К утру поднялся ветер. Жгучий и беспощадный, он налетел из черной бездонной степи, и первым делом унес тучи, обнажив небо, такое же черное и бездонное, как степь. В комнату Вити внезапно заглянула одинокая страшная звезда. Её взгляд был недобрым и пронзительным. Звезда, казалось, знала про Витю всё. Она знала даже что-то такое, от чего у Вити мурашки пробежали по коже.
Он поворочался, силясь закутаться поплотнее и снова заснуть. Звезда заглядывала в темную комнату с фиолетовыми стенами, и в комнате становилось еще темнее.
И ветер злился всё сильнее. Ему, ветру, было слишком тесно в этом невесть откуда взявшимся в голой степи городке. Городок был застроен новыми каменными домами, и сначала ветер тужился опрокинуть их, а когда это не получилось, рассвирепел не на шутку: начал с силой громыхать жестью на крышах, биться в окна. Стекла прогибались от бешеного напора, и жалобно дребезжали.
Ветер хотел ворваться в спальню, Витя это уже понял. Он привскочил, в ужасе глядя на окно: вот-вот, еще секунда, — и лопнут стекла, ударят фонтаном, засекут все живое мельчайшими, острыми, как лучи одинокой звезды, брызгами. И тогда ветер подхватит истекающего кровью Витю вместе с одеялом, — одеяло надуется пузырем, как парус, — вытащит в окно и унесет в черную пропасть.
Витя спрятался под одеяло с головой. Он дрожал от холода внутри. У него даже сперло дыхание, словно ветер уже ворвался в него, в самое горло, и теперь не давал дышать.
Витя крепко зажмурился. Прислушался. За стеной похрапывал папа. Вот тяжело заворочалась мама...
От сердца слегка отлегло. Витя снова открыл глаза, и даже осмелился выглянуть из-под одеяла одним глазом.
Ветер гулял по комнате ощутимым сквозняком: он ухитрялся пробиться сквозь невидимые щели в окне.
Но сквозняк — это не страшно. Здесь, в степном краю, часто поднимались злые ветры, и зимой и летом. А весной случались даже ураганы. Однажды был такой ураган, — давно, когда Витя еще не ходил в школу. Он запомнил тогда, как тревожно и глухо кричали громкоговорители на столбах, как люди прятались в домах. Небо почернело, и день превратился в ночь.
А потом громкоговорители замолкли, словно ветер их наконец-то перекричал. Папа прибежал с работы и объяснил, что ураганом повалило несколько столбов, и эти столбы, падая, порвали провода. А мама была дома — её отпустили с работы еще вчера, — и только тихо ойкала, когда за окном особенно сильно взвывало и что-нибудь грохотало. У въезда в город стояли какие-то железные указатели — их согнуло. С крыш домов со свистом слетали громыхающие листы жести, сгибались и катились по дороге. В нескольких домах выдавило стекла, а в одном даже высадило раму: в окно попал отколовшийся кусок шифера. На ближней стройке рухнул кран, опрокинулся строительный вагончик.
Но всё это Вите вспоминалось больше по рассказам взрослых, и почему-то не очень пугало. Больше всего Витю напугало тогда совсем другое. Он глядел во двор, где хозяйничал черный ураган, и вдруг увидел хлопающее и рвущееся вверх постельное бельё на веревке. И вот от этого зрелища у Вити почему-то захватило дух и остановилось сердце. Он замер, глядя, как страшно надуваются — вот-вот лопнут — забытые кем-то, брошенные на произвол судьбы пододеяльники. Он не мог даже закрыть глаза или отвернуться от страха. И лишь когда веревка, наконец, лопнула, и белье, мгновенно взвившись в почерневшее небо, исчезло, — лишь тогда Витя вскрикнул от страха.
* * *
Но сейчас не было урагана. Просто был сильный, злой, холодный ветер, примчавшийся из окаменевшей от мороза степи.
Почти обычный ветер. Почти как тот, который дул тогда, когда всё это и случилось.
* * *
Тогда, несколько дней назад, ветер еще не был таким беспощадным, как сейчас. Но всё-таки был злым, и кусал за пальцы, щеки и нос. Витя бежал из школы домой, мимо мебельного магазина, в котором мама и папа совсем недавно купили два замечательных шкафа — один с огромным зеркалом, а другой для книг — со стеклянными дверцами.
Сияло солнце на ослепительном небе. Сиял снег до рези в глазах. И ветер тоже пытался вышибить из глаз слезы. А слезы тут же замерзали и налипали на ресницах. Витя останавливался, поворачивался к ветру спиной и тер глаза варежкой. Было больно. Больно от колючих слезинок и от колючего блеска вокруг.
Бежать оставалось немного. Только новый кинотеатр отделял теперь Витю от родного двора. Витя забежал за угол огромной серой громады кинотеатра и приостановился по привычке: глянуть на афишу. Была надежда, что из Караганды наконец-то привезут какой-нибудь новый фильм. Но на стене была все та же афиша. 'Кинофильм, — было написано на ней. — Ева хочет спать'. И внизу в скобках 'Польша'. И время сеансов, которых было всего два: один днем и один вечером.
Афише этой было уже недели три. Она порвалась по краям, а какой-то большой мальчишка ловко подправил в слове 'спать' букву 'п' на 'р': название было написано письменными буквами, и хулиган просто продолжил вниз одну палочку. Получилось смешно и маленько стыдно. Витя отвернулся. Этой шутке было почти столько же недель, сколько и афише.
Вот уже виден дом. Витя поскорее забежал за угол, — отдышаться: здесь ветра не было. У первого подъезда стояли несколько мальчишек. Витя их знал только в лицо, — они были из соседнего двора. Из своего было только двое — младшие братья Староверкины. Чуть поодаль, за сугробами, они пытались кататься на одной сломанной лыжине. По очереди. Они были еще маленькими, но такими же упрямыми, как старшие братья. А всего их, Староверкиных, было аж восемь. И все друг на друга похожи — круглоголовые, низенькие, плечистые, почти квадратные. Витя даже их путал часто.
Но Староверкины возились со своей лыжиной далеко, а враги стояли почти рядом. Заметили Витю и будто бы даже обрадовались.
— Здоров, испанец! — сказал краснощекий, в тулупчике парень года на два старше Вити. Он был хулиганом, Витя знал точно, но совершенно не помнил, как его звали.
От 'испанца', однако, у Вити потеплело на душе. Он даже слегка зарделся от удовольствия. 'Испанцем' его прозвали за пилотку-эспаньолку, которую он носил прошлой зимой, когда долго-долго отрастали волосы. Эспаньолка была почти настоящая, и учителя не спрашивали Витю, почему он нарушает школьную форму своей красной, с золотой кисточкой, пилоткой: знали всё от мамы. Жаль вот только, что старшеклассники на переменах то и дело срывали с Вити пилотку и начинали играть ею в футбол, гоняя по длиннющему школьному коридору. Поэтому Витя старался пореже выходить из класса, и уж тем более не попадаться на глаза старшеклассникам. Вот и этот румяный, кажется, тоже однажды сорвал с него пилотку и забросил в пролет лестницы. Витя побежал вниз — искать. Там было темно, стояли какие-то старые парты, мусорные ведра, запыленные рулоны старых школьных стенгазет. Пока нашел пилотку, пока отряхнул, — звонок прозвенел. Пришлось стучаться в дверь, спрашивать у учительницы разрешения сесть. А это было очень трудно. Вите никак не удавалось выговорить всю фразу целиком, и он только замычал:
— М-о-о-ожн-жн... — и покраснел до слез.
Учительница сказала:
— Ну конечно, можно, садись, Витя.
Витя сел. Переживал до конца дня.
Но сегодня румяный вроде бы был настроен добродушно. 'Испанцем' же назвал!
Витя остановился.
— Иди-ка сюда, — велел румяный. Он стоял под козырьком подъезда, привалившись к железной трубе, которая этот козырек поддерживала. Трое других мальчишек держались позади него.
— Ч-ч-че-ег...г...го? — еле выговорил Витя, поправил ранец и затряс руками, — пальцы в варежках совсем онемели от холода.
— Ты, говорят, смелый, — сказал румяный.
Витя удивился, но промолчал. Он не понимал, зачем румяный говорит такое. Конечно, приятно, а вдруг он просто шутит? Витя поглядел на остальных: они глядели на румяного, а на Витю только косились.
Витя махнул рукой и хотел было уже бежать дальше — его подъезд был самым последним, — но кто-то из мальчишек сказал:
— Конечно, смелый! Ты чо, забыл? Я ж тебе рассказывал: он летом сквозь трубу один пробежал!
Румяный как бы очнулся и протянул, округляя глаза:
— Да ну-у?
— Ну точно! Его пацаны видели, как он весь черный домой бежал.
Румяный улыбнулся Вите и сказал:
— Небось, родители тогда поколотили?
— Н-не... — чуть слышно ответил Витя. Он хотел добавить, что родители его вообще еще ни разу не колотили, но промолчал.
А труба действительно была. Прошлым летом начали строить новую кочегарку вместо старой. Старую развалили — она была совсем маленькой, и построена еще до того, как в поселке появились пятиэтажные дома. Теперь поселок превратился в город, и ему требовалась новая большая кочегарка, чтобы горячей воды хватало на все квартиры. Ну, так вот, кочегарку разваливали несколько дней. Особенно долго бились с трубой — она была так прочно сделана, что её не могли разбить специальные машины с большущими колотушками на цепях. Тогда трубу зацепили тросами бульдозеры — и сдёрнули. Труба рухнула со страшным грохотом — в ближних домах даже подумали, что началось землетрясение, повыскакивали из подъездов.
Когда клубы пыли рассеялись, оказалось, что труба лежит поперек пустыря, почти целехонькая, только в трещинах: всё-таки крепкая кладка не выдержала.
Ну, и лежала эта труба на пустыре неделю, а то и больше. Она была раструбом — внизу широкая, а к горловине совсем узкая, только собаке пролезть. Но некоторые мальчишки ухитрялись пробежать по всей трубе и выползти с узкого конца. Внутри труба была вся в саже и копоти, так что мальчишки вылезали чумазые, как негры в кино про капитана Гранта. Ну, и Вите стало завидно: почему другие могут, а он — нет? Вон, даже Староверкины, все восемь, через эту трубу пробежали. А старшие — вон какие здоровые! Как они ухитрялись в узкий конец пролезть? И младшие не испугались. Хотя всем им потом досталось: отец Староверкин целый вечер гонялся за черными, как уголь, сыновьями вокруг домов, размахивая каким-то дрыном, и, по обыкновению, жутко матерясь.
И однажды рано утром, когда возле развалин кочегарки никого не было (чтобы, в случае, если не получиться, никто не засмеял), Витя решился. С отчаянно колотящимся сердцем он перебежал через пустую дорогу, перебрался через груды битого кирпича, и оказался возле трубы. Солнце только-только показалось над степью, и было еще холодновато. Витя заглянул в черную дыру и поежился. Но не от холода. Отсюда казалось, что труба бесконечна: малюсенькое пятнышко света мерцало далеко-далеко. Витя поглядел по сторонам. Никто его здесь не видел. Хотя на невидимой отсюда дороге уже проехала ранняя машина, и где-то в Тэнтеке — это район такой, по другую сторону от кочегарки; он был застроен одноэтажными домами, утопавшими в зелени, — там жили почти одни немцы и еще корейцы, — хлопали двери и слышались приглушенные голоса.
Витя поглядел на солнце. Оно становилось всё горячее. Скоро станет совсем жарко, и в трубе, наверное, будет настоящее пекло. И, вдруг решившись, Витя шагнул в неровный, с обломанными краями черный проем.
В трубе было гораздо страшнее, чем Вите казалось. Во-первых, она внутри вся была покрыта толстенным слоем липкой черной гадости, так что Витя скользил, и чтобы не упасть, хватался руками за стены, но руки тоже попадали в липкое, и Витя чуть не упал, — припустил шибче. А во-вторых, здесь жутко воняло, и почти совсем нечем было дышать.
Витя бежал и бежал, скользя, как на коньках. И все-таки упал. Вскочил и снова понесся вперёд, к маячившему огоньку. Но огонек всё никак не приближался. Витя обернулся — и похолодел: дыра, в которую он вошёл, теперь тоже казалась маленьким пятнышком света. Ему захотелось тут же повернуться и бежать обратно. Он постоял секунду-другую. И вдруг вспомнил чумазое радостное лицо Лариски — девочки из соседнего подъезда, — когда она выползла из узкого конца трубы. Хотя мальчишки, собравшиеся у трубы, уверяли, что девчонке такое никогда не проделать. А Лариска проделала!
Витя перевел дух и, чувствуя, как то пригасает, то вновь вспыхивает в груди паника, понёсся к далекому огоньку уже без остановок и с такой скоростью, что огонек вдруг превратился в большое пятно, а бежать стало невозможно: труба сузилась. Витя сначала шел, нагибаясь, потом и вовсе присел на корточки. Сердце выскакивало из груди: он вдруг подумал, что вот-вот застрянет в этой липкой вонючей трубе. Насмерть застрянет. И его будут искать долго-долго, потому, что он никому не сказал, что решил пройти сквозь трубу.
Последние метры он полз. Пот мешал ему смотреть и ел глаза, и сажа, вдруг ставшая лохматой, как вата, тоже лезла в глаза и в нос. Но выход был близко. Теперь уже совсем близко. Еще немного, — и Витя ужом проскользнул сквозь горловину, и вывалился на землю. Он тут же вскочил, счастливо озираясь и еще не веря самому себе. Вокруг ослепительно сияло солнце, под ветерком на краю пустыря шевелился ковыль, и всё было так здорово, так прекрасно, что Витя даже не понял, когда кто-то над самым ухом рявкнул:
— Эт-то что еще тут за кочегар?
Чьи-то сильные пальцы больно схватили Витю за ухо. Сквозь слезы и черную паутину на бровях и ресницах Витя разглядел старика в брезентовом плаще. Этот старик, кажется, работал на старой кочегарке, а теперь, вроде, сторожил её по ночам. Хотя зачем их сторожить, эти развалины?
— Ты чего тут творишь, а? — крикнул старик, еще больнее выворачивая ухо.
— Я п-по т-т-тру-уббе... — ответил Витя через силу.
Тут старик разглядел Витю получше и сразу же отпустил ухо: пальцы у него тоже стали черными и липкими.
— Тьфу ты, напасть! Ишо герой один, то Терешкову суды запускали, теперь Попович полез! — Старик уже не ругался, он разводил руками, качал головой, и плевал себе на черные пальцы. Потом вырвал клок травы, стал вытирать руку. Глянул на Витю:
— Ты не Ивана ли Дмитриевича сын?
— Д-да...
— А, ну как жа! Известный человек, да. Хороший человек! Помог мне однажды вора-то поймать. Ведь ухитрился, ты погляди, целый кирпич выискивать и на дачу себе потихоньку возить...
Старик остановился, снова оглядел Витю с головы до ног и сказал уже совсем другим, не строгим, голосом:
— Ну, чего стоишь? Беги домой, что ли. Куды такой чумазой? Вот папка-то задаст, поди!..
* * *
Но Витя тогда не сразу пошел домой. Он сходил на заросший тиной пруд, который к концу лета почти пересыхал, и попытался умыться. Сажа не смывалась, только размазывалась еще больше. За этим занятием его и застали мальчишки, которые пришли на пруд ловить циклопов, дафний и прочую мелочь, — аквариумных рыбок кормить. Эти мальчишки и повели Витю домой, рассказывая по пути всем и каждому, какой подвиг он совершил.
Дома Вите, конечно, попало. Но не так, чтобы сильно. Мать ворчала, что надо греть два титана, и только стирать среди недели ей и не хватало, да и мыла не напасешься. А папа вечером, придя с работы, покачал головой, и сказал:
— Драть тебя надо! Ремнем!
— Так ведь некому! — тут же отозвалась из кухни мама.
Папа махнул на маму рукой, а Вите тихонько шепнул:
— Герой с дырой... Иди уж.
* * *
И вот теперь ребята с соседского — в обычное время враждебного — двора эту трубу вспомнили. 'В обычное время' — это когда не шла война с Тэнтеком. В такие мирные дни дворы пятиэтажек начинали тихо воевать друг с другом, но не сильно, не до драк. А вот когда случалась война, то на Тэнтек выходили все пятиэтажки, забыв на время старые обиды.
Но сейчас, зимой, да еще в мороз, был полный мир. И всё-таки светилось что-то в круглых глазах румяного, что Вите не очень-то нравилось.
Всё произошло быстро, неожиданно, и как во сне. Витя почти не запомнил, как именно это произошло, и что было после, тоже помнил плохо.
— Если ты такой герой, покажи фокус, — сказал тогда румяный.
— К-к-ка-акой?
— Да простой! — засмеялся румяный. — Видишь вот эту трубу?
Он навалился плечом на железный столбик, поддерживавший бетонный козырек подъезда.
— Н-ну... — неуверенно отозвался Витя.
— Чего 'ну'? Давай, лизни её!
Витя не поверил своим ушам. И от удивления даже выговорил почти без запинки:
— Лизнуть?
— Ага! — прищурился румяный. — Что, слабо?
Он повернулся к своим друзьям:
— Ну, а вы говорили — герой.
— Так ведь трубу пробежал, — шмыгнул носом самый маленький из них.
— Одну пробежал, а другую просто лизнуть боится!
Витя переводил взгляд с безмятежного лица румяного на трубу, на лица стоявших чуть в сторонке мальчишек.
— А на спор лизнешь? — спросил вдруг румяный.
— Н-на с-спор? — переспросил Витя.
Один из мальчишек шевельнулся:
— Слышь, Плохиш! А ну его. У него отец мильтон.
— Ну и чо? Во напугал! А у меня пахан — вор в законе, понял?
Румяный резко повернулся к Вите. Лицо его было злым.
— Что, мильтоновский сынок, испугался, да? Испугался?
И — Витя сам не понял, как это произошло, будто его толкнул кто-то, — вдруг шагнул к трубе и лизнул её...
Лизнуть он, конечно, не сумел. Он стоял, уперевшись носом в трубу и выпучив глаза, потому что язык намертво прилип к железяке.
— Во даёт! — удивился румяный. — А я думал: слабо... Вяжем коцы, фраера!
И они внезапно исчезли. А Витя стоял, и с ужасом начинал понимать, что случилось нечто страшное и непоправимое. Скосив один глаз, он увидел, как к нему, переваливаясь, подошел один из Староверкиных. Он был ниже Вити почти на две головы, но вел себя по-взрослому.
— Плилип, да? — сказал он. — Ну и дулак.
Обошел вокруг Вити и снова сказал:
— Ну дула-ак...
Появился второй Староверкин, волоча за собой разбитый в мочало кусок лыжины.
— Исо один плилип! — радостно завопил он.
— Молчи, — оборвал его брат, повернулся к Вите:
— Сто, так и будис стоять? Тут это, голячая вода нузна... А только я не могу — папка пьяный, без станов оставит. Ты луцсе отолвись, и беги.
И Витя 'оторвался'. Он взвизгнул и упал спиной в сугроб, ослепнув от жгучей боли.
Как он добежал до дома, боясь разжать рот, который, казалось, был полон крови, как его встретил папа, который, к счастью, пришел домой на обед, — всего этого Витя не помнил. Воспоминания начались уже в ванной, где он стоял, держась руками за раковину и подставляя язык под струю холодной воды.
Папа, кажется, бегал во двор — искал румяного и его товарищей. Никого не нашел, но грозился найти.
Вечером пришла мама. Ругалась и плакала. Потом пришла врачиха, сделала укол и ушла.
Потом потянулись странные серые, похожие на сумерки дни. Витя не мог есть, папа делал из мокрой ваты нашлепки, накладывал на язык, а мама кормила его жидкой-прежидкой кашей, как маленького, из бутылочки, хотя и без соски.
И вот, наконец, сегодня утром боль отпустила. Витя подбежал к зеркалу, высунул язык: он был покрыт нежно-розовой кожицей, и под кожицей чуть-чуть пульсировали тоненькие синие ниточки.
Витя бегал к зеркалу весь день. А вечером даже смог попить не только кефир и жидкую кашу, но и проглотить несколько ложек супа. Мама смазала язык медом, и боли почти не стало совсем. И впервые за несколько дней Витя уснул спокойно.
И вот — проснулся.
* * *
Ветер умчался дальше в степь. В окно больше не дуло, и далекий фонарь не раскачивался, бросая блики в темную спальню с фиолетовыми стенами. Витя повернул голову, поглядел на звезду. Кажется, её взгляд стал немного добрее.
Витя глубоко вздохнул. Он поворочался ещё, кутаясь в одеяло, которое было ему уже коротковато. И незаметно уснул.
Страшный вопрос остался без ответа. Звезда, задавшая его, казалось, тоже вздохнула с облегчением, и задремала: её постепенно заносило дымкой облаков. Звезда засыпала, но свет её еще долго выражал недоуменную горечь.
За что? За что человек так поступает с человеком?
Звезда не знала ответа, и не дождалась его от Вити.
А Витя спал, и ему снилось что-то очень хорошее, — что-то такое, чего нет и не будет на белом свете.
