населения.

Отсталость имеет свои достоинства. До 1929 года можно было строить себе дом где угодно, и люди так и поступали. Особняки, бары, лачуги бедняков и бакалейные лавочки стояли вперемешку в одном и том же квартале. Бок о бок жили черные и белые семьи. Некоторые местные остряки усматривают причину в том, что белые богачи предпочитали, чтобы их черные слуги жили поблизости. Но почему же тогда черный джазмен Бадди Болден с Ферст-стрит жил через два дома от Ларри Шилдса, белого кларнетиста из оркестра «Original Dixieland Jazz Band»? He подходит такое объяснение и к району Френчмен-стрит и Робертсон-стрит, где жили представители всех рас и где вырос Фердинанд «Джелли-Ролл» Мортон (Пианист и композитор, пионер регтайма.)

Быть может, все дело в атмосфере латиноамериканского католицизма. Зайдите в любую церковь где-нибудь в Вирджинии и обратите внимание на расположение мест в храме. Там архитекторы позаботились, чтобы расы общались с Богом отдельно одна от другой. Иначе обстояло дело в креольском Новом Орлеане. Как писала в 1837 году английская туристка Харриэт Мартину, «...здесь следует посетить собор, где каждый европеец к своему удовлетворению найдет единственное место в Соединенных Штатах, в котором все люди встречаются как братья. Внутри здания нет никакого разделения... здесь преклоняют колени прихожане всех цветов и оттенков, от белокурой шотландки или немки до иссиня-черного африканца».

Сегодня в Новом Орлеане не меньше, чем в Филадельфии или Миннеаполисе, организаций, принимающих в свои ряды только белых или только черных. Существуют и однорасовые жилые районы, которые в прошлом были редкостью, а также обоюдные недовольства, которые зреют десятилетиями и вспыхивают по любому поводу. Но есть и выдающиеся представители обеих рас, посвятившие себя поддержанию гармонии в обществе,— люди, которые действуют, зная, что нельзя иначе и что в выигрыше от их деятельности будут и люди и город.

Смерть

Генеалогия в Новом Орлеане — дело серьезное. Но если бы специалисты по геральдике заинтересовались не только родом человеческим, то приз за древность происхождения в Новом Орлеане достался бы Aedes aegipti, городскому комару. Этот первопоселенец обосновался на берегах Миссисипи вместе с первым Homo sapiens, а его потомство множилось здесь вплоть до нашего столетия. Сейчас остались лишь побочные ветви древнего рода. Однако в лучшие свои годы комары соперничали с людьми и едва не одерживали верх над ними. Оружием комаров была желтая лихорадка — по-здешнему, «Желтый Джек». Ее эпидемии унесли жизни тысяч новоорлеанцев. Да и последний визит в Северную Америку «Желтый Джек» нанес в 1905 году именно в Новый Орлеан.

Статистика ужасает. В 1832—1833 годах холера и желтая лихорадка опустошили город, погубив больше пяти тысяч жителей. Первая дорожная пробка в Новом Орлеане образовалась из повозок, на которых трупы везли на кладбище. В 1866 году еще тысячу жителей унесла холера, а в 1878 году городской комар принес смерть еще четырем тысячам. Последний налет смертоносного комара стоил жизни еще пяти сотням новоорлеанцев, и память об этом еще свежа в семейных преданиях. В промежутках между крупными эпидемиями город постоянно посещали дизентерия, лихорадка, чахотка, не говоря уже об оспе и проказе. Именно проказе посвящен жуткий рассказ в сборнике «Креольские деньки» Джорджа Вашингтона Кейбла.

Эпидемии, слава Богу, ушли в прошлое, но привели к тому, что смерть в Новом Орлеане стала не семейной трагедией, а событием, которое близко переживает весь город. Понятно, что и поминки и траур превращались во всеобщие «пиры во время чумы», приобретавшие порой самые невероятные формы.

Элегия

Откройте любую новоорлеанскую газету, и между объявлениями «куплю-продам» и некрологами вы обязательно увидите колонку фотографий. Здесь лица мужчин и женщин, белых и черных. Они молоды и улыбаются, совсем как на снимках школьных выпускников. Но все они уже умерли, и эти фотографии — дань их памяти.

Такие публикации стоят недешево. Фотография обходится в 48 долларов 75 центов, но это не все. Под каждой фотографией — стихотворная подпись, которая обходится еще в 10—15 долларов.

Читая эти строки, можно подумать, что все они вышли из-под одного пера. Вот образец:

В долине слез

Ты нас оставил

И горевать

Навек заставил.

Предположение, что у этих произведений один автор, недалеко от истины. Совершенно бесплатно отдел объявлений предоставит скорбящим, которые лишены поэтического дара, целый том эпитафий на выбор. Не вдаваясь в причины того, почему это делается в отделе объявлений, а не в отделе некрологов, отметим лишь, что это чрезвычайно удобно. Можно заказать любой из 223 вариантов — приведенное четверостишие значится под номером 153. По желанию заказчика в эпитафию можно вписать имя дорогого покойника — тут же предлагается инструкция, как изменить текст, чтобы, не нарушая размера, вставить многосложные имена.

Какие же эпитафии выбирают новоорлеанцы? Неудивительно, что они обходят стороной всякие импортные штучки. За три года, например, никто не воспользовался номером 54, в котором говорится о «твоей холодной и одинокой могиле». Ведь новоорленцы хоронят своих покойников не в могилах, а в склепах, где отнюдь не холодно и уж совсем не одиноко. Чаще всего предпочтение отдают опусам, пророчествующим покойному жизнь в христианском раю и скорое воссоединение с близкими. Причем воссоединение вовсе не трактуется как личное дело скорбящего. Там соберется вся семья, вместе с друзьями и соседями. Не иначе, в раю тоже есть крылечки, где можно собраться и посудачить.

Не все доверяют готовым эпитафиям из книги в серебряном переплете. Без страха берутся некоторые за перо и сочиняют рифмованные послания к умершим, и эти послания исправно печатает газета. В большинстве своем это вирши, но и наихудшие из них проникнуты искренним чувством. А где-то раз в месяц вам может встретиться оригинальное стихотворение, подкупающее своей прелестью и простотой. И тогда даже случайный читатель вроде меня проникается сочувствием к горю незнакомого человека.

Каприз природы

Природа в Новом Орлеане ласкова и изобильна. Но порой разражается вспышками гнева, и делает это с удручающим постоянством на протяжении столетий. Целые кварталы уничтожались пожарами, тысячи жизней уносили эпидемии, то и дело наводнения смывали целые городские районы. Всего лет десять назад густые тучи комаров опустились на сельский пригород к северу от Нового Орлеана, и множество домашних животных погибло, буквально захлебнувшись насекомыми.

Ничего подобного разлому Сан-Андреас под Новым Орлеаном нет, но угроза природной катастрофы здесь не меньше, чем в Сан-Франциско. Геолог из Луизианского университета изучил подмывание берегов водами Мексиканского залива и предсказал, что через две тысячи лет Новый Орлеан скроется под водой.

Еще реальнее угроза ураганов: ведь Новый Орлеан лежит прямо на излюбленном пути их следования. Здесь всем известно, как страшен бывает ураган. От по-настоящему сильного не спасут никакие противоураганные приспособления вроде тех, что продаются у Гарри на Мэгэзин-стрит. Когда тайфун Камилла обрушился на побережье в 1969 году, приливная волна вымыла из-под земли тяжелые дубовые гробы, а идущая следом область низкого атмосферного давления посрывала с них крышки и забросила покойников на верхушки деревьев. Были снесены десятки домов, от которых остались одни крылечки. Произошло это в Пасс-Крисчен, излюбленном месте отдыха новоорлеанцев.

Чтобы избежать подобных трагедий, в Новом Орлеане предпринимаются героические усилия. Насыпаются дамбы вдоль берегов озера Понтчартрейн, чтобы очередной ураган не нагнал воды неглубокого озера на центральную часть Нового Орлеана. Но всякий, кто видел, как в 1965 году в Новом Орлеане ураган «Бетси» срывал с домов крыши и выкорчевывал могучие дубы, знает, что все эти меры могут в лучшем случае лишь несколько уменьшить ущерб. В конечном счете судьба города остается во власти таких сил, которые он не в состоянии контролировать. Неудивительно поэтому, что нотка фатализма звучит на протяжении всей истории Нового Орлеана вплоть до наших дней.

Сбор пожертвований

Музыкантам в Новом Орлеане всегда приходилось как следует крутиться, чтобы заработать на жизнь. В прошлом веке фаготист по имени Пассаж сводил концы с концами лишь потому, что давал еще и уроки фехтования. Во время одного из представлений в 1914 году он в первом отделении сыграл соло на фаготе, а после антракта провел показательный бой с другим фехтовальщиком. Сегодня симфонические музыканты в Новом Орлеане по совместительству работают и автомеханиками, и поварами.

Проникаясь сочувствием к этим несчастным, местная публика нередко устраивала сборы пожертвований специально для музыкантов. Когда в порыве энтузиазма скрипач по имени Курдерой свалился с балкона в Орлеанском театре, друзья устроили благотворительный концерт, чтобы помочь ему оплатить лечение. Зрителей собралось много, и никто не спросил, каким образом достойный музыкант вообще оказался на этом балконе.

Поскольку именно музыка является первопричиной бедности музыкантов, ясно, что благотворительные концерты не самый верный способ поправить их дела. Понимая это, правление новоорлеанского симфонического общества занялось поисками немузыкальных источников дохода. Они обратили внимание, что азартные игры — дело куда более прибыльное, чем симфоническая музыка, и организовали самое большое в мире состязание в лото в пользу музыкальных преемников господ Пассажа и Курдероя. Не мелочась, они арендовали весь «Супердом», убрали искусственное покрытие и расставили бесчисленные столы на футбольном поле.

Задолго до открытия у входа собрались тысячи людей, гостей из ближних и дальних окрестностей. Скоро все места были заняты, и игроки начали заполнять свои карточки. Игра шла азартно, и зал оглашался радостными возгласами и горькими стонами всякий раз, когда монотонный голос из репродуктора называл очередной номер.

К концу вечера в кассе было 89 тысяч долларов. Еще 1700 долларов пожертвовали выигравшие. Этот щедрый жест, нередкий и на играх в лото, организуемых католической церковью, говорит о том, что для настоящего игрока главное не выигрыш, а игра.

Фредерик Старр Фото Роберта и Жана Брэнтли Перевел А. Доброславский Окончание следует

(обратно)

Рафаэль Сабатини. Колумб

Глава 1. Путник

Мужчина и ребенок поднимались по тропе, вьющейся по песчаному склону меж сосен. Длинная череда дюн тянулась дальше, простираясь на многие мили по направлению к Кадису. Позади, под серыми небесами, серел штормящий Атлантический океан.

Роста мужчина был выше среднего, широкоплечий, с длинными руками и ногами и, судя по всему, недюжинной силы. Из-под простой круглой шляпы выбивались густые рыжие волосы. Серые глаза сияли на его загорелом лице. Одет он был куда как скромно. Куртка до колен из домотканого сукна, когда-то черная, но уже порядком выцветшая, перепоясанная простым кожаным ремнем. С ремня по правую руку свешивался кинжал, слева — кожаный мешок. Рейтузы из грубой черной шерсти, сапоги. На палке через плечо мужчина нес свои скромные пожитки, завернутые в плащ. Лет ему было чуть больше тридцати пяти.

Ребенок, крепкий мальчишка лет семи или восьми, держась за правую руку мужчины, поднял голову и спросил:

— Еще далеко?

Спрашивал он по-португальски, и ответили ему на этом же языке.

— Этот вопрос, помоги мне, Господи, я задавал себе все эти десять лет и еще не получил ответа, — начал было мужчина, но затем все же ответил: — Нет, нет. Мы почти что на месте.

Поворот тропы вывел их к длинному низкому зданию, ослепительно белому квадрату на фоне темных сосен, подступающих к нему с востока. В центре квадрата, словно гриб с красной шапкой, вздымалась к небу часовня под черепичной крышей.

— На сегодня это — конечная цель нашего путешествия, Диего, — продолжил мужчина, указав на здание. — Возможно, и начало, — он словно размышлял вслух. — Приор, я слышал, образованный человек, имеющий не малое влияние на королеву, поскольку был ее духовником.

Приор прохаживался по двору с раскрытым требником в руках. Его губы шевелились, беззвучно произнося слова молитвы.

— Милосердный брат мой, немного хлеба и воды для этого уставшего ребенка, — услышал он вдруг просьбу, обращенную к светскому брату-привратнику.

Не сами слова, привычные у ворот монастыря, привлекли внимание приора, а голос просившего. В нем одновременно звучали и униженная просьба, и чувство собственного достоинства. Слышался в нем и иностранный акцент, но точность произношения каждого звука указывала, что говоривший уделил немало времени изучению испанского языка.

Приор фрей Хуан, не чуждый светского любопытства, особенно если возникала возможность хоть немного разнообразить монотонную жизнь в Ла Рабиде, прикрыл требник и направился к воротам, чтобы взглянуть на просителя.

Одного лишь взгляда хватило ему, чтобы понять, сколь полно внешний облик мужчины гармонирует с его голосом. В высоком росте, красивой осанке, выбритом лице с волевым подбородком и орлиным носом он увидел силы не только физические, но и духовные. Однако особенно поразили приора глаза незнакомца, большие, серые, как у пророка, чей немигающий взгляд редко кто мог выдержать. Узел с вещами незнакомец опустил на каменную скамью у ворот.

Фрей Хуан, кругленький толстячок в серой рясе, с бледным лицом, добрыми глазами и широкогубым ртом, приветствовал незнакомца улыбкой и латинской фразой, чтобы проверить, во-первых, его ученость, а во-вторых, веру, ибо орлиный нос над полными чувственными губами мог принадлежать и нехристианину.

— Pax Domini sit tesum.

— Et cum spiritu tuo,— ответил незнакомец, чуть склонив гордую голову.

— Вы — путешественник. — В голосе приора не слышалось вопроса.

— Путешественник. Прибыл из Лиссабона.

— Куда лежит ваш путь?

— Сегодня я хотел бы добраться только до Уэльвы.

— Только? — удивленно поднялись густые брови фрея Хуана. — До нее же добрых десять миль. А скоро ночь. Вы знаете дорогу?

Незнакомец улыбнулся.

— Это не проблема для тех, кто привык находить путь

в океане.

Приор уловил в голосе нотку тщеславия и потом задал следующий вопрос:

— Вы — опытный мореплаватель?

— Судите сами. На север я плавал до Туле, на юг — до Гвинеи, на восток — до Золотого Рога.

Приор глубоко вздохнул, еще пристальнее вгляделся в мужчину и, удовлетворенный увиденным, улыбнулся.

— То есть вы побывали на границах мира.

— Вернее, известного нам мира. Но не действительного мира. До тех границ еще плыть и плыть.

— Как вы можете так утверждать, никогда не видев этих границ?

— А как вы, святой отец, утверждаете, что есть рай и ад, никогда не видев их?

— На то есть вера и богооткровение, — последовал суровый ответ.

— Совершенно справедливо. В моем случае к вере и богооткровению добавляются космография и математика.

— А! — В глазах приора вспыхнула искорка интереса. — Проходите в ворота, сеньор, во имя Господа. Окажите нам честь, воспользуйтесь нашим скромным гостеприимством. Как вас зовут, сеньор?

— Колон. Кристобаль Колон.

Вновь пристальный взгляд приора прошелся по семитским чертам лица путника. Такая фамилия встречалась у новых христиан — маранов,— и приор мог привести не один случай, когда Святая палата (Святая инквизиция в Испании.) отправляла их на костер за тайное исповедование иудейской религии.

— Чем вы занимаетесь?

— Я — моряк и космограф.

— Космограф! — Приор сразу забыл о своих подозрениях. Среди прочего его очень интересовали загадки, то и дело подбрасываемые космографией.

Зазвонил колокол. Засветились изнутри удлиненные готические окна часовни.

— Я должен оставить вас, — сказал фрей Хуан. — Мне пора на вечернюю молитву. Инносенсио проведет вас в келью для гостей. Мы увидимся за ужином. А пока мы утолим голод и жажду вашего ребенка. Ночь вы, естественно, проведете у нас.

— Вы очень добры, господин приор. — Колон с достоинством принял приглашение, на которое и рассчитывал. Однако он не пошел в келью, а постарался уверить приора в глубине своей веры.— Отдохнуть я еще успею. Сначала я хотел бы возблагодарить Господа нашего и святую Деву за то, что они привели нас к столь гостеприимному дому. Если вы позволите, святой отец, я пойду с вами на вечернюю молитву.

Колон наклонился, чтобы поговорить с ребенком, который, родившись и получив воспитание в Португалии, не понимал ни слова по-кастильски. Выслушав отца, пообещавшего ему долгожданный отдых и сытный ужин,мальчик с готовностью последовал за братом-привратником. Отец проводил его нежным взглядом, а затем повернулся к приору.

— Я задерживаю ваше преподобие.

Улыбкой приор пригласил его войти в маленькую часовню святой Девы Рабиды, славящейся чудодейственной силой в предупреждении безумия.

Глава 2. Приор Ла Рабиды

— Dixit Dominus Domino Meo: Sede A Dextris Meis...

Молитва наполнила часовню, и фрей Хуан, щурясь от дыма свечей, с удовлетворением отметил должную набожность коленопреклоненного гостя. И столь велико было любопытство приора, что он распорядился пригласить Колона к своему столу, а не кормить его в холодном зале, предназначенном для бездомных странников.

Фрей Хуан подвел Колона к небольшому возвышению в дальнем конце трапезной, на котором стоял его столик.

Разносолами в монастыре не баловали, но кормили сытно: свежая, только что выловленная рыба в остром соусе, бульон с телятиной. Белый хлеб и ароматное вино из Па-лоса, с виноградников на западных склонах, что начинались за сосновыми лесами.

Ели под монотонное бормотание одного из монахов, читающего с кафедры у южной стены главу из «Vita et Gesta» святого Франциска.

Колон сидел справа от приора. Слева от фрея Хуана расположились его помощник и наставник послушников.

Фрей Хуан налил полную чашку своему гостю, возможно, с намерением развязать тому язык. А уж потом решился на прямой вопрос.

— Так что же, сеньор, после столь длительных и далеких странствий вы приехали в Уэльву, чтобы отдохнуть?

— Отдохнуть? — вскинулся Колон. — Нет, Уэльва лишь шаг к новому путешествию. Я, возможно, проведу здесь несколько дней, у родственника моей жены, которая отошла в мир иной, упокой, Господь, ее душу. А потом я вновь отправлюсь путешествовать. — И чуть слышно добавил: — Как Картафилус.

— Картафилус? — приор порылся в памяти. — Что-то я не припомню такого.

— Иерусалимский сапожник, который плюнул в Господа нашего и потом обречен был ходить среди нас до второго Его пришествия.

На лице фрея Хуана отразилось изумление.

— Что за ужасное сравнение, сеньор.

— Хуже. Это святотатство, вырванное из меня нетерпением. Разве зовут меня, не Кристобаль? Разве не видится знак Божий в имени, которым нарекли меня? Кристобаль. Christum ferens. «Носитель Христа». Нести знание о Нем в неизвестные еще земли — вот моя миссия. Для этого я рожден на свет. Для этого избран.

— Вы упомянули, сеньор, неизвестные земли. — Приор наполнил чашку Колона сладким вином.— Что вы имели в виду? Атлантиду Платона?

Колон сидел, опустив глаза, чтобы фрей Хуан не заметил вспыхнувшего в них огня. Этого-то вопроса он и ждал, вопроса, указывающего на то, что ученый монах, к мнению которого прислушивается королева, угодил-таки в сеть, расставленную гостем.

— Ваше преподобие шутит. Однако такой ли уж миф — Атлантида Платона? Может, Азорские острова — часть ее? И нет ли других осколков ее, куда больших размеров, в морях, еще не нанесенных на карту?

— Они-то и есть ваши неизвестные земли?

— Нет. Я думаю не о них. Я имею в виду великую империю на западе, в существовании которой у меня нет ни малейшего сомнения и которой я одарю того государя, что поддержит меня в моих поисках.

Легкая улыбка появилась на губах приора.

— Вы вот сказали, что у вас нет ни малейшего сомнения в существовании огромной империи. То есть вы виде ли эти земли?

— Мысленным взором. Глазами разума, который получил я от Бога, чтобы распространить в этих землях знание о Нем. И столь ясным было мое видение, ваше преподобие, что я нанес эти земли на карту.

Как человек верующий, как монах, фрей Хуан воспринимал видения со всей серьезностью.

— Я немного интересовался космографией и философией, но, возможно, оказался туповат для столь сложных наук. Ибо ведомое мне не позволяет объяснить, как можно нанести на карту то, что не видно глазу.

— Птолемей тоже не видел мира, который нанес на карту.

— Но он обладал доказательствами своей правоты.

— Ими обладаю я. Более чем доказательствами. Ваше преподобие, наверное, согласится со мной, что логические умозаключения позволяют перебросить мостик от уже известного к самому открытию.

— Вы, разумеется, правы, если речь идет о духовной сфере. Что же касается материального мира, то здесь нужны реальные доказательства...

— Тогда позвольте обратить ваше внимание на реальные доказательства. Шторма, накатывающие с запада, выносили на побережье Порту-Санту бревна с вырезанными на них странными узорами, которых не касался же лезный нож или топор, гигантские сосны, которые не растут на Азорах, тростник столь невероятных размеров, что в одной полости между перемычками помещается несколько галлонов вина. Их можно увидеть в Лиссабоне, где они хранятся. И это лишь часть доказательств, малая часть...

Колон прервался, как бы для того, чтобы передохнуть. На самом же деле чтобы взглянуть на приора. Убедившись, что тот ловит каждое его слово, продолжил ровно и спокойно:

— Двести лет назад венецианский путешественник Марко Поло отправился на восток. Ни один европеец ни до, ни после него не забирался так далеко. Марко Поло достиг Китая и владений Великого хана.

— Знаю, знаю, — прервал его фрей Хуан. — У меня есть экземпляр его книги.

— Тогда моя задача сразу облегчается! — вскричал Колон, просияв. — Я не знал, — солгал он, — что говорю со знатоком!

— Не нужно льстить мне, сын мой, — фрей Хуан, возможно, уловил иронию в восклицании. Колона. — Получается, вы нашли у Марко Поло то, что ускользнуло от моего взгляда. Что же именно?

— Ваше преподобие вспоминает ссылку на остров Сипангу, известный жителям Манджи и расположенный в полутора тысячах милях еще дальше на восток. — Кивок фрея Хуана показал, что тому указанная ссылка знакома. — Вы помните, что края эти славятся обилием золота. Его источники, говорит Марко Поло, неисчерпаемы.

— Суета сует,— осуждающе молвил приор.

— Это не так, с вашего позволения, если использовать сокровища на благо, ради достойной цели.

— Но какое отношение к вашим открытиям имеет Сипангу Марко Поло? — приор не дал Колону возможности рассказать о сказочных богатствах острова. — Вы говорили о землях, лежащих за западным океаном. Если допустить, что восточные чудеса Марко Поло — правда, каким образом доказывают они существование западных земель?

— Ваше преподобие верит, что земля — сфера? — Колон взял с блюда апельсин и поднял его. — Как этот апельсин?

— Большинство философов убеждены в этом.

— И вы, разумеется, согласны с разделением ее диаметра на триста шестьдесят градусов?

— Это математическая условность. О чем тут спорить. Но что из этого следует?

— Из этих трехсот шестидесяти градусов известный нам мир занимает не более двухсот восьмидесяти. С этим выводом соглашаются все космографы. Таким образом, самую западную известную нам точку отделяют от восточной границы мира восемьдесят градусов, примерно четвертая часть земного диаметра.

Приор с сомнением пожевал нижнюю губу.

— Нам говорили, что там безбрежный океан, столь бурный и штормливый, что переплыть его не сможет ни

один корабль.

Глаза Колона блеснули.

— Все это сказочки слабаков, не решившихся на такую попытку. Пугали же всех непреодолимой стеной огня на юге, но плавания португальцев вдоль побережья Африки развеяли этот миф. Взгляните сюда, ваше преподобие. Вот — Лиссабон, — он указал точку на апельсине. — А вот восточная оконечность Китая. Огромное расстояние порядка четырнадцати тысяч миль, исходя из того, что, по моим расчетам, на этой параллели один градус равен пятидесяти милям. — А теперь, вместо того, чтобы идти на восток по суше, мы плывем на запад морем... — палец Колона двинулся влево от Лиссайона. — И, пройдя восемьдесят градусов, попадаем в ту же точку. Как видит ваше преподобие, мы сможем достичь востока, отправляясь на запад. От золотого острова Сипангу Марко Поло, если плыть на запад, нас отделяет чуть больше двух тысяч миль. Таковы доказательства. И наши умозаключения никоим образом не приводят нас к выводу, что Сипангу — край земли. Нет, это предел знаний венецианца. Там должны быть другие острова, другие земли, которые ждут своего открытия.

Жар речи Колона опалил душу фрея Хуана. Простой пример с апельсином открыл ему одну из очевидных истин, ранее ускользавшую от его проницательного ума. Но неожиданно возникло препятствие, за которое смог зацепиться его холодный разум.

— Подождите... Подождите... Вы говорите, должны быть другие земли. Вы заходите столь далеко, что я не решаюсь последовать за вами, сын мой. Все это не более чем ваши убеждения, а убеждения могут оказаться ложными.

Возбуждение Колона, словно костерок, раздуваемый легким ветерком, вспыхнуло еще жарче.

— Не только убеждения, ваше преподобие, не только. Есть более серьезные доводы. Уже не математические, но теологические, по которым земля состоит из шести частей суши и — одной — воды. Используйте это соотношение в предлагаемом мной расчете и скажите, где я ошибаюсь? — Он бросил апельсин в блюдо. — Так что Индия наверняка лежит от нас в двух тысячах миль к западу.

— И что из этого? — приор ужаснулся, представив

себе безбрежный океан.— Две тысячи миль сплошной воды, таящих в себе бог знает какие опасности. Кому хватит мужества броситься в неведомое?

— Мне! — Колон ударил себя в грудь, его глаза зажглись фанатичным пламенем. — Господь Бог столь ясно указал мне путь, что все эти доводы, математика и карты — ничто рядом с осенившим меня вдохновением. Бог же даровал мне и силу воли, необходимую для реализации Его замысла.

Колон шел напролом, его уверенность в себе отметала все сомнения.

— В моем тщеславии, да простит меня Боже, я думал, что обладаю кое-какими познаниями. Но вы помогли мне понять, что я просто невежда.— Приор опустил голову, задумавшись. Колон пил вино маленькими глотками, не сводя глаз с фрея Хуана.

Внезапно приор спросил:

— Но откуда вы, сеньор? Из вашей речи ясно следует, что вы не испанец.

Колон помедлил, прежде чем ответить.

— Я был при дворе короля Португальского, а теперь еду во Францию.

— Во Францию? Но чего же вы там ищете?

— Я не ищу. Я предлагаю. Предлагаю империю, о которой только что говорил. — Колон словно подразумевал, что империя эта у него в кармане.

— Но — Франция! — лицо фрея Хуана превратилось в маску. — Почему Франция?

— Однажды я предложил ее Испании, но мое предложение разбирал священнослужитель. Толку из этого не вышло, что вполне естественно. Не просим же мы моряка быть судией в теологическом споре. Потом я отправился в Португалию и потратил немало времени на ученых болванов, но мне не удалось пробить броню их предрассудков. Там, как и в Испании, никто не мог поручиться за меня, и я четко уяснил, что правители этих стран не услышат моего голоса, если кто-то не замолвит за меня словечко. Я мечтаю отдать все эти богатства Испании. Я мечтаю служить под началом королевы Изабеллы Кастильской. Но как мне получить аудиенцию ее величества? Будь у меня поручитель, к советам которого она прислушивается, будь он достаточно умен, чтобы оценить ценность моего предложения, и настойчив, чтобы убедить ее принять меня, тогда... Тогда мне нет нужды покидать Испанию. Но где мне найти такого друга?..

Рассеянно приор водил указательным пальцем по дубовому столу.

Украдкой наблюдая за ним, после короткой паузы Колон сам ответил на свой же вопрос:

— В Испании такого друга у меня нет. Вот почему я решил обратиться к королю Франции. Если и там я потерплю неудачу, попытаю счастье в Англии. Наверное, вы теперь понимаете, почему я сравниваю себя с согрешившим евреем Картафилусом.

Указательный палец приора продолжал путешествовать по столу.

— Кто знает, — пробормотал наконец фрей Хуан. — Возможно, слова ваши не лишены истины. Но не зря говорят, утро вечера мудренее. Давайте выспимся, а потом вернемся к нашему разговору.

Колон не стал возражать. Из трапезной он уходил с надеждой, что, возможно, не зря потратил время, приезжая в Ла Рабиду.

Глава 3. Поручитель

За долгие годы мирной монастырской жизни ни единого раза не испытывал фрей Хуан столь сильного волнения, как после разговора с Кристобалем Колоном. Его испанская душа скорбела при мысли о том, что такие земли будут потеряны для его государей, которые нуждались в средствах, чтобы залечить раны, нанесенные стране войной с неверными. Вполне естественно, что, будучи одно время духовником королевы Изабеллы, он питал к ней не только верноподданнические, но и отеческие чувства. Он полагал, и небезосновательно, что вправе рассчитывать на взаимность и что поручительство его за этого странного гостя не останется без внимания.

Врожденная рассудительность, однако, сдерживала энтузиазм приора. И прежде чем поддержать Колона, он решил обратиться к сведущим лицам, чтобы те высказали свое отношение к дерзкой идее.

Выбор он остановил на Гарсиа Фернандесе, враче из Палоса, знания которого выходили далеко за пределы медицины, и Мартине Алонсо Пинсоне, богатом купце, владельце нескольких кораблей, опытном мореплавателе.

Ему без труда удалось убедить Колона отложить отъезд хотя бы на день, и вечером, после ужина, когда маленького Диего уложили в постель, все четверо собрались в келье приора.

Колона попросили повторить все то, что он рассказал фрею Хуану днем раньше. Он согласился с видимой неохотой, но, начав, уже не мог остановиться, все более зажигаясь от собственных слов. Скоро он уже не мог усидеть на стуле и начал вышагивать по келье, с горящим взором, размахивая руками.

Фернандес, врач, — длинный, тощий, с яйцеобразной головой и лысиной под маленькой шапочкой — слушал, перебирая бородку костлявыми пальцами, с широко раскрытыми глазами. Его скептицизм таял с каждым словом Колона.

Пинсон, с другой стороны, уже шел к приору, полный желания поддержать незнакомца, потому что вопросы, поднятые Колоном, давно занимали и его самого. Широкоплечий, энергичный, заросший волосами, в расцвете сил, с ярко-синими глазами, сверкающими из-под густых черных бровей, он жадно впитывал в себя сказанное Колоном.

Апофеозом рассказа стала демонстрация карты, на которую Колон нанес территории, о существовании которых говорил ему внутренний голос. Все четверо тут же склонились над ней.

Фернандес и Пинсон, которым довелось повидать немало карт, сразу отметили совершенство работы Колона и, за исключением одной детали, полное соответствие его карты с тогдашними представлениями об окружающем мире. На отличие и указал Фернандес.

— Исходя из вашей карты, Лиссабон и восточную оконечность Азии разделяют двести тридцать градусов земного диаметра. В этом вы, как я понимаю, расходитесь с Птолемеем.

Колон только обрадовался замечанию врача.

— Как Птолемей поправлял Маринуса Тирского, так и я поправлю здесь Птолемея. Обратите внимание, я поправил его в местоположении Туле, который западнее, чем предполагал Птолемей. Я это знаю: плавал туда.

Но Фернандес стоял на своем.

— С Туле все ясно. Вы поправили Птолемея исходя из собственного опыта. Но на чей опыт вы опирались, нанося на карту местоположение Индии?

Колон помедлил с ответом.

— Вы слышали о Тосканелли из Флоренции?

— Паоло Тосканелли? — переспросил Фернандес. — Кто из интересующихся космографией не слышал о нем?

Фернандес ставил вопрос совершенно правильно, ибо среди людей культурных Паоло Тосканелли, недавно умерший, считался самым знаменитым математиком и физиком.

— Кто же его не знает? — прогремел следом Пинсон.

— Я могу сослаться на него. Расчеты, поправляющие Птолемея, выполнены не только мною, но и им. Мы пришли к одинаковому итогу. — И тут же Колон добавил: — Впрочем, невелика беда, если мы и ошиблись. Какая разница, окажется ли золотой Сипангу на несколько градусов ближе или дальше? Не в этом суть. И не нужно ссылаться на авторитет Тосканелли, доказывая, что на сфере можно попасть в одну и ту же точку, двигаясь как на восток, так и на запад.

— Действительно, как вы и говорите, нет нужды ссылаться на его авторитет, но ваша позиция будет значительно крепче, если вы сможете показать, что этот великий математик придерживался того же мнения, что и вы.

— Показать это я смогу. Как только я сформулировал свою теорию, я послал все материалы Тосканелли. Он ответил мне письмом, где не только соглашался с моими выводами, но и приложил свою карту, которая в главном ничем не отличается от той, что лежит сейчас перед вами.

Фрей Хуан подался вперед.

— И эта карта у вас?

— Карта и письмо, подтверждающие мои выводы.

— Это очень важные документы, — заметил Фернандес. — Я сомневаюсь, что кто-то из живущих сейчас обладает достаточными знаниями, чтобы оспорить мнение Тосканелли.

— Ваши доводы столь убедительны, столь совпадают с моими собственными размышлениями, что я смог бы принять участие в этом путешествии, помочь его подготовке, — заявил Пинсон. Однако на этом не остановился: — Я могу поставить под ваше начало корабль или два и полностью снарядить их для плавания. Подумайте.

— Позвольте мне поблагодарить вас. Но такая экспедиция не может быть частным предприятием.

— Почему — нет? Почему все блага должны доставаться лишь принцам?

— Потому что в столь многотрудном деле необходима поддержка короны. Управление землями за далекими морями и сокровищами, которые будут там найдены, потребуют очень больших усилий. Я говорю не только о деньгах, но и о людях. Только монарх может обеспечить и то и другое. Если бы не это, неужели вы думаете, что я потратил бы столько лет, стучась в двери дворцов и получая отказы от привратников?

Вот тут приор и счел необходимым вмешаться.

— Думаю, в этом смогу помочь вам, сын мой. Особенно теперь, когда мне известно, каким грозным оружием вы владеете. Я имею в виду карту Тосканелли. Я, конечно, далек от двора, но, возможно, моя просьба не останется не услышанной королевой Изабеллой. В милосердии своем ее величество сохраняет добрые чувства к тому, кто когда-то был ее духовником.

— Вы искушаете меня, святой отец, — Колон повернулся и отошел к окну, сопровождаемый двумя парами озабоченных глаз, приора и врача. Во взгляде же купца Пинсона, хорошо знавшего уловки торгующихся, озабоченность уступила место недоверчивости.

Глава 4. Забытый проситель

Следующим утром приор Ла Рабиды оседлал мула и отправился в Гранаду, где владыки Испании готовились к выступлению на последнюю цитадель сарацинов.

Ехал он с уверенностью в успехе и не ошибся. Королева Изабелла приняла своего духовного отца с должной почтительностью. Внимательно выслушала его и, зараженная энтузиазмом фрея Хуана, вызвала казначея и приказала отсчитать двадцать тысяч мараведи для снаряжения и путевых расходов Колона. И отпустила торжествующего францисканца, с тем чтобы он привел к ней этого человека.

Достопочтенный приор и не мечтал, что поездка сложится столь удачно. И поспешил в Ла Рабиду, чтобы передать Колону добрые новости.

— Королева, наша мудрая и добродетельная госпожа, услышала молитву бедного монаха. Используйте этот шанс, и весь мир будет у ваших ног.

Колон, еще не веря своему счастью, тут же собрался в дорогу. Сына, с согласия приора, он решил оставить на время в монастыре, а потом вызвать ко двору их величеств.

Перед самым отъездом к нему заглянул Мартин Алонсо Пинсон.

— Я пришел пожелать вам удачи и поздравить с королевской аудиенцией. Клянусь Богом, вы не могли найти лучшего посланника, чем приор.

— Я это понимаю, как и чувствую вашу благожелательность в отношении меня.

— Благожелательность — еще не все. В конце концов, и я приложил руку к вашему успеху. — И, отвечая на вопрос во взгляде Колона, продолжил: — Поймите меня правильно, сеньор. Именно благодаря тому, что я поддержал вас, фрей Хуан отправился к королеве.

— То есть я — ваш должник, сеньор? — в голосе Колона зазвучал холодок.

Мартин Алонсо рассмеялся. В черной бороде за алыми губами блеснули его крепкие зубы.

— Этот долг вы сможете отдать мне с прибылью для себя. Помните, сеньор, и у меня есть деньги, чтобы оплатить ваш проект. Кроме того, я умею командовать кораблями.

— Вы вдохновляете меня на подвиг, сеньор, — с ледяной вежливостью ответил Колон, — но, кажется, я выразился достаточно ясно, говоря, что частным лицам такая экспедиция не по карману.

— Однако разве вы не допускаете мысли о том, что частные лица могут принять в ней участие? Почему, собственно, нет, если корона возьмет на себя львиную долю затрат?

— Мне представляется, что корона, если поддержит меня, должна взять на себя все расходы.

— Должна, но сможет ли... — не отставал Алонсо. — Королевская казна не переполнена золотом. Война порядком опустошила ее. Король и королева, возможно, примут вас благосклонно, но решатся ли на столь большие расходы? И вот тут моя помощь могла бы прийтись кстати.

— Я вспомню о вас, — пообещал Колон.

Но он уехал в твердой решимости забыть об Алонсо. Он не нуждался в сотоварищах, особенно не хотел видеть рядом с собой этого навязчивого купца с толстым кошельком, который не только потребовал бы участия в дележе прибыли, но и захотел бы урвать себе славу первооткрывателя.

Продолжение следует

Перевод В. Вебера

(обратно)

Оглавление

Когда Сатурн в знаке Рыб соединится с Ураном…

Идем на Новую Землю. Часть I

Последние из шестнадцатой сатрапии

Дэйв Уоллис. Молодой мир. Часть I

Из пункта А…

Норман Спинрад. Нейтральная территория

Автограф Де Буйона

Жолок и жолокчу

Гранит во льдах. Часть I

Семь месяцев бесконечности. Часть I

Наш брат Робинзон

Новоорлеанские истории. Часть I

Рафаэль Сабатини. Колумб