Анна Михеева (Ася Михмех)
Воспоминания старого органиста
В этот неуютный дождливый день, сидя за столом в теплой комнате, приятно вспоминать прошлые радости, чем более прошлые, тем, кажется, более милые. Память наша так устроена — чуть позволь ей забыть о том, о чем помнить тягостно — глянь, и уж словно ничего не было такого… Воспоминания детства с каждым годом все сильнее облекаются нежной перламутровой дымкой, из обычной песчинки реальных событий превращаясь в жемчуг несбыточного.
Ты, я вижу, смеешься, сынок — старик опять пустился в красивости. Что поделать — тихая размеренная жизнь и профессия навроде моей сами по себе склоняют к романтичности. Тем увлекательнее будет моя повесть. Несколько потерять в правдоподобии же для меня не страшно, поскольку для не желающего поверить история моего детства и так довольно странна и, пожалуй, даже сказочна. Потому я и излагаю ее впервые — кому хочется выглядеть лгуном?
Ныне же мне нечего терять. Родился я… Впрочем, придется начать иначе. Все дело в том, что, как ты знаешь, в нашем городке я пришлый и всегда считался одиночкой, сиротой безвестного рода. Это не так. Просто, когда я был еще не против рассказывать о себе, никто не поинтересовался, а после заставило меня молчать некое мнение, разделяемое слишком большим количеством людей. Одна мысль о необходимости доказывать каждому из них свою правоту портила мне настроение. Тебе же я ничего доказывать не собираюсь — если ты помнишь, я рассказываю сказку.
Так вот родился я в тихом сумрачном доме на холме, поросшем густым ельником. О знамениях и пророчествах в тот час мне ничего не известно, поскольку единственно присутствовавшие мои мать с отцом были слишком заняты, чтобы выглядывать что-то на небе. В ту пору, по словам матери, отец почти не отлучался — совсем остановиться где-либо он, увы, не мог, о чем я расскажу после. Любовь их в те времена еще не была уверена в себе и постоянно нуждалась в доказательствах собственного бытия, как это обычно бывает с молодыми парами, что не могут разлучиться и на час без тревоги в сердце. Я был первенцем, чудом и игрушкой — по крайней мере для отца, о матери же и по прошествии многих лет я не могу многого сказать с уверенностью. Во-первых, я совершенно не представляю, сколько бы ей могло быть лет. В самых ранних моих воспоминаниях она та же, что и в день последней нашей встречи — медленная цепкая уверенность движений, белое тяжеловатое лицо и темные косы, короной уложенные вокруг головы. Она всегда ходила в черном, никогда не пела и не смеялась (но и не мешала отцу и нам, детям). Улыбка ее всегда бывала такой робкой, как будто мама научилась улыбаться вот только что и не знает еще, как это у ней получится. Мы с сестренкой любили ее и побаивались, хотя она никогда не наказывала нас за самые глупые шалости — только поднимала с каким-то усилием свои тяжелые веки и в упор разглядывала шалуна. По словам сестры, ее всегда пробирал страх, мне же почему то становилось неудержимо стыдно, глядя в наполненные таинственной хищной жизнью проруби маминых зрачков. Ее внутренний хаос был настолько мощнее моего, что казалось чудом, как можно с такими глазами растить детей, вести дом и ждать отсутствующего мужа, а не носиться в ступе над замершими от ужаса селениями. «Я же сдерживаюсь» — говорил мамин взгляд. Впрочем, это я понял много позже. Тогда мне просто становилось стыдно.
Отец называл ее «Колодец», а она его — «Ветер». Мы, не зная других имен, звали их так же. Непоседа отец был и вправду похож на веселый весенний ветер. Когда он не пел, то насвистывал или играл на одной из множества флейт, свистулек и дудочек, что вечно наполняли его сумку и карманы. Была у него одна странность — там, где появлялся он, разбегались тучи. По крайней мере, никогда не приходил он в дождь, и во время пребывания его в доме небо всегда оказывалось безукоризненно синим. Однажды летним вечером, сидя со мной на теплой траве перед домом, он сказал мне:
— Все из-за этих облаков. Если бы они не прятались так от меня, я смог бы жить с вами. А так — видишь, листья желтеют? Третью неделю засуха. Я ведь никогда не видел дождя. Красиво, наверное, да? Я, помнится, ответил, что очень красиво, когда ненадолго, но быстро надоедает.
— И все становится серым, мокрым и холодным, как лягушка за шиворотом.
— Да, Бастиан, по твоему описанию я немного потерял. Спасибо.
— За что, отец?
— Не так обидно будет завтра уходить. Ведь я избавлю кого-то от дождей, правильно? А к вам дождь придет, чтобы трава не перегорела, и чтобы колодец не пересох.
Колодец, о котором шла речь — обычно мы называли его Продинем, располагался у подножия холма и выглядел как узкий провал в каменной породе, в котором, если лечь на землю и заглянуть вниз, сверкали блики далекой воды. Вода эта была ледяная и горьковатая той самой горечью, что милее путнику любой сладости. Мама запрещала ее кипятить, так что для супа или мытья шла вода дождевая. И вправду — вода в Продине была таинственная, прыгучая тяжелыми каплями и в животе отзывалась холодком, как от только что разгаданной загадки. Мы с Этель (моей сестренкой) порой ложились наземь головами в отверстие Продиня и кричали:
— Я Себастьян!
— Я Этель! — и слушали, как гуляющее эхо представляет нам все новых обитателей Колодца, со все более диковинными именами. И только однажды, когда мы наконец сошлись во мнениях — два слова, Вихорь и Родничок, были слышны почти явственно, вдруг пришла мама и запретила перекрикиваться с Продинем.
— У меня голова болит от ваших воплей, — единственный раз на моей памяти сказала она любимую фразу всех матерей, — будет уже, а то Продинь вам еще и не того понарасскажет.
Но Этель с тех пор сначала в шутку, а потом все более всерьез родители стали звать Родничком. Сестра и впрямь была похожа на чистый скальный ключ, чья вода весело прыгает по камням, насквозь пронизанная солнцем. Мне было далеко до нее в терпении и дружелюбности, но во мне жила музыка — так что мы с сестренкой с малолетства слегка завидовали друг другу — каждый восхищался тем, чего ему самому недоставало. Меня именно музыка и увела в конце концов из родного дома. Когда настало мое время, мама сама собрала сумку и подновила старенький плащ, молча вручила мне и удалилась в глубь дома, куда вход, кроме нее самой, был порою открыт Этели — но мне никогда, а отец, по-моему, и не пытался. То, что мама делала внутри дома, всегда приводило к странным, на мой нынешний взгляд, последствиям — то из окон на улицу (а не наоборот!) начинал дуть пронизывающий ветер, портивший погоду и поднимавший воду в ручьях и колодце, то в полной тишине скрипела ель, как в бурю, то буйно разрастались или, напротив, вяли растения в небольшой оранжерейке на солнечном балконе второго этажа. Итак, мама спряталась в своем укрывище, я расцеловался с огорченной Этелью и ушел.
Мое обучение в музыкальной школе, моя карьера органиста и, не постесняюсь сказать, композитора, к этой истории никакого отношения не имеет, поскольку никогда мной не скрывались от вас, и не несут в себе ни малейшей необычности, тем более сказочности. Оставим все это в стороне.
Я уже был женат на твоей матери, когда случилось нечто, что помогло понять многие родительские странности и в конце концов привело к сути моего рассказа. Дождливый вечер внезапно прояснился, солнце село при чистом небе, озадачив всю округу, смирившуюся с предстоящими обложными ливнями. В дверь нашу постучали довольно поздно, я, оторванный от сочинения, вышел сердит (жена уж спала) и страшно растерялся, увидев измученного и пропыленного отца, при этом нимало не постаревшего за прошедшие в разлуке годы.
— Бастиан! — сказал он, — прости, за мной погоня, прятать меня опасно — решай сразу, идти ли мне дальше?
— Как тебе не стыдно, — почти закричал я, — входи скорей и не теряй времени!
Одежду свою он велел сжечь, что я и проделал немедленно, пока грелся на плите суп. Переодевшись в мое платье, он сидел в маленькой комнатке наверху (той самой, где нынче живет твой брат Иоганн) и смеялся своим мыслям. На мои встревоженные расспросы он ответил странно:
— Веришь ли, Бастиан, мне припомнили давнее доброе дело. Какой черт занес меня в края, где хоть кто-то обо мне помнит? Но я же не мог и предположить, что прославлюсь настолько прочно.
Тут в дверь забарабанили. Спустившись вниз вторично, на сей раз даже не накинув халата (он был на отце), я высунулся наружу. Имел место быть чрезвычайно сконфуженный общинный стражник, родственник вашей матушки, и несколько свирепого вида конников в диковинных шляпах.
— Войско города Гаммельн! — прорычал один из них.
— Они утверждают, что в вашем доме, уважаемый господин, укрылся от погони опасный преступник, — извиняющимся голосом проблеял стражник.
— И ради этого меня подняли с постели? — искренне изумился я.
— Ну я же говорил, — укоризненно обратился стражник к чужакам, — достопочтенному органисту завтра исполнять мессу, для чего необходимо иметь не только свежую голову, но и отдохнувшее тело. Стали бы вы на его месте ввязываться в сомнительные истории? — его голос посуровел. — Наш город должен защищать уважаемых граждан от нападок неизвестных, каким бы именем они не представлялись.
— Но-но! — закричал главарь, — я не знаю ничего об этом господине, но приметы указывают именно на его дом!
— А в чем дело? — заинтересовался я.
Конник сменил гнев на милость.
— Вы что же, никогда не слышали истории Проклятого Крысолова?
— Гаммельнского Крысолова? — начиная что-то понимать, спросил я.
Пришлецы потемнели лицами.
— Гаммельнским назвала его глупая сплетня. Беда могла приключиться и с вашим городом, что бы тогда вы делали и как бы называли Крысолова? У вас есть дети?
— Нет, но, надеюсь, ненадолго.
— У меня было трое! Я родил еще двоих с тех пор, но кто заменит тех?
— Я соболезную вам от всей души. Впрочем, что же мы стоим? Пройдемте в гостиную, господа, там и расскажете все по порядку.
— Да нет, пожалуй, — спохватился вожак, — мы лучше зайдем завтра или послезавтра в приличный час, сейчас надо продолжать погоню.
Мы со стражником поглядели вслед рванувшей с места коннице, затем дружно пожали плечами и вежливо распрощались. Родственник слегка трусил моего недовольства, и был рад, что я не сержусь. С тем и разошлись. Я поднялся наверх. Отец был задумчив.
— При том, что это спасло мне жизнь, я не могу сказать, что рад твоему изумительному умению врать.
— Мне не пришлось лгать. Я действительно ничего не знаю и к тому же не могу так, ни с того ни с сего, выдать родного отца как преступника.
— Но ведь Гаммельнский дудочник — это действительно я.
— Не могу поверить, что ты из мелкой денежной мести перетопил прорву ребятишек.
— Ты можешь шутить, — удивился отец, — стало быть, ты действительно не веришь тому, что гаммельнцы рассказывают?
— Не получается. У них концы с концами не сходятся.
— Но дети действительно пропали. Они, конечно, тут же новых настрогали…
— Давай ты не будешь пытаться меня испугать, а расскажешь все по порядку?
— По порядку? Ну давай, надо же кому-то это по порядку рассказать. Маму твою ничего не интересует, кроме собственного захолустья, а больше, кроме вас, у меня близких — никого…
Забавно, сейчас я, старый Себастьян, рассказываю сыну услышанное от отца. Милый мой, придет время, когда и ты будешь сидеть в кресле и излагать давнишние истории. Чудная все-таки штука время. Но вернусь к рассказу.
По словам отца, Гаммельн в истории сей выглядел крайне неприглядно. Под городом, в клоаках и норах, всегда водилось множество крыс, поедавших остатки и объедки жизни великой людской толчеи — город был хоть и сравнительно с тем же Ганновером или Кельном небольшой, но тесно сбитый, грязный, и кроме того, устраивал частые ярмарки. К крысиному засилью спокон веков все привыкли, но когда их расплодилось что-то настолько много, что ходили среди бела дня по улицам, сожрали всю домашнюю птицу и рвали хлеб из рук, власти соизволили обеспокоиться (все это было настолько в духе наших властей, что я не усомнился ни в одном слове). Разнообразные попытки травить, ловить и запугивать кошками успеха не дали ни малейшего. И тут подвернулся отец со своими дудками.
— Думаешь, я просто пришел, задудел, и все крысы сбежались? Как бы не так. Я проторчал в этом грязном городишке два месяца, пока выяснил, что и как. Кстати, зная меня, ты должен догадаться, что утопить в их речушке к этому моменту нельзя было не то что ребят, но даже мышонка. В Гаммельне завелся крысиный король. Странный урод — обычно крысы быстро убивают беспомощных собратьев, с удовольствием используя их в пищу, но короля они кормят, чистят и идут к нему паломничать со всех концов, куда доходят уже причастившиеся серые гонцы.
Понимаешь, почему их стало так много? Городок сытный, кто знает, сколько пришлых осело на гаммельнских помойках? Хоть и непорядочно, но я не могу не сравнить тогдашний Гаммельн с Римом, куда ходит народ начиная с богомольцев кончая разнообразными проходимцами… Я увел крыс. У меня был план докопаться до короля, пока вокруг него не собралось новой гвардии. Тех я, конечно, топить не стал — в чем они, в конце концов, виноваты? Случилась другая неприятность. Король, дрянь этакая, окопался прямо под городской ратушей. Та стояла на взлобке над городом, красивая, новенькая — я понимаю, жалко сносить такую гордость. А другого выхода не было. Тут-то и начались мои неприятности, представляешь, они предлагали мне кучу денег, чтобы я придумал что-нибудь. Чтобы я подудел, и король вылез на поверхность. Это десятка полтора-то крыс, сросшихся хвостами! Короче говоря, подкапываться под ратушу городской совет отказался и мне запретил. Я был в отчаянии. В город ежедневно прибывали новые крысы, и, обнаружив приближенные к королю места свободными, с восторгом их занимали… Все возвращалось на круги своя.
— Отец, — удивленно спросил я, — но почему ты просто не оставил горожан жить с их крысами? Пусть бы сами и пожинали свое упрямство.
— Я так и сделал, Бастиан.
— А… Дети?
— Вот что, Бастиан, скажи мне, откуда началась большая Чума пятнадцать лет назад?
— С Гаммельна.
— Ты думаешь, это случайно?
— А в чем связь, отец?
— Не знаю… Но так бывает всегда. Крысиный король — проклятие для города не нашествием крыс, а неминуемой рано или поздно чумой. Я не знаю, почему так бывает, уж прости меня, сынок. Но сам понимаешь, ты склонен мне верить, а гаммельнцы были настроены иначе. По крайней мере, совет города.
— И ты увел ребятишек, чтобы спасти?
— Не только ребятишек. Взрослые потолковее ушли тоже. И не зачаровал я их вовсе. Просто ни один из покинутых родителей не хочет вспоминать о том, как собственные дети со слезами звали его с собой. А дом?! А имущество?! А положение в обществе?! От ребенка так легко отмахнуться, списав все на каприз и младенческое легковерие. Другое дело, когда просыпаешься утром — а дети ушли. Старший увел среднего и унес младшего. Тут не без козней, правда? — голос отца был по-детски обиженным, — а поскольку это я уговаривал всех уйти, то я и оказался виноват. Еле успел из города ноги унести — детишкам вслед.
— А ты не с ними ушел?
— Ну, дорогу я им показал, разумеется. У меня везде заповедные дорожки… Ведь если особой дороги не знать, и к маме твоей никогда не попадешь.
— Чем там особенно?
— А ты пробовал найти долину, не переночевав под скалой у развилки?
— Пробовал… Пришел утром, думал, что целые сутки ждать, полчаса ходу ведь…
— Много нашел?
— Заблудился я.
— То-то.
— Не понимаю.
— Если б я мог это объяснить, сынок, цены бы мне не было. А так — тучегон, дудочник, бродяга… Но дорогу знаю.
— Так чем в Гаммельне дело кончилось?
— Ну, чем… Кто в чуму выжил, да потом из выморочного города не ушел, живут себе потихоньку. Я вот забрел, думал, может, чем помогу. Только когда увидел на виселице своего знакомца — бродячего скрипача, что-то понял, да поздно уже, сам насилу ноги унес. Чем-то мне еще одежду пометили, подлецы, шли по следу как приклеенные. Теперь в Гаммельне ни одного музыканта нет.
— А как службу играют?
— Какую службу? Думаешь, там хоть один священник остался? А ратуша, кстати, из-за которой столько беды случилось, лет пять назад сгорела. Через пятьдесят лет этого города уже и на картах рисовать не будут. Пропал город.
— Да-а-а…
— За мою жизнь, Бастиан — а живу я уже довольно долго — я видел похожие вещи не раз. Бог с ним, с городом, люди бы поумнели.
— А где те, кто ушли?
— Живут себе. У многих уже свои дети.
— Где?
— Сводить могу. Объяснять — уволь, сынок, не умею.
Вскоре отец собрался спать, а я с разбегающимися мыслями отправился к клавесину. Полночи я играл — и думал, наутро, проводив отца в дорогу (остаться пожить он отказался категорически), пошел в церковь. Играл я, помнится, из рук вон плохо, прихожане зевали и вертелись на скамейках, как школьники на скучном уроке. Так, в размышлениях, прошел месяц. Наконец я не выдержал и, испросив разрешения у настоятеля, отправился проведать мать. Я надеялся найти дома разгадку того, почему мои родители так не похожи на остальных людей.
Я возвращался домой с тягостным чувством вины. Нет, я не был блудным сыном, просящим милостыни у родительских ворот, мне было о чем рассказать и даже чем похвастаться, но…
Наутро я долго блуждал по окрестностям, не находя привычных ориентиров. Наконец, я убедился, что нахожусь именно на той тропе, именно в той долине, но прошедший камнепад совершенно изменил дорогу. Продинь исчез бесследно — его завалило каменной глыбой. Немного ниже по склону из навалов гранитной крошки выбивался маленький светлый родник. Вода его окончательно убедила меня в том, что я дома — она отдавала знакомой горчинкой. Мне оставалось только закрыть глаза на изменения, царившие вокруг, и довериться ногам, что уже узнали привычный с малых лет подъем к дому. Дом стоял на месте. А по светлому яблоневому саду, что оказался на месте казавшегося вечным ельника, навстречу мне шла Этель в длинном белом платье, безумно похожая на маму — как день походит на ночь.
— Бастиан!
— Что случилось с долиной, Родничок?
— Я думала, ты сразу понял… У тебя был такой печальный вид.
— Что случилось?
— Мама умерла, Бастиан.
…И я сразу понял, что это правда. Нынешний вид нашего дома настолько же был Этелью, насколько раньше — мамой.
— А… Как?
— Утром я выглянула в окно, и было уже так, — просто сказала Этель.
— Вот мама, — указала сестра на ель, появившуюся в разномастном скверике за домом взамен всех исчезнувших, высокую и грозную среди ласковых лиственных деревьев и небольших кустарников, — Урсула Колодец. А это наша бабушка, Брюн Ручей. Остальных ты не знаешь.
Я перевел взгляд с ели на раскидистую липу, по которой столько лазил мальчиком. Бабушка?
— Так, значит, — медленно спросил я, — когда ты умрешь, здесь вырастет яблоня?
— Это же так просто, — просияла Этель. — Я знала, что ты все поймешь. Каждая хозяйка — дерево и вода. Я, Этель Родник — яблоня.
— Родник… — я начал понимать что-то, но сестра меня перебила:
— Помнишь, как мы перекрикивались с Продинем?
— Тогда я — Вихорь, — я посмотрел сестре в лицо. Она смутилась, но смело взглянула на меня.
— Да. В тебе с детства живет темнота. И музыка. Ты мог бы быть очень плох, если бы не умел владеть и управлять ими. Ты можешь заходить в самые темные закоулки души и видеть все, что там есть. Ты сметаешь все ненужное. Ты — Вихрь. Неужели ты сам этого не знал?
До этого дня случалось уже, что мою музыку принимали всерьез, и сам я втайне гордился иными из своих сочинений, надеясь, что они оправдают мое существование перед Господом и потомками. Меня хвалил строгий священник городского собора, говоря, что сыгранная мною месса способна пробудить совесть в самом закоренелом цинике… Но бесхитростные слова сестры, и в мыслях не имевшей сделать мне приятное — да, я испугался. Слишком большая ответственность, как оказалось, была на меня возложена. Я — сын Гаммельнского Дудочника и Хозяйки Растущих, мне вести и растить людские души. Я музыкант. И, может быть, именно последняя мысль и дала мне силы справиться со всем, так неожиданно упавшим на меня, наследством.
Когда я вернулся домой, то узнал о том, что вскоре сам стану отцом. После рождения ребенка — твоего брата Петера, жизнь как-то сама по себе постепенно вошла в колею, и многое отошло на второй план. Работа — работой, дом — домом, а вечерами я ходил в пустой собор и играл там в одиночестве. Порой приходил старый священник и слушал. Я знал, что после такого общения мне нет нужды исповедоваться… Он умер всего восемь лет назад, ты должно быть, его помнишь. Ах, да, конечно, я так и не ответил на твой вопрос… Какой вопрос? Да ты забыл, сынок — помнишь, ты спросил меня, кто тот нахальный юнец с флейтой, что так долго беседовал со мной на свадьбе твоей сестры Розы?
Текст опубликован по разрешению Автора
