Зимними ночами кузнечный горн затухал слишком рано, а летними — слишком поздно. Воспитывали меня ударами палок, но зато на Рождество мне причитались три шиллинга — две трети этой суммы мистер Гринвуд откладывал в сберегательный банк Элгина до моего совершеннолетия.
Когда мне не приходилось бороться с кузнечными мехами, я бежал к мистеру Баунти, который бил меня по пальцам или по щиколоткам длинной линейкой, жесткой, как несправедливость, и черной, как грех. Но зато накануне каникул мне причитался альбом за четыре пенса [2], потому что я всегда успевал лучше всех в своем классе.
Товарищи мне завидовали, их родители злились, так что мои способности доставляли мне только еще горшие мучения.
Я тогда еще не знал, что, если хочешь отличиться, надо сначала разбогатеть. А я был сиротой, да притом нищим, меня пригрели и обучали из милости — и, конечно, я стал для всех козлом отпущения. В целой Шотландии не было другого такого заброшенного и несчастного ребенка — так во всяком случае полагал я по скудости воображения.
После четырех лет такого прозябания я стал тощим, как щепка, и подвижным, как хорек; я умел читать, писать и подковывать лошадей, знал наизусть отрывки из Шекспира и Священного Писания. Но при этом мало-помалу дошел до самого мрачного отчаяния. Детское отчаяние ужасно. Ребенок ведь не сознает, сколько жизней он в себе носит, сколько нового и интересного может с ним приключиться на его веку. Время течет для него медленнее, чем для взрослых, и потому он страдает вдвойне…
Как-то вечером в январе, когда на улице стоял трескучий мороз, в дверь кузницы постучала беззубая старуха и сказала, что за тарелку жидкого супа готова нам погадать. Предсказав мистеру Гринвуду, потом его жене миссис Гринвуд и трем их лодырям-сыновьям благополучие, такое же жиденькое, как суп, которым ее угостили, колдунья внимательно поглядела на мою правую ладонь слезящимися от пламени очага глазами и сказала:
— А ты, дружок, создан для жизни в замке. Боже мой, сколько же больших замков уместилось на этой ладошке!
Члены семейства Гринвудов прыснули. Мистер Гринвуд шутливо заметил, что уж, верно, мне предстоит стать выездным лакеем в замке Блэр Атол или Инверэйре. А может, у Виктора-Александра Брюса, девятого графа Элгина. А не то и в Балморале у самого короля. И все захохотали еще пуще.
— Нет, — уточнила колдунья, обшаривая взглядом мою ладонь. — Не быть ему ни слугой, ни гостем, ни хозяином.
— А что же ему тогда остается? — скрипучим голосом осведомилась миссис Гринвуд. — Может, Джон станет в этих пресловутых замках борзой, попугаем, павлином или ослом?
— Ни человеком, ни ангелом, ни животным. А сказать больше я не имею права и потому молчу.
Месяц за месяцем перебирал я в памяти странные слова старухиного предсказания, и это придавало мне духу и в кузнице, и в школе, несмотря на то что меня, как нетрудно догадаться, осыпали насмешками.
Но 1 мая 1906 года норовистая лошадь ловким ударом копыта сломала мне левую ногу сразу в двух местах. Поскольку покалечила меня лошадь, мистер Гринвуд вызвал ко мне ветеринара, услуги которого стоили дешевле, чем услуги врача. Кости срослись кривовато, и я стал прихрамывать.
Это прискорбное происшествие оказалось последней каплей, переполнившей чашу моих горестей. Я решил бежать, чего бы мне это ни стоило и как бы это ни было опасно. Мысль о бегстве поддерживала меня, суля надежду стать пастухом на высокогорье соседнего графства Инвернесс — кто станет меня там разыскивать? И вообще, не лучше ли водить компанию с овцами, чем с людьми?
Нога моя вскоре перестала болеть. Лето было в разгаре. Но я все еще колебался.
Однако 4 августа мистер Гринвуд ловким ударом заступа убил единственного моего друга, безымянную кошку, кривую на один глаз и очень ко мне привязанную, убил под тем предлогом, что она черная, а это дурная примета. И я больше не колебался.
В ночь с субботы 4 августа на воскресенье 5 августа я убежал в горы, оставив, однако, на столе в общей комнате записку, чтобы все домочадцы прочитали ее, прежде чем пойдут в церковь слушать пастора:
«Дорогой мистер Гринвуд!
По своему милосердию вы плохо кормили меня и плохо одевали. Я по своему милосердию хорошо работал на вас без всякой платы. Вы у меня в долгу, но я откланиваюсь. Ухожу, чтобы начать жизнь в замке. Джон».
Последнюю фразу я добавил нарочно, чтобы мистер Гринвуд совсем уж полез на стенку. Я был не таким дураком, чтобы позволить задурить себе голову.
Весь мой багаж состоял из узелка, в который я положил немного латаного белья, а все мое богатство хранилось в карманах — это был ножик, коробок спичек да немного мелочи, которую мне давали на чай — водки я не пил и чаевые не пропил. Мой багаж стоил моего богатства. А от роду мне было двенадцать лет и тринадцать дней.
Из осторожности я решил идти к Инвернессу не берегом Спей — эти места были густо населены, и мне мог повстречаться полицейский патруль;
