Автобиография [Прасковья Ивановна Орлова-Савина] (fb2) читать онлайн

Судьба актрисы

В октябре 1990 года в старинном русском городе Осташкове, расположенном в живописном уголке Тверского края на берегу озера Селигер, общественность торжественно отметила 175 лет со дня рождения замечательной актрисы Прасковьи Ивановны Орловой-Савиной. Была открыта в эти дни памятная мемориальная доска на бывшем Доме милосердия, построенном в 1893 году на средства П. И. Орловой-Савиной и ее мужа Ф. К. Савина. А на благотворительном вечере в память этой прекрасной актрисы и замечательного человека благодарными потомками было сказано много хороших слов, звучали стихи, посвященные Орловой-Савиной современниками: поэтом-декабристом Ф. Н. Глинкой и ее партнером по императорской сцене великим актером П. С. Мочаловым.

«Милосердие» и «благотворительность» — эти понятия в последнее время все чаще входят в нашу жизнь, они несут с собой нравственное очищение общества, возрождают гуманные и культурные традиции, которыми в прошлом так богата была Россия. Достаточно назвать такие широко известные имена, как Третьяковы, Морозовы, Щукины, Бахрушины. О них написаны или только еще пишутся книги, публикуются новые исследования, их деяния достойно отражены в получивших мировое признание музеях, таких, например, как знаменитая «Третьяковка» или театральный музей имени А. Бахрушина.

Сегодня мы с радостью открываем для себя новые имена, оставившие заметный след в народной памяти. Нам бы хотелось добавить к ним и имя Прасковьи Ивановны Орловой-Савиной. Творить благо, милосердие было нравственной потребностью таких людей, как Прасковья Ивановна. Вот почему нам сегодня необходимо как можно больше знать о ней, знать, какие нравственные побуждения руководили ее действиями. Какова же связь, спросит читатель, между милосердием, на которое так щедра была эта женщина, и судьбой актрисы императорских театров, пленявшей своим талантом Москву, Петербург, Одессу, Киев, и историей маленького, расположенного в глубине России города Осташкова, славного своими культурными традициями, причем в немалой степени благодаря усилиям П. И. Орловой-Савиной?

Ответ на эти вопросы читатель найдет в представленной книге. Ведь мемуары — это бесценный источник для характеристики автора, для восстановления его облика, который складывается из многих, подчас разноречивых суждений. Прасковья Ивановна пишет в своих записках и о себе, и о друзьях, и о партнерах по сцене, и о быте, и, наконец, о добре и зле, — обо всем, что составляет человеческую жизнь. Эти свидетельства, факты, легенды помогают нам постигать историю, театральную культуру и быт прошлого века, возрождают атмосферу эпохи, свидетельницей которой актриса была на протяжении 85 лет своей жизни.

В записках П. И. Орловой-Савиной отражена бурная, наполненная драматическими событиями сценическая жизнь России 1820–1860 годов, «золотого века» русской культуры.

Прасковья Ивановна Орлова-Савина, урожденная Куликова, родилась 6(18) октября 1815 года в Москве в небогатой семье, ставшей впоследствии известной всей театральной России. Старший ее брат, Николай Иванович Куликов, был актером и режиссером Александрийского театра, а также автором многочисленных комедий и водевилей. Ему принадлежат около пятидесяти оригинальных и переводных пьес, шедших в свое время на сценах Александрийского и Малого театров, в том числе первая инсценировка «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. Отрывки из театральных воспоминаний Н. И. Куликова печатались в 1880–1890 годах прошлого века в журналах «Русская старина», «Искусство» и др. Ее младшая сестра, Александра Ивановна, по первому мужу Шуберт, по второму Яновская, была также известной актрисой императорских театров. Любимая и преданная ученица М. С. Щепкина, она пропагандировала его систему на сценах Москвы, Петербурга и таких провинциальных городов, как Одесса, Саратов, Казань, Орел и др. Александра Ивановна автор интересных воспоминаний «Моя жизнь», изданных в 1913 и 1929 годах.

Отец Прасковьи Ивановны, Иван Григорьевич, был крепостным в доме генеральши Анненковой, которая дала ему вольную, но он до ее смерти оставался служить у нее управляющим; затем был дворецким у княгини Е. Р. Вяземской. С любовью и уважением отзываясь об отце, Прасковья Ивановна записывает в воспоминаниях: «Будучи всю жизнь управляющим, он нажил только одно драгоценное богатство: доброе и честное имя».

Уже в начальных строках записок Прасковьи Ивановны привлекает своеобразная последовательность изложения событий — рассказ начинается с бегства из Москвы родителей с малолетним сыном от наполеоновских войск в 1812 году. Иван Григорьевич Куликов, пользуясь уважением и особым доверием своих хозяев Анненковых, постарался зарыть их драгоценности под колокольней приходской церкви. Таким образом ему удалось спасти эти ценности и затем вернуть их владельцам, за что получил от них в подарок перстень с портретом А. В. Суворова, любимого своего героя, и живописный портрет, написанный с натуры художником П. Бурциным, на котором изображены сам Иван Григорьевич и его жена Мария Михайловна. Иван Григорьевич сидит, выставив вперед палец с упомянутым перстнем.

Так рассказала со слов бабушки внучка Александры Ивановны Шуберт А. М. Шуберт об этой семейной реликвии, хотя Прасковья Ивановна в своих записках о портрете не упоминает. В этой книге портрет публикуется нами впервые.

Иван Григорьевич был актером-любителем и принимал участие в спектаклях крепостных театров. Первые детские театральные впечатления Прасковьи Ивановны связаны с отцом и образно описаны ею: «Пяти лет в первый раз меня повезли в театр, в доме Познякова. <… > Мой отец играл солдата… В моей памяти врезался момент, как теперь вижу: вышел отец — молодцом, верно, все любовались им; что-то говорил с сидевшим на сцене толстым господином (это был его помещик) и вдруг поклонился ему в ноги. Этого я не могла перенести, заплакала на весь театр, и меня вынесли из ложи».

Генерал-майор П. А. Позняков, страстный театрал, устроил в своем доме по Большой Никитской роскошный крепостной театр с зимним садом, театральным залом с ложами и т. п. Театр Познякова славился в старой Москве наряду с крепостными театрами графа Шереметева, князя Юсупова и других помещиков и вельмож. Многие актеры из крепостных сделались впоследствии украшением московского императорского театра. Их судьба была тесно связана с жизнью и творчеством Прасковьи Ивановны Орловой.

Девяти лет Пашенька Куликова была отдана в московское театральное училище, где к тому времени уже три года учился ее старший брат. О своем призвании она так записывает позднее в воспоминаниях: «С самых юных лет я имела страсть к театру и всегда с радостью бежала к брату в училище и там тихонько в дверь смотрела, как мальчики играли в театр».

Год поступления Прасковьи Ивановны в театральное училище совпал с годом открытия Малого театра. В 1824 году для театра был перестроен дом купца Варгина, находившийся на Петровской площади. Театр стал впоследствии называться Малым в отличие от Большого, открытого в 1825 году. В Большом театре обычно шли оперы и балеты, реже ставились драматические спектакли. Малый театр по преимуществу, а потом и целиком, был отдан драме. В ту пору существовала творческая близость между мастерами драматической сцены Малого театра и московской балетной труппы. Балетные актеры участвовали в спектаклях драмы, выступая партнерами Щепкина и Мочалова. Так, в 1830 году лучшие силы балетной труппы были заняты в сцене бала в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», исполняя французскую кадриль и мазурку. А многие драматические актеры выступали в балете «Розальба», поставленном балетмейстером Гюллень-Сор, где более ста человек принимало участие в галопе.

Немало страниц своих воспоминаний Прасковья Ивановна посвящает театральному училищу, по ним читатель может судить о системе воспитания, отношениях, быте и нравах, царивших в ту пору в московском училище. Воспитанники обучались декламации, пению, танцам, игре на музыкальных инструментах.

Совсем маленькой девочкой Пашенька Куликова исполняет роли амуров, русалок в операх и балетах, а став чуть старше, становится заводилой и «постановщицей» школьных спектаклей. Рано проявив свое дарование, она дебютирует на большой сцене в 13 лет, будучи воспитанницей училища.

«С. Т. < Аксаков > еще в 1828 г. написал обо мне в газетах, что ожидают многого от моего таланта», — отмечает Прасковья Ивановна.

Талантливые литераторы и завзятые театралы, в том числе С. Т. Аксаков, А. И. Писарев, А. А. Шаховской, В. Г. Белинский, Н. В. Гоголь и др., были тесно связаны с московскими театрами благодаря царившей в них творческой атмосфере. Руководил московскими театрами с 1823 по 1831 год драматург и переводчик Ф. Ф. Кокошкин, ас 1831 по 1842 год — драматург и писатель М. Н. Загоскин. Должность инспектора репертуарной части с 1825 года занимал А. Н. Верстовский, одаренный композитор, неплохой певец и актер-любитель. Они сыграли большую роль в упорядочении деятельности театрального училища, внимательно следили за воспитанниками, заботились об их культурном развитии. Так, Ф. Ф. Кокошкин в 1831 году привлек в качестве преподавателя логики, российской словесности и мифологии профессора Московского университета Н. И. Надеждина. В 1836 году Н. И. Надеждин был сослан в Усть-Сысольск за публикацию в издаваемом им журнале «Телескоп» «Философических писем» П. Я. Чаадаева.

Танцы в училище преподавала артистка балета и балетмейстер Ф. Гюллень-Сор, которая в 1823 году приехала из Франции, работала в московском Большом театре и руководила балетной труппой. Большую роль она сыграла в становлении московской балетной школы. Именно в эти годы, благодаря Гюллень-Сор, подготовке танцовщиков в театральном училище уделялось главное внимание. Наряду с занятиями в классе воспитанники принимали участие вместе с мастерами труппы в балетах и операх-водевилях. Прасковья Ивановна вспоминает о нескольких комических эпизодах, происшедших с ней на сцене, когда она изображала в балетах Гюллень-Сор Амура и «полет из чаши». Она любила танцевать и хотела серьезно этим заниматься. «Но директор сказал танцевальной учительнице (Гюллень-Сор. И. П.), — пишет Прасковья Ивановна, — чтобы она немного занимала меня танцами, что меня готовят в драматические актрисы, что у меня хорошенький голос и я, по моей худобе и слабости, не буду в состоянии совместить и то и другое дарование».

Среди лучших учениц Гюллень-Сор были подруги Прасковьи Ивановны по училищу Татьяна Карпакова и Екатерина Санков-ская, ставшие впоследствии ведущими танцовщицами московского Большого театра. Гюллень-Сор сама возила Г. Карпакову и Е. Санковскую в Париж, когда они были еще воспитанницами училища, чтобы познакомить их со школами ведущих мастеров Западной Европы.

Признанным авторитетом и душой всей группы Малого театра был замечательный русский артист М. С. Щепкин. Директор театра М. Н. Загоскин предложил ему взять драматический класс в училище, и с 1832 года М. С. Щепкин был официально назначен учителем декламации при московском театральном училище. В своих записках М. С. Щепкин пишет об этом так: «В 1831 году директор М. Н. Загоскин вздумал поручить мне драматический класс в школе. Не чувствуя себя совершенно способным, я поблагодарил его за это предложение и тут же сознался, что не чувствую себя способным для такого, по моему мнению, весьма важного дела, тем более что я плохой декламатор. На что Загоскин отвечал: «В сторону всякую скромность! Скажи: кто же в настоящее время опытнее тебя? К тому же вся твоя обязанность будет приходить в школу и из находящихся там детей ставить спектакли <…>Приняв на себя обязанности такого рода и привыкнув исправлять все свои обязанности добросовестно, я редкий день не бывал в школе: даже и в те дни, в которые играл, я заходил туда до или после репетиции. Скоро я покороче познакомился со всеми детьми. Так как часто бывало, что режиссер, по случаю какой-либо перемены или чьей-либо болезни, присылал в пжолу роли для отдачи воспитаннику или воспитаннице, то я просил его присылать роли прямо ко мне, а я уже сам укажу, кому их отдать» ^[1].

С большой теплотой и благодарностью вспоминает Прасковья Ивановна, как ее спас однажды Михаил Семенович Щепкин, когда ей надо было за одну ночь выучить роль с большим количеством куплетов в комедии-водевиле «Притчи, или Езоп у Ксанфа», а она нечаянно уснула, устав после вечернего спектакля. Ей было в ту пору всего 13 лет, но она уже играла на большой сцене с ведущими мастерами Малого театра. «Бывало, пишет Прасковья Ивановна, — привезут роль накануне и приказываю выучить и сыграть с одной репетиции. Зная мою хорошую память, со мной часто это делали и очень мучали меня».

С именем М. С. Щепкина связано появление в репертуаре Прасковьи Ивановны комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», которая затем будет сопровождать ее на протяжении всей жизни.

Законченная в 1824 году комедия А. С. Грибоедова находилась под цензурным запретом. В альманахе «Русская Талия» в 1825 году были опубликованы лишь 7, 8, 9, 10 явления I действия с цензурными изъятиями и сокращениями. Уже в первые годы своего существования пьеса А. С. Грибоедова стала не только литературным явлением, но и фактом культурной жизни России вообще. До появления в печати она стала известна русскому читателю по многочисленным рукописным спискам. Переписанная от руки, комедия имелась и у многих воспитанников старших классов московского театрального училища. Кстати, первая попытка поставить на сцене «Горе от ума» была предпринята именно воспитанниками петербургского и московского театрального училищ, о чем рассказывает П. И. Орлова-Савина.

Немало усилий приложил М. С. Щепкин для снятия цензурных запретов с комедии А. С. Грибоедова. И в январе 1830 года был сыгран первый акт комедии в бенефис М. С. Щепкина в Москве в Большом театре, спустя месяц после представления на петербургской сцене того же первого акта, начиная с седьмого яв-лениядо есть с момента появления Чацкого. А 23 мая 1830 года в московском Малом театре шло третье действие комедии, названное на афише «Московский бал». Несмотря на то, что в спектакле роль Фамусова исполнял Щепкин, главное внимание было уделено танцам, в которых участвовали актеры балетной труппы, а конфликт Чацкого с фамусовской Москвой остался отодвинутым на второй план. И только в 1831 году в Петербурге и Москве комедия была поставлена полностью, хотя и в изуродованном цензурными поправками виде.

За свою творческую жизнь Прасковья Ивановна Орлова-Савина переиграла несколько ролей в «Горе от ума», но особенно важно, что она была первой исполнительницей роли Софьи на московской сцене. Об этом она подробно рассказывает в воспоминаниях.

Известный театрал, писатель В. И. Родиславский, основатель «Общества русских драматических писателей», говорил, что умнее, женственнее, явственнее изображения Софьи Павловны в исполнении П. И. Орловой-Савиной в «Горе от ума» никогда ему не доводилось видеть во все его 48-летнее посещение русской сцены^[2].

Окончив театральное училище в 1832 году, Прасковья Ивановна была зачислена в труппу Малого театра. С первых лет сценической деятельности актриса имела большой успех, играя главным образом в водевилях и легких комедиях. Она была высокого роста, хорошенькая, веселая, живая и очень музыкальная. Внешние данные актрисы и музьпсальность приносили ей успех в комедиях, водевилях и мелодраме, имеющих самое широкое распространение в репертуаре театров того времени. Наиболее популярными и талантливыми авторами водевилей и переводных (с французского языка) комедий были актеры Д. Т. Ленский, П. А. Каратыгин, Н. И. Куликов (брат П. И. Орловой-Савиной. — И. /7.), П. Г. Григорьев, П. И. Григорьев, журналист Ф. А. Кони, писатель Н. А. Некрасов (псевдоним Перепельский) и другие. Музыку к водевилям писали талантливые композиторы A.Н. Верстовский, А. А. Алябьев, А. Е. Варламов.

Водевиль обычно игрался живо, весело, без углубления в психологическую сущность образа. От актера требовалась пластическая выразительность, умение петь и танцевать. Орлова обладала всеми этими качествами в достаточной степени. Зрители любили ее за простоту и естественность поведения на сцене в ролях молоденьких девушек, а иногда и юношей. Она несла на себе в Москве весь репертуар В. Н. Асенковой, блистательной исполнительницы водевилей на сцене Александрийского театра. Современники называли ее «московской Асенковой».

Постоянными партнерами Орловой становятся такие мастера Малого театра, как упоминавшийся уже нами М. С. Щепкин; любимец публики, царь водевиля, как его называли,

B.И. Живокини; знаменитый остряк, автор-водевилист, прекрасный переводчик и мастер переделок водевилей с французского Д. Т. Ленский; замечательные драматические актрисы, соперницы ее по сцене, Н. В. Репина и М. Д. Львова-Синецкая; а также гениальный актер, влюбленный в нее и любивший играть с ней, П. С. Мочалов.

Слава Орловой как актрисы началась с 1837 года, когда она сыграла Офелию в «Гамлете». Ее партнером был П. С. Мочалов, в бенефис которого шла трагедия Шекспира в новом переводе Н. А. Полевого под названием «Гамлет, принц Датский».

Инспектор репертуара А. Н. Верстовский назначил сначала на роль Офелии М. Д. Львову-Синецкую. Но Львова не умела петь, а для роли Офелии А. Е. Варламовым была написана прекрасная музыка. Тогда Верстовский стал убеждать директора театра М. Н. Загоскина, что Офелию с пением может исполнить Н. В. Репина. Мочалов же добивался назначения на эту роль Прасковьи Ивановны. Вот как пишет она об этом в своих воспоминаниях: «Мочалов выходил из себя, говоря, что, если Офелию не будет играть Орлова, — я не беру пиесы в бенефис и не играю Гамлета… Как Мочалова ни убеждал сам директор, он поставил на своем, и роль была подписана мне самим директором, а другим персонажам, по обыкновению, Верстовским».

Исполнение Мочаловым роли Гамлета было событием в театральной жизни Москвы. Благодаря ему русская публика впервые поняла все величие трагедии Шекспира. В. Г. Белинский, восемь раз видевший Мочалова в роли Гамлета, отмечал, что на каждом спектакле актер играл эту роль по-новому. Полный разбор спектакля и исполнения Мочаловым роли Гамлета Белинский дал в своей знаменитой статье «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета». Белинский говорил о современном звучании «Гамлета» в переводе Н. А. Полевого, а в мочаловском Гамлете он видел черты людей своего поколения, выступающих против зла и несправедливости. Этой статьей Белинский увековечил образ великого русского актера.

Рядом с именем Мочалова произносилось и имя П. И. Орловой. Вот что писал об ее игре Белинский: «Кроме Щепкина, должно еще упомянуть и о г-же Орловой, игравшей роль Офелии… Четвертый акт обязан одной ей своим успехом. Она говорит тут просто, естественно и поет более нежели превосходно, потому что в этом пении отзывается не искусство, а душа. В самом деле, ее рыдание, с которым она, закрыв глаза руками, произносит стих: «Я шутил, ведь я шутил», — так чудно сливается с музыкой, что нельзя ни слышать, ни видеть этого без живейшего восторга».

С этих пор начинается известность Прасковьи Ивановны, она стала играть ответственные роли в драме и трагедии.

Гений Мочалова проявился сполна в пьесах Шекспира. Играя в них вместе с Мочаловым, Прасковья Ивановна помогала ему и делила с ним актерскую славу. В том же 1837 году Мочалов сыграл Отелло, а Орлова Дездемону в спектакле, шедшем под названием «Дездемона и Отелло, или Венецианский мавр» в новом переводе И. И. Панаева. В 1839 году Мочалов сыграл короля Лира, а Орлова Корделию в трагедии Шекспира «Король Лир» в переводе В. А. Каратыгина. А еще через два года, в 1841 году, когда Мочалову было уже за сорок, он взялся сыграть Ромео, а двадцатипятилетняя Орлова играла Юлию в трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта». (Эта трагедия в переводе М. Н. Каткова шла на сцене под названием «Ромео и Юлия».)

Кроме шекспировского репертуара вместе с Мочаловым Орлова сыграла Луизу в спектакле «Коварство и любовь» Ф. Шиллера, Веронику в спектакле «Уголино» Н. А. Полевого и Майко в одноименной драме Н. В. Беклемишева. В 1845 году В. Г. Белинский называет Орлову «замечательной артисткой и для драмы, и для комедии»^[3].

Прасковья Ивановна в своих воспоминаниях свидетельствует: «Все трагедии Шекспира и вообще весь драматический репертуар он (Мочалов. —И. П.) переиграл со мною в продолжение 10–12 лет до моего выхода из московского театра в 1845 году».

Во время гастролей в Москве петербургского премьера-трагика В. А. Каратыгина Орлова играет с ним в тех же драмах и трагедиях, что и с Мочаловым: в «Гамлете», «Отелло», «Короле Лире», «Уголино» и др. Это дает ей возможность сравнивать и противопоставлять их актерские индивидуальности, которые явились отражением двух эстетических направлений в театральном искусстве: классицистского и реалистического. Исполнительская манера Мочалова поражала современников бурной эмоциональностью, богатством оттенков создаваемых им образов, умением жить на сцене чувствами своего героя. С именем Мочалова связано утверждение демократического направления в русском театральном искусстве.

Ярким представителем классицистского направления являлся В. А. Каратыгин. Он обладал высокой актерской техникой, но основное внимание уделял внешней обработке образа, условным приемам движений и мимики. Для него прежде всего важна была живописность поз, монументальная парадность. Достаточно взглянуть на приведенный в нашей книге портрет В. А. Каратыгина в роли Гамлета. В его исполнении Гамлет был прежде всего принцем, у которого незаконно отняли принадлежащий ему престол. Монологи свои он читал, становясь в театральную позу, низким басом, возводя глаза к небу. Образ Отелло ему также не удался. Лучшей его ролью считалась роль короля Лира.

П. И. Орлова пишет, что Мочалов был полной противоположностью Каратыгину. «Он (Мочалов. — И. П.) всегда хорошо выучивал роли, но никогда не пробовал их интонациями, позами, движениями, как Каратыгин». Каратыгин же, наоборот, тщательно заботился «…о каждом движении в роли, и, раз сыграв с ним в пиесе, уже на другой знаешь все его движения».

Актерскую технику Мочалова и Каратыгина Прасковья Ивановна подробно разбирает на примере последней сцены с мертвой Корделией в спектакле «Король Лир» и сцены убийства Вероники в спектакле «Уголино». Прасковья Ивановна делает вывод: «В ролях Гамлета, Ромео, Огелло, Нино и других, где нужна любовь и страсть, Мочалов был гораздо выше Каратыгина, зато в роли Людовика XI, Ляпунова, Короля Лира и других Каратыгин стоял несравненно выше». Мы благодарны сегодня Прасковье Ивановне за память, сохранившую мельчайшие детали игры своих партнеров по сцене. Только будучи участницей закулисной жизни, она могла написать эти пристрастные, увлекательно подробные и меткие страницы воспоминаний, которые навсегда останутся необходимы и важны для истории актерского искусства в России. Недаром отрывки из записок П. И. Орловой о Мочалове были опубликованы еще при ее жизни в журнале «Русский архив» за 1899 год, а затем перепечатаны в 1940 году в журнале «Театр», в книге «Записки института театрального искусства», а также в 1953 году в книге «Павел Степанович Мочалов».

Задумав писать мемуары, Прасковья Ивановна Орлова попросила родственников одного из своих ближайших друзей и друзей Мочалова поэта и драматурга Н. В. Беклемишева прислать ей бумаги артиста. Но к этому времени документов из архива Мочалова сохранилось немного. Дело в том, что после смерти Мочалова все его бумаги взял Н. В. Беклемишев, увез в свое имение в Торжок и собирался разобрать; кое-что он успел переписать. Этим объясняется тот факт, что в архиве Мочалова есть бумаги, переписанные рукой Беклемишева. Но закончить разбор он не успел, и после его смерти часть документов, по-видимому, пропала. Оставшиеся документы были переданы Орловой, от которой большая часть их впоследствии попала в Государственный центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина.

В 1835 году Прасковья Ивановна выходит замуж за пожилого актера, одного из немногих в то время актеров-дворян, Илью Васильевича Орлова. (Настоящая его фамилия была Копылов.) Ей в ту пору было всего 19 лет, а ему 42. Брак этот не был счастливым. Илью Васильевича отличали такие черты характера, как самоуверенность, надменность, напыщенность. Он всегда стремился подчеркнуть свое дворянское происхождение и то, что он актер императорского театра. Сценическое дарование его было небольшим, он играл без особого успеха вторые роли в трагедиях, драмах и комедиях. Лучшими в его репертуаре современники считали роли Скалозуба в «Горе от ума», Осипа в «Ревизоре» и Могильщика в «Гамлете».

Деспотизм, неуравновешенность и ревнивость И. В. Орлова накладывали отпечаток не только на их семейные отношения, но в какой-то степени и на сценический темперамент Прасковьи Ивановны. Родная ее сестра Александра Ивановна Шуберт пишет об ее игре: «Она была холодна, но умна и красива. Мочалов любил играть с ней: она ему помогала своей сдержанной игрой… Темперамента она была холодного, но брала тонким и умным исполнением деталей и была общей любимицей»^[4].

В воспоминаниях Прасковья Ивановна, как бы давая объяснение такому упреку в свой адрес, пишет: «Муж меня ревновал ко всем, так что я не смела играть с полным чувством, и поэтому меня называли умной, но холодной артисткой. А того не знали, что почти за каждую роль, при случае, мне доставалось». И далее: «Конечно, муж мой был ревнив, и это очень понятно: почти каждый день видеть жену в чужих объятиях — это хоть кого так тронет. Меня же, как нарочно, все любили, а Мочалов просто был влюблен».

Столичную петербургскую публику Орлова знакомит со своим творчеством в 1839 и J841 годах, принимая участие в бенефисах своего брата Н. И. Куликова на сцене Александрийского театра. Она выступила в лучших ролях своего репертуара, дебютировала в «Гамлете» в роли Офелии в сцене сумасшествия из четвертого акта. Успех был блестящий. Прасковья Ивановна не без гордости отмечает, что В. Н. Асенкова, игравшая эту роль на петербургской сцене, пришла к ней за кулисы и, шутя став на колени, сказала: «Сыграть так я не могу». Критика осыпала ее восторженными похвалами, которые упрочили за нею надолго первенство на обеих императорских сценах.

В 1845 году Прасковья Ивановна покидает московскую сцену, поссорившись с директором императорских театров А. М. Гедеоновым. В «Драматическом альбоме», изданном в 1850 году историком театра П. Н. Араповым и А. Роппольтом, говорилось: «Между всеми актерами и актрисами московского театра П. И. Орлова занимает одно из видных и почетных мест. Артистка даровитая, умная, добросовестная, в продолжение десяти лет пользовавшаяся заслуженною любовью публики, оставила сцену в то время, когда ее талант был в полном блеске, в полном развитии, когда ее отсутствие не могло быть заменимо. Московская сцена долго не забудет ее потери. Московская публика всегда будет вспоминать об ней с сожалением и благодарностью»^{1}.

Прасковья Ивановна вместе со своим мужем И. В. Орловым в 1847 году уезжает в Одессу, где играет на сцене местного театра с небольшим перерывом до 1851 года. Это была интересная страница как в творческой жизни Прасковьи Ивановны, так и в истории драматического театра в целом. Одесса считалась одним из ярких очагов театральной культуры; здесь в 1830–1840 годы было одновременно три группы: итальянская, французская и русская. В эти годы неоднократно гастролировали в Одессе М. С. Щепкин, П. С. Мочалов, В. И. Живокини, петербургский актер П. И. Григорьев, знаменитый провинциальный актер Н. X. Рыбаков и др. Однако в 1846 году, в силу ряда обстоятельств, Одесса оказалась без русской труппы. И тогда у М. С. Щепкина и В. Г. Белинского, совершавших поездку по югу России и приехавших в Одессу, возникла идея создания в Одессе нового русского театра. Один из членов одесской театральной дирекции А. И. Соколов, человек образованный и активный, с помощью Щепкина заключил контракты с некоторыми актерами Малого театра. В основном это были молодые начинающие актеры, выпускники театрального училища, которые на сцене Малого театра не имели должного продвижения. Среди них бывала сестра П. И. Орловой Александра Ивановна Шуберт, ее муж М. А. Шуберт, С. В. Шумский, А. Ф. Богданов и др. Полугодовой контракт подписал А. И. Соколов и с оставившими сцену супругами Прасковьей Ивановной и Ильей Васильевичем Орловыми. Набранная труппа состояла из 14 человек.

С большим интересом читаются страницы воспоминаний П. И. Орловой о провинциальной сцене тех лет, о репертуаре, о публике, заполнявшей кресла театра. Среди театральных вожаков одесской публики был Л. С. Пушкин, брат поэта.

Репертуар театра не отличался оригинальностью. С такой маленькой труппой ставить большие спектакли («Ревизор», «Горе от ума» и т. п.) не было возможности. Шли в основном небольшие переводные пьесы и мелодрамы. А в этом репертуаре Прасковья Ивановна имела неизменный успех. Театр работал успешно и интересно. В конце 1847 года у Орловых заканчивался контракт, и они покинули Одессу. Сезон 1848–1849 года Прасковья Ивановна играет на сцене киевского театра, а затем снова возвращается в Одессу.

Порвав семейные отношения с мужем, она в 1851 году уезжает в Петербург и поступает на александринскую сцену на роли благородных матерей и светских дам в драме и высокой комедии. К этому времени покидает сцену ведущая актриса этого театра А. М. Каратыгина, жена В. А. Каратыгина, и все ее роли переходят в репертуар П. И. Орловой. Театральная критика единодушно отмечала натуральность, простоту, непринужденность ее исполнения. Ее роли были всегда тщательно, до самых мельчайших подробностей, отделаны, хотя, быть может, особым вдохновением она и не отличалась. Среди лучших созданий актрисы в 1850-е годы необходимо отметить Наталью Дмитриевну Горичеву в «Горе от ума» А. С. Грибоедова, Гонерилью в «Короле Лире» Шекспира, Советницу в «Бригадире» Д. И. Фонвизина, Сабурову в «Царской невесте» Л. А. Мея. Выступает она и в пьесах А. Н. Островского «Не в свои сани не садись» и «Не сошлись характерами».

Партнерами Прасковьи Ивановны на александрийской сцене были замечательные русские актеры прошлого века В. В. Самойлов, А. Е. Мартынов, А. М. Максимов, сестры Н. В. и В. В. Самойловы и др. В своих записках, отвечая на поставленный ей самой вопрос: «Какая была разница между тремя артистами: Самойловым, Мартыновым и Максимовым», — Прасковья Ивановна знакомит нас с петербургским театральным миром той поры и этими великими актерами. Она дает им характеристики, на примерах раскрывает человеческие черты их характера, отношение к себе и окружающим. Исходя из жизненного опыта и своих нравственных устоев, она делает иногда не совсем лестные выводы из поведения и отношения к себе В. В. Самойлова. И тем не менее любые сохранившиеся в памяти Прасковьи Ивановны факты представляют для нас сегодня несомненный интерес, помогая воссоздать живой облик того или иного актера, оставившего след в истории театра. Среди актеров старшего поколения она называет супругов И. И. и Е. Я. Сосницких, Я. Г. и А. М. Брянских.

Прасковья Ивановна пользовалась известностью и уважением не только среди деятелей театра, но и среди литераторов и общественных деятелей середины прошлого века. В ее доме бывали видные и в большинстве своем тогда еще молодые литераторы, в том числе Гончаров, Полонский, Григорович, Писемский, Потехин. Приехавший на несколько представлений из Москвы М. С. Щепкин привел в ее дом Тургенева, Дружинина, Краевского. Писатель Н. И. Греч, большой друг Прасковьи Ивановны, познакомил ее с поэтом-декабристом Ф. Н. Глинкой и его супругой Авдотьей Павловной, с Панаевым и Княжевичем.

Орлова была глубоко верующим человеком, что накладывало отпечаток на многие ее действия и поступки, о которых она повествует в своих записках. Ей всегда были близки такие понятия, как милосердие, сострадание, подвижничество. Высоко нравственные чувства руководили ею, когда во время осады Севастополя в Крымскую войну она отправляется в Крым, чтобы в качестве сестры милосердия ухаживать за больными и ранеными в госпиталях Симферополя. Причем делает это без всякого афиширования, не привлекая к себе внимания, и едет в Симферополь на собственный счет, почти инкогнито, под фамилией своего мужа Копылова.

Прасковья Ивановна воспользовалась неожиданным отпуском в связи с тем, что в императорских театрах был объявлен траур по случаю смерти императора Николая I. Чтобы получить благословение матери, она прибегает к содействию брата. Брат помогает сестре, взяв с нее обещание писать ему каждый день. Результатом такого соглашения и явился так называемый «Симферопольский дневник» Прасковьи Ивановны, состоящий из ее писем и писем к ней за период с 5 мая по 22 июля 1855 года.

«Симферопольский дневник» представляет собой как бы отдельную главу в воспоминаниях Прасковьи Ивановны. Знакомясь с работой П. И. Орловой в Симферополе в качестве сестры милосердия, или, как тогда выражались, «сердобольной сестры», читатель непременно отметит широту ее сердца, отзывчивость к страданиям не только русских, но и иностранных раненых солдат, необыкновенную энергию и жажду деятельности.

Ей мало тех двух домов, в которых помещались ее больные и раненые, она ежедневно посещает пленных французов и других иностранных солдат, помещенных на излечение в губернском правлении, и ухаживает за ними, как родная сестра. Так и называли ее впечатлительные и благодарные французы. А Александр Дюма-отец, путешествовавший в 1855 году по России и пожелавший встретиться с Прасковьей Ивановной, приветствовал ее этим ласковым словом: «Сестра!»

В Симферополе она спасает от смерти мать бедного семейства, уговорив знакомого доктора осмотреть больную и оказать ей медицинскую помощь. Как искренне религиозный человек, она ежедневно подолгу молится, часто посещает церковь, заботливо следит, чтобы умирающие солдаты смогли причаститься перед смертью. А выздоравливающим и уезжающим из города она дает в дорогу деньги на табак. Она поддерживает необходимые для ее дела отношения с городскими властями, своим авторитетом оказывает влияние на улучшение госпитального дела в Симферополе. Злоупотребления, которые Прасковья Ивановна замечала вначале на каждом шагу, потом встречались все реже. Об этом свидетельствуют приложенные к дневнику письма В. М. Княжевича и графа Комаровского, присланного в Симферополь по высочайшему повелению для наблюдения за больными и ранеными.

Кроме этих писем, к дневнику приложены письма ее брата Н. И. Куликова и несколько его стихотворений, а также письма некоторых друзей Прасковьи Ивановны, в том числе стихи известного литератора, страстного театрала С. П. Жихарева и поэта-декабриста Ф. Н. Глинки. На обратном пути из Симферополя Прасковья Ивановна навестила поэта Федора Николаевича Глинку и его супругу Авдотью Павловну в их бежецком имении Кузнецово, где поэт приветствовал свою гостью прекрасными стихами, в которых дана оценка подвигу, совершенному П. И. Орловой: «Ты возвратилась невредимо».

Популярность П. И. Орловой — известной актрисы и красивой женщины — привлекла к ее подвигу внимание многих высокопоставленных лиц Петербурга и Москвы, в том числе и императора Александра 2. Она была награждена двумя медалями: серебряной на Георгиевской ленте и бронзовой на Андреевской ленте.

Но самой памятной для актрисы наградой была так называемая севастопольская реликвия — подарок, преподнесенный ей в память о работе в госпиталях во время севастопольской обороны и хранящийся ныне в Тверском историко-архитекгурном и литературном музее. В письме к председателю тверской ученой архивной комиссии Прасковья Ивановна писала, передавая эту реликвию в музей: «По приезде моем из Симферополя генерал Марк увидел у меня привезенные мною пули, пять вынуто из моих раненых, а остальные английские с разными вредными составами мне были подарены на память. Посоветовав мне сохранить их, он взял все от меня и отдал в Академию художеств, где и привели в тот вид, как теперь на мраморной доске»^[5]. По мрамору вырезана золотыми буквами надпись: «Севастополь 1855 года. Май, июнь, июль. П. И. Орлова».

«Симферопольский дневник» П. И. Орловой никогда не публиковался. Она так объясняет это в своих воспоминаниях: «Когда вышли памятные записки о Крымской кампании, мне А. Н. Фролов (служащий при дворе) посоветовал прислать и мои, сказав, что их напечатают прибавлением во 2-м издании, но я за службой опоздала послать вовремя, а 2-го издания и не было».

Вернувшись в театр, П. И. Орлова продолжает играть на александрийской сцене и только в 1860 году оставляет навсегда большую сцену. Овдовев в 1862 году, она ровно через год выходит вторично замуж, за Федора Кондратьевича Савина, фабриканта, городского голову г. Осташкова Тверской губернии. Он происходил из богатой купеческой семьи, образование получил в Англии, был коммерции советником. Как и все члены многочисленной семьи Савиных, он много делал для процветания родного города, занимался благотворительной деятельностью, был страстным театралом.

Общественный театр в Осташкове являлся предметом особой заботы Савиных. Это был один из старейших провинциальных театров России, возникший в 1805 году и объединявший вокруг себя многих передовых людей своего времени. В 1840-е годы, когда распорядителями театра были братья Савины, сначала Степан Кондратьевич, а затем Федор Кондратьевич, театр прочно встает на ноги. В это время сложилась актерская труппа, появился при театре постоянный оркестр из 15–20 человек, составленный Ф. К. Савиным из молодых людей, граждан Осташкова, имевших призвание к музыке. Одному из них, Александру Федоровичу Елецкому, Савин предоставил возможность учиться музыке в Петербурге. Впоследствии, с 1857 по 1892 год, А. Ф. Елецкий управлял оркестром при театре. В театре давались оперы, водевили, комедии.

Лучшими годами в истории осташковского театра были 50— 60-е годы прошлого века. С 1863 года, когда Прасковья Ивановна поселилась в Осташкове, она во многом содействовала успеху театра. Вспоминая эти годы, Прасковья Ивановна пишет: «Театр был отдан в полное мое заведование. Я назначала репертуар, ставила пьесы, учила всех и могу смело сказать, что делала чудеса, вырабатывая из рыбаков, кузнецов и сапожников — Чацких, Хлестаковых и пр., а графинь и княгинь выделывала из бедных женщин, занимающихся дома всеми простыми работами. Но надо сказать правду: между ними были самородки, как И. П. Нечкин, Кошелева, Фокина и еще немногие. У нас игрались лучшие пьесы: «Горе от ума», «Ревизор», «Гроза» и мн. др.».

Иван Павлович Нечкин играл на сцене осташковского общественного театра более полувека. В письме к бывшему министру финансов А. М. Княжевичу Прасковья Ивановна сообщала: «Вы желали знать подробности о нашем театре; спешу удовлетворить ваше желание описанием лучших действующих лиц.

Первый Иван Павлович Нечкин, молодой человек, занимающий столько должностей, что Вы удивитесь! Он служит в Думе; библиотекарем в Публичной библиотеке; брандмейстером в пожарной команде, еще старшина в кассе Товарищества; еще певчий; еще музыкант, играет на всех балах и свадьбах; и к тому прекрасный актер на роли Мартынова и Самойлова. Играет так, хоть бы в Петербург, и заметьте, что никогда не видал настоящего театра. Но главное: он честный, умный и практичный человек!»

К 1905 году И. П. Нечкиным было сыграно 128 ролей, а одну из последних своих ролей он сыграл в 1912 году в возрасте 74 лет. Особенно он был хорош в пьесах А. Н. Островского.

С театром связало свою жизнь не одно поколение семьи Нечкиных. В числе первых актеров-любителей позолотчик Павел Федорович Нечкин, который играл с первых лет организации осташковского театра вплоть до 1830-х годов. Его сын Иван Павлович в театре с 1849 года. Сестра Ивана Павловича Мария Павловна (по мужу Проскурякова) поступила на сцену в 1856 году. Затем в театр приходит следующее поколение Нечкиных: Василий Иванович и Мария Ивановна.

Внучка Ивана Павловича, замечательный советский историк, академик М. В. Нечкина вспоминала, как нередко театральными подмостками служила одна из комнат в доме Нечкиных. Ньше в этом доме находится осташковский краеведческий музей, в экспозиции которого представлены материалы этой славной актерской семьи, а также другие документы из истории осташковского театра. Здесь, например, экспонируется афиша 29 декабря 1896 года о представлении «Горя от ума» с участием П. И. Орловой-Савиной, И. П. Нечкина и др., весь сбор от которого пошел в пользу столовой для бедных.

Постановка комедии «Горе от ума» — особая страница в жизни осташковского общественного театра. В то время как в Петербурге и Москве комедия продолжает играться в искаженной цензурой сценической редакции 1831 года, для провинции она остается официально запрещенной вплоть до 1863 года, и если идет в это время на некоторых провинциальных сценах, то исключительно в обход цензурного запрета. О том, насколько это было смелым и рискованным делом, можно судить хотя бы по тому, что простая переписка комедии нередко расценивалась в провинции как крамола и могла возбудить против виновника преследование властей. Это, однако, не останавливало провинциалов, и рукописные списки «Горя от ума» переписывались и распространялись в полном виде, без цензурных пропусков.

Такой список был и в Осташкове. Основой для него послужил, вероятнее всего, текст пьесы, собственноручно исправленный А. С. Грибоедовым и подаренный им своему другу А. А. Жандру^[6].

Переписанный список комедии сохранился до наших дней и несколько лет тому назад поступил в театральный музей имени А. А. Бахрушина. Этот список тесно связан и с осташковским театром, и с П. И. Орловой-Савиной. На обороте титульного листа в перечень действующих лиц внесены карандашом ее рукою фамилии исполнителей, осташковских актеров, среди которых и И. П. Нечкин и сама П. И. Орлова-Савина. Рукопись эта на бумаге с водяными знаками 1832 года. На титульном листе надпись: «Горе от ума». Комедия в 4-х д. Сочинение А. С. Грибоедова. 1827 г. Переписана А. М. Герасимовым».

Нам удалось установить, что Алексей Михайлович Герасимов (1814–1861) был актером-любителем и играл в осташковском театре еще в 1830-е годы. Вероятно, по этому рукописному списку и игралась грибоедовская комедия в Осташкове. Впервые она была поставлена 25 января 1859 года.

Вот что пишет в одной из статей, посвященных творчеству Грибоедова, академик М. В. Нечкина: «В тогдашнем маленьком провинциальном городке Осташкове «Горе отума» непрерывно ставили в местном городском театре, и народ ломился посмотреть знаменитую пьесу, понятную и доходчивую для всех. Актеры даже захотели увековечить себя на полотне, и художник написал их групповой портрет маслом: перерыв за кулисами в театре, все актеры в костюмах действующих лиц. Прекрасная картина долго висела в театральном фойе»^[7].

Большую роль сыграла Прасковья Ивановна в освоении осташковской труппой грибоедовской и гоголевской драматургии. Она удачно подобрала исполнителей на все основные роли в «Горе от ума». Так, по ее признанию, «знаменитым Чацким осташковской сцены» стал Н. Ф. Елецкий, учитель приходского училища. В роли Скалозуба неизменно блистал И. П. Нечкин. Своими советами и указаниями исполнителям П. И. Орлова-Савина содействовала успеху осташковского общественного театра.

Еще одно знаменательное событие произошло в Осташкове в 1863 году, и связано оно также с бессмертной комедией А. С. Грибоедова. Именно в 1863 году в Осташкове «Горе от ума» было издано без цензурных пропусков в собственной печатне Иваном Ивановичем Бочкаревым. Это было первое в России провинциальное издание полного, без пропусков текста знаменитой комедии. Пьеса была напечатана с ходившего по рукам жандровского списка. Теперь можно предположить, что текст печатали с упоминавшегося уже нами рукописного списка комедии, переписанного А. М. Герасимовым на бумаге с водяными знаками 1832 года. По этому списку она игралась на сцене осташковского театра, актерами которого были и отец и брат издателя И. И. Бочкарева. Биографические сведения о И. И. Бочкареве имеются в словаре «Деятели революционного движения в России»^[8].

В осташковский период жизни П. И. Орловой-Савиной главным ее занятием становится благотворительность. Не было ни одного доброго дела в Осташкове, во главе которого не стояла бы Прасковья Ивановна. После большого пожара в городе в 1868 году, когда сгорели многие постройки Знаменского женского монастыря и близлежащие дома, она предоставила кров погорельцам. Ей обязана своим возникновением столовая для бедных.

В Осташкове был открыт Дом милосердия, построенный на средства Прасковьи Ивановны и ее мужа Ф. К. Савина. В 1893 году Прасковья Ивановна строит церковь при Доме милосердия в честь Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих радости» и передает туда все находящиеся у нее старинные иконы. В том же 1893 году она жертвует в Знаменский монастырь 500 рублей. А за два года до своей кончины устраивает в Осташкове беспроигрышную лотерею, большинство выигрышей которой состояло из ее рукоделий. Чистый сбор от лотереи достиг 800 рублей и был пожертвован актрисой на крышу ночлежного дома для сирот и бесприютных.

Скончалась П. И. Орлова-Савина 2 июля 1900 года и была похоронена — торжественно, с колокольным звоном во всех церквах— в Знаменском женском монастыре. В некрологе, помещенном в журнале «Русский архив», отмечалось: «Добрую память оставила по себе покойная, и не один бедняк с благодарностью и умилением помянет имя ее».

Прасковье Ивановне не удалось при жизни увидеть свои воспоминания опубликованными, за исключением отрьшка о бенефисе П. С. Мочалова в журнале «Русский архив» в 1899 году. Хотя можно предположить, что она в последние годы жизни готовила рукопись к изданию. Под диктовку Прасковьи Ивановны с черновой рукописи текст воспоминаний переписывается разными лицами, близкими ей. Она собственноручно редактирует текст, вносит правку, делает вставки и примечания. Последние строки П. И. Орлова-Савина записывает в 1898 году, за два года до кончины.

Эту рукопись и другие свои бумаги она завещает секретарю городской управы Осташкова Ивану Михайловичу Савину. И в 1905 году он обращается с письмом к основателю театрального музея Алексею Александровичу Бахрушину с предложением приобрести у него бумаги П. И. Орловой-Савиной. Он пишет: «Прасковья Ивановна оставила после себя автобиографию, которую по духовному своему завещанию отказала в мою собственность с тою целью, чтобы я мог извлечь чрез издание в свет автобиографии известную сумму на воспитание моих детей, а ее крестников.

Не имея возможности самому приступить к изданию автобиографии Прасковьи Ивановны… я обращаюсь с предложением к Вам, высокоуважаемый Алексей Александрович, как человеку живо интересующемуся театральным делом: купите, пожалуйста, у меня автобиографию Прасковьи Ивановны и издайте ее в свет» ^[9].

А. А. Бахрушин приобретает архив П. И. Орловой-Савиной, однако потребовалось еще более 80 лет, чтобы ее воспоминания увидели свет.

Автобиографические записки П. И. Орловой-Савиной имеют ценность подлинного исторического документа, сочетающего яркую образность, живость описания с фактической достоверностью. Иногда рассказ о событиях прошлого, об актерах и других людях, окружавших ее, прерывается размышлениями автора, выводами из жизненного опыта. И эти страницы записок также представляют для нас несомненный интерес.

Необходимо указать на исключительную точность, с какой Прасковья Ивановна в своих мемуарах излагает факты полувековой давности. Ошибки встречаются крайне редко. Более пятисот имен и фамилий, около восьмидесяти названий спектаклей, стихотворных строк сохранила удивительная память Прасковьи Ивановны благодаря тому, что она пользовалась своими дневниковыми записями и так называемым «Симферопольским дневником», а также театральными воспоминаниями своего старшего брата Н. И. Куликова.

К сожалению, то, что относилось к последним годам ее жизни, в записках носит чисто конспективный характер. Сказывался возраст Прасковьи Ивановны. Она прямо говорит: «Вот что значит старость: не могу припомнить ничего особенного»^[10].

Язык воспоминаний очень выразителен, насыщен элементами народной речи.

В настоящем издании текст приведен в соответствие с современными правилами археографии, в современной транскрипции даны и собственные имена. Сохраняются некоторые особенности авторского языка и пунктуации, которые объясняются своеобразием авторской манеры.

Все фотографии, старинные гравюры и литографии, живописные портреты и документы представлены для этой книги из фондов Государственного центрального театрального музея имени А. А. Бахрушина.

И. С. Преображенская.

Автобиография

27 июля 1885 года

Во имя Отца и Сына и Св. Духа! Молитва- Пресвятой Владычицы Богородицы и св. великомученика и целителя Пантелеймона (память которого сегодня совершаем — 27-го июля) благослови, Господи, начать мои воспоминания не в похвалу себе, не в обличение других, но с единственной целью добра ближним. Если после моей смерти, когда-нибудь и где-нибудь, будут напечатаны эти строки и, читая их, хотя одна душа поверит, что «без Бога — не до порога!», как любил и учил святитель Тихон, и обратится всею душою к Господу, тогда я буду довольна и вознаграждена за труд.

Я родилась в Москве 1815 года, 6 октября, в день св. Апостола Фомы «неверного», как многие его называют, поэтому и сама имею некоторую мнительность в характере. Родители мои были крепостные, благочестивые, честные и добрые люди, доказательством чего служит то, что помещица-генеральша, Прасковья Александровна Анненкова, сделала моего отца, своего крепостного человека, управляющим, когда ему было только 22 года, а когда он женился, то был от нее приказ заранее приготовить отпускную, если окажется матушка беременной, и по рождении ребенка тотчас же приносить ей для подписи и тем, в благодарность за его верность и честность, пускать на свет свободного человека. Так и было: отцу моему также давно была подписана свобода, но Прасковья Александровна не отдавала ее и просила, чтобы он служил ей до ее смерти.

Матушка моя родилась в Малороссии. Отец ее был управляющим у графа Разумовского еще во времена императриц Елизаветы и Екатерины II. В начале нынешнего столетия, приехав с своим отцом в Москву, она увидела батюшку, полюбила его и, несмотря на его крепостное состояние, вышла за него замуж в 1811 году 14 мая. Это я потому отмечаю, что многие суеверы говорят: не надо венчаться в мае — «маяться будешь». Напротив, мои родители прожили около 40 лет в мире, любви и согласии. 1 марта 1812 года родился у них первый сын — Николай, и ныне по благости Божией здравствующий. Это время — было горькое, тяжелое время для России… Наполеон был близко; Праск < овья > Алекс < андровна > Анненкова уехала из Москвы в дальнюю деревню, а батюшка оставался хранителем имущества. Жили они тогда на Петровке близ церкви Рождества в Столешниках. Слыша о приближении неприятеля, батюшка посоветовал священнику отцу Иоанну разрыть свод под колокольней и туда убрать церковную утварь, а также все дорогие вещи его и генеральши. Так и сделали; убирая образа, серебро и проч. в сундуки, он уложил и матушкино хорошее приданое. Я помню, еще лет 10-ти — 12-ти я носила капот — синий, атласный с парижским дождиком, так назывались матовые крапинки на атласе, и материя была отличная.

Известно по истории 12-го года, что генерал-губернатор Ростопчин всех успокаивал, уверяя, что француз в Москву не войдет; хотя некоторые и верили ему, но Москва пустела… все бежали и за лошадь с телегой платили десятки и сотни рублей. А мой отец поневоле сидел дома с молодой женой, грудным ребенком и со своей родной матерью, которая впоследствии всех нас нянчила. Настало и 1-е сентября, страшный день для Москвы; а мои родители, предавшись воле Божией, все еще были на месте. К вечеру приезжает крестьянин из одной деревни, управляемой моим отцом, и, несмотря на большие деньги и даже насилие, с которым заставляли мужика перевозить богатых и знатных людей, он вырвался и прискакал к отцу моему, чтобы спасти его с семейством. Отец мой так был тронут великодушием и бескорыстием доброго крестьянина, что тут же снял свой крест и, обменявшись с мужиком, назвал его братом и нам впоследствии приказал звать его дядей, а его сыновей братьями; мы свято исполняли волю родителя и всегда принимали и угощали их, даже когда брат мой был уже режиссером в Петербурге в императорском русском театре.

Можно вообразить, какая была тревога при сборах матушки: надо было все собрать для ребенка, да и свое жалко оставить — все такое хорошее, новое. Вот она и придумала: больше всего ей было жаль старинного граненого хрусталя, и она ухитрилась, взяла батюшкины панталоны, внизу у каждой ноги перевязала веревочкой и, насыпав их хрусталем, уложила в телегу. Сверху положила перину и подушки, села с цкстимесячным братом и бабушкой и отправилась. Мужик шел подле лошади, а отец после вышел пешком, убрав все оставшееся, и уже на месте соединился с ними. Привез их мужик в свою деревню Беломугово, в 40 верстах от Москвы, где-то в самой лесной глуши, так что матушка много натерпелась в курной избе, где глаза ест от дыму; но все-таки они благодарили Господа за спасение. Из всего хрусталя остался один маленький граненый стаканчик, который мы все берегли, а батюшка любил из него пить пивцо, до которого был большой охотник.

Кстати о пиве: у генеральши Анненковой всегда просили батюшку для услуг, когда приезжала в Москву царская фамилия. Однажды за обедом, или у князя Сергея Михайловича Голицына, или у военного генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына, кушал государь с семейством, и батюшка стоял за креслом императрицы Александры Феодоровны. Представьте же его удивление, когда императрица оборачивается и говорит: «Пива», он обомлел и, не трогаясь с места, думал: «Верно, я ослышался, может ли быть, чтобы государыня изволила кушать одинаковый со мной напиток». Тогда государь Николай Павлович обратился и повторил: «Подайте пива». Отец побежал и с восторгом поднес императрице свое любимое услаждение и после не позволял матушке делать ему выговор за лишний стаканчик, говоря: «Ты помни, кто еще кушает пиво: сама благочестивейшая государыня».

Мой отец был очень красив: высокого роста, черные, вьющиеся волосы, голубые глаза и правильные черты лица; я маленькая любовалась, когда, бывало, он оденется, чтобы ехать во дворец или в дом вельможи, которого удостаивали цари своим посещением; синий фрак, белые — манишка и галстук, шелковые чулки и лакированные башмаки с пряжками. А иногда при больших парадах служащие одевались во французские кафтаны и парики, но этого я не видала. Получая только 40 рублей ассигнациями в год жалованья, батюшка рад был заработать лишнюю копейку для семейства, и, несмотря на это, когда получит какой заработок, то непременно рублик-другой уделит бедным. И делал это сколь возможно тайно; зная, где живет бедное семейство, он подойдет тихонько, бросит в окошко, что Бог поможет, и скорей уйдет. И вообще он любил служить людям и словом и делом. Прослужив почти полвека у Прасковьи Александровны, по смерти ее, пригласила его княгиня Вяземская бьпъ у нее управляющим. И тут он служил до ее смерти. Остальные дни жил с матушкой на покое, в моем доме, где и скончался в 1848 году 26 февраля. Быв всю жизнь управляющим, он нажил только одно драгоценное богатство: доброе и честное имя; зато умер, как праведник, без болезни, тихо, протянул руки к образу Спасителя и в эту минуту вздохнул последний раз.

Замечательно, что хотя отец любил нас, особенно меня, как единственную из 12-ти родившуюся при его глазах, но никогда не заботался о нас, и все делала матушка: просила, хлопотала, определяла в училище и всегда наблюдала за нами. Зато матушка умерла на моих руках, а при смерти отца никого из детей не было. Брат служил режиссером в Петербурге в театре и во время масленицы не мог уехать, да отец и запретил извещать его о приближении смерти. Я и сестра были в Одессе; матушка писала мне о болезни отца, он хворал три месяца, но последнее время утешала меня, говоря, что он только слабеет, но болезни никакой не чувствует. Однако это не успокаивало меня, я сильно грустила и в день его кончины видела во сне, что я пришла к нему и он, повернувшись на диване, протянул ко мне руки и крепко обнял меня. Это почти так и было, только он протянул руки к Спасителю и как бы передал Ему дух свой. Батюшка вообще был крепкого сложения, но однажды зимой он поскользнулся и упал на левый бок, а у него была большая серебряная табакерка, он и почувствовал, что она сильно вдавилась ему в бок, но не обратил на это внимания и не принял мер; так прошел не один год, и наконец он захворал, и эта боль откликнулась и свела его в могилу. Нарочно пишу в предосторожность читающим: всякую болезнь, всякую язву — душевную и телесную — надо врачевать в начале, когда еще есть время излечить их — морально и физически.

День моего рождения совпал с днем рож-[ения Прас<ковьи> Алекс<андровны> Анненковой, и в честь ее меня назвали Прасковьей. За несколько дней до разрешения барыня (как всегда называли Прасковью Александровну) уговорила отца пораньше перевезти матушку на новую квартиру: в дом священника отца Иоанна Петровича при церкви Рождества в Столешниках. 6-го октября было, в воскресенье. Прас<ковья> Алек<сандровна> приехала к обедне, и в самый трезвон я родилась, так что батюшка не успел сбегать и за бабкой; приняла меня родная бабушка Ксения Ивановна, и отца мать не отпустила; а он не любил присутствовать при этих операциях, всегда уходил из дома, а тут волей-неволей первый принял любимую дочку на руки. Крестили меня сын Прасковьи Александровны Иван Аркадьевич Анненков и дочь, тогда уже вдова, Ел<изавета> Аркад <ьевна> Верещагина. А священник Иоанн Петрович, венчавший моих родителей, крестил и венчал меня с первым моим мужем Ильей Васильевичем Копыловым-Орловым, что было 1 сентября 1835 года; и скончался только в 1855 году, чрез две недели по возвращении моем из Крыма. Когда он служил мне благодарственный молебен, то говорил, что очень боялся, молился и не ожидал меня видеть после напутственного молебна пред отъездом в Крым; а милосердный Господь утешил нас обоих; я с юных лет привыкла любить Его.

Детство мое было очень хорошее и приятное. Я родилась третья, и до сих пор это число осталось моим любимым. Старшая сестра и дети, родившиеся после меня, умирали маленькие; только сестра Александра Ивановна Шуберт-Яновская, родившаяся в 1827 году, жива. Может быть, как одна выраставшая, я была всеми любима и балована. У Прас<ковьи> Алек<сандровны> воспитывалась ее внучка — дочь старшей ее дочери Екатерины Аркадьевны Воейковой, после бьшшей за Аркадием Алексеевичем Столыпиным. Внучку звали так же, в честь бабушки: Прасковьей Александровной (она была в замужестве за Алексеем Дмитриевичем Игнатьевым и до сих пор жива)^[11]. Она была восемью месяцами старше меня; маленькая я всегда ходила в барский дом играть с внучкой Прас<ковьи> Алекс <андровны>, иногда меня оставляли там обедать, и хотя я была лет пяти — семи, но помню, как мне было тяжело, что я сижу с барыней, а отец стоит и ожидает ее распоряжений и приказаний; служили за столом лакеи, даже и их-то мне было совестно.

Очень рано, на шестом году, я выучилась читать и имела страсть к стихам и басням. Бывало, схвачу книгу, спрячу ее под передник и, прибежав в большой дом (мы жили во флигеле — это уже в доме Есипова на Садовой), ищу: нет ли кого не занятого делом, кому бы мне почитать вслух. Чаше всего доставалось старушке экономке Фоминишне; сделав утренние выдачи, она сядет отдохнуть за чулком, а я — как тут с книгой. Еще жил в доме, на покое, старый буфетчик Нефед Тихонович, самой барыней и всеми почитаемый старичок. Он всегда читал духовные книги и был очень благочестивый. Бывало, я и забегу к нему с книгой; он послушает меня, да после сам начнет мне читать или рассказывать что-нибудь божественное, тогда я и басни и стихи забывала. Бабушка Ксения Ивановна всегда носила и водила нас маленьких в церковь, и вообще как у родителей, так и в барском доме все были более или менее благочестивы, и я с юных лет любила ходить в церковь, конечно, не для настоящей сознательной молитвы, но как дитя, по инстинкту или по привычке. Матушка моя имела очень хороший голос и пела, аккомпанируя себе на гитаре. Она рассказывала, что помнит, как, бывши восьми-девяти лет, она певала в церкви графа Разумовского, одетая в мужское певческое платье, и пели в конце: «Благочестивейшую Самодержавнейшую Великую Государыню Императрицу Екатерину Алексеевну!» Значит, это было в конце прошедшего столетия.

Бывало, матушка в сумерки приляжет со мной на кровать и прежде поет что-нибудь печальное, как, например, песенку, слова и музыка которой до сих пор сохранились в моей памяти и которую без слез я не могла слушать. Напишу ее вкратце:

Красны как пришли денечки, Я гулял в лугу весной, Там все птички и зверечки Веселилися со мной. Где ручеечек протекает По зеленому лужку, Там, я видел, отдыхает Старичок на бережку. Хвор и сед — мое сердечко! Ветхим рубищем покрыт. От него тут недалечко Посошок его лежит. И кусочек черства хлеба Положен ему в суму, Убоясь, знать, кто-то неба, Христа ради дал ему — и т. д.

Песня эта очень большая… в конце он рассказывает, что на старости лет остался сиротой и принужден поневоле просить милостыню, не имея сил работать. Чтобы утешить меня, после такой печальной картины, матушка начинала петь веселые, даже смешные песни, и я, заливаясь детским смехом, старалась подражать ей и все, как маленькая обезьяна, перенимала не только в словах и в голосе, но даже в лице и движениях.

Пяти лет в первый раз меня повезли в театр в доме Познякова^[12]. Играли любители в чью-то пользу. Помню только, что мой отец играл солдата и как он был красив в походной амуниции. Давали пиесу «Русский человек добро помнит», только в то время она имела другое название, что я узнала впоследствии. В моей памяти врезался момент, как теперь вижу: вышел отец молодцом, верно, все любовались им; что-то говорил с сидевшим на сцене толстым господином (это был его помещик) и вдруг поклонился ему в ноги, этого я не могла перенесть, заплакала на весь театр, и меня вынесли из ложи. Другой раз тоже лет семи-восьми, повезли меня уже в Императорский театр смотреть балет; брат был тогда в школе и представлял в этом балете какого-то чертенка. Зная, что мы будем, он условился, что сделает такой-то знак, чтобы узнать его в толпе чертенят. И мы так были довольны, увидав его, что, несмотря на балет и первых персонажей, следили только за его кривляньем; а он так увлекся, видя, что мы на него смотрим, что остался один на сцене, и несколько чертенят прибежали и утащили его.

Родители мои были хотя малообразованные, но многоначитанные, умные, веселые и остроумные люди. Батюшка, отправляясь в театр смотреть вышеупомянутый балет, взял с собою старую старуху-крестьянку, верно, одну из наших родственниц по крестовому дяде, приехавшую из деревни погостить. Она не имела понятия о театре и, когда мы приехали в ложу, еще до начала, все охала да ахала; а когда началось, на сцене был царь, разодетый в мишурное серебро и золото, — она как закричит, чуть не на весь театр: «Батюшки, да ведь это сам царь-батюшка!»— и опустилась на колени… кой-как ее успокоили и усадили. А как появились во 2-м действии черти, она начала кричать: «Пустите, пустите, согрешила я, окаянная!» — да и повалилась на пол, а голову забила под стулья. После этого ничто не помогло: закрыла глаза и только тогда опомнилась, когда ее вывели из театра и должны были увезти домой. Больше папенька так не шутил. Конечно, во время действия балета, при громе музыки, не было слышно всей публике ее причитаний, но в соседних ложах хохотали до упаду.

С самых юных лет я имела страсть к театру и всегда с радостью бежала к брату в училище и там тихонько в дверь смотрела, ^ак мальчики играли в театр, и странно: больше всех замечала Репина, в игре он всегда представлял атамана-разбойника, а по выпуске из школы был музыкантом. Сестра его Надежда Васильевна была прекрасная артистка и по выходе из театра вышла замуж за известного композитора Алексея Николаевича Верстов-ского. В начале нынешнего столетия, тем более вскоре после нашествия французов, — старушки считали театр грехом, а молодые, имеющие своих крепостных артистов, поразорились и поневоле стали сбывать их в императорские театры, т. е. продавать в Дирекцию. Так, у Аркадия Алексеевича Столыпина и еще у его родителей были свои музыканты и актеры, в том числе большое семейство Репиных: отец, мать и пятеро детей. Всех их с другими и продали в театральную Дирекцию; а так как это был почти один дом: Анненковых, где служил мой отец, и Столыпиных, чьи были Репины, поэтому эти два семейства были очень дружны. Когда старики Репины отдали всех своих пятерых детей в театральную школу, тогда начали уговаривать батюшку определить туда и брата. Совершенно справедливо убеждая отца, что какими средствами он может дать воспитание своему сыну? Самое большое, что сделает его писарем в барской конторе или тем же управляющим. Пошел батюшка спрашивать совета барыни: Прасковья Александровна сначала сильно противилась этому, но дочери Екатерина и Елизавета Аркадьевны убедили ее. Тогда она сказала: «Хорошо, Николая отдавай, он мальчик, ему не так опасно попасть в этот омут, но Парашу прошу беречь и ни за что в театр не отдавать». И, таким образом, определили брата в 1821 году.

Вскоре в чтении стихов и в ломанье, т. е. в декламации, начали развиваться и мои способности. Бывало, крестная Екат. Арк. с сестрой прикажут мне читать стихи или басни и я смело и бойко декламирую, так что меня ставили в пример тихой и робкой внучке Праск<овьи> Александ< ровны >, а у крестной тоже осталась одна дочь после мужа, Александра Михайловича Верещагина, бывшая замужем за немцем — секретарем посольства из Штутгарта. Она была старше меня лет на 9—10 и тоже удивлялась моим способностям. Надо заметить, что как я любила читать, так терпеть не могла писать. Бывало, маменька насильно усадит меня и, чтоб я не убежала, привяжет ниточкой к ножке стула: сижу, не смею пошевелиться (вы, нынешние, ну-пса?) и ожидаю моего спасения — прихода батюшки. Он, родной, как взойдет, еще не снимая шляпы, взглянув на мою невинно-несчастную рожицу, нагнется, увидит ниточку, оборвет ее и скажет: «Иди, гуляй». О радость, о восторг! Матушка гневается, а мне и горя мало — родители сами разберутся.

Наконец, матушке все советовали и меня отдать в училище. Прасковья Александровна и слышать не хотела, и когда мне был 9-й год, то летом, уезжая в деревню, она непременно хотела взять меня с собою. Но, к счастию, у меня сильно разыгралась золотуха, и маменька не отпустила; а в августе 1823 года, помолясь Богу, повела меня в назначенный день в прием, так в то время называлось принятие в театральное училище. Привели довольно много мальчиков и девочек, помню только Петю Жи-вокини, брата известного артиста Василия Игнатьевича Живокини. Он был дурен лицом, как смертный грех: рябой, губы большущие, глаза какие-то мутные, посовелые, ростом большой, а после был огромный и сутуловатый. Директор Феодор Феодорович Кокошкин как взглянул на него, так прямо сказал его матери: «Милая! зачем же ты привела такого урода?» Она страшно обиделась и со злостью закричала: «Это урод, да после этого вы ничего не понимаете, уж не урод ли и мой старший сын Василий?» А он хотя был еше и в школе, но уже играл на театре и выказал свой талант. Феодор Феодорович, услыхав, что это брат любимца его Василия Игнатьевича, тотчас смягчился и сказал: «Ну! хорошо, милая, я его беру: он со временем будет представлять Самиеля»^[13] (черта в опере «Волшебный стрелок»), и старуха обрадовалась и усердно поблагодарила. Так впоследствии и было: таланта у него, как у брата, не оказалось, и он всегда представлял чертей и страшных чучел. Потом Фед. Фед. подошел ко мне, к первой из всех девочек, и, взяв за подбородок, сказал: «Как не принять такую милочку». Я была не очень велика, но голова пребольшая, так что меня в училище звали головастиком, а лицо, как все говорили, имела красивое. Матушке приказано было совсем приводить меня в школу, но по болезни, противной золотухе, которая мучила меня до 22-х лет, меня привели уже осенью в 1824 г. Так как наша добрая матушка умела за нас и попросить и приласкать и подарить, то меня, как хворенькую, и поместили в комнату больших, где за мной почти все ухаживали и многие баловали меня. Помню Надиньку Панову (впоследствии она не любила меня, как соперницу по сцене). За ней ухаживал старик Нарышкин Иван Александрович и присылал ей премного разных гостинцев, она не хотела брать, но наша надзирательница, которая, верно, с него побирала (что случалось довольно часто, и я упомяну об этом), брала гостинцы и раздавала всем в своем отделении. Конечно, мне доставалось больше других: бывало, Надинька сама не станет есть, но как хозяйка присланного возьмет большую долю для меня. Помню, как один раз прислал ей Нарышкин бочонок винограда, она приказала нашей общей любимице няньке Прасковье открыть бочонок и, усадив меня на диван, приказала кушать, сколько я хочу; я кушала, кушала, да до того докушала, что пьяненькая заснула на диване; и с тех пор помню, что от винограда можно быть пьяной.

Насмотревшись разных представлений еще года за три до поступления в школу, когда ходила к брату, и я тотчас же принялась играть в театр, как у нас говорилось, и едва большие уедут в спектакль, все оставшиеся маленькие собираются в большую залу и под моим управлением начинаются разные представления: все больше с разбойниками, похищениями и убийствами. Если не успеем или не сумеем сочинить гшесы со словами, то идет в ход балет с пантомимами. А это очень легко: например, я командую: «Варя Соколова, иди с правой стороны, а ты, Васильева, с левой, ты атаман разбойников и любишь Варю, объясняйся ей в любви; ты, Варя, говори: «Не хочу, не хочу, поди прочь». Васильева, вынимай кинжал и будто хочешь заколоть ее, Варя зовет на помощь, прибегают ее слуги; ты, Васильева, свистишь, вбегают разбойники — начинается драка, разбойники одолевают; вдруг является жених Вари (непременно военный) с солдатами и всех разбойников с атаманом убивает; они все валяются на полу, все солдаты и народ на коленях пред офицером, а он обнимает свою любезную». Живая картина, стук ногой — значит, занавес закрывается и все сами себе аплодируют. Костюмы тоже было очень легко устраивать: атаман и все разбойники должны были снимать платья, а рубашки до половины прятать в панталоны; непременно подпоясываться пестрым и предпочтительно красным кушаком; головы обвертывали платками, лоскутками и тряпками. Девицы убирались всем, что у кого было получше, и, конечно, больше всего доставалось моему гардеробу, хотя я, как и все, носила казенное платье, но маменька любила приодеть меня и капотиками, и платечками, и ленточками, и все это без жалости шло на наши представления. Офицеру всегда сшивали из шарфа или платка настоящие цветные панталоны и какую-нибудь кофточку или отпоротый лиф, вместо мундира; шляпу-треуголку вырезали из бумаги, и когда нет чистой, то просто из учебных ненужных тетрадей, и украшали ее большим султаном из вырезанной длинными полосками бумаги. Сабли и пистолеты раздавались из линеек, длинных щепок, которыми растапливали печки; а кинжалы из больших ключей — от дверей. Да спасибо, нам нянюшки помогали, бывало, все, что нужно, притащат; в кухне выпросят говядины или каши, когда нужно подавать на сцене угощение, и сами любуются нашим спектаклем.

Осмотревшись и попривыкнув побольше, мне уже не стали нравиться балеты моего сочинения; и хотя некоторые девицы (одну фамилию помню: Маргарита Гольтерман) сочинили трагедию, посвятили мне и, переписав, поднесли в день Ангела. У меня до сих пор цела эта тетрадь. Так же как и другие тетради и альбомы; последние наполнены стихами, из которых некоторые писаны кровью. В одном отмечено особо: 1832 г. 19 октября. Это день, когда Паша Щепин сказал мне в 1-й раз: «Я вас люблю!» Помню, что у меня от радости дух замер и я ничего не ответила, да думаю, что и не нужно было; он знал давно, что я люблю его.

Итак, мне поднесли пиесу, но я уже была поумней и не прельстилась их угодливостью, а предложила списать, разучить и сыграть настоящую пиесу в 5- ги действиях соч. М. Н. Загоскина «Богатонов». К счастию, у меня нашлись хорошие опытные помощницы. К этому времени какой-то помещик Ржевский продал, по примеру Столыпина, в дирекцию свой балет: 21 девицу, и все танцовщицы. Помню, что некоторые были очень хорошие артистки; одна из них Харламова почти всегда танцевала в мужском платье, делала entrechat en six1; и так высоко скакала и раздвигала ноги, что представляла совершенно раздвинутые ножницы. И многие другие хорошо исполняли свое дело.

В это время балет был в упадке и только начал возрождаться с приездом из Парижа m-r Ришар и m-me Гюлленьсор^[14]. Не могу, чтобы не упомянуть в этом году о моем первейшем дебюте. Ставили новый балет: «Амур и Психея». М-me Гюллень-Сор приезжала в школу выбирать девочек для танцев и выбрала меня за хорошую рожицу: я еще танцевать не умела. На сцене представлялся будуар Психеи, она убиралась перед большим зеркалом, ей прислуживали нимфы и амуры, а я как самая крошечная была одета амурчиком с крылышками и поставлена на самый верх над зеркалом. Позу имела такую: стояла на одном колене и ладонью левой руки поддерживала локоть правой, а указательный палец держала у средины губ; помню, что мною любовались даже на репетиции, а я с удовольствием смотрела с своего возвышения, как Психея делала разные фигуры, и вдруг старый балетмейстер Адам Павлович Глушковский стукнет палкой и выбежит m-r Ришар. Это-то я понимала, что как будто Амур пустил стрелу в сердце Психеи; она прижимает руку к сердцу, испугается, потом они помирятся, все начнут танцевать, а я все время должна сидеть на зеркале, так и было на репетициях, но увы! В спектакле я невольно переменила позу, а именно: когда вместо палки Глушковского полетела огненная ракета, изображая из себя стрелу Амура, и была направлена прямо в зеркало, и хотя ничего опасного не случилось, все остались на своих местах, но хорошенький амурчик спрыгнул с зеркала от страха и очутился под зеркалом свернувшись в клубочек. Говорят, что это было так смешно и эффектно, что меня даже не побранили.

Обратимся к школьным спектаклям: из купленных у г-на Ржевского была хорошенькая девочка Серафима Виноградова, постарше меня года на три-четыре. (После была замужем за Стрельским, и ее талантливая дочка, кажется, и теперь еще на сцене.) Еще была девочка немного постарше нас Таня Карпакова, дочь нянюшки в больнице, была замужем за танцовщиком Конст. Богдановым и имела дочь, прекрасную танцовщицу. Карпакова была очень талантливая: хорошо танцевала, пела и играла. Мы все три очень рано выказали свои дарования и были довольно красивы, так что нас величали тремя грациями. Выбрав и других девочек поспособнее, я раздала им роли: Карпаковой и Виноградовой — лучшие, а себе взяла небольшую, старого лакея, и говорили, что так хорошо, просто и натурально ее исполнила, что эта маленькая роль довела меня до большой известности. Когда мы назначили день спектакля, то уже не хотели одеваться, как в игре в разбойники: не хотели прятать рубашонки в панталоны, а просили инспектора чрез его жену, чтобы он приказал выдать нам мужские платья одним, как, напр., мне, по подходящему росту воспитанника, а другим девочкам, которые постарше, непременно с того мальчика, в которого она влюблена, напр., Васильева страстно, как у нас говорилось, любила Васю Степанова; и он действительно был красив и одевался лучше других. По праздникам его брал какой-то барин Феодоров и очень любил и баловал его. Инспектор объявил, чтобы мы готовились, что костюмы будут. Вот мы начали устраивать сцену: с помощью нянек из кроватей, которые у нас, и шкафами сделали кулисы; для занавеси сшили простыни, из проволоки сделали кольца и устроили на бечевках. Утром в день представления посылаем за платьями, нам отвечают: «Дадим только тогда, когда позволят воспитанникам прийти смотреть спектакль». О, ужас! тут начались отка-зывания: брань, слезы, споры. Я ничего не робела, и роль-то моя была маленькая, да у меня и брат был в училище, я знала, что в обиду и в насмешки не даст. Начала просить, уговаривать, дарить свои хорошенькие коробочки, картинки, ленточки, чтобы кой-как согласить девиц, которые робели всей публики; а других стращала, что наговорю на них их обожателям и всех их себе отобью. Девицы испугались… решились и позволили мальчикам прийти, а они, бессовестные! навели кто родных, кто друзей, а кто благодетелей, напр., как Вася Степанов своего Феодорова, забыла, кто-то привел Ашанина и др. господ. Делать нечего, комедия началась и прошла удачно. По-мню только, что моя упрямая, влюбленная Васильева не хотела выходить; вот я побежала к простыням, т. е. к занавесу, подозвала Васю Степанова и прошу, нет ли с ним какого гостинца, что мне очень нужно. Я знала, что Фе-одоров его пичкал, и он мне часто давал конфетки, потому что любил меня, и раз, желая сделать мне подарок, попросил Феодорова купить что-нибудь приличное девице, и тот купил porte-bijouterie^[15], высеребренный столбик, на нем птичка держит цветочек, у которого несколько крючков по краям, чтобы вешать серьги, кольца и проч. Но увы! во-первых, тогда у меня ничего подобного не было; во 2-х, куда бы я поставила такую хорошенькую вещицу, меня бы девицы засмеяли и, главное, в 3-х, пожаловались бы на меня, что я принимаю подарки, и мне бы жестоко досталось, так я и спрятала мой подарок, и, что лучше всего, он теперь только мне пригодился. С 1883 года^[16], ложась спать, я начала на него вешать часы и кольца. С давних времен у меня кольца не снимались и я умывалась в них: 1-е) обручальное носила с 1835 года и в 1863 году заменила его другим; 2-е) с 1837 года бриллиантовое, подаренное мне в день Ангела Н. М. Болтиным. Он был давно знаком с первым мужем моим, и его сестры очень меня любили; 3) с 1850 года принесенное из Иерусалима с гроба Господня, простое черное, но мне хотелось сохранить его надолго, и я отдала обделать в золото, а на оставшейся черной середине велела вырезать слова: «Иисус Христос». Оно всегда на мне и считается драгоценнейшим; 4) с маленьким бриллиантом в синей эмали; 5) то же с небольшим бриллиантом, подаренное мне мужем Ф. К. Савиным в 1873 году 26-го августа в память десятилетней женитьбы. Во всех этих < кольцах > я умывалась, но когда в 1883 году, за 20 лет, Фед. Кондратьевич подарил кольцо с большим бриллиантом, тогда я начала снимать на ночь и мне понадобился porte-bijouterie, подаренный 55 лет назад.<…>

Продолжаю школьные шутки. Вася дал мне карамельку, и я бегу к Васильевой, показываю и говорю: «Ты видела, кто мне это дал, если ты не пойдешь на сцену, я сейчас съем эту конфету, надену твое платье, т. е. Васино, и сыграю за тебя». Доводы были слишком сильны, и моя Васильева пошла; сыграла скверно, а все-таки спектакль удался, и вот его последствия: в числе зрителей-воспитанников был Василий Игнатьевич Живокини, уже последний год бывший в школе. На другой день, приехав в театр на репетицию, он подходит к директору Ф. Ф. Кокошкину и просит позволения поставить в школе спектакль из маленьких девочек и мальчиков. Директор говорит: «Помилуй, милый (это была его поговорка, так что, и рассердясь на кого, он всегда говорил: «Ты, милый, дурак»), что, ты хочешь устроить кукольную комедию?» — «Только дозвольте, ваше превосход<ительство>, а я и вас попрошу удостоить посещением нашу кукольную комедию». — «Хорошо, я приеду, только чтобы не посмеяться над тобой, вместо комедии». Инспектору и начальнице сказано, и дело началось. Дай Бог доброй памяти Василию Игнатьевичу; он понял и развил наши дарования, устроив школьные спектакли из маленьких.

Но умысел другой тут был: большие мальчики рады были приходить, одни как музыканты, другие как помощники Живокини, режиссеры, бутафоры, плотники и проч.: словом, все те, у кого были интрижки с большими девицами. А какие девицы-то в то время были — прелесть! Сабурова Дарья Матвеевна — сестра известного артиста Александра Матвеевича; у ней был великолепный голос — контральто. Для нее одной нанимали учителя-итальянца — старика Бравура; он был кастрат, у него был претоненький и превысокий голос, и, несмотря на свои лета, он пел очень хорошо. Я очень любила музыку и всегда хорошо училась петь. Для Дарьи Матвеевны стоял особый рояль в танцевальной, она же и театральная зала. Так что одна половина была возвышена и отделялась местом для оркестра. Во время уроков зала запиралась и никому не позволялось входить, а я, бьюало, заранее войду и спрячусь или под полом театра, или в оркестре под лавку да так весь класс и просижу или пролежу под лавкой, не смея дохнуть, только чтобы слушать хорошее пение. Вторая знаменитость была Н. В. Репина; потом Ребристова и многие другие более или менее талантливые. Сабурова была добрая, но очень вспыльчивая и капризная; зная, что ей за талант все прощали, она позволяла себе слишком много: однажды инспектор Фитингоф чем-то не угодил ей; она начала с ним ссориться и кончила тем, что ударила его в щеку. Об этом донесли не только директору, но даже военному генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Он сам приехал разбирать их и кончил тем, что отставил Фитингофа, говоря, что инспектора мы всегда найдем, а подобные голоса веками родятся. Мы очень гневались за это, потому что любили доброго инспектора и его жену, особенно я, и они, помню, любили и ласкали меня, часто брали к себе играть с их детьми и там кормили и поили разными сладостями. После подобной поблажки Дарья Матвеевна сделалась еще смелее и выдумывала разные штуки. Напр., в те дни, когда должна быть репетиция детскому спектаклю, а их было очень много (для них-то больше был театр и затеян, тут-то были удобные свидания и разговоры), начинались они обыкновенно сейчас после обеда, часа в 2–3, и продолжались когда до вечернего чая, когда до отъезда Живокини и других больших в театр. А надо сказать, что Сабуровой даже и кушанье было особенное; хотя у нас был очень хороший стол, за этим наблюдал сам директор Ф. Ф. Кокошкин, приезжая часто нечаянно или присылая своих помощников: управляющего Конторою Мих. Ник. Загоскина и других; а для Дарьи Матвеевны жарили кур, делали разные пудинги, но она часто менялась с нами на эти деликатесы, а сама кушала наши говяжьи котлеты или соус, колбасу с чечевицей или сосиски с капустой. Вообще эта мена была у нас в употреблении и позволялась. Стол был у нас длинный, так что усаживались более 50 девиц; бывало, я воткну на вилку кусочек колбасы и отправляю на другой конец, говоря: «Потрудитесь передать Маргарите Гольтерман». И так смешно слышать: «Маргарите Гольтерман! Маргарите Гольтерман!» А она мне пышку (пирожное из дутого теста), и все кричат: «Пашеньке Куликовой! Пашеньке Куликовой!» И так передавались, и сосисками, и кольцами, и даже простой из супа говядиной. При более изысканном обеде Сабуровой полагалось столовое вино. Вот она в день репетиции и посадит меня к себе за стол, потому что она хотя и кушала в этой же зале, но за отдельным столом, без надзирательницы, и сажала с собой кого-нибудь из любимиц. Во время обеда она насильно прикажет мне выпить большой стакан красного или белого вина, прегадкого, кислого и прекрепкого! Бывало, вместе со слезами глотаешь эту гадость, а не послушаться, пожаловаться, сохрани Бог, совсем замучает. Когда кончится обед, сейчас старшие и она первая закричат надзирательнице: «Посылайте скорее за мальчиками». Нам вечером надо уроки учить, чего не только у нее, но и у многих не бывало, я после расскажу о нашем ученье. Придут мальчики, все соберутся; пойду и я, пошатываясь и едва передвигая ноги; надзирательницы увидят, придут в ужас: беда, если придет инспектор или его жена — наша начальница Елизавета Ивановна де Шарьер. Помню, что ее муж Андрей Иванович первый придумал телеграф, я сама видела его в модели. Но, не имея средств устроить большой, он передал кому-то для представления государю Николаю Павловичу, а там воспользовались им: устроили на Зимнем Дворце, а Андрею Ивановичу ничего не дали. Я помню, как они горевали об этом, а судиться с сильными мира сего не имели ни сил, ни средств. У них были очень хорошие дети: три сына, и они только могли дать им хорошее воспитание.

Продолжаю о моей выпивке: надзирательницы со страхом начнут делать замечание Сабуровой: «Ведь это вы, Дарья Матвеевна, напоили ее вином?»— «Ах, Господи, кто же знал, что она такая слабенькая, я ей дала чуть-чуть выпить, только разочек хлебнуть; да ничего, мы подождем, она сейчас выспится». И меня, рабу Божию, положат в чулан спать; а они, в ожидании моего пробуждения, болтают с своими обожателями.

А иногда Вас. Игн. Живокини начнет показывать силу и фокусы, и делал это как лучший фокусник и настоящий акробат.

Нельзя не рассказать еще однопредставление доморощенного фокусника. Почти перед выпуском из школы этот урожденный буфф, итальянец Живокини де ля Мома, за отсутствием инспектора, пригласил надзирательниц с воспитанниками посмотреть фокусы. Розданы были писаные афиши:

1 Игра кистями (перенятая у приезжего в то время фокусника-индейца).

2 Будет держать огромное бревно на зубах.

3 Будет держать павлинье перо на носу, в то же время играть на скрипке, лежа на полу.

4 Поднимет стол с сидящим на нем мальчиком и будет держать их на зубах.

5 Огненный человек.

Все исполнено было ловко и удачно. Перед «огненным человеком» антракт затянулся. Влюбленные пары начали шушукаться, переговариваться, надзирательницы унимать их. Вдруг в одно мгновение все лампы потушили, в темноте явился человек в платье, намазанном фосфором. Голубое пламя и дым валили от него, но зал оставался в глубокой темноте. Начался визг девиц (но не от страха), крик надзирательниц: «Огня! Огня!» И когда дядьки вбежали со свечами, вся публика была не на своих местах. Надзирательницы выталкивали, тащили за руки девиц из зала.

Ну, за эту проделку инспектор сам посадил Живокини и П. Степанова в холодную комнату, где стояли сажени две сложенных дров, но и тут, войдя раз навестить заключенных, к удивлению, не нашел их, а двери были заперты. «Что за черти, они опять какой-нибудь фокус выкинули, верно, из второго этажа в форточку вылезли. Ищите их на дворе, в сарае…»

«Мы здесь», — лежа наверху дров, отвечали отчаянные преступники.

Спасибо, добряк-инспектор ограничил все этим домашним наказанием и не довел дело до дирекции.

Первая пиеса, которую поставил Живо-для маленьких, была: «Суженого конем не объедешь». Я играла г-жу Гримардо — старуху, жену управляющего; Карпакова — Розу; Виноградова — Лору. И помню, как все восхищались нами, это было Великим постом. Когда Фео-дор Феодорович Кокошкин посмотрел наш спектакль — очень благодарил Вас. Игнат, и объявил, что на Светлой неделе мы будем играть в его доме при генерал-губернаторе и при всей лучшей московской публике. Мы были в восторге; приказано было приготовить нам хорошенькие платья, чтобы после вести нас к гостям, и моя маменька сделала мне прекрасное беленькое с буфами и прошивка-ми, такие же ногавочки, т. е. панталончики, коротенькие, которые завязывались ниже колен. Во время действия нам много аплодировали, кричали: «Браво! Фора!», тогда еще bis не был в употреблении. Многие куплеты повторяли, особенно мой последний. Не помню начала, но кончался так, что, обращаясь к мужу, я говорю: «Хоть он и прост, зато сговорчив», — и по приказанию Вас. Игн. треплю его по щеке и оканчиваю словами: «Итак, нет худа без добра!» Играя у директора на Св. неделе, когда позволяют всем целоваться, т. е. христосоваться, я, пропевши в первый раз с потрепанием щеки, при повторении подумала: «А что, если я его поцелую, нынче можно, простят», и я, при слове «зато сговорчив», взяла его обеими руками за щеки и поцеловала; общий восторг! и заставили пропеть третий раз. По окончании спектакля, когда нас повели к гостям, то при входе в залу меня взял за руку Матвей Михайлович Карниолин-Пинский, бедненький чиновничек и наш учитель словесности, любивший меня с поступления своего к нам в учители, подвел при всех к Вас. Ига. Живокини и велел благодарить его, сказав, что я ему обязана своим триумфом, и я очень помню, что у меня выступили слезы на глазах и я с глубоким чувством присела ему. Ох, это смешное слово «присела», я с ним попалась и насмешила всех: стою маленькая за кулисами, вдруг идет директор и с ним какой-то очень красивый военный, разумеется, я вытаращила на него глаза и не думаю кланяться, но когда Феод. Феод, сказал: «Куликова, присядьте князю Щербатову», я ухватилась за кулису, поставила ноги на первую позицию и очень низко опустилась; слово «присядьте» употреблялось в танцевальном классе при позициях; и тут мне было очень сгьщно, когда директор засмеялся и сказал: «Милая, я вам говорю — поклонитесь князю». Долго насмешницы-подруги смеялись над моим приседаньем, но после сделанного Живокини, верно, все заметили мое признательное чувство и все стали ласкать и целовать меня. Больше всех в этой толпе я помню князя Дм. Влад. Голицына, Вас. Дм. Олсуфьева (он служил по Дворцовому ведомству) и Сер. Тим. Аксакова; должно быть, они более других оказали мне внимания; Сер. Тим. еще в 1828 году написал обо мне в газетах, что ожидают многого от моего таланта. Чтобы лучше отблагодарить и потешить нас, в эту же неделю спектакль повторился в школе и после был бал с угощением, и вся знать приезжала в училище.

И тут надо рассказать маленькое происшествие, хоть и стыдно, но в 70 лет можно и должно рассказать свои погрешности. Мне было только 11-й или не более 11-ти лет. После спектакля, очень натурально, что я торопилась переодеваться, чтобы поскорей быть в зале с гостями, слушать их похвалы и кушать гостинцы. На меня надели тоже беленькое платьице, ногавочки, и я выскочила. После разных приветствий начались танцы — вальсом, и нужно же было Вас. Игн. Живокини схватить меня, приподнять за талию и начать кружиться, платьице мое раздулось, и в это время мы летели против самых высоких гостей; князь Дмитрий Владимирович Голицьш, видя такую «неудержимость», схватил меня в объятия и тем опустил мое платьице, сделал со мной несколько поворотов и потом поцеловал, поставил на ноги и сказал: «Ты устала, не вальсируй больше, дитя». Я очень была счастлива, что князь танцевал со мной, с другими ни с кем, но когда мне объяснили, я поняла его добрый поступок и от стыда поплакала.

нашим хорошим спектаклем директор 'носился, как курица с яйцом. Летом он делал большой праздник в своем имении Бедрине. Театр был открытый на воздухе, представление шло днем, и когда нас из флигеля вели в дом, то за нами бежали толпы народа, мы все были в костюмах, нарумянены, но те девочки были красивы, а я как чучело: пестрый роброн на фижмах^[17], седой парик с буклями, чепчик-разлетай, а рожица выпачкана разрисованными морщинами. Припоминаю, что я не конфузилась, а подсмеивалась над смеющимися и делала им гримасы. Вся московская знать присутствовала и восхищалась представлением, «но умысел другой тут был» у Феодора Феодоровича Кокошкина. У него жила известная актриса Мария Дмитриевна Львова-Синецкая, и, как говорили, он хотел на ней жениться и в этот спектакль как бы представлял ее публике во всей природной красоте. В заключение спектакля был большой дивертисмент, где она что-то декламировала, а после ходила в затейливых хороводах: в голубом атласном сарафане, повязка вся в дорогих каменьях, и, надо сказать правду, она была очень красива, только немного сутуловата и теряла тем, что всегда хотела и старалась выказать свои прелести. А не женился Фед. Фед. потому, что, живя у него много лет, она вздумала довольно явно делать предпочтение Матвею Михайловичу Карниолин-Пинскому, который, сказать правду, был очень красив; особенно у него были прекрасные руки… а есть поверье, у кого хороши руки, у того жена дурна. На нем поверье оправдалось (об этом упомяну после). Ф. Ф. разошелся с Map. Дм., женился на ничтожной и бесталантной актрисе Потанчиковой, которая также не хорошо кончила. Сошлась с племян<ником> Ф. Ф., тоже Кокошк<иным>, не умела устроить свою жизнь и утопилась. A Map. Дм. была умная и добрая женщина! Хорошо и тихо дожила свой век и, верно, покаялась в своих увлечениях, доказательство ее письмо к брату моему Н. И. Кул<икову >, писанное в год ее кончины. «Добрый друг! вот Господь послал вздохнуть получше, я спешу написать. Мне очень грустно, что не могла написать вам; но болезни совсем расстроили, вы бы меня пожалели, я даже молиться не могу, иначе как сидя. Священник сказал: «Бог принимает только молитву от души». Я имела счастие приобщиться, хотя исповедовалась сидя. Господь меня помиловал, многогрешную, и сподобил приобщиться Св. Тайн. Очень рада, что вы весело провели ваши именины, и дай Бог еще долго их справлять. Желаю вам более здоровья и всего лучшего. Не забывайте дрянную старуху, вам преданную душою. Марья Л. Синецкая». А Господь всех истинно кающихся принимает и прощает.

Когда Map. Дмитр. была pousse^[18] — директоршей, то, конечно, ей все поклонялись… при входе ее все бежали к ручке, снимали салоп, ставили кресло впереди сцены… и один перед другим — старались подслужиться. А я, еще маленькая, терпеть не могла лести и лицемерия… Бывало, девочки бегут к ручке, а я спрячусь за кого-нибудь, как будто меня нет. После, когда она увидит меня, непременно подзовет и скажет: «Что же вы, душенька! не подошли поздороваться со мной…» А я сделаю невинную рожицу и пролепечу, что не смела беспокоить… «Напрасно, вы знаете, что я вас люблю и всегда рада вас видеть». Поцелует меня в лоб, а ручки-то все-таки я у ней не поцелую. Грешница, каюсь! Хорошо я представляла Map. Дм. в вод<евиле> «Синичкин» в роли Сурмиловой. Хотя многие находили, что мое важничанье, а главное, умничанье в этой роли более напоминало Над. Вас. Репину, живущую с Верстовским и действительно очень завистливую и капризную! Бывало, во время представления «Синичкина» Верст, из себя выходит, видя, что я выделываю на сцене, чего и в роли нет, но что напоминает деяния Над. Вас, а сказать не смеет… потому что публика в восторге. Зато как-то другая актриса играла мою роль и вздумала делать то же, что и я, так Верст, просто запретил ей, сказав: «Прошу не дозволять себе то, что могла делать Орлова!» Итак, «умысел» Ф<еодора> Ф<еодоровича> насчет Синецкой не удался, а мы стяжали новую славу.

Наши школьные спектакли до того были хороши, что нас возили в Суханово сыновья П. М. Волконского: Гр<игорий> и Дм<итрий> Петр<овичи>. Они делали сюрприз своей тетушке, известной Зинаиде Волконской. Только это было уже через два-три года, тогда я уже играла роли молодых девушек.

Однако надо возвратиться снова к детству. Успех школьного театра так меня выдвинул, что все роли маленьких Русалок, Лелей, Полелей — все перешли ко мне. В опере «Илья-богатырь» я представляла какого-то божка Полеля. Первый мой вылет был из чаши. Это было так: несколько человек будто с большим трудом втаскивают на сцену огромную чашу, в виде рюмки, и я в нее вхожу, передвигая ножонки, и затем сижу, скорчившись, и держу горящий фитиль… разумеется, взглядываю наверх, в раек, и вижу, как дивится публика, видя человечка в чашке, да еще с огнем. Не знаю, из чего на сцене спор, только первый подходит не Илья-богатырь, а толстый актер Соколов, и едва хочет дотронуться до чаши, как я поджигаю приделанную на краю чаши ракету, она летит огненная, и все в ужасе отступают. Вылетаю из чаши, что-то разговариваю и, приподнявши ножки, как пишут амуров, — улетаю за кулисы. Это делается так: надевается мягкий корсет, шнуруется, а у него сзади прикреплено железное кольцо, за кольцо задевается крючок, у которого длинные черные проволоки, протянутые под самые падуги, т. е. вверх. Проволоки при вечернем освещении не бывают видны, и мы летаем, как по воздуху…

Ах, вспомнилось мне, сколько подобный корсет наделал греха и бед! Известно, что в конце 30-х или в начале 40-х годов появилась в Юрьевом монастыре у арх<иман-дрита> Фотия авантюристка и была названа Фотинией. А была она какая-то фигурантка из театра, и, кажется, Петербург<ского>. Она притворилась беснующейся… Сам арх<имандрит> отчитывал ее… а она показывала, что его святость исцеляет ее, — каждую неделю приобщалась. Потом жила близ монастыря и делала, что хотела. Собирала сомолитвенниц, одевала их и себя в платья и покрывала, похожие, как пишут одежду Б<ожией> Матери. К ним приходили и сомолитвенники, молодые монахи, и они взаперти пели, и… говорили, что они молятся… Много денег стоила эта Фотиния арх <имандриту >. Но гр<афиня> Ан<на> Ал<ексеевна> Орлова так страдала от его заблуждения, что отдавала ей половину своего состояния — только бы она перестала дурачить старика и уехала!.. Глупая или, вернее, вредная, хитрая женщина не умела воспользоваться добрым советом, а кончила тем, что после смерти Фотия вышла замуж за кучера и побоями была доведена до могилы: «За чем пойдешь — то и найдешь». Нельзя слишком обвинять и арх., сначала она затмила его рассудок святостию, что будто только он один мог избавлять ее от беса, потом придумала посредством театрального корсета вывешивать себя в церкс^ ном хоре, так что некоторые по вечерам видели ее висящей на воздухе. Еще проделка: она подкупила арх<имандрито-ва> келейника и тот часто уверял Фотия, что видел ее молящуюся и стоящую не на полу, а как будто приподнятую на воздух, как Мария Египетская. Перед смертью келейник признался в своем обмане и в соглашении с ней. Это было жестокое наказание Фотию за его грубое обращение с боголюбивой и Богом любимой гр. Ан<ной> Ал<ек-сеевной>, что доказала ее праведная кончина.

Обратимся от грешного — к грешному; от Фотинии — к корсету! Вот на таком-то корсете меня приподнимали в оп<ере> «Илья-богатырь». К счастию, что предварительно делались генеральные репетиции. Меня одели в старенький костюм и не позаботились для репетиции устроить все получше… А публики, и своих и родных, и особенно любителей и знакомых начальству, было множество… и только я, вслед за ракетой, вылетела из чаши, башмак с правой ноги — бух в чашу, я полетела со сцены, и другой полетел на пол. Режиссер выбежал подбирать их, и помню, что все очень смеялись, а надзирательнице Map. Ник. Заборовской — был строгий выговор! Она была при гардеробе и всегда одевала персонажей, т. е. кто играл роли, а выходящих и фигуранток одевали другие женщины, или сами помогали друг другу. А уж какая была злая — эта М. Ник.! Одевая маленьких, всегда колола булавками, и если которая взвизгнет или невольно повернется от боли, она начнет колоть нарочно… Сначала мне чаще других доставалось принимать это удовольствие, потому что в большом ходу были: 3 части «Русалки», «Илья-богат.», «Иван Царевич» (опера соч<инения> импер<атрицы> Екатер<ины> 2-й), и во всех я участвовала. Но я скоро придумала средство, чем избавляться от ее злости. Бывало, родители мои, когда я играю — сделают складчину с знакомыми и возьмут ложу; а батюшка почти каждый раз и один ходил… в дешевые места — вот я и попрошу матушку прийти пораньше и принести хорошенького гостинцу для Map. Ник. (конечно, и я не была забыта). Приезжаю— рано… вижу, добрая мама сидит — душа и успокоится… смотрю, она и преподносит надзирательнице — или апельсин, или дюшесу, слив и проч., и всегда что-нибудь хорошее. В этих приношениях участвовали: моя крестная и сестра ее Екат<ерина> Аркад <ьевна>. Бывало, знают, что я играю, и дадут отцу с ласковыми словами: «Отдай Маше, чтобы снесла Парашеньке!» От этого гостинец еще ценнее становится. И моя Map. Ник. сделается «шелковая», и питья мне подает, когда я выйду за кулисы, и платочек на шею надевает, а иногда и зонтик — на глаза. Я была очень золотушна, и часто случалось брать меня на сцену из больницы: директор прикажет уговорить доктора, и тот волей-неволей отпускает меня, и я, едва глядя больными глазами на свет, только больше простужаюсь и увеличиваю свое нездоровье — зато я много и пострадала! Помню и до сих пор вспоминаю с признательностью, как Ф. Ф. Кокошкин любил и жалел меня. Бывало, как я за кулисы — он сам бежит из ложи, чтобы одеть, прикрыть и похвалить меня.

Еще был один раз смешной агучай в «Русалке». Тут, как дочь русалки и какого-то князя, я являюсь в разных костюмах… Помню, что в русском сарафане я отлично пела: «Мужчины на свете как мухи к нам льнут; Имея в предмете, чтоб нас обмануть! Сегодня ласкают, а завтра бранят, бдну обожают, другой изменят…» и т. д. По окончании — «Тра-ля-ля, Тра-ля-ля»… я приплясываю… и мне всегда кричат «фора», и я повторяю. Потом приходш мой отец-князь, и я, по приказанию маменьки-русалки, начинаю делать ему упреки, он изумляется и спрашивает: «Кто же ты, девочка?» Я топаю ножкой, сарафан проваливается под пол, и я являюсь — молоденькой русалочкой— Лидой. Но раз со мной случилось смешное горе! Вздержечный сарафан так делается: сзади он не сшивается, а выметывают дырочки и в них пропускается шелковый шнурок. Сверху придерживается легкой петлей, а снизу имеет аршин длины и на кончике пулька. Эту пульку я должна бережно спрятать за пояс, и когда приближается время превращения, незаметно я подвожу князя к тому месту, где открывается маленький люк, тихонько бросаю туда пульку и при последнем слове топаю ногой, и там, дернув шнурочек, в один миг утаскивают под пол мой сарафан… И что же: раз платье дернули, оно с груди сошло… да и остановилось на боках и животе… Я его тащу, я его дергаю — ни с места!.. Нечего делать: я приподняла его спереди кверху и побежала за кулисы, там платье сорвали, публика смеялась, а я как ни в чем не бывало — выбежала и кончила сцену. Опять досталось не мне, а надзирательнице.

Много было подобных проделок, всех не упомнишь… Вот еще смешная сцена: Иван Царевич приходит спасать свою сестру — Царевну Звезду (это меня) из рук злого Чародея, который ее вместе с женихом Чудо-богатырем упрятал куда-то. Является Ив. Цар. Жених с невестой так рады!.. Начинается трио, где он нам рассказывает, как пришел и как мы все уйдем, а уходить-то надо волшебным образом, как будто в стену… Для этого надо взобраться на неприметную лестницу, а П. А. Булахов, игравший Ив. Цар., был страшный трус и, в половине трио, говорит тихонько: «Ну, братики-сударики (его поговорка), надо лезть на стену, я лучше просто уйду, а вы допевайте трио и полезайте как знаете!» Итак, мы остались вдвоем и я, прося брата И<вана> Ц<аревича> (которого уже не было) за своего любезного Чудо-богатыря, говорю: «Ах, не сгуби его!..» А жених отвечает: «Не бойся ничего!» А весь мотив и объяснение остались в оркестре, и мы раз по 10–12 повторили эти слова и полезли на стену… она открылась, и Иван Царевич преспокойно стоит там и нас дожидается, чтобы вместе бежать. Начальство и многие в публике замечали его проделку, но прощали, зная его трусость, а главное, любя и уважая его! Да, действительно, Петр Александрович Булахов имел прекрасный голос и как человек был достоин общего почтения.

Итак, наши, т. е. мои, Карпак^вой и Виноградовой, сценические успехи начали более и более развиваться. Уже сам Ф < еодор > Ф < еодорович > ставил спектакли в школе и приезжал нас учить (Вас<илий> Иг<натьевич> был выпущен) и привозил с собой известного драматического писателя и учителя князя А. А. Шаховского. Мы пользовались их уроками, и это много придало способности, особенно мне. Князь Шах. учил меня особо, и для этого меня возили на Бутырки, к сенатору М. М. Бакунину, у которого жил князь, приезжая в Москву. И с тех пор я знакома с сестрами Бакуниными Ек. и Пр. Мих. (с первой была в одно время в Крыму в 1855 году, она в Севастополе, а я в Симферополе — ходили за ранеными). У меня всегда была страсть к «народной мудрости», т. е. к пословицам, поговоркам и скороговоркам… В вод<еви-ле> «Ворожея», соч. кн. Шаховского, играла я старуху и должна была говорить известную пословицу: «Курочка по зернышку клюет — да сыта бывает!..» От моей ветрености, рассеянности, поспешности сказала я наоборот: «Зернышко по курочке клюет»… и т. д. И что же: сколько меня ни поправляли, сколько ни бранили, сколько ни смеялась публика и все, я осталась при своем, и смешно сказать: до сих пор так же, при случае начинаю с «зернышка», а не с «курочки».

До 12 лет я была небольшого роста; на 13-м сделалась больна, сформировалась и вдруг вытянулась. Тут начинается период обожании. Впрочем, он был и у малолетней… и этому способствовали те же детские спектакли; нежничанья старших девиц с воспитанниками и посторонними… Помню, как, бывало, идет мимо училища красивый Алексей Ник. Верстовский. Над. Вас. Репина и бросится к нам: «Бегите к надзирательнице, скажите, что вам надо учить куплеты» (а он служил при театре репетитором музыки, а впоследствии инспектором). Сказано — сделано: Верст, позовут, он с кем-нибудь из нас пропоет куплетик, а потом и примется распевать чувствительные романсы, выражая в них любовь к Над. Вас. А мы все это понимали и «мотали себе на ус». Да и не смели не влюбляться. Еще когда играли первую пиесу «Суженого конем не объедешь», а это было, как я упоминала, на Светлой неделе, мальчик Паша Соколов играл моего мужа, г. Гримардо, и, конечно, влюбился в меня, уж это так долг службы повелевал. Надо признаться, что и я немножко отвечала ему. Вот на Св. неделе он просит, чтобы я с ним похристосовалась, т. е. поцеловала его — я ни за что!.. «Ну, так хорошо же, я отомщу вам!» — говорит Паша, и что же он делает — идет к разбойнице Д. М. Сабуровой (так мы звали ее после пощечины доброму инспектору) и жалуется ей на меня. Та, не долго думая, зовет меня, бранит… и строго приказывает целовать его. Я как будто не хочу… капризничаю… прошу… и кончается тем, что мы с удовольствием целуемся! Она хвалит меня за послушание, дает гостинцу, а я в душе смеюсь над ней! Так нас с юных лет приучали играть любовью, и она многих погубила! Ф < еодор > Ф < еодорович > водил за кулисы и позволял ходить разным господчикам, и у каждого был предмет. Многие на меня грызли зубки, да меня сохраняли советы доброй матушки, брата и настоящая любовь к Павлу Щепину. Рано, еще с 13–14 лет, возродилась она потому, что Щепин очень был дружен с братом и всегда говорил ему, если замечал во мне что дурное: например, когда я в класс опоздаю, а это часто случалось, потому что, быв рано переведена от больших девиц, куда меня положили по болезни, в средний класс, и тут подруги меня любили, а маленькие ухаживали за мной. И больше всех помню Катю Санковскую (впоследствии известную, прекрасную танцовщицу, которую Гюллень-Сор возила в Париж и ею восхищалась вся Москва и, к сожалению, больше всех — обер-полиц<мейстер>, Л. М. Цинский). Другая — Лиза Степанова — добрая, умная, но не талантливая девушка. Бывало, они меня будят, просят, чтобы я вставала, обуют меня, а я только их ногами толкаю… вдруг 3-й звонок, значит, начинаются классы (1-й, чтобы вставали, 2-й, чтобы чай пили), и я, как сумасшедшая, вскакиваю… они все на меня надевают, подают кружку холодного чая, и через 5 минут я в классе. Конечно, тут не могло быть ни причесанной головы, а волосы у меня были с добрый овин, ни порядка в одежде. Бывало, брат меня бранит, говоря, что ему Щепин пересказал… вот это-то внимание ко мне обратило и мое к нему: мы полюбили друг друга, и это святое чувство сохранилось у нас до его смерти. Я и до сих пор молюсь о упокоении души его! Девицы меня любили потому, что я и гостинцами с ними делилась и умела занимать и забавлять их на разные манеры. Бывало, маменька 2 раза в неделю носила мне по праздникам (а по будням присылала) огромные сдобные булки, аршина полтора в окружности: я отделю брату частичку, а большую часть раздам подругам и любимой няне Прасковье. Мне самой не было большой надобности в булках, меня многие подкармливали, начиная с инспектрис, надзирательниц и той же няни Прасковьи. Пойдет, бывало, она в кухню обедать, гляжу, и тащит мне на блюдечке каши — много намасленной, потому что и повара-то меня любили. Верно, с тех пор и до сих — я очень люблю гречневую кашу. И гостинцы мне матушка носила, — но увы! все такие хорошие, дорогие, потому и не много. Бывало, я свои очень скоро раздам и самой не останется… а смотришь, другим девочкам принесут репы, моркови, черных стручков, и они долго-долго наслаждаются, так что у них начнут просить (только не я): «дай мне хоть сердечко от яблока или моркови», т. е. середины их. Зато, когда я кушаю, или вообще мои гостинцы, то говорят: «Пожалуйте мне кожицу от апельсина или косточки от персика, абрикоса или слив»…

Да, по благости Божией, хорошо мне было жить на свете с малолетства. Девиц маленьких я забавляла театрами, танцами; средних музыкой, пением и выслушиванием их любовных страданий и разных неудач. Я очень любила музыку и рано выучилась играть на фортепианах и петь. Бывало, какая-нибудь чувствительная… влюбленная или покинутая сядет подле фортепиан и попросит меня спеть что-нибудь чувствительное… или спросит: «Пашенька! не знаешь ли ты этц стихи?» — «Не знаю — а что?..» — «Положи их на музыку, я тебе буду подсказывать». — «Изволь!» И она начнет мне говорить строчка за строчкой, а я, судя по словам, вывожу такие сладкие, минорные звуки… а голосок у меня был легкое сопрано: нежный, игривый (когда нужно) и очень симпатичный. Бывало, моя слушательница разливается-плачет, а меня смех разбирает. Одна заставила меня выучить и со слезами слушала: «Под вечер осенью ненастной, В пустынных дева шла местах; И тайной плод любви несчастной Держала в трепетных руках» и проч. Кто знает, м < ожет > б <ыть > бедная вспоминала свое тяжкое горе в этом роде. Действительно, из купленных была одна Грачева, самая старшая из всех. Она имела что-то вроде лунатизма: бывало, ночью сядет на кровати, свернет из подушки или платья что-то вроде куклы, закутает простыней и начнет качать, как ребенка… Не ей ли я пела и чувствительный романс: «Под вечер осенью ненастной». У Ржевского купили все больших девиц, только Сер<афиме> Виногр< адовой > было лет 12–13. Те все были опытные, и не мудрено, что и нам кое-что передавали. Благодаря моему доброму брату, я была защищена от некоторых глупостей; он строго следил за мною и предостерегал меня. А много было за мной ухаживателей! Когда школу перевезли в новый дом — с Поварской на Дмитровку, — то продавец его какой-то Толстой, не помню, граф или нет, поместил в надзирательницы свою знакомую… и начал вечерками приезжать к ней чай кушать, привозил с собой другого господина… а она добренькая! Чтобы потешить нас чайком, призывала меня и, хорошо не помню, Целибееву или Солнцеву — только непременно которую-нибудь из этих, думаю, первую. Мы пили чай с вкусными булками, ели конфекты и слушали сладости от наших обожателей. Я не очень поддавалась, бывши влюблена в другого, но она принуждала меня быть ласковой, и за то мне пришлось, поневоле, отомстить ей. Я не могла же уважать такую надз., поэтому обходилась с ней довольно грубо. Как-то она, при всех, в классе сделала мне замечание, и довольно резкое, желая показать свою власть… Это меня оскорбило. Зная, какая недостойная женщина поставлена к нам для присмотра и доброго внушения, я, не думая нимало, отвернулась и громко сказала: «Отстаньте от меня, дура!» Все кто засмеялись, кто пришел в ужас!., а на беду, и главная инспекторша Ел. Ив. де Шарьер является в эту минуту… «Что такое?., что здесь случилось?..» Все молчат. «Ольга Иван < овна > (имя надз.), прошу сказать». — «Потрудитесь спросить у Куликовой…» — «Скажи мне, Пашенька» (она меня очень, любила). Я рассказала, что сидела, переписывала роль, а она начала напрасно придираться ко мне, тогда я обиделась и сказала: отстаньте от меня, дура! Все пришли в еще больший ужас, полагая, что я никак не осмелюсь сказать правду и буду как-нибудь вывертываться и просить прощения. А я и не подумала это делать, а хотела выказать, что не уважаю и презираю подобную женщину! Ел. Ив. ахнула! «Что вы… что вы говорите, Куликова?., как вы смеете?..» — «Может быть, я и виновата, а все-таки она дура!» — «Не смейте этого говорить, еще и при мне: просите прощения!» — «Извольте, для вас я буду просить прощения, а все-таки она дура!» — «Встаньте на колени!..» — «Извольте — встану, а она дура!» — «Господи! что же это такое», — уже закричала Ел. Ив. и, быстро уходя из комнаты, сказала: «Стойте целый день, пока вас не простит О. И.» — «Слушаюсь, прикажите только подать мне роль, чтобы я могла писать на коленях, а она все-таки дура!» Положа тетрадь на стул, — стоя на коленях, — я преспокойно принялась переписывать роль, а девицы, тем более знавшие ее проделки, начали бранить ее за меня, но мое наказание недолго продолжалось; Ел. Ив., зная меня хорошо и понимая, что без особенного повода я не позволю себе подобной дерзости, скоро приказала позвать меня и ласково начала увещевать. Тогда, расплакавшись, я сказала ей правду, и она тотчас приняла свои меры, чтобы спасать нас от гибели. Возвра-тясь вместе со мной, она сказала О. И., что завтра я играю (уже на большой сцене) и могу очень расстроиться и захворать, что она оставляет наказание до более удобного времени. Мне тоже приказала ничего не говорить и быть с ней вежливой; а сама поручила старшей надз. М. И. де Росси наблюдать за ее поступками. И наша вредная дама скоро сама себя выдала. Думая, что я ничего не сказала начальнице, и в душе благодаря меня, она сделалась еще ласковее, а ее посетители — еще смелее! Так что в непродолжительном времени один из них не только привез кон-фект и проч., даже, отдавая моей подруге деньги, начал убеждать взять их и покупать себе что угодно… В эту минуту отворяется дверь, является М. И. и видит эту сцену убеждений! «Извините, О. И., я пришла сказать, что девицам надо идти ужинать — ступайте!» Я с радостью вышла, а глупая подруга моя не успела отдать назад деньги, зажала их в руке и побежала бегом… Map. Ив. за ней, крича: «Постой, постой! что у тебя в руке?., я вижу, не спрячешь…» А она, бедная! прямо в маленький кабинетик, да в круглую дырочку и бух пачку ассигнаций… Map. Ив. прибежала за ней, позвала няньку и со свечкой увидела это чье-то разорение. Но зато мои слова оправдались и m-me О. И. попросили удалиться; да и к посетителям сделались осторожнее.

Была и еще история… ох, да и много их бывало, — всех не перескажешь… Моя ближайшая подруга Сер. Виногр. была немножко легкомысленна и непутем проказила. Бывший их господин Ржевский имел позволение приезжать в школу, навешать своих, как будто передавая им поклоны и известия об родителях и родных, но, сколько я помню, он больше всего разговаривал и ласкал Сер. Вин., привозя ей гостинцы и подарки, а последнее было запрещено… Да ей бы лучше сказать начальнице, и, верно, позволили бы принимать и носить ничтожные ленточки, платочки, поясочки, но она все брала тихонько и прятала; даже мне, по дружбе, ничего не говорила. Но М. И. де Росси — этот знаменитый сыщик, все проведала и все подсмотрела… В один прекрасный день видим, идет начальница, за нею надзирательницы с М. И. во главе и приказывает позвать больших девиц в наш дортуар… Мы испугались, и я спрашиваю Сераф.: «Не ты ли что-нибудь напроказила?» — «С чего ты выдумала — я ничего дурного не сделала!», — а сама побледнела… Когда все собрались, Ел. Ив. начала говорить речь вообще о нравственности и особенно о том, как стыдно и неприлично девицам слушать объяснения от богатых и знатных людей, зная, что такой господин жениться не может, а может погубить честную девушку. «Одна из вас принимала тихонько подарки, и я прошу и приказываю, чтобы виноватая сама призналась, показала подарки и тем доказала, что она сознает свой неосторожный поступок — и на будущее время исправится. Иначе я прикажу всех обыскать, и если у кого что найдут, та будет строго наказана!..» Все девицы со страхом переглядываются… Подарков-то, может, у других и не найдется, да мало ли что есть: и альбомы, писанные чернилами и кровью (у меня один сохранился), и стишки и ленточки — на память, а у других, верно, и записочки были… Я толкаю Серафиму и говорю: «Признайся, скорей простят!» — «Отстань! пусть их ищут, ничего не найдут». Видя, что все молчат и не шевелятся, — начальница обращается к нашей няньке: «Прасковья! выберите все из ящика у девицы Виноградовой!..» Все глядят на нее с ужасом, а она злобно смеется. Из ящика выбрали все, до последней нитки — ничего нет! «Откройте кровать и там осмотрите…» Та же операция, и опять ничего… Сераф. торжествует!.. Начальница смотрит вопросительно на Map. Ив. «Прасковья! вынь тюфяк и поищи хорошенько!» — это уже прибавила Map. Ив<ановна>. Праск. вынула тюфяк, переворотила на обе стороны… опять ничего… а в это время Виногр. начинает почти вслух ворчать: «Противная, старая сплетница! смотрела бы за своей дочерью» и проч… А дочь ее была, действительно, не из хороших. Когда уже нам казалось, что все кончилось благополучно, Map. Ив. сама подходит к кровати, переворачивает тюфяк и говорит: «Праск., принеси ножницы! вот тут зашито свежими нитками, нет ли тут чего?» Я гляжу на Сер., она побледнела — как полотно, слезы на глазах, и отвернулась к окошку… Я шепчу: «Проси, проси прощения!..» — «Не хочу, да и поздно теперь». А в это время М. И. потащила из тюфяка, как теперь гляжу, торжковский пояс голубой с серебром, туфли вышитые, но не сшитые и еще что-то, не припомню. И из таких пустяков учинился весьма неприятный скандал! Ее, бедненькую, наказали по-старинному, т. е. посекли. Это удовольствие у нас было в ходу, хотя и изредка. Даже и мне однажды чуть не досталось. Кто-то из девиц, уставши после танцевального класса — пила свой чай и дала мне чашечку, а сахару-то у ней недостало. Я, зная, что у Кати Красовской всегда бывает сахар, а она была на репетиции, вынула один кусочек у ней из ящика и выпила чай. На беду, кто-то видел, что я ходила в чужой ящик, и донес надзирательнице, та вскипятилась… я, верно, ей не уступила, доказывая, что мы с Катей дружны и что она ничего не скажет… так оно и прежде бывало. Но какая-то злющая надзир. нажаловалась начальнице, упомянув, что любимицам все прощается… и Ел. Ив., желая оправдаться, сказала моей матушке и просила, чтобы она сама наказала меня. Маменька позвала Праск. с розгами, и меня, несчастную, повели в умывальную на расправу… но тут моя Праск. начала доказывать, что я не воровка, что никогда за мной не замечали этого и что я взяла у подруги и уже возвратила ей. Маменька, конечно, отменила наказание, но запретила мне говорить это. Разумеется, я молчала, но по секрету всем рассказала, что меня не секли, чтобы снять с себя такой позор!

И в другой раз моя Серафимочка попалась на любовных интрижках. Она уже играла на сцене, особенно в операх, имея прекрасный голос… Но это продолжалось недолго, как только она подросла и еще в школе выказала свой талант, так что ей бенефицианты начали давать хорошенькие роли и тем как будто делать ее соперницей Н. В. Репиной, а последняя была презавистливая и не давала ходу ни одному юному таланту… (о себе скажу после), так она и погубила Серафиму и мн. др. Верстовский, как начальник репертуара, исполнял только ее желания. Виноградова готовила роль к опере «Жоконд»^[19], тут прежде надо рассказать мою глупую проделку. Мы, т. е. я и Виногр., которым часто приходилось учить наскоро роли, всегда уходили в особую комнату, где было огромное зеркало и мраморный подстольник… Случалось это делать и ночью, когда, бывало, привезут роль накануне и приказывают выучить и сыграть с одной репетиции. Зная мою хорошую память, со мной часто это делали и очень мучили меня. Вот особенно два случая: была я лет 13, помню, что приехала из спектакля усталая и сладко спала. Вдруг надзирательница меня будит: «Оденьтесь, поскорей, приехал Сил Лукьянович Кротов» (режиссер драматической труппы). Я вышла сонная, и он, подавая мне книгу и валовую партию пиесы «Езоп у Ксанфа», говорит, что директор просит меня приготовить к завтрему. Я по уходе его подошла к ночнику, поворочала книгу и ноты, задремала и, положив все под подушку, уснула. У нас вообще была такая примета, что если урок положить под голову, то лучше его выучишь. Зато утром, как я взглянула на большую роль, а главное, на 18 куплетов и почти все с незнакомой мне музыкой… тут я испугалась и послала за воспитанником Гурьяновым, чтобы он со скрипкой пришел учить меня петь куплеты. Приехала на репетицию и, м<ожет> б<ыть>, в первый и последний раз заплакала, что не имею возможности все хорошо приготовить к вечеру. Тут надо мной сжалился М. С. Щепкин, игравший Езопа, и Е. М. Кавалерова, игравшая Ксанти-пу, они придумали, что можно убавить, а некоторые мудреные куплеты заменить прозой. Спектакль не остановился, я сыграла, и меня похвалили.

Подобные случаи бывали довольно часто, но не стоили мне больших затруднений. Только еще был второй — весьма серьезный и трудный случай! Тогда мне было лет 17 и уже последний год я была в училище. Анна Матвеевна Борисова была почтенная, всеми уважаемая актриса, она играла в драмах и трагедиях и была соперницей М. Д. Синецкой. Но это соперничество и зависть были только со стороны высших мира сего, т. е. тех, которые были близки к начальству и делали что хотели: как Н. В. Репина и М. Д. Синецкая. Ан. Мат. дослуживала уже последнее время, и ей назначили бенефис. Не имея более претензий играть хорошие большие? Ьли и желая угодить Синецкой, она выбрала для бенефиса известную старую пиесу: «Мизантроп», переведенную тяжелыми стихами Ф. Ф. Кокошк<иным>. Первая роль — Прелесты всегда была играна М. Д. Почтенная Ан. Мат. давала старую пиесу и для того, чтобы избежать расходов… и что же? М. Д. и тут не могла преодолеть своей старинной неприязни! Накануне бенефиса, уже после спектакля, где она будто бы больная участвовала, прислала роль Пре-лесты с извещением, что по болезни играть не может. Бедная Ан. Мат. не знала, что делать?.. Бенефис надо было отменить. Но приехавший к ней с печальным известием режиссер сказал ей: «Прикажите отвезти роль в школу, к Куликовой, она выучит». Утопающий хватается за соломинку, роль послана ко мне, и повторилась первая история: меня разбудили, передали просьбу и роль. Зная все театральные проделки, я побранила М. Д., но принялась ночью же учить роль и даже радовалась, что мне, хотя нечаянно, досталось принимать участие в большой пиесе и исполнять хорошую роль! В этот раз никто не ожидал, что я совершу такой подвиг! Но зато очень помню, как тяжел он мне пришелся… я себя не помнила. Добрая Ан. Мат. сама заботилась о моем костюме: на свой счет сшила белье, атласно? платье, убрала его цветами бирюзовыми с серебром, такой же венок надела мне на голову… А я в это время ничего не видела, не обращая ни на что внимания, только читала роль и боялась, чтобы не ошибиться. П. С. Мочалов играл Мизантропа, он всегда меня любил, а тут особенно старался поддержать меня. Не думаю, чтобы я хорошо играла, но меня все хвалили и благодарили, что я сделала доброе дело для уважаемой Ан. Мат. А она, голубушка! надев мне на шею большую нитку французских страз, просила оставить их у себя на память этого вечера. Впоследствии этими стразами я отделала рамку к св. иконе Спасителя! Так-то часто помогал мне Бог делать добро людям! Хорошие меня хвалили, а дурные называли выскочкой!

А вот своей подруге Серафиме Виногр. я чуть не сделала зла! Она также получила новую роль и должна была скоро выучить… а моей памятью она не обладала. Выпросив у няньки сальный огарок, она села в зале перед зеркалом и, положив локоть на стол, а голову на руку, в тишине принялась за свое дело. Проснувшись, я увидела, что Серафимы на кровати нет, и, увидав свет в зале, поняла, что она учит роль. Дело было на святках; уже наши няньки и другие живущие в доме прибегали к нам наряженнью. Мне и вздумалось позабавиться, испугать подругу. Я тихонько встала; другим ходом пробежала в буфетную, надела шерстью вверх Прасковьину нагольную шубу, тут же лежащую страшную маску и обернула голову, как турецкой чалмой, красным платком. Тихо-тихо подкралась к Серафиме, встала сзади и взяла ее за плечо. Она прежде всего взглянула в зеркало… Ахнула… и покатилась без чувств со стула!.. Я хотела проговорить, что это я!., но также, увидав в зеркале страшное чудовище, испугалась и, не имея сил выговорить слова, сама упала на колени подле Серафимы. К счастию, первую услыхали и прибежали няньки… Серафиму привели в чувство; меня раздели и побранили, и за что большее спасибо — скрыли мою шалость. Подруга немного посердилась, но скоро простила меня.

Итак, Сераф. готовила оперную роль, а Гурьянову, как хорошему музыканту, было приказано репетировать с нами куплеты со скрипкой. А они были влюблены друг в друга. Бывало, с нами он пропоет кое-как, а с ней чуть не по часу распевает; разумеется, это заметили и начали следить. В один прекрасный, но несчастный день на сцене школьного театра было подобное учение. Мы, а может быть и я одна, как больше других занятая и с 13-ти лет уже начавшая играть на большой сцене молодых девиц, кончив свои куплеты, ушла, чтобы не мешать подруге!.. И надзирательница зачем-то на минуту вышла… возвращается— на сцене никого нет… спрашивает, где же учитель, — никто не видал, она догадалась, позвала няньку и приказала взглянуть под сцену… Увы! они там!.. Нечего делать, надо было выходить… Но надо сказать, что сцена была у нас устроена в большой зале; в одной половине пол поднят аршина на полтора, и очень было удобно спрыгнуть на окно, а оттуда под пол. Мы, часто играя в гулючки, там прятались. Кулис, когда не было спектакля, на сцене не полагалось, а были протянуты белые, гладкие шесты, за которые мы держались, выделывая разные батманы и па. Кстати, упомяну — любила я и учиться танцевать и даже начинала выделывать соло на большой сцене… Но директор сказал танцевальной учительнице, чтобы она не много занимала меня танцами, что меня готовят в драматические актрисы, что у меня хорошенький голос и я, по моей худобе и слабости, не буду в состоянии совместить и то и другое дарование… М-те Г<юллень>-С<ор> сказала это мне, и я, умница! принялась плакать, не желая расстаться с танцами. Мне позволено было ходить в класс, но танцевать соло уже не позволяли, зато со злости я, бывало, в классе начну держаться обеими руками за шест и делать такие батманы, перегнувшись назад, что достаю концами пальцев ноги до верха головы. Я была очень тонкая и необыкновенно гибкая, за это m-me Г<юллень>-С<ор> звала меня: «petit^[20] пояс»! Вылезли из-под пола наши бедные влюбленные! Его выгнали вон, а ее нарядили в сарафан (это было самое сильное наказание) и послали в прачечную!

Я не упомянула бы об этой некрасивой истории, если бы тут не вмешалось мое имя. Вслед же за этим скандалом меня отпустили к родителям на лето лечиться. Меня взяла с собой в деревню крестная мать Ел. Ар. Верещагина. До этого моим родителям рекомендовали какого-то шарлатана. Он вызвался меня вылечить от желез под левым ухом, и что же, он не принес никакой пользы лекарствами, разрезал мне железу перочинным ножом! Теперь вспоминаю с содроганием, а тогда долго я не могла резать говядину и проч. и не могла смотреть, как это делали другие. Я уже упоминала, что меня с малолетства очень любили и крестная и сестра ее Ек. Арк. Столыпина (мать героя последней войны, с которым я игрывала, когда ему было лет 7–8, а мне больше). Еще в первое время, когда я начала играть на сцене маленькой девочкой, бывало, приду домой к маменьке, а меня сейчас и зовут к ним… расспросам не было конца. Все наше школьное житье так было ново для них, и, верно, я умела и рассказывать хорошо; только помню, что придем домой вместе с братом, а я его почти и не вижу. Раз крестная сделала мне такой вопрос: «Вот ты такая хорошенькая, Параша, так скоро выросла, что, если приедет в Москву государь и ты ему понравишься, рада ты будешь?» Я задумалась и, вспомнив наставления начальницы, что богатые и знатные вельможи своим знакомствомведут только к погибели, а я презирала тех, кто продавал свою любовь… вдруг ответила: «Что же, если я буду иметь счастие понравиться государю, из этого ничего не выйдет: женой его я не могу быть, а так…» И помню, что я вся вспыхнула от негодования, а они расхохотались. Помню, к крестной или, кажется, к Ек. Арк. (имения их были недалеко одно от другого, у крестной было хорошее, но простое, старинное; а у Ек. Арк. Средниково — великолепное, все с каменной постройкой) приезжал родственник Афанасий Алексеевич Столыпин и с негодованием рассказал им нелепые слухи. Сидят известные грибоедовские законодатели… или верные законопорицатели, в Английском клубе, является П. Н. Арапов, страстный любитель театра, и начинает с сожалением рассказывать историю Сер. Вин. с Гурьяновым, и как она строго наказана. Такая прекрасная, талантливая девушка!.. И все охают и ахают, а кто-то и прибавил: «Да, жаль ее! тем более, что она попалась за детскую шалость, но у ней нет протекции и она страдает! А вот другая, общая любимица, и хуже сделала, а все шито — да крыто». Все пристали: что такое? кто такое? «Да ваша фаворитка Куликова — родила! ее в деревню и отправили, чтобы скрыть этот грех…» Почти все сидящие расхохотались!.. «Что вы? помилуйте, да Куликова ребенок! ей еще только лет 12 с небольшим, она только высока ростом». А А. А. Стол<ыпин> очень рассердился и, об-ратясь к клеветнику, прибавил: «Да, это правда, она живет в деревне, у моей сестры Верещагиной. Да не она ли была у ней и повивальной бабкой?» Господин сконфузился, извинялся, а Стол, прочел ему хорошую нотацию: «Грешно и стыдно распускать клевету ни на чем не основанную, а что бедная Куликова больна — это мы все давно знаем и видим ее всегда подвязанную платочком, а на сцене ленточкой». Так и было: моя детская, застуженная золотуха обратилась в огромные гланды под левым ухом, и я должна была это безобразие во время спектакля притягивать шелковой лентой тельного цвета. Так моя подруга пострадала, а я за нее ответила нареканием на мое доброе имя! И подобный вздор мне передавали и в театре, потому что по моему раннему развитию и выходу на большую сцену я уже имела много завистниц.

Да помню еще ранее пресмешной случай: Катя Красовская, о которой я упоминала выше, была ужасного характера, ее все девицы боялись, ухаживали за ней и отдавали ей почти все гостинцы. А та, бывало, наговорит надзирательнице или нам что-нибудь насплетничает и перессорит нас друг с другом. Даже до того, что когда она на кого рассердится, то приказывает, чтобы и другие не смели говорить с этой девочкой. Надо сказать правду, что меня она любила (верно, за хорошие гостинцы). Она была много старше меня — лет на 5–6. Но раз за что-то сильно на меня прогневалась и запретила всей нашей комнате говорить со мною. Меня все любили, и вдруг я вижу, что все отворачиваются от меня, а тихонько умильно взглядывают и, встретясь в коридоре, где никого нет — вдруг поцелуют меня и бегут. Я расспрашиваю… умоляю сказать правду… нельзя! они дали клятву! Наконец, одна очень меня любившая как-то улучила минуту, бросилась ко мне в объятия и со слезами сказала: «Ради Бога не выдай меня! Катя Кр. сказала, что у тебя был ребенок, и запретила знаться и говорить с тобой!» Я расхохоталась… успокоила подругу и начала действовать. Я была хитра на выдумки; а дело было Великим постом, мы начинали говеть, и да. простит мне Господь! я и придумала для восстановления истины и обличения зла разыграть комедию. В училище у нас не было церкви, нас водили к обедне в какую-то старинную церковь, где был прежде монастырь — это когда идти по Дмитровке к Охотному ряду — церковь будет на правой стороне, в ограде. Постом заутрени и часы священник приходил служить в зале. Мы обыкновенно становились рядами, и тут я начала мою комедию: бывало, стоя на коленях, опущу голову к полу и начинаю причитать как будто про себя, но так, чтобы и соседки слышали… а они тоже поклонятся в землю и слушают, что я ворчу… а я начинаю: «Господи! прости мне мой тяжкий грех… Ты видишь мое раскаяние… слезы… (а сама как будто всхлипываю) прости меня, Господи! я исправлюсь и всю жизнь буду хорошей, доброй девочкой!» Мне было лет 11. По окончании службы мои сердобольные подруги бегут к Кр. и к другим и начинают рассказывать: «Ах, девицы! как Пашенька Куликова плачет… как раскаивается! Неужели мы не простим ее?» И всю неделю продолжаются мои фокусы и их переговоры. Наконец, в день причастия девицы начинают поздравлять меня, а я все еще разыгрываю кающуюся грешницу и не смею на них глаз поднять. Вечером они зовут меня в общую компанию. Вот тут-то, поразговорясь с ними, я начинаю допрашивать, за что они на меня сердились. Девицы мои переминаются… переглядываются… и наконец некоторые говорят: спроси Кат. Кр., а ее тут не было. Тогда я принимаю на себя вид оскорбленной героини, встаю и начинаю большой монолог: «Не хочу я говорить с этой злой, бессовестной клеветницей! Она сердится за какого-то мальчика, а чем мы виноваты, что он ее не любит и что мы все лучше и красивее. И вы могли ей поверить?.. стыдитесь… Подумайте, я была все время с вами неразлучно… когда же я могла совершить преступление? А как вы мучили меня целый месяц, я страдала от вашего презрения!.. О, как это нехорошо и грешно». Может быть, и не самыми этими словами я упрекала их, но, верно, чем-нибудь вроде этого, т. е. чем-нибудь заимствованным из какой-нибудь раздирающей драмы, до которых я была страстная охотница! Знаю только, что все девицы расплакались… просили прощения и бросились целовать меня!.. Тут мы поклялись снова любить друг друга и презирать Красовскую! да так и исполнили нашу клятву. Вскоре она была выпущена, и никто не пожалел ее, тогда как у нас выпуски всегда были со слезами и рыданиями. Конечно, не для всех одинаковые. Мы не любили тех, которые прямо из училища переходили на приготовленные для них квартиры… а мы их знали заранее, потому что слышали, как они ночью грызут конфекты, тихонько им переданные подкупленными няньками. А мы, слыша это грызение, нарочно говорим: «Девицы, слышите, мышь грызется, ах! какая гадкая, надо ее уничтожить и отнять конфекты». А Целибеева — ни гугу., молчит… она прямо из школы попала к А. Ф. Евреинову. Нет, моя Прасковьюшка была не такая! А нашлась другая, которая втянула и меня в историю. Когда театр, училище было еще на Поварской, то против нашего большого каменного дома было три деревянных. Один принадлежал Люб. Петр. Квашниной; с ней жили какие-то родственницы и племянник, черноглазый мальчик Никол. Васильев. Беклемишев (о нем будет сказано). В другом — какой-то рябой господин, ухаживающий за Над. Пановой. Смешные были ухаживания в наше время, на нас глядели издали (кому не было возможности подойти поближе), вздыхали, прохаживались мимо окон или встречались по праздникам в церкви. И тут, греховодники! бывало, в Вербное или в Светлое Воскресение прилепят свечи на клирос, где я всегда стояла, и говорят: «Это мы свою царицу освещаем» — и первый делал эти глупости — Ленский Дм. Тим. Так вот, г. рябой ухаживал за Над., не помню, насколько она ему отвечала, но не забыла, как мы всегда смеялись, лежа на постелях и видя, что Панова на ночь начинает причесывать волосы, надевает беленький чепчик, выставляет височки и отправляется со свечкой в буфет пить квас ковшом из ведра. И как же долго она наслаждается этим квасом… А в нашито окошки нам и видно, как рябой поставит свечку на окно и что-то пьет из стакана как будто за ее здоровье… мы смеемся, смеемся, да так и уснем. В третьем доме нанимали какие-то Фаминцыны, у них бывало много гостей, и мы видели, как эти гости на нас поглядывают. Вскоре определяется к нам новая горничная, и хотя не в нашу комнату, но за мной очень ухаживает… дает мне хорошие гостинцы… я удивляюсь и спрашиваю: «Откуда ты берешь все такое хорошее?» — «Это мне дают мои барышни, вот что живут напротив… они очень любят и хвалят вас, все расспрашивают, что вы делаете? я и говорю, что вы очень любите читать. Предложи, говорят, м-ль Кул<ико-вой>, не желает ли брать у нас книги — какие ей угодно!» От такого соблазна я не могла устоять, попросила книг и глотала роман за романом. Спасибо, что тогда книги-то не были такие вредные, как впоследствии, и я перечитала почти всего Вальтер Скотта, Жанлис, Радклиф, Дюкре-Дюмениль и мн. др. Даже прочитала «Парижского цирюльника» сочинения Поль де Кока. За что, узнав, брат очень побранил меня. При этом читала и все русские повести и романы.

Как-то раз, перенося книги, девушка опрашивает: «Барышни (т. е. Фаминцыны) приказали спросить: не угодно ли вам французских?» Ну как же отказаться… хотя я еше почти ничего не знала по-французски, только умела читать. Принесла она 3 части, я было начала читать с Лекшконом, но это оказалось так скучно, неудобно и долго, что я положила книги в ящик и ожидала приличного времени, чтобы отослать, как будто прочитанные. Отправляя, просила принести русских. Книги принесены… я открываю первую и вижу — стихи.

Прелестный локон пред собою Забытый в книге вижу я, И вдруг приятною мечтою Душа наполнилась моя. Зачем он здесь? Ужель ошибкой Небрежной положен рукой Или с приятною улыбкой, Чтобы разрушить мой покой? и т. д.

Я перепугалась, не знала, что делать. Не понимала, о каком локоне он толкует? А этого она — я уже знала: это был очень красивый военный, фамилия Мантейфель. Давно уже и в церкви я заметила, как он на меня заглядывается… да и горничная, как будто случайно, указала мне его, когда он приезжал к Фаминцыным. Но я, быв влюблена, не очень смотрела на этих хахалей. Бегу с испугом к Сер. Виногр. и в ужасе читаю ей стихи… смотрю, она смеется и объясняет мне, что это она положила мне свой локон в книгу… Ей надо было сплесть цепочку или кольцо из волос кому-то на память, на что она была большая мастерица. Она отрезала локон и боялась растрепать его в своем ящике, потому что у нее всегда все было раскидано. К тому же она прекрасно шила куклы — и разных тряпок, лоскутков у нее было множество, так что в ящике был всегда ералаш. Тогда как у меня все чисто, опрятно и уложено… Только, по моей ветрености — не я укладывала, а любившие меня подруги или нянька Прасковья. Не надо удивляться, что одна называется няня, а другая — горничная: они все одинаковы, но маленькие девицы зовут няней, а средние и большие — горничной. Я начала выговаривать Сер., зачем она мне не сказала… «Да я очень торопилась в класс; отрезала… открыла твой ящик, зная, что у тебя всегда порядок, а увидав книги, еще более обрадовалась — положила, да и забыла!» Но я не могу этого так оставить… он подумает, что я люблю его, и будет дерзок!., я все скажу брату. А то, сохрани Бог, если он стороной узнает — мне беда будет! А главное: мысль, что узнает Щеп<ин> и подумает, что я ветреница, что я ему ^изменяю… эта мысль приводила меня в отчаяние. Я попросила позволение у надо, послать вечером за братом и со слезами раскаяния, что брала книги, не сказавши ему, все ему подробно рассказала и отдала стихи. Он не велел мне ничего говорить горничной, а на другой же день передал мне ответ стихами, вот они: «Клочок волос перед собою // Забытый в книге видел ты. // И вот надеждою пустою // Наполнились твои мечты. // Зачем он здесь? Проверь, ошибкой // Небрежной положен рукой. // А не с приятною улыбкой, // Чтобы разрушить твой покой». Приказал положить в книгу и отослать. С тех пор прекратилось волокитство г. Мантейфеля и я успокоилась.

Однако маленькие-то умишки какие глупые бывают. Мне было лет 11–12, меня многие любили как талантливую девочку, а уж мне казалось, что все это — настоящие обожатели, которые ищут моей погибели… После и самой смешно было, что я боялась всех, ласкающих меня как ребенка, воображая, что все за мной волочатся!., так называлось ухаживание за нами. Один из волокит был Василий Аполлонович Ушаков. Он любил меня как талантливую девочку, а мне и Бог весть что казалось?.. Кормил сладостями, а я все пряталась от него. Он был стар и дурен — но предобрый и очень умный! Он издавал журнал. Бывало, в какой-нибудь волшебной пиесе — мы должны вылезать на облаках из-под пола, а до того сидим под сценой… вдруг слышим, что режиссер Малышев ведет В. А. и отыскивают меня… я спрячусь, а девицы, увидев в его руках пакет с батонами (тогда были в моде очень вкусные пряники, называемые baton-de-Roi^[21], ожидая и себе угощения, они выдадут меня. А я как будто поневоле принимаю пакет, и все лакомимся от скуки. Вдруг первый знак, чтобы приготовились — скоро вылезать. Мы поломаем большие пряники, а они были чуть не в пол-аршина длины и в вершок ширины, и попрячем их за трико на груди. Страшно боимся, чтобы надзирательницы не заметили нашей полноты… но помнится, что брани не бывало: нас поднимали к концу, когда представлялся апофеоз и на нас мало обращали внимания.

Надо сказать, что и у меня, когда я подросла, а это было на 13 году, нашелся опасный обожатель: старик князь Лобанов-Ростовский. Я видела его раза два и уже после узнала, что по примеру графа С. П. Потемкина, покупающего молодых девушек, он вздумал и меня торговать!.. Для этого подослал к моему родителю с предложением: каменного дома, 15 тыс. и всего для них содержания, а мне сулил золотые горы!.. Но посланный, несмотря что был знакомый отцу, почти сброшен был с лестницы… Да и самому князю досталось, если не делом, то словом — стыда и унижения!

А гр<аф> Потемкин был очень вредный человек по волокитству: когда мне было 13, а Тане Карпаковой 17 лет — он очень за ней ухаживал, но и ее, как меня к Щепину, спасала любовь к Косте Богданову. Потемкин зазвал к себе мать Карпаковой, она была старшей нянькой в больнице, и начал ублажать ее деньгами, подарками и лакомством. Таня ссорилась с матерью и слышать не хотела о Потемкине… а мы поедали его гостинцы. Я с моей золотухой чаще других бывала в больнице. И, узнав, где нянюшка прячет кульки и банки, мы лазили туда и целыми фартуками уносили: изюм, чернослив, миндальные и другие орехи. А варенья и на месте-то наедимся до тошноты, да еще в руках принесем огромные персики, абрикосы… все перепачкаемся и ничего не боимся — зная, что няня ни пожаловаться, ни спросить не смеет… А то мы сами спросим: откуда она это берет?., да еще начальнице пожалуемся… Потемкин был сын племянника светлейшего екатерининского Григория Александровича Потемкина^[22], и в «Русской старине» было описано, как нажился батюшка гр<аф> Сергей Павлович! А известно, что «не добром нажитое впрок не пойдет»! Так и у графа осталось огромное состояние после отца, но он все прожил самым глупым образом и до самой смерти был под опекой. Я еще в конце 20-х годов помню жену его — очень красивую даму, а в конце 50-х я видела ее, проживающую, может быть, по бедности, у Татьяны Борисовны Потемкиной. Т. Бор. пожелала познакомиться со мной и просила Евдокию Павловну Глинку привезти меня к ней. Тут она познакомила нас с графиней, но я не напомнила ей, что уже давно имела честь видеть и знать ее (о чем будет упомянуто ниже). Надо отдать справедливость, что у графа был великолепный, изящный вкус. Бывало, московские дворяне просят его, в приезд царской фамилии, убрать все для бала в Дворянском собрании, и он, давали бы только деньги, устроит все на славу.

Однажды импер<атрица> Алекс <андра> Федор < овна > очень восхищалась, когда, войдя в уборную, она увидела себя в золотой клетке, или в беседке, где из каждой клеточки висит кисть винограда и пущены зеленые ветки. Так что после каждого танца (а известно, что ее величество любила танцевать) она изволила приходить в уборную: срьшала, кушала спелый виноград, приглашала и свиту свою делать то же. Однажды Потемкин пригласил на обед приехавшего в Москву вел. кн. Михаила Павловича, и, желая принять и угостить его по-царски, он нанял на один день огромный дом Мамонова, совершенно старый и запущенный. Весь его реставрировал, убрал все комнаты. Устроил театр и залу для живых картин. Для этого выпросил нас, т. е. воспитанниц, у директора… но, конечно, и умысел другой тут был: ему хотелось прельстить Карпакову. Приглашая вел. кн. только на обед, он приготовил разные сюрпризы! По окончании обеда просил князя в гостиную кушать кофе, ликер и фрукты. (За принесение которых, он, при нас утром, вместо того чтобы дать мужику 20 коп. или стакан водки, имел глупость приказывать подать бутылку шампанского и почти насильно заставлял бедного мужика выпить стакан!) Входя в длинную, проходную комнату, вел. кн. остановился, услышав где-то музыку… а она была устроена позади картин. В эту минуту раздвигается занавес, и там живая картина: «Купающаяся Венера». Может быть, я ошибаюсь в названии, но эта картина известная: Венера выходит из воды, окруженная нимфами, которые очень грациозно держат газовые покрывала, так что сквозь них видна почти полуодетая Венера. Помню, как Таня плакала и не хотела одевать газовый тюник прямо на трико без нижних юбок… но ей приказало начальство, и она принуждена была повиноваться. Но каково же было положение бедной, ни в чем не виноватой Тани, когда при открытии ее картины гр. Потемкина сказала довольно громко по-французски: «Cest une amoureuse de mon man!»^[23] Почти все это слышали, а Потем. закричал: «Другую, другую картину!..» В другой стояла я в виде Матильды и со мной Ма-лек-Адел. Представлена та минута, когда она в монастыре и прощается с ним. Я была в черном платье и покрывале. Мои длинные золотистые волосы по плечам, и на шее должен бы быть крест. Но об нем никто не подумал… только утром, на репетиции, режиссер говорит, что надо крест. Граф, недолго думая, приказывает подать лестницу и из угла залы снять большой, вызолоченный крест с распятием и велит мне, прижавши его к груди, просто держать в руках. Помню, что мне, молоденькой девочке, было это тяжело и неприятно… а такие люди, как граф, мало думают о том, что делают! Всех картин было 5. Не помню, что представляли еще две, но последняя, пятая, была очень хороша и забавна! Впрочем, смешной ее сделал П. Г. Степанов, придумав разнообразить картину. Изображался «Сельский праздник»: старики пьют, молодые пляшут, мальчишки играют в бабки. Степанов, одетый старым мужиком, при первом открытии держит в левой руке пустой стакан, а в правой штоф с ерофеичем, и, наливая соседу, сам будто приплясывает, приподняв одну ногу. При втором у него налит полный стакан; выдавшись вперед и весело смотря на вел. кн., он будто пьет его здоровье! В третий раз: штоф пустой… стакан опрокинут, и он, нагнувшись, с самой жалкой рожей показывает, что вина больше не осталось! Вел. князь и все очень смеялись и просили повторить.

Затем, после кофе, граф просит вел. кн. в большую залу, и опять, ведя другим ходом, приводит в театральную и просит посмотреть спектакль. Играли ком<едию> «Влюбленный Шекспир», я играла служанку. Затем вод<евиль> «Утро журналиста», где Карпакова была прелестна! Во время антракта всем подавали чай, потом гости пошли танцевать, а мы ужинать. Нечего и говорить — как нас угощали!.. Помню, еще за обедом подали артишоки. Вероятно, и многие из девиц никогда их не кушали… но умненькие подождали, когда начнут надзирательницы и знающие девицы, а одна из крепостных Ржевского, не глядя на других, разрезала артишок, положила с колючкой в рот и чуть не подавилась. Ужинали мы в отдаленной зале, и, верно, граф побаивался своей супруги (и недаром), потому что дверь, соединяющая нас с другими комнатами, была заперта и ключ находился в кармане графа. Он сам, бросая танцевальную залу, беспрестанно вертелся у нас. Вдруг слышим: кто-то стучится в дверь… Граф сделал знак молчания и не позволил лакеям подходить. Довольно долго продолжался стук и слышался женский голос: «Отоприте, я знаю, что вы здесь!» Но все молчали, и стук прекратился. Едва мы успели успокоиться и начали болтать, вдруг видим, несет человек блюдо и прямо к ходившему по комнате графу: «Ваше сиятельство! Графиня идет по черной лестнице…» Он бросился ей навстречу, успел что-то сказать, и мы видим, как графиня, взяв мужа под руку, идет мимо нас и с принужденной сладко-кислой улыбкой раскланивается… Мы глядели на нее и удивлялись: охота же ей было в прекрасном голубом креповом платье, с таким же тюрбаном на голове и в бриллиантах идти по грязной черной лестнице, по которой и мы после с трудом убрались домой. Говорили, что все это однодневное удовольствие стоило Пот<емкину> до 30 тысяч. Надо прибавить, что нам всем были от него подарки.

Но зато, убедившись, что все его старания привлечь к себе Карпакову тщетны, он, через несколько времени, обратил внимание на другую девицу, и она была продана ему Верстовским и даже родителями. Они были бедные, он купил им дом. Понемногу давал денег… Много-то у него никогда и не бывало. Из опеки ему выдавалось очень умеренно, потому что всех доходов недоставало на уплату по магазинам и лавкам. Он вот какие обороты делал: бывало, ему непременно нужны деньги, чтобы заплатить за кресло в бенефис, и он брал в долг какую-нибудь вещь — часы, рояль, вазу (а ему везде верили, опека платила). Заплатив за вещь втридорога, он отдавал ее кому-нибудь за третью, четвертую часть настоящей стоимости и, выручив немного денег, щедро платил за бенефисы. Он был абонирован во всех театрах и имел сделку с капельдинерами. Они, в свое время, платили за его абонемент, а он при деньгах отдавал им вдвое и более. Из магазинов, например от m-me Лебур, граф часто покупал чуть не целый транспорт! Мне говорила сама m-me Лебур, постоянно работая на меня. Прежде, нежели получат транспорт из Парижа, они показывали ему фактуру, и он отмечал, что должно было прямо с почты, не распакованное поступать к нему. Помню, смеясь, Лебур (брат и сестра) показали мне фактуру, где было отмечено между прочим: «100 полок» — все ему; «100 пелеринок-канзу»^[24], как их тогда называли, и эти все ему. Вот этими-то покупками он всех и обдаривал.

Девица, которая ему понравилась после Карпаковой, была Литавкина, простая корифейка. Это значит поменьше солистки и побольше фигурантки. Она была недурна собой и влюблена в моего брата. Долго она противилась родителям и всевозможным искушениям… но при демонских соблазнах и испытаниях, какие употреблял Потемкин, а главное Верстовский, трудно было бедной девочке устоять. Вся история была у меня на глазах, и я расскажу не в осуждение… они все уже перешли в вечность… а в назидание, что за все нечестно нажитое, как всю жизнь наживал Верст., он даст ответ Богу! Перед самым выпуском из школы, когда приготовлялась для нее великолепная квартира, Верстовский, по желанию Потемкина, чтобы она не была корифейкой в балете, вздумал из бесталантной сделать актрису. Начал давать ей роли, ласкать, учить ее… она, конечно, была этому очень рада! но любезности Потемкина отклоняла. Ее выпустили; у родителей началось новое преследование!.. В оправдание отца — надо оговориться. Он был женат на второй жене, имел от нее много маленьких детей и как старый человек был под башмаком у молодой жены. Мачеха Литавкиной, продавая падчерицу, надеялась обеспечить судьбу своих родных детей!.. Какое заблуждение! Как только Верстовский узнал, что нет успеха, начал придираться к Лит., отобрал все роли и без вины бранил и притеснял ее! Так что несчастная девушка не имела более сил бороться и принуждена была уступить ухищрению дьявола!

Потемкин, на первый, раз, придумал дать великолепный загородный праздник! Пригласил многих из артистов, мужчин и женщин; разумеется, Верстовский и Репина во главе. Репина выпросила у родителей Литавкину, и, когда они приехали, сейчас переодели ее в новое, розовое, шелковое платье и назвали царицей дня! Все там было: и обед с роскошным угощеньем и разными винами, и отдых… и бал, и все, что может сатана придумать скверного!.. Ох! придется за многое ответить на том свете Ал. Ник. и Над. Вас. Верстовским. Конечно, несчастная Лит. дурно кончила: от старого богатого графа полюбила молоденького, хорошенького, но бедного князя Козловского! Граф ее оставил; родитель вскоре после позора умер, и она кончила жизнь в болезни и бедности! Прости ей, Господи, вольные и невольные грехи!..

Слишком рано начав быть действующим лицом на сцене, меня директор не приказал ставить в кордебалет и на выход… поэтому при больших представлениях балетов и опер мне часто приходилось почти одной оставаться в своем классе… так что я стала просить начальницу — позволить мне быть на выходе с другими девицами, говоря: «Во-первых, мне очень одной скучно… во-вторых, к чему же я приготовлю себя на сцене, когда я ничего хорошего не вижу». Мои доводы нашли достаточными, и меня приказано брать на выход, в большие спектакли. И как я была счастлива! Бывало, попрошу одеть себя поскорее и побегу за кулисы, выпрошу позволения у режиссера — стать между первых кулис и наслаждаюсь… плачу… смеюсь… сержусь… словом, переживаю роли с первыми персонажами. Более всего помню балеты: «Рауль де Креки», «Венгерская хижина»… Опера «Сорока-воровка», ком<едия> «Жоко, или Бразильская обезьяна», эту последнюю пиесу привез немец Шпрингер и отлично представлял обезьяну: прыгал по деревьям через всю сцену и делал разные очень мудреные штуки. Все думали, что без него пиеса идти не может, а у нас нашлись воспитанники, прежде Сухоруков, а после Ермолов, и не хуже Шпрингера представляли обезьяну.

Почти во всех этих спектаклях участвовала моя любимица Катя Санковская. Она была моложе меня лет на 5–6^[25]. Ее по сиротству приняли очень маленькую, лет 7–8, и как-то в нашей школьной игре она более других оказывала ловкости и способностей, так что когда Ф. Ф, Кок<ошкин> перевел драму «Жизнь игрока» и там нужна была девочка… конечно, хотели мне отдать Жоржетту и на первой считке, у директора в доме, меня возили и на репетицию, но все видели, что я не по летам высока, и решили дать Кате Санк. с тем, чтобы я учила ее. Итак, рано увидав все хорошее, я еще более пристрастилась к театру и всегда любила, чтобы добродетель торжествовала, а порок был наказан!.. Катя все роли исполняла с большим чувством, и как было не плакать, когда в «Рауль де Креки» она сидит с отцом и матерью в тюрьме… потом спускают ее по веревке, она спасается от преследования добрейшего Ивана Карповича Лобанова, который представлял злодея! прибегает к царю, испрашивает прошение и с этой бумагой снова бежит в тюрьму. Или в «Жоко» сидит она на скамеечке под деревом, разбирает цветы, и вдруг к ней, по всей сцене, ползет огромная змея… она с ужасом влезает на дерево — змея за ней… она страшно кричит, и первая прибегает обезьяна. Катя прямо с дерева бросается к ней, обезьяна ее уносит, а змею убивают. Ну подумайте! сколько тут сильных ощущений — для детского сердца.

Этим способом, чтобы меня брали на выход — я имела удовольствие восхищаться игрою Вас. Мих. Самойлова и его старшей дочери Марии Вас. (впоследствии бывшей замужем за купцом Загибениным и очень дружной со мною). Чтобы не забыть упомянуть о моем первом знакомстве с Александрой Михайловной Каратыгиной, тогда еще Колосовой. Вскоре, по возвращении ее из-за границы, она с матерью Евгенией Ивановной и в сопровождении отца Вас. Андр. Каратыгина приезжала в Москву, что-то играла, а ее матушка плясала по-русски. Но это, верно, было при самом поступлении моем в училище, потому что я их на театре не видала; а приезжали они в школу, на свободе делать репетиции на нашей сцене… тут помню, что нам позволено было гурьбой стоять в зале и, глядя на них, не шевелиться…

А что мне пришло теперь в голову: верно, наш добрый директор, так страстно любивший искусство, нарочно назначал репетиции в школе разным знаменитостям, чтобы показать воспитанницам хорошие примеры. К нам приезжала и Каталани-вторая и тоже пела что-то, репетируя. Помню я чуть-чуть и Сандунову — певицу времен Екатерины 2-й. Но эта была старушка и приезжала кого-то посетить в школе. Я на все знаменитости смотрела с восторгом и почти знаю биографии всех.

Итак, стояли мы толпой и глазели на Колосовых… Они, уставши от репетиции, спустились со сцены в залу и сели отдыхать… мы, еще более стеснившись, с большим любопытством уставились смотреть на них… Я, как маленькая, была впереди с другими… вдруг видим, они манят кого-то… мы начали переглядываться… Но Ал. Мих., глядя прямо на меня, говорит: «Вы, душечка!., вы подойдите!» Девицы толкнули меня в спину, и я, сконфузившись, неловко подошла и присела! «Ah! Comme elle est gentille!»^[26] — сказала А. М., взяв меня за подбородок, обратилась к Кар., что-то сказала ему… он вынул синенькую ассигнацию (старинную в 5 руб.) и подал. Она, отдавая мне, сказала: «Возьмите, душечка! это вам на ленточки в косы…» — поцеловала и отпустила меня. Я покраснела, как вареный рак, да и не мудрено, когда после такого торжественного выхода я заметила, что от моих огромных кос, обвитых кругом головы, висят спереди завязанные грязные-прегрязные шнурки… А все-таки мне было очень приятно такое предпочтение! и через 12 лет, когда я была замужем за Ильей Васильевичем Орловым и мы принимали и угощали у себя Ал. Мих. с мужем и дочкой, я от души благодарила ее за дорогой и лестный в то время для меня подарок.

Теперь надо рассказать еще одну особенность в моем детстве. Я любила Богу молиться! Бабушка всегда, гуляя, водила нас в церковь, и мы очень любили «целовать Боженьку!». И это так укоренилось во мне, что, поступя в школу, я почти каждый праздник упрошу надзирательницу, которая собирается к заутрене, взять меня с собою и всегда вставала с удовольствием… и когда, за дурной погодой или по ранней репетиции, я не могу попасть к поздней обедне, то отстаивала и раннюю. Однажды, не знаю от угара или от усталости, мне сделалось дурно, а я всегда имела привычку становиться против иконостаса, на клиросе, там, где не служат, — пол каменный… а я, верно, не поняла, что у меня кружится голова, да как стояла, так и грохнулась лицом на пол и разбила его в кровь; когда пришла в себя, вижу, меня держит на коленях почтенная Любовь Петровна Квашнина и вытирает лицо холодной водой. Затем она приказала лакею отвезти меня с надзират. в ее карете в училище. С тех пор — увы! — меня брали реже и только по усиленной просьбе. Эта хорошая привычка сохранилась у меня на всю жизнь. И теперь долго не быть в церкви — для меня лишение. Хотя истинно говорю: и до сих пор я не научилась молиться как должно! Иногда только благодарю Господа за теплую молитву, покаянные и благодарные слезы!

Я уже упоминала, что читать выучилась очень рано и хорошо, а писала очень дурно. Когда меня привели в училише — это было незадолго до экзамена, так что еще ни в один класс я не была назначена. Подходил Великий пост — время экзамена; и не только я, даже маменька, придя меня навестить, слышала, как старшие девицы упрашивали учителя словесности Калайдовича спросить у них на экзамене только то, что каждая выучила в эти последние дни, и он принужден был это делать, не желая их и себя компрометировать. Да и девицы-то были все старшие… талантливые. Маменька посмотрела, послушала и говорит: «Сохрани Бог! неужели и ты так же будешь учиться?» Вероятно, я обещала противное, и если отчасти сдержала слово, то благодаря только дивной памяти! Помню, что была не столько ленива, сколько рассеянна благодаря раннему развитию таланта и частым занятиям на сцене. А кстати, и все учителя меня очень любили. На первом экзамене, вначале, я не должна была участвовать и, разгуливая по комнатам, смеялась тщетным усилиям девиц «зимой идти в лес по малину», т. е. стараться в несколько дней поймать то, что упущено целые годы. Всех смешнее был класс священника! он был старичок, учил очень давно… почти никогда, никто прилежно у него не учился, но на это мало обращали внимания и его терпели. Слышу, как он бранит девиц: «Лентяйки! не хотели учиться, а теперь просите, чтобы спросить, которая что знает… где же мне упомнить?..» — «Да вы, батюшка, делайте как и прежде: ведите рукой и двумя пальцами и указывайте: которая знает, та и ответит на предложенный вопрос». Он, бывало, задаст вопрос и сделает из пальцев «козу рогатую… козу бодатую»… да так и ведет руку мимо девиц, которая знает, та и сделает движение вперед. Свящ. заметит, остановит руку и скажет: «Ну хоть вы ответьте» — и назовет по фамилии. Так всегда подобные проделки и совершались… Старшие девицы, увидя меня и уже зная мои способности и мою смелость, сказали батюшке: «Прикажите этой девочке что-нибудь выучить, у ней чудесная память, она сейчас приготовит, а у вас все-таки будет хоть одна маленькая отвечать». Он подозвал и спросил: «Можешь ли ты, малютка, выучить поскорей и несколько строчек?» — «Могу-с». — «Так вот тебе: выучи и приходи, я тебя послушаю». Не прошло 10 минут, как я явилась, ответила наизусть заданное и тем обрадовала доброго старичка священника. В давние времена, во время экзамена из закона Божия, никто из девиц не садился, а все стояли полукружием, меня поставили с краю. Священник провозгласил: «Во имя Отца и Сына и Св. Духа! начнемте… с кого бы начать?., да вот: большой человек», — указывая на меня, сказал батюшка. «Что есть Бог?..» — «Бог есть существо всех высочайшее, Которое всегда было, есть и будет…» — или что-то подобное. Отчеканив эти слова, я присела и ушла… вслед за мной, слышу, начальство расхохоталось, поняв приготовленный фокус, а надзирательницы встретили меня бранью, как я смела уйти?.. «Да что же мне там делать? я все сказала, что приказал батюшка, а больше я ничего не знаю». Сейчас припомнила, что и на этом экзамене я уже была ответчицей: учитель грамматики приказал мне выучить басню, а я и без того множество их знала и нарочно выбрала басню «Чиж и еж», она кончается словами: «Так я крушусь и жалею, что лиры Пиндара мне не дано в удел: я б Александра пел!» А я знала, что одного из начальников звали Александр Вас. Арсеньев, и слыхала, что он очень умный, хороший, но странный. Например, говорили, что он вздумал съездить в Париж вскоре после 12-го года и поехал… а ведь в те времена, кроме дурных дорог, еще ничего не было… Вот он подъехал к самому городу Парижу, вышел на несколько минут из коляски, постоял недолго подле забора, снова сел в экипаж и поехал обратно в Москву. Конечно, я еще тогда не знала этого, но он мне понравился, и, читая бойко и смело басню, при последних словах я обратилась к нему и так торжественно сказала:

«Я б Александра пел!», что все начали хвалить меня и приказали басню повторить. А Ал. Вас. с тех пор сделался моим другом и покровителем! Бывало, на следующих экзаменах, если что-то нетвердо знаю, стоило только, подойдя к столу, где сидит начальство, стать поближе к стороне Ал. Вас, и он, незаметно для других, закроет с одной стороны рот рукою и все подскажет, что нужно.

Впрочем, с первого же года поступления моего были перемены некоторых учителей: 1-й уволен учитель пения Наумов, и как мы, глупые, жалели его! Бывало, у него в классе не надо ничего учить — ни нот, ни правил. Не надо петь очень скучных сольфеджий… а мы все, м<ожет> б<ыть>, в числе 15–20 девочек, станем против него, а он со скрипкой… и надо прибавить, что он был очень некрасив, огромные нос и рот, и он так много его открывал, что страшно было смотреть; мы все смеялись, говоря, что он нас проглотит!.. Начинал и кончал он класс одними русскими песнями, и которая пела громче, та и лучше. Сам начнет «По улице мостовой!» или «За долами, за горами», кричит изо всех сил, сам себе аккомпанирует, а мы кто в лес, кто по дрова… и выходит такая гармония, что надзирательницы просят его перестать, боясь, что у нас жилы полопаются!.. Как же было не жалеть такого легкого и веселого учителя… но я скоро поняла пользу учиться у итальянца m-г Геркулани и была из первых учениц. 2-го переменили учителя словесности, и Ф. Ф. Кок < откину желая оказать помощь хорошему образованному чиновнику, но бедному человеку, дал ему кафедру словесности. И это был М<атвей> М<ихайло-вич> Карн<иолин>-Пинский. Меня он полюбил еще маленькую, как за мои хорошие способности, так и за талант, рано выказанный. И, несмотря на свои незначительные финансы, всегда старался чем-нибудь потешить, особенно к праздникам Светлого Воскр. и Рождества Христова. Принесет мне простую, круглую коробочку… я открою и… О, восторг!., там, в вате лежат стеклянные птички и барашки, наполненные духами. Или подарит грецкий орех, а в нем шелковый платочек! Но верх восторга был один раз… и как это живо сохраняется в памяти и какою благодарностию даже до сих пор наполняется сердце к виновнику доставленного удовольствия! В Великую субботу, когда мы уже пришли из церкви и занимались последней уборкой ящиков и готовили себе наряды: платья у нас были у всех одинаковые, а у кого новые сережки, у кого ленточки, у кого бархатец на шею. Мне ничего не надо было готовить, добрая мама все приготовит и принесет! Меня до того баловали, что, бывало, раздадут шить накроенное белье, — а маменька казенное возьмет, а мне принесет такое же количество потоньше и совсем готовое. И когда девицы сами шьют себе белье, я пошлю взять у какого-нибудь сироты воспитанника, которым некому сшить; или работаю за свою любимую Прасковью, которой бедные мальчики отдают шить белье за какую-нибудь услугу, например, написать поминание, письмецо и проч.

Так, однажды суетимся мы накануне Светлого Праздника… вдруг видим, несут с большого подъезда через все комнаты к начальнице пять горшков цветов: большой штамп розанов, белая лилия, левкой, желтофиоль и резеда. Все мы бросились бежать за этим сокровищем, все кричим: «Кому… кому?» Швейцар и горничная отвечают, не знаем! Все в недоумении, в ожидании, и вскоре видим, несут все обратно и останавливаются в нашей комнате. Идет начальница и говорит: «Куликова! это вам прислал Мат. Мих. Желаю, чтобы прилежанием вы были достойны такого внимания!» Она тоже любила меня, но часто бранила во французском классе, который преподавала девицам. Бывало, я редко учила уроки, а только когда послушаю, что она задает и толкует в классе, то хорошо и отвечу в будущем. Поэтому, когда я хорошо отвечаю, Ел. Ив. и скажет: «Видите ли, Куликова, вы в прошедший класс не разговаривали с соседками, не рисовали картинок и стола перочинным ножом не портили — сегодня и знаете урок!» Когда мое сокровище — цветы! были расставлены по окошку и все девицы просили позволения понюхать, то это счастие доставалось по выбору, а когда я уезжала, то Прасковья заставляла окошко стульями и как злой цербер берегла мое сокровище!

Музыке и словесности я все-таки училась порядочно и всегда отвечала уроки, выучивая их шутя. За 1/4 часа до прихода учителя дам книгу какой-нибудь из подруг, обниму ее и так, ходя по зале, фантазирую голосом и распеваю урок, который она мне подсказывает… а в классе, что забуду, — подшепнут. Раз мы совершили великое событие!., перепугали все начальство. Старшие девицы, которых мы боялись, не приготовили урока словесности и сказали нам, знающим: «Если вы смеете ответить, то беда вам будет! тогда зададут вновь и нам придется учить вдвойне; а когда все скажем, что не знаем, тогда поневоле Матвей Михайлович оставит всех при старом уроке». Идет учитель… и, как нарочно, в зеленом сюртуке и вертит тростью… это означало, что он сердит, а мы его очень боялись! и как строгого учителя и как близкого человека к директору, которому он передавал, как кто учится, и Ф. Ф. кого хвалил, хкого бранил. А мы все очень любили Федора Федоровича и не хотели огорчать его. Когда же М. М. приходил в черном сюртуке и тросточкой не махал, тогда мы были покойнее. Идет в зеленом и махает! Девицы кричат: «Смотрите, всезнайки, берегитесь, не выдайте!..» Начинается: «Красовская, о чем вы готовили нынешний урок? скажите?» — «Не знаю-с, я не выучила урока». — «Что? Гартман, вы скажите». — «И я не знаю-с». Посмотрев на них, он обратился к прилежным: «Степанова, говорите!» У бедной Степановой слезы на глазах… а она отвечает: «И я не знаю». — «Ты, Пашенька, — обратясь ко мн?>—конечно, знаешь?» Я как ловкая девочка прежде обвела глазами старших, затем жалобно взглянула на М. М., опустила глаза и тихо проговорила: «Не знаю». — «Стало быть, и Санковская не знает?» А она всегда училась отлично!.. «В таком случае урок тот же, но чтобы вы лучше его поняли — и внимательнее его слушали, прошу весь класс на колени!..» Можете вообразить наш смех и горе!.. Лентяйки большие смеялись; прилежные и невиноватые плакали… а я ни то ни се, огорчалась тем, что маменька узнает, огорчится и пожалуется батюшке, а этот ангел! так меня любил, что никогда дурой не назвал! Только что мы установились в прелестных позах… входит начальница и, узнав, в чем дело, говорит учителю: «Нет, М<атвей> М<ихайлович>, за такой заговор, за такую вредную стачку они должны быть и наказаны особенно! Извольте кончить класс, и все они отправятся в кладовую (в которой ничего не было) и будут сидеть там без обеда и без ужина!..» Мы все опустили со стыдом и страхом головы, а Даша Сорокина, стоявшая за доской, так что лица-то ее не было прямо видно, и начала делать гримасы. Елизавета Ивановна увидала их в зеркало и прибавила: «А Сорокину приказываю больно высечь за ее гримасы! и так, чтобы все помнили и не позволяли себе своеволия». И повели нас всех торжественно в заднюю, холодную комнату, с одним окном, выходящим на задний двор! Сначала все нахмурились. Мы не смели, а сильно хотели побранить больших, а они, не ожидая такой катастрофы, сильно присмирели и надулись. Является Праск. с розгами… мы к ней с просьбой не сечь!.. Она торопливо говорит: «Не бойтесь, только кричите громче». Следом за ней надзирательница… говорит: «Начинай!..» Мы поняли, в чем дело… подали скамейку. Даша легла, мы все плотно обступили ее и при каждом фальшивом взмахе так стали сильно кричать, что заглушали хохот Сорокиной. Ей ни крошечки не досталось, и она хохотала невольно. Надзир. испугалась и скоро приказала прекратить экзекуцию. В эти минуты мы успели перекинуться словами с Прасковьей… сказать, где и у кого из арестованных лежали деньги и взять их для покупок. Когда начали подавать обед и наши доли повара хотели положить на блюдо, няньки воспротивились и сами похватали их… Honni soit qui mal…^[27] Они похватали для того, чтобы говядину, колбасу… и что еще было положить на хлеб и просунуть под дверь нашего заключения, — каждая горничная тем девицам, в комнате которых она убирала. Так были преподаны купленные калачи с патокой и икрой… не помню, что именно, но знаю, что моя Парашенька угостила меня и других на славу! не пожалела даже своих денежек. Мы наелись, развеселились и, немного озябнув, начали на все манеры плясать!.. А тут мальчики, узнав о постигшем нас несчастии, прибежали на задний двор и, кроме выражений пантомимами нежностей своим предметам, еще через форточку посылали нам гостинцы, привязанные на ниточку, принесенную под дверь няньками. Надзир. приказали им поочередно стоять в коридоре и слушать, что у нас делается. Вдруг нянька стукнет в дверь: «Идут», — и у нас делается гробовое молчание… «Что девицы?..» — «Очень плакали… а теперь, должно быть с горя, заснули…» И добраянадзирательница (не все же злые) идет к начальнице и передает: как мы горько плакали, когда секли Сорокину, и после няньки слышали наши слезы… а теперь совершенная тишина… верно, от голода и холода бедняжки заснули. Начальница, тронутая нашим раскаянием и слезами, идет, нас отпирает… она читает нам нотацию, а мы едва дышим от усталости после танцев… Но в коридоре темно… она видит только головы, опущенные долу… и приказывает освободить нас и дать чаю, что весьма кстати, после наших закусок и танцев.

Однако, передавая такие проказы, я отнюдь не пытаюсь возбудить в юных детях, которым, может быть, доведется читать мои воспоминания — желания подражать нам. Боже сохрани! Я уже давно кусаю локоть — да не Достану, т. е. каюсь в том, что дурно училась, и сильно сожалею об этом. Бог дал мне хорошие способности, и я не умела воспользоваться ими. Живя, по благости Божией, в хорошем, образованном обществе и 15 раз съездив за границу, я не умела, порядочно говорить ни на одном иностранном языке и чрез то очень конфузилась и много теряла. Зато теперь всем проповедую: учитесь, усваивайте себе все хорошее и полезное, покуда есть время и возможность. А проповедовать мне есть кому: кроме вообще всех детей, которых я очень люблю, у меня до 300 крестников. Дожила я до старости, а у меня сохранилась страсть к детям, к игрушкам и к детским книгам… только не к нынешним — вредным, пустым, раздражающим детское воображение, как, напр., в «Задушевном слове», где описывают труд, страдание, бедность мужика и тем возбуждают детей против правительства, которое как будто доводит их до такого состояния! а не говорят правды, что крестьяне доходят до нищеты и разорения — от пьянства, от лени и от дурного внушения им страха Божия! любви к Господу и исполнения Его св. заповедей! Потому желаю и прошу, чтобы наши детские проделки заставили юность посмеяться, но никак не подражать нам.

По-русски я всегда любила учиться, но по ветрености и, главное, по занятиям на большой сцене я занималась всем поверхностно… добрые учителя, видя мои способности, все-таки поддерживали меня и, любя, не очень взыскивали. Даже Н. И. Надеждин, поступив после М. М. Кара-Пинского, которого кн. Д. В. Голицын рекомендовал го-суд<арю> Ник<олаю> Павл<овичу>, когда, приехав в Москву, государь говорил князю, что нашел такой хаос в Сенате, что есть дела, не решенные до 30 и 40 лет, и он не найдет человека, кому доверить разобрать и привести все в порядок. Тогда кн. Д. В. рекомендовал М. М. Пинского, и, конечно, многие знают, как хорошо он оправдал рекомендацию и как быстро пошел в гору. Жаль только, что под старость скомпрометировал себя историей и разводом со своей женой… (об этом скажу). Н. И. Над., видя, как я часто занята в театре, жалея, что я за репетициями не могу даже всегда присутствовать при утренних уроках, он предложил собственно для меня приходить в те дни, когда я свободна вечером и кроме обыкновенных уроков словесности начал преподавать мне древнюю историю, говоря, что драматическая артистка обязана знать как новую историю, которую все учили, так и древнюю. Ко мне для слушания присоединились две подруги из прилежных: Санковская и Степанова. Но и тут я делала глупости, пользовалась добротой Н. Ив. Бывало, перед экзаменом начну просить, чтобы из географии он приказал мне показать на карте горы; из мифологии рассказать о богине Диане; в истории о русских царях и проч. Он всегда отвечал: «И не надейтесь… не сделаю… нарочно спрошу другое, чтобы заставить вас краснеть… Стыдно! девица почти на выпуске и позволяет себе подобные фокусы!..» Я, конечно, сконфужусь, а в душе думаю: «Нет, не выдашь ты меня; ты ко мне так добр, что не захочешь при всех пристыдить меня!» Да вследствие этих размышлений, во время экзамена, когда Н. И. скажет: а кто покажет нам все города государства Российского… а сам на меня и смотрит, а я дерзкая! сама гляжу на него, да еще улыбаюсь, зная, что он не выдаст любимицу! При М. М. не смели этого делать. Зато хоть и больше старались, но меньше понимали. Н. И. своим ясным, простым изложением открыл нам свет науки.

Любила я учиться на фортепианах, да не смогла много успеть, потому что не любила учителя: Антона Францевича Эрнеста. А не любила за то, что он выдумал меня любить: во время урока часто брал меня за руки и, сжимая их, все говорил: «Круче пальчики держите, круче пальчики!..» Это мне до того надоело, что один раз, при его пожимании рук, я начала играть первыми сгибами пальцев, значит, круче уже нельзя было. Тогда, засмеясь, он снова взял меня за руку и сказал, держа ее: «Круче пальчики», — а он был препротивный… старый… я не вытерпела, схватила ноты и бросила ему в лицо!.. На ту беду вдет начальница: «Что такое?» Он вскочил, проворно уронил пюпитр и сказал, что, повертывая ноты, он нечаянно задел и они упали!.. Думаю, что Е. Ив. не поверила, видя, как ноты полетели, но ничего мне не сказала, а я реже и хуже стала учиться. Однако это не помешало мне отличиться на экзамене. Мне дано было приготовить к экзамену в четыре руки — с оратом: я — прима, он — secondo^[28]. Разумеется, мы порядком не выучили и не сыгрались, а в программе значится: «Куликовы в четыре руки. Увертюра из «Калифа Багдадского». Вот я, уже отличившись на экзамене в науках и в пении и прочем, все выжидала, когда Ал. К Вер-стов. начнет слушать мальчиков на разных инструментах… а он, как известно, был прекрасный композитор и музыкант. Тогда как Ф. Ф. Кок., как говорится, ни уха ни рыла не смыслил в музыке. Бывало, заедет к нам нечаянно вечером и бывает очень доволен, когда найдет нас сидящими за круглым столом и перед каждой книжка; а которая получше играет (преимушественно Баркова), за фортепианами. «Ну, вот и хорошо, милая, что вы делом занимаетесь!» А того не знает, что покуда швейцар снимает с него шубу, жена швейцара через черный ход закричит нянькам, а те нам: «Директор, директор!..» и мы сидим все в струночке… А в самом деле, бывало, сидя кругом стола, мы сочиняем стихи, романсы; или начнем поочередно подби-рать рифмы; и многие, в том числе и я, писали их очень удачно, а другие, в том числе Анюта Федорова (впоследствии жена Д. Т. Ленского), только и могла написать: «Дурак, точно так». Увидя кого за фортеп., Ф. Ф. прикажет сыграть что-нибудь и очень восхищается, особенно когда надо играть через руку… даже спрашивает: «Зачем же ты, милая! правую ручку перебрасываешь через левую?» Играющая, показывая на ноты, объяснит ему, а мы мотаем на ус, видя, что Ф. Ф. ничего в музыке не понимает. Зная все это и видя, что знаток Ал. Ник. занялся с мальчиками в другой зале, я бегу и прошу Ан. Фр. пригласить директора к фортепиано. Он испугался… говорит: «Что же вы будете делать?., вы ничего не знаете…» — «Не ваша беда, только зовите поскорей, покуда Ал. Ник. в дальней зале». Я зову брата, он тоже в ужасе!., я его успокаиваю и приказываю только почаще переворачивать листы. Приходит Ф. Ф., мы начинаем, первые полторы-две страницы были подучены верно, далее моя фантазия разыгрывается… руки летают по клавишам… правая беспрестанно скачет через левую (чего в нотах и не показано), так что и брату достается по рукам… наконец, он переворачивает вдруг две страницы — это уже последние… я пускаю в ход неслыханные вариации, делаю последний, сильный аккорд… встаю и приседаю. Директор в восторге!., целует меня в лоб и говорит: «Прелестно, милая! ты у меня во всем первая!» Я опускаю глаза… краснею… уже от настоящей совести! видя, что обманула доброго человека и зная, что девицы поняли мой обман. Далее, на этом же экзамене я уже на самом деле отличаюсь и у фехтовального учителя m-г Севенара^[29], поэтому не все похвалы получала не по достоинству. Здесь кстати рассказать мою храбрость на сцене: давали небольшую пиесу: «Отчаянные лазы». Я играла или, м<ожет> б<ыть>, была поставлена только для сражения, как умеющая хорошо драться на рапирах, и представляла какую-то отчаянную Лазенку; а брат был русским солдатом. В конце пиесы начинается сражение!.. Когда русские вторглись уже в самое селение горцев — тут все мужчины, женщины с отчаянием себя защищают, но, конечно, русские одерживают победу! а у меня вышло наоборот: мы с братом были поставлены на авансцене, первые к зрителям, и после заученных ударов брат выбивает у меня из рук саблю… я бегу от него, и он, как победитель, преследует меня за кулисы… А вышло так: я разгорячилась и, когда при последнем заученном ударе я должна была бросить саблю, а я, забывшись, не выпустила ее, а с размаху ударила брата по голове… Он, не ожидая, не успел отпарировать и, вдруг почувствовав, что из головы над левым глазом течет кровь (которой он всегда очень боялся), схватился за голову и пошел на свою сторону… а я, увидя это, страшно испугалась, заплакала, положив руки на его плечи, и пошла сзади него с громкими рыданиями!.. Говорили, что сцена вышла очень натуральная, эффектная, и я не помню, чтобы меня побранили за это; но очень помню, как на другой день прибежала маменька, испуганная, бледная… начала меня бранить!., но в это время надзирательница послала за братом, и он явился здрав и невредим! Царапинка от холодной воды скоро прошла, и за густыми волосами и знака не было видно. Он успокоил матушку. Надзирательница оправдала меня… и все спрашивали: кто же мог так скоро пересказать и напугать ее? Оказалось, все та же завистница Н. В. Репина послала сказать через свою мать моим родителям, что я до крови раскроила голову брату! Матушка, ничего не сообразив, прибежала и, слава Богу, успокоенная пошла домой.

Да, много приходилось терпеть немногим талантливым девочкам при царствовании Над. Вас., и очень редкие из молодых стали на твердую ногу. Мне Бог помог прежде по моей смелости и необыкновенной памяти; а впоследствии, когда я вышла замуж, то, зная твердый и горячий характер моего мужа, Верстовский побаивался явно делать мне неприятности.

Впрочем, надо вспомянуть добром и добрых старших товарищей. Все меня любили и в бенефисы просили дирекцию назначать мне роли. Они видели, что я смыслю больше других воспитанниц, когда постоянно почти все школьные спектакли уже шли под моим управлением. У нас вошло в обьиай ставить сюрпризом спектакли ко дню Ангела инспектрисы и ее мужа. Для этого нам позволялось играть вместе с мальчиками. Через брата шли у нас совещания и выбор пиес. Тут брат пускал в ход свою способность сочинять и писать стихи, писал целые пиесы в честь и прославление виновников праздника. Брат подражал Пушкину и обожал его! Впоследствии познакомился с Пушкиным, через П. В. Нащокина. Мы были очень довольны позволением ставить спектакли с воспитанниками и тут, начиная с меня, почти все играли в любовь. За это нас не очень бранили, потому что подобные авантюры по большей части кончались законным браком.

Бывало, когда нас возили в Суханове, я упоминала, что это превосходное имение кн. Зинаиды Волконской, умнейшей, высокообразованной, добрейшей женщины!.. Эти последние ее качества я узнала уже впоследствии, когда много о ней читала, и радовалась, вспоминая, что такое прекрасное существо ласкало, целовало меня и даже ночью, во время фейерверка, прикрыла своей шалью. Тут кстати упомянуть, что нас в Суханове водили смотреть дворец — нарочно выстроенный и приготовленный для жительства императрицы Елизаветы Алекс<еевны> после смерти Александра > Павл < овича >. Дворец был выстроен по плану таганрогского, где скончался Алек < андр > I, и все его вещи были перевезены сюда и положены точно так, как остались по его праведной кончине. Известно, что ее вел<ичество> пожелала окончить дни свои в Суханове/но Господь судил умереть ей на дороге, в Белеве. Можно поэтому судить, какая дивная женщина была кн. Волконская, когда святая Ел. Алекс, любила ее. Бывало, когда нас поведут гулять в Суханове — знатные волокиты не отстают от нас. Кн. Дмитрий Петрович ухаживал за Таней Карпаковой, За-валинский за Виноградовой, и другие также… А я, бывало, иду с моим милым предметом — П. Щепиным, и меня же начальница ставит в пример, что я хорошо делаю, что говорю с своим воспитанником, за которого могу выйти замуж, а девицы, слушающие богатых волокит, только губят себя! И правда! многие увлекшиеся словами и деньгами — гибли… и, поблестев немного, очень печально кончали свою жизнь.

Особенно припоминается страшно несчастный конец жизни одной подруги моей Даши Сорокиной. Она была не очень красива и не талантлива, но полюбил ее красавец офицер Долгов. Единственный сын богатых родителей. Они знали это, смотрели, как на обыкновенную шалость молодости! и, когда у Даши родились дети, они присылали им все, что нужно. Я по дружбе решилась один раз посетить ее, когда были приглашены и другие; а мне родители строго запрещали продолжать знакомство с подобными девицами. Помню, Долгов сделал для нас роскошное угощение! и мы, любуясь им, удивлялись, как он любит неопрятную… растрепанную Дашу?!. К несчастию, скоро он сделался болен и умер! Она была в отчаянии… родители еще более… и чтобы облегчить свои страдания, они прислали за детьми. Даша не хотела их отдать, и они упросили, чтобы и она переехала вместе с ними. Конечно, ввиду счастия детей, она не стала противоречить и, оставя театр, переехала к ним в дом, где ей, по материальной жизни, было очень хорошо!., но нравственная сразила ее! Дети постоянно были с дедушкой и бабушкой, а с матерью им приказывали быть ласковыми, но отнюдь не сметь называть ее матерью!.. Сердце ее не выдержало, и она сошла с ума! Помню, я навещала ее в старой и тогда грязной Екатерининской больнице, где она и умерла! И теперь страшно подумать и вспомнить… Еще хорошенькая Ириша Целибеева тоже, верно, нехорошо кончила, уже когда я была за Ф. К. Савиным, лет 10–15 тому назад — она писала ко мне, просила помощи, и мне Бог помог уделить ей безделицу. Всех примеров не перечислишь… и на них оправдывается пословица: «За чем пойдешь — то и найдешь»…

В наших школьных представлениях я уже дошла до того, что решилась поставить «Горе от ума»! Чацкого играл И. В. Самарин, Молчалина — С. В. Шумский. Эти два знаменитые артиста были мои однокашники: Самар. моложе меня на полгода, а Шумский, кажется, года на два^[30]. Могу сказать, что я по своей смелости первая развивала их таланты! Смешной был случай в это представление: к нам позволялось ходить родным и всем кому угодно из прежних воспитанников, и они, конечно, пользовались этим для разных причин: кто посмотреть, а кто себя показать, т. е. повидаться с той девицей, которая была еще в школе, а предмет уже был выпущен. Так было и со мной, за год до моего выпуска. С другими выпущенными пришел и Петя Степанов… он на большой сцене великолепно представлял кн. Тугоуховского, в ком<едии> Грибоедова «Горе от ума»^[31], так что импер<атор> Ник<олай> Павл<ович> нарочно приказал привезти его в Петербург, чтобы в этой роли показать его имп<ератрице> Алекс <андре> Фед<оров-не >. Я обрадовалась и начала просить, чтобы он гримировал наших маленьких актеров. Богданов А. Ф. играл Фамусова, Прокофьев Тугоуховского. На беду, кто-то и шепни Степанову, что утром князю Тугоуховскому досталась посеканция. Что же он, злодей, сделал? прежде всех других, кого надо, загримировал, а Прокофьева кончил перед самым его выходом и пустил на сцену… Он, бедный, ничего не знал, вышел, публика хохочет, а он раскланивается, думая, что его наружность произвела эффект, а того не подозревал, что на его щеках вместо морщин преотчетливо и ясно были выведены розги!.. Ко второй сцене Петя поправил свою шалость и извинился за шутку перед товарищем.

В школе я всегда брала себе незначительные роли и в «Горе от ума» играла глухую Графиню-бабушку. А ведь и это замечательно и доказывает, как я рано развилась и выросла: когда все, особенно М. С. Щепкин, хлопотали о дозволении играть «Горе от ума» на сцене, ему дозволено было поставить только одно 3-е действие, и это было, помнится, в 28 или 29 году — я играла Соф. Павл. Но когда еще дозволили в Москве играть 3 и 4 акт, тогда играла

Надя Панова — потому что директор находил неприличным девочке-воспитаннице представлять скандальную сцену — ночного свидания. Но затем, когда пиеса давалась вполне и я была замужем, то всегда в Москве играла Софью, а затем в Петербурге Н. Д. Горичеву.

Итак, наши школьные затеи все более и более развивали наши таланты и доставляли нам удовольствие свидания! Но вдруг — увы! последовал страшный разрыв между мальчиками и девочками, и несколько времени мы все не говорили друг с другом. И причина-то ссоры была самая глупейшая! Одна из грубых старших девиц, купленных у Ржевского, за что-то рассердилась на воспитанника Ребристова и выплеснула ему на голову, из второго этажа, какую-то гадость!.. Тот разозлился и как старший… да еще очень сильный… да подчас пьяный… как теперь гляжу: бывало, несет по двору большой медный чайник и держит не прямо рукой, а через фалду сюртука и еще переменяет руки, показывая, что очень горячо… Ему кричат девицы: «Что вы несете?» — «Горячую воду для чая, выпросил в прачечной…» А мальчики смеются и шепчут нам: «Это водка!» По этим данным его все боялись и принуждены были слушаться. Он запретил всем мальчикам говорить с нами, и началась междоусобная война. Мальчики, не смея говорить, начали писать глупые стихи, и особенно отличались в этом — мой братец, Щепин и Богданов; девицы отвечали бранью… и тоже написали в классной, где мы вместе учились петь: «У нас в школе три разбойника», — намекая на вышеупомянутьк… а они, на другой же день, под этими словами подписали: «И 52 дуры!» — а нас было ровно 52. Но каково же было положение влюбленных?., говорить — Боже сохрани!., никто не смел, довольствовались только нежными взглядами. Но вот беда, в это время надо было готовить спектакль ко дню Ангела инспектора. Большие решили так: парламентером выбрали брата и он должен был через меня передавать все распоряжения, назначение репетиций и проч. А мне, как на беду, пришлось играть в вод<евиле> «2 записки» молодую, влюбленную барышню, а жениха моего представлял — Он! При таком счастии он сочинил хорошенький романс, который я должна была петь, сама себе аккомпанируя на фортепианах. И еще до ссоры, во время певческого класса, он понаиграл мне его — с рук без нот. А во время невольного разрыва попросит, бывало, брата пойти к нам, в средний этаж, и у тех фортепиан, которые стоят у окошка, отворит форточку и заставит меня играть… Я начну, и вдруг слышим: «Не так… не так!» Брат высунется в форточку, повернет голову кверху и кричит: «Что не так?» — «Надо взять фа-диез, а она берет просто»… Я поправляю ошибку, и так дела улаживаются. Наша ссора продолжалась больше месяца, начальство ничего не могло сделать, и, помнится, на именинах, после спектакля, инспектор и жена его убедили нас помириться и тут же устроили бал между нами и угощали шоколадом, конфектами и проч. Ведь вот какие глупенькие революционеры были мы в молодости, и каждая сторона, не разобрав, стоят ли того поссорившиеся, была уверена, что она исполняет долг чести и справедливости, вступаясь и отмщая за своего товарища.

Я упомянула, что бенефицианты старались о развитии моего таланта: бывало, каждый прежде озаботится, чтобы была хорошая роль у Н. В. Репиной. И когда она удовлетворится, тогда смело просят Верстовского назначить мне или другой талантливой девице хорошую роль. Но надо сказать правду, на мою долю это чаще выпадало; как потому, что я была посмелее других, так и более потому, что я была покрасивее и за мной многие ухаживали, начиная с Д. Т. Ленского, а он был лучший переводчик того времени и меня не забывал. А В. И. Живо-кини с малолетства и до конца жизни был всегда моим доброжелателем. Поэтому неудивительно, что я участвовала во всех его бенефисах, играла по две и по три роли, а однажды он, давая 4 водевиля и, конечно, отдав первую и лучшую роль Н. В. Репиной, меня изволил наградить четырьмя… Конечно, я была этому очень рада… да одеться-то во что же было? У меня всего было только три платья, и то старые, перешитые после первых персонажей… что делать? Но я и тут ухитрилась (хотя очень глупо): в 1 пиесе надела беленькое кисейное мытое-перемытое с голубым кушаком. Во второй — красное барежевое. В 3 — коричневое шелковое старое-расстарое, на нем была отделка косыми отрезными буфами из атласа того же цвета. Оно перешло к нам, драматическим, от оперных, и там его надевала старуха, представляя испанскую Дуэнью, т. е. конфидентку молодой девушки. В 4 пиесе — что же надеть? весь гардероб истощился — вот я и придумала: то же одно беленькое платье надела с хорошеньким черным фартучком, и тот у кого-то из подруг выпросила, но это мне показалось недостаточно. Я надела на перед большие черные букли, а коса была у меня огромная! она оставалась белокурой. Некоторые посмеялись… другие побранили… а большая часть из наших и публики знали, что родители мои не богаты (тогда П. А- Анненкова уже умерла — и батюшка служил, тоже за небольшое жалованье, у княгини Вяземской); посторонних приношений мне никто не смел и предложить, а казна для всех была жадная, кроме экс-своих начальниц.

Однако вскоре моему бедному родителю пришлось разориться мне на кисейное платьице. Слышим, едут в Москву Каратыгины: это уже было спустя лет 6–7, когда она приезжала с матерью Колосовой и подарила мне синенькую. Пиесы, в которых будут участвовать Кар., присылали заранее, если таких еще не имелось в нашем репертуаре; и в одной из них мне досталась прехорошенькая роль! а мне было уже лет 17 с лишком. Тут мои родители сами поняли, услыхав, что я буду участвовать вместе с такими знаменитостями, что молодой девице стыдно будет выйти в своем коричневом, с буфами! И они сшили мне прехорошенькое платье: белое кисейное и по нему вышиты шерстью красненькие и зелененькие кружочки. Можно вообразить, с каким восторгом я его надела. И восторг мой увеличился, когда Ал. Мих. Кар. полюбовалась мной и сказала: «Ах, душечка, какое у вас хорошенькое платье! Кто же вам такое сделал?» Я робко отвечала: «Родители мои, нарочно для вашего приезда». Это, видимо, понравилось Ал. Мих., и она всегда была со мной очень любезна. А я восхищалась ею в комедиях, как, например: «Валерия, или Слепая», «Женский ум лучше всяких дум» и другие. Но зато в трагедиях, например, «Дмитрий Донской» или переводные с английского и французского — ее картавость, завыванье и растягивание слов мне совсем не нравилось! Вот в «Ляпунове» или «Рука Всевышнего Отечество спасла» она была очень хороша! Впоследствии все эти роли — драмы, трагедии, комедии — все перешли в мой репертуар.

А новое-то платьице — очень помню — сделало эффект не только на сцене, но и на первом балу, в купеческом собрании, куда меня в первый раз вывезли по выпуске из школы. Это было в 33 году. Уж и отличилась же я тут на разные манеры! Одета я была очень хорошо! На голове, как тогда носили, фероньерка^[32], надетая диадемой, и меня назвали царицей бала! Зато я и распоряжалась по-царски. Подойдет кавалер, просит меня на вальс, я посмотрю на него и, если он некрасив, отвечаю: «Извините, я устала!» А через минуту лечу с другим покрасивее. И если первый вздумает подойти с выговором, я без церемонии отвечаю: во-первых, я отдохнула, во-вторых, нельзя же со всеми танцевать. Меня все знали, все любили за талант, и никто не решался сделать мне неприятность. Еще лучше, когда в мазурке дама подвела ко мне двух кавалеров, оба военные, и спросила: «Блондин или брюнет?» Я пристально посмотрела на них и с улыбкой, подавая руку более красивому, сказала: «Блондин!» И за это мне ничего не досталось, только брюнет и блондин еще более стали ухаживать за мной! И таких проделок было много… верно, при случае еще вспомню и опишу.

Еще в школе, как я упоминала, за мной было много серьезных ухаживателей, т. е. таких, которые имели намерение жениться на мне, но школьная, первая любовь долго меня удерживала, и я ни на кого не обращала внимания. Но как я ни была хитра, а старый, опытный ум меня перехитрил! Это я говорю о моем покойном муже Илье Васильевиче Копылове-Орлове. Его род начинается от казанского царя, и в гербе — казанская корона. Впоследствии его предки были новгородские помещики, и он воспитывался в Горном корпусе, почти одновременно с В. А. Каратыгиным, но был много его старше. Так он рассказывал мне свое прошлое: «Не удивляйся, что я иногда бываю вспыльчив, своеволен и подчас слишком строг. Я рос, с малолетства не зная над собой никакой воли. Отец мой был долгое время сумасшедшим, матушка — убитая горем!., а старшую сестру я никогда не слушался… и выделывал над ней разные проказы. Однажды девушка чесала ей волосы — а они были длинные, гораздо ниже пояса… девушка куда-то вышла, сестра, сидя перед зеркалом, читала книгу, а я тихонько подкрался, завязал кругом ножки стула прядку волос… выполз… и вдруг опрометью вбежал, крича: «Аи, аи, аи!.. Матушке дурно, сестра, беги… беги скорей!» Та бросилась как сумасшедшая, и прядка волос осталась на тяжелом стуле! Rue, как будучи 5 лет, во время сильной грозы, с гремучим змеем в руках, он бросился в лес и радовался, слыша, как старая няня с воплем и слезами ищет его!.. И странно — он был совсем не злой, но неудержимо избалованный человек! В корпусе был своеволен, настойчив, а между тем товарищи его любили и ни один, бывало, не проедет из Сибири с караваном, не повидавшись с ним или не посетив нас. Учился хорошо, но по-французски говорил ужасно! «D fait beau temps»^[33] он говорил: «Иль фобо там». И все другое так же. Мне всегда было совестно за его французский язык. В той же Новгородской губернии, не в дальнем расстоянии, было имение Бердниковых: там было три сестры, и в среднюю, Анну Ивановну, он был долго влюблен. Когда кончил курс и был оставлен офицером в корпусе, сватался за А. И., но родители, слыша о его характере и деревенских похождениях, не решились отдать за него дочь и отказали. Но такому отчаянному это не помешало: он уговорил своего зятя, мужа сестры своей, Петра Макаровича Теглева помочь ему увезти А. И. Сказано — сделано! С ней он давно был в переписке; назначили день, все приготовили в церкви, убрали дом в его опустевшей усадьбе и, благополучно обвенчавшись, приехали домой… Не помню, успела ли она примириться с своими родителями?., но знаю, что через 6 недель после свадьбы она умерла! Иль<я> Вас. был в отчаянии! Оставил службу, за бесценок продал свое родовое имение и поехал на Кавказ с непременным желанием «подставить лоб под пулю!» — это его выражение. Проезжая через Москву, он счел долгом заехать к князю Ивану Алексеевичу Гагарину, мужу известной, знаменитой в свое время артистки Ек. Сем. Семеновой, в доме которых в Петербурге он был прекрасно принят и часто, на домашних театрах, играл с Ек. Сем., и очень удачно. Князь И. А. принял большое участие в его горе, стал уговаривать пожить в Москве, развлечься… познакомил его с директором театра Ф. Ф. Кокошк., и общими силами уговорили его сыграть хотя один раз! Если не будет успеха и он не пожелает остаться — никто не может его приневолить; а чтобы не пострадала от неудачи «дворянская» фамилия, то взять другую. Ил. Вас. согласился, Ф. Ф. назначил ему фамилию — Орлов. Дебют в трагедии «Минин и Пожарский» был блестящий! Любовь к театру, присущая всем воспитанникам Горного корпуса, молодость, затронутое самолюбие взяли свое: он решился остаться, хоть на время, но это доброе время умеет находить лекарство и залечивать глубокие скорби! И. Вас. вступил на службу, когда я была еще очень небольшая и вылетала из чаши, когда он представлял Илью-богатыря. Нас, маленьких, очень любил, ласкал, на репетициях кормил булками, кренделями, а иногда пряниками и конфектами. Мы все звали его дедушкой! А когда мне было 16–17 лет, он умел так вкрасться в мою доверенность, что я поверяла ему горе и радость! и передавала, прося совета, все сердечные тайны!

Когда мне было 13–14 лет, Д. Т. Ленский влюбился в меня, по самому пустому случаю, на поздней репетиции, которая была после спектакля, а это у нас зимой случалось очень часто. Каждую неделю бенефисы; для них ставятся новые пиесы, а утром репетируют то, что играется вечером. Поэтому, по общему соглашению артистов, особенно которого актера-бенефицианта больше любят товарищи, они объявляют начальству, что желают репетировать после спектакля, и играющие остаются, а прочих привозят. И это удовольствие продолжается с 11–12 до 2 и 3 часов ночи. Нас, восп<итанниц>, конечно, не спрашивают, а просто после ужина привезут, да еще сами бенефицианты да дедушка и др. актеры нас подкармливают. Вот на такой-то репетиции пьяный актер Афанасьев (а он часто этим занимался) поссорился с Ленским и начал дразнить его, смеяться над ним… до того, что наш слабохарактерный Дмитрий Тимофеевич просто в слезы… Нам, девочкам, стало жаль его! Мы улучили минуту, подозвали к себе, и я начала уговаривать его: «Как вам не стыдно обижаться и связываться с ним! Посмотрите, он совсем пьян… не говорите с ним, останьтесь с нами!..» Так и было: Афанасьев подходил к нам, приставал, но мы Д. Т. не давали возможности отвечать и сами выказали ему совершенное презрение! Наш Д. Т. совершенно растаял… не знал, как всех благодарить, особенно меня, к которой запылал долголетней страстью! И чтобы больше нас отблагодарить, вдруг предлагает какого-то очень хорошего курительного табаку; мы не хотели брать, но Таня Карпакова, зная, что ее жених, как и другие воспитанники, тихонько покуривает — взяла табак и начала с того, что выпросила у Кости Богданова трубочку и, приглашая нас, сама начала дурачиться… Бывало, тихонько набьет трубочку, шепнет 2–3 подругам, и каждая, поочередно, вдохнув в себя дым, выпускает или в печку, или в форточку, или прямо в коридор. Несколько раз случалось — войдет инспектриса и удивится, слыша табачный дым; спросит, а мы в ответ: «Ел<изавета> Ив<ановна>, сейчас приходил швейцар, это, верно, от него так пахнет!» Видимо, она нам не верила, приказала строже следить, но, к счастью, нас не поймали! Четверточка была нам ненадолго, да от нее Таня отделила любезному, и он говорил, что это прекрасный турецкий табак. Мне никогда не нравилось курение, и теперь, когда почти все дамы курят, я не могу преодолеть моего отвращения к этому пустому, неженскому занятию. Вот, со времени нашей удачной заступы, Д. Т. таял передо мною, приклеивая в церкви свечи, где я стою, подружился с братом и, когда я бывала дома у родителей по болезни, — часто приходил к нему. Вскоре ему пришлось нечаянно жениться! Вот как было дело. В то время был прекрасный переводчик водевилей и друг, пиес Александр Иванович Писарев, дворянин. С ним жила танцовщица Елена Ивановна Иванова. Очень милая и добрая женщина! Они любили друг друга; говорили, что А. И. хотел жениться на ней, но она, видя его болезнь (он был в сильной чахотке), всегда отклоняла это, боясь, что неудовольствия его родных за этот брак могут усилить болезнь и ускорить его смерть! Она посвящала ему всю жизнь, покоила… берегла его… но неумолимая смерть рано взяла свою жертву! И не только Ел. Ив., но все, кто знал его, жалели о потере такого доброго, честного и полезного человека! Один только Д. Т. Лен., как человек, не щадивший для красного словца ни друга, ни отца, да еще, м<ожет> б<ьпъ>, как имеющий в А. И. сильного соперника по части переводов и переделок пиес с французского… Только, чуть ли не во время отпевания, он сказал какой-то очень гадкий пасквиль в стихах на бедную и без того убитую горем Е. Ив. Все товарищи стали его бранить… доказывать, как неблагороден, бессердечен и низок его поступок!.. И бесхарактерный Ленский придумал средство поправить его и начал ухаживать и свататься за Е. Ив. Она долго не соглашалась… но убежденная своими родными, которые, сказать правду, не совсем честно жили: старшая сестра была замужем и в то же время, с позволения мужа — из корысти была игрушкой старика екатерининских времен кн. Юсупова. Я его очень помню: он очень любил театр, часто посещал его, и его ложа, направо от зрителей, рядом с директорской, была от других отделена перегородкой, украшена обоями, мебелью и лампой. Князь, с длинными белыми волосами, зачесанными назад, по старинной моде, приезжал в театр в красном бархатном халате, подбитом горностаем, и в черных бархатных сапогах. Как-то на Светлой неделе я, еще очень маленькая, играла, ему понравилось и он попросил привести меня к нему в ложу: поцеловал меня и подарил маленькое, фарфоровое яичко величиною с полвершка, на нем с одной стороны X В., с другой — незабудки… м<ожет> б<ьпъ> поэтому я, через 60 лет, и не забыла этого. Помню еще, что все большие смеялись и называли его скрягой!

Другая сестра Е. И., это уже я помню, жила с Голохва-стовым Николаем Павловичем, которого разоряла, что мне рассказывал впоследствии его брат Дмитрий Павл. А когда я уже была замужем, то по воле мужа принуждена была посещать Map. Ив., она тогда жила с Ляпуновым, а он был старый приятель с Ил. Вас. и, надо сказать правду, сильно ухаживал за мной… но я как будто не замечала. Ел. Ив. наконец согласилась выйти за Лен., м<ожет> б<ыть> желая честным браком поправить свое прошедшее и настоящее своих сестер. Но недолго пришлось ей мучиться. Характер Д. Т. был невыносим! Он начал упрекать ее прошедшим, придираться, злиться, и она скоро отправилась за своим другом, который ценил, понимал ее и истинно любил! Взбалмошный Д. Т. не долго отчаивался и начал говорить В. И. Жив<окини>, что хочет снова жениться и просит его сделать предложение его свояченице, Дарье Карповне Лобановой, сестре жены В. И. Матрены Карповны. Живокини испугался! Любя свое семейство, не хотел Д. К. видеть несчастной, а знал, что если Лен. посватается сам или'через брата Ив. Карп Лобанова, то отказа не получит, потому что Д. К. была уже увядающая и не очень красивая, хотя умная и добрая девушка! Вот он и начал по дружбе отговаривать его, представляя некоторые недостатки свояченицы и между тем указывая других невест! «Хочешь ли послушаться друга, — говорил В. И. (он сам мне передавал эти слова), — я укажу тебе чудесную девушку — это воспитанница Федорова. Она скоро выходит из школы, круглая сирота, хорошенькая, довольно талантливая (она хорошо играла простых русских девушек, как, например, в драме «Рекрутский набор» и проч.), и директор М. Н. Загоскин очень любит и заботится о ней!..» Ленский и руками, и ногами и начал опять мне расточать свои нежности, которых и женатый не оставлял, но я, любя другого, всегда обращала все в шутку.

В непродолжительном времени шла с большим успехом на московской сцене опера «Две ночи», перевод Ленского. Тогда же просили его выслать пиесу в П<етербург> и понаблюдать, чтобы она была правильно переписана. Ленский заторопил писарей, и они наделали ошибок! Д. Т. схватил воловую партию, побежал на сцену и накинулся с бранью на режиссера С. Л. Кротова. Тот отвечал: «Помилуйте, Д<митрий> Т<имофеевич>, мое ли это дело? По-Дите жалуйтесь на писцов А. Н. Верстовскому, он их начальник!..» Ленский бросил ему на руки партию, побежал в контору… Кротов за ним. Увидя Верстовского, Ленский бросился к нему и говорит: «Помилуйте, А<лексей> Н<ико-лаевич >, сколько лет я служу и мне не делают никакой прибавки?»— «Это не мое дело, не угодно ли вам сказать М. Н.», — и в то же время входит в комнату директора Ленский, за ним Кротов с партитурой, за Ленским Верстов-ский, еще не успел сказать слово, как Ленский подходит к директору и говорит: «М<ихаил> Н<иколаевич>, позвольте мне жениться!» — «На ком?» — «На воспитаннице Федоровой!..» — «Очень рад, она сирота, и мне приятно будет, если вы сделаете ее счастливою!..» Ленский поклонился, вышел в контору и сказал вслух всем: «Метил в Кулика, а попал в Федору!..» Можно вообразить недоумение Кротова, Верстовского и смех всех присутствующих. Нам сейчас же на репетиции передали эту комическую сцену. Этой свадьбе, кто не знал хорошо Ленского, все обрадовались! Особенно почтенные, добрые старушки Ел. Матвеевна Кавалерова и сестра ее А. М. Борисова. Они любили, ласкали и помогали сироте. Ленский вьшросил позволения, как жених, посещать Фед. в школе. И хотя она была скоро выпущена, но добрый директор приказал ей остаться в училище и прямо отсюда под венец. Д. Т. делал невесте хорошие подарки, очень часто приходил в школу и очень долго сидел, разговаривал, смеялся… только со мною! Бывало, как придет, она бежит встречать его, а он тотчас: «Анета! позовите Пашеньку Куликову, будем вместе пить чай и кушать конфекты!» А большею частию, ожидая его, она заранее меня упросит: «Душенька Паша! пойдем встречать Д Т., ты поговоришь за меня!..» Итак, я за нее разговаривала, и дело шло прекрасно! Уже назначался день свадьбы… но, на беду, разыгралась моя золотуха, и я должна была идти в больницу. В непродолжительном времени слышу: свадьба разошлась… подарки возвращены и даже со старыми башмаками, которые Ленский вместе с золотыми вещами продавал за бесценок! Анюта приходила ко мне в больницу и со слезами говорила, что Д. Т. совсем переменился: всем недоволен, сердится, просто бранится с ней. Она все пересказала своим благодетельницам, и они приказали ей послать жениху все веши с отказом. Когда Живокини, опять испугавшись сватовства, спрашивал, отчего произошел разрыв, — Ленский отвечал без церемонии: «Помилуй, да она дура набитая! Я с ней о театре… о книгах… о стихах… а она спрашивает, будет ли у нас кислая капуста да соленые огурцы!» Однако, несмотря на такие отзывы, все стали бранить, упрекать его, что он жестоко обидел сироту! И даже М. Н. Заг<оскин> вькжазал свое неудовольствие! Тогда Лен. снова начал ту же историю, уже через старушек, Кава-лерову и Борисову, они поспешили свадьбой, и мы скоро, в училище, снарядили к венцу нашу подругу Аннушку Федорову. Не много она, бедная, видела радостей, и вот один из многих глупых поступков Д Т. У них уже были дети, старший из них как-то подвернулся под сердитую руку отца… он толкнул его к топившейся печке… рубашечка загорелась, и вскоре ребенок полетел на небо! Ленский и тут ухитрился доставить себе развлечение: прибежал к брату (он уже был выпушен), рассказал о своем горе и просил его завтра (т. е. в воскресенье, когда я приду из училища) вместе со мной к 5 часам приехать на Лазарево кладбище и там, похоронив ребенка, напиться с ними чаю. Мы жили на Петровском бульваре, это не так далеко; мы часто делали туда partie de plaisir^[34] с М. С. Щепкиным, и дали свое согласие. Родители нас отпустили, мы взяли извозчика (известную старую гитару) и приехали раньше Ленских. Там у нас были похоронены 9 братьев и сестер, и мы любили ходить на их могилки. Потом, гуляя близ дороги, мы видим — мчится во весь опор наемная карета… это Д. Т. спешит хоронить ребенка. Аннушка вышла из кареты вся в слезах… он с братом побежал отыскивать сторожа и могильщика, а она мне рассказала, что, назначив нам приехать к 5 часам, он карете приказал явиться к 4. И каков же был ее ужас, а его злость, когда 5 час. — 6, а кареты нет… Наконец, после посылов и ожидания — извозчик приехал, но уж зато за провинность ему приказано гнать во всю прыть… а каково же было несчастной матери — видеть и слышать, как бьется в гробу тельце ее младенца. Конечно, и эта страдалица недолго намучилась с таким супругом, рано умерла, оставив детей на руках пустейшего глупца-отца, и они как-то разбрелись, и я скоро потеряла их из виду.

Сейчас я назвала Ленского — глупцом! и это совершенно справедливо. Он был образованный, начитанный, хорошо сам писал, переводил, сочинял стихи… но по жизни, по характеру, по переменчивости своих взглядов и убеждений был отъявленный глупец! Мне было досадно, что так давно, из пустяков, он привязался ко мне и ставил меня в неприятное отношение к подруге и к товарищам! Хорошо, что большая часть меня хорошо знали и любили. А к Ленскому я всегда чувствовала антипатию. Помню, когда еще его приняли к театру, в одно время с Бантышевым, у последнего был прелестный голос — тенор, и в роли Торопки в «Аскольдовой могиле» — он был неподражаем.

Ленский был такой франтик, пестроразряженный, и мы его прозвали «Чижиком»! Кстати, и настоящая его фамилия была Воробьев! а Бантышева за неловкость прозвали «Медвежонком»!

Я упомянула о прогулках с М. С. Щепкиным… да, это были веселые, приятные забавы молодости. Щепкин и умер хотя очень старым, но с молодой душой, как он всегда сам о себе говорил. Бывало, заранее посылает сказать, что в такой-то праздник чтобы приглашенные к 4 час. утра были у него. И мы, бывало, от радости и ночку не поспим, чтобы только не опоздать. Известно, что у него было большое семейство: жена, брат, 2 сестры, 4 сына, 3 дочери, да еще разные родные и бедные знакомые, студенты… да еще мы, приглашенные, так что иногда наберется человек 20–30… и все это пешком… да еще с разными песнями… играми!.. Больше всего помню свайку, как М. С, маленький, толстенький, старенький, приподнимет назад ножку, чтобы сильнее вбить свою… Молодежь смеется, а он толкует свое: «Детушки, — душа не стареется!..» В телеге едут вперед — жена и сестра М. С, приготовляют нам завтрак, и надо видеть, какую честь мы ему делаем. Затем резвимся, играем и вечером измученные, но совершенно счастливые возвращаемся домой — пешком.

Рано, не по летам я выросла, и мне часто приходилось играть с М. С. Щепкиным и П. С. Мочаловым. Они оба были небольшого роста, особенно М. С. Играя на сцене с ними, я привыкла горбиться, воображая, что если я нагнусь, то более буду подходить к ним. Все мне это замечали, многие говорили и бранили… а мне горя мало, никого не слушалась! Но одно слово нашего усопшего ангела-мученика — царя Александра Николаевича — совершенно выпрямило меня и исправило навсегда от дурной привычки горбиться. Это было в тот год, когда он путешествовал по России с В. А. Жуковским. Ему было лет 15, а мне 18. Как теперь гляжу — он был в голубом гусарском мундире… (не спрашивайте, какого полка?., дожила до старости, а все «не мастерица я полки-то разбирать!»). Красавец собой! Несмотря на серьезную пиесу — играли «Кин, или Гений и беспутство», он с большим вниманием следил за ходом пиесы и прислал нам благодарность: Мочалову — Кину, Щепкину — игравшему роль суфлера, и мне! Я представляла какую-то молодую девицу Анну Дэмби (первая женская роль в пиесе). Директор М. Н. Загоскин, передав нам благодарность наследника-цесаревича, — взял меня за ухо и шутя подрал… (он любил меня с малолетства). «Что это вы, М<ихаил> Н<ико-лаевич>, за что?» — спросила я. «А за то, что по твоей милости — я должен был солгать! Его выс<очество>, видя, что ты горбишься, спросил, отчего это, и чтобы не изобличить тебя в дурной привычке и упрямстве — исправиться, я сказал, что ты слаба здоровьем и что у тебя грудь болит!..» «Ах, пожалуйста, лечите, берегите ее, она так хорошо играет», — добавил наш ангел! и точно вылечил меня: с тех пор я была стройна как пальма, так меня и в стихах называли.

Настоящие строки я пишу в деревне Бокове, 30 августа 1886 года, и да простят мне, если кто будет читать мои воспоминания, что я вдруг перескочу кнастоящему времени, даже, собственно, к сегодняшнему дню. Вчера, молясь на сон грядущий и, по обыкновению поминая за упокой императора Александра Ник., и импер. Марию Алекс, я вспомнила, что завтра день его Ангела, и особенно усердно молилась о упокоении св. душ их.

Я верую, что милостивейшая, добрейшая страдалица государыня и — хотя имевший человеческие слабости, но искупивший все своей мученической смертью — государь помилован Господом и успокоен в Царствии Небесном. Я так рассуждаю о его кончине: он был много виноват перед государыней, как перед женою и матерью прекрасных 6 сынов!.. Если как человек он имел чувственные наклонности— никто бы не роптал, зная, что втихомолку он имеет женщину, удовлетворяющую его. Даже если бы он любил эту женщину, да простит ему Бог! Но зачем он был так неосторожен, что катался в Ливадии и др. местах с Долгорукой (нынешней кн. Юрьевской) и с детьми ее… а также и прежде заметно ухаживал за многими. (Я видела у одной дамы, она замужем, первого сына до того похожего на покойного государя, что совестно смотреть!., а другие дети — похожи на мать и отца.) Мы, т. е. артисты, сами видали, как в спектаклях, бывавших в летних загородных дворцах, наследник Ал<ександр> Ник., имея по левую сторону от себя жену Map. Ал <ександровну >, все поглядывал направо, где сидела та же Долгорукова, бывшая после за Альбедин-ским, и с ней делился удовольствием веселого спектакля! Кстати, расскажу один, где — для смеха и удовольствия всех — одному из зрителей было очень неловко! Играли вод<евиль> «Беда от сердца и горе от ума!..». В. В. Самойлов представлял мазурика-фокусника Антонио Реготга. До начала спектакля он просил директора А. М. Гедеонова спросить у его вел. государя Ник. Павловича: может ли он сделать фокус, согласясь с кем-нибудь из зрителей? Государь позволил, и Сам. отдал Гедеон, табакерку, прося положить кому-нибудь тихонько в карман и сказать ему. Гед. выбрал к себе в помощники Анатолия Иван. Барятинского (брата фельдмаршала), и тот выбрал жертву и назвал ее! Когда пришла сцена, где Сам. берет у П. И. Григорьева табакерку, нюхает табак… и табакерка пропадает, Григ, сердится… требует возвращения… и Сам., чтобы успокоить его, делает палочкой знак по воздуху, в залу зрителей и говорит: «Смотрите… смотрите… видите, табакерка летит по зале… вот пролетела мимо большой канделябры., теперь смотрите правее… правее… ближе… ближе… вот она опустилась в карман штатского господина, сидящего с краю, в 3 ряду». Можно вообразить, как вся царская фамилия и вся публика следили за волшебной палочкой и оборачивались назад, затем все поворотили головы налево (от актера направо) и ожидали развязки. Григ, между тем сердился, бранился, грозил послать за полицией, что чрезвычайно смешило государя и всех… Наконец Сам., успокаивая Гр., говорит: «Погодите, успокойтесь! я сейчас попрошу этого господина возвратить табакерку». И подойдя к самой рампе, обратился к доктору Арендту и сказал: «Прошу вас посмотреть, не у вас ли в кармане табакерка?..» Доктор, не воображая, чтобы он ему говорил, также оглядывается на все стороны, но Сам. настойчиво уверяет: «Вы потрудитесь посмотреть… Вы единственный здесь штатский!» Тут стоявший близко кн. Борят. и др. начали уговаривать посмотреть в кармане, и каково же было его удивление и негодование, когда действительно он вынул табакерку и ее подали через оркестр на сцену. Государь, особенно наследник смеялся своим громким смехом, оборачивался все направо — к ней, мы и, верно, все другие это замечали… а каково же было кроткому ангелу цесаревне. Зато и не вьшесла она этой страдальческой жизни! Замечательно, что, когда она была жива, ее молитвы, видимо, хранили жизнь помазанника; но когда, после ее смерти, он так жестоко оскорбил своей женитьбой ее св. память и всю Россию — Господь попустил совершиться страшному делу 1 марта 1881 года, и за страдания его в жизни и особенно в последние минуты, вероятно, Бог внял ее молитвам и там соединил их в вечном покое Царствия Божия!

Начав рассказ о сегодняшнем дне, я хотела только сказать, что по усердной молитве о упокоении душ их — я видела во сне их обоих! Что-то говорила государю… Он меня поцеловал, а я поцеловала его руку… и так была счастлива, что, сейчас же проснувшись, со слезами радости благодарила Господа! Вообще, у меня бывают необыкновенные сны. Иногда (жаль, что редко) я вижу усопших, особенно чтимых мною: митрополитов %Филарета, Филофея, архимандрита Лаврентия, милостивым вниманием которых я имела счастие пользоваться в жизни. И вижу, что они благословляют меня, и иногда так ощутительно, что я просыпаюсь и чувствую необыкновенную радость!.. Также случалось, что я во сне узнавала события, мною не слыханные: в 1845 году приехала я с мужем в Петербург и в скором времени вижу во сне бабушку, мать моего отца, умершую в 41 году. Я подхожу к ней, и она так громко и твердо сказала: «Параша, дядя Павел умер!» — что я тут же проснулась и утром написала к батюшке, спрашивая, здоров ли дядя Павел? Дней через 10 (железной дороги еще не было) получаю ответ: «Прости, еще не успел тебе написать: такого-то числа он скончался!» И это был тот день, когда бабушка сказала мне.

Другой случай еще удивительнее. Возвращались мы с мужем, Фед. Кондр., из-за границы, это было или в конце 70 годов, или, м<ожет> б<ыть>, и в 80, когда я в последний, 15 раз была в Франценсбаде. Мы остановились в Берлине и там ночевали. Вижу я во сне, что ко мне подходит Ан. Мат. Борисова… я упоминала об ней выше. Их было 4 сестры, все они очень меня любили… но, уехав из Москвы в 1845, я, хотя изредка приезжая туда, видалась с ними, но после второго замужества, да и ранее того, не видались мы около 25 лет… и признаюсь, даже я и не вспоминала об них, закружась в новой жизни (об чем скажу в свое время). Вижу, что она подошла ко мне, ни слова не сказала, но так крепко поцеловала меня в обе щеки… что я проснулась… и подумала, что это значит? Хоть бы она мне слово сказала! Приезжаю в Петербург, и в разговоре с братом узнаю, что Ек. Ал. Сабурова, сестра жены его, только что приехала из Москвы. «Не видала ли она Ан. Мат. Бор.?» Как же, видела и ожидает от нее карточку, которую она обещала снять и прислать Кате. Я рассказала брату сон, и он почти не обратил внимания. На другой день приезжает ко мне старшая дочь брата Варя, и я, увидя ее еще из окна, испугалась, думаю, не случилось ли чего?.. Брат болезненный! я была у них вчера… а им ездить ко мне с визитами от 5 углов^[35] —в 17 линию Вас. острова — не приходится… ожидаю со страхом!.. Варя входит и говорит: «Тетя! я приехала разгадать вам сон об Ан. Мат.: в это число, как она вас поцеловала, она скончалась! Об этом тетя Катя вчера получила извещение, вместе с ее карточкой». Недоумевая об этом случае, я положила себе правилом: молиться о упокоении души ее, что и исполняю. И много бывало таких снов — более или менее замечательных.

Еще решаюсь упомянуть три сна… или, вернее, видения… страшно писать, чтобы не ввести людей в грех осмеяния… но предполагая, что если выйдут в свет мои записки, то не ранее как после моей смерти: мертвые — срама не имут! а живая — я пишу правду. Тотчас по возвращении моем из Симферополя, где я ходила за ранеными солдатами, я дала слово Евд. Павл. Глинке, что приеду к ней на именины—4 авг., я сдержала слово (об этом будет по порядку). Но, верно, я была очень наэлектризована молитвой, смертью страдальцев солдат, их приобщением Св. Хр. Тайн, о чем я постоянно заботилась… и вообще — ужасом того времени, что, приехав из деревни Глинок, я ночевала в Твери в их доме и помню, что усердно помолилась перед иконой святителя Митрофана… вдруг, проснувшись, вижу, что над моей кроватью, как бы на облаках, стоит Пр. Сергий… я гляжу и думаю: отчего же это Сергий Преп.? Я молилась перед иконой св. Мит-роф<ана>, начинаю как бы вглядываться… открываю глаза… и вижу ясно Пр. Сергия! Тут я совсем пришла в себя и в восторге поблагодарила Господа! и Великого Угодника! Во второй раз, это было вскоре (когда я еще не слишком окунулась в житейскую грязь и была немного омыта кровью мучеников!), я взяла отпуск и поехала благодарить Пр. Сергия за его молитвы и помощь — в Троицкую Лавру, за Москву. Там мой духовный отец иеромонах Ав-раамий упросил, чтобы я остановилась у его матушки — очень старенькой, которая доживала последние дни близ родного своего молитвенника. Я говела; и после принятия Св. Тайн последнюю ночку спала в уютной, чистой комнатке на диване. Не помню всего сна, но знаю, что вижу Ангела!.. Открываю глаза и ясно, как теперь, гляжу… прелестное лицо… золотистые волосы и одежда… как бы из светло-розового цвета… я начинаю сознательнее, пристальнее вглядываться, привстаю на постели… и вижу только конец золотой рамы, висящей над изголовьем, с портретом государя Ник. Павл. С тех пор бывали благодатные сны, но видений не бывало до прошедшего 1885 года. 6-го окт., в день моего рождения, я сподобилась принятия Св. Хр. Тайн и 7-го выехала в П<етербург>, где тогда был мой муж Ф. К. и где я хотела у брата провести день моего Ангела, чтобы избавить добрых осташовских барынь от труда делать мне визиты, большею частию в самую дурную, дождливую погоду!., а мне, чтобы избавиться от труда звать и угощать их подвергать двойному путешествию по грязи. От брата я поехала к кн. Эристовой в Бологое и оттуда перебралась на праздник Казанской Божией Матери в мой любимый монастырь в Во-лочок. Тут провела 4 дня и снова возвратилась к княгине в ожидании хорошей зимней дороги. Вот в эти-то 4 дня, проведенные в молитве в монастыре, на 24 окт. я всегда привыкла слушать у себя дома за всенощной Акафист Пресв. Богородице — «Всех скорбящих радости». Желая и здесь исполнить то же, я, после вечерних молитв, позвала в свою комнату молодую монашенку Ефремию, племянницу м<онастырской> казначеи Макарии (ее-то комнату я и занимала). Мы с любовью прочитали Акафист и расстались. У нее в келье так хорошо: много образов, неугасимая лампада и прекрасная икона «Всех скорбящих радости». Я хорошо, спокойно заснула и, проснувшись в самую полночь, вижу в комнате как будто дым и в нем три ангела в человеческий рост — я так была поражена, что привстала на постели и вытянулась вперед, чтобы ближе видеть… но увидела как бы рассеявшийся дым и лампадку, светло горящую перед св. иконами.

Не буду спорить, что в этих видениях участвовало только мое воображение, молитвенно настроенное, но только я всем бы пожелала насладиться этим божественным видением, и тогда они поняли бы всю отраду моей грешной души! Я знаю, что многие испытывали такое же райское удовольствие! Но то — люди чистые, угодившие, или угождавшие, Богу — как наша св. старица игуменья Агния, которая сподобилась слышать и голос от св. иконы Тихвинской Б<ожией> М<атери> (об этом будет сказано). А я-то, окаянница, — за что удостоилась такого милосердия Божия?!

гако я слишком удалилась от моего отрочества, пора возвратиться и доходить до первого замужества. Привыкнув поверять свои сердечные тайны дедушке, Ил. Вас. Орлову, я начала жаловаться на первый предмет моей страсти П. М. Щепина. Он был выпущен из школы двумя годами ранее меня и как молодой талантливый человек был везде хорошо принят. Он знал прекрасно музыку, сочинял, пел и даже писал стихи. Близ нашего училища, на углу, на Петровке жила известная в Москве ста-Руха Ан. Ив. Анненкова (мать сосланного декабриста Ивана Александровича), очень богатая женщина, у которой: «Воспитанниц и мосек полон дом!» Вот одна из пер-вЬ1х, т. е. из воспитанниц, начала завлекать моего жениха, и он, вероятно, не имея на нее видов, все-таки по самолюбию радовался, что его принимают в таком знатном Доме, и очень часто бывал у них. Кстати, и постоянный доброжелатель мой Ал. Ник. Верстовский — всеми силами старался отвлечь его от меня, имея на меня свои, корыстные виды, а его желая женить на одной из сестер Репиной. А тут и Ил. Вас. начал свои маневры… С сердечным огорчением рассказывал мне, как он видел или слышал про разные авантюры Щецина: и колечко-то ему Map. С. подарила… и там и сям за ним ухаживают… словом, чуть не плакал со мною, сокрушаясь об его измене… и тем понемногу вытеснил его из моего сердца!.. Во мне и самолюбие заговорило, тем более, что ухаживателей было многое множество. Припоминаю П. И. Борегара, он содержал в театре буфет и был очень состоятельный, умный человек и красив собой! Я сказала И. В., что он сватается за меня… и тот отвечал: «Ну что ж, и прекрасно. Когда ты будешь играть хорошую роль и мы придем в буфет выпить за твое здоровье шампанского, Боже сохрани, если он подаст дурного — сейчас бутылкой в рожу!..» Вот уже и разочарование! Как же можно идти за такого, кого могут бить по роже? Отказ! А признаюсь, он мне нравился, и впоследствии я была дружна с его женой и любила детей его. Другой — купец Михаил Кузьмич Сыч-ков. С этим я почти никогда слова не сказала, но он мне нравился более других из купцов… Припоминаю только Лухманова, он был знаком с братом, поэтому и я его знала и видела его ухаживание… а другие страдали издали и не смели приблизиться к своему светилу. О Сычкове и его любви, которую я и сама замечала, говорил мне один из театральных, Бардин. Сычков был с ним знаком и просил его содействия. Надо сказать, что Бардин был церковным старостой в маленькой бедной церкви Св. Сергия в Крапивках. Это было близ дома кн. Вяземской, где служил мой отец и куда я приходила из школы по праздникам, а летом по болезни и жила подолгу. Всегда ходила в церковь Св. Сергия и там постоянно глазел на меня красивый Сычков! Бывало, Бардин пойдет с тарелкой и, подойдя ко мне, говорит: «Посмотрите, молодой-то человек пол простоял!., я скоро буду чинить на его счет!..» И действительно: камень опустился к стене и он, как богатый человек, дал денег на поправку пола. Или подойдет, бывало, и просит: «Дайте что-нибудь кроме грошика… нет ли какого гостинцу?» И да простит мне Господь эти глупости! Иногда я положу ему на тарелку конфету… а он ее под тарелку и преподнесет как дорогой подарок М. К. Смотрю, тот уже не кладет, как всегда, серебра, а вынимает бумажник и кладет ассигнацию! И о нем спросила я доброго дедушку: «А чем он торгует?» — «У него большая оптовая торговля мукой. Вот и прекрасно! а я всегда беру муку гуртом Тогда буду к нему ходить… только заранее говорю — извини, если тебе когда-нибудь придется отчищать его: если мука будет нехороша — я без церемонии принесу назад и весь мешок высыплю ему на голову!..» Новое разочарование!..

Тут вскоре меня выпустили, и, правду сказать, я так была занята… так увлечена службой и успехами на сцене, что, право, все любви вышли из моей головы. Я всецело отдалась искусству и была обременена ролями! Только еще повторю, что, по ненависти и зависти ко мне Н. В. Репиной, мне только случайно попадались первые роли. Репина сама была прекрасная артистка и потому понимала, что, играя первую, блестящую роль, для нее выгоднее, чтобы и др. роли исполнялись хорошими артистами, поэтому если где случалась вторая женская роль, то всегда мне ее отдавали — для лучшего ансамбля.

Гать Репиной была очень дружна с моей матерью, бывало, придет и рассказывает: «Ох, матушка, Марья Михайловна, как моя Надя-то не любит твою Парашу! Вчера я ночевала у них и слышу, после спектакля приехали они и сели ужинать… а твоя-то что-то хорошее представляла… так Надя весь ужин ругала Ал. Ник., зачем он ей дал такую роль?..»

А другие, зная ее ненависть ко мне, пользовались ею таким образом: бывало, придет (так делала одна мать по вступлении ее дочери на сцену — кроме подарков, приносимых всеми и отовсюду, она как лучший дар для Н. В. приносила клевету на меня), начнет плакать и причитать: «Бесценное вы наше сокровище! добрая Н<адежда> В <асильевна >! сжальтесь над моей бедной девочкой!., только что вступила… еще не привыкла… разумеется, делает ошибки… а Пр. Ив. нарочно сядет вперед на репетиции, смеется и конфузит ее!» Этого порока за мной никогда не бывало. Я так любила искусство, что радовалась всякому новому таланту и всегда старалась сказать доброе, полезное слово! Эта привычка, по-моему, хорошая, а люди говорят— дурная! «Что вам за дело — кто бы, что бы ни делал, до вас не касается — вы и молчите!» Согласна, и даже знаю, что слово — серебро, а молчание — золото. Но все думается, что добрым словом — сделаешь доброе дело… а иногда выходит наоборот.

Вот однажды, когда эта матушка пришла к Репиной и за обедом клеветала на меня, Верст, и вздумал вступиться, бьш убежден, что этого никогда не было, и желая успокоить мать, но Н. В. так разозлилась, что пустила в него тарелкой! Тут же сидела ее мать, все это видела… и прибежала к моей — просить, чтобы она уговорила меня не смеяться над С. и тем не вредить себе по службе. Моя умная матушка была уверена, что этого никогда не было, и передавала мне подобные катастрофы только для шутки.

Недолго пришлось мне погулять вольной пташечкой… недолго пришлось Верст, и Реп. заманивать и опутывать меня сетями, которые я очень видела, понимала и не вдавалась в них. По выпуске из школы — Репина сделалась очень нежна ко мне: бывало, в театре, всегда попросит меня в свою ложу, а мы без церемонии сидели и в галерейке, что над царской ложей. А если хорошая, новая пиеса — как оперы «Роберт-Дьявол», «Аскольдова могила», «ком<едия> «Ревизор» и др., когда надо купить билет, то я всегда сидела в местах за бенуарами. Там и одеваться парадно не надо, и кушать фрукты и конфекты не стыдно… А сидя в ложе Репина, нам беспрестанно подают то то, то другое… И когда скажут, что это от Потемкина или другого лица, ухаживающего, но не любимого мною, — я всегда велю благодарить, раздам все присланное и сама ни до чего не дотронусь.

Увы! в это время я и не подозревала, что сердобольный дедушка начал уже сильно ухаживать за мною… и, как я после слышала, что Потемк. очень злился, видя, что его угощения я передаю между прочими и Орлову, который, в антракты, приходил к маме в ложу: «Уж давала бы другим, а не этому жеребцу, который хочет жениться на ней». И многие это говорили, а я и ухом не вела! Наконец, как теперь помню, это было в июле 1835 года, просит меня к себе наша инспектриса Ел. Ив. де Шарьер. Начинает говорить мне, как она всегда меня любила и любит!.. Как она боится за меня, слыша и видя, какие опасности окружают меня!.. «Твои родители люди посторонние, они не видят, как тебя, молодую, неопытную, стараются заманить в сети и погубить, как гибли — многие! ты сама это видела и знаешь. Я всегда радовалась, что у тебя был жених, которым я всегда считала Щепина. Жаль, что он по выходе из школы переменил свои мысли!.. Впрочем, для тебя он не блестящая партия. Тебе надо человека умного, солидного, дворянина, чтобы при случае он всегда, везде и во всем мог защитить тебя!.. Что ты думаешь об Ил. Вас. Орлове?..» — «Да он наш дедушка!» — «Ну да, когда ты была ребенком — он был твой дедушка; а теперь тебе 18 лет, ты уже девушка — невеста, и мне бы очень хотелось, чтобы ты вышла замуж пораньше. Ты знаешь, сколько погибло подруг твоих… Конечно, понимаешь, как и тебя стараются уловить и соблазнить!., я все слышу и знаю, но уже помочь и остановить не могу. Родители твои не знают нашей закулисной жизни; твой брат очень еще молод… ветрен… да я слышала, что он в Петербург и за границу собирается?.. Кто же тебя поддержит? Я всегда любила тебя, как дочь, и желаю тебе — счастия в жизни!» Я, подумав, отвечала: «Я знаю, что И<лья> В<асильевич> хороший человек, но говорят — он пьет и очень сердит?..» — «Может быть, но любя тебя, он, конечно, переменится». Туг я призадумалась… и хотела сказать, что у меня есть и еще женихи… да посовестилась и не хотела, чтобы она считала меня за ветреную девушку. А между тем с детства я привыкла ее любить и слушаться. Покуда мы рассуждали да раздумывали — Ил. Вас. не дремал. Он и прежде бывал у брата, а тут сначала кого-то подослал, чтобы предупредить родителей… да вслед же за посланным и сам явился к ним, в то самое время, как я была у Ел. Ив. Так что по возвращении, еще не опомнясь от ее предложения, — меня дома начинают спрашивать: буду ли я согласна выйти за Орлова? И, как благоразумные и добрые родители — говорят просто: «Мы не знаем ваших театральных дел, но слышим и видим, что совершается много нехорошего! В тебе мы уверены, ты девочка не глупая; понимаешь, что хорошо, что дурно, да и нас не захочешь огорчить и оскорбить. И нам приятно бы видеть тебя пристроенную за доброго человека! Но еще повторим — не зная хорошо ни его, ни других женихов — предоставляем все на волю Бо-жию и на твой собственный выбор». Тут многие стали мне советовать, соблазнять его дворянством; Ел. Ив. де Шарьер приезжала к моим родителям, уговаривала их; сам И. В. разыгрывал такого влюбленного, что тошно вспомнить!.. Все это началось и происходило в конце июля 35-го года. Может быть, несмотря на девическую гордость, я решилась бы спросить единственного человека, которого я любила, Щепина, но кроме наговоров, которые мне были на него сделаны, — в это время его не было: он уехал в Нижний, на ярмарку. И вообще, Верстовский, чтобы отвлечь от меня, почти не отпускал его от себя, дал квартиру в своем доме… да в то же время выдумывал разные нелепости и клеветал на меня, как мне сказал Щепин уже после моего замужества. Обстоятельства так сложились, так меня все и все отуманили, что я, никому не отвечая ни да, ни нет, выпросила позволения у родителей поехать к Пр<еподобному>

Сергию и обещала, возвратясь, дать ответ. Меня отпустили с двоюродной сестрой и ее мужем (они приехали из провинции и гостили у нас). И теперь странно и смешно вспомнить!.. До Троицкой Лавры к Пр. Сергию—60 верст, проезд один день. Дорогой раз десять меня спрашивали: «Ну что, сестра, решилась?» — «Не знаю, нет!» — было моим ответом. Так приехали мы в Хотьково, пошли в церковь, отслужили панихиду у праха родителей Преподобного, и, идя в гостиницу, кто-то нам сказал, что у них есть схимница, очень хорошей, святой жизни, и многие заходят к ней. Ну и мы зашли. Отворили дверь — видим: первая комната — маленькая, чистенькая, вторая такая же и в ней сидит благообразная старица и перед ней какие-то два господина — старик и молодой. Схимница что-то им читала, и первые слова, услышанные мною, были: «Се грядет невеста!..» Эти слова так и кольнули меня в сердце! С нашим приходом два господина ушли, и схимница попросила нас сесть. Я, почти не помня себя — села молча, а сестра заговорила: «Вот матушка! мы пришли спросить вашего совета, за нее сватается жених, что вы скажете?» — «Что же, с Богом!»— и, взяв лежащий возле нее образок, — благословила и подала мне его. Я молча поцеловала св. икону, ее руку и пошла, сестра за мной. Едва она успела затворить дверь кельи, как я обратилась к ней и сказала: «Иду замуж!» Она удивилась… «Что это ты так вдруг решилась?» — спросила сестра. «Верно, уже такова воля Божия!»— ответила я. Из Хотькова мы поехали к Пр. Сергию, и там я уже горячо молилась Господу и Великому Угоднику и просила его помощи и заступления на будущую мою жизнь. Я с самых малых лет приучена была молиться Преподобному! Бывало, как начала себя помнить, поездка к Угоднику — или с матушкой в тележке, или с генеральшей Праск. Алек, в карете — равно были для меня приятны и радостны! Помню, как однажды летом, живя у родителей по моей золотушной болезни, я упросила матушку идти пешком. Конечно, с нами была тележка с кучером и матушка больше ехала, а я с Таней Репиной (меньшая сестра известной Над. Вас), за которую впоследствии сватали Щепина, всю дорогу пешком. Вышли мы после обеда, и, не доходя до первого ночлега, — уже смерклось, и к нам начал приставать пьяный мужчина… тогда матушка приказала нам сесть в телегу, что меня очень огорчило!., и я, заметив место, где мы садимся, ухитрилась сделать хотя по-екатеринински, но все-таки глупо: на возвратном пути мы уже все ехали, но те три версты, которые я проехала поневоле в тот путь, — обратно попросила позволения пройти пешком. Маменька засмеялась и позволила, а после и мне стало смешно, когда я поняла, что не этим доказывается любовь и усердие к Богу. Ходили мы в Успенский пост, я пожелала приобщиться Св. Хр. Тайн и за ранней обедней, в церкви Св. Духа — удостоилась благодати!., но затем надолго отказалась от счастия говеть в св. лавре. Нас, причастниц, было две — я и какая-то старушка монашенка. Еще во время обедни я, невольно слыша, как шуршат великолепные шелковые подрясники на священнике и дьяконе, и заметила, что оба они молодые, большие и очень толстые!.. Все это мне не понравилось… а когда, после причастного стиха, отворились царские двери и мы обе приступили «со страхом Божиим», священник начал говорить молитву: «Верую, Господи, и исповедую!» Я повторяла за ним, устремив глаза на чашу… вдруг он, не кончив молитвы, замолчал… я невольно взглянула на него и вижу, что он смотрит на меня… улыбается… и, обратясь в алтарь, говорит: «Подайте мне книгу — я забыл!..» До сих пор не могу вспомнить, каким ужасом затрепетала душа моя… Я испугалась, что это сделалось по моему недостоинству… но сподобясь св. причастия, возблагодарила Бога и дала слово во всю молодость не говеть в лавре и не вносить невольного соблазна. После обедни я рассказала все моему духовнику, он был очень старый и лежал в параличе. Он утешал меня, но не возражал против моего намерения не говеть более в лавре. Каждый год посещая Троицкую лавру, я, до его смерти, посещала моего духовника; пользовалась его советами, утешала его приношениями, но до 1855 года, т. е. 25 лет, не говела в лавре.

Итак, возвратясь к вечеру домой, — это было 7 августа — я объявила родителям, что решилась идти за Ил. Вас. Орлова… А у нас уже сидел старший сын Ел. Ив. Иустин Андреевич де Шарьер, подосланный моим будущим супругом! Он в минуту скрылся, а мы и внимания на него не обратили. Не проходит получаса — является Ил. Вас. счастливый, довольный и лачинает упрашивать — завтра же, 8, сделать сговор, а 1 сент. свадьба… Родители начали возражать, что не успеют приготовить приданого… «Ничего не надо, все сделаем после, только свадьбу скорей!..» Я было сказала, что нельзя ли до моего рождения, 6 октября? «Ни за что!..» Так все окрутили, что я и не опомнилась. 8 сговор… затем покупки, примерки… Он приезжал каждый вечер: бывало толкуют с маменькой о делах, меня он обнимет, а я и задремлю на его плече. Ему было 42, а мне 19 лет. Я не любила его такой любовью, при которой не заснешь при любимом предмете! Мне казалось, что за изменой Щепина я никого не люблю и была ко всем равнодушна. А выходя за Ил. Вас., я думала, что, во-первых, исполняю, по словам схимницы, волю Божию! Во-вторых, совет начальницы, которую привыкла слушать с детства, и, в-третьих, все меня поздравляли и хвалили за выбор.

Нас венчали 1 сент. 1835 г. в церкви Рождества в Столешниках, хотя никто из нас не жил в этом приходе, но я непременно пожелала венчаться там же и у того же священника, где венчались мои родители и где он меня крестил. Нас венчали вечером, я, разумеется, ничего не ела; Утром ходила в Кремль к обедне и прикладывалась к мощам во всех соборах. Дома нашла огромную просви-РУ, присланную женихом, надо сказать правду, что °н тоже был очень религиозен! Мне кто-то сказал, что надо для счастья в замужестве выучить 50-й Псалом «Помилуй мя Боже». Я тотчас после сговора начала учить и к свадьбе уже знала его. Многие смеясь скажут, что это мистицизм, а я благодарю Господа и знаю, что это — вера и любовь к Богу.

'ут можно поместить рассказ моего брата из его напечатанных воспоми-. наний, что говорили о нашей свадьбе, а мне только упомянуть, что она была торжественная и блестящая. В церкви народу было такое множество, что многие и взойти не могли… зато некоторые догадались, и первый П. Г. Степанов, как сам говорил: высадили стекло, и хотя ничего не видали, потому что устроили это в другом приделе, но хоть пение-то слышали. Посаженым отцом у меня был М. Н. Загоскин, наш директор (автор «Юрия Милославского», «Рославлева» и др.). Матерью Мария Дмитриевна Дубровина. Ее муж был начальник Пробирной палатки, однокашник Ил. Вас. по Горному корпусу. У него — матерью — жена Вас. Иг. Живокини Матрена Карповна, а отцом не помню кто: чуть ли не Дубровин? Шаферами у него не помню кто, а у меня 2 — оба военные: Львов — молодой и Неклюдов — старый, столетний генерал екатерининских времен. Когда надели нам венцы и Львов хотел поддержать, то Неклюдов оттолкнул его. Я обратилась на шум, поблагодарила и сказала, что венец поддерживать не надо. Тогда носили прически с кокардами, и венец очень хорошо держался. В эту минуту я также взглянула на жениха и заметила, что у него венец набок, лицо красно и он смеется… все это мне очень не понравилось. Когда нас привезли домой, где жили родители, я пожелала, чтобы непременно был бал в день свадьбы, и хозяин квартиры уступил нам весь верх. Отец и мать, по московскому обыкновению, не были в церкви, а встретили нас с образами. И едва я приложилась, поцеловала матушку, она залилась слезами, и ей сделалось дурно… меня увели наверх, и я приписала это разлуке со мной. Но — увы! уже через несколько лет я узнала от родной, а потом и от его посаженой матери, что перед отъездом в церковь он с товарищами очень? много выпил шампанского, так что она почти с бранью приказала кончить и ехать в церковь. А я тогда и не догадалась. — После шампанского, во время чая, Мих. Ник. Заг. все успокаивал меня насчет участи будущих детей (?). Что по положению Горного корпуса, где и он воспитывался, все мой сыновья будут даром приняты в корпус, за то, что муж служил дежурным офицером, а девочки в институт. Не помню, чтобы меня радовали эти известия… но помню, что я была очень сконфужена!.. Начался польский — я пошла с заслуженным воином г. Неклюдовым; на полпути подлетел мой супруг и стал, по старинным правилам, отхлопывать. Неклюдов остановился, спрашивает: «Что это?» Сзади нас шел Загоскин с Дубровиной, он и другие закричали: «Надо уступить вашу даму» — «Ни за что!»— с этим словом начал тащить саблю из ножен… все расхохотались, и муж принужден был пойти с другой стороны. Старик торжествовал! Он и его сын, в то время уже полковник, давно были знакомы с Ил. Вас., а потом и я была дружна с семейством сына и бывала у старика, где он показывал нам свой зеленый мундир, весь исстрелен-ный во время взятия Очакова. Он лежал у него в особо сделанном ящике, под стеклом, и сверху рескрипт императрицы Ек<атерины> П, подписанный ее рукой. Это толстый пергамент, на котором вверху прекрасно нарисована крепость, и Неклюдов, на белом коне, первый въезжает туда, а в середине слова об его храбрости за подписью императрицы. Любила я слушать его рассказы: он был очень храбрый, но и буйный! Раза 2–3 был разжалован и снова выслуживался. Он умер после трех лет нашей свадьбы, на 104 году. Добрый был человек!

Началась кадриль, и меня ангажировал — он! бывший, а м<ожет> б<ыть>, и настоящий предмет моей страсти! Во время кадрили он задумался и ему кричали: «Щепин — опоздал!» Тогда, оборотясь ко мне, он сказал тихим, задушевным голосом, к которому я так привыкла в продолжение 5 лет: «Да, я всегда опаздываю!» Сердечко мое сильно забилось, и я поняла, что и тут Ил. Вас, зная лучше меня мое юное, неопытное сердце, поступил хитро: поторопил свадьбой, когда его не было, а приехал он за несколько дней. И как мы после объяснились, и ему было наговорено на меня разных нелепостей, и он не смел обо мне думать. Правду говорит пословица, что «старая любовь не ржавеет!..», так и мы всегда под видом дружбы очень любили друг друга. Я все уговаривала его жениться… и наконец он решился. Выбрал очень хорошую умную девицу Евдокию Павловну Петрову, побочную дочь П. С. Мочалова, лицом, особенно глазами, очень похожую на него. Я была у него посаженой матерью.

Наш свадебный бал кончился очень поздно — был ужин; много пили… помню, что провозглашали разные здоровья! Кричали: «Горько!», приказывали целоваться, что мне было очень противно! В Москве обычай — делать визиты на другой же день родным и почетным гостям. Мы так и сделали, поэтому вечером был первый семейный чай, где я принялась хозяйничать — и гостей было только двое, знакомых более брату, нежели нам. Только что я начала пить первую чашку, подходит Ил. Вас. и спрашивает: «Какая у тебя ложка?» Я показала и сказала: «Обыкновенная, серебряная, новая». Тут он закричал страшным голосом: «Алексей!.. Алексей!» Вбежал лакей. «Я приказал тебе подать барыне к чаю новую, нарочно приготовленную ложку; как же ты смел, мерзавец, не исполнить? — и с этим словом так сильно стукнул стулом об пол, что я вся задрожала, слезы полились из глаз и чашка упала на поднос. Гости бросились к нему, говоря: «Посмотрите, как испугалась Пр<асковья> Ив<ановна>». Он подошел меня успокаивать, но я тут же решила, что мне не сладить с таким характером, а надо молчать и все переносить. Я так и делала: никогда, ни в чем ему не противоречила, но зато поневоле должна была обманывать его. Бывало, чтобы спасти прислугу от брани и побоев, я скрываю, лгу, а иногда и сама примусь кричать на людей. Помню, за обедом нехорош был соус… «Позовите повара!..» Что делать? тут уж не спасешь, сейчас вскочит и надает оплеух!.. Но, к счастию, я и тут нашлась, не успел еще повар войти в столовую, как я закричала театральным голосом: «Как ты смел, негодяй! сделать такой гадкий соус?., я тебе брошу— все блюдо и с соусом в рожу!» Должно быть, я очень сильно и комично сказала это, что муж расхохотался и сказал дрожавшему повару: «Видишь, даже добрая барыня рассердилась, пошел, болван!» Тем и кончилось. Это здесь, в пустяках, а серьезное дело началось с первого же его крика и каприза! Когда мы встали из-за чая и я вышла в гостиную, вдруг, чувствую, что кто-то коснулся моего плеча, оборачиваюсь и вижу одного из гостей, он смотрит на меня со слезами и говорит: «Ангел мой! как мне вас жаль!» Первую минуту я, с негодованием, хотела сказать: «Как вы смеете трогать меня за плечо?» Но видя его слезы, я, глупая! поверила им и ничего не сказала. С тех пор начались его преследования, и самые упорные, сильные. Бывало, грозит пистолетом, ядом; раз привез скляночку и капнул на платок, в секунду платок прогорел! Я билась, как птичка в силках, а сказать мужу не смела; мне казалось, что он убьет и нас и себя!.. Так было воспалено мое юное воображение!.. Но Господь сжалился надо мной; муж сам заметил его преследования и, верно, понял, что я не так виновата, и вместо брани и крика спросил меня очень тихо, что такое между нами?.. Я так обрадовалась, что все ему рассказала и тем сняла с души страшную тяжесть. А с господином он, верно, объяснился, так что я не видала его более. Конечно, муж мой был ревнив, и это очень понятно: почти каждый день видеть Жену в чужих объятиях — это хоть кого так тронет.

Меня же, как нарочно, все любили, а Мочалов просто был влюблен! И всему виной его семейная жизнь. История женитьбы его известна: он был влюблен в дочь протопопа; тот и слышать не хотел, считая грехом выдать дочь за актера! Выдал ее за священника, а Мочалов пьяный женился на дочери содержателя кофейной Баженова, который подвел ему дочку и обещал простить весь долг по кофейной. Но последнее обстоятельство не могло иметь особого влияния. Мочалов никогда не обращал внимания на деньги, он с юных лет был испорчен ими. Еще вскоре после 12 года, когда в Москве был страшный хаос и о театрах не думали, отец Мочалова — был актер и семейный человек, да и к вину-то имел тоже слабость, а между тем и хлеба-то трудно было найти. Он — отец, пьяный, говорил своей дочери, молоденькой, хорошенькой девушке: «Поди и достань хлеба и денег — хоть у будочника!» Что ж мудреного, что он совсем ее продал богатому фабриканту Кожевникову. Павел Ст. был тогда юношей, учился, разумеется, узнав, пришел в отчаяние! но пособить не мог. А ему пособили деньгами и открытым бланком во все погреба и трактиры заливать свой стыд и горе и тем приучили его к вину, и он до самой смерти страдал запоем.

Все трагедии Шекспира и вообще весь драматический репертуар он переиграл со мною в продолжение 10–12 лет до моего выхода из московского театра в 1845 году. Он всегда говорил, что любит играть только со мною, а другие, как-то: Синецкая, Рыкалова (мать), Федорова и другие — это какие-то льдины, статуи, дуры!.. Последний эпитет относился к Фед., и он даже на сцене, в трагедии «Коварство и любовь», когда Фердинанд спрашивает Луизу: «Скажи, ты ли писала это письмо?., обмани меня… но скажи!» Мочалов дивно играл эту роль! и в этой сцене был весь — огонь и пламя!.. А Федорова спокойно оборачивается к нему, глядит глупыми глазами и — как будто он спрашивает: ты ли вязала этот чулок? — преравнодушно отвечает: «Я». Тогда он шипит ей на ухо: «Дура!» А Рыкалову нет, эту он любил как хорошую, почтенную женщину и знал, что таланта у ней нет и что на сцене от нее — «как от козла, ни шерсти, ни молока!», потому и снисходил ей, а Фед. была молодая, и ей-то раз досталось. не одним словом, но и делом. Он так сильно взял ее за плечо, что разорвал пелеринку и на шее вышли все 5 даль-дев. Раз Синецкую, в «Гамлете», она играла его мать Гертруду и, верно, чем-нибудь на сцене не угодила ему, он взял ее руку, когда говорил ей наставления, крепко одной рукой держал и до того бил пальцем другой, что у Map. Дм. слезы градом. Она вырывает руку, он в азарте не слышит, и когда она пришла за кулисы, то должна была перчатку разрезать, так распухла у нее рука. А со мной никогда не бывало ничего подобного. Кто хоть немного читал о Мочалове, тот знает, что он имел гениальный талант. Это была совершенная противоположность с В. А. Каратыгиным. Он всегда хорошо выучивал роли, но никогда не приготовлял их интонациями, позами, движениями, как Карат. Бывало, играешь с В. А., а мне пбчти одной приходилось играть с ним во всех драмах и трагедиях, когда он приезжал в Москву. Его жена, когда приезжала с ним в последний раз в 37 или 38 году и вздумала играть роли молодых девиц, тогда публика очень холодно отнеслась к ней, и с тех пор приезжал один Вас. Анд. Ему можно было ездить, он менее 12–15 тысяч ассигнациями не увозил за один месяц. И да простит он меня за горькую правду! Его известная скупость доводила до невольного осуждения: например, получив такие большие деньги, он за целый месяц трудов и хлопот одевавшего его портного давал ему при отъезде 20 коп. Тогда как все мы — хороший ли, дурной ли сбор в бенефис — менее 3 руб. не давали; да кроме того, праздничные. Этого мало: каждый спектакль он требовал новые башмаки и перчатки (для испанских и французских костюмов большею частию требовались башмаки), да один раз «нечаянно» и в «Скопине-Шуйском», играя мужика Ляпунова, потребовал лайковые белые перчатки! Мы посмеялись, контора удивилась, а отказать не смела. Так, играя в бенефис моего мужа графа Эссекса, он приказал подшить новый белый атлас под его старую бархатную мантию, говоря, что он недоглядел, что подкладка грязновата, а все костюмы он привозил с собою, потому что на его рост не было подходящих, а все новые шить невыгодно. Дирекция не хотела ставить атлас, но, к счастию, прежде отказа обратилась к нам с вопросом, и мы, конечно, приказали поставить на наш счет, и В. А. даже и не знал этого и увез нашу подкладку.

Он так же тщательно заботился о костюмах, как о каждом движении в роли, и раз сыграв с ним в пиесе, — уже на другой знаешь все его движения. А Мочалов надевал костюм, какой ему подадут. А иногда вздумает сам принарядиться, и выйдет еще хуже! Раз играли одну из любимых его пиес: «Уголино» соч. Полевого. Билеты с утра все разобраны, и он на репетиции говорит мне: «Ах, мой ангел! как я сегодня оденусь — чудо! Сам пойду в гардероб и выберу». Ну уж и выбрал!.. Вообразите: черные сапоги с желтыми кожаными отворотами, красное трико, лиловые трусы (это так называются коротенькие панталоны — буфами: они закрывают самую верхнюю часть ноги и застегиваются на талии), розовый камзол и зеленая мантия, подбитая белым атласом, а на голове серая, с большими полями шляпа, убранная разноцветными перьями!.. Я едва удержалась от смеха!..

Мы все знали, что когда Моч. занимается гардеробом или до начала спектакля говорит с товарищами в уборной или с нами за кулисами… уже не жди добра: сыграет, м<ожет> б<ыть>, и хорошо, но без небесного огня… без увлечения. Так было и в этот несчастный вечер, когда он в начале был одет Арлекином. Во втором действии у нас, в саду, первое объяснение: я вижу, что он напрягается, чтобы выговорить посильнее слова любви… Меня это взорвало! и когда, рассказывая свою буйную жизнь, он кончил словами: «И в нем (т. е. в разгуле) моя сгорела вера в сердце!» Тут я поглядела на него (верно, хорошо), помолчала и потом тихо, но с сильным чувством сказала: «Нет, ты остался чист душою, Нино! О, я не полюбила бы тебя!» В эту минуту он схватил меня за руку, взглянул мне в глаза… и я видела, без преувеличения, как у него вылетели (как бы) искры из глаз… так, что я вся задрожала. Он подвел меня совсем к авансцене и сладким, страстным голосом начал говорить: «Ты любишь?.. Святые Ангелы, внимайте!..» и проч. И когда мы кончили сцену — раздался гром рукоплесканий, и, уходя со мной, он сказал: «Благодарю вас, душа моя!» Зато и все остальное он сыграл великолепно! Когда, бывало, убивают Веронику (т. е. меня) за кулисами, и Нино идет с горки, припевая и почти подпрыгивая, зовет жену… ищет ее, говоря: «Я знаю — она шалунья, верно, спряталась», — и входя в дом — видит ее зарезанную… О, тогда и не выскажешь словами, что с ним делалось!.. Карат, всегда делал одинаково: выбежит из-за двери, схватится за нее, посмотрит и затем подойдет к рампе и своим грубым, громким голосом закричит: «Умерла… умерла, зарезана». А Моч. иногда вбежит веселый в дом, там страшно закричит и, выйдя, устремит глаза в отворенную дверь и тихо, тихо, отступая, шепчет своим мелодичным голосом: «Умерла, умерла», — и повторяет это слово, переходя через всю сцену, как будто желая убедить себя, наконец остановится и со словом: «Зарезана!»— зальется настоящими слезами! Тут долгое молчание, потому что и публика плачет с ним вместе и никто не аплодирует. А иногда стремительно перебежит всю сцену, остановится перед публикой, смотрит помутившимися глазами и спрашивает: «Умерла?., умерла?..» — и как будто сам себе отвечая, говорит: «Зарезана!»— и приходит в ярость и отчаяние! К счастию, я всегда заранее знала, в каком расположении духа Моч. Бывало, когда меня зарежут и я пойду в уборную мимо того места, где на горке сидит П. С, и он только поглядит на меня, ни слова не скажет, тогда я бегу на другую сторону кулис и всех встречных приглашаю смотреть, что будет. А когда я иду, а он скажет: «Счастливица, кончила. До свидания… на облаках!» (где в 5 д. являюсь ему во сне на облаках и пою хорошенький романс — музыка сочин. моего прежнего предмета любви, а потом истинного друга — Щепина). После этих слов я иду в уборную и другим объявляю, что нечего смотреть, будет принуждение, терзание, публика, м<ожет> б<ыть>, и увлечется, но не вся, и нас не обманешь. Поэтому в ролях Гамлета, Ромео, Огелло, Нино и др., где нужна любовь и страсть, Моч. был гораздо выше Карат, (конечно, не всегда), зато <в ролях > Людовика XI, Ляпунова, Короля Лира и др. Кар. был несравненновыше. Только в «Короле Лире» я едва не ударила Кар., по крайней мере, мне этого очень хотелось! Эту пиесу в новом переводе 1 раз привез Кар. Я играла Корделию. В последнем действии, когда ее задушат в тюрьме и отец выносит ее на руках, я спросила В. Ан., как это сделать, чтобы ему удобнее было нести меня, такую большую, хотя очень худую. Он сказал: «Только станьте на стул перед выходом, и я легко снесу вас». Правда, взял он меня, как ребенка, поперек, и из нас представилась весьма некрасивая фигура: он прямо длинный, а я вкось длинная! Да еще мне не сказали, а сама я не догадалась снять крахмальные юбки из-под белого атласного платья со шлейфом. Зато с Моч. это было устроено так ловко и красиво, что художники жалели, не имея возможности срисовать. Моч. брал меня тоже со стула, только под талию и другой рукой ниже, так, что налево — моя голова с распущенными волосами, а направо — шлейф белого платья доставал до полу; и небольшой ростом, но сильный П. С. меня вынесет, да постоит, да покачает, как ребенка, и затем положит на скамью.

Вот, когда это сделал В. А. и начал свой великолепный монолог, где он говорит: «Собака, кошка, мышь — живут… а ты, бедная…» и т. д., все были в восторге!.. И я слушала с сердечным умилением, думала: «О, как хорошо! как глубоко он проникнут чувством родительской любви». Казалось, он забывал весь мир! И когда упал головой на мои колени… а публика разразилась восторгом… слышу, он шепчет мне: «Простите, мой ангел! я замарал вам платье краской на лбу». Господи! Я готова была вскочить и вцепиться ему в волосы или ударить его!.. Можно ли в такую минуту думать о ничтожном пятнышке на платье? Тут я и поняла, что он великий лицедей, а чувства нет никакого. В приезд Кар. все московские дамы уверяли меня, что мы так хорошо играем, что непременно влюблены друг в друга!., и я их разочаровала, говоря, что Кар., объясняясь мне в любви, выкрикивает голосом и делает невольные гримасы; чтобы отвечать ему — я Делаю то же, и от нашего крика выходит сильная сцена… вы увлекаетесь, а мы ясно видим, что обманываем вас.

Мочалов пил запоем. Бывало, месяц, два — он совершенно трезвый, но если попадалась ему хоть рюмка сотерну — кончено: он запьет и ворота запрет! А каково это было бенефициантам?.. Бывало, все дрожат при мысли, что он не воздержится! Стараются всеми силами угождать ему, потому что Моч. когда сильно захочет выпить, то непременно придерется к чему-нибудь: или его в театре оскорбили, или будто дома какая-нибудь неприятность. Последнее чаше случалось, неумная жена не умела его удержать, а ветреная дочь своими дурными поступками действительно доводила его до самозабвения, т. е. до пьянства. Припоминаю бедную М. Д. Синецкую, тогда она уже не имела сильной поддержки и очень боялась и хлопотала о своих бенефисах! Бывало, упрашивает, чтобы я не огорчала П. С. А он иногда привезет свои стихи и не хочет прямо мне отдать, а вертит бумажку в руке, как бы выжидая, когда я возьму ее. М. Д. это заметит и начнет умолять, чтобы я спросила… Я немножко их помучаю, потом схвачу из рук бумагу и спрячу. Моч. как будто сконфузится, начнет просить: «Не читайте… это так, маленький экспромт, следствие бессонной ночи»… и проч. и т. п. Я шутя отвечаю: «Хорошо, дома, на свободе я рассмотрю это дело и дам свое решение». Однако мне не приходилось не только решать, но даже и отвечать на эти высказы. Подобные объяснения я всегда принимала как бы за шутку и всего более боялась ухаживания женатых людей, чтобы не сделать ссоры в семействе. Вот некоторые стихи Мочалова:

М<очалов> подвиг трудный совершил. Как исполин владеет он душою… Луиза — ты? И он Луизе изменил, Он твой! И он пленен другою,

Но он забылся на мгновенье,

Едва тебя, как пальму белую, узрел,

И в нем взыграло вдохновенье,

И весь он страстию могучей закипел.

И мы уверились, что если б между вами Стоял утес Кавказа вековой, Он треснул бы от жара — и пред нами Остались двое — ВЫ — опять рука с рукой.

Зачем, скажи, в минуты вдохновенья Тебя преображенною узрел, И в этот миг святого наслажденья Я страстью неземною закипел.

И для чего ж сон, в вечность отлетая, След на душе оставил вековой, Зачем уверился, что ты краса земная, И я земной пленился красотой.

Ах, возвратится ли то сладкое мгновенье, Как, очарованный, я дивную узрел И, чувствуя всю негу наслажденья, Пред дивною твоей душой благоговел?

Не люби меня, не губи меня, Ты чужая жена, законная, Не со мною ты венчанная, Золотым кольцом обрученная.

Подала ты не мне руку белую,

Целовалась с другим под святым венцом.

Расплела ты свою косу русую

Не при мне, при чужом исповедалась.

Ты сказала не мне — я твоя жена,

С другим стала жить рука об руку.

Так теперь не люби, не губи меня,

Ты чужая навек, мне как (неразборчиво).

Об одном я грущу, что зачем ты мать, Как взглянул на тебя, пришлась по сердцу. Лучше век одному сиротинушке^ Горе мыкать в слезах да томиться.

А молодежь, особенно восторженных студентов, умела охлаждать гречневой кашей и другими прозаическими рассказами. К нам в дом допускались очень немногие, мой муж имел знакомство с хорошими почтенными семействами: как Перфильевы, Голохвастовы, Кожины, Толстые и др. Он был очень разборчив в выборе. Из студентов у нас бывали Коренев, Родиславский и, будь добрый, еще кто-то, не помню. Бывало, после какой-нибудь сильной роли — Офелии, Дездемоны и др. — на другой день явится еще горящий юноша и смотрит на меня как на неземное существо!.. Жаль его станет, а охладить надо, чтобы не бредил, а учился хорошенько. Он начнет вспоминать лучшие сцены, лучшие слова моей роли. «Да, я очень устала вчера и так была рада приехать домой, где самовар уже кипел на столе, и я, выпив чашки две чаю со сливками и ложечкой рому, отдохну и мне несут на сковороде горячую гречневую кашу, которую я очень люблю! Покушав с удовольствием, я выпиваю еще чашку и затем ложусь спать». Вижу, мой юноша даже побледнел и замолчал. Что делать? Мне и самой жаль его, я сочувствовала его очарованию, но для его же пользы должна была его разочаровывать. Или другой: после Отелло с восторгом говорит о моей игре и прибавляет, что Мочалов так сильно и злобно душил меня, что он готов был его растерзать.

Да, действительно, Моч. так на меня рассердился, что со всей силой давил подушку, под которой предполагалось мое лицо,' а я в это время говорила ему: «Да ну, душите меня скорей, пора одеваться юнкером и сыграть роль веселее Дездемоны!» Он ворчал: «Стыдно… стыдно после такой роли одеваться мальчишкой, на потеху толпе!»— и с такими словами рычал как лев и скрежетал зубами. Публика была в восторге, а мы перебранивались.

Я не лгала, говоря это: кашу я всегда ела после больших ролей, потому что за обедом, бьшало, и кусок в горло не идет, так сильна тревога от ожидания, как-то Бог поможет сыграть хорошую роль. И мы все, первые артисты, Моч., Щепк., Синецк., Сабур, и почти все прочие, перед выходом непременно крестились, и по выходе, до тех пор покуда я не начала говорить, у меня все тряслись колени. Но как только заговорю, то как будго делаюсь другим лицом, куда и робость денется. Но это происходило только при хороших, драматических ролях, а водевили, комедии — это все исполнялось шутя. Но начиналось — не без креста. Так же как и обыкновенный крест, носимый на шее, когда не мог остаться в бальном или испанском платье на открытой шее, то всегда привязывался к корсету или сорочке… но Боже сохрани забыть эту святую защиту!.. Всегда было и есть моим правилом: «Без Бога — не до порога!» Не только мысленно, но и вещественно. А эту глупость, чтобы сыграть в один вечер Дездемону и юнкера Лелева в вод <евиле > «Гусарская стоянка» — это я позволяла себе для бенефиса моего мужа и чтобы иметь возможность приобресть две хорошие роли.

В старых переводах «Гамлета» и «Отелло» первые роли играла Синецкая, с новым — переводчики предложили мне эти роли. Репина испугалась и запретила Верст <ов-скому> давать их мне. Он начал убеждать директора М. Н. Загоскина, что не должно оскорблять старшую артистку Синецкую, что пение в обеих ролях можно исполнять под музыку говорком, что, наконец, Офелию и с пением можег исполнить Н. В. Репина. Полевой не смел много спорить с Вере., зная, что от него все зависит: что он может совсем не брать его пиес и не давать за них никакой платы, а он человек бедный и молчал. Но Мочалов выходил из себя, говоря, что если Офелию не будет играть Орлова — я не беру пиесы в бенефис и не играю Гамлета. Варламов также вызвался написать музыку для Офелии — при условии, что я буду играть. В театре — борьба. Я все это слышу от мужа и нарочно сказалась больной, чтобы без меня решилось дело и никто не смел сказать, что мои интриги, которых я всегда терпеть не могла, способствовали окончанию. Однако, посоветовавшись с мужем, мы решили: если роль Офелии не достанется мне, то я все брошу и оставлю театр. Но как Моч < алова > ни убеждал сам директор, он поставил на своем, и роль была подписана мне самим директором, а другим персонажам, по обыкновению, Верстовским. Много было мне от них неприятностей. Репина, почти каждый день, когда сама не участвовала, приезжала смотреть спектакль, а Верст, должен был бывать обязательно. Своих лошадей они не имели и всегда, с заднего крыльца, уезжали в казенной карете, которая и возвращалась за ожидавшими персонажами. Раз играли «Разбойников» Шиллера. Муж играл Франца Моора, роль большая, тяжелая. Я приезжала смотреть. Это было холодной зимой. Переодевшись и немного отдохнув, вышли мы на подъезд — ни души, ни кареты, ни капельдинера… и ни одного извозчика. Мы ждали, ждали, слышим, едет несчастный «ванька» (ночной извозчик), мы наняли и кой-как доехали домой. Муж простудился и на Другой день послал записку о болезни. Я приехала на репетицию и еще на подъезде узнала, что накануне, кроме того что отвозили Репину, еще она приказала, чтобы эта же карета отвезла и сестер ее, также только зрительниц и живущих очень далеко. Капельд. спьяна недоглядел, что еще не все персонажи уехали, и ушел домой. Когда я вошла на сцену — вижу, впереди сидят А. Т. Сабурова и Репина. Первая обратилась ко мне с вопросом: «Что сделалось с Ил<ьей> Вас<ильевичем>, чем он захворал?» Я отвечаю: «Что мудреного захворать при наших прекрасных распоряжениях (а всем управлял Верст.), мы вчера полчаса простояли на морозе и едва дотащились на извозчике!» — «Странно, — проворчала Репина, — Орлов всех бьет, а с ним капельдинеры такие вещи делают». — «Это оттого, — сказала я громко, — что ты приказываешь не только себя, но и своих родных развозить в казенных каретах!» — «Ах! — воскликнула Реп., — она говорит мне ты!» — «Да, и это для того, чтобы, говоря во множественном числе, не подумали, что я говорю об Ал<ексее> Ник<олаевиче>. Он начальник и может распоряжаться, а ты умничаешь произвольно». К счастию, помешали нашему дальнейшему разговору, но с тех пор мы сделались открытыми врагами! Тут же вскоре и еще случился казус. Играли мы ком<едию> Людовик XV или XVI, не помню. Она играла кор<оля> Людовика, 15-летнего мальчика. А ей уже было лет под сорок. Она была много меня старше. Но это бы еще ничего, с ее талантом лета забывались, но пришла же ей фантазия одеться уродливо. Она была невелика ростом и довольно полная. Вместо того, чтобы надеть трико и колет, она нарядилась в курточку и трусы (коротенькие панталоны с буфами), поэтому ее фигура была очень смешна! Особенно когда, быв у меня на свидании (я играла герцогиню), она должна вылезать в окно… это вышло так неграциозно и смешно, что мне было за нее стыдно, а публика расхохоталась… По окончании меня стали вызывать. Верст, приказал нам выйти вместе, затем меня вызвали другой раз, одну. Прихожу я в уборную, слышу, Репина кричит и бранится, а ее уборная под моей. Говорит: «Не мудрено, что Орлову вызывают, она всем глазки делает, кокетничает и проч.». Я поторопилась переодеться и побежала на сцену. Вижу, Верстов. в тревоге ходит за задним занавесом, он, бедный, страшился ее нападения! Но я прежде Репиной угостила его! Впрочем, помню, что говорила хотя и резкие истины, но хладнокровно. «Алексей Ник<олаевич>! Репина бранит меня и говорит то и то». — «Но согласитесь, Пр<ас-ковья> Ив<ановна>, она первая артистка и каково же ей получать такой афронт!» — «Да чем же я-то виновата, что вы одели ее уродом, так что совестно смотреть! А что меня всегда хорошо принимает публика, что у меня нет ни любовников, ни партии — вы это хорошо знаете, потому прошу ей сказать, что только из уважения к вам я не ответила ей и не назвала ее настоящим именем!..» Он поблагодарил, что я с ним переговорила, и обещал выговорить ей! Но мира между нами не последовало, и это продолжалось до Святой недели. Мы постом почти не видались, но когда на второй день праздника я приехала и взошла на сцену, то — должна отдать ей справедливость — она первая вскочила со стула и подбежала ко мне с радостным: «Христос Воскресе». Я, конечно, от души поцеловала ее, и, помнится, с тех пор и до выхода ее из театра мы были в хороших отношениях. Я уже стала на твердую ногу, а она только желала оставить театр, потому что директором был назначен Гедеонов и Верст, еще не знал, приберет ли он и его к рукам, как других. Репина вышла; но и я не очень долго оставалась. Поссорилась с Гедеоновым и бросила театр. Но этот эпизод имел свое предыдущее, и я должна возвратиться назад.

Мой брат Н. И. Куликов был режиссером петербургского театра и в 1839 г., спросив позволения у директора Гедеонова, просил меня с мужем приехать, сыграть в его бенефис. Мы согласились и в июне приехали в Петербург. К сожалению, в почтовой карете мне надуло в ногу и сделалась рожа. Мы остановились у старых товарищей — Третьяковых (он перешел из москов. театра в П. Б.) и тотчас должны были послать за доктором: первый меня лечил — почтенный старичок Марокети. Какова же была моя досада, когда на другой день приходит брат и говорит, что директор приглашает нас ехать в Петергоф вместе с русскими артистами, которые там играли в спектакле. Нас удивила такая любезность, но брат тут же объяснил и причину. Утром, когда Гедеонов явился к государю с рапортом, император Ник. Павл. первый сказал: «К тебе приехал из Москвы Орлов с женой?» Государю подавали каждый вечер список эсех приехавших в столицу, и он обратил-внимание на нашу. фамилию. Брат сказал, что я-нездорова, и через неделю, когда я поправилась, приглашение было повторено и мы поехали, также с артистами, но только с француз, и немецкими. Тут я познакомилась с m-r Берне и Аллан, с m-me Аллан, Плесси и др. Мне это было очень приятно, но не так весело, как былосо своими русскими. К сожалению, по-франц<узски> я говорила не очень хорошо, а по-немецки и совсем не умела. Гедеонов дал нам билеты в театр и просил после первой пиесы прийти на сцену — мы так и сделали. Стоим за кулисами на левой стороне, видим, государь взошел на правую. Увидав нас, сказал довольно громко: «А, полковник, здравствуй». Он, когда приезжал в Москву, всегда звал мужа полковником за прекрасно исполняемую роль полковника Скалозуба в «Горе от ума». Мы подошли, поклонились, и, обратясь ко мне, государь сказал: «А вас я никогда не видал играющей на сцене!» — «Да, в<аше> в<еличество>, я не имела этого счастия!» Он милостиво улыбнулся, и мне показалось, что я поняла его улыбку. Когда государь приезжал в Москву и это было известно заранее, то всегда назначалась пиеса, где у Репиной была блестящая роль. Даже случалось, что государь приезжал неожиданно, и тогда, в несколько часов, спектакль переменялся, афиши перепечатывались и большею частию назначалось несколько водевилей, и непременно «Хороша и дурна», очень хорошенький водевиль, переделанный Ленским с франц., шел превосходно. Играли: Щепкин, Кава-лерова, Живокини, Репина, Ленский, даже Никифоров в роли слуги великолепен был. А про Жив. и говорить нечего— это была одна из лучших его ролей, так же как

Жовьяль— в вод<евиле> «Стряпчий под столом». Конечно, государь знал все эти проделки, и доказательство: всегда любуясь игрой Репиной, никогда не давал ей подарков, как Щепк., Жив. и др. Даже однажды увидав на афише и, верно, узнав о перемене спектакля, сказал: «Нельзя ли что другое, а не «Хороша и дурна». Разумеется, назначили, и другое, только то — ггде у Репиной первая роль. Замечательно, что я часто играла с ней. вторые роли, так даже и этих-то пиес не назначали, а такие, где она одна играла молодую девушку.

Его вел. сказал, что не видал меня играющей, м. б., и потому, что недавно, проезжая через Москву, смотрел новый балет «Розальба». Его /поставила m-me Гюллень^Сор и просила многих из актеров принять участие в маскараде, где более ста человек участвовали в галопе. Мы с мужем тоже изъявили согласие, и я с П. Г. Степановым (известным Ту-гоуховским), будучи тонка, легка и жива, летала по сцене в галопе. Нам заранее было известно, что государь будет в театре, и все постарались надеть лучшие костюмы. Мне — спасибо — помогла через брата одна его любезная. Она содержалась богатым, старым купцом, а знакома была с молоденьким актером. Бывало, пойдут ночью гулять, идут мимо будки, близ церкви Сергия в Крапивках, а старый солдат будочник, бывало, крикнет: «Кто идет?» — «Что ты, Савель-ич, не узнал меня, что ли?..» — «Тебя-то узнал, да что это с тобой за краля? постой, вот я отцу скажу!..» — «Да разве ты не видишь, что это сестра». А она была такого же роста и худенькая, как я. «Рассказывай, сестра? разве я не вижу, какая это щеголиха!..» — «Сестра, да скажи, что это ты». И она тоненьким голосом, тихонько скажет: «Да это я, Савель-ич!» — «Вот и врешь! у Парашеньки не такой голос, она всегда со мной разговаривает, когда ходит в церковь или ко мне на огород посмотреть батюшкин табак…» (а отец всегда сеял у него какой-то очень хороший нюхательный табак). Во время этого разговора Мария Егоровна (и имя-то помню, а знакома не была) вынет монетку и даст брату, а тот положит старику на тумбочку (часовой не имеет права взять деньги в руки) и скажет: «Не ворчи, старик, а лучше выпей за наше здоровье!» — «Ладно, выпью…»

Вот у этой-то Map. Егор, был великолепный турецкий костюм: белая тюлевая юбка, голубые атласная чалма, бом-бетка и шаровары, и все вышито серебром. Чрезвычайно красиво и богато и, надо сказать правду, ко мне очень шло: мой костюм был лучший и все любовались! Даже когда мы подошли к правой стороне, где царская ложа, государь обратил внимание и спросил директора. А мои завистницы, Репина, Панова, Совицкая, стоят сзади одетые в домино и вслух бранят меня, что я нарочно выставляюсь, чтобы прельстить. А я, напротив, как заметила, что государь смотрит, говорю Степанову, с которым ходила под руку по сцене: «Пойдемте, зачем вы остановились?» — «Да как же мы смеем идти, когда государь обратил на нас внимание». Когда в конце галопа мы летим вперед и подле самой рампы кавалер приподнимает свою даму и перекидывает справа налево, а наша пара — в первой линии — была крайняя к царской ложе, то Степанов, приподняв меня очень высоко, довольно громко сказал: «Яко до царя вас подымем!» Я испугалась, но Сг. заметил, что государь улыбнулся. Вот потому, я думаю, он улыбнулся и при встрече со мною в Петергофе, зная, что я в Москве первая драматическая актриса, а он видел меня как танцовщицу. «Вы приехали посмотреть Петербург и полюбоваться нашими артистами?» — прибавил государь, указывая на стоявшую тут m-me Аллан, и начал ей говорить по-франц., что я первая московская драм, артистка. Следствием этого милостивого внимания было то, что после спектакля, за ужином, все оказывали мне особенную любезность.

В бенефисе брата я играла в вод<евиле> Ленского «Муж — каких мало и жена — каких много». Прелестная В. Н. Аоенкова играла первую роль жены, а я вторую — ее знакомой. Да простит мне добрая память о ней, что я расскажу не то что дурной, а чисто женский ее поступок со мною.

Только что я приехала — она была так внимательна, что прислала спросить, какого цвета у меня будет платье, чтобы она могла надеть не дисгармонирующий цвет. Прибавляя, что она из своего гардероба может выбрать, а я, вероятно, для одной роли привезла и платье одно. Я, поблагодарив ее за внимание, послала сказать, что у меня платье белое, кисейное. И что же я вижу? На В. Н. прекрасный белый атласный капот, отделанный пунцовым атласом. Прекрасная шляпка, белая с красным пером, и красный кашемировый платок, с белой ангорской бахромой… а действие летом, на даче. Увидя меня, она немного сконфузилась и начала оправдываться в костюме, слагая вину на горничную: она живет на даче, приказала горничной, но она не поняла и проч. Я не дала ей договорить, поцеловала ее, и тем все кончилось. Хотя публика очень любила свою любимицу, но и меня принимали и вызывали прекрасно! Еще были 2 сцены из 4 акта «Гамлета», когда Офелия сумасшедшая. Ну тут я не боялась соперничества. Мне еще в Москве многие говорили, что, несмотря на талант и все достоинства Асенковой, она гораздо ниже меня в этой роли. Все знали, как она была неподражаема в комедии и водевиле, так слаба в драме, особенно в трагедии. Когда при начале спектакля мне принесли прекрасный венок и букет из полевых цветов, то я попросила принести мне чистой соломы и, свив из нее венок, выдернула несколько цветов, украсила ими солому, что было натуральнее и приличнее сумасшедшей. Помню как В. Н. и учитель ее И. И. Сосницкий стояли за первой кулисой и следили за моей игрой. Надо сознаться, что и я употребила все усилия, чтобы не ударить лицом в грязь. Прежде всего занялась внешностью; приехав с репетиции, мне вымыли мои длинные золотистые волосы, я крепко заплела их в косы и, играя первую пиесу в чепце, не расчесывала их, но когда распустила в Офелии — они были похожи на золотистые волны, и когда со словом «Он шутил!» я захохотала диким смехом и обеими руками подняла волны волос, то публика разразилась аплодисментами, а Я. Г. Брянский, игравший короля, на грудь которого я упала с рыданием, шептал мне: «Прекрасно, моя голубушка — прекрасно!» Он был давно знаком с мужем, и он и его жена очень были к нам добры и внимательны, так же как и В. М. Самойлов и жена его. По окончании сцен из «Гамлета», во время вызовов ко мне все подходили с похвалами, и особенно И. И. Сосницкий, в дом которого мы также были дружески приняты. А В. Н. Асенкова пришла ко мне в уборную и, шутя став на колени, сказала: «Сыграть так я не могу. Прошу вас подарить мне этот венок, чтобы хотя им я походила на превосходную Офелию!» Потом был третий акт из «Горя от ума», где я представляла Н. Д. Горичеву. Это брат поставил для моего мужа, он кроме игры и прекрасно танцевал кадриль и мазурку. По этому видно, что первый мой дебют в Петербурге был очень хорош! Брат приобрел хороший сбор, а я — славу.

Тут надо упомянуть, как Бог сохранил моего мужа, м. б., от смерти. Я упоминала, что нас очень ласкали Самойловы. Мы у них обедали, и помню, что мне представили 16-летнюю Веру Васильевну, впоследствии украшение Александрийского театра, и сказали, что и она желает поступить на сцену. Я поцеловала ее в голову и пожелала успеха. Это уже не первый случай, что я как будто благословляю будущих великих артистов. Так было и с обоими братьями Рубинштейнами. Когда их отец приехал в Москву и остановился у своего старого знакомого — актера Вышеславцева, тогда последний просил мужа и меня сделать ему честь посетить его, с тем, чтобы послушать двух талантливых детей и сказать свое мнение и совет. Старшему, Антону Григорьевичу, было 8 лет, а Николаю Г. 4 года. Первый уже превосходно играл, так что я была в восторге, поцеловала его в голову и благословила ехать в П. Б., уверяя отца, что там он найдет людей, которые разовьют этот великий талант. АН. Г., только доставая носом до клавиш, уже мог сказать, в каком тоне взят аккорд, или сам ударить верно — ля, до, ми и прочие названные ноты. Господь помог им в П. Б. найти покровительницу в лице дивной, незабвенной, великой по уму и доброте ее высоч. в. к. Елены Павловны. Вся Европа знает, чем стали Рубинштейны, особенно Ант. Гр. И в заключение я должна сознаться, хотя и совестно, что с вышеупомянутого вечера я никогда их не слыхала… Теперь мечтаю, если Бог поможет быть в П. Б., добиться того, чтобы слышать этого гения! Они родятся веками. В настоящее время я знаю еще двоих: Николая Дмитриевича Дубасова в П. Б. и Анну Петровну Палибину в г. Осташкове. Последняя моя любимица и также с 3–4 лет пристрастилась к фортепиано и 8 лет уже играла в концерте, еще далеко не доставая педали. А бывало, на вечерах увижу я новые ноты и попрошу кого-нибудь из больших, ученых пианисток разыграть… они отнекиваются; я посажу мою любимицу, и она a livre ouvert^[36] сыграет превосходно! Я спрошу: «Как это ты можешь, так бегло читать ноты?» Она пренаивно ответит: «Я и сама не знаю!.. Мне кажется, так надо».

Однако я слишком увлеклась талантливыми людьми и чуть не потеряла нить рассказа. В 39 году была свадьба вел. кн. Марии Николаевны с принцем Лейхтенбергским; были разные увеселения, и — не помню почему — вместо 1 июля, как всегда бывало, Петергофский праздник был отложен до 11 июля. А наш отпуск был до 5-го. В. М. Самойлов умолял остаться до 11-го, чтобы я с его семейством поехала в Петергоф, а он с мужем в любимое место, на лодочке, в пустынь Преподобного Сергия, и, верно, многие знают следствие этой несчастной поездки. Сделался сильный вихрь, лодку перевернуло, и почтенный, добрый Василий Михайлович нашел смерть в любимом путешествии, а моего мужа Господь сохранил. Софья Васильевна, жена покойного, уведомляя нас о своем несчастии, писала, что последние его поцелуи достались мне, потому что он был восхищен моей игрой в роли Офелии.

В начале 1841 года скончалась прелестная В. Н. Асенкова. У брата тоже летом был бенефис^[37], и он снова звал нас, а чтобы не всегда нам тратиться в его пользу, он писал, что директор позволяет мне сыграть несколько раз и даст бенефис. Конечно, мы поехали еще с большим удовольствием. Публика приняла меня очень хорошо! И разнесся слух, что меня перевели на место В. Н. Асенковой. Надо сказать правду, что в это время почти не было хороших драматических актрис: Дюр переходила из балета, Федорова из цирка и ввиду моего приезда пошли учиться к директору, воображающему, что он и в самом деле смыслит что-нибудь в драматическом искусстве! Они обе плакали и говорили, что если я много буду играть, то публика после на них и смотреть не будет. Директор понял справедливость их слов, передал их моему брату и сказал, чтобы я, сыграв в бенефис брата и еше раза 2–3, взяла свой бенефис и уезжала. Я и сама, не желая никому вредить, была рада такому предложению. После 4 представлений мне назначен бенефис; шла новая драма «Жизнь за жизнь!», и В. А. Карат, и все первые артисты с удовольствием участвовали. На репетиции — в день представления — бежит ко мне из кассы К. В. Третьяков, он продавал у меня билеты, и говорит: «Матушка, сходите-ка к директору, спросите, что это значит: сейчас ко мне в кассу приходил чиновник и сказал, чтобы я после спектакля расчета не делал, а всю сумму представил в контору». — «Ну что ж, вы так и сделайте!»— «Нет, нет, — заговорили все артисты, — это какие-нибудь новые штуки, подите к нему и объяснитесь». — «Но как же вы, все будете ждать меня?»— «Ничего, мы подождем, только идите!» Контора, а его квартира напротив, и я отправилась. Но прежде надо объяснить порядок наших бенефисов. Кто берет полный бенефис, у того вычитают только вечерние расходы. У меня сохранились эти листы, из которых видно, что дирекция берет за все, даже за воздух, которым мы дышим, да к этому надо прибавить так назьшаемые на чай или водку бутафорам, капельдинерам, сторожихе при уборных, портным, портнихам, рабочим за кулисами, ламповщикам, кучерам, и найдутся еще желающие поздравить с бенефисом. Такие же расходы и в половинный бенефис, только дирекция вычитает половину сбора по казенной цене, а другая половина и добавочные на места — эти поступают бенефицианту. Всегда выбирается доверенное лицо, которое сидит три, четыре дня в кассе, и к концу спектакля он рассчитывается с театральным кассиром и привозит бенефицианту чистый сбор, а бенефициант отсчитывает ему за труды руб. 25–30, так по крайней мере мы с мужем всегда делали; про других не знаю. Вот при таких-то порядках всех и удивило это приказание: «Принести все деньги в контору!» Являюсь я к директору, он был у себя дома, один, а не в конторе, спрашиваю: «Что значит это небывалое распоряжение?» И он, немного сконфузясь, отвечает: «Да вы так мало играли в пользу дирекции, только 4 раза, не считая бенефиса вашего брата. Между тем уже со вчерашнего дня все билеты проданы, то следует половину взять в дирекцию». — «Брат мне писал вашим именем, что я получу полный бенефис. И мне, как первой артистке, будет совестно против товарищей унизить себя. Если я играла мало — на это была ваша воля, если публика так благосклонно приняла меня и постаралась доказать это, несмотря на жаркое июльское время, то опять и в этом я не виновата и даже не смею относить этого к моему таланту, а слышала, что многие, нарочно приехав с дач, говорят: «Мы слышали, что Орлова останется на место Асенковой», — но когда увидали в афише, что «последний раз перед отъездом» — то поспешили посмотреть ее». Видя справедливость моих слов, он начал в другом тоне: «А знаете ли, я советовал бы вам совсем остаться в Петербурге». — «Что же буду я здесь делать и заслужу ли такую же любовь, как в Москве, где меня называют: «Любимое дитя Москвы!» — «Но здесь вы получали бы гораздо больше; здесь, при царском присутствии, служить лестнее… и здесь есть одно лицо, которое очень бы желало видеть вас в П. Б.». — «Приятно слышать, но кто же это?» — «Кн. Петр Мих. Волконский». — «Помню, он меня и маленькую очень любил!» (Когда он, приехав в Москву, посетил театральное училище — мне было лет 12. Приехал он к обеду; мне приказали читать перед обедом «Отче наш», и он только со мной и разговаривал. Спросил что-то стоявшую возле Ан. Федорову, та ответила как-то глупо, и он все меня расспрашивал, а я, отвечая, все глядела ему на грудь… «Что вы так пристально сюда смотрите?» — спросил князь, опуская глаза. «Любуюсь и радуюсь, что вижу двух государей!» У него на левой стороне были 2 портрета, Ал. I и Ник. I, осыпанные бриллиантами.) Гедеонов на мои слова ответил: «Ну, тогда вы нравились ему как девочка, а теперь он страстно любит вас, как красавицу и проч. и проч.». Наговорил мне множество комплиментов и даже прибавил: «Вы, конечно, знаете, в каком довольстве и почете живет m-me Бурбье? (франц. актриса, бывшая на содержании у кн. Волк.)». — «Вы, кажется, забыли, ваше превосходительство, что у меня есть муж и что не всякая женщина любит жить на чужой счет». — «Да вы только переходите к нам, а там, хоть для шутки, вы окажите свое внимание, так что и муж не узнает». — «Прошу извинить, вещами, касающимися чести, я шутить не умею», — с этим словом поклонилась и вышла. Все артисты и муж бросились ко мне: «Ну что? что?» — «Да ничего — глупости!.. пусть делает как хочет». Бенефис торжественно кончился! Ни на другой, ни на третий, ни на четвертый день мне денег не присылают, а отпуск кончается, надо ехать. Нечего делать, поехали к директору откланиваться. Надо заметить, что у всех бенефициантов принято правилом на другой день бенефиса ехать благодарить директора! Мы этого не сделали, благодарить было не за что. Он встретил нас несколько сконфуженно и строго, м. б., думал, что я передала мужу о деланных мне предложениях насчет кн<язя>, но я, зная его горячий характер, ничего ему не сказала. «Что же вы до сих пор не являетесь, я вас ожидал!»— «А мы от вас ожидали решения и, не дождавшись, приехали проститься — завтра мы уезжаем». — «А деньги? Они в ваших распоряжениях. Я велел присчитать вам, к половинному бенефису — поспектакльную плату». — «Благодарю вас! Этого мы не знали, да и не желаем. Если нельзя, как было обещано, отдать весь сбор бенефиса, то нам ничего не надо». Видно, что он очень разгневался, и сказал: «Я напишу Загоскину, вашему директору!» — «Все, что вам угодно. Директор слишком хорошо нас знает и уверен, что мы не сделаем ничего предосудительного». С этим мы откланялись и отправились.

По приезде в Москву поехали в контору, и наш директор бросился целовать меня и благодарить: «Спасибо, спасибо, моя милая, ты поддержала славу московского театра; мне пишут о твоих успехах!..» — «Очень рада, Михаил Николаевич, что все так хорошо прошло, только слава-то хороша, а денег — ни гроша!» — «Что ж это значит?» Тут он усадил меня на диван, и я все рассказала. Верстовский, Васильцовский и др. были тут же. Директор после рассказа еще меня поблагодарил и, обратясь к Верст., спросил: «Есть ли ей бенефис?» — «Еще не было распределения». — «Назначить в лучшее время!» Так и было: бенефис назначили в ноябре, сбор был прекрасный, а Гедеонов остался моим врагом, не только до смерти, но и после смерти, что я узнала только 8 сент. 1885 года.

Расскажу для шутки. Были мы на храмовом празднике Рождества Пр. Богородицы у племянника моего второго мужа Ф. К. Савина — предводителя дворянства Ст. Петр. Уткина — в его деревне в Сигу. Туда приезжали из Покровского (имение Казиных) две сестры барышни Ка-зины, всегда живущие в П. Б. и в первый раз приехавшие погостить к тетке Пр. Дм. Коптевой. От нечего делать меньшая сестра вздумала занять молодежь верчением столов, а у нас в провинции слыхали и читали об этом, но никто не решался приступать к действию. Круглый столик на трех ножках нашли в моей комнате и уселись. Через некоторое время — мы слышим говор, смех и идем посмотреть, что там делается? Старших было трое: я, А. В. Фиглева, племянница игум. Агнии и хозяйка дома, сестра предв. Ел. Петр. Казина. Все три более или менее истинно верующие и молящиеся. Увидав их занятия, я первая сказала: зачем они занимаются такими пустяками?., и что может сказать им стол? Зачинщица дела, Александра Алексеевна, отвечала: «Да мы так, шутя, спрашиваем, а он так, верно, отвечает». — «А кто же это он?..»— «Епишка с хвостиком, как я его называю». — «И что вам за охота говорить с ним?»— «Да это весело… ну спросите что-нибудь, пожалуйста, спросите!» — «Хорошо, выйдет ли Лидия замуж?» А эта Лидия, девушка лет 20, также держала стол. Спрашивали по алфавиту, стол ответил «нет». «Почему?» И он так ясно, крепко стукнул на словах: г. л. у. п. а.! Разумеется, мы невольно смеялись, а я прибавила: «Болван! еще смеет браниться». Тут они начали снова свои вопросы: «Сколько нас в комнате?» Он простучал: 6, а нас было 7. «Дурак, и счету-то не знает», — сказала я. Они повторили вопрос — ответ тот же. «Ты, верно, сердишься?» — «Да!» — был ответ. «Кто же тебя огорчил?» И он отбивает слова: П. а. ш. к. а… «Ах, негодяй! и он смеет так называть меня», — сказала я смеясь. А он продолжает… С. А… Мы думали, что он говорит мою фамилию «Савина», а он продолжает: п о ж н и ц а!

А у нас в это время только что устраивалось машинное производство сапог и башмаков, против которого я сильно восставала. Но меня, конечно, не послушались, а кончили тем, что на следующий же год производство прекратили. Д. Д. Свицкой, почти насильно навязавший Ф. К. это дело и управлявший им без толку и без смыслу, остался в стороне, а наш торг. дом потерпел убытку тысяч 30 и более. Итак, выслушав эту брань, мы посмеялись… хотя, признаюсь, очень удивлялись, слыша уже вечером, из другой комнаты, как на вопрос, кто украл года два, три тому назад немного серебра и др. ничтожные вещи из комода у хозяйки Ел. Петр., стол сказал имя, отчество, фамилию, что передано отцу (перекрещенному жиду), а этот передал другому жиду, там-то живущему, и сказал имя жида. Все оказалось верно, только дело не начинали, по ценности оно того не стоило. На вопрос Ан. Вас: «Кто сделал у меня в деревне покражу в прошедшем году?»— «Ваша горничная». А на вопрос Лидии, кто украл серьги ее матери, он ответил: «Я не сыщик». За ужином много об этом говорили, и m-lles Казины рассказывали, как давно в этом упражняющиеся, что можно узнать, кто говорит с ними. Жаль, что я этого не знала, стоило бы спросить. Я уверена, что меня бранил человек, не любивший меня в жизни. Наутро я уехала; барышни опять занялись этим греховным занятием, а Сг. Петр., увидав их за столом (которого, скажу к слову, я не позволила ставить на ночь в мою комнату), просил их сделать вопрос: «Кто вчера бранил тетушку Пр. Иван.?» Сам взял бумагу, карандаш и написал по стуку «Гедеонов».

Вот теперь мы и обратимся к причине этой ненависти. В 1842 или 43 году Гедеонов по известной силе, которую он имел у госуд. Ник. Павл. (известной по угождению слабостям человеческим), выпросил себе директорство и в москов. театре, что много способствовало его наживе — разными проделками и даже сожжением Большого театра — в чем, как и в других делах, ему содействовал Верстов., потому он и остался служить, а Репина вышла. Он тотчас же на ней женился, купил хорошенькое имение под Москвой и думал, обеспечив свое состояние, нажитое незаконным образом, дожить до смерти в тишине и спокойствии. Но праведный гнев Божий еще на земле осудил его на страдания: Репина умерла от пьянства, а он от тяжкой болезни… Когда Гед. в первый раз приехал к нам директором, все, зная нашу П. Б. историю, ожидали, как он будет обходиться со мною, и я к этому приготовилась. Он был со мной очень холоден, и я также. Мне бояться было нечего, тогда я не имела соперниц и была любимицей Москвы. Начал он возить в Москву свою Андреянову, которая совсем уничтожила прелестную Санковскую. Обирала она деньги страшным образом, тут и всем нам доставалось. Берегов, прежде в угождение Репиной, а теперь желая подслужиться директору, тоже делал мне разные каверзы! Видя все это, мы с мужем стали подумывать, как бы отойти от зла и сотворить благо. Даже и родители мои видели, что «против рожна прыть нельзя», и более всего боялись за мое здоровье. В эти же годы приезжал в Москву большой друг моего брата Н. Н. Солодовников, известный миллионщик! При жизни старшего брата он ничем не распоряжался и не имел денег даже на то, чтобы заплатить за билет в театр. Как-то познакомился с братом, и тот чем мог одолжал его, но, конечно, не из будущих видов и не из процентов. Пример нашего доброго, честного отца был и есть всегда перед глазами: помогать кому и чем можем, не ожидая и не требуя воздаяния. Так было и с братом, когда Солод, после внезапной кончины своего брата сделался вдруг обладателем миллионов и на словах готов был озолотить брата — он отклонял разные его обещания и после также внезапной смерти Н. Н. ничего не получил, хотя тот говорил давно, что у него сделано духовное завещание, где никто не забыт, особенно крестник его, старший сын брата Николай Ник. Куликов. Завещание не нашли, деньги разобрали; один — за мошенничество был сослан в Сибирь, другой откупился, а мы все остались только при своем честном имени, да у брата осталось хорошенькое костяное лото, которое он мне подарил. Я говорю «мы», потому что чуть-чуть сильно не пострадали от его обещаний. Приезжая в Москву и бывая всегда у нас и особенно у родителей наших, он слышал все наши невзгоды и очень меня упрашивал оставить театр, говоря, что, из дружбы к брату и всему нашему семейству, он готов обеспечить меня. Даже однажды в подтверждение своих слов при муже и родных написал, что я буду иметь все нужное, где бы ни жила, и получать 1200 руб. деньгами. Я поблагодарила его, разорвала расписку и сказала, что если я решусь оставить театр, то еще так молода, что могу и в провинции обеспечить себя.

Между тем дела по театру все более и более становились невыносимы, и мы решили, что муж по болезни выйдет на половинную пенсию, он уже прослужил более 15 лет и имел на нее право. В начале 1844 г. он ее получил, и мы были хоть немного обеспечены.

В этот же год снова привозит Гед. Андреянову, ставит в ее бенефис новый балет «Дева Дуная», тратит на него 60–70 тысяч. В афишах печатают: «В первый и последний раз перед отъездом г. Андреяновой в Петербург»; сбор по возвышенным ценам полный. Андр. берет огромные деньги и через день снова «по желанию публики» танцует в этом балете, получая 300 р. за представление, и продолжает этот «первый и последний» — десять раз! А мой бенефис — сейчас после ее, через полторы-две недели. Я даю прекрасную драму «Серафима Лафайль» и водевиль. Прошу какой-то безделицы к костюму, мне и всем к моему бенефису отказ! После моего следует бенефис В. И. Живокини; он дает глупейшую пиесу, которая сразу падает, «Зазезизозю», и на всех персонажей делают новые костюмы. Терпение мое оканчивается, а тут еще новый пассаж: дня за 4 до бенефиса назначена драма «Материнское благословение» (La nouvelle Fanchon^[38]). У меня первая и любимая роль — Марии. Мы часто играли эту пиесу, смотрю, у меня савоярские башмаки (стоят рубль, много полтора) порядочно поизносились. Я посылаю их в контору, прошу новых. Мне возвращают, с ответом, что еще в этих можно раз сыграть. Чаша терпения переполнилась… я беру старые башмаки и лечу в контору. Прохожу в комнату директора — там Берегов, и Васильцовский, управляющий конторою. Гедеонов встал, сделал несколько шагов ко мне, но я, не ожидая его вопроса, показываю ему старые башмаки и начинаю следующий монолог: «Ваше превосх., вы видите, как стары и худы эти башмаки (а я еще постаралась их потереть и поцарапать). Я посылаю в контору просить новых, и мне отказывают. И кто же? Ал. Васильц<овс-кий>, который любил и всегда ласкал меня с поступления моего в театр, училище, когда мне было 9—10 лет, и теперь из угождения вам он мне отказывает в башмаках (бедный Ал. Дм. покраснел!). Меня бы не удивило, если бы это сделал А. Н. Верст., тот всегда меня притеснял, из угождения Репиной. А теперь, для вашего удовольствия, делает мне всевозможные неприятности (у Верст, налились желчью глаза). А вы привезли свою Андреянову, потратили на балет более 60 тыс., обманули публику, сказав, что представление первый и последний раз, и теперь платите по 300 руб. и, конечно, тем разоряете москов. дирекцию. Бенефис Вас. Иг. после моего — ему делаются для дурацкой пиесы все новые костюмы, а я даю хороший, полезный для дирекции спектакль, и мне во всем отказывают. Подумайте, каково же переносить это первой артистке, не удивляйтесь, что я раздражена. Вы недавно сами видели, как трудно удержаться от гнева. Я слышала, что на репетиции принесли m-elle Андреяновой лиф и ей цвет не понравился, так она этот лиф бросила кому-то в лицо (это ему самому), и ей ничего не сказали. А я еще слишком терпелива! благодарю вас за все!» Он побледнел, а я откланялась и вышла. Чиновники в конторе слышали этот разговор, и добрый бухгалтер Юргенес с ужасом спросил: «Что это вы, Пр. Ив.?» — «Ничего, так лучше!» — отвечала я и ушла.

Окончив бенефис, по обыкновению с пользой и славой, приехав домой, я положила себе за левое ухо, на бывшие железы, пластырь (Papier Fayar). Я знала, что при моей нежной, раздражительной коже она сделает свое дело. На другой день посылаю записку о болезни и жду доктора. А надо сказать, что нас никогда не лечил театр, врач. Он приехал и пришел в ужас, что у меня щека покраснела и высыпала сыпь!Он сказал директору, что я действительно больна и играть не могу… Это было в ноябре месяце… театр в разгаре… мой репертуар главный, кем ни заменят, в публике ропот, брань на Гедеонова… (а он уже уехал). Так дошло до поста, и я сейчас подала отставку^[39]. После некоторых переговоров я окончательно отказалась и в 1845 г. совсем оставила сцену. Мне было 30 лет.

В это время приезжал в Москву Н. Н. Солодов, и очень радовался, что прекратились мои театральные страдания! Упросил мужа приехать в Петербург на праздник Светлого Воскресения и остановиться в его доме. Мы так и сделали. Но с первых же дней, видя все окружающее, мне сделалось тяжело и неприятно. Н. Н. имел странный, неровный характер, а мой Ил. Вас. раздражительный и любящий во все вмешиваться. Он беспрестанно делал замечания: то то не так, то другое нехорошо. Н. Н. молчал, но, видимо, сердился. Тут еще жила актриса Левкеева, и, как мне объяснил брат, для того, чтобы Солодовникова не считали неспособным любить женщину и что он может быть таким же гражданином в обществе, как и другие, о чем он сильно хлопотал и много потратил денег, но все напрасно: гос. Ник. Павл. ни за что не хотел для него изменить закон, не допускающий некоторых раскольников до права гражданства. Тут мне стало еще тяжелее… Я боялась, что и меня будут считать ширмой и подумают, что я пользуюсь его богатством. С большим трудом прожили мы недели две до Пасхи, и никогда я не забуду этой ночи, единственной во всей моей жизни! Надо сказать, что по благости Божией во всю мою долголетнюю жизнь только один раз, на 13 году, я была в больнице, во время Святой недели, и помню, как, глядя в окно на церковь Ржевской Божией Матери и видя торжественный крестный ход, когда начинают петь «Христос Воскресе!», я плакала, что меня там нет… и слезы облегчили мое детское горе, а у Ник. Наз<аровича>, придя из церкви, я заливалась горькими слезами, смотря, как при восходе играет солнышко. Да, именно — играет! Мне в жизни много раз удавалось видеть восход солнца и на суше и на море, и я нарочно делала сравнение и всегда замечала, что в обыкновенные дни — оно восходит тихо… плавно, а в Светлый день, как будто немного колеблется… прыгает. В этот же день я выразила желание переехать на Адмиралтейскую площадь, в гостиницу «Лондон», чтобы после праздника ехать в Москву. Так и сделали. И я, бывши в грустном настроении, бывало, сижу у окна, смотрю на гуляющих (балаганы строились на Адм. площади) и горько плачу, видя, как под вечер какой-нибудь франтик, прекрасно одетый, подбежит к торговкам съестными припасами, купит на копейки кусок печенки и черного хлеба и спешит, оглядываясь на все стороны, проглотить свой, м. б., завтрак, обед и ужин! А иногда невольно смеялась, видя, как какая-нибудь судомойка идет под руку с кучером, одета в сарафан и рубашку, а на руках белые лайковые перчатки барина и прекрасный зонтик барыни. Сядут они на качели, она распустит зонтик, и видно, что они по-своему блаженствуют!.. Так, сидя у окна да гуляя в дурную погоду, я и простудилась: у меня сделалось воспаление в мозгу, в кишках и тифозная горячка!.. Оставаться в гостинице было неудобно и слишком дорого. Муж побежал и с трудом нашел квартиру на Гороховой, во дворе и в 3 этаже. Меня кое-как перевезли. Брат прислал театр, доктора Гейденрейха, другие знакомые доктора Иноевса, он и лечил меня до конца; от сильного шума в голове я ничего не слышала и была без памяти. Чтобы привести меня в чувство, когда приезжал доктор, мне клали на затылок хреновые катаплазмы. Из Смольного со вдовьей половины взяли Сердобольную ходить за мной, и, когда я приходила в себя, все целовала надетый на ней крест с изображением иконы Б<ожией> М<ате-ри> «Всех скорбящих радости». Стала просить, чтобы мне привезли эту чудотворную икону. Мне сказали, что надо будет это сделать как можно раньше утром. Св. икону следовало везти мимо дворца, а импер. Алекс. Федор., недавно потеряв свою дочь Алекс <андру> Ник<олаев-ну >, не могла равнодушно видеть провозимой иконы, говоря: «Вот и еще где-нибудь страждущие умирающие!» Ей делалось дурно. И дали приказ мимо дворца не провозить икону, разве очень рано утром. Меня посетила Царица Небесная 8 мая. Почтенный священник о. Иоанн, видя умирающую, начал молебен, с водосвятием, очень тихо, а я в это время начала слышать. По окончании, когда мне подали св. воды, я спросила: «Можно мне выпить побольше?»— «Пей, голубушка, на здоровье!..» И я выпила очень много. Поднесли ко мне икону, и я привстала, сама взяла в руки очень тяжелый образ, прижалась к нему головой и крепко, крепко целовала его. И милостивая, бла-госердная заступница наша услышала наши грешные молитвы, и на другой же день я могла встать с постели, а на 10-й, 18 мая, меня с лестницы снесли в креслах и мы, в коляске, поехали благодарить мою целительницу. Когда муж вошел в алтарь, старичок о. Иоанн служил вечерню. Взглянув на Ил. Вас, он узнал его и, думая, что он приехал звать его на погребение, с ужасом спросил: «Что ваша супруга?» — «Приехал благодарить Царицу Небесную

Не за исцеление». — «Господи! велик Бог христианский, — сказал он, перекрестясь. — Я думал слышать о ее кончине». По благости Божией я скоро поправилась, мы наняли другую квартиру, на Вас. остр, в Загибенином переулке, рядом с домом М. В. Загиб <ениной>, урожденной Самойловой, полюбили друг друга и жили, как сестры, даже более, как лучшие друзья!

Не забыть воздать дань сердечной благодарности Н. Н. Солодовникову. Он присылал справляться о моем здоровье своего конторщика Дружинина. Раз, когда никого не было в комнате, он спросил меня: «А много ли у вас денег? Ваша болезнь и эти переезды, вероятно, стоили дорого?» — «Не знаю, деньги у мужа, но не думаю, чтобы их много осталось. Впрочем, Ил. Вас. давно не получал пенсии и, верно, скоро выпишет ее из Москвы». Он ничего на это не сказал, но в скором времени пришел снова и, здороваясь со мной, положил мне под подушку большой пакет и сказал: «Н. Н. просит принять обещанное». В пакете было 10 тыс.! И я, переговорив с мужем, не решилась отказаться от такой помощи, считая себя вправе принять ее. Он помог нам в тяжелые минуты жизни. За то с тех пор и доныне — молилась и молюсь за него.

Имея 10 тысяч обеспечения, муж повез меня в Новгородскую губ., в имение бывшей своей тещи по первой жене г. Бердниковой. Старушка невыразимо обрадовалась, говоря, что я похожа на ее Анюту, и все любовалась мною. От нее мы поехали в имение Н. Н. Теглева, женатого на родной, старшей сестре покойной Ан. Иван., первой жены моего мужа, и тоже давно умершей. У него жила их меньшая сестра пожилая девица Алек. Ив. и как настоящая хозяйка правила всем домом. А дочь Ел. Ник. с мужем Стромиловых и маленькой дочкой не имели никакой цены у родного отца и должны были смотреть в глаза и угождать тетке. А тетушка явно обманывала старика и ухаживала за соседом Г. М. Коковцевым. А этот начал на меня обращать нежные взоры… Я как будто не замечала. Ал. Ив. ревновала. Рядом, в полуверсте, было имение сестры моего мужа Анны Васильевны Теглевой. Муж ее Петр Макарович служил в морской службе, в это время она была вдова и проживала с детьми в Петерб. Еще в начале своего вдовства, когда я служила, они часто приезжали в Москву, гостили у нас, и Анне Васильевне очень хотелось водвориться у меня. Для этого она соблазняла меня знанием своим кулинарного искусства, умением варить варение, заготовлять соления, а главное, вести экономно все хозяйство! А я ни первого, ни третьего — ничего не смыслила и не имела время заниматься этим. Если бы на этом и остановилось, то, м. б., я и уговорила бы мужа оставить их. Но Ан. Вас. немножко пересолила: восхищаясь мной до приторности, она вздумала слишком откровенными рассказами запутать меня, как молодую, неопытную женщину! Начала говорить о прежней жизни своего брата, о смерти его жены… Будто она поела грибов, кем-то из ревности приготовленных, и как она, больная, не могла его видеть, не позволяла входить в комнату и проч. Но я, не расспрашивая о подробностях, просила не говорить о том, что меня не касается. Она хотела своим чистосердечием, состраданием ко мне запутать меня в сети и потом забрать в руки. Но она не знала, что я уже с 12–13 лет недаром глотала всю нашу лучшую литературу и. играла и читала всего Шекспира. Я росла, училась и действовала в самое блестящее время московского театра. Понимая Ан. Вас, я незаметно отклоняла ее намерение и только оставляла у себя гостить кого-нибудь из Детей. Она была в большой бедности, мы ей помогали; старший сын Сергей воспитывался в Аракчеевском кадетском корпусе; младшего, Александра, она не могла сама пристроить и просила меня. Это было в то время, когда, °ставя моек, театр, мы жили в 46 году в Петербурге. Знакомых у меня не было, и я обегала многие присутственные места, отыскивая ему помещение. Мне рекомендовали и обещали принять в школу кантонистов, что была близ Поце-луева моста; говорили много примеров, что оттуда выходят в аудиторы и др. хорошие должности. Я выписала его из деревни, поместила и затем уехала с мужем в Москву. Но его умная матушка приехала и увидала, что там, кроме учения по наукам и фронтовой службе, заставляют мальчика чистить себе сапоги, платье, убирать постель и вообще наблюдать чистоту и уметь обходиться без крепостных рабов. Ее дворянская натура не выдержала: она взяла его домой, и после я слышала, что, претерпевая крайнюю бедность, он нанимался у кого-то кучером! А не лучше ли было служить солдатом? Скажу к примеру: генерал Петр Павлович Зуев, живя с малолетства в довольно хорошем достатке, так привык сам себе служить, что лакей не чистил ему даже сапог, не только платья. И уже когда он женился на Map. Дм. Ка-зиной, она упросила его перестать пачкаться с сапогами, а платье он всегда сам чистил, что они оба говорили мне лет 10–12 тому назад.

Конечно, Анна Вас. видела, что я не могла быть счастлива с ее братом, и она была права! Несмотря на его доброе сердце, мне очень тяжело и невозможно было привыкнуть к его вспыльчивому характеру, а еще более к его, хотя и редким, кутежам! Бывало, сидит дома неделю, две — спокойно. Занимается токарным станком — он хорошо работал, и я выучилась. Или вышивает в моих пяльцах. И были смешные случаи: кто-нибудь из знакомых скажет: «Вчера я ехал мимо вас, но вы так прилежно вышивали, что и не заметили моего поклона». — «А в какое время это было?» — «Утром, часу в 1». — «Да я целое утро, с 10 до 3, была на репетиции». — «Нет, это вы сидели в белом платье, нагнувшись». «Ну, если в белом платье, так это мой супруг, он любит вышивать мне фон и всегда ходит дома в белой или красной рубашке».

Бывало, он работает свое, я свое и всегда что-нибудь пою — так что, если я замолчу, он кричит: «Соловушка! что ж ты замолчала?» А я и пела-то машинально. Но когда он поедет на репетицию, только не в день спектакля, сохрани Бог, с ним этого не бывало, зайдет в кофейную, к Печкину и — прощай! Напрасно ожидаешь его часов до 3–4 к обеду… Приедет или, скорей, его привезут ночью, а я, конечно, не сплю. Но притворюсь и слежу за тем, что он куролесит. Более всего меня мучило — это его поправление лампадок! Иногда начнет лить масло — мимо, и удивляется, что долго не может наполнить. А иногда и лампадка и масло бух на пол, ну тогда уже я вскочу и стараюсь исправить неосторожность. Все эти проделки родные слышали от других, я никогда никому не жаловалась. Бывало, брат начнет уговаривать меня оставить мужа, возвратиться к родителям: «Если ты будешь жить честно, хорошо, никто тебя не осудит, тем более зная его несносный характер!» — «Нет, мой друг! меня никто не неволил идти замуж, я добровольно согласилась и должна терпеть». Муж меня ревновал ко всем, так что я не смела играть с полным чувством, и поэтому меня называли умной, но холодной артисткой! А того не знали, что почти за каждую роль, при случае, мне доставалось. По благости Божией я имела и имею легкий характер, каждое горе выплачу перед Господом, и как рукой снимет. Да и он, надо отдать ему справедливость, если не сознавался по гордости словами, то делами и угодливостию старался загладить свою вину. Матушка бывала у меня часто, все видела, страдала и с самого первого дня свадьбы, когда увидела его пьяным (что она мне передала впоследствии), терпеть его не могла! А батюшка, обожавший свою любимую дочку, горевал молча и старался как можно реже бывать у нас. А муж, напротив, любил, чтобы они как можно чаще бывали и мы сами ходили к ним обедать. Брат меня очень любил, все наше детство проведено вместе. Когда я, больная золотухой, живала месяцами у родителей, а он был выпущен из школы, тут мы делили и горе и радость. Благодаря Бога у меня-то было мало горя, а он терпел притеснения и как умный человек желал и искал лучшего. Помню, однажды пришел он домой (комнаты наши разделялись перегородкой), сказал: «Здравствуй, сестра!» — и замолк… немного погодя говорит тихо: «Паша, поди сюда тихонько…» Я вхожу и вижу его в слезах, а против него сидит наша собачка — шпиц, пристально глядит на него, и слезы у нее так горошком и катятся. Это я видела раз в жизни и никогда не забуду. Брат иногда писал мне стихи. Раз в это время прилетела канарейка (у нас их было много, матушка разводила и учила их петь под орган), одна села мне на плечо и начала клевать ше-ку — это значит: «пожалуйте мне кушать», он писал что-то серьезное и кончил так: «К концу сказать: сижу с любезною сестрицей, к которой прилетели птицы — желток куриный поклевать».

Вскоре брат, по приезде из-за границы, нашел возможность перебраться в Петербург и был там долго режиссером. Всех, кто приезжал из Москвы, он обо мне расспрашивал. Конечно, мы и сами постоянно переписывались. Но и тут я никогда ни на что не жаловалась, а он чувствовал, что я несчастна, и по своему легкомыслию говаривал некоторым из артистов: «Что вы, глупые, смотрите и никто из вас не ухаживает за сестрой. За что она терпит такого человека и страдает?» Да простит ему Бог — это наставление по молодости и нерассудительности! Но один, с большого ума, и вздумал было его послушаться и начал свои маневры. Это был так называемый «Медвежонок», А. О. Бантышев, женатый, и я была очень хороша с его женой. Приехав из П. Б., он передал мне поклон и поручения брата и начал по-своему ухаживать. Каждый спектакль, когда я играю, он за кулисами: глядит на меня и вздыхает!.. Сначала мне было странно, а потом просто смешно смотреть на него, и я как будто не замечала его нежностей. Раз была я в купеческом клубе, в маскераде, с племянницей мужа Лидией. Ал. Ол. как тень следовал за мной и глядел на меня. Села я в зале, он уселся напротив.

Его окружают маски, пристают к нему — он ни с кем ни слова. В числе масок и моя Лидия, спрашивает: «Отчего вы такой скучный, скажите!» Верно, они ему очень надоели, и он ей ответил: «Я сегодня, сударыня, плотно пообедал, так зоб не просидел!» Раздается взрьш смеха и потом по всем комнатам хохот. Однако это глазенье мне скоро надоело, и, выбрав удобный случай, я прямо сказала ему: «Ал. Ол., вы, верно, с ума сошли, что вздумали за мной ухаживать?., чем я заслужила?., чем подала повод? Вы человек женатый, я люблю вашу жену… и замечаю, что она как будто сердится, избегает меня. Прошу оставить эти глупости! Еще мой муж заметит, тогда вам будет очень невесело!» Застигнутый врасплох, притиснутый к стене и как дробью осыпанный словами, он сконфузился и очень наивно пробормотал: «Да я так… я ни-чего-с… мне ваш брат сказал, что вам скучно… вот я…» Я не дала ему договорить, засмеялась и сказала: «Если я и соскучусь, то не вас выберу в утешители. А с вами и женой вашей мы всегда были и будем друзьями». Тем и кончилось.

И был у меня утешитель наготове… но, дай Бог ему Царство Небесное! он своей истинной любовью, м. б., сохранил меня от многого. Уж если Бант, пробовал за мной волочиться, то можно вообразить, сколько было других, поумней и посмелей его. Конечно, все это были шутки, но при малейшем потворстве эти шутки принимали дурной оборот, что было у нас перед глазами. Надо было иметь много такта, чтобы все устроить к общему спокойствию.

Когда я уже служила в П. Б., мне по дружбе, без церемонии, говорил Марковецкий: «Ну, может ли быть, чтобы вы в 40 лет, да такая красавица, могли жить как монахиня?» А я, смеясь, говорю: «Не верите… Ищите, преследуйте, уличайте!» Тогда у меня уже начинала душа познавать истину и гореть любовью к Богу, что и выразилось в 1855 году моей поездкой в Крым.

А тогда, в Москве, с человеком, который один истинно меня любил, мне не надо было уверток и предосторожностей, потому что он никогда мне не сказал слова «люблю!». Но не только я: весь театр, весь полк и даже часть Владимирской губернии знала об этом. Звали его Ник. Вас. Беклемишев. Он воспитывался у своей тетушки Люб. Петр. Квашниной. Жила она против нашей старой школы на Поварской, и тогда еще 9-летний мальчик, черноглазый Коля, посматривал на белую 11-летнюю девочку Пашу, как он сам мне говорил после. Служил он в гусарском полку, помнится, Лейхтенбергском. Красивый мундир синего цвета и красный ментик. В полку его все знали за отшельника: он не посещал общества, избегал женщин… и они сами катались мимо его квартиры, чтобы только посмотреть на него. А приезжая в Москву, спешили увидеть меня, чтобы узнать, каков вкус Ник. Вас. Это мне говорила Нат. Ив. Ушакова, урожденная княжна Хилко-ва. Ее муж служил в том же полку и тогда все передавал жене, а потом и мне говорил: «Мы не удивлялись любви Ник. Вас, потому что, когда я еще учился в Университетском пансионе, весь класс был в вас влюблен и, Боже сохрани, если кто скажет о вас неприятное слово — беда! Но соперничества между нами не было». Ник. Вас. имел постоянную квартиру в Москве, часто приезжал; познакомился с мужем в кофейной и искал случая мне представиться. Он знал, что мы живем очень скромно, бывают у нас более артисты и заезжают офицеры Горного корпуса, однокашники мужа, когда везут через Москву золото и серебро в Петербург. Очень помню, когда в первый год моего замужества слышу в зале поцелуй и чужой голос мужчины, говорящего: «Покажи… покажи твою жену, верно, она об двух головах, что вышла за такого сорванца!..» В эту минуту я вошла, и какой-то полковник, фамилии не помню, подошел по старой моде к ручке и сказал: «Ну, сударыня (тоже старое слово, давно вышедшее из употребления), подивились мы, когда услышали, что он женился. Он всегда был сорвиголова! хотя мы все его любили… Авось вы его усмирите?..» И никто из горных не проезжал, не посетив нас. Чаще всех бывал Сергей Вас. Самойлов — сын Вас. Мих. и брат известных Вас, Веры и Над. Он был воспитанником, когда муж был офицером в корпусе, тоже очень талантливый и прекрасный человек.

Ник. Вас, давно желая быть в нашем доме, придумал благовидный предлог: попросил у мужа позволение представить мне пиесу, им написанную, чтобы узнать мое мнение. Муж меня предупредил, и в скором времени явился ко мне с первым визитом очень сконфуженный красивый гусар в полной парадной форме! Прелестные черные глаза, которые я еще в детстве заметила, вьющиеся темно-каштановые волосы, и вообще представительной наружности. К тому же еще со страстно любящим сердцем и выразительным, хотя скромным, взглядом. Конечно, все это я узнала и заметила впоследствии. На первый раз визит его был самый короткий. Только услыхав его фамилию и узнав, что он племянник Люб. Петр. Квашниной, я спросила: «Неужели я вижу того мальчика, которого видела в церкви, черноглазого Колю, как мы его тогда называли?..» Он улыбнулся и подтвердил мои слова. Пробыв весьма недолго, он встал и, подавая мне тетрадь, сказал: «Прошу вас иметь терпение пробежать первый опыт моего пера и назначить день, когда я могу явиться за ответом?» Я сообразила, когда буду свободна, и видя, что пиеса очень небольшая, просила приехать через день. Он не замедлил… но тут уже я его встретила совершенно сконфуженная: пиеса дрянь! Но как сказать об этом автору, по-видимому, очень умному и хорошему человеку?.. Подавая тетрадь, я что-то бормотала о переделке… об исправлении, но спасибо — он скоро вывел меня из затруднения. Взял рукопись и сказал: «Перестанемте говорить об этом. Я очень хорошо знаю, что это глупость, и прошу простить, что хотя на один час осмелился обременить вас.

Я желал быть вам представленным и, чтобы иметь на это право, наскоро набросал эти строки, а теперь прошу позволения заняться чем-нибудь серьезным и, под вашим руководством, написать что-нибудь для вашего бенефиса». Я с удовольствием приняла его предложение, и мы решили, чтобы он переделал в драму повесть Вельтмана «Манко». Он тотчас же этим занялся, приезжал почти с каждой написанной сценой читать… советоваться… и пи-еса вышла очень хорошенькая!

Бенефис мне назначали именно за то, что в П. Б., как я упомянула выше, была «слава хороша, да денег ни гроша!». Это было 14 ноября 1841 года. Потому так хорошо помню это время, что слишком много перенесла горя и треволнений в этот день! Моя милая, любимая наставница, утешительница и баловница, бабушка Ксения Ивановна, мать отца, была очень больна! Я приезжала к родителям накануне, привезла им билет в ложу. Видела, что бабушка слаба, но меня успокоили, и я никак не ожидала, что вижу ее в последний раз. Душа сильно болела, а в день спектакля еще прибавилось горя, и вот отчего.

Мочалов играл грузинского князя, влюбленного в Манко, а она уже была обручена с любимым ею бедным грузином — его играл Самарин. Надо сказать, что Моч. очень любил Ник. Вас, всегда бывал у него и в упоении вином поверял ему свою любовь ко мне. Бекл. жил на Тверском бульваре, где внизу был винный погреб. И все посещающие его офицеры, студенты и актеры в год опустошали сокровище, хранимое там десятки лет! Хотя Н. В. был очень богат, но подобные угощения, да еще взятый им на себя ремонт лошадей, чтоб только жить свободно в Москве… да вдобавок один приятель, офицер Калзаков, выпросил на спасение имения от продажи с аукционного торга, что убило бы его родителей, в доме которых Н. В. был прекрасно принят, ни больше ни меньше как 60 тыс.! Такие кусочки хоть кого разорят, и мой бедный друг должен был выйти в отставку и уехать жить в деревню для поправления обстоятельств. Это было почти одновременно и с моим выходом из театра.

Однако вернемся к бенефису. Мочалов был в восторге от свой роли в «Майко»! Первый страстный монолог, в котором Н. В. излил всю свою душу… всю любовь ко мне!.. Мочалов применил это к себе и на репетициях так говорил его, что все восхищались! В день спектакля приезжаю я на репетицию, меня встречают и говорят: «П. С. не приехал, жена вышла к карете и сказала кучеру, что он запил!..» Что делать? Зная его привычку пьяному уезжать куда-нибудь за город или на кладбище плакать на могиле друзей, как Кольцов и др., и писать стихи на все и всех, я сейчас написала к Н. В.: «Спасайте меня, себя и пиесу — друг запил… поезжайте и привозите его — жду обоих!..» Через полчаса являются оба. Моч. мрачен, зубы подвязаны. Бек. бежит ко мне и шепчет: «Он огорчен, т. е. придрался к тому, что вы не послали билет его семейству». А ложи все были проданы. Я скорей посылаю к родителям: «Отдайте вашу ложу, а вот вам взамен билеты в галерею за бенуарами». Они возвратили то и другое — им не до театра!.. Получив билет, я подхожу к мрачному П. С, подаю его и говорю: «Простите, что с бенефисными хлопотами я не успела ранее вручить вам билет для вашего семейства, а все носила его в кармане». Он взял и как будто повеселел… Он пьяный имел привычку подвязывать щеку и всегда говорил, что поедет к дантисту дергать больной зуб! Насмешники давно уже насчитали более сотни зубов выдернутых. Некоторые подходили и спрашивали: «Как же вы будете играть при вашем нездоровье?»— «Хоть умру — а играть буду! Как же иначе, когда ее бенефис и его пиеса!» Эти «ее» и «его» были любимейшие им люди!

У нас было обыкновение делать на последней репетиции завтрак или хотя бы небольшое угощение: кофе, чай и бутерброды. Но тут Н. В. попросил у меня и мужа позволения распорядиться и сделал завтрак на славу! Но как поставить его за кулисами? Как это всегда бывало в подобных случаях, я сейчас придумала и велела сервировать завтрак в темной директорской ложе. Было очень забавно, когда мужчины входили незаметно в ложу из-за кулис, подавали оттуда дамам разные закуски и вино. А эти последние сидели спиной к бенуару, который почти весь на сцене, и по приближении к ним П. С. вставали с места, чтоб загородить соблазн, некоторые переставали жевать, и все, любя меня, были к нему очень почтительны!.. После репетиции я приказала Н. В. решительно не отлучаться от него, и когда он предложил Моч. довезти его домой на своих лошадях, тот сначала воспротивился и хотел отделаться от него громкой фразой: «Неужели ты боишься, что я позволю себе что-нибудь, когда твоя пиеса и ее бенефис!» Ник. Вас. нашелся и сказал: «Я считаю долгом поправить ошибку Пр. Ив. и самому предложить билет твоей супруге». Дело устроилось. Н. В. привез его домой и довольно долго оставался, но имел и свои дела, поэтому решился уехать и убедительно просил уведомить его, если что случится. И чуть было не случилось: едва тот за дверь, а этот кричит: «Одеваться!., мне надо ехать». Жена умоляет его… и слушать не хочет. Тут Бог внушил ей мысль, и она сказала: «Хорошо, поезжай! я пошлю сказать, что ты не будешь, и твою прекрасную, любимую роль сыграет Усачев! Не он ли тебя и подпоил вчера вечером, как это и прежде делал, чтобы только захватить твою роль? Но каково же будет им, друзьям твоим, Пр. Ив. и Ник. Вас? Если хочешь вина — я тебе дам, пей сколько хочешь дома». К счастию, он согласился, а она сейчас послала к Бек. Тот, бедный, не успел и пообедать, бросился к Моч. и в 5 час. привез его в театр. Вскоре и я подъехала, и первый вопрос к капельдинеру: «Что Пав. Ст.?» — «Здесь, Н. В. привезли его». Муж, взглянув на него в уборной, бежит ко мне: «Успокойся! его отпаивают сельтерской водой и мочат ему голову».

Начался спектакль. По ходу пиесы Моч. является во 2 действии. При поднятии занавеса он и другие лежат на коврах и пьют из турьих рогов. Надо сказать, что все было сделано новое и спектакль поставлен прекрасно! Публика, увидев своего любимца, зааплодировала… Муж мой, который играл его друга, толкает Моч., чтобы он встал и раскланялся. А тот едва приподнялся и, сидя, поклонился публике. Сцена представляла палатку, где ожидали приближения каравана, идущего на богомолье, с которым и Майко шла, как обрученная невеста. Влюбленный князь поджидал караван, чтобы с товарищами напасть на него и похитить Майко. Прибегают сказать, что караван близко… все вскакивают, а Мочалову муж помогает встать. Я все это вижу… и знаю, что сию минуту, по перемене декорации, он должен меня, без чувств, выносить на руках и класть на скамейку. Тут все мне пришло в голову: и уронит-то он меня, и упадем мы вместе, и платье-то он неосторожно положит, и мне будет стыдно. Я бегу к мужу и говорю: «Ради Бога! попроси у него позволения вьшести меня с ним вместе…» Куда!.. Перемена сделана, надо нести меня, я встала на стул… вижу, Моч. бежит из уборной и со словами: «Не бойтесь, не бойтесь, мой ангел!» — схватил меня со стула, вынес, положил и даже платье оправил. Я отдохнула. Сначала он любуется ею и что-то шепчет, но когда Майко приходит в себя и с ужасом на него смотрит, он начинает говорить страстный монолог, да так говорить, что публика, артисты и я слушаем с восторгом этот голос сердца, а слов не понимаем… даже я, которая почти наизусть знала всю сцену; а из зрителей многие решили, что автор нарочно написал монолог по-грузински, чтобы показать страстность этого языка. Кончив монолог, он убегает, а вслед ему несется восторг публики!.. К концу драмы Мочалов вполне отрезвился, и пиеса имела успех!

После драмы шел водевиль, не помню его названия, но я представляла 15-летнего франц. короля Людовика, помнится, XVI. Когда я переодевалась, то мне пришли сказать, что Д. Т. Ленский так пьян, что едва держится на ногах, что Верстовский сердится и боится начинать. Я поскорей переоделась, бегу на сцену и говорю Верст.: «Начинайте, Ал. Ник., уже когда драма прошла, а водевиль только смешнее будет!..» В это время идет к Верст. Самарин И. В., игравший в первой пиесе и к концу ее успевший тоже накатиться шампанским, и говорит с сильным негодованием: «Что это, Ал. Ник., и Ленский осмелился напиться, а должен выходить на сцену, компрометировать себя и любимую нашу бенефициантку». А сам едва языком ворочает… Тут Верстовский невольно засмеялся и сказал по-мочаловски из трагедии Шекспира «Ричард III»: «Трех Ричмондов убил, а тут еще является 4!» При начале водевиля Ленский стоял, держась за кресла, но когда вошла я, Король, публика начала аплодировать, а Ленский, подходя ко мне, сильно пошатнулся. Тогда я подошла к рампе и вслух сказала: «Простите! в этом я не виновата!» К счастию, его роль была пустая. Между тем некоторые из представителей города приходили в ложу директора и выражали свое негодование, что не помешало пиесе иметь успех! Но прошу подумать, каково было мое положение?! Приехав домой, я не могла выпить чашки чая, не могла говорить, не хотела слышать о привезенном сборе денег, сидела чернее тучи! В мыслях пробегали все эти треволнения! Обида, что артисты напились, большая обида, что любивший меня человек напоил их (после я узнала, что он не был виноват, что артисты без церемонии посылали в буфет и брали на его счет шампанское). Видя меня в таком положении, муж подошел и сказал: «Вижу и чувствую, что тебе очень тяжело… поплачь, тебе легче будет. Сегодня скончалась бабушка Ксения Ивановна». Тут, конечно, я разрыдалась и тем облегчила страшную душевную тяжесть.

И вот этот-то человек, Н. В. Бек<лемишев>, всю жизнь любил меня и никогда не оскорбил меня словом признания. А это было так легко, так удобно, и каюсь, м. б., нашел бы и сочувствие. Со всеми претендентами я была ласкова, но холодна. А к нему чувствовала большую симпатию. Зато всегда благословляла его за скромность и до сих пор молюсь и буду молиться об упокоении его прекрасной, чистой души! Стало быть, он был скромен, когда мой муж, имея ревнивый характер, к нему никогда не ревновал. Между тем каждый свободный вечер он приезжал к нам, привозил для чтения Жуковского, Пушкина, Гоголя и все новое хорошее, что выходило в свет. Помню, как все ожидали выхода «Мертвых душ», и, чтобы доставить мне удовольствие прочесть прежде других, он ожидал в типографии и, верно, дорого заплатил за свеженький, еще сырой экземпляр. Муж и другие любили слушать, когда я читаю. Но при первом появлении «Мертвых душ» вышла неудача. В этот вечер у нас были и еще кто-то из хороших знакомых. Меня попросили читать вслух, я с жад-ностию начала… но в наше время стыдно было сказать при людях, что Петрушка потел… да плевал и мн. др., так что я при каждом вульгарном слове краснела… конфузилась и кончила тем, что перестала читать. Разумеется, на другой день, читая вслух мужу, разом проглотила всю книгу.

Когда Н. В. бывал в Москве, он всегда следил за мужем и часто чуть не насильно привозил его домой, чтобы меня успокоить. А за это муж иногда уговаривал его посидеть у нас и тем доставлял возможность чаще меня видеть. Однажды довольно поздно Бек. его привез и не вхо-Дя хотел уехать, но муж почти насильно втащил его и просил посидеть. Сам прилег на диван, стал дремать, но вдруг сказал: «Чудесная ночь! поедемте кататься. Николай, посылай за лошадьми». Мы начали его уговаривать, и слышать не хочет: «Посылай!» Нечего делать… поневоле надо слушаться, а в душе-то не только он, но и я была очень рада! Н. В. послал Мишу Шуберта за лошадьми, а у него была чудесная пара и один иноходец… Бывало, я издали слышу, как он летит с Тверского на Рождественский бульвар, где мы жили и где Л. М. Цинский, бывши обер-полицмейстером, нарочно приказал против моей калитки устроить проход на бульвар, чтобы мне не ходить много по камням и почаще гулять. М. Шуберт скоро прикатил с лошадьми, об этом сказали полусонному мужу, и он вдруг предлагает нам ехать вдвоем. Тут я испугалась, сказала, что без него не поеду, а он закричал: «Если ты не поедешь, то я с ним поеду к цыганам». Н. В. уговаривает меня: «Послушайтесь, выйдите хоть за ворота, а то вы знаете, он поставит на своем». — «Хорошо, но если мы поедем, то возьмем Мишу хоть на козлы». — «Зачем же, у моих саней запятки, если угодно, я туда встану, а Миша с вами». Я до этого не допустила, мы сели, Миша сзади, и полетели по пустынным улицам! Да, именно полетели, так что в одной выбоине так сильно ударились сани, что наш Мишенька слетел, и когда мы оглянулись, то при свете месяца видим его лежащим и вертящимся на спине. Мы воротились, взяли его, и так как он не ушибся, то вместе посмеялись его кружению! Через полчаса мы были дома и расстались счастливые и довольные! Теперь на время расстаюсь с Н. В. и впишу некоторые эпизоды, которые пришли мне на память.

В 1837 году приезжал, вероятно с государем, в Москву кн. П. М. Волконский. Со мной ничего не говорил, но, верно, с тех пор заинтересовался мною. Заметив мою всегда подвязанную щеку, он спросил о причине, и когда ему сказали, что я страдаю с малолетства золотухой, он приказал директору отправить меня в Старую Руссу на воды. Мы с мужем поехали; дорогой я простудила глаз, любуясь на все окружающее!.. Я выехала в 1 раз и далее Троице-Сергиевой лавры нигде не бывала. Не могла скоро начать леченье. Отпущена была на казенный срок на 28 дней и успела взять только 14 ванн. Несмотря на это, у меня образовался нарыв и опухоль уменьшилась. Видя такой успех, на будущее лето я уже стала проситься, и меня отпустили на 2 месяца. Жили мы там у племянника моего мужа А. И. Отилье. Он служил казначеем в военных поселениях, и помню, как мне тяжело и неприятно видеть, что не только когда мы с ним идем, но позже, когда я одна иду по улице, то почти все, и даже почтенные, седые купцы, издали останавливаются, снимают шляпу и при моем приближении низко мне кланяются. Я всегда говорила Александру: «Скажи, чтобы они этого не делали!» — «Нет уж, потрудитесь вы сами переменить порядок, заведенный в городе после бунта 31 года. Бог даст, со временем давность пройдет и они отвыкнут». Тогда еще ничего не было устроено на водах: ключ соленой воды вытекал из деревянной трубы и образовал осадок целительной грязи. Ванны были деревянные, низенькие, покрытые тесом. Привозили туда солдат и кадет. Помню чудеса над ними от грязи. Кадета привезли всего скорченного, носили в ванну на руках… а через две недели гляжу — он сам бредет на слабеньких ножках. Там вода очень полезна, но очень сильна для груди и надо брать ее осторожно. Мне было предписано сидеть не более 10–15 минут и брать ванны через день. Первый год я так и делала. А как на второй муж привез меня, а сам уехал. Александр утром на службе, а вечером у невесты, m-elle Сутгов (дочери генерала, начальника войск), на которой он женился, был очень несчастлив и скоро умер. Я одна… мне тоска страшная! вот я и придумала себе развлечение и скорое облегчение. Не говоря доктору, начала брать ванны каждый день, сидеть по получасу… и этого мало: принялась и вечером брать ванну. Хорошо, что это было уже к концу. Но у меня пошла кровь горлом! и доктор, сделав мне выговор, старался поскорей восстановить мое здоровье и отправить с приехавшим за мной мужем. Я не любила одна гулять по городу, но больше ходила в поле, которое было рядом с ваннами (теперь ничего похожего нет).

Часто, идя утром в ванны или вечером в поле, мне приходилось проходить мимо единственного порядочного, деревянного домика, занимаемого кн. Юсуповым. Он также привезен был лечиться, и на вид ему казалось лет 10–12, не более. С ним целый штат: англичанка, разные гувернеры и множество прислуги. Но меня всегда удивляло: как идешь, у дома всегда множество баб с разными птицами: гуси, утки, куры… Раз я спросила: «Да неужели такое огромное количество покупают каждый день в один дом?» — «Да, барыня, и платят хорошо! Ведь тут их много, да и для барчонка всегда имеют в запасе живую птицу. Камердинер говорит, что когда он рассердится, то ему для забавы дают щипать живую птицу и это его утешает…» Страшно подумать, неужели, по азиатской крови, могут быть такие порывы злобы у ребенка?.. Если не для шутки говорил им это камердинер, то надо обвинять не князя, а окружающих его наставников^[40]. Еще редкий случай. В 38 году нам снова пришлось ехать в Руссу, почти вслед имп. Ник. Павл., и шоссе было исправлено, как паркет. На какой-то станции мы не нашли лошадей и нам предложил вольный ямщик довезти нас за прогоны, прибавив: «А там, на водку, что угодно, пожалуйте!» Мы согласились, он привел великолепную тройку вороных, тарантас у нас был маленький, легонький… мы полетели! Проехав с лишком 30 верст, он спрашивает: «Можно мимо станции?..» — «Как хочешь». Он летит, а там кричат: «Как ты смеешь… вот мы тебя!..» А мы уже далеко… Приближаясь к другой, он снова спрашивает: «Можно мимо?..» Муж говорит: «Да ты пожалей лошадей-то!»— «Да вы посмотрите, они и не упарились, тарантас как перышко, дорога скатертью. Позвольте?» — «С Богом!..» И так мы проехали большое пространство, не кормя и почти не останавливаясь, только изредка сойдет с козел, как будто что поправить. Да раз попоил их из ручья. Нам сократил время и за это хорошо получил на водку.

Еще эпизод тех времен. В 36 году меня попросил портной Данила Жуляев окрестить у него ребенка. Он одевал мужа в театре, потому и осмелился. А я страстно люблю детей, хотела бы иметь своих, и мне сказали, что если я окрещу мальчика, то у меня дети будут. Муж позволил, и я окрестила сына Илью, имя, данное в честь мужа. На другой год — тоже история… Родилась девочка, муж поморщился, я окрестила, а своих детей нет. В 37 году меня просит быть восприемницей старый знакомый моего отца, эконом в купеческом клубе, Рассказов. Муж ворчит: «Эти крестины побольше 15 р. будут стоить, как в эти два года у Данилы…» Я упросила его, мне так трудно отказывать бедным и добрым людям. Крестил со мною помещик Кроткое и, быв давно знаком с мужем, просил позволения как кум приехать к нам в дом. Тут и другие напросились: Н. М. Болтин, тоже помещик, известный игрок, купец Хрусталев (у него была фабрика орденских лент). Муж назначил день, а я пригласила несколько знакомых дам. Был приготовлен завтрак и обед. Кавалеры приехали раньше, и кум привез мне не помню какую-то вещицу на туалет и большой синий флакон с духами. Вот этот-то флакон и служит мне каждый день уже 50 лет! Позавтракав, мужчины сели за карты. Кроткое просил позволения взять меня в половину — я согласилась. Они играли в преферанс по четвертаку. До обеда игра шла очень хорошо и мы были в выигрыше. После обеда я сижу с дамами в гостиной, приходит муж и говорит: «Ну, брат, смотри! Они после преферанса сделали расчет и на ваши выигранные деньги начали метать банк». Я пошла к ним… посмотрела и шутя сказала: «Господа! Вы начали другую иг-РУ, там я рисковала десятками рублей, а теперь рискую сотня-М Заранее прошу извинить, если проиграю, то расчеты после бенефиса». Я возвратилась к барыням, а не более как через час бежит муж и говорит: «Ну, слава Богу! Тебя отписали!» — «Что это значит?» — «А то, что Кроткое много выигрывает, и они сказали ему без церемоний: «Послушай, Кроткое, нам невыгодно так продолжать. Мы с тобой играем каждый вечер и завтра же, даже сегодня в клубе, можем вдвое с тебя выиграть. Зачем же мы обидим Пр. Ив.? А если ты еще больше выиграешь, то с нее мы не будем иметь возможности возвратить деньги». Кр. согласился, спросили у мужа позволения, и он с удовольствием дал его. Пришел мне сказать, еще не зная цифры, сколько я выиграла… Вскоре входит Н. М. Болтин и говорит: «Я ваш должник! Завтра буду иметь честь представить 1200 руб. ассигн.». Признаюсь, мне это было очень приятно не столько по отношению денег, как потому, что я объявила моему супругу, что эти деньги я выиграла на будущих крестников и чтобы он не смел мне запрещать крестить!.. Да вот с тех-то пор и крещу без удержу с лишком 50 лет, и у меня уже давно насчитывается третья сотня. Прибавлю еще, что мой кум выиграл в этот вечер 14 тыс. Но уж зато как противно смотреть на них, когда они играют: бледные… беспрестанно меняют карты, пьют шампанское и ничего не говорят, кроме неприятных восклицаний. У нас в доме это побоище было первый и последний раз! На другой день я своими руками перекидала в печку все карты и решила, чтобы у нас никогда этого не было.

Если не было еще мною упомянуто, то теперь впишу. В детстве я видала между приезжающими господами смотреть наши школьные спектакли А. А. Алябьева, известного композитора, который написал прекрасный романс «Соловей мой, соловей», и Шатилова. Помню, что они очень ласкали, хвалили нас и просили у директора позволения сделать нам подарки. Прислали нам на платья гро-денапль^[41], мне голубого, а Карпаковой розового. Мы были очень счастливы! И потому более других огорчились постигшим их несчастьем. Говорили, что за картами они поссорились с кем-то из играющих и, бросив в него бутылкой, попали в висок и убили до смерти. Всех играющих посадили в тюрьму, и далее я об них не слыхала.

Вот с этих-то лет и Ил. Вас. наметил меня и начал более других ласкать меня, обо всем выспрашивать и так вкрался ко мне в доверие, что я, как дедушке, говорила ему обо всем откровенно. А он, как будто жалея меня, с огорчением передавал, что слышал или видел, как Щепин ухаживает за хорошенькой барышней Ал. Серг. Титовой, живущей у Ан. Ив. Анненковой, и за другими. Словом, этими злопридуманными речами он успел если не погасить, то покрыть каким-то туманом мою любовь к первому предмету моей школьной страсти. Да, года через два после свадьбы нам пришлось объясниться, узнать проделки супруга моего, но было уже поздно. Мы остались любящими друзьями. Я советовала ему жениться, и он, не любя, выбрал по рассудку побочную дочь П. С. Мочалова и был с ней по возможности счастлив! Однако давно пора ухватиться за прерванную нить.

Итак, речь началась о том, какую страсть напускал мой муж на моих родителей и на других. Я упоминала о Нат. Ив. Ушаковой. Ее мать, Сабина Ивановна Хил-кова (полька), так любила и баловала ее, что другого примера я не видела в моей жизни. И это потому что Нат. Ив. имела несчастье родиться косой. Мать не была в этом виновата, но, как бы желая вознаградить недостаток природы, она обожала эту дочь и исполняла все ее желания. Другая дочь, Александра Ивановна, — красавица! И что же — ее мать не любила, как бы боясь уделить частичку для меньшой и огорчить старшую, но это фантазия матери. Н. И. никогда не завидовала сестре. Когда Н. И. вышла за Ушакова и все-таки жила у родителей (у них прекрасное имение под Владимиром), тогда поторопились и выдать меньшую, чтобы не было близко такого сильного контраста. К счастью, у Ал. Ив. был хороший муж, и она была счастлива. Вот этой избалованной Н. И., которая давно восхищалась моим талантом, непременно вздумалось познакомиться со мною ближе. Тогда муж ее вышел в отставку и они переехали на жительство в Москву. Всем распоряжалась мать, и они получали 40 тыс. ас-сиг, годового дохода. Меня не только Нат. Ив., но и все семейство очень полюбило; часто и с мужем я бывала у них, но они его не жаловали. Стариккн. Иван Михайлович Хилков не мог, чтобы не влюбиться в меня! А я вообще не терпела пустого волокитства, а от женатых бежала, как от огня, и всегда умела их отваживать. Видя нежности князя и получая от него чувствительные стихи, вроде следующих:

ЧУДО

(Написанные после представления водевиля 17 и 50 лет)

Напрасно говорят ей, ей, Что верить чудесам постыдно: Что нынче уж чудес не видно, Что это сказки для детей.

Я не дитя — в том все согласны, Но, право, верю чудесам, И как не верить мне глазам, Когда предметы чисты, ясны.

Я Пашу знал в семнадцать лет: Она была мила, прекрасна, И я в нее влюбился страстно! Но в этом чуда еще нет.

Потом она меня встречает, Когда ей было пятьдесят, А в эти лета, говорят, Вкруг нас амур уж не порхает.

Так вот, напротив: к Паше я Пылал любовью нежной, страстной, Как к девушке младой, прекрасной, Но тут она сожгла меня.

Теперь вы сами рассудите, Могу ль не верить чудесам, Не верить сердцу и глазам. И чудо ль это, нет — скажите.

(Князь Иван Михайлович Хилков)

Я сказала это княгине, прибавив, что если так будет продолжаться, то я принуждена буду прекратить мои посещения. Княгиня засмеялась и сказала: «Душенька, я давно это вижу и хотела вас просить: не обращайте внимания на его ухаживания, будьте как всегда любезны с ним, не огорчайте старого ребенка». — «Да, когда я не слушаю его объяснений, он плачет!»— «А вы в душе посмейтесь, а его с кроткостью побраните». Так я и поступала, и дела приняли прекрасный оборот. Ему только бы глядеть на меня и вздыхать. Поэтому, когда я бывала у них, то между большой семьей я старалась быть среди всех, а в деревне, где я прогостила 6 недель, моя зашита была в картах: я с ним играла в преферанс. Он мною любовался через стол, а я должна была записывать цифры за себя и за него, поэтому хорошо выучилась писать цифры от себя. Играли, конечно, на шереметьевский счет. Кстати, надо рассказать последствия моего там пребывания. Не буду говорить, как меня, особенно в деревне, угощали, кормили: бывало, в простом разговоре княгиня выпытывает, что я больше люблю, и на другой день — все это на столе. Раз как-то я посмеялась поговорке «в густых сливках ложка стоит». Смотрю, утром мне подают особенный горшочек со сливками и серебряная ложка в нем стоит незыблема.

Князь был страстный охотник; у него были разные собаки, егеря и все принадлежности охоты. Раз уговорили меня ехать с ним за зайцами. Мы с Нат. Ив. поехали в коляске, мужчины верхом. Очень весело было слушать издалека звук рогов, крик, лай собак… но охотникам показалось этого мало: князь приказал загнать зайца прямо к нашей коляске, и тут его, бедного, затравили!.. Это последнее удовольствие так мне не понравилось, что я навсегда отказалась от повторения.

Поездка моя с ними в деревню устроилась то время, когда я оставила театр и уже возвратилась из Петербурга. Хилковы воспользовались этим временем и упросили мужа отпустить меня на неделю, много на две, он согласился, и мы все обрадовались, что там нам всем будет жить хорошо! Княгиня усердно занималась хозяйственными делами, счетами, расчетами… Князь ничего не знал. И так мы прожили вместо двух — шесть недель. Понятно, что я не была в этом виновата. Но мой супруг из себя вышел, запретил мне принимать и самой ездить к Хилковым. И довершил тем, что когда вскоре после моего возвращения они прислали мне ко дню моего Ангела воз разных разностей: и материи на платья, полотна и съестных припасов, муки, круп, масла и проч., а в довершение всего — прекраснейшую корову и с подойником. К счастью, я успела принять веши, не сказав мужу, но корову нельзя было скрыть… и он так разозлился, что вместе с провожатой (старой няней Хилковых) прогнал ее со двора, и я осталась с подойником… Смех и горе!.. С тех пор мы с Нат. Ив. назначали кое-где свидания друг другу, но через полгода я с мужем уехала в Одессу, и мы долго не видались. Кн. Сабина Ивановна скоро умерла, князь, не умея ничем заняться, кроме волокитства, на старости лет допустил другим разорить его и также скоро умер. И бедная Нат. Ив., после такой роскошной, избалованной жизни, осталась ни с чем!.. Как-то приехав в Москву из Петербурга в 52-м году, я случайно узнала о ней и отыскала ее в бедненькой гостинице, в одной комнатке. Я очень была довольна, что за ее любовь и ласку могла помочь ей безделицей… И вообще благодарю Бога, Он помог мне быть полезной людям, которые оказывали мне внимание прежде как артистке, потом любили меня как женщину. В Москве купчиха Ф. II Лавина жила в довольстве — умерла в богадельне, оставшись мне должною более 2-х тысяч; и прен%ив-но написала мне: «У меня денег нет, платить нечем». *А я отвечала: «И прекрасно! Тем и кончим денежные расчеты». А друзьями мы остались до конца ее жизни. Другая — кн. В. Ф. Шаховская — заняла у меня еще в 60-м году 6 тысяч. Но когда я оставила театр в этом же году, то просила непременно уплатить, чтобы успокоить мою матушку, которая очень горевала, что с моим выходом из театра я лишаюсь 5–6 тыс. годового дохода, а я должна была так сделать (о чем упомяну в свое время). Итак, кн. исполнила мою просьбу: уплатила 6 тысяч, но в 1861 году взяла билет в тысячу рублей и с тех пор ни капитала, ни процентов до самой смерти, в 1887 году, ничего не платила.

Мне-то все равно, а неприятно, что по моей просьбе люди, которые никогда не видали и не знали ее, но только для меня (мой муж Федор Кондратьевич и племянник его Вл. Ив. Савин) платили проценты за ее имение и только векселя переписывали, а теперь не знаю, кому досталось имение и есть ли возможность что получить… Так и тут пропали наши тысячи!.. Бог с ними! Я всегда любила держаться пословицы «дай Бог — дать; не дай Бог — взять!».^[42]

Теперь начинается период моего переезда в Одессу. Только упомяну, что когда мы возвратились в 47-м году в Москву, то остановились у родителей. Ложась спать, я увидала у себя на постели большого черного таракана и очень удивилась, зная чистоту в родительском доме. Сказала матушке, и она пришла в ужас и только тем успокоила себя и меня, что сказала: «Ну, Параша, тебе будет какая-то прибыль!» Я, не веря приметам, засмеялась. Утром муж пошел искать квартиру и вскоре возвращается и просит поскорей с ним идти. Дорогой рассказывает, что, идя по 3-й Мещанской, увидал, что женщина вставляет окна в чистенькой и, как видно, никем не занятой квартире. Он спрашивает: «А что, не отдаются ли эти комнаты?»— «А вам нужна квартира? Пожалуйте, батюшка, пожалуйте!» Он вошел, и она прямо говорит: «Не угодно ли вам купить этот домик? Нам нужно его продать».

Муж слегка оглядел, видит, все так порядочно, чисто. Он сказал: «Я сам не могу решить, позвольте мне привести жену». И мы явились. Домик мне понравился, а цена — еще больше: три тысячи. Место просторное, хорошее, близ Сухаревой башни; сад и в нем такая малина, что, как мне говорила хозяйка, в старину ее подавали как редкость императору Александру I.

Меня заинтересовало узнать, что они с ней делают, и она показала: рассаживается малина не ближе, как на поларшина одна от другой; к осени вырезаются все старые сучья и оставляется новых не более 3—А прутьев. На зиму их во всю длину кладут на землю и покрывают соломой. Весной поднимают, привязывают к шестам; прутья растут очень высоко, и малина необыкновенно крупная. Дело кончили очень скоро, и мы переехали в свой дом. Хотя мы знали, что покупаем дом раскольницы, но и без того, разглядев его хорошенько, мы убедились бы в этом. Не говоря о дворе, который застроен какими-то переулочками и закоулочками, в комнате, если вы входите в другую, то бывший в ней человек прячется за отворяемую вами дверь и через другую, маленькую, не заметную в стене проходит в комнату, из которой вы вышли. Еще при покупке я вижу половицу с кольцом. «Что это такое?»— «Это, матушка, кладовка, где мы прячем картофель и овощи на зиму». — «А это?»— спрашиваю я, указывая на каменное строение без окон, вышиною более 2-х сажен, а шириною аршин 5. «Это мы думали сделать что-нибудь пригодное… да так и оставили». Мы, видя, что ей трудно отвечать на наши вопросы, и не расспрашивали более.

Между тем «в кладовочке» приподняли доски и нашли лестницу, спустились, и там большая комната с русской печкой, а в печке — чугун с отбитым краем, в нем какой-то состав вроде олова и металлическая ложка. В каменное строение вела двойная железная дверь с внутренними замками; хотя и с трудом, но мы отворили двери и нашли комнату внизу с лестницей наверх. И там тоже комната, кругом скамейки, в углу полка, на которой я нашла драгоценное сокровище — икону «Всех скорбящих радости». Мы были очень обрадованы этой находкой! Икона старинная, с предвечным Младенцем на руках, и не с болящими, как она обыкновенно пишется, а с изображением Иоанна Крестителя, Николая Чудотворца, святителей московских и многих др. святых. Мы сделали серебряную ризу. Икона все время находилась у меня, а в настоящее время, когда Господь помог мне устроить церковь в Доме милосердия в честь Пресв. Богородицы, «Всех скорбящих радости», икона эта, вместе с другими образами, была отдана мною в эту церковь.

Подивясь на все фокусы раскольников, мы еще более были удивлены, когда, приказав близ каменного строения на зеленой траве сделать клумбу для цветов, мы 'увидели там железную дверь. Это аршина 4 от строения. Открыли, там лестница, спустились — еще дверь в подземный этаж, который на аршин наполнен водою, но при огне мы увидали и там дверь. Мы хотели узнать, куда ведет эта дверь. Нанимали выкачивать воду, но это было очень трудно — мы так и бросили. После нам говорили, что подо всей площадью Сухаревой башни, с незапамятных времен, устроены тайные переходы и сообщения между раскольниками. Не мудрено, что не могли их застать врасплох и поймать! Одна из наших хозяек (как мне после объяснили) была Анна Пророчица — и ее усадили, а другая тоже одна из святых. Она сама говорила, что хотела поместиться поближе к сестрице и помогать ей — поэтому и торопилась продать дом. Недолго пришлось мне пожить в моем хорошеньком домике. Супруг м°й вздумал строиться; пожелал, чтобы наше помещение было в саду, и через это при постройке испортил малину. Здание воздвигалось каменное, двухэтажное, и при русской да еще дворянской широкой натуре он до того угощал всех рабочих, что мне говорили: «У вас дом-то строится на пирогах да на водке!» Муж этим хотел задобрить рабочих, чтобы лучше клали кирпич и не было бы сырости — а она-то и была. И его затеи стоили порядочных денег.

1846 году сестра моя, Александра Ива-ювна, вышла замуж по страстной любв и за нашего воспитанника Михаила Андреевича Шуберта. Впрочем, надо вкратце рассказать о ней и об этом соединении. Сестра воспитывалась на счет брата в каком-то петербургском пансионе и там, между ученьем, читала вредные французские книги и воспламенила юную голову. Когда брат женился в Москве, то нашел неудобным оставить сестру у себя и просил меня взять ее. Директор принял ее в Москве на сцену, и она ко мне приехала. Это было в 1844 году, когда я решилась оставить театр. Миша Шуберт, с самого выхода из школы, был юят нами по сиротству. Когда приехала сестра, то они всегда до того спорили и ссорились, что я шутя говорила: «Чтобы наказать вас обоих, я вас женю и посмотрю, кто кого уничтожит!..» Бывало, они оба открещиваются и говорят: «Сохрани Господь и помилуй!» А кончилось тем, что перед нашим отъездом в Петербург мы поместили в нашем доме моих родителей и попросили и Мишу у них оставить. Не прошло и недели — получаю в Петербурге письмо от Шуберта: «Позвольте мне жениться на вашей сестре!» Я испугалась, зная, что ни по характеру, ни по воспитанию (Миша был вполне хороший, честный человек, но далеко не ученый), ни по средствам к жизни, словом, ни по чему им не следовало соединяться. Я пишу родителям, они отвечают: «Делай что хочешь, — мы отказываемся: она нас не слушает». Я убеждаю, советую, запрещаю — ничто не помогает. Шуберт приезжает в Петербург умолять меня. Я предсказываю ему все его горькое будущее. Он говорит, что все готов переносить, но они не могут жить друг без друга. Я принуждена была дать согласие, но только с условием, чтобы свадьба была не ранее как через год. Они выдерживают искус и в 1846 году женятся.

Осенью 1846 года мы возвращаемся в Москву; наши голубки не надышатся друг на друга! 7-го января 1847 года родился у них сын Михаил. Разумеется, я — крестная маменька. В апреле приходит ко мне сестра и говорит, что приехавший из Одессы чиновник губернатора, Александр Иванович Соколов, с позволения директора, приглашает молодых артистов и что она с мужем желала бы ехать. Жалованья по 600 рублей, бенефисы, проезд и отъезд на счет дирекции. И что некоторые уже согласились: А. Ф. Богданов — как актер и режиссер и С. В. Шумский; как ему, так и сестре с мужем это было очень полезно: в Одессе они свободнее могли развить свои таланты, что действительно так и было впоследствии. Я посоветовала принять приглашение, и дело уладилось. Через несколько дней муж мой приходит домой и говорит, что заходил в кофейную Печкина и там познакомился с А. И. Соколовым, который заговаривал о позволении приехать к нам и просить меня в Одессу. Я засмеялась и сказала, что им не по деньгам приглашать меня. У них положено первым персонажам платить по 600 р., а я никогда не соглашусь получать менее того, что получала. Этот отзыв муж передал А. И., и он является с предложением: 4 тыс. ассигнац. жалованья, два бенефиса и проезд и отъезд на их счет. Мужу то же, что и другим: 600 р. и бенефис. Я не вдруг решилась, но Ил. Вас. и даже доктор убедили, что в Одессе морское купанье, очень полезное от золотухи, и что на чужой счет я могу восстановить мое здоровье. Решились и заключили контракт.

А в это время постройка моего пирожного дома была в разгаре: мужу нельзя было скоро ехать, и я отправилась с сестрой, с ее мужем и почтенной женщиной для хозяйства.

Пятимесячного сына сестра оставила с кормилицей у тетки мужа. Мы поехали в мае: погода была прекрасная, путешествие приятное. Проехав уже более половины пути, мы вечером остановились у станции, и Миша пошел прописать подорожную. Вдруг видим, бежит толстенький человечек с фонарем в руках и, подбежав к нашей коляске, приподнял его и рассматривает нас с восторгом Мы глядим на него недоумевая. Сзади идет Миша и, смеясь, говорит: «Господин смотритель такой обожатель театра, что, только увидел в подорожной, что едут артисты, схватил фонарь и побежал смотреть на вас». — «Как на невиданных зверей?»— спросила я шутя. «Нет, сударыня! Я с молодых лет был поклонником театра и считаю особенным удовольствием видеть артистов. И теперь у меня здесь П. С. Мочалов…» Я так и встрепенулась: «Где, как, зачем..» — «Да он играл в Харькове, едет назад и кутит напропалую! Крестьян отбил от работы, поит их водкой, баб заставляет плясать, дарит их деньгами, и хотя мне очень приятно слышать читаемые им монологи, но я каждый день умоляю его ехать, а он не слушает, и это продолжается около недели». — «Где же он?» — «Да вот в этом доме — напротив». — «Миша! беги разбуди его, скажи, что я здесь и хочу его видеть». Вскоре Миша возвращается и говорит: «Нет, мамаша. Вам не увидеть его! Когда я пришел — он спал. Лакей не позволил, да я и сам не хотел будить его. Вдруг слышим: «Человек — трубку!» Я бегу к нему и говорю: «Здравствуйте, Павел Степанович!» — «А?., что?., кто тут?..» — «Это я — Шуберт… и П. И. Орлова здесь…»— «Что?.. Орлова? а… да… Орлова…» — что-то забормотал и уснул». Нечего было делать, мы поехали… Но я очень раскаивалась, зачем не остановилась, не дождалась его протрезвления… не уговорила ехать с нами в Одессу. Он тогда уже оставил московский театр. Но, верно, страх ревности мужа удержал меня. Притом я вспомнила, что Моч. сердился, что я оставила театр, и так писал Самарину Ив. Вас., когда он приезжал в П. Б. на гастроли: «При встрече с Межевичем — поклонись ему; и еще поклонись пониже нашей Офелии… но нет, нет и нет! не надо! Как ей не стьщно! я уверен был, что она по мужу дворянка… купчиха, купчиха, сударь, и какая купчиха! торгуется! А можно ли нам торговаться, если точно оно стучит в груди и просится на сцену! Знаю, к горю нашему, знаю! — оно в груди стучит не у многих; не много призванных, — они редки, и редки артисты, не купцы». И еще более я огорчилась и раскаялась, когда узнала, что, не доехав до Москвы, он где-то упал в воду, простудился и, приехав больной, вскоре умер^[43]. Да, во всю мою долгую жизнь я не встречала другого артиста, как П. С. Мочалов, на которого так видимо нисходила искра Божия! Это смело можно сказать: своими кутежами он был вреден себе… но вообще был прекрасный, честный, добрый, истинно благороднейшей души человек! Да простит и помилует его Господь!

Приехали мы в Одессу под вечер. Квартира была нам приготовлена, и мы, переодевшись, пошли на бульвар, где бывает сборище всего города. И как нам было весело, что мы гуляли, слушали музыку, ели мороженое и никто не обращал на нас внимания, тогда как на другой же день уже некоторые, особенно лицеисты, узнали о нашем приезде и ожидали в Пале-Рояле, когда мы пойдем на репетицию. И так было почти всегда. А когда в спектакле мы играли «В людях ангел — не жена» и «Три искушения» (в 1-м я играла — жену, а во 2-м сестру чертенка), так и говорили, когда мы, бывало, идем: «Voila l'ange et diable»^[44]. Конечно, наши спектакли всем понравились и публика посещала их. Известно, что Одесса город свободный и там живут более на иностранный манер, т. е. в кофейных и на улице. Вот и нас хотели приучить к этому. Когда приехал мой муж и некоторые с ним познакомились, начали просить позволения сделать нам обед в Пале-Рояле, у Куруты. Я наотрез отказалась, сказав, что я не привыкла и никогда не бывала в ресторанах. Если между приглашающими есть люди женатые, то они могли бы, познакомясь домами, пригласить нас, тогда бы и мы ответили им тем же. Но обед состоялся. Сестра с мужем согласились, и были приглашены все другие актеры и актрисы. С тех пор меня стали называть гордой, а я, занимаясь делом, старалась избегать пустых знакомств.

Однако я пропустила очень интересный эпизод, бывший в П. Б. Меня пригласили участвовать в благородном спектакле в пользу бедных. Вот как это было. Мой муж, как я упоминала, был знаком с кн. И. А. Гагариным, его женой, известной артисткой Ек. Сем. Семеновой, и с Ал. Ив. Храповицким, инспектором репертуара в императорских театрах. Ал. Ив. страстно любил сам играть, на театре, и в это время, в 1846 г., устраивались спектакли на даче Галлера. Побудительной причиной этих представлений был процесс, веденный дочерью княгини Надеждой Ивановной со своим мужем М. М. Карниолин-Пинским. Я, еще живя в Москве, знала, что супруги не долго жили вместе: она жаловалась на его характер, а он на то, что его обманули: обещали 100 т. ассигн. и не дали ничего. А тут, на беду, рассудительный М. М. влюбился на старости лет… и говорили, в молоденькую и хорошенькую девицу, которая и готова была выйти за него замуж. Вот он и вздумал развестись с женой и для этого посылал в Москву, где она жила, подсматривать, выведывать, уличать и наконец достигнул своей цели. Знаю только, что Над. Ив. приехала с матерью в Петербург и выбрала адвоката Галлера, которому почему-то запрещено было жить в столице и заниматься адвокатурой. Вот они и придумали, будто для забавы, на даче г-на Галлера, по Екатерингофскому проспекту, устраивать спектакли. У Галлера были большие дети и также участвовали с Ек. Сем. и Ал. Ив. Храповицким во главе. Конечно, многие желали видеть знаменитость прежних времен! Поэтому приглашались в спектакль г-на Галлера нужные люди по процессу и за это по возможности помогали им. Этим Ек. Сем. и Галлер не удовольствовались; они думали, что если государь или кто из царской фамилии увидят ее игру, то скоро окажут свое внимание и тогда ей легче будет обратиться с просьбой о защите. Вот они и решили дать публичный спектакль.

Ал. Ив. предложил просить меня, и выбрали на два представления 2 большие трагедии: «Медея и Язон» и «Ифигения в Авлиде».

Я познакомилась с кн., и она пригласила меня на дачу Галлера — смотреть спектакль «Ненависть к людям и раскаяние». Признаюсь, часто видав П. С. Мочалова в этой любимой им роли, трудно было мне, артистке, смотреть на игру доброго Ал. Ив., да и Ек. Сем. была уже старовата слишком (60 л.) для роли кающейся жены Но тут я поняла, к чему ведут и чего ожидают от этих представлений. Над. Ив. скоро сблизилась со мной и была откровенна. Во время антрактов и даже действия, на репетиции она уводила меня в кабинет Галлера, куда никто не входил, и там рассказала о своем процессе. При мне приходил Галлер и, просматривая написанные ею бумаги, приказывал делать поправки и снова диктовал. После она мне объяснила, что ему государем Ник. Пав. запрещено вести дела и писать бумаги, вот он сам и не писал, а выходило одно и то же. Но тут, как видно, «нашла коса на камень», и Галлер не помог: их развели, ему позволили жениться… (но это не совершилось), а ей присудили жить на покаянии в монастыре, в Новой Ладоге. К этому времени скончалась и Ек. Сем И хотя Мат. Мих. и говорил мне и брату (мы по школьной его любви к нам посещали его): «Если я и процесса не выиграю, а уж оставлю мать и дочь на одном картофеле». Но и этого не случилось. Ек. Сем. умерла при своем богатстве, а Над. Ив. им воспользовалась, не поделясь с другими наследниками, и, как было слышно, очень жуировала на покаянии в монастыре. Но за таких людей страшнее: весь суд им будет у престола Божия!

Однако, писав, что было перед глазами и осталось в памяти, я часто покидаю нить рассказа. Когда меня пригласили участвовать, я согласилась с удовольствием, но предупредила, что это будет очень неприятно Гедеонову. Так и вышло: никакой публичный спектакль в столице не мог идти без его разрешения. И что же? Совсем запретить он не мог, но не дал ни одного театра, ни декораций, ни костюмов и даже ни вечернего времени. И любители должны были нанять зал г-жи Энгельгардт, собрать кое-где декорации и костюмы и дать представление утром. В афише значится: «Начало в половине второго пополудни». И 1-й спектакль 9-го мая «Ифигения в Авлиде». Действующие: Агамемнон — А. И. Храповицкий, Ахилл — П. В. Бежицкий, Улисс — В. А. Норман, Клитемнестра, жена Агамемнона — кн. Е. С. Гагарина, Ифигения, дочь Агамемнона — П. И. Орлова, Эгина, наперсница Клитемнестры— А. И. Теглева, Аркас, наперсник Агамемнона — И. Я. Макулин. После трагедии комедия «Наука и женщина». Действующие: Александр Семенович Кра-тин — П. В. Бежицкий, графиня Зендель — П. И. Орлова, Елизавета Васильевна Зиновьева — О. П. Лебедева, Николай Петрович Холмогродский — Я. Л. Молуковиц, Сидор, слуга — Д. И. Иванова.

2-й спектакль 12-го мая «Медея», трагедия в 5-ти действиях. Действующие лица: Медея, дочь царя Колхиды — кн. Е. С. Гагарина, Язон, вождь фессалийский — А. И. Храповицкий, Креон, царь Коринфский — П. В. Бежицкий, Креуза, дочь его — П. И. Орлова, и проч. И «Чего на свете не бывает», водевиль в 1-м деист. Действующие: Надежда Петровна Зарецкая, вдова — П. И. Орлова, Александра Петровна, меньшая сестра ее — О. П. Лебедева, Ми-хайла Семенович, дядя их — А. Б. Николаев, Александр Васильевич Загорецкий, полковник — Я. Л. Ласковец, Петр Савельич — Д. И. Яковлев, Казачок — А. А. Ивановский. Цена местам: в первых шести рядах по 4 руб. серебром, в прочих — по 3 р., на хорах — по 2 р. И несмотря на такую дороговизну мест, на летнее утреннее время, публики было очень много. Ек. Сем. играла великолепно! У нее был мелоличный голос, очень много чувства и прекрасное, античное лицо. Она припомнила, как Гнедич начитывал ей роли, ипочти не ошибалась. Это я потому говорю, что Над, Ив. раньше объяснила мне всю суть дарований и познаний Ек. Сем. и просила на репетициях следить и заметить, если где она сделает ошибку… И мне было очень удивительно, что вдруг в пылком или страстном порыве она произнесет такую галиматью, что не веришь ушам, и я старалась скорей заметить страницу и строчку, передам Н. Ив., и на следующей репетиции Е. С. скажет верно. Не знаю, была ли какая помощь им от этих спектаклей, но меня Гедеонов приглашал снова поступить на сцену. Я отказалась, измученная прежними неприятностями, еще не совсем окрепшая после тяжкой болезни и имевшая порядочную сумму денег. Я не захотела снова идти в кабалу.

Гадо еще вставить эпизод из 1837 года. В это время В. И. Живокини взял в Нижнем на ярмарке театр на аренду и пригласил П. С. Мочалова, меня с мужем, Пашу Щепина (тут-то мы и объяснились) и других. Желая принести пользу любимому товарищу, конечно и себе также, мы поехали. Тогда жел. дороги еще не было, и все, т. е. артисты и купцы, ехали тройками и перегоняли друг друга. Это было в августе, погода прекрасная и путешествие очень приятное! Только первые два дня я не могла надивиться: куда ни приедем, во всякий час дня — непременно застанем купцов закусывающими. Так как все очень хорошо знали нас, то везде мы получали приглашение закусить! Я благодарила и, смеясь, сказала: «Как это можно кушать во всякое время?» На третьи сутки утром в 7 час. мы остановились пить чай и видим, что наши купцы распорядились пораньше нашего и несут 6 или 7 живых стерлядей, приказали сейчас сварить уху и просили нас разделить их трапезу. Мы не отказались, и во время обеда… как это иначе назвать?., один из тех, над кем я накануне смеялась, вынул часы и, показывая мне, сказал:

«8 час, а вы изволите обедать!.. Не удивляйтесь же, что мы не вовремя кушаем, в дороге время теряется». Мне стало стыдно, и я вспомнила: «Не осуждай — не осужден будеши!» Вообще в Нижнем нам было очень хорошо! Бенефисы полные, подарки ценные: мне подарили столовое серебро и еще бриллиант без отделки ценою в 400 руб., я сделала из него кольцо в синей эмали. Вообще я всегда любила хорошие кольца, но в один день, уже в Одессе, в 50-м году, у меня украли 4 дорогих кольца. Приехав из театра, моя горничная поленилась разобрать корзину и вынуть вещи, а лакей постарался об этом и утром нагрубил мужу, так что он его прогнал, а с ним прогнал и мои кольца. Мы вечером же хватились, но его и след пропал.

Помню, как в Нижнем меня возили в лодке, чтобы показать слияние Оки с Волгой. В те времена сообщение города с ярмаркой было очень затруднительно; хорошего спуска еще не было, и лучшая публика почти не ездила в театр на ярмарку. Но желая меня видеть, прислали просить, чтобы я доставила им удовольствие — сыграть в городе. Я согласилась, и помню, что за мной присылали карету в 4 лошади, и когда я ехала обратно, то лакей шел впереди лошадей и удерживал их. Не забыла и того, что примадонна постоянного театра в городе была фавориткой губернатора (не припомню их фамилий). И что же? Вероятно, чтобы после моей игры не слишком разочаровать его собою, она не позволяла смотреть мои лучшие сцены. Всегда прикажет ему быть за кулисами и занимает его разговором. Все смеются и указывают мне на них,

В Нижнем все было прекрасно, только при расчете порядочно обсчитал нас братец В. И. Жив<окини>, который взялся быть полным распорядителем по хозяйственной части и так нахозяйничал в свой карман, что даже братца оставил ни с чем и тот принужден был отказаться от антрепренерства! А дела шли блистательно!

И мало того, что он обсчитал нас, да еще рублей на 200 выплатил нам пуговицами, так называли старинное стертое серебро.

В Одессе, напротив, все было честно и правильно; мы имели дело с губернатором. С удовольствием вспоминаю приезд в Одессу наместника М. С. Воронцова с супругой. Всем артистам назначили день явиться, но накануне они были в театре, и потому прежде представления нас губ. Ахлестышевым они, всем раскланявшись, подошли ко мне и что-то расспрашивали. В настоящее время, много читая об этом истинно замечательном человеке, мне приятно припоминать его симпатичное лицо и милую улыбку княгини. Мой муж, окончив постройку дома, приехал позднее, и мы с успехом играли и получали хорошие деньги.

Меня признали кавалеры гордой! а дамы (сами гордые!) все удивлялись, что я не ищу их знакомства, даже Map. Ант. Нарышкина (известная фаворитка госуд. Алекс <андра> Павл.). Она очень любила мою игру и желала, чтобы я приехала к ней, что мне передавал М. Л. Невахович, забавлявший ее своими карикатурами, остротами и вообще веселостью. Он советовал мне поехать с бенефисным билетом, но я с малолетства не уважала подобных женщин, тем более слыша, что импер. Елиз. Алекс, была ангел! Я не хотела менять моих убеждений за лишних десятки рублей. Артистам, привозящим билеты на дом, платили более. Я ни к кому не ездила. Наконец, меня убедили показаться в обществе. Под Новый год всегда бывает большой бал в Благородном собрании — я решилась ехать. Разумеется, одета была очень хорошо: в темном бархатном платье с прекрасным убором из перьев на голове. Все встретили меня каким-то шепотом, и, когда я села на эстраде, под портретом государя, против меня в зале собралась огромная толпа и все с любопытством смотрели на меня, и никто не умел приветствовать меня ни одним словом, только сидевшая подле меня старушка княгиня Долгорукова заговорила со мной. Просидев так около получаса и видя, что толпа прибывает, а танцы прекратились, я обратилась к стоящему сзади меня Алек. Иван. Соколову и сказала: «Позовите ко мне мужа». И когда он подошел, встала, взяла его под руку, раскланялась с княгиней, сказала: «Поедем домой», — и пошла из залы. Тут еще более, как пчелы, зажужжали дамы, но я была очень рада, что возвратилась домой, и потом осуждающим меня за это сказала, что я хотя и жена дворянина, но они знают меня как артистку. Никогда не любила кому бы то ни было навязываться своим знакомством, а кто желал быть со мной знакомым в Москве, Петербурге и Киеве, те всегда первые обращались ко мне и впоследствии были моими друзьями. Я, как артистка, не могла исполнять все правила общественной жизни, т. е. делать визиты, посещать их вечера, потому никто не взыскивал с меня, а любили приехать ко мне запросто, на чашку чая, и провести вечер в дружеском разговоре. В Петербурге были первыми из таких Александр и Владислав Максимовичи Княжевичи, Александра Христиановна Христиани, свояченица первого, и Map. Ив. Княжевич, супруга второго; также Фед. Ник. Глинка и жена его Авд. Павл., княгиня Варв. Фед. Шаховская и сыновья ее Михаил и Иван Николаевичи, прекрасные молодые люди, старший недавно скончался сенатором, а младший погубил себя во цвете лет от дурной жены И к этим прекрасным, добрым, честнейшим людям надо прибавить умного, забавного Ник. Ив. Греча и почтеннейшего Влад. Ив. Панаева. Вот какими людьми я старалась окружить себя и отказывалась от многих других искателей моего знакомства. Из студентов в Москве принимала некоторых, более для того, чтобы укрощать их восторги, а в Петербурге только троих: Ореста Фед. Миллера, Карла Антоновича Клостермана и Ник. Весселя. Это было в конце 50-х годов и в начале 60-х, когда так быстро распространялся нигилизм, и наши беседы клонились к тому, чтобы они, как уже старшие студенты, старались всеми силами останавливать эту язву, доведшую до страшной катастрофы 1-го марта 1881 года. Мне приятно вспомнить, что они до конца жизни остались верны своим убеждениям. Все они были очень молодые люди, и старший из них, Орест Фед., моложе меня был на 18 лет.

Но возвратимся в Одессу. Окончив мой контракт в 1848 году, в это время скончался в Москве мой отец. Я пожелала возвратиться домой, чтобы утешить матушку, и не хотела возобновлять контракта. Муж уговаривал меня, но я сказала, что если мне увеличат оклад, получаемый мною, то я могу опять приехать, но должна непременно прежде повидаться с матушкой. Меня стали просить остаться еще на год, и я высказала свои условия. Они были не очень притязательны. Вместо 95 руб. в месяц я просила 150 рублей, и, конечно, губернатор не отказал бы мне, но режиссер Богданов — товарищ, однокашник — уверил губернатора, что мне некуда идти, что я непременно останусь на прежнем положении и что это только вымогательство, а <так> как я терпеть не могу никакой лжи, то, не разговаривая более, я и уехала с мужем. Когда он, отправив нас в Одессу, приехал позднее, то, как человек религиозный, он сделал лишних 100 верст и заехал в Киев. Меня всегда это соблазняло, и я упросила его и для меня сделать тот же крюк, тем более что я была очень огорчена смертью отца и мне хотелось поклониться великой святыне Киева и там помянуть его.

Еще влекла меня туда живущая там моя родственница Вар. Александ. Теглева. Нельзя пройти молчанием редкую в нынешнее время женщину. Отец ее был новгородский помещик Шамшев, и имение их было очень недалеко от имения вышеупомянутого мною Ник. Никит. Теглева. Сын его Александр с малолетства любил Вареньку Шамшеву, и они считались женихом и невестой. Он служил в уланах. Когда ему было 23 года, а ей 18, они были обвенчаны 2-го ноября 1848 года. Это было в деревне, и они, как молодые, на Святки поехали в уездный город Устюж-ну. 2-го января 1849 года, ровно через два месяца, был у кого-то бал, и молодой, сказав жене, чтобы она одевалась, поехал купить себе перчатки. Вар. Алекс, оделась в венчальное платье, на шею надела нитку жемчуга и стала с нетерпением ожидать мужа. 8, 9, 10 часов, а Александра нет. Она начала сильно беспокоиться и велела горничной разузнать, не случилось ли чего-нибудь. Горничная также долго не приходила, наконец, услышав внизу шум, Вар. Алекс, отворила дверь, в это время нитка жемчуга разорвалась и покатилась по полу, а есть примета (если кто им верит), что просыпавшийся жемчуг означает слезы. У ней сильно забилось сердце, и она начала спрашивать, отчего такой шум внизу, и от нее более не могли скрыть, что ее мужа принесли мертвого. Он заехал к приятелю и, сходя с лестницы, поскользнулся, ударился виском о порог, и тут же дух вон. Прошло 50 лет, и до сих пор она молится за него и просит у Бога соединения с ним. Она была очень хороша собой, и ей делали много предложений, но она осталась верна своему Александру. Много ли в нынешнее время найдется подобных женщин? Она была родственницей моему мужу по первой его жене. Приехав в Киев, я отыскала ее и так разделила свое время: рано утром ездила с ней в Лавру и в другие святые места, там молилась о упокоении души родителя, а остальное время любовалась с мужем прелестным Киевом.

То было в августе месяце. Прожив так пять дней, мы собрались уже уезжать, но муж уговорил меня почти насильно посетить здешний театр, говоря, что назначен бенефис какого-то бедного актера Громова, которому мы можем принести пользу. Я согласилась, только просила взять ложу, которая была бы позакрытее. Для этого оказался очень удобным бенуар вице-губернатора Фундук-лея^[45]. Он отделен от зрителей маленькой ширмой. Мы с грустью смотрели на какую-то раздирающую драму и видели, как публика заглядывает на нас, как на незнакомых.

После 2-го действия отворяется наша ложа и является полковник и за ним еще какой-то человек. «Честь имею представиться, полковник Афанасьев, по приказанию губернатора состою начальником здешнего театра; а это, — показывая на стоящего сзади человека, — антрепренер театра, г-н Соколов, который говорит, что знал вас еще в Москве, и дал мне смелость иметь честь явиться к вам и спросить, что доставляет нам удовольствие видеть вас в нашем городе». Мы объяснили причину нашего приезда в город и сказали, что уезжаем завтра. Тут начались убедительные просьбы, чтобы мы остались, сыграли бы несколько спектаклей, сжалившись над бедным полуслепым антрепренером и его больной женой, которую я знала в Москве молодой девушкой. Она была дочь портного, который работал на мужа. Занавес поднялся, разговор окончился, и они просили позволения приехать к нам завтра в гостиницу «Лондон», где мы стояли. Долго рассуждая с мужем, что нам делать, мы наконец решили, желая помочь бедному, сыграть один или два спектакля.

Утром, когда они приехали, мы дали удовлетворительный ответ, и он, благодаря нас за великодушие, предложил половину сбора. Тут было затруднение, какой спектакль назначить, потому со мной почти не было гардероба. Он был отправлен прямо из Одессы в Москву. Решили, что всего легче сыграть «Материнское благословение», и роль блестящая, и костюм простой. Кроме 4-го акта, для которого со мной кое-что было, а остальное тотчас сделали. Первый спектакль был 25-го августа. В этот день закладывали мост через Днепр, и поэтому съехалось множество публики. Театр был полнехонек. Только меня поразило одно — отчего это некоторые ложи особенно освещены и особенно убраны. Мне растолковали, что это польские магнаты, почти никогда не посещающие русский театр, приехали смотреть московскую знаменитость, но никак не решались поместиться как все прочие. Прислали коврами обить свои ложи, поставить хорошую, мягкую мебель и зажечь лампы и канделябры… Успех был блистательный, и каждый спектакль меня засыпали букетами. Соколов упросил нас сыграть еще что-нибудь, так что этим просьбам почти конца не было. Наконец, после 8 или 9 представлений, назначается мой бенефис, где сказано: в последний раз перед отъездом. Тут является целая депутация, от всех сословий, просят сыграть еще, но я отвечала, что, дорожа своим словом, где сказано «в последний раз», я не могу изменить ему. Если бы еще я могла сыграть в пользу бедных или в пользу приюта, что я желала сделать и ранее. Но мне сказал г-н Соколов, что без губернатора (Дмит. Гавр. Бибиков был в отсутствии) этого не позволят, тем более нельзя играть в пользу приюта, что Дм. Гав. в неприязненных отношениях с графиней Мелиной, начальницей приюта, которой также нет в городе. Тут полковник А. П. Сгороженко, глядя очень строго на Соколова, который побледнел, сказал мне: «Это не совсем справедливо, я уверен, что губернатор и гр. Мелина будут вам очень благодарны, а в доказательство позвольте сейчас спросить помощницу гр. Мелиной, Анну Сгеп. Наумову». Он пошел к ней в ложу и в антракте прибегает сказать, что А С очень благодарит меня, только просит назначить, какие пиесы угодно сыграть мне, а что все другое она берет на себя. Решили играть на другой день, чтобы не задерживать моего выезда, и я назначила четыре маленькие пиесы, лучшие из моего репертуара. Желая в благодарность за такое внимание оставить по себе хорошую память, А Сгеп. прислала просить меня после спектакля пожаловать к ней, где будет лучшая публика Киева, которая желает лично выразить свою признательность. Я отговаривалась усталостью после четырех ролей ехать на вечер, но она убедительно прислала просить приехать хоть в халате. После спектакля она прислала мне карету, и я, измученная, все-таки отправилась к ней на вечер. Там было все общество, и я больше всего помню семейство Тамары, графа и графиню Комаровских, Селецких, доктора Козлова с женой, которые, впрочем, как особенные любители, раньше со мной познакомились, профессор Павлов и многие другие фамилии, которых теперь забыла; тут же был и вице-губернатор Фундуклей. Все они осыпали меня такими ласками, таким радушным приветом, убедительно просили остаться или возвратиться. Объяснив им причину моего отъезда, я сказала, что, не находя слов благодарить их, я не только приеду, а приду пешком в Киев, чтобы доказать им мою признательность. Этим не кончилось: Ан. Степ, пожелала приехать ко мне, чтобы свезти меня в приют и дать возможность бедным девочкам поблагодарить меня. Сбору было 700 руб. серебром. Это уже ее особым старанием. Утром она привезла меня к себе и благословила иконой Успения Божией Матери, настоящим подобием Чудотворной; затем повезла меня в церковь Божией Матери «Всех скорбящих радости». Почтенный священник ожидал нас и отслужил молебен за мое здоровье. Далее мы поехали, и я заметила, что едем довольно тихо, этим дана была возможность тому же священнику встретить нас в приюте, там он был законоучителем. Все девочки, очень хорошо одетые, встретили меня пением молитвы, потом пропели многая лета, и я была очень тронута подобным вниманием, даже и теперь вспоминаю это с наслаждением.

На другой день мы уехали, но это уже было 3-го октября, так что муж был принужден сделать мне беличью шубку. В эту зиму был очень большой холод. Об этом нечего и говорить, что, приехав в Москву, я очень обрадовала матушку. Предполагая непременно возвратиться в Киев по убедительной просьбе публики, я распорядилась и духовными делами. Запаслась Патериком, скоро прочитала его и в конце декабря поехала в Киев, уж как будто к знакомым.

Приехала 24-го декабря, и первый визит к доброй Ан. Степ. Наумовой. Привезла ей детское одеяльце своей работы для ее внучки Селецкой, а также большое двухспальное, связанное из шерсти «Шине», но она ни за что не хотела принять такой дорогой подарок. А когда приехал полковник Афанасьев от Дм. Гав. для каких-то совещаний, он так на него крикнул, топнул ногой, что тот едва убрался и тут же подумал, как он после мне говорил, что с таким господином пива не сваришь. К счастию, Бог все переделал к лучшему. Только что покончив это дело на словах с губернатором, я получаю бумагу из Одессы от назначенного правительством директора театров барона Рено. Он уведомляет, что вместо Ахлестышева назначен губернатором Александр Ив. Казначеев, который до того был губернатором в Крыму и один раз приезжал в Одессу, видел меня на сцене и слышал от публики сожаление о моем отъезде, а главное, узнав, что я в Киеве, просил немедленно возвратиться, обещая дать все, что я просила. С этой бумагой я поехала к Дм. Гав. и сказала, что думаю воспользоваться приглашением, до тех пор, пока выстроится новый театр в Киеве, обещая, за внимание публики, приехать, где бы я ни была. Из Киева муж поехал в Москву, чтобы отдать мой дом в распоряжение Щепину, а я поехала с горничной и провожатым в Одессу, и во время дороги вытерпела много неприятностей. В Белой Церкви так разлилась река, что проехать не было возможности. Мы должны были остановиться и ожидать перевоза. На станции я нашла какую-то даму, г-жу Моллер, как она назвала себя, при ней было трое детей, один ребенок у кормилицы и человек. Когда наступила возможность перебраться, она уговорила меня ехать с нею вместе, так как у нее был крытый тарантас, а у меня крытая арба, впрочем, хорошо приспособленная и покойная. Я приняла ее предложение более затем, чтобы иметь приятную и образованную спутницу, а горничная поехала с провожатым. Не помню где, но опять мы встретили разлившуюся реку и снесенный мост. Тут мужики посоветовали нам переехать верхом, но мы решились только посадить на лошадь кормилицу с ребенком, по одному мужику по сторонам вели лошадь, оберегая их; а сами приказали мужикам снять сапоги, надеть их на свои ноги, и так они по страшно бьющим водам переводили нас поодиночке. Других детей переносили на руках. Но и этим еще не кончилось: не останавливаясь и ночью, мы с ней попеременно не засыпали, боясь какой-нибудь случайности. В последнюю ночь, она, кажется, была третья, мы так утомились, что все невольно задремали. Вдруг на каком-то толчке — крах — шкворень пополам! и наш тарантас лежит на боку. Упал он на мою сторону, против меня сидели кормилица с закрытым у груди ребенком,другие дети, узлы и ящики — все полетело на нас. М-те Моллер почти обезумела. Вскочила на нас ногами и в верхнее окно страшным голосом кричала: «Ольга! Ольга!» — называя маленькую девочку, которая была у кормилицы. К счастью, человек скоро вытащил ее вверх, за ней и детей; потом с ямщиком повернули тарантас. Я, лежа внизу всего и всех, чувствовала, что задыхаюсь, и более от мысли, что если мне так тяжело, то что же будет с крошечной девочкой, лежащей под такой тяжестью. Когда подняли тарантас, я с трудом приподнялась, смотрю на кормилицу, она бледна как полотно. У нас была одна мысль, что ребенок задохся. Кормилица не могла пошевельнуться, и я потихоньку начала расстегивать шубу и открывать ребенка. По моему радостному лицу она решилась опустить глаза, и мы увидели прелестную девочку, спящую крепким сном. Ангел-хранитель сохранил младенца от неизбежной смерти. Тут мы провели несколько часов, покуда нам привели волов с телегами. Тащились чуть не целый День, но ввиду минувшей опасности утешались, что все благополучно окончилось, и сами подсмеивались над своим путешествием на волах. И тут еще не конец: приехали в жидовский дом во время их праздника Пасхи, так нам не только не дали куска хлеба, даже впустили в нетопленую комнату и сказали, что сегодняшний день никак нельзя топить. Поэтому надо украсть у них опресноков (мацу), а наш человек где-то ухитрился достать рыбу карпа, по их называемую короб. Никто из нас не знал кулинарного искусства, но кое-как вычистили рыбу, положили в какой-то горшок, в печке зажгли собранные сучья и делали что-то вроде супа, и как теперь помню, когда мы все это кушали, то нам казалось, что лучшего блюда и на свете нет. Наконец, приехали в Одессу, и какова же была досада, когда моя горничная Татьяна приехала в тот же день, и совершенно благополучно. За что же я-то терпела такие муки? Но я не жалела об этом, потому что была полезна для г-жи Моллер и ее детей, что и доказано было нашим постоянным знакомством во все таинственное пребывание ее в Одессе. Я говорю таинственное, потому что она сейчас же наняла себе уединенную дачу, никуда не выезжала, никого не принимала, кроме меня. Бывало, приедет зачем-нибудь в город на самое короткое время, заедет ко мне и, если я свободна, увезет меня к себе. Однажды я приехала к ней и видела выходящего от нее господина, видимо приезжего. Насколько я заметила, он был очень красив, высокого роста и прекрасно одет. Ее нашла немного смущенною, не помню, что-то она сказала мне об этом приезжем и, прощаясь, проговорилась, что, может быть, скоро сама уедет, и это «скоро» наступило в этот же день вечером, как я узнала впоследствии. Не проникая в чужие тайны, мне казалось только одно, что она не была матерью этих детей, а возила их с места на место, вероятно, для каких-нибудь целей их родителей.

Наш сезон шел блистательно и подвигался к концу. Губернатор Алекс. Ив. Казначеев был очень добр и внимателен к нам, сделался моим кумом, я с ним крестила у моей сестры ее сына Александра, еще у его чиновника Бе-нецкого сына, с женой которого я была очень дружна. Кстати скажу — с нами в одном этаже жил какой-то женатый итальянец. У него родились шесть сыновей и все маленькие умирали, так что он выходил из себя, и в самом деле, нам тяжело было смотреть на несчастную мать, когда уже при мне еще не успели похоронить годовалого ребенка, как в это же время умер трехлетний и у них никого не осталось. Но она была беременна. И видя наших прелестных малюток, прелестного трехлетнего Мишу, за которым отец сам ездил в Москву, и хорошенького Сашу на руках кормилицы, Колович (фамилия итальянца) не мог равнодушно смотреть на наших детей. И вот Екат. Алекс. Бенецкая посоветовала попросить меня окрестить ребенка. Не знаю, были ли у них еще дети, но об этом лет через двенадцать слышала, что он жив. Так же поступил и другой знакомый Бенецких, аптекарь Назаревич, у которого была та же история, и мальчик, окрещенный мною, остался жив, и был уже молодым человеком, когда я перестала слышать о нем.

Наш контракт приходил к концу, меня всеми силами уговаривали остаться, а от мужа не знали как избавиться за его деспотический характер. Он все жаловался на разные болезни, которых, право, я не замечала, и, говоря, что хочет ехать лечиться в Евпаторию, советовал мне заключить контракт, а себе брал право написать свой, по возвращении. Этому дирекция очень обрадовалась и по возвращении не заключила с ним контракта, несмотря на то, что доктор из Евпатории писал А. И. Соколову: «Ради Бога, уберите от нас г-на Орлова. Он совершенно здоров, мы не знаем, что с ним делать, и боимся, что он разгонит наших больных!» Там были какие-то минеральные воды. Не имея никаких занятий, он еще больше предался своему Дурному нраву, сердился, обижался, что его снова не пригласили на сцену, и мне было тяжело все это время. Но по 15-летней привычке я молчала. Наконец, раз вечером, возвратясь домой в весьма некрасивом виде, он начал ко мне придираться и, браня меня, всех и все, имел неосторожность назвать дурным словом моего отца — мою святыню! Чаша терпения переполнилась, я встала и сказала: «Илья Васильевич, с этих пор я более не жена ваша». В первую минуту он очень сердился, бранился, потом встал на колени, просил прощения, но я сказала: «Вы можете жить у меня, как до сих пор, но женой вашей я более не буду». Видя мою твердость, выстраданную многими годами, он решился уехать в Москву, но проехав верст 30, остановился в имении хорошо знакомого А. В. Безрукого, который, как и вся публика, любил меня, а не мужа моего. Этот Безруков, почтенный старик, провинциал, никогда не видал порядочных артистов, поэтому был восхищен мною. И спрашивал знакомых, чем он может выразить свои восторги. Ему посоветовали сделать мне хороший подарок, браслет или что другое. Он обрадовался и подал мне на сцене два букета и два браслета. Впоследствии мы с ним познакомились и даже были с мужем у него в гостях, в его прекрасной деревне, где, гуляя по саду, поневоле кушала прекрасные желтые сливы, которые не срывала, а брала ртом.

Кстати упомяну, что я также ездила к знакомым Шос-такам, уезжая откуда, раз чуть не сделалась жертвою алчности поганых жидов. Со мною были горничная и лакей. Приехав на одну станцию, я спросила лошадей. Жиды, говоря, что нет почтовых лошадей, вздумали воспользоваться этим и начали просить баснословную цену. Я давала двойные, тройные прогоны — и слушать не хотят. Я решилась дожидаться почтовых лошадей, вдруг вижу, едет коляска четверней и сзади тройка в тарантасе. Это ехал г-н Абаза, помню имя Агей, а отчества не помню. Он ехал из имения и также остановился переменять лошадей. Он знал меня по сцене и, увидав, спросил с удивлением, что я здесь делаю? Я объяснила ему мое положение, а жиды и жиденята так и забегали, и ему уже вели всех семь лошадей. Но он приказал прежде заложить мой тарантас. Весь кагал закричал: «А мы зе сейцас отправим барыню, после вашего вельможества». — «А я до тех пор не поеду, покуда вы барыню не отправите». Нечего делать, они принуждены были впрягать мне лошадей и помогавшему им моему человеку грозили, что догонят нас, выпрягут лошадей и оставят нас в поле. Мой человек еще не успел мне сказать это, как Абаза, зная это жидовское племя, попросил меня сесть в экипаж и сказал шутя, что повезет меня в Одессу под конвоем. Так и сделал. Сам впереди, в середине я, и сзади его прислуга. Спасибо ему, этим он избавил меня от большой неприятности.

Итак, мой супруг приехал к Безрукому, начал у него прекрасно кушать и пить и надоедать, вступаясь в его хозяйство. Дело было Великим постом. Илья Васильевич пишет мне, чтобы я позволила ему приехать, чтобы хотя наружно, для людей, скрыть происшедшую между нами неприятность. Я отвечала, что мне так тяжело и горько всю жизнь играть комедию, что я решилась прекратить ее и просила бы и его сделать то же. На это он начинает умолять Безрукого написать ко мне о его страданиях. Он долго не соглашается, наконец, написав под диктовку мужа чувствительное письмо, но на маленькой записочке, вложенной тут же, он прибавляет: «Пишу по просьбе Ил. Вас. и все лгу. Он совершенно здоров, прекрасно ест и пьет и мне страшно надоедает своим умничаньем». Я ничего не отвечала на это, и Ил. Вас. сделал новый фортель.

В Великий четверг, после причастия, пошла я вечером в лицейскую церковь слушать двенадцать Евангелий, где всегда становилась в укромном местечке. Вдруг слышу в церкви какой-то шепот, а надо знать, что туда ездил губернатор и большая часть хорошей публики. Конечно, все знали о нашем разрыве. Шепот произвела Ек. Ал. Бенецкая, сказавшая при выходе некоторым знакомым, что мой муж приехал, и, подойдя ко мне, бледная и дрожащая, объявила мне эту новость. Она не любила и боялась моего мужа. Я осталась совершенно спокойна, дослушала всю службу и, придя домой, увидела мужа, лежащего на диване. «Здравствуйте, Ил. вас-, не прикажете ли чаю?» — спросила я, садясь за самовар. Он, видя мое спокойствие и твердость, не решился говорить о нашем положении, а прожив недели две или более, простился со мной и уехал. И куда же? Прежде в Калугу, где вступил в труппу провинциальных актеров. Там сгорел театр, и он, захватив с собой нескольких артистов и артисток, отправился еще в худшее место, в Серпухов, потому что там был городничим его однокашник и собутыльник.

В это же время кончался и мой контракт. Я располагала ехать в Москву к матушке, а между тем, ведя постоянную переписку с ней и братом, бывшим в Петербурге, я начала действовать по их советам. Они, так же как и я, боялись, что по законным правам муж не вздумал бы выписать меня в Серпухов или другую какую ничтожную провинцию. Уговорили тотчас по приезде в Москву ехать в Петербург к брату и там просить директора снова принять меня на московскую сцену, где я была так любима и где в эти три, четыре года никто не заменил меня. Приехав в Петербург в мае месяце, прежде начала моих переговоров с директором, просит меня наш хороший знакомый, бывший москвич К. В. Третьяков, сыграть в его бенефис. Изъявляя согласие, я прошу доложить об этом директору. Тот ни за что не соглашается, говоря: «Мне до сих пор нельзя глаз показать в Москву без того, чтобы меня не осыпали упреками за выход из театра г-жи Орловой, а теперь, когда узнают, что она здесь играет, мне надо будет и из московского директорства выйти». На это я велела сказать, что потому и решаюсь здесь играть для товарища, что решаюсь опять вступить на московскую сцену. Директор, видимо, обрадовался, просил меня приехать к нему, и, когда я объяснила ему причину, которая заставляет меня возвратиться на сцену, он сказал, что все это устроит, и просил несколько дней подождать ответа. Тут, конечно шутя, вспомнил о нашей ссоре, моих капризах. Я сказала, что не имела своей воли, должна была так действовать, а теперь в доказательство, что я ничего не ищу, кроме зашиты от мужа, я подпишу контракт не читая. «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!»

Проходит около недели времени, брат получает письмо из Москвы, от своей тещи, известной артистки А. Т. Сабуровой, та спрашивает, справедлива ли молва, которую она вчера слышала от П. Н. Арапова. Он приехал к ней и с восторгом рассказал известие, слышанное в Английском клубе, что П. И. снова поступает на московскую сцену. Мы с братом удивились, что Москва говорит, а Гедеонов молчит. Я еду к нему и спрашиваю причину. Он, сконфуженный, отвечает: «Прошу вас, подождите еще немного, немного, и я дам вам ответ». Наконец, присылает за мной и читает письмо Верстовского, который, выражая радость Москвы о моем возвращении, пишет «Какие же роли будет играть П. И.? А г-жа Рыкалова, принятая собственно на амплуа П. И., должна будет совсем оставить театр?» На этом слове я остановила Гедеонова, сказав: «Благодарю вас, Алек. Мих., на этом условии я не хочу служить в московском театре и сумею прожить, сама себя защищая». — «Вот я говорил, что вы капризная, сейчас же и вспылили». А я повторила ему, что готова была подписать контракт, не читая, но никогда не соглашусь быть причиной чьего-нибудь несчастья, тем более Ры-каловой, с матерью которой и с семейством я жила душа в Душу. Приехав от директора к Третьяковым, у которых я останавливалась на это время, потому что брат уже переехал на дачу, я рассказала им все случившееся и, переодевшись, поехала обедать к СЬсницким.

Это было 21-го мая, день Ангела Елены Яковлевны. Когда я приехала, начались расспросы, как идут мои дела. Я все рассказала и объявила, что завтра уезжаю, и после обеда, простившись с ними, уехала. Возвратясь к Третьяковым, меня встретил брат ее М. Андр. Сомин, живущий у них, и сказал, что через два часа после моего отъезда был получен этот большой конверт. Я с изумлением посмотрела и спросила, что же это такое. «Вероятно, контракт», — отвечал М. А Я пришла в ужас. Как? Не спросив моего желания, не спросив меня о кондициях, как же можно делать такие вещи? ™ М. А напомнил мне разговор наш с Гедеоновым утром, который я ему передала, и сказал; «Каждый честный человек должен дорожить своим честным словом и держать его. Вы сказали, что подпишете контракт не читая, потрудитесь так и сделать», — и с этим словом распечатал конверт, обратил ко мне последним листом и подал перо для подписи. Нечего и говорить, в каком состоянии я была, но он настоятельно требовал, чтобы я исполнила свое слово, а это был такой прекрасный, умный, честный человек, во всех отношениях, что его можно и должно было слушаться. Я перекрестилась и подписала. Оборачиваю контракт и читаю: «Г-жа Орлова принята на петербургский театр». Тут, несмотря на всю мою твердость, я расплакалась, как ребенок, говоря, что я здесь буду делать? Здесь две Самойловы, Дюр, Федорова и др. Все любимицы, тогда как в Москве, я уверена, что буду встречена, как любимое дитя. Сомин и Третьяковы, напротив, очень обрадовались, что я здесь останусь, стали меня утешать, уговаривать. М. А. сказал, что сейчас напишет к брату (который жил на даче в Лесном), и уговаривали меня поскорее одеться и ехать в театр, где был бенефис Славина, и он прислал мне ложу. Скрепя сердце, я поехала с Map. Андр., и только что взошла в ложу, как через несколько минут отворяется дверь, вбегает А М. Максимов и как любимец и баловень публики падает передо мной ш колени и выражает свою радость, что я буду служить у них, что они узнали через контору. Максимов бывал в Москве на гастролях, где всегда играл со мною, и хвалил меня, даже в ущерб своим артисткам.

На другой день я поехала к Гедеонову с контрактом в руках. Он принял меня с самым суровым видом, воображая, что я непременно буду спорить и ссориться с ним и более за то, что он, уже по правде сказать, слишком обидел меня, назначив мне, всегда и везде первой артистке, только 700 рублей жалованья с какими-то ничтожными разовыми, от 5—12 руб. и даже без бенефиса, но я на это не обратила внимания и на его вопрос — «что?», — подавая контракт, сказала: «Я подписала». Тогда нужно было видеть удовольствие, выразившееся на липе директора. Он взял меня за руку, сказал: «Благодарю, благодарю вас!»— и, обратясь к режиссеру, прибавил: «Прошу, чтобы П. И. играла как можно чаще». Этим он хотел вознаградить меня за убавленное жалованье.

Теперь я могу утвердительно сказать, что этими маленькими неприятностями Господь вел меня ко всему лучшему в жизни, а Гедеонов, наказав меня за бывшие грубости, наказал и Москву моим переводом в Петербург за то, что «она его бранила». Уже после Верстовский рассказывал, что, когда Гедеонов написал ему о моем желании поступить в Москву, он, не боясь моего соперничества с Репиной, потому что уже она была его женой, и желая в свое управление возвысить сцену, отвечал, что все с восторгом услышали эту новость, а директор написал ему: «Это я без вас знаю, да если мы выскажем ей это удовольствие, она Бог знает чего потребует, а вы напишите так, чтобы она не имела большого торжества». Верстовский так и сделал, как сказано было выше, и тем дозволил обмануть себя и устроил замысел Гедеонова, а этот в оправдание перед Москвой всем рассказывал, что я сама просила служить в Петербурге. На другой день я получила от брата радостное письмо <…>

На другой день с М. А. и с Максимовым мы поехали к брату в Лесной. Там обо всем перетолковали. Все радовались, и меня заставили успокоиться и даже шутя, по приметам, предрекли мне богатство и хорошую жизнь. Примета такая: дело было 22-го мая, и под вечер выпало столько снега, что покрыло всю землю и листья на деревьях, которые уже были с двугривенный; и действительно, прекрасная была картина. Солнце осветило эту белую пелену, а снизу виднелась на деревьях зелень. Затем я поехала к Гедеонову и просила позволения прежде дебюта поехать в Москву. Он очень благодушно отпустил, и я, не торопясь, покончила все дела в Москве и привезла с собой матушку. Дебют мой был в самое неподходящее время, 13-го июля. Я желала сыграть какую-нибудь из более блистательных ролей в моем репертуаре, например «Материнское благословение» или «Отец и дочь», но под разными предлогами это отклонили, и я играла для первого дебюта хотя и хорошую, но неблагодарную роль «Елены Глинской». В этот день было затмение солнца, и я видела в первый раз в жизни днем звезды на небе. Первое время мы с матушкой поселились у брата, но вышли маленькие неприятности с его женой, и я переехала к Третьяковым, зная, что они скоро оставляют квартиру, которую я желала занять. Это был дом Масляниковых в 7-й роте Семеновского полка. Там я прожила все 9 лет, которые была в Петербурге. Живя некоторое время вместе с семейством Третьяковых, стало быть довольно тесно, мы с матушкой помещались в одной комнате. Моя горничная Таня в кухне; а тут еще, на беду, приехал к М. Анд. его друг Г. А. Теплов, и в это же время М. А. захворал тифозной горячкой, но тут подле любимого человека мы уже все соединились и просиживали над ним ночи. Вот в эти-то ночи он так много и так хорошо говорил о Боге, о Его любви к нам, грешным, и так разогрел мою душу, что как будто с этих пор только я начала сознательно молиться Богу.

В театре жила со всеми в дружбе, только с В. В. Самойловым никогда ничего не говорила и не кланялась, и вот почему: еще при жизни отца его слышала некоторые неблаговидные вещи, которые он совершал против родителя своего. Против меня, собственно, он только один раз неосторожно высказался. В бытность мою в Одессе он приезжал на гастроли, мы всегда играли вместе, я со всеми вместе восхищалась его талантом, и все шло очень хорошо. Он получал за каждое представление по 100 р., а за половинные бенефисы у других артистов только 50 руб. с дирекции. В это же время был и мой бенефис. Я подхожу к нему и прошу участвовать в моем бенефисе. Он с любезностью отвечает: «С удовольствием. У вас половинный бенефис?» — «Нет, полный». — «Ах, в таком случае извините. Я, право, не знаю…» Я не дала ему договорить, поклонилась, сказала «благодарю вас» и пошла прочь. С тех пор мы более не говорили. Он, вспомнив, что не получит ничего за бенефис, испугался и отказался, не подумав о том, что я, конечно, сделала бы ему подарок, стоящий дороже 100 руб. После, в Петер., я слышала, как он приобретает некоторые ценные вещи, как, например: убирая дом у Солодовникова, он покупал разные старинные, дорогие вещи и все, устанавливая, жаловался Солодовникову, что никак не найдет места для самой лучшей вещи, и тот, понимая это, дарил ему оную. Так как Самойлов сам был хороший художник, то, бывая на вечерах, выпрашивал себе разные картины и веши, и у многих не находилось духа отказать ему. Так мне говорил Ф. Ф. Львов и многие др., где он бывал. Приходилось и мне иногда бывать на этих артистических вечерах, например, у графа Ф. П. Толстого, у Штакеншнейдера и др. Это были истинно артистические вечера: пели, играли на фортепиано и др. инструментах, читали произведения наших лучших поэтов, а художники, сидя за столом, рисовали акварелью, карандашами, тушью и даже сажей хорошенькие маленькие картины, где Самойлов был не из последних. Он был действительно чрезвычайно талантливый, но жаль, что человека-то в нем не было, в том смысле, как говорил Гамлет про отца. «Человек он был». И с этим-то всех увлекающим артистом я никогда не кланялась, никогда не говорила, исключая того, что надо было переговорить для пиесы. Иногда он мне старался и повредить на театре. Помню, раз в водевиле «Барская спесь и Анютины глазки», где он прекрасно играл мужика Ивана, Да где, говорят, и моя роль шла превосходно, в одной сцене, гДе он учит меня петь русские песни, он вздумал скомкать эту сцену, и на мою просьбу спеть что-нибудь он, сказав: «Простите, барыня, у меня глотка болит», — пошел со сцены, но я, поняв эту проделку, воротила его и сказала: «Хо-Р°шо, я слышала, как ты поешь ее. Я спою, а ты поправь, где будет нехорошо». И тогда я сама спела всю песню, которую он должен был петь. Публика аплодировала, а я смеясь сказала: «Ну теперь ты можешь идти с больной глоткой». Выйдя за кулисы, как мне рассказывали товарищи, которые все его не любили, он вышел и сказал: «Нет, ее не перехитришь». И в самом деле, какая была разница между тремя артистами: Самойловым, Мартыновым и Максимовым. Первый был гордый, самонадеянный, не общительный, всех считал ниже себя, не был ни с кем с товарищами знаком домами и никогда ничем не помогал бедным товарищам. Мартынов был хороший человек, но так себе — ни рыба ни мясо, а Максимов имел только один недостаток, это несчастный запой, к которому его приучили богатые купчики, начиная с Прокофия Пономарева, но как человек — был превосходный; первое и главное — был хороший христианин, помогал бедным, любил товарищей, за то и его все любили и Господь послал ему прекрасную кончину. Когда после причастия и соборования он, испрося себе у всех прошение, был почти при последнем издыхании и вдруг, как будто что-то вспомнив, начал показывать своему брату на образа. Тот, думая, что он хочет взять какой-нибудь образ из киота, спрашивал, какой образ вынуть, тот показывал нетерпение, и когда увидал, что брат отворяет ящик в киоте и показывает ему башмачок от великомученицы Варвары, А. М. очень обрадовался, и, когда брат подал ему башмачок, он с радостью схватил его, начал целовать и тихо испустил дух. Сама была при его кончине. Он знал по ее житию, что она обещала быть помощницей в час смертный.

Вот случай о самонадеянности Самойлова. Мы готовили спектакль для 100-летнего юбилея русс, театра. Самойлов играл Сумарокова. Пиеса была написана по конкурсу, нарочно на этот случай, и все по возможности старались выучить роли и вообще чтобы спектакль прошел на славу, но, как нарочно, к этому времени захворал Самойлов, и я, грешница, до сих пор думаю, что он притворился, чтобы выказать себя, смутить и уничтожить других. Когда режиссер поехал к нему узнать о его здоровье и даже взять роль, если он не в состоянии явиться к назначенному дню, то он совершенно успокоил его, сказав, чтобы репетировали пиесу, что он играть непременно будет и приедет на последнюю репетицию. Так и было. И когда артисты стали говорить ему, как вообще они расположили сцену, где кому стоять, кому откуда выходить, он сказал: «Хорошо, делайте как знаете, а я буду располагать сценой, как приготовил ее». Да и начал говорить большие монологи, горячиться, придумал разные эффекты, до того, что в одной сцене суфлер потерялся, не знал, что он говорит, закрыл книгу, а Максимов и Григорьев ушли со сцены. Самойлов один продолжал импровизацию, кончил с пафосом и пошел со сцены при громе рукоплесканий всей публики, из которой первым был государь Николай Павлович. Мы, сидя за кулисами и видя его проделки, страшно негодовали, что он 100-летие театра ознаменовал обманом и фокусами, и когда стали ему выговаривать, что он перепутал сцену и всех поставил в неприятное положение, тогда он отвечал: «А вы слышали гром рукоплесканий? Государь и публика довольны, чего же вам еще». Тут мы поняли его умысел и еще с большим негодованием отвратились от него.

Вообще со всеми артистами я жила дружно, но семейных знакомств не имела, кроме дома Брянских. Бывало, П. И. Григорьев, а более помню П. А Каратыгина, принесут свою пиесу Для прочтения и говорят, если что покажется лишним — окрестите как общая крестная! на свое дитя как-то рука не поднимается. А я умела искусно это делать: не только прозу, но даже стихи — и еще чьи?.. Пушкина! убавляла, когда читала на сцене с живыми картинами: «Руслан и Людмила», «Рыбак и золотая рыбка» и Жуков. «Светлану». Это я делала по необходимости: нельзя же целую поэму прочесть на сцене, а я помню, что публика с удовольствием слушала эти отрывки. Я даже так умела импровизировать: раз мы играли новую хорошенькую комедию, не припомню названия… кажется, «Г-н Русаков». Действующие: Март., Макс, Григ. 1-й и я. Пиеса продолжалась час с четвертью… Это было в окт. В это время я обещала А. Т. Сабуровой приехать к ней в Москву сыграть в бенефисе. Отпуск мне дали на 6 дней. Через неделю — Лин-ской бенефис: у меня новая роль в драме «Красное покрывало». Пустая пиеса да еще в стихах. Я дала слово возвратиться накануне с твердой ролью и играть. Так и сделала: 20-го октября поехала (тогда была уже железная дорога), 21-го репетировала пиесы, 22 играла «Женский ум лучше всяких дум», «Вот что значит влюбиться в актрису!» и читала балладу «Светлана» Жуковского. Теперь следует сказать о торжестве этого дня! Театр был полон. Говорили, что если бы он был так же велик, как огромная Театральная площадь, то все-таки не вместил бы всей публики, желающей меня видеть. По приезде я нашла уже следующую записку от почтенного, старого почитателя моего таланта графа Андр. Ив. Гудовича: «Прошу Вас покорнейше, Пр. Ив., удержать за мною обе ложи литера Б и № 7. Ваш превосходный талант слишком увлекателен, чтобы лишать себя удовольствия видеть Ваше представление, и я не премину быть со всем семейством, Ваш покорный слуга А. Гудович». И действительно был и обращал на себя общее внимание. Когда публика засмеется и зааплодирует, он, ничего не слыша, громко спрашивает жену: «Что они говорят?.. Чему смеются?» И она, конфузясь, должна повторять довольно громко наши слова. Это была вторая его жена — очень молодая: помню, как многие осуждали его за этот второй брак. Когда еще мы с мужем служили в Москве, граф приезжал к нам с визитами и всегда сам был одет как истый англичанин, и экипаж, и лакей, и лошади — все было на английский манер. Однако с именем тр. Гудовича так много связано воспоминаний еще о пребывании моем в Одессе, что я должна снова вернуться туда.

Он и в бытность нашу в Одессе, еще со старой графиней, всегда посещал театр и также делал нам визиты. Однажды он сказал, что графиня очень больна и все искусство докторов не помогает ей. Я и посоветовала ему обратиться к Надежде Григор. Цинской, урожденной Игнатьевой. Она была ясновидящая и действительно делала чудеса. Вот об ней-то надо многое рассказать. Лев Мих. Цинский был в Москве обер-полицмейстером, о чем уже упомянуто; всегда, как и другие, был очень внимателен к моему таланту, и когда, оставя службу в Москве, женился на вышеупомянутой Над. Григ, и приехал в Одессу, то поспешил возобновить знакомство с нами. Познакомил меня со своей женой, и я опишу, какое это было прекрасное, необыкновенное существо. Вот что она сама мне рассказывала: «В нашем многочисленном семействе с малых лет я была самым болезненным ребенком. Родители все делали к восстановлению моего здоровья — ничто не помогало. Когда мне было 14 лет, я сильно захворала и доктора приговорили меня к смерти, чего и ожидали мои родители. В это время приехал к нам старый знакомый г-н Пашков, известный в то время магнетизер. Узнав о горе моих родителей, он попросил позволения меня видеть и попробовать надо мной свои опыты. Долго они не решались, но ввиду приближающейся смерти дозволили. Нервы мои были так слабы, что при начале опыта я сейчас же заснула и на вопрос его, чем меня лечить, отвечала: сделать сейчас холодную ванну. С этим ответом пошел г-н Пашков к родителям, они пришли в ужас, как можно Убирающую девочку сажать в холодную ванну. Он их убедил, что она может от этого воскреснуть. Действительно, так и было. После ванны я немного укрепилась, и далее он продолжал свое лечение по моему назначению, «есть о моем чудном исцелении разошлась по Москве, и многие пожелали пользоваться этим. Я была очень счастлива, что могу быть полезной людям. Благодаря Бога за свое исцеление, я лечила, конечно, безвозмездно. Московские доктора обратили на это внимание, очень негодовали на меня, называя это шарлатанством. Наконец, обратились к властям и просили приказать запретить мое лечение. Мне это было чрезвычайно неприятно, я просила у них позволения лечить только бедных, но они соглашались на том условии, чтобы я позволила им сделать над собою опыт, который бы их убедил, что мое лечение есть истинная искра Божия, хранящаяся в душе каждого человека. Когда тело мое умирает, то душа видит все ясно и действует на пользу ближних. Я дозволила сделать опыт и до сих пор страдаю от него. Видите, я всегда хожу с распущенными волосами, и это потому, что от боли я не могу ни завязать, ни причесать своих волос. Когда собрались доктора, то вот какие опыты они делали. Г-н Иноземцев впускал мне от затылка в голову большие булавки, от этого и осталась боль в голове. Поджигал мне пятки, а г-н Лазарик, зубной врач, выдернул мне большой коренной здоровый зуб, и в это время они смотрели мне в лицо, покажутся ли малейшие признаки боли, и, не найдя их, уверились в моем настоящем ясновидении и оставили меня в покое. С тех пор я беспрепятственно приносила пользу бедным. В семействе братья и сестры часто желали расспросить меня о многом житейском, до них касающемся, но я всегда давала ответы религиозные, вразумляющие их, что надо во всем покоряться воле Божией и не узнавать будущего. Даже для шутки в деревне, во время моего усыпления, сажали меня играть в карты, и я их всех обыгрывала. Этой шуткой иногда пользовался даже и наш известный герой Ал. Петр. Ермолов. Он был также близко знаком с моими родителями и всегда, садясь играть, желал быть мной обыгранным, меня усыпляли, завязывали глаза, и его желание исполнялось. Усыпить меня было очень легко, стоило только человеку с сильной волей положить мне руку на темя — и я засыпала, а когда нужно было разбудить меня, то стоило взять за большой палец правой ноги». Бывало, Лев Мих. предлагает мне:

«Не угодно ли, Пр. Ив., я сейчас ее усыплю». — «Нет, нет! Мне гораздо приятнее говорить с вами наяву!..» И я прошу продолжать интересные рассказы. «Да, действительно, со мной были необыкновенные случаи, — продолжала Над. Григ. — Однажды вечером я молилась Богу, один из братьев вошел ко мне проститься, и видя, что я стою на коленях, прислонясь к креслу, он постоял некоторое время и, не замечая никакого движения, подошел и нашел меня почти похолодевшею. Конечно, все пришли в ужас, думали, что я умерла, но, к счастию, увидали записку на моем письменном столе, где было сказано, что в таком положении я пробуду три дня, чтобы положили меня в постель и не топили комнаты. А дело было зимой, в деревне. Так как этот случай был в первый раз, то никто не надеялся, чтобы я проснулась, и считали меня мертвой. К концу третьего дня все родные, стоявшие подле меня в шубах, наконец решились затопить камин, говоря, если она и проснется, то замерзнет от холода. Камин затопили, теплота начала согревать воздух, меня, покрытую шубами, начали раскрывать и вдруг заметили, что у меня на теле черные пятна, как признак разложения. Увидя это, все громко зарыдали, почитая меня мертвой, и я вскоре проснулась, и первое мое слово было: «Положите меня в ванну со льдом». Так и сделали, кровь приняла правильное обращение, пятна прошли, и я стала здоровою. Подобные пароксизмы в большей или меньшей степени бывали со мной не один раз». «Да, — прибавил Лев Мих., — я хотя оыл предупрежден, но однажды она меня страшно напугала. Я нашел ее также на коленях в бесчувственном состоянии, и, к счастию, в записке было сказано, чтобы ее не беспокоить, что это продолжится два дня и она проснется». Так и было. «Вот посмотрите, как я пишу рецепты», сказала Над. Гр., вынимая из стола рецепт, написанный по-латыни и подписанный: доктор медицины и хирургии Игнатьев; а она ничего не знала по-латыни, но, получая по ним лекарства из аптеки, приносила больным пользу. «Когда мы жили в деревне, это делалось так: я во сне вставала ночью, писала, чтобы были приготовлены такие-то травы и другие медикаменты и чтобы тут же были пузырьки, баночки и кастрюльки, а в камине дрова, и я, вставая, сама варила снадобья и утром рассылала их по сонному назначению. Так я вылечила Льва Мих. Узнав о исцелении моих больных, он по совету Пашкова решился к нам приехать и спросить о своей болезни, от которой он давно лечился и очень страдал. Я во сне сказала, в чем состояла его болезнь и что лечили его неправильно. Когда он начал лечиться по моим рецептам, то скоро выздоровел и, сблизившись с нашим домом, сделал мне предложение выйти за него замуж». «Теперь уж позвольте мне продолжать, — сказал Л. Мих. — Когда я был у вас, П. И., вы мне говорили, что моя жена чрезвычайно симпатичная, а я вам сказал, что это сущий Ангел, и теперь при ней тоже повторяю, — сказал он, целуя ее руку. — Это дивное существо, добрая, религиозная женщина и мать моего прекрасного сына Коли. Вот и об его рождении она заранее написала и назначила имя Николая в честь св. Угодника. Теперь я уже привык к ее писаниям, да они уже стали и реже, но вообразите мое положение, когда, только что летом женившись, мы приехали в наше имение близ Одессы. Один из ее братьев провожал нас. Через несколько дней я вижу, что она встала с постели, писала что-то довольно долго и наконец легла. Я, погодя немного, тихонько встал и при восходящем солнце прочел, что она должна ехать с братом к родителям, чтобы проститься навсегда с отцом, который должен умереть в ноябре месяце, и что такого-то сентября она возвратится. Я не решился прямо сказать об ожидающем ее несчастии, но нашел нужным передать об этом брату. Мы посоветовались и начали действовать. За чаем я начинаю разговор о ее родителях, спрашиваю, не скучает ли она? Но она с откровенностью говорит мне, что хотя она их очень любит, часто о них думает, но моя любовь заменяет ей всех. (А надо заметить, что он был более чем вдвое старше ее. В это время ей был 23-й год, а ему близко к 60.) Я и предложил ей съездить с братом в их подмосковную деревню повидать родителей. Сначала она испугалась моего предложения, но затем по убеждении нашем и когда я сказал, что недели через три она будет дома, Над. Гр. поблагодарила и решилась ехать». «На дороге, — так продолжала Над. Гр., — брат ска-зал мне все, и подумайте, с каким горьким чувством я должна была ехать, зная, что в последний раз увижу моего добрейшего отца! Мы с братом решили посвятить в эту тайну только братьев, чтобы не огорчать заранее бедных сестер предстоящим несчастием. Когда мы въехали во двор, мой отец первый вышел на крыльцо, здоровый, веселый и счастливый, что видит меня, а я бросилась ему на шею и рыдала при мысли, что это почти последние объятия. Вся семья удивилась и обрадовалась нашему приезду, тем более, когда я объяснила, что Л. Мих., зная, как я люблю родителей и все семейство, желая сделать мне удовольствие, уговорил ехать и прогостить недели две. Это для всех нас блаженное время отравлялось мыслью, что я должна навсегда проститься с моим обожаемым отцом, а он еще, как нарочно, все твердил мне, что сам приедет зимой повидаться с нами. Я все время не могла довольно наглядеться на него и, прощаясь, рыдала, как ребенок, которого ничем не могут утешить. В сентябре была дома, а в ноябре получила известие о кончине отца!» И часто много рассказывала она мне разных мелочей, делаемых во сне, как, например, она по-английски не знала, а читала и переводила письма, которые клали ей сонной на грудь. В Одессе не многие знали о ее ясновидении, мало обращались к ней, но кто иногда просил ее о помощи, она сама не ездила, но только просила принести какую-нибудь вещь с больного и, держа ее, сонная, в руках, узнавала болезнь и давала советы, чем лечить, прописывала рецепты и сама составляла. Когда я говорила о графине Гудович, она также просила прислать вещь от больной, но графиня не поверила и не решилась ничего послать, тогда я уговорила графа самого съездить к Над. Гр. и упросить ее приехать, что она решилась сделать для пользы больной. Графине она помогла, дала много советов, как ей действовать, если болезнь опять возвратится, но она была не совсем внимательна к этим советам, и когда через несколько времени болезнь повторилась, она не могла обратиться к Над. Гр., потому что уехала в деревню, и, забыв ее советы, обратилась снова к докторам и в скором времени скончалась. Но она была уже очень стара, так же как и граф. После смерти жены, уезжая в деревню, он заехал к нам проститься и взял слово, что мы непременно посетим его в его великолепном имении. Мы это исполнили и полюбовались на богатство и роскошь русского вельможи. Помню тут какого-то Соллогуба, кажется, женатого на сестре графа, и кто-то в доме мне говорил, чуть ли не сама мадам Соллогуб, что она вышла против желания семейства, по любви, за своего мужа и очень долго родители не прощали ее, как будто оскорбившую свой род таким неравным браком. Нечего описывать имение и жизнь графа, все знают, видели и читали, как жили наши вельможи. Помню только, что граф, гуляя со мной по своему дивному саду, много рассказывал об императоре Павле Петровиче. Близким человеком к нему был отец или брат графа. Он был первым доверенным еще до воцарения и много рассказывал из жизни его. Граф и мне говорил многие эпизоды, но я забыла все частности. Помню только одно, что он чрезвычайно его хвалил и говорил, что если бы этого человека не озлобили, то царствование его было бы самое полезное и правдивое для России. Тут мы расстались с графом, и потом я его видела последний раз в жизни в 1854 году в театре, а на другой день он сделал мне визит в доме А. Т. Сабуровой, у которой я останавливалась.

Теперь кончу о Над. Гр. Цинской. Знакомства моего с нею было всего 2 месяца в 48 году. Они приезжали в Одессу летом из имения, и потом по отъезде я слышала, уже через год впрочем, что Бог дал ей еще сына Михаила и вскоре она скончалась 23—24-х лет. С тех пор я более ничего не слыхала об этом семействе.

Теперь снова возвратимся в Москву к бенефису г-жи Сабуровой. Спектакль был вообще хорошо составлен: «Русский мужичок и французские мародеры». Эпизод из войны 12-го года. «Женский ум лучше всяких дум». Я играла роль г-жи де Лери. «Вот что значит влюбиться в актрису», роль г-жи Дюмениль, и читала балладу «Светлана» с живыми картинами.

Вот что было написано в фельетоне «Московских ведомостей» об этом бенефисе: «Представляя подробный разбор этого чрезвычайно интересного по участию в нем такой отличной артистки, как П. И. Орлова, спектакля нашему театральному рецензенту, мы не можем не сказать о том, каким громом рукоплесканий встретила московская публика свою бьгошую любимицу, которую она так давно не видала, как рукоплескала она ей, когда при окончании пьесы «Вот что значит влюбиться в актрису» П. И. Орлова подошла к авансцене и прочла следующие стихи:

Я как птичка прилетела На призыв семьи родной; Но надеяться не смела Вас обрадовать собой, Мне хотелось без искусства Задушевные слова Молвить здесь в порыве чувства: Здравствуй, матушка-Москва! Здравствуй, древняя столица, Колыбель счастливых дней И судья и баловница Первой юности моей! И тебя я вижу снова, Драгоценный сердцу край, Чтоб сказать тебе два слова Только: здравствуй и… прощай!

Еще прежде окончания стихов, прекрасно прочитанных этою артисткой, при стихе:

Здравствуй, матушка-Москва! — восторженные рукоплескания прервали чтение артистки и долго не дозволяли ей продолжать его, а по окончании публика потребовала повторения, рукоплесканиям и вызовам не было счета. 24-го числа было повторение бенефиса Сабуровой 1-й. Восторг, возбужденный в публике игрою Орловой, был такой же, как и в бенефис. Пред окончанием спектакля П. И. Орловой был подарен браслет, приношение московской публики чудному таланту этой прекрасной артистки». Да, моя родная Москва вполне доказала, что любит и помнит меня.

Возвратясь в Петербург утром 26, и, как теперь помню, это было воскресенье, мне говорят, что я играю две роли и должна в 10 часов ехать на репетицию. Это меня сильно огорчило, и, приехав на репетицию, я много высказала начальнику репертуара — Федорову, говоря, что, всегда выказывая мне участие, он не подумал, что этот физический труд может чрезвычайно быть вреден для моего здоровья. Тем более что назначена была пиеса «Демон», где у меня огромная роль, вся основанная на крике и ломанье. Эту пиесу я всегда называла моей гимнастикой. И действительно, натурально и с чувством не говорила ни одного слова, а только выделывала разные эффекты. И прежде не смели назначать с этой пиесой другую роль для меня, но зато уже за этот сюрприз я и сыграла с ними шутку, и вышеозначенную пиесу «Г-н Русаков» играя в первый раз час с четвертью, тут управляла сценой, как Самойлов в столетний юбилей театра, и кончила пиесу в 25 минут. Конечно, с согласия артистов, которые, жалея и любя меня, позволили мне действовать по моему усмотрению, и я, зная почти всю комедию наизусть, потому что и эту пиесу убавляла при ее постановке, все-таки кончила спектакль с успехом. А на другой день в бенефис Линской играла новую роль, которую учила на жел. дор. на диване 1-го класса.

Еще в 1853 году я выписала из Одессы сестру с тремя детьми. Ее муж Мих. Анд. Шуберт еще ранее оставил службу в Одессе и Москве и перешел в Харьков. Сестра немного позапуталась в Одессе, я уплатила ее долги, попросила перевести ее в Петербург на службу и поместила у себя. Немножко тяжело мне рассказывать про наше житье-бьггье, но… не упоминая обо всем, я упомяну только все касающееся до меня в ее жизни. Прежде всего она доставила мне много горя своей болезнью, у нее сделалась рожа на голове, и я, не жалея ни денег, ни собственного здоровья, просиживала над ней ночи. Господь помог, и, когда она стала выздоравливать, доктора посоветовали ей обрить волосы, и от этого она казалась еще моложе. До того, что 24-го сентября 1853 года возила я приезжую из Москвы мою старую знакомую Ф. П. Ланину в Царское Село, и там у дворца встретили приехавшего в коляске цесаревича Ал. Ник. с супругой, и он, ответив на наш поклон, с своей ангельской улыбкой обратясь ко мне, спросил: «Не желаете ли посмотреть дворец?..» — «Если дозволите, ваше высочество». Он обратился к вышедшему его встретить гофмаршалу Вас. Дм. Олсуфьеву и сказал: «Прикажите им все показать». Цесаревна Map. Алекс, вошла во дворец, а цесаревич уехал верхом. Тут же подали кабриолет и вышел красавец покойный цесар. Ник. Алекс, и ныне царствующий император Ал. Ал., и мы полюбовались, как первый, погладив лошадь, ловко вскочил в экипаж и торопил своего братца. В. Д. Олсуфьев, который знал и любил меня с юных лет, тотчас приказал позвать чиновника и поручил провожать нас, а сам, как всегда, приветливо поговорив со мной и поглядев насестру, бывшую в чепчике, спросил: «А эта — ваша дочка?» Тогда я, шутя, сказала:

«Что это как вы меня обижаете, В<асилий> Д<митри-евич>! Эти сестра моя и моложе меня <на> 10–11 лет». — «А я думал, что ей 14–15 лет». Когда мы ходили по дворцу, то этот ангел! эта святая страдалица императрица Map. Ал. приказала даже привести нас в свой кабинет и сама, из двери спальни, милостиво глядела на нас. Сестра была очень хорошенькая собою, невысокого роста, чрезвычайно грациозная и прекрасно исполняла роли молодых невинных девушек. Что же мудреного, что при всем этом, а главное при ее ветрености, у нее было множество ухаживателей! А у меня за нее очень смешные объяснения, подобные следующему. Меня посещали очень немногие; я не желала заводить большого знакомства да не имела на это и времени; но с водворением у меня сестры началась атака на мою квартиру. Ко мне приезжали представляться, знакомиться, но я всем отказывала. Однажды, ее не было дома, приезжает какой-то г-н Вольф, военный, и просит позволения меня видеть. Я, предполагая, что это какой-нибудь автор с новой пиесой (они ко мне часто являлись), приняла его. Вместе со мной вышли в гостиную двое меньших детей сестры: Александр 6-ти лет и Владимир 3-х. Я спросила, что доставляет мне удовольствие видеть г-на Вольфа, и он без церемоний начинает мне делать выговор за мой образ жизни. Что я поступаю слишком жестоко, не позволяя никому приезжать, чтобы иметь честь и удовольствие проводить у нас время, тем более имея такую прекрасную девицу, как моя сестра… Я улыбнулась, поблагодарила его за любезности и сказала, что, во-первых, мы очень заняты с сестрой нашей службой, а во-вторых, сестра, имея священные обязанности, этих детей, да еще старшего, который уже ходит в гимназию, должна посвящать им свободное время. Мой молодой герой весь вспыхнул и с досадой отвечал: «Вы изволите смеяться надо мной или говорите это, желая унизить вашу сестру, может ли быть, чтобы такое милое наивное существо могло иметь столько детей, да еще в гимназии». — «Спросите их, если вы мне не верите». Он действительно обратился к детям и спросил: «Где ваша мамаша?»— «На лепетиции», — отвечал Саша. «А как ее зовут?»— «Александра Ивановна». И опять-таки, с сомнением глядя на меня, он сказал: «И это дети такой прелестной, молодой женщины!» А Саша, как всегда, был очень смелый ребенок, вдруг сказал: «Наса мамаса пле-сывая». Влюбленный пришел в ужас: «Помилуйте, что же это он говорит, у нее прелестные, роскошные волосы!»— «Это парик, — отвечала я хладнокровно, — после болезни она обрилась». Помню, что этот господин уехал с предлинным носом и, кажется, оставил свои домогательства.

Надо сказать правду, что сестра очень скучала, живя со мной, и часто уговаривала меня если не делать больших знакомств, то хотя изредка приглашать литераторов. Я сделала глупость, послушала ее, послала приглашение, и все были так любезны, что не отказались, а именно: Тургенев, Гончаров, Краевский, Григорович, Полонский, Потехин, и не помню кто еще. Конечно, время провели приятно, в умных, веселых разговорах; а кончилось тем, что на другой же день, рассказывая об этом вечере, передавали какие-то насмешки и сплетни на сестру, и я сказала ей, что более не хочу наводить глупые нарекания на мое доброе имя, а что я им очень дорожила, тому доказательством мой дневник, начатый мною на другой год поступления моего на петерб. сцену. Приведу его вкратце…

Перечитала его и почти ничего не нашла интересного. Вообще любила много молиться, читать духовные книги, для этого мы собирались после Всенощной у меня или у брата или у Михаила Андреевича Сомина. Этот человек был моим учителем по части религии и нравственности. В это время мне было 37 лет. Немудрено, что Марковещий удивлялся и не верил моей чистой жизни, тем более что находились люди сильно ухаживающие за мной, и не скажу, чтобы это было мне неприятно… но я так боялась падения, что сильнее молилась, и Господь избавил меня от греха.

Из дневника можно только упомянуть о моем знакомстве с Тургеневым.

1854 года 1-го марта (день Ангела моего брата). Утром была в церкви, потом весь день у брата, вечером ездила в театральное училище смотреть спектакль. Оттуда Варвара Александровна (жена брата) пригласила Григоровича пить чай, и мы просидели до 1-го часа. Он просил позволения приехать ко мне и в разговоре, узнав, что я желаю познакомиться с Тургеневым, обещал его и Дружинина в четверг привезти ко мне. Дай Господи, чтобы эти знакомства, которые я хочу заводить по совету брата и по желанию сестры, не были бы кому-нибудь во вред, а главное, не столкнули бы меня с предпринимаемого и желаемого пути: быть ближе к Богу.

3-го марта. Сговорившись с Александрой Матвеевной Читау смотреть для нее дачу, я дала слово у нее обедать. Все утро была дома; в два часа приехал Григорович и вслед за ним А. В. Висковатов; просидели до четвертого часа; после мы с сестрой отправились к Читау, оттуда на дачу, где я немного простудилась. В 8-м часу, возвратясь домой, спешила поскорей переодеться, чтобы принимать новых гостей: Тургенева и Дружинина, которые приехали с Григоровичем и просидели до часу. Опять день в суете и болтовне. Но, благодаря Бога, в болтовне умной и безвредной — хотя и не спасительной.

5-го марта. Утром у обедни; вечером ездила с сестрой в школьный театр, там сидела и много говорила с Тургеневым.

7-го марта. Привел Господь быть у обедни. Кофе пила у Марии Андреевны Третьяковой, чтобы видеть ее брата Михаила Андреевича и, рассказав ему все, получить выговор и подкрепление, которое, признаюсь, мне весьма нужно; и хотя я не нахожу особенного удовольствия в этих развлечениях, но и не стараюсь избегать их, а это дурной знак. Вместе с сестрой обедала у Ивановских, домой вернулась в 11, теперь хочу спать, а надо учить роль — много работы.

11-го марта. Три дня ничего не записывала!.. Как много я занимаюсь своей нравственностью!.. И все еще себя оправдываю, что я ничего не говорю и не делаю, да что в этом польза, когда и хорошего я тоже ничего не говорю и не делаю.

18-го марта. День Ангела сестры. Была в церкви, служила молебен; потом поехала на репетицию, где мне все показалось так пусто и так скучно, что я уехала, не дождавшись конца. Вечером у нас было много гостей; обедали брат, Варя и все их семейство. Слава Богу, все было хорошо и благополучно!

19-го марта. Все утро была дома, убиралась после вчерашнего, а вечером ездила с сестрой в концерт инвалидов, где видела всю царскую фамилию.

25-го марта. С 21-го числа порядочно прохворала; только вчера через силу привел Господь быть у Всенощной в Училище, где Алексей Михайлович Максимов великолепно читал Шестопсалмие. Сегодня ездила с маменькой на Волково: сороковой день кончины Александра Ивановича С^илье, и мы служили особо в церкви Пономарева. Только и успела прочесть на этот день Четьи-Минеи, а то весь день были гости. Помилуй и сохрани меня Боже от рассеяния!

26-го марта. Весь день дома по случаю ужасной погоды, нанималась работой; для угождения матушки играла с ней в карты, но успела и дельным заняться: во время обедни читала Акафист Ангелу-хранителю и Четьи-Минеи. Во время Всенощной — Акафист Пресвятой Богородице.

27-го марта. Целый день учила роли и занималась работой. Была у Всенощной, потом приехал Великополь-ский, просидел до 11-ти часов; по отъезде его поневоле поиграла с матушкой в карты, а теперь пора спать.

4-го апреля. Давно не записывала, потому что очень однообразно проводила время: или дома, или в гостях играла в лото, поэтому поздно ложилась и не могла писать. Каждый день упрекала себя за эту пустую, беспорядочную жизнь и каждый день делала то же самое. Благодарю Господа, что хотя в церкви бывала и молилась с благодатными слезами. Опять начала говеть и первую Всенощную слушала в церкви Спаса Преображения. Помоги Господи окончить благое желание.

Что было для меня особенно трудно — это возиться с сестрой. Она моложе меня на 11 V2 лет и совершенно различного характера и верования. Она так соскучилась жить со мной и с матушкой, что по приезде моем из Москвы, после шести дней моего отсутствия, я не нашла ни ее, ни детей. Она переехала в дом Министерства внутренних дел, где тогда жил и служил Степан Дмитриевич Яновский. Говорить об нашем общем горе я не буду. С этих пор мы сделались почти чужими друг другу. Матушка очень плакала, брат сердился, а я предоставляла все воле Божией, молилась и просила Его помощи, и Господь так утешил меня, что с тех пор я могу только благодарить Бога за все мое прошедшее и настоящее. Жила я с матушкой в спокойствии и в довольстве. Театральные дела меня не занимали и не огорчали, потому что я никогда не была завистлива. Изредка приезжал ко мне муж мой. В это время он, получая пенсию, жил в Боровичах. Несколько раз помешался в деревне у своих племянниц, но по характеру нигде не мог ужиться. Я всегда принимала его ласково, но на его намеки, на его желание жить со мною всегда отвечала откровенно, что если я могла с ним ужиться, как жила 16 лет, то мою старушку-матушку не желаю подвергать прежним неприятностям, да и квартира моя не была так велика, чтобы уделять для него лишнюю комнату. А главное: я уже так привыкла к моей разумной свободе, что мне тяжело было подчинять себя его вспыльчивости и капризам. Впрочем, я всегда с признательностью вспоминаю, что он никогда не хотел употребить данной законом власти мужа над женой и не вызывал меня играть в провинциях. В 1854 году была Крымская война.

Читая газеты и слушая письма Николая [вановича Пирогова, которые он писал жене, а г-н Веневитинов привозил по понедельникам на вечера к Глинкам, душа моя рвалась на помощь страждущим! Особенно, когда он выражал благодарность императрице и Елене Павловне за присылку сестер милосердия и описывал пользу, приносимую ими. Я часто говорила об этом с Н. И. Гречем, высказывая желание ехать в Крым, но он всегда старался отвлечь меня от этих мыслей и говорил, что этим я могу возбудить только говор и насмешки, что актриса поехала показывать себя на театр войны. Я молчала, но не заглушала в себе желание исполнить задуманное. Настал роковой день 18 февраля 1855 года. Я говела и в два часа поехала исповедаться к свящ. Дебольскому в Коммерческое училище. Дверь была заперта, и я вошла в магазин Лапиных; вижу — там какое-то смущение… Главный приказчик Иван Федорович спрашивает меня тихонько: «Вы ничего не слыхали?» — «А что?» — «Говорят, государь скончался…» Меня как громом поразило. Я вышла, взяла извозчика и поехала ко дворцу. Там увидала множество народа… спросила полицейского: правда ли, и услыхав подтверждение, возвратилась в церковь и вместо испове-ди вместе с батюшкой поплакала горько. На другой день после причастия поехала во дворец, но там сказали, что Клодт снимает слепок лица и руки. (Мне после дарил Н. И. Греч эти вещи — но маски я не взяла, а могучую руку храню до сих пор.) Зная, что после этой страшной катастрофы театры закроются, мое желание ехать в Крым еще более возгорелось!..

Я начала спрашивать, сколько времени продолжится траур, и никто не мог сказать ничего верного. Владимир Иванович Панаев передал мне со слов министра двора Владимира Федоровича Адлерберга, что государь Александр Николаевич так убит горем, что никто не смеет спрашивать об увеселениях. Наконец в 1-й день Пасхи Адлерберг решился спросить, и государь отвечал: «Хотя родитель завещал не делать обычного траура, но открыть увеселения слишком рано. В провинции могут начать 18-го мая — через 3 месяца после кончины, а в столицах — после Успенского поста — 16-го августа». Все это я услыхала на второй день Пасхи — на вечере у Глинок. Душа моя закипела, и я сказала тихонько Вл. Ив. Панаеву: «Завтра директор представит мою просьбу об отпуске к министру — прошу вас постараться, чтобы она была исполнена и чтобы меня отпустили с жалованьем». Он стал расспрашивать, куда я еду? И ему как доброму, хорошему и любящему меня человеку я сказала правду… он заплакал, сказал Фед. Ник. и Евд. Пав. Глинкам. Все начали убеждать меня оставить мое намерение, представляя разные ужасы… но я просила их предать меня воле Божией и только помочь мне в чем будет нужно. А главное — взяла с них слово никому не говорить, имея уже в голове, как все устроить втихомолку.

Наутро я подала просьбу Гедеонову об отпуске на 3 месяца с жалованьем для поправления здоровья. С вечера послала записку к брату, и он приехал к обеду. Объяснив ему все, мы стали придумьгоать, как сказать матушке об моем отъезде… Но теперь всего лучше выписать предисловие, написанное братом к моим письмам. Он очень верно передаст наш разговор.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПИСЬМАМ П.И. ОРЛОВОЙ-САВИНОЙ

(Для племянников ее — на будущее время)

Милые дети! Сестра моя, а ваша тетушка расковья Ивановна в 1855 году, при закрытии театров по случаю траура, ездила на три месяца в Симферополь, чтобы там ходить за ранеными и больными солдатами; и оттуда, по обещанию, данному мне, она постоянно присылала письма, которые я назвал «Дневником», переписал в эту книжку — нарочно для вас, милые дети. Если кто из вас в свое время сделается сочинителем, т. е. человеком грамотным (в наше время много сочинителей неграмотных), тот обязан написать биографию своей тетушки, не только как хорошей актрисы, умной, образованной женщины, но и как доброй и сердобольной сестры милосердия. Конечно, прилагаемые здесь письма ее будут лучшим украшением на страницах ее биографии.

В начале весны 1855 года, в один прекрасный день, тетенька вдруг спрашивает у меня совета на поездку в Севастополь в Симферополь для ухаживания за ранеными. Как человек положительный, никогда в подобных не говорю отрицательно, вместо ответа сам справа: «Ты, сестрица, как актриса надеешься этим произвести эффект?» Тетенька, скоро поняв мои слова, отвечает также кратко, но с силой и с неустрашимостью: «Если во мне только одно желание произвести эффект, то пусть Бог меня там же, посреди болезней и смертей, накажет за это». — «Стало быть, ты едешь для Бога?»— «Да! я — грешница: и хочу несколько загладить мои грехи!»— «А! если так, то поезжай с Богом».

Тут мы задумались только об одном: как сказать об этом маменьке (вашей бабушке Марье Михайловне), без согласия, а главное, без благословения которой, вы понимаете, дочь никуда не может ехать. Вот я, зная, что старушка наша богомольная и верующая, взялся прямо без обиняков сказать ей о намерении возлюбленной ее дочки. Сказал. Сцена драматическая. Надо вам знать, что бабушка ваша тоже в своем роде остроязычна… так, не говоря худого слова, она прямо спрашивает Прасковью Ивановну: «Что ты, матушка, не Юдифь ли какую новую там хочешь из себя представлять?»

На это тетенька серьезно и с чувством стала ей доказывать о возможности умереть и в Петербурге и везде, указывая на недавние примеры скоропостижной смерти между знакомыми и молодыми женщинами… Тут старушка заплакала.

Я, пользуясь сим, начал хвалить маменьку как богомольную и верующую христианку; потом всячески стал уговаривать не препятствовать доброму намерению сестры… и должно быть, я ей надоел, потому что она со слезами и с заметной досадой на меня спросила: «Да ты-то что так хлопочешь об этом?» Ну, конечно, на подобный вопрос я дал и достойный ответ: «Да как же мне не хлопотать, любезная маменька? сестра имеет деньги, а я единственный ее наследник!»

Как ни странен был в подобном случае мой ответ, но умная старушка рассмеялась, шутя назвав меня дурачком… и в этот же вечер дело кончилось тем, что сестра получила ее согласие на отъезд, а после и благословение на дорогу-

Надо еще вам заметить, что тетенька ваша взяла отпуск у начальства в южные губернии для излечения болезни и под фамилией мужа своего, Копыловой, следовательно, совершила добро тайно. Конечно, там в Симферополе встреча с кн. Барятинским и с другими (что вы усмотрите из писем ее) изменили ее инкогнито… но во всяком случае честь и слава ей. Поступок сестры возбудил во мне заснувшую поэзию: я написал к ней несколько писем стихами, которьк здесь же прилагаю, а равно и другие письма друзей тетеньки, по возвращении ее выпрошу у нее и впишу сюда. Теперь, когда я пишу это, Прасковья Ивановна возвращается утешить добрую старушку маменьку, обрадовать нас и снова начать свое сценическое поприще, которое, вопреки общественному мнению, не мешает человеку быть честным, добрым и нравственным христианином, чему пример ваша тетушка — актриса Прасковья Ивановна Орлова.

Тут я начала поспешно собираться. Мой неизменный друг, Н. И. Греч, начал всеми средствами стараться облегчить мой путь: писал в Харьков к губернатору Кокошкину, чтобы мне приготовили тарантас и почтальона в провожатые до Симферополя. Я ехала совершенно одна: моя верная горничная Татьяна просила взять ее с собой, но я сказала, что она имеет отца и мать стариков, и я не посмею подвергать ее опасности. Мою матушку я взяла с собой до Москвы. Там жила моя приятельница Ф. П. Ла-нина, и я была уверена, что ей будет у них покойно.

В последних числах апреля мы выехали в Москву, и 1-го мая я была уже в Лавре Преп. Сергия, где желала приобщиться Св. Тайн. Не зная никого из монахов, я спросила, кто здесь духовник. Мне назвали Николая и Авраамия. Не знаю по-чему — я просила сказать о. Авраамию. ослушник, возвратясь, сказал, что о. Авраам будет ожидать меня после Всенощной в церкви Пр. Никона. Когда вошла в церковь, я была поражена видом этого благолепного старца! Чтобы определить эту дивную личность, довольно сказать, что он был священником в Воронеже, лишился жены и сьша на 25 году жизни, пошел в монахи и незадолго до кончины высок, преосв. Антония, который открывал мощи Святителя Митрофана, был избран в духовники. О. Авраамий мне сам рассказывал, как Владыка, позвав его, приказал идти, надеть епитрахиль и исповедать его. «Я задрожал… упал в ноги, не имея возможности от страха слово сказать… Преосвященный поднял меня, успокоил… и я с тех пор, до кончины преосв., был его духовником». После он перешел в Троице-Сергиеву Лавру; перевез туда свою почтенную матушку, ночуя у которой я видела почти наяву Ангела. Затем, запасшись Бла-годатию Тела и Крови Христовой, я предалась воле Божией и 6-го мая выехала. Надо прибавить, что в Москве я повидалась с Александром Ивановичем Казначее-вым, моим кумом и очень преданным мне человеком. Александр Иванович, как всеми уважаемый сенатор, также помог мне своим влиянием: поручил почт-директору г-ну Рейнебот, чтобы меня всю дорогу берегли и покоили, и я ехала в почтовой карете как в собственной.

ПИСЬМО 1-Е ГО МОСКВЫ

Благодарю тебя, мой милый, добрый брат, за письмо и особенно за стихи. Они доставили всем нам величайшее удовольствие. Вот стихи:

В день Иова многострадального Шестого мая ты, сестра, Отправилась до града дальнего, В путь правды, чести и добра; Но мысль об Иовлем страдании Чтоб не нагнала грусти тень, То вспомни, что креста сияние Седьмого на другой же день; В осьмой же день любви наследника,

Ты богослова призови,

Любви и проповедника

Христовой правды и любви;

Девятый мая день Святителя,

Кого нам дал Творец благой,

Как воздержание учителя,

Как образ кротости святой,

Как Чудотворца и ходатая,

Кто жизнь по церкви ревновал,

Кто нищетой стяжал богатая,

Смирением высокая стяжал.

Десятый мая день: вот обрати внимание

В сей день Таисии Блаженной воздаяние;

Равно разбойника прощенного судьбе:

За миг решимости, за скорость в покаянии,

Бог все ей вмиг простил и душу взял к себе.

Так с этим облаком свидетелей,

Что Бог дает на все нам дни,

Лети на подвиг добродетелей

И чистоту души храни.

Терпенье и к кресту усердие,

И Богослова дар любви,

И Николая милосердие,

Ты с покаянием Таисии зови;

Не забывай смирения, стыдливости,

В молчании свершая свой обет…

А на любовь сам Бог, не медля, даст ответ:

Как полдень выведет Он дело справедливости

И правду явит всем, как полный солнца свет.

Прощай! В пределы Симферополя Спеши до Духова иль Троицына дня. Там не под тенью лип и тополя, Но средь болезней и огня, Встречая жертвы Севастополя, Молись, сестра, и за меня! Кто к ближнему любовью дышит, Того молитвы Бог услышит.

Я выезжаю в пятницу; тут только начнется мое служение, а тепфь просто совестно: довольство, спокойствие и дивная природа окружают меня. Я не говорю уже о людях: это избранники Божий на дела милосердия. Одно наблюдаю, чтобы чаще бывать в храме Божием. Сегодня ездила с маменькой на кладбище; там слушала обедню, служила панихиду и потом на могиле литию. Просила батюшку с небес благословить меня. Нашла могилу бабушки, ее детей и от них, как от Ангелов, требовала заступничества перед престолом Божиим.

Я, благодаря Господа, совершенно здорова и спокойна! Дай Бог и вам всем того же. Маменька только беспокоит меня: она, кажется, очень грустит о моем отъезде. Бог милостив, без меня ее скорее успокоят. Ах, как мне жаль бедного Ивана Ивановича Сосницкого. Если Господь еще не призвал его и ты его увидишь, передай ему мое душевное желание здоровья и счастья.

Расцелуй от меня Варю и всех деточек. Христос с тобою! Прощай и не ленись почаще утешать твоими письмами всем сердцем любящую тебя сестру и друга.

5-го мая 1855 г.

2-Е ПИСЬМО ГО КУРСКА

Любезный милый друг и брат! Благодаря Господа, я благополучно приехала в Курск. Но тут начались маленькие испытания. Вижу, что вещи мои вынимают из кареты, и спрашиваю: что же, отсюда пойдет другой экипаж? Мне отвечают: «Нет. До Харькова 200 верст, и вы должны нанять лошадей». Делать нечего: я должна была сама возиться с перевозкою вещей; потом путешествовать пешком к почтмейстеру и обратно, чтобы выпросить почтальона в провожатые до Харькова, но почтмейстер мне отказал. Тогда я вслух выразила мое горе, сказав: «Ах, зачем это Александр Иванович не предупредил меня об этой остановке?» — «Кто это Алекс. Ив.?» — спросил старичок почтмейстер. «Казначеев, сенатор в Москве». — «Матушка, — вскричал он, — да это мой благодетель; дня него я все сделаю». И сейчас назначил мне почтальона в провожатые.

(Дополнение: Одно жаль, что данный мне почтальон всю дорогу пил, т. е. угощался на станциях у смотрителей. Это меня пугало и огорчало, тем более что 200 верст от Курска до Харькова не много, а каково будет, если мне на 800 верст, от Харькова до Симферополя, попадется такое же сокровище — беда!.. Вот почему я еще более обрадовалась встрече в Харькове с мужем моей сестры — Шубертом.)

Пожалуйста, брат, пиши почаще к маменьке. Я писала ей из Тулы и отсюда, но потом не буду иметь возможности писать часто, а твои письма должны ее успокаивать. Крепко целую тебя за милые стихи. Прошу продолжать. Если Господь возвратит меня, то для меня будет большая отрада и награда читать их. Будь здоров! Молись за меня и не забывай почаще утешать письмами всей душой любящую тебя сестру.

9 мая 1855 года

P. S. Я видела здесь очень много пленных турок; одеты они бедно, но на вид здоровы. Говорят, что они довольно смирны, но который зашалит, того заставляют работать. ладят они совершенно свободно, только все партиями, вероятно, боятся обиды. А наши православные, хотя и живут тут, а не перестают на них глазеть.

ГО СИМФЕРОПОЛЯ 17-ГО МАЯ

К тебе, мой добрый друг и брат, буду писать просто Дневник о выражении моих чувств: любви, дружбы и бладарности — читай между строками так же, как и мой милый Мишель Андреевич Сомин! Если Господь помоет мне сделать что-нибудь доброе и вы это заметите, благодарите Его и радуйтесь, как виновники моих хороших начинаний.

Всю дорогу была здорова и спокойна, несмотря на остановки, неудобства и разные неприятности; все, по милости Божией, переносила терпеливо и не сердилась. Надо упомянуть, что еще не доезжая до Харькова мое инкогнито едва не разрушилось: подъезжая к небольшой станции, вижу, стоят коляска и тарантас. Смотритель объявил, что здесь завтракают графы: Виельгорский, Пален, Комаровский и еще кто-то, и что я должна подождать лошадей. Делать нечего: я села на крыльце… вдруг подъезжает курьерская тройка и выскакивает кн. Анатолий Иванович Барятинский, разумеется, знавший и видавший меня несколько раз. Предполагая, что он не узнает меня в простом дорожном наряде, я отвернулась и слышу, что он прежде вошел в комнату смотрителя и на зов завтракавших отвечал, входя к ним: «Я смотрел подорожную, что за дама едет? До того похожа на Орлову, что я хотел поклониться, но видно, что она меня совсем не знает. И действительно: это какая-то дворянка Копы-лова». Лошади были ему вмиг поданы; он вышел с костью индейки в руках, провожаемый всеми, сделал мне несколько вопросов: куда и зачем я еду? И получив короткие неудовлетворительные ответы, поскакал далее, а у меня как гора с плеч.

Приехав 17-го мая в 10 часов утра в Симферополь, я нашла в так называемой лучшей гостинице единственную и самую худшую комнату за два рубля серебром в сутки. Впоследствии и за это благодарила Бога, потому что другие приезжие ночевали в экипажах на улице, а несчастные жители Керчи пришли пешком за двести верст, в одном платье, без обуви и без куска хлеба. В этом числе есть люди богатые, которые в один день лишились всего! Многие потеряли даже детей и старцев. Это надо видеть, чтобы поверить страшному бедствию, постигшему всех. Здесь город набит битком, и все ужасно дорого. Переодевшись, пошла я к В. М. Княжевичу (на счастье, это рядом). Он принял меня как отец, со слезами признательности, сказал, что готов все для меня сделать, хотя и ожидает некоторых препятствий. Дело в том, что здесь все очень недовольны начальницей сердобольных г-жою Распоповой, и Владислав Максимович никак не хочет отдать меня к ней под команду и потому поступил так: поехал со мною к г-же Рудзевич; это почтенная и прекрасная девушка. Она оказывает много благодеяний страждущим, и ее все уважают. Они решили, чтобы выхлопотать мне совершенно особенное отделение, где бы распоряжалась и за всем относилась к Влад. Макс. Так и началось: она поехала к Распоповой, чтобы выпросить у нее отдельный дом, а меня Влад. Макс, повез на дачу к своей жене, добрейшей женщине, которая по рекомендациям Николая Ивановича Греча и Александра Ивановича Казначеева приняла меня как родную. Что ни говори, Мишель, а без них я потерялась бы в этой тесноте, жаре и духоте. До вечера я подышала у них дивным воздухом, полюбовалась горою Чатырдаг и на их лошадях привезена была в город. На другой день, по просьбе Влад. Макс, ко мне пришел его чиновник и, предложив мне комнату в своем Доме, просил посмотреть ее. Я с ним отправилась; нашла, особенно после отвратительной гостиницы, что помещение весьма удобно и спокойно, и условилась с ними. (Не желая их стеснять, я выбрала прихожую в одно окно на галерею, прося об одном, чтобы все время, которое я проживу, они ходили через кухню, и кое-как там поместилась. Не писала об этом, чтобы не испугать и не огорчить матушку и родных.) Хозяин женат; у него старушка мать и трое детей, жена премилая женщина, и мне очень хорошо. а все, за все благодарю милосердного Бога! Даже и то, Что мне попался на дороге Миша Шуберт — и в этом вижу милость Божию: он заботился обо мне во всю дорогу и теперь, что бы ни случилось, все при мне есть родной человек. Я просила и его поместить. Обедаем мы вместе с хозяевами, а спит Миша без церемоний в тарантасе. Итак, к ним я переселилась 18-го вечером. На другой день, в 8 часов, съездила в баню и ожидала распоряжений Влад. Мак. и Марии Александровны Рудзевич. Во 2-м часу приехала добрая Мария Ивановна Княжевич с дачи посмотреть, как я поместилась и хорошо ли мне. Видя, что я довольна, она, голубушка, успокоилась. В 5 часов, по ее совету, я поехала к г-же Рудзевич. Она сказала, что наши дела идут хорошо, и просила меня ради вежливости сделать визит г-же Распоповой, что я немедля исполнила. Поехала к ней на дачу, рекомендовалась и принята была прекрасно. От нее отправилась, может быть в последний раз, на дачу к Княжевичам. Они были очень обрадованы, узнали ход моих дел и благословили меня к начинанию. У них во время чая, часу в 8-м, я получила милое письмо моего лучшего друга Мишеля. Впрочем, я была уверена, что от него получу прежде всех, потому что его первого видела во сне. Меня просили, не церемонясь, прочесть письмо и потом пожелали узнать, от кого оно. Я сказала, но после подумала: они знают моих друзей Николая Ивановича Греча и Алекс. Ив. Казначеева, так чтобы не промелькнула тень сомнения на душе их, я выбрала свободную минуту, когда была одна с Марией Ивановной в гостиной, и виновато, в оправдание свое, прочла ей письмо. Она, выслушав его со вниманием и слезами, просила позволения оставить и прочитать Владиславу Максимовичу (в настоящую минуту были гости).

Пусть простит меня Мишель за это предательство; но я от полноты души благодарю, что он дал мне возможность оправдаться в случае подозрения и познакомить с собою, показав одного из лучших друзей моих. Ради Бога, чтобы он не сердился. Более этого не случится, но теперь все к лучшему. Приехав домой, я была обрадована вашими письмами. Что ты не упоминаешь об Сосницком?

Крепко целую тебя за стихи. Я прочла их не один раз, и всегда с одинаковыми слезами признательности! Да, мой друг! Благодарение Господу! Слезы во время молитвы часто облегчают и услаждают мою душу!..

Сегодня, прежде всего, пошла я в собор, помолилась, попросила благословения Божия и заступничества и помощи Царицы Небесной и потом к Марье Александровне, с ней поехала в тот дом, который назначен в мое распоряжение. Там просила сердобольную все показать мне и, когда я привыкну, оставить одну.

У меня больных пятьдесят семь человек.

Вскоре приехал доктор; я с ним познакомилась. Думаю приступить совершенно завтра: во-первых, это суббота, день, в который Господь исцелял больных; во-вторых, 21-го мая, день моего поступления в театр на службу. Может быть, Господь моей духовной службой поможет очистить прежнюю плотскую и нечистую.

Дневник

Симферополь. 20-го мая

Отправя письма к маменьке, Николаю 'Ивановичу Гречу и к тебе, я пошла к Владиславу Максимовичу, чтоб сказать, что нужно для моей больницы. Он просил написать требование в Комитет и подать ему. Это я, получа завтра форму, немедля исполню. После обеда, немного отдохнув, пошла я к моим больным с записной книгой, которую подарил мне Мишель (с первого же раза этой записью все и кончилось. Далее я увидела, что надо не писать, а делать… делать и делать каждую минуту что-нибудь полезное для страждущих). Там переписала каждого поименно и чем болен и что ему нужно. Окончив перепись, в 7 часов, пошла в собор, застала Всенощную в конце. На возвратном пути опять заглянула к своим; в это время им давали ужинать. Я попробовала борщ и, пожелав им покойной ночи, пришла домой; признаюсь, немного устала. В это время ко мне принесли голову сахару, травы (смешанной), малины и черники для больных. Наконец, сию минуту, уже в 11 часов, пришел солдат сказать, что принесли говядину; я с ним отправилась, поглядела и узнала, что тут недостает двадцати фунтов… Каково вам покажется? Облапошивают несчастных больных и раненых!.. Все мои ребятушки спят, только ворочаются от насекомых. Что Господь даст завтра? А теперь пора спать; надо встать в шесть часов.

21-го мая. 9 часов вечера. Слава Богу за все! Утром, к сожалению, не могла встать, как желала, потому что просыпалась часто, видя во сне больных и думая, что им нужна моя помощь. В 7 часов была разбужена приходом солдата за чаем. Это я для праздника и ради своего вступления угощала их своим чаем; купила пуд галет, саго и картофельной муки. Напоив их, сама пришла домой, напилась чаю, оделась и пошла с хозяйкой в церковь при богоугодных заведениях. Возвратясь, тотчас пошла к больным; там было двенадцать человек выходных, которые отправлялись в транспорт: это значит далее, для окончательного излечения. При себе отпустила им говядины… ужасно мало, по четырнадцати золотников; говорят, что другие четырнадцать им дадут вечером, на дороге. Дай Бог, чтобы так и было!

(После я узнала, что это редко исполняют, и чтоб мои солдатики не голодали, давала им по пятачку на калач. К счастию, мой добрый Н. И. Греч разменял мне 200 руб. на мелочь.)

Во всем обсчитывают и крадут ужасно! В моей больнице с утра не было доктора: прежний назначен в отправку, а нового еще не было. Наконец, в первом часу какой-то главный привел очень молодого доктора из пруссаков. Пропустила одно важное обстоятельство. Вчера ночью Умер один крещеный татарин. Я видела вчера, что у него все кровь шла носом, но никак не думала, что перед смер-тьк>, и мне было очень жаль, что его не напутствовали ^в. Причащением. Боясь, чтобы это не случилось в другой раз, я, пришедши от обедни, спросила слабых: не желает ли кто приобщиться. Три человека изъявили желание, и я тотчас послала за священником; он немедля пришел, исполнил свой долг, только (дай Господи сказать не в осуждение) не так, как следует: без должного благоговения и очень бранил больных. Я заплатила ему пятьдесят коп. (приобщалось четыре человека). Хотя священник и говорил, что им положена за это особая плата от правительства, но я упросила его взять в надежде, что и в другое время он придет охотнее. Так и было. Священник отправился, и в это время пришел доктор. Он немец, по-русски почти не говорит, по-французски немного. Во всяком случае, он был рад, что я говорю хоть немного, а главное, понимаю и перевожу больным. По его просьбе я обошла с ним еще два дома, и освидетельствовали полтораста человек. Трое из них больны такою болезнью, что я должна была выйти, когда доктор их осматривал. Остальные: тиф, лихорадки, головные боли и лом в руках и ногах. Надо вам сказать, что теперь раненых отделяют от больных, и я видела только одного, которому штуцерной пулей оторвало палец.

Мне советовал Владислав Максимович взять дом только с больными, тем более что он рядом с тем, в котором я живу, и мне очень удобно готовить кисель и разные снадобья для больных, а страдают все одинаково. Наш осмотр мы кончили в третьем часу, в самый сильнейший жар. После обеда я отдохнула с полчаса; потом опять начала путешествовать: тому винца красного, тому малинки — грудь заложило, тому размочить галетку, тому киселя… одним словом, праздно время не проводила, помоги только, Господи! В седьмом часу пошла ко Всенощной, которую здесь странно служат: благословление хлебов бывает в конце. Из церкви опять к больным. Друзья мои! Благодарила Господа за себя и за вас молюсь со слезами. Сегодня после службы какая-то женщина заказывала молебен с Акафистом Божией Матери, и я тут с удовольствием помолилась, думая, что вы в то же время за меня молитесь. Возвратясь, нашла, что один казак, который утром приобщался, очень плох. Он полюбил меня, все просит, чтобы я не уходила, и часто бредит; меня все ищет блуждающими глазами и всегда узнает, а служителей гонит, потому что они кажутся ему с рогами. Я уговорила его молиться, и он просил почитать. Я прочла молитву из псалмов, из книжки Мишеля; он крестился и все более и более ослабевал. Мне очень не хотелось его оставить, но фельдшер сказал, что ему не надо мешать. Тут, приказав оправить ему постель при себе, чтобы все делали лучше и аккуратнее, я сказала, что хочу идти домой, если он отпустит. Он пристально поглядел на меня, сказал, что ему чудесно и чтобы я шла с Богом. Перекрестя его и всех, я возвратилась домой, не надеясь уже видеть завтра моего казака…

Дома поспешила переменить на себе белье и более получаса должна была ловить черненьких… поймала более тридцати! Сию минуту постелю постель и все обсыплю порошком! — одно спасение! Грех сказать, а надо признаться, что хотя мне еще и не тяжело и не наскучило мое дело, но если Господь сохранит меня, то одна мысль возврата домой усладительна!..

22-го мая. Встала в седьмом часу, наскоро напилась чаю, оделась и отправилась к своим страждущим. Казака и еще одного несчастного уже не нашла. Царство им Небесное! За одно благодарю Бога, что обоих успела причастить. Напоила больных чайком со своими галетами. Велела накурить своим уксусом. Пришел доктор и, подойдя к каждому, спрашивает, лучше ли ему? Тот отвечает: Лучше». Он говорит: «Лекарство то же». Но какое то же: з них ни один не получал ничего со вчерашнего дня! Здесь так делается: приходит утром доктор, прописывает каждому лекарство (но более все одинаковое); некоторым Режет опухоли и выдавливает материю, другим вправляет свихнутые члены, а я стою подле и держу мокрое полотенце чтобы вытирать ему руки. Вечером доктор приходат еще раз, а лекарства нет как нет! Его приносят на другой день, часу в десятом. А тут некоторые в горячке, им нужна скорейшая помощь… Например: прописывают два фунта горчицы, а приносят осьмушку! Другие рецепты, без церемоний, разрывают, говоря, что у них нет таких медикаментов!.. Просто ужас, что делается!

Сегодня на мое отделение недостало квасу; я послала вытребовать, а мне в ответ сказали, что завтра будет вдвое… но этого «вдвое» никогда не отпускалось; между тем требования оставались там, и за них, не выдавая материалу, получали деньги. На будущее время я поступала умнее: когда мне чего не отпустят, я вытребую требование и разорву его и тем не даю обманывать вместе с больными и правительство. Зато впоследствии мне и отомстили за это. Мой дом с больными был причислен к № 14 по провиантской части; главный был какой-то высокий капитан с немецкой фамилией (не помню какой). Он в конце войны, как я слышала, отличился тем, что ворованные деньги разменял на золото у доброго старичка ген. Остроградского, да еще взял у него коляску и укатил за границу. Он-то, видя, что у меня трудно мошенничать, и велел разломать печку. Как это утешительно и как полезно! В обед я сама сварила некоторым бульон, другим киселя на красном вине, а одному на хересе. Вечером снесла им белый хлеб; двоих напоила черникой, и, благодаря Бога, они меня любят и благодарят.

23-го мая. Прошел еще день, полный забот и горя при виде страданий людей. Утром сама поила чаем и травой, троим ставила горчичники. Доктор хотел поставить одному мушку, но тот, бедный, заплакал, говоря, что мушка его задавит. И действительно: каждая лежит по пяти часов и не производит действия. Я выпросила позволения сама сделать из своей горчицы катаплазм, приложила, и, благодаря Бога, больному лучше. Некоторым варила саго на красном вине. После обеда стали всем переменять белье, тюфяки и подушки. Которые не очень слабы, те вышли в сад, а слабые сидели на шинелях. Я поглядела на них, ушла домой от пыли и, возвратясь часа через два, подошла к одному слабому. Он лежал на левом боку; правый глаз был открыт, и меня удивило, что он не отмахивается от мух. Подождав немного и видя, что он без движения, я позвала дневального и велела посмотреть. Он уже был мертв!

Другой, жандарм, очень видный и красивый, был также слаб; я подошла и спросила, что он чувствует? Он отвечал, что ему очень тяжело. Я спросила: не желает ли приобщиться. Он сказал, что недавно приобщался и готов умереть, потому что послужил батюшке-царю. «Не почитать ли тебе молитвы?»— «Как, матушка, твоей милости угодно». Я пошла, чтобы отдать приказания, и, возвратясь, увидела, что он уже кончается. Я не велела служителям ходить и топать, а сама мысленно молилась за него и видела, как тихо было последнее его дыхание. Глядя на него, я подумала, что так же умирал наш царь… И какая разница?.. Там… и здесь — где я одна смотрела на него и сокрушалась. Когда я вышла в другую комнату, приказав его одевать, увидела, что к больному казаку пришли три двоюродные брата; они встали и, поклонясь, со слезами сказали мне: «Барыня, помоги ему; у него много детушек!» Я сквозь слезы выговорила несколько утешительных слов и спешила удалиться… Такие сцены тяжелее, нежели видеть смерть; там радуешься, видя, что Господь успокаивает страдальца; а здесь: надежда к жизни и почти ник^их средств к помощи. Все упование на Господа!

вечером, стоя на крыльце, я ожидала доктора. Нако-ец ВИЖУ> что он идет, и к нему подходит какой-то старик. Я, зная, что он не поймет, подошла к ним и объ-нила, что старик просит помочь его жене. Осмотря льницу, мы вместе пошли на квартиру, где ожидала нас несчастная, у которой страшная колика, так что она кричит.

Доктор, с помощью моей, все расспросил, велел тотчас поставить банки и прописал лекарство. Надо было видеть радость и благодарность этих несчастных!.. Подобная минута вознаграждает за многие лишения и неудобства. Вечером поставила себе два горчичника, и теперь пора отдохнуть.

Сегодня утром заезжала ко мне М. И. Княжевич и нашла, что я похудела, но мне кажется, что это с ее стороны пылкость воображения и боязнь за меня. Я чувствую себя очень хорошо, тем более, когда бываю обрадована ее приездом, — она добрейшая, прекрасная женщина.

24-го мая. Я забыла упомянуть, что 22-го мая, после обедни, была по совету Владислава Максимовича у губернатора Адлерберга. Он уже знал о моем приезде, а мне потому должно было явиться, чтобы, если Господь приведет возвратиться, то выпросить у него подорожную по казенной надобности. Он обещал и вообще был очень внимателен. А сегодня приезжал ко мне знакомиться гражданский губернатор Браилко, к которому я имела поручение от м-ме Казначеевой. Он уже третий раз приезжал, но я почти всегда при моих страждущих. Благодаря Бога, им лучше. Один только страдает другой день, и Бог не дает ему смерти.

Дела мои шли обычным порядком, и все, с помощью Божией, хорошо. Завтра двенадцать человек выписных. Надо писать много писем.

25-го мая. Встала довольно поздно, и поспешила к больным. Вчерашний страдалец умер в пять часов утра. Другие, благодаря Бога, поправляются, и теперь у меня больных двадцать четыре человека. Для слабых опять варила суп. Выходным дала по рюмке красного вина и по пяти копеек серебром на калач, и они очень благодарили. Двум, у которых пропали ранцы, дала по рубашке.

Вечером была у И. Я. Браилко, познакомилась с его женой и дочерью, очень милые и почтенные люди. Напившись чаю, пошла в сопровождении их к М. А. Рудзевич, чтобы поблагодарить ее за присланные вещи и спросить, как некоторые употребляются. Из Комитета получила двенадцать рубашек, семь пар чулок, чаю один фунт, голову сахару, малины, черники и холста для бинтов.

На требовании я подписываюсь: «Надзирающая за больными Копылова». Мое инкогнито сохраняется, но, конечно, не для всех.

26-го мая. Утро прошло как и всегда. Благодаря Бога, больных у меня не много, но главный доктор сказал, что скоро опять наполнят. В Севастополе нынче ночью слышны были выстрелы, но не очень сильные. Впрочем, я сама не слыхала. Чтобы воспользоваться прекрасным вечером, подышать свежим воздухом, а главное, исполнять предписание доктора — гулять каждый вечер — я решилась сегодня после обеда ехать на дачу к Княжевичам. И еше одинмагнит меня притягивал: в прошедший четверг, бывши у них, я получила письмо Мишеля и теперь надеялась на то же, хотя и не от него. Между тем твое письмо, мой милый брат, я получила 2-го числа. Крепко целую тебя за него и благодарю от души, за советы и замечания еще больше благодарю: они мне необходимы, а то, хотя во мне не ослабевает желание, но кажется слабо исполнение моей обязанности. Впрочем, скажу, положа руку на сердце: и рада бы сделать более, да нечего. И то, благодарение Господу, все идет хорошо.

Итак, приехав вечером на дачу, я нашла там человек пять гостей, между прочим Мансурова. Это очень умный молодой человек, и мы с удовольствием его слушали. К чаю приехала графиня Адлерберг; я с ней познакомилась, и она очень была внимательна ко мне, просила адресоваться к ней, если что будет нужно для моих больных. ВДишь ли, мой милый друг, как трудно мне сохранить °е инкогнито! Но слава Богу, здесь не находят важным ^г поступка и говорят об этом очень равнодушно. Да и вы, друзья мои, не думайте, что мой подвиг слишком важен… Самое трудное — это доехать, а здесь, право, ничего нет трудного; вот что Господь даст после. Здесь боятся одного, чтобы неприятель не занял Перекопа и тем не прекратил сообщения: тогда мой возврат будет потруднее приезда — но Бог милостив! Да будет во всем Его святая воля! Я этим руководствуюсь, на это надеюсь… хотя, признаться, очень лениво молюсь; молитесь вы за меня, мои родные! Верно, вашими молитвами Господь хранит меня. Впрочем, бывают минуты, как, например, сегодня: приехав в шесть часов на дачу, я узнала, что они пошли в сад, и когда я отправилась их отыскивать и шла между горой и дивными растениями в виду горы Чатырдага, по которой проходили облака, вся окрестность окружена высокими горами, на которых пасутся стада, и все это так дивно хорошо, что я почувствовала себя ближе к небу и от души помолилась и поблагодарила Бога за его неисчислимые благодеяния ко мне, недостойной и грешной.

27-го мая. Утро. Сегодня был у меня главный доктор и приказал шесть человек поносных перенести в другую больницу. Они, бедные, очень горюют и не хотят переходить; говорят, что они без меня пропадут, и вот моя награда.

А какие букеты роз стоят у меня в стаканах, просто прелесть! Здесь их множество, и мне присылают Марья Ив. Княжевич, Рудзевич и Браилко. От этого освежается воздух в комнатах, а у меня одна маленькая.

Сегодня не могла выдержать одного: как 'доктор резал кожу на ноге больного и из многих маленьких ран сделал одну, более четверти. Несчастный очень страдал, и я, передав инструменты, которые по обязанности держала, принуждена была выйти в другую комнату, чтобы не упасть. А теперь сделала и отнесла для двоих горчичники и шестерым питье.

27-го мая, вечером Отправив письма к тебе, мой милый брат и друг, также к маменьке, к Александру Ивановичу Каэначееву и к Николаю Ивановичу Гречу: я дала слово ему написать, а в его письме записка к Тане (Таня моя горничная), я прошу его не оставлять моих людей, а Тане приказываю уведомить меня об детях и все ли в доме благополучно. (Брат жил на даче, а дети его учились в гимназии и до экзаменов жили у меня.) Эти письма я отправила во втором часу, а твое письмо получила и благодарю тебя, мой добрый утешитель! Твои милые письма приносят мне радость, пользу и душевное наслаждение, потому что всегда, читая их, я плачу сладкими слезами и, признаюсь, делюсь моей радостью сперва с добрьь ми хозяевами, а потом при свидании с милою Мариею Ивановною, а твои стихи «К воинам Севастополя» велела Мише Шуберту переписать и раздать несколько экземпляров. Стихи очень хороши, а главное, для каждого воина утешительны.

ПЕСНЬ ЗАЩИТНИКАМ СЕВАСТОПОЛЯ

Заповедь людскому роду,

Воинам, судьям, народу

Иоанн Креститель дал:

Но ей — с верой и любовью

Прочему в укор сословью

Только русский воин внял!

Друг терпенья и довольства,

Без клевет и своевольства

Воин свой оброк берет,

Ждет от Бога воздаянья:

Мирно, тихо, в покаянье

Умирает, как живет,

Помня заповедь другую,

Заповедь Христа святую:

За отчизну, за семью,

Из родительских объятий,

На войну летят за братии

Душу положить свою!..

Платят и врагам любовью,

Ведь не с плотию и кровью

В бой вооружает длань:

Знает, что с врагом известным,

С духом злобы поднебесным,

За святыню наша брань.

Сам Господь решает битвы:

С нами Крест, святых молитвы,

У врага — луна кумир!

Не найдешь его и следа:

Вера наша есть победа,

Победившая весь мир!

Хоть грешим мы бесконечно,

Но Господь не мстит нам вечно,

Плач на радость пременит…

Стойте ж за царя, за братью,

И нас с вами благодатью

Сам Бог мира осенит.

Братья, воины Христовы!

Там для вас венцы готовы,

В царстве славы и любви.

Если ж здесь мы вас забудем:

Прокляты, повинны будем

В вашей праведной крови!

Не заслужим укоризны

И спасителям отчизны

За труды их воздадим:

Славу, радость, честь, надежду,

Деньги, хлеб, вино, одежду

Братски с вами разделим.

Возвращайтесь, братья, други,

Дети царские и слуги!

Наградит вас царь-отец,

А в сраженьях пострадавшим,

Всем на поле чести павшим

Царь Небесный даст венец.

Для меня сегодня был очень трудный день. Утром доктор резал при мне рану. После обеда, по приказанию главного доктора г-на Геймана, переводили из моего отделения поносных, и, к несчастию, был сильный ветер… а они так слабы, что их едва сняли с постели, и как им не хотелось идти от меня! На прощание я их перекрестила и долго провожала глазами… Помните, мы рассуждали о том, что не нужно делать предпочтения. Я с этим согласна, и в отношении ухода за больными, раздачи им разного снадобья, которым я их потчую, у меня все равны, но если я вижу признательность в одном более, нежели в другом, слышу подобные слова: «Матушка, я век за тебя буду молиться; ты такая ласковая… ты наша благодетельница!..» Нельзя подобные слова слушать равнодушно: они не самолюбие удовлетворяют, а услаждают душу!.. Я обещала завтра навестить их в новом помещении и согрешила: дала одному 25 коп., а прочим по 5-ти.

Вечером был у меня Зверев. Я не знаю, помнишь ли ты его, но Варя, верно, помнит. Он здесь антрепренером и хлопочет, чтобы скорее открыть театр. Приглашает Шуберта вступить к нему на это время, до моего отъезда. У них даже мелькнула мысль просить меня, но Миша сказал, чтоб они лучше не заикались. (Шуберт играл, получая по 5 руб. за представление, в бенефис сделал 400 руб.; но надо думать, что часть дал взаймы офицеру Воейкову, который на прощанье подарил ему кольцо с аметистом, на котором вырезан вензель М. Ш.)

Вечером ко мне прислали еще 22 больных, и теперь всех 45. Мы с доктором обошли всех и расспросили. После этого доктор выдумал вправить вывихнутую руку; я почувствовала, что операция будет сильная, и просила позволения уйти, но он уверил, что даст ему хлороформ и тот ничего не будет чувствовать. Я поверила и осталась, но, к несчастию, хлороформ оказался очень слаб, больной не заснул и кричал так, что на всей улице было слышно!.. Я не могу без ужаса вспомнить этой минуты! После мы вышли? и я должна была пройтись, чтобы освежиться, доктор пошел со мною, и в разговоре я узнала, что он По собственной охоте приехал сюда, чтобы помогать больным, и когда спросил меня, я тоже сказала правду; Но совесть тут же шепнула мне, что я сделала дурно, хотя, впрочем, нет средств сохранить мое инкогнито. И так я Уж не хожу ни на бульвар, ни в собор, где бывает много народу. Но вот какие встречаются случаи: не помню, писала ли я, что, не доезжая одной станции до Симферополя, я в ожидании лошадей сидела и пила чай… Вдруг курьерская тележка; соскакивает офицер, которого я никогда в глаза не видела, и первое слово говорит: «М-ме Орлова? Что значит, что вы здесь?» Это был адъютант Лидерса — Амосов, знакомый Шубертам; он видал меня в Одессе. А сегодня, в седьмом часу вечера, иду я из больницы с другой сердобольной и нам попадается доктор очень почтенной наружности. (Мы их различаем здесь по галунам, нашитым на погонах вкось.) Он поклонился, я подумала, что ей, но он, обратясь ко мне, сказал: «Извините, но мне ваше лицо так знакомо, что я, кажется, вас знаю». Смешно было секретничать, когда на другой день он мог узнать наверное, что это я. В свою очередь, я спросила его фамилию, и он сказал: Москвин из Петербурга. Вот после этого и играй комедии! Лучше всего, не буду сама высказывать моего секрета, а если кто узнает, то и обманывать не стану.

Покойной ночи! Одиннадцать часов, пора спать.

28-го мая. Благодарю Бога, сегодня день прошел без особенных страданий. Утром долго была в больнице, потому что много больных, и потом сама приходила, чтобы при мне ставили банки и мушки. В два часа получила повестку на письмо и на 200 руб. серебром. Очень удивилась, зачем? Хотя и догадалась, от кого они были присланы. Это мой добрый Николай Иванович Греч выдумал с Ав-дотьею Павловною Глинкой, соображаясь с письмом В. М. Княжевича, что здесь страшная дороговизна, выслать мне на случай деньги, которые по приезде в Петербург я обязана выплатить в ломбард за его «Вазу», полученную им на юбилее и заложенную из опасения, чтобы ее не украли. Во всяком случае, я ему очень благодарна.

Здесь все очень дорого, а я не могу отказать моим страдальцам, и чего не дает Комитет, то я сама покупаю. Например, у одного очень болит бок. Утром я спрашиваю: «Лучше ли тебе?» — «Нет, барыня». — «Так ты бы вытерся спиртом». — «Не надо, барыня. Вот напьюсь чайку, так и лучше будет». Как же после этого не покупать и не давать им чайку?

Утром в двенадцать часов зашел ко мне в больницу доктор Москвин, с которым я вчера встретилась; потом, чувствуя себя не совсем хорошо, я просила найти время зайти ко мне, и он, оставя свой адрес, просил в случае надобности тотчас за ним послать. В пятом часу я с моей хозяйкой ездила получать деньги. Почтмейстер показал нам огромный сарай, доверху заваленный посылками, и сказал, что есть ли возможность одному все разобрать при такой огромной корреспонденции?.. Так вещи и валяются; между тем из сарая крадут, передают евреям; те — в неприятельский лагерь, а у самих во всем недостаток. Потом купила медный чайник для больных, а самовар обещали дать казенный. Пришла домой, напилась чаю и после с хозяйкой дошла до той больницы, куда перевезли вчера моих несчастных холерных, но уже видеть их не могла, потому что было поздно. Переговорила с сердобольной и обещала завтра прийти.

27-го и 28-го числа было опять в Севастополе большое Дело, и хотя неприятелей многих побили, но все-таки дали им занять лучшую нашу батарею, которая защищала северное сообщение с морем; но теперь и тут опасность. Вообще слухи неутешительны. Бедные жители Керчи все еще приходят сюда пешком и наполняют и без того уже на-итый город. Хотя по воскресеньям здесь играет на буль-варе музыка, но все-таки видно общее, как говорят, уныние; я сама не была.

Чем-то Господь кончит эти ужасы?..

29-го мая. Слава Богу и Господу Иисусу Христу и всем! Утром была, по обыкновению, в больнице. Благодаря Бога, опасных нет. После обедни, напившись кофе, отнесла своим киселька; зашла потом к бедной женщине, у которой была колика, все расспросила, чтобы передать доктору. После обеда посидела, потолковала с хозяевами, и я опять побрела к больным, читала им твои стихи, и они, голубчики, плакали!.. Моей бедной больной отнесла рецепт. Пошла за заставу навестить переведенных от меня больных. Они очень обрадовались, но любимого своего уже не застала. Царство ему Небесное. А что всего ужаснее: сердобольная, с которой я вечером говорила, уже в ночь от холеры перешла в вечность. Благодарение Богу и нашему св. владыке митрополиту Филарету: по совету его, я вхожу всегда в больницу с молитвой: «Живый в помощи Вышняго!..», и Господь хранит меня.

Много рассказывали о последнем деле. Говорят, что неприятель пошел на нас с горы; наши пароходы заметили и начали жарить их картечью, и теперь, говорят, вся гора усеяна маком, т. е. красными мундирами англичан и французов: дело было сильное! Наших более трех тысяч, а их до десяти! Господи! чем это кончится? Замечают, что все неприятели во время приступа были пьяны.

ЗО-го мая. Благодарение Господу! Весь день прошел спокойно и даже счастливо. Утром, после обычных занятий, отправила восемь человек в транспорт. В десять часов они пообедали, а я на дорогу поднесла по стаканчику красного винца. Возвратясь, напилась кофе и поехала в Комитет получать вещи для больных. Там нашла восемь сердобольных и познакомилась с ними. Две из них находятся в главном госпитале, где все раненые, до тысячи человек. Они требовали, между прочим, до трехсот аршин бинтов, но их не было, и взамен им дали сорок кусков холста! Они, бедные, ужаснулись! Каково им, имея на руках столько больных, еще резать бинты и обметывать их?

Я предложила свои услуги, и они с благодарностью приняли мое предложение и дали мне шестьдесят пять аршин бинтов, пусть сочтет Петя, как бухгалтер. Это занятие доставило мне удовольствие, что я еще чем-нибудь могу быть полезна. Впрочем, мне помогает моя хозяйка. Вечером некоторым больным сварила супу и после все время резала и шила.

31-го мая. Слишком поздно принимаюсь за письмо: уже одиннадцать часов. Весь день резала до мозолей и шила бинты. Раненых от 26, 27 и 29 мая привозят каждый день по двести, по пятисот, а сегодня в ночь ожидают шестьсот человек!

Вечером, с моей хозяйкой, которая, спасибо, помогает мне, я отвезла бинты в главный госпиталь, где тысяча двести раненых, да и еще все привозят. Сердобольные водили нас по палатам. Описать нельзя этого ужаса! Завтра ко мне пришлют еще двадцать человек, а шесть выпишут, и тогда будет сорок шесть. Но если между ними не будет раненых и не так опасные, то я хочу ходить на перевязки в другие дома, а то не могут управиться. Ах, как тяжело смотреть на это вблизи! В шесть часов была у меня М. А. Рудзевич, и вчера приезжала добрая М. И. Княже-вич. Мне теперь и погулять некогда… да и не хочется, так и рвется сердце помогать чем-нибудь. Взяла еще пять кусков холста для бинтов. Утром и вечером, по просьбе доктора, была у другой несчастной больной. Она в тифе, вдова, и У нее семь человек детей!.. Кроме войны, здесь холера и тиф страшно истребляют!

Помилуй и спаси нас, Господи!..

1-го июня. В то время, как я писала к тебе, что желаю перевязывать раненых, их привезли ко мне двадцать ого. И сегодня я с восьми до одиннадцати часов вечера Делала с доктором перевязки. Раны всевозможные, в го-У> шею, в спину, в руки, в ноги, в живот, и одним словом: пуля — дура! так что двух ран я уже никак не могла видеть. Но, благодаря Господа, все время была тверда, только очень устала! После, по просьбе доктора, ходила с ним в другие два дома и весь день была очень занята. У одного несчастного, при ране, кровавый понос. У нас лекарство всегда приносят на другой день, и я решилась, с помощью Божией, дать ему своего лекарства, и благодарю Создателя: в продолжение трех часов ему стало лучше.

Вечером также ходила во все дома и даже это время, не только в каждую свободную минуту, шила и резала бинты как для госпиталя, так и для своих. Теперь спешу ложиться — надо ставить себе горчицу на бок и завтра принимать лекарство: у меня маленький кашель. Лечит меня доктор Плешков, который еще в Москве меня знал, и вместо того, чтобы брать с меня за визит, упросил, чтобы я взяла от него пять рублей для раздачи раненым: он через моих хозяев, которых лечит, знает, что я даю бедным, которые идут в транспорт, и тут покупаю что им нужно. Прощай! Что-то Господь даст завтра? Помоги Господи!

2-го июня. Нет сил описать подробно сегодняшний день! Утром и вечером по три часа перевязывала раны. Сама держала таз одному несчастному при операции, некоторых бинтовала. Кроме того, в продолжение всего дня раз двадцать была там, чтобы дать лекарство, чай, булки и главное — утешать их. Зато как они меня любят, голубчики! Которым приходится выходить, прощаются со мною со слезами. Все молятся за меня! А тот, которого я облегчила от поноса, не знает, как благодарить меня, а я не знаю, как благодарить Бога! Сегодня привезли ко мне еще шестнадцать раненых. Про одного сказали, что он должен умереть. Я тотчас послала за священником, и Господь сподобил приобщить его. И после этого, возвратясь домой, измученная физически и морально, я должна была переодеться и ехать на четверть часа в театр. Сегодня Миша играл в первый раз, и Зверев прислал мне ложу. Я не хотела сама ехать, предложила моим хозяевам; они с удовольствием приняли это, но с тем, чтобы я хоть на минутку заехала, а то им будет совестно перед Зверевым пользоваться даром моей ложей. Театр маленький, но чистый и всегда бьшает полон. Здесь совершающиеся ужасы не производят никакого влияния на театр. Театр рядом с Благородным собранием, а тут до трехсот раненых, и они, голубчики, с удовольствием, кто может, выходят на крыльцо и слушают музыку. Я приехала и пошла прямо за кулисы поблагодарить Зверева и сказала, чтобы он другой раз не беспокоился, когда я захочу, то пришлю. Он проводил меня в ложу. Играли «Кеттли». Это была уже вторая пиеса. Я просмотрела три явления и уехала.

Теперь, отпустив припасы для больных, окончу свое обычное чтение и лягу. Завтра надо вставать в шесть часов.

3-го июня. С семи часов до десяти была на перевязках, только почти ничего не могла делать. У меня жар и страшная слабость. Доктор сказал, чтобы я отдохнула и вечером не являлась в больницу. Ко мне ночью привезли еще семнадцать, и почти все гангренозные. От них очень дурной и заразительный запах. Бог видит, что я не боюсь этого, но, по бессилию, не могу много помогать. Входя, я всегда намачивала полотенце ждановской жидкостью и тем освежала воздух. Когда пришла домой, нашла письмо от Пети. Отвечать не имею сил, но скажи, что много, много благодарю его. Согласна почти во всем в отношении прежней моей жизни. К сожалению, в настоящей еще не стою никакой похвалы. Проси его писать ко мне, хоть для того, что письмо его произвело во мне слезы умиления. Дай Бог, чтобы он всегда так чувствовал и поступал!

Целую вас всех, мои родные! Не скажу, чтобы очень скучала без вас (за неимением времени скучать), но о минуте нашего свидания, если оно воспоследует по милости

Господней, не могу вспомнить без слез и без особенного трепетания сердца. Да, ты удивишься, я думаю, что я так часто пишу о слезах, но в этом мое душевное услаждение. Да помилует и сохранит вас Господь Иисус Христос и Его Пречистая Матерь! Молитесь за меня и пишите почаще к вашему верному другу и сестре. Мишелю мой душевный привет, также Аграфене Тимофеевне, Кате, Map. Андр. и всем, всем. Деточек за меня благослови и поцелуй! Пожалуйста, только не бойтесь, я не очень больна. Сейчас был доктор, не прописал никакого лекарства и только не велел ходить в больницу.

3-го июня. Слава Господу Иисусу Христу и Пресвятой Богородице! Я чувствую себя очень хорошо. Отправя к тебе письмо, мой родной, я немного пообедала и после уснула. В пять часов не могла утерпеть, чтобы не пойти к больным, и пробыла там до девяти. Пришедши, напилась чаю. Сейчас был доктор и только велел поставить горчицу на бок. Авось, Господь мне поможет, а я с каждым днем убеждаюсь, что сердобольные необходимы. Один несчастный, тяжело раненный, имеет притом горячку и все зовет меня маменькой! Тот, которого я вчера приобщала, скончался. Царство ему Небесное! И у меня поместили всех самых трудных и опасных. Завтра велела позвать нашего и католического священников. Да свидания! Надо спать. Христос с вами.

4-го июня. День был очень тяжелый, но, благодарение Богу, я все перенесла и чувствую себя хорошо. Утром, по обыкновению, перевязывала раны, но не так много, потому что боялась опять захворать. Был католический священник. Двое приобщались, из которых один уже скончался. В десять часов пришел наш священник, и русских шесть человек причащались. Благодарю Господа, что он дал мне возможность послужить моим братьям в напутствии в вечность. Я думаю, что в ночь или завтра еще два скончаются. Вообрази, они лежат рядом, в особой комнате, оба тяжело ранены и имеют горячку. Один в совершенной памяти и страдает, другой все в забытье и только бредит, торопится на сражение, грозит неприятелю и, кажется, не чувствует своих страданий. Во время молитвы священника я молюсь за них, потому что другие, готовящиеся к причастию, не слышат в дальних комнатах. После ношу за священником теплоту, сама подаю им и обтираю пеленою; вместе с ними прикладываюсь к Кресту и потом, по окончании, даю батюшке полтинник. Хотя этого и не следует, но я делаю для того, чтобы не ленился ходить. Возвратясь домой, напилась кофе и поехала к Владиславу Максимовичу в присутствие, чтобы выпросить хинных порошков и хлороформу, чего из военной аптеки, за неимением количества и хорошего качества, не дают. Он мне позволил взять, сколько я хочу, так что я отправилась в аптеку, сама выбрала пузырек для хлороформа и в Комитете, видя страх смотрителя и служителя, которые боялись, чтобы не заснуть, сама его наливала. Всевозможных медикаментов, присланных императрицей, было большое количество. Вл. Макс. Княжевич всем говорил и печатал в газетах, что лекарства имеются, но аптекарям это было не очень выгодно. А г-жа Распопова, начальница сердобольных, жила на даче и не брала их, а бедные старушки ничего не смели без нее делать, и уже я наделяла их. Вечером должно было делать операцию, и доктор очень благодарил меня, что я достала хорошего хлороформа. Надо было делать ампутацию четырем, но трое отказались. Один решился с тем, чтобы его усыпили. х°тела было уйти ко Всенощной, но подумала, что мое служение и здесь нужно. Была при всех приготовлениях, Все подавала, потому что доктор почти ничего не говорит по-русски, и мое присутствие было необходимо. Но когда его усыпили и доктор взял в руки нож, я ушла и держала дверь из другой комнаты. Но, когда услышала, что пилят кость, у меня закружилась голова, лежавшие тут солдаты, позвав служителя, велели дать воды, и я отошла к окну, чтобы не упасть. После я отворила дверь, и первый предмет — была отрезанная рука, лежащая в луже крови. Я опять на минуту вышла и вошла уже тогда, когда он проснулся и ему сшивали кожу. Я спросила доктора, не дать ли ему одеколону, и когда узнала, что это даже полезно, давала нюхать и терла голову и виски, а вместе с тем удивлялась его терпению и молилась за него! Он попросил вина. Доктор хотел ему дать белого или красного (гадкой казенной кислятины), я предложила свой херес и с удовольствием дала ему и доктору за кровавые, но, если Господь поможет, полезные труды. Потом напоила больного чаем. Посылала к губернатору выпросить кусок льду, который здесь в редкость, и пуд стоит двенадцать рублей серебром. Одним словом, возилась я с ним до десятого часа. Спрашивала, что он видел во сне, когда отнимали ему руку? Он отвечал: «Да что-то хорошее: будто был на родине, и все родные через меня скакали и прыгали». Тут еще пришел главный доктор, и, отправя его, я упросила моего бедного усталого доктора идти к несчастной, которая в тифе, но, кажется, мы уже не воскресим ее, и семеро детей останутся совсем сиротами! Но Бог милостив! До завтра!

5-го июня. Должна написать только несколько слов, потому что двенадцатый час. Весь день, благодаря Господа, прошел благополучно, в тех же больших трудах, которых я желала и которые помоги Бог выдержать. Умер один в ночь, другой при мне утром. Я стояла над ним, молилась и просила Господа успокоить его. Сначала он очень страдал, после скончался тихо. Несмотря на усталость, прямо из больницы поехала к обедне, но едва достояла. Более всего у меня усталость в ногах: часа по четыре я совсем не сажусь. После обедни у меня были с визитом губернатор Браилко с женой. Отправя их, я, несмотря на страшный жар, пошла к повозкам, где между отправляющимися в транспорт находились бывшие мои солдаты. Я дала им по пяти копеек серебром, и они были очень довольны. Вечером, после перевязок, сходила с доктором к несчастной. Она в одном положении. Что-то Господь даст? Потом он упросил меня остаться при вправе руки. Солдату дали хлороформу, и он ничего не чувствовал. Ему уже раз вправляли, но неудачно, с дурным хлороформом, что сказано выше. Во 2-й раз это делали уже после 15 или 18 дней, когда вывих оброс хрящом. Каково же было бы несчастному без хорошего хлороформа, присланного императрицей?.. Пришедши домой в девятом часу (от пяти), прямо поехала с хозяйкой в главный госпиталь, повезла готовые бинты. Сердобольные были очень благодарны. На дороге мы обогнали повозки с пятьюстами раненых, из которых и ко мне прибавят человек двадцать. Дома напилась чаю, приложила горчицу (все еще бок болит), а теперь очень пора спать. Христос с вами, друзья мои!

6-го июня. Всегда собираюсь раньше управиться, чтобы более и подробнее беседовать с тобой, мой родной. Но кончив в больнице, должна сама себе подать чаю, все прибрать, постлать постель, переодеться, а главное — начать сражение с черными неприятелями. Это точно бомбардирование Севастополя. Каждый день убитых и раненых более тридцати. Теперь двенадцать часов, и я должна спать, потому что встала в шестом.

Покойной ночи!

7-го июня. Отдохнув с час после обеда и имея еще время хочу его разделить с тобой. Вчера, кроме своих обычных занятий, была два раза у больной Брошевской, которая говорит, что ей лучше тогда, когда она видит меня или доктора. Она все в одном положении, и если Господь поднимет — это будет чудо! Ходила к своим прежним больным, и к тому, которому вправляли руку. Ему лучше, на мой вопрос, что он видел во сне во время вправки, он отвечал: «Да что? Сначала всех моих родных, потом, с правой стороны, мальчика в белой рубашке с белой восковою свечою в руках. Он взял меня за руку, погрозился и сказал: «Ты не кричи, а скажи три раза «слава Тебе Господи!», и когда я сказал в третий раз — я проснулся». А в это время страшное испытание уже было кончено. Мне кажется, что этот хлороформ тот же гашиш, как в Монте-Кристо. Тело умирает, а небесная душа видит только приятные предметы. Вечером, узнавши, что один из бывших моих больных переведен в поносные, за заставой, я пошла его проведать, и он еще жив, благодаря Бога, но очень слаб. Возвратясь, я послала ему капли, которыми уже одного вылечила, и сегодня в двенадцать часов сама ходила к нему и еще давала лекарства. Дай Бог, чтобы мне его поправить! Это бывший крестьянин Павла Алекс. Теплова, и когда он служил в военной службе, этот Филипп Емельянов был при нем. Он просил уведомить об нем жену и барина, который обещал ему иногда высылать денег. Попроси Мишеля написать к Григ. Алекс, может быть, он скажет брату, и тот исполнит обещание. Адрес его: Полевой Артиллерийской Бригады № 3 легкой батареи, в Симферополь. Он этим сделает доброе дело, а если Емельянов умрет, я тотчас уведомлю.

Сегодня отправляла десять человек в транспорт еще нисколько не оправившихся, так что их на руках выносили, и эти несчастные должны переносить жар и тряску телеги, чтобы только очистить места вновь прибывшим. Теперь дело, кажется, идет к концу. С 5-го на 6-е, от трех часов ночи до девяти вечера, они делали решительный приступ и с моря и с суши, и отовсюду были опрокинуты совершенно! Так что, если Господь поможет, все надеются, что это последнее отчаянное усилие. Известие это сегодня прислал к губернатору генерал Коцебу и обещал вечером еще прислать фельдъегеря. Дело было страшное, много убитых и раненых, а главное, взятых в плен. Вчера, кроме наших четырехсот, привезли сюда раненых неприятелей. Говорят, что невозможно описать этих ужасов, какие у них раны! Наши просто колотят их каменьями! 10!/2 часов вечера. Справила свои дела в больнице, отнесла лекарство и сахару бедному Емельянову. Возвратясь, немного пела с моей хозяйкой: она поет очень порядочно. Потом пришел доктор и мы отправились к нашей больной. Он прописал ей лекарство, и, кажется, есть надежда. Помоги Господи!..

8-го июня. Утром, кончив свои занятия, которые теперь не трудны, потому что всех больных тринадцать человек (завтра ожидаем новых), я отправилась с хозяином в его экипаже, завезла его в Палату, а сама, заказав в аптеке два пузырька капель, поехала в Комитет получать припасы. Что ни говори, а дай Бог здоровья Николаю Ивановичу Гречу и Александру Ив. Казначееву, что они познакомили меня с Владиславом Максимовичем. От этого и мне не дурно, и больным моим очень хорошо. Даже хорошо и другим: зная, что у меня всего довольно, многие, встречая меня на улице, просили хинных порошков и тильмановых капель. А многим я носила в другие больницы и раздавала. Мне все дают, что я ни потребую, и от этого моим больным лучше всех. После обеда поехала на дачу к Княжевичам; была ими принята как родная! Я у них отдыхаю и телом и душою. Вот есть у меня к тебе просьба, мой милый стихотворец: Мария Ивановна и Владислав Максимович всегда восхищаются твоими стихами и слушают их с умилением. Если б тебе пришло вдохновение написать что-нибудь для них, разумеется, от моего имени. Его зовут Владимиром, но покойный отец желал, чтобы его звали Владиславом, а этого имени и в святцах нет. Мария Ивановна именинница

15-го июля. Это день, в который я назначила окончить мои дела и выехать. Но Мария Ивановна убедительно просит провести этот день у нее, а выехать утром 23-го. Также просила непременно быть 15-го. Вот если бы ты, голубчик мой, понатужился, поскорей написал и прислал ко мне, то этим бы я их очень обрадовала. Он человек всеми уважаемый и единственный вполне благонамеренный, добрый и благородный. Она — простая и любящая женщина. Провожу у них несколько часов с удовольствием. Что это за места — диво! Каждый раз я с новым наслаждением любуюсь ими и благодарю Бога, что он дал мне возможность видеть это величие природы! Приехав, навестила своих больных и Еропквскую. Все, по милости Божией, хорошо и благополучно.

СТИХИ

Владиславу Максимовичу Княжевичу, празднующему день Ангела своего

Св. Владимира 15-го июля (От П. И. Орловой-Копыловой)

ВСТУПЛЕНИЕ

Хоть человек, в служенье правом,

Под всяким именем почтен:

Мил именинник Владиславом,

Владимиром милее он.

(Маленькое рассуждение)

Владея славой как кумиром,

Нельзя мир мирови стяжать;

Кто ж в кротости владеет миром,

С тем слава, мир и благодать.

(Историческое значение имени Владимир)

Владимир имя русским свято:

Так назывался Мономах;

Владимир Русь крестил когда-то;

Владимир в царских есть сынах;

Где Русь в крови крестится ныне,

Святому созидая храм,

Там Севастопольской твердыни

Владимир не дает врагам!..

Там новый мученик —

Корнилов пал средь боя,

Оплакан воинством, народом и царем.

Останки храброго Владимира-героя

Равноапостольный хранит под алтарем,

Чтоб память вечную о братьях, павших в битве,

С бескровной жертвою народ хранил в молитве.

(Почему же именинник милее под сим именем?)

И так нечаянно узнав,

Что милый, добрый Владислав

В семье Владимиром зовется,

И сердце радостнее бьется…

На имя русского стяжал он много прав!

Кто добр, великодушен, честен,

Для блага ближних жить привык.

Как Владислав, он всем известен,

И как Владимир, он велик!

Кто ласкою неподражаем,

Услугою незаменим,

Как Владислав, он уважаем,

Но как Владимир, он любим!

Кто службой и умом и нравом

Вдали у трона не забыт,

Его чтут люди Владиславом,

Но царь Владимиром почтит!

Но почесть лишь важна пред светом,

Наш именинник не об этом

Патрона молит своего:

Чтоб в день Владимира, в день Ангела его,

По всей России весть промчалась,

Что уж врага ни одного

На русской почве не осталось!..

(А в заключение всего)

Трудясь в больнице, как в траншее,

В награду ваш портрет хочу у вас просить,

Чтобы в петлице иль на шее

Мне первой степени Владимира носить!

9-го июня. Утром была разбужена приходом солдата, который пришел, чтобы сказать, что в ночь привезли ко мне раненых двадцать одного человека. Я поторопилась туда. Прежде всего освежила воздух ждановской жидкостью, потом всех расспросила: эти ранены во время блистательного дела с нашей стороны 6-го июня. Опасных только двое, стало бьпъ, мы кончили скоро. По просьбе доктора, я пошла с ним в дом губернского правления, где до трехсот больных! Бьпъ там один раз — довольно, чтобы никогда не забыть этих ужасов! Двух рядом не найдешь, чтобы не были без руки или без ноги, у двух оторваны челюсти, а у одного половина лица! Мой доктор делал несколько ампутаций и после сам перевязывал, а я ему помогала. Между последними был француз, у которого отрезали ногу. Видя в нем страдальца-человека, я точно так же и за ним ухаживала. В первом часу пришла домой очень усталая, напилась кофе и должна была, по просьбе хозяйки, ехать с нею к жиду смотреть привезенные вещи. Поехала и соблазнилась: купила семь рубашек полотняных, очень тонких, с шитыми воротами, и платила по три рубля за штуку. Это очень дешево! Еще купила некоторые вещи, и все очень сходно. Вечером ходила ко всем моим больным. Брошевской, благодаря Господа, лучше. Но бедный Емельянов, о котором я писала выше, кажется, не жилец. Он, голубчик, дал мне свои денежки спрятать, 2 р. 68 коп., с тем, чтобы, в случае смерти, переслать его жене. Я обещала, и он стал покойнее.

Утром он сподобился принятия Св. Тайн.

10-го июня. Утром посылала узнать об Емельянове, он жив, благодаря Бога. К себе в больницу призывала священника и одного больного приобщила. Он вчера ко мне прибыл, ранен и очень слаб. Во время служения помолилась хорошо Богу, а утром, признаюсь, не имею времени молиться, как привыкла, только не забываю прочитывать псалмы, равно и вечером. Тогда я читаю еще Евангелие. Сегодня опять отправила в транспорт двадцать человек, и только одному дала рубашку, а прочие ведь не лечились у меня, а только делали дневку. Чаем, разумеется, я их поила. После моего кофе написала к маменьке, к Николаю Ивановичу и к Ге-дерштерну (цензор). Здесь Зверев содержит театр и получил по какому-то недоразумению список пиес, которые не могут быть представлены на сцене без вторичного полного цензирования, и их означено до трехсот. Какие же между прочим? «Хороша и дурна», «Заколдованный Принц», «Ворона в павлиньих перьях» и пр., одним словом, пиесы, двадцать лет игранные, и новые, постоянно играемые. Я от себя написала письмо, приложила список и прошу г. Гедерштерна подписать его и прислать. Мне бы следовало также писать к Нордтвему, но я забыла, как его зовут, и прошу тебя, если будешь в городе, сходи и попроси от меня разрешить это дело без пересылки трехсот старых пиес, которых никогда и читать никто из них не станет. Должна кончить. Сейчас Зверев приедет за письмами, а мне пора к своим братьям давать лекарство. Про-ЩДЙ, родной мой! Чувствую, что ты и друзья мои молитесь за меня, грешную, иначе я слишком недостойна, чтобы получать такие милости от Господа Иисуса Христа! И если я до отъезда все выдержу, как теперь, то всей жизни мало будет, чтобы достойно возблагодарить моего Создателя! Да сохранит и помилует вас всех Господь и Его Пречистая Матерь!

Ваша душой и телом. Твоя П. Орлова. Мишелю и всем родным и друзьям мой поклон. Надеюсь, что Аг-рафена Тимофеевна приехала. Ее и Катю целую, детей благословляю.

10-го июня. Здравствуй, мой родной! Хоть минуточку побеседую с тобою. Очень устала. Огправя к тебе письмо во втором часу, твое получила в два, когда хозяин возле 10–12. Дети бледные, худые, оборванные, некоторые даже без рубашек. Я спросила, что за несчастные малютки, и он отвечал: «Именно, барыня, несчастные! Здесь малолетнее отделение Приказа общественного призрения. Месяц назад как у них умерла от холеры старушка, которая одна и берегла их. В настоящее время об них некому позаботиться. Я приношу им со стола корки, оставшиеся в богадельне, а здесь, на дворе, одна добрая женщина размачивает их в горячей воде и кормит малюток».

Когда мы разговаривали, то все дети, как чужоестадо, прижалось к стене, и вдруг отделяется дитя лет трех, подбегает ко мне и обнимает мою коленку… Я нагнулась и спросила: «Как тебя зовут?»— «Паша». — «Хочешь в Петербург?»— «Фочу!»— сказала она, устремив на меня свои огненные черные глазенки. И так сказала она это «фочу», что оно решило судьбу ее. Сделав вопрос не подумав, может быть, по внушению ее Ангела-хранителя, я решилась взять ее с собою. Придя домой, я нашла моих хозяев на крыльце за чаем и сказала, что беру сиротку из Пр<иказа> об<щественного> призр<ения>. Они стали отговаривать меня, говорили, что пробовали брать оттуда в услужение, но что оказывались очень дурные. Моя избранная или, вернее, меня избравшая, была так мала, что еще не могла очень испортиться. Хозяева пожелали ее видеть, и я велела привести. Подошла она только на улице, к крыльцу. На нее поглядели, я дала ей сухарь и кусочек сахару и отправила. Что же? Утром, встав, по обыкновению, раньше всех, я выхожу в галерею и вижу: на дворе, против моей комнаты стоит моя Паша! Я очень удивилась, видя, что все заперто, даже и подворотня заложена каменьями из страха, чтобы не убежали куры, утки и прочие птицы, до которых наш хозяин был большой охотник. Я спросила, как она прошла, и она молча показала мне на подворотню, в которой отодвинула камень во дворе и пролезла. И что странно: не пошла отыскивать меня по двору, а инстинктивно стала против моей двери и ожидала меня. С тех пор я уже не имела возможности отделаться от нее ни на минуту. По моему госпиталю она ходила, держась за мое платье, и все мои солдатушки полюбили ее. А когда мне надо было идти в другие дома, то просила маленькую хозяйскую дочь занять ее, иначе она поднимала страшный крик и бежала за мной по улице. А дома во время обеда свдела на скамеечке и кушала оставшееся на моей тарелке; во время моего отдыха, играя, засыпала, как собачонка, на полу: мне негде было положить ее. (Я потому не упоминала о ней в письмах к брату, боялась, чтобы они не стали отговаривать меня. А мне хотелось взять ее, как живой памятник моего пребывания в Крыму.) При долгом исследовании и переписке с вице-губернатором Браилкой насчет ее бумаг, я узнала, что родом она цыганка, что отец ее умер в Севастополе. Пропали все бумаги, а мать, бывши сослана за неимением паспорта, решилась оставить 6-ти месячную дочь в Приказе существенного призрения, потому что их сослали в ноябре 1852 года.

По совету с моим духовником, протоиереем Г. И. Дебольским, мы решились крестить ее условным крещением, чтобы иметь все нужные бумаги. В 1856 г., когда ей был 5-й год, ее крестили в церкви Синодального Митрофаньевского подворья. Надо упомянуть, что в то время жил на подворье преосвященный Феодотий, епископ Симбирский. Он вызвался быть воспреемником моей сиротки. Я, конечно, поблагодарила его, хотя не очень этому возрадовалась. В то же время был в Петербурге А. И. Казна-^в, который всегда приезжал из Москвы на Страстной деле, чтобы вместе говеть со своим неизменным другом ек* Макс. Княжевичем. И я имела намерение пригла-ь его в кумовья, не смея и мечтать о духовном родстве л дивным человеком Александром Максимовичем. Пред-ение преосвященного расстроило мои надежды. Но и милосердный Господь все устроил, даже свыше моего ожидания. Я заранее просила владыку назначить день крестин, высказав, впрочем, мое желание, что мне хотелось бы окрестить ее во вторник на Святой неделе, так как этот день особенно посвящается Пресвятой Богородице. Он согласился, сказав, что в воскресенье и в понедельник окончит свои визиты и в 10 часов все будет готово в его церкви для крещения.

Я все приготовила к этому дню. Пригласила брата и сестру с детьми и других родных на это духовное торжество и, конечно, распорядилась обедом и угощением для них. Как вдруг в 9-м часу утра горничная будит меня и говорит, что пришел келейник от владыки с просьбой отложить крещение до завтра. Я очень обрадовалась и без всяких объяснений велела сказать: «Хорошо». И сейчас же села к письменному столу и написала маленькую записочку такого содержания: «Преосвященный просит отложить крестины до завтра, но я не могу этого сделать и, не смея беспокоить добрейшего Александра Максимовича, прошу Вас, как старинного кума, окрестить мою цыганочку». И послала эту записку к Александру Ивановичу Казначееву. Они получили ее за утренним чаем. Алекс. Ив., прочитав ее, передал Алекс. Максимовичу со словами: «Тут и до тебя дело касается». А этот ангелу подобный человек, пробежав записку, обратился к Александре Христиановне (его свояченице), сказав: «Пожалуйте мне крест», и закричал лакею: «Закладывать коляску». Так что мой посланный возвратился с благоприятным ответом, родные также приехали, и мы все отправились в церковь.

Крестил мой духовник Г. И. Дебольский. Очень умилительно было смотреть, когда эту пятилетнюю девочку опустили в кадку, наполненную водой и прекрасно убранную белым коленкором и розовыми лентами, и когда священник три раза облил ей головку и я с моей горничной вынула ее в простыню, за ширмами одели ее в беленькое платьице, также убранное лентами, и, взяв ее за руки, повели кругом купели. Я не могу передать моей радости и умиления. Верная и детская ее душа поняла святость этой минуты, потому что ее черные, большие глаза сверкали радостными слезами. Все кончилось очень торжественно, и владыка, по приезде узнав, что крестины были, прислал ей образок Спасителя и приказал его записать. Так и было сказано: «Воспреемником был преосв. Феодотий, а при купели стоял тайный советник Княжевич». Имя ей дали Наталья Александровна, фамилию — Орлинская. Ее биография коротка: я ее воспитала, выдала замуж за чиновника. После нескольких лет она умерла, и теперь я воспитываю ее двух детей.

Пришедши домой, мы согласились идти к пленным с моими хозяевами (смотритель знаком хозяину, иначе всех не пускают). Мы много с ними говорили. Французы все такие живые, веселые. Всех восемьдесят человек, четыре англичанина, девять турок, пять зуавов, а остальные все французы. Они уверены, что в продолжение четырех недель Пелиссье непременно возьмет Севастополь. Мы посмеялись над ними, и я напомнила, как они хотели завтракать в Кронштадте и обедать в Петербурге.

Все они очень вежливы, и я спросила, не имеют ли они в чем нужды, и они очень скромно объяснили, что их хорошо кормят, они довольны, но не имеют табаку. Тут я и хозяин дали им денег, они напутствовали нас благодарностью. Пришедши домой, напилась чаю, и я радовалась, что могу раньше начать беседу с тобою. Разделась, начала готовить на завтра больным чай, сахар и галеты… и вдруг в собореударили в набат: загорелся дом, находящийся под больницей. Больных спасли, но дом сгорел почти весь. И мудрено ли? Ни одной пожарной трубы, ни воды! Что могли, то солдаты рас-^Чили руками! Это через пять домов от нас, и мы смотрели, пока прошла опасность.

Христос с вами!

13-го июня. Утром, с семи до половины двенадцатого, та на ногах в больницах. Теперь у меня уже две. Сегодня утром главный доктор передал моему доктору новое отделение из семи комнат (три занимают раненые и больные неприятели, и четыре наши солдатушки) и просил меня посещать их. Благодаря Господа, я совершенно здорова, только устаю и утомляюсь от сильной жары, которая почти каждый день на солнце до 40 градусов. Утром одному отрезали большой палец на ноте, и я была при этом, приготовляла иголки с ниткой и успокаивала больного. Ему не давали хлороформу. Вечером у двоих из рук вынимали кости, и я, подавая и принимая инструменты, была обрызгана человеческой кровью! Еще получила пулю сплюснутую, вынутую из ноги больного. До девяти часов вечера была в губернском правлении, давала лекарство и своим и чужим и помотала по возможности. Оттуда пошла к Ерошевской, которая нас так радует своим выздоровлением! Потом домой и пригласила доктора пить чай. Во время разговора с ним моту поручиться за скромность, он говорит по-французски и не понимает по-русски, следовательно, я больше слушаю, нежели говорю. Есть у меня желание побывать в Севастополе, не знаю, осуществится ли оно? Пора спать! Помилуй нас, Господи!..

14-го июня. Утром и вечером по пяти часов была в больнице. Можешь вообразить, как я устала, и еще сегодня в ночь я чувствовала боль в животе, но, благодаря Бога, все прошло, и я совершенно здорова. Теперь у меня больных до восьмидесяти человек. Сегодня привезли двести пятьдесят раненых французов, и один пожелал, чтобы ему сейчас отрезали ногу. Я не была при операции, но когда начали связывать жилы, я вошла и приводила его в чувство. Вообще с французами хлопот много, потому что их никто не понимает. Я сама даю лекарство и что должно перевожу служителям.

15-го июня, два часа дня. Хотя я с восьми до двенадцати часов была у больных, но, благодаря Бога, не очень устала. Француз, которому вчера отрезали ногу, умер. Этого все ожидали, но он сам пожелал ампутации, говоря, что он должен умереть, потому что имеет сильную гангрену, но ухватился за ампутацию, как утопающий за соломинку. Он выдержал все без хлороформа, но, по окончании, впал в беспамятство и искал какое-то кольцо, желая его передать мне, верю, для отсылки. Он был очень молод. Надо сказать правду, что все французы народ сильный, здоровый и красивый, но зато как наши их потчуют, страшно посмотреть! Здесь много из них умирают, более потому, что наши берут с поля сражения всех раненых без разбора, а те выбирают только легкораненых из наших, а прочих оставляют. И когда вывешивают белый флаг, начинают убирать тела — находят уже много умерших без помощи. Я удивляюсь себе, как я могла привыкнуть видеть эти ужасы, которые при самом пылком воображении нельзя себе представить! Признаюсь, в первую минуту, при виде страшных ран, у меня пробегает мороз по всему телу и кружится голова, но, призвав на помощь Бога и вспомнив о своей обязанности, я делаюсь тверда. Надо, впрочем, много иметь твердости и привести себе на память, что больным будет польза от вынимания пуль, костей, от выжимания крови, гноя, чтобы самой не страдать, видя страдание ближних! А как я за этот месяц навострилась: знаю почти все лекарства, читаю по-латыни и даже пишу. Когда фельдшеру некогда, сама развожу воду лекарствами, зная, что кому надобно. Постоянно имею в кармане порошки и капли, полученные мною от Владислава Максимовича, и другие, купленные на свои деньги, и, по приказанию доктора, немедленно подаю помощь, не ожидая гадких казенных лекарств, которые часто приносят трупам!

Одиннадцать часов вечера. Мой бедный доктор захворал. Прислал мне записку, в которой просил навестить губернское правление, и я отправляюсь одна. Поймала на дороге двух докторов. Один, кажется, немец и приятель нашего, и с помощью их кому дала каломель, кому кому приготовила горчицу. Благодарю Господа, я и врагам приношу пользу: они тоже люди и тоже страдают. Сегодня умерло четверо. Исполняя их возможые желания, я принесла две священные книги на французском языке, которые заключают в себе Евангелие, Псалмы и Апостолов, и с удовольствием вижу, как они поочередно читают. Другим принесла колоду карт, и они поигрывают, а чаще всего просят по кусочку сахару, то в воду, то запивать лекарство.

Христос с тобой! Перо плохо пишет. Сегодня получила письмо от Николая Ивановича.

16-го июня. Утром отправила пять солдатушек в транспорт, снарядив их и табачком, и корпией, и спиртом, и дала по пяти копеек на калачи. Молю Господа услышать их молитвы обо мне, грешной! О, невыразимая радость слышать эту теплую благодарность от чистого сердца нашего доброго русского солдата! Пошла в губернское правление, и там нашла всех в тревоге. Ожидают генерала Ушакова. Мы с доктором окончили наши дела, подождали с полчаса и отправились домой. И хорошо сделали: Ушаков был вечером, а утром приезжал князь Барятинский, с которым я встретилась на дороге, но тут он тотчас подошел и начал разговаривать как со знакомой, сказал, что и на дороге он узнал меня, но моя фамилия его сбила. С ним были еще какие-то, которые меня узнали. Они все петербуржцы.

Вечером, с пяти часов, как и всегда, я уже была в моей больнице. Не нашла одного солдатика — он умер! Но, благодарение Богу, с напутствием: утром я призывала священника, и трое приобщились. Этот был мальчик, лет девятнадцати, но женатый, как он говорит. Пуля попала в грудь по правую сторону навылет, так что, когда дышал, дух шел и из раны также, и когда кашлял, в ранах звук отдавался еще сильнее. Он меня называл матерью и в последние дни рассказьшал, что к нему приходили трое гостей и что-то приносили. Потом начнет просить: «Мать! Мне душно… пусти меня в садочек», — и я успокаивала его тем, что он скоро будет в садочке. Христос с ним! Господь сжалился и прекратил его страдания!

Отправляясь в губернское правление, мы там нашли всех опять в параде и в ожидании. Ушаков приехал с большой свитой, расспрашивал всех, и наших и чужих, довольны ли они. Разумеется, все говорили: «Довольны». Только избалованные французы просили разных разностей. Смешно было слушать: один хочет суп с рисом, другой — с вермишелью, третий — с перловыми крупами или с луком и все разное. А. Г. Ушаков на каждую просьбу, обращаясь ко мне, говорит: «Прикажите сделать». — «Слушаю», — отвечаю я, а сама знаю, что на 200 человек нельзя приготовить разные супы. Кстати, о супе с луком. Один француз с отрезанной ногой все просил меня сделать ему суп с луком, но я все думала, что он ошибается или я не понимаю его, потому что у нас не слыхано, чтобы ели суп с луком. Кушают наши православные пустые щи, да ведь там капуста придает вкус, а тут прошу сделать суп без всякого мяса, с одним луком, так он просил. Наконец, М. А. Рудзевич рассказала мне, что надо лук хорошенько разварить и прибавить сливочного масла. Я сделала, по-моему, это было очень невкусно, а он с радостью скушал ложки две.

В восемь часов возвратясь домой, я пригласила доктора пить чай и часа два провела в разговорах. Моя хозяйка порядочно говорит по-французски. Всегда хочу пораньше заняться письмом, но прежде всего, начиная раздеваться, начинаю войну с блохами, и она длится более часа! Хотя я и побеждаю, но многие успеют скрыться в траншеях и ночью опять делают вылазку.

Прощай, мой родной! Да благословит вас Бог!

17-го июня. Я, по милости Божией, совершенно здорова. Уже второй час, пора посылать на почту, а я до сих пор возилась с французами. Доктор ездил к какому-то больному за город, приехал поздно, и мы не могли ранее управиться. Поцелуй за меня Вареньку, деточек, Мишеля, Петю, Р- Андр. и, если сватьюшка у вас, расцелуй их покрепче. Будьте здоровы, мои драгоценные! Хотя мне здесь очень хорошо и больным помогать чрезвычайно приятно, но я с наслаждением мечтаю о той минуте, когда увижу вас, мои родные! Молитесь за меня! Как и за вас молится всем сердцем любящая.

P. S. Вообрази, от маменьки ни строчки! Боюсь, здорова ли она? Неужели она сердится, что я уехала, и мстит своим молчанием. Это ужасно!.. Отправив к тебе письмо, по обыкновению во втором часу, в два была обрадована письмом Мишеля. Много, много благодарю его и прошу еще писать, для меня это необходимо. В девятом часу ездила с хозяйкой немного прокатиться. Воздух так дурен и тяжел во всем городе, что доктор беспрестанно просит меня ездить за город, но я мало слушаю, потому что не имею времени и вижу, какую пользу приносит мое присутствие.

18-го июня. Сегодня, благодаря Бога, много потрудилась. Утром в обоих домах до двенадцати часов исполняла свои обязанности и решилась весь день сама давать лекарство в губернском правлении, хотя это не моя обязанность. Но видя, что больные ничего не получают вовремя, многие умирают, значит, и мои труды вполовину, я решилась трудиться более. В третьем часу опять ходила давать лекарство, в шестом также и оттуда ко Всенощной. После, напившись чаю дома, в девять опять дала всем лекарство и одному, у которого бессонница, он просил дать ему сонных порошков, на что доктор отвечал, чтобы я ему дала ложку воды с мелким сахаром, уверяя, что это порошок. Но я сделала лучше: дала ему ложку чудесного портвейна, который со мною отпустил Николай Иванович на случай моей болезни. Посмотрим, какое будет действие?

Только что я возвратилась домой, как идут сказать, что еще привезли пятьдесят восемь и всех положили в губернское правление, в мое отделение. Я тотчас пошла и застала страшный шум. Наших привезли пятьдесят одного человека, и все раненые, а французов семь; один из них, сумасшедший, чуть не зарезался, потом разбил бутылку, ударил служителя, а тот думал, что его хотят бить, бросился ко мне. Я была в комнате русских. Только что я вошла, французы подошли и объяснили, что он в белой горячке. Один даже сказал, что он помешался оттого, что у него пропали деньги. Он при мне ударил некоторых из своих, и я тотчас велела его связать. Но и тут он скатился с тюфяка (они все лежат на полу) и начинает бить лбом в пол! Доктора не нашли и решили поставить ему четыре горчичника. Я тотчас дала все что нужно. Другим велела перевязать и пришла в десять часов. Теперь у меня дома двадцать пять человек да в губернском правлении девяносто шесть. Довольно! Трудов будет, помоги только, Господи.

А до сих пор не знаю, как благодарить Бога за его великие милости. Мне приятно думать в настоящую минуту, что вы, услаждая свою душу чтением, вспоминаете меня. А я собеседую вам всеми чувствами моей души. Я всегда чувствовала особенную благодать при словах Спасителя, которые нам часто приходилось читать, а именно: «Где есть два или три собраны во имя Мое, тут и Я посреди их!» Теперь я лишена этого счастья, но Господь посылает мне во время молитвы благодатные слезы Величайшее наслаждение — плакать от умиления и благодарности! Подай, Господи, такие слезы!

19-го июня. Сегодня, для Воскресения Христова, и у обедни быть не удалось: с половины восьмого до половины двенадцатого была на службе у своих страдальцев. Три француза умерши утром, один из них при мне. Также и один русский отдал мне последний вздох. Не знаю, были ли они приготовлены, этот не в моем доме. У меня также скончался один, но, благодаря Господа, приготовленный. Так как Бог не привел меня сегодня быть в Церкви, взамен этого я решилась, не слушая доктора, больше трудиться и опять два раза была в больнице и сама давала лекарство. Разумеется, устала и желаю отдохнуть.

20-го июня. Также с восьми до второго часа была в госпитале и это не совсем приятно, что я теряю столько времени с Французами, но что делать? Когда я приду, тут только и лекарство дам и прикажу сделать, что кому нужно и что он просят. А к вечеру мне еще прибавили: из всех домов, где только были иностранцы, всех перенесли в губернское правление сам генерал Остроградокий просил меня не оставлять их, потому что я одна могу их понимать. Их, кажется, до трехсот. Разумеется, я не буду ходить во все палаты, но там, где мой доктор, я должна быть. Когда-то Господь сжалится над нами Теперь у нас больных до сорока тысяч. Все силы истощены, к ним беспрестанно подвозят новью войска. Они, бедные, очен тужат об этой войне и знают, что из нее ничего не будет, н страдают не меньше наших.

Сегодня умер еще один француз, и главный доктор про сил лучше смотреть за ними, чтобы после не заслужить нарекания и не подвергнуть наших пленных дурной участи. На до заметить, что у нас так хорошо обходятся с больным! иностранцами и так хорошо их кормят, что бедные наш солдатики, видя, что им носят (табак, сахар, вино и пр.), про сили перевести их куда-нибудь, чтобы им хоть не видеть это го. И скоро это было исполнено: всех иностранцев перевеш в дом Ревельоти и там уже исполняли все их желания.

Забыла вчера написать, что получила от маменьки два письма и сегодня от Николая Ивановича. Очень хочу спать. Поблагодарю Бога, что Он дает мне силы, и молюсь за вас, мои милые родные друзья. Помилуй и со храни вас Господи!

21-го июня. Ровно месяц, как я, по милости Божией служу страждущим, и, если Господь поможет, ровно месяц еще буду трудиться. Но что сегодня за день был: про сто суматоха!.. В восемь часов я пошла к себе и, там закончив, отправилась в губернское правление. Надо былос осмотреться и перевязать новых и старых. В это время приехал генерал и просил приготовить место еще для пятидесяти восьми человек французов, вновь прибывших и: Севастополя. Вот началась суматоха. Новых надо было поить чаем, вином, перевязывать. Старые кто просит пить, кому варенья, кому лекарство, которого прикрыть, видя, как его трясет лихорадка, которому лакрицы… Только и слышно, куда ни войдет «Ma soeur, ма soeur». И это продолжалось до второго часа, так что я боялась упасть. Зато я получила два трофея: русскую пулю, всю сплюснутую, и картечь. Ее выел ли из филея француза. Я все это привезу с собою, если мне поможет Бог возвратиться.

Вечером также была в палатах, но не долго, потому что хотела ехать в баню, но баня гадкая, и я возвратилась не мытая. Наконец, почти против желания, завтра берут на дачу обедать к Княжевичам. Мария Ивановна сама была сегодня, меня не видала, но, беспокоясь обо мне, просш непременно, чтобы для отдыха я приехала к ним обедать И доктор каждый день просит меня более пользоваться ва духом и свободой. Но мне как-то совестно. Видя, что Господь посылает мне силы и здоровье, я желаю это приносит в пользу братьям. Из моего дома идут завтра в транспор десять, и останется только десять. Но я попрошу поскорей наполнить мой дом, потому что хочу более ходить за св(ими: своя рубашка к телу ближе! Рана русская больнее!

Ну, Христос с тобой, мой друг и брат! Дай, Господ] чтобы при свидании моя душа так же услаждалась в беседе с тобою.

22-го июня. Очень устала и хотела лечь, не переговс рив с тобою, но не могла. Утром трудилась с восьми д первого часа, как всегда. Особенного ничего. Все ка обыкновенно. Англичанину отпилили у ноги кость, и с не вскрикнул, тогда как французы кричат на всю улиц; Когда привезли раненых иностранцев, то при осмотре многих утешала надеждою на скорое выздоровление много удивлялась впоследствии, что каждая ничтожна Царапина осколком превращалась в огромную рану больной умирал. Мне объяснили это тем, что когда приехал Пелиссье и они шли на первый приступ при нем, то перед этим были почти все угощаемы англичанами вином, в которое для возбуждения смелости был примешан опиум, так что малейшая царапина в испорченной крови была смертельна. Трое пожелали приобщиться, я послала за католическим священником, и после причастия один умер через полчаса. А вчера у меня один приобщался. В два часа Владислав Максимович прислал за мной коляску, и я провела весь день очень приятно, никого не было, и они чудесные люди! Прощай! Господь с тобою! Пора спать!

23-го июня. Сегодня был тоже порядочный денек! Опять от восьми до сорока минут третьего была в больнице, и ничего, если бы только устала, а мне даже сделалось дурно, мне, которая была при операциях! Но нынешний случай потяжелее. В моей палате сумасшедший француз, о котором я писала, вылетел в окно из второго этажа! Я была в другой комнате; ко мне бросились, и когда я вошла, то, увидав пустую постель и отворенное окно, я не устояла на месте, голова закружилась, и я принуждена была сесть на пол. Когда его принесли, доктор осмотрел и не нашел никакого ушиба, только ссажены нога и рука и разбит нос. Мы спросили, что ему вздумалось сделать это, и он очень наивно отвечал, что ему было там скучно и он вздумал прогуляться! Сегодня его отправят в сумасшедший дом. Это сильное потрясение было очень тяжело для меня. Я не могла ни есть, ни спать (после обеда). Однако, отдохнув немного, в шестом часу опять побрела в больницу, но уже была там недолго. В восьмом часу, возвратясь, пошла по соседству в домашнюю баню. Там славно вымылась. Пришедши, напилась чаю, а теперь очень хочу спать.

Спаси и помилуй нас, Господи!

24-го июня. Вот и неделя прошла, а я почти ее не видела и так мало к тебе написала! И теперь пишу в четыре часа и сама понесу на почту. Владислав Макс, мне говорил, что принимают до восьми часов вечера, а утром не успела все окончить. После бани думала хорошо уснуть и не могла. У моего хозяина сын, мальчик лет десяти, заболел сильной холерой, и всю ночь с ним возились и доктора и родные, а так как он лежит рядом с моей комнатой, то и мне не дали спать. Вследствие этого я проспала до восьми часов и, встав, должна была сама расчесать себе волосы, смазать, что всегда продолжается довольно долго.

В моей русской больнице, благодаря Бога, все благополучно. Во французскую же вчера переведена сердобольная, которая говорит по-французски и которой вечером я все показала и рассказала. Итак, я решилась утром не выходить, а посвятить его исключительно письмам. Так и сделала, написала с твоим шесть. Ожидала получить от тебя, как всегда бьшает по пятницам, но хозяин по болезни сына не ходил в должность, а Владислав Макс, ни с кем не присылал: верно, не было. Мой доктор из больницы заходил узнать о здоровье, сказал, что я хорошо сделала, что отдохнула. Это так, а мне как-то неловко! Сейчас сама и понесу письма, оттуда зайду в собор помолиться и опять примусь за свое дело. Расцелуй за меня всех твоих домашних и всех моих друзей и знакомых. Да сохранит вас Бог! и да пошлет радость свидания с вами нежно любящей вас сестре и другу.

У меня в отделении два француза, которые просили дать им бумаги и карандашей. Они умеют рисовать и, в доказательство, подарили мне прилагаемые картинки. Посмотрю, как они нарисуют на больших листах. Некоторые рисовали очень порядочно. Один нарисовал не портрет, а мое изображение, как я, стоя у окна, наливала капли, что иногда продолжалось очень долго. Я послала это изображение Н И. Гречу; он отделал в рамку и повесил у себя в кабинете. После его смерти картинка возвратилась ко мне.

Итак, помолясь усердно Богу, я возвратилась и нашла е доктора в больнице. Кончив наши перевязки, пошла в губернское правление, и там все французы очень мне обрадовались. Говорили, что, верно, от вчерашнего испуга я была нездорова, и боялись, что я совсем их оставила. Но, кажется, мне и придется это сделать. Начальница сердобольных, г-жа Распопова, не очень меня жалует, потому что Владислав Максимович оказывает мне внимание и доверенность, а она с ним не в ладу. Сегодня вечером, приехав в губернское правление, она сказала мне, что поручает всех французов одной сердобольной, которая говорит по-французски, и дает ей помощницу и что мне более здесь беспокойства не будет. На это я отвечала, что не имею здесь больших трудов и буду ходить, когда мне вздумается. Мне и самой хочется просить главного доктора, чтобы он дал мне больше больных, а то мне дома делать нечего. Назначенные десять человек в транспорт не пошли, и у меня все-таки двадцать человек, но, благодаря Бога, все они поправляются, и я, бывая у них раза три или четыре в день, не нахожу никакого занятия. А мне всегда совестно быть без дела, а тем более теперь, после ваших писем, где так много придают цены моим ничтожным заслугам. Но продолжаю: окончив все дела в больнице, мой доктор должен был идти в главный госпиталь за инструментами.

25-го июня. Утром была в больницах не долго. Когда заблаговестили к обедне, и я пожелала помолиться за упокой души нашего незабвенного царя. Пришла уже к Херувимской, стала совершенно в уголке, так что никто меня не видал, и молилась с благодатными слезами. По выходе из церкви ко мне подошел губернатор Браилко и просил завтра к ним обедать. Потом вышел Адлерберг во время нашего разговора и тоже подошел ко мне и расспрашивал о моих больницах, говоря: «Я слышал, что вы взяли другой дом; берегитесь, чтобы не слишком изнурять себя!» Потом расспрашивал о ходе дел в больницах. Я отвечала, что все хорошо. Иначе что я могу отвечать?

26-го июня, половина второго пополудни. Вообрази, вчера так устала и так захотела спать, что не могла продолжать письма. Итак, вчера, возвратясь из церкви, напилась кофе и поехала с хозяином в палату к Владиславу Максимовичу, чтобы взять у него сто порошков хины от лихорадки, в аптеке гадкие. С ним много рассуждала по поводу твоего письма и решила тем, что всех переучить нельзя. Офицеры народ молодой, а Симферополь набит военными. Театр три раза в неделю бывает и всегда полнехонек. Полицеймейстер замечает, что в те дни, когда театр, в городе тихо, а в другие непременно в трактирах истории. Здесь, так же как и везде, есть люди, которые считают грехом быть в театре в настоящее время, и это: семейство Княжевича, Адлерберга и немного других. Конечно, они говорят, что если бы я сыграла, то все бы поехали за самую дорогую цену. Но успокойся, я слишком далека от этого!

После обеда ходила к вечерне. Здесь всенощных не бывает. Оттуда пошла в свои палаты. Одному французу делали резекцию, и это значит: разрезали ногу и вынимали кости, а я вдергивала иголки и успокаивала и приводила больного в чувство. Потом напоила его вином, немножко киселем покормила, приготовила питье из ацидум тартарикум (acidum tartaricum). Каково? И приказав его перенести из операционной комнаты, уложила его сколько можно покойнее и до десятого часа не могла уйти, исполняя свои обязанности. За мной приехали от Браилко: еду обедать.

Половина одиннадцатого. Пробыла у них до восьмого часа, оттуда прямо в больницу, и там уже нашла доктора. Пока он делал перевязки, я ходила домой, чтобы переодеться и взять чаю и сахару для больных. В воскресенье я даю чай по два раза. Пришедши в губернское правление, просила доктора прежде идти к больным русским. У нас внизу пять ампутированных, и мы их также должны перевязывать. Окончив все довольно рано, я просила доктора зайти к Ерошевской. Хотя я слышала, что ей гораздо лучше, но она просила навестить ее, тем более что я узнала, что у нее маленький сын в горячке. Она, благодаря Бога, поправляется, и маленькому, по приказанию доктора, я дала свои пиявки, из своей больницы лекарство и ей также хинные порошки.

Сегодня утром проспала, потому что ночью мешал спать маленький сын хозяйки: он опасно болен. Одевшись, успела только зайти в мою больницу и услышала благовест. Пошла в собор к обедне. Уже оттуда заходила в губернское правление и пробыла там до второго часа.

27-го июня. Нынешний день не богат рассказами. Утром долго ждала доктора в моей больнице и в это время вырезала восемь мальтийских крестов. Так называются компрессы, которые кладут безруким и безногим. Я обыкновенно в свою больницу приготовляю по одному, но моих раненых (по распоряжению генерала, чтобы все раненые были вместе, а больные особо) перевели в другой дом, и они, мои голубчики, узнав вчера вечером эту новость, не спали от тоски. Меня это очень тронуло, и я благодарю Бога за их признательность ко мне. Вот награда, которой только я желала! Итак, чтобы утешить моего безрукого, я заготовила ему все нужное для перевязки. Дала им табачку и сама вечером навестила их. Они были очень рады меня видеть.

Доктор пришел в десять часов, и, когда мы отправились в губернское правление, было так жарко, что трудно переносить. Когда он начал перевязывать эти ужасные раны у французов, я попросила позволения уйти, тем более что у меня была работа. Доктор просил сделать три подушки для пролежней и несколько бинтов. Также надо было сварить рисовой воды. Дома, на свободе, я все это исполнила и вечером в пять часов отнесла. Так как вечерних перевязок было только семь, то мы все окончили в восьмом часу. Оттуда прошли к Ерошевской взглянуть на сына и дочь, девушку лет семнадцати, у которой, кажется, чахотка. Сегодня он все расспрашивал и осматривал. Сказал, что это еще не опасно. Дай Бог, чтобы и дочери помог, как матери!

От них мы прошли в ботанический сад. Это так только называется; там ровно ничего нет — одни деревья и одна аллея. Но все-таки очень хороший воздух; это на берегу жаркого Салгира. В девять часов возвратились. Самовар уже ожидал меня. Напившись чаю, говорила не знаю по-каковски, потому что ни хозяин, ни Миша Шуберт не знают совсем по-французски, а доктор говорит по-русски в таком роде: например, он спрашивает больного: «Ты кусал?» Тот посмотрит на меня, и я спрошу: «Что ты ел сегодня?» Или, поднимая руку, говорит: «Держи ногу!» — а у него болит рука. Наш солдат привык слепо повиноваться: он берет ногу и поднимает ее. Подобные разговоры и у нас бывают. В десять часов разошлись, и теперь пора спать. Христос с тобою, мой голубчик! Вижу, что мой дневник становится не интересен и сама скучаю, что мало приношу пользы моим братьям русским.

28-го июня. Сегодня утром, по приходе в губернское правление, узнала неприятную новость: мой доктор назначен в транспорт сопровождать до Николаева триста пятьдесят человек больных. Мне это очень жаль! Прекрасный доктор и добрый человек! Лечил много больных бедных и мне давал случай быть полезной… До такой степени хочу спать, что не вижу, что и как пишу. Из губернского пошла со старушкой сердобольной в дом Орлова; там тоже больные и нет сестры За неимением своих, я и этих думаю навешать.

После обеда пришел доктор проститься со мной и с хозяевами. Я ему подарила костяную закладку в книгу, и он мне маленькую записную книжку. Я так к нему привыкла в эти пять недель и никого там не знаю. Так и раздумываю, что-то будет с моим настоящим и будущим числом боль-ньк? Так же ли аккуратно, по-немецки, будут их пользовать. В шесть часов была в больницах. Больные, русские и французы, также огорчены. Оттуда пошла я ко всенощной. Иннокентий был в алтаре. Он сегодня приехал и завтра будет служить в старом маленьком соборе; там придел Петра и Павла. Возвратясь домой, принялась за чай, и опять пришел доктор к хозяйке за обещанной книгой. При сей верной оказии я попросила его в последний раз пойти к бедной Брошевской и дать наставление насчет маленького. Они, бедные, заплакали, узнав, что их благодетель оставляет их и уезжает. Он довел меня до дому, и мы простились.

Хочется завтра послушать нашего красноречивого проповедника, но не знаю, как удастся. Жара такая, что трудно в комнате дышать… Однако Христос с тобою!

29-го июня. Милосердный Господь все делает к лучшему! Утром ходила в больницу, чтобы познакомиться с доктором: это почтенный человек, какой-то Малинин. Мы рекомендовались друг другу, и он мне объявил, что завтра все мои больные едут в транспорт, исключая одного, уже здорового, который дня через три пойдет на позицию. Итак, у меня теперь вместо больных три помощника и шестнадцать человек прислуги! Но я на это время, не оставляя совершенно губернского правления, начну ходить в другой дом. Возвратясь домой, я стала собираться к обедне, и хотя имела большое желание видеть службу Иннокентия, который должен был служить у Петра и Павла, но, по убеждению хозяина, который мне сказал, что и жары и тесноты я не вынесу в такой маленькой церкви, я решилась идти в собор. Притом у нас кучер болен, а это довольно далеко, и я не знаю где. Услыша благовест, я пошла в собор… и вообрази мое удивление! На паперти стояли дьяконы, и в ту минуту, как я подходила, вижу, едут к подъезду. Едва я взбежала на лестницу, в ту же минуту вышел из коляски архиепископ Иннокентий, и я первая получила благословение… Это мне было невыразимо приятно, и во время всей обедни, по милости Божией, я молилась с благодатными слезами. Я имею в церкви один куток, как здесь говорят, т. е. уголок, где меня почти никто не видит.

Что за странность, что после облачения часов не читали, а перед самым началом обедни пропели великопостную молитву: «Чертог твой вижду, Спасе мой, украшенным!» Я никогда не слыхала этого. По окончании он говорил проповедь о том, что нашим общим оружием должна быть молитва, и тогда победа несомненна. Я не могла хорошо слышать, была далеко, а он говорит всегда очень тихо.

Видела в церкви М. И. и В. М. Княжевич. штра они просили меня обедать, и я с удовольствием согласилась. Благодаря Бога, больных нет, и мне нужно подышать воздухом. Мария Александровна Рудзевич, узнав в церкви, что я не имею больных, сказала при Распоповой: «У вас очень легкая рука; вы должны взять еще дом». Я отвечала, что сделаю это с удовольствием.

Вскоре после обеда ко мне пришел священник, который ходил в мою больницу. Я имела поручение от Владислава Максимовича переговорить с ним. О чем? Скажу лично, если приведет Господь. (Владислав Максимович поручил мне спросить священника, выданы ли им деньги, препровожденные к протоиерею для раздачи священникам, посещающим больницы? Но, сколько помнится, тут вышло какое-то недоразумение, которое по просьбе священника я и передала Владимиру Максимовичу. И многого здесь не пишу, что вижу и слышу, потому что это касается не меня, а общего интереса… писать это не должно.

Когда я в начале дневника описывала все, что видела, слышала и сама делала, тогда брат написал, что мои письма всех интересуют и что Ан. Ал. Краевский, услыхав о них, приезжал просить в печать. Конечно, в этом было отказано. А между прочим, прочитывая, по обыкновению, Вл. Мак. письма брата, я получила замечание, чтобы не писать слишком много о беспорядках, иначе мои письма не будут доходить до родных и друзей и тем лишат их возможности знать, жива ли я и здорова. К тому же и я вспомнила, что один знакомый, служащий в почтамте, еще до отъезда моего в Крым говорил, что назначен в тайное отделение почтамта, где все письма прочитывают. Это и заставило меня замолчать о всех воровствах, видимо совершающихся у меня перед глазами. Как бедных солдатиков обвешивают, обмеривают… как они свой ужасный суп едят из оловянных чашек и без ложек, стало быть, пьют его через край… Это я видела не в моей больнице, помилуй Господь, я не потерпела бы этого! Однажды (когда у меня нарочно разломали печку, чтобы избавиться от моих взысканий) прислали тухлый вонючий суп моим страдальцам, так что, несмотря на их неприхотливость, ни один и попробовать не мог. Я тотчас взяла миску и поехала отыскивать ген. Остроградского, чтобы пожаловаться ему! А солдатиков напоила чаем с хлебом Не знаю, имела ли моя жалоба какие последствия. Тут было всякому до себя, кто не любил Бога.) Батюшка напился у меня чаю, разговорился со мною, и к разговору пришлось прочесть твои стихи:

МАЯ 20-го

В истории Священной Маккавеи, Три отрока, лик мучеников, нас Особенно при чтенье Четьи-Минеи В сомнение приводят каждый раз, И как Фома, не видя, был без веры, А требовал чтоб язвы показать… Так воинов страдания без меры Бог в наши дни дает нам осязать. Мы многому теперь не видя верим, Уж роскоши бежим и суеты, И падая пред Ним, не лицемерим, Твердя с Фомой: Господь и Бог наш Ты!

О Крым! О Крым! когда в воображенье Представится с больными госпиталь: Жалеем мы всех павших на сраженье, Но раненых, увечных вдвое жаль! Без рук, без ног герои инвалиды. Вот льется вновь там мучеников кровь!.. Вы во Христа — на берегах Тавриды Крестилися и облеклися вновь. Молитесь же за нас, за братии грешных, Чтоб нам Господь, спасая от грехов, Дал победить врагов не столько внешних, Как внутренних, опаснейших врагов: Ложь, гордый дух, в судах неправосудность, Предательство, продажность, клевету, Дух праздности, тщеславье, безрассудность, И роскоши и моды суету!.. Чтоб, следуя святых отцов примеру, Царь, раб, и вождь, и воин рек к Нему: «Умножь, умножь, Господь, мою Ты веру Иль помоги неверью моему!» Услышит Бог смиренные молитвы, Лишь с верой даст победу на войне; И выйдем мы из настоящей битвы Очищены, как золото в огне. Мужчины! все на берега Тавриды! За веру пасть нам всем пришла пора! Пусть женщины здесь служат панихиды В церквах и в домике Великого Петра! Мы многому теперь не видя верим; От роскоши бежим, от суеты И, падая пред Ним, не лицемерим, Твердя с Фомой: «Господь и Бог наш Ты!..»

Н. Куликов

Он был в восторге и просил позволения списать. Я, виновата, отдала. Вечером с хозяевами и их родными дамами ходила в лавки. Оттуда все зашли к французам, и надо было видеть их радость и слышать их требования или, лучше сказать, просьбы. Я, что могла, все исполнила, озвратясь домой, начала переодеваться, а главное, сражаться с насекомыми, которые просто одолевают.

2-го июля. Огправя к тебе письмо с Владиславом Максимовичем в город, я осталась с Марьей Ивановной и в тишине, спокойствии и созерцатгя дивной природы провела еще день. Владислав Максимович приехал в пять часов, и когда мы пошли гулять, то так ясно слышали выстрелы, что я стала считать, глядя на часы, и слышала, что в одну минуту палили по четыре раза. Каждый звук отдавался в сердце! И теперь с нетерпением жду несчастных страдальцев, чтоб помогать им по возможности. Покуда, мой милый друг, ты получишь это письмо, тебе будет известно, что си-нопский герой Нахимов убит и, всеми оплакиваемый, похоронен 1-го июля. О, это величайшее несчастие! Сегодня я приехала в десятом часу с Владиславом Максимовичем. Они очень уговаривали меня остаться до понедельника, но я, при всей прелести их мирной, очаровательной жизни, стосковалась бы, и совесть мне бы шептала: «Тебе хорошо, а каково им!» Бедные больные своею привязанностью меня избаловали, и я вижу, как для них необходима. Напившись дома кофею, пошла в три больницы; в одну отнесла пожертвованный табак и трубки и была очень счастлива, видя их радость. Во время обеда получила еще письмо от Над. Ляликовой, присланное с частным человеком, и при нем посылка: акафист Покрову Божией Матери, корпия, которую готовила ее сестра, и пять фунтов кофею. Я ей сегодня ответила. Вечером ходила ко всенощной; по милости Божией, молилась хорошо. После отнесла бедной Брошевской чайку и сахару. Она после болезнн совсем расстроилась.

3-го июля. Час утра. Несколько минут свободных, и я хочу разделить их с тобой, мой милый, родной! Господь был особенно милостив ко мне, грешной, сегодня. Утром, встав в шесть часов, я думала: что-то мне Бог поможет сегодня сделать. У меня больных семь человек; они все уже выписаны, но еще нет подвод; не на чем отправить транспорт. Чай получат для праздника сегодня два раза, а больше, что им дать? Наконец придумала, взяла табаку и отправилась; а это им лучший гостинец. Все раздала и в своей и в других больницах, где есть от меня переведенные. В одну из них пришел священник, и я имела счастье быть при приобщении, при панихиде и при молебне святому Николаю. Потом, раздав некоторым лекарство, узнав, кому чего хочется, я услышала благовест и пошла к обедне. Нашла свое скрытное местечко свободным и молилась, по благости Божией, порядочно. Меня более возбуждал к молитве какой-то офицер, который стоял впереди: я редко видела, чтобы мужчина так молился.

Дома напилась кофею, приготовила что нужно для больных и потом примеряла новое платье. Да, мои милые, я так дурно разочла, будто мне будет достаточно трех платьев, и так обносилась, что коричневое должна была починять черными заплатами, а башмаки то и дело зашиваю. Мне уже сделали и на заказ, но через два дня они разорвались. Притом все страшно дорого; например, съестные припасы: одна луковица пять копеек серебром! На платье я купила темного гроденапля более для того, чтоб было в чем ехать к Владиславу Максимовичу и Марии Ивановне на именины. Соображаясь с тем, что я в Петербурге ношу платье три и четыре года, я не разочла, что там ношу их тридцать или сорок. А при такой жаре и пыли приходится менять белье и платье раза по три в день. До вечера! Пробило два часа, сейчас кушать.

Десять часов вечера. После обеда уснула полчаса, потом кое-что поработала. Моя добрая хозяйка постоянно со мною, когда я дома. Она меня так полюбила, что не может вообразить дня разлуки. Сегодня весь день перемежался дождичек; потом немного прояснило, и она пригласила меня прокатиться. Велела заложить лошадь, Вдруг ко мне солдат: «Больных привезли из Севастополя!» тотчас дала чаю и галет и сама пошла скорее. Это двадцать три человека с Черной речки; они не ранены, а просто больные. Я спросила, давно ли они выехали и что там делается? Они отвечали, что уже несколько дней без остановки бомбардируют Севастополь, но что вчера и к ним стали бросать бомбы, а это верст двадцать от города. Уже трех казаков убили и ранили одного. Сделалась тревога, и начальство распорядилось тотчас отослать больных, чтоб, в случае несчастия, не пришлось их бросить. Между больными два грека; один постарше, должно бьпъ начальник, у него на феске серебряный крест, окруженный венком, наверху корона, все серебряное. У другого крест в полувенке. Дала им лекарство, которое нашла в своей аптеке: у кого понос: «Guttae Anticholericae»1, у кого горячка: «Aqua ferri, Aqua distillata»^[46].

Прости, что я шучу с тобой и показываю свои знания в латинском языке. Коли правду сказать, мне хочется запомнить хоть несколько слов латинских, потому я и записываю. Итак, у меня опять свои больные, хотя, я думаю, ненадолго: очень опасных нет и, верно, они скоро пойдут в транспорт. Ах, с сердечным трепетом помышляю о той минуте, J когда Господь приведет и мне отправиться в транспорт. Чем ближе время, тем более я начинаю побаиваться… Только надежда на милосердие Божие укрепляет меня. Знаешь ли, что я теперь не считаю чисел так: третье, четвертое, пятое… нет, я считаю: девятнадцать, осьмнадцать, семнадцать и т. д., и когда дойдет до одного, — это будет 22-е число, канун моего отъезда. Да простит мне Господь эту мысль, она невольна! Вот что я давно думаю и желаю. Я знаю, что успела бы написать об этом, но как-то не хочется расстаться с тобой.

Я уже писала, что предполагаю заехать дня на три к Авдотье Павловне Глинке. Стало быть, маменька будет в Петербурге раньше. Мне бы хотелось, чтоб 8-го числа, день, в который я приеду, так начать, чтоб вы, мои родные, встретили меня на железной дороге (в этом я совершенно уверена), а дома чтоб встретил меня священник и начал служить молебен. Я молю у Господа этого счастия и вас прошу содействовать. Надеюсь, что начальство простит мне маленькую отсрочку? Я постараюсь все приготовить, что мне прикажут. Ну, Христос с тобой и со всеми вами!

4-го июля. Встала в шесть часов, поспешила к своим больным; оглядела, расспросила и с отъезжающими простилась. Дала каждому как положено по пяти копеек, а некоторым лекарство, которое может быть им полезно дорогой. Мне многих Бог помог вылечить «настойкой», которую с другими лекарствами дала мне добрая М. А. Рудзевич. Когда больной жалуется животом, это значит, что он надорвал живот при переноске тяжестей, и настойка была очень полезна. Потом была в других домах и, с помощью Божией, доставляла им приятное или полезное, кому хинных порошков, кому рисовой воды, кому порошков от насекомых, а сердобольной дала медный чайник. Меня и сестры все любят и просят, чтоб я навещала их больных.

Пришла домой, напилась кофею и от усталости заснула. Потом пообедала и была обрадована письмом от Николая Ивановича Греча из Липшпринге, где он пьет воды и купается. Потом работала бинты, мешочки для безруких, ходила в больницу и в губернское правление отнести туда каши пшенной старичку солдату и еще другому тяжело раненному. И что же? Узнав, что они переведены в Дворянское собрание, я отправила туда кашу и после чаю поехала с моей хозяйкой навестить их. Они были мне чрезвычайно рады. Тут познакомилась с тамошним доктором Краузе; он москвич и очень хорошо меня помнит на сцене. Возвратясь, я напилась еще раз чайку с черным хлебом (с песком) и с сливочным маслом. Потолковали немного, и в одиннадцатом часу я принялась писать.

Теперь пора бы и спать, но я, хоть машинально, перепишу тебе несколько строк из письма Николая Ивановича Греча: «Нынешняя холодная и дождливая погода простирается почти на всю Германию, на Англию и на Францию и угрожает им страшным неурожаем и голодом. Это может иметь важные последствия, т. е. возмущение во Франции и громкое неудовольствие в Англии. Там непременно будут требовать мира для получения хлеба из России. Людовик Наполеон в отчаянии от неуспеха его армии. Он заболел было опасно, но его спасли на этот раз. Еще мучит его производящийся в Англии публично процесс между двумя богатейшими банкирами Голе и Агуадо. Из актов процесса, обнародованных в газетах, явствует, что нынешняя императрица Франции до замужества своего была в нежных отношениях с одним родственником Агуадо. Вообще во Франции очень беспокойно, и враждебные некогда партии сливаются в одну, чтобы низвергнуть своего «Гришку Отрепьева», так мы всегда называли Наполеона Ш».

5-го июля. Вообрази, что я дописала это уже сегодня; вчера так хотелось спать, что писала машинально. Сегодня больших трудов не имела; ходила навестить больную сердобольную. Ах, забыла начало! Утром побывала в своем доме; у меня два грека, и один тяжко болен; у него тиф, и доктор велел давать ему только воды с кислотой. Он говорит, что болезнь так развилась, что помочь нельзя. Мой прежний доктор, во-первых, на моих глазах вылечивал тифозных, во-вторых, до последней минуты облегчал больных лекарством. Мне было это так больно, что я сама решилась лечить его.

Пошла в дом Орлова, где также больные, которых я навещаю, и там аптека; зашла к первым и потом взяла в аптеке рецинного масла, дала моему больному, велела на голову класть компрессы из воды с уксусом и поставить горчичники. В пять часов послала отыскать греческого священника, и они оба сподобились принятия Св. Тайн Христовых. Ходила к нему сию минуту; он очень страдает, совсем похолодел, кажется, не доживет до утра… но я спокойна: главное сделано!

Весь день приготовляла корпию и вырезала компрессы. Завтра утром думаю пойти на перевязку в Дворянское собрание; там несколько сот больных. Я хоть своих прежних перевяжу.

Протай, мой друг! Ожидаю денька, когда выеду отсюда; мне не скучно, не тяжело, но душа рвется домой!.. Если это грех, молю Господа простить меня, грешную! Бог с тобой!

6-го июля. Утром пришла в свой дом, и бедного грека уже не было. Мне отдали оставшиесяпосле него деньги, девяносто три коп. серебром; я послала купить свечу в пятьдесят коп. и попросить к пяти часам священника на панихиду. Пришел доктор, отдал приказания, которые я исполнила. Оттуда отправилась в Дворянское собрание, взяла корпии, бинтов, компрессов и пять белых хлебов и сахару, раздала моим, сама перевязала некоторым раны. Увидала монаха, который пришел с дарами; молилась и держала больного во время приобщения. Потом другому прочли отходную, и после он читал молитвы: Кресту, Божией Матери и Ангелу-хранителю.

В двенадцатом часу возвратилась и, занимаясь разными работами, не выходила до пяти, и, когда пришла в больницу, тотчас пришел священник и по моей записке поминал между солдатушками и моего незабвенного батюшку. И туг я вспомнила, как он всегда шутя говорил, что служил с Суворовым в Двенадцатом году. По окончании священных обязанностей пошла посмотреть на французов. Я у них не была дня два; они очень обрадовались и, по обыкновению, надавали мне поручении. При мне была у них М. А. Рудзевич; она им много помогает, и мы пошли с ней осматривать другой дом, в который завтра перевозят французов, а этот будут красить, как и многие другие, из которых вывезли больных в Дворянское собрание.

Вечером опять ходила на минуту к французам, носила одному капли опиума, чтоб он мог спать. Выходя оттуда, встретилась с главным доктором, и он, говоря о моем отъезде, выражал душевное сожаление и сказал, что он видит и знает, как много я приношу пользы. А я, положа руку на сердце, скажу тебе, что не горжусь этим и даже не очень сознаю, а Действительно за любовь ко мне добрых солдат и за их чистую привязанность душевно благодарю Господа. Чего я желала, то, могу сказать, исполнилось! Ты не думай, что доктор знал, кто я. Вообрази, до сей минуты не знал! И когда он начал уговаривать меня остаться, я должна была объяснить, почему не могу. К тому же в это время подошел мой настоящий доктор Доброхотов, москвич, который меня знает, и завязался разговор артистический, слава Богу, не надолго. Я была уже подле дома и пожелала им покойной ночи, чего и тебе желаю. Да сохранит вас Господь и все святые!

8-го июля. Вчерашний день пропустила, потому что ночевала на даче. Утром исполнила обычное. За мной приехала сама Мария Ивановна; она приехала в город навестить больную. Мы заехали в Палату за Владиславом Максимовичем, и, по обыкновению, я провела прекрасно день с этими добрейшими, благороднейшими людьми. Он же вручил мне два письма: твое, от 26-го июня, и Николая Ивановича Греча от 19-го. Я была поймана на деле, а со мной вместе и ты попался. Читая твое письмо, я не могла не смеяться; они увидели и убедительно просили прочесть им вслух; я, по твоему желанию, и отговаривалась, но принуждена была уступить. Также читала им письмо Николая Ивановича и даже Тани, моей горничной. Мария Ивановна непременно хотела его слышать. Все это они слушали с величайшим удовольствием и над твоими стихами смеялись… но в конце я заметила и слезы на глазах.

30-го июня. (Отрывок из письма.)

…Ты помнишь, Пашенька, обычай наш родной С цветами праздновать день Троицы Святой? Так в нынешнем году пятнадцатого мая, Я за вечернею, священнику внимая И видя Божий храм в березках и в цветах,

А русский наш народ молящийся в слезах

(С воскресшей верою — природы воскресенье),

Как бы предчувствовал отечества спасенье,

Как будто вновь здесь был Владычицы покров:

Все нам пророчило защиту от врагов.

Во мне же от вздора тут усилилась надежда:

На хоры к нам зашел католик и невежда

С бородкою француз… какой-нибудь Дерош…

Как твой Мардарьевич, курнос и нехорош!

А между тем глупец как будто с сожаленьем

Глядел, дивясь слезам, коленопреклоненьям

Народа русского… невежда и гордец!

Он знал ли, что воззрит на кротких лишь Творец?

Тут рядом с ним стоял старик и русский барин,

Быть может древний князь, потомственный татарин…

От старости или от западных начал,

Он только лишь одно колено преклонял;

Но видя, что болван француз стоит из чванства,

И барин мой вставал, по вольности дворянства…

А я, участвуя в молитвах церкви всей,

Их в мыслях осудил, как новый фарисей!

Но в миг опомнясь, рек, как мытарь: «Боже, Боже!

Будь милостив ко мне Ты, грешному!» И что же?

Господь простил меня, за ревность наградил:

Я, не смотря на них, с народом слезы лил!..

Ты спросишь: но к чему мне это приключенье?

Вот я и изложу ученье в заключенье.

Народ, воспитанный в смиренье средь молитв,

Бог сильным выведет из самых тяжких битв;

Народ же, что умом и волею гордится,

Перед смиренными унизится, смирится;

А современная война и всех людей

Отучит, отвлечет от западных идей.

Настанет общий мир; мы прошлое забудем,

О съединении церквей молиться будем.

Да будет так, гласит святой церковный чин:

«Едино стадо там, где Пастырь душ Един!»

Благодарю тебя, мой милый, добрый брат! Хотя этих стихов и не дам переписывать священнику, но сама с величайшим удовольствием перечитываю их.

Возвратясь сегодня домой вместе с Марией Ивановой, я вижу, что у меня что-то много больных, бегу и вижу, что ко мне, пять минут до моего приезда, привезли двадцать человек больных и раненых. Я сейчас распорядилась выдачей им чаю, сахару и галет. Потом пришел доктор, все осмотрели, распорядились, и я пришла домой обедать. Тут нашла письмо от Гедерштерна. Ответ очень лестный, но, к сожалению, неудовлетворительный: пиесы все-таки вновь надо посылать к цензору.

Я уже написала ответ к Николаю Ивановичу; теперь надо писать к маменьке. Ты ее не брани: она исправилась и часто пишет. Поцелуй от меня себя и всех твоих милых моему сердцу. Мишелю мой душевный привет; Пете также, и всем, кто спросит обо мне, поклон. Будь здоров, мой драгоценный!

Господь да сохранит тебя!

8-го июля. Сама отвезла письма на почту в семь часов вечера. Писала к маменьке, Николаю Ивановичу и к Тане, и в ее письме к хозяевам (я обещала). Оттуда заехала в лавки купить галет; потом проехала в Дворянское собрание; там вручила моим больным корпию, бинты, компрессы и галеты. Сердобольная мне заметила, отчего я не всем одинаково привожу кое-что, а только бывшим в моем доме. А я ее спросила: «Отчего вы не посещаете других домов, как я?» Она ответила: «У меня и здесь мною, двести пятьдесят человек». — «А у меня очень мало, тридцать один человек, — отвечала я, — и, желая сколько возможно делать более, я не перестаю навешать моих знакомых солдатушек, а всем и рада бы, да не могу дать. При мне некоторых из них резали, у других вынимали кости, прочие терпели разные страдания. Я страдала вместе с ними; теперь вправе утешаться их выздоровлением. Привозить провизию на двести пятьдесят человек я не могу, а если б привезла, как теперь, немного и давала без разбору, точно так же другие бы обижались. А теперь они видят, что я прихожу к знакомым, к приятелям, так, как и они переходят из палаты в палату в гости, и обижаться не должны».

От них проехала мимо дома, куда перевозят больных французов, и зашла взглянуть на них. Тот, которому я давала опиуму два дня назад, просил, чтобы я принесла еще, говоря, что он чудесно спал. Я поехала домой, взяла капли и, привезя, просила помощницу отнести, а сама толковала со старушкой сердобольной. Возвратилась домой, напилась чайку, потолковала с моей милой хозяйкой, а теперь очень хочу спать.

Христос с тобою, мой родной!

9-го июля. Сегодня суббота. Я всегда с особенным чувством принимаюсь писать в этот день, зная, что вы вместе и говорите обо мне. Мне кажется, что в этот день вы ко мне ближе! Утром, окончив дела в своем доме (у меня четверо раненых, а больные, благодарение Богу, не опасны), оттуда пошла в Дворянское собрание. Иду мимо собора, слышу, трезвонят; зашла, поставила свечи. В церкви было человека три. Я ставила свечи сама. В это время дьякон кадил перед началом, и, когда на меня повеяло божественным ароматом, мне трудно было выйти!.. Я стала на мое невидное место и с помощью благодати молилась со слезами. Разумеется, и за вас, мои родные и друзья, молюсь от полноты сердца, чувствуя и сознавая, что вашими молитвами Господь хранит меня, грешную!

После пошла в больницу, но уже перевязки были окончены. Навестила во всех палатах моих солдатушек; потолковала с доктором об угощении, которое мне и Марии Ивановне Княжевич хочется сделать для больных в день св- Владимира. Когда шла домой, было так жарко, что нельзя идти подле стены, так горячи камни! Дома занималась работой; в пятом часу опять была в больнице. Забыла! Еще утром взяла у одного кусок хлеба, чтобы показать генералу; он пахнет затхлым, черствый и даже начал плесневеть. Солдатушки жаловались мне; я их Успокоила и приказала купить им белого хлеба на рубль. Кончив в больнице, пошла к вечерне; оттуда прошла в Два дома навестить больных сердобольных. Там встретила начальницу и передала ей половину хлеба, чтоб представить генералу, а другую отнесла в контору и приказала передать смотрителю и сказать, что, если завтра будет такой хлеб, я подам формальный рапорт. Идя домой, встретила человек сто французов; из них многие выздоровели в моем отделении. Они отправятся завтра в Одессу, и там их разменяют с нашими.

Верно, некоторые из них по приезде в отечество рассказали Александру Дюма (отцу), что была артистка, которая ходила за ранеными. А они это узнали от моей хозяйки, и кажется, от некоторых из наших военных, приезжавших с г. Ушаковым. Помню, что между ними был полковник Лермонтов, приглашавший меня в Севастополь, на северную сторону, чтобы поглядеть величественное и ужасное зрелище. Я не поехала… не до того было. Дюма, когда еще только ехал в Россию с гр. Кушелевым-Безбородко, все твердил, что желает познакомиться с той артисткой, которая помогала и раненым французам. В это лето я жила на даче Безбородко и, конечно, по приезде, графу уже нетрудно было узнать, кто эта артистка. Я еще прежде бывала в доме графа, и они тотчас прислали просить меня повидаться с ними. Но как нарочно, играя часто в Красном селе, я не могла быть на даче.

Нетерпеливый француз, давно знакомый Н. И. Гречем, просил его поскорее устроить наше свидание. Н. И. Греч, зная, когда я свободна, сделал обед и просил меня приехать. Я от обеда отказалась, сказав, что приеду по окончании оного. И хотя я отправилась в 7 часов, но они были еще за столом. Разумеется, я не приказала докладывать, но, услыша колокольчик, Дюма, зная, что меня ожидают, выскочил из-за стола, встретил меня в первой комнате и с криком: «Ma soeur!»^[47] бросился целовать мои руки. Впоследствии он бывал у меня на даче, и однажды, гуляя по саду со мной, моей сестрой и ее мужем, штаб-доктором Яновским, Дюма объявил, что сегодня день его рождения: ему минуло 66 лет. Яновский приказал подать шампанского, и мы пили за его здоровье.

Бывши у меня, он видел, что я вяжу шерстяное одеяло; ему очень понравилось, и так как оно еще не имело назначения, тогда я обещала подарить ему по окончании, выслав в Париж. И действительно, с той мыслью я довязала одеяло… Как вдруг читаем его пустейшие записки о России; это так всех возмутило, что брат, К И. Греч и прочие друзья мои разрешили меня от данного слова и сказали, что подобный господин не стоит моей хорошей работы. Одеяло не было послано.

Возвратясь домой часу в девятом пить чай, нашла у себя Браилку, который пришел просить меня завтра обедать, а также и моих хозяев. Одиннадцать часов; пора спать.

А вы посидите, потолкуйте, Бог с вами!

10-го июля. По окончании дел по больнице Господь привел быть у обедни. Жара невыносимая! При всем желании почти невозможно ходить по другим домам. До двух часов просидела дома, читала, приготовляла бинты и после, вместе с хозяйкой, поехала к Браилке. Это на нашей улице, домов через шесть, но нет возможности дойти пешком. От них возвратилась в пятом часу, отдохнула, но уснуть не могла.

В шесть часов пошла в больницу, сама раздала сахар и хотела идти в другую, но пришел доктор, надо было перевязать раненых; фельдшера не было, и я сама с удовольствием перевязала три раны. Этот труд как будто был мне извинением, что я ходила в другие дома. Другим сама дала лекарство. В это время было семь часов; хозяйка ждала меня, чтоб ехать кататься, и мы поехали, взяв ее маленькую дочку. По возвращении пили с ней чай. Пришел доктор Краузе, и мы много говорили о театре прежнего времени. Он москвич и помнит прежнее. Сейчас разошлись; они сели ужинать, а я поспешила к тебе…

Прощай, мой друг! Помилуй и сохрани вас всех Господь!..

11-го июля. Сегодняшним днем не похвастаюсь. С утра почувствовала себя не совсем хорошо; пошла в свою больницу и не в состоянии была идти никуда более. Жара невыносимая… сорок градусов! Притом такая духота в воздухе, что если это еще продолжится, не мудрено быть чуме! В прежнее время в Симферополе считалось до двенадцати тысяч жителей, а теперь шестьдесят тысяч! И еще к 29-му июля должны прибыть тысяч сто ополченцев! Конечно, это помещается не в одном городе, но и в окрестностях, но базар для всех один, следовательно, все страшно дорого, и как офицеры, так и солдаты большею частью в городе.

Странно, при такой жаре у меня кашель и горло болит. В пять часов после обеда Шуберт привез ко мне молодую актрису Кутузову, чтоб я прочла с ней роль из «Материнского благословения». Это идет в четверг, 14-го июля, в его бенефис. Я прочла раз. В семь часов она ушла, а я побывала в своей больнице и оттуда перелезла через забор в немкином саду (такое местное название) и навестила солдатушек в доме Орлова. Двух перевязала, видя, что у них свалилась перевязка, и после долго с ними толковала о военных делах. Это очень приятно, но одно досадно: каждый хочет поговорить «с барыней и сестрицей», и потому говорят все в один голос. Они, голубчики, очень сердятся на эту войну и говорят: «Что это за война, что нейдут близко, а только кидаются «дурами»! Хорошо еще, что Бог хранит! Наши два солдатика несли котел с кашей, а она и бух, дура, в нее, после ее и разорвало, да хорошо, что никого не убило!»— «А у нас артельщик нес водку, так его, бедного, разнесло пополам; а другой товарищ спал, а она бух на него, так оба и взлетели на воздух, индо выше дерева!» А другой рассказывал, как он вел пленного француза, а тот вошел в город, поглядел, обратился назад и сказал (по-русски): «Дурак француз! бомба да бомба — а Севастополь цел!» Им-то так и кажется, что он цел, а между тем там стоят только некоторые стены, а внутренность вся разбита. Все начальники живут на северной стороне, а там только несчастные солдатушки под батареями.

12-го июля, пять часов. Утром был такой жар, что я почти все лежала. Доктор прописал лекарство, и я должна сидеть дома. Только сию минуту, соснув немного после обеда, встала и не могла, чтоб хотя на минутку не навестить своих голубчиков. Девять человек перевели в другую больницу, а одного несчастного отправили в холерную, и он там тотчас же умер. Бог знает, что с ним сделалось? Верно, наелся груш или слив.

Хочется мне теперь написать к Ал. Ив. Казначееву, да не знаю, достанет ли сил? Чувствую большую слабость. половина одиннадцатого ч. Ничего не написала, потому что пришли сказать, что привезли новых больных осьмнадцать человек. Я сама пошла, велела купить галет, приготовить самовар, и когда надо было наливать чай, я увидела, что он как вода, посмотрела в чайник и увидела, что это чай старый, высушенный. Конечно, я очень рассердилась, сделала выговор тому, кто так безбожно мошенничает. На это замечание он ответил: «Вот, важное дело: старшие-то и больше нас крадут — да им ничего не говорят!» Сознавая истину его слов, я только заметила ему, чтобы он хоть Бога побоялся.

После страшного дела 6-го июня привезли множество раненых иностранцев и почти всех поместили в доме губернского правления — вверху; а наши солдатики лежали внизу. Долго наши бедные страдальцы с терпением смотрели, как иностранцам проносили мимо их прекрасную пищу, табак и разные лакомства… наконец, стали роптать и просили, чтобы их хоть в разные дома разместили. Так и сделали: для французов отделали дом Ревельоти и всех туда перевезли. Там я уже редко посещала их, а здесь — как по просьбе начальства, так и по чувству сострадания — часто утешала их, раздавая любимую ими лакрицу, сахар, книги, бумагу, карандаши, карты и некоторым — деньги на пироги, которые приносили им продавать. Не забуду, как один, очень молодой араб, обрадовался, когда я дала ему несколько серебряных монет: брал деньги в зубы, подбрасывал их вверх, делал мне ручкой и не знал, чем выразить свою радость…

Однажды вхожу я к иностранцам и слышу кто-то говорит: «du sucre — сахар, du beurre — масло, de Геаи — вода…» При моем входе — замолчали, но я увидела написанные французскими буквами русские слова: sachar, maslo, voda и проч. Оказалось, что его учитель поляк, который, впрочем, не сознался, что он говорит по-русски, а сказал, что будто его также кто-то выучил писать эти слова. Разумеется, я не поверила, а поняла, что ему неловко.

Боже мой! Каких только ран не насмотрелись мы там! Показали мне нашего солдата с завязанным лицом и еще, смеясь, рассказали, что он сильно зевнул и в это время пуля пролетела навылет в обе щеки и, как уверял доктор, не тронула языка, и он надеялся на его выздоровление. Fit^ не забыть упомянуть, как, входя в губернское правление, я увидела, что отправляют наших раненых в дальние места на излечение. Видя, что слишком бесцеремонно обходятся при переноске с солдатами, поворчала на служителей и помогла ген. Остроградскому размешать их. Тут обратили мое внимание на сидящий обрубок и объявили, что у него отрезаны и руки и ноги!.. Я с участием обратилась к нему и сказала: «Бедняжка! я думаю, ты просишь Бога, чтобы Он послал тебе смерть…» Но обрубок очень спокойно отвечал: «Что вы это говорите, матушка! Да я еще жить хочу». — «Да как же, и чем ты будешь питаться». — «Господь милостив! Батюшка царь прокормит, а добрые люди помогут есть».

Признаюсь, этот урок веры и терпения вызвал у меня слезы!

И завтра должна буду встать раньше обыкновенного, чтоб самой этим заняться. Мне, благодаря Бога, лучше; только слабость. Лекарство доктор прописал прегадкое, а делать нечего — надо все выпить!

Христос с тобою!

13-го июля. Благодарение Господу, мне лучше, только слаба немного. Утром, справя все в моей больнице, поехала в Дворянское собрание, отвезла табачку, корпии, бинтов и проч. Оттуда проехала в аптеку, взяла разные медикаменты, назначенные для дома Федорова от комитета; сама раздала так называемые капли императрицы, т. е. те, которые она прислала от холеры.

Бывши в Дворянском собрании, заказала живущему там чиновнику сделать триста пирогов для пятницы Мария Ивановна Княжевич желала угостить чем-нибудь несколько больных в день Ангела своего мужа и поручила мне это сделать. Знаю, что в прежнее время подобные дни справлялись в Дворянском собрании и приглашался весь город, чтоб танцевать… В настоящее время дом уже наполнен кавалерами, и, как нарочно, в большой танцевальной зале лежат все безрукие и безногие!.. Тут я решилась справить этот день. Доктор Краузе дал мне совет, что и как устроить. Мария Ивановна хотела дать десять рублей серебром, я желаю дать то же самое; а <так> как, по здешней дороговизне, и этого мало, то Краузе просил позволения остальное взять на себя. Он очень хорошо принят и обласкан у них. При этом будет угощение и в моем доме. Также в упомянутых больницах я заказываю молебен, равно и в церкви хочу отслужить, если Бог поможет.

До обеда ездила с хозяйкой, купила два пуда табачку, чтобы раздать на прощанье моим голубчикам. Бутылку красного вина купила французам, потому что давно обещала. Вечером опять давала лекарство и велела напоить всех малиной с ромашкой; тут была рассержена враньем фельдшера и гадким супом, который принесли для больных. Тяжело видеть это мошенничество и не иметь возможности помочь!.. Конечно, я сказала это главному доктору, а он смотрителю; тот поехал распекать подрядчика… а все-таки больные были голодны, и вперед ничего хорошего не последует, потому что рука руку моет. Вот доказательство: в продолжение девяти месяцев, как продолжается война, из одного Симферополя положено в ломбард шесть миллионов серебром!.. А сколько таких, которые поумнее и до поры до времени держат деньги при себе!.. Страшно… за человека страшно!.. Хотя и тяжело знать это, но лучше уехать и не видать. Много еще придется мне вам порассказать, если даст Бог свидеться. Чего буду надеяться, после стольких милостей, оказанных мне милосердным Господом! Сегодня получила письмо от маменьки и от Николая Ивановича Греча, а завтра жду от тебя, мой друг!

14-го июля. Увы! почта пришла, а от тебя нет ни стихов, ни весточки, а между тем я получила от Алексея Петровича Сгороженко, и в его письме премилые стихи от Степана Петровича Жихарева.

Премилая Прасковья Ивановна!

Я рад,

Что все у Вас на лад:

Что столько Вам здоровья

И сил Господь послал;

Что Вам Он волю дал

Железную, — а душу

В Вас ангела вложил!

Вы молвили: «Не струшу

Я ехать в Крым; Бог сил

Поможет мне; полезной

Я ближним быть хочу:

За тем и в Крым лечу!»

И вот в юдоли слезной

Вы очутились вдруг;

И Ваша там обитель,

Где скорбь всегдашний житель,

Где язвы и недуг,

Где смертное томленье,

Последних сил лишенье…

И вот я вижу Вас,

Как с чашей врачеванья

Глухой полночи час,

Склонясь к одру страданья

Прекрасною главой,

Вы шепчете с мольбой:

«Испей, страдалец мой,

Бог даст нам исцеленье!»

И словом утешенья

Полмертвый возбужден;

Наверно к жизни Вами

Он будет возвращен,

И Вас почтит хвалами,

И в книге добрых дел

Кто видит все и слышит

Сей подвиг Ваш запишет…

Завиден Ваш удел…

А я хоть и не болен,

Но стал и стар и сед

И жизнью не доволен:

Любви в помине нет;

Ни пища не питает,

Вино не веселит,

Мечта уже не льстит,

И сон не освежает:

Все чудится мне гроб,

И перед гробом поп,

Над мной поющий с клиром:

«Почий усопший с миром!»

Когда ж мой час пробьет

И в общую отчизну

Всевышний отзовет,

Вы не забудьте тризну

Над мною совершить:

С вином или елеем

Придите, с Алексеем Петровичем, почтить

Надгробным возлияньем

Мой ветхий тела хлам,

И Вашим вспоминаньем

Я буду счастлив там!

С. Жихарев

Мне бы должно отвечать, но решительно не имею времени; притом сейчас написала три письма: к маменьке, к Николаю Ивановичу Гречу и к курскому почтмейстеру о месте в карете на ЗО-е число июля. Если Господь поможет, я должна быть там к этому времени, а если, Боже сохрани, опоздаю, то принуждена буду ожидать до 2-го августа, а иначе кареты не отходят.

Утром до двух часов имела много дел, конечно, не очень важных. Только в моей больнице сама давала лекарство и ходила с новым доктором. Потом ездила в Дворянское собрание хлопотать насчет завтрашнего дня. Все улаживается прекрасно, и я очень рада: священнику отдала записку и деньги, чтобы там начать молебном, как и в моем доме, и после водка и пироги. Оттуда заезжала к французам, привезла сердобольной сахару и одному лимонной кислоты. Заезжала к М. А. Рудзевич, чтобы попросить целительной настойки; я ею лечу и помогаю моим солдатушкам. У нее изломан экипаж, и она просила свозить ее к французам, которым обещала книг и табаку. Я ей сказала, что двое просили варенья, и она взяла немного. В другой раз я поехала к ним и видела их радость при получении табаку. Некоторые просили, чтоб она привезла им кресты и образочки с изображением Божией Матери, чтоб носить на шее. Они свои потеряли, когда их без чувств приносили в лагерь. А я сегодня своим раздавала табачок и восхищалась их радостью и благодарностью. Вечером с самого обеда была гроза и дождь; я сидела дома и занималась приготовлением. Вечером опять ходила давать лекарство и сама раздала галеты и сахар даже служителям: завтра, для Ангела Владислава Максимовича, все должны пить чай два раза в день.

Вечером наши поехали в театр по случаю бенефиса Шуберта; я осталась со старушкой дома. Пришел доктор навестить больного маленького и пил с нами чай. Он отнял у меня много времени, и поэтому мне давно пора кончить. Первый час, а наши еще не приезжали.

Христос с тобою, мой родной друг!

17-го июля. Вот какое время пришло, мой милый друг и брат, что я два вечера не писала к тебе, и последнее письмо отправила неоконченное! Вот почему: 15-го утром начала молебном в моей больнице, потом долго ходила с доктором подле больных и раздавала лекарство; также записывала, что кому должно давать и по скольку раз, не надеясь на гадкого фельдшера. Я более лечу своими лекарствами и имею, кроме выданных из Комитета, несколько своих; другие покупаю. Например, у одного была куриная слепота, так что с закатом солнца он переставал видеть. Мне сказали, что ему надо прикладывать к глазам теплой печенки; я два дня это делаю, и он видит. Благодарение Богу! У моего доктора (фамилии не знаю) в другом доме есть цинготные; он мне сказал, не могу ли я достать пивных дрожжей, это было бы весьма полезно. Я каждый день покупаю на четвертак дрожжей, и больным, по милости Божией, лучше. Кончив все у себя, поехала в Дворянское собрание; там священник ожидал меня. Начали молебен. Потом он первый выпил водки за здоровье Владислава Максимовича, благословил пироги (сам не ел, потому что они с говядиной), и я начала раздавать их с сердобольной, которая подносила водку, а я приговаривала «за здоровье Владимира!». Это слово сказала я более полутораста раз! Вдруг вижу, за мной приезжает коляска, и кучер говорит, что Мария Ивановна и Владислав Максимович были у меня дома и, не застав, поехали к одной знакомой и там меня ожидают. Это было около часу. Я страшно заторопилась, зная, что Марии Ивановне надо быть раньше дома, а еще заехала в свою больницу, куда заранее все отправила. Тут сама раздала. Домой пришла замученная, но счастливая и довольная; переоделась и поехала к м-ме Герсдорф. Старушка была очень рада меня видеть; я познакомилась с нею у Княжевичей. М. Ив. меня ожидала. Посидев немного, мы стали собираться, и туг я вспомнила, что надо отправить письма. Находящемуся туг доктору Краузе поручила заехать к нам и, запечатав приготовленные письма, отправить.

Приехав на дачу, мы едва успели оправиться, как начали приезжать гости. Было не очень много, но все лучшее общество: генерал Ридигер, генерал Дельвиг, граф Комаровский (сын петербургского и знакомый гр. Ал. Теплова), князь Голицын и другие генералы. Вечером П? — Адлерберг с женою и еще некоторые. В саду играла полковая музыка. Мария Ивановна этого не хотела и на предложение полицеймейстера прислать музыку, при мне, просила не беспокоиться, говоря, что теперь не такое время. Но Дельвиг этого не знал, приказал прийти своей музыке, и отказаться было уже невозможно, не нарушив вежливости. И там мы провели время очень приятно. Ко мне все чрезвычайно внимательны. Все меня знают и видали прежде на сцене, кто в Москве, кто в Петербурге. После здоровья хозяев и нашего храброго воинства Владислав Максимович предложил здоровье сердобольных и мое, как представительницы дела милосердия. Я поблагодарила за других, не смея относить к себе такого счастия. Я много гуляла, устала, писать не могла. Вчера весь день ухаживала сама за больными, давала лекарство по четыре и по пяти раз в день.

Утром приезжал кн. Голицын, привез мне письма Гоголя и Белинского (это вследствие нашего разговора накануне). Также, когда я просила графа Адлерберга дать мне подорожную по казенной надобности, иначе я никогда не доеду, он просил меня написать к нему формальное письмо. Гр. Комаровский вызвался исполнить как следует и вчера утром приезжал ко мне за свидетельством. Вечером привез все готовое. Я пригласила его пить чай. Разговорясь, оказалось, что он племянник Комаровским, с которыми я была знакома в Киеве. Он молодой человек нового поколения, в котором наша надежда на уничтожение натуральной школы. Они посланы от императрицы Марии Александровны для улучшения участи больных и раненых; им дана сумма денег для вспомоществования. Их четверо: граф Виельгорский, Сакен (сын известного генерала), Комаровский и Пален. Я между тем показывала им путь, как лучше действовать. Они начинают свьюока, а я доказывала: кто хочет иметь плоды, тот должен прежде вскопать землю и обработать ее.

Сегодня 17-е. Окончив все в больнице, пошла к обедне; после напилась кофею, взяла около двух пудов табаку и отправилась в Дворянское собрание. Туда привезли еще пятьсот человек раненых; конечно, поместили не всех в одном доме, но там старых и новых более трехсот человек, я раздала всем до одного, а вдобавок моим прежним дала по рубашке.

Приехал генерал Остроградский, наговорил мне много лестного насчет моих занятий; очень жалел, что я скоро уезжаю. Видя, что я раздаю табак, просил, если останется, отвезти в главный госпиталь, в палатки, где есть гангренозные и всякие. Первых, как уже почти безнадежных, стараются успокоить хотя в последнее время. Я с удовольствием обещала это сделать и, благодаря Бога, исполнила. Обедала у Браилки; в пятом часу пошла в больницу. Там все в порядке. Дома уснула. В шесть часов приехала за мной дочь Браилки, и я, с моей хозяйкой и с ней, отправилась в лагерь к больным. Была в одиннадцати палатках; в каждой пятьдесят и шестьдесят человек; раздала весь табак, и мне это так понравилось, что я думаю и в остальные пятьдесят палаток привезти также любимого всеми табачку. Я нашла там одного старичка, которому давала кашки, когда он был в губернском правлении. Надо было видеть его радость! Он заплакал и сказал, что мое посещение почитает для себя особенною милостию Божией! Разумеется, и я не могла видеть и слышать этого без слез, за которые благодарю Бога от полноты души и чувствую Его великие милости. (Тут кстати поместить и твои стихи о слезах.)

МАЯ 6-го ОБЫКНОВЕННЫЕ СЛЕЗЫ

Все люди плачут от всего:

Кто от любви, кто от измены,

Кто от внезапной перемены

Земного счастья своего.

Не говоря о смерти близких,

Но плачут о предметах низких,

О деньгах… и о том, о сем…

Короче, плачут обо всем,

И даже о плохом наследстве!..

Не помню, плакал ли я в детстве?

Конечно, плакал как дитя,

Когда мать за уши дирала,

Зато теперь, что драли мало,

Готов заплакать не шутя!..

Но шутки в сторону. Бывало,

Сестра, ты помнишь, с юных лет

Начальство сердце подрывало.

Страдал — а слез — все нет как нет!..

Потерь, несчастия земного

Довольно в жизни испытал,

А слез не лил, как услыхал

О смерти и отца родного!..

Я не бесчувственней других:

Боль в сердце, скорбь, стесненье груди

Во мне при бедствиях чужих…

Но не терплю, чтоб слез моих

Свидетелями были люди!

А между тем людей люблю

И за врагов моих молюся,

При счастье ближних веселюся,

В других все доброе хвалю.

Я горд и грешен я во многом,

Но так слез тратить не могу:

Их для молитв я берегу

И плачу только перед Богом!

СЛЕЗЫ ПРАВДЫ

Когда с любовью я слежу

За теплой верою в народе,

Когда на звездный мир гляжу,

Когда все радует в природе,

Когда Господь благословит

Мой труд земным вознагражденьем

Иль благость мне свою явит

Благополучным чад рожденьем,

Иль царственный пророк Давид

Возвысит душу псалмопеньем…

Тогда дверь клети затворю,

Главы источник водный трачу…

За все Творца благодарю

И, благодарный, сладко плачу!

Когда я слышал иль читал

Матросов подвиг молодецкий,

Или как верой отражал

Врагов Игумен Соловецкий,

Иль как народ во дни поста

Внимал страданьям Бога Слова,

Из-за голгофского креста,

Спасал Шевченко Бирюлева,

Как шел в объятия Христа

Наш царь из царствия земного…

Тогда я в тайне гимн пою,

Хоть в похвалу им слов не трачу:

Лишь славу Богу воздаю

И, слава Богу, сладко плачу.

Когда в путь чести и добра

На пользу ближних, из усердья,

С любовью ты спешишь, сестра,

Ревнуя сестрам милосердья —

И словом я не удержал

Твой смелый шаг к священной цели;

Когда тебя я провожал,

Мы с верой в будущность глядели.

Ты обняла, я руку сжал…

Но оба плакать мы не смели!

Зато теперь, душа моя,

С избытком слез источник трачу;

О путешествующей я

В церквах молюсь и сладко плачу.

Оттуда опять возвратилась к Браилке. Долго чувствовала кружение головы после раздачи табаку. Отдохнула, напилась чаю, прочла пять твоих писем в стихах: они давно меня просили, и, возвращаясь домой в сопровождении всего их семейства, зашла в больницу. Там было все благополучно. Слава Богу!

С.-Петербург, Мая 1-го 1855 года.

Сестра, сестра!

Была пора Любви и чувства,

Как я тебя Душой любя,

И для искусства,

И для себя.

Следил с участьем

За мирным счастьем

Невинных дней Весны твоей…

И в то же время,

Посеяв семя Любви, добра,

Я ждал, сестра,

Душе в отраду Сгоричный плод,

Как бы в награду Моих забот!

Но ты немного При мне жила!

Ты замуж шла…

И тут дорога

Нас развела.

Увы! Мечтанья

И детских лет

Очарованья

Прошли; их нет!

Вступая смело

В твой новый путь,

Едва успела

На жизнь взглянуть:

Жизнь пролетела

И обмануть

Тебя сумела!..

Сестра, сестра!

Теперь пора

Другие чувства

Питать в крови:

Не для искусства,

Но для любви

К Творцу, к святыне!

Начнем отныне

Для Бога жить,

Ему служить!

Пусть изменяет

Нам мир и свет,

Нас съединяет

Святой предмет

И опыт лет.

Не так, как прежде,

Нет, с Верой вновь

Найдя любовь,

Спешим к надежде

Грядущих благ,

На ту дорогу,

Где каждый шаг

Приводит к Богу!..

Ты будешь там,

Где кровь струится,

А я во храм

Хожу молиться.

Н. Куликов

18-го июля. Пять часов пополудаи.

Получив твое письмо и твои милые стихи, благодарю тебя, мой драгоценный! Жаль, что они не поспели вовремя: это значит, что ты послал хотя 2-го, но не по курьерской почте. А от Алексея Петровича я получила 14-го, а письмо было отправлено 4-го. Сию минуту примусь их переписывать.

1855 г. Июля 1-го дня, на даче Лесного корпуса, близ Петербурга.

Ты знаешь, милая сестра,

Я в руки не беру хвалебного пера,

Затем, что славных петь не смею,

А льстить великим не умею;

Но люди чести и добра…

Я к ним симпатию имею.

Да! их хвалить пришла пора.

Ты вспомни, кто и лаской и услугой

Поддерживал тебя, и согласись: я прав,

Когда скажу, что Владислав

Максимович с супругой,

Два существа, достойные любви,

Там были Ангелы-хранители твои!

Не нам им воздавать награды…

Но мы, для собственной отрады,

Как добрых ангелов твоих,

С днем Ангела поздравим их…

Да, чем богаты, тем и рады! Стихи не будут хороши, Зато пишу их от души!..

(Стихи на 15-е июля вписаны раньше.)

(11 часов.) Исправила все дела по больнице. Собралась с хозяйкой в баню, и в обеих ничего не нашли: по случаю страшной дороговизны дров женские бани топят раз в неделю. Оттуда проехала на огороды, купила кукурузы и капусты. Весь вечер кое-что работала, окончила стихи, и, Христос с тобой, пора спать.

19-го июля. Утро начала тем, что приобщила одного слабого, потом отслушала молебен напутственный, и все мои солдатушки на коленях молились за меня! По окончании я сказала, что желаю иметь один образочек после умершего, а их, к сожалению, очень много. Священник с радостью благословил меня — и это лучшее мое сокровище!

одиннадцать часов поехала на дачу к графу Адлербергу, принята ими прекрасно, и в то время мне написали подорожную по казенной надобности. Могу сказать: я счастлива! Меня и здесь все любят, даже сердобольные, а меня напугали ими. От графа проехала к Рас-поповой; ее не застала, но просила дочь передать ей мое почтение и мою благодарность. Потом заехала к почтенной старушке генеральше Герсдорф, с ней простилась, и от нее в Палату к Владиславу Максимовичу; прочла твои стихи, переписанные мною, он выслушал их с удовольствием и со слезами. Жалеет, что не может тебе отвечать такими же милыми, приветливыми стихами, и просил, чтоб я и начало переписала для него. Марии Ивановне перепишу к пятнице. После обеда ездила с моей хозяйкой к больным, в лагерь. Мне Браилко купил табаку по одному рублю пятидесяти коп. пуд, и я могла раздать более пяти пудов, только не всем достало: остальным дала деньгами; их там две тысячи пятьсот человек. Вечером был граф Комаровский, пил чай, и мы долго толковали об их будущих действиях, и даже он многое записал, что я советовала. Ушел почти по-петербургски, в двенадцатом часу, а мы встаем в шесть, так давно и спать пора. Бог с тобой!

20-го июля. Еще вчера я сдала свою должность, потому сегодня в восемь часов отправилась с хозяйкой в Бахчисарай. Там есть монастырь Успения Божией Матери, сделанный в скале. Описать красоты и величия этого места невозможно; постараюсь передать на словах. Благодарю только Бога, что он дал мне возможность быть там и помолиться. Одно жаль, была прегадкая погода; целый день шел дождь, и я была в Риме, а папы не видала, т. е. не видала дворца в Бахчисарае, но говорят, что в настоящее время он завален больными и там ничего нет. Возвратилась в девять часов, устала. Нас порядочно расколотило, потому что дорога идет между горами и скалами и чрезвьиайно каменистая. Слава Богу за все! Забыла похвастать, что без меня утром была графиня Адлерберг, и так как она дурно говорит по-русски, то и не поняла, что я уехала за тридцать верст, и вечером приезжали ко мне оба, и с ними полицеймейстер, которого Адлерберг очень любит.

21-го июля. Весь день ездила по больницам, раздавала табак, деньги, книги и проч. Жаль мне их оставлять! Вечером была у всенощной, служила напутственный молебен. Ко мне приходили прощаться главный доктор, еше Доктор Краузе и гр. Комаровский; долго просидели, и я тороплюсь спать. До свидания!

22-го июля. Сию минуту от обедни. Опять служила молебен. За мной прислали Княжевичи и ждут меня. Приезжали Браилки прощаться, привезли просвиру.

Христос с вами! Всех вас целую!..

По окончании дневника не мешает вписать на память еще несколько стихов и писем, которые хотя и очень для меня лестны, но слишком преувеличены добрыми благородными сердцами, писавшими их. 1-е письмо М. А. Сомина:

5-го мая. Дача Лесного института. Два часа ночи.

Наконец Бог привел Вас, дорогая наша подвижница, приняться за дело, на которое Вы отправились, сопровождаемые общими благословениями. Нужно ли мне указывать на высокое значение предпринятого Вами подвига? Вы сами хорошо знаете, к каким венцам он Вас приводит. Дело милосердия есть выражение той первой, главнейшей, можно сказать, единственной добродетели христианства — любви, без которой тщетны всякие подвиги самоотвержения, даже подвиги мученичества и девства и самый дух пророчества. В евангельской притче о девах пять из них названы юродивыми за то, что не запаслись заблаговременно елеем милосердия, и таким образом, совершив большой подвиг, одержав великую победу над сильными влечениями природы, за несовершение меньшего лишились всякой награды и принуждены были, по страшному гласу жениха, отойти с потупленными от стыда взорами и с угасшими светильниками. Хотя они и изъявили желание достать елея и после отказа дев мудрых пошли к продающим, но уже было поздно: продающие — это люди, требующие нашей помощи, а таких людей можно найти только по сю, а уже не по ту сторону гроба. Так, по благости Божией, Вы вовремя заготовляете для себя тот елей, которым некогда, в страшную ночь пробуждения от сна смерти, надобно наполнить светильник для выхода в сретение жениху душ наших, и можете иметь утешительную надежду, что, в числе мудрых дев, готовая, выйдете с ним на брак.

Господи! да будет!

Подвиг милосердия, кроме небесной награды, не лишен и награды земной. Что может быть отраднее, как встретить благодарный взор мученика, которого тяжкие страдания услаждены Вашим заботливым вниманием, или даже принять последний вздох его, когда он, благодаря Вашему благочестивому старанию, отходит в вечность с верою в пострадавшего за нас Искупителя и с надеждою получить венец за исполнение Христовой любвеобильной заповеди: «Больше сея любви никтоже имать да кто душу свою положит за други своя».

Эти отрадные минуты в деле милосердия таковы, что, если б Вас спросили, тягостен ли для Вас предпринятый Вами подвиг, вы не решились бы отвечать утвердительно. Так на опыте познаете Вы истину слов Христовых: «Иго мое благо и бремя мое легко есть».

В отношении к быту житейскому, если сравнить Ваше настоящее положение с нашим, то нельзя Вам не позавидовать. Вы несравненно счастливее нас: Вы принимаете деятельное участие в деле, которое так близко сердцу каждого русского. В неусыпных трудах, посреди самых кровавых событий злобной войны, Вам гораздо легче переносить эти события, нежели нам далекие, раздирающие сердце слухи о них. Каждое новое известие бесплодно возмущает нашу душу, тем более что не видно конца бесполезной гибели людей, обильному пролитию драгоценной крови братии наших о Христе, по попущению Божию, за грехи наши общественные и частные. Мы страдаем и не имеем в совести своей утешения, что кладем лепту свою на алтарь великой брани, в защиту отечества и православия. Одно остается нам: молиться и за Россию, и за молодого царя, и за православных воинов, и за сестер милосердия, к обществу которых Вы себя причислили, — молиться горячо, непрестанно. Но где взять такой молитвы? Когда в минуты отдыха от благословенных трудов Ваших, Вы возносите ко Всевышнему моление, прошение, благодарение, — а теперь, без сомнения, каждый молитвенный вопль Ваш, как чистый фимиам, прямо и скоро доходит к престолу Вседержителя. Помолитесь Ему и о нас, чтоб Он послал нам духа молитвы Тогда и мы помолимся… Помолимся и о том, чтобы Господь укрепил Вас, соделал человеколюбивый труд Ваш постоянночистым, свободным от всякой примеси тщеславия, искательства людской похвалы и одобрения, чтоб делом Вашим не Вы славились, а имя Божие святилось, одним словом, чтоб этот труд Ваш был принят Богом, как жертва, вполне Ему благоугодная. Аминь.

М. Сомин.

Вот еще стихи брата — последние:

Боже мой! Боже мой! Только вздумаю я,

Как далеко от нас ты, родная моя,

И в каких ты трудах, и в какой стороне,

Так невольно тоска защемит сердце мне.

То мерещится вдруг, что сама ты больна,

Там лежишь без родных, без прислуги одна,

Некому утешения слова сказать

Или помощь заезжей больной оказать!

То мне слышится вдруг, как, в тоске и в слезах,

Ты зовешь нас, родных, и берет меня страх,

И я часто молюсь в продолжение дня,

И молитва моя успокоит меня!

Тут ты явишься мне в ином виде, сестра:

Близ больных ты сидишь весела и добра;

Им лекарство даешь, или чаем поишь,

Иль за сном их тревожным с заботой следишь.

Ты бежала для них от родства и связей;

Они лучше друзей, они выше князей.

Драгоценна их кровь, благородна, чиста.

Это дети Креста, это други Христа!

За отчизну стоят, за родную семью,

Офицер и солдат отдают жизнь свою!

Вот родные сыны нашей Русской страны,

Как пред всеми должны быть они почтены!

И отчизна и царь им хвалу воздают,

И молебны в церквах об их здравье поют!

Поклонись им, прошу; к ним любовью дышу;

Бедный дар приношу: в честь их песню пишу,

Хоть им много наград от богатых летят… В

от и я для солдат — чем богат, тем и рад!

Н. Куликов

(Отрывок из письма графа Комаровского, полученного мною уже по возвращении в Петербург)

Ваши возлюбленные солдатики получают от нас при отъезде отсюда (ампутированные и*тяжело раненные) от 10–50 р. серебром. Пища в госпиталях совершенно удовлетворительная. На днях еще я поймал на лету проезжего флигель-адъютанта, дельного человека и хорошо знающего это дело, и по Вашим наставлениям протащил его по самым незначительным закоулкам госпитального мира. Несмотря на подробные изыскания, мы не нашли никакого беспорядка. Теперь заботы наши об устройстве помещения для зимы. Вашему любимцу (раненому унтер-офицеру с Георгиевским крестом и пулею в руке) дал я от Вас двадцать пять рублей, и он просил меня Вас благодарить. Эти двадцать пять рублей не из числа вверенных нам денег и не мои, а достались мне следующим образом: я обещал жидам, которые поставляют для меня рогожи и обручи на транспорты, за первое мошенничество наказать их денежным штрафом, и на днях представился на это случай. Имея выбор между моей нагайкой и штрафом, жиды покорились своей судьбе. Этой выдумкой я очень горжусь — для раненых чистый барыш: во-первых, индивидуально одному го них, а во-вторых, всем вообще, потому что с тех пор, несмотря на все мои старания, я еще не мог найти в транспортах никакого беспорядка.

С совершенным почтением

преданный Вам граф Комаровский. 19 августа

Симферополь (письмо В. М. Княжевича).

Бывают в жизни кратковременные знакомства, для ко-торых все соединяется, чтоб сделать их привлекательными, драгоценными, незабвенными. Так все устроилось, чтоб мне узнать Вас, добрая Прасковья Ивановна, во всем блеске Вашего добродушия и того очарования Вашей души, под которыми Вы думали творить малое и творили очень многое — примером и делом. Ваши друзья в Петербурге Вас любят давно и только обрадовались случаю прославить Ваше самоотвержение; для нас же Вы явились как нечто необыкновенное посреди нашего хаоса и вопиющих недостатков, Вы, покинувшая негу своей жизни и веселую рассеянность своего звания, нашлись прекрасно в своем неожиданном положении, отложили все претензии в сторону, занялись твердо, весело, простодушно своим делом и, конечно, принесли огромную пользу. Я не только свидетельствую правду стихов Федора Николаевича, но готов бы и сам прославить Вас стихами, если б умел. Меня Вы Бог знает за что благодарите, но если б всем так легко было оказывать услуги, как Вам, то, конечно, и я заслужил бы что-нибудь в этом мире. Мы Вас благодарим от всей души за то, что Вы дали нам случай узнать себя и свою любезную скромность. Читая Ваше первое письмецо, я думал, что известие о Шуберте было ложно; второе меня разуверило. Вот и это огорчение и неприятность в дороге Вы перенесли с таким смирением! Не удивляюсь, что Вас так любят самые почтенные люди. Озерец-ковский также полюбил Вас, как и мы все.

Над нами все более собираются тучи. Севастополь сгорел, вероятно, и самая бухта не останется за нами. Через это мы дадим славное гнездо врагам. Наша мирная жизнь не только разрушена, но грозит надолго подвергнуться разным истязаниям. Но Бог милостив! Покоримся!

Елизавета Ивановна, к которой иду на именинный обед, Вас очень благодарит за память о ней. Шиловский в восторге от Вашего письма. Теперь у нас в городе 12 тью. больных и раненых. Было один день 13 тыс. Сюда приехали еще тридцать шесть сердобольных и поместилась часть крестовоздвиженских, да, я думаю, и все должны будут перейти сюда.

Душевно Вам преданный

В. Княжевич. Симферополь 5-го сентября 1855.

По возвращении писано к В. М. Княжевичу.

Не могу и не умею достойно благодарить Вас, незабвенные, добрейшие, Владислав Максимович и Мария Ивановна! Вы сами знаете, что делали для меня, одинокой, на чужой стороне: Вы были ангелы-хранители души моей, и чрез это сохранилось мое бренное тело. Среди смертей и опасностей нам всего полезнее надежда на Бога и душевное спокойствие! С первой я поехала и совершила служение и возвратилась. Второе Вы мне дали, мои благодетели, и за это в душе моей на всю жизнь сохранится признательность к Вам.

Господь, видимо, хранил меня во все время пути, и я благополучно возвратилась в объятия старушки-матушки и в свой хорошенький приют, который мне кажется теперь лучше и милее и который, по распоряжению моего отсутствующего друга Н. И. Греча, на Другой день моего приезда был убран цветами!.. И мне, благодаря Бога, так хорошо, так легко, так отрадно, что я постоянно сижу дома и не могу сделать никаких визитов. Только, в первый день по приезде, была встречена братом и его женой; дома ожидал меня священник, и, отслужив благодарственный молебен, я переоделась и поехала к брату на дачу.

Все мое путешествие расположилось так, как я предполагала. Обещав быть у Авд. Пав. Глинки в День ее Ангела, 4 числа, я так и сделала; хотя приехала в 11 часов вечера, но все-таки успела поздравить не с прошедшим, а с настоящим, и так была принята ими, что если действительно я имела какие-нибудь труды и была полезна добрым солдатушкам, то этот прием вознаградил меня вполне! Вообразите: на другой день за столом наполнили бокалы и Фед. Ник. экспромтом прочел стихи, которые прошу позволения приложить.

Ты возвратилась невредимо,

Ты к нам пришла издалека;

В стране смертей тебя незримо

Хранила Вышняя рука!

У гор гремучего Салгира,

Где рати борются в крови,

Явилась ты как Ангел мира

С дарами жизни и любви.

И там среди могил и тлений

Жива душа твоя была,

И сколько, сколько утешений

Ты безутешным принесла!..

У смерти хладной из объятий

Своею теплою рукой

Исторгнула ты скольких братии

И скольким отдала покой!..

Зато как над сынами славы

Позабывала ты себя,

Устами ран своих кровавых

Они молились за тебя!

И светлый Ангел, что порою

Сносил к страдальцам благодать,

Тебя, конечно, звал сестрою,

А как же нам тебя назвать?..

Оставим же бытописанью

Сказать, вписав в свою скрижаль,

Что так бесстрашно ты к страданью

В ту страшную неслася даль!

Но вот, да будет слава Богу!

Излив Христовых благ елей,

Прошла ты мрачную дорогу

И возвратилась к нам светлей!

Венец тебе — твой подвиг славный!

Его нетленье обовьет;

А дружба здесь, фиам заздравный

Подняв, твое здоровье пьет!..

Ф. Н. Глинка

5-го августа 1855 г.

вечером накануне Спаса Преображения *была дома всенощная; утром поехала к обедне. По окончании священник, в полном облачении, со всем причтом, при звоне колоколов, принес в дом Чудотворную икону, в которой двенадцать частиц мошей, для того, чтоб торжественно отслужить молебен, поблагодарить Господа за мое возвращение и пропеть мне многие лета!..

Я до слез была тронута доказательством любви и внимания благороднейших людей и к довершению — породнилась с Фед. Ник., окрестив с ним младенца Феодора, сына его крестьянина. По всем действиям Вы можете видеть, что Господь слишком милостив ко мне! Всей жизни моей недостанет достойно благодарить Бога за сохранение моего здоровья среди обшей опасности и за данную возможность помогать страждущим братьям! После Бога, я благодарю Вас, мои родные по душе и сердцу! Да сохранит и помилует Вас Господь! Это есть и будет постоянная молитва всей душой преданной Вам и любящей Вас всем сердцем

П. Орловой. 12-го августа 1855 г.

P. S. Благодарю за доставленную возможность познакомиться с добрейшими Як. Ник. Озерецковским и его супругой. Чудесные люди!

15-го августа.

Написанное письмо 12-го числа я сама повезла на почту в пятницу, но мне сказали, что надо подавать в 9 часов, а дальше не принимают. Я спросила, когда отходит курьерская? Но мне объявили, что частные письма не принимаются по курьерской, а что экстра отходит по средам и пятницам и принимается до 9-ти. Я взяла письмо обратно, и очень рада, что могу еще побеседовать с Вами, тем более что мне хотелось объяснить Вам причину, для чего я была в Симферополе. Милосердный Господь, по своей премудрости и благости, все устраивает к лучшему! Так думая, что Он дал мне неожиданно в спутники моего родственника Шуберта для того, чтоб успокоить мата и родных, теперь увидела, что Он Шуберту помог через меня исполнить последний христианский долг и перейти в другую жизнь утешенным и успокоенным насче! детей тем родственным участием, которое Бог помог мне оказать ему в предсмертные минуты!..

По выезде из Курска с 5-ти часов утра у него сделалась сильнейшая холера (я полагаю, оттого, что он в Курске выкупался), и несмотря на все старания и усилия, я принуждена была, доехав до Кромы Орловской губ., остановиться и уже исцелять его духовно: тотчас священник исповедал и приобщил его. Сняв крест, он благословил детей, простился со мной, благодарил и сказал: «Я вижу теперь, что Господь вас послал мне на помощь и на утешение, а не меня вам!» В два часа я принуждена была оставить его, передав на руки священнику: почтмейстер требовал, чтоб мы ехали и не держали казенного экипажа. Доктор и священник также уговаривали меня. Первый сказал, что только его сильная натура может так долго бороться со смертью! И действительно, он уже совсем почернел, и, несмотря на пособия, все тело было в синих пятнах. Я оставила священнику сто рублей серебром деньгами, белья и платья, всего по три пары, сказав, что если Бог сделает чудо и он будет жив, то тотчас написать, я вышлю еще, а если умрет, то похоронить прилично и совершать поминовение.

12-го числа священник известил меня, что он скончался в этот же день в 8 час. вечера в полной памяти, благословляя жену и детей.

Царство ему Небесное!

Никогда и ни в чем не видя случайностей, а всегда Перст и Промысел Божий, я и за это благодарю Господа! Поехав утешать чужих — Он помог мне утешить родного! И если ему суждено было окончить жизнь как страннику и скитальцу, то мне, успокоив его, пришлось собрать и сберечь оставшиеся крохи для его бедных сирот!.. Слава Богу о всем!

Сохрани и помилуй Вас Господи! Ах, как тяжело, что в настоящее время меня нет с новыми страдальцами 5-го августа!.. Если Антонин Дмитриевич с Вами, и ему прошу передать мой душевный привет. Простите, добрейший, незабвенный Владислав Максимович, что так поздно посылаю Вам поздравление с днем рождения и сердечное желание всего прекрасного! Мои пустые занятия отнимают у меня время для письма, но не мешают мне молиться о Вас и очень часто думать. Мне так много хочется передать Вам, и я не знаю, с чего начать?..

Прежде опишу радости сердечные. День Вашего рождения я проводила в Вашем семействе! Нужно ли к этому прибавлять, как я была счастлива и как гордилась этой честью! Подобный день никогда не выйдет из моей памяти.

Еще радость: наш ангел-царь зачислил мне прежнюю службу и приказал написать в бумаге: «Во внимание к таланту Вашему и в особенности к заслугам, оказанным Вами хождением за ранеными в Крыму». И теперь вместо 15-ти лет мне остается служить 3*/2 года; а там, может быть, Бог поможет осуществить мои надежды, побывать в Иерусалиме и потом заехать отдохнуть в очаровательное Мариино… Приятная, усладительная мечта!

Еще радость: моя сестра, о которой я вам говорила, жена покойного Шуберта, вышла снова замуж за статского советника Яновского; мы помирились и живем душа в душу.

Еще… не скажу радость, но вещь приятная, потому что необходимая. Я сделала прекрасный бенефис, и это дало мне возможность пожертвовать в пользу раненых триста рублей серебром и сделать некоторые другие распоряжения…

А как мне описать мою радость духовную по церкви в городе Кромах, где и Вы участвуете, мои благодетели, и добрейшая Елизавета Ивановна, которой прошу передать мое нижайшее и душевное почтение! Милосердный Господь избрал меня, ничтожную, орудием для окончания великого дела! И в будущем июле я надеюсь сама быть на освящении храма! После стольких милостей я чувствую, что всей жизни моей недостанет достойно возблагодарить Бога! Когда я все это описывала А. И. Казначееву, то он справедливо заметил из моего письма, что я задыхаюсь от радости! И точно: я так счастлива, довольна и спокойна, что, если б Господь послал мне какое-нибудь несчастие, я должна принять его с радостью, как испытание, и равно благодарить за все моего Создателя!

Теперь я должна просить у Вас прощения за дядюшку-болтушку (Н. И. Греча). Вы знаете мою с ним дружескую переписку? Когда я получила от Вас милостивый диплом, который был, есть и будет для меня лучшей наградой, я тотчас передала ему все слово в слово… а он предательски изменил мне: показывал многим за границей мои письма и нарисованный французским сержантом на клочке бумаги мой портрет, разумеется, нисколько не похожий, в костюме сестры милосердия. Вы, вероятно, изволили читать, какая из этого вышла статья? Да еще, на беду, он познакомился в Берлине с семейством доктора Реймона, который был со мною в госпитале, и от них слышал несколько хороших отзывов, полученных от сына, и я была предана со всех сторон!.. Не скажу, чтоб подобные отзывы были мне неприятны, но я не желала бы ими возбуждать зависти и ненависти некоторых людей. Притом, никогда бы я не посмела так гласно высказать то дружеское расположение, которым Вы меня удостаиваете; оно хранится в душе моей, как святыня, а люди только слышали от меня, что Вы мой благодетель и что моим душевным спокойствием, здоровьем и даже помощью, оказываемою мною больным, я обязана Вашему покровительству! И Вы припомните, что делали для меня, и согласитесь, что я говорю сущую правду! Но дело сделано, поправить его нельзя, и я еще раз прошу простить и тетушку-болтушку (т. е. меня).

Если Господь поможет — мир заключат, к Вам лично приедет просить прощения вечно благодарная Вам и всей душой преданная

П. Орлова.

Когда вышли памятные записки о Крым-жой кампании, мне А. Н. Фролов (служащий при дворе) посоветовал прислать и мои, сказав, что их напечатают прибавлением во 2-м издании, но я за службой опоздала послать вовремя, а 2-го издания и не было. Возвратясь в Петербург, я была окружена любовью и завистью. Одни говорили, что я только хотела отличиться, другие — чтобы иметь право просить о зачислении прежней службы, а некоторые относили мой отъезд к сердечным делам. Так, вскоре по моем приезде, брат мой сидел в Павловске, слушая музыку; к нему подсел старик Подобедов (две его дочери были актрисы) и, видев проходившего господина, спросил брата: «Знаете вы этого человека, Николай Иванович?» — «Нет». — «Это Крылов, он недавно возвратился из Крыма». — «Об этом читал». — «А вы слышали, что Орлова ездила туда же?» — «Слышал». — «Это она для него ездила». Брат улыбнулся и ничего не сказал, боясь огорчить старика. Зато в этот же вечер брат рассказал эту нелепость И. И. Сосницкому, и тот побранил Подобедова и сказал, чтобы он не верил театральным сплетням. А я еще с малолетства знала, как люди любят лгать и клеветать, и всегда была равнодушна к подобным выдумкам. Тем более в это время, когда по приезде я поехала благодарить гр. В. Ф. Адлерберга за отпуск, я услыхала от него лестный привет от ангела-государя. В. Ф. мне сказал, что, когда государь узнал от кн. Барятинского о моем поступке, он обратился к Адлербергу и спросил: «А вы не знали, куда она уезжает?» — «Знал, ваше величество, но она просила никому не говорить и ездила под дворянской фамилией мужа своего». Государь прослезился и спросил: «Чем же мне благодарить ее?» Тут я остановила графа и просила ради Бога не обижать меня подарком и что одно милостивое внимание его величества вознаграждает меня свыше заслуг.

Вскоре начались раздачи медалей, и меня все спрашивают, даже Княжевичи, отчего до сих пор я не получила. А я отвечаю: «Да кто же знает, что Орлова была в Крыму». Однако года через полтора, а именно 5-го марта 1857 года, сижу я вечером дома (маменька была у брата), вдруг звонок: приезжает Владимир Иванович Панаев. Это меня очень удивило, потому что он бывал у меня только с визитами или по приглашению. Видя мое удивление, он сказал: «Простите, что беспокою вас, но я не мог отказать себе в удовольствии передать вам лично вашу и нашу общую радость», — и с этими словами подал мне медаль на Георгиевской ленте и письмо от В. Ф. Адлерберга.

Министерство Императорского Двора.

Канцелярия Отделение 3 в С.-Петербурге.

5 марта 1857 г. № 1280.

П. И. Орловой.

Милостивая государыня, Прасковья Ивановна!

Я имел счастье докладывать Государю Императору, что в 1855-м году, воспользовавшись отпуском, Вы, милостивая государыня, отправились на собственный счет в Крым с целью подавать помощь воинам, раненным при обороне Севастополя, и эту добровольно принятую на себя трудную обязанность исполняли с неусыпным попечением и с полным самоотвержением в продолжение четырех месяцев при симферопольских госпиталях. Его Императорское Величество во внимание к столь похвальному патриотическому и вместе христианскому подвигу Вашему Всемилостивейше изволил пожаловать Вам серебряную медаль на Георгиевской ленте, установленную Высочайшим указом 26-го ноября 1855 г. Сообщая Вам о таковой Монаршей милости и препровождая означенную медаль с следующей к ней лентою, прошу о получении оной меня уведомить и принять уверение в совершенном моем почтении.

Гр. В. Адлерберг.

Но что всего отраднее: Владимир Иванович сказал, что об этой награде вспомнил сам наш ангел-государь. Ему подали доклад от художника Виллевальде, который был послан еще покойным государем Николаем Павловичем и затем государем Александром Николаевичем на место битвы, где он должен был снимать виды сражения. И Виллевальде доказывал, что подвергался опасности быть убитым, и потому, получив медаль на Андреевской ленте, он просит и на Георгиевской, как лично присутствовавшему в Севастополе. В это время, читая просьбу художника, государь вспомнил и об артистке и спросил: «А Орлова получила медаль?»— «Нет, ваше величество». — «Сегодня же послать ей на Георгиевской». Тут гр. Адлерберг вспомнил, что я ездила только в Симферополь, и доложил об этом государю. Но он изволил сказать: «Послать на Георгиевской, потому что она одна сделала то, чего никто не сделал: поехала по своему желанию и на свой счет». Граф Адлерберг, войдя в Канцелярию, с радостию объявил эту новость Владимиру Ивановичу, а тот попросил позволения сделать сейчас же распоряжение, чтобы вечером доставить мне лично, что и исполнил. В этот вечер я была приглашена пить чай к Княжевичам, пораньше собралась и поехала прежде к брату. Застала их за картами и попросила позволения занять чье-нибудь место. Затем, сдавая карты, как бы нечаянно спустила мантилью с левого плеча, и брат, увидя медаль и не думая, что это была настоящая, обратился ко мне с упреком: «Ну зачем ты дурачишься такими вещами? Что такое ты прицепила себе на плечо?» Я преспокойно отвечаю: «Медаль». Тут же все ее увидели, и общей радости не было конца. А старший сын брата, гимназист лет 12, с восторгом закричал: «Милая тетенька, когда вы умрете, я понесу на подушке эту медаль». Тогда второй, 11 лет, Александр, начал оспаривать это право, говоря, что он мой крестник и по праву крестника он должен нести подушку. (Но увы! уже более 30 лет, как он умер.) Мои добрые Княжевичи также были очень довольны этой, почти не заслуженной мной наградой.

Ровно через 10 дней, т. е. 15 марта, я получила новую бумагу такого содержания:

Состоящий при Ее Величестве

Марии Александровне

15 марта 1857 г. № 164.

Милостивая Государыня, Прасковья Ивановна!

Г. Военный Министр доставил ко мне Всемилостивейше пожалованную Вам бронзовую медаль на Андреевской ленте, установленную в память минувшей войны 1853 и 1856 годов. С удовольствием спешу препроводить к Вам этот знак доблести Вашей и Христианского чувства, руководившего и поддерживавшего Вас при выполнении принятых Вами на себя добровольно трудных обязанностей сестры милосердия при раненых защитниках Севастополя — покорнейше прося о получении уведомить и вместе принять уверение в совершенном моем к Вам почтении.

Граф В. Олсуфьев.

Получив этот второй знак милости его величества, я также сейчас поехала к брату, чтобы его обрадовать и утешить племянников, что каждому можно будет нести по подушке. (Н. Н. Куликов также скончался: 21 августа 1898 г., 54 лет.) А теперь даже и третья подушка понадобится, только некому и незачем ее нести. Эта третья — с крестом Св. Нины, который я получила от Е. И. В. великого князя Михаила Николаевича 10 апреля 1867 года, как член общества восстановления христианства на Кавказе.

это прекрасно; но по приезде, начав юи занятия по театру и помня все ужасы смерти, болезни и ран, мне уже было трудно лицедействовать, хотела все бросить и, не дождавшись пенсии, оставить театр. Но благоразумие заставило опомниться. Когда же зачли года моей службы, мне еще более захотелось оставить театр. Я поехала в Москву к митрополиту Филарету просить его совета и наставления. Он подробно меня обо всем расспросил. Узнал, что на моих руках старушка-мать и что, оставив театр, где я получала 5–6 тысяч, я останусь на одной пенсии. Спросил, какое амплуа я занимаю в театре, и, узнав, что я драматическая артистка, он сказал: «Вы представляете добродетель и порок; старайтесь рельефнее показывать их публике, чтобы исправлять и научать людей. Ведь вас слушают больше, чем нас».

Еще я прибавила, что, получая довольно большой оклад, я всегда тратила его по моему желанию и теперь боюсь, чтобы не пожалеть о прошедшем, не имея возможности делать то, что я люблю и к чему я привыкла. Тогда он возразил: «Делать добро можно не одними деньгами, а добрым словом, умным советом и вообще помощью ближним, что вы доказали вашей помощью раненым в Крыму». И прибавил: «Не бойтесь, если вы для Бога оставляете настоящую вашу суетную жизнь, тогда Господь Сам наградит вас и, может быть, вознаградит все вами потерянное». Последние слова были пророчеством. Владыка посоветовал мне дослужить до пенсии, т. е. год с небольшим. И по окончании контракта оставить службу. Я так и сделала. Контракт кончался 21-го мая 1860 года. Я твердо решилась оставить театр. Возвратясь из Москвы, я, по обыкновению, привезла благословение митрополита Филарета преосвященному Филофею и рассказала весь наш разговор, прибавив, что в нынешний год буду молиться усерднее, чтобы не жалеть о том, что оставляю. Тогда владыка прибавил: «Зачем вы ездили только в Москву или в Ивер<ский монастырь>, вам бы помолиться Великому Угоднику Нилу». Я откровенно сказала: «Да я не знаю, владыка, где этот Нил?» Тут он объяснил мне, что это великий, всеми почитаемый Угодник; что он сам там был в августе, когда его назначили архиепископом Тверским, а теперь собирается ехать в мае на праздник «Перенесения мощей», и советовал мне ехать к тому же времени. Я приняла его совет и стала подумывать об этом отъезде и сказала об этом некоторым знакомым, в числе их Мосягиным (старик Мосягин из осташей, а был маклером в то время в Петербурге). К ним ходил студент Степан Петрович Уткин. Он написал об этом своей матери в Осташкове, и та в разговоре передала эту новость брату своему Федору Кондратьевичу Савину, и он, как восторженный идеалист, возрадовался, что такая артистка посетит их город. А эта артистка никогда не знала и не слыхала об них. Время приближалось, и Мосягины стали меня просить, чтобы ехать вместе, говоря, что два года назад она со старшей дочерью навешала в Осташкове родных своего мужа, а теперь желает познакомить с ними и вторую, 18-летнюю красавицу. Они стали заранее просить меня, чтобы я не ездила как всегда только в одних черных платьях, так как непременно должна буду видеться с их знакомыми — с Савиными, Уткиными и др. Мне это не очень нравилось, но делать нечего: я прихватила с собой платья два лишних. Приехали мы в Осташков 20-го мая. 21-го был Троицын день; в соборе — храмовый праздник, и я с усердием помолилась Господу, чтобы он благословил меня на новую жизнь. Для этого я 22-го мая со старухой Мосягиной пошла пешком к Угоднику — это 25 верст. Там усердно попросила его о помощи на будущую жизнь и верю, что наш Угодник действительно слышит наши молитвы и помогает нам, грешным.

Много было в то время смешного, о чем я после узнала.

Восторженный Федор Кондратьевич начал придумывать, как лучше принять и угостить дорогих гостей или, вернее сказать, «гостью», потому что подобные идеалисты смотрят на артисток как на божество. Мы приехали к вечеру и пошли ко всенощной в собор. Тут, конечно, обратили общее на себя внимание; а Федор Кондратьевич тотчас же после всенощной прислал просить нас — как хороший знакомый Мосягиных и как городской голова — кушать к себе на другой день. И как говорили после — много было спора, кого из конторщиков послать с приглашением. Так что выбор пал по жребию на Василия Федоровича Савина.

В день праздника прислана была от него большая коляска; мы отправились, но я все считала себя в хвосте. Еще на подъезде встретила нас небольшая худенькая фигурка с умным и приятным лицом. Это был сам «Царь Осташкова», как его все называли. В зале нас встретило его семейство, две сестры, племянница и кавалеры. Завязался общий разговор, а Федор Кондратьевич, не садясь, только подбегал к нам. И мне как светской даме сделал вопрос: «Не угодно ли вам папирос?» А я со своей обыкновенной откровенностью сделала гримасу и сказала: «Я не курю и не люблю, когда женщина курит». Это, должно быть, ему понравилось. Затем, о чем-то рассказывая, Мосягина упомянула, что я была в Крыму. Федор Конд-ратьевич подскочил и спросил: «Что вы там делали?» Я спокойно отвечала: «Ходила за ранеными солдатами». Тут он пришел в восторг и сказал: «До сих, пор я думал, что сделал что-нибудь доброе, а теперь'вижу, что ничего, когда женщина добровольно решается на такой поступок». Он всегда в семействе держал себя особняком, не любил женской компании, и даже родные, любя и уважая его, как-то не привыкли говорить с ним просто и откровенно. Верно, поэтому моя простая бесхитростная речь так ему понравилась, что мы тут же сделались друзьями.

Вскоре приехал преосвященный Филофей. Федор Кондратьевич как городской голова просил его к себе обедать, и тут я много помогла ему советом и устройством его. Обедали мы в саду. Владыка пожелал войти в оранжерею: принесли ключ, отворили — и там — одни только сухие сучья. Зато через три года, когда я уже как хозяйка принимала владыку в этом же самом саду, то он нашел в одной оранжерее виноград, а в другой — персики и цветы. Еше до приезда владыки я познакомилась с игуменьей Агнией, которую полюбила душой, смею сказать, что и она меня также, что и сохранилось до конца ее жизни в 1886 году.

Когда владыка служил в Знаменском монастыре, то также отличил меня своим вниманием. После обеда мы ходили по крыше маленькой церкви Тихвинской Божией Матери, и владыка со страхом смотрел и говорил матушке, что при такой тесноте келий очень надо бояться пожара, и удивлялся, почему монастырь выстроен треугольником и для чего матушка не просит уделить ей одну четвертую. Она отвечала, что не только она, но даже игуменья Мария Игнатьевна хлопотала об этом, но безуспешно: город земли не отдавал. Я приняла это к сведению и на другой же день, гуляя с Федором Кондратьевичем по саду, стала просить его об этой земле. Он отговаривался нежеланием купечества, но я, уже узнав, какую власть он имеет над городом, сказала ему откровенно: «Федор Кон-дратьевич, только неделя, как я здесь, и мы с вами так подружились, что я думаю, людям странно смотреть на наше сближение, а чтобы узнать, угодно ли оно Богу, вот мои условия: выхлопочите у города нужную часть для монастыря, и, если в этом успеете, то, значит, Господь благословляет нашу дружбу». И ко дню моего рождения 6-го октября с поздравлением получаю известие, что матушке городом отдана земля.

Мы постоянно переписывались; я исполняла его поручения, как напр., вдова доктора Нечаева жила с детьми в большой бедности на Охте, он через меня помогал ей, и мне Бог помог устроить ее дочь в институт. Еще в Осташкове был пожар в доме купца Лебедева. Многое сгорело, и он успел уже обгоревшие ассигнации схватить из пламени и вынести их. Деньги осмотрели в Казначействе и решили, что переменить никак нельзя, потому что номера обгорели. Я попросила прислать мне эти деньги и, объяснив все Александру Максимовичу Княжевичу (он был министр финансов), попросила переменить, и мне выдали 200 рублей. И много было маленьких одолжений, которые мы старались делать друг для друга. В 1861-м году я снова была в Осташкове, опять по желанию и совету владыки Филофея, который просил меня быть сопутницей старушке Анне Матвеевне Брянской, которой он также посоветовал ехать к Угоднику Нилу на праздник. Я была свободна, и мне доставило это только одно удовольствие. В этом же году, в сентябре месяце, Федор Кондратьевич приезжал в Петербург и, зная, что я не хочу жить в Петербурге, а желаю переехать на ро Дину, в Москву, все упрашивал меня переехать лучше в Осташков и помогать ему во всем. Я, смеясь, спрашивала его: «Да под каким же видом будет мое вмешательство в ваши дела?» Одним словом, мы шутили, и приятное знакомство наше продолжалось как истинная дружба между двумя честными и человеколюбивыми людьми. А между тем его племянники и, конечно, многие знакомые подсмеивались над его увлечением (ему был 44-й год, а мне 45), забывая, что у меня еще жив муж, и не зная, что цель моей поздки — молитва.

В 1862 году Ф. К. уехал за границу, но переписка наша продолжалась. В июне приехал ко мне из Боровичей больной мой муж. Я тотчас поместила его в Максимилианов-скую больницу, просила доктора Барча особенно заняться им и внесла следуемые деньги. Часто навещала его вместе с моей цыганочкой Наташей, которая очень его боялась. По прошествии месяца он поправился, и я просила доктора Барча оставить мужа еще на месяц до полного выздоровления, но он откровенно мне сказал, что вся его болезнь от вина. Если он не будет пить, то еще может долго прожить, а ему был уже 67-й год. Доктор не соглашался его оставить в больнице, ссылаясь на беспокойный характер моего мужа, говоря: «Илья Вас. разгонит всех больных». Тот же отзыв дал доктор в Евпатории. В конце июля я отвезла его на железную дорогу, просила не забывать наставлений доктора и поручила кондуктору беречь его. Все начальство ж. д. было ко мне очень внимательно, и я была уверена, что дорогой ничего не случится. Прошло недели две. Я получаю письмо от казначея г. Боровичей, у кого он жил на даче; казначей писал, что муж очень болен. Ямщик, который был нанят довезти его до города от станции железной дороги (тогда еще не было туда линии), говорил, что у первого же кабака он велел остановиться, купил вина, и это не раз повторялось, так что он снова заболел и просил написать мне об этом. Я тотчас отвечала, просила приобщить его, позвать доктора, не жалеть денег, говоря, что за все я заплачу, и уведомить меня, если он опасен. Вскоре получаю известие, что он очень слаб и просит меня приехать. Я тотчас собралась, взяла с собою тетку Ульяну и 20 августа приехала за 2 часа до его кончины. Он уже не мог говорить, но по лицу и легкому пожатию руки я знала, что он чувствует мое присутствие. Я начала молиться, просила Господа простить нас обоих, и он тихо скончался. Я дала знать его родному племяннику Сергею Пет. Теглеву. Он приехал к похоронам, и мне Господь помог все исполнить, как требует долг и совесть. Отпевали в соборе. Я сделала обед для духовенства и знакомых мужа. Гроб убрали цветами, но я пожалела оставить его в чужом городе, где и помянуть его некому будет; спросила позволения вьшезти тело его, и прямо из церкви поставили гроб на прилично покрытую телегу и повезли в Иверский монастырь (это 60 верст).

Я встала чуть свет и, приехав, пошла прямо к о. архимандриту Лаврентию. «Простите, родной батюшка! я виновата, не испросив вашего благословения: вчера, после отпева, отправила к вам моего усопшего мужа». И этот ангел, любя меня, сказал: «И очень хорошо сделала; здесь и ты и мы помолимся об его душе, да он же родственник Цыпе» (так всегда звал больную В. А. Теглеву глубоко уважающий ее о. архимандрит). Сейчас сам указал место — близ собора, против своих окон. Я вскоре поставила прекрасный памятник: аналой из темного гранита, покрытый белой мраморной пеленой с золоченой бахромой. На аналое открытое Евангелие с текстом: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и я успокою Вас». Вверху вызолоченный крест. Все это исполнялось по рисунку и под присмотром Ив. Ив. Сосницкого, а у него был изящный вкус.

Окончив все эти тяжелые заботы, я описала все Ф. К., имея уже 2-х летнюю привычку по его дружбе и просьбе ко мне писать ему все, что со мной делается. Ответ его был в таком тоне, что я, хотя давно видела его теплые чувства ко мне, но зная его нежелание жениться, никак не думала, что моя свобода перевернет все его убеждения. В ответ я написала не дружеское, а довольно сухое письмо, где высказала, что, будучи так несчастлива в замужестве, я теперь отдохну с моей матушкой, которая всегда боялась, что муж приедет и будет жить со мною. После этого

Ф. К. начал приближаться к своей цели: уговаривать меня — ввиду его болезненного состояния — быть ему другом, помощницей, сестрой. Я всегда, по примеру незабвенного отца, имела желание быть полезной ближним и видела, что, сделавшись женой Ф. Кондр., у меня будет широкое поле деятельности… И все почитаемые мною люди: о. архимандрит, Варвара Александровна, все Кня-жевичи советовали не отказывать Ф. К.

Но пора сказать правду: у меня была старинная зазнобушка— Н. В. Беклемишев. Я уже упоминала выше, что он всегда любил меня и никогда не оскорбил признанием в любви. Тут я начала раздумывать: за что же я предпочту Савина Беклемишеву. А если и теперь, несмотря на нашу долгую разлуку, он все еще меня любит! Если подумаешь, что меня прельщает богатство Савина, которого я ни прежде, ни после замужества не знала, чему доказательство мой процесс с его племянником. Тут я решила добиться истины. Поехала в Москву, была в театре и просила позвать ко мне Ермолова (отца известной артистки). Н. А. Ермолов был неважный человек в театральном мире, но его очень любил Беклемишев. Я спросила Ермолова, имеет ли он какое сношение с Н. В. и знает ли последний, что я овдовела. «Знает, — отвечал Н. А., — и в последний раз, когда я видел его, он так был болен, что сказал: «Я скоро умру». И действительно, скончался за границей. На его памятнике в Москве, в Новодевичьем монастыре, написано: «Н. В. Беклемишев родился 1818 г. апреля 5. Скончался 1866 г. мая 28 дня». Когда я была уже замужем за Ф. К. Савиным, приезжала какая-то женщина помолиться Пр<еподобному> Нилу и посмотреть на меня, как она мне сама сказала. Встретила я ее у м. игум. Агнии, и, узнав, что она жила у Н. В., я пригласила ее к себе и много обо всем расспрашивала. Она очень откровенно мне сказала, что Н. В. часто говорил ей, как он меня любит, и ее приблизил к себе (как экономку) за то, что она имела сходство со мною. И это правда: такое же белое, полное лицо, некоторые черты, светлые глаза и волосы, только рост и фигура совсем не похожи.

Я давно слышала, что у Н. В. есть аль->ом, наполненный только моим изображением: и фотографически, и акварелью, и просто карандашом. Я спросила, где этот альбом? Она ответила, что наследники взяли его; а осталось много бумаг. Я просила переслать их мне; она с удовольствием исполнила мое желание, и теперь у меня много стихов и прозы Ник. Вас. и П. С. Мочалова, весьма интересных. Может быть, мой сердечный порыв и как бы желание вызвать к себе Н. В. покажется предосудительным, но для оправдания я помешу здесь письмо его от 23 марта 1852 г.: «Как благодарить Вас, добрый друг мой (да простится и да будет дозволено мне так называть Вас), за милое и вполне дружеское письмо Ваше. По крайней мере десять раз я перечел его, и каждый раз воспоминание развивало мой свиток, и я видел ряд длинных, давно прошедших вечеров, проведенных мною в трехоконном домике на бульваре Рождественском. P. S. Кстати, Вы уехали из Москвы в четверг, в пятницу я случайно проехал мимо этого домика, и мне грустно было на него смотреть — три окна на улицу глядят холодно: они пусты, дом серенький, точно в трауре — запала проторенная мною Дорожка к нему. Намекнув на мои седины, Вы дали право мне на откровенность: да… я любил Вас… В воскресенье в 8 часов вечера я благополучно прибыл в свою деревню и залег в ней, как медведь в берлоге. Что же я? — спросите Вы меня, — и вот ответ. Жизнь моя разделена на две половины; одна из них светлая и радостная, точно роскошная долина Италии, вся осыпанная золотыми лучами сол^ нца и цветами, в ней везде жизнь, говор, движение, в ней наслаждение и счастие. Другая половина бесцветная однообразная степь Сибири, вся занесенная снегом, — тут везде грусть, скука, омертвение! Первая — жизнь мечты, в которой я царь, где все мне повинуется, жизнь духа, которая существует только в мыслях; другая жизнь вещественная, вседневная, обыденная, меркантильная, в которой я раб, — жизнь тела! Да, друг мой, да! Я живу мечтами, часто несбыточными, но зато прекрасными! И когда, наскучив пошлой прозой вещественной жизни, я убегаю из нее на минуту в мир фантазии, я горд и радостен, я с презрением готов сказать людям: «a vous la terre, a moi le ciel»^[48]. Да и сказать правду, чем бы были мы без мечты, куском ростбифа, каким-то существом немного поблагороднее устрицы. Что за жизнь! Страшно подумать о такой жизни. Вот плод первой половины моей жизни.

Когда падучею звездою Любовь былая промелькнет — Тогда могильной пеленою Тоска мне душу обовьет. Тогда невольно вспоминаешь, Что ты, любовь, мелькала мне: Зачем же скоро исчезаешь Ты, как росинка на траве. Давно ль младенческой душою Я верил в счастье и в людей… Давно ль с надеждой и тоскою Как Божеству молился ей. Но все исчезло — улетело, Как дым на небе голубом, А сердце пылкое истлело В страстей пожаре огневом. О Бога ради! не смущайте Самозабвения покой И для потехи не играйте Моей безумною душой.

Не правда ли? Что стихи эти походят более на фантасмагорию больного воображения, чем на стихи…

Жму крепко Вашу руку с просьбою не забывать человека душою Вам преданного и вполне Вас любящего.

Н. Беклемишев.

Через неделю наступит праздник Воскресения Христова— и по христианскому обычаю, говорю Вам заочно: Христос Воскрес!

Твоих морщин не замечаю… Моих седин не примечай. Тебя любить я обещаю — Меня хоть помнить обещай.

В этом отношении я нищий — доволен и куском хлеба».

Я пишу эти строки в 1896 году, ноября 19-го. Мне 82-й год, и как истинно, что душа не старится, я чувствую румянец молодости на щеках моих и благодарю Бога, что могла внушить такую чистую, святую любовь. Может быть, другим и надоест читать эти старые бредни, но я не могу отказать себе в удовольствии поместить еще три маленькие записочки, более никогда и ничего не было.

2) «1852 г., апрель. В те дни, когда я платил дань безумной молодости, в те дни, когда пьяный и от любви и от вина писал стихи вроде:

Я заклеймлю тебя позором, Тебя от света оторву…

В те дни — страшно вымолвить — я забывал Бога; в один из тех дней Вы явились как ангел Божий с символом спасения, с образом Богоматери, и с тех пор образ со мною неразлучен, он всегда и везде со мною; даже в ту минуту, когда Владыке угодно будет позвать раба своего на суд — образ будет на мне, потому что, умирая, у меня будет одна просьба к присносущим — положить его со мною в могилу. Благоволите, добрый друг мой, выслать мне ленточку, во-первых, потому что ленточка совсем обветшала, во-вторых, почему-то мне сдается, что это Ваша обязанность, Ваш долг. Вчера я получил Ваше письмо — и как кстати: вчера было 5 апреля, день моего рождения; спасибо за письмо, от души спасибо. Жму крепко Вашу руку с уверенностью, что из сердца Вашего ничто меня не изженет. Н. Беклемишев. Каково самолюбие-то? Еще камнем год упал на плечи, еще год прожит и без пользы и без сознания, что жизнь есть лучший дар, данный Богом человеку».

3) «22 июня 52 года. Вы угадали, добрый друг мой, Прасковья Ивановна, что болезнь была причиной моего молчания:

Простуда, яростью пылая, В меня впилася точно шмель, И я, 17 дней страдая… Не покидал свою постель.

По выздоровлении моем я две недели был в отлучке — в бытность мою в Москве, я купил с аукционного торга небольшое имение, в Осташковском уезде, и для соблюдения формённости требовалась моя личность для ввода во владение. На днях жду к себе сестру со всем семейством, а по отъезде их собираюсь по делам ехать в Москву. Драмы от меня не ждите, при всем моем желании кончить начатое — не могу — не пишется, да и только. Жму крепко Вашу руку и остаюсь Вас любящий Н. Беклемишев. Ленточку получил и приношу за оную мою благодарность».

4) «17 мая 1861 г. Благодарю Вас, мой добрый друг П. И., за книгу — я прочел всю от доски до доски. С благодарностью возвращаю. Счастливого пути Вам. Преданный Н. Беклемишев.

Виноват, некоторые стихи списал, зато почти не спал всю ночь».

Это я привозила в Москву мой дневник, писанный из Симферополя. И это было наше последнее сообщение на земле, что-то Господь даст на небе? И дай ему Бог — Царство Небесное!

Я оставила театр в 1860-м году, и моя настоящая жизнь былатак хороша, так покойна, что мне страшно было думать о перемене. Я поехала за советом и благословением к митрополиту Филарету в Москву. Все откровенно рассказала ему, и он, вспомнив, что в 1820 году был в Осташкове и кушал у городского головы Кондратия Алексеевича Савина, видел много детей и вообще знает, что это было прекрасное семейство, и, выходя за Ф. К., я принесу как ему, так и многим пользу. «Но мне 47 лет, владыка! и ему почти столько же». — «Да благословит вас Бог!» После этого посещения я дала небольшую надежду Ф. К., но объявила, что раньше года — свадьбы не будет.

В этот год мы не видались; он опять поехал за границу и оттуда уже писал, прося позволения приехать для окончательных переговоров. Летом 63 года я сдала квартиру, поручила доброму другу А. И. Татаринову уложить всю мою движимость и по приглашению о. архимандрита Лаврентия приехала с матушкой и моей верной Таней — ожидать решения судьбы моей. 1-го августа встала я, по обыкновению, рано и вышла на крыльцо помолиться на церкви в Валдае и полюбоваться озером… Вдруг вижу, вдали идет человек, и узнаю Ф. К. Бегу в комнаты, бужу маменьку, Таню, и сама уже не могла ни умыться, ни причесаться и в старой юбочке и кофте предстала жениху моему. Он, сконфуженный больше меня, спросил: «Вы разве не получили моей записочки? Вчера, приехав поздно, я не смел беспокоить Вас и нанял лодочника, чтобы вчера же была доставлена записка». Я попросила его войти в нашу единственную чистую комнату… но увы! в этот раз она Бог знает что из себя представляла. Маменька варила варенье, и на окошках разная, не очень красивая посуда, далее — разбросаны книги, ноты и бумаги, а на столе и диване — растянута наша вечерняя работа. Вечером у меня сидела коровница Дарья, и я помогала ей шить холстинные нижние для монахов. У меня накануне болела голова, и я, чтобы скорей успокоиться, ничего не позволила убирать и сама приготовила такое зрелище моему щепетильному джентльмену. Он так был сконфужен, не знал, что говорить, а меня, скажу правду, смех разбирал, и я думала, что если эта прекрасная картина испугает его и он откажется — тем лучше. Но вышло не так: скоро вошла матушка, он представился ей как жених и просил назначить день свадьбы. Мой муж скончался 20 августа, и я предложила, чтобы наша свадьба была 26-го, в день коронации императора Александра П. Тут он спросил, что может ли надеяться, что я приеду венчаться в Осташков? «Нет, Федор Кондратьевич! Хотя вы и Царь Осташкова, но я не похожа на немецкую принцессу и предлагаю вам венчаться в селе Короцке, где родился Святитель Тихон. Это в 8-ми верстах отсюда. Вы приедете с кем-нибудь из родных, и наша свадьба будет тихая, скромная, а потом, в Осташкове, задавайте царские пиры — это ваша воля». Он должен был согласиться, и все устроилось прекрасно. 23-го августа приехала из Новгорода его сестра Анна Кондратьевна Свинкина. Я была уже с ней знакома с 60 года. Ф. К. приехал 25-го вечером, с племянником Ильей Петровичем Уткиным (он служил в кирасирах), с лакеем и поваром. Ему приготовили комнаты о. наместника. Зная его избалованность, я старалась все устроить с комфортом. Утром 26-го я отстояла раннюю обедню, пошла к благодатному о. арх. Лаврентию, и он благословил меня дивной иконой Спасителя, которую получил от графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской. (В настоящее время икона эта находится вместе со всеми остальными моими образами в моей церкви в Доме милосердия.) О. наместник Тихон благословил иконой Иверской Божией Матери. Матушка также — Царицей Небесной Иверской. В 9 часов я поехала с сестрой Федора Конд-ратьевича и с моей горничной Таней и ее пятилетней дочкой. Матушка осталась в монастыре: по московским обычаям мать не должна быть при венчании дочери. Я остановилась у дьякона, а Ф. К. у священника, куда заранее был отправлен повар, чтобы приготовить легкий обед. Ровно в 12 часов, при звоне колоколов (по случаю коронации), священник с крестом привел жениха и потом пришел за мною. Церковь небольшая, но чистенькая, светлая, пели только четыре человека, но очень стройно; управлял хором праправнук Св. Тихона, служащий причетником и живущий на том же месте, где жил Святитель. В Короцке еще цела церковь, в которой крестился Угодник Божий; она очень старинная, и крестьяне еще до открытия мощей (в 61 году) обшили старую церковь тесом и тем сохранили эту святую древность.

Я была одета в белое платье из легкого муара и в белом чепце. Шафер был один, но и тот не понадобился: венцы были надеты. Я выписала из Москвы новые, не такие разваленные, как обыкновенно бывают, а фасоном похожи на шапку Мономаха. Я оставила их в церкви. Мне Бог так помог все устроить, что Ф. К. всегда с удовольствием вспоминал этот день и благодарил меня. Перед глазами только св. иконы, ни одного зрителя, а сзади, кроме своих 4 Х12 человека, стояли бросившие работу несколько крестьян; они в убытке не остались, им дали денег. От венца мы отправились к священнику; прежде обеда написали письма к своим братьям; не знаю, как принял это известие его брат? Думаю, что поморщился, потому что сам имел на меня виды и ранее высказывал это полушутя, полусерьезно. Дети его также желали этого; Ирина Ив. даже приезжала, вскоре после смерти моего первого мужа, выпытать, пойду ли я во 2-й раз замуж? А Володя, которому было 12 лет, однажды, когда его отец шутя сказал, что женится на Александре Николаевне Мосягиной, весь покраснел, глазенки наполнились слезами, стукнул по столу своим маленьким кулачонком и закричал: «Не хочу, папа! женитесь на Прасковье Ивановне». А мой брат, который за что-то сердился на меня по наговору жены, когда прочитал письмо, то сказал, а тут были посторонние люди: «Какой несчастный Царь принял ее в семейство!» А этот Царь, верно, хорошо меня понял, что после 27 лет жизни, — конечно, не без тучек и волнений, — оценил меня и оставил мне величайшее утешение в жизни — Дом милосердия, а Бог помог мне устроить церковь, и в настоящее время жизнь моя — светлая, спокойная и отрадная.

Пообедав и выпив шампанского, мы расстались: он поехал с племянником в Тверь к губернатору (тогда был Багратион), а я со своими в Ивер. Дело было перед вечерней; я переоделась в простое шерстяное платье, пришла в собор и стала на своем обычном месте, против Царицы Небесной. А в это время была уже в церкви Юлия Николаевна Вараксина; она слышала от свечника о. Николая, что я поехала венчаться. Увидав меня, она обратилась к о. Николаю и сказала: «Что это вы, батюшка, выдумали!.. Вот Прасковья Ивановна». — «Вижу и не понимаю, что это значит, а знаю, что она поехала венчаться с Ф. К. Савиным». После вечерни я обернулась, увидала Юл. Ник. и подошла к ней. (Я познакомилась с ней в 60 году, когда в 1-й раз приезжала к Угоднику.) Вижу, что она с недоумением смотрит на меня; я поспешила выяснить дело и сказала: «Прошу благосклонно принять меня в свое общество: я жена Ф. К. Савина». Мы посмеялись этой мистификации. 28-го назначено было рано утром соединиться в Валдае. К сожалению, почтовые лошади опоздали за нами приехать, и тем расстроились некоторые планы Ф. К. Нас вместо обеденного времени довольно поздно встретили все родные, приехавшие на пароходе в Бухвостово (имение Толстых). По озеру нас встречали ружейными выстрелами, и уже в 9-м часу мы подъехали к нашей пристани.

Еще на пароходе я выразила Марье Кондр. мое желание, чтобы сейчас по приезде пригласить священника и отслужить молебен. Сказано — сделано. Еще в церкви Воскресения Христова священники кончали всенощную (это был канун 29-го августа), а духовник Ф. К. о. Николай с дьяконом и певчими уже явились. Во время молебна окна были открыты и много народа стояло перед домом. Многие вспоминали, что в 1818 году 28 августа скончалась матушка Ф. К. Ирина Абрамовна, и говорили: «Дай Бог, чтобы и Пр. Ив. была такая же добрая». Не знаю, что скажут после моей смерти, но я всегда старалась быть полезной людям и доказала это в 1868 году, после пожара.

Не буду говорить о балах и театрах… нет, не могу пропустить смешного эпизода… Был спектакль для наших рабочих, играли, между прочим, какую-то маленькую пиесу, где старуха, зазвав к себе мельника, колдуна, угощает его: поставила на стол пирог и пошла за водкой; возвращается — пирог исчез. «С нами Крестная сила, где же это пирог-то?»— «Буйный ветер унес», — отвечает колдун. «Врет, бабушка, врет, — раздался сверху громкий голос, — он пирог за пазуху положил». Меня это очень рассмешило: в императорских театрах такие оказии не случаются, но здесь, впоследствии, я сама творила нечто подобное.

Театр был отдан в полное мое заведование. Я назначала репертуар, ставила пиесы, учила всех и могу смело сказать, что делала чудеса, вырабатывая из рыбаков, кузнецов и сапожников — Чацких, Хлестаковых и пр.; а графинь и княгинь выделывала из бедных женщин, занимающихся дома всеми простыми работами. Но надо сказать правду: между ними были самородки, как И. П. Нечкин, Ко-шелева, Фокина и еще немногие. У нас игрались лучшие пиесы: «Горе от ума», «Ревизор», «Гроза», «Материнское благословение» и мн. др. Даже давались оперетки: «10 невест», «Дочь полка», «Любовное зелье» и все прекрасные старинные водевили с пением: «Лев Гурьи Синичкин», «Хороша и Дурна» и проч. Музыки не было, и я все куплеты напевала дирижеру, а он переводил на весь оркестр, и все шло очень удовлетворительно. Надо отдать справедливость и дирижеру А. Ф. Елецкому. Он был рыбак; Ф. К. заметил в нем способность к музыке и пению, отправил его в Петербург учиться, и из него вышел хороший регент и дирижер. Бывало, на репетициях, уча их, я спрашиваю: «Да что же вы-то молчите?» — «Да мы вас заслушались». — «Спасибо, друзья мои, но моя песенка спета». И надо правду сказать: много я с ними мучилась и тяжела для меня была эта обязанность. Я оставила театр, чтобы после виденных мною смертей и страданий во время Крымской кампании не лицедействовать и жить в тишине и молитве, но попала в театральный омут. И что хуже всего: чтобы угодить мужу, я мучаюсь в театре чуть не до кровавого пота, а ему все не нравится. Он очень дурно слышал, а я учила их петь с выражением, а не кричать, учила с полным старанием и дома и в театре, но не могла же я передать им все свои способности, а он сердился, не понимая их успехов. Даже мне лично доставалось, когда он попросит меня спеть что-нибудь и не слышит тихих, нежных выражений и сердится, а я прежде пела хорошо. Наконец, слава Богу, я нашла возможность ему угождать: за границей, в Вене, мы купили фисгармонию, и Ф. К. каждый день после обеда приходил в мою спальню, выкуривал единственную трубку во весь день — Жукова и с удовольствием слушал, как я играла разные духовные пьесы Бортнянского и др.

Со мной в Осташков приехала моя матушка, но не долго пожила: ей было 76 лет.

Всегда в день Ангела Ф. К., 27-го декабря, и на другой день была ужасная суматоха. Я обязана была приготовить хороший спектакль — это ко дню Ангела. Утром — почти весь город с поздравлением, пожарные с замысловатым пирогом; вечером — спектакль, а другой день — бал, где бывало до 200 человек. Еще не успеем совсем отдохнуть, как наступит Новый год, который всегда у нас встречали родные и близкие знакомые. 1-го января — праздник для пожарных. Он и прежде бывал, но с моим водворением я уговорила Ф. К. обязательно праздновать его 1-го числа. День начинается молитвой; после обедни приносят в городскую думу икону Божией Матери Знамения, приходит священник, певчие и все пожарные. После молебна св. икона обходит все пожарные трубы и все принадлежности, расставленные на площади, а священник окропляет их св. водой. Затем все инструменты привозят в пожарный сарай, а вся ватага из 200 человек идет с музыкой к нам обедать, о котором я всегда особенно заботилась. В конце обеда я сама раздавала в пакетах гостинцы, затем пили чай в больших мастерских завода, и к б. ч, все шли на даровой спектакль с женами и детьми. Об этих спектаклях я должна была много хлопотать, чтобы заслужить благодарность Ф. К. Пожарные были всегда особенно веселы: тут без церемонии разговаривали со мной из лож и кресел, и, если мне вздумается послушать какую-нибудь хорошенькую пиесу, я нагнусь к оркестру и скажу: «Александр Федорович, сыграйте польку «Кузнецы» и т. п. Ноты мы всегда во множестве привозили из-за границы. А раз, в последний день масленицы, я назначила спектакль очень коротенький, чтобы не заиграться до поста, и он кончился в 10 часов; а тут, на беду, актеры очень мило сыграли хорошенькую оперетку «Песни в лицах». Я предложила Ф. К., что можно повторить пиесу; он был очень рад, и я сказала публике: «Господа, останьтесь, еще рано, оперетка повторится». Актерам приказала начать снова, и все были очень довольны этим дружеским, домашним распоряжением.

Однако я начала речь о моей матушке; эта историй печальная и особенно была тяжела для меня. Матушка перед самым балом 28-го декабря 1864 года уже почти совсем собралась и вдруг почувствовала сильную боль в правом ухе; я послала за доктором. (Мартын Николаевич Войлевич, прекрасный доктор и человек.) Он, чем мог, облегчил страдания матушки, но она уже не могла идти наверх, и я делилась между гостями и страждущей матушкой. На другой день, после бала, 29, приехал доктор, поставил матушке мушку на левое легкое; мушка не принялась, и он откровенно мне сказал, что надежды нет: матушка не встанет. Тут я принялась заботиться о душе ее. Она говела в этот Рождественский пост 3 недели назад. 30-го декабря еще приобщилась Св. Тайн; 31-го особоро-валась и все это время была в памяти, благословила меня и своего любимого внука Ивана Великого, как его звали за необыкновенно высокий рост. Я, по желанию матушки, выписывала Ваню, он был еще гимназистом и приезжал со старшим братом Николаем, и этот должен был увезти его, чтобы хотя на Святках заняться с ним греческим языком. Ваня был лучший из детей брата: добрый, кроткий, любящий, но науки, особенно греческий и латинский, не дались ему. Мой брат сердился и хотел отдать его в ремесло, но Ваня просился в военную службу, обещал хорошо учиться. Я взяла его на свою ответственность, и он не обманул: в два года кончил науку, и я имела радость обмундировать его офицером. Он был очень красив, так что, когда стоял на часах у Петергофского дворца, вышла под руку с государем Александром II императрица Мария Александровна, то, взглянув на Ваню, довольно громко сказала: «Comme il est gentil!»^[49] Он слышал, покраснел, испугался и говорил, что, если бы государыня оглянулась, он упал бы, так у него затряслись ноги. Не долго пришлось этому чистому юноше порадовать нас. Его, по просьбе родителей, определили в полк в Твери. Там его брат Николай был преподавателем греческого языка в гимназии. В первую же зиму, чтобы его и родителей порадовать, Ваня назначен был со своей ротой держать караул в Петербурге на праздниках. Он был в восторге, а того не знал, чего стоит этот переход!.. Молоденький офицерик, во всем новеньком, в тонких сапожках, и не знал, что надо останавливаться: по счету выпускать и пускать солдат в вагоны да на станциях ожидать, когда проедут другие поезда. А мороз был жестокий. Еще, на беду, ему назначили стоять у тюрьмы, куда в праздники беспрестанно приходит народ. Ему говорили товарищи, чтобы он долго не был на морозе, что приходящие могут и подождать. «Нет, господа, — отвечал Ваня, — эти бедняки приходят издалека, чтобы посетить несчастных заключенных, им и без того дается мало времени для свиданья, а я буду лишать их последнего. Нет, лучше я померзну, а их не задержу!» Затем, на Святках, он хотел побыть с отцом и матерью, а те, желая доставить ему удовольствие, посылали его в театр или на вечер к знакомым, а простуда уже сидела в нем. В Твери — брат при своих делах, Ваня на службе, и некому посоветовать полечиться, а в 20 лет не хочется и думать о болезнях… Кое-как протянул месяца два, но в марте совсем слег и 5-го апреля скончался от тифозной горячки. Когда я получила известие, перекрестилась, порадовалась и подумала: это бабушка упросила Господа взять его — доброго, чистого юношу и не дать погибнуть в море житейском. Когда кто из матерей моих бесчисленных крестников придет со слезами сказать, что такой-то ребенок умер, я с радостью перекрещусь и скажу: «Слава Тебе, Господи! еще молитвенник за нас, грешных». Итак, бабушка благословила любимого внука, сделала все распоряжения насчет своих вещей и 2-го января 3-й раз в 6 час. вечера соединилась с Господом в принятии Тела и Крови Его и через три часа тихо скончалась. Я пошла сказать Ф. К. и просила сделать распоряжение, чтобы матушке приготовили могилу рядом с нашим местом, но он на это ответил: «Как же это можно: у тебя родных одна мать и чтобы ее похоронить отдельно? Ты ни о чем не беспокойся — все будет сделано». На другой день, матушка лежала еще на столе, вверху, часу в 1-м Дня я послала монашенок-читальщиц обедать и осталась одна читать Псалтырь; слышу, т/го-то вошел; это был Степан Кондратьевич, старший брат Ф. К. Я, думая, что он пришел поклониться покойнице, продолжала читать, но вижу, что он подходит и начинает очень грубо говорить: «Зачем это вашу мать хотят положить в нашей могиле, там уже и роют; а если умрет Иван Кондратьевич, другим и места не будет». — «Извините, С<тепан> К<ондратьевич>, это распоряжение Ф<едора> К<он-дратьевича>, отнеситесь к нему, а что касается до Ивана Кондратьевича, то вы, верно, забыли, что у него в Петербурге давно откуплены места рядом с церковью». Он еще начал ворчать: «Тут приедут чужие, а нам и места нет…» Я прервала его: «Полноте, попробуйте умереть хоть завтра, всем место будет!» — и продолжала читать. Федор Кондратьевич утром ездил в Покровское поздравить с Новым годом Марью Федоровну Казину, и, когда я услышала, что он возвратился, пришла и стала просить, чтобы он послал к м. игуменье Агнии просить могилы для матушки. Сначала он возразил, что это невозможно, что могилу уже готовят. «Знаю», — отвечала я и принуждена была рассказать весь мой разговор со Сг. Кондр. Федор Кондр. хотел поставить на своем, но я со слезами упросила прежде послать к м. игуменье и, если она откажет, тогда делать что угодно. К счастью, лошадей еще не отпрягали, и Ф. К. просил нашего конторщика И. И. Жданкина передать матушке мою просьбу. Через четверть часа он привез ответ, что м. игуменья с радостью дает могилу и сама выберет лучшее место. Я в душе горячо поблагодарила Господа и чувствовала, что эта могила еще более соединит нас. Место прекрасное — близ алтаря соборной церкви, и через 21 год сама м. игуменья успокоилась, и ее могила тоже против алтаря. Тогда я решила, что место моего покоя будет между двумя дорогими могилами, и, когда скончался Ф<едор> К<ондратьевич> в 1890-м году, вскоре после этого я написала прошение к преосвященному Савве и просила. дозволения купить в Знаменском монастыре место для моей могилы.

Владыка разрешил, и я тотчас же внесла в сберегательную кассу 500 руб., чтобы после моей смерти деньги эти поступили в монастырь, а проценты были отданы священ-ноцерковным служителям на поминовение. Деньги положены 2 августа 1893 года, и проценты растут. Итак, моя выгнанная из савинской могилы матушка нашла покой под Покровом Царицы Небесной, и я не только не сердилась на Ст. Кондр., но после его трагической кончины 25 января 1866 года всегда молилась об успокоении души его. Матушку похоронила с подобающей честию и поставила очень хороший памятник.

Так проходила моя суетливая жизнь… По виду хорошая, но не без горя, иногда и очень тяжкого! Ф. К. был умный, добрый, честный человек, но очень самолюбив и самовластен. Бывало, если мне надо ехать в Москву или в Петербург и он даст лошадей на одну станцию, то непременно наговорит: «Вот как живут, приказали заложить экипаж и поехали…» А один раз, желая показать свое могущество, сделал очень некрасивый пассаж. В 1888 году он ездил за границу, а я, по обыкновению, молиться в Киев или в Воронеж, Задонск или в Москву. В этот год было 25-летие нашей свадьбы, и мы, постоянно переписываясь, решили так, что он возвратится немного ранее, поедет в Боково, и 26-го августа я приеду туда же. Утром со мною на пароходе пожелали ехать: С. П. Уткин и А. В. Грузинов; мне это было очень приятно. Подъезжая к деревне Свапуща, где останавливался пароход, мы не видим лошадей на берегу; они удивились, а я поняла намерение моего эгоиста: «Если любит, то приедет и на перекладной тележке». А я подумала: «Люблю-то люблю, но не позволю трактовать себя как девчонку». На вопрос моих спутников, что я буду делать, я попросила их ехать на <нрзб. > лошадях, а сама сказала им, что отправлюсь к кн. Е. Е. Шаховской и, если она даст мне лошадей, тогда приеду; если же нет, то пробуду у нее до вечера и по приезде моих спутников возвращусь с ними в Осташков. Княгиня была очень рада моему приезду, который был перед самым завтраком. Я прекрасно покушала скоромного (а был день постный), выпили шампанского, по случаю моей серебряной свадьбы, и поехала в ее прекрасной коляске. Меня у подъезда встретил видимо сконфуженный супруг… поцеловал мою руку, а я, целуя его в голову, сказала ему: «Бог меня любит, Федор Кондратьевич!» Больше никаких объяснений не было, и жизнь потекла тем же порядком.

Эти строки пишу в 1898 году. Вот что значит старость: не могу припомнить ничего особенного. Может быть, что-нибудь окажется в моих письмах к кн. Эристовой и В. А. Теглевой. Эти незабвенные люди, находя в моих письмах много интересного, решились сохранять и возвращать мне их. Княгиня умерла в 97 году, а В. А. еще жива. В 1889 году мы в последний раз ездили в Франценсбад (с нами была Ю. И. Комаровская). А в 90 году 16-го мая Господь призвал к себе этого истинно доброго человека.

Смерть Фед. Конд. подробно описана в письме к княгине Софье Ив. Эристовой от 23-го мая 1890 года. (Примеч. П. И. Орловой-Савиной.)

Указатель имён

Абаза Агей — случайный знакомый П. И. Орловой в пути.

Авраамий — иеромонах Троице-Сергиевой Лавры, духовный отец Прасковьи Ивановны Орловой.

Агния (Анна Андреевна Толстая) (1793–1886) — игуменья Знаменского монастыря в г. Осташкове.

Агуадо — английский банкир.

Адлерберг Александр Владимирович (1818–1888), гр. — генерал-адъютант (с 1855), губернатор Симферополя, ближайший советник и личный друг Александра II, сменил отца (В. Ф. Ад-лерберга) на посту министра двора (1870–1881).

Адлерберг Владимир Федорович (1791–1884), гр. — царский сановник, генерал-адъютант, министр императорского двора и уделов (с 1852).

Адлерберг, графиня — супруга А. В. Адлерберга, губернатора г. Симферополя.

Аксаков Сергей Тимофеевич (1791–1859) — писатель, театральный критик, автор театральных мемуаров.

Александр I Павлович (1777–1825) — император с 1801 г.

Александр II Николаевич (1818–1881) — император с 1855 г.

Александр III Александрович (1845–1894) — император с 1881 г.

Александра Николаевна (1825–1844) — дочь Николая I и Александры Федоровны.

Александра Федоровна (Фридерика-Луиза-Шарлотта-Виль-гельмина) (1798–1860) — дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма Ш, с 1817 г. жена великого князя Николая Павловича, с 1825 г. — императрица.

Аллан Луиза (1810–1856) — актриса французской труппы в Петербурге с 1837 по 1846 г.

Алъбединский Петр Павлович (1826–1883) — генерал-губернатор лифляндский, эстляндский и курляндский (1867–1869). Муж княгини А. С. Долгорукой, фаворитки императора Александра П.

Алябьев Александр Александрович (1787–1851) — композитор, автор музыки к операм-водевилям, комическим операм, прологу «Торжество муз», написанному на открытие в 1825 г. Большого театра в Москве, талантливый мастер русского романса.

Амосов — адъютант Лидерса, знакомого М. А. Шуберта.

Андреянова Елена Ивановна (1819–1857) — прима-балерина петербургского балета в 1840–1850 гг. Окончила петербургскую школу в 1837 г., была технически сильной танцовщицей и выразительной пантомимной актрисой. Много раз гастролировала в Москве. Первая русская исполнительница заглавной партии в балете «Жизель» (1842).

Анненков Иван Александрович (1802–1878) — декабрист, поручик кавалергардского полка.

Анненков Иван Аркадьевич — сын Прасковьи Александровны Анненковой, крестный отец П. И. Орловой-Савиной.

Анненкова Анна Ивановна — мать декабриста Ивана Александровича Анненкова.

Анненкова. Прасковья Александровна — помещица, крепостным человеком которой был отец П. И. Орловой-Савиной И. Г. Куликов.

Арапов Пимен Николаевич (1796–1861) — историк театра, драматург, автор «Летописи русского театра». СПб., 1861.

Арендт Николай Федорович (1785–1859) — доктор медицины и хирургии, лейб-медик Николая I с 1829 г. В январе 1837 г. лечил смертельно раненного на дуэли А. С. Пушкина.

Арну-Плесси Жанна-Софи (1819–1897) — французская актриса, в 1845–1855 гг. играла во французской труппе в Петербурге.

Лрсеньев Александр Васильевич — чиновник Конторы московских театров в начале 1820-х годов.

Лсенкова Варвара Николаевна (1817–1841) — актриса Александрийского театра с 1835 г. Исключительный успех имела в водевилях, привлекая внешностью, обаянием, умением соединить в роли наивность и кокетство.

Афанасьев Александр Иванович (1808–1842) — актер, дебютировал в Малом театре в 1829 г., затем переехал в Петербург, где исполнял главным образом вторые роли. Лучшая роль — Осип в «Ревизоре» Н. В. Гоголя, сыгранная им в первой постановке в 1836 г. в Петербурге.

Афанасьев — полковник, начальник киевского театра (1848).

Ахлестышев Дмитрий Дмитриевич — генерал-лейтенант, военный губернатор Одессы с 1840 г.

Ашанин — посетитель школьных спектаклей в московском театральном училище.

Багратион — губернатор Твери в 1860-х годах.

Баженов И. А. — содержатель кофейной, на дочери которого был женат П. С. Мочалов.

Бакунин Михаил Михайлович (1764–1837) — тайный советник, сенатор, в 1808–1816 гг. петербургский гражданский губернатор.

Бакунина Екатерина Михайловна (1812–1894) — дочь тайного советника, сенатора М. М. Бакунина. Во время Севастопольской обороны была старшей сестрой милосердия третьего отделения сестер.

Бакунина Прасковья Михайловна — дочь тайного советника, сенатора М. М. Бакунина.

Бантышев Александр Олимпиевич (1804–1860) — певец (тенор), артист московской оперной труппы с 1827 г., исполнитель роли Торопки в опере А. Н. Верстовского «Аскольдова могила».

Бардин — церковный староста церкви св. Сергия в Крапивках в Москве.

Баркова Прасковья Ивановна — воспитанница московского театрального училища.

Барш — доктор в Макеимилиановской больнице в Петербурге.

Барятинский Александр Иванович (1815–1879), кн. — генерал-фельдмаршал, с 1856 по 1862 г. кавказский наместник.

Барятинский Анатолий Иванович, кн. — брат генерал-фельдмаршала, князя Александра Ивановича Барятинского.

Бежицкий П. В. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Безруков А. В. — поклонник таланта П. И. Орловой в Одессе.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) — критик.

Беклемишев Николай Васильевич (1818–1866) — офицер гвардии в отставке, драматург и поэт, близкий друг П. С. Мочалова.

Белецкая Екатерина Алекс. — жена чиновника Бенецкого в Одессе.

Бенецкий — чиновник при губернаторе Одессы.

Бердникова — мать первой жены И. В. Орлова Анны Ивановны.

Бердникова Александра Ивановна — сестра Анны Ивановны, первой жены И. В. Орлова.

Бердникова (урожд.) Анна Ивановна — первая жена Ильи Васильевича Копылова-Орлова.

Бибиков Дмитрий Гаврилович (1792–1870) — генерал-адъютант, в 1837–1852 гг. киевский, волынский и подольский генерал-губернатор.

Богданов (Богданов 2-й) Александр Федорович (ум. 1877) — танцовщик и актер Малого театра с 1830 г. Режиссер Малого театра с 1861 г., в 1847–1853 гг. режиссер одесского театра, муж Елизаветы Семеновны Щепкиной, сестры М. С. Щепкина.

Богданов Константин Федорович (ок. 1809–1877) — танцовщик и актер. Окончил московское театральное училище. Совершенствовался в Петербурге у Ш. Дидло. Был партнером лучших московских танцовщиц: Ф. Гюллень-Сор, Е. А. Санковской, Т. С. Карпаковой и др. С 1839 г. — режиссер московской балетной труппы. До 1846 г. преподавал в московском театральном училище. Муж Т. С. Карпаковой.

Богданова Надежда Константиновна (1836–1897) — артистка балета. Дочь Т. С. Карпаковой и К. Ф. Богданова. Училась у отца. На сцене выступала с 10 лет. С 1850 г. училась в Париже и выступала на сцене парижской оперы в балетах, поставленных А. Сен-Леоном. В 1855–1864 гг. танцевала на петерб. и моек, сценах.

Болтин Н. М. — помещик, друг первого мужа П. И. Орловой И. В. Орлова.

Борегар П. И. — содержатель буфета в Большом театре.

Борисова Анна Матвеевна — актриса Малого театра с 1806 по 1837 г., сестра Елены Матвеевны Кавалеровой.

Бортнянский Дмитрий Степанович (1751–1825) — композитор.

Бравур — итальянец, учитель пения в московском театральном училище.

Браилко И. Я. — вице-губернатор Симферополя.

Брянская (урожд. Степанова) Анна Матвеевна (1798–1878) — актриса петербургской драматической труппы; супруга Я. Г. Брянского.

Брянский (Григорьев) Яков Григорьевич (1790–1853) — актер петербургской драматической труппы с 1811 г. Играл многие главные роли в разнообразном репертуаре — от Огелло до Фамусова. В бенефис Брянского в Петербурге была осуществлена впервые полностью постановка комедии «Горе от ума» А. С. Грибоедова, в которой он исполнил роль Фамусова (1831).

Булахов Петр Александрович (ум. 1835) — популярный певец (тенор). В 1821 г. поступил на московскую сцену. Славился исполнением партий в модных французских операх, исполнением роли Ивана Царевича в опере «Иван Царевич», а также баллады А. Н. Верстовского «Черная шаль» на слова А. С. Пушкина.

Бурбье — актриса французской петербургской труппы.

Вараксина Юлия Николаевна — знакомая П. И. Орловой-Савиной.

Варламов Александр Егорович (1801–1848) — композитор, с 1832 по 1835 г. капельмейстер московских театров. Им написана музыка к песне Офелии для постановки «Гамлета», которую исполняла П. И. Орлова.

Васильева — воспитанница московского императорского училища.

Васильцовский Александр Дмитриевич (ум. 1848) — управляющий Конторой московских театров с 1831 г.

Великопольский (Ивельев) Иван Ермолаевич (1793–1868) — драматург, поэт.

Велыпман Александр Фомич (1800–1870) — писатель, историк, директор Оружейной палаты с 1852 г.

Веневитинов — петербургский знакомый П. И. Орловой.

Верещагин Александр Михайлович — муж Елизаветы Аркадьевны, дочери Прасковьи Александровны Анненковой.

Верещагина (урожд, Анненкова) Елизавета Аркадьевна — дочь Прасковьи Александровны Анненковой, крестная мать П. И. Орловой.

Верне — актер французской труппы в Петербурге.

Верстовский Алексей Николаевич (1799–1862) — композитор. С 1824 г. инспектор репертуарной части московских театров, с 1848 по 1860 г. управляющий Конторой московских театров. Писал музыку для опер и водевилей, наиболее известна его опера «Аскольдова могила», баллада «Черная шаль» и др.

Весселъ Николай — петербургский студент конца 1850-х — начала 1860-х годов.

Виельгорский Матвей Юрьевич (1787–1863), гр. — один из основателей Русского музыкального общества (или Михаил Юрьевич (1788–1856) — гофмейстер двора, музыкант, композитор-любитель).

Виллевальде Богдан (Готфрид) Павлович (1818–1903) — живописец-баталист. Учился в петербургской Академии художеств у К. П. Брюллова и А. И. Зауервейда, с 1848 г. профессор Академии художеств. Писал картины на темы русской военной истории, в частности, посвященные Крымской войне 1853–1856 гг.

Виноградова Серафима — воспитанница московского театрального училища, затем в 1830-е годы актриса Малого театра.

Висковатов Александр Васильевич (1804–1858) — военный историк, автор. «Хроники Российской императорской армии». Участвовал в подготовке и издании «Военной галереи Зимнего дворца»; составил текст для надписей на стенах Георгиевского зала Большого Кремлевского дворца. Писал драмы, особенно пользовалась успехом пьеса «Минин».

Воейков — офицер в Симферополе (1855).

Воейкова (урожд. Анненкова) Екатерина Аркадьевна — старшая дочь Прасковьи Александровны Анненковой.

Воймвич Мартын Николаевич — доктор в г. Осташкове, лечивший умирающую мать П. И. Орловой-Савиной.

Волконская Зинаида Александровна (1792–1862), кн. — писательница, поэтесса, композитор, певица. Жена Н. Г. Волконского, брата декабриста. Родилась и получила образование за границей. В 1824–1829 гг. жила в Москве. В ее салоне на Тверской собирались писатели, поэты, художники. Бывал А. С. Пушкин. С 1829 г. жила в Италии.

Волконский Григорий Петрович, кн. — сын Петра Михайловича Волконского, министра императорского двора.

Волконский Дмитрий Петрович, кн. — сын Петра Михайловича Волконского.

Волконский Петр Михайлович (1776–1852), кн. — генерал-фельдмаршал, начальник Генерального штаба, с 1826 по 1852 г. министр императорского двора; муж Софьи Григорьевны Волконской (1786–1868), сестры декабриста Сергея Григорьевича Волконского (1788–1865).

Вольф — военный, влюбленный в А. И. Шуберт, младшую сестру П. И. Орловой.

Воронцов Михаил Семенович (1782–1856), кн. — генерал-майор, участник войны 1812–1814 гг., с 1823 г. новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабской обл., впоследствии наместник Кавказа, генерал-фельдмаршал.

Вышеславцев — актер и провинциальный антрепренер.

Вяземская Елизавета Ростиславовна, кн. — в ее доме служил дворецким отец П. И. Орловой-Савиной Иван Григорьевич Куликов.

Гагарин Иван Алексеевич (1771–1832), кн. — сенатор, член репертуарного комитета Дирекции императорских театров, управлял двором великой княгини Екатерины Павловны. Муж знаменитой трагической актрисы Е. С. Семеновой.

Гагарина Надежда Ивановна, кн. — дочь князя И. А. Гагарина и Е. С. Семеновой.

Галлер — петербургский адвокат.

Гарпман — воспитанница московского театрального училища.

Гедеонов Александр Михайлович (1790–1867) — с 1833 по 1858 г. директор петербургских, а с 1842 г. и московских императорских театров.

Гедерштерн А. К. — цензор по театральному ведомству.

Гейденрейх — театральный доктор в Петербурге.

Гейман — доктор в больнице Симферополя во время Крымской войны 1853–1856 гг.

Геркулани — итальянец, учитель пения в московском театральном училище.

Герсдорф — генеральша, симферопольская знакомая П. И. Орловой.

Глинка (урожд. Голенишева-Кугузова) Авдотья Павловна (1795–1863) — писательница, супруга паэта-декабриста Ф. Н. Глинки.

Глинка Федор Николаевич (1786–1880) — поэт, публицист, военный писатель и историк, декабрист. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Был членом ранних декабристских организаций «Союза спасения» и «Союза благоденствия». Участвовал в литературно-политическом кружке «Зеленая лампа», был руководителем Вольного общества любителей российской словесности.

Глушковский Адам Павлович (1793—ок. 1870) — артист балета, балетмейстер. Окончил петербургскую балетную школу в 1809 г. С 1812 по 1839 г. — ведущий танцовщик и балетмейстер Большого театра в Москве, руководитель балетной школы.

Гнедич Николай Иванович (1784–1833) — поэт, драматург, переводчик, критик, театральный деятель.

Гоголь Николай Васильевич (1809–1852) — писатель.

Голицын Дмитрий Владимирович (1771–1844), кн. — участник войны 1812 г., московский генерал-губернатор (с 1820), которому были подчинены московские театры (с 1822).

Голицын Сергей Михайлович (1774–1859), кн. — попечитель Московского учебного округа с 1830 по 1835 г., цензор.

Голохвастов Дмитрий Павлович (1796–1849) — попечитель Московского учебного округа (с 1847).

Голохвастов Николай Павлович — брат Д П. Голохвастова, муж сестры танцовщицы московской труппы Елены Ивановны Ивановой.

Голыперман Маргарита Адамовна — актриса Малого театра в 1830 —1840-е годы.

Гончаров Иван Александрович (1812–1891) — писатель.

Гопе — английский банкир.

Грачева — воспитанница московского театрального училища, одна из выкупленных у помещика Ржевского крепостных.

Греч Николай Иванович (1787–1867) — журналист, писатель, филолог, с 1812 г. издавал журнал «Сын отечества».

Григорович Дмитрий Васильевич (1822–1899) — писатель.

Григорьев (Григорьев 1-й) Петр Иванович (1806–1871) — драматург-водевилист, актер Александринского театра с 1826 г.

Громов (Кольцов) М. В. (ум. 1879) — актер киевского театра, известный провинциальный драматический актер.

Грузинов А. В. — друг С IL Уткина, племянника Ф. К Савина.

Гудович Андрей Иванович (1781–1869), гр. — генерал-майор, участник войны 1812 г., впоследствии тайный советник, московский губернский предводитель дворянства (1832–1841).

Гурьянов — воспитанник московского театрального училища.

Гюлленъ-Сор (наст. фам. — Ришар) Фелицата-Виржиния (1805—ок. 1860) — артистка балета, балетмейстер и педагог. С 1823 г. до конца жизни жила в России. В 1823–1839 гг. работала в московском Большом театре, руководила балетной труппой. Преподавала в московском театральном училище. Среди ее учениц — Е. А. Санковская, Т. С. Карпакова и др.

Дарья — коровница в Иверском монастыре.

ДебольскийТ. И. — священник церкви при Коммерческом училище в Петербурге, духовный отец П. И. Орловой.

Дельвиг Николай Иванович, бар. — генерал, участник Крымской войны 1853–1856 гг.

Дмитриев-Мамонов Александр Матвеевич (1758–1803), гр-адъютант Г. А. Потемкина, фаворит Екатерины II, генерал-лейтенант.

Доброхотов — доктор в г. Симферополе во время Крымской войны 1853–1856 гг.

Долгов — офицер, незаконный муж актрисы Дарьи Сорокиной.

Долгорукая Александра Сергеевна, кн. — фаворитка императора Александра II, впоследствии вышла замуж за генерала П. П. Альбединского, варшавского губернатора.

Долгорукая Екатерина Михайловна (1847–1922), кн. — морганатическая супруга императора Александра П. После венчания в 1880 г. указом императора ей присвоено имя княгини Юрьевской и титул светлейшей.

Долгорукова, кн. — знакомая П. И. Орловой из Одессы.

Дружинин Александр Васильевич (1824–1864) — критик, беллетрист, журналист.

Дружинин — конторщик у Н. Н. Солодовникова, петербургского миллионера.

Дубасов Николай Дмитриевич (1868—?) — талантливый пианист. Окончил с успехом СПб. консерваторию. Получил первую премию на международном музыкальном конкурсе имени А. Г. Рубинштейна в Петербурге.

Дубровина Мария Дмитриевна — на свадьбе у П. И. Орловой была посаженой матерью.

Дюкре-Дюменилъ Франсуа-Гийом (1761–1819) — французский романист сентиментального направления.

Дюма-отец Александр (1802–1870) — французский писатель, драматург. В 1855 г. Дюма в качестве гостя графа Кушелева-Без-бородко совершил путешествие в Россию.

Дюр (урожд. Новицкая) Мария Дмитриевна (1816–1868) — актриса Александрийского театра, жена Н. О. Дюра.

Дюр Николай Осипович (1807–1839) — актер петербургской драматической труппы с 1829 г.; блистательный исполнитель водевилей, хорошо пел и даже сам писал аккомпанемент для куплетов.

Евреинов А. Ф. — у него на содержании находилась актриса Малого театра И. Целибеева.

Екатерина II Алексеевна (София Фредерика Августа Анхальт-Цербстская) (1729–1796) — дочь немецкого князя, жена Петра III с 1744 г., императрица с 1762 г.

Елена Павловна (урожд. принцесса Вюртембергская) (1806–1873), вел. кн. — супруга Михаила Павловича, брата императора Николая I. Учредительница Крестовоздвиженской общины сестер милосердия, первой в мире организации женской помощи больным и раненым воинам в Крымскую войну 1853–1856 гг.

Елецкий Александр Федорович (1829–1893) — музыкант, управлял оркестром в осташковском общественном театре с 1857 по 1892 г.

Елизавета Алексеевна (1779–1826) — императрица, жена Александра I.

Елизавета Ивановна — симферопольская знакомая П И. Орловой.

Елизавета Петровна (1709–1761) — императрица (1741–1761), младшая дочь Петра I и Екатерины I.

Емельянов Филипп — крестьянин помещика Павла Александровича Теплова.

Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, военный и государственный деятель, участник суворовских походов и войн с Наполеоном; в 1816–1827 гг. — командир Отдельного кавказского корпуса. С 1827 г. Николай I уволил Ермолова в отставку.

Ермолов Александр Алексеевич (ум. 1873) — актер Малого театра с 1836 г.

Ермолов Николай Алексеевич (1829–1886) — суфлер Малого театра, отец великой актрисы М. Н. Ермоловой.

Ерошевская — больная в симферопольской больнице (1855).

Ефремия — монашенка из монастыря в Волочке.

Жанлис Сгефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен (1746–1830) — французская писательница и автор нравоучительных книг, пользовавшихся в начале ХГХ в. большой популярностью в России.

Жданкин Иван Иванович (ум. 1888) — конторщик и распорядитель осташковского театра с 1852 по 1872 г.

Живокини Василий Игнатьевич (1805–1874) — актер Малого театра с 1824 г. Окончил московское театральное училище в 1825 г. Выступал по преимуществу в водевилях и был любимцем публики.

Живокини (урожд. Лобанова) Матрена Карповна — жена В. И. Живокини.

Живокини Петр Игнатьевич — актер Малого театра, брат Василия Игнатьевича Живокини.

Жихарев Степан Петрович (1787–1860) — тамбовский дворянин, впоследствии обер-прокурор Сената. Литератор, член литературных обществ «Беседа любителей русского слова» и «Арзамас», автор воспоминаний «Записки современника», «Воспоминания старого театрала».

Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) — поэт, воспитатель великого князя Александра Николаевича, будущего императора Александра II.

Жуляев Данила — театральный портной в Москве.

Заборовская Мария Николаевна — надзирательница в московском театральном училище.

Завалинский — поклонник воспитанницы театрального училища С. Виноградовой.

Загибенин — купец, муж Марии Васильевны Самойловой, актрисы Малого театра.

Загоскин Михаил Николаевич (1789–1852) — писатель и драматург. С 1823 г. член Конторы московского театра по хозяйственной части; с 1830 г. — управляющий театральной Конторой; с 1831 по 1842 г. директор московских театров.

Зверев — антрепренер симферопольского театра.

Зуев Петр Павлович — муж Марии Дмитриевны Казиной, дальней родственницы Ф. К Савина, второго мужа П. И. Орловой-Савиной.

Иван Федорович — главный приказчик в магазине Лапиных в Петербурге.

Иванова Елена Ивановна — танцовщица московских театров.

Иванова Д. И. — актриса, принимавшая участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Иванова Мария Ивановна — с естра Елены Ивановны.

Ивановские — петербургские знакомые П. И. Орловой.

Ивановский А. А. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Игнатьева Прасковья Александровна (1815—после 1888) — внучка Прасковьи Александровны Анненковой, жена Алексея Дмитриевича Игнатьева.

Игнатьев Алексей Дмитриевич — муж внучки Прасковьи Александровны Анненковой Прасковьи Александровны.

Иннокентий — архиепископ в Симферополе во время Крымской войны (1855).

Иноевс — доктор в Петербурге.

Иноземцев — доктор в Москве.

О. Иоанн Петрович (ум. 1855) — священник церкви Рождества в Столешниках, который крестил П. И. Орлову в 1815 г. ивенчал ее с первым мужем в 1835 г.

Кавалерова (урожд. Борисова) Елена Матвеевна (1791–1863) — актриса Малого театра с 1806 по 1835 г. и с 1842 г. по 1863 г.; сестра актрисы А. М. Борисовой.

Козина Александра Алексеевна — родственница племянника второго мужа Орловой Ф. К. Савина, Степана Петровича Уткина.

Козина Елена Петровна — сестра С. П. Уткина.

Козина Мария Дмитриевна — дальняя родственница Ф. К. Савина.

Козина Марья Федоровна — дальняя родственница Ф. К. Савина.

Казначеев Александр Иванович (ум. 1880) — тайный советник, сенатор в Москве, губернатор Одессы (с 1849), кум П. И. Орловой.

Калайдович — учитель словесности в московском театральном училище.

Калзаков — офицер, приятель Н. В. Беклемишева.

Каратыгин Андрей Васильевич (1774–1831) — актер, режиссер, работал в Петербурге. Покинул сцену в 1822 г. Отец знаменитого актера В. А. Каратыгина.

Каратыгин Василий Андреевич (1802–1853) — актер петербургской драматической труппы, дебютировал на сцене Большого петербургского театра в 1820 г. С 1832 г. в Александрийском театре был ведущим актером-трагиком.

Каратыгин Петр Андреевич (1805–1879) — актер петербургской труппы с 1820 по 1853 г., водевилист.

Каратыгина (урожд. Колосова) Александра Михайловна (1802–1880) — актриса петербургской драматической труппы с 1818 по 1844 г.; жена В. А. Каратыгина, дочь известной танцовщицы Е. И. Колосовой. Дебютировала в Большом петербургском театре в 1818 г. в трагедиях В. А, Озерова. В 1830-е годы заняла видное положение в труппе как исполнительница драматических и комедийных ролей.

Карниолин-Пинский Матвей Михайлович — учитель словесности в московском театральном училище.

Карпакова Татьяна Сергеевна (1812–1842) — артистка балета. Окончила московское театральное училище в 1831 г., ученица Ф. Гюллень-Сор. С 1824 г. выступала на сцене Большого театра в дивертисментах, в детских партиях балетных спектаклей, в водевилях. В 1831–1840 гг. — танцовщица Большого театра. Жена танцовщика К. Ф. Богданова. Умерла в 1842 г. от туберкулеза.

Карпакова — старшая нянька в больнице. Мать Т. С. Карпаковой.

Каталани Анджелика (1780–1849) — известная итальянская оперная певица (сопрано).

Квашинина Любовь Пелровна — тетка Н. В. Беклемишева.

Клодт (Клодт фон Юргенсбург) Петр Карлович (1805–1867) — скульптор, бронзолитейщик, академик, педагог. Автор четырех бронзовых групп укротителей коней для Аничкова моста в Петербурге, памятника Николаю I в Петербурге (1859) и др.

Клостерман Карл Антонович — петербургский студент конца 1850-х — начала 1860-х годов.

Княжевич Александр Максимович (1792–1872) — тайный советник, министр финансов с 1858 по 1862 г., брат Владислава Максимовича Княжевича.

Княжевич Владислав Максимович (1798–1873) — журналист, петербургский чиновник, председатель казенной палаты в Симферополе, которому были поручены сестры милосердия во время Севастопольской обороны (1855).

Княжевин Мария Ивановна — супруга Владислава Максимовича Княжевича.

Кожевников — фабрикант, за которого отец П. С. Мочалова выдал замуж свою дочь.

Кожины — знакомая семья в Москве П. И. Орловой и ее' первого мужа И. В. Орлова.

Козлов Николай Илларионович — доктор губернатора Киева Д. Г. Бибикова.

Козловский, кн. — знакомый актрисы Литавкиной.

Кок Поль де (1794–1871) — французский писатель, автор романа «Парижский цирюльник».

Коковцев Г. М. — сосед по имению Н. Н. Теглева, родственника первой жены И. В. Орлова.

Кокошкин Федор Федорович (1773–1838) — драматург и переводчик; с 1823 по 1831 г. директор московских театров.

Кокошкин Сергей Александрович — губернатор Харькова.

Колович — итальянец, сосед по дому П. И. Орловой в Одессе.

Колосова (урожд. Неелова) Евгения Ивановна (1780–1869) — артистка петербургской балетной труппы с 1799 по 1826 г. Исполняла с успехом русские народные танцы. Выступала и как драматическая актриса. Мать Александры Михайловны Каратыгиной.

Комаровская Мария Павловна, гр. — киевская знакомая П. И. Орловой.

Комаровский Павел Евграфович, гр. — киевский знакомый П. И. Орловой.

Комаровский Иван Петрович (ум. 1888), гр. — по высочайшему повелению был послан в Симферополь для наблюдения за больными и ранеными в Крымскую войну. Племянник П. Е. Ко-маровского.

Коптева Прасковья Дмитриевна — тетка сестер Казиных из г. Осташкова.

Коренев — студент, московский знакомый П. И. Орловой и ее первого мужа И. В. Орлова.

Кошелева (урожд. Запутряева) Татьяна Петровна (1840—?) — играла на сцене осташковского общественного театра в 1850— 1870-е годы.

Краевский Андрей Александрович (1810–1889) — журналист, издатель «Отечественных записок» с 1839 г.

Красовская Екатерина — воспитанница московского театрального училища.

Краузе — доктор в больнице в Симферополе (1855).

Кроткое — помещик.

Кротов Сила Лукьянович (1790—?) — режиссер Малого театра в 1820–1830 гг.

Крылов — генерал-лейтенант, участник Крымской войны 1853–1856 гг.

Куликов Александр Николаевич (1845—конец 1860-х) — сын брата П. И. Орловой Н. И. Куликова.

Куликов Иван Григорьевич (ум. 1848) — отец П. И. Орловой-Савиной.

Куликов Иван Николаевич — офицер, сын брата П. И. Орловой.

Куликов (псевдоним Н. Крестовский) Николай Иванович (1812–1891) — актер Малого театра с 1830 г.; с 1837 по 1852 г. актер, затем режиссер Александрийского театра; драматург, переводчик; старший брат актрис П. И. Орловой и А. И. Шуберт. Ему принадлежит около пятидесяти оригинальных и переводных пьес, шедших в свое время на сценах Александрийского и Малого театров, а также первая инсценировка «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. Н. И. Куликов, как и его сестры, оставил свои театральные воспоминания.

Куликов (псевдоним Николаев) Николай Николаевич (1844–1898) — драматург, старший сын брата П. И. Орловой.

Куликов Петр Николаевич — сын брата П. И. Орловой.

Куликова Варвара Александровна — жена брата П. И. Орловой Н. И. Куликова.

Куликова Варвара Николаевна — старшая дочь брата П. И. Орловой.

Куликова Ксения Ивановна (ум. 1841) — бабушка П. И. Орловой-Савиной.

Куликова Мария Михайловна (1788–1865) — мать П. И. Орловой-Савиной.

Кутузова — актриса симферопольского театра (1855).

Кушелев-Безбородко, гр. — сопровождал в путешествии по России в 1855 г. Александра Дюма-отца.

Лаврентий — архимандрит, настоятель Троице-Сергиевой Лавры.

Лазарик — зубной врач в Москве.

Ланина Ф. П. — купчиха, знакомая П. И. Орловой в Москве.

Лапины — владельцы магазина в Петербурге.

Ласковец Я. Л. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и IL И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Лебедев — купец из г. Осташкова.

Лебедева О. П. — актриса, принимавшая участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Лебур — владелица магазина в Москве.

Левкеева Елизавета Матвеевна (1827–1881) — актриса Александрийского театра с 1845 г.

Ленский (Воробьев) Дмитрий Тимофеевич (1805–1860) — актер Малого театра с 1824 г., драматург-водевилист, автор одного из самых популярных водевилей «Лев Гурыч Синичкин».

Лермонтов — полковник, участник Крымской войны 1853–1856 гг.

Лидере Александр Константинович — офицер, знакомый Михаила Андреевича Шуберта, мужа сестры П. И. Орловой Александры Ивановны.

Лидия — племянница И. В. Орлова, первого мужа П. И. Орловой.

Линская Юлия Николаевна (1820–1871) — актриса Александрийского театра с 1841 по 1850 г. и с 1853 по 1871 г.

Литавкина — актриса Малого театра (корифейка) в 1830— 1840-е годы.

Лобанов Иван Карпович — актер Малого театра, свояк В. И. Живокини, брат его жены Матрены Карповны.

Лобанов-Ростовский Яков Иванович (1760–1834), кн. — генерал-губернатор Малороссии с 1808 по 1816 г. (или Александр Иванович (1754–1830) — генерал).

Лобанова Дарья Карповна — свояченица В. И. Живокини, сестра его жены Матрены Карповны.

Лухманов — купец, знакомый брата П. И. Орловой Н. И. Куликова.

Львов Ф. Ф. — художник.

Львов — военный, шафер на свадьбе у П. И. Орловой.

Львова-Синецкая Мария Дмитриевна (1795–1875) — актриса Малого театра с 1824 по 1860 г. В молодости охотно играла в легких комедиях и водевилях, но в зрелые годы стремилась к драматическим и трагическим ролям.

Ляликова Надежда — знакомая П. И. Орловой.

Ляпунов — приятель И. В. Орлова, первого мужа П. И. Орловой.

Макария — казначей монастыря в Волочке.

Максимов Алексей Михайлович (1813–1861) — актер Александрийского театра с 1833 г. Окончил петербургское театральное училище, где обучался драматическому искусству у П. А. Каратыгина. Выступал вначале в легких комедиях и водевилях, а затем, после смерти В. А. Каратыгина, стал исполнять часть его ролей, в частности Гамлета и Чацкого.

Макулш И. Я. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Малинин — доктор в больнице Симферополя во время Крымской войны.

Малышев Николай Иванович (ум. 1831) — актер и режиссер Малого театра.

Мансуров — симферопольский знакомый П. И. Орловой.

Мантейфель — офицер.

Мария Александровна (Максимилиана Вильгельмина Августа София Мария Гессен-Дармшгадсжая) (1824–1880) — с 1841 г. — жена великого князя Александра Николаевича, с 1855 г. — императрица.

Мария Игнатьевна — игуменья Знаменского монастыря в г. Осташкове.

Мария Кондратьевна — сестра Ф. К. Савина, второго-мужа П. И. Орловой-Савиной.

Мария Николаевна (1819–1876) — вел. княгиня, дочь Николая I.

Марковецкий С. Я. (ум. 1884) — актер Александрийского театра с 1839 по 1880 г.

Марокети — врач в Петербурге, лечивший П. И. Орлову.

Мартынов Александр Евстафьевич (1816–1860) — актер Александрийского театра с 1835 г. В театральном петербургском училище (с 1827) под руководством Ш. Дидло прошел основательную балетную подготовку. Учителями драматического класса были Я. Г. Брянский и П. А. Каратыгин. Представитель демократического реалистического искусства.

Межевич Василий Степанович (1814–1849) — театральный критик, редактор журнала «Репертуар и пантеон».

Мелин, гр. — сын попечительницы приюта в Киеве.

Мелина, гр. — попечительница приюта в Киеве.

Миллер Орест Федорович — петербургский студент конца 1850-х — начала 1860-х годов.

Михаил Николаевич (1832–1909) — великий князь, сын императора Николая I, наместник Кавказа и командующий войсками Кавказского военного округа (1863–1881).

Михаил Павлович (1798–1848) — великий князь, сын императора Павла 1.

Моллер — попутчица П. И. Орловой в дороге на Одессу.

Молуковии Я. Л. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Москвин — доктор из Петербурга.

Мосягин — знакомый П. И. Орловой-Савиной, маклер в Петербурге, родом из г. Осташкова.

Мосягина Александра Николаевна — жительница г. Осташкова.

Мочалов Павел Степанович (1800–1848) — актер. В 1817 г. дебютировал на московской сцене. Играл в трагедиях Вольтера, Шекспира, драмах Шиллера, Дюма и в многочисленных мелодрамах. В 1837 г. исполнил роль Гамлета в первом русском переводе с подлинника (переводчик Н. А. Полевой).

Мочалов Степан Федорович (1775–1823) — актер московского театра; отец П. С. Мочалова.

Мочалова Наталия Ивановна — жена П. С. Мочалова.

Надеждин Николай Иванович (1804–1856) — критик, редактор журнала «Телескоп» и газеты «Молва», профессор Московского университета и учитель словесности в театральном училище (1831–1836).

Лазаревич — аптекарь в Одессе.

Наполеон I (Наполеон Бонапарт) (1769–1821) — французский император.

Наполеон III (Луи-Наполеон Бонапарт) (1808–1873) — племянник Наполеона I, с 1848 г. президент, с 1851 г. император Франции.

Нарышкин Иван Александрович (1761–1841) — обер-церемониймейстер, сенатор, тайный советник, дядя Н. Н. Пушкиной.

Нарышкина (урожд. Четвертинская) Мария Антоновна (1779–1854) — польская княгиня, жена обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина, фаворитка императора Александра I.

Наумов — учитель пения в московском театральном училище.

Наумова Анна Степановна — помощница начальницы приюта в Киеве.

Нахимов Павел Степанович (1802–1855) — флотоводец, адмирал, победитель в Синопском сражении, руководитель героической Севастопольской обороны в Крымской войне; 28 июня 1855 г. был ранен в голову и 30 июня скончался.

Нащокин Павел Воинович (1800–1854) — один из ближайших друзей А. С. Пушкина. Учился в Царскосельском лицее. В 1819–1823 гг. — на военной службе. Выйдя в отставку, поселился в Москве.

Невахович М. Л. — одесский знакомый П. И. Орловой.

Неклюдов — генерал, шафер на свадьбе у П. И. Орловой.

Нефед Тихонович — буфетчик в доме П. А. Анненковой.

Нечкин Иван Павлович (1838–1914) — играл на сцене осташковского общественного театра более полувека.

Нечаева — вдова доктора Нечаева из г. Осташкова.

Никифоров — актер Малого театра в 1830–1840 гг.

Николай — свечник в Иверском монастыре.

Николай — духовник Ф. К. Савина, второго мужа П. И. Орловой-Савиной.

Николай Александрович (1843–1865) — цесаревич.

Николай I Павлович (1796–1855) — император с 1825 г.

Николай — иеромонах Троице-Сергиевой ЛаврьТ.

Николаев А. Б. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Нил (Столбенский) (ум. ок. 1555) — монах, живший на острове Сголбном, близ г. Осташкова. На месте Ниловой кельи в конце XVI в. основан монастырь Нилова пустынь.

Нордтвем — чиновник по театральному ведомству.

Норман В. А. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Озерецковский Яков Николаевич — симферопольский знакомый П. И. Орловой.

Ольга Ивановна — надзирательшшд в московском театральном училище.

Олсуфьев Василий Дмитриевич (1796–1858), гр. — обер-гоф-мейстер, чиновник по Дворцовому ведомству, графский титул получил в 1856 г.

Орлинская Наталья Александровна (Паша) — воспитанница П. И. Орловой.

Остен-Сакен Антонин Дмитриевич, гр. — сын генерала, начальника севастопольского гарнизона в Крымскую войну (с 1854) графа Д. Е. Остен-Сакена (1790–1881).

Остроградский — генерал, участник Крымской войны 1853–1856 гг.

Орлов (наст. фам. Копылов) Илья Васильевич (1795–1862) — актер Малого театра с 1828 по 1845 г., первый муж П. И. Орловой. Воспитанник Горного корпуса, дворянин, новгородский помещик. Дебютировал в 1825 г. в Петербурге, с 1828 г. стал московским актером, а в 1845 г. покинул Москву и перешел на провинциальную сцену. Играл вторые роли в трагедиях, драмах и комедиях. Лучшие роли: Скалозуб («Горе от ума» А. С. Грибоедова), Осип («Ревизор» Н. В. Гоголя), Могильщик («Гамлет» В. Шекспира).

Орлова-Чесменская Анна Алексеевна (1785–1848), гр. — дочь графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, камер-фрейлина, фанатическая поклонница архимандрита Фотия, похоронена в Юрьевском монастыре в Новгороде.

Отилье Александр Иванович — племянник первого мужа П. И. Орловой И. В. Орлова.

Отрепьев Григорий (ум. 1606) — монах Чудова монастыря, выдававший себя за сына царя Ивана ГУ — Дмитрия.

Павел I Петрович (1754–1801) — император с 1796 г.

Пален Константин Иванович (1833–1912), гр. — действительный тайный советник, статс-секретарь, член Государственного совета, министр юстиции (1867–1878). Во время Крымской войны был послан императрицей Марией Александровной в Севастополь в составе комиссии для наблюдения за ранеными воинами. Из восьми членов этой комиссии лишь трое вернулись из Севастополя. Сам граф заразился и долго болел тифом.

Палибина Анна Петровна — пианистка, жила в г. Осташкове.

Панаев Владимир Иванович (1792–1859) — поэт, чиновник.

Панова Надежда — актриса Малого театра в 1830-е годы.

Пашков — известный магнетизер.

Пелиссье Ж. Ж. — главнокомандующий французской армии во время Севастопольской обороны в Крымской войне 1853–1856 гг.

Перфильевы — знакомая семья в Москве П. И. Орловой и ее первого мужа И. В. Орлова.

Петрова Евдокия Павловна — побочная дочь П. С. Мочало-ва, жена актера П. М. Щепина.

Печкин — содержатель одного из московских трактиров.

Пирогов Николай Иванович (1810–1881) — врач, хирург, общественный деятель.

Писарев Александр Иванович (1803–1828) — драматург-водевилист, переводчик, чиновник Конторы московских театров.

Плешков — доктор в больнице Симферополя во время Крымской войны (1855).

Подобедов — отец двух дочерей-актрис.

Позняков Петр Аверьянович — генерал-майор, страстный театрал, устроивший в своем доме крепостной театр, который славился в Москве своей роскошью. Режиссером крепостной труппы Познякова был актер С. Н. Сандунов, принимала участие в спектаклях и его жена, известная актриса и певица Императорского московского театра Елизавета Семеновна Сандунова. На этой сцене выступали также французские артисты, позднее труппа императорских театров.

Полевой Николай Алексеевич (1796–1846) — драматург, переводчик, журналист, критик.

Полонский Яков Петрович (1819–1898) — поэт.

Пономарев Прокофий — купец.

Потанчикова — актриса Малого театра в 1830-е годы.

Потемкин Григорий Александрович (1739–1791), кн. — русский государственный деятель, генерал-фельдмаршал, фаворит Екатерины II. После присоединения Крыма к России получил титул светлейшего князя Таврического. Главнокомандующий русской армии во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг.

Потемкин Сергей Павлович (1787–1858), гр. — драматург, переводчик, любитель искусств и литературы. Сын племянника Григория Александровича Потемкина.

Потемкина (урожд. княжна Голицьша) Татьяна Борисовна (1801 или 1797–1869) — жена А. М. Потемкина, известная благотворительница.

Потехин Алексей Антипович (1829–1908) — драматург, театральный критик.

Прасковья — любимая няня в московском театральном училище.

Прокофьев И. Л. — актер Малого театра в 1830-е годы.

Пушкин А. С. (1799–1837) — поэт.

Радклиф (урожд. Уорд) Анна (1764–1823) — писательница.

Разумовский Кирилл Григорьевич (1728–1803), гр. — последний гетман Украины, президент Петербургской академии наук в 1746–1798 гг. После упразднения гетманства в 1764 г. — генерал-фельдмаршал.

Распопова — начальница сестер милосердия в Симферополе во время Крымской войны (1855).

Рассказов — эконом в купеческом клубе, знакомый отца П. И. Орловой.

Ребристова — воспитанница московского театрального училища.

Реймон — доктор в госпитале в Симферополе (1855).

Рейнбот — почт-директор в Москве в 1840—1850-е годы.

Рено, бар. — директор Одесского русского театра и управляющий итальянской оперой.

Репин — брат актрисы Малого театра Н. В. Репиной.

Репина Надежда Васильевна (1804–1867) — актриса Малого театра, жена А. Н. Верстовского, дочь театрального музыканта из крепостных людей Столыпина, окончила московское театральное училище в 1823 г. Служила в Малом театре до 1841 г., когда вышла замуж за А. Н. Верстовского и покинула сцену.

Репина Татьяна Васильевна — актриса Малого театра с 1832 г., младшая сестра актрисы Надежды Васильевны Репиной.

Ржевский Григорий Павлович (1763–1830) — помещик, который продал в 1824 г. в Дирекцию императорских театров 20 крепостных девиц. В 20-е годы прошлого века его балетная труппа соперничала с труппой московского императорского театра.

Ридигер — генерал, участник Крымской войны 1853–1856 гг.

Ришар Жозеф (Иосиф Яковлевич) (1788–1867) — артист московской балетной труппы, приехал в Москву из Франции в 1823 г. вместе с танцовщицей Фелицатой Гюллень-Сор. Заменил А. П. Глушковского в танцевальных партиях на московской сцене. Преподавал в театральном училище.

Родиславский Владимир Иванович (1828–1885) — драматург, переводчик, театральный критик, историк театра, автор нескольких пьес и большого количества переделок пьес иностранных авторов, один из основателей Общества русских драматических писателей (1874), сотрудничал в «Пантеоне», «Современнике», «Отечественных записках», «Русском вестнике», «Искусстве» и др. периодических изданиях. Редактировал одно время «Московские губернские ведомости».

Росси Мария Ивановна де — старшая надзирательница в московском театральном училище.

Ростопчин Федор Васильевич (1763–1826), гр. — русский государственный деятель, в 1812–1814 гг. генерал-губернатор Москвы, в 1814–1823 гг. член Государственного совета. Общественное мнение возложило на Ф. В. Ростопчина ответственность за пожар Москвы при захвате ее войсками Наполеона в 1812 г.

Рубинштейн Антон Григорьевич (1829–1894) — пианист, композитор, дирижер и музыкально-общественный деятель. В 1858 г. приступил к организации Русского музыкального общества, целью которого являлось устройство в Петербурге и др. крупных городах регулярных симфонических и камерных концертов, а также создание высших и средних музыкальных учебных заведений. Созданные им Музыкальные классы в 1862 г. были преобразованы в первую русскую консерваторию в Петербурге, он стал директором и профессором ее по нескольким классам.

Рубинштейн Николай Григорьевич (1835–1881) — пианист, дирижер, педагог и музыкально-общественный деятель. В 1860 г. по инициативе и под руководством Н. Г. Рубинштейна было организовано Московское отделение Русского музыкального общества и Музыкальные классы, на основе которых в 1866 г. была открыта Московская консерватория. До конца жизни он был директором и профессором консерватории.

Рудзевич Мария Александровна — девушка, помогавшая страждущим в Симферополе во время Крымской войны.

Рыкалова (урожд. Степанова) Аграфена Гавриловна (1805–1840) — актриса Малого театра с 1824 г., мать Н. В. Рыкаловой.

Рыкалова Надежда Васильевна (1824–1914) — актриса Малого театра с 1846 по 1891 г.

Сабуров Александр Матвеевич (1800–1831) — комедийный актер Малого театра с 1824 г., выступал главным образом в водевилях. Брат Дарьи Матвеевны Сабуровой, воспитанницы театрального училища.

Сабурова (урожд. Окунева) Аграфена Тимофеевна (1795–1867) — актриса Малого театра с 1811 по 1855 г., жена А. М. Сабурова, теща Н. И. Куликова, брата П. И. Орловой-Савиной.

Сабурова Дарья Матвеевна — воспитанница театрального училища, сестра А. М. Сабурова.

Сабурова Екатерина Александровна (1829–1905) — дочь А. Т. и А. М. Сабуровых, актриса Малого театра с 1846 по 1855 г. и Александрийского театра с 1855 г.

Савва — настоятель Знаменского монастыря в г. Осташкове.

Савин Василий Федорович — конторщик Ф. К. Савина в г. Осташкове.

Савин Владимир Иванович — племянник Ф. К. Савина.

Савин Иван Кондратьевич — брат Ф. К. Савина.

Савин Кондратий Алексеевич (1759–1827) — осташковский купец, городской голова, отец Ф. К. Савина.

Савин Степан Кондратьевич (ум. 1866) — старший брат Ф. К. Савина.

Савин Федор Кондратьевич (1816–1890) — потомственный дворянин, коммерции советник, городской голова г. Осташкова, существенный деятель. Второй муж П. И. Орловой.

Савина Ирина Абрамовна (ум. 1818) — мать Ф. К. Савина.

Савина Ирина Ивановна — дочь брата Ф. К. Савина.

Сакен — см. Остен-Сакен.

Самарин Иван Васильевич (1817–1885) — сын крепостного, знаменитый актер Малого театра, ученик М. С. Щепкина, близкий друг П. С Мочалова, однокашник П. И. Орловой-Савиной по театральному училищу. Начал выступать на сцене еще воспитанником училища, по окончании которого зачислен в труппу Малого театра и дебютировал в 1837 г. в спектакле «Огелло» В. Шекспира в роли Кассио. Лучшая его роль — Чацкий в комедии А. С Грибоедова «Горе от ума» (1839). В зрелые годы Самарин — видный театральный педагог, учитель Г. Н. Федотовой и Н. А. Никулиной.

Самойлов Василий Михайлович (1782–1839) — известный оперный певец, родоначальник актерской семьи Самойловых; дебютировал на петербургской сцене в 1803 г., где работал до 1839 г.

Самойлов Василий Васильевич (1812–1887) — сын В. М. Самойлова. Окончил Горный корпус и Лесной институт, работал чиновником в Лесном департаменте, но любовь к театру победила, и в 1834 г. Самойлов дебютировал как оперный певец в Большом Птб. театре. В 1835 г. его приняли в оперную труппу, а в 1836 г. он перешел в Александрийский театр. Был любимцем петербургской публики, обладая редким даром перевоплощения.

Самойлов Сергей Васильевич — сын В. М. Самойлова, друг И. В. Орлова, первого мужа П. И. Орловой-Савиной.

Самойлова-Мичурина Вера Васильевна (1824–1880) — актриса Александрийского театра с 1842 по 1853 г.

Самойлова (в замужестве Загибенина) Мария Васильевна — актриса, старшая дочь В. М. Самойлова.

Самойлова Надежда Васильевна (1818–1899) — актриса Александрийского театра с 1839 г. Известна в основном как водевильная актриса. После смерти Асенковой приняла ее репертуар на себя.

Самойлова (урожд. Черникова) Софья Васильевна (1787–1854) — актриса петербургской драматической труппы и оперная певица, жена В. М. Самойлова.

Сандунова (урожд. Федорова, по сцене до замужества Ура-нова) Елизавета Семеновна (1772 или 1777–1826) — певица, с 1790 по 1794 г. и с 1813 по 1823 г. играла на оперной и драматической сцене в Петербурге. С 1794 по 1813 г. выступала в Москве. Обладала огромной популярностью.

Санковская Екатерина Александровна (1816–1878) — артистка, прима-балерина московского балета в 1832–1852 гг. В 1836 г. окончила московское театральное училище (педагог Ф. Гюллень-Сор. Драматическому искусству обучалась у М. С. Щепкина). В 1836 г. с Гюллень-Сор ездила в Париж, где знакомилась с искусством танцовщицы Ф. Эльслер. В том же году была зачислена в труппу Большого театра. Выдающаяся представительница романтического балета 1830—1840-х годов. В1837 г. создала одну из своих лучших партий — Сильфиду.

Свинкина (урожд. Савина) Анна Кондратьевна — сестра Ф. К. Савина, второго мужа П. И. Орловой-Савиной.

Свищей Д Д. — управляющий производством у Ф. К Савина.

Севенар — учитель фехтования в московском театральном училище.

Селецкие — знакомая семья в Киеве.

Семенова (в замужестве княгиня Гагарина) Екатерина Семеновна (1786–1849) — актриса русской драматической труппы в Петербурге с 1803 по 1826 г. Исполнительница ведущих ролей в трагедиях В. А. Озерова, Вольтера, Расина. Искусство Е. С. Семеновой высоко ценил А. С. Пушкин, называя ее «единодержавною царицей русской сцены».

Скотт Вальтер (1771–1832) — английский писатель.

Славин Александр Павлович (1815–1867) — актер Александрийского театра с 1844 г.

Соколов Александр Иванович — чиновник по особым поручениям при одесском генерал-губернаторе, с 1Й47 г. директор одесского театра.

Соколов Василий Федотович — актер Малого театра с 1826 г.

Соколов Павел — воспитанник московского театрального училища.

Соколов — антрепренер киевского театра в 1840-е годы.

Соколова Варвара — воспитанница московского театрального училища.

Соллогуб Владимир Александрович (1814–1882), гр. — писатель, муж сестры графа А. И. Гудовича.

Соллогуб (урожд. Гудович), гр. — сестра графа А. И Гудовича.

Солнцева — воспитанница московского театрального училища.

Солодовников Николай Назарович — крупный торговец, петербургский миллионер, большой друг Н. И. Куликова, брата П. И. Орловой.

Сомин Михаил Андреевич — учитель и наставник по части религии П. И. Орловой, брат М. А. Третьяковой.

Сорокина Дарья — воспитанница московского театрального училища, затем актриса Малого театра. О трагической судьбе Д Сорокиной М. С. Щепкиным рассказано несколько иначе (см.: Щепкин М.С Жизнь и творчество. М, Искусство, 1984, т. I, с. 117).

Сосницкая (урожд. Воробьева) Елена Яковлевна (1800–1855) — актриса петербургской драматической труппы с 1817 г., жена актера И. И. Сосницкого.

Сосницкий Иван Иванович (1794–1871) — актер и режиссер петербургской драматической труппы с 1837 г. Лучшая роль Сосницкого — Городничий в «Ревизоре» Н. В. Гоголя. Эту работу артиста высоко оценил сам автор.

Степанов Василий Алексеевич (ум. 1848) — актер Малого театра с 1827 г.

Степанов Петр Гаврилович (1806–1861) — сын театрального капельдинера. Поступил в Малый театр после окончания театрального училища в 1825 г. Художник-гример, он добивался в своих ролях прежде всего внешней характерности. Обладал даром совершенно изменять голос, лицо, даже фигуру. Лучшие роли: князь Тугоуховский («Горе от ума»), Ляпкин-Тяпкин («Ревизор»), граф Зефиров («Лев Гурыч Синичкин») и др.

Степанова Елизавета (ум. 1832) — актриса Малого театра с 1824 по 1831 г.

Столыпин Алексей Емельянович (1744–1817) — пензенский губернский предводитель дворянства (1780–1790), владелец домашнего крепостного театра в Москве (до 1806), многие актеры которого были проданы им в императорскую труппу дирекции московского театра.

Столыпин Аркадий Алексеевич (1778–1825) — писатель, сенатор.

Столыпин Афанасий Алексеевич — брат Аркадия Алексеевича.

Стороженко Алексей Петрович (1805–1874) — писатель, адъютант при генерал-губернаторе Д Г. Бибикове в Киеве, позже чиновник особых поручений при министре внутренних дел Д Г. Бибикове.

Стрелъский (Сгыров) Василий — актер Малого театра в 1832–1833 гг.

Стромиловых (урожд. Теглева) Ел. Никитовна — дочь Н. Н. Теглева, родственника первой жены И. В. Орлова.

Суворов Александр Васильевич (1729–1800) — полководец, генералиссимус.

Сутгов — невеста А. И. Огилье, племянника И. В. Орлова.

Сухарусов — воспитанник московского театрального училища.

Сычков Михаил Кузьмич — купец, торговец мукой.

Таня — горничная П. И. Орловой.

Татаринов А. И. — друг П. И. Орловой в Петербурге.

Теглев Александр Никитович — сын помещика Н. Н. Теглева, родственника И. В. Орлова.

Теглев Александр Петрович — сын П. М. и А. В. Теглевых, племянник И. В. Орлова.

Теглев Никита Никитович — новгородский помещик, родственник И. В. Орлова.

Теглев Петр Макарович — зять И. В. Орлова (муж сестры).

Теглев Сергей Петрович — сын П. И. и А. В. Теглевых, племянник И. В. Орлова.

Теглев Степан Петрович — племянник И. В. Орлова.

Теглева Анна Васильевна — родная сестра И. В. Орлова.

Теглева А. И. — актриса.

Теглева Варвара Александровна — жена А. Н. Теглева.

Теплое Григорий Александрович — друг М. А. Шуберта, первого мужа сестры П. И. Орловой Александры Ивановны Шуберт.

Теплое Павел Александрович — помещик, брат Г. А. Теплова.

Титова Ал. Серг. — девушка, живущая у Анны Ивановны Анненковой, матери декабриста Ивана Александровича Анненкова.

Толстой Федор Петрович (1783–1873), гр. — художник-медальер, скульптор, вице-президент Академии художеств.

Толстой — продавец дома на Дмитровке под московское театральное училище.

Толстые — знакомая семья в Москве П. И. Орловой и ее первого мужа И. В. Орлова.

Третьяков Козьма Васильевич (1805–1852) — актер Малого театра с 1822 по 1833 г., Александрийского театра с 1833 г. Вы-;:сдец из купеческого сословия, он поступил на сцену из страстной любви к театру. К дебюту его готовил Ф. Ф. Кокошкин.

Третьякова Мария Андреевна — жена актера Александрийского театра К. В. Третьякова.

Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883) — писатель.

Ульяна — тетка П. И. Орловой.

Усачев Федор Никифорович (1797–1882) — актер Малого театра с 1823 г.

Уткин Илья Петрович — кирасир, племянник Ф. К. Савина, второго мужа П. И. Орловой-Савиной.

Уткин Степан Петрович (1840–1896) — предводитель дворянства по Осташковскому уезду Тверской губернии (1868–1880; 1883–1896), почетный мировой судья, окончил Петербургский университет. Племянник Ф. К. Савина.

Ушаков Василий Аполлонович (1789–1838) — журналист, переводчик, театральный рецензент журнала «Московский телеграф».

Ушаков А. Г. — генерал в Крымской войне 1853–1856 гг.

Ушаков Александр Клеонакович (1803–1877) — генерал-лейтенант, участник Севастопольской обороны 1855 г.

Ушаков — муж Натальи Ивановны Ушаковой (урожд Хилковой).

Ушакова (урожд. Хилкова) Наталия Ивановна, кн. — дочь Сабины Ивановны Хилковой.

Федоров Павел Степанович (1800–1879) — драматург, переводчик, начальник репертуарной части петербургских императорских театров (1854–1879); управляющий театральным училищем (с 1853).

Федорова Анна (ум. в 1845) — воспитанница московского театрального училища, затем жена Д. Т. Ленского.

Федорова — актриса Александрийского театра, перешедшая в театр из цирка.

Феодор — сын крестьянина Ф. Н Глинки, крестник П И Орловой.

Феодоров — посетитель Малого театра.

Феодотий — епископ Симбирский.

Фиглева А. В. — племянница игуменьи Агнии Знаменского монастыря в г. Осташкове.

Филарет (Василий Михайлович Дроздов) (1782–1867) — митрополит Московский, настоятель Троице-Сергиевой Лавры в 1821–1867 гг.

Филофей — архиепископ Тверской.

Фитингоф — инспектор московского театрального училища.

Фокина (по мужу Федорова) Екатерина Ивановна — из мещан, играла на сцене осташковского общественного театра с 16-летнего возраста — с 1863 по 1873 г.

ФоАшнишна — экономка в доме П. А. Анненковой.

Фомшщыны — семья, жившая напротив московского театрального училища.

Фотий (Петр Никитич Спасский) (1792–1838) — архимандрит, церковно-политический деятель. Приобрел известность как аскет и фанатик. Через свою поклонницу графиню Орлову-Чес-менскую получил доступ в аристократические салоны, вошел в круг приближенных царя Александра I. Последние годы Фотий был архимандритом Юрьева монастыря в Новгороде, где и похоронен.

Фотиния — фигурантка (танцовщица кордебалета) петербургского театра, затем жила при Юрьевом монастыре в Новгороде.

Фролов А. Н. — служащий при императорском дворе.

Фундуклей Иван Иванович (1804–1880) — киевский гражданский губернатор с 1839 по 1852 г.

Харламова — артистка балета из крепостной труппы помещика Ржевского.

Хилков Иван Михайлович, кн. — отец Наталии и Александры Хилковых.

Хилкова Александра Ивановна (1828–1854), кн. — дочь Сабины Ивановны Хилковой, младшая сестра Наталии Ивановны Ушаковой.

Хилкова Сабина Ивановна, кн. — полька, мать Наталии и Александры Хилковых.

Храповицкий Александр Иванович (1787–1855) — инспектор репертуара петербургской драматической труппы с 1827 по 1832 г.

Христианы Александра Христиановна — свояченица Александра Максимовича Княжевича.

Хрусталев — купец, владелец фабрики орденских лент.

Целибеева Ирина Акимовна — актриса Малого театра с 1832 г.

Цинская (урожд. Игнатьева) Надежда Григорьевна — жена обер-полицмейстера Л. М. Цинского.

Цинский Лев Михайлович — обер-полицмейстер в Москве.

Цинаши Михаил Львович — сын обер-полицмейстера Л. М. Цинского.

Цинский Николай Львович — сын обер-полицмейстера Л. М. Цинского.

Читау Александра Матвеевна (1832–1912) — актриса Александрийского театра с 1849 по 1855 г., затем вернулась в театр в 1868 г. Талант ее раскрылся особенно полно в пьесах А. Н. Островского.

Шарьер Андрей Иванович де — муж инспектрисы московского театрального училища Елизаветы Ивановны де Шарьер.

Шарьер Елизавета Ивановна де — главная инспектриса московского театрального училища.

Шарьер Иустин Андреевич де — сын А. И. и Е. И. де Шарьер.

Шатилов — друг композитора А. А. Алябьева.

Шаховская Варвара Федоровна, кн. — петербургская знакомая П. И. Орловой.

Шаховская Е. Е., кн. — осташковская знакомая П. И. Орловой-Савиной.

Шаховской Александр Александрович, (1777–1846), кн. — драматург, переводчик, режиссер, театральный педагог и влиятельный театральный деятель. В 1802 г. поступил на службу в Дирекцию императорских театров, был членом репертуарного комитета, постановщиком большинства шедших на императорской сцене пьес. Участник войны 1812 г. Его комедия «Урок кокеткам, или Липецкие воды» и ее постановка стали поводом к созданию литературного общества «Арзамас».

Шаховской Иван Николаевич, кн. — сын княгини В. Ф. Шаховской.

Шаховской Михаил Николаевич, кн. — сын княгини В. Ф. Шаховской.

Шекспир Вильям (1564–1616) — английский драматург.

Шиловский — симферопольский знакомый П. И. Орловой.

Шостаки — знакомая семья П. И. Орловой.

Шпрингер — немецкий актер.

Штакеншнейдер Андрей Иванович (1802–1865) — архитектор. Учился в петербургской Академии художеств. С 1844 г. профессор Академии художеств. Сгроил в Петербурге частные дома и дворцы — Мариинский, Белосельских-Белозерских, Николаевский и др.

Шуберт (урожд. Куликова, во втором браке Яновская) Александра Ивановна (1827–1909) — актриса Александрийского (1843, 1853–1860, 1868–1882), Малого театра (1844–1847, 1860–1868). В 1847–1853 гг. служила в Одессе, с 1868 г. работала преимущественно в провинции. Одна из любимых учениц М. С. Щепкина; сестра П. И. Орловой.

Шуберт Александр Михайлович (1849–1894) — сын М. А. Шуберта и А. И. Шуберт.

Шуберт Владимир Михайлович (1851–1861) — сын М А. Шуберта и А. И. Шуберт.

Шуберт Михаил Андреевич (1821–1855) — актер Малого театра с 1833 г., актер одесского театра в 1847–1853 гг. и других провинциальных театров. Первый муж сестры П. И. Орловой Александры Ивановны.

Шуберт Михаил Михайлович (1847–1887) — сын М. А. Шуберта и А. И. Шуберт.

Шумский (Чесноков) Сергей Васильевич (1820–1878) — актер Малого театра с 1841 по 1847 г. и с 1850 по 1878 г., в 1847–1850 гг. — актер одесского театра, однокашник П. И. Орловой-Савиной по театральному училищу, ученик М. С. Щепкина, продолжатель его реалистических традиций.

Щепин Павел Мардарьевич — актер Малого театра с 1827 г., пел в опере, затем режиссер оперной труппы.

Щепкин Михаил Семенович (1788–1863) — актер Малого театра с 1822 г.

Щербатов Алексей Григорьевич (1777–1848), кн. — генерал от инфантерии, московский генерал-губернатор (1844–1848).

Энгельгардт Василий Васильевич (1785–1837) — известный богач, устроитель концертного зала в Петербурге.

Эристова Софья Ивановна (ум. 1897), кн. — знакомая П. И. Орловой-Савиной.

Эрнест Антон Францевич — учитель музыки в московском театральном училище.

Юргенес — бухгалтер в Конторе московских театров.

Юрьевская Екатерина Михайловна, кн. — см. Долгорукая.

Юсупов Николай Борисович (1750–1831), кн. — член Государственного совета, сенатор, действительный тайный советник, с 1791 по 1799 г. — директор императорских театров; один из самых богатых людей своего времени, владелец знаменитой усадьбы Архангельское и собственного театра, известный меценат и коллекционер.

Юсупов Николай Борисович (1827–1891), кн. — внук князя Н. Б. Юсупова, последний из рода Юсуповых по мужской линии. Княжеский титул и фамилия Юсупов по высочайшему разрешению была передана зятю Н. Б. Юсупова графу Феликсу Феликсовичу Сумарокову-Эльстон.

Яковлев Д. И. — актер, принимавший участие в благотворительном спектакле с Е. С. Семеновой и П. И. Орловой в 1846 г. в Петербурге.

Яновский Степан Дмитриевич (1817–1897) — статский советник, военный врач, второй муж сестры П. И. Орловой Александры Ивановны.

Указатель драматических и музыкальных произведений, упоминаемых в тексте

Амур и Психея — пантомимный балет композитора К. А. Кавоса.

Аскольдова могила — опера А. Н. Верстовского.

Барская спесь и Анютины глазки — водевиль Ж.-Ф.-А. Баяра и Ф.-Ф. Дюмануара. Переделка с фр. Д. Т. Ленского.

Беда от сердца и горе от ума — комедия-водевиль Ф. А. Кони.

Богапонов, или Провинциале столице — комедия М Н. Загоскина.

В людях ангел — не жена! Дома с мужем — сатана! — комедия Ф. де Курси и Ш.-Д Дюпети. Переделка с фр. Д. Т. Ленского.

Валерия, или Слепая — комедия Э. Скриба и Мельвиля. Пер. с фр. В. А. Жуковского.

Великодушие, или Рекрутский набор — драма Н. И. Ильина.

Венгерская хижина, или Знаменитые изгнанники — балет А. Венюа.

Влюбленный Шекспир — комедия Александра Дюваля. Пер. с фр. Д. И. Языкова.

Волшебный стрелок — опера К. Вебера.

Ворожея, или Танцы духов — комедия-водевиль А А Шаховского.

Ворона в павлиньих перьях — водевиль Н. Крестовского (Н. И. Куликова).

Вот что значит влюбиться в актрису — комедия-водевиль Н. Фурнье. Переделка с фр. Н. А Перепельского (Н. А Некрасова).

Гамлет — трагедия в стихах С. И. Висковатова.

Гамлет, принц Датский — драматическое произведение В. Шекспира. Пер. с англ. Н. А. Полевого.

Горе от ума — комедия А. С. Грибоедова.

Гроза — драма А Н. Островского.

Гусарская стоянка, или Еще подмосковные проказы — комедия-водевиль В. И. Орлова.

Две записки, или Без вины виноват — опера-водевиль А. И. Писарева. Переделка с фр. Музыка А. А. Алябьева и А. Н. Верстовского.

Дева Дуная — балет А. Адана.

Демон — драма А. Делакруа и П.-А.-О. Ламбера-Тибу. Пер. с фр. И. А. Нордстрема.

10 невест — оперетка.

Димитрий Донской — трагедия в стихах В. А. Озерова.

Дочь второго полка — комедия с куплетами Ж.-Ф.-Ф. Баяра и Ж.-А. Сен-Жоржа. Пер. с фр. Музыка Г. Доницетти.

Езоп — см. Притчи, или Езоп у Ксанфа.

Елена Глинская — драма в стихах Н. А. Полевого.

Женский ум лучше всяких дум — комедия А. Мюссе. Пер. с фр. А. Н. Очкина.

Жизнь за жизнь — драма Н. В. Беклемишева.

Жизнь игрока — см. Тридцать лет, или Жизнь игрока.

Жоко, Бразильская обезьяна — мелодрама Габриэля (Ж.-Ж.-Г. Делюрье) и Э. Рошфора. Пер. с фр. Р. М. Зотова.

Жоконд, или Искатели приключений — комическая опера Н. Изуара. Текст Ш.-Г. Этьена. Пер. с фр. П. А. Корсакова.

Зазезизозю — сказка-водевиль Т. Бодуэна Добиньи, А. Пужоля и Ш. Денуайе. Переделка с фр. В. Мартынова.

Заколдованный принц, или Переселение душ — комедия-водевиль И. Плетца. Переделка буквального перевода с нем. Н. И. Куликова.

Иван Царевич — комическая опера с хорами и балетами Э. Ванжура. Текст Екатерины II.

Илья-богатырь — волшебная опера К. А. Кавоса. Текст И. А. Крылова.

Ифигения в Авлиде — трагедия Ж. Расина. Пер. с фр. в стихах М. Е. Лобанова.

Калиф Багдадский — опера Ф.-А. Буальдье. Текст Сен-Жюста. Пер. с фр. Е. Лифанова.

Кеттли, или Возвращение в Швейцарию — опера-водевиль Ф. А. Дювера и Полена (П. Дюпора). Пер. с фр. Д. Т. Ленского.

Кин, или Гений и беспутство — мелодрама А. Дюма. Пер. с фр. В. А. Каратыгина.

Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский — драма в стихах Н. В. Кукольника.

Коварство и любовь — трагедия Ф. Шиллера.

Король Лир — трагедия В. Шекспира. Пер. с англ. В. А. Каратыгина.

Красное покрывало — драма в стихах К. А. Бахтурина.

Лев Гурыч Синичкин — водевиль Д. Т. Ленского.

Любовное зелье, или Цирюльник стихотворец — опера-водевиль. Переделка с фр. Д. Т. Ленским водевиля Мельвиля и Н. Бразье.

Людовик XI в Пероне — историческая комедия Ж.-М. Мели-Жанена, по мотивам романа В. Скотта. Пер. с фр. А. И. Шеллера.

Ляпунов — см. Смерть Ляпунова.

Майко— драма Н. В. Беклемишева. Сюжет взят из повести П. П. Каменского.

Материнское благословение, или Бедность и честь — драма с куплетами А.-Ф. Деннери и Г. Лемуана. Пер. с фр. Н. А. Перепельского (Н. А. Некрасова).

Медея — трагедия И.-Б. Лонжепьера. Пер. в стихах С. Н. Марина, И. А. Озерова, А. А. Дельвига, Н. И. Гнедича, П. А. Катенина, А. П. Поморского.

Мизантроп — комедия Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. в стихах Ф. Ф. Кокошкина.

Награжденная добродетель, или Женщина, каких мало (предст. в Петербурге под назв. Женщина, каких мало) — драма Ф. Ф. Иванова.

Наука и женщина — комедия В. Р. Зотова.

Ненависть к людям и раскаяние — комедия А. Коцебу. Пер. с нем. А. Ф. Малиновского.

Отелло, венецианский мавр (предст. под назв. Дездемона и Отелло, или Венецианский мавр) — трагедия В. Шекспира. Пер. с фр. И. И. Панаева.

Отец и дочь — драма Ф. Казари. Переделка с итальянского в стихах П. Г. Ободовского.

Отчаянные лазы, или Торжество героев эриванских — историческая картина Д. А. Шепелева.

Пожарский — трагедия в стихах М. В. Крюковского.

Притчи, или Езоп у Ксанфа — комедия-водевиль. Переделка с фр. А. А. Шаховским водевиля Ж.-Б.-С. Мартиньяка «Эзоп».

Разбойники — трагедия Ф. Шиллера. Пер. с нем. Н. Н. Сан-дунова.

Рауль де Креки, или Возвращение из крестовых походов — балет в 5 актах. Комп. К. А. Кавос и Т. В. Жучковский, балетмейстер. А. П. Глушковский (по Ш. Дидло).

Ревизор — комедия Н. В. Гоголя.

Рекрутский набор — см. Великодушие, или Рекрутский набор.

Роберт-Дьявол — опера Д. Мейербера.

Розальба, или Маскарад муз — балет на сборную музыку Обера, Россини, Эрколани. Балетмейстер Ф. Гюллень-Сор.

Ромео и Юлия — драма В. Шекспира. Пер. с англ. М. Н. Каткова.

Рука Всевышнего Отечество спасла — драма в стихах Н. В. Кукольника.

Русалка (в Москве шла под названием Днепровская русалка) волшебно-комическая опера в 3-х частях Ф. Кауэра с дополнениями С. И. Давыдова. Текст К.-Ф. Генслера.

Русский мужичок и французские мародеры. Эпизод войны 1812 г. — комическая опера А. Ф. Львова. Текст Н. И. Куликова.

Русский человек добро помнит — драматическая быль Н. А. Полевого.

Серафина Лафайль — мелодрама О. Анисе-Буржуа и Г. Ле-муана. Пер. с фр. под назв. Серафима Лафайль.

Синичкин — см. Лев Гурыч Синичкин.

Скопин-Шуйекий — см. Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский.

Смерть Ляпунова — драма С. А. Гедеонова.

Сорока-воровка, или Палезосская служанка — мелодрама Л.-Ш. Кенье и Т. Бодуэна Добиньи. Пер. с фр. И. И. Вальберха.

Стряпчий под столом — водевиль М. Теолона и А. Шокара. Пер. с фр. Д. Т. Ленского.

Суженого конем не объедешь, или Нет худа без добра — опера-водевиль Н. И. Хмельницкого. Музыка Л. В. Мауера.

Три искушения — фантастический водевиль Ш. Варена и П.-А. Любиза. Пер. с фр. И. А. Аничкова.

Тридцать лет, или Жизнь игрока — мелодрама В. Дюканжа и Дино (Ж-Ф. Белена и П. П. Губо). Пер. с фр. Ф. Ф. Кокошкина.

Уголино — драматическое представление в стихах и прозе Н. А. Полевого.

Утро журналиста — см. Феникс, или Утро журналиста.

Феникс, или Утро журналиста — водевиль А А Шаховского.

Хороша и дурна, и глупа, и умна — водевиль Д. Т. Ленского. Переделка с фр. комедии-водевиля Э. Скриба и Мельвиля.

Чего на свете не бывает, или У кого что болит, тот о том и говорит — водевиль В. В. Годунова.

Примечания

1

Михаил Семенович Щепкин. Жизнь и творчество. М., Искусство, 1984, т. 1, с. 117.

(обратно)

2

Русский архив. М., 1900, кн. 2, вып. 7, с. 407.

(обратно)

3

Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 8, с. 533.

(обратно)

4

Ш у б е р т А. И. Моя жизнь. Л., 1929, с. 31.

(обратно)

5

Токмаков И. Ф. Театр в городе Осташкове. М., 1905, с. 15.

(обратно)

6

Токмаков И. Ф. Театр в городе Осташкове, с. 19.ъ

(обратно)

7

И с а к о в В. 3. Озеро Селигер. М, Профиздат, 1985, с. 134. Рукописный отдел ПЦМ им. А А Бахрушина, ф. 78, ед хр. 122. Исаков В. 3. Озеро Селигер, с. 134.

(обратно)

8

Деятели революционного движения в России. Биобиблиографический словарь. М, 1928, т. I, ч. 2, с. 50.

(обратно)

9

Русский архив, кн. 2, вып. 7, с. 406.

(обратно)

10

Рукописный отдел ГЦТМ им. А. А. Бахрушина, ф. 1, оп. 1, ед. хр. 3265.

(обратно)

11

В 1888 году я нарочно заезжала в Тверь, чтобы ее видеть, и после 52 [лет] разлуки она со слезами радости бросилась мне на шею со словами: «О! Как рада я тебя видеть, моя милая Па-рашенька», — как она всегда меня называла. (Примеч. П. И. Орловой-Савиной.)

(обратно)

12

Дом Познякова с крепостным театром находился на углу Большой Никитской (ньше ул. Герцена, 26) и Леонтьевского переулка (ньше ул. Станиславского). Дом сохранился в перестроенном виде. (Примеч. составителя.)

(обратно)

13

Так в подлиннике. В опере Вебера «Волшебный стрелою) — Самьель. (Примеч. составителя.)

(обратно)

14

Балетное па. (Примеч. составителя.) В подлиннике Ришард и Гюленьсор. (Примеч. составителя.)

(обратно)

15

Подставка для украшений. (Примеч. составителя.)

(обратно)

16

Первоначальная правильная дата «1883» исправлена автором ошибочно на «1833». (Примеч. составителя.)

(обратно)

17

В подлиннике — робронт. Роброн на фижмах — старинное дамское платье с кринолином. (Примеч. составителя.)

(обратно)

18

продвинута (фр.).

(обратно)

19

В подлиннике — «Жоконда». (Примеч. составителя.)

(обратно)

20

маленький (фр.).

(обратно)

21

королевский пряник (фр.).

(обратно)

22

В подлиннике П. И. Орлова-Савина ошибочно называет князя Потемкина Григорием Григорьевичем. (Примеч. составителя.)

(обратно)

23

Эта (дама) влюблена в моего мужа (фр.).

(обратно)

24

К а н з у — платочек из легкой ткани или кружев с длинными концами, которые перекрещивались на груди и завязывались на талии. (Примеч. составителя.)

(обратно)

25

П. И. Орлова-Савина ошибается: Екатерина Санковская родилась в 1816 г., т. е. моложе ее на один год. (Примеч. составителя.)

(обратно)

26

О, как она мила (фр.).

(обратно)

27

Да будет стыдно тому, кто плохо (об этом подумает) — Девиз ордена Подвязки.

(обратно)

28

первой, второй (лат.).

(обратно)

29

В подлиннике — Севенард. (Примеч. составителя.)

(обратно)

30

П. И. Орлова-Савина ошибается: И. В. Самарин моложе ее на 2 года, а С. В. Шумский на 5 лет. (Примеч. составителя.)

(обратно)

31

Третье действие комедии «Горе от ума» на сцене Малого театра было поставлено в 1830 г. (Примеч. составителя.)

(обратно)

32

Фероньерка — обруч или цепочка с драгоценным камнем или жемчугом посредине, которую носили на лбу. (Примеч. составителя.)

(обратно)

33

Прекрасная погода (фр.)

(обратно)

34

приятную прогулку (фр.).

(обратно)

35

Площадь Пяти углов в Петербурге, где жил брат П. И. Орловои-Савиной Николай Иванович Куликов. (Примеч. составителя.)

(обратно)

36

с листа (фр.).

(обратно)

37

За то, что я с успехом играла в Петербурге в 39-м, директор отпустил меня и в 1841 году. (Примеч. П. И. Орловой-Савиной.)

(обратно)

38

Модная новинка (фр.).

(обратно)

39

Гедеонов написал мне письмо. Я отвечала, что мое решение неизменно и я оставляю театр. (Примеч. 77. И. Орловой-Савиной.)

(обратно)

40

В 1889 году я встретила его за границей, в Франценсбаде, и по его резким речам, обращенным к его камердинеру, очень почтенному человеку, — поверила, что он щипал живых птиц. (Примеч. П. И. Орловой-Савиной.)

(обратно)

41

Гроденапль — плотная гладкокрашеная шелковая ткань, названная по первоначальному месту производства — г. Неаполю в Италии. (Примеч. составителя.)

(обратно)

42

Очень рада, что могу прибавить: в 1894 г., когда продали имение, мы все получили наш долг. (Примеч. П. И. Орловой-Са-виной.)

(обратно)

43

Орлова-Савина ошибается. П. С. Мочалов возвращался с гастролей ранней весной следующего года, простудился и скончался в Москве в марте 1848 г. (Примеч. составителя.)

(обратно)

44

Вот ангел и дьявол (фр.).

(обратно)

45

В подлиннике — Фандуклей. (Примеч. составителя.)

(обратно)

46

противохолерные капли (лат.). жидкость, содержащая железо; дистилллрованная вода (лат.).

(обратно)

47

Сестра! (фр.)

(обратно)

48

Вам земля, мне небо (фр.).

(обратно)

49

Как он хорош! (фр.)

(обратно)

Комментарии

1

Драматический альбом. Издание П. Н. Арапова и А. Роп-польта. М., Университетская типография, 1850, с. 222.

(обратно)

Оглавление

Судьба актрисы

Автобиография

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПИСЬМАМ П.И. ОРЛОВОЙ-САВИНОЙ

ПИСЬМО 1-Е ГО МОСКВЫ

2-Е ПИСЬМО ГО КУРСКА

ГО СИМФЕРОПОЛЯ 17-ГО МАЯ

Дневник

Указатель имён

Указатель драматических и музыкальных произведений, упоминаемых в тексте

*** Примечания ***