Танцы с королями [Розалинда Лейкер] (fb2) читать онлайн

Розалинда Лейкер Танцы с королями

Часть 1

ГЛАВА 1

Стояло прекрасное солнечное утро мая 1664 года. В небольшую деревушку Версаль под Парижем, распугивая гусей, которые с диким гоготом, захлопав крыльями, разлетелись в разные стороны из-под копыт, на всем скаку ворвались четверо всадников. Все они были молоды и отличались привлекательной внешностью и атлетическим телосложением, а на их головах красовались шляпы с перьями кармазинного, изумрудного и пурпурного цвета, развевавшихся на ветру.

— Мы здорово запоздали, господа! — прокричал своим спутникам Огюстен Руссо, резко осадив своего коня. Остальные последовали его примеру, и вся четверка принялась обозревать открывшуюся их глазам картину. — Все лучшее жилье наверняка уже занято, судя по тому, что здесь творится!

И действительно, грязные деревенские улочки были переполнены элегантной, пышно разодетой спесивой знатью, которой куда больше подобало бы прогуливаться по Парижу, откуда прибыл Руссо со своими друзьями, нежели расхаживать среди жалких, покосившихся лачуг местных крестьян. Тяжелые кареты, блестя на солнце позолотой и вздымая облака пыли, с разных сторон медленно двигались проселочными дорогами к Версалю, переваливаясь с боку на бок из-за многочисленных рытвин и ухабов. Шестьсот дворян самого знатного происхождения были приглашены принять участие в первом большом празднестве, которое должно было состояться в близлежащем охотничьем поместье, принадлежавшем королю. Небольшой особняк, естественно, не был предназначен для такого количества гостей, и там разместились только лица, пользовавшиеся особым расположением монарха.

— А не попытать ли нам счастья на постоялых дворах? — предложил один из спутников Руссо, когда они тронули, наконец, с места усталых, распаренных от жары и долгой скачки коней и поехали шагом, озираясь по сторонам в поисках местечка, где можно было бы отдохнуть.

— Насколько мне известно, здесь раньше было три таких почтенных заведения для путников вроде нас, — поддержал его идею другой молодой человек.

— Боюсь, что теперь у нас уже нет ни малейшего шанса разместиться там даже на чердаке или на полу, Леон. Посмотри! Заняты даже эти жалкие хижины, похожие больше на свинарники. — И Огюстен раздраженно махнул рукой в перчатке в сторону старых, сложенных из валунов домишек, мимо которых они проезжали. Лощеные придворные щеголи, нога которых еще ни разу не переступала порог таких жилищ, с высокомерной брезгливостью входили внутрь, а их слуги вносили за ними багаж, состоявший из многочисленных корзин и сундуков. — Ого! Нам еще повезло. Тем, кого мы опередили, вряд ли удастся найти себе место хотя бы в курятнике.

Огюстен вел себя непринужденно. Он был душой и заводилой этой дружной компании, а познакомились и подружились четверо юношей в течение первого года их службы в первой роте королевских мушкетеров. Все новички, мечтавшие сделать хоть какую-то карьеру при дворе, обязаны были начать именно с этой ступени. Огюстену не было еще и двадцати. Родившийся в семье банкира-гугенота, имевшего огромное влияние в мире ростовщиков и прочих денежных воротил, он отличался мощным телосложением, прямой, гордой осанкой и открытым лицом, выражавшим бесстрашие.

Как и большинство молодых дворян того времени, Огюстен презирал парики и довольствовался собственной шевелюрой. Густые, вьющиеся волосы по тогдашней моде доставали до плеч и были настолько черными, что отливали синевой. Они обрамляли продолговатое, словно высеченное из камня, лицо с квадратной, выдающейся вперед челюстью и прямым носом, которые придавали ему весьма решительный и мужественный вид и являлись фамильными чертами всех мужчин рода Руссо. Из-под кустистых, густых бровей остро поблескивали узкие зеленые глаза, а широкий рот выдавал в нем человека, умеющего брать от жизни все ее радости. И каждый раз, когда он оказывался в компании своих закадычных друзей — Леона Пастиля, Франсуа Эсконде и Жака Фреснея — не оставался без внимания ни один повод поразвлечься. Весь путь до Версаля они старались не скучать, то зубоскаля с кучерами карет, то устраивая бесшабашные скачки друг за другом по дороге, круто обрывавшейся по сторонам, петлявшей среди холмов, то напропалую флиртуя с обитательницами карет, чьи хорошенькие, лукавые личики обещали им массу удовольствий.

— Неплохо бы сначала остановиться и промочить глотки винцом, вымолвил Франсуа, засунув руку в перчатке за обрамленный кружевами ворот своей рубашки и ослабив его. Его веснушчатое лицо было обильно усыпано крупными каплями пота.

— Уж это точно! — согласился Жак, светловолосый юноша, чертами лица напоминавший ястреба, и сделал несколько глотательных движений, имитируя смертельную жажду. — У меня все внутри пересохло от этой проклятой жары и пыли. Посмотрите, разве это не кабачок впереди?

— Нам пока еще нельзя останавливаться. — Огюстен обернулся и знаком приказал своему слуге подъехать к нему. Следует указать, что за четырьмя мушкетерами ехала и кавалькада их слуг вместе с запасными лошадьми, на которых были навьючены сумы с одеждой и съестными припасами. — Купи в лавке несколько бутылок самого лучшего вина, какое только здесь продается, и догоняй нас, — распорядился он.

Вино оказалось слишком терпким и густым, но пришлось как нельзя кстати, когда поиски пристанища не принесли результатов. В то время как слуги продолжали стучать в двери хижин, Огюстен и его друзья осушали серебряные походные кубки, что оказало свое воздействие наряду с нещадным полуденным зноем. Лицо Леона стало почти такого же цвета, как и вино. Все возлияния сопровождались бурным изъявлением чувств, поскольку окружавшая друзей обстановка воспринималась ими во все более юмористическом свете. И в самом деле, как было не улыбнуться при виде разодетых парижских красавиц, изящные ножки которых, обутые в атласные туфельки, то и дело ступали в коровьи лепешки, незаметные из-за осевшей на них пыли, и женщины, поскользнувшись, теряли равновесие и разражались потоками брани, не уступая в этом искусстве представителям менее утонченных слоев общества. Раздраженные придворные давали выход злости, дубася почем зря слуг, которым не удалось найти для своих хозяев пристанища на ночь. К этому времени заняты уже были все помещения, имевшие хоть какую-то крышу.

Из сочувствия к женщинам местный священник предоставил в их распоряжение свой дом и тут же, подобрав полы сутаны, пустился вприпрыжку, словно мальчишка, к церкви, построенной еще в двенадцатом веке. Он хотел поскорее запереть дверь, дабы никто из придворных не вздумал совершить святотатство и осквернить дом господень. Ему было ясно, что королевский праздник неизбежно будет сопровождаться пьяным разгулом и дебошами. Войдя в раж, эти лизоблюды и подхалимы были способны на любую подлость. Огюстен, заметив священника, спускавшегося со ступеней церковного крыльца, рассмеялся и, подъехав на вороном скакуне, добродушно предложил ему отведать доброго вина из своего кубка. Священнослужитель испуганно выставил перед собой пухлые белые ладони с таким видом, словно его искушал сам дьявол, и засеменил назад к своему дому.

Постепенно поиски жилья переместились из центра деревни на ее окраины. Ведь что ни говори, а Версаль, стоявший на главном тракте, соединявшем Париж с Нормандией, располагал лучшими возможностями для приюта путешественников, нежели близлежащие деревушки. Однако некоторые придворные, вконец отчаявшись, направили свои стопы в Кланьи, Сен-Сир и Трианон в надежде хоть там найти себе место. Однако им не было известно, что в этих дотла разоренных селениях положение обстояло еще хуже, чем в Версале.

С трудом выскочив из-под колес одного из таких отъезжавших экипажей, слуга Огюстена, который шел с той стороны улицы, где в длинный ряд расположились грязные домишки из неотесанных булыжников, запыхавшись, доложил:

— Все комнаты уже заняты. Лишь в конце есть один дом, где рожает женщина, и поэтому там никто не решился остановиться.

Огюстен недоверчиво поднял брови:

— Ты хочешь сказать, что места там хватает, но нас не желают впускать?

— Но эта женщина вот-вот родит!

— Прочь с дороги! — Огюстен ловко соскочил с коня и, повернувшись к троим спутникам, повелительно взмахнул рукой. — Вперед, мои друзья! Даже если бы в жилах роженицы текла Королевская кровь, никто не отнял бы у нас законного права присутствовать при родах, не говоря уже о какой-то простой крестьянке!

Он направился к указанной хижине. Заулюлюкав и завопив, словно бросаясь в атаку на вражеские укрепления, троица соскочила наземь и бросилась вперед за своим предводителем. Дверь была закрыта на щеколду, но Огюстен молодецким ударом ноги распахнул ее; друзья следовали по пятам. Шпоры их сапог цокали о каменные плиты, которыми был выложен пол лачуги. Они оказались посреди единственной, не слишком просторной комнаты, в которой и спали, и ели, и готовили пищу, и отправляли ночью естественные потребности. Мебель явно не отличалась разнообразием и изысканностью стиля и состояла из грубо сколоченного стола, большого ларя и широких скамеек. В помещении стояла невыносимая духота, ибо окна были наглухо закрыты. Около кровати в дальнем углу хлопотала повивальная бабка в запачканном фартуке. Рукава ее блузы были закатаны выше локтей. При виде непрошеных гостей ее лицо исказилось от гнева. Она тут же закрыла простыней широко расставленные и задранные кверху голые ляжки женщины, которая издавала непрерывные стоны. Воинственно подбоченившись, повивальная бабка произнесла тоном, не терпящим возражений:

— Господа! Вы должны немедленно уйти! Мадам Дремонт не в состоянии принять постояльцев. Вам здесь не место.

Раздался душераздирающий вопль роженицы, и акушерка вынуждена была срочно вернуться на свой пост и оставить попытки выдворить молодых людей. Ее подопечная, корчась в предродовых схватках, чуть приподняла голову с подушки и с трудом проговорила:

— Кто пришел?

Повивальная бабка протянула было руку с намерением задернуть прикроватный полог, но ее движение запоздало. В глазах Жанны Дремонт появился панический ужас, когда она увидела четырех дворян, медленно приближавшихся к ее кровати. Она начала истерически визжать и, отпустив веревку, натянутую поперек ложа, судорожно вцепилась в руку акушерки.

— Прогоните их! Неужели я и так недостаточно настрадалась сегодня?

Огюстен откинул до конца полог, державшийся на кольцах, и посмотрел на роженицу. Жанне Дремонт было около тридцати пяти лет, но выглядела она значительно старше. Ее старило худое, костлявое тело. Выцветшие, кое-где рыжеватые волосы потемнели от обильного пота, струившегося по всему телу, а душевные и физические муки были столь велики, что роженица до крови прокусила нижнюю губу. Сострадание к несчастной тронуло сердце мушкетера.

— Не тревожьтесь, мадам, — участливо заверил ее Огюстен, в действительности бывший совсем не злобным, добродушным человеком. — Нам вовсе не нужна ваша постель. Несколько чистых простыней и по охапке чистой соломы — вот и все наши потребности.

Жанна со свистом втянула в себя воздух и попыталась ответить, но тут острая боль пронзила ее тело. Ей начало казаться, что она находится в центре какого-то страшного кошмара. Откуда-то сверху на нее наплывали мужские лица, корчившие издевательские рожи и смеявшиеся сатанинским гулким смехом, улюлюкая и подбадривая ее, словно лошадь, которая мчалась к победному финишу. Она не знала, что даже королеве Франции приходилось терпеть точно такой же позор, публичных родов. Времени для препирательств не оставалось, и потому повивальная бабка, растолкав зрителей, встала у края постели, приготовившись принять младенца. В этот момент все приличия были отброшены в сторону. Простыня, которой бабка пыталась было прикрыть роженицу, слетела на пол. Жанна закричала так, что у нее самой заложило уши. В последнем титаническом усилии ее тело изогнулось дугой, и вместе с безумной болью она почувствовала толчок, а затем некоторое облегчение. Сначала показалась голова ребенка, а затем с губ Жанны сорвался крик, больше похожий на вой волчицы, и в этом шуме под аплодисменты четырех мушкетеров роженица окончательно исторгла из себя младенца. Один из дворян, которого все называли Огюстеном, сообщил ей эту новость раньше повивальной бабки:

— Это девочка! У вас родилась прекрасная дочурка, мадам!

В изнеможении Жанна опустилась на перину из гусиного пера. Ее глаза закрылись, а на губах появилась блаженная улыбка. Теперь ей было безразлично все на свете. Младенец вдруг издал мощный рев, который показался Жанне нежной мелодией. После нескольких неудачных родов, когда дети появлялись на свет мертвыми, и выкидышей, ей, наконец, удалось родить живого ребенка.

— Подайте ее мне, — радостным шепотом умоляла она.

Повивальная бабка перерезала пуповину и завернула младенца в кусок чистого холста. Когда она собиралась подать ребенка матери, Огюстен вдруг вырвал у нее из рук этот сверток и поднял высоко в воздух, произнося при этом ласковые слова.

— Вы похожи на нераспустившийся маленький цветок, мадемуазель! — пошутил он, закружившись с младенцем по комнате.

Друзья обступили его со всех сторон и стали дурачиться, громко хохоча и толкая друг друга. Жанна Дремонт, беспомощно лежавшая на кровати, в безмолвной мольбе протянула к ним руки. Она опасалась, что молодые люди начнут перекидывать ее дочку друг другу, как мяч.

— Отдайте ее мне, сир, умоляю вас!

Огюстен не обращал на ее жалобные призывы никакого внимания, продолжая обращаться к младенцу, который уставился на него своими бессмысленными глазами, часто моргая чуть припухшими веками. Из легких девочки время от времени вырывался протяжный рев.

— Цветок, выросший на хорошо унавоженных лугах Версаля, — вот кто ты такая, моя крошка! Маргарита — это имя подошло бы тебе больше всего. Да, я называю тебя Маргаритой! — Друзья бурным ликованием встретили это известие. Жанна едва не вскочила с постели, но повивальная бабка удержала ее. — Через семнадцать лет, — смеясь, продолжал Огюстен. — Жак, Франсуа, Леон и я вернемся и будем ухаживать за тобой. Не обращай на них внимания! Только я смогу подарить тебе счастье. А пока вот тебе в знак моей привязанности. — И, достав из кармана луидор, он вложил его в крохотную ручку малютки, и наконец-то опустил ее вниз и предоставил заботам матери. — Посмотрите, как она вцепилась в эту монетку, мадам! Да, когда настанет время, мужу будет нелегко содержать ее.

Жанна, по лицу которой уже потекли горячие слезы от испуга, поспешила загородить дочурку плечом и с тревогой взглянула на не в меру развеселившегося дворянина, но тот лишь отвесил им обеим церемонный поклон, задернул полог и удалился, оставив мать и дочь на попечение повивальной бабки.

Когда вечером Тео Дремонт спешил после работы домой, его обуревали тревожные мысли о жене: «Как она там?» Он почти не питал надежды на то, что ее тяжелые, мучительные предродовые схватки, начавшиеся еще ночью, могли, наконец, благополучно завершиться и что в их семье появится ребенок. Ведь столько раз он оказывался обманутым в своих ожиданиях… После каждой неудачи Жанна все больше замыкалась в себе, и ее странное поведение временами вызывало у Тео серьезные опасения. Казалось, что разум ее помутился, и тогда Тео приходилось брать в руку палку и вколачивать в жену здравый, смысл. Причем вся эта процедура повторялась слишком часто и не доставляла ему никакого удовольствия, но он вовсе не хотел, чтобы по деревне поползли неприятные слухи о помешательстве Жанны или о том, что в нее вселился бес. Муж, не умевший призвать жену к порядку, не пользовался уважением в глазах соседей. После нескольких месяцев постоянных побоев Тео удалось-таки вправить жене мозги, и о том, что после каждых неудачных родов с Жанной творилось что-то странное, знал только он и никто больше. Не успел он переступить порог своей лачуги, как у него в изумлении отвисла челюсть. Такого зрелища Тео никогда в своей жизни не видел и не думал, что увидит. Соседки, которая должна была приготовить ему обед и присмотреть за женой, не было и в помине. Вместо нее у стола хлопотали двое расфранченных слуг, одетых в камзолы и короткие, до колен, штаны. Вокруг пояса у них были повязаны фартуки. Слуги упирали остатки гигантского пиршества, если судить по невероятному количеству пустых бутылок из-под вина и горы обглоданных куриных костей.

Все окна были открыты настежь, а под ними на охапках соломы были приготовлены четыре постели, причем одеялами служили дворянские плащи с атласными подкладками. Неподалеку находились вьюки, сумы и короба разных форм и размеров, а вдоль стены выстроились в ряд сиявшие зеркальным блеском сапоги для верховой езды. С подмостков, где Тео вел кладку большого амбара для богатого крестьянина, была хорошо видна суматоха, царившая в Версале весь день, виновниками которой являлись знатные дворяне, похожие на стаю пышных павлинов, спустившихся на деревенские проулки. Однако Тео надеялся, что его дом никому не захочется занимать, и поэтому его первой реакцией на увиденное был вопрос:

— Что здесь происходит?

Оба слуги с наглой снисходительностью посмотрели на него. Только что они помогли своим хозяевам надеть их лучшие одежды и, убедившись, что те отбыли в королевскую резиденцию, устроили себе роскошный ужин из привезенных с собой господских припасов. Несмотря на свое крестьянское происхождение, они занимали привилегированное положение в иерархии слуг и испытывали презрение к этому мужлану-ремесленнику с тупой физиономией и корявыми, мозолистыми руками, одетому в грязные, испачканные глиной обноски, которые сразу же выдавали в нем каменщика. Слуга повыше ростом небрежным жестом показал на кожаный кошелек, лежавший на подоконнике:

— Это тебе плата за постой, и ты получишь еще, когда наши хозяева соберутся уезжать.

Тео жадно схватил кошелек и высыпал его содержимое себе на ладонь. Его глаза заблестели алчностью. Совсем неплохо, если бы эта королевская охота, или что там еще затеял король со своим двором, продолжалась подольше. Пересыпав монеты назад в кошелек и спрятав его в карман своих рваных штанов, Тео вдруг вспомнил о причине, заставившей его спешить домой. Он бросил взгляд туда, где стояла кровать. Полог был задернут, и не слышалось ни звука. С печальным вздохом он повернулся к стене, собираясь повесить на крючок свой колпак, но обнаружил, что вся вешалка была занята дорожными плащами и шляпами гостей, и тогда он просто кинул колпак на пол. Подойдя к кровати, Тео откинул полог, ожидая, как всегда, увидеть в глазах жены боль и разочарование. Его резкий вздох разбудил роженицу. Она открыла глаза, и на губах ее появилась улыбка. Тео еще ни разу не видел на лице своей жены такое кроткое, умиротворенное выражение. Это встревожило его.

— У нас дочь, Тео. Ее зовут Маргарита. Красивое имя, как ты думаешь?

Все тревоги Тео как рукой сняло. Ну вот оно, наконец-то это случилось! Следующей его мыслью было то, что, доказав свою способность к деторождению, она могла бы подарить ему сына, который носил бы его имя. Ну да ладно! Лучше дочь, чем ничего. Пусть себе называет ее как заблагорассудится. Упершись рукой в кровать, он перегнулся через Жанну и дотронулся до щеки спящей малютки указательным пальцем.

— Маргарита, да? У нее сильные легкие?

— Подожди, скоро ты сам услышишь.

— Тебе, наверное, тяжело пришлось?

В ответ Жанна опустила веки. Если рассказать ему о поведении этих молодых знатных повес, то он придет в ярость, но злобу выместит на ней. Никудышней была бы она женой, если бы не могла предсказать после всех этих лет, прожитых с Тео, какой на него может накатить приступ неукротимой, мстительной ненависти. Повивальная бабка, добрая и сострадательная женщина, пообещала умолчать об обстоятельствах, при которых появилась на свет Маргарита.

Он не поцеловал ни ее, ни дочь, но Жана удивилась бы, если бы он сделал это. Такие мужчины, как Тео, ограничивали внешнее проявление нежности периодом ухаживания, а после свадьбы сразу же воротили нос и распускали руки. Ее удел был таким же, как и у большинства женщин в этой деревне, и все же она ощущала, что во многом отличается от них. Что-то в ее натуре, что было неподвластно ее разуму, пыталось найти выход, и это постоянно приводило Жанну в замешательство. Даже сейчас это чувство не давало ей покоя, подчиняя себе все большую часть ее души и обещая новые, неизведанные радости и огорчения. Ей казалось, что в дочери найдут свое выражение все ее тайные страсти и стремление к лучшей жизни.

— Я забыла про все плохое, как только это маленькое существо очутилось в моих руках, — уклончиво ответила Жанна.

— Хорошо…

И Тео даже снизошел до того, что как бы исподтишка, стыдясь самого себя, похлопал жену по обнаженному плечу. Присутствие чужаков в доме заставляло Тео следить за своими словами и поступками, хотя слуги занимались делами и совершенно не замечали его. Тео чувствовал себя скованно, и это раздражало его. Вообще-то в глубине сердца он был робким, не желавшим никому зла человеком, мечтавшим о спокойной размеренной жизни, и именно неспособность претворить эти мечты в действительность и была причиной его жестокого обращения с Жанной. Он злился на самого себя и срывал эту злость на ней. И в то же время Тео по-своему любил Жанну не меньше, чем она его.

— Что все-таки случилось с моим обедом? — поинтересовался он, вернувшись к тому, что больше всего занимало его в данный момент. В животе у него начало громко урчать, и чувство голода взяло верх над всеми остальными.

— Эти слуги принесли мне поесть, и я попросила их оставить что-нибудь в горшке и для тебя.

Он снова задернул полог, и у Жанны вырвался вздох облегчения. Она получила возможность побыть наедине с ребенком в этом убежище несколько лишних часов. Никогда больше не удастся им вот так смотреть друг другу в глаза и не думать ни о чем без опасения, что это состояние блаженства и покоя будет кем-то грубо нарушено. Ей очень хотелось помечтать о будущем этого младенца, о том, чтобы брак Маргариты не оказался похожим на ее, Жанны, унылое замужество, состоявшее из побоев, тяжелой повседневной работы и постоянно витавшей над ними угрозы голода, когда Тео оказывался без работы или валялся дома со сломанной ногой. До сих пор у него не проходила хромота, несмотря на лубок, который сделал ему плотник, и Жанна постоянно беспокоилась, как бы Тео не свалился с подмостков.

Повернув на подушке голову, она посмотрела на щель между камнями в стене, куда спрятала золотой луидор. Его дали Маргарите, и, значит, только она, и никто другой, должна воспользоваться им в случае крайней нужды, каким бы отдаленным сейчас это время не казалось. Жанна не солгала Тео, сказав, что забыла о том, как ей пришлось рожать. Этот кошмар начал уже бледнеть, стираться из памяти и казался теперь неестественным видением, порожденным тяжкими муками. Она отчетливо помнила лишь молодого человека в отделанном кружевами камзоле из тонкой, дорогой ткани, человека, которого она теперь знала под именем Огюстен Руссо и который произносил комплименты ее дочери. Его глаза светились добротой, она видела это. Кто говорит, что его обещание вернуться через семнадцать лет нужно воспринимать как шутку? Эта мысль поможет ей надеяться на лучшее для Маргариты в моменты самой беспросветной нужды, когда в их желудках будет совсем пусто.

Огюстен предложил дать коням отдохнуть и пройтись до места празднества пешком, на что его компаньоны ответили охотным согласием. Это была дружная четверка, в которой редко возникали разногласия по какому-либо поводу, но уж если дело все-таки доходило до ссоры, то она носила бурный характер, ибо все четверо обладали сильной волей и необузданным темпераментом. Их дружба была скреплена тем кодексом чести мушкетеров, который свято соблюдался всеми, кому выпала почетная обязанность служить королю Франции в их рядах. Однажды, еще в пору их знакомства, произошел случай, когда, заспорив из-за женщины, они обнажили шпаги. И тогда молодые люди, вовремя опомнившись, дали друг другу торжественную клятву никогда не ступать на чужую территорию, на которую уже ранее были заявлены притязания одним из четверых. Поскольку все они восприняли понятия о чести и благородстве вместе с молоком матери, это соглашение никогда не нарушалось, какой бы напряженной не оказывалась ситуация. А следует отметить, что хорошеньких, соблазнительных женщин, из-за которых можно было вскипеть и потерять голову, в ту пору при королевском дворе было хоть отбавляй. И тем не менее, их дружба выдержала это испытание на прочность.

Они шли не спеша, вразвалочку; на их могучих плечах красовались небрежно накинутые короткие плащи с блестящей шелковой подкладкой, что придавало им несколько вызывающий вид. Возможно, такая походка выработалась в результате долгого ношения кавалерийских сапог с раструбами, но даже и в модных туфлях с пряжками, какие были на них сейчас, эти молодые дворяне ходили с таким видом, словно им принадлежал весь мир. Это отражало и настроения в обществе, ибо Франция тогда была самым сильным и процветающим государством в Европе, единство и мощь которого олицетворяла абсолютная королевская власть.

Все четверо пребывали в исключительно хорошем расположении духа, несмотря на злоключения, связанные с поиском пристанища, и поэтому без умолку смеялись, шутили и добродушно поддевали друг друга. Они чувствовали себя отдохнувшими и полными сил.

Перед тем как отправиться в резиденцию короля, они разделись и, войдя в ветхий сарайчик, примыкавший к хижине Дремонтов, окатили друг друга водой, после чего вернулись в дом и обсохли. Затем они надели чистое, благоухавшее свежестью и пряными ароматами нижнее белье, облачились в модные штаны с застежками и длинные, почти до колен, шелковые камзолы. На широкополых шляпах в такт шагам надменно и лениво покачивались пышные плюмажи. Несколько шрамов на подбородках и скулах придавали их облику суровость и мужественность. В довершение ко всему каждый прихватил с собой причудливо раскрашенную маску, изготовленную из атласа и прикрепленную к ручке из слоновой кости. Наличие маски было необходимым условием для участия в празднике под названием «Удовольствия Волшебного острова». Вся феерия устраивалась в честь Луизы де ла Валер, любовницы короля, но при этом все происходившее должны были почтить своим присутствием жена и мать короля. Таковы были нравы того времени.

Вскоре показались ворота королевского охотничьего домика, и в голове Огюстена промелькнули воспоминания о том единственном случае, когда ему довелось побывать здесь. Это было три года назад, в начале лета 1661 года; погода тогда стояла такая же знойная, как и сейчас, и король решил поразвлечься здесь с компанией близких друзей в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет (столько было самому королю). Огюстен, которому тогда исполнилось всего лишь шестнадцать, был поражен тем, что его, молокососа и новичка, пробывшего при дворе всего несколько недель, включили в число приглашенных. Самым правдоподобным объяснением было то, что за месяц до этого отец Огюстена выручил короля из серьезного финансового затруднения и вместо Руссо-старшего, жившего далеко, в Гавре, в знак признательности пригласили сына. К тому же банкир Руссо был известен своими строгими нравами и привычками, граничившими с аскетизмом, и совершенно не подходил по возрасту.

Охотничье поместье, куда, не особенно торопясь, можно было добраться верхом из Парижа за час с небольшим, принадлежало лично королю и находилось на небольшом возвышении, откуда открывался вид на деревню и близлежащие окрестности.

Особняк, выстроенный из красно-коричневого кирпича и желтого камня и увенчанный серо-голубой черепичной крышей, выглядел довольно непритязательно и скромно. Первоначально он предназначался для развлечений покойного короля Людовика XIII. Отсюда монарх и его друзья-охотники выезжали рано утром и сломя голову мчались по лугам и перелескам, по полям и дорогам, продирались сквозь лесные чащобы, получая огромное удовольствие, когда им удавалось при помощи многочисленной своры собак загнать лося или затравить лису, которых в то время в здешних окрестностях водилось очень много, как, впрочем, и другой бегающей, плавающей и летающей дичи. Еще не зная, что его подстерегает близкая смерть, король выразил желание передать управление государством сыну, как только тот достигнет совершеннолетия, а самому удалиться сюда и посвятить себя исключительно духовному самосовершенствованию и спасению души, однако, когда он испустил дух, наследнику, новому королю Франции, было всего лишь пять лет от роду.

Единственной чертой, унаследованной Людовиком XIV от отца, была всепоглощающая страсть к охоте, давшая о себе знать в лесах, окружавших Версаль, когда ему было двенадцать лет. В остальном он вырос совершенно другим человеком, с иными предпочтениями и привязанностями, деля свое время поровну между развлечениями и государственными делами. С охотничьим поместьем Людовика XIV связывали приятные воспоминания о счастливых и беззаботных днях его юности, проведенных в этом особняке и окрестностях. Данное обстоятельство и натолкнуло его на мысль превратить это владение в большой дворец, где можно было бы предаваться развлечениям так же, как и в Париже, в компании фаворитов — блестящих, остроумных придворных, привыкших ловить каждое его слово, и безумно красивых женщин. Именно сюда можно было приглашать супругов в разное время, чтобы они не встретились на относительно небольших по размаху неофициальных празднествах. Это давало королю возможность оставлять очередную фаворитку в Париже и погружаться в водоворот кратковременных удовольствий, лелея иллюзорное чувство свободы и заражая им других в своем любимом поместье в Версале.

Многое о дворе и его нравах стало известно Огюстену в тот раз. Все три дня и три ночи были насыщены богатым чувственным разнообразием, которое возбуждало и подстегивало любопытство юноши и его желание отличиться, показать себя с лучшей стороны; этому способствовало щедрое гостеприимство короля, увлекательная охота и пылкость молодости. Он преуспел и в любовных делах, но старался соблюдать приличия и хранил молчание. Впрочем, так же поступали и другие, и ничто не омрачало гармонию отношений, установившуюся под крышей небольшого особняка и везде, где бы ни устраивались пирушки и балы: ведь в самом охотничьем домике не было достаточно большого зала, способного вместить всех.

Хотя с тех пор Огюстена больше не приглашали на подобные развлечения для избранных (очевидно, потому, что король рассчитался с отцом по своим обязательствам), его интерес к этому месту не угас, и он снова с вожделением мечтал о том времени, когда сможет вновь побывать там и увидеть все происшедшие изменения. По мере того, как он и трое его приятелей приближались к месту проведения праздника, все громче становились звуки музыки, которая приветствовала поток прибывающих гостей. Особняк был обнесен аккуратной оградой. По обе стороны от простиравшейся впереди аллеи, которая вела от ворот к крыльцу, находились площадки полукруглой формы, как бы обнимая каждого входящего; ворота располагались между двумя маленькими павильонами, построенными из такого же красно-коричневого кирпича и желтого камня, как и особняк. Выходивший фасадом на восток, он имел весьма гостеприимный вид, окружая с трех сторон небольшую площадку, вымощенную квадратными плитами из белого и черного мрамора, которая называлась Кур де Марбр.

Огюстен был просто поражен, увидев роскошно украшенный интерьер особняка. Свыше полутора миллионов ливров — целое состояние — было потрачено на перепланировку и переделку всех помещений, а также на разбивку новых парков и садов. Вся ажурная чугунная решетка балкона, проходившего над главным входом и вдоль окон второго этажа, была позолочена — так же, как и другие лепные, резные и литые орнаменты, еще больше усиливавшие впечатление от этого великолепия. Позолота настолько ярко отсвечивала, ослепляя гостей, что казалось, король Франции нарочно решил уподобить внешний вид своей охотничьей резиденции лицу Аполлона, бога Солнца, и похитил у него лучи с тем, чтобы отныне они исходили из его страны.

Танцы в саду были уже в полном разгаре. Веселье царило повсюду. Впрочем, гости вовсе не обязаны были танцевать до упаду. Они могли просто стоять и слушать музыку или же пойти играть в карты. Для проголодавшихся были накрыты столы с разнообразными напитками и яствами. Собственно, сам сад, благодаря умелой планировке, напоминал помещение без крыши, где стены представляли собой аккуратно подстриженные декоративные кустарники. Ветви цветущих деревьев, переплетаясь вверху, образовывали изящные арки, откуда свисали фантастические фигуры. Каждая такая «комната» была увешена гобеленами, а вход в нее задрапирован шелковыми занавесками. Длинная прямоугольная лужайка вела к озеру, ослепительно блестевшему на солнце.

Опустились сумерки, и тогда зажглись тысячи свечей и факелов, образовывая причудливые сочетания отсвета дрожащего пламени и теней различной плотности. И везде танцевали, бегали, ходили и веселились люди, а драгоценности и позолоченные и посеребренные позументы их камзолов и платьев то и дело поблескивали на свету, отчего гости казались похожими на светящихся, летающих насекомых. Атлас, шелк и парча отливали тусклым, ровным блеском, контрастируя с пышными, искрящимися фонтанами. Те, кто участвовал в этом замечательном представлении-маскараде, которое изображало жизнь вымышленного волшебного острова, были одеты в экзотические головные уборы и фантастические костюмы. Почти каждый держал перед собою блестящую маску, такую же, как у Огюстена и его спутников, однако эти маски вовсе не скрывали личности их владельцев, а играли символическую роль. Обменявшись приветствиями со знакомыми и окунувшись в гущу этого огромного людского муравейника, четверо товарищей вскоре разошлись по сторонам и, выбрав себе партнерш, закружились в вихре танца.

Из вежливости Огюстен сначала пригласил любовницу короля. Еще будучи нескладным юношей, не успевшим приобрести придворный лоск, он был представлен Луизе де ла Валер во времена своего первого приезда в Версаль. Фаворитка не запомнила его с той встречи: при дворе было слишком много молодых дворян, чтобы знать их всех в лицо или по именам. Однако она улыбалась и без умолку щебетала, пока они кружились в гавоте. Ее пышная серебристо-зеленая юбка колыхалась, как морские волны. Прическа Луизы ничем не отличалась от причесок других дам: каштановые, отливавшие золотом волосы были разделены ровным пробором пополам и спадали до плеч с обеих сторон бесчисленными мелко завитыми локонами. Один длинный тонкий локон, называвшийся «локоном любви», опускался с правой стороны на грудь и раскачивался в танцевальных па.

— Какой прекрасный вечер, не правда ли? — сказала Луиза. — И в довершение ко всему, скоро появится луна, яркая, как серебряный шар…

Огюстен старался в меру своих способностей поддерживать этот малозначительный великосветский разговор, с удивлением спрашивая себя, знает ли она, что король, ненасытный пожиратель женских сердец, хранил ей верность не больше, чем королеве Марии-Терезе. Луизе де ла Валер явно не следовало переоценивать свое влияние на короля в качестве его фаворитки. У нее были изогнутые брови над большими лазурными глазам, и казалось, что она вся переполнена радостным ожиданием и согласна с любым желанием своего партнера. Нижняя губа ее небольшого и чувственного рта имела посредине соблазнительную ямочку. Трудно было в тот раз определить, чему отдавал предпочтение в своем сердце король — Луизе или же охотничьему поместью, потому что уже тогда этот маленький особняк, украшенный позолотой, привлекал его самое пристальное внимание. Именно в ту пору у Людовика XIV возникла мысль превратить этот домик в огромный дворец, жемчужину своих владений.

В поле зрения Огюстена попал король, щеголявший в золотом шлеме с огненно-красными перьями. Это был молодой человек, державшийся с достоинством и величием, производившими впечатление на окружающих. Его фигура была исполнена драматизма даже тогда, когда он был одет в повседневный, скромный наряд. А сегодня он выступал в роли Роджера, легендарного героя, и расхаживал в камзоле из золотой ткани, а на груди его ослепительно блестело солнце — серебряный диск, усыпанный бриллиантами.

Король наслаждался весельем, бившим через край. Гедонистическая сторона его сложной и во многом противоречивой натуры постоянно искала выхода и находила его в обществе галантных кавалеров, хорошеньких фривольных женщин, в пышных балах и церемониях. Но, совещаясь со своими министрами или решая важные государственные дела, он превращался в полную свою противоположность и был суров, жесток и хладнокровен. Он не щадил себя в работе, а в сражениях всегда находился на острие атаки.

Его внешность свидетельствовала о недюжинной физической силе. У него был типичный нос Бурбонов, тонкий и длинный, с чувствительными, чуть подрагивающими ноздрями; верхнюю губу украшала тонкая полоска черных усов. От его поблескивающих глаз с тяжелыми веками не ускользало ничего: по крайней мере, так казалось вельможам, чьи интриги и хитроумные комбинации он разгадывал и разрушал. Когда-то они воображали, будто он станет податливым, как воск, правителем, которого нетрудно будет водить за нос, но вскоре Людовик XIV показал, что думать так бесполезно и даже опасно. Этот король не доверял никому.

Отсутствие должного уважения с их стороны дошло даже до открытого вызова, который бросила ему вся эта спесивая знать, решившись на прямую конфронтацию, известную под названием Фронда. Эта обида как заноза не давала ему покоя со времен детства. И теперь Людовик был преисполнен решимости никогда снова не дать возродиться этой угрозе французскому трону со стороны высшей аристократии. Париж в его памяти всегда ассоциировался с теми неприятными событиями, и из всех дворцов он менее всего любил Лувр. Да и вообще города в его глазах не обладали особой привлекательностью. Лучше всего он чувствовал себя на природе, особенно здесь, в этом поместье, где можно было скакать на коне, преследовать дичь и охотиться, сколько душе угодно. Он мысленно уже создавал на этом месте новый центр власти вдали от старых интриг и горечи неудач, которыми были пропитаны не только Лувр, но и Сен-Жермен, Фонтебло, Венсенн и Шамбуа.

Людовик заметил, что Луиза закончила свой танец с единственным сыном Жерара Руссо и ее уже ведут к нему. Улыбаясь, он по-королевски снисходительно кивнул Огюстену и, протянув руку, забрал в нее миниатюрные пальчики своей любовницы:

— Я искал тебя, Луиза. Прошел уже час, как мы с тобой танцевали. Теперь моя очередь.

На глазах благодарной Луизы показались крупные, как жемчужины, слезы любви. Она могла так же легко плакать от радости, как и от печали. Слезы ручьем струились из ее глаз в самые неподходящие моменты. Именно эта черта Луизы особенно растрогала короля в начале их знакомства и заставила его воспылать к ней еще большей страстью. И теперь он был тронут слезами, чувствуя, как им постепенно начинает овладевать теплая эротическая атмосфера празднества. Он забыл недавние времена, когда поведение Луизы стало вызывать у него нечто похожее на раздражение, и повел ее, бережно держа за руку, в первом туре медленного менуэта, отличавшегося особой сложностью исполнения. Но король был отменным танцором, без преувеличения — лучшим во всей Франции, и легко выделывал всевозможные причудливые па. Луиза составила ему достойную компанию; все расступились и, как зачарованные, наблюдали за танцем этой непревзойденной пары — танцем, похожим на полет двух лебедей. Король, правда, еще успевал выхватывать взглядом из толпы лица особенно хорошеньких женщин, но делал это так незаметно, что Луиза ни о чем не догадывалась.

После того, как окончилось вечернее зрелище, представлявшее собой средневековый турнир, участники которого бились при свете хрустальных канделябров, все шесть сотен гостей во главе с королем уселись за длинные банкетные столы. За каждым креслом стоял слуга в маске и диковинной одежде, похожий на персонаж со сказочного острова, и держал украшенный зеленью серебряный канделябр. Огюстена посадили рядом с веселой, остроумной красавицей его возраста, чьи меткие замечания в адрес многих известных личностей заставляли его покатываться со смеху. Прежде чем лакеи унесли остатки первого блюда, молодые люди, казалось, уже были знакомы давным-давно. А после того, как приступили к третьему, неистощимая на шутки маркиза больно вонзила острый каблучок своей красной туфельки в ногу Огюстена, давая ему тем самым знать, что она уже готова улечься с ним в постель в королевском особняке. Банкет продолжался еще долго, но это лишь придавало особую утонченную прелесть взаимному предвкушению любовных утех, которые не замедлили последовать ночью. Маркиза в любовном экстазе высоко изгибала свое тело, тесно прижимая к себе Огюстена обеими руками и по-кошачьи царапая его спину острыми ноготками. А когда ее наслаждение достигло своего пика, она испустила крик, который наверняка был слышен в нескольких смежных комнатах.

Внизу, в деревне, уставшие за день труженики уже спали глубоким и безмятежным сном, но Жанна бодрствовала и услышала первые хлопки фейерверка, и сквозь прорехи в дряхлом пологе на ее ложе пролился розовый и серебряный свет. Осторожно, стараясь не пробудить спящую крошку, она села на кровати и отдернула занавеску. Увиденное поразило ее. Вся хижина была заполнена каким-то странным многоцветным свечением, быстро менявшим оттенки. Происходило настоящее волшебство. Жанна осталась одна. Перед этим к ней приходила соседка, которая перестелила постель, вымыла посуду и приготовила ужин, Слуги постояльцев улеглись спать на сеновале. Тео был с ними. Он не решился настаивать на своем праве спать под крышей собственного дома, в одном помещении с четырьмя дворянами. Когда радужные отблески фейерверка погасли, Жанна опять откинулась спиной на подушки и попыталась заснуть. Это оказалось не таким уж простым делом, поскольку бурные события только что закончившегося дня постоянно будоражили ее память.

Однако усталость взяла свое, и Жанна погрузилась в приятное забытье. Сон ее оказался недолгим; вскоре вернулись двапостояльца, Жак и Франсуа, и разбудили Жанну своим бесцеремонно громким хохотом, разговорами и топотом ног. Проснулась и заплакала Маргарита, успокоить которую удалось, лишь дав ей грудь. Через дырку в пологе Жанна, к своему удивлению, увидела Леона, который уже вернулся и спал на своем ложе из соломы. Она по достоинству оценила деликатность этого человека, который постарался не потревожить сон ее и дочери. Однако именно Огюстену обязана была Жанна внезапно пробудившимся в ней ожиданием уготованных судьбой перемен.

В ту ночь он так и не вернулся. Она не увидела его до самого утра, когда Огюстен стал, шумно фыркая, мыться, сидя в корыте. Затем его подстриг слуга, и, надев свежее белье и камзол, он опять удалился вместе со своими друзьями в королевское поместье на целую ночь. Похоже, такое времяпрепровождение вошло у этих господ в привычку. В хижине Дремонтов они больше не ели, поскольку пиршества на празднике продолжались непрерывно, начиная с завтраков и кончая поздними ужинами, затягивавшимися далеко за полночь. Они частенько вели себя в доме Жанны так, словно ее и не существовало; их примеру следовали и слуги: откровенные обсуждения самых интимных подробностей ночных похождений могли бы смутить многих женщин. Но Жанна слушала с жадным любопытством, желая узнать как Можно больше об обычаях, удовольствиях и приключениях тех, кто принадлежал к кругу избранных. От ее внимания не ускользнуло то, что Огюстен стал более спокойным и сдержанным по сравнению с остальными. Никто из его товарищей, казалось, не замечал перемены, происшедшей в нем, но Жанна, привыкшая уже наблюдать за ним, видела, как часто он забывался в своих раздумьях, не обращая ни малейшего внимания на скабрезную болтовню приятелей.

Для Огюстена этот праздник обернулся поисками. Он не сказал ничего своим друзьям, избавившись тем самым от беззлобных, но однообразных насмешек, которые уже наскучили ему. Они бы, разумеется, не поняли его — ведь вокруг было столько красивых женщин, готовых отдаться по первому зову, — но перед Огюстеном постоянно мелькало одно девичье лицо, которое никак не исчезало из памяти. Юные, искрящиеся весельем темные глаза с длинными ресницами и невинный, бесхитростно доверчивый взгляд безошибочно изобличали в их обладательнице девственницу.

Это случилось во второй вечер во время спектакля по пьесе Мольера — экстравагантного зрелища, в котором король играл роль Роджера, любовь которого к героине перекликалась с его собственной страстью к Луизе де ла Валер. Место для этого зрелища было специально выбрано в маленькой ложбинке между холмами с тем расчетом, что опоздавшие к началу представления не будут пробираться вперед и мешать зрителям и актерам, а разместятся на травянистых склонах, где для них уже были приготовлены большие подушки и персидские ковры.

Огюстен, сидевший с приятелями на одном из таких ковров у края рощи, имел возможность наблюдать сверху за реакцией многих зрителей. Аплодируя актерам после удачно сыгранной сцены, он случайно скользнул взглядом вдоль одного из рядов кресел и заметил ее. Освещенная отблеском факелов, горевших над театральным помостом, увлеченная игрой короля, девушка подалась вперед и восторженно смеялась, не переставая аплодировать; пальцы ее были унизаны дорогими перстнями. Затем она уселась поудобнее и продолжала с неослабевающим интересом следить за разворачивающейся на сцене драмой, не зная, что Огюстен не мог оторвать от нее глаз.

Судя по внешнему виду, девушке было лет шестнадцать-семнадцать, то есть она была всего лишь года на два младше Огюстена. Ее профиль поражал безупречностью линий, но особенно понравились ему ее роскошные светло-каштановые волосы. Огюстен решил сразу же после окончания спектакля подойти к девушке и под любым предлогом завести с ней беседу.

Однако, когда актеры отвесили публике последний поклон и сотни зрителей стали пробираться из своих кресел к выходу, Огюстен не смог в этом столпотворении пробиться к цели. Находясь от нее в нескольких шагах, он смог рассмотреть девушку как следует и пришел к выводу, что вблизи она выглядела не менее очаровательно. И тут же послышался ее чистый, похожий на звон серебряного колокольчика, голосок, которым девушка обращалась к мужчине средних лет, заботливо оберегавшему ее от толчков:

— Я так рада, папа, что ты позволил мне посмотреть этот спектакль! Пьеса была превосходна, не правда ли?

Несколько секунд спустя совершенно неожиданно, словно повинуясь какому-то наитию, девушка повернула голову и, посмотрев на Огюстена, похоже, сама удивилась своему поступку. Он мог заключить из этого, что, несмотря на очень сильное впечатление от спектакля, девушка каким-то чудом поняла, что за ней наблюдают. Так это было или нет, но их взгляды встретились и они довольно долго смотрели друг на друга. Причем глаза девушки открывались все шире, а взгляд Огюстена становился все более напряженным. Ее щеки покрылись румянцем, и она поспешила отвернуться. К досаде Огюстена, между ним и девушкой образовалось препятствие в виде плотного скопления зрителей и в этом людском водовороте они стали удаляться друг от друга. И все же девушка еще раз посмотрела на него, и на ее губах мелькнула озорная улыбка, а затем, отодвинутый еще дальше новой волной зрителей, Огюстен совершенно потерял ее из виду.

С тех пор он искал ее повсюду. Но в этой круговерти, когда повсюду были толпы гостей, постоянно переходивших от одного вида развлечений к другому, это было все равно что искать иголку в стоге сена, и его поиски пока так и не увенчались успехом. У него не было ни малейшего представления о том, кто она и откуда родом, поскольку он никогда раньше не видел ее отца, однако она затронула в его сердце струну, которая доселе молчала, и теперь его снедало беспокойство и отчаянное желание увидеть ее снова.

Наконец, наступил третий, последний вечер празднества. Тщетно вглядываясь в лица танцующих, Огюстен побродил некоторое время среди них, а затем, пройдя через многие «комнаты» на открытом воздухе, спустился на берег озера, куда к этому времени начинали стекаться все гости, чтобы увидеть последний акт представления знаменитой легенды. Раздался гром аплодисментов, и по воде на середину озера, словно лебедь, величаво выплыл Дворец Волшебницы, поблескивающий серебряными башнями и выглядевший, действительно, как в сказке.

Под звуки фанфар на позолоченную сцену ступил король, также в золоченой одежде. Он предстал перед Волшебницей в ее собственной резиденции. Король раскинул руки, и зарокотали барабаны. Музыка становилась все громче, и вот наступила кульминация: волшебный дворец поглотило пламя, а над головами зрителей с сухим треском рассыпались первые снопы фейерверка, и вскоре все небо превратилось в океан из многоцветных звезд.

Огюстен вскарабкался на пьедестал одной из статуй, и при свете фейерверка стал всматриваться в лица зрителей. И наконец-то он увидел ее. Его душа возликовала, однако очень скоро радость уступила место разочарованию, ибо он понял, что девушка уходила.

Теперь самое интересное было позади, и отец быстро уводил дочь туда, где стояли небольшие открытые экипажи, в которых обычно совершались прогулки по парку.

Огюстен спрыгнул с пьедестала. К тому времени, когда он пробрался через толпу к стоянке экипажей, интересовавшая его коляска уже резво катила по безупречно ровной аллее, успев отъехать на значительное расстояние. Огюстен бросился догонять. Люди, которых он расталкивал на бегу, смотрели на него, как на сумасшедшего. Кое-кто даже смеялся и улюлюкал вслед. Он знал, что у него нет шансов догнать коляску, но не терял надежды на то, что ему удастся разузнать имя девушки, прежде чем экипаж минует главные ворота.

Огюстен опоздал. Когда он, запыхавшись, вбежал во внутренний двор, прогулочный экипаж уже был пуст и его убирали со стоянки, а за оградой виднелся верх тяжелой кареты, покачивавшейся на рессорах. Огюстен стал расспрашивать форейторов и привратников, но никто ничего не знал. Это означало, что отец девушки редко появлялся при дворе. Скорее всего, он приехал откуда-то издалека. Огюстен испытывал огорчение из-за того, что имя девушки так и осталось неизвестным. Ее прелестное личико глубоко отпечаталось в его памяти, и Огюстену оставалось лишь надеяться на то, что в будущем судьба опять сведет их.

К концу праздника гостеприимство короля приняло формы, обычные для таких сборищ. Утром все выезжали на охоту, а день был посвящен игре в карты, танцам, музыке и различным спектаклям, в которых играли придворные и их жены или пассии. Иногда выступали и бродячие артисты. На этот раз сцену заняла труппа Мольера.

Жанна уже привыкла к своим четверым постояльцам и их слугам, бесцеремонно вторгшимся в ее дом. Огюстена, за которым она не переставала наблюдать, временами посещало грустное настроение, и в такие моменты он уходил в себя; однако он продолжал вместе с друзьями участвовать во всех развлечениях королевского двора.

После утренней охоты они обычно возвращались в хижину Дремонтов, чтобы переодеться и принять ванну, для чего использовалось корыто, а затем облачались в роскошные камзолы, украшенные позументами и кружевами. То, что они постоянно мылись, крайне удивляло Жанну, которая до сих пор считала, что знатные люди прибегают к помощи воды и мыла не чаще, чем бедные крестьяне, хотя и могли позволить себе плескаться в горячей воде в любое время суток. Теперь она убедилась в обратном. Ее котлы вскипятили уже столько воды, сколько никогда до этого не бывало в них за все время их существования, еще с тех пор, когда ими пользовалась свекровь. Слуги то и дело бегали с ведрами и бадьями к колодцу, стоило лишь их молодым господам захотеть смыть с себя пот после всего, что требовало физических усилий.

К этому времени она уже покинула кровать, оправившись после родов, и опять на нее навалились бесчисленные домашние заботы, среди которых ей удавалось иногда выкраивать час-другой на изготовление вееров для одного из парижских магазинов, владелец которого снабжал ее необходимыми материалами. Конечно, за эту кропотливую, требующую особых навыков работу Жанна получала гроши, но и они частенько оказывались существенной добавкой к скудному заработку Тео. Обычно вееры изготавливались из шелка, атласа или пергамента, если их необходимо было разрисовывать. Жанна не занималась вышивкой, и часто заготовки ей поставляли уже вышитыми другими мастерицами. Затем эта заготовка закреплялась на палочках из слоновой или другой кости или из ароматического дерева и плиссировалась перед окончательной сборкой вместе с лентами и кисточками.

Стараясь побыстрее наверстать упущенное за то время, когда ей пришлось лежать в кровати, Жанна решила, тем не менее, сделать веер по своему выбору из остатков шелка и мелочей, которые ей удалось сберечь от прошлых заказов. Она использовала каждую свободную минуту, которую можно было улучить между кормлением и пеленанием ребенка и выполнением работы по дому. Ей хотелось во что бы то ни стало закончить этот веер до отъезда Огюстена. Слава Богу, она не должна была готовить обед, поскольку слуги делились с ней и Тео обильными остатками с господского стола. С ней они были куда приветливее, чем с ее мужем, который не скрывал своей неприязни к ним, хотя сгибался в непостижимом поклоне чуть ли не до пола всякий раз, когда какому-либо благородному постояльцу случалось проходить мимо.

Оставаясь со слугами, избавленными от присутствия своих господ, Жанна пользовалась их расположением, чтобы узнать побольше подробностей о жизни королевского двора. Без особого удивления встретила она рассказ о том, что браки в аристократических кругах заключаются только по расчету и во внимание принимаются не чувства, а богатство, титулы и владения. Обычным явлением было то, что после свадьбы каждый из супругов продолжал оставаться свободным, в том числе и в интимной жизни. Да и вправе ли мы винить их за это? И все же ее брови изумленно поднялись, когда слуги рассказали ей о вельможе, который случайно забрел в беседку, окруженную кустами роз, в саду дворца Фонтебло и застал там жену, совокупляющуюся в обнаженном виде с любовником. Единственное, что его встревожило и тот момент, так это то, что кто-нибудь еще может обнаружить нежившуюся парочку. Оказаться в центре сплетен и скандала считалось дурным тоном. Вот почему придворные дамы пускались во все тяжкие, лишь бы скрыть свои беременности — следствие прелюбодейства. За многие десятилетия и даже века двор выработал свои правила поведения и этикет, и нарушать их значило бы навлечь на себя бесчестие, грозившее зачастую отлучением от двора.

— А как же король? — спросила Жанна, добавив с помощью кисточки немного голубого цвета: она рисовала на веерном шелке, растянутом булавками на столе. — Вдруг королева обзаведется любовником?

На этот вопрос ответил слуга Огюстена:

— Строго говоря, в любой стране насмешки над королем приравниваются к государственной измене. Что касается данного случая, то несмотря на то, что брак короля заключался в первую очередь из политических соображений, королева Мария-Тереза влюблена в короля Людовика и навряд ли будет помышлять о каких-то посторонних развлечениях.

— Да, но он…

— Это совсем другое дело. Даже церковь признает за королем право иметь титулованную любовницу, и к ней относятся почти так же, как к королеве.

Жанна решила оставить свое мнение при себе. Этот мир был миром мужчин, и кому, как не ей, было лучше знать, что женщины существовали на земле лишь в качестве послушных исполнительниц их воли. Не в их власти было оспаривать эту двойную мораль: «то, что позволено мне, — нельзя тебе».

— А что происходит с любовницами богатых людей, когда страсть к ним угасает?

Жанна наблюдала из-под ресниц за тем, как слуги переглянулись, ухмыляясь так, словно им было известно нечто весьма забавное на эту тему. И опять ответил слуга Огюстена:

— В таком случае дамы получают в подарок драгоценности, а незамужним женщинам не столь высокого происхождения вручают сумму вполне достаточную, чтобы на них пожелал жениться какой-нибудь лавочник или хозяин трактира.

Это было то, что она хотела узнать. Все эти сведения глубоко отпечатались в ее памяти. Жанна была вполне удовлетворена и больше не задавала вопросов. Закончив рисунок на шелке, она захотела написать на нем слово «Маргарита» и, будучи, как и все крестьяне, неграмотной, обратилась за помощью к священнику, который иногда навещал ее и малютку. Под его руководством Жанна красивой вязью перерисовала на шелк все буквы. Когда же и эта часть работы подошла к концу, она спросила его о том, что в это время беспокоило ее больше всего.

— У нас на постое сейчас четыре дворянина, святой отец, и я слышала, как об одном из них, мсье Огюстене Руссо, слуги пару раз отозвались как о гугеноте. Что это значит?

Лицо аббата приняло сумрачно-серьезное выражение.

— Гугеноты, мое дитя, — тяжело вздохнув, начал он, — протестанты. Происхождение этого слова неизвестно, но оно употребляется французской римско-католической церковью применительно к нашим заблудшим братьям и сестрам, которые исповедуют так называемую реформированную веру. Ты, случаем, никогда не слышала о том, что творилось в ночь накануне дня Святого Варфоломея?

— Нет, святой отец.

— Это было страшное время, но король не мог поступить иначе. Он должен был призвать к порядку зарвавшихся вождей гугенотов, которые тогда уже имели под своим началом целые армии. Религиозная междуусобица разрывала Францию на части. В ту ночь было предано смерти свыше тридцати тысяч мужчин, женщин и детей… — аббат заметил, как в глазах женщины промелькнул ужас, и успокаивающе положил руку на ее плечо. — Это прошло давным-давно, дитя мое. Благодаря великодушию Генриха IV, дедушки нынешнего короля, который принял Нантский эдикт, защищавший протестантов, они могут теперь свободно исповедовать свою веру и уравнены в гражданских правах с французами — приверженцами истинной церкви.

«Однако очаги недовольства гугенотами продолжали тлеть то здесь, то там, — размышлял про себя священник, — но надеюсь, что никогда больше не будет сделана попытка подавить протестантов силой оружия. Однако этими тревогами не стоит сбивать с толку разум простой крестьянки», — подумал он и решил прекратить дальнейший разговор на эту тему, встав из-за стола и собравшись уходить.

Жанна проводила его до двери, сделала почтительный реверанс, когда он вышел за дверь. Вернувшись в комнату, она села за стол и погрузилась в глубокие раздумья. Для нее было большим потрясением узнать, что Огюстен не принадлежал к лону римско-католической церкви, в то время как ее маленькая дочь уже приняла крещение. Затем она вполне разумно утешила себя мыслью о том, что так или иначе, а формальный брак между Маргаритой и Огюстеном все равно не состоится в силу неравенства их социального положения. Это лишь в сказках принц женился на служанке-замарашке. Строя планы на будущее для Маргариты, она исходила из того, что узнала от слуг, и видела свою дочь любовницей Огюстена. В этом статусе Маргарита должна была пребывать до тех пор, пока не получит приличное приданое от любовника и не сможет выбрать себе подходящего жениха из числа буржуа; возможно, случится так, что они затем полюбят друг друга.

Опять взявшись за кисточку, Жанна закончила роспись на шелке и подождала, пока не высохнет краска. Этот процесс не отнял у нее много времени, после чего она принялась за сборку веера на палочках из слоновой кости.

Празднества закончились в тот же час, когда и начались, после полудня. Вскоре после церемонии закрытия улицы Версаля запрудили кареты и всадники, спешившие попасть домой засветло. Огюстен был единственным из четырех дворян, который учтиво попрощался с Жанной. Он последним покидал ее хижину; остальные уже скакали по дороге в направлению к Фонтебло, куда должен был переместиться королевский двор. Планы Огюстена были иными. Он намеревался отбыть в поместье своего отца, находившееся вблизи Гавра, процветающего морского порта на побережье Нормандии.

— Желаю вам и вашей дочери отменного здоровья, мадам, — сказал он Жанне. — Мое почтение вам обеим.

Огюстен уже совсем было повернулся уходить, но Жанна остановила его:

— Мсье Руссо! Одну минуточку, пожалуйста, — и с этими словами она подала ему свой веер. — Я дарю это вам на память о королевском празднике в Версале.

Огюстен с улыбкой принял подарок из ее рук.

— Вы хотите, чтобы этот веер я передал избраннице своего сердца?

— Возможно, мсье. Если вам так будет угодно. — Жанна наблюдала за тем, как он открыл веер белого шелка, сделав это чисто по-мужски. Он взялся за крайние палочки и растянул их в разные стороны. Женщина распустила бы веер в мгновение ока, одним грациозным движением руки. Первой реакцией Огюстена было удивление:

— Вы настоящая художница! Какой прекрасный пейзаж! — На рисунке было изображено королевское охотничье поместье, причем не в его теперешнем виде, с позолотой и украшениями, а так, как оно выглядело первоначально. Именно таким видел его Огюстен в свой первый визит сюда три года назад. Залитое яркими солнечными лучами на фоне нежно-голубого утреннего неба в начале лета, оно было увито с обеих сторон гирляндами тубероз, жасмина и лилий. Вглядевшись повнимательней, он заметил еще одну интересную деталь. Внутри гирлянды из маргариток, располагавшейся в центре рисунка, стояло имя ее дочери. Его словно пронзило ударом ножа. Вспомнив о своем опрометчивом обещании, сделанном под влиянием винных паров, он со свистом втянул в себя воздух — так обычно выражалось его крайнее изумление. Да, в честолюбии и хватке этой женщине нельзя было отказать. Любой из его приятелей от такой наглости просто рассвирепел бы и влепил ей такую затрещину, что она рухнула бы в беспамятстве на пол, а веер выкинул бы прочь, но Огюстен был достаточно уравновешенным человеком и понимал, что и он вел себя предосудительно, дав повод для подобных заблуждений на свой счет. А потому молодой человек без лишних слов сложил веер и спрятал его в просторный карман своего камзола. Отстегнув кошель с деньгами от пояса, которым была завязана куртка для верховой езды, он положил его на стол.

— Это все, что у меня есть взамен, мадам.

— Благодарю вас, сир.

С легкой душой он покинул лачугу Дремонтов. Огюстену казалось, что ему удалось откупиться от этой женщины и теперь не в чем упрекнуть себя. Жанна взяла кошель со стола и, прижав к груди, подошла к окну. Она увидела, как Огюстен сел на своего жеребца и галопом поскакал прочь. Лицо Жанны еще долго сохраняло странное задумчивое выражение, и Тео, заговорив с ней впервые после рождения дочери, чувствовал себя как-то неловко. Однако это состояние, как он подумал, не было похоже на приступ одержимости какой-то идеей, как это иногда бывало с Жанной.

Как только Огюстен скрылся из вида, Жанна повернулась спиной к окну и посмотрела на кошель. Он был довольно увесистым и трудно было сказать, сколько денег содержалось в нем. В любом случае их следовало приберечь, пока Маргарита не станет взрослой женщиной и не будет нуждаться в красивых нарядах. Жанне даже на секунду не пришло в голову, что этими деньгами Огюстен пытался приглушить голос своей совести: совсем наоборот, для нее кошель был еще одним символом, доказательством правоты ее предположений. Он как бы подчеркивал неоспоримость данного обещания, ведь все знали, что настоящий дворянин всегда держал слово.

Однако, что касается самого Огюстена, то он, не успев еще покинуть пределов Версаля, уже и думать забыл об этой досадной промашке. Когда стемнело, он остановился переночевать в придорожной таверне. Сопровождавший его слуга подобрал брошенную на пол комнаты пыльную одежду, вычистил ее и аккуратно сложил. Пока он этим занимался, Огюстен заснул крепким сном. Обнаружив веер, торчавший из кармана камзола, слуга тут же правильно определил его происхождение и предположил, что хозяин купил его из жалости, желая помочь той женщине-крестьянке, которая явно находилась в очень стесненных обстоятельствах. Это был красивый веер, и, если бы не написанное на нем имя «Маргарита», он вполне сгодился бы в качестве подарка для любимой женщины.

Слуга положил веер в одно из отделений кожаного саквояжа, по форме напоминавшее кармашек; там ему и суждено было оставаться еще много лет забытым и невостребованным ни хозяином, ни слугой. Он совершил много переездов и путешествий, пока, наконец, не настало время, когда о нем вспомнили и извлекли на свет Божий.

ГЛАВА 2

Жанна не оставляла своих надежд. Наоборот, они окрепли в ней до такой степени, что крестьянка временами даже смеялась вслух, зачарованная чудесными видениями. Тео несколько раз жестоко избил жену, будучи выведенным из себя ее необъяснимыми смешками и бегающими огоньками в глазах. Это злило его не меньше, чем ее постоянный плач после неудачных родов в прошлом. Он позвал аббата в страхе, что дьявол, возможно, уже овладел разумом его жены. К счастью для Жанны, добрый священник всегда с участием относился к тяжкой доле крестьянок своего прихода.

— Оставь свои опасения, сын мой, — посоветовал он Тео, — ибо неисчислима благодать, ниспосланная тебе Богом. Какая женщина не будет испытывать ликования, если после стольких бесплодных попыток, приносивших горькое разочарование, у нее появился сильный и здоровый ребенок?

И в самом деле, Жанна не могла нарадоваться, глядя на свое крепкое и быстро растущее дитя. Темные младенческие волосы сменились вьющимися, рыжевато-золотистыми кудряшками. Именно такого оттенка были волосы Жанны, прежде чем их тронула преждевременная седина. От матери унаследовала девочка и большие, круглые глаза, цветом похожие на голубой сапфир.

— Ты у меня будешь раскрасавицей, — часто ворковала Жанна над колыбелью Маргариты, когда Тео не мог слышать ее слов. — Когда-нибудь я найму человека, чтобы он научил тебя читать и писать. О да, уж на это у меня есть деньги. Вот увидишь!

Счастье Жанны было бы полным, если бы не беспричинный страх, который омрачал его и от которого она никак не могла избавиться: она боялась, что может умереть еще до того, когда ее дочь станет взрослой, и тогда все эти чудесные надежды рассыплются в прах и жизнь Маргариты ничем не будет отличаться от ее собственной. Поскольку новые беременности представляли самую серьезную опасность для ее жизни, Жанна поверила свои заботы старой знахарке, которая также жила в Версале, и после этого ей уже не пришлось заботиться на этот счет. Если Тео и желал иметь сына, то вслух он никогда не заводил разговоров на эту тему, а Жанна тем более избегала их. И все же мысль о ранней кончине продолжала черной тенью омрачать ее существование, возникая в сознании женщины в самые неожиданные моменты, когда она была к этому совершенно не готова. И тогда, подстегиваемая мрачным предчувствием, Жанна решила, что с самого раннего детства дочери, как только Маргарита будет обладать достаточной сообразительностью, станет воспитывать в ней неукротимое желание подняться любой ценой из этой грязи, нужды и беспросветных нищих будней и готовить ее к тому, что было предсказано при рождении. Тогда у девушки появится шанс добиться своего, даже если она окажется слишком рано лишенной материнской заботы.

Все внимание, весь интерес Жанны, помимо ее ребенка, сосредоточились теперь на королевском поместье. Это была единственная осязаемая нить, связывавшая ее с Огюстеном, и потому за жизнью этого особняка необходимо было наблюдать как можно пристальнее, ведь все, что происходило в его стенах, могло в той или иной степени отразиться на будущем ее дочери. Родившись и прожив в этой местности все свои годы, Жанна постоянно видела перед собой королевский особняк; вот почему она смогла так точно изобразить его на веере, подаренном Огюстену. Ей не составило большого труда нарисовать здание по памяти, не упустив при этом никаких, даже самых мелких деталей.

Еще ребенком ей довелось много раз видеть старого короля, и вид Людовика XIV, скачущего на коне, тоже был Жанне привычен. Она могла припомнить, как он подростком часто охотился с борзыми в компании кардинала Мазарини, который готовил его к исполнению королевских обязанностей. Бессчетное количество раз за все прошедшие годы Жанна с завистью голодного человека наблюдала за тем, как егеря несли туши оленей и кабанов; прочные палки, продетые сквозь связанные ноги убитых животных и покоившиеся на плечах этих простолюдинов, прогибались под тяжестью туш, мерно раскачивавшихся в такт поступи носильщиков. Жанна только вздыхала, думая, как несправедливо устроен мир. Мясо несут в дом, обыватели которого и так сыты, в то время как вокруг так много умирающих от голода людей. Иногда егери несли пернатую дичь. Они были обвешаны ею с головы до ног и казались одетыми в пышные, мохнатые шубы. Правом на охоту обладало только дворянство. И если какой-то бедняк попадался на том, что ловил в силки птичку, чтобы сварить ее в горшке и утолить голод, то закон предусматривал лишь одно наказание за браконьерство — смерть. Именно таким был конец ее отца, который пытался спасти от голодной смерти себя и свою семью. Неудивительно, что мало кто осмеливался посягать на дичь в этих лесах и она водилась там в изобилии.

Жанне не составляло большого труда оставаться в курсе событий, происходивших в охотничьем особняке. Королевский управляющий часто был вынужден нанимать местных крестьян то на копку канав, то на прополку огородов. Они же косили траву в саду и обрезали весной сучья фруктовых деревьев, пилили и кололи дрова. Многие из них были добрыми друзьями, знакомыми или соседями Жанны и с удовольствием судачили с ней, пересказывая самые свежие сплетни королевского двора. Сейчас вся деревня гудела, как разбуженный улей. Через несколько дней после окончания большого праздника в Версале появились королевские архитекторы, которые взяли пробу грунта, сделали съемку местности и произвели изыскания на предмет обнаружения новых источников воды. Кстати, вода в деревне всегда была проблемой: колодцев не хватало, да и те немногие, что были, в жару пересыхали; кроме того, вода отличалась неприятным привкусом. Вскоре по деревне пошли слухи, что предстоят грандиозные перемены.

Часто приезжал король, чтобы на месте посоветоваться со своим главным архитектором мсье Лево, работой которого он восхищался. Все деревенские, впрочем, так же, как и высшая знать, ожидали, что особняк снесут, а на его месте построят совершенно новое здание. Старожилы Версаля припоминали, что такой случай уже имел место в истории местечка. Покойный король нашел вдруг, что первый охотничий домик, построенный в 1623 году, был слишком мал и не удовлетворял даже его скромным запросам, и заменил его теперешним очаровательным, маленьким особнячком, сооружение которого закончилось за несколько лет до рождения нынешнего короля.

Однако через пару недель стало известно, что Людовик XIV вовсе не собирался сносить особняк. Наоборот, его должны были расширить, добавив огромные пристройки с трех сторон.

«Если бы стихийное бедствие или пожар уничтожили бы особняк моего отца до основания, — произнес однажды король, — то я отстроил бы его заново точно в таком же виде».

Тео, который знал толк в строительном деле, долго чесал у себя в затылке. Должно быть, король помешался на этом доме, раз приказал расширять его там, где почва была непригодная, зыбкая и мог произойти оползень. Тео искренне сочувствовал архитекторам, перед которыми стояла неимоверно сложная задача.

И все-таки Лево, не теряя времени, энергично принялся выполнять королевскую волю. К тому времени, когда Маргарита сделала свои первые неуверенные шаги, в поместье установили огромный насос и высокую водонапорную башню, и проблема водоснабжения была решена. Территорию, где должен был вырасти новый дворцовый комплекс, разметили на участки и стали копать землю под фундамент, и рыли до тех пор, пока не последовал удовлетворительный кивок Лево. Теперь все было готово к началу строительства того, о чем уже говорили как о загородном дворце короля.

Но несмотря на возбуждение, вызванное потоком снующих туда-сюда архитекторов и инженеров, мало что сдвинулось с места в строительстве, пока король не устроил в поместье еще одно шикарное празднество, которое по размаху далеко оставило за собой предыдущее. У Жанны возникла надежда на появление Огюстена, однако, хотя деревенские улицы и были переполнены каретами, а дома — дворянами, так же, как и в 1664 году, большая часть гостей предпочла каждодневные поездки из Парижа в Версаль и обратно ночлегам в изобиловавших клопами и прочими насекомыми крестьянских жилищах. Трехлетней Маргарите надолго запомнилось, как однажды поздно вечером мать вывела ее на пригорочек, откуда хорошо были видны грандиозные фейерверки, озарявшие окрестности на много лье вокруг. А в самом конце феерии в небе над верхушками деревьев вспыхнуло двойное золотое «L», означавшее «Людовик-король — солнце».

— Посмотри! — вскричала Маргарита, показывая вверх своим маленьким пальчиком. — Король пишет на небе!

Все вокруг нее засмеялись, а Жанна тесно прижала к себе дочурку и поцеловала ее, назвав умной девочкой.

Не прошло и месяца после этого, как жизнь в Версале резко переменилась. Каждому физически здоровому мужчине, не имевшему стабильного источника доходов, предоставлялась возможность получить работу на строительстве новой резиденции короля. Тео был в числе первых, кто поспешил наняться, увидев в этом шанс надолго обеспечить своей семье средства к сносному существованию. Для такого искусного ремесленника, как он, там всегда находилось дело. На обширном открытом пространстве перед воротами поместья, о котором уже говорили как о Плац-де-Арм, возникли десятки мастерских, и в Версаль хлынули тысячи мастеровых со всей Франции. Были доставлены лебедки, блоки, краны с ручными воротами и ступальными колесами, а сам красно-желтый особняк густо облепили строительные леса. В чистом поле за околицей деревни выросли сотни лачуг-времянок, где проживало огромное количество строителей всех специальностей. Там же находились и кухни, готовившие им пищу; стряпухами же были наняты крестьянки из Версаля и окрестных деревень, которые варили, пекли и жарили почти круглые сутки.

Большая часть десятников, мастеров и инженеров предпочитала жить отдельно от рабочих, в Версале, став на постой к местным жителям, которые были рады лишним деньгам. Несмотря на тяжелые налоги, в жизни этих людей наметились кое-какие перемены к лучшему, особенно тех, кто был занят на строительстве в Версале и в Лувре, где также проводилась коренная реконструкция. Говорили, что королем владели две страсти. Если он не воевал, то на него нападала строительная горячка, потому что даже Париж не избежал этой волны перестроек и перепланировок. По замыслу короля, великая нация должна была иметь подобающую ее статусу столицу, и в самом центре города началась прокладка нового, широкого проспекта, прославившегося затем на весь мир как Елисейские поля.

Жанне было на руку то, что Тео стал работать на строительстве дворца. Будучи чрезвычайно занятой изготовлением вееров, хозяйственными хлопотами, а больше всего воспитанием дочери, она, тем не менее, получала теперь сведения о жизни и нравах королевского двора из первых рук. Довольно скоро всем стало очевидно, что идет не просто расширение уже имеющегося особняка, но создание нового, грандиозного по своим масштабам дворцового комплекса. У местных жителей теперь вошло в привычку после воскресной мессы прогуливаться на стройку и оценивать успехи строителей, достигнутые за истекшую неделю. Среди них всегда находилась и Жанна, державшая на руках Маргариту. Они ходили одни, без Тео, который говорил, что стройка осточертела ему за ту неделю, что он там гнул спину, и удалялся в деревенскую харчевню, чтобы поболтать с друзьями за стаканчиком.

Как только Маргарита научилась твердо стоять на ногах без посторонней помощи, Жанна позволила ей подбирать все, что случайно падало с длинного стола, за которым она делала вееры. Девочка играла с поломанными палочками и тряпичной куклой, которую она таскала за собой повсюду.

Когда она немного подросла, то научилась смешивать составные части клея, изготовлявшегося по рецепту, хранившемуся в глубокой тайне и доставшемуся Жанне от ее бабушки, которая также занималась этим ремеслом. При правильном применении он не оставлял никаких следов на самой тонкой ткани, когда она прикреплялась к палочкам. Горшок с варившимся клеем стоял на жаровне, и от него исходил противный запах, контрастирующий с изящным искусством веерщицы. Иногда Жанне доставляли коробку с очень красивыми причудливыми палочками, покрытыми лаком, с просверленными внутри отверстиями, куда нужно было продевать ленточки или шнурки. У Маргариты были ловкие пальчики, и в неполных шесть лет она неплохо управлялась с этой работой.

Близился шестой день рождения Маргариты. Эта дата пришлась на рабочий день недели, но, поскольку Жанна выполнила все заказы и уже отправила их, а новые заготовки еще не поступили, у нее оказалось немного свободного времени! Тогда Тео предложил Жанне сходить с Маргаритой в зверинец, находившийся в парке дворца, где Тео работал на строительстве нового вольера. Туда недавно прибыла очередная партия диковинных зверей из заморских стран. Короля в версальской резиденции не было, но даже если бы он и был, лицам из третьего сословия не возбранялось наслаждаться прогулками по замечательному, ухоженному парку. Все, что от них требовалось, — не создавать помех рабочим, которые трудились над перепланировкой парка под руководством известного проектировщика Ленотра.

Посещение парка всегда доставляло Жанне удовольствие. Причем больше всего ее привлекали не скульптуры, не фонтаны, которые включались только тогда, когда в резиденции находился король, и не дорогие апельсиновые деревья, стоявшие в кадках с особой землей, а цветники и клумбы разнообразных форм и размеров, которые напоминали сложные вышивки, сделанные искусными мастерицами. Каждый цветок гармонировал с растущим рядом. Говорили, что Ленотр мог распознать, где был посажен не на свое место цветок анютиных глазок или случайно пропущен листок, когда подстригали декоративные кустарники, словно этот листок был веткой дерева, выступившей из кроны. Маргарита была очарована вечнозелеными деревьями, имевшими пирамидально-коническую форму, которые располагались ровными рядами, как солдаты по стойке «смирно», вдоль тропинок, пересекавших цветники. В этот день она затеяла с мамой игру в прятки.

Спустя некоторое время они вышли на тропинку, которая проходила по искусственному ландшафту, имитировавшему настоящий лес, и заканчивалась у берега озера, поверхность которого ослепительно сверкала под яркими лучами солнца. Именно там находился зверинец, вольеры которого занимали значительную площадь. Тео, которому вместе с несколькими работниками поручили временно приглядывать за зверями, в этот момент сделал перерыв на обед. Он провел жену и дочь перед всеми клетками, одновременно уплетая за обе щеки ломоть хлеба с сыром.

На Жанну произвели большое впечатление красивые, удобные вольеры, где важно разгуливали слон, дюжина верблюдов, несколько страусов и, сбившись в плотную кучу, стояли какие-то животные, по виду похожие на овец. Она медленно следовала за мужем, который нес Маргариту на руках, чтобы та не испугалась необычных животных по ту сторону решетки из железных прутьев с позолоченными шишками. Однако его опасения оказались напрасными. Маргарита проявила исключительный интерес и часто задавала вопросы.

Она радостно взвизгнула при виде слона, а перед клеткой, где содержались разноцветные экзотические птицы, притихла и, встав на цыпочки, долго разглядывала фламинго, туканов и райских птичек, попугаев (австралийских и обычных) и колибри. Маргарита решила, что если ей удастся стать такой же мастерицей, как и мать, то на ее веерах всегда будут красоваться эти прелестные птички, в полете или на ветке цветущего дерева.

Будучи ребенком, она предпочитала делать вееры для детей. Она сидела рядом с матерью за столом, болтая в воздухе ногами и сосредоточив все внимание на работе. Маргарита никогда не испытывала зависти к маленьким девочкам из более обеспеченных семейств, для которых предназначались вееры. Какое-то странное чувство, нечто вроде ожидания чуда, воспитанное в ней матерью, пронесло ее через все разочарования и неприятности детства и отрочества. Маргарита не могла выразить свои ощущения словами, но ей казалось, что все это — мелочи, которые не могут помешать следовать предначертанным свыше путем. Она все время чувствовала, что находится на расстоянии шага от чего-то прекрасного и неизвестного. Инстинкт подсказывал ей, что со временем мать раскроет этот секрет, но пока эта высокая и волнующая тайна укрепляла и обогащала их взаимную привязанность.

Несмотря на прилежание в работе, Маргарита отличалась сложным и непокладистым характером. Частенько наружу пробивались упрямство и своеволие, унаследованные от обоих родителей. Жанна уделяла огромное внимание длинным каштановым волосам дочери, без конца мыла и расчесывала их. Кроме того, она постоянно мыла в корыте и саму Маргариту, хотя, как было известно девочке, никто в деревне не заботился так о чистоте своего тела. Эти нудные процедуры время от времени приводили ее в бешенство.

— Если бы ты была дамой при королевском дворе, то тебе пришлось бы принимать такие ванны ежедневно, — таков был обычный ответ ее матери. — Мыться раз в неделю зимой и два раза летом — не слишком часто для маленькой девочки, живущей под этой крышей.

Маргарита стала замечать, что мать то и дело ссылается на обычаи королевского двора. Казалось, эта огромная масса камня, медленно вздымающаяся вверх, околдовала ее. Никто из деревенских подружек Маргариты не ходил так часто смотреть на строящийся дворец со своими родителями, как она с Жанной. Однако эти воскресные прогулки в королевское поместье никогда не утомляли ее, хотя с другим ребенком дело, возможно, обстояло бы иначе. И причина была в том, что каждый раз Жанна рассказывала ей какую-нибудь новую легенду или предание, связанное с этим местом, или историю, основанную на последних слухах. Иногда в своем сочинительстве она использовала свежие сплетни, принесенные Тео. Несмотря на полное отсутствие какого-либо образования, Жанна обладала подлинным даром слова, и созданные ею образы были достаточно яркими, чтобы воздействовать на воображение маленькой Маргариты. Этот дар был сродни ее прирожденной способности к рисованию, позволявшей изображать пейзажи с убедительной достоверностью. Прирожденный талант Жанны к живописи находился в зачаточном состоянии, а при иных обстоятельствах, получив должное развитие, он мог бы решительно изменить жизнь этой женщины, принеся ей славу и материальное благополучие.

— Король одержал великую победу на войне. Его воины прошли по всей Фландрии и с честью пронесли королевские знамена, — сказала она однажды, «пройдясь» двумя пальцами по руке дочери от плеча до кисти, словно имитируя поступь этих солдат. — Он без труда покорил бы Голландию, если бы голландцы не открыли шлюзы на плотинах и не затопили свою страну. Король не мог проследовать дальше, потому что даже рыбы разозлились, оказавшись на мелководье, и стали в бешенстве высоко выпрыгивать из воды.

Маргарита любила слушать рассказы о золотоволосом юном дофине, который был всего лишь несколькими месяцами старше ее. Он был единственным ребенком Людовика XIV, поскольку никому из братьев и сестер дофина не удалось пережить испытания младенческого возраста. В Версальском дворце для него всегда были приготовлены покои из нескольких комнат. Помимо собственных покоев, он обладал и белым пони для верховых прогулок. Однако Маргариту совершенно не интересовало то, что король завел себе новую любовницу из придворных дам, Атенаис де Монтеспан, и даже брал ее с собой на войну. А когда его прежняя пассия, Луиза де ла Валер, последовала за ними, он отослал ее прочь, и та не смогла сдержать чистых, как утренняя роса, слез, которые оросили всю траву под ее ногами.

Развлекая дочь подобными рассказами, Жанна иногда пыталась оценить примерную стоимость всего, что было использовано для строительства этого огромного дворца, но подобная задача была для нее так же непосильна, как определениерасстояния между Солнцем и Луной. Единственным человеком, кто знал точный ответ на это вопрос, был Жан-Батист Кольбер, министр королевского правительства, которому, было поручено изыскивать необходимые средства, и он делал это путем увеличения и без того слишком высоких налогов. Он оставил все попытки обуздать экстравагантные расходы короля после того, как узнал, что тот стал прислушиваться к советам известного финансиста Жерара Руссо — советам совершенно противоположного свойства, потакавшим разорительным причудам монарха, не любившего возражений. Почувствовав, что кресло под ним зашаталось, Кольбер поспешно изменил точку зрения и никогда больше не перечил своему суверену. Хотя министр предпочел бы истратить эти деньги на ремонт дворца в Лувре, все же любые архитектурные излишества Версаля оплачивались им беспрекословно.

С самого начала король дал ясно понять, что Версальский дворец должен быть возведен исключительно из французских материалов. То же касалось и его внутренней отделки. С юга в Версаль потянулись подводы с красным, розовым, серым, черным и белым мрамором. Туда везли и серебряную посуду, изготовленную знаменитыми мастерами-ювелирами, и несравненной красоты вышитые бархатные полотна и гобелены, изображавшие созидательную деятельность Людовика XIV и его ратные подвиги, а так же другие сюжеты. Много денег ушло на покупку канделябров из ослепительно блестевшего французского хрусталя. Всеми работами по внутреннему убранству дворца руководил художник Лебрюн, привлекший лучших живописцев и скульпторов, поставив перед ними задачу создать интерьер, который бы поражал воображение ценителей прекрасного с самым взыскательным вкусом. И на первом месте среди материалов, использованных при отделке интерьера, стояло золото, солнечный металл, доминировавший над всем остальным.

На дверях, ставнях и литых решетках появилось сияющее лицо Аполлона и инкрустированный золотом вензель из двух букв L, означавших «Людовик — король-солнце». Потолки были отданы во владение богам и богиням, а на стенах, обклеенных знаменитыми лионскими шелками, висели в позолоченных рамках шедевры европейской живописи.

Естественно, что для интерьера многих помещений потребовалось большое количество зеркал. Здесь-то и возникли серьезные затруднения, поскольку монопольным производителем зеркал непревзойденного качества являлась Венеция, хранившая секрет их изготовления как зеницу ока. Чтобы не раздражать короля, который никак не мог взять в толк, почему французские зеркальщики не могли достичь такого совершенства, Кольбер пошел на рискованное предприятие, тайно переправив восемнадцать венецианских зеркальщиков во Францию. Все было сделано с помощью французского посла в Венеции, который рисковал при этом жизнью. Ведь если бы операция была раскрыта, то послу просто-напросто перерезали бы горло и бросили в море. Однако то ли эти мастера на самом деле не так хорошо разбирались в производстве зеркал, как хвастались, то ли не хотели выдавать всех секретов, но особых улучшений качества французских изделий не замечалось. И что еще хуже, французы продолжали покупать венецианские зеркала до тех пор, пока король не выпустил особый указ, запрещавший их ввоз. Это причинило Кольберу дополнительные хлопоты, потому что зеркала стали доставлять во Францию контрабандным путем, минуя таможни, и казна лишилась одного из источников поступления доходов от пошлин, которыми ранее облагались эти товары.

На лице Кольбера, которого всегда бросало в дрожь от известий о новых тратах, появилось очень печальное выражение, когда ему вручили очередной план работ по расширению Версальского дворца. Его отчаяние достигло предела, когда он узнал, что, помимо этих работ, Ленотру поручено на месте старой деревни заложить совершенно новый город, где каждое здание будет произведением архитектурного искусства. Великий дворец не должен был находиться в окружении жалких хижин и лачуг. Широкий главный проспект, известный под названием «авеню де Пари», даст возможность любоваться им издалека, а по обеим сторонам проспекта должен был вырасти новый город. К авеню де Пари под прямым углом должны были примыкать два прямых, как стрела, проспекта. Благодаря такой планировке дворец и парк вокруг него становились центром, символом элегантности и красоты.

С обеих сторон Плац-де-Арм, которая всему бесчисленному рабочему люду была знакома прежде всего как место, где под открытым небом располагались мастерские, планировалось построить взамен теперешних две огромные конюшни, рассчитанные на несколько тысяч лошадей и десятки экипажей для разъездов короля и его приближенных. В старину говаривали, что все дороги ведут в Рим, а теперь казалось, что по велению короля все дороги вели в Версаль; по крайней мере, во Франции так оно и было.

Когда власти начали сносить деревенские хижины, Тео и Жанну это не очень взволновало, казалось, что до них очередь не дойдет, ведь, они жили на самой окраине, и кто это вышвырнет их из своего дома? Что же касается новых обитателей Версаля, владельцев роскошных, просторных особняков, которые уже строились, то все они принадлежали к категории банкиров-ростовщиков, коммерсантов или состоятельных дворян, так или иначе связанных со двором. Вскоре облик Версаля должен был совершенно измениться.

Незадолго до Пасхи 1671 года тринадцати беднейшим семьям Версаля была оказана особая честь. Тринадцать маленьких девочек были приглашены в дворцовую церковь на богослужение, состоявшееся в святой четверг, и Маргарита оказалась одной из них. Жанна, которая в своих ожиданиях была готова уцепиться за любой повод для радости, усмотрела в этом факте обнадеживающий признак. Она убедила себя в том, что решающую роль в выборе Маргариты якобы сыграла рекомендация Огюстена. Разумеется, это предположение было ошибочным, поскольку список приглашенных детей составлял священник, но, поскольку подробности этой процедуры так и не были оглашены, мечта, взлелеянная Жанной, приняла вполне осязаемые очертания.

Не помня себя от радости, Жанна принялась стирать и гладить лучшее платье Маргариты из тех, что она носила повседневно. Новое платье в данных обстоятельствах совершенно не подходило, тем более, что Дремонты оказались бы единственной семьей, способной позволить себе такую роскошь.

— А с чего это королева вдруг станет мыть мне ноги? — тут же спросила Маргарита.

— Она следует примеру нашего Господа, — сияя блаженством, ответила Жанна, — когда он омыл ноги своим ученикам.

Впоследствии, когда это событие было далеко позади и стало стираться из памяти, некоторые его подробности продолжали стоять у Маргариты перед глазами, словно все происходило только вчера. Солнечный свет, щедрым потоком вливавшийся в часовню, играл сменяющими друг друга бликами на великолепных фресках и резных украшениях, покрытых золотом. Его тепло контрастировало с прохладой, исходившей от мраморного пола, на котором стояли маленькие, босоногие девчушки. Затем в памяти Маргариты всплывало приятное ощущение мягких бархатных стульев, на которые их усадили в ряд, и биение ее сердца, готового вот-вот выпрыгнуть из грудной клетки, когда королева-испанка становилась на колени перед каждой девочкой и скоро должна была наступить и ее очередь. С близкого расстояния королева казалась очень молодой, почти юной, несмотря на мрачное, черное платье. Король стоял в алом, длинном, до пят одеянии, покрытом серебряными блестками. У королевы были нежные белые руки с изящными миндалевидными ногтями. Губы королевы раздвинулись в улыбке и открыли неровные, желтые зубы, среди которых было и несколько гнилых. И все же, несмотря на этот недостаток, ее сердечная и добрая улыбка расположила к ней сердце даже самой робкой и замкнутой девочки.

В дворцовой церкви не нашлось места для родителей девочек: туда набилось столько придворных, что яблоку некуда было упасть. Жанна, ожидавшая конца церемонии, чтобы забрать Маргариту, жадно всматривалась в лица всех, кто выходил из церкви, надеясь увидеть Огюстена, но он так и не появился. Это не поколебало ее уверенности в том, что здесь не обошлось без его участия, и еще более укрепило ее в намерении предпринять первые шаги на пути получения Маргаритой образования. Она предполагала встретить упорное сопротивление со стороны Тео, но тот оказался более сговорчивым, чем ожидалось. В качестве главного аргумента она ссылалась на их возросшие заработки, из которых можно было кое-что выкроить на оплату учителя. Кроме того, в новом городе всегда найдутся лавочники и коммерсанты, для которых жена, умеющая читать, писать и вести приходно-расходную книгу, будет ценным приобретением. Тео любил свою дочурку скрытой, непоказной любовью, и при условии, что любая экономия не скажется на его обычае регулярно пропускать рюмочку в харчевне, он не имел ничего против этих планов.

— Очень хорошо, жена, — согласился он. — Делай, как знаешь.

К его удивлению, Жанна вмиг вскочила с лавки, на которой сидела, и, обхватав его обеими руками за шею, крепко расцеловала в порыве чувств, чего она уже не испытывала многие годы. Это взволновало его, и на короткое время все то, что они чувствовали друг к другу, вырвалось наружу, словно они вернулись в дни молодости со страстными объятиями и поцелуями. Дальнейшие их отношения с этого момента носили отпечаток спокойной нежности и доброжелательности, хотя в силу своей природной сдержанности оба они избегали упоминаний об этом случае.

Жанна сходила к священнику, который некоторое время назад удалился на покой и больше не справлял никаких церковных обрядов. Он крайне болезненно переживал то, что по плану Ленотра его небольшая церковь подлежала сносу. Внимательно выслушав женщину, старый аббат одобрил ее начинание и порекомендовал в качестве учительницы некую мадемуазель Принтемпс. Ранее ему самому случалось иметь учеников, но семьдесят лет едва ли являлись тем возрастом, когда можно было браться за такое беспокойное дело.

— Она приходится родственницей семейству де Гранжей, которые переехали сюда из Парижа в один из недавно сооруженных особняков.

Жанна опешила:

— Ваше преподобие, да ведь если я осмелюсь обратиться к кому-либо, кто живет там, меня просто выставят за дверь и разговаривать не станут!

«Да, — подумал аббат, — эта женщина права». Так оно и произойдет, если ей не встретится сама Мари Принтемпс, бедная родственница, у которой за душой не было не гроша, волею обстоятельств ставшая приживалкой у своей кузины, жены мсье де Гранжа. Мари можно было лишь посочувствовать, потому что супруги де Гранж слыли ужасными скрягами. Это занятие внесет в ее жизнь необходимую струю оживления и новизны и даст возможность заработать немного денег на карманные расходы.

— Если я правильно тебя понял, дочь моя, ты хочешь, чтобы я поговорил с мадемуазель Принтемпс от твоего имени?

Жанна с благодарностью приняла это предложение. Кроме того, аббат, зная, что де Гранж ни за что не разрешит крестьянской девочке переступить их порог, предложил для занятий комнату в своем доме, поскольку для Марии Принтемпс было равно неприемлемо ходить в дом к Дремонтам.

С самого начала Мари понравилась Маргарита, и чувство это было взаимным. Несмотря на свою звучную благородную фамилию, Мари была сухощавой женщиной с серой, неприметной наружностью и давно миновала пору своего расцвета. Однако ее манера поведения привлекала спокойствием и обходительностью. Мари сразу сумела найти подход к Маргарите, потому что щедро отдавала ей всю теплоту души и являла собой саму доброту. Хотя они занимались всего раз в неделю (остальное время Маргарита была обязана помогать матери делать вееры), дела шли довольно успешно. Девочка училась охотно и все схватывала на лету. Вскоре из ее речи исчезли грамматические ошибки; когда слуга аббата приносил им обед, Мари показывала ученице, как следует правильно есть и обращаться со столовыми приборами.

Если на улице бывало тепло и сухо, Мари всегда говорила: «Сегодня будем заниматься в парке», полагая, что Маргарите полезно проводить побольше времени на открытом воздухе, ведь ее ученица с утра до вечера сидела за столом в лачуге, помогая матери. Да и сама Мари получала огромное удовольствие от этих мимолетных часов свободы, находясь среди величественных деревьев и сказочно красивых цветов.

Она так никогда и не познакомилась с родителями Маргариты, поскольку роль посредника в их отношениях взял на себя добрый аббат, который извещал Жанну об успехах дочери и передавал от нее плату мадемуазель Принтемпс, избавив таким образом обе стороны от попадания в щекотливую ситуацию. Мари и Маргарита вместе досконально изучили огромный парк и узнали все его закоулки и потайные уголки.

Каждый раз они садились на новую каменную скамью. Радуясь неослабевающему интересу Маргариты к обучению, ее жажде новых знаний, что было во многом обусловлено пылким воображением, вспыхнувшим благодаря неустанным внушениям Жанны, Мари занимала девочку пересказами сюжетов из древнегреческой мифологии, и перед ней оживали многочисленные скульптуры богов, расставленные по парку.

Прекрасные мраморные фонтаны, в центре которых стояли позолоченные статуи Латоны, возвышавшиеся у подножия широкой лестницы, спускавшейся от водных цветников, приобрели иное значение, когда Мари объяснила, что Латона была матерью Аполлона. Покрытый золотом фонтан Аполлона извергал пышные струи в самом дальнем конце прямой аллеи. Оба этих божества символизировали прямую связь небесных сил с царствованием короля-солнца, лучи которого светили из Версальского дворца.

Людовик между тем не терял времени, проводя его в разнообразных дорогостоящих развлечениях. И хотя строительные работы были в полном разгаре и еще далеки от завершения, король не мог побороть искушения и все чаще посещал Версаль, куда его тянуло, как магнитом. С утра до ночи по всей округе разносился стук молотков, визг пил, удары топоров, в воздухе постоянно висела пыль от штукатурных работ, под ногами хлюпала грязь, повсюду валялись кирпичи, камни, доски, бревна, высились штабеля леса и балок. Но, несмотря на это, парижская знать всеми правдами и неправдами старалась получить приглашение на празднества, устраивавшиеся в новой королевской резиденции. Разумеется, этих тщеславных и стремившихся к богатству людей влекли туда не любовь к прекрасному, да и к самому Версалю они если не испытывали ненависти, то были в лучшем случае безразличны. Они никак не могли понять, почему из всей Франции, богатой живописными ландшафтами, холмами, долинами и горами, поросшими могучими лесами, королю для своей новой резиденции вздумалось выбрать это унылое, нездоровое место с часто стелющимися по земле туманами и топкими низинами.

Среди рабочих отмечались случаи заболевания особым видом лихорадки, причиной которой были попадавшие в их легкие вредные болотистые испарения из ям, выкопанных под фундамент. Некоторые придворные тоже часто жаловались на то, что в Версале их преследовали постоянные болезни, но ни им, ни кому другому не приходило в голову отказаться от приглашения на приемы, балы, карнавалы и прочие увеселительные мероприятия. Они могли ворчать по поводу примитивных неудобных жилищ, которые к тому же приходилось делить с другими приглашенными. Многие должны были искать пристанища вне строящегося дворца, в деревне. Однако при всех этих лишениях пребывание в Версале стало символом успеха в обществе. Дворяне, не приглашенные туда на какое-то особое тожество, частенько прикидывались больными или изобретали какой-нибудь предлог, дабы объяснить свое отсутствие и избежать унижения.

Людовик XIV, которому климат Версаля и теплые, влажные ветры, дувшие с возвышенности Сатори, шли только на пользу, с затаенным интересом наблюдал за этой суетой. Его глаза, прикрытые тяжелыми веками, светились триумфом. Использовав тщеславие знати, желавшей всегда поспеть за последними веяниями моды и политики, он манипулировал этими людьми, как марионетками, заставляя плясать под свою дудку. Именно поэтому Версаль становился все более дорог и близок его сердцу, как свидетельство еще одной одержанной победы, благодаря которой в его руках сосредоточилась огромная власть. С другой стороны, он и без того обладал абсолютной властью, какой не было, пожалуй, ни у одного европейского монарха. Однако ему в голову часто приходила мысль о том, что если бы его путь к вершине только начинался, одного Версаля хватило бы для полного успеха. Иногда он признавался сам себе в том, что любит этот дворец более страстно, нежели какую-либо женщину.

«Я, наверное, очень слаб телом, потому что не могу противиться соблазнам плотской любви, — сказал он однажды своей матери незадолго перед ее смертью, когда та отчитывала его за приверженность к развратному образу жизни, — но мой мозг — это сама Франция. Он крепок, как железо, всегда мне послушен и устоит перед любым искушением». Это говорилось в то время, когда казалось, что Атенаис де Монтеспан полностью завладела его сердцем.

Но король не кривил душой. Особенностью его характера было то, что любая зависимость от кого бы то ни было, любое подчинение вызывали у него стойкое отвращение. Это касалось даже любовных дел. С каждым уходящим годом его величие начинало казаться все более недосягаемым, словно верхушка горы, уходящая в заоблачные высоты. В любой момент он внушал благоговейный страх и почтение и мог перепугать до смерти одним движением брови или постукиванием пальцев, похожим на барабанную дробь. Видеть, как весь двор с напряженным ожиданием, открыв рты, ловит каждое его слово и все придворные, спотыкаясь и падая, спешат исполнить любое его желание, доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Несмотря на огромное количество мелких и крупных представителей знати, постоянно толпившихся при дворе, Людовик знал о каждом из них куда больше, чем они могли предполагать. Он проникся глубокой неприязнью к тем, кто предпочитал Париж Версалю и не делал из этого секрета. Он держал в голове список тех, кто проводил большую часть времени вдали от двора. Вместе с тем придворные, способные в учтивой, но твердой форме возразить ему без боязни навлечь на себя монарший гнев или привлечь его внимание к спорному вопросу, пользовались его уважением.

Людовик неизменно прислушивался к их мнению, потому что всегда старался судить обо всем непредвзято и принимать взвешенные решения.

В молодых придворных он прежде всего ценил личную преданность и развитое чувство долга. Огюстен Руссо привлек внимание Людовика тем, что постоянно сообщал ему о всех случаях несправедливости в отношении гугенотов, а также своей ратной доблестью. Порывшись в памяти, король припомнил, что это был к тому же сын Жерара Руссо, чье могущество в финансовом мире могло быть использовано, если в этом возникнет необходимость, как противовес влиянию Жана-Батиста Кольбера, его первого министра и главного советника.

Прошел год, затем другой, и все это время король продолжал наблюдать за Огюстеном. Когда придет пора, ему будут оказаны знаки монаршего благоволения, но пока что у короля хватало других забот, связанных со строительством нового дворца, отнимавших слишком много времени. И везде, где бы ни пришлось ему бывать вдали от Версаля, он постоянно поддерживал оживленную переписку с архитекторами. Он приобрел деревушку Трианон и тут же приказал снести ее, чтобы расширить парк на север. Селение Кланьи, располагавшееся к югу, постигла та же участь. В Трианоне строители уже приступили к сооружению небольшого фарфорового дворца, а в Версале Ленотр уже закончил работы по углублению и расширению озера, превратившегося в длинный канал.

Перед тем, как в очередной раз прибыть в Версаль, король успевал пожить во всех своих резиденциях. Значительную часть жизни он провел, переезжая с места на место, ибо не мог долго находиться под одной крышей. Время между этими переездами было заполнено войнами: одной из главных задач своей жизни Людовик считал укрепление восточной границы Франции. Военная служба и участие в походах давали молодым придворным шанс испытать возбуждение совершенно иного рода. В одной из кампаний Огюстен получил тяжелое ранение в плечо и долгое время провел в постели лазарета при одном монастыре за границей, прежде чем состояние здоровья позволило ему сесть в карету и выехать во Францию. Он надеялся застать двор в Шамбуа, но обнаружил, что все уже возвратились домой вместе с королем после триумфального въезда последнего в сдавшийся Утрехт. Королевская резиденция теперь размещалась в Фонтенбло, где монарх с приближенными проводил время, охотясь на кабанов. После суточного отдыха Огюстен вновь отправился в путь по дорогам и уже тронутым осенью рощам Фландрии. О том, чтобы принять участие в охотничьих забавах, не могло быть и речи, поскольку, хотя рана его затягивалась довольно быстро, все еще требовалось делать ежедневные перевязки и избегать излишнего физического напряжения.

Прибыв в Фонтебло, он встретил там Жака. После долгой разлуки друзья сердечно обнялись. Узы дружбы, связывающие их, стали неизмеримо сильнее после того, как Франсуа был убит в сражении, а раненый Леон скончался от гангрены.

— Как же ты станешь проводить время, пока мы все будем охотиться? — спросил Жак.

— А я и не собираюсь здесь долго задерживаться. Как ты знаешь, все выздоравливающие обязаны, как только позволит их состояние, некоторое время находиться при дворе. Выполнив эту обязанность, я поеду домой в Гавр. Там меня уже давно заждались, да и рану свою я залечу дома гораздо быстрее.

— Когда ты думаешь уехать? — спросил Жак таким тоном, словно у него была особая причина поинтересоваться на этот счет, кроме простого товарищеского участия, но это ощущение сразу прошло, как только Огюстен стал отвечать ему.

— Завтра днем, после того, как получу аудиенцию короля в назначенный час. А пока у меня будет возможность немного поездить верхом. Я уже забыл, когда последний раз сидел в седле и просто умираю от нетерпения.

Как и король, Огюстен старался ездить верхом всегда, когда выпадал подходящий случай. Частенько он присоединялся к королевскому эскорту, сопровождавшему Людовика, когда тот без малейшего следа усталости преодолевал многомильные расстояния между своими резиденциями или городами. Если же королю доводилось путешествовать в карете, то он, как правило, брал с собой двух или трех дам. Решающим критерием при отборе спутниц была их привлекательность, красота и остроумие. Одно место всегда было зарезервировано для его любовницы, если только она не оказывалась беременна. Что касается Огюстена, то он в поездке домой в Нормандию должен был довольствоваться собственной компанией. Он пережил множество кратковременных любовных увлечений, но пока еще на его пути не встретилась такая женщина, которая понравилась бы ему настолько, чтобы ее можно было увезти домой и представить отцу как свою будущую жену.

В тот вечер они с Жаком направились в парадные дворцовые покои, где гремела музыка и были в разгаре танцы. Бок о бок они вошли в широко распахнутые двери и встали, обозревая зал. Эта пара производила внушительное впечатление: темные волосы и смуглые черты лица одного контрастировали с бледностью и русой шевелюрой другого. Много раз такое сочетание помогало им одерживать победы на любовном фронте, но никогда они не выходили за рамки дружеского соглашения, установленного еще в первый год их знакомства, и женщина одного была табу для другого.

Парадные покои представляли собой красочное зрелище. Потолки были украшены красивейшими фресками, а стены увешаны картинами знаменитых художников. Внутри помещения, напоминавшего большой прямоугольный ящик, кружилось в танце несколько десятков пар. В дальнем углу под балдахином стояло кресло для короля. Музыканты находились на галерее; иногда гул голосов тех, кто сидел у стен, настолько усиливался, что было трудно расслышать мелодию. Принцы королевской крови, усыпанные драгоценностями, сидели в парчовых креслах, поставленных в один ряд; принцессы расположились точно в таких же креслах у противоположной стены. Кроме вышеназванных особ, никто не имел права сидеть в присутствии короля, и в перерывах между танцами придворные и гости сбивались в плотную кучу на другой половине зала. Жак указал другу на пожилую женщину с суровым лицом, на которой ослепительно сверкали алмазные подвески. Она стояла немного в стороне от всех.

— Это герцогиня де Вальми. Я должен засвидетельствовать ей свое почтение.

— Ради Бога. — Огюстен знал, что семьи Жака и Вальми дружат вот уже много лет. — Встретимся позже.

Когда Жак оставил его, Огюстен двинулся дальше, протискиваясь сквозь толчею, останавливаясь то там, то здесь поговорить с теми, кто был ему знаком. В перерыве между разговорами, оказавшись предоставлен самому себе, он бросил взгляд в сторону танцующих. Музыканты только что заиграли новый танец, и король во второй или третий раз за этот вечер пригласил королеву; оба августейших супруга были одеты в алое и черное и во всем являли собой великолепную гармонию. Королева, обрадованная этими знаками мужнего расположения, вся светилась от счастья: ведь она никогда не переставала обожать его. Легкая на ногу, она гордилась тем, что составляла ему достойную пару, и король, первый танцор Франции, даже отпустил ей по этому поводу несколько комплиментов. Заработать похвалу короля, танцуя с ним, считалось очень престижным для любой придворной дамы. Между тем взгляд Огюстена перекочевал с королевской пары на молодую женщину, грациозную, как газель, которая, вполне возможно, также заслуживала одобрения монарха.

В его душе пробудились смутные воспоминания. Он был уверен, что где-то уже видел ее. И затем все внезапно прояснилось. Это была та девушка, которую он впервые встретил на королевском празднике в Версале. Теперь она превратилась в ослепительную красавицу с лебединой шеей и узкой талией; зрелые, тугие груди, вздымавшиеся над корсажем, походили на два персика. Ее патрицианскому облику соответствовала и новая модная прическа: волосы были зачесаны назад и стянуты в узел, откуда ниспадали по обеим сторонам волнами пышных завитых локонов. Бледный цвет лица гармонировал со светло-каштановым волосами, а в изящных, словно вырезанных из слоновой кости, миниатюрных ушках грациозно покачивались алмазные серьги-подвески удивительной красоты. В тот миг, когда на нее посмотрел Огюстен, на ее алых чувственных губах появилась обворожительная улыбка, адресованная партнеру. Незнакомка выглядела бесхитростной и наивной, но в то же самое время в ее мерцавших искрами темных глазах угадывалась неизведанная бездна глубоких, а может быть, даже и роковых чувств. Именно эти глаза и запомнились тогда Огюстену больше всего.

Его охватило странное возбуждение. Эта женщина влекла к себе с невероятной силой, точно так же, как и в первый раз. Он теперь неотступно следил за ней взглядом, сконцентрировав в нем всю свою волю, пытаясь заставить ее посмотреть на него. Этот момент настал, когда в танце она оставила своего партнера, чтобы совершить полный оборот, прежде чем снова взяться с ним за руки. Их взгляды встретились и в течение одной-двух секунд не могли разойтись, при этом в его глазах блеснул триумф победы, а в ее — радостное изумление. В следующее мгновение вихрь танца унес ее прочь от того места, где стоял Огюстен. Судя по ее взгляду, она не узнала его; впрочем, он этого и не ожидал. В конце концов, это он пытался найти ее, а не наоборот; она же ни о чем и не подозревала. Огюстен с нетерпением ждал момента, когда в музыке наступит пауза и он сможет пригласить ее на следующий тур. Он был немного знаком с ее партнером, и этого было достаточно, чтобы избежать слишком долгой церемонии представления. Ничто не могло теперь помешать их встрече.

Наконец, смолкли последние звуки музыки. Незнакомка сделала книксен партнеру, и ее юбка из красного атласа разлетелась пышным веером. Финал танца застал ее на другой половине зала, и Огюстен немедленно поспешил туда. Однако не успел он достичь цели, как, к его удивлению, Жак покинул герцогиню и, подойдя к женщине, взял ее за руку. Судя по тому, как они приветствовали друг друга, Огюстену стало ясно, что эти двое знакомы уже давно и находятся в близких отношениях. Но их связывало что-то еще. На лице Жака было выражение, хорошо известное Огюстену. Оно означало, что его друг испытывает к этой женщине не только дружеские чувства. Таким взглядом можно смотреть лишь на возлюбленную. Жак повел свою даму к герцогине, которая уже приветливо улыбалась им.

— Кто эта девушка? — поинтересовался Огюстен у знакомого, стоявшего поблизости. — Вы случайно не знаете?

— Это мадемуазель Сюзанна Левигер.

Огюстен тут же вспомнил это имя. Жак часто упоминал в своих разговорах об этой семье, потому что был знаком с Левигерами так же хорошо, как и с Вальми.

— Давно ли она находится при дворе?

— Недавно. Вне всякого сомнения, она уже была бы принята здесь и смогла бы выйти замуж, если бы ей не приходилось несколько лет ухаживать за больным отцом. Вот уже двенадцать месяцев, как она носит по нему траур. Сейчас ей покровительствует тетка, герцогиня де Вальми, которая представила ее ко двору в Шамбуа.

Огюстена постигло огромнейшее разочарование, потому что он не мог теперь предпринять никаких шагов по отношению к Сюзанне Левигер, пока не выяснится, насколько серьезные чувства испытывает к ней Жак. Причем в этом случае не имело значения, кто такая была Левигер — куртизанка или добропорядочная девушка. Старый уговор все еще не утратил своей силы, какие бы чувства ни испытывал Огюстен. Нельзя было предъявлять претензии только на том основании, что он ее когда-то случайно увидел. Тем более, что Сюзанна, скорее всего, не помнила их первую встречу.

Огюстен наблюдал за тем, как Сюзанна и Жак танцевали. То, что она могла быть для него недоступной, делало ее еще более желанной и привлекательной. Однажды ему даже показалось, что она посмотрела в его сторону. Однако, будучи в возбужденном состоянии, он, скорее всего, выдавал желаемое за действительное, поскольку было совершенно очевидно, что она испытывала к Жаку очень теплые чувства, а тот просто не мог отвести от нее глаз.

Огюстен, боясь потерять терпение, оставил зал и направился к столам для игры в карты, где и провел пару часов перед тем, как уйти на постоялый двор. Не успел он заснуть, как его бесцеремонно разбудил Жак, с размаху севший на кровать Огюстена так, что тот чуть было не свалился на пол. Зажгли свечи, и Огюстен, недоуменно моргая заспанными глазами, уставился на широко ухмылявшегося Жака, который сидел, привалившись к спинке кровати и опустив ноги на пол.

— Поздравь меня сейчас же, мой друг! Я собираюсь жениться.

В Огюстене шевельнулось острое разочарование, грозившее перейти в ярость.

— И твоя счастливая избранница, несомненно, Сюзанна Левигер?

Брови Жака удивленно взметнулись вверх:

— Ах, значит, ты видел нас вместе, не так ли? Очень странно, поскольку я намеревался познакомить вас, но тебя уже и след простыл.

— Я вскоре ушел. Мне сказали, кто она такая, и вдобавок, ты был настолько упоен своим счастьем, что не замечал никого, кроме нее.

Жак, не почувствовав некоторой язвительности в словах своего закадычного приятеля, весело рассмеялся и сказал:

— Я знаком с ней с детства, как ты уже, наверное, догадался. Не то, чтобы я уже тогда имел на нее виды — ведь она младше меня на целых три года… отец привез ее на первый королевский праздник в Версале, но тогда я старался избегать их и проводил время в компании менее достойных женщин. Впрочем, тебе это отлично известно. Затем я увидел ее снова после долгого перерыва на свадьбе своей сестры. Это был самый настоящий сюрприз: Сюзанна расцвела так, что я ее не сразу узнал. Мы стали переписываться, а тут скончался ее отец, и я оказался самым близким для нее человеком, который смог утешить ее в этом горе…

Огюстен притворным жестом поднес руку ко лбу, словно пытаясь напрячь свою память; на самом же деле он хотел унять овладевшую им жгучую ревность.

— Ах, да, я припоминаю, как ты говорил что-то об этом, но как-то невнятно…

— В то время я еще не мог разобраться в том, что происходило между мной и Сюзанной. Все прояснилось, когда ты уже был в отъезде и участвовал в последней кампании. Мы встретились в Шамбуа и сразу же поняли, что любим друг друга. Сюзанна — чудесная девушка, а я — счастливейший из смертных!

— А почему ты не рассказал мне об этом сегодня при встрече?

— Тогда я еще не получил ответа герцогини, и наша помолвка была неофициальной. Я только что из ее покоев, — Жак помотал головой, словно не веря своему счастью. — Ты — первый, кому я сообщил эту весть.

«Ну что ж, — подумал Огюстен, — значит так тому и быть. От судьбы не уйдешь». И, подавив вспыхнувшую было зависть, от души поздравил старого приятеля, протянув руку:

— Прими мои наилучшие пожелания! У тебя прекрасная невеста.

— Спасибо. Я хочу познакомить тебя с Сюзанной как можно скорее. А теперь спокойной ночи!

— Спокойной ночи. — Огюстен опять натянул на себя одеяло, а Жак вышел из комнаты, аккуратно затворив за собой дверь.

Но сон все не шел к Огюстену. При дворе было полным-полно хорошеньких женщин, и, конечно, он сделал глупость, позволив образу Сюзанны опять появиться в его мечтах и затмить всех остальных. В ней было нечто, похожее на магнетизм, притягивавшее Огюстена помимо его воли, и он боялся, что и в будущем не сможет избавиться от этого наваждения. Правый бок у него совсем онемел, и он осторожно заворочался, стараясь не ложиться на раненое плечо. Взбив подушки и приняв полусидячую позу, он заснул, и во сне им овладела страсть к Сюзанне, сжигавшая его все сильнее… Наконец, он проснулся — резко, словно от толчка, весь в обильном поту, но не избавившийся от страсти и теперь продолжавший переживать все наяву.

Когда рассвело, Огюстен кое-как встал, чувствуя себя совершенно разбитым, принял ванну, и, облачившись в халат, позавтракал у себя в комнате. Ему принесли ароматный суп в серебряной супнице и свежий, еще горячий хлеб из дворцовой пекарни. После завтрака слуга сменил ему повязку на ране. Огюстену всегда нравилось тихое, мирное начало дня, и он не завидовал королю, которому приходилось утром одеваться, а вечером раздеваться в своей спальне в присутствии камердинеров, постельничих и прочих придворных. Даже когда у короля возникало естественное желание облегчить желудок или мочевой пузырь и он садился на стульчик, — даже в эти интимные минуты, которые любой, самый ничтожный из его подданных справедливо считал принадлежащими только себе, рядом с ним, согласно дворцовому этикету, находились придворные. Каждый миг своей жизни король проводил на виду у всех и практически был лишен права на личные тайны, даже когда ночью удовлетворял свое сладострастие в объятиях мадам де Монтеспан или любой другой из многочисленных куртизанок.

В половине одиннадцатого Огюстен приказал седлать коня. Выйдя из подъезда, он обнаружил небольшое столпотворение придворных дам, одетых в роскошные костюмы для верховой езды всех цветов и оттенков; на головах у них красовались шляпки с перьями, кокетливо перевязанные ленточками. Дамы собирались совершить прогулку верхом, пока их мужья были заняты королевской Охотой. Некоторые уже были в седлах, другие стояли на ступеньках крыльца, обмениваясь последними сплетнями. Проходя мимо, Огюстен раскланялся с теми, кто ему был знаком, и направился к привязи, где стоял его конь. Сев в седло, он уже собирался было отъехать в одиночестве, как вдруг от группы женщин-всадниц отделилась одна и, слегка ударив свою лошадь хлыстом, подъехала к нему.

— Мсье Руссо! Прошу прощения, что задерживаю вас, но вчера вечером мы упустили случай быть представленными друг другу.

Огромным усилием воли Огюстен заставил себя повернуть голову и посмотреть на Сюзанну Левигер. Случилось то, чего он опасался. Его сердце пронзила острая, невыносимая боль при виде ее прелестного лица в обрамлении пышных локонов и лихо заломленной лаково-красной шляпки с перьями из страуса. Она улыбалась ему мило и доверчиво, совершенно не подозревая о буре чувств, поднявшихся в его душе. От Сюзанны веяло утренней свежестью, которая делала ее не менее привлекательной, чем яркий свет свечей в дворцовых покоях. В этот миг в Огюстене с невероятной отчетливостью ожил его ночной сон, и он, чтобы не выдать этого необдуманно сказанным словом или откровенным взглядом, напустил на себя скучный, сухой вид. Сняв шляпу и прижав ее на мгновение к груди, он произнес:

— Вы делаете мне честь, мадемуазель Левигер. А откуда вам известно мое имя?

— Я узнала вас по описанию Жака. Кроме того, он сказал, что вы не поедете сегодня на охоту. Надеюсь, рана не очень беспокоит вас? По словам Жака, вы не сможете охотиться еще несколько недель…

— Думаю, что мое выздоровление не потребует столь долгого времени, хотя пока ничего определенного на этот счет сказать нельзя, — вежливо ответил Огюстен.

Сюзанна сделала изящный жест рукой, приглашая собеседника следовать за собой:

— А почему бы вам не проехаться сегодня с нами? Я говорю от имени всех присутствующих здесь дам. Мы будем очень рады, если вы составите нам компанию.

Огюстен был застигнут врасплох этим предложением, и сначала даже у него мелькнуло подозрение, что Сюзанна подшучивает. В ее глазах плясали озорные лукавые чертики, да и другие дамы хихикали и перешептывались, подъехав поближе и окружив их с Сюзанной плотным кольцом. Из опыта общения с куртизанками, Огюстен знал, что думает большая часть этих веселых женщин. Пресыщенные и жаждущие новых развлечений, они хотели залучить мужчину в свой круг, чтобы дразнить и обольщать его. Если Сюзанна считала, что он слишком серьезен, чтобы понять шутку, то можно будет принять участие в этом розыгрыше и доказать обратное.

Нахлобучив шляпу, Огюстен, оставаясь в седле, поклонился собравшимся вокруг него дамам.

— Я с превеликим удовольствием буду сопровождать вас! — Его взгляд задержался на Сюзанне. — Прошу возглавить процессию, мадемуазель! Мы последуем за вами.

— Тогда вперед! — без раздумий откликнулась Сюзанна.

Если она и хотела, чтобы Огюстен ехал рядом, то внешне это желание пока никак не проявлялось. Послав лошадь в галоп, Сюзанна вырвалась вперед и задала направление и скорость всему кортежу. Фонтебло в то время окружали густые и местами почти непроходимые леса, и цепочка всадниц растянулась по узкой извилистой тропинке, петлявшей между деревьями. Огюстен замыкал процессию и напропалую флиртовал с дамами, ехавшими последними и с превеликим удовольствием включившимися в эту игру. По всему было видно, что их вовсе не интересовала прогулка на свежем воздухе и они изначально не стремились наслаждаться красотами природы. Вскоре вся эта пустопорожняя болтовня изрядно наскучила Огюстену. Он заметил, что Сюзанна подхлестнула свою лошадь и, оторвавшись от основной группы, поскакала по открывшейся впереди лесной поляне. Пришпорив коня, он устремился за ней вместе с другими участницами прогулки. Из-под копыт во все стороны летели комья грязи и жухлой осенней листвы. Не прошло и минуты, как другие дамы остались далеко позади.

Через непродолжительное время Сюзанна, Огюстен и еще пятеро всадниц вырвались далеко вперед и не сбавляли скорости, пока не преодолели вброд неглубокий ручей, подняв каскад брызг. На опушке рощи Сюзанна натянула поводья и остановила лошадь. Листва на деревьях повсюду рдела багрянцем. На фоне яркой голубизны утреннего неба лес, казалось, пылал огнем. Огюстен оказался в компании пяти женщин, и когда те, возбужденные присутствием единственного мужчины, громко смеясь и улыбаясь, спрыгнули с лошадей на землю, он последовал их примеру. Он уселся напротив Сюзанны, рядом с замужней женщиной, мадам Верморель, сделав вид, что предпочитает ее компанию.

— Нам следовало предварительно послать сюда слуг, чтобы они подготовили все для пикника, — сказала Сюзанна со вздохом, выражавшим одновременно удовольствие и легкое разочарование. Запрокинув голову, она долго следила за полетом птиц. Во время скачки у нее свалилась с головы и потерялась шляпка, и теперь ее спутанные, выбившиеся из прически волосы находились в полнейшем беспорядке, что, однако, было ей очень к лицу. — Здесь просто восхитительное, божественное местечко!

— Так в чем дело? Давайте завтра устроим пикник, — предложила мадам Верморель, сложив ладошки по-детски и поднеся их к подбородку. — Я обожаю покушать на свежем воздухе!

Сюзанна как бы невзначай стрельнула глазами в сторону Огюстена, рассеянно теребя пальцами стебелек травы:

— А вам это подходит, мсье Руссо?

Огюстену не составило бы туда отсрочить свой отъезд и принять предложение, но его положение было весьма щекотливым. Теплое дыхание, исходившее из ее рта, колыхание тугих грудей под застегнутым на все пуговицы корсажем и соблазнительные очертания ее стройных бедер, обтянутых юбкой, привели его в состояние невероятного возбуждения, сдерживать которое становилось все труднее. Огюстен все же взял себя в руки и без малейшей тени видимого сожаления отрицательно покачал головой, давая понять, что никак не сможет присоединиться к дамам.

— Я покидаю Фонтенбло сегодня после обеда. Впервые после нескольких лет у меня появилась возможность съездить домой и побыть там несколько недель.

— А разве это не вызовет недовольство короля? — поинтересовалась одна из женщин.

— Только не в моем случае. Его величеству прекрасно известно, что я был ранен, и он предпочел бы видеть меня только после моего выздоровления. Все присутствующее женщины поняли, что хотел сказать Огюстен. Король страшно не любил людей с физическими недостатками или недомоганиями. Сюзанна вспомнила в этот момент о своей тете, которую при одной мысли о том, что ее могут пригласить путешествовать в одной карете с королем, пробирала дрожь, ибо Людовик XIV отличался крепким мочевым пузырем и не останавливал карету для отправления естественных потребностей. Никто не осмеливался вызвать его крайнее неудовольствие просьбой приказать кучеру остановиться. В результате такая практика часто приводила к нежелательным последствиям, и спутникам короля приходилось менять белье.

— А где ваш дом? — с неподдельным интересом спросила Сюзанна.

— В окрестностях Гавра. Я родился в родовом поместье моего отца в Люнере.

Сюзанна вздрогнула отудивления:

— Но ведь это же один из гугенотских оплотов?

— Да, это так. — Он заметил, что при его словах Сюзанна отвела глаза и опустила ресницы, и догадался, что на ее воспитание сильный отпечаток наложили распространенные антигугенотские предрассудки.

Большая часть католического населения Франции испытывала традиционную неприязнь к гугенотам, не желая признавать, что массовая резня и преследования гугенотов в прошлом дали противоположные результаты. Гугеноты сплотились еще сильнее в решимости противостоять любым посягательствам на их веру. Будучи поставленными в невыгодное положение гонимого религиозного меньшинства, они не чурались никакой работы и проявляли себя с наилучшей стороны в любом деле.

Из них получились прекрасные ремесленники, коммерсанты, лавочники. Многие занялись банковским делом, а также приобрели корабли и стали торговать с заморскими странами. Даже среди тех, кто происходил из старинных, благородных семейств, почти не было людей, признававших праздный образ жизни. В общем-то такая реакция Сюзанны нисколько не удивила Огюстена и не вызвала у него особенного неудовольствия, тем более, что это способствовало возникновению определенной отчужденности и помогало поддерживать некоторую эмоциональную дистанцию, что было для Огюстена сейчас особенно важно. Чем меньше между ними общего, тем лучше для них обоих.

Из задумчивости Огюстена вывело легкое прикосновение пальцев мадам Верморель к тыльной стороне его руки:

— Я нисколько не сомневаюсь, что ваши родители будут вне себя от радости, увидев вас.

Огюстен печально улыбнулся в ответ:

— Вы очень добры ко мне, но, к моему сожалению, я должен сказать, что моя мать скончалась несколько лет назад. К счастью, у моего отца здоровье вполне крепкое.

Сюзанна вновь вступила в разговор:

— А у вас есть братья и сестры?

Он посмотрел на нее так, словно впервые вспомнил о ее существовании.

— Братьев у меня нет, но есть сестра. Она замужем за шотландским коммерсантом и живет сейчас в Эдинбурге.

— Ах… — Сюзанна сочувственно наклонила голову, понимая, что не имея постоянной связи с сестрой, Огюстен уже считает ее почти чужой. Затем вдруг внимание девушки переключилось на какой-то объект, появившийся за плечом ее визави, и она вскочила на ноги. — А вот и остальные!

С помощью Огюстена все пять женщин опять сели на лошадей. Поддерживая Сюзанну он вновь ощутил кружащий голову аромат ее тела. Отвернувшись в сторону, он поспешил вставить ногу в стремя и привычным движением легко забросил свое худощавое мускулистое тело на коня, пропуская мимо ушей обращенные к нему слова благодарности. Вшестером они подождали, пока остальные участницы прогулки не подъедут поближе, а затем двинулись им навстречу. И опять Огюстен поехал замыкающим рядом с присоединившейся к нему мадам Верморель. Он старался казаться предельно вежливым и внимательным, поддерживая беседу с бойко тараторившей женщиной тем, что отвечал на ее вопросы. Однако его глаза были прикованы к Сюзанне, ехавшей далеко впереди. Кто-то по пути нашел ее шляпку, и теперь колыхавшиеся в такт с поступью лошади перья манили его, словно призывный многообещающий жест руки.

После возвращения кавалькады во дворец Огюстен попрощался с Сюзанной точно так же, как и с остальными; в его голосе звучали обычные равнодушно-вежливые нотки. Сюзанна въехала в огромные растворенные ворота манежа и, увлеченная разговором с двумя спутницами, скрылась в его полутьме. Больше он ее не видел. Если она и бросила в его сторону озадаченный и разочарованный взгляд, то Огюстен уже не мог этого заметить, поскольку, в этот момент отдавал распоряжение своему кучеру приготовить карету к отъезду через час.

Прежде чем участники королевской охоты вернулись во дворец, Огюстен уже был в пути. Утренняя прогулка верхом оказалась слишком утомительной и разбередила рану в плече так, что каждый шаг Огюстена отзывался острой болью. Поэтому ему было приятно, сев в карету, откинуться на мягкую обивку сидения и ощутить спиной надежную поддержку. Скоро он будет дома, где его ждет общение с отцом и полноценный отдых.

Родовое гнездо Руссо, известное под названием Мануар, представляло собой старинное каменное здание, когда-то стоявшее далеко от других домов. Будучи построенным на возвышенности и обнесенным крепкой каменной стеной, оно раньше позволяло в случае необходимости надежно укрыться от нападений беспокойных соседей-католиков. Со временем порт Гавра разросся, жилища горожан захватывали все большую площадь и через пару столетий окружили Мануар со всех сторон, так что его строгие, аскетические очертания смягчились и частично растаяли среди многочисленных цветников, обширных садов и фонтанов, которые находились по обе стороны от стен особняка, увитых плющом и глицинией.

Когда-то все банковские дела дома Руссо вершились именно здесь, в Мануаре, но затем дед Огюстена построил большой павильон с двориком внутри, где и стали решаться все вопросы, касавшиеся финансов. Находясь на территории поместья, павильон вместе с тем стоял в значительном удалении от Мануара, и к нему из гавани вела особая дорога с довольно оживленным движением. Именно сюда направлялись оптовые торговцы различными товарами, судовладельцы, капитаны кораблей, знатные дворяне, спустившие все свое состояние за ломберным столиком и находившиеся в отчаянном положении. Бывали здесь и другие категории посетителей, отличавшиеся благоразумием и желавшие умножить свой капитал, вложив его под проценты. Кроме того, банкиры Руссо финансировали различные экспедиции и путешествия в заморские края, что также приносило немалую прибыль и укрепляло и без того значительное могущество и влияние дома Руссо в мире ростовщиков.

Как и ожидал Огюстен, по прибытии он обнаружив отца в огромном главном зале для посетителей, стены которого скрывались за высокими, от потолка до пола, шкафами, где находились сотни старинных фолиантов в кожаных переплетах. Жерар Руссо, происходивший из древнего дворянского рода, обладал немалым интеллектом и представлял собой колоритную, импозантную личность, производя должное впечатление на тех, кто приходил к нему занять денег. Но сейчас мало кто из них мог бы узнать его, настолько изменился его облик при виде единственного и любимого сына. Как всегда, одежда Жерара Руссо была безупречна: парик аккуратно расчесан и завит, а отвороты и обшлага камзола украшены волной накрахмаленных кружев, блиставших первозданной белизной.

— Что привело тебя домой на этот раз, Огюстен? — спросил он после объятий и обмена приветствиями. — Финансы иссякли или рука устала держать шпагу и желает сменить ее на перо банкира?

Между ними это была обычная шутка, за которой скрывалась немалая доля истины. Всякий раз, оказываясь дома, Огюстен с головой погружался в отцовские дела, прерывая это занятие лишь для редких визитов к старым друзьям. Он трудился как обычный клерк за конторкой, с той лишь разницей, что последний вечером уходил домой, а Огюстен продолжал работать допоздна, пока перо не валилось из рук.

И так продолжалось вплоть до последнего дня его пребывания в отцовском доме. Упоминание о нехватке денег было лишено всяких оснований, поскольку часть капитала была переведена на имя Огюстена и доходы, получаемые от нее, могли сравниться с доходам наиболее обеспеченных придворных. Их вполне хватало, чтобы покрыть безумные карточные проигрыши младшего Руссо.

Огюстен улыбнулся:

— Думаю, что тебе должно быть хорошо известно, что в Гавр меня тянет всегда, и причиной тому вовсе не долги.

— Ну что ж! Тем более я рад видеть тебя дома. Этот приезд как нельзя кстати. Вчера пришло известие, что у твоей сестры родился сын, и в честь этого события я устраиваю в Мануаре банкет сегодня вечером.

Огюстен очень обрадовался, узнав, что его сестра благополучно разрешилась. Он очень скучал по ней, ибо разница в годах между ними была не столь велика и они очень дружили, пока брак сестры с шотландцем не вынудил ее сменить место жительства. Жанетта прекрасно понимала, что означала для брата необходимость подчиниться воле отца, в шестнадцать лет покинуть родительский дом и ехать к королевскому двору служить в мушкетерской роте вместо того, чтобы заниматься финансами, к чему Огюстен всегда питал особое, видимо, наследственное пристрастие. Этому делу его обучали чуть ли не с тех пор, когда он научился ходить. Внезапные перемены в судьбе вызвали у Огюстена состояние, близкое к шоку.

— Почему? — бурно возмущался и протестовал он. — Ведь мое место здесь, в финансовом доме Руссо!

Ответ Жерара был короток:

— Когда ты отслужишь год в мушкетерах и еще год повращаешься в высших придворных сферах, именно тогда, и не днем раньше, я объясню тебе свое решение. А пока постарайся извлечь из этих двух лет максимальное удовольствие. Молодому человеку нужно перебеситься. И мой тебе совет — никогда не раскаивайся и не думай, что эти годы прошли зря.

Огюстен постарался полностью выполнить завет отца и брал от жизни полной мерой все, что только можно было взять. Однако при этом где-то в глубине души в нем всегда теплилась надежда, что со временем ему будет позволено вернуться, поскольку у Жерара не было больше никого, кто мог пойти по его стопам. У Огюстена не возникало опасений, что его отец вдруг снова женится и от этого брака родятся другие сыновья, ибо теперь все, чем интересовался Жерар, касалось только интересов его банка.

Одеваясь к праздничному банкету, который давался в честь младенца, появившегося на свет за много лье отсюда, Огюстен припомнил, с каким чувством ожидания вернулся он домой два года назад. Сознание выполненного долга давало ему основания питать серьезные надежды на перемены в будущем. Два года миновало, и он вправе был потребовать у отца объяснений. Они сидели в креслах у камина, в котором весело трещали большие сосновые поленья, а на столе стоял графин с вином.

— Тебе все еще нравится жизнь при дворе? — начал Жерар, разлив вино в хрустальные фужеры.

На губах Огюстена появилась задумчивая улыбка. Разочарования первых месяцев сменились весельем и увлекательными проказами последующих лет, расширивших кругозор молодого человека и в значительной степени обогативших его жизненный опыт. В общем, он был не прочь провести еще годик-другой на королевской службе, прежде чем предаться удовольствиям иного рода, связанным с удачными решениями деловых проблем, часто встающих перед финансистом. И в то же время он хотел быть уверенным в том, что его место не будет занято другим, когда подойдет время оставить двор.

— Жизнь там весела и беззаботна, — ответил Огюстен. — Я знаю теперь все тайные пружины закулисных дворцовых механизмов, обычаи, традиции двора, протокол и сложный этикет. В настоящее время я без ложной скромности могу назвать себя придворным, искушенным во всех этих тонкостях.

— Что ты скажешь о возможности сделать там дальнейшую карьеру?

Глаза Огюстена напряженно сузились, когда он старался дать объективный ответ, чувствуя здесь некоторый подвох:

— Я хотел бы, чтобы меня оценили по действительным моим достоинствам — так, как я хотел проявить себя здесь. Я никогда не буду пресмыкаться перед королем, стараясь каждую минуту попадаться ему на глаза, как это делают почти все лизоблюды, жаждущие титулов, поместий и прибыльных должностей. Они смотрят ему в рот, пытаясь угадать все его желания и завоевать его милость самой грубой лестью. Буквально ползая на коленях, эти люди умоляют его об аудиенции, где им удалось бы изложить в выгодном для себя свете собственные притязания или просьбы членов своей семьи. Весь двор кишит ими, как труп мухами. Их раболепие и подобострастие вызывают у меня тошноту. Король очень терпеливый человек. На его месте я бы вышвырнул всех их вон и запретил бы приближаться ко двору на пушечный выстрел!

— Но ум короля не уступает его терпению! Разве тебе не понятен его мастерский политический расчет? Ведь все они у него на поводке. Людовик — абсолютный монарх. Вся власть сосредоточена в его руках. Если ты добьешься того, что он начнет тебя уважать за подлинные заслуги, то большего и желать нельзя для пользы нашего гугенотского дела.

Огюстена словно пружиной подбросило в кресле. Смысл отцовских слов внезапно открылся ему, и в следующую секунду он стукнул кулаком по столу и вскричал:

— Так вот почему ты послал меня ко двору!

Жерар пытливо посмотрел на него и сказал:

— С момента твоего рождения я хотел, чтобы ты всегда был рядом со мной, стал банкиром и добился еще большего. Любой человек на моем месте желал бы того же самого, тем более, что у тебя обнаружились математические способности, так же, как и дух предприимчивости, и умение идти на необходимый риск. В этом ты был равен мне и твоему деду. Мне было очень нелегко принять то решение и расстаться с тобой. С другой стороны, ты тогда еще не изжил в себе пылкие и необузданные страсти, да и теперь еще не избавился от них полностью. Твоя молодость не позволит тебе стать затворником и уделять все время деловой переписке и бухгалтерскому учету… — старший Руссо сделал глоток вина и опять поставил стакан. — К счастью для твоего поколения, Варфоломеевская ночь отбрасывает на вас куда меньшую тень, чем на нас, стариков. Однако не нужно думать, что угроза протестантам полностью исчезла. История может повториться.

— Но король никогда…

Жерар поднял руку, прерывая сына:

— Несмотря на свою беспутность и распущенность, король в глубине сердца остается крайне набожным человеком.

— Это правда. Перед тем, как выйти из спальни, он каждое утро молится, ежедневно в десять часов посещает мессу и искренне верит в Бога. Ты хочешь сказать, что это религиозное рвение может побудить его выступить против гугенотов?

— Я говорю только о том, что было бы ошибкой впадать в излишнее благодушие и самоуверенность. Мы не находимся в полной безопасности. Вот почему я пожертвовал своими сокровенными мечтами и послал тебя ко двору. Я верил тогда и сейчас верю в твою преданность нашему делу. Пока гугенота будут приглашать в Версаль и часто видеть в обществе короля, мало кто осмелится выступить с прямыми нападками на нас. Сейчас от тебя всецело зависит, сможешь ли ты добиться достаточного влияния при дворе, чтобы служить трону и Франции не только шпагой, но и своим умом. Жизни многих тысяч ни в чем не повинных людей будут зависеть от твоей стойкости и стойкости других гугенотов, подобно тебе служащих королю.

Потупив глаза, Огюстен слушал отца и вертел ножку фужера, держа ее между пальцами. Крепко сжатые челюсти и выдвинувшийся вперед подбородок показывали, что он осознал в полной мере всю ответственность, лежавшую на его плечах.

— Но почему ты не сказал мне об этом прежде? Накануне моего отъезда, например?

— Было бы нечестно взваливать на обычного молодого человека, каким ты был тогда, эту тяжелую обязанность преждевременно. Вот почему я решил выждать.

…Все это было давным-давно. А теперь Огюстен, сдув пылинку с обшитого кружевами обшлага, спустился вниз, чтобы вместе с отцом встречать гостей. За накрытым длинным столом разместилось шестьдесят приглашенных, большая часть которых были кузенами или иными дальними родственниками, а остальные — друзьями семьи. По мере того, как продолжалось празднество, Огюстен заметил, что отец сохранял исключительно приподнятое настроение. У него появилась мысль, не увидел ли старший Руссо в родившемся внуке своего преемника на посту главы банковского дома; возможно, он даже воспринял это как награду, ниспосланную небесами за принесение талантов сына, которого он прочил себе в наследники, в жертву более благородному делу.

На следующее утро поднявшийся спозаранку Огюстен отправился в павильон и, сев за письменный стол, углубился в чтение различных контрактов и прочих документов, которые оставил ему отец, зная об особом интересе сына к этим бумагам. Прошло несколько дней, прежде чем Огюстену удалось проверить справедливость своей догадки относительно места, которое занимал только что родившийся внук в планах Жерара Руссо. Отец пригласил его в свой кабинет, и Огюстен сидел там на специально принесенном для него стуле, слушая беседы отца с клиентами. Наконец ушел последний купец, которому был назначен прием. Пока Жерар запирал документы в письменном столе, Огюстен прошел через всю комнату и встал у окна, устремив взгляд на росшие под окном каштаны.

— Конечно, я горжусь оказанным мне доверием и стараюсь как можно лучше выполнить твои поручения, отец, — задумчиво сказал Огюстен, — но каждый раз, когда я приезжаю домой, мне все труднее становится преодолевать тяготение уз, которые связывают меня с родным гнездом, и возвращаться в Париж.

— Я уверен в том, что ты, в конце концов, справишься с этим чувством. — Жерар захлопнул крышку стола, закрывавшую выдвижные ящики, и повернул ключ. — Тебе ведь отлично известно, что твои корни обрублены…

Огюстен повернулся и встал спиной к свету, в котором ясно обозначились очертания его высокой, широкоплечей фигуры.

— А что, если король не представляет для нас никакой опасности и наши страхи совершенно беспочвенны? Если время покажет, что вся вражда осталась в прошлом, откроешь ли ты передо мной двери этого кабинета, чтобы я занял его по праву наследника?

Жерар встал из-за стола; ключи в его руке звякнули.

— Ты все еще доверяешь Людовику, не так ли?

— Да.

— Дай Бог, чтобы ты оказался прав. И если у тебя будут все доказательства этого в тот момент, когда настанет мой последний час, тогда и только тогда эти ключи перейдут в твои руки.

Эти слова были сказаны тоном, не оставлявшим ни малейших сомнений в том, что следовало проститься со всеми надеждами когда-либо занять место отца. Придерживаясь собственного мнения о намерениях короля в отношении гугенотов, Огюстен должен был испытывать радость, узнав о том, что отец все еще рассматривает его как своего преемника в случае благоприятного стечения обстоятельств. В то же время его душевный покой уже был нарушен мыслями о Сюзанне. Кроме того, среди документов, оставленных отцом, он обнаружил одно сообщение, в котором говорилось о недавних инцидентах в разных концах Франции, в ходе которых раздавались призывы к расправе над гугенотами. Это в основном касалось тех провинций, где Нантский эдикт практически не применялся властями. Огюстен сделал выписки о наиболее вопиющих случаях с целью перепроверки, но уже сейчас в его душу начинали закрадываться сомнения, которые отвлекали его и мешали сосредоточиться на работе. Больше всего он мечтал теперь о скорейшем выздоровлении и часто, сопровождаемый двумя или тремя собаками, подолгу гулял вдоль морского берега, если позволяла погода. Чаще стал он вспоминать и о бутылке с вином. Плечо его, наконец, зажило, но верхняя часть левой руки навсегда осталась неподвижной; в гражданской жизни это не было серьезной помехой, но его военной карьере был отныне положен конец. Огюстен уже собирался возвратиться ко двору, когда ему принесли письмо от Жака.

Он сломал печать и обнаружил, что в письме содержится известие, которое не было для него неожиданностью. Жак и Сюзанна объявляли о дне свадьбы. Хотя Огюстен был готов к этому, ярость ревности пронзила его, и он понял, что втайне продолжал уповать на чудо. Ему страстно хотелось, чтобы этот брак расстроился. В бешенстве он чуть было не скомкал письмо и не бросил его в огонь, но вовремя одумался, дочитал его до конца и похвалил себя за это. Движимый чувством доброжелательства, Жак писал, что король включил Огюстена в число придворных, которым разрешалось последовать за Его величеством в Версаль. Приятель советовал Огюстену немедленно выехать туда, каково бы ни было состояние его раны, поскольку отъезд избранных из Фонтенбло уже начался.

Огюстен немедленно сообщил эту добрую весть своему отцу:

— Это приглашение отличается от всех прошлых коренным образом. Тогда меня звали ко двору в числе многих сотен других придворных, а теперь совсем другое дело! Это означает признание королем моего особого статуса.

— Отлично! — Жерар не мог скрыть своей радости.

— Но это также означает, что я должен отбыть немедленно.

— Да благословит тебя Господь, мой сын.

Так как Огюстен приехал в отчий дом в собственной карете, ему ничего не оставалось, как проделать весь обратный путь в ней же, хотя теперь он чувствовал себя в состоянии покрыть верхом любое расстояние. Он добрался до Версаля, где недавние проливные дожди превратили строящуюся дорогу в сплошное болото, и кучер был вынужден сбавить скорость. Лошади едва плелись, с трудом вытаскивая копыта из густой грязи. К удивлению Огюстена, какая-то крестьянка, отскочившая в сторону, чтобы ее не обрызгало грязью из-под колес кареты, уставилась на него так, словно узнала его. Не имея ни малейшего понятия, кем является эта женщина, он в изумлении посмотрел на нее, в то время как она отважилась ступить ногами, обутыми в деревянные башмаки, в грязь и пошла вперед, пачкая подол юбки. Вцепившись в край окна кареты, она подняла к нему лицо:

— Добрый день, господин Руссо! Я Жанна Дремонт. Вы оказали честь моему дому, остановившись у нас во время первого большого королевского праздника в Версале.

И тогда он вспомнил ее. Ведь за родами этой женщины наблюдали они с Жаком непокойные Леон и Франсуа!.. Для них всех то давнее событие не имело решительно никакого значения, но это существо, кажется, ставило прошедшее себе в заслугу. Карета покатилась быстрее, но женщина продолжала бежать рядом, а на ее худом, запрокинутом лице сияло выражение какой-то полоумной радости, что заставило Огюстена усомниться про себя, в здравом ли уме эта женщина.

— Как поживает ваша дочь, мадам? — Огюстен был воспитан в семье, где учтивому обращению с людьми низшего сословия придавалось первостепенное значение, и никакие дворцовые условности не могли заставить его отказаться от этой привычки, да и к тому же кто, как не сам король, снимал шляпу даже перед кухонной посудомойкой, если встречал ее на улице.

— Очень хорошо, сир! — Она казалась вне себя от радости, услышав этот вопрос. — Я уверена, что вы вспомните, как назвали ее Маргаритой.

— Да, я в самом деле помню об этом, — и Огюстен улыбнулся при этом воспоминании. Ну и напился же он тогда! — Она цветет как маргаритка, не так ли?

— О да! Она очень красивая девочка и уже научилась читать и писать. — Гордость за своего ребенка так и выпирала из Жанны Дремонт. — Ее учат правильной речи и необходимым манерам. Когда придет время, вы в ней не разочаруетесь!

Под колесами экипажа оказалась твердая дорога; лошади, почувствовав это, рванули вперед, и Жанна Дремонт, сделав шаг в сторону, чтобы не попасть под колеса, осталась позади. Поэтому она не увидела, как лицо Огюстена исказилось в брезгливой гримасе, выражавшей одновременно отвращение и изумление. В радостном возбуждении Жанна обхватила себя руками и долго смотрела вслед удалявшейся карете. В ее глазах Огюстен стал еще более красивым, возмужал. Следы мальчишеской несерьезности окончательно стерлись с его лица. Взгляд лишился остатков прежней наивности, глаза смотрели теперь строго и надменно, а рот отличался правильностью линий. Маргарита не сможет не полюбить такого мужчину и не быть любимой им! Закинув голову, Жанна громко засмеялась, словно какая-то часть ее разума взмыла вверх и улетела на крыльях радости. Прохожие, удивленные этим беспричинным весельем, увидели затем, как она бегом бросилась домой, шлепая по грязи деревянными башмаками.

Огюстен же, все еще ехавший в карете, никак не мог придти в себя после неожиданной встречи. Эта женщина, жена почтенного ремесленника, говорила с ним так, будто была сводней, продававшей девушек, и растила собственную дочь, предназначая ее в любовницы именно ему. Но почему? По какому праву она предъявляла эти требования? И постепенно в его памяти всплыли смутные воспоминания о том глупом обещании, которое он опрометчиво дал. И разве ему не дарили веер с именем ее дочери? Кто мог сказать, до какой степени его безумные слова нарушили мирное и безмятежное существование этой крестьянки?

У дворца кучер остановил карету на том месте, которое соответствовало положению его хозяина при дворе. Чем выше был ранг придворного, тем ближе к крыльцу он мог подъехать. В Версале складывался свой этикет, похожий на невидимую паутину, которая по рукам и ногам спутывала каждого вельможу и помогала королю держать их всех под неусыпным надзором.

Огюстен обнаружил, что для жилья ему отвели маленькую комнатку в мезонине. Это очень обрадовало его, ибо перспектива вновь встать на постой в каком-нибудь крестьянском доме и терпеть ужасные неудобства его не очень-то прельщала.

Казалось странным, что эта женщина произвела на него такое глубокое впечатление.

— Не видел ли ты веер среди моих вещей? — спросил Огюстен слугу, который состоял при нем вот уже два года, придя на смену прежнему, уволенному за нерадивость и откровенную леность.

— Да, сир. — Слуга очень гордился своей способностью запоминать местонахождение любой вещи, которая могла понадобиться его хозяину — от коробочки для мушек до сапог с раструбами для верховой езды.

Саквояж был уже открыт; он запустил в него руку и, пошарив в одном из кожаных отделений, извлек на свет Божий веер, который он еще раньше, как только нашел, завернул в кусочек чистого холста. Слуга принял этот предмет за сентиментальный подарок, который должен был напоминать Огюстену о даме его сердца.

Огюстен взял веер и раскрыл его. И вновь изящество линий, ажурный силуэт и невероятное сходство изображения с оригиналом даже в мельчайших деталях поразили его. На губах Огюстена появилась задумчивая улыбка. Каким маленьким и скромным был когда-то охотничий особнячок, который теперь составлял лишь небольшую часть роскошного дворцового комплекса! Это прибежище Людовика XIII в своих основных деталях осталось тем же, окружая с трех сторон вымощенный мрамором двор. Изменения коснулись восточного фасада, где добавились восемь колонн из розового мрамора и позолоченные ажурные решетки. Фронтон же был украшен скульптурами и опять же позолоченными лепными украшениями. Сам старый особняк с трех сторон был окружен величественным зданием в романском стиле, стены которого изобиловали статуями и колоннами, а плоская крыша с орнаментированной балюстрадой представляла собой полный контраст крутым скатам восточного фасада, крытого серо-голубой черепицей. Западная сторона дворца выходила на цветники и фонтаны парка. Оттуда был также хорошо виден Большой канал. Весь западный фасад имел форму террасы, поднимавшейся уступами вверх, и разделялся посередине арками. По обеим сторонам в строгом соответствии с законами симметрии располагались покои короля и королевы.

И даже эти грандиозные пристройки уже казались недостаточно вместительными, доказательством чему служила перенаселенность помещений. Придворные чувствовали себя здесь как селедки в бочке. Из разговоров с ними Огюстен узнал, что вынашиваются новые планы расширения дворца. Похоже было, что дворец стал жить и развиваться, подчиняясь своим собственным законам и прихотям. Он рос, как растет живое существо, и ничто не могло замедлить или остановить этот процесс, как невозможно было помешать распуститься цветам в его великолепных цветниках.

Огюстен сложил веер. Да, эта вещь еще пригодится; она соединяла его с прошлым, и ценность ее будет лишь увеличиваться по мере того, как меняется облик дворца. Он отдал веер слуге, но имя, выведенное не менее изящными буквами, казалось, осталось с ним.

— Смотри, не потеряй этот веер.

Когда Огюстен надевал вечерний наряд, его мысли опять вернулись к Сюзанне и единственному, быть может, шансу обрести свое счастье, который он упустил. Одно было хорошо: Жак и его жена еще не прибыли в Версаль, а к тому времени, когда они окажутся здесь, ему, возможно, посчастливится встретить женщину, достойную его чувств. И вдруг он, следуя причудливой логике своего воображения, подумал о Маргарите. Разве он не сказал, что вернется, когда ей исполнится семнадцать? Путем несложных подсчетов Огюстен определил, что до этого времени осталось около восьми лет. Однако его возбужденное состояние не позволяло ждать даже восьми минут, требуя немедленно пролить бальзам на болезненные раны, нанесенные ревностью. Широко размахивая руками, он вышел из комнаты и последовал по сложному лабиринту переходов и коридоров в парадные покои, где обычно проводились приемы и балы.

Хотелось ему этого или нет, но имя «Маргарита» осталось в его памяти. Звук его вызывал у Огюстена воспоминание об увиденных однажды в юности обширных лугах, усыпанных, словно снегом, белыми маргаритками. Эти луга простирались повсюду, куда хватало глаз. Нетрудно было при желании вообразить, что зеленые стебли поникли под тяжестью снега, припорошенного сверху золотой пыльцой. Сам того не сознавая, Огюстен стал связывать понятие красоты с чем-то неопределенным и расплывчатым, с неким неясным образом женщины, который виделся ему из будущего. Все это было похоже на призрачный сон, и Огюстен начисто исключал возможность встречи с предметом своих фантастических грез.

ГЛАВА 3

Год, когда Маргарите исполнилось тринадцать лет, выдался весьма сумбурным и тревожным. По крайней мере, так она всегда вспоминала о нем впоследствии. А началось все с Мари Принтемпс, которая очертя голову бросилась в любовный омут, увлекшись осанистым, востроглазым венецианцем; он жил у де Гранжей в качестве гостя и находился при Версальском дворе с поручением, касавшимся французских зеркальщиков. Незадолго перед этим, к бурному ликованию короля, французским мастерам удалось открыть способ производства стекла, которое, будучи покрыто с обратной стороны амальгамой, не имело ни единого воздушного пузырька. Это были первые зеркала, к качеству которых совершенно нельзя было придраться. Они отражали предметы без искажений. Людовик заказал огромное количество этих зеркал, отделав ими стены многих помещений Версальской резиденции. Они должны были также стать главным украшением новой аллеи, соединявшей покои короля с покоями королевы и строившейся на месте террасы западного фасада.

И почти сразу же наладились отношения с Венецией, откуда и прибыл посланец, покоривший сердце мадемуазель Принтемпс. Он привез предложения о помощи со стороны знаменитых зеркальщиков Мурано. Однако взамен французы должны были поделиться секретом нанесения покрытия. Никто не знал содержания ответа, данного венецианцу королевскими чиновниками. Несколько недель он протомился в ожидании ответа у лица, отвечавшего за производство зеркал. Дождавшись, наконец, встречи, венецианец буквально через пять минут покинул кабинет и вскоре отбыл на родину, страшно разгневанный. Мари же, телом которой он, не стесняясь, пользовался и днем, и ночью для удовлетворения мужских потребностей, осталась с разбитым сердцем и довольно большим животом. Все эти драматические коллизии привели к тому, что учеба Маргариты закончилась. Де Гранжи отправили Мари в монастырь, где после родов они постриглась в монахини и осталась там на веки вечные. Во всяком случае, шансов выйти оттуда у нее почти не было.

— Ну что ж, ты и так достаточно выучилась, — флегматично заметил Тео, обращаясь к дочери, которая была в шоке и искренне сочувствовала Мари, оплакивая судьбу последней. Маргарита была готова разорвать подлого венецианца на куски, если бы предоставилась такая возможность. Необузданные страсти, долгое время подавлявшиеся родителями и сдерживаемые живым интересом девочки к учебе, рвались наружу открыто и бурно, чего не случалось с ней вот уже много лет.

Маргарита все чаще показывала свой буйный норов и временами даже в присутствии отца становилась совершенно неуправляемой. Несколько раз Тео был вынужден высечь ее прутом за непослушание, пригрозив, что если она не исправится, то применит ремень или плетку. Девочка продолжала, однако, вести себя вызывающе, и тогда Тео пару раз отстегал ее ремнем, и опять-таки безрезультатно. Во время экзекуции на глазах Маргариты не появилось ни слезинки: она закусывала губы и мужественно переносила любое наказание. Стопка книг, подаренных Мари, пылилась на полке, не вызывая у нее ни малейшего интереса. Да и в работе она больше не проявляла усердия, все чаще Жанне самой приходилось переделывать вееры Маргариты.

Жанна сильно переживала все происшедшее. И надо же было случиться этому несчастью с мадемуазель Принтемпс, не позволившему дочери продолжить учебу! У Жанны иногда появлялись опасения, что Маргарита может совсем отбиться от рук и даже сбежать из дома. Не меньшую тревогу вселяло и то, что за девочкой стали увиваться мальчишки, словно взбудораженные какими-то неведомыми флюидами, исходившими от нее, и почуявшие перемены, происходящие в ней: девочка-подросток превращалась в юную женщину. Пока что, находясь под впечатлением коварного поступка венецианца, соблазнившего бедную Мари, Маргарита лишь презрительно задирала нос, гордо шествуя мимо мальчишек, но Жанне уже было ясно, что недалеко то время, когда у Маргариты пробудится интерес к противоположному полу. И тогда кто-нибудь из этих деревенских увальней не преминет воспользоваться этим. Неискушенной молодой девушке не так уж трудно поддаться на льстивые заверения. Жанне оставалось лишь изо всех сил надеяться, что Огюстен Руссо появится еще до того, как момент будет упущен. Маргарита созревала очень быстро и уже была готова предстать перед своим будущим любовником, но дело заключалось в том, что он не был готов к встрече.

Желание Огюстена обладать Сюзанной не только не исчезло, но и росло день ото дня. Свадебная ночь новобрачных давно уже канула в прошлое, но разгоряченное воображение Огюстена еще долго продолжало рисовать всевозможные эротические сцены в спальне супругов Фресней, и он представлял себя на месте Жака. Никогда раньше не чувствовал он такого отвращения к грубым, похабным шуткам и грязным намекам, которыми обычно сопровождался путь новобрачных в спальню. Он с превеликим трудом находил в себе силы, чтобы сдержаться и не покинуть опочивальню Жака, когда орущая, пьяная толпа родственников и друзей, толкая друг друга, чуть ли не на руках понесла жениха, одетого в одну ночную рубашку, к невесте, ждавшей его в постели. Однако Огюстен обязан был вести себя так, как он обычно вел себя на свадьбах друзей, где довелось присутствовать ему и Жаку. Таковы были нравы того времени.

Вплоть до сегодняшнего дня запахи определенных трав постоянно напоминали ему о брачном ложе Жака и Сюзанны, которое в ту ночь было украшено этими растениями, символизировавшими благополучие и блаженство семейной жизни. Перед ним вновь возник образ Сюзанны: бледная и красивая, она сидела, откинувшись на подушки, когда они впихнули упиравшегося Жака в комнату. Хихикавшие служанки лишь усугубляли непристойность наблюдаемого зрелища. Смущение охватило невесту, и ее щеки мгновенно зарделись румянцем, что сделало ее еще более восхитительной и желанной в глазах Огюстена.

Лишь благодаря его вмешательству не в меру развеселившиеся гости не сорвали с Жака ночную рубашку и позволили ему лечь под одеяло рядом с Сюзанной. В обязанности Огюстена как дружка жениха входило задернуть полог, что он и сделал сначала с одной стороны кровати, а потом с другой. Повинуясь какому-то безотчетному импульсу, он чуть замешкался, придерживая полог с обратной стороны, и Жак, содрогавшийся от смеха, не заметил взгляда, которым обменялись его друг и Сюзанна. Ее глаза были полны тоскливого отчаяния. Она явно хотела, чтобы на месте Жака сейчас оказался он, Огюстен.

Свадьба состоялась в замке де Вальми, и после этого он не видел Сюзанну около месяца. Затем они встретились в Венсенне. Сюзанна, одетая в красивое бархатное платье цвета спелых абрикосов, вышла в зал, где играли в карты. Огюстен поднял глаза от карт и встретил ее взгляд. И тут же ему показалось, что между ними сверкнули невидимые искры. На мгновение все ее лицо озарилось радостной и светлой улыбкой, через секунду сменившейся осторожным, безразличным выражением, к которому теперь ему предстояло привыкнуть. Впрочем, это было нетрудно, поскольку он сам носил точно такую же маску высокомерной отчужденности. До этого момента Огюстену не шла карта, и он постоянно проигрывал, но все переменилось, когда вошел Жак, всем своим видом излучавший самодовольство счастливого мужа, и повел жену через весь зал к столику, за которым сидел он, намереваясь поприветствовать старого приятеля и понаблюдать за игрой. И тогда Огюстену невольно пришла на ум старая поговорка о том, что везение в картах означает отсутствие такового в любовных делах.

С тех пор между Огюстеном и Сюзанной возникли странные отношения, которые можно было охарактеризовать как любовь на расстоянии, без пылких признаний и объятий, — отношения, которые возникли вопреки их обоюдному желанию. Они не обменялись ни единым словом, которое можно было бы превратно истолковать, и старались избегать друг друга. Если это было возможно, они никогда не оставались наедине. В среде, где почти все, от короля и до пажа, даже не задумывались о святости брачных уз, Огюстен и Сюзанна, в глубине души мало чем отличавшиеся от них, находились словно в своеобразном вакууме.

При этом никак не приходилось сомневаться в истинности ее глубокой привязанности к Жаку, которая проявлялась по-разному. То они вместе смеялись над секретами, известными лишь им одним, то частенько, незаметно от других, почти по-детски держались за руки, находясь среди прожженных циников, подвергавших осмеянию сентиментальность. Однако эти чувства начали тускнеть, когда присутствие Огюстена стало все сильнее влиять на Сюзанну: более сильное, запретное влечение касалось ее, словно тень, и заставляло глазами умолять Огюстена держаться на расстоянии.

Шло время, и тогда ему казалось, что он превозмог свои чувства к ней. Обычно это случалось, когда он находился под воздействием чар очередной любовницы или когда при дворе появлялась хорошенькая новая девственница, и Огюстена начинали посещать мысли о женитьбе и необходимости произвести на свет наследника. Напряженность несколько спала и в дни, когда Сюзанна удалилась в замок мужа неподалеку от Орлеана, чтобы произвести на свет двойню, Жана-Поля и Катрин. А затем уехал Огюстен, отправившийся с поручением короля в Италию. Когда он вернулся, то увидел Сюзанну лишь мельком, незадолго до того, как она поехала навестить Жака, находившегося с войсками за границей. Многие жены французских офицеров знатного происхождения поступали таким образом. Месяцы, проведенные Сюзанной и Огюстеном друг без друга, помогали им на время избавляться от взаимного влечения или, по крайней мере, сводить его к минимуму.

И все же запретный и недосягаемый плод продолжал дразнить Огюстена. Стоило ему хотя бы случайно взглянуть на Сюзанну, как страсть вновь переполняла его сердце и сжигала огнем чресла. Со стороны любому непосвященному казалось, что круг интересов Сюзанны ограничивался исключительно мужем и детьми, но Огюстен знал по особым признакам, которые бывают известны лишь двоим влюбленным, что страсть, долго не находящая выхода, неизбежно должна была вспыхнуть ярким пламенем. Если бы на его месте оказался Жак, то и он испытывал бы те же чувства, думал Огюстен.

Со времени свадьбы Фреснеев прошло уже три года, и как раз в годовщину этого события Огюстен столкнулся с супругами на бале-маскараде в Версале, куда на лето из Парижа прибыл двор. Все участники маскарада щеголяли в экстравагантных нарядах и масках, лунный вечер был душным, стояло полнейшее безветрие, из кустов, если прислушаться, доносился шепот влюбленных, их частое дыхание и шорох одежд.

Перед этим балом Венецианская республика, предав забвению прошлые распри, решила установить с Францией добрые отношения и подарила Людовику XIV две большие гондолы для его Большого канала в Версале. В общей суматохе случилось так, что Огюстен и Сюзанна были отрезаны толпою от Жака и сели в гондолу без него. Жак же оказался в другой, где находились сам король и мадам де Монтеспан.

Две грациозные гондолы отчалили от пристани и медленно поплыли по длинному каналу. В небе взрывались ослепительно-яркие фейерверки, отражаясь в воде всеми цветами радуги. На позолоченной корме одного из судов под шелковыми парусами играли музыканты. Такие суда всегда были наготове на случай, если королю захочется совершить водную прогулку. Вот и сейчас они, приняв на борт веселых, опьяневших от вина и возбуждения пассажиров, сопровождали гондолы. Сюзанна и Огюстен видели лишь друг друга; экзотическая обстановка, острые, пряные запахи курившихся благовоний и вино, лившееся рекой, усиливали их взаимные чувства, которые соприкоснулись на расстоянии и начали сливаться воедино.

Сюзанна сидела рядом с ним на сидении, обтянутом алой парчой с золотыми узорами; длинная бахрома ткани свисала вниз и доставала до самой воды, тихо плескавшейся о борт. Огюстеном завладела такая страсть, что он не мог вымолвить ни слова, в то время как Сюзанна предприняла отчаянную попытку завязать разговор и преодолеть затянувшееся молчание, которое уже становилось тягостным для них обоих. Огюстен знал, что между ними все осталось неизменным, как и в тот миг откровения, соединивший их в ее свадебную ночь. Он смотрел на ее профиль. Время от времени она подносила к лицу маску, усыпанную звездочками-блестками, которую держала за ручку, и Огюстен понимал, что это делалось, чтобы защититься от его пронзительного тяжелого взгляда, а не потому, что Сюзанна была увлечена бурной атмосферой маскарада. Неяркая луна освещала ее гордую, стройную шею и видневшуюся из декольте округлую упругую грудь, на которой мерцало жемчужное ожерелье. Ее прическа была украшена бриллиантами, образовывавшими своеобразную ауру.

Плавание продолжалось более часа, и когда они сошли на берег, королевская гондола была далеко позади. Сюзанна слабо запротестовала, когда Огюстен увлек ее за собой по тропе, петлявшей в темноте между деревьями. Его рука крепко обнимала ее за талию, и вскоре Сюзанна перестала сопротивляться, безропотно покорившись судьбе. Они шли в рощу Энцелада, которая была совершенно пустынной, если не считать мраморного гиганта, напрягшего все свои мышцы в попытке достичь высот Олимпа.

Огюстен взял у нее из рук маску и бросил на землю вместе со своею. Затем онсжал ее в объятиях и, наклонив голову, стал исступленно покрывать ее рот поцелуями, словно пожирая ее своими ненасытными, горячими губами. Сюзанна отвечала с неменьшим порывом страсти. Стена сдержанности рухнула. Сюзанна задыхалась, изнемогая от желания, дрожь пробежала по всему ее телу, когда Огюстен освобождал из корсажа ее груди и ласкал их искусными руками и языком. Ее охватила сладкая истома, настолько приятная, что голова закружилась, силы покинули Сюзанну и Огюстену пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Жаркая близость их тел и неистовые ласки рук привели к тому, что оба они не смогли больше противиться желанию принадлежать друг другу. Огюстен нежно уложил Сюзанну на ложе из мягкой, густой травы под сенью высоких деревьев. Декоративный кустарник служил им защитой от глаз посторонних, если бы такие появились. Обезумев от страсти, Сюзанна стала срывать с Огюстена одежду. Наконец ее дрожащие, нетерпеливые руки ощутили твердую, напряженную мощь его мужской силы. Огюстен, сжимая в объятиях ее полуобнаженное тело, не думал больше ни о чем. Он вошел в нее, ощущая нежную, горячую плоть, трепетно содрогнувшуюся и охватившую его со всех сторон. Они не уступали друг другу в жажде обладания, и оба подчинились мощному ритму волнообразующих движений. Сюзанна приподнималась навстречу Огюстену, встречая сильные, таранящие удары, доставлявшие ей наслаждение, которого она не знала прежде. Ей хотелось кричать и плакать от радости. Слезы благодарности блеснули в ее глазах. Когда вихрь чувств достиг своей кульминации, она обвила его тело ногами и прижалась к нему изо всех сил, желая, чтобы блаженство продолжалось вечно.

Но вскоре они успокоились и лежали, не двигаясь и тяжело дыша. Сюзанна нежно гладила спину и плечи любовника, а он чередовал нежные поцелуи с ласковыми словами любви. Однако время неумолимо шло, и первой об этом вспомнила Сюзанна. Вместе с этой мыслью к ней внезапно пришел страх:

— В любую минуту нас могут увидеть!

Огюстен помог ей подняться. Сюзанна в отчаянии закусила губу, увидев, что стало с ее прической и одеждой, но воспоминания о незабываемых мгновениях, когда они предались этому сладкому безумию, не покидало ее. Когда она привела себя в порядок, Огюстен, уже успевший заправить рубашку и застегнуть камзол, хотел было вновь заключить ее в объятия, но Сюзанна, ловко избежав их, уселась на парчовые подушки, лежавшие на мраморной скамейке возле скульптуры. Ей нужно было собраться с мыслями.

— Когда мы снова сможем встретиться? — Огюстен сел рядом, повернувшись к ней.

— Никогда, — выдохнула она, и сердце ее тотчас же пронзило горькое сожаление: придется отказаться от того, что они заслужили своей любовью. — Это не должно было случиться, и тем более не должно повториться. Мы рискуем слишком многим.

— Неужели ты считаешь, что нам следует разойтись и сделать вид, что ничего не произошло? — недоверчиво переспросил Огюстен. — Но я мог бы встречаться с тобой в Париже. Или мы смогли бы…

— Нет, — твердо и непреклонно прервала его рассуждения Сюзанна, не понимая, как смогла произнести это слово.

Придя в ярость, он схватил ее за плечи и грубо встряхнул:

— Но почему, черт возьми, ты вышла замуж за другого? Ты должна была быть моей!

Вырвавшись из его рук, Сюзанна резко ответила:

— Если бы в то утро, когда мы ездили верхом в Фонтенбло, ты бы действительно проявил ко мне интерес, как, впрочем, и в предыдущий вечер, то я обязательно сказала бы Жаку, что мне нужно время, прежде чем принять такое решение. Да, он получил согласие моей тети на наш брак, но я уверена, что он понял бы меня.

— Тогда я был бессилен что-либо сделать…

Сюзанна закинула назад голову и презрительно засмеялась.

— О да, я и забыла про тот мушкетерский уговор, который заключили вы с Жаком, когда были еще зелеными юнцами. Он рассказал мне об этом только через несколько месяцев, но было уже слишком поздно.

— Я захотел, чтобы ты была со мной, сразу, как только увидел тебя!

Сюзанна вздохнула и заговорила более спокойно и уравновешенно:

— Я могу сказать то же самое и о себе. Я искала Жака и увидела тебя, когда вы вместе вошли в зал. От возбуждения у меня даже перехватило дыхание. Я не сразу ответила на твой взгляд и старалась, чтобы никто не заметил моих горящих глаз, хотя желание уже сжигало меня изнутри.

— Я даже не догадывался об этом…

Печаль затуманила глаза Сюзанны.

— Мне никогда не доводилось испытывать более острого разочарования, чем в тот момент, когда Жак должен был официально представить меня тебе, а ты уже уехал. И ту прогулку верхом я специально устроила, потому что Жак сказал, что ты отправишься из дворца без сопровождения. Наверное, если бы я призналась ему, что люблю тебя, он освободил бы тебя от клятвы…

— Если бы я знал…

— Однако все это было бы напрасно… — Она любовно провела кончиками пальцев по его губам. — Тетя никогда не позволила бы мне выйти замуж за гугенота. Когда мы отдыхали во время той прогулки и я узнала об этом непреодолимом барьере, меня словно молнией пронзило. Казалось, сердце остановилось. Ты заметил тогда что-нибудь?

— Я помню, что ты отвернулась и перестала смотреть в мою сторону.

— Да, тогда я очень боялась выдать себя даже взглядом.

Рука Сюзанны замерла на мгновение в воздухе, поблескивая перстнями, нанизанными на пальцы, а затем опустилась на обтянутое шелком колено. Где-то за деревьями музыканты играли мелодию Люлли, сочиненную специально для ночных прогулок по каналу. В воздухе звучала нежная, романтическая музыка. Грустно вздохнув, Сюзанна заговорила вновь.

— Разве не странно, что одна и та же причина заставляет нас заботиться о Жаке? И ты, и я знаем, что он — замечательный друг. Для тебя он еще и товарищ по оружию, и закадычный приятель. Вам вместе приходилось бывать в страшных переделках. Он рассказывал, как однажды ты чуть не погиб, спасая ему жизнь…

— Да, дрались мы неплохо.

Сюзанна, заметив, что ее усыпанная блестками маска лежала под ногами, там, куда ее бросил Огюстен, наклонилась и подняла ее. На мраморном основании скамейки запрыгали миниатюрные зеленоватые блики, отражавшиеся от маски, которую Сюзанна стала рассеянно крутить в руках.

— Жак — самый добрый и великодушный человек из всех, кого я знала, — продолжала она. Теперь ее голос окреп и звучал уверенно. — Он стал мне опорой и утешением в то время, когда я нуждалась в этом больше всего, и ни в коем случае я не хочу причинить ему боль. Да и ты, как бы ни любил меня, наверное, не захочешь этого, когда поймешь, в каком положении оказались мы все…

— Этого я не могу обещать.

Он заметил, как Сюзанна, словно испугавшись, закусила нижнюю губу. Тем не менее она сделала отважную попытку скрыть от Огюстена свои сомнения и страхи.

— Мы должны вести себя так, будто ничего не случилось. Не должны ни единым взглядом, ни жестом показывать, что позволили безрассудным чувствам взять над нами верх. Пусть Жак навсегда останется в неведении. Я готова на все, чтобы сохранить его душевный покой. — Сюзанна встала со скамейки, собравшись уходить. Огюстен хотел было последовать за ней, но она повелительным жестом руки удержала его. — Мне лучше пойти без тебя. Сейчас сюда причалит королевская гондола, и я хочу встретить Жака одна.

Он позволил ей уйти, но не раньше, чем они опять обменялись жаркими поцелуями. И в тот момент, когда они стояли, сжав друг друга в объятиях, в небе раздался громкий треск фейерверка и любовную пару залил его серебристый свет.

Вскоре после этого Сюзанна уехала к детям в Орлеан. Вообще-то, наличие детей не являлось помехой для женщин, вращавшихся в высшем свете: дамы не появлялись при дворе ровно столько времени, сколько требовали роды. Перенеся это опасное испытание, женщины оставляли своих отпрысков на попечение нянь и гувернанток в загородном поместье и вновь бросались в водоворот развлечений. Однако Сюзанна поступила иначе. С самого начала она решила, что всегда, когда позволят обстоятельства, будет находиться рядом с детьми, и поэтому Фреснеи поочередно жили то в Париже, то в Орлеане — в зависимости от времени года. Летом города становились опасными, ибо жаркая погода могла быть причиной вспышек лихорадки и других заразных болезней.

Когда же она возвратилась на зимний сезон вместе с Жан-Полем и Катрин, все ее чувства были уже спрятаны глубоко и она научилась владеть ими. Верная обещанию, Сюзанна вела себя так же, как и прежде. Поскольку Огюстену и раньше всегда приходилось бывать в парижском доме супругов Фресней, когда там устраивались приемы, то Сюзанна решила, что так должно продолжаться и впредь. Огюстен иногда ловил на себе ее взгляд, когда Сюзанне казалось, что этого никто не замечает, или смотрел на отражение ее лица в зеркале. Все говорило о том, что ничего не изменилось. Как только Жак снова отправился на войну с Голландией, она тут же уехала в сельское имение, словно желая наверняка избежать соблазна. Задав своей жизни определенный ритм, она ни за что на свете не хотела нарушать его.

В 1678 году Франция заключила, наконец, мир с Голландией. В декабре того же года Жанна собирала хворост в лесу, когда неподалеку проскакали всадники, с гиканьем и улюлюканьем преследовавшие лису. Казалось, сам господь Бог внял ее молитвам. Так подумала крестьянка, увидев Огюстена, который мчался вслед за королем. Доказательством того, что он заслужил еще большее расположение короля, был его наряд — светло-голубой камзол с серебряными и золотыми галунами. Жанна знала, что разрешение носить такие камзолы давалось королем в виде награды и, помимо права участия в королевской охоте, давало и некоторые другие существенные привилегии.

Вечером того же дня, после того, как Тео ушел в трактир, а Маргарита с унылым видом сидела за столом, с раздражением бросив одну из книг, подаренных Мари Принтемпс, Жанна решила, что настало подходящее время раскрыть секрет, который она так долго хранила. Отложив в сторону штопку, она пересела со стула, стоявшего у очага, на скамейку и, положив перед собой на стол изможденные, узловатые руки, пристально взглянула в глаза дочери. Она испытала при этом некоторые внутренние колебания. Хотя ей уже давно не терпелось поверить тайну Маргарите, нельзя было угадать, как отреагирует на ее рассказ девочка, вступившая не в самую спокойную пору отрочества. И все же более подходящий момент трудно было найти. Как всегда, когда она волновалась, нервы Жанны натянулись, а голос повысился почти до писка.

— Маргарита, я должна кое-что тебе рассказать. Долгое время это оставалось тайной. Трудно представить, но все началось с того дня, когда ты родилась…

Вскоре Жанна так увлеклась, что нервозность, испытываемая ею, сменилась радостью. Сама того не сознавая, она стала рассказывать столь же увлекательно, как когда-то описывала Версальский дворец и его обитателей. В прошлом эти истории зачаровывали Маргариту, как зачаровывает сказка или фантазия. Казалось, в словах Жанны заключалась какая-то чудодейственная магия, и она постепенно окутывала ею слушателя, словно ткала некое романтическое полотно из того, что первоначально возникло, как пустопорожнее, пьяное зубоскальство. Ее лицо светилось вдохновением, а глаза — тем необычным блеском, который наверняка привел бы Тео в ярость. Маргарита же никогда не испытывала никаких страхов, если видела мать в таком необычном состоянии. Не было причин пугаться и сейчас, тем более, что отец отсутствовал, и она могла спокойными и ласковыми увещеваниями воздействовать на Жанну и вернуть ее к действительности. Жанна всегда откликалась на слова дочери. Маргарита увлеклась рассказом матери и витала в мире прекрасных грез. Правда, сначала на короткое время ею овладело чувство возмущения: ведь ее судьбу определили без ее ведома еще задолго до того, как она выросла! Но затем романтический образ прекрасного юноши, который дал ей имя и заявил на нее свои права в тот момент, когда она появилась на свет из материнской утробы, покорил воображение Маргариты, и ее гнев рассеялся. Соблазн был слишком велик, чтобы она могла ему противостоять.

— Как его зовут? — спросила она благоговейным шепотом.

— Огюстен Руссо. Он — твоя судьба, дитя мое.

— Это красивое имя. Оно подходит ему?

— Завтра ты сама все увидишь.

Жанна протянула руку и заботливо поправила непослушный локон, выбившийся из прически дочери:

— Он красивее, чем любой из мраморных богов в дворцовом парке.

На следующее утро Жанна постаралась выйти с Маргаритой из дома не слишком рано. Они отправились на место сбора участников королевской охоты и должны были оказаться там в момент наибольшего скопления зевак, среди которых теснились как местные жители, так и дворцовая челядь, и придворные низшего ранга. Жанна хотела, чтобы Маргарита затерялась в толпе и могла наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченной. Ведь, в конце концов, ни один мастер не хочет показывать свое творение, пока оно не доведено до совершенства, а девочка пока что была похожа на длинноногого, тощего цыпленка. За три года ее лицо округлится и станет нежным, а фигура потеряет угловатость и резкие очертания.

До сих пор Маргарите еще ни разу не представлялась возможность посмотреть на королевский выезд: Жанна с опаской относилась к лошадям, на которых ездила знать, не без основания считая их слишком норовистыми, ибо однажды ей довелось видеть, как какой-то прохожий сильно пострадал, попав под копыта капризного жеребца. Теперь девочка с волнением ловила каждую деталь динамичной, красочной сцены. Разноцветный кортеж ярким пятном выделялся на фоне зеленой лесной опушки. Подсознательно Маргарита чувствовала, как ее собственное возбуждение, вызванное ожиданием чего-то прекрасного и таинственного, слилось с возбуждением охотников, надеявшихся загнать дичь.

Завтрак, проходивший за длинными столами под голубовато-золотым балдахином, окончился, хотя на фарфоровых тарелках оставалось так много еды, что можно было еще раз накормить столько же человек, сколько уже позавтракало. Серебряное и золотое шитье на куртках охотников переливалось на солнце, пока они садились на коней или, прохаживаясь, беседовали друг с другом, постукивая хлыстами по начищенным до блеска сапогам с высокими голенищами.

Среди участников охоты оказалось и несколько женщин — любительниц острых ощущений. Гончие псы уже нетерпеливо рвались с поводков, резкий лай раздавался среди общего шума и сутолоки. Лошади храпели и перебирали копытами.

И вдруг Жанна, вытягивавшая шею, словно журавль, схватила дочь за руку:

— Вот он! Это Огюстен Руссо!

Маргарита посмотрела в том направлении, куда указывал палец матери. Руссо уже красовался в седле на сером в яблоках коне. Он держался прямо, широко расправив плечи, на которых, как влитой, сидел голубой камзол. Его лицо было озабоченным, он смотрел туда, где стояли придворные дамы и, казалось, взглядом искал среди них кого-то. Маргарита почувствовала, что у нее перехватило дыхание и легкие готовы были разорваться. Она поняла, что отныне с этим человеком ее соединяют невидимые, но крепчайшие узы, и ее жизнь резко и решительно изменится. Очевидно, Огюстену так и не удалось найти ту, которую он искал, и, повернув голову, он рассеянно скользнул взглядом по толпе деревенских простолюдинов, в гуще которых стояла и она, Маргарита. Взгляд его зеленых, отливавших изумрудом глаз задержался на мгновение на ней, а затем двинулся дальше. У Маргариты душа ушла в пятки; она была покорена им. Ее сердце разрывалось от любви к этому человеку. Разумеется, можно было бы поспорить с данным утверждением, сославшись на то, что все было предопределено с рождения и что романтические повествования Жанны и мифы, рассказанные мадемуазель Принтемпс, подготовили благодатную почву для всходов любви и оставалось лишь заронить семя. Вдобавок к этому Маргарита, превращавшаяся из девочки в юную женщину, отличалась излишней эмоциональностью. Однако сама Маргарита и тогда, и много лет спустя считала, что покажи ей тысячу красивых мужчин там, в лощине, ни один из них не внушил бы ей любовь с первого взгляда так, как это сделал Огюстен Руссо.

В ожидании, пока король сядет на коня и возглавит процессию, Огюстен пытался взглядом найти Сюзанну. Накануне вечером между ними произошла случайная мимолетная встреча, которая опять растревожила его душевную рану. Он наблюдал в салоне Аполлона, как она в числе самых стройных и молодых дам участвовала в балете, состоявшем из изящных поз и передвижения по залу под музыку в определенном ритме. Представления давались трижды в неделю по вечерам, когда король и королева общались со своим двором в непринужденной обстановке. Из развлечений, кроме балета, были концерты, спектакли, бильярд, карточные игры и танцы, и все это происходило в великолепных залах. Слаженность движений балерин, их безукоризненное прохождение по залу, повороты, наклоны и реверансы, сопровождавшиеся приятным шелестом длинных юбок из шелка и атласа, не могли не восхищать зрителей. Иногда все платья были одного цвета и отличались лишь оттенком.

Огюстен украдкой взглянул на короля; ему было интересно знать, порадовал ли этот балет, исполнявшийся впервые, взыскательного монарха. Однако Людовик уделял балеринам лишь часть своего внимания. Огюстен находился достаточно близко к креслу под балдахином, чтобы заметить, как задумчивый взгляд Людовика то и дело останавливался на алькове у окна, где сидели, увлеченные беседой, Жак и мадам Франсуаза де Ментенон, хорошенькая женщина с надменным выражением лица и большими прозрачными глазами, успевшая прославиться своим остроумием, редким здравомыслием и глубокой религиозностью. Она еще не покорилась чарам короля, но он начал оказывать ей преувеличенное внимание, таким образом сделав ее соперницей Атенаис де Монтеспан в борьбе за место главной фаворитки. Кроме того, обеим блистательным конкуренткам приходилось зорко следить и за другими дамами, которые поочередно на короткие промежутки времени завладевали благосклонностью повелителя Франции.

Многие придворные уже побились об заклад, что именно мадам де Ментенон суждено стать следующей официальной любовницей короля, ибо звезда Атенаис де Монтеспан медленно, но верно клонилась к закату.

Поскольку его друг и Франсуаза де Ментенон слишком часто улыбались друг другу, Огюстен решил как бы невзначай подойти к ним и прервать этот премилый разговор тет-а-тет, рассеяв тем самым ревнивые тревоги Людовика. При дворе, где флирт считался в порядке вещей и преобладала атмосфера утонченного разврата, обычно не удивлялись тому, что время от времени кто-нибудь давал волю эмоциям. Это случалось даже тогда, когда для подозрений не было никаких оснований, как сейчас в случае с Жаком, который, будучи большим мастером говорить дамам комплименты, был известен своей исключительной верностью любимой жене. Однако король в эти дни почему-то часто гневался по пустякам. Огюстен был посвящен в причины такого ухудшения настроения монарха, на которого оказывалось сильнейшее давление со стороны церкви, чтобы он умерил свои сексуальные аппетиты или предавался этим удовольствиям не так явно. Франсуаза де Ментенон действовала заодно со священниками. Казалось, что Людовик старался изо всех сил продемонстрировать полное пренебрежение к этим увещеваниям и удовлетворял свою невероятную похоть с любой мало-мальски привлекательной женщиной, на которую ему случалось натолкнуться в пустынном коридоре или салоне. Иногда это могли быть даже служанки и горничные его любовницы, если та являлась в свою спальню слишком поздно.

Жак радушно поздоровался с Огюстеном и предложил:

— Присоединяйся к нам, дружище! Мы здесь затеяли интересную беседу о языке цветов. Мадам де Ментенон является в этой области большим авторитетом.

— У вас есть любимый цветок, мсье Руссо? — спросила с глубокомысленным видом де Ментенон.

— Да. Это простая маргаритка.

Смысл этой шутки был ясен ему одному, потому что Жак вряд ли мог вспомнить ту давнюю историю. Да и сам Огюстен удивился, с чего это ему взбрело в голову назвать именно этот цветок.

Его миссия была исчерпана: опасность возбудить монарший гнев миновала. Людовик облегченно откинулся назад в своем кресле и начал притопывать ногой в такт музыке. Через пару минут к нему вернулась и Франсуаза де Ментенон, а Жак и Огюстен ждали, пока Сюзанна закончит выступление в балете. А когда музыка смолкла, запыхавшаяся и разгоряченная супруга Жака объявила, подойдя к ним, что в зале очень душно и после танцев ей обязательно нужно подышать свежим воздухом. Слуга принес им плащи, и Сюзанна аккуратно заправила свои волосы под отороченный мехом капюшон. Все трое уже собирались покинуть дворец через западный выход, как вдруг Жака окликнул один из его сослуживцев.

— Идите без меня, — сказал он Сюзанне и Огюстену, увидев, что они повернули назад.

Впервые они остались наедине с того самого вечера, когда исступленно занимались любовью на траве в роще. Они оба догадывались, что думают об одном и том же, когда шли по просторной террасе и спускались вниз по ступенькам лестницы, направляясь к дорожке, которая вела между замерзших прудов к водным цветникам.

По пути они без умолку болтали о светских новостях, последних событиях при дворе и общих знакомых. Миновав последний лестничный пролет, они оказались у фонтана Латоны, который играл собственную музыку, выводя лирические рулады. Хрустальные струи холодной воды поднимались высоко в усыпанное звездами морозное небо, а мелкие брызги, вспыхивая в свете фонарей, окружавших фонтан со всех сторон, образовывали легкую золотистую вуаль. Они остановились здесь, и Сюзанна с горечью подумала, что любой уголок Версальских садов в любое время суток прекрасен, романтичен и словно создан для любви.

— Сюзанна, — нежно сказал Огюстен. Даже одно это имя, произнесенное в такой обстановке, заставляло трепетать ее сердце.

Когда он взял ее за руку, она повернулась и с удивлением поняла, что не может противиться ему. Огюстен привлек ее к себе и посмотрел в глаза. Затем он сильно, чуть ли не грубо сжал Сюзанну в объятиях; их губы встретились в страстном поцелуе. Вновь вспыхнула страсть, которая постоянно тлела в памяти. В течение нескольких бесценных минут, которые удалось украсть у серого и унылого существования в разлуке с любимым, Сюзанна испытывала безграничное наслаждение, отдаваясь его ищущим, настойчивым губам.

Едва они успели разжать объятия и застыли, неотрывно глядя друг на друга, как в вечернем воздухе прозвучал звонкий, радостный голос Жака, который появился на площадке верхней лестницы и начал спускаться к ним. Сюзанна поспешила навстречу и взяла его под руку, вцепившись так крепко, словно опасалась, что неведомые силы могут оторвать ее и унести.

— Какой превосходный вечер, — заметил Жак, глядя на звезды. — Думаю, мы еще успеем прогуляться, прежде чем Сюзанна должна будет вернуться к ужину.

В этот день ее пригласили к королевскому столу: трапеза обычно начиналась в десять часов вечера в большом приемном зале. В соответствии с древней традицией, бравшей начало в глубине веков, подданные короля имели право видеть его в любое время и подавать ему любые петиции, если на то было серьезное основание. Люди часто приезжали из самых дальних уголков страны; иногда это были целые семьи, проделавшие нелегкий путь, разместившись в нескольких каретах, для того, чтобы попасть в ту или иную королевскую резиденцию и увидеть монарха и его окружение. В целях соблюдения этого древнего обычая на каждый ужин в помещение допускалось несколько простолюдинов, почтительно наблюдавших за тем, как король и члены его семьи поглощают различные яства. Однако большую часть зала все же занимала знать, набивавшаяся туда так плотно, что от дыхания толпы едва не гасло пламя свечей. Почти всегда за стол приглашали нескольких дам. Причем все они обычно сидели на табуретах. Там было лишь одно кресло, обитое красивой красной парчой, и только король имел право занимать его.

Жизнь Людовика XIV следовала строго заведенному порядку, и обедал он всегда ровно в час дня вместе с королевой в присутствии знати и принцев крови. Король отличался аппетитом, сравнимым лишь с аппетитом Гаргантюа, но при этом совершенно не толстел и не нуждался в очищении кишечника, средству, которое королева признавала чрезвычайно полезным для ее организма. Ужин считался легкой едой, и за ним, как правило, подавали три главных блюда с пятью или шестью промежуточными. Длился он сравнительно недолго, что было очень важно для Людовика, поскольку в это время его обычно донимали всякими просьбами. Как только в беседе за столом наступала пауза, всегда находился какой-нибудь придворный, припадавший к королевским стопам и жаждавший привлечь внимание монарха к своей просьбе. Король неизменно проявлял исключительное терпение и во время пережевывания пищи выслушивал челобитчиков до конца. Частенько он откладывал вилку в сторону и отправлял пищу в рот пальцами, в паузах между блюдами тщательно вытирая руки о чистую белую салфетку. В течение всего ужина с галереи звучала скрипичная музыка, специально подобранная для этого случая. Она помогала всем остальным скоротать время. Это было немаловажно, ибо с трудом подавляемые зевки были обычным делом.

Когда ужин закончился, Сюзанна встала со своего табурета одновременно с королем и сделала реверанс — так же, как и другие женщины; их юбки взметнулись и раскрылись, подобно разноцветным лепесткам. Людовик поклонился и улыбнулся им, прежде чем удалиться из зала. Огюстен, стоявший у двери, видел, как Жак подошел к Сюзанне и, почтительно и нежно обняв ее за талию, увел. И опять Огюстен подумал о том, насколько проще была бы его жизнь, не доведись ему встретить Сюзанну.

И все же утром на месте сбора охотников он лихорадочно всматривался в многолюдную толпу, надеясь хотя бы издали увидеть дорогое лицо, и не почувствовал на себе последнего напряженного взгляда рыжеволосой девочки, взгляда, который она бросила через плечо, когда мать, по виду обычная крестьянка, тащила ее за руку прочь.

Маргарита поняла, что с этого момента в ее жизни наступил новый этап. Она постепенно начала мыслить иными категориями, присущими более зрелому возрасту, и занялась самообразованием с помощью книг Мари Принтемпс. Изменилось и ее отношение к работе: вееры сразу стали намного изящнее и красивее. В ней проснулся талант художницы. Казалось, что произошел некий странный толчок, открылась какая-то дверь, и теперь Маргарита вышла и стала, наконец, на ту тропу, по которой ей суждено было идти до конца. Она узнала жизнь и не тешила себя иллюзиями. Слова матери о том, что надежды на брак с Огюстеном Руссо не сбудутся, — по крайней мере, первое время — были выслушаны ею молча. Для нее это не было неожиданностью. Она прислушивалась к разговорам, а по Версалю часто циркулировали разные сплетни. Это воспитало в ней способность к трезвому практичному мышлению. Предупреждением стало и то, что случилось с робкой и доверчивой Мари Принтемпс. Маргарита решила, что у нее все будет иначе, что бы там не нафантазировала за нее мать.

К явному огорчению Жанны, Маргарита за последние три года еще больше вытянулась, а ее внешность (хотя она все время казалась очень милым ребенком) стала довольно необычной и пока еще была далека от общепринятых канонов прекрасного. В ее облике напрочь отсутствовала симметрия, без которой красота немыслима. Нос был слишком длинным, подбородок слишком твердо очерченным, а припухшие губы — такими красными, что можно было заподозрить Маргариту в том, что она водит дружбу с версальскими проститутками. Но самые большие неприятности доставляли волосы, упрямо не желавшие рассыпаться нежными шелковистыми волнами, которые Жанна всегда рисовала в своем воображении. Кудряшки торчали в разные стороны, и их невозможно было расчесать гребнем и привести в хоть какое-то подобие порядка. Что касалось цвета волос, то он был просто ужасен: темно-красный с медным отливом. Зубцы гребней обычно ломались, приводилось пользоваться щеткой, в результате пышное облако из мельчайших локонов и отдельных волосков отказывалось укладываться в аккуратную прическу. За всю свою жизнь Жанне никогда не приходилось видеть человека с такими жесткими волосами и такого странного цвета. Порывшись в памяти, она припомнила, как ее бабушка рассказывала о том, что много лет назад у кого-то в их роду волосы тоже торчали в разные стороны как у ведьмы.

Если раньше Жанна ждала с нетерпением семнадцатого дня рождения своей дочери, то теперь она просто-напросто страшилась его. Ведь она обещала Огюстену Руссо, что в следующий раз он найдет здесь красавицу, а в действительности его постигнет горькое разочарование. Все шло совсем не так, как хотелось Жанне. И ее совсем не утешало то, что у Маргариты не было отбоя от кавалеров. Когда Жанна была молодой, ей точно так же не давали проходу деревенские молодцы. Впрочем, таким Бог создал мужчин, и грех обижаться на них за то, что они выполняют предназначенное природой. Ее больше беспокоило другое. В характере Маргариты стали отчетливее проявляться самоуверенность и этакое высокомерие по отношению к окружающим, что было сродни ее упрямым, непослушным волосам и никак не соответствовало представлениям Жанны о том, как должна выглядеть и вести себя дочь в столь юном возрасте. Казалось, Жанна совершенно забыла о своем желании вырастить Маргариту стойкой и способной преодолеть жизненные невзгоды в одиночку, если так будет угодно Богу.

Прямо перед самым днем рождения Маргариты на семью Дремонтов обрушился сильный удар: Тео получил извещение, согласно которому им в течение шести недель предписывалось покинуть хижину. По плану Ленотра она подлежал сносу.

Королевский город-дворец расширялся. Жанна, давно уже свыкшаяся с мыслью, что их лачуга стояла слишком далеко и не могла помешать всем планировкам и перестройкам, чуть было не упала в обморок, когда Тео сообщил ей эту новость.

— Нет! — протестующе взвизгнула она. — Я не уйду! Я пришла в этот дом еще невестой, да и Маргарита родилась здесь. Почему королю мало того, что уже построено?

— Это должно было случиться рано или поздно, — ответил Тео, обрадовавшийся не больше, чем она, но знавший, в отличие от жены, о тщетности любых попыток протестовать. — А что касается короля, то скажи ему спасибо за то, что он постоянно занимается строительством. Я бы уже давно оказался без работы, если бы он не расширял этот великий дворец.

Однако этот аргумент в защиту короля не успокоил Жанну. Она ругала его последними словами, что в те времена было весьма опасно и могло повлечь за собой серьезные неприятности, если бы ее крамольные высказывания услышал кто-нибудь за стенами хижины. В ней вскипели и старые обиды: когда Жанна вместе с другими крестьянами умирала от голода в неурожайный год, король охотился на их полях в свое удовольствие. Она со слезами напомнила о том, что по приказу отца нынешнего монарха был убит ее отец. Выселяемым предоставлялось другое жилье, но Жанна упрямо противилась королевскому указу, не желая оставлять и свой домик, и небольшой ухоженный огород, и сад, где деревья были выращены ею из саженцев. Ведь этот небольшой клочок земли много раз помогал им пережить голод. Маргарита же рассуждала по-другому: Жанна, считала она, опасалась, что в поисках ее дочери Огюстен не обнаружит их хижины, и никто не сможет подсказать ему, где искать девушку.

В тяжелых переживаниях Жанна провела не одну бессонную ночь, и к тому дню, когда Маргарите исполнилось семнадцать лет, превратилась в комок обнаженных нервов. Она придавала огромное значение этому событию и взвинтила себя до такой степени, что ее руки дрожали, как осиновые листья на ветру, и о сборке вееров не могло быть и речи. Тогда она принялась сортировать веерные палочки, разложенные на столе, и всякий раз, когда мимо домика проезжала карета или слышалось цоканье копыт лошади одинокого всадника, срывалась с места и бежала к окну. Маргарита, поднявшись в то утро с постели, надела голубую юбку и корсаж, приготовленные именно для этого торжественного случая. Заметив необычайное волнение матери, она почувствовала, что должна охладить этот пыл ожидания, даже если ее слова встретят нерадушный прием:

— Сегодня мсье Руссо не придет. Это время еще не настало.

Жанна вскинула голову и резко спросила:

— А ты откуда знаешь?

— Прости, но вчера вечером вместо прогулки я ходила во дворец посмотреть на королевский ужин.

— Что? Я же запретила тебе ходить туда одной!

— Я была не одна, а с Ноэми Гаде.

— Час от часу не легче! Этой хитрой, маленькой распутнице нельзя доверять! — Жанна буквально задыхалась от гнева.

— Ноэми вела себя вполне прилично. Я пригрозила в случае чего отрезать ей уши.

Жанне было невдомек, что уже не в первый раз обе девушки ходили смотреть, как ужинает король. Ворота дворца никогда не закрывались, и единственным условием для входящих была опрятность в одежде. Мужчины должны были для соблюдения этикета брать на время шпагу у швейцара, женщины — снимать фартуки. Эти же правила касались и тех, кто гулял по парку, куда не допускались лишь мелкие торговцы и нищие. Маргарита и ее подружка, облаченные в платья из домотканого холста и накрахмаленные белые шапочки, беспрепятственно прошли в общей массе посетителей.

— Уж, во всяком случае, в одном я точно не ослушалась тебя и никогда не ходила в королевские покои, хотя почти все мои подружки перебывали там, и не по одному разу…

— Хотелось бы надеяться! Глупые девчонки, у которых ветер гуляет в голове, да еще в компании развратников! — Не помня себя от ярости, Жанна двинулась к Маргарите и, ударив кулаком по столу, грозно спросила:

— Зачем ты ходила на королевский ужин?

— Искала Огюстена Руссо. Будь он там, я ждала бы сегодня его прихода. Мне вовсе не хочется тратить столько времени в пустых надеждах. — Ее голос звучал твердо и решительно, но чувствовалось, что девушка не на шутку взволнована. — Я бы не смогла долго вынести все это!

Жанна оторопела и на секунду открыла рот, но быстро пришла в себя и не сдавалась:

— Во дворце крутятся сотни людей, и никто не может поручиться, что мсье Руссо там не было. Ты могла просто не заметить его.

Маргарита распрямила плечи, готовясь возразить матери, хотя знала, что за ее словами может последовать вспышка необузданной ярости:

— Насколько я поняла, он всегда присутствует в тех покоях за ужином.

У Жанны побледнели губы.

— Сколько же раз ты была там без моего ведома?

— Я не считала. Не меньше двух дюжин наверное… — В глазах Маргариты внезапно появилось отчаяние. — Я выжидала целый год, но мне так хотелось увидеть его снова! Я должна была сходить туда…

— Ты когда-нибудь пыталась привлечь его внимание?

Этот вопрос изумил Маргариту:

— Нет, никогда. Я знала, что должна ждать, пока мне не исполнится семнадцать. — Затем, взяв себя в руки и поборов волнение, она высказала то, что ее больше всего пугало:

— А что нам делать, когда мсье Руссо в следующий раз все-таки вернется во дворец и окажется, что он напрочь забыл о своем обещании?

Лицо Жанны побледнело еще больше, став белым как мел, и она поспешно перекрестилась:

— Не говори так! Ты не должна даже думать об этом. Сомневаться в своей судьбе — дурная примета.

По телу Маргариты пробежала дрожь, словно ее накрыла невидимая, зловещая тень. Она инстинктивно протянула руки к матери, и Жанна схватила их. И мать и дочь черпали силы друг в друге, но предчувствие беды казалось почти осязаемым. Когда они опять приступили к работе, Маргарита никак не могла сосредоточиться, потому что Жанна продолжала то и дело вскакивать из-за стола и смотреть в окно при каждом звуке, доносившемся снаружи, и каждый раз это приносило ей новое разочарование. Маленькая стычка между ними еще больше подлила масла в огонь, и возбуждение Жанны достигло предела, вызывая у Маргариты чувство жалости и тревоги. Теперь у Жанны тряслись не только руки, но и голова. Со стороны могло показаться, что ее поразил нервный тик. Она то и дело роняла на пол палочки, пока, наконец, Маргарите это не надоело, и она не предложила ей отложить вееры и заняться выпечкой хлеба, что было одним из любимых домашних дел Жанны. Она начала месить тесто, и это занятие немного успокоило ее.

Стоял полдень. Хижину Дремонтов наполнял аппетитный запах свежеиспеченного хлеба, и в этот момент на дорожке, которая вела к крыльцу, послышались топот копыт и скрип колес. На всей скорости к дому подкатила карета или телега. Жанна в это время чистила морковь к ужину. Ее лицо озарилось радостным предчувствием, когда шум колес затих. Рука Жанны, потянувшаяся за очередной морковкой, повисла в воздухе:

— Должно быть, это он!

Маргарита в напряженном молчании уставилась на дверь, которая вскоре распахнулась, и в комнату влетел, запыхавшись, один из рабочих, трудившихся вместе с Тео. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

— Поедемте со мной немедленно, мадам Дремонт! — едва успев перевести дух, выпалил он скороговоркой. — И ты, Маргарита, тоже. Произошел несчастный случай: Тео упал с лесов на каменную террасу там, где мы строим новую галерею у западного фасада. Я приехал на телеге.

Не говоря ни слова, Жанна бросилась к двери. Нож, которым она чистила морковь, оказался в кармане ее фартука. Она мигом сорвала с крючка платок и набросила на плечи. Маргарита последовала за ней и тоже вскарабкалась на телегу. Соседи, почувствовав неладное, уже спешили от своих лачуг к их хижине, но увидели лишь, как мимо них промчалась телега, в которой сидели мать и дочь, а возница нещадно нахлестывал лошадь.

— Тео… сильно разбился? — с трудом выдавила из себя Жанна.

Мсье Дюма отвечал, не поворачивая головы:

— Все, что я могу сказать, — это то, что он был жив, когда я поехал за вами. Готовьтесь к худшему. Он зацепился ногой за веревки и, падая вниз, сильно ударился головой о леса.

Жанна застонала и в отчаянии приникла к дочери, которая крепко обнимала ее обеими руками. Добравшись до дворца, мсье Дюма промчался через главные ворота; телега сильно подпрыгивала на стыках больших каменных плит, которыми была вымощена площадь перед дворцом. Наконец, они достигли обширной террасы, располагавшейся перед западным фасадом. Маргарита спрыгнула с телеги и первой подбежала к месту происшествия. Жанна, тяжело дыша, бежала следом. Работа на строительстве остановилась, и внизу под лесами собралась толпа. Увидев бегущих женщин, все расступились и дали им дорогу. Один из десятников задержал их на секунду, чтобы подготовить к тому, что их ждало.

— Прошу прощения, мадам и мадемуазель, но ему уже ничто не могло помочь…

Тео лежал на спине; голова была накрыта курткой. Жанна рухнула на колени рядом с телом мужа и открыла его лицо. Оно было на удивление чистым, лишь из одной ноздри и уголка рта тянулись узкие полоски засохшей крови. Судя по неестественно вывернутым рукам и ногам, он переломал себе конечности о нижние леса еще до того, как ударился о землю. Жанна прижала к груди его голову и, убитая горем, зарыдала, стирая следы крови с лица Тео уголком фартука.

— О, мой бедный Тео! — безутешно причитала она, гладя его волосы, прямой, грубо вылепленный подбородок и пытаясь зачем-то поправить на его шее сбившийся при падении платок. Так прошло довольно много времени, прежде чем Маргарите, у которой слезы текли ручьем, удалось убедить мать встать и дать четырем рабочим, друзьям Тео, поднять его и отнести на телегу. Жанна едва стояла на ногах, и распорядитель работ вместе с Маргаритой поддерживали ее с обеих сторон, следуя за рабочими, несшими тело.

Они почти дошли до телеги, когда неподалеку послышался взрыв смеха. Жанна содрогнулась, приведенная в ярость этим кощунством, нарушавшим покой последних мгновений, которые ее мертвый муж должен провести в месте, где трудился всю свою жизнь. Повернув голову в том направлении, откуда раздавались раскаты здорового, заливистого хохота, она сквозь пелену слез увидела группу придворных, поднимавшихся по ступенькам террасы; среди них находился и король. Пробормотав что-то невразумительное, бедная женщина вырвалась из рук дочери и распорядителя и повернулась к подошедшим, испепеляя их безумным взглядом.

Людовик, любимым занятием которого было демонстрировать гостям красоты своего чудесного парка и в особенности его замечательные фонтаны, возвращался во дворец вместе с английским послом и другими именитыми гостями после одной из таких экскурсий. Как всегда, его сопровождала свита из нескольких придворных. Обычно гости знакомились с окрестностями дворца из открытого экипажа, что позволяло увидеть немало достопримечательностей, но в этот раз послу захотелось прогуляться пешком, и они успели лишь дойти до фонтана Аполлона и вернуться назад. Когда произошло несчастье с Тео, они были еще слишком далеко и ничего не видели и не слышали, поскольку шум водяного каскада, искрившегося на солнце, заглушил крики и поднявшуюся суматоху. Людовик уже собрался вести гостей в северный цветник, но в это время кто-то из гостей отпустил хлесткую остроту, и он, сам большой любитель пошутить, запрокинул голову и громко засмеялся.

Внутри Жанны что-то сломалось. С безумным криком она бросилась к королю; ее черный платок развевался на ветру и хлопал по плечам, словно вороньи крылья. Маргарита, до смерти перепугавшись, закричала ей вслед:

— Мама! Вернись!

Она сделала попытку броситься за ней, но распорядитель работ вовремя успел схватить девушку за руку и удержать — для ее же пользы. Он почувствовал, что сейчас должно произойти нечто не менее ужасное, чем та трагедия, которая только что случилась, и уже никто не в силах предотвратить это. Король остановился и пристально смотрел на бежавшую к нему Жанну. На его лице отразились недоумение и досада. Резкий, громкий голос женщины, проклинавшей монарха и не стеснявшейся при этом в выражениях, был слышен повсюду:

— Ты — дьявол! Ты — хладнокровный, бессердечный убийца! Тебе наплевать на то, что случилось, потому что у тебя вместо сердца — камень!

Жанна подбежала к королю и остановилась в нескольких шагах. На нее магически подействовала аура, исходившая от него, и зрелище его великолепного наряда — роскошного сапфирно-голубого камзола с золотым шитьем, поверх которого была надета такая же куртка, шляпы с бриллиантовой пряжкой и огромным пером и черного, отливавшего синевой, напудренного парика. Она не испытывала никакого страха: эточувство полностью исчезло у нее вместе с остатками помутившегося разума. Лицо женщины перекосила гримаса ненависти:

— Тебе мало того, что ты отнял наш дом и маленький клочок земли, который спасал нас, когда мы по твоей милости умирали с голоду! А теперь погиб и мой муж! И все это для того, чтобы насытить твою утробу, ради твоей славы. Ты чудовище! Гнусный развратник! Все это знают! Я плюю на тебя!

Ее голова дернулась, и плевок попал на носок правой туфли Людовика, который тут же ощутил приступ гнева, настолько сильный, что лицо короля исказила гримаса, а грудь раздулась. Он стал необыкновенно спокоен, как случалось всегда, когда у него случались страшнейшие припадки бешенства. Это спокойствие окутало его, словно покрывалом, и охрана, подбежавшая, чтобы увести потерявшую разум женщину, в страхе оцепенела. Людовик ткнул указательным пальцем в направлении Жанны и бесстрастным голосом отдал суровый приказ:

— Эту женщину следует высечь и бросить в тюрьму. Никогда больше не увидит она света дня.

Когда ее схватили, он повернулся к гостям, с отвращением наблюдавшим за этой жесткой сценой, и непринужденным тоном, словно не произошло из ряда вон выходящего, заговорил об узорах из цветов, которые им сейчас предстояло увидеть. Однако внутри Людовика все кипело яростью. Уже одно то, что инцидент произошел в присутствии именитых гостей, было ужасно, хотя его королевское достоинство не пострадало. Король гордился любовью, которую испытывал народ к его персоне; ему доставляло огромное удовольствие наблюдать, как толпы верноподданных стекались повсюду, где он появлялся — в городах ли, которые он посещал, или на дороге, когда возвращался домой с войны, в очередной раз покрыв славой боевое знамя Франции. Он был подобен божеству и внушал трепет и благоговение всем. Ни у одного правителя не было резиденции, которая могла бы столь ярко олицетворять королевское величие, как у него, властителя самой могущественной страны в Европе. Ему было особенно приятно видеть, какое внушительное впечатление Версаль произвел своим размахом и великолепием на представителя страны, бывшей когда-то врагом Франции.

А тут откуда ни возьмись появилось это нелепое существо, которое все испортило!.. Со времени ненавистного восстания Фронды, которым была омрачена его юность и которое служило причиной его неприязненного отношения к Парижу, несколько дней находившемуся во власти мятежной знати и ее приверженцев из числа крестьян, не приходилось ему терпеть таких унизительных оскорблений. Эта женщина заставила ожить химеры прошлого, от которых его тошнило. Она явилась из того давнего времени, как отвратительный призрак, напомнила о ночных кошмарах, от которых прошибал ледяной пот, и ему снова показалось, что его жизни угрожает смертельная опасность. Ну что ж, из подземной темницы, куда бросят эту презренную тварь, ей никогда не удастся выйти, и он больше не услышит о ней.

Когда Людовик возглавил процессию и прошествовал дальше, рассуждая о цветах, которые он любил видеть повсюду, от его внимания ускользнуло, что один из придворных незаметно отстал, а затем и совсем покинул свиту. Это был Огюстен. Он быстро подошел к деревянным подмосткам, на которых уже начали трудиться рабочие. Их лица выражали явное недовольство жестоким приговором помешавшейся от горя вдове их умершего друга.

— Что здесь случилось? — спросил он ближайшего рабочего. — Почему та женщина подбежала к королю и набросилась на него с ругательствами?

Когда ему рассказали подробности происшествия, он поспешил за Жанной, движимый состраданием и отчасти ответственностью, поскольку узнал ее, хотя их знакомство носило довольно странный характер. Несчастной уже не было видно; охрана уволокла ее, отбивавшуюся и сопротивлявшуюся, в дворцовую тюрьму. Завернув за угол здания, Огюстен нагнал медленно ехавшую телегу, в которой лежало накрытое куском холста тело покойного. Подняв глаза, он успел мельком увидеть Жанну, которую вталкивали в дверь тюрьмы. И тут же эта дверь с лязгом захлопнулась перед девушкой, пытавшейся войти вслед за арестованной и ее конвоирами.

Замедлив шаг, Огюстен наблюдал за тем, как она стала в отчаянии барабанить кулаками в двери. Можно было почти не сомневаться, что эта девушка и была та самая Маргарита. В схватке со стражником с нее слетела шапочка, и волосы растрепались во все стороны, свисая пушистой волной до самого пояса. Убедившись в тщетности своих попыток, она уронила голову в ладони и замерла у тюремной двери, отрешенная от всего. Затем она медленно опустилась на колени; ее плечи содрогались от рыданий. Неподалеку остановилась телега, и Огюстен махнул вознице, чтобы тот подождал. Затем он поднялся на крыльцо, где на коленях стояла девушка, и дотронулся до ее плеча.

— Мадемуазель Дремонт?

Она подняла заплаканное лицо, и он вздрогнул, пораженный ее невероятным очарованием. Несмотря на мокрые глаза и скривившийся рот, эта девушка обладала удивительной привлекательностью. Она казалась безобразной, пока тому, кто смотрел на нее, не приходила в голову мысль взглянуть с другой стороны, и тогда перед ним представала красивейшая в чувственном отношении женщина с кожей алебастрового оттенка. Ее тонкие брови изгибались, словно желали улететь от ресниц, похожих на бахрому на прикроватном пологе. Когда она заморгала, вглядываясь в Огюстена сквозь пелену слез, с ее губ сорвался возглас, свидетельствовавший о том, что она узнала его. И сразу же девушка охватила руками его колени, умоляя о помощи:

— Помогите моей матери, умоляю вас, мсье Руссо! Она была не в себе, когда наговорила кучу глупостей королю. Смерть моего отца повредила ее разум!

— Вы знаете меня? — у Огюстена возникло почти непреодолимое желание запустить свои пальцы в восхитительную массу ее непослушных волос.

— Я видела вас много раз. — Она уткнулась лицом в край его парчовой куртки; залитые слезами щеки тотчас же оставили мокрые следы на ткани. — Мне больше не к кому обратиться за помощью. Ради всех святых, откликнитесь на мою мольбу!

В этот момент к ним подошли два швейцарских гвардейца, которые по давней традиции охраняли королей Франции. Они приготовились оттащить в сторону простолюдинку, досаждавшую своими нелепыми просьбами знатному господину, но Огюстен отрицательно покачал головой и знаками показал, чтобы они занимались своими делами. Затем он наклонился и, приподняв Маргариту, поставил ее на ноги. При этом он почувствовал, какая сильная дрожь сотрясала тело девушки. Маргарита оказалась выше, чем он предполагал; ее подбородок был вровень с его плечом, и ему понравилось, что она старалась изо всех сил не падать духом и смотрела ему в глаза.

— Я знаю, что случилось, и понимаю, что твоя мать вряд ли поступила бы так, если бы у нее не помутилось в голове от горя. Но все равно, я мало чем могу помочь. Король будет занят с гостями до конца дня, и мне не представится возможность поговорить с ним. К тому же лучше не тревожить короля, пока не уляжется его гнев.

— Но ведь мою мать могут тем временем высечь? — У девушки от нетерпения раздувались ноздри, что свидетельствовало о страстном темпераменте.

— Здесь такие приговоры не исполняются. Уж это я знаю точно.

И в самом деле, в стенах Версаля Людовик не позволял ни казнить, ни подвергать заключенных еще каким-либо серьезным наказаниям. По старинной традиции французские короли не могли жить в месте, отмеченном печатью смерти, и во избежание неприятностей, связанных с ее нарушением, никому, за исключением членов королевской семьи, не было позволено умирать во дворце и на прилегающей к нему территории. Тех, кого разбивал паралич или настигала любая другая болезнь с вероятным смертельным исходом, власти обычно спешили немедленно убрать за пределы Версаля.

— И скорее всего, это произойдет не раньше, чем завтра, в назначенное время и в той тюрьме, куда ее доставят из Версаля.

— И куда же ее отвезут?

— Я выясню это и сделаю все, что от меня зависит, чтобы отменить приговор, вынесенный королем. Но помните, мадемуазель, я ничего не могу обещать вам наверняка!

— Все равно, я благодарю вас от всего сердца, сир! — Она схватила его руку и, поднеся к губам, поцеловала в порыве благодарности.

— А сейчас примите мой совет: отправляйтесь домой и займитесь похоронами вашего отца.

Девушка, стараясь изо всех сил вести себя мужественно, кивнула в знак согласия. Она совершенно не подозревала, что ее выдержка тронула сердце Огюстена.

— А как мне узнать о матери?

Проще всего Огюстену было бы ответить, что он уведомит ее с нарочным. Но вместо этого, зачем-то усложняя себе задачу, он неожиданно для самого себя сказал:

— Я сам доставлю вам известия, неважно, хорошими они окажутся или плохими.

Оставив Огюстена на крыльце тюрьмы, Маргарита подошла к телеге и, вскарабкавшись на нее, заняла место рядом с возницей. Они снова миновали ту самую арку, под которой телега пронеслась, отчаянно гремя колесами, еще совсем недавно. Маргарита смотрела вперед невидящими глазами. Про себя она твердо решила: хватит лить слезы. Теперь, пока не выпустят из тюрьмы мать, все хлопоты, связанные с похоронами отца, неизбежно ложились на ее плечи. У нее теплилась слабая надежда, что мать успеет попрощаться с отцом, прежде чем его тело опустят в могилу. Ей не верилось, что король не смягчится и не сменит гнев на милость, когда ему объяснят суть дела. Единственным же человеком, на которого можно было положиться, был Огюстен Руссо. Она вбила себе в голову выдуманную страсть, и все последние годы ее девичества были полны этим чувством, но, как ни странно, сейчас оно вдруг исчезло, испарилось, а его место заняли скорбь, страх и благодарность к Огюстену за его своевременное появление. Она даже не знала, почему так произошло. Его фигура возвышалась над ней во всем своем великолепии, когда она упала на колени, и он вполне мог быть просто добрым самаритянином. Возможно, не только судьба свела их вместе, а была и другая причина, по которой в этот день он вошел в ее жизнь. Ясно, что он старался не столько ради нее, сколько ради Жанны. И все же Маргарита видела в этой встрече награду за верность, хранимую в течение долгого времени, и за те напрасные ожидания, которым все равно не суждено было сбыться.

Как только телега скрылась из виду, Огюстен властно постучал тростью в дверь, которая захлопнулась перед Маргаритой. Она открылась, и тюремный служитель, подобострастно кланяясь, немедленно провел влиятельного придворного к начальнику дворцовой охраны.

От этого офицера ему стало известно, что узница проведет здесь ночь, а затем на рассвете ее переведут в крепость Пиньероль, где должна была состояться экзекуция.

— А почему в Пиньероль?

— Потому что она нанесла личное оскорбление королю.

Вот оно что… Огюстен не знал, сколько людей содержалось здесь за преступления вымышленные, а сколько за настоящие, но один случай запал ему в память. Когда Огюстен только прибыл ко двору, министром финансов был Николя Фуке, только что построивший чудесный дворец Во-ле-Виком, более грандиозный, чем любая из резиденций короля. Безмерно гордясь своим новым владением, Фуке поступил необдуманно. Он устроил шикарный бал, на который были приглашены шестьсот самых родовитых дворян Франции. Все женщины получили в подарок бриллиантовые украшения, а мужчины — превосходных породистых лошадей. Людовик, который сам был почетным гостем, пришел в ярость из-за того, что кто-то посмел этой вызывающей роскошью возвыситься над ним, абсолютным властелином страны. Фуке схватили и заточили в тюрьму, а все его состояние и имущество было конфисковано в пользу королевской казны. Поговаривали, что именно тогда, на балу у Фуке, завистливому Людовику пришла в голову мысль перестроить Версальскую резиденцию и создать такой дворец, с великолепием которого не смогло бы тягаться ни одно сооружение подобного рода во всей Европе. И вскоре после этого самые именитые архитекторы, строившие дворец в Во-ле-Виком, создавшие его замечательный интерьер и красивые парки и сады, — Лево, Лебрюн и Ленотр — получили приказ короля отправиться в Версаль и преобразить скромный охотничий особняк в дворец, который размерами и великолепием теперь действительно затмил все замки и поместья Франции.

Когда Огюстен покинул кабинет начальника дворцовой охраны, то впервые подумал о том, что его безграничная вера в короля в значительной мере пошатнулась с тех пор, как в Мануаре у них с отцом состоялся разговор на эту тему. Постепенно ему удалось распознать в характере Людовика неискренность и двуличие. Сегодня он еще раз имел случай убедиться в непредсказуемости поведения монарха, который в течение нескольких предшествовавших месяцев отличался здравостью суждений, принимал взвешенные решения и вдруг сорвался, совершив вопиющую несправедливость, свидетельствующую о его мстительности.

Шагая по Королевской площади, Огюстен не переставал надеяться на то, что Жанне Дремонт не придется так же долго томиться в тюрьме, как несчастному Фуке. Можно попытаться подать королю прошение о помиловании. Огюстен еще ни разу не просил короля ни о чем. Но добиться аудиенции было делом непростым, и требовалось запастись терпением. Однако нужно было действовать безотлагательно: время неумолимо приближалось к той черте, за которой Жанну Дремонт ожидали мучения и позор. Самым простым выходом, который напрашивался сам собой, было подойти к королю во время ужина. Но в этом случае Огюстену пришлось бы пробиваться сквозь толпу придворных, роившихся вблизи стола, как райские птички, расталкивая локтями этих разряженных подхалимов и казнокрадов, чтобы привлечь внимание монарха. Это считалось признаком дурного тона и влекло за собой нежелательные последствия. Да и в любом случае, трудно ходатайствовать за несчастную женщину, в то время как король будет за обе щеки уплетать дичь в винном соусе или поглощать компот.

Наконец, Огюстен решил обратиться к королю, когда тот выйдет из дверей опочивальни. Все знали, что задерживать короля, когда он спешит к своей любовнице, предвкушая плотские утехи, было делом рискованным, но Огюстен тоже понимал, что выбрал не лучшее время для обращения к Людовику, но у него не оставалось другого выхода.

Когда ужин близился к концу, Огюстен вышел из зала и занял свой пост у королевской опочивальни. Однако не успел он провести там и нескольких минут, как показался один из придворных, граф, которого Руссо хорошо зал. Граф смотрел по сторонам, словно искал кого-то. Заметив Огюстена, он поспешил к нему:

— А, вот вы где! Вы назначены присутствовать при отходе короля ко сну. Я уже боялся, что не найду вас.

Это назначение было как нельзя кстати. Оно считалось очень почетным и его добивался каждый придворный, но в спальню короля допускалась лишь высшая знать: нетитулованные дворяне приглашались туда только в особых случаях. Огюстен быстро сообразил, что этой чести он удостоен за недавнее успешное путешествие в качестве посланника. Его быстрое возвращение сегодняшним утром порадовало Людовика, хотя надменное и властное лицо короля не изменило выражения.

При появлении короля придворные, как всегда, засуетились. Людовик прошествовал в спальню, и Огюстен, соблюдая требования протокола, которые в таких случаях были обязательны к исполнению, присоединился к процессии последним, и за ним двери опочивальни закрылись.

Помещение это производило потрясающее впечатление. Все здесь было покрыто толстым слоем золота, ибо король-солнце не имел права даже во сне забывать о своем отличии от простых смертных. Стены были обтянуты роскошным алым шелком, привезенным из Лиона. Казалось, что они постоянно пылают. В отделке мебели и, в особенности, королевского ложа преобладали бархатные и атласные ткани. Огромный балдахин, увенчанный позолоченным лепным орнаментом в виде воинских доспехов, был украшен длинными белоснежными перьями страуса, почти достигавшими потолка. Инкрустированная золотом балюстрада отделяла кровать от остальной части комнаты, и никто не допускался туда, за исключением короля.

Хотя при отходе Людовика ко сну Огюстену довелось присутствовать впервые, обстановка спальни не была ему незнакомой. Он неоднократно являлся сюда по утрам среди придворных и членов королевской семьи, чтобы наблюдать за тем, как король одевается, не пошевелив при этом и пальцем. В некоторых официальных случаях он принимал послов и других важных лиц, сидя на своей знаменитой кровати, ибо высшей честью считалось получить аудиенцию короля в его спальне.

Все принадлежности были разложены в строгом порядке. Поперек кресла лежала мантия с золотым шитьем и отворотами, отделанными кружевами, а на полу стояли такие же ночные туфли.

В другом кресле находилась ночная рубашка из лионского шелка, украшенная замечательной вышивкой, а на балюстраде — подушка из золотой ткани, на которой лежал ночной колпак и носовой платок.

Людовик, остававшийся в полном бездействии во время церемонии раздевания, так же, как и во время утреннего одевания, бросил взгляд в сторону Огюстена, который стоял в дальнем углу спальни:

— Вам разрешается держать свечу, мсье Руссо.

«Ого, — подумал Огюстен, — почести сыплются на меня сегодня как из рога изобилия». Никто не ведал, почему держать в руке золотой подсвечник со свечой при отходе монарха ко сну считалось знаком его особой милости, но так уж повелось, что придворная знать добивалась этой привилегии больше, чем любой другой. Огюстен отвесил низкий поклон, а затем снял перчатку и принял свечу из рук главного камердинера. Ему вспомнился рассказ, услышанный когда-то от Жака. Страх, внушаемый Людовиком, был таков, что один из пажей упал в обморок: ему показалось, что он опалил свечой парик короля. Подняв свечу повыше, Огюстен решил воспользоваться этими драгоценными минутами и обратиться к монарху сейчас же, а не ждать конца долгой процедуры, как он предполагал первоначально.

— Могу ли я просить Ваше величество выслушать меня по важному делу?

Людовик кивнул в тот момент, когда с него снимали кушак. Он уже привык, что с утра до ночи все осаждали его просьбами. Один домогался продвижения по службе или оказывал протекцию какому-нибудь родственнику, другой просил снять с него налог, взимаемый Кольбером.

— Подойдите ближе, мсье Руссо. О чем вы хотите меня попросить?

Огюстен стал громким и внятным голосом излагать суть своего прошения. Присутствовавшие подумали, что из него наверняка бы вышел хороший адвокат, поскольку он говорил очень убедительно и логично. В то время как Людовик бесстрастно слушал, его продолжали почтительно раздевать, готовя ко сну. Набрякшие, низко опущенные веки помогали скрывать истинные мысли. В тускло поблескивающих глазах нельзя было прочитать ту неумолимую ненависть, которую он испытывал к существу, грубо оскорбившему его сегодня. Когда его полностью раздели, он кивнул герцогу, державшему ночную рубашку. Честь подавать этот предмет туалета всегда принадлежала лицу, обладавшему наивысшим титулом среди всех, кто присутствовал в спальне. Рубашку аккуратно надели через голову короля и завязали шелковые шнурки, после чего он ледяным взглядом посмотрел сквозь Огюстена, словно тот был пустым местом, и вымолвил:

— Ваша просьба не может быть удовлетворена, мсье Руссо.

Это означало полный крах всех надежд Огюстена помочь несчастной женщине и ее дочери. Людовик выслушал его и вынес свой вердикт, сделав это, как всегда, в вежливой форме, однако только слепой не заметил бы, что королю не понравился характер петиции. Всем остальным была глубоко безразлична судьба жалкой, невежественной крестьянки. Степенно выходя по очереди вперед, они низко кланялись королю и излагали свои просьбы. Ни один из них не встретил отказа, что еще больше расстроило Огюстена.

Будучи самым младшим по рангу среди присутствовавших придворных, он должен был первым покинуть королевскую спальню, пятясь спиной к двери и кланяясь. Находиться в ней было столь почетно, что наиболее титулованная знать оставалась там дольше всех вместо того, чтобы, как было заведено при других европейских домах, выйти оттуда первой. Переступив порог, Огюстен понял, что у него остался лишь один-единственный путь — подкупить начальника конвоя, который повезет Жанну Дремонт в Пиньероль, и тогда наказание будет чисто формальным: женщина получит один-два удара розгами, и на этом все кончится. Что касается ее освобождения из тюрьмы, то здесь все обстояло гораздо сложнее. Ей придется отбывать наказание до какого-нибудь особого случая — выигранной битвы или свадьбы одного из принцев королевской крови, когда король объявлял амнистию некоторым преступникам, не представлявшим опасности.

Камердинер Огюстена разбудил своего хозяина незадолго до рассвета, как тот и приказывал накануне. Огюстен спешил и решил пренебречь утренним туалетом. Одевшись, он тут же покинул свою комнату, которая располагалась в огромном новом крыле, построенном специально для размещения придворных. Это крыло поражало своими размерами и само по себе могло считаться дворцом в любой другой стране. Повсюду сновали полотеры и уборщицы, которые обычно оставались не замеченными никем, кроме другой дворцовой челяди, также вынужденной подниматься спозаранку. На долю некоторых из них выпадали специфические и не совсем приятные обязанности.

Дело было в том, что хотя туалетов вполне хватало, располагались они на значительном удалении от этого крыла, выходившего фасадом на королевскую площадь. Учитывая грандиозные размеры дворца, добраться до них не всегда представлялось возможным. Разумеется, те, кто жил здесь постоянно, обладали преимуществом, поскольку всегда могли забежать в свою комнату и воспользоваться ночным горшком. Однако гостям дворца подчас приходилось нелегко. В критический момент эти бедняги, как правило, искали местечко поукромнее, где-нибудь в пустынном, полутемном коридоре или на лестнице. Иногда они устраивались даже в оконных нишах, предоставляя случайным прохожим сомнительное удовольствие обозревать снизу их голые ягодицы. В результате такой недоработки архитекторов люди мочились, опорожняли желудки и извергали содержимое кишечников прямо в здании. Тот же, кто находился под воздействием алкоголя, вообще не обращал внимания ни на кого и ни на что и справляли нужду даже на глазах у проходящих дам. Однако благодаря усилиям уборщиц наутро дворец вновь блистал чистотой. Чтобы оценить по-настоящему их труд, необходимо добавить, что за день на полу скапливались пыль, грязь и комки глины, принесенные тысячами подошв, и все это тоже нужно было подмести и убрать.

В данный момент уборка была в полном разгаре, и в коридорах еще стоял резкий запах человеческих испражнений и рвотных масс. Огюстену оставалось пройти еще по двум коридорам и спуститься с трех лестниц, и тут ему не повезло. Там, где коридор делал поворот под прямым углом, от противоположной стены падала тень, и, не разобрав ничего в потемках, Огюстен с ходу наступил прямо на кучу фекалий, которая, противно чавкая, расползлась у него под сапогом. Он поскользнулся и, отчаянно замахав руками, с трудом удержал равновесие. Зажимая нос надушенным платком, Руссо бегом пустился к выходу, теперь не забывая смотреть под ноги. Выскочив на улицу, он с наслаждением, которого давно не испытывал, втянул свежий утренний воздух. День обещал быть замечательным. Большие каменные плиты, которыми была вымощена Королевская площадь и плац для военных смотров, уже розовели в лучах поднимающегося солнца. Когда Огюстен добрался до двери, в которую накануне в бессильном отчаянии стучалась Маргарита, то обнаружил, что она была открыта, а на улице стояла карета с зарешеченными окнами, предназначенная для перевозки арестантов. Эта часть территории не просматривалась из окон главного корпуса дворца, что подходило Огюстену, ибо случайно брошенный взгляд мог привести к нежелательным пересудам и, возможно, даже повредить тому делу, ради которого он сюда явился в столь ранний час. Кроме денег — для взяток тюремщикам, — Огюстен прихватил с собой кошелек, туго набитый золотыми луидорами, намереваясь передать его Жанне. Ведь деньги в тюрьме могли обеспечить сравнительно спокойное существование. Надзиратели за плату охотно соглашались покупать узникам еду и вино.

Огюстен вошел в кабинет начальника охраны и застал его в тот момент, когда тот, смачно зевая, широко открыл рот. Смущенный начальник поспешно оставил свое «занятие» и, встав со стула, снял шляпу и отвесил учтивый поклон.

— Я хочу повидаться с арестованной вчера Жанной Дремонт! — тоном человека, привыкшего повелевать и не терпящего возражений, произнес Огюстен. — Мне хотелось бы переговорить с ней без свидетелей.

— Рад вам услужить, сир. Сейчас ей как раз понесут завтрак.

Огюстен последовал за надзирателем, который нес кружку с вином, изрядно разбавленным водой, и несколько ломтиков хлеба. На поясе у него висела огромная связка ключей, ритмично позвякивавших на каждом шагу. Судя по распахнутым дверям камер, Жанна была здесь единственной узницей. Наконец они оказались перед нужной дверью, и надзиратель, натужно сопя, вставил ключ в массивный замок, который был способен противостоять натиску дюжины силачей, не говоря уж о женщине довольно хрупкого телосложения, какой была Жанна.

— Я передам еду, — сказал Огюстен, и надзиратель сунул ему хлеб и кружку, после чего Руссо вошел в мрачную Камеру и услышал за собой скрип запираемой двери. Поставив кружку и положив хлеб на стол, Огюстен объявил о своем присутствии:

— Не бойтесь, мадам Дремонт! Вы знаете меня. Я… — и тут его голос прервался. Женщина сидела, опустив голову на колени, на узкой кровати у стены, где под потолком виднелось маленькое зарешеченное оконце, пропускавшее тусклый, безрадостный свет. К ужасу Огюстена, Жанна была вся в крови. Кровью оказалась залита и вся кровать.

— О, Боже! — едва слышно вскрикнул Огюстен, придя в отчаяние. Несчастная вскрыла себе вены…

Он бросился к ней, но тут же увидел, что женщина была мертва уже несколько часов. На полу у кровати валялся небольшой ножик, которым хозяйки обычно чистят овощи. И в самом деле, подобрав его, Огюстен обнаружил на ручке несколько прилипших морковных очисток. Он вздохнул и печально покачал головой, подумав о Маргарите, которая теперь потеряла не только отца, но и мать. Постояв немного рядом с телом покойной, Огюстен решил действовать и постучал в дверь. Надзиратель немедленно открыл ее. Постаравшись загородить собой мертвую Жанну, Огюстен попросил старого служаку пригласить в камеру начальника охраны.

Когда он явился, Огюстен, по-прежнему стоявший у порога, попросил его отослать подчиненного в коридор, чтобы тот не подслушал разговор. Выполнив это пожелание гостя, начальник охраны вернулся в камеру со связкой ключей в руке.

— Слушаю вас, сир, — не скрывая своего удивления, произнес он. И тогда Огюстен, не говоря ни слова, отошел в сторону. Некоторое время глаза начальника приспосабливались к полумраку камеры, а затем в них появилось смятение. — Вот уж никогда бы не подумал, что эта женщина способна на такой поступок!

Огюстен взорвался:

— Вы плохо исполняете свои обязанности! Этот нож наверняка находился в кармане ее фартука. Почему вы не обыскали арестованную и не удостоверились, что у нее нет острых предметов, которыми она могла бы поранить себя?

— Если бы с ней случилась истерика, то я приказал бы забрать у нее фартук и чулки, но как только ее отвели в камеру, она успокоилась и стала тихой, как мышка… — Обидевшись на Огюстена, начальник повысил тон и стал размахивать руками. — Кроме того, насколько мне известно, здесь еще никогда не случалось ничего подобного. Обычно мы держим тут воров, да и то временно, до их отправления в другую тюрьму, или какого-нибудь пьянчужку-крестьянина, который начал буйствовать в парке. Я сам заглянул в камеру и видел эту женщину вчера вечером, перед тем, как идти домой. Она сидела спокойно, сложив руки и уставившись в стену.

— Вы настоящий болван! А теперь слушайте меня и запоминайте, что вы должны сделать. Пошлите за какой-нибудь женщиной, не очень болтливой, на которую можно положиться. Пусть она подготовит тело к погребению и уберет в камере. Никто больше не должен знать, что случилось. Я устрою так, что сюда привезут гроб в закрытом фургоне к одиннадцати часам. Эту женщину заберут и похоронят вместе с покойным мужем.

— Я не могу допустить этого! Самоубийц не положено хоронить на общем кладбище. Это святотатство! Ее закопают на тюремном дворе. Мне придется самому найти ей место.

Лицо Огюстена побагровело от гнева, а губы сжались в тонкую полоску.

— Жанна Дремонт лишилась разума. Она не знала, что делала. Ее душа невинна. Сделайте так, как я говорю. Запишите в вашей книге учета арестованных, что смерть этой женщины последовала от естественных причин.

— Я не могу сделать это…

— Мне кажется, вы ошибаетесь! — голос Огюстена зазвучал угрожающе. — Подумайте как следует, ведь ответственность за происшедшее лежит исключительно на вас, — в наступившей паузе явно крылась угроза, — и если вы откажетесь выполнить мою просьбу, я уведомлю о вашем промахе самого короля. Надеюсь, вы не забыли о том, что в этом дворце никому не позволено умирать, за исключением королей и их родственников? Это касается и вашей тюрьмы!

Начальник охраны побледнел от ужаса. Он не забыл…

— А что, если явится священник из ее прихода и станет спрашивать о причинах ее смерти?

— Вы можете сказать ему, что тело покойной, умершей от сердечного приступа, было вывезено тайно, чтобы не огорчать короля.

— Хорошо, сир. — Стражник понял, наконец, что вся его дальнейшая карьера оказалась под угрозой. — Все будет исполнено, как вы сказали. Я отошлю подчиненных обходить дворцовые окрестности и останусь здесь один.

— Еще одна предосторожность: прибейте крышку гроба гвоздями, и тогда уж вряд ли кто-нибудь узнает об этой ужасной трагедии.

Огюстен послал своего слугу нанять фургон и приказал ему затем ехать в тюрьму и помочь начальнику охраны вынести и погрузить гроб так, чтобы их никто не видел. Если кто-нибудь из стражников поинтересуется насчет арестованной, то ему ответят, что она внезапно скончалась и что по известной всем причине ее тело было вывезено из тюрьмы как можно скорее. Они наверняка одобрят такое решение, ибо ревностно заботятся о своей репутации и не захотят попадать в немилость к королю.

К хижине Дремонтов Огюстен отправился загодя, потому что нужно было попасть туда раньше, чем привезут гроб с телом Жанны. Огюстена переполняла жалость к девушке, которой он должен был сообщить о том, что она потеряла еще и мать. Он хотел утешить ее и смягчить боль утраты, но не знал, как.

Маргарита, должно быть, давно уже высматривала его, потому что не успел спешиться, как она открыла дверь и встала у порога. На ней было черное платье. Волосы, зачесанные назад, венчала черная шапочка, из-под которой выбивались непослушные локоны. Прекрасные глаза, вновь поразившие его своей прозрачной голубизной, были отмечены печатью скорби и горя. Взглянув на нее, Огюстен понял, что прошлой ночью она не сомкнула глаз.

— Что вы узнали о моей матери? — сразу же спросила Маргарита. При виде печального лица Огюстена в сердце девушки шевельнулось дурное предчувствие и ее голос задрожал.

Не отвечая, он прошел мимо нее в хижину, и Маргарита, затворив за ним дверь, осталась стоять на прежнем месте, словно любое движение с ее стороны могло сделать еще более ужасным то, что должно было сейчас прозвучать из его уст. На столе посреди комнаты стоял гроб с телом Тео, а рядом с ним горела свеча. На крышке гроба лежал скромный букетик полевых цветов, которые Маргарита нарвала в поле за их домиком. Переступив порог, Огюстен снял широкополую шляпу и, положив ее на лавку, повернулся и посмотрел на девушку.

— Соберись с духом, Маргарита, — мягко проговорил он. — Я принес тебе печальную весть. Мне не удалось добиться смягчения участи твоей матери. Потрясение, которое она пережила, оказалось слишком сильным для ее сердца, и она освободилась от всех земных тревог иным путем…

Смысл сказанных Огюстеном слов, наконец, дошел до сознания Маргариты. Она не упала в обморок, как ожидал ее благодетель, но щеки ее покрылись смертельной бледностью.

— Моя мать мертва… — прошептала она голосом, в котором чувствовалась беспредельная боль. — Значит, эти приступы помешательства были предсмертными?

— Думаю, что так оно и было.

Маргарита судорожно вздохнула.

— Где она?

— Власти выдали ее тело, и сейчас его везут сюда. Вы увидите, что гроб уже заколочен. Пусть все так и останется. Помните ее такой, какой она была в жизни.

— Она сама хотела бы этого…

Губы девушки непроизвольно задрожали, и она закрыла их тыльной стороной ладони, пытаясь взять себя в руки и не разрыдаться. И тут Огюстен поступил так, как, говорил он себе впоследствии, поступил бы всякий сострадательный человек на его месте: его руки как бы сами собой раскрылись навстречу девушке, и с приглушенным всхлипыванием она уткнулась лицом ему в плечо, цепляясь за него так, будто он был единственной опорой и прибежищем в бушующем житейском море невзгод.

Прижав ее к груди, Огюстен ощутил, как его сердце затопила теплая волна. Он не испытывал ничего подобного с тех пор, как влюбился в Сюзанну. Ему теперь самому не верилось, что он смог проделать все это для почти незнакомой девушки. Он рисковал впасть в немилость к королю, призывая того проявить милосердие к ее матери; он склонил начальника дворцовой охраны к служебному преступлению, тайно вывезя тело покойной из тюрьмы, и, наконец, он нарушил все церковные заповеди, как католические, так и протестантские, устроив самоубийце христианские похороны на освященной земле. Однако Огюстен совершенно не раскаивался в содеянном.

Слегка повернув голову, он прикоснулся щекой к ее волосам. Его рука передвинулась с плеча девушки под ее шапочку и утонула в пышных волосах. Маргарита, доверчиво воспринявшая эти жесты как знаки утешения, еще крепче прижалась к нему, в тихих рыданиях изливая свое горе. Его сильные, надежные руки казались ей раем. И так они стояли, пока на окно не упала тень подъехавшего фургона с гробом Жанны.

ГЛАВА 4

Если бы за ту крестьянку вступился кто-нибудь другой, а не Огюстен, то, скорее всего, Людовик постарался бы забыть о существовании этого человека. Инцидент в парке и сразу последовавшее за ним заступничество одного из наиболее ценимых королем придворных расстроили его больше, чем могли предполагать даже те, кто хорошо знал характер монарха. Однако, зная Огюстена как постоянного защитника всех обиженных и угнетенных и полагая, что в данном случае дело касается принципа, а не личности, он в душе простил его и даже проявил поистине королевское великодушие, как-то вечером пригласив Огюстена в салон Дианы поиграть в бильярд. Поединок шел на равных и был очень упорным, поскольку оба они слыли превосходными игроками, и тем приятнее показалась победа Людовику, выигравшему с небольшим перевесом.

Огюстен не присутствовал на похоронах супругов Дремонт, потому что это было бы по меньшей мере странным. Выждав три недели, он навестил Маргариту, но когда постучал в дверь хижины, ответа не последовало. Затем появилась соседка, беспрестанно кланявшаяся и приседавшая в реверансе, будто перед ней был сам король.

— Маргарита вышла, чтобы отправить ящик с веерами. Один ее знакомый поедет на повозке в Париж, вот она и решила воспользоваться случаем, — сообщила соседка Огюстену и добавила:

— Она долго не задержится, если этот человек уже собрался.

Огюстен вежливо поблагодарил женщину и уже хотел было отправиться на розыски Маргариты, как вдруг увидел ее в конце переулка. Она шагала быстрой, легкой походкой, и у него промелькнула мысль, что, пройдя должное обучение, эта девушка могла бы выступать в вечерних балетах не хуже профессиональных танцовщиц. Когда Маргарита подошла поближе, Огюстен заметил, что тяжелая утрата — смерть родителей — не прошла для нее бесследно: глаза глубоко запали, черты исхудавшего лица заострились.

— Добрый день, мсье Руссо, — ответила она на его приветствие. — Как мило с вашей стороны навестить меня!

— Я хотел узнать, как вы поживаете.

Он надеялся, что девушка обрадуется, увидев его, и теперь убедился в этом, несмотря на ее явную сдержанность по сравнению с их последней встречей.

— Пожалуйста, простите меня за страшный беспорядок в доме, — сказала она, входя в комнату впереди него. — Я собираю вещи и готовлюсь к отъезду. Эту хижину будут сносить.

— Значит, строители добрались и до этих мест… Да, сейчас город не узнать: ничего общего с тем, что я видел, когда впервые приехал сюда. Это была захолустная деревушка…

— Здесь было красиво? Сколько я помню, здесь ни на один день не прекращались строительные работы. — Она поставила один деревянный ящик на другой, чтобы дотянуться до полки, где стояла фляжка. — Позвольте предложить вам вина?

— Благодарю вас. Что касается деревни, не могу вспомнить ничего особенного.

Маргарита налила вина Огюстену и себе, не упоминая о весьма сомнительном качестве напитка, ибо решила, что, несмотря на благородное происхождение и статус придворного, Огюстену наверняка приходилось бывать на войне, и уж там-то люди пьют все, что попадется под руку. Стало быть, ему не привыкать к грубому деревенскому вину. Их простые, обыденные отношения, когда она вела себя с ним на равных, а он принимал это как само собой разумеющееся, удивляли ее, хотя еще раньше она решила обращаться с ним именно таким образом. Конечно, она знала от матери, какая роль отводилась ей в их отношениях, и это накладывало на них определенный отпечаток уже сейчас. Смерть родителей многое изменила. Романтический герой, которым она восхищалась издалека в зале, где проходила вечерняя королевская трапеза, имел мало общего с красивым, стройным мужчиной в цвете лет, который сидел сейчас напротив за столом и поднимал в ее честь глиняную кружку с вином.

Если бы не недавняя трагедия, внимание, оказываемое Маргарите Огюстеном, вскружило бы ей голову. Как ужасно, что потребовалась смерть двух самых дорогих для нее людей, чтобы развеялись все глупые иллюзии, которыми она себя тешила… Здравый смысл и реализм взяли, наконец, в ней верх, и последняя мечта покойной матери развеялась, как предрассветный туман. Она стала сама собой, но этого никогда не произошло бы, если бы она сменила уют и защиту материнского крыла на покровительство любовника, как этого хотелось Жанне.

— Где вы теперь будете жить? — поинтересовался Огюстен. — Мне бы хотелось изредка навещать вас.

— Я сняла квартиру над шляпной мастерской. Это недалеко от плаца для парадов. Вход под аркой, а напротив — лавка, где торгуют тесьмой и прочими галантерейными товарами. Я хочу открыть собственное дело по производству вееров. Я выполнила все старые заказы, отослала их и теперь вольна поступать как мне вздумается. Я всегда думала, что моя мать напрасно растрачивает свой талант, работая на посредников за жалкие гроши и давая им возможность наживаться на ее труде. Однако ей этого было достаточно. А я совсем другая и не боюсь рискнуть.

— Этому вполне можно поверить, — подумал Огюстен. А вслух произнес:

— У меня есть веер вашей матушки, на котором написано ваше имя.

Маргарита не выказала удивления:

— Да, мама говорила, что подарила его вам на память. А тот кошелек с золотыми монетами, который вы вручили взамен, дал мне возможность получить кое-какое образование, и в нем еще осталось достаточно, чтобы я открыла свою мастерскую.

Огюстена изумило то, что его деньги нашли достойное применение и их не растратили впустую. То давнее благодеяние позволяло девушке не нуждаться в финансовой поддержке, которую он мог бы оказать сейчас, и даже делало ее ненужной. Он понял, что Маргарита знала о подаренном веере, а значит мать рассказала ей и обо всем, что при этом происходило. Огюстен опять вспомнил, как был поражен, услышав, какое значение придавалось подарку и как пытался освободиться от этих обязательств, дав деньги.

— А где вы будете сбывать свой товар?

— Сначала я создам запас вееров, а затем возьму лучшие образцы и постараюсь продать их в вестибюле, откуда ведет лестница в покои королевы. Там разрешается продавать такие товары.

Огюстен знал, что выбор Маргариты не случаен. Придворная знать любила приобретать изящные, дорогие безделушки, и торговля у Маргариты в этом бойком месте могла бы пойти весьма успешно. Но если бы он не опасался услышать отказ, то предложил бы ей иное будущее, поскольку теперь весьма охотно представлял Маргариту в роли, к которой все эти годы готовила дочь Жанна Дремонт — и не только дочь, но и его самого. Им овладело страстное желание взять эту девушку с собой в Париж в качестве любовницы и, сняв для нее модно обставленную квартиру, проводить там все свободное время, пока ему это не наскучит. А затем, когда его страсть угаснет, она получит приличное приданое и найдет себе добропорядочного мужа, как и предполагала ее покойная мать. Немалый опыт говорил ему, что Маргарита быстро познает все тонкости искусства любви. Чувственное выражение лица и стройная, в меру полная фигура свидетельствовали о том, что эта девушка создана для земных радостей. Естественным и соблазнительным покачиванием своих крутых бедер она могла вызвать восхищение у любого взыскательного ценителя женской красоты. Огюстен решил прощупать почву с расчетом на будущее, не торопя событий, и спросил:

— Если вы знаете о веере, который я взял с собой из этой хижины, и о золоте, оставленном мною, значит, вы должны знать и о том, что должно было произойти между нами…

— Вам не удастся поймать меня на этом, — слегка смутившись, ответила Маргарита. — Теперь, когда моя матушка умерла, любое заключенное ею соглашение недействительно.

— Я понимаю это и не хочу ничего брать из прошлого. Только то, что вы сами захотите подарить мне в будущем… — Его проникновенный голос обладал обезоруживающей теплотой, способной растопить даже камень.

Маргарита стояла, потупив взгляд, и не решалась посмотреть на него. Ее девичье простодушное увлечение героем детских грез исчезло, и в сердце теперь образовалась пустота, кровоточащая, как незаживающая рана. Бремя утраты тяжелым грузом давило на душу. Впервые в жизни она оказалась в положении дерева, лишенного корней. Все узы семейного родствабыли безжалостно обрублены судьбой, ей не к кому было обратить свою любовь и привязанность и никто теперь не мог отплатить за эти чувства родительской заботой. И тем не менее Маргарита понимала, что не должна позволять безысходному одиночеству завладеть ее душой. Конечно, было бы нетрудно проникнуться глубоким чувством к этому сильному и доброму человеку. Могло случиться и так, что в будущем она откроет свое сердце для настоящей любви, которой ей еще не довелось испытать, но она хотела большего, нежели просто вызывать влечение у мужчин.

Маргарита подняла глаза и, словно бросая вызов, ответила:

— Задайте мне снова этот вопрос, когда научитесь любить меня.

Огюстен спокойно встретил ее взгляд. Ни одна женщина не была способна вытеснить из его сердца Сюзанну, но кто знает, возможно, необычная красота Маргариты и дразнящий дух независимости, исходивший от нее, будут своего рода лекарством, которое подействует на него лучше и дольше, чем все те, к которым он прибегал ранее. Ее ответ не застал Огюстена врасплох: от девушки с таким сильным характером этого и следовало ожидать. Оперевшись обеими руками о стол, он пристально всмотрелся ей в глаза.

— Хорошо, я понял ваш намек и, в свою очередь, не даю никаких обещаний. Пусть время покажет, как нам быть дальше.

Маргарита задумчиво кивнула.

— Вы часто намереваетесь навещать меня?

— Все время, пока буду в Версале.

— А как же дамы из вашего окружения?

— У меня нет постоянных привязанностей.

— Почему вы до сих пор не женились?

Огюстен не собирался признаваться в том, что женщина, на которой он хотел бы жениться, являлась супругой его ближайшего друга, и потому ответил уклончиво:

— Брак по расчету не очень привлекает меня. Он ограничивает свободу мужчины и мешает ему в полной мере наслаждаться жизнью при дворе. Конечно, рано или поздно я женюсь. Но вы должны помнить, что это никак не повлияет на те отношения, которые, возможно, возникнут между нами.

Маргарита задумалась. Она еще не была влюблена в него, поэтому рассуждала здраво и решила, что сможет делить его с женщиной, которая будет довольствоваться лишь формальной стороной дела.

— А что, если вы женитесь по любви? — она встрепенулась. — Ко двору часто прибывают родители в сопровождении хорошеньких дочек. Вдруг вы влюбитесь в одну из них и все разом переменится?

— Что заставляет вас думать, что мужчина не в состоянии любить двух женщин одновременно? — Поймав испуганный взгляд Маргариты, Огюстен поспешил успокоить ее:

— Если мне выпадет судьба полюбить вас, то никто другой уже не сможет встать между нами. И мое сердце будет принадлежать только вам.

— Но обстоятельства могут измениться. — Маргарита упорствовала, не сводя с него откровенного взгляда кристально-чистых глаз. — Я никогда не соглашусь на то, чтобы мужчина делил свою любовь между мной и какой-то другой женщиной. Это невозможно!

Огюстен наклонил голову в знак того, что принимал ее условия:

— Я буду помнить об этом. Вы девушка серьезная и слов на ветер не бросаете, как я убедился. Однако пока что все опасения на этот счет безосновательны, потому что я готов поспорить хоть на собственную жизнь, что на моем пути не встретится женщина, которую я бы полюбил. У меня есть вы, и этого достаточно. Помните, что наши судьбы были связаны слишком долго, чтобы их можно было внезапно разделить.

До Маргариты вдруг дошло, что они оба разговаривали так, будто в глубине души понимали, что им суждено быть вместе, и теперь, — не таясь, обсуждали лишь практическую сторону дела. Требовалось выяснить все, чтобы потом никогда больше не возвращаться к этому вопросу.

— И как я узнаю, что вы полюбили меня?

— Я найду такой способ доказать это, который не оставит у вас никаких сомнений. — Его взгляд был неотразим. — Это будет тогда, когда взамен я попрошу вашу любовь.

Спокойным и решительным голосом Маргарита ответила:

— Иного и быть не может.

Огюстен опять поднял кружку, жестом показывая, что пьет за ее здоровье, и она ответила тем же, как бы скрепляя их соглашение. Когда они поставили пустые кружки на стол, Огюстен медленно улыбнулся ей, вызвав у нее ответную улыбку. Между ними воцарились гармония и согласие, походившие на затишье перед битвой; никому не было ведомо, каков будет ее исход, но пока будущее виделось им в розовом свете.

Через неделю Маргарита переехала в квартиру над шляпной мастерской, обставив ее скудной мебелью, привезенной из хижины. Новое жилище состояло из трех комнат. Туалет был во дворе. Самую большую комнату она превратила в мастерскую, поставив старый стол так, чтобы на него падало побольше света из просторных окон, типичных для зданий, строившихся в новом Версале, который возник на месте деревни.

В первый же день на новом месте девушка принялась за работу. Всем необходимым для производства вееров она предусмотрительно запаслась еще до переезда и теперь трудилась за столом с раннего вечера до поздней ночи. Поскольку она работала умело и быстро, то вскоре смогла заполнить несколько ящиков уже готовыми веерами, причем каждый отличался особым неповторимым узором: ведь придворные дамы предпочитали разнообразие как в нарядах, так и в модных мелочах. Однажды к ней зашел Огюстен. Он поднялся по крутой лестнице и появился на пороге; дверь Маргарита специально оставила открытой, чтобы в комнату проникал свежий воздух.

— Какое славное июньское утро! — объявил он с доброй улыбкой. — Оставьте работу и проведите этот день со мной!

Маргарита отрицательно покачала головой, едва сдерживая желание выскочить из-за стола и пойти с ним. Но нет, слишком много зависело от того, с какой последовательностью и настойчивостью она будет воплощать в жизнь свой замысел. Для этого нужно было трудиться не покладая рук и не предаваться никаким соблазнам. Прежде чем продавать, ей хотелось сделать как можно больше вееров.

— Мне нужно работать. Я взяла за правило не вставать из-за стола, пока не сделаю положенное количество. И так каждый день.

— Вы никогда не делаете исключений из правил? — изумленно воскликнул Огюстен.

— Только тогда, когда требует здравый смысл. — Про себя девушка подумала, что он может истолковать такой ответ по-своему.

Огюстену это не понравилось, и он нахмурился; раздражение и досада, исходившие от него, казались почти осязаемыми. Маргарита поняла, что, несмотря на прямой и беззлобный характер, Огюстен не любил, если что-то мешало ему достичь своей цели, какой бы незначительной она ни была, и когда он насупился и ушел, не вымолвив больше ни слова, в ее сердце шевельнулся страх. А что, если он обиделся и больше не захочет видеть ее? К тому же между ними лежала пропасть из сословных предрассудков. Она будет страстно желать его возвращения, но не осмелится нарушить равновесия в их отношениях. Каждый должен был пройти свою часть пути. Уговор нельзя было нарушать ни в коем случае.

Через несколько дней посыльный доставил большой букет цветов с красной, еще не распустившейся розой в середине. Никакой записки не было, но Маргарита догадалась о значении этого своеобразного письма на языке цветов, и ее подавленное настроение вмиг сменилось безоблачной радостью.

Когда весь угол комнаты был заставлен ящиками и корзинками с готовыми веерами, которых должно было хватить на несколько дней торговли, Маргарита решила, что пришло время сделать следующий решительный шаг в ее предприятии. Она не ожидала легкой жизни, будучи уверенной, что старые торговки постараются избавиться от новой соперницы. Многие из них унаследовали свое занятие от матерей и бабушек и торговали при дворе всю жизнь, следуя за ним от дворца к дворцу, от замка к замку и устраиваясь со своими лотками в отведенных им местах. Стараясь избежать слишком пристального внимания этих женщин и действовать как можно более незаметно, пока она не добьется законного права занять одно из таких мест, Маргарита решила надеть большой чепец, чтобы скрыть свои волосы, которые делали ее внешность легко запоминающейся. Когда она проходила по улице, мужчины всегда смотрели ей вслед, словно их головы кто-то дергал за веревочку. Такое неотразимое впечатление на них производили ее волосы, рассыпавшиеся множеством локонов и эффектно перевязанные цветной ленточкой. Сегодня ни один локон не должен был выбиться из-под чепчика. Положив вееры в неглубокую корзину, выстланную изнутри белым холстом, Маргарита отправилась во дворец. Стоявшие у ворот часовые спокойно пропустили ее, узнав, что девушка собирается заняться торговлей в вестибюле между главной лестницей на половине королевы, а не в парке, где гуляющим предписывалось соблюдать тишину и спокойствие и любая торговля была запрещена.

Она быстро шагала по слегка поднимавшейся под углом Королевской площади. Небольшой особняк, когда-то одиноко стоявший на вершине холма, за эти почти два десятка лет значительно разросся за счет внушительных крыльев, пристроенных с обеих сторон. Приблизившись к восточному фасаду, отделанному розовым мрамором с позолотой, за состоянием которого тщательно следили, Маргарита повернула налево и прошла мимо тройных арок с распахнутыми решетчатыми воротами, также украшенными позолотой. Этот путь вел в вестибюль, где она и намеревалась продавать свои вееры. Именно здесь король и члены его семьи обычно выходили из своих карет. Три арки с решетками находились перед Посольской лестницей, по которой поднимались те, в честь кого она была так названа, а также другие лица высокого ранга.

Маргарита зашла в просторный вестибюль, пол которого был выложен красивой черно-белой мраморной плиткой. Он походил на гигантскую шахматную доску. Из глубины вестибюля вверх вела широкая лестница королевы с массивными перилами из темно-зеленого мрамора. На верхней площадке, сверкая, как золотой медальон, висел барельеф, символизировавший свадьбу короля и королевы. Поскольку эта лестница вела в покои королевы, по ней беспрестанно в обе стороны сновали придворные. Если лестница представляла собой оживленную магистраль, то вестибюль был как бы рыночной площадью при ней.

Все это не удивляло Маргариту. Ей приходилось бывать здесь и раньше со своей покойной матушкой. Тогда они ходили и восторженно глазели на все это великолепие. Над лотками возвышались элегантные навесы из зеленой, голубой или розовой ткани. Торговцы и торговки были одеты в новую, чистую одежду. Здесь действовали строгие правила, учитывавшие эстетическую взыскательность аристократов — обитателей Версальского дворца. В вестибюле продавалось множество самых разнообразных товаров. В основном это были предметы роскоши, которые предназначались для состоятельных людей, но и посетители низшего сословия, гулявшие по парку и иногда заходившие сюда, могли найти что-нибудь по вкусу и по карману. На лотках лежали рулоны шелковых и атласных тканей, стояли сосуды с ароматным, выдержанным вином; здесь же можно было увидеть картины, гравюры, эстампы. Молодые щеголи могли приобрести модные тросточки, золотые перстни с драгоценными камнями и различные ожерелья, кулоны и подвески для своих жен и любовниц. Сюда поставляли изделия лучшие ювелиры и золотых дел мастера всей Франции. Разумеется, в изобилии имелись кремы и лосьоны, пудры и румяна, белила, синяя и черная краска всех оттенков, хрустальные флаконы с ароматической туалетной водой, имевшей запах цветущего апельсинового дерева. Король, отличавшийся тонким обонянием, запретил пользоваться на территории Версаля туалетной водой с другим ароматом. И поскольку он не переносил, когда от женщины пахло дымом или нюхательны табаком, то в продаже полностью отсутствовали изящные фарфоровые табакерки и резные курительные трубки, которыми в то время увлекались многие женщины высшего света.

Разносчицы с маленькими, плоскими корзинами, такими же, как у Маргариты, стояли в отдельном углу и предлагали покупателям менее ценные предметы: травы и приправы, сладости, носовые платки, зеркальца, кошельки и всякую всячину. К великому облегчению Маргариты, среди этих корзинщиц, которые представляли для нее большую опасность, чем лоточницы, не оказалось ни одной торговки веерами. На нескольких лотках лежали исключительно дорогие вееры, но узорами и отделкой они явно уступали изделиям Маргариты, которая, убедившись в этом, воспрянула духом. Она выбрала себе местечко неподалеку от позолоченных решетчатых ворот, рядом с дородным продавцом шпаг и рапир, торчавших перед ним из высокого кожаного футляра в форме конуса. Сильно выдававшийся вперед живот этого господина служил подпоркой для этого футляра.

Он подозрительно покосился на девушку с корзинкой:

— Что-то я не видал тебя до этого. Здесь мое место! — он растопырил локти, вынудив Маргариту отступить на шаг в сторону. — А у тебя есть разрешение?

Маргарита встревожилась. Разрешение? Ей ничего не было известно о том, что для торговли здесь требовалось специальное разрешение. Возможно, он просто запугивал ее, чтобы заставить уйти. Ну что ж, ему придется попотеть. Она так просто не сдастся!

— Я имею полное право, как и любой житель Франции, предложить королю товары на продажу. Никто не сможет помешать мне в этом!

Она раскрыла один из своих самых прелестных вееров, на котором были изображены туберозы и жасмин. Дама, следовавшая мимо в сопровождении пажа, который вел на поводке маленькую собачку, с интересом взглянула на веер, но не остановилась. Торговец шпагами, упустивший двух выгодных покупателей как раз перед приходом Маргариты, считал, что виной этому была нехватка места, не позволявшая демонстрировать достоинства его товара. Озлобившись, он набросился на Маргариту.

— Ах, так? Никто тебе не помешает? Ты — наглая тварь! Убирайся отсюда и очисть законное место тем, кто уже давно торгует здесь!

И с этими словами, разойдясь не на шутку, зловредный толстяк пнул ногой корзину Маргариты. Вееры высыпались оттуда прямо на пол. На глазах девушки гибли плоды ее многочасового, напряженного труда, с хрустом ломаясь под ногами толпы. Возмущению Маргариты не было границ. Она подскочила к толстяку и ударила ногой по футляру со шпагами, который со звоном упал. Несколько блестящих шпаг выскочило из ножен и заскользило по гладкой поверхности пола. Это вызвало крайний переполох; женщины завизжали, а мужчины принялись бранить отборными ругательствами оружейника за опасную халатность. Маргарита тем временем быстро подобрала с пола все уцелевшие вееры и, сложив их в корзинку, смешалась с толпой у подножия лестницы.

Здесь ей повезло куда больше. Она нашла место и за несколько минут продала три веера посетителям из числа состоятельных буржуа, державших в руках путеводители по Версалю. Следующим ее клиентом оказался скромный молодой человек в одеянии студента. По его сентиментальной улыбке Маргарита догадалась, что веер куплен для возлюбленной. После этого ее подозвала к себе лотошница, продававшая шали из тончайшей дорогой ткани. Она не стала придираться к девушке, а просто купила понравившийся ей веер с узорами из павлиньих перьев, который Маргарита держала в руках в качестве образца.

— Я никогда не видывала еще таких вееров, — заметила женщина, уплатив назначенную сумму. — Ты говоришь, что сама придумала этот узор? Ну что ж, мне повезло купить эту штуку по дешевке. Продавай их подороже. Клиенты, на которых ты рассчитываешь, презирают дешевые вещи.

— Спасибо за совет!

Торговка шалями сочувственно посмотрела на девушку.

— Я приметила тебя с той самой минуты, как ты вошла сюда. Видишь ли, когда-то я начинала точно так же. Меня здесь вовсе не ждали. — Она подалась вперед и, понизив голос, доверительно произнесла:

— Существует один малоизвестный закон. Если новичок вроде тебя успеет продать хоть что-то какому-нибудь аристократу прежде, чем его выставят отсюда, он получает право остаться здесь и торговать постоянно при условии, что все его товары будут высокого качества. Обычно мы, лотошницы, стараемся помалкивать об этом, но твои вееры очень симпатичные и почему бы тебе не попытать счастья? Ты заслуживаешь этого своим трудолюбием!

Маргарита поблагодарила добрую женщину и вернулась к своему занятию. Случайно бросив взгляд в сторону, где стоял продавец шпаг, она заметила, что толстяк с возмущением доказывал что-то человеку в черном камзоле и белом парике, по виду похожему на чиновника. У Маргариты не было сомнения, что речь шла о ней и что очень скоро на основании жалобы продавца шпаг ее выставят отсюда. Что же делать? И тогда она передвинулась ближе к лестнице, по которой в обоих направлениях двигался поток придворной знати. Однако никто не покупал у нее вееров. Дворяне были увлечены разговорами между собой и не обращали внимания на вееры, которые она распускала и собирала. А курьерам, спешившим выполнить свои поручения, и подавно не было до нее никакого дела. Внезапно кто-то грубо схватил ее за руку повыше локтя. Это был толстяк-оружейник, который подкрался незаметно и застал Маргариту врасплох.

— Вот ты где! Теперь не отделаешься так легко! Я все рассказал, и тебя вышвырнут отсюда как шелудивую собаку и никогда больше не пустят назад!

Вдруг он вздрогнул и с воплем отпустил руку Маргариты. В воздухе блеснула шпага, и конец ее уперся прямо в узел платка, повязанного на шее толстяка. На лестнице стоял Огюстен и сурово смотрел через балюстраду на обидчика Маргариты.

— Думаю, вы поторопились с таким суждением, мсье, — сухо произнес он. — Эта девушка не причинила никому никакого вреда, насколько я могу судить.

Багровое лицо оружейника покрылось обильным потом.

— У нее нет разрешения торговать здесь, сир. И кроме того, вы не видели, как она разбросала по полу все мои шпаги.

Маргарита обрадовалась неожиданному появлению Огюстена и его заступничеству, но с огорчением подумала, что теперь ей ничто не поможет. Чиновник в черном пробирался в толпе вслед за торговцем шпагами и находился уже почти рядом. Выхватив из корзины первый попавшийся веер, она встала на цыпочки и протянула его через балюстраду Огюстену, лицо которого выразило недоумение.

— Купите это у меня! Прошу вас! Быстрее!

Огюстен улыбнулся, достав из кармана луидор, бросил его в корзину.

— Этого хватит?

— Более чем достаточно! — радостно воскликнула она. — Теперь я могу и сама подать жалобу на этого грубияна за то, что он опрокинул мою корзину, и несколько вееров поломалось.

Разрешение тяжбы между Маргаритой и ее обидчиком не отняло много времени. Чиновник здраво рассудил, что обе жалобы взаимно аннулируются и вынес обоим жалобщикам порицание за недостойное поведение в общественном месте. Затем он отвел Маргариту в приемную дворцового коменданта, где ей пришлось подождать, пока ее вееры проверялись особой комиссией. Вскоре она получила их назад, и при этом чиновник кивнул головой в знак одобрения. Ее имя было занесено в список торговцев, а на руки ей выдали бумагу с перечнем правил торговли. После этого Маргарите разрешили вернуться в вестибюль и приступить к торговле веерами. Огюстен все еще ждал ее.

— Все окончилось благополучно?

— Да, я очень благодарна вам.

— Вы позволите мне навестить вас попозже? Тут есть одно местечко, куда мне хотелось бы сводить вас.

Его предложение заинтриговало Маргариту. Огюстен заехал за ней в двухместной коляске, заботливо помог сесть и устроиться поудобнее, а затем хлестнул лошадей, и те резво понеслись. О цели их путешествия пока не было сказано ни слова. Маргарита радостно похвасталась тем, что торговля у нее пошла успешно, и после того, как он ушел, ей удалось распродать почти все вееры.

— А тот толстяк? Он больше не причинял вам хлопот?

— Нет. Мы с ним заключили молчаливое соглашение держаться друг от друга подальше, — объявила она с облегчением.

— Как же вы собираетесь совместить изготовление вееров и их продажу? — поинтересовался Огюстен.

— Если мой товар будет пользоваться спросом, то вскоре я смогу нанять помощницу. Правда, ей придется очень стараться, потому что мои вееры должны быть лучше всех, ведь каждый веер уникален. Позднее я буду расписывать их, как художник свое полотно, но сейчас для этого еще не настало время. Не все сразу.

Коляска свернула с главного проспекта и, проехав по окрестным улочкам, очутилась на сельском тракте. Все время, пока они ехали, Огюстен рассказывал о своем доме в Нормандии, о своей матери, умершей, когда он был еще ребенком, об отце, который так больше и не женился, и о тетушке, заменившей ему мать. Насколько мог видеть Огюстен, ему удалось полностью завладеть вниманием Маргариты. Она слушала жадно, то и дело задавая вопросы. Очевидно, ей хотелось узнать о нем как можно больше. Что касается Огюстена, то ему очень не хотелось уступать Маргариту какому-нибудь молодому увальню, который может внезапно ворваться в ее жизнь. Это было все равно, что ловить сетью маленькую птичку. В таком деле требовалось искусство, хорошая наживка и деликатное обращение. С каждой их встречей она значила для него все больше. Ослепительная молодость, жизнерадостность, какое-то особенное упрямство решительно отличали Маргариту от всех женщин, которых Огюстену приходилось когда-либо добиваться. Он с нетерпением ждал того времени, когда Маргарита забудет об амбициях и стремлении добиться успеха, сделаться независимой и самостоятельной, и вместо этого появится одно желание — доставить ему удовольствие. Огюстен подумал, что ему не так уж редко приходилось делить любовницу с мужем, который ничего не подозревал или которому это было совершенно безразлично, но никогда еще в роли его соперника не выступало женское честолюбие.

Маргарита сидела как на иголках, заинтригованная неизвестностью. Она могла лишь строить догадки относительно конечной цели их поездки. Огюстен, скорее всего, хотел устроить ей какой-нибудь сюрприз. Пока что она не могла разобраться в своих истинных чувствах к нему. Здравый смысл, которого у нее было предостаточно, советовал быть осмотрительной, предостерегал от слишком поспешного увлечения этим человеком. Следовало узнать его получше, прежде чем связывать с ним свою судьбу. Маргарита решила, что их близости (если это все-таки произойдет) должен предшествовать длительный период ухаживания. Она надеялась, что Огюстен понимает это и не будет форсировать события.

Версаль исчез из вида. Они проехали еще немного и достигли того места, где дорога делала довольно резкий поворот вправо. Глазам Маргариты предстали новенькие железные ворота. Окрашенные в зеленый цвет и позолоченные вверху, они были распахнуты, а за ними начиналась прямая, как стрела, дорожка, вымощенная каменными плитами. Эта картина вызвала у Маргариты некоторую тревогу. Она выпрямилась и застыла в напряженном молчании, в то время как коляска промчалась мимо ворот и направилась к большому особняку, стоявшему несколько поодаль.

— Мы приехали в гости? — с изумлением спросила девушка. Вопрос был задан не без умысла. Собираясь на прогулку, она надела новый корсаж и юбку из нарядного набивного ситца, который производился во Франции и по цене был доступен почти всем. Для простолюдинки ее одежда выглядела более чем прилично, однако появиться в ней на приеме в доме знатного вельможи означало выставить себя на посмешище, и Маргарита, которой никак нельзя было отказать в трезвости суждений и практической сметке, прекрасно это понимала.

Огюстен на мгновение успокаивающе сжал руку девушки, словно догадываясь о причине ее беспокойства.

— Это мой новый дом, Шато Сатори. Я еще не переехал сюда окончательно и единственный человек, которого мы встретим здесь, это Лорент Пикард. Я должен с ним обсудить кое-какие подробности, касающиеся интерьера. Пикард — барон, родом из старинной дворянской семьи, но кое-кто из его предков слишком пристрастился к карточной игре. Последнее имение было проиграно его отцом. У Пикарда, к счастью для него, проявился иной талант. Он стал проектировать и строить прекрасные здания, а не проигрывать их, и успел сколотить приличное состояние честным, напряженным трудом.

Маргарита мысленно поблагодарила свою учительницу Мари Принтемпс за уроки хороших манер, принятых в приличном обществе. Однако если Огюстен не придавал никакого значения тому, какое платье было надето на ней, шелковое или ситцевое, то, значит, не стоит и волноваться. Успокоившись, она начала осматривать окружающий пейзаж. Работа по обустройству имения была в полном разгаре. Повсюду высились кучи свежевыкопанной земли. Цветники уже были разбиты, но цветы еще не высажены. Парк прочерчивала правильная сеть дорожек, пока еще не посыпанных гравием. Вдали виднелся мраморный фонтан, в центре которого еще предстояло установить скульптурную группу. В соответствии с замыслом архитектора, солидный особняк, и без того весьма броский и импозантный, должен был выглядеть еще более великолепно среди красивого, ухоженного ландшафта. Они быстро приближались к дому, построенному из песчаника цвета слоновой кости и сиявшему множеством высоких окон. Здание венчала крыша с ажурной балюстрадой в типично французском стиле.

— Почему вы решили строить именно в этом месте? — спросила Маргарита, восхитившаяся недавно возведенным особняком. Она уже успела разглядеть впечатляющий парадный вход в обрамлении светло-зеленых мраморных колонн. Тяжелые двойные двери уже были открыты настежь в ожидании приезда владельца.

— Все очень просто: мне хотелось побольше простора.

Брови его спутницы изогнулись, выражая удивление и недоверие:

— Но ведь специально для придворных было возведено это огромное новое крыло! Неужели для вас там не нашлось места?

— О, да! Согласен, оно действительно велико, но там уже яблоку негде упасть. И, кроме того, оно еще не достроено. Иногда по его коридорам невозможно пройти: они заставлены портшезами, в которых изнеженные вельможи-сибариты путешествуют из одного конца этого громаднейшего дворца в другой. Высшая знать, естественно, располагает просторными апартаментами, чего не скажешь об остальных. Наши каморки похожи на собачьи конуры. У моей комнаты есть одно преимущество: ее окно выходит во внутренний двор, а во многих помещениях вообще нет окон. Однако я заработал привилегию иметь собственный дом долгой службой Его величеству. Зато теперь я буду жить с полным комфортом, когда бы мне ни пришлось бывать в Версале.

— Король проводит здесь все больше и больше времени. Похоже, вы поступили очень дальновидно и благоразумно.

— Уже многие придворные обзавелись в Версале и его окрестностях собственными домами. Мне очень повезло: все лучшие земли вокруг Версаля уже раскуплены.

Огюстен остановил коляску у входа. Там уже стояло ландо, которое, как догадалась Маргарита, принадлежало архитектору. Хозяин дома и его гостья поднялись по ступенькам и вошли в просторный зал с полом из мраморной плитки, посреди которого красовалась большая зеленая звезда. Маргарита сразу же побежала туда и, встав в центре этой звезды, быстро закружилась, раскинув руки. Огюстен подошел и остановил ее, удержав за тонкие запястья.

— Ты принесешь этому дому счастье, Маргарита, — впервые он обратился к ней на «ты».

Для нее это был момент пробуждения; слова Огюстена вызвали в ее сердце настоящую бурю чувств. Смущало и то, как он по-особому смотрел на нее задумчивыми, серьезными глазами. Она уже почувствовала себя на краю пропасти, готовая вот-вот упасть в пучину, где бушевали неистовые любовные страсти. Ее будущее отныне было связано с этим домом, который был спроектирован и построен задолго до их знакомства, но теперь гостеприимно распахнул перед ней двери. В глазах Огюстена она прочла, что именно здесь он полюбит ее, под этой крышей они познают друг друга, когда условия их странного соглашения будут выполнены. Ее чуть не бросило в дрожь при мысли о том, что все это могло быть потеряно, если бы ей не удалось преодолеть своего первого детского увлечения им.

— Я надеюсь на это, — ответила она охрипшим от волнения голосом, догадавшись, что Огюстен собирается поцеловать ее. Однако Маргарита считала, что время для поцелуев еще не пришло: сейчас это лишь могло зажечь в ней огонь страсти, и она бы полностью утратила власть над своими чувствами. — А теперь давайте осмотрим ваш дом.

Из дверного проема, в котором был виден салон, раздался чей-то голос:

— Я счел бы за честь стать гидом для вас обоих.

Там стоял молодой человек плотного телосложения с пышными светлыми вьющимися волосами, свободно ниспадавшими на плечи и обрамлявшими широкое, приятное лицо. Однако его никак нельзя было назвать красавцем по причине тяжелой и слишком выдававшейся вперед челюсти, орлиного носа и множества складок в уголках темно-серых глаз, которые придавали ему чрезвычайно добродушный вид. Что касается возраста, то Маргарита могла бы с уверенностью сказать, что ему не было еще и тридцати. Огюстен приветствовал молодого человека:

— Добрый вечер, мсье барон! Мы заставили вас ждать?

— Ни в коем случае, сир, — учтиво ответил архитектор приятным бархатным баритоном, который, казалось, исходил из глубины его естества. — Консьержка впустила меня лишь несколько минут назад. — Он сделал шаг вперед и Огюстен представил его Маргарите. Барон вел себя так, словно перед ним стояла благородная дама, хотя ее одежда должна была бы убедить его в обратном.

— Вы построили превосходный дом, — с искренним восхищением произнесла Маргарита. В присутствии этого человека она почему-то сразу почувствовала себя легко и непринужденно. — Я уверена, что внутри он так же красив, как и снаружи, судя по тому, что я вижу здесь. — И она показала на лестницу из мрамора с позолоченными перилами и куполообразный потолок, на котором было изображено летнее небо с летящими птицами.

Ответная улыбка барона означала, что он по достоинству оценил похвалу спутницы своего заказчика.

— К счастью, это было не так уж трудно: место выбрано весьма удачно, к тому же мои архитектурные пристрастия и пожелания моего патрона совпали.

Маргарита подумала, что этот барон совсем не похож на заносчивого, надменного аристократа.

— А когда же сюда завезут мебель и все остальное?

Насколько она могла видеть, во всех помещениях, двери которых выходили в приемные покои, царила пустота. Нигде не было ни единого стула.

— Очень скоро. Все вещи — от гобеленов до мебели — заказаны у лучших французских мастеров. Ничего иностранного. Все будет так же, как в Версале.

— Кроме одного: вы строите быстрее, чем король, — пошутила она.

Лицо архитектора буквально расплылось в улыбке:

— Ну уж нет! Мне тоже пришлось хлебнуть лиха. Даже король понимает, что это такое, когда заказанные двери оказываются не того размера и приходится ждать новые. Сколько времени было потеряно из-за нерадивости мастеров и плохого качества некоторых деталей! Однако все закончилось хорошо.

Энергичный и искренний архитектор вызывал у девушки большую симпатию. Она почувствовала ее еще до того, как они встретились, услышав лестный отзыв Огюстена. В этом человеке не было ни малейшего следа самодовольства, хотя строительство этой загородной резиденции было несомненным достижением. Наверное пережитые невзгоды не только воспитали в нем деловую хватку и предприимчивость, но и научили трезво оценивать свои заслуги, что было свойственно и ей. Возможно поэтому она чувствовала, что этот человек чем-то ей близок, словно они были одной породы. Огюстен, стоявший рядом, дружески улыбался и одобрительно кивал.

— Так давайте же пройдем и осмотрим весь дом, а дела обсудим потом.

Осмотр дома доставил Маргарите огромное удовольствие. Никогда в жизни ей еще не было так интересно. Залы и салоны были выдержаны в строгих, гармоничных пропорциях: высокие потолки и просторные помещения. Стены отделаны лионскими шелками разных оттенков. Наверху располагались многочисленные спальни, и каждая из них имела свою ванную из мрамора или специальное место, где тоже можно было вымыться. Она вспомнила слова отца о том, что в Версальском дворце насчитывалось двести пятьдесят ванных комнат. Тогда это глубоко поразило ее и мать, однако теперь, услышав о перенаселенности дворцовых помещений, предназначенных для придворных, она поняла, что такого количества было явно недостаточно и особенно должны были страдать те, кто из чистоты своего тела сделал культ, подражая королю, принимавшему ванны несколько раз в день.

Огюстен и архитектор спустились вниз для делового разговора, а Маргарита вернулась в одну из спален, которая очаровала ее с первого взгляда. В этой комнате должна была жить женщина. Ее стены были отделаны светло-розовыми деревянными панелями и обтянуты шелковыми тканями с узорами из серебряных нитей. Из окон, выходивших на южную сторону, виднелись аккуратные лужайки и круглый летний павильон из мрамора, из-за которого выглядывали верхушки деревьев. Для кого же предназначалась эта спальня? Возможно, первоначально Огюстен хотел «преподнести» ее невесте в качестве свадебного подарка, когда дом еще только закладывался? Но нет, Огюстен никогда не допустит, чтобы здесь жила другая женщина!

Распахнув окно, Маргарита полной грудью вдохнула нежный аромат раннего вечера. Заходившее солнце окрасило все предметы в спокойный золотистый цвет. В этот волшебный вечер ей осталось лишь пожелать, чтобы ее свадьба состоялась именно здесь. Но это было несбыточной мечтой, в которую так приятно поверить на несколько мгновений, закрыв глаза, но затем придется разом стряхнуть с себя сладкие грезы… Маргарита вовсе не собиралась тратить ни минуты своей жизни на бесплодные фантазии, которые никогда не сбудутся. Куда уж лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе и благодарить судьбу, если ей будет ниспослана любовь Огюстена. И тогда она сможет придти сюда, в Шато и жить здесь вместе с ним. Большего ей никогда не удастся достичь. Пусть он потом женится, если так будет нужно, на аристократке и оставит ее в Гавре производить на свет и воспитывать потомство, но кладезем его любви станет лишь она, Маргарита.

Решив, что разговор между Огюстеном и Лорентом Пикардом уже завершился, она спустилась вниз. Однако там было пустынно и тихо. Она переходила из зала в зал, из комнаты в комнату, но нигде не находила мужчин. Затем внезапно до нее донеслись голоса из небольшой прихожей, через которую она только что прошла. Это изумило Маргариту, ведь они не могли зайти туда через дверь, не столкнувшись с ней. Разговор велся в приглушенных, доверительных тонах. В тишине все слова звучали отчетливо, и собеседники даже не подозревали, что кто-нибудь может услышать их.

— Как вы уже могли убедиться, — говорил Пикард, — я следовал тому же плану, по которому был построен дом вашего отца. Даю слово, что никто не узнает от меня, что находится за этой стеной.

— Благодарю вас, — сказал Огюстен. — Для меня жизненно важно, чтобы это осталось тайной. — Он не знал, что Маргарита, которая уже хотела было сообщить о своем присутствии, быстро изменила это намерение.

— Именно по этой причине я и не стал нанимать местных рабочих, а механизм смонтировал сам.

Маргарита, находившаяся в соседней гостиной, бесшумно выскользнула, закрыв за собой двери. Она не хотела, чтобы ее заподозрили в подслушивании. Когда-нибудь в будущем она признается Огюстену в том, что слышала его разговор с Пикардом; к тому времени он поймет, что ей можно доверять любые тайны. Прошло еще несколько минут, прежде чем Огюстен, в свою очередь, обеспокоенный ее долгим отсутствием, начал искать ее и обнаружил за четыре комнаты от потайного помещения — в библиотеке с пока еще пустыми полками.

— А, вот ты где! — воскликнул он. — Барон Пикард хочет попрощаться с тобой.

Маргарита вернулась к ним в зал, миновав на пути прихожую. И хотя она искоса бросила взгляд сначала налево, а потом направо, ей не удалось найти никаких знаков потайного входа, через который они могли пройти.

— Мне не хотелось уезжать, не попрощавшись с вами, мадемуазель Дремонт!

— Прощайте, сир, — вымолвила она, когда Пикард припал к ее руке. — Возможно, мы еще встретимся в не таком уж далеком будущем.

— Я счел бы весьма лестным для себя продолжить наше знакомство.

Она наблюдала за тем, как Пикард прощался с Огюстеном. Он наверняка принял ее за любовницу своего патрона и сам был не прочь приударить за ней. Какими прозрачными были намерения этих мужчин! Женщина всегда могла угадать их самые потайные мысли, как бы они их ни маскировали, подтверждением чему служило поведение барона.

— У меня есть для тебя еще один сюрприз, — объявил Огюстен, как только они остались наедине. — К этому времени он должен быть уже готов.

Маргарита подумала, что он хочет посвятить ее в тайну скрытой двери, и мысль о том, что она пользуется таким безграничным доверием с его стороны, чрезвычайно обрадовала ее. Вместо этого Огюстен провел ее в розовый будуар, виденный ею прежде. Но теперь все изменилось. Там, где раньше было лишь пустое помещение, находился складной стол, накрытый к ужину; на камчатой скатерти лежали столовые приборы из серебра и стояла хрустальная посуда. За окном уже стремительно сгущались сумерки, и поэтому свечи в канделябрах были зажжены. У стола стояли два табурета с бархатными подушечками.

— Все это приготовили невидимки? — весело предположила Маргарита, догадавшись, что стол накрыла консьержка. Однако ей так хотелось поверить, что здесь не обошлось без колдовства, ибо это означало продолжение мистического настроения, радостного ожидания чуда, которое овладело ею, когда она бродила по верхнему этажу.

— Ты правильно догадалась, — ответил Огюстен в том же духе. — На закате сюда являются привидения и служат обитателям этого дома.

За едой царило приподнятое настроение. Под снятыми Огюстеном серебристыми салфетками оказались разнообразнейшие холодные и горячие закуски; мясо домашних животных, птица, дичь, рыба в вареном и копченом виде, заливное, буженина и прочие деликатесы. В великолепных блюдах и кувшинах севрского фарфора были салаты, соусы, компоты, желе и засахаренные фрукты. Еще никогда в жизни не приходилось ей пробовать таких тонких, ароматных вин, которые скользили в горле как божественный нектар. Остаток вечера после ужина проходил словно в некой золотистой дымке. Маргарита помнила, что она танцевала с Огюстеном в пустом бальном зале при свете пары канделябров, которые он захватил с собой со стола и поставил на камин из розового мрамора. Находясь в состоянии эйфории, девушка кружилась в вихре деревенского танца, знакомого с детства. Высокая тень, отбрасываемая ею, металась по стенам, обтянутым парчой, на короткие мгновения затемняя мерцание золотых нитей. Огюстен отбивал ладонями ритм, а она напевала мелодию, эхо которой, отдававшееся под сводами зала, напоминало пение посаженного в клетку жаворонка. И вдруг у нее закружилась голова, и она остановилась посреди зала. Ее многочисленные нижние юбки и ситцевое платье, развивавшиеся ниже колен, взметнулись в последний раз и опали.

— Тебе нехорошо? — с тревогой спросил Огюстен; его фигура неясно маячила перед ней в потоке мягкого, теплого света свечей, наплывавшего, словно туман. Маргарита посмотрела на него сквозь ресницы и почувствовала, что он все больше и больше оказывается в ее власти. Еще несколько шагов, и он встретится с ней на троне любви. Это можно было легко определить по его глазам, в которых ярко пылал огонь желания. Ни один мужчина в мире — так, по крайней мере, ей казалось — не обладал таким страстным взглядом. Решив подразнить его, она не стала отвечать, а, увернувшись, начала танцевать медленный курант, которому ее обучила Мари Принтемпс, негромко напевая мелодию. В течение нескольких чарующих минут Огюстен наблюдал за Маргаритой, а затем присоединился к ней; правое плечо выдвигалось вперед после шага правой ноги, затем точно такое же движение делали левая нога и плечо, и все это сопровождалось грациозными поклонами в ту и другую сторону поочередно, а руки партнера покоились на изящной талии партнерши. Все их движения были удивительно гармоничны. Их тени то соединялись в одну, то скрещивались, а затем расходились, и на полу, стенах и потолке возникали причудливые узоры. В конце концов, Маргарита сделала реверанс, изящно описав полукруг ногой, но, не удержавшись, села на пол. Весело засмеявшись, она подняла глаза и посмотрела на Огюстена:

— У меня ноги подкашиваются от вина. Похоже, я так и останусь на этом месте, и никакая сила на свете не сдвинет меня отсюда.

Довольный удачным вечером, Огюстен сел рядом с ней, облокотившись на колено:

— Лучшего я и не желал бы. Если бы ты осталась здесь, я имею в виду…

Она поддразнила его, отведя глаза в сторону, а лицо при этом приняло глубокомысленное выражение. Со стороны можно было подумать, что она колеблется и раздумывает. Наконец, последовал уклончивый ответ:

— Давайте не будем пока об этом говорить.

— Кто научил тебя танцевать?

— Учительница, о которой я вам рассказывала.

— Она знала свое дело. А что ты скажешь, если мы с тобой потанцуем в Версальских садах? В следующем месяце намечено устроить несколько грандиозных балов и гуляний с фейерверками. — Предвидя отказ, причина которого была очевидна, он добавил: — Но тебе придется позволить мне купить для тебя подходящее платье, иначе нас обоих попросят выйти вон!

Еще раньше, обдумывая это обстоятельство, Огюстен пришел к выводу, что будет лучше, если Маргарита почувствует себя в роли благодетельницы, милостиво соизволившей принять платье в силу необходимости, нежели он предложит ей подарок, от которого она, скорее всего, откажется. И не важно, какие слова при этом прозвучат — результат будет одинаковым. Лучшего момента для приглашения выбрать было нельзя, ибо Маргарита сейчас витала в облаках, находясь под воздействием винных паров. Огюстен видел, что его слона упали на благодатную почву.

— Ни за что на свете я не хотела бы поставить вас в неудобное положение! — взволнованно воскликнула Маргарита.

— Ну что ж, значит, договорились. Я попрошу одну из придворных дам порекомендовать хорошую портниху и пришлю ее к тебе.

У Маргариты возникло смутное ощущение, что она слишком быстро уступает поле битвы, однако это почему-то нисколько не тревожило ее. Этим вечером происходили чудеса, и казалось, вместо крови ее артерии были переполнены волшебными золотыми воздушными пузырьками, которые лопались и снова возникали из источника счастья, природа которого была ей неизвестна. Маргаритаподняла руки над головой и медленно, словно ее постепенно увлекали за собой чьи-то невидимые руки, опустилась на спину и распростерлась на полу, мечтательно глядя в потолок.

— Во всей Франции нет такого дома, который мог бы сравниться с этим великолепием…

— И женщины, хоть отдаленно напоминающей тебя… — Огюстен наклонился, всматриваясь в ее лицо. Легче всего было бы соблазнить ее прямо сейчас, но он хотел, чтобы она почувствовала истинное желание и любовь и осознавала свои действия. Было бы нечестно и несерьезно воспользоваться состоянием полусонной эйфории, в котором она сейчас находилась.

— Уже поздно. Я отвезу тебя домой.

Бережно поддерживая, Огюстен поднял ее и поставил на ноги. Маргарита на мгновение приникла к нему и жадно, словно в каком-то забытьи, потянулась к его рту губами, но затем опомнилась и отвернулась. В последнем всплеске энергии она раскинула руки и торжествующе закружилась по залу, словно ребенок, стремящийся продлить приятное ощущение, а затем легкими, танцующими шагами пересекла зал и сбежала по ступенькам крыльца к ждавшей их коляске, в которую уже были запряжены свежие лошади. На обратном пути Маргарита все время тихо напевала — для себя и для него.

Они расстались у каменной лестницы, которая вела к двери ее квартиры и располагалась позади шляпной мастерской во внутреннем дворике, вымощенном плиткой.

— Спокойной ночи, Огюстен! Сегодняшний вечер я запомню надолго, — произнесла она, стоя на верхней площадке.

— Это всего лишь начало. Таких вечеров у нас будет еще много.

Продолжая улыбаться, Маргарита медленно поднялась еще на несколько ступенек, но внезапно повернулась и бросилась вниз. Огюстен вдруг почувствовал прикосновение горячих, мягких губ и в следующий момент уже крепко сжимал ее в объятиях. Она сделала слабую попытку вырваться, заранее обреченную на неудачу. В этот момент ее девичий, не слишком умелый поцелуй претерпевал изумительные превращения. Огюстен, завладев ее языком, втянул его в свой теплый, влажный рот, и только тогда она узнала, каким должен быть поцелуй. Маргарита прижалась к нему всем телом и почувствовала, как высокая, прекрасная волна поднимается в ней. Это было доселе неведомое ей ощущение, которое бессознательно подавлялось и пряталось где-то в глубине все эти долгие недели, однако теперь ее душевные раны залечила любовь, и оно вырвалось, наконец, на поверхность.

Огюстен разжал объятия и отпустил ее. Маргарита глубоко вздохнула, не сводя с него глаз. Он осторожно, едва прикасаясь, провел рукой по ее щеке и тихо произнес:

— Иди спать, Маргарита, а то я отнесу тебя на руках…

Задыхаясь от волнения, она отпрянула от Огюстена и, путаясь в юбках, стремглав побежала вверх по лестнице. Захлопнув дверь и закрыв ее на засов, девушка вбежала в спальню и бросилась на кровать. Сердце отчаянно колотилось у нее в груди, и все тело изнывало в какой-то сладостной истоме, особенно самые интимные его части. Слова Огюстена заставили ее опомниться и вызвали смятение в душе. Она испугалась неудержимого желания ощутить прикосновение его рук к своей обнаженной плоти и познать его ласки. Слишком рано! Он еще не любит ее! Она не должна позволять своей страсти поставить под удар все то, о чем они уже условились. Если он овладеет ею, а его сердце по-прежнему останется для нее чужим, как же тогда она сможет навсегда удержать его? Между любовью и физическими удовольствиями может лежать расстояние во много тысяч лье, но разделенная любовь и нежность в состоянии преодолеть любое испытание, посланное судьбой.

Она заснула, не раздеваясь, и утром чрезвычайно удивилась, обнаружив, что проснулась одетой. Однако ее удивление было недолгим: схватив корзинку с веерами, Маргарита помчалась во дворец, рассчитывая, что и этот день окажется не менее прибыльным.

Днем ей довелось увидеть нескольких членов королевской семьи, которые поднимались и спускались по лестнице и проходили через вестибюль. Иногда они садились в карету, ожидавшую у подъезда. Многих из них Маргарита знала в лицо, поскольку прежде неоднократно видела их, включая принцев крови и принцесс, однако вблизи они производили иное впечатление. Особенно заинтриговали ее две дамы, соперничавшие в борьбе за благосклонность короля, — мадам де Монтеспан и мадам де Ментенон. Первая слишком располнела и предпочитала в одежде яркие, броские цвета, а вторая обладала обворожительной улыбкой и не терпела экстравагантности. Ее элегантные наряды отличались темными тонами, из украшений мадам де Ментенон признавала лишь небольшой золотой крест. Единственный законный сын короля, прозванный за свой высокий рост Великим дофином, постоянно сыпал безобидными шутками. У него было румяное, упитанное лицо, свидетельствовавшее о прекрасном здоровье и отменном аппетите, которое обрамляли кудрявые волосы, спускавшиеся на плечи и отливавшие на солнце золотом. Его жена, довольно толстая и неповоротливая, была женщиной недалекого ума, но Великий дофин, казалось, не замечал этих недостатков; его преданность супруге не знала границ.

Самым колоритным персонажем являлся младший брат короля, которого всегда величали «мсье». Раскрашенный как куколка, он всегда быстро пробегал мимо в туфлях на высоких каблуках. Несмотря на полную противоположность Людовику в сексуальных предпочтениях, он был женат и даже имел детей.

Появление королевы, как правило, не вызывало никакой реакции со стороны деловито торгующих продавцов и покупателей, которые едва ли обращали на нее какое-либо внимание, если только не оказывались у нее на пути. Однако все обстояло иначе, когда прибывал Людовик. Это было похоже на внезапную вспышку солнечного света, поражавшую всех присутствовавших. Гипнотическое действие его личности проявлялось и в том, что даже стоявшие в самом конце вестибюля помимо своей воли принуждены были смотреть в его направлении, изо всех сил вытягивая шеи, а от бесчисленных поклонов и реверансов начинало рябить в глазах.

Каждый раз, завидев короля, Маргарита испытывала к нему ужасное отвращение. Для нее он был злодеем, безжалостным чудовищем, обрекшим ее мать на страдания и, в конечном счете, на смерть. Она никак не могла взять в толк: почему он, самый вежливый из всех королей, изящно кивавший всем, кто попадался ему в вестибюле на глаза и не устававший от этих знаков внимания, сколько бы раз ему ни пришлось там проходить, — почему же он так ожесточил свое сердце против несчастной женщины, у которой от горя помутился разум? Она видела, как этот учтивейший монарх всегда снимал шляпу перед любой знатной дамой, которая была ему лично знакома. Перед любым придворным, который кланялся ему, он приподнимал шляпу, притом угол подъема зависел от ранга этого придворного. Маргариту удивляло то, что король помнил, кто из них был герцогом, маркизом, графом или бароном. Ведь их было при дворе великое множество, и все-таки король помнил и никогда не делал ошибок.

Когда вечером она вернулась домой, ее уже ждала портниха. Мадам Дрюо коротала время, сидя в шляпной мастерской. После долгого пути она решила дать себе отдых. Завидев Маргариту, она выбежала наружу и последовала за ней во внутренний дворик. Это была крупная женщина властного вида. С ней пришла и ее ученица, запуганное существо, державшее мерную ленту и подушечку для иголок и булавок.

— Среди моей клиентуры очень много придворных дам, — сообщила мадам Дрюо Маргарите, как только они оказались в ее квартире, — и я горжусь, что никакая другая портниха не может шить такие красивые платья!

Произнося эти слова, она одновременно внимательно смотрела вокруг и делала свои выводы. Обстановка в квартире свидетельствовала о весьма скромном достатке ее хозяйки, однако везде царила чистота и опрятность. Мадам Дрюо частенько приходилось шить платья любовницам придворных, но впервые она снимала мерку с девушки, жившей над шляпной мастерской. Впрочем, портнихе было все равно, поскольку за это платье ей предлагали хорошие деньги. Даже в простенькой повседневной одежде из ситца в полоску эта девушка выглядела с достоинством. У нее было худощавое, изысканное лицо элегантной дамы. Но почему такая гордая, изящная красота должна была прозябать в этой трущобе? Это уже было за пределами понимания мадам Дрюо, но она не стала задавать лишних вопросов. Если заказчица появится на балу в ее платье, это лишний раз прославит мастерство портнихи, а следовало упомянуть, что последняя не страдала недостатком тщеславия.

— Садитесь, пожалуйста, — предложила Маргарита, указывая на стул.

Мадам Дрюо не заставила себя долго упрашивать, однако когда ее ученица высказала робкое намерение последовать ее примеру, сердитый щелчок пальцами заставил бедняжку тут же остановиться. Язык мадам заработал без остановки, изливая на слегка оторопевшую Маргариту поток сведений и советов относительно последних веяний моды. Из бархатной коробки, поставленной на стол ученицей, портниха извлекла несколько маленьких кукол, с помощью которых продемонстрировала свои понятия о стиле, выборе ткани и цвете. На одной из них она слегка потянула за край шелковое платье:

— Как видите, происхождение этой простой верхней юбки определить почти невозможно. — Она аккуратно поставила куклу на ладонь левой руки, слегка придерживая ее за голову кончиком указательного пальца правой. — А теперь обратите внимание, как можно спрятать излишнюю полноту при помощи обилия складок сзади, которые скрепляются симпатичным бантом или брошкой. Какой бы вариант вы ни выбрали, юбка обязательно должна плавно переходить в хотя бы небольшой шлейф. Что касается нижней юбки, то она прикрепляется спереди к плотно облегающему тело лифу. Посмотрите, правда, очаровательно? Грудь почти обнажена, но прикрыта тонкой, прозрачной вуалью, похожей на сияние восходящего солнца. Она интригует мужчину, ему во что бы то ни стало хочется знать, что же там скрывается. Нет ничего более соблазнительного…

— Думаю, это не для меня, мадам Дрюо, — возразила Маргарита. — У меня вовсе нет желания разоблачаться перед всем миром до такой степени. Я удовлетворюсь обычным низким вырезом. Что касается цвета…

— …То вам подойдет темно-голубой, изумрудно-зеленый или нефритовый, моя дорогая!

Закрыв глаза, мадам Дрюо уже рисовала в воображении свое будущее творение, и этот процесс вызвал у нее такую бурную реакцию, что она чуть было не упала в обморок.

Маргарита согласилась, что цвета, перечисленные мадам, в принципе неплохо смотрелись бы на ней, но дело было в том, что она уже заранее обдумала будущее платье до мельчайших деталей.

— Для верхней юбки подойдет золотая газовая ткань, такая, как та, что поблескивает на прелестной тафте, в которую наряжена третья кукла. Она тонкая, как бумага, и очень хрупкая.

Мадам Дрюо посмотрела на нее с уважением. И в самом деле, ничто не пойдет лучше к этим рыжеватым локонам, чем искрящийся блеск золота. Эта молодая особа обладает отменным вкусом и поступила совершенно правильно, отвергнув большое декольте. Только вульгарные женщины стремились выставить свое тело напоказ. Она быстро сделала необходимые пометки у себя в блокнотике.

— Ну что ж, с этим нарядом все ясно, — удовлетворенно сказала мадам Дрюо. — Теперь мы можем обсудить и все остальное.

— Остальное? — эхом отозвалась изумленная Маргарита.

Мадам Дрюо кивнула.

— Мсье Руссо сказал, что вы должны иметь все, что пожелаете. Две дюжины платьев или даже больше, если вам столько понадобится, шляпки и пелерины, чулки и все прочее. Можете не думать о деньгах: он не ограничивает ваши расходы. Я могу помочь вам советами.

Маргарита поднесла руки ко лбу, как бы собираясь с мыслями. Вот и сбылась мечта ее матери: она могла иметь все, что только может пожелать женщина, — любые предметы роскоши, красивые модные наряды, но все это было преждевременно и сыпалось, как из рога изобилия. Очевидно, она снова должна поступить точно так же, как и накануне вечером, когда ей пришлось не без помощи Огюстена обуздать свои почти полностью вышедшие из-под контроля чувства. Щедрость ее покровителя необходимо умерить, пока не придет время — их время.

— Пока что достаточно одного платья, — решительно произнесла Маргарита тоном, не терпящим возражений, — хотя мне понравились все фасоны, которые вы показали. Можете снять с меня мерку сейчас, мадам Дрюо, и как только платье будет готово, пришлите его мне.

Портниха открыла рот, словно собиралась сказать что-то, но затем, передумав, вырвала мерную ленту из рук ученицы.

Как только мадам Дрюо записала все данные измерений и обе женщины покинули ее квартиру, Маргарита тут же забыла о них и стала подсчитывать дневную выручку. Даже с учетом летней жары, способствовавшей сбыту вееров, результат превзошел все ожидания. Но самым важным ее достижением, обещавшим закрепить успех и упрочить положение, был заказ, полученный от двух знатных дам, молодых и модно одетых, которым потребовались вееры с особыми узорами и разных расцветок. За их изготовление Маргарита решила приняться не мешкая. Она подумала, что, возможно, уже настало время нанять опытную помощницу, хотя это и несколько опережало ее расчеты.

Маргарита трудилась допоздна и наутро встала спозаранку, чтобы продолжить работу. Когда она взяла корзину и направилась во дворец, казалось, что позади уже целый трудовой день: усталость давала о себе знать. Однако Маргарита испытывала удовлетворение и гордилась своим достижением.

Совершенно случайно она встретила Огюстена, когда тот шел по Королевской площади. Увидев Маргариту, он ускорил шаг. Они остановились в самой гуще движения. Вокруг проезжали кареты и коляски, скакали всадники, носильщики несли портшезы, строем промаршировал отряд швейцарских гвардейцев, не говоря уже о многочисленных пешеходах, двигавшихся в обоих направлениях.

— А я как раз шел разыскивать тебя, — радостно сообщил ей Огюстен. Они стояли, улыбаясь друг другу и не скрывая того, что оба рады неожиданной встрече. Казалось, сама природа радовалась вместе с ними. Утро выдалось замечательное. На лазурном небе не было ни облачка. Хотя еще не было десяти часов, от брусчатки на площади исходило тепло, накопленное за предыдущий день.

— Портниха приходила, если вы это хотели узнать.

— Да, я это уже слышал. Мадам Дрюо сообщила мне, что ты выбрала лишь одно платье. — Его глаза на мгновение сузились, как бы давая понять, что это пришлось ему не по вкусу. — Ты собираешься сходить со мной только на одно празднество?

— Нет. А почему вы спрашиваете?

— Это все, что я хотел услышать. — Его лицо опять расплылось в широкой улыбке, словно было устранено сильно досаждавшее ему препятствие. — Ну, а что ты скажешь, если мы с тобой устроим пикник с ужином где-нибудь в окрестностях Версаля сегодня вечером?

— Ну конечно же! А как же королевский ужин? Ведь вы обязаны там присутствовать. — Она напоминала ему о том, что он и так пропустил один ужин во дворце во время их визита в Шато Сатори.

Огюстен пренебрежительно махнул рукой.

— Этим вечером там устраивается торжественный государственный банкет в честь высоких иностранных гостей, на который меня, благодарение Богу, не пригласили. Так что мы с тобой можем спастись от городской жары и сменить ее на прохладу какого-нибудь местечка за пределами Версаля.

В просторном вестибюле с мраморным полом и лестницей жара особенно не ощущалась, однако об изнурительном уличном зное свидетельствовал вид распаренных, мокрых от пота посетителей дворца, пробегавших по своим делам и иногда останавливавшихся, чтобы купить веер, если у них такового не оказывалось. Покупателями Маргариты были как мужчины, так и женщины, причем она учла эту особенность, и вееры для мужчин были изготовлены из простого пергамента или темного шелка. Несмотря на то; что сегодня она принесла самую большую партию вееров, к полудню все они были уже распроданы и ей пришлось идти за новыми. Корзинка вновь почти опустела, когда Маргарита решила пораньше уйти домой, чтобы успеть доделать заказанные вееры до того, как за ней заедет Огюстен и они отправятся на пикник. Оба веера уже были насажены на палочки, когда за окном, выходившим во двор, послышался шум подъезжавшей коляски. Маргарита встала с места и быстро сбежала вниз по лестнице в предвкушении приятного вечера.

На улице по-прежнему стояла изнуряющая, удушливая жара. Огюстен отвез девушку в небольшую тенистую лощину, по которой протекала речушка с живописными извилистыми берегами. Оттуда открывался прекрасный, вселявший в душу покой, вид на холмистую равнину с перелесками, зелеными лугами и аккуратно возделанными полями. Прибыв на место, он тотчас же спросил разрешения снять парик, и Маргарита, улыбаясь, милостиво даровала его: ей очень хотелось, чтобы их отношения были лишены какой бы то ни было официальности. Когда-то в юности Огюстен и его друзья, презирая парики, имели привычку носить свои собственные волосы, отпустив их до плеч, но то время давным-давно миновало, и теперь приходилось отдавать дань требованиям этикета, несмотря на их явную, обременительность. Маргарита всегда испытывала жалость к мужчинам, которым приходилось, невзирая на погоду, таскать у себя на голове эту своего рода тяжелую и очень теплую шапку, и хотя парики на самом деле были куда легче, чем казались, по размеру их можно было сравнить с детским одеялом. Крик моды, например, требовал, чтобы парики спускались почти до пояса. Облегченно вздохнув, Огюстен стянул с головы поблескивающий в лучах солнца парик и вместе со шляпой швырнул на землю, после чего избавился и от своего камзола. Оставшись в длинном шелковом жилете, откуда выглядывали рукава белоснежной рубашки, он широко раскинул руки и нарочито громко воскликнул:

— Ну как? Я все еще нравлюсь тебе в таком скальпированном виде?

И до этого Огюстен выглядел великолепно — парик придавал ему чрезвычайно эффектный вид, но теперь, по мнению Маргариты, его привлекательность усилилась, по крайней мере, вдвое. Его коротко подстриженные черные волосы росли так же буйно, завиваясь в кудри, как и у Маргариты, и издали походили на шапку. В шутку она притворилась, глубокомысленно прижав палец к виску и обойдя Огюстена кругом, будто рассматривает его, как скульптуру.

— Вы выглядите чудесно, — произнесла она и, не выдержав, расхохоталась, опять оказавшись с ним лицом к лицу. — Вам следует основать новую моду: ходить без париков.

Огюстен откинул голову назад и стал вторить ей раскатистым смехом.

— А как же быть с мастерами, делающими парики? Ведь этак все они останутся без работы и умрут с голоду. Они же поднимут восстание против меня! — Он протянул руки вперед и, осторожно погрузив их в кудри Маргариты, приблизил к себе ее смеющееся лицо. Выражение его глаз стало чуть-чуть серьезнее.

— Слава Богу, чудачества моды не посягнули на твою прекрасную корону!

Он целовал ее не спеша, нежно, совсем не так, как прошлым вечером. Руки Маргариты скользнули поверх его плеч и сомкнулись у него на шее. Она закрыла глаза, отдаваясь целиком этому новому чувству, изумленная нежностью Огюстена, которая привела ее в полное смятение. Сердце, казалось, кричало от восторга, пытаясь произнести слова любви и стремясь услышать ответ. Но когда поцелуй закончился, Огюстен просто улыбнулся ей и, шутливо щелкнув по кончику носа, предложил посмотреть содержимое корзины, в которой находилась закуска для их пикника.

Тем временем солнце зашло, и на небе появились звезды, но прохладный ветерок, который освежающе зашелестел бы листвой деревьев и пригнул бы верхушки густой травы, так и не долетел до лощины. Поужинав, они долго разговаривали, сидя на траве, желая как можно глубже окунуться в жизнь друг друга, познать ее и научиться взаимному пониманию. Прошлое не должно было оставлять тайн и недомолвок; очищенное от груза недоверия, оно могло лишь способствовать упрочению их союза. Неподалеку вдруг начал выводить трели соловей; Маргарита поднялась с земли и, подойдя к берегу речушки, встала там и долго слушала, окутанная волшебным лунным светом. Когда Огюстен присоединился к ней, то увидел слезы в ее глазах и стер их своими поцелуями.

Вскоре Маргарита узнала, что знатным дамам понравились ее вееры. К ней стали все чаще обращаться и другие придворные модницы, которые перебирали ее товар и, не найдя веера с подходящим узором, заказывали ей изобразить жасмин, или сирень, или любой другой цветок, которому они отдавали предпочтение; первоначально она предполагала восполнять запас вееров взамен проданных, работая по вечерам, но во-первых, тогда ей и в голову не приходило, что продажа пойдет так бойко, а во-вторых, она не могла не встречаться с Огюстеном, когда тот бывал по вечерам свободен от обязанности присутствовать во дворце. Эти встречи имели для нее огромное значение, и ее не волновало даже то, что мадам Дрюо до сих пор не закончила то золотое платье. Она была счастлива, что Огюстен получал от этих встреч не меньшее удовольствие, чем она сама. Они разъезжали по сельским дорогам, отыскивая местечко для пикника поукромнее и поживописнее, или ужинали при свечах в летнем павильоне Шато Сатори, а мотыльки порхали между настенных бра, как миниатюрные призраки.

Однажды — это было в воскресенье — он взял ее собой в Париж. Они отправились в карете, так как расстояние было не очень близкое и Огюстен не хотел утомлять себя обязанностями кучера. Маргарите впервые довелось посетить большой город, и это пребывание в Париже произвело на нее большое впечатление. Специально готовясь к этому случаю, она истратила часть заработанных денег на отрез голубого шелка и сшила простенькое, но элегантное платье. Ведь не могла же она компрометировать Огюстена, сидя с ним в одном экипаже и будучи одетой в ситцевую юбчонку и блузку, годные для деревни! А что, если ему повстречаются знакомые? Не все же были такими, как Лорент Пикард. По пути в Париж она рассказала Огюстену о своих дальнейших планах расширения производства вееров и с облегчением увидела, как тот отреагировал снисходительной улыбкой вместо возражений, которых она ждала и так опасалась.

— А почему бы мне не вложить деньги в твое дело? — предложил Огюстен. — Мы с отцом всегда поддерживали смелые предприятия, которые обещали дать хорошую прибыль.

— Позднее, может быть, — согласилась Маргарита, — а пока я хочу начать все сама.

Огюстен был уверен, что ему еще не приходилось встречать более непредсказуемой женщины. В данном случае это делало ей честь. Разумеется, лучше будет, если она займется созданием настоящей мастерской и это отнимет у нее все свободное время, нежели пребывать в праздности и, в конце концов, обнаружить, что на свете есть и другие мужчины, более приятные и молодые, чем он, которые будут пробовать отнять ее у него. Существовал, кстати, давний обычай, согласно которому, королевские любовницы брали подарки и деньги от тех придворных, которые хотели, чтобы за них замолвили словечко перед королем. Огюстену было известно, что и мадам де Монтеспан, и мадам де Ментенон в этом отношении ничем не отличались от других и даже соперничали между собой в поиске выгодных «клиентов». По сравнению с этими сомнительными делишками производство вееров было гораздо более почтенным занятием.

— Скоро ли мы доберемся до Парижа? — нетерпеливо спросила Маргарита.

— Осталось немного.

Оказавшись в городе, они совершили небольшое путешествие по его улицам, и Огюстен показал ей наиболее знаменитые здания: Сен-Луи — колыбель Парижа и великий собор Нотр-Дам. Они побывали у Сен-Шапель, восхитившись ее прекрасными мозаичными витражами, взглянули на Пале-Рояль, который в течение жизни многих поколений являлся резиденцией герцога Орлеанского, и на многие другие сооружения периода раннего средневековья, продолжавшие определять стиль и дух Парижа, несмотря на бурные ветры перемен, ощущавшиеся в активной перестройке и реконструкции города, типичной для последних двадцати лет правления Людовика XIV. Когда они проезжали мимо Лувра, взгляд Маргариты упал на ту его часть, которая постоянно находилась в строительных лесах. Казалось, что король не может видеть Лувр без них. Осенью, когда двор вернется в эту резиденцию, встречи с Огюстеном станут редкими. Маргарита вдруг подумала, что Париж таит в себе угрозу ее счастью, но когда она повернулась к Огюстену и тот поцеловал ее, эти мысли пропали и больше не возвращались.

Остаток дня они провели, разгуливая пешком, как и другие многочисленные парочки, и наслаждаясь прекрасным летним воскресеньем. Повсюду царил дух беззаботного веселья, тон которому задавали акробаты, жонглеры, певцы, танцоры, музыканты и труппы бродячих актеров, которые давали представления чуть ли не на каждом углу. Каждый момент пребывания здесь доставлял ей истинную радость. Вскоре она, однако, почувствовала на себе взгляд Огюстена, смотревшего на нее куда пристальнее, чем на разряженных в пестрые карнавальные одежды клоунов, которые кувыркались и смешили собравшихся парижан пародиями и прибаутками.

— Но ведь ты можешь увидеть меня в любое время, — подразнила она его, незаметно для себя перейдя на «ты». — Не пропусти этого великолепного представления!

Искушенное, несколько ироничное выражение на лице Огюстена — человека, уже умудренного жизнью, — болезненно напомнило ей о девятнадцати годах их разницы в возрасте. Маргарита никогда раньше не задумывалась над этим, но теперь вдруг осознала, какой наивной должна казаться ему, столько повидавшему и испытавшему. Заметив румянец смущения на ее щеках, Огюстен ободряюще обнял ее и, наклонившись, прошептал в самое ухо:

— А как же я могу смотреть на что-то еще, если ты озаряешь все кругом своей красотой, словно лучами утреннего солнца?

Ни одной женщине, подумала Маргарита, не доводилось выслушивать от мужчин более приятных комплиментов. То, что могло омрачить чудесно проведенный день, превратилось в заключительный мажорный аккорд радостной симфонии, звучавшей в ее душе.

Они выехали из Парижа, когда на город уже опустились сумерки. Карманы Огюстена были полны разными безделушками, купленными для нее у уличных разносчиков. В карете Маргарита с удовольствием ела вкусные, но приторные и липкие сладости, угощая и Огюстена — до тех пор, пока у них не образовался ком в горле и не наступила жажда. Когда Маргарита взбежала к себе по лестнице, он был готов последовать за ней. Ей стоило лишь подать ему знак, что период взаимной проверки окончился.

Двумя днями позже, успешно распродав весь свой товар, Маргарита пошла навестить одну молодую вдову, бывшую всего лишь несколькими годами старше ее; вдова делала вееры для того же парижского магазина, что и они с покойной матерью. Поднявшись в мансарду, которую снимала Люсиль Солон, Маргарита встретила теплый прием. При этом она заметила, что хозяйка вынуждена оторваться от работы. На столе были разложены палочки, к которым Люсиль собиралась приклеить пергамент.

— Наверное, я выбрала не самое удачное время? — предположила вслух Маргарита.

— Вовсе нет. — Люсиль, симпатичная брюнетка, пожала плечами, как бы извиняясь. — Если ты не против, давай поболтаем, пока я буду работать, а не то клей затвердеет.

Маргарита была уже давно знакома с Люсиль, но знакомство это не переросло в тесную дружбу. Она понимала причину, по которой Люсиль вынуждена была работать допоздна. Люсиль пришлось долгое время ухаживать за больным мужем, который все-таки умер, и она залезла в долги. Теперь, работая в этой мансарде, она надеялась вновь встать на ноги. Ей нельзя было отказать в мужестве и трудолюбии. Маргарита чувствовала, что именно Люсиль с ее мастерством и усердием поможет ей осуществить задуманное. Поговорив немного о новостях, Маргарита приступила к делу, которое привело ее в сюда.

— Сейчас я работаю самостоятельно и продаю свои вееры во дворце. У меня там постоянное место…

Она посвятила ее во все подробности, не обойдя и размер заработка, который была готова выделить из прибыли и который был больше того, что имела Люсиль в настоящее время. Торговля раскрыла глаза Маргарите. Она поняла, какие огромные прибыли получают другие, платя крестьянкам-надомницам сущие гроши, и решила во всех своих расчетах с наемными работницами быть предельно честной.

Люсиль, похоже, была готова принять предложение Маргариты, но вела себя несколько неуверенно.

— Ни на кого я бы не работала с таким удовольствием, как на тебя. Что же касается твоих расценок, то они куда выше, чем те, которые мне могли платить в любом другом месте. Но до меня дошли слухи, что тебя посещает богатый покровитель. Все знают, что он был в вашем доме после смерти твоих родителей и тебя часто видели вместе с ним в коляске. А что, если он запретит тебе работать? Ведь я тогда окажусь совершенно без средств к существованию, потому что, когда начну работать на тебя, все мои прежние связи будут оборваны. — Она покраснела от смущения. — Прости, что я так говорю о твоих интимных делах, ведь ты сделала мне очень щедрое предложение, но пойми: несмотря на все перемены, Версаль так и остался деревней, и сплетни и слухи распространяются тут так же, как и раньше.

Маргариту ошеломило то, что, как оказалось, ее отношения с Огюстеном больше не оставались тайной. Но, с другой стороны, Люсиль высказала ей то, о чем она уже не раз думала.

— В том, что ты услышала, есть доля правды. И все же свою судьбу решаю я сама. Я никогда не смогу вести жизнь придворной дамы. Это подходит для знати, но не для меня.

Люсиль прервала ее:

— Мадам де Ментенон не принадлежит к ним. Она была всего лишь кормилицей и воспитательницей незаконнорожденных детей Атенаис де Монтеспан и короля, пока тот не проникся к ней симпатией.

— Да, так говорят. Но она всегда вращалась в высшем свете и к тому же является вдовой знаменитого поэта. Ее положение и мое — это разные вещи. Я ведь не могу, как эта дама, вместе с двором переезжать из дворца в дворец и проводить время в развлечениях, когда Огюстену придется ехать посланником куда-нибудь заграницу. — Встав со стула, на котором сидела, Маргарита оперлась обеими руками о стол и устремила на Люсиль напряженный взгляд. Та прервала работу: рука, державшая кисточку, повисла в воздухе, а на лице появилось недоуменное выражение. — Всегда, насколько я себя помню, мне приходилось работать, не покладая рук, и я не могу сидеть без дела в ожидании его возвращения. Я поставила цель: иметь во дворце лоток, а в городе открыть мастерскую и магазин. Моя мать потеряла здоровье, работая на жалкое подаяние, точно так же, как работаешь сейчас ты и сотни других женщин, подобных тебе. Я могла бы предложить им хорошо оплачиваемую работу, как только мне удастся развернуться. Давай попытаем счастья вместе, Люсиль! Ты не пожалеешь об этом, обещаю!

Люсиль положила кисточку на стол и с задумчивым видом откинулась на спинку стула.

— Я согласна! — объявила она наконец. — За неделю управлюсь с этим заказом и со следующего понедельника начну работать на тебя.

У Маргариты вырвался вздох облегчения. Ей удалось преодолеть еще одну ступень на пути воплощения своих честолюбивых замыслов, и о такой помощнице, как Люсиль Солон, можно было только мечтать.

Вернувшись домой, она обнаружила записку от мадам Дрюо, в которой говорилось, что готовое платье будет доставлено ей в день празднества.

Шато Сатори было уже полностью обставлено, и Огюстен переехал туда. Некоторые документы, ранее хранившиеся в Мануаре, теперь перешли в его владение. В них были занесены сведения о многочисленных случаях несправедливого или даже жестокого обращения с собратьями по вере — гугенотами, которые ему удалось узнать. Он расследовал все, что мог, и апеллировал к королю, пытаясь обратить его внимание на вопиющие факты религиозных притеснений со стороны католической церкви и официальных властей. Постепенно знакомясь со многими единомышленниками, Огюстен создал по всей Франции своеобразную сеть по сбору информации. Он изобрел тайный шифр для переписки и срочных сообщений, ибо у секретной службы Людовика везде были глаза и уши. Гугеноты часто приходили к нему посоветоваться и рассматривали его как защитника своих интересов при дворе. С помощью этих представителей протестантских общин Огюстен основал убежища, где находили временный приют те, кому грозила смертельная опасность.

Случилось так, что однажды утром он имел аудиенцию у короля; она касалась отношений с гугенотами. На юге Франции, в одной из провинций, начались преследования молодых гугенотов, которых приговаривали к различным срокам каторги по таким пустяковым обвинениям, как появление в пьяном виде на улице и нарушение тишины, выразившееся в распевании песен. Все эти проявления необузданного темперамента были характерны для молодежи любой национальности и вероисповедания, но собратьев Огюстена посылали гребцами на галеры, что было равносильно смертному приговору, поскольку в тех ужасающих условиях выживали только сильнейшие. Кандалов с них не снимали ни днем, ни ночью. Огюстен стал горячо протестовать против подобного отношения, едва вошел в кабинет короля.

— Галерам нужны гребцы, — ответил Людовик. — Их скамьи всегда заполнялись осужденными за тяжкие преступления.

— Но эти люди не преступники, сир. За те же самые прегрешения католикам только прочитывают нотацию, штрафуют или заключают на ночь в камеру, чтобы охладить их пыл. Гугеноты подвергаются преследованию по религиозным причинам. Чтобы не допустить такого положения дел, и был в свое время принят Нантский эдикт, который все более превращается в никчемную бумажку.

Людовик был уже в курсе всех последних событий, и совесть его была явно нечиста. К тому же он не любил оказываться в такой ситуации, когда ему чуть ли не бросали вызов. В конце концов он решил, что существует лишь один верный способ заставить Огюстена замолчать: необходимо было прибегнуть к завуалированной угрозе.

— Так, может быть, Нантский эдикт уже устарел и его следует пересмотреть?

— Сир?

Увидев, что его взбешенный придворный уже готовился опровергнуть данную точку зрения вместо того, чтобы покорно проглотить угрозу и умолкнуть, король тут же поднял руку:

— Не тревожься! Я просто хотел указать на то, что если в этом законе существуют какие-то лазейки, их следует закрыть. Все случаи, на которые ты обратил мое внимание, будут тщательно расследованы. — Он встал, обозначая тем самым конец аудиенции и взглянул на часы. — Пойдемте, мсье Руссо. Пора осмотреть новую скульптуру, которую должны были установить у Тапи-Верт. Отбросьте в сторону ваши тревоги. Нас ждут сиянье солнца и новые творения искусства.

Огюстену оставалось лишь поклониться и последовать за королем, покинувшим кабинет. Людовик, который ничего не забыл, наверняка потребует представить ему подробный доклад. Приходилось лишь надеяться, что из этого выйдет какой-то толк и чиновники короля изыщут новые источники пополнения галер гребцами. Огюстен подозревал, что за всем этим скрывалась дьявольская фигура военного министра маркиза де Луво: жестокость, с которой совершались гонения, была тому подтверждением. Что касалось угрозы короля отменить или пересмотреть Нантский эдикт, над этим стоило задуматься всерьез. Даже если король произнес эти слова в сердцах, значит, такие мысли притаились где-то в тайниках его сознания. Все это было чревато опасностью, с которой нельзя было не считаться.

Вместе с другими придворными он шел вслед за королем по направлению к покоям королевы. Маргарита, которая в это время продавала вееры на своем обычном месте в вестибюле, могла, увидев вмиг опустевшую лестницу, легко предсказать появление короля. В его свите вполне мог оказаться и Огюстен, как это происходило уже много раз. Зная, что Огюстен обязательно улыбнется ей, и желая увидеть его, она замешкалась и не успела вместе со всеми освободить дорогу королю. Впервые она стояла впереди толпы покупателей и продавцов в тот момент, когда король сошел с последней широкой мраморной ступеньки. Как и остальные женщины, Маргарита быстро присела в реверансе. Лишь она одна мысленно отдавала эту дань уважения не ему лично, а французскому трону. И тут случилось то, чего никто не ожидал. Все еще стоя со смиренно опущенной головой, Маргарита, к своему смятению, увидела, как туфли с серебряными пряжками замедлили ход и остановились прямо перед ней.

— Добрый день, мадемуазель. Как вас зовут?

Она нерешительно выпрямилась, ее взгляд скользил снизу вверх по малинового цвета панталонам в обтяжку, расшитым по бокам золотыми узорами, по длинному парчовому жилету и камзолу, на котором ослепительно блестела бриллиантовая звезда ордена Святого Духа, по воротнику, отделанному кружевами, и, наконец, глаза ее увидели под черным париком и широкополой шляпой с малиновыми перьями надменное, немолодое уже лицо самого могущественного монарха в мире.

— Маргарита Дремонт, сир. — Она стояла неестественно прямо, слишком высоко подняв подбородок. Ее тело одеревенело от напряжения. Взгляд этих опасных, полузакрытых веками глаз, падавший с высоты его внушительного роста, казалось, пробуравил ее насквозь. Неудивительно, что новички при дворе старались сначала издали привыкнуть к королю, от одного вида которого душа уходила в пятки. Даже она, уже знавшая его в лицо и испытывавшая к нему ненависть, почувствовала необычайную магнетическую силу, исходившую от него. В его присутствии она ощутила себя никчемной букашкой. Удары ее сердца гулко отдавались в грудной клетке, а в горле стоял сухой ком.

— Как давно вы торгуете здесь?

Значит, ее имя не вызвало у него никаких воспоминаний. Но чему же тут удивляться? Ведь, в конце концов, та неприятная для него стычка с ее покойной матушкой продолжалась не более трех-четырех минут. Ему, конечно, и в голову не приходило искать какую-то связь между ней и той женщиной, которую по его повелению бросили в темницу, где она скончалась от разрыва сердца.

— Несколько недель.

— Вот как? — Он взял веер из ее корзины пальцами, на которых поблескивали перстни с рубинами и изумрудами, и ловким движением раскрыл его. На веере были изображены колибри, порхавшие на фоне позолоченных прутьев ограды королевского сада. — Очаровательно! Это ваша работа?

— Да, сир, я сама делаю вееры.

Людовик оглянулся и, обращаясь через плечо к придворным, сгрудившимся позади него, произнес:

— Я обнаружил новый талант прямо здесь, в вестибюле. Мсье Лебрюну придется зорко охранять свои лавры. — Лица придворных изобразили вежливые угодливые улыбки, которыми обязательно сопровождалась любая шутка короля. Он опять обратил внимание на Маргариту, как будто не замечая каменного выражения ее лица, и вернул веер в корзину. — По-моему, вам пошло бы на пользу посещение Галереи живописи в сопровождении опытного наставника. — Не оглядываясь, король повелительно махнул рукой, приказывая кому-нибудь из придворных выйти вперед. Огюстен решил ухватиться за этот шанс и взять на себя роль гида. — Пусть мадемуазель Дремонт предоставят возможность побывать там в любое удобное для нее время.

— Слушаюсь, сир.

Людовик повернулся и, двинувшись дальше, плавно наклонил голову в небольшом, но исполненном природного изящества поклоне. Полные, красивые губы изогнулись в улыбке, и аккуратно завитые концы тонких усиков приподнялись. Его взгляд многозначительно задержался на Маргарите. Затем он шагнул вперед, увлекая за собой свиту, и лишь один Огюстен остался, чтобы поговорить с ней.

— Не огорчайся, — утешал он ее, отведя в укромный утолок, где их никто не мог подслушать. — Король оказал тебе честь, хотя у тебя, возможно, иное мнение на этот счет. Я дам тебе знать, когда будут улажены все формальности и ты сможешь посмотреть картины.

Маргарита в смятении покачала головой:

— Я не могу принять никаких милостей от короля!

На лице Огюстена выразилось глубокое сострадание, ибо он понимал причину ее волнений.

— От предложений короля не положено отказываться. А вдруг однажды он спросит, какая картина понравилась тебе больше всего?

— Он, скорее всего, забудет об этом.

— Нет. У него невероятно цепкая память на такие вещи. — Огюстен нежно взял ее за руку повыше локтя и стал ласково и успокаивающе поглаживать. — Но ты наверняка забудешь о нем, когда вместе со мной посмотришь на эти замечательные творения кисти великих мастеров. Ты получишь ни с чем не сравнимое удовольствие. Это же часть национального достояния нашей страны! Ведь, в конце концов, короли Франции являются всего-навсего его хранителями.

Маргарита с благодарностью посмотрела на него. Это был, несомненно, самый отзывчивый и чуткий из всех мужчин.

ГЛАВА 5

Огюстен предложил Маргарите посетить Галерею живописи в тот вечер, когда должно было состояться празднество. Лучшего времени нельзя было найти. Хотя доступ в королевские покои был открыт для всех, наступал час, когда обычная публика должна была покинуть помещения дворца, и тогда ее вежливо, но настойчиво выпроваживали швейцарские гвардейцы. Посетители допускались несколько позже, но в другую часть дворца — государственные покои. Туда шли те, кто желал посмотреть, как король ужинает. Очень часто простолюдины забредали в какой-нибудь дальний зал и оставались там дольше положенного времени, пока их присутствие не обнаруживалось охраной. Иногда эти люди, не зная выхода, блуждали по лабиринту комнат и ненароком попадали на пышный бал. Однако в любом случае с ними обходились очень вежливо, и они чувствовали себя чрезвычайно польщенными таким обращением. Король не позволял обижать невольных нарушителей режима посещений.

— Если ты будешь одета согласно этикету, — объяснил Огюстен Маргарите, — то никому и в голову не придет предлагать тебе оставить Галерею живописи раньше, чем ты сама того пожелаешь. Ты удовлетворена?

Маргарита согласилась. Следуя совету Огюстена, она предполагала сосредоточить все свое внимание на картинах и не поддаваться власти неприятных воспоминаний.

Ранним вечером накануне празднества прибыла мадам Дрюо и привезла платье, которое держала на растопыренных руках. Ученица несла две коробки. В одной находились роскошные нижние юбки, отороченные кружевами, а в другой — панталоны из тонкой, полупрозрачной ткани и пара атласных туфелек с позолоченными каблуками. Следом за женщинами явился дамский парикмахер, весь завитый, раскрашенный и напудренный не хуже брата короля. Вдвоем с мадам Дрюо они стали колдовать над Маргаритой, пока та не воспротивилась ичуть было не завизжала. Когда же, наконец, ученица мадам поднесла к лицу девушки зеркало в серебряной оправе, присланное Огюстеном в тот же день, Маргарита с трудом узнала себя. Многочисленные локоны были зачесаны назад. Это выгодно подчеркивало изящество ее лица. Украшала прическу роза из кремового шелка, расшитого золотыми нитями. Глубокий вырез платья, отделанный золотой шелковой тафтой, давал возможность в рамках приличия продемонстрировать ее великолепную, упругую грудь и тонкую талию. Низ платья походил на неширокий колокол, и на нем сверкали блестки газовой ткани, из которой была изготовлена роскошная верхняя юбка. Все это сложное сооружение создавало впечатление пышности и имело на поясе большой плоский бант. Щеки Маргариты вспыхнули румянцем радостного возбуждения.

— Превосходно! — выдохнула мадам Дрюо, сама пораженная великолепием своего творения. Трудно было подобрать подходящее слово, чтобы описать эту прелестную, элегантную девушку.

Парикмахер, соглашаясь, кивнул головой:

— А теперь последний штрих. — Он достал из коробочки крошечную мушку в виде полумесяца и приклеил на щеку Маргариты под левым глазом. В этот момент раздался стук в дверь.

— Это мсье Руссо! — Мадам Дрюо поспешно принялась укладывать свои вещи в коробки. Точно так же поступил и парикмахер. Они не позволили Маргарите самой открыть дверь, потому что ее знатный покровитель должен был в полной мере оценить плоды их совместной работы. Она осталась в центре комнаты, а портниха и парикмахер отошли назад. Ученица мадам широко распахнула дверь, не показываясь на глаза вошедшему. Огюстен, стоявший на пороге в красивом, расшитом золотом и серебром камзоле, тут же оценил ситуацию и отреагировал должным образом. При виде Маргариты его глаза зажглись восхищением. Он отвесил ей такой низкий поклон, словно она была самой королевой. Когда он направился к ней от порога, портниха и остальные незаметно выскользнули из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь. Огюстен и Маргарита были настолько увлечены друг другом, что не заметили их ухода.

— Это и есть мой скромный полевой цветок? — В его голосе послышалась любовная, поддразнивающая нотка. — Я ошибся, назвав тебя так. Этим вечером ты будешь символом красоты и изящества — французской лилией!

Маргарита признательно улыбнулась, растроганная этой нежной шуткой, являвшейся для нее высшим комплиментом. Он не сводил с нее глаз, и этот взгляд обжигал такой страстью, что Маргарита почувствовала, как ее тело наливается ответным желанием и кровь начинает кипеть в жилах.

— Мне нравится мое имя, и я не хочу его менять!

— А я и не позволил бы тебе сделать это, — тихо ответил он, — моя прекрасная Маргарита…

И тогда ей стало ясно, что ожидание закончилось: сегодня вечером из его уст прозвучат слова, которые она так мечтала услышать с тех пор, как почувствовала возродившуюся любовь к Огюстену. Повзрослев, она понимала, что ее теперешние чувства не имели ничего общего с увлечением девичьей поры, но все же ей хотелось верить, что эта страсть родилась из тех далеких детских мечтаний, которые усиливали и обогащали ее, ибо долгая дружба всегда уходит корнями в прошлое. Наплыв чувств привел Маргариту в замешательство, и, чтобы придти в себя, она повернулась к зеркалу, делая вид, что проверяет, нет ли в ее внешности каких-либо мелких изъянов.

— Я готова, — сказала она, прикоснувшись в последний раз к прическе, хотя это было совершенно излишне.

— Не совсем…

И вдруг в руках Огюстена что-то вспыхнуло. Алмазные грани преломили и отразили пламя свечи. Зачарованная этим сверканием, Маргарита безмолвно смотрела в зеркало на то, как его руки поднялись над ее плечами и, осторожно опустив восхитительнейший кулон в ложбинку на груди, застегнули на ее шее сзади золотую цепочку. Это был огромный сапфир в оправе из золота и бриллиантов, отливавший голубизной точно такого же оттенка, как и ее глаза. Их взгляды встретились в зеркале. Если Маргарите и требовалось какое-то доказательство необычности сегодняшнего вечера, то теперь, несомненно, она его получила. Но это было не все. Последовало продолжение в виде сережек, по стилю гармонировавших с кулоном и составлявших единый ансамбль. Она сама продела их в мочки ушей, не сводя глаз с зеркала: ей нужно было привыкнуть к своей новой внешности.

— Это самый замечательный подарок за всю мою жизнь, — едва слышно, на одном дыхании произнесла она.

Огюстен наклонил голову и поцеловал ее сбоку в шею, слегка прикоснувшись руками к ее обнаженным плечам. По телу Маргариты пробежала восхитительная дрожь; пульс участился. Ласковым и нежным движением он повернул ее к себе и посмотрел в запрокинутое назад счастливое лицо.

— Ни один бриллиант не сравнится красотой с твоими глазами…

Маргарита таяла в его объятиях. Она понимала: еще немного, еще несколько ласковых слов, и не будет никакого праздника, и ненужным станет платье, сшитое специально для нее, и ей не удастся показаться в этих чудесных бриллиантах, скреплявших их любовь, ибо страсть окажется слишком велика, чтобы они могли совладать с нею. Снедаемая противоречивыми чувствами, Маргарита быстро схватила со стола веер:

— Я чуть было не оставила его здесь…

— Не бери этот веер. — Он вынул из кармана еще один, и Маргарита с интересом взяла его и раскрыла. На шелковом листе был изображен предшественник Версальского дворца, охотничий особняк, а на атласных полосках красовалось ее имя, переплетенное гирляндами цветов. Что-то подсказывало ей, что эта картинка заключала в себе скрытый смысл, но какой?

— Ты думал, я не узнаю руку своей матери? Это тот самый веер, что она дала тебе на память?

— Совершенно верно. С ним связана небольшая история, которую я расскажу тебе как-нибудь потом.

Заинтересованная, Маргарита вышла с Огюстеном из комнаты. Карета Огюстена быстро домчала их до позолоченных дверей Посольского подъезда, где они рука об руку влились в поток празднично наряженной знати, поднимавшийся по главной лестнице, а затем разделявшийся на два ответвления, потому что далее главная лестница переходила в два боковых пролета, которые теперь напоминали два крыла, усыпанные драгоценностями. Вся лестница была отделана красивым разноцветным мрамором, а на стенах висели картины Лебрюна, изображавшие экзотические сцены. У многих иностранных послов захватывало дух при виде этой лестницы, когда они впервые появлялись при самом элегантном и блестящем дворе Европы.

— Ну, вот мы и пришли, — сказал Огюстен с улыбкой, когда ступеньки закончились. Именно здесь, на втором этаже северной стороны, и жил король, в то время как покои королевы находились на южной стороне, и лестница, которая вела туда, была более знакома Маргарите, чем та, по которой они с Огюстеном только что поднялись. Она слегка приподняла подол платья, чтобы ненароком не наступить, шагая со ступеньки на ступеньку, но теперь отпустила его, положив руку на запястье поднятой руки Огюстена. Так ее когда-то учила Мари Принтемпс. Они обменялись взглядами, в которых чувствовалось предвкушение чего-то прекрасного и грандиозного, а затем плавной, грациозной походкой двинулись вперед через широко распахнутые двери в просторный салон Дианы с золотыми стенами и расписными потолками, на которых изображались различные мифологические сцены, главной героиней которых была эта богиня. С мраморной подставки надменно взирал на проходящих гостей сам Людовик — вернее, его бюст работы Бернини.

Поскольку все двери королевских покоев располагались строго вдоль одной линии и были открыты, посетители дворца имели возможность видеть все смежные помещения вплоть до самого последнего салона. Зрелище сегодня было и впрямь впечатляющее. Повсюду разливалось людское море.

Там были швейцарские гвардейцы и мушкетеры; иностранные послы и сановники, чиновники, спешащие по своим поручениям; коммерсанты, доставившие товар и теперь пытавшиеся получить деньги из королевской казны; рядовые буржуа и скромные, забитые крестьяне, глазевшие вокруг. Некоторые из них привели детей, которые цеплялись за руки родителей, потрясенные увиденным. Привратники были одеты в голубые ливреи, кардиналы шествовали в алых сутанах, а аббаты смиренно довольствовались черными. Однако над всем этим людским морем доминировала знать, похожая на павлина, распустившего хвост. Герцоги и графы, виконты и бароны, разодетые в шелка и парчу и ослепительно сверкавшие бриллиантами, тихо и с многозначительным видом беседовали, прохаживаясь по залам. На стенах плясали маленькие многоцветные блики — отражения света многих сотен свечей, горевших в люстрах и канделябрах, многократно преломлявшиеся в чудесных драгоценностях, изготовленных знаменитейшими ювелирами. Эти люди переодевались по многу раз на дню. Этикет требовал на каждый случай особое платье. У многих придворных почти вся жизнь проходила в постоянной смене нарядов.

Маргарита теперь поняла, почему в гостиных и залах она почти не видела мебели, а та, что была, стояла вдоль стен. Придворным дамам и кавалерам постоянно приходилось делать реверансы и поклоны. Шлейфы платьев, полы камзолов, шпаги, которые были обязаны носить все придворные и гости, имели свойство цепляться за острые углы и выступы. Даже для меньшего количества людей требовался простор, а в период пребывания здесь двора в этих стенах одновременно находились тысячи.

Маргарита попросила Огюстена рассказывать ей обо всем, что связано с дворцом и жизнью придворных. Он не замедлил отозваться на ее просьбу, и первым последовало описание вечеров в королевских покоях. Затем она узнала, где и как развлекались обитатели дворца, когда не проводилось пышных приемов или балов.

— Здесь обычно ставят бильярдные столы. — Огюстен говорил о салоне, где они сейчас находились. — Король предпочитает бильярд картам. Он очень нетерпелив и хочет быстро добиться результата. В соседнем зале Марса, — продолжал он, вводя ее в большое помещение, где стены, отделанные парчой малинового цвета, были увешаны военными трофеями, добытыми на поле брани французскими войсками под предводительством Людовика XIV, — обычно устраиваются музыкальные концерты.

Затем они перешли в роскошный салон Аполлона, и Маргарита узнала, что это помещение является одновременно еще и тронным залом. «Очень подходящее сочетание», — подумала она. Трон под малиновым балдахином, отлитый из чистого серебра, имел в высоту девять футов и стоял на возвышении, поверх которого лежал золотистый персидский ковер. Очень эффектно выглядел и пол из малахитовых плит, а над камином висел портрет короля, изображавший его в полный рост во время коронации, одетым в двухцветную мантию из голубого атласа и золотой парчи. Здесь, как и везде, стояли вазы со свежими цветами и апельсиновые деревца в серебряных кадках, а потолок представлял собой шедевр декоративной росписи, исполненной в живых, сочных цветах. Древнегреческие боги и богини резвились, воевали, любили или просто плыли в лазурном поднебесье среди позолоченных фресок в соответствии с мифологической темой, которая определяла стиль оформления дворца и парка в целом.

Большая часть мебели была серебряной, и у Маргариты сначала даже закружилась голова. Роскошь и величие увиденного превосходили все, что она могла вообразить. В зале Рога изобилия, где стены были покрыты зеленым шелком, по вечерам во время приемов устраивались буфеты, и в серебряных фужерах и чашках разносили горячий шоколад и кофе, ликеры и соки, а в блистательном салоне Венеры проголодавшиеся могли получить легкий ужин: лакеи носили блюда с яствами в серебряных корзинах. Огюстен развеселил свою спутницу рассказом о забавных случаях, касавшихся придворных, которым не везло в карты в великолепном салоне Меркурия.

— Там такое случается!.. Они плачут, рыдают, орут, бранятся на чем свет стоит, стучат кулаками по столу, срывают парики и топчут их ногами. Неудивительно, что дамы предпочитают играть отдельно от мужчин.

— А что делаешь ты, когда проигрываешь? — дразнящим тоном спросила Маргарита.

— Я злюсь так, что белеют губы, и повышаю ставки. И я никогда не мошенничаю.

— Мошенничество? Неужели и среди знатных особ встречаются шулеры?

Огюстен кивнул. Маргарита была явно шокирована тем, что вельможи плутуют, как прожженные трактирные шулеры. Ее реакция — открытый от удивления рот и высоко поднятые брови — немало позабавили его.

— И еще какие! Хуже самых последних бродяг, которые спят в придорожных канавах. — Он пожал широкими плечами. — Ничего не поделаешь… Все мирятся, хотя лично я отношусь к этому с отвращением. Время от времени вспыхивают ссоры, о которых не докладывают королю. Общеизвестно, что он косо смотрит на дуэли и дуэлянтов. Обычно все эти споры решаются где-нибудь в укромном месте на рассвете при помощи шпаг.

В этот момент они обнаружили, что не могут пройти дальше, так как путь им преграждала запертая дверь. Это означало, что помещение, находившееся за ней, ремонтировалось или реконструировалось. Изменения в Версальском поместье выражались не только в новых пристройках и зданиях: даже внутри дворца часто происходила перепланировка помещений. Так, например, церковь успела уже поменять три места и сейчас переехала в четвертое.

— Думаю, что будет лучше, если я займусь в вестибюле продажей путеводителей по дворцу вместо вееров, — в шутку заметила Маргарита, когда Огюстен повел ее в обход по маршруту, указанному одним из лакеев.

— В дворцовой типографии регулярно печатаются новые путеводители, но они очень быстро устаревают.

— Мне всегда казалось, что торговцы этим товаром делают бешеные деньги.

Маргарите и Огюстену пришлось посторониться, уступая дорогу портшезу, окрашенному в королевские цвета — голубой и золотой.

Королевская семья обладала монопольным правом пользования портшезами на территории Версальского дворца. Всякий другой обитатель или гость, желавший получить на время это средство передвижения, должен был иметь специальное разрешение. Когда этот портшез промелькнул мимо них, Маргарита узнала самодовольного одиннадцатилетнего герцога Мена, донельзя испорченного старшего сына короля от Атенаис де Монтеспан. Он был плодом двойного адюльтера, поскольку муж королевской любовницы жил и здравствовал и даже не упускал случая публично выразить свое негодование по поводу неверности жены, что доставляло определенные неудобства Людовику. Поскольку титулы давались всем его незаконнорожденным детям, то вместе с титулом они получали и многие привилегии из числа тех, которыми обычно пользовались принцы крови. Езда в портшезе с Аполлоном в качестве герба была одной из них.

— Ты завидуешь? — пошутил Огюстен, увидев, как ее взгляд следил за избалованным юным герцогом в удалявшемся портшезе. — Наверное, и ты не прочь дать ногам отдохнуть и проехаться по дворцу так же, как и этот мальчик?

На лице Маргариты появилось озорное выражение.

— Ну уж нет! Я могу пройти пешком больше любого придворного, а потом танцевать до рассвета.

— А знаешь, я вполне верю тебе, — без особого энтузиазма отозвался Огюстен, нога которого уже начали уставать.

Следуя по обходному пути, они попали в гостиную, где собралось довольно много людей, стоявших небольшими группами и разговаривавших, и впереди уже видны были двери Галереи живописи. Они уже собрались было переступить порог того помещения, как вдруг сзади прозвучал женский голос, нежный и мелодичный:

— Неужели за те месяцы, что я отсутствовала при дворе, моя внешность изменилась настолько, что вы не узнали меня, сир?

Хотя пальцы Маргариты едва касались запястья Огюстена, она почувствовала напряжение в его теле. Убрав руку и повернувшись вместе с ним, Маргарита увидела красивую женщину в расшитом блестками платье цвета сливочного масла, которая отделилась от группы придворных, оживленно болтавших о пустяках, и направилась к ним.

— Сюзанна! Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь!

Эта женщина и Огюстен смотрели друг на друга как-то по-особому, и Маргарита всем своим телом ощутила тревогу. Выражение их лиц свидетельствовало о том, что они давно знакомы и испытывают взаимную симпатию. Наверняка у них были и общие секреты. Представляя ее, Огюстен объяснил, что Сюзанна — жена Жака Фреснея, о котором он много раз говорил Маргарите.

— Сегодня вас сопровождает очаровательная спутница, — заметила Сюзанна, переводя ослепительный взгляд с Огюстена на Маргариту. — Вы уже давно при дворе, мадемуазель Дремонт?

— Это мой первый вечер здесь в качестве гостьи.

— Вы родом издалека?

Маргарита чувствовала, что ее изучают, но без всякого злого умысла, а лишь потому, что эта женщина интересовалась всем, что говорил или делал Огюстен и с кем из женщин общался. Это было естественно, если учесть их давнее знакомство, но в то же время Маргариту удивляло, что за все долгие часы совместных поездок и прогулок, когда они вели нескончаемые беседы, Огюстен ни словом не обмолвился об этой женщине, ни разу не упомянул ее имени.

— Я живу в городе, — ответила она. У местных жителей уже вошло в привычку говорить так, чтобы избежать путаницы. Слово «Версаль» давно уже обрело иное значение: под ним теперь подразумевали не деревню и не город, в который она превратилась, а именно дворец. Точно так же другие королевские резиденции были известны под названиями Шамбуа или Сен-Жермен, дававшимися по названию местности, где они были построены.

— Ах, вот как? — Сюзанна понимающе кивнула. — Да, нынче многие семьи построили здесь особняки. Это куда лучше, чем ютиться во дворце и испытывать постоянные неудобства.

— Я не переехала сюда. Дом, где я родилась, недавно снесли. Раньше он стоял на северном берегу пруда.

Сюзанна недоверчиво переспросила:

— Пруд? А где он был?

В разговор вступил Огюстен:

— Он был там, где теперь находится новый пруд Швейцарцев.

— Ах, вот где! Я помню, что мне тогда было очень жаль этих бедных гвардейцев, которым приходилось копать землю и в дождь, и в зной. Я думала, что в Версальских садах и так хватает воды. — Она постучала по груди Огюстена своим нераскрытым веером. — Я слышала, что Шато Сатори уже полностью готово к приему гостей. Мне не терпится увидеть его.

— Само собой разумеется, что ты и Жак будете первыми, кого я приглашу. Но скажи, почему ты здесь? Жак не говорил, что ты собиралась вернуться из Орлеана.

— Я хотела, чтобы это было сюрпризом для тебя!

— Тебе это превосходно удалось.

У Маргариты не исчезало впечатление, что эта веселая болтовня каким-то образом делала их еще ближе друг другу. Однако они старались не игнорировать присутствие девушки, и, объясняя причину своего приезда в Версаль, Сюзанна улыбалась ей.

— Когда Жак воевал, я была занята детьми и жила в нашем родовом поместье. И потом, когда войны закончились и Франция вот уже долгое время благоденствует в мире и согласии, я вела себя эгоистично и не собиралась расставаться с уютным гнездышком в деревне. Да и Жак в ущерб своей карьере проводил большую часть времени там, а не при дворе. К счастью, он все-таки получил повышение. Когда разгорелись страсти из-за Люксембурга, я стала подумывать о возвращении ко двору, несмотря на то, что детям придется пока оставаться в Орлеане. Климат там полезнее для их здоровья. И хотя Жак еще не получил приказа выступать и, следовательно, не может с полной уверенностью утверждать, что его мушкетерский полк будет отправлен в Люксембург, он давно уже хотел, чтобы я вернулась в наш дом в Париже, и вот я здесь. Если ему придется опять отправляться в поход, то мы хотя бы сможем все оставшееся время провести вместе.

— То-то я заметил, что Жак в последние дни находится в прекрасном настроении, — отозвался Огюстен. — Уж я-то должен был догадаться, что это связано с твоим приездом. Мы с Маргаритой проезжали мимо вашего дома, когда недавно были в Париже.

— В следующий раз вы оба обязательно должны заехать к нам отобедать. Я настаиваю на этом. А куда же вы направляетесь сейчас?

— Король пригласил Маргариту посмотреть шедевры живописи.

— Ну что ж, тогда не смею вас больше задерживать. Встретимся позже, на празднике.

Сюзанна опять присоединилась к прежней компании, в которой проводила время, пока не вернулся Жак, отлучившийся по срочному делу. Она сделала попытку вступить в беседу, но отвечала невпопад и вскоре, замолчав, углубилась в раздумья, главной темой которых был Огюстен. Как могла она предположить, что долгая разлука, дети или искренняя преданность мужа, которому она мысленно изменяла даже в момент их интимной близости, изменяла с мужчиной, за которого не могла выйти замуж, — что все это повлияет на его любовь к ней, заставит ее потускнеть и отойти на задний план?..

— Разве это не так, мадам де Фресней?

Неожиданный вопрос заставил ее вздрогнуть и опять вернуться к действительности. Отсутствующим взглядом окинула она круг лиц, ожидавших ее ответа, отчаянно пытаясь вспомнить, о чем же шел разговор; к счастью, ей это удалось, и она смогла выдавить из себя несколько более или менее вразумительных слов.

В Галерее живописи Огюстена и Маргариту уже ожидал хранитель, спокойный, учтивый человек, гордившийся своей должностью. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем разговаривать о картинах с людьми, интересующимися искусством. Маргарита готова была часами слушать его и всматриваться в портреты, натюрморты и пейзажи, поражавшие красотой и эмоциональностью. Имена художников, все неизвестные ей, звучали у нее в голове колокольным звоном: Тициан и Леонардо, Рафаэль, Гуэрчино и Бассано, Рубенс и Джорджоне и многие другие.

— Король — великий коллекционер, — сообщил ей хранитель, — и в особенности его привлекают болонская и венецианская школы живописи. — В этот момент они перешли от «Девственницы» Веронезе к портрету, от которого струилась необычайная духовная умиротворенность.

— Кто это? — спросила Маргарита.

— Это портрет кисти великого Леонардо да Винчи. Здесь изображена жена одного флорентийца, дель Джокондо. Ее звали Мона Лиза.

Она стояла, зачарованная прекрасной картиной, которая по своему размеру уступала большинству других, находившихся в галерее. В этих глазах, полных таинственности, и загадочной улыбке скрывалось нечто, напоминавшее Сюзанну де Фресней. Неужели обе они скрывали любовь к другому мужчине? Она чувствовала, что близка к правде.

Они ходили с хранителем по залам так долго, что и не заметили, как исчезли последние лучи вечернего багрового солнца и на смену естественному дневному свету пришло пламя свечей в настенных канделябрах. А празднество в парке было уже в полном разгаре. Маргарита и Огюстен покинули дворец точно таким же путем, как и вошли в него, и оказались на улице, где сразу же погрузились в теплую и влажную темноту. Можно было сберечь время и сократить путь, воспользовавшись выходом западного фасада, откуда перед гала-празднеством уже убрали часть строительных лесов, но Огюстен хотел пощадить чувства Маргариты. Ведь ей пришлось бы оказаться на том месте, где насмерть разбился ее отец. Он знал, что она постоянно думала об этом, ибо старалась не смотреть в направлении лесов, когда он вел ее мимо водных цветников по широкой лестнице к каскаду фонтанов Латоны, где их разгоряченные лица освежила завеса мельчайших капелек воды. Воздух был наполнен терпкими ароматами цветов и звуками музыки, создававшими ощущение удивительной гармонии природы и искусства. Они направились в Бальную рощу и с террасы посмотрели вниз на мраморную площадку, расположенную в центре и окруженную обширной гладью фосфоресцировавшей воды. Танцоры в шелковых и атласных одеждах, усыпанных драгоценностями, совершали симметричные передвижения и образовывали красивые калейдоскопические узоры. Взорам тех, кто наблюдал сверху, открывалось чрезвычайно эффектное зрелище.

Огюстен и Маргарита спустились вниз и, поймав ритм, сразу же плавно заскользили в танце. Свет тысяч свечей преломлялся в ее кулоне и зажигал восхитительный голубой огонь, который соперничал с блеском далеких звезд в вечернем небе. Маргарите вдруг захотелось танцевать до самого утра в этом волшебном месте. Семнадцать искрившихся брызгами водопадов обрушивались каскадом на позолоченные камни и литой чугунный орнамент, а навстречу им вздымались из прудов прямые, как стрелы, струи фонтанов. Здесь царила благодатная прохлада, которая была как нельзя кстати для танцующих в этот жаркий летний вечер.

В перерывах между танцами они присаживались отдохнуть на великолепно обставленной и украшенной террасе, где стояли шелковые кушетки. Когда же желающих потанцевать набралось столько, что нельзя было протолкнуться, Огюстен с Маргаритой наши более спокойное местечко — небольшую рощу с раскидистыми деревьями, где играл небольшой оркестр. Там танцевало с полдюжины пар, и все они по очереди заказывали музыкантам свою любимую мелодию. Огюстен воспользовался этим уютом и спокойствием, чтобы изредка целовать свою партнершу. Они не обращали никакого внимания на подходившие пары, пока вдруг не услышали рядом голос обратившейся к ним Сюзанны.

— О, и вы здесь! Повсюду столько людей, что мы давно уже ищем место попросторнее, где не будут толкать локтями и наступать на платье…

Вместе с ней был и Жак. Он тут же пригласил Маргариту, а Огюстен повел в медленном менуэте Сюзанну.

Маргарита, старавшаяся не слишком часто смотреть в их сторону, все же заметила, что они оба выглядели очень счастливыми и, склонив друг к другу головы, о чем-то оживленно беседовали. В то же время она не могла пожаловаться на недостаток внимания со стороны Жака, который не скрывал любопытства по поводу ее происхождения и истории знакомства с Огюстеном.

— Я что-то не могу припомнить, чтобы мы прежде встречались, — настойчиво продолжал допытываться Жак.

Маргарита решила, что пришло время сказать правду.

— Мы встречались, хотя вы, наверное, уже и не помните этого случая.

— Как это могло произойти? — Жак, забавляясь, вел себя как заправский ловелас, и это ухаживание было приятно Маргарите, потому что усиливало ее ощущение восторга. Она словно возносилась к небу, как богиня Диана, статуя которой отсвечивала с постамента темным мрамором, когда они проплывали мимо в танце.

— Попробуйте перенестись на семнадцать лет назад на первый великий королевский праздник в Версале, когда вы, Огюстен и еще два ваших товарища по мушкетерской службе остановились на постой в хижине ремесленника. Все это происходило в тот день, когда родилась я…

Жак уставился на нее в немом изумлении и открыл рот. Придя в себя, он тихо засмеялся, а она улыбалась, глядя на него.

— Кто бы мог подумать! Но как все-таки случилось, что Огюстен снова нашел вас?

Выражение ее лица слегка изменилось:

— Не спрашивайте меня об этом, особенно сегодня вечером. Это слишком печальная история, и у меня еще не зажили раны в душе, чтобы спокойно об этом рассказывать кому бы то ни было.

Жак успокаивающе сжал ее пальцы, и его лицо посерьезнело.

— Прошу прощения за свою ошибку.

Она подумала, что Жак самый добрый и отзывчивый из мужчин, и если бы он не вернул ее Огюстену, когда танец закончился, то с удовольствием потанцевала бы с ним еще. Затем все четверо двинулись по усаженному с обеих сторон деревьями проспекту Бахуса и Сатурна, чтобы полюбоваться фейерверками, взлетавшими в небо над большим каналом, где, возглавляя небольшую флотилию на своем прогулочном судне, плыл король. Время было уже позднее, и они, проголодавшись, направились в рощу, где были сервированы столы для ужина.

— Там тебя ждут нектар и амброзия, Маргарита, — смеясь, заявил Огюстен, и девушка, глядевшая на него счастливыми, влюбленными глазами, тоже засмеялась, почти поверив, что и в самом деле здесь можно будет отведать пищу богов.

От столов, поставленных вокруг тускло поблескивавшего пруда, доносились громкие нестройные голоса, иногда прерывавшиеся взрывами хохота. Люди подходили к столам, уставленным серебряными блюдами, подносами, кубками и графинами, и при свете канделябров утоляли голод, поглощая различные кушания, закуски и напитки. Огюстен, Сюзанна и Жак встретили здесь немало знакомых, которые сразу же принялись обсуждать возвращение Сюзанны в Париж. Маргарита, которую официально представляли каждому из них, из-за громкой музыки и шума веселящейся толпы не всегда могла расслышать их титулы и имена. Мужчины, пожиравшие ее сладострастными взглядами, стали наперебой расточать комплименты, которые временами заставляли ее морщиться: уж слишком они отдавали скабрезной двусмысленностью. Она быстро постигала нравы придворной жизни и переставала удивляться бесстыдной откровенности, с которой обсуждались самые интимные вопросы, касавшиеся любовных интрижек. Эти люди набрасывались на любую скандальную новость, как голодные собаки на брошенную кость.

Не впервые ей в голову приходила мысль о том, что Версаль вполне заслуживает сравнения с Олимпом. Ведь двор жил такой же очаровательной, полной бесконечных наслаждений жизнью, как и мифические создания. Беззаботное существование знати совсем не было похоже на те лишения, которые испытывали простые люди. Она жила исключительно ради своего удовольствия, и благополучие тех, кто находился на низшей ступени социальной лестницы, ничуть не волновало ее, если это не могло в той или иной степени повлиять на комфорт, которым она привыкла себя окружать. Надменность и тщеславие этих людей достигли наивысшей точки развития, поскольку они считали себя непогрешимыми. И какого бы высокого мнения ни была Маргарита об Огюстене, считая его исключением из общей картины, все же он принадлежал к знати, как и остальные, и был связан определенными традициями высшего света и правилами этикета. Он занимал определенное место в сферах, куда Маргарите никогда не было суждено проникнуть.

Но в эту ночь некогда было предаваться столь мрачным размышлениям. Это было время наслаждения волшебной атмосферой, в которой приподнятое настроение возникало как бы само собой. «Так пусть же веселье хоть на несколько часов развеет все тревоги и печали», — думала Маргарита. Она зашелестела веером и, откинув голову назад, рассмеялась заливистым смехом в ответ на какую-то остроту, смысл которой почти ускользнул от нее. Это привело в еще больший восторг тех, кто домогался ее внимания.

Огюстен с некоторой озабоченностью наблюдал за тем, как Маргариту, стоявшую чуть поодаль, усиленно обхаживали двое-трое (а иногда и более) придворных. В конце концов, это начало ему надоедать, и он решительным жестом обнял ее за талию и властно привлек к себе.

— Что они тебе говорили? — поинтересовался Огюстен, и при этом озорные огоньки заплясали в его глазах: он прекрасно догадывался обо всем.

— Ничего такого, что бы мне захотелось повторить, — с лукавым вызовом ответила Маргарита, обмахиваясь веером и посматривая на Огюстена.

— Похоже, что этот вечер снимает с тебя последние покровы невинности, не так ли? — Его голос был проникнут чувственной теплотой, а взгляд полон неистовой страсти.

— Не знаю, может быть… — прошептала она, подавляя инстинктивное желание закрыться от него руками, словно в этом переполненном людьми месте она стояла перед ним обнаженной. Она почувствовала напряжение мускулов его руки, а затем он слегка приподнял ее, поцеловал в щеку и, склонившись к уху, произнес, обдавая приятным теплым дыханием:

— Давай уйдем. Я хочу побыть с тобой наедине…

Они не стали ни с кем прощаться, просто отошли в сторону и, пройдя сквозь толпу к выходу, проскользнули под аркой. Их глаза смотрели друг на друга, не отрываясь, их взгляды сливались в один взгляд, когда они пошли по темной аллее.

Одна Сюзанна заметила их уход. Сердце ее вздрогнуло, словно пронзенное ножом. Она поспешно поставила на стол тарелку с недоеденной порцией восхитительного бисквита, пропитанного вином, не в состоянии проглотить ни кусочка. Ее чуть было не стошнило при мысли о том, что, может быть, именно сейчас, в эту минуту, Огюстен занимается любовью с похожей на ведьму красоткой. Однако она тут же опомнилась: глупо изводить себя подобными предположениями. Ведь та любовь, которую он дарил другим женщинам, была мимолетной и поверхностной, своего рода данью физическим потребностям. Это удовлетворение полового желания, простое механическое совокупление не выдерживало никакого сравнения с теми чувствами, которые Огюстен испытывал к ней и которые не ослабевали со временем. И каким бы долгим ни был перерыв в их встречах, всегда, когда они виделись вновь, эти чувства легко читались на его лице. Даже сегодня вечером она еще раз убедилась в этом, когда Огюстен, стоя у входа в Галерею живописи, сразу же обернулся на звук ее голоса. Именно она была виновата в том, что он так и не женился, Сама мысль о том, чтобы связать себя узами с кем-то другим, была для него невыносима, даже если речь шла о браке по расчету. Никому больше не дано было занять то место в его сердце, которое занимала она, и уж меньше всего на это могла претендовать какая-то простолюдинка, безродная крестьянка. (Жак только что открыл ей глаза на происхождение Маргариты.)

Она распрямила плечи и, глубоко вздохнув, ответила какому-то знакомому, заговорившему с ней. Пусть эта девчонка пользуется моментом. В конце концов, гораздо лучше, если Огюстен и дальше продолжит развлечения с любовницами, чем навсегда будет потерян для нее, попав в руки к умной жене. Сюзанне помогала жить тайная мысль о том, что он все еще принадлежал ей и так будет всегда.

Огюстен и Маргарита не спеша шли по парку к выходу. Один раз им пришлось задержаться. С боковой тропинки внезапно с хохотом выскочила группа молодых придворных, мужчин и женщин, и, накинув на них петли из широких атласных лент, заявила, что берет в плен влюбленную парочку. При этом было высказано требование заплатить за освобождение выкуп. Пленные с удовольствием подчинились: Маргарита согласилась по очереди поцеловать всех мужчин, а Огюстен — женщин, которые с готовностью подставили ему накрашенные, пухлые губы, и звуки сочных поцелуев оглашали воздух.

Вдоволь насмеявшись над этим курьезным происшествием, они взялись за руки и продолжили путь. Гала-празднество закончится лишь на рассвете; к тому времени значительно потускнеет его блеск и выветрится волшебное очарование, поэтому Огюстен и решил увести Маргариту именно сейчас, чтобы у нее остались обо всем самые чудесные впечатления. Моралисты гневно называли Версаль позолоченным борделем. Это было, конечно, преувеличением, однако тамошние обитатели не корчили из себя ревнителей строгой нравственности и не давали обета воздержания от плотских удовольствий.

Перед Огюстеном и Маргаритой вырисовывались в темноте контуры огромного здания. Не впервые Огюстен бывал поражен его особым величием и красотой именно ночью, когда все окна ярко горели, а стены из песчаника казались бледными, как лунный свет. Внимание Маргариты было отвлечено другим. Она остановилась, вдыхая аромат апельсиновых деревьев, принесенный слабым бризом.

— Никогда еще их аромат не был таким благоуханным. Каждый миг этой ночи таит в себе что-то особенное…

— Я уверен, что так оно и есть, — охрипшим от сдерживаемой страсти голосом произнес Огюстен и привлек ее к себе, запечатлев на ее устах долгий поцелуй. Запахи ее кожи и волос соединялись в один букет, который опьянял его и мучил истомой желания. Его нетерпение росло. Когда же, наконец, наступит заветный миг? Добравшись до Королевской площади, они обнаружили там ждавший их экипаж Огюстена. Карета повезла их в Шато Сатори, но ему казалось, что колеса крутятся слишком медленно.

Маргарита уже несколько раз побывала в Шато Сатори после того, как в особняк завезли мебель и оформили его интерьеры, но сегодня ей предстояло побывать там впервые после официального вселения Огюстена в его новый дом. Слуга, отворивший дверь, бесшумно исчез, словно растворившись в воздухе, и они, оставшись наедине, почувствовали себя свободными от условностей этикета, когда прошли в гостиную, где стеклянные двери, выходившие на террасу, были распахнуты настежь и за перилами террасы виднелся сад. В лунном свете, таком ярком, что отпадала всякая необходимость зажигать свечи, Огюстен взял Маргариту за руки и привлек к груди. В тишине послышался его негромкий, ласковый голос:

— Я люблю тебя, Маргарита. Я люблю тебя уже давно, но ждал, когда наступит время и я смогу признаться тебе в любви здесь, в этом доме, где ты обретешь счастье. И кроме того, мне нужно было убедиться в том, что и ты любишь меня. — Он пристально всмотрелся ей в глаза, ища в них подтверждения своим надеждам. — Открой мне свои чувства! Покажи, что я не поторопился, скажи, что ты любишь меня!

Маргарита нежно взяла в ладони лицо возлюбленного, и ее любовь устремилась к нему в гармонии этого волнующего мига.

— Я люблю тебя всем своим сердцем. Я всегда буду любить тебя. Я больше, чем любая другая женщина в этом мире, с рождения была предназначена судьбой одному мужчине, и этот мужчина — ты…

Руки Огюстена осторожно легли на плечи девушки, и он поцеловал ее крепким и долгим поцелуем. Влюбленные улыбнулись друг другу. Между ними было полное согласие. Выпустив Маргариту из объятий, Огюстен подошел к столу, на котором стоял штоф с вином, приготовленный к их приезду, и, наполнив два хрустальных бокала, подал один девушке.

— За наше счастье! — произнес он, поднимая бокал.

— И да продлится оно вечно! — Ее лицо выражало экстаз.

После того, как бокалы опустели, Огюстен заговорил о веере, запечатлевшем ее имя.

— Это должно было напоминать мне о клятве вернуться, которую я дал. Благодаря этой вещице я не забыл твое имя. И кроме того, его следовало отдать тебе в тот день, когда ты должна была стать моей. — Огюстен приблизился к Маргарите и, приняв из ее рук бокал, поставил его на стол рядом со своим. Он смотрел ей прямо в глаза, и Маргарита не в силах была отвести взгляд. — Это время пришло, моя любовь.

Они вместе поднялись наверх. Маргарита не бывала там со времени первого посещения Шато Сатори, и когда они вошли в спальню со стенами, затянутыми розовой и серебряной парчой, ее внимание сразу же привлекла огромная кровать, резко выделявшаяся среди прочей обстановки. Над ней на четырех деревянных столбах, украшенных резьбой с позолотой, покоился балдахин с серебряной бахромой по краям. По бокам ложе было задрапировано шелковыми занавесками. Огюстен закрыл двойные двери и стоял, наблюдая за Маргаритой. Она сняла с головы украшения и положила на столик. На этом ее заботы окончились, ибо Огюстен аккуратно расстегнул все ее пуговицы, застежки и крючки и расшнуровал корсет; затем настала очередь многочисленных шелковых юбок, и, наконец, на Маргарите остались лишь атласные туфельки и панталоны из белого шелка. Огюстен опустился на колено и снял с нее туфли, а потом отстегнул подвязки и стянул чулки, прервавшись на секунду, чтобы поцеловать ступни ее ног. Не поднимаясь с колена и опершись на него рукой, он пожирал Маргариту горящим взглядом.

— Ты прекрасна! — Его зеленые глаза потемнели от страсти, и девушке показалось, что в них можно окунуться и утонуть в этой глубине, как в озере. Медленно поднимая руки, она погрузила пальцы в свои волосы, и заколки посыпались на пол с мелким, дробным звуком. Она совершенно не стыдилась того, что Огюстен открыто восхищается ее обнаженным телом. Робость и застенчивость, когда-то овладевавшие ею, теперь канули в прошлое. Сейчас ее душу и тело переполняла радость. Она гордилась тем, что Огюстен видит в ней самое красивое существо, когда-либо жившее на земле. И все же у нее непроизвольно вырвалось негромкое восклицание, скорее похожее на вздох, когда, все еще стоя на коленях, он взял ее за бедра и запечатлел пылкий поцелуй на треугольнике из шелковистых золотисто-рыжеватых волос внизу ее живота. Почувствовав, как разливается по телу огонь, Маргарита положила руки на его голову и, закрыв глаза, прижала ее к себе.

Пол внезапно ушел у нее из-под ног, и она оказалась в воздухе. Огюстен одним быстрым движением встал с колен и поднял ее, охватив сзади за упругие ягодицы. Осторожно уложив девушку на кровать, он поцеловал ее снова.

Полулежа на кружевных подушках, Маргарита смотрела, затаив дыхание, и ждала. Яростно, точно рассвирепевший лев, он срывал с себя одежду. Его безупречно сложенное мускулистое тело атлета портил большой шрам, неровной складчатой линией пересекавший плечо. Наконец, он бросился к ней в постель, и она с готовностью приняла его в объятия и подставила губы навстречу его настойчиво ищущему рту. При первом же прикосновении его ладони соски ее напряглись и затвердели.

— Я люблю тебя, — прошептали они друг другу. Не было такой частички ее тела, которая бы не трепетала от радости, испытывая его страстные ласки. Огюстен чувствовал себя на седьмом небе, доставляя ей удовольствие. В ней просыпалась глубоко чувственная женщина, и он не противился инстинктивным движениям ее любящих рук, бережно и нежно охвативших его твердую, как камень, мужскую плоть. Его ласки в момент высшего экстаза любви, когда их тела содрогались от наслаждения, помогли Маргарите почти безболезненно перенести потерю девственности. Они превратили этот путь в крещендо восторга, и тело Маргариты забилось столь исступленно и страстно, что, изливаясь в нее, Огюстену пришлось удерживать ее за бедра.

— О, моя дорогая, — пробормотал он, когда туман страсти рассеялся. — Моя любовь. Моя Маргарита.

Всю ночь они любили друг друга и заснули только на рассвете. Проснувшись через несколько часов, они вновь любили друг друга и никак не могли насытиться. Затем Маргарита и Огюстен вместе забрались в ванну из зеленого мрамора.

Достаточно было дернуть за шнур, привязанный к колокольчику в соседней комнате, как ванна стала наполняться горячей водой. В ней было тесно для двоих, но это не помешало Маргарите познать новый утонченный способ любви. Теплая вода и окутывавший тело горячий пар придавали особую пикантность ее ощущениям.

Освежившись, влюбленные облачились в шелковые халаты, которые уже были разложены для них на туалетном столике, и возвратились в спальню, где был накрыт роскошный стол. Оба они с поистине волчьим аппетитом набросились на еду, но в их глазах по-прежнему не угасал огонь желания. Огюстен оставался с ней до полудня, пока не пришло время собираться во дворец и служебные обязанности не оторвали его от постели, измятой и сбившейся в любовныхиграх.

Маргарита подремала немного, а затем снова приняла ванну, нежась в теплой, сладко пахнущей травами воде. Теперь ей прислуживала горничная, которая спросила, какое платье предпочла бы надеть мадемуазель Дремонт. Маргарита была ошеломлена, пройдя в смежную гардеробную и увидев там множество одежды и обуви. Среди нарядов на вешалке висело и то платье, в котором она красовалась несколько часов назад на празднестве в Версале. Помимо него она обнаружила и другие платья различных фасонов и цветов, от темно-голубого до изумрудно-зеленого, все из коллекции мадам Дрюо, сшитые по образцам, которые ей понравились во время первого визита портнихи. Очевидно, мадам сочла, что эти цвета лучше всего сочетаются с оттенком ее волос. Отодвинув дверцу шкафа еще дальше, Маргарита увидела еще несколько платьев и нижнее белье, расшитое узорами и украшенное кружевами. Здесь было столько одежды, что любой женщине хватило бы на всю жизнь. Теперь Маргарите стало понятно, почему портниха так долго шила золотистое платье: ведь бедная мадам Дрюо должна была одновременно управляться и с этим огромным заказом.

В нише гардеробной было установлено большое зеркало, и Маргарита долго вертелась перед ним, примеряя платья, пока, наконец, ее выбор не пал на лилово-зеленое. Она вплела в волосы ленты того же цвета. Это было восхитительное занятие!

Когда Огюстен вернулся домой после позднего королевского ужина, она, раскинув руки, сбежала по лестнице навстречу. Им обоим показалось, что разлука длилась если не вечность, то, по меньшей мере, несколько лет, а не пять-шесть часов, как было на самом деле, и в постели они постарались с лихвой наверстать упущенное.

Огюстен предпочел бы остаться дома и наслаждаться любовью с Маргаритой, пока не спал первый сумасшедший порыв страсти, охвативший их. Он обязательно поступил бы так, но Маргарита не была его официальной невестой, и потому его отсутствие при дворе не могло иметь оправдания. Король не позволил бы ему пренебречь своими обязанностями ради любовницы-простолюдинки. Поэтому им обоим приходилось ежедневно ездить во дворец в разных каретах. Огюстена не должны были видеть вместе с продавщицей вееров. Это наносило ущерб его репутации. Из Шато Сатори они ехали вместе, но затем Маргарита оставляла карету, не доезжая до городских ворот, и продолжала путь в нанятой коляске, которая заранее ожидала ее. Таким образом им с большим успехом удавалось сохранить свои отношения в тайне, чем если бы Маргарита ехала в любой из украшенных фамильным гербом многочисленных карет Огюстена.

Однако в Версале ничто не могло долго храниться в тайне. Конечно, они вполне полагались на молчание Жака и Сюзанны, но Маргарита знала: рано или поздно ее огненно-рыжая шевелюра примелькается, и все узнают в ней девушку, торгующую веерами в вестибюле. Не желая ставить Огюстена в неудобное положение, она попросила Люсиль занять ее место во дворце, а сама стала работать в мастерской. Очень много времени у нее уходило на придумывание новых сюжетов и узоров. Тогда же она предложила Люсиль переехать на постоянное жительство в квартиру над шляпной мастерской, которая большую часть времени пустовала, ведь по вечерам Маргарита уезжала в Шато Сатори. Люсиль с радостью ухватилась за последнее предложение, но торговать в вестибюле категорически отказалась из-за своей застенчивости.

— Есть другой выход: что, если продажей займется моя племянница? Кларисса — умная, красивая и честная девушка. Любой кавалер с удовольствием подойдет к ней и купит веер, хотя бы просто ради того, чтобы познакомиться и поболтать.

— А ее родители согласятся?

Люсиль всплеснула руками, показывая тем самым, что вопрос Маргариты был излишним:

— Ее покойная мать была моей сестрой, а теперь Клариссу не очень-то жалует мачеха. С ней обходятся просто ужасно! Я бы давно забрала ее к себе, если бы не жила в этой убогой комнатке в мансарде.

— Ну что ж, теперь у тебя хватит места и для племянницы. Раз ее рекомендуешь ты, значит, она мне понравится. Пусть приходит и живет здесь. Вот и будет тебе компания!

Все складывалось как нельзя лучше. Кларисса, черноволосая и темноглазая, с доброй улыбкой на лице, оказалась опрятной и трудолюбивой девушкой и не гнушалась никакой работой.

— Я знаю, как делать вееры, — сразу сказала она Маргарите. — Мне часто доводилось помогать тетушке Люсиль, и я тоже могу работать в дни, свободные от торговли.

В первый день Маргарита сама отвела Клариссу в вестибюль, потому что хотела избежать возможных неприятностей: разрешение торговать было дано ей, а не помощнице. К тому же в душе она опасалась, как бы девушку не взяли в оборот слишком напористые соседи-конкуренты, как это случилось когда-то с ней самой. Однако все обошлось. Оказалось, что, будучи ее наемной работницей, Кларисса имеет полное право занять место у подножия лестницы Королевы в вестибюле.

Огюстен не давал Маргарите скучать и водил ее на все празднества, представления, гуляния, маскарады и спектакли, какие только устраивались в парке. Однажды они смотрели спектакль по пьесе Мольера на старой Мраморной площади, которая располагалась на две ступени выше, чем Королевская. С трех сторон ее окружало восточное крыло дворца, и у зрителей возникала полная иллюзия, что они находились в театре, а не под открытым небом. Актеры и актрисы появлялись на сцене и уходили через стеклянные двери под позолоченным балконом, и розовые колонны, на которых покоился балкон, были очень удобны для того, чтобы главная героиня по ходу действия небрежно прислонялась к ним или пряталась в их тени.

Вообще-то Маргарита не имела права участвовать ни в одном из этих развлечений, предназначавшихся только для двора и почетных гостей, но, поскольку буржуа также часто умудрялись просочиться в праздничную толпу гуляющих — да и как было не пойти, ведь открытые ворота как бы сами приглашали наиболее дерзких и любопытных, — она была не единственной среди зрителей, в чьих жилах не текло ни капли благородной крови. Огюстен не мог провести ее внутрь дворца для участия в каком-либо официальном торжестве, и поэтому три вечера в неделю Маргарита вынуждена была проводить в одиночестве. Она знала, что там ее любимый встречается с Жаком и Сюзанной, потому что Огюстен всегда рассказывал ей о том, что происходило в королевских покоях дворца.

Супруги Фресней стали частыми гостями Шато Сатори. Маргарита обнаружила в их лице веселых и остроумных собеседников, с которыми было приятно проводить время. Они вели себя в высшей степени тактично и никогда не давали девушке почувствовать разницу в их социальном статусе. Она понимала, что этим была обязана в первую очередь Огюстену, с которым супругов связывала долгая дружба. Однако Жак и сам был очень покладистым и добродушным человеком. Сюзанна вела себя более сдержанно, но и она ни разу не проронила неосторожного слова, которое могло бы заставить Маргариту почувствовать себя посторонней в их столь очаровательной компании, куда допускались лишь знатные и состоятельные люди. И все же легкая тень омрачала счастье Маргариты.

Недаром говорят, что женщины инстинктивно распознают соперниц. Так и произошло. Первые робкие подозрения Маргариты вскоре окончательно укрепились. Сюзанна была влюблена в Огюстена.

Однажды они даже чуть было не заговорили об этом в открытую. Сюзанна и Маргарита оставили своих мужчин обсуждать достоинства нескольких породистых лошадей, которые были совсем недавно доставлены в конюшню Огюстена. С дружеской фамильярностью, установившейся между ними в последнее время, женщины, беззаботно болтая, прошли рядом с беседкой, скрытой кустами роз, и оказались на берегу пруда, в котором плавали золотые рыбки. В центре пруда обрушивал каскады брызг фонтан, сооруженный в виде пирамиды, обе женщины уселись на каменные скамеечки, продолжая пристально смотреть друг на друга. Сюзанна медленно водила пальцами по воде.

— Для меня и Жака счастье Огюстена значит слишком много, и мы не можем нарадоваться, глядя на него все эти дни. С тобой, Маргарита, он почувствовал себя счастливым…

— Неужели ты никогда не видела его таким?..

— Никогда. Говорю тебе истинную правду!

Маргарита задумалась на мгновенье, взвешивая сказанное, а затем многозначительно произнесла:

— И даже в те дни, когда тебе еще и в голову не приходило выйти замуж за Жака?

Спокойное выражение на лице Сюзанны ни чуточку не изменилось.

— Мы еще не были с ним знакомы. Когда я впервые заговорила с Огюстеном, моя свадьба была уже делом решенным. — Она стряхнула блестящие прозрачные капельки воды с руки и положила ее на нагретое солнцем каменное ложе скамейки. — Никогда не давай ему повода для ревности — это все, что я могу тебе посоветовать. Он достаточно настрадался в свое время, и его терпению легко может придти конец.

— Мне не нужен другой мужчина, — тихо, но отчетливо произнесла Маргарита, вкладывая в эти слова все свое сердце. — Я люблю его.

— В этом нетрудно убедиться, и я надеюсь, что ты всегда будешь верна своим словам. — Сюзанна отвела взгляд и стала всматриваться в свое дрожащее отражение в воде, тронутой рябью от ветерка. — Запомни, измена в любви — это как пролитое молоко, которое снова в кувшин не соберешь: так говорит наша старая пословица.

Потом Маргарита еще долго не могла забыть этот разговор. Он омрачал ее настроение и заставлял почаще приглядываться к Сюзанне и Огюстену, когда они были в одной компании. Однако уверенность в собственном очаровании, свойственная молодости, помогли ей избавиться от этого чувства. Какими бы ни были отношения между Сюзанной и Огюстеном в прошлом, теперь они были преданы забвению — так, по крайней мере, казалось Маргарите.

Вечерами, когда Огюстен был в Версале, Маргарита не сидела без дела. Она занималась подсчетами доходов и расходов или набрасывала эскизы рисунков для вееров. Ей доставляло большое удовольствие работать за одним столом с Люсиль, которая отличалась не меньшим усердием и изобретательностью. Иногда они даже вместе распевали песни за работой. У Люсиль особенно хорошо получались вееры с кружевными лентами, идею которых предложила она сама. Они шли нарасхват, и Кларисса очень быстро возвращалась в мастерскую с пустой корзиной. За них Маргарита установила Люсиль надбавку, и, обрадованная, та стала трудиться с еще большей энергией.

В разговорах между собой они строили планы, мечтая о расширении дела. Все зависело от накоплений, которых Маргарите пока еще не хватало. В комоде, стоявшем в ее спальне, лежал кошелек, набитый золотом. Эти деньги ей дал Огюстен на личные расходы, но она решила не брать оттуда ни единого луидора. Ей нужно было доказать свою способность добиться успеха без посторонней помощи, и лишь тогда она подумает о том, чтобы вложить деньги в надежное дело. Это позволило бы ей реализовать грандиозные замыслы, вызревавшие к тому времени у нее в голове.

Будучи вынужденной искать возможности сэкономить везде, где только удастся, Маргарита решила, что пришла пора перестать завозить полуфабрикаты из Парижа и перейти на местные. В те дни город кишел ремесленниками всех специальностей. Их притягивала туда возможность неплохо заработать и постоянный спрос на рабочие руки, ведь у короля продолжался строительный зуд, и вместе с нескончаемой реконструкцией в Версале полным ходом шло сооружение зданий в Марли, расположенном неподалеку.

Там король воздвигал миниатюрный дворец, а в Кланьи, на месте старого замка, предназначавшегося для размещения Атенаис де Монтеспан и ее свиты, когда эта фаворитка находилась в зените своего могущества, строился новый. Тогда она отвергла его с негодованием, заявив, что он годится лишь для какой-нибудь актрисы. Помимо этих дворцов и замков существовал еще один, небольшой фарфоровый дворец в Трианоне, который быстро перестал быть лишь местом летних пикников, как предполагалось, и к нему были сделаны пристройки для спален и игорных залов. Однажды, когда Маргарите случилось проезжать мимо, она заметила, что на крыше копошились фигурки кровельщиков, заменявших потрескавшуюся от жары и дождей старую черепицу, а садовники разбивали несколько новых цветников, выполняя последний каприз короля.

Не прошло и недели, как ей удалось найти ткача, который умел выделывать нужную ей шелковую ткань и при этом не запросил слишком высокую цену. Теперь она могла платить за ткань куда меньше, чем парижскому поставщику. Этот ремесленник работал дома на собственном станке. Его звали Пьер Оунвиль, и родом он был из тех мест, где полностью прекратили выделывать шелк, не выдержав конкуренции с Лионом.

— Ну, теперь мне осталось лишь отыскать подходящего мастера для изготовления палочек, — сказала она Пьеру, уже собравшись уходить.

— Думаю, что смогу вам помочь в этом, мадемуазель. Один малый — его зовут Тарар, и он тоже ремесленник — как раз живет в подвале этого дома. Работенка-то у него есть, но немудрящая. Он моет и чистит экипажи и кареты в королевских конюшнях, а жаль. Ведь его способности пропадают зря.

Тарар согласился встретиться с ней на следующий день. Он пришел из Больших конюшен, почистив королевскую карету, которую затем закатили внутрь вестибюля в подъезде Королевы. Чтобы поговорить с Тараром, Маргарита явилась на Королевскую площадь. Нужно было спешить, ибо в запасе у Тарара было всего лишь несколько минут.

— Я должен спешить, мадемуазель. Хочу сказать, что мне будет очень жаль, если кто-то успеет предложить вам свои услуги прежде, чем вы наймете меня.

— Понимаю. Покажите ваши образцы.

Тарар достал их из кожаного мешочка, висевшего через плечо, и Маргарита сразу же поняла, что имеет дело с настоящим мастером. Палочек такого высокого качества ей еще не приходилось видеть. Накануне она получила первую партию слоновой кости и дерева ценных пород прямо от поставщика из Марселя, минуя посредников, и этот ремесленник сотворит из них настоящее чудо. Она назвала свои расценки за работу, и Тарар, не раздумывая, согласился.

— Когда вы могли бы приступить, мсье Тарар?

На его длинном, худом лице со впалыми щеками, не лишенном сходства с веерной палочкой, появилась широкая ухмылка:

— На следующей неделе! Если бы я мог, то начал бы прямо сегодня.

— Ладно. Приходите в следующий понедельник. Если заберете у меня кость и дерево раньше, то раньше сможете и начать работу.

Они расстались. Тарар широкой размашистой походкой направился в королевские конюшни, а Маргарита перешла на другую сторону, заметив, что люди, толпившиеся у ограды, расступились. Это означало, что следовало ожидать выезда королевского экипажа.

В это время в вестибюле подъезда Королевы Людовик садился в свою карету, которая внутри была отделана зеркалами и имела атласную обивку. На его коричневом шелковом камзоле были нашиты бриллиантовые пуговицы, а единственное оранжевое перо, украшавшее шляпу, скреплялось брошью, тоже бриллиантовой; драгоценности ослепительно искрились в солнечных лучах. Король собирался проверить, как идет работа на строительстве его нового дворца в Марли и заодно посмотреть, прижились ли тысячи саженцев, которые были привезены из далекого Компьена, чтобы озеленить близлежащие склоны.

Людовик с нетерпением ждал начала этого дня, как глотка свежего воздуха. Ему так нужно было стряхнуть с себя пыль Версаля хотя бы на несколько часов! В последнее время его замучили капризы Атенаис де Монтеспан. И если бы не прелестнейшая Франсуаза де Ментенон, выполнявшая роль буфера между ними, что в очередной раз произошло не далее как час назад, королю пришлось бы совсем худо. В последнее время поведение Атенаис стало совершенно невыносимым. Она устраивала бурные сцены ревности несколько раз за день.

Вслед за каретой короля к воротам, выходившим на Королевскую площадь, устремились и экипажи, в которых ехала его свита. Обычно он избегал брать с собой в путешествие кого бы то ни было из придворных, потому что они, как правило, начинали осаждать его просьбами о повышении в чине или другими утомительными мелочами. Ничто так не раздражало короля, как эти приставания в дороге, которые отвлекали его и мешали насладиться созерцанием красот природы. Женщины были куда лучшими спутницами: от них исходили непосредственность, жизнерадостность и улыбки. Они постоянно щебетали о всяких пустяках и помогали развеяться… Однако сегодня поездка в Марли обещала быть весьма непродолжительной, и Людовик смирился с присутствием придворных. Они просто не успеют наскучить ему — так он рассчитывал.

При мыслях об Атенаис и Франсуазе у короля вырвался непроизвольный легкий вздох. Для любого мужчины было бы тяжким испытанием иметь двух фавориток под одной крышей. Одна — давняя любовница, к которой его чувства еще не совсем угасли, несмотря на все ее недостатки, вторая — женщина, которая продолжала привлекать его внимание своей строгой целомудренностью и тем самым еще больше разжигала страсть. Обе размещались в роскошных покоях на том же этаже, где жил король, в непосредственной близости от его двери, что было весьма удобным. Впрочем, покои королевы также находились совсем неподалеку. И это означало, что король имел самые богатые и разнообразные возможности для удовлетворения своих желаний, чему мог позавидовать любой мужчина. Для него не было секретом, что целью сложных интриг Франсуазы является удаление Атенаис из ее апартаментов, насчитывавших двадцать две комнаты, ровно в два раза больше, чем покои королевы, состоявшие всего из одиннадцати помещений. Однако он еще не был готов избавиться от женщины, которая родила ему семерых детей.

Он слишком хорошо понимал Атенаис. Она не так страшилась возможности потерять его, Людовика, как боялась необходимости вернуться к мужу, печально известному необузданным, буйным нравом. Этот наглец только и ждал случая заполучить ее назад, чтобы вдоволь поиздеваться над ней. Бедняжка Атенаис! Однажды, совсем потеряв голову от страха, — она подумала, что король охладел к ней, — Атенаис добавила Людовику в пищу и вино приворотного зелья, настоящую гадость, отраву, отчего у него ужасно разболелась голова и появились колики в животе. Это у него-то, у того, кто никогда не знал даже простуды! В первый и единственный раз в своей жизни он лишился своего знаменитого раблезианского аппетита. В течение суток его мучили обильная рвота и понос, но он все-таки выздоровел и простил ее.

Недавно он доставил огорчение всем трем женщинам, заведя интрижку с Мари-Анжеликой де Фонтенье, страстной молодой дворянкой с пышными бедрами древнегреческой богини. Он сделал ее герцогиней, а затем у нее случился выкидыш, и с тех пор его интерес к этой даме угас полностью. Это было время, потребовавшее от короля чрезвычайного нервного напряжения. Королева постоянно плакала, но, пытаясь в то же время не огорчать его, выставляя свои чувства напоказ, делала это втихомолку в присутствии одной-двух наперсниц из числа фрейлин. Атенаис метала громы и молнии; иного, впрочем, от нее никто и не ожидал, хотя обычно она терпимо относилась к забавам короля на стороне и, как правило, не упрекала его за те частые случаи, когда он на несколько минут или часов вспыхивал внезапной страстью к какой-либо знатной даме или простолюдинке и тут же тащил ее в постель или, будучи не в силах противостоять своей похоти, овладевал ею где-нибудь в гостиной на кушетке.

Гораздо труднее Людовику было перенести явное неудовольствие Франсуазы, чье похожее на изящную морскую раковину ушко больше не было столь волнующе близко, а ведь он так привык доверять ей все свои тревоги!.. Ей было сорок четыре года, а ему сорок один. Он был очарован сочувствием и заботой, которыми она окружала его любимого незаконнорожденного сына, юного герцога Менского, и первоначальная неприязнь к этой особе полностью рассеялась.

Людовик теперь и сам удивлялся, как же мог он не полюбить эту благожелательную, неизменно приветливую и остроумную женщину, которая воистину стала его главным доверенным лицом? Возможно, с самого начала он почувствовал в ней воинствующую добродетель и инстинктивно сопротивлялся этому, но затем подчинился, ощутив, сколь благотворно влияние, оказываемое Франсуазой как доброй католичкой.

В результате неусыпного бдения мадам де Ментенон король стал больше времени проводить с королевой, а та, естественно, прониклась огромной симпатией к своей заступнице; в то же время Атенаис эта перемена в отношениях не коснулась. В конце концов, произошло то, чего и следовало ожидать: праведная жизнь Франсуазы обратила мысли короля к тому долгу, который был завещан ему матерью, а именно: что он обязан избавить Францию от ереси. Пока что с его стороны прикладывалось мало усилий к тому, чтобы протестанты вернулись в лоно истинной церкви. И теперь свою задачу он видел в оказании на них как можно большего давления всеми средствами.

Людовик в рассеянности посмотрел в правое окно кареты. Часовые взяли на караул, но он не обратил на это никакого внимания. И вдруг тяжелые веки короля настороженно вздрогнули, когда в поле его зрения попала молодая женщина обворожительной наружности; ее волосы ярко, словно рубины, горели на солнце. Король вспомнил ее: юная торговка веерами с талантом художницы! Она не смотрела на него, хотя и присела в реверансе, как обычно поступали все женщины, когда мимо них проезжала королевская карета. Ее ресницы были опущены. Эта свежая красота юности, от которой веяло здоровой неиспорченной страстью, зажгла в его чреслах знакомое желание. Он наблюдал за девушкой, пока край окна не закрыл ее фигуру.

Губы короля зазмеились в улыбке. Аббаты неустанно твердили ему, что, расправившись с ересью, уничтожив ее во Франции, он заслужит прощение от Бога за свое распутство, хотя так прямо они, конечно, не выражались. Но Людовик еще не чувствовал в себе достаточно решимости, чтобы бесповоротно ступить на эту праведную и вместе с тем кровавую стезю, куда его подталкивала и Франсуаза. Рыжая красотка, похожая на прелестный цветок, заставила его сердце встрепенуться.

Красная карета короля, которую везла упряжка из шести мощных гнедых, выехала с Королевской площади и свернула на Плац-де-Арм. Впереди скакали мушкетеры, а с боков карету прикрывала личная охрана; позади следовал эскорт из придворных, принадлежавших к неродовитой знати. Вельможи ехали в своих каретах. Как всегда, у ворот толпились нищие и калеки, которых не пускали в Версаль, хотя иной часовой, бывало, проникался жалостью к их ранам, язвам и рубищам и отступал в сторону. Сейчас они увидели в окне кареты надменный профиль Людовика, который никогда не бросал им монет и даже не удостаивал своим монаршим взглядом, будучи неспособным вникнуть в их бедственное положение. Эти несчастные были для него изгоями, прокаженными, этаким потоком нечистот, извергавшимся из подземных клоак, и он предпочитал игнорировать такое общественное зло, как нищета, несмотря на то, что на столе в его прихожей по понедельникам часто появлялись петиции в защиту этих убогих. Во дворце уже давно было заведено, что с утра в этот день недели выходцы из всех слоев общества могли подать королю жалобы и просьбы в письменном виде. Днем король читал все бумаги и по возможности старался удовлетворить просьбы, однако призывы о помощи нищим откладывались в сторону и не читались. Ему было проще отгородиться незнанием и тем самым не признавать их существования вовсе. Поступив иначе, он нанес бы страшный удар по своему самолюбию. Ему пришлось бы смириться с тем, что он, всемогущий король-солнце, в лице нищеты имеет непобедимого врага, и признать свое поражение.

День, проведенный в Марли, оказался для короля исключительно приятным. Сначала он наблюдал за заключительным этапом установки огромной машины, шедевра инженерной мысли того времени, которая предназначалась для того, чтобы подавать в акведук воду из Сены. Акведук должен был снабжать водой его новый замок, а также фонтаны в Кланьи и Версале. Однако в будущем этого могло оказаться недостаточно, и королю в голову пришла еще одна идея возможного источника водоснабжения. Поразмыслив как следует, он решил обсудить со своими инженерами этот план позднее, а пока ему предстояло произвести осмотр здания, которое сооружалось на высшей точке площади, имевшей форму подковы. Слева и справа от этого здания уже было построено двенадцать павильонов — шесть с каждой стороны. Одиннадцать предназначались для размещения двух супружеских пар в каждом, а в двенадцатом предполагалось устроить роскошные бани.

Когда король размашистыми, широкими шагами обходил строительство, по-хозяйски вникая во все подробности, до его острого слуха донеслись разговоры вельмож. Они поняли, что ввиду ограниченного количества мест в Марли получить туда приглашение будет делом чрезвычайно трудным и тем более желанным, поскольку попавшие в число гостей смогут с полным на то основанием причислить себя к касте избранных. Во второй раз за последние несколько часов губы Людовика расплылись в довольной улыбке. Именно в этом месте он намеревался три раза в год отдыхать, наслаждаясь обществом самых близких соратников и друзей. Свободные павильоны будут отданы в распоряжение тех придворных, которые своей верностью и усердием в исполнении королевских поручений заслужат эту награду. Улыбка короля стала еще шире, и с его губ чуть было не сорвался смешок: это будет напоминать сцену кормления рыжих королевских сеттеров. Он уже представлял, как эта герцоги и графы будут ходить перед ним на задних лапках в надежде на приглашение в Марли. Как легко можно будет манипулировать ими!..

Было уже поздно, когда монарх вернулся в Версаль, однако он вовремя успел к традиционному публичному ужину. К нему присоединились дамы, и, усевшись в свое обшитое красной парчой кресло, Людовик по привычке зорким взглядом обвел всех присутствующих и запомнил имена тех, кого не было — лентяев, пренебрегающих своим священным долгом засвидетельствовать почтение их суверену. Им никогда не дождаться приглашения в Марли.

Он снял салфетку с золотой шкатулки, стоявшей перед ним, и, подняв крышку с красивым чеканным орнаментом, достал оттуда ложку. Рядом лежали нож и вилка. Это было знаком для дам сделать то же самое. Отведав супа, он устремил взгляд через весь зал на кучу простолюдинов, которые стояли несколько поодаль от знати в пышных нарядах. У него шевельнулась озорная мысль. Выражение этих честных, простодушных лиц было всегда одним и тем же: они глазели на него так же завороженно, как дети смотрят на диких зверей в вольерах парка во время их кормления. Торговки веерами среди них не было, да и с какой стати она должна здесь находиться? Однако было бы приятно снова увидеть ее симпатичное лицо в конце этого дня.

Жак не был послан на войну, как того опасалась Сюзанна. Его пока оставили при дворе. Поэтому супруги Фресней продолжали время от времени навещать детей в Орлеане, присутствовали на всех праздниках и балах в Версале и регулярно устраивали приемы в своем парижском особняке. Огюстен и Маргарита частенько заезжали к ним на обед или ужин после посещения спектакля в Комеди Франсез. При этом Маргарите бросилась в глаза одна особенность: в облике Сюзанны начала ощущаться какая-то внутренняя напряженность. Ее лицо похудело и осунулось, скулы заострились, а бархатные глаза светились лихорадочным блеском, какой бывает у преследуемого существа. Не имея возможности обсудить с кем-либо эти перемены (и уже меньше всего можно было говорить на эту тему с Огюстеном), Маргарита пришла к выводу, что Сюзанну сжигает неудовлетворенная любовная страсть к Огюстену, принявшая вид настоящей болезни. Проникшись жалостью к Сюзанне, она пыталась найти способ облегчить ее страдания, и самый простой выход из создавшегося положения был очевиден: следовало сократить до минимума их встречи.

— Нам опять придется обедать у Фреснеев в воскресенье? — спросила она однажды, когда Огюстен принял приглашение Жака в ее отсутствие от имени их обоих. — Было бы куда приятнее, если бы мы просто поехали куда-нибудь на пикник вдвоем и насладились природой, пока не кончилось лето.

Огюстен недовольно нахмурился:

— Почему ты в последнее время все чаще стала изобретать предлоги, чтобы не ездить к ним в дом или, наоборот, возражаешь против их приезда сюда? Я уже принял это приглашение на воскресенье, и будет крайне неучтиво, если мы вдруг возьмем и откажемся в самый последний момент.

— Но дело вовсе не в этом! Просто я обожаю пикники, когда мы остаемся наедине с травой, цветами, небом и деревьями, и никто нам не мешает…

Огюстену всегда было очень неприятно отказывать в чем-либо Маргарите, поэтому он обнял ее и тесно прижал к себе.

— Хорошо. Мы отправимся на пикник завтра утром. Все будет, как и раньше, но при одном условии…

— Каком же?

— Ты не будешь все время держать меня на поводке.

Маргарита засмеялась:

— Хорошо! Теперь можешь меня поцеловать!

Он схватил ее за талию обеими руками и приподнял в воздух.

— И ты думаешь, что этого достаточно? Ты постоянно подвергаешь меня адским пыткам. Я же умираю от желания!

Возможность размолвки была ликвидирована в самом зародыше, но Маргарита сделала для себя вывод, что ей не стоит больше пытаться ограничивать встречи Огюстена с друзьями. Она вошла в его жизнь совсем недавно, в то время как общение с ними имело глубокие корни. И как бы ни было досадно, здесь она должна была уступить. Оставалось еще одно невыясненное обстоятельство, продолжавшее смущать Маргариту, — тайная дверь в Шато Сатори. Пришло время, подумала она, сказать Огюстену о том, что существование этой двери не является для нее секретом.

Маргарита решилась начать этот разговор, когда они вместе возвращались из библиотеки, где она выбирала себе книги с помощью Огюстена. Как только они оказались в зале, где скрывалась эта дверь, Маргарита остановилась и повернулась лицом к Огюстену, обеими руками прижав к груди книгу.

— Я бы не задумываясь доверила тебе свою жизнь, — начала она заранее продуманную речь. — А ты, ты доверил бы мне свою?

— Я не пойму, к чему ты клонишь? — спросил Огюстен, чрезвычайно изумленный. — Ты же знаешь мой ответ.

— Ну что ж, тогда, я думаю, ты должен без утайки рассказать мне, зачем нужна потайная дверь в этой комнате. В свой первый приезд я была в смежной гостиной, когда ты и барон Пикард вышли оттуда.

Признание Маргариты заметно ошеломило Огюстена, однако он быстро овладел собой и, пожав плечами, ответил:

— Во многих домах существуют потайные двери. Версаль буквально нашпигован ими.

— А куда ведет твоя дверь? Что там, за нею? Комната или коридор?

— Сейчас ты все увидишь. — Огюстен вернулся к двери зала и запер ее, чтобы ненароком не вошел кто-нибудь посторонний. Затем, подойдя к камину, повернул часть резного орнамента над каминной доской, и там, где меньше всего этого можно было ожидать — в углу комнаты — медленно открылась дверь. Маргарита несколько раз ради забавы пыталась найти ее, но терпела неудачу. Запалив свечу от канделябра в зале, Огюстен ступил в зиявший проем в стене, где глазам последовавшей за ним Маргариты предстала еще одна, более массивная дверь. Он открыл ее ключом, и за ней оказалась комната сравнительно небольших размеров, где повсюду лежали стопки бумаг, перевязанные бечевкой или переплетенные в кожу. У стены стояло несколько крепких, окованных железом сундуков, в каких купцы обычно хранят деньги и драгоценности. Посередине находился стол с двумя стульями. На столе валялось несколько свечей. На одной стене висело около дюжины шпаг и сабель, а на другой — столько же мушкетов.

— Я храню здесь документы нашей семьи и другие важные бумаги, — объяснил Огюстен. — В Мануаре есть точно такой же тайник, где мои предки надежно прятали наши семейные сокровища в смутные времена войн и междоусобиц. Мне следовало раньше рассказать тебе об этой комнате.

— Ты удовлетворил мое любопытство, — с улыбкой произнесла она.

— Но почему ты не спросила меня раньше?

— Мне нужно было знать наверняка, доверяешь ты мне или нет.

Огюстен ласково взъерошил ей волосы:

— Неужели у тебя могли быть какие-то сомнения на этот счет?

Они вернулись в зал. Маргарита шла впереди, Огюстен следовал за ней, закрыв дверь на ключ. Она поеживалась и терла руки, словно от озноба, хотя в тайнике вовсе не было прохладно. Она почему-то вдруг вспомнила об уже пережитом, о времени, когда она тоже испытала подобное ощущение. Оно было странным, но не страшным, и Маргарита не пыталась от него избавиться. Ведь этот тайник был всего-навсего чуланом, где хранились какие-то бумаги, и, лишившись ореола таинственности, не представлял больше никакого интереса. И все-таки, взяв со стула книгу, которую она оставила там перед тем, как зайти в тайник, Маргарита поспешно подошла к окну, Чтобы увидеть и ощутить живительные золотистые лучи солнца, весело врывавшиеся снаружи. Огюстен же в это время открывал двери зала.

Уже кончался август, когда Огюстен надумал посетить родительское гнездо в Гавре. Маргарите очень хотелось поехать с ним, но, хотя между ними и не было даже никаких разговоров на этот счет, она прекрасно понимала, что это невозможно. В качестве любовницы ее никогда бы не приняли в доме его отца.

Во время своего немногодневного пребывания в Мануаре Огюстен обсудил с отцом новые мрачные признаки готовящихся преследований гугенотов. Все больше и больше детей насильно отрывали от родителей-протестантов и отдавали в католические монастыри, дабы воспитать из них добрых слуг церкви; обезумевшие от горя родители безуспешно пытались разыскать их. Под тем или иным предлогом закрывались протестантские церкви. Аббаты призывали своих прихожан держаться подальше от лавок и трактиров, не принадлежавших католикам.

— Удалось ли тебе наладить надежные связи с нашими собратьями в Голландии? — спросил его Жерар.

Примерно с год тому назад Огюстену пришло в голову, что неплохо было бы на всякий случай подготовить маршруты, по которым можно будет переправлять за границу гугенотов, если им будет угрожать смертельная опасность. Сам Мануар был идеальным перевалочным пунктом — убежищем для тех, кто желал перебраться в Англию, которая, как и Голландия, привечала своих единоверцев.

— Я уже начал создавать сеть. Дело это кропотливое, но теперь в нескольких дюжинах голландских домов, расположенных у границы, готовы принять наших беженцев. Кстати, в моем доме не так давно нашел приют юноша, спасшийся бегством от каторги на галерах. Три дня он жил у меня на чердаке, прежде чем мне удалось под видом слуги пристроить его к одному моему приятелю, который направлялся в Лондон.

— А как же твоя любовница? — Жерар знал о ее присутствии в доме сына.

— Она ни о чем не подозревает. Что касается слуг, то все они гугеноты и стойкие приверженцы нашей церкви.

— Хорошо сработано! Примерно так же дела обстоят и здесь. В подвалах Мануара можно спрятать целый причт,^[1] и ни единого звука не донесется до верхних этажей. Ты ведь сам знаешь толщину наших стен. Мы готовы принять всех, кого ты пришлешь.

— Если Людовик все-таки решится отменить Нантский эдикт, то боюсь, что все это обернется реками крови.

Перед отъездом Огюстен лично проверил подвалы. Как и его поместье Шато Сатори, Мануар имел особый выход, надежно замаскированный высокими зарослями кустарников, чтобы можно было незаметно входить и выходить из дома. После возвращения в Версаль Огюстен все чаще стал думать о том, что отец начал понемногу сдавать, и теперь Жерар уже не тот пышущий здоровьем, жизнерадостный мужчина, которым его все привыкли видеть. Впервые он с болью признал, что отец, который, казалось, никогда не постареет (а именно такими подобает выглядеть родителям в глазах своих детей), стал стариком.

Когда наступила глубокая осень, двор начал готовиться к великому переселению в Фонтенбло. Значительно возросшее поголовье волков в тамошних лесах обещало замечательное развлечение, и многим из придворных, которые, как и король, были отменными стрелками, не терпелось показать свое мастерство. К тому же они рассчитывали добыть немало диких уток и серых куропаток. Маргарита была уже готова к этим значительным переменам. К ее превеликой радости, Огюстен настоял на том, чтобы она поехала с ним, и обещал снять ей уютную квартиру не слишком далеко от дворца.

Однажды за ужином Маргарита поведала ему о своих планах. На ее шее красовалось алмазное ожерелье, подаренное им; в грушевидных бриллиантах плясали огоньки, ярко сверкавшие на фоне ее матовой, белоснежной груди.

— Я уже упаковала несколько ящиков заготовок для вееров, которые хочу взять с собой. Тогда мне будет чем заняться, в то время как ты станешь выполнять свои обязанности при дворе. Но перед отъездом я найму на работу еще двух мастериц, которых знает Люсиль. Ей теперь очень нужны помощницы, и она ручается, что они справятся. — Маргарита подняла вилку с кусочком курятины и уже собралась положить его в рот, но передумала и опустила вилку. — Они помогут ей в мое отсутствие, а с теми веерами, что я буду присылать Люсиль из Фонтенбло, их станет поступать в продажу в несколько раз больше, чем прежде.

— Но ведь если ты наймешь еще двух работниц, это может привести к перепроизводству. Есть же предел тому количеству, которое может продаваться Клариссой…

— Вот тут-то и зарыта собака! Я хочу расширить продажу и сбывать товар не только через Клариссу. И обязательно займусь этим, когда мы с тобой вернемся сюда весной вместе с двором.

— Никто не может поручиться за то, что король вернется в Версаль. А вдруг ему взбредет в голову двинуться в Париж или Шамбуа?

Самолюбие Маргариты было задето, но она постаралась перебороть свои чувства.

— Ну что ж, тогда это будет означать небольшую отсрочку в моих планах, вот и все. Ничто не заставит меня отказаться от них, хотя я знаю, что иду на большой риск.

— Ты хочешь иметь в вестибюле свой лоток? — Огюстен понимал, что для этого ей придется использовать его влияние при дворе. Не так-то просто было получить патент на торговлю с лотка. Для этого необходимо было, как правило, содействие какой-нибудь достаточно влиятельной при дворе персоны. Однако ее ответ был неожиданным:

— Нет. Во всяком случае, пока нет. Я лишь собираюсь взять в аренду небольшую лавку или магазин.

— Не торопись так! — ласково упрекнул он ее. — Помни и обо мне. Я не желаю играть вторую скрипку в твоих делах, если они будут разлучать нас. Окажется, что ты будешь в вечных хлопотах — или в магазине, или в мастерской, и мы все реже будем бывать вместе.

— Такого не случится никогда. — Ее слова прозвучали твердо и решительно. Она не нуждалась в предупреждениях Сюзанны насчет ревнивого характера Огюстена, потому что неоднократно имела возможность убедиться в этом. Всякий раз, когда ему казалось, что другие мужчины проявляют к ней слишком настойчивый интерес, губы его нервно растягивались в тонюсенькие полоски, а сам он становился преувеличенно вежливым и всеми повадками напоминал тигра, изготовившегося к броску. Шутить с ним в такие моменты было очень опасно. Пока он терпимо относился к ее работе, хотя временами Маргариту это даже озадачивало. И она тем более не желала, чтобы ему пришлось когда-либо об этом пожалеть. — Но ведь ты, когда приходишь, всегда застаешь меня дома. Я постараюсь, чтобы так было и впредь, а за прилавком будет стоять кто-нибудь другой, кого я обязательно найму.

— Ну хорошо. Тебе удалось рассеять мои опасения и убедить меня, — он улыбнулся, и эта улыбка убрала тень тревоги с ее озабоченного лица. Огюстен не хотел становиться преградой на пути осуществления планов Маргариты. Ее энтузиазм восхищал его. Она хотела своим трудом добиться всех жизненных благ и, кроме того, благодаря ей несколько женщин, оказавшихся в стесненных обстоятельствах, смогли заработать на кусок хлеба.

— А как тебе пришла в голову эта идея?

— С прилавка можно продать гораздо больше, чем из корзины. Но в любом случае мне нужно расширять дело. Если делать дешевые вееры, тоже можно получить неплохую прибыль. — Маргарита доела кусочек курятины в соусе из белого вина и положила вилку на стол.

Огюстен тоже закончил трапезу. Двое лакеев бесшумно выступили вперед и убрали тарелки. Другая пара лакеев поставила перед Маргаритой и Огюстеном новые блюда, по обычаю громко объявив их названия.

— Я надеюсь подыскать магазин с задней комнатой, где можно было бы вести всю бухгалтерию и рисовать эскизы для новых образцов. В то же время я смогу следить и за тем, как идет торговля.

— Ты сказала, что пока еще не готова иметь лоток в вестибюле. Но когда же он все-таки появится? — спросил Огюстен, когда лакеи удалились.

Лицо Маргариты внезапно озарилось улыбкой:

— Когда мои прибыли позволят мне завалить прилавок веерами, отделанными жемчугом и бриллиантами!

— Я не пожалел бы даже последнего луидора, лишь бы тебе удалось добиться своей цели. — Его теплый взгляд воодушевил Маргариту. Не впервые Огюстен горько сожалел о том, что дворянское происхождение не разрешало ему жениться на ней. Его отцу такая энергичная, неунывающая сноха пришлась бы по сердцу. Предприимчивость в делах, умение идти на необходимый риск, решимость самой зарабатывать на жизнь и, наконец, ее ярко выраженное, такое необычное стремление к независимости — все это безоговорочно расположило бы к ней Жерара Руссо. Ведь эта девушка сознательно выбрала для себя нелегкий, тернистый путь к успеху, отвергнув дорогу соблазнов, по которой последовали до нее сотни великосветских проституток и куртизанок. Она удовлетворяла всем условиям, которые обычно выдвигали банкиры, сталкиваясь с просьбой о выделении кредитов. — Я опять задаю тебе вопрос: когда же, наконец, мне будет позволено вложить деньги в твой проект? Я тоже хочу получить кусочек пирога, который ты выпекаешь для себя!

Маргарита улыбнулась:

— Всему свое время, сир. Запаситесь терпением. Я еще должна убедиться, что мое дело процветает и без меня.

— В этом не приходится особенно сомневаться. Ну, а теперь, — он притворился обдумывающим важное решение, — вот что. Хотя до Версаля отсюда всего-навсего семь часов пути, тебе было бы не совсем удобно разъезжать в наемной коляске, и поэтому я решил купить тебе экипаж.

Маргарита подпрыгнула от радости и бросилась к нему на шею.

— Ты слишком добр ко мне! Ты и так уже дал мне очень многое, а теперь у меня будет и собственная коляска!

Впервые у Огюстена была любовница, которая непринимала его подарки с надменной холодностью, как нечто само собой разумеющееся. Ее благодарность, выражавшаяся с непосредственной, подкупающей искренностью, была сродни свежести, исходившей от весеннего, только что распустившегося цветка. Огюстен ласково потрепал ее за подбородок:

— Ты никогда не будешь нуждаться ни в чем! Я сделаю для тебя все, что в пределах моих возможностей, пусть мне даже придется отправиться для этого на Луну!

В порыве бурного восторга Маргарита запустила пальцы в парик Огюстена и, наклонив к себе его голову, прижалась щекой к его щеке.

— Деньги для меня ничего не значат. Даже если ты разоришься и потеряешь все, я смогу прокормить нас обоих!

Огюстена до глубины души тронули эти слова, сказанные откровенно, без всякой задней мысли. В них была вся Маргарита, прямая и бесхитростная. И в то же время они позволили Огюстену лучше узнать свою возлюбленную. Собственное дело означало для нее стабильность, якорь, который надежно удерживал ее маленький кораблик на плаву, не давая оторваться и в щепки разбиться о рифы житейских невзгод. Крепкие крестьянские корни, практичность и деловая сметка уравновешивали романтическое начало ее характера, требовали строгой осмотрительности. Любые самые прекраснодушные грезы в один миг могли развеяться, не оставив и следа. Маргарита понимала это и стремилась не витать в облаках, а потверже стоять обеими ногами на бренной земле. Ведь даже ее нынешнее, вроде бы весьма благополучное, существование на самом деле было шатким, и она не рассматривала его как нечто данное раз и навсегда.

— А что, если какой-нибудь красивый юноша предложит тебе то, чего я не могу дать? — спросил Огюстен, пряча внезапно возникший страх за беззаботной улыбкой.

Маргарита откинула голову и вгляделась в его лицо:

— Ты имеешь ввиду свадебное кольцо?

— Да. Это вполне может случиться…

Маргарита яростно затрясла головой и изо всех сил прижалась к нему.

— Никогда! Я хочу только тебя, с твоим блестящим умом, прекрасным телом и любовью настоящего мужчины!

В этом заявлении скрывался прозрачный намек, и, забыв про неоконченный ужин, Огюстен подхватил ее под колени и, чувствуя разгорающееся желание, понес наверх в спальню.

Несколькими неделями позже он заказал модному художнику портрет Маргариты. Его собственное изображение на холсте висело над камином в малиновом зале, сверкая позолоченной рамой. Чтобы доставить ему удовольствие, Маргарита позировала в золотом платье, а в левой руке держала тот самый версальский веер, на котором ясно читалось ее имя. Когда портрет был закончен, Огюстен велел повесить его над камином в гостиной слоновой кости, где он сразу же приковывал внимание всякого вновь входящего гостя.

Обнаружив в портрете невероятное сходство с оригиналом, Огюстен подумал, что рано или поздно ему придется позаботиться о ее будущем. Маргарита должна получить надежный источник средств к существованию на случай, если с ним произойдет что-то непредвиденное и она останется одна. Эта мысль, однако, вскоре забылась, и он вспомнил о ней гораздо позже, когда в его жизни произошел опасный поворот к худшему.

ГЛАВА 6

Зима в том году выдалась исключительно холодная. Из-под лошадиных копыт вылетали, как брызги фонтана, мелкие осколки льда. Все свободное время Маргарита отдавала работе, делая вееры в маленьком домике, снятом для нее Огюстеном в Фонтенбло. Она поддерживала постоянную связь с Люсиль. Вдова, правда, не умела ни читать, ни писать, но для этой цели пользовалась услугами одного грамотея, жившего поблизости.

Поскольку в период отсутствия двора торговля в вестибюле замирала, Кларисса помогала Люсиль в мастерской. Однако продажа вееров не прекращалась, Маргарита перед отъездом сама прибила гвоздями вывеску на арке, извещавшую, что все желающие приобрести модные и красивые вееры всех моделей и расцветок могут сделать это в мастерской. Причем покупка обойдется им дешевле, чем с лотка. Люсиль сообщала, что дела шли прекрасно.

Зимой военные действия обычно прерывались из-за холода и распутицы: дороги то становились гладкими, как зеркало, то превращались в кисель по причине частых оттепелей. Иногда случались и снежные заносы. Подвоз пороха, пушечных ядер и продовольствия становился почти невозможным. Пользуясь передышкой, многие придворные, служившие в полках, которые принимали ранее участие в стычках в окрестностях Страсбурга, вернулись ко двору, чтобы отдохнуть и хоть ненадолго вкусить радостей любви в объятиях жен и любовниц. Поэтому зима была для них долгожданным и желанным сезоном в отличие от весны, прихода которой страшились. Однако для Жака дело обстояло иначе. Не успел он пробыть в Фонтенбло и пару недель, как его послали командовать полком взамен заболевшего полковника. Сюзанна отправилась вместе с ним.

— Надеюсь, что мы будем отсутствовать недолго, — сказала она Маргарите при прощании. — Жак говорит, что как только начнется весна, с войной будет покончено в самые короткие сроки, ведь превосходство французов неоспоримо.

Затем она повернулась к Огюстену, и если прощальный поцелуй в щеку затянулся на несколько секунд дольше положенного, это не прошло незамеченным. С отъездом супругов Фресней Маргарита испытала некоторое облегчение. Ей вовсе не хотелось казаться черствой и эгоистичной, но все же каждый раз, когда Сюзанна находилась в той же комнате, что и Огюстен, это действовало на Маргариту угнетающе.

Наученная ранним и горьким жизненным опытом и не по годам мудрая, Маргарита никогда не подвергала проверке чувства, которые Огюстен испытывал к Сюзанне. Здравый смысл подсказывал ей, что, используя тактику мелких намеков и расспросов, подобно курице, медленно, но верно склевывающей по зернышку свой корм, можно добиться обратного результата. Его мысли придут в смятение, оживут старые воспоминания, которые он уже готов был окончательно похоронить. Вместо этого, всякий раз заговаривая о любви, она подчеркивала, что имела в виду свою любовь к нему. В течение этих зимних месяцев их страсть обретала все большую глубину и зрелость и завладела их сердцами. Они оба ощущали, что теперь это чувство нельзя выжечь даже каленым железом. Только одно временами беспокоило Маргариту, и она терялась, не в силах ответить на очень важный вопрос: почему она никак не может зачать ребенка, ведь, занимаясь любовью, они не думали об осторожности? Но проходил месяц за месяцем, ничего не происходило, и постепенно она перестала об этом думать, решив покориться воле судьбы, которая дарует ей радость выносить ребенка Огюстена, когда Богу будет угодно.

Помимо травли волков и прочих зверей, все остальные развлечения в Фонтенбло происходили под крышей дворца, и что бы там ни происходило — официальный прием, бал или концерт, — Огюстен не имел права брать с собой Маргариту, которая особенно не тужила по этому поводу. Ведь все равно вечером он возвращался к ней, а несколько дней в неделю он и вовсе был свободен от обязательного присутствия при дворе. Это было время, которое навсегда запомнилось им обоим. Очаг, где уютно потрескивали поленья, прогулки по заснеженному лесу, поездка в карете по окрестным деревням, где они в какой-нибудь затрапезной, подозрительной на вид харчевне уплетали за обе щеки нехитрую еду с большим аппетитом, чем во дворце, и свежее, морозное утро со снегом, поскрипывающим под ногами… Именно тогда Огюстен начал учить Маргариту ездить верхом.

Когда ему приходилось проводить во дворце всю ночь, он очень сокрушался, потому что считал эту ночь безвозвратно потерянной, ибо привык к любовным играм с Маргаритой в старинном алькове с четырьмя резными столбами, которые, должно быть, были вырезаны каким-нибудь умельцем из местных крестьян в давно забытые дни царствования Карла V. Это сооружение так жалобно скрипело и качалось, что у Маргариты сердце уходило в пятки: она боялась, что тяжелый балдахин обрушится на них. Однажды ночью, желая успокоить ее, Огюстен поднялся, обнаженный, с их ложа и взобрался на балдахин, чтобы проверить его прочность, и сразу же, отчаянно чихая, скатился вниз весь в пыли. Возбужденный ее неудержимым хохотом, Огюстен одним прыжком оказался в постели и тут же, в который раз, овладел ею, улыбаясь и говоря самые ласковые слова.

— Я никогда не думала, что можно быть такой счастливой, — прошептала довольная Маргарита, когда их тела в последний раз содрогнулись от наслаждения и они оторвались друг от друга и лежали рядом в блаженной истоме.

— И я тоже, любовь моя… — пробормотал Огюстен, нежно поцеловав ее в бровь.

Во время пребывания двора в Фонтенбло он несколько раз отправлялся в дальние поездки. Состоя в ранге посланника, Огюстен исполнял поручения короля, о сути которых Маргарита не расспрашивала, ограничившись лишь названием места, куда ему приказано было отбыть.

В одну из таких отлучек и случилось ужасное происшествие, которое заставило Маргариту пережить одну из самых тяжелых минут в своей жизни. Она пошла на деревенский рынок, чтобы пополнить запасы еды к возвращению Огюстена. Рядом шла ее служанка с большой корзиной. Внезапно в самой гуще толпы раздались крики, и люди начали шарахаться в стороны. Маргарита в это время покупала травы у старухи, которая стояла со своим товаром, укрываясь от непогоды, в проходе под аркой, откуда видна была пришедшая в негодность заброшенная конюшня в конце улицы. Держа в руке пучок засушенного розмарина, Маргарита удивленно повернулась, чтобы посмотреть на это паническое бегство. Где-то там должна была находиться и служанка, покупавшая мясо.

— Бешеная собака! Берегись!

Этот крик, подхваченный всеми, мгновенно пронесся по площади. Женщины визжали от страха и, схватив в охапку детей, бежали куда глаза глядят, а мужчины хватались за дубинки, колья и все, что попадалось под руку. Возникла страшная паника. Толпа раздалась, и на опустевшем пространстве Маргарита увидела большую собаку с оскаленной, открытой пастью, из которой шла пена. Собака бежала прямо на них со старухой, и Маргарита с ужасом почувствовала на себе взгляд ее тяжелых, остекленевших глаз.

— Быстрее! — вскрикнула она, кинувшись за лоток, и, вцепившись в руку торговки, потащила ее прочь. — В конюшню!

— Но там заперты двери!

Маргарита всей тяжестью тела навалилась на ворота, но те и не думали поддаваться. Она с ужасом увидела, что животное уже приготовилось к прыжку. И в ту же секунду какой-то молодой человек, продираясь сквозь толпу, бежавшую ему навстречу, приставил к плечу тяжелую аркебузу. Грянул оглушительный выстрел, и собака, жутко воя, присела на задние лапы. Затем спокойно, словно он находился среди друзей на охоте, молодой человек принял из рук своего слуги другую, заряженную аркебузу, отдав ту, из которой стрелял, и побежал вперед, чтобы получше прицелиться с близкого расстояния. На этот раз заряд угодил собаке прямо в череп, и она, подергавшись всем телом несколько секунд, затихла. Все разом вздохнули, и Маргарите даже показалось, что этот вздох облегчения был похож на дуновение бриза над базарной площадью, а затем раздались радостные возгласы и аплодисменты. К мертвой собаке подошли двое мужчин с большим мешком и, затолкав ее туда, потащили прочь. Маргарита помогла старухе дойти до брошенного лотка: происшествие так напугало бедную женщину, что ее трясло, как в лихорадке.

— Вы не пострадали, мадемуазель?

Маргарита обернулась и встретила взгляд темно-карих глаз спасшего их молодого человека. Эта темная глубина даже показалась Маргарите не лишенной привлекательности. У него был широкий лоб, выступающие скулы и прямой, решительный подбородок. К запоминающимся чертам его лица можно было отнести и узкий нос с горбинкой, и тонкие, красивые губы. Правильная речь и спокойная уверенность, с которой он держался, сразу же выдавали знатного дворянина. Он был примерно одних лет с Маргаритой.

— Мы целы и невредимы, — ответила она за себя и за торговку травами, выбираясь из-за прилавка, чтобы, наконец, оказаться по другую его сторону, где стоял и этот юноша. — Я искренне признательна вам за ваше своевременное вмешательство.

— Я очень рад, что случайно оказался поблизости. Позвольте представиться: Стефан Ле Пеллетьер, ваш покорный слуга, мадемуазель.

В ответ Маргарита назвала свое имя, ибо видела, что молодому человеку очень хотелось с нею познакомиться, и решила не отказывать в столь малом вознаграждении тому, кто спас ей жизнь. Ее не удивило и то, что вслед за этим Стефан пригласил ее зайти в ближайшую харчевню, где она смогла бы успокоиться и отдохнуть после пережитого страха. Торговку травами он игнорировал, словно той вообще не существовало.

— Я уже полностью оправилась, — заверила его Маргарита, — хотя еще долго не забуду, как эта бешеная собака готовилась прыгнуть на меня. Но, тем не менее, я с благодарностью принимаю ваше предложение.

Заплатив за розмарин, она проследовала вместе со Стефаном мимо лотков к харчевне. Люди всячески превозносили его и выражали свою благодарность, когда он проходил мимо, но он шел с невозмутимым видом, совершенно не обращая на них внимания. Харчевня постоялого двора была битком набита гуляками и путниками, однако хозяин провел их в отдельную каморку, которую держал для благородных посетителей.

— Вы сегодня охотились с королем, мсье Ле Пеллетьер? — поинтересовалась она, когда подали горячий шоколад в чашках.

Спаситель Маргариты слегка раздвинул губы в иронической улыбке и подмигнул ей, показав, что под маской мужественного рыцаря скрывался озорной мальчишка.

— Я слишком недавно при дворе, чтобы быть допущенным в круг избранных. По правде говоря, мне еще даже не удалось и разглядеть короля как следует, и я решил последовать совету, который дают всем новичкам.

— Что вам следует привыкать к этому грозному монарху постепенно?

Улыбка Стефана стала еще шире.

— Да, вы правы. Несмотря на свой немолодой уже возраст — ведь ему перевалило за сорок, не так ли? — от него исходит такое величие, каким не обладал до него ни один смертный на этой земле.

— Здесь с вами трудно не согласиться. А откуда вы родом?

— Я из Авиньона. А вы, мадемуазель? Вы долго пробыли при дворе?

Она подумала, что Стефан судит о ней исключительно по ее роскошной одежде из бархата и плащу, отороченному мехом. Легко представить его удивление, если бы ему сказали, что старуха, продающая травы, и молодая элегантная дама, которую он пытается соблазнить, принадлежат к одному и тому же крестьянскому сословию.

— Я не принята при дворе, а временно живу в деревне Фонтенбло. Мой дом недалеко от Версаля.

Лицо Стефана зажглось восторгом:

— Это очень интересно! Мне еще предстоит увидеть знаменитый дворец!

— Значит, вас ждет огромное удовольствие. Когда вы увидите сады, то убедитесь, что на земле нет ничего прекраснее, особенно если на солнце переливаются пышные и высокие струи фонтанов.

Маргарита не собиралась долго оставаться в обществе Стефана, но, увлекшись разговором, совсем забыла о времени. Казалось, на нее повеяло свежим дыханием молодости, и она словно взглянула на себя со стороны глазами ровесника. Огюстен был всего лишь на семь лет младше короля, но она никогда не думала о его возрасте. Привыкнув к нему, она считала его не старше себя самой, ибо уже выглядела не как юная девушка, но как молодая дама. И вот теперь Стефан Ле Пеллетьер напомнил ей, что такое настоящая молодость, когда все, кому за двадцать пять, кажутся тебе глубокими стариками. Маргарите было забавно вновь окунуться в ту особую приподнятую атмосферу, которую создают вокруг себя энергичные, жизнерадостные молодые люди. Ведь все знакомые и друзья Огюстена, с которыми ей приходилось иметь дело, были почти одного с ним возраста.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что маркиз де Луво был его кузеном. Маргарита знала, что Огюстен и его друзья сильно недолюбливали этого могущественного вельможу, но Стефан-то был здесь не при чем. Вполне естественно, что он воспользуется всеми благами такого родства, но в то же время Стефан производил впечатление человека независимого и даже одинокого, не склонного к светскому общению и забавам. Разумеется, он с энтузиазмом относился к охоте и стрельбе, превосходя в своем рвении многих придворных. Что касается Маргариты, то она питала к охоте отвращение и никогда не смогла бы последовать примеру придворных дам, которые часто сопровождали охотников в особых маленьких колясках, рассчитанных на быструю езду, и сами стреляли по бегущей лисе или зайцу. Вид подстреленной птицы, падающей с небес, душераздирающие визги кабана, взятого на рогатину, и ужас загнанной лани вызывали у Маргариты сострадание, ранили ее чувства. Она не осуждала пристрастия Стефана, поскольку охота считалась обычным развлечением знати, но крестьянская кровь в ее жилах восставала против бессмысленного убийства ради удовольствия. Эти люди преследовали и убивали дичь не для пропитания, что было бы оправдано, а подчиняясь дикому, первобытному инстинкту. Чтобы не портить впечатления от приятного общения со Стефаном, Маргарита отбросила прочь даже намек на подозрение, что ее спаситель мог быть по характеру кровожадным и жестоким.

Вероятно, Стефан все же через несколько минут почувствовал, каково было истинное отношение его собеседницы к охоте и потому сменил тему разговора, желая провести в ее компании как можно больше времени. Он выяснил, что Маргарита также увлекалась чтением старинных книг, и они проболтали еще целый час, выпив по второй чашке шоколада.

Наконец, Маргарита решила, что пора заканчивать эту доставившую ей удовольствие, но затянувшуюся встречу. Стефан предложил проводить ее домой, но она вежливо отказалась:

— Мне бы очень не хотелось мешать вам заниматься вашим любимым развлечением.

— Вы позволите мне снова увидеть вас?

— Не здесь. Однако весьма вероятно, что мы увидимся в Версале. Еще раз спасибо за ваш отважный поступок.

— Я буду с нетерпением ждать нашей следующей встречи…

Когда Огюстен вернулся из дальних странствий, Маргарита рассказала ему об этом случае. Он не на шутку встревожился, ведь его возлюбленная была на волоске от гибели, однако по ее настоянию он не стал больше упоминать об этом. Маргарите хотелось побыстрее забыть о пережитом. В то же время Огюстен, втайне от нее, разыскал Стефана Ле Пеллетьера и поблагодарил за быстрые и решительные действия, спасшие жизнь его любовнице. Не было смерти более мучительной, чем смерть от укуса бешеной собаки, и Огюстен это прекрасно понимал. Ле Пеллетьер вел себя весьма учтиво, но все же у Огюстена возникла какая-то подсознательная неприязнь к молодому придворному. Она не имела ничего общего с тем, что между Стефаном и маркизом де Луво существовали родственные связи. Просто сам его вид и манера держаться вызывали у Огюстена раздражение. Тем не менее, он был искренне признателен этому новичку при дворе и доволен, что исполнил свой долг дворянина, сказав ему об этом.

Ранней весной двор готовился к обычному переезду в Сен-Жермен. Пребывание там длилось около четырех недель, и кавалеры и дамы спешили повеселиться впрок, ибо впереди уже маячил призрак великого поста, после которого двору опять предстояло собираться в дорогу, на этот раз в Париж, чтобы отпраздновать там Пасху. За несколько дней до отъезда из Фонтенбло Маргарите пришло письмо от Люсиль. Лавка, торговавшая тесьмой и другими предметами галантереи и расположенная в очень удобном месте — на другой стороне улицы, прямо напротив шляпной мастерской, — сдавалась в аренду.

— Ты не должна упускать такой возможности, — сказал Огюстен, когда она объяснила ему ситуацию.

— Ты и в самом деле так думаешь? — переспросила Маргарита, обрадованная его поддержкой.

— Конечно, — ободрил он ее. Про себя же Огюстен думал несколько иначе. Чем больше она была занята работой, тем меньше времени оставалось у нее на то, чтобы разгуливать по окрестностям и попадать в разного рода переделки с бешеными собаками, из которых ее выручали молодые хлыщи, а потом распивать с ними горячий шоколад.

Когда придворная кавалькада, двигавшаяся в Париж, проезжала мимо поворота на Версаль, коляска с Маргаритой отделилась от нее и направилась в его сторону. На прощание Маргарита помахала рукой Огюстену, который ехал верхом, и тот сразу же затосковал по ней, едва коляска скрылась из виду. Он намеревался регулярно наезжать в Шато Сатори, чтобы повидаться с ней и проверить, как идут и разные прочие дела, но этого ему казалось мало.

В мастерской дела обстояли как нельзя лучше. Тарар преуспел в изобретении новых замечательных палочек для вееров, а у работницы, нанятой в начале зимы, обнаружилось умение вплетать в вееры перья, что придавало им чрезвычайно эффектный вид птичьего крыла. Люсиль пожелала Маргарите удачи, когда та отправилась через дорогу договариваться насчет галантерейной лавки.

Торг был недолгим, и все уладилось к взаимной выгоде, хотя и не без уступок со стороны Маргариты, которой пришлось согласиться выкупить заодно и весь оставшийся запас товаров, однако цена была вполне приемлемой, да и к качеству нельзя было предъявить никаких претензий. На том и порешили. Она уплатила за месяц вперед, и в тот же день ей вручили ключи. Сам владелец был уже в довольно преклонном возрасте, и заведение его пребывало в запущенном состоянии, поэтому Маргарита принялась прежде всего наводить порядок. Вместе со своими работниками она покрасила стены внутри и снаружи, побелила потолок, помыла окна, отполировала до блеска прилавок и полки. Когда почти все работы были закончены, Маргарита надела фартук, закатала рукава и вымыла со скребком выложенный каменными, потрескавшимися от старости плитами пол так, как это приходилось ей делать бесконечное количество раз в их маленькой крестьянской хижине.

Ей пришло в голову, что отсутствие Огюстена было весьма кстати, потому что еще неизвестно, как бы он сейчас посмотрел на нее — растрепанную, с подоткнутым подолом, выжимающую в ведро грязную половую тряпку. Наверняка ему показалось бы абсурдным, что она экономит каждый су из своих доходов вместо того, чтобы воспользоваться его щедростью и нанять работницу. Однако он, возможно, и понял бы, что ей во что бы то ни стало нужно сохранить независимость в решении собственных проблем, которые касались только ее, и она не желала впутывать в свои дела никого, даже Огюстена. На ее любовь к нему не должна была пасть тень меркантильности.

Меньше чем за неделю лавка была приведена в порядок, нанята продавщица и товары перенесены из мастерской. Как только красивые вееры были выставлены в окнах магазина, покупатели стали стучать в двери, и, хотя еще оставались кое-какие мелкие недоделки, Маргарите пришлось открыть продажу раньше, чем она предполагала. Глупо было бы упускать такую выгоду. Ей не терпелось поскорее добиться успеха, окупить издержки, связанные с арендой лавки. От этого зависел ее следующий шаг на пути к расширению предприятия, а также благополучие полностью зависевших от ее деловой хватки работников.

Шестого мая, в день, последовавший за восемнадцатилетием Маргариты, король объявил о решении, которое как громом поразило Францию и отозвалось даже за ее пределами: «С сего времени и впредь Его королевское величество изволит править страной не из Парижа, а из Версаля».

Знать взвилась на дыбы. Как же так? Слыханное ли дело, чтобы Францией правили из загородной резиденции? А как же их любимый Париж, самая культурная и цивилизованная столица в мире, настоящая колыбель нации? И сразу же с новой силой зазвучали старые жалобы на неподходящий гнилой климат Версаля, скучный ландшафт и плохие условия жизни во дворце. Неужели Лувр, этот Дворец королей, с которым связано столько славных событий прошлого, давший начало многим гордым традициям, станет всего лишь чем-то вроде постоялого двора для короля, если тому иногда вдруг случится бывать в Париже? И тогда придворные поняли, что их ловко одурачили, потому что вся осуществленная в последние годы реконструкция Лувра, красивые и величавые здания-пристройки, гармонично вписавшиеся в его стиль, обновленные внешние и внутренние фрески и альсекко^[2] и новая роскошная отделка всех его помещений преследовали совершенно иную цель, которая никак не была связана с размещением придворных. Напротив, после всех этих переделок Лувр превратился лишь в изумительную игрушку, архитектурный памятник, став полностью непригодным для проживания. Король настойчиво и последовательно осуществлял свои планы архитектурного совершенствования Парижа и Иль-де-Франс с помощью кирпичей и известкового раствора.

Министры испробовали все подходы к Людовику, умоляя его пересмотреть свое решение. Перед кабинетом короля ежедневно собиралась толпа герцогов, маркизов и графов, надеявшихся на то, что именно их слово перевесит нужную чашу весов. Король был учтив, изысканно вежлив, улыбался, но твердо стоял на своем, и все аргументы и мольбы отскакивали от него, как брошенный орех от стены. Кто мог сказать, как долго он вынашивал этот план? Возможно, первые смутные его очертания возникли в голове короля еще двадцать один год назад, когда он впервые навестил это любимое место отдыха и уединения Людовика XIII в сопровождении Луизы де ла Валер и небольшой свиты из близких друзей? А может быть, такая идея родилась еще раньше, в 1660 году, когда он показывал Версальский особняк своей невесте, недавно прибывшей из Испании, и уже обманутой им? Или его осенило задолго до того, когда двенадцатилетним подростком он впервые охотился в Версальских лесах с кардиналом Мазарини, великим государственным деятелем, который вылепил из него всемогущего правителя? Но, скорее всего, это решение созрело в последние годы, когда Версаль затмил своим великолепием любой другой дворец в Европе. Одним словом, какова бы ни была подоплека этого шага, король одним мастерским ударом свел на нет значение Парижа, запятнанного крамолой и изменой, и, заявив, что король — это Версаль, создал новый центр мира.

Как и все торговцы и торговки Версаля, Маргарита с радостью встретила известие о решении короля превратить его в свою постоянную резиденцию. Это означало, что двор никогда больше не будет сниматься с места и уезжать, и торговля не будет больше приходить в упадок, лишившись огромной клиентуры. Те, кто не был постоянно связан со строительством, перестанут попадать в жестокие тиски нужды. Отныне жизнь во дворце, и кабинетах министров и в их канцеляриях, расположенных в южном крыле, забьет ключом: до глубокой ночи будут светиться окна в северном крыле, где находились апартаменты и каморки гофмейстеров, камергеров и пажей, и с раннего утра в ворота дворца будет вливаться поток посетителей, не ослабевая даже во время отъезда короля на охоту или на войну.

Торжественный въезд Людовика в Версаль собрал огромные толпы народа. Люди прибыли из самых дальних городов и сел, чтобы поглазеть на переселение королевского двора на постоянное место. Пушки гулко ухнули, салютуя королю, трубачи затрубили в фанфары, и на Королевской площади выстроился в почетном карауле полк швейцарских гвардейцев. Наконец, показался эскорт мушкетеров, а за ним резвая шестерка гнедых мчала красную карету и короля в ней.

Маргарита отпустила Люсиль и остальных работников и работниц пораньше, чтобы они смогли стать свидетелями этого значительного события в истории Франции. Сама же она пошла только ради того, чтобы увидеть Огюстена, который скакал на коне среди свиты придворных вслед за серой, позолоченной каретой королевы, которую катила упряжка из шести превосходных буланых коней. Радость захлестывала Маргариту: он снова был здесь, после почти трехнедельного отсутствия! В последний раз он приезжал на ее день рождения и подарил ей ожерелье из восемнадцати чудесных жемчужин.

Большая часть Версаля так и стояла в строительных лесах, и ей суждено еще было оставаться в них долгие месяцы и годы, ибо король постановил, что все помещения для правительственных учреждений должны своим внешним видом внушать благоговение и восхищение и превосходить по качеству все, что было создано архитекторами до сих пор. Отделочные работы в новой галерее западного крыла были еще далеки от завершения, и штукатуры, маляры и художники в заляпанных известкой и краской куртках были столь же обыденным зрелищем, как и придворные в роскошных камзолах и париках. Многочисленные апартаменты предназначались и для женатых придворных, и нетрудно было предсказать, что некоторые жены, будучи поставленными перед необходимостью прожить здесь многие годы, захотят по-новому отделать помещения или изменить их интерьер в соответствии со своим вкусом, перед тем как въехать в новое жилье.

Людовик терпеливо относился ко всем таким затеям, более того: он финансировал все эти траты из государственной казны, рассматривая их как вложение в выгодное дело — создание шедевра архитектуры, прославляющего его величие. Завидуя Людовику и стремясь подражать ему, многие правители в Европе стремились покупать предметы роскоши, производившиеся во Франции, и внешняя торговля давала стране солидную прибыль, достигнув невиданного размаха. Мастера неустанно трудились, изготовляя бриллиантовые украшения, шелка, гобелены, ковры, мебель, хрустальную посуду, зеркала, ювелирные шедевры из золота и серебра, которые поставлялись во все уголки Европы и попадали порой даже в другие часта света. Людовик, прекрасно зная, сколь тщеславны его придворные, был уверен, что результаты искусной работы плотников, маляров и позолотчиков при отделке квартир не останутся незамеченными придирчивыми соседями, и вскоре между обитателями Версаля начнется соперничество за обладание самыми элегантными апартаментами или, если дело касалось холостяков, самой красивой комнатой. Его тайный расчет заключался в том, чтобы привлечь их всех на свою сторону роскошью, ослепить пышным великолепием, заворожить красотой их жилищ — до такой степени, чтобы для них стало немыслимым жить где-то в другом месте. Борьба предстояла долгая и упорная, но никто не мог противиться его воле, если только королевское решение было уже принято.

Людовик никогда не морщился от запаха красок и штукатурки — наоборот, по-своему они доставляли ему не меньшее удовольствие, чем цветы, которые он очень любил. Многие вечно брюзжавшие придворные, которые искали повода, к чему бы придраться, заявляли, что их тошнит от пыли и запахов стройки. Удостоверившись, что король их не слышит, они издавали громкие стоны или симулировали головокружение, когда до них дошло известие о намерении Людовика оборудовать для себя сверхроскошные новые покои. Эта новость вызвала большой переполох.

Новые королевские апартаменты должны были размещаться в самом центре дворца, в старом восточном крыле, в комнатах, которые давным-давно занимал Людовик XIII. Из их окон открывался прекрасный вид на Кур де Марбр, Кур Рояль и Плац-де-Арм и дальше, за дворцовые ворота. Людовик, пришедший в восторг от своего замысла, удивлялся, как это он прежде не додумался до этого, и приказал архитекторам начертить план. Он хотел, чтобы посреди новых покоев сияла, как огромный драгоценный камень, великолепная гостиная, откуда проход вел бы прямо в спальню, украшенную золотом. Из спальни через стеклянные двери можно было попасть на позолоченный балкон, опиравшийся на красивые старинные колонны из розового мрамора. Любой человек, в любое время дня и ночи, пожелавший войти или выйти из Версаля (который превратился к тому времени в маленький город, размещавший под своей крышей около семи тысяч самых богатых и влиятельных людей Франции), сразу оказался бы в поле зрения короля.

Аллегорическое значение выбора места для новых королевских апартаментов было ясно каждому. Как планеты вращались вокруг солнца, так и вся жизнь в Версале и во всей Франции должна была зависеть от ежедневных пробуждений и отходов ко сну Людовика, от его восходов и закатов. Король-солнце должен был, наконец, достичь своего зенита.

У Людовика был еще один повод для радости. Небольшая война, которую он затеял несколько месяцев назад, закончилась выгодным для него миром, и король устроил по этому случаю прием для тех придворных, которые отличились в сражениях. Среди них был и Жак. Случилось так, что Маргарита в день его возвращения пришла в вестибюль проверить, как себя чувствует Кларисса: после жестокого приступа лихорадки девушка впервые, наконец, смогла приступить к работе. Однако все шло превосходно, подменять Клариссу не потребовалось, и Маргарита собралась уже уходить, как вдруг столкнулась лицом к лицу с супругами Фресней.

— О, я вижу, и ты пришла, чтобы поприветствовать нас! — растроганно произнес Жак.

Похоже было, что и Сюзанна обрадовалась, увидев ее:

— Да ты похорошела, Маргарита! А как пожинает Огюстен?

Сюзанна выглядела отдохнувшей и счастливой, на ее лице не было заметно никаких следов тревоги и внутреннего разлада, столь характерных для нее перед отъездом. Обменявшись накоротке новостями, Жак поспешил откланяться: опоздавшие на королевский прием рисковали навлечь на себя монаршую немилость. Сюзанна, соскучившаяся по новостям светской жизни, осталась, чтобы поболтать с Маргаритой. Наконец, та сказала, что ей пора возвращаться в мастерскую, и они уже собирались распрощаться у подножия лестницы, как вдруг на их глазах произошла весьма примечательная сцена.

Атенаис де Монтеспан спускалась по лестнице с болонкой на руках, весело болтая с дамами из своего окружения. Ее красота не поблекла, а напротив, производила неотразимое впечатление. В одежде она по-прежнему предпочитала яркие, броские тона, которые ей очень шли. С противоположной стороны к подножию лестницы приближалась Франсуаза де Ментенон, выглядевшая очень элегантно в темно-голубом платье с белыми кружевами. Заметив, кто идет ей навстречу, она замешкалась и остановилась. Когда-то эти две женщины были неразлучными подружками, вот почему воспитание королевских бастардов было поручено именно ей. Однако соперничество из-за места королевской фаворитки привело к тому, что все теплые чувства между ними исчезли, уступив место неприкрытой вражде.

После краткой заминки Франсуаза ступила на лестницу и начала подниматься, изящно неся свое гибкое тело. Когда обе женщины поравнялись, мадам де Ментенон, изобразив на лице умильную улыбку, произнесла:

— Я вижу, ты спускаешься все ниже, Атенаис, а я поднимаюсь вверх все по той же лестнице…

И она с видом победительницы проследовала дальше, повергнув этими словами соперницу, которая остановилась и, задыхаясь от возмущения, так и не смогла найти достойный ответ. Внизу Сюзанна взволнованно схватила Маргариту за руку. Всем, до чьего слуха долетели слова, сказанные мадам де Ментенон, был очевиден скрытый в них намек на скорую отставку Атенаис, влияние которой на короля стремительно падало, и на такой же стремительный взлет Франсуазы.

На глазах Атенаис выступили слезы неизлитой злости, когда она вихрем пролетела по вестибюлю и вскочила в ожидавшую ее карету. Сюзанна помрачнела. Это происшествие не позабавило се, в отличие от многих других свидетелей и свидетельниц, лица которых выражали веселье.

— Ты должна рассказать Огюстену обо всем, что мы сейчас услышали, — волнуясь, сказала она Маргарите. — Это очень важно!

— Но почему? Я не понимаю…

Сюзанна смерила ее недоверчивым взглядом.

— А разве он никогда не вел с тобой разговоров на эту тему? Да ведь мадам де Ментенон никак нельзя обвинить в симпатиях к гугенотам, скорее наоборот! И если она отважилась на такое высказывание публично, это предвещает беду для Огюстена и его собратьев по протестантской вере.

Маргарита почувствовала, как по спине у нее пробежал неприятный холодок. Ей стало страшно.

— Значит, ты полагаешь, что ему угрожает опасность?

— Пока лишь косвенно. — Такие вопросы раздражали Сюзанну, ведь дело касалось Огюстена и его благополучия, и необходимо было действовать без промедления. Что могла эта девчонка понимать в настоящей любви, когда приходится зорко, с замиранием сердца, следить за малейшими нюансами событий придворной жизни, потому что они могут либо обернуться на пользу, либо значительно осложнить жизнь любимого человека. — Возможно, все обойдется. Будем надеяться на лучшее — это все, что нам остается.

— Но объясни мне подробнее! — умоляла ее Маргарита.

— Огюстен расскажет тебе обо всем, что сочтет достойным твоего внимания.

Сюзанна оставила ее и последовала вслед за мадам де Ментенон. С тяжелым сердцем Маргарита вышла на озаренную ослепительным, безжалостным солнцем площадь. Сейчас ей меньше всего хотелось возвращаться в мастерскую. Если бы Огюстен был дома, она немедленно, пошла бы туда и вынудила его сказать правду. Он должен был объяснить ей то, что уже было известно Сюзанне и Жаку, и многим другим людям, пользовавшимся его доверием, в то время как она, та, которая любила его больше жизни, оставалась в полном неведении. Недоверие, мелькнувшее в глазах изумленной Сюзанны, было подобно пощечине. Маргарита чувствовала себя униженной и отвергнутой, лишенной права знать хоть что-либо. Ее щеки горели от гнева.

Она встрепенулась и ускорила шаг, что оказалось весьма кстати, так как Маргарита, задумавшись, чуть было не попала под колеса тяжелого фургона со льдом. Каждый день такие Фургоны доставляли в Версаль огромное количество речного и озерного льда, который был заготовлен впрок еще зимой и хранился в глыбах, пересыпанных соломой, в особых погребах-ледниках. У каждого придворного в комнате стояло серебряное ведерко для охлаждения вина, в котором всегда должен был находиться лед. Порыв холодного ветра остудил ее разгоряченный лоб и заставил трезво взглянуть на действительность. Злиться и впадать в бешенство не имело никакого смысла. Очевидно, у Огюстена были веские причины для того, чтобы не посвящать ее в тайны, которые он так подробно обсуждал с супругами Фресней.

Не то, чтобы Маргарита была глуха к тому, что происходило вокруг: наоборот, она остро интересовалась всем и читала все памфлеты, которые попадали ей в руки. Однако, размышляя над предупреждением Сюзанны, Маргарита вдруг вспомнила, что Огюстен всегда очень умело избегал разговоров, тема которых могла бы коснуться его принадлежности к протестантской церкви. Ей всегда казалось, что он боялся всего, что могло бы стать непреодолимой пропастью между ними, и пытался поставить их любовь выше обеих религий. А любые споры об истинности того или иного вероисповедания могли привести, в конце концов, к взаимному ожесточению их сердец. Прошлым летом она однажды рассказала ему о разговоре, случайно подслушанном ею, когда два посетителя вышли из шляпной мастерской внизу и стали беседовать прямо под окном, у которого сидела Маргарита. Они говорили о том, что в южных провинциях Франции еретики вновь подвергаются преследованиям, их пытают на дыбе и заливают в глотки раскаленный свинец.

Зная, что в Лангедоке живет очень много гугенотов, Маргарита ожидала, что это известие серьезно встревожит Огюстена, однако он ограничился спокойным замечанием о ненадежности слухов. Уже тогда у нее сложилось впечатление, что в действительности ему известно об этом гораздо больше, но по ряду причин он предпочитает скрывать свою осведомленность. Почему тогда он не захотел открыться ей? Позже случалось, что к нему приходили какие-то гости после наступления темноты. Огюстен всегда сам встречал и провожал их, и Маргарита не только ни разу не видела их в лицо, но даже не знала, в какой части дома он их прячет. До сих пор она не задумывалась о таких странных вещах, но теперь все дело стало приобретать зловещую окраску.

После приема в честь победного мира и покрывших себя славой воинов Огюстен вернулся домой позже, чем обычно. Тревога Маргариты достигла предела. Она уже была не в состоянии чем-либо заняться и лишь смотрела в окно или мерила нервными шагами комнату, пока, наконец, не послышался шум колес подъезжавшего экипажа. Огюстен удивился, обнаружив, что она еще не в постели. Обычно в столь поздний час он заставал ее там читающей книгу. Маргарита стояла посреди гостиной, в отчаянии заламывая руки.

— В чем дело? — встревожившись, спросил Огюстен, увидевший, что Маргарита близка к истерике.

Она бросилась в его объятия:

— Сегодня я услышала слова, от которых пришла в ужас. Я так опасаюсь за твою жизнь! Собственная глупость помешала мне почувствовать и понять то, о чем Жак, Сюзанна и многие другие знают уже давным-давно…

Тихо рассмеявшись, он попытался успокоить ее, в то же время с удивлением спрашивая себя, что же все-таки она могла слышать и от кого. Усевшись в кресло-качалку, он посадил Маргариту к себе на колени.

— Думаю, лучше начать с самого начала. Расскажи, что же так сильно тебя напугало?

Слова полились из нее бурным потоком. Она выложила все, что знала и о чем догадывалась.

— Я слышала и раньше о том, что всех протестантов хотят обратить в католическую веру, но теперь, сложив воедино все, что мне удалось узнать от разных людей в последнее время, я просто теряю голову от страха. Чем все это кончится? — Она схватила его за расшитые золотом отвороты камзола и стала жалобно умолять:

— Пожалуйста, расскажи мне все, что мне следует знать! Почему мадам де Ментенон так опасна?

— Я вовсе не считаю ее опасной, — спокойно ответил Огюстен, — хотя то, что она ведет себя все более уверенно и, я бы даже сказал, нагло, наводит на очень интересные размышления. Однако с ее соперницей еще ни в коем случае не покончено. Я вполне понимаю озабоченность Сюзанны на мой счет, но все же ей не стоило без нужды так пугать тебя. Видишь ли, при дворе все знают, что главная цель Франсуазы де Ментенон — спасение души короля. Она хочет убрать от него всех любовниц, и в особенности Атенаис, и воссоединить его с королевой, заставив соблюдать супружескую верность. Задача, достойная Геркулеса!

— А разве сама мадам де Ментенон не является его любовницей?

— Никто не знает точно, однако, по всеобщему убеждению, до этого дело пока не дошло. В любом случае она привлекает короля не только физически. Будучи очень умной и притом набожной особой, она способна говорить с Людовиком о духовной материи на таком уровне, который не доступен ни одной другой женщине во Франции. Только подумай, какое удовольствие, должно быть, извлекает он, мужчина с ненасытной жаждой женского тела, когда разговаривает о своих глубоких религиозных чувствах сней, а не со священниками, которые только и умеют, что попрекать его за неумеренную похоть! Общеизвестно, что они постоянно твердят Людовику о необходимости очистить Францию от еретиков и сделать ее чисто католической страной, и только тогда Бог якобы простит ему все его прошлые прегрешения.

— И не будет никакой свободы выбора религии ни для кого?

— Именно так.

— Так значит, Сюзанна думает, что, влияя на короля, мадам де Ментенон будет преследовать ту же цель, что и аббаты?

— Совершенно верно.

— Тогда тебе угрожает смертельная опасность! — В отчаянии она поперхнулась, а затем схватила его за руку и прижала к своей щеке. — Ты же никогда не поддашься их уговорам и запугиванию, уж мне ли не знать этого!

— Возможно, до того дело так и не дойдет. Недавно я посетил Кольбера и попросил его выступить в защиту протестантов, как он не раз делал это в прошлом. Теперь он уже старик и не очень-то хорошо себя чувствует, однако внял моей просьбе. Ему удалось добиться аудиенции у короля, во время которой он призывал Людовика положить конец нагнетанию страстей. Король выслушал его, и есть все основания полагать, что он последует совету Кольбера.

Маргарита почувствовала значительное облегчение.

— Но те гости, которые приходят по ночам?

— Это легко объяснить, но обо всем, что я скажу, ты должна помалкивать. — Он ласково приложил свой указательный палец к ее губам как знак тайны. — Я стал в некотором роде придворным банкиром, представляя здесь банк моего отца. Многие придворные, не имея к тому достаточных средств, тщатся изо всех сил не уступить другим в роскоши одежды. Ведь король особо привечает тех, кто часто меняет наряды — и свои, и жены, — считая, что тем самым они высказывают знаки уважения к его особе. Много и таких, кто проигрывается в карты. У этих людей возникают трудности с деньгами. Избегая огласки, они приходят ко мне по ночам занять денег или же отдать долг, когда фортуна поворачивается к ним лицом.

— Теперь я поняла…

Огюстен с любовью взял ее лицо в ладони. Он сказал ей правду о некоторых ночных визитерах, но скрыл, что не все они являлись знатными дворянами, приходившими улаживать свои финансовые проблемы. Большая часть гостей оказывалась в Шато Сатори с иной целью; некоторые прибывали из той самой части Франции, о которой упоминала Маргарита, желая предупредить его об опасности. Он мог бы, не колеблясь, поведать ей обо всем, но для ее же блага лучше, чтобы она знала как можно меньше о его тайной деятельности.

— Оставь свои страхи, Маргарита. Вспомни, ведь при дворе, помимо меня, служит немало гугенотов, и все мы выполняем свои обязанности честно, не за страх, а за совесть. Еще не было такого случая, чтобы наша служба вызвала недовольство короля. Он никогда не хмурит брови, разговаривая с нами. Напротив, как-то на днях он улыбнулся мне и сказал, что скоро пригласит в Марли.

И опять он не сказал всей правды. Людовик весело поинтересовался, скоро ли он обзаведется женой, которая будет сопровождать его, ибо великолепнейшие условия для отдыха в Марли благоприятствовали именно семейному блаженству. Но не только король делал ему прозрачные намеки о необходимости подыскать себе жену. При каждом посещении Мануара отец проявлял в этом вопросе все большую настойчивость. Среди всех его друзей лишь одна Сюзанна ни в шутку, ни всерьез не говорила о том, что ему следует жениться. Она понимала, что навсегда останется недостижимой мечтой для Огюстена, который, не раздумывая, женился бы на ней, если бы судьба даровала ему такую возможность. И опять он горько сожалел о том, что никогда не сможет жениться на Маргарите. Но зато он никогда не позволит ей выйти замуж за кого-то еще, потому что она стала неотъемлемой частью его жизни.

На какое-то время тревоги Маргариты улеглись. Но несколько недель спустя случайная встреча вновь оживила все ее былые страхи. Как-то вечером она вышла на балкон подышать свежим воздухом и заметила, что Огюстен прощается с одним из своих таинственных посетителей. Его лица она так и не увидела, но в его походке было что-то очень знакомое, когда он, переваливаясь с ноги на ногу, скрылся в темноте.

— Ты все еще не спишь, моя любовь? — проговорил, улыбаясь, Огюстен, поднимавшийся по лестнице. — К сожалению, дело моего гостя отняло больше времени, чем я ожидал.

— Еще один промотавшийся дворянин?

— Сейчас в моду при дворе вошла очень азартная и опасная игра, на которой все буквально помешались. Называется она «гокка», и состояния в этой игре проигрываются и выигрываются в течение нескольких секунд. Не трудно предвидеть, скольких людей она доведет до полного разорения.

Прошествовав впереди Огюстена в спальню, Маргарита ни словом, ни жестом не выдала того, что от нее не ускользнул истинный смысл его уклончивого ответа. Он не солгал ей, употребив аллегорию, однако к нему приходил в этот вечер не дворянин. Она узнала эту закутанную в плащ фигуру: это был ее ткач, Пьер Оунвиль, известный Маргарите как ревностный гугенот. Ее охватила паника. Похоже, что Огюстен играл в свою собственную игру, которая была куда более опасна, нежели «гокка». И ее внезапно осенило: единственной католичкой в доме была она. Все слуги Огюстена исповедовали протестантскую веру.

Вскоре после этого происшествия, опять-таки вечером, дворецкий объявил о прибытии Жака Фреснея. Обрадованные хозяева встретили его в гостиной, усадили в кресло у камина и приказали подать лучшего вина. Однако Жак огорчил друзей дурными вестями, касавшимися его и Сюзанны.

— Я только что получил худшее назначение в своей жизни, — мрачно сообщил Жак, даже не пытаясь скрыть своего подавленного настроения. Вся каша заварилась из-за нехватки воды для Версальских фонтанов, которые переставали действовать в длительную засуху. Вдобавок к этому Людовик всегда придерживался правила не держать свои полки без дела, если они не воевали или не участвовали в почти бесконечных маневрах. Эти две причины и послужили основой для его решения изменить течение реки Юры и обеспечить Версаль дополнительным количеством воды. Колоссальная работа требовала многих тысяч рук. И если раньше в роли землекопов пришлось выступить швейцарским гвардейцам, которые углубили и расширили огромный пруд перед южным крылом дворца, то теперь предстояло потрудиться и пехотным полкам. Жак был назначен в один из таких землеройных полков и скоро должен был отбыть к месту работ.

— А как же Сюзанна? — спросила Маргарита. — Сможет ли она поехать с тобой?

— Ей там негде будет остановиться, — с раздражением ответил Жак. — Все солдаты и офицеры должны жить в огромном палаточном лагере. Из всех городов ближе всего к тому месту находится Шартрез, где у нас с Сюзанной нет ни родни, ни знакомых. Мы решили, что она будет проводить большую часть времени в Париже, где у нее, по крайней мере, нет недостатка в друзьях, к тому же и Версаль недалеко.

— Мы будем часто навещать ее, — пообещала Маргарита, — да и ты будешь приезжать в отпуск.

— Как ты считаешь, много ли времени займет сооружение нового канала? — спросил Огюстен.

Жак невесело пожал плечами:

— На это уйдут годы, я бы сказал… Мне остается лишь надеяться на скорую замену. Я совсем не расположен завершить свою карьеру в качестве десятника землекопов.

С тяжелым сердцем Маргарита и Огюстен проводили его, когда пришло время его отъезда. «Хорошенькую же награду получил воин, не раз доказывавший свою отвагу в боях и проливавший кровь за короля», — думалось Огюстену. И даже чин бригадира, присвоенный ему недавно, вряд ли мог служить утешением. Сразу же после отъезда Жака Сюзанна уехала к своим близнецам в Орлеан и провела там несколько недель. Ее сын, Жан-Поль, скоро должен был достигнуть возраста, когда юноши становились придворными пажами при наличии подходящей родословной как по линии отца, так и по линии матери. Сюзанна и Жак удовлетворяли этому условию, ибо каждый из них мог похвастаться не менее чем двухвековой историей своего рода. При дворе манеры юноши должны были подвергнуться дальнейшей шлифовке, а сам он — получить соответствующее воспитание и обучение. Однако Жан-Поль отличался прилежанием в учебе и пристрастием к наукам, и Сюзанна предвидела, что он заинтересуется, скорее, новыми областями знаний, нежели придворной карьерой, и поэтому решила пока не представлять сына ко двору, а разрешить ему продолжить учебу под руководством превосходного наставника, который был нанят ранее. На несколько дней она привезла обоих детей в Париж, а затем взяла их с собой в Шартрез, чтобы они смогли повидаться с отцом, по которому очень соскучились.

Дело Маргариты продолжало процветать, и ей пришлось нанять еще одну женщину для работы в мастерской. В день своего девятнадцатилетия ей показалось, что долгожданная беременность, наконец, наступила. Однако вскоре ее постигло разочарование. Тревога оказалась ложной, а ведь Маргарите как никогда хотелось иметь ребенка, чтобы их отношения с Огюстеном получили свое логическое завершение. Отсутствие ребенка создавало ощущение какой-то непрочности, неполноты. И хотя они горячо любили друг друга, все же порой случались размолвки и даже ссоры. Этим они ничем не отличались от любой другой супружеской пары, и после того, как искры гнева разлетались прочь, а резкие, запальчивые слова были сказаны, они опять бросались друг другу в объятия. Маргарита при этом всегда чуть-чуть «забегала вперед» и брала на себя инициативу в примирении. Именно в такие периоды ее больше всего мучили мысли о невидимой угрозе, тень которой, как она остро ощущала, нависла над Огюстеном.

Однажды между ними произошла ссора более серьезная, чем все предыдущие, которая была вызвана, как это уже бывало не раз, неослабевающей ревностью Огюстена. Во время дивертисмента в парке Маргарита опять встретила Стефана Ле Пеллетьера. После этой встречи молодой человек стал домогаться ее общества, постоянно выискивал в толпе, когда бы она ни приходила в парк, болтал с ней, приглашал танцевать. Ревность Огюстена достигла поистине демонического накала, когда Маргарита отказалась прервать эти, как ей казалось, вполне невинные отношения. Ее новый знакомый еще не нашел себя в дворцовой круговерти, не обзавелся друзьями и был одинок. Его серьезный вид был здесь не к месту и никак не помогал ему найти общий язык с придворной молодежью того же возраста, которая по большей части интересовалась лишь развлечениями.

— Я не хочу порывать с ним! С какой стати я обязана это делать? — В гневе она сжала кулаки, когда их ссора из-за этой дружбы достигла пика. — Это единственный человек из придворных, если не считать Жака и Сюзанны, с которым я могу дружить, не чувствуя разницы в нашем происхождении!

— Уж слишком явно он увивается за тобой! Я не потерплю такого! Ты должна положить этому конец, как только увидишь его в следующий раз!

Произнеся этот ультиматум, он, тяжело шагая, вышел из комнаты. Маргарита бросилась к двери и закричала вслед:

— Если ты не умеешь доверять мне, так не лучше ли мне уйти!

Огюстен не поверил, что она и в самом деле собиралась покинуть его, и посчитал, что, в конце концов, ее злость выкипит и она покорится его воле. Однако Маргарита сошла вниз по лестнице с маленьким саквояжем, где были только ее вещи и ни одного подарка Огюстена, и спокойно направилась к выходу. Пока Огюстен опомнился, она уже успела пройти порядочное расстояние по алее в сторону дороги на Версаль. Вскочив в седло, он поскакал за ней и, нагнав, загородил дорогу; при этом его лошадь встала на дыбы, словно чувствовала на себе обезумевшего всадника.

— Извини меня! — яростно прокричал он. Теперь его гнев был вызван другой причиной. — У меня нет права диктовать тебе условия.

Маргарита остановилась. Ее лицо побелело и по-прежнему сохраняло непримиримое выражение.

— Точно так же ты не имеешь никакого права не доверять мне. Никогда, даже в мыслях, я не изменяла тебе!

Огюстен спешился и похлопал лошадь по холке, успокаивая ее.

— Я верю тебе и прошу простить меня. Когда кругом только разврат и адюльтер, становишься слишком мнительным, и я никак не могу отделаться от мысли, что настанет день, и ты полюбишь другого.

Маргарита видела, что Огюстен искренне раскаивался в своих необдуманных словах. Ей вдруг стало ясно, что теперь им можно управлять, как вздумается. И если бы она стала торговаться, потребовав в обмен на свое возвращение в Шато Сатори обручальное кольцо, то без труда получила бы его. Ведь его постоянно снедала мысль о том, что он не связан с ней законными брачными узами, а потому и не может повелевать ею. Это и было причиной его ревности.

Соблазн был очень велик. Стоило ей только захотеть, и она легко стала бы мадам Руссо. Она уже чувствовала прикосновение золотого кольца к своему пальцу, но, как это случалось и раньше, верх взяло здравомыслие. Это было бы эгоистично и нечестно, и обернулось бы огромными издержками для Огюстена и, в конечном счете, для нее самой, ибо ни один придворный не имел права жениться, не получив предварительного согласия короля на брак. Нарушив эту традицию, он в полной мере испытал бы на себе тяжелые последствия столь опрометчивого поступка. Старый Руссо отказал бы ему в своем уважении и, скорее всего, лишил бы наследства, а король отправил бы в ссылку или, по меньшей мере, навсегда отлучил бы от двора. Аристократ был волен выбирать себе в любовницы кого угодно, хоть спившуюся проститутку, живущую под мостом, если таковы были его причуды, но жениться на особе низшего сословия ему не разрешалось. Исключение, да и то редкое, составляли богатые наследницы крупных банкиров и купцов. Маргарита понимала, что значило для Огюстена лишиться благосклонности короля в такое время, как сейчас, когда каждый день приносил новые тревожные сообщения о расправах над протестантами, отказывавшимися перейти в католическую веру.

— Я никогда не смогу полюбить никого другого. — Ее голос дрогнул. — На всем белом свете для меня есть только ты, и так будет всегда…

Огюстен сделал два шага вперед и простер к ней руки в мольбе:

— Тогда прости меня и давай вернемся домой, — мускулы его лица напряглись, и на скулах проступили желваки. — Без тебя я не смогу провести в этом доме ни единой ночи.

У Маргариты больше не было сил сопротивляться. Пальцы, сжимавшие ручку саквояжа, разжались, и он упал в дорожную пыль, когда любящие руки Огюстена приняли ее покорное тело в свои объятия. Долгий и яростный поцелуй не убавил в них страсти, а наоборот, лишь разжег желание. Огюстен ударил лошадь по крупу хлыстом, и та одна, без всадника, поскакала домой, а он там же, на дороге, подхватил Маргариту на руки и понес на ближайший луг, где они предались любви посреди высоких, почти по пояс, лютиков. Маргарита, закрыв глаза, воображала, что ее ласкает тот деревенский парень, за которого она обязательно вышла бы замуж, если бы не пересеклись дороги ее и Огюстена. Оба они почувствовали, что эта ссора и последовавшее за ней примирение еще больше сблизило их.

Затем потекли недели, наполненные почти безоблачным счастьем, хотя продолжавшееся знакомство Маргариты со Стефаном по-прежнему больно ранило самолюбие Огюстена. Лишь собрав в кулак всю свою волю, мог он принудить себя быть вежливым с этим черноглазым молодым человеком с приятными чертами лица. Каждый раз, как только представлялась возможность, Маргарита затевала разговор, в котором приходилось принимать участие им обоим. Количество же танцев со своим воздыхателем она ограничила до одного-двух за вечер. Огюстену было нетрудно понять отношение Ле Пеллетьера: он сам вел себя точно так же в его возрасте. Молодой повеса, вечно ходивший с высоко поднятой головой, словно у него не сгибалась шея, в свою очередь считал, что мсье Руссо в свои тридцать восемь лет слишком стар для того, чтобы удовлетворить все прихоти такой красавицы, как Маргарита.

— Вы все еще охотитесь, сир? — Стефан нарочно задал этот бестактный вопрос однажды вечером, когда они стояли вдвоем с Огюстеном на террасе Бальной рощи, а Маргарита в это время танцевала внизу с кем-то еще. Затем, уловив опасный блеск в глазах своего более старшего по возрасту собеседника и решив, что еще не пришло время для выяснения отношений на поединке, он добавил снисходительным тоном, который, однако, не делал его слова менее обидными:

— Я слышал о той ране, которую вы получили в жестокой битве, и подумал, что теперь она мешает вам в полной мере испытывать удовольствие от такого истинно мужского развлечения, каким является охота.

— Да, я был ранен в плечо и теперь владею левой рукой не так хорошо, как мне хотелось бы, но в обычной жизни это не доставляет мне особых неудобств, — холодно ответил Огюстен. — К тому же моя правая рука по-прежнему верна мне и на дуэли способна разить шпагой без промаха.

Плохо скрытая угроза достигла цели. Глаза Стефана свирепо засверкали, и оба соперника уже готовы были молча вцепиться друг другу в глотку, если бы не подошла Маргарита, когда закончился ганец. Она не заметила напряженности, повисшей в воздухе, и очень радовалась спокойствию и рассудительности, с которыми, как ей казалось, Огюстен теперь воспринимал эту дружбу, заполнявшую определенную пустоту в ее повседневном существовании.

Маргарита цеплялась за отношения со Стефаном, потому что подсознательно испытывала необходимость хоть изредка бывать в компании своих сверстников, и это желание овладевало ею все сильнее.

Огюстен продолжал пользоваться доверием и благосклонностью короля, и положение его казалось пока достаточно прочным, несмотря на постоянные петиции, которые он подавал Людовику в защиту протестантов, теперь уже повсеместно и почти открыто преследуемых. Снова и снова он испрашивал монаршей аудиенции, чтобы привлечь его внимание к еще одному случаю закрытия гугенотской церкви или душераздирающей драме родителей, разлученных со своим ребенком. Немногим семьям удавалось теперь в полном составе вырываться из лап свирепевших с каждым днем властей, как тем, которые находили приют в доме Огюстена перед бегством в Голландию.

Король снисходительно выслушивал его жалобы, задумчиво поигрывая кончиком уса.

— Скорее всего, церковь была ветхая и могла обрушиться, — отвечал он, или:

— Детям будет обеспечен надлежащий уход. Заверьте родителей, что их чада ни в чем не будут испытывать нужды, мсье Руссо.

Невозмутимость и безразличие Людовика были своего рода глухой стеклянной стеной, которой он отгородился от всего, что происходило с простыми людьми, его подданными. Иногда Огюстену казалось, что он больше не сможет сдерживать возмущение и взорвется. Особенно раздражало его то, что Людовик — и Огюстен был в этом твердо убежден — прекрасно понимал его состояние, граничившее с отчаянием, и проявлял к нему эту странную, извращенную жалость. Если бы хоть часть этого сострадания удалось направить в нужное русло, Огюстен счел бы свои усилия не напрасными. И все-таки он находил в себе силы делать все от него зависящее для помощи преследуемым. Занятие это было чрезвычайно опасным, потому что в распоряжении короля находилась отлаженная система сыска и доносов, которая действовала чрезвычайно эффективно. Перлюстрировалась вся переписка придворных, и содержание писем, которое могло представлять интерес, сразу же доводилось до сведения Людовика. Неудивительно, что людям, не подозревавшим о существовании такой практики, казалось, что король обладает сверхъестественным даром, позволяющим ему проникать в сердца и умы, видеть сквозь запертые двери спален и угадывать все тайные мысли и желания.

Сюзанна возвратилась в Париж и испытывала крайнее возбуждение. Ее знакомые приписывали это пребыванию в загородном поместье, зарядившему ее энергией, избыток которой требовал выхода. В глубине души сама она сознавала, что в ней с новой силой возродилась любовь к Огюстену. Иногда ею овладевало невероятно сильное желание вновь принадлежать ему, и казалось, что она сходит с ума. Все же Сюзанна научилась справляться со своими чувствами. Она никогда не испытывала ни малейшей ревности к Маргарите, которая всегда вызывала у нее симпатию и в иных обстоятельствах была бы ее самой близкой подругой. И причина такой терпимости была очень простой — ведь не будь Маргариты, появилась бы другая женщина. Раз уж Огюстен не мог обладать Сюзанной, кто-то должен был занять ее место, и эта логика жизни была неопровержима. Сюзанна даже радовалась тому, что Огюстен нашел счастье с Маргаритой, но постепенно ее альтруистические чувства угасли. К тому же из-за редких приездов Жака Сюзанна слишком много времени проводила наедине со своими мыслями. Поскольку идея завести любовника была для нее неприемлема (им мог быть только Огюстен), у нее оставался единственный способ отвлечься — окунуться в водоворот светской жизни.

Она начала устраивать роскошные приемы и банкеты, появлялась на всех официальных торжествах в Версале и, хотя Жак всячески отговаривал ее от этого, часто посещала Шартрез, чтобы повидаться с ним. Так как у нее не было собственного дома в Версале, она нередко останавливалась в Шато Сатори. Иногда ее пребывание затягивалось на неделю, а порой она уезжала, не погостив и пары дней. Маргарита отвела ей спальню, из окон которой открывался прелестный вид на холмы, и Сюзанна оставляла здесь свои вещи в перерывах между визитами, чувствуя себя почти как дома.

Маргарита была озадачена, заметив в облике и поведении Сюзанны какую-то особую хрупкость, которая, правда, ощущалась и прежде, но теперь это качество сочеталось почему-то с безумной тягой к удовольствиям. Все это не имело целью соблазнить Огюстена, и Маргариту утешало то, что на этот счет она могла быть спокойна, но одновременно в ней зрела уверенность, что Сюзанна проходила сквозь какой-то душевный кризис и пыталась побыстрее выйти из него, но не знала, как это сделать.

Однажды вечером, после того, как Сюзанна, побывав у них в очередной раз и проведя время шумно и бестолково, уехала, Маргарита поделилась своей озабоченностью с Огюстеном.

— Жак так редко бывает в Париже, — с грустью в голосе отозвался Огюстен, — что можно подумать, будто там, на берегах Юры, строят какую-то секретную крепость, а не роют лопатами землю и возят ее на тачках. Сюзанна, наверное, устала от этого долгого одиночества.

После этого разговора прошло несколько дней, и как-то ночью Маргарите приснилось, что она укачивает на руках младенца, но тот надрывается в непрекращающемся плаче. Необъяснимый страх стал давить на нее все сильнее и сильнее… и, наконец, она внезапно проснулась и, резко дернувшись, села в постели, не в силах унять дрожь. Сердце билось в груди, как молот о наковальню. Крики младенца все еще звенели у нее в ушах. Между тем в доме царила полная тишина. Внезапно Маргарита обнаружила, что осталась в постели одна. Коснувшись того места, где лежал Огюстен, ее пальцы почувствовали холод. Значит, его давно уже не было. Страх снова охватил ее. Что же происходило в доме в эти предутренние часы?

Она потянулась за халатом, вставая с постели, и торопливо просунула руки в рукава. И тут до нее донесся слабый шум снаружи. Выглянув в окно, она успела заметить, как из дома вышли какие-то люди и вереницей двинулись вперед. Там, откуда они появились, не было двери, во всяком случае, Маргарита ее никогда не замечала. Луна светила достаточно ярко, и в ее свете Маргарита смогла различить мужчину и женщину — по всей видимости, супружескую пару. Локоть женщины был отставлен в сторону, и это, несомненно, означало, что она несла на руках грудного ребенка; их окружали еще шестеро детей. Огюстен возглавлял процессию, посадив одного из детей себе на плечи. Все они шли молча и растворились в тумане, окутывавшем тропинку, которая вела к конюшням.

У Маргариты задрожали колени, и она прислонилась к стене. Эти люди пришли в дом сегодня ночью или уже давно скрывались здесь? Возможно, неделю, а то и две? Она не сомневалась, что это были протестанты, спасавшиеся от какого-то аббата, стремившегося обратить их в католичество.

Трясущимися руками она зажгла свечу и, защищая ее пламя от сквозняка ладонью, спустилась вниз, в погреб, откуда вышли беглецы. Однако там не осталось никаких следов их пребывания. А что, если они прятались не здесь, а на чердаке? В погребе не могло разместиться столько людей. Поднявшись по лестнице, она пробежала по коридору и очутилась перед низкой дверью, ведущей на чердак. Дверь была распахнута, и Маргарита вскарабкалась по узкой винтовой лестнице наверх. При свете свечи она наконец-то обнаружила доказательства, которые искала. Ее глазам предстали складные кровати, лежавшие у стены, и аккуратно сложенные стопки постельного белья. Похоже, что у матери детей-беглецов было достаточно времени, чтобы привести все в порядок перед тем, как покинуть убежище. В соседней комнате на столе остались следы ужина. В запутанном лабиринте комнат Шато Сатори многие люди могли спокойно прятаться дни, а то и недели под самым носом у короля и опасаться только предательства.

Маргарита уже собиралась уйти, как вдруг наступила на что-то мягкое. Это была тряпичная кукла, которую впопыхах обронил кто-то из ребятишек. Она наклонилась и подняла ее. Внезапно она поняла: очевидно, ее разбудил плач ребенка, обнаружившего свою пропажу. Хотя это мог быть и плач младенца, проснувшегося от неловкого движения матери. Маргарита на секунду прижала куклу к груди, а затем положила на одну из складных кроватей. Если Огюстену доведется опять когда-нибудь свидеться с этими несчастными людьми, он сможет вернуть потрепанную игрушку ее владельцу.

Молча она вернулась в спальню и, сняв халат, задула свечу. Прошло около часа, прежде чем в темноте послышались осторожные, крадущиеся шаги Огюстена, который, быстро раздевшись, нырнул к ней под одеяло и сразу же заснул. Маргарита лежала и смотрела в сторону окна, пока не заструились слабые лучи рассветного солнца. Затем усталость победила, и пришел сон. Он был крепким, и Огюстену пришлось разбудить ее в тот час, когда они обычно вставали.

В тот вечер Огюстен задержался на приеме, и она опять незаметно от слуг проскользнула на чердак. Теперь там не осталось никаких следов, указывавших на то, что в этих комнатах кто-то жил. Все кровати были сложены у стены, словно их давно уже никто не трогал. Кто из слуг Огюстена был посвящен в эту тайну? Судя по тому, как тщательно было прибрано в этих комнатах, не следовало ожидать дальнейшего притока беженцев, которые могли поставить под удар благополучие и свободу человека, которого она так любила.

ГЛАВА 7

Через два месяца после того, как Версаль стал официальной резиденцией короля и его правительства, скончалась королева, которой незадолго до смерти исполнилось сорок пять лет. Вместе с королем и мадам де Ментенон она посетила армейские маневры, зрелище, к которому не испытывала ни малейшего интереса. Сразу же после возвращения в Версаль она обнаружила под мышкой небольшой нарыв. Доктора вскрыли его и выпустили гной, но через несколько дней состояние королевы резко ухудшилось, и она испустила дух. Огюстен, бывший в числе тех, кто напряженно ждал известий у дверей спальных покоев королевы, увидел, как король вышел оттуда, когда все было кончено. Глаза Людовика хранили следы обильных слез, лицо было печальным, но величаво-спокойным.

— Никогда, вплоть до своего смертного часа эта женщина не причиняла мне ни малейших неудобств, — заметил он своей свите, но эти слова были услышаны всеми. Многие сочли, что король поскупился на похвалу покойной жене, которая преданно любила мужа, несмотря на бессчетное число его измен.

Весть о смерти королевы вскоре облетела все улицы и дома за пределами дворца. Маргарита немедленно закрыла свою мастерскую и магазин и пошла к воротам Версаля, чтобы отдать дань уважения покойной. В ее памяти, как живая, стояла женщина, которая мыла ноги ей, тогда еще совсем маленькой девочке, в святой четверг. Она помнила прикосновение ласковых рук и добрую, кроткую улыбку на красивом лице.

На Плац-де-Арм уже волновалось людское море, когда меньше чем через час после смерти жены король отбыл из Версаля, следуя давней традиции покидать место, отмеченное смертью, как можно скорее. Он даже не присутствовал на похоронах, оставив свою тяжелую утрату в прошлом и погрузившись в заботы о будущем. Так, им уже было отдано распоряжение о том, чтобы Франсуазе де Ментенон, приехавшей в Фонтенбло, предоставили покои королевы.

Карета в сопровождении эскорта кавалеристов пронеслась совсем рядом с Маргаритой, Людовик мельком заметил темно-рыжие локоны и узнал ее. Должно быть, прошло по меньшей мере два года с тех пор, как он разговаривал с ней в вестибюле. И хотя она перестала сама продавать вееры после того, как мсье Руссо сделал ее своей любовницей, король несколько раз видел ее издали в Версальском парке, где она танцевала и ужинала. У нее была очень запоминающаяся, эффектная внешность.

Огюстен должен был в числе других придворных следовать за королем в Фонтенбло. На этот раз Маргарита не поехала с ним, потому что после краткого пребывания там он намеревался выпросить у короля длительный отпуск, чтобы навестить отца, который вдруг занемог. Огюстен должен был взять на себя управление делами банка, пока отец не выздоровеет или этот вопрос не решится каким-то иным путем.

Стефан Ле Пеллетьер, находившийся в момент смерти королевы в своем поместье, вернулся в Версаль и не поехал вслед за свитой короля в Фонтенбло. Маргарита восприняла это как приятный сюрприз.

— Не хотите ли прокатиться со мной сегодня вечером? — пригласил он ее, появившись однажды утром в магазине. Стефан уже успел навести справки и поздравлял себя с легкой победой, радуясь отсутствию мсье Руссо. — А затем мы поужинаем в самой лучшей здешней харчевне.

Маргарита заколебалась:

— Это не так-то просто. У нас в доме сейчас остановилась мадам де Фресней.

— Тогда я приглашаю и ее!

Она приняла это приглашение по двум причинам. Во-первых, в результате последней ссоры с Огюстеном ей удалось настоять на продолжении той платонической дружбы и, значит, не было необходимости избегать Стефана в отсутствии Огюстена. И во-вторых, если все прогулки будут совершаться только вместе с Сюзанной, Огюстен, узнав об этом, останется спокоен и ничто не нарушит их идиллического существования.

На следующее же утро после очень приятной прогулки, состоявшейся накануне вечером, Маргарита написала Огюстену о встрече со Стефаном, и, судя по ответу, у него не возникло особых возражений. Но после того, как Сюзанна опять уехала, Маргарите показалось смехотворным под кал-го пустяковым предлогом отказываться от этих безобидных прогулок. Несколько раз они со Стефаном катались на лодке по Большому каналу, часто гуляли в парке среди огромных, благоухающих цветников и часами болтали без умолку, присев отдохнуть в каком-нибудь тенистом уголке. В отсутствии короля в садах было пустынно. Однажды они наблюдали за тем, как опробовали фонтаны; эта процедура проводилась регулярно, ибо обергофмейстеру и его персоналу необходимо было убедиться, что все водяные механизмы исправны. Обычно в период отъезда короля фонтаны отключались из-за нехватки воды. Стефан, который в тот день находился в особенно приподнятом настроении, повел ее в Бальную рощу, где они в полном одиночестве закружились в танце на огромной площади, выложенной цветными мраморными плитами, под музыку каскада фонтанов. Казалось, он был непрочь поцеловать ее, но Маргарита умело уклонилась, и он не повторял попытки, ожидая более удобного случая.

Недели пролетели незаметно для Маргариты. С первыми признаками осени возвратилась Сюзанна и, услышав о том, что Маргарита продолжала встречаться со Стефаном, неодобрительно нахмурила брови.

— Думаю, ты поступила неразумно, — произросла она укоряюще-поучительным тоном. — Я старше тебя и могу разглядеть опасность там, где ты ее не замечаешь.

Маргарита чуть не огрызнулась в ответ, но вовремя сдержалась. Разумеется, с ее стороны было бы нетактично ссылаться на то, что, в отличие от Сюзанны, они со Стефаном ровесники, потому их общение доставляло ей особенное удовольствие.

Было приятно для разнообразия окунуться в атмосферу молодости с ее бьющей через край энергией, жизнерадостностью и озорством. Сказать об этом Сюзанне прямо означало бы оскорбление, ибо ни одна женщина (тем более средних лет) не любит напоминаний о возрасте.

— Если ты имеешь в виду отношение Огюстена к этим встречам, — беззаботно произнесла она, — то мы с ним все уладили еще до его отъезда. Он знает, что мы со Стефаном всего лишь друзья.

— Ты сообщала ему о каждой встрече со Стефаном? Во всех подробностях?

Маргарита пожала плечами.

— Знаешь, я как-то не задумываюсь над этим, когда пишу письма. У меня есть и более важные вещи, о которых я должна ему рассказать.

— Мне все же кажется, в глубине души ты думаешь, что он был бы против этих встреч, если бы узнал подробности…

— Ну и что из этого? Огюстен не может запретить мне делать то, что я хочу! — резко отозвалась Маргарита. — Я — самостоятельная женщина. У меня свое дело, которое приносит хороший доход, и, что бы ты ни думала, я не нахожусь у него на содержании! Мы связали наши жизни лишь потому, что любим друг друга. Если вдруг мы расстанемся, я не умру с голоду.

Сюзанна слегка повысила тон:

— Иногда слишком большая самостоятельность может повредить женщине. Я тебя давно предупреждала: не давай Огюстену ни малейшего повода для ревности. — Она назидательно погрозила пальцем. Чувства, переживаемые ею, были столь сильны, что ее щеки буквально загорелись румянцем — признак того, что Сюзанна рассердилась не на шутку. — Если будешь водить его за нос только потому, что тебе очень нравится иметь молодых и галантных поклонников, которые будут ходить вокруг тебя на цыпочках, то предупреждаю, что это добром не кончится. Я сама об этом позабочусь!

То, что эта обычно милая и добродушная женщина, которая, казалось, не могла обидеть и мухи, вдруг показала когти, словно тигрица, застало Маргариту врасплох. Она отпарировала ее выпад в довольно резкой форме:

— Хватит поучать! Сегодня вечером Стефан поведет меня на спектакль. Если хочешь, можешь идти с нами. Мы будем рады, ведь нас опять будет трое! Вот тогда убедишься, что твои опасения совершенно беспочвенны.

Если Стефан и был разочарован появлением Сюзанны, расстроившим его планы, то с помощью безупречных светских манер сумел скрыть это. Пьеса, оказавшаяся комедией, настроила всю троицу на веселый лад, да и к тому же Стефан пригласил их поужинать, заранее заказав столик. Когда вечер подошел к концу, он отвез их в карете домой, в Шато Сатори, и вежливо пожелал спокойной ночи. Войдя в дом, Маргарита торжествующе пустилась в пляс по залу, ее юбки развевались, обнажая стройные, длинные ноги и поднимаясь выше к крутым, упругим бедрам.

— Ну вот! — воскликнула она с победным видом. — Уж теперь-то ты убедилась? Скажи мне, что все твои тревоги рассеялись, как утренний туман!

Сюзанна, которая уже начала подниматься по лестнице в свою спальню, остановилась и грустно посмотрела на нее.

— Сегодня вечером тебя было не узнать. Стефану удалось обворожить тебя своими чарами. Ты превратилась в легкомысленную, пустоголовую девчонку!

Маргарита тут же перестала кружиться.

— Ты просто вбила себе в голову эти глупости! — обвинила она Сюзанну. — Ты видела только то, что тебе хотелось увидеть!

— Вовсе нет! У меня достаточно оснований, чтобы не сомневаться в истинных целях Стефана…

— Огюстен не смог бы найти в поведении Стефана по отношению ко мне даже малейшего намека на грязные намерения! Он вел себя в высшей степени корректно.

— В этом я согласна с тобой. Но от него не укрылось бы то, что я заметила с самого начала…

— И что же это?

— Стефан по уши влюблен в тебя. — Сюзанна коротким кивком как бы подчеркнула важность сказанного и продолжила свой путь по лестнице. — Спокойной ночи тебе и приятных сновидений.

Маргарита, оставшись одна, охватила руками колонну и прислонилась разгоряченным лбом к позолоченному дереву. Говоря по правде, она должна была предвидеть, что дело обернется именно так. Но ведь на ее девичьи плечи за короткое время легло столько ответственности и, прежде всего, приятное, но и тяжелое бремя любви, которая забирала ее всю, без остатка, от самых высот до самых глубин души… И если Стефан доставил ей удовольствие, вернув в беззаботную юность, неужели она совершила такое тяжкое прегрешение, что поддалась этому искушению?

Сюзанна с тех пор ни единым словом не упоминала об их размолвке и никогда больше не принимала участия в прогулках Маргариты и Стефана. В городе у нее были друзья, с которыми она и проводила большую часть времени. У этой супружеской пары была дочь, и Сюзанна взялась покровительствовать ей при дворе и помогала родителям в обучении девочки всем премудростям протокола и дворцового этикета.

Пришло время возвращения двора из Фонтенбло.

— Могу ли я надеяться, что и дальше буду иметь удовольствие видеть вас? — спросил Стефан у Маргариты как-то вечером в конце клавесинного концерта, на котором они присутствовали. Музыканты, не последовавшие за двором, часто давали концерты для жителей города Версаля.

Смысл заданного вопроса был вполне ясен для Маргариты, и она отрицательно покачала головой:

— По-моему, я совершенно недвусмысленно обозначила возможные пределы наших отношений с самого начала нашего знакомства.

И тогда сдержанность, так мешавшая ему выразить все, что давно бередило его душу, была отброшена в сторону и затоплена бурным потоком чувств, подобно тому, как внезапно рушится плотина, подмытая водой:

— Я люблю вас!

Маргарита никогда не ожидала, что их отношения дойдут до таких открытых излияний, и считала себя не вправе выслушивать их. Напряжение молодого человека было столь велико, что кожа натянулась на его все еще юношеском, угловатом лице.

— Мы ведь договорились, что будем только друзьями, — поспешно напомнила она ему, — и не больше.

— Знаю. Я радовался каждому часу, проведенному рядом с вами. И поскольку в силу вашего положения для вас невозможно посещать официальные приемы и балы в Версале, а также дивертисменты, кроме тех, которые проходят в парке, эта зима будет тянуться для меня нескончаемой чередой нестерпимо медленных, унылых дней, если я хоть изредка не буду вас видеть. — Последовала небольшая пауза, и его голос зазвучал с новой энергией. — Я мог бы дать вам все, что дает Руссо, и даже больше! У вас была бы собственная квартира, и вам не пришлось бы жить в его доме. Оставьте его ради меня! Он никогда не сможет любить вас так, как люблю я, дорогая Маргарита!

— Тихо! — прошептала она. — Вы не должны говорить мне такие вещи! Вы знаете, что я обязана хранить верность Огюстену.

— Но Руссо на много лет старше вас! — яростно запротестовал Стефан. — Вы все еще будете молоды, когда он превратится в развалину!

Разговор приобретал оттенок, оскорбительный для Огюстена, и этого Маргарита стерпеть не могла.

— Да, в тот год, когда я родилась, мсье Руссо было столько же, сколько вам сейчас, — сказала она, — но эти девятнадцать лет разницы превращаются в ничто, когда два человека любят друг друга.

— Но не лучше ли, если бы эти два человека были так же молоды, как мы с вами?

— Не всегда! — с уверенностью ответила Маргарита. — Если один из них старше, а другой моложе, они уравновешивают друг друга во всем, и их положительные качества складываются, а отрицательные — взаимно уничтожаются.

— Но ведь вам приятно мое общество!

— Я этого и не отрицаю, но, когда дело касается любви, это уже другая категория, которая не признает ни возраста, ни богатства, ни происхождения.

— Вы можете пообещать мне одну вещь?

— Какую?

— Если вы когда-нибудь расстанетесь с Руссо, то позвольте мне занять его место…

— Если такое и произойдет, то мне уже не понадобится никто другой, — тоном, не допускающим никаких возражений, заявила Маргарита.

Он не поверил ей. «Руссо хитро сплел свои сети, — рассуждал про себя Стефан, — но я сделаю все, чтобы вырвать ее из них». Он поклялся себе, что лишь смерть помешает ему добиться этого. Никогда в жизни он ни в чем не знал отказа. С раннего детства и до сих пор стоило Стефану лишь чего-то захотеть и указать пальцем на предмет или человека, которые вызывали его интерес, как его каприз тут же исполнялся, и горе было тому, кто пытался вольно или невольно встать у него на пути. Отказ Маргариты стать его любовницей вызвал в нем волну ледяного бешенства, от которого холодными иголочками закололо в затылке, но это бешенство было направлено не против нее, а против того человека, который обладал тем, что должно было принадлежать ему по праву молодости. Но Маргарита не должна знать о ненависти, которую он испытывает к Руссо.

— Вы говорите так сейчас, но ведь у нас с вами впереди целая жизнь!

Она понимала, что причинила ему горькое разочарование, и его сдержанность не могла не вызывать уважения. Другой мужчина, тем более родовитый дворянин, вроде Стефана, разгневался бы, потерял от обиды голову и стал поносить ее последними словами. Тем лучше, потому что ей предстояло огорчить Ле Пеллетьера еще раз:

— Думаю, что это наш последний вечер вместе. Мы не должны больше встречаться.

— Нет! Не отказывайте мне хотя бы в тех жалких минутах, которые остались на мою долю. Позвольте мне видеть вас, пока не вернется Руссо!

Ранее она случайно проговорилась (и теперь с досадой укоряла себя за это), что Огюстен собирался возвратиться лишь через неделю после того, как в Версаль возвратится двор. Он хотел ехать из Гавра сразу в Версаль, минуя Фонтенбло. Теперь ей трудно было отказать Стефану в его просьбе, и Маргарита выбрала средний путь.

— Я не могу пойти на это, но если вы не против, то в день прибытия короля в Версаль я оставлю кого-нибудь управляться с делами в магазине и весь этот день проведу с вами.

«Не велико утешение, — подумал Стефан, — но все же это лучше, чем ничего».

Двор вернулся тогда, когда первые дни октября уже позолотили листву на деревьях, которая блестела так же ярко, как внутреннее убранство Версаля. Прибывший незадолго перед заходом солнца Людовик сразу же прошел в покои королевы, из которых к этому времени вынесли все, что могло напоминать о его покойной жене. Казалось, что ее никогда и не существовало, и никто не осмеливался упоминать о ее недавней кончине, ибо в Версале было запрещеновести беседы о смерти.

Король осматривал комнаты, не испытывая никаких чувств, с единственно практической целью — определить, нельзя ли часть помещений включить в свои новые центральные апартаменты, отделка и реконструкция которых еще не была закончена. Окна здесь выходили на юг, и в этом можно было усмотреть некий символ, знак судьбы, которая распорядилась так, чтобы королева выбрала место для своего обитания именно здесь, ибо солнце олицетворяло в ее глазах плодородие и тепло, все, чем жила природа. Королева подарила ему лишь Великого дофина; пять других отпрысков умерли в младенчестве, но, к счастью, наследник трона отличался силой и здоровьем и, подобно своему отцу, никогда не болел. С родителем его объединяла и любовь к живописи, шедеврам искусства и предметам роскоши. Одного не мог взять в толк Людовик: сын питал странное пристрастие к некрасивым, даже безобразным женщинам.

— Я нуждаюсь в красоте во всех ее проявлениях так же, как другие нуждаются в воздухе… — пробормотал вслух король, как бы желая отвадить любое посягательство воображаемых духов на эти прелестные, полные кроткого очарования комнаты. Красивая женщина была бы сейчас истинной благодатью для его истосковавшегося по любви тела. Мужчина в расцвете лет, он, став вдовцом, понимал, что ему нужно жениться снова, и как можно быстрее. Для него не являлись тайной многочисленные сплетни на сей счет, ходившие в коридорах дворца и обраставшие все новыми домыслами. Он был лакомой добычей для многих иностранных принцесс, да и немало красивых молодых француженок из числа придворных фрейлин и камер-дам уже начали с ревностью поглядывать друг на друга, подозревая в тайном стремлении стать новой королевой Франции. Однако его выбор уже был сделан. Об этом не знал никто, за исключением избранницы его сердца и трех самых доверенных лиц из числа вельмож. В течение последних недель пребывания в Фонтенбло он, по ее настоянию, принял обет плотского воздержания, чтобы подготовиться к совершенно новому этапу в своей жизни, которую отныне готовился разделить с ней. Это означало возвращение к супружеской верности, что само по себе не очень-то прельщало его, особенно сейчас, когда тело жаждало плотских удовольствий, хотя он действительно пламенно любил Франсуазу де Ментенон и намеревался через несколько дней тайно вступить с ней в морганатический брак и обвенчаться в дворцовой церкви. Снедаемый беспокойством, он бродил по опустевшим комнатам, а затем подошел к окну и посмотрел в сторону южного цветника, где весной архитектор Мансарт должен был начать строительство огромной оранжереи. По одной из тропинок прогуливались придворный и молодая женщина. Король увидел, как они остановились, очевидно, для того, чтобы попрощаться. Хотя поцелуя так и не последовало (за исключением того, что придворный традиционно-вежливо поднес к губам ее руку), они стояли очень близко к друг к другу.

Это было похоже на конец любовного приключения: от их расставания веяло какой-то печальной обреченностью, заставлявшей сердце тоскливо сжиматься.

Людовик продолжил наблюдение и увидел, что придворный с явной неохотой повернул в сторону, противоположную той, куда направилась женщина, а затем быстрым шагом прошел под аркой и пересек Королевскую площадь. Молодая женщина остановилась и посмотрела ему вслед, как показалось королю, со смешанным чувством жалости и облегчения. Когда придворный обернулся, чтобы бросить на нее последний взгляд перед тем, как арка скрыла его, женщина помахала ему рукой.

Похоже, эта женщина не очень-то спешила с уходом. Она задержалась у фонтана, где долго смотрела на воду, но Людовик предположил, что ее мысли были заняты чем угодно, но только не собственным отражением в воде. Внезапно облака, плывущие в небе, расступились, лучи позднего солнца осветили южный цветник, и красивые, вьющиеся волосы женщины ярко вспыхнули под ними, как алый пион. Маргарита Дремонт, продавщица вееров! Он внезапно ощутил дрожь во всем теле, охваченном невероятно сильным желанием излить свое семя в чресла этой простолюдинки. И тут ему вспомнился обрывок случайно подслушанной фразы, не предназначенной для его ушей. Ее обронила Атенаис, находившаяся в чрезвычайно мрачном и раздраженном настроении:

— Если королю в ближайшее время не подыщут подходящую жену, то он может жениться на первом попавшемся смазливом личике, невзирая на происхождение его владелицы, будь то прачка или торговка веерами!

Он уже выбрал себе невесту, но до свадьбы оставалось еще четыре дня, а затем узы сознательно избранного монобрачия, не терпящего адюльтера, свяжут его по рукам и ногам до конца дней…

Маргарита медленно пошла к ступенькам лестницы на выходе из южного цветника. Ни за что и никогда в жизни она не позволит себе сердечной дружеской привязанности, которой суждено окончиться столь печально! Похоже, что мужчины в дружбе с женщиной не могут освободиться от оков плотского желания. К Стефану она питала самые теплые и добрые чувства, но они не имели ничего общего с любовью, а он позволил своей страсти взять над собой верх.

Стефан предложил отвезти ее домой в карете, но она намеревалась прежде посмотреть, как обстояли дела в магазине, и заранее условилась, что там ее будет ждать экипаж из Шато Сатори, в котором она и доберется до дома. Стефан с удовольствием отвез бы ее и на более короткое расстояние, но Маргарита подумала, что им лучше всего расстаться в парке, где они провели столько приятных часов, гуляя по его дорожкам.

Поднимаясь по ступенькам, Маргарита вдруг задрожала. Задул холодный бриз, и облака снова сомкнулись в темно-серую массу, предвещая скорый дождь. Натянув капюшон плаща на голову, она ускорила шаг, торопясь покинуть Королевскую площадь. Ее не оставляло странное ощущение, что Стефан наблюдает за ней из окна дворца, и Маргарита боролась с желанием обернуться и посмотреть. Едва она дошла до середины площади, как вдруг услышала за спиной быстрое, легкое постукивание чьих-то каблуков по брусчатке. Кто-то бежал к ней.

— Мадемуазель Дремонт!

Она повернулась и увидела «голубого мальчика», как тогда назывались пажи в соответствии с цветом ливреи.

— Да? — У нее мелькнула мысль, что Стефан послал с этим пажом прощальную любовную записку, но она не угадала.

— Его величество король желает видеть вас. Пожалуйста, следуйте за мной.

Маргарита пришла в смятение. Так, значит, это был король, и его взгляд из окна она ощутила па себе? Это требование было связано, скорее всего, с его давним разрешением посетить Галерею живописи.

Огюстен предупреждал ее, что король, вероятно, пожелает узнать, какое впечатление произвела на нее эта замечательная коллекция картин. Однако чтобы это произошло именно теперь, по прошествии двух лет?.. Маргарита была поражена. Но все знали, что король никогда ничего на забывал, и поэтому не следует удивляться. Да и впечатления от того посещения оставило столь сильный след в ее памяти, что она была готова ответить на любой вопрос, который Людовику вздумалось бы задать.

Паж не повел ее через государственные покои, как она ожидала. Вместо этого они прошли через ту часть дворца, где она никогда не бывала прежде. Паж открыл дверь, которая казалась частью позолоченного интерьера комнаты. Они следовали по тесным коридорам, поднимались по узким винтовым лестницам, где встречным почти невозможно было разойтись. На протяжении всего пути им не встретилось ни единой души. Казалось, что дворец совершенно обезлюдел и они остались одни в этом жутком лабиринте. Наконец, Маргарита очутилась перед дверью, которую паж открыл и отступил в сторону, давая ей пройти.

— Соблаговолите подождать там, мадемуазель.

Маргарита вошла в очаровательную гостиную, в обстановке и убранстве которой преобладали зеленые и белые тона, приятно контрастировавшие с разноцветьем великолепного ковра работы савоннских мастеров. В камине из серого мрамора пылал яркий огонь. Маргарите, изрядно озябшей, захотелось погреться, и она, сняв плащ и отдав его пажу, протянула руки навстречу благодатному теплу. Оглядевшись, она решила, что находится в приемной Людовика и в любой момент от нее могут потребовать предстать перед королем, чей кабинет, очевидно, располагался за двойными дверями в противоположной стене. Девушка ощущала неприятное чувство страха. При любой встрече с королем у нее в памяти всегда вставало лицо матери, которой он вынес жестокий, бесчеловечный приговор. Она надеялась, что аудиенция будет короткой.

Дневной свет сменился сумерками. Пришел лакей, который зажег свечи и закрыл внутренние ставни на окнах, выходивших во внутренний двор. Другой слуга, появившийся так же неслышно, подбросил в огонь несколько поленьев, и Маргарита опять осталась одна. Ей нужно было найти туалет, и она подошла к другой двери, скрывавшейся в задрапированной портьерами нише. Внутри отделанной золотой парчой комнатки, как и надеялась Маргарита, был стульчик с бархатными краями, а рядом стоял низенький столик с золотым блюдом, где лежала стопка мягких льняных салфеток квадратной формы. Прежде чем возвращаться в гостиную, Маргарита позвонила в маленький колокольчик, и через несколько секунд, греясь у камина, она услышала, как горничная опять приводила все в порядок.

Ее одолевало нетерпение. Кучер, наверное, уже перестал ждать у магазина, решив, что она вернется позже в карете Стефана, как это уже бывало не раз в прошлом. Выбравшись отсюда, ей придется первым же делом нанять извозчика, которые обычно стояли вместе с экипажами у ворот.

За дверью послышались шаги. Маргарита встрепенулась. Наконец-то! Но это оказался уже знакомый ей лакей, а с ним и двое других; все они носили одинаковые черные парики. Один из них расстелил на столе камчатую скатерть, а остальные принялись накрывать стол для ужина.

— Всегда ли король заставляет своих подданных ждать так долго? — раздраженно спросила она.

Лакей даже не повел бровью, отставляя от стола стул, чтобы она могла сесть.

— Это происходит довольно часто, мадемуазель. Государственным делам всегда оказывается предпочтение.

Тяжело вздохнув, она уселась за стол. К ее радости, лакеи, разлив по фужерам вино и сняв серебряные крышки с блюд, ушли, предоставив ей в одиночестве расправляться с обильными и разнообразными яствами на свой манер. По часам, стоявшим в углу комнаты, Маргарита определила, что король тоже сейчас ужинает и, должно быть, уставшему за день, ему было не до аудиенций с какой-то презренной продавщицей вееров. Она должна будет уйти отсюда, как только придет кто-нибудь из лакеев, кто укажет ей дорогу, потому что сама она сразу же заблудится в лабиринте переходов, коридоров и лестниц.

Но когда лакей убрали со стола остатки ужина, оказалось, что они не могут оставить своих обязанностей и отлучиться, чтобы проводить ее до выхода.

Опять Маргарита осталась в одиночестве. Она уже чуть ли не бегала по комнате, и тут явилась женщина средних лет, по виду горничная.

— Наконец-то! — воскликнула Маргарита, терпение которой истощилось. — Пожалуйста, принесите мой плащ. Меня продержали здесь в напрасном ожидании несколько часов, и теперь я должна идти домой.

Эти слова шокировали горничную:

— Но вам нельзя уходить, мадемуазель! Его величество не забыл, что вы здесь. Если понадобится, вам придется ждать всю ночь и весь завтрашний день, хотя я сомневаюсь, что дело дойдет до этого. — И мелкими шажками она плавно подошла к двойной двери, за которой скрывался вовсе не кабинет, как предполагала Маргарита, а спальня, отделанная голубым бархатом и золотой парчой. — Я помогу вам приготовиться ко сну, мадемуазель.

— Это смешно! — Маргарита в бессильном возмущении всплеснула руками. Хотя чему тут было удивляться, если Огюстен рассказывал ей о придворных, неделями тщетно обивавших пороги королевской приемной. Наверное, в таких роскошных покоях приходилось ждать своей очереди иностранным послам.

На кровати лежала шелковая ночная сорочка с красивой вышивкой, не хуже той, что была у нее дома, а на полу стояли атласные ночные туфли, которые пришлись ей впору. Серебряный гребень для расчесывания ее локонов лежал на столике перед зеркалом. Когда Маргарита была готова отойти ко сну, горничная откинула одеяло, и она забралась в постель, облокотившись о подушку и взяв со столика книгу.

— Не тушите свечи, — попросила Маргарита горничную, — я хочу почитать немного перед сном.

— Я и не собиралась этого делать, мадемуазель, — ответила женщина, удивленно подняв брови, и закрыла за собой дверь.

Книга оказалась сборником лирических стихотворений Франсуа Вийона, и, очарованная их страстью и нежностью, Маргарита погрузилась в чтение, забыв о времени. Когда ее глаза уже начали слипаться, скрипнула дверь. Подняв глаза, Маргарита содрогнулась от ужаса; все ее самообладание рассыпалось в прах, как разбитое вдребезги стекло. Перед ней стоял улыбающийся Людовик, одетый в алый, с золотой отделкой, ночной халат и шелковый колпак с золотой кистью.

Кровь мгновенно отлила у нее от лица. В голове молнией блеснула страшная догадка, и она разозлилась на себя за глупую наивность. Как же она не подумала об этом раньше? Книга упала из ее рук на одеяло, и, вскочив с постели, Маргарита присела в реверансе и замерла в этой позе, пытаясь использовать драгоценные мгновения, чтобы собраться с духом и сообразить, что делать. Не обвинят ли ее в государственной измене, если она откажется принять в свои чресла благородное семя самого короля? Все знали, что люди, обидевшие его, исчезали бесследно. Ах, зачем ей в голову пришла дурацкая идея распрощаться со Стефаном именно в королевском парке, когда для этой цели вполне сошло бы и любое другое место, и она избежала бы беды, из которой теперь, кажется, не было выхода!

— Добрый вечер, моя дорогая! Думаю, что мы можем отбросить в сторону формальности, хотя бы на время. — Людовик подошел к ней и, взяв за локоть, заставил выпрямиться и встать перед ним. Даже без каблуков он производил весьма внушительное впечатление своим высоким ростом; от него исходило нечто зловещее. У Маргариты началось головокружение; в душе она испытывала к этому человеку глубокое отвращение и боялась, что у нее вот-вот застучат зубы, настолько велико было перенесенное потрясение.

— Сир, я чувствую, что не смогу доставить вам удовольствие в полной мере, — внезапно вырвалось у нее.

— Мне кажется, вы способны удовлетворить любого мужчину, умеющего ценить женскую красоту. Сегодня в садах вы случайно были не с мсье Руссо?

— Нет, это был один мой знакомый, сир.

— Ваши отношения с ним показались мне более чем дружескими, — игриво заметил монарх, беря ее двумя пальцами за подбородок и поднимая так, чтобы можно было посмотреть ей в глаза. Необычная внешность, придававшая ей сходство со сказочной колдуньей, заставила его обратить внимание на эту девушку еще при их первой встрече в вестибюле. А теперь он еще больше возбуждался при виде ее налитой, упругой груди, просвечивавшей сквозь тонкий шелк сорочки, соблазнительно облегавшей ее бедра и ягодицы. — Я знаю, что сейчас ваш любовник в Гавре. Можете не беспокоиться, ваша тайна останется со мною.

— Вы имеете в виду эту ночь, сир?

— Вашему покровителю будет предоставлена возможность продвинуться по службе при дворе, если король будет удовлетворен его любовницей. Но это произойдет лишь тогда, когда я буду иметь возможность насладиться вашим телом. Вы поняли?

— Да, сир. — Ее сейчас одолевало желание разразиться истерическим смехом. Неужели он думал, что ей захочется похвастать этой отвратительной «честью» перед Огюстеном?

— Успокойтесь, моя дорогая. Нам пора поближе познакомиться друг с другом. — Руки короля скользнули по ее спине и остановились на обнаженных ягодицах. Маргарита, пытаясь отстраниться, изогнулась всем телом назад, когда он привлек ее к себе и заключил в объятия, запечатлев на ее устах поцелуй, выдававший безмерное похотливое желание. Тело девушки стало словно бесчувственным и никак не отзывалось на призыв короля, который начал рукой ласкать ее. Но и оставаясь в этом состоянии отрешенности, Маргарита смогла заметить, что король умел своими искусными поцелуями пробудить в женщине желание отдаться ему. И если бы не давние счеты с ним, она вряд ли сумела бы устоять перед его опытными ласками. В этой ситуации ей ничего не оставалось, кроме как покориться его желанию. Даже если бы она догадалась об этом с самого начала, то не смогла бы ничего изменить. Ей заранее была предопределена участь послушной марионетки в его руках. Никогда она не злилась так, как сейчас, но это была злость на саму себя. Однако все было напрасно. Совсем недавно одну придворную даму заключили в Бастилию за то, что она не сумела в полной мере доставить удовольствие королю. Неужели Маргарите суждено было оказаться в подобной ситуации, если она не примет его ухаживаний? Последствия гнева короля могли быть самыми плачевными. Маргарита подавила крик протеста, который уже рвался из ее горла. Инстинкт самосохранения оказался сильнее: она могла вынести любые унижения, лишь бы ее не разлучали с Огюстеном.

Отсутствие энтузиазма у Маргариты не смущало короля. Он уже привык к тому, что женщины, оставшись с ним наедине, впадали чуть ли ни в оцепенение: ведь даже в ночном халате он не переставал быть для них королем. Но затем положение быстро менялось. Никто не умел лучше него возбудить женщину и доставить ей удовольствие, которое обычно длилось почти всю ночь.

— А мы не могли бы сначала немного поговорить? — предложила она, стараясь выглядеть спокойной. У нее теплилась слабая надежда на то, что король уснет. Ведь ему пришлось провести в дороге целый день, да и час уже был поздний.

— Ты наговоришься всласть о любви, моя дорогая, — пообещал король, и в его глазах замерцали похотливые огоньки. Легко подняв Маргариту на руки, он поднес ее к постели и нежно посадил, прислонив спиной к подушкам. Затем он обошел кровать и устроился с другой стороны, сняв колпак и положив в карман халата. В его коротко подстриженных темных волосах не было заметно ни единого седого волоса.

— Свечи! — жалобным тоном простонала Маргарита, поднимаясь с подушек. Пройти через это тяжкое испытание можно было лишь в темноте.

Король не в первый раз слышал такие просьбы, но обычно оставлял непотушенными две свечи, пламя которых придавало простому физическому акту налет романтичности. Эти свечи располагались так, чтобы можно было насладиться созерцанием прекрасного обнаженного тела женщины, ибо король был эстетом и не ограничивался грубыми, чувственными ласками.

— Вы забыли потушить ещё две свечи, сир!

Людовик в этот момент снимал халат и притворился, что не расслышал этих слов. Обычно никто не протестовал. Женщины чувствовали себя обязанными приличия ради выразить это желание, но затем не настаивали на его исполнении и были вполне удовлетворены пикантностью ситуации. Эта девушка, должно быть, все еще робеет в его присутствии, но скоро он сделает так, что эту робость как рукой снимет. В постели они будут всего лишь мужчиной и женщиной, хотя, даже оставаясь совершенно голым, король способен был внушать почтение своей величественной фигурой короля-солнца.

Увидев силуэт его фигуры, медленно наклоняющейся к ней, Маргарита почувствовала невероятное отвращение. Казалось, если сейчас он овладеет ею, ее сердце остановится. Раньше ей доводилось слышать, что в миг смертельной опасности как мужчины, так и женщины непроизвольно взывали о помощи, обращаясь к своим матерям. И перед ней с ужасающей отчетливостью предстал этот образ, от которого перехватило дыхание.

— Моей матерью была Жанна Дремонт, сир!

Он приподнялся, опираясь на локоть, и посмотрел на нее с веселым удивлением, натягивая на себя покрывало:

— А моя мать была Анна Австрийская. Вы удовлетворены?

— Вы не поняли меня. — Она устремила на него умоляющий взор, встав на колени. — Неужели это имя вам ни о чем не говорит?

— В моей жизни было много Жанн, дорогая, — терпеливо отвечал король, несколько изумленный настойчивостью Маргариты. Возможно, она хотела ему сказать, что ее матери случилось быть в числе тех многочисленных горничных и служанок, которые попадали в прошлом в его постель?

— Но Жанна Дремонт была всего лишь одна! Вы никогда ничего не забываете! Вы разыгрываете меня, сир?

Король вдруг оторопел. Неужели она пытается втолковать ему, что является его собственной дочерью? Он страшился кровосмешения, как огня, считая, что этот грех не замолить никакими молитвами.

— А где я мог повстречать ее?

— На террасе, в тот день, когда мой отец упал с лесов на строительстве западного крыла. Она оскорбила вас, потому что ее разум помутился от горя, и вы приказали отвести ее в тюрьму, где она и скончалась. Вы же не захотите совокупляться с ее дочерью!

Людовик оцепенел. Все желание, сжигавшее короля при виде Маргариты, вся похоть улетучились в один миг, что не замедлило сказаться и на его мужской силе. В висках у него застучало от гнева, лицо побагровело. В его памяти вновь ожило искаженное ненавистью лицо той сумасшедшей и ее широко раскрытый рот, изрыгавший непотребные слова. Опять он был окутан холодными призраками прошлого, вызванными этой девушкой.

Не говоря ни слова, он выскочил из постели, словно ошпаренный кипятком, вне себя от бешенства из-за того, что ему пришлось вновь пережить этот унизительный инцидент. В незастегнутом халате с развивающимися полами Людовик стремительно зашагал к двойным дверям и пинком ноги распахнул их. Затем хлопнула другая дверь, которая вела в гостиную, и после этого воцарилась мертвая тишина.

Маргарита так и осталась стоять на коленях в постели, закрыв лицо обеими руками. Ее охватила радостная дрожь. Она спасена! Король ушел, и никогда больше ей не грозит опасность оказаться в подобной ситуации.

Свою одежду она нашла без труда. Плащ и платье висели в шкафу, а нижнее белье лежало в одном из выдвижных ящиков комода. Быстро, но без суеты одевшись и приведя в порядок свою прическу, Маргарита подошла к двери гостиной и выглянула наружу в надежде увидеть в коридоре дежурного лакея, но там было темно и пустынно. Должно быть, Людовик захватил с собой свечу, подумала она.

Вспомнив про колокольчик в позолоченном туалете, Маргарита вошла туда и позвонила. Но на этот раз никто не пришел. Наверное, слугам был отдан приказ не приближаться к этим покоям до рассвета, чтобы король смог без помех вовремя вернуться в свою спальню для участия в розыгрыше комедии официального утреннего подъема. Самым разумным, решила Маргарита, будет остаться здесь и ждать появления слуг, которые помогут ей выбраться отсюда. Поэтому она забралась с ногами в кресло-качалку, стоявшую у камина, и попыталась уснуть. Однако ее сон был очень неглубоким, и она постоянно просыпалась в тревоге, опасаясь обнаружить перед собой Людовика с его огромной и твердой мужской плотью, готовой к совокуплению.

В конце концов, это наваждение стало невыносимым, и она решила выбираться на свой страх и риск. Взяв подсвечник-тройник с зажженными свечами, она отправилась в направлении, выбранном наугад. У нее не было представления о том, где она находилась, ибо окна гостиной выходили во внутренний двор и это отнюдь не помогало ориентироваться. А в коридоре окна и вовсе отсутствовали. Достигнув поворота, она продолжала идти дальше, надеясь найти хоть что-нибудь, что помогло бы ей определить, где она находится. С облегчением Маргарита увидела узкую винтовую лестницу и стала спускаться, но внизу ее встретила запертая стеклянная дверь, и ей ничего не оставалось, как вернуться назад. Свечи, которые она несла, быстро таяли, заплывая воском, потому что постоянные сквозняки раздували их пламя. Чтобы вскоре не оказаться в темноте, Маргарита потушила две свечи и пробиралась дальше при тусклом свете, исходившем от единственного пляшущего язычка пламени.

В конце перехода она набрела на дверь, которая легко поддалась от ее прикосновения. Осторожно приоткрыв ее, Маргарита увидела просторное помещение с окнами, не закрытыми ставнями. Если бы ей удалось посмотреть в них, она сразу смогла бы определить, в какой части дворца находится, потому что ночью на территории, прилегающей к дворцу, всегда горели фонари, отражавшиеся в поверхности прудов. Их расположение и было ключом к разгадке. Она открыла дверь пошире, и та скрипнула. Тут же послышалось движение, и Маргарита в ужасе заметила парусиновую кровать. На таких кроватях обычно спали сменившиеся с дежурства гвардейцы.

— Кто там? — прозвучал требовательный, резкий голос.

Она быстро закрыла дверь и замерла на месте, затаив дыхание. Сердце заколотилось у нее в груди, как кузнечный молот. А что, если бы она вошла и гвардеец принял бы ее за воровку? Король, конечно, не стал бы вступаться за нее, не говоря уже о тех лакеях, которые обслуживали ее в гостиной. Получалось, что она чуть было не попала из огня да в полымя. Теперь уже было поздно кусать локти, жалея, что не осталась в покоях: дорогу назад она все равно не найдет. Необходимо идти вперед и не открывать дверей, пока не возникнет уверенности, что перед нею нужный выход.

Ей вдруг показалось, что гвардеец подходит к двери с противоположной стороны, и она бросилась бежать в том направлении, откуда пришла, повернув за угол, а затем за другой, пока не убедилась, что ее никто не преследует. И тут случилась беда: когда она остановилась перевести дух и оглянулась, погасла свеча. До смерти перепугавшись, Маргарита не заметила, что огарок совсем оплавился и фитиль потух, утонув в горячем воске.

Маргарита в отчаянии опустилась на пол в совершеннейшей мгле и зарыдала. Слезы принесли ей долгожданное облегчение после того, что ей пришлось пережить. Через несколько минут ей стало лучше, и она вытерла глаза краем нижней юбки. Она не решилась доставать в темноте носовой платок, опасаясь, что вместе с ним на полу окажется и все содержимое сумочки, где он лежал. Поднявшись, Маргарита стала ощупью пробираться дальше вдоль стены. Наверняка, еще ни одной женщине не доводилось оказываться в Версале в таком отчаянном положении, в каком была она сейчас, пытаясь найти выход, подобно кроту, ползающему в чреве земли.

На рассвете Маргариту, которая, съежившись, спала на площадке между лестничными пролетами, обнаружил полотер. От грубых толчков его башмака она сразу же проснулась.

— Давай-ка убирайся отсюда поживей! — недружелюбно посоветовал он, по-своему истолковав причины, заставившие Маргариту спать на лестничной площадке. — Скоро сюда придут люди.

Она резво вскочила на ноги:

— Пожалуйста, помогите мне выйти отсюда! Я заблудилась!

— Тогда пошли. — Он повернулся и стал спускаться вниз по узкой лестнице. Маргарита последовала за ним. Хотя у нее был теплый плащ, она до костей продрогла и засунула руки в подмышки, стараясь согреться. Идти пришлось довольно долго, пока, наконец, полотер не открыл ту самую дверь, через которую ее накануне вечером провел во дворец паж. Маргарита дала полотеру несколько су и с нескрываемой радостью выбежала наружу навстречу свету пробуждающегося утра. Она чувствовала себя узницей, выпущенной из тюрьмы.

Плащ развевался за спиной Маргариты, стремительно летевшей по брусчатке Королевской площади. Навстречу ей попался оркестр из флейтистов и барабанщиков, которые маршировали на свое обычное место под окнами королевских апартаментов, где они играли каждое утро. Какой-то всадник, только что севший на коня у позолоченных колонн входа в вестибюль Королевской лестницы, чтобы отправиться на утреннюю верховую прогулку перед завтраком, пустил коня легким галопом, явно намереваясь догнать бегущую женщину.

— Маргарита! Что вы тут делаете в этот ранний час?

Услышав голос Стефана, она остановилась, как вкопанная, и посмотрела на него с такой радостью, что в нем опять ожили надежды.

— За всю свою жизнь я еще никогда так не радовалась встрече со знакомым! — с волнением воскликнула Маргарита. — Вы не отвезете меня домой?

— Охотно! А что случилось? — Стефан спешился и взял Маргариту за обе руки. Его порадовало, что она не только не отстранилась, но даже с благодарностью восприняла этот жест. Окинув ее взглядом, Стефан нашел, что на ней была та же одежда, что и вчера, но почему-то вся помятая, а на плаще сбоку были видны следы пыли и паутины. Что же касалось прически, то никогда еще он не видел ее в таком беспорядке. Нахмурившись, Стефан схватился за эфес своей шпаги с таким видом, будто ему ничего не стоило сразиться на дюжине дуэлей за честь Маргариты. Он стиснул челюсти, метая искры из-под нахмуренных бровей.

— Кто-нибудь обидел вас?

Она почти поверила в то, что Стефан мог запросто бросить вызов даже самому королю, если бы ей вздумалось выложить всю правду, хотя сейчас это было совершенно невозможно.

— Я расскажу вам по дороге. Поедемте же скорее!

Стефан повернулся и подозвал своего грума, стоявшего поодаль. Тот за несколько минут успел отвести коня назад в конюшню и вернуться с двухместной коляской. Ободренный благосклонным отношением Маргариты, Стефан, обняв ее за талию левой рукой, направил коляску по авеню де Пари.

— А теперь расскажите мне, что случилось, — попросил он.

И тут Маргарита обнаружила в себе такие невероятные способности к изощренной лжи и сочинительству, что сама изумилась. Она сказала, что ее попросили занести несколько вееров одной из старших фрейлин и приказали подождать. Затем оказалось, что про нее забыли, и когда Маргарита об этом догадалась, уже полностью стемнело и она заблудилась в лабиринте коридоров. Не забыла она упомянуть и о страхе, что ее могли принять за воровку. Теперь Стефану казалось вполне естественным то состояние, в котором она пребывала, когда он встретил ее несколько минут назад.

— В конце концов, я выбилась из сил и заснула на какой-то маленькой лестнице, — завершила она свой рассказ, увидев, что Стефан проглотил эту ложь. Ей это не доставило особой радости, поскольку она органически не переносила вранья, даже при таких обстоятельствах.

— Какие отвратительные манеры! Как только они посмели так обращаться с вами! — искреннее негодование переполняло Стефана. — Если бы я только знал о вашем бедственном положении!

«Очень хорошо, что этого не случилось», — подумала Маргарита. Никто не должен знать о том, что произошло на самом деле. Ей повезло, что в это время Огюстена не было в Версале, и, значит, отпадала необходимость объяснять что-либо. Беспокойство могло исходить лишь от Сюзанны, ибо убедить ее будет потруднее, чем Стефана, но, к счастью, она имела привычку спать допоздна, и вдобавок ее спальня находилась в самом дальнем конце Шато Сатори. То, что Маргарита не ночевала дома и возвратилась лишь рано утром, скорее всего, вообще останется для нее тайной. Вечером Сюзанна вряд ли обратила внимание на отсутствие Маргариты, потому что каждая из женщин предпочитала развлекаться по-своему и они иногда возвращались вечером в разное время и ложились спать, так и не повидав друг друга. Казалось, особых причин для волнения не было.

Стефан улыбнулся, заметив, что Маргарита задремала, привалившись к его плечу, и пустил лошадей легкой, неторопливой рысцой, чтобы не тревожить ее сон и подольше насладиться ее близостью. Когда коляска остановилась у ворот Шато Сатори, Маргарита проснулась и посмотрела на Стефана с такой трогательной признательностью, что он буквально растаял от блаженства, переживая, как ему казалось, самые счастливые мгновения в своей жизни. Он спрыгнул на землю и помог ей выбраться из коляски; им обоим показалось вполне естественным, что это прощание должно закончиться дружескими объятиями, и Маргарита впервые разрешила ему поцеловать себя, и сама чмокнула его в щеку, радуясь, что Стефан вел себя вполне пристойно и не попытался воспользоваться ее затруднительным положением.

— Могу я увидеть вас сегодня? — нетерпеливо спросил Стефан, когда их объятия разомкнулись.

— Я буду в магазине. Заходите днем, ближе к закрытию. К тому времени я приду в себя и смогу надлежащим образом выразить вам свою благодарность…

— Я всегда рад служить вам, Маргарита.

Коляска со Стефаном отъехала, и, помахав вслед рукой, Маргарита вошла в дом, не заметив в радостном возбуждении, что за окном верхнего этажа скользнула тень.

Горячая ванна освежила ее и придала бодрости. Завтрак, состоявший из гренок и ароматного кофе, она съела с огромным аппетитом и теперь была готова к тому, чтобы начать свой трудовой день как обычно. В магазин она приехала с опозданием всего лишь на несколько минут. Люсиль, у которой был второй ключ, открыла дверь помощнице Маргариты, и та уже успела закончить утреннюю уборку и стояла за прилавком.

— Как вчера шла торговля? — спросила Маргарита, снимая плащ и вешая его на крючок возле двери.

— У меня не было времени скучать, мадемуазель. А Кларисса распродала партию вееров нового образца.

В магазине появились первые покупатели, и рабочий день начался. Маргарита продолжала продавать и тесьму, на торговле которой магазин специализировался прежде, до аренды. Совсем недавно ей доставили партию тесьмы новых расцветок. Несмотря на весьма высокую цену, этот товар распродавался довольно бойко, и основными покупательницами были жены мелких буржуа. Маргарита трудилась в поте лица, отпуская товар, и не заметила, как быстро пролетело время и в условленный час в магазин вошел Стефан. Отпустив помощницу и закрыв за ней входную дверь, Маргарита провела гостя в заднюю комнату.

— От всего сердца благодарю вас! Сегодня утром вы появились в самый нужный момент и выручили меня точно так же, как вы сделали это в Фонтенбло!

— Надеюсь, вы оправились от всех тех ужасных огорчений, которые вам пришлось пережить вчерашним вечером. — Взяв стул за спинку, Стефан подставил его к столу, за которым сидела Маргарита, и уселся сам.

Она непринужденно пожала плечами, желая избежать дальнейших разговоров на эту тему.

— Слава Богу, все закончилось благополучно и никогда больше не повторится. Я хочу поскорее забыть об этом неприятном случае.

— У меня есть для вас приятный сюрприз, — и с этими словами Стефан достал из кармана изящную небольшую шкатулку и поставил перед ней на стол.

— Как мило с вашей стороны! — Еще раньше она ясно дала понять, что никогда не примет от Стефана в подарок каких-либо драгоценностей, которые тот хотел было вручить ей, и поэтому теперь ожидала, что в этой коробке окажется набор изысканных сладостей. Но вместо этого на бархатной подушечке поблескивало великолепное золотое кольцо с изумрудом. Маргарита захлопнула крышку и резко отодвинула шкатулку.

— Вы же знаете, что я не могу принять этого от вас.

— Но ведь это обручальное кольцо! Я прошу вас выйти за меня замуж.

— Вы сошли с ума? — побледнев, воскликнула Маргарита.

— Нет! Вы же сами дали понять этим утром, что испытываете ко мне иные чувства.

— Я просто обрадовалась, что вы пришли мне на помощь, — так же, как обрадовалась бы любому другому человеку в подобной ситуации. — Она вскочила со стула и гневно посмотрела ему в лицо. — Это был прощальный поцелуй. Вы мне нравитесь, Стефан! Очень нравитесь! Но все осталось по-прежнему. В наших отношениях ничего не изменилось с тех пор, как мы расстались вчера днем в Королевском парке.

Стефан медленно встал:

— Я не верю этому. Я хочу, чтобы вы стали моей женой.

— Как такая глупость могла придти вам в голову? — разозлившись и потеряв терпение, вскричала Маргарита. Это упрямство прямо-таки взбесило ее. И к тому же, если он зашел так далеко в своих планах относительно ее, то вполне мог решиться сделать подобное предложение и любой другой простолюдинке. — Вы — знатный дворянин, придворный короля! Опомнитесь! Подумайте о вашей семье, на которую падет несмываемое пятно позора…

— Мои родители, как вам известно, уже мертвы, а я — их единственный сын и уже полностью вступил в законные права наследования, которых никто не может меня лишить. Что же касается пребывания при дворе, то это состояние для меня временное. Я вовсе не собираюсь до конца своих дней быть здесь мальчиком на побегушках. Жизнь и нравы двора мне не по вкусу. Я чувствую себя здесь как неприкаянный. Друзьями я так и не обзавелся, а вот враги уже появились.

— Так зачем же вы сюда приехали?

— Да потому, что так уж исстари повелось, и в этом есть своя справедливость, что каждый дворянин должен пару лет прослужить королю в качестве придворного, а затем поступить в полк. Мой срок пребывания при дворе подходит к концу, и следующей весной я перейду в драгуны. Все, что я у вас прошу, — это стать моей невестой и после помолвки ждать, пока не выйдет время моей службы в армии. Затем я вернусь в свое поместье, и тогда даже сам король будет не в силах помешать мне жениться на женщине, которую я избрал. — Он вновь открыл шкатулку, достал оттуда кольцо и, стараясь вложить в свои слова всю нежность и глубину чувств, стал уговаривать:

— Позвольте же мне надеть это кольцо на ваш палец!

Маргарита спрятала руки за спину, отрицательно покачав головой. Утром она радовалась, что Огюстен был далеко, в Гавре. Теперь же она очень сожалела, что в эту минуту его нет рядом. Став свидетелем этой сцены, он навсегда избавился бы от своих опасений, что однажды Маргарита примет предложение руки и сердца от молодого человека.

— Нет, Стефан, вы сделали большую ошибку…

В голосе Стефана зазвучало отчаяние, когда он обратился к ней снова:

— Если вы не хотите стать моей невестой по каким-то иным причинам, то именем господа Бога заклинаю вас сделать это ради вашей же безопасности!

Этот страстный призыв насторожил ее. Она внимательно посмотрела на него и спросила:

— Почему вы думаете, что мне угрожает, опасность?

— Руссо может заразить вас своими гугенотскими убеждениями, и вы тоже попадете в список еретиков. Разве вы не слышали последних новостей? Против протестантов, отказывающихся перейти в католичество, будут приняты еще более строгие меры, чем прежде. Браки между католиками и гугенотами будут запрещены, а дети, уже появившиеся в результате ранее заключенных браков, будут считаться незаконнорожденными. Судьи-протестанты будут отстранены от исполнения своих обязанностей, да и вообще все должности в государстве отныне смогут занимать лишь люди того же вероисповедания, что и наше с вами..

— Но это же чудовищно!

— Следите за вашим языком, Маргарита! То, что вы сказали сейчас мне, не должно коснуться чужих ушей! К тому же это еще не все.

— Неужели можно придумать еще что-нибудь более мерзкое?

Стефан продолжил свой рассказ, и Маргариту охватило отчаяние. Права протестантов ущемлялись всюду, где только возможно. Всякие контакты между людьми разных конфессий запрещались законом. Например, католическая повивальная бабка не имела права принимать роды у гугенотки и наоборот.

— Как видите, — заключил Стефан, — продолжая жить под одной крышей с Руссо, вы сами напрашиваетесь на серьезные неприятности. Мое кольцо каждодневно напоминало бы вам о необходимости быть бдительной, а со временем вы увидели бы в нем и символ нашего обручения. Покиньте Шато Сатори, пока не вернулся Руссо!

— Я никогда не сделаю этого!

Он едва не рванулся с места, закричав:

— Проклятье! Как можете вы быть такой упрямой?

— С самого начала Огюстен и я уважали убеждения друг друга. Мне нечего бояться! И даже если бы я и боялась, то все равно осталась бы с ним.

— Как можно уважать его? Он же гугенот! Ему суждено попасть в ад и корчиться там в муках!

Маргарита едва заметно улыбнулась:

— Я тоже греховна…

— Ваш грех будет отпущен вам святой церковью, если вы оставите его.

— Ради вас?

— Да!

Она покачала головой:

— Я уже дала вам ответ.

Стефан шумно вздохнул и, отвернувшись, взял со стола шляпу с пером.

— Ну что же, нет смысла продолжать разговор на эту тему — по крайней мере, сегодня.

— И в любой другой день. Прощайте, Стефан!

Покидая магазин, он чувствовал себя униженным и повергнутым в прах, но не винил в том Маргариту. «Ладно, — думал он, — не вечно же этому Руссо стоять между нами». Уж об этом он твердо решил позаботиться.

Приехав домой вечером, Маргарита узнала, что Сюзанна опять уехала. Такое случалось и прежде, когда Сюзанне нужно было отлучиться в Париж или же приходило срочное послание из Орлеана с вестью о болезни ее ребенка, и тогда она уезжала точно так же — бросив все и не попрощавшись. Маргарита подумала, что и в этот раз случилось нечто подобное, ибо Сюзанна обычно собиралась впопыхах и не вставляла записки с выражением благодарности за гостеприимство и объяснением причин срочного отъезда. И только через две-три недели от нее приходило письмо с надлежащими извинениями.

В течение довольно продолжительного времени Маргарита не получала никаких писем, кроме деловых. Наконец, пришел день, когда должен был возвратиться Огюстен, настал новый, а его все не было. Маргарита предположила, что состояние старого Руссо опять резко ухудшилось и Огюстену пришлось задержаться. Минуло еще десять дней; ее тревога достигла такой степени, что она не находила себе места и металась по комнатам, как загнанный зверь. В конце концов, ей доставили письмо, и, вскрыв его дрожащими руками, она почувствовала долгожданное облегчение. Письмо было коротким, но в нем Огюстен выражал ей свою неизменную любовь и заботу и сообщал, что прибудет домой на следующий день.

Никогда еще им не доводилось жить врозь так долго, и как только он переступил порог Шато Сатори, их обоих охватило бурное ликование. Они никак не могли нацеловаться всласть. Огюстен не спрашивал ее о Стефане, и это обрадовало и немного удивило Маргариту. Ночь, проведенная в Версальском дворце, так и осталась тайной, известной лишь ей и королю.

ГЛАВА 8

Сюзанна добилась аудиенции у короля. Почти четыре месяца прошло с тех пор, как она ездила в Гавр сообщить Огюстену об измене Маргариты.

Эта новость потрясла его до такой степени, что если бы весть о возвращении его возлюбленной ранним утром и ее нежном прощании на крыльце со Стефаном Ле Пеллетьером принес кто-нибудь другой, он бы ударил этого человека. Но Огюстен знал, что Сюзанна не может обмануть его.

— Лишь чистая случайность позволила мне стать свидетельницей этой сцены, — сказала она. — Я проснулась очень рано от ужасной головной боли и пошла к Маргарите в спальню попросить какого-нибудь отвара или настоя из трав. Ее постель была даже не смята, и я поняла,что она не ночевала дома, а потом с улицы послышался шум подъезжающей коляски.

— О, мой Бог!

В его голосе прозвучала такая боль, что у Сюзанны ком встал в горле и она не смогла дальше говорить. В голове Огюстена внезапно все смешалось — разочарование, отчаяние, недоверие. И все же Сюзанна не могла взять свои слова назад, даже если бы это было возможно. Ей казалось, что будет гораздо хуже, если Огюстена предадут снова, и не раз, а затем покинут без предупреждения. Она вовсе не стыдилась того, что утешила его, как могла, и заменила ему Маргариту в любовных ласках.

…Сюзанна нетерпеливо постукивала пальцами по подлокотнику кресла, в котором сидела, ожидая вызова к королю. Тот уже довольно долго совещался с одним из своих министров. В приемной сидели еще несколько придворных, которым было назначено время после аудиенции Сюзанны. Трудно было предсказать, как король отнесется к ее просьбе, но имелись некоторые основания надеяться на то, что он проявит снисходительность к красивой женщине, и поэтому Сюзанна все утро и первую половину дня вплоть до отъезда в Версальский дворец только и делала, что прихорашивалась перед зеркалом в окружении помогавших ей двух горничных.

Единственную угрозу для положительного исхода ее дела могла представлять новая позиция короля, превратившегося в строгого ревнителя нравственных устоев. Все знали, что теперь он спал лишь с одной мадам де Ментенон, и считали, что он сочетался с ней тайным браком. Однако спросить его об этом напрямую означало рисковать своим положением при дворе. Людовик, который наверняка обо всем догадывался, должно быть, втихую потешался над всеми этими домыслами, сплетнями и слухами, но, с другой стороны, ничто так не привлекало придворных, как возможность посудачить, позлословить на чей-то счет, и никто не знал эти нравы лучше самого Людовика.

Сюзанна выпрямилась в кресле, увидев, что двери королевского кабинета открылись и оттуда вышел военный министр. Это был маркиз де Луво, человек мрачнейшей наружности и волчьего характера. Он узнал Сюзанну и поклонился ей. В ответ она слегка наклонила голову; в ее глазах читалась явная неприязнь. Маркиз, надменно задрав нос, прошествовал мимо придворных и покинул приемную.

Людовик сидел за столом, обитым парчой, и просматривал бумаги, которые ему оставил де Луво. Из них следовало, что протестанты проявляли все больше упрямства и непокорности, не желая переходить в лоно святой церкви. «Этому возмутительному сопротивлению должен быть положен конец», — подумал король. Помимо политических причин (он опасался раскола страны на два враждебных лагеря) и ненависти ко всем тем, кто противился его воле, немалую роль играло и желание монарха получить отпущения прошлых грехов. А для этого он должен был превратить Францию в католическую страну, очистив ее от еретиков. Аббаты уже многие годы твердили об этом, науськивая его на гугенотов, но только теперь, когда эти планы одобрила и Франсуаза, у него исчезли последние сомнения на этот счет. Тактика высших служителей французской церкви, подобно капле, которая долбит камень, наконец-то принесла свои плоды. Навсегда канули в прошлое дни, когда Людовик полагал, что раз уж всемогущий Господь сотворил такое разнообразие в цветах, деревьях и прочем растительном и животном мире, то, стало быть, он одинаково благосклонно принимал от людей разные формы поклонения.

Кольбер, который сильно постарел и уже находился при смерти, всегда призывал к терпимости по отношению к протестантам и попытался вступиться за них совсем недавно, ссылаясь на то, что они своим трудолюбием и талантами содействуют обогащению и возвеличиванию нации. Ну что же, в том, что он так думал, не было ничего удивительного, поскольку именно кошельки протестантов были одним из надежных источников поступления огромных налогов, которые Кольбер когда-то выкачивал из населения. Теперь же у власти стояли совсем другие люди, которые выполняли ту же задачу, но они, в отличие от Кольбера, не осмеливались давать королю советы, как ему вести себя по отношению к гугенотам.

Тщательно взвесив все аргументы, Людовик пришел к выводу, что исправить положение можно лишь более суровым применением уже действующих королевских указов. Именно усиление репрессий было главной темой его разговора с де Луво. Обсуждавшиеся меры были строгими, но справедливыми, ибо помогали избежать массовой резни и казней и в то же время ознаменовали начало решительного наступления на ересь. При их рассмотрении король все же вынужден был учесть кое-какие замечания Кольбера. Главную ответственность за претворение всего плана в жизнь Людовик возложил на де Луво, который, правда, предпочел бы не церемониться с еретиками, а бороться с ними огнем и мечом. Этот государственный деятель был известен во Франции и за ее пределами своей жаждой крови, и теперь ему предоставлялся еще один случай утолить ее, хотя, может быть, и не в полной мере.

Король закрыл бархатную папку с докладом военного министра и задумался. Он был уверен, что новое мощное давление со стороны государства возымеет действие и вынудит протестантов открыть свои сердца навстречу истине, резко увеличив количество обращенных. В то же время все действия де Луво будут строго контролироваться и его рвение не окажется чрезмерным. Никто не сможет отрицать, что в стратегическом отношении это был гениальный шаг. Людовик почувствовал огромное удовлетворение и гордость.

В это время Сюзанна встала с кресла и расправила складки платья, чтобы по вызову без промедления пройти к королю. Наконец, из уст секретаря прозвучало ее имя, и она плавно и торжественно вошла в кабинет и, остановившись посередине, присела в реверансе.

Взглянув из-за стола на посетительницу, Людовик был сразу же очарован этой пленительной женщиной, чьи гладкие каштановые волосы завиты и уложены в новую модную прическу, известную под названием «фонтан». Собранные сверху в узел, украшенный накрахмаленными кружевами, и напоминавшие тем самым полураскрытый веер, они рассыпались эффектным каскадом до самых плеч.

— Добрый день, мадам Фресней! Прошу вас садиться. — Он встал из кресла и стоял, пока Сюзанна не заняла указанное им место. Вежливо осведомившись о ее здоровье, а также о том, как поживают ее дети и муж, король дал понять, что настало время изложить цель визита.

— Я как никогда нуждаюсь в вашей помощи, сир, — начала Сюзанна, надеясь, что ей удастся сохранить самообладание. Сейчас волнения и тревоги всех предыдущих недель достигли своего апогея. До сих пор она хранила свой секрет, не доверяя никому, и теперь, впервые заговорив о нем, не могла избавиться от дрожи в голосе. — Только вы в силах спасти одного из ваших преданных офицеров от позора, который может ожидать его в ближайшем будущем.

— Вы имеете в виду вашего мужа?

— Да, сир. — Еле сдерживаемые слезы придавали ее глазам такой блеск, что светились даже ресницы и веки. — Как вы знаете, он находится в настоящее время на Юре, где командует отрядом войск, который занят на земляных работах. Мы не часто видимся друг с другом. Будь он дома, несчастье, постигшее меня, никогда бы не случилось.

— Кажется, я начинаю понимать… — Тон Людовика был вполне сочувствующим. — Вы хотите сказать, что оказались в интересном положении?

— Да, сир. — Сюзанна сказала эту страшную и унизительную для нее правду, не теряя чувства собственного достоинства. — Я забеременела от любовника.

— Вы не первая и не последняя, мадам, — сдержано отозвался король, заметив про себя, что его гостье удается весьма успешно скрывать свою беременность при помощи шалей и бантов, украшавших модный, заостренный книзу вырез ее платья. — Однако я не понимаю, каким образом могу вам помочь.

С губ Сюзанны сорвалась страстная мольба:

— Пусть мой муж останется на Юре еще пять месяцев без права отлучаться домой! Все равно такие отлучки бывают редкими и недолгими. А к тому времени я найду хорошую, надежную кормилицу для младенца, и мой муж не будет разбит горем, узнав о моей неверности! — Она прижала кончики пальцем к губам, чтобы не зарыдать. Если бы Сюзанна заплакала, то причиной тому было бы не раскаяние в том, что произошло между ней и Огюстеном, а чувство вины перед Жаком, на которого это известие произвело бы самое гнетущее впечатление, а ведь она дважды поклялась себе никогда не причинять ему зла.

Людовик перевел взгляд на рапорты, лежавшие на его столе. В одном из них содержалось тревожное сообщение об условиях, в которых жили войска, занятые на землеройных работах. Там разразилась какая-то странная лихорадка, каждый день уносившая жизни нескольких солдат. Как и при подобных работах в Версале, причиной считали вредные земляные испарения. Однако, какова бы ни была причина, иногда списки заболевших и умерших напоминали данные о потерях в бою. Просьба мадам Фресней совпадала с желанием короля держать ее мужа и остальных офицеров на казарменном положении без всяких отпусков, дабы они не могли принести эту заразу с собой в Версаль. Людовик не хотел рисковать собственной жизнью, даже если бы этот риск был минимальным. Офицерам было приказано ни с кем не вести разговоров о растущей заболеваемости в войсках: необоснованная паника, считал Людовик, могла причинить серьезный вред делу. В результате никто ни о чем не подозревал. Солдат же не выпускали из лагеря с самого начала работ. Ни разу безжалостному Людовику не приходила в голову мысль отказаться от продолжения работ из-за эпидемии и спасти тем самым жизни многих солдат. Франция пока ни с кем не воевала, но и в мирное время войска не должны были бездельничать: им следовало заниматься каким-то полезным делом. В противном случае они превратились бы в практически неуправляемое стадо недисциплинированных лодырей и гуляк. И хотя число умерших росло с ужасающей быстротой, главной заботой короля было прославление Версаля как символа его власти.

— Думаю, что вашу просьбу можно удовлетворить, — благосклонно изрек монарх.

Почувствовавшая огромное облегчение Сюзанна, зашуршав лазурной тафтой юбок, бросилась в порыве благодарности на колени и поцеловала королю руку.

— Я благодарю вас от всего сердца, сир!

Людовик улыбнулся, довольный этим искренним движением души, и, подняв ее с колен, снова усадил на стул.

— Как же вы предполагаете сохранить свою тайну от других? Вы поедете в деревню?

— Нет. Я должна создать в свете впечатление, что нахожусь в Орлеане, хотя в действительности буду жить затворницей в нашем парижском доме. Таким образом я смогу вести необходимую переписку и домашние дела, не позволяя им прийти в упадок. Что касается моих визитов в Шартрез, Жак относился к ним с большим неудовольствием, опасаясь за мое здоровье в тех ужасных условиях, и поэтому не удивится, если я перестану его навещать.

Людовик кивнул, прекрасно понимая, что у ее мужа и в самом деле были веские причины не желать присутствия жены в том гиблом месте.

— Чтобы облегчить ваше положение, я приму специальный указ, запрещающий женам посещение мужей-офицеров, поставив последних в те же условия, в каких находятся и солдаты. Землеройные работы идут не так успешно, как я ожидал, и офицеры смогут опять воспользоваться своими привилегиями после того, как отставание будет ликвидировано.

— Ваша доброта ко мне безгранична, сир!

Аудиенция подошла к концу. Когда Сюзанна уже встала со стула и направилась к двери, Людовик задал еще один вопрос:

— Ваш любовник знает о вашем положении?

— Нет, сир. Он также в неведении.

Шло время, и однажды в Шато Сатори пришло письмо от Сюзанны.

— Она опять уехала из Парижа к детям, — сказал Огюстен, прочитав последнюю страницу и передав письмо Маргарите. — Стало быть, мы еще долго не увидим ее.

Сюзанна не выразила в послании никаких добрых пожеланий в адрес Маргариты, которой это показалось очень странным, поскольку они не виделись со дня поспешного отъезда Сюзанны, да и во время ее пребывания в Париже тоже ни разу не встречались. Однако вскоре она забыла об этом. Жизнь была полна куда более серьезных забот. Помимо Люсиль, в мастерской трудились теперь еще четверо работниц; торговля в магазине шла довольно бойко, да и в вестибюле товар раскупался мгновенно. Если что и омрачало в общем-то безоблачное существование Маргариты, так это непонятная и едва уловимая перемена в их отношениях с Огюстеном. Он любил ее еще больше, чем прежде, в этом не могло быть никакого сомнения, и все же между ними возникла преграда из невысказанных мыслей, которой раньше не существовало. Там, где раньше они открывали навстречу друг другу души, теперь ощущалась если не напряженность, то определенная сдержанность. Вину за это Маргарита целиком возлагала на себя. Та ночь в Версале все еще тяжким бременем давила на нее, и она чувствовала, что должна освободиться от этих переживаний, каким-то образом дав Огюстену понять, что в его отсутствие случилось нечто серьезное и страшное.

Она продолжала видеть Стефана, совсем того не желая. Он постоянно приходил в магазин, если был уверен, что застанет ее там, но ничто не доставляло ему такой радости, как случайная встреча с Маргаритой на улице и возможность прогуляться с ней до того места, куда она направлялась. При виде Стефана, идущего навстречу, Маргариту начинало бросать в дрожь, хотя он отличался неизменным дружелюбием, безупречностью манер и никогда не пытался пригласить ее на концерт, бал или куда-либо еще. И все же она почти физически ощущала стремление Стефана заполучить ее любой ценой. Особенно тревожило то, что всегда, когда в разговоре упоминалось имя Огюстена, глаза Стефана начинали блестеть почти фанатичной ненавистью. Похоже было, что его неприязнь к Огюстену своей глубиной и интенсивностью не уступала его любви к Маргарите, и это не удивляло ее, ибо она уже поняла, что Стефан видел в Огюстене единственное препятствие на пути к осуществлению своей мечты.

Время поступления Стефана в драгунский полк между тем приближалось, и Маргарита вся истомилась в ожидании этого благословенного мига. Перед самым его отъездом она приняла предложение Стефана пообедать вместе, потому что не хотела выглядеть в его глазах черствой и неблагодарной: ведь он когда-то спас ей жизнь. Они встретились в одной из таверн, которую часто посещала знать и где они несколько раз ужинали, пока возвращение Огюстена не положило конец их встречам. Стефан был уже в мундире драгуна, который очень ему шел. Темно-голубые перья его шляпы затрепетали на ветру, когда он снял ее перед приблизившейся Маргаритой.

— Сегодня я никак не мог дождаться минуты, когда увижу вас, — сказал он вместо приветствия. — Я хотел побеседовать с вами еще раз в более спокойной обстановке, когда вас ежеминутно не отрывают дела в магазине или мастерской.

— Когда вы уезжаете? — Маргарита понимала его желание встретиться в спокойном, уютном месте, и теперь они находились в отдельном кабинете, окна которого выходили на улицу.

— Завтра ранним утром. Наверное, пройдет еще очень много времени, прежде чем я вернусь в Версаль.

— Но ведь этого следовало ожидать…

— Я буду скучать по вас.

Маргарита слегка поморщилась, показав, что разговор начинает развиваться в нежелательном направлении.

— Скажите, куда вас посылают?

— Поддерживать закон и порядок там, где это будет необходимо. — Он наклонился к ней над столом. — Дайте мне на память платок или что-нибудь еще. Я буду все время носить его при себе, пока не вернусь!

Маргарита сочла эту просьбу слишком ко многому обязывающей и вежливо, но твердо отклонила ее, сказав:

— Но ведь вы же не на войну отбываете?

— Разве? — Глаза Стефана сузились и стали колючими. — Гугеноты так же опасны для Франции, как и любой внешний враг.

От этих слов на Маргариту словно повеяло трупным холодом. Ее чуть было не передернуло от страха и отвращения, но она взяла себя в руки и спросила:

— Что вы имеете в виду?

Стефан небрежно пожал плечами, как бы говоря, что не стоит придавать этому большого значения.

— Только то, что мой полк получил приказ расквартироваться в одном из тех мест, которое считается оплотом гугенотов в Гаскони, где эти еретики вечно что-нибудь затевают. Вот и теперь пришло сообщение о вооруженной стычке с войсками. Убиты люди, и сгорело несколько домов. Это напоминает войну…

Маргарита поспешно произнесла:

— Надеюсь, что вы возьмете на себя роль миротворца и будете способствовать тому, чтобы страсти улеглись!

— Таково мое намерение.

После этого они еще разговаривали на разные темы, но когда пришла пора расставаться, Стефан вернулся к своей просьбе об амулете.

— Давайте больше не будем об этом говорить, — предложила Маргарита. — Такой подарок делается в знак любви, но между нами ее нет. Не стоит обольщаться и путать искреннюю признательность и симпатию с любовью.

— Вы просто не готовы признаться себе самой в своих истинных чувствах. Но настанет день, когда вы устанете от человека, который старше вас в два раза. И тогда я обязательно вернусь за вами, Маргарита! И не думайте, что будет по-другому.

Он словно опутывал ее цепями, и Маргарита поднялась из-за стола, собираясь уходить. Ей казалось, что тем самым она освободится от невидимых уз.

— Мы расстанемся как друзья. Давайте не будем портить спорами нашу последнюю встречу!

— Слушаюсь и повинуюсь. Общение с вами, хоть и недолгое, доставило мне несравненное удовольствие. Разрешите поцеловать вас на прощание. Этот поцелуй заменит любой амулет и не сотрется из моей памяти. — Прежде чем опешившая Маргарита успела что-либо ответить, он протянул к ней руки и, заключив в объятия, страстно поцеловал. Прошло несколько секунд; наконец, прочные объятия разомкнулись, и возмущенная Маргарита смогла перевести дух. Губы Стефана растянулись в торжествующей улыбке:

— Это мне на память о вас!

Против поцелуя она, в общем-то, ничего не имела, потому что не могла в один миг выбросить из своей души все те светлые и теплые чувства, которые испытывала к Ле Пеллетьеру. Даже его назойливые любовные ухаживания вызывали у нее невольное уважение искренностью и постоянством. И к тому же, несмотря на хвастливые обещания вернуться за ней, его отсутствие в Версале должно было продлиться достаточно долго; за это время он узнает новых людей, увидит разные города, познакомится с девушками и постепенно начнет забывать о ней. Будь Стефан старше, все могло бы сложиться по-иному, но он был молод и вполне успеет влюбиться еще дюжину раз за время своей службы.

Ободренная этими мыслями, Маргарита рассталась с ним. Вернувшись в Шато Сатори, она возликовала: наконец-то можно будет вздохнуть полной грудью и не замирать от страха, завидя знакомую долговязую фигуру. Напевая веселую песенку, Маргарита развязала шнурки сумочки, чтобы достать образцы тесьмы, который положила туда еще в магазине, и оторопела. Из кошелька ей зловеще подмигивал зеленый изумруд обручального кольца, как бы предупреждая ее о том, что радоваться еще рано. Оправившись от шока, Маргарита сообразила, что Стефан, должно быть, тайком положил кольцо в сумочку, которая лежала между ними на стуле. В пылу спора из-за амулета она так увлеклась, что перестала обращать внимание на окружающие предметы, и он не преминул воспользоваться ее рассеянностью. Разумеется, он лелеял надежду, что этот знак любви не позволит ей забыть о нем. Однако Маргарита увидела в этом кольце не подарок на память и не символ вечной преданности, а источник возможного недоразумения между ней и Огюстеном и потому решила больше не держать его в неведении.

С кольцом в руке она спустилась вниз в библиотеку, где Огюстен сидел за столом и писал письмо. Не говоря ни слова, Маргарита положила изумруд рядом с его рукой. Его взгляд тут же застыл, прикованный к этому предмету, и перо в руке замерло.

— Что это?

— Обручальное кольцо. Я уже дважды отказывалась от него.

Лицо Огюстена стало пепельно-серым, и он откинулся на спинку кресла.

— Кто же предложил его тебе?

— Стефан Ле Пеллетьер.

Нечеловеческим усилием сдерживая внезапно вспыхнувшее бешенство, Огюстен сказал:

— Я не хочу, чтобы его имя упоминалось в этом доме…

Казалось, слова вязли в его зубах, когда он произносил их.

Маргарита почувствовала что-то неладное и призвала на помощь все свое мужество: ведь сказано было еще не все.

— Тем не менее, я должна рассказать тебе о кольце.

— Если ты отказалась от него, то каким же образом оно попало к тебе?

— Я встретилась с ним, чтобы попрощаться перед его отъездом в драгунский полк. А когда вернулась домой, обнаружила это кольцо у себя в сумочке. Должно быть, он положил его туда тайком, когда я смотрела в другую сторону.

Рука Огюстена со страшной силой стиснула перо, а в следующее мгновение он швырнул его на пол.

— Когда Лe Пеллетьер впервые предложил тебе стать его невестой? — сурово спросил он. — Не тогда ли, когда ты оказалась в его постели? Меня не было в Версале, и ты вернулась домой с рассветом, когда все еще спали и не могли заметить тебя…

Ноги у Маргариты подкосились, и, чтобы не упасть, она ухватилась за край стола.

— Так значит, ты нанял шпиона, который следил за мной в твое отсутствие?

— Нет! — Он встал с кресла так резко, что оно опрокинулось. — Мне рассказали об этом в доме моего отца, и сделал это из самых высоких и чистых побуждений человек, специально приехавший для этого ко мне.

Приставив руки к вискам, Маргарита пошатнулась, испытав страшный удар. Ее словно ножом полоснуло по сердцу. Лишь один человек на свете мог поехать к Огюстену с этой целью. Этого и следовало ожидать… Разве Сюзанна не предупреждала, что не потерпит, чтобы Огюстена обманывали, и будет зорко следить за всем, что может оскорбить его честь?

— Да, это правда, что я провела ночь не в доме и не в своей постели. Правда и то, что домой меня привез Стефан. Но на самом деле все обстоит не так, как ты думаешь. Я встретила его на Королевской площади, когда он собирался на утреннюю прогулку.

— На Королевской площади? А где же ты тогда была?

— Я заблудилась в коридорах Версаля — после того, как отвергла приставания короля, желавшего переспать со мной!

Вся история вылилась из нее потоком горячей и бессвязной речи. Когда Огюстен вышел из-за стола и, подойдя к Маргарите, ласково обнял ее, она поняла, что он поверил. Описанная Маргаритой реакция короля на известие о том, что она является дочерью Жанны Дремонт, в точности совпадала с ощущением Огюстена, который увидел такое же выражение ненависти на лице Людовика, когда просил отнестись к бедной женщине с милосердием. Теперь ему самому было непонятно, как он смел усомниться в верности Маргариты, которая всегда была с ним честна и откровенна. Ревность, ослепившая его, оказалась плохим советчиком. Тогда, войдя в дом после долгого отсутствия, он даже не ожидал увидеть ее, ожидая, что она ушла к Стефану, и почувствовал несказанное облегчение, узнав о своей ошибке. Он изо всех сил старался отвоевать ее у Стефана, не зная, что ломится в открытую дверь, пытаясь найти то, что не терял.

— Обещай мне одну вещь! — умоляюще произнесла она после того, как их примирение состоялось.

— Что именно? — Он был готов сделать для нее все, что было в его власти.

— Когда тебе в следующий раз понадобится надолго уехать к отцу, позволь мне отправиться с тобой. Я могу остановиться в Гавре и не мешать тебе.

— Хорошо, так мы и поступим.

Еще не пришло время рассказать ей о том, что он намеревался сделать во время следующего визита в Мануар. Ему не хотелось, чтобы какие-то непредвиденные случайности сорвали задуманное и причинили Маргарите ненужные огорчения. Сперва требовалось провести определенную подготовительную работу во избежание конфликта с отцом. Мысль о том, чтобы сделать Маргариту своей женой, давно уже посещала его, но во время последней длительной разлуки она обрела реальные очертания. Лишь приезд Сюзанны, исполненной самых лучших побуждений, но впавшей в заблуждение, поколебал его намерения. Теперь же ничто не могло помешать ему, и выход был подсказан морганатическим браком короля, почти наверняка имевшим место. Он найдет протестантского священника, который совершит церемонию бракосочетания, и они станут мужем и женой, пусть даже весь мир останется в неведении относительно их союза.

Однажды, ранним майским утром Огюстен получил приказ явиться к королю. Вот уже несколько недель он безуспешно пытался добиться аудиенции по срочному делу и начал было думать, что фортуна повернулась к нему спиной. Приободрившись и решив, что он ошибался, Огюстен поспешил в Версаль. Однако не успел он войти в кабинет, как Людовик дал понять, что вызвал его по другой причине.

— Вы дружите с бригадиром Фреснеем на протяжении многих лет, не так ли?

— Еще с той поры, когда мы оба были безусыми юнцами-мушкетерами, сир.

— Тогда я вынужден возложить на вас одну неприятную обязанность. — Людовик взял со стола листок с перечнем фамилий и помахал им в воздухе. — Этим утром я получил список тех, кто недавно умер от лихорадки на земляных работах на Юре. С прискорбием должен сообщить вам, что в нем значится и фамилия вашего друга.

Король увидел, что его слова потрясли Руссо. Придворный стоял, словно его поразило громом, не в состоянии осознать услышанное. Чтобы дать ему время прийти в себя, Людовик отошел к окну и посмотрел на площадь.

— Нельзя ли надеяться, что произошла какая-то ошибка, сир?

От пережитого шока его голос звучал непривычно резко.

Людовик повернулся к нему.

— Нет, это не ошибка. Он слег с приступом лихорадки вчера утром и еще до заката солнца испустил дух. Такова Божья воля.

— А мадам Фресней уже знает об этом, сир?

— Нет. Я уверен, что вы сумеете сообщить ей эту весть как можно деликатнее.

— Я незамедлительно выезжаю в Орлеан.

— Там ее нет. Вы найдете мадам Фресней в ее парижской резиденции.

Эта весть удивила Огюстена:

— Но ведь ее письма ко мне приходили из орлеанского замка!

— Тем не менее, вы найдете ее в Париже.

Озадаченный Огюстен покинул дворец и сразу же отправился в магазин, где и поведал Маргарите о смерти Жака. Как и следовало ожидать, это печальное известие очень расстроило ее.

— Ты не хочешь съездить со мной в Париж? — спросил он.

— Сейчас не самое подходящее время. Мы с Сюзанной не встречались после того, как ты написал ей о ее ошибке. Я могу оказаться в роли незваного гостя в это время скорби. Узнай у нее сначала, удобно ли мне появиться там, и если с ее стороны не будет никаких возражений, я так и сделаю.

Огюстен поскакал в Париж, и еще до того, как колокол ближайшей церкви отбил полдень, уже спешился у крыльца большого парижского особняка Фреснеев. Когда он постучал, дверь отворил слуга с заспанным и неприветливым лицом.

— Я должен немедленно увидеть мадам Фресней! — заявил Огюстен, переступая порог.

— Мадам Фресней здесь нет, мсье. Она в деревне, — хмуро ответил слуга.

Огюстен довольно бесцеремонно возразил:

— Я знаю, что она здесь. Скажите, что я прибыл по поручению короля.

Эти слова сразу же возымели ожидаемое действие. Слуга спросил его имя, а затем Огюстену пришлось ожидать с четверть часа в зале, прежде чем слуга возвестил, что мадам Фресней примет его в своей спальне. В то время среди знатных дам был распространен обычай принимать важных гостей, находясь в постели. При этом подавался чай, кофе или освежающие напитки. Иногда в будуар набивалось с дюжину (или даже больше) гостей.

К облегчению Огюстена, в покоях Сюзанны никого не оказалось. Когда его ввели туда, Сюзанна сидела в постели, опираясь спиной на горку перевязанных ленточками подушек. На ней был роскошный атласный халат, поверх которого блестело изумительное колье. Край ослепительно-белоснежной простыни был отвернут на расшитое красивыми узорами одеяло, доходившее до груди и почти скрывавшее халат. Огюстен тут же заметил, что во внешности Сюзанны произошли некоторые изменения. Лицо стало одутловатым; под глазами появились темные круги, которые проступали даже сквозь слой краски и пудры.

Однако печальная миссия, обременявшая душу Огюстена, помешала ему вспомнить их последнюю встречу и сделать правильный вывод…

— Я ненадолго приехала в Париж, чтобы заказать своей портнихе несколько платьев. Завтра или послезавтра я опять возвращусь в Орлеан, — солгала Сюзанна. — Садись, Огюстен. — Однако ее гость продолжал стоять, и его взгляд необычно серьезных, ставших суровыми глаз был направлен куда-то в сторону. Почувствовав неладное, она схватилась за горло, сверкнув бриллиантовыми перстнями, которыми были унизаны пальцы:

— О, Боже! Что случилось?

Огюстен присел на край постели, молча всматриваясь в ее глаза и, взяв ее руку, ласково и осторожно положил между своих ладоней. Затем он рассказал ей все. На несколько секунд Сюзанна решилась дара речи и уставилась на него расширившимися, помутневшими зрачками. И вдруг из ее уст вырвался душераздирающий вопль:

— Это я убила его!

Она бросилась ничком на постель в порыве безутешного отчаяния; одеяло сбилось на сторону, и тайна Сюзанны открылась опешившему Огюстену. Судя по ее увеличившемуся животу, она уже была по меньшей мере на седьмом месяце беременности. Огюстен пытался утешать ее, но каждый раз Сюзанна выкрикивала, что считает себя убийцей или что Жак был бы жив, если бы не она. В конце концов, Огюстен испугался, как бы с ней в таком состоянии не случилась беда — выкидыш или что-нибудь в этом роде, и он заботливо посадил ее, заставив принять прежнюю позу. Тело Сюзанны безвольно полулежало на подушках, а по лицу обильным потоком струились слезы.

— Ты совершенно не виновата в том, что случилось с Жаком! — успокаивал ее Огюстен. — Даже если бы тебя успели уведомить о его болезни, ты ничем не могла бы помочь ему.

— Ты не понимаешь… — сказала Сюзанна, дрожа всем телом. — Я просила короля запретить Жаку отлучаться домой, пока младенец не появится на свет. Если бы он получил отпуск в положенное время, то не заразился бы лихорадкой, унесшей его так быстро…

— Но зачем тебе было просить об этом короля? Разве Жак не знал? Ведь он наверняка обрадовался бы еще одному ребенку.

— Только не этому… — ее голос, преисполненный горя, был почти не слышен. Она увидела, что в его глазах блеснуло презрение. Теперь Огюстену все стало ясно. Не заботясь больше о сокрытии беременности, Сюзанна откинула одеяло и встала с кровати.

— Я хотела спасти его от унижения! Ты тоже не должен был знать об этом, но судьба распорядилась иначе.

— Что ты будешь делать с ребенком?

С лица Сюзанны не сходило выражение отчаяния:

— Подыщу кормилицу из хорошей семьи и заплачу ей, чтобы она затем усыновила младенца. Так поступают все придворные дамы, оказавшиеся в подобном положении.

— Неужели ты и в самом деле смогла бы расстаться с ребенком, зачатым от меня? — В нем говорила любовь, которую они испытывали друг к другу столько лет. Это не затрагивало его чувств к Маргарите, и не означало, что он отдает кому-то предпочтение. Огюстен вовсе не желал, чтобы стрелки часов повернулись вспять к тому вечеру, когда он впервые увидел Сюзанну в Фонтенбло и мог завоевать ее сердце. То, что роднило его с этой женщиной даже после многих лет взаимного добровольного отречения и выразилось во вспышке безумной страсти, охватившей их обоих, имело собственную ценность, которую нельзя было принизить или сбрасывать со счетов.

Сюзанна вытащила маленький цветок из букета, стоявшего в вазе, и прижала его к своей щеке, а слезы продолжали струиться из ее глаз.

— При расставании с ним умерла бы частичка моего сердца. Теперь я могу не скрывать беременность, но цена, которую пришлось заплатить за освобождение от лжи, чудовищна!

— Нет никаких доказательств того, что Жак избежал бы лихорадки, если бы приехал домой на пару недель. Скорее всего, она настигла бы его немного позже. Ты здесь не при чем!

— Моя вина всегда останется со мной.

— Но это я виноват в том, что ты оказалась в этом безвыходном положении.

Сюзанна повернулась и посмотрела ему в лицо:

— Ты и так с лихвой будешь наказан тем, что твой сын будет воспитываться под чужим именем.

— Но почему ты думаешь, что это обязательно будет мальчик?

Она погладила себя ладонями по выпуклому животу:

— Я сужу по тому, как он там расположился. — И внезапно ее лицо перекосила гримаса стыда и раскаяния. Она ненавидела себя в этот момент. — Если Бог сжалится надо мной, то ниспошлет мне смерть при родах.

— Нет! — вскрикнул Огюстен, протестуя всей душой против столь сурового приговора, который она вынесла себе. Приблизившись к Сюзанне, он заключил ее в объятия. И тут последние остатки самообладания покинули несчастную женщину, и, прильнув к его плечу, она разразилась громкими рыданиями. Больше не существовало слов, которые они могли сказать друг другу именно сейчас. Все, что Огюстен мог сделать, — это находиться рядом в эти первые, самые тяжелые часы и помочь ей свыкнуться с необходимостью покорно принять этот удар судьбы и жить дальше ради детей. Это означало, что он должен разделить с ней все бремя ответственности. Даже на секунду Огюстен не допускал мысли о том, что Сюзанна может остаться в одиночестве. И по мере того, как она выплакивала свое горе, уткнувшись в его плечо, он почти наяву видел, как уходит в небытие, тает, словно туман, все то, что касалось его будущей жизни с Маргаритой.

Домой он вернулся поздним вечером. Весть о том, что Сюзанна пока не готова видеть ее, огорчила Маргариту, но не удивила. Она написала письмо с выражением соболезнований, в котором одновременно дала Сюзанне понять, что не держит на нее зла за ошибку и желает возобновить их прежнюю дружбу. Огюстен, возвращаясь в Париж, захватил письмо с собой. На нем теперь лежали все хлопоты по устройству достойных похорон, потому что убитая горем вдова была не в состоянии вникнуть во все тонкости этого дела. Герцогиня де Вальми, несмотря на свои преклонные лета, также прибыла в Париж побыть с племянницей и на следующий день после похорон увезла ее в Орлеан. Два месяца спустя Сюзанна родила сына, которого назвала Эдмундом в честь своего отца.

В том самом году, когда родился Эдмунд, Людовик окончательно ожесточил свое сердце против Атенаис де Монтеспан. Ее выселили из огромных апартаментов и перевели в гораздо менее просторные покои, находившиеся этажом ниже. Ее могуществу пришел конец, и говорили, что она целыми днями плачет в своем новом обиталище. Франсуаза не ликовала, одержав победу над соперницей, поскольку обладала иным складом характера; однако у нее теперь было все, к чему она стремилась. Единственным удручавшим ее обстоятельством была необходимость исполнять супружеские обязанности, ибо по натуре она не была страстной женщиной, и эти забавы претили ее религиозным чувствам. Однако король в свои сорок пять лет был полон любовной энергии, не уступая любому пылкому двадцатилетнему юноше.

Тогда же, в 1684 году, была закончена реконструкция еще двух чудесных апартаментов Версаля. Первым стоит назвать новые королевские покои на восточной стороне дворца, центром которых являлась красивая гостиная, откуда через двойные двери можно было попасть в помещение, ставшее подлинной гордостью Версаля — поражающий пышным великолепием зал Зеркал. С севера к нему примыкал зал Войны, с юга — зал Мира.

У всякого, кто впервые входил в эту длинную галерею из золота и стекла, украшенную скульптурами, мраморными пилястрами, с массивной, покрытой серебром мебелью, глаза выскакивали из орбит. Как-то раз Огюстен повел туда и Маргариту, с трудом убедив ее забыть хотя бы на время об отвращении к Версалю, которое стало особенно глубоким после всего, что ей довелось там пережить. Теперь она была рада, что пришла, стоя на пороге огромного зала Зеркал, который своим великолепием поражал воображение.

Изобилие золота безжалостно слепило глаза. Помещение было залито морем света, попадавшего туда через семнадцать высоких окон, которые по высоте и форме совпадали с семнадцатью зеркалами, установленными в нише противоположной стены. Позолоченные статуи в рост человека были увешаны каскадами хрустальных канделябров. Высокие сводчатые потолки были расписаны сценами, изображавшими важнейшие этапы славной жизни Людовика, и оттуда на шелковых подвесах спускался двойной ряд огромных, каждая в несколько сотен свечей, хрустальных люстр. Ширина зала достигала одиннадцати ярдов, а длина — ста девяти. Впечатление от великолепия дубового паркета, отполированного до золотого блеска, многократно усиливалось чудеснейшим, специально для этого вытканным савоннским ковром, изумлявшим непревзойденным богатством красок. Этот зал Зеркал, созданный для прославления короля-солнца, притягивал к себе само солнце, когда западный фасад купался в его лучах. Зеркала казались волшебными ловушками, откуда эти лучи не могут выбраться. Солнце и Аполлон сливались с Версалем, и это символизировало абсолютную власть короля.

Маргарита озиралась по сторонам, когда Огюстен вел ее за руку от одного зеркала к другому, пока они не оказались у центрального окна, выходившего на террасу, а далее в перспективе виднелся фонтан Латоны и Большой канал, поверхность которого блестела на солнце, словно тысячи бриллиантов. Тень воспоминаний омрачила ее лицо. Ведь ее отец, должно быть, стоял здесь и укладывал камни в раствор, не думая о красивой перспективе. Отсюда он и упал, разбившись о каменные плиты внизу. Огюстен знал, что Маргарита всегда избегала смотреть в эту сторону, но сейчас ее взгляд был спокоен и тверд, и охватывал весь окружающий ландшафт. Именно на это он и надеялся, когда пригласил ее сюда полюбоваться прекрасным творением человеческих рук после того, как зал Зеркал был открыт для посетителей.

— Все в порядке? — спросил он ее.

Маргарита улыбнулась и, повернувшись к Огюстену, взяла его под руку:

— Мне опять дышится легко и свободно. А раньше от одной мысли об этом месте меня охватывал трепет. Никогда бы не подумала, что буду стоять здесь…

Из окон зала Мира открывался вид на весь южный цветник вплоть до огромного причала, под которым сейчас строилась новая оранжерея. Архитекторы решили использовать под нее пустовавший участок земли, который все равно не годился для иной цели. Для того, чтобы посмотреть на строительство, необходимо было спуститься на добрую сотню ступенек. Здание оранжереи не портило вида на пруд Швейцарцев и должно было стать еще одним украшением этого великого дворца, который до сих пор скромно именовался «Шато», и, казалось, это название сохранится за ним навсегда.

— Неужели король будет строить и строить до конца дней своих? — удивлялась Маргарита, когда они двинулись дальше по залу Зеркал.

— Этому никогда не будет конца. Если бы Людовик родился не королем, то из него, наверняка, вышел бы отличный каменщик.

— Вот было бы забавно посмотреть на него, стоящего на лесах в королевской мантии и с мастерком в руке!

Абсурдность этого образа вызвала у них веселые улыбки. Огюстен был слишком серьезен и задумчив в эти дни, и Маргарита ценила те редкие минуты, когда к нему хотя бы ненадолго возвращалось беззаботное жизнерадостное настроение.

О многом он умалчивал, но Маргарита догадывалась, в чем была причина его подавленного настроения. Король больше не посылал его никуда в качестве посла, да и других поручений ему не давали. С каждым днем таяли надежды на то, что Людовик вновь примет его и выслушает еще один страстный призыв к милосердию по отношению к единоверцам. Его миссия при дворе была фактически исчерпана, и дальнейшее пребывание в Версале уже не имело смысла, а скоро могло стать и опасным. Маргарита была уверена в том, что если бы Шато Сатори не служил убежищем и перевалочным пунктом для гугенотов, спасавшихся от преследований, Огюстен давно бы продал дом и, переехав в Гавр, занялся бы делами банка Руссо.

По некоторым признакам она научилась определять, когда в мансарде прятались беглецы. В конце концов, ей тоже захотелось помогать этим несчастным людям, и между ней и Огюстеном состоялся откровенный разговор.

— Я знал, что не смогу долго скрывать от тебя эту тайну, — со вздохом огорчения проговорил Огюстен. — Теперь, когда тебе стало известно все, будет лучше, если я подыщу тебе квартиру в городе.

— Нет, я не оставлю тебя! Здесь часто бывают женщины и дети, и я лучше тебя знаю, как им помочь.

— Но эти люди принадлежат к другой вере, — напомнил он ей.

— Они в беде, и этого для меня достаточно.

Огюстен нежно провел пальцем по ее щеке.

Она ждала его ответ с волнением и, откинув голову, внимательно всматривалась в его добрые и печальные глаза.

— О, если бы все мужчины и женщины были такими же добрыми самаритянами, как ты! Хорошо, я буду рад твоей помощи, но если появится хоть малейший намек на опасность, ты немедленно оставишь Шато Сатори. Будь осторожна! Вокруг днем и ночью рыщут ищейки короля.

Маргарита кивнула, показывая, что подчиняется его условиям, хотя вовсе не собиралась покидать Огюстена, что бы ни случилось.

Теперь Огюстену часто приходилось отлучаться из дома, иногда на неделю, иногда на две, и всякий раз эти поездки были связаны с делом гугенотов и, следовательно, с огромным риском. Маргарита не находила себе места, пока он не переступал порога дома. Преследования приняли отныне открытую форму, особенно на юге и юго-западе страны, и руководил ими маркиз де Луво. Однажды она услышала имя Стефана, которое упоминалось в ряду имен других офицеров, отличавшихся рвением в карательных экспедициях, и это очень расстроило ее.

Однажды судьба забросила Огюстена в местах, находившиеся неподалеку от Орлеана, и он, не преминув воспользоваться случаем, навестил Сюзанну. Она не прислала с ним письма примирения, как на то надеялась Маргарита. Очевидно, ее решение не возобновлять дружбу с Маргаритой было бесповоротным. Огюстен проникся большой симпатией к маленькому Эдмунду и отзывался о нем с сердечной теплотой, словно говорил о собственном сыне. Маргарита и не подозревала, насколько была близка к истине. Она остро завидовала Сюзанне и, как никогда, мечтала о том, чтобы подарить Огюстену сына. Но у нее все чаще стали появляться мысли, которые наполняли ее сердце страхом и скорбью. Неужели она бесплодна?

В июле 1685 года Маргарита вдруг поняла, что беременна. Наконец-то! Ее ликованию не было границ. Однако в сентябре случилось несчастье. Однажды она спешила из мастерской в магазин и, оступившись на лестнице, упала икубарем покатилась вниз. Поначалу казалось, что ничего страшного не случилось, если не считать ушибленного локтя, и Маргарита даже пошутила насчет своей неуклюжести, а через час у нее случился выкидыш. Это было для женщины страшным потрясением. В последующие недели у нее совершенно пропал интерес к жизни. Тщетны были уверения доктора, друзей и самого Огюстена в том, что в следующий раз все пройдет удачно и роды будут нормальными.

Трудно сказать, как долго продолжалась бы эта апатия, если бы в октябре король не подписал в присутствии всех своих министров акт об отмене Нантского эдикта. Усевшись на троне с серебряным орнаментом, он взял перо и поставил подпись на документе. Этим росчерком пера протестантское меньшинство уже и формально теряло всякое право на защиту, обеспеченную законом; гугенотам запрещалось также свободно исповедовать их религию. По мнению Людовика, это был единственный способ, с помощью которого их можно было заставить повиноваться, поскольку все другие попытки принудить их к обращению не дали никакого результата.

Все это непосредственно сказалось на дальнейшей жизни Маргариты. Однажды, когда она закрывала магазин, появился Огюстен, у которого было к ней срочное дело.

— Мне нужна твоя помощь. В мансарде находится больной ребенок, и за ним некому ухаживать, потому что в этой партии беженцев нет ни одной женщины.

Она сразу же помчалась домой. Около мальчика неумело хлопотали его отец, три брата и дядя. Мать утопили в колодце за ересь по личному указанию де Луво. Они должны были переправиться в Англию через Гавр на борту небольшого парусника, спрятанного у берега лесной речушки неподалеку от Мануара. Болезнь мальчика задерживала их и подвергала дополнительной опасности. Маргарита, забыв о собственной беде, с энтузиазмом включилась в борьбу за спасение ребенка.

Не успела она проводить этих страдальцев в дорогу, как прибыли еще два беженца с юга. Если раньше спасавшиеся гугеноты появлялись от случая к случаю, то теперь их поток увеличивался и становился подобен наводнению. Маргарита со слезами на глазах утешала вдову, мужа которой насадили на вертел и зажарили живьем. У другой женщины сын погиб не менее страшной смертью: его колесовали, переломав все кости, а потом повесили. Снова и снова ей приходилось перевязывать страшные раны, полученные беглецами при защите своих семей и очагов от варваров в мундирах правительственных войск или при пытках. Имя Стефана Ле Пеллетьера упоминалось все чаще: за особое усердие в жестоких расправах он был отмечен министром и повышен в чине. Не было никакого сомнения в том, что этот симпатичный молодой человек стал ярым приверженцем кровавых методов своего кузена.

Из рассказов пострадавших и очевидцев Маргарита узнала множество подробностей об ужасных мучениях, которым по приказу маркиза де Луво подвергали тех, кто оставался верен своим убеждениям. От всего этого в душу заползал жуткий, леденящий холод, и волосы вставали дыбом. Драгун обычно ставили на постой в дома гугенотов якобы для поддержания законности и порядка, но в действительности они должны были избивать и пытать новообращенных, ибо методы простого запугивания и придирок были отброшены ввиду их неэффективности.

Словно в бою, де Луво, прежде, чем браться за верхушку протестантской общины, нанес первый удар по тем, кто меньше всего был способен защитить себя. С его ведома и одобрения драгуны занялись настоящим мародерством, как будто находились в какой-нибудь чужой завоеванной стране, а не на французской земле. Они воровали, разбойничали и грабили в свое удовольствие, отнимая у жителей все, что захочется, а также удовлетворяли свою похоть, открыто насилуя жен, дочерей и служанок глав протестантских семейств. Мужчин нещадно пытали, невзирая на возраст. Любимым развлечением, драгун было изобретение новых пыток. Конечно, некоторые протестанты не выдерживали и принимали католическую веру, но делалось это из страха перед смертью или боязни потерять детей, хотя зачастую эти обращения в последнюю минуту не брались в расчет новоявленными инквизиторами и не спасали от преследований. Огюстен догадывался, что, отчитываясь о своих успехах длинными списками обращенных — списками, которые ежедневно ложились на стол королю, — де Луво не сообщал, какой ценой были достигнуты эти успехи. Не прошло и нескольких месяцев, как зверства, творимые сначала на юге, распространились, как чума, и на другие части страны. Позже они стали известными под названием «драгоннад».

Понимая, что время не терпит, Огюстен сделал еще одну решительную попытку привлечь внимание короля к наиболее вопиющим случаям. Так как в аудиенции ему снова было отказано, он обратился к королю, когда тот шел от утренней мессы и, как обычно, пребывал в благодушном настроении.

— Сир! Всего лишь несколько слов о жестокостях и зверствах, творимых в отношении гугенотов маркизом де Луво!

Людовик остановился, и на лице его появилась усталая улыбка.

— Неужели вы опять за свое, мсье Руссо? Разве я не спрашивал вас и прежде: где доказательства правдивости тех слухов, о которых вы мне постоянно твердите? Вас самого преследуют? Вам запретили появляться при дворе? Что, протестантов во дворце и в городе Версале стегают плетьми или пытают в парке и на улицах?

— Но это происходит в других местах! На юго-западе многие селения гугенотов превратились в кладбища со склепами: там едва теплится жизнь. Если вы соблаговолите проехать со мной, то сами в этом убедитесь, сир.

Глаза Людовика потускнели и подернулись пеленой. Так бывало всегда, когда ему рассказывали о том, что многие его подданные живут в страшной нужде, нищенствуя и голодая. Похоже было, что его разум отвергал то, что воспринимал его слух.

— Обращение в истинную веру происходит только по доброй воле и по мудрому совету аббатов, воздействующих на заблудших словом Божьим. Их сострадание простирается до того, что они берут под свое попечительство даже умирающих протестантов и спасают их души в самый последний момент, избавляя их от заразы, которую они впитали с детства. Маркиз де Луво лично заверил меня в том, что нынешняя кампания обращения проводится с надлежащей твердостью и терпимостью, так как я этого и ожидал. Прошу вас больше не обращаться ко мне с подобными петициями, мсье Руссо.

Это был ультиматум, в котором, однако, отсутствовала какая-либо личная неприязнь. Огюстен поклонился ему вслед, размышляя о том, что сказал бы Людовик, если бы узнал, что в мансарде Шато Сатори перед тем, как бежать из Франции, набиралась сил очередная партия гугенотов.

Находясь в своем сельском поместье, Сюзанна была неплохо осведомлена о том, что творится в стране, потому что поддерживала оживленную переписку как с подругами из числа придворных дам, так и с теми, кто жил в других городах Франции. Вскоре после отмены Нантского эдикта она вместе с тремя детьми перебралась назад в Париж, взяв с собой и гувернера, чтобы обучение ее старшего сына не прерывалось. Главной ее целью было находиться поблизости от Шато Сатори на случай, если вдруг обагренные кровью руки маркиза ре Луво и его прихвостней дотянутся и туда, что казалось вполне вероятным. Она пустила в ход все свои связи и добилась того, что ей предоставили в Версальском дворце небольшие апартаменты, состоявшие всего из одной комнаты. Это давало возможность снова появляться при дворе, где она не пропускала мимо ушей ни одного слуха, в котором содержался хотя бы малейший намек на новые репрессии в отношении гугенотов. Дети остались одни в Париже, но Сюзанна часто навещала их. Как-то на приеме в государственных покоях Версаля она снова повстречала Огюстена.

— Я скучала по тебе, — призналась она, и в ее словах прозвучало глубокое чувство. Поблизости никого не было, и они могли разговаривать, не опасаясь быть подслушанными.

Лицо Огюстена осветилось той особенной улыбкой, которую она так желала увидеть, и ее сердце тотчас оттаяло.

— Как Эдмунд?

— Растет и набирается сил. Приезжай в Париж взглянуть на него, когда я буду там в следующий раз.

— В настоящий момент это было бы неблагоразумно. Хотя я все еще каждый день являюсь ко двору, но делаю это исключительно для того, чтобы выяснить, куда ветер дует. Пока я здесь — как своего рода бастион гугенотов — сохраняется надежда на то, что методы де Луво не дойдут до Парижа или Версаля. Но твоя репутация может пострадать, если узнают, что ты принимаешь в своем доме протестанта.

Сюзанна с трудом скрыла свое разочарование. Она любила его сейчас больше, чем когда-либо.

— Я могу устроить так, чтобы Эдмунда вывели на прогулку в парк или еще куда-нибудь, где ты мог бы встретить его как бы случайно и побыть с ним хотя бы несколько минут.

— С нетерпением буду ждать этого случая. А теперь давай разойдемся, иначе наш разговор затянется больше, чем того требуют приличия.

Сюзанна наблюдала, как он неторопливо прошествовал к игорным столам, где встретил восторженный прием и получил приглашение присоединиться к играющим. Пока Огюстен, казалось, не подвергался остракизму со стороны других придворных, и Сюзанна знала, что иногда сам король сражался с ним в бильярд. В ней теплилась надежда, что, поскольку Людовик никогда не преследовал содомитов, потому что к ним принадлежал его родной брат, он не будет принимать никаких мер и против тех гугенотов, которые, как Огюстен, были известны ему лично и верно служили многие годы. Но этой надежде суждено было скоро исчезнуть, ибо однажды ее вызвал король. Аудиенция была очень краткой и деловой. Из кабинета короля Сюзанна вышла, трепеща от страха.

Когда Огюстен опять приехал в Париж, чтобы повидать сына, что он делал один-два раза в месяц тайно от Маргариты, то вместо няни, которая обычно привозила мальчика в коляске, его ждала Сюзанна. Эдмунд при виде отца тут же радостно заагукал и попросился к нему на руки. Бережно прижав к себе сына, Огюстен опустился на скамейку рядом с Сюзанной.

— Что случилось? Почему ты здесь? — спросил он ее после того, как они обменялись поцелуями.

— Я была на аудиенции у короля. Он хочет, чтобы я, воспользовавшись нашей дружбой, повлияла на тебя и уговорила принять католичество.

Огюстен вопросительно поднял бровь:

— Ну и?..

— Я знаю, что это бесполезно.

— Ты говорила ему, что мы уже не раз обсуждали этот вопрос?

— Да.

Он ободряюще пожал ее руку.

— Когда он вновь спросит тебя об этом, можешь сказать, что твоя попытка пока не дала никаких результатов. Может быть, из этого выйдет что-нибудь полезное. Ну а теперь, раз уж сам Людовик не возражает против того, что ты якшаешься с гугенотом, приглашаю тебя и Эдмунда на представление циркачей возле Нефского моста.

После того памятного дня она всегда ходила с Эдмундом на встречи с Огюстеном. В Версале их также иногда видели вместе. Время от времени они посещали вечерние концерты в зале Марса или же танцевали в огромном зале Геркулеса, где потолок — один из самых красивых в мире — был отделан розовым мрамором и позолоченной бронзой. И все же он никогда не заезжал в ее парижскую резиденцию, хотя сделать это было не так уж и трудно. Причиной тому была, разумеется, Маргарита. Много раз Сюзанна, уединившись в спальне, предавалась горьким слезам, зная, что если бы не Маргарита, Огюстен все время проводил бы с ней одной. Несмотря на то, что она родила Огюстену сына и он принял на себя весь груз ответственности за его воспитание, ей было нелегко примириться с его частым отсутствием, делить его с другой женщиной. Однако она не собиралась сдаваться и была преисполнена решимости найти способ заставить Огюстена принять как должное то, что его место рядом с ней и ни с кем больше. Как это сделать, она еще не знала, но верила, что рано или поздно такая возможность представится и она ее не упустит.

Огюстен не нуждался в предупреждении Сюзанны, поскольку не питал никаких иллюзий в отношении истинных намерений короля. Сама логика развития событий заставляла предположить, что вскоре Людовик обратит внимание и на тех протестантов, кто еще остался при дворе. Однако у Огюстена не было иного выхода, кроме как придерживаться прежней линии поведения, словно ничего не случилось, и в то же время стараться переправить в Англию или Голландию как можно больше своих единоверцев. Нужно было спешить, ибо он чувствовал, что время, отпущенное ему, уже на исходе. Что касается отношений с Маргаритой, то он любил ее сильнее, чем когда-либо, особенно теперь, когда испытывал перед ней вину, скрывая часть своей жизни. Никогда еще не была она так дорога Огюстену, так обожаема и желанна, и он никогда бы раньше не поверил, что способен обрести такое глубокое счастье, какое обрел с Маргаритой.

Прошло более трех месяцев. Маргарита была благодарна судьбе за каждый день, проведенный в мире и спокойствии, потому что уже знала от Огюстена о том поручении, которое дал Сюзанне король. Это вызвало у нее недоверие.

— Сюзанна делает какие-нибудь попытки побудить тебя к обращению?

— Нет. В любом случае у нее нет никаких шансов: мы никогда не остаемся наедине.

Маргарита стала успокаиваться. Сама она редко видела Сюзанну, и то лишь издали. Развлечения в парке теперь были совсем не те, что прежде, да и вообще Версаль потерял для Маргариты всякую привлекательность, потому что меньше всего она желала случайно встретиться с королем и посещала парк или дворец, когда была уверена, что этого не произойдет. В результате, чтобы развлечься, они с Огюстеном в основном ездили в Париж. Огромное удовольствие им доставляло посещение театра Комеди Франсез. Иногда они просто совершали многочисленные прогулки верхом по окрестным местам, да и пикники все еще не потеряли для них своей привлекательности.

Темные облака, нагнетаемые Людовиком, подплывали все ближе и ближе. Лишь Версаль и его окрестности оставались вне преследований и репрессий, словно де Луво старался не оскорблять тонкого обоняния короля запахом обожженной человеческой плоти. Однако его имя заставляло Маргариту содрогаться от ужаса, так же, как и упоминание о Стефане Ле Пеллетьере. Кто мог предположить, что в этом красивом, застенчивом юноше скрывалось столько злобы и звериной ненависти? Наверное, и его чувства к ней, несмотря на всю искренность, в которой она не сомневалась, основывались на варварском убеждении, что какой-то гугенот не имел права на любовь женщины, потому что он сам нуждался в этой любви. Маргарита надеялась, что судьба избавит ее от встречи с этим человеком в будущем.

Однажды рано утром Огюстен явился прямо в магазин. Вместо экипировки охотника, в которой он появился за завтраком, на нем был дорожный камзол и плащ, да и вооружился он серьезно — парой пистолетов, мушкетом и шпагой. Почувствовав неладное, Маргарита отвела его в свою каморку, подальше от ушей своей помощницы, и он сообщил ей дурные вести.

— Из Гавра прибыл курьер, но не смог найти меня дома, и ему пришлось битый час бродить по окрестностям. В доме отца разместились драгуны. Несмотря на то, что вооруженные слуги оказали им ожесточенное сопротивление, эти подонки взяли верх, превосходя их числом. Теперь отца подвергают жестоким издевательствам. Он — пленник в собственном доме. К тому времени, когда гонец уезжал оттуда, двое слуг уже были убиты. Я должен отбыть немедленно!

— Ты не поедешь один!

— Не волнуйся! Со мною Жорж, Шарль и Эрик. Все они отлично владеют шпагой и побывали в переделках не меньше моего.

Эти имена были знакомы Маргарите, потому что Огюстен уже рассказывал о них как о добрых гугенотах, не раз рисковавших жизнью.

— Ты привезешь отца сюда?

— Вряд ли. Здесь тоже становится небезопасно. Я оценю ситуацию на месте и тогда решу, что делать.

— Береги себя! — умоляла она, когда они целовались на прощание. Это расставание было одним из самых печальных и гнетущих, какие им только приходилось переживать. Маргарита вышла на улицу, помахала вслед Огюстену, и в этот момент ее охватило предчувствие страшной беды.

А в Версале в это же время Сюзанна входила в Палату Совета, призванная туда королем. Он дружески приветствовал ее, но явно охладел, когда Сюзанна призналась, что ее попытки убедить Огюстена обратиться в католичество натолкнулись на глухое сопротивление с его стороны.

— Я не торопил вас, — заявил Людовик строгим, но не лишенным некоторой снисходительности тоном. — У вас было более чем достаточно времени, чтобы убедить его по-хорошему. — При этом он подумал, как ловко сумела Франсуаза вернуть его к примерной семейной жизни и благочестивому поведению. В покоях его жены было несколько служанок-гугеноток, но это не имело никакого значения, потому что женщины не пользовались никаким влиянием и, кроме того, Франсуаза, вне всякого сомнения, сумеет вскоре обратить их. Она крепко недолюбливала маркиза де Луво, молча выслушивая короля, когда тот восхвалял последнего за огромное число обращенных им протестантов.

— Может быть, вы предоставите мне еще месяц-другой, сир, — настойчиво упрашивала Сюзанна. — Возможно, я не сумела найти к мсье Руссо правильного подхода…

— Вы наверняка смогли бы добиться всего, чего бы ни пожелали, за то время, которое было вам отпущено.

Людовик впился в нее тяжелым орлиным взором: его немигающие глаза, казалось, пронизывали ее насквозь. Лицо Сюзанны побледнело, щеки впали. Что-то в его голосе заставило ее насторожиться. Уж не прознал ли он каким-то образом, что Огюстен был отцом ее второго сына? В ее памяти ожили все слышанные ранее разговоры о сверхъестественных способностях монарха, но затем она отбросила их как явные выдумки. Огюстен рассказывал ей, что у короля повсюду есть шпионы и посоветовал никогда не доверять бумаге то, что она хотела сохранить в тайне.

— Мсье Руссо еще можно убедить, — говорила она, пытаясь выиграть время для Огюстена. — Еще одна искренняя беседа могла бы поколебать чашу весов в пользу святой церкви…

— Я согласен с вами. Вы уже проложили дорогу к его сердцу и должны окончательно склонить его на нашу сторону. От меня зависит, использовать ли в полной мере вес моего авторитета, чтобы избавить этого почти во всех отношениях превосходного придворного от его еретических убеждений или поступить иначе. Если он пренебрежет моей отеческой снисходительностью, его водворят в семинарию, где он и будет находиться до тех пор, пока в его голове не наступит просветление.

Лицо Сюзанны стало пепельно-серым:

— Вы арестуете его?

Людовик недовольно поморщился:

— Вовсе нет. Просто его свобода передвижения будет ограничена, чтобы дать ему максимальную возможность воспользоваться благодатью слова Божьего в виде лекций и наставлений святых отцов. Видите ли, мадам, обращение мсье Руссо оказало бы значительное воздействие на многих упрямцев. Туда, куда ступит он, последуют и другие. Все, что мне нужно, — это его обещание, что он будет повиноваться моей воле. Я не желаю ему ничего дурного.

— Вы хотите сделать из него назидательный пример для остальных гугенотов!

Людовик зловеще нахмурился:

— Пока еще нет. Но если семинария не поможет, то Бастилия сделает свое дело.

Когда Сюзанна покидала кабинет короля, ее воспаленный мозг сверлила одна мысль — немедленно предупредить Огюстена. Людовика, который обо всем догадывался, это ни в малейшей степени не беспокоило. Руссо никогда не производил на него впечатления религиозного фанатика; это был, скорее, человек плоти, а не духа, и вряд ли он будет цепляться за остатки ереси, если следствием этого станет открытый вызов королю. У таких дворян всегда на первом месте стояла верность монарху. Придя от такой прозорливости в благодушное настроение, Людовик стал ждать, пока к нему в кабинет не впустят следующего посетителя. Он сам заставил себя поверить в то, что во всех случаях, занесенных в списки, которые ему регулярно вручал де Луво, обращение достигалось умеренными методами, вроде тех, что он применил к Руссо. Король довел до совершенства свою способность игнорировать все, что ему не хотелось знать.

Сюзанна обыскала весь дворец, побывала во всех местах, где, по ее мнению, мог находиться Огюстен. Она даже спустилась на добрую сотню ступеней по лестнице, ведущей к площади, где строилась новая оранжерея, зная, что придворные часто ходили туда посмотреть, как продвигается работа. Отчаявшись найти его в Версале, она отправилась в магазин Маргариты. Впервые после долго перерыва обе женщины, соперницы, встретились лицом к лицу, и встреча эта отозвалась в их сердцах болью неприятных воспоминаний.

— Я пыталась найти Огюстена, — быстро объяснила Сюзанна. — Его нужно предупредить. Если он откажется от обращения, его арестуют.

— Его здесь нет. — Постоянно готовя себя к худшему, Маргарита тем не менее с трудом оправлялась от шока, вызванного словами Сюзанны. — Он уехал к отцу в Гавр. Их дом заняли драгуны.

— Когда ты ожидаешь его возвращения?

— Не раньше, чем через три дня. Неужели его дела совсем плохи? — Маргарита в отчаянии нервно жестикулировала.

— Никакие меры против него, предприниматься не будут, пока он не вернется. А затем король лично побеседует с ним и тогда уже вынесет окончательное решение.

Маргарита издала слабый вздох облегчения:

— Значит, он еще будет располагать кое-каким временем и что-нибудь придумает. Разве мы не можем опять стать друзьями, Сюзанна?

Сюзанна побледнела и направилась к двери.

— Нет, Маргарита! Никогда.

И, резко повернувшись, она чуть ли не бегом выскочила наружу, хлопнув дверью. Казалось, ей самой было крайне неприятно отвергнуть это великодушное предложение забыть о прошлом. По дороге в Париж она тщательно обдумала все, что ей нужно будет срочно предпринять. Потратив несколько часов на сборы в своем парижском доме, она затем в сопровождении вооруженных слуг отправится в Гавр, чтобы предотвратить возвращение Огюстена в Версаль и его арест. Драгунов можно было не опасаться. Ведь они служили королю-католику, следовательно, и она формально находилась под их защитой, хотя ей, как и многим другим католикам, претила изуверская жестокость этих выкормышей маркиза де Луво. Единственное, чего стоило серьезно бояться — засады разбойников, подстерегавших на больших дорогах ночных путников.

Едва Сюзанна покинула магазин, как Маргарита оставила все дела на попечение помощницы и побежала в мастерскую Пьера Оунвиля. Посвящая ее в некоторые подробности своей деятельности по спасению гугенотов, Огюстен упомянул и о том, что значительную роль в организации сети убежищ и маршрутов переправки играл Пьер и что в случае возникновения непредвиденных обстоятельств она смело могла рассчитывать на его помощь. Пьер, оказавшийся на месте и деловито стучавший молотком, поднял голову, когда вошла Маргарита, и по выражению ее лица понял, что случилась беда.

— Что произошло, мадемуазель?

Она быстро и толково объяснила ему ситуацию.

— Не могли бы вы верхом отправиться к мсье Руссо? — Ее голос слегка дрожал, но звучал уверенно и настойчиво. — Его обязательно нужно предупредить.

Просьба Маргариты была излишней, так как Пьер уже снимал с крючка куртку.

— Мсье Руссо и его спутники опережают меня на несколько часов, но у меня быстрый конь и к тому же я знаю одну глухую, почти заброшенную дорогу через лесные деревушки, которая будет покороче, и успею перехватить их.

Впопыхах Пьер даже забыл попрощаться. Оседлав коня, он взял с места в карьер и почти сразу же скрылся за поворотом дороги, а Маргарита вернулась в магазин и до конца дня не могла собраться с мыслями. Все валилось у нее из рук, и поэтому она испытала большое облегчение, когда пришло, наконец, время закрывать магазин и отправляться домой. Не успела она усесться в кресло в гостиной и перевести дух, как с аллеи, ведущей к дому, послышался быстрый топот копыт и вскоре перед ней предстал Пьер, весь в дорожной пыли. Маргарита вскочила с кресла, и в ее глазах, устремленных на него с надеждой, застыл лишь один немой вопрос. Пьер устало улыбнулся, и из груди женщины вырвался громкий, радостный вздох.

— Мсье Руссо предупрежден, мадемуазель. В ответ он просил передать вам следующее: ввиду того, что дело приняло новый, слишком опасный оборот, для вас и мсье Руссо нет иного выхода, как срочно покинуть Францию. Мне поручено без промедления срочно доставить вас в условленное место на побережье близ Гавра. Это постоялый двор, известный под названием Лиздор. Мсье Руссо и его отец будут ожидать там нашего приезда, а затем оттуда вы отправитесь на паруснике прямо в Англию.

Маргарита сосредоточенно кивнула. Огюстен уже подготовил ее к такой чрезвычайной ситуации, и она хорошо знала, что надлежит делать.

— Если вы поедете со мной, то вам необходимо поесть и немного отдохнуть. А я тем временем рассчитаю слуг и закрою дом. Каждый из наших людей знает, каким маршрутом ему отсюда выбираться. Мсье Руссо, как вы, наверное, знаете, все предусмотрел. Мои сборы будут недолгими.

Слуги, собравшиеся на кухне, получили каждый по увесистому кошельку с золотыми луидорами, которые были заранее приготовлены Огюстеном и хранились в потайном сейфе, откуда их и достала Маргарита. Женщины прослезились — ведь они теряли кров и работу, — но, тем не менее, все трудились быстро и дружно. Одни стали надевать на мебель полотняные чехлы, другие закрывали ставни на окнах и закрывали на крепкие засовы двери. В кухне остались лишь два повара, которые готовили корзины и свертки с едой на дорогу. Маргарита вернулась в комнату, где был установлен потайной сейф, и извлекала оттуда документы и переписку Огюстена. Некоторые из этих бумаг она сожгла, как ей было велено, а другие уложила в дорожные сумы. Замкнув сейф, она поставила на место дубовую резную панель, которая составляла часть интерьера комнаты и скрывала дверцу сейфа. Последние приготовления к отъезду были закончены. За магазин можно было не беспокоиться, ибо на такой экстренный случай существовала договоренность с Люсиль: вдова должна была присмотреть за ним.

Наконец, все прощальные слова были сказаны, и слуги разошлись в разные стороны, уводя лошадей и собак и оставив двух самых резвых скакунов Маргарите и Пьеру, который все еще крепко спал, растянувшись на кушетке в гостиной. В особняке воцарилась странная тишина, которая неприятно поразила Маргариту, стоявшую в зале. Как это было непохоже на ее первое появление здесь, когда в тихом новом доме раздался ее громкий голос и заливистый смех!.. Грусть остро ужалила в сердце. Истекли ее последние мгновения под этой крышей, где она впервые познала радость настоящей любви. Даже после смерти Людовика XIV ничего не могло измениться, ибо дофин отличался серостью и заурядностью мышления и вряд ли решился бы свернуть с дороги, которую проложил его отец. Ей и Огюстену суждено навечно остаться в добровольной ссылке, а дом, скорее всего, будет разграблен драгунами, а затем конфискован властями.

В самой глубине сердца у нее теплилась надежда, в существовании которой она боялась признаться даже самой себе: что там, где они совьют себе гнездо, Огюстен женится на ней. Старая жизнь развеется, как дым, и вместе с ней исчезнут и преграды, которые разделяли их.

Успокаивая себя этими мыслями, Маргарита покинула Шато Сатори, дом, ставший ей родным, дом, который она никогда не перестанет любить. Вместе с Пьером они тронулись в путь. Застоявшиеся гнедые, радостно перебирая ногами, быстро промчали их по аллее и вынесли за ворота, откуда и началось их долгое путешествие на побережье.

Огюстен и его спутники подъехали к Мануару, когда еще стояла глухая ночь. Спешившись и оставив за оградой взмыленных лошадей, которые едва не падали от усталости, они обнажили шпаги и, стараясь ступать бесшумно, прокрались вдоль стены. Огюстен шел впереди, намереваясь проникнуть в поместье через тайную калитку, которой он пользовался еще подростком. Как он и ожидал, часовых-драгун, стоявших у главных ворот, давно уже сморил сон. С этими без особых хлопот расправились Шарль и Жорж, почти одновременно вонзив им кинжалы под левые лопатки. Та же самая сцена повторилась у конюшни. Теперь тревогу поднимать было некому, однако Огюстен не мог списывать со счетов тех драгун, которые расквартировались неподалеку от Мануара, и ему оставалось лишь надеяться на везение. Маловероятно, чтобы они разбили лагерь в чистом поле, ибо их обычной практикой было становиться на постой в тех городках и местечках, где проживали многочисленные протестантские общины, чтобы было чем поживиться.

Сердце Огюстена наполнилось печалью и гневом, когда вместо павильона, где велись все финансовые дела банка Руссо, он увидел обгорелые руины, над которыми все еще курился легкий дымок. Вне всякого сомнения, сначала эти негодяи разграбили павильон, а затем спалили, чтобы замести следы. Перед ним в темноте на фоне неба, на котором уже начинали блекнуть звезды, смутно проступали очертания главного здания Мануара. Огюстен вдруг подумал, что там, внутри, должен находиться командир отряда драгун вместе с субалтерн-офицерами, ибо лучший дом в округе всегда доставался им.

Прекрасно зная местность, Огюстен и в темноте уверенно вел вперед своих спутников. Наконец, они вплотную приблизились к особняку. Огюстен нырнул в густые заросли кустарника и вскоре увидел знакомую потайную дверь, которая вела в подвал. Ключ был спрятан в расщелине стены и, когда Огюстен вставил его в замок, повернулся очень легко, ибо замок всегда был заботливо смазан, дабы любой из помощников Огюстена или его отца без труда мог зайти или выйти. Оказавшись в нешироком проходе, Огюстен снял с крюка на стене фонарь и зажег его. Луч света прыгал по серым каменным стенам с дверями в неглубоких нишах и по низким сводам потолка.

С оружием наготове они заглядывали в каждое помещение подвала, ибо сюда драгуны могли бросить Жерара. Для содержания пленника это место подходило как нельзя лучше. Впрочем, старика могли запереть и в какой-нибудь комнате наверху: с его здоровьем нечего было и думать о побеге. Винные погреба были разграблены, и каменный пол блестел от пролитого вина.

Они подошли к одной из тяжелых дверей, которая, в отличие от остальных, была заперта. Надеясь найти за ней своего отца, Огюстен повернул большой ключ, который был оставлен в замке, и распахнул дверь. Оттуда вдруг послышались странное попискивание и шорох, словно из какой-то норы выскочило и разбежалось по полу множество мышей. Когда Огюстен со шпагой в одной руке и с фонарем в другой переступил порог, тишину взорвал многоголосый безумный визг. Глазам Огюстена предстало потрясающее зрелище. Около дюжины женщин — служанок и горничных — в ужасе сбились в кучу в дальнем углу, очевидно, приняв пришельцев за драгун, которые явились, чтобы предать их смерти. Платья несчастных были изорваны и перепачканы кровью; на лицах виднелись ссадины и синяки; из-под лохмотьев выглядывали полуобнаженные груди. Одна совсем молоденькая служанка, которой никак нельзя было дать больше двенадцати лет, зашлась в истерическом хохоте. Похоже было, что ее разум не выдержал надругательств насильников.

— Тише! — умолял их Огюстен. — Не бойтесь! Неужели вы не узнаете меня?

Казалось, он попал в приют для умалишенных. Когда он попытался приблизиться к ним, женщины стали бросаться в разные стороны. Прошло несколько минут, прежде чем Огюстен и его спутники смогли убедить женщин в том, что они не драгуны, вернувшиеся, чтобы опять изнасиловать, а потом убить их. Установившаяся было тишина вновь нарушилась истошными воплями. Женщины вцепились в Огюстена, рыдая и умоляя забрать их отсюда. Наконец ему во второй раз удалось навести порядок. Лишь девочка продолжала смеяться, но Шарль дал ей легкую пощечину, и она умолкла, прижавшись к одной из женщин и засунув большой палец в рот.

— Я ничего не смогу для вас сделать без вашей же помощи, — заявил Огюстен. — Где они держат моего отца? И сколько драгун здесь, в доме?

Несколько женщин опять заплакали. Все это предвещало дурные вести. Огюстен почувствовал, как кровь отлила у него от лица. Затем одна женщина, всхлипывая, ответила:

— Он мертв, сир. Это случилось вчера вечером. Драгуны выбросили его тело в навозную кучу.

От осознания непоправимой беды у него застыла кровь в венах. Шарль сочувственно дотронулся до его плеча и спросил у женщины:

— Кто приказал это сделать?

— Командир драгун.

— Его имя?

— Капитан Ле Пеллетьер. Он ненавидит гугенотов больше, чем бешеных собак. Всех мужчин в доме, прежде чем казнить, страшно пытали. Несколько человек не выдержали и согласились переменить веру. Их пощадили и заперли на сеновале, но сперва драгуны вдоволь натешились. Даже языки не поворачиваются говорить, как они издевались над этими беднягами. — Голос женщины дрогнул, и, сделав паузу, она добавила:

— Нас пригнали туда и заставили смотреть…

Огюстен скрипнул зубами и произнес тихим и бесцветным голосом, невероятным усилием воли сдерживая себя:

— Ле Пеллетьер сейчас в доме?

— Да, сир. Он спит в покоях вашего отца.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что помимо Ле Пеллетьера, в доме находилось еще четыре офицера. Женщины рассказали, в каких комнатах их следует искать. Приказав им пока оставаться в подвале, Огюстен повел своих людей вверх по лестнице. Миновав огромную кухню, они двинулись по небольшому коридору к двери главного зала. По пути Огюстен размышлял о том, какое извращенное удовлетворение, должно быть, испытывал Стефан Лe Пеллетьер, расправившись с отцом человека, стоявшего между ним и женщиной, которую он желал.

Полоска света от мерцающего пламени свечи, видневшаяся под дверью, предупредила их о том, что в зале может находиться часовой. Решив действовать стремительно и застать врага врасплох, Огюстен пинком ноги распахнул дверь, и вся четверка ринулась вперед. В зале находилось два драгуна; один из них не спал и вскочил со скамьи с диким воплем, разбудив своего товарища. Через пару минут оба они корчились на полу, пронзенные шпагами. Однако шум схватки не остался без внимания: наверху послышался топот, и вскоре на площадку лестницы из разных дверей ворвались четверо драгунских офицеров без камзолов, в наспех натянутых панталонах и рубашках навыпуск и со шпагами в руках. Стефан смотрел вниз и зловеще улыбался. Он узнал Огюстена:

— Ах, так это вы, Руссо! Сейчас увидим, на что способна ваша правая рука. Я неплохо поупражнялся в последнее время, нанизывая гугенотов на шпагу, как цыплят на вертел, и занимался этим с тех пор, как покинул Версаль. Вам меня не одолеть!

— Посмотрим!

Огюстен ринулся вверх по лестнице. Сначала драгуны потеснили гугенотов, но вскоре тем удалось все-таки пробиться на галерею. Зал огласился звоном стали, проклятьями и стонами. Схватка на галерее шла с переменным успехом. Огюстен и Стефан с неистовой яростью атаковали друг друга, делали выпады, парировали удары, уклонялись от них. Их клинки метались, словно молнии, отдавая блеском в лучах восходившего солнца. Огюстен чувствовал, что его силы таяли после бессонной ночи, проведенной в седле. Ему противостоял крепкий молодой человек, неплохо владевший оружием и успевший выспаться в мягкой постели. Однако на стороне Огюстена был праведный гнев, взывавший к мести за бесславную смерть достойного и набожного человека. Охваченный этим великим гневом не знает пощады. Огюстен сумел преодолеть боль в левой руке и плече и пошел напролом, как уже случалось ему идти против врагов во многих схватках на поле боя в дни его молодости. Его неистовый порыв был неудержимым. Стефан внезапно захрипел, хватая ртом воздух, и неуклюже рухнул на колени.

— Ваша взяла! Я умираю!

Он был смертельно ранен; из его груди фонтаном забила кровь. Когда Огюстен сделал шаг назад, Стефан упал лицом вперед, и жизнь покинула его тело.

Почивать на лаврах было некогда, и Огюстен поспешил на помощь товарищам, но те неплохо обошлись и без него. Три драгунских офицера уже распрощались с жизнью, а четвертый сдался. Раны гугенотов были незначительны и требовали лишь простейшей перевязки на первое время. Оставшемуся в живых офицеру стянули руки веревкой, а затем привязали к колонне и заткнули рот кляпом. Женщины, успевшие тайком пробраться в зал, наблюдали за всей этой процедурой. Огюстен спустился к ним с галереи.

— Идите в свои комнаты и переоденьтесь во что-нибудь поприличнее. Затем возвращайтесь сюда и ждите меня. Тех из вас, в ком еще сохранились силы, я прошу найти чистое белье и приготовить тело моего отца к погребению. Пленный офицер сказал, что до смены караула осталось два часа. Когда они истекут, те из вас, кто пожелает оставить Францию и попытать счастья на чужбине, в Англии, могут отправиться со мной. Остальные получат от меня по кошельку с золотом и смогут вернуться к своим семьям или в любое другое место, которое сочтут наиболее безопасным.

Шарлю и Жоржу было поручено открыть ворота конюшни и подготовить все для окончательного отхода из Мануара. Они должны были также отпереть двери чердака конюшни, где был сеновал, и выпустить уцелевших от расправы слуг. Сам Огюстен и Эрик отправились к навозной куче и нашли там тело Жерара Руссо, лежавшего лицом вниз. Огюстен осторожно перевернул тело на спину и увидел на лице отца навеки застывшую гримасу недоумения. Очевидно, роковой удар был внезапным, и отец скончался, не успев даже понять, что с ним случилось, и избежав многих мучений, доставшихся на долю других. Пальцы на руках были размозжены, а одна рука сломана около локтя. Подняв тело, Огюстен понес его в особняк. Пока женщины готовили старого Руссо в последний путь, Огюстен пошел в потайную комнату и набил чересседельные сумы золотом и семейными драгоценностями. Этого с лихвой хватило, чтобы вознаградить его храбрых друзей и выдать каждому слуге по полному кошельку, как он и обещал.

Затем покойного хозяина Мануара вынесли во двор, где у цветника с розами освобожденные слуги, которые представляли собой весьма жалкое зрелище, выкопали могилу. Был совершен необходимый ритуал, произнесены молитвы, и тело покойного предали земле. Могильный холм сравняли с землей, сверху разбросали листья, чтобы драгуны не обнаружили могилу и не осквернили ее, когда им станет известно, что здесь произошло в предутренние часы.

Все слуги-мужчины и два мальчика-грума вызвались ехать в Англию вместе с Огюстеном. Из женщин лишь две выразили подобное желание, причем одна согласилась взять с собой девочку, потерявшую рассудок: бедняжка была сиротой. Остальные покинули Мануар, разойдясь по окрестным деревням, откуда были родом.

Под руководством Жоржа на конюшне начались поспешные сборы в дорогу. Слуги быстро разыскали седла и уздечки. Нашлись даже два женских седла. Эрик и Шарль вышли за ограду и наблюдали за местностью с двух сторон. Огюстен, пройдясь в последний раз по дому своего детства, уже собирался идти в конюшню и садиться на приготовленного для него коня, как вдруг в зал вбежал Шарль. В открытую дверь косой полосой ворвались первые лучи багрово-красного солнечного полукруга, уже видневшегося над горизонтом, и осветили тела убитых часовых.

— К дому приближается какая-то карета!

Бросившись к ближайшему окну, Огюстен узнал экипаж, быстро кативший по дороге, усаженной платанами.

— Это мадам Фресней! Я задержу ее перед домом, а ты уходи через черный ход и скажи на конюшне, чтобы ехали без меня. Жорж знает, где стоит шхуна.

— Будет сделано. Удачи!

— И тебе тоже.

Огюстен подождал, пока карета не приблизилась к крыльцу. Тогда он отпер дверь изнутри, вынул ключ из замка, вышел на крыльцо и снова запер за собой дверь. Сюзанна выскочила из кареты, как только колеса прекратили свой бег. К немалому изумлению Огюстена, в карете оказались близнецы и его сын. Все они мирно спали.

— Я ехала всю ночь, — вместо приветствия сказала Сюзанна и, повернувшись к карете, приказала служанкам заносить детей в дом.

— Подожди! — Он поднял руку. — Боюсь, что вынужден отказать тебе в гостеприимстве. Я только что закрыл последнюю дверь и отослал всех слуг.

На лице Сюзанны отразилось крайнее недоумение.

— Но мои слуги устали: им нужно поесть и отдохнуть. А где же… — она собиралась было осведомиться о его отце, который неизменно был так обходителен и любезен, когда ей с мужем случалось несколько раз останавливаться проездом в Мануаре. Однако суровый взгляд Огюстена заставил ее насторожиться и понять, что здесь произошло нечто чрезвычайное. Сюзанна поправилась:

— А где же можно поесть хоть что-нибудь?

— В доме все равно нечего нет, — солгал Огюстен, помогая ей снова сесть в карету, — но в нескольких милях отсюда на дороге находится отличный постоялый двор. Там мы отдохнем и подкрепимся.

Он объяснил кучеру дорогу и сел рядом с Сюзанной. Эдмунд сонно потер ручонками глаза, вскарабкался к нему на колени и снова задремал.

— Что здесь случилось? — спросила Сюзанна. — Я приехала предупредить тебя. Тебе нельзя возвращаться в Версаль! Король намеревается арестовать тебя.

— Произошли кое-какие события, которые в любом случае сделали мое возвращение невозможным, — ответил Огюстен, обводя взглядом окрестности. Карета тем временем приближалась к главным воротам поместья. Все было спокойно. «Похоже, — подумал Огюстен, — что эти растяпы-драгуны привыкли воевать с мирным населением и не утруждают себя излишним рвением при несении караульной службы. Смена караула явно запаздывала». — Мой отец погиб. Его убили драгуны. Теперь я следующий у них на очереди.

— Боже, какой ужас! — воскликнула глубоко потрясенная Сюзанна. Дочь, испугавшись резкого звука, зарылась головой в складки ее платья.

— Вы дрались с ними, сир? — спросил Жан-Поль, сидевший в углу кареты.

Огюстен удивленно взглянул на мальчика:

— А почему ты спрашиваешь об этом?

— Ваш рукав запачкан кровью.

И тогда он заметил, что наспех наложенная повязка на руке уже вся пропитана кровью, которая тоненьким ручейком бежала из-под рукава камзола. Сюзанна быстро оторвала полосу ткани от своей нижней юбки и перевязала рану заново, не задавая в присутствии детей лишних вопросов.

— Когда приедем на постоялый двор, я сделаю тебе настоящую повязку, — пообещала она.

Карета выехала из Мануара и через несколько минут уже резво катила по большой дороге. Ворота скрылись из виду, а новые часовые так и не появились. Приободрившийся Огюстен рассудил, что какое-то время у него еще есть.

Маргарита и Пьер скакали всю ночь. К счастью для Маргариты, Пьер оказался на редкость жизнерадостным спутником и очень опытным в дорожных делах компаньоном. Благодаря егозаботам им регулярно меняли лошадей. Несмотря на ее желание мчаться во весь опор до самого Гавра, он настоял, чтобы Маргарита немного перевела дух и перекусила в доме одного надежного гугенота. Она подремала не больше получаса, но даже этот короткий сон существенно помог ей восстановить силы.

Был полдень, когда они добрались до маленькой рыбацкой деревушки близ Гавра. С моря дул холодный, соленый ветер, от которого ее капюшон раздувало, словно парус. Огюстен уже поджидал их на постоялом дворе, и они издали помахали друг другу рукой. Маргарита изо всех сил стала понукать лошадь, чтобы побыстрее преодолеть оставшееся расстояние. Огюстен даже побежал ей навстречу и помог спешиться. Маргарита почти упала с седла в его объятия.

— Ты, наверное, совсем выбилась из сил? — с тревогой спросил он.

Улыбаясь от счастья, она помотала головой, покрепче прижимаясь к нему.

— У меня был очень заботливый спутник, хотя он и пренебрегал отдыхом. Мне хотелось добраться сюда как можно скорее. Я так рада видеть тебя живым и невредимым!..

— Пойдем в дом. Мне нужно о многом тебе сообщить.

Он повел ее по лестнице наверх, в спальню с низкими черными дубовыми балками, где ему приводилось наклонять голову, чтобы не задеть их. Маргарите не хотелось есть, но он уговорил ее выпить хотя бы чашечку кофе. За кофе он и рассказал ей о том, что произошло, не забыв упомянуть и об участи, постигшей Стефана.

— Это означает, что мы должны как можно скорее уехать из Франции, — задумчиво произнесла она. — Мне очень жаль твоего отца.

— Дорогая моя… — его голос был полон самой глубокой грусти. — Тебе нельзя ехать со мной…

Она в недоумении уставилась на него:

— Я не боюсь того, что ждет нас впереди. Мне нечего терять. Я хочу одного — быть всегда рядом с тобой. Ты хочешь сказать, что мы должны отправиться по очереди — сначала ты, а потом я?

Огюстен покачал головой; отчаяние исказило его лицо:

— Нет… Но когда я просил Оунвиля привести тебя сюда, я тоже думал, что мы всегда будем вместе. Но теперь… теперь все изменилось! Со мной поедет Сюзанна. Она тоже сейчас здесь, в этой деревне, но на другом постоялом дворе. Она приехала предупредить, что король собирается отдать приказ о моем аресте, привезла с собой детей и готова покинуть Францию вместе со мной.

Маргарита медленно поднялась из-за дубового стола, за которым они сидели. Казалось, ее руки и ноги враз онемели и сделались как каменные. Она сделала несколько неуклюжих шагов к окну и уставилась невидящим взглядом куда-то в море.

— Почему ты сделал именно такой выбор?

Огюстен подошел и встал у нее за спиной, ласково обняв за плечи.

— Эдмунд — мой сын. Я хотел, чтобы он носил мою фамилию. Поскольку браки между католиками и гугенотами сейчас запрещены, мы с Сюзанной обвенчались тайно, через несколько часов после похорон Жака.

После этих слов в Маргариту словно бес все лился. Она вырвалась из рук Огюстена и бросилась на него, дико визжа и царапаясь. Огюстен пытался удержать ее и несколько раз стукнулся головой о низкие балки. Все-таки ему удалось схватить Маргариту за запястья, когда она в отчаянии стала колотить его кулаками в грудь. Так он держал ее, пока приступ бешенства не прошел и она, обессиленная, не повисла на нем всем телом.

— Почему же ты ничего не сказал мне раньше?

— И потерял бы тебя? Давным-давно в хижине твоих родителей ты сказала, что никогда не будешь делить меня с женой, к которой я тоже буду питать какие-то чувства. Сюзанна всегда была мне дорога, и ты это знала, но то, что я чувствовал к ней, никогда не затрагивало мою любовь к тебе. Однако ты никогда и ни за что не осталась бы со мной, если бы знала, что я женился на ней.

— А теперь ты теряешь меня, ибо таково твое желание? — бросила она ему в лицо резкий упрек, подобный пощечине.

— Если бы Сюзанна не захотела поехать со мной, я бы взял тебя, как и было задумано с самого начала. Но она — моя жена, мать моего сына и хочет отправиться со мной в добровольное изгнание.

— Как же она могла делить тебя со мной?

— Меня не нужно было ни с кем делить… — Он взял ее за плечи и привлек к себе, целуя пышные рыжие волосы; лицо его выражало сильнейшие муки: в эту минуту он терял ее, эту женщину, которая всегда была частью его самого и всегда ею станется. — Кроме тех нескольких дней, что я провел с Сюзанной, когда думал, что потерял тебя и ты ушла к Ле Пеллетьеру, между нами ничего не было. Она смирилась с тем, что ты целиком завладела моим сердцем.

Она отстранилась и, закинув голову, стала всматриваться в его печальные глаза.

— И все-таки ты знал, что рано или поздно правда выйдет наружу…

— Я надеялся, что это случится еще не скоро и что к тому времени обстоятельства сложатся так, что ты не сможешь оставить меня.

Маргарита устало закрыла глаза и склонила голову на его плечо. Они прожили вместе почти пять лет, но всю оставшуюся жизнь им отныне суждено было провести в разлуке. Огюстен начал говорить о том, что им уже сделаны все необходимые распоряжения, чтобы обеспечить ее будущее, но она не могла собраться с мыслями, которые блуждали где-то очень далеко по извилистой тропе боли и страданий. Сколько бы времени ни прошло, но ее принятое несколько лет назад решение нисколько бы не изменилось. Когда-то она думала, что брак, заключенный Огюстеном по необходимости и без любви, не явился бы препятствием в их отношениях, но теперь, как впрочем и тогда, Маргарита отчетливо осознала, что никогда бы не согласилась на второстепенную роль в тени жены, которую он искренне обожал. Любовь Сюзанны слишком беззаветна и велика, чтобы со временем не породить в Огюстене чувство замешательства и понимания двусмысленности ситуации. Даже если бы этого бегства в Англию никогда не случилось, Сюзанна все равно сумела бы, так или иначе, утвердиться в своих правах законной жены.

— Сколько же у нас осталось времени? — спросила она, едва шевеля губами.

— Корабль отплывет с приливом. До него остался ровно час.

Ее дрожащие пальцы потянулись к нему и развязали шейный платок, а затем стали расстегивать крючки платья.

— Еще раз, последний… — прошептала Маргарита. Никогда еще он не слышал в ее голосе столько страсти, но теперь к ней примешивалось и острое чувство обреченности.

Огюстен понес ее на кровать, и они слились в неистовом, прощальном любовном порыве. Ласки Огюстена, нежные и трепетные, зажгли в каждой частичке ее существа огонь, которому суждено было до самых последних дней согревать ее воспоминания. Точно так же Огюстен старался вобрать в себя все великолепие ее тела — тела, которое извивалось в его объятиях и неистово пульсировало. Ноги Маргариты обвились вокруг его талии, а руки судорожно сжимали его бедра, и они оба содрогнулись, вознесясь на вершину блаженства. Затем она осторожно и медленно выбралась из-под Огюстена, не желая терять ни капли его драгоценного семени, ибо никогда еще не испытывала такого сильного желания зачать от него ребенка, как сейчас.

Оставшись в постели, Маргарита с тоской наблюдала за тем, как он одевается, и его движения тоже были медленными и рассеянными, исполненными грусти, которая сейчас соединяла их и в то же время разрывала сердца. Когда Огюстен надел камзол, Маргарита встала и, закутавшись в простыню, подошла к нему, чтобы соединиться в последнем прощальном объятии. И снова последовали бурные поцелуи.

— Я люблю тебя, Маргарита, — произнес он задыхающимся от волнения голосом, — так, как никогда не любил ни одну женщину и не полюблю больше никого. Ты есть и навечно будешь моею, первой в моем сердце!

На лестнице, которая вела в спальню, послышались быстрые шаги, и вскоре в дверь забарабанили.

— Мсье Руссо! — настойчиво звал Пьер Оунвиль. — Пора выходить! Прилив уже начался. Скоро отплываем.

Огюстен подошел к двери и слегка приоткрыл ее:

— Сейчас иду. Подожди внизу. Мадемуазель Дремонт поедет с тобой назад в Версаль.

— Да, сир!

Когда Оунвиль стал тяжело спускаться вниз, Огюстен вернулся к Маргарите, оставив дверь приоткрытой. Маргарита подошла к столу, где лежала ее сумочка с драгоценностями, и вынула из нее тот самый версальский веер, на котором было выведено ее имя. Вложив его в руку Огюстена, она сказала:

— Возьми этот веер еще раз. Когда-то благодаря ему ты не забывал меня долгие годы. Пусть он и дальше напоминает обо мне. Может, когда-нибудь у тебя будет внучка. Отдай ей веер, и она будет думать о Франции, родине своего дедушки, а обо мне можешь и не упоминать… Этот веер никому не причинит боли, и в то же время он всегда будет связывать нас с тобой. — Она видела, что волна чувств, захлестнувшая Огюстена, не давала ему говорить, и он отвечал ей взглядом, полным беспредельного обожания. Маргарита нежно взяла в ладони это такое дорогое ей лицо и поцеловала его опять. Каждый знал, что это был их последний поцелуй.

— Прощай, моя дорогая Маргарита! — сказал он прерывисто и опустил голову.

У двери Огюстен остановился и, повернувшись с невыразимой болью в глазах, бросил на нее последний печальный взгляд, словно хотел унести с собой ее образ. Маргарита невероятным напряжением сил заставила себя сдержаться и не броситься с плачем ему в ноги в последней попытке удержать его. Он закрыл дверь, а Маргарита еще долго стояла неподвижно, хотя звук его шагов уже давно затих и не отдавался в ее ушах. Наконец, она медленно оперлась на край кровати и прислонилась лбом к резной спинке, погружаясь в пучину отчаяния, которое лишило ее на какое-то время способности двигаться и размышлять. Время словно остановилось для нее.

Сюзанна ожидала Огюстена в тесном и сыром трюме шхуны. Судно было битком набито беженцами-гугенотами — как бывшими обитателями Мануара, так и жителями других разоренных драгунами протестантских селений. Все они искали спасения на английском берегу. В душу Сюзанны закралось опасение, что он не придет, что Маргарите удастся найти способ удержать его, однако когда паруса на мачтах наполнились ветром и шхуна, подняв якорь, медленно отошла от причала, Огюстен спустился по трапу в трюм. Сюзанна сразу же поняла, что в нем произошли какие-то необратимые перемены. Перед ней стоял совершенно другой человек, не похожий на прежнего Огюстена, и стало ясно, что это она, а не Маргарита, потеряла его. Единственным связующим звеном между ними теперь был их сын. Из любви к нему Огюстен будет добр и с ней, будет заботиться о ней, но его сердце навсегда осталось во Франции.

ГЛАВА 9

Впоследствии Маргарита, как ни старалась, не могла вспомнить обратную дорогу в Версаль. Казалось, что с того момента, когда Огюстен исчез за дверью спальни, навсегда унося ее любовь, она погрузилась в какой-то кошмарный сон и не могла проснуться. Ее опять сопровождал Пьер. Сразу же после прибытия в Шато Сатори он отправился в мастерскую за Люсиль, как и просил Огюстен, который не хотел, чтобы эти первые страшные часы и дни в пустом доме Маргарита провела в полном одиночестве, охваченная отчаянием.

В доме царила мертвая, гнетущая тишина, и Маргарита двигалась как во сне. Она прошла в гостиную слоновой кости, где открыла ставни, впустив солнечный свет, и рухнула в кресло, обтянутое чехлом. Огюстен просил ее прочитать документы, которые положил в сумки, притороченные к седлу ее лошади, после того, как взял из них то, что ему было нужно. Теперь она решила заняться этим, чтобы хоть чем-то заполнить свое, как ей казалось, бессмысленное и никому не нужное существование. Еще раньше она извлекла все бумаги из сумок, которые Пьер снял с лошади и принес в зал. Развернув листки, Маргарита приступила к чтению. Когда она закончила, шок еще не прошел, но все же состояние оцепенения мало-помалу начало проходить, и кровь в жилах побежала быстрее.

Когда приехала Люсиль, Маргарита, все еще бледная, не похожая на саму себя (казалось, от нее остались лишь тень той прежней веселой, неистощимой на выдумки, стройной красавицы), уже ходила из комнаты в комнату и снимала с мебели чехлы.

— Помоги мне! — сразу же воскликнула Маргарита, едва Люсиль показалась на пороге. — Чтобы ни у кого не возникло подозрений, нужно, чтобы все здесь выглядело так, будто я никуда и не уезжала. Огюстена, наверное, уже хватились при дворе, особенно если король потребовал его к себе, а это значит, что в любую минуту за ним могут явиться солдаты.

Люсиль все поняла, не стала тратить время на дальнейшие расспросы и быстро включилась в работу, складывая чехлы, открывая ставни и окна и отпирая двери гостиных, спален, залов и других помещений. Когда все было приведено в прежний вид, Маргарита сбросила с себя покрытую дорожной пылью одежду, протерла лицо платком, смоченным в душистой розовой воде, и перевязала волосы свежей лентой. Затем она отправилась на поиски Люсиль и обнаружила ее на кухне. Сборы перед отъездом проходили в такой спешке, что слуги оставили впопыхах кое-какие съестные припасы, и Люсиль попыталась приготовить из них что-нибудь на скорую руку, Маргарита устало села за длинный деревянный стол и отпила немного вина из чашки, которую ей подала Люсиль.

— Огюстен подарил мне Шато Сатори… — ее голос дрожал, и казалось, что каждое слово ей дается с трудом. — Он подписал все необходимые документы давно, когда решил позаботиться о моем будущем на случай, если с ним что-нибудь произойдет. Все это сохранялось в тайне до последней минуты и стало для меня полной неожиданностью. Пьер уже сказал тебе, что Огюстен отправился в Англию с женой?

На лице Люсиль выразилось искреннее сочувствие:

— Да…

— Помимо недвижимости, он оставил мне еще и деньги, на которые я могу жить, ни в чем не нуждаясь, пока не подвернется состоятельный муж… — все же, несмотря на эти, казалось бы, обнадеживающие обстоятельства, ее голос звучал уныло и безжизненно. — Все сделано в соответствии с договором между моей матерью и Огюстеном, который они заключили при моем рождении. Лишь одного они не могли предусмотреть — того, что я никогда не выйду замуж.

Люсиль воздержалась от банальных утешений вроде того, что время залечит раны. Чувство одиночества после смерти любимого мужа было ей, как никому, хорошо знакомо и никогда не покидало ее.

— Однако содержание такого огромного особняка обойдется недешево. Боюсь, что твои финансы слишком быстро истощатся.

— Я буду пользоваться лишь частью комнат, а остальные закрою. Когда мы с Пьером возвращались с побережья, я забрала своих лошадей с постоялого двора, где мы в пути сменили их на свежих, так что лошади есть, колеса — тоже. Что касается прислуги, то с меня хватит одной горничной, и если понадобится убирать дом, стирать, гладить и прочее, я буду нанимать поденщиц.

Люсиль захотелось дать ей добрый совет:

— Этот особняк, если его продать, принесет целое состояние! Тебе было бы куда удобнее жить в маленьком уютном домике, не правда ли?

Застывшее, словно вылепленное из воска, лицо Маргариты вдруг исказилось в яростной, почти злобной гримасе, и она с горячностью затрясла головой:

— Нет! Никогда, слышишь! Этот дом я полюбила с той самой минуты, когда шагнула на порог, и я познала здесь, под его крышей, такое счастье, какое мне никогда больше не дано испытать, сколько бы я ни прожила на свете. Это подарок Огюстена, и здесь я окончу свои дни. Никто и никогда не отберет у меня Шато Сатори!

Люсиль тут же подняла руку, дабы показать, что она не настаивает на своем мнении.

— Наверное, все эти мысли возникли у тебя еще по дороге домой, когда вы ехали с побережья?

После бурного всплеска эмоций Маргарита резко сникла и тяжело вздохнула в ответ:

— Нет. Я еще не знала, что этот дом мой, пока не вернулась сюда. Неужели это было всего лишь час назад? Мне кажется, целые годы минули с той поры, как я вновь оказалась здесь. — Она резко оборвала свою речь. Зазвенел дверной колокольчик, и послышались глухие удары кулаков в дверь. Кто-то властно требовал, чтобы его немедленно впустили.

— Должно быть, они явились! Это солдаты! Быстро иди в гостиную слоновой кости и сиди там. Затопи камин. Возьми книгу и читай. Все должно выглядеть так, словно наш покой был нарушен этими незваными гостями, — выпалила Маргарита на одном дыхании, вскочив со стула.

Люсиль сделала как ей было приказано, а Маргарита, оглядевшись вокруг и удостоверившись, что все в порядке, распрямила плечи и, спустившись вниз, распахнула дверь. На крыльце стоял офицер в форме королевских мушкетеров; подчиненный ему небольшой отряд ждал, спешившись, во дворе перед входом.

— Добрый день, мадемуазель! Мне нужно видеть мсье Огюстена Руссо. Король требует его к себе.

— Его нет здесь.

— А где же его можно найти?

— Насколько мне известно, не во Франции. Он в большой спешке покинул Версаль и направился на побережье Нормандии. По моим расчетам, к этому времени он должен быть уже в Англии.

— А если вы лжете, мадемуазель? Я прибыл, чтобы найти его и доставить к королю любой ценой. Освободите проход и пропустите меня и моих людей!

Маргарита и не подумала двинуться с места:

— Я католичка. Этот дом — моя собственность. Никто не может войти в Шато Сатори без моего разрешения.

Офицер посмотрел на нее и нагло ухмыльнулся:

— Может быть, вы скажите еще, что у вас и документы есть на право владения этой недвижимостью?

— Подождите здесь. — В течение считанных минут Маргарита вихрем взлетела вверх по лестнице и, достав дарственную, удостоверенную по всей форме нотариусом, из письменного стола Огюстена, так же быстро спустилась назад.

Внимательно изучив документ, офицер вернул его Маргарите. Теперь он знал, что в этом случае следовало проявлять крайнюю осторожность. Король очень не любил, когда католиков подвергали грубому обращению или арестовывали по ошибке. Придав своему лицу приторно-елейное выражение, офицер сменил грубый приказ на учтивейшую просьбу.

— Прошу вашего разрешения, мадемуазель Дремонт, произвести обыск в Шато Сатори, чтобы я мог окончательно убедиться в отсутствии мсье Руссо и составить надлежащий рапорт моему начальству.

— В доме никого нет, кроме меня и моей подруги. Я разрешаю вам войти при условии, что над нами не будет учинено никакого насилия и все вещи останутся в целости и сохранности.

— Даю вам слово, мадемуазель. Мушкетеры рассыпались по всему дому, громыхая тяжелыми сапогами.

В гостиной Маргарита и Люсиль сидели в креслах по обе стороны от камина и ждали окончания обыска. Когда офицер явился, чтобы объявить о тщетности поисков и извиниться еще раз перед уходом, Маргарита уже прекрасно владела собой и была готова к ответу на его последний вопрос, который был задан как бы невзначай, но имел большое значение:

— Кстати, мадемуазель Дремонт, а вам не страшно оставаться здесь совсем одной? Я не заметил в доме ни одного лакея или горничной…

— До того, как этот дом стал моим, всех слуг нанимал мсье Руссо, и, естественно, они все до единого были его единоверцами. После его бегства все они были уволены. Я — законопослушная подданная короля и не могла держать у себя в доме протестантов.

Офицер понимающе кивнул, признав ее аргумент неотразимым. Вполне логично, что, став полновластной хозяйкой Шато Сатори, она решила навести новых слуг, которые были бы преданы лично ей, а не прежнему владельцу. То, что эта женщина не попыталась бежать вместе со своим любовником, доказывало ее безусловную преданность королю.

— Благодарю вас! Вы правильно поняли свой долг и разрешили нам произвести обыск. Поиски будут продолжены на прилегающей к вашему дому местности, но вас лично мы уже беспокоить не станем. Можете закрывать дверь и спокойно отдыхать, мадемуазель.

Именно так Маргарита и поступила, спустившись вместе с ним вниз. Когда по прошествии довольно долгого времени она так и не появилась в гостиной, встревоженная Люсиль обнаружила Маргариту внизу в зале. Она стояла, прислонившись лбом к двери, словно не имела сил даже для того, чтобы пошевелиться. Услышав шаги приближавшейся Люсиль, Маргарита обернулась. Ее лицо выражало смесь триумфа и отчаяния.

— Кажется, я забеременела, Люсиль! Я очень хочу родить сына Огюстена в этом доме!

Надежды оказались напрасными. Пережив (уже во второй раз) горькое разочарование, Маргарита как никогда отдалась работе, находя в ней единственное утешение. Всю свою энергию и изобретательность она направила на то, чтобы ее вееры были признаны не просто хорошими, но лучшими во всей Франции. Ничем другим Маргарита решительно не интересовалась. Она уже давно гордилась тем, что ее мастерская приносила доход скромный, но вполне достаточный для независимого существования, а теперь дело выглядело так, будто она вознамерилась соревноваться с самим Шато Сатори. Посоветовавшись с одним знакомым банкиром, она отложила из денег, оставленных Огюстеном, сумму на содержание дома, а остальные положила в банк. Ее теперешнее существование разительно отличалось от прежнего, ибо она жила в той части особняка, которая меньше всего напоминала ей об Огюстене. Ее спальней стала одна из гостевых комнат, а в качестве гостиной использовали небольшой зал. Редко кто посещал ее по делам в Шато Сатори, ну а тех, кто все же заезжал, она принимала в гостиной слоновой кости. Как только при дворе распространился слух о побеге Огюстена в Англию, в первые дни после этого известия многие придворные устремились в Шато Сатори и наперебой стали предлагать Маргарите найти замену Огюстену, однако всем им было тут же указано на дверь, и вскоре ее опять оставили в покое.

До тех пор, пока вся гугенотская община не узнала о том, что в Шато Сатори сменился владелец, беженцы продолжали использовать его как перевалочный пункт. Они обычно стучали в освещенное окно, когда Маргарита еще не спала и находилась внизу, или же подавали знак, подражая уханью филина, если в доме были потушены огни и Маргарита спала наверху. Эти простые сигналы были знакомы ей еще с тех пор, как Огюстен ввел ее в курс дела и она сама встречала беженцев и проводила их через подвал в мансарду. Ей не приходилось бояться разоблачения, ибо постоянная служанка, нанятая ею, хотя и была старательной и трудолюбивой женщиной, в то же время не отличалась особой сообразительностью и к тому же храпела все ночи напролет в самой дальней комнате особняка. Поденщицы приходили не каждый день и всего на несколько часов, а еду для беженцев Маргарита готовила сама.

Жестокое преследование протестантов не прекращалось. У некоторых несчастных, пользовавшихся гостеприимством Маргариты, на теле в нескольких местах было выжжено клеймо в виде буквы «Г». Это означало, что носитель знака является презренным еретиком. Один человек скончался от ран в мансарде, и его пришлось похоронить с помощью его же товарищей в могиле, вырытой в густых зарослях кустарника, куда давно уже не ступала ничья нога. Если беженцы нуждались в одежде, Маргарита снабжала их рубашками и камзолами из гардероба Огюстена или подбирала что-то из своих платьев. У нее имелись даже игрушки для детей и она охотно бы усыновила нескольких малышей, оставшихся без родителей, если бы это было возможно. Затем, хотя исход гугенотов из Франции не прекратился, в Шато Сатори они стали появляться все реже и реже, а вскоре и вовсе исчезли.

Отмена Нантского эдикта имела далеко идущие последствия, которых Людовик не предвидел. Его кровавая расправа над гугенотами вызвала шквал возмущенной критики по всей Европе. Даже некоторые католические страны осудили политику Людовика по отношению к части собственного населения, не говоря уже о государствах, где у власти находились правители-протестанты, которые сразу же начали создавать против него союз, и вскоре Франция оказалась окруженной врагами со всех сторон, Людовик, пребывая в благодушии, уверенный в превосходстве своей армии, и не думал печалиться, а напротив, замыслил новое строительство.

— Я построил Версаль для двора, а Марли для друзей. Теперь же мне необходимо прибежище для себя самого.

— Какое же место ты выбрал для этого? — спросила Франсуаза де Ментенон, поднимая глаза от алтарного покрывала, которое вышивала. Вся Франция уже знала, что она является женой короля. Ее глубоко ранило сознание того, что на нее смотрят как на очередную любовницу Людовика, и, чтобы угодить ей, он приказал официально объявить об их браке.

— Там, где сейчас находится фарфоровый Трианон. На этом месте встанет новый Трианон, на этот раз из мрамора, и предназначен он будет только для меня. В нем мы будем отдыхать от мирской суеты.

Она снова склонила голову над своей вышивкой. О каком покое можно было говорить в обществе этого жизнерадостного, полного сил мужчины, который изо дня в день, да еще по нескольку раз, заставлял ее предаваться плотским утехам? Он не мог усидеть на одном месте, ему все время требовался свежий воздух. Находясь в помещении, он, желая дышать полной грудью, широко распахивал окна и делал это даже в самые жестокие зимние холода. Ему было совершенно наплевать на то, что она или кто-то другой мог быть подвержен простудам из-за сквозняков или устал с дороги, или кому-то нездоровилось. Если ему было скучно, все вокруг должны были изображать веселье и всячески угождать его желаниям и капризам. И все же Франсуаза могла понять его стремление на время удаляться от двора. Стоило кому-то лишь шепнуть о том, что Людовик подумывает об отъезде в Марли, как тут же по всем коридорам выстраивались шеренги придворных, желавших сопровождать его в этой поездке. «Марли, сир?» — спрашивал каждый из них, когда король проходил мимо. Если он кивал, они знали, что вожделенное приглашение у них в кармане; если же не удостаивал их вниманием, эти люди сгорали от зависти к немногим счастливчикам.

Прелестный, миниатюрный дворец в Трианоне, украшенный пилястрами из розового мрамора, был окончательно отделан через три года после подписания указа об отмене Нантского эдикта. И сентябре же следующего года Людовик вверг Францию в войну, которая положила конец всем земляным работам на реке Юре. Войска ушли оттуда, чтобы вместо риска умереть от лихорадки подвергнуться другому, к которому они привыкли больше и который потому казался им естественным. Смерть от пули, выпущенной из мушкета, или от удара драгунского палаша считалась куда более почетной. В магазине Маргариты шла бойкая торговля дешевыми веерами, которые раскупались солдатами уходивших на войну полков для своих жен и подружек. Когда Кларисса сообщила, что придворные, также отправлявшиеся вместе с войсками, выражали желание приобрести изделия поизящнее и, соответственно, подороже, Маргарита поняла, что нужно разработать совершенно иную модель веера, но для этого требовались деньги. В течение следующих двух-трех дней она советовалась со своим банкиром, разговаривала с некоторыми ювелирами и золотых дел мастерами, оценивала качество кружев из Лилля, Валенсии и Фландрии. Она хотела получить все самое лучшее, что только можно было купить за деньги. Когда все было улажено и под руководством Люсиль началась работа по изготовлению образцов новых вееров, Маргарита пошла в малиновый зал, где над камином висел портрет Огюстена. Именно в этой комнате они впервые вместе ужинали и шутили тогда, что подают на стол и обслуживают их невидимки. Она не заходила сюда со дня возвращения с побережья, когда ей пришлось снимать чехлы перед приходом солдат, после чего этот зал был заперт вместе с большей частью других помещений, использовать которые не было необходимости.

Она открыла ставни, и в прекрасный зал мощным потоком хлынул дневной свет. Постояв у окна, Маргарита обернулась, хотя это движение и стоило ей огромных усилий, и посмотрела на портрет. В то же самое мгновение она судорожно закрыла ладонью рот, чтобы не зарыдать. У нее в горле стоял комок, грозивший вырваться наружу, и Маргарита чувствовала, что вот-вот разразится бурными слезами и тем самым нарушит обещание, которое она дала себе после первых, самых тяжелых в ее жизни дней: никогда больше не плакать. Разумеется, она знала, что ей придется испытать боль и готовила себя к этому, но все же казалось, что напряженная работа приглушила горечь потери и за четыре года разлуки она привыкла к своему одинокому существованию. Однако сила вновь вспыхнувшего чувства ошеломила и опрокинула ее. Маргарита, словно зачарованная, медленно приблизилась к портрету и стала жадно всматриваться в дорогие черты человека, навсегда исчезнувшего из ее жизни. Художник так искусно изобразил глаза Огюстена, что Маргарите казалось, будто он смотрит прямо на нее.

— Я знаю, что ты в Лондоне… — ее шепот разносился по всему залу. Всего лишь пару дней назад знакомый банкир сообщил ей об этом. — Теперь ты — владелец процветающего банка на Ломбард-Стрит. И вот я пришла сказать, что наконец-то даю тебе шанс вложить капитал в мое дело. Ведь ты всегда этого хотел, не так ли? Конечно, я никак не ожидала, что твое желание сбудется при таких странных обстоятельствах. Я собираюсь делать новые вееры, украшенные бриллиантами и жемчугами — для знати. Я уже давно хотела этим заняться и даже приготовила несколько образцов в надежде, что и для них придет время. Твое золото открыло мне дорогу! Помнишь тот кошелек с луидорами, что ты дал моей матери как плату за веер с моим именем? Те деньги очень помогли мне. Вот и теперь благодаря золоту, оставленному тобой, я добьюсь нового успеха. Я обязательно сделаю это!..

Ее голос задрожал и прервался. Она повернулась спиной к портрету и вышла из зала. Отныне его двойные двери больше никогда не запирались. Со временем Маргарита сможет сесть в этом зале за накрытый стол и не чувствовать каждый раз, когда ее глаза встречались с глазами, изображенными на портрете, что умирает небольшая частичка ее души. Но до этого ей предстояло прожить еще очень много долгих лет…

Чтобы довести свою новую затею до конца, Маргарите пришлось преодолеть немало трудностей. Прежде всего, она подала письменное прошение продавать товар с лотка в вестибюле и встретила отказ. Ей было сказано, что никаких новых лотков в дополнение к уже имеющимся устанавливать не позволяется. Новые вееры нельзя было продавать из корзины Клариссы, ибо это во многом обесценило бы их в глазах богатых и разборчивых покупателей, да и в любом случае Маргарита не хотела лишаться хоть и небольшого, но постоянного источника дохода от сбыта дешевых вееров. Несколько образцов роскошных вееров было выставлено в окне магазина, но клиенты, на которых она рассчитывала, не привыкли искать такие предметы в небольшой галантерейной лавке, расположенной вдали от центральных улиц. Однако настоящее несчастье подстерегало Маргариту впереди. Через несколько недель какой-то вор, соблазнившись видом сверкающих драгоценностей, разбил окно и похитил вееры. Позже их нашли, но, естественно, уже без драгоценностей.

В течение нескольких месяцев Маргарите никак не удавалось наладить сбыт новых вееров, и ее постигло горькое разочарование, так как расходы на их изготовление не окупались и становились непомерными. И тогда она еще раз решилась пустить в ход основной капитал и, взяв туго набитый луидорами кошелек, отправилась к чиновнику, ведавшему торговлей в вестибюле. Тот любезно принял ее и поинтересовался о причине визита, предположив про себя, что у Маргариты возникли какие-нибудь мелкие неприятности, связанные с ее продавщицей, торговавшей из корзины. Когда же она приступила к делу и прямо сказала, что готова заплатить требуемую взятку за внесение ее имени в официальный список владельцев лотков, этот чиновник сразу же выразил желание помочь ей, и они довольно быстро уладили вопрос о размере вознаграждения и остались довольны друг другом. Маргарита добилась того, чтобы ее фамилия стояла первой в списке желающих, а чиновник заполучил кругленькую сумму, которая целиком перекочевала в его карман, не принеся королевской казне ни единого су. Это была одна из самых выгодных незаконных сделок, которую ему удалось провернуть за все время пребывания на этом посту.

Но даже после этого ей пришлось ждать. Ее покровитель не мог творить чудеса и расширить вестибюль, чтобы там появилось место для лотка Маргариты. Прошло много месяцев, занятых ежедневной кропотливой и утомительной работой в мастерской и магазине, но Маргарита не сетовала на судьбу, да и некогда ей было углубляться в собственные переживания по поводу всех случившихся с ней бед. У нее было любимое дело, которому она и отдавала все свое время. Теперь ничто не отвлекало Маргариту. Ей не к кому было спешить по вечерам: ни семьи, ни любимого человека у нее не было. Энергия, помноженная на талант и настойчивость, дала превосходные результаты. Маргарита придумала множество великолепных узоров, которые только ждали своего часа. Она твердо верила, что рано или поздно, но все эти птицы, цветы и гирлянды, даже сцены балов и маскарадов в Версальских садах действительно украсят изящные вееры, искрящиеся разноцветными жемчужинами, рубинами, сапфирами, алмазами и изумрудами.

Ровно через два года после того, как первые вееры с драгоценностями появились в окне ее магазина, Маргарита получила уведомление, что наконец-то освободилось место для лотка. Она тотчас же отправилась подтвердить свое прошение и была восхищена, обнаружив, что ее лоток будет стоять в самом выгодном месте, на виду у всех, кто спускался или поднимался по лестнице Королевы. Когда лоток был установлен, Маргарита позаботилась о том, чтобы его задрапировали розовым бархатом, а балдахин сделали из цветного шелка.

Разрешение на установку лотка подоспело как нельзя более кстати. По времени оно совпало с известиями о предстоящей свадьбе второй побочной дочери короля от Атенаис де Монтеспан и молодого герцога де Шартре. Король неизменно придерживался в этом вопросе твердой линии: все его незаконнорожденные дети обычно вступали в браки с отпрысками самых именитых семей Франции. Этикет требовал, чтобы по такому случаю весь двор был разодет в самые роскошные, поражающие бешеной дороговизной наряды. Придворные, как правило, старались перещеголять друг друга и тратили целые состояния на драгоценности, которыми были густо усыпаны их камзолы и платья. В первое же утро, когда появился лоток Маргариты, ее вееры, ослепительно сверкавшие алмазами и прочими драгоценностями там, где раньше продавались скучные, унылые картины, не могли не привлечь внимания тех, кто охотился за уникальными предметами роскоши. Маргарита пришла в вестибюль спозаранку: она желала окончательно убедиться в том, что лоток выглядит именно так, как ей хотелось.

— Я очень волнуюсь, — призналась она Клариссе.

— Успокойтесь, пожалуйста, прошу вас! — подбодрила ее девушка. — Я прекрасно помню все, что должна сказать и сделать, как только вы мне подадите знак.

В эту минуту несколько придворных, возвращавшихся с утренней верховой прогулки, остановились у лотка и с явным интересом стали разглядывать товары. Перед тем, как следовать дальше, они пообещали вернуться за покупками. Начало было многообещающим.

Постепенно двор проснулся, и жизнь потекла своим чередом. Те, кто спешил в этот знаменательный день по делам, пробегали с лестницы по вестибюлю, ни на что не обращая внимания. Однако вскоре появились и праздные гуляки, и тогда около лотка вмиг возникло настоящее столпотворение. Именно тогда Маргарита и приступила к осуществлению своего плана, на который она поставила все. Как и было предусмотрено, она жестом приказала Клариссе занять ее место. Девушка поставила корзину под прилавок и стала отвечать на вопросы будущих клиентов.

— Да, мадам, на этом узоре по вашему желанию вместо рубинов можно поставить сапфиры. Да, сир, вот веер с жемчугом.

Маргарита выскользнула из вестибюля и села в свою карету. Забрав по пути ювелира, она помчалась домой, в Шато Сатори. Там она усадила его в гостиной слоновой кости и, закрыв дверь, поспешила в потайную комнату, где у нее хранился весь запас вееров, украшенных драгоценностями. Вернувшись в гостиную, Маргарита разложила часть изделий на демонстрационном столике, а остальные спрятала. Теперь оставалось лишь ждать. Минуты медленно истекали и казались часами. Ювелир, одетый в свой лучший камзол, был представительным мужчиной, которому не исполнилось еще и сорока лет. Долгое ожидание, похоже, совсем не смущало его, ведь его нанимали на определенное время и платили соответственно, да и, кроме того, сама работа с веерами доставляла ему большое наслаждение. Еще до возвращения Маргариты он открыл свою шкатулку и выложил драгоценные и полудрагоценные камни на подносы с шелковым дном.

— Не сделала ли я ошибку, мсье Догнель? — спросила Маргарита, и в ее голосе прозвучали тревожные нотки. Прошел уже целый час, а посетителей все не было. Она рассчитывала на то, что ее вееры могут оказаться в центре внимания придворных франтов и благодаря капризу судьбы войти в моду. Как ей рассказывал Огюстен, именно так и бывало со многими вещами, ставшими неотъемлемой принадлежностью одежды или быта двора.

— Еще слишком рано, мадемуазель.

Едва успел Догнель произнести эти слова, как они оба заметили в окне экипаж, проехавший в главные ворота. Маргарита торжествующе воскликнула:

— Ну вот! Один покупатель уже явился!

— Будем надеяться, что и остальные не заставят себя ждать.

Первыми, кого встретил дворецкий, недавно нанятый Маргаритой по этому случаю, оказались молодой маркиз и его жена. Маргарита видела их у лотка перед уходом и встретила очень приветливо и любезно, как и подобает хорошо воспитанной хозяйке, принимающей в своем доме почетных гостей. Маркиз и маркиза почувствовали себя непринужденно, хотя и не знали еще, чего им следовало здесь ожидать. Они удивились, что вееры, выставленные в Версальском дворце, были образцами и не предназначались для продажи.

— Нет ничего лучше, чем выбрать веер в приятной обстановке, — ответила Маргарита, приглашая их следовать за ней в гостиную слоновой кости. — Это мой ювелир, мсье Догнель, который покажет вам богатую коллекцию камней и поможет сделать правильный выбор.

Маркиза устремилась к веерам, лежавшим на столике. Она была в восторге от того, что именно ей представилась возможность выбрать веер первой. А Маргарита тем временем кивнула дворецкому, чтобы тот принес прохладительные напитки и легкие закуски. Едва маркиз и маркиза выпили по фужеру приятного, щекочущего небо игристого вина, как прибыл второй экипаж, а за ним третий. Поскольку все присутствующие были знакомы друг с другом, покупка вееров превратилась в своего рода событие светской жизни. Знатные дамы и кавалеры прохаживались по залу, весело болтая, или подкреплялись у стола с едой и питьем. На с мену уезжавшим прибывали новые посетители, и никто не покинул Шато Сатори без покупки.

Вскоре Маргарита была вынуждена нанять еще работниц, ибо спрос на новые вееры все возрастал, а Догнель со своими помощниками трудился почти круглые сутки, чтобы успеть выполнить все заказы накануне Государственного бала, который должен был состояться в начале масленой недели. На следующий после него день была назначена свадьба. К этому времени среди придворных дам вошло в моду обмахиваться веерами, купленными в роскошном Шато Сатори.

Довольно скоро Маргарита увидела, что этими помещениями обойтись нельзя и придется открыть все залы и гостиные первого этажа. Придворные теперь стали заезжать в Шато Сатори просто потому, что так было принято. Иногда они даже не делали никаких покупок, но этого от них никто и не ожидал. Они свободно расхаживали по дому, потягивая из фарфоровых чашек горячий шоколад или кофе. Для тех, кто предпочитал вино, имелся широкий выбор самых превосходных сортов. Нельзя не упомянуть и еще об одном обстоятельстве. Курение женщин считалось предосудительным пороком, предаваться которому в Версале было рискованно, ибо король каким-то образом всегда узнавал о всех тайных сборищах женщин, пристрастившихся к табачному зелью. И тогда бедные курильщицы обратились за помощью к Маргарите, которая предоставила им для этой цели помещение зимнего сада. Оно находилось на отшибе и имело свой вход. Там, среди апельсиновых деревьев и других экзотических растений, дамы попыхивали фарфоровыми трубками с очень длинными чубуками и отводили душу, обмениваясь последними сплетнями и слухами. Их высокие пышные прически при этом похожи на водопады.

Первое время сюда наведывались и любовные парочки, надеясь обнаружить здесь удобное место для свиданий, но вскоре поняли, что это было заведение, где в непринужденной, неформальной обстановке совершались коммерческие операции, и превращать его в вертеп им никто не позволит. Если во время посещений Шато Сатори происходили знакомства, результатом которых становились интимные встречи в каком-то другом месте, это никого не касалось, ибо было личным делом партнеров. — От них требовалось лишь одно — не удовлетворять свою страсть под крышей особняка Маргариты, которая ни за что не хотела ронять репутацию почтенной хозяйки Шато Сатори, принимая на себя роль сводни.

Маргарита стала устраивать музыкальные концерты, на которые рассылались специальные приглашения. Затем она пошла еще дальше, и раз в месяц Шато Сатори становился литературным салоном, где поэты читали свои новые стихи, а писатели рассказывали о своих книгах. Даже видные ученые иногда приглашались туда для чтения лекций о последних научных открытиях. Постепенно приглашение в Шато Сатори стало цениться придворными столь же высоко, как и приглашение в Марли. По этой причине они старались не делать долгов и на месте оплачивать покупки и счета за еду и напитки. Поведение мадемуазель Дремонт не оставляло сомнений в том, что должникам вход в ее заведение будет навсегда заказан.

Те, кто еще помнил Маргариту рядом с Огюстеном Руссо, не могли не задуматься о происшедших с ней разительных переменах. Теперь это была властная, собранная, знающая себе цену женщина, которая внушала невольное почтение и умела держать на расстоянии непрошеных кавалеров, несмотря на все свое кажущееся радушие и теплую, обаятельную улыбку. Неудачливые соискатели ее благосклонности не без иронии говорили о том, что перед бегством Руссо, должно быть, надел на свою любовницу средневековый пояс верности. За этой шуткой скрывалась острая обида и досада, ибо оставалось непонятным, как такая обворожительная, красивая женщина, гибко и грациозно скользящая в толпе многочисленных гостей, может быть совершенно безразличной к их обольстительным речам и манерам.

Однако в глубине души она вовсе не обладала такой стойкой защитой, как казалось на первый взгляд. Ей было двадцать восемь лет; она ужеоднажды испытала любовь страстного мужчины, и с тех пор работа заменила ей все, став воплощением всех ее устремлений и поглотив физиологические инстинкты. Разумеется, временами ее пылкая плоть восставала, протестуя против такого варварского обращения. Маргарите хотелось вновь испытать силу и страсть мужских объятий, поцелуи и нежные прикосновения ласковых рук любовника, ее лоно горело от неудовлетворенного томления. Нельзя сказать, что за все это время на ее пути не попадались мужчины, которые не заинтересовали бы ее, но все встречи и свидания заканчивались безрезультатно. Рана в ее сердце еще не зажила, и поэтому Маргарита пугалась всякой связи, которая могла бы угрожать ее душевному покою. Иногда ей казалось, что до конца своих дней она обречена жить в одиночестве.

Теперь на Маргариту посыпался дождь приглашений, но она была очень осторожна и принимала их лишь в том случае, если точно знала, что в этом же месте не окажется и сам король. Сыграв на страсти придворных к модным веяниям, она в то же время никогда не рассчитывала на то, что в свете ее будут принимать как равную. С ней случилось то же самое, что и с Франсуазой де Ментенон, которая в свое время была всего лишь скромной женой бедного поэта Скаррона и сама пробивала себе дорогу в высших кругах. Для нее все закончилось браком с королем. Маргарита же не видела в браке никакого смысла, ибо полагала, что никогда не сможет зачать и родить ребенка, и поэтому все выгоды брачной жизни в ее глазах перечеркивались этим важным обстоятельством.

Она создала новый тип вееров — портретные, при изготовлении которых рисунок наносился на шелк при помощи той же техники, что использовали ее мать и бабушка. Каждая вещь была по-своему неповторима, изображая какую-либо сцену из жизни Версальского двора, а среди ее участников — покупателя веера. Маргарита нарисовала короля, отъезжающего на войну во Фландрию, в обществе нескольких знатных дам, которых он почтил своим приглашением сопровождать его. Дамы узнали себя на веерах. Как и предвидела Маргарита, это привело к тому, что покупатели стали заказывать вееры, которые запечатлели бы их владельцев на Государственном бале или на охоте. Какая-нибудь молодая дама, прибывшая ко двору не так давно, просила нарисовать сцену ее собственной свадьбы. Такие вееры приобрели необыкновенную популярность, и работницы Маргариты успевали выполнять заказы лишь благодаря огромному напряжению всех сил. В этот период ее состояние совершенно неожиданно увеличилось, и на значительную сумму.

К Маргарите явился ее адвокат и сообщил новость, которая поразила ее и обрадовала. Оказалось, что деньги от продажи Мануара вместе с землей и всем, что на ней было и когда-то принадлежало семье Руссо, должны были поступить в собственность мадемуазель Дремонт, как гласило распоряжение Огюстена, сделанное им в письменной форме еще за два года до вынужденного бегства в Англию и хранившееся у нотариуса.

Маргарита запротестовала:

— Но он отдал это распоряжение на случай, если с ним произойдет что-либо непредвиденное: его могли посадить в Бастилию; он мог внезапно заболеть и скончаться… Да и, в конце концов, мало ли что может случиться в жизни с человеком? Его отец часто болел, и эта собственность все равно должна была достаться Огюстену, вот он и включил мое имя в список наследников. Эти деньги принадлежат по праву ему и должны быть пересланы в Лондон!

— Даже если бы мы и не находились в состоянии войны с Англией, это было бы невозможно, — ответил адвокат. — Деньги от продажи собственности протестантов конфискуются в королевскую казну в том случае, если не находятся лица, обладающие законным правом наследования и исповедующие католическую веру. Так что у вас нет выбора, мадемуазель! Деньги ваши. — Обычно суровое, его лицо еще больше помрачнело. — Не жалейте гугенотов, мадемуазель! Все они перед тем как удрать, успели прихватить с собой большую часть своих богатств и теперь живут себе на новом месте припеваючи!

Она знала, что, помимо Англии и Голландии, протестанты основали свои поселения и в других местах, — в Женеве, например, и даже в некоторых католических государствах, таких, как Генуя в Италии, которые с большим неодобрением отнеслись к религиозным преследованиям, начатым Людовиком XIV. На протестантов там смотрели как на собратьев-христиан. Всего же страну покинуло около четверти миллиона гугенотов. Часть их на чужбине весьма преуспела и стала использовать эти деньги на оказание помощи нуждающимся собратьям по вере, устраивая различные предприятия, где они могли бы заработать себе на жизнь.

Когда хозяин шляпной мастерской надумал ее продать, Маргарита купила это здание, а заодно и все постройки, находившиеся на заднем дворе. Там она разместила ювелирную мастерскую, где работали три ювелира; два больших помещения были отданы под производство тесьмы, а в остальных комнатах Маргарита развернула дополнительное производство вееров, для чего она наняла еще несколько работниц. Там, где раньше продавали шляпы, она сделала ремонт, и теперь ее товар разместился в куда более выгодных условиях — на прекрасно декорированных витринах — и привлекал к себе внимание издалека. Старый магазин и этажи над ним были переоборудованы под жилье для веерщиц, многие из которых совсем недавно перебрались в Версаль из деревни в поисках средств к существованию. Если двор переезжал в Фонтенбло, то Маргарита посылала вслед и своих торговок с большим запасом товара, выбирая для этой работы женщин, на которых можно было положиться. И в довершение ко всему она открыла в Париже магазин, окна которого выходили прямо на широкий проспект Елисейских полей.

В 1697 году состоялась еще одна важная свадьба. Сын Великого дофина, герцог Бургундский, женился на очень привлекательной и озорной савойской принцессе Марии-Аделаиде. Для Людовика и Франсуазы она стала любимой внучкой и принесла в их покои заразительное веселье и смех. Теперь король и мадам де Ментенон все больше времени проводили вместе и редко покидали Версаль. Людовик занимался чтением различных документов и принимал по ним решения; он работал за письменным столом, а Франсуаза неизменно что-то шила, вышивала или вязала. Возраст сказывался на короле, который с годами становился все более тучным, а его живот выдавался вперед так, что трещали пуговицы на камзоле. Хотя он по-прежнему продолжал внушать всему-двору почтительный страх, ибо казался вездесущим, и этикет требовал, чтобы придворные вели себя, словно марионетки, выполняя прихоти и капризы монарха, все же было заметно, что тон при дворе все больше начинает задавать молодежь, и король был этим доволен. Падение нравов придворной жизни достигло небывалого уровня. Распущенное поведение: занятия любовью на виду у всех в коридорах среди белого дня, оргии и кутежи — стало нормой. В Версале почти открыто начал действовать своеобразный клуб содомистов, число которых возрастало с катастрофической быстротой. Пресыщенная знать из кожи вон лезла, чтобы изобрести новые способы чувственных наслаждений и спастись от скуки.

Война закончилась маловыгодным для Франции Ризвикским миром, и это не могло удовлетворить Людовика, привыкшего к пышным и громким победам. И в это безрадостное время источником утешения для него явилась новая часовня, которую должен был построить Мансарт здесь, в Версале. Она должна была завершить ансамбль великого дворца, стать славным местом почитания Господа и гимном великому гению человека-строителя и поражать своими размерами. Белокаменная, в золоте, вымощенная внутри и снаружи разноцветными мраморными плитами, эта часовня должна была представлять собой образец совершенства каждой своей линией. На грациозных арочных сводах покоилась галерея с белыми колоннами, стремительно вздымавшимися к сводчатому потолку, расписанному картинами во славу Создателя.

Работа началась. Казалось, стрелки часов перевели назад: снова Версаль опутала паутина строительных лесов, натужно заскрипели лебедки и ворота. Рядом с местом, где должна была подняться часовня, лежали мраморные плиты и высились горы вынутой под фундамент земли, штабеля черепицы и других строительных материалов. Повсюду копошились сотни рабочих. Надзирать за ходом строительства Мансарту помогал опытный архитектор, работу которого он уважал с давних пор. Однажды посетив стройку и найдя темпы и качество работ вполне удовлетворительными, Мансарт предложил своему помощнику наведаться в Шато Сатори, где всегда можно было получить удовольствие от общения в приятной компании.

Маргарита, занимавшая гостей веселым разговором, повернула голову, когда дворецкий объявил о приходе новых гостей. Жюль Гардон-Мансарт был ей хорошо знаком по предыдущим посещениям, да и спутника его она узнала сразу же, несмотря на то, что со времени их первой и единственной встречи минуло уже семнадцать лет.

— Барон Пикард! — приветствовала его Маргарита, которую тут же захлестнула волна приятных воспоминаний. Ведь этот человек был когда-то связан с Огюстеном и напоминал о том счастливом времени, когда она впервые переступила порог Шато Сатори и дважды влюбилась: сначала в дом, а затем в человека, которому он принадлежал. — Какой чудесный сюрприз! Добро пожаловать в дом, который вы спроектировали и построили!

— Вы все еще помните меня? — Пикард был в равной степени приятно удивлен и обрадован, подумав, что в свои тридцать с лишним лет, будучи зрелой и красивой женщиной, она производила куда более приятное впечатление, чем та девушка, которая когда-то летним вечером поразила его своей экстравагантной внешностью и поведением, начав кружиться с расставленными руками на мраморной звезде в центре зала, а огненный нимб от лучей заходившего солнца сиял вокруг ее головы.

— Я бы узнала вас везде, но меня радует то, что мы с вами встретились снова именно здесь, в том самом месте. — Она говорила правду: не узнать его было трудно, хотя теперь барон выглядел значительно старше, а вместо золотых локонов на его голове красовался парик того же цвета. Он пополнел и раздался вширь, лицо стало несколько одутловатым, но улыбка по-прежнему отличалась открытостью и дружелюбием, и глаза все так же искрились радушием и добротой. — Вы заехали в Версаль погостить?

— Я пробуду здесь столько, сколько потребуется для того, чтобы построить новую часовню.

Глаза Маргариты расширились:

— Значит, у вас снова появилась здесь работа? А ваша жена с вами? Я была бы очень рада, если бы вы вдвоем как-нибудь отужинали у меня.

Пикард поспешил прервать ее:

— Я — вдовец.

— Ох, простите меня! Примите мои соболезнования. — Маргарита испугалась, что затронула больное место, и эта озабоченность отразилась на ее лице.

— Я почту за честь принять ваше милостивое приглашение, — быстро произнес Пикард, чтобы сгладить неловкость ситуации и не огорчать Маргариту.

Ее лицо прояснилось, и, продолжая выражать радость по поводу такой внезапной и приятной встречи, Маргарита подвела его к остальным гостям и представила.

Теперь она перестала взимать плату за услуги буфета и продажу вееров в гостиной слоновой кости устраивала лишь раз в неделю. Сбыт от этого никак не пострадал, зато удовольствие от светского приема не омрачалось ежеминутными деловыми заботами. Маргарита поступила так, потому что испытывала все более острую необходимость отвлечься от воспоминаний, ранивших ее сердце, когда она оставалась в полном одиночестве.

Накануне того вечера, когда он должен был ужинать в Шато Сатори, Лорент Пикард ощущал какой-то особый душевный подъем: подобного ему давно уже не доводилось испытывать. Поскольку строил он в основном загородные особняки, ему приходилось часто переезжать с места на место; построенные им в большом количестве изящные маленькие фамильные часовни привлекли внимание знаменитого Мансарта, и тот пригласил его на должность своего помощника для осуществления общего надзора за строительством часовни Версальского дворца. Как только он услышал имя Маргариты, упоминавшееся в связи с Шато Сатори, то не поленился расспросить о ней Мансарта и узнал о ее успехах в организации собственного дела, о том, что она скопила приличное состояние, а ее любовник-гугенот давно уже исчез.

Лорент и сам за эти годы пережил большое горе, ибо дважды овдовел. Обе его жены умерли при родах — так же, как и младенцы. С тех пор мысль о женитьбе вызывала у него страх и отвращение. Он снимал квартиру в Лионе, но она так и не стала для него настоящим домом, поскольку бывал он там наездами, а его родовое поместье перешло в чужие руки в результате пагубного пристрастия старшего Пикарда к азартным играм и оказалось безвозвратно утраченным. Он был верен обеим своим покойным женам и искренне любил их, а теперь ему приходилось довольствоваться любовницами и, переезжая на новое место, каждый раз заводить себе новую подругу.

Нетрудно было предсказать, что строительство королевской часовни продолжится, по крайней мере, десять лет. Пока на купол не ляжет последний слой позолоты и художник в последний раз не коснется кистью внутренней росписи, Пикард будет занимать свою должность. Это означало, что ему придется поселиться в Версале на долгие годы, поэтому он, не без удовольствия размышляя о возможном любовном приключении, облачился в желтый парик и новый парчовый камзол и отправился на ужин в Шато Сатори.

… Когда пришло время возвращаться из Шато Сатори в Версаль, Лорент Пикард почувствовал сердцем, что вместо очередного амурного похождения назревает нечто гораздо более серьезное. Он уже почти влюбился в Маргариту и против своей воли опять стал подумывать о браке.

ГЛАВА 10

Сначала Маргарита не придавала значения ухаживаниям Лорента, считая его намерения несерьезными. Она полагала, что их отношения не должны выходить за рамки дружеских. С Пикардом было очень приятно проводить время, свободное от деловых хлопот. У них обнаружились общие вкусы и увлечения. Им нравились одни и те же драмы и комедии, они никогда не пропускали концертов Люлли, а чудесные сельские пейзажи Лорент любил не меньше Маргариты, и поэтому они часто совершали совместные верховые прогулки. Однако самую важную роль сыграло то, что Лорент олицетворял в ее глазах связь со счастливейшим временем в ее жизни, с человеком, которого она страстно любила. Холодная стена сдержанности постепенно начала таять. Вдобавок именно он построил дом, который так много для нее значил, и в глазах Маргариты одно это уже давало барону Пикарду важное преимущество перед другими мужчинами, тщетно пытавшимися завоевать ее.

Поцелуи Пикарда становились ей все более приятны: они будили давно дремавшие чувства и давали им новый импульс. По ее мнению, Лорент был очень страстным мужчиной, которому приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы сдерживать себя и не разрушить одним неосторожным или преждевременным движением все то, что постепенно возникло между ними. Теперь он знал правду о причинах бегства Огюстена: Маргарита рассказала ему вполне достаточно, чтобы избавить от иллюзий, будто она способна полюбить кого-то другого так же, как Огюстена. Четырнадцать лет прошло с тех пор, как она и Огюстен расстались в Лиздоре, но это прощание так живо вставало в ее памяти, словно все случилось вчера. Боль утраты стихла, но вместо нее в сердце осталась пустота.

Заставив себя трезво оценить ситуацию и не желая больше растравлять душу хотя и нежными, но совершенно бесполезными воспоминаниями об Огюстене, Маргарита поняла, что она и Лорент, который был всего лишь на восемь лет старше ее, могут вдвоем обрести радость физической близости. Ей только недавно исполнилось тридцать четыре года, и, будучи полной сил, здоровой и очень привлекательной женщиной, она испытывала огромное и вполне естественное влечение к мужчине, который пробудил ее желание, а поскольку оба они потеряли своих возлюбленных, то, возможно, им удалось бы найти утешение в объятиях друг друга. Но чего она совсем не ожидала, так это официального предложения Лорента выйти за него замуж, которое последовало в тот день, когда ей исполнилось тридцать пять лет. Ей и в голову не приходило, что он желает чего-то большего, нежели плотские радости.

— Мы не можем пожениться! — воскликнула Маргарита, которую этот неожиданный поворот дела чрезвычайно удивил и озадачил. — Король никогда не одобрит наш брак, и ты потеряешь всякую возможность выдвинуться при дворе!

— Но я ведь уже объяснял тебе, что король видит во мне лишь помощника главного архитектора, надзирающего за общим ходом строительства часовни. У меня нет никакого доступа ко двору. Таких дворян, как я, тысячи по всей Франции — из незнатного рода, без нужных связей, чтобы закрепиться при дворе. Посмотри на меня! — Он широко раскинул руки. — Я свободный человек, могу приходить и уходить в любое время, не то что эти версальские хлыщи, которым приходится просить у короля разрешения всякий раз, когда им хочется чихнуть!

Маргарита улыбнулась, и Лорент увидел, что добился кое-какого успеха. Следующий ее вопрос уже звучал не столь категорично:

— Но если ты не стремишься сделать карьеру при дворе, захочется ли тебе жить рядом с Версалем?

— Да, если этого желаешь ты. — Он догадался, к чему клонит Маргарита, и сказал прямо, без обиняков: — Я буду счастлив назвать Шато Сатори своим домом — если ты именно это хотела узнать.

Последний барьер рухнул.

— Дорогой Лорент, — с этими словами она обвила его шею руками, — я выйду за тебя замуж! — Они поцеловались, а затем Маргарита почти с восхищением сказала:

— Благодаря тебе сбылась моя давняя мечта. В тот вечер, когда я впервые появилась в этих стенах, мне так хотелось войти сюда невестой… И в тот момент ты был там, внизу.

— Вот видишь, моя дорогая Маргарита, значит, этому суждено было случиться.

Пикард отлично понимал, что все это время она мечтала не о нем, но это не смущало его и не принижало значения столь знаменательного события.

Как и предвидели Лорент и Маргарита, этот брак оказался удачным не только потому, что они идеально подходили друг другу физически. Они стали настоящими друзьями. Разумеется, были и свои трудности. Так, Лорент привык относиться к женщинам покровительственно, баловать их, всячески холить и лелеять; точно так же он начал относиться и к Маргарите, которую это коробило. Будучи независимой и гордой женщиной, она сама заботилась о себе. Такого добродушного и терпеливого человека, как Лорент, было нелегко вывести из себя, и хотя поведение жены (слишком уж, по его мнению, самостоятельное) часто задевало его чувства, он старался обходить все острые углы и не ссорился с ней. Вечно так продолжаться не могло, и гром все-таки грянул.

Готовясь встретить пятидесятилетие, Лорент заказал художнику свой портрет. Живописец изобразил архитектора в новом роскошном камзоле из зеленого бархата, и все гости в один голос твердили о поразительном сходстве. Но когда он захотел повесить свое изображение над камином в малиновом зале, вытеснив, наконец, с этого почетного места портрет Огюстена Руссо, Маргарита возмутилась и резко запротестовала:

— Нет, туда его вешать нельзя! Почему ты не хочешь повесить свой портрет в голубой гостиной или в библиотеке? Переносить портрет Руссо в верхний коридор я категорически запрещаю!

И тут Лорент потерял терпение и взорвался:

— Хочу тебе напомнить, что хозяин в этом доме я, и портрет Руссо уже давно пора убрать отсюда!

— И я здесь хозяйка! — в запальчивости вскричала Маргарита и зло сверкнула глазами. — Огюстен был твоим патроном. Он построил Шато Сатори, а преследования короля вынудили его бежать отсюда. Я не позволю, чтобы теперь его выгнали еще и из малинового зала! Это место он сам выбрал для своего портрета…

— Я позволял тебе делать все, что угодно, но сейчас не уступлю!

После горячей перепалки, когда были сказаны слова, которых не следовало говорить, и Лоренту стало ясно, что гугенот все еще много значит для его жены, был достигнут компромисс. Портрет Пикарда повесили туда, куда он и хотел, а портрет Руссо занял место в глубокой нише в гостиной слоновой кости. Впоследствии Лорент усомнился в правильности своего решения и подумал, что именно это место ему нужно было выбрать для своего портрета, ибо теперь Огюстен Руссо смотрел прямо на Маргариту: портрет, на котором она была изображена в золотистом платье, висел напротив, над камином, в этой же гостиной еще с тех пор, когда был написан.

Последний открытый Маргаритой магазин находился на авеню де Пари. Это был большой особняк, где теперь и совершались все сделки и продавались особо ценные вееры — точно так же, как это делалось в Шато Сатори. Маргарита понимала, что Лоренту не всегда нравилось приходить после работы домой и видеть, что там полным-полно посторонних людей. На новом месте она играла точно такую же роль хозяйки, и постепенно в Шато Сатори наступил покой, и являться туда стали лишь те немногие, кто приобрел статус друзей супругов Пикард. Один этаж нового особняка был занят Лорентом под контору, а другой сдавался внаем одному придворному. Такой порядок вещей устраивал всех.

Когда Маргарите исполнилось сорок три года и истек восьмой год ее замужества, в один прекрасный день обнаружилось, что она беременна. Ее ликования по этому поводу не разделял Лорент, боявшийся потерять ее, как потерял до этого уже двух жен. Маргарита как могла успокаивала его:

— Я очень крепкая и здоровая женщина. Со мной ничего не может случиться. Не бойся, мой дорогой! Давай лучше будем с нетерпением ждать того благословенного момента, когда наш ребенок появится на свет божий. Очень может быть, что это совпадет с моим сорок четвертым днем рождения. Лучше этого ничего нельзя придумать!

Однако что бы она ни говорила, Лорент не переставал волноваться. В нем ожил страх, вызванный двумя предыдущими потерями, и он постоянно суетился возле Маргариты, не позволяя ей вставать с постели и заставляя служанок неотлучно находиться в ее спальне. Эти его хлопоты вносили такую сумятицу, что Маргарита, в конце концов, не выдержала и восстала:

— Хватит! Я же скоро зачахну, если со мной будут обращаться как с тепличным цветком. Помни, что я из крепкой крестьянской породы: в нашей семье все женщины рожали на ходу, а то и прямо в поле. Завтра я собираюсь поехать в мастерские и посмотреть, как там идут дела. Конечно же, я буду осторожна и постараюсь не оступиться на лестнице.

Маргарита уже рассказывала ему о выкидыше, который случился у нее, когда она поскользнулась на лестнице в старой мастерской. Между ними не было никаких секретов. То, о чем она предпочитала умалчивать, все равно было известно ему, ибо Лорент был слишком умен, чтобы не узнать ее почти также хорошо, как она знала себя.

В тот день, когда у Маргариты начались тяжелые предродовые схватки — это случилось первого мая 1708 года, — было тепло, да и вообще это лето выдалось очень жарким. Потемневшие и слипшиеся от пота локоны Маргариты разметались по подушке и падали ей на глаза. Она страшно мучилась. Наконец, когда боль стала совсем невыносимой, тело Маргариты вдруг выгнулось дугой и с ее губ сорвался непроизвольный крик: «Огюстен, любовь моя!»

Повивальная бабка, подумав, что она только что узнала тайну настоящего отцовства еще не родившегося ребенка, быстро заставила роженицу замолчать, поскольку стены спальни вовсе не отличались звуконепроницаемостью. Маргарита, рухнув на подушки, едва ли осознавала, какие слова вырвались у нее в невероятных муках. Очевидно, дело было в том, что ужасная боль, терзавшая женщину, была в чем-то сродни той боли, которую ей довелось пережить в день, когда Руссо оставил ее навсегда.

Через несколько часов после этого она родила девочку, которая тут же надсадно завопила, и смертельно уставшая Маргарита улыбнулась. Жасмин… Имя, такое же красивое, как и сам цветок. Огюстен наверняка выбрал бы его. Символ прекрасного. Это имя пришло ей в голову по какому-то странному наитию, потому что они с Лорентом ожидали мальчика, которого тоже хотели назвать Лорентом.

Когда Лоренту сообщили, что роды прошли успешно, от радости он на мгновение онемел. Ни одна удача в жизни не вызывала у него столько ликования, сколько благополучные роды третьей жены. Не успев еще как следует разглядеть свою дочь, он уже обожал ее и считал самым прелестям младенцем на свете. Маргарита была тронута до глубины души, заметив, что Лорент, словно завороженный, смотрит на колыбель и никак не может отвести взгляда. Маргарита не могла предвидеть тогда, что он будет баловать их дитя так же, как избаловал бы ее, не будь ее характер иным. Пикард заранее решил, что сделает для Жасмин (второе имя — Мари — было давно девочке в честь матери Лорента) все, что она только пожелает. Ее жизнь станет светлой и радостной. На ее долю не выпадет никаких страданий.

Как только Жасмин сделала свои первые робкие шаги, Лорент принялся хлопотать вокруг нее, словно курица-наседка, бросался на помощь каждый раз, когда она падала, успокаивал нежными словами и конфетами, запас которых теперь не иссякал в его кармане, и в пух и прах распекал няню:

— Разве ты не видела, что Жасмин вот-вот упадет? А если бы она ударилась головкой? Я не потерплю подобной нерадивости!

Маргарита, нуждавшаяся в помощи няни, чтобы иметь возможность заняться делами, просто пришла в отчаяние, потому что Лорент увольнял одну за другой вполне, казалось, подходящих для этой роли молодых женщин. Ее мнительному мужу казалось, что все они не проявляют о ребенке должной заботы. Наконец он, скрепя сердце, доверил-таки воспитание Жасмин Берте Клемонт, женщине с худым, заострившимся лицом, которой было уже за тридцать. Она и стала на долгие годы неразлучной спутницей и наставницей маленькой девочки с каштановыми волосами и темно-синими, как фиалки, глазами.

Еще в 1702 году, за шесть лет до рождения Жасмин, Франция ввязалась в войну за испанское наследство и нажила себе немало врагов. Победы французских войск были редкими и незначительными, в отличие от сокрушительных поражений, которые нанесли им англичане под командованием знаменитого Мальборо при Венлоо, Льеже и Бленхейме. Затем он еще раз вдребезги, наголову разбил французскую армию в битве при Рамилье, и Людовик XIV, взбешенный тем, что небеса лишили его своей милости в тот час, когда он так в ней нуждался, воскликнул в отчаянии:

— И это после всего того, что я сделал во славу Господню!

Войска Людовика продолжали терпеть поражение повсюду, в том числе и в Испании, и положение становилось крайне удручающим. Казна оскудела настолько, что залатать эту финансовую брешь было уже невозможно. Трудности многократно возросли с наступлением страшной зимы, которая обрекла на голодную смерть тысячи французских крестьян. Вскоре, испытывая отчаянную нужду в деньгах, Людовик воззвал к чувству патриотизма французского дворянства и зажиточной буржуазии, попросив состоятельных граждан пожертвовать золотую и серебряную посуду на переплавку с последующей чеканкой монет. Он надеялся этой мерой частично восполнить нехватку средств, необходимых для продолжения войны.

— Только подумать, до чего мы докатились! — с негодованием произнесла Маргарита. — Этой войны вообще не случилось бы, если бы вдруг нашему королю не взбрела в голову дурацкая идея, что его внук должен править Испанией!

Лорент знал, что все, что бы ни делал король, казалось Маргарите ошибочным, и не стал возражать, указав на то, что, в конечном счете, Франция значительно укрепила свое влияние в Европе, посадив на испанский престол своего человека. Догадывался он и о том, что ей тяжело было расставаться с серебряной посудой Огюстена, доставшейся ей вместе с Шато Сатори.

— Давай отдадим лишь то золото и серебро, которое появилось в этом доме с тех пор, как он стал твоим, — предложил Лорент. — У нас останется еще вполне достаточно!

Маргарита наградила его благодарной улыбкой:

— Это великолепная идея!

Помимо денежной суммы, из Шато Сатори на ближайший сборный пункт были отвезены два больших ящика с золотой и серебряной посудой. Люди выстроились в очередь, чтобы сдать множество замечательных предметов, представлявших собой большую художественную ценность. Будь они проданы за рубежом, их владельцы получили бы небольшие состояния. Маргарита с грустью в сердце думала о том, что сокровища Франции и ее народа безжалостно бросаются в топку войны. Такая же судьба постигла и почти всю украшенную серебром мебель, которая во многом способствовала прославлению Версаля. Каждый предмет являлся в своем роде уникальным шедевром; по изяществу линий и орнаменту этим вещам не было равных во всей Европе. А теперь все это влилось в поток драгоценного металла, навсегда уносивший значительную часть художественного наследия нации.

Маргарита настояла на том, чтобы спасти от переплавки еще одну вещицу, принадлежавшую Лоренту. Это была очаровательная серебряная орнаментированная мисочка, из которой Жасмин каждый день ела кашу и суп. На дне и по краям миски остались сотни царапин, сделанных ложками ее отца и его предков, когда все они были в таком же возрасте, а теперь к ним добавлялись и метки от ложки Жасмин.

Маргарита любила дочь и считала себя хорошей матерью, но по прошествии некоторого времени стало ясно, что между ней и Жасмин не будет той близости, какая возникла у нее когда-то с ее матерью, Жанной Дремонт. Все чаще она задумывалась над этим. Иногда Маргарите казалось, что трудные, полные лишений времена заставляют родителей и детей тянуться друг к другу, создавая тем самым очень прочные связи, но тут же приводила аргументы, опровергавшие эти предположения, и главным из них была невероятно сильная взаимная преданность Жасмин и Лорента.

Сразу же чувствовалось, что Жасмин — дитя своего отца. Она с нетерпением ждала его с работы, а завидя издали, стремглав мчалась ему навстречу и с ликующим визгом взлетала вверх в его заботливых руках. Подарки, приносимые им, конечно, радовали ее, но они не имели существенного значения, ибо Жасмин уже привыкла к ним и скоро забывала. Главное удовольствие доставляло ей общение с отцом — то, что он все свое время посвящал ей, либо читая дочери детские книги, либо участвуя в ее играх, что она ценила больше всего.

Маргарита делала все от нее зависящее, чтобы помешать Лоренту избаловать ребенка непрерывным потаканием всем ее капризам. Ее не оставляла надежда, что строгая, но справедливая дисциплина поможет исправить все промахи Лорента. В этом она получила поддержку Берты.

— Я не потерплю непослушания и глупых капризов в детской! — так говорила обычно няня всякий раз, когда ей приходилось сталкиваться со своеволием и упрямством своей питомицы. Берта Клемонт отличалась многими превосходными качествами — трудолюбием, — опрятностью, дисциплинированностью. Она была предана своим теперешним хозяевам и благодарна за щедрые подарки и особые привилегии, которыми пользовалась в доме. Нигде до этого ей не жилось так вольготно, как в Шато Сатори, и Берта изо всех сил старалась показать, что заслуживает этих знаков внимания и проявляла неистощимое рвение. Однако был у Берты один существенный изъян, который остался незамеченным как Маргаритой, так и Лорентом. Если в прошлом она и была способна испытывать какое-то чувство теплой материнской любви и заботы, то к тому времени, когда она поступила на службу к супругам Пикард, суровый жизненный опыт начисто его вытравил. Она не испытывала ни малейшей симпатии к Жасмин и выполняла свои обязанности с холодной и бездушной старательностью. Ее нельзя было упрекнуть ни в чем, кроме одного — она относилась к девочке не как к маленькому, но достойному уважения человеку, а как к предмету, порученному ее заботам. Она без колебаний применяла строгие меры наказания — больно дергала девочку за ее ярко-коричневые локоны или же угрожала посадить на десять минут в темный чулан, и этого вполне хватало, чтобы подавить любой бунт Жасмин в самом зародыше, потому что, несколько раз испробовав на себе крутой нрав няни, девочка побаивалась ее.

— У этого ребенка слишком много всего, — бурчала себе под нос Берта, когда отец приносил Жасмин очередную игрушку. При первом же удобном случае няня отнимала ее, игнорируя бурные слезы девочки, а затем отдавала назад несколько позже в качестве награды за прилежное поведение. Жасмин довольно быстро выучилась легко переносить эту мелочную тиранию в детской и никогда не таила обиды против Берты, ибо ее дни были слишком полны безоблачным счастьем, чтобы их могли омрачить эти пустяковые придирки.

В отличие от обитателей Шато Сатори, проводивших дни в праведных трудах и наслаждавшихся заслуженным счастьем, обитателей Версаля постигла новая беда. Трагедия случилась внезапно и оттого была еще более страшной. Великий дофин, единственный законный сын Людовика XIV, человек, обладавший отменным здоровьем, заболел оспой и скоро скончался. В этот час скорби, охватившей всю Францию, Маргарита горевала вместе со всеми и соболезновала всем членам королевской семьи, включая ее старого заклятого врага.

Спустя два года Версаль и его окрестности охватила эпидемия кори и унесла жизнь юной супруги нового дофина, которая доставляла столько радости королю и Франсуазе.

Маргариту, лишь недавно выходившую Жасмин после очередной эпидемии, как громом поразили дурные вести, которые принес Лорент. Болезнь не пощадила и самого нового дофина вместе с его старшим сыном, и теперь оба находились у врат смерти.

Молодой человек умер в тот же день. Маргарита и Лорент сидели в библиотеке у камина с книгами в руках, но их отсутствующие взгляды говорили о том, что они были не в состоянии прочитать ни строчки, будучи в совершенно подавленном настроении. Никто из них не ожидал гостей, поэтому так удивил Пикардов приход лакея, который известил о прибытии герцогини де Вентадур и добавил, что посетительница просит принять ее безотлагательно. Эта знатная дама была хорошо известна обоим супругам. Когда-то она явилась в Шато Сатори в числе первых покупательниц, а с годами деловые отношения переросли в тесное знакомство.

— Пригласите герцогиню сюда немедленно, — сказал Лорент, встав с кресла и приосанившись, чтобы принять гостью стоя, как заслуживал ее титул. Маргарита, поспешно поставив книгу на полку, встала рядом с ним.

Каково же было их изумление, когда на руках у стремительно вошедшей в комнату герцогини они увидели двухлетнего сына покойного дофина, сонно прильнувшего к плечу высокородной дамы!.. Де Вентадур остановилась в нескольких футах от них и движением головы дала понять, что никто не должен приближаться к ней.

— Подождите! Не подходите ко мне! Я знаю, что Жасмин уже переболела корью, но боюсь заразить вас.

— Это маловероятно, — ответил Лорент. — Мы с женой перенесли эту болезнь еще в детстве, а второй раз, как известно, она не пристает.

Герцогиня на секунду облегченно закрыла глаза.

— Слава Богу! А я уже не знала, куда отнести маленького Людовика. — Она обратилась к Маргарите:

— Пока что у него нет никаких признаков кори, но если это случится, вы поможете мне выходить его? Я помню ваши слова о том, что вы полагаетесь на стойкость самого организма и на хороший уход. Судя по выздоровлению Жасмин, вы оказались правы. Я взяла это дитя прямо из колыбели и тотчас поспешила сюда, ибо при первых же признаках болезни он попадет в лапы придворных лекарей, которые только и знают, что пускать кровь и давать рвотное. Мне кажется, что чем хуже становится их пациентам, тем более варварское лечение они назначают. Едва ли стоит говорить о том, что подобный отзыв об их методах я не рискнула бы повторить в другой компании.

Маргарита и Лорент обменялись быстрыми взглядами. Когда заболела Жасмин, он хотел пригласить королевских медиков, посчитав обычных врачей недостаточно квалифицированными для лечения любимой дочери, однако Маргарита наотрез отказалась и не желала даже слышать о них, вспомнив слова Огюстена о том, что королева прожила бы еще долго, если бы доктора не вздумали ее оперировать. Недоверие Маргариты к этим эскулапам еще более усилилось, и вся ее крестьянская кровь восстала, когда она узнала о том, что иногда при особо трудных родах у особы королевской крови они резали и свежевали овцу, полагая этим своеобразным жертвоприношением облегчить боли родовых схваток. Скорее всего, бедная роженица просто теряла сознание от ужаса, когда ее заворачивали в окровавленную овечью шкуру.

— Вы и маленький дофин — желанные гости в нашем доме, — сказала она герцогине. — Я сделаю все возможное, чтобы маленький дофин выздоровел, если появятся признаки кори. — Она протянула руки к герцогине. — А сейчас разрешите мне взять его у вас и положить в постель. У вас очень усталый вид.

Герцогиня освободилась от своей драгоценной ноши и в изнеможении рухнула в кресло, закрыв лицо руками.

— Ужасно! Все охвачены жуткой паникой. Подумать только, за последние два года один за другим умерли три престолонаследника!

Печальная Маргарита крепче прижала к груди спящее дитя.

— А как же брат этого мальчика? Неужели нет никакой надежды?

— К сожалению…

Лорент открыл Маргарите дверь, и она понесла ребенка по лестнице наверх. «Пути Господни неисповедимы», — думала она. На ее руках мирно посапывал во сне правнук ее закоренелого врага, Людовика XIV, его последний законный наследник, хрупкое создание болезненного вида, чьи шансы выжить при такой грозной болезни, как корь, были невелики. Однако она будет бороться за жизнь этого мальчика так, словно это ее собственный сын. Его руки и ноги не гнулись и были похожи на маленькие палки. Ему требовалось полноценное питание, как и любому младенцу, иначе у него мог развиться рахит. Маргарита знала, что ей делать. Жена одного из садовников недавно родила и, будучи очень здоровой женщиной, страдала от избытка молока. Ее следовало немедленно позвать: ребенок нуждался в кормилице. Грудное молоко укрепит организм, справедливо считала Маргарита, и тогда кори будет не так легко одолеть его.

К счастью, болезнь обошла маленького Людовика стороной. Жасмин, которая была почти на два года старше, очень обрадовалась, заполучив себе товарища для игр, несмотря на то, что он отличался нравом еще более капризным, чем у нее, и ей приходилось то и дело уступать ему свои игрушки, которые тот требовал, едва завидя их в руках Жасмин. Этот мальчик и сам был похож на игрушку из-за хрупкого тельца и вьющихся каштановых волос, обрамлявших его бледное личико с изящными чертами, выдававшими в нем представителя династии Бурбонов.

— Людовик любит тебя, — сказал он ей однажды, но эти слова не произвели на Жасмин никакого впечатления.

Настолько велико было горе, переживаемое королем и всем двором, скорбевшими о дофине и его старшем сыне, что никто даже не поинтересовался местом пребывания последнего наследника трона Франции. Впрочем, все полагали, что об этом нет нужды беспокоиться, ибо ребенок был вверен заботам герцогини де Вентадур. Малыш находился в Шато Сатори еще долгое время, пока не миновал последний всплеск эпидемии и его попечительница не сочла, что настало время возвратить дитя в Версаль.

Королю же эта добродетельная женщина сказала, что, спасая ребенка от заразы, она держала его в своих покоях, и пребывание будущего монарха в Шато Сатори осталось тайной для всех придворных и членов королевской семьи. Не говорила она королю и о своих опасениях по поводу лейб-медиков королевского двора, зная, что тот слепо им доверял, — так же, впрочем, как и остальные вельможи. Маленький Людовик долгое время оставался хилым, анемичным ребенком, но герцогиня следовала советам Маргариты и следила, чтобы его меню включало побольше козьего молока, овощей и мяса, не приправленного никакими специями, которые часто использовались для сокрытия недостаточной свежести. Даже на королевский стол подавались блюда, приготовленные из мяса животных, убитых за несколько дней до этого. Пролежав долгое время в ледниках, это мясо, хотя и неиспорченное, приобретало особый, не совсем приятный вкус и запах, и повара изощрялись в изобретении всяческих острых приправ и соусов, позволявших успешно скрыть этот недостаток.

Когда Людовика увозили из Шато Сатори, Жасмин ударилась в слезы. Ведь теперь она опять оставалась одна, а игрушки уже наскучили. Маргарита пыталась утешить ее, но девочка вырвалась из рук матери.

— Мне так нравилось, когда Людовик был здесь!.. — рыдала она, и слезы струились из ее глаз.

Лорент подхватил ее на руки и стал носить по детской, успокаивая по-своему:

— Наступит день, когда у тебя глаза разбегутся от обилия принцев, которые придут просить твоей руки, моя красавица! Папа обещает тебе это.

Маргарита, которая наклонившись собирала разбросанные в припадке раздражения игрушки, улыбнулась и покачала головой. Лорент, конечно же, несколько преувеличивал, но это доказывало, что и он желал для дочери удачного брака, причем не меньше, чем она, Маргарита.

После отъезда маленького Людовика он еще долго продолжал как бы незримо присутствовать там в воспоминаниях Жасмин, которая дала его имя своему любимому оловянному солдатику. Позже она придумала для себя воображаемого приятеля, как это часто случается с единственным ребенком в семье. Она назвала своего друга Людовиком и разговаривала о нем так, словно он сидел в соседнем кресле и желал разделить ее ужин. Это вызывало у слуг веселые улыбки, и они часто шутили по этому поводу, выражая Жасмин свое показное удивление по поводу того, что новый молодой дофин избрал своей резиденцией Шато Сатори, а не Версаль, но девочка не обращала на их шутки никакого внимания, потому что не видела никакой связи между ее маленьким Луи и Людовиком, будущим королем Франции.

Когда Людовику исполнилось четыре года, долгая война за испанское наследство наконец-то подошла к концу. Она истощила Францию и почти поставила ее на колени. Однако в самый грозный час все здоровые силы страны сплотились и в могучем порыве смогли переломить ход события. Мирный договор во многих аспектах ущемлял интересы Франции, но, тем не менее, главная цель, которую ставил перед собой Людовик XIV, втягивая страну в эту невероятно изнурительную войну, была достигнута. На испанском троне прочно утвердился один из Бурбонов. О цене, которую пришлось заплатить за этот успех французскому народу, при дворе никто не думал, а если и думал, то крепко держал язык за зубами. Повсюду на все лады воспевали гений Людовика XIV и служили благодарственные молебны.Особенно мощно и впечатляюще звучали гимны в недавно освященной королевской часовне. Каждый ее уголок, замечательный и неповторимый в своей красоте, вбирал в себя пение ровного, слаженного хора из многих сотен голосов, исполнявших «Те Deum» по-латыни.

Конец войны был для Людовика огромным облегчением, хотя он этого и не показывал. Годы брали свое, и он здорово сдал. Теперь ему все чаще хотелось покинуть шумный и величественный Версаль и мирно провести остаток дней в тихом Трианоне. И все же чувство долга было в нем еще слишком сильно, как, впрочем, и хватка: он держал в руках весь двор, зажав его в тисках жесткого этикета иерархической лестницы, наверху которой находился он сам. Конечно, у него уже не было сил посещать балы, маскарады и другие увеселительные мероприятия, и теперь ему было все равно, что происходило в его отсутствие. Это неизбежно привело к падению их популярности, и все чаще придворные в поисках развлечений стали ездить в Париж, который снова, спустя несколько десятилетий, стал центром светской жизни, моды, сплетен, скандалов.

Все эти события были еще недоступны пониманию маленького дофина, который рос робким, серьезным ребенком. Казалось, что суета придворной жизни пугает его, однако в действительности он набирался впечатлений и делал собственные выводы. Герцогиня де Вентадур обожала его и окружила поистине материнской лаской и заботой, стараясь сделать все, чтобы обеспечить мальчику счастливое, безоблачное детство. Он совершенно не знал того страха перед своим великим прадедом, который доводил весь двор до дрожи. Для него король был добродушным, улыбчивым старым толстяком, который при любом удобном случае сажал его на колени и угощал сладостями из конфетниц, украшенных драгоценными камнями.

И лишь на государственных приемах и других официальных торжествах король казался совершенно другим человеком, от которого исходила величавая отчужденность, не пугавшая мальчика, а, скорее, удивлявшая и завораживавшая. Нельзя было не зажмуриться, только взглянув на прадедушку, одетого в королевское платье, расшитое золотом. На его груди блестел ослепительный орден Святого Духа, а на голове красовалась шляпа с великолепным плюмажем. Он восседал на высоком серебряном троне с прекрасным чеканным орнаментом в зале Зеркал. Обычно трон стоял в тронном зале, но для таких случаев его переносили. Неудивительно, что прибывшие с визитом важные иностранные гости часто робели, когда приближались к возвышению, на котором был установлен трон. Они шли по живому коридору из придворных сановников, разодетых в шелка и бархат, сверкавшие многочисленными вкраплениями бриллиантов. Кульминацией этого пути и всего торжественного приема был, конечно, сам король-солнце.

Когда маленький Людовик чувствовал себя достаточно хорошо, герцогиня брала его с собой, чтобы присутствовать на утренней церемонии подъема и одевания короля. Королевская опочивальня еще раз сменила место, и теперь король окончательно выбрал для нее помещение в самом центре восточного фасада. Каждый раз ребенок получал огромное удовольствие, восхищенно наблюдая за лучами утреннего солнца, игравшими на позолоченных карнизах и лепных украшениях потолка в виде гирлянд и фризов и освещавшими массивную кровать прадедушки, которая размещалась в святая святых за балюстрадой, куда разрешался вход лишь немногим избранным. Тяжелые зимние занавеси малинового и золотого цвета летом сменялись легкими, из камчатной ткани с узорами из цветов, вышитыми золотыми и серебряными нитками.

Страусовые перья, венчавшие балдахин, казались малышу недостижимыми, как вершина какой-нибудь горы. Затем его взгляд падал на висевший над кроватью золотой рельеф, на котором изображалась Франция, охранявшая спящего короля. Этот рельеф очень нравился ему. Он думал, что его прадедушке наверняка спится без тревог под такой сильной и бдительной охраной. В то же время сам он не стал бы спать в этих покоях: это было все равно, что спать в огромном, позолоченном ящике. Да и присутствие всех этих людей, которые каждое утро толпятся здесь, чтобы поглядеть, как один человек встает и одевается, должно быть очень утомительно, потому что все они постоянно болтали друг с другом и не могли стоять спокойно на одном месте. Но уже тогда мальчик понимал, что подобная судьба ждет его, когда он вырастет и станет королем вместо прадедушки. Ему оставалось лишь надеяться, что время придет еще нескоро.

Однажды утром во время церемонии подъема и одевания на Королевской площади случилось происшествие, и маленькому Людовику не меньше, чем его прадедушке, захотелось узнать, в чем дело. Король, успевший уже полностью одеться, — вплоть до голубой орденской ленты через плечо — вышел на балкон спальни, и мальчик, улучив момент, ускользнул от своей опекунши и последовал за ним. Оказалось, что на площади перевернулся фургон, в котором везли лед, и глыбы льда лежали на брусчатке, искрясь на солнце, как алмазы. Мальчику интересно было наблюдать за суетившимися внизу людьми, пытавшимися побыстрее поставить фургон на колеса, да и кроме того, балкон сам по себе был замечательным местом, откуда открывался прекрасный вид на авеню де Пари, протянувшуюся безупречной линией до самого горизонта. Солнечные лучи ласково и тепло обнимали мальчика, а легкий ветерок шевелил его мягкие каштановые локоны. Нетрудно было поверить, что отсюда в хорошую погоду был виден даже Париж, а может, и вся Франция, что в общем-то не было таким уж сильным преувеличением, поскольку Версаль являлся ее высшей точкой.

Послышался громкий крик: кто-то внизу заметил короля и дофина, стоявших на балконе. И тут же площадь охватило стихийное ликование: все, кто находился там в этот момент, кинулись к балкону и стали воодушевленно приветствовать обоих Бурбонов.

— Да здравствует король! Да здравствует дофин!

Гордый король степенно кивнул головой и помахал собравшимся рукой, а маленький Людовик оробел и отступил назад. Его привело в замешательство море запрокинутых вверх голов. Тогда прадедушка положил ему руку на плечо и ласково, но твердо подтолкнул вперед. Прикосновение этой руки успокоило мальчика: он понял, чего от него ждут, и тоже помахал рукой. Это вызвало новый взрыв восторга.

— Молодец! — сказал король с улыбкой, кода они возвращались назад в спальню.

Прошло совсем немного времени после этого курьезного случая, надолго оставшегося в детской памяти, и король заболел. Он лежал в своей величественной красно-золотой кровати, безропотно и доверчиво подчиняясь врачам, которые, как всегда, пустили ему кровь и дали выпить микстуру, вызвавшую обильную рвоту, а затем принялись намазывать черные пятна на его ноге странно пахнувшими мазями.

Однако в эти горестные минуты он думал не о болезни, а о том, что с его смертью Франция останется в плачевном состоянии. Многочисленные войны опустошили ее когда-то богатейшую в Европе казну, а национальный долг достиг астрономических размеров. Он не мог возлагать вину за это на свои экстравагантные излишества, поскольку благодаря им получали работу и кусок хлеба тысячи бедняков, а весь мир стал смотреть на Францию как на центр культуры и изящных искусств. Его любимый Версаль всегда будет стоять как памятник красоте и его божественному правлению, озаренному солнцем.

Настроение придворных с каждым часом становилось все более мрачным. Они разговаривали вполголоса, словно боялись побеспокоить короля и усилить его страдания. Маленькому Людовику стало ясно, что на дом Бурбонов вот-вот обрушится какое-то огромное несчастье. Герцогиня пыталась подготовить его:

— Твой прадедушка и наш христианский король, Людовик XIV, скоро покинет всех нас. Ты должен быть мужественным. Когда он пришлет за тобой, ты не должен плакать. Ты должен показать ему, что у тебя такое же стойкое и отважное сердце, как и у него, и это внесет умиротворение и просветленность в его разум и душу.

Маленький Людовик со страхом ожидал, когда его позовут к умирающему прадедушке. Его слуха достигали случайные обрывки разговоров придворных:

— Нога у короля скоро совсем загниет, а ослиное молоко так не принесло никакой пользы…

— Ему опять сделали промывание желудка, и он совсем ослаб…

— Он стоически переносит страдания и не единым словом не выказал их. Его выдержка и воля просто поразительны…

И, наконец, пришел тот день. Герцогиня поцеловала мальчика и повела его за руку в золотые спальные покои. Впервые там стоял какой-то очень неприятный запах, и сморщенный старик без парика, лежавший в огромной постели, совсем не был похож на прежнего короля с величественным, внушавшим страх и почтение лицом и мощной фигурой. И все же голос остался прежним. Да, это был его прадедушка. Когда мальчик понял это, ему внезапно стало больно, словно внутри лопнула какая-то пружина. Вся картина невероятно отчетливо предстала перед ним. Высохшая рука ласково поманила его к постели:

— Подойди сюда, к кровати.

Мальчик послушался и, войдя в запретное место за позолоченной балюстрадой, куда прежде ему не доводилось ступать, стал у края постели. Измученные страданиями глаза короля смотрели на него с любовью.

— Мое дорогое дитя, тебе суждено стать великим королем! Не подражай мне и не бери с меня пример в пристрастии к строительству или к постоянным войнам…

Эти слова надолго запали в душу впечатлительного ребенка. Он никогда не забывал о совете жить в мире со всеми соседями Франции, быть верным своему долгу и Богу и всегда стараться облегчить участь своих подданных — в чем, по признанию короля, ему так и не удалось преуспеть — и удерживать их в истиной вере, не допуская ереси. После этих слов король немного помолчал и выразил желание поцеловать дофина, а когда его опять поставили на ноги, король дал ему свое благословение.

Маленький Людовик поклонился, как его учили. Затем герцогиня увела его из королевской спальни. Король сказал мальчику, что тот никогда не должен забывать, чем обязан своей воспитательнице, и этим тронул герцогиню до слез. Король сознавал, что все близкие и весь двор любят его и глубоко опечалены, и надеялся, что его всегда будут так любить, как в этот день.

Несколькими днями позже, в первый день сентября 1715 года, Людовик XIV скончался в мире и величии, а вместе с его смертью завершилась и очень долгая эпоха его царствования, продолжавшаяся семьдесят два года. Эти дни надолго запомнились Жасмин задернутыми шторами на окнах и заплаканными горничными; которые утирали слезы уголками фартуков. Она зашла в гостиную слоновой кости и увидела родителей. Они разговаривали и не обращали внимания на ее присутствие. Отец сидел в кресле, а мать стояла у стеклянных дверей, которые вели на террасу, откуда открывался великолепный, всегда радовавший девочку вид на зеленые лужайки и мраморный летний домик. Жасмин слегка раздвинула шторы, и в наполненную мраком огромную комнату тут же ворвались косые лучи света. На этом светлом фоне был виден лишь силуэт девочки, обрисованный мягкими, плавными линиями, поскольку прическа «фонтан» уже вышла из моды, а юбки опять приобрели прежнюю округлость и пышность, не будучи больше стянутыми назад.

— Мне даже трудно вспомнить теперь, что когда-то я так сильно ненавидела короля… Да, тогда я была молода. И вплоть до сегодняшнего дня мне даже и в голову не приходило, как с годами все изменилось, и я стала сентиментальной…

Жасмин, загоревшись любопытством, бросилась от окна к матери:

— А почему ты ненавидела его, мама?

Маргарита вздрогнула и, обернувшись, увидела Жасмин, стоявшую сзади.

— Он причинил столько зла моей матери, когда я была девушкой! Ее посадили в тюрьму за то, что она кричала на короля. Но она была совсем не виновата, потому что от горя потеряла разум.

— Ты простила его?

Маргарита оглянулась назад на зеленые лужайки, однако ее взгляд был таким отрешенным, что казалось, будто она видит что-то далеко за пределами сада.

— Наверное. Я уже давно не таила против него большой обиды, хотя и сама не подозревала об этом. Мы всегда должны прощать тех, кто причиняет нам зло. — Про себя она добавила, что всепрощение не означает забвение зла. Ведь именно по вине покойного, из-за его преследования гугенотов она потеряла любовь всей своей жизни. И хотя судьба не осталась к ней равнодушной и в какой-то степени возместила эту потерю, ниспослав любящего, уважаемого мужа, успех в делах и, наконец, главное — возможность продолжить род и повториться в своем ребенке, все же она никогда не сможет заставить себя предать забвению суровые испытания, выпавшие на ее долю не по ее вине. Каждый раз, когда Маргарита вспоминала об Огюстене, ее сердце пронзала резкая боль. Он все еще смотрел на нее с портрета честным, открытым взглядом, как бы уверяя, что их любовь будет длиться вечно, даже когда их тела тронет тлен. Давно уже не было о нем никаких известий. Его дети уже женились и вышли замуж. У них, в свою очередь, родились дети, и Маргарите очень хотелось знать, нет ли среди них маленькой девочки, которой Огюстен мог подарить тот версальский веер.

Весть о кончине короля принес Лорент, вернувшийся домой с работы. Он сам видел и слышал, как с балкона об этом объявил герцог Бульонский, вышедший с траурным черным пером на шляпе, которое сменилось на белое сразу же после оглушительного рева заполнившей площадь многотысячной толпы, воскликнувшей в один голос: «Да здравствует король!»

А между тем регент, герцог Орлеанский, который был назначен на этот пост самим покойным королем, уже тайно увез нового короля в Венсенский замок. Разумеется, герцогиня де Вентадур сопровождала чадо, вверенное ее попечению. Лорент предвидел скорый закат славы Версаля и поделился своими соображениями с Маргаритой, которая передала девочку явившейся за ней Берте.

— Двор переедет в Париж, как только разнесется слух, что новый король не вернется сюда. Вся придворная жизнь здесь замрет. Мне кажется, что держать лоток в вестибюле будет бессмысленно, так как вместо доходов он принесет одни убытки.

— Я это тоже понимаю. — Маргарита пересела в кресло напротив Лорента. — Но мой товар прекрасно расходится и в магазинах, а клиенты продолжают делать индивидуальные заказы, несмотря на то, что все они живут в разных местах.

Лорент наклонился вперед, надеясь, что настало время, которого он терпеливо ждал в течение нескольких последних лет.

— А не стоит ли, моя дорогая, подумать о продаже всего твоего дела? Возможно, пришла пора избавиться от него..

Она насторожилась:

— Нет! Я не хочу даже говорить об этом. К тому же у нас подрастает Жасмин, и мы должны подумать о занятии для нее. Мне хочется, чтобы она научилась делать вееры, как делала я, а до меня моя мать и бабушка. Это научит ее дисциплине, выдержке, терпению и разовьет художественные способности — если, конечно, они у нее есть.

В голове Лорента мелькнуло неприятное подозрение, и брови его нахмурились:

— Уж не намереваешься ты посадить ее за рабочий стол наравне с мастерицами?

— Да, именно это я и намереваюсь сделать. Я не позволю ей расти избалованной папенькиной дочкой, которая не знает, что это такое — зарабатывать себе на жизнь.

— Но ведь у нее перед глазами твой пример!

— Она видит лишь успех и ничего не знает о том, каково мне пришлось, когда я начинала.

— Ты отказываешься дать ей приличное образование и воспитание? — в гневе взорвался Лорент. — А как же быть с ее уроками танцев, пения и музыки? Никогда она не станет веерщицей! Только через мой труп!

— Успокойся! — Маргарита умоляюще выставила вперед руки. — Для всего найдется время. Сначала я буду учить ее дома, а затем, когда она подрастет, пойдет в мастерские и понемногу поработает там на каждом участке, включая ювелирный. Я хочу, чтобы она научилась смотреть на жизнь широко, чтобы ее голова не закружилась от роскоши и богатств, а для этого она должна твердо стоять на земле. — Вскочив с кресла, Маргарита уселась на пол в ногах у Лорента и ласково погладила его по руке. Сердитое выражение ее лица смягчилось. — Ты слишком заботишься о ней, Лорент, не даешь ей даже вздохнуть самостоятельно! К тому же она получает от тебя слишком много подарков. Ты прощаешь ей все шалости. Я люблю ее не меньше твоего, но не позволю, чтобы она выросла совершенно не подготовленной к тем трудностям и препятствиям, с которыми ей обязательно придется столкнуться во взрослой жизни!

Он бережно охватил ладонями ее поднятое кверху лицо. Лорент никогда не умел и не любил сердиться на свою жену.

— Жасмин никогда не будет знать бедности, как знали ее мы. Если с нами что-нибудь случится, у нее будет достаточно средств, чтобы рассмеяться в лицо всему свету.

— В этом-то вся беда! — Маргарита слегка встряхнула его руку. — По натуре она хорошая девочка, добросердечная и любящая. У нее не злой характер. Но твои постоянные похвалы уже вскружили ей голову, и она только и знает, что вертеться перед зеркалом, любуясь собой. Я опасаюсь, что в ней проснется тщеславие и эгоизм, и, тогда она принесет горе себе и другим, не умея обуздывать свои желания. В Версале мне довелось повидать много таких женщин. И пожалуйста, не спорь со мной! Я заранее знаю все, что ты скажешь: мол, у Жасмин в жилах течет твоя благородная кровь и поэтому она не должна пачкать свои руки. Но ведь в ней есть столько же и моей крови, что означает как раз обратное!

Лорент глубоко вздохнул, нехотя соглашаясь с женой:

— Ну что ж, будь по твоему. Но не забывай, пожалуйста, о приличиях. Я не хочу, чтобы на нее потом смотрели свысока и презирали, как замарашку: ведь скоро ей предстоит вращаться в высшем свете.

— Я обещаю тебе это.

Жасмин никак не могла взять в толк, почему мать всегда так строга с ней, в то время, как все остальные спешат выполнить любое ее желание. Берта могла не стесняться в выражениях, ругая ее за проказы, не скупилась она и на шлепки, но в целом эта женщина теперь проявляла большую терпимость, чем раньше, и иногда можно было обвести ее вокруг пальца, надоев бесчисленными занудными приставаниями. Жасмин была неприятно удивлена, когда после десятого дня рождения мать привела ее в мастерскую и, посадив рядом с собой на жесткую деревянную скамью, стала учить делать вееры. Вместо этого девочке хотелось гулять, играть с куклами или кататься верхом на пони. Жизнь таила в себе столько удовольствий! У Жасмин было много друзей, и даже уроки не мешали ей весело играть с ними, а теперь мать все испортила, заставляя учиться какому-то глупому и бесполезному ремеслу.

— Если мне будет нужно, я всегда смогу купить веер или мне его подарят! — пробовала протестовать Жасмин. Но тут в глазах Маргариты появилось выражение гнева и обиды; оно тронуло сердце девочки, и ей почему-то стало очень жалко свою мать. Жасмин не любила причинять кому-либо боль или огорчения, и поэтому она прижалась к матери, обняв ее за талию.

— Что случилось, мамочка?

— Ничего. Просто мы никогда не знаем, что ждет нас впереди… — Маргарита нежно, но решительно убрала руки дочери и стала называть части веера, лежавшие на столе, за которым они сидели.

Жасмин почувствовала себя уязвленной столь холодным отношением матери, и в ее глазах появилась такая же боль, как только что у Маргариты. В девочке постоянно жила потребность в гармонии, и любая резкость, пренебрежительное слово или жест доставляли ей чуть ли не физические страдания.

К счастью, ее безоблачное и веселое существование весьма редко омрачалось подобными событиями. Жасмин долго размышляла над тем, как бы ей навсегда избавиться от этой противной, нудной работы, и вдруг ее осенило. Ведь если ее вееры будут получаться грязными, неаккуратными, некрасивыми, мать подумает, что она неспособна к этому делу и, отчаявшись, оставит свою глупую затею?

Однако эта хитрость не сработала. Воля Маргариты была под стать воле ее дочери. Она быстро распознала трюки, к которым ей самой приходилось прибегать в такой же мятежный период ее жизни. Иногда она с трудом прятала улыбку — настолько эти проделки были бесхитростным и неуклюжими — думая, что и ее собственная мать, должно быть, смотрела на шалости Маргариты такими же глазами.

Их упорный поединок длился несколько недель. Наконец, неожиданно для самой себя, Жасмин стала проявлять интерес к тому, что выходило из-под ее рук, и втянулась в работу. Маргарита закрепила этот успех очень умным приемом, предложив дочери самой сделать себе веер, который подходил бы к ее новому платью, сшитому для очередного праздника. После этого между ними редко возникали трения. Маргарита постоянно посвящала дочь в секреты своей профессии, каждый раз показывая что-нибудь новое. Кроме того, Жасмин с увлечением занималась под руководством опытного наставника рисованием и живописью и вскоре уже научилась сама придумывать простейшие узоры для вееров.

Казалось, ее отношения с матерью наладились. Споры прекратились, и наступила почти полная гармония. И вдруг все пошло насмарку из-за уроков по ведению домашнего хозяйства. Жасмин считала их ненужной блажью со стороны матери. И опять начались серьезные протесты:

— Я сделаю удачную партию! Папа обещал мне это. Богатым и знатным дамам вовсе не нужно заниматься такими делами. В доме всегда есть люди, которые возьмут на себя все хозяйственные заботы! — Наконец-то Жасмин высказала тайную мечту, которую посеяло в ней вечное восхищение отца ее красотой. — А может быть, даже выйду замуж за принца! — и она с вызовом посмотрела на мать, как бы приглашая ее поспорить.

— Даже если тебе посчастливится выскочить за такого великого человека, — сухо ответила Маргарита, — все равно тебе не помешает знать, каково приходится самым последним поварятам и посудомойкам, которые драят котлы на твоей кухне.

На этом все и закончилось, и Жасмин, оказавшейся, к ее огорчению, на кухне Шато Сатори, пришлось изрядно попотеть, выскребая из горшков, кастрюлек и сковородок остатки пищи. И хотя все делалось, когда у слуг был выходной, чтобы они не глазели на эту диковинную картину, все же Жасмин не могла сдержать слезы унижения, работая под присмотром матери, стоявшей рядом с непроницаемым лицом. Лорент кипел от негодования, когда Жасмин плакала, уткнувшись ему в грудь, но здесь последнее слово оставалось за Маргаритой, и Жасмин, глотая слезы, училась печь хлеб, подметать и мыть полы, полировать до блеска столовое серебро и выполнять другие домашние обязанности, требовавшие умения работать руками. Все это она рассматривала как несправедливое наказание. И настоящим праздником стал для нее день, когда Маргарита сочла, что дочь прошла достаточную выучку в домашних делах, и Жасмин опять вернулась в беззаботное детство.

В течение этого периода, который она вспоминала потом как один из самых мрачных и унылых, хотя ее обучение занимало не больше пары часов в неделю, а все остальное время она проводила в развлечениях, Жасмин посещала с матерью мастерские и любила наблюдать, как из-под проворных рук мастериц выходят красивые разноцветные вееры. Иногда ей разрешалось выполнить какую-нибудь незначительную, простую операцию, и она гордилась результатом своей работы. Из случайно подслушанных разговоров работниц Жасмин получила представление об отношениях между мужчинами и женщинами, во многом отличавшееся от того романтического ореола, которым она привыкла окружать их в своем воображении. Особую радость доставляли ей прогулки с отцом, когда тот показывал ей здания, построенные по его проектам или реконструированные под его надзором. Больше всего она любила ходить с ним в Версаль. После того, как строительство прекрасной часовни было завершено и здание освящено, — это случилось за пять лет до смерти Людовика XIV — последний из великих архитекторов покинул Версаль, и дворец обрел долгожданный покой, не подвергаясь больше перестройкам и переделкам, которые велись на протяжении почти ста лет. Лорент, осуществлявший ранее надзор за работами по сооружению часовни под руководством Мансарта, а затем Роберта де Котта, был назначен на должность постоянного архитектора по надзору за всем огромным Версальским дворцовым комплексом, и теперь ему часто приходилось отлучаться из дома, чтобы следить за ремонтом той или иной обветшавшей части дворца.

С отъездом двора в Версале почти повсюду воцарилась тишина и покой, за исключением одного крыла, где размещались какие-то правительственные учреждения, решавшие второстепенные вопросы. Судьба Франции теперь опять вершилась в Париже. Жасмин частенько покидала отца и бегала одна по пустынным и молчаливым государственным покоям. Однако наибольшее удовольствие она получала, танцуя в зале Зеркал под собственную мелодию и наблюдая за своим отражением в каждом из семнадцати огромных, от потолка до пола, зеркал. Из уст отца, как из рога изобилия, сыпались волнующие рассказы о Версале, и мысленно девочка все чаще погружалась в волшебный мир пышных нарядов, нескончаемых празднеств, грандиозных фейерверков и танцев.

После того, как Жасмин минуло четырнадцать лет, случилось три весьма значительных события. Первым было то, что довольно богатый и знатный дворянин, в три раза старше ее, близкий знакомый Лорента, попросил ее руки. Разумеется, это предложение даже не было воспринято всерьез, а Жасмин лишь хихикала и вертелась перед зеркалом. Но теперь она смотрела на себя другими глазами. Вытянув тонкую, точеную шею, откинув голову, словно под тяжестью пышных каштановых полос, она стояла с гордым и независимым видом.

Любуясь изящным носом с горбинкой и высоко поднятым подбородком. У нее были густые и длинные ресницы, почти полностью затенявшие синеву ее глаз, которой Жасмин очень гордилась, и которая все же была видна из-под этой темной бахромы. Конечно, линии ее рта не могли считаться безупречными, но два ровных ряда зубов отливали перламутровой белизной. Кремовая, бархатистая кожа ее тела не имела никаких изъянов, за исключением нескольких глубоких шрамов на затылке, которые были умело скрыты прической. Был у нее и еще один шрам на правой щеке, который, появляясь на каких-либо торжествах, она маскировала мушкой. Все эти шрамы были следами оспы, перенесенной Жасмин в раннем детстве: неустанное бдение матери, проведшей бессонные дни и ночи у постели дочери, спасли ее от гораздо худшего. Жасмин была в детстве очень подвержена различным инфекционным заболеваниям, но теперь эти тревожные дни остались далеко позади. Что касается фигуры, то девушка обещала превратиться в стройную, очень изящную женщину. Жасмин уже твердо решила сохранить свою тонкую талию, несмотря ни на что, даже на замужество и рождение детей.

Берта по-прежнему распекала ее за тщеславие, но Жасмин не без основания гордилась своей внешностью. Да и разве можно было слушать Берту, которая вечно находила повод поворчать! Единственным ее достоинством, по мнению Жасмин, было то, что теперь она куда чаще, чем в прошлом, любила вздремнуть в кресле, положив ноги на скамеечку, и тогда можно было улизнуть из-под надзора этих проницательных, всевидящих глаз. И все же у Берты оставалось весьма действенное средство, которое постоянно висело над Жасмин как дамоклов меч, внушая тревогу и беспокойство. Это была угроза рассказать ее обожаемому папеньке о гораздо более серьезных проделках дочери. Благодаря этому Берте удавалось в корне пресекать шалости, в которые Жасмин пустилась бы в противном случае, не задумываясь ни о чем.

Второе событие было весьма печальным и драматичным и не на шутку перепугало Жасмин. Однажды они с отцом вернулись в Версаль в прекрасном настроении. Когда они, весело болтая, вошли в зал, дворецкий поспешил навстречу, доложив, что мадам получила дурные вести из Англии. Жасмин и Лорент бросились в библиотеку, где Маргарита принимала курьера, и нашли ее там сидящей с поникшей головой в кресле у камина.

— Моя дорогая, что произошло? — воскликнул Лорент, и тут же его осенила догадка…

— Мамочка! Скажи нам!

Маргарита подняла голову с огромным трудом, словно у нее невыносимо болела спина. Ее лицо стало пепельно-серым, и впервые она выглядела как пожилая женщина, разбитая горем, ибо лишилась обычной бодрости и целеустремленности, которые делали ее значительно моложе. Не отвечая, словно печальное известие парализовало ее голосовые связки, Маргарита просто смотрела на Лорента неподвижным взглядом. В ее больших глазах блестели бусинки слез. Лоренту стало невыносимо жаль жену, он кивнул головой, выражая сочувствие, и простер к ней руки, но Маргарита не ухватилась за них. Было видно, что в ней шла жестокая борьба. Она прилагала титанические усилия, чтобы не дать волю чувствам и взять себя в руки. Она начала вставать и, приподнимая свое тело с кресла, схватилась за подлокотники с такой силой, что костяшки пальцев побелели, как снег. Жасмин оцепенела от ужаса. Ей еще ни разу не приходилось видеть столь тяжелых душевных, мук, и то, что так жестоко страдала именно ее дорогая матушка, было невыносимо. С ее губ сорвался крик, но родители не слышали его, напряженно всматриваясь друг в друга. Лорент был готов в любое мгновение заключить жену в спасительные объятия, но Маргарита не могла еще должным образом отреагировать на благородный жест мужа.

Маргарита отпустила, наконец, подлокотники кресла и стиснула опущенные дрожащие руки. Она чувствовала, что ее с головы до ног колотит крупная дрожь; по телу прокатила волна леденящего холода. Ей вдруг показалось, что она совершенно не ощущает нижней челюсти, но затем Маргарита поняла, что у нее все еще стучат зубы — это была реакция на тот эмоциональный удар, который ей только что довелось пережить. Ее речь была не совсем внятной и говорила она запинаясь.

— Он умер… — сумела произнести Маргарита кое-как, понимая, что нет нужды объяснять все более подробно этому доброму человеку, который знал ее чуть ли не лучше, чем она сама. — Он умер в своем доме в Лондоне три недели назад. Минул двадцать один день, а я ничего не знала… — ее губы исказила судорога, и она прижала кончики пальцев к уголкам рта, пытаясь хоть так подчинить своей воле мускулы лица. — При своем последнем вздохе он позвал меня…

Наконец горькое чувство невосполнимой потери прорвалось наружу. Она раскинула руки в стороны и, сделав шаг вперед, стала падать, возопив страшным голосом:

— Огюстен мертв!

Лорент успел подхватить жену, у которой был глубокий обморок. Жасмин в страхе завизжала, подумав, что ее мать умерла так же, как и тот человек, имя которого она произнесла, но отец быстро успокоил девочку. Вся в слезах, она следовала за отцом, который на руках понес мать наверх. Сознание вернулось к Маргарите лишь вечером, и она еще долго оставалась прикованной к постели: казалось, что ей мучительно, по крупицам приходилось собирать остатки желания жить дальше. Жасмин изо всех сил старалась подбодрить мать, расшевелить ее, но Маргарита оставалась безучастной ко всем попыткам достучаться до нее. Помочь излечиться от шока, вызванного столь безмерной утратой, ей могли лишь ее собственные силы.

Еще до того, как жена выздоровела и снова начала спускаться вниз, Лорент убрал из гостиной слоновой кости портрет Огюстена Руссо. Его завернули в холстину и положили на хранение в потайную комнату, а на освободившееся место повесили другую картину. К этому времени Лорент объяснил Жасмин, что когда-то, давным-давно, ее мать была влюблена в человека, который был изображен на портрете: вот почему его кончина явилась для нее таким тяжелым ударом.

Маргарита знала, что портрет будет снят и что причиной тому вовсе не ревность или злоба. Лорент понимал, что образ Огюстена будет постоянно бередить душевные раны Маргариты, пока она окончательно не сломается. Огюстен был значительно старше ее, и вполне можно было ожидать, что он умрет первым, но Маргарита стойко переносила разлуку с ним, пока он был жив: возможно, где-то в глубине ее сознания тлела слабая надежда на воссоединение. Она написала письмо его вдове, поблагодарив Сюзанну за сочувственное внимание, которое выразилось в том, что она вместо письма послала к Маргарите специального курьера и не утаила последних слов Огюстена, обращенных к ней. Ответа она не ожидала, да его и не последовало. Конечно, Сюзанне нелегко было жить все эти годы, сознавая, что любовь Огюстена осталась далеко за Ла-Маншем, но, в конце концов, она проявила благородство духа, в котором ей никогда нельзя было отказать.

Едва успело все в Шато Сатори вернуться на круги своя (по крайней мере, хотя бы внешне), как случилось третье важное событие. Жасмин шел пятнадцатый год. Давно уже ползли слухи, что король, которому исполнилось двенадцать лет, собирался вернуться в Версаль. Несколько недель во дворце вытирали пыль, мыли полы и окна, полировали зеркала и дверные ручки, вытряхивали ковры и снимали чехлы с мебели. В спальных покоях приготовили постели: особенно тщательно лакеи и горничные убирались в огромной королевской опочивальне, чтобы угодить новому хозяину. Из оранжереи принесли большие, в рост человека, аккуратно обрезанные апельсиновые деревья и посадили их в серебряные кадки. Во всех покоях расставили вазы с изысканными цветами, от которых исходил тонкий аромат. Покойный король очень любил все, что связывало его с природой. Однако никто не приехал, и рвение слуг пошло на убыль, хотя цветы в вазах они продолжали регулярно менять, а апельсиновые деревья на всякий случай опрыскивали водой.

Однажды Жасмин была с отцом в Версале и, как обычно, прошла по залу Зеркал. Теперь она уже считала себя взрослой и не кружилась в танце, захлебываясь от восторга, но с удовольствием наблюдала за своим отражением, поочередно появлявшимся во всех семнадцати зеркалах. Затем, в зале Мира, который находился в самом конце крыла, она из окна наблюдала, как садовники работали в южном цветнике. И тут послышался какой-то шум, доносившийся со стороны зала Войны. Обернувшись, она увидела, как туда вошел мальчик, и услышала, как звонко цокали его каблуки. Не заметив стоявшей поодаль Жасмин, он проследовал в зал Зеркал и стал озираться вокруг. На его лице появилась довольная улыбка. Это был хорошо сложенный, крепкий подросток с привлекательной внешностью. Его лицо обрамляли густые, вьющиеся каштановые волосы. Из-под поднятых бровей смотрели прозрачные коричневые глаза. У него был высокий и широкий лоб и решительный, волевой подбородок. Войдя в зал, он почти сразу же остановился и, уперев руки в бедра и оттопырив локти, уставился на расписной потолок, закинув голову назад. К удивлению Жасмин, мальчик не ограничился этим, а лег на спину, чтобы лучше рассмотреть картины, изображавшие сцены из жизни Людовика XIV. При этом он елозил по отполированному до блеска полу, упираясь каблуками и подтягивая туловище к ногам, как гусеница. Его колени то поднимались, то опускались. Вид у него был настолько забавный, что Жасмин отступила за угол сводчатого прохода, закрыв рот руками, чтобы не разразиться громким хохотом. Но, с другой стороны, это был самый разумный способ любоваться великолепными потолками Версаля, не вывихнув при этом себе шею. Ей пришла в голову мысль, уж не прополз ли этот мальчик таким способом по всем государственным покоям, и в этот момент на груди у него что-то блеснуло. Жасмин узнала орден Святого Духа. Это был король!..

Разумеется, он вовсе не предполагал, что здесь прячется зрительница, заставшая его за таким странным занятием, недостойным короля. Жасмин прекрасно понимала это и решила оставаться на своем месте, предположив, что король не заметит ее.

Однако все получилось не так, как она рассчитывала. Оказавшись почти в конце зала Зеркал, король резко уперся каблуками в пол и подтянулся так сильно и мощно, что въехал по гладкому полу ногами вперед прямо в зал Мира и как раз туда, где стояла Жасмин. Щеки короля стали пунцовыми от смущения; он тут же вскочил и принялся отряхивать от пыли свой бархатный камзол.

— А я и не знал, что тут кто-то есть…

Жасмин церемонно присела в реверансе:

— Разрешите поздравить вас с возвращением в Версаль, сир. Будьте уверены, что нет на свете лучшего способа рассматривать потолки. Жаль, что я сама до этого не додумалась.

Король учтиво поклонился. Их глаза встретились. Он смотрел на нее несколько озадаченно, а в ее глазах ясно читалось искреннее желание сгладить эту неловкость и сделать все, чтобы он чувствовал себя легко и непринужденно. Поняв сомнения друг друга, они одновременно улыбнулись.

— Благодарю вас, мадемуазель! Раз уж вы знаете, кто я такой, то теперь назовите свое имя.

— Я — Жасмин, дочь барона Пикарда.

— А почему вы здесь одна?

Жасмин объяснила, что пока ее отец был занят делами где-нибудь во дворце, она обычно бродила по залам, любуясь картинами, скульптурами и разными другими восхитительными предметами. Затем она добавила:

— Мы встречались с вами и раньше. Это было очень давно, и вы, наверное, уже забыли об этом.

— Испытайте меня, мадемуазель Пикард! Я горжусь своей памятью.

В этом отношении, он явно хотел следовать примеру своего знаменитого прадедушки. Жасмин покачала головой:

— Нет, это невозможно, вам тогда было, наверное, года два, не больше. Вас привезла в наш дом герцогиня де Вентадур. Мне рассказывали, что мы с вами любили играть вместе.

Этого времени он, конечно, не помнил, но знал, что герцогиня, любившая его, как собственное дитя, спасла его от опасности. Даже его прадедушка, находясь уже на смертном одре, говорил о ее преданности. Но когда королю исполнилось семь лет, регент удалил его опекуншу, запретив ей даже видеть своего воспитанника, и отдал его в руки суровых наставников. На этом время доброты и любви в его жизни закончилось. Отныне он жил в одиночестве и научился скрывать свои мысли и чувства, став осторожным, замкнутым подростком. Но в этой девушке было что-то такое, от чего в ее присутствии ему дышалось свободно и легко. Если бы кто-то еще увидел, как он лежит на спине, словно малолетний оборванец в канаве, это вызвало бы у короля вспышку гнева. Никому не было позволено испортить день, когда его переполняла такая светлая, тихая радость возвращения в Версаль! Но Жасмин Пикард, хотя и была невольным свидетелем его странного поведения, не вызывала у него никакой обиды или злости. Наоборот, он испытал еще больший восторг. Встреча с этой девушкой была добрым предзнаменованием, ибо символизировала связь с тем единственным временем, когда он был по-настоящему счастлив.

— Я знаю об этих событиях, и мне хотелось бы связать оборванные нити. Полагаю, вы не откажетесь почаще навещать Версаль после возвращения сюда двора.

— Это для меня большая честь, сир. — Она опять присела в реверансе и затем как бы невзначай слегка попятилась назад, давая тем самым понять, что не желает больше мешать королю предаваться сладостным воспоминаниям о месте, где прошло его раннее детство. Проходя по залу Зеркал, она встретила придворных из королевской свиты, искавших короля, и поняла, что скоро этот небольшой период мирного созерцания и размышления для него закончится. Лорент, которому она сразу рассказала о встрече, был доволен и горд.

Двор возвратился в Версаль, и всем казалось, что он никогда и не уезжал отсюда. Разумеется, многие придворные предпочли бы остаться в Париже, но там, где король, там и его милости в виде наград, чинов, доходных должностей и всего того, что составляло суть жизни придворных и к чему они стремились. Лорент и Маргарита узнали, что их имена, а так же имя их дочери внесены в список гостей королевского двора. Теперь они стали регулярно получать приглашения на концерты, спектакли и балы. Хотя большая часть всех этих развлечений проходила без участия молодого короля, все же он исправно являлся, если там присутствовала семья Пикард. Дружеские отношения между Жасмин и Людовиком развивались и крепли настолько, насколько вообще в его положении можно было иметь друзей, ведь король, круглые сутки находившийся под бдительным оком придворных и охраны, редко бывал предоставлен сам себе, не в состоянии вырваться из рамок того строгого распорядка, в соответствии с которым неспешно и величаво протекала его жизнь. Даже его могущественный прадед был бессилен что-либо изменить. От пробуждения и до отхода ко сну все было заранее расписано по часам; считалось, что жизнь монарха, в том числе и ее глубоко интимные стороны — дело государственное. Сколько раз, отчаявшись, он мечтал об уединении, о жизни, свободной от пристальных взглядов десятков, а то и сотен пар глаз с утра до вечера… Про себя он давно уже твердо решил, что когда придет время и кончится опека регента, он создаст для себя где-нибудь в Версале укромный уголок.

Вихрь светских развлечений Версаля окончательно вскружил голову Жасмин, которая испытывала огромное наслаждение, посещая балы. Она появлялась на них в пышных платьях из атласа или тафты пастельных тонов, а ее волосы всегда были переплетены лентой и украшены цветком.

Мода менялась. Солдаты всегда носили парики, которые для удобства были стянуты назад в косичку, а теперь это стало новым стилем придворных франтов. Их парики казались не такими громоздкими и тяжелыми, а косички украшались бантами, и только консерваторы и старики еще продолжали цепляться за старую, отжившую моду.

В шестнадцать лет Жасмин была одной из самых привлекательных девушек, которые появлялись при дворе, и успела испытать несколько мимолетных увлечений, порхая, как бабочка, от одного красивого кавалера к другому, более обаятельному, а таких в Версале насчитывались многие десятки. Лорент уже отклонил несколько предложений. Он был неплохим знатоком человеческих душ и характеров и вполне мог распознать тех соискателей руки Жасмин, для которых его девочка была лишь хорошенькой дочкой аристократа, хотя и неродовитого, но с тугим кошельком, а значит, можно было рассчитывать на солидное приданое. Ради этого они были готовы смотреть сквозь пальцы на ее происхождения по женской линии, которое явно хромало. Несмотря на блестящее общество, вращавшееся в Шато Сатори, его владелица имела самое непосредственное отношение к коммерции, занятию грязному и недостойному, пусть даже она торговала бриллиантами чистейшей воды.

Отставку, как и в первый раз, получили и лица пожилого возраста. Они почти все без исключения были вдовцами, потерявшими по две, а то и три молодых жены, которые умирали при родах. И хотя он сам когда-то был в таком же положении, сватаясь к Маргарите, все же оба они были уже зрелыми людьми и их разница в возрасте к тому времени не была существенной. Жасмин должна любить и быть любимой человеком, за которого она выйдет замуж, и испытывать в браке то наслаждение, в первую очередьфизическое, которое может дать лишь молодой супруг. Они станут вместе взрослеть, набираться жизненной мудрости, и со временем их будут связывать не только брачные узы, но и подлинно дружеские отношения, что, насколько он мог судить по своему опыту и опыту других счастливых пар, ему знакомых, играет главную роль в крепких семейных союзах, и это время станет самым лучшим в их жизни.

Теперь Маргарита наконец-то принадлежала ему одному безраздельно. Ему больше не приходилось делить ее с далекой мечтой, с памятью, тень которой витала на ними даже в самые интимные минуты. Если чувства, испытываемые Маргаритой по отношению к нему, и были далеки от тех вершин, на которые он в свое время надеялся, это больше не имело значения. Их отношения отличались искренностью и добросердечием и были скреплены надежными узами в лице обожаемой дочери.

Будь Людовик на два года старше, а не младше ее, Жасмин запросто могла бы влюбиться в него. В свои четырнадцать лет он уже превосходил ее ростом, а его все более раздающиеся вширь плечи придавали ему ту величественную и грациозную осанку, которую, как ей говорили, он унаследовал от своего прадедушки. Ей доставляло огромное удовольствие танцевать с ним, потому что он учился танцам у лучших учителей, так же как и Жасмин, и они оба наслаждались внутренним чувством ритма. Король всегда приглашал ее на танец хотя бы раз за вечер, а иногда и чаще. На маскарадах они заранее извещали друг друга о том, какие маски выберут, и тогда им удавалось танцевать и вообще проводить время вместе без каких-либо ограничений. Если они встречались днем в парке, то это чаще всего не было случайностью, хотя Жасмин всегда кто-нибудь сопровождал: обычно она гуляла в компании Берты, своего бдительного стража. Людовик игнорировал, насколько это было возможно, пятилетнюю испанскую инфанту, с которой был помолвлен и которая, к его крайней досаде, постоянно семенила за ним, если только он не успевал вовремя закрыть дверь. Однажды днем в зале Зеркал, когда Берта терпеливо ждала, сидя в бархатном кресле в зале Войны, Людовик заговорил с Жасмин о своей свадьбе, которая должна была состояться через десять лет.

— Если бы я мог, я бы отослал ее обратно в Испанию, — насупившись, сказал Людовик. Он стоял, опустив плечи и засунув руки в карманы, и был похож в эту минуту на обидевшегося школьника. Два года назад, когда ему сказали о том, что решение было принято от его имени, он расплакался, но с тех пор стал мужчиной. — Я хочу сам решать, на ком мне жениться, когда придет время.

Она искренне ему сочувствовала. Впервые король говорил с ней о своих личных делах: до сих пор он, как правило, проявлял подчеркнутую сдержанность в этих вопросах. И если уж дошло до откровенности, значит, его отчаяние достигло предела.

— Что касается меня, то я никогда бы не смогла смириться с тем, что мне кого-то навязали помимо моей воли, — заявила Жасмин.

Людовик тяжело вздохнул и устремил свой печальный взгляд на Жасмин, которая ответила ему тем же. В порыве горького разочарования он вдруг выпалил:

— Как жаль, что ты не принцесса, Жасмин!..

Ее щеки тотчас залил яркий румянец, и она быстро, как бы невзначай, заслонила лицо ладонью от орлиного взгляда Берты. Король, поняв, что ему нельзя было говорить этих неосторожных, опрометчивых слов, тоже покраснел до корней волос. Но так уж случилось — внезапно для него самого, — что все его умение держать себя в руках, выучка и собственная природная сдержанность развеялись в дым перед этим прелестным, как весеннее утро, лицом и славными, отзывчивыми глазами. Жасмин выручила его:

— Вот и хорошо, что я не принцесса, а то меня отослали бы отсюда прочь, куда-нибудь на чужбину, чтобы я там вышла замуж за противного старикашку. И тогда мы бы не гуляли сегодня вместе…

— Да, это верно. Вы, конечно, правы.

Она пощадила короля, когда он был в неловком положении, и он был благодарен ей за это. Тема его свадьбы больше никогда не затрагивалась в их беседах. И все же эта мысль крепко засела в его сознании, войдя в него, подобно штопору, — как и все чаще дававшие о себе знать желания его молодого, сильного тела. Если бы он смог назвать эту девушку своей невестой, то и в самом деле считал бы себя счастливчиком, к тому же вовсе не пришлось бы ждать десять лет. Образ Жасмин стал преследовать короля даже во сне. В результате он с еще большим усердием искал ее общества. В каком возрасте они позволят ему иметь любовницу? Ночами он изнывал от физической неудовлетворенности.

Всякий раз глядя на атлетически сложенного молодого короля, Маргарита удивлялась и радовалась этим переменам, вспоминая того хилого, тщедушного маленького ребенка, каким он предстал в Шато Сатори в те трагические для династии Бурбонов дни. Она также видела и то, что начали замечать и другие: король был не так уж далек от того, чтобы влюбиться в Жасмин, сознавал он это или нет.

— Ты беспокоишься понапрасну, — сказал Лорент, упрямо не желавший усматривать в этом опасности. — Он же Бурбон, вспомни! Они все падки на женщин, как мухи на мед, и, ясное дело, он положил глаз на всех самых хорошеньких девушек в Версале.

— И тем не менее я думаю, что нам надо держать Жасмин подальше от королевского двора. Хотя бы некоторое время.

Лорент не желал и слышать об этом:

— Пусть это тебя не тревожит! Между ними ничего не может быть, кроме дружбы, ведь она не ровня ему, и никто не понимает этого лучше, чем сама Жасмин и сам Людовик. Наша дочка — вполне разумная девушка. И разве мы не говорим ей обо всех опасностях, подстерегающих ее в Версале? Да и потом, она же не бывает там одна: мы с тобой всегда сопровождаем ее на балы и маскарады, в иное время она ездит во дворец со мной. А уж если вдруг мы оба заняты, за ней присматривает Берта…

Маргарита невесело вспомнила, как муж однажды клятвенно заверял, что никогда не будет иметь никакого отношения к придворной жизни, но все изменилось с тех пор, как он стал всячески потакать Жасмин в ее безудержной страсти окунуться в вихрь великосветских развлечений и решил во что бы то ни стало добиться того, чтобы она сделала блестящую партию и в то же время вышла замуж по любви.

— Я не прошу, чтобы она навсегда отказалась от посещений Версаля — лишь на время.

Но Лорент оставался непреклонным. Он никак не мог взять в толк, каким образом безобидная дружба их прелестной дочери с королем может навредить ей, хотя развитие этих отношений должно было бы насторожить его, ибо они действительно вступали в опасную для Жасмин фазу, когда затрагивались интересы могущественных политических кланов. Лорент стал терпеливо разъяснять Маргарите, что она уже однажды настояла на своем, когда взялась за обучение Жасмин ремеслу веерщицы, а между тем это время можно было бы использовать с большей пользой — на дополнительные уроки музыки или обучение другим вещам, без которых нельзя обойтись в высшем свете. Он напомнил, что не стал тогда протестовать против еженедельных посещений мастерских, когда девочка вынуждена была выступать в навязанной матерью роли подмастерья.

— Я думаю, эти посещения пора прекратить. Очень скоро Жасмин нужно будет всерьез думать о замужестве, и я не хочу никаких осложнений в отношениях с семьей ее будущего жениха, кем бы он ни оказался.

«Да, здесь он прав», — подумала Маргарита. Вся эта заносчивая знать проявляла невероятную щепетильность, когда дело касалось происхождения жениха или невесты, или их прошлого, и, кроме того, было маловероятно, чтобы Жасмин, вращаясь в высшем свете, влюбилась в простого человека. А Маргарита меньше всего хотела помешать счастью своей дочери.

— Ладно, — согласилась она. — Этот водоворот светских развлечений так затянул Жасмин, что у нее все равно не останется времени для работы в мастерских.

В общем-то она могла считать свою цель достигнутой. Жасмин узнала, что такое гнуть спину целый день, чтобы заработать себе на кусок хлеба, и это при том, что ее работницам жилось намного лучше, чем другим. Домашние заботы и неурядицы к личной жизни, которые женщины обсуждали, не стесняясь присутствия Жасмин, открыли девушке глаза на условия существования тех, кто жил на грани нищеты, частенько перебиваясь с хлеба на воду.

В то же время Маргарите казалось странным, что эти посещения мастерских никак не сблизили их с дочерью, даже несмотря на то, что она пыталась заинтересовать Жасмин секретами своего любимого дела. Ни долгие часы, проведенные вместе за работой, ни заботливый уход Жасмин, когда Маргарита слегла, разбитая вестью о кончине Огюстена, не смогли перебросить мостик через пропасть взаимного отчуждения. Между ними всегда присутствовал какой-то невидимый, непреодолимый барьер. Маргарита не сомневалась, что когда Жасмин по-настоящему влюбится, первым об этом узнает Лорент, а не она.

Но здесь она ошиблась. Новости дошли сначала до нее, причем из уст человека, от которого ей меньше всего хотелось бы их услышать. Маргарита была в своем парижском магазине, когда ее посетила одна из давних клиенток. Мадам Пуссон, парижская красавица, была женой богатого буржуа и покупала вееры исключительно в заведении Маргариты. И хотя ни она, ни ее муж не были приняты при дворе, они, тем не менее, располагали связями в высших сферах. Банкир Его величества являлся крестным отцом их изящной маленькой дочурки. Привлекательная внешность мадам Пуссон, ее стройная, грациозная фигура и приторно-вежливые манеры открыли ей дорогу в многочисленные дома парижской знати, и, как поговаривали, она умудрилась завести сразу несколько любовников. Увидев Маргариту, эта женщина рассыпалась в любезных приветствиях, одновременно внимательно поглядывая на нее острыми черными глазками из-под длинных, красивых ресниц. Она была одета в красное полосатое платье из тафты, от которого исходил постоянный шелест, и закутана в невесомые газовые шали, трепетавшие при каждом движении.

— Мадам баронесса! Как замечательно, что мне посчастливилось встретить вас здесь сегодня! Я просто сгораю от нетерпения приобрести веер, который подошел бы к моему новому шелковому бальному платью цвета устриц. Я принесла образец ткани.

— Прошу вас зайти в салон, мадам Пуссон, где мы сможем обсудить все подробно.

Маргарита провела покупательницу из магазина в роскошно обставленный салон, специально предназначенный для таких случаев. Прошло около часа, пока они обговаривали все детали. Мадам Пуссон была совершенно удовлетворена. Все это время она болтала без умолку. Затем, как всегда, подали горячий шоколад, и мадам Пуссон вдруг заговорила о своей дочери.

— В семье ее прозвали колдуньей, — с оттенком гордости сообщила она, — потому что гадалка приказала ей интересную судьбу. Придет день, когда она своими чарами заворожит короля…

— Все возможно, — дипломатично ответила Маргарита, поскольку в самом деле девочка была на загляденье и обещала стать чрезвычайно привлекательной женщиной, как ее мать.

— А как поживает ваша прелестная дочь? — и мадам Пуссон лукаво улыбнулась, стреляя глазками из-за чашки с шоколадом, которую держала у губ. — Что заставило ее покинуть короля и уйти к маркизу де Гранжу?

По спине Маргариты пробежал холодок, но она, ничем не выдав себя, спокойно ответила:

— Дружеские отношения Жасмин с королем, уходящие своими корнями в детство, остаются неизменными. Однако мне не совсем понятно, что вы говорите о маркизе, ведь он женатый человек!

— Вот именно! — В шаловливых глазках ее собеседницы отразилось нескрываемое удовлетворение: еще бы, она оказалась первой, кто сообщил матери о предосудительном поведении дочери. — Насколько могу судить по вашему тону, эта связь вам не совсем по вкусу. Нет нужды играть со мной в прятки, мадам! Уж я-то знаю, на что способны отбившиеся от рук дети. К счастью, наша маленькая Ренетта пока еще интересуется лишь куклами…

— Боюсь, что вы стали жертвой сплетен, не имеющих под собой никаких оснований, — резко ответила Маргарита. — Насколько мне известно, моя дочь ни разу даже не разговаривала с маркизом. Барон и я никогда не оставляем Жасмин без присмотра. Де Гранж не смог бы и близко подойти к ней!

Мадам Пуссон откинулась в кресле с деланным изумлением:

— Ну конечно же! Вы ее мать и вам лучше знать. Не спорю. Однако мои глаза вряд ли лгали, когда я лично наблюдала, как Жасмин и Фернанд де Гранж обменивались откровенно влюбленными взглядами. Они танцевали вместе! Это был бал, который давал друг нашей семьи месье Пари-Дюверне в своем особняке в новом предместье Парижа.

Внизу живота у Маргариты появилось неприятное ощущение, словно что-то посасывало. Маркиза де Гранжа видели в компании с самыми отвратительными развратниками Версаля, он пользовался дурной славой соблазнителя женщин и имел у них бешеный успех. Его брак давным-давно расстроился, и они с женой жили раздельно, не поддерживая никаких отношений друг с другом.

— Да, Жасмин недавно была в Париже, — признала Маргарита. — Она гостила в семье Тортенов. Мой муж с давних пор дружил с мсье Тортеном, хотя, признаться, с его женой я знакома не так хорошо. Их дочь Изабелла и Жасмин — одногодки и такие подружки, что водой не разольешь. Они часто ездят друг к другу в гости. И все же я не слышала о том, что во время последнего пребывания в Париже Жасмин выезжала в свет, а тем более на бал…

— Семья Тортенов была там, а вместе с ними и ваша Жасмин. Я раньше встречала эту пару и немного знаю их.

Маргарита едва сдержала вздох облегчения. Если Жасмин ездила на бал вместе с супругами Тортен, честными и порядочными людьми, значит, ничего плохого там не могло произойти. Эта женщина весьма изобретательна по части выдумок, что, как видно, доставляло ей немалое удовольствие.

— Ну, один танец — это еще не причина для скандальных сплетен, мадам Пуссон, — холодно вымолвила Маргарита, — хотя даже в этом случае Жасмин следовало быть осмотрительнее и не танцевать с маркизом.

— Все обстоит на так просто, как вам кажется, дорогая баронесса! И дело не ограничилось лишь одним танцем. — Мадам Пуссон поставила на столик рядом с креслом чашку и блюдце, почувствовав, что время ее визита подошло к концу. — Жасмин танцевала с ним куда чаще, чем это допускает этикет, и я скажу вам, что мадам Тортен сделала все от нее зависящее, чтобы вразумить девушку. Я сидела недалеко и видела, как эта дама, сделав недовольную мину, погрозила Жасмин пальцем. Но в вашей дочери вдруг проснулось упрямство, и она наотрез отказалась замечать что-либо, кроме лица маркиза, и слушала лишь то, что говорил ей он. В конце концов, ситуация становилась совсем уж нетерпимой, и Тортены вынуждены были преждевременно оставить бал, увозя Жасмин подальше от де Гранжа, — к великой досаде их собственной дочери, которая вела себя безупречно, но была наказана из-за опрометчивого, безрассудного поведения Жасмин.

И тут Маргарита вспомнила, что Жасмин почему-то вернулась из поездки раньше, чем ожидалось, и в качестве объяснения пролепетала что-то невнятное о том, что ей, дескать, надоело общество Изабеллы и они поссорились. Ну что ж, теперь причина ссоры была ясна!

— Ради Бога! — сказала она, слегка усмехнувшись, пытаясь показать, что не придает большого значения этому инциденту. — Просто в Жасмин взыграла обида за то, что ей сделали замечание. Ведь она считает себя уже достаточно взрослой и из чистого упрямства поступила наперекор совету почтенной мадам Тортен.

Мадам Пуссон было трудно провести, да и к тому же она еще не все сказала.

— Я слышала, что еще до бала Жасмин совершала в Блуа верховые конные прогулки в обществе маркиза. Люди, которым можно доверять, говорили, что у них были свидания в Версальских садах и в других местах, где они могли всласть пошептаться, пока ее дуэнья мирно дремала на солнышке.

Она была удовлетворена тем, что последнее слово осталось за ней. Улыбка на губах баронессы растаяла. Поднявшись с кресла, мадам Пуссон непринужденным тоном сказала:

— До свидания, уважаемая баронесса! Я с нетерпением буду ждать, когда мне доставят мой новый веер. Не трудитесь провожать меня, прошу вас, я знаю дорогу назад.

Оставшись одна, Маргарита, по-прежнему сидя в кресле, откинула голову назад и стиснула зубы. У нее загудели руки от желания переколотить весь фарфоровый сервиз, настолько она разгневалась на Жасмин. Как бы ей ни хотелось считать рассказ мадам Пуссон злопыхательской сплетней, все же нельзя было не признать, что в нем содержалась большая доля истины. Глупая, пустоголовая Жасмин! И надо же было из всех молодых людей, увивавшихся за ней, отдать предпочтение тому, за кого нельзя выйти замуж и тем самым поставить под удар свое доброе имя! Это результат воспитания Лорента, который совершенно ее испортил. Он все потакал и потакал Жасмин, пока та окончательно не свихнулась и не поверила в то, что ей под силу и луну с неба украсть, стоит только захотеть, и при этом избежать кары Господней.

В ярости Маргарита вскочила на ноги. Бросившись в свой кабинет, она схватила шляпку, перчатки и плащ. Пять минут спустя резвые лошади уже мчали ее по направлению к особняку Тортенов.

ГЛАВА 11

Жасмин лежала полуобнаженная в объятиях своего любовника в одной из рощиц, затерявшейся среди многочисленных перелесков, которые в ту пору со всех сторон окружали Версаль. Учащенное биение сердец, слившееся воедино в порыве страсти, только что подарившей незабываемые мгновения наслаждения, начинало понемногу утихать. Они лежали на плаще маркиза, который был предусмотрительно расстелен им на земле поверх слоя недавно опавшей красновато-желтой листвы.

Косые лучи солнца, пробивающиеся сквозь редеющие кроны деревьев, отбрасывали на тела любовников причудливые пятнистые тени. Чуть поодаль валялась ее шляпка для верховой езды, брошенная впопыхах на землю рядом со шляпой маркиза; желтые и серые перья плюмажей переплелись вместе в зарослях папоротника.

В глазах Жасмин, поблескивавших из-под опущенных ресниц, словно в зеркале, отражались деревья, и в эти прекрасные мгновения прекрасного дня девушке казалось, что в ее жилах течет не кровь, а золото самой осени, ее многоцветные сокровища. До того, как отдаться Фердинанду несколько недель назад, она и не подозревала в себе такую силу желания, не думала, что способна на неистовство, доходившее до неприличия в самые сокровенные моменты и граничившее с беспамятством. В эти минуты всякие понятия о скромности были отброшены в сторону, и она, не стыдясь, с готовностью открывала все секреты своего тела этому мужчине, который теперь узнал ее лучше, чем она сама. Жасмин чувствовала себя глубоко порочной и даже радовалась, находя в этом ощущении свободу от всех мерзких условностей, давно стеснявших ее: теперь Жасмин стала женщиной в полном смысле этого слова, и никто не мог отнять у нее то, что она пережила с Фернандом. Ее лицо озарила блаженная улыбка, когда любовник осторожно извлек из нее свой почти не потерявший упругости великолепный меч любви и, опираясь на руки, сполз на землю и лег рядом. Она запустила руку в прекрасные густые волосы, покрывавшие грудь Фернанда, и стала играть ими.

— О, мой дорогой, любимый Фернанд…

— Моя обожаемая Жасмин… — отвечал маркиз почти механически, следуя выработанному навыку. Впрочем, эта девушка и в самом деле доставляла ему удовольствие. У нее было восхитительное тело, и эти возбуждающие безупречностью линий формы придавали ей особую пикантность даже в глазах пресыщенного де Гранжа, повидавшего множество дам в весьма изощренных позах. Он знал, как вести себя с женщинами после занятий любовью, и бормоча ей на ухо все, что она хотела услышать, нежно укачивал в объятиях и покрывал ее лицо легкими поцелуями.

Жасмин жадно всматривалась в его черты и никак не могла налюбоваться. И хотя внешней привлекательностью он уступал многим придворным красавцам, тем не менее в его худощавом лице, в котором было что-то лисье, была особенность, которая покорила Жасмин сразу и навсегда: пронзительно-голубые глаза, прикрытые тяжелыми веками. Именно их взгляд и вонзился в сердце девушки, и теперь для нее не было пути назад.

Она не опасалась забеременеть, потому что де Гранж использовал при их свиданиях особые приспособления. Они изготавливались из бараньих мочевых пузырей и ввозились из Англии, которая нелегально поставляла большое количество этого товара во многие католические страны. К счастью, он не сказал Жасмин, из чего именно был сделан «чехол», который он натягивал на свой огромный, почти до колен, меч страсти, ибо это могло оказать обратное воздействие и остудить ее пыл. Теперь же она совсем не придавала этому никакого значения, радуясь, что они могут придаваться наслаждениям сколь угодно долго и в каких угодно позах, не беспокоясь о последствиях.

— Со временем ты сможешь иметь от меня детей столько, сколько твоей душе будет угодно, — обещал ей маркиз, когда они как-то раз серьезно обсуждали свое будущее. Эту клятву она хранила в самом сокровенном уголке своего сердца, зная, что как только из Рима придет разрешение аннулировать брак де Гранжа, все эти покровы секретности спадут и она с гордостью войдет в Версаль его невестой. Ему двадцать пять лет, и перед ним открывалась перспектива блестящей придворной карьеры, ибо король, сам будучи молодым, наверняка станет выдвигать на самые важные посты таких же молодых людей, обладающих новым, незашоренным мышлением. Это произойдет сразу, как только он возьмет бразды правления в свои руки, и всем этим замшелым, скучным старикам, из которых состоял сейчас совет министров, придется потесниться.

— Мне нужно идти, — с явным сожалением произнесла Жасмин и тут же начала соблазнительно покачивать голыми бедрами, а ее рука как бы невзначай легла на отдыхавшее на ее бедре орудие сказочных наслаждений и стала нежно поглаживать его. Как и надеялась девушка, маркиз правильно понял ее намек и догадался, что у них вполне хватит времени еще на один раз, что и не замедлило последовать.

Они расстались на опушке рощи, не желая, чтобы их увидели вместе, и поскакали в разные стороны. Уже вблизи Шато Сатори Жасмин оставила коня и тщательно изучила свое отражение в карманном зеркальце в золотой оправе. Не распухли ли ее губы от поцелуев? Не остались ли в волосах предательские следы в виде травинок или сухих листьев? Фернанд заверил ее, что все в порядке, после того, как сам выбрал из копны ее волос все, что там оказалось. И все-таки чувство вины точило ее изнутри. Всякий раз при приближении к Шато Сатори после свидания с де Гранжем у Жасмин возникало ощущение, что стоило лишь взглянуть на нее — и, в особенности, на ее лицо, — как любому становилось ясно, чем она только что занималась. Она страшно злилась потому, что ее совесть была отягощена таким идиотским чувством, испытываемым помимо ее воли: ведь жена Фернанда ненавидела его, и у них не было детей до сего времени и уже никогда не будет. Тем не менее, пока оставалась необходимость держать отношения с маркизом в тайне, Жасмин боялась выдать себя какой-нибудь случайностью (вроде следа от поцелуя), и каждый вечер, перед тем, как лечь спать, она запиралась в спальне и тщательно осматривала все свое тело, особенно шею, грудь и внутреннюю поверхность бедер, подвергавшиеся неистовым ласкам губ и пальцев маркиза.

Удостоверившись в том, что ее внешний вид не внушал подозрений, Жасмин быстро преодолела остаток пути, оставила коня на попечение грума и, напевая веселую мелодию, вошла в дом быстрой, легкой походкой, беззаботно похлопывая хлыстом по своей голубой юбке. Она миновала вестибюль и уже преодолела половину изящной лестницы, когда Берта, которая, должно быть, поджидала именно ее, появилась на верхней площадке. Ее лицо не предвещало ничего хорошего:

— Ваши родители желают видеть вас в музыкальном салоне. Я не знаю, что случилось, но баронесса вернулась два часа назад из Парижа в исключительно дурном настроении.

У Жасмин дрогнуло сердце. Неужели мать виделась с мадам Тортен и услышала от нее, что она на том балу вела себя несколько опрометчиво? Ну что же, в качестве оправдания можно сослаться на то, что почти все присутствовавшие там кавалеры были в весьма почтенном возрасте и Фернанд оказался единственным молодым человеком, умевшим неплохо танцевать. Но она должна следить за своим языком и называть возлюбленного не иначе, как «маркиз де Гранж»: любая оговорка могла лишь укрепить подозрения, которые наверняка уже возникли. Она быстро сняла шляпу и отдала ее Берте вместе с хлыстом и перчатками, после чего повернулась и спустилась вниз по лестнице, почувствовав себя несколько более уверенно, когда, как ей показалось, был определен подходящий вариант поведения на предстоявшем «допросе».

Музыкальный салон находился через три комнаты от малинового зала, и поскольку двери всех этих помещений располагались одна против другой и были, как правило, открыты, Жасмин увидела родителей еще издалека. Их фигуры окутывал мягкий, рассеянный солнечный свет, который проникал в окна салона через листву деревьев, полыхавшую на солнце ярким огнем. При первых же звуках ее шагов мать обернулась и теперь стояла, сцепив руки перед собой; отец же сидел на диване вполоборота к Жасмин, и она хорошо видела его в профиль. Он пристально смотрел куда-то за окно. Когда она переступила порог музыкального салона, Лорент повернул голову к дочери.

На его лице застыло выражение крайнего недоумения и горечи, которое странным образом гармонировало с гневным взглядом матери. Жасмин почувствовала, как по ее телу пробежала дрожь. Похоже, что дело обстояло хуже, чем она предполагала.

— Вы хотели видеть меня? — спросила она, взглянув по очереди на каждого из родителей и надеясь, что они не замечают ее волнения.

Маргарита коротко кивнула и тут же, грозно сверкнув глазами, задала вопрос:

— Правда ли то, что я слышала сегодня? Ты тайно встречалась с маркизом де Гранжем?

Несмотря на то, что она заранее готовила себя к этому вопросу, Жасмин почувствовала, что под ней подгибаются ноги. Но затем любовь к Фернанду придала ей силы, и она, выпрямив плечи, с вызовом ответила:

— Да, встречалась, и не стыжусь этого!

— Как ты смеешь говорить со мной так дерзко?

— А вы предпочли бы, чтобы я вам солгала? — огрызнулась Жасмин.

И тут вмешался Лорент:

— Успокойтесь обе! Давайте обсудим это дело здраво. Прежде всего нужно сесть.

Маргарита, кипевшая возмущением, вздернула подбородок и продолжала стоять. Она чуть было на забегала по гостиной, но сдержала себя. Жасмин же, напротив, вняла призыву отца и села на краешек ближайшего к нему стула, бросив в его сторону признательный любящий взгляд.

— Мне очень жаль, что все так получилось. Очевидно, у мадам Тортен слишком длинный язык.

Недовольный этим предположением, Лорент нахмурился:

— Ты несправедлива к этой добропорядочной женщине. Твоя мать совсем недавно разговаривала с ней, надеясь, что она опровергнет сплетни, которые уже начали распространяться. Мадам Тортен даже и не подозревала ни о чем! Она была недовольна твоим поведением на балу, но подумала, что после хорошей взбучки ты больше не повторишь подобной ошибки, в противном случае, она бы первая предупредила нас. Однако после разговора с Изабеллой все твои другие неблаговидные поступки выплыли наружу…

Жасмин, огорченная предательством бывшей подруги, могла лишь благодарить судьбу за то, что даже Изабелле не была известна вся правда о том, как далеко она зашла в своих отношениях с Фернандом. В самом начале этого романа Изабелла, находившаяся в плену романтических представлений, была ее союзницей и оказывала Жасмин всяческую помощь, отвлекая на себя внимание того, кто ее опекал, чтобы любовники могли использовать несколько драгоценных минут, а то и час для свидания. Однако скоро это занятие стало вызывать у Изабеллы скуку и даже ревность, и вскоре между подругами произошла ссора, непосредственным поводом к которой явился преждевременный отъезд семьи Тортенов с бала.

— Фернанду и так выпало слишком мало радости в жизни, — пыталась оправдать своего любовника Жасмин. — Он был помолвлен с этой тупой и сварливой особой, которая стала его женой, еще когда они оба были детьми, и они никогда по-настоящему не любили друг друга. Да, у него и в самом деле не очень хорошая репутация, но с тех пор, как мы познакомились, он стал совсем другим человеком!

Маргарита застонала и всплеснула руками:

— Как ты можешь быть такой наивной? Разве он думал о тебе и твоем добром имени, когда на балу в Версале или в Париже украдкой отводил тебя в сторону, как только к вам поворачивались спиной?

Жасмин упорно защищала де Гранжа:

— Не вините его одного! Я хотела быть с ним. Я сделала этот выбор по доброй воле и без всякого принуждения и виделась с ним тайком всякий раз, когда позволяли обстоятельства.

— Простой здравый смысл должен был подсказать тебе, что порядочный человек не стал бы добиваться свиданий с тобой! — с неотразимой логикой парировала этот довод Маргарита. — Что мог женатый человек сказать тебе, молодой, невенчанной девушке, чего он никогда не говорил другим?

— Что он любит меня! — гордо воскликнула Жасмин. — Так же, как и я люблю его! — Краешком глаз она заметила, как отец в отчаянии низко опустил голову, закрыв лицо рукой и опираясь локтем о колено.

Жасмин почувствовала угрызения совести. Отец так во всем доверял ей, надеялся на нее, гордился ею, а она заставила его испытать, возможно, одно из самых сильных потрясений в жизни. Никогда еще между ними не возникало такого отчуждения, никогда им не приходилось ссориться. Маргарита выдвинула ультиматум:

— Ты больше не должна разговаривать с маркизом де Гранжем. Если он попытается заговорить с тобой, твоему отцу придется вызвать его на дуэль.

— Нет! — Жасмин охватила паника. Она вскочила на ноги. — Отец старше его более чем в два раза. Фернанд в лучшем случае ранит его!

— Ну, значит, теперь ты в полной мере осознаешь последствия своего упрямства. Твоему флирту с маркизом пришел конец.

Жасмин отступила на шаг и ухватилась за спинку кресла, инстинктивно ощущая необходимость дополнительной поддержки.

— Только не это… — еле выговорила она сдавленным голосом. — Я умру, если вы разлучите нас.

— Он уже соблазнил тебя? — в упор спросила Маргарита угрожающим тоном.

— Хватит! — Лорент встал. Его лицо побледнело. Он не желал слышать ответа, в котором могла содержаться ужасающая правда, и поэтому обратился к дочери с подчеркнутым спокойствием:

— Пусть тебя не постигнет слишком горькое разочарование, но пойми, что только вместе, единой семьей мы сможем выбраться из этого неприятного положения. И я, и твоя мать поможем тебе справиться с болью, которую причинит тебе это расставание.

— Но я повторяю, Фернанд любит меня! — в смятении воскликнула Жасмин. — Он хочет добиться признания своего брака недействительным, чтобы жениться на мне! Увидев на лицах обоих родителей непреклонное выражение, она разразилась громкими, беспомощными рыданиями, обхватив голову руками. — Он для меня все, так же, как и я для него…

Лорент, которому было нестерпимо больно видеть муки дочери, подошел к ней и ласково обнял за плечи.

— Это не может продолжаться, моя красавица, сколько бы слез ты ни пролила. Попытайся привыкнуть к этой мысли.

Жасмин ухватилась за него, словно ее затягивало в водоворот и она отчаянно пыталась спасти свою жизнь. Ее слезы обильно оросили плечо, в которое она уткнулась. Маргарита стояла чуть поодаль, охваченная печалью. Почему родители всегда воображают, что дети будут следовать по пути, намеченному для них с самого рождения, и никогда не собьются с него, поддавшись соблазнам и искушениям? Они с Лорентом ничем не отличались от остальных, полагая, что их ребенок будет не таким, как другие.

Маргарита молча повернулась и вышла из комнаты. Лорент и Жасмин не заметили ее ухода. А она, неслышно ступая, удалялась, минуя тихие, словно скорбно соболезнующие ей, гостиные и залы. Возможно, мягкостью и лаской Лоренту удастся достичь большего, чем ей — бурными потоками угроз и оскорблений. Какие бы трудности не предстояло преодолеть, узы, связывающие отца и дочь, останутся нерушимыми, чего никак нельзя сказать об отношениях Жасмин с матерью. Был момент, когда Маргарита заметила в глазах Жасмин нечто похожее на ненависть. Впрочем, чему тут было удивляться, ведь она не имела ни малейшего представления о том, какие неописуемые муки пришлось пережить ее матери, у которой внезапно отняли любовь. Теперь Маргариту мучила мысль о том, что если даже сейчас ее отношения с дочерью не были испорчены окончательно, то в ближайшем будущем это могло случиться. Эта связь лишилась своего главного стержня — доверия.

Лорент и Жасмин еще долго сидели в музыкальном салоне. Когда Жасмин вышла оттуда и, взбежав наверх по лестнице, отправилась в свою комнату, Маргарита, ждавшая все это время в зале, сидя в кресле, встала и поспешила к Лоренту. Тот опять вернулся на свое прежнее место на диване у клавесина и погрузился в глубокие размышления, низко опустив голову, так что со стороны могло казаться, будто он спит. Когда Маргарита села рядом, он вздрогнул, не ожидая увидеть ее снова.

— Ну, как Жасмин? — спросила она, вся измученная тревогой. — Что же теперь будет?

Лорент понимал, что ожидание было для его жены невыносимо тягостным и потому, прежде чем ответить, положил ей руки на плечи и привлек к себе; Маргарита с готовностью приняла это утешение.

— Мы сошлись вот на чем: Жасмин согласилась, что она воздержится от выездов в свет, пока не утихнут сплетни, а я позволил ей написать маркизу. Она уверена, что де Гранж, получив ее письмо, тотчас же приедет сюда, чтобы переговорить со мной о разрешении вступить с ней в брак, когда он формально разведется.

Маргарита чуть отстранилась и пытливо посмотрела в мужу глаза:

— Но ведь ты же не веришь в то, что он сделает это, не так ли?

— Дорогая моя, он такой же, как и все другие придворные обольстители. У него богатая жена. Почему он должен бросать ее ради какой-то взбалмошной девчонки, от которой не дождаться ничего стоящего, кроме вечных неудобств, попреков и скандалов? К тому же эта девушка придет к нему без гроша за душой, поскольку ее родители не одобрят такой связи. Да, маркиз и сам располагает довольно приличным состоянием, но ведь ты не хуже меня знаешь, каких расходов стоит пребывание при дворе, когда приходится постоянно соперничать с другими хлыщами в изысканности и дороговизне нарядов, не говоря уж о карточных долгах, роскошных каретах, породистых рысаках и драгоценностях. Жасмин, какой бы привлекательной она ни казалась ему сейчас, не первая и не последняя при дворе девушка со смазливым личиком.

— Но вдруг он и в самом деле любит ее? — настаивала на своем предположении Маргарита, которая хваталась за любой, даже призрачный шанс, подсознательно не желая мириться с неприглядной действительностью, хотя разум говорил ей обратное.

— Получить развод не так-то легко. Такие процедуры обычно тянутся месяцами, а то и годами. Я не циник, нужно смотреть на вещи реально, и, думается мне, что пылкие чувства маркиза довольно быстро остынут. То же самое можно сказать и о Жасмин. Это ее первая любовь, заболевание серьезное, но не смертельное, которое никогда не длится всю жизнь.

Маргарита вновь прильнула к мужу, под его надежное, любящее крыло, и на короткое время замолчала. Ее первая любовь осталась с ней навсегда, вплоть до сегодняшнего дня, и она молила Бога, чтобы Жасмин не пришлось пережить ничего подобного.

— Она так и не будет наказана?

— За что? За то, что влюбилась? Как я могу наказывать ее за это, если мы с тобой все время воспитывали в ней отвращение к браку по расчету и уверенность в том, что ей подобная участь не грозит?

Никогда прежде он не ссылался на то, что у них обоих были разные причины желать дочери одного и того же. Разумеется, счастье Жасмин было их общей целью. Оба они хотели, чтобы в браке она нашла глубокую любовь, которой не было между ними и которую им заменяла привязанность и уважение друг к другу.

— Но ведь она дала повод для сплетен!

Лорент небрежно махнул рукой:

— Это болтовня за чашкой шоколада, ничего больше. Скоро обо всем этом позабудут: придворная жизнь дает каждый день гораздо более замечательные поводы тем, кто изощряется в светской болтовне. О скандале и речи быть не может, если только маркиз и в самом деле не получит скоро разрешение на развод. В общем, для сильных волнений нет особых причин, и ты вполне можешь спать спокойно.

Его разумные и спокойные слова подействовали на Маргариту, и ее тревога несколько улеглась.

— Ты — мудрый человек, — сказала Маргарита, испытывая огромную признательность к мужу. Теперь она понимала, что ее нападки на маркиза и требования порвать с ним отношения, высказанные в категорично-оскорбительной форме, наверняка дали бы обратный результат. Жасмин могла убежать из Шато Сатори к маркизу и жить с ним открыто, не заботясь о скандальных последствиях такого поступка. И лишь терпение Лорента, его дальновидность и рассудительность убедили Жасмин не делать глупостей и предотвратили тем самым более страшный скандал. Теперь у дочери будет возможность узнать правду о человеке, которого она любит, какой бы эта правда ни была, дурной или хорошей. — Жасмин должна благодарить Бога за то, что у нее такой отец!

В ответ на это Лорент поцеловал ее в лоб. Маргарита обвила его шею рукой и положила голову ему на грудь, подумав про себя, что и ей повезло не меньше Жасмин, ведь стала женой в высшей степени порядочного и доброго человека.

На письмо Жасмин ответа так и не пришло. Минула неделя, потом другая. При каждом звуке колес кареты девушка бросалась к окну, или, если случалось быть наверху, к балюстраде, где висел колокольчик, соединенный шнуром с входной дверью. Она вся извелась в ожидании Фернанда и вскоре начала думать, что курьер отдал ее письмо не тому человеку. Она написала снова, еще более страстно умоляя его приехать и решить все проблемы, подчеркнув, что дело это не терпит отлагательства. С условием отца Жасмин согласилась лишь потому, что была уверена, что ее Фернанд приедет в Шато Сатори и этот приезд убедит родителей в серьезности его намерений. Иногда в ней вскипала злость на возлюбленного, почему-то медлившего с ответом, но затем она начинала мысленно выискивать десятки предлогов, оправдывающих его нерадивость, сгорая от желания увидеть его лицо. Ее настроение менялось подобно качелям, то взлетая вверх, то падая вниз.

Когда и в этот раз ответа не последовало, она сама попыталась найти этому наиболее, с ее точки зрения, разумное объяснение.

— Должно быть, он опять в Париже, а не в Версале, — сказала она Лоренту. Ее уверенность в любимом до сих пор ничто не могло поколебать. — Мое письмо лежит у него в комнате на столе, дожидаясь его возвращения.

— О нет! — ответил Лорент. — Только вчера я видел его в зале Зеркал.

— Он говорил с тобой? — спросила Жасмин в порыве надежды.

— Нет. Он был в очень веселой кампании и, как видно, не мог найти времени, чтобы подойти ко мне.

— Ты игнорировал его! — Обвинила она отца, в то же время чувствуя себя до глубины души уязвленной тем, что Фернанд находится в прекрасном настроении, хотя лишен возможности встретиться с ней.

— Вот уж нет. Он видел меня и имел не одну возможность для разговора. — Лорент положил руки на плечи дочери и пристально посмотрел ей в глаза. — Я говорю правду, дитя мое. Как я уже обещал, если он придет с благородными намерениями, я приму его, и в дальнейшем все будет зависеть от него.

Жасмин доверчиво прижалась к отцовской груди.

— Позволь мне самой увидеться с ним всего лишь один раз! Я знаю, в чем дело. Он стесняется приезжать сюда и боится встретить с твоей стороны отказ.

Лорент слегка отстранил дочь и опять печально взглянул на нее.

— Ты же знаешь старую пословицу: храбрый умирает всего лишь раз. Пусть он докажет свое мужество и честность. А тем временем ты должна помнить о нашем уговоре так же, как помню о нем я…

Жасмин вошла в свою комнату и написала еще одно письмо, в которое вложила весь жар души, и закончила его тем, что просила Фернанда дать ответ со служанкой, которая доставит это письмо, потому что она не в силах больше вынести его молчания. Затем она вручила послание Берте и отправила ее в экипаже. Ее дуэнья управилась довольно быстро, но Жасмин эта пара часов показалась вечностью. Когда Берта вернулась, в руках у нее был ответ. Жасмин с нетерпением выхватила его и, уединившись в дальней части гостиной, прочла. Это были всего лишь несколько строчек, адресованных ей:

«Прошу принять мои запоздалые извинения за безумное поведение, выразившееся в том, что я слишком часто танцевал с вами на балу, который был дан у Пари-Дюверне. Это дало пищу для зловредных сплетен. Поскольку моя главная забота заключается в сохранении вашего доброго имени, лучше всего забыть о всех наших предыдущих встречах и воздержаться от таковых в будущем. Остаюсь ваш покорный слуга, Фернанд де Гранж».

Жасмин вдруг бросило в дрожь, словно температура в комнате резко понизилась. Вошедшая Берта увидела, как потрясена ее молодая хозяйка, но не почувствовала к ней особой жалости. Люди, имеющие все, должны на собственном опыте познать, что судьба не всегда бывает к ним благосклонна. Этой девушке еще повезло, что ее не спихнули побыстрее из родного дома замуж за какого-нибудь пожилого вдовца, что, не задумываясь, любой отец сделал бы с непослушной дочерью, окажись он на месте барона Пикарда.

— Вам лучше забыть о маркизе, — сухо посоветовала служанка. — Ведь он забыл вас.

Слова с трудом шли у Жасмин из горла, в котором стоял какой-то ком:

— Этого не может быть! Он думает лишь о моей чести, о том, что я должна быть защищена от дальнейших сплетен…

Берта презрительно фыркнула:

— Очень сомнительно, чтобы такие, как он, когда-либо думали о ком бы то ни было, кроме себя! Я доставила письмо прямо к двери его комнаты и слышала за ней женский голос, прежде чем он открыл дверь и появился в халате, накинутом на голое тело…

Несколько секунд Жасмин безумно смотрела на Берту, силясь что-то сказать; ее зрачки бешено вращались. Затем, побелев как чистый лист бумаги, она обмякла и, потеряв сознание, упала с кресла па пол. В сознание ее привели не скоро.

Всем обитателям Шато Сатори показалось, что Жасмин в один миг потеряла все — и жизнерадостность, и здоровый румянец на щеках. Она резко похудела, утратила всякий интерес к жизни, все ее движения были вялыми, апатичными,голос звучал тускло и безжизненно. Она могла часами, не двигаясь, сидеть на одном месте, уставившись куда-то в одну точку. Маргарита, не зная, как помочь дочери, в отчаянии наблюдала за ней. Жасмин не желала принимать от нее никакого утешения и вообще относилась к ней с явной враждебностью. Лорент брал Жасмин с собой на верховые прогулки, и они возвращались домой с щеками, раскрасневшимися от мороза, и тогда казалось, что дела пошли на лад, но это была лишь иллюзия. Вновь оказавшись под крышей, она опять становилась бледной и отрешенной и запиралась у себя в комнате.

— Она разговаривает с тобой? — спросила Маргарита у Лорента.

— Едва ли, — отвечал тот. — Запасемся терпением. Прошло еще слишком мало времени.

Однако шли недели, и вскоре наступило Рождество. При дворе только и разговоров было, что про предстоящую охоту в Фонтенбло. Обычный осенний переезд был отменен из-за болезни короля. В семье Пикард, как и во многих других, молились о его скорейшем выздоровлении. По слухам, новый регент, герцог Бурбонский, в это время был объят паникой, поскольку другого законного престолонаследника у Франции не оставалось, если не считать одного претендента, который явно не годился в короли, ибо его приход к власти означал бы смуту и усиление внутренних раздоров. К счастью, Людовик вскоре поправился.

В первый день февраля в Шато Сатори прибыл гонец из Версаля с вестью о том, что король желает видеть Жасмин перед своим отбытием в Фонтенбло, намеченным на следующее утро.

— Я поеду с тобой, — сказал ей Лорент, который так же, как и Маргарита, надеялся, что их дочери еще долго не придется показываться в Версале. Тем быстрее удалось бы ей преодолеть последствия глубокого душевного кризиса, и к весне, рассчитывали они, дочь уже смотрела бы на случившееся как на досадное недоразумение, не более.

Вот почему у Лорента было неспокойно на душе, когда они отправились в карете во дворец. Жасмин была одета в теплый плащ на меху, потому что стояла ветреная, морозная погода. Под колесами кареты похрустывал ледок, а с неба сквозь разрывы в тучах пробивался бледный свет зимнего солнца. Лорент не беспокоил дочь излишними вопросами о самочувствии, и они тихо сидели рядышком, думая каждый о своем.

Когда они прибыли во дворец, то узнали, что король, соскучившись за период болезни по свежему воздуху, ожидал их на террасе западного крыла. Там Лорент и Жасмин и обнаружили его в окружении небольшой свиты. При их появлении Людовик обернулся, и его лицо осветилось милой, застенчивой улыбкой.

Накануне своего пятнадцатого дня рождения он был уже вполне зрелым молодым человеком и выглядел старше своих лет. Вьющиеся каштановые волосы короля были зачесаны назад и заплетены в косичку с бантиком, как того требовал последний крик тогдашней моды. Переболев тяжелой лихорадкой, он сильно похудел, но эти заостренные черты лица и поджарое тело делали его еще более привлекательным. На щеках короля уже играл здоровый румянец, и держался он бодро и непринужденно. Жасмин, не видевшая его уже много недель, опять поразилась тому естественному, только Бурбонам присущему величию, которое исходило от каждого движения его рук, поворота головы или взгляда. Ей пришла мысль, что если бы стрелки часов истории вдруг оказались переведенными назад, Жанна д’Арк и сейчас легко признала бы в нем короля среди этой толпы пышно разодетых придворных, точно так же, как узнала его предка в подобной ситуации.

— Как вижу, вы уже полностью выздоровели, сир, — сказала Жасмин после обмена приветствиями.

— Да, я снова стал самим собой. Благодарю вас за ваше письмо с выражением искреннего сочувствия. Ему случилось быть в числе тех немногих писем, которые я решил прочесть сам. Вы не слишком замерзнете, если мы побудем тут еще несколько минут, а затем прогуляемся по парку? Мы сейчас находимся на том самом месте, которое Людовик XIV считал наилучшим для обозрения садов и парка. Отсюда они видны во всем своем изяществе и красоте.

Жасмин давным-давно знала эту истину, известную всем обитателям Версаля, но она понимала, что сегодня это говорилось только для нее. Сдержанный и тактичный правнук того самого Людовика старался уберечь ее от неприятных воспоминаний, которые неизбежно возникли бы у нее при любом неосторожном упоминании о долгом отсутствии Жасмин в Версале. Она, конечно же, знала, что король был в числе первых, до кого дошла сплетня о ее отношениях с де Гранжем. Людовик старался вновь создать непринужденную атмосферу, столь типичную для их предыдущих встреч.

— В любое время года вид отсюда прекрасен, — сказала Жасмин, стараясь смотреть туда же, куда и король. Их взгляды одновременно скользнули по оранжерее и пруду Швейцарцев, начиная с его южной стороны, где стоял фонтан Нептуна, а затем переместились на северную сторону. Они стояли на террасе между огромными вазами Войны и Мира, которые соответствовали одноименным залам, находившимся по обе стороны от зала Зеркал в западном крыле. В утреннем небе порхали легкие, почти невесомые снежинки. Сегодня все сияло в чистом, холодном воздухе. Фонтан Латоны искрился алмазными брызгами, а блеск фонтана Аполлона, расположенного за покрытым снегом Тапис-Верт, был почти не заметен на зеркальном фоне Большого канала. Открывавшаяся перспектива была продумана архитекторами до мелочей и отличалась стройностью и безупречностью линий. Еще не было зрителя, у которого этот вид не вызывал бы восхищения.

Людовик искоса посмотрел на свою спутницу, когда она спускалась по ступенькам. Сегодня его переполняло радостное возбуждение, чему существовало две причины. О первой он мог сказать ей прямо и с нетерпением ждал момента, когда они удалятся на достаточное расстояние от свиты; о второй нужно было говорить по возможности более дипломатично.

— У меня отличные новости, — радостно начал король, — хотя это не единственная причина видеть вас перед отъездом в Фонтенбло. Герцог Бурбонский и совет министров приняли, наконец, решение, на которое я уже не надеялся. Они отсылают инфанту назад в Испанию. Мне собираются подыскать новую невесту такого же возраста, как и я. — Король прекрасно разбирался в ситуации и понимал истинную причину, толкнувшую его опекуна и министров на такой серьезный шаг, грозивший осложнением отношений с Испанией. Его болезнь заставила их осознать, сколь велик риск оставлять при дворе невесту-ребенка. За долгие годы, которые должны были пройти, пока инфанта не достигнет брачного возраста, король мог оказаться в могиле, а Франция — остаться без законного преемника.

«Чем скорее появится наследник, тем лучше», — рассуждали государственные мужи. Однако Людовик воспринял это известие очень хладнокровно и даже вида не показал, какое огромное значение он ему придавал. Разумеется, они и не ожидали, что юный король запрыгает от радости, но улыбка облегчения на его лице вполне приличествовала бы данному моменту. К их удивлению, лицо монарха оставалось бесстрастным, и в этот день им стало ясно, что Людовик больше не мальчик, а настоящий король, который умеет держать дистанцию между собой и подданными. Он лишь величественно кивнул, словно сам принял это решение. Его прадедушка в эту минуту гордился бы им.

— Я так рада за вас, Луи! — воскликнула Жасмин. Ей стало очень приятно от того, что теперь, отойдя на безопасное расстояние, они опять могут общаться без скучных формальностей. — А вы уже знаете, кто будет вашей невестой?

— Они составили довольно длинный список принцесс. — Он не добавил, что выбор будет зависеть от способности к деторождению каждой из этих особ, многие из которых принадлежали к знаменитым монархическим династиям Европы, но Жасмин знала это и без него. — Потом будут вестись переговоры об условиях брака, и все это займет немало времени, но теперь, когда я избавился от этой косноязычной малышки-инфанты, меня это почти не интересует.

«Неудивительно, — подумала Жасмин, — что даже его походка изменилась, став энергичной, пружинистой. Должно быть, ему страшно досаждало присутствие этой маленькой девочки на всех официальных церемониях. Даже после ее совершеннолетия его чувства к ней в лучшем случае могли быть только братскими. Людовику удалось избежать брака, который наверняка стал бы для них обоих катастрофой».

— Теперь вам ничто не помешает наслаждаться охотой в Фонтенбло! — с ликованием заявила Жасмин. — Ваше здоровье поправилось, инфанта уезжает, и вы — полновластный повелитель всего королевства!

Людовик оценил эту шутку, засмеявшись вместе с ней. Как всегда, эта девушка была единственной, с кем он чувствовал себя легко и непринужденно. Казалось, что во время той встречи три года назад в зале Зеркал между ними возникла незримая связь, значение которой он полностью осознал лишь недавно. Все другие знакомства и отношения с людьми, которые до сих пор случались у него в жизни, были какими-то тусклыми, лишенными ярких человеческих чувств, а в нем уже скрывался, дремал огромный неразбуженный потенциал любви. Людовик словно выжидал, когда перед ним откроется дверь. Прикованный к постели во время болезни, он только и делал, что размышлял, и постепенно ему стало ясно, что Жасмин и являлась тем ключом, способным открыть эту дверь и выпустить на свободу томящиеся в нем эмоции, о существовании которых не знал никто.

Дружески разговаривая, они незаметно для себя очень скоро оказались у фонтана Аполлона и прошли к дальнему его краю. Ее отец и придворные остались на месте и оживленно переговаривались, являя собой очень красочное зрелище. Их яркие красные, малиновые, зеленые и оранжевые плащи резко выделялись на фоне далекого дворца. Не зная, почему (ведь ей доводилось видеть величественное солнечное божество, скульптуру работы Туби, много раз), она опять обратила на нее внимание — наверное, из-за причудливо отраженных лучей солнца, игравших на тронутой морозцем позолоте. Великолепие мощи, воплощенной в Аполлоне, сила, с которой он натягивал ловкими, с рельефными мышцами, руками поводья своей упряжки из четырех раздувающих ноздри и рвущихся вперед коней, которые выкатили глаза в неимоверном напряжении, пытаясь оторвать колесницу от воды и взмыть вместе с возницей в версальское небо — все это производило на Жасмин неизгладимое впечатление. Сейчас же ей внезапно открылось новое значение этой скульптуры, возможно, символизировавшей ее теперешнее состояние. Со сверхъестественной, доходящей до боли отчетливостью Жасмин осознала необходимость стряхнуть с себя оковы всего, что удерживало ее в прошлом. И если Аполлона в колеснице удерживал цоколь, спрятанный среди рассыпающихся пышными брызгами струй воды, то ее сковывала любовь, не разделенная тем, кому она так безрассудно доверилась. И в этот момент в ее ушах прозвучали слова Людовика. Вздрогнув, она повернулась к нему. Король заканчивал фразу, начало которой Жасмин прослушала.

— … когда я вернусь, — сказал он, ошибочно полагая, что она просто поражена тем, что им было только что сказано. Более всего Людовик опасался отказа, ибо этого не могла снести его гордость, но на ее лице было ясно написано лишь удивление, и король про себя обрадовался.

Шум струящейся воды почти полностью заглушал его слова, да и мысли Жасмин блуждали где-то очень далеко, но значение того, что он только что произнес, в какие бы туманные формы не было облечено сказанное, ясно читалось в его глазах и угадывалось по тому игривому тону, который она уловила в конце последней фразы. На ее щеках зарделись розы румянца, который у Жасмин очень быстро появлялся в подобных случаях и также быстро проходил.

— Я… правильно вас поняла? — осторожно спросила Жасмин. Как могла она признаться в том, что пропустила мимо ушей слова самого короля, да еще произнесенные в такое время?

— Я знаю, что делаю. — Его голос звучал очень настойчиво. — Вы мне понравились еще тогда, когда с трудом удержались от смеха, увидев, как я вкатился на спине в зал Мира. Это было в день моего возвращения в Версаль.

И в этот момент в их памяти одновременно всплыла та веселая сцена, и они оба улыбнулись. Морщины на лбу Людовика, свидетельствовавшие о его взволнованности, разгладились.

— Вот почему я и хотел обязательно поговорить с вами сегодня. Пока меня не будет в Версале, вы сможете обдумать все как следует, ведь вам придется привыкнуть к совершенно новой для себя роли.

— А что будете делать вы в это время? — спросила она, пытаясь выиграть время, чтобы осмыслить этот неожиданный поворот событий.

— После нашего разговора я буду считать дни, оставшиеся до возвращения в Версаль. Впервые охота не принесет мне желаемого удовольствия…

Эти слова звучали странно и казались удивительно ласковыми в устах юноши, почти еще мальчика, не привыкшего к романтическим речам. Мысли Жасмин смешались в полнейшем беспорядке. Вопреки надеждам отца и подтверждая худшие опасения матери, сплетни уже нанесли непоправимый ущерб ее доброму имени, как и предсказывала Берта с самого начала. В результате Людовик посчитал, что она проявит сговорчивость и не будет противиться его домогательствам. Прежде ему и в голову не пришло бы сделать ей подобное предложение. Любовница короля… Все будут завидовать ей. Как же, ведь ее удостоили такой чести — быть наложницей самого короля! Все — кроме ее собственных родителей. Тысячи женщин с радостью отдали бы все на свете, только бы оказаться на ее месте, особенно если бы знали, как это знала она, что Людовик был не на шутку влюблен в нее. Этого было достаточно, чтобы вскружить голову любой девушке, но Жасмин оставалась вполне трезвой и рассудительной. Первый же жестокий урок, который преподала ей жизнь, начисто лишил ее всякого легкомыслия и фривольности.

— Вы мне всегда нравились, Луи, — признала Жасмин. Это было правдой, хотя о любви здесь пока не могло быть и речи. Возможно, с течением времени появилось бы и это чувство. После того, как первоначальное потрясение от потери Фернанда прошло, ее налитое соками молодости, зрелое тело затосковало. Оно требовало мужской любви и ласк, словно на очень короткое время Жасмин приучили к великолепному, ароматному вину, а затем отняли кубок, уже поднесенный к губам. Людовик был здоровым, крепким юношей, чистым и опрятным, серьезным и не склонным к легкомыслию. Даже в этом возрасте он будет предан ей целиком, уж на сей счет она была уверена, неплохо изучив его темперамент. Если бы она пожелала, то могла бы заставить Луи любить ее всегда, и тогда торжественно восседала бы в Версале до конца своих дней. А почему бы и нет?

И еще одно обстоятельство привлекало ее и подталкивало к тому, чтобы принять предложение Людовика. Фернанд увидит, что он потерял! А он был ничем по сравнению с королем! У нее появятся роскошные платья и ослепительно красивые драгоценности, и она с презрением утрет нос своему неверному любовнику, если ему вздумается пригласить ее на танец или возобновить свои ухаживания каким бы то ни было образом. Или даже еще лучше — она сможет погубить всю его придворную карьеру. Судьба вкладывала в ее руки бесценное орудие мести: такая возможность появляется лишь раз в жизни.

— Так вы согласны? — торопил ее с ответом Людовик. Она все еще колебалась. Как спросить короля Франции о том, согласятся ли те, кто все еще управляет страной от его имени, с требованием разрешить ему иметь официальную любовницу в таком юном возрасте?..

— Я могу встретить некоторые препятствия. И вы тоже, — произнесла Жасмин.

— Но не такие, каких я не смог бы преодолеть! — настаивал Людовик. — Такова моя воля в этом вопросе.

И тогда она поняла, что дни, когда герцог Бурбонский мог держать его в узде, подходят к концу. Вскоре Людовик возьмет на себя обязанности, к которым его готовили чуть ли не с самого рождения. А она могла бы помочь ему стать добропорядочным, скромным королем, избежать экстравагантных выходок Людовика XIV, регента, а теперь и герцога Бурбонского, с которых никак нельзя было брать пример в том, что касалось бережливости. Отец часто говорил в ее присутствии, что финансы Франции никогда не были в более плачевном состоянии, чем сейчас. О том, что хозяйство страны пришло в полный упадок, свидетельствовали и орды нищих, которыми кишели улицы Парижа и других городов. Она познала краткие мгновения любви и вряд ли встретит ее снова. Впрочем, горький опыт заставлял ее желать, чтобы этого никогда больше не случилось. С Людовиком же ее будут связывать отношения тесной, нежной дружбы, но сердце ее не будет принадлежать ему.

— Мне нужно время как следует все обдумать, Луи. Когда вы вернетесь в Версаль, мы поговорим снова.

— И вы скажете мне то, что я хочу услышать! — категорическим тоном заявил король.

Жасмин улыбнулась и подала ему руку. Это и было то обещание, которого он добивался. Ласково поглаживая ее пальцы, король поднес их к губам и поцеловал. Про себя Жасмин заметила, что этот юноша очень быстро усваивает привычки опытного любовника.

Они оба полагали, что надежно скрыты от посторонних глаз завесой из фонтанных струй. Именно поэтому Людовик и привел свою спутницу сюда. Но один из придворных отошел чуть в сторону от остальных и незаметно наблюдал за ними краешком глаза. Он увидел на лице короля выражение, свидетельствовавшее о том, что тот по уши влюбился в Жасмин, как какой-нибудь деревенский увалень. Не укрылось от него и нежное соприкосновение их пальцев, предшествовавшее поцелую, который на прощание запечатлел на руке Жасмин король и который значил больше, нежели простая дань вежливости со стороны галантного кавалера. Этот вельможа был одним из министров герцога Бурбонского, и ему недавно было доверено вести переговоры о браке Людовика с польской принцессой. Всякое сердечное увлечение короля могло лишь осложнить этот процесс.

Как только все вернулись во дворец и король распрощался с гостями, министр поспешил явиться к герцогу Бурбонскому и доложить об увиденном и о своих выводах. Герцог подошел к письменному столу, пододвинул к себе лист бумаги с каким-то списком и добавил к нему имя Жасмин.

Людовик, остававшийся в полном неведении относительно угрозы, нависавшей над его новообретенным счастьем, спокойно отправился в Фонтенбло, где проводил дни напролет в седле, преследуя дичь. Сразу после прибытия в Фонтенбло он обратил внимание на отсутствие нескольких молодых придворных, носивших герцогский титул, которых он уже привык видеть в своей свите и ценил за их остроумие и едкие саркастические замечания в адрес алчных вельмож старшего поколения. Он поинтересовался, куда же делись эти люди.

— Они обесчестили себя, — отвечали ему, — и герцог Бурбонский отправил их в ссылку в их поместья, запретив появляться при дворе.

— Каким же образом они обесчестили себя? — спросил Людовик, уже понявший в чем дело, несмотря на недостаток опыта во всем, что было связано с половыми извращениями. Его наставник взял на себя труд просветить своего воспитанника относительно пороков человеческой натуры, которых следует избегать всеми способами. Король видел, как придворный тщится найти подходящий ответ. Пауза уже стала затягиваться, и тогда вдруг придворного осенило:

— Они устроили оргию в версальских садах и поломали там ограду!

Если бы Людовик не обладал даром скрывать свои мысли, то сейчас громко рассмеялся бы вслух. Эти придворные, устроившие оргию, могли заниматься чем угодно, но уж только не крушить садовую решетку!

— Вот как? — изобразил он удивление. — Должно быть, они здорово напились или у них столько силы, что просто некуда девать?

— О да, сир! — поспешил согласиться придворный, которому нужно было срочно вытереть лоб, потому что пот уже ручьями стекал на его виски.

Шутка мигом облетела весь двор. Людовик знал об этом и втайне забавлялся пикантностью ситуации. Затем его внимание начали привлекать более важные вещи. Из его свиты стали исчезать и другие вельможи. Либо их отзывал назад в Версаль герцог Бурбонский, либо они вынуждены были уехать по срочным делам в свои поместья. Поскольку королю было известно, что большая часть придворных не имела привычки заботиться о своих владениях и появлялась там, лишь испытывая крайнюю необходимость в деньгах, выколачиваемых из крепостных путем дополнительных поборов, он вдруг понял, в чем дело. Ряды его окружения очищались от людей, которые могли оказать на него отрицательное влияние своими пагубными пристрастиями к лицам того же пола. И для таких опасений у герцога Бурбонского, говоря по справедливости, имелись кое-какие основания. Двое из знаменитых предков Людовика питали к женщинам отвращение и удовлетворяли свои половые потребности иным путем. Герцог, догадываясь о состоянии, в котором находился сейчас король, переживавший превращение из юноши в зрелого мужчину, принимал разумные, с его точки зрения, меры предосторожности.

Людовик же считал их ненужным и бессмысленным вмешательством в личную жизнь ни в чем не повинных людей. Если бы с ним посоветовались на этот счет, то он дал бы герцогу Бурбонскому понять, что во многих отношениях является копией своего прадедушки, за исключением привычки последнего менять любовниц как перчатки. Жасмин никогда не надоест ему, и он никогда не бросит ее, как Людовик XIV бросил Луизу де ла Валер, а затем и Атенаис де Монтеспан. Он ощущал в себе потребность быть преданным и верным настолько, насколько можно говорить о верности любовнице в тот момент, когда на горизонте уже начинает вырисовываться призрак скорой женитьбы.

Особенно не хватало Людовику общества герцога де Вальверде, человека средних лет. Это был непревзойденный охотник, страстный и неутомимый, готовый идти по следу, если понадобится, несколько суток без отдыха. Де Вальверде славился еще и тем, что мог перепить любого: когда все уже валялись под столом, он крепко держался на ногах. Однако главную ценность для Людовика этот человек представлял как источник самой конфиденциальной информации обо всем, что творилось при дворе. Через него Людовик мог узнать, кому доверять, а кого опасаться. Надо сказать, что при этом и сам Сабатин де Вальверде пользовался скандальной репутацией любителя разнузданных оргий и не был особенно разборчив в половой принадлежности своих партнеров. Если у него возникало желание, он мог, не церемонясь, удовлетворить его чуть ли не на глазах окружающих с кем попало — с женщиной, мужчиной, лакеем, горничной, знатной дамой или даже козой. Людовик готов был простить ему все его недостатки ради необычайно ценных сведений о неблаговидных делишках придворной знати: король стремился накапливать компрометирующий материал на возможно большее число влиятельных вельмож, дабы после своего вступления на трон управлять ими, как марионетками. Людовик надеялся, что отсутствие де Вальверде было временным и пока что не наводил о нем никаких справок. Незаменимых людей нет — этот принцип король усвоил уже с ранних лет и оставался ему верен всю жизнь.

Дни в Фонтенбло протекали в интересном и приятном времяпрепровождении. Когда бы мысли Людовика ни обращались к Версалю, его тело пронизывало возбуждение. Жасмин будет там, когда он вернется! Покорить ее сердце, овладеть ее телом — это означало для короля вступление в новый этап его жизни. Радость познания Жасмин в духовном и физическом плане тесно переплеталась в нем с потребностью самоутверждения. Несмотря на свою скромность и нерешительность, эта девушка, одна из всех, кого он уже успел узнать, никогда не предаст его. Его сердце было полно любви к ней.

Сабатин де Вальверде не очень беспокоился, получив депешу от герцога Бурбонского, в которой ему предписывалось немедленно вернуться в Версаль. Однако его раздражала несвоевременность этого вызова. Но что поделаешь, приказ представителя королевского регента подлежал безусловному выполнению, и хотя Сабатин на несколько дней отсрочил свой отъезд, не желая пропускать ряд важных празднеств и неофициальных пирушек, являвшихся кульминацией любого пребывания в Фонтенбло, все же, в конце концов, ему пришлось, изрыгая вполголоса ругательства, забираться в свою изящную, украшенную во многих местах позолотой, карету с сидениями, обтянутыми алым бархатом, и отправляться в Версаль. С ним ехала и его теперешняя любовница, которую он прихватил вместе с несколькими бочонками вина, дабы в дороге не терять времени зря и получать сразу несколько удовольствий.

— Сколько же ты рассчитываешь пробыть в Версале, прежде чем мы сможем вернуться в Фонтенбло? — спросила женщина, на мгновение приподняв голову и перестав ласкать губами и языком огромную, похожую на дубину разбойника, мужскую плоть герцога. В общем-то спутнице Вальверде было все равно, сколько времени им предстояло провести в Версале. Их знакомство состоялось совсем недавно, и они успели провести вместе в постели лишь пару ночей, но она страстно желала лучше узнать тело этого коренастого, плотно сбитого мужчины с руками конюха и некрасивым, угрюмым лицом, которое одновременно и возбуждало, и пугало ее. Именно поэтому она и согласилась поехать с ним. Он был очень злым и жестоким любовником. В постели в нем словно просыпался зверь, который был способен зажигать в ней огонь страсти снова и снова, пока она не начинала в экстазе плакать и рычать, совсем как он, испытывая оргазм несколько раз подряд. Такого удовольствия ей не доставлял еще ни один мужчина, и поэтому она безропотно мирилась с «издержками» любви в виде ссадин, синяков и царапин. Де Вальверде был строг и скор на расправу.

Герцог поглядывал на женщину, голова которой покоилась у него между колен; приятный запах духов, исходивший от нее, дразнил его. Раздувая ноздри, он стал поглаживать ее по голове, чувствуя скорое наступление оргазма, и в тот момент, когда она чуть было не захлебнулась брызнувшей ей прямо в глотку мощной, упругой струей семени, руки Сабатина задрожали и вцепились женщине в волосы, выдрав изрядный клок, а сам герцог издал дикий рев первобытного человека, который заглушил вопль женщины, обезумевшей от боли. Успокоившись, де Вальверде похлопал ее по голому плечу и приказал начисто вытереть языком его мокрую плоть, что порочная подружка с превеликим удовольствием и исполнила. Тонкая, как щепка, худосочная и бледная, она не переставала удивлять герцога знанием всевозможных сексуальных трюков, каждый раз ублажая его по-новому. Ей было всего двадцать лет, не так давно она вышла замуж за старого вельможу, и он вряд ли мог обучить ее этому искусству, в котором, по мнению де Вальверде, ей не было равных.

— Самое большее — сутки, — отвечал он. — Я знаю, в чем дело: герцог Бурбонский будет распекать меня за то, что я подарил королю свою новую охотничью лошадь. Она с норовом и не очень-то легко привыкает к новому ездоку. Ну что ж, это лишний раз подтверждает, что у герцога везде есть уши и до них уже дошел слух о том, что подаренный мною гунтер недавно чуть было не сбросил короля, когда мы травили лис. А поскольку этот зануда ненавидит меня и считает исчадьем ада, то не преминет воспользоваться возможностью отчитать. Пока не появится на свет законный престолонаследник, боюсь, герцог Бурбонский будет вести себя как кот, прыгающий на раскаленных угольях, если жизни короля угрожает хоть малейшая опасность.

— А ты предупредил короля, что твой подарок с норовом? — Она уже знала, что Сабатин был горазд устраивать всякие пакости, потому что в нем не было ни малейшего чувства жалости.

— Да в том-то и дело, что я предупреждал его, и не раз! А почему бы мне и не позаботиться о нем: ведь он всегда благоволит ко мне и наверняка даст мне хорошую должность, когда станет полноправным монархом? Я вовсе не желаю, чтобы Людовик сломал себе шею. А кроме того, следующим за ним по праву наследования трона идет парень из Орлеанской династии, с которым мы друг друга терпеть не можем, черт бы его побрал! Так что в друзья он мне никак не годится, а вот король мог бы стать моим другом. Он все больше доверяет мне, и я хочу отплатить ему за это сторицей. Я думаю, может, предложить ему тебя, когда мы вернемся, если только он не отдаст предпочтение моему пажу?

Женщина вздрогнула и из ее глаз брызнули слезы обиды и злости:

— Я не лошадь, чтобы меня можно было дарить!

Де Вальверде разразился громким гоготом и больно ухватил ее рукой за ляжки, скрытые под несколькими слоями юбок из шелка и кружев:

— Я сделал тебе комплимент! Только самую лучшую женщину можно предлагать в подарок королю.

Его спутница слегка успокоилась.

— Ты дразнишь меня! — капризно вымолвила она, надув губы.

Смех герцога прекратился, и пальцы его стали сжиматься на бедре у женщины все сильнее, пока та не завизжала от боли.

— Я никогда не дразню. И больше не смей возводить на меня такую напраслину… — и свободной рукой де Вальверде опять расстегнул свои штаны.

Женщина закрыла глаза и задрожала всем телом в предвкушении удовольствия, когда герцог резко задрал ее юбки, а затем, приподняв кверху, повернул ее спиной и посадил прямо на свой уже торчавший, как оглобля телеги, член. Крик боли и наслаждения сорвался с ее уст в тот момент, когда это исполинское орудие страсти вошло в нее целиком. Фонтенбло скрылось из виду, и никто из них не знал еще, что возвратиться назад им уже не суждено.

В Шато Сатори также прибыл курьер, привезший Лоренту приказ явиться к герцогу Бурбонскому. Лорент, как де Вальверде, недолго доискивался до причин. «Все понятно», — подумал он. Недавно они с герцогом обсуждали план незначительного расширения его апартаментов в Версале. Наверное, этот вельможа собирается вскоре отбыть в Фонтенбло к королю и хочет, чтобы все работы были выполнены в его отсутствие. Все чертежи у Лорента давно уже были готовы, и теперь оставалось лишь получить окончательное одобрение герцога, в чем он не сомневался. Готовясь к аудиенции, Лорент надел новый камзол из серо-голубого бархата с колоколообразно растянутыми фалдами. У Людовика XIV серый цвет всегда вызывал отвращение, и придворные старались шить платья и камзолы из тканей других цветов, но теперь он снова вошел в моду. Широкополые шляпы уже перестали носить, и Лорент, взяв со стола новенькую треуголку, надел ее на белый официальный парик с завитыми локонами над каждым ухом и черным бантом позади. Поправив в последний раз кружевные манжеты рубашки, Лорент решил, что выглядит безупречно. Он всегда гордился своей внешностью, хотя и не был щеголем, предпочитая ходить в хорошо сшитой одежде с некоторым намеком на моду. Парики были спасением для таких, как он, облысевших мужчин, придавая им некоторую моложавость, если, конечно, лицо не сморщилось, как гриб, а фигура не скрючилась в три погибели.

Он взял папку с чертежами и спустился вниз к карете, ожидавшей его, как обычно в таких случаях, у крыльца. Маргарита была в своем салоне на авеню де Пари, а Жасмин поехала к портнихе. У девочки вновь пробудился интерес к жизни, как он и предвидел, хотя она пока так и не стала той, прежней Жасмин, искрившейся задором и веселой жизнерадостностью. Время от времени ему казалось, что дочь хочет сообщить ему нечто важное, ибо с ее стороны делались какие-то туманные намеки на короля и его двор, что здорово озадачивало Лорента.

Затем он подумал, что Жасмин, скорее всего, захочет опять выезжать в свет, ко двору, когда тот вернется из Фонтенбло, но не решается пока прямо сказать об этом, а заранее прощупывает почву, надеясь все-таки получить у него разрешение показываться в Версале хотя бы изредка. В этой тяге к общению со своими сверстниками из числа придворной молодежи Лорент не видел ничего дурного и собирался позволить ей сделать это, если дочь сможет убедить его, что полностью излечилась от своей страстной увлеченности маркизом. Но даже и в этом случае ей придется смириться с серьезными ограничениями свободы и более жестким контролем ее поведения, чем это было раньше. Наверное, следует уволить Берту и нанять для этой цели женщину помоложе, с лучшим зрением. При этой мысли в нем зашевелились угрызения совести. Разве можно относиться к собственной дочери как к воровке и нанимать людей, чтобы те следили за ней? Лоренту стало неуютно и стыдно, и он решил пока совсем выкинуть из головы мысли о каких-либо переменах.

Стояло прекрасное майское утро. Все вокруг расцвело и дышало весной. Версальские цветники издали были похожи на огромные, вытканные рукой великана ковры. Накануне в Шато Сатори отмечали уже семнадцатый день рождения Жасмин, но Лорент чувствовал себя так, словно и не было за спиной этих лет. Он был по-прежнему бодр, полон сил и энергии. Усевшись в экипаж и приготовившись к приятной поездке в Версаль, он улыбнулся сам себе, вспомнив о намерении уволить Берту. А ведь той едва исполнилось пятьдесят, в то время как ему самому было уже далеко за шестьдесят, и все же он продолжал составлять планы, проектировал, рассчитывал, чертил в своей конторе над салоном Маргариты, которая, будучи всего на несколько лет младше его, также трудилась не покладая рук.

Прибыв во дворец, Лорент, испытывая легкую отдышку, поднялся по Посольской лестнице, посетовав про себя, что его жилет был слишком тесен в груди, и отправился по длинному коридору туда, где размещался кабинет герцога Бурбонского. В приемной ему не пришлось долго томиться в ожидании. Секретарь герцога доложил своему патрону о прибытии барона, и тот велел немедленно привести архитектора в кабинет. Войдя туда, первым делом Лорент низко поклонился герцогу, сидевшему за дальним концом длинного стола для совещаний, крышка которого была обтянута голубовато-серебристой парчой. Достав план из папки, которая была у него под мышкой, Лорент приблизился к столу и приготовился уже было развернуть его для проверки и обсуждения, как вдруг, к его удивлению, герцог досадливо отмахнулся:

— Я хотел вас видеть сегодня не по поводу переделок в моих покоях, барон! Можете сесть. У меня к вам дело совершенно иного свойства.

Позже Лорент так и не смог припомнить, как долго продолжалась его аудиенция, но если бы кто-нибудь обратил внимание на то, как он выглядел до и после аудиенции, то заметил бы, что Лорент постарел за это время лет на двадцать. Из кабинета всемогущего вельможи он вышел совершенно ошеломленным, на негнущихся ногах и, сделав несколько шагов в приемной к ближайшему стулу, рухнул на него. Уставившись невидящими глазами в противоположную стену, Лорент машинально начал аккуратно складывать план, который хотел представить герцогу на одобрение, и засовывать его в папку. При этом его руки тряслись, и от бумаги исходил такой шорох, что это даже привлекло внимание швейцарского гвардейца, стоявшего на часах у двойных дверей Палаты Совета, и тот удивленно воззрился на архитектора.

Лоренту показалось, что прошла целая вечность, прежде чем его одеревеневшие пальцы смогли справиться с застежками папки. Покончив с этим занятием, он медленно встал со стула и, с трудом волоча ноги, отправился в обратный путь. Лоренту было очень жарко: он задыхался и поминутно останавливался, чтобы вытереть носовым платком лицо, по которому обильно струился пот. У него начала кружиться голова, и к горлу подступила тошнота, но он должен был спешить. Нельзя было терять ни секунды. Он, один из самых верных подданных Людовика XV, собирался совершить акт измены по отношению к королю, нарушив повеления, отданные от его имени герцогом Бурбонским. Нужно было увезти Жасмин из Версаля и всем бежать вместе с ней — и ему, и Маргарите. Но куда? В Голландию, или в какое-либо германское княжество, или в Англию?

Он ощутил некоторое облегчение, добравшись до Посольской лестницы, по которой из раскрытых настежь дверей подъезда тянуло приятным освежающим сквозняком. Совершенно задохнувшись, он не выдержал и рванул изо всех сил галстук, безжалостным железным обручем сжимавший его шею, и живительная струя свежего воздуха заполнила его легкие. Не обращая внимания на беспорядок в одежде, Лорент стал спускаться по лестнице, держась за мраморные перила. Придворные, пробегавшие по лестнице в обоих направлениях, были по большей части озабочены своими делами, ну а те, кто мимоходом все же успел бросить на него взгляд, думали, что архитектор мертвецки пьян.

Он добрался до того места, где сходились разделявшиеся на две стороны пролеты лестницы. Его рубашка промокла насквозь и прилипла к телу; капельки пота падали с подбородка на кружевное жабо. У него вдруг зарябило в глазах от множества ступенек, которые ему еще предстояло преодолеть, и почти тотчас же вслед за этим сердце взорвалось в груди такой болью, что Лорент, громко застонав, упал и покатился по лестнице вниз. На полу вестибюля к нему возвратилось сознание, но как он ни силился встать, у него ничего не получалось, и он лежал, нелепо раскинув руки и ноги, а в его глазах стоял невообразимый ужас от сознания того, что с ним случилось.

Вряд ли что-либо другое могло заставить часовых и лакеев сбежаться туда с большим проворством, нежели перспектива обнаружить на территории Версаля мертвое тело и понести за это наказание, не успев вовремя выдворить умирающего за пределы дворца, ибо здесь имели право умирать лишь короли. Три «голубых мальчика»-пажа и двое солдат мигом подхватили Лорента и поволокли на улицу. В горле у него что-то булькало и хрипело, а голова бессильно моталась из стороны в сторону. Лакей, бежавший рядом, нес его парик, треуголку и папку. В своем неумеренном рвении они уже успели донести Лорента до середины Королевской площади и готовы были вынести его за ворота, оставив там на земле умирать, если бы кучер, ожидавший возвращения хозяина с аудиенции у герцога Бурбонского, не узнал его по новому серому камзолу с серебряными позументами на карманах.

— Сюда! — завопил кучер, открывая дверцу кареты и призывно махая рукой, когда барона подтащили к карете и стали запихивать внутрь. Он деловито распоряжался:

— Осторожнее, осторожнее! Вот так! Сперва голову! Да руки поднимите ему! Аккуратнее!

— Пошел! — приказал ему швейцарский гвардеец, когда они погрузили, наконец, тело барона в карету и захлопнули дверцу.

Возмущаясь той недостойной спешкой, с какой его хозяина старались спровадить из Версаля, кучер с осторожностью проехал короткое расстояние от дворца до дома на авеню де Пари, где размещалась контора Пикарда, заботясь о том, чтобы заболевший Лорент не свалился с сиденья. Когда из дома выскочил привратник и стал открывать дверцу кареты, кучер соскочил с козел и закричал ему:

— Брось это! Беги в дом и скажи баронессе, что с ее мужем случился удар!

Как он и ожидал, вскоре из дома выбежала баронесса без плаща и шляпки, с белым, как мел, лицом. Кучер открыл дверцу, и она, вскочив в карету, упала на колени рядом с телом мужа и стала нежно гладить его лицо. Затем она оглянулась через плечо и сказала прерывающимся от волнения голосом:

— Отвези нас домой как можно быстрее…

У Лорента оказалась парализованной вся левая сторона тела. Маргарита раздела его с помощью Берты и облачила в чистую ночную сорочку. Она понимала, что нужно срочно послать за доктором, ибо кровопускание в то время считалось лучшим средством от апоплексического удара. Однако ей не хотелось приглашать версальских живодеров, и она отправила лакея за одним молодым доктором, который совсем недавно открыл в городе практику, надеясь, что его методы окажутся более современными и действенными.

Новый доктор не заставил себя долго ждать. Худой, с серьезным лицом и чистыми, проворными руками, он умелым движением рассек Лоренту, находившемуся в полубессознательном состоянии, вену, и оттуда в подставленный таз хлынула густая, темная кровь; после этого он дал Маргарите порошки, которые нужно было давать больному растворенными в молоке.

— Это поможет вашему мужу уснуть. Сейчас ему больше всего необходим отдых. Как вы думаете, почему случился удар? Не жаловался ли ваш муж на здоровье в последнее время?

Про себя Маргарита подумала, что на здоровье Лорента сказались переживания из-за Жасмин, но, разумеется, посторонний человек не должен был знать об этом.

— Нет, я ни разу не слышала, чтобы он говорил о каком-либо недомогании. Утром он находился в прекрасном расположении духа. Он должен был уехать из дома вскоре после меня. В Версале его ждало неотложное дело, которым ему очень хотелось заняться…

— Ну что ж… Сердце — это такой орган, который иногда ведет себя очень непредсказуемо. Я заеду к вам завтра и, если в этом возникнет нужда, снова сделаю кровопускание.

Когда Жасмин вернулась домой, в зале ее уже поджидала мать, сообщившая печальную весть. Когда до сознания девушки дошло, что состояние ее отца очень серьезно, она чуть ли не впала в истерику:

— Он ведь не умрет, мамочка? Я не перенесу этого! Я отдам все на свете, лишь бы снова видеть его веселым и здоровым!

— Сходи к нему, — посоветовала Маргарита, — но учти, он здорово изменился.

Несмотря на это предупреждение, Жасмин была потрясена. Неподвижность левой стороны тела отца особенно поразила ее впечатлительную натуру. Казалось, что даже во сне он испытывает ужасные мучения. Она долго просидела у постели больного, отказавшись уходить. Ее лицо быстро осунулось и побледнело. В ту ночь бодрствовала Маргарита, однако она приказала постелить и Жасмин в спальне отца, ибо считала, если Лоренту было суждено испустить дух, то они с дочерью должны быть с ним до конца. Ей показалось, что кровопускание значительно ослабило больного, а от лекарства у него началась обильная рвота. Она твердо решила про себя, что если Лорент переживет эту ночь, она выходит его по-своему, не прибегая к помощи врачей и их снадобий.

Все это время она сидела рядом и держала Лорента за руку. Ей хотелось, чтобы он знал и чувствовал ее присутствие. Однажды его глаза открылись, и в них появилось выражение предсмертного ужаса, заставившее Маргариту замереть в ожидании худшего, но затем Лорент увидел ее лицо, успокоился и снова заснул. Маргарита перебрала в памяти все события их совместной жизни. Если бы существовали также весы, на одну чашу которых можно было бы положить все часы счастья, подаренные ей Огюстеном, а на другую все хорошее, что она пережила с Лорентом, то последняя чаша перевесила бы уже только потому, что рядом с ним прошла большая часть ее жизни. Но дело было не только в долгих годах, проведенных под одной крышей и в одной постели. Маргарита любила мужа, и хотя их любовь была лишена той бурной страсти молодых лет, все же со временем ей стало ясно, что даже если бы Огюстен остался с ней, их отношения изменились бы точно так же.

Они были бы в этом возрасте уже не любовниками, а любящими друзьями.

— Не умирай, мой дорогой Лорент… — прошептала она, целуя его вялыебезжизненные пальцы. — Позволь мне теперь позаботиться о тебе и любить тебя так же, как все это время ты любил меня.

К утру состояние Лорента не претерпело серьезных изменений. Прибыл молодой доктор, собиравшийся вновь сделать больному кровопускание, но его отослали назад, даже не подпустив к дверям спальни. Маргарита приготовила немного питательной жидкой смеси и понемножку вливала ее чайной ложкой в рот Лоренту, который на этот раз не отрыгнул ни единой капли. Его сон стал не таким тревожным, и Маргарита сочла это за обнадеживающий признак. На следующий день он окреп настолько, что даже пытался заговорить с ней. Когда он обнаружил, что язык совсем не слушается его, в его глазах появился страх. Маргарита поспешила успокоить мужа:

— Тебе не о чем беспокоиться! Ты заболел, мой дорогой, но скоро силы и речь вернутся.

— Жасс… — выдавил он из себя с огромным усилием.

— Жасмин была здесь все, время. Я с трудом убедила ее выйти во двор подышать свежим воздухом. Она скоро вернется.

Лорент очень разнервничался.

— Жасс… рочь… — проговорил он. Затем усталость взяла свое, и против своей воли он вынужден был лежать молча, с закрытыми глазами.

Жасмин очень обрадовалась, услышав, что отец спрашивал о ней, и опять села на стул у его кровати, с нетерпением ожидая его пробуждения. Когда Лорент открыл глаза и увидел над собой озабоченное лицо дочери, из его горла вырвались странные звуки, похожие на крик. Жасмин взяла его здоровую руку и прижала к щеке.

— Не волнуйся, папа! — умоляла она так, словно опять стала ребенком. — Я останусь с тобой, пока ты не выздоровеешь.

К ее ужасу, отец выдернул свою руку и начал махать ею, показывая, что дочь должна немедленно оставить его. Он пришел в такое исступление, что Жасмин в слезах выбежала из комнаты. И лишь тогда Лорент успокоился. В его глазах ясно читалась огромная боль и страстное желание быть понятым. Маргарита сама исстрадалась настолько, что с трудом сдерживала слезы.

— Что случилось, дорогой мой?

И Лорент опять повторил те же самые обрывки слов:

— Жасс… …рочь.

— Ты хочешь, чтобы Жасмин ушла прочь? — Она увидела, что в глазах мужа блеснули довольные искорки. Все же ей не до конца было ясно, почему он желает удалить от себя Жасмин и на какой срок.

— Ты хочешь, чтобы она не приходила к тебе, пока ты не поправишься?

Он утвердительно замычал, а затем вдруг совершенно неожиданно произнес несколько довольно отчетливых слов:

— К моей… …невестке… во Флоренцию.

— Ты хочешь, чтобы Жасмин уехала в Италию? — воскликнула Маргарита. — Но дорогой, в этом нет необходимости. Она может оставаться здесь, пока ты не пожелаешь видеть ее! — И тут же по реакции больного Маргарита поняла, что не верно истолковала его слова. Она сделала еще одну попытку, ибо поняла, что Лорент не бредил, а наоборот, мыслил ясно и трезво. — Хорошо. Я постараюсь догадаться, в чем дело. Ты думаешь, что она все еще не забыла маркиза де Гранжа, а поскольку ты теперь не в состоянии оградить нашу дочь от его происков, то хочешь, чтобы она уехала во Флоренцию, где будет в безопасности?

Лорент утомленно закрыл глаза. Похоже было, что на этот раз она догадалась-таки о том, что было скрыто за бессвязными обрывками слов, которые с трудом выговаривал муж.

— Жасс… — снова тихо забормотал он.

Увидев, что Лорент уснул, Маргарита оставила с ним Берту, а сама отправилась на поиски Жасмин, которая все еще плакала. При приближении Маргариты она села на диване, где до этого лежала, горько рыдая. Ее глаза блестели от слез.

— Он позволит мне посидеть с ним сейчас?

Со вздохом Маргарита опустилась рядом с дочерью и рассказала об опасениях Лорента.

— Возможно, нам придется сделать вид, что мы исполнили его пожелание, иначе он по-прежнему будет волноваться и это не лучшим образом скажется на его здоровье, которое и без того очень хрупкое…

Жасмин в изумлении уставилась на мать:

— Но Фернанд не представляет для меня никакой опасности! Теперь он для меня пустое место. Я много раз хотела сказать отцу, что мое будущее будет связано с кем-нибудь другим. — В ее голосе вдруг прозвучала радостная догадка: — Я знаю, это король, мамочка! Мой Луи, с которым я играла в детстве. Он хочет, чтобы я была в Версале, когда он вернется.

В течение нескольких секунд Маргарита молча, как бы не веря своим ушам, всматривалась в лицо дочери.

— Ах ты, дурочка!.. — с трудом выдохнула она наконец. — Ты что, так и будешь делать одну глупость за другой? Как ты думаешь, долго ли герцог Бурбонский позволит тебе оставаться в Версале? Каждому известно, что инфанту отослали назад лишь по одной причине — освободить короля от старых обязательств и как можно быстрее женить. Ни одна женщина, которая любит мужчину всем сердцем, никогда не согласится делить его с другой!

Жасмин опустила ноги на пол и встала, с откровенной бравадой глядя на мать:

— Я никогда не говорила, что люблю Луи! Любви, о которой ты твердишь, нет и быть не может! Ничего, кроме несчастья, это не приносит. Но мне он нравится своим добрым и спокойным характером. Он любит меня. И ты слишком преувеличиваешь возможности герцога Бурбонского: Луи никогда не позволит ему выгнать меня из дворца. Он согласится взять в жены любую невесту по их выбору, потому что это делается чисто из политических соображений и его личные чувства не имеют к этому никакого отношения. Но его желание непреклонно — я должна навсегда быть с ним, и я приму его предложение.

Маргарита отвернулась, терзаемая желанием возопить в отчаянии к небесам. До тошноты противное чувство собственного бессилия убивало ее. С момента рождения дочери она хотела лишь одного — чтобы Жасмин познала радость бессмертной любви, такой, какую посчастливилось познать ей. Только такая любовь действительно обогащает жизнь, наполняет ее истинным смыслом. Слова, услышанные только что из уст Жасмин и явившиеся для Маргариты жестоким разочарованием, означали только одно: воспитывая дочь, она где-то совершила роковой просчет. У Жасмин был слабый характер, она слишком легко поддавалась чужому влиянию и не умела обуздывать свои желания. Вину за это Маргарита целиком возлагала на себя, потому что позволила мужу баловать и лелеять Жасмин, как тепличный цветок, и удовлетворять все ее прихоти и капризы. Теперь девушке грозила серьезная опасность, и Маргарита сходила с ума, предвидя катастрофу и не зная, как ее предотвратить.

— Ты очень своенравна, но все же постарайся не огорчать отца, — безнадежно произнесла Маргарита. — Он перестанет просить отослать тебя прочь, если ты убедишь его, как и меня, что маркиз де Гранж больше ничего для тебя не значит.

Жасмин надменно вздернула подбородок:

— Я говорила вовсе не так! Неужели ты считаешь меня настолько ограниченной и черствой, что думаешь, будто я могла так быстро забыть, чем Фернанд был в прошлом и что он сейчас еще значит для меня? Разница в том, что теперь любовь и ненависть смешались, и я пока не могу решить, какое из этих чувств сильнее, а иногда мне кажется, что я равно люблю и ненавижу его. Но я никогда больше даже не посмотрю на него, клянусь! Вот почему мне нужно сейчас опереться на нежность и ласку Луи. Он будет преданно любить меня и заботиться обо мне, и этой любви с лихвой хватит на всю мою жизнь.

Маргарита в растерянности и отчаянии сжала пальцы так, что они хрустнули. Затем руки ее сами собой разжались и бессильно повисли:

— А может, тебе и в самом деле поехать во Флоренцию? Там тебя не сможет достать ни король, ни герцог Бурбонский, ни кто-либо еще. Несмотря на болезнь, Лорент, как я теперь убедилась, рассуждает куда более здраво, чем мы с тобой.

Лицо Жасмин смягчилось, и она посмотрела матери в глаза:

— И ты думаешь, что Луи сразу же не пошлет за мной? Как можем мы — ты, я или отец — противиться воле короля Франции?

Маргарита тяжело вздохнула. То, что сказала Жасмин, было правдой.

— Ну, тогда давай побережем покой твоего отца и ничего не будем рассказывать до тех пор, пока он немного не окрепнет.

Хотя Маргарита, как могла, подготовила Лорента к разговору с дочерью и он выслушал заверения Жасмин в том, что Фернанд отныне никогда не будет играть никакой роли в ее жизни, после этих слов его охватило еще более сильное волнение. Он по-прежнему настаивал на немедленном отъезде Жасмин, и при этом из его глаз струились слезы, а из горла слышались хватающие за сердце жалобные стоны. Маргарита ласково приподняла его голову и осторожно прижала к своей груди, как бы убаюкивая его.

— Не плачь больше, мой дорогой! — умоляла она, сдерживая слезы, комом подкатившие к горлу. — Жасмин обязательно уедет! Я немедленно отправлю ее во Флоренцию.

Лорент тут же успокоился, полагаясь на ее слово, и, все еще держа его голову у своей груди, Маргарита с грустью подумала, что впервые за всю их совместную жизнь ей пришлось прибегнуть ко лжи. Ее план был простым: Жасмин будет держаться подальше от спальни Лорента и вообще от этой части дома, чтобы ни единым звуком не выдать своего присутствия, ибо, несмотря на болезнь, разум Лорента оставался ясным, если не считать этой навязчивой идеи удалить Жасмин подальше от Версаля. Узнать о договоренности короля с ней он никак не мог, потому что Жасмин никому не говорила об этом, а Людовик от природы отличался большой скрытностью и предпочитал больше слушать, чем говорить. По сути, ее присутствие в Версале в момент возвращения короля должно было поставить герцога Бурбонского перед свершившимся фактом и лишить его возможности предпринять какие-либо ответные меры.

И вот накануне того дня, когда Жасмин и Маргарита собирались ради успокоения Лорента устроить спектакль с отъездом, в Шато Сатори прибыл гонец с письмом от герцога Бурбонского, которое избавило их от необходимости разыгрывать постыдный фарс. Письмо было адресовано Лоренту. Маргарита распечатала его сама: точно так же она поступала и с другой корреспонденцией, приходившей на имя мужа. В послании говорилось, что она и ее супруг должны прибыть вместе с дочерью в Версаль к одиннадцати часам утра следующего дня, как и было установлено ранее между герцогом и Лорентом. О причине такого приглашения можно было догадаться по одной-единственной фразе: что Жасмин должна была взять с собой все, что могло ей понадобиться для жизни вне дома.

Рука Маргариты вместе с зажатым в ней письмом упала на колени, а она сама понуро опустила плечи. Это могло означать только одно: как сказала Жасмин, Людовик решил добиться своего во что бы то ни стало, и письмо доказывало, что герцог Бурбонский согласился с тем, чтобы Жасмин жила в Версале в ожидании возвращения короля из Фонтенбло. Очевидно, Лоренту было сообщено об этом во время его последней аудиенции у герцога в день, когда с ним случился удар. Наконец-то Маргарита поняла, что же привело к этому несчастью и почему Лорент так настойчиво добивался отъезда дочери, пока позволяло время. Если бы у него сохранялась способность размышлять трезво, до него бы сразу дошло, что Людовику, даже если не принимать во внимание его королевский сан, достаточно было лишь поманить Жасмин пальцем, и она, эта капризная и взбалмошная девчонка, бросив все, тут же побежала бы к нему вприпрыжку.

— Ну вот видишь! — возбужденно воскликнула Жасмин, узнав о письме герцога Бурбонского. — Я же знала, что Людовик не остановится ни перед чем, если дело будет касаться меня. Должно быть, он завтра уже будет здесь вместе со всем двором в обычный час, и к этому времени мне уже выделят во дворце апартаменты, где я и буду его ожидать.

И вдруг она заметила на лице матери страдальческое выражение и умерила свой пыл.

— Не печалься, прошу тебя! Кто знает, может быть, через любовь Людовика мне удастся сделать для Франции много полезного. В Версале он живет словно под хрустальным колпаком. Его видят все, но он оттуда никого и ничего не видит. Я положу этому конец и сделаю так, что он узнает, как живется крестьянину-поденщику на одно лишь подаяние. Я нужна ему, мама! Больше, чем он думает…

Голос Маргариты был глухим и печальным:

— А ты подумала о своей судьбе? Что станет с тобой, когда ты ему надоешь? Незавидная участь — или брак с тем, на кого тебе укажут, или пострижение в монахини.

— Ты не знаешь Людовика так, как знаю его я! Но даже если и произойдет то, чего ты боишься, я пошлю всех их к черту и вернусь домой в Шато Сатори, которое станет моим пристанищем до конца жизни.

— О, мое дорогое дитя! — воскликнула Маргарита и обняла Жасмин. Мать и дочь крепко прижались друг к другу. Их души сблизились в этот горестный миг больше, чем когда-либо прежде. Маргарита, напряженно сжав веки, чтобы удержать слезы, вспомнила, что Шато Сатори стало в свое время и ее убежищем, когда все остальное было потеряно. Отстранившись, она взяла лицо дочери в ладони и поцеловала ее в обе щеки.

— Я не горжусь тем, что тебя избрали для этой роли и никогда не буду гордиться, но ты вселила в меня надежду на будущее. Здесь, под этой крышей, ты всегда сможешь обрести покой и смысл жизни.

Остаток дня Жасмин провела в сборах, заполняя одеждой сундуки, которые должны были следовать в Версаль в той же карете. Маргарита не давала ей никаких советов, предоставив дочери полную самостоятельность. Даже если бы она захотела, то все равно не смогла бы найти время, чтобы помочь Жасмин, ибо Лорент не позволял ей ни на минуту отойти от него. Когда бы он ни открывал глаза, ему требовалось видеть рядом Маргариту, которая сразу же брала его здоровую руку, и все опасения и страхи Лорента улетучивались. Пока он спал, Маргарита написала герцогу Бурбонскому письмо, в котором объясняла причину, из-за которой ни она, ни ее муж не смогут прибыть в Версаль, и заверяла, что их дочь непременно будет там в назначенное время. Сложив письмо, она залепила его воском и поставила печать с фамильным гербом Пикардов в виде креста. Затем она подумала о Берте. Интересно, как воспримет эта женщина весть о том, что ей больше не придется выполнять обязанности дуэньи?.. Жасмин решила взять с собой Жозетту, свою горничную, проворную, искусную женщину, которая умела делать красивые прически и отлично вышивала. Ее приставили к Жасмин, когда той исполнилось двенадцать лет. Лорент тогда подумал, что пора бы уже обращаться с дочерью как со взрослой. И хотя статус Берты дуэньи, никто не оспаривал, она сильно ревновала, видя в Жозетте узурпаторшу своих исконных прав. По этой причине отношения между обеими служанками были омрачены постоянными трениями, иногда переходившими в ссоры. Ну, теперь-то этому соперничеству придет конец…

В последний вечер под крышей родительского дома Жасмин долго сидела у постели отца, который в своем искреннем заблуждении полагал, что дочь на рассвете следующего дня уезжает в Италию, и был очень счастлив, что последние часы в Шато Сатори она посвятила ему. Жасмин догадывалась, что отец уже не надеялся больше увидеть ее. «Ну что ж, — думала она, едва сдерживая слезы, — по крайней мере, я буду недалеко, когда настанет этот печальный день». Лорент волновался больше обычного, и от этого его речь была совсем бессвязной. Предприняв несколько тщетных душераздирающих попыток поговорить с дочкой, он смирился, в конце концов, с неудачей и, погрузившись еще глубже в подушки, смотрел на Жасмин глазами, в которых стояли неизбывная тоска и боль разлуки.

— Придет день, и мы снова будем вместе, папа, — пообещала она, когда пришло время расставания. Слезы текли у нее ручьем, и она, пожелав отцу спокойной ночи и поцеловав его на прощание, выбежала из спальни. Поняв, что Жасмин ушла и больше не вернется, Лорент стал хрипеть и задыхаться. Маргарита не на шутку встревожилась, полагая, что от переживаний у мужа может остановиться сердце. Однако после того, как она приподняла его, поддерживая на руках, спазмы прошли и Лорент стал дышать ровно, быстро заснул и спал, не просыпаясь, до самого рассвета, когда его дочь, как он доверчиво считал, уже находилась на пути во Флоренцию.

Убедившись в том, что Лорент крепко спит, ни о чем не подозревая, Маргарита выскользнула из спальни и отправилась в комнату Жасмин. Она хотела позаботиться о том, чтобы Жасмин выехала заблаговременно и не опоздала в Версаль к назначенному часу. Багаж заранее отправили с Жозеттой. Жасмин уже облачилась в придворный наряд, и никогда еще дочь не казалась Маргарите такой красивой, как в этот трагический момент. Блестящие каштановые волосы, зачесанные назад, открывали высокий, матовый лоб без единой морщинки. С обеих сторон они были завиты в мелкие локоны, а сзади переходили в более длинные. Рукава платья доставали до локтей и заканчивались пышными воланами из тончайших кружев. Само платье цвета голубого летнего неба с только что вошедшим в моду кринолином было густо усыпано жемчугом и расшито серебряными нитями от талии до пят, поражая ослепительным блеском и открывая при каждом шаге алмазные пряжки на атласных туфельках. Жемчужные серьги и ожерелье, красовавшееся на ее стройной шее, придавали законченность этому образцу стиля и элегантности.

— Как там папочка? — с тревогой спросила Жасмин.

Маргарита поспешила успокоить ее.

— Его больше ничего не тревожит. — Я полна надежд на его выздоровление, хотя оно будет очень долгим и трудным.

— Мы станем поддерживать тесную связь. Когда он поправится настолько, что сможет принимать гостей, ты должна предупредить их, чтобы никто ни в коем случае не упоминал о том, что я живу в Версале.

— Не бойся, я все сделаю, лишь бы не волновать его понапрасну. Нам придется еще довольно долго притворяться, пока станет ясно, что он в состоянии вынести правду.

Маргарита так и не смогла помахать Жасмин с крыльца рукой на прощание, потому что прибежала Берта и сказала, что барон проснулся и стал задыхаться, не обнаружив жены у своей постели.

Несмотря на внешне бодрый вид, Жасмин не испытывала особой радости, ибо каждый удар конских копыт о землю означал, что она уезжает все дальше и дальше от родного дома. В ней шевелились угрызения совести оттого, что она покидала родителей в такое тяжелое для них время. Сейчас, как никогда, ее место было рядом с ними. Она должна была помочь матери выходить отца, однако сложившиеся обстоятельства сделали это невозможным. Лишь большим усилием воли ей удалось избавиться от грустных и неприятных мыслей и заставить себя думать о том, что самый могущественный в стране герцог был вынужден смириться с приказом своего суверена и отвести ей удобные покои в величайшем дворце мира. Вскоре она увидит свои роскошные апартаменты, а через несколько часов туда войдет Луи и робко обнимет ее. Он посочувствует беде, случившейся с ее отцом, но откажется принять на себя хоть какую-то, пусть даже косвенную, вину за это. По правде говоря, вряд ли он захочет отягощать себя ее заботами. Ее же задача будет заключаться в том, чтобы облегчить его тревоги.

Разряженная в драгоценности, надушенная тончайшими ароматами, похожая на изящную, прелестную куколку, Жасмин промчалась в карете через позолоченные ворота Версаля навстречу своей новой жизни.

ГЛАВА 12

Три дня Сабатин де Вальверде томился в ожидании аудиенции у герцога Бурбонского и не скрывал ярости из-за понапрасну потраченного времени. Выражение его лица и само поведение в приемной свидетельствовали о сильнейшем раздражении, когда он, наконец, был допущен в Палату Совета, где принимал представитель регента. Стены этого помещения давно уже не знали столь бурно протекавших встреч. Оба герцога совершенно потеряли самообладание, и был момент, когда лишь стол, покрытый камчатой скатертью, помешал собеседникам вцепиться друг другу в глотку. Сабатин, прекрасно сознававший, что здесь явно пахнет Бастилией, тем не менее был не в состоянии сдержать свое бешенство:

— Король почти не подвергался риску!

— Мне это известно.

— Так значит, вы пользуетесь этим пустяковым случаем, чтобы свести со мною счеты! — раскрасневшееся лицо Сабатина пылало злобой. — Вы давно хотели избавиться от меня!

— А я и не отрицаю это. Поскольку мы здесь только вдвоем, могу сказать совершенно открыто, что вы давно надоели мне своим гнусным, развратным поведением, и я решил принять меры, о которых поставил вас сейчас в известность!

— Но приговор, вынесенный мне, невыносимо жесток и несправедлив! — голос Сабатина повысился почти до визга.

— Я хочу, чтобы вы оказались как можно дальше от короля, — процедил сквозь зубы Бурбон, лицо которого побагровело. — Пока у меня хватает сил и возможностей, я буду охранять Его величество от вредного влияния таких мерзких и развратных типов, как вы.

— И тем не менее вы и пальцем бы не пошевелили, если бы вам не представился случай убить двух зайцев сразу! Эту жалкую особу, которую вы мне навязываете, я хорошо знаю по рассказам маркиза де Гранжа. Она так докучала ему своими приставаниями, что бедного Фернанда выворачивало наизнанку от одного ее вида. Вы не имеете права подвергать меня такому чудовищному наказанию! Это незаконно!

— И вы еще смеете говорить со мной о правах! — багровое лицо Бурбона совсем потемнело, и казалось, что он вот-вот лопнет. — Попридержите ваш язычок, де Вальверде, если не хотите, чтобы ко всем прочим вашим грехам не добавилось еще и обвинение в изменнических речах!

— Плевать я хотел на ваши угрозы! Предъявляйте ваши обвинения, им никто не поверит, потому что вы состряпали их в одиночку.

— Вот тут вы ошибаетесь. Все министры стоят за то, чтобы как можно быстрее удалить вас от двора.

— Это случилось лишь потому, что вы запугали их. Вы, наверное, и эту молодую женщину обвинили в государственной измене? Чем она вам не угодила?

— Хватит!

— Ах, так значит, я почти угадал? Вы опасаетесь, что романтические струнки в характере короля приведут к тому, что появится новая мадам де Ментенон и тогда вашему всевластию придет конец, так ведь? И рухнут все ваши планы относительно его брака! Проклятье! — Сабатин воздел кверху руки и потрясал ими, охваченный сильнейшим гневом. — Я не стану козлом отпущения! Вы меня не испугаете!

— У вас нет выбора. Решение уже принято!

Слова Бурбона прозвучали веско и неумолимо. Сабатин вдруг поник и сделал шаг назад, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом. Затем он снова заговорил, и теперь его тон резко изменился. Это была страстная мольба.

— Если уж такова судьба, и я должен покинуть двор, то разрешите мне остаться в Париже. Только не ссылка в мое поместье. Я там не был уже много лет!

— Живя в Париже, вы опять сумеете втереться в доверие к королю.

Сабатин злобно усмехнулся, и его ощерившийся в кривой улыбке рот обнажил неровный ряд гнилых зубов с темными провалами.

— Как же ты боишься меня, Бурбон! — злорадно проговорил он. — Ты уже предвидел, что я займу твое место советника короля, когда он начнет править. Но недолго осталось тебе править по своему усмотрению. Людовик начинает показывать коготки, не так ли? Он сам, без твоей помощи, подбирает себе окружение из тех людей, которым доверяет, а ты в их число не входишь. Твои дни сочтены!

— Не думаю. Но если даже по какой-то невероятной случайности так и произойдет, то указ, подписанный мною сегодня в этих стенах от имени короля и одобренный Советом министров, будет оставаться в силе, пока ты не испустишь последний вздох. Я удаляю тебя от двора навечно, и ты уедешь немедленно, как только будет покончено с формальностями твоего брака!

Из глотки Сабатина вырвался ужасающий рев, словно его уже объяла предсмертная агония. Подняв кулаки, он обрушил их на стол с такой силой, что тот затрещал и, не будь сделан из прочнейшего дуба, разлетелся бы на куски. Он выглядел совершенно обезумевшим, его близко посаженные черные глаза сузились, а густые брови приподнялись кверху так, что почти соприкасались с выбившимися из-под парика волосами. Крайне обеспокоенный этим приступом бешенства, герцог Бурбонский тотчас же окликнул часовых, которые мигом ворвались в помещение.

— Проводите герцога де Вальверде в его апартаменты, — прозвучал решительный приказ. — Ему запрещается покидать их вплоть до полудня, когда он должен будет явиться в королевскую часовню и ожидать там свою невесту.

Взгляд, брошенный Сабатином в сторону своего врага, был полон такой звериной ненависти, что гвардейцы скрестили перед ним копья, опасаясь за жизнь регента. Однако Сабатин не сделал ни единого угрожающего движения в его сторону. Вместо этого он презрительно плюнул прямо на стол, и регент с брезгливостью отвел взгляд от смачного плевка, выделявшегося желтым пятном на голубой с серебряными узорами камчатой скатерти, закрывавшей стол. Резко повернувшись, Сабатин размашистой походкой вышел из комнаты с лицом, искаженным гримасой гнева. Гвардейцы, следовавшие за ним по пятам, были настороже, понимая, что в таком состоянии от герцога можно было ожидать чего угодно. У Сабатина был такой вид, словно он собирался придушить кого-нибудь голыми руками.

Путь к его апартаментам был долгим. Им пришлось миновать много залов и гостиных, несколько раз спускаться по лестницам и пройти по трем длинным коридорам, прежде чем де Вальверде оказался на месте. Кровь в нем не переставала бурлить, но одновременно Сабатином начинало овладевать чувство одиночества перед лицом неумолимой судьбы. Это отразилось и на его внешности. Его лицо, обычно румяное, стало покрываться серыми пятнами, осунулось и заострилось: нос побелел, как обглоданная кость, а глаза ввалились в темные глазные впадины. В голове все гудело так, словно по ней заехали дубиной. Его любовница лежала, свернувшись клубочком, на диване и с пресыщенным видом медленно жевала конфеты, коробку с которыми поставила перед собой. В отсутствие двора Версаль ей уже успел надоесть до чертиков, и она сама была не рада, что увязалась за де Вальверде. Громко хлопнула дверь. Женщина лениво повернула голову и увидела герцога с перекошенным от злобы лицом и глазами, которые выражали такое неподдельное, глубокое горе, что на ум ей пришло лишь единственно возможное объяснение. Она живо соскочила с дивана, схватившись рукой за сердце и не обращая внимания на конфеты, высыпавшиеся из опрокинутой коробки на пол:

— О, мой Бог! Умер король?

Сабатин медленно покачал головой из стороны в сторону, как это делали львы, томившиеся в клетках королевского зверинца, и откуда-то из глубины груди у него вырвался странный, хриплый голос:

— Нет. Все гораздо хуже.

Его любовницу охватило сострадание, и она быстро подбежала к нему.

— Так значит, ты потерял отца? Мать? Или, может быть, брата?

Широким взмахом руки он отмел эти предположения.

— Мои родители умерли давным-давно, а брата у меня нет. Я попал в немилость и должен удалиться от двора. Это о моей смерти тебе следует причитать, потому что оставить Версаль навсегда равносильно попаданию в ад! — Он дико засмеялся. — Оплакивай меня, моя красотка! Моей могилой станет поместье в Перигоре.

Любовница, оторопев от такого известия, попятилась. Все ее сочувствие как рукой сняло. В течение считанных секунд он превратился для нее в парию, в одного из тех презренных аристократов, не имевших никакого политического влияния и даже доступа ко двору то ли из-за недостаточной протекции, то ли из-за финансовых затруднений, а чаще всего вообще отправленных в ссылку за те или иные прегрешения. Иногда, правда, попадались и добровольные изгнанники, предпочитавшие тихую, деревенскую жизнь склокам, разврату и политическим интригам. Но какова бы ни была причина, все они становились объектами насмешек со стороны тех, чья жизнь проходила в роскоши и праздной суете рядом с троном.

— Такое наказание! — тихо воскликнула она. — Только за то, что ты не отговорил короля садиться на норовистого коня?

— Это лишь крючок, на который Бурбон ловко наживил свою месть. Он нашел самый верный способ свести старые счеты со мной и заодно избавиться от одной молодой женщины, которая здорово приглянулась королю, черт бы их всех побрал! — Сабатин снова вышел из себя: его лицо стало судорожно дергаться и уродливо исказилось. Злоба герцога относилась в равной мере и к Бурбону, и к будущей невесте. — Я должен взять в жены существо, не имеющее никакого положения в свете, с сомнительной родословной. Она — главная причина моей ссылки и краха всех моих планов на будущее, и я должен взять ее с собой в деревню!

Женщина почувствовала жалость к той, кому выпало несчастье стать женой этого монстра, и в то же время в ней проснулась зависть к сопернице, которой посчастливится наслаждаться с Сабатином в постели.

— Кто она?

— Дочь барона Пикарда, человека, который имеет очень ограниченный доступ ко двору и не пользуется там никаким влиянием. Впрочем, всё это не имеет никакого значения, потому что мой брак ничего не изменит в отношениях между нами. — Сабатин подошел к любовнице и крепко встряхнул ее за плечи. Его голос звучал вызывающе:

— Мы создадим наш собственный двор в замке Вальверде! За все эти годы было сослано столько аристократов, что они могут сами составить вполне приличное общество, и ты будешь царствовать в нем, как королева!

Слова де Вальверде произвели на его любовницу впечатление совершенно противоположное тому, которого он ожидал. Она изумленно уставилась на него и спросила:

— Ты и в самом деле думаешь, что я поеду с тобой?

— А почему бы и нет? Твой одряхлевший супруг вряд ли будет скучать по тебе. По-моему, он впал в маразм и даже не замечает твоего отсутствия.

Женщина вырвалась из рук герцога. На ее лице было написано отвращение:

— Уж не воображаешь ли ты, что я по доброй воле оставлю двор, чтобы похоронить себя в Богом забытом месте? Это ты впал в немилость, а не я! Да и, признаться, мне порядком надоели твои странные желания и зверские выходки, от которых все мое тело покрылось синяками, а в заду горит так, будто я все эти дни только и делала, что садилась на кол. Не завидую тому несчастному созданию, которое выйдет за тебя замуж!

Она кинулась в спальню за своим плащом: больше здесь у нее ничего не было, ибо и ее, и его багаж уже находились в карете, и все было готово к отъезду, который ожидался сразу после утренней аудиенции, но не тут-то было. Де Вальверде, не помня себя от бешенства, схватил ее и дважды ударил наотмашь по лицу, глубоко расцарапав его массивными перстнями с бриллиантами, красовавшимися на каждом пальце, а затем бросил ее на пол. Пока она, завизжав от боли и страха, поднималась на ноги, герцог успел распахнуть дверь, а затем взял ее за шиворот и за ягодицы и выбросил из комнаты с такой силой, что женщина наверняка размозжила бы себе голову, если бы инстинктивно не выставила вперед обе руки. При этом одна рука сломалась в запястье. Затем дверь захлопнулась, и два гвардейца, стоявших на посту у апартаментов герцога, поспешили на помощь окровавленной и вопящей благим матом несчастной.

Герцог де Вальверде был неплохо знаком с планом Версаля, и высчитав, сколько времени займет у него путь до королевской часовни, понял, что успеет еще переодеться. Как бы ни была Сабатину ненавистна невеста, гордость не позволяла ему явиться на собственное бракосочетание в дорожном костюме. Камердинер герцога, исполняя его распоряжения, бросился к шкафу и стал вынимать оттуда один за другим камзолы, которые постоянно находились в этих апартаментах, а теперь должны были последовать вслед за Сабатином в его замок. Немного поколебавшись, он, в конце концов, остановил свой выбор на великолепном камзоле из пурпурного атласа с эффектно разлетавшимися фалдами и большими обшлагами. Этот камзол был так богато украшен золотым шитьем, что сам по себе мог стоять. Под стать ему был выбран жилет и более светлого оттенка штаны до колен с кремовыми чулками. На пальцах блестели перстни с рубинами, сапфирами и алмазами. Драгоценные камни были также вделаны в каждую пуговицу и пряжки на туфлях. Завершала весь этот ослепительно роскошный наряд пурпурная треуголка с перьями страуса. Герцог полюбовался на свое отражение в зеркале, которое держал перед ним камердинер.

— И все это зря… — с горечью вымолвил Сабатин, восхищаясь своей внешностью. — В Версале нет никого, будь то женщина или мужчина, кого бы я не смог затмить этим великолепием. Пусть проклятый Бурбон сдохнет побыстрее, а кости его сгниют где-нибудь на сельском погосте, еще более глухом, чем в моем Перигоре.

Камердинер в страхе отвернулся и незаметно для своего хозяина перекрестился. В этом человеке явно было что-то сатанинское, и при известной доле воображения кто угодно мог себе представить, как сбывается это леденящее душу проклятье.

В это время Жасмин Пикард сидела в Палате Совета с неестественно прямой спиной и пепельно-серым лицом. Она аккуратно составила ноги вместе и инстинктивно сжимала в руках сложенный веер, словно это была спасительная соломинка. С ней не случился обморок, когда герцог Бурбонский, ошибочно полагавший, что она знала заранее о причине своего вызова во дворец, без обиняков приступил к делу. Услышанное было настолько ужасно, что ее разум отказывался это воспринимать. Она должна была выйти замуж за герцога де Вальверде, которого отправляли в ссылку и который почему-то не мог туда ехать холостым. Внезапно все стало на свои места. Вот главная причина того несчастья, которое постигло ее бедного отца, вот почему он так настаивал на ее срочном отъезде во Флоренцию, где она была бы в безопасности! Значит, Бурбон каким-то образом пронюхал о намерении Людовика поселить ее в Версале и решил опередить события, пока время было на его стороне.

— Я не выйду замуж за герцога де Вальверде. — В ее голосе прозвучала упрямая нотка, которую безошибочно узнали бы обитатели Шато Сатори. Раз упершись, эта своенравная девчонка твердо стояла на своем, хоть кол на голове теши. И только ласковые уговоры отца иногда оказывали на нее воздействие. — Я знаю этого человека только в лицо. Больше я ничего не скажу. Я буду ждать возвращения короля.

Герцог Бурбонский обладал бархатным голосом и вкрадчивыми манерами. Он откинулся назад в своем огромном позолоченном кресле и сочувственно улыбнулся:

— Я не стал бы вас к этому принуждать, мадемуазель, если бы не имел на то согласия вашего отца. Во всяком случае, он обещал, что поговорит с вами. К тому же у вас есть свобода выбора. Либо вы выходите замуж за герцога де Вальверде, либо проведете остаток дней в Бастилии.

Угроза лишь подстегнула Жасмин в ее упрямстве. Она с торжеством и презрением ответила:

— Король не потерпит вашего произвола и немедленно прикажет меня освободить.

— Ему будет неизвестно ваше местонахождение. В Бастилии есть глубокие подземелья, где узники скоро забывают даже, как их зовут.

— Мой отец сразу же отправится к королю и расскажет ему все!

Бурбон вздохнул с деланным сочувствием:

— Увы, но вашим родителям придется разделить участь их дочери. Я не столь жесток, чтобы разлучать вас, да еще при таких обстоятельствах. Разумеется, барон Пикард недолго протянет в своем теперешнем состоянии, но зато утешением вам послужит то, что матушка ваша останется при вас, пока ее не похоронят на тюремном кладбище.

Теперь Жасмин поняла, что потерпела поражение, и понурила голову, словно на нее физически давила тяжесть вынесенного приговора. Ей пришлось закусить нижнюю губу до крови, чтобы не потерять самообладания и не расплакаться перед этим ужасным человеком, власть которого, похоже, не знала границ. У ее отца был точно такой же выбор. Неповиновение воле герцога Бурбонского было чревато непоправимой бедой для всех близких. Ей больше не хотелось плакать. Вместо слез в ее глазах стояла ненависть и отвращение к тому, что ждало ее впереди. Однако пути назад не было. Она медленно подняла голову и встретила уверенный, ждущий взгляд Бурбона.

— Дайте мне перо и бумагу, чтобы я могла написать своим родителям.

— Возьмите все, что вам нужно, у меня на столе и пишите.

В отпущенные ей четверть часа Жасмин написала длинное письмо. Едва лишь она успела его запечатать, как вернулся герцог, который должен был отвести ее к жениху. В письме не делалось никаких намеков на Бастилию, ибо Жасмин была уверена в том, что Бурбон прочитает его перед отправкой, и не хотела рисковать. Отец еще много месяцев не будет знать о ее судьбе, но ей хотелось обратиться и к нему в этом послании, которое получит мать.

— Вы готовы, мадемуазель Пикард?

Она кивнула, с удивлением заметив, что Бурбон успел переодеться в камзол с золотыми позументами. То, что этот фарс разыгрывался со всей помпезностью, присущей свадьбам персон, которые принадлежали к высшей аристократии страны, казалось ей кошмарным сном. Бурбон протянул ей руку, и она едва ощутимо взялась пальцами за его запястье. Где-то внизу ее живота прятался страх, похожий на тяжелый холодный камень. Они двинулись в долгий и торжественный путь через государственные покои в королевскую часовню.

Под высокими сводами раздавались громовые раскаты органной музыки, когда в церковь вошла Жасмин, сама себе показавшаяся крошечной шахматной фигуркой в этом огромном храме Бога, поражавшем не только размерами, но и великолепными пропорциями всех своих частей. Внутри уже собралось на удивление много народу: жены правительственных чиновников, которые любили поглазеть на чужие свадьбы, придворные, по тем или иным причинам не последовавшие за королем в Фонтенбло, и просто посторонние люди, гулявшие по парку и решившие осмотреть часовню и помолиться Богу, а вместо этого оказавшиеся свидетелями бракосочетания. В этой толпе Жасмин разглядела и свою горничную, смотревшую на нее с состраданием: ее глаза были мокрыми от слез. Жозетта, с таким нетерпением ожидавшая поездки в Версаль, теперь принимала близко к сердцу несчастье своей молодой хозяйки. Лишь крестьянским девушкам нравится жить в деревне.

Жасмин казалось, что она плывет на волнах величественной музыки, — что же еще заставляло ее ноги двигаться? В прошлом ей приходилось много раз бывать здесь, слушая мессу; эти дни теперь были отмечены в ее памяти безмятежным счастьем, которое она познала в дружбе с Людовиком еще до того, как Фернанд вторгся в жизнь девушки и благодаря ее собственной глупости стал причиной крушения всех надежд и планов на блестящее будущее.

В конце прохода она увидела могучую спину Сабатина де Вальверде, который ожидал ее, чтобы подвести к алтарю. Несмотря на всю глубину отчаяния, Жасмин ощущала жалость к этому человеку, ибо он был доставлен сюда против своей воли и, следовательно, был так же несчастен, как и она. Еще раньше ей приходилось слышать рассказы о придворных, отправленных в ссылку, которые, не перенеся позора, кончали жизнь самоубийством. Во всяком случае, при Людовике XIV такие происшествия не были редкостью. Теперь Сабатину и другим, кого постигла та же участь, оставалось ждать совершеннолетия молодого короля и надеяться, что он вспомнит о них и возвратит ко двору.

Сабатин услышал шелест юбок и повернул голову. Сбоку от него стояла невеста. Он посмотрел на нее с таким презрением и злобой, что Жасмин чуть было не упала в обморок. Она, должно быть, пошатнулась, потому что Сабатин грубо схватил ее за руку и держал, пока ей не стало лучше.

Они вместе двинулись туда, где их ожидал священник. Впоследствии Жасмин совершенно не могла припомнить, как проходила сама церемония бракосочетания, скорее всего, она отвечала на вопросы аббата так, как было нужно: в противном случае возникла бы заминка в процедуре. Сабатину же, наоборот, врезалось в память все до мельчайших подробностей: каждое слово аббата звучало как удар молотка, вколачивающего гвозди в крышку гроба, под которым он разумел свою ссылку, — и все из-за того, что этой хитрой сучке, которая стояла рядом с ним на коленях, вздумалось залучить в свои сети самого короля. Ну что ж, ей придется всю оставшуюся жизнь горько сожалеть об этом.

Обряд венчания подошел к концу. Сабатин повернулся, приготовившись вести свою молодую жену из часовни. Перед ними открывался широкий проход: пол тускло поблескивал мраморными плитами, выложенными правильными геометрическими узорами. Величественная и строгая органная музыка звучала похоронным гимном для обоих молодоженов. Как и в большинстве двухъярусных часовен, здесь также имелась верхняя галерея, находившаяся на одном уровне с государственными покоями и соединявшаяся с ними коридором. Жасмин, высоко подняв голову, в последний раз бросила взгляд на ту часть галереи, которая находилась напротив алтаря и где обычно восседал король вместе со своей семьей. Если мессу служил кардинал или другой священнослужитель высокого ранга, королевская семья спускалась вниз. Много раз она вот так поднимала голову и видела Людовика, который сидел там, где когда-то занимал место его великий прадедушка. Юный, но уже поражавший своей гордой королевской осанкой, Людовик всегда выделял ее взглядом среди остальной паствы, и она чувствовала это.

Не успела Жасмин перевести взгляд с галереи на открытые двери часовни, как вдруг из салона, примыкавшего к галерее, послышался глухой шум, и все увидели, как появился король, который бросился к балюстраде и, отыскав глазами Жасмин, пристально, с немым укором посмотрел на нее. Их взгляды встретились, и в течение нескольких долгих мгновений не могли разойтись; затем он резко повернулся и быстро вышел. У Жасмин в горле стоял комок. Ей хотелось разрыдаться. Он пришел слишком поздно и был бессилен что-либо изменить своим вмешательством.

Людовик, в смятенных чувствах, удалился в свои покои, с досадой отмахиваясь от придворных, которые то здесь, то там внезапно появлялись на его пути и пытались обратиться с просьбами, воспользовавшись его неожиданным приездом. Когда он заглянул в свой кабинет, там сидели два министра и листали бумаги, а в отделанной позолотой королевской опочивальне туда-сюда сновали лакеи, спешившие навести порядок. Везде царила суматоха, вызванная тем, что Людовик вернулся в Версаль на два дня раньше предполагавшегося срока. И хотя эти слуги, кланяясь и приседая в реверансах, быстро исчезли за дверью, королю не удалось остаться в одиночестве, потому что тут же за ним по пятам вошел один из министров, чтобы обсудить какое-то срочное дело. Однако в теперешнем своем состоянии он не мог собраться с мыслями и, отчаявшись, махнул рукой.

— Позже, — сказал он министру. — Не сейчас.

Однако об уединении не могло быть и речи. Приема у короля уже ждали в очереди свыше десятка человек. Бурбон сказал, что накопилось очень много важных и срочных дел, которые не могут быть решены без его вмешательства. Людовик прекрасно понимал всю подоплеку этой затеи. Бурбонхотел создать иллюзию, будто Людовик сам управляет государством, хотя на самом деле все бразды правления оставались в его руках. Точно такой же дьявольской хитростью регент смог отнять у него Жасмин. Людовика услужливо предупредили о том, что в Версале творится что-то неладное, и он сразу же поспешил оставить Фонтенбло. Но даже быстрые кони не помогли ему прибыть вовремя и расстроить козни Бурбона. Это был урок на будущее. Секреты необходимо тщательно хранить и оставить право окончательного решения по всем делам за собой, не доверяя никому.

Открыв стеклянные двери, он вышел на балкон, где когда-то стоял вместе с Людовиком XIV и наблюдал за переполохом из-за перевернувшегося фургона со льдом. Сейчас ему видны были экипажи, отъезжавшие из королевской часовни после брачной церемонии. Он располагал достаточной властью, чтобы остановить карету, отобрать Жасмин у де Вальверде и поместить ее в покои на одном этаже с его апартаментами, но результатом таких действий стал бы громкий скандал, который распространился бы далеко за пределы Франции. Разумеется, Людовик не собирался с самого начала омрачать свое правление произволом и терять уважение собственного народа. Ведь они уже высказывали всяческие признаки любви к нему, и пренебрегать этим было бы неразумно. Чувство долга в Людовике XV превалировало над всеми остальными.

Кареты уже отъехали и катили по Королевской площади по направлению к воротам. Жасмин с мужем должны были находиться в первой. В остальных десяти каретах следовала дворня: слуги, камердинеры, пажи, горничные, а замыкали этот кортеж породистые арабские скакуны герцога де Вальверде и фургоны, нагруженные вещами. Людовику оставалось лишь уповать на то, что Жасмин, увидев его в часовне на галерее, поняла, какие страдания он испытывает. Тогда у него возникло сильное желание положить руку на сердце в знак любви, о которой он так никогда и не осмелился сказать ей открыто, но в тот момент на него были устремлены сотни глаз, и ни о каком публичном проявлении чувств, разумеется, не могло быть и речи.

Как только экипаж Жасмин скрылся за воротами, Людовик вернулся с балкона в свою спальню. Из-за дверей, которые вели в смежный салон, слышался гул голосов: люди ждали, что он примет их или выйдет к ним. Это становилось уже совсем невыносимым, особенно в последнее время: нигде и никогда ему не давали остаться одному. Даже ночью, когда он лежал в кровати, принадлежавшей королю-солнцу и перешедшей теперь в его владение, рядом, за позолоченной балюстрадой на раскладной кушетке, чутко спал его телохранитель. Никогда еще Людовик так не страдал от полного отсутствия частной, жизни. Тяжелым могильным камнем лежала у него на душе сердечная боль и неизбывная грусть, и почти целые сутки ему приходилось крепиться и сохранять невозмутимое выражение лица. В огромном версальском лабиринте нельзя было найти ни единого укромного уголка. Это положение требовалось в корне изменить. Прадедушка предупреждал, чтобы он не увлекался строительством, но в данном случае речь шла о несущественной внутренней перепланировке помещений, которая принесла бы ему покой и уединение. Конечно, необходимо было все тщательно обдумать, но Людовик был тверд в своих намерениях на этот счет.

Король еще раз бросил взгляд в распахнутые стеклянные двери балкона. Кареты де Вальверде находились уже далеко, в самом конце авеню де Пари, и почти исчезли из виду. Вздохнув, он дернул за шнурок звонка и сел на табурет с золотой каемкой, вытянув вперед ноги и ожидая камердинера, который должен был снять с него ботфорты. Путь сюда из Фонтенбло был для короля долгим и нелегким, и ему хотелось принять ванну и переодеться. Будь он более искушенным в житейских невзгодах, мысль о Жасмин не преследовала бы его так долго.

Жасмин и Сабатин сидели в карете рядом, поглощенные тяжелыми раздумьями. С тех пор, как они ответили на вопросы аббата в часовне, между ними не было сказано ни единого слова. Она увидела Людовика, стоявшего на галерее, и в ней замерцал последний слабый огонек надежды, что король пошлет кого-нибудь вдогонку, чтобы вернуть ее в Версаль. Однако мерно катили колеса, поскрипывали рессоры, а топота копыт сзади так и не слышалось, и надежда эта тихо угасла. Он последовал за ней лишь в мыслях и дал знать о своих чувствах присутствием на брачной церемонии. Образ его растаял, и, попрощавшись с ним, Жасмин стала жадно впитывать в себя зрительные впечатления: дома, брусчатку мостовых, версальские улицы, как бы откладывая все это про запас в глубину памяти. Повернув голову, она, пока было возможно, не сводила глаз с особняка, откуда прелестные вееры ее матери начинали путь к самым высокопоставленным придворным особам, и с окон конторы в верхнем его этаже, где теперь ее отцу никогда больше не сидеть за чертежной доской. Когда же ей снова доведется увидеть Версаль? Возможно, через месяц-другой Сабатин позволит ей уехать к родным хотя бы на несколько дней. К тому времени отец окрепнет и можно будет без особого риска для его здоровья сказать, что она по принуждению стала герцогиней де Вальверде.

Дома попадались все реже. Они проехали поворот к Шато Сатори, которое скрывалось за ровными рядами высоких, ветвистых деревьев. Версаль остался позади, и началось длинное путешествие на юг. Прошел целый час, в течение которого оба супруга хранили полное безмолвие, прежде чем Жасмин обрела достаточную решительность, чтобы впервые за все время только что начавшейся совместной жизни обратиться к мужу. Повернувшись к нему вполоборота, она внимательно посмотрела на Сабатина. Вся внешность герцога де Вальверде производила на нее отталкивающее впечатление. Черты лица выдавали в нем жестокого и порочного самодура, не способного ни на малейшее чувство сострадания и жалости к ближнему. Ее до сих пор пробирал озноб при воспоминании о том взгляде Сабатина в часовне, буквально обжегшем Жасмин ненавистью. С этого она и решила начать.

— По выражению вашего лица в королевской часовне я поняла, что вам, как и мне, этот брак навязан насильно. Мы оба потеряли все, что было дорого каждому из нас. Вы лишились удовольствий придворной жизни и возможности сделать блестящую карьеру, а я оказалась вырванной из круга семьи, разлученной с горячо любимыми родителями, друзьями и даже с королем, который испытывал ко мне искреннюю симпатию… — Жасмин сделала паузу, ожидая ответа, но де Вальверде продолжал так иступленно смотреть на мелькавший за окном кареты сельский пейзаж, словно тот был его личным врагом. Глубоко вдохнув, она заставила себя продолжить. — Поскольку нам придется жить под одной крышей в месте, которое вам почти так же незнакомо, как и мне, давайте попытаемся сообща переносить постигшее нас несчастье. Может быть, мы, в конце концов, даже станем друзьями…

Если бы он тогда кивнул или каким-то другим слабым жестом выказал свое согласие с тем, что было ею сказано, это хоть немного ободрило бы Жасмин в этот самый страшный час ее жизни, но герцог упорно продолжал игнорировать ее. Она откинулась на подушки сидения и, закрыв глаза, постаралась задремать. Путешествие продолжалось.

Вскоре дорога углубилась в лес, и Сабатин приказал кучеру остановить карету. Самое время было облегчиться. Открыв дверцу, Сабатин вышел наружу и скрылся за деревьями. Слуги, следуя примеру хозяина, тут же разбежались по придорожным кустам. Преданная Жозетта быстро подбежала к Жасмин, неся в руках серебряный сосуд особой формы, который тогда имели обыкновение использовать женщины из высших слоев общества, застигнутые нуждой в дороге. Не успела горничная опорожнить сосуд в придорожную канаву, — а Жасмин одернуть юбки и привести себя в приличный вид, как появился Сабатин и молча плюхнулся на сиденье. Он по-прежнему не желал с ней разговаривать.

Обедали они на свежем воздухе с таким шиком, словно находились в Версальском дворце. Им прислуживали двое лакеев, которые поставили в тени деревьев складной стол, накрыли его камчатой скатертью, разложили столовые приборы из серебра и поставили хрустальные фужеры. По обе стороны стола стояли походные стулья, мягкие сиденья которых украшала серебряная вышивка. Жасмин села напротив Сабатина, и им подали холодные закуски на серебряных блюдах: различные салаты, сыр и фрукты. Хлопнула пробка, и дворецкий разлил по фужерам вино Шампани, замечательный, искрящийся весельем напиток, к которому питал особое пристрастие король-солнце в последние годы жизни.

Сабатин забрал из Версаля всех своих слуг, предотвратив таким образом панику, всегда возникавшую среди тех, кто внезапно оказывался без хозяина, отправленного в ссылку. Где-то в укромном месте, подальше от глаз сурового герцога, спешили утолить голод сытной, но однообразной пищей камердинер, секретарь, повара и поварята, дворецкий и лакеи, кучеры, грумы, форейторы и пажи — всего около сорока человек, не считая тех, кто прислуживал за столом. Конечно, всем им не очень-то хотелось менять веселый Версаль на глухой медвежий угол, каким являлся Перигор, но, по крайней мере, они не должны были теперь унижаться, соперничая друг с другом в попытках наняться в услужение к другим вельможам или клянча милостыню на улицах. Из-за пригорка послышался смех Жозетты. Это немного приободрило Жасмин, желавшую видеть свою служанку веселой и неунывающей.

Супруги де Вальверде обедали в тишине, прерываемой звяканьем столовых приборов. Жасмин была не прочь заговорить первой, но опасалась получить резкую отповедь на глазах у лакеев, стоявших за их спинами. Сабатин поглощал пищу с огромным аппетитом. Фазан, жареный цыпленок в белом соусе, заливное из языка, куски баранины и говядины исчезали у него во рту с поразительной быстротой. Жасмин, поковыряв вилкой, съела несколько кусочков мяса и приступила к десерту. Ее супруг выпил также изрядное количество шампанского, и едва они вновь отправились в путь, как его тут же сморил сон.

Когда он зашевелился и смачно зевнул, проспав несколько часов, Жасмин опять попыталась втянуть его в разговор, надеясь, что сытный обед во многом улучшил его настроение.

— Пожалуйста, давайте поговорим, Сабатин! Расскажите мне что-нибудь о том месте, куда мы едем. Что там за жизнь? Это ваше родовое поместье? Далеко ли оттуда до ближайшего города? Мне ничего не известно ни о вашем происхождении, ни о том, каков круг ваших интересов — кроме того, что вы страстный охотник. Мне сказал об этом маркиз де Гранж, с которым вы, насколько я знаю, хорошо знакомы. — Она подождала ответа, но Сабатин оставался глух и нем. — Если вы не желаете рассказывать о себе, то, может быть, вы хотите, чтобы я рассказала вам о моей семье?

Герцог тяжело вздохнул, взял свою трость и забарабанил в стенку кареты кучеру, чтобы тот остановил лошадей. Лакей, спрыгнувший на землю с запяток, открыл дверцу и застыл в подобострастном поклоне, но Сабатин не стал выходить. Вместо этого он что-то вполголоса приказал. Через пару минут лакей возвратился с походным письменным бюро. Сабатин поставил его себе на колени, и Жасмин с изумлением подумала: неужели он выбрал столь неподходящий момент для писания письма? Однако оно оказалось очень коротким. Сабатин тут же вернул бюро лакею. Сложил лист бумаги и отдал ей. Там было написано всего одно слово: «Молчите».

Придя в бешенство, она скомкала бумагу и, бросив ее на пол, резко отвернулась от Сабатина. Затем, когда часы потянулись медленной и томительной чередой, Жасмин предположила, что этот странный человек, возможно, вообще не намерен разговаривать с ней. Это ужаснуло ее.

Ночь они провели на постоялом дворе, довольно неуютном и грязном. Впрочем, в этом не было ничего необычного. Жасмин спала в отдельной комнате, но если Сабатину застелили постель чистым бельем, которое он всегда возил с собой, то ей пришлось довольствоваться серыми и помятыми хозяйскими простынями. Жозетта, мрачная и раздражительная, постоянно ворчала себе под нос о всяких глупостях, из-за которых теперь нужно-де страдать ни в чем не повинным слугам. Тем не менее она раздобыла свежей соломы, чтобы набить матрац, и большой кувшин горячей воды и помогла хозяйке смыть дорожную пыль и пот. Жасмин весь день провела в полном придворном одеянии и, хотя погода была ветреной и прохладной, все же с удовольствием избавилась от слишком неудобного платья. Жозетта вынула из сундука другое, шелковое, которое лучше подходило для путешествия. Подумав, что ей вовсе не обязательно ужинать вместе с Сабатином, она распорядилась принести еду к себе в комнату и поела куда с большим аппетитом, нежели в ледяной компании своего мужа. Ей казалось, что она не сомкнет глаз после всех драматических переживаний прошедшего дня, но как только ее щека коснулась подушки, она тут же провалилась в глубокий сон и крепко спала, пока громкий стук в дверь не возвестил о том, что наступило ясное, солнечное утро.

Жасмин заморгала спросонья и удивилась. Это явно была не Жозетта, которая не умела барабанить в дверь так, что та ходуном ходила на петлях. И кстати, куда же она подевалась, ибо рядом с кроватью не было подноса с кофе и булочками и не стоял кувшин с теплой водой для умывания?..

— Кто там?

— Мадам, хозяин велел передать, что пора ехать.

Жасмин соскочила с постели и, подбежав к двери, чуть приоткрыла ее. Один из лакеев уже повернулся и начал было спускаться по лестнице, посчитав свою миссию выполненной.

— А сколько сейчас времени? — с ужасом спросила Жасмин.

— Девять часов, мадам.

— Так куда же запропастилась моя горничная?

Ей давно следовало быть здесь. Найдите ее и срочно пришлите ко мне.

Лакей вернулся назад и, с удивлением воззрившись на герцогиню, сообщил:

— Хозяин постоялого двора сказал мне, что ваша горничная уехала отсюда еще на рассвете. С попутным фургоном она отправилась в Париж.

Даже Жозетта покинула ее! Вот так денек! Не успев начаться он уже подбрасывает такие сюрпризы.

— Ну, что ж. Пришлите сюда кого-нибудь из местных служанок, а позавтракаю я, так уж и быть, внизу.

— Я сделаю все, что смогу, мадам, но все они сейчас очень заняты обслуживанием прибывших путников.

Жасмин, потеряв терпение, крикнула:

— А мне что за дело? Я приказываю вам найти кого-нибудь! Сообщите заодно герцогу де Вальверде, что мне потребуется по меньшей мере еще час, чтобы собраться в дорогу.

Захлопнув дверь, она подошла к окну. Путникам, прибывшим в двух каретах, меняли лошадей, а экипаж де Вальверде уже стоял во дворе, готовый к отбытию. Ей был виден Сабатин, расхаживавший в легком коричневом плаще и штанах до колен из кремового шелка. Конечно, в таком наряде путешествовать было куда удобнее, чем во вчерашнем свадебном облачении. «Ну ничего, пусть подождет!» — мстительно думала Жасмин. Утро просто замечательное, и ничего страшного не произойдет, если он еще немного погуляет на солнышке ради нее. Может быть, это заставит его подумать о своих грубых, вызывающих манерах по отношению к ней и он все-таки изменит свое поведение на более приемлемое, когда увидит ее.

Прислонив свое карманное зеркальце к заплывшему подсвечнику, который стоял на столе (зеркала в этой комнате не было, наверное, со времени потопа), Жасмин принялась делать прическу, понимая, что помощи ей, скорее всего, не дождаться. Волосы, хорошо расчесанные предыдущим вечером, слушались ее искусных рук и гребня и прекрасно ложились на место, завитые в множество локонов. К тому времени, когда она закрепила всю прическу заколками, прибыла, наконец, горничная постоялого двора.

От одного ее вида Жасмин сразу захотелось завыть. Это была худосочная, болезненная девушка-подросток в замызганном платье и насквозь мокром фартуке: очевидно, ее прислали сюда прямо с кухни, где она мыла посуду. Выглядела она насмерть перепуганной. Жасмин невольно сменила гнев на милость и не стала распекать девушку — сказалось воспитание Маргариты.

— А кто же принесет мне горячей воды?

Девушка медленно покачала головой, застенчиво теребя руками фартук:

— Нащет вады мне ничаво не гаварили, а када я бижала с кухни, мне вилели отнесьти вот ету бумажку гаспаже наверх. — И с этими словами она протянула сложенный вчетверо лист бумаги. Жасмин сразу узнала его. Такую бумагу доставал Сабатин из своего походного бюро. Не без внутреннего трепета взяла она эту записку, которая была чуть длиннее вчерашнего послания, но тон ее был не менее оригинальным: «Вы задержали наше отбытие уже на четверть часа. Я даю вам еще пять минут, а затем выволоку во двор и посажу в карету вне зависимости от того, оделись вы или нет».

У Жасмин не возникло и тени сомнения в том, что он так и поступит. Издав чуть слышный стон отчаяния, она метнулась к кувшину, который вечером принесла Жозетта, и обнаружила на его донышке достаточно воды, чтобы прополоскать рот. Побрызгав на лицо розовой ароматной водой из своей хрустальной фиалы, она призвала на помощь кухарку и стала надевать нижние юбки, однако неопытная девушка только мешала ей, и, в конце концов, Жасмин пришлось все делать самой. Схватив платье, она в мгновение ока натянула его на себя через голову. Никогда в жизни Жасмин еще не одевалась самостоятельно, всегда ей помогали Берта, а потом Жозетта. О, подлая предательница! Вспомнив о ней, Жасмин заскрежетала зубами. Однако появись Жозетта сию минуту, она, не задумываясь, приняла бы ее услуги.

Пытаясь управиться со шнуровкой платья на спине, Жасмин краешком глаза следила за Сабатином в окно. Вот он посмотрел на свои карманные часы и захлопнул крышку. Он идет сюда! Жасмин заметалась по комнате в поисках туфель. Ага, нашлись! Она быстро всунула ноги в туфли с алмазными пряжками, в которых появилась на церемонии бракосочетания. Времени искать другую пару уже не было. Быстро похватав все свои принадлежности, она покидала их в дорожный сундучок, который еще с вечера стоял с откинутой крышкой. Жасмин захлопнула сундучок и, повернув ключ в замке, сорвала шляпку с крючка у двери. Она успела выбежать из комнаты и спуститься по лестнице, прежде чем Сабатин дошел до середины обеденного зала.

— Доброе утро! — сказала она, дав ему еще одну возможность установить с ней нормальные отношения, несмотря на то, что ее все еще коробило от вызывающего тона записки. Но Сабатин лишь свысока глянул на нее, и в его глазах сверкнула все та же неукротимая ненависть, которая так поразила ее вчера в часовне. Ей стало ясно, что и этот день ничем не будет отличаться от вчерашнего.

Он отступил в сторону, давая ей пройти вперед. Очевидно, ему хотелось обезопасить себя от дальнейших проволочек, которые могли последовать с ее стороны, и отвести ее прямиком к карете. Из харчевни доносились приятные, дразнящие запахи свежеиспеченного хлеба, мясного супа, кофе и других вкусных яств, от которых у проголодавшейся Жасмин потекли слюнки. Мимо прошла служанка с подносом, нагруженным всеми этими замечательными вещами, и Жасмин стоило большого труда не стянуть с него румяную булочку. Все же она сохранила достоинство и вышла на двор, подставив лицо яркому солнцу. Увидев, как презрительно покосился на нее Сабатин, состроив брезгливую гримасу, Жасмин разозлилась. Она и сама прекрасно знала, что выглядит неряшливо, но ее вины здесь не было.

— Моя горничная сбежала, и мне теперь приходится одеваться самой!

Поднявшись в карету, она заняла свое прежнее место. Весь день платье ерзало у нее на плечах, то и дело норовя совсем обнажить их на потеху Сабатину, и это вконец испортило ее настроение, которое и без того нельзя было назвать хорошим. Первые полчаса дороги Сабатин провел за чтением газеты, которую он, вероятно, взял у какого-нибудь проезжего постояльца за завтраком в харчевне. Закончив, он не предложил газету ей, но она сама взяла ее с противоположного сиденья, куда Сабатин с раздражением швырнул чем-то не удовлетворивший его листок с новостями. Чтение помогло Жасмин хоть как-то убить время; однако газета оказалась весьма скучной, будучи посвященной в основном сбору налогов и ценам на зерно. Там не было ни строчки о модах и жизни высшего света. Невольно мысли девушки обратились к мастерской ее матери, к женщинам, которые там трудились и вели довольно безбедную жизнь по сравнению с работницами других подобных заведений. Продаст ли мать на старости лет свое дело? Эта идея не казалась ей такой уж нелепой, особенно теперь, когда ее отец нуждался в уходе почти каждую минуту, а она безрассудно втравила себя в историю, из которой ей, кажется, выбираться будет ох как нелегко, и в настоящий момент ничем не могла облегчить бремя, лежавшее на плечах матери. Сознание собственной вины укололо ее сердце, и ей до боли захотелось домой. Эта боль возникла в ней еще в тот миг, когда она покидала в карете пределы. Версаля, и становилась все сильнее по мере того, как увеличивалось расстояние, отделявшее ее от Шато Сатори.

Этот день протекал так же однообразно, как и вчерашний, но вечером ей, слава Богу, не пришлось мучиться в какой-нибудь грязной, полной клопов комнате постоялого двора. На этот раз они остановились на ночь у одного из дядей Сабатина, старого вдовца прямо-таки буколической внешности, слывшего эксцентричным человеком из-за того, что он предпочел добровольно удалиться в поместье вместо того, чтобы окончить свои дни вблизи блестящего, знаменитого на всю Европу Версаля.

— Я хочу умереть спокойно, в своей постели, — сказал он, как, должно быть, говорил уже много раз по этому поводу, заметив на лице племянника презрительную усмешку. — И никакой лакей не выбросит меня, как последнюю собаку, когда смерть занесет свою косу. А в Версале меня ждала именно эта позорная участь.

Глухой и очень словоохотливый, он без умолку болтал о прошлом, рассказывая скандальные истории из жизни королевского двора и Жасмин вдруг ужаснулась, подумав, что, в сущности, с тех пор быт и нравы высшей знати ничуть не изменились. Интриги, сплетни, наушничество и доносы, стремление подставить другому подножку в схватке за место поближе к трону, тайные беременности, ночные оргии, разврат содомитов и многое другое заполняли чувственную, пульсирующую, экзотическую и опасную атмосферу, которая царила в Версале и поныне. Сабатин слушал с таким суровым лицом, будто находился на собственных похоронах. Этими рассказами старый аристократ невольно сыпал соль на свежие раны племянника. Иногда, впрочем, разговор заходил и о семейных делах, и Жасмин узнала, что из-за нехватки слуг замок Вальверде пришел в плачевное состояние. К тому же им управляла, как это часто тогда случалось, обедневшая родственница Генриэтта де Вальверде, которая прожила там уже много лет.

Жасмин очень хотелось надеяться, что в своем новом доме она обнаружит еще одну женщину, которая помогла бы ей скрасить безрадостное существование. Однако пожилой дядя Сабатина внушал ей почти такое же отвращение, как и племянник, и не было оснований полагать, что кто-нибудь из их мерзкого рода окажется более симпатичным. Не то, чтобы старикашка раздражал Жасмин тем, что игнорировал ее, как это делал Сабатин. Наоборот, за столом он обращался к ней, равно как и к племяннику, и от его крика у нее закладывало уши. Он был отвратителен ей своими привычками развратника, которые у иных людей сохраняются вплоть до преклонного возраста. Он не сводил глаз с ее декольте, встречал в коридоре один на один, постоянно норовил потискать груди или ущипнуть за ягодицы. После ужина, поднимаясь из столовой наверх в отведенную ей спальню, Жасмин услышала, как старый негодяй торговался с Сабатином за право провести с ней ночь. Ей вовсе не нужно было подслушивать, ибо, как все глухие люди, он не имел понятия о силе своего голоса.

— Что ты хочешь, племянник? Породистого гунтера? А может быть, станешь сговорчивее, если я заплачу твои карточные долги? Да, кстати, тебе всегда нравились тетушкины фарфоровые часы. Можешь взять их.

Жасмин остановилась на лестнице, в ужасе охватив пальцами горло. Неужели ненависть Сабатина к ней настолько велика, что он уступит ее? Сердце в груди бешено заколотилось в ожиданий ответа. Послышался сардонический смех Сабатина:

— Я назначу цену, но ты не сможешь заплатить.

— И какова же твоя цена?

— Письмо из Версаля, извещающее об отмене моей ссылки.

Его дядя, разозлившись, стал кричать:

— Но ведь ты же знаешь, что это за пределами чьих-либо возможностей! Тебе и этой аппетитнейшей штучке придется жить вместе в ссылке, и лишь смерть освободит вас, потому что твоя участь — это ее участь. — Затем он снова начал умолять племянника. — Одна ночка — не такое уж большое одолжение…

Сабатин насмешливо отвечал:

— Только не для тебя, старого, больного и вонючего козла!

— Ах, вот в чем дело! — Старикашка, поняв, что проиграл, разобиделся не на шутку. — Так значит, ты боишься заразиться после меня триппером, не так ли? Но я от него еще не умер, и не триппер уложит меня в гроб! Уж скорее я умру от любовного истощения, забавляясь с моими служанками.

Оба развратника — и старый, и сравнительно молодой — разразились при этом громким, кашляющим смехом. Жасмин, словно подстегнутая хлыстом, мигом взлетела по ступенькам наверх. Ее щеки горели от стыда. Бедная Жасмин чувствовала такое омерзение от услышанного, что ее даже начало подташнивать. То, что сказал этот противный старый хрыч о сроке ссылки, окончательно подкосило ее. И почему она не поняла с самого начала, что в качестве жены Сабатина ей придется нести тяжкий крест изгнания наравне с ним! Это означало, что даже если она через минуту овдовеет, ей все равно не разрешат вернуться домой.

При свете свечи, которую она держала в руке, несчастная девушка уныло переступила порог спальни, приютившей ее на эту ночь. Жасмин было всего лишь семнадцать лет, но все, что она ценила в жизни, уже было у нее отнято. Ведь ее отцу суждено было до конца дней своих оставаться инвалидом, и значит, мать не сможет оставить его и отправиться в долгий путь, чтобы навестить дочь. Жасмин осталась одна-одинешенька на всем белом свете, и такого с ней еще никогда не случалось. Уют родительского дома, нежная любовь отца и вечные заботы матери, старавшейся своими наставлениями уберечь ее от дурных соблазнов, — все это теперь безвозвратно кануло в глубокую пропасть времени. Она никак не ожидала, беззаботно проводя дни с Фернандом, такой страшной кары за свои прегрешения, к которым ее привела страстная и чувственная натура, искавшая наслаждений. Вся ее молодость, казалось сейчас Жасмин, стремительно оставляла ее тело и душу и куда-то улетучивалась в этой безобразной, гнетущей комнате с громоздкой мебелью из дуба и мрачными картинами, косо висящими на стенах. Ее искаженное отражение появилось в старом помутневшем и потрескавшемся зеркале, изготовленном еще до того, как французские мастера зеркальных дел открыли секрет безупречного качества своих изделий. Бессильно уронив руки, она, затаив дыхание, всматривалась в свое отражение и видела в нем себя через несколько лет. Нет, даже не через десять лет и не через год, а сейчас, потому что ее душа уже постарела и высохла от груза отчаяния. Никогда больше не познает она в своем сердце счастья и радости, блаженства свободы.

— Ах, мамочка, — прошептала она в тишине спальни, — ну почему ты сделала меня слишком стойкой и упрямой? Ведь для меня сейчас было бы таким облегчением покончить счеты с жизнью. — Она шагнула поближе к зеркалу. — Я не хочу жить дальше. Вместо будущего у меня черная, зловонная яма, куда я падаю все глубже и глубже. Вы с отцом вечно спорили из-за моего воспитания. У каждого из вас были свои понятия о том, что является для меня благом…

В ту ночь она заснула таким же крепким и здоровым сном, как и на, постоялом дворе. Казалось, что эта потребность во сне была порождением усталости не только тела, но и духа. Но на этот раз она не проспала. Выделенная ей служанка разбудила Жасмин еще загодя, и та успела с ее помощью вымыться, сделать прическу и одеться. Спустившись вниз, она первый раз села за стол, накрытый к завтраку, и стала ждать появления Сабатина и мерзкого старика, его дяди. Наконец, появились и они. Сильный перегар, которым несло от них, как от винной бочки, и опухшие лица говорили о том, что эта славная парочка пьянствовала вчера до глубокой ночи, а неуверенные движения и чуть нетвердая походка были верными признаками того, что еще не весь хмель выветрился из их буйных голов. Голова у Сабатина трещала, как орех, и он состроил страдальческую гримасу, когда служанки, убирая со стола, зазвенели посудой.

Они уехали сразу после завтрака. Жасмин удалось уклониться от поцелуя, который ей упорно навязывал на прощание пропахший мочой старикан, зато уследить за его проворными руками она не успела, и он с непостижимой ловкостью ухватил ее за грудь и, крепко стиснув молодую плоть, затрясся так, словно у него наступил оргазм. Сабатин сделал вид, что не заметил шалостей родственника, ведь все это ему было почти безразлично, хотя, как подозревала Жасмин, он не меньше нее радовался отъезду. Очевидно, самолюбивый племянник опасался насмешек со стороны дяди. К счастью для него, старый аристократ не придал этому бесчестью, каким, безусловно, являлась для Сабатина ссылка, никакого значения. За ужином накануне ей стало известно, что в пути им предстоят еще две или три ночевки, но теперь у нее была служанка, и Жасмин могла вздохнуть чуточку посвободнее. Судя по ее речи и манерам, девушка по имени Ленора всю свою недолгую жизнь прожила в деревне. В служанки же к Жасмин ее, лишь недавно взятую ко двору де Вальверде, определили из-за обнаружившейся способности делать дамские прически. Это умение сделало девушку объектом постоянного паломничества других служанок, которым она завивала и укладывала волосы сообразно их вкусам. Жасмин, не желая больше мириться с неудобствами, вызванными предательским бегством Жозетты, поговорила с экономкой дяди, спросив ее, нельзя ли взять Ленору хотя бы на время. Сам же старик давно уже не вникал в хозяйственные дела, поставив лишь одно условие: каждую ночь его должна была ублажать одна из служанок, что исполнялось неукоснительно. Служанки сами считали такую дань вполне приемлемой и совсем не обременительной — ведь в обмен им была предоставлена полная свобода действий в доме. Это означало возможность красть сколько душе угодно. Добродушная женщина, упитанная и румяная, отнеслась к просьбе молодой герцогини с большим пониманием.

— Конечно, берите ее, мадам. Что за разговоры? Она девушка хорошая, смышленая, опрятная и скромная. Если она вам понравится, то ради Бога, оставьте ее себе совсем и даже не думайте присылать назад.

И вот утром Леноре уже подыскали место в одной из карет для слуг. Такой поворот событий в жизни привел девушку в счастливое возбуждение, вероятно, такое же, какое испытывала ее предшественница, снова увидев Версаль после краткой, длиной всего лишь в сутки, разлуки. Ленора с радостью готова была служить своей красивой хозяйке с печальным лицом, на котором никогда не появлялась улыбка. Она никак не могла взять в толк, почему это женщине, у которой столько всяких модных нарядов и восхитительного нижнего белья, вздумалось вдруг огорчаться?

Той ночью прежний хозяин Леноры приказал ей явиться к нему для постельных утех. Он уже успел положить глаз на эту новенькую тихоню и с вожделением сластолюбца предвкушал наслаждение. Однако экономка, напустив на себя скучный вид, с огромнейшим удовольствием ответила развратнику, что девушка поступила в услужение к герцогине де Вальверде. Добропорядочная женщина люто ненавидела своего хозяина за то, что он развращал молодых, неопытных девушек и многих из них заразил дурной болезнью, отчего ни один деревенский парень не хотел брать их в жены. Лишь то обстоятельство, что Ленора понадобилась жене его племянника, спасло экономку от удара тростью по лицу.

Робкая Ленора не открывала рта и тем невольно усугубляла мрачную атмосферу молчания, тон которой задал Сабатин, и все же природная сообразительность этой девушки и открытое, доверчивое лицо помогли Жасмин перенести тяготы оставшегося пути. На Жасмин огромное впечатление произвели величественные картины природы той местности, где находилось поместье де Вальверде. Быстрые реки мчали свои воды среди богатых растительностью долин, окаймленных высоким плато, на котором виднелись вдали горные гряды и высокие утесы. То здесь, то там на фоне лазурного неба вырисовывались башни средневековых замков. Иногда встречались на пути и деревни с церквушками в романском стиле из коричневых камней, с крышами из красной черепицы. Навстречу часто попадались тележки и фургоны, запряженные мулами или волами, и это существенно замедляло продвижение кортежа герцога. Сабатин смотрел на все это из окна кареты с нескрываемым отвращением. В последние часы путешествия он уже не мог обойтись без вина, пил постоянно и на каждой остановке опустошал по нескольку бутылок прямо из горлышка, игнорируя хрустальный фужер.

Замок Вальверде показался впереди, когда солнце уже садилось. С точки зрения военной стратегии он имел весьма выгодное расположение: во всех направлениях прекрасно просматривалась местность. В прошлом это давало его защитникам неоценимое преимущество в отражении попыток мародеров и иностранных завоевателей захватить это мощное и величественное сооружение, которое ощетинилось многочисленными башнями, как и другие замки, увиденные Жасмин по пути сюда. Некоторые верхние окна зияли темными провалами на месте выбитых стекол. Эти черные пятна чередовались в шахматном порядке с целыми стеклами, в которых ослепительно отражался огненно-золотой закат. В тех помещениях никто давно уже не жил, и они постепенно пришли в запустение и упадок. Судя по внешнему виду, это было действительно древнее сооружение, что соответствовало ожиданиям Жасмин, которая из рассказов отца, а тот часто любил разговаривать с ней об архитектуре, знала, что за последние сто лет во Франции не было построено ни одного замка. В то время как Иль-де-Франс стал средоточием шедевров французских зодчих еще с того времени, как король-солнце начал перестраивать Версаль, остальная Франция прозябала в полной безвестности и упадке, вызванном невниманием к ее нуждам со стороны правительства и лично короля.

В результате подавляющее большинство сельского населения жило в нищете. Ну, что ж, по крайней мере, хоть здесь после приезда Сабатина дела немного наладятся, и его мелкие арендаторы и крестьяне на себе почувствуют заботу землевладельца, которому придется вникнуть в дела своего поместья. Так думала про себя Жасмин, когда их карета, возглавлявшая кортеж, въехала в ворота замка.

Сабатин не спешил выходить из кареты и ждал, пока лакей, спрыгнувший с запяток, дергал за ручку дверного звонка, требуя, чтобы кто-то открыл изнутри тяжелую, высокую дверь замка Вальверде. Жасмин, наблюдавшая за мужем, краешком глаза заметила, что возвращение в родные пенаты было ему тягостно. Он сжал челюсти так плотно, что на скулах появились желваки, а левый висок сильно задергался. Выругавшись себе под нос, Сабатин в конце концов почувствовал прилив злости и, покряхтывая, опустил свое сильное, но грузное тело на землю. Прежде чем Жасмин успела последовать его примеру, он уже взбежал по широким ступеням крыльца и исчез в зале, в темноте которого замерцали свечи. Поднимаясь по лестнице, Жасмин заметила, что стены были увиты диким плющом, слой которого достигал невероятной толщины, поскольку никто и никогда его не обрезал, и казалось, что это растение бросило вызов самому времени — кто из них быстрее овладеет замком.

Сабатин стоял в зале с высоким потолком, который держался на массивных, почерневших балках и, надрывая горло, выкрикивал приказы. От топания его сапог с давно не подметавшегося пола поднялось облако пыли. В руке Сабатин держал невесть откуда взявшийся огарок свечи, с которым он и отправился осматривать комнаты по обе стороны коридора. Навстречу ему уже бежали со всех сторон слуги, похожие на потревоженных мышей, выскочивших из своих нор. При свете их свечей Жасмин разглядела паутину, опутавшую стены подобно гобелену. Слуги спешили, спотыкались и сталкивались друг с другом, то и дело останавливаясь, чтобы обернуться и прокричать приказы их только что вернувшегося хозяина. На галерее у подножия массивной дубовой лестницы появилась женщина лет семидесяти, хрупкого телосложения, седая как лунь, с прической, которая вышла из моды, когда Жасмин была еще маленькой девочкой.

Платье этой дамы относилось к еще более древним временам. Сильно выцветшее и потрепанное, оно было под стать самому замку. Женщина уставилась на Сабатина, словно тот был самим дьяволом, ворвавшимся в замок, чтобы завладеть им и его обитателями. Ее отвисшая челюсть и руки слегка дрожали.

— Проклятье, Генриэтта! — зарычал Сабатин. — Спускайся вниз, ты, глупое чучело! Во что ты превратила мой замок? Это же настоящий свинарник!

— Как же ты вырос, Сабатин! — ответила женщина невпопад. — Ты уехал из дома в семнадцать лет, совсем ребенком, а назад вернулся уже взрослым мужчиной. И все же я узнала тебя…

Сабатин взревел в отчаянии:

— Двадцать лет не могут изменить человека до неузнаваемости, но за это время он может отучиться терпеть первостатейный идиотизм, когда ему не могут дать толковый ответ на поставленный вопрос!

Жасмин испугалась, что ее муж может выйти из себя и ударить эту женщину, и вмешалась:

— Хватит пугать ее! Разве ты не видишь, что твое внезапное появление поразило ее, словно гром среди ясного неба?

Сабатин повернулся к ней. Глаза у него выпучились, лицо побагровело, руки сжались в кулаки, но даже теперь он не заговорил с ней, а лишь испепелял ее взглядом. Генриэтта, почувствовавшая присутствие союзницы внизу, в зале, приободрилась:

— Если тебе здесь не нравится, то пеняй на себя. Где же ты был раньше все эти годы? За двадцать лет ты впервые выбрался навестить свой родной дом.

— Я не в гости сюда приехал! — заорал Сабатин, потерявший терпение и направившийся к лестнице. — Меня отправили в ссылку! Из Версаля! Покинув цивилизацию, я вернулся с женой в это место, которое ты превратила в хлев! Теперь я останусь здесь жить навечно!

В зале воцарилась неловкая тишина. Все слуги оцепенели, сраженные наповал этим известием, и на лицах каждого из них выразилось в различной степени презрение к столь неудачливому потомку рода де Вальверде, впавшему в монаршую немилость. В этом они разительно отличались от слуг, прошедших школу Версаля и научившихся искусно скрывать свои мысли. Генриэтта вдруг тихо, жалобно заскулила.

— О, Боже, все начинается снова… — она закрыла ладонью задрожавший рот и, повернувшись спиной, исчезла в темноте так же неслышно, как и появилась.

— Вернись! — заорал Сабатин, и когда его вопль не возымел никакого действия, он, грохоча сапогами, кинулся по лестнице ей вслед, продолжая выкрикивать несуразные ругательства, эхом отдававшиеся от обитых дубовыми панелями стен.

Жасмин, оставшаяся в зале, жестом подозвала к себе одну из горничных:

— Проводите меня в покои, предназначенные для хозяйки замка, если они не заняты мадемуазель Генриэттой.

— Она живет в других апартаментах этажом выше, мадам.

К горничной присоединился слуга, поспешивший уведомить герцогиню:

— Окна в ваших комнатах уже давно не открывались, мадам, и сейчас одному человеку будет не под силу справиться с ними.

— Тогда идите с нами.

Ленора, державшая в одной руке шкатулку с драгоценностями своей госпожи, а в другой — шаль, ошеломленно озиралась вокруг. Ей никогда в жизни еще не приходилось видеть столько паутины, однако когда небольшая процессия тронулась в путь, Ленора тут же опомнилась и, догнав идущих, пристроилась за спиной Жасмин, оттеснив здешнюю горничную назад. Иерархия в мире слуг строго соблюдалась, и Ленора постигла эту науку еще в доме прежнего хозяина.

Жасмин с интересом взирала на все, что ей попадалось на пути. Лестница выходила на широкую площадку, где вполне можно было устраивать балы. Миновав ее, они вошли в прихожую, где сильно пахло затхлостью и плесенью. Слуга открыл следующую дверь, и они оказались в спальне, где стоял точно такой же запах. Захлопали ставни, и помещение слегка озарилось отблеском багрового заката, пришедшего на помощь свету от канделябра, поставленного на стол. Жасмин оторопела и в ужасе остановилась на пороге спальни. Состояние, в котором находилось это просторное помещение, превзошло все ее худшие ожидания.

Горничная поспешила объяснить:

— Эту спальню закрыли на следующий день после того, как здесь почила в бозе матушка хозяина. Это случилось тридцать пять с лишним лет назад. С тех пор здесь ничего не трогали.

Она не стала упрекать слуг за то, что они не предупредили о непригодности этих покоев для проживания и не провели ее в какую-нибудь другую комнату, хоть отдаленно напоминавшую человеческое жилье. Это было легко объяснимо состоянием шока, в котором все они пребывали, подобно Генриэтте, обнаружив, что на их головы внезапно свалился, откуда ни возьмись, сам герцог и закончился долгий период сытости и безделья. Жасмин осмотрелась вокруг, понимая, что для утверждения своего авторитета как хозяйки поместья ей следует все же занять именно эти покои. Ленора стала поочередно выдвигать ящики комода, где лежало пожелтевшее постельное белье, и Жасмин, почувствовав тошноту, подкатившую к горлу, жестом велела ей немедленно прекратить это занятие и оставить все в прежнем виде. Другая дверь вела из спальни в смежную комнату, где стояли шкафы с нарядами покойной мадам де Вальверде. На кресле лежало голубое бархатное платье, давно вышедшее из моды, с порыжевшими от времени кружевами.

В самой спальне на красивом комоде из черного дерева, служившем одновременно умывальником и туалетным столиком, лежали серебряные принадлежности женского туалета. Они сильно потускнели и покрылись черными пятнами. В центре комода была глубокая выемка, что позволяло женщине, совершая туалет, удобно располагаться. Конструкция эта была довольно необычной, и, как догадалась Жасмин, комод был сделан по специальному заказу матери Сабатина. В этом чувствовались одновременно тщеславие и здравый смысл. И опять Ленора, будучи не в состоянии сдержать любопытство, выдвинула наружу верхний ящик комода, который содержал фарфоровые баночки и флакончики с краской, пудрой и румянами, гребни, коробочки для мушек, заколки, булавки и множество хрустальных фиал, откуда пахнуло затхлым ароматом духов.

Жасмин повернулась к кровати. Своими огромными размерами она соответствовала просторной спальне с высоким потолком. Со всех сторон на ней были великолепные резные украшения, а изголовьепредставляло собой сцену триумфа Афродиты. Жасмин уже увидела достаточно, чтобы определить эпоху происхождения мебели, гобеленов и картин замка. Все это относилось к тому благодатному периоду, когда Франциск I возродил свою мечту покорить Италию, открыв дорогу во Францию великому и славному искусству итальянского Возрождения, которое сначала смешалось с французской готикой, а затем и победило ее. В зале висели работы кисти итальянских художников Приматиччио и Россо. Их картины Жасмин видела раньше, когда однажды родители взяли ее с собой в Фонтенбло. Здесь, в этой комнате, одна постель чего стоила — настоящий шедевр резьбы по дереву, хотя ни за что на свете не стала бы она спать на этом древнем, истлевшем матраце под балдахином с пологами, по которым бегали пауки.

— Сегодняшнюю ночь я проведу в более подходящей комнате, — сказала она слугам, которые в этот момент прилагали значительные усилия, чтобы открыть последнее окно. — Завтра же вещи покойной герцогини должны быть отсюда вынесены, а все эти комнаты вымыты, вычищены и отполированы до блеска. Полог у кровати зимний, и все равно его нужно было бы убрать, где-то здесь должен быть и летний. Вы его обязательно найдете, если как следует пороетесь в белье, переложенном лавандой. Матрац и подушки сожгите, а вместо них принесите новые со свежими гусиными перьями. Все сказанное мною относится также и к покоям герцога.

— За тем помещением присматривали, мадам.

— Скорее всего, недостаточно, и герцог будет очень недоволен. Я уверена в этом, так что делайте, как я вам говорю. Где находятся его апартаменты?

— Его спальня там, за этой дверью, мадам. — И слуга и горничная отвечали ей по очереди. Очевидно, как предположила Жасмин, они хотели получше приглядеться к ней: ведь им предстояло ответить на расспросы своих друзей, оставшихся внизу.

К сожалению, расстояние отсюда до покоев Сабатина оказалось совсем невелико. Это ее не устраивало, но изменить что-либо она была не в силах. Пока что она упорно гнала от себя мысли об исполнении супружеских обязанностей, органически вытекающих из самой сути всякого нормального брака. Вместо этого у Жасмин возникла уверенность в том, что Сабатин испытывает к ней стойкое отвращение и вряд ли когда захочет прикоснуться к ней. Поскольку в его характере не было ничего романтического, Жасмин пришла к выводу, что он отказался овладеть ею как женой в их первую после свадьбы ночь вовсе не из-за ужасных условий постоялого двора. В замке его дяди комнаты были вполне приличными, и он при желании легко мог бы удовлетворить свою разыгравшуюся похоть. Если так будет продолжаться и дальше, то близость его покоев не будет играть никакой роли и ночью она сможет спать без помех.

— Полагаю, что ужин скоро подадут. А затем я побеседую с экономкой. — Первым делом Жасмин намеревалась хорошенько отругать женщину за ужасающую грязь и отсутствие элементарного порядка и распорядиться, чтобы весь замок сиял чистотой.

— У нас нет никакой экономки, мадам. Мадемуазель Генриэтта управляет всеми делами.

Жасмин воздержалась от каких-либо комментариев по поводу некомпетентности вышеупомянутой особы. Она сама убедилась в том, что эта женщина была уже слишком старой и робкой, а слуги, как правило, используют это обстоятельство в свою пользу. Ну ничего, она им покажет теперь, что такое настоящая хозяйка. Когда-то, пребывая в плену глупых девичьих заблуждений, она страшно не любила уроки ведения домашнего хозяйства, азам которого обучала ее мать. И если бы она их усвоила как следует, то обучение это непременно дало бы сейчас свои плоды. Она могла бы надеть фартук и приготовить ужин сама в случае необходимости. Вместо этого завтра ей придется строго спросить с многочисленной прислуги за злоупотребления, халатность и лень и начать беспощадно выкорчевывать это зло, которое довело прекрасный замок до такого жалкого состояния.

— В будущем распоряжаться здесь буду я. Завтра не только эта спальня, но весь замок должны обрести божеский вид. Во всяком случае, пора засучить рукава и взяться за дело. Через несколько дней все должно блестеть, как зеркало. Вы меня поняли?

— Да, мадам.

Горничная присела в реверансе, а слуга отвесил низкий поклон. У обоих из них на лицах появилось выражение почтительного страха и осторожности. Им было понятно, что новая хозяйка постарается взять все бразды правления в свои руки и это непременно отразится и на внешнем виде самого замка, и на их жизни. Не останется в стороне и тот грозный человек с голосом, звучащим подобно удару плетки.

Перед ужином Жасмин совершила небольшую ознакомительную прогулку по замку и увидела, что здесь не было ни одного помещения, которое не находилось бы в запущенном состоянии, хотя то тут, то там изредка встречались следы уборки, свидетельствовавшие о том, что здесь кто-то небрежно вытирал пыль мокрой тряпкой. И все же даже многолетний слой грязи был не в состоянии скрыть великолепную резьбу. Жасмин не удержалась и провела указательным пальцем по узорам, изображавшим виноградную лозу, различные фрукты и цветы. То и дело она останавливалась и в восхищении отступала подальше, чтобы полюбоваться кариатидами, прекрасными даже несмотря на гирлянды паутины. В комнатах стояло много шкафов и комодов из черного дерева — наглядное подтверждение богатства предков Сабатина, которые не жалели денег, заказывая резную мебель из самого дорогого в то время материала. От внимания Жасмин не ускользнули и многие более серьезные, нежели простая халатность слуг, признаки упадка: пятна сырости на стенах и потолках, где дождевая вода протекала через прохудившуюся кровлю, сгнившие оконные переплеты и выбитые во многих местах стекла. Вину за это безобразие она возлагала на Сабатина, которому следовало бывать здесь по меньшей мере раз в год и строго спрашивать со слуг за надлежащий порядок.

Генриэтта за ужином отсутствовала, впрочем, ее, видимо, и не ждали, потому что слуги накрыли стол на двоих. Жасмин решила отложить разговор с ней до утра. Они с Сабатином ели в том же молчании, что и раньше, и похоже было, что оно начинало становиться традицией. Он сидел на одном конце стола, а она на другом. Здесь, в замке Вальверде, господствовал старый стиль в том, что касалось принятия пищи. В Версале, Шато Сатори и других резиденциях аристократов, так же, как и в домах буржуа, одни и те же комнаты предназначались для разных целей и не существовало особых столовых залов. Столы ставились так, как того требовал момент: если гостей предполагалось много, то большое количество столов приставляли друг к другу торцами, а затем после пиршества убирали. В замке Сабатина преобладала тяжелая резная мебель из дуба, которую невозможно было сдвинуть с места, а не только переносить из комнаты в комнату: вот и в столовой стоял огромный, массивный стол такой длины, что казалось, будто она и Сабатин сидят в разных комнатах. Между ними с равными промежутками были расставлены канделябры, свет которых словно служил своеобразной границей и лишь подчеркивал их взаимную отчужденность. Еда была неплохой, лучше, чем ожидала Жасмин, и она догадалась, что прислуга поделилась с ними своим ужином. Предположение, что стол Генриэтты был более изысканным, она отвергла ввиду тщедушности пожилой дамы, явно питавшейся чем Бог послал.

С дальнего конца стола доносилось постоянное ворчание Сабатина, которого обслуживали его собственные лакеи в белых перчатках и ливреях, в которые поспешила переодеться вся вновь прибывшая прислуга сразу после приезда. Этот чистый наряд выглядел несколько несуразно на фоне всеобщей грязи. Один из этих лакеев не заметил, что на его парике сзади уже висела паутина, а другой испачкал рукав в саже. Сабатина раздражал убогий, по его мнению, выбор блюд: он привык к большому разнообразию в еде даже в пути, и теперь пытался вознаградить себя за бедный ужин усиленным употреблением вина. Возможно, он преследовал и другую цель — забыть, где он находится и почему.

Когда ужин окончился, Жасмин пожелала мужу спокойной ночи, намереваясь оставить его наедине с вином, но он так стукнул кулаком по столу, что она сочла за лучшее опять занять место, с которого только что встала. Лакеи убрали со стола посуду и скатерть, а затем, повинуясь приказу Сабатина, поставили по правую от него руку полный графин. Затем они ушли. Жасмин осталась с мужем один на один и решила воспользоваться этим случаем, чтобы поговорить с ним без свидетелей, присутствие которых могло бы поставить ее в неудобное положение, если бы вдруг Сабатин вздумал обрушиться на нее с бранью или даже ударить. Она снова встала, решив не поддаваться запугиванию.

— Вы можете не разговаривать со мной так долго, как вам будет угодно, и я тоже постараюсь не докучать вам звуками своего голоса. Однако не смейте никогда стучать на меня кулаком. Вы привезли меня сюда как свою жену, и, став хозяйкой этого дома, я постараюсь сделать так, чтобы здесь все было не хуже, чем в лучших домах Парижа и Версаля. Вы же сами рубите сук, на котором сидите, потому что если вы будете и дальше публично показывать ваше презрение ко мне, то слуги перестанут меня уважать и будут слушаться не больше, чем Генриэтту. И вместо порядочного дома вы получите прежний свинарник. Хуже всего станут вести себя ваши версальские слуги с их высокомерными замашками. Подумайте об этом, и вы поймете, что я права. В противном случае, хуже всего придется именно вам. Еще раз спокойной ночи, Сабатин.

Пока Жасмин произносила свою маленькую речь, Сабатин следил за ней, по-бычьи выгнув вперед шею. Глаза его зло поблескивали из-под полуопущенных ресниц, а щеки еще больше побагровели из-за большого количества выпитого вина. Он презрительно раздувал ноздри, и казалось, что вот-вот последует припадок бешенства. Однако слова Жасмин проторили дорогу в его сознание, и ему пришлось с огромной неохотой признать справедливыми ее рассуждения. Ох, с каким удовольствием он убил бы эту девчонку и избавился от этого докучливого бремени, наняв вместо нее толкового управляющего, который не хуже Жасмин навел бы здесь порядок. Он, не задумываясь, перерезал бы ей глотку и чувствовал бы себя при этом так, словно настрогал ломтиками яблоко. И ему не пришлось бы больше видеть перед глазами существо, из-за которого он потерпел крах в своей карьере. А уж избавиться от ее останков не составило бы никакого труда в этой глухомани. Ее отсутствие всегда можно было бы объяснить тем, что она уехала навестить больного отца. Но оставался еще король. Если вдруг в будущем Людовику втемяшится в голову написать ей, то ответа, конечно же, не последует, и тогда король наверняка пошлет кого-нибудь сюда разузнать, в чем дело.

Сабатин долго смотрел ей вслед, пока она шла к выходу. Его молчание было проявлением ненависти, и отказ от одного неминуемо повлек бы за собой крах другого. Да, днем ему придется скрепя сердце оказывать ей знаки почтения, положенные хозяйке дома. Он поднял кубок с вином и, закинув назад голову, опустошил его до дна в один присест. Затем он отодвинул кресло и встал. Но вот ночью, подумал Сабатин, другое дело.

Жасмин услышала его тяжелые шаги у себя за спиной, когда успела подняться до середины лестницы. Она предположила, что Сабатин нагонит ее и пройдет мимо, в свою спальню. Однако случилось по-другому. Поравнявшись с ней, ее муж замедлил шаг и больно, словно клещами, ухватил ее за запястье, и тогда Жасмин поняла, что ночью ей предстоит ублажить этого человека. Она поборола в себе желание закричать и бежать, когда воображение стало рисовать ей отвратительные сцены совокупления с Сабатином, руки которого будут осквернять ее тело своим прикосновением. Возможно, она даже сможет зачать от него ребенка. Если бы Жасмин была девственницей, не имеющей понятия о том, что значит удовлетворять мужчину, ей, наверное, было бы легче перенести этот ад унижения. Безжалостная хватка мужа не предвещала ей ничего хорошего. Никакие упрашивания и слезные мольбы, никакое сопротивление не остановит Сабатина, не помешает ему взять ее столько раз, сколько ему захочется.

Они поравнялись с дверью временной спальни Жасмин, где ее должна была ждать Ленора, чтобы раздеть и приготовить ко сну, и там она хоть ненадолго, но избавится от общества Сабатина и соберет все остатки мужества, чтобы выполнить ненавистные супружеские обязанности. Однако ей не удалось войти туда, потому что Сабатин резко рванул ее за руку, когда она сделала было попытку остановиться, и потащил дальше в свою огромную спальню, соседствовавшую с теми покоями, в которые она должна была перебраться завтра. Если бы ей довелось войти сюда с любимым человеком, эта комната, вне всяких сомнений, произвела бы на нее самое благоприятное впечатление. Слуги работали здесь во время ужина хозяев, и все было вымыто и протерто до блеска. В зеркальной поверхности комодов и шкафов отражался свет канделябров, легкий ветерок из открытых окон пошевеливал огромный шелковый полог алькова изумрудного цвета. Верхний край покрывал на постели был отвернут, открывая белоснежную простыню, а мерцавшее пламя свечей соперничало с ровным, спокойным лунным светом, заливавшим полкомнаты.

Сабатин отпустил ее запястье, чтобы повернуть ключ, торчавший изнутри в дверном замке, и Жасмин, подойдя к ближайшему окну, выглянула наружу. Стояла чудесная, тихая ночь. На небе высыпали мириады звезд, а вдали виднелся горный хребет, острые, неровные вершины которого приобрели в лунном свете фантастические очертания. Скрипнула половица. Сабатин приближался к ней.

Схватив ее за талию, он резко повернул Жасмин к себе, и сердце девушки затрепетало в ужасе — настолько безобразной была гримаса похоти и вожделения, исказившая его лицо. Жасмин подняла кверху дрожавшие руки, собираясь снять с шеи жемчужное ожерелье, но Сабатин не дал этого сделать. Его пальцы скользнули по ее плечам, а затем яростным рывком он сбросил с нее это украшение. Нить лопнула, и жемчужины раскатились по полу.

… Глубокой ночью Жасмин потихоньку отодвинулась от потного, жирного, неприятно пахнущего тела мужа. В ее широко открытых глазах все еще стоял ужас от того, что ей пришлось вытерпеть. Она хотела встать и прополоскать рот, ибо на этот раз ему взбрело в голову излить свое семя именно туда, но сон Сабатина был не таким крепким, как ей показалось. И когда Жасмин уже села на краю постели и свесила ноги на пол, его рука вдруг дернулась вверх, больно схватила девушку за волосы и повалила назад на подушку рядом с собой.

И все началось снова: непристойные и унизительные позы, способы удовлетворения настолько извращенные, что Жасмин казалось, будто все происходящее с ней — кошмарный сон, ибо наяву такого быть не могло. Все это почти постоянно причиняло ей физическую боль. Жасмин тошнило от противного запаха, шедшего изо рта Сабатина, измазавшего ее слюной, от его похотливого хрипения и рычания. Несколько раз ей становилось так больно, что она кричала, а затем принималась рыдать, но Сабатин продолжал методично погружать свою огромную и твердую, как камень, плоть в задний проход девушки, заставив ее предварительно встать на четвереньки. Даже природа ужаснулась этой дикости, и луна, стыдливо скрывшись за облаками, перестала освещать изощренное сплетение двух обнаженных тел.

На рассвете, когда Сабатин насытил свою похоть и захрапел, Жасмин удалось, наконец, покинуть его спальню. Ей не во что было одеться, так ее одежда, валявшаяся на полу, была разорвана в клочья. Подняв нижнюю юбку, она завернулась в нее и, ступая на цыпочках, вышла. Жасмин не сразу вспомнила, где находилась ее комната, и охватившая ее безумная паника чуть было не заставила девушку вернуться. Каково же было ее облегчение, когда, толкнув первую попавшуюся дверь, она увидела, что не ошиблась. Ленора все еще ждала свою хозяйку. Горничная крепко спала, сидя на стуле у края кровати. Жасмин заговорила с ней.

Ленора принадлежала к той редкой породе людей, которые всегда просыпаются с улыбкой на устах. Так случилось и в этот раз, но когда она, поморгав от сна, рассмотрела хозяйку получше, то улыбка тут же померкла.

— О, мадам, да что такое с вами… — и девушка осеклась на полуслове, а щеки покрылись пунцовым румянцем, когда она поняла, в чем дело. Она живо вскочила на ноги. — Я сейчас спущусь в кухню и нагрею воды, чтобы вы приняли ванну. В теплой воде у вас сразу перестанут болеть все эти синяки и ссадины. — Она опять замолчала, вспомнив, что слугам нельзя даже вида подавать в подобных случаях. Им надлежало вести себя так, будто ничего не случилось. Но ее хозяйка даже не поморщилась: наоборот, она благодарно кивнула:

— Спасибо. Умыться в теплой воде мне сейчас и в самом деле не помешало бы.

Жасмин вспомнила, как ей однажды говорили, что первое инстинктивное желание, которое появляется у жертвы изнасилования, — начисто вымыться. Она теперь хорошо понимала эту реакцию, ибо сейчас сама испытывала нечто похожее. Жасмин согнула ноги в коленях, а затем подтянула их руками к животу, и благодаря такому ухищрению ей удалось погрузиться в воду полностью, по самый подбородок. Над поверхностью воды выделялся лишь ее нос и рассыпавшиеся волосы. Ванна была очень маленькой и неудобной, но от воды исходил приятный запах розы — это Ленора добавила туда несколько капель душистого розового масла. Искупавшись и вымывшись с мылом, Жасмин с чувством облегчения забралась в чистую постель, застеленную белоснежными накрахмаленными простынями. Однако прошло еще несколько минут, прежде чем ей удалось заснуть.

Когда она проснулась, был уже полдень. Ленора принесла ей чашку горячего шоколада, но Жасмин пришлось пить его, поднося чашку сбоку, ибо ее нижняя губа была стерта в кровь ртом Сабатина, который набрасывался с такой зверской силой, что расплющил ей губы в нескольких местах. Топот, голоса, шуршание веников, звуки льющейся воды и прочие признаки бурной деятельности свидетельствовали о том, что слуги с утра принялись за наведение порядка в замке. Очевидно, вчерашний разговор со слугой и горничной возымел действие. Жасмин унаследовала от матери привычку отдавать распоряжения властным, не терпящим возражений тоном, и слугам даже в голову не приходило оспаривать их.

Вспомнив о матери, Жасмин закрыла глаза, и ее охватила страшная неизбывная тоска, жалящая в сердце больнее змеи. Даже в детстве она так не нуждалась в ней, как сейчас. Как было бы хорошо ощущать ее присутствие рядом, чувствовать прикосновение утешающих рук и силу ее характера, на которую можно было бы опереться в этой страшной ситуации. Впервые Жасмин представляла в роли защитника именно мать, а не отца, и это не было связано с подкосившей его болезнью. Сейчас, по прошествии какого-то времени, испытав огромное потрясение, она вдруг открыла, что решающее влияние на ее воспитание оказала мать: она честно пыталась подготовить ее к любым испытаниям, которые могли ждать ее в жизни, развеять иллюзии о веселом и безбедном существовании, легенду о розовых садах будущего, сочиненную отцом.

Сегодня она напишет Маргарите длинное письмо, первое из тех многих, которые ей предстоит написать в течение долгих лет одиночества, ожидающих ее впереди. Она не будет рассказывать о том, как плохо у нее сложились отношения с мужем: у матери и без того хватает волнений. Вместо этого она передаст свои путевые впечатления, расскажет о красивом ландшафте, окружающем замок Вальверде, и превосходном интерьере замка. Нужно будет упомянуть и о Генриэтте, но без подробностей. Знакомство с этой женщиной еще впереди. Но самое главное — она установит связь с домом. Та тоска по родным, которую Жасмин испытывала, пока ехала сюда, показалась ей сущими пустяками по сравнению с тем чувством, которое охватило ее сейчас и добралось до самой глубины сердца.

Жасмин заперлась в своей комнате и целых три дня никуда не выходила, пока не убедилась, что в ту ужасную ночь она не забеременела. Того, что было, не должно больше повториться! Однажды во время урока в мастерской она случайно подслушала разговор между двумя работницами, очень ее заинтересовавший. Речь шла о самых верных и простых способах определения беременности, а также о предохранении от нее: теперь эти сведения оказались как нельзя более кстати, потому что никакие замки на дверях не помогут, если Сабатину захочется войти. Жасмин также чувствовала, что никогда не сможет полюбить ребенка, зачатого от Сабатина.

Ленора рассказывала всем, что ее хозяйка устала от долгой дороги и была не в состоянии даже пальцем пошевелить. Это выглядело вполне правдоподобно и не вызвало никаких пересудов, хотя некоторые горничные высказали предположение, что Жасмин забеременела еще до приезда в замок Вальверде, а после тяжелой дороги ее состояние ухудшилось. Ленора также проверила покои, которые уже были полностью готовы, и сказала, что они выглядят просто великолепно, но Жасмин все равно не покинула своего временного убежища, пока у нее не зажила разбитая губа и лицо не приобрело прежний вид. Поскольку почти все ее платья имели на груди большой вырез, как предписывалось канонами моды, Жасмин пришлось некоторое время пользоваться кружевными шалями, чтобы скрыть синяки.

Сначала Жасмин осмотрела помещения, которые уже были приведены в порядок, ибо замок был настолько огромен, что вымыть и выскоблить все залы, гостиные, спальни, кабинеты и коридоры не представлялось возможным. Прислуга уже успела окрестить ее мегерой. Она имела обыкновение надевать пару белых перчаток и проводить кончиком пальца по поверхности или краю того или иного предмета обстановки или по стене. Однажды она пришла в ярость, когда при проверке библиотеки, считавшейся убранной, обнаружилось, что ни одну книгу не сняли с полок и не протерли от пыли. Жасмин так пристыдила слуг, что у них даже уши покраснели.

Затем внимание Жасмин привлекло большое, заросшее сорняками пространство с южной стороны замка. Когда-то там был разбит цветник, который радовал глаз тех, кто подходил к окнам и обозревал окрестности. За неухоженными зарослями малины находился огород с множеством ровных и длинных грядок, аккуратно прополотых. Чувствовалось, что здесь поработала умелая рука. Жасмин стала разыскивать садовника, который, насколько ей уже было известно, числился в штате прислуги. Вскоре ее глазам предстала полуразвалившаяся хижина, на которую страшно было посмотреть. Старый садовник сам соорудил для себя это жилище на просторной террасе у высохшей ямы, которая когда-то была замечательным прудом. Жасмин вошла в хижину, внутри которой господствовал полумрак, и чуть было не потеряла сознание от страшной вони, ударившей ей в нос.

— Перенесите ваши пожитки на сеновал над конюшней и спите там, — раздраженно сказала герцогиня обитателю лачуги. — А эту гадость спалите немедленно. Я пошлю кого-нибудь в город нанять вам помощников помоложе, которых вы сможете обучить своему ремеслу.

Старый садовник смотрел на госпожу, разинув рот. Неужели этот внезапно налетевший вихрь изменений означал, что будут выделены деньги на закупку новых саженцев, семян, садового инвентаря и всего прочего? А может быть, даже и ему дадут хоть немного денег, чтобы купить холщовые штаны и рубаху и выкинуть это истлевшее рубище? В нем снова вспыхнули надежды, как тогда, в молодости, когда он приступил к созданию красивого парка с цветниками, прудами и оранжереями, однако ему одному оказалось не под силу воплотить все эти грандиозные замыслы: хозяева умерли, а их наследнику было наплевать на все затеи, которые требовали затрат. Словно очнувшись, старик вздрогнул и тихо сказал:

— Неплохо было бы, если бы вы сначала прислали мне несколько мальчишек пропалывать грядки. Я постараюсь их заодно чему-нибудь научить.

Жасмин вернулась в замок и отправила в город одного из версальских лакеев. Ему было дано поручение повесить там объявление, в котором говорилось, что на работу в замок Вальверде приглашаются лакеи, садовники и экономка. Теперь оставалось еще одно важное дело — поближе познакомиться с Генриэттой. По словам Леноры, эта старая дама заперлась в своих покоях, убежав с галереи, когда они вошли в зал, и герцогу так и не удалось убедить ее выйти. Эта весть не удивила Жасмин, ведь Сабатин насмерть перепугал Генриэтту.

Жасмин поднялась на верхний этаж, где еще не была ни разу. Большая часть помещений здесь давным-давно не использовалась. И тут ей вспомнился случай: вдова какого-то вельможи много лет прожила в комнатке под самым чердаком одного из крыльев Версальского дворца, и никто даже не знал о ее существовании. Это запросто могло повториться и здесь, в замке Вальверде. Сомнительно, чтобы Сабатин стал проявлять какой-то интерес к этой старушке, и разве что слуги из жалости или по привычке будут носить ей еду, пока она незаметно и тихо не скончается, так и не появившись больше из своих покоев. Словно в подтверждение этих размышлений Жасмин, подойдя к двери, увидела на столике поднос с остатками еды. Она стукнула в дверь два раза.

— Кто там? — послышалось изнутри.

Жасмин заколебалась. Этот простой вопрос поставил ее в тупик. Сказать, что она жена Сабатина? Но это может вызвать у Генриэтты неприятные ассоциации. И тогда она назвалась несколько по-иному, без упоминания имени своего мужа, которое, как показалось Жасмин, больше всего наводило страх на бедную старушку:

— Жасмин-Мари, герцогиня де Вальверде.

Последовала долгая пауза. Затем послышался скрежет отодвигаемого засова и дверь чуточку приотворилась. Генриэтта подозрительным взглядом ощупала фигуру Жасмин, которая присела перед ней в реверансе, зашуршав юбками цвета бледно-лиловой сирени. Щель в двери немного расширилась. Целая вечность канула с тех пор, как благородная дама оказывала Генриэтте подобные знаки уважения.

— А Сабатина нет с вами? Ну, тогда входите.

Сделав шаг вперед, Жасмин окунулась в еще более давнее прошлое, чем когда вошла в спальню покойной герцогини. Покои Генриэтты состояли из прихожей, гостиной и спальни, и все эти помещения были заполнены всякой всячиной, скопившейся здесь в течение всей жизни старой дамы, — начиная от деревянных кукол, с которыми она играла, и вееров ее девичества и кончая десятками портретов, изображавших ее предков: некоторые из них так выцвели, что уже невозможно было разобрать лица, нарисованные маслом на дереве. Старое венецианское зеркало с радужными бликами соседствовало с фарфоровыми вазами, красивыми, но бесполезными безделушками — подарками с ярмарок, пучками выцветших лент, которые вплетались женщинами в их прически много десятилетий назад, изделиями из нефрита, маленькими перламутровыми шкатулками, инкрустированными золотом и многими другими любопытными вещицами. Там были и каменный барельеф времен римских императоров, и трон епископа из слоновой кости — явно византийского происхождения.

Жасмин подумала, что ее отец был бы просто очарован всеми этими старинными вещами. Всегда, когда его как архитектора приглашали для консультаций, он брал ее с собой и показывал все предметы обстановки и детали интерьера, которые относились к глубокому прошлому. Отец находил в них особую красоту и обаяние и взволнованно рассказывал о великих мастерах, создававших эти шедевры. Охваченная версальской лихорадкой, она тогда была не способна представить себе, что в мире существуют вещи не менее прекрасные, чем те, что были выставлены в залах Версальского дворца. Зато теперь, случайно обнаружив эту странную сокровищницу, Жасмин не могла не восхищаться увиденным.

— У вас тут больше интересных вещей, чем во всех других комнатах замка! — заявила она.

Генриэтта заволновалась:

— Не говорите Сабатину! Он обязательно все это продаст. Его отец тоже был таким. Вот почему мне пришлось спрятать все самое ценное в моих апартаментах, куда он никогда не поднимался из-за своей лени и вечного пьянства. Здесь было много уникальных предметов, которые нужно было спасти любой ценой. Один из предков Сабатина привез их из крестового похода.

— Пусть это вас не тревожит. Все, что здесь находится, останется на вашем попечении. Я просто очарована этим антиквариатом. Меня очень заинтересовали вееры. Дело в том, что в детстве мать учила меня делать вееры.

Генриэтта вдруг посмотрела на нее с любопытством:

— А вы сделаете мне веер? У меня со времен молодости так больше и не было нового веера…

Эта просьба застала Жасмин врасплох. В ее теперешнем состоянии, когда все мысли были устремлены к дому, меньше всего ей хотелось растравлять душу этой работой.

— Я обязательно сделаю вам веер, — пообещала Жасмин вполне серьезно, — в будущем, когда я здесь попрочнее обоснуюсь.

Старушка просияла, словно ребенок, которому посулили конфету, и хлопнула в сухонькие ладошки:

— У меня есть все, что вам может понадобиться — кружева, шелк и ленты. Только вам придется поискать все это в комодах, потому что я уж и не припомню, где что лежит. — Она села и похлопала по креслу, стоявшему рядом. — Садитесь. Сколько вам лет? Семнадцать? Вы так красивы, что меня удивляет, как это ваш отец не смог устроить вам лучшего брака по расчету, чем с этим Сабатином. Ведь он — настоящий мерзавец, весь в папашу, который был таким негодяем, каких и не сыскать на всем белом свете. Вот поэтому она и позвала меня к себе. Кроме меня, у нее никого не было.

— Вы имеете в виду мать Сабатина?

— Да, ее. Сабатин был зачат еще в то время, когда она с мужем жила в Версале, но король-солнце испытывал отвращение к беременным женщинам, и де Вальверде отослал ее домой. Вот тогда-то я и появилась здесь, чтобы составить ей компанию. К тому времени мне уже стало ясно, что я никогда не выйду замуж, а моим родителям не терпелось сбыть меня с рук. Так что мне, по сути дела, некуда было возвращаться после того, как бедняжка умерла у меня на руках.

Генриэтта обладала маленьким, но очень выразительным лицом, ее морщинки то сжимались, то разглаживались в зависимости от того, о чем она повествовала, и при этих словах уголки ее рта опустились, а губы задрожали. Она пыталась изо всех сил сдержать подступившие слезы, хотя, казалось, все уже давно должно было превратиться в тлен, в том числе и воспоминания:

— Сабатину тогда было всего два года. Его отец не приезжал посмотреть на него, когда он родился, не приехал он и на похороны жены. Этот подлец возвратился сюда позже, когда у него кончились деньги, а не стало их потому, что он просадил все свое огромное состояние за карточным столом. И явился он с одной целью — выжать из поместья побольше денег, продать все, что только было возможно. После приезда он недолго протянул. Годы, прожитые в разврате и пьянстве, дали о себе знать.

— Но если этот человек потерял все, что имел, как же могло получиться, что Сабатин стал богачом?

— О, семейные денежки опять потекли в сундуки замка, когда начали умирать многочисленные родственники этого клана. Сабатин унаследовал огромное состояние от брата своего дедушки, и со временем он получит еще больше.

— Это вы вырастили Сабатина?

— Я сделала все, что могла. Он рос непослушным и своенравным еще с тех пор, как научился ходить. К семи годам он уже не слушал и не боялся никого. Гувернеры и наставники тут долго не задерживались. Он дрался со мной руками и ногами, если я пыталась хоть в чем-то ему перечить. Все мои убеждения и уговоры были напрасны.

Жасмин нетрудно было вообразить, как жестокий и капризный Сабатин шел напролом, не обращая внимания на призывы этой слабой и совсем не властной женщины, когда она взывала к его совести, а ее-то как раз у него, наверное, никогда и не было.

— И никто из родственников не пытался вмешаться и помочь вам?

— Те, кто мог это сделать, были при дворе в Версале или еще дальше. Когда Сабатину исполнилось девять лет, я написала письмо одному из них, его дяде по матери, и он приехал. Это был морской капитан, проплававший на кораблях всю свою жизнь, который вышел в отставку и вернулся из колоний во Францию. Он переселился сюда и зажил так, словно это был не замок, а корабль, а с Сабатином обращался, как со строптивым матросом. Это пошло на пользу парню, и, в конце концов, он стал понемногу учиться. Конечно, манеры у капитана были грубоваты, но человек он был прямой и добросердечный. Оба его сына тоже были моряками и погибли в морских сражениях. Он искренне хотел заменить Сабатину отца, но этот волчонок люто ненавидел человека, делавшего ему добро. Пойти в чем-то наперекор Сабатину означало возбудить в нем столько ненависти, что он впадал в настоящее бешенство. — Она покачала головой, и ее седые кудри мелко затряслись. — Всегда делай так, как он говорит. Иначе тебе несдобровать. Вот почему я боюсь выходить отсюда. Я не послушалась его в тот день, когда он с тобой прибыл сюда.

— Я бы не сказала, что сейчас его это сильно волнует. Я взяла на себя ведение хозяйства в замке, и теперь слуги мало-помалу приводят его в порядок.

— Я делала все, что могла. Но слуги не хотят работать, если им совсем ничего не платят.

Жасмин не поверила своим ушам:

— Разве он не посылал вам денег?

— Никогда. Те, кто прожигает жизнь при дворе, наоборот, ожидают, что деньги пришлют им. Только с этой точки зрения их интересуют собственные поместья. Ежегодно мы должны были посылать Сабатину определенную сумму, и на то, что оставалось от нее — самую малость — я должна была содержать замок в течение следующего года. Мне пришлось потратить все мои деньги, а затем и то, что завещал мне капитан, иначе нам всем грозила голодная смерть. Не могла же я просто взять и выгнать отсюда всех слуг, которым просто некуда деваться.

— Теперь ваши тревоги позади, — Жасмин взяла костлявые пальцы старой девы и ласково погладила их. — Деньги на содержание замка обязательно будут, вдобавок мы наймем дополнительную прислугу.

Генриэтта встала, чтобы проводить хозяйку:

— Мне было очень приятно поговорить с вами, — сказала она несколько удивленным тоном. — Никто сюда больше не приходит — с тех пор, как Сабатин уехал на службу в королевскую армию, продолжавшуюся около года, а затем стал придворным.

— Вы с капитаном принимали здесь гостей? — поинтересовалась Жасмин, полагая, что вышедшие из моды наряды старушки относятся именно к тому периоду жизни Генриэтты.

— Нет, капитан трагически погиб, когда Сабатину было шестнадцать лет. После этого он возомнил себя истинным хозяином и целый год устраивал здесь пирушки для своих собутыльников, таких же зеленых юнцов, как он сам. Они привозили женщин из города и вытворяли здесь такое, что не описать словами. Я старалась не покидать своих покоев.

— Эти дни больше не повторятся. Спускайтесь сегодня вниз и пообедайте с нами.

Генриэтта опять занервничала:

— Нет, думаю, еще не приспело время. Сначала он должен два-три раза увидеть меня и привыкнуть к тому, что я все еще живу здесь.

— Ну что ж, пусть будет по-вашему. — Жасмин открыла дверь и помедлила немного, прежде чем выходить. — А как умер капитан?

— Из-за неосторожного обращения с оружием. Он проверял пистолет и забыл, что тот заряжен. — Генриэтта почему-то отводила глаза в сторону, рассказывая об этом. — Его нашел Сабатин, который случайно оказался поблизости. Всего лишь за несколько минут до этого они разговаривали…

У Жасмин перехватило дыхание:

— Так они разговаривали или ссорились?

На нее уставились испуганные глаза женщины:

— Я повторяю вам то, что тогда сказал Сабатин. Ради всех святых, никогда не спрашивайте его об этом! Наверное, мне не стоило вам об этом рассказывать…

— Обещаю вам, что никогда не проговорюсь.

Оказавшись за дверью, Жасмин судорожно вздохнула. За последний час она узнала о своем муже очень много подробностей. Его сиротское прошлое не вызвало у нее и тени сочувствия. Да и какое сочувствие мог возбудить к себе человек, так жестоко обошедшийся с единственным родственником, который проявлял о нем искреннюю заботу?

Когда Жасмин сошла вниз, Сабатин как раз вернулся с верховой прогулки. Они встретились впервые после того, как она сбежала из его комнаты на рассвете. Теперь, когда ей стали известны новые ужасающие подробности о прошлом Сабатина, она прошла бы мимо него, даже не удостоив взглядом, но в зале находились слуги. К удивлению Жасмин, слова, сказанные ею в тот первый вечер после ужина, возымели действие. То, что произошло в его спальне, не имело к его поведению на людях никакого отношения. Сабатин поклонился ей, как самый преданный из всех мужей. И в дальнейшем он отличался безупречной вежливостью по отношению к Жасмин днем. Он кланялся ей и вставал всегда, когда бы она ни входила в комнату, где он находился, предупредительно отступал в сторону и давал ей пройти первой. И все эти внешние знаки внимания были ложно истолкованы прислугой в пользу Жасмин. Им казалось, что герцогиня предпочитает не разговаривать с герцогом, а не наоборот, как было в действительности.

В тот самый вечер Жасмин перешла в апартаменты хозяйки замка. Не успела она лечь в постель, как дверь между обеими спальнями отворилась и на пороге появился Сабатин, который опять воспользовался ее прекрасным телом для удовлетворения своих самых извращенных сексуальных потребностей: с тех пор подобные «визиты» в спальню Жасмин стали постоянными, и это продолжалось много ночей. На этот раз он пощадил ее и не подвергал издевательствам и физическому насилию. Выместив на ней самую сильную злобу и ярость в первую ночь, когда Жасмин пришлось сполна испить чашу унижений, Сабатин в какой-то мере удовлетворил свое самолюбие. И все же опасность повторения случившегося, хотя и не высказанная вслух в виде угрозы, мрачной тенью нависала над Жасмин, которая почти физически ощущала ее всякий раз, когда слышала скрип открывавшейся двери. Она покорно исполняла все его самые противоестественные желания, прекрасно понимая, что Сабатин без колебаний снова надругается над ней самым изощренным способом, если она не будет исполнять своих супружеских обязанностей так, как он их понимал.

Сама близость Сабатина, его привычки и поведение вызывали у нее омерзение. От его тела исходил противный острый запах, напоминавший запах навоза в конюшне, а обильный пот делал его кожу невероятно липкой. Пристрастие Сабатина к чесноку доводило Жасмин до умопомрачения, когда он дышал ей в лицо. Невероятное количество самой разнообразной пищи и вина, поглощаемых Сабатином всякий раз, когда он садился за стол, вело к тому, что из его живота порой доносились очень громкие и странные звуки, и можно было подумать, что там внутри играет шарманка. Все это могло бы даже отчасти позабавить Жасмин, если бы эти звуки не сопровождались почти непрерывным выделением газов. Когда, ублажив себя, Сабатин засыпал, Жасмин тихонько, стараясь не задеть его, накидывала себе на лицо надушенный носовой платок и лежала так до самого ухода мужа, после чего немедленно приступала к проветриванию спальни. Однажды в детстве ей случилось подсмотреть одну невинную забаву, которой от нечего делать предавались перед сном слуги в доме ее отца. Это развлечение состояло в том, что один из лакеев снимал штаны и поворачивался задом, а другой в это время подносил к его заду, свечу и ждал. Первый поднатуживался и давал залп. Газы сразу же воспламеняли свечу, и получался своего рода фейерверк. Присутствовавшие зрители (а среди них иногда были и молодые горничные) весело смеялись и дружно хлопали в ладоши. Однажды живот у храпевшего Сабатина пучило больше обычного, и даже надушенный платок почти не помогал бедной Жасмин. И тогда она не выдержала и, вспомнив сцену, увиденную в детстве, решила проучить мужа и взяла со стола канделябр. Ждать ей, разумеется, пришлось недолго, и результат превзошел все ожидания. Едва раздался знакомый треск, как из задницы Сабатина вылетел столб пламени. Жасмин от страха выронила канделябр из рук, и тот упал на постель, воспламенив простыню. Сабатин, проснувшийся от внезапной боли, вскочил с постели и ошалело забегал по спальне, схватившись за мошонку, над которой торчали опаленные волосы. Жасмин быстро пришла в себя и, схватив кувшин с водой, тут же залила огонь. Заметив, что Сабатин остановился и с подозрением взирает на нее, она непринужденно объяснила: «Сир, во сне вы случайно задели ногой стол, и канделябр свалился на постель». Еще несколько долгих мгновений Сабатин сверлил ее тяжелым, недоверчивым взглядом, но затем повернулся и ушел к себе, очевидно, не найдя иного объяснения случившемуся. Жасмин достигла своей цели, ибо отныне Сабатин не задерживался в ее спальне. Сразу после ночных утех он отправлялся к себе.

С каждым днем Жасмин становилась все более одержимой идеей наведения образцового порядка в замке. Это помогало ей не думать о вечном страхе перед Сабатином, тоске по дому, тревоге за здоровье отца, обиде на подруг, покинувших ее, ибо ни от одной из них она не получила письма. Положение Жасмин нельзя было назвать особо прочным, ибо некоторые слуги испытывали сильное недовольство тем, что теперь им приходилось работать, засучив рукава. Они считали, что новая метла метет слишком чисто. Лакеи, приехавшие с Сабатином из Версаля, держались обособленно, считая себя высшей кастой по сравнению с остальными, и не выражали особого недовольства мерами герцогини. Они игнорировали ворчание старожилов замка Вальверде:

— Герцогиня в третий раз заставила меня снять эти гобелены и вычистить их щеткой!

— Она поставила стремянку в библиотеке и взобралась под самый потолок посмотреть, убрали ли мы оттуда паутину. Как жаль, что она не свалилась и не сломала себе шею!..

— А как несправедливо она поступила со стариной Жаком? Она пригрозила, что пошлет его работать в конюшню, если он не будет каждый день повязывать чистый платок на шею и следить за своим париком. В конце концов, так оно и получилось, и бедняга убирает теперь навоз за лошадьми!

Герцога они не любили еще больше. Он легко раздражался и сразу начинал реветь, как разъяренный бык, и награждал провинившегося пинком в зад, Лошадей он не жалел, и животные возвращались на конюшню совершенно загнанными. И лишь одно качество в нем внушало слугам невольное уважение — его способность выпить огромное количество вина и не свалиться при этом. Просидев несколько часов за столом и окружив себя несколькими рядами опустошенных бутылок, Сабатин все еще мог держаться на ногах и сам добирался до спальни. И вместе с тем для слуг было странно и дико наблюдать за тем, как хозяин каждый вечер напивается в одиночку. По их мнению, пить в компании собутыльников было бы куда веселее. Однако высокомерие де Вальверде не позволяло ему общаться с местными землевладельцами, которых он всегда презирал. По этойпричине он отвечал отказом на все приглашения, которые начали поступать в замок вскоре после его приезда. В разговоре со своим секретарем он отзывался о своих соседях с беспощадной язвительностью:

— Очевидно, этим остолопам с бараньими мозгами невдомек, что человек, привыкший к обществу принцев крови и самого короля, не будет тратить время попусту, подыхая со скуки при виде всех этих тупых, унылых рож.

Секретарь продолжал строчить отказы. Затем, зачитывая как-то раз очередное приглашение, он осмелился предложить:

— А может быть, ее высочество герцогиня пожелает посетить этот музыкальный вечер?

Вместо ответа Сабатин свирепо посмотрел на секретаря и, вырвав из его рук письмо, разорвал его пополам. Жасмин об этих приглашениях ничего не было известно, ибо все письма, доставлявшиеся в замок, поступали прямо к секретарю, который прочитывал их и докладывал свое мнение герцогу. Корреспонденция, адресованная лично Жасмин, просматривалась Сабатином, а затем сжигалась. Герцог с нетерпением ждал сообщения о смерти своего тестя, желая рассказать об этом жене и насладиться ее горем. Ни одно из писем, написанных Жасмин к ее родным, не выходило за пределы замка. Если бы Сабатин разговаривал с ней, то объяснил бы причины, побуждавшие его поступать подобным образом. С его точки зрения, эти действия казались вполне логичными. Но в данной ситуации все объяснения были излишни. Сабатин не собирался тратить время на написание разных записок, как он делал это по пути в замок. Ничто не могло заставить его обронить хотя бы слово этой проститутке, из-за которой он оказался в таком незавидном положении.

В августе, когда Жасмин находилась в замке Вальверде вот уже три месяца, которые показались ей тремя годами, стало известно, что король вскоре должен был жениться на принцессе Марии Лещинской, дочери польского короля, который находился в изгнании. И тогда она отправилась в самый дальний уголок сада, где еще не начались реставрационные работы, и, объятая тихой печалью, просидела там около получаса. Из глаз Жасмин не текли слезы, вызванные ожившими воспоминаниями. Жалость к себе уже высохла в ней, как и другие чувства, за исключением тоски по дому и отчаянного желания, получить оттуда весточку. Она все больше страшилась того, что мать отказалась от нее, поскольку брак Жасмин с Сабатином оказался для Маргариты крушением всех надежд на лучшее будущее для дочери.

Всякий раз, когда ее посещали такие мысли, Жасмин овладевало безудержное отчаяние. Ей хотелось выть в полный голос, и тогда она срочно находила себе какое-нибудь дело, чтобы отвлечься от этих сводящих с ума мыслей. Вот и сейчас она вскочила со скамейки и отправилась проверить, как слуги убрали в помещениях верхнего этажа. По дороге ей пришла в голову идея устроить для всех обитателей замка празднество по случаю свадьбы короля, которая должна была состояться пятого сентября.

Часть 2

ГЛАВА 13

Благодаря неустанным заботам Маргариты состояние Лорента начало значительно улучшаться. Очевидно, его заболевание не было столь необратимым по своему характеру, как это первоначально казалось. Он все еще испытывал затруднения с речью, и не все гости, приходившие навестить его, могли полностью понять то, что ему хотелось сказать. Лорент понимал это и старался больше слушать, чем говорить. Перед тем, как впустить к нему посетителя, Маргарита строго-настрого предупреждала того не упоминать в разговоре о браке Жасмин.

— У него опять может случиться удар, — обычно объясняла она гостю, вспоминая о том, как сама чуть было не упала в обморок, получив прощальное письмо дочери из Версаля. — Барон думает, что она в Италии.

Она всегда оставляла мужа наедине с гостями, ибо они развлекали его и помогали забыть о временном отсутствии жены у его постели. Если бы не Берта, помощь которой была поистине неоценимой, Маргарита и вовсе не знала бы, что делать.

Лорент был настолько слаб, что потерял, всякое представление о времени, прошедшем с того момента, как с ним случился удар, однако по мере улучшения самочувствия он стал спрашивать о Жасмин, интересоваться ее письмами. Маргарита выдумывала различные отговорки, надеясь, что письмо вот-вот придет. Она и сама исстрадалась в напрасном ожидании и тревогах, а от Жасмин по-прежнему не было никаких известий.

— Письмо от Жасмин! — воскликнула Маргарита однажды утром, разворачивая послание, сочиненное ею самой накануне вечером.

С этого дня началось ее бесконечное притворство и вранье. Она уверила Лорента, что письма приходят постоянно, хотя и со значительными интервалами. К счастью, в прошлом Лорент рассказывал о своей невестке и ее доме, в котором он бывал дважды, и Маргарита смогла использовать запомнившиеся ей подробности для придания правдоподобия своим выдумкам. Она знала характер дочери и писала о том, что могло интересовать Жасмин в первую очередь — о балах и пикниках, концертах и маскарадах, о последних модах. Этим темам была посвящена большая часть вымышленных писем. Лорент довольно улыбался здоровой половиной лица. Он по-прежнему восхищался красотой и грацией дочери, ее успехом на всех этих празднествах. После чтения таких писем у него наступал подъем душевных сил, и он верил в скорое выздоровление.

Вскоре, будучи не в состоянии перенести отсутствие каких бы то ни было известий от Жасмин, Маргарита решила обратиться напрямую, к своему зятю. Ни разу в жизни ей не доводилось разговаривать с ним, но она хорошо знала его в лицо по различным приемам в Версале, на которых присутствовал и герцог де Вальверде. До ее ушей уже тогда доходили слухи о том, что он настоящий развратник, и даже если правде соответствовала всего десятая часть того, что о нем говорили, то и этого для Маргариты было достаточно, чтобы сделать вполне определенный вывод: герцог де Вальверде был человеком жестоким, похотливым и мстительным. И то, что женой этого негодяя стала ее дочь, не давала Маргарите покоя ни днем, ни ночью. Она часто просыпалась в холодном поту, потому что ей снились настоящие кошмары, в которых Жасмин протягивала к ней руки и умоляла спасти ее. И в то же время в ней постоянно жила надежда на то, что Жасмин сумеет как-то пробудить добрые чувства в сердце герцога и он смягчит свой суровый нрав.

Ответ от герцога пришел очень быстро, что свидетельствовало об отсутствии каких-либо трудностей с доставкой почты. В самом начале письма де Вальверде выражал крайнюю досаду из-за того, что его побеспокоили по делу, которое входило исключительно в его компетенцию. Жасмин была его женой и ни перед кем не несла никаких обязательств, и он желал сохранять данное положение и впредь. Более того, герцог напоминал барону и баронессе Пикард, что взял их дочь без какого-либо приданого и что брак этот был неравным, поскольку Жасмин явно уступала ему в знатности и родовитости происхождения. Далее он возлагал на нее вину за свою ссылку и в завершение письма заявлял, что не желает поддерживать какие-либо связи с родителями своей жены. Все письма, адресованные Жасмин, уничтожены, и так будет продолжаться и впредь. Родительские обязанности архитектора и веерщицы по отношению к герцогине де Вальверде более не существовали.

Письмо зятя представляло собой законченный образец наглости и бессердечия, и бедная мать еще долго стояла, ошеломленно взирая на листок бумаги, который держали ее дрожащие руки. Одним росчерком пера де Вальверде разрубил узы между ней и ее ребенком. Ее страхи по поводу жесткого обращения герцога с Жасмин тут же возросли тысячекратно. Она не знала, что ей предпринять и, схватившись за голову, рухнула в кресло. Ее уже давно мучило раскаяние. Почему она только не послушалась Лорента, когда он требовал отправить дочь во Флоренцию? И вина за то, что это желание мужа было неправильно истолковано, целиком ложилась на ее плечи. Если бы она действовала в тот момент быстро и решительно, участь Жасмин не была бы столь незавидной. И какую бы гнусную напраслину не возводил на нее де Вальверде в своем письме, она собственными ушами слышала от гостей Лорента, что герцог Бурбонский систематически пополнял черный список именами тех лиц, которые могли оказать дурное влияние на короля. Маргарита, разумеется, умалчивала о том, что и Жасмин, должно быть, попала в этот список. Все окружающие считали, что Жасмин просто случайно подвернулась под руку герцогу Бурбонскому в числе тех несчастных благородных девушек, которых принудительно выдали замуж за «разрушителей ограды» и затем отправили вместе с ними в ссылку. Судьба в лице Бурбона сыграла с этими женщинами злую шутку.

Единственную надежду Маргарита возлагала теперь на самого короля. Ведь он мог приказать де Вальверде не препятствовать переписке между ней и дочерью. Однако у Маргариты не было времени, чтобы отправиться в Версаль и там подстерегать короля в разных укромных местах со своей петицией. Лорент все еще никак не мог обойтись без нее, и продолжительное отсутствие Маргариты наверняка привело бы к ухудшению его состояния. В то же время она не рискнула отослать свою петицию с нарочным и предоставить ей идти своим неспешным чередом через все официальные инстанции. Еще покойный Огюстен предупреждал ее о том, что все письма, поступающие в Версаль или исходящие из него, подвергаются обязательной перлюстрации и, следовательно, Бурбон позаботился бы о том, чтобы послание Маргариты никогда не достигло короля. Из всего этого следовало, что нужно ждать, пока не представится удобный случай, а тем временем она должна будет и дальше сочинять письма от имени Жасмин. Эта необходимость лежала у нее на сердце печальным бременем.

Наступил сентябрь, и начались бурные хлопоты, связанные с подготовкой королевской свадьбы. Людовик с первого взгляда по уши влюбился в свою невесту, едва она успела прибыть в Версаль. Злые языки, правда, нашептывали ему, что принцесса отличается весьма недалеким умом, и, возможно, так оно и было, но ее прозрачные темные глаза и пикантная внешность сразу покорили короля. Ему было решительно все равно, что Мария Лещинская на целых семь лет старше его. Жасмин тоже была на два года старше его, и это не помешало ему влюбиться. Не то, чтобы мысль о ней часто посещала его в эти дни. Нет, это случалось мимоходом и уже совершенно не ранило его сердце. Болезненная пустота, оставшаяся после исчезновения Жасмин, со временем заполнилась, к тому же теперь он испытывал возбуждение, связанное с предстоящей свадьбой. Людовик уже вполне созрел для сильной, настоящей любви, и она явилась к нему в образе польской невесты. Улыбаясь и радуясь в душе, но внешне продолжая оставаться сдержанным и хладнокровным, король стоял у себя в опочивальне и ждал, пока его нарядят в одежды из белого шелка. И когда на его плечи лег, наконец, длинный, отороченный горностаем бархатный плащ цвета сапфира с золотыми лилиями геральдического герба, Людовику показалось, что сама судьба ласково дотронулась до него своим перстом.

На Королевской площади играл военный оркестр. Людские реки стекались сюда через открытые настежь ворота с самого рассвета. Все были охвачены праздничным, ликующим настроением. В вестибюле шла бойкая торговля сувенирами, приготовленными специально к этому знаменательному событию. Всем хотелось посмотреть на короля и королеву, когда они выйдут на балкон после окончания торжественной и пышной церемонии венчания в королевской часовне.

Площадь была уже запружена народом настолько, что Маргарите пришлось выйти из кареты, едва добравшись до середины, потому что кучер не мог проехать дальше. Кое-как она добралась к тройным аркам с позолоченными решетчатыми воротами и вошла в вестибюль лестницы Королевы, хорошо знакомой ей еще с тех пор, когда она, торгуя здесь веерами, с нетерпением ждала появления Огюстена.

Тревоги последних месяцев, волнение за судьбу двух самых дорогих ей людей не могли не сказаться на Маргарите. Она очень похудела и осунулась. Лоб избороздили морщины — следы напряженных раздумий и переживаний, а когда-то знаменитые огненно-рыжие волосы поседели, и лишь кое-где чудом сохранившиеся локоны сверкали рубиновыми прядями, свидетельствуя о былом великолепии. И все-таки даже в шестьдесят один год она по-прежнему держалась гордо и независимо, спина ее оставалась прямой, а покачивание грациозных бедер заставляло оглядываться даже молодых мужчин. Однако сегодня в этом столпотворении некому было обращать на нее внимания, когда она поднималась по лестнице среди множества снующих взад-вперед придворных. Она вошла в зал Мира, соединявшийся с залом Зеркал.

От знающих людей Маргарите стало известно, что король будет следовать из своих покоев в королевскую часовню именно этим путем, чтобы как можно больше подданных могли лицезреть своего монарха. Она никак не предполагала увидеть такое скопление народа здесь, в длинной сверкающей галерее. Люди заполнили до отказа даже все семнадцать оконных ниш, не говоря уже о специальных, обитых бархатом многоярусных сидениях в виде трибун, которые ставили здесь в особо торжественных случаях. Маргарита не стала заходить внутрь помещений, а заняла место, на которое не претендовал никто. Она стала спиной к зеленому пилястру арки, отделявшей зал Мира от зала Зеркал. Сама же арка, плавно изгибавшаяся вверху, находилась у нее прямо над головой.

Ждать оставалось, судят по всему, совсем недолго. Она бросила взгляд в сторону камина из серого камня в зале Мира, но на каминной полке не было часов, которые подсказали бы ей, сколько времени прошло с того момента, как она оставила Шато Сатори. Вплоть до сегодняшнего утра ей не было точно известно, сможет ли она отлучиться из дома. Все зависело от того, каким будет в этот день самочувствие Лорента. К счастью, оно оказалось хорошим, и Лорент даже одобрительно заулыбался, когда жена выразила желание отлучиться в Версаль посмотреть королевскую невесту.

— Иди, моя… дорогая. Берта… побудет со мной.

И тогда Маргарита забегала по комнатам, спешно подыскивая себе подходящий наряд. В конце концов, она решила надеть официальное платье типа того, что носили придворные дамы, и изумрудные украшения. В последнюю секунду она схватила со столика веер, украшенный драгоценностями, и спустилась на крыльцо, около которого ее уже ждала карета. В такое торжественное и радостное время король будет расточать милости направо и налево, и Маргарита надеялась оказаться в числе осчастливленных.

— Король идет!

Эта весть пронеслась по толпе, и ее подхватили и передавали дальше мужчины и женщины, придворные и купцы, но если первые произносили эти слова почтительно, благоговейным шепотом, то буржуа, заполнившие все пространство вплоть до второй прихожей с прелестным овальным окном в позолоченном фризе, в которую выходила дверь королевской спальни, особенно не церемонились и говорили громко, словно находились на улице. Маргарита судила о передвижении короля по ликующим возгласам, которые волной накатывали туда, где она стояла. Несмотря на то, что она готовилась к этой встрече, все произошло так внезапно, что у нее перехватило дыхание. Король появился совсем близко перед ней. Вот он, этот юноша, который полюбил ее дочь… Никогда еще не был он преисполнен такого королевского величия, как сегодня. В воздухе стоял беспрерывный шорох и шуршание одежды — это придворные и их жены, занимавшие первые ряды, кланялись и приседали в реверансах. Находившиеся сзади приветствовали короля аплодисментами и восторженными криками, которые были подхвачены и теми, кто стоял в зале Зеркал.

Маргарита сделала шаг вперед и присела в реверансе, не сводя при этом взгляда с лица Людовика. В его глазах блеснули искорки: он узнал Маргариту, когда она подала ему кремовую розу из цветников Шато Сатори. Король принял подарок изящным жестом руки.

— Благодарю вас, баронесса.

— Этот цветок — символ радости, сир.

— Какая очаровательная мысль! Как поживает ваш муж? Надеюсь, ему стало лучше?

Маргариту тронуло до глубины души, что Людовик даже в такой волнующий и знаменательный для себя день вспомнил о Лоренте и поинтересовался его здоровьем. Одновременно она почувствовала облегчение, поскольку этим вопросом король подал ей повод обратиться к нему с просьбой, ради которой она и появилась здесь.

— Он понемногу выздоравливает, сир. — Ее голос дрожал от волнения. — Но ему было бы намного легче, если он мог получить письмо от Жасмин, написанное ею собственноручно. Герцог де Вальверде запретил ей писать. Только вы, Ваше величество, в силах отменить этот жестокий запрет. Я умоляю вас вмешаться, сир!

Вокруг стоял такой невообразимый гвалт, что Людовик не расслышал ее слов. Он с улыбкой посмотрел в сторону зала Зеркал, где ликующая толпа буквально ревела от восторга. Придворные, взявшие его сзади в полукольцо, также надрывали глотки, пытаясь сдержать тех, кто давил на них и мешал расчищать путь королю. Людовик не стал переспрашивать баронессу. Напряженное выражение ее лица говорило само за себя, и ему показалось, что он понял слова матери, лишенной дочери, слова, сказанные в такой волнующий момент.

— Поблагодарите Жасмин за ее добрые пожелания, когда будете писать ей письмо. Я тоже желаю ей счастья.

Толпа поглотила Маргариту, и король двинулся дальше, потеряв баронессу из виду в этой давке. С трудом выбравшись из столпотворения, она отошла к окну и с поникшим и задумчивым видом посмотрела на улицу. Рухнула ее последняя надежда. При упоминании имени Жасмин на лице короля появилось отсутствующее выражение, хорошо знакомое Маргарите. Такие глаза бывают у мужчины, когда женщина перестает его интересовать. Хотя ей никогда не приходилось испытывать подобные взгляды на себе, она видела их, когда дело касалось других, менее удачливых в любви женщин. Обычно эти взгляды сопровождались вежливой улыбкой, затем мужчины начинали с беспокойством озираться вокруг в поисках подходящего предлога, желая спастись от докучливого общества, и как только таковой появлялся, они слишком бурно выражали свое удовольствие. Людовик был, вне сомнения, слишком умен и скрытен для таких примитивных ухищрений, однако Маргарита прекрасно умела читать чувства людей по глазам, и ей стало ясно, что если она обратится к нему еще раз с подобной просьбой, то ответ наверняка будет отрицательным. Людовик скажет, что он не может вмешиваться в отношения между мужем и женой.

Маргарита покидала Версаль в подавленном настроении. Вернувшись домой, она обнаружила у Лорента гостей. Его пришел навестить коллега-архитектор с женой. Хотя Маргарите явно было не до гостей, она почувствовала себя обязанной хотя бы из чувства гостеприимства присоединиться к их компании. Эти люди, продав дом, совсем недавно переселились сюда из Шатртреза. Не успела Маргарита приблизиться к двери спальни Лорента, как она распахнулась настежь и оттуда выскочила жена архитектора:

— Быстрее! Вашему мужу стало плохо. Боюсь, он умирает!

Побледнев как снег, Маргарита бросилась к Лоренту и поняла, что с ним случился приступ от нервного перевозбуждения и он уже начинал задыхаться. Маргарита сделала все, что всегда делала в подобных случаях. Она подняла больного повыше, подложив под голову побольше подушек, а затем обняла его и стада баюкать, словно малое дитя, надеясь, что спазмы прекратятся сами собой. Каждый раз ее охватывал страх, что Лорент не успеет отдышаться. Архитектор и его жена беспомощно стояли рядом.

— Что вы сказали ему? — спросила Маргарита.

Женщина, вся в слезах, ответила, заламывая руки:

— Я всего лишь упомянула о браке вашей дочери с герцогом де Вальверде…

Маргарита на мгновение устало закрыла глаза. И это после того, как было потрачено столько усилий, чтобы убедить Лорента в том, что его дочери удалось перехитрить герцога Бурбонского и улизнуть во Флоренцию?..

— А разве Берта не предупредила вас?

Архитектор ответил:

— Очевидно, она не видела в этом особой нужды. Ведь я уже несколько раз бывал здесь и прежде. Я забыл предупредить жену… Чем мы можем вам помочь?

— Боюсь, что ничем. Не вините себя понапрасну. А сейчас, пожалуйста, оставьте нас.

Проводив гостей, Берта поспешила на помощь хозяйке. В таких случаях всегда широко распахивались окна и больного поили коньяком с ложечки: он оказывал весьма благотворное воздействие. Приходилось также смоченным в холодной воде платком вытирать лоб Лорента, на котором выступал обильный пот. Маргарита не стала упрекать служанку за допущенную оплошность. Она еще раз убедилась, что как ни скрывай, а правда все равно выйдет наружу. Рано или поздно, но это должно было произойти.

Та ночь в Версале была самой счастливой в жизни Людовика. Утром его простодушная молодая жена восхищенно похвасталась фрейлинам, что король семь раз излил в нее свое семя. Навострившие уши придворные дамы тут же наперебой принялись разносить эти добрые вести, и вскоре во всем дворце воцарилось безудержное ликование. Такое многообещающее начало позволяло надеяться, что Францию наконец-то перестанет лихорадить вечная проблема наследников. И в самом деле: не прошло и нескольких месяцев, как всем стало очевидно, что королева зачала от короля именно в ту свадебную ночь.

Не было для обитателей Версаля более радостного времени, чем то, когда король наслаждался счастьем в обществе горячо любимой королевы, лицо которой было постоянно озарено доброй улыбкой. Правда, эта кроткая полячка отличалась благочестием и чуточку излишним религиозным рвением, но это внушало еще большее уважение. Циники пророчили этой идиллии короткий век, а романтики, напротив, горячо отстаивали противоположную точку зрения, указывая на непреходящую ценность истинной любви в этом мире и на то, что король пришелся по сердцу всей Франции именно из-за своих искренних чувств. Ровно через девять месяцев после свадьбы, согласно очень давней традиции, которая заключалась в том, что французская королева рожала прилюдно, в присутствии многочисленных знатных вельмож и придворных дам, а также нескольких буржуа, которым как-то удалось втиснуться в спальные покои королевы, полячка родила Людовику двух дочерей-близнецов. Это были первые публичные роды королевы, но не последние, ибо она с завидным постоянством продолжала потом производить потомство через определенные промежутки времени.

Роковая ошибка, происшедшая в Шато Сатори в день королевской свадьбы и едва не стоившая Лоренту Пикарду жизни, вернула его к первоначальному состоянию, в котором он находился сразу после удара. В течение многих недель Маргарита была рядом с мужем, остававшимся в полубессознательном состоянии, и это на время уберегло ее от мучительной необходимости объяснять ему всю историю с подделкой писем Жасмин. А поскольку она не осталась во дворце и не увидела Марию Лещинскую в свадебном наряде, ей теперь не нужно было прибегать к еще одной лжи. Когда после долгих месяцев болезни Лорент опять стал чувствовать себя лучше, Маргарита нашла в себе силы рассказать ему правду, и после этого в их отношениях больше не было лжи или недомолвок. Она рассказала об ответе зятя, который объяснил отсутствие писем от дочери. Жасмин была потеряна для них навсегда. Впервые после того, как Лорент заболел, Маргарита не смогла сдержать слез. Они обнялись и заплакали вместе.

Для Жасмин день женитьбы Людовика также был отмечен неприятными переживаниями. Она никак не могла поверить, что ее мать, даже будучи весьма огорченной и разобиженной на свою дочь, станет намеренно скрывать от нее состояние здоровья отца. Жасмин заподозрила неладное, и это ощущение усиливалось с каждым днем. Однако для его подтверждения требовалось доказательство, которое не замедлило появиться. В тот день Жасмин наблюдала в саду за последними приготовлениями к празднику в честь свадьбы короля. Она случайно заметила письмоносца, который направлялся в замок, но остановился, привлеченный суматохой, царившей в саду, где слуги расставляли столы и стулья, катили бочки с вином и пивом и носили подносы с закусками.

— Дайте мне их, — сказала Жасмин, протягивая руку, чтобы забрать у почтальона два письма, которые торчали у него из-за обшлага. Одно из них было адресовано Сабатину, а другое — ей, причем почерк на конверте был незнаком Жасмин. Она удалилась с этими письмами в свои покои и очень осторожно, стараясь не поломать сургучную печать, вскрыла с помощью ножа то из них, что было адресовано ей. Это было приглашение на дамскую вечеринку от одной местной богатой землевладелицы. Жасмин вложила письмо в конверт и аккуратно запечатала его. Затем она отнесла его письмоносцу, который ждал в саду и в отсутствие герцогини затеял разговор с одной из служанок, накрывавшей столы. Жасмин приказала ему отнести письма в замок, а сама вернулась к прежнему занятию. Возможно, письмоносцу показалось странным, что она забрала у него письма, а затем через непродолжительное время вернула их, но Жасмин это нимало не заботило. Она приготовила ловушку и ожидала результатов.

Сабатин не соизволил появиться на гулянии в саду, сильно переживая свою оторванность от Версаля, от светской жизни, бившей там ключом. Он думал о тех утонченных наслаждениях, которые теперь ему были недоступны, и искал утешения в вине, сожалея, что не может напиваться до полного бесчувствия, как остальные мужчины. Генриэтта обрадовалась празднику, словно малое дитя, и помогла Жасмин раздавать детям сладости, а затем они, почувствовав, что их присутствие несколько стесняет слуг и мешает им повеселиться как следует, ушли в замок и любовались фейерверком из окна.

Вид крестьян, собравшихся на праздник из близлежащих деревенек, глубоко опечалил Жасмин. Они не были голодными — ведь сейчас стоял сезон, когда земля щедро одаривала своими плодами земледельцев и огородников, и даже самые обездоленные питались почти досыта. Дело было в другом: почти все они пришли на праздник в обветшалой, рваной одежде. Жасмин спросила об этом Генриэтту и получила уклончивый ответ.

— Я не знаю этих людей. Они платят Сабатину ренту за пользование землей. Ему принадлежит вся земля на много миль вокруг. Даже деревни построены на его земле. Основной доход эти люди получают от урожая грецких орехов.

Ореховое масло было непременным компонентом хорошего салата, и Жасмин подумала, что, наслаждаясь в прошлом превосходными блюдами, она даже не задумывалась об участи тех, кто производит масло. Но эта сторона жизни поместья ее не касалась. Она распоряжалась замком и садами, в которых предстояло проделать до начала весны большую работу.

Письмо с приглашением Жасмин так и не доставили. Сначала она объяснила себе эту задержку всеобщей суматохой, связанной с подготовкой к празднику, ибо в те дни привычный ход жизни в замке нарушился. Она прождала три дня, а затем обратилась к секретарю мужа.

— Мсье Дюпон, почему письмо, адресованное мне, не было доставлено вовремя, а точнее сказать, я его совсем не получила?

Секретарь, почувствовав себя неловко, поежился под колючим, неприязненным взглядом герцогини. Это был тихий и застенчивый человек с бледным, отдающим болезненной желтизной лицом и впалой грудью; он знал свое место и обладал прекрасным почерком. Не в пример местной прислуге, он не питал к Жасмин никаких враждебных чувств, но на первом месте для него была преданность герцогу. Он с радостью согласился переехать вместе с герцогом в деревню в надежде, что свежий сельский воздух поможет ему избавиться от мучившего его кашля, который временами становился совсем невыносимым.

— Герцог приказал мне ответить отказом на адресованное вам приглашение, мадам, — с явным смущением проговорил, наконец, секретарь. — Я не знал, что это письмо уже прошло через ваши руки.

— А что стало с другими моими письмами, мсье Дюпон?

Секретарь побледнел и, вздрогнув, тихо произнес:

— Всю корреспонденцию доставляют сразу же к вашему мужу, мадам.

— Я безотлагательно поговорю с ним на этот счет, но в будущем все письма, адресованные мне лично, должны поступать только мне в руки. Это приказ.

Сабатин выслушал ее в библиотеке, повернувшись спиной и уставившись в окно с непроницаемым выражением лица. В эти дни он редко бывал трезвым, начиная обычно с шампанского за завтраком, которое выполняло роль бальзама для его душевных ран, создавая иллюзию присутствия в Версале. Жасмин вежливо попросила отдать ей те письма, которые он хранил у себя. Она не хотела раздражать Сабатина сверх меры и тогда совсем потерять какую-либо возможность получить то, что по праву принадлежало ей.

— Это моя собственность, и мне не понятны причины, по которым вы захотели скрыть эти письма, если, конечно, главной вашей целью не является усугубление того наказания, которому вы меня подвергаете, ошибочно возлагая на меня ответственность за события, к которым я не имею ни малейшего отношения. Давайте покончим с этим раз и навсегда. Проявите же ко мне милосердие и дайте узнать, жив мой дорогой отец или умер… — Ее голос вдруг сорвался, и бессознательным жестом Жасмин в порыве отчаяния простерла к мужу руки.

Сабатин испустил нарочито громкий вздох, чтобы показать, насколько она ему наскучила, а затем отошел от окна и открыл дверь в смежную комнату, где исправно трудился секретарь. Жасмин испытала некоторое облегчение. Сейчас она получит свои письма. Сколько же их? Через несколько секунд они будут в ее руках.

— Мсье Дюпон, — устало прогнусавил Сабатин. — Может быть, от моего внимания ускользнуло сообщение о чьей-нибудь смерти?

Секретарь повернул голову и перестал писать. Через полуоткрытую дверь ему была хорошо видна Жасмин, стоявшая рядом с герцогом. Отвечая на вопрос, он старался не смотреть ей в глаза:

— Насколько мне известно, нет, сир.

— Значит никто не умирал. В последнее время поступали письма от особ низшего ранга?

— Только те, которые я передал вам, ваша светлость.

— Хорошо. Со временем они перестанут докучать. Никогда мне еще не приходилось терпеть такой наглости. В будущем вы должны избавить меня от утомительного занятия сжигать все письма, мне не адресованные.

— Слушаюсь, сир.

Сабатин закрыл дверь и, не глядя на Жасмин, опять уселся на прежнее место за столом, где лежала открытая книга. В такой позе она застала его, войдя в библиотеку. Жасмин не двинулась с места. Она смотрела на мужа с такой ненавистью, что по ее телу даже пробежала судорога. Этот человек сообщил, что ее отец еще жив, но сделал это в самой бессердечной и презрительной манере, и в то же самое время дал понять, что никогда не позволит ей поддерживать переписку ни с родителями, ни с кем бы то ни было еще. Ей стало ясно, что ни одно из написанных ею писем не покинуло пределов замка. Он причинял боль ее близким, и Жасмин, безропотно сносившая от него все унижения и издевательства, не смогла этого стерпеть. Внутри у нее что-то сломалось. Она вдруг бросилась на Сабатина и, как дикая кошка, вцепилась ему в лицо, царапая его ногтями.

“ Ты — жестокий, бессердечный дьявол! — взвизгнула Жасмин. — Твое место в аду!

Это нападение застало герцога врасплох, и он не успел отреагировать должным образом. На щеке у него тотчас же появились глубокие кровоточащие борозды. Оглушительно заревев от боли, Сабатин вскочил из-за стола, опрокинув кресло, в котором сидел, и отбросил от себя Жасмин. Отлетев в сторону, она ударилась о книжный шкаф и распростерлась на полу. Прежде чем Жасмин успела пошевелиться, Сабатин ринулся вперед и, схватив ее за горло, приподнял и посадил на пол между своих широко расставленных ног. Она увидела над собой его Лицо, искаженное злобой и похожее на спелую сливу. Он был готов придушить ее прямо там, на месте. Она попыталась вырваться, но железная хватка пальцев Сабатина не ослабевала, и лишь когда голова Жасмин бессильно свалилась на бок, он разжал пальцы и отпустил ее. Жасмин упала, и голова ее стукнулась о пол. Это был настоящий взрыв боли, превзошедший все, что она только что испытала. Сабатин выпрямился и выбежал из библиотеки, распахнув дверь ударом ноги так, что та чуть было не слетела с петель.

Жасмин не потеряла сознание, но в голове у нее все смешалось, и она некоторое время не могла понять, что с ней произошло. Не в состоянии пошевелить ни рукой ни ногой, она лежала, беспомощная, на полу и, кашляя, пыталась вдохнуть как можно больше воздуха. Дверь боковой комнатушки отворилась, и оттуда показалось лицо секретаря. Увидев распростертую на полу Жасмин и сообразив, что случилось, мсье Дюпон мигом закрыл дверь, не желая вмешиваться в дела хозяина. И все-таки через пару минут сострадание взяло в нем верх, и он послал лакея за горничной госпожи. Впав на некоторое время в забытье, Жасмин затем очнулась и почувствовала, что Ленора бережно поддерживает ее голову и пытается помочь ей встать на ноги. Посадив госпожу в кресло, Ленора сбегала наверх и принесла газовый шарф, которым укрыла шею Жасмин, чтобы скрыть синяки. Отдышавшись, Жасмин смогла вскоре без посторонней помощи подняться в свои покои, но как только дверь закрылась, она рухнула на пол без сознания и Леноре пришлось укладывать госпожу в постель.

Придя в себя, Жасмин провела долгие часы в мучительных раздумьях, взвешивая вновь создавшуюся ситуацию. Сабатин возненавидел ее еще раньше, до этого инцидента, и будет ненавидеть всегда, потому что видит в ней главную причину всех своих несчастий, причину изгнания из Версаля. Хотя герцог Бурбонский наверняка объяснил ему истинную подоплеку этого решения, о которой она могла лишь догадываться. Однако, как и все тщеславные и высокомерные люди, Сабатин был неспособен признать свою вину, Непомерная гордость, вызванная гипертрофированным эгоизмом, заставляла его совершать нелепые поступки, к числу которых относился и запрет на переписку Жасмин с ее родными, вызывавшими у Сабатина надменное презрение своим низким происхождением. Теперь ей придется найти способ тайно переписываться с родителями, и Жасмин использовала для решения этой задачи всю свою изобретательность.

Ей еще ни разу не приходилось бывать в Перигоре, хотя он был расположен не так уж далеко от замка Вальверде. Ленора ездила туда два или три раза за покупками по поручению госпожи. Жасмин могла и сама отправиться туда в карете, но работа в замке уже захватила ее с головой и ей не хотелось оставлять слуг без присмотра. Их нерадивость была уже хорошо известна Жасмин. Кроме того, частые поездки в город могли вызвать у Сабатина подозрения и, в конце концов, он догадался бы об их истинной цели. Обдумав все как следует, Жасмин решила поручить письмо заботам Леноры, когда та в следующий раз отправиться с экономкой в Перигор.

В течение следующих нескольких дней Жасмин исписала мелким почерком несколько больших листов бумаги. Она старалась писать обо всем, что, по ее мнению, могло порадовать родителей, но в то же время она не пыталась ввести их в заблуждение относительно деспотизма мужа. Хорошо знакомые с высокомерием и наглостью высшей аристократической знати, они должны были без труда понять ее намеки. Утром, запечатав письмо, Жасмин отдала его Леноре вместе с кошельком и приказала не говорить никому, даже экономке, об этом поручении.

Коляска с экономкой вернулась в замок ближе к вечеру. Жасмин в это время сидела у окна и вышивала. Воткнув иголку с ниткой в подушечку, она с нетерпением ждала появления Леноры, но из коляски вышла лишь одна экономка, после чего кучер поехал на конюшню. Озадаченная, Жасмин позвонила в колокольчик, и вскоре явилась экономка.

— А где же Ленора? — спросила Жасмин.

— Уволена, мадам.

Жасмин была потрясена:

— За что и кем?

— Его светлостью, мадам. Он приказал мне обыскать Ленору перед тем, как мы выехали. С его письменного стола пропал один секретный документ и подозрение вашего мужа пало на Ленору. Я и в самом деле нашла у нее какие-то бумаги в конверте и отдала их герцогу, после чего он приказал мне отвезти Ленору в Перигор и оставить ее там.

Жасмин охватило отчаяние, от которого она чуть было не разрыдалась. Она потеряла единственного человека, которому можно было доверять, и теперь оказалась в полной изоляции от внешнего мира. В глазах экономки замерцали злорадные огоньки, и это помогло Жасмин взять себя в руки. Эта женщина невзлюбила ее с самого начала, и Жасмин не должна была позволить чувствам выплеснуться наружу и признать тем самым свое поражение. Она не собиралась сдаваться и сухо произнесла:

— Вам надлежит выбрать вместо Леноры лучшую из имеющихся у нас горничных. Она будет временно служить мне, пока не найдется девушка, более подходящая для этой работы.

Женщина присела в реверансе и удалилась. Жасмин прижала тыльную сторону ладони к дрожащим губам, чувствуя, как к горлу подступил комок слез. Вышивка упала с колен на пол. Ну что ж, по крайней мере, у Леноры есть кошелек с деньгами, которые помогут ей на первое время обрести кров и пропитание, пока она не найдет себе другое место. Деньги эти были взяты из пособия, регулярно выдававшегося Жасмин секретарем по распоряжению Сабатина, гордость которого была бы уязвлена, если бы о его жене стали отзываться как о нищенке, не имеющей ни гроша в кармане. Завтра она сама отправится в Перигор и отошлет письмо. Если повезет, она встретит Ленору и договорится с ней о том, чтобы вся почта из Шато Сатори поступала на имя Леноры, как только та подыщет себе постоянное жилье.

На следующее утро, когда Жасмин приготовилась к отъезду, ей сообщили, что свободных карет нет, так как герцог приказал их заново покрасить и сменить внутреннюю обивку. В полной готовности оставалась лишь карета самого герцога, но она предназначалась исключительно для его нужд.

— Тогда я поеду верхом, — решительно произнесла она.

Однако ответ был ей известен еще до того, как слуга открыл рот. С того дня, как король чуть было не упал с лошади, герцог отдал приказ, чтобы никто другой, помимо него или грумов, не смел ездить на его лошадях. Жасмин вернулась в свои покои и сняла шляпу. Все ее ухищрения были напрасны. Она стала настоящей пленницей в замке Вальверде. Ее ненависть к Сабатину приняла такие размеры, что Жасмин всерьез стала опасаться за свой разум. Чтобы хоть как-то отвлечься от всех неприятных мыслей, она надела белые перчатки и отправилась с проверкой по многочисленным помещениям замка, чего так боялись слуги.

В замке была часовня, где раз в месяц деревенский аббат служил мессу для прислуги. Это было традицией, бравшей свое начало с тех времен, когда церкви в деревне еще не существовало. Генриэтта была этим очень довольна, ибо могла совершать религиозные ритуалы, не выезжая за ворота замка в тот мир, от которого она давно отказалась и которого страшилась. После службы в часовне, состоявшейся в первое воскресенье после увольнения Леноры, Жасмин поговорила с аббатом. Она и Генриэтта были единственными причащавшимися, поскольку Сабатин никогда не посещал мессу, а слугам разрешалось посещать деревенскую церковь, где мессу служили ранним утром, и у них оставалось больше времени для своих дел. Когда Генриэтта покинула часовню, Жасмин извлекла из-за корсажа письмо, написанное ею накануне, и попросила священника отправить его из города, объяснив ситуацию.

Аббат выразил ей искреннее сочувствие, но он был беден, как и вся его паства, а совсем недавно герцог де Вальверде выделил щедрое пожертвование на ремонт прохудившейся крыши деревенской церкви, и если бы не это, то балки, на которых покоилась вся кровля, обязательно рухнули бы. Разумеется, поступок герцога был вызван тщеславием. Гордыня не позволяла ему иметь на своих землях ветхую и заброшенную церквушку, ибо это подрывало его авторитет, но аббат не придавал сему обстоятельству никакого значения. Для него самым существенным было то, что появлялась возможность вернуть блудного сына в лоно церкви, заставив отряхнуть со своих ног прах позолоченного вертепа, каким являлся Версаль.

— Мое дорогое дитя, — сказал он Жасмин ласковым голосом. — Вслед за почитанием Бога вашей первой заповедью является послушание мужу во все времена. Если он не желает, чтобы вы переписывались с родителями, значит, у него для этого есть веские основания.

— Ничего у него нет, кроме высокомерия и тщеславия, отец! А как же быть с заповедью, говорящей, что я должна почитать отца своего и мать свою?

— Делайте это в ваших молитвах и любите их всем сердцем, но помните, что сначала вы жена, а потом дочь.

Она видела, что никакая сила в мире не может убедить аббата встать на ее сторону.

— Тогда помогите мне тем, что сами напишите письмо моим родителям. Скажите им, что я здорова и думаю о них все время. Это все, чего я прошу у вас!

— Я скажу вам, что я сделаю: постараюсь заручиться поддержкой вашего мужа и, если он не будет возражать, поступлю так, как вы просите.

— Это бесполезно. Он никогда не даст разрешения.

— Тогда, мое дитя, боюсь, что больше ничем не могу помочь.

Шли месяцы, но никаких приглашений в замок Вальверде больше не поступало. Сабатин никогда не признался бы самому себе, что его задело это игнорирование со стороны местного общества, но с другой стороны, высокомерный отказ от предложенного гостеприимства позволил ему и дальше чувствовать себя на голову выше всех этих презренных сельских дворян. По этой же самой причине он никогда не вникал в хозяйственные дела и лишь иногда разъезжал по своему поместью в легкой коляске, почти не глядя по сторонам. Все дела находились в руках управляющего, который должен был обеспечить поступление в герцогскую казну строго определенной суммы доходов. Больше Сабатина ничего не интересовало. Казалось, что он питает отвращение даже к пыли, поднимавшейся с принадлежавшей ему земли, словно она могла заразить его чумой.

И все же, несмотря на свою заносчивость, Сабатин начинал тяготиться одиночеством. Он совершенно не принимал в расчет остальных обитателей замка: ни вечно хмурую, бледную жену, с которой он иногда молча играл в шахматы или трик-трак, ни эту глупую старуху Генриэтту, которая с трудом дала уговорить себя ужинать вместе с ними, но никогда не открывала в его присутствии рта. Из других развлечений у него оставались прогулки верхом и охота в сопровождении нескольких грумов. И наконец, когда его одолевала черная тоска и ему становилось совсем невмоготу, он ударялся в запой. В то время как при дворе кутежи и веселые попойки проходили в кругу друзей — блестящих вельмож, кичившихся, как и он, своим высокородным происхождением, здесь он оставался после ужина один, как сыч, и пил молча, сатанея от скуки. Пьянел Сабатин медленно, но тяжело, и хмельударял ему больше в голову, чем в ноги. Если ему случалось заснуть прямо за столом, то ни один слуга, даже его собственный камердинер, не решался будить хозяина, ибо с каждым днем характер Сабатина становился все более тяжелым и вспыльчивым, и часто с ним случались приступы беспричинного бешенства. В такую минуту лучше было не попадаться ему под руку, рискуя получить серьезное увечье.

Жасмин большую часть времени проводила с Генриэттой. Изготовив для старушки обещанный веер, она почувствовала интерес к этому занятию и посвящала ему многие часы. В результате у нее появилась целая коллекция вееров разных стилей и расцветок и, хотя Жасмин не выезжала в свет, и, следовательно, ее вееры не могли найти себе практического применения, казалось, она не обращала на это обстоятельство никакого внимания. У нее возникло странное и стойкое предубеждение против любых прогулок, если они совершались за Воротами замка. Нельзя сказать, что она предпочитала сидеть взаперти: нет, иногда она выходила погулять, но делала это лишь тогда, когда ворота были заперты. Если же их по какой-то причине открывали, Жасмин оставалась в своих покоях. И дело тут было не в робости или застенчивости, которые превратили женщину в настоящую отшельницу. Все обстояло иначе и сложнее. Где-то в глубине души у Жасмин зародился необъяснимый страх, который вкупе с другими заботами и тревогами мучил ее и не давал спать ночами. Это началось с того самого дня, когда ее попытка отправиться в город и послать письмо в Шато Сатори оказалась неудачной.

Все последующие ее попытки преодолеть невидимую преграду, воздвигнутую вокруг нее Сабатином, кончались тем же. Однажды она дала несколько луидоров разносчику, который торговал у ворот замка, и пообещала дать столько, же если он отправит письмо. Однако у этого пройдохи было лицо настоящего плута, и Жасмин опасалась, что он просто-напросто выбросил письмо, а деньги прикарманил. Подкупить слуг было невозможно, и причиной тому была не только их глубоко укоренившаяся неприязнь, но и страх потерять работу. Жасмин даже пыталась уговорить Генриэтту поехать в Перигор и послать письмо, но со старушкой чуть было не приключился обморок при одной мысли о том, что Сабатин придет в страшную ярость, узнав о таком преступном деянии. Она заперлась в своих покоях и не покидала их целых две недели.

Среди прислуги теперь не оставалось ни одного человека, которому не было бы известно, что герцог и герцогиня смертельно ненавидят друг друга. Версальские слуги, повидавшие свет и изучившие его нравы, не находили в таком браке ничего странного, за исключением того, что каждый партнер обычно искал утешения на стороне, но с этой парочкой все обстояло иначе. Нельзя сказать, что герцог не заглядывался на других женщин. В замке было несколько хорошеньких молодых горничных, которые из страха или любопытства позволяли Сабатину делать с собой все, что угодно, но, по их общему мнению, Жасмин обладала какой-то колдовской властью над его телом. Наигравшись с горничной вволю и придя в невероятное возбуждение, герцог отталкивал ее и бежал искать жену, иногда даже не пряча свое мужское достоинство в штаны и распугивая встречных служанок. Найдя Жасмин, он тут же удовлетворял свое желание, где бы ей ни случилось находиться в этот момент.

Однако девушки ошибались. Удовлетворение, испытанное с Жасмин, бесстрастно покорявшейся ему, не доставляло герцогу особой радости: просто ему хотелось иметь законного наследника. За это время она могла бы родить дважды и снова забеременеть. Всякий раз, когда Жасмин оказывалась в его постели, где-то в глубине сознания Сабатина таилась мысль о том, что она была дочерью пожилых родителей, и это могло повлиять на ее способность к деторождению. Если, чтобы зачать, ей понадобится столько же лет, сколько и ее матери, то он сам будет годиться своему отпрыску не в отцы, а в дедушки.

Однажды он искренне обрадовался, но его жена не имела никакого отношения к причине веселья. Один из его кузенов, который, к слову сказать, был наследником Сабатина, постоянно держал его в курсе последних событий придворной жизни. В тот раз он уведомил Сабатина, что герцог Бурбонский не только впал в монаршую немилость, но и сам теперь оказался в ссылке. Его отправили в Шантильи, откуда до Версаля не так-то близко. Сабатин смеялся долго и громко, падение всесильного Бурбона привело его в великолепное настроение: это было хорошей приметой. Де Вальверде воспрянул духом. Уж теперь-то на небе взойдет и опять засияет его звезда, и ждать этого осталось недолго.

1728 год близился к концу. В один из дней Жасмин возвращалась с прогулки по парку, который, по сути, был продолжением смешанного леса. Там росли березы, осины, сосны и рябины. Густые заросли, покрывавшие все склоны возвышенности, на которой стоял замок, были похожи на причудливое пестрое одеяние. Жасмин остановилась, чтобы перевести дух и полюбоваться прекрасным видом на Долину, где между далеко отстоящими друг от друга крестьянскими хижинами тянулись длинные ряды ореховых деревьев. И в этот момент послышался скрип колес. Обжигающей стрелой ей в сердце ударила тревога. Ворота не заперты! И она об этом не знала… Жасмин почти бегом бросилась по тропинке к замку. У крыльца стояла забрызганная дорожной грязью карета с шестеркой лошадей, от которых шел пар. По ступенькам крыльца медленно поднималась полная женщина, которую Жасмин сразу же узнала.

— Берта!

Она, должно быть, сама того не сознавая, изо всех сил выкрикнула имя своей няни, но женщина остановилась и, не спеша повернувшись», посмотрела в ее сторону. Да, это была именно она, степенная, сдержанная Берта, которая, как и следовало ожидать, не стала махать руками или бежать навстречу своей бывшей подопечной, спешившей к ней со всех ног. Жасмин мгновенно взлетела по ступенькам и крепко обвила Берту обеими руками, смеясь и плача от радости. Через пару секунд она вдруг замолчала и отстранилась от гостьи. Страх исказил черты ее лица. Почему приехала Берта? Неужели…

— Мой отец?.. — языку нее вдруг одеревенел, и она не смогла закончить фразу.

Берта отрицательно покачала головой и улыбнулась, согретая этим теплым приемом:

— Нет, барон не покинул нас, но ваша мать все свое время проводит с ним. Вот почему я приехала сюда вместо нее.

— Так значит, ты проделала весь этот долгий путь совершенно одна! Пойдем быстрее в замок!

С глазами, полными счастливых слез, Жасмин провела Берту через зал и возобновила разговор лишь на лестнице, когда они оказались подальше от дворецкого, который уже навострил уши, надеясь подслушать и донести герцогу.

— А теперь давай быстрее выкладывай все новости! Я прямо вся извелась от нетерпения! — сказала Жасмин, как только Берта оказалась в ее покоях.

— Сначала о вашем отце. Ему стало значительно лучше, и теперь с посторонней помощью он может встать с постели и дойти до кресла. Говорит он почти так же, как до болезни. Он произносит все слова разборчиво, только чуточку медленнее, и свободно разговаривает с посетителями.

— Но как же матушка управится с ним без твоей помощи? Ведь все это время ты была ее правой рукой, ухаживая за отцом!

— Мое место заняла Ленора. Барон любит ее, потому что она часто рассказывает ему о вас и о времени, проведенном ею в качестве вашей горничной, хотя прослужить у вас, как видно, ей пришлось очень недолго.

— Ты хочешь сказать, что Ленора сумела добраться до Шато Сатори после того, как ее изгнали отсюда?

Берта кивнула:

— Но путь ее был долгим и трудным. Лишь через три месяца показалась она на пороге нашего дома. У нее не было ни единого су, часто приходилось идти пешком. Иногда она нанималась на работу, чтобы добыть денег на пропитание. Когда была возможность, она ехала на попутных фургонах и в почтовых каретах.

— Так это от Леноры мать узнала, почему от меня нет никаких писем?

— О, нет! Ваш муж написал об этом еще задолго до появления Леноры.

Жасмин внимательно выслушала Берту, которая подробно изложила содержание письма Сабатина. Теперь она отнеслась к этому спокойно. В какой-то степени ей даже стало легче. Ведь письмо Сабатина, по крайней мере, избавило их от дальнейших тревог, связанных с неизвестностью. Ее родители передумали Бог весть что, не получая от нее никаких вестей.

— Ну а Ленора, конечно, рассказала все подробности…

— Да, но не сразу. Видите ли, как только она добралась до Шато Сатори, то слегла в горячке. Одно время нам казалось, что девушка не выживет, но ваша матушка выходила ее.

— Но ведь у Леноры был кошелек с деньгами, который я ей дала! На эти деньги она доехала бы до Версаля без всяких затруднений.

— Ваша экономка отняла у нее не только письмо. Бедная девушка осталась ни с чем.

Глаза Жасмин сузились, и в них появился недобрый блеск, хорошо знакомый прислуге замка.

— Это очень интересно. Попозже я разберусь, куда подевались деньги. — Затем ее лицо опять прояснилось, и она взяла руку Берты в свою. — Тебе отведут спальню рядом с моей, и как только ты приведешь себя в порядок с дороги, я прикажу, чтобы сюда принесли ужин. Ведь ты, должно быть, проголодалась.

— Да здесь можно есть прямо на полу, если весь замок сверкает такой чистотой, как те места, по которым я прошла, — заметила Берта с улыбкой. — Никогда бы не подумала, что такой старый замок может пахнуть лишь древностью и духом времени. Повсюду чувствуется аромат пчелиного воска и лаванды.

— Других запахов я не выношу.

Берта бросила в ее сторону странный взгляд, но ничего не стала говорить, пока они не вошли в комнату, отведенную Жасмин для гостьи. Берта с неудовольствием оглядела стены, отделанные дубовыми панелями и парчой, и бархатные кушетки.

— Все это великолепие не для меня. В таких покоях должны оставаться только знатные дворня.

— У нас никогда не бывает гостей. Никто не решается навещать нас. Ты — первая.

Берта нахмурилась:

— Я не в гости приехала сюда, а жить.

Это радостное известие настолько ошеломило Жасмин, что на какое-то время она потеряла дар речи. Но улыбка на ее лице говорила сама за себя. Заем она повисла на шее у Берты:

— Я уже и забыла, что это такое — чувствовать себя счастливой. О, Берта, сегодня самый счастливый день в моей жизни с тех пор, как меня увезли из дому!

Решено было приступить к поискам комнаты поменьше, потому что Берта с присущим ей упрямством отказалась поселиться в этих роскошных апартаментах. Она предпочла бы поселиться вместе с прислугой, если бы тут уже, в свою очередь, не уперлась Жасмин, понимавшая, что ноги у Берты уже не те, что были два десятка лет назад и ей будет утомительно бегать вверх-вниз по лестнице.

Однако самый счастливый момент был впереди, и он настал, когда Берта торжественно вытащила из кармана плаща длинное письмо от Маргариты. Чаша радости Жасмин переполнилась.

Распечатав конверт, она увидела на письме и подпись отца, выведенную его дрожащей рукой. Она поцеловала обе подписи. Берта передала ей также и другие письма от друзей, которые, узнав, что к Жасмин едет няня, с радостью воспользовались случаем передать весточку, несмотря на некоторую обиду. Они считали, что Жасмин зазналась, став герцогиней, и по этой причине не желала переписываться. Сперва Жасмин, конечно же, прочла послание матери, в котором та давала полный отчет о здоровье отца, а затем сообщала о том, что вееры Пикард выпускаются теперь под другим названием. Маргарита продала все свое дело, включая особняк на авеню де Пари, магазин на Елисейских полях и все мастерские. После главных шли менее значительные новости, которые на первый взгляд казались пустяками, но на самом деле были очень дороги всякому, кто уже давно не бывал дома. Маргарита не забыла упомянуть и о Версале, осведомив обо всех изменениях в жизни ее знакомых. Один женился, другая вышла замуж, у такого-то родился ребенок. Мужья одних молодых дам получили повышение по службе, а другим не повезло. Перечислила она и все помолвки, объявленные за последний год, и добавила в заключение, что весь двор умиляется преданности короля и его любви к жене и дочерям-близнецам.

Жасмин искренне порадовалась за Людовика, и ее мать наверняка знала это, когда писала о нем. Королю еще не было и восемнадцати, но он уже создал маленький семейный круг, в котором был вполне счастлив, вознаграждая себя за унылое и безрадостное детство, лишенное родительской ласки. Вспоминая его живой и заразительный смех, его нескрываемое удовлетворение собственной физической силой, которая развилась в нем после многих болезней, перенесенных в младенчестве, Жасмин надеялась, что королева всегда будет Людовику верной женой и страстной любовницей, потому что ей самой теперь уже никогда не суждено быть там, чтобы принять на себя эту вторую роль, без которой король всего лишь два года назад не представлял своего счастья.

На следующий день Жасмин отказалась от услуг своей временной горничной, определив на это место Берту, которая умела шить, штопать и гладить не хуже других. Что же касалось прически, то теперешняя мода отличалась относительной простотой. Волосы зачесывались назад и завивались в мелкие локоны на висках и на шее. Модные фасоны платьев, выкройки которых были предусмотрительно посланы матерью, свидетельствовали о том, что стиль мало изменился за время отсутствия Жасмин в Версале. Спереди платья становились более плоскими, расширяясь в стороны.

Жасмин с удовольствием избавилась бы и от экономки, но оказалось, что эта женщина и не думала присваивать себе деньги. Она просто в точности исполнила приказ Сабатина и вернула ему не только письмо, но и кошелек с луидорами в целости и сохранности. Экономка очень испугалась, почувствовав неприязнь Жасмин. Хозяйка явно хотела под любым предлогом убрать ее из замка. Жасмин еще раз имела случай убедиться в том, что, несмотря на враждебное отношение, которая питала к ней почти вся прислуга, она внушала им всем немалую долю страха, ибо Сабатин не вмешивался в ее распоряжения, касавшиеся хозяйственных дел. Когда Жасмин кивком головы показала, что разговор окончен, женщина поспешно засеменила прочь. Большую тревогу вызывала у Жасмин непредсказуемая реакция мужа на переезд Берты. Однако через Генриэтту, которая служила в последнее время посредницей между ними, ей удалось выведать, что Сабатин не проявил к этому факту ни малейшего интереса. Разумеется, он не мог не понимать, что первым делом Берга попытается переслать письмо Жасмин к родителям, но очевидно, его это не волновало, поскольку процедура пересылки будет сохраняться в полной, тайне не только от него, но и от всех обитателей замка и, следовательно, его запрет на переписку жены с родителями формально не будет нарушен. А с другой стороны, в любом случае этот запрет не мог сохраняться вечно.

И все же Жасмин не стала рисковать и решила получать посланные ей письма не в замке.

Берта, подружившаяся с деревенской портнихой, договорилась с ней о том, чтобы все письма и посылки из Шато Сатори высылались на ее имя. Маргарита послала дочери три новых платья, причем одно из них было с только что вошедшим в моду кринолином, и мадам Леро, портниха, пришла в замок по просьбе Жасмин, чтобы подогнать эти платья по ее фигуре. Затем под этим предлогом она стала регулярно посещать замок и приносить или уносить письма. Это была спокойная, даже несколько флегматичная женщина, так же, как и Берта, умевшая держать язык за зубами, и даже если бы ей ничего не платили, она взялась бы оказывать эту услугу добровольно. Это вносило хоть какое-то оживление в скучную рутину повседневной жизни.

Берта прибыла на одной из карет Лорента вместе с кучерами и грумом. Это было подарком архитектора своей дочери. Теперь у Жасмин появилась возможность выезжать из замка по своему усмотрению, не считаясь с ограничениями, наложенными Сабатином, но она не пользовалась ею. Замок по-прежнему притягивал ее, словно магнит, и Жасмин выходила наружу лишь на непродолжительные прогулки, и то, если ворота были закрыты. Сабатин даже не потрудился взглянуть на шестерку лошадей, привезшую карету из Шато Сатори, хотя до него наверняка дошли слухи о том, что это были подобранные в масть чистокровные рысаки. Это было тем более странно, если принять во внимание его страсть к породистым лошадям. Впрочем, его мозг был затуманен ежедневным, не прекращающимся ни на минуту пьянством; он теперь почти перестал следить за своей внешностью, превратившись в неряшливого, заросшего щетиной, равнодушного ко всему бродягу. Его жилет был покрыт засохшими винными пятнами, а изо рта несло, как из винной бочки.

Берта наблюдала за тем, как Жасмин распекала служанок, не успевших вовремя смахнуть паутину, которая появилась за ночь, или отполировать до блеска зеркало, и удивлялась произошедшим в характере ее питомицы значительным переменам. Даже в выражении лица Жасмин появилась какая-то одержимость. Однако сердце ее сохраняло прежнюю теплоту, которая выплеснулась наружу в день приезда Берты, а затем снова вернулась назад, словно в какую-то шкатулку с захлопнувшейся крышкой.

— А почему у вас нет детей? — спросила ее Берта, когда они сидели как-то вечером у камина.

— Потому что я не хочу их, — с предельной откровенностью ответила Жасмин.

— Ах, вот оно что… Но ведь ребенок наполнит твою жизнь совершенно иным смыслом. Ты перестанешь с утра до вечера думать о пыли и паутине, и из твоих глаз исчезнет этот жестокий, безжизненный отблеск.

Жасмин вздернула подбородок:

— Эти три с половиной года замужества сделали меня совершенно другим человеком, что касается ребенка, то я, наверное, не способна зачать его. Судьба оказалась милосердной ко мне хотя бы в этом.

— Как ты можешь быть в этом уверена?

Последовал ответ, произнесенный ровным голосом, от которого веяло ледяным холодом:

— Я это знаю, вот и все. Как может зачать жена от мужа, к которому она чувствует ненависть в любое время дня и ночи? Если бы я любила его, то у нас обязательно появились бы дети. Но от него?.. Ни за что! Поэтому не говори больше со мной о семье. У меня ее нет и не будет.

— Я понимаю все это лучше, чем вы думаете, мадам. Мне уже довелось однажды побывать замужем за первостатейным негодяем.

— Тебе?! — Жасмин непритворно изумилась. — Но ведь маме ничего об этом не было известно, не так ли?

— В конце концов она узнала все. Перед тем, как придти к вам в Шато Сатори и наняться няней, я оставила мужа, взяла другое имя и решила начать жизнь заново.

— У тебя были дети?

— Да, это был мальчик. Он умер, когда ему исполнилось три года. Сразу после его смерти я ушла. Мой сын остался бы жив, если бы не самодурство человека, называвшего себя моим мужем.

— О, моя бедная Берта! — Жасмин всплеснула руками. В ее голосе прозвучало неподдельное сочувствие.

— Вот почему сначала мне было так трудно привыкнуть к вам. У вас было все, и я думала, что так будет вечно, а у моего покойного маленького сына не было ничего. Вы должны были бы заменить мне ребенка, которого я потеряла, но этого не случилось. Наоборот, мое сердце ожесточилось против вас.

Жасмин печально улыбнулась:

— Ты ошибалась. Посмотри на меня сейчас. У меня теперь ничего нет, и я должна буду жить здесь до скончания века. Так, может быть, тебе легче будет полюбить меня в моем несчастье?

— Мне стало ясно, что я полюбила вас как собственное дитя, в тот самый момент, когда мое место возле вас заняла Жозетта, которая ловко умела разглаживать утюгом кружева и давать советы, какой помадой вам лучше мазать губы.

— Я знаю, что она страшно не нравилась тебе, но ты ничем не выказала своих симпатий ко мне, когда я изнывала, буквально сходила с ума от любви к Фернанду…

Берта флегматично пожала плечами:

— Меня это раздражало не меньше, чем вашу матушку, и по той же самой причине. Если бы вы были моей дочерью, то я хорошенько проучила бы вас, устроила бы такую порку, что вы неделю не смогли бы сесть.

— Но все-таки ты сама вызвалась приехать сюда и жить со мной…

— Я отправилась бы еще в тот день, когда мы услышали от Леноры о всех ваших злоключениям но ваша почтенная матушка испытывала тогда во мне слишком большую нужду, и вы знаете, почему.

— Я благодарю Господа за то, что ты теперь находишься здесь. — Жасмин соскользнула со своего кресла и, встав на колени рядом с Бертой, доверчиво положила голову ей на колени, устремив взор на камин, в котором весело и уютно потрескивали дрова. — Надеюсь, тебе здесь не слишком скучно и одиноко?

— Да благословит вас Бог! Откуда у вас такие мысли? После того, как с вашим батюшкой случилось несчастье, на всем белом свете, наверное, не было места спокойнее и тише, чем Шато Сатори. Мир и покой — вот что мне нужно больше всего.

Жасмин подняла голову. Ее лицо озаряли блики колеблющегося пламени.

— Так значит, тебе не надоест это мрачное место?

— Никогда. — Берта успокаивающе потрепала Жасмин по щеке. — Я буду с вами до конца моих дней.

Теперь, когда Жасмин регулярно получала почту, время не тянулось для нее столь уныло и безрадостно, как прежде. Известие о том, что королева произвела на свет будущего короля Франции, достигло замка Вальверде раньше, чем Жасмин получила из дома письмо, в котором содержалась та же весть. Письменные сведения, хотя и запоздавшие, отличались большими подробностями, и в посланиях говорилось о том, что новый дофин при крещении получил имя Людовик. Казалось, что Франции теперь предстоит вечно жить под властью королей с одним и тем же именем, правящих из Версаля.

Все то время, которое прошло после отстранения от власти герцога Бурбонского, Сабатин пребывал в ожидании подходящего случая чтобы обратиться к Королю с просьбой о помиловании. Рождение дофина, по его мнению, и являлось тем моментом, когда монарх был более, чем когда-либо, расположен к милосердию! Герцог не замедлил отослать петицию в Версаль и теперь с оптимизмом ждал ответа, находясь даже в более приподнятом настроении, чем в тот день, когда узнал, что жена его смертельного врага, герцога Бурбонского, совершила самоубийство, не в силах перенести разлуку со столь милым ее сердцу Версалем, разлуку, обрекшую ее на серое, унылое существование в ненавистной деревне.

Ответ из Версаля не заставил себя долго ждать и был доставлен особо снаряженным для этой цели курьером. Уединившись в библиотеке, Сабатин дрожащими от нетерпения руками сорвал с конверта королевскую печать и погрузился в чтение. По мере того, как он жадно проглатывал глазами строчку за строчкой, его лицо все более вытягивалось. Не поверив своим глазам, Сабатин еще раз прочитал официальный ответ, и когда, наконец, до него дошло, что петиция о помиловании отклонена королем, из его глотки вырвался ужасающий рев. Слепая ярость и отчаяние захлестнули его разум такой мощной волной, что он сделался в этот миг совершенно невменяемым. Скомкав письмо, Сабатин швырнул его на пол и принялся топтать ногами. Он знал, в чем дело. Причиной всему была Жасмин. Конечно, король не хотел ее видеть, но из-за этого безвинно страдал он, Сабатин! Оперевшись рукой о дубовую панель стены, разъяренный герцог прислонился лбом к запястью, пытаясь собраться с мыслями. Если бы в эту минуту на глаза ему попалась жена, он, не задумываясь, убил бы ее.

Однажды он чуть было не придушил ее, и страстное стремление избавиться от этого существа, являвшегося не более чем позорным пятном на его славном имени, овладело, им снова. Злобно зарычав, Сабатин дернул за шнурок звонка, и ему принесли графин с коньяком. Схватив сосуд с напитком с подноса, находившегося в руках дворецкого, он поднес его ко рту и сделал пару жадных глотков, опустошив графин почти наполовину. Затем обтер мокрые губы тыльной стороной ладони и плюхнулся в кресло с подголовником, обмякнув всем телом. Впав в состояние, близкое к столбняку, он просидел так весь день, Методично прикладываясь к горлышку графина. Увидев, что с хозяином происходит что-то неладное, слуги отнесли его наверх и уложили в постель.

В течение последующих пяти ночей Жасмин была избавлена от назойливых посещений мужа, Однако сердце у нее ушло в пятки, когда на пятую ночь ручка двери, соединявшей их спальни, повернулась снова. В этот раз события, однако, развивались несколько иначе, чем обычно, и вину за это Сабатин целиком возлагал на Жасмин. Ведь она никогда не обнимала его и не прижимала к себе так страстно, как положено всякой добропорядочной жене. С неделю назад из-за холодности и отсутствия рвения с ее стороны ему с огромным трудом удалось возбудить себя и достичь конечного удовлетворения, а в эту ночь Сабатина постигло полное фиаско. В изнеможении оставив равнодушное тело Жасмин, стоявшей в его излюбленной позе — на четвереньках, он бросился в свою спальню, где подсластил горечь позорной неудачи изрядной порцией коньяка и, рухнув в постель, заснул тяжелым беспробудным сном. Прошло еще несколько ночей, и он повторил попытку. Несколько раз его охватывала паника, когда ранее послушная ему плоть вдруг начинала терять привычную упругость и становилась почти дряблой, с трудом вонзаясь в лоно Жасмин, но затем вдруг все наладилось, и он опять ощутил сладостный экстаз последних мгновений, которые каждый раз кажутся неповторимыми. Однако на следующую ночь его ждал позорный провал. Казалось, что Жасмин в душе насмехается над ним. Задыхаясь от злости, он нанес ей несколько сильных ударов кулаком в грудь, и она чуть было не потеряла сознание.

Когда же он опять отправился в ее спальню, то обнаружил дверь запертой. Одного не очень сильного удара плечом в дверь хватило, чтобы старый замок вылетел из гнезда и упал на пол. Ворвавшись в комнату, Сабатин увидел, что его жена стоит, пригнувшись, у постели с ножом в руке, ее лицо дышало ненавистью:

— Если ты ударишь меня, я убью тебя!

Сабатин осторожно приблизился к ней и, внезапно выкинув вперед руку, сильно ударил ее по запястью. Нож вылетел из ее руки и, описав в воздухе широкую дугу, вонзился в пол под окном и зловеще закачался.

Это происшествие поначалу еще больше возбудило его, но результат все равно оказался плачевным, и тогда, охваченный бешенством, Сабатин стал таскать ее за волосы по спальне и хлестать тяжелой, как доска, ладонью по лицу, пока оно не превратилось в сплошной синяк.

И потом он праздновал триумф, полагая, что наконец-то сломил ее мятежный дух, когда на следующую ночь Жасмин покорно лежала на постели, заранее широко раскинув ноги и отбросив подальше покрывало. По ее щекам тихо скатывались слезы на уже изрядно промокшую подушку. Но победа Сабатина через несколько минут превратилась в поражение, когда его плоть бессильно обмякла и, оставив чресла Жасмин, стала дряблым, покрытым слизью отростком, не более чем внешним признаком принадлежности его владельца к мужскому полу. Сабатин, оцепенев от неожиданности, тупо уставился в глаза Жасмин и увидел в них торжествующее презрение. Она победила окончательно. Теперь уже и ему стало ясно, что все дальнейшие попытки совокуплений будут терпеть неизменный крах. Прежде чем Сабатин смог опять выместить на ней свою злобу, все выпитое перед этим вино, употребленное им с целью повышения мужской потенции, подступило у него к горлу, и в следующее мгновение мощнейший поток рвоты затопил постель Жасмин, испачкав тела обоих.

В течение многих ночей после этого дверь с новым замком не открывалась. Затем наступил час, когда Жасмин услышала в соседнем помещении низкий, рокочущий смех Сабатина и вторящее ему визгливое хихиканье женщины. Жасмин почувствовала огромное облегчение и, уткнувшись лицом в подушку, дала волю слезам радости. Все было кончено. Весьма маловероятно, чтобы Сабатин когда-либо вздумал опять забраться в ее постель.

Утром она позавтракала, как обычно, в своих покоях. Поднос с едой принесла ей Берта. Спустившись через несколько часов в столовую к обеду, Жасмин с удивлением обнаружила, что столовые приборы поставлены только напротив мест Сабатина и Генриэтты. На нее явно не рассчитывали. Лакеи с опаской косились на госпожу, стараясь угадать, будет ли она затевать скандал или нет. Ведь как бы герцог ни обращался с ней, в хозяйственных делах она имела такой непререкаемый авторитет, с которым нельзя было не считаться, и слугам вовсе не хотелось испытывать на себе последствия ссоры супругов. К их радости, Жасмин окинула стол беглым взглядом и, повернувшись, пошла к выходу; в каждом ее шаге чувствовалась свобода.

Изменение в ее внешности и поведении вскоре заметили все, и первой, конечно, Берта. Жасмин перестала выискивать паутину и, не изменяя обычной опрятности и чистоплотности, прекратила ежедневно принимать ванны, что было, разумеется, ненужным излишеством. Приступы меланхолии больше не посещали ее, и лицо Жасмин перестало казаться таким исхудавшим и измученным. Конечно, все это произошло не сразу, и случались срывы, но когда вскоре она выразила желание поехать с Бертой в деревню, а потом совершить прогулку в карете по окрестностям, у старой няни окончательно отпали сомнения в том, что к Жасмин возвращаются крепость тела и духа после всего, что ей пришлось испытать после приезда в замок Вальверде.

Утро выдалось очень пасмурным, и Жасмин вдруг почувствовала, что на нее вновь надвигаются старые страхи, когда карета покатила по извилистой аллее и вскоре оказалась у самых ворот. Она инстинктивно вцепилась в руку Берты и не отпускала ее. Ее разум отказывался постичь это противоестественное чувство. Странно и дико, что место, где ей довелось пережить столько горя, обладало такой притягательностью и казалось не средоточием всех несчастий, а спасительным убежищем. Жасмин уже собралась истерически закричать и потребовать, чтобы карета повернула назад; но тут Берта взглянула на нее и, дернув за руку, отвлекла внимание от исчезнувших из виду ворот.

— Даже не могу выразить словами, как мне сейчас хорошо. Ни за что на свете я не пропустила бы сегодня эту великолепную прогулку!

— Вот как! Но я не могу…

— Вы помните, ваша светлость, те времена, когда я сопровождала вас в Версаль? Вы были наряжены в шелка и бархат, а я надевала замечательное платье из голубой тафты, которое испортил пьяный придворный, споткнувшийся о мои ноги и заливший юбку вином…

Преодолев непонятный, необъяснимый страх, охватывавший ее каждый раз, когда она оказывалась за воротами замка, и не желая портить Берте прекрасное настроение. Жасмин с трудом выдавила из себя:

— Удивительно, как ты только не надавала ему пощечин…

Берту обуяло такое веселье, что она никак не могла перестать смеяться и, достав платок, стала утирать выступившие на глаза слезы. Ее смех был настолько заразителен, что Жасмин невольно улыбнулась. И в этот момент солнце пробилось сквозь тучи, и его лучи скользнули по траве и деревьям на горных склонах, подобно гигантской кисти художника, оставляющей после себя сочные, яркие Краски.

— Какой прелестный денек! — радостно воскликнула Берта. Она не стала настаивать на том, чтобы открыть окна, наглухо закрытые, несмотря на теплую погоду и ароматные запахи, стоявшие в воздухе. Еще раньше Жасмин приказала поднять стекла, решив почему-то отгородиться от природы. Когда деревня осталась позади и они опять выехали на открытое пространство, Берта молча опустила окно на своей стороне.

— Подумать только, ведь прошло почти три года с тех пор, как я приехала сюда, — непринужденным тоном завела разговор старая няня, стараясь произносить слова побыстрее и не дать Жасмин возможности запротестовать.:— Как летит время! Должна признаться, первое время мне казалось, что я никогда не смогу привыкнуть к здешнему климату, природе и обычаям, но все-таки мне понравилось здесь.

Берта болтала без умолку и Жасмин волей-неволей пришлось примириться с этим. Момент нервного срыва миновал.

Период возвращения Жасмин к нормальной, свободной жизни продолжался около шести месяцев. Первоначально ее состояние было столь угнетенным, что пейзаж за окном кареты в ее восприятии сливался в одно мутное пятно, но с каждой новой прогулкой ей становилось лучше, и, наконец, настало то утро, когда мысль о предстоящем выезде вызвала у нее не опасение, а предвкушение удовольствия, и Жасмин поняла, что башня, в которой она заперлась, рассыпалась в прах и никогда больше не поднимется из него.

Теперь, разъезжая по окрестным деревням, она обратила внимание на то, в каких жалких лачугах ютятся крестьяне. Это были обветшавшие грязные домишки, где сквозь крышу часто просвечивало небо. На фоне пышной зеленой растительности они смотрелись особенно неприглядно.

— Кто живет там? — спросила она Берту, испытывая сочувствие к ребятишкам в лохмотьях, сбежавшимся посмотреть на карету.

Их матери, худые женщины с высохшей грудью, оттаскивали своих детей назад, опасаясь, как бы те не попали под колеса экипажа.

— Это арендаторы вашего мужа, — ответила Берта будничным тоном.

Жасмин не сказала больше ничего, но решила в будущем обязательно обследовать условия, в которых жили эти люди. Это стремление помогло ей быстрее преодолеть страхи прошлого. Она увидела, как крестьяне целыми семьями, от мала до велика, трудились на полях и собирали урожай грецких орехов. Женщины носили тяжелые корзины, а мужчины вываливали их содержимое в повозки. Дни вскоре стали короче, дело шло к зиме, и на глазах Жасмин женщины и дети постарше собирали хворост в лесу и, надрываясь, волокли на спинах домой огромные вязанки. А сколько сил они тратили на свои огороды, выкапывая осенью овощи, без которых им было не пережить зиму!.. Когда вся картина нескончаемых лишений и каторжного труда предстала перед глазами Жасмин, она вспомнила слова матери, которая рассказывала о жизни бедняков без прикрас.

От Генриэтты Жасмин стало известно, что крестьяне часть своего времени трудятся на Сабатина бесплатно, отрабатывая барщину, установленную средневековым правом сеньора. За свои полоски земли и за лачуги, больше похожие на хлев, им приходилось платить ренту, а неизбежно накапливавшиеся недоимки превращали их почти в рабов.

Берта с ужасом встретила известие о том, что Жасмин собирается поближе познакомиться с жизнью арендаторов.

— Держитесь от них подальше! — приказала она таким тоном, будто Жасмин была малое дитя. — Вы там подхватите вшей, чесотку или еще что-нибудь.

— И тем не менее я пойду туда. Пусть на кухне соберут несколько корзин со съестными припасами. Эти бедняги вряд ли едят зимой досыта; особенно страдают дети, и Бог возрадуется, если мы хоть раз накормим их.

— Вам лучше было бы познакомиться с местной знатью и подружиться с теми, кто придется по душе. И вы снова сможете наслаждаться жизнью, выезжая на балы и маскарады.

Жасмин невесело усмехнулась:

— Сабатин никогда не разрешит ничего подобного. Неужели ты еще не поняла этого?

— А зачем ему знать об этом? — На лице Берты появилось лукавое выражение.

— Рано или поздно ему кто-нибудь обо всем расскажет. А если эти дворяне захотят нанести мне ответный визит, а у них перед носом захлопнут дверь? Я никогда не прощу себе этого. Такой, какой я была, мне снова не бывать, и даже не думай об этом. Прошли годы, и я стала другим человеком. А тебе снится все та же маленькая девочка в коротком платьице.

— Но ты все еще молода!

— Возраст здесь ни при чем. Я стала старухой в день своей свадьбы шесть лет назад. А теперь займись, пожалуйста, корзинами со съестным.

Это был день, надолго запомнившийся Берте. Отправившись вместе с Жасмин, она переступала один за другим пороги ужасных, смрадных хижин где стоял запах навоза, потому что зимой крестьяне держали скот прямо в своих жилищах, человеческих испражнений и едкого дыма. Немощные старики валялись обычно в углу на охапках гнилой соломы, брошенной прямо на землю, ибо эти несчастные даже не слышали о деревянных полах. Многие взрослые и дети страдали от лихорадки, которая свирепствовала в округе, унося жизни наиболее истощенных. Берта смотрела на Жасмин совершенно другими глазами, увидев серьезную, заботливую женщину, которая, не боясь заразы, бесстрашно подходила к постели больного, трогала лоб, давала толковые советы насчет лечения и раздавала еду, которую эти люди отродясь не видели на своих столах. Теперь она как две капли воды была похожа на свою мать. Берта вспомнила, что Маргарита часто брала с собой Жасмин, посещая дома своих работниц, когда с ними приключалась какая-нибудь беда, и хотя условия, в которых жили ее веерщицы, и оплата их труда не шли ни в какое сравнение с жалким существованием арендаторов, все же Жасмин получила представление о том, что значит болезнь кормильца для семьи со скромным достатком.

Управляющий глазам своим не поверил, когда его призвала Жасмин и передала длинный список семей, хижины которых следовало отремонтировать. Он сразу же пошел к хозяину и пожаловался:

— Мадам говорит, что лихорадка продолжает распространяться и что положение может стать критическим, если не отремонтировать вот эти дома. Однако, на мой взгляд, ничего страшного не случилось. Каждую зиму эти люди потихоньку вымирают. Да они уже привыкли так жить!

Сабатин слушал, зевая от скуки, но через несколько секунд сообразил, что вмешательство Жасмин может оказаться весьма полезным. Нельзя было не признать, что в ее идее есть здравый смысл.

— Делайте все, что вам говорит герцогиня. Эти бродяги умеют работать на земле, и, черт подери, что мы будем делать, если эта проклятая болезнь выкосит почти всех? А кто будет собирать урожай грецких орехов? Короче говоря, отремонтируйте им жилища и возьмите с них плату за это.

— Но ведь тогда они умрут с голоду, ваша светлость, — управляющий был крайне встревожен. Такая мера затрагивала как интересы герцога, так и его собственные интересы, ибо он и сам неплохо наживался, существенно недоплачивая поденщикам за их труды. — Зимой у них и так совсем нет денег.

Сабатин пожал плечами:

— Ну ладно. Отсрочьте повышение ренты до наступления весны.

Но когда пришла весна, управляющий не стал напоминать хозяину об этих проблемах. У него и так хватало забот, потому что герцогиня взялась проверять книги учета поступления ренты и обнаружила в них несовпадение цифр, которое указывало на то, что разницу между реальным и заниженным доходом управляющий клал себе в карман. Жасмин не успокоилась, пока не разоблачила все его махинации и он не был с позором уволен. На его место приняли другого человека, более соответствовавшего требованиям Жасмин.

Расследование деятельности бывшего управляющего не привело к прямым контактам между Жасмин и Сабатином. Все, что ей нужно было сообщить ему, она записывала и оставляла бумагу на столе, так же как люди оставляли петиции королю по утрам в понедельник и ждали затем результатов. С того самого дня, когда на нее перестали накрывать, если к столу выходил Сабатин, он полностью игнорировал ее и перестал ломать комедию, изображая при слугах вежливого и почтительного мужа. Это нисколько не повредило ей в чужих глазах. Отремонтированные хижины арендаторов и увольнение управляющего укрепили влияние Жасмин, и она продолжала пользоваться значительным и даже возросшим авторитетом. Настроение слуг было теперь не таким враждебным, как раньше, в те дни, когда герцогиня не давала им ни минуты покоя, придираясь из-за каждой пылинки. Людям же, нанятым совсем недавно, их госпожа казалась милой, спокойной женщиной, служить которой было легко и приятно.

Теперь, когда Сабатин совершенно не замечал ее присутствия, Жасмин дышалось куда легче. Если им доводилось случайно встретиться, то Сабатин смотрел остекленевшими глазами на жену так, словно она была невидимкой, и его взгляд пронзал Жасмин насквозь. Это случалось, когда он, пошатываясь, брел из столовой в свои покои и не мог сосредоточить взгляд мутных, осоловелых глаз на каком-либо предмете или человеке.

Он продолжал развратничать со служанками, что неизбежно приводило к печальному для девушек результату. Они беременели, и как только их состояние становилось видно невооруженным взглядом, экономка тут, же увольняла несчастных. И хотя по старому обычаю девушек, ставших жертвами герцога-соблазнителя, принято было выставлять за ворота замка без всякой денежной компенсации и рекомендательных писем, Жасмин в корне изменила это положение и позаботилась о том, чтобы бедняжки, не смевшие противиться похоти своего повелителя, получали и то, и другое. Она щедро вознаграждала их, выдавай дополнительную сумму на то, чтобы можно было снять жилье. Ведь после рождения ребенка им нужно будет не только питаться, но и иметь крышу над головой.

— Раньше я часто желала, чтобы мой муж допился до смерти, — заметила как-то раз Берта в беседе с Жасмин. — Но незадолго до отъезда сюда я встретила одного знакомого, который сообщил, что этот негодяй жив-живехонек и хлещет вино, как и прежде.

— Если ты полагаешь, что я желаю той же участи Сабатину, то ошибаешься, — ответила Жасмин, подумав о том, что иногда мысли Берты были весьма прозрачными. — Теперь, когда каждый из нас живет собственной жизнью, независимо друг от друга, я больше не боюсь его, как боялась раньше. Ни он, ни я не можем уехать отсюда без разрешения короля, и не имеет значения, кто из нас умрет первым. Разница будет лишь в том, что если овдовею я, то наследник Сабатина либо позволит мне остаться в замке, либо выселит в домик у ворот.

— А кто его наследник?

— Кузен, который сейчас служит при дворе, граф Арман де Вальверде. Генриэтта рассказала мне о нем, когда впервые приехала сюда.

В жизни часто случается, что стоит только впервые за несколько лет упомянуть имя человека, который давно не появлялся, как очень скоро он совершенно неожиданно приезжает в гости. Так и произошло. Через несколько дней после достопамятного разговора Генриэтта сообщила Жасмин, что Арман де Вальверде посетит замок и прогостит здесь несколько недель.

— Ты должна сшить себе несколько новых платьев, — возбужденно воскликнула Генриэтта, — и снова занять свое место за столом, пока Арман не уедет!

— А если я откажусь?

— Пожалуйста, не нужно, я умоляю тебя! — Генриэтта была похожа на перепуганную взъерошенную птичку, часто-часто замахав рутами в воздухе. — Ведь это будет первый гость, которого примут в замке не только за то время, что ты прожила здесь, но и за многие предыдущие годы. Сабатин впервые за время ссылки узнает, чем дышит сейчас двор. Он придет в ярость, если ты разозлишь его, и выместит свою злобу на мне…

Берта негромко пробормотала сквозь зубы:

— …Или на вас, мадам. Так что будьте благоразумны и соглашайтесь.

Жасмин, которой не понравилось, что ейподсказывают, кивнула:

— Хорошо, Генриэтта.

— Кто знает, — сказала Берта после того, как Генриэтта ушла, — может быть, из этого выйдет какая-нибудь польза.

Жасмин явно переоценивала то нетерпение, с каким ждал приезда своего родственника Сабатин. Он заказал себе новую одежду из Парижа и стал меньше пить. Кузены были почти ровесниками. Проведенная вместе бурная молодость навсегда сблизила их, и узы дружбы, более тесной, чем можно было предположить между двоюродными братьями, не прерывалась никогда. В мозгу у Сабатина засела навязчивая мысль убедить Армана выступить за него ходатаем перед королем. Что мешало, в конце концов, королю отменить указ о его ссылке, между тем как Жасмин могла бы остаться на прежнем месте в замке Вальверде?..

По прибытии Армана поразил новый, великолепный облик замка. Казалось, он подмигивал приезжему всеми своими ярко сиявшими на солнце свежевыкрашенными стеклами — от нижних ярусов до самого верха башен, а цветники, аккуратно подстриженные кусты и лужайки могли поспорить изяществом с Версальскими садами. Разница заключалась лишь в масштабах. Армана, однако, больше удивляло другое обстоятельство: его кузен был женат вот уже седьмой год, но брак этот не принес наследника, который мог бы оспорить права Армана на замок Вальверде. Гость не забыл о том, что к замку прилегали бескрайние земли с тучными пашнями, обширными плантациями грецкого ореха и превосходными лесами, где обитало много дичи, и теперь не исключалась возможность того, что все эти богатства перейдут во владение другой ветви рода Вальверде, представителем которой и являлся Арман. Он уже готов был считать это поместье своим, ибо знал, что во времена мушкетерской юности Сабатин зачал несколько бастардов и, следовательно, вина за отсутствие потомства лежит на его супруге.

Стройный и сухощавый Арман был чуть ниже ростом, чем его кузен, которого он приветствовал с искренней любовью, спешившись у крыльца. Он не показал вида, что поразился тому, как резко изменилась к худшему внешность Сабатина. Заплывшее нездоровым жиром тело и особенно гигантский живот, выпиравший вперед, делали кузена похожим на ходячую винную бочку. О нездоровом пристрастии к алкоголю говорили также налитые кровью глаза и опухшее лицо. В, те времена сосланные вельможи обычно спивались, и Арману, конечно же, это было известно, но, тем не менее, ему стало не по себе при виде того, как его родственник катится по той же дорожке.

— Как здорово снова встретиться с тобой, Сабатин! — с чувством воскликнул он.

— А уж я рад твоему приезду так, что даже не могу выразить словами. Сознавать, что тебя не забыл твой ближайший родственник, — это ли не главное утешение? Даже твои дети не забывают черкнуть мне письмецо от случая к случаю.

Арман, уже дважды овдовевший и имевший взрослых детей, вовсе не горел желанием жениться в третий раз, тем более что в Париже у него была очаровательная любовница, которую он не стал брать с собой из уважения к хозяйке замка. Жасмин запомнилась ему как одна из самых прелестных девушек, появлявшихся при дворе, и его нисколько не удивило то, что она расцвела и превратилась в восхитительно красивую женщину. Правда, ее красота имела оттенок ледяной отчужденности.

— Добро пожаловать в замок Вальверде, кузен Арман! — вежливо и довольно равнодушно приветствовала она гостя. — Смею надеяться, что вам понравится у нас и даже весь блеск и очарование Версаля не скоро заставят вас покинуть поместье Вальверде.

— Я очень признателен вам, кузина Жасмин. — В Армане сразу же проснулся галантный кавалер. — Королевский двор потускнел, лишившись вашего очаровательного общества. Кто из старожилов Версаля не помнит вас? Но, как я вижу, вы и здесь продолжаете блистать своим великолепием.

Как хорошо были ей знакомы такие комплименты!.. Воспоминания нахлынули на Жасмин волшебной и грустной волной ностальгии. Арман своим присутствием как бы олицетворял давно забытую элегантность манер и внешнего вида кавалера, явившись в замок в отлично скроенном, без единой морщинки, камзоле, шелковых чулках с только вошедшей в мужскую моду высокой стрелкой. Вместо подвязок его панталоны были перехвачены чуть ниже колена пряжками с бриллиантами. Вечером за ужином он преподнес Жасмин в подарок изящный золотой браслет с изумрудом, Генриэтте — пару вышитых и благоухающих тончайшими духами перчаток, а Сабатину — прекрасной работы трость с золотым набалдашником. Своими веселыми и пикантными, иногда даже излишне острыми анекдотами Арман растопил лед напряженности, царившей в начале ужина, и несмотря на то, что эти истории в основном высмеивали придворные нравы, даже Сабатин поддался общему настроению и много раз смеялся до слез, получив от рассказов, сыпавшихся из кузена прямо-таки градом, удовольствие не меньшее, чем Жасмин с Генриэттой. Первая, однако, заметно погрустнела, когда Арман перешел к сплетням о короле.

— Набожность королевы не знает границ. Она и близко не подпускает Людовика к своей постель накануне дней святых. К несчастью для короля она обнаруживает в календаре все больше и больше святых, о которых никто и никогда даже и не слышал!

Мужчины гулко загоготали, и даже Генриэтта захихикала, но Жасмин молча смотрела печальными глазами в фужер с вином, который держала в руке. Похоже, что брак для Людовика сложился не так удачно, как она надеялась.

Когда ужин закончился, Жасмин и Генриэтта вышли из-за стола, оставив мужчин наслаждаться курением и вином. Сабатин, приготовившись к изрядной выпивке, был немало удивлен, когда кузен решительно закрыл ладонями оба фужера, не дав ему наполнить их из графина, который он уже поднял со стола.

— Пока хватит, — сказал Арман. — Я хочу поговорить с тобой серьезно. Что с тобой случилось? И почему ты не перемолвился ни единым словом со своей прекрасной женой на протяжении всего ужина?

Лицо Сабатина с упрямо выдвинутой вперед нижней челюстью помрачнело:

— Эта сука виновата во всех моих несчастиях. Да и жена она никудышная, пустобрюхая. От этого брака у меня не будет наследника, так что тебе и твоим детям повезло. Проклятье! Я не нуждаюсь в твоих поучениях! Выпей со мной, если ты мужчина. Мне здесь не с кем было водить компанию, и я пил в одиночку все время с тех пор, как покинул королевский двор.

Арман был вынужден выпить с ним, но при этом знал меру и наматывал себе на ус все обиды, которые выплескивались из Сабатина, разгоряченного вином. Кузену скоро стало ясно, что Сабатин во многом сам виноват в том, что очутился в полном одиночестве, заносчиво отказавшись общаться с местной знатью и, что еще хуже, третируя здешних дворян при каждом удобном случае. Как и все при дворе, Арман разделял это мнение о сельских землевладельцах, но Сабатин сам теперь принадлежал к их числу и должен был наладить с соседями хорошие отношения, а не задирать свой надменный орлиный нос. Арман уже давным-давно решил для себя, что если ему когда-нибудь выпадет несчастье оказаться в положении кузена, то он ни в коем случае не будет обрекать себя на такое добровольное заточение. Не удивительно, что брак его оказался неудачным. О Боже! Этот лоботряс не удосужился даже устроить в своих угодьях приличную охоту, хотя доходы позволяли ему держать одну из лучших псарен во всей Франции и не меньше дюжины егерей. Можно только посочувствовать Жасмин, которой от скуки приходилось водить дружбу с этой выжившей из ума старухой, которая была ему совсем незнакома. Если бы она даже завела себе любовника из числа лакеев, то и тут Арман не стал бы ее осуждать. Сабатин испытал горькое разочарование, когда Арман уклонился от обещания замолвить за него словечко перед королем. Зная о недавно полученном отказе, кузен не видел в этом никакого смысла. Сабатин опять бы запил горькую, потеряв всякий интерес к гостю, если бы Арман этому решительно не воспротивился и не стал следить за ним, как зоркий ястреб. Он брал его с собой в лес на верховые прогулки, которые длились весь день, заставил его расшевелить дряблые мускулы, устроив на террасе фехтование на рапирах, которое затем вошло у них в ежедневную привычку. После ужина, когда Сабатина особенно сильно одолевала тоска и он принимался за вино, Арман развлекал его игрой в карты, делая высокие ставки словно они находились не в глухом захолустье, а в Версале.

Через три недели Арман, весь сияя, пришел к Жасмин:

— Сабатин согласился устроить бал и пригласить на него всю местную знать. Ваши дни заточения окончились. Добро пожаловать в царство живых!

Жасмин, не помня себя от счастья, бросилась к Арману на шею и от полноты нахлынувших чувств расцеловала его в обе щеки.

Когда были разосланы приглашения, оказалось, что не все соседи их приняли. Те, кто до сих пор чувствовали себя уязвленными прошлыми обидами, усмотрели в этом внезапном изменении отношения к ним со стороны высокомерного де Вальверде какой-то подлый подвох, но большинство, движимое простым любопытством, согласились приехать. Женщины горели желанием посмотреть, наконец, на таинственную и загадочную герцогиню, а мужчины надеялись, что им под каким-нибудь предлогом удастся хотя бы мельком взглянуть на жеребцов чистых кровей, которыми славились герцогские конюшни. Большая часть гостей, явившихся на бал к де Вальверде, состояла из сельских дворян, чья голубая кровь подтверждалась родословными, бравшими свое начало с пятнадцатого века. Однако, несмотря на это, тем из них, у кого не было иного источника доходов, приходилось весьма туго в случае неурожая или массового падежа скота. Разумеется, были среди них и исключения, и эти немногочисленные богачи заказывали себе одежду у лучших парижских портных, в то время как остальные пыжились, как могли.

Жасмин надела на бал вышитое золотом платье из белого атласа. Сабатин был в черном бархатном камзоле с серебряными позументами, который еще больше подчеркивал его угрюмый вид. Когда объявляли о прибытии каждого гостя, он приветствовал их так, словно не мыслил свое присутствие здесь без верной супруги, стоявшей рядом, при этом, правда, никто, не замечал, что хозяин замка избегает разговора с ней. Надо отдать должное Сабатину, который в искусстве притворства достиг совершенства. Однако Жасмин испытала-таки один неприятный момент, когда она и Сабатин должны были открывать бал. У нее даже дрожь пробежала по телу, когда он взял ее за руку, но скоро танец завершился, и больше им не пришлось быть партнерами.

Ужин просто поразил всех своим фантастическим великолепием. Он был подан на золотой посуде из сервиза, привезенного давным-давно из Версаля, но до сих пор остававшегося нераспакованным. Разумеется, если считать по меркам королевского двора, платья безнадежно отстали от моды, да и у камзолов покрой был явно времен правления предыдущего монарха, но в остальном бал, безусловно, удался на славу. Повсюду, как в Версале, в вазах стояли свежие, благоухающие цветы. Праздничную обстановку помогали создавать и роскошные фамильные драгоценности, извлеченные из старомодных шкатулок.

Неутомимый и вездесущий Арман сделал все чтобы каждый чувствовал себя здесь непринужденно и весело. Он предусмотрительно выяснил необходимые подробности о том, кто есть кто среди местной знати, и позаботился, чтобы Жасмин познакомилась с теми, кто в будущем мог наилучшим образом скрасить ее весьма безрадостное существование: при этом их финансовое положение не имело особого значения. Арман также не забывал время от времени приглашать на танец самых робких девушек, которые застенчиво жались вдоль стен и вряд ли нашли бы себе партнера. Танцуя же с расфранченным и галантным версальским кавалером, они чувствовали себя наверху блаженства. Кузен Сабатина успевал также делать комплименты почтенным матронам, а среди мужчин быстро завоевал репутацию «своего парня». Но он допустил одну ошибку.

Арман разузнал, что поблизости проживают еще трое сосланных вельмож, причем все они в период пребывания при дворе были хорошо знакомы Сабатину. Арману пришло в голову, что его кузену будет легче привыкнуть к местному обществу, если он установит связи с теми, кто в свое время блистал при дворе и не уступал Сабатину ни в чем, включая старинную родословную. Все трое жили не очень далеко от замка Вальверде не больше одного дня пути. Двое носили герцогский титул, а третий был маркизом. Звали их соответственно Шовен, Оливри и Гансе. Один принадлежал с числу тех самых «разрушителей версальских оград», а двое других были сосланы еще в год правления герцога Орлеанского, первого регента. Шовен привез с собой жену, глупое и надменное создание, которая при всяком удобном случае подчеркивала свое мнимое превосходство над окружающим, выражая пренебрежение и к присутствовавшему на балу обществу, и к самому балу. Оливри и Гансе явились одни, так как давно овдовели. Сабатин не спешил признать в них равных себе товарищей по ссылке, но в то же время ему было приятно пообщаться с теми, чей статус в обществе был сравним с его собственным. Еще задолго до окончания бала он исчез с ними в библиотеке. Там они принялись играть на высокие ставки, напились вдрызг и развлекались до самого утра.

Жасмин пришлось мириться с несносным присутствием герцогини Шовен целых две недели. Именно, столько времени прошло, пока, наконец, трое собутыльников Сабатина не решили оставить замок Вальверде. Эти пожилые развратники только и делали, что скакали на лошадях по утрам, а остальное время посвящали картам и вину. Грубые и примитивные шутки, которыми они забавлялись, подходили больше безусым школярам, но никак не вельможам почтенного возраста, пусть даже и ссыльным.

После их отъезда Жасмин вздохнула с облегчением и смогла наконец-то продолжить несколько знакомств, завязавшихся на балу. К ее великому сожалению, Арман в это время уже должен был возвращаться в Версаль. Вид у него был довольно неважный, потому что ему пришлось много пить вместе с Сабатином и его гостями и вдобавок он чувствовал тяжкий груз вины.

— Боюсь, что я оказал вам плохую услугу, Жасмин, — прощаясь, сказал ей Арман очень серьезно. — Мне ни в коем случае не следовало опять сводить Сабатина с этими людьми. Могут возникнуть серьезные неприятности.

— Мой муж своим капризным характером так или иначе, но всегда напрашивается на неприятности, — печально ответила Жасмин, — не беспокойтесь об этом, Арман. Без вашего, такого своевременного вмешательства, я никогда бы не вкусила вновь удовольствия светской жизни, а Сабатин не принял бы приглашения на охоту от двух здешних дворян. Опять оказаться в седле охотничьей лошади значит для него гораздо больше, чем можно себе представить. — Она подняла голову, и ее лицо осветилась доверчивой и признательной улыбкой: — Вам вовсе не стоит тревожиться по пустякам. Хуже, чем было, уже не будет.

Позже ей пришлось вспомнить эти слова.

ГЛАВА 14

Идея заказать портрет Жасмин первому принят в голову Лоренту. Двенадцать лет минуло с тех пор, как он в последний раз видел дочь. В Шато Сатори висели два ее портрета: один был написан, когда ей исполнилось пять лет, а другой — перед самым ее шестнадцатилетием в те блаженные дни, когда никто и не предполагал, что впереди их всех ждут грозные беды. Она была совсем еще девочкой, оставляя навсегда родной дом, а Лорент хотел видеть на портрете взрослую женщину, какой она стала.

За истекшие годы здоровье его поправилось настолько, что он мог уже передвигаться, чуть волоча больную ногу, с помощью трости или опираясь на руку Маргариты. По сути, им пришлось опять строить жизнь заново, собирая ее из разбита осколков. И все же пустота, зиявшая после исчезновения Жасмин, до сих пор так и не была заполнена. Конечно, если бы у нее была возможность регулярно посещать своих родителей, все сложилось бы по-другому. Однажды из уст Лорента прозвучало предложение, чтобы Маргарита съездила в Перигор, хотя перспектива даже ненадолго остаться одному вызывала у него неосознанный страх.

— Теперь, когда Жасмин больше не связана необходимостью оставаться в пределах замка, ты могла бы снять номер в городской гостинице и встретиться с ней там, — отважно промолвил Лорент, напустив на себя беззаботный вид, за которым прятался ужас одиночества. Маргарита была его главным оплотом, его утешительницей, хранительницей его жизни и, самое главное, его другом и возлюбленной. К его невыразимому облегчению, она отказалась.

— Мое место здесь. Жасмин молода и вынослива, а мы с тобой уже старики и нуждаемся друг в друге. — Она поцеловала мужа, стараясь не выказывать своего страстного желания увидеть дочь, но дорога туда отняла бы слишком много времени, и Лорент мог не выдержать долгого одиночества. Она не решалась покидать его более чем на час, потому что после первого случившегося с ним удара последовало еще несколько, и каждый, несмотря на кажущуюся незначительность, отбрасывал его назад, чуть ли не в первоначальное состояние тяжело больного человека. И Маргарита всегда со страхом ожидала, что следующий приступ окажется роковым. Она с радостью восприняла идею заказать портрет. Это было почти то же самое, что снова увидеть Жасмин.

— Я приглашу лучшего художника, какого только можно найти в Париже, — сказал Лорент с энтузиазмом. — Кстати, кто писал последний портрет короля, который все так хвалили?

Они вместе составили и отослали письмо художнику, но прежде, чем от него пришел ответ Лорент скончался. Однажды утром Маргарита проснулась в их постели и обнаружила, что муж больше не дышит. Он умер тихо, во сне.

— О, мой дорогой… — прошептала Маргарита и слезы хлынули у нее из глаз, когда она взяла его руку, как делала бессчетное количество раз в прошлом, если нужно было подбодрить и успокоить Лорента. — Я любила тебя больше, чем ты думал…

Печальная новость достигла и Версаля. Барон достойно послужил преумножению архитектурной славы этого знаменитейшего дворца. Людовик написал собственной рукой письмо с выражением искренних соболезнований вдове покойного. Однако при этом он не вспомнил или не захотел вспомнить Жасмин.

У Людовика и в самом деле хватало забот, но не в пример своему прадедушке, он не любил постоянно находиться в центре всеобщего внимания. Разумеется, ему приходилось по-прежнему проделывать скучнейшую процедуру официального отхода ко сну и подъема в государственных спальных покоях, но спать там он решительно отказался. У него была куда более удобная спальня недалеко от официальных апартаментов, которую он приказал устроить для себя в пустовавшем помещении, чтобы избежать назойливого любопытства придворных. Это дало ему возможность вставать гораздо раньше положенного часа и заниматься важными государственными делами у себя в кабинете, а затем, накинув на ночную рубашку халат, он спешил в государственные спальные покои, чтобы успеть к началу официальной церемонии подъема. Разбудить короля по должности полагалось его главному постельничему. Ночью, после отхода ко сну, он часто вновь одевался и, выскользнув без липшего шума из дворца, инкогнито посещал балы и другие ночные развлечения в Париже. Его сон был очень коротким: четырех-пяти часов в сутки, не более, вполне хватало ему для восстановления сил. Целый лабиринт тайных коридоров и переходов, сделанных по его личному указанию, помогал королю успешно скрываться из Версаля в сопровождении одного-двух спутников. Но, к чести Людовика, следует отметить, что он всегда высоко ставил свою монаршью честь и не допускал никаких глупых выходок, да и вообще с неприязнью относился к разврату и кутежам.

И все же ему пришлось обзавестись любовницей, хотя и против своей воли. Этого никогда бы не случилось, если бы не набожность Марии, под различными предлогами часто уклонявшейся от исполнения супружеских обязанностей. В конце концов, король потерял всякое терпение. В оправдание королевы следует сказать, что она уже родила десятерых детей и, конечно же, устала от постоянных беременностей, но Людовик все же продолжал испытывать к ней очень теплые чувства, хотя теперь они все больше отдалялись друг от друга. Мария замкнулась в узком кружке друзей, один вид которых навевал на короля скуку, и не желала посещать с ним веселые празднества, устраивавшиеся во дворце, как он ее ни упрашивал. И тогда он вынужден был искать утешения на стороне, в обществе женщин более молодых, чем королева: Людовика больше не привлекали те, кто был старше его, как это случилось, когда он влюбился в Жасмин и Марию.

Жасмин… Ее лицо внезапно возникло в его памяти откуда-то из глубин небытия. Молодая, в расцвете юности, она на секунду промелькнула перед ним словно наяву и затем мгновенно исчезла, как птица в полете.

В замке Вальверде Жасмин крепилась изо всех сил, стараясь мужественно переносить обрушившееся на нее несчастье. Если бы отец скончался несколькими годами раньше, когда она находилась в состоянии острого душевного кризиса, на который накладывались физические и моральные страдания, вызванные еженощным насилием со стороны мужа, Жасмин, вне всякого сомнения, погрузилась бы в постоянную меланхолию, поскольку горе ее невозможно было бы измерить. К счастью, теперь она уже была не той изумленной девочкой, которую судьба внезапно ввергла в бездну ненависти, а зрелой женщиной, способной вести себя рассудительно и с достоинством.

Хотя Сабатин никогда теперь не приближался к ней, а дверь между их спальнями была постоянно заперта с ее стороны на ключ, а с его — на засов, ей приходилось терпеть его издевательства в иных формах после бала, когда он возобновил знакомство с тремя опальными вельможами, дружками его версальских дней. Она почувствовала огромное облегчение, когда Сабатин уехал погостить к ним. Они завели обычай, согласно которому все ездили в гости друг к другу по очереди. Теперь ее муж частенько отсутствовал в замке Вальверде целыми неделями, но за это блаженство приходилось платить в полной мере, когда все трое приезжали к Сабатину с ответным визитом. Герцогиня Шовен больше не показывалась в замке Вальверде. Хотя Жасмин и недолюбливала эту капризную, самонадеянную женщину, однако она не могла не сочувствовать ей, представляя, что творилось в их замке, когда там проходило очередное сборище этих пропойц и дебоширов. Ей казалось, что госпожа Шовен питала инстинктивное отвращение ко всей этой компании.

Казалось, что бывшие версальские кавалеры с общего молчаливого согласия решили полностью игнорировать то положение, в котором оказались, и притворяться, будто они до сих пор вращаются в среде золотой молодежи своей юности. От них совершенно ускользало то, что они сильно постарели и должны были, хотя бы в силу своего возраста, обладать определенной долей здравомыслия. Однако эти люди походили, скорее, на старых вояк, встретившихся где-нибудь в кабачке на окраине Парижа или в придорожной харчевне, которые под воздействием винных паров вновь переживают старые битвы и пытаются вдохнуть исчезающий дух своей жизнерадостной, полной авантюрных приключений молодости.

Однако на этом их развлечения не заканчивались. Как и вся знать Шовен, Гансе и Оливри путешествовали вместе со своей челядью, в число которой входило немало смазливых юношей и девушек. Под кутежи и карточное игры были отведены три отдельных помещения, где Сабатин и его гости часто ссорились и громко кричали, досадуя в случае проигрыша, словно они находились в своих версальских апартаментах, вне пределов слышимости короля. Сабатин честенько в припадке гнева срывал с себя напудренный парик и швырял его на пол, топча ногами. Таким образом он перепортил немало париков. Ему и его гостям всегда прислуживали лакеи из числа приезжих, которые не допускали в эти три комнаты никого из посторонних лиц. Местные слуги с самого начала догадались, в чем состояли обязанности этих избранных, но держали языки за зубами. Остальные дворецкие, камердинеры и горничные замка, поняли суть происходившего позже, когда двери всех трех смежных помещений поздними вечерами стали запираться изнутри и странные слуги, более похожие на женщин, оставались вместе с господами, чтобы ублажать их теперь уже иными способами. Иногда оттуда доносился подозрительный шум, чередовавшийся со взрывами бурного смеха и глухими стуками. Затем вельможи освоились, и в следующие свои посещения предавались разврату еще менее сдержанно, и в эти периоды обитатели замка покрепче запирали на ночь двери своих покоев и каморок, и везде воцарялась зловещая тишина, которую нарушали лишь безобразные выкрики за дверями комнат, где происходили настоящие оргии.

Жасмин старалась никого не приглашать в те дни, когда в замке буйствовали вышеупомянутые аристократы, которыми верховодил Сабатин, поскольку в пьяном состоянии они были способны на самые дикие выходки, и лучше было не попадаться на их пути, когда вечерами они иногда рыскали по коридорам. Берта и несколько других дворецких и горничных пожилого возраста уже имели несчастье испытать на себе непристойные и жестокие шутки этих вельмож. Жасмин пока миновала эта участь — наверное, потому, что Сабатин желал досадить ей иным способом. Он знал, что Жасмин была глубоко возмущена тем, что по его милости замок превратился в настоящий вертеп. Она чувствовала, что друзья Сабатина испытывали к ней такую же ненависть, как и он, видя в нем жертву обстоятельств, а ей приписывая главную вину за случившееся. Жасмин испытывала к ним те же чувства, ненавидя за надменность, громкие, бесцеремонные голоса и отвратительные пороки. К самому же Сабатину она питала еще большее отвращение, чем прежде.

Жасмин никогда не позволяла себе бездельничать, и это помогало ей достойно переносить тяжкую скорбь утраты. И она не ограничивалась раздачей милостыни старикам, страждущим и сиротам в своем поместье, что отнимало у нее немало времени. Обнаружив, что большую часть года население деревень страдало от отсутствия работы, особенно в зимнее время, она основала небольшую мастерскую по производству вееров, которые находили неплохой сбыт в Перигоре и некоторых других, более крупных городах. Немалых забот требовала и Генриэтта, здоровье которой изрядно пошатнулось: фактически эта старушка стала почти инвалидом и не покидала больше свои, похожие на музей, покои, где она обитала в счастье и блаженстве, часто воображая себя в прошлом.

Когда пришло еще одно письмо из Шато Сатори, вскоре после первого, в котором содержалась печальная весть о кончине Лорента, Жасмин подумала, что мать писала о похоронах отца. Так оно и было. Но не только отчет о похоронах обнаружила в этом письме Жасмин. Она благоговейно закрыла глаза и прижала письмо к груди.

— Моя мать едет в Перигор! — воскликнула она прочувствованно, обращаясь к Берте, чье лицо засияло при этом известии, словно лампада. — Наконец-то я снова увижу ее! После стольких лет.

По счастливому совпадению за день до приезда Маргариты Сабатин отбыл из замка Вальверде в одно из своих очередных долгих турне по поместьям трех собутыльников — содомитов. Теперь им предстояло развлекаться в замке герцога Оливри. Эго означало, что Жасмин могла без каких-либо помех принять свою почтенную родительницу в замке Вальверде и наслаждаться ее обществом в течение по меньшей мере месяца. Именно столько времени обычно длилось отсутствие Сабатина.

Мать и дочь встретились снова в гостинице в Перигоре. Жасмин прибыла туда как раз вовремя, чтобы встретить карету, въехавшую в ворота и остановившуюся у крыльца. Не успела Маргарита, которую не заставил ссутулиться даже груз ее семидесяти трех лет и тяжелые недавние испытания (она была по-прежнему такая же энергичная и подтянутая, уверенная в себе женщина), спуститься на землю со ступеньки кареты, как к ней уже с распростертыми объятиями подбежала Жасмин.

— Мамочка!

— Дитя мое!

Они обнялись с радостью и слезами. Когда же их объятия разомкнулись и они отстранились, чтобы как следует рассмотреть друг друга, Маргариту неприятно кольнуло в сердце.

Даже в этот момент ликования весь облик Жасмин не излучал то внутреннее тепло, которое всегда многократно усиливало ее привлекательность. Красивое и гордое лицо дочери несколько осунулось, и тонкая кожа, обтягивавшая хрупкие скулы, только что не светилась. Бледность и худобу лица не помогли скрыть даже румяна, которых Жасмин явно не пожалела. Она тут же угадала мысли матери:

— Знаю, что я уже не такая, какой ты запомнила меня. Смерть отца тоже наложила свой отпечаток, однако твое общество будет целебным эликсиром, вселяющим силы и радость. О, мамочка, как хорошо, что ты приехала!

Сначала Маргарита колебалась — ехать ли ей погостить в замок Вальверде:

— А вдруг ты сурово поплатишься за это? Ведь твой муж запретил твоему отцу и мне когда-либо переступать порог его дома.

— Ему теперь на все наплевать — с тех пор, как он начал якшаться со своими старинными дружками, от одного вида которых тошнит. Как-нибудь в более подходящее время я расскажу тебе о них поподробнее. Поехали со мной, мама. Все уже готово.

Когда они добрались до замка Вальверде, Берта, давно высматривавшая их карету, тут же поспешила навстречу. Ее тяжелая фигура забавно переваливалась с боку на бок. Она присела в реверансе и услышала теплое приветствие своей бывшей хозяйки. Радость буквально захлестывала преданную служанку, которой снова посчастливилось увидеть баронессу. Жасмин отвела Маргарите покои, располагавшиеся рядом, и казалось, что они никогда не наговорятся всласть. Жасмин хотелось услышать обо всем, но на первом месте для нее были подробности болезни отца, о которых не сообщалось в письмах матери. Затем уже шли прочие детали быта Шато Сатори. Она узнала, что верная Ленора собирается вскоре выйти замуж за одного из садовников.

— Их свадьба была отложена из-за того, что Ленора была очень занята, помогая мне заботиться о твоем покойном отце. Я отвела им один из домиков, построенных у нас в поместье, и они уже благоустраивают его. В любой момент я могу рассчитывать на ее помощь, ведь она все время будет у меня под рукой, — во всяком случае, пока у нее не пойдут дети. Я обещала им долго не задерживаться, чтобы успеть на их свадьбу.

— И когда же должна состояться эта свадьба? — с тревогой спросила Жасмин, не желавшая, чтобы какие бы то ни было обстоятельства сократили время пребывания ее матери в замке Вальверде.

— Не раньше, чем через шесть недель. У нас впереди еще много времени, да и потом что помешает мне приехать сюда снова?

Маргарита провела с дочерью пять недель. Это было время, полное солнца и тепла для Жасмин. Несмотря ни на что, никогда еще не чувствовала она себя в общении с матерью такой счастливой, и именно теперь между ними установилась подлинная близость, которой не существовало прежде. Они весело смеялись, заново переживая забавные случаи из семейного прошлого и старые шутки, бывшие когда-то у них в ходу. Их приглашали на обеды и ужины в дома тех, с кем Жасмин успела подружиться; они вместе гуляли в окрестностях замка и в лесу, ездили по утрам в коляске на прогулку и посетили веерную мастерскую, которая чрезвычайно заинтересовала Маргариту. Выбор изделий был небогатым, но сами вееры, аккуратные и изящные, очаровали ее. Конечно, они не смогли бы удовлетворить изысканные вкусы Версаля, но требованиям местных модниц соответствовали вполне. Особенно тронули душу старой мастерицы вееры, которые Жасмин изготовила сама. Опытный глаз Маргариты сразу выделил тонкую работу и искусное вкрапление полудрагоценных металлов.

— Лишь благодаря тебе я научилась этому искусству, — сказала довольно улыбающаяся Жасмин в ответ на похвалу матери. — Помнишь, как я восставала против твоих уроков?

— Да уж! Сколько упрямства в тебе было… — согласилась Маргарита, которую эти воспоминания и веселили, и заставляли задумываться.

Часто в их беседах возникали и серьезные темы. Так, однажды Маргарита рассказала Жасмин о своей любви к Огюстену, о том, как она возникла и чем закончилась.

— Я давно хотела, чтобы ты узнала обо всем, — закончила она свой рассказ, — потому что однажды все, что происходило в стенах Шато Сатори в годы преследования гугенотов, а также содержание некоторых документов станет известно, и для тебя это могло бы оказаться не совсем приятной неожиданностью. Но главное, мне ни в коем случае не хотелось, чтобы у тебя возникла хотя бы тень сомнения относительного того, кто твой отец. Огюстен ушел из моей жизни за много лет до того, как я встретила Лорента.

— Я очень рада, что ты мне все рассказала.

Маргарита задумчиво потрогала кольца на своих пальцах; ее мысли в этот момент унеслись очень далеко. На ее губах появилась слабая улыбка.

— Огюстен однажды сказал мне, что мужчина способен любить двух женщин. Это действительно так, хотя он имел в виду нечто иное. Я любила твоего отца не меньше, чем его. Но совершенно по-другому. И все же должна признать, что Огюстен остался в моей жизни ослепительной искрой которая зажгла во мне истинную любовь. Без этого я не смогла бы полюбить и твоего отца, и даже десятки лет, минувшие с той поры, не погасили ее в моем сердце.

Горло Жасмин перехватило от избытка чувств: ее мать испытала такую любовь, какую ей никогда не суждено встретить! Судьба Шато Сатори, этого гнезда страстной любви, ставшего ей теперь еще более дорогим, взволновала ее. Она молила Бога, чтобы ей не скоро еще пришлось беспокоиться о том, как поступить с этим наследством. И все же мать должна узнать об этом.

— Ты же понимаешь, что Шато Сатори никогда не станет моим, не так ли, мама? Ведь Сабатин заявит о своих правах на наследство, а по закону имущество жены должно принадлежать мужу, и продаст его.

Лицо Маргариты опять обрело жесткость и решительность:

— Я уже составила завещание, и по нему Сабатину Шато Сатори не видать, как собственных ушей. Но это дело будущего, и я сейчас не хочу больше о нем говорить.

Нетрудно было догадаться, что нежелание Маргариты обсуждать отношение своего зятя к имуществу, которое могло достаться ему в случае ее смерти, было связано с его отвратительным поведением. Жасмин рассказала матери о многих жутких фактах, от которых волосы могли встать дыбом. О завещании больше не упоминалось ни разу.

Золотые деньки промелькнули слишком быстро, и Маргарита стала готовиться к отъезду. За день до него, гуляя рука об руку с Жасмин по цветникам, она заговорила о портрете, который перед смертью хотел заказать Лорент.

— Мне бы очень хотелось выполнить его последнюю волю и повесить твой портрет в малиновом зале. Твоему покойному отцу это очень понравилось бы. Было бы просто замечательно, если бы ты позировала в новом платье, которое я тебе привезла. Он помогал мне выбрать ткань для него всего лишь за несколько дней до смерти.

— Я так и сделаю. — Жасмин не очень прельщала идея утомительного позирования, но она сочла себя обязанной превозмочь нежелание ради памяти отца и в утешение матери.

Наступило утро отъезда Маргариты. За завтраком они с Жасмин почти не разговаривали, опечаленные предстоящей разлукой. Улыбки, которыми они изредка обменивались, не отражали их подлинных чувств.

Маргарита, облаченная в очень элегантный плащ темно-зеленого оттенка, в шляпке, вышла вместе с Жасмин из своих покоев и направилась к лестнице, и в это время к ним подбежала запыхавшаяся Берта с встревоженным лицом:

— Карета герцога едет по аллее!

Жасмин ответила:

— Успокойся, Берта! Мама уже уезжает, и ему никак не удастся испортить нам настроение. Он опоздал!

Жасмин и Маргарита спустились по лестнице вместе, Берта следовала за ними. Привратник распахнул двери сразу же, как только карета хозяина остановилась у крыльца. Сабатин вышел из кареты и оказался в зале в ту секунду, когда его жена и теща сошли с последней ступеньки лестницы. Он замер в неподвижности: внешнее сходство обеих женщин мгновенно подсказало ему, что та, повыше и постатнее — его теща. Он уставился на нее, не говоря ни слова. Глаза из узких щелочек на опухшем лице излучали неприкрытую ненависть. Маргарита ответила тем же ледяным молчанием, величественно проплыв мимо Сабатина во все еще открытую дверь. Но как только она переступила порог, в Сабатине словно щелкнула заводная пружина, Он тут же захлопнул за тещей дверь и отбросил Жасмин, намеревавшуюся последовать за матерью, сильным толчком в грудь. Она задохнулась, но затем задышала ровнее и опять шагнула к двери. На этот раз он схватил ее за руку и дважды ударил по лицу другой рукой, а затем отбросил Жасмин в сторону, как беспомощную куклу. Жасмин непременно размозжила бы себе голову о пол, выложенный каменной плиткой, если бы Берта не успела подхватить падающую хозяйку своими сильными руками. Восстановив равновесие, Жасмин резко повернулась и ринулась по залу в обратном направлении. Вбежав в примыкавшее к нему помещение, она молнией проскочила его и оказалась в коридоре, который вел к другому выходу из замка.

Задыхаясь, она бежала по тропинке, ведущей к аллее. Ее надежды оправдались. Экипаж Пикардов ждал у ворот, а мать выглядывала из открытой дверцы. Жасмин вскарабкалась внутрь и села напротив.

— Твое лицо! — в ужасе воскликнула Маргарита. — Что он сделал с тобой?

— Ничего. — Боль расставания жгла сильнее, нежели ссадины на щеках. — Какое это имеет значение, если я, несмотря ни на что, могу попрощаться с тобой!

— Поехали со мной! — взволнованно уговаривала ее Маргарита. — Сейчас же! Оставь это чудовище! Я паду на колени перед королем и буду умолять его отменить тот давний указ о ссылке. Он не должен распространяться на тебя.

Жасмин отрицательно мотнула головой.

— Амнистия может быть предоставлена лишь обоим супругам. Одной жене никогда не разрешат вернуться в Париж без мужа. Даже если Людовик и пожалеет меня ради нашей старой дружбы, закон обяжет его уважать право Сабатина обладать женой. А он никогда не отпустит меня в Версаль, если самому ему придется оставаться здесь. Он скорее убьет меня.

Маргарита побледнела как полотно:

— Если он так опасен…

— В обычных обстоятельствах — нет, — поспешила добавить Жасмин, не желая, чтобы мать уехала, увозя в сердце тяжесть тревоги за судьбу дочери. — Первое время я опасалась смерти от его рук, но затем мне все надоело, и я приняла бы ее как избавление от мук. Теперь эта опасность позади. Он получает удовольствие, изведя меня другими способами. Один из них ты только что видела…

— Я не могу оставить тебя здесь со спокойной душой!

— И, однако, тебе придется это сделать. Не беспокойся, со мной ничего не случится! Я теперь не одна, у меня есть мастерская, неплохие друзья, с которыми можно проводить время. Мне есть о ком заботиться — о больных и стариках в деревне и это наполняет мою жизнь смыслом. Я думаю о том, чтобы открыть здесь и небольшую школу для детей. Ну и, наконец, мне остаются воспоминания о твоем приезде, а в следующий раз я поживу с тобой в Перигоре. Только обещай, что скоро опять навестишь меня!

— Обязательно, дитя мое.

Они обнялись и поцеловались. Затем, продолжая держать руку матери, Жасмин сошла вниз со ступеньки кареты и, немного помедлив, выпустила ее. Дверь захлопнулась, Маргарита высунулась из окошка и махала на прощанье, пока и карета, и она сама не превратились в Глазах Жасмин в зеленое пятно, исчезнувшее за деревьями. Жасмин повернулась и медленно побрела назад в замок. Сабатина нигде не было видно, и это немного успокоило ее. Она подумала, что еще легко отделалась, совершив с точки зрения Сабатина вопиющий проступок, приютив свою мать в замке на столь продолжительное время против его воли. Внезапно она увидела берту, которая сидела в кресле и рыдала.

— Что случилось? — спросила Жасмин, подбежав к ней.

— Я не попрощалась с баронессой. Мои больные ноги не позволили мне доковылять до кареты во дворе, а теперь я никогда больше ее не увижу!

По спине Жасмин пробежал леденящий холодок:

— Не говори так! Она скоро приедет снова. Это уже решено.

Через два месяца после отъезда Маргариты в замок Вальверде прибыл художник Мишель Бален. Он без особого удовольствия взялся за этот заказ, работы у него и так хватало, и он запросил такую запредельную сумму в качестве компенсации за время, потраченное на дорогу и неудобства столь долгого путешествия, что почти наверняка ожидал встретить отказ. Но баронесса Пикард твердо решила, что портрет ее дочери должен писать именно он, и даже не поморщилась, услышав названную им цену. И вот он приехал. Его никто не встретил. Герцог был на охоте, а герцогиня находилась в созданной ею школе для крестьянских детей. Единственным членом семьи, остававшимся в тот момент в замке, была какая-то престарелая мадам, которая хворала и не могла спуститься к нему из своих покоев.

Он стоял в зале, выслушивая говорившего ему все это лакея, и чувствовал, как внутри у него закипает раздражение. Это был высокий мужчина с нахмуренными светлыми бровями, пронзительными серыми глазами, гордым носом и массивным подбородком. Выглядел он весьма эффектно. Его непослушным густым волосам явно пытались придать некое подобие порядка, стянув назад и скрепив на шее ниже затылка черной шелковой лентой. Наслаждаясь прохладой зала, которая приятно освежала его пропотевшее от невыносимой летней жары тело, он, тем не менее, не мог заглушить в себе чувство обиды, вызванное этим пренебрежительным приемом провинциальной знати. Пользуясь репутацией признанного мастера портрета, он обладал беспрепятственным доступом в Версаль и в дома многих старинных аристократических семейств, где его всегда принимали с соблюдением необходимого ритуала и воздавая почести. Но здесь никто не спешил ему навстречу. Ничто больше не заставит его покинуть пределы Парижа и Иль-де-Франс или Версаля, какой бы выгодный заказ ему ни предлагали! Его самолюбию преподали горький урок. Одному только Богу известно, зачем он впутался в это дело.

— Соблаговолите пройти сюда, сир.

Он последовал за лакеем в ливрее и белом парике, который повел его вверх по лестнице с чудесными резными перилами из дуба. Да, интерьер этого замка был явно не из худших. Повсюду висели красивые большие зеркала в изящной оправе и роскошные шелковые портьеры и драпировки. Когда Бален оказался на верхней площадке лестницы, внизу послышался какой-то шум. Он обернулся и увидел, как в предупредительно распахнутую привратником дверь стремительно вошла женщина, от развевавшихся муслиновых юбок которой исходило громкое шуршание. На голове у нее красовалась широкополая соломенная шляпка с ленточками в розовую полоску. Она быстро разговаривала на ходу со старым слугой,который с трудом поспевал за ней, семеня на полусогнутых коротких ножках. Судя по веселому выражению ее лица, можно было подумать, что слуга сообщил ей нечто забавное. Бален решил обнаружить свое присутствие и спросил, не снимая руки с перил балюстрады:

— Ее светлость герцогиня де Вальверде? — Женщина недоуменно вскинула голову, и из-под полей шляпки показалось овальное лицо, которое сразу же привлекло его наметанный глаз художника — превосходные скулы, высокий лоб, нежная кожа с кремовым оттенком и замечательные, чуть припухлые алые губы, и все это в обрамлений блестящих каштановых волос с отливом цвета меди. Но самое главное было в том, что ее кристально-прозрачные, ярко-синие глаза, скрывающие какую-то невысказанную печальную тайну, взволновали его до глубины души, заставив забыть о том, что он художник, и воспринимать эту женщину как мужчина, восхищенный ее красотой. Бален всегда придерживался принципа не путать дела с удовольствием, но сейчас внезапно каким-то шестым чувством на мгновение угадал, что возникла чрезвычайно опасная ситуация, из которой уже невозможно выбраться. Такого поворота он никак не ожидал. Но в следующий миг все эти мысли были тут же отброшены прочь и забыты, так же, как и сожаления о приезде в замок Вальверде. Это произошло в тот момент, когда их глаза встретились и взгляды слились воедино.

— Мсье Бален! — Она бросилась навстречу, в то время как он тоже повернулся и стал спускаться по лестнице к ней. — Приношу свои глубочайшие извинения за то, что вас никто не встретил и вам не было оказано надлежащего гостеприимства посла столь долгого и утомительного путешествия из Парижа.

Мишель склонился над изящной рукой Жасмин, чтобы запечатлеть на ней поцелуй, и вдруг с удивлением заметил на одном из пальцев пятнышко от чернил. Это внезапно умилило его. В обворожительной женщине чувствовалась некая непосредственность девочки-подростка, и ему захотелось вызвать к жизни именно эти ее черты.

— Я только что прибыл и не успел ощутить никаких неудобств.

Жасмин знала твердо: ни один мужчина еще не смотрел на нее так, как Мишель Бален. Он ощутил в себе мгновенную и разительную перемену: герцогиня стала новым горизонтом, за который ему еще не доводилось заглядывать. Это и льстило ему, и беспокоило, выходя далеко за рамки профессиональной оценки модели, с которой ему предстояло писать портрет.

— После того, как вас проведут в ваши покои, — сказала она, — мы пообедаем. Нам нужно о многом поговорить. Вы можете выбрать в замке любое место для своего холста.

— Вы очень любезны.

Сабатин монополизировал право говорить за обедом. Арман по-прежнему держал его в курсе всех событий, происходивших при дворе, регулярно переписываясь с ним, и поэтому ему было известно о дворянском происхождении Балена: в противном случае, он ни за что не сел бы за один стол с ним, так же, как не сел бы и со своей женой, присутствие которой он вынужден был терпеть по долгу необходимости, когда приходилось принимать гостей, как, например, сейчас. Более того, Арман написал, что при дворе с Баленом носятся как со знаменитостью с тех пор, как он вошел в моду и король с королевой пришли в восторг от своих портретов в полный рост, написанных им совсем недавно.

— Я хочу, чтобы вы сделали и мой портрет, — заявил Сабатин самоуверенным и наглым тоном, не допуская ни малейшего сомнения в том, что его заказ будет принят с благодарностью. — В последний раз мое изображение писали еще в мою бытность при дворе, а теперь я хочу, чтобы здесь висело что-нибудь поновее, ведь с тех пор я здорово изменился. — Под влиянием винных паров он напыщенным жестом простер руку. — В полный рост! Чтобы выглядело как можно импозантнее. Ну, да вы не хуже меня понимаете, что я имею в виду.

Жасмин чувствовала себя в не своей тарелке: ее явно смущал этот наглый, покровительственный тон по отношению к художнику, и она с полным правом ожидала, что Бален в вежливой форме даст отказ. Однако художник сделал неожиданное предложение:

— А почему бы не верхом на коне, сир?

— Грандиозно! — Сабатин просиял и оглушительно ударил по столу ладонью, подтверждая свое полное одобрение. — У меня есть превосходный жеребец, на котором никто, кроме меня, не осмеливается ездить. И не думайте, я щедро расплачусь за хорошую работу!

Жасмин была ошеломлена. Маргарита написала, что Бален был буквально завален заказами и едва смог изыскать время для поездки в Перигор, а тут он вдруг ни с того ни с сего берется за работу, которая потребует самое малое месяц, а то и больше. Затем, застав ее врасплох и как бы прочитав ее мысли, Бален обратил на Жасмин свой взгляд и посмотрел так, как и в первый раз. И тогда ей стало ясно, что именно она послужила причиной такого решения. В ней возникло предчувствие какого-то серьезного испытания, которое готовит судьба и которое уже неотвратимо приближается. Казалось, что некая сеть, прозрачная, как осенняя паутина, и крепкая, как шелк, уже опутала ее, но странно: почему-то это совершенно не пугало Жасмин. Каким образом и когда ей удастся выпутаться из этой сети, она сейчас даже не представляла. И вообще, ее начинали занимать иные мысли. Именно сейчас она стала думать о художнике как о Мишеле, не называя его больше про себя по фамилии.

Как и следовало ожидать, Сабатин распорядился, чтобы предпочтение было оказано его портрету, а потом уж художник мог приняться и за портрет жены, который в глазах герцога не имел никакой ценности. Мишель установил свой огромный холст в северной части замка, в помещении с очень широкими окнами и высокими дверями, с тем расчетом, чтобы можно было без затруднений вынести оттуда законченный портрет. Много часов провел художник на конюшне, наблюдая за жеребцом и набрасывая эскизы. Жасмин нечасто видела его за столом, ибо ей приходилось иногда обедать и ужинать у знакомых, но каким-то образом Мишель ухитрялся встретить ее на крыльце, на лестнице или в саду и завязать беседу. Однажды утром он появился в школе — маленьком домике, который отдали в распоряжение одной благородной дамы, оставшейся без средств к существованию. Теперь эта женщина занималась здесь с детьми, которых родители иногда отпускали из дома.

Он сделал наброски детей, и те, изумленные, широко разинув рты, наблюдали, как на бумаге, еще секунду назад чистой, как по волшебству появляются их лица. Получив рисунки, дети бурно радовались. Туг же Мишель молниеносно, несколькими росчерками изобразил Жасмин, и она, взяв набросок, выразила не меньшее удовольствие, чем дети.

— Именно такой вы и собираетесь писать меня? — Он набросал ее делающей игрушечные браслеты из соломы и сена для детей помладше, чтобы те научились различать, где правая, а где левая рука. На его рисунке у Жасмин выбился из прически длинный локон и, завившись, повис сбоку. Она поспешила заправить его назад.

— Такой я вас вижу сейчас, — произнес он с улыбкой.

Что-то в его голосе заставило ее взглянуть на Мишеля, а затем отвернуться. Да, он влюблен в нее. Возможно, это чувство возникло в тот самый момент, когда он впервые посмотрел на нее этими пронзительно-страстными глазами. Но пока она не испытывала никаких ответных чувств, кроме восхищения его талантом. Эскизы жеребца были великолепны, и детей он изобразил с неменьшим искусством. Листок с ее изображением был подписан. Значит, он лелеял надежду, что она возьмет этот рисунок себе на память. Жасмин решила, однако, подшутить над ним и помахала наброском у себя над головой:

— Кто хочет эту картинку?

Тут же образовалась свалка у ее стола, и она отдала рисунок самому маленькому ребенку. Но Мишель, не теряя времени, уже принялся рисовать другой, присев к краешку стола, за которым сидела пожилая учительница. Выйдя из школы, он подал Жасмин новый рисунок. На нем она была изображена смеющейся и с тем же выпавшим из прически локоном, который пыталась заправить назад.

— Вот с такой, какая вы сейчас, я и хотел бы написать портрет.

— Перестаньте же шутить! — сказала она, деланно рассердившись. — Я уверена, что королеве вы этого не говорили и писали ее в полном убранстве.

— Но я никогда не видел королеву играющей с детьми и не замечал чернил на ее пальцах! Да и прическа у нее всегда в идеальном порядке.

У Жасмин перехватило дыхание. Даже если бы он описывал ее обнаженной, его голос вряд ли звучал бы более чувственно и нежно.

— И тем не менее, мой портрет должен быть безупречным с точки зрения общепринятых требований, потому что он будет висеть в доме моей матушки.

— Ваше желание для меня закон. — Теперь в его голосе звучала усмешка. Это уже было лучше. Она встретила его взгляд, и они оба рассмеялись. Возвращаясь в замок, они разговаривали обо всем, что только приходило в голову.

Жасмин взяла набросок и спрятала в ящик комода.

После этой встречи она видела его реже. Мишель всерьез приступил к работе над портретом Сабатина, и из-под его кисти постепенно выходил очень впечатляющий, образ. Герцог был изображен в охотничьей куртке из зеленого бархата и вышитой золотом черной треуголке, сидя на коне, вставшем на дыбы. В руке он держал хлыст. Очертания фигуры были пока еще неопределенными. На заднем плане виднелись горы, покрытые лесами, а в верхнем левом углу возвышался во всем своем гордом величии замок Вальверде. Помимо собственных слуг, Мишеля сопровождали два ученика, которые смешивали краски, мыли кисти, грунтовали оба холста и рисовали кое-какие незначительные детали заднего плана на портрете Сабатина. Из Парижа вскоре прибыл специальный деревянный блок, на котором имелось седло. Теперь герцог позировал, сидя в нем, а не верхом на жеребце — беспокойном, постоянно перебиравшем ногами и крутившем головой, что значительно затрудняло работу Мишелю. Когда необходимость в использовании этого приспособления отпала, Мишель отправил его назад вместе с обоими учениками. Он объяснил причину за ужином, который состоялся в тот самый вечер, когда ученики отбыли в Париж. За столом присутствовали и несколько гостей, ведь внешняя сторона двойной жизни Сабатина предполагала, что перед местной знатью он играл роль радушного хозяина.

— Поскольку мне здесь придется пробыть гораздо дольше, чем я ожидал, — сказал Мишель соседям по столу, внимательно слушавшим его, — ученики будут продолжать работу над картинами в моей парижской студии. Там они будут заняты делом вместо того, чтобы крутиться здесь у меня под ногами.

Эта ложь не могла обмануть Жасмин. Она понимала, что Мишель хотел писать ее портрет, оставшись с ней один на один.

Полный самомнения, Сабатин совершенно забыл об истинной цели приезда художника, которая заключалась в том, чтобы написать портрет Жасмин. Ему страшно нравилось похваляться присутствием в своем доме придворного художника Их величеств, который создал в северном зале настоящий шедевр. Его раздражало то, что Мишель никому не разрешал взглянуть на портрет хотя бы краешком глаза, пока не будет положен последний мазок. Сабатину уже до смерти надоело позировать, и он с огромным нетерпением ждал конца работы, чтобы опять отправиться в гости к друзьям. На этот раз их сборище должно было состояться в поместье Оливри, и свежую струю в их развлечения обещали внести куртизанки, привезенные из Лиона. Первоначальный квартет из четырех опальных вельмож теперь разросся за счет новых приверженцев изысканных версальских наслаждений, и число этих неофитов превышало два десятка. Это означало, что для Сабатина отпала необходимость выполнять роль хозяина, так как у его приятелей появились излюбленные пара-тройка мест, где они встречались. Расходы на все эти оргии, составлявшие довольно значительную сумму покрывались вскладчину.

Сабатин всегда с легким сердцем надолго оставлял Жасмин одну. Он не ревновал ее ни к кому ибо убедился, что его жена не проявляет никакого интереса к мужчинам. Он даже был свидетелем того, как на местных балах и празднествах Жасмин несколько раз одергивала некоторых не в меру назойливых кавалеров. Это нисколько не удивляло его: ведь Жасмин прекрасно знала, что ее ждет суровое наказание, если она позволит себе легкий флирт, не говоря уже о том, чтобы наставить ему рога. С его точки зрения, она была совершенно непривлекательной, и ему даже в голову не приходило, что он совершает очень опрометчивый поступок, оставляя жену в замке в компании представительного кавалера ее возраста. Все свое время она тратила на уход за Генриэттой и благотворительную деятельность в поместье, помогая сирым и убогим, и в его глазах была более, чем когда-либо, серой и скучной особой, «рабочей скотиной», тянувшей на себе все хозяйство замка. Более того, из писем кузена ему стало известно, что у художника нет отбоя от прелестных поклонниц его таланта из числа молодых придворных дам. Если бы кому-то вздумалось сказать Сабатину, что портретист видит в его жене образец редкой красоты, он зашелся бы от дикого смеха, как это случалось с ним на попойках, когда рассказывались самые похабные анекдоты.

Сабатин отбыл в свою увеселительную поездку, как обычно взяв с собой несколько особо доверенных слуг. Жасмин, неотлучно находившаяся при Генриэтте, возмущалась бессердечием мужа. Как он мог уехать в то время, как старая дама находилась при смерти? В действительности Сабатин заглянул разок к ней перед отъездом. Впервые он побывал в ее покоях со времен юности и своими глазами убедился, что конец близок. Даже не поцеловав Генриэтту на прощание, он резко повернулся и вышел, подчеркивая этим нежелание участвовать в похоронах престарелой родственницы.

Генриэтта скончалась через три дня после отъезда Сабатина. К нему отрядили нарочного, но, как и ожидалось, Сабатин не вернулся. Жасмин искренне скорбила об этой утрате. Когда она впервые прибыла в замок Вальверде, Генриэтта стала ее единственной подругой и всегда относилась к ней с симпатией и отзывчивостью. Мишель в эти дни оказался для Жасмин незаменимой опорой. Он делал все возможное, чтобы помочь ей, и пока похороны не состоялись, не принимался за портрет. Проводить Генриэтту в последний путь пришло довольно много народу. Хотя мало кто знал ее лично или помнил ее, все же эти люди посчитали себя обязанными отдать ей последнюю дань уважения как родственнице герцога. Всех присутствовавших немало смутило и удивило отсутствие на похоронах Сабатина.

— Мне ее будет так не хватать, — сказала Жасмин, гуляя с Мишелем в саду однажды вечером после ужина. Было очень тепло, а на небе уже высыпали звезды. — Очевидно, мне следует запереть ее покои, чтобы разобраться в ее вещах позднее, когда у меня будет время.

— Это даст мне, наконец, возможность начать ваш портрет.

Они остановились у пруда, в котором был устроен фонтан. Его журчание очень нравилось Жасмин, ибо напоминало ей Версаль.

— Я отняла у вас слишком много времени, так ведь? — спросила она взволнованно. — Да, конечно, я поступила непростительно эгоистично, позволив своим горестям вытеснить из моей головы все остальное. Естественно, вы хотите закончить портрет как можно быстрее.

Мишель легонько взял её подбородок с обеих сторон кончиками пальцев и, чуть приподняв, заглянул ей в глаза.

— Неужели вы и в самом деле полагаете, будто в этом заключается главная цель моего пребывания здесь? Время потеряло для меня всякое значение. Я его не замечаю, пока могу видеть вас, слышать ваш голос и быть рядом с вами.

Пылкий взгляд Мишеля вызвал в Жасмин такую радость, что ей с трудом удалось сохранить внешнее самообладание. Она чувствовала себя так, словно ее сердце готово было разорваться от переполнившего его счастья. Оно не могло больше сдерживать любовь, которая родилась и окрепла в нем с того самого дня, когда Жасмин узнала о подлинных чувствах к ней Мишеля. На этот раз она не бросилась очертя голову в любовный омут, как это случилось у нее в девичестве с Фернандом. Теперь ее не могли увлечь просто симпатичное лицо или пробуждающаяся чувственность. Любовь возникала шаг за шагом, путем познания характера, мыслей и взаимных интересов. Только такая любовь имела под собой прочную основу и, однажды проникнув в сердце, оставалась там навсегда.

— Я никогда не думала, что услышу такие слова, — прошептала Жасмин с восхищением. — Я надеялась, что вы испытываете такие чувства ко мне, но то, что вы сказали, сделало меня невероятно счастливой.

— У меня есть о чем еще сказать вам… — Нежно обняв ее за талию, Мишель привлек Жасмин к себе и ласково погладил по спине. — Я люблю вас. Мне хотелось держать вас в своих объятиях с тех пор, как я впервые увидел вас.

За секунду перед тем, как его страстный рот запечатлел поцелуй на чудесных, ждущих губах Жасмин, Мишель заметил, что в ее глазах промелькнул страх, а затем она опустила веки и покорно прильнула к его груди. Такая более чем благосклонная реакция женщины на его признания в любви опьяняла Мишеля. Ни он, ни она не желали прерывать этот сладостный поцелуй, в котором выражалась и их любовь, и взаимное желание. Когда же все-таки их уста разомкнулись, они долго смотрели, улыбаясь, друг на друга, а затем Мишель стал покрывать ее лицо нежными трепетными поцелуями, мелкими и частыми. После этого он опять обнял возлюбленную и, прижавшись щекой к ее щеке, а другой рукой бережно охватив ее плечи и поддерживая ее затылок ладонью, попросил о том, о чем любой мужчина попросил бы при таких обстоятельствах женщину, ответившую взаимностью на его любовь:

— Позвольте мне придти сегодня ночью в вашу комнату…

Она не могла пустить его в ту постель, где довелось познать столько боли и унижений. Вместо этого она пришла в его спальню, и луч лунного света вел ее по этому пути любви. Призрачная фигура в струящейся серебряным блеском белоснежной ночной сорочке и халате из тончайшего батиста, с длинными, распущенными по плечам шелковистыми волосами, доходящими до пояса — такой Жасмин предстала перед Мишелем на пороге его комнаты. Он ждал ее, и она сразу упала в его объятия.

И все же сначала она вся сжалась в напряженный комок, закрыв рукой глаза, как перепуганная девственница в первую брачную ночь. Он разглядел несколько шрамов на ее прекрасном теле и сделал соответствующие выводы. Успокоив Жасмин ласковыми прикосновениями губ и языка и почувствовав, что ее тело расслабилось, Мишель с необычайной осторожностью раздвинул ее ноги и вошел в нее так нежно, словно они оба были невинными юношей и девушкой, впервые предающимися этому величайшему из всех земных наслаждений. Легкое касание его гладкой кожи, горячие уверения в беззаветной любви и преданности, произносившиеся шепотом, громкое биение двух сердец вытеснили из ее сознания и прогнали прочь все тени прошлого. Она убрала с глаз руку и увидела лицо любимого прямо над собой.

— Моя дорогая Жасмин, я никогда еще не любил ни одну женщину так, как люблю тебя! Всю свою жизнь я ждал этой ночи, но не подозревал об этом, пока мы не встретились.

Охваченная восторгом, она полностью отдалась ему, не помышляя ни о чем, кроме желания навечно слиться с Мишелем, стать с ним одним целым.

После этого они все ночи проводили вместе.

И лишь Берта обо всем догадалась и порадовалась тому, что Жасмин наконец-то удалось обрести свое счастье. Днем Мишель продолжал работу над портретом Жасмин. Она сидела в кресле, обтянутом золотой парчой, и установленном на помосте. Задний план был задрапирован портьерами из цветастого шелка. На этом месте Мишель решил изобразить Шато Сатори, выполняя волю баронессы Пикард. Необходимые эскизы были сделаны им заранее, перед тем, как отправиться в Перигор. Атласное платье Жасмин цвета топаза представляло собой последний крик парижской моды: с кринолинами, расширявшимися на бедрах, корсетом, туго зашнурованным на спине, и юбкой в виде перевернутой буквы V, из-под которой кокетливо выглядывала нижняя юбка из кремового шелка, вышитого узорами. Казалось, что бледно-желтые розы падают вниз и собираются в букеты у кромки.

Перед тем, как Жасмин начала позировать, портрет Сабатина приобрел, наконец, свой окончательный вид и был вынесен из студии шестью слугами, которые стащили его, пыхтя и обливаясь потом, вниз, где вставили в огромную раму — настоящее произведение искусства резчиков по дереву и позолотчиков. Теперь в северном зале, превращенном в студию, не осталось ничего, что могло напоминать Мишелю и Жасмин о присутствии здесь ее мужа. Они забыли об этом человеке, словно он никогда и не существовал.

Время для Жасмин исчезло, потеряло всякие ориентиры, потому что она не сводила взгляда с Мишеля, не переставая любоваться им, когда он с напряженным выражением лица появлялся из-за полотна с кистью в одной руке и палитрой в другой, тщательно всматриваясь в ее черты. Иногда она, чтобы подразнить его, корчила смешные гримасы. Мишель улыбался в ответ, но тут же, спохватившись, напускал на себя серьезный вид и строго грозил ей кисточкой. Их любовь не знала границ, но оба они прекрасно сознавали, что время, отпущенное им, стремительно истекает и продлить его никак невозможно. Но им не хотелось тратить ни минуты на глупые размышления о том, что все могло бы быть по-другому, если бы судьба свела их на много лет раньше. Это был их звездный час, и они хотели воспользоваться им в полной мере.

Оба мучительно страдали от необходимости появляться раздельно во всех остальных помещениях замка. Он сходил с ума всякий раз, когда Жасмин приходила ночью к нему в комнату с опозданием на несколько минут против обычного срока. Когда она переступала порог, Мишель подхватывал ее на руки и кружился с ней по комнате, обезумев от счастья.

Однажды она задержалась надолго. Берта поскользнулась и, упав, растянула руку. Жасмин туго забинтовала ей запястье, дала глоток коньяка, чтобы избавить от боли, и проводила в комнату. Когда она, вернулась в свою спальню, намереваясь задуть свечи перед тем, как идти к Мишелю, то обнаружила, что тот уже ждет ее там.

— Не здесь! — выдохнула Жасмин с отчаянием, когда Мишель приготовился взять ее на руки и положить в постель. — Не в этой комнате…

Она отвернула лицо, но Мишель ласково взял ее за подбородок большим и указательным пальцем правой руки и еле заметным, но настойчивым движением заставил снова посмотреть ему в глаза.

— Именно здесь, — тихо произнес он. — А где же еще я смогу помочь тебе избавиться от твоих кошмаров?

И он действительно сделал это, очистив ее спальню от призраков ужасных, позорных воспоминаний. Впоследствии пребывание в этой спальне всегда вызывало у Жасмин ассоциации с той ночью, когда ей выпало счастье испытать самые утонченные наслаждения, какие, наверное, не выпадали ни одной женщине на свете, кроме нее. С тех пор она засыпала здесь с блаженной улыбкой на устах, Вновь мысленно переживая те незабываемые мгновения.

Портрет был закончен. Мишель сам собирался отвезти его Маргарите. Лакеи вставили портрет в изящную раму, покрытую позолотой, и тщательно упаковали. И все же художник никак не мог заставить себя сесть в карету и всякий раз под благовидным предлогом откладывал свой отъезд. Жасмин пылко убеждала его покинуть замок Вальверде до возвращения Сабатина, но все было напрасно, и тогда приготовься уехать сразу, как только покажется карета Сабатина, — умоляла она Мишеля. — Мы с тобой не сумеем скрыть наших подлинных чувств друг к другу, если будем прощаться у него на глазах.

Теперь, когда их кратковременное счастье переживало свои последние дни и часы, Мишель принялся строить планы:

— Я продам свою парижскую студию. Мы можем уехать в Женеву, Венецию или Рим… Мне все равно, где писать мои картины.

— Нет! Дурная молва последует за нами, и твоя репутация будет уничтожена. Твое место в Версале. Не мучай меня понапрасну несбыточными мечтами.

В глубине души он знал, что Жасмин права. Он быстро возненавидел бы добровольное изгнание, даже в ее обществе. Эти чувства неизбежно повлияли бы на их отношения, а ему хотелось такого исхода не больше, чем ей.

Судьба была милостива и в последний раз подарила им свою улыбку. Удалось заранее узнать о дне возвращения Сабатина. Экономка, вернувшаяся из поездки в Перигор, сообщила Жасмин о том, что встретила там герцога, который завтра утром должен вернуться в замок. Последнюю ночь они провели, романтично и страстно любя друг друга, стараясь насытить этой любовью самые глухие уголки своей памяти. Ранним утром, когда Мишель уже собрался уходить, они в последний раз обнялись, слив уста в прощальном поцелуе.

— Если когда-нибудь?.. — сказал он вопросительно, уже взявшись за ручку двери, которая вела в зал.

— Если когда-нибудь… — пообещала она, кивнув головой. Но эти надежды были тщетны, и оба они прекрасно это сознавали.

Жасмин не вышла провожать его на крыльцо, а осталась у окна гостиной. Он посмотрел на нее, садясь в экипаж, и в это время кучер взмахнул кнутом, и упряжка из четырех сытых и застоявшихся коней лихо тронулась с места, навсегда унося Мишеля из ее жизни. Сквозь помутневшее от времени старинное стекло окна черты ее лица казались размытыми и неясными, словно влюбленных уже разделяло огромное расстояние.

В Париже Бален сделал копию портрета Жасмин и повесил в своей студии. В течение многих последующих лет каждое утро начиналось для него со взгляда на лицо той, с кем ему не суждено было обрести счастье. Когда он доставил оригинал в Шато Сатори, то узнал, что с баронессой случилось несчастье: она упала и сломала бедро.

— Как невероятно глупо все получилось, — сказала Маргарита, лежавшая на диване в малиновом зале.

— Герцогиня уже знает об этом? — осведомился Бален, в то время как дворецкий устанавливал мольберт, который внесли вместе с не распакованным еще портретом.

— Нет, ей еще ничего неизвестно, и если вам случится написать моей дочери либо ее мужу, пожалуйста, не упоминайте об этом. Жасмин встревожится сверх меры и подумает, что я никогда больше не приеду к ней.

Такая возможность показалась художнику исключительно маловероятной, поскольку вид у баронессы был весьма неважный, но свои соображения он, конечно же, оставил при себе. Подобные травмы у пожилых людей часто сопровождались воспалением легких, а то, что дыхание у матери Жасмин было тяжелым и затрудненным, казалось, подтверждало худшие опасения Балена. Он представил себе состояние Жасмин в тот момент, когда ее достигнет весть о несчастном случае, происшедшем с матушкой, и жалость к любимой еще больше усугубила его тоску.

— Не волнуйтесь, нога у меня срастется, хотя и не так скоро, как хотелось бы, — бодро произнесла Маргарита. — А сейчас лучше снимите побыстрее это покрывало и дайте посмотреть на лицо моей дочери.

Бален взялся за уголок шелкового покрывала и откинул его в сторону, открыв портрет. Жасмин предстала перед матерью в модном платье и с улыбкой на устах. Лицо ее светилось одухотворенной, живой красотой. Маргарита долго и пристально всматривалась в изображение на холсте, покашливая в кружевной платок. Мишелю показалось что портрет не совсем удовлетворил ее, хотя лицо баронессы оставалось непроницаемым. Затем она посмотрела на художника и сказала то, что думала, без обиняков:

— На вашем портрете моя дочь выглядит счастливой, влюбленной женщиной. Я вижу это по ее лицу. Что случилось в замке Вальверде?

Бален ответил ей не таясь, честно и открыто:

— Я влюбился в Жасмин с первого взгляда. Такого чувства мне еще не доводилось испытывать. Я пытался убедить ее покинуть Францию вместе со мной, но она отказалась.

Маргарита печально кивнула:

— Такие решения разбивают сердце, но лучше расстаться с любовью, чем затем позволить обстоятельствам уничтожить ее. — И она положила руку себе на грудь. Взгляд Маргариты вернулся к портрету. — Вы сделали ее счастливой: это видно сразу. Я буду вашей вечной должницей, мсье Бален. Вы увидите ее снова?

— Вряд ли, — печально вымолвил художник. — Я никогда не забуду ее. Мне остается лишь жить и надеяться на то, что однажды все изменится и мы опять будем вместе.

— Не связывайте ваши надежды с мечтами, — посоветовала Маргарита с сочувствием в голосе. — Благодарите судьбу за то, что было. Я надеюсь, что Жасмин будет думать точно так же, и это поддержит ее в минуты печали и тоски. — Она сделала жест в сторону маленького переносного бюро, лежавшего на столике сбоку:

— Прошу вас, поставьте эту вещь сюда, я выпишу вам чек.

— Я не возьму с вас денег.

Брови баронессы удивленной дугой взлетели кверху:

— Но ведь вы на несколько недель оставили вашу студию и выгодные заказы…

Бален улыбнулся и, взяв хрупкую, высушенную временем руку баронессы, поднес к губам:

— Я очень благодарен вам, мадам Пикард. Если бы не ваш заказ, все самое лучшее и светлое в моей жизни миновало бы меня и прошло стороной.

— Мне очень приятно слышать это от вас.

— Я сказал эти слова от всего сердца, поверьте!

На лице Маргариты появилось выражение радости, смешанной с грустью:

— Навещайте меня, если сможете выкроить время, мсье Бален.

— Я постараюсь.

После ухода художника Маргарита утомленно откинулась спиной на подушки и вытерла кружевным платком пот, крупными каплями выступивший на лбу. Очевидно, у нее начиналась горячка, и придется сказать об этом врачу, который должен был вскоре придти к ней. Однако она не даст ему пускать кровь. Эта процедура, по ее мнению, лишь ослабляла организм, а Маргарита всегда стремилась быть сильной и физически, и духовно.

Она опять перевела взгляд на портрет. Как замечательно вновь видеть Жасмин счастливой, похожей на ту юную Жасмин поры ее первых сердечных увлечений! Ее глаза светились настоящей любовью. Но теперь дочь осталась одна и опять может от тоски впасть в отчаяние.

— А разве мне самой не пришлось пройти через это, мое дитя? — сказала баронесса вслух, обращаясь к портрету. — У тебя моя сила и выдержка, и ты пройдешь через все страдания, которые лишь очищают душу.

«Женщины никогда не были слабым полом, — размышляла Маргарита. — Они были способны на такие самопожертвования, от которых мужчины приходили в ужас». Маргарита без труда догадалась о действительной причине отказа Жасмин следовать за Мишелем в изгнание. Ее дочь прекрасно понимала, что художнику трудно будет влачить жалкое существование на чужбине, оставив на родине славу и богатство. Огюстен пошел на этот шаг только ради сына, который должен был носить его имя. У всех мужчин есть нечто, от чего они не могут отказаться даже ради самой пылкой женской любви.

Маргарита снова закашлялась. Сейчас Мишель любил Жасмин, в этом не было никакого сомнения, но надолго ли хватит этого чувства?.. Впрочем, это не имело особого значения, ибо у них все равно не было будущего. Он совершил немыслимое — заставил Жасмин расцвести вновь. В этом не было ничего плохого — скорее, наоборот. Нужно будет написать ей письмо и сказать, что портрет необычайно обрадовал ее. Сейчас она чувствовала во всем своем теле страшную усталость и была не в состоянии взяться за перо. Приступы кашля периодически сотрясали ее тело.

Когда известие о болезни Маргариты достигло замка Вальверде, Жасмин поняла, что у нее остался единственный выход, тем более что в письме со всей откровенностью говорилось, что положение больной безнадежно.

— Я еду к ней! — воскликнула она в присутствии Берты. — Я буду с ней до самого конца. Передай на конюшню, чтобы для меня срочно заложили карету. Я спущусь вниз через двадцать минут.

— А ваша ссылка?..

— Обстоятельства таковы, что король простит меня, если узнает. Но этого не произойдет. Я приеду и уеду тайно: сейчас моя мать нуждается во мне!

Берта поспешила к выходу выполнять приказ хозяйки. Сабатин, возвратившийся с охоты, был немало изумлен, увидев, как в экипаж Жасмин грузят дорожный сундук.

— Что это? — спросил он у кучера, похлопав по багажу хлыстом.

— Мы едем в Версаль, сир. Мать ее светлости при смерти.

— Вот как?

Сабатин вошел в замок, и миновав зал, натужно дыша и покряхтывая, довольно быстро для человека его телосложения взобрался по лестнице. Он столкнулся с Жасмин в дверях ее покоев, когда та уже выходила, полностью одетая в дорогу. Сабатин загораживал ей путь, очевидно, желая услышать от нее объяснения. Его лицо пылало дикой злобой, и когда Жасмин, не говоря ни слова, попыталась обойти его, он грубо схватил ее за плечи и втолкнул назад в комнату.

— Не мешайте мне! Я должна ехать к матери! Умоляю вас! — исступленно выкрикивала Жасмин.

Сабатин опять толкнул ее в плечо. У Берты, которая хотела проводить хозяйку до дверей, вырвался вопль:

— Отпустите ее, сир! Это же ее мать, помилосердствуйте!

Он в ярости повернулся к горничной:

— Убирайся!

Берта неловко заковыляла к выходу. Недовольный ее медлительностью, Сабатин ударил ее по руке хлыстом. Жасмин возмущенно закричала протестуя против этого самодурства, и бросилась вперед, но Сабатин отбросил ее рукой, вынул ключ, торчавший в замке двери с внутренней стороны, и прежде чем жена успела помешать ему, вышел и запер за собой дверь.

… В последние свои дни Маргарите казалось, что у ее смертного одра неотлучно, и днем и ночью, находится дочь. Портрет Жасмин повесили так, чтобы умирающая всегда могла его видеть. Ленора держала баронессу за руку и отвечала тихим голосом всякий раз, когда та обращалась к ней, принимая ее в полубессознательном бреду за дочь. Вскоре, однако, состояние Маргариты ухудшилось настолько, что она почти не могла говорить, жадно хватая губами воздух. И все же за несколько минут до того, как ее душа рассталась с телом, Маргарита с кроткой улыбкой на устах в последний раз устремила свой взгляд к подножию кровати, где теперь стоял портрет. Ее речь была тихой, но отчетливой. Ленора и аббат различали каждое слово.

— Я должна покинуть тебя, Жасмин. За мной пришел Огюстен. — Вымолвив это, она закрыла глаза, и сердце ее перестало биться.

Сабатин держал Жасмин взаперти вплоть до получения известий о похоронах. Он никому не отдавал ключей от ее покоев и сам открывал дверь, только чтобы впустить Берту, которая приносила подносы с едой и убирала грязную посуду, а также выполняла другие обязанности. Жасмин знала, что Бог ниспослал ей это испытание в наказание за то, что она эгоистично заставила мать пробыть в замке Вальверде больше, чем следовало. Тогда Жасмин показалось, что она легко отделалась. Однако настоящая кара Господня настигла ее сейчас.

Надобность в поездке Жасмин теперь отпала сама собой, и Берта получила ключи с разрешением выпустить свою госпожу. Впервые за целый месяц мрачная фигура Сабатина не стояла у порога. Жасмин, надевшая платье из черного шелка, сидела у открытого окна своей спальни. В этой позе она провела многие часы вынужденного уединения. Облокотившись одной рукой на подоконник, Жасмин наблюдала за телегой, которая медленно ползла по дороге внизу, в долине, оставляя за собой клубы пыли. Берта вставила ключ в замок с внутренней стороны, как это было раньше, и вошла через прихожую в спальню.

— Мы можем сегодня съездить на прогулку, мадам, — произнесла горничная бодрым голосом.

Жасмин продолжала сидеть, не поворачивая головы. Через минуту последовал ее ответ:

— Я не против. А что, мое заключение уже окончилось?

— Да. Постарайтесь не слишком изводить себя. Конечно, ваша утрата очень велика, но жизнь продолжается.

— Теперь у меня есть то, что поможет во всех тяжких испытаниях и несчастьях, которые могут выпасть на мою долю. И моя мать, я уверена, поддержала бы меня.

— И что же это, мадам?

Маргарита оглянулась через плечо и прошептала на ухо нагнувшейся к ней недоумевающей Берте:

— Я беременна. У меня будет ребенок Мишеля.

Жасмин пришлось пустить в ход всю свою изобретательность, чтобы скрыть беременность по мере того, как шли месяцы и плод в ее утробе развивался. Сначала она подтягивала живот тугими повязками, но вскоре Берта предупредила ее, что действуя таким образом, она рискует повредить младенцу. Жасмин оказалась было в затруднительном положении, но тут на помощь ей подоспела новая мода из Парижа — кружевные фишу, которые свисали с шеи до самого пояса, и накидки Ватто, названные так по имени художника, чьи очаровательные утонченно-изысканные картины изображали галантных кавалеров и прекрасных дам Версаля. Накидка, создававшая впечатление полноты, закрывала всю спину и являлась частью платья. Впереди ее складки скреплялись на поясе широкими лентами.

— Дитя у вас будет небольшое, — заметила однажды Берта, помогая Жасмин усесться в ванну. — И для вас это настоящая удача, Божья милость. Когда я вынашивала своего младенца, живот у меня был втрое больше вашего. Если так пойдет и дальше, то до самого последнего дня никто ни о чем не узнает.

— Будем надеяться. — Жасмин осторожно погрузила тело в горячую воду. — Лучше всего, если Сабатин окажется в это время у своих друзей, и тогда мы сможем поехать в Перигор за несколько дней до родов, чтобы нам не пришлось откладывать все до последней минуты и потом устраивать сумасшедшую спешку.

Она уже тщательно все обдумала. На окраине города был снят небольшой домик, где и должны произойти роды, при которых будут присутствовать Берта и повивальная бабка. Жасмин представилась последней под фальшивым именем. Если Сабатин будет дома, то ее карета вернется в замок и кучер передаст, что госпожа растянула лодыжку, расхаживая по базару, и ей нужно два-три дня побыть под наблюдением врача, который опасается, как бы в кости не было трещины. На случай чего-либо непредвиденного у нее был готов и другой план действий, но она надеялась, что до этого дело не дойдет.

Когда пошел восьмой месяц беременности Жасмин, Сабатин, только что вернувшийся после очередного цикла оргий у приятелей, объявил ей через лакея, что желает дать в апреле костюмированный бал. Этот род развлечений пользовался в провинции не меньшей популярностью, чем в Версале, и Жасмин не видела в нем для себя никакой опасности, тем более что бал должен был состояться за три недели до предполагаемых родов и она могла выбрать себе костюм по своему вкусу. Жасмин была очень довольна тем, что и у нее, и у ребенка будет общий месяц рождения. Она ломала себе голову над тем, что может означать это совпадение. Возможно, у нее родится дочь?

— Как ты думаешь, не девочка ли у меня там? — спросила она Берту, просматривая список тех, кто ответил согласием на приглашение. — Ведь ребенок лежит у меня в животе очень низко, а ты говорила, что твой мальчик был вверху.

Берта пожала плечами:

— В этом деле ничего нельзя сказать наверняка, мадам, но я обратила внимание на ваш живот сегодня, когда помогала вам надевать нижние юбки. Да, плод у вас в животе ниже, чем я ожидала. А вам хотелось бы девочку?

— Мне все равно, лишь бы ребенок был здоровым и крепким.

У Берты просто не умещалось в голове, как это Жасмин может сохранять хладнокровие и даже радоваться в такой опасный момент. С самого начала беременности ее госпожа не скрывала ликования по поводу того, что носит под сердцем ребенка любовника. Ее бодрость духа и мужество изумляли старую горничную, которая мысленно поставив себя на место Жасмин, пришла к выводу, что не смогла бы вести себя подобным образом. После родов ребенка нужно было отвести к приемным родителям, которые согласились принять его и воспитывать. Эта пара жила в деревне в двух днях пути от Перигора. Жасмин намеревалась ездить туда всякий раз, когда Сабатин будет отсутствовать. Берта, однако, опасалась, что Жасмин будет остро переживать, лишившись ребенка сразу после родов. «Не дай Бог ей придет в голову мысль скрыться с младенцем, — думала Берта. — Ведь Сабатин начнет охотиться за ней, и закон будет на его стороне. Да и спрятаться-то ей теперь негде. По завещанию матери ей достались только личные драгоценности. Шато Сатори было передано под опеку на пятьдесят лет. Если в течение этого срока Жасмин получит амнистию, то собственность перейдет к ней, в противном случае особняк и все поместье должны были пойти с молотка, а вырученная сумма истрачена на благотворительные цели.

Узнав о завещании, Сабатин пришел в ярость, ибо от него ускользнул лакомый кусочек, который не достался бы даже его детям, хотя вероятность их появления на свет сейчас была невелика. Завещание было составлено столь безупречно с юридической точки зрения, что попытаться оспорить его было бы бесполезной тратой времени и денег. Сабатину нечего было и мечтать наложить на это имение свою загребущую лапу.

Жасмин выбрала костюм, который полностью маскировал ее располневший живот. Она намеревалась изображать знатную венецианскую даму. Поверх широкой атласной юбки алого цвета ее фигуру должна была драпировать пышная накидка из нескольких слоев легкой, газовой ткани, крепившаяся по обе стороны лица к головному убору из черного бархата и стягивавшая зажимом под самым подбородком. Костюм завершала полумаска для глаз, украшенная блестками. Сабатин пожелал исполнять роль Александра Великого в золотом нагруднике и позолоченном греческом шлеме. Им всегда приходилось через слуг сообщать друг другу, в каких костюмах они будут выступать. Дело в том, что по традиции в первом танце партнерами должны были быть хозяин и хозяйка, устроители бала. Жасмин часто вспоминала, что они с Людовиком поступали точно также, но причины для этого были куда более радостными.

Несмотря на уверенный оптимизм Жасмин, совершенно убежденной в том, что ее секрет раскрыть невозможно, Берта все более опасалась орлиного взора экономки. В деревне опять свирепствовала лихорадка, и когда Жасмин слегка простудилась, Берта воспользовалась этим и с горестным выражением лица объявила о том, что герцогиня серьезно заболела и должна оставаться в своей теплой спальне. Иначе ей придется пропустить бал. Жасмин сама отдала экономке необходимые распоряжения по хозяйству. Садовники через Берту получили точные инструкции относительно того, какие цветы и в каком количестве должны были украшать зал. Только в день бала покинула герцогиня свои покои, окутанная множеством легких шалей. Она хотела сама убедиться в том, что все подготовлено на высшем уровне и гостям не к чему будет придраться.

Весь замок благоухал ароматами весенних цветов, расставленных в вазах не только в бальном зале, но и в гостиных, коридорах и вестибюле. В каждый канделябр были вставлены новые свечи. Факелы, установленные через равные промежутки, должны были освещать подъездную аллею, площадь перед замком и сады.

Жасмин уже поднялась до середины лестничного пролета, возвращаясь к себе, как вдруг резкая боль внизу живота заставила ее остановиться и схватиться за перила. Еслибы не это, она согнулась бы от боли пополам и наверняка привлекла бы внимание слуг. «Этого не может быть, — подумала она. — Только не сегодня!». С самого утра она ощущала какие-то странные, легкие покалывания, но Жасмин отнесла их на счет нервного возбуждения, вызванного предстоящим празднеством. Ведь как бы искусно ей ни удалось задрапировать свою фигуру, бал будет серьезным испытанием.

Боль миновала. Продолжив путь, она добралась до своих покоев и дернула за шнурок звонка.

Тотчас же появилась Берта. Увидев лицо госпожи, она в отчаянии всплеснула руками:

— Вы уверены, мадам? Возможно, тревога ложная.

— Будем надеяться.

Однако это было лишь начало. К полудню боли повторялись с регулярными интервалами, с каждым разом становясь все сильнее. Лицо Жасмин приобрело пепельно-серый цвет. Ее буквально скрючило пополам. Пора было отправляться в комнатку, находившуюся наверху башни, как предусматривал план на случай чрезвычайных обстоятельств.

— Я выйду в коридор и задержу того, кому вздумается в эту минуту показаться здесь, — торопливо сказала Берта, — а уж вам самой придется взбираться в башню по винтовой лестнице. Если все будет в порядке, то я приду вскоре после вас.

Жасмин, наблюдая в слегка приоткрытую дверь, подождала сигнала Берты о том, что путь свободен, и затем сразу же выскользнула в коридор и как можно быстрее побежала в направлении арки, откуда начинался переход, ведущий в южную башню. На трех уровнях располагались большие помещения овальной формы, двери которых ей приходилось отпирать ключами из огромной связки. Подъем по крутой винтовой лестнице отнял у нее все силы. Это было все равно, что подниматься на высокую гору. По пути она часто останавливалась у узких бойниц и жадно хватала ртом прохладный воздух. Схватки учащались.

Наконец, она добралась до верхней комнаты, где уже стояла приготовленная заранее старая кровать, и рухнула на нее, испытав огромное облегчение. Теперь ей ничто не грозило. На столе под чистым полотенцем находилось все необходимое: тонкий шелковый шнурок, ножницы, чистые простыни, большая лохань. В огромном камине уже тлели уголья. Утром, после первых предродовых схваток, Берта спешно поднялась сюда и затопила не сам камин, а маленькую жаровню, стоявшую в его топке, чтобы получить тепло без дыма, который сразу вызвал бы подозрения. На жаровне уже кипятилась вода в металлических кувшинах. Все было предусмотрено. Жасмин знала, что здесь она могла кричать в полный голос, и ее вопли надежно поглотят толстые стены старинной башни замка.

Несколькими этажами ниже гости уже выходили из своих карет и поднимались по ступеням широкого крыльца.

… До начала бала оставалось не более часа. Жасмин держала в руках свою малютку-дочь. Берта хлопотала вокруг, не теряя даром ни минуты.

— Я хочу, чтобы при крещении ее назвали Виолеттой, — нежно сказала Жасмин, целуя младенца в красный, сморщенный лобик. — Думаю, что поступлю правильно, если последую обычаю, начало которому было положено ее бабушкой, и дам ей в качестве имени название красивого цветка. А разве она не красавица? О, да от нее глаз нельзя отвести!

Часом позже, когда первый танец уже закончился, Берта помогла своей госпоже встать с постели и облачиться в маскарадный костюм, который уже лежал на стуле, принесенный заранее. Румяна и пудра скрыли мертвенно-бледный цвет ее лица.

— Вы с ума сошли, мадам! — ворчала Берта, сердясь на роженицу. — Было бы куда более благоразумно, если бы вы вернулись в свою комнату и отдохнули там до утра.

— Это невозможно. Я должна оказаться в бальном зале до того, как объявят о снятии масок. И так уже мне придется изобрести предлог — внезапный обморок или сильная мигрень, — чтобы оправдаться за свое отсутствие на первом танце.

— А вдруг вы потеряете сознание и рухнете на пол посредине зала?

— Этого не произойдет просто потому, что мне будет очень страшно. И вообще, я делаю то, что делали в подобных случаях другие знатные дамы в Версале, чтобы скрыть свой позор. Я — не первая, кто сразу после родов появляется в обществе как ни в чем не бывало.

Прежде чем надеть маску, она подержала на руках Виолетту, ласково погладила ее, поцеловала, шепча нежные слова. Неизвестно было, когда она сможет увидеть свою малютку снова, и это отравляло сердце Жасмин печалью. Берта, увидев переживания, отразившиеся на лице госпожи, поспешила забрать дитя.

— Вам уже пора уходить отсюда, мадам! — произнесла Берта. У нее самой разрывалось сердце. Глаза Жасмин, наполнившиеся слезами и болью разлуки, не могли не вызывать сострадания. — Я должна унести малютку сию минуту, пока танцы в полном разгаре и слуги заняты гостями в зале, иначе меня могут заметить.

У Жасмин от волнения перехватило дыхание, и она нашла в себе силы лишь молча кивнуть в знак согласия. Еще раз поцеловала она дочь, а затем повернулась и, не оглядываясь, вышла из комнаты, обливаясь слезами.

Спустившись по лестнице, она незаметно, через боковую дверь, проникла в зал и смешалась с толпой гостей. Она изредка обменивалась репликами с теми, кого узнавала под масками по весьма характерным голосам или особенностям фигуры. Приглашения танцевать были ею отклонены. Однажды воин, одетый в золотые латы, — это был Сабатин, — повел головой в греческом шлеме в ее сторону. Похоже было на то, что он пытался разыскать ее. В полночь — час, когда снимались все маски, она должна была стоять рядом с ним. Согласно традиции, хозяин и хозяйка бала первыми раскрывали свое инкогнито, подавая пример всем остальным. Жасмин страшилась даже подумать о том, что он сделал бы с ней, если бы ее вовремя не оказалось на положенном месте.

Неимоверным усилием воли она заставила себя остаться на ногах до раннего утра, когда гости начали разъезжаться. И только тогда она поднялась к себе и, подойдя к окну, бросила взгляд на залитый лунным светом двор и фонари отъезжающих карет. Далеко в ночи Берта мчалась в наемной карете, где под ее бдительным оком Виолетта сосала грудь кормилицы, которую подобрали по пути. Эта женщина не имела никакого представления о том, чей младенец находится у нее на руках.

Ну что ж, по крайней мере, Виолетта вне опасности. Если бы Сабатину каким-то образом открылась истина, то Жасмин больше никогда не увидела бы свою дочь в живых. В этом она была твердо уверена.

ГЛАВА 15

Шато Сатори пустовало без хозяев вот уже пятнадцать лет, когда случайно оказавшийся неподалеку Мишель Бален решил заглянуть туда, чтобы узнать, не выставлено ли поместье на продажу. Мысль о том, чтобы поселиться в доме, где родилась и выросла женщина, которую он любил, всегда влекла его. Когда он был здесь в последний раз, баронесса Пикард уже не смогла принять его, подтвердив тем самым его худшие опасения, возникшие в тот день, когда он привез ей портрет Жасмин. Мишель оставил цветы, принесенные ей в подарок, надеясь, что она хотя бы сможет насладиться их ароматом.

Дверь художнику открыла Ленора. После смерти хозяйки она была назначена в Шато Сатори консьержкой и жила здесь вместе с мужем и двумя сыновьями в комнатах для прислуги.

— Добрый день, мсье Бален, — сказала женщина, без труда узнав гостя.

Время почти не изменило его эффектную, запоминавшуюся внешность, хотя теперь она уже не была столь привлекательной, как прежде. Ленора присела в реверансе и пропустила гостя в зал, где вся мебель стояла в чехлах. Услышав о цели визита Балена, она отрицательно покачала головой:

— Это поместье будет числиться в опеке еще много лет. А что касается меня, то я не теряю надежды, что однажды герцогиня де Вальверде вернется домой и снова будет жить здесь.

— Кстати, как она поживает?

— Неплохо, благодарю вас, сударь. Насколько мне известно, она трудится как пчелка, с утра до вечера. Совсем недавно я узнала, что ее стараниями уже в третьей деревне открыта веерная мастерская и у тамошних женщин появилась возможность кормить свои семьи, ведь их мужья все равно большую часть года сидят без работы… — Ленора внезапно оборвала свою речь, посчитав, что слишком разболталась с посторонним человеком о делах герцогини.

На обратном пути в Париж Мишель погрузился в раздумья о прошлом. Пожар уничтожил его студию, причинив значительный ущерб, но больше всего он горевал об утрате копии портрета Жасмин. Вскоре после этого несчастья Мишель женился на женщине, которая внешне отдаленно напоминала Жасмин, а может, все дело было в том, что мужчин всегда привлекает один и тот же тип женской красоты. Однако, какова бы ни была причина, по которой Мишель выбрал себе невесту, брак его сложился крайне неудачно, и совсем недавно они с женой решили жить раздельно: вот почему он и подыскивал новое жилье, оставив супруге свой особняк в парижском пригороде. Больше всего он сожалел о том, что брак их, помимо всех прочих бед, оказался еще и бездетным. Ведь появление в семье детей хоть как-то оправдывало бы годы, которые, как теперь оказалось, были потрачены зря. Ему очень хотелось иметь сына.

У Балена не было проблем с финансами. Его покойный отец, богатый купец, оставил единственному сыну приличное наследство. Кроме того, он и сам скопил порядочную сумму, работая над портретами родовитой знати, не жалевшей денег. Теперь Мишель перешел к другим жанрам — батальной живописи, библейским сюжетам, охотничьим сценам, и это занятие оказалось еще более прибыльным. Картины, изображавшие главные события из жизни короля-полководца — такие, как триумфальная победа Людовика над врагами Франции в битве при Фонтено, которая положила конец долгой и утомительной войне, — висели в шикарных, безумно дорогих рамах в залах Версаля, Фонтенбло, Лувра и Компьена. Некоторые из них были уже скопированы в гобеленах, нашедших большой спрос у покупателей из числа мелких буржуа. И все же душа Мишеля больше тяготела к портретному жанру, и буквально на днях он, к своей радости, получил заказ самого короля на портрет мадам де Помпадур.

Это была не первая его встреча как художника с этой всесильной фавориткой короля. Он знал семью Пуссон уже много лет, и одной из его первых работ был портрет маленькой Ренетты, заказанный покойной мадам Пуссон. Уже тогда малышка грезила о короле, хотя видеть его могла лишь с большого расстояния, когда он проезжал в карете по улице, где стоял их дом, или на балконе Версальского дворца, откуда он махал рукой толпе ликующих подданных.

— Он — самый красивый мужчина во всей Франции, — сказала Ренетта однажды во время сеанса, прижав руки к сердцу. В этот момент девушка была необыкновенно привлекательна. Прелестное личико и грациозная фигурка делали ее похожей на фарфоровую статуэтку с огромными коричневыми глазами и темными волнистыми волосами. — А вы разве не знаете, что гадалка однажды, когда я была совсем маленьким ребенком, предсказала, что мне суждено обольстить самого короля?

Никому, кто хотя бы пять минут побывал в доме Пуссонов, не удавалось остаться в неведении относительно блестящего будущего Ренетты, поскольку оно являлось излюбленной и единственной темой ее разговоров. Разумеется, тогда Мишелю и в голову не приходило, что предсказание гадалки сбудется с необыкновенной точностью и что он сам сыграет в это немаловажную роль.

Мишелю всегда нравилось посещать Пуссонов. Там можно было приятно поболтать с остроумными, эрудированными собеседниками и неплохо провести время. И никто в дальнейшем не удивлялся, когда Ренетта, выйдя замуж за мсье Ленормана д’Этуаля, превратила их парижский дом в салон, где собирались философы, писатели, художники и ученые. Конечно же, хозяйка салона — умная, обворожительная, с артистическим темпераментом — блистала в нем красотой и изяществом манер. Муж обожал ее, как, впрочем, и все, кому приходилось с ней общаться. Да и как было не восхищаться этой юной дамой, полной искрометного веселья и очарования, временами еще более прелестной в своей задумчивости, доброй и отзывчивой? Будучи наделенной неплохими музыкальными способностями, Ренетта прекрасно пела, аккомпанируя себе на клавесине, радуя слух своих поклонников. Стоило ей пожелать, и она в любое время могла бы с легкостью дебютировать в качестве профессиональной актрисы, причем с равным успехом в пьесах разных жанров. Имея явную склонность к комедиям, она тем не менее обладала способностями передавать глубокие переживания героинь серьезной драмы. И все же, несмотря на популярность и любовь, которыми ее окружили родственники, друзья и поклонники, сердце этой женщины было навсегда отдано королю, из чего она не делала никакого секрета.

— Ведь вы понимаете, Мишель, — говорила Ренетта, когда позже он писал ее портрет, заказанный мужем, — что я должна оставить все, даже мою дорогую маленькую дочь Александрину ради короля?

На ее лице появилось напряженно-серьезное выражение, что затруднило работу Мишелю: ведь только что на его полотне в глазах Реннетты засветились искорки счастья, всегда столь свойственные ей. Нужно было как-то развеселить Ренетту, вывести ее из этого состояния озабоченности.

— Успокойтесь, моя маленькая мещанка! Перед тем, как быть представленной королю, вам нужно влить в свои жилы немного благородной крови. Не добавить ли в ваш портрет побольше голубого оттенка? Думаю, что это облегчило бы вашу задачу.

Однако вместо улыбки с ее стороны последовал страстный, умоляющий призыв:

— Вы могли бы сделать для меня гораздо больше! У вас есть доступ ко двору, который вы заслужили своим талантом. — Она вскочила с кресла и подбежала к художнику, зашелестев атласным платьем алого цвета с кружевными, ослепительно-белыми оборками и рюшами. — Пожалуйста, Мишель! Я умоляю вас! Поговорите с королем обо мне. Я уже сделал все, что было в моих силах, чтобы привлечь его внимание: я ездила в коляске на королевскую охоту и заставляла каретного мастера каждый раз перекрашивать ее в новый цвет под стать моему наряду — белый, розовый, серебристый, голубой. Он заметил меня. Он знает, кто я. Мне уже сказали об этом. Несколько раз он присылала нам в подарок дичь, убитую им на охоте, ведь его охотничий домик в Шуази соседствует с нашим поместьем. Я вызвала его интерес, это видно по тому, как он смотрит на меня. Женщина всегда чувствует такие вещи… — Ренетта сделала глубокий вдох, словно собиралась нырнуть в воду в купальне, а затем, решившись, резко выдохнула и сказала самое важное: — Сейчас у него нет любовницы. Время очень благоприятствует моим намерениям.

Мишель отложил в сторону палитру и кисти, поняв, что сегодня ему не удастся поработать:

— Ну что ж, тогда я обязан предупредить, что при дворе у вас есть недоброжелатели. Кое-кто заметил ваши маневры и разгадал их цель, и теперь эти люди сделают все, чтобы и близко не подпустить вас к королю.

— Так значит, они полагают, что я смогу составить серьезную конкуренцию знатным дамам, поставившим перед собой ту же цель! — Это известие взволновало ее и привело в радостное возбуждение. — Никто не любит короля так, как я. Когда он чуть было не погиб на войне, я готова была умереть вместе с ним. Без него моя жизнь потеряет всякий смысл.

Это утверждение не расходилось с истиной. Она захворала и выздоровела лишь тогда, когда весь Париж возликовал при известии об исцелении короля. Мишель снисходительно улыбнулся, смирившись с мыслью, что ему, как и всем прочим, не устоять под напором Ренетты, умевшей добиваться своей цели и готовой ради этого идти напролом. Испустив вздох смирения, он спросил:

— Что именно вы хотите от меня?

Радостно взвизгнув, она бросилась художнику на шею. Затем, придя в себя, она посвятила Мишеля в свои замыслы, которые, впрочем, не отличались особой сложностью. Скоро должна была состояться свадьба шестнадцатилетнего дофина, и перед ней в течение целого месяца в Версале и других дворцах устраивались разного рода празднества — балы, маскарады, театрализованные представления, на которых любил бывать сам король. Главным среди этих событий должен стать костюмированный бал в Версале. Ренетта хотела через Мишеля передать королю, что она будет Дианой в белом костюме с серебряным шитьем и маске голубого цвета со звездами, а ее прическу будет украшать полумесяц.

— Если он отыщет меня, — воскликнула она Прерывающимся от волнения голосом, — это будет началом всего, чего я хотела добиться в жизни!

Тот бал стал одним из самых зрелищных праздников, когда-либо имевших место в Версале. О нем еще долго говорили с восхищением. Удивительно было и то, что короля, приметного своим атлетическим телосложением, высоким ростом и приятным, теплым голосом, никто поначалу не узнал. Он и семь других вельмож предстали в образе тисовых деревьев, точно таких, какие стояли, подобно часовым, в цветниках парка, и никто не мог угадать короля среди восьми одинаковых тисов. Ренетта ждала, в зале Зеркал, с замиранием сердца наблюдая за колышущимися верхушками тисов. Мишель, находившийся по ее настоянию рядом, был одет в костюм Марса — шлем и боевой нагрудник красного с золотым цветов. Он все сделал так, как просила Ренетта, и теперь они вдвоем ожидали результата.

— Вы повыше меня, — сказала она, от возбуждения то соединяя, то расплетая пальцы рук, — и направляется ли сюда один из тисов? Вам хорошо видно.

Отвечать ей не было необходимости. Самое высокое дерево уже пробиралось сквозь толпу, и конечная цель его пути была вполне очевидна. Ренетта обернулась и увидела, как внезапно выросшая у нее за спиной фигура в шелковой маскарадном костюме ярко-зеленого цвета сняла маску, и перед ней оказалось улыбающееся лицо Людовика. Восторженно рассмеявшись — причем смех ее был подобен звучанию мелодичного серебряного колокольчика — она мгновенно сняла с себя маску.

— Какой великолепный костюм, Ваше величество!

— Да, но в нем почти ничего не видно. К счастью, меня привела сюда луна. — Король явно намекал на полумесяц, сверкавший серебряным блеском на голове Ренетты, и они оба залились смехом.

Эти несколько слов окончательно прояснили ситуацию. Расчет Ренетты оказался верным. Мишель, почувствовав, что в его присутствии здесь больше не нуждаются, потихоньку отошел в сторону и растворился в толпе танцующих.

С того времени Ренетта стала фавориткой короля. Весь двор пришел в бешенство, разъяренный тем, что какая-то ничтожная простолюдинка из буржуазии, вдруг возникнув из небытия, поднялась на такую головокружительную высоту. И вместе с тем наиболее дальновидные придворные тут же принялись наводить мосты, заискивая перед ней вплоть до раболепства и выражая свою преданность при каждом удобном случае. Король пожаловал ей титул маркизы де Помпадур с правом учреждения собственного герба, и все поняли, что он души не чает в этой женщине. Официальный развод прекратил ее брачные отношения с д’Этуалем, который примирился с потерей.

Характерной чертой Ренетты была ее пунктуальность. Вот и сейчас она не опоздала, явившись минута в минуту на сеанс к Балену, когда тот прибыл в Версаль весьма огорченный тем, что ему не удалось купить Шато Сатори. Заметив озабоченность Мишеля, Ренетта тут же поспешила осведомиться о причинах.

— Так вам еще не удалось подыскать себе подходящий дом, Мишель?

В этот момент он, опустившись на одно колено, расправлял складку платья, подол которого несколько неровно лег на помост, где стояло кресло с маркизой.

— К сожалению, нет, и это очень меня удручает.

Фаворитка ласково положила руку на его плечо и наклонилась к нему. Ее лицо, по форме похожее на сердце, расплылось в сочувственной улыбке:

— Ну что ж, у меня есть для вас прелестное местечко! Красивое, небольшое поместье — всего лишь около трех десятков комнат рядом с Версалем. Мне бы очень хотелось самой владеть им, но вы нуждаетесь в нем больше.

От неожиданности художник сел прямо на пол, а затем улыбнулся в ответ. Он знал о пристрастии этой женщины: она коллекционировала дома так, как другие коллекционировали драгоценности, и король всячески потакал этой ее прихоти.

— Но если этот замок пришелся вам по сердцу, я не хочу лишать вас радости обладать им.

— Чепуха! Я буду вечно у вас в долгу за то, что вы сделали для меня. Я настаиваю на том, чтобы вы стали его хозяином, но при одном условии… — Она кокетливо помахала пальцем у него под носом.

— Каком же?

— Вы позволите мне украсить его интерьеры по моему усмотрению. Пожалуйста!

Не лишенная художественного вкуса, Ренетта проявляла страсть к внутреннему убранству помещений и начала со своих апартаментов, ставших ее стараниями самыми восхитительными во всем Версале. Элегантная обстановка была строго выдержана в пастельных тонах. Повсюду красовались изящные предметы искусства, картины, офорты, гравюры, вазы, статуэтки, а воздух был наполнен ароматом свежих цветов.

— Если я остановлю выбор на том доме, который вы подыскали, то я дам вам карт-бланш в отношении всего интерьера. Из моей прежней резиденции я забрал лишь несколько дорогих моему сердцу безделушек, с которыми связаны определенные воспоминания, так что вам придется начинать на пустом месте.

— Превосходно! — Ренетта захлопала в ладоши. — Обещаю воздерживаться от экстравагантности.

Бален изумленно вздернул брови и притворно выпучил глаза, изображая крайнее удивление, и фаворитка покатилась со смеху. Да, мадам де Помпадур уже успела прославиться своим размахом. Она тратила деньги не задумываясь и по самой своей природе являлась врагом всякой экономии и бережливости. К ее чести следовало, однако, сказать, что все приобретения несли печать безупречного в художественном отношении вкуса знаменитой фаворитки, и поэтому Мишель нисколько не беспокоился за конечный результат, предвидя вместе с тем, что услуги Ренетты обойдутся ему в грандиозную сумму.

— И когда же я увижу вашу находку? — спросил он свою благодетельницу, взяв кисти, лежавшие на столике у мольберта с наполовину законченной картиной.

— Мы вместе отправимся туда, как только закончится сеанс.

Дом, купавшийся в лучах полуденного солнца, придававших его желтому цвету приятный оттенок спелого абрикоса, сразу же понравился Белену. Это был простой, без претензии на экстравагантность, особняк, отличавшийся строгой четкостью линий, окруженный превосходным ландшафтом. Он находился на полпути между Версалем и Парижем, что устраивало Балена как нельзя лучше. Пройдясь вместе с ним по нескольким помещениям, Ренетта уехала к дочери, жившей неподалеку, а Мишель остался, чтобы произвести тщательный осмотр дома. Почти с самого рождения Александрина была поручена заботам почтенной няни согласно обычаю, существовавшему тогда в высшем свете, поскольку у родителей практически не было времени заниматься воспитанием своих отпрысков. Заняв положение официальной фаворитки короля, Ренетта стала видеть свою дочурку еще реже и не хотела упускать такой возможности, оказавшись поблизости.

Жасмин, находившаяся очень далеко от нового дома Мишеля, Шато Монвилль, тоже видела теперь свою дочь реже, чем хотелось бы, хотя у нее для этого была совсем иная причина. Сначала ей не составляло особого труда в период долгого отсутствия Сабатина навещать Виолетту и проводить с ней три, а то и четыре недели в доме ее приемных родителей: мсье и мадам Говен, бездетной пары, которая держала ферму. Они знали ее как мадам Пикард; туже фамилию Жасмин дала и Виолетте. Мсье Говен, уже, по-видимому, примирившийся с тем, что у него никогда не будет сына, готовил себе в преемники племянника, которого крепко недолюбливала его супруга. Эта добрая женщина искренне привязалась к Виолетте, похожей на красивую куколку. Не в пример другим детям, зачатым на стороне, девочка была совершенно не похожа на своего отца, если не считать цвета волос. В чертах ее лица было много материнского, хотя глаза имели не голубой, а карий оттенок; в коричневый цвет были окрашены и кончики ее длинных, светлых ресниц. Жасмин доставляло огромное удовольствие нянчиться с дочкой, и по счастливой случайности она оказалась на ферме Говенов тогда, когда Виолетта сделала свои первые шаги.

Жасмин всегда приезжала одна и временно нанимала в качестве горничной девушку из деревни. Боли в суставах совершенно измучили Берту, и она была не в состоянии вынести долгой дороги, да и кроме того, ей требовалось оставаться в замке на случай внезапного возвращения Сабатина, чтобы объяснить ему отсутствие жены как можно более правдоподобно. Жасмин путешествовала в нанятых каретах, в пути меняя и их, и кучеров три раза, чтобы сбить с толку возможных преследователей. По мере того, как Виолетта росла, в ней при каждом новом посещении Жасмин проявлялась какая-то застенчивость. Она робела и пряталась в сторонку. Правда, со временем это чувство прошло, и вместо него появилось радостное возбуждение, вызванное красивыми подарками. Виолетта тогда не отходила от матери ни на шаг и готова была играть и смеяться сутки напролет, так что порой ее даже трудно было уложить спать. Но мать вскоре уезжала, и для ребенка начиналась обыденная, серая жизнь. Расставания всегда были мучительны. Виолетта рыдала и цеплялась за платье Жасмин, которая сама обливалась слезами.

— Не уезжай, мамочка! Останься со мной! Пожалуйста!

Однако никакие мольбы не помогали, и Виолетта вскоре возненавидела прощания. Она издавала душераздирающие вопли, чтобы наказать мать за то, что та бросает ее. После чего женщина, которую Виолетта звала «тетушка Говен», брала ее на руки и, тесно прижав к себе, убаюкивала, угостив кусочком сахара. Вскоре Виолетте стало ясно, что и ее мать, и тетушка Говен обладали на нее некими правами, и хотя друг с другом они общались вежливо и уважительно, все же между ними существовала определенная натянутость в отношениях. Кроме того, они противоречили друг другу. Если мамочка говорила Виолетте, что та выглядит прелестно и баловала ее, разрешив попозже лечь спать, то ее приемная мать делала кислую физиономию и неодобрительно качала головой. С другой стороны, если тетушка Говен потакала ее капризам, то мама возражала и даже сердилась на Виолетту, иногда повышая голос. Вскоре умная девочка наловчилась играть на этих противоречиях и устраивала скандалы всякий раз, если ее требования не выполнялись.

Такое поведение крайне обеспокоило Жасмин. Она ни в коем случае не хотела забирать девочку из такого хорошего дома, где ее не могли достать жестокие руки Сабатина и где о ней так преданно заботились приемные родители. Она даже начала постигать там азы счета и письма под руководством пожилого учителя, жившего по соседству. Но игнорировать поведение мадам Говен, становившееся все более враждебным, она тоже никак не могла. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы увидеть, как мадам Говен старалась завоевать любовь ребенка и ревниво следила за встречами Жасмин и Виолетты. Не меньше беспокоило Жасмин и то, что соперница не могла или не хотела приучать Виолетту к дисциплине и, наоборот, потакала всем капризам девочки, которая постепенно превращалась в эгоистичного, избалованного ребенка, не знавшего границ в своих желаниях. Все доброе и ласковое, что существовало в душе Виолетты, подавлялось стремлением настоять на своем во что бы то ни стало.

— Вам следует быть с ней построже, мадам Говен! — в отчаянии воскликнула однажды Жасмин после очередного скандала, устроенного Виолеттой с топотом, визгом и слезами. Немалыми усилиями удалось заставить Виолетту лечь спать.

— Ребенок ведет себя плохо только тогда, когда вы здесь, — холодно ответила женщина. — У меня с ней никогда не бывает никаких ссор. Вы привозите слишком много подарков и роскошной одежды вместо того, чтобы приучить ее к умеренности и скромности. Она уже не младенец, а восьмилетняя девочка со своими собственными понятиями, и она сравнивает те прекрасные вещи, которые вы ей привозите, с полной тяжелого труда жизнью, которую приходится нам вести. Не удивительно, что она пришла в замешательство и ваши посещения еще больше расстраивают ее. Это вы портите ее, а не я, мадам!

Жасмин не могла не признать, что в словах мадам Говен содержалась изрядная доля правды. Она понимала, что сознание своей вины перед ребенком заставляло ее быть слишком щедрой, как бы в компенсацию за частые разлуки. Она решила отныне привозить дочери по вееру, изготовленному ей самой. Виолетта уже имела несколько таких вееров и гордилась свой коллекцией. Это же касалось одежды и игрушек, Жасмин согласилась с мнением мадам Говен и решила ограничить круг этих вещей недорогими и более практичными вещами.

В свое следующее посещение она привезла простое муслиновое платье и очень удивилась, когда Виолетта разразилась горьким плачем:

— Ты больше не любишь меня, мамочка! Ты хочешь, чтобы я выглядела как чучело! — Разрыдавшись, Виолетта швырнула на пол новый веер, которому она вначале обрадовалась.

— Это не так, дорогая моя! — Жасмин встала на колени рядом с сундуком, из которого доставали подарки, и расправила на руках муслиновое платьице с рисунком из букетов фиалок. — Ведь здесь твой цветок, да и веер как раз подходит к этому платью.

Виолетта прижалась к мадам Говен, обхватив ее за талию и продолжая плакать:

— Ты любишь меня, правда, тетушка Говен? Ты никогда не отправишь меня из своего дома, как мамочка поступила со мной!

— Никогда, моя маленькая! — Мадам Говен нагнулась и, прижав девочку к своей груди, стала успокаивать, не скрывая удовлетворения, которые светились ее глаза.

Жасмин медленно встала; ее бессильно опущенные руки все еще сжимали детское платьице.

— Что вы наговорили обо мне моей дочери мадам Говен? — суровым тоном спросила она.

— Ничего, кроме правды. Так, как я и обещала. Виолетта теперь знает, что вы знатная дама, у которой совсем нет свободного времени и что часто дочери таких дам воспитываются в простых семьях. — Мадам Говен вытерла платком слезы на глазах девочки и нежно поцеловала ее в щеку. — Хватит плакать, ведь твоя мама опять приехала к тебе. Ты очень ждала и хотела ее видеть, правда?

Виолетта кивнула и неуверенно двинулась к Жасмин, напряженно сморщив лоб, что свидетельствовало не об обиде, а о желании помириться:

— Мне очень нравятся фиалки, мама…

— Ну, вот и хорошо. А теперь давай посмотрим, что там еще есть, ладно?

На какую-то долю секунды во взгляде дочери Жасмин почудился призрак Мишеля. Так бывало с ней иногда. Теперь она не чувствовала такой гложущей тоски в сердце, как раньше. Все прекрасное и возвышенное, что было у нее с Мишелем, принадлежало тому непродолжительному и славному времени в прошлом и навсегда осталось похороненным в нем. Никогда ей и в голову не приходило связывать свое будущее с ним, и то, что он, сам того не зная, оставил с ней живую частичку себя, стало бесценным подарком, за который Жасмин была ему вечно благодарна.

Когда Виолетте исполнилось одиннадцать лет, умерла Берта. Она стала старой и дряхлой, постоянно болела, пальцы ее скрючились. Смерть Берты очень расстроила Жасмин, которая долго оплакивала свою многолетнюю спутницу. В последние годы они как бы поменялись ролями: Жасмин из разряда утешаемой стала утешительницей, и старушка полностью зависела от нее, что делало эту потерю еще более ощутимой.

Вскоре Виолетта стала задавать вопросы о своем будущем. У нее рано начался период полового созревания. Она сознавала свою привлекательность и постоянно делала новые прически. Игрушки ее больше не интересовали: она теперь предпочитала получать в подарок ленты для волос, вееры, бусы и красивые платья, которые обожала.

— Ты останешься на ферме мсье и мадам Говен, пока тебе не исполнится шестнадцать лет, — сказала Жасмин, когда однажды они гуляли вместе по проселочной дороге в лесу.

Перед их прогулкой прошел дождь, а затем выглянуло солнце, и от мокрой земли поднимался пар. В воздухе стоял сильный аромат травы и полевых цветов. Виолетта остановилась и крепко сжала руку матери.

— Так долго ждать! Мне еще нет и двенадцати. Почему ты всегда уезжаешь без меня? Почему мне нельзя поехать с тобой?

Жасмин нежно пожала руку дочки и, положив ее на сгиб своего локтя, продолжала держать, пока они шли дальше.

— Как я уже говорила в прошлый раз, твой отец не был моим мужем. Мой муж принес бы тебе много зла, если бы узнал о твоем существовании. Я уже все устроила: когда тебе исполнится шестнадцать, ты выйдешь замуж за юношу из хорошей, уважаемой семьи, хотя и не знатной. Ты познакомишься со своим женихом в доме у одной дамы из высшего света, которая взялась помочь мне. Очень надеюсь, что ты и твой будущий муж который, я обещаю тебе, будет молодым, добрым и красивым, обретете в этом браке любовь.

— И мне никогда не доведется жить с тобой? — В голосе девочки чувствовалось сильное разочарование, смешанное с обидой.

— Это невозможно. Я думала, ты это уже поняла.

— Я знала, но все равно надеялась… — речь Виолетты прервалась, а сама она остановилась, низко опустив голову.

Жасмин взяла пальцами подбородок девочки и мягко подняла его, обратив к себе лицо дочери.

— Как только ты выйдешь замуж, то сможешь сама приезжать ко мне. Никто не запретит тебе это.

В глазах девочки заблестели хитрые огоньки, которых не могли скрыть даже длинные полуопущенные ресницы.

— И где же находится то место, где я смогу навещать тебя?

В другое время Жасмин, скорее всего, умилила бы эта простодушная уловка, но сейчас раскрывать тайны было слишком опасно. Она не решилась назвать свой настоящий адрес даже мадам Говен. Ее письма, касавшиеся Виолетты, сначала попадали к одному банкиру в Перигоре, где Жасмин забирала их в удобное для себя время.

— Я скажу тебе в день свадьбы, а пока потерпи, моя крошка.

Несколькими месяцами позже она дала еще более уклончивый ответ на вопросы Виолетты о том, кто же был ее отцом:

— Я не могу сказать тебе, что забыла его имя, потому что это было бы ложью. У нас с ним была настоящая любовь. Но он живет сейчас своей собственной жизнью, и для нас с тобой в ней нет места. Тебе вполне достаточно знать, что он — достойный человек. Он полюбил бы тебя так, как люблю я, если бы знал о тебе.

Жасмин была твердо убеждена, что отец и дочь никогда не должны узнать друг о друге.

Виолетта так никогда и не вспомнила, в каком же возрасте в ней стало впервые проявляться чувство неприязни к матери. Скорее всего, это случилось тогда, когда в ее сознании Жасмин стала восприниматься как препятствие между ней и ее отцом, который, как Виолетта была уверена, сделал бы все для своей дочери. Он никогда не послал бы ее жить на ферму, где она влачила жалкое существование в обществе супругов-крестьян и их племянника, неотесанного, глупого увальня. Отец взял бы ее к себе в красивый замок или дом, и она каждый день надевала бы новое модное платье. Это вполне мог быть принц, потому что ее мать часто рассказывала о Версале, и в ее голосе звучала печальная нотка. Очевидно, то время в ее жизни было самым счастливым. Как это бывает со многими детьми, усыновленными другими родителями или очутившимися в приюте, Виолетта вбила себе в голову, что ее отец был романтической фигурой, человеком необыкновенным, и это усугубило ее враждебное отношение к матери.

Узы, связывавшие Виолетту и Жасмин, никогда не отличались особой прочностью. Визиты Жасмин были слишком непродолжительными и редкими, чтобы оставить какой-то добрый, неизгладимый след в памяти девочки. Как бы ни была Виолетта расположена к матери, все эти хрупкие ростки дружбы и любви между ней и Жасмин были раздавлены в зародыше мучительными расставаниями. Немалое отрицательное влияние оказало и ревнивое отношение приемной матери, которая не упускала случая вбить клин между ними. На пороге юности девочка со всем упрямством, на которое была способна, решила стать частичкой жизни матери, будучи не в состоянии понять, что препятствия на этом пути непреодолимы и зависят вовсе не от воли матери. Собственно, ничего странного в этом желании не было, ибо давно уже в душе Виолетты зародилась неукротимая страсть ко всему красивому и роскошному, что не имело ничего общего с унылой, полной каждодневного тяжелого физического труда жизнью на ферме Говенов. Те несложные домашние обязанности, которые ей поручали, выполнялись спустя рукава. Она говорила себе, что когда-нибудь за нее все будут делать слуги, а она будет ими повелевать, как ее мать. А теперь ей вдруг сообщили, что эта легкая и сытная жизнь не для нее: ее мужем будет незнатный дворянин, не обладающий ни богатством, ни пышным титулом, на которые она рассчитывала. И тогда у Виолетты начала зреть мысль о том, как бы ей перехитрить мать и тетушку Говен и добиться своей цели.

В последнее время Сабатин стал ездить по гостям не так часто, как раньше, да и длительность этих поездок значительно сократилась, и теперь невозможно было с уверенностью предсказать время его возвращения.

Жасмин оказалась в исключительно трудном положении, поскольку несколько раз ей приходилось в последнюю минуту отменять отъезд. Как назло, когда Виолетте исполнилось пятнадцать лет, — тот возраст, в котором она испытывала наиболее бурные душевные коллизии и потому особенно нуждалась в материнской опеке, так что даже преданная ей мадам Говен жаловалась на то, что на Виолетту «иногда находит» и она становится совершенно неуправляемой, — Сабатин совсем бросил ездить к своим друзьям. Разгульный образ жизни, который он вел, в конце концов дал о себе знать, и теперь герцог тяжело страдал от его последствий подагры и диспепсии. Ему было уже за шестьдесят, но выглядел он значительно старше своих лет. Лицо опухло и приобрело сизый цвет, а щеки обвисли тяжелыми складками, как у бульдога. Следует еще упомянуть и о таких достоинствах опального вельможи, как раздувшееся брюхо, с которого так и норовили съехать штаны, и лысина, скрываемая париком.

Не лучшая участь постигла и его развратных друзей, которых выбивало из седла одного за другим. В одном случае это была болезнь, в другом — смерть, в третьем — банкротство; не уберег их Господь и от убийств — два приятеля, изрядно напившись, решили выяснить крепость своих голов при помощи тяжелых бутылок из-под вина. Проигравший упал замертво с раскроенным черепом. Все дело списали на несчастный случай, правда, знатного дворянина с крепким черепом перестали принимать в обществе, посчитав его почему-то убийцей. Сам он был, конечно, возмущен такой несправедливостью, но шума благоразумно не поднимал. Еще двоим чудакам от скуки вздумалось подраться на рапирах, и в результате ловкого или наоборот, неосторожного выпада (это смотря как посчитать) один из любителей острых ощущений через минуту отправился на поиски экстравагантных наслаждений в мир иной. Сабатин распустил свою свиту вышколенной версальской прислуги и опять обратился к винопитию в одиночку как единственному способу утешения.

Он и Жасмин прожили в браке уже двадцать лет, но ни разу за это время Сабатин не нарушил молчания, с каждым годом все более укрепляясь в своей ненависти к той, которая разрушила его блестящую карьеру. Примирение между ними было невозможно, и глухая вражда, изредка переходившая в прямые столкновения, стала неотъемлемой частью их существования, такой привычной, что никто из них уже об этом и не задумывался. Если какой-нибудь вопрос хозяйственной жизни нельзя было решить без участия герцога, Жасмин писала ему записку, и Сабатин либо звал секретаря и диктовал ему ответ, либо, если жена присутствовала в этой же комнате, кивком и покачиванием головы выражал свое согласие или несогласие. Его кузен Арман, который всегда пытался помочь Жасмин и иногда преуспевал в этом, в замке Вальверде больше не появлялся по весьма уважительной причине: через год после своего последнего визита он погиб в результате несчастного случая на охоте. Однако эстафету от него принял его старший сын, Фредерик, армейский полковник, который частенько заезжал на пару деньков к дяде по пути на маневры или следуя с поручением короля. Сабатин всегда приветствовал его одной и той же фразой:

— Ну что, приехал посмотреть на свое наследство, не так ли?

Это было грубой шуткой, но не сарказмом, потому что Сабатину очень нравилось поддерживать связь с родственниками, служившими при дворе.

— Как вы догадались, сир? — в тон ему обычно отвечал Фредерик, рослый, добродушный мужчина, отличавшийся заразительным беззлобным смехом и отменным аппетитом. Жасмин всегда чувствовала себя в его обществе весело и непринужденно. Однажды он привез с собой и свою жену Габриэлу, и женщины быстро подружились. От Габриэлы и узнала Жасмин подробности о неслыханном успехе Ренетты, ставшей официальной любовницей короля.

— Все, что вы сейчас мне рассказали, чрезвычайно интересно, заметила Жасмин, — потому что во времена моей молодости я часто видела Ренетту. Ее мать, мадам Пуссон, брала дочь с собой, когда отправлялась в магазин моей матери на Елисейских полях. Тогда она была похожа на маленькую изящную фарфоровую куколку, покрытую белой и розовой глазурью. Она все так же прелестна?

— Вне всякого сомнения, — отвечала Габриэла, выразительно всплеснув руками.

Это была подвижная, разговорчивая женщина почти такого же мощного телосложения, как и ее муж. Разница заключалась лишь в более плавных и мягких очертаниях фигуры и гармоничных пропорциях.

— Мадам де Помпадур обладает той редкой красотой, которая может проявиться лишь на счастливом лице. Она любит всех — своих друзей, врагов, ужасно скупых и ленивых родственников — типичных буржуа, своих зверюшек, но больше всего — короля. Не будет преувеличением сказать, что мадам де Помпадур боготворит даже землю, по которой он ступает. Даже королева и та испытывает к ней искреннюю симпатию, потому что Помпадур относится к ней с неизменным радушием и оказывает все знаки почтительности вместо того, чтобы отодвинуть ее на задний план, как это делали другие фаворитки. Ренетта даже уговорила короля заплатить карточные долги жены, которые обычно вызывали у него крайнее раздражение.

— Ну что ж, похоже, что из милого, прелестного ребенка выросла очаровательная женщина.

— Совершенно верно. К несчастью, на ее горизонте появилось облачко.

— И что же или кто же ей угрожает?

— Ее здоровье оставляет желать лучшего. Она похожа на куколку не только своим красивым личиком, но и хрупким телосложением. Всему двору известно, что король истощает ее пылкими и безмерными ласками. — Габриэла доверительно понизила голос, хотя в цветнике, где выращивали розы, кроме нее и Жасмин никого не было. — Поговаривают, что она уже не в состоянии удовлетворить его как женщина…

Жасминзадумчиво сорвала едва начавший распускаться розовый бутон и вдохнула его аромат. Она размышляла о том, какое удовольствие доставляет придворным смаковать сплетни с подробностями интимной жизни их повелителей. Можно было лишь догадываться, как Людовик, по своей природе робкий и стеснительный, ненавидит столь бесцеремонное вторжение в сферу его чувств и переживаний. Неудивительно, что он не доверял никому, даже собственным министрам. Фредерик рассказал, как совсем недавно король в обход Совета министров заключал договоры с другими государствами и решал иные важные дела, не советуясь ни с кем.

— Мне очень жаль бедную Ренетту, — тихо произнесла Жасмин, и в этот момент вся ее симпатия была искренне на стороне молодой женщины, не способной дать удовлетворение любимому мужчине, тем более, что она так обожает короля.

— И он в ней души не чает. — Габриэла томно, романтически вздохнула. Затем взяла розовый бутон из рук хозяйки замка и вставила себе за ленту шляпки. — Помпадур очень не повезло: нелегко быть любовницей такого пылкого и ненасытного в постели человека. Он — настоящий Бурбон, а у них у всех страсть просто кипит в крови!

Жасмин подумала, что, возможно, в отношении Людовика это и справедливо, но в отношении других членов его семьи не совсем верно. Из семи оставшихся в живых детей женился лишь дофин, а шесть дочерей, казалось, были больше влюблены в сам Версаль, нежели в какого-нибудь кавалера. Разумеется, Людовика это не устраивало, ибо, по словам Габриэлы, он вовсе не горел желанием срочно выдать их замуж. Вероятно, ему пришлось быть свидетелем слишком многих катастрофически неудачных браков между членами различных королевских семей, и он не хотел подобной участи для дочерей.

Вернувшись в Версаль, Габриэла стала регулярно посылать письма в замок Вальверде и держала Жасмин в курсе событий, происходивших при дворе. Эти письма оказали на нее огромное воздействие. С необычайной остротой ощутила Жасмин свое одиночество и оторванность от светской жизни с изысканными удовольствиями, и ее неудержимо потянуло назад, в Версаль. Ей хотелось вознаградить себя за бесцельно потерянные годы. Жасмин поразило то, что такая метаморфоза в её чувствах произошла именно теперь, на закате жизни. Ей казалось, что груз ссылки тяжелее сказался на ней, нежели на Сабатине. Отвечая на письма Габриэлы, занимаясь делами своих мастерских или же благотворительностью, Жасмин не забывала посылать весточки Виолетте, надеясь этим хоть как-то уменьшить возникшую между ними трещину. Она уведомила свою дочь и мадам Говен, что по не зависящим от нее обстоятельствам вынуждена на время воздержаться от посещений фермы. Приезжая по делам в Перигор, Жасмин первым делом отправлялась к банкиру, надеясь найти у него письмо от Виолетты, но если раньше ее иногда ждала коротенькая записочка, то теперь не было ничего. Если бы не письмо мадам Говен, в котором сообщалось, что с Виолеттой все в порядке. Жасмин давно уже могла сойти с ума от тревоги.

Вскоре ей удалось отлучиться на неделю из замка Вальверде под тем предлогом, что в Перигоре у нее тяжело заболела подруга и Жасмин требовалось срочно ее навестить. Однако, учитывая то, что дорога только в один конец занимала два дня, ей удалось побыть с Виолеттой совсем немного времени. Жасмин опасалась, что если отлучки станут регулярными и продолжительными, Сабатин заподозрит ее в связи с любовником, а оснований для таких подозрений хватало. Во-первых, Жасмин была более чем на двадцать лет младше его, а во-вторых, ее фигура по-прежнему оставалась стройной, а лицо — привлекательным, несмотря на все перипетии ее жизни. Если бы герцог нанял ловкого, пронырливого соглядатая и отправил его по следу, то, вне всякого сомнения, существование Виолетты довольно скоро перестало бы быть тайной. С другой стороны, если бы он, отрешившись от всего, впал в постоянный запой, Жасмин могла бы покидать замок в любое время, без риска обратить на себя его внимание. Однако, чувствуя ущербность положения сосланного вельможи и будучи, не в состоянии смириться с утратой былого авторитета, Сабатин решил играть роль влиятельного человека в своей округе, чтобы потешить уязвленное самолюбие. Он нуждался в подхалимах, их лести и похвалах, и с этой целью в замке Вальверде все чаще устраивались балы, приемы и маскарады, привлекавшие тьму мелкопоместных дворянчиков-прихлебателей, жаждавших покутить за чужой счет.

Когда Жасмин приехала на ферму, это не вызвало у дочери особой радости. Наоборот, Виолетта встретила мать с нескрываемой враждебностью и притворилась, что ее совершенно не интересуют привезенные подарки.

— И зачем только тебе было утруждать себя и ехать в такую даль, мамочка? — бессердечно усмехнулась дочь. — Не было никакой необходимости оставлять из-за меня свою роскошную светскую жизнь. Мне здесь неплохо живется и без твоих посещений.

Жасмин долго и внимательно всматривалась в нее, а затем сказала:

— Не будь такой бездушной. Ты же знаешь из моих писем, что я скучала по тебе и страдала от того, что не могу быть с тобой. А сейчас, пожалуйста, оставь меня и не возвращайся, пока не поймешь, что ты не права, и не извинишься.

Виолетта тотчас же взбежала вверх по лестнице и заперлась в своей комнате. Она не вышла оттуда ни в тот день, ни на следующий. Мадам Говен даже не пыталась их помирить, очень довольная тем, что дело приняло именно такой оборот. Жасмин в отчаянии слонялась по комнате, не зная, что делать. Драгоценное время уходило безвозвратно, а она оказалась в тупике, из которого казалось, не было выхода.

Вечером второго дня, когда перед ней уже маячил призрак завтрашнего отъезда, Жасмин взяла у мадам Говен поднос с ужином для Виолетты и сама понесла его наверх. Войдя в спальню девочки, она заметила, что глаза Виолетты распухли от слез, но неправильно определила их причину. Она поставила поднос на стол и протянула руки, показывая этим свою готовность к примирению:

— Давай больше никогда не ссориться, Виолетта! Я знаю, что ты вовсе не хотела обидеть меня.

Виолетта, лежавшая на кровати, поднялась и опустила ноги на пол. Она ни за что не сдалась бы и не пошла первая просить у матери прощения. Мать уехала бы, так и не повидав ее, но Виолетта от этой мысли испытала бы лишь мстительное удовлетворение. А плакала она лишь потому, что ей жалко было подарков, которые, как она полагала, мать в наказание увезет назад. В этот раз в сундуке было несколько великолепных платьев из шелка и бархата, и перспектива потерять их вызывала у Виолетты страшную досаду. Однако теперь перед ней открылась возможность повернуть ситуацию в свою пользу.

— Возьми меня с собой завтра, и тогда мы никогда не будем ссориться! — умоляла Виолетта, подбежав к матери и дав ей обнять себя. — Я могу остаться жить у той благородной дамы, о которой ты говорила в прошлый раз. Я буду вести себя очень хорошо и не причиню тебе беспокойства. Скажи мне «да», мамочка! Если ты любишь меня, то сделаешь то, о чем я тебя прошу!

Крепко прижав к себе девочку, Жасмин поцеловал ее в лоб и ласково погладила по голове:

— Нельзя, дитя мое. Даже когда ты будешь помолвлена, для тебя будет огромным риском показываться в моем доме. И только после того, как обручальное кольцо окажется на твоем пальце, — только тогда все изменится. Вот почему я все время стараюсь внушить тебе, что выберу лишь того жениха, который не будет вызывать у меня никаких сомнений, потому что времени для ухаживания не остается. Ведь если мой муж узнает о тебе даже накануне твоей свадьбы, он без колебания пустит в ход все доступные ему средства, чтобы помешать ей. В этом случае тебя ждет страшное будущее. Этим он сможет отомстить мне.

Девочка со страхом выдохнула шепотом:

— Что же он сделает со мной?

— Все, что угодно! Он может приказать, чтобы тебя раздели и обнаженную прогнали по улицам города под ударами плетей, или бросили в темницу, или обвинили в каком-нибудь преступлении, которого ты не совершала. Он может выдать тебя замуж за одного из своих друзей, старых распутников, которые все болеют дурными болезнями, или отдать тебя в монастырь, откуда тебе не выбраться вовек, и тогда я никогда больше тебя не увижу.

По телу девочки пробежали судороги страха. Она отстранилась и расширенными глазами вилась на Жасмин:

— Неужели он и в самом деле способен на такие зверства?

Жасмин удрученно кивнула головой:

— Я должна была рассказать тебе все это для твоего же собственного блага. Именно поэтому когда ты уедешь отсюда, твой брак будет заключен без малейшего промедления. Мой муж — самый жестокий человек на свете, которого я имела несчастье повстречать.

— И почему ты не оставишь его и не уйдешь к моему отцу? — Глаза девочки смотрели на Жасмин с укором и обвинением. — Ведь тогда мне не пришлось бы прятаться от этой опасности. Мой отец защитил бы меня! — В словах девочки зазвучала такая неприкрытая злоба, что Жасмин от отчаяния побледнела как снег. Впервые она ощутила всю глубину пропасти, разделявшей их.

— В жизни каждого человека наступает момент, — сказала Жасмин с усталой обреченностью в голосе, вызванной страданиями, отнимавшими у нее силы, так необходимые сейчас, чтобы выдержать последнее, может быть, самое тяжелое испытание, — когда приходится думать не только о себе и жертвовать самым дорогим, что у тебя есть, — любовью, как бы от этого не было потом горько на сердце. Именно так я и поступила, когда твой отец предложил мне бежать. Я надеюсь всем сердцем, что тебе никогда не придется делать такой выбор. Но если же это произойдет, то прошу тебя, подумай как следует, и пусть Господь дарует тебе силы пережить все, что за этим последует.

Виолетта отступила от матери на шаг и заносчиво вскинула голову; ее ровные блестящие светлые волосы были стянуты вверх, в подражание прическе, которую носила сама Жасмин.

— Думаю, что мне удастся устроить мою жизнь куда лучше, чем получилось у тебя!

— Это будет нетрудно… — печально и еле слышно произнесла Жасмин.

Она протянула дочери руку, пытаясь задобрить ее, но при этом ей даже не приходило в голову, что именно сейчас рука ее повисла над пропастью, которая становится все шире.

— Оставь этот поднос у себя и пойдем вниз, поужинаем вместе. Ведь утром мне уже нужно уезжать.

Виолетта не взяла протянутой руки, хотя и спустилась с матерью вниз. Теперь, когда ей стало ясно, что подарки останутся здесь, можно было и притвориться, чтобы не показывать своих истинных чувств к этой чужой женщине. Виолетта ненавидела мать, потому что считала ее виноватой во всем. И то, что она теперь вынуждена была жить, испытывая постоянный страх перед местью со стороны того неизвестного ей человека, являлось результатом безрассудства матери, за которое она, Виолетта, должна расплачиваться. Этого она ей никогда не забудет…

Жасмин едва дождалась отъезда. Примирение с дочерью так и не состоялось: деланную вежливость Виолетты при всем желании никак нельзя было принять за попытку сделать шаг навстречу искреннему порыву матери, и напряженность между ними не исчезла. Она прекрасно понимала, что если бы мадам Говен, стоявшая рядом с торжествующим видом, не прошептала девочке что-то на ухо, то Виолетта не поцеловала бы ее на прощание.

— Не знаю даже, когда смогу приехать в следующий раз, — сказала Жасмин, забравшись в нанятую карету, которая ухе была готова была отправиться.

Мадам Говен, стоявшая у открытого окна кареты, по-хозяйски положив руку на плечо Виолетты, почти насмешливо ответила:

— Не беспокойтесь, мадам! Я позабочусь о вашей дочери. Не впервой. Ведь она мне все равно что родная дочь.

Это был удар прямо в сердце. Жасмин чуть было не отпрянула в ужасе, осознав страшную правду этих слов. Она помахала из окна экипажа, ожидая, что девочка повернется и пойдет в дом, но Виолетта по-прежнему стояла у ворот и махала рукой ей вслед, делая это, скорее всего, по настоянию своей приемной матери, потому что на лице девочки застыло отчужденно-сердитое выражение и глаза были сухими. Жасмин махала дочери в ответ, пока стройная фигурка в шелковом платьице, трепещущем на ветру, не скрылась за поворотом.

Прошел целый год с того памятного прощания. Жасмин, как ни старалась, не могла отлучиться из замка Вальверде дольше, чем на два-три дня, и о том, чтобы совершить поездку на далекую ферму Говенов, не могло быть и речи. У Жасмин возникла мысль сделать так, чтобы Виолетту привезли в Перигор, но обдумав все как следует, она с сожалением отвергла эту затею, поскольку Виолетта подвергалась слишком большой опасности. Жасмин оставалось лишь терпеливо ждать подходящего момента, то есть следовать совету, который она сама давала дочери. Тем временем она предприняла кое-какие шаги, чтобы подыскать Виолетте жениха. Ей уже удалось познакомиться с несколькими подходящими кандидатами в ходе поездок в Перигор, где она стала своей в узком кругу местных аристократов, неизменно отзывать на их приглашения и посещая все балы и вечера, посвященные карточным играм. Сабатин считал ниже своего достоинства якшаться с ними и неизменно отвечал через своего секретаря отказом, что было на руку Жасмин, которая хотела хотя бы время от времени посещать место, где она могла бы отдохнуть и развлечься, не тяготясь присутствием его мрачной зловещей фигуры.

У нее установились неплохие отношения с мадам Жерар, которая часто выступала как посредница при заключении многих браков по расчету. Но даже эта добрейшая женщина не знала всей правды и полагала, что Жасмин хлопочет ради своей крестницы. Эту легенду нетрудно было сохранить. Жасмин не сомневалась в том, что Виолетта не захочет рисковать и доводить дело до разоблачения, которое сорвет свадьбу и будет чревато непредсказуемыми бедами. Кроме того, будучи девушкой неглупой, она без труда сообразит, что в ее интересах играть эту роль и дальше. Именно в качестве своей крестницы и намеревалась Жасмин ввести Виолетту в замок Вальверде.

Наконец молодой человек, который, по мнению Жасмин, более всего подходил в мужья ее дочери, был выбран. Он обладал привлекательной наружностью, высоким ростом и прекрасным телосложением. Только начав карьеру адвоката и стремясь поскорее отделиться от патрона и открыть собственную контору, этот жених наверняка согласился бы вступить в брак с красивой девушкой с хорошим приданым. Для этой цели Жасмин со всем недавно продала несколько бриллиантов доставшихся в наследство от Маргариты, которые не представляли особой художественной ценности, и выручила за них довольно приличную сумму. Не возбуждая нездорового любопытства, Жасмин осторожно навела справки и узнала, что молодой человек обладал всеми необходимыми качествами, чтобы стать хорошим мужем, и прежде всего, был добрым и не придирался по пустякам. В данный момент у него не было никакой сердечной привязанности, зато он был в меру честолюбив и перед ним открывались прекрасные перспективы стать в будущем судьей. В его пользу говорило и то, что ему очень понравился портрет Виолетты.

Мадам Жерар настояла на том, что портрет был необходим. К счастью, через несколько месяцев после того, как от Жасмин пришло письмо, в котором выражалась просьба прислать хоть какое-нибудь изображение ее дочери, мадам Говен случайно на рынке услышала, как две женщины в разговоре между собой очень лестно отзывались о бродячем художнике, остановившемся в соседней деревне. Она нашла этого человека, немедленно договорилась с ним и через неделю отослала портрет, получившийся на удивление удачным, в Перигор. Со временем молодой юрист будет в состоянии обеспечить Виолетте тот роскошный образ жизни, к которому она, как это теперь с горечью вынуждена была признать Жасмин, стремилась больше всего в жизни. Теперь оставался последний шаг. Мадам Жерар от имени «крестной» матери должна была сделать молодому человеку предложение и в случае согласия подписать брачный контракт и договориться о том, чтобы свадьба была назначена на день шестнадцатилетия Виолетты.

Жасмин могла теперь вздохнуть с некоторым облегчением, поскольку главная подготовительная работа была проделана и будущее Виолетты можно было считать надежно обеспеченным. В замке Вальверде у нее было множество дел: скоро должен был состояться грандиозный бал, совпадавший по времени с приездом Фредерика, полк которого прибыл сюда на крупные маневры продолжительностью восемь недель. Они проходили неподалеку от того места, где была расположена ферма Говенов, и у Жасмин возникла мысль изобрести какой-нибудь предлог, чтобы поехать с Фредериком в лагерь. А там уж будет совсем не трудно под видом утренней прогулки заехать к Говенам и повидаться с Виолеттой. Она расскажет дочери обо всех приготовлениях и даже покажет обручальное кольцо, ибо к тому времени все необходимые бумаги будут подписаны и скреплены печатями.

Наконец ей показалось, что решение найдено. Она во всем доверится Фредерику. Он человек чести, и если она попросит его дать слово не открывать никому ее секрета, то Фредерик скорее умрет, чем выдаст ее. У Жасмин были все основания для такого мнения. Полковник был неизменно учтив с Сабатином, но в частных разговорах не скрывал своей антипатии к дяде. Жасмин поняла это после первого же приезда Фредерика в замок Вальверде. Если Фредерик пригласит ее посмотреть маневры, Сабатин не сможет отказать в этом племяннику из боязни показаться невежливым; сопровождать их в этой поездке он никак не сможет, ибо с его постоянными приступами подагры и речи быть не могло о том, чтобы трястись в карете по разбитым сельским дорогам.

Фредерик прибыл накануне бала. Он чувствовал себя непривычно измученным долгой верховой ездой, отчего его лицо приобрело серый оттенок. Сразу же после ужина он встал и, извинившись, удалился в отведенные ему покои — к огромному огорчению Сабатина, потерявшего собутыльника. На следующее утро Фредерик выглядел вполне свежим и находился в прекрасном настроении. Жасмин сбилась с ног, не успевая следить за последними приготовлениями к балу, и совершенно не имела времени поговорить с ним. Поэтому она очень обрадовалась, случайно столкнувшись с Фредериком в коридоре недалеко от дверей его спальни.

— Завтра после бала, — сказала Жасмин, — я хочу поговорить с вами без свидетелей по одному очень важному делу.

Темные глаза полковника выстрелили в нее пронзительным взглядом:

— У вас неприятности?

Улыбнувшись, Жасмин покачала головой:

— Вовсе нет. Просто я хочу попросить вас об одном личном одолжении.

— Вы же знаете, что я всегда рад вам услужить.

В тот вечер, заняв место рядом с Сабатином для встречи прибывающих гостей, она чувствовала в своем сердце приятное возбуждение.

Фредерик обязательно поможет ей. Свадьба дочери подготовлена наилучшим образом. Она сделала все, что было в ее силах, и надеялась победить враждебность Виолетты, которая должна была остаться довольной великолепными для молодой, никому не известной девушки условиями контракта. Ведь она ни в чем не будет нуждаться и сможет, наконец, приобщиться к той жизни, о которой грезит. Может быть, они опять станут друзьями, — так часто бывало с дочерьми подруг Жасмин, пережившими период девических истерик и буйного своеволия и упрямства.

Гости делали Жасмин комплименты по поводу ее безупречной внешности. И в самом деле, она выглядела замечательно. Очевидно, сказалась та внутренняя бодрость духа, которая заставляла ее глаза светиться молодым лукавым задором. В выборе прически Жасмин следовала за мадам де Помпадур, которая недавно ввела в моду нечто новое: волосы были зачесаны назад и рассыпались на шее множеством мелких завитых локонов, посыпанных белой пудрой. В прическу были вплетены ленты, скреплявшиеся алмазной заколкой. На белоснежной груди Жасмин красовалось замечательное сапфировое ожерелье, которое когда-то носила ее мать, а в мочках ушей сверкали такие же серьги-подвески. Не менее впечатляло и платье из серебряной газовой ткани с пластинами из китового уса, вставленными над боковыми кринолинами, которые за последнее десятилетие стали значительно шире.

Сабатин и Жасмин давно уже не открывали бал первой парой в первом танце. Все знали, что герцог уже несколько лет страдает от подагры и временами не в состоянии даже ходить, не то что танцевать, Сабатин по случаю бала надел свой любимый камзол из черного бархата и стоял, опираясь на толстую трость с массивным золотым набалдашником. В нужный момент он молча предложил Жасмин взять его руку, и они торжественно продефилировали по всему бальному залу под аплодисменты гостей, приветствовавших их, словно королевскую пару на каком-нибудь официальном приеме. У Жасмин в этот момент возникло сильное подозрение, что Сабатин нарочно расставил к толпе переодетых слуг, которые и начали бурно аплодировать, а гостям ничего не оставалось делать, как присоединиться. В дальнем конце зала на возвышении стояло кресло с балдахином: это нововведение появилось с тех пор, как герцог вынужден был отказаться от визитов к друзьям и начал вести малоподвижный образ жизни, и как бы намекало на то, что в жилах хозяина замка может течь капля королевской крови. Жасмин данное обстоятельство несколько смущало, но у остальных, по-видимому, не возникало никакой задней мысли, и Сабатин блаженствовал на этом подобии трона, улыбаясь и кивая всем, будто он был самым благодушным человеком на свете. Он создал для себя собственный Версаль, и лишь жена подозревала, что главной его целью было посмеяться над королем, унизить его.

Второго кресла для хозяйки дома на возвышении никогда не ставили, и Жасмин очень радовалась этому. Подождав, пока Сабатин, пыхтя, взберется на помост и плюхнется на свое троноподобное позолоченное кресло с обивкой из алого бархата, она опять спустилась по двум ступенькам и открыла бал танцем в паре с почетным гостем. Этим вечером им должен был стать Фредерик, который обычно выходил вперед и вел Жасмин за руку, но его нигде не было видно. Тогда она быстро подала знак глазами их общему другу, бригадиру Клокету, и тот, заметив, что случилось что-тоо необычное, немедленно поспешил к ней на выручку.

— Вы видели полковника? — спросила она, не переставая озираться вокруг.

— Нет, сегодня вечером его еще здесь не было. Я сам его ищу, — ответил офицер. — По правде говоря, мне очень хотелось перекинуться с ним словечком насчет дел в полку. Мы ведь когда-то служили вместе.

Наступило время ужина, а Фредерик все не появлялся. Жасмин встревожилась, вспомнив, что вчера он неважно себя чувствовал. Покинув бальный зал, она поспешила наверх и постучал в дверь его спальни, которую открыл денщик полковника.

— Мой господин плох, мадам! — сразу же сказал он. Его лицо выглядело испуганным. — У него сильный жар.

Жасмин тут же бросилась в комнату и подбежала к постели больного. Фредерик полулежал, опираясь спиной на несколько подушек. Лицо его горело нездоровым румянцем, и пот катился по нему градом. Из-за распухших гланд ему было трудно говорить, но все же он прохрипел:

— Вам не следовало оставлять гостей.

— Они не успеют заметить мое отсутствие.

Она взяла свечу и поднесла ее поближе к изголовью, чтобы получше рассмотреть его лицо. Сыпь! Полковник сощурился от яркого света и болезненно заморгал. Но Жасмин все уже было ясно, и она, объятая ужасом, быстро поставила свечу назад. Эти признаки были ей слишком хорошо знакомы, чтобы она могла ошибиться. Оспа!

— Я не зря опасался, мадам? — произнес денщик у нее за спиной.

Жасмин резко обернулась и кивнула. Кожа этого человека была изрыта глубокими шрамами как результат ранее перенесенного им заболевания оспой, следовательно, он, так же, как и она сама был защищен от болезни. За прошедшие годы ей нередко приходилось ухаживать за больными оспой, и она пришла к заключению, что единственным способом не дать этой болезни распространиться является карантин. Жасмин жестом велела денщику отойти подальше от постели больного.

Понизив голос до шепота, чтобы не потревожить полковника, она приказала:

— Спуститесь в зал и позовите дворецкого, но не походите к нему близко. Ваша одежда может быть заражена. Скажите ему, чтобы он привел сюда его светлость из бального зала, а затем дайте мне знать, когда мой муж начнет подниматься по лестнице.

Денщик быстро побежал исполнять ее поручение, а Жасмин принялась искать все, что ей было необходимо для ухода за больным: чистое постельное белье, простыни, чтобы завесить дверь (это поможет удержать инфекцию в пределах спальни Фредерика), мазь для волдырей, настои для облегчения боли, снотворные снадобья, сухие травы для приготовления отваров и прочие вещи, которые лежали обычно наготове в большой корзинке, которую она брала с собой, отправляясь к больным.

— Какого черта меня: сюда позвали? — послышалось с лестницы возмущенное ворчание Сабатина. — Где твой хозяин? Приведи его сейчас же!

Денщик, стоявший, как ему было приказано, на верхней площадке лестницы, услышав голос герцога, сорвался с места и побежал докладывать Жасмин.

Та немедленно вышла навстречу мужу, оставив денщика в спальне, и посмотрела вниз на раздраженного Сабатина. Он инстинктивно отвернул лицо от ее взгляда — привычка, сформировавшаяся у него с первых лет их брака. Слова, которые произнесла затем Жасмин, заставили его замереть на полпути:

— У Фредерика оспа.

Сабатин побелел как мел, и на этом фоне проступила густая сеть кровеносных сосудов, покрывавших его обвисшие щеки. Глаза его выкатились из орбит. Все дворецкие, дежурившие у дверей в большом зале, услышали эти слова и обменялись испуганными взглядами. Те двое, что стояли у подножия лестницы, оцепенели от страха и не могли двинуться с лестницы, когда Сабатин повернулся к ним и, яростно жестикулируя, приказал:

— Поднимите моего гостя из кровати и отнесите в его карету! Я хочу, что бы и духу его здесь не было!

Жасмин уже успела спуститься на несколько ступенек:

— Нет! Фредерика нельзя трогать! Одному Богу известно, выживет он или нет, но я не позволю, чтобы его выбросили умирать на дороге. Это не Версаль!

Сабатин, не обращая внимания на ее крики, неправильно интерпретировал тот факт, что слуги стояли как вкопанные, не спеша исполнить его приказ. Он не понял, что боязнь понести наказание за неподчинение отступила перед жутким страхом смерти.

— Не обращайте внимание на герцогиню! Повинуйтесь мне! Живее! Шевелитесь, черт бы вас всех побрал!

Он замахнулся на них тростью, и, уклоняясь от ударов, слуги бросились врассыпную, но не по направлению к лестнице, а на кухню. Это вызвало панику и среди остальных, и все дворецкие, бросив свои посты, последовали за первыми двумя оставив хозяина и хозяйку одних в опустевшем зале. Сабатин стоял, опираясь на трость. Свирепо взирая на жену, он не переставал извергать проклятья. Под воздействием гнева его лицо стало обычного сизого цвета, который приобрел сейчас отвратительный фиолетовый оттенок. Из бального зала, путь к которому лежал через несколько гостиных и салонов, доносились звуки музыки и раскаты смеха, внезапно показавшиеся Жасмин неуместными среди беды, постигшей замок.

— Иди и скажи гостям, чтобы ехали домой, Сабатин, — ровно произнесла она. — Чем дольше они останутся под нашей крышей, тем более вероятна опасность их заражения оспой. Пусть они покинут бальный зал через дверь, ведущую на террасу. В эту часть замка никто не должен заходить.

К изумлению Жасмин, вместо того, чтобы отправиться и честно предупредить гостей об опасности, ее муж быстро захромал к выходу из зала и, рванув на себя ручку двери, широко распахнул ее, Когда он вышел на крыльцо, Жасмин услышала команду немедленно подать карету. Сабатин решил, не теряя времени, скрыться от заразы, спасая свою шкуру и бросая всех остальных на произвол судьбы.

Она взбежала вверх по лестнице и опрометью бросилась в свои покои. В прихожей она остановилась, чтобы отдышаться. Горничная, сидевшая в кресле в спальне, заметив госпожу, немедленно вскочила на ноги, но Жасмин жестом приказала ей пока оставаться на месте.

— Не подходи ко мне близко. Ты должна сейчас же отправиться в большой зал и разыскать там бригадира Клокета. Скажи ему, что полковник де Вальверде заболел оспой, и попроси, чтобы он объявил об этом гостям, не возбуждая паники. Пусть они разъезжаются спокойно. Он человек военный и знает, как быть в такой ситуации. Пусть он также скажет слугам, чтобы они никуда не уходили. Если кто-то из них уже заразился, болезнь будет с его помощью распространяться дальше. Если они поедут домой, то могут заразить свои семьи.

Горничная, изрядно испугавшись, все же старалась не падать духом:

— Да, мадам. У вас есть еще какие-нибудь поручения?

— Да. Брось мне какое-нибудь ситцевое платье, в каких я обычно хожу к больным. А потом держись подальше от этого этажа и предупреди остальных, чтобы сюда никто не заходил. Подносы с едой можно ставить у подножия лестницы.

Вернувшись в спальню больного, Жасмин попросила денщика Фредерика расшнуровать ей платье, а затем переоделась за ширмой. Повязав сверху большой фартук, она вышла и начала борьбу за жизнь Фредерика, еще раз мысленно поблагодарив свою мать, как она уже не раз это делала в подобных ситуациях. Ведь именно ее самоотверженность помогла Жасмин выкарабкаться с того света и получить иммунитет, который дал ей возможность помочь многим другим. Сражаясь со смертью, она понимала, что шансов у нее немного, но все же зачастую ей удавалось выиграть эту схватку, и даже те, кого нельзя было спасти, умирали с кроткой улыбкой на устах, чувствуя ласку и заботу Жасмин, старавшейся изо всех сил облегчить последние минуты умирающего, когда даже ближайшие родственники не решались подойти к нему. Тело и лицо Фредерика уже начало покрываться волдырями, от которых потом оставалась безобразные следы в виде глубоких оспин. Больной застонал от боли и жара.

— Я всегда думал, что мне доведется погибнуть в бою, — прохрипел он, сделав отважную попытку пошутить.

Ему было теперь немного легче: Жасмин протирала его нестерпимо горевшее лицо платком, смоченным в целебной микстуре.

Губы герцогини раздвинулись в участливой улыбке.

— Так оно и будет, — ответила она в том же духе. — Но сперва я помогу вам избавиться от этого досадного неудобства…

Жасмин боролась за него изо всех сил. И первое двадцать четыре часа в этой борьбе были критическими. После отбытия гостей в замке воцарилась непривычная тишина. По словам денщика, который разговаривал с теми слугами, которые отваживались приносить в зал подносы с едой, большая часть прислуги сбежала, не вняв совету Жасмин. По опыту прошлых лет она знала, что пройдет несколько дней, и станет ясно, успел ли Фредерик заразить кого-либо еще до того, как болезнь свалила его в постель. Гостям очень повезло, что он не сошел вниз и не толкался в переполненном бальном зале.

Несмотря на все старания Жасмин, Фредерик скончался. У нее даже не было времени оплакать его смерть, ибо ее тут же позвали на сеновал над конюшней, где у сержанта, прискакавшего в замок вместе с полковником, теперь уже покойным, тоже обнаружились первые признаки оспы. В последующие дни эта страшная болезнь беспощадной косой прошлась по обитателям замка, унося жизни курьеров, грумов и конюхов. До Жасмин дошло известие, что от прачки, убежавшей в деревню, где жили ее родители, болезнь перекинулась и на тамошних крестьян, среди которых уже отмечены несколько случаев заболевания.

Замок превратился в госпиталь. Жасмин удалось выявить среди жителей близлежащих селений тех, кому посчастливилось выжить после оспы во время предыдущих эпидемий, и она мобилизовала их себе на помощь. Эти люди перенесли всех больных в замок, где на половине, занимаемой прислугой, было организовано что-то вроде лазарета. Предварительно оттуда вынесли все, кроме кроватей. Жасмин была одновременно и лекарем, и главной сиделкой. В тот момент, когда эпидемия достигла пика и Жасмин уже едва держалась на ногах от усталости, так как помощников катастрофически не хватало, ей сообщили, что в замок возвратился герцог. Жасмин поспешила в зал, намереваясь немедленно отправить его прочь, ибо в последние дни произошла новая мощная вспышка болезни.

Сабатин ввалился в зал, оставив дверь открытой, и стоял, пошатываясь, как пьяный, которому не хватает сил для следующего шага. Все его лицо было покрыто ужасной сыпью, по которой Жасмин тотчас же распознала самую тяжелую форму оспы. И в этот момент впервые за долгие годы их брака он заговорил с ней, обращаясь с отчаянной мольбой:

— Ради Бога, помоги мне!

Жасмин не тронулась с места: ее взгляд был полон неприязни и отвращения к этому человеку. Если бы он не заговорил, она подошла бы к нему и помогла дойти до постели, как помогла многим другим больным, за которыми ей пришлось ухаживать в течение прошедших недель. Но Сабатин предпочел разрушить ту чудовищную стену молчания, которую он возводил вокруг себя все эти годы, и сделал это из животного страха, желая любой ценой спасти свою презренную, никому не нужную жизнь. Перед ней опять промелькнули сцены их путешествия после свадьбы в Версале — его неприступное, каменное молчание, жестокое и унизительное по отношению к ней, неопытной девушке, внезапно лишившейся всего, что было ей дорого и знакомо. Она увидела себя, напуганную, тоскующую по дому, одинокую среди чужих людей. А затем ее память содрогнулась от воспоминаний о тех гнусных, часто сопряженных с извращениями, издевательствах, которые ей пришлось вытерпеть от этого негодяя в постели и которые совершались все в том же мстительно-торжествующем молчании. Все многочисленные оскорбления, унижения, жестокие издевательства — все это вдруг взорвалось у нее в голове, застучало в висках оглушительным барабанным боем. Он не дал ей в последний раз повидаться с умирающей матерью, а еще раньше уничтожил все письма, которые могли бы облегчить боль потери и которые она бережно хранила бы до самого конца своих дней. Это была связь с родителями, любившими ее, и домом, где она не ведала никаких бед. Из-за Сабатина она была лишена радости наблюдать, как ее собственное дитя росло и превращалось во взрослую женщину. Ненависть к нему вдруг вспыхнула ослепительным, белым светом:

— Убирайся!

Сабатин злобно испепелял ее взглядом, а затем через несколько секунд попытался вернуть себе утраченное положение. Пот ручьями стекал по его обезображенному лицу:

— Я здесь хозяин!

— Теперь ты здесь никто.

Придя в бешенство, как это бывало раньше, он свирепо потряс кулаком, угрожая Жасмин. Шнурок звонка, которым он мог вызвать слуг, находился вне пределов его досягаемости. Добраться туда в нынешнем его состоянии можно было разве что ползком. И тогда в зале раздался его хриплый надтреснутый голос, звавший дворецких и камердинера:

— Ландель! Фромент! Аллард!

— Им уже никогда не услышать тебя: они все мертвы, бедняги. — Она заметила, что смелое и неприступное выражение ее лица стало беспокоить Сабатина, который начал сознавать, что его положение здесь круто изменилось.

— Жасмин, я умоляю тебя! — жалобно воскликнул герцог. — Прости мне прошлое. Я заглажу свою вину, если ты сейчас выполнишь свой долг по отношению ко мне.

— Мой долг? — Она посмотрела на него с презрением. — Я ничего тебе не должна.

Сабатин заревел, изрыгая угрозы. Ах, как ему хотелось сейчас добраться до ее горла и придушить, но не до смерти, а чтобы она сделала так, как ей велено. Ведь столько раз он успешно проделывал с ней эту процедуру в прошлом!..

— Проклятье! Неужели в тебе совсем нет жалости? Чтобы добраться сюда, я трясся в седле целый день, и теперь силы совсем покинули меня. Помоги мне дойти до постели. Одному мне это не под силу.

— Я предоставляю тебе выбор: или поднимайся по лестнице сам, или убирайся отсюда через дверь, в которую вошел!

Издав глухой стон, он с огромными усилиями, раскачиваясь из стороны в сторону, кое-как доковылял до подножия лестницы и, вцепившись мертвой хваткой в перила, спас себя от, казалось, неминуемого падения. Его лицо из сизого превратилось теперь в темно-малиновое. С облегчением он увидел, как его жена подошла к двери и закрыла ее. Наблюдая за ней с надеждой, Сабатин протянул руку, собираясь опереться на ее плечо. Однако вместо того, чтобы подойти к нему, Жасмин направилась в сторону коридора, из которого вышла. Быстрой, решительной походкой она пересекла зал и почти уже скрылась в полутьме ведущего из него коридора. Сабатина объял панический страх.

— Не оставляй меня! Вернись, ты, сука, Жасмин!

Она остановилась и несколько секунд слушала, как этот мерзавец взывал к ней в ужасе и отчаянии. Если бы он прошептал хотя бы раз ее имя в те жуткие, мрачные времена, которые ей пришлось познать с ним, Жасмин ни в коем случае не бросила бы его сейчас. Удовлетворенно вскинув голову, она продолжила свой путь.

Полчаса спустя двое слуг из числа тех, что могли еще держаться на ногах, по приказу Жасмин забрали герцога и понесли в кровать. Где-то на полпути он впал в беспамятство и лежал, пожираемый адским жаром, от которого спекалось внутри, не понимая, где он находится и что с ним происходит.

Жасмин сама взялась ухаживать за ним. Вскоре тело Сабатина представляло собой сплошную массу зеленоватых гнойников, струпьев и корост. Оно почернело и издавало отвратительное, тошнотворное зловоние. В этом состоянии Сабатин пролежал еще десять дней, прежде чем смерть смилостивилась над ним и избавила от мук. В тот день, когда Жасмин накрывала простыней обезображенное до неузнаваемости тело мужа, ее мозг неотступно сверлила одна мысль: свободна! Наконец-то она освободилась от этих оков!

Первым шагом, который она предприняла после смерти Сабатина, было письмо Виолетте, посланное с большими предосторожностями, чтобы дочь не заразилась через него оспой. Молоко и другие съестные припасы обычно доставлялись к воротам замка, и люди, привозившие их, удалялись на значительное расстояние, после чего подходили обитатели замка и забирали корзины с едой. Когда телега в очередной раз покатила к воротам, там уже стояла Жасмин. Она попросила молочника привести из деревни причетника. Ее просьба была исполнена, и Жасмин продиктовала письмо, выкрикивая слова причетнику, который боялся подходить близко к месту, где поселилась смерть. Послание ее было по-деловому коротким, с объяснением ситуации и заверениями, что как только эпидемия утихнет, мать немедленно приедет за Виолеттой и заберет ее с фермы. Перед Виолеттой открывалась совершенно новая жизнь, и ничто теперь не могло разлучить их снова. Возвращаясь в замок, Жасмин весело улыбалась, воображая радость Виолетты, когда она узнает, что все опасности, угрожавшие ей, навсегда исчезли в мрачном, безжалостном прошлом. Девочка будет сгорать от нетерпения в ожидании дня, когда они навеки воссоединятся.

Жасмин не стала носить траур по Сабатину, за исключением дня похорон, когда она сделала это в пику покойному, поскольку полагала, что исполненный не в меру преувеличенным сознанием собственной важности, он, вне всякого сомнения, предпочел бы видеть свою вдову в белом одеянии, что было знаком траура дома Бурбонов, выражавшим скорбь по умершему лицу королевской крови.

Деревенский священник, несмотря на то, что он сам никогда не болел оспой, отслужил мессу по усопшему в часовне замка и проводил Сабатина в последний путь, который, впрочем, оказался очень коротким, ибо семейный склеп находился там же. Бесстрашие аббата проявилось и в том, что он молился о ниспослании здоровья несчастным прямо около постелей, так же причащал умирающих. Поскольку приток новых больных в импровизированный госпиталь полностью прекратился, Жасмин сделала вполне справедливый вывод, что эпидемия пошла на убыль и аббату посчастливилось пройти по самому краешку пропасти и не свалиться.

Наконец, настал тот день, когда замок опять стал доступен для всех. Постельное белье, матрацы, одежда, в том числе и замечательное бальное платье, которое Жасмин надевала всего один раз — все это было предано огню, так же, как и портьеры, и вся драпировка из спальни Сабатина, настенные и напольные ковры. Все стены, потолки и полы были тщательно вычищены, вымыты и выскоблены. Окна не закрывались, и чистые помещения быстро наполнились буйными и нежными, веселыми и задумчивыми ароматами лета, праздновавшими победу добра и света над могильным мраком и злыми призраками, грозившими оттуда и бряцавшими костями скелетов. И тогда силы Жасмин окончательно иссякли. Она упала в постель и проспала больше суток тяжелым сном, лишенным всяких сновидений.

Она проснулась и почувствовала себя родившейся заново. К ней опять вернулись надежды и она воспряла духом. И самым замечательным было то, что скоро Виолетта приедет к ней. Теперь она, Жасмин, будет жить без всякой оглядки на зловещую тень Сабатина и сделает все, чтобы ее дочь наверстала упущенное по части модных платьев, выездов в свет, свиты кавалеров, всяческих развлечений — всего, на что имеет право претендовать любая девушка ее происхождения. И не будет никакого брака по расчету, потому что надобность в нем отпала. Да и неустойку жениху не придется платить, поскольку вспышка оспы и последовавший за ним карантин лишали Жасмин возможности съездить в Перигор и подписать брачный контракт. Как говорится, нет худа без добра. Виолетта сама сделает выбор, и, если сработает другой план Жасмин, это произойдет уже далеко отсюда.

В тот же день Жасмин написала королю прошение, умоляя разрешить ей, теперь вдове, вернуться в Шато Сатори. От Фредерика ей было известно о тщетных попытках Сабатина добита амнистии. Но до герцога де Вальверде, как считала Жасмин, королю не было никакого дела, а вот она надеялась на иное отношение Людовика, уповая на то, что несмотря на бездну прошедших лег монарх вспомнит о ней и явит свою милость. Так что, отправляя свое послание в Версаль, Жасмин уже витала в облаках.

Сабатин в своем завещании не оставил ей ничего из своего огромного состояния, но, освободившись от него, Жасмин получила возможность пользоваться деньгами с банковского счета, унаследованного от матери. Шато Сатори и доходы от этого поместья оказались для нее недосягаемыми до отмены королем указа о высылке.

Осталось невыясненным, как и где Фредерик подхватил оспу. Это было неудивительно, ибо еще со времен Людовика XIV, когда от этой болезни скончался Великий дофин, распространение оспы невозможно было проследить. Она появлялась так же внезапно, как и исчезала, унося с собой жизни десятков тысяч людей. Среди солдат полка, которым командовалФредерик, не было отмечено ни одного случая заболевания. Однако по пути следования в замок Вальверде полковник заезжал в гости к некоторым знакомым и, скорее всего, в доме одного из них он и заразился.

Наследник Сабатина уведомил Жасмин, что он не испытывает особого желания переехать в резиденцию своих предков. Этот молодой вельможа начал делать успешную карьеру при дворе и, конечно же, не собирался отказываться от роскоши и изысканных развлечений высшего света. Судя по тону письма, от него не стоило ждать даже кратковременных визитов. Наследник не имел ничего против, если Жасмин захочет прожить в замке до конца своих дней. Все, что ему требовалось взамен, — это поддерживать поместье в том же удовлетворительном состоянии, как и раньше, и высылать ему определенную сумму два раза в год. Жасмин улыбалась читая это письмо. Да, придется этому начинающему вельможе искать какой-нибудь другой выход, как только она получит ответ от короля.

Никогда еще приготовления к поездке на ферму Говенов не было таким радостным. В этот раз они поедут назад вдвоем! Виолетту в замке ждала спальня, которую заново отделали и украсили новой драпировкой и коврами. Из ее окон открывался превосходный, пожалуй, даже лучший во всем здании вид на великолепные цветники с прудом и высокие горы с живописным ущельем. Жасмин уже сообщила портнихе размеры Виолетты и заказала несколько новых платьев, которые должны были сшить к ее приезду. С обувью дело обстояло еще лучше. От мастера из Перигора поступило множество пар изящных шелковых, бархатных и атласных туфелек с полированными каблуками, разноцветный ряд которых уже стоял в гардеробной покоев Виолетты.

Всю оставшуюся жизнь, когда ей случалось вдруг вдохнуть приятный, тонкий запах жимолости, к Жасмин непременно приходили воспоминания о том ясном летнем утре, когда она с необычайной легкостью в ногах спешила к карете, которая должна была доставить ее на ферму Говенов. Цветы уже начали распускаться, и старательные пчелы методично ползали по лепесткам, собирая нектар. Усевшись в карету, она смахнула с рукава плаща пчелу, залетевшую в открытое окно. Сердечная теплота, переполнявшая Жасмин в этот миг, вполне могла соперничать с солнечными лучами.

Долгая, почти засушливая жара избавила проселочные дороги от грязи, и карета мчалась, почти не сбавляя скорости, оставляя за собой высокие облака пыли. Кучер, любивший быструю езду то и дело нахлестывал лошадей, и они прибыли на ферму Говенов несколько раньше обычного. Жасмин соскочила на землю и быстро пошла по лужайке к дому. Завидев карету, мадам Говен обычно выходила ей навстречу, держа за руку Виолетту. Такая хитроумная тактика лишала Жасмин возможности насладиться общением с дочерью наедине, обедняла восприятие этого знаменательного момента. Сейчас же мадам Говен стояла в тени навеса под крыльцом, на пороге открытой двери, которая вела в большую гостиную, служившую одновременно и кухней. Виолетты нигде не было видно.

Жасмин впорхнула в дом, который сразу же наполнился звуками ее счастливого, беззаботного голоса, объяснявшего, что его обладательница приехала, как и обещала, забрать Виолетту домой. Сначала ее глаза никак не могли освоиться с полумраком гостиной после яркого солнечного света. Осматриваясь в поисках Виолетты, она какое-то время не замечала гримасы, исказившей лицо женщины.

— А где же Виолетта? — весело осведомилась, наконец, Жасмин. — Вы ее послали куда-нибудь? Полагаю, что ее вещи уже упакованы?

Громкое сморкание и всхлипывание заставили Жасмин резко обернуться. Низко склонив голову, мадам Говен утирала глаза краем передника. Еще раз шмыгнув носом, она показала на распечатанный конверт, лежавший на столе, и сказала прерывающимся голосом:

— Случилась страшная беда, мадам…

Все тело Жасмин внезапно сковал лед.

— Что такое? — спросила она шепотом; ее нервы напряглись от ужаса, как натянутая тетива лука. — Моя дочь заболела?

— Нет, какое там! Она убежала. Ваше письмо пришло уже после ее побега из дома.

Сначала Жасмин показалось, что из ее уст вырвался вопль, но затем она поняла, что ошибалась: это был крик души, так и оставшийся внутри. Когда она заговорила, ее голос звучал холодно и невыразительно.

— Когда это случилось?

— Пять недель назад, если не больше… Да, почти шесть. — Мадам Говен принялась бурно рыдать и отвечала на вопросы гостьи высоким, визгливым голосом.

Жасмин, разозлившись, вырвала передник из рук женщины и, заставив ее поднять голову, посмотрела в лицо.

— Почему вы тотчас же не известили меня письмом через моего банкира? Вы знали о том, что в случае, не терпящем отлагательства; он немедленно приехал бы ко мне! — В волнении она даже забыла о том, что в то время в замке был карантин, последовавший после вспышки оспы, и если бы такое послание ей и отправили, оно все равно не было бы доставлено.

— Мы не хотели зря беспокоить вас, потому что надеялись вскоре найти Виолетту; мой муж и его племянник исходили все окрестности и расспросили даже маркитанток, которые околачивались там вблизи места, где проходили маневры: это недалеко отсюда. Но никто ее не видел. Каждый день я встаю утром, и мне кажется, что вот сейчас выгляну в окно и увижу, как она опять идет сюда по тропинке. — Мадам Говен вытерла слезы тыльной стороной ладони. — Мне так тяжело! Никаких слов не хватит, чтобы выразить все что довелось пережить в эти дни.

— Что толкнуло ее на этот поступок? Be должна быть какая-то причина… — В голову Жасмин постепенно закрадывалось подозрение. — Может быть, кто-то подтолкнул ее?

Мадам Говен вскинула голову, вызывающе уставившись на свою оппонентку:

— Вина за все в первую очередь лежит на вас мадам! Вы совсем запугали своими разговорами о том, что ее могут заточить в монастырь, и всякими прочими бедами в случае, если ее обнаружит ваш муж. Это мучило ее, не давало ни минуты покоя. С ней и до этого было не так-то легко сладить, но потом она стала в десять раз упрямей и несговорчивей. Вы довели дело до того, что у нее не оставалось иного выхода, как бежать!

— Я думаю, что вы просто стремитесь сделать из меня козла отпущения за свои грехи. Вы не старались воспитать девочку дисциплинированной и потакали ей во всем.

— Не оскорбляйте меня! Неужели вы полагаете, что я испытываю хоть какое-то уважение к такой женщине, как вы? Да вы хоть понимаете, сколько времени прошло с тех пор, как в последний раз Виолетта видела вас? Неудивительно, что девочка чувствовала себя покинутой и думала, что вы уже никогда не приедете снова!

— Она никогда не могла так подумать, если внимательно читала все письма, которые я ей посылала.

— Это все ваши уловки! — На лице мадам Говен появилось насмешливое выражение.

— А может быть, это вы внушили ей такие мысли?

— Женщина пожала плечами:

— Кто знает, о чем она думала в эти месяцы…

— Вы хотите сказать, что она во многом изменилась?

— Я уже сказала, что из-за вас она стала совершенно непослушной, и никогда нельзя было знать наперед, что она может выкинуть в следующую минуту.

— Мне кажется, вы о чем-то не договариваете. — Подозрения, возникшие ранее у Жасмин, окрепли и превратились в уверенность.

— Ну что ж, я все расскажу вам. Мне нечего бояться. Я сама придумала, как спасти Виолетту от гнева и мести вашего мужа.

— Каким образом?

Женщина выпрямила плечи и вызывающе подбоченилась:

— Я объяснила ей, что брак с племянником моего мужа избавит ее от всех возможных несчастий.

Гневное возмущение исказили изящные черты лица Жасмин:

— И тогда она осталась бы под вашей крышей на всю жизнь! Но ведь она терпеть не могла этого неотесанного парня. И вы еще удивляетесь, почему Виолетта убежала отсюда! — Пытаясь взять себя в руки и успокоиться, Жасмин села в ближайшее кресло и провела ладонью по лбу, как бы проясняя мысли. — Присядьте, мадам Говен! Сколько бы мы ни спорили и ни ссорились, это не поможет нам найти Виолетту. Возможно, каждая минута, которую мы проводим здесь, препираясь, уносит ее от нас все дальше. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, до самых мельчайших подробностей, какими бы незначительными на первый взгляд они ни могли вам показаться. Мне нужно знать все, чтобы получить хоть какую-то зацепку — где следует искать ее.

Прибыв домой, Жасмин первым делом связалась с бригадиром Клокетом. Также, как когда-то она намеревалась довериться Фредерику, теперь она доверилась ему и рассказала обо всем без утайки, зная, что этот честный и прямодушный офицер никогда не выдаст ее. Она вручила ему небольшой портрет Виолетты, который висел в гостиной мадам Жерар, и бригадир сразу же отправился организовывать поиски девушки, пообещав отрядить самых толковых из числа своих подчиненных. Жасмин просила его не скупиться на расходы. Упоминание несчастной матери о том, что приемный отец Виолетты наводил о ней справки среди маркитанток и девиц легкого поведения, следующих обычно за армейскими частями, находящимися на маневрах, натолкнуло бригадира на мысль начать поиски именно оттуда. Портрет был показан всем офицерам и солдатам, однако это не дало никаких результатов.

В самый разгар тревожных поисков Жасмин получила письмо из Версаля, отправленное одним из министров по поручению короля. В нем не только содержался категорический отказ в ответ на ее просьбу о возвращении из ссылки, но и напоминалось об очень суровых наказаниях, ожидавших тех, кто вздумает нарушить королевский указ. Удар с той стороны, с которой она его менее всего ожидала, Поверг Жасмин в полное уныние. Бедная женщина, отчаявшись, подумала, что либо Людовик и в глаза не видел ее петиции, либо, что еще хуже, он не мог простить ей брака с герцогом де Вальверде, хотя она была не в силах противодействовать хитроумному и жестокому замыслу герцога Бурбонского. Отчаяние, в которое погрузилась Жасмин, не поддавалось никакому описанию.

И все же в деле с исчезновением Виолетты существовало одно обстоятельство (его можно было даже назвать ключом к разгадке всей тайны), на которое никто не обратил внимания. Совершенно упустили из виду то, что небольшое подразделение швейцарских алебардщиков, приданных остальным войскам на период маневров, снялось с места своего расквартирования и убыло в Версаль, так как являлось частью тамошней швейцарской гвардии. Очень важно отметить, что случилось это еще до того, как бригадир Клокет приступил к поискам. Среди этих славных вояк находился некий лихой черноволосый капитан с глазами цвета оникса, взгляд которых бил без промаха в сердце любой деревенской красотки. Следует еще добавить, что лет ему было не более двадцати пяти и каждый здравомыслящий человек без особого труда мог бы предугадать то впечатление, которое произвела неотразимая внешность бравого офицера в красивом военном мундире на неопытную Виолетту. Именно этот капитан и мог исчерпывающе ответить на вопросы о том, что приключилось с дочкой Жасмин и где она находится в настоящее время. Но сказать, что он мог ответить на этот вопрос, — на значит сказать, что он горел желанием сделать это. Скорее наоборот, потому что капитан принадлежал к породе людей, которых, как правило, не очень мучают угрызения совести по какому бы то ни было поводу. Что касается его сотоварищей, то они хорошо умели держать язык за зубами, представляя собой крепко спаянную круговой порукой общность иностранных наемников одной и той же национальности. Они жили вместе в одной казарме, маршировали рядом на смотрах и воевали бок о бок, будь то маневры или настоящая война. И если капитану Леонарду Ванно вздумалось поселить у себя в квартире смазливую девчонку, то это никого не касалось, и меньше всего французов, к которым эти вояки не испытывали совершенно никаких симпатий, несмотря на то, что служили их королю и, следовательно, кормились за их счет.

Леонард Ванно случайно наткнулся на Виолетту, проезжая на коне по лесной тропинке. Девушка собирала в лесу хворост для печки, но на руках у нее были изящные перчатки кремового цвета из хорошо выделанной замши, которые сразу же изобличали в ней отнюдь не крестьянскую дочь. Тонкие черты лица, грациозная фигура и особая манера держаться с большой долей вероятности свидетельствовали о благородном происхождении. Кружевная и шелковая лента, окаймлявшая подол ее ситцевого платья, подкрепляли это предположение. Капитан принял ее за дочь какого-нибудь зажиточного владельца большой молочной фермы или мелкопоместного дворянина, живущего неподалеку. В этой неожиданной встрече он увидел возможность поразвлечься, потому что его чутье ловеласа безошибочно определило в характере девушки склонность к авантюрным, безрассудным поступкам, что было сродни его страсти к приключениям, заставившей его покинуть маленький городок в Швейцарии, где он родился, и избрать скользкий путь ландскнехта, на котором, скорее, можно потерять здоровье или даже голову, чем разжиться большими деньгами.

— Как вас зовут, мадемуазель? — спросил он с ухмылкой, поворачивая своего серого в яблоках коня, чтобы загородить ей тропинку. Девушка лукаво посмотрела на швейцарца из-под удивительно длинных ресниц, и у того сразу же забилось сердце при виде ее пухлых алых губок и гибкой фигуры с высокой, уже сформировавшейся грудью и тонкой осиной талией.

— Сначала скажите мне свое имя, — с кокетливым видом произнесла девушка.

Он сказал, но взамен не получил обещанного ответа. Она нырнула в густые заросли высокого кустарника, не оставляя ему иного выбора, кроме как спешиться и пуститься за ней вдогонку, нагибаясь под низкими сучьями деревьев и получая удары гибких веток, которые больно хлестали его по лицу и телу. В игре, которую эта дерзкая девчонка затеяла с капитаном, он безнадежно проиграл и не понял, что его обвели вокруг пальца, пока не услышал топот копыт своего коня: кто-то уводил его прочь.

Леонард перестал ориентироваться в этой чаще. Со всех сторон на него наступал хмурый, темный лес, и тогда он выругался и стал звать на помощь, тщетно пытаясь найти хоть какую-нибудь тропинку, которая могла вывести его отсюда на ближайшую дорогу или к селению. К вечеру он совсем выбился из сил и, отчаявшись, смирился было с мыслью о ночевке в лесу под деревом, как вдруг его глаза уловили в темноте мерцание фонаря. С радостным воплем капитан бросился в том направлении, спотыкаясь о корни деревьев и не переставая кричать в надежде, что владелец фонаря, заслышав его голос, не скроется во мгле. К счастью, кто бы это ни был, он оставался на месте. И только когда Леонарда отделяло от фонаря всего лишь несколько шагов, он увидел, что светильник висел на суку, а рядом никого не было. Девчонка опять одурачила его. И еще раз в бессильной ярости швейцарец изрыгнул поток проклятий и, рассвирепев, ударил кулаком по стволу дерева. В этот миг послышалось хихиканье девушки.

К немалому собственному удивлению, он тоже начал смеяться:

— Кто ты? Ну и шутку ты сыграла со мной! А теперь прояви хоть немного жалости!

Вняв его просьбе, она выступила из тени в круг света, исходившего от фонаря. На ней было платье из рубинового бархата, сшитое в Париже или Лионе. Лицо с покрасневшими от возбуждения щеками излучало веселье.

— В следующий раз не попадайтесь так легко в ловушку, капитан Ванно! Если бы я была вражеским шпионом, то вы не вышли бы из этого леса живым!

— Кто ты? — переспросил еще раз капитан тихим голосом. Эта девушка одновременно и очаровала, и заинтриговала его.

— Виолетта Пикард. А теперь я отведу вас туда, где стоит ваш конь. Это превосходный жеребец. Мне доставило большое удовольствие проехаться на нем.

— Не так быстро. — Он поймал ее за запястье и привлек к себе. — Я заслуживаю некоторого вознаграждения за то неудобство, которое мне пришлось претерпеть.

Сразу же после этих слов он вынужден был, завопив от боли, отпустить Виолетту, так как она вонзила ему в ладонь кончик кухонного ножа, и на месте укола появилась капелька крови. В свете фонаря она казалась такой же ярко-красной, как платье Виолетты. Леонард лизнул ее языком, обозленно поглядывая на девушку:

— Ах ты, маленькая ведьма! Где ты научилась этим дьявольским проделкам?

Виолетта вздернула подбородок:

— Жизнь научит всему. У моих приемных родителей есть племянник, стоеросовая дубина, за которого они хотят выдать меня замуж. Они принимают его за невинного увальня, но не знают, что мне приходится каждый день отражать его наскоки, если ему случится встретиться со мной один на один. К счастью, он побаивается моей приемной матери не меньше, чем этого ножа, иначе мне пришлось бы совсем худо.

— Так, стало быть, ты еще девственница?

Она посмотрела на Леонарда таким выразительным взглядом, что внутри у него все загорелось.

— Я принадлежу сама себе. Люди болтали со мной, распоряжались мной, осыпали меня роскошными подарками и хотели превратить меня в безвольное, послушное создание, годное лишь на то, чтобы стать женой того, кого им заблагорассудится подобрать. Но я всегда желала для себя лучшей участи. Даже когда моя родная мать завела речь об удачном браке, я поняла, что он будет для меня тюрьмой. Нет! Я хочу свободы, а брак — это узы, которые будут связывать меня по рукам и ногам всю жизнь. — Она сняла фонарь с дерева. — Пошли. Не отставай, а то опять потеряешься!

Ухмыльнувшись, он покачал головой и последовал за Виолеттой. В этой обстановке нетрудно было принять ее за колдунью: она уже заворожила его своей бесовской красотой. Когда они добрались до того места, где стоял конь, капитан увидел своего скакуна ухоженным и преобразившимся. Его грива была аккуратно расчесана и переплетена красивыми ленточками. Леонард мигом вскочил в седло и посмотрел на девушку восхищенными глазами.

— Из меня ты сделала в лесу пленника, а из моего боевого коня — настоящего франта. Что у тебя еще припасено, какие хитрости?

Ее улыбка, загадочная и пленительная, выдавала истинную кокотку, прирожденную соблазнительницу мужчин. Не мудрено, что кровь у швейцарца заструилась по жилам с утроенной быстротой.

— А это узнает тот, кто рискнет подружиться со мной.

— Я хочу увидеть тебя снова.

Виолетта беззаботно пожала плечами, словно для нее это не имело никакого значения, а затем подала ему фонарь:

— На, возьми, и следуй шагом по тропе в том направлении…, — она махнула рукой вперед. — Отсюда не так уж далеко до вашего лагеря.

Не теряя лишних слов, девушка повернулась, и пошла в противоположную сторону. Капитан крикнул ей вслед:

— Завтра! Приходи сюда к дубу. В то же время.

Она, однако, даже не оглянулась, и тогда Леонард привстал в стременах и, приложив руки рупором ко рту, заорал что было мочи:

— Виолетта! Не огорчай меня!

Девушка скрылась в темноте. Тяжело вздохнув, поскольку он пребывал в неуверенности: а вдруг ей вздумается и завтра подразнить его? — капитан развернул своего серого и пустил его шагом по тропинке, которая вскоре вывела на большую лесную дорогу. Проголодавшийся как волк, Леонард оказался в том самом месте, где ему утром встретилась девушка.

Виолетта, весело бежавшая домой, даже захлопала в ладоши, празднуя победу, и рассмеялась. Она никогда не думала, что вскружить голову светскому человеку и повести его за собой, как быка за кольцо, продетое в носу, окажется таким же простым делом, как поманить пальцем деревенского парня, а затем посмеяться над ним. Какой мужчина! Суровое, мужественное лицо, тревожащие душу глаза, мощные мускулистые бедра и бугристые плечи… Конечно же, завтра она обязательно явится, но спрячется и будет выжидать, пока Леонард не придет в отчаяние.

На следующий день Виолетта пришла к месту свидания заблаговременно и укрылась за толстым стволом сосны. Ожидание в действительности оказалось для нее не менее томительным, чем для него. Виолетта стояла, прижавшись спиной к стволу дерева, а капитан ходил взад-вперед по пыльной тропинке. Его конь с путами на ногах пасся рядом на маленькой лужайке, мирно пощипывая траву. Затем, выбрав подходящий момент, когда Леонард встал к ней спиной, она бесшумно выскользнула из-за дерева, и когда он снова повернулся, то обнаружил девушку прямо перед собой. Оторопев от неожиданности, он в следующую секунду, казалось, опьянел от радости. Виолетте стало ясно, что тактика, применяемая ею, дала отличный результат. Мужчину нужно изводить нетерпением, всегда держать на расстоянии, — решила она перед тем, как капитан заключил ее в свои объятия и стал добиваться ее поцелуя столь же пылко, как и в первую встречу. В этот раз Виолетта не только не сопротивлялась, но и ответила Леонарду с не меньшей пылкостью. Когда их уста слились, она вцепилась ему в парик и изо всех сил прижала его голову к себе, пока не стала задыхаться, и лишь тогда оттолкнула его. Озорные огоньки, плясавшие в ее глазах, говорили о том, что эта девушка не потерпит, чтобы ею кто-то распоряжался, даже при поцелуе.

— Расскажи мне о себе, — упрашивал капитан, когда во второй раз она увернулась от любовных объятий. — Кто твои приемные родители? Где же ты живешь? Мне очень хочется знать о тебе все.

Виолетта взяла его за руку и повела в заросшую травой рощу, где было много лесных цветов. Там она устроила нечто вроде пикника, разложив на куске полотна домашнее печенье, сыр, хлеб, фрукты и поставив глиняную бутыль с вином.

— Садись! — властно приказала Виолетта. Этого тона Леонард ни за что не потерпел бы ни от одной женщины, но в ее манере поведения было что-то особенное, что заставило его промолчать.

— Я вовсе не хочу, чтобы ты из-за меня опять умирал с голоду, как это было вчера. Но теперь твоя очередь говорить. После этого, может быть, я расскажу тебе кое-что о себе. Это зависит от того, скажешь ли ты мне правду или нет. Мне уже ясно, что ты не француз, а если и француз, то, во всяком случае, не из этих мест. Я могу судить об этом по твоему акценту. Откуда ты родом? — Виолетта уселась на траву и скромно расправила юбку: сегодня она надела дорогое платье из шелка с узорами из роз. — Из Прованса? Или откуда-нибудь с севера, где рукой подать до Голландии?

— Я из Швейцарии, из города Берна. — Капитан уселся напротив так, что их разделяла скатерть с закусками, и наблюдал, как она ловко налила ему стаканчик вина. Затем совершенно случайно он обронил слова, которым суждено было изменить весь ход жизни Виолетты. — В конце этого месяца мы отбываем отсюда в Версаль, где будем служить в королевской гвардии.

— Ах! Версаль! — Голос Виолетты задрожал от возбуждения. — Вы в самом деле отправитесь туда?

Увидев, что наконец-то ему удалось хоть чем-то поразить эту девушку, капитан с деланной небрежностью махнул рукой:

— Мы, швейцарцы, охраняем двух самых могущественных людей в мире — папу и французского короля.

Но Виолетта уже пришла в свое обычное состояние и скорчила насмешливую гримасу.

— Это всего лишь традиция. Как солдаты вы нисколько не лучше других.

Капитан оскорбился:

— Да если бы ты была мужчиной…

Виолетта весело рассмеялась, подавая ему стакан с вином:

— Если бы это было так, то ты сейчас не сидел бы здесь со мной! Попробуй вино. Оно очень приятное на вкус. Я выбрала самое лучшее, что было в погребе. Это вино мой приемный отец приобрел на праздник.

Он не мог долго сердиться ка нее и, улыбнувшись в ответ, принял стаканчик, и, подняв его в знак того, что пьет за здоровье Виолетты, пригубил вино. Одобрительно кивнув, Леонард затем растянулся на траве и, облокотившись о землю, с восхищением посмотрел на девушку:

— Из тебя вышел бы великолепный наемник: мародерству, как я вижу, ты уже обучена.

Эта шутка развеселила Виолетту, оценившую ее по достоинству, и их беседа протекала дальше в том ключе — беззаботно и легко. Капитан рассказал ей о своем доме, семье, путешествиях и прошлых походах. Достаточно поведала о себе и Виолетта, умолчав, однако, о страхе, который вызывал у нее муж ее матери. Ей не хотелось, чтобы Леонард узнал, как она боится того неизвестного человека. Тетушка Говен ясно дала понять, что ее мать лишь изобретает предлог, чтобы пореже навещать ее. И все-таки Виолетта чувствовала, что здесь дело обстоит сложнее: она уже умела читать между строк. Страх удерживал Жасмин от поездок. Ее муж теперь не отпускал ее ни на шаг, наблюдая и подслушивая через слуг, вынюхивая, как бы ему нанести сокрушительный удар. Возможно, у него уже возникли какие-то подозрения. Все это мешало Виолетте написать матери о вздорной затее тетушке Говен, желавшей выдать ее за этого несносного чурбана, которому должна была достаться в наследство ферма. Изложить все это на бумаге означало многократно увеличить опасность попасть в лапы этого чудовища — мужа матери.

Пикник закончился. Упаковав в корзину остатки еды, Виолетта не стала противиться, когда Леонард опрокинул ее на траву и снова стал целовать. Она вела себя сдержанно, в то время как он ласкал ее груди, засунув руку за корсаж. Большего ему не было позволено: Виолетта прекрасно понимала, что именно сейчас ей ни в коем случае нельзя было терять голову. Леонард, сам того не подозревая, подсказал ей путь к спасению. Виолетта твердо решила ехать с ним в Версаль. Во всем мире не существовало более интересного и привлекательного места, средоточия утонченных наслаждений, моды и любовных приключений. Именно туда ее тянуло с тех пор, как мать впервые упомянула о Версале, а теперь шанс попасть туда был велик.

Виолетта встречалась со своим кавалером каждый день. Леонард никак не мог взять в толк, почему ее так трудно соблазнить. Он сходил с ума от неудовлетворенного желания. Временами у него возникало отчетливое ощущение ответной страсти, он чувствовал, как тело Виолетты содрогается в его объятиях, и все же она оставалась недоступной, а те маленькие шалости, которые она позволяла проделывать со своим телом, заставляли его испытывать бешеные муки похоти. Время быстро истекало. Даже находясь в лагере или на маневрах, Леонард никак не мог избавиться от ее образа, который заполнял его мысли, словно он был юношей, влюбившимся впервые. В иступленной ярости он давал себе слово при следующей встрече взять верх и добиться-таки своего, но каждый раз его постигала неудача.

В последний перед отъездом вечер ему стало все понятно. Когда он задрал ей юбку и впервые увидел стройные, без излишней полноты ляжки, и хотел уже было расстегнуть штаны, чтобы воспользоваться благоприятным моментом, как вдруг Виолетта прижалась к его груди и нижние юбки опустились на место.

— Возьми меня завтра с собой! Я хочу поехать в Версаль! Ты не пожалеешь об этом, я обещаю!

Леонард запустил руку ей в волосы и рывком запрокинул голову Виолетты назад, всматриваюсь в ее глаза:

— Так вот чего ты добивалась все это время. Почему же ты сразу не сказала об этом? Я бы заключил с тобой эту сделку.

Виолетта скрыла свои мысли за радостным блеском глаз. Конечно, ему нельзя было доверять, потому что он мог наобещать с три короба, лишь бы добиться своего, а потом бросить ее. Но теперь он был у нее на крючке, и она могла удерживать его ровно столько, сколько это будет необходимо. В Версале и без него хватает красивых и молодых вельмож.

— Мы можем заключить эту сделку сейчас. Так я еду с тобой или нет?

— Ты и сама знаешь ответ. — В его голосе одновременно смешались и нежные чувства к Виолетте, и искреннее восхищение ловкостью, с которой ей удалось провести его. — Жди завтра ранним утром в конце этой тропы. Я командую ротой и устрою так, чтобы тебя посадили в фургон. Будет лучше, если никто тебя не увидит. — Он поцеловал ее, а затем многозначительно посмотрел в глаза. — Но я жду от тебя очень много в обмен на эту услугу…

— Ты получишь все, что захочешь.

Капитан сгреб Виолетту в объятия, буквально пожирая ее чувственный рот своими губами, но она выдержала этот натиск. Их сделка начинала действовать с завтрашнего утра, а пока ему придется подождать: Виолетте вовсе не хотелось оказаться обманутой в последнюю минуту.

Леонарду не пришлось раскаиваться и сожалеть о решении взять с собой эту девушку. Она явилась для него настоящим откровением: он совершенно не ожидал от нее столь бурной страсти. В постели Виолетта вела себя как дикая кошка. Капитан Ванно и его друзья-сослуживцы считали, что после всех тягот службы, связанных с трудными маневрами и лишениями бивуачной жизни они заслужили полное право проводить ночи с комфортом. Квартирьеры, высылаемые вперед, обычно подыскивали им для ночлега лучшее жилье из того, что имелось в данном населенном пункте: иногда это был удобный постоялый двор, а чаще — замок, хозяин которого с удовольствием оказывал гостеприимный прием господам из Швейцарии, охранявшим жизнь самого короля.

В таких случаях Леонард выдавал Виолетту за свою невесту и никто не подозревал обмана, потому что она взяла с собой лучшие платья. Везде, где они останавливались, Виолетте давали в услужение горничную, как и полагалось благородной даме. Она знала, что производит именно такое впечатление, и пользовалась этим. Особенно эффектно выглядела спутница капитана швейцарцев, торжественно шествуя к почетному ужину рука об руку с хозяином замка. За ними следовали Леонард и жена хозяина, а замыкали процессию остальные офицеры. Если из-за незнания застольных обычаев Виолетта испытывала затруднение, туг же ей на помощь приходил капитан, подсказывая взглядом или незаметным жестом, и вскоре она совершенно освоилась с новой для себя ролью, наслаждаясь роскошной жизнью, которая всегда притягивала ее.

Виолетту постигло некоторое разочарование, когда она узнала, что рота швейцарцев проследует в Версаль кружным путем. Ей так не терпелось попасть туда, но Леонард обязан был пройти по строго определенному маршруту, в трех пунктах которого к ним должны были присоединиться другие отряды алебардщиков, и лишь после этого объединенное подразделение следовало в Версаль. В пути возникали непредвиденные задержки, и хотя первоначально он был рассчитан на неделю, но затем растянулся на две, а швейцарцы еще не достигли цели. К концу третьей недели они добрались только до Орлеана, а оттуда до Версаля было еще весьма далеко.

Из всех остановок, что они делали в пути, последняя перед Версалем показалась Виолетте наименее приятной. Разместиться им довелось на переполненном, шумном постоялом дворе, где постоянно сновали взад-вперед приезжие: одни из них прибывали, а другие убывали. Леонард, которому наскучило ждать подхода последнего отряда швейцарцев, принялся играть в карты с заядлыми игроками из числа своих товарищей по оружию. Частенько к ним присоединялся и кто-нибудь из постояльцев, не знавших другого способа убить время. Виолетте стало известно, что ее капитану не везет в карты, и запас денег в карманах его армейских рейтуз стремительно тает. Однажды ночью, когда он стал ложиться в постель, явившись прямиком из-за карточного стола и изрядно навеселе, Виолетта принялась бранить его за глупое и вредное для личных финансов пристрастие. Причины для такого недовольства были чисто эгоистичными, ибо у нее не было ни одного собственного су и она не хотела, чтобы Леонард залез в долги, предчувствуя серьезные и неприятные последствия для себя.

Капитан выслушал нотации своей подруги с неприязненным выражением лица.

— Перестань пилить меня! — предупредил он грозным тоном. — Ты мне не жена!

— Я и не собираюсь быть ею! — огрызнулась. Виолетта.

И в этот миг им обоим стало ясно, сколь мало симпатии они в действительности питают друг к другу. По мнению капитана, она была куда более сварлива и капризна, нежели ему первоначально казалось, а Виолетта, в свою очередь, презирала слабые стороны характера своего сожителя — безволие и непомерно раздутое тщеславие, которые прежде всего выражались в его расточительности. Между ними не было ничего общего, но Виолетта обладала невероятной притягательностью, и он до сих пор не мог досыта насладиться ее телом, и здесь ее никак нельзя было упрекнуть в нарушении их уговора.

Когда, наконец, прибыл последний отряд швейцарских алебардщиков, офицеры на радостях устроили грандиозную попойку. Позднее несколько вояк, включая Леонарда, сели играть. К ним присоединились несколько состоятельных молодых путешественников и процветающий торговец шелками, направлявшийся в Руан. От оглушительных песен, исполнявшихся пьяными голосами, у Виолетты разболелась голова. Кроме того, ей наскучило наблюдать за картежниками. Сама она была еще слишком неопытна, чтобы играть с ними на равных, да и ставки были очень высоки. Леонард начал было выигрывать и возликовал. Виллетта положила руку ему на плечо, и, наклонившись к его уху, сказала, что устала и пойдет спать. Он взял ее пальцы и, поднеся ко рту, запечатлел поцелуй на ее ладони.

— Я разбужу тебя утром ливнем из золотых монет, который прольется на твою постель, моя дорогая! — возбужденно похвастался он.

Когда кто-то услужливо отворил ей дверь, она с порога оглянулась назад, и ее глазам предстала живописная сцена: шумная комната с низкими прокопченными балками, заполненная густым табачным дымом и красивыми мундирами с яркими золотыми и серебряными позументами. Все кругом было пропитано тяжелыми запахами эля и вина. Виолетта уходила в хорошем настроении: наконец-то удача повернулась к Леонарду лицом. Она знала, что в случае выигрыша капитан щедро одарит ее. Резкие, неровные черты его лица, словно высеченные из камня, казались сглаженными в золотистой ауре, исходившей от канделябра с тремя свечами, стоявшего на ломберном столике. В азарте игры Леонард резким движением ослабил галстук с кружевными краями, слишком плотно облегавший его высокую, мускулистую шею, и при этом на среднем пальце его руки заискрился рубиновый перстень. Разрезая новую пачку карт, Леонард, очевидно, почувствовал на себе оценивающий взгляд Виолетты, выделявший среди всей остальной мужской компании именно его как воплощение всех черт истинного мужчины, настоящего самца, потому что он резко повернул голову, на его лице появилась прежняя заразительная ухмылка в ответ на ее загадочно-снисходительную улыбку. В этот момент казалось, что между ними после напряжения последних дней опять восстановились мир и согласие.

В этот вечер Виолетта в последний раз видела своего первого любовника. Незадолго до рассвета она сонно зашевелилась в постели, разбуженная топотом и какими-то странными звуками, судя по которым можно было предположить, что из комнаты выволакивают багаж капитана, давно уже упакованный и готовый к отъезду. Однако все это происходило в полусне, и Виолетта, скорее всего, опять заснула бы, если бы не послышался щелчок задвигаемого засова и в ее памяти не всплыли события предыдущего вечера.

— Леонард… — сонно пробормотала она, — сколько же ты выиграл?

— Он не выиграл ничего, — ответил незнакомый голос.

Эта новость заставила ее охнуть и мгновенно подскочить в постели. Убрав сбившиеся на глаза волосы, Виолетта ошеломленно уставилась на торговца шелком, который еще совсем недавно сидел внизу за ломберным столиком — коренастого мужчину с угрюмым лицом и в коричневом парике.

— Убирайтесь вон! — в ярости завизжала Виолетта. Торговец уже был в одной рубашке, его парчовый камзол висел на спинке кресла. — Как вы посмели войти сюда?!

— Я имею на это полное право, — сухо ответил он, расстегивая серебряные пуговицы шелкового жилета. — Удача повернулась спиной к вашему офицеру-швейцарцу. Он все проиграл мне, в том числе и вас. Теперь вы — моя, мадемуазель!

Виолетта даже не закричала, а завыла, как раненая волчица, отчего у торговца заледенела кровь. Затем, истерически рыдая, она стала бешено метаться в постели и рвать в клочья простыни.

ГЛАВА 16

Жасмин не переставала надеяться разузнать хоть что-нибудь о Виолетте. Ничего не могло рассеять тревогу за судьбу пропавшей без вести дочери — тревогу, которая тяжким грузом лежала на ее сердце. Предпринятые розыски не дали никаких результатов. Особенно болезненно отзывались в душе Жасмин дни рождения Виолетты, и когда их миновало пять, в ее жизни случилось странное событие. Это произошло, когда Жасмин спешила пройти через одну из небольших гостиных. Находясь в саду, она забыла о времени, и теперь ей нужно было срочно переодеться перед тем, как отправиться в свою веерную мастерскую. В одном из зеркал, висевшем впереди над двойными дверями, вдруг промелькнуло отражение, в котором она мгновенно узнала Генриэтту.

— Силы небесные! — воскликнула Жасмин, схватившись за сердце и остановившись как вкопанная. И тогда ей стало ясно, что это она сама отразилась в зеркале. Наваждение исчезло так же внезапно, как и появилось. Потрясенная, она медленно подошла к зеркалу. Между нею и давно умершей женщиной не было никакого внешнего сходства, но опыт прожитых лет безошибочно подсказывал Жасмин, что во многом она стала точно такой же, как Генриэтта, одинокая женщина без мужа и детей, консьержка, живущая в доме, который никогда не будет ей принадлежать.

Чуть ли не со страхом она всматривалась в свое отражение, удрученная тем, что неумолимый ход времени изменил ее облик, в котором теперь явственно угадывалась женщина, чьи годы идут к закату, и ничто не в силах остановить это движете. Жасмин медленно разгладила пальцами лицо, как это делают женщины, пытаясь припомнить, как они выглядели в молодости, и натягивая кожу на щеках и подбородке — именно в этих местах она с годами размягчается и становится дряблой. Фигура Жасмин сохраняла стройность, но все же сейчас она была полнее, чем в молодости. И седина давно уже вытеснила каштановый цвет ее когда-то роскошных локонов, изменив на серебряный. Это было заметно тогда, когда Жасмин не пудрила волосы по какому-нибудь официальному поводу. Однако тонкие черты ее красивого лица не изменились, и, умело пользуясь косметикой, Жасмин сохраняла прежний моложавый вид. Возможно, только ярко-синие глаза, затененные тайной печалью, свидетельствовали о тех неимоверных страданиях, которые ей пришлось перенести за свою жизнь.

Мужчины все еще находили ее привлекательной, и со стороны нескольких вдовцов поступили предложения руки и сердца. Это были приличные, уважаемые люди, и Жасмин пришлось употребить весь свой такт, чтобы, отказывая им, сохранить их уважение и дружбу. Если бы она могла доверить кому-нибудь из них самые сокровенные желания, то сказала бы, что день и ночь мечтает лишь об одном, — вновь обрести дочь и уехать вместе с ней домой, туда, где она родилась.

— Шато Сатори! — она негромко произнесла это название вслух, и сразу же на нее волной нахлынула тоска по дому, от которой сжимались кулаки, так что ногти впивались в ладони. Жасмин закинула назад голову, стараясь прогнать эту боль, которая никогда не покидала ее, лишь иногда ненамного ослабевая, чтобы, многократно усилившись, как сейчас, вновь вернуться. Жасмин заставляла себя превозмочь, сокрушить ее, потому что ей нужно было избавиться хотя бы на время от этой тоски, иначе груз других несчастий прост раздавил бы ее. Но теперь одна-единственная неосторожная мысль выпустила это чувство из клетки, дав ему крылья, и любая попытка восстановить прежнее шаткое равновесие была обречена.

Она устало отвернулась от зеркала и прислонилась к стене. Если какое-то чудо перенесло ее домой, то и оттуда она продолжала бы поддерживать тесную связь с Говенами. В ее душе тлел слабый огонек надежды, что Виолетта может вновь появиться на ферме. Это было весьма маловероятно, если только ее дочь не вышла замуж, что застраховало бы ее от любых поползновений со стороны кого бы то ни было. Но даже если Виолетта чувствует себя в полной безопасности, так ли уж сильна ее любовь к приемным родителям, что обязательно попытаться еще раз увидеть их? Или собственную мать, если уж на то пошло? Разве Виолетта любила кого-нибудь по-настоящему, кроме самой себя? Эго были горькие мысли, и они не давали Жасмин покоя, возвращаясь снова и снова.

В течение нескольких дней желание вернуться домой было так сильно, что Жасмин не находила себе места и чувствовала почти физическое недомогание. Если бы при дворе был кто-то, располагающий достаточным влиянием, чтобы заступиться за нее перед королем… Она потеряла все свои версальские связи по причине долгого отсутствия. Но внезапно к ней пришла одна идея, настолько ясная, что было даже удивительно, как она не подумала об этом раньше. Ей сумеет помочь не министр, не придворный вельможа, и даже не Мишель, если он все еще пишет портреты членов королевской фамилии, а женщина, которая покорила сердце Людовика! Да, да, маленькая Ренетта, та самая малышка, которая бегала однажды по магазину Маргариты на Елисейских полях легкая, как перышко, поражая всех миловидными ямочки на щеках.

— О, Ренетта! — воскликнула вслух Жасмин. — Ты одна можешь совершить для меня чудо!

Она сейчас же пошла в кабинет, села за письменный стол и написала маркизе де Помпадур. Ссылаясь на их знакомство в прошлом, которое эта женщина вряд ли могла помнить, Жасмин излагала свою просьбу о заступничестве, крик души, стремящейся домой. Неужели король не окажет ей эту милость после трех десятилетий, проведенных в ссылке? Она запечатала конверт и отправила его с личным курьером.

Три недели спустя, вернувшись в замок после посещения одной из своих веерных мастерских, Жасмин обнаружила два письма. У нее сразу сильно забилось сердце, когда, взяв со стола одно письмо, она увидела на обороте печать с гербом мадам де Помпадур, на котором были изображены грифоны и три замка. Второе письмо выглядело еще более солидным, и у Жасмин перехватило дыхание, когда она узнала королевскую печать.

Трясущимися руками Жасмин вскрыла конверт. Внутри находился официальный документ, извещавший об отмене запрета на возвращение из ссылки, который распространялся на нее и после смерти герцога де Вальверде. Во вдовстве ей возвращались также все права свободной подданной короля Франции. Внизу стояла собственноручная подпись Людовика. Жасмин благоговейно поцеловала ее, обильно оросив бумагу слезами и тихо смеясь от счастья. Домой! Она едет домой в Шато Сатори и никогда больше не оставит его. Никогда!

Радость Жасмин была непомерно велика, и лишь прочитав указ об отмене ссылки несколько раз, она взяла себя в руки и, стерев с глаз остатки влаги, открыла второй конверт. Послание маркизы было написано в теплых и дружеских тонах: в нем говорилось о том, что ей было очень приятно оказаться полезной в деле с отменой злополучного указа и что маркизе до сих пор памятны посещения веерного магазина, принадлежавшего покойной баронессе Пикард. Письмо заканчивалосьприглашением посетить маркизу в Версале как можно скорее после возвращения в Шато Сатори с тем, чтобы возобновить знакомство.

Удача превзошла все ожидания Жасмин. Ей не только было позволено вернуться домой, но и благодаря самой влиятельной женщине при дворе перед ней снова открылись двери Версаля!

И хотя Жасмин тут же, не откладывая, деятельно принялась готовиться к отъезду, прошло больше месяца, прежде чем ей удалось двинуться в путь. Дело было в том, что пришлось ждать прибытия в замок новых людей, которые должны были занять ее место, и, к ее облегчению, ими оказалась чрезвычайно приятная пара — граф и графиня де Вальверде. Несмотря на пышность своего титула, они были обедневшими представителями дальней ветви этого семейства, никогда не бывали при дворе и влачили жалкое существование в деревне, владея небольшим виноградником. Увидев свое новое поместье, граф пришел в восторг от таких обширных, плодороднейших земель. Исследование почвы показало, что она вполне подходит для выращивания винограда. Крупные виноградники дадут обильные урожаи и обеспечат не только высокие доходы владельцу поместья, но и постоянную работу всем крестьянам и арендаторам. Жена графа так же, как и Жасмин, занималась благотворительностью в их прежнем маленьком поместье и не чуралась ухода за немощными, одинокими, престарелыми и больными. Она заверила что будет продолжать эту деятельность и впредь.

— От вас требуется всего лишь оставить мне список тех, кто нуждается в продовольственной помощи и другой заботе. Что же касается школы, то моя вторая дочь уже учила детей до приезда сюда и с радостью возобновит это занятие.

Жасмин продала свои мастерские за умеренную цену управляющим. Прекрасно зная их лично, она могла быть уверена в том, что новые владельцы будут держать на высоте качество изготавливаемых вееров и улучшать условия труда мастериц. Последнему обстоятельству Жасмин всегда уделяла самое пристальное внимание. Когда все это было сделано, и Говены получили уведомление о перемене места жительства Жасмин, она оставила замок Вальверде навсегда и отправилась в Версаль в карете, которую ей подарил отец. Это был последний подарок барона своей дочери перед тем, как он отбыл в мир иной.

Долгое путешествие подходило к концу, и Жасмин могла сразу проехать домой, минуя Версаль, но не могла отказать себе в удовольствии снова взглянуть на дорогие сердцу места, где пошла ее незабываемая, бурная юность. Эта дорога подходила к Версалю с запада, и когда ее карета снова покатилась по брусчатке Плац-де-Арм, Жасмин увидела величественный, сверкающий позолотой дворец, резиденцию короля Франции и его правительства. Постоянно открытые ворота, казалось, приветствовали возвращавшуюся Жасмин и напоминали о приглашении мадам де Помпадур. Как всегда, просторная Королевская площадь кишела людьми и во все стороны по ней катили элегантные экипажи и скромные фургоны. Солнце играло на блестящих позументах мундиров придворных и украшениях их дам, гулявших по площади. Рядовой люд озабоченно спешил по своим делам, а те, кто располагал временем, глазели вокруг, часто посматривая в сторону центрального балкона восточного крыла, где находились покои короля, надеясь увидеть его хотя бы мельком. Жасмин чувствовала себя так, словно никогда и не уезжала отсюда: лишь изменившаяся мода говорила о ее долгом отсутствии. Даже издали было заметно, насколько расширились кринолины, превосходя своими размерами кринолины всех платьев Жасмин. Это означало, что ей придется вначале обновить свой гардероб, посетив самую модную портниху в Париже, а потом уже представляться маркизе.

Затем ее карета последовала по авеню де Пари, направляясь в Шато Сатори, и Жасмин жадно вглядывалась в знакомые до боли очертания зданий по обе стороны улицы. Сердце у нее замерло, когда за окном мелькнул магазин Маргариты. Последние лье пути казались ей нестерпимо долгими. Она подалась всем телом вперед, когда карета миновала зеленые, с позолоченным верхом, ворота. Там, в конце длинной, прямой аллеи высилось Шато Сатори с бледными, как женская кожа, стенами песчаника. Крыша, украшенная балюстрадой, походила на изящную корону, венчавшую все здание. В окнах особняка отражались листва и цветы хорошо ухоженного парка. Карета еще находилась в середине аллеи, а входная дверь уже широко распахнулась, и оттуда высыпала толпа незнакомых слуг. Они построились в два ряда на ступенях крыльца, образуя коридор, по которому должна была пройти хозяйка Шато Сатори. Первой ее встречала Ленора, которая с годами пополнела и раздалась. Она подбежала к экипажу и, едва тот остановился, сразу же присела в реверансе. Жасмин, не медля ни секунды, спустилась по ступенькам на землю.

— Позвольте мне приветствовать вас в стенах вашего родного дома, мадам! — круглые щеки Леноры порозовели от удовольствия.

— Спасибо… — Голос Жасмин дрожал. — Это день, которого я очень долго ждала.

— К вашему приезду уже все готово. Я взяла на себя смелость устроить вам покои, о которых баронесса Пикард упоминала как о своих первых апартаментах, занятых ею, когда она поселилась здесь в юности.

— Ты поступила правильно, Ленора.

Жасмин почти не видела лиц слуг, поднимаясь по ступеням крыльца и лишь механически кивая головой, отвечала на их поклоны и приседания. Взгляд ее был устремлен вперед. Вот он, порог родного дома! В зале Жасмин широко раскинула руки, как бы пытаясь заключить в свои объятия весь дом, и резко повернулась. Ее юбки взметнулись над звездой из зеленого мрамора в центре зала. Она запрокинула голову и вновь увидела вверху лазурный потолок, своды которого изображали прекрасное, чистое небо, где свободно порхали райские птицы. Теперь ей было известно об этом доме гораздо больше, чем до своего вынужденного отъезда, потому что мать во время своего единственного приезда в замок Вальверде рассказала очень много интересного и волнующего. Именно в этом зале впервые встретились и познакомились ее родители, когда едва зарождалась страстная любовь Маргариты и Огюстена Руссо, для которого Лорент и построил этот великолепный особняк. Именно сюда тайно являлись гугеноты и получали убежище в страшные времена после отмены Нантского эдикта Людовиком XIV, и Маргарита продолжала помогать им уже после того, как Огюстен бежал вместе с женой в Англию. Наконец, Жасмин узнала и о существовании потайной комнаты. Мать объяснила, где она находится, и дала ей второй ключ на случай, если настанет день, когда вновь возникнет необходимость воспользоваться тайником. Этот ключ лежал сейчас у Жасмин в кошельке.

Первоначально Жасмин отправилась в малиновый зал посмотреть на парадный портрет отца: его жизнерадостное, румяное лицо резко выделялось на фоне белого парика с бантом и тремя обязательными горизонтальными косичками над ушами. Вокруг шеи был аккуратно повязан галстук с кружевными краями. Несмотря на всю чопорность и торжественность, серые глаза отца излучали доброту и лукаво подмигивали ей сейчас, когда она стояла, жадно всматриваясь в дорогие черты, прижав крепко стиснутые руки к груди.

— Вот я и дома, папа… — прошептала она, посылая ему воздушный поцелуй.

Затем настала очередь гостиной слоновой кости. Там в красивой резной раме над камином висел портрет молодой Маргариты. Она сидела с полураскрытым веером, на котором был изображен Версаль, грациозным жестом опустив веер себе на колени, скрытые складками платья из золотого газа. Жасмин очень обрадовалась, что ничего здесь не изменилось и все выглядело точно так же, как во времена ее детства. Затем, вспомнив об откровениях матери, касавшихся прошлого, она подошла к затененной нише в противоположной стороне комнаты, чтобы взглянуть на портрет Огюстена Руссо. Его повесили здесь спустя много лет, сразу после получения известия о смерти этого человека. Будучи беззаботным подростком, Жасмин совершенно не интересовалась тем, кто был изображен на портрете, поскольку ничего не знала о нем. Теперь дело обстояло иначе. Это был человек, для которого ее отец построил Шато Сатори, еще не подозревая, что ему придется испустить здесь свой последний вздох. Лицо Огюстена в обрамлении пышных вьющихся волос, спускавшихся до плеч, привлекало внимание запоминающимися чертами, словно высеченными из мрамора резцом скульптора, и густыми черными бровями. В узких зеленых глазах блестел огонь страсти. Теперь Жасмин могла понять, почему ее мать полюбила этого мужчину. Судьба разлучила их, но Шато Сатори осталось символом любви Огюстена к Маргарите.

Почтив память усопших, Жасмин приступила к обходу всех помещений особняка. Охваченная восторженным волнением, она иногда ускоряла шаг, и со стороны могло показаться, что она куда-то спешит. То здесь, то там Жасмин останавливалась, чтобы прикоснуться к хорошо знакомой фарфоровой статуэтке или провести рукой по спинке старого кресла. Сгорая от нетерпения, она приподняла руками края платья, чтобы оно не замедляло скорости ее продвижения. У нее возникло странное ощущение, что однажды ей уже приходилось испытывать нечто подобное. И затем она вспомнила: Версаль… Король, двенадцатилетний мальчик, бежит сквозь все залы и гостиные. Он снова знакомится с местом, которое ему очень дорого, и оказывается на спине у ее ног в зале Мира…

Поднявшись наверх, Жасмин вошла в свои новые покои. Должно быть, она сама говорила Леноре в те первые мрачные дни в замке Вальверде, как ей хотелось поселиться именно в этих апартаментах, и девушка хорошо запомнила ее слова. Здесь была самая очаровательная спальня во всем доме — с окнами, выходящими на юг. Она сохранила свой первоначальный декор оригинального нежно-розового цвета. Вся драпировка и прикроватные пологи балдахина были исключительно из лионского шелка, расшитого серебряными узорами. Жасмин пришла к выводу, что именно здесь находился приют любви Огюстена и Маргариты. Теперь было понятно нежелание матери отдать ей, Жасмин, эти покои еще тогда, три десятка лет назад, что стало причиной раздора между ними. Жасмин чувствовала глубокое раскаяние, вспоминая, как она изводила мать, капризничая и устраивая сцены, когда эти покои отводились почетным гостям. Удивительно, почему тогда ей не задали хорошую трепку. Да, мать была с ней очень терпелива…

Внезапно в ней зашевелились сомнения. Стоит ли занимать эти покои? Дело было вовсе не в тех ассоциациях с прошлым, которые возникали в ее памяти: просто эта спальня, скорее, подходила кому-то помоложе, с большими надеждами, романтическими мечтами и неистребимым оптимизмом, в чем и заключается сама суть юности. А ей лучше поселиться в комнатах ее покойных родителей.

Там она и обнаружила свой портрет, написанный Мишелем Баленом. Он висел напротив кровати с балдахином, и Жасмин представила, как мать смотрела на него, не поднимая голову с подушки. Она подошла поближе к собственному изображению. Неужели она и в самом деле когда-то так выглядела? Молодая, с глазами, искрящимися счастьем. Портрет не возбудил в ней никаких чувств. Там была подпись Мишеля, но у Жасмин не возникло желания ласково дотронуться до нее кончиками пальцев, как трогала она различные предметы внизу, испытывая ностальгию по прошлому. Однако здесь все обстояло иначе: Мишель заставил ее пережить самый волнующий период в своей жизни. Это был настоящий взрыв чувств, экстаз, и их любовь целиком принадлежала тому времени и не имела никакого отношения к тому, что происходило до нее или случилось после. То обстоятельство, что он являлся отцом Виолетты, не имело особого значения и как бы вообще перестало существовать после рождения дочери.

С порога донеслось шуршание холщового фартука, и, повернувшись к двери, Жасмин увидела Ленору, которая держала в руках поднос с чашкой горячего шоколада и аппетитными, румяными свежеиспеченными булочками.

— Я подумала, что вам, наверное, захотелось перекусить с дороги, мадам.

На лице Жасмин появилась одобрительная улыбка, и Ленора поняла, что появилась вовремя.

— Я передумала насчет розовых апартаментов, — объявила Жасмин, взяв чашку и сделав глоток восхитительного, ароматного напитка, — и решила занять эти комнаты. Однако мне не хочется видеть здесь собственный портрет, поэтому необходимо куда-нибудь его перевесить.

На освободившееся место повесили предсвадебный портрет Виолетты, который так и не выполнил своего предназначения, а портрет Жасмин поместили в нишу в библиотеке, где она никогда не смотрела на него и, кроме слуг, его вообще мало кто видел. Если бы она испытывала нужду в деньгах, то продала бы этот портрет без каких-либо угрызений совести. Любая картина с подписью Мишеля Валена ценилась весьма высоко, но наследство, в права пользования которым она наконец-то вступила, сделало ее одной из самых богатых вдов Версаля. В течение нескольких недель ей пришлось потратить много денег на замену части интерьера дома, покупку породистых лошадей для выезда и на полное обновление гардероба, включавшее заказ платьев с модным кринолином и туфель на высоких каблуках.

Несмотря на занятость, Жасмин поставила перед собой задачу, решению которой ежедневно уделяла время. Ей пришла в голову мысль в качестве подарка изготовить для мадам де Помпадур красивый веер. Этим она хотела выразить свою признательность и показать, что высоко ценит бескорыстную доброту этой женщины. Придумывание узоров всегда доставляло Жасмин немало забот, но, порывшись в бумагах матери, она нашла несколько эскизов, которые так и не были использованы, остановив свой выбор на цветочной гирлянде, переплетенной лентами с жемчугом. Здесь пригодились ее старые навыки работы с драгоценными камнями. Работа над веером была закончена за несколько дней до аудиенции у мадам де Помпадур, которая, как уведомляло Жасмин официальное письмо, была назначена на следующую неделю.

Наконец, наступило то знаменательное утро, и Жасмин, одевшись в нарядное платье придворной дамы, поехала в Версаль. Ширина ее кринолина соответствовала требованиям последней моды, согласно которым и было сшито люстриновое платье с низким вырезом и вкраплениями из рубчатого шелка с золотыми узорами. Она в меру напудрила волосы, а из украшений решила надеть сапфировое ожерелье и такие же серьги-подвески, которые переливались в лучах солнца фосфоресцирующим синеватым блеском. Ее неизбежно посетили воспоминания о том дне, когда она в последний раз перед ссылкой уезжала из Шато Сатори в Версаль, не подозревая о том, что пройдет более чем три десятилетия, прежде чем ей удастся увидеть его снова.

В Версале ее ждал сюрприз. Оказалось, что Посольскую лестницу разобрали, чтобы на освободившемся месте соорудить апартаменты для дочери короля, принцессы Аделаиды. Вместо снесенной лестницы построили новый пролет, куда менее импозантный, который получил название лестницы Короля. Жасмин не требовалось подниматься ни по одной из лестниц, ибо мадам де Помпадур не занимала больше апартаментов на третьем этаже. Четыре года назад ей отвели покои на первом этаже — привилегия, которой обычно удостаивались лишь принцы крови, ибо жилье в Версале распределялось согласно титулам. Еще ни один выходец из буржуазии не достигал при дворе такого высокого положения, как малышка Ренетта.

Жасмин вошла в самые элегантные покои Версальского дворца, стены которых были отделаны превосходными гобеленами нежных светло-зеленых, голубых, лимонных и розовых оттенков. Огромное впечатление производила мебель работы искуснейших мастеров Франции. Всюду стояли восхитительнейшие безделушки, также поражавшие изяществом и тонким художественным исполнением. Среди них были лакированные шкатулки с красивыми пейзажами, брелоки, украшенные рубинами и алмазами, хрустальные бокалы для шоколада, фигурки из слоновой кости, серебряные медальоны и столы с инкрустацией из драгоценных камней. На окне висела позолоченная клетка с щебетавшей птичкой. По всем комнатам были расставлены фарфоровые цветы и множество ваз со свежесрезанными цветами, которые наполняли воздух в покоях своим густым, терпким ароматом и осыпали пыльцу на полированные поверхности.

На стенах гостиной было развешано довольно много красивых картин, и внимание Жасмин привлекла одна из них, работы Франсуа Буше. Компания веселых молодых мужчин и женщин собралась около качелей: взгляды всех были прикованы к сидевшей на них девушке, высоко взлетевшей в этот момент в воздух, — так, что атласное платье и нижние юбки поднялись и обнажили стройные ножки. Девушка на качелях обладала несомненным сходством с Виолеттой, и это обстоятельство больно отозвалось в сердце Жасмин. Правда, лицо этой юной особы отличалось большей округлостью, мягкостью и нежностью, чего так не доставало своевольному, капризному выражению лица и алчному огоньку красивых глаз дочери, которые навсегда врезались в память Жасмин. И в этот миг у нее за спиной раздалось легкое постукивание каблучков, заставившее Жасмин обернуться и сделать реверанс перед своей благодетельницей, забыв про картину и странное сходство главной героини с ее дочерью.

Мадам де Помпадур, у ног которой бежала маленькая собачка, тепло приветствовала гостью, сразу дав почувствовать искреннее радушие и дружелюбие, что было естественной чертой характера этой женщины. Одетая в прелестное платье с кружевными оборками цвета, который называли «розовый Помпадур», она украсила свою стройную, нежную шею гирляндой из крошечных шелковых цветов — эта мода была предложена ею, — а на запястье у нее висел браслет с камеей, на которой был вырезан профиль короля.

— Моя дорогая герцогиня де Вальверде! Как я рада встретить вас снова! По-моему, вы выглядите неплохо. Я очень хорошо помню вас. Однажды вы подарили мне голубую ленточку для волос, потому что я потеряла свою по пути в веерный магазин.

— В самом деле? — Жасмин выразила удивление коротким смешком. Ей было очень трудно представить малышку Ренетту в роли маркизы. — Ваша память куда лучше моей, мадам.

— Для меня это много значило. В моих глазах тогда вы были совсем взрослой дамой. Проходите же и садитесь! Нам нужно о многом поговорить. — Она убрала спящего котенка с дивана, чтобы там могли усесться они вдвоем, и при этом ласково побранила своего любимца, который не стеснялся в выборе мест для отдыха.

Как только они уселись, Жасмин вручила хозяйке изящный серебряный футляр, в котором лежал предназначавшийся в подарок веер.

— Хотя я уже высказала вам свою благодарность в письме, разве можно выразить словами все чувства, которые переполняют мое сердце в ответ на ваше благодеяние? Пожалуйста, примите этот веер в знак моего уважения к вам, мадам. Пусть он послужит вечным символом моей признательности и искренней благодарности.

Ренетта обрадовалась подарку, словно ребенок:

— Это мне? Ах, спасибо! А что же это может быть? — Она подняла крышку футляра. — Веер! Мне всегда безумно нравились вееры… — Вынув веер, она раскрыла его и издала восхищенный возглас, изумившись прекрасному многоцветному узору, в тон которому были подобраны жемчужины, поблескивавшие на шелковой ткани и палочках из слоновой кости. — Превосходно! Какой великолепный подарок!

— Хотя моя мать уже давно продала мастерские, это настоящий Пикард. Узор моей матери и работа моих рук.

Глаза Ренетты, обмахивавшейся веером, заблестели от восторга, и она опять восхищенно воскликнула:

— Значит, это не простой подарок! Для меня он один из лучших, какие мне когда-либо делали!

Было просто невозможно не испытывать симпатию к женщине, способной на такое искреннее проявление чувств. Из-за разницы в годах Жасмин испытывала к этой красивой фаворитке нечто вроде материнской привязанности. Ренетта доказала, что головокружительный валет не испортил ее. Власть и роскошь не затмили ее разума.

Теперешнее отношение Ренетты к Жасмин основывалось на детских впечатлениях о посещении верного магазина, и именно эти ностальгические вспоминания сделали для Ренетты невозможным ответить отказом на мольбу Жасмин о помощи. Но их знакомство было не единственной причиной, побудившей маркизу заступиться перед Людовиком за Жасмин. Она всегда старалась помочь тем, кто попал в беду не по своей вине, если это было в пределах ее возможностей, и никогда не искала в этом никаких выгод для себя. Сейчас, разговаривая с Жасмин, Ренетта подумала, что из этого случая может выйти неожиданная польза и для нее. Дело было в том, что фаворитка очень переживала из-за недавней смерти матери, которую она горячо любила, и теперь надеялась найти в этой пожилой женщине сочувствующую слушательницу и со временем, может быть, даже советоваться с ней по личным вопросам. Доверять кому-либо при дворе было делом весьма опрометчивым, ибо все тайны становились разглашенными сразу же. Она и Людовик любили друг друга так же, как и прежде, но несмотря на строжайшее соблюдение различных диет, которые она перепробовала с целью укрепить свой организм, ничего не помогало, и, в конце концов, ее хрупкое здоровье ввергло в отчаяние их обоих. После их последней близости король заплакал в ее объятиях, поняв, что придется теперь отказать себе в этом удовольствии ради сохранения ее жизни. Ренетта потеряла сознание, и это был самый страшный момент в жизни Людовика, когда ему показалось, что она уже умерла.

После этого случая маркиза де Помпадур и переселилась на первый этаж в эти роскошные, полукоролевские покои, и весь двор сразу догадался о причине. Среди знати у нее было несметное количество врагов, которые прежде всего не могли простить ей буржуазного происхождения а теперь они начали обзывать ее сводней и другими грязными словами, хотя тут она была вовсе не пря чем. Поставлять красивых, молодых и здоровых женщин для удовлетворения желаний Людовика входило в обязанности консьержки Версаля, но не Ренетты. Эти девушки размещались в скромном особняке Парк-о-Шерф. Небольшими группами их регулярно доставляли во дворец и держали там в одном из помещений верхнего этажа, по сути дела являвшегося мансардой. По мере надобности их приглашали в специальные апартаменты, предназначенные для постельных утех Людовика. Ни одна из этих девушек даже понятия не имела о том, что знатным клиентом, которого они обслуживали, был сам король. Бедные, глупенькие создания! Они беременели с ужасающей скоростью, одна за другой, и консьержке с ее помощницами приходилось трудиться, не жалея времени, чтобы подыскать новых девушек.

Ренетта понимала, что весь двор рассчитывал на резкое уменьшение ее влияния. Ведь король больше не делил с ней ложе и удовлетворял свои мужские потребности благодаря услугам консьержки, державшей известный всем «девичий питомник». Однако здесь ее недоброжелатели глубоко ошибались. Король искал ее общества более, чем когда-либо. Во многих отношениях она стала для него чем-то вроде главного советника по всем делам, в том числе и связанным с решением вопросов большой государственной важности. В эти дни Людовик часто обсуждал с ней ход войны, вспыхнувшей между Францией, Австрией и Россией с одной стороны и Англией и Пруссией — с другой, Ренетта отмечала на большой настенной карте, висевшей у нее в гостиной, места важнейших сражений и боев. Поскольку король мог явиться к ней с минуты на минуту, Ренетта сочла за лучшее подготовить Жасмин к этой встрече.

— Для меня имеет большое значение ваше прежнее знакомство с королем, начавшееся с раннего детства и продолжавшееся вплоть до вашего несчастливого замужества, — сказала она, расспросив Жасмин о ее недолгом пребывании при дворе к жизни в деревне. — Скажите, в те дни он тоже легко поддавался скуке и унынию, как это случается с ним сейчас?

Жасмин чуть помолчала и затем ответила:

— Насколько мне помнится, он был очень жизнерадостным и интересовался всеми развлечениями. Ему страшно нравились балы, и он не пропускал ни одного танца за вечер. Но главным его увлечением была охота, он садился в седло при каждой возможности…

— Эта страсть до сих пор у него в крови, — заметила Ренетта.

— Я припоминаю еще, что его постоянно одолевало беспокойство и тревога, если у него что-то не получалось. Тогда он места себе не находил.

— Точно так же он ведет себя и теперь! — Ренетта, изумившись, даже хлопнула в ладоши. — А его лицо становилось желчным?

Брови Жасмин подпрыгнули от удивления:

— Как странно, что вы об этом упоминаете! Тогда в минуту волнения он бледнел.

— Ну, а теперь цвет его лица приобрел желтоватый оттенок. Я все время слежу за ним и не позволю моему дорогому Людовику скучать, потому что тогда им овладевает ужасная хандра, от которой его очень трудно избавить. Я посвятила всю свою жизнь его счастью.

Жасмин улыбнулась:

— Ему очень повезло… мадам. — Она уже собиралась сказать «мое дитя», но вовремя остановилась.

— Вы можете увидеть его в любую секунду. Встреча с вами доставит ему огромное удовольствие, моя дорогая герцогиня!

— Ах! — Жасмин печально покачала головой. — Узнает ли Его величество меня после стольких лет…

— О да, мадам! — Ренетта искренне возмутилась тем, что Жасмин недооценивает собственную привлекательность. — Вы красивая женщина, а Людовик никогда не забывает лицо, приглянувшееся ему хоть раз.

И едва успела маркиза де Помпадур закончить свою речь, как в ее покоях появился король. Она быстро встала и, сделав почтительный реверанс, оживленно защебетала о визите Жасмин. Их глаза, не отрываясь, глядели друг на друга, когда король медленно поднес к губам руку маркизы. Жасмин наблюдала за ними со стороны и за эти несколько мгновений могла оценить выражения лиц Людовика и Ренетты. Да, в том, что эти люди искренне и глубоко любят друг друга, не могло быть никаких сомнений. Людовик значительно погрузнел и еще больше раздался в плечах, но все же оставался в хорошей форме. Несмотря на свои сорок шесть лет, он по-прежнему был привлекательным и галантным кавалером, обладающим загадочной притягательностью. Когда он улыбался, в уголках его глаз появлялись забавные, милые морщинки, однако нельзя было не заметить, что тяжелый груз государственных обязанностей оставил отпечаток на чертах его лица. В одежде Людовик был все также опрятен до мелочей и следовал веяниям моды. Его кружевные галстук и манжеты блистали первозданной белизной. Жасмин уже говорили о том, что в его апартаментах было установлено две ванны. В одной он мылся, а в другой смывал с себя пену. Ей вдруг живо вспомнились те нежные чувства, которые она когда-то испытывала к нему, но они затаились в особом уголке ее памяти, словно в закрытой шкатулке, точно так же, как ее любовь к Мишелю, хранившаяся в другой. Эти чувства были разделены надежной преградой из нескольких десятков лет и не смешивались между собой. Сейчас Людовик был для нее королем Франции и никем больше, и Жасмин испытывала к нему огромную симпатию и благодарность за оказанную ей великую милость. Когда он повернулся к ней, Жасмин сделала реверанс, низко опустив голову, и тогда Людовик подошел и, взяв ее за руку, помог подняться.

— Мне очень приятно видеть вас снова, Жасмин.

— Это для меня большая честь, сир.

— Насколько мне известно, вы с мадам де Помпадур — давние знакомые.

— К счастью для меня…

В разговор вмешалась Ренетта:

— И для меня тоже. — Она взяла Жасмин за руку. — Надеюсь, мы и дальше будем добрыми друзьями, мадам.

Имя Жасмин было опять внесено в гостевые списки Версаля, и ей стали присылать приглашения на все увеселительные мероприятия. Вначале она посещала все без разбора, стремясь наверстать упущенное. Развлечения по-прежнему отличались большим разнообразием и среди прочего включали в себя спектакли и балеты в исполнении лучших европейских трупп и концерты самых талантливых музыкантов, но вскоре Жасмин обнаружила, что все это уже не вызывало у нее такого интереса, как в молодости. Большая часть придворных была ей незнакома, а те, кого она ранее считала друзьями, избегали общения с ней, видя в Жасмин старую, скучную провинциалку. Даже если бы она вернулась в Версаль с соломой в волосах и совершенно одичавшей, напрочь забывшей дворцовый этикет, то и тогда ее вряд ли подвергли бы большему остракизму. Дружба с Ренеттой доставляла ей больше неприятностей, чем выгод, ибо враги Ренетты стали и ее врагами, и Людовик здесь был бессилен чем-либо помочь. Габриэла де Вальверде, которая наверняка поддержала бы ее, оставила Версаль и уехала жить к замужней дочери на Мартинику.

По прошествии нескольких месяцев Жасмин прекратила регулярные посещения Версаля, изредка наведываясь на какой-либо концерт или спектакль, вызвавшие ее особый интерес. Вместе с тем она присутствовала на всех светских собраниях, устраивавшихся в покоях Ренетты или под ее покровительством. Там, как правило, бывали люди, совершенно не интересовавшиеся ее прошлым. Во время этих вечеров она познакомилась со многими членами семьи Пуссон. Ренетта обожала родственников, а ее веселый братец не терял времени даром, жуируя напропалую. Маркизе и в голову не приходило, что эти люди, являвшиеся буржуа до мозга костей, могут казаться не к месту во дворце, но, похоже, и сам король не давал ей повода сомневаться в этом, наслаждаясь переменой окружения и чувствуя себя с ними вполне непринужденно.

Иное впечатление производили на Людовика художники, посещавшие салон маркизы де Помпадур: он находил их слишком эксцентричными. Но кроме них, там всегда присутствовали писатели, ученые и известные философы, стаей увивавшиеся за своей покровительницей, и в их обществе монарху никогда не было скучно. Общения в такой компании Жасмин сравнивала с глотком великолепного искристого шампанского, которое также непременно подавали на этих вечерах вместе с восхитительными закусками, и поэтому она не пропускала ни одного вечера. Рано или поздно там должен был появиться и Мишель Бален, хотя, как сказали Жасмин, художник в последнее время посещал Версаль гораздо реже. Злые языки утверждали, что это произошло, потому что слава лучшего живописца перешла к Буше, написавшему последний портрет Ренетты, от которого король пришел в неописуемый восторг. Другие, однако, говорили, что Бален стал настоящим отшельником, полностью отдавшись своему призванию. Когда минуло довольно много салонных вечеров, а Мишель так и не появился ни на одном из них, Жасмин перестала о нем думать. Он принадлежал к другой части ее жизни и ничем не был связан с настоящим. Лишь его картины в залах Версаля изредка напоминали ей о нем.

Время возвращения Жасмин в Шато Сатори почти совпало с началом знаменитой семилетней войны. По улицам часто маршировали солдаты, отправлявшиеся на поля сражений. Иногда появлялись и мелкие подразделения иностранных наемников в красочных, непривычных глазу французов мундирах; эти солдаты громко и шумно разговаривали между собой на разных языках. Будучи занята собственными переживаниями, Жасмин не думала о войне. Ностальгия по дням юности привела ее однажды в Париж, где она увидела магазин на Елисейских полях, когда-то принадлежавший ее матери. Теперь там размещалось шикарное заведение модистки. Жасмин вышла из своей кареты, чтобы взглянуть на шляпки, выставленные в витрине, и чуть было не поддалась соблазну зайти и купить одну из них, только ради того, чтобы снова побывать в этих стенах. Внутри заведения в одном из зеркал появилось ее отражение, размытое полупрозрачными газовыми шторами, которые отделяли витрину от остального помещения. Перед этим зеркалом сидела примерявшая модную шляпку молодая женщина, которая была полностью поглощена своей внешностью. Жасмин вздохнула и, повернувшись, пошла назад к карете. На полпути она остановилась и чуть было не передумала, но затем сочла эту идею вздорной и нелепой. Через несколько секунд карета умчала ее прочь. Случайная встреча между матерью и дочерью так и не состоялась.

Вскоре после этого из магазина вышла Виолетта, а вслед за ней семенил маленький негритенок в красной ливрее, который нес полосатую коробку с покупкой. Перед тем, как сесть в поджидавший ее экипаж, она надменно вскинула голову и процедила кучеру: «Назад, в Парк-о-Шерф». По всему было видно, что эта шикарная дама прошла долгий путь и уже ничем не напоминала несчастную девчонку, которую ставил на кон пьяный вояка на грязном постоялом дворе.

На следующий день Жасмин съездила в город Версаль в веерный магазин рядом с Плац-де-Арм, также бывший ранее собственностью семьи Пикард. На этот раз она рискнула войти. Вееры, продававшиеся там, выглядели довольно симпатично, но им не доставало того изящества, изюминки, которые ранее выделяли изделия Маргариты из всех остальных. Побежденная любопытством, она прошла под аркой и оказалась во внутреннем дворике, вокруг которого располагалось трехэтажное здание мастерских. Ее неприятно поразили кучи мусора, заброшенность и захламленность. Во времена ее матери здесь все выглядело по-другому. Никто не обратил внимания на ее приход, и она зашла в дверь одной из мастерских. В нос Жасмин сразу же ударил резкий, спертый запах грязи, гниющего тряпья и мочи. Слышался шум ткацких станков. Взглянув через стеклянную дверь, она изумилась огромному количеству станков, втиснутых в небольшое помещение. Ткачи сновали туда-сюда в мокрых от пота рубашках, а маленькие дети, скрючившись наподобие обезьян, лазали под станками и связывали нитки, когда те обрывались.

Придерживая пальцами подол платья, Жасмин поднялась по скользкой, грязной лестнице на второй этаж. Там, за другой стеклянной дверью, трудились кружевницы; десятки женщин тесно сбились вместе в помещении, где раньше ювелиры ее матери спокойно занимались своим ремеслом, не мешая друг другу.

Веерщиц Жасмин обнаружила на третьем этаже. И опять ее сердце защемило от боли за женщин и детей, сидевших в невероятной тесноте за длинными столами и толкавшихся локтями. Ранее здесь было строго ограниченное количество рабочих мест. Она открыла дверь и сделала шаг вперед. Ее кринолин с трудом протиснулся сквозь узкий проем. Казалось, в образе Жасмин, одетой в платье цвета спелой пшеницы и широкую соломенную шляпку, в освещенную тусклым светом мастерскую явилась последняя мода и яркое солнце. Работницы, все как одна, повернулись и в течение нескольких секунд глазели на пришедшую, а затем опять принялись за работу. Старшая среди них отложила, свою работу и, подойдя к Жасмин, почтительно присела в реверансе. Это была женщина лет сорока пяти; из-под ее чепчика выбивались тронутые сединой волосы, усталые глаза настороженно всматривались в гостью из-за стекол маленьких очков.

— Добрый день, мадам. Вход в магазин с улицы. Там и продаются товары, которые мы здесь производим.

— Мне просто интересно, — ответила Жасмин, — ведь я еще помню те времена, когда вееры мадам Пикард производились на всех трех этажах этого здания.

Лицо женщины осветилось улыбкой:

— Я работала здесь на баронессу Пикард, когда еще была девочкой. А вы знали ее, мадам?

— Я ее дочь. Как ваше имя?

— Мари Фремонт. Я помню вас, мадам.

Они немного побеседовали. Все обстояло так, как и ожидала Жасмин. Здание находилось в таком неприглядном состоянии из-за полного безразличия богатого домовладельца, который сдавал помещение внаем мелким предпринимателям. Его интересовало лишь своевременное внесение платы. Хозяин Мари Фремонт владел несколькими веерными мастерскими, и везде условия труда были такими же ужасными. Работа изнуряла людей, доводя их до страшного изнеможения. Перед тем, как уйти, Жасмин перекинулась парой слов с каждой работницей, как в прошлом. У двери она поинтересовалась у мадам Фремонт насчет одной женщины, у которой был сильный кашель.

— Как исхудала эта женщина! Она больна?

— У нее слабые легкие, но, пока она в состоянии трудиться, я не хочу выставлять ее на улицу. В прошлом году у нее умер муж, и теперь ей стало очень трудно сводить концы с концами. Здесь же работают две ее маленькие дочери, а двух самых маленьких я позволяю ей держать на складе. Там она их привязывает веревкой к столбу и они ползают, как собачонки.

Жасмин покачала головой, испытывая отчаяние и сострадание к несчастной матери и ее детям. Вынув несколько золотых монет из кошелька, она подала их мадам Фремонт:

— Купите ей лекарство и освободите от работы на несколько дней. Моя мать всегда обращала особое внимание на работниц, страдавших чахоткой, и старалась вылечить их, чтобы не заразились другие. Сообщите мне адрес этой женщины, и я позабочусь, чтобы она получила еду и деньги для себя и своей семьи. Если возникнут какие-то трудности с вашим хозяином, пусть он обратиться к герцогине де Вальверде в Шато Сатори.

Этот случай убедил Жасмин в том, что для нее открыто широкое поле деятельности по оказанию помощи нуждающимся и страждущим. Она никак не могла взять в толк, почему в таком процветающем городе, где тратятся бешеные деньги на предметы роскоши, ведется бойкая торговля и гостиницы кишат приезжими, которые не знают девать деньги, ремесленники и работницы вынуждены гнуть спины, убивая свое здоровье, за ничтожные заработки, и повсеместно существует страшная нищета. В сельской местности, где достаток труженика зависит от урожая или недорода, такое положение могло считаться более или менее естественным, но здесь, и это Жасмин чувствовала всей душой, ему не было оправдания. Еще когда она была подростком, Маргарита открыла ей глаза на тяжелую жизнь, которую приходится вести многим малоимущим, но тогда эгоизм, свойственный юности, помешал ей проявить подлинный интерес и сочувствие к несчастьям простого люда. С годами она научилась смотреть на эту проблему глазами матери.

Зима в тот год выдалась на диво морозной, и если в Версале и в домах знати весело полыхал огонь в каминах, то бедняки умирали от холода в своих выстуженных трущобах. Цена на хлеб резко подскочила, и многие столкнулись с угрозой голодной смерти. Казалось, что ее призрак захватил своими невидимыми костлявыми щупальцами половину Франции. Все чаще и чаще голодающие странники забредали в Шато Сатори и, становясь у кухонной двери, жалобно выпрашивали что-нибудь поесть. Жасмин уже приходилось ранее сталкиваться с такими же несчастными в замке Вальверде, но размах нынешнего бедствия просто поражал воображение. Она строго-настрого приказала кормить всех нуждающихся. Когда их количество многократно возросло, во дворе поставили огромные котлы, из которых раздавали густой наваристый суп На столах всегда лежали груды нарезанного хлеба и стояли глиняные миски с ложками. Тем, у кого дома оставались голодные семьи, разрешалось уносить суп с собой в горшках и флягах. Жасмин либо сама посещала больных, либо поручала их заботам монахинь.

В Версальском дворце Ренетта все время дрожала, несмотря на то, что камины постоянно пылали. Она очень легко простужалась, и ее знобило и летом, и зимой. Ее отрадой были лишь по-настоящему жаркие знойные дни. Чувствуя себя нездоровой, она часто падала духом, и именно в эти часы облегчала душу в разговорах с Жасмин, стремясь найти у своей собеседницы материнское утешение. Известия о неудачах французских войск всегда очень огорчали Ренетту, и ночью она долго не могла заснуть. До сих пор она скорбила о своей маленькой Александрине, умершей в возрасте десяти лет, и не знала, что это горе сближает ее с Жасмин, которая никогда не упоминала о Виолетте и время от времени задумывалась о том, жива ли еще ее дочь. Ренетта жила в постоянном страхе потерять любовь короля, и Жасмин снова и снова уверяла ее в обратном, будучи уверенной, что сердце Людовика навсегда будет принадлежать мадам де Помпадур.

— Вы же знаете, что девушки из Парк-о-Шерф не значат для него ничего. В его сердце существуете лишь вы одна…

— Но при дворе так много прекрасных женщин, и все они пытаются занять мое место!.. — плаксивым тоном произнесла Ренетта, в отчаянии заламывая руки.

Это было правдой, и Жасмин знала об этом. Последние сплетни утверждали, что некая знатная дама хитростью проникла в постель короля, выдав себя за девушку из Парк-о-Шерф, но была унижена тем, что ее отослали прочь, приказав прийти следующей ночью, ибо король в тот день слишком устал на охоте.

— Я уверяю вас, что любовь в глазах короля появляется только при взгляде на вас, — Жасмин покачала головой, словно отрицая всякую возможность для любой соперницы добиться подобного результата. — Вы оказываете на него такое влияние, что никто даже и близко с вами сравниться не может.

Ренетта, утешенная этим заверением женщины, которой она доверяла, благодарно вздохнула. И все же существовало нечто, о чем она продолжала сожалеть до конца своих дней: ей так и не удалось родить ребенка от короля.

Впервые об этой печали она рассказала Жасмин однажды теплым майским днем. Ходьба очень сильно утомляла Ренетту после перенесенной недавно простуды, и Жасмин возила ее в маленьком фаэтоне по версальским садам, чтобы Ренетта могла вблизи насладиться запахом и видом любимых ею цветов. Они проходили под ветками лиловой и белой сирени, которые низко согнулись под тяжестью душистых гроздьев. Сильный, приятный аромат будоражил обоняние.

— Разве судьба не жестоко обошлась со мной, отказав в том, что так легко дается этим девушкам из Парк-о-Шерф? — грустно произнесла маркиза.

— Что вы имеете в виду?

— Ни с чем не сравнимую радость выносить дитя от Людовика.

Жасмин взглянула на свою спутницу и заметила, что на глазах у нее выступили слезы.

— Я очень хорошо понимаю, что это должно для вас значить, — произнесла она сочувственно, а затем, подумав о Виолетте, как это неизбежно случалось, когда заходил разговор о детях, и ощутив боль в сердце, Жасмин ласково добавила:

— Постарайтесь утешить себя тем, что вы испытываете счастье любви короля в других проявлениях…

Две огромные серебряные слезы скатились по щекам Ренетты, и она нервно хрустнула пальцами:

— Я думаю, что мне было бы намного легче перенести это несчастье — неспособность зачать от него ребенка, — если бы эти девушки из Парк-о-Шерф не беременели с такой поразительной быстротой…

Эти слова безошибочно свидетельствовали о том, что отчаяние Ренетты достигло предела. Бастарды короля получали хорошие дома и пожизненную ренту, хотя уровень смертности среди них, как и вообще среди детей во Франции того времени, был так высок, что немногим незаконнорожденным детям монархов удавалось воспользоваться этими благами.

В обычном состоянии Ренетта радовалась и шутила по поводу каждой новой беременности: в присутствии Жасмин она однажды весело заметила, что отец очередного ребенка пользуется всеобщей любовью, особенносреди женщин, а тот не преминул ответить в подобном же ключе, и они оба тотчас же разразились громким смехом. А может быть, жизнерадостность и веселье в такие моменты были просто ширмой, за которой она прятала свою боль, и были направлены на то, чтобы сделать короля счастливым и довольным и сохранить его любовь?

Жасмин предложила:

— А почему бы вам не сказать королю то, что вы сказали сейчас мне? Он сделает все, чтобы пощадить ваши чувства, хотя мне кажется, что именно его любовь и глубокая привязанность к вам и заставляет его делиться с вами подробностями всех сторон своей жизни.

На лице Ренетты появилось выражение неуверенности. Но все же в ее голосе прозвучала надежда:

— Возможно, вы и правы, мой дорогой друг.

Жасмин часто думала, что она никогда бы не смогла вести такую беспокойную жизнь, какую вела в угоду Людовику мадам де Помпадур. Вечно борясь со скукой, король любил придумывать для себя все новые развлечения и не мог усидеть ни минуты на одном месте. Не ограничиваясь переездами из одного королевского дворца в другой, он часто посещал прекрасные особняки и замки, подаренные Ренетте. Во время его визитов устраивались всевозможные балы, пиры, спектакли, но тщательнее всего готовилась охота на крупных зверей, к которой Людовик испытывал подлинную страсть.

Там же нередко одновременно гостила и Жасмин по приглашению Ренетты; предпочтение она отдавала замку Бельвю, названному так, потому что из его окон действительно открывался прекрасный вид на Париж и сверкающую под лучами солнца Сену. Иногда ей даже приходилось участвовать в спектаклях, которые ставились в театре замка, причем уровень игры любительской труппы был весьма высок, и Ренетта на голову превосходила всех.

Как и во всем, к чему она имела отношение, в убранстве замка Бельвю проявился ее изумительный вкус. Интерьер поражал великолепием и изяществом. Создавалось впечатление, что стоило ей пройти по какому-нибудь месту, как там сразу появлялись прекрасные вещи, и даже цветы для нее, казалось, начинали цвести куда обильнее, чем для кого-либо другого. В некотором смысле она способствовала прославлению Франции не меньше, чем Людовик, с которым она разделяла страсть к коллекционированию картин и скульптур. Благодаря ее покровительству искусство и изящные ремесла процветали даже во время войны, но большинство подданных короля видели во всем этом лишь ненужную, дорогостоящую экстравагантность, страдая под тяжестью огромных налогов и постоянно высказывая недовольство глухим ворчанием. Каждое поражение в войне ставилось в вину тем, кто был у власти, в том числе и мадам де Помпадур.

Жасмин присутствовала в Бельвю, когда Ренетта сыграла маленькую милую шутку со своими гостями и с королем, который смеялся так же добродушно и весело, как и все остальные. В зимний день она показала им клумбу с цветами, которые пышно цвели и зеленели, и заставила всех поверить в это чудо, пока не обнаружилось, что цветы искусно сделаны из фарфора и внутрь каждого вложены сухие ароматические вещества. Непреодолимая страсть, которую испытывала Ренетта к изящным фарфоровым изделиям, привела к тому, что Людовик, как и все короли Франции до него, владевший большими ковровыми фабриками в Обюссоне и Савонне, а также фабрикой гобеленовых тканей, подарил ей фабрику и всю деревню Севр, находившуюся рядом с Бельвю. Жасмин очень обрадовалась, когда Ренетта, часто пользовавшаяся веером с узором, придуманным Маргаритой, выразила желание перенести этот узор на севрский фарфор.

— Я была бы в восторге! — воскликнула Жасмин. — А как гордилась бы моя мать!..

Когда наступил подходящий момент, они с Ренеттой отправились взглянуть на работу художников. Здесь уже производились изделия, ставшие знаменитыми далеко за пределами Франции, даже несмотря на некоторый упадок торговли, связанный с войной. В мастерских Севра работали талантливейшие художники и скульпторы, и богатые, сочные краски и оригинальные сюжеты росписей, являвшиеся заслугой этих людей, обеспечили севрскому фарфору превосходство над всеми конкурентами. Жасмин, как завороженная, смотрела, как из-под кисточек художников на чашках, блюдцах, тарелках, сахарницах и других предметах, которые вместе составляли прекрасные чайные сервизы, использовавшиеся Ренеттой в Версале, появляется гирлянда Маргариты из кремовых и алых роз, жасмина, сирени и померанца, переплетенная серебряными лентами. Жасмин, конечно, и не предполагала, что ей приготовлен сюрприз, пока ей не вручили большую вазу для цветов с узором ее матери. Дома она поставила эту вазу в гостиной слоновой кости напротив портрета Маргариты.

Раз в год Ренетта устраивала в Версале распродажу севрского фарфора, которая проводилась в личных покоях короля, и Жасмин с интересом приняла приглашение посетить ее. Приехав, она обнаружила внушительную толпу придворных кавалеров и дам, и ей не сразу удалось протиснуться в толчее к выставочным столам. Как обычно, Людовик выступал в роли продавца и получал от этого громаднейшее удовольствие. Для него это было приятным развлечением, хотя и не таким уж непривычным, поскольку ему уже приходилось изображать скромного простолюдина. При первой же удобной возможности он уединялся с Ренеттой в одном из тех маленьких очаровательных деревенских домиков, которые были построены поблизости от Версаля, Фонтенбло и других дворцов, где они могли притворяться простолюдинами и по очереди готовить ужин друг другу.

— Какая из этих прелестных фарфоровых вещиц привлекает вас больше всего, ваша светлость? — весело спросил король.

Она уже выбрала очаровательную статуэтку работы скульптора Паджо, и хотя цена была довольно высокой, ей показалось, что эта вещица вполне стоит тридцати луидоров.

— Я выбрала вот эту, — сказала Жасмин, указывая на предмет своего предпочтения.

В этот момент чья-то рука в кружевном манжете потянулась к статуэтке и грудной голос, ударивший в колокола прошлого, произнес у нее над ухом:

— Позвольте мне купить это для вас по старой дружбе…

Жасмин резко повернула голову и увидела прямо перед собой лицо Мишеля. Застигнутая врасплох, она на какое-то время потеряла дар речи, и дальнейшие торги прошли без ее участия. Не успела Жасмин придти в себя, как Мишель уже вручал ей покупку, совершенно не подозревая о том, что она выбрала эту статуэтку девушки с распущенными волосами и вздернутым подбородком лишь из-за сходства с их пропавшей дочерью. И все же жизненный опыт научил Жасмин в необходимых случаях воздерживаться от проявления глубоких чувств, и она, приняв спокойно-обрадованный вид, перевела взгляд со статуэтки на лицо Мишеля и выразила свою благодарность:

— Вы очень добры. А я даже не знала, что вы здесь.

— Я заметил вас сразу же, как вы вошли сюда. — Губы Мишеля медленно расползлись в улыбке. — Вы нисколько не изменились и прекрасны, как и прежде.

Жасмин понимала, что в его словах не было ни капли лести. Они были продиктованы тем особым чувством, которое возникает между хорошо знающими друг друга людьми, над которым время не властно. Каждый узнавал в другом знакомые и оставшиеся неизменными черты. У Мишеля были все те же проницательные глаза, та же улыбка, тс же ослепительно-белые зубы и та же гордая посадка головы — облик, который много лет назад поразил ее в самое сердце; лишь через некоторое время, присмотревшись, она различила морщины, шрам над бровью, которого раньше не было, и потяжелевший подбородок. На его голове красовался модный белый парик с черным бантом на косичке, укрывший непокорную шевелюру, которая когда-то придавала ему отчаянно-бесшабашный вид, сразу привлекший ее внимание, когда он переступил порог замка Вальверде. Встреча с Мишелем всколыхнула в душе Жасмин давно угасшие чувства: она вспомнила их страстные объятия так, как будто это было вчера. Но с тех пор прошло более двух десятков лет, и эти чувства принадлежали тому давнему времени, были надежно укрыты в нем и не могли возродиться.

— Ты тоже неплохо выглядишь, Мишель. Годы обошлись с тобой довольно милостиво.

Прежде чем ответить, он пристально посмотрел на нее, а затем, грустно улыбнувшись уголком рта, сказал:

— Кое в чем да, а кое в чем и нет… — Оглядевшись вокруг, он предложил:

— Здесь слишком много людей. Давай выйдем и погуляем в парке.

Жасмин забрала свой плащ и, распорядившись, покупку, а точнее, подарок, доставили ей домой, подошла к Мишелю. Снаружи их встретил холодный осенний ветер. Начинало темнеть. Она рассказала Мишелю о смерти Сабатина и об обращении за помощью к мадам де Помпадур, увенчавшемся успехом. Он, в свою очередь, поведал о своем неудачном браке, картинах, написанных в прошлом, и о теперешних работах, и сказал, что никак не ожидал встретить ее на этой распродаже.

— Ты давно живешь в Шато Сатори? — спросил Мишель.

Они спустились по широкой лестнице в сто ступенек и оказались у оранжереи Людовика XIV рядом с прудом Швейцарцев, решив оставить в стороне исхоженные дорожки, чтобы побыть вдвоем. Сюда редко кто заглядывал, и они могли предаваться воспоминаниям без помех. Сотни апельсиновых и гранатовых деревьев, а также пальм в теплые месяцы года стояли в кадках подобно часовым вдоль аллей, а на зиму вкатывались в гигантскую отапливаемую оранжерею при помощи хитроумного приспособления на колесиках. Сейчас, когда они проходили мимо, за большими окнами виднелись в полумраке их призрачные очертания.

— Вот уже два года.

— Что?! — Он остановился и, схватив Жасмин за плечи, резко повернул к себе. Лицо ее было освещено неровным, мерцающим светом факела. — Так давно! А почему же ты не известила меня, что вернулась?

Она не могла раскрыть ему истинную причину, побудившую ее не искать с ним встречи после возвращения, и поэтому попыталась объяснить свое поведение, призвав на помощь простой здравый смысл:

— Я знала, что рано или поздно мы встретимся. Однако люди, которые когда-то были связаны крепкими узами истинной, страстной и нежной любви, какая была между нами, и вдруг разорвавшие их, хотя и не по своей вине, не могут взять и соединить оборванные нити, так как это делают встретившиеся после долгой разлуки друзья или знакомые. Наши пути пересеклись на короткое время, а затем разошлись в противоположные стороны. Я слышала, что в твоей жизни появилась женщина, к которой ты искренне привязан, и я очень рада за тебя. Это совершенно не касается того, что было между нами, и ничто и никогда не сможет стереть те дни из нашей памяти, но все закончилось в день, когда мы расстались, и больше не повторится.

Мишель сузил глаза:

— Ты уверена в этом?

— Абсолютно.

Пожав плечами, он отпустил ее.

— Ну, что ж. Пожалуй, я соглашусь с тобой. Тогда мы были молоды, но годы изменили нас. И все же, увидев тебя сегодня вечером, я так ясно вспомнил те замечательные дни, когда мы остались вдвоем в замке Вальверде…

Его слова с трудом проникали в сознание Жасмин, ибо она не могла отвести взгляда от его рук. Впервые она заметила опухшие суставы на пальцах Мишеля. Значит, он страдает тем же недугом, который, в конце концов, свел Берту в могилу!

Нужно было догадаться, что означает эта болезнь для него, художника. Теперь ей стало ясно, почему он так редко появлялся при дворе. Теплая волна жалости подступила к сердцу Жасмин, как всегда бывало с ней при виде чьей-то болезни или физического недостатка. Повинуясь этому внезапно вспыхнувшему чувству, она схватила его руки в свои и прижала их к щекам, не сводя с него взгляда широко открытых синих глаз, полных сострадания.

— Мой дорогой Мишель! Твои замечательные картины!.. Как же ты теперь пишешь?

— Медленно. — Его язвительный тон отвергал жалость.

Жасмин опустила ресницы и поцеловала его пальцы, которые продолжала прижимать к своей щеке. Мишель осторожно высвободил руки и, взяв в ладони ее лицо, повернул к себе. Он надеялся увидеть в ее глазах возрождение давнего чувства, но не смог, как ни старался. Впрочем, возможно, он уже и не питал особых иллюзий. Его руки упали и бессильно повисли вдоль тела.

— Я люблю женщину, которая решила разделить мою участь до конца, — откровенно сказал Мишель. — Конечно, я не смогу полюбить ее так, как когда-то тебя, но такая любовь и не случается дважды. Беатрис на десять лет моложе меня и очень хорошо ко мне относится. Она не требует ничего взамен. Если мне нужна натурщица, она терпеливо позирует целыми неделями, в то время как раньше для того же самого мне потребовалось бы всего лишь несколько часов, — ну, в крайнем случае пара дней. Мы с ней хотим прожить вместе то время, что нам отпущено судьбой.

— У вас есть дети? — Жасмин показалось, что этот вопрос прилетел откуда-то издалека и тихо как осенний лист, закружился в воздухе.

— Два сына и дочь.

В ее голове грянул гром. Для Виолетты в его сердце не осталось бы места, даже если бы он знал и любил ее, даже если бы их дитя не исчезло бесследно с лица земли.

— Значит, Бог ниспослал тебе свою благодать. Я всегда с любовью вспоминала о тебе и желала тебе добра. Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, что Беатрис, наверное, и есть та самая женщина, которую я сама бы выбрала для тебя?

Они неотрывно смотрели друг на друга, пока внезапно не ощутили, что их отношения отныне изменились и достигли стадии той дружбы, которая приходит к мужчине и женщине, когда-то щедро и страстно любившим друг друга и расставшимся без горьких взаимных упреков. Осознав это, Мишель тепло улыбнулся Жасмин, и она ответила такой же улыбкой.

— Я хорошо знаю Беатрис, — сказал он, — и думаю, что эти слова она восприняла бы как большой комплимент. Сегодня я пришел сюда, чтобы купить ей подарок, и должен поспешить назад, пока распродажа не закончилась. Пойдем вместе? Ты поможешь мне выбрать что-нибудь стоящее.

— С радостью.

Он предложил ей руку, но вместо того, чтобы опереться на нее, как требовал этикет, она обеими руками охватила его локоть и тесно прижалась к нему. Так бок о бок они и поднялись по ста ступенькам лестницы; между ними установились теперь теплые и дружеские отношения, освободившие их от неестественности и скованности. На распродаже они выбрали пару ваз с изображением идущих бронзовых коней на голубом фоне.

Позднее Жасмин узнала, что Беатрис пришла в восторг от подарка. Это было, когда она случайно повстречала Мишеля на Елисейских полях и пообедала с ним. Они никогда не поддерживали постоянную связь и не искали встреч, но если им все-таки случалось встретиться, искренне радовались этому. Однажды ее карета проезжала мимо Шато Монвиль, дома Мишеля, и как раз в этот момент Мишель, отправляясь в поездку, прощался с родными. Беатрис и дети вышли к воротам и махали ему вслед. У Жасмин больно защемило сердце: все трое детей были похожи на Виолетту. Все они отличались такими же пышными, светлыми волосами, как и их отец в молодости. Проказливая маленькая девочка была почти копией Виолетты в этом возрасте. Никто не заметил Жасмин, и она из глубины кареты успела мельком увидеть Беатрис, высокую женщину с блестящими черными локонами, казавшуюся очень жизнерадостной и полной энергии.

Когда они скрылись из виду, Жасмин дала волю слезам, заплакав навзрыд, чего с ней уже давно не случалось. Она знала, что оплакивает не только Виолетту, но и саму любовь, ушедшую из ее жизни навсегда.

Дни Жасмин были подчинены определенному распорядку. Дружба с Ренеттой обязывала ее наносить маркизе регулярные визиты и, кроме того, посещать все приемы, званые вечера и прочие развлечения, часто устраивавшиеся в апартаментах мадам де Помпадур. Так, однажды она удосужилась побывать на музыкальном концерте семилетнего Вольфганга Моцарта из Австрии. Этот концерт был дан в покоях дочери короля, принцессы Аделаиды, и произвел на Жасмин огромное впечатление. Тонкие пальцы маленького музыканта с необыкновенной легкостью порхали по клавишам клавесина, когда он исполнял сонаты и концерт собственного сочинения, настолько сложные, что лишь самые опытные музыканты отваживались играть их.

Помимо посещений Версаля, Жасмин продолжала заниматься благотворительной деятельностью. Она основала приют для одиноких матерей. Это произошло после того, как однажды ей пришлось выскочить из кареты, чтобы спасти только что появившегося на свет младенца, плакавшего подле своей юной, умершей от родовых мук матери, которая лежала в придорожной канаве. Под попечительством Жасмин сироты и другие маленькие дети, чьи матери были не в состоянии содержать их, передавались в хорошие детские приюты, где Жасмин лично следила за их дальнейшей судьбой и заботилась о том, чтобы мальчиков обучали какому-нибудь полезному ремеслу, а маленьких девочек — искусству владеть иглой и ведению домашнего хозяйства.

Жасмин уже прожила в Шато Сатори семь лет, когда закончилась война с Англией и Пруссией, последствия которой оказались для Франции катастрофическими. Были потеряны все колонии в Индии и Канаде. Король оказался в затруднительном положении, испытывая враждебность со стороны своих министров и губернаторов. Тревожное время Франция переживала в первую очередь из-за пришедших в расстройство финансов. Ренетта очень беспокоилась за своего Людовика, которому приходилось решать труднейшие проблемы, но тот держался мужественно, не сгибаясь под ударами судьбы. Он все так же обожал маркизу и приступил к строительству небольшого дворца для нее рядом с Трианоном, возведенным из розового мрамора королем-солнце. Здесь двор бывал теперь гораздо чаще, нежели во времена его прадедушки, Ренетта разговаривала о новом проекте с Жасмин, и глаза ее при этом блестели возбуждением, что, делало ее похожей на юную девушку. Совсем недавно она стала носить кружевные чепцы, которые, по ее мнению, положено было носить женщине после сорока.

— Это будет все равно, что жить в деревне! — весело восклицала Ренетта. — Он будет называться «малый Трианон». Там Людовик и я сможем побыть вместе вдали от мирской суеты и в то же время не удаляться от Версаля.

На ее лицо вдруг набежало облачко грусти. Серьезное внимание короля недавно привлекли две молодые и красивые женщины, да и девушки из Парк-о-Шерф продолжали беременеть с завидной регулярностью. Она молитвенно сложила ладони вместе, переплетя изящные пальцы, и ее лицо вновь осветилось радостью:

— Мне суждено было познать счастье в общении с ним во всех дорогих моему сердцу местах, но этот дворец будет особенным. Я чувствую это всем своим существом.

Ренетте так и не довелось увидеть его во всей красе. Прежде чем успели возвести крышу, она тяжело заболела. Король в это время находился в Шуази. Как только стало возможным перевезти ее в Версаль, Людовик забрал ее туда. Жасмин известили, что Ренетта хочет видеть ее. Прибыв во дворец, она застала свою покровительницу в кресле обложенную со всех сторон подушками: в любом другом положении Ренетту тотчас же начинал душил непрерывный кашель. На ней был халат из рубчатого желтого атласа. На впалых щеках виднелись слабые следы румян.

— Я хотела попрощаться с вами, мой дорогой друг, — сказала она, как только Жасмин уселась рядом и взяла ее за руку. — Временами вы были для меня как родная мать. Однако мне рассказывали, что именно она открыла вашу тайную связь с Фернандом де Гранжем вашим родителям и причинила тем самым большие страдания им и вам…

Жасмин, пытаясь сдержать слезы при этом расставании, покачала головой:

— Это совершенно не помешало нам стать друзьями.

— Я знаю это и благодарна вам… — Ренетта стала задыхаться от кашля и не могла говорить.

Откашлявшись, она жестом попросила Жасмин наклониться к ней и поцеловала в щеку. Жасмин тоже поцеловала ее.

— Да хранит вас Бог! — прошептала напоследок Ренетта.

Стоя у дверей, Жасмин оглянулась. Ренетта улыбнулась и слегка приподняла вялую, безжизненную руку в последнем прощальном жесте.

Не сдерживая слез, Жасмин на обратном пути встретила короля и сделала реверанс, но тот стремительно прошел мимо, совершенно не замечая ее; с лицом, искаженным гримасой боли, он направлялся к женщине, которая вот-вот должна была покинуть его навсегда после более чем двадцати лет их совместной жизни.

Он не мог быть с ней в момент, когда ее глаза закрылись навеки. После того, как Ренетту причалили, всякое общение между ними было запрещено. Не успела ее душа отлететь на небеса, как ее тело срочно положили на носилки, покрыли простыней и быстро вынесли из апартаментов в сырую, весеннюю ночь; при этом простыня хлопала на ветру. Носильщики вышли через боковую калитку и доставили маркизу де Помпадур в ее собственную резиденцию, отель де Резервуар, где она за всю жизнь побывала всего лишь несколько раз. Король все же решился нарушить строгое правило, которое определяло, кому разрешено, а кому запрещено умирать своей смертью в стенах Версаля, и теперь задним числом предпринимались усилия сделать вид, будто мадам де Помпадур испустила дух в ином месте.

Жасмин присутствовала на похоронах, присоединившись в своей карете к траурному кортежу, когда тот двинулся по авеню де Пари к городским воротам, направляясь в столицу и увозя маркизу де Помпадур из Версаля от всех, кого она любила своей порывистой и нежной душой. Король стоял на балконе государственных покоев и плакал открыто, не стыдясь слез.

Теперь жизнь Жасмин стала более спокойной, и еще больше времени она посвящала благотворительности. Со смертью Ренетты в Версале прекратил собираться, как прежде, весь цвет интеллектуальной элиты, и посещения этого дворца потеряли для Жасмин былой интерес. У нее завязались при дворе некоторые знакомства, но их нельзя было сравнивать с тем удовольствием, которое она получала от общения с Ренеттой, и поэтому встречи Жасмин с этими людьми были эпизодическими. Согласно завещанию своей покойной покровительницы, она получила великолепную лакированную шкатулку, расписанную пейзажами замка Бельвю, которые неизменно пробуждали у Жасмин самые теплые и добрые воспоминания, а также альбом с собственными гравюрами Ренетты, подписанными ею. Эти памятные вещи Жасмин бережно хранила вплоть до своей кончины.

Шли месяцы, и король, одинокий и печальный, искал утешения у молодых женщин из Парк-о-Шерф и в других случайных связях. Однако никто из них не занял в его сердце место Ренетты, и он продолжал скорбить о ней. Смерть дофина, последовавшая менее чем через два года после ее смерти, была для него сокрушительным ударом. Он увидел, что история повторяется. Его внуку, скучному и серьезному юноше, суждено было стать следующим королем Франции. Очень кстати оказалось, что его также звали Людовиком.

Жасмин продолжала издали проявлять интерес к делам королевской семьи. Юный дофин уже два года как принял на свои плечи почетное и ответственное бремя престолонаследия, когда однажды весенним утром 1768 года она сидела и читала книгу в гостиной цвета слоновой кости. Погода вот уже в течение нескольких дней стояла не по сезону холодная, и поэтому в комнате горел камин, распространяя уютное тепло. Жасмин углубилась в чтение эссе Вольтера, которого ей случалось много раз встречать в салоне маркизы де Помпадур, когда вдруг явился дворецкий и доложил о приходе гостьи. Жасмин сняла очки и, положив их на открытую книгу; с немым вопросом уставилась на слугу.

— Какая-то дама желает видеть вас, ваша светлость. Она отказалась сообщить свое имя, но сказала, что вы хорошо знаете ее по дням, проведенным ею на ферме Говенов.

Жасмин почувствовала, как сердце подпрыгнуло и остановилось. Кровь отлила у нее от лица столь молниеносно, что, казалось, потянула за собой и кожу.

— Впустите ее, — сказала она тихим, почти обморочным голосом.

Дворецкий отправился исполнять приказание. Вставая с кресла, Жасмин пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы не успела схватиться за край мраморной каминной полки. Она на секунду оказалась в опасной близости от огня, и он ярким пламенем, только дыхнув своим жаром, чуть было не опалил ей лицо. Жасмин удалось, однако, отодвинуться и выпрямиться во весь рост, когда в комнату легким и быстрым шагом вошла Виолетта и остановилась, высоко вздернув подбородок. В течение нескольких минут ни одна из женщин не проронила ни слова. Мать и дочь молча смотрели друг на друга. Их разделял широкий савоннский ковер и семнадцать долгих, горьких лет. Жасмин видела красивую, холеную даму тридцати трех лет, чрезвычайно самоуверенную, разодетую по последней моде в бархат королевского голубого цвета. Из-под широких полей украшенной перьями кремовой шляпки вызывающе смотрели гордые, надменные глаза. Наряд этой дамы состоял из двубортного жакета с серебряными пуговицами и юбки с широким кринолином, из-под которой кокетливо выглядывал краешек нижней юбки из атласа того же цвета, только более темного оттенка. Виолетта в свою очередь думала, что ее мать на склоне лет выглядела точно так же бодро и решительно, нисколько не изменившись, несмотря на то, что время безжалостно высосало весь цвет из ее волос, сделав их белоснежно-белыми, так что теперь совсем отпала надобность в применении пудры. Все же было очевидно, что мать глубоко потрясена визитом дочери, которую она уже успела почти что оплакать и которая теперь появилась столь неожиданно. Ее лицо судорожно подергивалось. Первой нарушила молчание Виолетта:

— Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь, мамочка, — произнесла она спокойным тоном.

Жасмин старалась сдержать эмоции. Странно, но она сначала отреагировала на появление Виолетты так же, как реагирует любая мать, которая, переволновавшись после долгих и упорных поисков, находит-таки потерявшееся дитя и первым делом стремится отшлепать его как следует за слишком дальние прогулки.

— Где ты шаталась? — взорвалась она возмущением, но затем, всхлипнув, раскинула руки навстречу блудной дочери. — О, моя дорогая девочка, а я-то уже думала, что потеряла тебя навеки!

Виолетта осторожно шагнула вперед и дала себя обнять. И в этот миг Жасмин окончательно потеряла контроль над собой и, упав на грудь дочери, беспомощно зарыдала.

Виолетта, напротив, вела себя очень сдержанно, оказавшись в объятиях матери, орошавшей слезами ее модный жакет. Она не чувствовала, что с этой женщиной ее связывают какие-то особые узы родства: слишком много обиды и желчи накопилось у нее внутри еще с детства, разумеется, не без помощи мадам Говен. Она всегда ощущала себя брошенной на произвол судьбы, когда ее мать в очередной раз уезжала с фермы, и детскую горечь одиночества уже невозможно было вытравить ничем. И все же душа ее не осталась совершенно холодной и не тронутой бурным проявлением материнских чувств.

Жасмин отстранилась от дочери и, улыбнувшись, стала вытирать слезы кружевным платком.

— Глупо, что я так расплакалась, но счастье было слишком невероятным!.. Как великолепно ты выглядишь! Ты замужем?

— Я помолвлена. — Виолетта стянула с рук белые перчатки и показала ослепительно сверкавший перстень с крупным бриллиантом в обрамлении рубинов помельче.

Жасмин закусила губу, чтобы сдержать слезы радости, опять подкатившие к горлу.

— Означает ли это, что ты выйдешь замуж здесь, в Версале, и свадебная карета повезет тебя к венцу из родного дома? Виолетта, дорогая, да ведь твой багаж наверное еще на улице, в карете! — И, не ожидая ответа, ока засуетилась и потянулась к звонку, собираясь отдать необходимые распоряжения. — Сейчас твои вещи занесут в дом. Я поселю тебя в будуаре, который занимала, еще будучи совсем молодой. Его комнаты такие прелестные, что даже сама маркиза де Помпадур чувствовала бы себя в них вполне уютно…

Виолетта быстро подалась вперед и, шлепнув ладонью по парчовому шнуру звонка, прижала его к стене еще до того, как мать успела позвонить.

— Я не собираюсь здесь жить, мамочка. Могу лишь пообедать с тобой, а затем мне нужно ехать.

Пытаясь скрыть разочарование, Жасмин выдавила из себя улыбку и схватилась рукой за лоб.

— Ох, у меня все еще голова идет кругом. Конечно, я делаю слишком поспешные выводы, но ты должна извинить меня. Я никак не могу привыкнуть, что тебе уже не шестнадцать лет, когда мы виделись в последний раз. Мне все кажется, что я перенеслась в то время, как будто стрелки часов могут идти назад. Это смешно, конечно. Ну, да ладно… Снимай свою шляпку и жакет. Мой повар приготовит твои любимые блюда.

Виолетта сняла шляпку и нетерпеливо махнула ею:

— Я буду есть то же, что и ты. — Когда она расстегивала жакет, ее пальцы заблестели миндалевидными ногтями с безупречным маникюром. — За то время, что мы будем вместе, нам нужно о многом поговорить. А пока мне бы хотелось сделать глоток коньяка, если это тебя, конечно, не очень шокирует, да и тебе в твоем состоянии немного этого напитка пошло бы только на пользу.

Подали коньяк. Жасмин пила его лишь изредка, и то исключительно в лечебных целях. Виолетта же смаковала коньяк с видом знатока, вальяжно откинувшись спиной на подушки дивана, стоявшего напротив кресла, в котором сидела Жасмин. После первого же глотка последовала реплик Виолетты, подтверждавшая превосходные качества дегустируемого напитка.

— Лучше всего начать с самого начала, — сказала она, — и рассказать тебе, почему я убежала с фермы. Или ты уже все знаешь?

— Да, я узнала о том, что Говены навязывали тебе брак с их племянником, — глубоко вздохнула Жасмин. — Это было тогда, когда я приехала, чтобы забрать тебя к себе. Мой муж умер, а письмо с сообщением об этом пришло на ферму через несколько дней после того, как ты оттуда убежала.

Лицо Виолетты, впервые услышавшей об этом, исказила страшная гримаса. Она резко откинула голову назад, закрыв глаза и пытаясь представить себе, насколько по-иному могла бы сложиться ее жизнь, если бы не этот слишком ранний побег. Затем лицо ее разрумянилось, и она, восстановив душевное равновесие, продолжила свой рассказ.

Она начала повествование о знакомстве с капитаном-швейцарцем и о том, как этот бравый вояка предательски проиграл ее в карты. Любовницей человека, который выиграл ее, она оставалась в течение двух лет, и именно в этот период узнала по-настоящему вкус хорошей, сытной и веселой жизни содержанки, хотя эта жизнь и была еще далека от ее представлений о той роскоши, о которой она мечтала на ферме Говенов. Когда торговец шелком скончался от апоплексического удара во время занятий любовью, она встала, оделась, взяла кошелек, туго набитый золотом, и удрала. На первом же постоялом дворе, где она остановилась на ночь, ее как воровку арестовала полиция, которую пустила по следу Виолетты вдова умершего. Примерно с год Виолетте пришлось томиться в тюрьме, прежде чем сын одного из местных тузов, обративший на нее внимание в тюремном дворе, добился освобождения и держал ее для постельных утех в своем доме в Дижоне, пока не подоспело время жениться на одной знатной и богатой особе. В благодарность за доставленное удовольствие он подарил Виолетте целый сундук платьев, кошелек с несколькими сотнями луидоров и предоставил в ее распоряжение карету и кучера, чтобы Виолетта могла ехать, куда ей вздумается. Ее выбор, естественно, пал на Версаль, но когда путешествие уже подходило к концу, кучер, прельстившись богатой добычей (а он знал о деньгах), ограбил и изнасиловал Виолетту, бросив ее на дороге лишь в том платье, что было на ней Она продала две кружевных нижних юбки и пару перчаток из мягкой кожи и в попутном фургоне добралась до Парижа. Там она пела и плясала на улице, чтобы заработать на пропитание, и ее заметил какой-то художник. Она стала позировать ему и в его мастерской познакомилась с придворным живописцем Франсуа Буше, который использовал ее как модель для нескольких своих картин.

— Франсуа сказал, что ляжки у меня куда лучше, чем у Луизы О’Мэрфи, — с удовлетворенней произнесла Виолетта, и нечто вроде улыбки скривила ее губы, — и за это она стала меня ненавидеть. Я не слышала от нее ни одного приличного слова!

Жасмин, слушавшая красочный рассказ дочери о ее приключениях в каком-то оцепенении, при упоминании последнего имени встрепенулась и ахнула. Ирландка была одной из любимых проституток короля из Парк-о-Шерф до тех пор, пока не имела неосторожность отозваться о маркизе де Помпадур как о «старушке». После этого король отказался от ее услуг.

— А где же ты познакомилась с этой особой? Брови Виолетты насмешливо изогнулись:

— Ну, а где еще, по-твоему, я могла с ней познакомиться, мамочка? Благодаря рекомендации мсье Буше я добилась-таки того, о чем мечтала всю жизнь, и попала во дворец. В Парк-о-Шерф я живу уже несколько лет и с гордостью могу сказать, что заняла место О’Мэрфи среди девушек короля.

Жасмин посмотрела вниз, на свои руки.

— О… — медленно проговорила она, — это место!

— Да полно тебе, мамочка! — беззаботно отозвалась Виолетта. — Король в роли любовника просто прелесть, и к тому же я могу теперь позволить себе все, что ни пожелаю. Сначала мне приходилось ютиться в мансарде, но после того, как я привлекла внимание короля тем, что назвала его «Ваше величество», в то время как никто другой не узнал его, мне отвели самые лучшие апартаменты в Парк-о-Шерф.

Жасмин снова подняла голову:

— А как ты узнала его?

— У того, кто вытащил меня из тюрьмы, был мраморный бюст Людовика. Кроме того, я видела короля на эскизах и портретах в студии Буше. И вдобавок он иногда забывал снять с груди орден Святого Духа с бриллиантами. — Резко закинув голову назад, Виолетта вылила себе в рот остатки коньяка и поставила бокал на столик. — Всего лишь несколько недель назад я случайно узнала, что ты здесь. Одна пожилая женщина, которая мне прислуживает, рассказала кое-что о веерах Маргариты Пикард, а от других людей я услышала кучу интересных сплетен о том, как тебя отправили в ссылку сразу после свадьбы со знаменитым распутником… — Она криво усмехнулась. — Я вспомнила о маленьких веерах, что ты делала мне, и твои рассказы о том, что твоя мать была искусной веерщицей, и навела кое-какие справки, после чего все встало на свои места.

— Лихо ты управилась с этим делом — в два счета, можно сказать, а вот мои поиски были не такими удачными, — сказала Жасмин, и в ее голосе прозвучала отчетливая нотка горечи. Затем она окончательно пришла в себя и выпрямила плечи. — Как видно, ты не падаешь духом от неудач. Наверное, это у тебя от бабушки, — и она кивнула на портрет Маргариты.

Встав с дивана, Виолетта подошла к портрету и, подбоченясь, стала внимательно всматриваться в нее.

— Она была красивой женщиной, и если я пошла в нее, то я ей очень благодарна. Мне кажется, она поняла бы меня гораздо лучше, чем ты мамочка. — Усевшись снова, она аккуратно расправила широкие юбки и продолжала как в ни в чем не бывало:

— Знаешь, ты поступила очень глупо, поручив мое воспитание Говенам, этим неотесанным простолюдинам, хотя справедливости ради нужно сказать, что мадам Говен была на голову умнее своего мужа и имела некоторое понятие о приличных манерах и культурном обхождении. Ты появлялась наскоками и играла со мной, словно я была куклой. Для тебя это было забавой…

— Ты ошибаешься! Я постоянно следила за твоим развитием.

Виолетта пожала плечами и продолжила.

— Если бы ты привозила мне в подарок тряпичную куклу или какой-нибудь простенький гостинец с сельской ярмарки, это больше подходило бы мне в той жизни, но вместо этого ты завалила меня дорогими платьями и прочей одеждой, а когда я стала постарше, ты пичкала меня сказками о блеске Версаля, которые возбудили во мне мечты — такие же дерзкие, как твои.

— Мои? — Жасмин широко открыла глаза и положила руку на грудь.

— О да, — с проницательным видом кивнула Виолетта. — Тебе не с кем было разговаривать о Версале, а во мне ты нашла покорную слушательницу. Ты заставила меня мечтать о той молодости, которую у тебя отняли, о танцах с кавалерами в зале Зеркал, о платьях еще более шикарных, чем те, что ты привозила мне, а ведь и они были сшиты из страшно дорогих тканей. И вдруг, когда я уже была полна этими большими ожиданиями, ты объявила, что вскоре мне предстоит выйти замуж за обычного, ничем не примечательного человека. Это означало конец всем моим грезам о Версале.

Жасмин вздохнула, не сводя глаз с язычков огня, весело плясавших в топке камина:

— Ты выразила сейчас словами то, что я научилась понимать лишь с годами. Родители волей-неволей делают ошибки, не одну, так другую, несмотря на все желание быть, в свою очередь, лучше собственных родителей. Все идет по кругу, повторяется в каждом поколении, но я все же хочу надеяться, что ты учтешь мои ошибки, когда у тебя появятся свои дети.

— У меня есть ребенок. Девочка. Ей десять дней.

Жасмин мгновенно перевела взгляд с камина на лицо дочери. Она сделала видимое усилие, словно у нее встал комок в горле и она его проглотила.

— Можно мне повидать ее?

— За этим я сюда и пришла. — Виолетта подалась вперед. — Моя судьба уже решена. Я выхожу замуж за одного австрийского аристократа. Он вдовец с тремя молодыми сыновьями. Конечно, венский двор — это не Версаль, но тем не менее, я буду самым натуральным образом купаться в роскоши, ибо мой будущий муж баснословно богат. Я дважды встречалась с ним и нахожу его довольно привлекательным, а он уже без ума от меня. — Но есть одно серьезное препятствие: я не могу взять с собой дочь, ведь она не его ребенок. Конечно, ее можно отдать в хороший приют для сирот, где она получит надлежащие образование и воспитание и ей будет выплачиваться пенсион, но я хочу чтобы она выросла в своей семье, там, где ее будут по-настоящему любить. Ты возьмешь ее мамочка?

Жасмин уже протянула руки, как бы готовясь принять младенца.

— О, да! — воскликнула она охрипшим от волнения голосом. — Но где же она и как ее зовут?

Виолетта встала.

— Конечно же, я дала ей имя прекрасного цветка. А что мне оставалось делать, не нарушать же традицию нашей семьи? — сказала она, криво усмехнувшись. — Ты ведь говорила, что я уже третья девушка в семье, кому пришлось носить цветочное имя. Так вот, ее зовут Роза. Няня принесла ее в дом, и они ожидают твоего решения. Пойдем к ним.

Жасмин поднялась с кресла, чтобы последовать за дочерью:

— Но почему ты так уверена, что я воспитаю ее и не повторю тех же ошибок?

Этот вопрос, похоже, немного позабавил Виолетту. Усмехнувшись, она ответила:

— Ты — ее бабушка, поэтому между вами совершенно иные отношения. Да и в любом случае она должна находиться у своих родных, какими бы они ни были. Пошли, мамочка! Мне хочется узнать твое мнение по поводу ее внешности — похожа ли она на своего отца. — При этих словах она, не смущаясь, и даже с некоторым вызовом посмотрела прямо в глаза матери. Жасмин кивнула, показывая, что вопрос об отцовстве был ясен для нее с момента упоминания о младенце.

Няню они увидели у камина в библиотеке. Жасмин взяла у нее сверток и, откинув уголок шали, прикрывавшей лицо спящего ребенка, посмотрела на него. Сначала ее поразило невероятное сходство: на секунду показалось, что в этой крошке она увидела уменьшенную в несколько раз копию короля. Но уже в следующий миг передней была ее внучка, которая снова наполняла смыслом ее существование и могла оживить детским звонким смехом Шато Сатори, где слишком долго царила унылая тишина.

Обед подали в два часа. Напряжение, возникшее между ними в момент встречи невидимой, но очень мощной стеной, исчезло без следа, когда Жасмин согласилась взять внучку. Виолетта ощущала себя свободной. Теперь ей ничто не мешало начать новый этап в жизни, но на этот раз она встала на праведный путь, и Жасмин больше не тревожили угрызения совести. Будущее дочери виделось ей во вполне определенном свете и не внушало опасений. И мать, и дочь освободились от забот, и разговор за столом поэтому протекал вполне дружелюбно и непринужденно.

— Ты непременно должна открыть мне одну вещь, — сказала Виолетта тоном, не допускавшим возражений, когда они ели мясо молодого барашка, приготовленное в винном соусе со сметанной заливкой. — Кто был моим отцом? — Увидев, что мать заколебалась, она добавила: — Я не собираюсь вносить сумятицу в его жизнь — он не узнает о моем существовании. Я просто хочу знать!

В порыве любви, какого ей давно не приходилось испытывать, Жасмин ответила:

— Художник Мишель Бален…

Глаза Виолетты расширились от неподдельного изумления, а затем на ее лице появилась радостная улыбка.

— Этот милый старикан!.. Я видела его однажды, когда он приходил в студию Буше. У него распухли суставы и он больше не в состоянии заниматься живописью, однако, насколько мне известно, он не удалился от искусства, а входит в комиссию, учрежденную еще королем-солнце, которая надзирает за состоянием всех королевских дворцов. — Ее лицо приняло заискивающее выражение. — Пожалуйста, расскажи, как ты познакомилась с ним, словом, — все, что сочтешь нужным. Мне так хочется узнать о своих родителях правду!

Все оставшееся время было занято рассказом Жасмин о Мишеле и о тех счастливых днях. Память о них согревала ее сердце удивительным тихим и светлым теплом, от которого даже разгладились морщины на ее лице. Когда обед подошел к концу, она повела Виолетту в библиотеку показать портрет, написанный Мишелем.

— А почему он висит в этом темном углу? — спросила Виолетта, вглядываясь в то место на полотне, где была подпись ее отца.

— Глазеть на собственное изображение совсем не так интересно, как тебе может показаться.

Виолетта вдруг загорелась желанием:

— А ты не могла бы отдать этот портрет мне? Тогда я имела бы обоих родителей в одной раме!

— Возьми его! Я просто в восторге от этой идеи. Это значит, что я всегда буду с тобой.

В порыве признательности Виолетта поцеловала мать. Из библиотеки они вышли рука об руку. Слуга уже снимал портрет со стены, готовясь его упаковать. Приближалось время отъезда Виолетты.

— Я буду часто писать о Розе, — сказала Жасмин, когда ее дочь, застегнув жакет на все пуговицы, подошла к зеркалу и стала надевать шляпку.

— Нет, это лишнее, — Виолетта повернулась к матери: — По правде говоря, я не испытываю к ней ни малейших материнских чувств. У меня никогда не вызывали интерес те куклы, что ты мне привозила. Их красивые платья — дело другое. Розу я отдаю тебе и отказываюсь от всяких прав на нее. — Лицо Виолетты было суровым и вместе с тем печальным. — Надеюсь, ты поняла меня правильно.

Жасмин кивнула:

— И все-таки я думаю, что это решение далось тебе с трудом. Значит ли это, что ты совсем отказываешься от переписки со мной?

— Да. — Виолетта протянула к матери руки и обняла ее за плечи. — Поверь, я не бездушная эгоистка, как может показаться. Но если мыбудем переписываться, у тебя появится искушение рассказывать обо мне, и Роза станет питать надежды на то, что когда-нибудь я приеду за ней. И тогда история повторится снова, и Розе, возможно, придется пройти через те же несчастья, что выпали на мою долю. Но я хочу уберечь ее от этого. Позже, когда она вырастет, ты можешь рассказать ей, кто был ее отцом, — в свое время, разумеется.

— А что, если со мной что-нибудь случится? В конце концов, я уже немолода. Неужели тогда ты не возьмешь ее к себе?

Виолетта отрицательно покачала головой.

— Мой будущий муж категорически против, и я согласна с ним. Теперь ты несешь за Розу всю ответственность и должна принять меры на случай, если тебе и в самом деле придется оставить этот мир… — Неожиданно она улыбнулась: — Теперь у тебя будет чем заняться, мамочка! Я уверена, что ты еще увидишь свадьбу Розы и будешь играть со своими правнуками.

— Буду молиться Богу, чтобы так и произошло, — мрачно ответила Жасмин, неприятно изумленная таким поворотом дела.

Роза тем временем мирно спала в колыбельке, принесенной из кареты вместе с сундучком, где лежали ее вещи. Прекрасно владея собой, — на глазах ее не показалось даже намека на слезы — Виолетта подняла дочь и поцеловала ее.

— Прощай, крошка! Ты теперь в хороших руках. Люби свою бабушку так, как ты любила бы меня. — Она положила младенца в колыбель и повернулась к матери. — Не плачь, мамочка! — произнесла она, вытирая слезы со щек Жасмин кончиками пальцев, обтянутых перчаткой. — Я не стою этого. Порадуйся, что наконец-то мне удалось найти мужчину, которого я смогу полюбить.

— Я очень рада, дорогая…

Последовало еще одно тесное объятие, и они расстались, Виолетта выпорхнула из Шато Сатори и вскочила в карету, ни разу не оглянувшись.

Два года спустя, уже будучи замужем, ленивая, богатая и довольная собой, она наблюдала из окна своего дворца в Вене за торжественной процессией, следовавшей по улице. Эрцгерцогиня Австрийская, Мария-Антуанетта, которой едва минуло четырнадцать лет, в сопровождении кортежа из пятидесяти карет отравлялась в долгий путь, чтобы выйти замуж за дофина. Виолетта пожелала про себя счастья невесте и улыбнулась, вспомнив об обещании короля. Придет день, и ее дочь Роза станет фрейлиной этой будущей королевы Франции.

ГЛАВА 17

— Мой муж так хотел сына, что наотрез отказался признать существование дочери, — солгала Жасмин в кругу знакомых дам. Ей нужно было каким-то образом объяснить внезапное появление внучки у женщины, которую все не без основания считали бездетной вдовой. — И поэтому Виолетту пришлось отдать на воспитание другим людям. Позже она сбежала с одним молодым дворянином, и мы долгое время не имели друг о друге никаких известий. А теперь моему попечению вверено это осиротевшее дитя, и здесь я вижу руку Господа, благословившего меня на старости лет.

Объяснение было принято без каких-либо вопросов. Подобные вещи случались тогда нередко даже в самых знатных семьях, где наличие наследника всегда считалось делом первостепенной важности. Жасмин не поддерживала связи с теми Вальверде, что служили при дворе, но если бы им случилось узнать о существовании Розы, то никто из них не стал бы ставить под сомнение правдивость этой версии: самодурство Сабатина было хорошо известно представителям всех ветвей семьи.

Второе имя девочки было Лабонн («красотка»). Так решила Виолетта. Это прозвище было дано Розе повитухой, которая похвалила младенца, сказав, что ей еще отродясь не доводилось видеть таких спокойных и красивых детей.

— Ну прямо на загляденье хороша! — высказалась в заключение почтенная женщина.

Девочка вполне оправдывала данную ей лестную характеристику по мере того, как училась ползать, а затем ходить. Конечно, случалось, что она заслуживала и хорошего шлепка, ибо ей нельзя было отказать в упрямстве и настойчивости, когда она хотела добиться своего, а ее цели при этом оказывались в противоречии с ее же благом, как его понимала бабушка. Тем не менее, характер у девочки был добрый и отзывчивый. Она отличалась редкой сообразительностью, схватывая все на лету, и искренне любила всех, кто был с ней добр. Ей очень нравилось играть на улице, а больше всего — ездить на своем пони. Если только она убегала от няни, то искать ее непременно следовало в конюшне, где всегда был чей-нибудь приплод — то кошка котилась, то собака щенилась, а старый грум, прослуживший Жасмин не один десяток лет, поднимал Розу повыше, чтобы она могла потрепать за холку лошадей или угостить их яблоком или морковкой.

Когда Розе пошел шестой год, из Версаля пришло официальное приглашение на прием, где впервые рядом с именем бабушки стояло и ее имя. Жасмин отнеслась к этому без особого удовольствия. Со дня появления Розы в Шато Сатори она хотела сделать все, чтобы у внучки было нормальное, счастливое детство — подальше от того блеска и пышности Версаля, которые вскружили голову ей и Виолетте, принеся им столько горя и несчастий.

Жасмин могла пересчитать по пальцам одной руки приглашения, полученные ею за предыдущие шесть лет. В последний раз она присутствовала на открытии великолепного здания Оперы, которое по плану короля-солнце должно было стать последним в этом огромном дворцовом комплексе. Представление, дававшееся в Опере, было частью большой программы торжеств, посвященных бракосочетанию дофина и эрцгерцогини Австрийской Марии-Антуанетты. Оперу, как и все, задуманное Людовиком XIV отличали роскошь и помпезность: зрительный зал — настоящее произведение искусства, сцена — таких исключительных размеров, что на ней можно было ставить самые грандиозные представления, акустика — изумительная.

В тот вечер члены королевской фамилии занимали места в первом ряду главного яруса; с тех пор Жасмин видела их лишь дважды. Невеста, с ее изящным овальным лицом, огромными голубыми глазами и пепельно-светлыми волосами, производила самое приятное впечатление. Она мило улыбалась зрителям и актерам и совершенно не выказывала грусти, которая была бы вполне естественной спутницей одиночества, испытываемого в чужой стране. Все вокруг было ей непривычно и незнакомо и должно было вызывать если не отчужденность, то, во всяком случае, некоторую сдержанность, и прежде всего это относилось к ее жениху, серьезному молодому принцу с несколько неуклюжими манерами. Но опять-таки внешняя доброжелательность Марии-Антуанетты отвергала подобные предположения.

Жасмин было ясно, что отклонить это приглашение совершенно невозможно, так же, как и явиться на прием без Розы. Роза совершенно не выносила утомительную процедуру укладки волос, а ведь официальный этикет требовал, чтобы дети на приеме выглядели и вели себя точно так же, как и взрослые. «Ну что ж, — подумала Жасмин, — стало быть, придется заказать Розе новое платье». До сих пор девочка ходила в легких платьицах простого покроя.

В назначенный час прибыла портниха с образцами тканей и куклами-моделями. Жасмин сначала сама выбрала подходящий фасон, а затем послала за Розой, полагая, что выбор цвета следует оставить за девочкой. Наиболее привлекательным Жасмин показался бледно-голубой атлас. Она стала пробовать ткань на ощупь, когда послышался шум, возвещавший о приближении Розы, которая просто не умела ходить медленно. Она вечно куда-то бежала, и ей на хватало суток, чтобы переделать все свои дела. Портниха, смотревшая в ту сторону, непроизвольно ахнула. Жасмин подняла голову и проследила за ее взглядом.

Забрызганная грязью с головы до ног, в малиновый зал радостно ворвалась Роза, тащившая под мышкой щенка из конюшни. Густые и непослушные золотистые локоны, которые и в лучшие времена с трудом поддавались гребню, теперь представляли собой сплошную массу безнадежно перепутанных волос, испачканных пылью и паутиной, а через все лицо тянулась широкая грязная полоса. На своем веку Жасмин знавала лишь одного человека с такими же пышными кудрявыми волосами — собственную мать, которой приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы сделать безупречную прическу, а затем надевать плотные сетки из легчайшего газа, чтобы сохранить ее. Однако будучи только что вымытыми, ее волосы вызывающе торчали во все стороны, нагло оказывая сопротивление всем попыткам привести их в порядок — в точности так же, как и локоны Розы в их теперешнем состоянии. Другого сходства между прабабушкой и правнучкой Жасмин уловить не могла. Пока что Роза ничем особенным не выделялась, и о ее красоте говорить было еще рано, хотя она обладала очень симпатичным, слегка курносым носиком, улыбкой, от которой у нее появлялись ямочки на щеках, и янтарными, необычайно выразительными глазами с длинными ресницами. Эти глаза были явно предназначены для веселья, а не для слез.

— Ты хотела видеть меня, бабушка?

Жасмин откинулась в кресле.

— Только не в таком виде, — ответила она сухо.

Роза пришла в недоумение и посмотрела на свое платье:

— Я немного выпачкалась. Ах да, я бежала с конюшни и попала в лужу. — Щенок попытался ухватить ее зубами за локон, и она засмеялась, поцеловав его в мордочку и шутливо побранив. Затем она обратилась к бабушке. — Какой он хорошенький, правда? Я играла с ним и его братьями и сестрами на сеновале.

— Тебе лучше отнести его назад, а потом вымыться и переодеться во все чистое. А сейчас скажи мне, какая ткань из этих тебе больше нравится. На прием ты поедешь в новом платье.

Роза бросила на бабушку и портниху равнодушный взгляд, а затем решительным жестом указала на кремовый атлас:

— Вот эта. Это цвет новорожденного жеребенка. Можно мне теперь идти?

Жасмин кивнула, стараясь следить, чтобы уголки ее рта при этом не задергались. Ей с трудом удалось не рассмеяться. Портниха наблюдала за всей этой сценой, выпучив глаза от удивления. Роза сделала реверанс и выбежала из зала. На обюссонском ковре, в том месте, где она стояла, остались комочки грязи и лужица, которую успел напустить щенок.

Когда Розу одевали на прием, в ее комнате поднялся такой шум, что Жасмин поспешила туда, чтобы узнать, в чем дело. С самого начала Розе отвели спальню в розово-серебряных тонах, которую некогда занимала Маргарита. Колыбельку со временем заменили маленькой кроваткой. Позже девочка потребовала, чтобы ей разрешили спать в большой кровати под балдахином. Ее желание было исполнено, и она спала там, как маленькая принцесса. Жасмин, зайдя туда, обнаружила причину скандала. Няня, которую непослушные локоны вывели из терпенья, облила их похожей на клей помадой, чтобы поднять волосы вверх, как требовала того мода, а затем распушить их над картонным конусом, надевавшимся глубоко на голову для придания прическе формы. Роза визжала, потому что не хотела держать конус над лицом, пока готовую уже прическу посыпали пудрой.

— Тихо! — воскликнула Жасмин. — Не то пудра попадет тебе в глотку…

— Все готово, — с удовлетворением констатировала няня, отступив в сторону чтобы полюбоваться результатами своей работы.

Роза отшвырнула в сторону конус. Ее лицо покраснело от злости, глаза наполнились слезами.

— Из меня сделали какую-то дурочку! — закричала она, затопав ногами.

В душе Жасмин склонялась к тому, чтобы согласиться с ней, но дворцовый этикет требовал полнейшего соблюдения моды во всем даже от таких маленьких детей, как Роза.

— Подожди, пока не наденешь новое платье.

Вот тогда все будет выглядеть по-другому.

Когда платье было надето, крючки застегнуты, а юбка аккуратно натянута на специально изготовленные маленькие кринолины, Жасмин сама воткнула перо кремового цвета в затвердевшие волосы и закрепила его при помощи заколки в виде грозди жемчуга. В результате всех этих ухищрений роза стала походить на прекрасный цветок. Недовольно покрутившись перед зеркалом, она скорчила гримасу отвращения:

— В таком виде я насмерть перепугала бы своего пони, и ни одна собака или кошка не узнали бы меня.

— Главное, чтобы ты не испугала короля! — заметила Жасмин со смехом. — Сегодня вечером ты его увидишь.

Лицо Розы прояснилось, и она, захихикав, приставила большие пальцы к вискам и изобразила подобие рогов:

— А можно мне сказать ему «му-у-у», бабушка?

Вернувшись в хорошее расположение духа, Роза взяла Жасмин за руку, и они отправились к карете, ожидавшей их у крыльца. Девочка без умолку болтала о всякой всячине. Предстоящий прием вовсе ее не интересовал, потому что дело это затеяли взрослые, значит, ничего, кроме скуки, там не будет. Однако она всем сердцем привязалась к бабушке и любила бывать с ней везде.

Прибыв в Версаль, они прошли через государственные покои в направлении зала Зеркал. Маленькой девочке все эти величественные, роскошные залы и гостиные казались похожими на помещения в Шато Сатори с тем, однако, недостатком, что все здесь для нее было чужим. Она удивлялась лишь огромному скоплению народа, которого не видела никогда, и чувствовала себя непривычно скованной необходимостью постоянно следить за своими движениями. Иногда она забывала об этом, уставившись с открытым ртом на дам, потому что высота их причесок казалась равной ширине их юбок, да еще следовало добавить различные украшения, венчавшие эти прически, такие, например, как серебряный кораблик с распущенными парусами, позолоченная корзина с фруктами, золотой замок, миниатюрные клумбы и прочее. Вошло в моду откликаться на злобу дня всевозможными изменениями в стиле причесок и одежды. Так, две или три женщины, чрезвычайно полные (очевидно, ни разу в жизни им не доводилось голодать) украсили свои волосы крошечными, переплетенными красивыми ленточками серебряными булками: это символизировало недавние голодные бунты в Париже. Увидев этих дам, Роза инстинктивно ощутила отвращение, вспомнив маленьких детишек, исхудавших от голода, которых приносили к двери дома бабушки. Многие прически венчали плюмажи, в сравнении с которыми то, что было у Розы, казалось воробьиным перышком, и девочка, затаив дыхание, с интересом наблюдала за тем, как носительницы этих замысловатых и грандиозных сооружений осторожно приседали и наклоняли головы, чтобы не задеть за притолоку, переходя из одной гостиной в другую. Она радовалась, что бабушка выбрала более простой стиль в одежде и прическе.

На пороге зала Зеркал ее встретила волна тепла, исходившая от сотен свечей, а затем Роза зажмурила глаза, ослепленная блеском хрустальных канделябров, тысячекратно отраженных в высоких зеркалах. Придворный, который, должно быть, уже поджидал их, подошел и что-то прошептал на ухо бабушке. Она еще крепче сжала руку Розы и повела ее в гущу толпы.

Жасмин раскланялась со всеми, кого знала, и заняла место, которое ей указал придворный. Предстоящее вызывало у нее в душе какую-то неясную тревогу. Очевидно, король хотел видеть своего ребенка, и все же непонятно, почему он заинтересовался именно ее внучкой, когда у него имелось огромное количество других бастардов, о которых он ничего не знал, да и не желал знать. Это было недоступно пониманию Жасмин. Король-солнце узаконил и ввел в благородное звание своих отпрысков Луизы де Да Валер и мадам де Монтеспан, но эти женщины были его официальными любовницами. Никто из остальных не был удостоен такой чести. Жасмин надеялась, что, взглянув на Розу, король вскоре забудет о ней.

Прозвучало торжественное объявление герольда о выходе короля. Жасмин еще раз бросила взгляд на внучку и убедилась, что все в порядке. Придворные стали толкаться, расчищая проход для монарха, но Жасмин удалось остаться на прежнем месте. «Вон идет король», — прошептала она Розе, что было излишним, потому что девочка уже смотрела в ту сторону.

Жасмин сразу заметила, что распутный образ жизни Людовика сказался на его внешности. Он выступал по-прежнему величественно и гордо, но лицо сильно огрубело и постарело, в его глазах была видна утомленность жизнью, словно скука, с которой он боролся столько лет, все-таки одержала над ним верх. Если к нему и пришло запоздалое раскаяние в том, что он не последовал совету короля-солнце править более мудро, чем его предшественник (как Людовик XV намеревался поступить первоначально), то сейчас это раскаяние выразилось в попытках куцых реформ. Они начались вовсе не потому, что король почувствовал резкое падение своего авторитета среди французов, иначе он уже давно приступил бы к ним. Дни, когда его называли Людовиком Великолепным, давно ушли в прошлое, похороненные войнами, голодом, непосильным ярмом налогов и его расточительством.

Он шел один, королева умерла в год рождения Розы. Взгляд его полуприкрытых глаз как бы невзначай устремился к тому месту, где, как он знал, стояла графиня дю Барри. Красивая, сладострастная и распутная, она получила этот титул, вступив в фиктивный брак с графом, которому заплатили кругленькую сумму, чтобы он после заключения брака скрылся и дал Людовику возможность без помех пристроить ее при дворе. Вот она присела в низком реверансе, открыв взору короля свою грудь в глубоком вырезе корсажа.

Жасмин посмотрела на эту женщину с неприязнью. Она предпочла бы, чтобы король выбрал себе любовницу, которая по уму и изяществу манер не уступала бы мадам де Помпадур, а не это крикливое создание, использовавшее свое неограниченное влияние на него и на весь двор в своих корыстных, губительных для казны целях.

После шел дофин, двадцатилетий молодой человек, слишком полный для своего возраста, рост его достигал шести футов. В его внешности сразу же бросался в глаза широкий, покатый лоб, нависший над большим, выступавшим вперед носом, и мясистые, дугообразные губы. В облике любого другого мужчины они воспринимались бы как признак чувственности, однако к дофину это не относилось. Он почти не интересовался женщинами, будучи застенчивым и сдержанным по своей природе. Бурная светская жизнь также была ему не по вкусу, хотя чувство долга обязывало его появляться на официальных торжествах. Он любил охотиться, а вне седла посвящал себя другим развлечениям — книгам, слесарному и токарному делу (в Версале в одной из комнат верхнего этажа у него стоял станок), кузнечному ремеслу — у него была и своя кузня. Если в Версале или еще где-нибудь шло очередное строительство и дофину случалось проходить мимо, то он часто скидывал свой камзол и деятельно помогал каменщикам вести кладку. Любовь его предков к возведению величественных дворцов получила в нем практическое воплощение.

Маленькая и грациозная жена дофина, шедшая рядом с ним, выглядела так же миниатюрно, как Роза, на фоне толпы придворных. Взгляд девочки сразу устремился к ней, этой дофине с прелестным именем Мария-Антуанетта, нарядившейся в атласное платье с рюшами всех цветов радуги, увешанное маленькими серебряными кисточками. Высокую прическу украшали разноцветные перья. Завороженная этим сказочным видением, Роза не замечала, что перед ней остановился король, пока бабушка не дернула ее за запястье. Она взглянула на него испуганными глазами и постаралась как можно лучше сделать реверанс, что вызвало на его глазах снисходительную улыбку, которую поспешили скопировать те, кто стоял поблизости. И в самом деле, уж очень была похожа эта девочка на изящную куколку.

— Как вас зовут, мадемуазель? — спросил король.

— Роза Лабонн, сир.

— И сколько вам лет?

— Шесть, сир.

— Прекрасный возраст. Я имею честь быть знакомым с вашей бабушки в течение нескольких лет. — Он похлопал девочку по щеке с ямочкой. — Как вам нравится здесь, в Версале?

— Очень хорошо, сир. Но я еще ничего не ела.

Откинув голову назад, король громко расхохотался. Этот смех подхватили те, кто слышал хитростный ответ девочки. Роза покраснела до самых ушей и низко опустила голову, смущенна тем, что над ней смеются, и не понимая, почему.

— Скоро эту оплошность исправят, крошка! — сказал король, продолжая улыбаться, и двинулся дальше.

Розе до смерти хотелось уткнуться в юбку бабушки, но она героически поборола в себе это желание, опасаясь еще большего позора. Она что-то сказала не так! Обидевшись, Роза стала тереть кулачками глаза и чувствовала, что вот-вот расплачется.

Внезапно на нее повеяло чудесным, тонким запахом, словно рядом появилась веточка жимолости, и послышалось шуршание атласа, отчего Роза подняла голову и увидела перед собой присевшую на корточки дофину.

— Я тоже еще не ужинала, Роза, — сказала она вполне серьезно, положив руки на плечи девочки, — и мне тоже хочется кушать.

— Да?

Мария-Антуанетта наклонилась вперед и что-то зашептала Розе на ухо. Все вокруг заинтересовались: что же могла сказать эрцгерцогиня Австрийская маленькой девочке? Обе они вдруг захихикали, словно между ними не было никакой разницы в возрасте или положении. Важные придворные, завидовавшие Марии-Антуанетте и старавшиеся в чем-нибудь исподтишка досадить ей, обменялись многозначительными взглядами. По их мнению, девятнадцатилетняя дофина вела себя слишком фривольно и бездумно и в друзья себе набирала самых легкомысленных и безответственных кавалеров. К тому же она совершенно не слушала ничьих советов.

Мария-Антуанетта выпрямилась и подала руку розе, при этом ослепительно улыбнувшись:

— Так может, нам вместе поискать себе что-нибудь на ужин? — Затем она слегка повернула голову к Жасмин. — С вашего разрешения, мадам.

Жасмин почтительным реверансом выразила свое согласие, а затем с выражением тревоги слепила за тем, как дофина повела ее внучку, увлекая за собой фрейлин и других дам своей свиты. Вся процессия из-за девочки была вынуждена замедлить шаг, и интерес тех, кто обратил на Розу внимание из-за ее разговора с королем, теперь еще больше возрос по причине вмешательства дофины, первой дамы Франции, решившей оказать девочке покровительство.

В тот вечер волнения Жасмин на этом еще не закончились. Проходя с Розой по салону Марса, она заметила вдали Мишеля, который был увлечен оживленной беседой и (за это можно было поручиться) не заметил их. Но теперь, когда ей не удалось увести Розу домой сразу после представления ее королю, Мишель, вполне вероятно, очень скоро узнает, кто эта маленькая красавица, оказавшаяся сегодня вечером в центре всеобщего внимания. Усевшись на табурете в зале Мира, Жасмин задумчиво уставилась на вино в своем бокале, изредка отпивая его маленькими глоточками, и здесь ее обнаружил Мишель.

— Моя дорогая Жасмин, как я рад видеть тебя!

Он сел на табурет, стоявший рядом, поставь перед собой трость и опершись на нее обеими руками. Болезнь уже распространилась и на суставы ног, и теперь он никак не мог обходиться без трости. Их разговор, как всегда, протекал легко и непринужденно, затрагивая разные темы. Жасмин поинтересовалась делами его семьи, надеясь отвлечь Мишеля и заставить его забыть о том вопросе, который наверняка был у него на устах, но ее уловка не удалась.

— Мне сказали, что маленькая девочка, с которой возится дофина, твоя внучка. Правда ли это?

Жасмин слегка отвернулась в сторону и растерянно обвела взглядом весь зал. Все, что она заранее приготовилась сказать, вдруг выскочило у нее из головы. Огромный овальный портрет Людовика XV в роли умиротворителя Европы никак не вдохновлял ее.

— Да, — ответила она наконец невыразительным тоном.

— Так значит, у вас с Сабатином все-таки был ребенок?

— Нет! — Жасмин яростно замотала головой, протестуя против Такого чудовищного предположения, которое отравляло ее память даже после стольких лет. — Но у меня была дочь.

Последовала пауза, в течение которой Мишель внимательно всматривался в ее лицо:

— Сколько же ей сейчас должно быть лет?

Голос Жасмин дрогнул:

— Тридцать девять.

Он нежно положил свою руку поверх ее кисти:

— О, моя дорогая… Почему же ты ничего не сказала мне?

Она повернула к нему свое лицо, и ее ресницы задрожали, когда она сморгнула несколько слезинок.

— У меня было немало причин, Мишель, и к тому же, когда мы встретились снова, ты уже начал новую жизнь и обзавелся детьми. В откровенности не было никакого смысла. К тому же в то время я и думать не могла, что у меня будет внучка которую мне придется растить…

Он поднял ее руку к своим губам и, поцеловав, опустил:

— Расскажи мне все. Я хочу знать.

Роза тем временем приятно проводила время. Дофина угощала ее всевозможными сладостями в буфете, устроенном в салоне Венеры: пирожными, конфетами, печеньем, желе и засахаренными фруктами, которыми бабушка нечасто баловала девочку. Сам король положил девочку конфету в рот в присутствии своей свиты, да и потом около них постоянно толпились люди. Возможно, это были кавалеры, ухаживавшие за красивой дофиной, но Роза не обращала на них никакого внимания, усевшись в высокое позолоченное кресло рядом со своей новой подругой и болтая ножками, в то время как на них таращился изумленными глазами король-солнце, мраморное изваяние которого украшало нишу в форме раковины как раз позади Розы.

Становилось уже поздно, когда она увидела, наконец, свою бабушку, которая шла к ней с высоким пожилым господином, прихрамывавшим и опиравшимся на трость. К этому времени они с дофиной уже оставили свои кресла и направлялись в другой зал. Роза быстро побежала вперед и, в который ухе раз за этот вечер, присела в реверансе, когда бабушка представляла ее своему спутнику.

— Для меня это большая честь познакомиться с тобой, Роза, — сказал ей мсье Бален.

Затем он начал расспрашивать девочку о ее пони, об успехах в учебе, обо всем, о чем обычно взрослые спрашивали ее, но Роза чувствовала симпатию к этому господину. Несмотря на свирепое морщинистое лицо, глаза его излучали доброту и ласку.

Король уже покинул прием, а вслед за ним собрались уходить дофин и дофина. Мария-Антуанетта опять подошла к Розе и, опустившись на корточки, посмотрела ей в глаза.

— Мне очень хочется снова увидеть тебя в Версале, Роза.

— Да, конечно, мадам дофина. — Роза не увидела ничего необычного в том, что новая знакомая поцеловала ее в щеку. Для нее это не было знаком какого-то благоволения, но строгие правила дворцового этикета точно определяли, кого может поцеловать особа королевской фамилии, а кого нет, и Роза не входила в эту категорию избранных.

В королевской спальне начиналась обычная церемония отхода ко сну. Произошла некоторая заминка, и королю вовремя не успели подать ночную рубашку, которую обычно нес на распростертых руках вельможа, обладавший наивысшим из всех присутствующих рангом. В последнюю минуту отворилась одна створка двойной двери и вошел вельможа, чей титул превосходил титул того, кто уже взял рубашку. Последовала строго определенная процедура передачи этого предмета из рук в руки, сопровождаемая положенным количеством поклонов. Едва она закончилась, как в спальню вошел герцог королевской крови, и все пришлось повторять сначала.

У Людовика вырвался нескрываемый вздох облегчения, когда, наконец, на него надели рубашку и камердинер помог ему снять панталоны. Такие заминки не были редкостью, и происшедшая в этот раз никак не могла считаться из ряда вон выходящей. Он просунул руки в рукава парчового халата, который держали два камердинера, и, вытянув ноги, дождался, пока они наденут на них ночные туфли, также парчовые. Затем наступил черед ночного колпака, лежавшего на подушке из позолоченной ткани, и носового платка с вышитой королевской монограммой. Преклонив колена, помолившись и получив благословление священника, Людовик сделал вид, что ложится в постель. Как только все, кланяясь, оставили его опочивальню, он откинул покрывало и, соскочив с кровати, пошел к другой двери, направляясь в свои личные апартаменты. Проходя через салон Часов, он услышал, как чудесные астрономические часы — шедевр, изготовленный из позолоченной бронзы, — составлявшие гордость его коллекции, торжественно отбили полночь. В момент последнего удара король уже закрывал за собой потайную дверь, чтобы подняться по лестнице в апартаменты мадам дю Барри. Мысленно он еще раз перебрал события истекшего вечера.

Ему было очень приятно, что Мария-Антуанетта отнеслась к его ребенку с неподдельной симпатией, в противном случае ему было бы трудно выполнить обещание, данное Виолетте. Разумеется, он мог бы рассердиться и, топнув ногой, принудить дофину исполнять его волю, как это случилось, когда, пробыв совсем немного при дворе, его австрийская сноха высокомерно задрала нос и не пожелала даже разговаривать с мадам дю Барри. На это ее провоцировали дочери короля, Виктория и Аделаида, которые закисли в своем девичестве и от зависти пустились на самые невероятные интриги. Вскоре, однако, дофина уступила воле короля. Несмотря на все свое раздражение, Людовик вынужден был признать, что этот случай характеризовал Марию-Антуанетту с самой хорошей стороны в том, что касалось ее моральных устоев, и подумал, что из нее выйдет верная супруга. Несмотря на всю свою ветреность и опрометчивые поступки, она никогда не изменяла его сыну и сразу же ставила на место любого не в меру пылкого кавалера, забывшего, что он имеет дело с будущей королевой Франции. Неудивительно, что маленькая Роза очаровала дофину. Их обеих роднила та самая доверчивая невинность, которую ничто не могло запятнать.

В свое время король испытывал немалую симпатию к матери Розы, возможно, потому, что они встретились в самое печальное время в его жизни, когда ему пришлось отказаться от постельных услад с Ренеттой, а затем потерять ее навсегда. Беременность Виолетты явилась естественным концом их отношений. Пожелав напоследок сделать ей какой-нибудь подарок, он спросил, что бы ей хотелось получить, и ожидал, что она попросит рубиновое ожерелье или какие-нибудь другие, не менее великолепные драгоценности, но Виолетта изумила его:

— Окажите благодеяние моему ребенку, когда он или она вырастет. Если это будет сын, пусть он получит отличное воспитание и образование, которое поможет ему занять министерский пост. Если же у меня родится дочь, то я хочу видеть ее фрейлиной той, на ком женится дофин. Мадам де Помпадур была мещанкой, но вы дали ей титул маркизы, чтобы ее приняли при дворе. Неужели ваш ребенок заслуживает худшей участи?

Король не стал упоминать о том, что у него было великое множество таких бастардов, и если бы он всем им вздумал раздавать титулы, то титулов могло и не хватить. Однако, как бы там ни было, он не мог пойти на попятную.

— Хорошо, я позабочусь о том, чтобы этому ребенку, будь он мужского или женского пола, было гарантировано место при дворе.

Виолетта от радости прослезилась и принялась целовать руки своему повелителю. Людовика это навело на мысль о том, что в ребенке она, возможно, видит исполнение своей мечты попасть в Версаль с парадного входа. Он несколько раз слышал от нее намеки подобного рода, но решил не придавать им значения, сразу отбросив эту идею как вздорную. Возможно, беременность была ее последней попыткой достичь своей цели, но мечта не сбылась. Позднее он был просто ошеломлен, узнав, что Виолетта — дочь Жасмин. В письме, где Виолетта сообщала ему об этом, говорилось, что ее дочь, будучи внучкой герцогини, имеет еще большее основание рассчитывать на видное место в дворцовой иерархии.

Он открыл дверь в будуар мадам дю Барри. Эту пышногрудую женщину, казалось, сама природа создала для плотской любви. Одетая в шелковый халат с кружевной оторочкой, она встретила его чуть ли не на пороге и сразу же заключила в свои объятия. Поцеловав любовника, она повлекла его вглубь апартаментов.

— Вперед, Франция! — шаловливо произнесла мадам дю Барри, воспользовавшись прозвищем которое она сама дала ему. — Приготовь-ка нам немного кофе.

Он любил заниматься этим и даже считал себя знатоком в данной области. Раньше, когда Ренетта устраивала распродажи севрского фарфора, Людовик всегда показывал свое искусство, заваривая кофе и потчуя им каждого посетителя. Но кроме любви к этому ароматному напитку между этими женщинами не было ничего общего.

Роза заснула задолго до того, как они вернулись в Шато Сатори. Она открыла Жасмин тайну, которую дофина прошептала ей на ухо: «Она сказала мне, что у нее в животике кишки словно играют на барабане».

Посадив внучку на колени, Жасмин улыбнулась. Одной этой шутки хватило, чтобы приободрить ребенка. Жаль, что у этой очаровательной молодой женщины нет своих детей… Ни для кого не было секретом, что дофин обладал одним физическим недостатком, который делал неполноценной его интимную близость с женой. Жасмин, вспоминая свою молодость, когда в ней кипели здоровье и задор, но не было еще ни мужа, ни любовника, полагала, что излишняя фривольность дофины и ее постоянная жажда развлечений происходят от половой неудовлетворенности. Самой Жасмин удалось справиться с подобными чувствами, претворив их в иные формы деятельности, в частности, очень много энергии у нее отнимала благотворительность. Однако понимание глубинных причин этого душевного порыва, внешне весьма благородного, пришло к ней лишь с годами. Обладая неплохими организаторскими способностями, она сумела, не упуская из виду работы благотворительных учреждений, таких, например, как фонд призрения сирых и убогих, находившихся под ее опекой, уделить основное внимание воспитанию внучки.

— Ты принесла мне такую, радость на старости лет, о которой я уже не смела мечтать, — прошептала она спящему ребенку. Затем ее лицо омрачилось печалью забот, о чем свидетельствовали глубокие складки на лбу. Что предвещал этот вечер Розе? По ее спине пополз холодок недоброго предчувствия.

Вскоре после этого приема король отправился на несколько дней в малый Трианон вместе с мадам дю Барри и там заболел. Посчитав его болезнь обычной простудой, лекари не придали ей особого значения и ожидали скорого выздоровления монарха. При дворе царило полное спокойствие. И вдруг за ночь все переменилось. Жасмин была в городе, когда ей встретилась знакомая дама, которая и поведала печальную новость:

— Вы слышали? У короля оспа!

— В какой форме? — быстро спросила Жасмин. В прошлом году она выходила Розу и нескольких слуг, которых поразила легкая форма этой болезни, и теперь надеялась, что Людовик перенесет ее без особых осложнений.

— Его отвезли назад, в Версаль.

Жасмин побледнела и схватилась за сердце. Это могло означать только одно: Людовик должен был умереть.

Одиннадцать дней он боролся со смертью, оставаясь почти все время в полном сознании. Тело его превратилось в разложившуюся плоть, исходившую отвратительным зеленым гноем и издававшую омерзительный запах, от которого неизменно тошнило и выворачивало наизнанку тех, кто ухаживал за больным. Жасмин помнила, как мучился Сабатин, которого поразила та же форма оспы, и молилась о том, чтобы душа бедного Людовика побыстрее оставила это тело, уже не похожее на человеческое. Когда наступила агония, она решила отправиться во дворец, чтобы быть рядом с ним в эти последние часы. За домашних беспокоиться не было нужды, ибо все они уже переболели оспой.

Ей предоставили место в салоне Бычьего глаза, получившем это название из-за окна с горизонтальным овалом в позолоченном фризе, примыкавшем к официальной опочивальне короля. Однако Людовика избавили от необходимости умирать в комнате, которую он никогда не любил, и положили в его личных апартаментах. В течение долгого ожидания Жасмин получила возможность рассмотреть во всех подробностях резные фигурки играющих и пляшущих детей, которые составляли великолепный фриз. Они напомнили ей о днях ее детства, когда Людовика привезли в Шато Сатори, чтобы уберечь от кори.

Внезапно вдали послышался гул, похожий на раскаты грома. Она вместе со всеми остальными гостями, сидевшими в салоне в ожидании печального известия, вскочила на ноги. Шум становился сильнее, и казалось, что Версаль начал рушиться.

И тут они поняли: царствование, продолжавшееся пятьдесят девять лет, закончилось, и сотни придворных мчались со всех ног, чтобы успеть первыми засвидетельствовать свою преданность новому королю.

Жасмин наклонила голову и молча помолилась за упокой души Людовика. Затем, перекрестившись, она вышла из салона и, пройдя через прихожую, остановилась, ошарашенная невиданным зрелищем. Несколько сотен придворных обоего пола неслись вниз по лестнице Королевы стремительным потоком, разраставшимся по пути за счет тех, кто вливался в него со всех сторон. Вот первые ряды уже достигли вестибюля и в неудержимом натиске сметали все на своем пути. Несколько продавцов были сбиты с ног и еле успели отползти в сторону. Два лотка закачались и рухнули, а дорогие товары, выложенные на них, погибли под ногами бегущих.

Не спеша Жасмин последовала в конце этого могучего потока по направлению к покоям дофина, которые находились на первом этаже. Спустившись в вестибюль, она увидела, что дальнейший путь напрочь перекрыт гигантской пробкой из многих сотен человеческих тел, плотно прижавшихся друг к другу. Там бы ей и пришлось простоять еще долгое время, если бы ее вдруг не заметил тот самый придворный, который во время приема показал место, где должны были стоять они с Розой. Он сделал ей издали знак рукой и, когда Жасмин подошла, повел за собой через неприметную дверь в стороне от парадного входа в апартаменты дофина. Вскоре Жасмин оказалась в гостиной, где уже находились новые король и королева Франции. Нетерпеливые придворные начали снаружи барабанить в дверь кулаками.

При виде обоих супругов Жасмин в душе преисполнилась к ним огромного сострадания. Они заметили, как в окне личных апартаментов короля погасла свеча, и смысл этого знака был, безусловно, ясен.

Теперь и Мария-Антуанетта, и Людовик стояли, обнявшись, на коленях перед большим распятием, висевшим на стене, и обливались слезами.

— Мы слишком молоды, чтобы принять на себя эту огромную ответственность, — рыдая, говорила Мария-Антуанетта мужу, уткнувшись плечом в его плечо. — Это случилось слишком рано!

Людовик прижал ее к себе еще крепче и, закрыв глаза, стал страстно молиться:

— Господь да не оставит нас! Мы еще слишком молоды, чтобы править!

Именно в этот момент в помещение, наконец, хлынули придворные. Тихое «аминь», которое произнесла Жасмин в завершение молитвы Людовика XVI, потерялось в топоте и громких поздравлениях толпы, которая мгновенно заполнила помещение и поглотила молодую пару.

Из Версаля в Шато Сатори не приходило больше никаких приглашений. Возможно, какой-нибудь чиновник решил, что для нового монарха эти имена не представляют никакого интереса и их следует вычеркнуть из списка гостей, тем более, что молодежь в Версале заметно потеснила пожилых вельмож, многие из которых уже были отправлены в отставку. Жасмин была лишь рада этому, почувствовав себя свободной от страха за судьбу Розы, которую она могла теперь растить, не опасаясь постороннего вмешательства. А Роза, как и все дети, жила лишь настоящим и ни разу не заговаривала о том вечере в Версале, за исключением случаев, когда шеф-повар готовил карамельное суфле. По вкусу оно казалось ей точно таким же, как и то, которым ее угощала дофина.

Однажды их навестил Мишель, привезший в подарок небольшую картину для Розы. Он вспомнил встречу с Виолеттой, чье лицо до сих пор смотрело с картин Буше, находившихся в коллекциях самых высокопоставленных лиц. Тогда она не произвела на него особого впечатления за исключением отменных качеств натурщицы: ее выразительное лицо и великолепное тело так и просились на холст. Другое дело ее дочь. Хотя он и не намеревался поддерживать с обитателями Шато Сатори тесных связей, все же ему хотелось оставить Розе что-нибудь на память, и для этой цели была выбрана картина, изображавшая его собственного пони и написанная им в самом начале творческой карьеры. Эта работа стоила довольно приличную сумму, хотя столь низменные материи вроде денег, как справедливо полагал Мишель, в настоящий момент не интересовали девочку.

Картина вызвала у Розы восторг. Она то и дело привставала на цыпочки, желая получше рассмотреть ее. «А как звали пони? Сколько вам было лет, когда вам его подарили? Где вы катались на нем?» — вопросы сыпались градом, но Мишелю доставляло большое удовольствие отвечать на них. Когда девочка убежала, желая на радостях похвастаться подарком перед всеми, начиная со своей няни и кончая конюхами, Жасмин сама поблагодарила его.

— Твой подарок просто замечателен, Мишель! Он принес радость нам обеим. Но у вас с Беатрис есть свои внуки, которые, возможно, не захотели бы расставаться с такой красивой картиной.

— Для них есть другие. Справедливости ради наша внучка должна иметь хоть одну мою работу ведь у нашей дочери есть твой портрет.

Уходя, он надеялся, что Виолетта взяла портрет матери не из корыстных побуждений. При этом ему казалось, что он думает о ней чуточку лучше, чем Жасмин.

Жизнь в Шато Сатори следовала хорошо отлаженному распорядку, который обеспечивал удобства и покой для всех домочадцев. Жасмин начала замечать, что она стала медленно подниматься по лестнице и любое простое дело отнимает у нее все больше времени, но она продолжала вести активную жизнь, главное место в которой принадлежало ее внучке. Роза росла не по дням; а по часам, не зная болезней и прочих невзгод. В обществе постоянно толковали о тяжелом финансовое положении Франции, и никто лучше Жасмин не знал о том, какое существование приходится влачить беднякам. Ее симпатии безраздельно были на стороне миллионов полуголодных крестьян, обрабатывавших землю, на шее которых висело ярмо многочисленных феодальных повинностей в пользу землевладельцев, прожигающих жизнь в Париже и Версале, и королевских налогов. По своей натуре она была оптимисткой и возлагала большие надежды на будущее.

— Бесполезно все время цепляться за прошлое, — решительно заявила она как-то в беседе, высказывая принцип, которого всегда придерживалась. — Хотя уроки извлекать из него следует, чтобы не повторять ошибок. Наш молодой король скоро наладит все дела. Нужно дать ему время осмотреться.

При этом ей было известно, что Людовик XVI слишком ленив и беспечен и позволяет королеве вмешиваться в политику. А Мария-Антуанетта была очень легкомысленна и во всех делах руководствовалась личными симпатиями и антипатиями, решая, кого назначить на высокие министерские посты, а кого снять.

Став королевой, она собрала вокруг себя молодых, неугомонных придворных и проводила время в беспрестанной погоне за развлечениями, в которых ее августейший супруг не принимал никакого участия. Он исправно ложился спать, а Мария-Антуанетта всю ночь напролет танцевала в Версале или инкогнито уезжала в Париж, гдепосещала балы в Опере, пользовавшиеся сомнительной репутацией. Случалось ей и всю ночь до утра проводить за карточным столом в весьма предосудительной компании. Надев мужской костюм, она часто ездила верхом и не боялась норовистых и быстрых лошадей. Когда на дороги ложился плотный снежный покров, она устраивала головокружительные гонки на санях от Версаля до Парижа и при этом визжала от восторга. Ее отличала также губительная для государственной казны страсть к бриллиантам, которую не могли утолить даже драгоценности короны и подарки от покойного короля и ее собственного мужа. Бриллианты украшали не только ее тело. Их густая россыпь покрывала роскошные, объемные юбки бальных платьев Марии-Антуанетты, словно небесная твердь уронила на них все свои звезды, переливающиеся волшебным, фосфоресцирующим светом.

Еще со времени приезда в Версаль эрцгерцогиня Австрийская вступила в яростный конфликт с чопорным, жестким этикетом. Теперь же, получив в свои руки огромную власть, она имела возможность кроить и перекраивать не только правила этикета, но и многое другое, задевая в процессе изменений интересы некоторых влиятельных лиц. Но никто не осмеливался перечить ей, и меньше всех король, который беззаветно любил свою супругу.

Как и следовало ожидать, вскоре о королеве поползли недоброжелательные, порочащие ее слухи, инспирированные теми, кто затаил на нее злобу по той или иной причине. В двух областях первенство Марии-Антуанетты было неоспоримо и очевидно: первая касалась моды, вторая — великосветских скандалов и сплетен. Люди не имели ничего против, когда король подарил ей малый Трианон, чтобы она могла там свить свое собственное гнездо, но эти же люди испытали глубокое возмущение, узнав о баснословных суммах, бездумно потраченных королевой на полную замену интерьера, незадолго до этого обновленного мадам дю Барри. Позднее она стала устраивать шикарные празднества для узкого круга избранных друзей, иногда переходившие чуть ли не в оргии, что возбуждало недовольство и зависть не приглашенных туда придворных, а таких было, разумеется, подавляющее большинство. Это вызвало новую волну сплетен о неверности королевы Людовику XVI, в действительности не имевших под собой никаких оснований. Помимо колоссальных игорных долгов и страсти к приобретению бриллиантов, существовал еще один повод для раздоров. Первыми о нем закричали лионские шелкопромышленники, когда узнали, будто королева, находясь в малом Трианоне, всегда носит простые муслиновые платья, что, по их утверждению, могло привести к краху их отрасли.

— Что бы я ни сделала, все не так! — весело воскликнула Мария-Антуанетта в кругу своих друзей. — Меня это просто забавляет.

Жасмин, лишившаяся молодости в самом ее начале, кипевшем бурными страстями, снисходительно слушала все россказни о последних похождениях королевы. Она полагала, что Марии-Антуанетте надо дать время «перебеситься», и не видела ничего необычного в капризах и проделках молодой женщины, красивой и неугомонной, которая искала спасения от скуки. С материнством к ней придет зрелость и обдуманность в поступках — качества, совершенно необходимые, чтобы стать настоящей помощницей королю, которому явно недоставало твердости и решительности.

Большую часть новостей об эскападах королевы сообщал Жасмин ее банкир, мсье Даррак, человек в летах, ставший ее хорошим другом. Он был вхож в Версаль, где его советами пользовались многие клиенты-аристократы, и поэтому знал подноготную всего, что творилось при дворе. Частенько заезжая в Шато Сатори пообедать или выпить стаканчик вина, мсье Даррак снабжал Жасмин как сплетнями, так и правдивыми историями.

— Мне очень жаль, что я с самого начала не предупредила королеву об этой опасности. Ведь лица, стоящие на самом верху, всегда являются беззащитной мишенью для тех, кто забрасывает их грязью, — сказала Жасмин банкиру, когда они прогуливались в ее саду. Мсье Даррак был заядлым садоводом, и она хотела показать ему новый сорт роз.

— Вы в высшей степени правы, мадам, — отвечал ей банкир. — Королеве следовало указать на то, что уже одно ее австрийское происхождение немедленно навлечет на нее подозрения. Ей никогда не будут доверять полностью. Наши страны враждовали слишком долго, чтобы французы потом вдруг взяли да и поверили в добрые намерения австрийцев просто потому, что Людовику XV вздумалось породниться с их императором. Теперешнее поведение королевы подтверждает худшие опасения наших соотечественников, которые видят, что ей решительно нет никакого дела до того, чем и как живет Франция.

В эту минуту они достигли розария, и тема их беседы резко изменилась. Позже мысли Жасмин опять вернулись к Марии-Антуанетте.

— Наверняка многие люди уже считают меня старухой, которая чуть ли не впала в слабоумие и способна лишь молоть всякую чушь, — заметила она в разговоре с Розой, обращаясь в равной мере как к девочке, так и к себе, — однако, я думаю, что вижу многие вещи, очень ясно, и мало что ускользает от моего внимания.

— Ты вовсе не старая, бабушка! — и крепкие молодые руки застали Жасмин врасплох, обвившись с любовью вокруг ее шеи и заставив поморщиться от боли — это протестовали ее старые кости, отвергавшие такую форму комплимента.

Когда император Австрии Иосиф II, брат французской королевы, нанес визит в Версаль, то главной темой его бесед как с Людовиком XVI, так и с Марией-Антуанеттой было отсутствие наследника французского престола. После отбытия Иосифа король согласился подвергнуться операции, которую все время откладывали. Она была довольно простой, но болезненной и опасной. Результатом било всеобщее ликование, когда через несколько месяцев последовало официальное объявление о беременности королевы.

— Теперь все пойдет хорошо, — оптимистично заметила Жасмин тем дамам ее круга, которые добили критиковать королеву. — Вот увидите, как теперь изменится ее поведение.

И в самом деле, никогда еще не чувствовала себя Мария-Антуанетта такой счастливой. Она на радостях написала письмо матери, в котором сообщила, что наконец-то стала настоящей женой. Теперь ей предстояло выносить ребенка, удовлетворив ту страсть, которая заставила ее пролить столько тайных слез.

Многие придворные просто отказывались понимать, как она, вращаясь с утра до ночи в обществе блестящих, видных кавалеров, к тому же совершенно очарованных ею, могла сохранить верность некрасивому, толстому и мешковатому королю, не блиставшему особым изяществом манер. Его внешность доставила ей горькое разочарование еще в то время, когда она впервые встретила его во Франции перед свадьбой. Он был настолько робок, что весь сжался в комок и с трудом выдержал ее первый поцелуй. И все-таки душа Марии-Антуанетты не осталась безучастной. Людовик затронул в ней прежде всего струну жалости. Поскольку почти во всем они являлись полными противоположностями (Мария-Антуанетта была настолько же быстрой и сообразительной, насколько Людовик был тугодумом и медлительным), то потребовалось долгое время, прежде чем она разглядела в нем и научилась ценить такие достоинства, как дружелюбие, добросердечность и неизменная предупредительность. Она с огромным сожалением вспоминала, как в свое время часто не могла сдержать бурного недовольства, встречая его, потного и грязного, после работы в кузнице или на стройке. Тон ее нотаций граничил с грубостью и больно ранил застенчивого короля, который всегда спешил принять ванну и переодеться, прежде чем попасться ей на глаза. Роль доминирующего партнера ее не устраивала. Марии-Антуанетте хотелось иметь мужа, равного ей во всех отношениях, но поскольку она уже была связана брачными узами с Людовиком и свято верила в нерушимость брачной клятвы, ему суждено было остаться единственным мужчиной в ее жизни.

Нельзя сказать, чтобы ее не влекло к другим. Иногда она допускала легкий флирт с поцелуями в укромных местах, но сила воли ее была такова, что она никогда не теряла самообладания и не переходила рамки невинного увлечения. Воспитание, полученное Марией-Антуанеттой при строгом дворе с пуританскими нравами, спасало ее от рокового шага. Существовал лишь один мужчина, к которому она питала искреннюю любовь. Это был граф Аксель фон Ферзен, красивый молодой швед. Ей было всего лишь восемнадцать лет, как и ему, когда за четыре года до описываемых событий они танцевали вместе на бале-маскараде в Париже. Хотя им приходилось несколько раз встречаться прежде в Версале, они притворялись незнакомыми, что придавало их теперешней встрече флер романтичности. После этого всякий раз, когда граф появлялся при дворе в перерывах между своими путешествиями (причем это было уже после того, как дофина стала королевой), у нее земля уходила из-под ног. Она начинала дрожать, и глаза ее заволакивала туманная пелена. Удаленность от светской жизни во время беременности дала ей возможность перевести дух и как-то осмыслить своим прошлые поступки.

18 декабря 1778 года Жасмин услышала радостный звон колоколов королевской часовни, который возвещал, что у королевы начались роды. Она помолилась за здоровье Марии-Антуанетты и за то, чтобы королева благополучно разрешилась. Между тем в Версале схватки у Марии-Антуанетты еще не давали о себе знать по-настоящему. Она лишь ощущала легкие толчки в животе, лежа в государственных спальных покоях, официальных апартаментов королевы. Окна там были закрыты и щели законопачены за несколько дней до родов, чтобы королева и будущий отпрыск не простудились от сквозняков.

В этих стенах должен был родиться уже шестнадцатый королевский ребенок. Оформление выбирала она, долго и тщательно продумывая все его детали. Стены были отделаны прекрасным лионским шелком с цветочными узорами: алые розы на кремовом фоне. Столбы балдахина были украшены замечательной резьбой — птицы среди цветов и искусно вырезанных веток с листьям. Все это было покрыто позолотой и увенчано огромными белыми страусовыми перьями. В изголовье ложа, разумеется, тоже позолоченном, висел гобелен, где в центре были вышиты красивыми голубыми буквами с завитушками ее инициалы «М А», окруженные узором из цветов и страусовых перьев.

Вокруг кровати стояли ширмы, которые Людовик сам крепко связывал веревками. Между ширмами и кроватью оставалось пространство достаточное для присутствия нескольких человек. Сейчас королева смотрела на своего супруга взглядом, полным благодарности. Это было нововведением, которое не все одобряли, полагая, что роды королевы должны быть доступны всеобщему обозрению, но Людовик-то прекрасно знал о ее стыдливости. Даже ванну она принимала под полотняным навесом, а затем ей протягивали в узкую щель огромное полотенце, завернувшись в которое, она выходила. Королева не желала, чтобы ее видели обнаженной даже женщины — фрейлины или горничные. Людовик старался на совесть: его мощные, развитые от каждодневной работы в кузнице мускулы вздувались буграми под рукавами атласного камзола. Кровать окутал было полумрак, потому что ширмы закрыли доступ и без того слабому зимнему свету, струившемуся из запотевших окон, но почти сразу же Людовик зажег все свечи в двух хрустальных канделябрах; на случай, если этого будет недостаточно, на комоде стояло еще несколько.

— Ну, вот и все! — воскликнул он, завязав последний узел. Затем повернулся к кровати, откуда жена протягивала ему руку, и, взяв ее, стал бережно держать между своими огромными ладонями. Мария-Антуанетта улыбнулась ему любящими глазами:

— Спасибо, Людовик…

Нежно целуя ее, он не переставал удивляться чуду, которое подарило ему эту замечательную девушку. Казалось, что без нее он не смог бы править страной. Погладив ее руку, он вышел из-за ширмы через один из узких проходов, оставленных у стены.

Людовик возвращался к ней в тот день еще несколько раз, сообщая о прибытии принцев крови. Их всех срочно вызвали из Парижа и других мест, где бы им в этот момент ни случилось находиться. По давней традиции они должны были присутствовать при родах королевы.

К трем часам утра предродовые схватки значительно усилились и достигли той стадии, когда уже пора было посылать за королем и другими членами королевской фамилии, а также принцами крови. Глаза королевы, устремленные в потолок, видели тени, отбрасываемые фигурами пришедших, она слышала скрип стульев, когда на них садились, и приглушенные разговоры. Появился Людовик и, подойдя к кровати, с тревогой в голосе осведомился о ее состоянии.

— Все хорошо, — удалось ей выдавить из себя, с трудом сдержав стон, который вот-вот готов был вырваться наружу.

Повивальная бабка не могла приказать королю уйти, хотя ему этого очень хотелось бы, но, к счастью, принцесса де Ламбаль, добрая и заботливая подруга королевы, бывшая одной из сиделок, прошептала ему на ухо несколько слов.

— Да, — согласился он, кивнув головой, — конечно, королеве, нужен свежий воздух.

Король бросил на нее любящий взгляд, которого она не заметила, потому что зажмурила глаза изо всех сил, искривив лицо в ужасной гримасе боли. Людовик покинул отгороженное ширмами пространство и был очень встревожен тем, что в спальне почти не осталось места, а люди все подходили и подходили. Прочие придворные ожидали, пока не зайдут принцы и принцессы крови, а затем потоком ринулись вслед, опасаясь, что двери спальных покоев вот-вот захлопнутся у перед носом. У некоторых дам в этом столпотворении прически сбились набок и растрепались. Забыв об этикете, кавалеры и дамы локтями отпихивали друг друга и наступали на ноги соседям. Кое-кто даже принес с собой собственные табуреты, чтобы не томиться долгим стоянием, а слуг по приказу своих хозяев приволокли одну из многоярусных скамеек-трибун, стоявших в оконных нишах зала Зеркал. Как только ее установили, произошла схватка за места на верхнем ярусе откуда были видны головы повивальной бабки и сиделок, двигавшихся за этими всем мешавшими ширмами. Непринужденная болтовня, смех и споры на повышенных тонах из-за мест были, скорее, уместны на ярмарочной площади, чем в палате роженицы. Двойные двери с противоположной стороны были, по счастью, заперты, иначе количество присутствующих увеличилось бы не менее, чем в два раза.

Придя в отчаяние, Людовик стал высматривать дворецкого, чтобы с его помощью обуздать этот неукротимый поток любопытных, и, наконец, заметил человека в ливрее, которого так прижало к косяку двери, что он не мог от него оторваться. В этот момент в проходе зацепились юбками две дамы, и к неудовольствию тех, кто оказался позади, произошел затор. Людовик воспользовался этим благоприятным обстоятельством и крикнул:

— Закрыть двери и не пускать больше никого!

Дворецкий вывернулся и резко захлопнул входные двери. Внутри помещения сразу же стало тише, и люди расселись по местам. По самым скромным подсчетам сюда набилось не меньше пятидесяти человек, но теперь, когда они уже сюда зашли, нечего было и думать о том, чтобы выставить их вон. Тяжело вздохнув, Людовик сел в кресло с высокой спинкой, которое уже ждало его, и долгое бдение началось.

В покоях вскоре стало нечем дышать. Когда терпение Марии-Антуанетты кончилось и послышались ее крики и стоны, Людовик закрыл глаза рукой, опиравшейся на подлокотник кресла, и замер в напряженном ожидании. Он молился за нее и за того младенца, который слишком уж долго не появлялся на свет.

Наступил рассвет. В опочивальне королевы стояла тишина, прерывавшаяся лишь случайным скрипом стульев ил шепотом. В этой тишине почти физически воспринимались крики женщины, испытывавшей родовые муки впервые в ее жизни. Огонь в камине уже давно погас, превратившись в серый пепел, но несмотря на это, в комнате становилось все теплее. Люди постоянно вытирали платками лбы и шеи, невероятно потея в наглухо законопаченном помещении.

Ближе к утру, после семи часов бесплодного ожидания, одна из сиделок упала в обморок: страдания королевы доконали ее. Это подействовало на остальных как искра, попавшая на трут. Многие вскочили на стулья и места на трибуне, пытаясь заглянуть через ширмы, которые закачались и наверняка рухнули бы, если бы не скреплявшие их веревки; другие чуть ли не залезали на плечи соседей, чтобы посмотреть в щели между ширмами, и все при этом кричали и визжали. Даже некоторые особы королевской крови не выдержали и поддались, горячке всеобщего возбуждения. И вдруг среди всего этого невообразимого бедлама послышался крик новорожденного.

Людовик, который уже вскочил на ноги, обеспокоенный происходящим, издал ликующий глас и ринулся к кровати королевы. В этот мои веревки лопнули, и толпа отбросила ширмы в стороны. Все увидели младенца, который находился в руках у повивальной бабки. Это была девочка, но данное обстоятельство не смутило собравшихся, и помещение огласилось дружными радостными криками, разнесшимися чуть ли не по всему дворцу и достигшими зала Зеркал, где также собралось очень много людей.

Внезапно роженица потеряла сознание, и лейб-медик королевы предупреждающе воскликнул:

— Она задыхается! Отступите назад!

Людовик молниеносно бросился к окну, расшвыряв по пути принцев крови и других зрителей, причем некоторые из них даже оказались на полу. Мощный удар королевского кулака вдребезги разнес стекло, и в комнату хлынул холодный воздух. Лейб-медик подумал, что наступил критический момент, и королева находится на волосок от смерти. Он потребовал принести горячей воды, намереваясь пустить ей кровь, но даже если бы его команда и была услышана в той страшной суматохе, то опоздание, с которым ее могли выполнить, оказалось бы гибельным для Марии-Антуанетты. Быстро оценив ситуацию, лейб-медик схватил скальпель и воткнул его в маленькую, изящную ступню роженицы; оттуда тугой струйкой брызнула кровь. Королева резко дернулась и громко вскрикнула, широко открыв рот и дав доступ воздуху в свои легкие. Ее щеки тут же порозовели. Лейб-медик, почувствовав невероятное облегчение, вытер пот со лба рукавом рубашки и кивнул королю:

— Все в порядке, сир. Нельзя ли очистить помещение?

Его просьба была немедленно удовлетворена. Едва последние придворные покинули покои, как послышался грохот орудийного залпа. Установленные на Королевской площади пушки салютовали честь первого королевского отпрыска. В это время Жасмин стояла у окна Шато Сатори и вместе с розой считала количество залпов. Всего их оказалось двадцать один. Брови Жасмин изогнулись в улыбке, с которой она посмотрела на внучку:

— Это маленькая принцесса.

— Давай устроим праздник, бабушка, — в честь этой малютки! Я точно знаю, что она очень красивая.

Несмотря на погоду, они отметили это событие чудесным мороженым, приготовленным из сахарной пудры, яиц и сливок. Вместо разведенного водой вина Розе на этот раз разрешили выпить немного шампанского. Его цвет она нашла превосходным, но вкус показался ей странным из-за щекочущего ощущения на языке, словно туда впивались одновременно сотни мельчайших иголочек. Жасмин всегда получала удовольствие от общения внучкой, и этот импровизированный праздник для двоих не стал исключением и был в равной мере приятен как для нее, так и для Розы.

Вполне естественно, что поговорив о новой принцессе, Роза стала сравнивать себя с ней и захотела узнать побольше о своем появлении на свет. Конечно же, больше всего девочку интересовали ее родители. Подобные вопросы возникали у нее и прежде, еще с тех времен, когда она стала дружить с другими детьми и узнала, что у них есть не только бабушки, но и родители. Раньше Жасмин отвечала на эти вопросы так, как отвечают всем маленьким детям, но теперь она понимала, что Роза уже выросла и ей следует говорить нечто близкое к истине.

— Где я родилась, бабушка?

— В деревне, — ответила Жасмин и не солгала. В то время на окраине Версаля стоял маленький особняк, где забеременевшие девушки из Парк-о-Шерф рожали бастардов. — Твоя мать в то время была у друзей.

— А ты была там, бабушка?

Вопрос был с подвохом, но Роза не знала об этом.

— Это было невозможно. Все случилось так быстро… Я узнала обо всем, когда тебя привезли ко мне. И тогда мне сказали, что у тебя больше нет ни матери, ни отца.

— Какой был мой отец?

— Очаровательный мужчина, — с необыкновенной теплотой в голосе ответила Жасмин, мысленно совершая путешествие на много десятков лет назад.

— А где он родился?

— Недалеко отсюда. — Добавить, что местом рождения ее отца была та же опочивальня, где только что появилась на свет новая принцесса, Жасмин, конечно же, не решилась. — А не подойти ли нам с тобой к окну и посмотреть на фейерверк? Сегодня вечером в Версале обязательно будут праздновать рождение принцессы. Зрелище будет невероятно красивым, но за ним лучше всего наблюдать с верхнего этажа. Пойдем туда!

— О, да!

Предстоящее развлечение помогло Жасмин увести разговор в сторону от скользкой темы, но она понимала, что рано или поздно Роза вспомнит об этом. Ложь Жасмин о смерти матери Розы могла показаться бессердечной, но таковым было требование Виолетты. Она больше не существовала для ребенка, от которого отказалась и о котором не желала даже слышать.

Когда Роза стала уже почти взрослой девушкой, прежний покой в доме нарушился. Давал о себе знать ее взрывной, напористый характер, и несколько раз у нее случались резкие стычки с бабушкой, которая запрещала ей ездить верхом и употреблять белила и прочую косметику, заявляя, что молодой, красивой девушке не пристало брать пример с клоунов. Жасмин относилась ко всем этим проблемам с неизменным терпением и добродушием, понимая трудности переходного возраста, переживаемого Розой, и зная, что девушка рано или поздно преодолеет их. Так оно и случилось, и по времени это совпало со свадьбой, на которую пригласили их обеих. Жена Мишеля умерла, и теперь он женился на Беатрис после того, как прожил с ней много лет.

Церемония была скромной; на венчании в церкви присутствовала лишь семья да несколько близких друзей. Хромота Мишеля стала еще более заметной, но в остальном он выглядел неплохо, сохранив свою импозантность. Беатрис не могла отвести от него преданных глаз.

— Я никогда не выйду замуж! — объявила Роза, когда они с Жасмин вернулись домой.

— Почему?

— Мне даже страшно подумать о том, чтобы оставить тебя одну, если я после свадьбы уеду так же далеко, как и ты…

— Но это же не значит, что в браке тебя ждет такая же участь! Скорее всего, у тебя будет дом в Париже или где-нибудь в Иль-де-Франс. — Жасмин старалась в этих разговорах никогда не упоминать Версаль, не желая, чтобы мысли девушки обратились к королевскому двору.

— Я не хочу жить нигде, кроме как в Шато Сатори, и хочу остаться здесь и заботиться о тебе когда ты будешь совсем старенькая.

Порыв Розы выглядел настолько трогательным в своей искренности, что Жасмин, собиравшаяся было добродушно рассмеяться, вместо этого с благодарностью и любовью посмотрела на внучку. Жениху в тот день было семьдесят четыре года, да и она сама была не намного моложе.

— Я не буду ловить тебя на слове, моя дорогая, потому что наступит время, и ты обязательно влюбишься. Это будет тогда, когда ты поймешь, что в мире кроме лошадей и пони существуют также молодые мужчины.

— Ты дразнишь меня, бабушка! — Лицо Розы оставалось решительным. — Но я говорю это вполне серьезно. Я люблю тебя. Ты мне заменила и мать, и отца. Я не собираюсь покидать тебя никогда и буду ухаживать за тобой так же, как ты ухаживала за мной.

Она обвила руками шею бабушки и прижалась гладкой, упругой щекой к морщинистому лицу. Жасмин в приливе чувств закрыла глаза, возблагодарив Бога за то, что он дал ее внучке такое любящее сердце. Она надеялась, что тот, кому удастся покорить это сердце, в полной мере оценит его и ответит тем же.

Когда Розе исполнилось пятнадцать лет, она убедилась в справедливости бабушкиного пророчества. Ее интерес к лошадям не пропал, но неожиданно для себя она стала обращать внимание на старших братьев своих подруг и все чаще ощущала на себе такие же внимательные взгляды юношей. Ей было приятно возбуждать в них интерес. Первый бал, который проводился в Шато Сатори после смерти Маргариты, казался Розе предвестником всей ее будущей жизни, а не только торжеством по случаю ее дня рождения. Она не пропустила ни одного танца и вполне могла бы получить первый в своей жизни поцелуй, если бы не ее застенчивость. Впрочем, все еще было впереди, а ее прирожденное кокетство сразу же привлекло нескольких юных кавалеров.

Ее беззаботные дни были сочтены. Вскоре последовал удар, который разрушил тот мир, где она всегда чувствовала себя привольно и в безопасности. Случилось это за три месяца до шестнадцатилетия Розы. К бабушке приехал какой-то господин с наружностью знатного вельможи и, запершись вместе в гостиной слоновой кости, они битый час о чем-то проговорили, а затем послали за ней. Войдя, Роза увидела бабушку и вельможу сидящими за столом с инкрустированной верхней крышкой работы Болле.

Жасмин устремила на нее свой печальный и серьезный взгляд. Роза, как и прежде, заставляла обращать на себя внимание всякий раз, когда входила в какое-нибудь помещение. Но если в прошлом это было вызвано невероятнейшим и живописным беспорядком, в котором пребывали ее внешность и одежда, то теперь не меньшее впечатление производили ее задорное, жизнерадостное лицо, искрящиеся ожиданием глаза и изящная, упругая походка. Жасмин при этом часто вспоминала о мадам де Помпадур — не потому, что Роза имела с ней какое-то внешнее сходство а потому, что от внучки исходила та же доброжелательность и обворожительность. Недавно королева, устав от высоких напомаженных причесок, задала новый тон в моде, перейдя к высокой и низкой куафюре и отказавшись от пудры. Розе, с ее роскошными локонами, эта новая мода была на руку, ибо она стала выглядеть еще более привлекательно.

— Садись, Роза, — сказала Жасмин после того как церемония представления была закончена; граф де Грамон учтиво выждал, пока девушка сядет первой.

Едва взглянув на него, Роза почувствовала какую-то неизъяснимую тревогу, тем более, что бабушка выглядела довольно взволнованной. В страхе Роза приняла гостя за искателя ее руки, которому по какой-то причине не указали на дверь. Однако эти опасения не имели под собой оснований, и Роза в напряженной тишине внимательно ловила каждое слово гостя, приступившего к объяснению причин своего визита.

— Покойный король Людовик XV среди прочего в своем завещании указал, что в этот день вам должен быть присвоен титул маркизы де Шуард с правом иметь свой герб — три золотых грифона на малиновом поле. Этот титул не предполагает никаких земельных владений, поскольку маркизат давно уже прекратил свое существование и был восстановлен специально для вас. Но вы будете получать из казны соответствующую ренту.

Роза уставилась на него с нескрываемым изумлением:

— Я ничего не понимаю. За что мне оказана такая честь? С Людовиком XV мне доводилось встречаться лишь однажды, когда мне было всего шесть лет.

Граф обменялся взглядом с бабушкой, а затем снова посмотрел на девушку:

— Ее светлость объяснит вам все тонкости позже. Мы уже обо всем договорились. Перед тем, как вы станете служить при дворе…

— При дворе! А что мне там делать? Мой дом здесь!

— Он и останется вашим домом. Как я уже сказал, вам будет необходимо пройти трехмесячное обучение, в течение которого дама, назначенная самой королевой, ознакомит вас с дворцовым этикетом. Ее величество внесла в него некоторые изменения, но основные принципы остались прежними, и их необходимо изучить, чтобы вы не допускали промахов, которые могут поставить в неудобное положение и вас, и тех, кто будет находиться рядом с вами. Это обучение начнется завтра. До того, как вам исполнится шестнадцать лет, вы переедете в Версаль и будете жить в апартаментах, которые уже ждут вас.

Роза встала. Она была до глубины души возмущена тем, что этот человек бесцеремонно ворвался в ее жизнь, круто изменив ее по прихоти покойного короля, который решил сделать подарок маленькой девочке, развеселившей его.

— Я не могу принять маркизата, потому что не желаю жить при дворе. Мое место рядом с бабушкой. — Она подошла к креслу, в котором сидела Жасмин, и встала рядом с таким видом, словно ее бабушке угрожала опасность, а она собиралась защитить ее. — И ничто не заставит меня покинуть ее.

— Похвальные чувства, но ее светлость уже дала согласие на ваш переезд. — Он не обратил внимания на укоризненный взгляд, который девушка устремила на свою бабушку. — Королева известна добротой по отношению к своим фрейлинам, которых она держит, так сказать, под своим крылом.

— Вы хотите сказать, что я буду состоять в свите королевы? — недоверчиво переспросила Роза.

— Да, вам оказана именно эта честь. — Граф де Грамон встал, собираясь уходить, и жестом указал на бумаги, лежавшие на столе. — Я уверен, что на досуге вам захочется более подробно изучить эти документы. Через несколько дней я навещу вас в любое удобное для вас время и отвечу на все вопросы, которые, вероятно, у вас возникнут.

Затем он откланялся Жасмин и снова обратился к Розе:

— Мне доставит удовольствие видеть вас снова, уважаемая маркиза.

Оставшись вдвоем, они долгое время хранили молчание. Жасмин в душе крепилась, готовясь к неизбежному. Сразу после ухода графа она пересела на диван, стоявший у камина, а Роза тем временем, продолжая стоять у стола, взяла документы и начала читать их. Закончив, она подошла к окну и задумчиво посмотрела в сторону летнего павильона, где они с бабушкой в теплые вечера часто устраивали нечто вроде пикников, ужиная на свежем воздухе.

— Я — побочный ребенок короля, бабушка?

Вопрос был задан с такой прямотой, что у Жасмин дрогнул подбородок.

— Твоим отцом был Людовик XV. Честь, сказанная тебе, означает официальное признание твоего статуса.

— Я всегда чувствовала, что в моем происхождении есть какая-то тайна, а в последнее время это чувство переросло в уверенность, что ты от меня что-то скрываешь, — по крайней мере, до той поры, пока я не повзрослею. Но такого я никак не могла предположить…

— Я дала обещание твоей матери, что открою тебе тайну твоего происхождения, когда для этого придет время, и хотела рассказать обо всем в день твоей свадьбы.

Роза отошла от окна и, приблизившись к бабушке, уставилась на нее суровым, обвиняющим взглядом:

— Этот разговор произошел до или после моего рождения? И как мне теперь определить, где правда, а где ложь?

— Я умолчала лишь о том, чего была не в праве говорить тебе, будучи связанной обещанием. В то же время у меня и в мыслях не было скрыть от тебя правду: наоборот, я чувствовала, что лучше, если бы ты знала все. Если бы только я заранее знала об этом маркизате, то уже давно приготовила бы тебя к будущим изменениям в твоей жизни.

Жасмин находилась в состоянии, близком к отчаянию, ибо лицо внучки выражало не только боль и шок, но и явную враждебность, похожую на ту, что она видела когда-то в глазах юной Виолетты, и у нее разрывалось сердце при виде этого родного лица, которое еще недавно сияло лишь любовью и преданностью. Она неуверенно показала на место рядом с собой.

Садись. Я расскажу тебе все…

Роза демонстративно опустилась в кресло напротив и сидела с каменным лицом, пока Жасмин не поведала ей об обстоятельствах рождения Виолетты и обо всех последующих событиях.

— Если бы я не приняла условий твоей матери, она не оставила бы тебя здесь. Судя по ее поведению, в этом не приходилось сомневаться… — Губы Жасмин искривились, все тело затрясло так, словно ее поразила лихорадка. Она сцепила пальцы рук, словно опасаясь, что они могут разлететься в разные стороны, как птицы. — Никогда нельзя говорить «гоп», пока не перепрыгнешь. Вот и я все время гордилась тем, что не сделала никаких ошибок в твоем воспитании. А на самом деле я допустила большую оплошность, не поступив так как мне подсказывала совесть.

— Боюсь, ты права, — холодно ответила Роза. — Я всегда доверяла тебе во всем. Ты была главной моей опорой. Когда у меня возникали сомнения и мне страшно хотелось иметь мать и отца, — ведь они есть у всех моих подруг, — я говорила себе, что у меня есть ты, и никто не может быть мне дороже. Но оказалось, что все это время ты держала меня в неведении и лгала, из-за чего теперь я чувствую себя совершенно потерянной и одинокой. Ты говоришь, что моя мать вышла замуж за австрийского аристократа. Думаю, что ее нетрудно будет найти.

— Но мне неизвестно даже, жива ли она!

— Все равно я хочу знать. Если она жива, я напишу ей. Она должна хотя бы объясниться со мной. Если она знала о маркизате, то почему не предупредила тебя?

— Я могу ответить тебе на этот вопрос. Я сказала ей, что у тебя будет счастливое, нормальное детство, как и у любого ребенка, детство, которого не было у нее. Я обещала, что ты не будешь нуждаться ни в чем, что этот дом будет родным для тебя и здесь тебя будут любить и лелеять. Твоя мать, вспомнив, как у нее самой голова была забита вздорными мечтами о Версале, должно быть, решила, что все ее планы относительно твоего будущего лучше держать в тайне. Иначе я рассказала бы тебе обо всем.

Роза кивнула, очевидно, поверив этому объяснению, и порывисто вскочила с кресла. Она была не в состоянии скрыть добрые чувства, переполнявшие все ее существо.

— Тогда я не буду ей писать. Тем более, что она не захочет даже прочесть мое письмо и, скорее всего, выбросит его в камин. Пусть она и дальше думает, что я поверила в эту гнусную ложь, будто моя мать скончалась при родах.

— Не думай о ней слишком плохо. Ведь она считала, что так будет лучше для тебя.

— Было бы лучше, если бы она просто оставила меня при себе. Мне не нужен этот титул и все остальное, что к нему прилагается! — Неожиданно резким движением руки она смахнула документы со стола, и они разлетелись по всей комнате. — Но ведь придворная жизнь просто невыносима! Мне придется с утра до вечера носить одно и то же платье, а бесконечные приемы, реверансы, протокол, по которому живет эта раззолоченная знать… — Она в отчаянии откинула назад голову и произнесла: — Я не смогу дышать там!

— О, мое дорогое дитя! — Жасмин разделяла ее чувства. — Но у тебя нет выбора. Указ короля будет выполнен, в этом нет сомнений. Я рассказывала тебе, что была немногим старше, когда мой мир разрушился. Ты молода и сильна духом и преодолеешь все невзгоды на своем пути. К тому же мы с тобой будем недалеко друг от друга и сможем часто видеться.

— Неужели, бабушка? — В глазах Розы стоял холодок настороженности и пессимизма. — Я вступаю в мир, совершенно мне чужой, все равно как если бы мне пришлось поехать в другую часть света. Я больше не буду принадлежать самой себе, а стану вассалом королевы и смогу покидать дворец только с ее соизволения.

— Однажды она была очень добра с тобой.

— Я не сомневаюсь в ее доброте. В Версале она такая же пленница, какой суждено стать и мне, но ее участь еще хуже, потому что ей пришлось выйти замуж не по любви, а из соображений высшей политики. Уж меня-то никто не выдаст замуж против моей воли! Когда-то я хотела остаться здесь и ухаживать за тобой. И хотя меня теперь лишили этой возможности, существует еще одна причина. Выйти замуж означает рожать детей, а этого я не хочу. Зачем производить ребенка на свет, если его могут постигнуть те беды и унижения, которые выпали тебе, моей матери и мне? — Она повернулась к портрету Маргариты и обратилась к нему с горькой усмешкой. — И даже ты присоединилась к нашей честной компании, прабабушка! Помню, как давным-давно мне рассказывали, что ты потеряла человека, которого любила. Мы все какие-то невезучие, правда? Мы, женщины с именами цветов. Ну что ж, теперь хотя бы этот букет перестанет пополняться!

К горлу у нее внезапно подкатили рыдания. Закрыв рот рукой, она резко повернулась и вихрем умчалась из комнаты, так и не услышав то, что сказала ей вслед Жасмин:

— Но двоим из нас довелось познать большую любовь. Это чувство чуть было не задело своим крылом твою мать и обязательно придет к тебе!

Торопливые шаги девушки затихли наверху. Жасмин попыталась встать с дивана и обнаружила что ее организм все-таки, хоть и с опозданием, но отреагировал на нежданный визит графа де Грамона и последующее объяснение с внучкой. Ноги словно приросли к полу. Она была не в состоянии даже пошевелить ими, а шнурок звонка находился слишком далеко. Ей оставалось только ждать, пока кто-либо не появится слишком близко, чтобы услышать ее голос. Взяв себя в руки, понимая, что вскоре эти тревожные симптомы исчезнут, Жасмин постаралась успокоиться и думать о той новой среде, куда попадет Роза через три месяца.

Нельзя было отрицать того, что королева Франции по-прежнему сохраняла склонность к экстравагантным поступкам, но последние события — рождение принцессы Марии-Терезы, выкидыш, случившийся позднее, смерть матери и, наконец, рождение сына — заставили ее несколько умерить свою извечную страсть к авантюрам. Жасмин была уверена, что пребывание в Версале не будет угрожать нравственным качествам ее внучки. Эта уверенность была основана не только на гарантиях графа де Грамона, но и на знании характера Розы, для которой понятия о чести не были пустым звуком.

ГЛАВА 18

Три месяца подготовки к роли придворной дамы оказались для Розы самыми изнурительными в ее жизни. Учитель танцев научил ее правильной осанке, но походку, вполне естественную в обычных условиях, требовалось полностью изменить. Она должна была семенить, передвигаясь маленькими шажками, чтобы со стороны казалось что ее юбки скользят по полу, будто она едет на колесиках. Нужно было также выучить сложные правила чинопочитания (Роза по своей наивности полагала, что давно их знает); следовало учитывать различия между дамами, бывшими замужем за мужьями, занимавшими разные места в генеалогической иерархии французского дворянства, даже если они носили одинаковые титулы: у одних кровь была более голубой, чем у других. Это означало, что Розе пришлось выучить наизусть связи всех древних родов и сдавать нечто вроде письменного экзамена, что дало ей повод сравнить себя с университетским школяром.

Случались дни, когда она должна была, как заводная кукла, по сотне раз делать реверансы, отличавшиеся друг от друга тонкими нюансами. Все зависело от того, кого на сей раз представляла ее наставница. Практиковались даже уроки вне дома. Роза садилась в портшез и в случае, если навстречу попадалась особа королевской крови, обязана была приказать своим носильщикам остановиться и, выйдя из портшеза, сделать реверанс. Другое дело, если она ехала в карете. Тогда она тоже могла приказать кучеру остановиться, но должна была оставаться внутри и ждать, пока король или кто-нибудь из его высочайших родственников не проследует мимо. Часто у Розы просто голова шла кругом.

Королева прислала самую лучшую наставницу, герцогиню де Нуаль по прозвищу мадам Этикет, которое дала ей сама Мария-Антуанетта сразу же после своего прибытия во Францию. Эта наводившая на всех ужас дама тогда сопровождала ее повсюду и чуть ли не каждую минуту поправляла, поучала и зорко следила за ней вплоть до того дня, когда эрцгерцогиня Австрийская стала королевой Франции и поспешила избавиться от ее гнетущего общества.

— Выбросили, как старую перчатку… — ворчала мадам Этикет, жалуясь друзьям. Затаив злобу, она встала в ряды самых непримиримых врагов королевы, хотя в Шато Сатори старалась этого не показывать.

— Да что с вами такое сегодня? — резким тоном произнесла мадам Этикет. — Перестаньте напускать на себя такой мрачный вид. Находясь в приятной компании, вы обязаны только улыбаться, такое лицо, как у вас, — это верх неучтивости. Держите ваше плохое настроение при себе и никому его не показывайте. Точно также вы не должны никогда говорить о смерти, за исключением тех случаев, когда вы выражаете свое соболезнование сразу после этого печального события. В дальнейшем вы должны себя вести так, будто этого никогда не случается, даже если умрет ваш собственный муж.

— Это жестоко и бессердечно!

Глаза мадам Этикет возмущенно засверкали:

— Эти манеры вырабатывались при дворе не сразу, а в течение нескольких сотен лет, и главная их цель — сделать придворную жизнь более приятной и показать место, которое занимает тот или иной знатный кавалер или дама в аристократической иерархии. Протокол нельзя подвергать сомнению, ему нужно повиноваться, мадам маркиза! Итак, продолжим. Вообразите, что вы — герцог и пришли на мессу в королевскую часовню. Как вы разместите на мраморном полу подушку сидения и стояния на коленях?

— Под определенным углом.

— Почему?

— Потому, что только принцы крови имеют право располагать их подушки прямо.

— Хорошо. Какое объявление должно висеть на двери ваших апартаментов, если вам придется покинуть вместе с двором Версаль?

— Там должно быть написано: «Для маркизы де Шуард», если мне положено оказывать все знаки почтения. В противном случае там должно стоять лишь одно имя без указания титула.

— Правильно. Многие дали бы отрезать себе уши лишь бы получить это «Для» на своей двери, но это не так-то легко.

Вопросы сыпались без остановки. Мадам Этикет была склонна к сарказму, и Роза довольно быстро возненавидела ее, полагая, что не зря королева избавилась от такого общества.

Отношения Розы и Жасмин оставались неопределенными. Из-за уроков этикета им приходилось бывать вместе гораздо реже, чем прежде. Даже завтраки, обеды и ужины превратились в своего рода уроки, когда мадам Этикет говорила, что это банкет в честь важного иностранного посланника или еще что-нибудь в этом роде. Иногда у Розы так и чесались руки взять тарелку с бульоном и вылить прямо на безукоризненную прическу этой вредной дамы.

Жасмин чувствовала себя убитой горем. После пережитого шока все силы, казалось, постепенно оставляли ее тело. Она стала ходить с тростью, но следовала примеру Мишеля и всегда старалась держаться прямо и не сгибать спину. Внешне ее отношения со внучкой выглядели прежними, однако исчезли непринужденность, шутка, смех. Между ними разверзлась пропасть, и даже когда Роза делала ей спокойной ночи и целовала в щеку, казалось, что этот поцелуй проделал путь во много миль и превратился в ледышку.

Возникла необходимость полностью обновить гардероб Розы, и с этой целью в Шато Сатори прибыла мадемуазель Бертин, личная портниха королевы. Кринолины и высокие куафюры вышли из моды — при дворе теперь носили обычные юбки с разрезом спереди, внутрикоторого виднелась вторая юбка — красиво вышитая или контрастирующая по цвету с первой. Когда все платья Розы были готовы, их сразу доставили в ее версальские апартаменты, где они и дожидались прибытия хозяйки.

В день своего шестнадцатилетия Роза покинула Шато Сатори в сопровождении Жасмин, которая хотела проводить внучку и заодно посмотреть на ее апартаменты. Ранним утром туда предварительно отправилась горничная Розы, Диана Арно, чтобы распаковать и разложить все вещи. Диана была внучкой верной служанки Жасмин, Леноры, и тоже прошла особую подготовку для жизни в Версале. Диана была на три года старше Розы и отличалась спокойным и рассудительным нравом. На нее можно было положиться, и Жасмин не испытывала опасений насчет того, что новые слуга воспользуются неопытностью Розы и обворуют ее. В течение всей поездки в карете царило молчание. Жасмин хотелось воспользоваться этой последней возможностью и, заключив в свои объятия Розу, перешагнуть пропасть отчуждения, но Роза сидела с совершенно неприступным видом и, демонстративно отвернувшись, смотрела в окно холодными невидящими глазами.

Жасмин со страхом думала о том, что ей придется подниматься по лестницам, ведь апартаменты Розы находились на третьем этаже. Однако прибыв в Версаль, они узнали, что до сих пор действует винтовой лифт, который был установлен еще в те времена, когда мадам де Помпадур жила на том же этаже. Лифт избавлял ее от необходимости по нескольку раз в день подниматься и спускаться по лестнице: хрупкой Ренетте это было не под силу. Когда она перебралась в более удобные апартаменты на первом этаже, лифтом почти перестали пользоваться. Для Жасмин этот короткий подъем был в новинку и даже доставил ей некоторое удовольствие.

Покои Розы состояли из крошечного будуара, спальни и ванной, где стояли печка, обложенная орнаментированным кафелем, и ванна из зеленого мрамора, откуда вода стекала в отверстие с решеткой в мраморном же полу. Все помещения были выдержаны в голубовато-белых и золотых тонах, обстановку заменили на новую незадолго до вселения туда Розы. Стены были увешаны гобеленами и савоннскими коврами. Роза подошла к окну с шелковыми занавесками кремового цвета и посмотрела вниз на черно-белый двор перед восточным крылом. Если посмотреть чуть наискосок направо, то можно было увидеть окна и балкон государственных покоев короля, расположенных этажом ниже. Пока она не вымолвила ни слова.

— Здесь довольно-таки уютно, — сказала Жасмин, для которой эта гнетущая тишина становись невыносимой, и медленно опустилась на желтую софу, обтянутую шелком.

Роза в отчаянии ударила кулаком по ставне.

— Это моя тюрьма! — вскричала она и повернулась, желая продолжить свою гневную тираду, но увидела лишь искаженное болью лицо бабушки, которая здесь, в этом чужом месте, была символом любви и заботы.

И тут угрызения совести охватили ее и заставили броситься перед бабушкой на колени.

— Я была жестока с тобой, бабушка! Да, теперь я понимаю, ты была права. Ты сделала то, что обязана была сделать. Мне было трудно простить тебя, но теперь я вижу, как глубоко ошибалась. Это я должна просить у тебя прощения за эти три долгих месяца, когда я жила, словно отгородившись от тебя стеной.

Жасмин ласково погладила непокорные локоны внучки, уткнувшейся ей в колени.

— Успокойся, дорогая моя! Не огорчайся понапрасну. Я все понимала и все-таки даже не смела надеяться, что мы снова будем друзьями.

Роза подняла заплаканное лицо:

— Всегда! Только позови, и я сразу же приеду к тебе, где бы мне ни случилось быть в эту минуту.

— Конечно, конечно… — Жасмин вынула из сумочки надушенный платок и дала его Розе, чтобы та утерла слезы. — Давным-давно я поняла: если ничего нельзя изменить, значит, нужно изо всех сил выискивать в своей жизни светлые стороны. Думаю, что и здесь не все так плохо, как тебе кажется на первый взгляд. Под этой крышей ты встретишь много чрезвычайно талантливых и интересных людей, известных на только во Франции, но и во всем мире. Общение с ними обогатит твой внутренний мир и с лихвой возместит те трудности, которые ты будешь испытывать в Версале из-за строгих правил этикета. Не порывай со старыми знакомыми и друзьями, и ты не будешь чувствовать себя здесь пленницей, как тебе кажется сейчас. — Она погладила Розу по щеке. — А теперь я бы не прочь выпить чашечку ароматного китайского чая. Дёрни за этот шнурок, и мы посмотрим, что из этого выйдет.

Роза улыбнулась сквозь слезы, все еще продолжая комкать в руках бабушкин носовой платок.

— Я отомщу мадам Этикет тем, что буду прихлебывать чай прямо из блюдца! — шаловливо пригрозила она.

Жасмин сделала суровое лицо и притворно замахнулась сложенным веером:

— Только не в моем присутствии!

Выпив чай, она попрощалась с Розой и покинула Версаль, а Розе предстояло еще познакомиться со своими слугами, которых было десять (а у королевы целая сотня), и переодеться, чтобы успеть представиться Марии-Антуанетте в шесть часов. Жасмин опять воспользовалась лифтом, чтобы спуститься вниз, а Роза быстро сбежала по лестнице, чтобы встретить бабушку у выхода (кстати, сам лифт и шахта были обтянуты шелком) и помочь ей дойти до экипажа. Они обнялись, и Жасмин, к своей радости, заметила, что Роза немного приободрилась. С успокоенной душой и сердцем она отправилась в Шато Сатори.

Обычно Мария-Антуанетта никогда не принимала новичков в своем малом кабинете, состоявшем из нескольких уютных небольших комнат, предназначенных для отдыха и уединения, куда можно было пройти через потайную дверь из государственных спальных покоев, но в этот раз она вспомнила о том, как угнетающе действовала на нее непривычная обстановка в первые дни после приезда во Францию. Она решила, что новая фрейлина будет гораздо лучше чувствовать себя в спокойной, домашней обстановке ее маленькой библиотеки. Не в пример королю, который даже государственные дела решал в своей прекрасной новой просторной библиотеке, Мария-Антуанетта не отличалась особым пристрастием к чтению, но несколько ее любимых книг стояли за стеклянными дверцами шкафов, задние стенки которых были оклеены зеленым шелком. Там же находилась и коллекция покрытых лаком безделушек. В дверь постучали.

— Войдите.

Когда Роза вошла, Мария-Антуанетта отвернулась от окна, в которое смотрела, и приветствовала ее ласковой улыбкой. На Розу сразу же произвел большое впечатление внешний вид королевы, одетой в бархатное платье кремового цвета, и прежде всего ее пепельно-светлые волосы, уложенные в модную, низкую прическу. Она сделала самый глубокий реверанс, который положено было, делать только перед королем и королевой.

— Добро пожаловать в Версаль, мадам маркиза! Вот мы и увиделись снова. Я помню, как мы с вами ужинали в салоне Венеры лет десять назад. Присядьте и давайте побеседуем.

И опять, как и в первый раз, Роза почувствовала какую-то особую связь между собой и королевой, хотя тогда, будучи ребенком, она не могла точно определить, откуда исходило чувство доверия и симпатии, которое нахлынуло внезапной волной. Они премило болтали и даже смеялись. Уныние и подавленное настроение Розы, преобладавшее в течение трех последних месяцев, почти рассеявшееся после примирения с бабушкой окончательно исчезли к тому времени, когда новоиспеченная фрейлина покидала библиотеку королевы, где на стене красовался герб Габсбургской династии.

Как и предупреждала мадам Этикет, дни показались Розе утомительно долгими. Она обязана была присутствовать в государственной опочивальне королевы при ее пробуждении, причем королева часто не спешила вставать с постели. Если она перед этим танцевала всю ночь, то, как правило, ей трудно было оторвать голову от подушки в кружевной наволочке, почти полностью скрытой под копной разметавшихся во все стороны пышных волос. Зарывшись лицом в подушку, она засыпала снова. Через некоторое время следовало второе пробуждение, обычно более успешное, и дама, заведовавшая гардеробом королевы, подавала ей пеньюар. Роза, чей стаж в роли фрейлины исчислялся всего лишь днями, скромно держалась на заднем плане. Пока что ей не позволяли даже дотрагиваться до пары маленьких домашних атласных туфелек, которые надевала на ноги королевы следующая после Розы по рангу фрейлина.

И все же Мария-Антуанетта не забывала о ней. В разговоре за завтраком, который неизменно состоял из чашки кофе и особых хрустящих булочек, испеченных по австрийскому рецепту, она всегда задавала Розе несколько вопросов. Затем королева принимала свое первое важное решение на день: она долго листала огромный альбом с цветными рисунками нескольких сотен платьев, входящих в ее гардероб, и делала выбор. В течение дня она успевала несколько раз переодеться. Затем приходил ее куафер, мсье Леонард, специально, каждое утро приезжавший из Парижа и, тщательно расчесывая гребнем шелковистые светлые волосы, создавал прическу — настоящее произведение парикмахерского искусства.

После ухода куафера Мария-Антуанетта иногда принимала посетителей, желавших видеть ее по тому или иному делу, а затем, облачившись в роскошное платье и драгоценности, торжественно выплывала из своих апартаментов и встречалась с королем, после чего они следовали в часовню на утреннюю мессу. Роза вместе с другими придворными дамами сопровождала их. Остаток дня был обычно занят официальными мероприятиями, после которых следовали развлечения. Предположение Жасмин не оправдалось: легкомысленная австрийка все свободное время по-прежнему посвящала поиску развлечений. Так же, как и Людовик XV, она объявила войну скуке.

Роза, здоровая и энергичная девушка, в которой жила неистребимая любовь к бурной, веселой жизни, втянулась в этот бесконечный праздник и приспособилась к напряженному ритму Версаля. Через шесть месяцев она чувствовала себя здесь как рыба в воде. Поскольку королева, как бы она шаловливо ни была настроена, в любом окружении вела себя в высшей степени пристойно, Роза поняла, что все зловредные слухи о ее развратных похождениях являются клеветой чистейшей воды.

Надо признать, что на публичных балах в Париже королева первой начинала кружиться под деревенские мелодии, не обращая внимания на то, что в вихре этих задорных танцев ее нижние юбки взлетали выше колен. И при этом она взвизгивала громче всех, словно находилась на скачках в толпе зрителей, криками подбадривающих жокеев в тот момент, когда им осталось рукой подать до финишного столба. Но Розе казалось, что все это шло от избытка чувств: она и сама испытывала нечто похожее. Теперь ей было понятно, что безудержно-веселая королева бросала этим своим поведением вызов многовековым традициям королевского двора, но рассказы о развратных оргиях в малом Трианоне и тайных ночных свиданиях в версальском парке являлись плодом воображения сплетников. Розу возмущало то, что объектом их гнусных россказней стала именно Мария-Антуанетта, женщина в душе скромная и даже робкая.

Однажды, находясь дома, она заговорила об этом с Жасмин. Розе удавалось довольно часто навещать бабушку, поскольку она не принадлежала к числу избранных спутников королевы, сопровождавших ее в поездках в малый Трианон. Иногда Роза даже проводила в Шато Сатори несколько дней.

— Многие говорят, что королеве не следует посещать балы в Опере, но ведь она и все мы обязательно надеваем маски и храним инкогнито.

Жасмин улыбнулась, приподняв брови:

— Неужели ты и в самом деле думаешь, что ее могут не узнать под маской? Это не составляет особого труда. Вы все влетаете туда, как яркие стрекозы, а королева вдобавок сверкает бриллиантами так, что у людей слепит глаза. В этом с ней никто не в состоянии сравниться. А ведь парижская Опера — это место, где сталкиваются люди всех слоев общества, и поэтому оно пользуется такой сомнительной репутацией. Не мудрено, что многие придворные возражают против ваших эскапад.

— Но ведь Опера именно потому и привлекает, что там собирается такая пестрая компания, бабушка!

— Однако, надеюсь, ты никогда не танцуешь с незнакомцами?

— Ни в коем случае! — Роза так старалась отвести хоть малейшие подозрение, что у нее даже выпятилась нижняя губа. — Королева не потерпит этого.

— Ну, что ж, после твоих слов мне стало гораздо спокойнее: у Ее величества под фасадом ветрености скрывается больше здравомыслия, чем это можно предположить.

— Она нравится тебе, бабушка?

— Да, хотя я так и не встречалась с ней с тех пор, как мы с тобой были в Версале по приглашению Людовика XV.

— Горе тому, кто навлечет на себя ее недовольство, какое бы высокое положение он ни занимал. Она терпеть не может кардинала де Рогана и даже не смотрит в его сторону. Я однажды слышала, как она сказала, что такому развратнику не пристало носить кардинальскую мантию.

Жасмин кивнула:

— Да, она знает о нем все от своей покойной матери. Ведь кардинал был когда-то посланником при австрийском дворе, и императрица настояла на том, чтобы ему вернули его вверительные грамоты и отправили назад во Францию именно из-за его скандальных связей.

Королева однажды упомянула об этом, но что еще хуже, он настолько же глуп, насколько порочен и все время лебезит перед королевой, надеясь на ее благосклонность. Он полагает, что причина ее холодного отношения заключается лишь в его вынужденном отъезде из Вены. До него никак не дойдет, что королевская чета знает гораздо больше…

— Возможно, кардинал — ее тайный враг?

— Нет, он слишком туп и тщеславен, и обхаживает королеву, чтобы добиться для себя какого-нибудь важного государственного поста.

Неприязнь придворных к королеве распространялась и на ее окружение, и стоило Розе занять место фрейлины, как она почти сразу почувствовала это на себе. Каждый, кто хранил преданность Марии-Антуанетте, немедленно становился объектом ненависти ее недоброжелателей. На Розу косо посматривали и при всяком удобном случае третировали, но она не придавала этому большого значения, пока не нашла у себя на постели листок бумаги.

— Что это? — спросила она Диану, помогавшую ей раздеться.

Горничная с удивлением уставилась на листок:

— Не знаю, мадам.

— Как он попал сюда?

— Не имею представления. Я весь вечер была здесь и выходила лишь на десять минут.

Роза стала читать, и первые же строчки привели ее в ярость.

— Это грязная и бессовестная клевета! Пасквиль в стихах на королеву! Такие распространяются на улицах Парижа и, наверное, в других городах. — Она бросила бумажку в огонь.

Расспросы других слуг не выявили виновного. К счастью, больше подобные случаи не повторялись, и Роза пришла к выводу, что пасквиль был подброшен человеком, незаметно проникшим в ее спальню.

Но это было не последним непристойным сочинением, которое она видела. Некоторое время спустя Роза в числе других сопровождала королеву в театр Комеди Франсез и при входе в большую, роскошно отделанную ложу заметила, к своему ужасу, точно такой же пасквиль, который лежал на парчовом сидении кресла королевы. Она хотела было убрать его, но королева, очевидно, успевшая понять, в чем дело, скомкала листок, бросила его на пол, наступила каблуком и не снимала с комка ноги до самого конца представления. Этот случай подтвердил предположения Розы; королеве было известно о слухах и сплетнях, но она полностью игнорировала их. И в тот вечер ее отличали обычные беззаботность и веселье. Ничто, казалось, не могло помешать ей наслаждаться жизнью, когда она этого хотела.

Роза сделала из случившегося нужные выводы и в дальнейшем старалась видеть в своей жизни в Версале лишь светлые стороны и не думать о том, что могло огорчить.

Бурный водоворот светских развлечений затянул ее всю, без остатка, и она теперь крайне редко отлучалась из Версаля, став добровольной затворницей в его позолоченных стенах. Время пролетело очень быстро, и она очень удивилась, обнаружив как-то, что провела во дворце уже целых два года. Днем ей некогда было скучать, а вечера были заполнены невероятно увлекательными балами, спектаклями и различными шумными увеселениями и торжествами. Теперь ей, так же, как и королеве, часто приходилось ломать голову над тем, какое платье надеть на танцы в зале Зеркал, а какое — для игры в карты или бильярд. Дни, когда она с раздражением напяливала на себя нарядные, экстравагантные платья, были забыты. Теперь она каждый раз обсуждала с Дианой свой гардероб на предстоящий день с такой тщательностью, какая раньше показалась бы ей просто абсурдной. — Горничные придворных дам постоянно спорили между собой, чья госпожа лучше выглядела на бале или приеме, и Диана прикладывала все усилия к тому, чтобы победить в этом споре. С присущим ей вкусом она выбирала для Розы украшения, которые помогали ей выделяться среди остальных. Розу вполне устраивало, что платья теперь были мягкими и пышными, скрывая множество нижних юбок и тонкую подкладку из ватина: кринолины и фижмы совершенно вышли из моды. Корсеты носили дамы, чьи фигуры явно не отличались стройностью, чего нельзя было сказать о Розе. Мадемуазель Бертин постоянно пополняла ее гардероб новыми платьями, а танцевальные туфельки снашивались так быстро, что башмачнику был дан заказ поставлять их раз в неделю, не дожидаясь особого распоряжения. Частенько ей приходилось залезать в долги, а потом выкручиваться, экономя на всем, просить у бабушки в долг Роза считала зазорным.

Ее тонкая талия так и влекла к себе руки многих лихих кавалеров — известных придворных щеголей. С самого начала своего пребывания в Версале Роза ощутила сладость поцелуев и волнение объятий, когда сердце замирает в радостном ожидании. Однако попытки мужчин, делавших добиться чего-то более существенного и дававших волю рукам, решительно пресекались; при этом все они, к удивлению Розы, сразу же охладевали к ней и мрачнели, а некоторые даже злились, словно уже в силу своей принадлежности к мужскому полу приобретали право владения женщиной, которая пришлась им по вкусу. Все они были ей совершенно безразличны, за исключением тех немногих, которые отнеслись к своей неудаче с должным юмором и стали ее друзьями, поскольку иных чувств она к ним испытывать не могла. Однажды, ужиная с бабушкой в летнем павильоне Шато Сатори, Роза заговорила о версальских кавалерах. Поскольку внучка была теперь в доме редкой гостьей, Жасмин устраивала из каждого ее приезда нечто вроде праздничного пиршества.

— Конечно, нельзя отрицать, что многие придворные очень привлекательны, — произнесла Роза, уминая свое любимое хрустящее печенье с кремом, которое лежало горкой на серебряном подносе под склонившейся веткой куста роз, — а некоторые даже на редкость красивы. — Кончиком языка она слизнула с верхней губы прилипшую крошку печенья. Мадам Этикет явно не одобрила бы столь вопиющего нарушения правил хорошего тона. — Однако все они страдают одним недостатком: им кажется, что они неотразимы. — В ее глазах заплясали озорные огоньки, и она хихикнула. — Правда, имея дело со мной, они убеждаются в своей ошибке…

— О, бедные мужчины! — ответила Жасмин. — А как насчет тех, кто испрашивал у королевы разрешения ухаживать за тобой?

— Она знает о моем отношении к браку. — Роза на несколько секунд задумалась, подняв голову, а ложка с кремом остановилась на полпути ко рту. — Я могу выйти замуж за того, кто мне понравится. Наверное, так и случится, когда я покину Версаль и буду жить здесь. Ведь мне одной станет скучно вечерами сидеть у камина.

Жасмин не нашла что ответить на столь серьезное заявление. Очевидно, любовь еще не проникла в сердце ее внучки, которая превратилась в настоящую красавицу, не имевшую, однако, ничего общего с версальскими дамами, похожими друг на друга как нарядные фарфоровые куколки-статуэтки. Ее красота обладала той же завораживающей силой, которая исходила от портрета Маргариты и, миновав Жасмин, рикошетом задела Виолетту и возродилась в Розе буйным непокорным цветом. Эти непослушные локоны, то и дело сбивающиеся ей на лицо, должны предупредить всех возможных соблазнителей — их обладательница не по зубам обычному мужчине.

Дом всегда казался Жасмин пустым после того, как Роза уезжала. Без нее все вокруг становилось блеклым; казалось, она увозила с собой и солнечные лучи, и комнаты наполнялись холодом. Жасмин теперь, садилась поближе к камину, потому что в любое время года ее старые кости требовали тепла. Это напоминало ей о мадам де Помпадур, которая постоянно куталась в шаль.

Иногда ей казалось, что над всей Францией без устали дует ледяной, злой ветер. Из-за пошатавшегося здоровья Жасмин вынуждена была большую часть благотворительной деятельности переложить на плечи помощников, которые часто посещали ее, чтобы отчитаться за израсходованные деньги и получить новые. Из рассказов этих людей и письменных отчетов, также представлявшихся ей из провинций, Жасмин могла оценить многие события, происходившие в стране, с гораздо большей объективностью, чем кто бы то ни было в Версале. Она, с ее цепким и острым умом, быстро и точно анализировала их и приходила к выводу, что Францию ждут большие потрясения. Об этом безошибочно свидетельствовали многие признаки, вселявшие в Жасмин тревогу. В народе зрела смута. Король отправил французские полки на помощь американцам в их борьбе за независимость, и теперь солдаты и офицеры возвращались, полные впечатлений, и рассказывали о новых свободах и о том, что в новой республике, называвшейся Соединенные Штаты, не было никаких дворян и все были равны. Это вело к подрыву существовавшего строя, в основе которого лежала абсолютная власть монарха. В душе Жасмин не одобряла действий Людовика XVI и считала, что французскому королю не пристало поддерживать чернь, восставшую против другого монарха, но, очевидно, Людовику не терпелось (а тут как раз подвернулся замечательный случай) приобрести нового союзника в войне с закоренелым врагом — Англией и заодно утереть нос Георгу III. Оставалось лишь надеяться, что во Франции не произойдет серьезных потрясений. Недовольство между тем росло не только среди бедняков, но и среди буржуазии где уже открыто и громко звучали голоса, требовавшее равных прав с дворянством и духовенством. Даже часть высшей аристократии во главе с герцогом Орлеанским стали в оппозицию к трону.

Роза, будучи погруженной в свой благополучный позолоченный мирок, совершенно не ощущала предгрозовой атмосферы, все более сгущавшейся в обществе, словно все беды и несчастья кончались у ограды Версаля. Дни ее текли так же беззаботно, как и прежде, заполненные экстравагантными развлечениями, которые обходились ей весьма недешево. Однако ей начало везти в карты, и это помогало покрывать все расходы, не залезая в долги, причем она соблюдала осторожность и никогда не садилась играть с теми, о ком говорили как о шулерах. Высокое положение и титул еще не являлись гарантией честной игры, но об этом было не принято упоминать в приличном обществе, и все молча мирились с явным обманом, даже когда мошенничество было столь неловким и явным, что только слепой этого не заметил бы.

Положение самой молодой фрейлины давало Розе определенное преимущество, которое она быстро оценила. Королева часто брала ее с собой на детскую половину после того, как заметила, что дети тянутся к этой доброй и веселой девушке, которая к тому же знала много забавных историй и увлекательных игр. Если погода была хорошей, они все выходили в парк; в противном случае Роза неизменно находила, чем занять маленькую принцессу Марию-Терезу и ее младшего брата. Мария-Антуанетта обожала своих детей. Они с Розой садились на пол и строили дома из игрушечных деревянных кирпичиков, пускали волчок или одевали кукол. Иногда в детскую заглядывал и король, который с энтузиазмом присоединялся к играм.

Когда маленький дофин выражал желание сделать «пи-пи», Людовик опускался перед ним на колени и, расстегнув сыну штаны, подставлял небольшой ночной горшок из серебра. И брат, и сестра любили кататься у отца на плечах, и королева усаживала их туда по очереди. Они цеплялись за тщательно завитые локоны короля и визжали от восторга, оказавшись так высоко. Роза смотрела, улыбаясь, и думала, что в этот момент все они являют собой пример идеальной, счастливой семьи. Царствующих супругов объединяла прежде всего любовь к детям; в остальном же любому мало-мальски наблюдательному человеку не составляло бы никакого труда заметить, что королева относится к мужу с добродушной снисходительностью, в то время как этот большой, неуклюжий человек любил ее всей душой.

Они значительно отличались от большинства супружеских пар, которые, как заметила Роза, недолюбливали или почти ненавидели друг друга и, будучи вынужденными появляться вместе на официальном приеме, разговаривали межу собой как чужие, почти незнакомые люди. Ее предубеждение против брака крепло с каждым днем, а сердце все больше наполнялось пессимизмом и словно покрывалось черствой коркой. Это была своего рода непроизвольная реакция ее души, боявшейся испытать в любви жестокое разочарование. Романтические, страстные связи, каких было в Версале великое множество, вспыхивали ярким пламенем и сгорали, как свечки, через несколько месяце когда партнеры уставали друг от друга. Роза была чрезвычайно рада, что не дала впутать себя в какие-либо истории подобного рода, грозившие к тому же обернуться громким скандалом.

Первый раз она побывала в малом Трианоне вместе с королевой и ее детьми. Мария-Антуанетта вдруг осознала, что Роза больше не новенькая среди фрейлин, а пользующаяся почти всеобщей симпатией и уважением умная и веселая девушка в обществе которой приятно проводить время! Находясь в этой тихой обители, королева всегда носила простые платья из белого муслина с пастельным шелковым поясом. Роза также следовала в одежде стилю королевы. Отправляясь на прогулку в двухместной коляске, они надевали большие соломенные шляпы, а детей сажали между собой, и королева сама брала в руки вожжи. В дороге все они обязательно пели хором, а маленький дофин весело покрикивал. Малый Трианон был всего в десяти минутах езды от Версаля. По дороге туда им приходилось проезжать мимо Трианона из розового мрамора, где король-солнце также искал уединения и покоя и укрывался от светской суеты и жесткого дворцового этикета.

Вот и в этот раз они доехали от одного Трианона до другого, едва успел закончиться один куплет песни. Позолоченные ворота стояли открытые, и коляска вкатила прямо во двор, имевший форму квадрата. Роза часто видела издали это здание, возведенное в неоклассическом стиле, но впервые ей довелось оказаться так близко. По сравнению с Версалем, малый Трианон казался игрушечным домиком, где могли жить лишь миниатюрные куклы. Вовсе не нужно было обладать большим воображением, чтобы представить, как весь этот дом в форме куба уместится в государственных покоях Версальского дворца. Королева живо выпрыгнула из коляски, радуясь тому, что снова оказалась в своем самом любимом месте, и приняла от Розы детей. Прижав сына к бедру и держа его наперевес, она взяла дочь за руку и, быстро поднявшись по ступеням крыльца, вбежала в открытую дверь. При этом она что-то весело кричала, и дети, смеясь, вторили ей. В этот момент Мария-Антуанетта была сама похожа на ребенка.

Роза последовала за ними не столь быстро и, войдя внутрь, увидела королеву с детьми уже наверху лестницы с изящными перилами. Поднявшись, Роза прошла через зал и оказалась в помещении, которое, как она догадалась, во времена мадам дю Барри являлось столовой. Стены здесь были увешаны гобеленами с изображением фруктов. Оттуда она прошла в гостиную, обстановка которой казалась верхом элегантности и изящества. Повсюду Розу встречали добрые солнечные лучи и свежий воздух. Веселый гомон подсказал ей путь в будуар королевы.

— Входите, мадам Роза, — пригласила королева. К титулованным женщинам было принято обращаться подобным образом, вне зависимости от того, замужем они или нет. Дети сидели у королевы на коленях и ели конфеты из вазы, которую она держала перед собой. — Угощайтесь!

Это были чудесные дни. Они играли в прятки в красивом парке, разбитом в английском стиле: здесь были лес и лужайки, уютная роща, располагавшая к уединению, два озера и весело журчащий ручей. Роза брала с собой дофина, а Мария-Антуанетта и принцесса прятались. Они также часто навещали деревушку, путь в которую лежал через небольшой деревянный мостик. Там находилась маленькая ферма, а дети очень любили наблюдать за домашними животными.

Розу поразила эта небольшая, похожая на игрушечную, ферма и царившая здесь чистота, из коровника не текла навозная жижа, нигде не лежали коровьи лепешки, а когда дети подбежали к красивым козам и стали их трогать, она заметила что животные были чисто вымыты, а шерсть их аккуратно расчесана.

— Давайте теперь посмотрим на коров, мамочка! — в радостном возбуждении захлопала в ладоши Мария-Тереза.

— Сначала мы зайдем за колокольчиками.

Они вошли в одну из двенадцати крытых соломой хижин, в которых жили крестьянские семьи, специально отобранные для работы на этой сказочной ферме. Женщина, занимавшаяся стряпней, нисколько не оробела, увидев королеву у себя на кухне. Крестьяне здесь уже привыкли к появлению самых высокопоставленных особ. С улыбкой сделав реверанс, стряпуха сняла с крючка на стене несколько колокольчиков, висевших на голубых лентах, и подала их королеве, а дофин и принцесса получили по свежей душистой булочке.

Коровы паслись на лужайке почти рядом с хижиной; упитанные, с крутыми, лоснящимися боками, они были похожи на прекрасно ухоженных лошадей. Королева надела им на шеи ленточки, и воздух наполнился приятным, мелодичным звоном, не имевшим ничего общего с грубым бряканьем обычных коровьих колокольчиков.

— Ведь правда, эти коровы очень миленькие, мадам Роза? — воскликнула Мария-Тереза. — Когда подрасту, мне позволят подоить их, как это делает иногда мамочка.

Когда они были на ферме, Роза заметила королевские подойники. Они были сделаны из белого фарфора, скорее всего, севрского, и на них красовались голубые инициалы королевы.

— А что будет делать ваш брат, когда подрастет?

— Возить сено на телегах. Это работа для мальчиков.

Несмотря на безупречную чистоту, в которой содержалось все, чем пользовалась Мария-Антуанетта, отличавшаяся невероятной опрятностью и не переносившая грязи и неприятных запахов, это была настоящая ферма, и все, что здесь производили, попадало на стол малого Трианона и частично в Версаль. У королевы в Деревушке был свой домик, и они там пообедали. Мясо, овощи и молоко, разумеется, также были свои. Снаружи домик походил на обычную крестьянскую хижину, но внутри там имелись всевозможные помещения — от бильярдной до специальной комнаты для игры в трик-трак, гостиная в китайском стиле и библиотека. Завершив обед десертом из клубники со сливками, дети легли спать. Все время, пока они спали, Роза и королева просидели на открытой веранде, болтая о пустяках и наблюдая за крестьянами, работавшими в поле. День закончился тем, что дети прокатились на китайской карусели, стоявшей на газоне перед малым Трианоном.

Это было не последнее их посещение Деревушки, куда было не так просто попасть. Все, кто гостил в малом Трианоне, должны были получить для этого специальное приглашение королевы. Эго правило касалось даже короля, у которого была в мансарде маленькая спальня. Оставаясь на ночь, Роза обычно спала в комнате, примыкавшей к покоям королевы, — привилегия, которую она заработала преданностью королевской семье и неустанной заботой о принцессе и дофине, на что дети отвечали ей искренней привязанностью. Мария-Антуанетта ценила свою свободу слишком высоко, чтобы держать под этой крышей кого-нибудь еще, кроме тех, кто был ей дорог.

Король никогда не посещал вечеров для избранных, которые устраивала Мария-Антуанетта и куда теперь приглашали Розу. Карты быстро утомляли его, а танцы он не любил: из-за неповоротливости ему никак не удавалось приспособиться к легкому, грациозному шагу партнерши. Вдобавок он был скучен и со своим серьезным видом никак не подходил для веселой, остроумной компании.

Эти вечера частенько продолжались до самого утра. Теплыми летними ночами танцы устраивались прямо на газоне при свете цветных фонарей; в этой романтичной, свободной атмосфере легко дышалось и амурные похождения были делом обычным. Если иногда какая-то парочка удалялась в тень, никто не обращал на это внимания. Королеве тем более не было до этого никакого дела: она заботилась лишь о том, чтобы видеть вокруг счастливые, довольные лица.

— Здесь я могу представить, что нахожусь в своей родной Австрии, — задумчиво сказала она однажды Розе, когда они спускались по ступенькам малого Трианона, направляясь в здание театра, находившегося рядом. — При венском дворе нет такого строгого этикета, как в Версале. Я провела счастливое, беззаботное детство. В семье меня все любили. Вот почему мне хочется, чтобы все это было и у моих детей. Память об этих годах останется с ними на всю жизнь. Это бастион, который помогает выстоять при любых невзгодах.

Они вошли в небольшой театр из белого мрамора, покрытый изнутри позолотой. Здесь королеву начали наперебой приветствовать ее друзья, и она оставила серьезное настроение. Мария-Антуанетта любила спектакли, и представления в здешнем театре устраивались весьма часто. Репертуар отличался широким разнообразием. Розе обычно давали роль девушки в таверне или бойкой служанки, к чему располагали ее непокорные кудри и плутоватое лицо. Перед каждым новым спектаклем Она надеялась получить главную роль, однако такие роли неизменно доставались королеве, которая была превосходной актрисой, отлично пела и играла на нескольких музыкальных инструментах.

В Версале королева часто играла на арфе в государственных спальных покоях в присутствии короля и дам из своей свиты. Если она выступала в салоне Марса, на задрапированном возвышении, то собиралась гораздо большая аудитория, и ей случалось играть не только на арфе, но и на клавесине. В тот вечер, когда Роза выполняла особое поручение королевы, состоялся именно такой концерт. Она вернулась довольно поздно, концерт уже давно начался, и все места в салоне были заняты. На сцене королева оставила клавесин и села за арфу, аккуратно поправив юбку, отделанную кружевами, так, что табурет оказался полностью скрытым под красивыми, волнистыми складками. Ее любимое алмазное ожерелье, обрамлявшее стройную, гордую шею, а также алмазные браслеты на запястьях ослепительно сверкали, переливаясь, когда длинные тонкие пальцы нежно трогали струны.

В перерывах между исполнением отдельных произведений Роза под шум аплодисментов осторожно пробиралась среди тех, кто стоял у стены, пока не оказалась почти у самой сцены. На нее никто не обратил внимания, потому что она стояла в углу. Следующим номером, исполнявшимся королевой, была веселая народная мелодия, и когда она закончила игру и положила ладонь на струны, чтобы успокоить их, Роза заметила, как внезапно изменилось лицо Марии-Антуанетты. Ее щеки вдруг зарделись густым румянцем, который затем также неожиданно исчез, и ее лицо стало еще более бледным, чем прежде, а глаза устремились через головы аплодирующих слушателей к далекой двери.

Роза, чье положение было очень выгодным для наблюдения, воспользовалась этим обстоятельством и проследила за взглядом королевы и заметила, что из салона Дианы вошел высокий, стройный, светлокожий мужчина с густыми темными бровями, прямым носом и правильной красивой линией рта. Его глаза, смотревшие из-под длинных, таинственных ресниц, выражали такую нежную и страстную любовь, что у Розы перехватило дыхание. В шуме аплодисментов и одобрительном гуле никому и дела не было до их слившихся воедино взглядов, которыми они магнетизировали друг друга, однако каждую секунду кто-нибудь мог обернуться и поинтересоваться, на кого это так пристально смотрит королева.

Мигом оценив ситуацию, Роза кинулась вперед, неистово зааплодировав, и тем самым заслонила пришельца от королевы.

— Как замечательно вы играли, Ваше величество! Как жаль, что концерт уже закончился! — воскликнула она.

Магический круг чар был тут же разорван, и взволнованная Мария-Антуанетта с благодарностью взглянула на Розу. Королева была чрезвычайно рада тому, как ловко ее выручила фрейлина, ведь теперь она все равно не смогла бы играть. Все ее самообладание разлетелось вдребезги после того, как она увидела возвратившегося из Соединенных Штатов Акселя фон Ферзена. Очень много времени утекло с тех пор, как они встречались в последний раз. Он служил адъютантом у главнокомандующего французскими экспедиционными силами в Америке. Каждое его письмо Мария-Антуанетта перечитывала по многу раз, а затем сжигала, ибо даже среди дам ее свиты имелись скрытые недоброжелательницы, готовые воспользоваться любым ее промахом. Слезы подступали к глазам королевы при виде того, как эти дорогие сердцу листочки коробились, пожираемые пламенем, и превращались в золу. Однажды она не выдержала и обожгла руку, выхватив их из огня только ради того, чтобы прочитать еще раз и затем снова бросить в камин.

Стоя на сцене и раскланиваясь перед продолжавшей аплодировать аудиторией, Мария-Антуанетта думала о том, что время обмена письмами кануло в прошлое и теперь он сможет, наконец, сам сказать то, что подразумевалось между строчками. Однако самые затаенные и глубокие чувства так и останутся невысказанными, ибо во время всех предыдущих встреч они никогда не выходила за рамки приличий и даже не говорили о любви несмотря на бушевавшие в них обоих страсти. Этим единственным взглядом, который был послан ей над головами слушателей, Аксель говорил, что четыре года отсутствия совершенно не изменили его чувств.

Она спустилась со сцены, и навстречу ей встал король. Ему, должно быть, показалось очень странным, что королева отказалась играть две последних пьесы, принадлежавших к числу его любимых. Они вместе проследовали в салон Венеры, где уже был сервирован ужин. Идя рядом с ним, королева надеялась, что Людовик объяснит себе это досрочное прекращение концерта ее усталостью и не будет задавать вопросов. Она не осмелилась посмотреть в сторону Акселя, но ощутила на себе его пристальный взгляд. Это было все равно, как если бы до нее дотронулась его ласковая рука. Голова у нее пошла кругом, и она не помнила, как очутилась в кресле с бокалом вина в руке и блюдцем с какими-то лакомствами на коленях.

Она подняла глаза и снова увидела его. На этот раз он шел прямо к ней и, казалось, теперь ничто не могло помешать ей при первых же звуках его голоса разразиться бурными слезами радости на глазах у всех присутствующих. И опять Марию-Антуанетту спасла от позора ее самая молодая фрейлина.

Обменявшись парой реплик с одной из своих знакомых придворных дам, Роза узнала имя пришельца и, заметив, что волнение королевы нарастает с каждой секундой и ситуация может стать непредсказуемой, решительно преградила путь графу фон Ферзену.

— Как я слышала, вы только что вернулись из Нового Света, уважаемый граф…

— Да, это так. — Его шведский акцент звучал весьма приятно. — Соединенные Штаты устанавливают у себя новые порядки, и я надеюсь, что теперь никто не будет силой мешать американцам жить так, как они хотят. А почему вы спрашиваете? Не остался ли там кто-нибудь из ваших знакомых?

— Нет, все дело в том, что я забочусь об интересах королевы. Я — ее фрейлина, маркиза де Шуард.

Граф подумал, что эта девушка не зря задержала его, но пока не мог догадаться, какую цель она преследовала.

— В таком случае я прошу вас отвести меня к ней.

— С удовольствием выполняю вашу просьбу, мсье фон Ферзен.

Роза знала, что у королевы было время придти в себя и справиться со своими чувствами. Она не ошиблась. Нижняя губа королевы больше не дрожала, и лишь очень внимательный наблюдатель мог заметить радостный огонь, вспыхнувший в ее глазах, когда граф наклонился и заговорил с ней. Их беседа длилась не более нескольких минут, и когда шведский аристократ отошел в сторону, лицо королевы сияло счастьем.

Позже, удалившись вместе, со своей свитой в личные покои, королева уединилась с Розой в кабинете, где вся обстановка и стены имели цвет лазури летнего неба. О том, что случилось, не было сказано ни единого слова, но чувства говорили, вернее, кричали сами за себя. Для этого королеве достаточно было посмотреть в зеркало.

— Завтра мы с вами вдвоем отправимся в малый Трианон, мадам Роза. Я возьму новые книги для моей библиотеки, и вы поможете мне их расставить по полкам.

Просьба эта, что и говорить, прозвучала странно и неубедительно. Роза была озадачена. Королеве было известно о том, что ее фрейлина страстно увлекается чтением, но такими делами обычно занимались дворцовые библиотекари.

Все выяснилось на следующий день, когда королева внесла в гостиную стопку из трех книг и, положив их на инкрустированный столик, произнесла:

— Пожалуйста, посидите здесь и просмотрите эти книги. Я буду с гостем в соседней комнате.

Затем она вышла и оставила одну створку двойных дверей полуоткрытой. Вскоре прибыл тот, кого ожидала Мария-Антуанетта. Роза, на которую вдруг свалились обязанности дуэньи и стража счастья королевы, безошибочно узнала голос шведского графа.

— Мой дорогой!

— Возлюбленная!

Долгая тишина, последовавшая вслед за этим обменом приветствиями, была заполнена звуками страстных поцелуев. Роза сожалела о том, что не может закрыть дверь и перестать быть свидетельницей этой глубоко интимной, но целомудренной любовной сцены. Однако, поступив так, она оказала бы королеве дурную услугу. Затем влюбленные, отдышавшись после первых поцелуев, заговорили. Первым послышался голос Марии-Антуанетты:

— Ты еще долго пробудешь здесь, моя любовь?

— Нет, любимая. Король Густав отправляется в путешествие, и я должен сопровождать его.

— И сколько оно продлится? — В ее голосе прозвучал страх.

— Не меньше восемнадцати месяцев, а может быть, и все два года…

Из уст Марии-Антуанетты вырвался крик отчаяния:

— Я не вынесу новой разлуки! Увидеть тебя снова только для того, чтобы выплакать тебе все мое сердце и тут же потерять — это выше моих сил!

— Ты никогда не потеряешь меня! — Его голос срывался, когда он произносил это обещание. — Я люблю тебя и буду любить всегда, пока не наступит мой смертный час. Не плачь, любимая! Несколько недель мы проведем вместе. Я обещаю тебе это. В Швеции еще не знают о моем возвращенииво Францию. Я буду делать все возможное, чтобы отсрочить отъезд в Стокгольм.

Вслед за этим последовала долгая пауза, посвященная страстным поцелуям. Влюбленные, очевидно, пересели к окну, потому что их голоса звучали теперь глухо и не совсем отчетливо, и тогда Роза принялась упорно читать книгу, сев как можно дальше от двери.

Однако буквы прыгали у нее перед глазами, и прочитанное тут же забывалось. Роза была изумлена. Какой же силой должна обладать любовь этих двоих, находившихся по ту сторону двери, чтобы выдержать четырехлетнюю разлуку! Бабушка рассказывала ей о вечной любви Маргариты к Огюстену Руссо, но это было в стародавние времена, и после того, что ей довелось наблюдать в Версале, походило на прекрасную сказку. Роза гордилась своим скептическим отношением ко всем романтическим чувствам, что позволяло ей разглядев, за каждым льстивым словом кавалера его истинную цель, словно она была ясно написана на его лице. Кроме того, в искусстве флирта с ней мало кто мог сравниться. Вот почему эта искренняя любовь так поразила ее. Чувства, которые испытывали друг к другу Мария-Антуанетта и Аксель фон Ферзен, были настолько возвышенными, что казались Розе почти нереальными. Но их голоса звучали правдой любви, печальной и трагической потому что у нее не было будущего, лишь одни мучительные расставания и редкие встречи втайне от всего остального мира.

— Если у вас обоих было хоть чуточку здравого смысла, вы распрощались бы сию минуту… — пробормотала Роза себе под нос. Ее очень раздражала безвыходность положения, в котором оказались граф и королева, и то, что никто на свете, в том числе и она, не мог помочь им. И в то же время ей очень хотелось, чтобы все те, кто постоянно клеветал на Марию-Антуанетту и обливал ее грязью, оказались сейчас здесь и убедились, что даже великая любовь не может заставить королеву пренебречь святыми узами брака.

Прошло около двух часов. И вот послышался скрип отодвигаемых стульев и звуки приближающихся шагов. Как только королева и граф вошли, Роза встала. На нее напала какая-то неожиданная, неизъяснимая робость — чувство, которое ей редко доводилось испытывать. У нее было такое ощущение, словно ее уличили в подслушивании через замочную скважину, хотя именно сама королева настояла на присутствии Розы в гостиной. Аксель подошел к ней и поцеловал руку.

— Мы полностью зависим от вашего доброго расположения, мадам маркиза.

— Никто не узнает от меня ваш секрет, сир.

— На ваши плечи ложится тяжелое бремя…

— Тем с большей охотой я принимаю его.

— Я безгранично благодарен вам.

Затем королева проводила его до дверей прихожей. Возвратившись, она расцеловала Розу в обе щеки:

— После того, что вы сделали для меня вчера вечером, я поняла, что обрела истинного друга, который никогда меня не предаст.

Подобных визитов в малый Трианон было много. Мария-Антуанетта, не доверяя своей выдержке и опасаясь, потеряв голову от счастья, сделать роковой шаг, при первой встрече с Акселем специально оставила дверь открытой, чтобы помнить о свидетельнице в соседней комнате. Возможно, эта память и выручила ее в тот раз. Однако затем она вновь обрела в себе силу воли и брала с собой Розу на эти встречи лишь с единственной целью — предупредить возможную клевету. Граф, достойный человек, чья любовь к Марии-Антуанетте была совершенно лишена эгоизма, на первое место ставил честь королевы и ее семейное благополучие и не позволял своей страсти возобладать над этими благородными соображениями.

— Вы помолвлены? — спросил он как-то Розу во время бала, танцуя с ней менуэт, который всегда танцевали так, что юбки развевались и открывали стройные ножки дам.

— Нет, да и к тому же я вовсе не собираюсь выходить замуж.

Граф улыбнулся, услышав, с какой категоричностью были сказаны эти слова, и поинтересовался:

— Но почему вы так решили?

— Моя бабушка никогда не заставит меня вступить в брак по расчету, потому что сама испытала невероятные несчастья, будучи в свое время принужденной к нему, а королева слишком добра ко мне, чтобы навязывать кого-либо в мужья. Время от времени мне нравится кто-нибудь из кавалеров, но все это мимолетные увлечения, ничего серьезного. Думаю, что так будет и дальше. Мне слишком дорога свобода!

Он продолжал улыбаться, но глаза его стали серьезными:

— Я тоже останусь свободным, но не по своей воле. Женщина, на которой я бы женился, для меня недосягаема, а других для меня не существует.

Роза была потрясена тем спокойным, обреченным тоном, с каким он произнес эти слова, и прониклась глубоким уважением к этому человеку из-за его беззаветной любви. Такая необычная, чистая, как горная вода, страсть была для нее непостижима, но ее сердце сжималось от боли: она вместе с ним переживала эту трагедию.

Несмотря на решимость Акселя до последнего оттягивать свой отъезд в Швецию, шведский посол уже уведомил Стокгольм о пребывании графа фон Ферзена в Версале, сделав это не без задней мысли. Посол восхищался благородством молодого человека, покинувшего французский двор и отправившегося в Новый Свет в тот момент, когда, по убеждению многих, Мария-Антуанетта уже была готова погибнуть в его объятиях. Но теперь ситуация, похоже, повторялась. Исполняя во время концерта в честь важного иностранного сановника любовную песню, королева выдала себя тем, что почти все время не сводила глаз с Акселя фон Ферзена. Чем скорее он окажется дома, в Швеция, тем будет лучше для нее, него и Швеции, которой вовсе ни к чему было портить отношения с могущественной Францией. К тому же посол относился к графу с симпатией и не желал, чтобы его многообещающая карьера оборвалась в самом начале из-за глупого увлечения.

Никто не знал, сколько горьких слез пролила Мария-Антуанетта в тиши своего кабинета после отбытия Акселя. Розе показалось, что именно с того момента в поведении королевы наступил перелом. Она стала более серьезной и сдержанной в поступках, часто терпеливо и не спеша обсуждала с королем государственные дела у него в библиотеке. Людовик любил советоваться с женой, без тени уязвленного самолюбия признавая ее превосходство там, где требовалось точно и быстро оценить ситуацию. Однако это имело и свою отрицательную сторону, ибо всю ответственность за последствия ошибок и просчетов возлагали теперь на нее даже в том случае, когда фактически виноват был кто-нибудь из министров. Аргумент у врагов Марии-Антуанетты был всегда один и тот же: если бы королева поменьше думала об удовольствиях и развлечениях, а побольше о серьезных делах, такого наверняка не случилось бы.

Роза видела, что поездки с детьми в малый Трианон в эти дни приносили королеве куда больше радости, чем светские развлечения, концерты и карты, вместе взятые.

Забеременев в третий раз, королева возликовала, и чаша ее счастья воистину переполнилась, когда она произвела на свет еще одного мальчика почти в скромном уединении — при этом присутствовали лишь две особы королевской крови. После первых родов, когда королева чуть было не испустила дух, Людовик распорядился, чтобы отныне посторонних лиц не допускали в помещение роженицы.

При крещении мальчика назвали Людовик-Карл. Вскоре королева забрала его к себе в малый Трианон. Он рос очень болезненным и хилым ребенком и доставлял Марии-Антуанетте много тревог своими болезнями. Она считала, что свежий сельский воздух благотворно скажется на здоровье всех троих детей, и старалась проводить с ними как можно больше времени в малом Трианоне.

В то августовское утро стояла чудесная погода, и королева, как всегда, сама правила лошадью, запряженной в легкую коляску. Младенец был на руках у Розы, а дофин и принцесса сидели по обе стороны от нее. Кормилица и служанка дофина ехали позади в такой же коляске. Принц, которому к тому времени исполнилось пять месяцев, несмотря на все усилия Розы, постоянно кричал, и она предложила всем вместе спеть несколько колыбельных и усыпить младенца.

— О, да! — в восторге подпрыгнула на своем сидении Мария-Тереза. Я выберу первую песенку.

— Нет, я! — сразу отозвался молчавший до этого дофин, утверждая свои права мужчины.

К тому времени, как спор был благополучно разрешен, коляска свернула с версальской брусчатки на пыльный проселок, и мелодичный голос королевы затянул колыбельную. Когда младенец, убаюканный песнями, заснул, впереди появились три всадника, а вслед за ними виднелись их вьючные лошади. Роза тут же догадалась, что это были иностранцы, скорее всего, англичане. С тех пор, как между Англией и Францией были восстановлены добрые отношения, хотя бы внешне, на континент хлынул поток англичан. Многие из них предпринимали эти поездки для завершения своего образования. Предполагалось, что молодые люди приобретут в Европе необходимый лоск, а заодно перебесятся подальше от родимых гнезд, не нанося урона репутации своих родителей.

Все они, возвращаясь из дальних странствий, привозили сувениры. Для украшения своих особняков англичане покупали картины современных художников, а также древние скульптуры, причем последние они иногда дарили какому-нибудь недавно открытому Лондонскому музею. Справедливости ради необходимо отметить, что во Францию стекались не одни англичане. Версаль стал настоящей Меккой для «паломников» всех национальностей. Кстати, в свое время начало этому положил Аксель фон Ферзен, предпринявший именно такую поездку. Лица знатного происхождения, вроде него, прибывали обычно с рекомендательными письмами от влиятельных сановников, в противном случае им приходилось гулять по парку и довольствоваться ролью экскурсантов, выжидая случая, чтобы попасть в Версаль, на какое-нибудь общедоступное празднество, желательно, конечно, с присутствием королевской четы. Однако, поскольку королева настояла на отмене публичных ужинов, шансы увидеть ее им короля для тех, у кого не было официального доступа во дворец, значительно уменьшились.

По мере того, как расстояние между коляской и тремя всадниками сокращалось, Роза все больше склонялась к мысли, что эти трое были англичанами. Среди них был человек постарше — очевидно, их наставник, в его задачу входило оберегать, насколько это было возможным, моральные устои своих подопечных от порочных соблазнов, а также знакомить их с архитектурой, живописью и скульптурой всех посещаемых стран, от Франции до Швейцарии и от Италии до Греции. Человек, скакавший позади с вьючными лошадьми, явно был слугой. Когда чужестранцы приблизились, старший из всадников приказал своим спутникам ехать друг за другом, чтобы дать коляске дорогу.

Широкоплечий и высокий, казавшийся на лошади еще более высоким, этот человек имел вид обеспеченного и хорошо воспитанного джентльмена, производя приятное впечатление своей статной, худощавой фигурой; он был одет в изумрудно-зеленый камзол и черную треуголку, украшенную прямым белым страусовым пером. На нем были черные сапоги для верховой езды, доходившие до бедер, обтянутых лосинами. Волосы его не носили следов пудры, что было вполне в духе тогдашней моды, и, собранные на затылке в косичку с бантом, по цвету не отличались от шляпы и сапог. Словом, в том, что касалось внешности, это был исключительно привлекательный молодой человек, а его загорелое лицо придавало ему вид морского разбойника. Это впечатление еще более усилилось, когда, заметив Марию-Антуанетту и Розу, он растянул рот в широкой улыбке, показав зубы, столь ослепительно-белые и ровные, словно их высек скульптор, заодно создав и выступающий вперед подбородок, от которого так и веяло самоуверенностью. Незнакомец приставил руку к уху, как будто желая послушать пение. Положение обязывало королеву замолчать, что она и сделала, а Роза и дети продолжали петь. Затем, когда этот джентльмен и коляска поравнялись, он снял треуголку и прижал ее к груди:

— Мои дорогие дамы, какая приятная встреча по дороге в Версаль! Вы — Венера и Диана, сошедшие с пьедесталов в парке и сопровождаемые херувимами!

Мария-Антуанетта грациозно наклонила голову, отдав дань этому смелому и замысловатому комплименту, понимая, что этот путешественник не имеет представления о том, кто они такие, а Роза, не переставая петь, заглянула ему прямо в глаза, проносясь мимо в коляске. У этого англичанина, как ей удалось заметить, зрачки были зеленые и хищные, как у кота.

— Какой наглец! — заметила Мария-Антуанетта довольно добродушным тоном, как только они оказались за пределами слышимости. Она безжалостно третировала тех, кого недолюбливала, но по отношению к тем, кто ошибался, пребывая в счастливом неведении, всегда проявляла снисходительность.

— Да, в этом нет никакого сомнения, — согласилась Роза, с трудом поборовшая искушение повернуть голову и посмотреть этому англичанину вслед. Ей очень хотелось увидеть выражение его лица в тот момент, когда он узнает, кому принадлежит коляска с королевским гербом. Она чуть было не рассмеялась, когда живо нарисовала в своем воображении эту сцену. В то же время в этом молодом человеке было нечто такое, от чего у нее по всему телу пробежала мелкая приятная дрожь.

Она переночевала в малом Трианоне, но следующим утром покинула его: туда прибыла мадам Елизавета, сестра короля, очень спокойная, радушная женщина, которая тепло относилась к своей невестке. Ее сопровождала мадам де Ламбаль и некоторые другие фрейлины королевы. Мария-Антуанетта доверила Розе письмо, которое та должна была отослать графу фон Ферзену. Письмо она положила в сумочку, ручку которой обвязала вокруг запястья, и теперь, весело помахивая ей, шла по тропинке вдоль Большого канала. Придя в Версаль, Роза намеревалась затем поехать в Шато Сатори, а письмо отправить по пути.

Утро выдалось просто замечательное, и Роза не жалела о том, что решила прогуляться пешком. Она вышла на эту тропинку, пройдя через сад, находившийся между любимой обителью королевы и Трианоном. Прямые, стремительные солнечные лучи вонзались в воду и заставляли ее искриться так же ослепительно, как бриллианты, которые любила надевать возбудившая всеобщую неприязнь и зависть первая дама Франции. Тропинка делала несколько поворотов под прямым углом, повторяя крестообразную форму ответвления канала, а затем опять устремлялась по прямой в восточном направлении. Роза, глаза которой были защищены от яркого солнца широкими полями шляпки, прищурилась, пытаясь разглядеть вдали Версаль, но увидела на горизонте лишь очертания его крыш. Путь был неблизким, но не утомительным, несмотря на начинавшуюся жару, потому что над тропинкой нависали густые ветви деревьев, в тени которых ощущалась приятная прохлада. Здесь редко кто ходил, и сейчас Роза погрузилась в свои размышления, к ним весьма располагало это пустынное место, куда изредка забредали лишь любители дальних прогулок. Немного устав, она отдохнула, посидев на траве, и попыталась мысленно представить, как выглядел Большой канал в царствование короля-солнце, когда по нему плавали экзотические суда. В эллинге стояло несколько парусных шлюпок на тот случай, если кому-то вздумается покататься по каналу, но ни король, ни королева не увлекались водными прогулками. Придворные, как всегда, были слепыми рабами моды и ждали, пока кто-то сделает первый шаг, чтобы потом всем скопом последовать его примеру. Вот и сейчас в этот душный августовский день на водной глади не было видно ни единого паруса. Неумолимая мода приказывала своим приверженцам изнывать от жары.

Роза уже хорошо различала вдалеке фонтан Аполлона, вздымавший свои мощные струи высоко в воздух, словно выстреливая ими из пушки. Ее поразило огромное количество людей, гулявших рядом с фонтаном. Казалось, из чьей-то гигантской пригоршни на парк высыпали сотни цветных блесток.

Свернув с тропинки, Роза направилась к цветнику. Гулявшие весело переговаривались на многих языках, но Роза не обращала на них внимания, пока кто-то не окликнул ее.

— Мадемуазель! На минутку, прошу вас!

Она обернулась. Это был тот англичанин. Его высокая фигура четко выделялась да фоне каскада из струй воды. Сейчас он выглядел не менее впечатляюще, чем Аполлон в своей небесной колеснице, но лицо его было более серьезным, а одежда отличалась изысканностью. Очевидно, его вчерашнее одеяние, напоминавшее цветами попугая, было не более чем проявлением апломба честолюбивого и гордого, если не заносчивого, иностранца по прибытии в чужую столицу. Сейчас он стоял и с усмешкой разглядывал ее.

— Что вам угодно, сир? — Роза инстинктивно насторожилась. Она почувствовала, как кровь быстро запульсировала у нее в венах, и это ощущение и тревожило ее, и приятно возбуждало.

— Я допустил вчера глупейшую бестактность. Позже мне стало известно, что женщина, с которой я разговаривал на дороге, была королева. Мы только что миновали малый Трианон, и я должен был и сам догадаться, но кто бы мог подумать, что королева Франции будет распевать детские песенки и путешествовать в обществе лишь своих детей и служанки?

Роза, обидевшись, резко вдохнула воздух и собиралась уже уведомить незнакомца, что он сделал еще одну ошибку, но тут чувство юмора остановило ее:

— А разве английская королева так не поступает? — спросила она с деланной наивностью.

Англичанин рассмеялся и покачал головой:

— Никогда. Она слишком степенная особа. Скажите, не обиделась ли на меня ваша повелительница?

— Вы ее застали врасплох, но не разозлили.

— Слава Всевышнему, а то завтра я должен быть представлен ей!

«Все ясно, — подумала Роза. — Значит, он из тех, кто является сюда, предварительно заручившись рекомендательными письмами, и наверняка принадлежит к какому-нибудь старинному аристократическому роду у себя в стране, если его примет сама королева, а не какой-нибудь второстепенный министр». Она сказала:

— Прием состоится, как всегда, после полудня в государственных апартаментах королевы.

— Мне так и сказали. — Его губы плотно сжались, и уголок рта слегка искривился, когда он озадаченно уставился на нее. — А откуда вам известно, что я англичанин? Я всегда гордился тем, что говорю по-французски без малейшего акцента: с тех пор, как я сошел на ваш берег в Кале, меня все время принимали за француза.

Роза пожала плечами:

— Вы говорите как настоящий парижанин и легко можете сойти за моего соотечественника, однако произношение — это еще не все. Одежда на вас явно английского покроя, и это сразу же бросилось мне в глаза. Я уже знакома с вашей модой, потому что королева предпочитает английские костюмы для прогулок верхом. — Она уже собиралась было добавить, что ей самой нравится английский стиль во всем, что касалось верховой езды, но вовремя прикусила язык. Служанка явно не могла совершать верховых прогулок. — Вы родились во Франции?

— Нет. Но еще будучи в Англии, я познакомился со многими французами, которых надеюсь повстречать теперь. Это страна моих предков. В нашей семье издавна заведено, что все дети должны в равной степени владеть обоими языками и поэтому нас всегда, даже тогда, когда наши страны находились в состоянии войны, воспитывали французские няни, гувернантки и наставники. — В его глазах загорелся шаловливый огонек. — Но еще ни разу мне не доводилось встречать няню, которая могла бы своей красотой сравниться с вами. Как вас зовут?

Немного поколебавшись, Роза ответила:

— Роза де Шуард.

— Ричард Олдингтон. — Он шагнул вперед и, подступив к ней вплотную, взял ее за подбородок. — Мне бы очень хотелось увидеть вас снова, Роза.

Она резко отшатнулась. Шутка зашла слишком далеко.

— У вас будет такая возможность! — прозвучал ее рассерженный голос. — Я обещаю вам, — с этими словами она повернулась и продолжила свой путь.

— Я буду с нетерпением ждать этого момента мадам маркиза!

Так значит, он заранее знал, кто она такая. Наверное, кто-нибудь из придворных, гулявших у фонтана, подсказал ему, когда она проходила мимо. Она даже не знала, возмущаться или же расценивать поведение Ричарда как забавный случай, поэтому ее реакция отражала смесь этих чувств.

В течение короткого пребывания в Шато Сатори Роза проявляла признаки задумчивости и рассеянности, и от наблюдательной Жасмин это не ускользнуло. Казалось, мысли девушки витали в совершенно другом месте.

— Ты чем-то обеспокоена, дитя мое?

Роза, встряхнула своими пышными локонами, словно отбрасывая в сторону тревожные раздумья:

— Нет, бабушка. Наверное, просто устала. Сегодня утром я решила прогуляться пешком от малого Трианона до Версаля.

— В такую жару! Как только с тобой не приключился солнечный удар!

Они сидели в помещении, известном под названием Прохладной гостиной. Такие комнаты имелись во многих особняках, подобных Шато Сатори, чтобы спасаться от жары: и пол, выложенный зеленой мраморной плиткой, и такого же цвета портьеры на окнах способствовали тому, что здесь казалось прохладнее, чем было на самом деле. Роза встала с кресла и принялась ходить по комнате.

— Признаюсь, что я солгала тебе. Меня взволновала встреча с одним англичанином — ну, ты знаешь, из тех, кто ездит по Европе якобы в познавательных целях. — И затем она рассказала обо всем, что произошло. — Это очень бесцеремонный, самодовольный и опасный тип. Таким людям ни в коем случае нельзя доверять, тем более, если ты женщина. Я видела в Версале многих мужчин подобной породы и, поверь, он воплощает все самые отрицательные ее качества. В то же время в течение нескольких минут он казался самым привлекательным мужчиной, какого мне когда-либо доводилось встречать. Он даже насмешил меня! — В голосе Розы слышалась ирония. — А может, во, время прогулки со мной действительно случился солнечный удар, и это подействовало на мои мозги? — Она подошла к Жасмин и села на пуфик у ее ног.

— Все возможно, — сухо заметила Жасмин. — Мне, например, никогда не удавалось выразить весь богатый и противоречивый характер человека всего лишь в нескольких словах, как это сделала ты. Я бы посоветовала тебе подождать, пока у этого англичанина не пройдет возбуждение от первых дней пребывания в Версале, а затем уже давать какую-то оценку.

— Бабушка, дорогая! — Роза, как котенок, ластилась к Жасмин, уткнувшись подбородком в ладонь ее старой, иссохшей руки. — Если этот человек окажется лучше, чем я думаю, то тебе неплохо было бы самой взглянуть на него.

Жасмин погладила другой рукой густые кудри внучки. Наконец-то появился маленький луч надежды. Неужели ее Роза стояла на пороге большой любви? То, что молодой англичанин смог рассмешить ее внучку, говорило в его пользу. За всю свою замужнюю жизнь Жасмин не могла припомнить ни единого случая, когда Сабатин дал ей повод хотя бы для улыбки.

В салоне Знати, тронном зале королевы, шел прием лиц, значившихся в списке представлявшихся ко двору. Мария-Антуанетта, заметно пополневшая после рождения последнего ребенка, восседала в кресле под балдахином и взирала на тех, кто по очереди подходил и останавливался в некотором удалении от трона. После соответствующей церемонии она задавала несколько вопросов, и представлявшийся должен был, откланявшись, выйти, пятясь задом. На королеве и всех присутствующих были их лучшие платья и драгоценности. Роза вместе с другими фрейлинами стояла в стороне, обратившись спиной к портрету Людовика XV, где он был изображен в коронационной мантии. Каждый раз, когда герольд торжественно провозглашал очередное имя, сердце Розы начинало учащенно биться, но пока что Ричард Олдингтон, очевидно, ждал своей очереди в приемной. Перед королевой прошли два посла и несколько знатных дам. Нетерпение девушки возрастало по мере того, как королева не спеша, обстоятельно беседовала с каждым из этих людей. Сегодня Мария-Антуанетта была совершенно не похожа на женщину, которая в малом Трианоне пренебрегала светскими условностями. Она безупречно и с достоинством выполняла свои государственные обязанности.

— Лорд Олдингтон.

Сердце чуть не выпрыгнуло у Розы из груди. Сегодня Ричард был почти неузнаваем. С серьезным, почти суровым лицом, тщательно завитыми волосами, одетый в серо-голубой атласный камзол с серебряными позументами и со шпагой, слегка покачивавшейся сбоку в такт его шагам, он приблизился к трону, отвесил низкий поклон, а затем посмотрел королеве прямо в глаза с уважением, но без всякого подобострастия. Та же, в свою очередь, и вида не подала, что узнала в нем молодого повесу, который посмел вести себя с ней столь развязно.

— Вы путешествуете по Европе с целью пополнить свои знания, лорд Олдингтон, не так ли?

— Да, Ваше величество.

— От вашего крестного отца, герцога Дорсетского, и посла Англии при французском дворе мне известно, что вы интересуетесь ботаникой и завтра покидаете нас.

— Вы нравы, Ваше величество. Посол настаивает на том, чтобы на обратном пути я остановился в Париже и провел здесь три-четыре месяца. Я обязательно последую его совету. Сейчас же я крайне стеснен во времени, так как спешу в Болонью, где должен прослушать курс Лекций по ботанике в местном университете.

— Вы говорите по-итальянски так же хорошо, как и по-французски?

— Не совсем, но я могу свободно изъясняться на этом языке.

— Как случилось, что вы стали интересоваться растительным миром?

— Наше семейное поместье находится в Истертоне, графство Кент. Мы владеем обширными землями, включающими тысячи акров пашни, лугов и лесов. Рядом с домом расположены цветники и теплицы. Все детство я провел там, собирая многочисленные коллекции и гербарии, отсюда в мой интерес к ботанике.

— Если у вас сейчас нет времени посетить оранжереи и ботанические сады в Версале, то, может быть, вы сделаете это на обратном пути?

— Это посещение доставит мне огромное удовольствие, Ваше величество.

— В теплицах Трианона также выращиваются некоторые весьма редкие цветы.

— Я почту за честь прибавить какой-либо новый сорт к уже имеющимся у вас, если во время путешествий мне представится такая возможность.

— Мы с благодарностью примем ваш дар. В любом случае, желаю вам успеха. Включает ли круг ваших интересов также изящные искусства?

— Разумеется. Я хочу увидеть все, от Сикстинской капеллы до Парфенона.

Королева задала ему еще несколько вопросов, прежде чем в заключение пожелать счастливого пути. Аудиенция закончилась.

Роза подумала, что лорд Олдингтон не заметил ее, но, уже подойдя к выходу, он слегка повернул голову и бросил в ее сторону взгляд отчаянных, веселых глаз, длившийся не больше секунды, но сказавший о многом. Этот взгляд словно кричал, громко, во всеуслышание, что Роза в своем придворном одеянии была для Ричарда самой красивой женщиной в тронном зале. То же самое Роза подумала о нем и не смогла сдержать легкую улыбку, но тут же заметила, что на нее как-то странно смотрит мадам де Ламбаль. Она сразу напустила на себя серьезный, благочестивый вид, однако ничего не могла поделать с уголками рта, которые продолжали дергаться сами собой. Как жаль, что этот англичанин уезжает! Возможно, пройдет целых два, а то и три года, пока он снова появится здесь. К тому времени она наверняка забудет его, так же, как забыла всех других мужчин, которые время от времени возбуждали ее интерес. Но самое большое сожаление вызывало у нее то, что бабушка не увидит Ричарда. Это казалось ей очень важным, хотя она и сама не могла себе толком объяснить причину. Наверное, было бы забавно увидеть столкновение столь разных характеров и услышать мнение умудренной жизненным опытом, почтенной женщины об этом красивом нахале.

В тот вечер Роза, покинув свои комнаты, где ей пришлось в пятый раз за день менять платье, спускалась по лестнице. Диана, шедшая сзади, поддерживала подол, чтобы он не запачкался о ступеньки, а сама Роза приподняла платье спереди из боязни наступить на его нижний край, обычно касавшийся пола. В этой части Версальского дворца лестницы были такими же узкими и крутыми, как и в доме какого-нибудь мещанина. Площадки этажей были отделены от лестницы стеклянными дверями во избежание сквозняков. Недалеко от апартаментов Розы находилась небольшая каморка, которую король превратил в кузницу, и сейчас ей были слышны удары молота о наковальню и пыхтение мехов горна. Очевидно, Людовик увлекся работой и забыл о времени, хотя ему уже давным-давно следовало быть в другое месте.

— Осторожней, мадам! — предупредила горничная. — Не так быстро, пожалуйста!

Роза замедлила шаг. Ей оставалось преодолеть последний пролет, как вдруг снизу послышались шаги. Кто-то поднимался навстречу. Роза остановилась на площадке, потому что разминуться на лестнице не было возможности. Внезапно в свете стеклянного фонаря, освещавшего поворот лестницы, появился Ричард и при виде Розы замер на месте.

— Ах, вот вы где! — радостно воскликнул он и, прыгая сразу через две ступеньки, устремился наверх. Став на ступеньку ниже маленькой площадки, на которой стояла Роза, он протянул ей прелестную алую розу из тех, что, как ей было точно известно, росли в южном цветнике. — Я обегал весь этот лабиринт и нигде не мог вас найти. Мне нужно поговорить с вами.

— В самом деле? — Она вдохнула тонкий аромат розы и недоуменно приподняла брови, выражая крайнее изумление. — Но сейчас это невозможно! Разрешите мне пройти.

— Позвольте вам помочь. — Ричард подал ей руку, а затем, задрав голову, посмотрел на Диану. — Я позабочусь о вашей госпоже.

Роза с деланным раздражением топнула изящной ножкой по деревянному настилу площадки. В действительности эта просьба доставила ей большое удовольствие, но она решила не давать Ричарду командовать собой:

— Не мешайте мне, сир! Если хотите помочь, то спуститесь по этой лестнице и узнайте, не прибыл ли мой портшез.

— Да, он там. Я только что прошел мимо него. А куда вы направляетесь, позвольте поинтересоваться?

— На службу к королеве.

— В качестве кого?

— И все-то вам нужно знать! Вы просто поражаете меня своей настырностью. Я должна присутствовать сегодня вечером на концерте, который будет давать один скрипач для Их величеств в кабинете королевы.

Она не стала пояснять, что скрипач этот был родом из Австрии, и поэтому его выступление не должно было привлекать особого внимания.

В Позолоченный кабинет был приглашен лишь узкий круг лиц. Люди в последнее время с подозрением относились ко всему, что делала или говорила королева, и с ее стороны было бы неблагоразумно афишировать связи со своей родиной, какими бы безобидными они ни казались.

— Ваше присутствие там обязательно?

Роза надменно вздернула подбородок:

— Что за вопрос! Сразу видно, что вы новичок в Версале. А теперь, будьте добры, дайте же мне, наконец, спуститься по лестнице!

Ричард попятился назад, не сводя глаз с ее лица.

— А когда закончится концерт?

— Не знаю. Наверное, не раньше одиннадцати.

— И тогда вы, наконец, освободитесь?

— Нет. Я должна буду еще присутствовать при отходе королевы ко сну.

— Так значит, в полночь?

— Возможно.

— В этот час в городе начинается самое веселье. Во всяком случае, так мне сказали. Давайте сходим куда-нибудь потанцуем.

— Это совершенно исключено! — Если бы это зависело только от Розы, она, не задумываясь, пошла бы с ним куда угодно, чтобы устроить ему какую-нибудь проказу, но ее могли узнать, и любые сплетни о фрейлине неизбежно повредили бы и репутации самой королевы, а этого Роза допустить не могла. — Я никогда не покидаю в этот час пределов Версаля с незнакомцем.

— Но ведь мы уже встречались три раза! Какие же мы незнакомцы? — Он нарочно загородил ей проход, расставив руки в стороны и заставив Розу заглянуть в его смеющиеся глаза, которые говорили гораздо больше, чем все слова, которые он произнес. — Сжальтесь же надо мной! Из-за этих поисков я опоздал на прием в апартаментах одного важного сановника в северном крыле, куда меня пригласили вместе с дядей.

Роза обратила внимание на его руки, которые он с мольбой протянул к ней. У всех этих расфранченных придворных фатов они были вялыми и холодными на ощупь, как мертвая рыба, а руки Ричарда были сильными, с широкими ладонями и длинными, ловкими пальцами. Невольно она представила, как Ричард бережно расправляет ими лепестки цветка или проникает внутрь какого-нибудь растения, и, к своей досаде, почувствовала, как ее щеки залились малиновым румянцем. От смущения ее ответ прозвучал более резко, чем она хотела:

— Тогда вам лучше взять портшез, который доставит вас на прием, а то вы будете плутать до утра, а меня оставьте в покое.

Выражение его лица стало серьезным, но она прочитала на нем удивление, а не обиду. Он повернулся и пошел впереди. Диана, ставшая невольной свидетельницей этой сцены, завистливо подумала, что уж она-то не упустила бы случая развлечься в обществе этого прекрасно сложенного, невероятно привлекательного мужчины, от одного взгляда которого можно было растаять на месте. Следуя за хозяйкой и продолжая поддерживать легкие складки ее платья, она надеялась, что Роза все же смягчит свое сердце и передумает. Ведь и раньше ее госпоже случалось играть с огнем, и всегда она выкручивалась из любого положения. Неужели она боится этого англичанина? Это совсем не похоже на нее…

Они спустились с лестницы. Внизу ждал портшез с гербом маркизы де Шуард на стенках. Роза забралась в него и уселась на сидение, обтянутое, как и все внутри, голубым атласом. Дверца захлопнулась, но вечер был очень теплым, и окна портшеза остались открытыми. Ричард в отчаянии приблизил лицо к окну и быстро проговорил:

— Сегодня! В полночь! В Бальной роще!

В этот момент носильщики подняли портшез.

Роза лукаво улыбнулась Ричарду и закрыла лицо веером. Носильщики быстрым шагом двинулись вперед, оставив изумленного Олдингтона, который долго смотрел на удалявшийся портшез.

— Она придет? — спросил он Диану, не оборачиваясь.

— Трудно сказать. — Ответ был правдивым. — Не прикажете ли кликнуть для вас портшез, сир?

— Что? — Похоже, что он все еще никак не мог собраться с мыслями. — Портшез? Ах, да, сделайте милость!

Диана подошла к двери и крикнула:

— Эй, носильщики!

Почти в ту же секунду появился портшез.

Была как раз полночь, когда Роза покинула опочивальню королевы. Весь вечер она повторяла себе, что не пойдет на свидание, и теперь у нее уже не осталось другого выбора, и не потому, что она немного опоздала бы (Ричард наверняка учел это), а потому, что в своем светлом платье, порхая, как светящийся мотылек в ночи, она привлекла бы к себе внимание. Она увидела Диану, которая ждала с черным домино, висевшим у нее на руке.

— Ты очень заботлива, — сказала Роза Диане, когда та набросила ей на плечи домино. Горничная отозвалась усталым, сонным голосом:

— Да ведь ночи-то холодные, мадам!

Роза натянула на голову капюшон и вышла из дворца с западной стороны. Факелы ярко освещали парк, но нигде не было и следа никаких гуляний и танцев. Она сбежала с крыльца и направилась по дорожке, которая вела мимо водного цветника по проспекту Бахуса и Сатурна к Бальной роще. Когда ее глаза привыкли к темноте, она увидела впереди высокую фигуру, закутанную в плащ, которую вел другой закутанный в плащ человек с фонарем в руке. Без сомнения, это был Ричард со слугой, который знал парк. Роза не стала окликать их, не будучи уверенной, что, кроме них, там никого нет, а вместо этого тихо последовала за этими фигурами, благо ее шелковые туфельки позволяли ступать совсем бесшумно. Однако вместо того, чтобы свернуть к Бальной роще, две темные фигуры двинулись в противоположную сторону и Роза, следуя совсем близко, увидела женщину в светлом платье и большой шляпе, столбца у деревьев.

И тут она сообразила, что попала на чужое свидание. Осознав эту ошибку, причиной которой не в последнюю очередь явилась ее собственная непоследовательность, Роза хотела было немедленно уйти, но на ее несчастье слуга отошел в сторону и загородил ей путь к отступлению. У Розы не было иного выбора, кроме как остаться. Заметить ее здесь никак не могли, ибо ее фигура в черном домино полностью сливалась с кустами, рядом с которыми она стояла. Парочка шепталась, и Роза заметила, что слуга прислушивается к тому, что они говорят и, находясь в более выгодном по сравнению с ней положении, вполне мог слышать разговор влюбленных. Затем до слуха Розы долетела одна фраза, произнесенная женщиной:

— Это забыто. Прошлое не повторится.

После ее слов мужчина в плаще, встав на колени, стал целовать ей руки и что-то возбужденно шептать. В этот момент слуга передвинулся ближе, чтобы не упустить ни единого слова, и Роза воспользовалась внезапно появившейся возможностью и незаметно ускользнула. Запыхавшись, она вбежала в Бальную рощу, ожидая, что навстречу ей выйдет Ричард. Единственный горевший факел освещал каскады фонтана, распадавшегося в воздухе мириадами брызг, сквозь которые была видна совершенно пустынная площадка, вымощенная мрамором. Здесь не было ни души. Ей трудно было примириться с мыслью, что Ричард не стал ее ждать. Скорее всего, он и вовсе не приходил. Ведь, в конце концов, она не ответила ему ничего определенного. Вечером он вполне мог встретить хорошенькую женщину, которая с радостью позволила бы ему выйти из рамок обычного легкого флирта.

Мысли Розы вернулись к парочке влюбленных, находившихся в другой роще. Почему она решила, что высокий мужчина в плаще был Ричард? Слова женщины эхом прозвучали у нее в ушах. Он упомянул, что во Франции у него есть друзья. А разве нельзя предположить, что он имел свидание с какой-то француженкой, с которой еще раньше познакомился в Англии? Таинственность этой встречи заставляла думать, что женщина была замужем. Кем бы ни была незнакомка, она явно страдала отсутствием вкуса, иначе не стала бы в полночь надевать шляпку. Эта деталь особенно врезалась Розе в память. А может, это была обычная проститутка!..

Охваченная гневом, Роза бросилась вон из Бальной рощи, но затем любопытство взяло вверх и вновь привело ее к месту тайной встречи. Там уже никого не было, и лишь в траве что-то смутно бледнело. Роза подошла поближе и подняла цветок. Это была роза, точно такая же, как и та, которую ей подарил Ричард несколькими часами ранее. В порыве ярости она отшвырнула её и побежала назад во дворец, на сей раз совершенно исключив любую возможность совпадения. Боль сжимала ее сердце.

А в это время в другой части парка, в колоннаде, все еще ждал и надеялся Ричард. Он находился здесь с одиннадцати часов вечера. Место свидания было выбрано им случайно. Он совсем не знал огромного парка, но однажды, разговаривая с кем-то из придворных, упомянул, что был в месте, окруженном со всех сторон фонтанами, и ему сказали, что это и есть Бальная роща.

Где-то вдали часы пробили половину первого. Он не двинулся с места, но к двум часам ночи стало ясно, что его надеждам не суждено было сбыться. Мечты о том, что они будут переписываться и что он снова увидит Розу, рухнули. Ричард, расстроенный и подавленный, вышел из колоннады через арку. Образ Розы, похожей на красивую колдунью, не давал ему покоя. Вторая роза, пунцово-красная, которую он намеревался подарить ей, так и осталась лежать на мраморной скамейке.

ГЛАВА 19

Стояла прекрасная солнечная погода. Роза весело проводила время в Деревушке с королевскими отпрысками и их гувернанткой, герцогиней де Полиньяк. Королева тоже сначала присоединилась к ним, пока, к своему большому сожалению, не была вынуждена возвратиться в малый Трианон, где у нее была назначена аудиенция ее ювелиру, мсье Бемеру, который просил срочно принять его.

Рассчитав, что аудиенция должна уже подойти к концу, Роза тоже отправилась в малый Трианон. Она хотела воспользоваться случаем самой побеседовать с ювелиром. Дело было в том, что у нее из броши выпала и потерялась жемчужина, и теперь ей нужно было заказать точно такую же. Однако случилось то, чего она совсем не ожидала.

Уже на ступеньках крыльца ее встретила мадам Кампан, одна из фрейлин, которую Роза хорошо знала.

— Немедленно идите к королеве! — произнесла она прерывистым голосом. — У нее большие неприятности.

Роза взбежала наверх и в будуаре обнаружила королеву с заплаканными, покрасневшими глазами и пепельно-серым лицом. Она сразу же обратилась к Розе:

— Случилось ужасное несчастье! Я прямо не знаю, что делать и у кого просить совета и помощи. Только что мсье Бемер утверждал на основании какой-то нелепой истории, что я якобы должна ему полтора миллиона ливров за то алмазное ожерелье, которое он несколько раз пытался всучить мне.

В памяти Розы сразу же всплыло это великолепное ожерелье из нескольких нитей бесподобных бриллиантов, блеск которых ослеплял. Не удивительно, что оно стоило бешеных денег.

— Но, Ваше величество, я же сама была с вами в тот последний раз, когда вы наотрез отказались приобрести у мсье Бемера это знаменитое ожерелье!

— Да, я помню. Возможно, мне придется призвать вас как свидетельницу, чтобы подтвердить публично этот факт. — Нервничая, Мария-Антуанетта встала с софы, где она сидела, и принялась ходить по будуару, заламывая руки.

Сначала ей очень хотелось купить ожерелье, но потом стало известно, что оно было заказано покойным королем для мадам дю Барри, которая не успела получить его лишь потому, что Людовик XV скончался еще до того, как мсье Бемер успел завершить работу. Все связанное с этой одиозной женщиной было для Марии-Антуанетты предано анафеме, и поэтому у нее сразу же возникло отвращение к ожерелью. И совсем недавно она с радостью вспомнила о своем отказе, ведь для покупки пришлось бы залезать в долги, а именно сейчас они с королем старались урезать расходы на свои личные нужды в связи с отчаянным финансовым положением, в котором оказалась Франция. Гнев душил королеву, мешая ей говорить. Кое-как справившись с эмоциями, она произнесла:

— Хуже всего то, что, по словам мсье Бемера, кардинал де Роган купил ожерелье по моему поручению и вручил расписку с моей подписью!

Изумленная Роза уставилась на нее, не веря своим ушам:

— Но ведь вы с ним уже несколько лет не разговариваете!

— Совершенно верно, мадам маркиза. Даже когда он осмелился приехать сюда, я отказалась принять его и послала объясняться с кардиналом мадам де Ламбаль. — Королева всплеснула руками. — Я чувствую, что за всем этим стоит кто-то хитрый и весьма искушенный в подлостях. Мне подстроили ловушку, но одно я знаю точно: кардинала арестуют и будут судить за то, что он, прикрывшись моим именем, украл ожерелье. Я докажу, что он лжец и вор!

Это было началом скандала, который потряс всю страну. Известный своейнепроходимой тупостью кардинал де Роган дал обвести себя вокруг пальца двум отъявленным мошенникам, которые ловко использовали его желание подольстить королеве и стать самым влиятельным вельможей Франции. Роза с ужасом узнала, что стала невольной свидетельницей трюка, с помощью которого кардинала убедили в том, что он наконец-то завоевал благосклонность королевы. Для этой цели преступники наняли молодую проститутку, которая при плохом освещении запросто могла сойти внешне за Марию-Антуанетту, и та, встретившись с кардиналом ночью в роще Венеры в Версальском парке, умело разыграла спектакль, сказав де Рогану, что она простила ему все его прошлые козни.

— Я видела их… — призналась Роза Жасмин, которая многозначительно изогнула брови, услышав, что ее внучка направлялась на ночное свидание. — Мне это сразу показалось очень странным, однако я и предположить не могла, что та молодая женщина изображала королеву. В то же время я подумала, что ни одна придворная дама не наденет нарядную шляпку в такой поздний час. На ней была широкополая шляпка с лентой вокруг тульи, одна из тех, что вошли в моду после того, как их стала носить королева. Если бы у кардинала было самое элементарное представление о женской моде, он в мгновение ока сообразил бы, что перед ним самозванка!

Жасмин отозвалась репликой в духе того, что самоуверенность мужчин, считающих себя неотразимыми, никогда не приводила их к добру, и в этом и заключается причина падения кардинала. Затем она посмотрела на Розу проницательными глазами:

— И чем же закончилось твое свидание?

Роза сделала постную физиономию:

— Ничем.

Жасмин была слишком тактична, чтобы продолжать дальнейшие расспросы и, погрузившись в молчание, стала размышлять о кардинале, который в это время томился в печально известных казематах Бастилии в ожидании судебного процесса, целью которого было восстановить доброе имя королевы. И все-таки король поступил неправильно, — подумала Жасмин, — арестовав кардинала в зале Зеркал при большом скоплении людей, когда тот в парадной мантии направлялся в королевскую часовню, чтобы отслужить мессу. Этот безумный акт мести шокировал многих знатных дворян, которые считали арест кардинала бессмысленным, поскольку тот никуда не собирался бежать. И опять во всем обвинили королеву и, надо признать откровенно, не без оснований. Король явно испытывал сильное давление со стороны королевы, желавшей побыстрее расквитаться с виновником скандала.

В следующем, 1786 году состоялся процесс, которого все с нетерпением ждали, и в последний день мая кардинал де Роган был полностью оправдан, а оба мошенника получили по заслугам. Что же до главного предмета разговоров, алмазного ожерелья, то его следов так и не было обнаружено: очевидно, преступники еще до ареста успели распродать по одному все бриллианты. Триумф кардинала де Рогана сразил Марию-Антуанетту наповал. В течение всего времени, пока кипели страсти, симпатии большинства были на стороне де Рогана. Люди наивно полагали, что кардинал нарочно хочет взять вину на себя, чтобы обелить королеву, и данный приговор лишь подтвердил их предположения. В этом случае известная всем любовь Марии-Антуанетты к драгоценностям обратилась против нее, так же как и все ее экстравагантные выходки и прошлые долги, которые всегда вызывали в народе ропот и озлобление. Люди совершенно проигнорировали тот факт, что сейчас это уже была не та легкомысленная юная королева, не обремененная детьми и не желавшая обуздывать свои желания, которой она была когда-то.

— Я вижу, вы уже пролили слезы огорчения, искренне переживая за меня, — взволнованно сказала королева Розе, только что узнавшей о приговоре суда. — Да, я заслужила их, потому что меня сделали козлом отпущения за грехи остальных. Я ожидала найти честное, непредвзятое правосудие, но вместо этого судьи постарались сделать все, чтобы опорочить мою репутацию.

Вся эта злобная шумиха приводила Розу в отчаяние. Люди из всех слоев общества, от придворной знати до нищих, обитавших под мостами, почти открыто выражали свою ненависть к «надменной австриячке». Злобные пасквили, поливавшие ее грязью, распространялись на каждом углу, из рук в руки переходили порнографические карикатуры на Марию-Антуанетту, и особенно прискорбно было, что такое случалось даже на вечеринках, устраивавшихся в частных апартаментах самого Версаля, где жили титулованные вельможи. Беда не ходит одна, и королеву постигло новое несчастье — заболел ее любимый старший сын. Мария-Антуанетта потеряла былой блеск и заметно осунулась. Развлечения теперь почти не интересовали ее.

Роза искренне сожалела о том, что на месте кардинала де Рогана тогда в роще не оказался Ричард. Случись это, и скандала с алмазным ожерельем просто не было бы как такового. Теперь она думала, что Ричард не был по-настоящему увлечен ею. Сколько бы она ни старалась выбросить из головы все мысли о нем, заноза в сердце вонзалась еще глубже, и это приводило ее в бешенство. Она злилась на себя за то, что не могла забыть случайного чужестранца, и приписывала свои страдания уязвленному самолюбию.

Однако со временем разыгравшиеся страсти начали утихать, а вскоре случилось событие, принесшее королеве немалую радость и отодвинувшее на задний план все огорчения. У нее родилась еще одна дочь — Софи. Казалось, королева опять воспрянула духом — настолько она преобразилась в эти недолгие месяцы, но увы, не прошло и года, как разразилась новая трагедия — Софи внезапно скончалась. Безутешная королева долго носила белый траур — особый знак скорби по умершей особе королевской крови из династии Бурбонов; казалось, этот траур впитался в поры ее лица, на котором теперь не было заметно ни одной живой краски. Несчастья не переставали обрушиваться на бедную мать: здоровье дофина катастрофически ухудшалось. У него появилось искривление позвоночника и атрофия конечностей. Мальчик стоически переносил страшные боли. Королева и Роза постоянно дежурили у ложа больного и, взяв его за руку, читали разные забавные, увлекательные истории, в то время как он лежал, привязанный к доске. Этим способом придворные врачи тщетно пытались выпрямить его позвоночник.

— Я скоро совсем выздоровею, мамочка, — часто говорил он матери, когда после очередного сеанса лечения она на руках переносила его в постель.

— Обязательно, сердце мое! — преувеличенно, бодрым тоном отвечала она, стараясь скрыть свои тревоги.

Лишь уединившись, Мария-Антуанетта давала волю слезам. Чтобы ни предпринимали лейб-медики, ничего не приносило желаемого результата. Однажды, когда королева, впав в очередной приступ глубокой депрессии, сидела на голубой кушетке в зеркальном алькове своего кабинета, Роза, находившаяся рядом, услышала негромкий стук в дверь и пошла выяснить, в чем дело. Устало подняв голову и все еще утирая слезы насквозь мокрым платком, Мария-Антуанетта увидела в зеркале, как Роза тихо выскользнула из комнаты, оставив дверь открытой. Озадаченная, королева повернула голову. И тут случилось чудо. Лишь один-единственный во всем мире человек мог внести свет в ее жизнь — и он появился, переступив порог кабинета, и простер руки навстречу ей.

— Аксель! — На какое-то мгновение ей показалось, что это галлюцинация.

Граф фон Ферзен оказался у ног королевы прежде, чем она успела двинуться с места;

— Да, я вернулся, и на этот раз надолго, моя любимая!

И еще раз Розе пришлось стать дуэньей королевы, несмотря на то, что такая, с позволения сказать, «должность» явно не соответствовала ее юному возрасту. Она привыкла, еще до появления графа, совершать вдвоем с королевой прогулки верхом. Мария-Антуанетта давно оказывала Розе предпочтение перед остальными фрейлинами за ее добрый, веселый нрав и отзывчивое сердце. Теперь же эти прогулки стали еще более частыми. Королева воспользовалась ими, чтобы встречаться с фон Ферзеном в лесу, потому что у них не было другого способа остаться наедине. Даже когда он посещал в компании немногих избранных малый Трианон, Мария-Антуанетта могла лишь улучить какие-то жалкие несколько минут, чтобы обменяться обычными приветствиями влюбленных, точно так же, как она делала это на различных празднествах в Версале.

Ни Роза, ни Мария-Антуанетта даже не подозревали о том, что за ними следят, когда однажды солнечным днем отправились вместе на верховую прогулку. Королева больше не выбирала лошадей с горячим норовом, помня о том, что у нее есть дети, о которых, если с ней произойдет несчастье, некому будет позаботиться. А вот Роза, наоборот, то и дело испытывала свое искусство верховой езды на малопослушных жеребцах, получая огромное наслаждение от поединка, в который приходилось вступать. В ее поступках зачастую чувствовались озорство и своеволие, которые были так характерны для молодой королевы. В отличие от ее бабушки, самой Розе и в голову не приходило, что глубинными причинами этой погони за острыми ощущениями и удовольствиями являются половая неудовлетворенность или длительное воздержание, которые пришлось испытать в юности и брызжущей энергией Марии-Антуанетте.

Как всегда, их ждал Аксель. Роза повернула лошадь и отъехала в сторону, чтобы не мешать влюбленным предаваться объятиям и поцелуям. Обычно в это время она наслаждалась ездой по тихим лесным тропинкам, пока не приходило время сопровождать королеву назад, во дворец. Иногда откуда-то издалека доносились звуки охотничьих рожков — король выезжал на охоту каждый день и Роза была готова подать влюбленным сигнал тревоги, если вдруг в опасной от них близости появится какой-нибудь всадник, преследующий дичь. Сегодня она пустила свою лошадь легким галопом в направлении длинной, поросшей травой прогалины, оставшейся после прошлогоднего лесного пожара, и через пару минут вдруг услышала за спиной топот копыт другой лошади. Она перешла на шаг, решив дать неизвестному всаднику возможность нагнать ее, но тот поступил аналогичным образом, разгадав замысел Розы.

Она оглянулась через плечо, но не смогла разглядеть лицо преследователя, скрытое полями шляпы, надвинутой на самые глаза. Этот всадник все время соблюдал дистанцию, не отставая и не приближаясь ни на шаг. Роза начала злиться. Что за игру он затеял? Уж не был ли это какой-нибудь не в меру ретивый кавалер из числа придворных, забывший о правилах этикета, строго воспрещающих следовать за королевой и ее фрейлиной, когда они совершали верховую прогулку? Роза сделала еще одну попытку оторваться от навязчивого поклонника, если это был действительно поклонник и, пришпорив лошадь, понеслась во весь опор, рискуя сломать себе шею. Она надеялась, что преследователю эта гонка надоест и он, повернет назад, однако фырканье его лошади по-прежнему доносилось из-за спины. И тогда к сердцу подступил страх, а вместе с ним пришло прозрение: это был шпион, каким-то образом пронюхавший о тайных встречах королевы и решивший разузнать, какую роль в этом играет ее фрейлина. Ну что ж, от нее он ничего не добьется. Пусть попробует!

Зная, что теперь она находится на достаточно безопасном расстоянии от влюбленных, Роза внезапно осадила лошадь и круто развернула ее в противоположную сторону.

— Вы?! — воскликнула она возмущенно.

Прошло уже почти три года с тех пор, как она в последний раз видела этого человека, который осадил своего скакуна так резко, что тот взвился на дыбы. Однако в их сегодняшней встрече не было и намека на приятную атмосферу того теплого летнего дня. На лице Ричарда Олдинггона не осталось и следа прежней заносчивости и нагловатой самоуверенности. Сейчас перед Розой был сдержанный, серьезный мужчина, хранивший в глубине светло-зеленых глаз некую отчужденность, которая показалась ей не менее опасной, чем эта внезапная перемена в его отношении к ней.

— Добрый день, мадам маркиза.

— Как вы посмели преследовать меня! Неужели вы не поняли, что я хочу побыть в одиночестве?

Он ответил без малейшего намека на улыбку:

— Я не удержался от соблазна немного размяться.

— Вижу, что ваши манеры по-прежнему не отличаются особой учтивостью. Похоже, они совсем не изменились.

— Так же, как, увы, и ваш острый язычок. А что до учтивости, то позвольте этот упрек адресовать и вам. Бросить королеву в лесу одну, на произвол судьбы… Не очень-то это вяжется с правилами хорошего тона!

К Розе возвратились прежние опасения. Возможно, он был английским шпионом еще тогда и является им сейчас. Она язвительно возразила:

— Если бы вы были хоть в малейшей степени знакомы с дворцовым этикетом, то вам и в голову не пришло нарушать покой королевы подобный образом. Королева нигде не может найти его и вынуждена скрываться в лесу, чтобы ненадолго отдохнуть от тревог, которых у нее, бедняжки, и так предостаточно.

— По правде говоря, я последовал за вами специально, чтобы предупредить королеву. Возможно, в тот самый момент, когда мы с вами беседу, ем, королю вручают некие документы, весьма серьезно компрометирующие вашу повелительницу…

— Что вы имеете в виду? Король сейчас на охоте!

— К нему только что поскакал курьер со срочным донесением, в котором говорится о том, что королева уже в течение продолжительного времени тайно встречается в лесу с графом фон Ферзеном.

Роза почувствовала, как у нее по спине забегали мурашки:

— Откуда вам это известно?

— Много воды утекло со времени нашей последней встречи. Смерть моего дорогого отца вынудила меня прервать путешествие. Как только были улажены все дела, связанные с моим вступлением в права наследования, я вернулся в Париж и сейчас служу в посольстве Англии. Мой дядя, посол, испытывает некоторую симпатию к вашей королеве — не в последнюю очередь из-за того, что она никогда не делала особого секрета из своего резко отрицательного отношения к поддержке Францией мятежа американских колонистов против их законного властелина, британского короля. Высокое официальное положение посла не позволяет ему предупредить Ее величество лично, и эта миссия была возложена на меня — в качестве первого дипломатического поручения.

— Каким образом Послу стало известно об этих встречах в лесу? — и тут же Роза закусила губу, вспомнив, что всего лишь несколько минут назад подозревала Ричарда в соглядатайстве. Она также вспомнила о том, как королева несколько месяцев назад вдруг заговорила о Ричарде, когда они осматривали теплицу с редкими растениями в малом Трианоне: «Вы помните того юного английского виконта — лорда Олдингтона? Именно так звучал его титул, если я не ошибаюсь? Да, да, того самого, что обещал привезти какие-нибудь интересные ботанические образцы, если ему удастся увидеть их во время своего путешествия? Так вот, недавно я спросила британского посла, почему его племянник так и не появился больше в Париже, и он ответил, что молодому человеку пришлось возвратиться в Англию из-за смерти отца. Будучи старшим среди сыновей, он унаследовал поместье и титул и теперь зовется лорд Истертон».

Оправившись от замешательства, Роза повернулась к своему собеседнику:

— Вам не нужно отвечать на этот вопрос, лорд Истертон. Я рада узнать, что у королевы есть друзья и кроме нас — тех, кто сейчас делит с ней все ее радости и невзгоды.

Очевидно, она правильно назвала его титул, потому что Ричард не стал поправлять ее.

— Я не буду сопровождать вас, когда вы отправитесь к королеве. С моей стороны это будет выглядеть назойливо.

— Тогда от имени Ее величества благодарю вас и английского посла. — Прощаясь, она наклонила голову и галопом поскакала в ту сторону, откуда появилась.

Ричард проводил ее взглядом. Теперь он понял, почему вернулся во Францию, хотя до этого пытался убедить себя и других, что ему нужно было провести несколько месяцев в Париже, чтобы завершить прерванное путешествие. Да, до сих пор он не мог избавиться от раздражения — ведь легкомысленная фрейлина пренебрегла его просьбой о свидании. К тому же во время недавних странствий ему довелось познакомиться со многими красивыми женщинами, но она все время присутствовала в его мыслях и волновала его больше, чем ему хотелось бы.

Все его домочадцы ожидали, что, унаследовав титул отца и став новым хозяином Истертонского поместья, он остепенится и возьмется за дела. Ричард сильно изменился, но причиной этого не были сложные обязанности крупного землевладельца или участие в политической деятельности, поскольку ему досталось и место в парламенте. Огромным потрясением для него явилась смерть отца. Никогда еще его беззаботное доселе существование не омрачалось таким горем. Их с отцом разница в возрасте составляла всего лишь двадцать лет, и поэтому их отношения больше походили на дружбу, а отец был старшим товарищем. Иногда им случалось и крепко повздорить по поводу того, как лучше управлять поместьем, но они тут же мирились. Ричарду было трудно представить, что человек неистощимой энергии и радушия, который охотился вместе со своими арендаторами и считал, что на охоте все равны, — так же, как все красивые женщины созданы лишь для того, чтобы за ними волочиться, — мог угаснуть, как свечка, из-за внезапной болезни легких. Эта смерть заставила его по-новому взглянуть на свои прожитые двадцать пять лет и увидеть, что он, в сущности, еще ничем не обогатил мир, если не считать тех картин и скульптур, которые были привезены им домой из Италии и Греции, и образцов диковинных растений, украшавших его теплицы.

Он прождал целый год, прежде чем решился в разговоре с матерью затронуть тему своего возможного отъезда в Париж. Скорбя по отцу, она находила в старшем сыне гораздо больше утешения, чем в других, очевидно, чувствуя, что тот переживает эту потерю так же глубоко. Собравшись с духом, она сказала: «Поезжай в Париж. Ты можешь пробыть там шесть месяцев или даже больше, если тебе этого захочется. С помощью управляющего я справлюсь со всеми делами в поместье так же успешно, как если бы ты был здесь. К тому же у меня появится время обновить дом в Дувре, и я перееду туда, когда ты вновь вернешься домой». Но затем в ней заговорила французская кровь: «А может, ты привезешь оттуда невесту?»

Он пришпорил коня и понесся по прогалине в сторону, противоположную той, куда ускакала Роза. Ходили слухи, что никому еще не удавалось обольстить маркизу де Шуард. Он чувствовал себя так, словно ему бросили вызов, который он готов был принять.

Когда Мария-Антуанетта прибыла в Версаль, ей сообщили, что король срочно возвратился с охоты. Это был беспрецедентный случай, и королеву объял неизъяснимый страх. Она отправилась в его личные апартаменты, и к своему крайнему огорчению, застала его рыдающим. Он сидел в кресле, сгорбленный, охватив поникшую голову руками, и производил впечатление человека, окончательного сломленного несчастьем. Мария-Антуанетта бросилась на колени и нежно обняла его.

— Людовик! Мой дорогой муж! Не плачь! Я умоляю тебя!

— Скажи, это правда о тебе и графе фон Ферзене? — Король поднял голову, и ее до глубины души тронуло жалкое зрелище его заплаканного лица с дрожащими губами. — Я получил ужасные известия…

— Да, Аксель фон Ферзен вызывает у меня симпатию, может быть, даже большую, чем я должна испытывать к постороннему человеку, это правда. Но я — твоя жена, дорогой. Ты — отец моих детей и мужчина, которому я буду спутницей жизни и другом до конца своих дней. Годы сблизили нас куда больше, чем я могла предположить, когда впервые приехала во Францию. Ты знаешь это, я говорила тебе в наши самые сокровенные минуты… — Она достала из кармана носовой платок и стала вытирать ему глаза, как маленькому ребенку. — Я больше не буду видеться с графом. Он подаст в отставку с той должности, которую занимает во французской армии, и возвратится в Швецию.

— Нет, это не ответ!

— Но я настаиваю на этом! Я не хочу, чтобы ты огорчался из-за меня… Со всеми этими сплетнями можно покончить только в том случае, если я откажусь видеть графа когда бы то ни было.

— Если он уедет, все будут говорить, что я не поверил тебе.

Она на несколько секунд подалась назад всем телом, чтобы взглянуть ему в глаза.

— Но ведь ты поверил мне, Людовик? — спросила она и в тревоге ожидала ответа.

— Да, — ответил он. — Ты никогда не стала бы меня обманывать.

Эти слова вызвали у нее прилив нежности:

— А где же этот донос?

Король жестом показал на камин:

— Я спалил его! И давай больше не будем об этом.

Мария-Антуанетта обвила его шею руками, и супруги поцеловались в знак того, что все недоразумения между ними окончательно улажены. Некоторое время они оставались вместе, не размыкая объятий: он по-прежнему сидел в кресле, а она стояла возле него на коленях. Вскоре королева покинула его в состоянии крайнего нервного истощения, ведь за очень короткий промежуток времени ей пришлось пережить целую гамму эмоций — от любви, страха, сострадания и печали до облегчения. Ее предложение отослать Акселя в Швецию было игрой, в которой она пошла со своего последнего и самого крупного козыря и выиграла.

После ухода Марии-Антуанетты Людовик снова дал волю слезам. Его жена любила Акселя фон Ферзена всем сердцем, в этом у него не было никаких сомнений. Но он сам слишком сильно любил ее, чтобы в теперешней жизни, полной неожиданных и суровых ударов судьбы, лишать ее тех маленьких радостей, которые она испытывала, изредка видясь с графом. Но если она захотела именно так распорядиться своими чувствами, что ж, пусть будет так, как ей хочется.

Следующая встреча Розы с Ричардом произошла на концерте, куда он сопровождал британского посла, хорошо ей знакомого. Они обменялись несколькими дежурными фразами, прежде чем Роза заняла свое место в зале среди других фрейлин. Хотя они сидели далеко друг от друга, она ощущала его присутствие так остро, словно вокруг, кроме них двоих, не было никого. Это смятение чувств привело к тому, что она аплодировала музыкантам чуточку громче, чем было необходимо, и старалась изо всех сил не смотреть на Ричарда во время ужина в салоне Венеры. Досада, вызванная тем, что он не подходил к ней, смешивалась с удовлетворением: ведь ей удалось заставить его почувствовать себя совершенно забытым. Затем она случайно натолкнулась на его взгляд в зеркале и, к своему немалому смущению, ощутила, как с головы до ног покрылась пунцовым румянцем. Когда же она отважилась бросить в его сторону еще один взгляд, то увидела, что Ричард разговаривает с какой-то хорошенькой особой и оба они весело улыбаются, явно наслаждаясь обществом друг друга. Посмотрев еще раз в ту сторону через пару минут, Роза обнаружила, что они уже ушли.

С того времени Роза начала выискивать Ричарда взглядом везде, где бы ей ни случилось бывать. В тот вечер, когда он, по ее мнению, должен был развлекаться в Париже, Роза увидела его за карточным столом в зале Зеркал, который, как всегда, кишел не столько игроками, сколько зеваками, облепившими столики. В Версале царила вольная атмосфера: королева находилась у себя в малом Трианоне, а король уединился в библиотеке за чтением. Раньше присутствие Марии-Антуанетты придавало особую пикантность любым развлечениям, но после скандала с алмазным ожерельем многие аристократы, происходившие из таких же древних фамилий, как и кардинал, воздерживались от посещений любых празднеств или вечеров в Версале, если знали, что там будет и королева, несмотря на то, что теперь она вела себя соответственно их представлениям о том, какой должна быть настоящая королева. Немало времени она уделяла обсуждению с королем вопросов внешней и внутренней политики. Она старалась экономить на всем, желая хоть как-то помочь стране выйти из полосы затяжного экономического кризиса, который с каждым месяцем все углублялся. Однако многие придворные словно не замечали всего этого и обижались, что королева пренебрегает ими, предпочитая их обществу компанию старых, верных друзей, навещавших ее в малом Трианоне.

Роза уже сидела за карточным столиком, когда вдруг ее взгляд случайно упал на Ричарда, обозревавшего зал Зеркал, стоя под аркой прохода из зала Войны. Высокий, широкоплечий, в шелковом малиновом камзоле отличного покроя, который подчеркивал несомненные достоинства его фигуры, он выглядел весьма импозантно. Роза подумала, что он, должно быть, ищет ту женщину, с которой был тогда вечером на концерте, и пожелала ей успеха. Возможно, к ней на свидания он будет являться вовремя.

Глаза Ричарда медленно вбирали в себя все детали убранства этой великолепной галереи. Непринужденный смех и гул голосов был похож на гомон огромной стаи пестрых птиц, которых поймали гигантской сетью и выпустили в эту зеркальную клетку. Беспрестанное шлепанье карт о ломберные столики и стук костей почти заглушали звуки оркестра, который играл в зале Мира по другую сторону зала Зеркал. «Голубые мальчики» стояли наготове с колодами новых карт, запасными наборами костей и мешочками из голубого бархата, в которых удачливые игроки могли унести домой выигранное золото и вексели.

Ричард был убежден, что видит сцену из жизни высшего общества, которая скоро уйдет в прошлое. Франция уже находилась в состоянии брожения, и только эти беспечные обитатели Версаля продолжали жить так, словно до них через вечно открытые ворота дворца не доходили никакие тревожные известия. Сам Ричард не терял времени зря. Со дня своего возвращения он беседовал со многими французами, слышал гневные тирады против аристократии, звучавшие на улицах, побывал на встречах интеллектуалов и агитаторов. Он одевался всегда соответственно случаю, и никто не подозревал в нем иностранца. Не являясь шпионом в том смысле, что не охотился за государственными тайнами, Ричард, тем не менее, оказывал неоценимую помощь своему дяде в воссоздании подлинной картины того, что они оба называли сидением на бочонке с порохом, в который был вставлен зажженный фитиль.

Почему эти знатные павлины и разряженные павы не хотели понять, что их страна не может вечно оставаться в тисках той феодальной системы, всеми благами которой пользовались исключительно они? Ответ был прост — им не приходилось платить непосильных налогов, от гнета которых страдало остальное население. Буржуазия и крестьяне завидовали более справедливому и свободному общественному устройству Англии и почти бесклассовому обществу Соединенных Штатов: в этих системах, словно в зеркале, таком же чистом и блестящем, как и зеркала этой галереи, отражались их надежды и чаяния.

— Разрешите проводить вас к столику, сир? — проговорил подошедший к Ричарду «голубой мальчик». — Какую игру вы предпочитаете?

— Фараон. За столиком у второго окна есть свободное место. Его я и займу.

Роза увидела, как «голубой мальчик» повел Ричарда к столику, где сидела она. В этой игре, где ставки делались в зависимости от последовательности вытаскиваемых из колоды карт, большие суммы денег проигрывались и выигрывались очень быстро. Розе обычно везло в фараон, и поэтому она ждала начала игры с уверенностью заправского игрока.

— Добрый вечер, мадам маркиза, — произнес Ричард, поклонившись ей, и занял пустовавшее место. Она ответила на приветствие и представила ему двух знатных кавалеров, сидевших по обе стороны от него.

— Как вам понравился Париж, лорд Истертон?

— Просто нет слов, чтобы выразить мое восхищение. Там столько всевозможных развлечений, и к тому же меня постоянно приглашают в очень гостеприимные дома.

— Я слышала, что вы подарили королю и королеве какое-то редкое растение, привезенное вами из дальних странствий?

— Совершенно верно. Это орхидея.

— А приживется ли она в наших условиях?

— Она неплохо росла в теплицах у меня в поместье, откуда я ее и доставил сюда. А вы сама видели ее?

— Пока еще нет. — Она с деланым безразличием пожала плечами. — К тому же я не знаю, где ее искать.

— Я покажу вам.

Роза постаралась вложить в свой взгляд как можно больше ледяного холода, чтобы остудить его неуместный в данной обстановке пыл.

— Думаю, что не стоит этим заниматься, — сказала она равнодушным голосом, давая Ричарду понять, что его нерадивость и необязательность проявленные пару лет назад, исключают какие-либо иные контакты между ними, кроме официальных. — Я слишком занята и не могу тратить время на всякие пустяки.

Невозмутимое выражение его лица не изменилось, но в глазах появилась обида:

— Конечно, вы правы. Мне бы ни в коем случае не хотелось еще раз навязывать вам то, что вы не желаете делать.

У Розы внутри все закипело от возмущения и на щеках появились алые точечки, свидетельствовавшие о том, что ее гнев достиг предела. И это сказал человек, ради которого она, рискуя своей репутацией, отправилась в Бальную рощу и чуть было не впуталась в грязную историю! Если бы ее заметили, одному Богу известно, какие горы лжи нагородили бы о ней на процессе по делу об алмазном ожерелье…

Игра началась. Роза сделала ставку и попыталась больше не думать о Ричарде, увлекшись игрой, но его присутствие за столом и собственное еле сдерживаемое раздражение мешали ей. Если она и не смотрела на его лицо, то ее глаза невольно отмечали фосфоресцирующий блеск бриллиантового перстня на его пальце, кружева манжет, ниспадавшие при каждом движении его рук, и свидетельствовавших об уверенности в своем превосходстве линии подбородка. Казалось, даже обоняние ощущало его присутствие, словно она могла среди множества запахов различить свежий аромат его чистого мужского тела, исходивший с противоположной стороны стола.

Она опять проиграла! Ее не могло утешить то, что и он проигрывал, но через некоторое время они вернули проигрыш почти одновременно. К тому времени, когда подали ужин, Роза уже имела небольшой выигрыш, а Ричарду повезло еще больше — перед ним лежала солидная кучка золотых монет. Когда объявили об ужине, она покинула столик и присоединилась к знакомым. После ужина Роза вновь повстречала Ричарда, на этот раз в зале Рога изобилия, когда он поднял бокал с фруктовым соком, который она вознамерилась взять с подноса, и сам подал его ей.

— Давайте и дальше играть вместе после ужина, — предложил он, — теперь мы можем быть партнерами в любой игре. Мы приносим удачу друг другу.

Роза надменно вскинула голову:

— Наоборот, в моем представлении вы связываетесь с неудачей! Я чуть было не оказалась в проигрыше в фараоне, а перед этим вы принесли дурные вести даме, которую мы с вами знаем.

— Тогда, может быть, нам стоит уйти отсюда, опять вернуться ко времени нашей первой встречи и начать все заново?

— Меня это не интересует!

Ричард не выдержал и взорвался:

— Если бы вы дали этот ответ тогда, мне не пришлось бы ждать в Бальной роще и слушать как куранты отбивают час за часом!

— Вас там не было! — воскликнула Роза.

Затем, увидев на его лице донельзя изумленное выражение и поняв, что выдала себя, она приподняла газовую юбку, украшенную горизонтальными полосами из лент, и почти бегом поспешила к выходу из зала Рога изобилия, петляя между кучками придворных. Оказавшись вновь в зале Зеркал, она почти рухнула в единственное оставшееся свободным кресло за карточным столиком на четверых и слишком поздно заметила среди игроков человека, общества которого предпочитала избегать, но теперь покидать столик было бы неучтиво по отношению к двум другим игрокам.

— Вы доставите нам редчайшее удовольствие, — сказал, обращаясь к ней, этот человек, и приподнял густо насурьмленные брови. Его лицо было покрыто плотным слоем румян и пудры, поскольку он принадлежал к числу тех придворных, которые не сдерживали себя в использовании косметических средств. Высокий, великолепно сложенный тридцатилетий граф де Кордерьер волочился за женщинами, жил не по средствам и однажды стал виновником скандала в салоне Марса, когда любовница, которую он бросил, поцарапала ему лицо. К счастью для него, в этот момент там не присутствовала королевская чета. — Мы собираемся играть в реверси. Вы согласны?

Розе часто приходилось играть в эту игру. Говорили, что ее особенно любил король-солнце. Каждый здесь играл сам за себя.

— Разумеется, граф, — ответила Роза, которой было все равно, в какую игру играть, лишь бы не упускать из виду действия партнеров: граф де Кордерьер был известным шулером.

— Прошу вас, мадам, — произнес он, подавая новую колоду карт Розе. Но прежде чем она успела вскрыть ее, подбежал «голубой мальчик» и что-то прошептал на ухо одному из игроков, пожилому герцогу, который встал из-за стола и извинился, сказав, что его срочно вызывает король. Едва он удалился, как появился Ричард.

— Разрешите присоединиться к вам, мадам и мсье?

У Розы не оставалось иного выхода, как кивком головы выразить свое согласие так же, как сделали это граф и другой игрок, барон де Берри, вечно ходивший с постной физиономией. Как и в предыдущий раз, Роза представила Ричарда партнерам, и игра началась. Разозлившись на саму себя за собственную глупость, она следила за каждым движением соперников, желая во что бы то ни стало переиграть Ричарда. Ей казалось, что он тоже стремится переиграть ее, и состязание между ними стало напоминать игру в мяч на корте короля-солнце: они сражались друг с другом, а все остальные являлись зрителями. В действительности все обстояло по-иному, но каждое очко, отобранное у Ричарда, доставляло Розе огромное удовольствие, а остальное ее не волновало.

Она выиграла несколько раз подряд, так же, как и он. Барон отставал от них, а граф и вовсе оказался в проигрыше. Затем, несмотря на все старание и умение Розы, граф стал выигрывать, и ничто нс могло остановить его. Все золото, лежавшее перед Ричардом и Розой, перекочевало к нему, а барону пришлось долго рыться в карманах, чтобы сделать очередную ставку. У графа была противная привычка разводить руками, как бы извиняясь, и хитро улыбаться каждый раз, когда он забирал себе выигрыш. После того, как это снова случилось, Роза решила выйти из игры.

— К сожалению, мои ресурсы исчерпаны и я больше не могу продолжать игру, господа, — сказала она и сделала знак «голубому мальчику», который тут же подал бланк векселя, перо и чернила. Она заполнила его и уже собиралась поставить свою подпись, когда Ричард вдруг грозно произнес:

— Не делайте этого!

Она взглянула на него в тревоге, догадавшись, что он собирался сделать, и решила во что бы то ни стало помешать ему.

— У нас так принято! — воскликнула она, намекая на то, что в Версале правила игры отличались от существовавших в Англии. Ричард повернулся к графу и сказал:

— Вы — шулер, сир!

Все: Роза, барон, граф и даже «голубой мальчик» — оторопели. На несколько секунд воцарялась грозная тишина, казавшаяся еще более зловещей на фоне веселого шума, доносившегося от соседних столиков. Затем последовало молниеносное движение руки Ричарда, пола графского атласного камзола жемчужно-розового цвета распахнулась, и всеобщему взору предстал целый ряд нашитых на подкладку карманов, из которых торчали карты.

Граф вскочил на ноги так быстро, что стул, на котором он сидел, опрокинулся и с грохотом упал, что привлекло внимание игроков за соседними столиками. Де Кордерьер пришел в бешенство: его глаза выпучились, а на висках задергались набухшие кровью жилы.

— Ты, английский пес, — заревел граф, — недостоин находиться в приличном обществе!

Ричард, также вставший со стула, резко отвел в сторону кулак, которым граф потрясал у него перед носом и, сдерживая бушевавшую ярость, спокойно произнес:

— Я требую от вас извинений за оскорбление и нечестную игру.

— Будь ты проклят! — Рассвирепевший граф буквально танцевал на месте. Теперь уже весь зал следил за этой ссорой; люди, сидевшие за дальними столами, вскочили на стулья, чтобы не упустить ни единой детали этого редкого события. — Мои секунданты зайдут к вам утром! — выкрикнул он и, повернувшись так стремительно, что взвились вверх фалды его атласного камзола, пулей вылетел из зала.

Барон с уважением посмотрел на Ричарда:

— Сир, вам только что бросил вызов один из лучших фехтовальщиков Франции. Надеюсь, вы окажете достойное сопротивление.

Ричард хмуро улыбнулся:

— А я надеюсь доказать, что владею шпагой гораздо лучше!

— Желаю успеха. Если вам нужен секундант, то могу предложить свои услуги.

— С благодарностью принимаю ваше предложение.

В течение нескольких минут они обсуждали детали предстоящего поединка, а весь зал наблюдал за ними, шушукаясь. Впервые за весь вечер была отчетливо слышна музыка оркестра. Ричард поклонился Розе и барону и вышел через зал Войны. Роза долго следила взглядом за его удалявшей фигурой. Вскоре к их столику стали подходить люди. Посыпались вопросы: «Что случилось? Неужели граф де Кордерьер действительно был изобличен в шулерстве? Кому он бросил вызов? Когда состоится дуэль?»

Ей было тошно слушать праздных бездельников, обрадовавшихся неожиданному развлечению Она вскочила и бросилась к выходу. Собравшиеся расступились перед ней, образовав проход. Роза спешила догнать Ричарда и бежала за ним так, как еще совсем недавно бежала от него. Ей пришлось миновать все залы и гостиные, прежде чем удалось обнаружить его у балюстрады Королевской лестницы. Он стоял, скрестив на груди руки, и ждал ее. Когда Роза приблизилась, он протянул ей руку.

— Я надеялся, что вы придете. Давайте прогуляемся в парке. Нам обязательно нужно поговорить.

Роза не ответила на его миролюбивый жест, но лишь еще крепче сжала кулаки.

— Какую глупость вы сотворили! Я пыталась остановить вас — почему вы не вняли моему предупреждению? Граф де Кордерьер получает от шулерства огромное наслаждение. Некоторые занимаются этим, испытывая отчаянную нужду в деньгах, но граф богат. Просто он любит острые ощущения. Почему вы не заплатили проигрыш и не оставили его в покое?

Ричард недоверчиво уставился на нее:

— Вы хотите сказать, что обо всем знали с самого начала?

— Конечно! Так же, как и барон.

Он недоуменно всплеснул руками:

— Вы обвиняете меня в том, что я поступил глупо, а сами делали высокие ставки так, словно это были камешки, а не золото, и знали, что выбрасываете деньги на ветер!

— Я люблю риск, иначе игра становится скучной.

— Если бы дело касалось фараона, я согласился бы с вами, но ведь мы играли в реверси, и вы спокойно, чуть ли не своими руками, положили деньги в карман графа!

— Вовсе нет. Я надеялась перехитрить его — так же, как и барон. То, что сделали вы, — грубое нарушение всех правил этикета, которые не позволяют выставлять на посмешище слабость другого человека. То же самое касается и воровства, которое здесь очень распространено.

Лицо Ричарда приняло суровое выражение, а в голове зазвучали металлические нотки:

— Настоящий джентльмен никогда не обманывает в карты. Это идет вразрез с традициями доброй воли, дружбы и даже гостеприимства. В Англии никто не сядет играть с человеком, изобличенным в шулерстве. Это позор для королевского дворца!

Роза нетерпеливо вздохнула:

— Я согласна с вами, но это не имеет никакого значения. Здесь Версаль, а не английская гостиная. Вы попали в очень неприятную ситуацию.

— Я разоблачил бы графа еще раньше, но он в этом деле настоящий волшебник и орудовал своими пальцами так виртуозно, что я с трудом догадался, куда он прячет карты…

— Что теперь значит эта глупая игра, если ваша жизнь на волоске? Он может убить вас! Вам очень повезет, если вы отделаетесь только серьезным ранением!

— Откуда такая уверенность? А может быть, я убью его?

— В этом тоже нет ничего хорошего. Если б вы были французом, то после дуэли вернулись бы ко двору, и все делали бы вид, что ничего не произошло. Но вам будет приказано покинуть Францию как нежелательному иностранцу.

— Неужели вас это всерьез волнует?

— Но ваша блестящая карьера дипломата, которая только начинается? Вы об этом подумали?

— Я не собираюсь быть дипломатом и сюда приехал совсем не по этой причине. — Он шагнул к ней и, взяв ее руку чуть повыше кисти, нежно, но настойчиво поднял вверх и поднес к своим губам. — Я целых три часа прождал вас в Бальной роще, у статуи бедной Прозерпины, которую насилует Сатир. Как я упустил вас, не понимаю?…

Роза откинула назад голову, недоверчиво всматриваясь в его глаза:

— Но эта скульптура находится не в Бальной роще, а в центре колоннады!

И вдруг им обоим в одну и ту же секунду все стало ясно. В течение последовавшей затем долгой паузы они смотрели друг другу в глаза. Волна радости затопила Розу и грозила выплеснуться наружу. Никто из них не стал больше говорить о злосчастной ошибке, но одна и та же мысль пришла к ним одновременно, и Ричард высказал ее вслух:

— Мы потеряли три года… — тихо произнес он и поцеловал ее пальцы, продолжая смотреть Розе в глаза. — Что я натворил?!

— Ничего, что нельзя было бы исправить, — проговорила она почти беззвучно. Кто знал, возможно, теперь им суждено было провести вместе лишь несколько часов. — Мы можем пойти в Бальную рощу прямо сейчас.

— Я бы предпочел показать вам орхидею.

— Но ведь она в Трианоне! У вас есть экипаж?

— Да, но, по-моему, туда можно добраться пешком по тропинке вдоль Большого канала.

— Путь неблизкий…

— Разве это имеет значение? Вы боитесь устать?

— Ходьба меня почти не утомляет.

— Тогда у нас в запасе целая ночь, и мы успеем побывать в Трианоне и вернуться назад.

И взявшись за руки, они весело сбежали вниз по ступенькам и вскоре окунулись в ласковые объятия залитой лунным светом ночи. Путь, избранный ими, проходил мимо водного цветника и фонтана Латоны, рассылавшего высоко в воздухе могучие, пышные струи. Они рассказывали наперебой о том, как ждали друг друга в ту ночь, когда им так и не удалось встретиться. Роза во всех подробностях описала встречу кардинала с мнимой королевой. Ее рассказ очень заинтересовал Ричарда, ведь он уже имел дело с королевой, передав ей хоть и косвенно, через Розу, предупреждение о доносе. Об афере с ожерельем ему стало известно от британского посла, который решительно отмел всякую мысль о причастности королевы.

У поворота к колоннаде Ричард остановился и сказал:

— Я ждал вас там, в конце этой аллеи.

— Отсюда до Бальной рощи несколько лье! — рассмеялась Роза и, внезапно вырвав руку, побежала по аллее, усаженной деревьями, сильно разросшиеся кроны которых смыкались вверху и образовывали арку.

Ричард устремился вдогонку, но она успела добежать до колонн, окружавших внутренний дворик, опередив его на несколько секунд. Оказавшись внутри огромного круга из мраморных колонн и арок синевато-серого, голубого и фиолетовоготонов, омытых бледным светом луны, Роза прижалась спиной к скульптуре, изображавшей подвергшуюся нападению Сатира Прозерпину и крикнула: «Я здесь!» Ее голос был почти неслышен из-за шума двадцати восьми фонтанов колоннады.

Она широко раскинула руки, как бы пытаясь обнять саму ночь, но когда Ричард приблизился, ловко скользнула в сторону и стала опять убегать от него, лавируя между колоннами, которых было шестьдесят четыре. Роза вела себя так, словно была ребенком, одним из тех резвящихся детей, вылепленных на фризе колоннады. Ричард, радостно улыбаясь, наблюдал за ней. Он стоял у скульптуры, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. В газовом платье с пышным каскадом развевающихся локонов Роза была больше похожа на мифическую нимфу, чем на молодую женщину с соблазнительной грудью. Когда ока подбежала к Ричарду, крошечные водяные капельки, окропившие ее голову и руки, блестели, подобно алмазам.

— Зачем вы это сейчас сделали? — спросил он, любуясь ею.

— Я рассеяла и прогнала духов несчастья и разочарования, которые явились в ту ночь, когда вы ждали здесь в одиночестве. Вы никогда не занимались этим в детстве?

— Нет…

— Ребенок, у которого нет ни братьев, ни сестер, обычно выдумывает разные ритуалы и даже друга для игр. Наверное, вы родом из большой семьи?

— У меня четверо братьев и ни одной сестры.

— Расскажите мне о них, и о вашем доме, и еще о том, чем отличается жизнь в Англии от жизни в Франции…

Ричард рассказал, что он и его четверо братьев, двое из которых были близнецами, родились в течение шести лет и, не слишком отличаясь по возрасту, были в детстве связаны тесной дружбой, общими шалостями и проказами. Роза живо представила себе большой, увитый плющом старый дом в Кенте, окруженный живописными окрестностями, плодородными полями, лесом, полным живности, и людей, живущих в нем, приветливых, гостеприимных и радушных. Затем, когда Ричард достиг совершеннолетия, согласно завещанию дедушки по материнской линии он унаследовал дом, построенный в Лондоне предком-гугенотом, который поселился в Англии и основал там банк.

— Я — первый представитель нашего рода, который не стал банкиром, но зато мои братья с лихвой возместили этот недостаток. Двое сейчас путешествуют по Европе и, вернувшись в Англию, займутся делами нашего финансового дома, а Дуглас, следующий за мной по старшинству, уже открыл свою контору на Ломбард-стрит и не интересуется ничем, кроме векселей, акций, облигаций и бухгалтерских книг. Что до меня, то я займусь хозяйством в нашем поместье и буду время от времени заседать в Палате лордов. Хотя сейчас меня интересуют редкие цветы и растения, вообще-то ботаникой я занимаюсь с более серьезными целями. Я хочу докопаться до причин, вызывающих болезни у пшеницы, и найти средства борьбы с ними. Поместье и особенно земледелие — вот чему я посвящу свою жизнь.

— Никогда бы не подумала, что в вашей голове бродят такие серьезные мысли, тем более после первой нашей встречи…

— В то время так оно и было. Пока был жив отец, все хлопоты по хозяйству лежали на нем, а я жил припеваючи, не зная забот, и думал лишь об одном — как бы повеселее провести время. Таким бесшабашным повесой я и отправился в путешествие на континент, — Ричард, улыбаясь, искоса посмотрел на Розу. — Вы были моим первым серьезным поражением, которого я никак не ожидал. Это похоже на занозу в мыслях, которую мне не удалось вытащить!

Потом он заговорил о смерти отца и о том воздействии, которое эта потеря оказала на него. Он еще никогда и ни с кем не делился своими переживаниями так откровенно, как с ней, и Розе было очень приятно чувствовать его доверие. Она хотела знать о нем все, и не только историю его семьи, но и его мысли, чувства, переживания, и Ричард, словно угадав ее желание, рассказывал сам, не дожидаясь вопросов.

Они прошли мимо фонтана Аполлона и увидели невдалеке серебряную полоску Большого канала.

— А почему бы нам не добраться до Трианона по воде? — с воодушевлением предложил Ричард. — Ведь северный рукав канала подходит к самому дворцу, не так ли?

— Не совсем, но достаточно близко. — Роза с энтузиазмом восприняла эту идею.

Ричард уже успел сообщить о том, что у него была своя парусная лодка, на которой он любил плавать по озеру в Истертоне и по реке, протекавшей через поместье. У берега были пришвартованы две раззолоченные большие гребные шлюпки, но Ричард пренебрег ими. Вынув из держателя на столбе горящий факел, он решил осмотреть эллинг. Там его взору предстали суда разной формы и величины; пахло сыростью и гнилью. Постепенно, продвигаясь от причала к причалу, он обнаружил небольшую барку с резными украшениями по бортам, всю заросшую паутиной. Должно быть, она сохранилась тут еще со времен короля-солнца. Проверив ее от носа до кормы, Ричард убедился, что она неплохо проконопачена и должна продержаться на воде столько времени, сколько требовалось для их вояжа. Он распахнул ворота эллинга, потушил во избежание пожара факел, окунув его в воду, и, поднявшись на барку, стал с помощью шеста выводить ее в канал.

Роза, наблюдавшая с берега, увидела, как Ричард выплывает на пространство, освещенное луной, стоя на борту барки, бесшумно скользящей по водной глади. Нос барки был украшен фальшивыми драгоценными камнями, которые в лунном свете блестели, как настоящие, и хотя краска во многих местах облупилась и потускнела, все же от судна веяло духом былой роскоши. Роза с нетерпением ожидала, когда барка причалит к берегу и она сможет взобраться на палубу.

— Подождите! — Ричард вытащил из кармана платок с кружевными краями и смахнул им паутину. Затем он протянул ей руку. — Прошу. Вы, наверное, первый пассажир этой барки за последние сто лет.

— Вы и в самом деле так думаете? — Подняв юбки, она легко перепрыгнула с помощью Ричарда через борт на палубу.

Он усмехнулся:

— Нет, конечно! На ней плавали, но это было сравнительно давно. Сейчас посмотрим, целы ли у нее паруса.

Роза ахнула от восторга, увидев, как паруса развернулись и затрепетали, раздуваемые легким ветерком. Они были сделаны из чистого шелка: на сапфирно-голубом фоне красовалась голова Аполлона.

— Смотрите! Как великолепно! Когда-то все суда на канале плавали под такими парусами!

Роза решила сама осмотреть барку и в одном из сундучков нашла парчовые ткани, которые развесила по бортам по старинному обычаю так, чтобы позолоченные края драпировки погружались в воду. Поискав еще, она откопала среди кучи хлама большую подушку с алыми кисточками и, положив ее на палубу, уселась рядом с Ричардом, который держал руль, направляя барку, влекомую теплым мягким бризом, на середину канала. Когда-то палуба была покрыта золотой краской, и теперь кое-где ее сохранившиеся пятна тускло поблескивали в лунном свете. Маленькая барка безмятежно скользила по воде, и казалось, что еще вчера на ней точно такую же прогулку совершала какая-нибудь развеселая компания. По обе стороны канала росли посаженные еще при Людовике XIV кедры, дубы, клены и сосны. Эти посадки теперь превратились в настоящие леса.

Эта волшебная ночь создала атмосферу такой необыкновенной искренности и доверия, что Роза могла разговаривать совершенно свободно, и, в свою очередь, рассказала о Шато Сатори и о бабушке, а также обо всем, что знала о своих родителях, не утаивая ничего. Она описала недовольство, с которым встретила весть о том, что ей придется перебраться в Версаль, объяснив, что впоследствии изменила отношение к придворной жизни, последовав примеру королевы, которой ничто не мешало по-своему наслаждаться каждой минутой.

— В целом свете нет более замечательного места, чем Версаль! — объявила Роза, и на лице ее появилось счастливое выражение. — Все самые важные события происходят только здесь.

— А как же остальной мир? Вы об этом когда-нибудь задумывались?

Роза засмеялась и, подражая его тону, произнесла:

— Как торжественно вы говорите это! Наверное, мы сейчас будем обсуждать политику?

Ричард, улыбаясь, покачал головой:

— Только не сегодня вечером.

— Хорошо. — Она уселась поудобнее и аккуратно расправила юбки. — Если хотите поговорить о чем-нибудь серьезном, я представлю вас бабушке. Каждый раз, когда я навещаю ее, она рассказывает мне обо всем, что творится во Франции, не щадя моих нежных чувств. И благодаря ей я, находясь за оградой Версаля, вовсе не так уж далека от жизни, как вам может показаться.

Пожав плечами и вздохнув, она устремила взгляд к звездам:

— Я еще не готова выбрать свой путь. Мне так хочется наслаждаться жизнью! Я люблю чувствовать себя беззаботной. Может, когда-нибудь мне все это надоест и покажется суетой, но не сейчас! — Она энергично затрясла головой. До этого еще далеко!

Ричард был удивлен: что-то в жизни его и ее поразительным образом совпадало, хотя росли они в совершенно разных условиях. Потребовалась серьезнейшая встряска, настоящая трагедия, чтобы он, наконец, повзрослел и воспринял реальность такой, какая она есть, и теперь он искренне, от всей души желал, чтобы Розе не пришлось пережить ничего подобного. Он видел в характере Розы свежее, жизнеутверждающее начало, не испорченное ни условностями и лицемерным ханжеством, ни сладострастным развратом Версаля и ему хотелось, чтобы и дальше она оставалась такой же чистой и непосредственной. Его неумолимо тянуло к ней, но Роза инстинктивно чувствовала это и, испытывая такое же влечение, сдерживала себя, не отдаваясь на волю чувств.

— Должно быть, многие влюблялись в вас с тех пор, как вы появились при дворе, — сказал Ричард. — Интересно, вы отвечали взаимностью?

— Я была довольно близка к этому… — глаза Розы дразнили его.

— И насколько же близка? — голос Ричарда звучал серьезно и настойчиво.

Роза сделала вид, что задумалась, а затем встряхнула своими бесподобными локонами и ответила уклончиво:

— Это трудно описать словами.

Он закрепил руль и, наклонившись к Розе, схватил ее за плечи.

— Вы были с кем-нибудь так же близки, как сейчас?

Их взгляды слились воедино, и Роза не могла разорвать этот магический круг. Когда она попыталась ответить, ее голос задрожал и прервался, и наружу вырвался лишь напряженный, хриплый шепот:

— Нет, никогда…

Ричард привлек ее к себе, и их уста медленно сомкнулись в головокружительном, пьянящем своей сладостью первом поцелуе. Роза почувствовала, как волна любви затопила ее всю, без остатка. Ей сейчас казалось, что со времени их первой встречи она стояла на краю омута и вот теперь упала в него и ее закружило вместе с Ричардом в этом стремительном, бурном водовороте. Еще никогда она не испытывала от поцелуев такого наслаждения. Она стояла коленями на подушке, послушно опустив руки и прильнув всем телом к Ричарду; их губы и языки встретились и слились, и казалось, ничто не сможет разъединить их. А барка продолжала тихо скользить по серебрившейся лунным светом воде, сопровождаемая громкими трелями словно обезумевших в своем сладострастии соловьев, которые обосновались в прибрежных лесах.

Чуть отстранившись, Ричард нежно провел пальцами, по ее скулам, продолжая напряженно всматриваться в ее глаза, словно хотел проникнуть в душу Розы.

— Я возвратился во Францию только ради тебя. Какие бы другие причины я ни выискивал, пытаясь объяснить это решение себе и другим, меня вела лишь надежда встретить тебя снова.

— Я пыталась забыть тебя и приходила чуть ли не в бешенство, не понимая, почему мне не удается это сделать. А потом я почувствовала, что потеряла тебя, и вокруг образовалась какая-то пустота, которую ничто не могло заполнить.

— Со мной случилось то же самое, дорогая моя Роза! — Он говорил тихо. Его рука заскользила к шее и плечам Розы, и она опять оказалась в его крепких объятиях. — Я люблю тебя!

Они поцеловались снова. Радость, переполнившая Розу, была столь огромна, что она чувствовала какую-то неясную тревогу, будучи совершенно не готовой к таким глубоким переживаниям, с первого дня пребывания при дворе она постоянно слышала откровенные рассказы о постельных утехах, о страсти и романтических приключениях. Ей и самой приходилось испытывать кое-какие чувственные наслаждения, но никто и никогда не говорил о том, каким огромным становится сердце, полное глубокой и чистой любви. Естественная целомудренность и сдержанность позволяли ей все время оставаться в тех рамках, которые она сама для себя определила, и сохранить невинность под искусным внешним налетом ветреной версальской красавицы.

— Я тоже люблю тебя! — выдохнула Роза, с трудом поверив в то, что ей удалось все-таки произнести эти слова.

Они обменялись еще несколькими поцелуями, нежными, страстными и долгими. Ричард осторожно провел пальцами по ее лицу, шее и груди, а затем опустил Розу на подушку и снова занял свое место у руля. Он почти не сводил восторженных глаз с Розы, лишь изредка посматривая вперед. Плавание по каналу не могло встретить никаких непредвиденных опасных препятствий, за исключением какого-нибудь брошенного ветром отломившегося сука дерева.

Вскоре барка достигла того места, где канал разветвлялся на два противоположных рукава, и Ричард, ловко управляясь с рулем, направил барку в северный рукав. Далеко впереди появились мерцающие огни Трианона; малый Трианон находился вне пределов видимости с барки.

— Отсюда пока не видно никаких ступенек на берегу, — сказал Ричард, напряженно всматривавшийся вперед. — Наверное, вон тот высокий факел освещает лестницу или сходни.

В этот момент Роза ощутила в своих туфельках холодную сырость. Она поджала ноги и с удивлением обнаружила, что подол юбки насквозь промок. И тогда ее глаза расширились от ужаса: вода проникла в барку и уже заливала палубу. Роза вскочила с подушки:

— Барка дала течь!

— Кажется, во время поворота она немного осела в воде. Наверное, была плохо проконопачена. Я иду к берегу!

Барка скользила сейчас посредине канала, и от берега, поросшего травой, ее отделяла широкая полоса воды. Прежде чем они прошли половину этого расстояния, палуба уже покрылась слоем воды толщиной в несколько дюймов. Стало ясно, что до берега барке не дотянуть.

— Ты умеешь плавать? — спросил Ричард свою спутницу, сбрасывая камзол.

Роза выглядела скорее удивленной, чем напуганной, потому что еще не осознала в полной мере всего драматизма ситуации, в которой они оказались.

— Нет, не умею, — тихо прозвучал ее ответ.

— Ладно. Это неважно, потому что я поплыву рядом. Сохраняй спокойствие, делай все, как я говорю, и тебе нечего будет бояться.

— Я и так ничего не боюсь.

Он понял, что Роза и в самом деле не испытывает страха и полностью доверяет его силам. Казалось, любовь сделала их неуязвимыми перед любой опасностью.

— Сними туфли! — приказал Ричард, одновременно избавляясь от свей обуви. Роза немедленно повиновалась, и он, крепко обняв за талию, повлек ее к борту. — Вдохни как можно глубже и задержи дыхание, сколько сможешь.

Они вместе прыгнули в воду и погрузились в ее темную глубину; там оказалось холоднее, чем ожидал Ричард. Не ослабляя своей железной хватки, он стал быстро подниматься на поверхность, усиленно работая ногами и свободной рукой. Когда они вынырнули, то на секунду зажмурили глаза — настолько ярким им показался свет луны. Роза закашлялась, выплевывая, воду, и судорожно задышала. Ее локоны слиплись и плотно облепили голову, как золотистый колпак. Она не мешала Ричарду и лишь старалась держать, голову над поверхностью, в то время как он тащил ее за собой к берегу.

Почувствовав под ногами дно, Ричард помог Розе выбраться на берег. Перед тем, как последовать за ней, он, стоя по колено в воде, оглянулся. Барка пошла на дно. На поверхности плавала лишь парчовая драпировка, похожая на гигантский лист кувшинки. Оказавшись на берегу, Ричард внезапно ощутил неимоверную усталость и в бессилии рухнул на траву лицом вниз.

— Тебе плохо? — встревожилась Роза.

Ричард повернулся на спину. Она сидела, наклонившись над ним, и на его грудь, словно дождь, падали капли с ее волос. Он широко улыбнулся, вселяя в нее уверенность:

— Все хорошо. Но ты вся дрожишь от холода! Может, нам удастся достать сухую одежду в Трианоне?

Роза состроила гримасу:

— Я знаю придворных, которые там будут. Они выставят нас на посмешище. Мы пойдем в театр малого Трианона: в гардеробной есть платья и много всякой мужской одежды, из которой ты наверняка сможешь подобрать себе что-нибудь подходящее.

— Хорошо, так мы и сделаем. — Ричард сел и вплотную приблизил к ней свое улыбающееся лицо.

— Жаль, что наше путешествие закончилось так внезапно! — Роза громко расхохоталась, закинув голову. — Но это же невероятно забавно! О, Боже, мы потопили судно короля-солнце! Если бы он был жив, то пришел бы в ярость.

— И что бы он тогда сделал? — весело спросил Ричард, заражаясь этим весельем.

— Бросил бы нас в Бастилию.

Намокшее платье сползло с плеч и почти полностью обнажило ее великолепную грудь, но Роза пока и не подозревала об этом. Ричард наклонился вперед и поцеловал ее шею. Смех замер в ней. Его губы, не отрываясь от ее кожи, скользнули вниз и остановились на одной из тугих, упругих выпуклостей. Кончиком языка он стал медленно и нежно собирать мелкие капельки воды. Роза задрожала еще сильнее, словно в лихорадке, и не только от холода, но и от желания познать радость земной любви. Ей хотелось сбросить всю промокшую одежду и лежать обнаженной в этой теплой траве, наслаждаясь ласками Ричарда. Все инстинктивные порывы, которые до этого ей во многих случаях удавалось сдерживать, теперь грозили захлестнуть ее. Любовь сделала ее уязвимой там, где она чувствовала себя наиболее защищенной. Когда Ричард отвел в сторону промокшие кружевные края декольте и поцеловал ее правый сосок, у нее все поплыло перед глазами. Она не знала, хватит ли у нее решимости справиться с этой волной страсти. Чтобы окончательно не потерять голову, Роза слабо запротестовала еле слышным шепотом.

Немалым усилием воли Ричард заставил себя остановиться.

— Я думаю только о себе… — произнес он хриплым голосом, возвращая на место кружева и помогая ей встать на ноги. — Ты получишь воспаление легких, если срочно не переоденешься.

Они побежали к лестнице, которая вела на дорожку, проходившую через сады Трианона. Расстояние было неблизким, но, добираясь до театра, они окончательно согрелись. Роза первой взбежала на крыльцо. Двери были не заперты, и Ричард вошел вслед за ней в темный прямоугольник вестибюля. Роза знала, где находятся свечи, и вскоре он снова увидел ее лицо и плечи, освещенные слабым, тусклым язычком пламени. Ричард открыл дверь в зрительный зал, где также царила кромешная тьма, ибо окна были закрыты ставнями. Оглядевшись, он увидел выхваченные из темноты пламенем свечки театральные кресла, обитые синим бархатом, и позолоченные лепные украшения на стене зала, имевшего форму подковы.

— Здесь немного мест, — заметил он.

— Так было задумано с самого начала. Труппа королевы состоит из ее друзей и нескольких фрейлин, а зрителями являются обычно король, члены королевской фамилии и люди, к которым Ее величество благоволит. Роза показала вверх на галерею. — А там сидят те, кто служит в малом Трианоне, — горничные, повара, конюхи и дворецкие.

— Значит, слугам разрешается приходить сюда, в то время как высшие сановники двора часто получают от ворот поворот? — Пикантность этой ситуации забавляла Ричарда. Впервые в этой управляемой аристократами стране он встретился с таким странным проявлением демократии.

— А почему бы и нет? В малом Трианоне королева живет, как все простые люди. Высокий придворный ранг здесь не имеет значения. — Роза направилась в гримерные, находившиеся за сценой, и Ричард поспешил за ней.

— Ты участвовала во многих спектаклях?

— Примерно в дюжине. Теперь их ставят не так часто, как раньше. Предстоящая пьеса будет первой после долгого перерыва.

— Я бы хотел увидеть тебя на сцене.

Она взглянула на него искрящимися глазами.

— Если ты не поленишься зажечь несколько канделябров у сцены после того, как переоденешься, то я сыграю для тебя одну из своих ролей.

В мужской гардеробной было развешано несколько диковинных костюмов, остальные лежали в комодах и сундуках. Роза долго копалась в них, пока, наконец, не нашла то, что хотела.

— Ага, вот оно! Возьми, это должно тебе подойти. — Она протянула Ричарду желтый шелковый камзол. — Его носил граф в пьесе Бомарше «Женитьба Фигаро». Он примерно одного с тобой роста и телосложения.

Роза зажгла еще несколько свечей и удалилась, чтобы не стеснять своим присутствием Ричарда. Помимо камзола, среди вещей были хорошо выглаженная рубашка, штаны, чулки и носовой платок, все чистое и благоухающее лавандой. Одевшись, он приступил к поискам туфель и вскоре нашел несколько полок, заставленных разнообразной обувью. Пара туфель с серебряными пряжками пришлась ему впору. Затем он насухо вытер голову полотенцем, которое ему приготовила Роза и расчесал волосы гребнем, лежавшим на гримировочном столике. Перевязав косичку новой лентой, он вышел из гардеробной и позвал Розу.

— Я уже почти готова, — откликнулась она из-за закрытой двери.

— Я пока зажгу фонари на рампе.

Один за другим он зажег свечи, поднимая стеклянные колпаки, а затем поднял занавес, за которым обнаружились декорации, изображавшие сцену сельской жизни. Наконец, на подмостки поднялась Роза; ее непослушные кудри высохли и опять поражали своей пышностью. Она выбрала оранжевое шелковое платье. В руках у нее была книга в кожаном красном переплете, которую она вручила Ричарду.

— Вот пьеса, которую мы собираемся ставить. Ты должен подыграть мне и будешь читать свою роль по книге. Пьеса называется «Тайное обещание». Это рассказ о деревенской девушке, которая на самом деле является принцессой. Я пометила это место в книге. Я — дочь крестьянина, а ты — возлюбленный принцессы.

— Я бы предпочел роль твоего возлюбленного! — засмеялся Ричард.

Роза состроила забавную гримасу:

— По пьесе я должна буду соблазнять тебя, но ты забудешь меня сразу же, как только увидишь молодую принцессу.

— Я отказываюсь!

— Будет тебе. — Она показала на грубо сколоченный деревенский стул. — Ты должен сидеть там, когда я войду. Ты только что прибыл в эту деревню…

Ричард внимательно пробежал глазами строчки. Если не считать шарад на зимних вечеринках, большая часть англичан не питала склонности к домашним представлениям. Они ходили, разумеется, в городские театры и посещали спектакли бродячих трупп в сельской местности, но увлечение любительским театром среди аристократов и состоятельных людей было чисто французской модой. Только благодаря французским предкам его матери у них в семье существовала традиция ставить раз в год пьесу, которую смотрели как местные лендлорды, так и простые арендаторы. Один из пустовавших амбаров был превращен в театр. Иногда в спектакле участвовала и пара-тройка актеров из бродячих трупп. Так что свет рампы был привычен Ричарду, и он почувствовал себя в знакомой обстановке, сразу же войдя в роль, едва Роза появилась на сцене и затем остановилась, первой заметив его.

— Кто это? — сказала она, обращаясь к пустому зрительному залу. — Этот человек похож на знатного господина, только что прибывшего из Парижа, провалиться мне на этом месте! Я должна познакомиться с ним.

Когда Роза стала приближаться, Ричард проявил к ней некоторый интерес, скрывая его под видом пресыщенного городскими забавами, безразличного ко всему аристократа. Они славно разыграли свои роли, особенно в кульминационном эпизоде, когда аристократ начинал гоняться по комнате за дочерью крестьянина, пытаясь обнять ее, но тут по ходу действия должна была войти принцесса с корзиной цветов, и все заканчивалось немой сценой. Так оно и случилось. Ни Роза, ни Ричард не расслышали слабые шорохи в глубине зрительного зала. Несколько человек, пригнувшись и стараясь не шуметь, прокрались в театр и уселись в кресла. Королева вышла и снова зашла через заднюю дверь, успев по пути на сцену нарвать цветов, как и предусматривалось по пьесе.

— Что здесь за шум? — воскликнула она, поставив на стул корзину с цветами.

Роза продолжала играть свою роль. Она взяла цветок и хотела украсить им свои волосы, но Ричард, скрыв изумление, вырвал его. Устремив взгляд на принцессу, он прицепил цветок к камзолу, напротив сердца, вместо того, чтобы прижать туда руку, символизируя этим жестом сердце, пронзенное стрелой Купидона. В этот момент один из участников будущего представления незаметно пробравшийся за кулисы, дернул за веревку и опустил занавес. Сидевшие в зале дружно зааплодировали.

На сцене, отгороженной от рампы занавесом, установился полумрак. Ричард отвесил Марии-Антуанетте церемонный низкий поклон, а Роза сделала реверанс, вымолвив виновато:

— Я не знала, что вы придете сюда сегодня вечером, Ваше величество…

На лице королевы появилась добрая улыбка:

— Пустяки! Как всегда мы с друзьями засиделись допоздна, и кто-то вдруг упомянул о новой пьесе. Я решила показать всем наши старые декорации, подумав, что они вполне подойдут.

Ранее королева заказывала новые декорации для каждого спектакля, но соблюдаемый ею в последнее время режим строгой экономии побуждал сократить расходы, и задник сцены давно уже не обновлялся. Мария-Антуанетта обратилась к Ричарду:

— Мне очень понравился ваш ход с цветком, лорд Истертон. Думаю, что мадам Кампан, наш режиссер, обязательно воспользуется им. Вы, несомненно, обладаете актерским дарованием. Я не могу предложить эту же роль в предстоящей пьесе, но у нас не распределено еще две роли, правда, второстепенных. Если у вас появится желание, милости просим.

— Вы оказываете мне большую честь, Ваше величество! — Ричард с трудом мог поверить в свою удачу. Теперь у него появится возможность видеть Розу гораздо чаще! Судя по счастливому выражению на лице Розы, она тоже была чрезвычайно довольна таким поворотом дела.

Королева обратилась к Розе:

— Что заставило вас прийти в театр в столь поздний час?

— Роза вкратце все объяснила, и Мария-Антуанетта тут же встревожилась, живо представив себе трагический исход этой легкомысленной затеи, если бы и Ричард не умел плавать.

— Вы останетесь на ночь здесь, мадам Роза. А вы, лорд Истертон, разместитесь в Трианоне. О сроке первой репетиции вас уведомят.

Роза и Ричард покинули театр вместе, по пути перебросившись несколькими словами с теми, кто был в зрительном зале. Среди них, кстати, находился и граф фон Ферзен. Оказавшись на улице, они возликовали и бросились друг другу в объятия, празднуя прием Ричарда в королевскую труппу. Ричард приподнял Розу и закружился с нею, как волчок. Затем он снова поставил ее на землю, привлек к себе и поцеловал. И тут внезапно к ним обоим одновременно пришло осознание опасности, тень которой омрачала их счастье. Воспоминание о предстоящей дуэли с графом де Кордерьером рассеяло все волшебное очарование этой ночи.

Ее глаза выражали страстное желание противостоять разлуке.

— Уже начался новый день. Позволь мне утром быть с тобой, когда это произойдет!

Он нежно обвел пальцем линии ее лица:

— О, нет, моя дорогая. Твое присутствие лишь помешает мне. Если хочешь, чтобы я вернулся к тебе без единой царапины, ты должна держаться оттуда подальше.

— Я хочу быть неподалеку.

Ричард упрямо покачал головой:

— Нет. В этом деле ты должна слушаться меня. Жди меня здесь, в малом Трианоне.

— В парке. Я покажу тебе, где. — Она взяла его за руку и повела мимо дворца.

Вскоре показалась изящная белая ротонда из двенадцати коринфских колонн, увенчанных покрытым медью куполом. Здесь королева часто устраивала вечеринки. Это сооружение ярко освещалось пламенем горящего хвороста, связки которого были спрятаны в неглубоких канавах, окружавших ротонду. Благодаря такому оригинальному освещению издали казалось, что ротонда парит в воздухе, как и некоторые — другие здания в парке, подсвеченные таким же образом.

— Там! В храме Любви!

— Лучшего места и быть не может.

Он обнял ее снова, и Роза прижалась к нему, уткнувшись лицом в его плечо.

— Я боюсь… — прошептала она.

Голос Ричарда прозвучал ласково и ободряюще:

— Глупости! Ты нисколько не боялась, когда совсем недавно мы с тобой чуть было не утонули.

Роза подняла лицо, искаженное гримасой боли:

— Но тогда мы погибли бы вместе. Это совсем другое дело! Мне невыносима мысль о том, что ты получишь хотя бы царапину, не говоря уже о ране.

Если бы Ричард в этот момент решился откровенно выразить все свои мысли, то сказал бы, что в скором будущем жить во Франции наверняка станет настолько опасно, что его предстоящий поединок с де Кордерьером покажется сущим пустяком, даже если оба они получат смертельные ранения. Но вместо этого он постарался успокоить Розу шуткой:

— Мне никак нельзя не выиграть дуэли, ведь я обещал показать тебе орхидею, подаренную королеве, а еще никогда не бывало такого, чтобы я не сдержал слова.

Роза с тревогой заглянула ему в глаза:

— Ты не обманешь меня?

В ответ Ричард еще крепче прижал ее к себе.

— Никогда. Так же, как тебе никогда не придется пережить несчастья и беды. Я сделаю для этого все, что смогу.

Роза обвила руками его шею и, потянувшись к нему, страстно поцеловала. Они стояли в темноте, слегка покачиваясь, но сохраняя равновесие, и наслаждались ласковыми прикосновениями губ и рук. От театра послышались голоса. Королева вместе со своими гостями приближалась к тому месту, где они стояли. Роза с неохотой отстранилась от Ричарда.

— До завтра, — быстро произнес он.

— Я буду ждать. Да хранит тебя Бог!

Она поспешила прочь, но через несколько шагов остановилась, чтобы послать ему воздушный поцелуй, а затем взбежала на крыльцо и исчезла за дверями малого Трианона.

Ричард не воспользовался советом королевы переночевать в Трианоне. Вместо этого он нанял экипаж и добрался до своей квартиры в Версале, а оттуда отправился в Париж. Когда около полудня к нему явились секунданты графа де Кордерьера, он принял их с отменной учтивостью. В ходе недолгого обсуждения условий поединка его местом избрали зеленую лужайку у южной оконечности пруда Швейцарцев, место, с трех сторон окруженное деревьями; с четвертой стояла конная статуя короля-солнца работы Бернини. Эта скульптура в свое время не вызвала у самого Людовика XIV особого восторга: по этой причине он и распорядился убрать ее куда-нибудь подальше, чтобы она не портила вид из окон дворца. Это было излюбленное место всех дуэлянтов.

Еще до наступления рассвета Роза, надев белое муслиновое платье, отправилась в храм Любви. Она решила бодрствовать все то время, пока Ричард будет подвергаться опасности.

Внутри ротонды стояли небольшие скамеечки, и Роза села на одну из них, прислонившись спиной к колонне. Звезды уже начали блекнуть, и на востоке появилась бледно-розовая узкая полоска рассвета. Она расширялась, багровела и, наконец, окутала своим нежным светом Розу и высокую статую Купидона на массивном пьедестале, стоявшую посредине круглой площадки, выложенной мрамором. Солнце начало подниматься над садами Версаля, и Роза увидела его диск, постепенно появляющийся из-за верхушек деревьев. Вскоре первые лучи согрели ее своим теплом. Она сидела совершенно неподвижно, с первых минут прихода сюда оцепенев в тревожном ожидании, и сама походила на статую, сжав руки, лежавшие на коленях, и плотно сведя ноги. Она не взяла с собой карманных часов: время не имело для нее сейчас никакого значения. Ее глаза постоянно смотрели в одну и ту же точку на тропинке, ибо от этого сейчас зависело ее будущее. Если там покажется доктор, это будет означать надежду, но если она увидит аббата, жизнь для нее потеряет всякий смысл.

Вскоре со стороны двора послышался топот копыт и стук колес экипажа о брусчатку. Роза медленно поднялась со скамейки. Обрывки мыслей путались у нее в голове. Ей казалось, что она висит в пустоте между жизнью и смертью. Затем она услышала долгий, ликующий крик и не сразу поняла, что он исходил из глубины ее переполненного счастьем сердца. Из-за деревьев появился Ричард. Он спешил к ней целый и невредимый.

— Моя любовь! — воскликнул он на ходу. — Мне не придется покидать Францию! Граф будет жить. Я его ранил серьезно, но не смертельно.

Он вбежал по небольшому мостику в ротонду, и тут Роза увидела на его лице маленькую царапинку, покрытую запекшейся кровью. Очевидно, рапира слегка задела концом его щеку. Роза бросилась ему навстречу и упала в его объятия.

Их губы встретились. Роза почувствовала, что в этом объятии сливаются вместе их жизни. Теперь они не смогут существовать друг без друга.

ГЛАВА 20

Роза и Ричард приняли участие в несколько репетициях «Тайного обещания», но дождаться премьеры им так никогда и не удалось. Для королевы театр был своего рода отдушиной, возможностью немного развлечься и забыться в эти трудные времена, однако в последние месяцы государственные дела поглотили ее целиком. Она не могла допустить, чтобы слабовольный, легко поддававшийся чужому влиянию Людовик XVI принимал важные решения, не посоветовавшись с ней. Несмотря на все ее старания, политическая и экономическая ситуация в стране продолжала ухудшаться. Розе казалось, что сама атмосфера Версаля была пропитана стойкой и почти всеобщей ненавистью к женщине, которая пыталась стабилизировать финансы страны и поддержать авторитет монархии. Ремесла повсеместно приходили в упадок. Количество безработных, превращавшихся в нищих и бродяг, стремительно увеличивалось. Многие из этих людей могли прокормить свои семьи лишь на ту скудную милостыню, которую им удавалось выклянчить у прохожих. Как назло, в том году во Франции случился катастрофический неурожай, и цены на хлеб повышались с каждым днем.

— К чему это все приведет? — спросила Роза у Ричарда. Он вез ее в коляске в Шато Сатори, и в разговоре они коснулись недавних голодных бунтов в Париже, для усмирения которых пришлось вызывать регулярные войска. Солдаты несколько раз открывали огонь по толпе, в результате чего было довольно много убитых и раненых.

— Хотел бы я знать… — Со времени первого посещения Ричардом Шато Сатори прошло уже несколько недель, и он теперь часто бывал там, но сегодняшний визит обещал стать особенным: он собирался просить у герцогини де Вальверде руки ее внучки. — Двор, да и вся остальная знать вместе с духовенством делают страшную ошибку, продолжая цепляться за свои отжившие привилегии. Если бы они согласились отказаться от феодальных повинностей, исполняемых крестьянами, и платили бы налоги наравне с третьим сословием, возможно, состояние финансов в стране и улучшилось бы, причем в значительной мере, и это облегчило бы тяготы народа, однако сейчас у меня нет никакой надежды, что это произойдет.

— Упрямство дворян идет от их алчности! — рассерженно отозвалась Роза.

Ричард искоса посмотрел на нее:

— Да, и они жаждут власти не меньше, чем золота. Они хотят править Францией, имея короля лишь как ширму. Им никогда не будут доверять ни буржуазия, ни крестьяне. Они приведут свою страну к гибели.

Роза понимала, что он был прав. Если бы не ее бабушка, никогда не перестававшая заниматься благотворительностью, самой Розе вряд ли пришлось бы узнать всю глубину ненависти, испытываемой простолюдинами по отношению к аристократии, в кругу которой она существовала, как золотая рыбка в хрустальном аквариуме. Среди буржуа также коренилось глубокое недовольство теперешними порядками, при которых их сыновья были лишены права занимать командные должности в армии. Кроме того, все бесчисленные посты на государственной службе по закону тоже могли занимать только лица благородного происхождения. Но хуже всего было то, что экономический кризис вел к разорению многих буржуа, которые в результате пополняли ряды нищих. Старые обиды оживали с новой силой, и к ним добавлялись новые, охватывая все больший круг населения.

И все же не Жасмин, а именно Ричард заставил Розу понять необходимость срочных реформ во Франции. С годами она слишком привыкла к брюзжанию бабушки насчет угнетения крестьян и прочих несправедливостей и не относилась к ним всерьез. Во время посещений Шато Сатори Ричард и бабушка часто вступали в оживленные политические дискуссии, и Роза убедилась, что способность Жасмин к быстрому и точному мышлению никак не пострадала, несмотря на преклонный возраст. Что касается Розы, то она первое время находилась в стороне от их разговоров: все эти суровые проблемы, в которых она не разбиралась, вызывали у нее испуг и отвращение, но Ричард постепенно, то словом, брошенным как бы невзначай, то взглядом, выводил ее из состояния отчужденности, и Жасмин присоединялась к нему в этой игре. Иногда они выглядели этакими друзьями-заговорщиками, старавшимися втянуть ее в свою шайку. Ее капитуляция была неизбежна хотя бы уже потому, что любовь к Ричарду заставила Розу по-другому взглянуть на многие вещи, на которые раньше она почти не обращала внимания. Она поняла, что слишком долго разделяла надменный эгоизм, присущий всей придворной камарилье. Благополучие этого позолоченного мирка было слишком зыбким, и ему тоже должен был прийти конец, если вся остальная Франция провалится в тартарары. Так рассуждала теперь Роза. Открыв эту истину, она устыдилась своей прежней слепоты и легкомысленности. Быстро усвоив новые идеи, Роза смогла знакомить королеву с иными точками зрения всякий раз, когда для этого представлялась возможность.

— Одно можно сказать наверняка, — продолжил Ричард, поворачивая лошадей в ворота Шато Сатори. — Блестящие и безмятежные дни Версаля закончились. Двору придется теперь считаться с реальностью.

Роза кивнула в знак согласия и, повернув голову, стала наблюдать за мелькавшими сбоку деревьями и цветочными клумбами. Несмотря на слабость короля, неразбериху в правительстве, пороки, алчность, мелочную зависть, интриги и несносные правила этикета, Версаль в глазах Розы по-прежнему обладал некой волшебной аурой. Казалось, что дух, исходивший от его очарования, поднимается и парит над всей этой грязью и прославляет себя в чудесных произведениях живописи, скульптуры и изящных ремесел, украшавших Версаль изнутри и снаружи. Внезапно без всякой видимой причины по телу Розы пробежала дрожь. Повернувшись к Ричарду, она прильнула к нему, крепко ухватившись за его руку повыше локтя.

— Давай поженимся на Новый год! — сказала Роза умоляющим тоном, заглядывая Ричарду в лицо. — Это — новое начало, и даст Бог, оно принесет Франции избавление от всех напастей!

Ричард засмеялся и поцеловал ее:

— Ну что ж, значит, наша свадьба состоится в первый день января 1789 года. Отличная идея! А я, признаться, опасался, что ты захочешь отложить все до весны.

— Но ведь от помолвки до свадьба должно пройти какое-то время! Я уверена, что королева даст свое согласие. Кому, как не ей знать, что значит быть влюбленным.

— Это мое следующее серьезное препятствие, после сегодняшнего: добиться королевского разрешения.

— Королева не откажет, уверяю тебя! Я попросила ее об особой аудиенции для тебя, по ее лицу было заметно, что она обо всем догадалась… — С уст Розы сорвался тихий, счастливый смех. — Почему любовь нельзя скрыть? Все знают это чуть ли не с момента нашего первого поцелуя.

Они поцеловались снова. Иногда их охватывала такая страсть, что вся ее решимость воздержаться от интимной близости до свадьбы могла растаять в один миг. Ласковые, нежные прикосновения рук Ричарда к ее телу вызывали у лес возбуждение, переходившее в экстаз. И в то же время ей необходимо было привыкнуть к этому необычному для нее состоянию, похожему на сладкое головокружение, которое испытывают на высоких качелях. Розе казалось, что ею овладела страсть слишком огромная, чтобы поместиться в сердце и она сводит ее с ума. Любовь опьяняла, будоражила и временами даже пугала.

Жасмин ожидала их в гостиной цвета слоновой кости. Ей еще не доводилось видеть более любящей пары. От ее наблюдательного глаза не укрылось необычайно приподнятое настроение внучки, готовой плакать от счастья. Случались между влюбленными и перепалки, которые больше напоминали игру двух котят, норовящих слегка куснуть друг друга или задеть лапой. Однажды, впрочем, они чуть было не поссорились на террасе, примыкавшей к гостиной, совершенно забыв о том, что она, Жасмин, находилась в соседнем помещении и могла все слышать через открытую дверь. Ричард никак не мог взять в толк, почему Роза не желала оставить службу у королевы после того, как станет его женой.

— Естественно, королева не захочет расставаться со мною в это исключительно трудное время, — заявила Роза решительным тоном, который был хорошо знаком Жасмин и исключал какие-либо уступки с ее стороны. — Я — единственный человек в ее окружении, кому она может полностью доверять. К тому же я причастна ко многим ее тайнам, и они умрут вместе со мной.

Жасмин догадалась, что имела в виду ее внучка. То, что она называла тайной, широко обсуждалось при дворе и вне его. Всех занимал вопрос, были Мария-Антуанетта и Аксель фон Ферзен любовниками в полном смысле этого слова или нет. Жасмин надеялась и полагала, что королеве все же удалось обрести свое счастье.

— Что произойдет, если я решу увезти тебя с собой в Англию? — возбужденно спросил Ричард.

— Но ведь до этого еще не дошло! Ты сам сказал мне, что герцог Дорсетский хочет, чтобы ты еще некоторое время служил в посольстве.

— Ну, тогда давай хотя бы переедем в Париж?

— Но я же объяснила тебе, что должна остаться в Версале! Королева позаботится о том, чтобы нам предоставили более просторные апартаменты, чем мои теперешние. Это будет нетрудно сделать, ибо желающих жить в Версале за последнее время значительно поубавилось. Даже некоторые близкие друзья королевы покинули ее, затаив обиду. Королева, наводя экономию, упразднила их прибыльные посты при дворе, являвшиеся синекурой.

В этот момент Жасмин два раза стукнула тростью о пол и для верности немного покашляла, напоминая о том, что преклонный возраст не лишил ее отменного слуха. Однако этот сигнал был воспринят по-другому. Роза поспешила в гостиную, подумав, что бабушку продуло сквозняком из открытых настежь дверей или же что она хотела выпить немного воды, чтобы избавиться от кашля.

Англичанин не попросил у Жасмин разрешения жениться на Розе ни в тот, ни впоследующие свои визиты. Она догадывалась, что и Ричард, и Роза решили проявить в отношении ее большую осторожность. Ведь, в конце концов, он был чужестранцем и протестантом, и уж наверняка не такого мужа она желала бы для своей внучки. Они тоже это понимали и не были вполне уверены в ее согласии. Стараясь не наседать на нее и не торопить, они, как оказалось, поступили чрезвычайно мудро, потому, что узнав поближе лорда Истертона, Жасмин прониклась к нему симпатией. Она увидела в нем человека недюжинного ума и характера, обладающего всеми необходимыми качествами для счастливой семейной жизни. Конечно, мысль о предстоящей разлуке была почти невыносима, но Жасмин презирала эгоизм, поскольку сама пострадала от него, ведь Сабатин был себялюбцем, каких свет не видывал. Теперь она ни в коем случае не хотела, чтобы кто-нибудь страдал от ее эгоизма, и собиралась достойно встретить тот не очень-то веселый для нее миг, когда придет время отдать руку Розы Ричарду.

Послышалось тарахтение колес экипажа. Они прибыли! Жасмин ухватилась иссохшей рукой за подлокотник кресла, а другой оперлась о золотой набалдашник трости и встала, решив встретить их стоя. Не в пример многим знакомым и друзьям, она не хотела возбуждать жалость и старалась не говорить о своих старческих недомоганиях и выглядеть здоровой, даже если была больна. Достойный пример в этом ей подавал Мишель, который был частым гостем в ее доме со времени смерти своей жены. Он никогда ни единым словом не упоминал о страшной боли, ни на секунду не оставлявшей его тело. Наоборот, по отношению к Жасмин он старался вести себя так, словно им лишь недавно минуло двадцать лет. Правда заключалась в том, что в душе и в чувствах они оба оставались такими же молодыми, но находились в плену стареющих тел. Жасмин видела в смерти способ сбросить эту дряхлую, сморщившуюся оболочку и, высвободив вечно молодую душу, слить ее с духовной сферой.

— А вот и мы! — с этими громкими словами в гостиную вприпрыжку вбежала Роза, вся лучащаяся счастьем и красотой. Теплые молодые руки осторожно, помня о старческих хрупких костях, обняли Жасмин. Роза расцеловала бабушку в обе щеки. Бабушка, какое у тебя милое новое платье! Как оно идет тебе!

Жасмин в меру своих сил старалась поспевать за модой, но так, чтобы не показаться смешной, выжившей из ума старухой. По фасону это ее сиреневое платье с фишу было похоже на шелковое платье кораллового цвета, которое носила ее внучка и декольте которого, открывавшее высокую молодую грудь, было отделано кружевами из Шантильи. Англичанин, вошедший чуть позже Розы, уже стоял рядом с ней и почтительно кланялся.

— Ваша светлость. — Он поцеловал ей руку. — Я очень признателен за приглашение пообедать у вас именно сегодня.

— Добро пожаловать, лорд Истертон! К нам вскоре должен присоединиться один мой давний друг, мсье Бален. Я полагаю, знакомство с ним доставит вам удовольствие.

— Я буду чрезвычайно польщен. — Из рассказов Розы Ричард уже знал, что этот художник является ее дедушкой. Судя по всему, герцогиня предчувствовала то, что должно было сегодня произойти, и решила превратить этот обед в своего рода помолвку в узком семейном кругу.

Известие о предстоящем приезде художника искренне обрадовало Розу:

— Я не видела мсье Балена Бог знает с каких времен. Он просто душка!

Это выражение эхом отозвалось в памяти Жасмин. Разве Виолетта не отзывалась точно так же о Мишеле именно в этой комнате два десятка лет назад? Это было весьма меткое определение.

— А теперь садись и рассказывай мне о своих делах, — сказала Жасмин, двигаясь назад к своему креслу и досадуя на себя за старческую медлительность. — Но прежде всего — о здоровье юного дофина. Заметны ли какие-нибудь улучшения?

Роза печально покачала головой, когда они с Ричардом садились рядышком на софу, — их излюбленное место, поскольку там можно было сидеть, держась за руки.

— Боюсь, что никаких. Мужество и терпение этого маленького мальчика достойны всяческого восхищения. Просто невыносимо наблюдать за его страданиями…

— Бедная королева! — голос Жасмин был полон сострадания. — Трудно даже представить, что ей приходится испытывать.

— А они продолжают клеветать на нее! Теперь про нее распространяют сплетни, что когда ей сообщили о том, что умирающие с голоду крестьяне не в состоянии купить хлеба, она якобы сказала: «Пусть эти люди едят пирожные».

— Какая чушь! — Жасмин презрительно махнула рукой. — От этого грязного вранья здорово пахнет нафталином. Еще до Марии-Антуанетты двум нашим королевам приписывали подобные замечания. Я в это не верю. Но давай поговорим о чем-нибудь более приятном: как тебе понравился бал в посольстве?

Роза шумно выразила свой восторг. Все, что она ни делала, куда бы она ни ходила вместе с Ричардом, доставляло ей сказочное удовольствие. Описание бала было пронизано ее искрящимся, бурным весельем. Заливаясь смехом, она повествовала о забавных происшествиях, случившихся во время одного приема в Версале, а также о том, как ей пришлось ехать вместе с другими фрейлинами в экипажах, а Ричард присоединился к егерям, сопровождавшим короля на охоте. В этом месте ее живописное повествование было прервано прибытием Мишеля. Роза с грустью заметила, что его движения стали гораздо более замедленными и передвигаться теперь он мог лишь с помощью двух тростей. И все же от него веяло прежним достоинством и элегантностью. В этом он был похож на ее бабушку. Они оба обладали яркой индивидуальностью, которая при общении заставляла забыть об их возрасте и физических недостатках.

— Как прекрасно ты выглядишь, моя дорогая! — сказал Мишель Розе после того, как все обменялись приветствиями и Ричард был ему должным образом представлен. — Увидев тебя, мне опять захотелось взяться за кисть. Какой портрет я написал бы с тебя в этом очаровательном платье! — Роза ласково дотронулась до его руки. Ричард предупредительно уступил художнику свое место на софе.

— Любому своему портрету я предпочитаю картину с пони, которую вы подарили мне в детстве. Теперь она висит в моем версальском будуаре.

В этот момент в разговор вступила Жасмин, вспоминая о том, как радовалась в свое время Роза этому подарку. Ричард, оказавшийся на несколько секунд вне общего разговора, взял стул и хотел было уже поставить его рядом с Розой, когда его взгляд случайно упал на портрет в нише. Он знал, что там висит какая-то картина, но до сего времени не обращал на нее внимания. Теперь он поставил стул и, подойдя к портрету, стал внимательно его рассматривать. Ричард мог бы поклясться, что это было лицо одного из его предков, хотя на этом портрете он выглядел значительно моложе, чем на том, что висел в банке Руссо в Лондоне. Черты, лица определенно были теми же: темно-зеленые глаза (у Ричарда были такие же, но чуть посветлее) и тот же самоуверенно вздернутый нос. Ричард резко обернулся и заговорил, воспользовавшись короткой паузой, наступившей в беседе, которая велась у камина:

— Невероятно! Я уверен, что это портрет моего прапрадедушки с материнской стороны, гугенота. Он служил в мушкетерах при Людовике XIV.

В помещении наступила мертвая тишина, нарушавшаяся лишь потрескиванием дров, горевших в камине. Брови Розы в удивлении высоко взметнулись. Лицо мсье Балена выражало неподдельный интерес, а у герцогини перехватило дыхание, и она дрожащей рукой схватилось за горло.

— Как звали вашего прапрадедушку?

— Огюстен Руссо.

— Это он…

Ричард был поражен, словно гром ударил среди ясного неба:

— В это трудно поверить! Его сын Эдмунда, ставший после смерти отца главой банковского дома Руссо, был дедушкой моей матери. В детстве мне часто рассказывали о том, как вся семья чудом спаслась от преследований и бежала в Англию, но я не пойму, почему этот портрет оказался здесь?

Роза быстро соскочила с софы и подбежала к нему:

— Этот особняк когда-то принадлежал ему и был построен по его заказу моим прадедушкой. Руссо бежал отсюда после отмены Нантского эдикта.

Ричард взял ее за плечи и внимательно посмотрел в глаза. Его лицо выглядело озабоченно-недоумевающим.

— Ты уверена в этом? Ведь фамильное поместье Руссо, Мануар, находилось в Гавре. Насколько мне известно, именно оттуда он отправился в Англию, после того, как расправился с драгунами, жестоко убившими его отца. Я побывал там во время своего первого приезда во Францию и обнаружил полное запустение. Рассказывая о прошлом, моя мать и ее родители никогда в моем присутствии не упоминали о Шато Сатори.

И тут заговорила Жасмин. Она встала с кресла, как бы подчеркивая этим важность того, что собиралась сказать:

— Думаю, что смогу вам все объяснить. Огюстен Руссо подарил Шато Сатори прабабушке Розы Маргарите Дремонт, моей матери… — она показала рукой на портрет, висевший над камином. — Вы светский человек, лорд Истертон, и поймете меня, если скажу, что ее происхождение делало невозможным брак с Огюстеном Руссо. Она не была связана узами родства ни с ним, ни с его детьми, и он, должно быть, имел в виду, что его будущие потомки могут востребовать эту собственность назад. Поэтому Руссо и решил, что в его доме все должны забыть о существовании Шато Сатори. И до сих пор никто не претендовал на это поместье.

— Так будет и дальше! — твердо заверил ее Ричард.

На сморщенных губах Жасмин появилась добрая улыбка:

— Я и не сомневалась в том, что вы так скажете. Не будет ли преждевременным с моей стороны выразить предположение, что круг любви, разорванный более столетия назад, наконец-то замкнулся?

— Если я в ваших глазах подхожу на эту роль…

— Тогда давайте попросим Розу принести из библиотеки ту книгу, которую я обещала дать вам почитать, когда вы были здесь в прошлый раз. Если вы не возражаете, я бы хотела, чтобы мсье Бален остался здесь.

Когда Роза вернулась из библиотеки, пробыв там полчаса, все уже было обговорено: приданое, день свадьбы и так далее; одна створка двойных дверей гостиной слоновой кости была распахнута — знак того, что ей пора входить. Она положила книгу на столик, стоявший сбоку у стены, и вошла. Ричард, ждавший ее, взял Розу за руку и повел вперед. Его лицо, дышавшее счастьем, сказало ей все без слов.

Обед был на удивление, превосходным: даже в Шато Сатори, славившемся своей отменной кухней, Жасмин, сколько ни напрягала память, не могла вспомнить ничего подобного. Ее повара превзошли самих себя, а Мишель предложил тост за помолвленную пару, высказанный в витиеватых, необыкновенно красивых выражениях. Однако Жасмин была немало озадачена, заметив в Розе какую-то странную задумчивость. Вскоре все выяснилось, когда незадолго до отъезда Розы и Ричарда она осталась наедине с внучкой. Жасмин попросила помочь ей подняться наверх, чтобы вручить подарок по случаю помолвки. Пока королева не дала своего, согласия на ее брак, Роза не могла носить подаренное Ричардом обручальное кольцо с сапфиром. Жасмин же для себя считала вопрос окончательно решенным и хотела, чтобы внучка носила брошь с рубинами и бриллиантами, которую ей самой подарил Людовик XV, когда они оба были молоды и он влюбился в нее.

— Какая тонкая работа, бабушка! — Роза уселась на стул перед зеркалом в спальне Жасмин и разглядывала отражение броши, которую она прикрепила у края декольте. Странно, что дарителем этой драгоценности был ее отец, которого она отчетливо помнила по своему первому посещению Версаля. Затем внезапно Роза почувствовала, как прошлое почти осязаемо прикоснулось к ней во второй раз за последние несколько часов. Слезы подступили у нее к горлу, и она закрыла глаза рукой.

— Дитя мое! Что случилось? — Жасмин заволновалась не на шутку.

Из уст Розы вперемешку со всхлипами вырвался неожиданный ответ:

— Как бы я хотела, чтобы в жилах. Ричарда не текла кровь Руссо…

— Но почему? Для меня это наоборот имеет огромное значение. Когда вы поженитесь, Огюстен и Маргарита наконец-то будут вместе!

— Нет! — Роза вскинула голову. — Возможно, они и любили друг друга, но с самого начала над ними тяготел злой рок. А что, если теперь все их несчастья обрушатся на нас с Ричардом и помешают нашей свадьбе? Я очень боюсь, бабушка! Когда он стоял у того портрета и я услышала, что он — потомок Огюстена Руссо, у меня словно земля ушла из-под ног. Я поняла, что наша любовь в опасности.

Ее убежденный тон и горячность заставили Жасмин вздрогнуть и поежиться. Каким ужасным, должно быть, предстало будущее перед глазами ее внучки в тот миг! Затем она собралась с силами и ответила как можно спокойнее:

— Я помню, как ты говорила о несчастьях, постигших женщин из нашей семьи, когда впервые стало известно о предстоящем переезде, в Версаль. Подумай: из того, что виделось тебе как чуть ли не катастрофой, возникла любовь, которую в ином месте ты могла бы и не встретить.

— Да, это правда, но…

— Ты недавно упомянула о секретах королевы. Я тоже скажу тебе один секрет. — Жасмин, устав стоять, опустилась на стул рядом с подвинувшейся Розой. — Мишель вернулся ко мне. Ты видишь во мне утомленную жизнью старуху, но в его глазах я все та же молодая Жасмин. Странно, что после стольких лет, в течение которых я пыталась похоронить как можно глубже свои чувства к нему, они тут же возродились, стоило мне узнать, что между нами больше никто не стоит. Когда-то всесильные обстоятельства вынудили меня исключить его из своей жизни. Затем это случилось еще раз, когда я узнала о том, что у него появилась другая женщина. Но теперь нет надобности терзать свое сердце. Несмотря на всю преданность и признательность Беатрис, Мишель никогда не переставал любить меня, и мы снова обрели друг друга, на этот раз навсегда. — Жасмин подкрепила свои слова грациозным жестом. — Конечно, теперь все обстоит не так, как в прошлом. На место страсти пришла дружба, и, возможно, моя любовь никогда не была так же сильна, как его, но если бы мне пришлось встать перед выбором и решать, пройти ли снова через все мои многолетние страдания, чтобы на склоне лет получить то, что я имею сейчас, я бы, не колеблясь, выбрала прежний путь. — Она погладила ладонью щеку внучки. — Я говорю тебе все это, чтобы развеять твои страхи, Любовь всегда несет с собой большие переживания, но то, что случилось с Маргаритой и Огюстеном, миновало меня и не произойдет с тобой.

Жасмин видела, что ее слова оказали на внучку необходимое воздействие, хотя и не смогли устранить все ее опасения. Розу поразило то, что любовь может возвратиться в таком старческом возрасте только для того, чтобы вскорости стать тленом вместе с дряхлой телесной оболочкой в которой она таится.

— Ты выйдешь за него замуж? — спросила Роза. — О, нет! — решительно проговорила Жасмин. — Ведь у каждого из нас есть свои семьи. Мы вполне счастливы уже тем, что можем видеться когда захотим.

Когда они спустились вниз, Роза, на груди которой все еще красовалась брошь, решила как бы узаконить свое родство с Мишелем.

— До свидания, дедушка! — сказала она, прощаясь, и расцеловала его в обе щеки.

Мишель был растроган до глубины души этим новым проявлением близости:

— Приезжай ко мне со своим женихом на обед, внучка!

— Обязательно!

Позже, тем же вечером, он внимательно посмотрел на Жасмин, когда они играли в трик-трак, и спросил:

— Что ты сказала Розе, когда вы были наверху?

— Правду.

— Ты правильно сделала.

Она улыбнулась, высыпав кости на доску. Любовь можно выражать по-разному, но молодежь видела лишь один способ.

Роза и Ричард сочетались браком в королевской часовне в первый новогодний день, как они и предполагали. На венчании присутствовала королевская чета, несколько членов королевской семьи и около двух сотен придворных с женами. Специально на свадьбу в сопровождении второго по старшинству сына прибыла из Англии мать Ричарда. Ее близнецы приехали в Версаль еще раньше, заканчивая свое путешествие по Европе. Вместе с ними приехали несколько англичан, друзей семьи.

На Розе было белое шелковое платье в серебряную полоску, украшенное жемчугом и бриллиантами. Ее локоны, уложенные в модную пышную прическу, были расцвечены алыми бутонами роз из шелка, а на шее ослепительно сверкало бриллиантовое ожерелье — свадебный подарок Ричарда. Одеяние жениха отвечало всем последним требованиям английской моды — сюртук нового покроя из серебряной парчи, двубортный, с высоким стоячим воротником и длинными фалдами. Жених и невеста никак не могли наглядеться друг на друга.

Две женщины вспоминали свои свадьбы и венчальные обряды, проходившие перед этим же высоким алтарем, поблескивавшим позолотой на фоне полированного белого мрамора. Мария-Антуанетта заново переживала надежду и счастье, охватившие ее в тот день и заставившие позабыть про тесное свадебное платье. К тому времени она уже покорила весь двор молодостью, очарованием и страстным желанием полюбить свою новую родину. Все это вскоре растаяло, как сон…

У Жасмин, стоявшей позади Мишеля, были иные чувства. Тогда она была повержена в состояние шока и ужаса, и ее разум отказывался воспринимать подробности церемонии, как бы протестуя против насилия. В ее памяти запечатлелось лишь искаженное ненавистью лицо Сабатина и взгляд юного короля, смотревшего на нее с болью и упреком, когда они с Сабатином уже отходила от алтаря. Но вскоре он быстро забыл о ней. Жасмин намеревалась подарить внучке к свадьбе сапфировое ожерелье Маргариты, но после того, как Роза столь бурно выразила свои опасения, что история может повториться, она передумала и решила завещать это украшение в числе остальных драгоценностей, которые должны были достаться Розе в качестве наследства. К тому времени Роза наверняка излечится от своих необоснованных страхов.

Праздничное пиршество состоялось в салоне Геркулеса. Играла музыка, шампанское лилось рекой, и произносились тосты, а в завершение был устроен бал в зале Зеркал. Жасмин и Мишель решили уйти сразу после того, как начались танцы. Груз переживаний, даже и столь радостных, был слишком велик для нее, и ей требовалось отдохнуть, тем более, что на следующий день предстояло принимать в Шато Сатори мать Ричарда и его братьев, которые остановились в британском посольстве в Париже.

— Это был чудесный день, — сказала Жасмин жениху и невесте.

— Мы скоро навестим тебя, — пообещала Роза.

— Твоя бабушка не будет чувствовать себя одинокой, — заверил ее Мишель. — Уж я-то об этом позабочусь — и сейчас, и потом, когда ты уедешь в Англию.

— Это произойдет еще нескоро, — твердо проговорила Роза. — Да и когда я буду жить там, я смогу приезжать в Шато Сатори всегда, когда захочу. В наши дни письмо из Лондона в Париж доходит за сутки, и мне потребуется немногим больше, чтобы добраться до дома.

— Ты собираешься скакать на почтовых перекладных верхом?.. — поддразнила ее Жасмин, шутливо погрозив сложенным веером.

Ответ Розы прозвучал вполне серьезно:

— Даже так, если буду тебе нужна.

— Я приеду с Розой, — заявил Ричард.

— Конечно, мой милый! — растрогавшись, ответила Жасмин и поцеловала их обоих. — А теперь мы с Мишелем должны удалиться. Сегодня мы и так уже навеселились предостаточно.

От государственных покоев до лестницы путь был неблизким. Жасмин очень сожалела о том, что они с Мишелем не могут воспользоваться портшезом, но еще действовало старое правило, согласно которому в этой части Версальского дворца портшезами могли пользоваться лишь особы королевской крови. Обычно из них двоих Мишелю было куда труднее передвигаться по скользким, отполированным до зеркального блеска полам, но в этот вечер они поменялись ролями и Жасмин еле волочила ноги. Добравшись, наконец, до кареты, они испытали огромное облегчение.

Молодые супруги возвратились на бал. Их отражения поочередно появлялись в высоких зеркалах, когда они легко и плавно скользили под яркими канделябрами в гавотах и менуэтах. Они часто выбирали друг друга в партнеры, а когда случалось танцевать раздельно, то обменивались взглядами, в которых содержались целые любовные послания.

В полночь подружки невесты увели Розу в новые, более просторные покои, отведенные ей по распоряжению королевы. Она не успела толком разглядеть их, как ее быстро втолкнули в спальню. В эту ночь верной Диане не позволили развязывать шнуровку корсета, расстегивать крючки и вообще раздевать ее хозяйку. Этим занимались пальцы, унизанные бриллиантами. Розу окружило море смеющихся; улыбающихся, подмигивающих молодых женских лиц; от их обладательниц исходили запахи тончайших духов. От всей этой сумятицы у Розы голова пошла кругом.

Стоя вне этого кольца, оторопевшая Диана еде успела подхватить свадебное платье и повесить в шкаф, аккуратно расправив. Затем ей пришлось собрать разбросанные по полу нижние юбки, скомканную блузку, атласные туфельки с бриллиантовыми пряжками и белые шелковые чулки. Сама Мария-Антуанетта пришла в спальню, чтобы уложить невесту в постель. Роза росла без матери, а бабушка была бы не в состоянии держаться на ногах в столь поздний час. Присутствие королевы было весьма кстати, ибо любителям пошлых и грубых шуток пришлось прикусить языки. Наиболее ретивые из них, сопровождавшие Ричарда, увидев королеву, поспешили убраться за дверь. Сбросив на руки друзей шелковую мантию, он вскарабкался на высокую кровать под балдахином. Усевшись рядом и укрыв ноги покрывалом, молодожены выслушала обычные пожелания, при этом Ричард нашел под покрывалом руку Розы и ласково погладил. Королева поцеловала невесту и задернула желто-оранжевый полог, оставив новобрачных в его амбровой тени.

Они не двигались, пока не услышали скрип затворяемой двери и в спальне не установилась полная тишина. Затем, широко раскинув руки, они бросились друг к другу в объятия и упали на подушки в безудержном ликовании.

— Все! Они ушли! — возбужденно крикнул Ричард, вглядываясь в ее счастливое лицо. Затем он увидел, как на ее лице появилось выражение нежности и любви, когда тихо прозвучали его слова:

— Теперь мы вместе. Навеки.

— Я люблю тебя, — прошептала Роза по-английски. Она уже некоторое время брала уроки английского и надеялась преподнести ему приятный сюрприз.

— Так же, как люблю тебя я, моя дорогая жена… — пробормотал он в ответ, и последние слова потерялись в страстном поцелуе.

Когда их уста разомкнулись, Ричард сел и, стянув через голову ночную рубашку, с силой бросил ее в полог, который разошелся от удара, и сквозь эту щель проник мерцавший свет свечи. Розе на миг показалось, что мускулистое мужское тело окружено какой-то аурой или нимбом, и Ричард превратился для нее в Аполлона, вокруг которого вращался весь Версаль. Язычник, красивый и полный необузданного желания…

Но сначала он был почти невыносимо нежен и ласков; каждое его осторожное прикосновение вызывало у Розы волны восхитительнейшей дрожи. Он откинул покрывало и стал медленно поднимать кверху ее ночную сорочку, обнажая тело. Наконец, он стянул сорочку через голову и поднятые руки Розы и сбросил с кровати. Одной рукой Ричард поймал оба ее запястья, прежде чем она успела опустить руки, и ласково заставил ее опять лечь на подушки. Она с охотой подчинилась. Его руки и губы стали гладить и целовать набухшие страстью груди Розы, и та почувствовала, что тонет в волнах божественного наслаждения. Ее тело вдруг изогнулось дугой и, освободив запястья, Роза принялась проводить руками по плечам и шее Ричарда и, наконец, запустила пальцы в его волосы, прижав к себе его голову.

Полог не сошелся плотно после того, как был потревожен во второй раз полетом скомканной ночной рубашки Розы. Ричард, заметив, что его жена окончательно победила в себе робость, владевшую ею все последние месяцы, протянул с постели ногу и еще больше раздвинул края полога. Их переплетенные, бледные тела были залиты теперь золотистым светом, исходившим от канделябра и углей, красневших на колосниках камина.

— Я захотел, чтобы было так, с той самой первой минуты, когда увидел тебя! — жарко выдохнул он, опять забирая в плен ее сладкие губы. — Если бы это было возможно, я вытащил бы тебя из коляски прямо там и расцеловал при всех…

— Я поняла это по твоим глазам, — прошептала в ответ Роза, прежде чем возобновились их нежные поцелуи.

Затем губы Ричарда стали совершать путешествие по всему ее телу, а руки прикоснулись к внутренним поверхностям бедер. Эти новые ласки вызвали такой прилив страсти, что она стала метаться под ним, словно изящная золотая рыбка. Ричард не мог больше сдерживаться и, чуть приподнявшись над раздвинутыми ногами Розы, сделал резкое движение, и его плоть мощно устремилась навстречу темным и влажным девственным глубинам ее тела. Он почувствовал, как Роза вздрогнула от внезапной боли, глаза ее широко открылись, но тут же все прошло, и наступила гармония ритмичных движений. Ричард поднимал ее за собой все выше и выше к вершинам яркого, как само солнце, наслаждениями они вместе достигли оргазма, и казалось, что их частое дыхание и громкое биение сердец заполнили всю комнату.

Всю ночь напролет они любили друг друга. Обессилев от взаимных ласк, они на короткое время погружались в неглубокий сон, но вскоре утомленная лишь ненадолго страсть вновь пробуждалась в их молодых телах, и все повторялось сначала. Завтрак подали в постель, и они забавлялись тем, что кормили друг друга. Им еще трудно было осознать себя в совершенно новом качестве — не любовников, а супругов, когда никто не смел нарушить их уединение, и они могли хоть целые сутки оставаться в постели, наслаждаясь друг другом. Они уехали из Версаля незадолго до полудня. Их путь лежал во дворец, принадлежавший когда-то мадам де Помпадур. Королева предложила им провести там первые «медовые дни». Со времен знаменитой фаворитки здесь почти ничего не изменилось: изящество интерьера и бесподобный вкус в подборе всех его составляющих, вплоть до самой незначительной безделушки, продолжали изумлять как новых посетителей, так и тех, кто уже бывал здесь. Все камины горели, потому что стояли трескучие морозы. Такой холодной зимы не было во Франции вот уже несколько десятков лет. По пути сюда они бросали милостыню голодным нищим, одетым в рубище, которые гурьбой выбегали на заснеженную дорогу, завидев их ярко блестевшую на солнце карету.

Они занимались любовью на коврах перед пылающими каминами, закрыв двери комнаты, где в этот момент им случалось находиться, среди розовых, голубых или зеленых стен под бело-золотыми потолками. Ясным морозным утром они совершали прогулку на санях по лесу. На дуге висели серебряные колокольчики. Их звон разносился по всей дороге. А вечером кровать с резными украшениями опять становилась для них приютом любви. Внешний мир с его проблемами перестал существовать, и впервые в жизни они не заботились ни о чем.

— Только подумать, что когда-то я так боялась! Мне казалось, что вот-вот случится нечто ужасное, и наша свадьба не состоится, — сказала Роза, пребывая в чудесном настроении однажды утром, когда они вернулись с санной прогулки и поднимались на крыльцо. Ричард крепко прижимал ее к себе, обхватив одной рукой за талию. Их дыхание в ледяном воздухе тут же превращалось в пар.

— Откуда у тебя появились такие мрачные мысли?

Она остановилась и повернулась к нему:

— Когда я узнала, что ты праправнук Руссо, мне внезапно показалось, будто мы превращаемся в Огюстена и Маргариту.

— Это невозможно! У них были иные обстоятельства.

— Я знаю. — Она тряхнула головой, как бы смеясь над собственной глупостью и забывая, наконец, о тревоге, которая в то время вонзалась в нее стрелой. — Но скажи, как ты думаешь, не была ли наша встреча уготована самой судьбой — из-за них?

Такие отвлеченные рассуждения были чужды практическому складу его ума, но по тому, как Роза смотрела на него, было ясно, что этот ответ очень важен для нее.

— Только в том смысле, что меня с детства воспитывали в духе уважения к гугенотскому прошлому моих предков. Это, в конце концов, и возбудило у меня желание увидеть Францию и посетить Версаль. — Ричард ласково взял ее за подбородок, чуть сжав его пальцами, и улыбнулся. — Ну, и к тому же моя мать всегда хотела, чтобы я женился на француженке и даже не знала, что надо мной уже витает твой призрак. Если все это сложить, то я, пожалуй, соглашусь, что случайностью здесь и в самом деле не пахнет.

— Да, я понимаю.

— Но судьба явно благоволила к нам!

— Ты прав! — радостно произнесла Роза. — Она принесла нам счастье.

Ричард покрепче прижал ее к себе, и они вошли в здание.

Добровольно лишив себя всяких контактов с внешним миром, они еще не знали, что кое-где в Париже и по всей Франции уже вспыхнули беспорядки. Доведенные до отчаяния перспективой голодной смерти, люди вламывались в амбары с зерном, грабили хлебопекарни и булочные, нападали на обозы с зерном и мукой. Все, кто подозревался в утаивании зерна с целью спекулятивного ажиотажа и получения еще большей прибыли от его продажи, подвергались огромной опасности. Одного епископа толпа забила камнями до смерти за то, что он отказался выдать зерно голодающим. Крестьяне бросали открытый вызов землевладельцам, отказываясь выполнять феодальные повинности и платить оброк и налоги. Когда же землевладельцы в ответ пытались выдворить их за пределы своих поместий, бедняки оборонялись вилами и косами. В воздухе витал дух анархии, и многие испугавшиеся буржуа стали создавать отряды самозащиты.

Не успели молодожены возвратиться в Версаль, как все эти тревожные новости обрушились на них грозной лавиной. Однако больше всего Роза была обеспокоена сильным недомоганием бабушки, которая по этой причине не смогла принять мать Ричарда и его братьев, и те уже отбыли на родину. После столь приятного отдыха Ричард поспешил в Париж, где его ждали новые поручения британского посла, а Роза отправилась в Шато Сатори. Приехав туда, она обнаружила, что бабушка уже оправилась от болезни. По-прежнему опрятно одетая, в кружевном чепчике, почти полностью скрывавшем ее седые волосы, она сидела в библиотеке и писала письма.

— Что случилось? Ты болела? — с тревогой воскликнула Роза, наспех обменявшись приветствиями.

Жасмин положила перо и сняла очки.

— Нет. Доктор так и не смог поставить диагноз и сказал, что по всем признакам я здорова. Просто на следующее утро после свадьбы я вдруг обнаружила, что не могу встать с постели. Словно все силы разом покинули мое тело.

— Ты слишком переусердствовала, помогая мне готовиться к свадьбе, вот твой организм и не выдержал. В твои годы опасно переутомляться.

— Возможно. Но мне все это доставляло огромное удовольствие. Меня очень огорчило то, что пришлось отменить обед в честь твоих английских родственников. К счастью, мать Ричарда навестила меня перед отъездом, и мы с ней вдоволь наговорились. Она прямо сгорала от желания узнать все об Огюстене Руссо. Я разрешила ей облазить весь дом, ведь он когда-то принадлежал их предку.

— Как она восприняла известие о том, что Маргарита была его любовницей, в то время как он был женат на ее прабабушке?

— С той же терпимостью, добродушием и уважением к чужим нравам, с каким она отнеслась к вашему с Ричардом рассказу о твоем происхождении. — На лице Жасмин появилась мудрая улыбка. — К тому же в ее жилах есть частица и французской крови, что явно сказывается на ее характере. Она тоже рассказала мне о том, как их семья жила все эти годы. Я поняла, что на старости лет большим утешением для Огюстена была маленькая дочурка Эдмунда. Он очень привязался к ней и даже звал ее по-своему — Лили.

Роза задумалась:

— Лилия на гербе французских королей или же просто название цветка?

— Наверное, он имел в виду последнее. А разве простая маргаритка не является лилией среди луговых цветов?

— Он ведь очень любил Маргариту?

— В этом нет никаких сомнений. Наверное, в той девочке, Лили, он видел ребенка, который мог быть у них с Маргаритой. Лили дожила до очень преклонного возраста и была строгой, но справедливой матерью и бабушкой. Ричард был ее любимым внуком. Своим характером и внешностью он напоминал ей дедушку, которого она очень любила.

Страх, который довелось испытать Розе из-за болезни бабушки, оказался предвестником куда более серьезных происшествий. В апреле взбунтовались рабочие нескольких мануфактур, когда их хозяева попытались снизить заработную плату, на которую и без того почти невозможно было прожить. Вызванные войска жестоко расправились с бунтовщиками. Ричард, переодетый мелким буржуа и, как обычно, находившийся в самом пекле событий, едва избежал удара штыком и чуть было не получил ранение в голову куском черепицы, брошенным бунтовщиками с крыши и сбившим с него шляпу. Роза так ничего и не узнала. Чтобы не волновать ее, Ричард сочинил историю о том, что он в перерывах между дипломатическими раутами скучает за письменным столом в посольстве.

Он уже дважды совершал короткие визиты в Англию, представляя премьер-министру на Даунинг-стрит доклады о положении во Франции, а затем целый день заседал в Палате лордов. На обратном пути в Дувр он заезжал домой повидать мать. В Лондоне все придерживались мнения, что теперь Людовик и его министры расплачиваются за давнюю ошибку — решение поддержать американскую революцию. Во-первых, этот неразумный шаг привел к увеличению до катастрофических размеров и без того огромного внутреннего и внешнего долга Франции, а во-вторых, было замечено, что войска, вернувшиеся из Америки, не проявляют особого усердия при подавлении опасных бунтов и восстаний и даже зачастую попустительствуют толпе, творящей суд и расправу.

Ричард, никогда не забывавший о своих французских корнях, страстно мечтал о том, чтобы народ Франции построил свою жизнь на началах свободы и справедливости, но не считал, что насилие — лучший способ достижения этих целей. В Америке война шла между армией повстанцев и королевскими войсками; здесь же, во Франции, если дело дойдет до вооруженной борьбы, то люди из всех слоев общества выступят друг против друга, и страна погрузится в ад кровавой гражданской войны.

Ричард надеялся, что королева даст Розе отпуск, и тогда он сможет, оставив на время дела в посольстве, на две-три недели свозить Розу в Англию, чтобы она увидела свой будущий дом и страну, где ей предстоит жить.

— Мы остановимся в нашем городском доме, — сказал он Розе, находясь в приподнятом настроении, — и я покажу тебе все лондонские достопримечательности, а также магазины, где ты сможешь купить все, что твоя душа пожелает.

— Может быть, мне купить новую шляпку? — улыбнулась она. Это было их излюбленной шуткой, потому что у Розы уже было несколько полок, заставленных шляпками самых разнообразных фасонов.

— Ты найдешь их на Сент-Джеймс-стрит. Их туда завозят из Парижа.

Роза рассмеялась:

— Тогда уж лучше я куплю себе драгоценности работы английских ювелиров!

— Мне известен один такой магазин на Бонд-стрит.

В глазах у Розы запрыгали веселые чертики. Она уже предвкушала новизну ощущений от знакомства с другой страной.

— А что еще мы будем делать?

— Я отвезу тебя в Кент, и там ты увидишь сестру той орхидеи, что цветет в Трианоне.

— Откуда ты знаешь, что это именно сестра?

— А какого же еще пола может быть такой экзотический прелестный цветок? Я бы назвал тебя Орхидеей, если бы у тебя не было еще более прекрасного имени.

Она вдруг почувствовала, как от этих слов на нее повеяло прошлым:

— А потом?

— А потом для всех моих родственников, и друзей, живущих в округе, будет дан бал, чтобы они могли познакомиться с новой хозяйкой Истертон-Холла. Следующим же утром я незаметно увезу тебя на побережье, и мы сядем на пакетбот, отплывающий в Кале, прежде чем посыплются ответные приглашения и нам придется все время ездить в гости вместо того, чтобы побыть наедине.

— О, какое это будет чудесное путешествие! — радостно воскликнула Роза, захлопав в ладоши.

В эти дни, несмотря на все свое бьющее через край веселье, кажущуюся беспечность и неистощимую страсть к любовным играм, она, как никогда, осознавала то, что происходило за оградой Версаля. Во дворце все шло так же, как и раньше. Экономия средств, предпринимавшаяся королевской четой, никак не сказывалась на придворных, которые вели прежний роскошный образ жизни, полагая, что все нынешние беды и беспорядки — явление временное и малозначительное. Другие вельможи были настроены менее оптимистично, но считали, что рано или поздно монархия преодолеет этот кризис.

Даже если бы раньше Роза и не испытывала никаких тревог по поводу ужасных несчастий, постигших ее родину, то теперь ей было бы просто невозможно и дальше оставаться в неведении, будучи женой Ричарда, который знал ситуацию как свои пять пальцев. Он держал руку на пульсе событий и с каждым днем становился все мрачнее. Только в постели они забывали обо всем, словно отгородившись незримой стеной от тревог, и шепча слова любви, в которой обнаруживали все новые и новые неизведанные радости.

Однажды вечером, отправляясь из посольства домой, Ричард приказал кучеру свернуть с привычной дороги и заехать в Шато Сатори. Он хотел навестить Жасмин. В последнее время Роза была очень занята в Версале, и он стал регулярно бывать у ее бабушки, справляясь о здоровье, а заодно не давая ей особенно скучать. В этот раз у Жасмин сидели ее знакомые дамы и играли в карты. Ричард хотел уже было уехать, но Жасмин уступила свое место за столиком даме, не принимавшей участия в игре, и вместе с ним вышла в музыкальный салон.

— Как поживает моя внучка? — спросила она. По ее безмятежному, спокойному лицу нетрудно было догадаться, что Жасмин уже заранее знала ответ.

— Просто замечательно. Она, как всегда, в хлопотах. Вот почему я опять приехал без нее.

— Что поделаешь… Я рада, видеть тебя. Что нового случилось со времени нашей последней встречи?

Выслушав его, она задала еще один вопрос:

— Ты можешь сказать определенно, когда увезешь Розу в Англию?

— Пока еще нет.

— Когда тебе удастся это сделать, — сказала она твердо и настойчиво, — не привози ее назад. Я буду спокойна, зная, что она находится в безопасном месте, чего сейчас нельзя сказать о Франции. Вчера в карету Мишеля бросили кирпич, который, к счастью, не попал в окно, и он отделался простым испугом.

Ричард выразил тревогу и сожаление по поводу случившегося и в то же время поглядывал на нее с нескрываемым недоумением:

— Вы и в самом деле полагаете, что Роза согласится остаться там?

Жасмин всплеснула руками, признавая этим жестом справедливость возражения Ричарда.

— Я это знаю, но что делать? Она последует за тобой в пасть к самому дьяволу и, по-моему, Франция очень скоро будет именно таким местом.

— Этого не случится, если возобладает здравый смысл. А вы, значит, не возлагаете совершенно никаких надежд на предстоящий созыв Генеральных Штатов? — Ричард имел в виду орган, состоявший из представителей всех трех сословий — дворян, духовенства и всех остальных, до того собиравшихся раздельно. Король намеревался созвать Штаты в мае для решения наболевших проблем. И хотя он согласился на это неохотно и лишь под давлением обстоятельств, многие считали, что он и в самом деле пойдет на некоторые реформы. Как обычно, все ругали королеву, якобы стоявшую за теми непродуманными, своевольными действиями, которые Людовик предпринял за последние несколько месяцев и которые лишь усугубили тяжелое положение страны и подорвали его авторитет.

В глазах Жасмин появилось какое-то тоскливое, обреченное выражение, от которого Ричарду стало не по себе:

— Нет, ничего, кроме раздоров, от этих Генеральных Штатов ждать не приходится. Они еще не собрались, а уже поднялась такая свистопляска! Если все-таки будут проведены реформы, которые помогут выйти из тупика, то это будет чудом, о котором я молю Бога ежедневно.

— Аминь, — закончил их беседу Ричард.

Возвратившись в Версаль, он обнаружил, что Роза, явно чем-то расстроенная, давно уже ждет его. Он заключил ее в объятия и спросил:

— Что случилось?

Роза с тихой грустью ответила:

— Дофину сегодня стало совсем плохо. Он слабеет с каждым днем. Теперь он уже не может стоять…

Из ее глаз закапали слезы, и Ричард еще теснее прижал жену к себе, зная о ее искренней привязанности к больному ребенку.

Утром четвертого мая Мария-Антуанетта сидела на кровати сына. Она проводила с ним все свободное время; вот и сегодня, еще не успев одеться, в ночной сорочке, она поспешила к нему, чтобы покормить завтраком. Поставив на стол наполовину пустую тарелку, Мария-Антуанетта поила дофина чаем, приподняв его голову с подушки, и в этот момент в спальню вошла Роза и обратилась к ней:

— Ваше величество, простите меня, но вам пора одеваться. Скоро начнется шествие Генеральных Штатов и служба в церкви Святого Людовика. — Сделав еще несколько глотков, дофин протянул матери руки и жалобно попросил:

— Не оставляй меня, мамочка! Пожалуйста! — Обычно он безропотно относился к тому, что королеве приходилось часто отлучаться по делам. И раз уж он решился, на такую просьбу, значит, ему и в самом деле было очень плохо. Сердце Марии-Антуанетты разрывалось от жалости к сыну, но никакие причины, даже самые уважительные, даже смерть ребенка, не могли оправдать ее отсутствие на открытии Генеральных Штатов.

— Я иду в церковь, чтобы помолиться за твое здоровье, мой малыш. — По ее голосу было заметно, что она с трудом сдерживает рыдания. Без всякого желания Мария-Антуанетта поднялась с постели своего страдающего сына. — Я скоро вернусь.

— Мамочка, останься со мной… Мне страшно без тебя…

Мария-Антуанетта почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Роза, опасаясь, что королева вот-вот рухнет без чувств, решилась на беспрецедентный с точки зрения протокола поступок. Она подхватила ее под локоть и одновременно обратилась к мальчику:

— Я заверну вас потеплее в одеяло, Ваше высочество, и отнесу туда, откуда вы сможете наблюдать за торжественным выходом своих родителей. Ваша мамочка пошлет вам воздушный поцелуй, а вы помашете ей в ответ.

Овладев собой, королева поцеловала сына, поправив локон, сбившийся ему на лоб, и вышла из комнаты. Несчастья, переживаемые ею и страной в последнее время, заставили эту ранее ни при каких обстоятельствах не унывающую женщину замкнуться в себе. Дети теперь представляли для нее единственную радость в жизни: даже любовь к Акселю фон Ферзену не переживала теперь никаких эмоциональных подъемов или спадов, оставаясь ровной и спокойной. Казалось, что Мария-Антуанеттаразделилась надвое: сердце принадлежало тем, кто был ей наиболее близок и дорог, а разум вынужден был отяготить себя бременем государственных забот, к чему она никогда не готовилась.

Оставаясь в мыслях со своим сыном, королева приняла ванну, после чего придворный куафер искусно завил ей волосы, а фрейлины помогли облачиться в мантию, расшитую золотом и серебром. При этом она вела себя совершенно безучастно, словно суетившихся вокруг нее людей и вовсе не существовало. Из драгоценностей она выбрала алмаз Регента, которым украсила свою прическу. Такой процессии, как в тот день, городу еще не приходилось наблюдать. Пешком к церкви проследовало свыше тысячи депутатов Генеральных Штатов, и у каждого в руках была зажженная тонкая восковая свеча. Открывали шествие знаменосцы и пажи, которые несли соколов, вцепившихся когтями в их запястья. Вдоль всего маршрута процессии стояли шеренги швейцарских гвардейцев и солдат, а дома были задрапированы шелками и гобеленами. Повсюду, куда хватало глаз, толпились люди, многие из которых прибыли из самых дальних мест, чтобы стать свидетелями эпохального исторического события. Под стать ослепительным россыпям бриллиантов и золотым позументам особ королевской крови и аристократии были роскошные мантии духовенства. Скромные и невыразительные одежды депутатов третьего сословия лишь подчеркивали сказочное великолепие Версаля как символа королевской власти.

Во время торжественной мессы Мария-Антуанетта не переставала произносить про себя молитвы за здоровье сына. В эти дни его состояние было настолько зыбким, что, всякий раз уходя от него, она не знала, застанет ли его при возвращении живым.

Ассамблея открылась на следующий день в огромном зале. Когда вышла королева, Ричард, находившийся в ложе, отведенной для иностранных дипломатов и гостей, подумал, что она похожа теперь лишь на бледную тень прежней Марии-Антуанетты. И хотя в честь короля присутствующие прокричали несколько здравиц, королеву все проигнорировали, о чем достаточно красноречиво свидетельствовало ледяное молчание.

— Они нашли козла отпущения, — прошептал по-английски, но с американским акцентом кто-то, явно симпатизирующий королеве. — Они дают понять, что в этом национальном примирении для нее нет места. Для этих людей она так и осталась чужестранкой.

Ричарду очень хотелось крикнуть что-нибудь подбадривающее Марии-Антуанетте, но он был иностранцем и не имел права вмешиваться во внутренние дела французов. Вместо этого он молча наблюдал за выражением ее лица, когда она вынуждена была выслушивать все эти долгие, часто пустопорожние, речи и дебаты. Иногда по ее щеке скатывалась слезинка, но она, казалось, не замечала этого. Постоянное подрагивание веера выдавало ее огромное нервное напряжение. Вряд ли на всем свете можно найти более прекрасную и в то же время более несчастную королеву, чем она, — думал Ричард. Он испытал облегчение, когда в самом конце — Мария-Антуанетта уже собиралась уходить — кто-то вдруг крикнул: «Да здравствует королева!»

Ее лицо осветилось трогательной улыбкой, а затем она сделала реверанс, и весь зал разразился аплодисментами. Возможно, аплодирующие хотели сделать приятное королю, но это, по мнению Ричарда, не имело никакого значения. Для Марии-Антуанетты это явилось лишь слабым утешением, но и его должно было надолго хватить такой гордой, волевой женщине.

Заседания Генеральных Штатов продолжались. До Розы дошли слухи, что в Париже распространяются клеветнические пасквили, в которых говорилось, что королева строит козни с целью сорвать попытки депутатов от третьего сословия настоять на проведении в жизнь реформ.

— Эти гнусные борзописцы совершенно не знают ее! — в ярости воскликнула Роза. — Она думает только о своем умирающем ребенке и почти круглые сутки проводит у его постели!

Ранним утром четвертого июня дофин скончался на руках Марии-Антуанетты, безутешно плакавшей вместе с королем. С этого дня, хотя ей было всего лишь тридцать три года, ее волосы начали седеть, и через несколько недель не осталось и следа от тех прекрасных, с пепельно-светлым оттенком, локонов, которые замечательно оттеняли ее изящное, словно из розоватого фарфора лицо. Теперь ее щеки больше не цвели румянцем.

В то утро, когда состоялись похороны, на которых по старой традиции королеве нельзя было присутствовать, она пришла в гостиную, где висел портрет, изображавший ее с тремя детьми. Он был написан уже после смерти ее дочери Софи, которую символизировала закрытая пологом колыбель, но до того, как у ее старшего сына обнаружились первые признаки болезни, отнявшей его навсегда. Роза увидела, как королева внезапно остановилась и долго всматривалась в счастливое, улыбающееся лицо покойного дофина. Очевидно, она молилась, потому что перед тем, как двинуться дальше, осенила себя крестом. После этого, насколько было известно Розе, королева никогда больше не смотрела на этот портрет. Всякий раз, когда ей случалось бывать в этой гостиной, она старательно отводила глаза и на ее лице появлялось страдальческое выражение.

Розе было очень трудно наслаждаться собственным счастьем перед лицом такого горя, которое она искренне старалась разделить с королевой. Вскоре и у нее начались неприятности. Заседания Генеральных Штатов превратились в настоящее болото бесконечных жарких споров и дискуссий, и Ричард, по долгу службы обязанный присутствовать там и составлять ежедневные отчеты для посла, не имел возможности свозить Розу в Англию. Затем его отозвали в Париж, где посол поручил ему какое-то задание, о котором Розе не было известно ничего, кроме того, что оно очень срочное и важное.

Они обменивались письмами; иногда Ричарду удавалось оторваться от дел, и он стремглав летел в Версаль, но таких счастливых моментов становилось все меньше и меньше. Он даже не мог предупредить Розу о предполагаемом времени своего следующего приезда, и часто случалось так, что он приезжал в тот момент, когда Роза в числе других фрейлин сопровождала королеву то в церковь, то на прием и не могла встретиться с ним. В лучшем случае оказывалось, что она уехала в Шато Сатори. Ричард следовал за ней, но и там они не могли быть предоставленными самим себе. Однажды он остался переночевать в Шато Сатори, так как в посольство ему нужно было явиться лишь к полудню. Молодые супруги спали в розово-серебряных покоях, которые Роза занимала чуть ли не с младенческого возраста.

— Это любовное ложе Маргариты и Огюстена, — сообщила Роза мужу, когда они тихо перешептывались в постели, отдыхая после бурных любовных ласк. Она больше не боялась прошлого, хотя и не переставала думать о нем. Поскольку ее свадьба с Ричардом все же состоялась, она даже осмелилась сравнивать себя с Маргаритой и удивлялась близости проводимых параллелей.

Ричард, довольный, зарылся носом в ее волосы:

— Могли они быть так же счастливы здесь, как и мы?

— Надеюсь, что так оно и было… — прошептала Роза, всем телом отвечая на его возобновившиеся ласки. Они не могли насытиться друг другом, и вынужденные долгие отлучки Ричарда были невыносимы для обоих.

Несколькими днями позже на заседании Генеральных Штатов разразился настоящий скандал, когда депутаты от третьего сословия, не без основания утверждая, что они представляют девяносто шесть процентов населения Франции, объявили себя единственным настоящим Национальным Собранием. Присутствовавший там Ричард, проанализировав ранее полученные им сведения, пришел к выводу, что сегодня должно произойти нечто экстраординарное. Но даже у него по спине пробежал холодок: он понимал, что является свидетелем первого шага на пути к революции. Здание многовекового феодализма, казавшееся незыблемым и прочным, вдруг затрещало и покачнулось, словно от первого подземного толчка начавшегося землетрясения. Ричард видел на лицах аристократов и священников тревогу и даже животный страх, сменившийся диким бешенством, когда выяснилось, что некоторые депутаты от их сословий поддержали Национальное Собрание.

— Все это было совершенно неожиданно, — рассказывал он Жасмин, когда они с Розой приехали к ней через неделю после столь памятного события. Затем он описал весьма ловкий ход королевского правительства, желавшего в корне пресечь заразу. Ход этот заключался в том, что зал заседаний просто-напросто закрыли, чтобы Национальному Собранию негде было собираться. Ричард лично видел из окна своей кареты, как на двери здания вешали замок.

— И что же случилось потом? — Жасмин с нетерпением подалась вперед и теперь сидела на самом краешке кресла, увлеченная рассказом Ричарда.

— Все выглядело так, — будто вот-вот вспыхнет бунт или, по крайней мере, грандиозная потасовка. Некоторые депутаты требовали устроить шествие на Плац-де-Арм, но доктор с суровой внешностью по имени Жозеф Гильотен предложил им собраться в зале для игры в мяч около дворца. Там они все дали клятву, которая гласит, что в будущем правительство должно назначаться теми, кем оно правит, и провозглашается приверженность принципам демократии.

Затем Ричард подробнейшим образом рассказал обо всем, что последовало за этим. Весть о том, что Национальное Собрание пока что не посягало на саму идею монархии, но желало ограничить права короля, была встречена Жасмин с явным облегчением. Ричард не переставал удивляться тому, что такая хрупкая престарелая женщина, по сути превратившаяся в комочек иссохших тонких костей, обладает весьма острым, наблюдательным умом. Похоже было, что вся ее энергия концентрировалась на умственной деятельности, и сил на то, чтобы двигаться, уже не оставалось.

Беспокойство нарастало с каждым днем. Масла в огонь подливали агитаторы, разглагольствовавшие чуть ли не на каждом углу и подбивавшие толпу к насилию, и пропагандисты, вдалбливавшие в головы грамотных людей те же идеи с помощью печатного слова. В войсках началось разложение, и все чаще отмечались случаи, когда солдаты, возбужденные вином, которого не жалели доброхоты-трактирщики, братались с бунтовщиками, выкрикивая: «Мы никогда не поднимем оружия против братьев-французов! Никогда!»

В это тревожное время Ричард совсем перестал навещать Розу в Версале. Однажды в воскресенье он потягивал коньяк, сидя на улице за столиком кафе де Фой. Это было излюбленное место встреч агитаторов и других смутьянов. Вдруг на его глазах молодой адвокат Демулен вспрыгнул на стол и громко начал обличать короля за увольнение министра Некера, собирая вокруг толпу зевак. Ричард знал, что Некер пользовался уважением в народе, но королева очень недолюбливала его, и отставка министра произошла не без ее участия. В вину Некеру поставили неспособность привести в порядок расстроенные финансы. Эти сведения, как и некоторые другие, сообщила Ричарду Роза, охотно помогавшая мужу. Ее сообщения, на первый взгляд незначительные, часто дополняли имевшуюся у него информацию и позволяли Ричарду воссоздать целостную картину происходивших великих потрясений.

— К оружию, мои друзья! — завопил адвокат, прирожденный мастер по части подстрекательских речей, которые никого не оставляли равнодушными. — Если уж выгнали Некера, то какая судьба ожидает нас всех? На самом верху замышляют расправу над всеми патриотами. Давайте нацепим кокарды как символ нашей веры в будущее Франции!

Его мощный голос долго еще продолжал сотрясать чистый летний воздух. Толпа слушателей разрослась до невиданных размеров, запрудив всю улицу так, что движение конных экипажей в обе стороны прекратилось. В людях умело возбуждался как страх за свою жизнь, так и желание свергнуть тех, кто находился у власти. В самом начале зажигательного выступления Демулена Ричард осушил рюмку с коньяком, еле успев выхватить ее из-под ног оратора, в неистовстве топавшего ногами и иногда даже подпрыгивавшего на столе. В заключение адвокат выкрикнул громовым голосом:

— Я снова призываю вас к оружию! Я лично готов отдать свою жизнь за родину и не страшусь смерти! Мне невыносимо видеть Францию в оковах!

Он спрыгнул со стола, сопровождаемый одобрительным ревом, вырвавшимся из нескольких сотен глоток. Толпа превратилась в послушное стадо баранов и последовала за ним, взламывая оружейные лавки и арсеналы, вооружаясь пистолетами, охотничьими ружьями, мушкетами, пиками и алебардами. Город был охвачен беспорядками, которые нарастали, как снежный ком. Начались грабежи и погромы винных лавок и трактиров. Возмущенные вызывавшим всеобщую ненависть налогом, которым облагались все товары, ввозимые в Париж, горожане спалили дотла таможни, находившиеся у всех городских ворот. Захваченного оружия оказалось недостаточно, и поэтому в погребах и кузницах развернулась лихорадочная работа по изготовлению пик и другого холодного оружия. Все, затаив страх, ждали наступления королевских войск со стороны Версаля. Ходить по улицам стало небезопасно, особенно после наступления темноты. Беспорядочные выстрелы, крики и гул толпы не смолкали ни днем, ни ночью. Символические алые с синим и белые кокарды, к ношению которых призвал парижан Демулен, вспыхнули яркими цветами на одеждах мятежников, придав им, да и всему городу, живописный вид.

Ранним утром четырнадцатого июля большая толпа ворвалась в Дом инвалидов, служивший приютом отставным одиноким солдатам и одновременно главным арсеналом Парижского гарнизона, и захватила там пушки и тысячи ружей. Немногочисленная охрана из пожилых воинов не только не оказала сопротивления, а наоборот, перешла на сторону восставших. Застывшая кровь этих побывавших в боях ветеранов забурлила в их жилах, когда они почуяли знакомый дух предстоящей схватки, исходивший от взбунтовавшихся соотечественников. Вся эта сцена происходила на глазах у подразделения иностранных наемников, расквартированных неподалеку и благоразумно решивших не вмешиваться в чужие дела. Ричард оказавшийся тут как тут, догадался, что командир наемников опасался оказаться в одиночестве, поскольку его солдаты открыто выражали восставшим свои симпатии.

Ричарда швыряло, словно щепку, в толпе, с которой он прошел без всяких помех от кафе де Фой, едва раздался призыв взяться за оружие. В украшенной кокардой шляпе, нахлобученной на всклоченные волосы, и одежде мастерового он никак не был похож на элегантного дипломата, присутствовавшего на торжественном открытии Генеральных Штатов. Посещая места предполагаемых важных событий, Ричард всегда одевался так, чтобы слиться с толпой и не бросаться в глаза. В этом искусстве перевоплощения ему удалось достигнуть невероятных успехов, доказательством чего служило ружье, которое ему всучили повстанцы.

В то самое время, когда он, потрясая ружьем, произносил вместе с другими зажигательные лозунги, Роза пробуждалась ото сна в Версале. Прошло уже три недели с тех пор, как они виделись в последний раз, и от Ричарда не поступало никаких известий, кроме одной наспех написанной записки, в которой сообщалось, что он занят по горло и не знает, когда сможет навестить ее снова. Этим утром она, лежа в постели, вдруг решила обрадовать мужа и сама нагрянуть к нему в Париж вместо того, чтобы ехать в Шато Сатори, как она обычно делала, когда выпадал свободный день. У Ричарда была квартира при посольстве, и даже если его не окажется на месте, она подождет его там. Она усмехнулась, представив, себе изумление Ричарда вечером.

— Сегодня я еду в Париж! — радостно объявила она Диане, которая принесла завтрак.

— Стоит ли, мадам? — нерешительно возразила горничная. — Говорят, в городе неспокойно.

— Меня это не касается. Я хочу навестить мужа.

— Если ты боишься, я могу вместо тебя взять с собой кого-нибудь другого.

— Нет, мадам, я еду с вами. — Диана высоко ценила свое привилегированное положение среди прислуги и не собиралась так просто уступать его. — Когда прикажете подавать карету?

Они отправились утром, но не слишком рано, и по дороге заехали к Мишелю. Роза никогда не проезжала мимо его дома. В этот раз ей не удалось застать его. Дворецкий сообщил, что мсье Бален только что отправился в Шато Сатори. Они, должно быть, разминулись где-нибудь по дороге, не заметив друг друга в потоке движения. Встречных карет было очень много, и кучеры нещадно нахлестывали лошадей, торопясь в Версаль. Тем не менее Роза немного отдохнула у дедушки и даже перекусила.

Если бы не страстное желание поскорее увидеть Ричарда, она обязательно дождалась бы возвращения дедушки. Однако сейчас она спешила и поэтому отправилась дальше и прибыла в Париж в начале третьего часа дня. Обгоревшие развалины таможни у ворот, через которые ее карета въехала в город, были первым тревожным признаком. То там, то здесь им попадались лавки с опущенными жалюзи, где товар отпускался через двери, и окна с выбитыми стеклами. Затем кучеру пришлось несколько раз поворачивать карету и ехать в объезд, когда исполненные добрых намерений прохожие кричали ему, что путь впереди закрыт баррикадой или митингующей толпой. В результате он запутался и заехал на улицу Сент-Антуан, в конце которой стояла Бастилия. Он услышал гул толпы и, к своему ужасу, увидел нечто, весьма напоминавшее издали штурм этой крепости-тюрьмы. Поворачивать назад было уже поздно. Позади него появилась орда людей, вопивших что-то нечленораздельное и вооруженных чем попало. Тут были ружья, пики, вилы, дубинки и топоры. Почти все бегущие имели на себе цветные красно-сине-белые кокарды. Два грума, ехавшие на запятках кареты, испуганно переглянулись, а затем сочли за лучшее сбросить с себя зеленые ливреи и, спрыгнув на мостовую в одних рубашках, присоединиться к набегавшей толпе.

Кучер был сделан из материала покрепче и не запаниковал. Зная, что впереди должен быть поворот на боковую улицу, он хлестнул кнутом лошадей, которые так резко рванули вперед, что пассажирки чуть было не оказались на полу кареты. К счастью для себя, Роза успела ухватиться за лямку у окошка, в которое она перед этим выглядывала пытаясь понять, в чем причина задержки. Диане не повезло, и она со всего размаху шлепнулась на пол.

— Ты не разбилась? — с тревогой воскликнула Роза, протягивая горничной руку и помогая встать.

— Пока что мои кости целы. — Диана вскарабкалась на ноги и села на место. — Что происходит, мадам?

Роза выглядела весьма спокойной, хотя на душе у нее кошки скребли.

— Мы, кажется, попали в тиски между двумя какими-то шайками, которые неизвестно чего хотят. Кучер, должно быть, испугался, как бы у нас не отняли лошадей, и пытается спастись по другой дороге.

По примыкавшей улице навстречу карете бежало еще больше людей, и у кучера не осталось иного выхода, как опустить поводья и совсем остановить лошадей. И в тот же миг карету окружили повстанцы, у многих из которых давно уже подвело животы, а лошади были для них лакомой приманкой. Когда же кучер хлестнул кнутом по рукам тех, кто начал распрягать животных, кнут вырвали у него из рук, а его самого тут же сдернули с козел и, надавав ему тумаков, отбросили к стене дома, избитого, с синяком под глазом, с залитым кровью лицом. Он увидел, как лошадей увели куда-то, но блестящая черным лаком крыша кареты все еще возвышалась над головами повстанцев, пробегавших мимо. Кучера охватил страх за судьбу двух женщин, оставшихся в карете, когда через пару минут он увидел, что карета сдвинулась с места.

Очевидно, бунтовщики взялись за оглобли и поволокли ее в гущу схватки под стенами Бастилии.

Роза задыхалась от гнева. Ей помешали увидеться с мужем и учинили беззаконие, отняв лошадей и покатив карету неизвестно куда! Никто пока не пытался открыть дверцы, но в окна то и дело заглядывали мужчины и женщины. Некоторые торжествовали, а другие откровенно злорадствовали; Роза надменно взирала на все эти кривляющиеся физиономии и даже не моргнула глазом, когда какая-то фурия плюнула, и плевок растекся по блестящей поверхности стекла. Время от времени стены кареты сотрясались от ударов кулаками. Эти звуки наверняка казались тем, кто был впереди, барабанным боем. А когда от ударов стала сотрясаться и крыша, Роза поняла, что несколько бунтовщиков забрались туда, подобно обезьянам.

— Куда они везут нас, мадам? — едва слышно спросила Диана.

Она была потрясена происходившим и чувствовала смертельный ужас, в то время как ее хозяйка сидела с таким непринужденным и уверенным видом, словно находилась на прогулке в Версале в своей модной, с широченными полями, шляпке из шелка цвета шампанского, украшенной перьями.

— Я могу лишь предположить, что эти люди хотят воспользоваться нашей каретой как щитом для укрытия от выстрелов тех, кто обороняет тюрьму. Если они не выпустят нас, ты должна будешь распластаться на полу или забраться под сиденья. — Роза улыбнулась, подбадривая свою вконец оробевшую спутницу. — Не волнуйся! Ты ведь не одна.

Коврик на полу чистый, и мы не испачкаем наших платьев.

— Я очень боюсь, мадам…

— Я тоже боюсь, Диана! Однако нужно вести себя так, чтобы никто об этом даже не подозревал. В душе Роза все еще цеплялась за надежду, что уверенное и властное поведение поможет завершиться благополучно всей этой неприятной и опасной истории. Да и на что еще ей оставалось надеяться, защищая себя и Диану от злобной толпы?..

К этому времени из кареты уже была хорошо видна сама Бастилия, известная на всю Францию тюрьма, одно упоминание о которой вселяло в людей ужас. И хотя, как слышала Роза, этого ужасного места уже коснулись реформы, направленные на улучшение содержания узников, в ее представлении оно по-прежнему было окружено некой страшной аурой, словно крики тех, кого пытали здесь в течение предыдущих столетий, навсегда пропитали эти стены и этот воздух. В сознании многих Бастилия была символом феодализма, а также зла и несправедливости, творившихся по указам королей, поэтому никого не удивляло, что повстанцы именно против нее обратили весь свой гнев. В толпе стали кричать: «Опустите подъемный мост! Вниз его! Вниз! Вниз!»

Роза не видела из кареты подъемного моста, поскольку он был закрыт от нее башней, но повстанцы уже копошились на стенах и спускались во внутренний двор Бастилии, и не оставалось сомнения в том, что скоро они опустят мост, и тогда вся масса восставших ворвется в крепость.

И тут, перекрывая крики толпы, послышалось стаккато ружейных выстрелов, и сизый дымок, взвившийся из дул, окутал стены Бастилии. Рассвирепевшая чернь мигом распахнула дверцы кареты, выволокла наружу Розу и ее горничную и стала толкать их вперед, желая, чтобы аристократка и ее служанка разделили с ними смертельную опасность. Так вместе с обезумевшей толпой, несчастные женщины оказались у стен тюрьмы, куда восставшие ринулись по опущенному, наконец, мосту.

Шляпка Разы слетела с ее головы и затерялась. Скорость, с какой ее влекли вперед, не помешала ворам, которые в достаточном количестве затесались в ряды бунтовщиков, сорвать с нее жемчужные серьги, ожерелье и брошь. Вдобавок с ее ноги соскочила туфелька, и Роза до крови изранила ступню о выщербленную поверхность мостовой. Ей пришло в голову, что захватившие их люди, мужчины внушительного телосложения, по виду похожие на главарей, хотели в обмен на их жизни потребовать от коменданта Бастилии выпустить всех заключенных. Ведь по гербам на карете им не составило труда сделать заключение, что в их руки попала какая-то родовитая дворянка.

— Сжальтесь надо мной! Дайте хотя бы отдышаться! — умоляла Роза похитителей. Ее истерзанные легкие, казалось, разрывались от такого нескончаемого бега.

Однако ее призывы никто не услышал. Глаза Розы расширились от ужаса при виде трупов, валявшихся под стенами крепости. Она поняла, что ей придется перешагивать через них, и завизжала, когда ее босая нога уперлась во что-то мягкое и влажное, а на подол юбки брызнула кровь. Ноги у нее подкосились, и она бессильно повисла на руках тащивших ее мятежников, которые, однако, похоже, не заметили, что их жертва потеряла сознание, и продолжали нести ее дальше с такой легкостью, словно она весила не больше, чем птичье перышко.

Подъемный мост содрогался и гудел от топота сотен ног повстанцев, обутых в грубые деревянные башмаки и бесконечным потоком вливавшихся в ворота Бастилии. Охрана не прекращала огонь, тщетно пытаясь если не рассеять, то хотя бы остановить штурмующих, однако те не обращали внимания на потери и упрямо лезли вперед по телам убитых товарищей. Часть солдат вскоре была уничтожена, а часть обезоружена и взята в плен. Бастилия пала, и ликующие крики победителей были столь же громогласны, как и яростный рев, с которым они шли на приступ.

Мятежники, до сих пор не отпускавшие Розу, обнаружили вдруг, что надобность в этой женщине отпала, и грубо отшвырнули ее в сторону. Она споткнулась и, потеряв равновесие, упала, со всего размаха ударившись головой о старинную пушку, из которой давно уже не стреляли и которая служила лишь для устрашения. Там и оставили потерявшую сознание Розу: ее голова находилась между стволом и одним из колес, и со стороны ее можно было принять за убитую при штурме. Вся одежда ее была в крови, а одна рука бессильно свисала вниз, почти касаясь земли.

… Ричард, увидев ее, остолбенел и в течение нескольких страшных секунд не мог сдвинуться с места, думая, что его горячо любимая жена мертва. Затем, стряхнув оцепенение, он бросился к ней и, подняв на руки, обнаружил, что Роза еще дышит.

ГЛАВА 21

Очнувшись, Роза поняла, что она в английском посольстве, лежит в постели, голова у нее аккуратно перебинтована, а рядом с кроватью стоят английский доктор и Ричард.

— Вы скоро будете на ногах, леди Истертон, — бодро сказал доктор, удививший ее, впервые назвав при обращении к ней ее новый титул. — У вас рассечена кожа на голове и все тело в синяках и ссадинах, но через несколько дней все это заживет, уверяю вас.

Как только доктор ушел, Ричард поцеловал ее и сел на краешек кровати, не сводя с Розы глаз. Первым делом Роза осведомилась о судьбе Дианы, но Ричард, к сожалению, не мог сказать ничего определенного.

— Надеюсь, что она жива и здорова! — взволнованно произнесла Роза. — Как ты нашел меня?

Ричард объяснил, что он следовал за толпой и узнал ливреи, брошенные грумами. Ему стало ясно, что карета Розы попала в ловушку.

— Я стал пробиваться вперед, расталкивал всех локтями, а где надо, пускал в ход кулаки и приклад. Когда я пробился к экипажу, он уже был пуст, и тогда я догадался, что бунтовщики поволокли тебя с собой в качестве заложницы. Если бы ты упала не на пушку, а на землю, то тебя, вне всякого сомнения, затоптали бы насмерть во время боя в крепости. Мы должны благодарить Всевышнего за твое чудесное спасение, моя любовь!

Она согласилась, добавив:

— Будем надеяться, что ничего подобного больше никогда не случится.

Ричард кивнул, не испытывая при этом особого оптимизма по поводу исхода событий, приведенных в действие мощной разрушительной силой.

Вскоре после этого в посольство явилась Диана, которая собиралась просить Ричарда помочь ей в поисках хозяйки. Ее прическа и платье были в полнейшем беспорядке, но в остальном она отделалась лишь испугом, поскольку бунтовщики, распознав в Диане, одетой в простое платье и не имевшей драгоценностей, служанку, тут же ее отпустили. Однако, находясь в первых рядах штурмовавших Бастилию мятежников, Диана под напором тех, кто бежал сзади, оказалась в крепости, прежде, чем ей удалось, наконец, выпутаться из гущи схватки и скрыться. Чувство стыда из-за того, что она испугалась и убежала, а не бросилась разыскивать свою госпожу, охватило Диану, едва она вошла в спальню, где лежала Роза. Девушка разразилась бурными слезами, полагая, что ее теперь уволят.

— Простите меня, мадам! Я струсила и позорно бежала…

— Не вини себя понапрасну, — Розе было искренне жаль бедную горничную, и она прослезилась вместе с ней. Но это уже были слезы радости. — Я не послушалась твоего совета не ездить в Париж. Вот главная причина несчастья, постигшего нас обеих, и давай никогда больше не будем об этом говорить!

В Бастилии оказалось всего лишь пять мелких воришек и пара сумасшедших, что явилось огромным разочарованием для освободителей, понесших немалые потери. Однако вскоре они вознаградили себя за эту осечку новым кровопролитием. Наиболее кровожадные из них отрубили коменданту Бастилии голову и с триумфом пронесли ее по улицам Парижа, насадив на пику. Впереди шел бунтовщик и торжественно звенел ключами от Бастилии.

— Это просто отвратительно! — воскликнула, содрогаясь, Роза, когда Ричард рассказал ей об этом. Париж, всегда так любимый ею, из-за одного этого страшного случая, который повлиял на нее больше, чем десятки трупов, увиденных в Бастилии, стал теперь для Розы символом кровавого насилия. Все ее помыслы были направлены сейчас на то, чтобы побыстрее уехать из Парижа, в Шато Сатори. В то же время она отказывалась даже и слышать о том, чтобы покинуть Францию, несмотря на все настойчивые уговоры Ричарда.

— Я никуда не поеду без тебя! Да и потом, ведь ты же сам сказал, что войска, присланные из Версаля, сейчас выводятся из города, чтобы разрядить обстановку и успокоить парижан, которые опасаются возмездия короля. Я уверена, что скоро установится порядок.

— Это не беспорядки и даже не бунт, — с помрачневшим лицом произнес Ричард, — это революция.

У Розы расширились зрачки, и она вся побледнела.

— Я хотела, чтобы во Франции произошли перемены к лучшему, но мне и в голову не приходило, что они будут осуществляться таким кровавым путем…

— Большинство народа хотело того же, что и ты. Но теперь кровавый рубикон перейден и возврата назад нет. То ли еще будет…

На третий день грабежи и убийства поутихли, словно Париж переводил дух после своей первой победы над феодализмом — взятия Бастилии. Ричард решил воспользоваться этим затишьем и перевезти Розу домой: вероятность возникновения новых беспорядков была невелика, поскольку король согласился приехать в Париж, и повстанцы ликовали, празднуя эту уступку со стороны монарха. Они почувствовали себя грозной силой. Не успела карета с Ричардом и Розой отъехать от британского посольства, как через пару сотен шагов ей пришлось остановиться. Навстречу ехал король с небольшим эскортом из швейцарских гвардейцев.

Людовик XIV всегда отличался бесстрашием. Вот и теперь он, не моргнув глазом, проследовал в эпицентр революции, отказавшись бежать из Версаля, как это сделали оба его брата и принцы крови, срочно отправившиеся за границу, едва до них дошли вести о восстании в Париже. Одновременно с ними покинули пределы Франции и некоторые дамы из близкого окружения королевы, понимая, что уже в силу своего положения при дворе они первыми падут жертвами мести восставшей черни.

— Король не может покинуть свой народ, — сказал Людовик Марии-Антуанетте, когда она пришла к нему вместе с детьми и все семейство убеждало его срочно уехать из Франции, — в какое бы временное заблуждение не впали его подданные.

«Временное заблуждение!» Мария-Антуанетта в отчаянии закрыла глаза, услышав в этих словах приговор судьбы.

Теперь, когда вооруженные до зубов толпы восторженно приветствовали его, Людовик не выказывал ни удивления, ни облегчения. Короли Франции, несмотря на свой аристократизм, всегда были близки к народу. Он и его предки вставали, ели и ложились спать на глазах у своих подданных. Даже их рождение и смерть были лишены всякого покрова таинственности. Людовик видел, что все обстоит так, как он и предполагал: народ не проявляет лично к нему никакой враждебности, хотя он олицетворял все, против чего тысячи людей выступали с такой яростью. Он воспринимал приветственные крики толпы с благосклонной улыбкой, кивая и махая в ответ из окна кареты затянутой в белую перчатку рукой. Вскоре эти его заблудшие дети вернутся на путь благоразумия. Все, что от него требуется, — сохранять твердость и спокойствие. Ничто не должно заставить его отказаться от принципов монархии, завещанных ему всеми династиями Франции.

Ричард и Роза продолжали свой путь, выехав за парижские ворота, а в отеле де Билль тем временем происходила торжественная церемония. Мэр Парижа, полагая, как и все остальные, что конституционная монархия является делом почти решенным, в знак преданности и примирения поднес королю ключи от города. Людовик великодушно принял этот дар. Домой он вернулся с кокардой на шляпе. Мария-Антуанетта вся сжалась в комок, увидев этот ненавистный символ революции. Затем они в слезах обнялись. Королева уже не чаяла увидеть его живым в тот день, да и самого Людовика не покидало ощущение, что он находится на краю пропасти.

По всей стране совершались акты насилия. Бедняки мстили тем, кто в недавнем прошлом вздувал цены на хлеб. В одном округе крестьяне собрали вместе всех мельников и казнили их, посадив на кол. Сборщики податей и другие чиновники финансового ведомства стали всерьез опасаться за свою жизнь. Многие личные обиды были разрешены ударом ножа или длинной острой пики. Повседневная жизнь стала во многом неустроенной. Ухудшилось снабжение продовольствием, и цены на него еще больше подскочили. Изголодавшиеся и отчаявшиеся люди объединялись в шайки и занимались грабежами и разбоем на больших и малых дорогах. Женщины, не зная, как прокормить детей, с утра до ночи попрошайничали на улицах или занимались проституцией. Очереди за бесплатной похлебкой и куском хлеба, которые раздавали на кухне Шато Сатори, значительно увеличились, но в них, как и прежде, соблюдался порядок. Жасмин изредка навещала эту часть дома, ковыляя туда с палочкой, но в целом она полагалась на овдовевшую мать Дианы, честную и добросовестную женщину, у которой всегда был в запасе свежеиспеченный хлеб и котлы с наваристым супом и рагу. Вот уже много лет этим делом занимались, помимо матери Дианы, еще несколько специально выделенных слуг.

Окончательно поправившись, Роза вернулась в Версаль. Ричард и Жасмин не пытались переубедить ее, понимая, что она приняла окончательное решение. Поступок Розы, презревшей опасность и сохранившей верность королеве, тронул Марию-Антуанетту до глубины души.

— Дорога мадам Роза! Нынешние суровые обстоятельства освобождают вас от всех обязанностей передо мной. Мадам де Ламбаль оставила двор так же, как и герцогиня де Полиньяк, и многие другие. Некоторые уехали в Швейцарию или Голландию, другие еще дальше. Я, признаться, думала, что вы уже в Англии.

— Нет, Ваше величество! Еще не время. Я почту за честь и дальше служить вам.

На лице Марии-Антуанетты появилась счастливая улыбка:

— Сегодня для меня воистину удачный день. Пойдемте к детям. У дофина теперь новая гувернантка, маркиза де Турцель. Ее предшественница уехала.

Они спустились по Лестнице, которая вела из покоев королевы в детскую. Ниже обычных перил была протянута веревка, чтобы, цепляясь за нее, детям было легче подниматься и опускаться по лестнице. При виде Розы принцесса Мария-Тереза пришла в бурный восторг и захлопала в ладоши. Это была очень красивая девочка, во многом похожая на свою мать.

— Вы не покинули нас! Как я рада, мадам!

Четырехлетний дофин, озорной розовощекий карапуз, подбежал к Розе и та, зная его привычки, взяла его на руки и расцеловала.

— Завтра мы с мамочкой едем в Деревушку. Вы поедете с нами, мадам Роза?

— Ничто не доставит мне большего удовольствия! — весело ответила она.

Жизнь в Версале во многом вернулась в обычное русло. Конечно, те, кто остался, скучали по друзьям, бежавшим из Франции, и принимали на себя их обязанности. Светские развлечения шли свои чередом. Как бы то ни было, но в Версале все эти аристократы чувствовали себя в гораздо большей безопасности, чем в любом другом месте Франции, поскольку ежедневно отовсюду поступали известия о нападении на замки и поместья. Крестьяне захватывали землю, инвентарь, зерно, скот. Тех, кто протестовал, избивали и предавали жестокой смерти. Бороться с этими явлениями было невозможно, потому что вскоре после падения Бастилии одиннадцатого августа 1789 года Учредительное собрание приняло декрет об уничтожении феодальных прав и привилегий.

В Париже многие агитаторы воспользовались недавно провозглашенным правом на свободу печати и публиковали зловредные и подстрекательские памфлеты и воззвания, чтобы постоянно держать народ в возбужденном состоянии, не давая, как они сами выражались, «угаснуть огню революции». Розе казалось, что даже природа вступила в сговор с революционерами, ибо неослабевающая августовская жара словно помогала им в этой и без того накаленной атмосфере. Лишь в Шато Сатори и малом Трианоне находила она места, где можно было отдохнуть от всех этих треволнений.

Когда королева, которая ранее устроила бал для поддержания духа придворных, организовала с этой же целью вечерний пикник для немногих своих друзей, оставшихся в Версале, и пригласила Ричарда, он охотно принял это приглашение. Пикник должен был состояться в храме Любви, с которым у Ричарда и Розы были связаны самые приятные и нежные воспоминания. В последний раз они были там вместе после того, как он ранил на дуэли графа де Кордерьера.

На ступеньках и на траве для тех, кто предпочитал сидеть там, а не в креслах, были постланы роскошные персидские ковры, а внутри ротонды был устроен великолепный буфет с изысканнейшими винами и закусками. Слуги молча зажгли канделябры, после чего удалились и больше не появлялись. Стояла теплая, залитая лунным светом ночь. На небе высыпали мириады звезд. От скрытых в кустах фонарей, которые окружали место пикника, исходило уютное мерцание. Гости переговаривались между собой вполголоса; иногда раздавался тихий смех. Казалось, для тех, кто собрался здесь на несколько часов, огромный и страшный внешний мир просто перестал существовать.

Аксель фон Ферзен ни на минуту не отходил от королевы. Утекло уже много воды с тех пор, как Розе в последний раз приходилось исполнять при них обязанности дуэньи, и ей было известно, что он часто проводил ночи в малом Трианоне наедине с Марией-Антуанеттой. Они стали любовниками в тот самый день, когда Роза встретилась в лесу с Ричардом. Королева не делила ложе с королем после зачатия Софи, которая скончалась в младенчестве, и Роза не сомневалась в том, что Людовик знает все и в душе, видимо, уже простил Марии-Антуанетте эту измену. К счастью, у придворных головы теперь были полны другими, более важными заботами, и сплетни о прелюбодеянии королевы приумолкли.

После ужина зазвучала виола, приглашая всех к танцам, и королева и граф фон Ферзен подали пример, которому последовали несколько пар. Ричард, не видевший Розу вот уже три недели, увлек ее в сторону; они отправились гулять по парку и вскоре набрели на почти незаметный грот. Среди покрытых мхом скал тихо поблескивала вода, от которой отражался свет луны.

— Как бы мне хотелось, чтобы по всей Франции воцарился такой же покой, как в этом полном волшебного очарования месте, — сказала Роза, присаживаясь на маленькую, стилизованную под деревенскую, скамейку, на которой любила сиживать королева, предаваясь одиноким размышлениям.

Ричард остался стоять, скрестив на груди руки и устремив невеселый, задумчивый взгляд на серебристую воду. Журчание впадавшего в это озерцо ручейка сливалось с заливистыми трелями соловьев, обосновавшихся на деревьях, росших неподалеку от грота.

— Это было бы возможно, — сказал Ричард со вздохом усталой горечи, — если бы король пошел навстречу требованиям Учредительного собрания, а не хитрил и изворачивался, где только можно. Он, правда, восстановил в должности Некера, чтобы задобрить народ на первое время, зато фактически помешал принятию Декларации прав человека и гражданина, которая была составлена с помощью американского посла, мистера Томаса Джефферсона. Вся Франция объявляет о своей свободе от пут феодализма, а король не хочет об этом и слышать!

— Ну и что здесь удивительного? Разве можно было ожидать, что он и королева с бурным ликованием воспримут навязываемую им конституционную монархию, которая подрывает основы их абсолютной власти? Поэтому они и не видят ничего хорошего в этой идее. Король станет марионеткой в руках народа! — Роза не уставала восхищаться мужеством и выдержкой Марии-Антуанетты, нашедшей в себе силы твердо противостоять этому безумию, несмотря на океан враждебности окружавший ее со всех сторон. Слабость и какое-то отстраненное безразличие, характерные для нее в последние месяцы жизни дофина, а также безутешная скорбь после его смерти канули в прошлое. Теперь это снова была энергичная, подтянутая женщина, готовая бороться до конца. Поскольку Мария-Антуанетта оказывала решительное влияние на короля при обсуждении многих важных вопросов, Роза считала себя не вправе подвергать сомнению компетентность своей покровительницы. Она не терпела, когда в ее присутствии кто-нибудь допускал выпад против королевы и всегда вступалась за эту отважную, с ее точки зрения, женщину. — У Франции еще никогда не было такой королевы, как Мария-Антуанетта. Она горит ярким огнем, как путеводная звезда, затмив всех своих предшественниц.

Ричард взял ее за плечи и, подняв на ноги, бережно охватил ее лицо ладонями своих больших и сильных рук:

— Дорогая Роза! Как ты трогательно верна тем, кого любишь и уважаешь! Я хочу, чтобы ты всегда оставалась такой…

Он поцеловал ее, и они долго стояли, крепко обнявшись. Внезапно их тела охватила сильная и страстная дрожь желания. Им безумно захотелось обладать друг другом, ведь они были лишены этой радости со времени похищения Розы мятежниками при штурме Бастилии, а теперь на дворе уже стояло начало сентября, что означало семь недель воздержания, вызванного чрезвычайными обстоятельствами, но от этого не ставшего менее тягостным для молодых, страстно любящих супругов.

— Ну, и куда же мы пойдем? — спросил Ричард чуть охрипшим голосом.

— Сюда. — Взяв мужа за руку, Роза повела его в находившийся рядом бельведер, прелестный миниатюрный павильон восьмиугольной формы, который стоял на небольшом холме над озером. В этом месте королева любила пить чай и спасаться от летнего зноя. Ровный свет фонарей, спрятанных в тростниках и зажженных по случаю пикника здесь и по всему парку, выхватывал из темноты изящные барельефы, расположенные над окнами и символизировавшие времена года. Проникнув внутрь павильона, они оказались среди светло-зеленых стен, разрисованных арабесками. Свет, проникавший в окна, позволял им видеть лица друг друга и тени, отбрасываемые их фигурами на потолок, где были изображены купидоны вголубом небе.

Бережно и любовно раздевали они друг друга. Ричард сделал нечто вроде ложа на мозаичном полу из мраморных плиток, использовав для этой цели подушки со скамеек, а затем уложил на него Розу. Здесь он любил ее с такой нежностью и страстью, что она подумала, как будет всю жизнь вспоминать этот час неземного блаженства, подаренный ей в бельведере.

…Жасмин нездоровилось. Роза, приехавшая в этот день, услышала от дворецкого, что послали за доктором.

— Что с тобой, бабушка? — с тревогой спросила она, поцеловав Жасмин в щеку и усевшись на краешек кровати.

— Ну уж, ничего такого, о чем тебе стоило бы беспокоиться, — бодро ответила Жасмин.

Она скрывала от внучки и остальных, за исключением экономки и троих слуг, с которых взяла клятвенное обещание хранить тайну, что с ней уже дважды случались приступы, когда она на короткое время теряла сознание. Это были не простые обмороки. Теперь ей казалось, что эти приступы были естественным продолжением того, что случилось с ней в день свадьбы Розы — онемение конечностей и крайнее истощение сил, но она не собиралась никому рассказывать об этом.

— Я хочу знать, что у тебя болит, — не отставала от нее Роза.

Жасмин вздохнула, как бы показывая, что все это пустяки, и объяснила:

— Мне просто нужно немного отлежаться после того, как у меня были легкие спазмы. Это было два раза. Доктор говорит, что это случилось из-за неритмичной работы сердца — явления, которое часто встречается у таких стариков, как я. Мадам Арно вовсе не нужно было поднимать переполох и посылать сегодня за доктором.

— Она поступила правильно. — Роза всегда испытывала симпатию к матери Дианы, скромной, добросовестной и отзывчивой к чужой беде женщине, которая не только отлично выполняла обязанности экономки, но и постоянно заботилась о здоровье своей хозяйки. — Я пошлю Диану в Версаль, чтобы она привезла мне кое-какие вещи, и останусь с тобой, пока ты окончательно не поправишься.

— Боже упаси! — Меньше всего Жасмин хотела бросить тень на безоблачное блаженство первых месяцев замужества внучки. Именно по этой причине она и утаила от всех свой первый приступ. — Мне куда спокойнее, когда ты занимаешься своими делами во дворце, и я с радостью жду каждой встречи с тобой. К тому же Мишель не дает мне скучать.

Жасмин настояла-таки на своем. Роза возвратилась в Версаль вечером того же дня, вовсе не убежденная в том, что ей следовало слушаться бабушку. Единственным утешением были слова доктора, который сказал, что Жасмин может прожить еще довольно долго при условии покоя и отсутствия потрясений.

После возвращения из Шато Сатори Розе сразу бросилось в глаза то, как опустел Версальский дворец, из которого в разные стороны разбегались придворные. Некоторым из них не повезло. Они попали в лапы революционной толпы и были растерзаны, так и не добравшись до границы. Те же, кто остался, проводили время, развлекаясь в меру своих сил, ибо в отлаженном доселе расписании балов, приемов, концертов, раутов и других событий светской и официальной жизни царил полнейший беспорядок, да и сами эти мероприятия превратились в скучнейшую рутину сейчас, когда каждый из аристократов был озабочен тем, как спасти свою жизнь в этом кровавом кошмаре, который, подобно трясине, засасывал Францию все глубже и глубже. Именем революции творились дикие преступления, от которых волосы становились дыбом. Бывший министр был повешен толпой на уличном фонаре, а затем голову несчастного отсекли ударом огромного мясницкого тесака, а рот набили соломой, поскольку именно этому министру революционеры приписывали высказывание, в котором тот цинично советовал голодающим вместо хлеба питаться сеном. На этом месть толпы не закончилась, и озверевшие вконец санкюлоты растерзали сына министра. Сотни похожих случаев происходили по всей стране. Закон и порядок перестали существовать.

Обитатели Версаля воспрянули духом, когда туда с севера Франции по приказу короля прибыл сохранивший верность присяге и отличавшийся строгой дисциплиной Фландрский полк, который насчитывал около тысячи штыков. В первый день октября Роза сопровождала королевскую чету и дофина, отправившихся в здание Оперы, располагавшееся рядом с дворцом. Там должен был состояться банкет в честь полка. Для офицеров столы накрыли на сцене, а нижние чины разместились в зале. Это было волнующее, красочное и трогательное событие. Яркие военные мундиры, звуки фанфар и полкового оркестра, бесконечные тосты и здравицы во славу королевской фамилии — все это празднество проводилось с таким размахом, от которого Роза и другие версальские затворники уже начали отвыкать. Роза была первой, кто снял со своей шляпки белую ленту и сделал из нее кокарду дома Бурбонов. Она бросила ее одному офицеру, и тот сразу же прикрепил этот знак верности монарху к своему мундиру. Остальные воины тут же подняли веселый галдеж, требуя кокард и для себя, и тогда все остальные дамы из свиты королевы последовали примеру Розы, и белые кокарды стайкой птичек запорхали в зале, осыпая собравшихся. Король и королева даже прослезились от этого бурного, стихийного проявления верноподданнических чувств.

Радостная и разрумянившаяся Роза очень гордилась ролью, которую сыграла в этом событии, и в таком возбужденном приподнятом настроении вернулась домой, где ее уже ожидал Ричард.

— Ты бы послушал, как воодушевленно приветствовали эти воины своего короля! — воскликнула она, весело закружившись по гостиной и бросая вконец испорченную шляпку в угол. Ричард раскрыл объятия и, поймав в них Розу, покрыл ее лицо нежными поцелуями, и затем уселся в кресло, посадив жену на колени.

— Я понимаю, что ты и все остальные чувствуете себя в безопасности теперь, когда здесь разместили Фландрский полк, — начал он на серьезной ноте, которая не соответствовала ее беззаботному настроению, — но…

— А почему мы должны чувствовать себя иначе? — прервала она его, пытаясь пальцами разгладить нахмуренные брови Ричарда. Ей очень хотелось сейчас же забраться в постель и заняться любовью, сопровождая эти утехи смехом и привычными интимными шутками, которые так ее возбуждали. Однако в эти напряженные дни они виделись урывками. Ричарду приходилось все время ночевать в посольстве, а Роза теперь не рисковала отлучаться из Версаля, и неудовлетворенное желание бродило в их телах, взрываясь порывами необузданной страсти в те редкие моменты, когда они были хотя бы на пару часов предоставлены самим себе.

— Дело не в том, верны эти солдаты королю или нет. В первом я, кстати, не сомневаюсь. Сейчас возникла иная политическая ситуация. Назревает новый кризис. Враги Людовика из числа наиболее отъявленных горлопанов и смутьянов сговорились помешать доставке хлебных припасов в Париж, рассчитывая этим снова разжечь страсти. Скоро до жителей Парижа дойдут слухи о сегодняшнем роскошном банкете в честь промонархически настроенного полка, которые еще более накалят атмосферу и облегчат задачу бунтовщикам.

Роза совершенно не желала разговаривать о политике. Для всего должно быть свое время и место, считала она, а сейчас пора было заниматься другими, более приятными делами. Притворно зевая, она прикрыла рот ладонью и бросила на Ричарда шаловливый взгляд. К удивлению Розы, муж схватил ее за запястье и отвел руку от ее лица. Вид его стал еще более сосредоточенным и угрюмым:

— Ты должна покинуть Францию, Роза. Что бы ты ни думала, но оставаться дальше в Версале слишком опасно. Никто не может ручаться за то, что здесь может произойти через три или четыре недели…

Терпение Розы стало истощаться:

— В Версале нечего бояться, особенно теперь!

— Вот здесь ты ошибаешься! Нерешительный король, бросающийся в своей политике из крайности в крайность, и королева, ненависть к которой превзошла все мыслимые границы, естественно, являются мишенью в случае новой вспышки массового насилия. После той переделки, в которую ты угодила у стен Бастилии, я объяснил тебе, чем занимаюсь. Теперь, когда начинается новый этап революции, меня попросили взять на себя дополнительные обязанности, о которых я пока не могу говорить. Посол дал мне несколько дней, в течение которых я должен отвезти тебя и герцогиню де Вальверде в Англию. В посольстве мне выдали: паспорта на вас обеих, а так же на мсье Валена, если он пожелает сопровождать вас, и на твою горничную.

Роза непреклонно покачала головой. От ее предыдущего беспечного настроения не осталось и следа.

— Бабушка не выдержит столь дальнего путешествия. Она просто скончается в дороге… Пусть она доживет свой век спокойно.

— Но она захочет, чтобы ты уехала без нее, и даже будет настаивать на этом! Однажды у нас с ней уже был разговор на эту тему. Она давно считает, что тебе здесь угрожает большая опасность, ведь ты — фрейлина королевы.

Роза недоверчиво уставилась на него, а затем высвободилась из рук Ричарда и, соскочив с его коленей, встала напротив с неприступным видом.

— Да как тебе в голову могло придти, что после всего, что она для меня сделала, я брошу ее в тот момент, когда она болеет и находится почти в беспомощном состоянии? И мой дедушка тоже не поедет в Англию без нее, не говоря уже о том, что у него есть семья, судьба которой ему небезразлична! — Внезапно ее охватила злость. Как смел он даже предлагать ей бежать отсюда в такое время, бросая на произвол судьбы близких, покинуть родину, охваченную распрями и смутой, и, наконец, предать королеву? — Уезжай сам! Ты — англичанин. Тебя ничто здесь не держит, какими бы ни были твои новые обязанности! А заодно забирай с собой и вашего посла. Мы, французы, сами разберемся в своих делах и наведем порядок в стране без всякого иностранного вмешательства!

Не успели эти слова слететь с ее губ, как она сильно пожалела об этом. У Ричарда мгновенно отлила кровь от лица, и оно сделалось неестественно бледным. Он уставился на нее так, словно перед ним стоял совершенно чужой и незнакомый ему человек. Сказанное в запальчивости мгновенно вырыло между ними глубокую пропасть, обнажив всю разницу культур, к которым они принадлежали. И что было хуже всего, так это то, что в словах Розы отразилась сейчас многовековая вражда между их странами, утихавшая лишь в короткие периоды мира. Казалось, что прошлое говорило ее устами от лица всех французов и требовало свести старые счеты и отомстить за былые поражения. Она искала и не находила в себе сил для страстного призыва, обращенного к Ричарду, забыть все, что сейчас вылетело из ее уст. Гнев и гордость, подступившие к горлу, мешали ей говорить.

Ричард холодно обратился к ней:

— Ты говоришь так, словно Франция мне безразлична. Ну, что ж, можешь думать, как тебе угодно. А сейчас я собираюсь навестить твою бабушку и спросить у нее, как мне быть. Если она будет настаивать на твоем отъезде в Англию, ты подчинишься ее решению?

В ней опять вспыхнул гнев:

— Ты заранее знаешь, каким будет ее ответ! Но как бы ни пыталась она скрыть от тебя свои подлинные чувства, ей будет очень тяжело расстаться со мной. Когда ты впервые говорил с ней об этом, она была здорова. Теперь же она не встает с постели, и доктор сказал, что ей ни в коем случае нельзя волноваться и трогаться с места.

— Ты хочешь сказать, что мне не следует ехать к ней? — произнес Ричард, понизив голос почти до шепота и с трудом сдерживая себя, чтобы не наговорить ответных колкостей.

Роза надменно вскинула голову:

— Я говорю, что бабушка не должна подвергать свою жизнь опасности из-за всякой чепухи, которую ты вбил себе в голову, лишь бы увезти меня отсюда тогда, когда во мне больше всего нуждаются. — Сделав многозначительную паузу, она угрожающе, отчеканивая каждое слово, проговорила:

— Если ты вздумаешь беспокоить ее подобными глупостями, я не только останусь с ней, что бы она там ни говорила, но и никогда не поеду с тобой в Англию!

Ричарду потребовалось огромное усилие воли, чтобы сохранить внешнее спокойствие. Он встал с кресла и с высоты своего внушительного роста сказал:

— Сегодня первое октября. Я вернусь ровно через неделю. За этот срок ты можешь подготовить герцогиню де Вальверде к тому, что ей придется расстаться с тобой, и проведешь с ней эти последние дни. Несмотря на свою хрупкость, она обладает куда более стойким характером, чем тебе кажется.

Роза ответила с тем же выражением лица и все с той же неприязнью в голосе:

— Я уже сказала, что ты волен отправляться в Англию, когда тебе вздумается. Но без меня. Я остаюсь здесь!

Ричард резко повернулся и вышел, не оглядываясь, из апартаментов Розы, которая в недоумении осталась стоять посреди комнаты, словно не ожидала, что на этом их встреча закончится. И теперь, несмотря на то, что она готова была вот-вот зарыдать от обиды на себя и на Ричарда, в глубине ее сознания теплилась мысль, даже надежда (хотя сама она никогда бы себе в этом не призналась), что Ричард не принял всерьез ее угрозу. Эта ссора опалила ее сердце, потому что была первой со времени их свадьбы. Но она не пойдет на попятную. Он сам должен найти способ помириться.

Два следующих дня Роза ждала курьера с письмом. Однако он так и не появился. Время шло. К вечеру четвертого дня она убедилась, что все ее ожидания тщетны, и стала опасаться, что он может не появиться и на седьмой день, как обещал. Если они не сделают шаг навстречу друг другу, это будет дурным предзнаменованием для их брака, решила Роза. Однако ложная гордость не позволила ей первой написать несколько строк, так же, как помешала сказать слова примирения еще до того, как ссора прошла рубеж, после которого очень трудно вернуться на старые позиции. А тут еще на глаза Розе попалась статейка, напечатанная в одной злопыхательской газетенке, издаваемой революционерами, в которой утверждалось, что по наущению королевы все присутствовавшие на банкете в честь Фландрского полка плевали на революционные красно-бело-синие кокарды и демонстративно прикалывали на мундиры белые кокарды Бурбонов.

— Наглая ложь! — негодовала она, обращаясь к Жасмин, когда приехала навестить ее в очередной раз. — Да если бы кто и захотел плюнуть на революционную кокарду, то при всем желании не мог бы этого сделать просто потому, что там были только белые кокарды!

— Сейчас развелось много бездельников, которые только и, знают, что из правды делать ложь пли высасывать слухи из пальца, — рассудительно ответила бабушка.

Она чувствовала, что ее внучка чем-то сильно расстроена. Интересно, подумала Жасмин, а нет ли еще каких-нибудь причин помимо этих новых нападок на королеву, из-за которых она так кипит, что можно обжечься? Но когда Роза уехала, не упомянув больше ни о чем, Жасмин решила, что ошиблась.

На пятый день после ссоры Роза стала с трепетом и робкой надеждой ожидать встречи с Ричардом. Он не мог не приехать, даже будучи уверенным в том, что она не изменит своего решения. Чтобы хоть немного отвлечься от печальных мыслей, Роза провела утро с маленькими дофином и принцессой и мадам де Турцель в той части парка, которая была специально выделена для их игр. Позже, ближе к обеду она пешком отправилась в малый Трианон, на этот раз не вдоль канала, а через лес, по дорожке: этим путем утром проследовала королева. Они договорились, что назад пойдут вместе пешком. Раскрашенные в цвета осени деревья выглядели словно на картине, сияя листвой самых причудливых оттенков, сквозь которую проглядывали клочки голубого неба. Тропинка была покрыта ковром из таких же листьев, шелестевших под ногами.

Королева теперь старалась бывать в Версале как можно реже. Тишина и покой маленького Трианона сделались для нее необыкновенно притягательными. А поскольку рядом с ней там неизменно бывал и Аксель фон Ферзен, это место стало еще и приютом любви. Роза подумала, что и сегодня он, скорее всего, будет в маленьком Трианоне. Находясь вместе, вдали от любопытных завистливых глаз и настороженных ушей придворных сплетников, они не пытались скрыть взгляды, полные любви, которыми то и дело обменивались.

— Где королева? — спросила она стоявшего у дверей дворецкого в алой, с серебром, ливрее, которую носила только прислуга малого Трианона. — И кто с ней?

— Полагаю, что Ее величество сейчас в гроте одна, мадам. К ней только что отправился курьер из Версаля.

Роза миновала арку в ограде и вошла во внутренний двор, откуда вела извилистая тропинка к гроту, где должна была сидеть на своей излюбленной деревенской скамеечке Мария-Антуанетта. Сквозь листву деревьев, укрывавших густыми ветвями это зеленое, поросшее мхом место, обычно пробивались сотни узких желтых солнечных лучиков, а в сверкавшей воде отражались ягоды, похожие на рубины, и осенние цветы.

Внезапно Роза услышала звуки торопливых шагов и хруст гравия. Кто-то спешил ей навстречу. Вскоре невдалеке показалась Мария-Антуанетта с лицом, побледневшим от волнения. Ее ярко-красный бархатный жакет, который она надевала поверх белого газового платья, выделялся на фоне темных кустов. О поспешности, с какой она покинула грот, говорило то, что шляпка была у нее в руке, а не на голове. Завидев Розу, королева замахала в воздухе запиской, доставленной из Версаля пажом, который шел за ней следом.

— Я срочно отправляюсь назад в Версаль в карете, которую за мной прислали. Поедемте со мной, мадам, Роза! Идти пешком небезопасно. Вот здесь говорится о том, что парижская чернь отправилась на штурм Версаля!

Роза почувствовала, как у нее внутри все сжалось в ледяной комок ужаса, и побежала вслед за Марией-Антуанеттой к экипажу.

Вернувшись во дворец, королева сразу же прошла на половину детей. Король, которого тоже известили о походе бунтовщиков, еще не успел возвратиться с охоты. Швейцарские гвардейцы закрывали ворота на Королевской площади, которые стояли открытыми со времен короля-солнце и петли которых давно заржавели. Из окна Роза наблюдала за тем, как гвардейцы изо всех сил толкали створки ворот. К тому времени, как прибыл король, им удалось закрыть лишь одну. Людовик вместе со своей свитой на взмыленных и забрызганных грязью конях галопом ворвался на площадь, где уже стоял изготовившийся к бою Фландрский полк, усиленный ротой Национальной гвардии из числа жителей города Версаля. Солдаты и национальные гвардейцы встретили короля восторженными криками «Ура!» Вскоре после этого Роза увидела графа Акселя фон Ферзена, мчавшегося на лошади во весь опор. Остановив запаренное животное перед аркой с воротами из кованых чугунных прутьев у входа на лестницу Королевы, он соскочил наземь и скрылся во дворце. Роза догадалась, что он спешил встать на защиту королевы, и не сомневалась, что граф в случае необходимости, не колеблясь, отдаст за нее жизнь.

К Розе, которая, не двигаясь с места, стояла у окна, то и дело подходили любопытствующие и тоже вглядывались в даль. Не увидев ничего нового, они быстро отходили и присоединялись к сотням других придворных, без дела слонявшимся по государственным покоям, иногда собиравшимися в небольшие кучки и о чем-то тревожно перешептывавшимися. Особенно нетерпеливые бегали по залу Зеркал в зал Войны, а оттуда назад, в зал Мира, желая во что бы то ни стало первыми услышать новости от вновь прибывающих в эти залы придворных и офицеров. Атмосфера накалялась, и паника готова была уже вот-вот вспыхнуть. Вес находились в состоянии полнейшего замешательства. Опасения, которые испытывала Роза, усугублялись ее собственным страшным опытом невольной участницы штурма Бастилии. Эти сцены на всю жизнь врезались в ее память. И с тем большим облегчением увидела она, как со страшным скрежетом и железным визгом протестующих петель закрылась, наконец, и вторая створка ворот.

А затем пошел дождь, и звук его капель, забарабанивших по стеклу, вызвал у Розы настороженное ожидание чего-то неприятного. Она прислушалась и различила отдаленный гул. Толпа, очевидно, двигалась по авеню де Пари.

Напрягая зрение до рези в глазах (по стеклу бежали ручейки воды), Роза, к своему удивлению, разглядела, что толпа состояла преимущественно из женщин, вооруженных вилами, метлами или самодельными пиками. Двигавшийся длинной, узкой, плотной колонной, этот поток, выливаясь на Плац-де-Арм, превращался в скопище муравьев, быстро распространявшееся во все стороны. Они переходили с шага на бег, при этом визжали и кричали, стараясь быстрее добежать до закрытых ворот и оград. Трудно было вот так сразу определить их число, но Роза подумала, что их, должно быть, около шести-семи тысяч. Некоторые, надрываясь, требовали хлеба и потрясали кулаками через ограду, разражаясь площадной бранью. Другие принесли с собой лоханки, показывая, что в них они соберут внутренности королевы, вспоров ей живот. Большая часть бунтовщиков, вернее, бунтовщиц, была в состоянии изрядного подпития: бутылки с вином были предусмотрительно розданы им главными зачинщиками еще в Париже. Кроме того, по пути толпа разграбила несколько винных лавок. Опорожненные бутылки перебрасывались через позолоченную остроконечную ограду, но, не долетев до шеренг солдат, падали на брусчатку площади и разлетались на множество сверкающих зеленых осколков. Вдруг в гуще толпы появились две пушки, которые волокли лошади. Повстанцы развернули лошадей так, что орудия угрожающе нацелились жерлами на восточное крыло дворца. Группа рослых и сильных с виду женщин быстро распрягла лошадей и увела их прочь. Стволы и выложенные около них на землю аккуратными пирамидками ядра тускло поблескивали под дождем.

Роза с трудом заставила себя оторваться от этой пугающей, странно-завораживающей картины, и пошла в Золотой кабинет личных апартаментов королевы. Мария-Антуанетта все еще беседовала с Акселем фон Ферзеном в Полуденном кабинете. Когда граф ушел, королева пригласила туда Розу и мадам де Турцель. Мария-Антуанетта сидела на стоявшей в алькове софе, обтянутой голубым шелком, а в зеркалах на стенах видны были ее многочисленные отражения. Несмотря на то, что именно ей опасность угрожала больше, чем кому бы то ни было, королева выглядела очень собранной и решительной. Ее внешность была столь безупречной, что можно было предположить, будто она собралась на какое-то официальное торжество.

— У меня есть для вас обеих особое поручение, — сказала она. — Из всех оставшихся со мной светских дам вы проявили самую сильную любовь к моим детям и по-настоящему преданны им. Если начнется штурм Версаля, я хочу, чтобы вы прежде всего позаботились о них. Отведите их к королю и не приводите назад в мои покои. Находиться здесь, рядом со мной, для них будет весьма опасно. Вам все ясно?

Обе фрейлины в один голос ответили утвердительно, мадам де Турцель тут же всплакнула и, достав носовой платок, стала вытирать глаза. Королева встала, подбадривающе похлопала ее по плечу и попросила их обеих подождать вместе с другими дамами в Золотом кабинете, пока она сходят к королю узнать, как разворачиваются события.

Время тянулось невыносимо медленно. Всех мучила полная неизвестность. Подали прохладительные напитки и сладости, но к ним мало кто притронулся. Наконец появилась королева. Когда она вошла, все дамы встали и уставились на нее в тревожном ожидании.

— Возможно, мы сейчас отправимся в Рамбуйе, — начала королева. — Это не так уж далеко, но там мы будем в большей безопасности. Однако король не уверен, что такая необходимость назрела, а потому мы должны набраться терпения и ждать. — Она, разумеется, не сказала, что про себя произносит лихорадочные молитвы, чтобы Бог, наконец, послал ее мужу просветление, убедил его согласиться побыстрее на этот переезд ради детей.

К сожалению, Людовик был больше склонен прислушаться к совету министра, рекомендовавшего ему проявить выдержку, в то время как остальные сановники предлагали немедленно покинуть Версаль. Когда дело касалось отношений Людовика со своим народом, королева не имела права голоса.

— Почему войска не разгонят толпу? — с возмущением спросила одна дама.

Лицо Марии-Антуанетты выразило нечто похожее на изумление. О чем спрашивала эта фрейлина? Но она, тем не менее, вежливо ответила:

— Король никогда не отдаст приказа стрелять в женщин.

В поддержку первой дамы высказалась и другая:

— Один паж сообщил нам, что в толпе очень много переодетых в женское платье мужчин, вооруженных до зубов, и вся орудийная обслуга на самом деле состоит из мужчин, рядящихся подобным же образом.

— Это правда. Королю все известно, но он не хочет рисковать. Кто может дать гарантию, что там нет ни одной женщины?.. — Взгляд голубых глаз Марии-Антуанетты остановился поочередно на каждой из дам, как будто она пыталась вселить в них хоть частичку своего мужества и тем самым заставить не поддаваться панике. — Если вы желаете взять с собой в Рамбуйе какие-то вещи и драгоценности, то сейчас самое время упаковать их.

Когда Роза спешила в свои покои, у нее из головы не выходила мысль о Ричарде. Где он сей час находится в этом вихре событий? Он наверняка должен был знать заранее о том, что бунтовщики готовились выступить в поход на Версаль.

Невозможно представить, чтобы он не попытался добраться сюда, забыв о ссоре, и то обстоятельство, что он не прибыл открыто, как Граф фон Ферзен, заставляло Розу предположить, что Ричард опять затесался в толпу мятежников. Она не очень-то поверила, когда он утверждал, что время маскарадов для него закончилось. Пока он мог успешно скрывать свое истинное лицо, его безопасности ничто не угрожало, но если бы его вдруг разоблачили и приняли за шпиона, толпа мгновенно растерзала бы его в мелкие клочья.

— О, нет! — воскликнула она, объятая страхом за мужа, и совершенно не думая о том, что в этот момент сама находится в большей, чем он, опасности. Впечатлительная по натуре, она живо нарисовала в своем воображении эту дикую сцену, и у нее все поплыло перед глазами. Вцепившись в перила лестницы, Роза усилием воли взяла себя в руки и побежала дальше.

Собрав в саквояж все наиболее ценные вещи, Роза приказала Диане также упаковать и ее пожитки, ибо твердо решила не бросать эту честную и преданную девушку в беде. Горничная заколебалась, на ее небольшом сердцевидном лице появилось выражение сомнения:

— А швейцарские гвардейцы тоже поедут с нами?

Роза поглядела на девушку с симпатией, вспомнив, что среди этих бравых вояк у Дианы был возлюбленный, ее ровесник, юноша с наивным веснушчатым лицом. Их отношения уже продвинулись настолько, что Роза со дня на день ожидала от Дианы просьбы разрешить ей вступить в брак.

— Нас будет эскортировать Фландрский полк, а швейцарцы останутся охранять дворец, ведь это их прямая обязанность. Правда, я не предвижу особой опасности для них. Толпа сразу же потеряет всякий интерес к Версалю, как только узнает об отъезде двора в Рамбуйе.

Диана просияла от радости, с облегчением восприняв эту весть, и пошла собираться, а Роза отправилась в детскую и явилась туда одновременно с мадам де Турцель. Дофин уже был в постели и крепко спал, но принцессе Марии-Терезе, которая была на семь лет старше брата, позволили еще бодрствовать. Роза и маркиза поиграли с ней в карты. Девочка бурно радовалась каждому своему выигрышу, и это непосредственное веселье резко контрастировало с чувствами ее взрослых партнерш, которые, впрочем, старались сделать вид, что ничего особенного не происходит. Затем Роза распорядилась, чтобы принцессе принесли ужин, и после этого уложила ее спать. Когда Роза опять присоединилась к мадам де Турцель, находившейся в смежном помещении, двери которого стояли открытыми на случай срочной эвакуации, та встретила ее с нескрываемой тревогой, близкой к панике.

— Пожалуйста, сходите и узнайте, что происходит! — дрожащим голосом произнесла маркиза. — Вот уже несколько часов, как к нам не поступало никаких известий. Я пока побуду с детьми.

Обнаружив, что королева еще не возвратилась в свои личные покои, Роза сразу отправилась в салон Бычьего глаза, где хорошо просматривались подходы к апартаментам короля и были видны все кто входил или выходил оттуда.

— Что слышно нового? — осведомилась Роза у мадам де Ла Тур дю Пин, фрейлины королевы, находившейся здесь, очевидно, с той же целью.

— Король принял делегацию из шести женщин. Их провели сюда с таким почетом, словно это были особы королевской крови. Их сопровождали несколько мужчин — депутатов Национального собрания, которое непрерывно заседало в городе в течение всего дня.

— Вы узнали этих мужчин?

— Только одного. Доктора Гильотена, профессора анатомии Парижского университета. Остальные мне совершенно неизвестны.

— Ну, и как же прошла аудиенция?

— Я слышала, что одна из женщин упала в обморок. Я уверена, что голод тут не при чем. Судя по ее наружности, она принадлежит к той самой древнейшей профессии, представительницы которой никогда не жалуются на недостаток работы и, стало быть, деньги у них всегда водятся. Доктор быстро привел ее в чувство, и король пообещал принять все меры, чтобы прекратить голод. Делегация удалилась с улыбками, но потом из-за ограды донесся рев толпы. Очевидно, обещания короля не очень-то их удовлетворили.

Роза отправилась назад к мадам де Турцель. По пути она посмотрела в окно. В свете фонарей, окружавших дворец, было видно, что дождь все еще лил и Плац-де-Арм практически опустела. Вся толпа разбежалась в поисках укрытия от дождя, и лишь несколько насквозь промокших фигур продолжали дежурить у пушек. По эту сторону ограды, напротив, все оставалось по-прежнему. Солдаты, насквозь продрогшие в мокрой одежде, стояли в шеренгах, между которыми, как и перед строем похаживали офицеры. Кареты выстроились в длинный ряд на случай, если король отдаст распоряжение об отъезде в Рамбуйе. Судя по тому, как вокруг них бегали и суетились кучеры, форейторы и грумы, кто-то из злоумышленников вынул клинья из колес и перерезал постромки. В эту ночь можно было ожидать всего.

Позже, уступив настояниям маркизы и отправившись еще раз за новостями, Роза проходила мимо того же окна, и теперь ее глазам предстала совершенно иная сцена. На Плац-де-Арм прибыл большой отряд парижской Национальной гвардии, сопровождаемый еще одной толпой. Женщины выбежали из укрытий и стали заигрывать с гвардейцами, задирая забрызганные юбки и показывая свои ляжки. Это было своеобразное приветствие тем, кто прибыл поддержать дело революции. Был ли Ричард с вновь пришедшими? Роза надеялась, что он сможет разглядеть ее в окне, но кто-то в толпе принял ее за королеву. Немедленно толпа ринулась к ограде, и в адрес королевы посыпались ругательства и прозвища, данные еще в ту пору, когда население впервые связало с ее именем огромные государственные долги.

— Сука! Транжира! Проститутка! Спускайся сюда, мадам Дефицит, и мы тебе перережем глотку и вырежем сердце! Твою печенку мы изрубим на кусочки и стушим их в чугунке, а голову насадим на пику, а потом сварим из нее студень!

Эти кровожадные, людоедские речи привели Розу в ужас: она быстро отошла от окна, и лишь достигнув салона Бычьего глаза, смогла отдышаться и избавиться от сумбура в мыслях. Ее лицо побледнело и носило следы страха. Какой-то придворный, сидевший рядом с мадам де Ла Тур дю Пин, мельком взглянул на нее и тут же освободил ей табурет. Дама с участием посмотрела на Розу встревоженная выражением ее лица.

— Вам плохо?

Роза отрицательно покачала головой, прогоняя от себя навязчивое, липкое чувство страха. Эти женщины из толпы вели себя как разъяренные тигрицы. Впечатление от этого жуткого зрелища врезалось ей в память.

— А что нового слышно здесь? — спросила она.

— Прибыл Лафайет, командующий Национальной гвардией. Он сейчас совещается с королем. Видите воду на полу? Она накапала с его плаща. — Мадам де Ла Тур дю Пин показала кончиком сложенного веера на след, блестевший в свете канделябров. — Королева тоже там.

Время томительного ожидания затянулось. По дворцу забегали курьеры; вновь явившийся с дождя офицер Национальной гвардии опять окропил пол капельками. Полночь давно миновала, и уже наступило шестое октября. Роза подумала, что Ричард собирался приехать именно в этот день, не подозревая, что беспорядки, которые он весьма точно предсказал, вспыхнут гораздо раньше. Лишь в час ночи королева с усталым, осунувшимся лицом вышла из покоев короля. Все присутствовавшие в салоне Бычьего глаза поклонились или сделали реверанс. Заметив Розу и ее собеседницу, королева сделала им знак подойти, и они вместе вернулись в Золотой кабинет, где ждали другие дамы из свиты.

— Мы не едем в Рамбуйе, — объявила Мария-Антуанетта. — Командующий Национальной гвардией заверил нас, что непосредственной угрозы дворцу и тем, кто в нем находится, не существует. Ему удалось уговорить толпу не предпринимать насильственных действий. Мы должны сохранять надежду, что Национальное собрание сможет завтра найти путь к согласию, учитывая обещания короля. Поэтом прошу вас всех разойтись по своим апартаментам и лечь спать.

У нее самой все тело ныло от усталости, и она с нетерпением ждала той минуты, когда можно будет, наконец, прилечь и сомкнуть веки. Роза и еще две фрейлины, Тибо и Огурье, остались, чтобы помочь королеве отойти ко сну. В два часа ночи свечи в ее спальне были потушены, за исключением одной, и королева забылась тревожным сном еще до того, как три фрейлины успели оставить ее. Роза тихо прикрыла дверь, и вся троица обменялась взглядами, в которых сквозило одно и то же.

— Я не собираюсь ложиться спать, — заявила мадам Огурье.

— Я буду бодрствовать вместе с вами, — сказала Роза, вовсе не уверенная, что толпу удастся привести к послушанию одними уговорами.

— Ну, тогда и я, пожалуй, последую вашему примеру, — поддержала их мадам Тибо.

Розе осталось лишь известить мадам де Турцель о том, что, по словам королевы, все идет к лучшему. Обрадованная дама немедленно отправилась в постель и моментально заснула. Роза решила опять посмотреть в окно, но на этот раз приблизилась к нему с робостью. На Плац-де-Арм снова никого не было, кроме тех, кто стоял у пушек. Войска, занимавшие Королевскую площадь, были отведены в казармы, а взамен выставлены усиленные караулы. Воцарилась тишина. В тусклом освещении фонарей не было заметно никакого движения. Даже дождь прекратился, и в разрывах между облаками показалось звездное небо. И все же на душе у Розы было неспокойно, когда она возвратилась назад к бодрствующим фрейлинам. В случае экстренной необходимости она могла быстро пройти в детскую по лестнице в личных покоях королевы.

Диана, спавшая в небольшой каморке, рядом с апартаментами своей госпожи, всегда вставала спозаранку. Поскольку ей трудно было выкроить время для встреч со своим дорогим Жаном-Полем из-за несовпадавшего распорядка дня, она никогда не упускала случая повидаться с ним, когда он стоял в ночном карауле вне дворца. Это означало, что до смены караула они могли поболтать немного наедине и всласть нацеловаться. Иногда она приносила ему горячую булочку, прихватывая ее по пути на кухне; Жан-Поль засовывал ее в карман куртки и съедал после того, как Диана уходила. Она всегда шутила, что надо избавляться от крошек на мундире, иначе их секрет станет известен всем. В это утро Диана не захватила с собой булочку, не будучи уверенной в том, что кухню не будут охранять или что ее не остановят и не обыщут. Накинув черный плащ на свое синее шерстяное платье, она, осторожно ступая, пробралась вниз по лестнице и выскочила на двор, где ее сразу же принял в свои объятия свежий утренний воздух. В небе еще только занимался рассвет. Диана знала место, где должен был стоять на посту Жан-Поль: это было недалеко от оранжереи, у запертых ворог внутреннего дворика. С улыбкой на лице, предвкушая сладостные поцелуи, она пробежала по проходу и приготовилась увидеть впереди, в нескольких десятках шагов, знакомую фигуру, но остановилась как вкопанная, и с ее губ сорвался негромкий крик ужаса, затерявшийся в шуме толпы, состоявшей из женщин и мужчин и возглавляемой гигантом с огромным топором в руке. Эта толпа, подобно океанскому приливу, неудержимым потоком хлынула со стороны оранжереи, где кто-то предательски открыл ворота. В ту же секунду на глазах Дианы Жан-Поль был схвачен и обезоружен, прежде чем он успел выстрелить из своего ружья. Его повалили на землю, и гигант молниеносным ударом топора отсек ее любимому голову. Диана ахнула и потеряла сознание. К счастью, она упала возле стены, иначе ее затоптали бы насмерть, когда толпа, издавая кровожадные вопли, ринулась в проход, стремясь попасть на Королевскую площадь к подъезду, откуда по лестнице можно было достичь покоев королевы.

В комнате, где коротали время Роза и две другие фрейлины, позолоченные бронзовые часы с циферблатом из севрского фарфора пробили шесть, и в этот миг с лестницы послышался зловещий рокот. Спальня королевы находилась всего лишь через две комнаты. Роза мигом оказалась у двери и, распахнув ее, выскочила в салон Гвардии. За ней последовала мадам Тибо, они вдвоем добежали до прихожей, где окровавленный часовой пытался ружьем загородить путь толпе.

— Спасайте королеву! — успел он крикнуть перед тем, как пика вонзилась ему в живот, и он перегнулся пополам. Мадам Тибо и Роза выскочили назад в салон Гвардии и заперли за собой дверь. В спальне королевы они сделали то же самое. Мадам Огурье уже все поняла и будила королеву, сорвав с нее покрывало.

— Быстрее, Ваше величество! — взвизгнула она. — Ваша жизнь в опасности. Во дворец ворвались убийцы! Бегите к королю!

Мария-Антуанетта чуть не упала с постели; ее ночная сорочка натянулась, и под ней легко угадывались очертания благородного, изящного тела.

— Спасите моих детей! — на одном дыхании крикнула она, обращаясь к Розе, которая схватила нижнюю юбку и для приличия набросила на королеву.

— Я бегу к ним!

Когда Роза умчалась, Мария-Антуанетта бросилась к потайной двери в стене, через которую можно было проникнуть в ее маленький кабинет, а оттуда в салон Бычьего глаза и королевские покои. Но когда она оказалась у двери, которая должна была открыться в салон Бычьего глаза, та не поддалась ее нажиму.

— О, Боже милостивый. Дверь заперта! — вскричала она.

— Но ведь ее никогда не запирают! — встревоженно отозвалась мадам Тибо. — Дайте мне попробовать!

Но ключ был повернут. Какой-то сверхбдительный часовой или дворецкий закрыл эту дверь на замок во время суматохи предыдущим вечером, и теперь все старания ни к чему не приводили. Мария-Антуанетта в отчаянии начала стучать кулаками в дверь, и обе насмерть перепуганные фрейлины присоединились к ней. Грохот падающей мебели и топот, доносившиеся из спальни, не оставили сомнений в том, что мятежники уже ворвались туда. Все трос с силой, удесятеренной жутким страхом, принялись снова барабанить в дверь, понимая, что потайной ход скоро будет обнаружен и тогда им, скорее всего, придется расстаться с жизнью. Мария-Антуанетта потеряла самообладание от ужаса: в своем воображении она уже видела сцены надругательства, которому ее подвергнут эти обезумевшие, кровожадные злодеи. Сама смерть не шла ни в какое сравнение с этими муками.

Паж, обеспокоенный шумом, исходившим от ворвавшейся толпы, вошел в салон Бычьего глаза и, к своему удивлению, увидел, как дверь со стороны маленького кабинета сотрясается от ударов, а из-за нее слышится голос королевы, требующий немедленно впустить ее в салон. Паж повернул ключ и, потрясенный, отшатнулся, когда Мария-Антуанетта в одной ночной сорочке прей пролетела мимо него и ворвалась в королевские апартаменты, сопровождаемая двумя растрепанными и обезумевшими от страха фрейлинами. У него хватило сообразительности опять закрыть дверь. Затем он услышал вопль отчаяния. Это кричала Мария-Антуанетта, не обнаружившая, к своей великой досаде, короля в его апартаментах.

Но Людовик, которого разбудил весь этот шум, уже спешил назад по тайному переходу под салоном Бычьего глаза после того, как, прибежав в спальню жены, не застал ее там и понял, что она уже покинула это помещение. Он не воспользовался другим путем, потому что давно уже перестал делить супружеское ложе с королевой. На нижней кромке его мантии виднелись следы пыли и паутины. Как только он открыл потайную дверь, Мария-Антуанетта со слезами радости бросилась ему на шею.

— О, моя дорогая! — воскликнул король. — Благодарение Богу, ты цела и невредима! Эти злодеи вломились в твою спальню как раз в тот момент, когда я выходил через другую дверь. Боюсь, что они искорежат там всю твою мебель.

Мария-Антуанетта кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и они поцеловались. В этот момент прибыли Роза, державшая за руку принцессу Марию-Терезу и мадам де Турцель, одетая в пеньюар, которая несла на руках дофина. Как только маленького мальчика поставили на ноги, он вместе с сестрой подбежал к матери, которая, низко нагнувшись, крепко обняла их обоих. Именно в этот миг послышались звуки ударов тяжелыми предметами в дверь: она содрогнулась и затрещала. Нападавшие обнаружили путь, которым спаслась королева, и теперь пытались войти в салон Бычьего глаза.

Людовик сделал шаг вперед, заслонив собой Марию-Антуанетту, которая выпрямилась и хотела было подтолкнуть детей к нему, зная, что чернь жаждет ее крови, но король жестом показал, чтобы она взяла их за руки. Так они и стояли вместе, одной дружной и храброй семьей. Роза и три другие фрейлины прикрыли собой королеву с детьми со всех сторон. В их глазах теперь не было ни капли страха: они сохранили достоинство и были внешне так же спокойны, как и королева. Все, как завороженные, смотрели на дверь, через которую должны были вот-вот ворваться бунтовщиками.

И вдруг дверь перестала сотрясаться от мощных ударов. Казалось, произошло чудо! Вскоре в государственные покои, запыхавшись, влетел тот же самый паж и, не забыв даже в такой критический момент поклониться королю, радостно сообщил:

— Гвардейцы теснят толпу из дворца, Ваше величество! Схватка идет уже на площади! Версаль в безопасности!

В течение нескольких секунд никто не шелохнулся. Затем ликующее чувство избавления от смертельной опасности нахлынуло на них, и все, повернувшись друг к другу, обменялись радостными взглядами. В то же время они прекрасно осознавали, что все висит на волоске и опасность еще далеко не миновала. Снаружи, под окнами королевских покоев, огромное людское море, затопившее Королевскую площадь, орало и бесновалось, разъяренное тем, что казавшаяся такой близкой добыча ускользнула из рук. Время от времени были слышны крики: «Да здравствуют Орлеаны!» Это был вельможа-ренегат, давний враг короля, один из главных вдохновителей революции. Роза не сомневалась, чтоименно он и организовал этот жуткий поход на Версаль, который закончился столь трагически. Кто, как не он, прекрасно знавший внутренний план здания, мог подсказать толпе, где в этом лабиринте бесчисленных комнат находится спальня королевы, которая всегда была надежно укрыта от посторонних взглядов? Нелегкая участь — существовать на виду у своего народа — выпадала лишь на долю королей.

Со всех уголков дворца в королевскую спальню начали сбегаться придворные дамы и кавалеры: некоторые не имели на себе ничего, кроме спальных халатов, а дамы, естественно, не успели позаботиться о прическах, и их волосы ниспадали волнами на плечи так же, как и у королевы и мадам де Турцель. Мадам Огурье принесла бархатный халат кремового цвета и накинула его на плечи Марии-Антуанетты поверх ночной сорочки и нижней юбки; она не стала огорчать королеву рассказом о жутком погроме, который учинили бунтовщики в ее спальне, и о двух обезглавленных трупах гвардейцев, лежавших там.

Аксель был в числе первых, прибывших в королевские покои сразу после того, как была отбита попытка штурма. Подойдя к королеве, он поцеловал ей руку, и его глаза выражали то, что не могло быть сказано в присутствии других. Вслед за ним прибежала сестра Людовика, мадам Елизавета. Она облегченно обняла свою невестку, благодаря в душе Господа за столь чудесное спасение, ибо они всегда были хорошими подругами..

Среди присутствовавших раздался слабый ропот недовольства, смешанного с возмущением, когда в королевскую спальню вошел Лафайет. Хотя он наверняка испытывал неудобство: ведь толпа обманула его и нарушила слово, данное им королю, но, тем не менее, постарался скрыть это за своей обычной развязной манерой поведения.

— Покажитесь народу, Ваше величество! — настаивал он. — Они во что бы то ни стало хотят видеть вас. Это поможет остудить многие горячие головы.

Двери на балкон были открыты. Мягкий, нежный свет неяркого раннего солнца ровно ложился на металлическую ажурную балюстраду, в центре которой красовалась знаменитая монограмма Людовика XIV и, отражаясь, попадал в спальню. Людовик XVI вышел на балкон, где когда-то с маленьким внуком, будущим Людовиком XV, стоял блистательный, вызывавший трепет король-солнце. Их потомок, не обладавший такой способностью внушать почтение и страх одним своим грозным видом и в душе являвшийся средним обывателем, который предпочитал иметь дело с книгами, а не с народом, сейчас с мужеством и самоотверженностью противостоял бесновавшейся многотысячной толпе. Чернь встретила его улюлюканьем и приветствиями, которые заключали в себе издевательские насмешки:

— Да здравствует революция! Да здравствует народ! Да здравствуют Орлеаны!

Однако король продолжал, несмотря ни на что, мирно взирать на них, и тогда вспомнив, что Людовик у них, по сути дела, в руках и с ним можно делать все, что угодно, они сменили гнев на милость и раздалось несколько, правда, жидких криков:

— Да здравствует король!

Людовик с достоинством поклонился и возвратился в спальню. Почти тотчас же настроение толпы изменилось, и послышался нарастающий рев:

— Королеву! Мы хотим видеть королеву!

У Розы захватил дух. У многих смутьянов были ружья, и любому из них ничего не стоило всадить пулю с относительно близкого расстояния в такую удобную мишень, какую представила бы для них королева. Но Мария-Антуанетта, не колеблясь ни секунды, вышла на балкон вместе с детьми, которые ни за что не хотели расстаться с матерью. Тут же площадь огласилась злобным рокотом, исходившим из тысяч глоток.

Перекрывая весь остальной шум, прозвучало громкое требование, проскандированное несколько раз теми, кто стоял недалеко от балкона.

Мария-Антуанетта наклонилась к принцессе и дофину и сказала им что-то, после чего они побежали назад к отцу. Она осталась одна и еще никогда не выглядела более величественно и благородно, чем в то утро, несмотря на свои распущенные волосы, которые слегка шевелил легкий бриз, и незамысловатое одеяние. Ей слышны были выкрики, призывавшие тех, у кого было оружие, застрелить ее, она видела стычки, когда одни уже прикладывали к плечу ружье, а другие отводили стволы в сторону. Странно, но теперь, когда Мария-Антуанетта прекрасно сознавала, что в любую минуту к ней может придти смерть, страх за собственную жизнь совершенно покинул ее. Где-то внутри в ней блеснул яркий свет, и она почувствовала, как ее что-то осенило, и поняла, что до самого конца жизни Бог избавил ее от страха. Ее волновала лишь судьба детей и близких.

Наконец, выдержав это суровое испытание, королева сделала грациозный реверанс, в изяществе исполнения которого с ней никто не смог бы сравниться. Такая спокойная отвага и выдержка произвели должное впечатление на толпу. Утихомирились даже наиболее рьяные бунтовщики, призывавшие к ее убийству, и те, кто целился в нее, сами опустили дула своих ружей. Характер гула толпы изменился и явно стал менее враждебным, и раздался клич, который вскоре подхватило большинство:

— Да здравствует королева!

Это спасло Марии-Антуанетте жизнь и дало некоторую надежду на будущее. Она вернулась в спальню, и все, кто там находился, либо поклонились, либо сделали реверанс, единодушно отдавая дань ее хладнокровному мужеству. В то время как она стала успокаивать детей, не перестававших плакать, пока она стояла на балконе, и вытирать им глаза, в неудовлетворенной толпе родился новый грозный клич, и теперь стал ясен замысел тех, кто стоял за спинами одураченных людей:

— В Париж с королем!

Это означало, что испытания еще не закончились. Лафайет произнес речь с балкона и опять вывел туда короля. Людовик, сознавая отсутствие всякого выбора, согласился переехать в Париж и сказал торжествующей толпе, что доверяет ее заботам свою семью.

Тела обезглавленных гвардейцев уже были вынесены из спальни королевы, однако пятна крови остались, и Мария-Антуанетта побледнела, заметив их, когда вернулась туда принять ванну и одеться. Слуги уже сновали по комнате, приводя ее в порядок. Они расставили по местам перевернутую и разбросанную мебель, застелили постель, но заменить за такое короткое время располосованную драпировку и гобелены, клочьями свисавшие со стен, конечно, не могли. Как всегда внимательная к своим фрейлинам, королева приказала Розе и тем двум фрейлинам, что бодрствовали вместе с ней, идти отдыхать. К этому времени в спальню королевы явились уже и все остальные светские дамы, так что в помощницах Мария-Антуанетта теперь недостатка не испытывала.

— Полагаю, что мы отправимся в Париж вместе со всем двором в час дня, — сказала она. Затем, повернувшись к Розе, добавила:

— Зайдите перед отъездом ко мне в Полуденный кабинет. Мне нужно сказать вам кое-что, мадам Роза.

Озадаченная такой просьбой, Роза отправилась в свои апартаменты и немало удивилась, обнаружив, что ее постель до сих пор еще не прибрана, а Дианы и след простыл. Она потянула за шнурок звонка и когда это не возымело действия, зашла в каморку горничной, с тревогой предположив, что девушка могла внезапно захворать, либо, как это уже случилось однажды у стен Бастилии, струсила и боится выходить, чтобы не попасть в лапы к бунтовщикам. Однако комната Дианы оказалась пустой.

Роза с сожалением отказалась от мысли об отдыхе и сама приступила к упаковке вещей, приказав лакеям принести из хранилища ящики, корзины и сундуки, в которых она привезла свое имущество в Версаль несколько лет назад. Ей пришлось долго ждать, потому что подобные же распоряжения были отданы лакеям и всеми остальными обитателями Версаля, и в хранилище возникла давка и столпотворение. К тому времени, когда слуги притащили, наконец, требовавшиеся сундуки, все вещи были разложены аккуратными стопками на кровати и на полу, а также в будуаре. Роза спросила слуг, не видели ли они Диану, и получила отрицательный ответ.

За час до предполагаемого времени отъезда Роза, одетая в дорожный костюм, отправилась в Полуденный кабинет. Королева, одетая подобным же образом, вошла туда вслед за ней и, взяв Розу под руку, подвела к софе, куда они и сели.

— Я хочу попрощаться с вами, мадам Роза, — ласково сказала Мария-Антуанетта. — Что бы вы ни сказали сейчас, я освобождаю вас от ваших обязанностей фрейлины, которые вы исполняли безупречно, служа мне верно и преданно.

— Ваше величество! — бурно запротестовала Роза. — Не отсылайте меня в это время! Я хотела бы побыть с вами еще немного, пока положение не улучшится…

— Я отпускаю вас скрепя сердце, дитя мое! Если у других дам моей свиты мужья служат при дворе и нет иных забот, то вы — совершенно противоположный случай. Вы не только замужем за англичанином, но на ваших плечах лежит и ответственность за жизнь престарелой герцогини де Вальверде, которую вы, как я знаю, очень любите. Кстати, лорд Истертон сейчас находится с ней, в Шато Сатори?

— Я не знаю, где он. Либо в Париже, либо где-нибудь в этой толпе на Королевской площади… — Роза вкратце объяснила, почему ее муж может находиться среди бунтовщиков, не сказав, однако, ни слова о том страхе за его жизнь, который постоянно довлеет над ней. «У королевы хватает и своих бед», — подумала Роза.

— Значит, тем более вы должны отправиться домой, в Шато Сатори, — с настойчивой ноткой в голосе произнесла Мария-Антуанетта. — Во-первых, вашему мужу легче будет добраться к вам, а во-вторых, ваша бабушка не будет одинока. Я с надеждой молюсь о том, что переезд в Париж будет означать конец всем нашим бедам и несчастьям. Однако больше всего на свете король желает избежать гражданской войны или любого другого кровопролития, пусть даже самого незначительного, — королева немного помолчала, а затем продолжила. — Я не хочу понапрасну волновать вас, но если положение не улучшится, нельзя дать гарантии, что дома дворян, живущих поблизости от Версаля, не подвергнутся таким же нападениям, как в далеких провинциях и как сегодня это случилось с дворцом. Лорд Истертон, будучи иностранным дипломатом, сможет обеспечить вам и герцогине де Вальверде неприкосновенность. — Она взяла Розу за руку, и они вместе встали. — Давайте не будем больше спорить и делать это расставание еще более мучительным для нас обеих! Я всегда высоко ценила дружбу с вами.

Роза не смогла сдержать слез:

— Я буду молиться за вас, короля и детей…

— Мы будем очень нуждаться в этом. Я благодарю вас, моя дорогая мадам Роза! — и с этими словами королева поцеловала ее в обе щеки.

Роза сделала свой последний реверанс перед королевой Франции. В этот момент ее сердце сжалось от неосознанного предчувствия страшной беды, нависшей над этой хрупкой на вид, но сильной духом женщиной, и обильно закапавшие слезы оставили след на юбке Розы.

Едва фрейлина покинула Полуденный кабинет, как Мария-Антуанетта тут же погрузилась в мрачные глубокие размышления, навеянные предыдущими событиями. Прощание с этой девушкой, которой она полностью доверяла и на которую всегда полагалась, подкосило ее. Она опять села на софу и, закрыв лицо руками, горько заплакала, чувствуя, что никогда больше ей не доведется вновь увидеть малый Трианон, который она так любила. Ушли навсегда в прошлое игры с детьми на лужайках в Деревушке среди коров и кур, когда она притворялась простой женщиной без всяких утомительных королевских обязанностей, делавших невыносимой ее жизнь. Ну, а что касается Версаля, куда она прибыла двадцать лет назад четырнадцатилетней невестой, то здесь воцарится тишина, которую никогда не нарушит ее звонкий смех или звук ее каблучков, и вообще не останется никаких следов ее пребывания в этом роскошном, грандиозном дворце.

Краска и пудра не смогли скрыть ее распухших от плача век, и ее губы всё еще предательски дрожали, когда настало время отправляться. Она надела платье из рубиново-красного бархата и одну из своих самых элегантных шляпок с белыми перьями, но несмотря на это, у нее был печальный, даже трагический вид, когда она присоединилась к королю, который и сам выглядел весьма удрученно. Мария-Антуанетта изящным жестом взяла мужа под руку и в сопровождении детей, следовавших за ними, супруги с поистине королевским достоинством спустились по мраморной лестнице к ожидавшему их экипажу.

Прошло еще полчаса после назначенного срока, прежде чем удалось навести порядок в огромном кортеже и он смог тронуться в путь. Всего для Переезда из Версаля в Париж королевской семьи и двора потребовалось свыше трех сотен карет. Следом ехали две пушки и сотни повозок и фургонов, нагруженных мебелью, сундуками с одеждой и прочим багажом. Перепуганные слуги, которые не желали ни присоединяться к бунтовщикам, ни оставаться во дворце без охраны, садились на повозки, где только находилось место. В своих голубых с серебром ливреях они вызывали насмешки черни, которая двигалась, окружив кареты и повозки со всех сторон, — впереди, сзади в с боков.

Теперь все эти революционеры были вооружены гораздо лучше, чем в то время, когда явились в Версаль. Они захватили оружие у Фландрского полка и у гвардейцев, которые также с мрачным видом следовали в Париж. Солдатам и всем прочим были розданы красно-бело-синие кокарды с приказом приколоть их к мундирам. Наиболее испуганные из числа придворной знати также прикрепили их к своим сюртукам, но большинство просто бросило на пол карет. Стоял невообразимый шум, лязг и дребезг. Революционеры забрали у Фландрского полка барабаны и теперь лупили в них почем зря. Некоторые отряды бунтовщиков затягивали песни. В целом в среде революционеров преобладал дух триумфа. Но самое отвратительное было то, что эти кровожадные негодяи несли с собой на пиках отрубленные головы гвардейцев, потрясая ими, чтобы напугать ехавших в каретах аристократов. Некоторые осмеливались даже подносить эти страшные трофеи к окну королевской кареты, не обращая внимания на то, что вместе с родителями там ехали и маленькие дети.

Роза наблюдала за отправлением этой ужасной и скорбной процессии из окна комнаты над королевской спальней, совсем недавно покинутой Людовиком XVI. Она видела, как кареты, повозки и толпы людей двинулись бесконечной рекой и провожала их взглядом, пока последний человек окончательно не скрылся из вида.

Она так и не узнала, что как раз в это время Ричард уже приступил к поискам, разъезжая вдоль колонны на коне, украденном из королевских конюшен, и всматриваясь в окна карет. По виду он ничем не отличался от любого бродяги из толпы. Правильно рассудив, что являться ко двору, чтобы увезти Розу, бессмысленно, ибо в этом случае он стал бы заложником толпы, как это произошло со всем двором, Ричард решил действовать под личиной революционера и примкнул к числу орудийной обслуги, набросив женское платье поверх одеяния мастерового из грубой ткани, которое было на нем еще до того, как он смешался с толпой, выступившей в поход на Версаль. Он видел Розу, когда та подошла к окну. В это время он сидел, привалившись к лафету пушки, съежившийся от холодного проливного дождя, и нисколько не удивился невежеству этих дикарей, принявших Розу за королеву. Но для него ее появление означало многое, и прежде всего то, что, несмотря на ссору, она, очевидно, ждала его появления. Ричард остро переживал, что, находясь поблизости, он не имеет возможности сообщить ей о своем присутствии.

Его так и не сменили на посту у пушек до самого утра, пока рокот толпы, ворвавшейся во дворец, не возвестил ему о том, что произошло. Посчитав, что для него важнее всего было находиться среди артиллеристов и любой ценой помешать обстрелу дворца, Ричард оказался прикованным к одному месту и не смог выведать планы повстанцев, которым удалось проникнуть в Версаль с другой стороны. Покинув пушки, он устремился во дворец, но успел достигнуть лишь вестибюля подъезда Королевы, потому что к тому времени охрана уже почти вытеснила бунтовщиков.

Проезжая Верхом и заглядывая в окна карет в поисках Розы, Ричард напустил немало страха на их пассажиров своим свирепым видом. При этом он узнал много знакомых лиц. Аксель фон Ферзен посмотрел на него с презрением и ненавистью подтвердив тем самым великолепное мастерство Ричарда, сумевшего перевоплотиться и войти в свою новую роль настолько, что стал неузнаваем. Точно такие же чувства отразились и на лице красивой аристократки, с которой он довольно близко познакомился сразу после своего второго приезда в Версаль еще до того, как ему удалось помириться с Розой после их несостоявшегося свидания. Эта женщина, как и большинство других, носила модную широкополую шляпку, и Ричарду было очень трудно разглядеть, кто именно скрывается под этими головными уборами. Ему пришлось несколько раз проехать вдоль всей колонны, прежде чем он смог убедиться в отсутствии своей жены.

Только через шесть с половиной часов вся грандиозная процессия прибыла в Париж, но отдыхать никому не пришлось. Все вынуждены были перенести еще и долгую утомительную процедуру официальной встречи, устроенную мэром. Дофин все это время сладко спал, посасывая большой палец. Затем прибывшим милостиво позволили разместиться в Тюильри, старом дворце, где король-солнце провел свое детство. Подъехав туда, кортеж начал разгружаться. Ричард в это время стоял поодаль и наблюдал за тем, как усталые придворные кое-как выбирались из своих карет. Он решил исключить всякую случайность и знать наверняка, что Розы нет среди приехавших. Ему было искренне жаль тех, кто входил в обветшавший, плохо меблированный Тюильри, который перестал быть королевской резиденцией вот уже более ста тридцати лет назад. В течение не такого уж короткого времени этим изнеженным аристократам предстояло после отлаженного до мелочей быта Версаля жить в мире лишений и неудобств, пока не будет произведен частичный ремонт помещений. Убедившись, наконец, что жены здесь нет, Ричард оседлал свежую лошадь и отправился на дальнейшие поиски.

Розе никогда еще не приходилось нервничать в Версале так, как в эти первые часы после отъезда двора. Слуги, отказавшиеся сопровождать своих господ в Тюильри, сделали выбор в пользу народа, и ничего хорошего от них ждать не приходилось. Когда Роза вышла из комнаты, откуда наблюдала за отбытием кортежа, ей навстречу попался один из ее собственных слуг, которого она тут же попросила побеспокоиться насчет кареты и фургона для багажа. Он насмешливо посмотрел на нее:

— А почему бы вам самой не спуститься вниз и не запрячь лошадей, а заодно и снести все свои сундуки? Здесь остались свободные люди, и никто больше не прибежит на цыпочках по первому вашему зову.

С этими словами слуга шагнул в сторону и пошел дальше, весело насвистывая. Еще два бывших дворецких просто молча проследовали мимо, когда она попыталась обратиться к ним о такой же просьбой, а четвертый искоса злобно взглянул на нее и решил прихватить в удобный момент драгоценности своей госпожи и картину, нарисованную ее дедушкой, и побыстрее улизнуть из дворца. На счастье Розы и к ее огромному облегчению оказалось, что Диана уже вернулась и находилась в апартаментах своей госпожи. Но едва Роза вошла и увидела обращенное к ней бледное как мел, без единой кровинки лицо с остекленевшими, невидящими глазами, как стало ясно, что случилось нечто ужасное. И тут же она заметила, что вся одежда Дианы была запачкана, а передник забрызган кровью.

— Диана! Что с тобой случилось? — всполошившись, воскликнула Роза, и в голове у нее мелькнуло ужасное предположение, что горничная попала в лапы бунтовщиков и те ее изнасиловали.

— Они убили моего Жан-Поля… — Диана совершенно не владела собой: ее рот и подбородок постоянно дергались. — Я вышла, когда еще даже не рассветало, чтобы повидаться с ним. Он стоял на посту. И вдруг эта толпа… высокий мужчина с топором… Голова Жан-Поля покатилась по земле, а рот еще открывался. О, это выше моих сил! Лучше мне умереть!

— О, Боже! — У Розы просто в голове не умещалось то, чему ее бедная горничная стала свидетельницей. Она усадила ее в кресло. — Посиди здесь, а я сейчас дам тебе немного коньяка.

Взяв графин, Роза вспомнила почему-то, что это был любимый сорт Ричарда; ее руки затряслись, и хрустальный бокал зазвенел о горлышко графина. Диана безропотно выпила жидкость и к ней частично вернулась способность размышлять.

— Должно быть, я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, то стала искать его труп, но нашла не сразу. Он лежал на каких-то ступеньках. Сотни ног прошли по его телу, и оно было изуродовано до неузнаваемости. — Диана подняла голову, и Розе стало не по себе от ее измученного лица — лица женщины, постаревшей лет на десять. — Его голову найти так и не удалось, хотя я обыскала все закоулки. Наверное, мой разум на какое-то время оставил меня, потому что я ходила и плакала, пока ко мне не подошел национальный гвардеец, который стоял там на посту и не приказал замолчать. Я попросила его помочь мне найти голову Жан-Поля, но он сказал, что революционеры насадили ее на пику и унесли…

Роза содрогнулась, вспомнив о головах, увиденных ею при отправлении королевской процессии. Поднятые на пики, они высоко покачивались вверху, обрамляя длинную колонну карет и повозок со всех сторон. Она ласково обняла за плечи Диану.

— Если бы я только знала, в какую ужасную беду ты попала, то обязательно постаралась бы помочь. Почему ты не обратилась ко мне?

— Я не могла вернуться во дворец. Национальные гвардейцы охраняли все входы и никого не пускали. Тогда я попросила садовника помочь мне отнести куда-нибудь тело. Он завернул Жан-Поля — то, что от него осталось, — в холстину и еще с одним человеком отнес его в здание, где раньше была полиция. Там теперь лежат все трупы. Я сидела с Жан-Полем, пока мне не сказам, что все уезжают из Версаля.

Роза, догадавшись, о чем пойдет речь дальше, прижала к себе девушку:

— Все! Хватит! Не нужно больше вспоминать!

Словно не слыша, Диана продолжала:

— Я увидела его голову. Вы знаете, что сделали эти страшные люди? Они заставили цирюльника вымыть все головы и причесать. Волосы Жан-Поля были такие чистые и красивые и развевались, и сверкали под солнцем, как золотые. Но на его лице так и застыл ужас! — Она чуть вскрикнула и хотела было встать с кресла, но Роза удержала ее на месте. И затем из уст несчастной девушки вырвались такие душераздирающие рыдания, каких Розе не приходилось слышать за всю свою жизнь.

Уже стемнело, когда обе женщины выскользнули из Версальского дворца. Роза очень опасалась враждебно настроенных слуг, оказавшихся хозяевами всех огромных залов и гостиных. Под влиянием винных паров — а вина осталось в буфетах и погребах предостаточно — эти люди теперь расхаживали по всему дворцу в поисках женщин с целью удовлетворения иных желаний. Роза заперла дверь своих покоев на засов, посчитав за лучшее в этой обстановке затаиться и дождаться темноты, когда они с Дианой, прекрасно зная все лабиринты лестниц и переходов, смогут без помех выбраться наружу. Через несколько часов послышался топот тяжело обутых ног и хлопанье дверей и оконных ставней. Роза догадалась, что пришли национальные гвардейцы, которые, очевидно, получили приказ не допустить проникновения во дворец грабителей и прочих злоумышленников. «Интересно, — подумала Роза, — что станется теперь с Версалем, если королевской чете и двору придется надолго остаться в Париже?»

Роза и Диана оделись в платья темного цвета, чтобы быть как можно незаметнее. Причем госпоже пришлось облачиться в одно из рабочих платьев своей служанки, а поверх накинуть черный плащ с капюшоном. Небольшую картину дедушки, которой она очень дорожила, пришлось завернуть в ворох одежды Дианы, а драгоценности Роза спрятала под платьем.

Она подумала, что лучше всего выйти через одну из калиток в парке, и оказалась права. Национальные гвардейцы, стоявшие там в карауле, приняли их за двух служанок и отпустили в их адрес пару грубых шуток, когда они проходили мимо. Весь путь до Шато Сатори им пришлось идти пешком. Диана, обычно здоровая и выносливая девушка, часто спотыкалась и двигалась, как сомнамбула.

Когда они подошли уже совсем близко и свернули на аллею, которая вела к дому, Розу охватила такая всепоглощающая радость от того, что все ужасы и страхи остались позади, а впереди было место, где ее всегда ждали и любили, что она не выдержала и пустилась бежать со всех ног. Диана недоуменно посмотрела ей вслед и тоже ускорила шаг. Взлетев по ступенькам, Роза изо всех сил забарабанила в дверь, а затем дернула за шнурок звонка.

— Я здесь, бабушка! — ликующим голосом взывала она, словно ее могли слышать внутри.

Дверь распахнулась, и она застыла в шоке с языком, — казалось, примерзшим к нёбу. На пороге выросла зловещая фигура одного из этих ненавистных революционеров, освещаемая изнутри светом, который шел от канделябра, стоявшего в зале на столе. Затем этот проклятый бунтовщик заговорил голосом Ричарда:

— Роза! Слава Богу, ты здесь, наконец! А я уже собирался ехать искать тебя в Версале. У твоей бабушки случился приступ. Она сейчас в тяжелом состоянии.

Роза упала к нему в объятия и после быстрого поцелуя, означавшего полное примирение, бросилась вверх по лестнице. В ее сердце зарождался страстный, пронизывающий весь мир крик-мольба к Богу: «Господи, спаси бабушку! Не дай ей умереть!» Эту потерю после всего пережитого будет невозможно перенести.

ГЛАВА 22

Версаль так и простоял, опустевший и унылый, более двух с половиной лет, когда в августе 1792 года Роза явилась туда, чтобы востребовать свои вещи. Все это время она даже не вспоминала о них. У нее было предостаточно хлопот. Сначала ей пришлось долгие месяцы выхаживать бабушку, вытаскивая ее буквально из могилы, и сидеть с ней, пока дело, наконец, не пошло на поправку.

И все-таки, настал день, когда ужас печальных событий шестого октября 1789 года потускнел в ее памяти, и Роза уже без содрогания могла себе представить, как она войдет в этот дворец, поднимется по лестнице, пройдет по его коридорам и окажется в своих бывших покоях. Нет, она не забыла ничего и никогда не забудет, и живой памятью о той страшной ночи была Диана, которая совершенно изменилась, стала молчаливой, замкнутой женщиной. Роза заметила, что, когда бы им ни случалось проезжать в карете по Плац-де-Арм, Диана всегда отводила глаза, не желая смотреть на Версальский дворец. Впрочем, так же поступала и она сама.

Франция переживала ужасное время. Честолюбивые политики, одержимые фанатики и кровожадные маньяки — все они стремились к власти, забираясь на ее высоты по горам трупов и утопая по горло в крови сотен тысяч жертв. Роза устала от постоянных потрясений и перемен, от борьбы фракций. Заговоры, контрзаговоры, умеренные и экстремисты — от всего этого голова шла кругом. Знаменитости и любимцы народа вдруг оказывались его врагами и в одночасье свергались, а их место поначалу занимали малоизвестные личности вроде Робеспьера и Дантона. Повсюду вспыхивали мятежи и восстания; людей теперь косил не только мор и голод, но и массовые расправы и Гильотина. Разбой на дорогах и грабежи в деревнях и городах приобрели невиданный размах и стали вполне обыденным явлением. Революция, совершившаяся во имя народа, принесла этому народу еще большие страдания. По конституции, принятой за несколько месяцев до описываемого посещения Розой Версаля, Франция оставалась монархией, но власть короля, по-прежнему жившего в Тюильри, значительно ограничивалась.

Сегодня, когда ее карета въехала на Королевскую площадь, она ощутила непонятную острую тоску и вдруг поняла: ей очень не хватает привычного караула швейцарских гвардейцев в их живописных мундирах. Вместо них у ворот стояли национальные гвардейцы с трехцветной перевязью через плечо и революционной кокардой на черных, лихо заломленных набекрень шляпах. И все же, бросив взгляд на позолоченный фасад восточного крыла, где когда-то король и королева выходили на балкон, чтобы показаться перед буйствующей толпой, она обнаружила, что к ней возвращаются и другие воспоминания — о более счастливых днях.

Казалось, что Версаль опять околдовывает ее своими магическими чарами, покоряя ее так, как это было в первый раз, когда она появилась здесь подозрительная, растерянная и рассерженная переменой, происшедшей в ее жизни и навязанной ей силком.

Ричард предложил сопровождать ее в этой поездке, но Розе хотелось окунуться в прошлое в одиночестве.

— Если ты полагаешь, что так будет лучше, — неуверенно произнес он.

— Да, — коротко ответила она. — Поезжай в посольство, как ты и собирался.

— Отлично! Если ты закончила то письмо к королеве, я могу заехать по пути в Тюильри и передать его.

— Оно уже готово. — И Роза вручила это письмо мужу, зная, что Марии-Антуанетте будет очень приятно получить от нее весточку, ведь теперь королевской семье фактически было запрещено принимать гостей. Иногда в этой серой, унылой полосе случались и проблески света, доставлявшие огромную радость затворникам Тюильри, и тогда на короткий миг королю и королеве начинало казаться, что худшее позади и все скоро наладится. Старый дворец был отремонтирован и обставлен мебелью и являлся теперь резиденцией, достойной пребывания королевского двора, хотя, по большому счету, Версалю он и в подметки не годился. Именно в это время к королеве возвратилась ее старая фрейлина, принцесса де Ламбаль, которая после падения Бастилии бежала в Англию, и Мария-Антуанетта была невероятно тронута этим отважным поступком.

Дважды Роза и Ричард посещали Сен-Клу, когда там находилась на отдыхе — естественно, с разрешения Законодательного собрания — королевская семья. Розу переполняло счастье, корда она опять после долгого перерыва весело бегала наперегонки и играла в прятки с дофином и принцессой Марией-Терезой, а также беспечно болтала с королевой о том, о сем в обстановке благодушной, сельской идиллии. К их радости, правительство не отдало приказ расставить кругом стражу и поэтому их зрение не оскорблял вид мрачных и наглых национальных гвардейцев, стоявших обычно на каждом шагу. Однако такие развлечения прекратились после того, как провалом закончилась попытка Акселя фон Ферзена по подложным документам вывезти королевскую семью из Франции.

Роза вышла из кареты у ворот, стоявших открытыми, и в душе у нее продолжала гнездиться тревога за судьбу несчастной четы и их детей. Дела у них шли что ни день, то хуже. Их жизни находились в постоянной опасности, так как они служили объектом постоянной ненависти, которую умелые манипуляторы опять начали нагнетать. Она вошла в вестибюль Королевы, который был совершенно пуст, если не считать двух национальных гвардейцев, стоявших на часах, и еще одного, который сидел за столиком. Когда-то здесь было не протолкнуться от блестящих, пышно разодетых дам и вельмож, придворных дам и кавалеров, усыпанных бриллиантами. Они сновали вверх-вниз по лестнице из зеленого мрамора; бойко шла торговля у разносчиков и с небольших лотков, вроде того, с которого Маргарита когда-то продавала свои вееры.

— Ваше имя? — пролаял капрал, сидевший за столом.

— Леди Истертон. — Затем Роза кратко объяснила ему цель своего визита, и он углубился в список, лежавший перед ним.

— Ваши документы! — Он посмотрел ее паспорт, кивнул и отдал назад. Все личные вещи находятся в первом вестибюле сразу за кордергардией. Полагаю, что дорогу туда вы найдете сами.

Она проигнорировала сарказм в его голосе.

— Конечно.

Сопровождаемая двумя грумами, которые должны были нести ящики, Роза не спеша поднялась по лестнице Королевы. Наверху, как и прежде, ее встретил блеск позолоченной скульптуры, символизировавшей брак короля-солнце и королевы Марии-Терезы; настенная россыпь по обе стороны мраморного алькова, где стояла эта скульптура, создавала впечатление перспективы и величия.

Она прошла через кордергардию в первый вестибюль. Там, где когда-то проходили публичные ужины короля-солнце, теперь стояли беспечные ряды коробок, ящиков, чемоданов и сундуков всевозможных форм и размеров. Хозяевам многих из них уже не суждено было явиться за своими вещами — одни давно истлели в могиле, а другие эмигрировали. Часовой, находившийся в хранилище, помог Розе найти ее сундуки. Все они были пронумерованы и имели ярлычки. Когда грумы стали переносить их, Роза не удержалась от соблазна пройти в открытую дверь и взглянуть на прекрасный, белый с золотым, салон Бычьего глаза. Ее обрадовало здесь то, что дверь, через которую так счастливо спаслась королева и которую чуть было не выломала чернь, была отремонтирована, так что теперь не осталась даже следа от поломки. Справедливости ради следовало отметить, что Национальное собрание, а затем Законодательное собрание следили за тем, чтобы это огромное здание находилось в должном порядке. Розу, впрочем, это не особенно удивило, ибо она знала, что большинство ее соотечественников, независимо от того, к какому сословию они принадлежали, рассматривали Версаль как общее достояние, куда, кстати, они всегда имели право беспрепятственного доступа. По иронии судьбы именно теперь, после победы народной революции, вход во дворец был ограничен. Почти все окна были закрыты ставнями, а невывезенная мебель одета в чехлы.

— Гражданка, ваши вещи уже внизу!

Она повернулась к часовому, который подошел к дверному порогу и, кивнув ему, вышла из хранилища и последовала в вестибюль, где ей пришлось расписаться в книге. Дома Диана принялась распаковывать сундуки, извлекая на свет Божий давно забытые платья. Впрочем, женская мода мало в чем изменилась за этот срок, поскольку королева теперь была лишена возможности устраивать пышные балы и прочие празднества и, следовательно, не могла задавать тон в нарядах, да и, кроме того, голова у нее сейчас была занята совсем другими мыслями. Мужчины стали носить высокие, стоячие воротники, аккуратно повязанные простые галстуки, приталенные сюртуки, панталоны в обтяжку и высокие сапоги. Такая одежда подходила Ричарду как нельзя лучше, выгодно подчеркивая его широкие плечи и сильные бедра. Этим утром он отправился в новом зеленом сюртуке, сшитом в Англии во время его очередного краткого пребывания там по делам (доставка срочных депеш и личный доклад министру). Вопрос о переезде всего семейства в Англию больше не затрагивался, потому что состояние здоровья Жасмин было настолько зыбким что могло ухудшиться в любую минуту, и Роза была благодарна Всевышнему за каждый лишний день проведенный с бабушкой. Ричард перестал пользоваться квартирой в посольстве, так как характер его дипломатических обязанностей предполагал дальние разъезды, и теперь постоянно жил в Шато Сатори, исключая периоды выездов за пределы Франции.

Жасмин очень нравилось, что Ричард поселился у нее. Во время его отсутствия она скучала по нему. К тому же он в случае надобности переносил ее по лестнице вверх или вниз. Если она чувствовала себя хорошо, то принимала гостей в гостиной слоновой кости, сидя в подушках пастельных тонов, которые оттеняли ее белоснежные волосы. Платья Жасмин меняла каждый день. Самым частым ее гостем был Мишель Бален, которому было очень одиноко в своем большом, опустевшем доме: вся его семья разъехалась кто куда. Вдвоем они беседовали в основном о прошлом, как и положено старикам, хотя оба сохраняли живой интерес к текущим событиям, которые вызывали у них большую тревогу. Роза всячески старалась поддерживать в бабушке убеждение, что лишь обязанности дипломата заставляют Ричарда оставаться во Франции и это не имеет никакого отношения к болезни Жасмин. Хотя сама она знала, что эту работу Ричард мог с таким же успехом выполнять, наезжая из Лондона. Он не особенно распространялся о своих делах, но Розе было известно, что ему приходилось бывать при Венском дворе и также посещать многих родовитых французских эмигрантов, которые за границей создали собственные маленькие дворы в соответствии с версальским этикетом. Она пришла к выводу, что Ричард преследовал две цели — во-первых, он служил той инстанцией, посредством которой Лондон поддерживал связи с другими государствами, стараясь выработать общую позицию по отношению к французской революции, и во-вторых, он пытался договориться об освобождении Марии-Антуанетты и ее детей за выкуп или в обмен на французов, взятых в плен австрийскими войсками в ходе войны, вспыхнувшей между обеими странами. Однажды Ричард ненароком упомянул о встрече в Вене с Акселем фон Ферзеном. Роза догадывалась, что граф трудится не покладая рук над вызволением королевы из Франции, несмотря на предыдущую неудачу. И в то же время в душе Розы сохранилась непоколебимая уверенность в том, что Мария-Антуанетта в любом случае предпочтет остаться с королем, которого французы ни за что не отпустят. Верность долгу и мужество королевы превосходили все мыслимые пределы, но об этом, за исключением Розы и узкого круга друзей Марии-Антуанетты, мало кто знал.

То, что в тот день Ричард задерживался, не особенно взволновало Розу. Такое часто случалось. Жасмин всегда ложилась спать рано. Ужин ей приносили в постель на подносе, и когда Ричард отсутствовал, Роза приказывала, чтобы и ее ужин приносили в спальню бабушки. Затем она читала вслух одну главу из какого-нибудь романа, и к концу этой главы веки Жасмин начинали смыкаться.

Вечер, как всегда, тянулся неспешно. Роза долго сидела с книгой, пока чтение вконец не надоело ей. Тогда она отложила роман в сторону и вышла в душную, наполненную ароматом цветов, августовскую ночь прогуляться по аллее до ворог в надежде увидеть фонари приближающейся кареты Ричарда. Однако везде царила непроницаемая густая тьма. Какое-то необъяснимое предчувствие несчастья нарастало в ней и, в конце концов, захватило так сильно, что, вернувшись в дом, она не могла заставить себя раздеться и лечь спать. Было уже далеко за полночь, когда со стороны ворог послышался топот копыт одинокой лошади, но не упряжки, везущей карету. Она тут же метнулась в зал и оказалась у двери раньше, чем подоспел дворецкий. На пороге стоял курьер из английского посольства с письмом. Разорвав конверт, Роза прочитала одну строчку, написанную в спешке, ломаным почерком: «Не жди меня в течение трех дней. Р.»

— Что случилось в Париже? — спросила она курьера, который ждал ответа.

— Толпа напала на Тюильри, и была страшная резня. Кровь лилась рекой, мадам! Лорд Истертон наблюдал все собственными глазами. Он был там, но не получил ни единой царапины.

— А что с королевской семьей?

— Они целы и невредимы, но их заперли в помещении с железными прутьями на окнах в Школе верховой езды. Это было сделано для их же безопасности. Вся мужская прислуга убита — от поваров до дворецких. Погибло много придворных, солдат и гражданских лиц. Сегодня в Париже валялось трупов больше, чем на поле боя после сражения.

Ожидание казалось нескончаемым. Вечером третьего дня Ричард вернулся, растрепанный, грязный и небритый. «Похоже, что у него не было времени подумать о себе», — с жалостью подумала роза. Рукав его нового зеленого сюртука был разорван и запачкан пятнами крови. Он обнял жену за талию и повел в малиновый зал. Там Ричард в изнеможении рухнул в кресло и, поставив локти на колени, охватил голову руками.

— Боюсь, что король и королева обречены… — проговорил он хриплым голосом. — Вместе с детьми и мадам Елизаветой их бросили в Тампль.

Не веря своим ушам, Роза уставилась на него. Леденящий ужас проник в ее сознание и сковал по рукам и ногам. Язык отказывался повиноваться, но все-таки через минуту она положила руку Ричарду на плечо и кое-как произнесла:

— Неужели нет никакой надежды?

— К сожалению, нет. Революция вступила в новый этап, и сейчас власть захватила кучка отъявленных головорезов, заседающих в отеле де Билль. Арестованы и брошены в тюрьмы сотни аристократов, включая мадам де Ламбаль и других фрейлин. Монархия, уничтожена. Франция объявлена республикой.

Роза почувствовала слабость в коленях, а затем ноги у нее подкосились, и она стала падать, подавшись вперед на Ричарда, который не растерялся и, вовремя подхватив жену, усадил ее к себе на колени. Сцены кровавых расправ, дикой резни до сих пор стояли у него перед глазами и не давали спокойно дышать. И лишь в нежных ласках Розы мог он найти забвение. Именно в одну из этих ночей, посвященных любви, Роза зачала ребенка. Событие это несколько опережало их планы, поскольку они не собирались обзаводиться детьми, пока не окажутся в Англии. Ричард стал еще больше тревожиться за Розу, а та не могла скрыть своей радости. Начало еще одной жизни, которая зависела от них двоих, ярким светом озарило темноту и скорбь, подступавшую со всех сторон.

Упрочив в течение нескольких дней свою власть, республика, упиваясь успехом, приступила к беспощадному наведению революционного порядка, выпустив декрет казни священников, аристократов, политических противников и прочих подозрительных лиц, включая даже нескольких детей. Своевременные действия сострадательного часового в Тампле, задернувшего занавеску на окне, спасли Марию-Антуанетту от необходимости созерцать жуткое зрелище — перед тюрьмой кучка изуверов забавлялась тем, что носила воздетое на пики нагое и изувеченное тело несчастной мадам де Ламбаль, близкой подруги королевы.

Изобретение доктора Гильотена, предназначенное первоначально для быстрой, гуманной казни преступников, начинало входить во все более широкое употребление для казни так называемых «врагов республики». Свист стремительно рассекающего воздух лезвия и глухой удар о плаху были слышны в Париже, Лионе и многих других городах по всей стране. Ричард понимал, что необходимо срочно увозить Розу из Франции. Конечно, брак с англичанином давал ей некоторую защиту, поскольку иностранцев пока еще не преследовали и разрешали им без помех заниматься своими делами. Но все же имя бывшей маркизы де Шуард, фрейлины королевы, скорее всего, значилось в каком-нибудь тайном списке революционного трибунала. Шато Сатори пока не было захлестнуто волной революционного террора. Жасмин слыла другом нищих и обездоленных, и власти, так же, как и различные шайки мародеров, обходили ее саму и поместье стороной. При этом она не была единственной аристократкой, которой удалось избежать конфискации имущества и ареста. В различных частях страны те, кто, многие годы занимаясь благотворительностью, сумели заслужить себе репутацию бескорыстных и щедрых людей, теперь пожинали плоды своей деятельности, весьма своеобразные, но пришедшиеся очень кстати, ибо в эти времена превыше всего ценилась возможность сохранить себе жизнь.

В январе Ричард присутствовал на судебном процессе короля, ипредвзятость суда вызвала в нем отвращение. Главным обвинителем был Робеспьер, чьи хорошо продуманные и четко сформулированные, но пропитанные ядом ненависти выступления не оставили никакой надежды на правосудие. Тем не менее вынужденный участвовать в этом фарсе Людовик XVI вызвал у многих уважение своим непоколебимым мужеством и преданностью своему народу. Его приговорили к смертной казни, которая должна была состояться на следующий день.

В это утро Жасмин встала очень рано и попросила, чтобы ее одели в черное платье. Затем ее отнесли вниз, где она вместе с Розой молча скорбела по королю и молилась про себя за его душу.

Никогда еще обе женщины — и бабушка, и внучка — не были в таком подавленном состоянии. Наконец, ближе к полудню, в Версале прозвучал раскат пушечного выстрела, эхом вторивший первому, произведенному в Париже, который возвещал, что казнь свершилась.

— Король умер! Да здравствует король! — по традиции воскликнула Жасмин и тут же поникла головой и заплакала. Роза обняла бабушку за плечи, переживая этот трагический момент вместе с ней. Теперь ее волновала судьба вдовы и детей, и в мыслях она неотступно была с ними.

Душевные страдания взяли свое, и в тот день у Жасмин наступил резкий упадок сил. Ричард приехавший домой вечером раньше обычного, отнес ее наверх в спальню, а Роза послала за доктором. Когда тот приехал, Роза сразу же провела его наверх. После осмотра больной доктор не сказал ничего нового и утешительного, за исключением того, что герцогиня нуждается в полном покое и хорошем уходе.

— Как же я тебе должна надоесть, Роза… — обессиленно прошептала Жасмин, голова которой неподвижно покоилась на подушке. — Пошел уже пятый месяц твоей беременности, и тебе трудно будет со мной.

— Не беспокойся об этом, бабушка! — ласково утешила ее Роза. — Я всегда буду рядом с тобой.

Жасмин улыбнулась и заснула, держась за руку внучки. Из-за всех потрясений она совершенно забыла о том, что Роза может в любое время уехать в Англию, и чем скорее она это сделает, тем лучше. Когда Ричард спустя некоторое время объявил ей, что отправляется на пару недель по делам на родину, она, постоянно прикованная к постели и погрузившаяся, как это часто случается с людьми, в таком беспомощном состоянии, в свой внутренний мир, уже плохо соображала, что значило для него оставить здесь жену в такой опасный момент. Революционное правительство, разъяренное отказом Англии признать республику, объявило ей войну, не учитывая того обстоятельства, что у Франции не осталось в Европе ни одного союзника, а бесконечные казни и потоки крови невинных людей привели к тому, что даже Соединенные Штаты, испытывавшие к Франции неизменные симпатии, значительно охладели к ней. Английский посол в Париже, лишенный аккредитации, готовился к немедленному отъезду. С ним должны были покинуть Францию и все служащие посольства, включая Ричарда, которому посол ни за что не хотел позволить остаться.

— Я скоро вернусь, дорогая, — утешал он Розу, крепко прижав ее к себе в последнем прощальном объятии перед отъездом. — Тебе недолго придется пробыть одной, обещаю тебе!

К немалой досаде посла, вереницу карет с персоналом посольства до самого побережья сопровождал конвой Национальной гвардии, который оцепил причал и стоял там вплоть до отплытия корабля. Этой оскорбительной демонстрацией враждебности Париж давал понять, что чем скорее всякая нечисть уберется с французской земли, тем лучше. Ричард не обращал на конвой ни малейшего внимания: он уже с головой ушел в обдумывание плана своего возвращения. У него сложилась, в конце концов, стройная схема, согласно которой получалось, что через три-четыре дня он уже опять окажется в Шато Сатори. Если только Роза последует его совету и ни при каких обстоятельствах не поедет в Париж, все пройдет хорошо. Ведь в доме была потайная комната, куда в случае необходимости можно было спрятать даже Жасмин. Ричард уже успел перенести туда солидный запас оружия и патронов в расчете на мужскую часть прислуги, если вдруг придется отражать внезапное нападение. Он даже научил Розу заряжать и стрелять из ружья и пистолета. Когда они раскладывали по полкам продовольствие, Роза немного отвлеклась от работы и открыла шкатулку, чтобы Ричард смог просмотреть различные документы, хранившиеся там: архитектурные чертежи Лорента Пикарда и дарственную на дом в пользу Маргариты Дремонт. Он испытал огромное волнение, увидев собственноручную подпись своего прадедушки.

Едва прибыв в Лондон, Ричард тут же подал прошение об отставке с дипломатической службы, на которую он поступил ввиду исключительности событий, развернувшихся во Франции, чтобы оказать помощь своей стране. Эта служба была для него хотя и интересным, но все же временным занятием, и он никогда всерьез не думал о ней как о главной карьере. Затем Ричард отправился домой в Кент, намереваясь пробыть там пару деньков, но обнаружил, что в Истертон-Холле собралась вся семья. Его мать была при смерти. Она все это время скрывала от них страшную болезнь, которая подтачивала ее организм и, наконец, взяла верх. Депеша, посланная ему по дипломатическим каналам, в которой говорилось о плохом состоянии матери и необходимости срочного приезда, прибыла в Париж уже после закрытия посольства.

Борьба его матери со смертью длилась две недели; ее мучения становились все более невыносимыми, и Ричард испытывал глубокое потрясение: ему страшно было наблюдать за тем, как эта всегда веселая, приветливая и жизнерадостная женщина угасала и чахла не по дням, а по часам.

После похорон ему пришлось заняться кое-какими не терпящими отлагательства делами в поместье, а затем, уладив все на первое время, он с нетерпением и огромной тревогой в сердце стал готовиться к поездке во Францию.

Найти рыбака, который согласился бы перевезти его через Ла-Манш и высадить где-нибудь в пустынном месте, оказалось не таким уж трудным дедом. Вздохнув с некоторым облегчением (первый шаг сделан), Ричард быстро пошел в расположенный рядом городок и навел справки о ближайшем почтовом дилижансе, который должен был отправиться в Париж утром. Это означало, что ему придется провести ночь на постоялом дворе, где он представился торговцем, следующим в столицу по делу. Ричард посчитал, что ему лучше ехать в компании других путников, чем скакать одному на лошади, привлекая внимание не в меру подозрительных солдат и национальных гвардейцев на многочисленных дорожных заставах. Человека, направляющегося со стороны побережья на своей лошади и, значит, достаточно состоятельного, вполне могли принять за контрреволюционного эмигранта или английского шпиона и, недолго рассуждая, передать в трибунал в ближайшем городе, откуда путь лежал либо в тюрьму — это в лучшем случае, либо, что гораздо чаще бывало, на эшафот, дабы изобретение доктора Гильотена не ржавело в бездействии. Ричард же ни при каких обстоятельствах не должен был рисковать, ибо ему нужно было срочно добраться до Шато Сатори. Ведь прошел уже целый месяц с тех пор, как он поцеловал на прощание жену и закрыл за собой дверь дорогого для него дома.

Путешествие было не из приятных. Пассажиров в дилижансе оказалось явно больше, чем мест. Несколько человек устроились на крыше. Вдобавок настырный, мелко моросивший сутки напролет мартовский дождь размыл дорогу и во многих местах превратил ее в настоящее болото. Дважды Ричарду и его попутчикам приходилось прыгать в самую грязь и толкать карету. Из разговоров, которые велись в дилижансе, Ричарду удалось узнать о том, что произошло во Франции за время его отсутствия, и он старательно наматывал это на ус, помалкивая пока, чтобы не попасть впросак. По-прежнему шли ожесточенные раздоры в стане революционеров, различные фракции которых были готовы перерезать друг другу глотки. Несколько раз также упомянули о каком-то восстании роялистов против республики. Неоднократно разговор сворачивал на королеву и принцессу Елизавету, сидевших в тюрьме, и маленького дофина, которого те величали не иначе, как новым королем, Людовиком XVII.

— Вдова Капета, — сказал один пассажир под заливистый смех остальных, вызванный этим новым прозвищем, которое чернь дала Марии-Антуанетте, — упорно забывает о том, что монархии во Франции больше не существует!

Все дружно загоготали, и каждый старался вставить острое словцо. Ричард, которому эти пересуды были противны до тошноты, привалился головой к стенке дилижанса и притворился спящим.

В Париже дилижанс въехал во двор большой гостиницы. Был уже поздний вечер; из окон здания лился яркий свет и доносился шум людских голосов. Когда Ричард открыл дверь, его обдало волной табачного дыма, запахом вина и поджаренного мяса, а в ушах назойливо зазвучала мелодия «Марсельезы», исполнявшейся пьяными голосами солдат, которые сидели за одним из столов в переполненном зале, представшем его взору за широким проходом в виде низкой, сводчатой арки. Несмотря на густые клубы табачного дыма, легко можно было рассмотреть алые колпаки Свободы, ставшие таким же символом революции, как и украшавшая их кокарда. Они красовались на головах всех посетителей этого заведения без различия пола. С небольшим саквояжем в руке Ричард встал в хвосте длинной очереди к столу, за которым сидел молодой конторский служащий, принимавший заказы у тех, кто хотел получить ночлег, нанять экипаж или арендовать на некоторое время лошадь. Ричард надеялся на последнее, зная, что если не произойдет непредвиденного, он уже через час будет в Шато Сатори.

Узкие поля его высокой шляпы не загораживали от света чугунного канделябра, висевшего в этой части зала. Кроме того, Ричард явно выделялся среди вновь прибывших своим атлетическим телосложением и высоким ростом. Почувствовав, что его особа начинает понемногу привлекать внимание, он решил завязать разговор о неудобствах, которые приходится терпеть путешественнику, с дородным мужчиной, по виду из теперешних буржуа, который стоял перед ним. Это давало ему повод повернуться спиной к залу, однако от его внимания ускользнуло то, что юноша в алом колпаке, который пристально глядел на него, теперь как бы невзначай встал и, подойдя поближе, чтобы подслушать разговор, привалился плечом к стене, прикуривая трубку с длинным чубуком.

Бок о бок, мирно беседуя, Ричард и буржуа потихоньку продвигались все ближе к столу.

— Вы в Париже по делам, гражданин? — поинтересовался его собеседник, перед этим горделиво заявив, что сам он приехал, чтобы подать петицию от имени жителей своего города о передаче им прав на землю, конфискованную у местного аристократа.

— Разумеется, — непринужденно ответил Ричард. — Я приехал из Лиона, где торгую шелками. Нет нужды говорить, что торговля нынче совсем захирела. Прежних клиентов мы потеряли, вот я и разъезжаю туда-сюда, пытаясь найти сбыт своему товару.

Буржуа фамильярно подпихнул его локтем:

— Ну уж здесь-то дела у вас пойдут на лад. Я слышал, что члены Комитета общественного спасения не страдают от отсутствия женского общества. Их подружки любят появляться на судебных процессах в пышных нарядах. И уж, конечно, когда перед трибуналом предстанет вдова Капета, им захочется блеснуть с шиком чем-нибудь этаким.

— Это возможно? — голос Ричарда прозвучал вполне безразлично.

— Я бы сказал, что это уже дело решенное. Ей приписывают уйму преступлений, и рано или поздно она должна будет держать за них ответ. — Буржуа в этот момент заметил, что у столика больше никого не осталось, и вежливо пригласил Ричарда пройти вперед. — После вас, гражданин.

Ричард объяснил конторскому служащему, что хочет взять лошадь. Уплатив требуемую сумму, он получил квитанцию, по которой на конюшне ему должны были выдать коня. Подслушивавший юноша выбил трубку и, сунув ее в карман, подошел к столу, где сидели солдаты и тихо сказал им несколько слов. Все они повернули головы и увидели спину Ричарда, исчезавшего за дверью. Как только дверь захлопнулась, они переглянулись и вскочили на ноги, опрокидывая стулья и хватая свои шляпы, чем привлекли всеобщее внимание. Затем солдаты рванулись вслед за Ричардом, а доносчик пристроился им в хвост.

В это время Ричард, находившийся в конюшне, быстро привязал свой саквояж к седлу и, вставив ногу в стремя, птицей взлетел в седло. Но подъехав к воротам, он вдруг обнаружил там шеренгу из дюжины солдат, которые стояли, нацелив на него ружья:

— Стой и слезай с коня, именем республики!

Ричард хладнокровно посмотрела на них, быстро оценивая обстановку, и заметил, что второго выхода нет, так как с трех сторон двор окружали постройки гостиницы.

— А в чем дело?

— Предъяви документы и назови себя!

— С каких это пор законопослушный гражданин должен предъявлять документы под дулами ружей? Я — Огюстен Руссо, — заявил он, назвав имя своего предка, — торговец шелками из Лиона. — Достав из кармана куртки бумаги, искусно подделанные одним мастером в Лондоне, он протянул их солдатам. — Можете убедиться, что мои документы в порядке.

Уверенный вид Ричарда оказал нужное воздействие. Один солдат вышел вперед и, проверив бумаги, кивнул своим товарищам:

— По этим документам так оно и выходит. Стало быть, этот гражданин и есть тот, за кого себя выдает.

Юноша в красном колпаке выскочил из шеренги:

— Дурачье! Говорю вам, он — граф д’Авиньон! Я узнал бы его где угодно! Он уже давно разыскивается. По нему гильотина плачет!

Ричард вполголоса выругался. Ему довелось встречаться с графом д’Авиньоном, и хотя в их внешности нельзя было обнаружить сходства, они были одного и того же роста и телосложения, и цвет их волос был одинаковым. Ему было понятно, почему юноша принял его за другого. Не показывая своей досады, Ричард спокойно обратился к нему:

— Посмотри на меня как следует и исправь ошибку, которую ты допустил. Мы с тобой никогда не встречались.

Солдаты подтолкнули юношу и он, насупившись, подошел к Ричарду. Вокруг них уже собралась толпа, люди вышли из гостиницы, кое-кто с бокалом вина в одной руке и ломтем мяса с хлебом в другой, чтобы поглазеть на происходящее, воспринимая все это как интересный спектакль. Юноша внимательно изучал лицо Ричарда и все больше сомневался в том, что перед ним действительно граф д’Авиньон. Затем ему в голову пришла мысль, что, признав публично свою ошибку, он выставит себя перед всеми круглым идиотом, и это соображение тщеславного и корыстного парня сыграло роковую роль. Он обвиняющим жестом выбросил вперед указательный палец и закричал:

— Ты — граф д’Авиньон! Я видел тебя, когда бы скакал через нашу деревню в погоне за оленем! — Вся застарелая злоба и ярость вдруг вскипели в нем, и его голос сорвался на визг. — Убийца! Ты затоптал насмерть мою сестру и еще двух детей! Гильотина — слишком мягкое наказание для тебя. Ты будешь висеть на ближайшем фонаре!

Ричард внезапно натянул поводья, подняв коня на дыбы, а затем стегнул его по крупу с такой силой, что тот, громко заржав от боли, взвился в воздух, распугивая солдат, загораживавших дорогу. Раздались разрозненные выстрелы, брань мужчин и визги женщин. Ричард легко ускакал бы от любого преследования, если бы не случайный выстрел, раздавшийся через несколько секунд. Солдат стрелял, почти не целясь, скорее для очистки совести, и тем не менее пуля задела голову Ричарда по касательной, и он, раскинув руки, словно его внезапно хватили дубиной, рухнул с коня на мостовую, а конь поскакал дальше без седока. Толпа, радостно заулюлюкав, бросилась к телу, распростертому на земле, и разорвала бы его в клочья, если бы в этот момент из боковой двери не вышел сержант, забавлявшийся перед этим с проституткой в комнате на верхнем этаже, и не наткнулся на окровавленного человека у себя под ногами. Он вытащил из ножен саблю и, держа ее перед собой, вызывающе уставился на толпу, которая в замешательстве остановилась.

— Кто это? — спросил сержант, и его длинные, черные усы грозно зашевелились. Он умел внушать страх, этот бывалый, суровый вояка, крайне раздосадованный сейчас тем, что из-за этого происшествия ему пришлось прервать постельные утехи.

— Граф д’Авиньон. Он был узнан и пытался бежать. — В голосе докладывавшего капрала прозвучала скромная гордость, когда он добавил:

— Я сшиб его первым же выстрелом.

Сержант грубо схватил лежавшего без сознания Ричарда за волосы, успевшие пропитаться кровью, и повернул голову лицом к себе:

— Ба, да это же никакой не граф д’Авиньон! Тот уже арестован и находится в главной тюрьме со своими дружками-аристократами. Их там целая свора, что мышей в хлебном амбаре.

— Но этот человек вел себя в гостинице подозрительно: он прятал свое лицо от света.

Сержант вздохнул:

— Ну что ж, тогда нужно выяснить, кто он такой, — он ещё раз взглянул на жертву, — если он выживет, конечно. Перевяжите ему голову, не то он изойдет кровью.

Ричард лежал в бессознательном состоянии на грязной соломе в маленькой тюрьме, располагавшейся на одной из узеньких средневековых улочек. В ней обычно содержали до суда пьяных дебоширов и мелких воришек. Сержант уже три раза наведывался к нему в камеру с целью допроса, но у Ричарда вдруг открылась горячка, и ничего путного от него добиться не удалось. Задержанный в бреду нес какую-то ахинею о цветах, розах, жасмине, потом вдруг начал рассказывать об очень красивой орхидее, которая якобы росла у него дома в оранжерее. На время его решили оставить в покое, а в тюремную книгу внесли как Огюстена Руссо; там же, где положено было записывать состав преступления, оставили пустую строку. Вскоре сержант и вовсе забыл о нем, будучи занятым более важными делами, и Ричард, скорее всего, отправился бы к праотцам, если бы не сердобольная жена тюремщика, которая, в конце концов, выходила его. Мадам Робике была простой женщиной с невыразительным лицом, запуганной своим жестоким мужем. Несмотря на неуклюжие движения и грубоватость манер, у нее были золотые руки: они-то и вытащили Ричарда буквально с того света. Когда Ричард пошел на поправку, он был настолько худым, что светился, как свеча. Лихорадка оставила от когда-то мощного, мускулистого тела красавца, на которого заглядывались все женщины, лишь кожу да кости. Но хуже всего было то, что он не помнил решительно ничего. Как должное принял он то, что к нему обращались как к Огюстену Руссо. Теперь все дни его проходили в мучительной и безрезультатной борьбе с памятью. Он попытался вытряхнуть из какого-нибудь потайного ее закоулка хоть самую малость. Ведь ему даже не было известно, как он попал в тюрьму и за что.

В последний день мая в Шато Сатори Роза произвела на свет сильного, рослого младенца мужского пола. Она испытывала безграничную радость и благодарила Бога за то, что все ее тревоги последних месяцев никак не отразились на сыне. Ведь она столько дней ждала возвращения Ричарда! А бессонные ночи, изводившие ее страхами за его жизнь! Но, казалось, все обошлось благополучно. Младенца нарекли Чарльзом — так звали отца Ричарда, и сам Ричард выбрал это имя среди других, когда они с Розой обсуждали, как называть будущего ребенка, если родится мальчик. Роза при этом вновь остро почувствовала боль разлуки. Ей так хотелось, чтобы муж в тот момент был рядом с ней и полюбовался на сына!..

Первое время ей пришлось самой ухаживать за младенцем. Теперь очень трудно было найти людей, желавших прислуживать аристократам, — уж слишком опасным было это занятие. Вместе с тем армия безработных пополнилась дворецкими, камердинерами, слугами, грумами, поварами и горничными. Их прежние хозяева бежали из страны, сидели по тюрьмам или, как дело обстояло с Розой, старались жить подальше от больших городов, не привлекая к себе внимания правительственных сыщиков, которые рыскали повсюду и которых больше всего боялись бывшие слуги. В Шато Сатори все же осталось несколько надежных слуг, людей пожилых и до мозга костей преданных своим хозяевам. Вся молодежь мужского пола пополнила ряды Национальной гвардии. Вынуждена была уйти и мать Дианы, мадам Арно, на которой держалось все хозяйство Шато Сатори, хоть это расставание и было для нее очень печальным. Ее зять, владелец небольшого винного погребка в Париже, вышел как-то из своего заведения поглазеть на уличные беспорядки и был убит случайной пулей. Так что бедной мадам Арно пришлось помогать к своей овдовевшей дочери управляться с делами, а заодно и присматривать за тремя рано осиротевшими внучатами.

Немногие нищие по старой памяти забредали еще в Шато Сатори, надеясь получить, как и прежде, сытный обед, но их ждало разочарование, ибо рог изобилия, каковым являлась кухня Жасмин, увы, иссяк. Переселенцы, которых закинула в эти края революция, несколько раз вламывались в амбары, стоявшие поодаль, и унесли с собой все запасы продовольствия, за исключением тех, что хранились в кладовых самого особняка. Пополнить же ледники и пустовавшие огромные мучные лари было нечем. Полки и полы амбаров зияли мрачной пустотой и запустением, окна были выбиты, а двери хлопали на ветру, сиротливо поскрипывая петлями. То, что могло спасти от голодной смерти сотни человек, исчезло в прожорливых глотках нескольких десятков.

Эти переселенцы носили красные колпаки и вели себя довольно нагло и угрожающе. Они вечно искали повод почесать кулаки и вообще стремились удовлетворить свои кровожадные инстинкты. Однажды они напали на партию арестантов, которых привели в город Версаль, и истребили всех до единого, прежде чем оцепеневший от неожиданности конвой успел вмешаться. Был случай, когда шайка этих негодяев уже вошла в ворота Шато Сатори с очевидной целью предать особняк разграблению, но, к счастью, среди них находились два местных молодца, которые в прошлом многим были обязаны герцогине де Вальверде. Им-то и удалось уговорить своих товарищей по разбойному ремеслу уйти восвояси.

После этого зловещего случая, который произошел, когда Чарльзу было всего лишь шесть недель от роду, Роза ночью, втайне от всех, перенесла семейные портреты и другие ценные вещи на хранение в потайную комнату, о существовании которой, помимо нее, знал только Ричард. Что же до Жасмин, то у нее в последнее время случались провалы в памяти, и она забыла все, что касалось столь давнего прошлого.

На освободившиеся места Роза повесила менее ценные картины, однако все это было непривычно глазу, и на душе почему-то скребли кошки, когда взгляд натыкался на безликий, унылый зимний пейзаж вместо портрета Маргариты с версальским веером, одетой в золотое газовое платье, который раньше поблескивал над камином в гостиной слоновой кости.

Жасмин не испытывала ни малейшего огорчения по поводу этих перемен, потому что не замечала их. Со времени приступа, случившегося с ней в день казни короля, она было прикована к постели. Мишель продолжал регулярно навещать ее, хотя она не всегда узнавала его; периоды прояснения памяти становились все реже и короче. Ему было нелегко одолеть лестницу, но он упрямо брел наверх, хватаясь за перила. Его плечи и руки оставались все такими же сильными, мускулистыми, так как он, все делал сам, превозмогая боль, от которой его лоб часто заливал пот.

— Где же Ричард? — спросила его как-то Жасмин, когда Мишель, покряхтывая, медленно опустился в кресло у ее кровати. В тот день к ней вернулась память и ясность мышления. — Его уже так долго нет…

Мишель и Роза, стоявшая с другой стороны кровати, обменялись взглядами. Он делал попытки помочь ей найти мужа, разделяя ее мнение, что инкогнито Ричарда раскрыли и он был брошен в тюрьму. Но в какую? Старый, преданный слуга, прослуживший Балену не один десяток лет и теперь живший в Париже, начал исподволь наводить справки в разных тюрьмах. Дело это было очень рискованное. Стоило показаться слишком любопытным, как запросто можно было самому угодить за решетку. Сын слуги отправился с тем же заданием в Кале — порт, где Ричард обычно сходил на берег. Затем он должен был проследовать по дороге назад в Париж и попытаться найти след пропавшего мужа Розы. Посредством тайных сношений с одним из братьев Ричарда удалось установить дату его отбытия из Англии, но иными сведениями, которые хоть как-то могли бы помочь в розысках, Мишель и Роза не располагали. Ричард не имел привычки с кем-либо обсуждать свои планы.

— Муж Розы вернется в Шато Сатори, как только ему позволят его обязанности, моя дорогая, — ответил Мишель. — Ты же знаешь, как он занят.

Но Жасмин это не удовлетворило:

— Его первейшая обязанность в это время находиться рядом с женой. Он еще не видел своего сына, а ведь наш правнук просто прелесть!

— От него это не зависит, поверь мне!

— Роза совсем зачахла без него. — Жасмин забыла о присутствии своей внучки. — Они всегда были так счастливы вместе.

— Они опять будут так же счастливы.

Роза покинула спальню и неслышно притворила за собой дверь. Ей и в голову не приходило, что бабушка, не встававшая с постели вот уже более полугода, может быть столь наблюдательна. Задумавшись, она медленно подошла к окну и, прижавшись к стеклу, стала смотреть туда, где должен был находиться Париж, спрятавшийся за высокими деревьями. Где же был мужчина, которого она любила? В ней росло желание самой отправиться в Париж на поиски Ричарда. Сейчас в ее распоряжении была кормилица, и она вполне могла оставить с ней Чарльза на несколько часов. Хотя Ричард настаивал на том, чтобы она ни при каких обстоятельствах не ездила в Париж, теперь, чувствовала Роза, настал момент пренебречь этим советом. Все это время она отказывалась даже на долю секунды допустить, что Ричарда, возможно, уже давно нет в живых. Сейчас, однако, у нее возникло странное сильное чувство, что она должна что-то срочно предпринять в ближайшие дни, иначе будет поздно. Тщетное ожидание сведений, которые пытался добыть слуга ее дедушки, сводило Розу с ума.

Она решила начать завтра же и вести поиски каждый день, выезжая из Шато Сатори рано утром и возвращаясь вечером. В этом случае она будет уверена, что с ее сыном и бабушкой ничего не случилось. Одевшись в неприметную одежду и захватив с собой увесистый кошелек с золотом, чтобы выкупить Ричарда из тюрьмы, когда он будет найден. Роза, привлекательная молодая женщина, вне всяких сомнений, будет иметь преимущество по сравнению со стариком и его сыном, ведущими безуспешные поиски.

Ободренная перспективой активной деятельности, открывшейся перед ней после месяцев вынужденного томительного ожидания, она пошла в свою комнату и звонком вызвала Диану, чтобы та подобрала ей подходящую одежду.

— Я поеду с вами, мадам? — спросила Диана, выдвигая ящик комода.

— Нет, ты будешь присматривать за бабушкой и Чарльзом в мое отсутствие. — И в этот момент Роза увидела то, что лежало в ящике комода, и жестом остановила Диану, когда та хотела запихнуть его на место. Там были муслиновые платья и пояса из пастельного атласа, которые она надевала в малом Трианоне. Она с грустью дотронулась до одного из них. Неужели то время и в самом деле когда-то существовало или же все это было сказкой, блаженным сном, который был сметен, разбит тем, что сейчас называли террором, ставшим хозяином всей Франции? Утешает ли себя в заточении Мария-Антуанетта памятью о тех днях?

— В своем винном погребке моя мать слышала как один посетитель сказал, что королеву разлучили с ее сыном, — сказала Диана почти шепотом, как бы угадав мысли госпожи. За день до этого она вернулась из Парижа и никак не решалась сообщить эту неприятную весть Розе, зная, что та будет крайне огорчена. — Они посадили его в камеру на нижнем этаже под той, где находится королева. Бедный мальчик плачет день и ночь, и беспомощная мать слышит его рыдания. О, Боже, какие жестокие люди!

Муслиновое платье выскользнуло из рук Розы. Она изо всех сил сжала край ящика — так, что костяшки ее пальцев побелели.

— Неужели у них нет ни капли жалости? — вымолвила она прерывающимся от гнева голосом.

— А теперь они заставили его надеть красный колпак и кричать «Да здравствует республика!» Его бьют и заставляют делать и говорить то, что им нужно.

— О, бедное дитя!

— Королеву подвергают неслыханным унижениям. Тюремщики не выходят из ее камеры. Ей приходится одеваться и справлять нужду в их присутствии.

Роза отшатнулась от комода и, сделав несколько неуверенных шагов, упала в кресло. Ее охватило отчаяние. Только подумать, что Мария-Антуанетта, стыдливейшая из женщин, вынуждена терпеть такие издевательства… Роза заплакала, тяжело переживая мучения любимой госпожи и друга, и то, что она не в силах была как-либо помочь ей.

Следующим утром, едва рассвело, Роза встала и оделась, намереваясь воспользоваться всем светлым временем суток для поисков. Она проскользнула в спальню бабушки и убедилась, что та спокойно спит. Затем она прошла в детскую и несколько раз поцеловала сына перед тем, как его забрала кормилица. Оказавшись наедине с Дианой, Роза сказала ей:

— Вечером я вернусь. Теперь так будет каждый день. Я буду выезжать отсюда снова и снова, пока хоть что-нибудь не прояснится. — Помолчав немного, она добавила: — Если со мной случится несчастье, позаботься о моем сыне, пока не появится его отец или не представится возможность отвезти его к родственникам в Англию. — Она подала Диане кошелек. — Здесь золото на крайний случай.

— Да, мадам, я все поняла, можете не беспокоиться.

Роза поехала сама в старой тележке, которой раньше пользовались садовники. Небольшая лошадка мерно затрусила рысцой. В конюшне не осталось больше ни одной верховой или упряжной лошади. Правда, в данных обстоятельствах она все равно не смогла бы воспользоваться ими, даже если бы все они не были реквизированы на мясо. Просто ей было очень жаль этих великолепных, статных, чистокровных скакунов, пропавших столь нелепо. Она надела простое платье из хлопчатобумажной ткани и широкополую шляпку, завязав шнурки от нее бантиком под подбородком. В голове у нее мелькнула очень своевременная мысль, что придворную плавную скользящую походку, которая стала уже ее второй натурой, придется сменить на довольно широкий шаг молодой женщины из семьи мелкого буржуа. За речь она не беспокоилась: проведя все детство на конюшне в обществе грумов и конюхов, Роза знала, как говорит простой люд, и сама умела так говорить. Избрав для себя роль жены плотника, которая для пополнения семейного бюджета вынуждена заняться торговлей, Роза взяла с собой кое-какие овощи и фрукты, произраставшие в изобилии на огороде близ особняка, и корзинку яиц из курятника, который счастливо избежал внимания налетчиков, будучи расположенным в густой рощице рядом с сарайчиком, где стояла лошадка.

Как она и ожидала, распродажа ее товаров у тюрем шла весьма бойко. Тюремщики брали фрукты и яйца; те, кто имел семьи, покупали лук, салат и свеклу. Роза решила прежде всего объехать самые большие тюрьмы, в которые были превращены реквизированные монастыри. Там содержались политические заключенные, а среди них мог оказаться и Ричард.

Болтая о всякой всячине с тюремщиками, она как бы невзначай спрашивала, нет ли среди узников иностранцев. Не видевшие в этом вопросе ничего, кроме естественного любопытства, тюремщики охотно отвечали ей. Так она узнала об итальянцах, швейцарцах и одном датчанине, который малость повздорил с братом Робеспьера.

— А англичане у вас есть?

— Нет. Их и австрийцев сразу расстреливают, как шпионов.

От таких известий было трудно не побледнеть, однако Роза уцепилась за надежду, что Ричард выдал себя за француза. Она хотела добиться разрешения ходить по тюрьме от камеры к камере и продавать свои товары узникам, которым не возбранялось покупать еду, если у ни имелись деньги, конечно. Иногда ворота тюрьмы, у которой она стояла, открывались, и из них, громко тарахтя колесами по неровной мостовой, выезжали повозки с осужденными на казнь. Роза внимательно вглядывалась в лица несчастных, страшась найти среди них Ричарда, и при этом опускала на глаза край шляпки, чтобы ее не узнали. Иногда там находились те, кто был ей знаком по золотым дням Версаля. Так, однажды она увидела графа де Кордерьера, с которым Ричард дрался на дуэли. Он смотрел вперед, надменно подняв голову, как бы показывая, что ему слишком часто приходилось глядеть смерти в лицо на полях сражений и в дуэлях, чтобы его могла испугать гильотина. Она молча помолилась за него и за каждого, кто стоял вместе с ним в этой повозке, влекущей их к смерти. Многие из этих людей явно не были дворянами. Теперь машина террора слепо перемалывала в своем чреве всех, кто попался ей в пасть.

Розу не переставало изумлять то, что жизнь в Париже во многом, если судить с внешней стороны, продолжалась как прежде. Люди прогуливались по Елисейским полям, глазели от нечего делать на витрины магазинов, ходили на рынки, спешили по делам и посещали кафе и прочие увеселительные заведения. Повозки со смертниками стали таким привычным зрелищем, что на улицах Сент-Антуан или Сент-Оноре редко кто на них оглядывался, когда они катились на какую-нибудь площадь, где на высоком эшафоте стояла гильотина и всегда собиралась большая толпа. Этих мест Роза тщательно избегала. И все же часто случалось, что, переезжая от одной тюрьмы к другой, она обнаруживала, что либо едет за телегой с телами казненных, которые свозили в большой ров и там закапывали всех вместе, либо следует по дорожке, оставленной на мостовой капельками крови, стекавшей из обезглавленных шей. Ей приходилось одновременно, бороться и с тошнотой, и со слезами, и при этом улыбаться, подъезжая к очередному пункту своего маршрута.

Когда наступил сентябрь, Роза стала возить на продажу связки хвороста, который ей временами приходилось собирать самой в ближних перелесках и рощицах, потому что старик-садовник часто болел и не всегда мог помогать ей. В этом неудобстве крылась и своя хорошая сторона. Ее прежде белые и нежные руки, которые она должна была прятать под рабочими рукавицами, теперь потемнели, потрескались и огрубели. Из прислуги в доме остались лишь Диана, две горничных и сирота-поваренок. Роза закрыла на ключ большую часть комнат и все время, оставшееся от разъездов, проводила с бабушкой и сыном. Кормилица отказалась постоянно жить под одной крышей с аристократами, опасаясь за свою жизнь, но регулярно посещала Шато Сатори и кормила грудью Чарльза.

Сухой хворост шел нарасхват. Его брали и тюремщики, и узники. Роза с трудом могла сдержать радостное возбуждение в тот день, когда ей позволили, наконец, войти с черного хода в тюрьму Сен-Лазар. Перед собой она тащила тяжелую корзину со связками хвороста для продажи заключенным. Розе уже было известно, что их письма не перлюстрируются и что в целом заключенные вели здесь образ жизни, подобный версальскому. Во всяком случае, этикет соблюдался до тонкостей, насколько это было возможно в тюремных условиях. Больше всего ее поразила свободная, непринужденная атмосфера, царившая среди тех, кому может быть, через несколько минут предстояло взобраться в повозку смертников. Поскольку это был бывший монастырь, кельи монахов, превращенные в камеры, имели высокие потолки и достаточно света и свежего воздуха. В них содержались прекрасно одетые люди, которые развлекались светской беседой, игрой в карты, рисованием. В одной камере даже стояло фортепиано, за которым маркиза, которую Роза хорошо знала, давала уроки пения нескольким маленьким девочкам. Другие дети играли в разные игры. На переносных жаровнях готовилась еда; некоторые получали с воли уже готовую пищу и оставалось лишь разогреть ее. Роза почувствовала, как ее нос втягивает соблазнительные ароматы, и невольно сглотнула слюну.

— Хворост! Кому хворост!

Тут же к ней подбежало несколько дам и знатных кавалеров и окружили Розу плотным кольцом. К счастью для нее они интересовались ее товаром, а не лицом, которое легко бы узнали по меньшей мере полдюжины из них, если бы она не держала голову низко наклоненной, словно испытывала робость. Тесно облегавший ее голову колпак, предусмотрительно надетый под шляпку, полностью скрывал ее знаменитые локоны.

Она побывала в нескольких камерах, пока, наконец, у нее не иссякли запасы хвороста в корзине. Ни в одной из камер Ричарда не оказалось, хотя Розе удалось побывать везде, где содержались лица, арестованные согласно декрету о «подозрительных» и «неблагонадежных». Они свободно разгуливали по тюрьме, нанося визиты знакомым и приглашая их к себе на обед или ужин с таким видом, словно находились в собственных апартаментах в Версале.

Вычеркнув Сен-Лазар из своего списка, на следующий день Роза пошла в другую тюрьму, где тюремщики, прослышав, что эта женщина торгует прямо в камерах других тюрем, также беспрепятственно впустили ее. Здесь Роза встретила многих верных слуг и служанок, последовавших за решетку вместе со своими господами. Хотя их ожидала та же участь, они продолжали выполнять свои обязанности, по-прежнему чопорно кланяясь и приседая в реверансах, как это делали в прежнее славное в замках и поместьях по всей Франции. Здесь Ричарда тоже не было, и ее список сократился еще на одну тюрьму, но оставалось еще много других. К сожалению, в некоторых из них ей входить запретили, и тогда Розе, скрепя сердце, пришлось продолжить поиски там, куда ее пускали. Каждодневное посещение тюрем лишило Розу даже остатков былой жизнерадостности, сделав ее печальной и задумчивой, но впереди ее ждало еще одно тяжкое испытание. В октябре королева предстала перед судом революционного трибунала. Газеты ежедневно публиковали отчеты о судебном заседании, и приговор был предрешен с самого начала. В день, когда Марию-Антуанетту с коротко остриженными волосами и связанными за спиной руками повезли на казнь не в экипаже, как Людовика, и не в повозке или фургоне, как других аристократов, а в грубой телеге для перевозки скота, усадив на доску, положенную на края, Роза не поехала в Париж. Достоинство и самообладание, с которыми королева взошла на эшафот, поразили многих в той огромной толпе зрителей. Как и в день казни короля, Роза посвятила все время траурным молитвам и светлой памяти казненной перебирая мысленно все ее добрые поступки.

В ноябре резко похолодало, и спрос на хворост сразу же подскочил. Однажды она разносила товар по большой тюрьме, бывшему монастырю, куда ранее не имела доступа, и вдруг дверь огромной камеры распахнулась, и оттуда вышел офицер Национальной гвардии с конвоем и списком тех, кого во дворе уже ждала повозка смертников.

— Маркиз де Лузо! Герцог и герцогиня де Вильмо! Графиня де Бертье и ее двое детей! Виконт де Фабиоль! — снова и снова лающим голосом офицер называл имена известных на всю страну аристократов; всего в списке их было шестьдесят.

Не произошло никакой паники. Декрет с приговорами был наклеен на стену тюремного коридора днем раньше, и люди были уже готовы. Одни со вздохом закрывали Библии и Евангелия, которые усердно принялись читать перед страшным часом, другие обменивались прощальными поцелуями с оставшимися друзьями. Разговаривали при этом тихо, немногословно и вели себя подчеркнуто сдержано, не суетясь. Те, чьи дети были осуждены на казнь вместе с ними, брали малышей на руки, а старшие сами покорно шли рядом. Роза, потрясенная до такой степени, что некоторое время не могла сойти с места, наблюдала за тем, как все приговоренные спокойно выходили во двор, а друзья провожали их до порога и затем печально, молча смотрели им вслед. В зловещей гробовой тишине — слышалось лишь шарканье ног — процессия двинулась к выходу. Когда Роза оказалась на улице, повозок с приговоренными там уже не было. Забывшись, она чуть было не выдала себя, когда, проезжая городские ворота, ответила на вопросы часового с произношением, по которому трудно было не признать в ней аристократку. Но гвардеец был изрядно навеселе и не обратил на это внимания. Официальная политика террора вызвала во всей стране атмосферу невероятной подозрительности: достаточно было не приглянуться сыщику или добровольному осведомителю, которые саранчой наводнили улицы больших и малых городов и готовы были носом рыть землю, чтобы доказать свою лояльность и получить награду или повышение по службе, — и человека тут же волокли в тюрьму, а то и сразу в ближайший трибунал, работавший почти круглосуточно «на благо народа». На мягкость приговора никто ни разу не жаловался. Мгновенно осознав свою оплошность, Роза, дрожа как осиновый лист, проехала через ворота и подумала, что везение еще не покинуло ее. Интересно, мелькнула у нее мысль, как долго оно будет продолжаться?

Она совершила еще две поездки в Париж и собиралась ехать опять, но тут состояние Жасмин резко ухудшилось. Почувствовав, что на этот раз жизненный путь ее бабушки подходит к концу, Роза послала за Мишелем, чтобы тот смог попрощаться с женщиной, которую любил до сих пор. Он не заставил себя долго ждать.

— Жасмин, дорогая, — ласково сказал он, — взгляни на меня еще раз…

Она медленно, с трудом открыла глаза и встретила его любящий взгляд. Узнав его, она улыбнулась, и на ее лице появилось точно такое выражение, как и у Мишеля, но через несколько секунд опять наступила кома. Художник зарыдал, и его огромные плечи затряслись, однако вскоре ему удалось взять себя в руки. Он нежно поцеловал безвольную, расслабленную руку и лоб, а затем неуверенной походкой вышел из спальни, низко опустив голову. По лицу его катились слезы. Роза проводила Мишеля до самой кареты и помогла ему сесть в нее.

— Я больше не приеду в Шато Сатори, — печально произнес Мишель. — Прости меня, но я не могу войти в этот дом, где не будет моей Жасмин! Мне будет казаться, что она здесь рядом и я стану ходить по комнатам и искать ее. Это невыносимо…

— Я все понимаю, дедушка! — Она поцеловала его и, помахав вслед, вернулась в дом.

Вытирая слезы, которые все текли, Мишель жалел о том, что не может пока сообщить Розе ничего определенного о Ричарде. Кое-что уже удалось узнать, но было еще слишком рано возбуждать в ней надежды, которые могли рухнуть в один миг и сделать внучку еще более несчастной. Его слуга разузнал, что на окраине в одной маленькой тюрьме, состоящей всего лишь из шести камер, где никогда не содержались политические заключенные и, следовательно, никак нельзя было предположить, что там может оказаться Ричард, находился один молодой узник, который пел песни и декламировал стихи на английском языке. Тюремщик знал только французский, да и то скверно, как и все простолюдины. Однако узник, который сошел с ума и не мог ничего вспомнить вот уже долгое время, утверждал, что ему ранее удалось выучить этот язык. Один раз он пытался бежать, но безуспешно, и теперь на дверь приделаливторой засов с замком, чтобы предотвратить следующую попытку. По документам выходило, что сто зовут Огюстен Руссо. Когда слуга назвал его имя, Мишель сразу насторожился и понял, что это не простое совпадение и узником, скорее всего, является Ричард. Теперь оставалось лишь проверить это сообщение и, если все обстояло так, как думал Мишель, вызволить мужа Розы на волю. Задача была не из легких, особенно если учесть, что, по словам слуги, тюремщик был неподкупен и нес свою службу ревностно.

Роза не отходила от постели бабушки и все время держала ее за руку. Незадолго до полуночи Жасмин тихо скончалась, не приходя в сознание.

Утром посовещались и назначили похороны через два дня. Затем пришлось заняться решением и других практических вопросов. Пришел нотариус, который зачитал завещание сразу, без всяких скучных, утомительных и ненужных процедур. В эти дни время текло стремительно, и также стремительно для многих обрывалось, и не стоило тратить его зря. Все движимое и недвижимое имущество Жасмин завещала внучке, в том числе сапфировое ожерелье Маргариты и прочие драгоценности, а также особняк вместе со всем поместьем и землями. После этого нотариус поспешил откланяться и удалился. Роза стала просматривать гору писем и бумаг, бросая в камин все, что перестало иметь какую-либо ценность. Остальное она сложила в маленький железный ящик и отнесла в потайную комнату, где хранились драгоценности.

В день похорон Роза надела ожерелье Маргариты. От глаз посторонних оно было скрыто черным траурным платьем с глухим стоячим воротником. У Розы было такое чувство, что это ожерелье тесно связывало ее с двумя другими женщинами, которые оставили свой след в Шато Сатори: одна — великой любовью, а вторая — благотворительностью.

В карете, запряженной четверкой лошадей с черным траурным плюмажем, Роза ехала вслед за катафалком, направлявшимся в маленькую церковь Святого Антуана на окраине города Версаля. Она была одна. Диана осталась дома с младенцем. Так было сделано по настоянию самой Розы, не желавшей подвергать опасности оставшихся в доме слуг. Шпионы рыскали везде и наверняка приметили бы тех, кто якшается с аристократами. Мишель уже ждал у церкви, и они вошли туда вдвоем. Ее до слез тронуло то, что почтить память усопшей пришло очень много людей. Все места в церкви были заняты.

* * *

В это время Диана сидела на кухне вместе с двумя другими горничными и ела хлеб с сыром. Из-за похорон им пришлось встать спозаранку. В малиновом зале их трудами был накрыт стол с вином и закусками на случай, если кто-нибудь вернется вместе с молодой хозяйкой помянуть усопшую. Их дружескую, неторопливую беседу прервал поваренок, который пулей влетел на кухню из двери, выходившей на задний двор. На лице его был написан ужас:

— Сюда идут солдаты! Я только что был в саду и слышал, как они переговаривались между собой. Им приказано арестовать герцогиню де Вальверде и маркизу де Шуард!

Одна горничная презрительно фыркнула, задержав кружку с молоком на полпути от рта:

— Припоздали эти ребята! За герцогиней теперь им придется отправиться на тот свет, а наша хозяйка давно уже не маркиза де Шуард, а леди Истертон.

— Ну, зато мы им сгодимся в самый раз, ты, глупая корова! Нас сразу поволокут в трибунал, как пить дать, просто за то, что мы служили в этом доме, и на титулы мадам им наплевать. Они ее заграбастают, как только она вернется с похорон!

Обе горничные, взвизгнув, соскочили со скамеек и кинулись к двери. Диана не отставала от них: память о Бастилии намертво засела у нее в голове. Однако на улице холодный утренний воздух быстро отрезвил ее и заставил вспомнить о малютке Чарльзе. Его ни в коем случае нельзя было оставлять этим злодеям. Они же убьют его!

Диана повернулась и побежала в зал. Бегом поднимаясь по лестнице, она уже слышала грохот кулаков и ружейных прикладов в дверь.

— Открывайте, именем республики!

Чарльз спал в своей колыбельке. Диана быстро схватила его, и он было заплакал, однако, будучи завернутым в пеленки и теплые одеяла, утих и опять закрыл глаза. Назад она спустилась не по главной лестнице, а по маленькой, для прислуги, которая выходила в коридор возле кухни. Увидев через окно вбегавших во двор национальных гвардейцев, Диана застонала от страха. Все пути к бегству были отрезаны. Вытаращив глаза, она бросилась в одну комнату, затем в другую, пока не оказалась в музыкальном салоне. Отперев стеклянные двери, которые вели на лужайку, где стоял летний павильон, Диана выскочила наружу и побежала в рощицу сбоку от павильона, не забыв прикрыть дверь. Углубившись туда, она попетляла немного под низко свисавшими сучьями деревьев, разбрасывая ногами палую листву, и, наконец задыхаясь от быстрого бега, бросилась на землю. Прижимая к себе младенца, она лихорадочно произносила про себя молитвы, надеясь, что Бог не выдаст их в руки злодеев.

Солдаты на ее глазах ворвались в летний павильон и тщательно обыскали его. Затем они вышли наружу и рассыпались в разные стороны, осматривая все холмики и ложбинки. Один зашел в рощу, и у Дианы замерло сердце. Однако солдат огляделся вокруг и, не заметив женщины с грудным младенцем, прижавшейся к земле между большими корнями сосны, побежал дальше. Чарльз вскоре проснулся и лежал, весело пуская пузыри и двигая ручками и ножками, наивно воспринимая все происходящее как некую игру. Внезапно позади Дианы зашуршала листва и раздался треск сучьев. Ее охватила паника. Она подскочила и, выпрямившись, обернулась, ожидая увидеть над собой гвардейца, приготовившегося заколоть ее штыком. Однако вместо гвардейца там оказался старый садовник.

— Тебе нужно убираться отсюда, и чем скорее, тем лучше, — произнес он, присев рядом с ней на корточки. — Солдаты могут в любую минуту вернуться сюда. Они, должно быть, подумали, что хозяев дома кто-то предупредил и те сбежали и прячутся поблизости. Все ворота в ограде уже заперты и около них стоят часовые. Сейчас они закрывают ставни на окнах и запирают двери.

— А где же горничные и поваренок? Их не схватили?

— Нет. Они сначала прятались за курятником. Посторонний человек не сразу отыщет, где это. Но теперь их там, наверное, уже и след простыл.

— Нужно предупредить нашу госпожу, не то она попадет прямо в лапы к этим иродам! Ты можешь запрячь лошадку? Я смогла бы выехать на тележке через дальние ворота, где часовых наверняка еще нет, и отвезти ребенка к мсье Балену. Пусть леди Истертон тоже отправляется туда.

— Почему бы тебе не подождать ее на дороге?

— Нет! Мне нельзя долго крутиться около дома. Сейчас день, и гвардейцы могут заметить меня. Я должна добраться к мсье Балену окольными путями, потому что мой паспорт остался в доме, а ты же знаешь, что бывает с теми, кого задерживают без документов. Сделай так, как я тебя прошу!

Они вместе, крадучись, выскользнули из рощи и побежали к маленькому сарайчику, где стояла лошадка, укрытая от посторонних глаз кустарником, росшим в виде естественной изгороди. Садовник с болью в сердце расставался с животным, ведь ему пришлось уже несколько лет ухаживать за ним. Закончив запрягать, он вложил вожжи в руки Дианы и некоторое время смотрел вслед удалявшейся тележке. Затем он забрал узел со своими пожитками и вразвалочку сам побрел в этом же направлении. Покинув поместье, старик вышел к большой дороге и, устроившись в кустах, стал ждать карету с хозяйкой.

Во время поминальной мессы Мишель сидел рядом с внучкой. Затем они проследовали за гробом к склепу, построенному по проекту Лорента Пикарда незадолго до его кончины. Увенчанный изящной легкой балюстрадой, он чем-то напоминал Версаль.

В церковном дворе Мишель и Роза расстались.

Внучка тревожилась о том, чтобы он не подхвати простуду на сильном ветру, и упрашивала его домой не медля. Вокруг них собралось много людей, желавших выразить свои соболезнования, и Роза понимала, что ей нужно остаться и выслушать каждого. Мишель согласился с ней, чувствуя, что жестокий холод вот-вот его доконает.

— Я обязательно дам тебе знать, как только станет известно что-нибудь определенное о твоем муже, — сказал он, сожалея о том, что его слуге пока не удалось нащупать подходов к тюремщику и выяснить, кто же скрывается под личиной Огюстена Руссо. — Заезжай ко мне почаще, хорошо?

— Обязательно, дедушка!

Кучер Мишеля, увидев потемневшие, сгустившиеся облака, понял, что в любую минуту может хлынуть ливень, и гнал лошадей, не жалея кнута. Первые капли уже упали на землю, когда карета катилась по аллее к дому, и дворецкие выбежали навстречу господину. Один из них держал зонтик. Они помогли Мишелю выбраться из кареты и подняться на крыльцо, за что он их учтиво поблагодарил. Все слуги любили его и радовались тому, что служат состоятельному, уважаемому буржуа, а не какому-нибудь аристократу. Ничто не угрожало им в этом доме, не запачканном голубой кровью.

Едва старый художник уселся в свое излюбленное кресло у камина со стаканом вина в руке, как дворецкий доложил о прибытии гостьи. Каково же было его изумление, когда перед ним появилась промокшая до нитки и до смерти перепуганная служанка Розы с его плачущим правнуком на руках!

— Национальные гвардейцы устроили засаду в Шато Сатори — они ждут мою госпожу! Я еле успела выскользнуть из дома перед тем, как они ворвались туда, и сразу же поспешила к вам. Хорошо еще, что мне удалось забрать Чарльза!

Встревожившись, Мишель встал с кресла, опершись на свои палки:

— Нужно во что бы то ни стало предупредить леди Истертон!

— Садовник предупредит ее, сир! Она приедет сюда. — Почти вне себя от страха, пережитого в Шато Сатори и по дороге к художнику, когда она каждую минуту ожидала встретить гвардейцев, Диана стояла, укачивая ребенка, и капли воды стекали с ее колпака, волос и платья и быстро падали вниз, образуя на ковре лужицу.

— Здесь ты в безопасности. Твое поведение выше всяких похвал. Я не оставлю тебя без награды. А теперь тебе и младенцу надо переодеться во что-то сухое, иначе вы с ним простудитесь. — Мишель взял обе палки в одну руку, а другой потянулся к шнурку звонка. — Моя экономка обо всем позаботится. Я знаю, что наверху у нас еще сохранились платья, которые носили женщины нашей семьи. Когда переоденешься, спускайся сюда и расскажи мне во всех подробностях, что случилось. И принеси с собой Чарльза. Его мать захочет видеть сына сразу, как только явится сюда.

Когда Диана снова появилась в гостиной Мишеля, то выглядела уже совсем по-иному. Она согрелась горячим чаем, высушила волосы и переоделась в платье из зеленого шелка. Чарльз, которого экономка покормила на кухне с ложечки, заснул, одетый в чистую, белую, слегка пожелтевшую от времени распашонку, которая, как догадался Мишель, ранее принадлежала ребенку его дочери.

— Садись, — пригласил он, — в то кресло напротив, у камина. Ну вот, теперь давай рассказывай все по порядку.

Диана поправила одеяло, в которое был закутан Чарльз, и начала свое повествование. Не успела она закончить, как послышался какой-то шум похожий на открывание двери, и стало ясно, что в зал кто-то вошел.

— Вот и леди Истертон прибыла, — произнес Мишель.

Однако голос, донесшийся до них, не был похож на голос Розы, и, судя по тяжелому топоту, вошел не один человек, а несколько.

— Именем республики, я хочу видеть гражданина Балена!

Диана вскрикнула и вскочила на ноги, продолжая держать ребенка:

— Они явились за мной! О, Боже, спасите меня, сир!

— Никто не посмеет забрать тебя отсюда, — решительным тоном заявил художник, с трудом вставая на ноги. — Ты теперь нанята мной и служишь горничной в этом доме. Встань рядом со мной.

Она повиновалась, и в этот момент дворецкий, привел в гостиную офицера Национальной гвардии — плотно сбитого, высокого неотесанного мужлана, казавшегося еще более высоким из-за длинных перьев, торчавших из его лихо Заломленной шляпы. Вслед за ним вошли двое солдат и встали спиной к двери.

— Вы — гражданин Бален?

— Да, я, — ответил художник. — Какое у вас ко мне дело?.

— Вы арестованы!

— По какому обвинению? — Мишель был совершенно уверен, что этот офицер не имеет права брать его под стражу только из-за того, что он приютил горничную своего собственного правнука, который, будучи младенцем, никак не мог совершить преступление против республики.

— Вы были придворным художником, не так ли?

Мишель напрягся. «Ах, вот, в чем дело, — подумал он. — Это уже хуже».

— Да, я служил при дворе живописцем, но это было очень давно.

— Стало быть, вы сочувствуете роялистам и являетесь угрозой для республики. Глаза офицера переметнулись на Диану. — А вы кто?

За насмерть перепугавшуюся женщину, потерявшую на время дар речи, ответил Мишель:

— Это моя горничная, и к обвинению, предъявленному мне, не имеет никакого отношения.

Офицер проигнорировал объяснение Мишеля.

— Как вас зовут, гражданка?

Еле слышным шепотом Диана ответила:

— Диана Арно…

— Чей ребенок?

— Мой! — Диана тесно прижала к себе Чарльза. Если имена его родителей останутся для этих людей тайной, то у ребенка появится шанс на спасение.

— Вот как? — Цепкий взгляд офицера опять перешел на Мишеля, как бы взвешивая в уме, уж не является ли этот старикан на двух костылях отцом младенца. Затем он снова пытливо посмотрел на Диану. К отчаянию женщины, надеявшейся, что ее сейчас отпустят, офицер повторил вполголоса ее имя, словно оно вызвало у него какие-то воспоминания, и, достав из кармана куртки лист бумаги, усиленно принялся в него смотреть. Затем опять его глаза, как буравчики, ввинтились в Диану из-за густых, мохнатых бровей.

— Вы отрицаете, что в действительности являетесь горничной маркизы де Шуард и служили ей несколько лет? Если вы солжете, тем хуже для вас.

— Я служила ей. Но с тех пор прошло уже некоторое время.

Офицер воззрился на нее так, словно хотел испепелить на месте своим полным ненависти взглядом, и ткнул указательным пальцем в бумагу, которую держал.

— А вот здесь у меня написано совсем другое! Вы лишь недавно сменили место своей службы! Где аристократы Шато Сатори?

— Герцогиня де Вальверде умерла, а где искать мою бывшую хозяйку, я и сама не знаю. — Она понимала, что Мишель Бален сейчас тоже находится в состоянии мучительной неизвестности, ожидая, что Роза может прибыть сюда в любой момент.

Офицер посмотрел через плечо на капрала:

— Обыщите дом! Возможно, эта аристократка переоделась в платье служанки. Соберите всю прислугу!

Мишель гневно стукнул палкой о пол:

— Этой женщины здесь нет. К тому же ваша юрисдикция на нее не распространяется. Леди Истертон жена английского подданного, после брака сменила подданство и не является гражданкой Франции!

Офицер презрительно фыркнул:

— Почему же она заблаговременно не унесла свои ноги вместе с английским посольством и всеми англичанами? Раз уж она решила остаться во Франции, значит, республика будет считать ее маркизой де Шуард!

— А я вам говорю, что у вас нет такого права! — Вопиющее беззаконие привело Мишеля в ярость. То, что случилось с ним, волновало его меньше всего. Он уже был стар и пожил достаточно на этом свете. Но вся жизнь его внучки была еще впереди. — Я требую, чтобы нам сначала предоставили возможность обсудить это дело с адвокатами, а ваш ордер на ее арест должен быть аннулирован!

На лице офицера появилась наглая усмешка, которая затем сменилась свирепой гримасой:

— Заткнись, старик! Ты и подобные тебе давным-давно утратили какие-либо права, потому что служили не народу, а монархии. — Затем он яростно взмахнул рукой, по-своему интерпретировав причины, из-за которых молодая женщина в зеленом шелковом платье сменила место службы:

— А теперь марш отсюда в фургон, гражданин Бален, ваша любовница и ее щенок!

Он разрешил им надеть плащи и взять молоко и пеленки для шестимесячного младенца, прежде чем арестованных отвели во двор, где им предстояло вскарабкаться в крытые повозки. Мишеля пришлось поднимать на руках, что было для него очень болезненной процедурой. Кто-то вовремя вспомнил про его палки, и их положили на дно повозки рядом с художником. В фургоны запихнули всех его слуг, за исключением троих, которые показали офицеру, что под куртками у них были приколоты революционные кокарды. Кое-кто, правда, заартачился, но их живо успокоили прикладами. Офицеру так и не удалось найти никаких следов маркизы, но это его не особенно огорчило. Скорее всего, эта аристократка будет пытаться пересечь границу, но там стоят остроглазые ребята мимо которых и мышь не прошмыгнет. Что касается слуг, то их ждал тот же трибунал, что и бывшего королевского живописца. Прослужив у этого прихвостня аристократов, они не могли не заразиться роялистским душком. Этого уже за глаза хватало, чтобы послать их на гильотину.

Роза шла пешком по дороге. После того, как садовник остановил ее карету почти перед самым Шато Сатори и шепотом предупредил о засаде, она приказала кучеру повернуть и ехать назад к церкви. Там она отпустила его и пешком дошла до города, где наняла экипаж, чтобы добраться до дедушкиного особняка. Роза решила сойти у постоялого двора, который располагался поблизости: так было легче запутать следы. Но как только она вышла из-за поворота, то увидела фургоны, отъезжавшие от дома в сопровождении конвоя из национальных гвардейцев.

Она успела добежать до крайнего дома, жители которого собирались уже заходить внутрь, поглазев на происшествие.

— Подождите минутку, пожалуйста! Что случилось в том доме?

Крестьяне увидели перед собой женщину в простом черном платье, в насквозь промокшей шляпке с обвисшими полями, откуда стекали струйки дождя. Ничто в ее внешности не указывало на то, что она может иметь хоть какое-то отношение к дому, о котором шла речь, и поэтому они с готовностью рассказали ей обо всем:

— Арестовали бывшего королевского живописца, который живет, вернее, жил там. Вместе с ним забрали и его слуг. Одному дворецкому проломили череп прикладом и оставили валяться под дождем у крыльца.

— Был ли еще кто-нибудь вместе с художником? — Роза приложила невероятные усилия, чтобы произнести этот вопрос спокойным, ровным голосом, а не прокричать его так, чтобы разверзлись небеса.

— Там была еще какая-то молодая женщина с младенцем на руках. — Отвечавшая ей дебелая, краснолицая женщина удивилась, когда Роза вдруг обмякла и с пепельно-серым лицом привалилась к стене, словно ее враз оставили все силы. К счастью, крестьянка сообразила, в чем дело: — Наверное, вы и сами ждете ребенка, гражданка? Не расстраивайтесь понапрасну! Малышам не отрубают головы на гильотине. Им просто вышибают мозги ударом головы о столб. Но уж с вашим младенцем этого не случится!

Роза потеряла сознание и соскользнула по стене на землю. Ее затащили в хижину, пошлепали по щекам, чтобы привести в чувство, и дали хлебнуть дешевого красного вина. Пока хозяйка хижины хлопотала около Розы, ее муж не терял времени даром и проверил содержимое кошелька путницы. Лицо достопочтенного крестьянина вытянулось в унылой гримасе, когда он увидел лишь несколько мелких монет и документы, в которых говорилось, что их владелица является женой плотника. У нее нечего было взять: похоже, она была еще беднее их, несмотря на хорошее сукно, из которого было сшито ее платье, и корыстолюбивый крестьянин закрыл кошелек и положил на место вместе со всем, что там было. Когда Роза пришла в себя, ее усадили на лавку и спросили, далеко ли ей до дома.

— Я иду в Париж, — ответила она и осторожно спросила: — Вы случайно не знаете, может быть, туда собирается поехать кто-нибудь из вашей деревни? Я могла бы заплатить. У меня есть немного денег.

Все присутствовавшие почесали головы и переговорили между собой несколько минут. Затем одна женщина упомянула о соседе, у которого был ослик и маленькая тележка. Еще одна доброхотка вызвалась сбегать за ним, и сосед сразу приехал. Роза села рядом с этим отзывчивым человеком, и он довез ее до самых ворот Парижа. Еще раньше, в самом начале своих поисков, Роза стала перед отъездом надевать под платье, специальный пояс, в котором по отдельным кармашкам были аккуратно разложены золотые монеты. Вот и сегодня утром она надела этот пояс скорее неосознанно, по привычке, поскольку в день похорон ехать в Париж не намеревалась. Поддельный паспорт она никогда не вынимала из кошелька, чтобы случайно не забыть. Теперь эти привычки оказались очень кстати. У нее было достаточно золота, чтобы купить самого честного и стойкого часового, и она собиралась предложить такому-солдату все деньги, лишь бы ее дедушка, сын и горничная оказались на свободе. А если при этом удастся найти и Ричарда, ее радость будет безмерна.

Всего лишь в нескольких милях от того места, где сошла с тележки Роза, в камере у стены, зажав голову обеими руками, сидел Ричард. В течение последних недель его разум постепенно прояснился и память возвратилась. Теперь, осознав, сколько времени было упущено, он пришел в смятение и терзал себя упреками за то, что не смог добраться до Шато Сатори и увезти Розу и сына.

Уже начало смеркаться, когда вдруг открылась дверь его камеры и вошла жена тюремщика. Ричард уставился на нее в немом изумлении, ибо женщина находилась в состоянии крайнего возбуждения: волосы ее были взъерошены, а в широко раскрытых глазах стоял неописуемый страх. В одной руке она держала миску с похлебкой, которая выплескивалась через края, потому что рука сильно дрожала, а в другой — фонарь.

— Быстрее, мсье! — задыхаясь от волнения, прошептала она. — Я знаю, что вы выздоровели. Убегайте отсюда, только сначала свяжите меня! — Поставив фонарь и миску на пол, жена тюремщика вынула из кармана небольшой моток крепкой веревки и связку ключей. — Быстрее же — ноги и руки, да потуже, вот так! Золото, что дал мне ваш друг, я спрятала в надежном месте, но мой муж убьет меня, если не поверит, что вы напали на меня, когда я принесла ужин. Спешите, мсье, пока он не вернулся из трактира!

В считанные секунды Ричард оказался на узкой улочке и сразу же растерялся, не зная, куда бежать. Из темноты вдруг выступила фигура.

— Слава Богу, наконец-то вы выбрались, сир! Меня прислал мсье Бален. Пойдемте же! — Человек цепко взял его за руку и повел прочь от тюрьмы.

Роза сразу отправилась к мадам Арно и рассказала обо всем ей и ее овдовевшей дочери, Николетте. Несмотря на охватившее их глубокое отчаяние, они встретили Розу гостеприимно и, за отсутствием другого места, поселили в детской вместе с двумя детьми. Мадам Арно выразила сомнение в том, что Розе удастся выяснить, на какой день назначено заседание трибунала, где решится судьба близких ей людей. Никаких заблаговременных объявлений на этот счет не делалось.

— Эти трибуналы просто фарс! Узников заволакивают силой в зал суда, и трибунал, который состоит из отъявленных злодеев, назначенных Комитетом общественного спасения, выносит им приговор через несколько минут, а зрители орут, как древние римляне, показывавшие большим пальцем вниз. Приговоры иногда исполняются на следующий же день. Нынче человеческая жизнь ничего не стоит.

— Тогда я должна попытаться вызволить дедушку, Диану и Чарльза еще до трибунала!

— Хорошо, если бы вы привезли их сюда, — предложила мадам Арно. — У нас глубокие погреба, где их можно спрятать так, что сам дьявол не найдет.

На том и порешили. Роза купила крытую повозку и лошадку с еще более веселым норовом, чем та, что была у нее прежде. Это животное при случае могло бежать куда быстрее. Она собрала всю оставшуюся у Николетты старую детскую одежду, из которой дети уже давно выросли, и дала задание ей и ее матери нашить на скорую руку еще, пока она распродаст эту.

За сравнительно короткое время, в течение которого Розы не было в Париже, здесь произошли большие изменения. Во многих тюрьмах поменяли тюремщиков и часовых, и новые стражники не пускали ее внутрь, хотя и извещали узников о продаже детской одежды у ворот.

По размеру требовавшейся одежды Роза могла судить о том, был ли здесь Чарльз. Первое время раскупали в основном распашонки и пеленки для новорожденных, и у Розы сердце обливалось кровью от жалости к несчастным матерям, родившим в тюрьме и знавшим, что ни им, ни их детям не суждено жить. Иногда она встречала в карауле старых знакомых, и те беспрепятственно пропускали ее в тюрьму, но пока ей не удавалось найти никаких следов ни ребенка, ни двух взрослых людей.

Однажды утром она отправилась в Тампль и уже остановилась у его ворот, как к ней подбежала запыхавшаяся Николетта с лицом, перекошенным гримасой отчаяния:

— Ваш дедушка и Диана после суда содержались в этом месте! Их увезли в повозке смертников десять минут назад. Моя мать отправилась на площадь Революции, надеясь, что сможет пробиться через всю эту толпу к гильотине, чтобы услышать последние слова Дианы. Она ее так любит…

— А как же мой ребенок? — воскликнула Роза, и губы ее тотчас побелели. — Он с ними?

— Не знаю! — Николетта увидела, что Роза отодвинулась на сидении, освободив ей место, и покачала головой. — Я не могу ехать с вами! Мне нужно вернуться к детям.

Роза хлестнула лошадку, и та стрелой помчалась вперед. Прохожие, еле успевавшие уворачиваться в сторону, кричали ей вслед ругательства, но страх и горе сделали ее глухой ко всему вокруг. Она, глядя вперед ничего не видящими глазами, без устали нахлестывала лошадку. Колеса подскакивали на выбоинах мостовой, а на поворотах тележку резко заносило, и лишь чудом Розе удавалось избежать столкновения со встречными каретами и повозками. Зная, что проезд на площадь Революции будет закрыт, она остановилась под аркой и, бросив лошадку, у которой пена шла изо рта, помчалась как ветер по лабиринту мрачных переулков, выскочив на большую улицу у мастерской шорника. Оттуда было рукой подать до огромной площади, где уже собралось более двух тысяч людей.

Гильотина стояла на высоком помосте в центре площади, зловеще поблескивая металлическими частями, и даже из самых последних рядов толпы было хорошо видно все, что происходило на эшафоте. Стоял ясный, солнечный день, и на ослепительно голубом небе не было видно ни облачка, что само по себе бывало зимой не так уж редко. Казни уже начались. Солдаты с барабанами выбивали дробь каждый раз, когда лезвие гильотины поднималось. Затем следовал удар о плаху, и наступал миг напряженной тишины, разрывавшийся ревом осатаневшей от крови, ликующей толпы: это поднимали и показывали голову, которую бросали в корзину, и процедура повторялась снова, почти без задержки.

Повозки со смертниками въезжали на площадь с улицы неподалеку от того места, где остановилась Роза и, оглядевшись, она стала проталкиваться поближе к проходу в толпе, вдоль которого с обеих сторон стояли шеренги солдат. Ей оставалось протиснуться всего лишь на несколько шагов, когда она увидела своего дедушку. Он стоял вместе с другими в подъезжавшей повозке, держась за деревянную перекладину, и на его гордом лице не было заметно ни малейшего следа физической боли, которую ему наверняка приходилось испытывать, когда повозка прыгала по неровной брусчатке и его швыряло из стороны в сторону. Роза закричала, но ее голос затерялся в гуле толпы, и хотя взгляд Мишеля явно выискивал ее лицо среди других лиц, ему никак не удавалось обнаружить внучку. Затем женщина в платке рядом с ним повернулась, и она узнала Диану с Чарльзом на руках.

Роза завизжала и стала, царапаясь как сумасшедшая, лезть вперед. Люди, стоявшие вокруг нее, стряхивали ее руки, подумав, что эту женщину охватил приступ кровавой истерии, который часто случался с легко возбудимыми людьми у гильотины. Какой-то мужчина, рассвирепев, так хватил кулаком ее по голове, что она упала на колени. Когда она поднялась, повозка уже проехала, и пробраться к гильотине не было никакой возможности.

Со слезами, ручьями струившимися по лицу, Роза стояла, инстинктивно согнув руки так, словно собиралась принять в них своего младенца, которого должны были вот-вот убить на ее глазах вместе с еще двумя дорогими сердцу людьми. Повозка уже остановилась и приговоренные стали спускаться на землю и становиться в очередь перед ступеньками, которые вели на эшафот, а лезвие гильотины тем временем поднялось, чтобы отсечь голову последнему смертнику из предыдущей партии.

Сердце Розы пронзила неимоверно острая боль, когда она увидела, как ее дедушка, огромным усилием опираясь на обе палки, кое-как взбирается по ступенькам. Следом поднималась Диана, прижав к своей щеке маленького Чарльза, видимо, прощаясь с ним в эти последние минуты. И тут старый художник совершил нечто совершенно неожиданное. Он остановился, как бы переводя дух, и, слегка обернувшись, что-то проговорил Диане, стоявшей на две ступеньки ниже его. Пальцы Мишеля вдруг разжались, и палки выпали из его рук. Диана быстро передала ему Чарльза, и художник почти мгновенно бросил ребенка в толпу, где его успела подхватить чья-то пара рук, вытянувшихся навстречу летящему свертку, каким издали казался Чарльз.

После этого Мишель пошатнулся и пропал из вида. Ему удалось все-таки провести гильотину, при падении размозжив голову о мостовую. Диану, рвавшуюся к его телу, скрутили и, втолкнув на помост, положили ее голову на плаху. Барабаны забили дробь, раздался свист лезвия, а в толпе мадам Арно закрыла глаза и зарыдала.

Роза, почти обезумев от горя, стала проталкиваться к тому месту, где исчез Чарльз. Она была убеждена, что ее дедушка разглядел в толпе мадам Арно и бросил ребенка именно ей. Но вдруг в нескольких десятках шагов перед ее глазами мелькнул человек в черной, лихо заломленной шляпе, и с руками куда более длинными и мощными, чем у любой Женщины, которые держали ее ребенка. Он положил Чарльза на ладонь одной руки и высоко поднял в воздух, закрутил над головой:

— Ох, и полакомятся мои собачки! — заорал он оглушительным голосом, а толпа расступилась, провожая его смехом и шлепками по спине.

Ребенок плакал. Роза слышала этот плач, который явственно выделялся в шуме толпы. Шаль, в которую он был завернут, развернулась, и теперь ребенок сучил ножками на холоде, когда его уносили, как своего рода знамя. Роза в беспамятстве следовала за ним. Выбираться из толпы было чуть легче, и к тому же ее силы, казалось, удесятерились при виде Чарльза. Человек в черной шляпе ускорял шаг, и ему было легко это сделать, потому что толпа охотно расступалась перед ним, подбадривая разными восклицаниями. Иногда Роза теряла его из вида, но по крикам и возгласам легко находила вновь. Сердце рвалось у нее из груди, ударяя сумасшедшими толчками в грудную клетку. Она исступленно впилась в этого человека глазами, понимая, что если упустит его, то ей не поможет и все золото, которое хранилось у нее в поясе.

Вскоре он удалился на такое расстояние, что Роза могла видеть лишь черную шляпу, прыгавшую поверх остальных голов. Вот-вот она могла исчезнуть. Вскрикнув, Роза собрала все оставшиеся силы и пустила в ход кулаки против тех, кто мешал ей пройти. Выбравшись, наконец, на свободное пространство, Роза обнаружила, что человек, державший ее сына, исчез. Заплакав и застонав как помешанная, Роза стала метаться из стороны в сторону. Каждая улица разветвлялась на множество переулков, и у нее уже все закружилось перед глазами, как вдруг кто-то негромко позвал:

— Роза!

Она, вздрогнув, остановилась, и, повернув голову, увидела Ричарда в черной шляпе, которого было не узнать, насколько непривычно он выглядел — всклоченные волосы, небритое лицо… Но главное — он держал их сына и жестами манил ее подойти в арку, где он укрылся. Роза, не помня себя, полетела к нему, словно ее несли крылья, и они обнялись. Однако осторожность заставила его отпрянуть. Им троим по-прежнему угрожала смертельная опасность.

— Нам нужна карета или хотя бы повозка, — произнес Ричард. — Мы должны как можно скорей выбраться из Парижа и ехать на побережье.

— У меня есть лошадь и тележка! — воскликнула Роза, принимая на руки Чарльза. — Это недалеко!

Они поспешили туда, где Роза оставила лошадь, которая к тому времени уже немного отошла в сторону и пила из фонтана воду. Когда они уселись, Ричард взял поводья и они поехали по направлению к северным воротам; со стороны их можно было принять за обычную супружескую пару, которая продавала в городе какие-нибудь товары, и небольшой ворох детской одежды подтверждал это предположение.

— Слуга твоего дедушки рассказал мне о случившемся. К сожалению, он ничего не знал о том, где ты, — объяснил Ричард. — Когда он пришел в особняк Балена, то пьяный дворецкий сообщил, что, судя по словам солдат, арестованных повезли в Тампль. За взятку этот человек выяснил день, на который была назначена казнь. Мне оставалось лишь ждать и надеяться, что в этот день ты будешь на площади Революции. Сегодня я отправился туда спозаранку, чтобы занять место у самой гильотины и поймать нашего сына, если Диана увидит меня и догадается бросить его. Однако получилось так, что его спас твой дедушка, потому что он первым рассмотрел меня среди этой неистовствовавшей толпы.

Роза кивнула, не в силах говорить от нахлынувших чувств. Они проехали ворота без заминки и свернули на одну из тихих сельских дорог. Путь к побережью был нескорым, но не вызвал у них особых затруднений. Ночью они спали в повозке, накрываясь домоткаными одеялами, купленными в одной деревне. Ричард считал, что останавливаться на постоялых дворах небезопасно. На побережье он легко разыскал рыбака, который за соответствующее вознаграждение согласился переправить их Через Ла-Манш, и в глухую безветренную ночь они отплыли. Когда перед ними показались белые утесы Дувра, Ричард и Роза обнялись и заплакали, радуясь своему счастливому избавлению.

Дом в Истертон-Холле стал прибежищем для многих французских эмигрантов, бежавших в Англию от террора, которому, однако, пришел конец, когда и сам Робеспьер положил голову под нож гильотины. С тех пор гости в доме бывали лишь тогда, когда там по какому-либо случаю устраивалось празднество. Совсем недавно выдался как раз такой повод: крещение малютки-дочери, которую Роза и Ричард назвали Лили. Они не жили в этом особняке и наведывались сюда лишь по вышеуказанным поводам. В день крещения Ричард отправился в Истертон-Холл верхом вместе с сыном, которому он перед этим подарил пони.

— Мы надолго задержимся здесь, папа? — спросил его Чарльз, когда они спешились.

— Нет. Я хочу переговорить с управляющим насчет ремонта. Будь хорошим мальчиком и поиграй, пока я тебя не позову!

Чарльз был уже хорошо знаком с расположением комнат в доме покойной бабушки. Пока его отец и управляющий углубились в обсуждение того, чем лучше отделать стены, мальчик забежал в кабинет, где его внимание привлекли гусиные перья, стоявшие в стакане на письменном столе из красного дерева. Вытащив из-за стола стул, он залез на него и стал играть с перьями, вообразив, что это лошадки. Наконец, в кабинет вошел Ричард, покончивший с делами и искавший сына:

— Пойдем, Чарльз! Пора ехать домой.

Чарльз, неловко спускаясь со стула, задел локтем потайную пружину, о существовании которой Ричард и не подозревал. Из стола выскочил ящичек, больно стукнувший Чарльза, который, впрочем, не заплакал, а удивился.

— А ну, давай посмотрим, что это ты нашел? — воскликнул Ричард. Вдвоем с сыном они склонились, над ящиком и увидели маленький, аккуратный сверточек с надписанной бумажкой. Чернила уже давно выцвели, но Ричард поднес сверток к окну и узнал почерк матери: «Невесте Ричарда». Развернув бумагу, он улыбнулся.

Вернувшись домой, Ричард нашел Розу, сидевшую в парке на небольшом, заросшем травой холмике, откуда можно было любоваться прекрасным видом на море. Из-под широких полей соломенной шляпки ее печальный взгляд был устремлен в сторону Франции.

Она предалась невеселым думам о маленьком сыне Марии-Антуанетты, Людовике, чья жизнь оборвалась в тюрьме при загадочных обстоятельствах. Его сестру передали австрийцам, и теперь она жила при Венском дворе, который ее мать оставила в таком же возрасте, чтобы стать французской королевой. Бедную принцессу Елизавету, до конца оставшуюся другом Марии-Антуанетты, гильотинировали вместе со многими другими особами королевской крови и знатными дворянами.

Все сокровища Версаля были разграблены, включая канделябры зала Зеркал. «Мону Лизу» и другие шедевры живописи перевезли в Лувр, а изящную мебель распределили по различным правительственным учреждениям.

— Роза, дорогая! У меня есть для тебя нечто особенное…

Слегка вздрогнув, она повернулась и увидела Ричарда, поднимавшегося к ней по склону холма и державшего руку за спиной. Улыбнувшись, она вопросительно изогнула брови:

— Вот как? Что же это может быть?

Он поцеловал ее, а затем показал символ любви. Это был веер, шелк которого уже выцвел. Роза раскрыла его и сразу же узнала в нем тот же веер, что был на портрете Маргариты, спрятанном в потайной комнате. На ткани красовалось искусное изображение Версаля, каким он был еще до всех перестроек Людовика XIV.

— Веер Маргариты! — прошептала Роза в изумлении.

— Теперь он твой, моя любовь!

Она кивнула и благоговейно прижала его к сердцу, опять устремив взор к французскому берегу. «Возможно, наступит время и слава Версаля воскреснет», — подумала Роза и до конца своих дней не переставала на это надеяться.

Примечания

1

Причт — в христианских церквах — священно — и церковнослужители храма (прим. ред.).

(обратно)

2

Альсекко — стенная живопись по сухой штукатурке (прим. ред.).

(обратно)

Оглавление

Часть 1

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

Часть 2

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

*** Примечания ***