Странные женщины [Елена Белкина] (fb2) читать онлайн

Елена Белкина Странные женщины

Мистер Саша, политический любовник

ОН

Раз, два, пять, десять, проба на запись… Поехали.

Диктофон моей любимой мамы. Высокого класса. Все равно проверяю. Мало ли. Чтобы впустую не говорить, а то досадно. Уже пять кассет наговорил.

Лет через десять буду со смеху помирать, какой я был дурак. Или умный. Нет, если я в шестнадцать такой умный, то куда еще-то? Какой я тогда в двадцать шесть буду? Гений, что ли, вообще? А в какой области? У меня нет талантов. Никаких. И это очень плохо. Потому что мне нравится нравиться. Повторяю: нравится нравиться. Понял меня, ты, который там будет, в двадцать шесть лет? Если не повесится. Мне нравится нравиться. Мне бы певцом эстрадным стать, или киноактером, ведущим на телевидении. Оставайтесь с нами! Чтобы все меня обожали и таскали на руках.

Ничего не выйдет. Слуха нет, голоса нет. И дикция неправильная, что-то с буквой «ш». Со звуком то есть. Шишшшшка. Шшшшшшшелест. Шшшшум. Вика говорит: у тебя такое роскошшшшшное «шшшш». Мягкое. Вкрадчивое. Я Вике нравлюсь. Она меня любит, уродина. Нет, нормальная вообще-то. Но я люблю только очень красивых.

Я люблю самую красивую девочку… Какая там девочка! Девушку. И не девушка. Женщина. Вот так вот. Она женщина, а я пацан. Короче, я люблю самую красивую женщину из трех выпускных классов нашей школы. И не только школы. Она — «Мисс губерния» этой осени. Ее вовсю фотографируют, возят куда-то, она уже деньги зарабатывает. У нее уже жених богатый, лет тридцать ему. Он бы ее давно уволок. Но там папаша хоть и простой прораб какой-то, а полный псих. Ну, то есть, в смысле, сначала школу надо кончить, а потом замуж. То есть как раз не псих, а то бы я повесился. И мамаша там тоже спасибо.

И все равно не углядели, потеряла наша мисс невинность года два назад. Точные сведения. Это всегда все знают. Тогда она еще не такая была. Ну, в смысле, приятная, но не красавица еще. Теперь, само собой, она в школе ни с кем. Только с женихом. Я-то знаю, она ему вкручивает мозги, а сама замуж не собирается. Она с ним сейчас, чтобы другие не лезли.

Она собирается карьеру топ-модели делать и найдет себе не такого вшивого, как этот. Может, даже иностранца. Она мне это сказала. Потому что только со мной говорит. Рядом же сидим. Но она мисс, то есть наоборот, она женщина, а я пацан. И я никак через это не перелезу. И даже пока не пытаюсь. Потому что я знаю себя: если у меня сразу не получится, то потом никогда не получится. Мне надо действовать наверняка. Пусть она потом найдет иностранца, миллионера. Но пока она здесь, рядом…

Так. Что-то я сбился. Что-то я начал говорить интересное… Сейчас отмотаю… Ага, вот. «…на телевидении. Оставайтесь с нами! Чтобы все меня обожали и таскали на руках».

«… здесь, рядом».

Поехали дальше.

Не быть мне певцом, ведущим, актером. Не будут меня таскать на руках, не будут девушки рубашку рвать на лоскутки. Не стану я знаменитым. Досадно, хоть блюй…

На самом деле я грубых слов не люблю. Как лорд какой-нибудь английский… Так, певцов и актеров проехали. Где можно еще известности добиться? Ну, писателем там, художником стать. Хотя они сейчас никому не нужны. Ну, то есть тоже слава, но не для всех. И на руках не таскают. А главное, я рисовать не умею и писать всякие слова терпеть не могу. Поэтому и диктофон. Я вообще работать ненавижу… Так… Газетным журналистом стать, как моя любимая мама? Нет.

Остается политика. Это как раз для меня. Поговорить люблю. Хитрый, лицемерить умею. Даже хобби такое. У кого марки собирать, а у меня — лапшу вешать на уши. Обманывать умею, нравиться умею, что еще надо?! Я прирожденный политик! Правда, суетиться придется. И народ всегда вокруг. А я суетиться не люблю. И ненавижу, когда вокруг народ. Придется потерпеть. Школу придется хорошо окончить. В общем, с будущим мне все ясно. С другой стороны…

Опять я сбился. Или нет? Так. Это сказал, это сказал… Работать не люблю, а учусь хорошо, это как получается? Очень просто: я все делаю страшно быстро. По верхам, но чтобы хватило. Главное — быстро, чтобы отметиться и быть свободным. Ну, читать там, музыку слушать, ходить к разным людям, слушать, наблюдать. Я люблю слушать и наблюдать. Если серьезно, я презираю людей. А как же тогда? Ну, в смысле, слушать и наблюдать? А просто: на помойке тоже очень интересно. Чего только нет. Я всех презираю почти. Ну, маму любимую почти не презираю. А вот отчима Петровича вполне презираю… Минутку, Саша, дружок, ты не запутался? Ты их презираешь и ты же им нравиться хочешь? Нет, в самом деле, почему?

(Пауза.)

Это я думал. Пусть останется пустота. Вот что я подумал: я соврал. Я их еще не совсем презираю, но знаю, что буду презирать. А нравлюсь им ради тренировки, чтобы ими… ну, управлять… Нет. Даже не так. Манипулировать. Вот. Именно это слово. Какой ты умный, Сашшшша. Мне хотя бы в одном повезло: мою мисс Машей зовут. Каждое утро я прихожу, сажусь с ней за парту и говорю: здравствуй, мисс Машшшшша! Она смеется, сволочь. Гадина. Тварь. Ласковым голосом. Это от любви. От любви иногда хочется обругать. Ударить даже. Особенности подростковой психики. Пройдет. Но приятно подумать: бьешшшшшь, бьешшшшшшь по красивому лицу — и кровь, крофффффь. Я никогда этого не сделаю, я не извращенец.

Здравствуй, мисс Машшшша!

А она смеется и: здравствуй, мистер Сашшшша.

Это подслушали, и у меня теперь кличка такая: Мистер Саша.

Я не против.

Если бы я ее не любил, я бы повесился. Она — моя цель.

Нравиться надо тоже с умом. Мой папаша навсегда научил, спасибо ему. Мне года четыре было или пять. Рисуночек нарисовал, тащу: папа, папа, посмотри, что я нарисовал! Маленький гений. А папа по уху меня: не лезь, когда взрослые говорят!

И правильно. На всю жизнь. Надо знать, когда лезть. Теперь у нас с папашей замечательные отношения. У него другая семья, и двое детей уже там. Алиментов он мне не платит, любимая моя гордая мама отказалась. Зато он ей квартиру оставил. Я захожу к нему сиротливый такой, несчастный. Денег не прошу, сам дает. Я деньги люблю. Они мне нравятся. Когда буду политиком, буду брать взятки. Только очень осторожно. Он дает денежки, а я их коплю. Пригодятся. Любимая мама не знает об этом, у них с отцом отношения давно кончились. Ей вообще не до этого. Она молодец…

Еще надо уметь удивлять людей. Я давно этому учусь. Если человек все время тихий или все время, ну, оригинал… привыкают к этому. А если сначала…

Например, мне лет десять было или одиннадцать. Мы на стройке играли. Третий этаж, внизу этот насыпан, целая гора… Ну, для утепления… Керамзит. Коричневые такие камешки, легкие, сыпучий он такой и мягкий, если много. Я говорю: я домой пошел. И прыгнул. Встал, по штанам похлопал, почистился — и пошел. Даже не обернулся. Они с ума сошли все.

Тут целая психология, между прочим. Если бы мы спорить стали, что я прыгну, а они бы говорили: не прыгнешь, — не тот эффект. То есть, если что-то словами заговорить, не тот эффект. Надо неожиданно. Как само собой. Прыгнул, встал, домой пошел. А они никто не пытались даже. Но, между прочим, я все рассчитал. Третий этаж — не так уж и высоко. Гора насыпана была во весь первый, значит, не третий, а второй. И мягкий он на самом деле. Нет, ноги я все-таки отшиб немного. Но ничего не сломал, не вывихнул. Все рассчитал. Они меня зауважали.

Или один раз в школе случай был с математиком. Энтузиаст школы, десять лет в одном пиджаке ходит, на воротнике перхоть. Он классный руководитель, а мы что-то такое не сделали, что он велел. Ну, орет, возмущается. Кто-то чего-то там оправдывается. Я тоже что-то сказал. Вполне культурно. А он: ты что, за дурака меня считаешь? Обычные слова, они все их говорят: за дуру меня считаете, за дурака меня считаете? И им это все обходится. А тут на меня нашло. Он мне: ты что, за дурака меня считаешь? А я: конечно! Все с ума сошли. Сидят, молчат. И он молчит. Ему бы в шутку перевести или еще что-то, а он растерялся. И спрашивает: ты серьезно? Я говорю: вполне. Он меня до конца года ненавидел, а потом другой класс взял.

Но нельзя удивлять часто, а то перестанут удивляться.

Хотя азарт появляется. То и дело чувствуешь, что хочется что-нибудь такое замочить…

Не так давно сидим у телевизора с отчимом Петровичем, дружно сидим, как папа с сыном, я же уважаю его, он всегда считал, что уважаю. Он говорит: что-то наша мама задерживается опять, работа, работа! Меня подмывает, но терплю. А потом думаю: зачем терплю? Ведь хочется? То есть, если честно, даже не хотелось, наоборот, я себя переломил, я заставил себя это сказать. Политик должен уметь заставлять себя. В том числе говорить людям неприятные вещи. Говорю: какая работа, Петрович, она тебе рога наставляет! Он аж позеленел, хотя на самом деле не позеленел, он вообще не изменился, но надо же как-то обозначить, что с ним что-то сделалось, будем считать — позеленел. И говорит: с чего ты взял? Я говорю: ты сам это прекрасно знаешь, будто первый год, что ли? А он говорит: это наше с мамой дело, если ты что-то знаешь, лучше, пожалуйста, со мной на эти темы не говори, я не желаю слушать. Я говорю: да я и не собирался, просто к слову пришлось.

Даже смешно… А что смешно?

Время идет, кассета крутится, а я все по пустякам. Моя цель — мисс Маша. Я ее люблю. Я ее люблю самой распрекрасной любовью, очень духовной и возвышенной. Но мне надо ее взять. Я обязан это сделать. Я хочу, чтобы она от меня с ума сошла. Но я пацан, до сих пор пацан. Даже смешно. Это при том, что все считают, что я где-то там с кем-то там — без проблем. Хотя бы из-за того случая в раздевалке, он вроде случая с прыжком или с математиком, но никто же не знает, что это я опять пробовал себя. В раздевалке после школы стоим, идет Настя. Ничего в этой Насте нет, но у нее губы очень красивые. Это называется: чувственные. Описать не сумею, не то чтобы большие там, или толстые, или там… Ну, вот актриса есть американская, Ким Бесинджер или Бейсингер, по-разному называют, у нее что-то в этом духе. Короче, идет Настя, и тут у меня идея. Я достаю платок и ору: Настя, сотри помаду, у меня платок чистый, страшно нужно, сотри, пожалуйста.

Все смотрят. А помады у нее всегда в самом деле килограмм. Вообще-то в школе у нас иногда за это гоняют, ну, когда ярко, когда слегка — еще ничего. А потом они где-то там успевают намазаться — кто мажется, потому что некоторые совсем не мажутся. Кому не надо, а кому не поможет.

Все смотрят, она говорит: зачем?

Надо позарез!

Она говорит: покрасить что-нибудь хочешь, что ли?

Я говорю: Настя, скорей, не успеваю!

Она плечами пожала, взяла мой платок, стерла помаду, смотрит на меня. Тут я ее обнимаю, просто обхватываю, чтобы не вырвалась, и начинаю целовать. Она ошалела и вырываться не сразу начала. Потом вырвалась, что-то кричит, все с ума сошли.

Я говорю: прости, не удержался. Ты знаешь, что у тебя самые красивые губы в мире?

Дурак, говорит. Но уже тише.

Между прочим, я целовал ее замечательно. Я на Вике тренируюсь. Мы взаимно учимся — и очень успешно. Она в соседнем доме живет, я прихожу и говорю: давай целоваться. Она говорит: давай. И мы начинаем. Она до того доходит, что сопеть начинает, елозит по мне руками и ногами, но я от нее больше ничего не хочу. Она совсем девочка еще, а я девочек не трогаю. То есть я и других никого не трогал еще, но девочек ни за что. Вика говорит: ты странный, ты издеваешься надо мной.

Я говорю: я не странный, а откровенный. Мне с тобой нравится целоваться, и все. Если тебя это не устраивает, я больше не приду.

Не устраивает, говорит, но приходи, я знаю, что ты меня не любишь, а я тебя, гада, люблю, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Ужас какой-то.

Куда-то я опять свернул… Хотя сворачивать некуда, впереди мисс Маша. Я не хочу приходить к ней пацаном. Я хочу не только целоваться уметь. Я всему хочу научиться. Между прочим, мамин, как его назвать, любовник не хочется, хахаль грубо, бой-френд — не люблю американизмов этих. Ну, пусть друг. Илья Сергеевич. Они работают вместе. Но это не важно. Короче, сижу дома один, вдруг вваливается этот Илья Сергеевич. Совсем обнаглел. Делает вид, что по делу.

Людмилы Максимовны нет?

Нет.

Он говорит, что и на работе нет, а телефон не отвечает.

Это правда, я телефон отключил, я его иногда отключаю, когда в медитацию ухожу, я медитацией занимаюсь, ни черта не получается пока, но уже что-то выходит. То есть ничего не выходит, но кажется, что еще немного и получится.

Короче, он вваливается пьяный. И бутылка при себе. Садится нахально на кухне, начинает пить и со мной разговаривать. И даже мне выпить предложил. Я отказался.

Я все попробовал, между прочим. Я хочу все знать. Водку пил и понял, что не мое. Вино — не мое, пиво — не мое. Наркотики тоже. Героин пробовал. Противно, они его обычной водой растворяют, а совсем кто уже в это дело вошел, вообще в шприц всыплет порошок, потом кровь вытянет из вены, порошок в этой крови растворится, и он ее обратно вкачивает. Настроение было вообще-то хорошее, без всяких глюков, зато потом как-то муторно было, настроение поганое. Не понравилось. Но решил пробовать дальше, чтобы знать все. Каллипсол пробовал, этот с приходом, с глюками, ханка тоже с приходом, но без глюков, винтом угощали, я даже сам с ними его варил, приход какой-то Дуровой, я испугался: вдруг передоза? На каждого же по-разному.

Из чего только не делают, из пенталгина, новокаина, из колдаксов там всяких. Приход на две минуты, вот и вся радость. Видел дурака: накупил этого колдакса упаковок десять, он дешевый относительно, из капсул ссыпал все, чего-то там нахимичил и начал качаться. Зальет кубиков десять этого дерьма, две минуты поторчит, бежит опять. И так раз десять. Идиотство полное… Ну, трава всякая — это вообще не в счет.

Короче, я программу выполнил, я попробовал все, только ЛСД не пробовал и экстази там всякие, у нас их достать трудно, но я уже не гонялся, мне хватило. Я понял, что меня туда не тянет, и успокоился. Значит, мне, замечательному политику, ничто не будет мешать. Главное, тут грязь во всем. И сама дурь редко чистая бывает, и шприцы хоть одноразовые, а им не терпится, чтобы пойти купить, они все равно одним на троих, а то на пять человек ширяются. И сами грязные все. Да и глюки тоже грязные. Но я к ним хожу все равно. Изучаю…

Короче, этот Илья Сергеевич говорит со мной, как со взрослым. О женщинах. Перед мальчиком хвалится, как не стыдно! Мне, говорит, чтобы женщину победить, нужен месяц или одна ночь. Нет, я его понял. Он себя считает великим умельцем. Камасутра ходячий. А ведь он тоже моим отчимом мог бы стать. Я бы повесился. Вид идиотский: взрослый дядя, а в кожанке ходит, волосы отпустил. На мотоцикле с байкерами гоняет. Хотя его дело. Главное — мысль он в меня заронил. Мне нужен опыт. Без опыта я до мисс Маши не дотронусь.

Я каждый день счастлив, я по пять часов с ней рядом сижу. С начала этого года, она тогда еще «Мисс губернией» не стала, но я уже понял, что люблю. Вообще-то еще раньше понял. Но я тогда все в приличного и тихого играл. То есть я на самом деле и есть приличный и тихий. Но… Рекламная пауза. Короче, на первом же уроке села к ней Мила-отличница, они два года вместе сидели. Тут я подхожу и говорю, что пересядь, пожалуйста.

С какой стати?

А с такой стати, что я Машу люблю!

Мила с ума сошла и смылась, я сел, кругом тишина. А я говорю спокойно, нормально, так, что все слышат: я тебя, Маша, действительно люблю, но ты не беспокойся, я приставать к тебе не буду. Я тебя буду молча любить.

Это было что-то!.. Между прочим, я в самом деле стараюсь с ней поменьше говорить. Даже жалею, что сел рядом. Я не хочу ее другом становиться. Это опасно. Она и так мне говорит то, что никому не говорит. Это опасно. Я умный, знаю: если с женщиной станешь другом, то потом в другой разряд трудно перейти. Она в тебе не видит мужчину уже. Поэтому я рядом, а как будто меня нет. Потому что хочу неожиданно появиться, как будто это не я. А если ничего не получится, я повешусь. И одним замечательным политиком будет меньше. Бедная наша страна!

ОНА

Писем ты от меня не дождешься. У меня на среднем пальце правой руки и так шишка от авторучки: профессиональная мозоль. Я ведь старательная, я до сих пор поурочные планы пишу. А надо еще диктанты проверять, сочинения, изложения, доклады, рефераты…

Я плохой учитель, потому что не люблю детей. Может, потому что у самой нет детей. Это ты виноват, ты продержал меня до тридцати лет. То говорил, что надо уладить дела. Потом жена заболела, грешно бросать в такой момент. Потом еще что-то. Пять с половиной лет ты меня держал. А потом взял и уехал. Вместе с семьей, с концами. Нет, ты не бессердечный совсем человек, ты прислал письмо с обратным адресом, рискуя, что я могу приехать…

Но ты хорошо меня знаешь, знаешь, что я не приеду. Но не надо было писать о своей печали и грусти. Не верю. Что писем ждешь — верю. Тебе там одиноко, вот и хочется с кем-то поговорить, хотя бы письменно. Но писем не дождешься. Буду вот на магнитофон наговаривать, а потом, может, пришлю, а может, и нет. Я это скорее для себя наговариваю. Но настолько привыкла к тебе обращаться, в том числе тогда, когда тебя рядом нет, что по привычке говорю будто бы тебе. Рассказываю.

А рассказывать нечего. Живу теперь одна, а не с больной мамой. Ты об этом мечтал. То есть не о смерти мамы, конечно, но чтобы у нас с тобой была квартира. И вот она есть. Я променяла опостылевшую свою окраину, свою опостылевшую опустевшую двухкомнатную квартиру на однокомнатную в центре. И меня взяли на работу в одну из лучших городских гимназий. Она недавно стала гимназией, школа как-то привычней звучит. И для учителей, и для учеников. Устроил меня старый мой друг, то есть такой же молодой, как я, но мы двенадцать лет знаем друг друга, учились вместе, он быстро пошел в гору и теперь в городском управлении образования. Редкостный подлец, между нами говоря, ужасно не хотелось пользоваться его помощью, но нет теперь ни у кого принципов, а я чем лучше других?

Как скучно это все.

Могу тебя порадовать: у меня никого нет. Я знаю, хотя я тебе теперь не нужна, но тебе все равно будет приятно, что у меня никого нет. И возможностей нет. В школе мужчины: завхоз-пенсионер, физкультурник с голосом-тенором и широкими бедрами, по-моему, голубой, хотя ничем себя не выдает, и математик, человек не от мира сего, забывающий за своей математикой обо всем на свете, в том числе и голову помыть.

Так что школа — и дом. Подруг нет, друзей нет. То есть какие-то знакомства остались, но я за пять с половиной лет настолько от всех отвыкла, что привыкать заново, налаживать связи — не хочу. Пожалуй, я рожу ребенка. Мне надо только найти кандидата. Здорового, красивого, умного. Почему ты не оставил мне ребенка? Ты ведь знал, что уедешь. Боялся, что я какой-нибудь иск предъявлю? Но ты же меня знаешь. Или себя боялся: вдруг полюбишь появившегося ребенка и рухнут все планы, рухнет карьера… Дурак, ей-богу. Оставил бы ребенка, и я бы тебе по гроб жизни благодарна была. И никаких писем не писала бы, ни звуковых, ни бумажных. А теперь вот сиди и слушай.

Я сказала, что не люблю детей, но это не точно. Я не люблю почему-то младший и средний школьный возраст, с шести до четырнадцати. А маленьких я люблю. И люблю старших. С ними можно уже говорить. А с маленькими, совсем маленькими, там вообще не надо говорить. То есть надо, но это просто гульканье материнское. А со средними и разговор какой-то средний, какой-то полуразговор, я этого не умею. Со старшими же можно уже почти всерьез, они меня за это, кажется, начинают понемногу уважать. Они чувствуют неподдельный интерес к себе. Они не знают, что это не просто интерес, а зависть. Нет, серьезно. Я вдруг на старости лет начала завидовать им. Я бы хотела оказаться вместе с ними. Не то чтобы заново начать, но… Не знаю… Я тебе скажу одну вещь, только ты не падай. С одной стороны, я вроде еще от тебя не отошла, с другой если б ты вернулся, я бы послала тебя к черту. Я вас, взрослых мужиков, видеть не могу: вы потные и вонючие козлы.

Давай разберемся, как это получилось. У тебя время есть? У меня целый вечер свободный.

Значит, как получилось… Я жила с мамой и бабушкой, росла в ласке. И мне было хорошо. Училась в школе, влюблялась в мальчиков, но всегда только издали. Мне так больше нравилось. В старших классах у многих начались уже плотские амуры, сексуальная революция и до нас добралась помаленьку, а я все в сторонке, застенчивая была и вообще как-то… Хочешь не хочешь, а воспитание сказывается, меня же воспитали в строжайших правилах. Я маминого упрека боялась больше, чем ты падения курса рубля в десять раз… Не смешно, я знаю. У меня, кажется, с чувством юмора стало совсем плохо. У одиноких людей нет чувства юмора, а я от природы одинокий человек и навсегда им останусь, даже если с кем-то буду жить, хотя сейчас дико это представить. Ну вот, такой скромницей и окончила школу, а потом университет. Может, не хотела с детством расставаться. Это то, что для простоты называют инфантильностью, а на самом деле…

(Пауза.)

На самом деле все сложнее, но я пока не могу объяснить.

Ты и сам все помнишь, а я помню твое удивление. Была бы некрасивая, больная, с изъянами физическими, а тут все в полном порядке — и никого не было! А я сказала, что тебя ждала. Ты поверил. У мужчин всегда так, они легко верят тому, что для них приятно. На самом деле, если честно, я просто решила, что пора заканчивать детство. Я страшно боялась, и очень благодарна тебе, что ты проявил такт и… ну и все прочее. То есть, вот тебе еще один сюрприз, я выбрала тебя сознательно, можно сказать, для утилитарной цели. А все остальное пришло потом.

И началась взрослая жизнь, и мне было хорошо, но, странное дело, вот прошло всего несколько месяцев, а я почти об этом не вспоминаю, будто этого не было, будто я опять инфантильная и никем не тронутая.

И я на равных с ними, со своими учениками, особенно, конечно, с теми, к кому меня назначили классной наставницей. Это такая маленькая месть администрации за то, что меня им навязали: дали мне трудный выпускной класс, от которого отказался безумный математик, не выдержал, грозился из школы сбежать, а его ценят, потому что преподаватель он от Бога и его ученики на городских олимпиадах постоянно побеждают. Но бывает: не сошлись характерами.

А я с ними — сошлась. Потому что, я же говорю, мне интересно с ними. Я им завидую. Мне интересно наблюдать за их отношениями. Видеть, кто в лидеры лезет, кто в середке, кто в хвосте. Разбираться, кто в кого влюблен.

Половина мальчишек влюблена в красавицу Машу. Она, представь себе, не кто-нибудь, а «Мисс губерния», и у нее совершенно определенное будущее. Это абсолютно взрослая роскошная женщина, именно так, повторяю, роскошная женщина, с трезвым взглядом на жизнь, которая устроится в жизни наилучшим образом и из своей красоты выжмет все.

Я не завидую тем ее одноклассникам, кто влюбился в нее всерьез. Но таких, кажется, нет, потому что все понимают безнадежность такой влюбленности, даже лидер класса, которого все называют по фамилии: Везовой. Помнишь магазин мехов, где ты делал вид, что хочешь купить мне шубу, зная, как всегда, что я откажусь: не могу же я обездолить твою жену и двух твоих детей. Сейчас жалею, что отказалась. Так вот эти меха — Везовой. И еще штук пять дорогих магазинов по городу — тоже Везовой. А наш Везовой — его сын. Он лидер не потому, что папа богат, он от природы лидер. Высок, строен, широкоплеч, нагл, совершенно без комплексов и дурак ровно в ту меру, чтобы не считаться полным кретином. Девочки обожают его. Но и Везовой не рискует приближаться к Маше. Хоть и дурак, но не хочет ловить пустые шансы.

Осмеливается демонстрировать свои чувства только Саша, который сидит с Машей. Ему кличку дали: Мистер Саша. Но он это от робости делает, ты знаешь, как это бывает. Он вообще мальчик тихий, вежливый, но что-то в нем есть такое… Иногда вдруг — всплеск, в том числе и на моих уроках. Глаза другие, голос другой, плечи развернуты… И опять уходит в себя. То ли что-то бережет, то ли что-то обдумывает.

Ты знаешь, у меня сейчас странная мысль возникла, что именно такие вот тихие мальчики совершают вдруг самые громкие поступки. В том числе кончают самоубийством, и никто не знает почему. А лицо у него, между прочим, очень интересное, не сравнить с Везовым. И я очень понимаю Вику, которая в него влюблена, она сидит сзади и сверлит взглядом, стережет каждое его движение, особенно когда Саша обращается к Маше, что он, правда, очень редко делает.

Когда я себя представляю в этом классе, то вижу себя именно Викой. У нее, кстати, если присмотреться, данные не хуже, чем у Маши. В чертах лица есть какая-то неправильность, но очаровательная, и я вижу, что с возрастом это очарование удвоится и утроится. Худенькая, но худоба не костлявая, просто возраст такой, годам к девятнадцати — двадцати это будет почти идеальная стройность. Маша же, роскошная и зрелая женщина, должна приложить много усилий, чтобы не раздулись щеки ее красивого лица и не расползлись формы тела, которое сейчас где-то на грани, еще немного — и уже будет чересчур…

Итак, Вика любит Сашу, Саша любит Машу, Маша никого не любит, у нее взрослый богатый ухажер. Везового больше других любят самая симпатичная после Маши девочка Настя и, по вечному закону подлости, самая умная девочка заурядной внешности — Юля. Везовой же, принимая знаки поклонения, ни с кем в классе не общается, у него какая-то своя компания вне школы.

Еще есть дружная, просто-таки семейная пара, Валера и Люба, чуть ли не под ручку ходят, я вполне допускаю, что они после школы поженятся. В моей школьной юности была такая пара, поженились, завели детей и живут счастливо вместе до сих пор. Подобные случаи внушают надежду на то, что есть какая-то спокойная и простая любовь, верная и взаимная, не правда ли?

Есть всеобщий любимец и весельчак Андрей, у которого вечно романчики, человек легкий, переменчивый, ему все прощают, в том числе учителя, в том числе и я, потому что не могу устоять перед его легкомысленным обаянием. Это ведь, как я поняла, победительное обаяние, ведь все мы втайне хотим быть свободными и легкими. Есть и всеобщий козел отпущения, тоже Андрей, искатель справедливости и вечно обиженный, что его недооценивают. Дай бог ему в жизни удачи, в противном случае из него вырастет брюзга, склочник и семейный тиран.

Есть и юная распутница Лиза, о которой ходят слухи, что она уже зарабатывает известным промыслом. Так это или нет, но на одноклассников-мальчишек она смотрит как на желторотых цыплят, даже на Везового. Учится при этом неплохо, хотя часто пропускает занятия.

Впрочем, на то и гимназия, чтобы здесь хорошо учились. Родители у большинства люди не простые. Я удивилась, когда узнала, что у Маши отец прораб-строитель, но выяснилось, что прораб он тоже не простой, а специализируется на постройке престижных коттеджей и возвел, в частности, в дачном пригороде целый жилой массив маленьких замков за одним общим забором, который горожане тут же прозвали Полем чудес.

Есть еще…

Ладно, хватит, тебе это неинтересно.

Почему я делаю вид, что и в самом деле тебе это говорю? Я ведь знаю, что не пошлю тебе эти записи.

Но это я сегодня так думаю. А завтра передумаю и пошлю.

Ты знаешь, я настолько вникла в их любовные дела, что всерьез об этом думаю. Постоянно думаю. И думаю очень странно. То мне вдруг хочется, чтобы Маша полюбила Сашу, и пусть они будут счастливы. То, наоборот, чтобы Саша разлюбил Машу, а полюбил бы Вику. И пусть будут счастливы. А иногда представляется: красавец Везовой влюбляется в дурнушку-умницу Юлю, а Юля — в обиженного Андрея, а обиженный Андрей — в Вику, а Вика — в Андрея-весельчака, а Андрей-весельчак в распутницу Лизу, а распутница Лиза — в верного Валеру, а несчастная Люба с горя — в Сашу, а Саша — угадай в кого? А в меня!

Шутки шутками, но у этого самого тихого Саши бывает очень странный взгляд. Ты думаешь — мужской, оценивающий? Нет. Такой взгляд скорее у Везового, тот меня раздевает глазами на каждом уроке, но не от жгучего влечения, а от скуки. Тихий же Саша смотрит… как бы тебе это поточнее сказать… Ну, как смотрел бы мужчина, на полном серьезе взвешивающий свои шансы на взаимность. Понимаешь? Думаю, понимаешь. Это полностью взрослый взгляд, без всяких скидок.

Правда, тут вопрос: может, я придумала это, потому что сама смотрю на него не совсем так, как подобает учительнице? Вот чего еще не хватало, так это влюбиться в собственного ученика. В этом есть что-то чрезвычайно пошлое, а ты ведь знаешь, как я боюсь всякой пошлости, всего того, что напоминает полупохабные истории в желтых газетенках. Но между прочим, буду честной, я ведь эти газетенки иногда покупаю. Даже частенько. Короче, я их постоянно покупаю и читаю с чувством глубочайшего омерзения, которое доставляет мне чувство глубочайшего удовольствия. И как раз недавно прочитала историю про учительницу, которая занималась сексуальным образованием своих учеников-старшеклассников. Бесплатно.

Меня, конечно, передернуло: в этом уже что-то болезненное есть. Но не просто нарциссизм какой-нибудь, спасибо тебе, ты мне объяснил, что это такое, нет. Когда ее взяли с поличным — ты представляешь? — это, оказывается, уголовное преступление, совращение несовершеннолетних! — так вот, когда ее взяли, она сказала… Не помню, она много что говорила, но я одно запомнила: со взрослыми мужчинами она дела не имела. Значит, тут не просто нарциссизм, а комплекс какой-то, болезнь, бедную женщину не судить, не в тюрьму сажать, ее лечить нужно!

И меня тоже: за страсть к подглядыванию, которая меня день ото дня увлекает все больше, а я не хочу даже сопротивляться!

Но это ведь не самая страшная болезнь и не преступление, тебе это известно как бывшему врачу и теперешнему коммерсанту. Будь здоров, люби жену и детей. Не хочется? А ты постарайся. Ты ведь старательный.

Ты не представляешь, как я счастлива, что не люблю тебя.

ОН

Раз, два, три… Пятьдесять шесть… триста сорок два… Проба на запись… Тысяча двести тридцать четыре… Поехали.

Хроника невероятных и удивительных приключений героя нашего времени, великого политика всех времен и народов. От журналистов отбоя нет, всем давай интервью. Пожалуйста!

Вопрос: что главное для политика?

Ответ: не проигрывать ни в чем!

Вопрос: но как это можно? Жизнь сложна и разнообразна, обязательно в чем-то проиграешь! Хотя бы в шашки!

Ответ: значит, не надо играть в шашки, если не умеешь в них играть. Значит, надо заниматься только тем, в чем не проиграешь!

Вопрос: то есть заранее ограничивать круг своих действий? Или, иначе говоря, высоту?

Ответ: ни в коем случае! Просто чтобы взять высоту в два метра пятьдесят сантиметров, нужно сначала прыгнуть на метр. Потом на полтора. И так далее. Я ясно выражаюсь?

О да, полный восторг, полный вперед, ура!

Кроме шуток: мне нельзя проигрывать. Я знаю свой характер. И у меня давно созрел план, как начать путь к своей цели, но не совпадали обстоятельства. И вот совпали. Отчим Петрович ушел на весь вечер на работу в театр, он там столяр и плотник, и вообще за все отвечает. На этот вечер его, может, пожарником попросили подежурить или поработать ассистентом режиссера. Он и сам бы мог режиссером стать, мозгов в общем-то хватает… А любимая моя мама я даже и не помню, что придумала, главное — ее тоже допоздна не будет.

Темнеет сейчас после шести, поэтому я вызвал проститутку на семь. Денег у меня было на два часа, я узнал цену, прикинул и сказал: два часа. Вдруг за час не получится? Я подстраховался. Я эти деньги четыре месяца копил. Само собой, по телефону говорил басом. Но на восемнадцать я не выгляжу. И боялся: приедут, увидят, обругают и уедут. А то еще и в морду дадут.

Как себя состарить? Я надел черные очки. Вид идиотский, но возраст уже не так видно. Потом, у меня есть безрукавка с широкими плечами, вид становится такой коренастый.

Но все равно был мандраж. Надо отучать себя от таких слов. Политик должен говорить абсолютно правильным языком! У меня было волнение!.. Ерунда, если послушать, как они говорят… И в этом своя мудрость: политик должен показывать, что он человек из народа. Так что все правильно: меня бил мандраж. Господа, по поводу конфликта на Кавказе должен вам откровенно сказать: меня, как и всех вас, бьет мандраж возмущения!..

Меня бил мандраж. В пять часов я заказал на семь, и два часа ходил по комнатам, как шакал в зоопарке, туда-сюда. А без десяти семь я чуть не смылся. Даже уже куртку напялил и в подъезд выбежал. Постоял. Подумал. Вернулся. Пошел на кухню, взял нож, из холодильника начатую бутылку водки, протер лезвие водкой и полоснул по руке, там, где вен нет. Так я воспитываю в себе волю. Обработал порез той же водкой, наскоро перевязал. Щипало и болело. Зато я немного успокоился. Хотел для полного успокоения водки выпить. Нельзя. Все должно быть чисто. А то так и привыкну — с водкой. Стереотипы быстро вырабатываются.

Ровно в семь в дверь позвонили. Парень лет двадцати пяти. Все осмотрел и сразу деньги взял. На меня даже не глянул. Только спросил: один буду? Я говорю: да. Он и пошел. Сейчас, говорит, девушка придет.

Пришла девушка. На голову выше меня. Большая и белая. В смысле: блондинка и кожа белая, мне не нравится такая кожа, даже не белая, а бело-розовая какая-то. Это про таких говорили: кровь с молоком. Поперлась сразу в комнату.

Ничего, говорит, у тебя уютно. Тебе, говорит, сколько лет-то?

Я даже разозлился. Тринадцать!

А она говорит: да ладно, мне самой семнадцати нет.

Я говорю: до скольки же ты к восемнадцати дорастешь? До метр девяносто?

Она даже не обиделась. Шутник, говорит. Раздевается и ложится и лежит, как на пляже, только без купальника, а голая.

Я на нее смотрю — и ноль эмоций. Только злость какая-то. Зато успокоился. А эмоций — ноль. Но я себе еще заранее сказал: не трепыхаться! Она не человек, ее стесняться не надо. Она обязана, вот и все… В общем, лежит и ждет… Я сел, начал рубашку расстегивать. От нее потом пахнет и вином. И еще чем-то. И духами каким-то липкими. Сумасшедший запах. То есть лежит орясина, и ничего привлекательного. Ну, грудь большая, ну и что? И все остальное большое — ну и что? Я почему-то что-то другое представлял. Сам виноват, надо было сказать, когда заказывал: больших не надо, люблю среднего роста и темноволосых. Как Маша.

Абсолютно никакого волнения, зато такое спокойствие, что я сам себе поразился. Разделся, лег. Она сразу ко мне. Сразу за работу. А я ничего не чувствую. До этого как представлю, что вот настоящая проститутка придет, и так далее, тут же весь насквозь возбуждаюсь. И вот она пришла, вот голая возится на мне своей головой, а я смотрю на ее волосы и вижу, что она была темно-русая, корни на сантиметр отросли, пора опять красить. А ей, наверно, некогда, работы много. Даже смешно. А она пыхтит, бедняжка. И тут я понимаю, что ничего не выйдет. Хоть два часа, хоть десять. Во-первых, я спокойный и холодный, как айсберг в океане. Во-вторых, я хоть и ничего в этом не понимаю, но чувствую, что она толком ничего не умеет. И не хочет. То есть формально все. И тоже злится. Вот так лежим и злимся друг на друга.

Тут я говорю: постой, мне надо кое-что.

Она отвалилась.

Я пошел в другую комнату, там у нас второй телефонный аппарат. Звоню Андрюше-однокласснику и шепотом говорю: звякни мне через пару минут. Он говорит: ладно.

Вернулся.

А она уже телевизор смотрит. Включила сама и смотрит с таким видом, что ей больше ничего на свете не надо. Я думаю: хоть грудь, что ли, ей поцеловать? Потренироваться. Ну, начал это делать. Стараюсь, чтобы ей понравилось, а она из-за моего плеча все телевизор смотрит.

Вдруг: ой!

Я ей: что такое?

Она говорит: щекотно!

Ладно, говорю. Давай поцелуемся.

Она говорит: мы не целуемся.

А я целуюсь!

И начал ее целовать, а от нее вином воняет, и губы как мертвые какие-то. Перестал. Просто глажу ее, без всякого даже любопытства, а ведь в первый раз! — и думаю, когда же Андрюша-то позвонит?

Наконец звонок. Я хватаю трубку, он говорит: ну и чего надо?

Я весь из себя как будто перепугался, говорю: когда?

Чего когда?

Я говорю: ладно, дождусь вас.

Он говорит: ты с ума сошел?

Но я уже трубку положил. И говорю ей: слушай, кошмар! Родители позвонили. У них там отменили одно дело, они домой возвращаются. Хорошо хоть позвонили. Через пятнадцать минут будут здесь.

Она говорит: ну и что?

Я говорю: как ну и что? Придется тебе уйти.

Щас прям! — и полтора часа на холоде стоять? За мной раньше не приедут.

Я говорю: может, ты думаешь, я деньги назад хочу взять?

Она даже рассмеялась: взял один такой, кто тебе их вернет, мальчик? Я разозлился: слушай, короче, я тебе прямо говорю, сеанс окончен. А она даже не одевается. Пусть, говорит, родители посмотрят, чем их сын занимается.

Тут я разозлился окончательно. С какой стати я перед ней хитрю? Кто она такая вообще? Я говорю: никакие родители не приедут. Это просто приятель позвонил. А ты мне просто не нравишься, поняла? Ты толстая кобыла.

Она на меня вылупилась и говорит: ты на учете в психушке не стоишь? То есть абсолютно не обиделась. Оделась, легла опять телевизор смотреть. Так и смотрела, пока за ней не приехали. А я ушел в другую комнату и заставил себя читать книгу. Надо уметь отвлекаться от ситуации. Это очень важно. В общем, за ней приехали. Она дверь открыла, говорит: сейчас иду, а сама зашла ко мне и заявляет: слушай, псих, спасибо тебе. Я сто лет так не отдыхала. Я смотрю на нее: а у нее и лицо человеческое, и глаза человеческие. И вижу, что она в общем-то симпатичная девушка. И вдруг мне так жалко стало, что уходит, были бы деньги, я бы еще на час ее задержал…

Где-то я читал: отрицательный результат — тоже результат. Это точно. Потому что я понял раз и навсегда: если мне не нравится женщина, я никаким усилием воли себя не переломлю. Потому что в таких вещах усилие воли не поможет. Хотя, если натренировать… Но я даже не знаю, как это тренируют… Поэтому лучше пока не пробовать. Когда нравится — другое дело. Почему я целуюсь с Викой? Потому что мне нравится с ней целоваться. Если бы мне не нравилось с ней целоваться, я бы не стал с ней целоваться. Вывод: мне надо искать такой вариант, чтобы объект нравился. И такой объект есть.

Но я не позволил себе думать, что я проиграл. Просто взялся не за свою игру. Я не позволил себе впасть уныние. Хотя в школе на другой день был немного какой-то злой. Хотелось что-нибудь сделать. Я ведь давно уже ничего такого не делал. По собственной теории: удивлять надо редко. Первый урок прошел, второй, третий. Я все думаю: что бы мне такое…

Четвертый-пятый сдвоенные, литература. Валерия Петровна. Первый год в нашей школе. Милая женщина, между прочим. И умная, и вообще. Вот она мне нравится. Все при ней. Я о ней иногда думаю в определенном смысле. А что такого? Обычные подростковые мечты. У всех были. Маша Машей, тут любовь, а почему о других не помечтать? Нет, я на этом не зацикленный. Но про другое я скажу потом. Короче, литература должна быть. Звонок на урок, Леры нет. Это у нее уже прозвище. У всех есть. У нее безобидное, по имени. А математика обидно зовут: «Хэд-энд-шолдерс». То есть шампунь от перхоти. Реклама по телевизору. Или сокращенно: Шолдерс. В общем, она задерживается.

Везовой говорит: прокладки меняет. Олдейз на олвейз.

Это у него шутки такие. Тоже из рекламы. Рекламой у всех мозги забиты до макушки. Зубные пасты, прокладки, шампуни те же самые. Ну, он говорит, все хихикают. Ничего страшного не сказал в общем-то. И грубей шутят. Но мне захотелось что-то сказать.

И я сказал: а ты пока подгузники иди смени. С подгузниками «Хаггис ультра-драй» не страшна никакая сырость!

Он сразу завелся. Потому, что с ним так никто не шутит. Я сказал — тихо стало. Все ждут, что он скажет. А он тужится и молчит. Я говорю: тебе даже не подгузники, а тоже прокладки нужны. С крылышками.

Конечно, юмор не высшего качества. Но он дозрел.

И говорит: а если в морду?

Я говорю: что значит — если? Учат тебя, учат, а ты ясно выразиться не можешь! Что ты хочешь сказать, Везовой? Что значит — если в морду? То есть ты хочешь спросить, что будет, если ты ударишь меня? Отвечаю: получишь обратно.

Очень хорошо, сказал Везовой, а тут и Лера вошла. Маша шепчет: зачем ты с ним связался, он дурак.

Мне приятно.

Тут записочка. От Везового.

Через десять минут после пятого урока за котельной.

У нас за котельной все дерутся. С первого класса по последний. Я пару раз присутствовал, а сам никогда не дрался. Я вообще никогда не дрался. И я обрадовался: двух зайцев убью. Первый заяц: подерусь наконец. Второй… А какой же второй? Какой-то был, но убежал. Черт с ним.

После пятого урока почти все ушли домой, он последний был, но кое-кто остался. Про записку не знали, но понимали же, что просто так не обойдется. Штук пять зрителей набралось. Из женского пола никого, потому что женский пол на такие дела не допускают. Они портят все. Начинают визжать, кто-то вообще к директору побежать может. Проверено. Пять штук, и все в общем-то нейтральные. То есть ни за меня, ни за Везового. Потому что у него друзей нет и у меня друзей нет. Так получилось. Для него все слишком умные. Для меня — слишком глупые. Нет, есть не дураки, но мне с ними все равно скучно. Правильный какой-то народ у нас подобрался. Хотя как кому посмотреть. Того же математика довели? Довели.

Короче, пошли за котельную. Иду и думаю: он меня уроет. Он выше, здоровее и вообще. Чем брать? Яростью. Только яростью. Натиском. Крови не бояться, боли тоже.

Пришли.

Он говорит: ну и что ты имел в виду?

То есть разговоры начинает вместо дела. Даже смешно.

Я говорю: да ничего особенного. Ты дурак, но это не я имею в виду. Это все имеют в виду.

Тут он меня ударил. Я хоть и готовился, а прозевал. И шлепнулся. То есть от одного удара брык — и лежу.

А он говорит: ты, падаль, я ногами слабеньких не бью, вставай.

Я сел, посидел у стенки. Подумал: хорошо, что у стенки, опора есть. И из сидячего положения оттолкнулся и попер на него. Он меня кулаком опять встречает, но я как-то увернулся, налез на него, прямо вплотную, и мелко так кулаками месить его начал в грудь, в живот. Как молотилка. Он граблями меня оттаскивает от себя, отталкивает, чтобы ударить, и никак не может, я ему в подбородок уперся и работаю изо всех сил. Ну, он поневоле назад, назад, а я лезу и к той же стенке припер его. Он начал меня сбоку доставать по башке, по ребрам, а у меня уже руки устают, вдруг чувствую, мозги совершенно четко работают и мне подсказывают: вот тут у него поддыхало, размахнись справа, залепи, и все будет в порядке. Я на секунду перестал молотить, размахнулся и залепил. Чувствую, он на мне повис. Я отошел, он на коленки упал, воздух глотает.

Зрители орут: он под дых его, не по правилам!

А я говорю: а разве кто-то правила устанавливал?

Они заткнулись. А я стою как дурак. Уйти неудобно. Добивать неудобно. Ждать,когда оклемается? Пришлось ждать. Он оклемался, разогнулся.

И говорит: еще не все.

А у меня все пропало. Весь азарт пропал. Опять лезть и молотить — не хочу. А по-другому не умею. Ну и стою как дурак. Даже рук не поднял. Тут он меня слева направо и справа налево, и еще раз, и еще. И я отключился. То есть на самом деле сознание потерял… Вот так вот… Короче, все равно получилась ничья. Сперва я его отключил, потом он меня. Квиты. Ну, он получше отключил, но все равно. Короче, разошлись.

Смотрю — Вика. Я, говорит, все видела. Напротив котельной дом есть, она в подъезд зашла и из окна наблюдала.

Не думала, что ты такой.

Да, вот такой.

У тебя синяки будут. И губу он тебе разбил.

Кошмар, говорю, как мы целоваться теперь станем?

Она говорит: между прочим, раны зализывают. И так лечат. И затащила меня в этот самый подъезд и лечила мою рану так, что губа вообще распухла напрочь. А у меня почему-то жуткая страсть, мне больно, а я перестать не могу. Даже подумал: жаль, что у нее никого не было до меня. А первым я не хочу быть. Такой у меня заскок: не хочу ни у кого быть первым.

Дома сказал, что свалился с турника. Поверили! Мама моя любимая всему верит. Петрович, может, не поверил, но видит, что мама поверила, и промолчал. Он сейчас со мной нейтралитет держит. Или обиделся. Надо к нему опять в доверие влезть. Политик я или не политик?

Конец связи, до встречи в эфире!

ОНА

Представляешь, из-за меня подрались. Никогда никто из-за меня не дрался, ни в школе, ни потом, само собой. А тут подрались, дождалась на старости лет. Как дерутся из-за одноклассницы. Мне на другой день все доложили. Лилечка такая есть, наушница страшная, но при этом не подлая. Она любит по секрету разбалтывать только такие вещи, какие слушать приятно. Ну, то есть, если кто-то про кого-то гадость сказал, она это не любит пересказывать. А если кто-то, допустим, подруге сказал, что любит, допустим, какого-то там Васю, то Лилечка, если это услышит, тут же бежит к Васе и под страшным секретом ему сообщает. Оригинально, правда? Своеобразный альтруизм. При этом собственных секретов у нее, кажется, нет.

Меня всегда поражали люди, которых так вот остро, близко волнует чужая жизнь. Это не от ущербности, это какой-то особенный склад души. Из нее, кстати, вышла бы хорошая учительница. Потому что хороший учитель тот, кто весь в чужих жизнях. Вернее, это даже не хороший, а идеальный. Конечно, не на уровне собирания сплетен, разборок и так далее. Таких-то как раз в школе не любят ни ученики, ни коллеги. Тут имеется в виду интерес именно добросердечный, как у Лилечки.

В общем, Лилечка выложила, что Везовой что-то про меня сказал, какое-то похабство, она постеснялась повторить, а Саша, который любит Машу, взял и вступился. И Везовой вызвал его на дуэль, и они дрались. И довольно тщедушный Саша, по словам Лилечки, победил сильного и спортивного Везового. Или почти победил. Судя по его лицу, победа ему досталась нелегко, лицо же Везового осталось целым, и усы, как всегда, ровно подстрижены, и выбрит до синевы, почти буквально, потому что он по южному черноволос и густоволос. Подозреваю, что у него уже и на груди волосы. При этом у него — в шестнадцать лет! — уже спереди намечается залысина. Он будет к сорока годам из тех мужчин, которых я терпеть не могу: голова гладкая, лысая, а тело мохнатое, включая плечи и спину. Ужас!..

У меня не было у них урока в тот день, зато был факультатив, на который Саша ходит. А Маша не ходит. И Саша должен был доклад читать. Он нацарапал три странички, которые прочел, не отрываясь. Я прослушала, сказала, что, в общем-то, хорошо, а потом предложила ему отложить странички и то же самое рассказать своими словами. Он сначала смущался, начал вспоминать текст, который написал, но разошелся и наговорил в два раза больше, чем написал, и в три раза интересней. Это была наша с ним общая маленькая победа. И он был рад, и я была рада. А после факультатива задержала его. Держу странички в руках и говорю: знаешь, мне кажется, ты не любишь писать. Даже по почерку видно. Сначала еще более или менее ровно, а потом все корявей и корявей, а к концу будто другой человек писал. Тебе что, собственный почерк не нравится?

Он говорит: терпеть не могу.

Я говорю: жаль. У тебя ведь врожденная грамотность, это не всем дается. Правил ты, конечно, не знаешь, но по наитию пишешь правильно, только с запятыми, само собой, полный кошмар. Но чаще наоборот: люди пишут гладко, а говорить не умеют. А ты умеешь говорить, это тоже от природы. Попробуй писать так, как говоришь. Это пригодится. Попробуй дневник вести.

И тут он говорит: да я в общем-то веду. Только не письменный, а на магнитофон наговариваю.

У меня, ты знаешь, даже мурашки пробежались! Надо же, какое совпадение! Но я ему, конечно, не сказала, иначе моя педагогическая цель была бы не достигнута. Я сказала: а ты попробуй то же самое на бумаге.

А он вдруг говорит со странным ехидством: и вам потом показать?

Зачем? Это не мне нужно, это тебе нужно.

Он опять странным голосом: а откуда вы знаете, что мне нужно?

Я даже растерялась. И говорю: я даже и не пытаюсь узнать, что тебе нужно. Я просто советую. Есть способности, которые нужно развивать.

Он говорит: это точно!

Я говорю: кем бы ты ни стал, тебе пригодится умение точно и четко излагать свои мысли.

А он: есть мысли, которые ясно и четко не изложишь. Или, говорит, еще такие, которые для личного употребления. Например, мне страшно хочется назвать тебя на «ты». Я тебя люблю, Лера. До свидания, Валерия Петровна!

Ты представляешь? Нет, ты представляешь? Мальчишка, пацаненок шестнадцатилетний мне совершенно спокойно признается в любви! Это что же за поколение такое? Совершенно спокойно! И хорошо еще, что сразу же ушел, не увидел, как я покраснела, а я ведь покраснела, кожей почувствовала, коже даже горячо стало!

С другой стороны, конечно, я понимаю, что это спокойствие он разыграл. На самом деле у него теперь такая буря в душе!.. Но мне-то что делать? Ведь подросток, психика неустойчивая. Вчера он из-за меня подрался, сегодня в любви мне признался, а завтра возьмет и с балкона прыгнет, потому что понимает, что ситуация безысходная. Я же ничем не могу ему ответить, хоть мне этот мальчик и нравится, но нравится, конечно же, не как мужчина!

Странно мне. И приятно, конечно. Но больше — страшно. Честное слово, я боюсь. Я не знаю, что мне делать.

ОН

Пять, семь, восемь, проба на запись…

Что-то я разошелся, что-то меня понесло. Рассекретился окончательно. Сам от себя такой наглости не ожидал. После уроков был факультатив, добрая Лера решила меня поучить, как доклады писать. Ну, то есть все ушли, а я с ней сижу, и она меня учит. А мне страшно хочется что-нибудь опять сделать. За руку взять, по голове погладить. Вот бы она с ума сошла! И, как всегда, только об этом подумал, сразу понял, что на самом деле сделать это трудно. Значит, надо сделать. То есть за руку не взял, по голове не погладил, не хватило все-таки наглости. Зато сказал: Лера, я тебя люблю. Буквально так. Она очумела насмерть…

А ведь подумает, что и правда люблю. То, что дрался из-за нее, ей донесут или уже донесли. И в любви признался. Все, скажет, парень по уши влюбился, бедный, бедный. Ну и пусть думает. Даже интересно, как она себя поведет.

Ладно, это дело десятое. Главное было вечером. И ночью. Я любимой маме сказал, что меня на день рождения пригласили, а это далеко, так что я ночевать останусь, завтра все равно воскресенье. У нее какие-то свои проблемы, она запросто согласилась, а Петрович права голоса не имеет. И я пошел к Лизе.

Мы все кто где живем, то есть наш класс. Гимназия все-таки престижная, и так далее. Утром улица забита: папаши деточек в школу привозят. И с каждым годом машин все больше. И мамаш за рулем все больше. Цивилизуемся. Я-то пешком хожу, рядом живу. Я да Вика. И Лиза еще, к которой я собрался. Она живет с родителями в другом районе, но тут у нее бабка, чтобы оттуда не ездить, она у бабки живет. Бабка спит шестнадцать часов в сутки. То есть она и вообще любит поспать, а ей прописали еще какое-то лекарство, один знакомый Лизы из мединститута дал ей сильное снотворное. Та в девять часов вечера его выпьет и спит до девяти часов утра. Глухо спит, не просыпается. Можно над ухом выстрелить, музыку можно так включить, что соседи с десятого этажа на третий прибегают с криками, а она спит. В девять встает, пьет чай, в десять идет в магазин за продуктами, потом обед готовит, сама ест и Лизе оставляет, чтобы из школы пришла и поела. И в час ложится вздремнуть и спит до пяти. Потом опять чай пьет, телевизор смотрит — и в девять опять на боковую.

Вот жизнь! Иногда я завидую. В общем у Лизы полная свобода. И она ею пользуется. Про нее всякие слухи распускают, будто она чуть ли не на панели стоит. Это вранье. Лиза просто ни в чем себе не отказывает, она любит, когда компании у нее дома, и она раз в неделю в кого-то влюбляется. Характер такой. То есть она стопроцентная женщина, и она мне нравится. То есть это то, что мне нужно. Я у нее не раз бывал, но как-то все… Как-то не получалось. И вот мне надоело. Она мне нужна. С ее помощью я перешагну порог к Маше.

И вот я к ней пришел. Пришел, она одна, бабка еще не спит. Ну, сидим, говорим, а я ее осматриваю, будто заново, и убеждаюсь: да, нравится она мне. Очень. Потом Лиза бабке дала лекарство и та уснула. А Лиза все ходит туда-сюда, решила вдруг какие-то мелочи убрать.

Я говорю: ты не мельтеши, сядь ко мне на коленки, отдохни. Она отвечает: жуть, какой ты смелый стал. С Везовым даже подрался. Что с тобой?

Ерунда, пустяки!

А у самого, между прочим, и синяки, и губа не прошла еще. Но все это на лице так разрисовалась, что лица не испортило. Наоборот, необычный вид какой-то стал. Лизе нравилось, я это видел. И она садится ко мне на колени, за шею обняла, ногами болтает.

Я говорю: ты мне уже сто лет нравишься.

Она говорит: я всем нравлюсь.

А сидим на диване. Я уже прикидываю мысленно, как я ее сейчас… Начал в шею целовать, потом в губы. Она тоже, и так здорово, что кошмар. Я окончательно понял, что она мне нравится. И уже ее на диван, тут звонок. Я говорю: не открывай, а она говорит: а вдруг кто пришел, кто мне нужен? Вот логика!

Явился этот самый медик из мединститута, студент, я его и раньше встречал. Принес бутылку вина, но я не стал пить, Лиза тоже, хотя в общем-то не отказывается обычно. Я почему-то подумал, что это хороший признак. Студент умничает вовсю. Выпендривается. Он говорит, что национал-патриот, но я не верю. Просто выпендривается. Начал говорить, что нация окончательно деградирует, если не провести чистку. То есть всех уродливых, сильно больных, тех, от кого потомство плохое будет, надо или уничтожить, или отправить на урановые рудники. И через пять лет нация будет процветать. В общем, гонит пургу, Лиза смеется, а я даже не спорю, просто смотрю на него, как на дурака.

Он мне вдруг говорит: а разве детское время не кончилось, разве вам домой не пора?

Я говорю: кончилось, поэтому вам тоже пора баиньки.

Не смешно, конечно. Мне вообще что-то надо делать с чувством юмора, надо как-то его развивать. У меня его совсем почти нет. Дубовое какое-то. А политику чувство юмора необходимо.

Потом студент еще что-то говорил. Вроде того, что его любимое место — морг. Там он понимает, что человек — уродливое существо. Лизе говорит: вот ты, говорит, сейчас красавица. Личико и все остальное. Грудки красивые, как чашечки. Как пиалы. Ножки стройненькие. Но вот ты помрешь, и уже через два часа будешь полная уродина. Будешь на столе лежать, глаза ввалятся, нос вытянется, щеки втянутся. Грудь станет синяя и каменная на ощупь. Ножки сразу кривенькие станут, тоже синие. Вообще, говорит, у всех трупов ноги кривые.

Лиза кричит: перестань, а сама хохочет.

Я молчу.

Тут опять звонок. Пришел парень, которого я раньше не видел. Назвал себя Жан. Кличка, наверно, такая: Жан. Со мной он познакомился, а со студентом поздоровался — значит, уже знакомы. Жан оказался без комплексов, спросил у меня и у студента: есть деньги? Мы дали ему. Лиза говорит: опять напьешься?

Он говорит: если б их не было, то есть это он про нас, то я бы не пил. Я к тебе пришел, а не к ним. Вечно у тебя орава целая. Прогони их, тогда я останусь и пить не буду.

То есть наглеет на глазах, но студент, между прочим, помалкивает. Даже про любимые свои трупы перестал рассказывать.

Она говорит: ты тут не хозяйничай, и вообще ты мне на фиг не нужен, иди и пей в другом месте.

Он говорит: не могу, я где деньги взял, там и пью, закон вежливости. Ушел и скоро вернулся, и они со студентом стали пить. Лиза слишком добрая. Так нельзя.

В общем, они выпивают, студент начал опять про трупы, но Жан его перебил. И начал рассказывать, как он с какими-то там друзьями, он все имена и клички назвал, штук десять, позавчера нарезались. Это полный кошмар. Ну, собрались, купили водки, напились, кто-то блевал, кто-то с балкона презервативы с водой бросал…

Сколько можно об этом рассказывать? Минуту? Пять минут? Он целый час об этом рассказывал!

А время идет. Я смотрю, они напиваются уже помаленьку. Это хорошо. Но у них все кончилось, они стали у Лизы денег просить. Она не дает.

Я ей говорю: дай мне, я завтра отдам.

Она мне дала, и я сам в магазин сбегал. Прихожу, а там уже еще двое сидят. Обоих знаю: один по кличке Бубен, другой по кличке Дэн. Денис, скорее всего. Сейчас все Денисы Дэнами стали. Это как в урловской группе «Мальчишник», там тоже есть Дэн, они делают вид, что про себя поют. Хотя, может, и про себя. У меня их кассеты нет, потому что полная гадость. Но по радио как-то слышал. Что-то в духе:

Тошнота полная.

Дэн и Бубен как раз из той песни. Простые, как табуретки. Студент хоть и чушь лепит, но иногда все-таки интересно, видно, что у человека мозги есть, а у этих одна извилина на двоих. И тоже принесли выпивку. Лизе, наверно, надоело на них смотреть, она тоже выпила. Я забеспокоился. Время идет, а они все сидят. И ночевать могут остаться. Напьются и упадут, не будет же Лиза их на лестницу вытаскивать. А квартира, между прочим, такая: одна большая комната и две крохотных, в одной бабка спит, другая Лизина. Мы на кухне сидим… Тут кто-то захотел в карты поиграть. Стали играть в карты: Дэн, Бубен, студент и Жан. В покер на интерес.

Я Лизе говорю: пошли в комнату, мы тут пропахнем насквозь дымом.

Она сама не курит, я ее за это очень уважаю.

Она говорит: в самом деле.

Пошли в комнату, а Бубен мне орет: я следующий!

Сели в комнате, я ей говорю: ты ведь умная, в принципе, какого черта ты пускаешь всяких придурков к себе?

Она говорит: мне одной скучно. А им, говорит, деваться некуда.

Я говорю: найдут! Надо же уважать себя, ты что, не видишь, они не к тебе даже приходит, а просто так.

Она говорит: приходят ко мне, ты не прав. Не читай, говорит, мне мораль, лучше давай целоваться, ты, оказывается, здорово целуешься, я, говорит, давно поняла, что ты в школе не такой, как на самом деле. Я в этом разбираюсь.

Ну, само собой, я загордился. Я целую ее, а потом раз — и на руки поднял. И в ее комнатку понес. Уложил на постель, целую опять. И тут я понял, какая она безудержная. Когда под кофточку ее залез и до груди рукой добрался, она вдруг задрожала вся. Даже затряслась. Ничего себе, думаю, бывает же. Я сам задрожал. Начал с себя свитер стаскивать, а она помогает. Думаю, все. Сейчас все случится.

А комнатка, между прочим, без двери, только занавески. Старые какие-то, не в смысле, что грязные или рваные, просто им много лет, таких не делают сейчас. Но бабка с ними расстаться не хочет. Чувствую, по спине воздух какой-то проходит. Обернулся: стоит пьяный в дым студент, цепляется за эту штору, мотыляется, ну, от шторы и идет сквознячок, как опахалом нас обмахивает.

Потом сел в ногах у нас и говорит: сволочь ты, Лизка. Я тебя люблю, а ты мне изменяешь.

А она говорит: иди к черту, я тебя разлюбила давно.

Он говорит: ладно. Вы не стесняйтесь, продолжайте, я за вас порадуюсь.

Но настроение пропало, мы встали, ушли. А студент тут же повалился на постель и заснул. На кухне Дэн тоже спит, Бубен пьяный, а Жан еще держится. Я опять Лизу в комнату вывел и говорю: скажи им, что родители придут.

Она им говорит: родители придут.

Бубен хоть пьяный, а сообразил, взял Дэна под мышку, и они уползли.

А Жан говорит: пусть приходят, я в норме. И даже, сволочь, убираться начал, бутылки все в форточку выкинул, стол тряпочкой вытер, все чашки перемыл. И сидит паинькой. Опять какую-то чушь начал говорить. А время, между прочим, второй уже час. И я четко понимаю, что мы с Жаном просто друг друга пересиживаем. Кто кого. Ну, думаю, шиш тебе, меня ты не пересидишь! Тут Лиза вышла, а Жан быстренько вытаскивает спички, одну обламывает, зажимает две и сует мне.

Быстро тяни, говорит, кто длинную вытянет, тот уходит.

Я вытягиваю: длинная. Он вторую кидает в угол, я ее тут же подбираю: тоже длинная. И такое зло меня взяло.

Ах ты, сволочь!

А он говорит: ладно, пацан, я пошутил.

Я говорю: я тебе не пацан, и я не шучу. И беру нож со стола, делаю бешеные глаза… Нет, я и в самом деле бешеный стал. Ведь почти уже получилось все. Беру нож и шепотом кричу: я тебя порежу! — ну и дальше матом.

Он говорит: псих.

Но испугался.

А я все ближе с ножом, убирайся, говорю, а у самого аж брызги изо рта летят.

Ладно, говорит, еще встретимся. Припадочный.

И ушел.

Лиза ни капли не огорчилась. Спать, говорит, хочу, а этот там разлегся.

Я пошел туда, свалил студента на пол, он только замычал. Я его за ноги и в комнату. Лиза со смеху помирает. Доволок до дивана, потом мы вместе с Лизой его на диван подняли. Это от нашей доброты, другие бы на полу оставили. Ну, говорю, пойдем, я тебе сказку на ночь расскажу. Она говорит: ладно. Стал я ей сказку рассказывать. То есть на полном серьезе. Про курочку-рябу. Сам рассказываю, а сам с нее все снимаю потихоньку. То есть говорю одно, а делаю совсем другое. И почему-то мы от этого начинаем опять подрагивать, начинает нас мандраж колотить. В хорошем смысле слова. То есть я точно знаю, что у нас было страшное взаимное притяжение. А потом я понял, что она такими переживаниями вообще живет. Они ей больше всего в жизни нравятся. Ну и что? Каждому свое. В общем, к концу сказки и с нее было снято все, и с меня почти все. А она смотрит как-то очень серьезно и вдруг говорит: слушай, а ты красивый! Даже с удивлением сказала.

Я говорю: тут просто темно. Ты, говорю, вообще полная красавица кажешься.

Она засмеялась.

А у меня, как бы это сказать… У меня от ее слов прямо душа вся захлебнулась. И почему-то она мне такая родная показалась. И я ее не только как женщину обнял, а как-то еще… Не знаю… Рекламная пауза. В общем, прижался я к ней и чуть не умер. И шепчу ей, что сто лет бы вот так с ней был. А она говорит, что тоже. Но мы и пары минут не выдержали, она сама не выдержала, голову мне руками обхватила, чуть шею не вывихнула, руки страшно сильные какие-то, короче, голову обхватила и переворачивает меня на спину, встает надо мной на коленях, я ее увидел — и все.

Все.

В самом полном смысле.

Я даже выругался, но без мата. А она вытерла простыней и говорит: все нормально, спешить некуда, это даже хорошо, потому что теперь меньше опасности залететь от тебя. А то пришлось бы с резинкой, а я терпеть не могу. Меня эта ее практичность даже поразила. Ну, не то что поразила… Просто как-то… лежит и рассуждает! Будто об уроках каких-то. Ты, говорит, давай полежи спокойно, а я немного вздремну. Потом разбудишь, ладно? Я согласился. Вот святая доброта! Она тут же заснула, а я сначала просто лежал, потом тихонько ее позвал. Спит.

Тут я начал ее рассматривать. Странно на спящую женщину смотреть. Будто подглядываешь. А от подглядывания, дело известное, человек распаляется. Так что я ей и десяти минут не дал поспать. Причем она прямо так, без одеяла заснула, а я под одеялом был, согрелся, горячий стал. Я горячий, а она прохладная. Я ее обнял, она аж замурлыкала, ей приятно стало, что я горячий, прижимается. А мне приятно, что она прохладная. Хотя «приятно» — не то слово. Это вообще словами не описать.

Она даже глаз не открыла, хотя уже не спала. Я завис над ней в таком положении, в каком на физкультуре от пола отжимаются, а потом прикоснулся, не весь, а так, чтобы ей показать, что сейчас у нас все будет. Она приподнялась вся, и я… Рекламная пауза, оставайтесь с нами. Что — я? А ничего. Это такая подлость судьбы, такое совпадение, что…

Короче — звонок. И не просто звонок, а звонки. Странные. Два длинных, три коротких. Или наоборот, не помню.

Тут она вскакивает в жутком кошмаре, быстро одевается и мне одежду кидает и шепчет, чтобы я тоже мигом одевался. И с такой злостью, между прочим! Одевайся, говорит, иди на кухню, садись за стол, будто ты пьяный.

Ладно, иду на кухню, сажусь на стол. И голову положил. Будто сплю. Она открыла дверь. Слышу мужской голос. Что говорит — неясно. И она что-то говорит. Оправдывается. Слышу шаги. Кто-то надо мной встал, постоял. В комнату прошел. И там постоял. И опять в прихожую. Она ему: Виктор, Виктор! А он что-то бубнит сердито. Побубнил и ушел. Дверью хлопнул.

Она пришла на кухню, села и сама с собой говорит. Откуда, говорит, он взялся? Он через неделю приехать должен был.

Я говорю: а в чем дело?

Она говорит: ни в чем, проваливай.

А сказку на ночь?

Пошел ты со всеми своими сказками. Ты понимаешь, что я его люблю?

И заплакала.

Я смотрю на нее и вижу, что она дура дурой. И нос у нее курносый. И глаза размытые стали не голубыми, а белесыми какими-то. Полная уродина.

А она меня уже чуть ли не пихает и заставляет студента с собой взять. Я говорю: он сам пришел, пусть сам и уходит. Тогда она побежала в комнату, стала студента по щекам бить, потом воды принесла и вылила на него. Он сел, головой клюет, мычит. Она его поднимает. Подняла, вытолкала, куртку ему напялила. И за дверь его. А я стою.

Она говорит: и тебя так же?

Я говорю: ладно, успокойся. Я не могу домой среди ночи прийти. Я родителям сказал, что утром. Не поймут.

Она говорит: тогда ложись на диване и попробуй только ко мне сунься!

И ушла спать, вся в слезах.

Я полежал, подумал: соваться или не соваться?

И заснул.

ОНА

Ты знаешь, я впервые сегодня шла в школу с каким-то тяжелым чувством. Хорошо хоть выходной был, немного успокоилась. Оказывается, это нелегко, когда в тебя влюбляются. Я вообще поняла, что любящие, пусть даже и безответно, всегда счастливее тех, кого любят и кто не может ответить взаимностью. Потому что у любящих — состояние счастья, пусть и несчастливого, извини за корявость, а у того, кого любят, состояние вины. Неполноценности даже какой-то. Но это когда на равных. А когда ты взрослая женщина, а он подросток, какое тут может быть чувство вины и неполноценности? Я ведь не потому не могу ответить ему, что не могу, опять коряво, ладно, пусть, а потому, что не имею права!

И, как назло, в понедельник сдвоенный урок и я заранее объявила, что будем писать сочинение. Сочинение на развитие письменной речи, так это называется, сочинение на свободную тему. Но я ведь прогрессивный педагог, я эту свободную тему даже не обозначила! Я им заранее сказала, чтобы они подумали, какое у них было самое сильное впечатление или самое значительное событие, о котором можно рассказать. Ну, вот это и будет темой. То есть каждый о своем, а не о том, например, «Что такое счастье» или «Каким я вижу свое будущее».

Они писали, а я читала книгу.

В другом классе было то же самое, но читала я уже не книгу, я сочинение Саши. Оно не очень длинное, я тебе сейчас его прочту. «Самое сильное впечатление в моей жизни за последнее время и всю мою жизнь — это Вы, Валерия Петровна. Вы идеальная женщина. Я никогда ни в кого не влюблялся. Теперь я знаю почему. Я ждал Вас. То есть Судьба мне сама не давала влюбиться. Она знала, что меня ждет. Но я гордый человек. Я хорошо понимаю, что Вы старше, Вы — учительница. Но это все человеческие условности, которые люди сами поставили для себя. На самом деле я давно чувствую себя зрелым мужчиной, а Вас иногда вижу девушкой почти одного со мной возраста, только не обижайтесь. Но Вы и выглядите так. (Кстати, он написал «выгля-де-те». Грамотность у него хоть и врожденная, но еще далеко не абсолютная. Так, где я…) …выглядите так. Но я сумею отбросить условности, а Вы вряд ли («вряд ли» вместе написал) их отбросите, потому что у Вас больше предрассудков. К тому же Вас окружает среда учителей, которые все поголовно лицемеры и ханжи. Спрашивается, для чего я тогда пишу эти строки. Я пишу их всего лишь для того, чтобы сказать, что Я ЛЮБЛЮ ВАС (это он большими буквами написал). Я ничего не могу от Вас ждать и не надеюсь. Я ПРОСТО ВАС ЛЮБЛЮ (опять большими буквами)».

Все. Письмо кончилось.

Неслучайная оговорка!

Сочинение, а не письмо. Сочинение кончилось. Самое смешное, что мне надо проверить ошибки, отметить их и выставить две оценки — за грамотность и за содержание!

И вот уже вечер, я сижу опять над этим сочинением и думаю, как быть. Самое правильное, как поступило бы большинство учительниц, в самом деле просто отметить ошибки и поставить оценки. И спокойно вернуть.

Но мне почему-то это кажется издевательством. Я представляю, сколько он думал над этим сочинением еще до того, как начал его писать. Наверное, сто раз убеждал себя, что не надо его писать. И все-таки решился, не выдержал. Как быть, посоветуй? Ведь мне надо будет, как обычно, разобрать публично эти сочинения, не все, конечно. Надо будет оценки огласить. И если я обойду его, могут догадаться, что здесь что-то не так. И быстро раскусят: у них глаз наметанный на такие вещи, даже удивительно! И начнут смеяться над ним… Обойтись без разбора? Просто раздать и сказать, что каждый сам увидит свою оценку? А ему просто вернуть и тихо сказать: «Спасибо». И все. Но ведь опять-таки услышат — и поймут!

Может, ты посмеешься над этой детской проблемой, но тут не детская проблема, мое чутье говорит, что этот юноша — человек крайних поступков. Мне тысячу раз надо быть осторожной.

И я придумала. Вот сейчас, пока говорила, придумала. Я скажу, что у меня украли сумку. Немного денег, еще кое-какие мелочи и сочинения. И скажу, что пусть не расстраиваются, всем за труд поставлю по пятерке, в назидание уголовному миру. Пусть знают, что нас не победить!

Он, конечно, поймет. Но мой поступок тем хорош, что его нельзя однозначно оценить. Ни да, ни нет. Он поймет, что я решила его тайну оставить тайной. А что я по поводу сочинения думаю, не поймет. Если, конечно, не спросит прямо. Я очень надеюсь, что у него на это духу не хватит.

А если хватит?

Я совсем сдурела. Украли сумочку, надо же! Выдумала!

Все гораздо проще. Единственный выход: дать ему понять, что я принимаю его слова и его сочинение всего лишь как шутку. Ты понимаешь? Очень просто: если я принимаю это всерьез и высмеиваю, тогда драма и трагедия. Но если я делаю вид, что принимаю как розыгрыш, тогда повода для драмы нет. Правда, он будет пытаться найти способ убедить меня, что это не розыгрыш. Но это будет потом. У меня будет тайм-аут, я успею что-нибудь придумать. И вообще, ты же мне сам говорил: с неприятностями надо разделываться по мере их поступления. Но тогда почему со мной ты не сразу разделался?

ОН

Десять, девять, пять, три, два, один, пуск! Никогда не хотел быть космонавтом, между прочим. Или полярником. Вертеться на орбите с каким-нибудь напарником полгода, с ума сойдешь. Я бы через месяц его придушил. Но одному еще хуже. Что получается? Получается вот что: я презираю людей, я их терпеть не могу, но я и без людей не могу. Ладно. Это так. Лирическое отступление…

В школе в понедельник я сделал вид, что страшно Лизой оскорблен. Она потихоньку спросила, когда никого рядом не было: ты что, обиделся?

Я говорю: что вы, что вы, никаких проблем!

Она говорит: приходи сегодня вечером.

Спасибо, мадам, занят. Может быть, завтра. Или на той недельке.

Нет, я не обиделся. Просто она мне действительно разонравилась. Не потому, что я увидел, как она ревет. И не из-за этого мужика, которого она любит. Или из-за него… Не знаю почему. Взяла и разонравилась. А если разонравилась, то — бесполезно.

И я всю неделю прожил тихим мальчиком.

Нет, было кое-что, тоже в понедельник. Лера нам сочинения дала на свободную тему. Между прочим, железная выдержка: смотрит на меня, как на всех, будто я ей ничего не говорил. Короче, дает сочинения нам. О самом интересном событии за последнее время и тому подобное. Я думаю: вот бы ей написать про то, как я всю ночь пытался одноклассницу трахнуть и что из этого вышло. Умрет со смеху. Но нельзя. А почему нельзя? И я уже собрался именно про это написать, а потом подумал, что даже если я заменю Лизу на другую, Лера может все равно как-нибудь догадаться. Потом подумал: как она догадается, с ума, что ли, я сошел? И пока так думал, пропала охота про это писать. Но уже меня повело, уже я просто так сочинить не могу. И решил объясниться Лере в любви уже письменно. Ну и накатал, что самое большое событие — это она.

Через день она приносит сочинения, раздает их, объявляет оценки, разбирает ошибки всякие. И говорит, что многие вместо нормальных сочинений вовсю прикалывались, но она за приколы решила оценки не снижать. Не хочет человек серьезно писать — его же не заставишь. Тут она правильно рассудила. В том числе и мне говорит: а вот самый большой шутник. И отдает мне сочинение, там за грамотность четыре, а за содержание почему-то четыре с минусом.

Ох и шутник, говорит, ох и шутник!

Все сразу: что, что, что?

А она: да так, пустяки.

Все ко мне: что, что, что?

Шиш вам, перебьетесь!

Только ее спросил: а почему за содержание четыре с минусом?

Она говорит: стилистические ошибки.

Мне даже обидно стало: не поверила.

И я всю неделю делал вид, что в страшном горе. На самом деле просто неделя такая была: не хотелось ничего делать, не хотелось никого удивлять. Себя в том числе. Может быть у великих политиков небольшой отпуск?

А вчера решил прогуляться. Куда ноги приведут. Сначала они меня к родному папаше привели, и я получил налог на ухо. Так я это называю. Бедный папаша. Один-единственный разочек спьяну сына за ушко подергал сто лет назад и вот теперь всю жизнь расплачивается. Денег взял не много и не мало. На вечер хватит. Хотя планов у меня не было. Смотрю: идет Питер. Говорит: пошли со мной.

Ну, я пошел.

У Питера глаза от неба до земли прыгают, языком тротуар метет, чепуху болтает. Явно обкуренный или подкололся. Пришли туда, где я был уже. Старый дом, на второй этаж по лестнице, а там квартира жуткая, без удобств, вместо них помойное ведро в коридоре. Только кран с водой, вот и все удобства. Отопление — печка газовая. И грязь страшенная, и тараканов уйма, даже днем.

Там был уже народ, всех я их знаю. Шишел, Мор, Ригли, Бандан, другие еще. И две девчонки: Чума и Крыся. А у меня тут кличка Пионер. Потому что Бандан когда меня увидел, спросил: а этот юный пионер что здесь делает? Ну, так и стали называть, сперва Юный Пионер, потом просто Пионер. Или иногда — Юный.

А привел меня сюда полгода назад сосед Палтус. Ему двадцать один год был. Был — потому что нет его. Передоза. На кладбище он. Говорят, нарочно перекачался, потому что его родители в армию хотели сдать. Вот он и выбрал.

Тут, кстати, все от армии косят, тому же Бандану двадцать два, Шишелу за двадцать, Мор и Ригли помоложе, Чуме с Крысей по восемнадцать, хотя такие замореные и тощенькие, что и шестнадцать не дашь. Косят через психушку, а кто-то вообще без паспорта живет. Не работают, не учатся, где деньги берут — неизвестно.

Мы с Питером пришли, а они все по стеночкам лежат, и хохот стоит страшный. Мы ничего не понимаем. Вдруг Мор открывает свой рот огромный и начинает петь: «У самого синего моря…». И тут же все опять ржут. Просто умирают со смеху. Только успокоятся. Мор опять: «У самого синего моря…», — и опять ржачка страшная. Ясно: под дурью. Только под дурью такие вещи бывают. Питер это дело перебил, он принес что-то, пошли на кухню. Опять ханкой пробавляются: дешево и сердито. Я на подоконник газетку подстелил, сел. Бандан меня спрашивает: деньги есть? Я дал. Он стал Ригли посылать, Ригли не идет, ему и так хорошо. Бандан полчаса ругался, потом уговорил Шишела и ушел вместе с ним. Я сидел и наблюдал, слушал, хотя слушать было особенно нечего. Эти ребята и под дурью, и без дури умом не отличаются. Идеи бродят какие-то, но начнут говорить — туши свет. Детский сад, честное слово. В сущности, все к одному сводится: ничего не хочу. А те, кто чего-то хочет, для них гопники и козлы. Если б я им сказал, что собираюсь стать великим политиком, они бы меня с дерьмом смешали. Но я не скажу. Я хитрый и лицемерный.

Правда, в этот раз мне не хотелось хитрить и лицемерить. Тоска какая-то была. Поэтому, когда Питер со шприцом подошел, я руку подставил. Он спросил: чуть-чуть или как? Я говорю: или как. Он вколол. И меня сразу повело. «Приход» называется. Каждый раз вообще по-разному бывает, особенно с этой ханкой дурацкой. Героин тоже бывает грязный, плохой. Короче, меня повело, всему я радуюсь, всем я доволен. Даже девчонки стали нравиться, хотя они явно месяца три не мылись. Помню, стал Крысю пугать, что я паровоз и задавлю ее, как Анну Каренину. То есть дурь полная. А Крыся кричит, боится. Потом приход кончился, туманчик только в голове розовенький.

По туманчику этому пошел домой, а вместо дома пришел к той же Лизе. Девяти не было еще, а бабки нет. Оказывается, в больнице. Лиза горе заливает: тот мужик, который приходил, которого она любила, бросил ее совсем. Сидит и портвейн пьет. И даже мне обрадовалась. Ну, я свою дурь еще портвейном облил. Последнее это дело. И у меня первый раз в жизни память отшибло. Начисто.

Просыпаюсь — и испугался.

Темно.

Вечер или утро?

Я же не предупредил. Я же не собирался. Хлопаю себя, как дурак, по карманам, а карманов нет, потому что штанов нет. В кармане у меня часы, ремешок порвался, никак новый не присобачу, вот он и в кармане. А кармана нет. И штанов нет. Ничего вообще нет. Щупаю рядом: тоже голое что-то лежит. Не сразу сообразил, что Лиза. Включил свет, нашел штаны. Вынул часы: одиннадцать. Сижу и думаю, в одиннадцать сейчас утром темно или уже светло? Вроде светло. Значит, вечер. Лиза проснулась, глаза щурит. И мне очень хочется ее спросить: было что-то или нет?

А она полежала и вдруг говорит: ты меня да или нет?

Я ей честно говорю: не помню.

Она говорит: и я не помню. Но хочу. Давай говорит.

Нет, уже поздно, не могу.

И не хочу.

Этого я ей не сказал.

Короче, остался в недоумении.

И до сих пор в нем, в этом недоумении.

Тоска вообще. Конец связи.

…Пять, один, тридцать три… Выключил и опять включил. Мысли в голову пришли. Все про этих людей, про Питера, Шишела и прочих. Из них половина панки, половина хиппи. Скинхедов, то есть бритоголовых нацистов, нет. Скины эти самые, они вообще за здоровый образ жизни, не только не колются, они многие и не пьют, и даже не курят. Для гопников колоться тоже западло, но выпить любят. Правда, в нашей глухой провинции панков, хиппи и даже скинов в общем-то мало. Зато гопников дополна. А основная масса — ни то ни се. Или наоборот, нормальные девочки и мальчики. Приспосабливаются, кто как умеет, к подлости современной жизни. Так вот, я сперва думал, что для панков их это панкование — игра только. Выбрить голову, ирокез по макушке пустить… А потом пригляделся, прислушался: нет, не совсем игра. Как раз и плохо, что не игра. На полном серьезе упираются в свое панкование. Буквально его понимают. Поэтому они мне и неинтересны. Нельзя жить буквально. Если жить буквально, лучше вообще не жить. Жизнь — игра. Знаю, это тысячу лет назад сказали. Плевать. Жизнь — игра. Не каждую минуту, конечно. А буквальные люди, люди, не любящие в жизни игру, принимающие все на полном серьезе, упертые — страшные люди. Жестокие люди из-за своей упертости. Других людей не желающие понимать. Из буквальных людей фашизм получился. Все убийцы и террористы — буквальные люди. Сталин был буквальным человеком. Он себя воспринимал на стопроцентном серьезе. Если хотя бы один процент игры у него был, то есть умения не быть самим собой и посмотреть на себя со стороны, он бы не стал Сталиным.

Во куда занесло… Что-то грустно мне… Для политика я слишком самокритичен. Слишком недоволен собой. А я сейчас очень недоволен собой. Меня от себя тошнит.

ОНА

…Сейчас сидела перед магнитофоном и думала: если бы я в самом деле послала тебе эти кассеты, то чего бы ты ждал после того, что я тебе уже рассказала? Наверное, рассказа о том, как я искала способ отвадить мальчика Сашу и заставить его забыть про свою ко мне любовь и в результате сама влюбилась в него?

Что ж, ты угадал. Но это не просто влюбленность. Это, милый ты мой, полное сумасшествие. Я прихожу домой, кормлю себя чем бог пошлет, готовлюсь наскоро к занятиям, а потом ложусь на диван, включаю магнитолу, которую ты мне, спасибо, подарил, и начинаю блуждать по эфиру и искать грустные мелодии. И под эти мелодии мечтаю.

Мечтать не вредно, народ говорит. Но смотря о чем. Можно помечтать о том, как за миллионера замуж выйти. Это маловероятно, но все-таки возможно. Можно даже мечтать о том, что через год будешь жить у теплого моря на каких-нибудь Багамских островах, на огромной вилле. Никакой фантастики в этом нет. В общем, о любых вещах маловероятных, но достижимых в принципе, понимаешь? в принципе! — можно мечтать.

Но о том, о чем я мечтаю, мечтать нельзя, это опасно. О чем? А вот о чем: я без конца представляю, что мне не тридцать, а шестнадцать лет. Я разыгрываю в уме целые сцены, истории, приключения. Там и объяснения в любви, и первые робкие объятия… Вот это и есть сумасшествие. Это все равно что… Ну, мечтать, например, что ты не в России родился, а где-нибудь во Франции, да еще в Париже. Или мечтать о том, что ты — птица. Летаешь…

Нет, ты не думай, я еще себя контролирую. Я еще косички не заплетаю. И школьное платьице не примериваю.

И вообще, все это уже прошло.

Я вернула себя на землю.

Рассказать, каким образом?

Ну, слушай.

Напротив меня живет Дмитрий Иванович Крюков. Такой, знаешь, твердый человек. Когда знакомился со мной, твердую руку протянул, твердо пожал мою ладошку и твердо произнес свою фамилию: Кррюков! Потом выручал меня время от времени. То лампочку ввернул, то замок мне поменял, когда старый совсем сломался. Он тоже новосел в этом доме и тоже один живет.

У него странная семейная история. Представь: прожил с женой двадцать четыре года. Работал в районном, а потом в городском жилищно-коммунальном управлении, работник хороший, о семье заботился вовсю: и квартиру замечательную ему от управления дали, и своими руками он из нее конфетку сделал, о сыне с дочерью заботился, жене по дому помогал — вплоть до стирки белья. Идеальный какой-то муж и отец, в общем. Человек уравновешенный, спокойный.

И вот вырастил детей, сын у него военное училище окончил, уехал куда-то служить, женился. Дочь тоже удачно вышла замуж, к мужу жить ушла. И остались они с женой 6 большой квартире. Можно счастливой старости дожидаться. И тут он совершенно спокойно и тихо подает заявления одновременно на развод и размен квартиры. Жена и плакала, и криком кричала, ничего понять не может, а он молчит. Верней, только говорит: устал. И больше ничего.

Он мне когда это рассказал, я тоже спросила: а в самом деле, почему?

Он даже удивился. Говорит, я же сказал уже: устал.

И все?

И все.

А потом подумал и говорит: просто понял вдруг, что жизнь одна и ту я не прожил.

Я говорю: что же, теперь заново живете?

А он говорит: нет, я еще не понял, что мне делать. Я, говорит, на работе перестал загибаться, служу от звонка до звонка — и все. Мне свободное время необходимо, я стихи пишу теперь… Ты представляешь? Он мне дал почитать несколько штук, то есть специально для меня переписал, почерк — как у отличницы, каллиграфический. Сейчас я тебе прочитаю одно, какое попадется… Где они тут у меня… Сейчас… Ага, нашла. Вот, например.

А что? И мысль есть, и настроение. Нет, серьезно, мне нравится. Главное — простодушие есть, а это такое качество, которое у одного человека из тысячи осталось, а то и вообще из миллиона. Вымерли простодушные люди.

Я тебе о нем не рассказывала, потому что рассказывать было нечего. Раз в неделю, в субботу, и почему-то не вечером, а утром, часов в одиннадцать, он приходил попить чаю, пообщаться, спросить, не надо ли чего починить. Ну и стихи свои читал. О прежней жизни не рассказывал. Только стихи, и о книгах еще. Он сейчас читает много. Мне, профессионалу-читателю, смешно иногда, конечно. Ну, представь, когда мужчина под пятьдесят впервые прочитывает Тургенева и начинает свои соображения излагать… И никаких не было намеков на то, что я ему нравлюсь, хотя я видела, что нравлюсь.

Так вот, не так давно лежу, слушаю музыку, схожу с ума помаленьку, а потом думаю: а не хватит ли? Не купить ли винца, не пригласить ли соседа? Что нам, бобылям, по своим углам сидеть? Тут же сбегала в магазин, потом наскоро салатик приготовила, еще кое-что по мелочам, пошла к нему: Дмитрий Иванович, не хотите ли со мной вечерок скоротать? А то у меня именины, а я одна.

Он пришел.

Говорит: а разве Валерия в святцах есть?

Я говорю: не знаю, да и не важно, я по крещению не Валерия, а Екатерина. Так бывает.

Кстати, это правда, я по крещению Екатерина, только когда у Екатерины именины, понятия не имею, не отмечала сроду.

Сидим. Он аккуратно выпивает, аккуратно кушает, аккуратно беседу ведет о погоде и последних политических событиях. Я молчу, слушаю, присматриваюсь. И вижу, что мужчина-то еще вполне ничего. Конечно, лицо в морщинах, пористое, особенно нос. Но зато руки не волосатые. Он светло-русый, волосы на голове хоть и тонкие, но без всяких проплешин и залысин. Верный признак, что на груди и на плечах растительности нет. И думаю: а почему бы мне, свободной женщине, не попробовать с ним роман закрутить? И понимаю, что абсолютно не знаю, как это сделать. Самое лучшее — прямо ему сказать. Но ведь испугается, не поймет.Пробовать разные заходы и подходы — целый год уйдет, а мне почему-то не терпится. В общем, выпила я для храбрости и все-таки решилась.

Дмитрий Иванович, говорю, а что, если нам вместе пожить?

Он чуть не подавился. Потом прожевал, как человек воспитанный. С набитым ртом говорить не станет. И говорит: я тоже об этом думал.

Я говорю: тем более.

А он говорит: но вы сначала ответьте на вопрос: это вы от одиночества или от симпатии ко мне?

Я говорю: от одиночества и от симпатии к вам.

Он говорит: вы поймите меня правильно. В вашем возрасте и с вашими данными вы могли бы найти кандидатуру получше. Поэтому если вы меня выбрали, я начинаю думать, что тут симпатия ко мне. Но если я обманусь, если это только ваш каприз или эксперимент, мне будет очень больно.

Вот какой основательный человек!

Я говорю: успокойтесь, Дмитрий Иванович! Не надо так драматически ко всему относиться. Ну, допустим, выяснится, что мы друг другу не подходим. Спокойно расстанемся, вот и все. Конечно, какое-то огорчение будет. Но вы зато хорошие стихи напишете.

Ты знаешь, этот довод, похоже, его почти убедил. Почти. Потому что он помолчал минут пять и говорит: с моей стороны следовало бы с радостью согласиться. Но поймите меня правильно. У меня такой характер. Я должен все взвесить и обдумать. И я буду думать не только о себе, но и о вас. То есть о том, смогу ли я вас быть достойным.

Я говорю: сможете, не проблема! Я вообще человек уживчивый и бесконфликтный. Я с крокодилом уживусь, лишь бы он меня не ел!

Это было позавчера. А вчера вечером он пришел и говорит: я все обдумал. Если вы не против, я к вам приду. Я говорю: очень рада. Он говорит: я, собственно, уже пришел. Если что понадобится — только лестничную площадку перейти.

И он, представь себе, начал с того, что принес свои продукты и приготовил ужин. Замечательный ужин, давненько я так вкусно не ела. Потом вежливо спросил, нет ли у меня на вечер какой-нибудь работы в смысле подготовки к школе.

Я говорю, что нет у меня никакой работы в смысле подготовки к школе.

Он говорит: тогда не против ли я буду, если он включит телевизор, который в общем-то почти не смотрит, но сейчас там будет передача «Подробности», которую он смотрит.

Я сказала, что обожаю передачу «Подробности».

И вот мы сели рядышком на диване и смотрим передачу «Подробности». Оба прямые, как казенные стулья. У меня аж занемело все. Тогда я забираюсь с ногами на диван и склоняю голову ему на плечо. Плечо тут же окаменело. Ну, покоюсь, значит, на этом гранитном плече. Чего-то жду. Тут кончается передача «Подробности», начинается фильм. Дурацкий какой-то, боевик какой-то, пиф-паф.

Он говорит: вы хотите этот фильм смотреть?

Я говорю: давай на «ты».

Он говорит: хорошо, ты хочешь этот фильм смотреть?

Я говорю: хочу. Потому что иногда для отдыха я смотрю вообще все подряд.

Он согласился, что мозги должны в самом деле отдыхать. И продолжает сидеть. Не прошло и полчаса, как я совсем распустилась и руку ему на другое плечо положила. Стали у него теперь оба плеча каменные. Так мы весь фильм и досмотрели.

Потом он встает и говорит: ты знаешь, мне с тобой очень хорошо. Но пойми меня правильно, я не могу сразу. Я сегодня адаптировался, привыкал. И пожалуйста, извини, пойду к себе. А завтра совсем приду.

Завтра, то есть сегодня. Сейчас шесть часов вечера, он приходит с работы четко без пятнадцати семь. Так что заканчиваю болтать, у меня есть сорок пять минут, чтобы приготовить для него замечательный ужин. Долг платежом красен. А чем кончится вечер или даже ночь, я тебе потом расскажу.

Прощай, постылый.

ОН

Это было три дня назад.

Я подумал, что у меня мания преследования.

Нет, сначала была тоска. Как началась неделю назад, так и не проходит.

Я понял, что я себя обманываю. Я все придумал. Я придумал, что мне надо опыта набраться, чтобы к Маше прийти. И — одна ночь, и она до смерти в меня влюблена. Одна ночь, как хахаль моей любимой мамы говорит. Теперь уже бывший, они расплевались почему-то. Кажется, у мамы кто-то другой завелся. Дай ей бог удачи.

Но вот вопрос: как этой самой ночи добиться? Кто мне вообще сказал, что если у меня будет опыта дополна, как у Казановы какого-нибудь, то Маша меня срочно полюбит? Дело ведь не только в физиологии. Я вот сижу с ней и уже счастлив. Я ее чувствую каждую секунду. Когда даже не думаю о ней, весь мой организм продолжает думать. Я удивляюсь, как ее током не бьет. И она, конечно, это чувствует. Но я-то с ее стороны ничего не чувствую. Абсолютно! С чего я взял, что она обязательно должна на шею мне броситься, если я приду какой-то там другой? И кто сказал, что другой?

Да, я по недоразумению еще не был с женщиной до конца. Но я чувствую, что мужчина, в полном смысле, не тот, кто на скорую руку десять штук обработал. У меня чутье и талант, я это знаю. Почему тогда мне не прийти сразу к Маше и… И — что? Чего я хочу-то? Ведь самое смешное, что мне и так хорошо!..

Полная путаница. А тут еще одна мысль: если я могу только с теми, кто мне нравится, какой же я политик тогда буду? Хороший политик должен уметь с кем угодно. Для него нравится или не нравится — вопрос второстепенный. Надо! — и все получается, вот так должно быть у политика.

Короче, от этих всяких мыслей тоска моя стала еще круче.

А тут еще мания преследования.

Нет, серьезно.

Стою на остановке. Рядом толстый мужик в плаще. Я не обратил внимания, просто так, мельком. Потому что плащ мятый, а мужик толстый. Я не люблю толстых мужчин. И не люблю мятой одежды. Поэтому и заметил. Еду в троллейбусе, про мужика этого забыл.

А ехал к Тюре. У Тюри такой же шалман, как и у Питера, но поприличней. Квартира приличная в приличном доме. И родители приличные, а самое хорошее в них то, что их нет. У них лет пять назад сначала папа-генерал, отставник, помер в Москве, у него квартира там генеральская за выслугу, а полгода назад и мама умерла, ну и они рванули эту квартиру занимать. Заняли, работу в Москве нашли, а эту квартиру продавать пока не торопятся, оставили в ней Тюрю и ждут, когда он женится.

Два раза они приезжали. Тюря перед этим наводил полный порядок, а потом притаскивал свою невесту на семейный ужин. Роль невесты играла известная всем Пескоструйка. Она год поучилась в театральном, потом ее вышибли за бездарность и аморалку. Но не такая уж она бездарная. Невесту играла так, что родители Тюри просто от умиления плакали. Когда же вы поженитесь, хорошие вы наши? А Пескоструйка отвечает: сначала я должна кончить институт с красным дипломом, а Антон, так Тюрю зовут, тоже окончит институт и начнет делать какую-то карьеру, тогда можно о свадьбе подумать и о детях.

На самом деле никакого института Тюря окончить не может, потому что нигде не учится, хотя диплом он еще год назад купил. Там есть все, все подлинное, и фотография его, и подписи, и печати, остается только дату поставить. По этому диплому он экономист. А деньги у Тюри водятся, он валютой занимается, наркотой приторговывает и вообще очень шустрый. Но легкомысленный. Я бы на его месте не устраивал в квартире шалман, если б такими делами занимался. Но он иногда с катушек съезжает. Начинает веселиться, ширяться вовсю. И у него тогда проходной двор. Хотя таких, как Шишел и Бандан, не пускают все-таки. Или Крыся. Правда, Пескоструйка ничем Крыси не лучше.

Короче, еду.

Вышел, иду. Про мужика этого забыл. Поворачиваю к дому, смотрю, а он топает сзади. Ну, топает и топает. По своим делам. Мало ли. Но тут я начинаю вспоминать, что я где-то раньше его видел. Не вспомнил. Думаю: совсем крыша поехала. Уже преследователи всякие чудятся. С какой стати кто-то за мной будет следить? Кому я нужен? И все-таки, когда в подъезд заходил, обернулся. Мужика нет. Поднялся на третий этаж. В окно выглянул. Опять мужик! Стоит и с дворничихой разговаривает. Мне бы, дураку, насторожиться! Мне бы Тюре про это рассказать! Но я от тоски какой-то тупой был. Мне было все равно.

У Тюри уже полно народу. Тюря меня облобызал. Не очень-то приятно, потому что про него слух идет, что голубой. То есть даже не слух, а точно. Но он и с женщинами тоже. Это называется: бисексуал. Не понимаю…

Короче, тут же мне дозу. Героин. Хороший героин, чистый. Никакой тебе вонючей дури в голове, никаких глюков, зато тонус на самом высоком градусе. Можешь десять часов на одном месте сидеть и в одну точку смотреть, и тебе хорошо.

Ну, я и сел. Отдыхаю. Хорошо мне.

Тюря подсаживается: чего грустный?

Я говорю: я не грустный, мне хорошо.

Он говорит: нет, грустный. У тебя проблемы.

Я говорю: в общем-то да. Мне, говорю, женщина нужна.

Он очень обрадовался. Говорит: какие проблемы, нет проблем! Пошли!

Ну, пошел с ним. Пришли в спальню, он ее на ключик, дверь с ключиком. Странно, когда в квартире комнаты вот так запираются. Ну и говорит: тебе не женщина нужна, тебе мужчина нужен.

Меня смех разобрал, я даже не удивляюсь. Мне хорошо.

Он меня целует, обнимает, а мне смешно. Мне хорошо.

Он меня раздевает, а мне смешно. Мне хорошо.

Он меня укладывает, мягко, уютно, сто лет бы лежал. Хорошо. Смешно: хотел мужчиной стать, а меня сейчас женщиной сделают. И пусть.

Он суетится, морда красная стала, а мне смешно. Ничего у него не получается. Смехота.

Он говорит: подожди, у меня таблеточки есть. Сейчас кинем по паре желтых на кишку — на стенку полезешь. И я тоже. А то что-то развинтился. Накинул халат, вышел, ключиком меня запер.

Я лежу, мне тепло, хорошо.

Он вернулся, принес эти таблеточки, мы заглотнули. И скоро чувствую, в самом деле, что я весь мир бы поимел. И он на меня лезет, но я вспомнил, что там Пескоструйка, и так меня к ней потянуло, хоть кричи. И я вылез из-под него, напялил его халат, вышел, нашел Пескоструйку, она у магнитофона лежала. Магнитофон и так орет со страшной силой, а Пескоструйке мало, она ухом к самому динамику и от радости корчится. Я ее поднял, поволок в ванну. И там начал обдирать ее, как дерево. Как кору с дерева. Она шатается и валится, а я прямо рву все на ней. Такое чувство, что если я сейчас это с ней не сделаю, то просто сдохну. Я теперь понимаю, Тюря мне сексовуху дал, не знаю, как правильно эти колеса называются. У нас в городе их нет, их только Тюря и может достать. Я раньше слышал, что от них с ума сходят и в самом деле на стену лезут. А я вот на Пескоструйку полез. Небольшая разница.

Тут страшный грохот.

Потом топот какой-то. Крики. В ванную дверь выламывают, орут: одевайтесь, подонки!

Одеваюсь, а самому смешно. И хорошо. Только мучительно жалко, что не успел. Но потом прошло. Берут нас всех, сажают по машинам. Я чувствую, у меня что-то в куртке лишнее. Сунул руку: ампулы, шприцы, деньги какие-то. Смешно. Хочу выкинуть, а мне по рукам дубинкой, а потом под дых. Профессионально тюкнули, я вырубился.

Очнулся в камере в одних трусах. Тепло, даже жарко. Лампочка синяя. Я один. Топчан какой-то. Посидел — спать захотелось. Засыпаю. Славно так. Не дали заснуть, вошли, выволокли в какую-то комнату, свет прямо в глаза, смутно вижу, что менты сидят, а больше ничего не вижу. Говорят: такой молодой, а чуть ли не главный у них. Куртка твоя? Показывают.

Я говорю: моя, отдайте.

Они говорят: шприцы твои?

Я говорю: а бить будете?

Они аж ржать начали.

Говорят: если не твои, будем. А если твои, не будем. Все равно все признались.

Я говорю: все?

Они говорят: все. И все на тебя показывают.

Я говорю: ладно. Шприцы мои, все мое. И квартира моя. Девушка там была — я изнасиловал. Трупов не нашли? Если нашли, это тоже я.

Они говорят: шутник.

А я даже не шутил, хотя мне все смешно было. И тупо как-то. И спать очень хотелось.

Короче, недолго они меня спрашивали, больше писали что-то, а потом дали ручку, я подписал — и баиньки.

Утром кошмар. Нет, не ломка, не отходняк, я до этого еще не дошел. Просто тоска. Постучал, мент заглянул. Говорю: позвоните домой. Номер сказал. Он молча отошел. Потом меня вывели, одежду вернули. Я говорю: пить дайте. А они: без толку, вам даешь, а вы тут выливаете обратно все. Я говорю: вам жалко, что ли? Они дали. Я кружку махом выпил. И не удержал, все обратно на пол водопадом. После героина обычное дело. Они мне по затылку дали — и в камеру. Но не в одиночную уже. Уже туда, где все наши. Хотя какие они мне наши?

Я сразу к Тюре: это ты меня сдал? Ты мне шприцы подсунул?

Он совершенно спокойно: ничего не подсовывал, а сдать сдал. Тебе шестнадцать, а мне двадцать один, ты соображай! Мы договорились, что малолетки на себя возьмут, вам ничего не будет. Менты и те сразу согласились.

Ладно. Сижу и думаю: почему они сразу согласились? И почему меня одного держали? Что за интерес к моей личности? И что за мужик был в мятом плаще?

Погано. Уже некоторых отпускают, а я сижу.

Потом вдруг входят и чуть ли не бегом меня на выход, в машину. Везут, привозят, ничего не соображаю, ведут, смотрю: мама моя любимая стоит. Как она меня выручила, до сих пор не знаю. Хотя все-таки редактор газеты, связи есть. Дома я, конечно, налепил, что случайно, что меня подставили, и так далее. Она, само собой, поверила. Петрович сбоку поглядывал, но молчал. Подозревает. И зря. Я ведь в общем-то правду сказал.

Сейчас я здоров. То есть я и не болел, но я по-другому здоров. Это прекрасно — быть здоровым.

Все хорошо. Я больше не буду огорчать маму. Я буду хорошо учиться. Я буду бескорыстно любить Машу. А может, и не бескорыстно. Сдаваться нельзя. Будущий политик должен знать изнанку жизни. Будем считать, что я ее знаю. Но это плохие игры. Есть интереснее. Лера, например, на меня поглядывает с тревогой. Это — интересная игра.

ОНА

Ну что, ждешь отчета? Ждешь интересного рассказа?

Дмитрий Иванович Крюков — очень умный человек. Я даже не ожидала.

Итак, пришел он ровнехонько без четверти семь. Умылся, переоделся в ванной, сел кушать. Между прочим, дома ходит не в тренировочных этих штанах, как все, а в обычных брюках, только простых таких, хэбэшных. Уважаю за это. И в рубашке. Сидим, кушаем, он хвалит. Потом посуду стал мыть, а я пошла диктанты проверять. А он там, в кухне, затих что-то.

Я захожу, говорю: слушай, ты чего? Можешь телевизор включать и вообще что угодно. Мне не мешает, я в любой обстановке работать могу. Он говорит: да нет, просто я тут стишок сочиняю. Весь день первую строчку в голове носил, а теперь сочиняю.

Через час сочинил, несет мне, садится рядом со светлым лицом. Ну, думаю, терпи, раз за поэта замуж вышла. То есть не вышла еще… В общем, он начал вслух, а потом говорит: нет, не могу, ты сама глазами прочти. Читаю. Про любовь. Тебе не буду читать, не дождешься. Хихикать начнешь, иронизировать. А стихи хорошие. То есть самодеятельные, как и все они у него. Но все равно хорошие… Ладно, смейся, я все равно прочту.

Смеешься? А на мой взгляд, очень мудро. Я ему так и сказала.

А он говорит: может быть. Хотя, говорит, по сравнению с великими это очень слабо.

Я говорю: не всем же великими быть.

А он: почему? В чем-то каждый может быть велик. Гениален. Например, кто-то гениально картошку жарит. Кто-то кошку гладит гениально. Кто-то просто гениально по первому снегу ходит.

Чуешь, какой кладезь?

А время идет. Тут опять «Подробности» по телевизору, потом опять какой-то фильм, но я на этот раз его не мучаю, сижу в кресле, а он на диване. У меня же как? — у меня и диван есть раздвижной, и кровать. С деревянными спинками, девичья кровать такая. Ты помнишь. Верней, ты диван помнишь. Хотя и кровать тоже. Ну, не важно.

Пора спать. Само собой, мне немножко не по себе. Ему, наверное, тоже.

Но он, оказывается, все продумал.

Говорит: вот что, Лера. Я знаю, ты сейчас мучишься необходимостью совместного, как бы это сказать… Так вот, я предлагаю для первого раза отдельно. То есть, если честно, я и на будущее предлагаю спать отдельно. Спать в прямом смысле. А когда мы привыкнем и у нас будут интимные отношения, мы будем в гости друг к другу ходить. Потому что, говорит, у меня из-за этого вся жизнь сломалась. Я свою жену любил, но когда увидел, как она во сне рот открывает и сопит, вся любовь прошла. Не все ведь красиво спят. Мало кто красиво спит. Сон — акт сугубо индивидуальный. А она не понимала и всю жизнь обижалась, когда я на кушетку уходил. Не понимала, что я хочу чувства к ней сохранить…

Сказал он это все, и у меня прямо камень с души. До чего мудрый человек! Постелила я ему на диване, выключила свет, легла. Он тоже лег. Поговорили немножко, пожелали спокойной ночи, собрались спать.

И — не спится. Не от каких-то там желаний, нет, просто непривычно. Все-таки чужой человек рядом.

Ты скажешь: в поезде в купе тоже с чужими людьми — и еще ближе. Но это поезд. А тут собственная квартира. И в ней кто-то… В общем, лежу, глаза закрытые, но не сплю. А он затих. Думаю: вот психика у человека железная, дрыхнет себе преспокойно. Потом он повернулся как-то так… Ну, не так, как сонный человек поворачивается. Тихонько спрашиваю: не спишь?

Нет. Я всегда на новом месте плохо сплю. А ты почему?

Я говорю: непривычно.

Он говорит: может, ты чувствуешь обязанность сразу же вступить в интимную связь? Это, говорит, ошибка. Нельзя ни в чем чувствовать обязанности. То есть можно, но не в таких делах. Я, говорит, если честно, тоже вот лежу и думаю, что ты про меня подумаешь, что я несостоятелен в этом самом плане. А я вполне состоятелен, но я не хочу по обязанности действовать.

Я говорю: почему же по обязанности? А по влечению ты не хочешь действовать?

Он говорит: хочу, и у меня это влечение есть, но я должен и с твоей стороны чувствовать. А я пока не чувствую, извини.

И ведь в самую точку попал. Уж чего я точно не хотела, так это доказательств его состоятельности. По крайней мере в первую же ночь.

И я ему честно говорю: да, я сейчас не в таком настроении. Мне успокоиться надо. Спасибо, говорю, тебе.

И после этого мы оба заснули.

Ну? — и что скажешь? Это чудо, а не человек. Такой тонкости не встретишь, не найдешь. Все с полуслова понимает.

И… Как бы тебе дальше-то рассказать…

На следующую ночь я к нему пришла. Сперва тоже не хотела. Лежу. Не сплю. И ты знаешь, так почему-то жалко себя стало. Отец у меня рано умер. Мать была строгая. Ты был нежный, но только любовник, и больше ничего. Ты на мне опыты ставил. Тебе нравилось меня до безумия доводить… И я вдруг подумала, что сто лет ко мне никто по-человечески не относился. Не приласкал никто. А этого хочется иногда. Особенно при моей инфантильности… И вот лежу, и слезы у меня покатились, до того себя дожалела. Встала тихонько, подошла к нему, а у него уже и место для меня свободно. Легла рядышком, орошаю ему плечо.

Он говорит: ты что?

Я говорю: погладь меня по голове, мне грустно.

Стал он меня по голове гладить. Девочка моя, говорит.

Вот так вот.

В общем, безумия, как с тобой, не было, но все было очень хорошо и замечательно, уверяю тебя. А души даже больше. Я начинаю думать, что не в одном безумии дело. У тебя после этого безумия, друг мой милый, глаза сразу пустели. Или бегали, часы искали. Ты сразу уже в другом месте был. А он остался. Весь. Полностью. Понимаешь?

Я говорю: ну что, побыла в гостях, пойду к себе домой.

А он вдруг говорит: ты знаешь, я свои взгляды вдруг пересмотрел. Не уходи. Я хочу утром проснуться, чтобы ты рядом была. Ты только раньше меня не просыпайся.

Я пообещала.

А засыпая, друг ты мой, вспомнила мальчика Сашу. Вспомнила с мыслью, что теперь это наваждение прошло.

А сейчас говорю и понимаю: не прошло.

Может, объяснишь мне, как это бывает?

То есть понятно, что это совсем другое. Но что именно?

Ведь о том, чтобы шестнадцатилетней стать, я не мечтаю уже.

Или еще мечтаю, но сама себе в этом не признаюсь?

Когда ты назвал меня дурой два года назад, дурой, которая сроду не знает, чего хочет, ты был прав. Абсолютно прав.

А кассеты я теперь прячу. И на магнитофон наговариваю не вечерами, как раньше, а когда из школы прихожу. Шторы в комнате задергиваю, потому что привыкла — в полусумраке.

Убить бы все свои привычки!

ОН

Шестьсот шестьдесят шесть!

Неделю назад Вика пригласила меня в театр. Ну, то есть, как пригласила, просто спросила: не хочу ли? У нее мать в драмтеатре костюмершей работает. А отец был актер, только давно куда-то уехал. Вика любит театр, хотя и говорит, что он в нашем городе слабенький. Я с ней согласен. Они публику стараются заманить, комедии ставят зарубежные, а публика все равно не идет. Или классику ставят. Беспроигрышный вариант. Это, честно говоря, я не сам открыл, это моя любимая мама объяснила. Беспроигрышный — потому что классику в школе проходят, а город большой, школ много, вот старшеклассники и заполняют зал в добровольно-принудительном порядке.

Но на этот раз не местные играли, а приехали актеры из Москвы. Знаменитые. Из знаменитого театра. Поэтому я согласился. Посмотрю, поучусь. Политику нужно быть хорошим актером.

Ну, пришли. Сидим аж в первом ряду. Народу довольно много натолклось: на живых кумиров посмотреть. Но играли они отвратно. Они хотели только одного: нравиться. И большинству нравились. Но играли так, что я каждую минуту видел, что они играют. Это туфта. Играть надо так, чтобы никто не понял, что играешь. Мысль примитивная. Но верная.

А Вике понравилось. Ей пьеса понравилась, верней, там их было четыре маленьких. Все — про любовь. Она не смотрела, а слушала. Я это по ее лицу сразу понял. Когда человек влюблен и слушает про любовь, ему все нравится. Потому что он на себя примеряет. Я решил попробовать тоже слушать и думать про Машу. Но как-то не получилось.

После спектакля я Вику, само собой, проводил. А чего не проводить: по пути к дому.

Она говорит: зайдешь кофе выпить?

Я говорю: можно.

Почему не выпить, если мамаша ее — тишайший человек. И деликатнейший. Мы с Викой обычно на кухне закрываемся и целуемся часа по два, и она ни разу не войдет. Мне, кстати, что-то целоваться очень захотелось. Настроение романтическое было. Я даже придумал, что немножко Вику люблю, как будто она немножко Маша. Вошли в квартиру, там тишина, мамаши нет. Не вернулась еще с работы?

Вика говорит: нет, она на гастролях, на два дня их отправили районы культурно обслуживать. Ну и заработать хоть сколько. Маленькие, а деньги. Они же там, в районах, совсем не видят ничего.

Поэтому кофе не на кухне пили, а в комнате. Вика свечку зажгла. И я вижу, что она счастлива до смерти. Мне даже завидно. Думаю: мне тоже ничего от Маши не надо, а вот так бы сидеть с ней при свечке, кофе пить. И несчастно ее любить. И пусть она мне завидует, что я ее люблю. И от зависти, может, тоже захочет попробовать меня полюбить. Даже точно захочет, я по себе сужу, потому что я захотел Вику полюбить.

Так что я и одной чашки не допил, начал ее целовать.

Тут она говорит: вот что, хватит меня с ума сводить.

И абсолютно спокойно стелит постель, потом говорит: отвернись.

Я отворачиваюсь. Потом смотрю: она уже там, под одеялом, только нос высунула.

Ну? — говорит.

Я говорю: не понял!

Но подошел, сел рядом. Начинаю ей объяснять, что она мне страшно нравится. Но я ведь говорил уже и еще раз скажу. Я слишком ответственный человек. Если я захочу быть первым у кого-то, то только у будущей жены. А она вдруг хихикает: да, да, я это слышала.

Тогда в чем дело?

А в том дело, что ты не первый.

Я говорю: здрасте, это когда ты успела?

Она говорит: еще месяц назад. Мне мать еще раньше рассказала, что у них актер такой есть, разведенный — и маньяк. Натуральный маньяк. Если в театр актриса новая поступает, он ее обязательно добивается. Но это еще мелочи. А в чем он основной маньяк: он невинных девушек обожает. Просто страсть у него. Доиграется, в тюрьму попадет за совращение. Где он их отыскивает, неизвестно, но все знают, что если он раз в месяц кого-то не испортит, то ему и жить не хочется. Ну, мать рассказала, посмеялись. А я в театр часто хожу, стала присматриваться к нему. Стала подходы искать. В гримерку зашла, будто случайно. Поговорили пять минут, смотрю, у него уже слюни текут.

Говорит: вы актрисой не хотите стать?

Я говорю: способностей нет.

Кто сказал?

Мать говорит.

Да она просто боится, потому что доля актрисы — нелегкая, если не ставить высокой цели! Но если поставить высокую цель и добиться успеха, то это такое счастье, лучше которого ничего нет. Вы бы, говорит, зашли ко мне, я бы послушал вас, как вы читаете, ну и вообще. И я вам сразу точно скажу, стоит актрисой быть или не стоит. Только не говорите никому, потому что народ знаете какой, все по-своему понимает. Похабники. Все актеры, говорит, похабники.

И дает свой телефон.

Я и позвонила. Договорились. Прихожу к нему. Читаю письмо Татьяны к Онегину.

Он слушает, морщится.

Плохо, говорит. Все данные у вас есть, дикция отличная, интонацию умеете взять, но чего-то не хватает.

Я, как дурочка, спрашиваю: а чего?

Он говорит: наверно, любовного опыта.

Я говорю: так Татьяна тоже девушка была.

Понимаешь? Так и сказала: тоже.

Он аж затрясся весь. Ну, не затрясся, но… Даже страшно стало: глаза в самом деле как у маньяка. Видно, что только об одном и думает. Говорит: это ерунда! Ты не понимаешь, говорит, природы театра! Невинную девушку хорошо сыграть может только женщина! Потому что невинность не может сыграть невинность. Настоящий Гамлет никогда не сыграл бы Гамлета! Как ты собираешься стать актрисой без жизненного опыта? И держишься раскорякой.

То есть даже сердиться начал. Играет то есть. Ты, говорит, своего тела не чувствуешь. Оно у тебя прекрасно, а ты им распорядиться не умеешь.

И подходит ко мне, начинает мне показывать, как спину держать, как ноги ставить, как лицо поворачивать. Основная, говорит, функция женщины на сцене и в жизни — соблазнение. Вот теперь, говорит, ты мертвого соблазнишь.

Причем все тише говорит, почти шепчет. То есть уже умирает. Всю меня облапал, потом прижался. Соблазнила, значит, я его. Какие губы, говорит. Ну и начал губы мои…

Тут я не выдержал. Говорю: а можно без подробностей?

Можно. Через двадцать минут он меня женщиной сделал.

И все? И ты с ним больше не встречалась?

Еще один раз. Контрольный выстрел. Как в криминальной хронике пишут. Сначала стреляют как попало, а потом контрольный выстрел. Чтобы наверняка.

А что, первый раз неясно было?

Ясно. Но все-таки…

И зачем тебе это было нужно?

Она говорит: неужели не понял?

Нет.

Что, в самом деле не понял?

Я говорю: вот пристала!

Она говорит: если ты не понял, тогда ты сволочь. Я для тебя это, сделала.

Я молчу.

Она говорит: отвернись, я оденусь.

Я говорю: извини, конечно, я сразу все понял. Я просто придуривался.

И отвернулся. А она лежит и ничего не делает.

А потом говорит: нет, не дождешься! Это пусть мать моя от всего отказывается, как от отца отказалась. А я так решила: если мне жизнь сама радости не дает, я сама возьму. Если любви не дает, я сама возьму. Я тебе нравлюсь?

Да, конечно.

Ну и хватит с меня. Я тебя люблю, и я тебе нравлюсь. Мне хватит.

В каком смысле?

А в таком. Я хочу быть с тобой.

Я говорю: это песня. Наутилус-Помпилиус, царство ему небесное.

Она говорит: нет, это жизнь. Я хочу быть с тобой, и все. И я не выпрашиваю, не милости прошу. Я тебя шантажирую.

Это как?

Очень просто!

Достает какой-то пузырек и показывает мне. Под подушкой, говорит, держу. Ты уйдешь, а я все их заглотну, и мне каюк через пять минут.

Я говорю: ты что, с ума сошла?

Она говорит: возможно.

Тут я хватаю пузырек, бегу в сортир, высыпаю все в унитаз и спускаю воду. Возвращаюсь. Она лежит и улыбается. Я говорю: ты чего?

Она говорит: ты забыл, что я на девятом этаже живу. Просто когда отравишься, вид не такой страшный. А разобьешься — кровь и мослы. Будешь меня хоронить, стошнит еще. И все догадаются, кто виноват. Нет, я даже записку оставлю. В моей смерти прошу винить Сашу К.

Я говорю: ты профессиональная шантажистка.

А сам вижу, что у нее глаза безумные. Бешеные какие-то. Какое-то тихое бешенство. И думаю: а ведь прыгнет. Потом думаю: но нельзя же мне показывать, что я от испуга согласился. Ее это обидит! Тем более что я действительно не от испуга. Я вдруг почувствовал, что она мне страшно нравится. Без таблеток, без девятого этажа, сама по себе. И говорю ей: дура ты. При чем тут таблетки и девятый этаж? Ты что, не замечала, как я к тебе отношусь? Что делать, если у меня такой бзик, что я первым боюсь быть? Кстати, тут ты опять дура. Если бы ты мне сказала, что ты делать собираешься, я бы сам.

Она: неужели?

То есть даже ехидничает, а сама, чувствую, вся дрожит. Я прилег к ней: в самом деле дрожит. Трясет ее всю. Я глажу ее: Викуша ты моя, девочка моя, что ты, что ты?

А она как заревет: Саша, говорит, прости, но я тебя люблю больше жизни.

И жмется ко мне, как ребенок какой-то, и я себя вдруг страшно взрослым почувствовал, все глажу ее и глажу, и глажу, и глажу…

Вот что значит, когда нравятся люди друг другу. Да, оба неопытные, но этого не стесняются. Ничего не стесняются, потому что им хорошо…

…Неделя прошла, а будто не прерывался.

Это была неделя! Хорошо, что мать у нее уходит на работу часам к одиннадцати, а возвращается не раньше восьми. Времени уйма, даже если после школы. А один день мы даже в школу не пошли. То есть пошли и даже пришли, но я на нее посмотрел, вчерашнее вспомнил — и с ума сошел. И она на меня посмотрела. И я тихонько вышел. Жду за котельной. Через пять минут бежит. И мы к ней.

Интересно, Маша заметила?

В общем, каждый день мы с Викой встречались. И встречаемся.

Она счастлива до смерти.

Я тоже. Но уже не до смерти.

Это только женщина вся с головой уходит в такие переживания.

У мужчины всегда есть какие-то другие дела и планы.

Мне, например, надо блестяще знать английский язык. И еще пару языков: немецкий и французский, например. Для политика это обязательно. Всегда лучше говорить с каким-нибудь послом или министром чужой страны на его языке, без переводчика. Уважать будут.

Я рассказал об этом моей любимой маме, она страшно обрадовалась и приволокла мне компьютерные программы на дисках. Компьютер мама купила для себя в общем-то, но и для меня тоже. Вчера я сел, как приличный мальчик, за компьютер. Сунул диск. Смотрю, а там в меню файл: ОТДОХНИ! То есть поучишь язык, поработаешь — отдохни. Мне интересно стало, я начал с отдыха. Оказалась игра. Не очень сложная, но много уровней зато. Прошел для разгона один уровень, другой… Короче, начал в семь вечера, и только в три часа ночи любимая моя мама просто отключила компьютер от сети…

Какой я еще ребенок, однако.

ОНА

С чего бы начать…

Мне показалось, что у него с Викой вдруг образовалась взаимная любовь.

Да… Говорю тебе уже так, будто ты помнишь, у кого — у него.

У Саши. У Саши с Викой. Я тебе рассказывала.

Так вот, я вижу: что-то случилось. Он по-прежнему сидит с Машей. Но что-то изменилось. Вика уже не гложет его так взглядами. Будто скрывает что-то. И он старается не смотреть в ее сторону.

И мне ужасно захотелось узнать, в чем там дело. Я все надеялась, что Лилечка доложит. Но она не докладывала. Я не выдержала, сама спросила. Был классный час, ты помнишь, что такое классный час? Ну, то есть разговор о жизни и учебе, наставления мудрой наставницы, классной дамы. Поговорили, потом я Лилечку притормозила — как ответственную за проведение новогоднего вечера, мы заранее готовиться начали. Ну, поговорили о подготовке, потом я так мимоходом, с видом учительского любопытства: что, кажется, у нас в классе новая любовь?

Она: это какая новая?

Я говорю: Саша с Викой.

Она вдруг рассердилась: щас прям! Это Вика сдыхает, а ему она не нужна вовсе! Они просто соседи. Он ей помогает уроки делать, она же тупая. А серьезного у них ничего быть не может, потому что Саша Машу любит.

И тут я вспоминаю, что Лилечка, от которой я узнала кучу информации о всех поголовно в классе, о себе-то, между прочим, никогда не говорит, и я вдруг понимаю, что она тайно влюблена в Сашу. Это я понимаю! Но не понимаю другого: почему любовь Саши к Маше она, похоже, вполне одобряет, а к возможности любви между Сашей и Викой относится с таким ожесточенным неприятием? Может, потому, что любовь Саши к Маше заведомо безнадежна, а вот отношения с Викой могут стать реальностью? Простой и однозначной?

Друг ты мой, я отпустила Лилечку и полчаса сидела сама не своя. Я по-прежнему хотела, страшно хотела знать: что там? Я понимала, что это психоз. Я понимала, что Саша этот никаким боком мне не нужен. Но тем не менее…

У меня раньше были мысли, что Саша мне в любви признавался для того, чтобы себя обмануть и освободиться от Маши.

А тут совсем другие мысли пришли в голову: в отчаянье от того, что полюбил женщину вдвое старше себя, то есть меня, и понимая полную этой любви безысходность, он мечется, и его бросает к Вике, тем более что она только счастлива.

Ну, мне бы и радоваться: пусть утешается.

Но еще раз повторю, прежде всего я хотела точно знать!

Что знать?

Не знаю.

И тут он сам, сам! — как бы это сказать… В общем, он дожидается меня после школы. Явно дожидается, потому что уроки давно кончились. Прячется в раздевалке и караулит меня. У нас же выход один. Есть, конечно, и пожарный выход, но он не только заперт, но и наглухо заколочен. Чтобы посторонние в гимназию не проникали. А вдруг пожар? — спросишь ты. Тогда откроют и расколотят. Если пожар не помешает.

В общем, он подкараулил меня, догнал с таким видом, будто случайно. И говорит, будто до этого не признавался в любви устно и письменно, говорит как прилежный ученик: а знаете, Валерия Петровна, я вашего совета послушался и теперь письменный дневник веду. Страшно интересно.

Я говорю: а я, наоборот, на магнитофон стала записывать. Мне понравилась твоя идея. Ты о событиях в своей жизни пишешь или вообще мысли записываешь?

Он говорит: и о событиях, и о жизни. Я прорабатываю мысль о расширении сознания с помощью самого сознания.

То есть?

Он говорит: ну, вы вряд ли читали, но многие сейчас увлекаются, буддизм там и так далее. Считают, что он расширяет сознание. А некоторые из наркотиков идеологию сделали. Что они тоже расширяют сознание. Или, допустим, кто творчеством занимается, что творчество расширяет сознание. А я пробую расширить сознание с помощью самого сознания. Я пытаюсь ввести себя в наркотическое состояние без помощи наркотиков.

В общем, какой-то мальчишеский бред, обычные их юношеские умствования. Но я слушаю. А самой хочется кое-что конкретное спросить. И спросила.

Извини, говорю, что перебиваю, но вот ты мне в любви признался, сперва на словах, а потом сочинение целое написал. Это что, тоже опыты по расширению сознания?

И очень пожалела.

Ты понимаешь, мы забываем, что они такие же люди, как и мы, но у них все больнее.

Мы шли в это время мимо какого-то дома. И его как шарахнуло. Он вдруг остановился и прислонился к стене. Там был цоколь такой серый, цементный или бетонный. И у него лицо такое же серое сделалось… И смотрит на меня… Не знаю даже, как сказать. Будто я ударила его. Будто он что-то страшное увидел.

Я говорю: ты что?

Он говорит: ничего. Все в порядке. До свидания.

Я не могла его отпустить. Я элементарно испугалась. И говорю: вот мой дом, давай зайдем и спокойно поговорим. Всегда лучше говорить открыто.

Он говорит: а вам это нужно?

Я говорю: да, нужно.

Если б я знала, дура, во что это выльется!

Ну, пришли.

Извини, говорю, но есть хочу как собака, поэтому не пообедать ли нам сперва?

Он говорит: можно.

Стала разогревать обед. Который, кстати, приготовил мой… А кто? Сожитель? Ужасное слово. Любовник? Нет. Гражданский муж? Это лучше всего, в этом хоть какая-то ирония есть.

Сели обедать. Он ест спокойно, молча. Я тоже не тороплюсь. Думаю: с чего начать? Ведь я его зазвала на разговор, мне и начинать. Но о чем, как?..

Вдруг он говорит: вы не мучьтесь, я все понимаю. Вам сколько лет? Двадцать шесть? Двадцать восемь? Я в этом возрасте шестнадцатилетних тоже за людей считать не буду. Так что все нормально.

Я говорю: ты ошибаешься. Я как раз считаю вас людьми. И тебя тоже. Просто есть вещи — невозможные. Понимаешь?

Он говорит: конечно. Один человек влюбился, а другой его в упор не замечает.

Я говорю: даже не в этом дело. Могу сказать тебе по строжайшему секрету: ты мне нравишься. То есть… Ну, то есть обычно, как это бывает. Без всяких мыслей о возрасте. Не потому, извини, что ты старше кажешься, хотя иногда и кажешься, а потому, что у меня ощущение, что будто я моложе. Хотя мне тридцать, между прочим. Но…

И вот сказала я это НО — и сбилась. Что НО, в самом-то деле? Получается, препятствие лишь в том, что я учительница? Но он мне сейчас может сказать, что это условности, это случайность. Но он сказал совсем другое. Даже ты, я думаю, удивишься, а я вообще чуть в обморок не упала. Он сказал… Верней, спросил.

Он спросил: вы что, Уголовного кодекса боитесь?

Представляю, какое у меня было лицо. Я онемела. Я даже не сообразила, о чем речь идет. Говорю: в каком смысле?

Он говорит: в самом прямом, есть уголовная статья за совращение несовершеннолетних.

Тут я опомнилась и говорю: вообще-то я об этом давно знаю, но в настоящий момент об этом не подумала.

Он говорит: вы не беспокойтесь, я ведь в милицию не побегу. И если я вам действительно нравлюсь, тогда нет никаких помех.

Я кудахтаю: помех чему? О чем ты говоришь? Ты понимаешь, о чем говоришь?

Он говорит: прекрасно понимаю. Я сошел с ума из-за вас. Я не хочу без вас жить. И не могу. И не буду.

То есть он именно то говорит, чего я боялась.

Я говорю: послушай, я сказала всего лишь, что ты мне нравишься. Не больше. Я, между прочим, выхожу замуж, у меня в доме мужчина. И он скоро, кстати, может прийти. У меня своя жизнь. И я не виновата…

Он говорит: да вы не оправдывайтесь. Я и сам все понимаю. Вы правильно сказали: невозможно. Вы не бойтесь, я никаких записок писать не буду, вас никто не заподозрит. А вы через пару месяцев этот неприятный случай забудете.

Я говорю: ты о чем?

Тут он достает какой-то пузырек с таблетками и показывает мне. Вот, говорит, уже месяц ношу. Пять минут — и засыпаешь навсегда.

Ты понимаешь? Я сижу, у меня язык отнялся и ноги отнялись.

И в результате не придумала ничего лучше, чем спросить: что я могу сделать, чтобы ты этого не делал?

И он говорит с совершенно сумасшедшими глазами: я вам нравлюсь, спасибо. Я и этого не ждал. Значит, вам будет легче. Я хочу быть с вами.

Я опять как дура: в каком смысле?

В самом прямом, говорит.

Я говорю: и как ты себе это представляешь?

А он: а что тут такого непредставимого? Вы меня спасти можете. Счастливым сделать. Хотя бы один раз. А потом я из дому сбегу, уеду, вы меня не увидите никогда. В другую школу переведусь. Просто у меня такой сдвиг: если этого не случится, я просто свихнусь. А свихиваться я не хочу, поэтому — таблетки. Или с девятого этажа. Или бритвой по венам в ванной. Еще не решил.

Я стараюсь изо всех сил держать себя в руках. Я говорю себе мысленно, что мальчик действительно на грани сумасшествия. Но не удержалась. Потому что такое вдруг возмущение поднялось во мне, которое я пересилить не смогла. Так что же, говорю, получается, ты меня шантажируешь? Ты, извини за грубость, хочешь меня… ну, ты понимаешь, а в противном случае угрожаешь покончить с собой?

Он говорит: никаких угроз, никакого шантажа. Повторяю: у вас не будет никаких беспокойств. И вообще, я и так слишком много сказал. Я ведь знал, что без толку это все. Вы вся, говорит, в плену условностей. Извините, говорит, и прощайте.

И встает, и идет к двери.

Я не выдержала, друг мой. Я его остановила.

Он долго стоял и ждал.

И я вдруг сказала: послушай, но ты же с Викой сейчас!

Он очень удивился: с чего вы взяли? С Викой мы дружим, мы живем в соседних домах.

Я говорю: а Маша? Разве ты в нее не влюблен?

Он говорит: почему-то все так думают. А я это только изобразил. Хотя, если честно, пытался влюбиться. Из-за вас. Но считайте, что вы этого не слышали.

И опять хочет идти.

И опять я его останавливаю. И говорю: значит, один раз тебя спасет?

Он говорит: да.

Я говорю: хорошо. Я согласна. Мы будем вместе. Один раз. Не думай, что это только из жалости или из страха. Но если кто-то узнает об этом, я тебя придушу собственными руками.

Он говорит: так и думал, что вы это скажете.

Я говорю: а кто вас знает? Кто тебя знает, сам же говоришь, что почти с ума сошел!

Он говорит: неужели вы думаете, что мне это нужно для того, чтобы кому-то рассказывать?

Я говорю: хорошо, но у меня некоторые обстоятельства. Мы встретимся с тобой, допустим, через два дня. Вечером.

Нет, ты представляешь? Ты представь, представь, у тебя же богатое воображение: стоит учительница и договаривается с учеником, когда он сможет с нею переспать. Я знаю, сейчас выражаются проще и грубее, но я женщина старомодная.

И он кивнул. И ушел.

А я наговариваю это на магнитофон на другой день после этого разговора.

Итак, послезавтра вечером это случится.

Я в ужасе.

…Включила магнитофон через день. И не могу ничего говорить. Что тут говорить… Ты знаешь, кажется, я впервые пожалела, что тебя нет рядом. У меня ощущение, что, возможно, ты как-то уладил бы это дело. Разрулил, как ты выражался. Ты это умеешь. Я любила слышать это твое спокойное и уверенное: мы это разрулим!..

День остался.

Я в ужасе.

Я в полном ужасе!

ОН

Высший пилотаж! Класс!

То есть сначала.

А потом…

Будем по порядку.

Я использовал способ Вики. Это неправда, что нельзя научиться на чужом опыте. Можно. Смотря какой опыт брать.

Политик обязан доводить начатое дело до конца. Я подумал, что Лера решила, что я сам себя испугался. И решил доказать, что ничего я не испугался. И я подкараулил ее после уроков, и стал домой провожать. Она начала говорить что-то в том духе, что я все в шутку, а не всерьез. И тут я показал ей полный серьез: я чуть в обморок не упал. То есть по стеночке пополз. И у меня даже в голове что-то помутилось, так хорошо я это изобразил. Она до смертиперепугалась и от страха домой меня зазвала. Тут я и сделал то же самое, что Вика сделала со мной. Шантаж с помощью таблеток. Насыпал в какой-то пузырек каких-то аспиринов и еще чего-то там. Нет, вообще-то я думал, что мой номер не выгорит. Все-таки взрослая умная женщина. А она взяла и испугалась еще больше. Правда, я очень старался. Я изобразил из себя полного психа. И она поверила.

Говорю: все, иду кончать с собой!

Она говорит: не надо!

Я говорю: извините за прямоту, или вы будете со мной, или я себя кончаю!

Тут она догадалась: это шантаж, говорит!

Я говорю: совершенно верно. Но шантаж от безвыходного положения!

И тут начинается самое смешное: она признается мне в любви! То есть прямо она этого не говорит, намеками, но так, чтобы я понял. Она, наверно, хотела, чтобы я этим утешился и от нее отстал.

(Пауза.)

Это я думал. Нет, она не потому призналась, чтобы я отстал. Тут сложнее. Она испугалась, так? Так. Она поняла, что придется согласиться. Так? Так. Но неудобно же соглашаться просто так. Вот она и придумала, что она меня тоже как будто немножко любит. Так? Так. Какой ты умный, Сашшшшша!

Я говорю: что ж, приступим к делу!

Она говорит: сейчас муж придет. Или кто там у нее. Бой-френд, допустим. Мне наплевать.

В общем, договорились через два дня.

После этого я два дня не ходил в школу. Простуда. То есть никакой простуды не было, но это элементарно делается: вызываешь врача, а сам нюхаешь сухой клей, и у тебя и насморк, и глаза красные. А температуру на градуснике иметь, какую надо, вообще элементарно. Лишь бы в доме два градусника было. Один я на глазах врачихи стряхнул и под мышку сунул, а второй, тепленький, уже там был, и на нем тридцать восемь. Короче, законная справка о болезни.

Вика тут же примчалась. Но я настолько в роль вошел, что у меня и в самом деле температура появилась! Это замечательно! Политик должен уметь и болеть, и выздоравливать тогда, когда ему нужно! Вика не испугалась бы моей простуды, но любимая моя мама в это время дома была. И она ушла ни с чем.

Все это время я добросовестно изучал английский. И даже в файл ОТДОХНИ не заглядывал.

Лишь бы не думать о Лере.

Потому что, если честно, меня заранее стал потрясывать такой мандраж, какого раньше никогда не было. Это ведь не Вика, не Лиза, не Маша. Взрослая женщина, черт побери! Но я понимал, что отказаться от этого мероприятия мне нельзя. Кому другому можно, а мне нельзя.

Короче…

Короче, прошли эти два дня.

И я к ней пришел.

Ей было ужасно неловко.

Меня тоже корежило всего.

Я ведь нормальный человек пока, а не супермен какой-нибудь. Супермену наплевать, как там другому человеку. А мне, если кому-то неловко, тоже становится неловко. И с этим надо бороться. Для настоящего политика высший кайф именно в том, чтобы поставить другого в неловкое положение! Как в анекдоте: вы в дерьме, а я в белом фраке!

И вот я стою в белом фраке. А она что-то там говорит. И абсолютно не знает, с чего начать.

Говорит: ты в школе не был.

Я говорю: слегка болел.

Она смеется. Ненатурально. И говорит: если ты заразный, то марш домой.

Мне и самому очень хотелось марш. Но говорю: нет, я не заразный. Я вообще симулировал, а не болел.

Ну и дальше в том же духе.

Сидим на кухне, чай пьем.

И тут я проявил малодушие. Мне стало до того тошно, что я сказал: может, говорю, я сегодня некстати? То есть подсказку ей дал.

Она очень обрадовалась. Да, говорит, в общем-то как-то. Может, завтра?

Но я себя уже взял в руки. И говорю: завтра не будет!

Она говорит: ты опять?

Я говорю: а что?

То есть пустой какой-то разговор идет.

Тут она решается. Говорит: ладно. Только больше никаких слов.

И ведет меня в комнату. То есть идет туда, а я за ней. Дурак дураком.

А в комнате темнота кромешная, как в чулане. Она дверь закрыла, и вообще ничего не видно. Чем-то она, не знаю, окно занавесила, что ли?

И что-то там в темноте делает, а потом говорит: ну, где ты там?

Я на ощупь отыскиваю. Рукой шарю. Одеяло. Начинаю раздеваться, а самого жуть берет страшная. Все-таки учительница. Сам себе говорю: не думай об этом, она просто женщина. А сам думаю: учительница же! И жуть берет.

Ну, лезу к ней…

(Пауза.)

Даже не знаю, что тут рассказывать…

Короче: она мне полную свободу предоставила. А я не знал, что с этой свободой делать. Я возился, как щенок. Как последний сопляк. И понял вдруг, что она меня просто презирает. Да, она испугалась, что я с собой покончу. Да, она мне позволила. И если я не сумею и все-таки с собой покончу, ее совесть зато чистой будет. Я это в один момент понял.

Но все еще возился чего-то, пытался чего-то.

И — внимание, господа потомки! Неизвестный эпизод из жизни великого политика, президента России с две тысячи тридцатого по две тысячи пятидесятый год! Данные секретных архивов! Неизвестная магнитофонная запись! Итак! Будущий президент влез в постель к красивой взрослой женщине, обмусолил ее, а потом — внимание, внимание! — он расплакался.

Да, Сашшшша. Ты разревелся, как маленький мальчик. А она даже не утешала тебя. Нет, потом по голове погладила, но ты уже ничего не хотел. В полной темноте ты собрал свои шмотки и удрал. Оделся в прихожей и выкатился на улицу.

…Я все еще не хожу в школу. Искусственная простуда перешла в естественную. Лежу, читаю. А сейчас вот в магнитофон потихоньку говорю. Только что мама любимая подходила: из гимназии, говорит, звонили, спрашивали, что с тобой. Я сказала: ничего особенного, простуда или грипп. У вас всегда так об учениках заботятся, что домой звонят?

Я говорю: всегда. А кто звонил?

Она говорит: не представились, женский голос.

Ясно… Значит, Лера все-таки слегка беспокоится. Не беспокойся, милая. С собой я не покончу. И к тебе больше приставать не буду. Хватит вообще этих подростковых сексуальных переживаний. Пора браться за дело. За тот же английский. Гуд бай, май лав.

ОНА

Это было кошмарно.

То есть не в том смысле…

Я не знаю, в каком смысле.

Во всех смыслах.

Я еще расскажу, расскажу еще, но сперва вот о чем, пока не забыла. То есть это уже не забудешь, просто важно сказать: у меня редчайшая болезнь. Помнишь, я тебе рассказывала о женщине, учительнице, ну, в газете я о ней прочитала, которая совращала старшеклассников, и говорила, что ее, бедную, не судить надо было, а лечить. Меня тоже надо лечить, но моя болезнь еще чуднее. Взрослая женщина испытывает интерес к подросткам, бывает. Или взрослый мужчина испытывает интерес только к юным девушкам не старше, допустим, четырнадцати лет. Бывает еще чаще, и не раз в литературе описано. Мой же случай особый. Я перестала чувствовать себя взрослой женщиной, понимаешь? Мне не тридцать, мне шестнадцать. Я стою перед классом, и мне дико, что я перед классом, а не там, среди них. Я чувствую себя старшеклассницей, которая обязана серьезно играть роль учительницы. Хоть из школы уходи, честное слово. Нет, в самом деле, я не знаю, как быть. К психиатру обратиться? Но как он будет лечить болезнь, о которой ничего не знает? Ведь я много читала, много знаю и ни разу не слышала о подобном психозе. Наверное, есть два пути, как с ним бороться: или убежать, куда глаза глядят, или дать своему психозу полную свободу. Чтобы он исчерпал себя! Умно придумано?

Но убежать я сейчас не могу.

Извини, это все теория, а ты человек конкретный, тебе не терпится, конечно, узнать, как же все было.

Повторяю: кошмарно.

Он показался мне абсолютно спокойным, я поразилась, а потом поняла, что это спокойствие отчаяния. Ступор. Психологическая кома. Ну, то есть он был в полуобморочном состоянии. И мне следовало все взять на себя. Но я и сама была в ступоре. Я почувствовала, что мы с ним на равных. Будто мне столько же лет, сколько ему, и у меня все в первый раз!

…Я опущу предварительные детали.

Когда дошло до того, о чем тебе хотелось бы подробно узнать, но, извини, пересказать не сумею, я была в ужасе. А он повел себя вдруг как старший, как опытный мужчина! Я же была робкой девочкой в его руках и от страха пошевелиться не могла! Я вдруг подумала, что у него, как и у многих его сверстников, достаточно опыта в этих делах. И я по сравнению с ним — полный ноль.

В общем, он меня ласкал, утешал, готовил, а я думала только о том, как бы не расплакаться от беспомощности. Представляешь? Нет, ты представь, представь!

И тут произошло что-то странное. Не я расплакалась. Он расплакался. Меня это просто потрясло. Я ничего не могла понять. И сейчас не понимаю. Что это? Нервный срыв? Ведь он, наверно, столько мечтал об этом!.. Он представлял это по-другому? Или, может… Не знаю, не понимаю!

Кошмар, в общем.

Он расплакался и убежал.

Тут уж и я расплакалась. Я расплакалась, как девочка, которая заполучила любимого мальчика, но не смогла с ним как следует обойтись, спугнула его своей робостью и неумелостью…

А вечером пришел Дмитрий Иванович. Сожитель. Я пыталась сделать вид, что ничего не произошло. Хотела накормить его ужином, поговорить о чем-то незначительном, чтобы успокоиться, чтобы все вошло в свою колею.

И он сел за стол и стал есть. Я посмотрела на него и поняла, что он мне невыразимо противен. Я поняла, что не смогу и часа находиться с ним в одном помещении. Противны его морщинистые щеки, то, как он жует, противны старые его руки, красные, покрытые редкими и длинными волосами. Противен запах его, противен его голос.

И я сказала: извините, Дмитрий Иванович, мы не сможем вместе.

Он помолчал, подумал и спросил: я могу узнать причину?

Я говорю: нет, извините. Главное, причина не в вас, а во мне.

Он говорит: странно. Мне казалось, у нас все наладилось.

Я говорю: мне тоже казалось. А теперь вижу, что нет.

Мне уйти?

Да. Сейчас.

И он ушел. Он все-таки мудрый человек. Он собрался за двадцать минут, взял абсолютно все, чтобы не возвращаться. Очень мудрый человек. Правда, поздно вечером все-таки вернулся. То есть не вернулся, а позвонил, я открыла, он дал мне листок. Спросил только: никакой надежды?

Нет, Дмитрий Иванович, никакой. Извините.

Ладно. Тогда это вам на память.

И ушел.

На листке было стихотворение. Мудрое, как всегда. Ты послушай.

Правда, хорошо? Очень наивно — и очень хорошо…

Мне жаль его, но что я могу поделать? Он взрослый дядя, а я шестнадцатилетняя девочка.

Нет, я не дошла еще до того, чтобы покупать и дома тайком примерять девические юбочки или эти ужасные их кроссовки на подошве в пятнадцать сантиметров толщиной. Но я постоянно думаю об этом мальчике так, как могла бы думать влюбленная в него одноклассница. И я ревную его. Я ревную его к Вике, к Маше. И я боюсь за него. После этого вечера он не появлялся в школе, я вся извелась и не выдержала, позвонила ему домой, телефоны все в классном журнале есть. Трубку взяла женщина с очень молодым и приятным голосом. Его мать. Я подумала, что она ненамного старше меня. Официальным голосом поинтересовалась, почему Саши нет в школе. Она удивленно ответила, что болеет: простуда или грипп.

Наверняка она скажет ему об этом звонке. Он поймет, кто звонил. Пусть. Главное, он жив и здоров. То есть не совсем здоров, но простуда или даже грипп — это пустяки.

Я хочу его видеть, понимаешь? Хотя бы только увидеть. Я не хочу от него ничего взрослого, понимаешь? Я люблю его, господи, вот сумасшествие-то! — я люблю его так, как в шестнадцать лет любят. Чисто и бескорыстно. С этим надо бороться, но я не хочу с этим бороться. Пожалей меня. Услышь меня, приезжай ко мне. Я тебя разлюбила, но почему-то кажется, если увижу, если испытаю с тобой опять то, что было, я вернусь в себя, в свой возраст, я вылечусь!

А скоро Новый год. Праздник, который я всегда любила. А теперь заранее тоскую, потому что знаю, что не смогу провести его так, как хотела бы: с ним вдвоем. Это невозможно. Ладно, буду одна. Напьюсь.

ОН

Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, взрыв. Хлопушки хлопают. Бенгальские огни вспыхивают. Елки горят. И мне некому рассказать о том, что происходит, кроме этого черного ящика — диктофона. Всякий политик обречен на одиночество. В этом смысле я большой политик, у меня большое одиночество. Полное.

Перед Новым годом все у нас в классе были страшно озабочены. Где, как, с кем, вот вопрос! Сбивались компании, уточняли, у кого родителей дома не будет. Все-таки последний Новый год перед выпуском. У кого-то возникла идея собраться всем классом. Но где? Ведь тридцать с лишним человек. Конечно, есть просторные квартиры и даже дома. У того же Везового трехэтажный особняк, и его родители наверняка согласились бы, если б он захотел нас всех приютить. Но он сразу откололся, у него какая-то своя свора. Поэтому идея единства отпала. Стали по группам объединяться. Подходят, спрашивают: не хочешь с нами? Не меня спрашивают. Меня не спрашивают. То есть не спрашивали до самого аж до тридцатого декабря.

А тридцатого началась фантастика. Ненаучно-непопулярная. Кто бы сказал месяц назад, не поверил бы.

Тридцатого подошла Вика и сказала, что ее мать на всю новогоднюю ночь уходит к друзьям. Все сомневалась, а вчера точно сказала, что уходит. Ты представляешь, как нам будет хорошо, говорит.

Я представил и подумал, что нам действительно будет очень хорошо. Ведь мы ни разу с ней не были вот так, по-настоящему, всю ночь вместе. Мне очень этого захотелось, мне ужасно этого захотелось, и я тихо сказал ей: а ты не боишься?

Чего?

Я тебя истерзаю просто.

Она говорит: еще посмотрим, кто кого.

Но это еще не фантастика. На втором или третьем уроке Маша придвигает мне блокнот. Такой красивый блокнот-ежедневник в кожаном переплете, аккуратный, дорогой, добротный. У Маши все аккуратное, дорогое и добротное. И одежда, и все остальное. И она сама. Короче, придвигает. И там черным по белому написано: «Где ты встречаешь Новый год?»

Я обалдел.

Я просто офонарел.

Я просто с ума сошел.

А руки сами берут блокнот, ручка сама пишет: «Нигде».

Она пишет: «То есть?»

Я пишу: «Еще не решил».

Она пишет: «Хочешь со мной?»

Я пишу: «То есть?»

Она пишет: «Родители уезжают к родственникам в пригород, брат уходит к друзьям. Я одна скучать буду. Поскучаем вместе?»

Я пишу: «С удовольствием!»

При этом друг на друга даже не глядим. Я только чувствую, как мне затылок сверлит взгляд Вики. А обернуться боюсь. Потом все-таки обернулся, будто просто так. Ничего не сверлит, над тетрадкой склонилась, что-то пишет.

Сижу и думаю: как быть? И еще думаю: а как же ее жених? Потом спросить о нем или сейчас? Решил не откладывать. Взял ее блокнот, пишу: «А твой жених с нами будет?»

Она пишет: «У меня нет никакого жениха!»

И даже подчеркнула два раза.

И вот я сижу, как полный идиот, и думаю: что все это значит? Может, она поссорилась с женихом и решила одна просидеть Новый год? А потом подумала, что скучно одной будет, пригласила меня. Без всякой цели. То есть про мою любовь она, само собой, знает, и ей будет приятно, что кто-то в эту ночь на нее будет пялиться и всякие слова говорить. А она будет динамить. И так времечко проведет.

А может, случилось то, чего я представить не мог? Сидела рядом тихо-смирно, а сама взяла и влюбилась тоже!

И от одной мысли, что это может быть так и что мы можем быть с ней вместе, как с Викой, у меня даже голова закружилась.

А теперь спокойствие. Нервных просим удалиться. Потому что это фантастика, конечно, но потом был вообще полный амбец. Такой фантастики никакой фантаст не выдумает.

Последний урок был литература. Лера.

У нее, между прочим, совершенно спокойный вид. Смотрит на меня абсолютно так же, как на всех. Как будто ничего не было. То есть убедилась, что я с собой не покончил и на нее больше не покушаюсь, и успокоилась. И я был рад. И за нее, и за себя. Потому что я на самом деле больше не собирался устраивать для себя эти испытания. Зачем? Она меня только еще больше запрезирает. Упорство — вещь хорошая для мужчины. И для политика. Но настырность — это мальчишество. Не хочу быть настырным. Ну, то есть я в смысле нее успокоился, скажем так. Или отложил на потом. Не важно. Не до нее было. С одной стороны, Вика, с другой — Маша, и надо как-то из этой ситуации выпрыгивать. Так что в общем-то и она меня не замечала, Лера то есть, то есть я так думал, что не замечает, и я ее не замечал, не до этого. И вот литература. Никто ничего не выучил, какая тут учеба тридцатого декабря? Она посердилась немного, а потом стала сама что-то рассказывать. В общем-то интересно, но видно, что без особенной охоты, видно, что ей тоже надоело все на свете. И литература в том числе.

Короче, заканчивается урок, и тут она говорит: если кто-то хочет отметки исправить, то могу на каникулы рефераты дать. Я, говорит, считаю, что надо этим вот. И называет. Меня в том числе.

Ну, у нас народ серьезный, уже вовсю насчет институтов думает, половина уже с репетиторами занимается. Поэтому подошли темы взять. Она каждому дала, я последний оказался. Причем вроде даже не нарочно, а как-то так будто само собой. Короче, мы вдвоем оказались. Она учительским спокойным голосом диктует мне тему, а потом таким же учительским спокойным голосом говорит: ну, с кем будешь под елочкой скакать? Наверно, компания уже собралась?

Я говорю: никакой компании.

Она говорит: а как же?

Я говорю: еще не решил. То есть на автомате говорю.

И тут она выдает: а хочешь со мной Новый год встретить?

И тут я вижу, что не такая уж она спокойная. Я вижу, что у нее пальцы дрожат. И глазами она на меня не смотрит. То есть что получается, что она меня вовсе и не презирает? И за что на меня вообще свалилось все это — и Вика, и Маша, и она? Я знаю, бывают люди там обаятельные и все такое. Красавцы и так далее. В них все влюбляются. Но чтобы в меня все перевлюблялись, я представить этого не мог. Хотя вроде всегда об этом мечтал и даже в общем-то вроде добивался.

На самом деле это я потом подумал, а тогда не помню, о чем думал. Гляжу только, как у нее пальцы дрожат, и говорю: вы что, так шутите?

Она говорит: нет, не шучу. Тебе это будет трудно? Ты с кем-то уже договорился?

Я говорю: ни с кем. Просто я действительно думаю, что вы шутите.

Она говорит: какие уж тут шутки. В одиннадцать вечера завтра я тебя жду, хорошо?

Я говорю: хорошо.

И весь этот день и весь вечер я соображал, как мне поступить. Я задавал вопросы себе.

Вопрос такой, например: с кем бы тебе было спокойней всего и ты бы получил удовольствие?

Ответ: с Викой.

Ладно, другой вопрос: с кем ты больше всего хочешь быть?

Ответ однозначный: с Машей.

Вопрос третий, сложный: а с кем тебе было бы полезнее всего быть — для будущего опыта, для твоего развития и вообще?

Ответ: конечно, с Лерой.

В конце концов, победить одноклассницу, даже если она «Мисс губерния», это еще не победа, а вот победить в шестнадцать лет тридцатилетнюю женщину!..

И я вдруг понял, что не могу себе простить, что опозорился, что разревелся, когда был с Лерой, что мне просто необходимо это переиграть, нельзя оставлять это поражение поражением.

Плохо только, что придется врать.

Что ж, учись.

Как будто я не умею.

Кстати, тридцатого вечером был новогодний бал. Но я еще раньше знал, что не пойду на него. Я терпеть не могу шумных компаний. Общественной музыки не терплю. Я вообще люблю музыку в наушниках слушать. Короче, я знал, что не пойду, хотя меня пытались в самодеятельности задействовать. Ненавижу я эту самодеятельность.

Тридцать первого было всего три урока. Зачем они вообще их оставили, отпустили бы еще тридцатого. Но я бы тогда не сумел сделать то, что хотел. То есть сказать.

Я подошел к Вике на перемене, когда Маши не было в классе, и сказал, что у меня дома полный караул. Отчим пьет как сивый мерин, мать и с ним боится остаться, и уйти боится, как бы он чего не натворил. То есть безвыходная ситуация. Мне придется быть дома.

Вика страшно расстроилась. Говорит: неужели ничего нельзя сделать?

Я говорю: увы. Он теперь еще дня три-четыре будет пить. Зато потом полгода сухой. Такая у него традиция.

Между прочим, я это не с потолка выдумал. Бывший хахаль моей любимой мамы Илья Сергеевич именно так пьет. Она Петровичу недавно рассказывала, а я слегка подслушал. Они вообще теперь много беседуют. Задушевно. Тишина и любовь в доме. Я даже Петровича зауважал. Терпением победил мою маму. Другой бы мужик давно бы сбежал или там сцены ревности… А он терпел и ждал. И дождался своего счастья.

Короче, вру про Петровича и утешаю, говорю, что на православное Рождество, то есть в ночь на седьмое, они собрались в гости, вот тогда мы отыграемся.

Вику это не очень утешило. Я ее понимаю. Когда настроишься, то страшно жаль. Она сразу вся с лица сникла.

А с Машей я общался опять с помощью переписки. Пишу ей: «Маша, все рухнуло. Я вынужден быть дома».

Она долго читала. Будто это не записка, а целый роман. Потом пишет: «Что ж. Бывает».

И все.

Вот она, гордость! Даже не спрашивает, в чем дело!

Но гордость оказалась не бесконечной.

Вдруг пишет: «Это не отговорка?»

Я пишу: «С какой стати?»

Она пишет: «Ты мог подумать, что я шучу над тобой. Так вот. Я не шучу. Все очень серьезно».

И последнее слово подчеркнула.

Ну, господа, я тут, само собой, чуть не упал. Ведь это что, вы подумайте? Это ведь объяснение в любви!

И мне очень захотелось послать эту Леру куда подальше.

Но тут я подумал такую мысль: если Маша и в самом деле, это самое, ну, вроде как любит, то она никуда не денется. Ну, обидится на некоторое время. Я по себе сужу. Если бы она меня обидела, я бы некоторое время сердился бы, а потом все равно никуда не делся бы! Короче, Маша никуда не денется. А вот с Лерой наверняка последний шанс. Уж я-то чувствую.

Короче, у самого руку судорогой сводит, но пишу: «У меня серьезные семейные обстоятельства».

Понадеялся, что она не будет спрашивать какие. Тумана напустил, в общем.

Но она хоть и взрослая с виду, а совсем девчонка еще. И любопытство побороть не сумела. Пишет: «Какие? Это секрет?»

Ну, думаю, врать, так уж врать. Но вру, чтобы не сбиться, то же самое, что Вике. Пишу: «Если хочешь — пожалуйста. Отчим в запое, я не могу мать оставить с ним, уйти она тоже не может. Нужны еще подробности?»

Она пишет: «Извини».

И так при этом сбоку на меня посмотрела, что у меня прямо сердце кровью облилось. Не то чтобы с жалостью, а как-то… Не объяснишь.

В общем…

В общем, позавчера, тридцать первого декабря сами знаете какого года, в одиннадцать часов вечера, школьник Саша, Мистер Саша, пришел к своей учительнице Валерии Петровне, и была у них чудная ночь. Конец связи.

ОНА

Я, кажется, говорила тебе, что собиралась в новогоднюю ночь быть одна и напиться?

Так вот, я была не одна. С кем была? Догадайся с трех раз!

Умница, с первого раза догадался. С Сашей я была.

Я потеряла голову, ум, честь и совесть. Я сама позвала его к себе. И он, конечно, с радостью согласился.

Впереди была целая ночь. Поэтому я почему-то была спокойна. А он опять нервничал. И от этого был немного наглым и развязным. Когда я откупорила бутылку шампанского, он сказал: полный набор разврата. Спаиваете несовершеннолетнего, а потом изнасилуете его. Неужели не боитесь?

Я рассердилась по-настоящему. И сказала, что если он будет продолжать в том же духе, я вышвырну его за дверь.

Он извинился. Притих.

Шампанского же мы выпили чисто символически, по чуть-чуть.

И тут я будто раздвоилась. С одной стороны, я была шестнадцатилетней влюбленной девчонкой, с другой стороны, все-таки женщиной. Я помнила опыт прошлого раза и решила взять инициативу в свои руки. Я вдруг перестала думать о том, какие там у него мысли и чувства. Я сконцентрировалась на собственном эгоизме. На своей влюбленности в него. В его юное лицо, юное тело. Я взяла все это в свою власть.

И у меня получилось. Это было так, что рассказать я тебе не смогу. У нас с тобой, прости, не было ничего похожего. Потому что не могло быть. То есть, ты понимаешь, поразительная его чистота — и в то же время желание казаться взрослым и опытным… Все это… нет, не возбуждает, слишком грубое слово. Это как-то… Переносит в какие-то другие измерения. Где нет учеников и учительниц, где нет возраста, где ничего нет вообще, кроме двух людей, которые друг друга боготворят.

Конечно же, потом я и ему позволила взять меня в свою власть, чтобы он почувствовал свою силу, чтобы почувствовал наше равенство.

Но знаешь, что меня больше всего поразило?

Я не удержалась и из чувства какой-то глупой ревности (это чувство вообще глупое, а в шестнадцать так вообще) спросила его, кто у него был до меня. Он страшно засмущался. И сказал сначала: да мало ли!

А потом вдруг тихо говорит: никого.

Я чуть не расплакалась от умиления.

Всю ночь, до восьми часов утра мы не сомкнули глаз. Но не только молодая горячность нас обуревала. Мы много говорили, и нам ни минуты не было скучно. То есть, понимаешь, он вообще очень умен для своего возраста. Он умен года на двадцать два. Честное слово. А я не то чтобы поглупела, но стала проще, наивней, и мы в этом тоже сравнялись.

И еще одно, друг мой.

Я говорила тебе, что люблю тебя.

Потому что мне казалось, что я люблю тебя.

Потому что я ведь не знала, что бывает сильнее, выше. Прекрасней, извини за это слово.

А теперь я знаю, что такое сказать «я люблю тебя» человеку, которого действительно любишь. Когда говоришь это, душа замирает и такое невероятное счастье, что в этот момент умереть не жалко.

Это было вчера. Утром я отпустила его и, дура, даже не договорилась о встрече. А ведь у них каникулы, он свободен сейчас. Я относительно тоже, хотя есть кое-какие школьные мероприятия.

И вот сижу и не знаю, что делать. Я страшно хочу видеть его, просто умираю. Позвонить ему домой? А почему бы и нет? Сейчас потренируюсь, попробую изобразить девический голос. Если не он подойдет.

Сашу можно к телефону?

Хм…

Можно Сашу к телефону? Это его одноклассница.

Ну как, похоже на школьницу?

Сейчас прослушаю.

«Можно Сашу к телефону? Это его одноклассница».

А что, не так уж плохо! Все. Звоню. Потому что жить без него не могу и если сегодня его не увижу, то сдохну!

ОН

Раз, два, три, четыре, пять. Вышел Саша погулять. Вдруг охотник выбегает. За нос Сашеньку хватает.

Саша — это я. Охотник — это Лера. А нос — это…

(Смеется.)

Нос — это нос.

Мистер Саша сделал небольшое, но великое для себя открытие. Даже два. Первое — что он дурак. Второе — что он круглый дурак.

Его пригласила в гости на ночь, на ночь, вдумайтесь, господа, женщина, которую он любит всю свою жизнь. Всю свою последнюю жизнь. И что он сделал, как вы думаете? Помчался к ней? Ни фига подобного. Он помчался к совершенно другой женщине, которая ему в общем-то на фиг не была нужна. Кроме только для самоутверждения.

Нет, все было замечательно. Лера меня облизывала, как кошка котенка. Я ей это позволил, потому что сообразил, что ей этого хочется. А потом понял, что ей хочется, чтобы мы поменялись ролями. Всегда пожалуйста.

Нет, господа, я бы не поверил. За одну ночь я стал другим человеком. Я стал пресыщенным. Я серьезно говорю.

То есть я добился своего и ужасно быстро успокоился. И не хотел больше ее видеть. Я хотел видеть Машу. Я позвонил ей вечером первого числа. Она говорила со мной так, будто мы почти незнакомы. Так мне и надо, идиоту.

И еще, как ни странно, хотелось увидеть Вику.

Много странного вообще на свете.

Первого числа вечером я точно знал, что Лера — пройденный этап, господа. А второго вечером она мне позвонила, начала говорить каким-то странным голосом, потом рассмеялась, сказала, что она под девочку косит, и спросила, не могу ли я к ней заглянуть на пару часов. И я вдруг понял, что очень даже могу, что страшно хочу заглянуть к ней на пару часов.

И заглянул. Она чуть ли не у порога на меня набросилась. А я на нее набросился. И очень приятно мы эти два часа провели. Хоть выжимай.

Но после этого я сказал, что меня строгие родители дома ждут, и порадовался, что они меня в самом деле ждут, потому что остаться у нее я бы не хотел. Она меня в прихожей еще полчаса мяла и тискала. Целуется совершенно неумело, между прочим. Но с такой силой, что зубы лязгают. Не очень-то приятно. Вообще начинаю раздражаться против нее. Старая тетя в мальчика влюбилась. То есть она не старая по объективным меркам, это я от злости говорю. От тоски.

Мне бы жить и радоваться: меня сразу три женщины любят. А вместо этого тоска.

Поэтому на следующий день я пошел туда, где Питер, Шишел и прочие. Потому что у Тюри квартира засвечена и он, по слухам, карантин там устроил. Давно пора.

А на этой квартире было так, будто я оттуда не уходил: все те же люди. И Чума с Крысей так же у старой печки лежат обкуренные. У них только трава, другого ничего не было. Ладно, говорю, давайте травы. И деньги вынимаю. Они деньгам обрадовались.

Посидели, покурили, потом говорят: в клубе «Метеор» сегодня сейшн, крутые группы выступают, хоть и местные, пошли оттянемся.

Пошли оттягиваться.

Но они там офонарели: вход платный.

За музыку местного разлива еще и деньги платить?

Пришлось лезть через сортир. Сортир там в полуподвале, окошко у самой земли, зарешеченное. Только мало кто знает, что эта решетка запросто вынимается, а потом вставляется, как будто так и было. Мы вынули и влезли. Крыся при этом в унитаз упала. Ну, то есть села прямо в воду, потому что у нее задок — как у воробья колено. Села, сидит и плачет. Вынули ее, успокоили.

Пошли в зал, там уже музыка вовсю. Кресла убрали, чтобы танцевать и вообще двигаться.

Мне сначала все нравилось: и музыка, и народ вокруг.

И тут меня толкает какой-то лох. Может, случайно. Но я ему все равно сказал: извиняться надо!

А он опять меня толкает. Уже не случайно.

Тогда я его так толкнул, что он с копыт слетел. А сбоку вдруг его дружок или кто там, не знаю, налетает и тычет мне кулаком чуть ли не в морду. Ну, я ему и тыкнул.

Такая меня ярость взяла. И смешно: какие-то пацаны, сопляки, на меня, взрослого человека, с кулачонками нападают! Да вы знаете, кто я такой? Я, во-первых, будущий президент всей страны и вас, говноедов, тоже. А во-вторых, со мной взрослая женщина спит, и сам я взрослый человек, и мне с вами смешно!

То есть это я сейчас перевожу свои мысли на нормальный язык. А тогда какая-то каша была. Но примерно в таком духе. И я с этой кашей в голове ничего не боюсь, хоть десять человек на меня нападай. Причем и Питер, и Шишел, и Ригли, все, сволочи, куда-то смылись. А мне плевать, я махаю кулаками направо и налево, мне тоже попадает, кто-то орет: псих, псих! Обколотый!

Смотрю, передо мной мент. Я ноги в руки и в сортир. Закрылся на задвижку, только какая там задвижка! Мент дверь вышиб одним ударом, а я уже в окно лезу. Он меня за ногу хватает, и тут я обернулся, примерился и каблуком ему по зубам. Придется ему вставную челюсть вставлять теперь. Вылез, а там щебенка. Крупная такая. Я схватил несколько камней — и по окнам. Штуки четыре разбил. И опять ноги в руки.

Ай да Мистер Саша.

Сейчас я, господа, признание сделаю.

Мне стыдно.

Нет, честное слово.

Во-первых, я слова не сдержал. Я же не хотел больше ни курить, ни колоться. Значит, у меня силы воли нет? Какой я после этого политик?

И еще я понял вдруг, что я положительный человек. То есть такое же дерьмо, как и все, но все-таки с совестью. Мне почему-то и этих дураков жалко, кому я в клубе кулаками попал. И мента этого поганого жалко. Он и так людей ненавидит из-за своей профессии, а теперь еще больше ненавидеть будет. Меня-то он не поймает, я больше в этот клуб не пойду. Но поймает другого и на нем всю злость выместит.

И даже окон мне жалко. На деньги трудового народа их покупали и вставляли. А я, разбойник, взял и разбил.

Разбойник — от слова «разбить».

Тогда иди, Мистер Саша, и признайся.

Нет. Не смогу. Отговорка такая: не хочу маму огорчать.

На самом деле — боюсь.

Ладно. Закрыли тему.

Другая тема все та же: Лера.

И все та же история: она мне позвонила, и я тут же к ней захотел.

Но она другое предложила: встретиться на трамвайной остановке с лыжами. Она, видите ли, сто лет на лыжах не каталась. Доедем на трамвае до турбазы «Авангард», там рядом лесок, хорошие лыжные места.

Ладно, поехали.

Странно, по идее, она должна озираться и бояться, чтобы ее никто не узнал. А она совершенно свободно в трамвае стоит и даже ко мне прижимается. Наоборот, я озираюсь. Я тоже никого не боюсь, кроме двух людей: Вики и Маши.

Маша — понятно, но Вика-то почему? У нас ведь с ней договор, что я с ней без всякой любви, а только из-за ее шантажа.

Короче, приехали, стали кататься на лыжах.

Лера охает и ахает: какой снег, какие деревья, какой воздух! Ты знаешь стихи про зиму?

Я говорю: знаю, но забыл. А самому почему-то в голову лезет детская хохма-переделка:

В общем, господа, скучно мне было.

Но я взял себя в руки и подумал, что обязан уметь в любой ситуации быть на высоте. Поэтому чего-то такое пофилософствовал на темы природы и погоды. Лера слушает внимательно, а мне смешно.

Накатались, вернулись в город.

Она говорит: давай оставим этот день таким, какой он есть.

Я намек понял. Но оставить никак не мог. И сделал трагическое лицо. Она говорит: какой ты неуемный.

Ха! Это вопрос, кто неуемный.

Но, между прочим, неуемность свою доказывал до позднего вечера.

А домой когда шел, думал: пора мне эту историю завязывать. Я с этой историей совсем забыл о главной цели своей жизни: о Маше.

И я придумал кое-что. И завтра исполню.

ОНА

Это был один из лучших дней в моей жизни. Мы катались с ним на лыжах в пригородном лесу. Я не хотела, чтобы нас связывало только… Ну, понимаешь. Мы катались, мороз и солнце, день чудесный. Он разговорился, много говорил. И, надо заметить, довольно оригинальные вещи. Для своего возраста, по крайней мере.

Я была так счастлива, что мне ничего другого не хотелось. Но он напросился. И я не смогла устоять.

Кажется, он влюблен весь, всем собой. Глаз с меня не сводит. Обнимает так, будто каждый раз — первый.

Я уже начинаю с беспокойством думать о том времени, когда кончатся каникулы. Ведь придется входить к ним в класс с таким видом, будто ничего не было. Ужас, ужас. Мне кажется, все посмотрят на него, на меня, и все поймут. И что тогда?

Но я совсем голову потеряла, потому что ничего не боюсь. Ну и пусть узнают. Мы уедем с ним, убежим. Или поженимся. Почему бы и нет? Почему бы и нет, я спрашиваю? Что это за выдумки и условности? Почему нельзя? Если любовь, все можно!

ОН

Тридцать два, пятнадцать, сорок. Это телефон Маши.

Я позвонил ей и сказал, что попал в трудное положение. Не знаю, как выпутаться. Мне нужен совет.

У тебя умная мама, сказала она, посоветуйся с ней.

Я сказал, что мне нужен посторонний совет. Но женский. Именно женский совет.

Как я и рассчитывал, она заинтриговалась. Что ж, говорит, заходи.

Это был рабочий день для всего трудового населения, и ее родителей не было дома.

Я без всяких предисловий говорю ей, что сейчас скажу одну очень секретную вещь. Надеюсь на ее молчание.

Она даже обиделась. Но молчит.

Я гоню дальше.

Говорю: что делать, если тебя любят, а ты нет?

Она говорит: это ты про Вику?

Я говорю: какая Вика, при чем тут Вика?

Она удивилась: а кто тогда?

Я говорю: сиди крепко, а то упадешь. Это Лера.

Какая Лера?

Валерия Петровна!

Она на меня смотрит и не знает, верить или нет.

Тогда я начинаю во всех подробностях. Ну, не во всех. Но почти. Что Лера зазвала меня в гости (что на Новый год, не сказал, само собой) для того, чтобы книгу мне дать. И вместо книги вдруг признается мне в любви и говорит, что если я ей тем же самым не отвечу, то она сейчас же с балкона выбросится. Что мне было делать?

Маша слушала меня с большим вниманием.

Потом спросила: и что теперь?

Я говорю: буквально преследует, звонит постоянно. А мне ее жалко. У нее явно сдвиг по фазе, она просто больной человек!

Маша очень рассудительно говорит: никто не имеет права заставлять другого человека любить себя насильно.

Я говорю: это понятно, но как ей объяснить?

Маша говорит: ничего не надо объяснять, она все равно не поймет. Просто пригрози ей, что все расскажешь.

Кому?

Матери или друзьям. Все равно.

Она прыгнет!

Ничего не прыгнет. Не так это просто. А если прыгнет, туда ей и дорога. Если человек от любви с собой кончает, то это не любовь, а эгоизм.

Мудрая мысль, господа, не правда ли?

Тут я печально говорю: все дело в том, что у меня нет никого. Если бы я пришел и сказал: извините, у меня другая женщина есть, она бы, может, успокоилась.

Маша задумалась, а потом говорит: в этом есть логика. Да, говорит, впутался ты в историю!

И при этом посматривает на меня так, как никогда не смотрела.

Я на это и рассчитывал! Я знаю человеческую психологию. Она у всех одинаковая, независимо от возраста. Вот я рассказал Маше эту историю. И она тут же увидела меня в другом свете. Как взрослого мужчину. Она увидела, что меня нужно спасать и защищать. Она стала ревновать меня к Лере, даже если не любила.

А я говорю с тяжелым мужским вздохом: господи, как тяжело!

А она говорит: просто ты слишком добрый. И гладит меня по голове. А я целую ее руки. А потом целую ее губы.

То есть, господа, случилось то, о чем я всю жизнь мечтал: любимая женщина в моих руках! Но я обнимаю ее, целую ее и чувствую, что ничего не чувствую! Какой-то кошмар.

А она шепчет: глупенький, как ты мог сказать, что у тебя никого нет, у тебя я есть.

А я думаю: ну, допустим, пока еще нет. Но чувствую: она уже ко всему готова.

А я не готов!

Нет, можете вы себе это представить?

Держу ее, мечту свою, в руках и думаю о том, что ни черта у меня не выйдет.

Нет, слишком я нервный. То ли это возрастное, то ли я от природы такой.

Короче говоря, чтобы не облажаться, как говорит мой верноподданный народ, я решил изобразить страшное благородство. Вот что, говорю, я сначала должен с ней объясниться.

Она говорит: успеешь. И млеет вся. И как-то некрасиво млеет. И я вдруг замечаю, что у моей «Мисс губернии», между прочим, возле носа прыщик. И лицо какое-то… все блестит, будто она блинов объелась.

Я говорю: нет, я так не могу.

Она говорит с ехидством: какой деликатный, скажите! Джентльмен!

И мне это ехидство очень неприятно. И голос вообще какой-то сварливый. И с гнусавинкой, между прочим. Такой, знаете, простонародный.

Короче, я не понимал, что со мной происходит.

Да, говорю, вот такой я джентльмен.

И начинаю одеваться.

Она злится. Не сердится, а именно злится.

И я тоже злюсь.

И она говорит: катись к своей Лере и ко мне больше не приходи.

И тут я вдруг четко понимаю, что никакой любви у нее ко мне нет, а просто привыкла она, чтобы ее обожали. Наверно, жених перестал ее обожать, вот она и решила на меня перекинуться.

Короче, я покатился к Лере, как Маша и советовала.

Покатился очень злой почему-то и очень решительный.

Она вся засветилась. Мне ее жалко стало. Но мне все надоело. Мне надоело в эти игры играть.

И я все ей выложил. Начистоту. Сказал, что с самого начала валял дурака. Все эти признания, сочинения и так далее.

Она говорит: для чего?

Я говорю: не знаю.

Она говорит: для самоутверждения?

Я говорю: скорее всего.

Она говорит: но ты понимаешь, что ты подлец?

Я говорю: вполне понимаю.

Она говорит: ладно, я все поняла, уходи.

И тут же на шею мне. И говорит: Сашенька, бог мой, не уходи, я не смогу. Может, ты испугался, что я тебя люблю? Не бойся, я тебя не люблю, это смешно, вспомни, сколько мне лет и сколько тебе. Просто ты мне нравишься и я без тебя не могу. Не уходи. Или не сейчас, дай мне привыкнуть. Через неделю хотя бы. Нельзя же так сразу.

То есть сама не понимает, что говорит. А мне страшно тошно. У человека настоящее горе — из-за кого? Из-за сопляка, который захотел над людьми и над собой эксперименты ставить. Я бы на ее месте просто оттаскал меня за уши, как щенка, вот и все. А она как с человеком со мной говорит!

И говорю: Валерия Петровна, простите меня. Я, говорю, просто неврастеник и шизофреник, мне лечиться надо.

Она печально говорит: всем лечиться надо. Мне тоже. Прощай, говорит.

ОНА

Я хочу сказать… Я не могу говорить… Я сейчас допью эту бутылку — и все. Что все?

Все.

Окончательно.

Я не хочу жить.

Я думала, ты самый большой подлец на свете. Оказывается, не самый. Но кто виноват? Я виновата. Больше никто. И вся жизнь. Которой не будет.

(Грохот.)

Я уронила магнитофон.

Работает?

Вроде работает.

Сейчас я возьму все кассеты, все эти письма к тебе, подлецу, и начну стирать. И запишу на них веселую музыку. Пусть она играет громко. Войдут, а музыка наяривает. Это очень страшно, когда в квартире музыка наяривает, а в квартире никого нет.

Все страшно.

Саша, Саша, Саша… За что ты со мной так? Что я тебе сделала? Что я тебе не сделала?

С шестого этажа — это насмерть или покалечишься?

(Шаги, звук работающего магнитофона. Долго и однообразно — пока не кончилась магнитофонная лента.)

ОН

Прошло много времени. И было много всего. С чего начать?

Шестого января я вспомнил, что обещал быть с Викой.

Пришел к ней.

Она: ба, какие гости!

Я говорю: извини, семейные проблемы.

Она говорит: а врать не надоело?

Я говорю: ладно, не буду врать. И начинаю ей рассказывать то же самое, что рассказал Маше. То есть о Лере.

Но она не дослушала.

Ну ты и сволочь, говорит.

Я говорю: ты постой, я еще не все сказал. Я у нее был недавно и говорил с ней начистоту. Во всем признался.

Она говорит: нет, ты не потому сволочь, что Лере мозги задурил. Можешь гордиться. Ты потому сволочь, что это мне рассказываешь.

Я говорю: я же по-товарищески.

Она говорит: щас прям! Ты просто так ничего не делаешь. Ты мне рассказываешь, чтобы цену себе набить. Смотрите, он какой,взрослые женщины от него с ума сходят. А раз взрослые с ума сходят, то я вообще расстелиться должна. Так или нет?

Я говорю: так.

Нет, серьезно, так и сказал, потому что захотелось вдруг — только правду.

Она говорит: спасибо, хоть признался.

Я говорю: а Рождество мы вместе проведем или нет?

Она говорит: нет, не проведем. Ты сволочь, и я сволочь. Ты над Лерой подшутил, я над тобой подшутила. Я же тебя шантажировала, в самом деле.

Я говорю: это сначала. А теперь я без всякого шантажа.

Она говорит: конечно, удобно, когда по соседству девушка есть, с которой можно в любой момент трахнуться.

Я говорю: дело не только в этом.

Она говорит: разве? Ну, давай ври опять. Что ты там приготовил?

Тут я повернулся, вышел и пошел вниз по лестнице. Дошел до первого этажа.

И прозрел.

Как будто стукнули меня по голове, и вылетело все, что я сам про себя придумал, а осталось только то, что в голове было само по себе, без моих придумок. Осталось вот что. То есть такие вот мысли. Мысли такие: Маша — это никакая не любовь была, а мое тщеславие. И Лера — то же самое. А любовь моя, если разобраться, это Вика. И давно уже. И так она в меня тихо вошла, что я даже не заметил.

И стою, господа, совершенно счастливый. Потому что все-таки это что-то вроде счастья, когда ты живешь в тумане каком-то и вдруг все ясно. Пусть даже неясно, чем кончится, но зато хотя бы ясно, где ты и кто ты.

Короче, я поднялся к Вике. Она открыла, усмехается и говорит: да не бойся ты, я таблеток пить не буду. И не собиралась, между прочим. Из-за такого дерьма! Я тебя просто на понт взяла.

Я говорю: ты не выражайся, пожалуйста, а послушай. Можешь мне не верить. Можешь думать, что хочешь. Я даже не войду, и вообще я не из-за этого. Просто я понял, что я тебя люблю, вот и все.

И повернулся, и пошел.

А она говорит сверху: ты, говорит, еще большая сволочь, чем я думала!

Я поворачиваюсь и говорю: спорить не собираюсь. Думай, что хочешь. Я сказал. И это правда.

И вижу, она растерялась. Как я, когда Маша мне записку написала. То есть не знает, верить или нет. То есть она, может, об этом мечтала — и вдруг. Поэтому поверить боязно даже.

И она спускается прямо босиком по лестнице, спускается ко мне — и как залепит по роже. И еще раз, и еще. А я смеюсь, как дурак.

И она тоже начинает смеяться.

И мы стоим и хохочем.

Потом она начинает меня целовать и приговаривает: какой же ты негодяй, какой ты весь крученый-верченый, как мне тяжело с тобой будет, как ты меня изведешь, сволочь, и ведь бросишь потом, я это точно знаю, но черт с тобой, сколько будем дружить, столько и будем.

А мне все смешно. И слово «негодяй» смешно, и слово «дружить» тем более смешно.

И счастлив я прямо до седьмого неба.

И мы с ней поднялись к ней, и…

Хотел прерваться на полчаса, а получилось на два дня. Разные дела помешали.

Что там было?

(Проматывает ленту, слушает.)

«И мы с ней поднялись к ней, и…»

Это все ясно. С этого дня уже неделя прошла.

Кончились каникулы, и тут случился полный кошмар.

Еще первый урок не начался, входит Лера.

Кофточка на ней какая-то странная, джинсы. У нас учительницам строго-настрого запрещено в джинсах ходить. Только старшеклассницам. Мы немного причумели, но не сразу въехали.

Мы говорим: что, Валерия Петровна, расписание поменялось, первый урок литература у нас?

Она говорит: какая Валерия Петровна, где Валерия Петровна? Я Лера. Можно Лерочка. У вас новичков не обижают? А что, первый литература? А я не выучила ничего. Я только помню: мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный… А дальше забыла.

И тут она заплакала, а потом утерлась рукавом и идет на заднюю парту. Идет, садится, достает тетради, учебники.

Нас прямо жуть взяла.

Меня, само собой, больше всех.

При этом Маша посматривает на меня, и Вика на меня смотрит. Будто я виноват. То есть я виноват, конечно, но если у человека психика слабая…

Короче, все притихли. Тут входит биологиня Кузя, она же Кузьмина Евгения Леонтьевна. Что, говорит, Валерия Петровна, решили на уроке поприсутствовать? То есть у нас бывает, что классные наставницы на чужих уроках сидят, обязанность у них такая. Вот она и подумала.

А Лера опять: какая Валерия Петровна, где Валерия Петровна? Я Лерочка. Можно я пойду к доске отвечать?

Кузя тетка умная, сразу все сообразила. Выгнала нас из класса: мне с Валерией Петровной надо поговорить.

О чем говорила, неизвестно, через полчаса видим, ведет ее под руку.

А Лера плачет и говорит: я больше не буду, вы только родителям не сообщайте!

Мы тут сами все чуть с ума не сошли.

Ну а потом психиатричка приехала и Леру увезли в кукушкин дом.

ЭПИЛОГ

Это последняя запись, больше не буду. Надоело.

Я целый месяц в трансе был, думал, сам в кукушкин дом попаду.

А Леру, кстати, уже выписали. На амбулаторное лечение перевели. Из школы она уволилась и, по слухам, собирается квартиру поменять или продать и вообще в другой город уехать.

В школе я сижу не с Машей теперь, а с Викой.

Маша на меня смотрит как на чудовище. Но, спасибо ей, слово держит и никому не рассказывает то, что я ей про себя и Леру рассказал.

А Вика…

Я ей в тот день, когда Леру увезли, сказал: не бросай меня, пожалуйста.

Она говорит: на жалость бьешь, сволочь?

Я говорю: да.

Она говорит: убить тебя мало. Приходи сегодня, я тебя убью.

И я пришел с магнитофоном. И весь день мы слушали, что я туда наговорил.

Ее тошнило, конечно.

Но она все прослушала.

И говорит: тебе повезло, другая бы тебя точно убила бы.

Я говорю: хочешь, сотру прямо сейчас все?

Она говорит: нет уж. Пусть там и меня касается, и не в лучшем виде, все равно оставь. И слушай раз в неделю. Очень полезно будет.

И я оставил, хотя слушать пока не собираюсь.

И вот я живу, продолжаю жить.

Я с Викой, я ее люблю.

Я знаю, что вечной любви не бывает, я только одного хочу: раз уж любовь всегда кончается, то пусть она первая разлюбит и прогонит меня к черту.

Конец связи.

(Пауза.)

…Если, когда я вырасту, мне кто-нибудь предложит стать политиком, я скажу: нет, ребята, нет, господа, идите вы куда подальше. Я уже был политиком и точно знаю, что это самое поганое на свете занятие.

Исчезающая женщина

Глава 1

Она проснулась как-то странно. Тяжело размыкались веки. Тяжело ощущалось собственное тело. Что-то лежало рядом. Она повернула голову и чуть не вскрикнула, увидев незнакомое мужское лицо.

Она отвернулась и закрыла глаза.

Сон. Это должен быть сон.

Но во сне не чувствуют такого реального привкуса во рту. Неприятный привкус — отчего он? Вчера я выпила лишнего, подумала она. Попыталась вспомнить, что именно пила, где и с кем, и не смогла.

Неужели она так, грубо говоря, напилась, что вот теперь — в постели с чужим мужчиной?

Пересиливая себя, она опять взглянула на лежащего рядом.

Небрит, морщинистый лоб, свалявшиеся жирные темные волосы, большой и пористый нос, рот приоткрыт. Зауряднейшее лицо.

Она оглядела окружающее пространство. Не похоже на жилище холостяка, хотя и особого уюта нет. Пестренькие в голубых цветочках обои, которые давно нужно сменить. Два кресла, мягкие и глубокие, слишком большие для этой комнаты, обтянуты бордовой в бледно-серебристых узорах тканью. Платяной трехдверный массивный шкаф красноватого оттенка, без одной ручки. Шкаф книжный, не в пару платяному, светлее и старее. На стенах какие-то дурацкие репродукции, условная графика, доморощенный абстракционизм.

Женщине хотелось встать, но она боялась разбудить мужчину. Она даже имени его не помнит!

Но решилась. Осторожно приподнялась и стала придвигаться к изножью кровати, опираясь руками. Благополучно слезла. Стала искать свою одежду. Было бы легче, если б она знала, в чем была! Но — хоть убей, не помнит. Единственное, что валяется в кресле, — домашний халат, байковый, желтый, ужасный. Но белье-то где? Ведь на ней сейчас ничего нет!

Ладно, разберемся.

Она брезгливо надела халат, пахнущий дешевым дезодорантом. (Халат его жены?)

Слава богу хоть, что в типовом жилье легко разобраться и найти туалет с ванной.

Но по дороге женщина заметила дверь и не могла удержаться, чтобы ее не открыть.

Она увидела комнату, в которой не было ничего приметного. Да она и не стала рассматривать, потому что другое привлекло внимание: на узкой раздвижной софе спала девочка лет пятнадцати, очень миловидная. Ужас какой-то. Она что, была с этим мужчиной, а его дочь спала вот тут, рядом? Может, и его жена здесь же находится? — с нервическим смешком подумала она. Однако третьей комнаты нет, только еще кухня. Там — никого. Шкафчики настенные, газовая плита, холодильник, стол. Все довольно убого. На окне розовые шторочки с оборочками. На столе крошки, пустые стаканы, пустая бутылка из-под водки. Неряшество.

Но все. Хватит путешествовать.

Ванна и туалет оказались совмещенными. Она включила свет, вошла — и отпрянула, закрыв дверь и чуть не сказав: «Извините!»

Там была женщина. Женщина глянула на нее изумленно.

Но почему-то не выходит. И молчит.

Надо бежать, бежать, но где одежда?

А, черт побери! — разозлилась вдруг она. В конце концов рано или поздно ситуация должна проясниться!

И резко открыла дверь.

И, стоя на пороге, что-то начала понимать.

Перед нею было зеркало. Зеркало показывало ей женщину в желтом халате, стоящую в двери.

Она сделала шаг, и женщина сделала шаг.

Не веря своим глазам, она приблизилась, убедилась, что зеркало точно отражает ее движения. Стала рассматривать свое лицо.

Хотя как можно назвать своим лицо, незнакомое ей?

И все же — свое. Вот она касается его, кожа лица чувствует пальцы, пальцы чувствуют кожу лица, а зеркало подтверждает, что это она ощупывает сама себя.

«Амнезия», — вспомнила она. Есть такое слово. Есть такая болезнь. Потеря памяти. Господи, она не думала, что это так страшно! Не помнить себя, своего имени, ничего не помнить!

Но как же — ничего? Что-то ведь должно помниться?

Она ведь помнит, что существуют ванна и туалет.

Или: она — вот только что, мысленно — решила отыскать свой паспорт и узнать, кто она. Значит, помнит, что у человека есть паспорт! И кстати, что она вообще человек. И умеет говорить.

— Умею, — тихо произнесла она. И поняла, что это русский язык. И обрадовалась, насколько важная вспомнилась вещь: она русская, она живет в России. В каком городе? Ну, вспоминай, вспоминай! Нет…

Сейчас она найдет паспорт, и будет уже легче.

Но прежде, чем это сделать, она вгляделась в свое лицо. Что ж, не самый худший вариант. После сна, а свежее, чистая кожа, светлые волосы пепельного оттенка, темно-синие глаза, смугловатые, чуть припухлые губы. Ничего себе женщина. Лет двадцати пяти, не больше.

Она хотела выйти и чуть не вскрикнула, столкнувшись с мужчиной, открывавшим дверь. Он оказался довольно высокого роста. Плечи, правда, узковаты, а живот великоват. Глаза припухли.

— Прр… — сказал он.

— Что?

— Привет. Чего так рано? Понедельник же.

И, не закрыв дверь, мужчина стал делать свое первое утреннее дело. Она чуть было не сделала ему замечание, но потом подумала: а ведь это мой муж! Это должен быть мой муж, кто же еще? Но почему он такой старый? То есть относительно старый: ему не меньше сорока. Зато дочка очень хороша, очень, спасибо.

И почему в понедельник не надо вставать рано? Выходные дни ведь суббота и воскресенье! (Она помнит это, помнит!)

Она пыталась отнестись к ситуации юмористически.

Потому что если отнестись серьезно, можно сойти с ума.

Главное, надо верить, что память вернется. Вот уже в голосе мужчины почудилось что-то знакомое.

Мужчина поплелся обратно, улегся. И тут же стал похрапывать.

Она подошла к платяному шкафу.

Вот ведь, помнит! Помнит, что документы должны быть где-то здесь!

Открыла. Справа отделение для верхней одежды, слева полки для белья. На одной полке — парфюмерия. Дешевые флакончики. Неужели они так бедно живут?

(Вспышка: ВСЕ НАЛАЖИВАЕТСЯ! Я УЖЕ ПОНИМАЮ, ЧТО ТАКОЕ БЕДНОСТЬ!)

Впрочем, женщина в любом беспамятстве отличит хорошую косметику от плохой. Если только Бог не отнимет у нее последнюю память: о том, что она женщина. И она мимолетно порадовалась, что с нею этого не произошло.

Ага, вот какая-то старая сумочка. Точно, документы. А еще — фотографии.

Она села в кресло и стала перебирать содержимое сумочки.

Вот паспорт. Но это — его.

Молодое и, пожалуй, красивое мужское лицо.

Игорь Евгеньевич Литовцев.

Ему, оказывается, всего тридцать пять лет. Да, поистаскался… А вот и адрес. Вот где мы живем! Не самый худший город.

(Вспышка: ОТКУДА ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ЭТО НЕ САМЫЙ ХУДШИЙ ГОРОД? Наверное, так будет возвращаться память: одно слово, предмет, понятие тут же будут вызывать из памяти другие? Торопливо она вспоминала, как школьница, отвечающая урок: Москва, Санкт-Петербург, Казань, Киев, Париж, Европа, Азия, Америка, Билл Клинтон и Моника Левински! Ура! Она даже помнит эту историю, было время, каждый день по телевизору бормотали о ней, она помнит, что такое телевизор! Оставайтесь с нами! «Тефаль», ты всегда думаешь о нас! Лучше «Аса» может быть только «Ас»! Если так дело пойдет, то она все вспомнит в считанные часы! Кстати, а кто у нас-то президент?.. Никак… Помнится, что болеет часто. Ладно, потом.)

Итак, город. Улица Меченая, дом 7, квартира 43. Отлично. А какие другие улицы, ну-ка, вспоминай!

(Вспышка… Вспышка! Ну!..…………………………………)

Увы…

Видимо, возвращение памяти не такой уж бесперебойный механизм. В одном случае срабатывает, в другом нет.

А вот ее паспорт. Елизавета Андреевна Литовцева. Лицо точно такое же, как сейчас. А возраст? Тридцать пять лет?! Как и ему?

Быть этого не может!

Она отложила сумочку, тихо прошла в ванную, внимательно посмотрелась в зеркало. Двадцать пять, никак не больше!

Но вряд ли в паспорте ошибка.

Просто это называется: молодо выглядеть.

Неизвестно, огорчаться или радоваться.

Будем радоваться.

Она вернулась.

Что тут еще? Вот свидетельство о браке. Они поженились шестнадцать лет назад!

Но чего она хотела, ведь дочери Насте, вот ее свидетельство о рождении, пятнадцать! То есть поженились и тут же зачали, через год она родила. Все правильно, ей тридцать пять, дочери пятнадцать. Настя, Настя… Память молчит.

Фотографии…

Девочка в школьной форме. Дочь?

Посмотрела на обороте дату. Дата есть, и, судя по дате, это не дочь, а она сама. А вот дочь. Совсем маленькая, повзрослее, вот они с мужем и дочерью, их свадебные фотографии, какой красавец, однако! Вот опять-таки свадебные, но многолюдные. Совершенно незнакомые лица. Кто этот толстяк с усами? Кто эта высокая женщина, хохочущая во весь рот? А эти люди в возрасте старше среднего? Родители? Его? Ее?

Ей опять стало страшно: как же так, не помнить собственных родителей! Где они? Наверно, там, где она, судя по паспорту, родилась: Калининград Московской области. А муж (странно даже мысленно так его называть!) родился вообще в Казахстане. Как они оказались здесь? Как и где познакомились друг с другом?

А вот как и где: рядышком в сумочке лежат две массивные темно-синие книжечки, состоящие только из толстых обложек — дипломы. Театральный институт! Ну конечно же, в этом городе есть театральный институт! Почему они поступали в него, а не в Москве? Наверное, поступали, да не поступили. Бездари оба?

(Вспышка: ВОТ ПОЧЕМУ В ПОНЕДЕЛЬНИК НЕ НАДО РАНО ВСТАВАТЬ! Понедельник — выходной в театре! Память — молодец, память — умница!)

Специальность: актер театра и кино, актриса театра и кино.

Что, неужели снимались? Занятно было бы посмотреть!

Вкладыши с оценками. Сценическая речь… Сценическое движение… Античная литература… Современная драматургия… И так далее… Ничего не помнит. Ничего…

(Вспышка: А ЕСЛИ ЗАВТРА ВЫХОДИТЬ НА СЦЕНУ?! Она не помнит ни одной роли! Она не помнит, в каком театре работает! Кошмар, кошмар! Уволят ведь безжалостно, театр — жестокое устройство! А может, и полечат за счет театра? Вдруг она — ведущая актриса? С такой-то внешностью!)

Трудовая книжка. Его. Мужа. Почему она здесь, дома? Он не работает? Последняя запись — за прошлый год: «Уволен по собственному желанию (ст. 31 КЗОТ РФ). И печать: «ООО «Ритм». Какой «Ритм»? Что за «Ритм»? Театр с таким названием? А что такое «ООО»? Неясно. Запись три года назад: «Принят кладовщиком».

Кладовщиком?!

(Вспышка: А ОТКУДА ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ТАКОЕ «КЛАДОВЩИК»? Неизвестно откуда. Знает. По крайней мере, что это совсем не актер.)

И та же печать: «ООО «Ритм».

Что они там ритмически хранят на своих складах?..

Ага, вот и добрались до объясняющей записи. Которая ничего не объясняет. «Уволен по собственному желанию». И печать: «Академический драматический театр им. Горького».

Как МХАТ. Бывший. То есть один из двух. (Помнит!) МХАТ. Чайка. Чехов. Ефремов. Доронина. Раскол. Ефремов умер. Табаков. Все хорошо, все налаживается!

Почему ушел из театра? Или его «ушли»? Пил? Профнепригодность? Надоела нужда актера средней руки? (А вдруг не средней?)

Надо будет выяснить.

Так Лиза ворошила документы и фотографии, все больше узнавая о себе, но узнавая все же как-то посторонне, словно не чувствуя воспоминания своими, а загружаясь ими так, как компьютер механически загружается той информацией, которую в него накачивают. Что-то принимает свободно, что-то отвергает: несовпадение принимающего устройства и носителя информации — дискеты или диска.

(Вспышка: ОТКУДА ОНА ЗНАЕТ О КОМПЬЮТЕРАХ? Актерам незачем знать о компьютерах!)

Мужчина на постели зашевелился.

Она почему-то почти с испугом быстро положила сумочку на место, нашла белье на полке, пошла в ванную и приняла душ.

Выйдя, увидела, что мужчина (никак, никак не произносится слово «муж»!) сидит на кухне в трусах и пьет кофе.

— Игорь… — сказала она.

— Что?

— Ничего.

(Вспышка: ДОПУСТИМ, ЕЙ НЕ НАДО В ПОНЕДЕЛЬНИК В ТЕАТР, НО ПОЧЕМУ ОН ДОМА? Безработный?)

Открыла холодильник.

— Надеешься, что за ночь что-то появилось? — спросил Игорь.

— Да нет…

В холодильнике почти пусто. Полпачки масла, головка чеснока, луковица, две морковины, несколько картофелин. Закрыла. Открыла хлебницу: половина батона. Отрезала кусок, намазала маслом, из баночки с надписью «Coffee Premium» зачерпнула ложечку кофе, насыпала в чашку, залила кипятком. Заоглядывалась.

— Сахар за ночь тоже не появился, — сказал Игорь.

— Что ж, — сказала она. И отпила глоток. — Какая гадость!

— Спасибо, хоть такой есть, — проворчал Игорь. — Вчера не гадость была, а сегодня гадость, видите ли. На последние деньги водку пили, видите ли, юбилей свадьбы!

Он раздраженно убрал пустую бутылку со стола.

— Сам предложил, — вдруг наугад сказала Лиза.

— Мало ли! Мое дело предложить, твое — отказаться! Черт, надоело. Опять придется к сестре идти, кланяться, взаймы просить. Сестра-то ничего, но козел ее этот… Две извилины в мозгу, а туда же: бизнесмен!

(Вспышка: У ВАС ЕСТЬ СЕСТРА? Откуда это? Боже мой, голова лопнет, откуда это, откуда?)

— У вас есть сестра?

— Ты чего? Кипяточком душ приняла, ошпарилась?

— Откуда это? У вас есть сестра? Откуда это? Вспомни, пожалуйста!

— Сама помнить должна.

— У вас есть сестра… У вас есть сестра…

— Есть, — сказал Игорь.

(Вспышка: СКАЖИТЕ — ПОХОЖА Я НА НЕЕ?)

— Скажите, похожа я на нее?

Он почему-то усмехнулся:

— О нет. Вы гораздо лучше.

Она — торопливо:

— Как это можно! Ваша сестра… я бы желала быть на ее месте.

Он — с усмешкой и с грустной теплотой в голосе:

— Как? Разве вы желали бы быть теперь в нашем домишке?

Она — почти лихорадочно, с надрывом:

— Я не то хотела сказать!.. У вас домик маленький?

Он — с раздражением, почти со злостью:

— Очень маленький! Не то, твою мать, что здесь!

Она:

— Да и на что так много комнат?!

Игорь со стуком поставил чашку в мойку и сказал:

— Все, хватит! Надоело!

— Игорь, откуда это? Я забыла! Смешно: слова помню, а откуда — забыла! Напомни! Пожалуйста!

Он недоверчиво посмотрел на нее:

— Хватит дурить.

— Я серьезно!

— Тургенев, «Месяц в деревне», я играл Беляева, ты Веру, дипломный спектакль, все ты помнишь, и перестань, хватит!

Лиза ничего не вспомнила.

Но хотя бы — слова. Пока эти, потом придут и другие.

— Вот и позавтракали, — сказал Игорь. — К сестре в самом деле поехать? Она на работе. На работе у нее денег нет. Деньги у нее дома. Значит, вечером. А вечером этот козел дома. Он, правда, позже приезжает. Как бы приехать так, чтобы она уже была, а его еще не было?

Лиза посмотрела на телефонный аппарат, стоявший на подоконнике:

— Позвони.

— Ты меня нарочно сегодня изводить собралась?

Она сняла трубку. Потрескивание и слабый звук музыки.

(Вспышка: ОТКЛЮЧЕН ЗА НЕУПЛАТУ.)

— Отключен за неуплату, — сказала Лиза. — Извини.

— Какая новость! — закричал Игорь. — Какая свежая новость, всего три месяца как отключили! Я понял! — сказал он вдруг с догадавшимся лицом. — Ты выбрала такую тактику издевательства надо мной. Наконец решила напомнить мне, что я восемь месяцев без работы, что я тунеядец? Ну, хорошо, пойду дворником, возьму пять участков, буду в месяц зарабатывать столько, сколько этот козел, муж сестры, за день! Этого тебе надо?

— Это лучше, чем ничего, — задумчиво сказала Лиза. — И не кричи, Настю разбудишь.

— Ты серьезно?

— Что?

— Серьезно советуешь мне устроиться дворником?

— У тебя есть предложения лучше?

— Сколько раз тебе говорить: со дня на день Чукичев решит мой вопрос! И это будет работа, это будут деньги!

— Но пока он решает вопрос, можно бы и улицы помести…

— Обоспалась ты, что ли, примадонна? Я же не долблю тебя тем, что тебе третий сезон главных ролей не дают! Не долблю?

— Долбишь.

— Когда?

— Вот сейчас.

— Слушай, или ты замолчишь, или… Ты же знаешь, что меня нельзя волновать! Знаешь же! Ведь знаешь же! — кричал Игорь, на глазах наливаясь какой-то болезненной, подстегиваемой изнутри яростью.

И вдруг нелепо подскочил к ней, схватил за ворот халата, потрепал, отскочил.

Было не столько больно, сколько странно, почти смешно. Но, однако, и страшновато немного.

— Что ты делаешь? — спросила Лиза тихо.

— Я предупреждал!

(Вспышка: ПОЩЕЧИНА. Было? Или хотелось? Отчего сама поднимается рука?)

Лиза медленно встала и дала Игорю пощечину.

Тот остолбенел.

Он глядел на нее выпучеными глазами и вдруг затопал ногами, как капризный ребенок, и закричал:

— Убью! Из окошка выкину! Сука!

И замахнулся.

Лиза спокойно взяла со стола нож и выставила перед собой.

Она не позволит этому щетинистому ублюдку прикоснуться к себе. Неизвестно, что было в ТОЙ жизни, которую она не помнит, но в ЭТОЙ — не позволит.

Раскрылась дверь комнаты, вышла Настя, равнодушно глянула на нож, на багрового отца в трусах с поднятой рукой. Произнесла с заспанной хрипотцой:

— Опять веселимся?

И проследовала в ванную.

— Да, опять! — закричал ей вслед Игорь. — Опять ты школу проспала! Устроили ее в лучшую гимназию, а она балбесничает! Не хочешь учиться — иди работать!

Настя возникла в двери кухни с криком:

— А я просила в эту гимназию устраивать? Я просила? Я просила? Я просила?

— Тогда иди работай! — кричал отец.

— Сам иди работай! — кричала дочь.

— Как ты со мной разговариваешь?

— А как ты со мной разговариваешь? Сбегу на фиг!

— И сбегай!

— И сбегу! Вот паспорт получу и сбегу!

— Пока восемнадцати нет, никуда не денешься!

— Денусь!

— Не денешься!

— Денусь!

Лизе хотелось закрыть уши.

И ей вдруг почудилось, что кто-то милосердный и впрямь закрыл их, она перестала слышать. Но от этого сделалось еще хуже, еще страшнее.

Это — мой муж? — думала она, глядя на всклокоченного мужлана, истерично разевающего рот, выпятившего пузо и бестолково размахивающего руками…

Это — моя дочь? — думала она, глядя на щенячьи лающего подростка-девочку, сжавшую кулачки, мечущую глупоглазые искры, ноги расставлены, рот гримасничает, выбрасывая слова с невероятной скоростью…

То, чего мы не замечаем в близких людях (и плохое, и хорошее), в чужих нам видится яснее. И Лиза ясно видела, увы, не самое приглядное, ясно, как чужое. Но она ведь понимала, что это — свое, и ей горько становилось от этого. Но одновременно все казалось нелепым, смешным. И хотелось оборвать, прекратить, как-нибудь тоже нелепо и смешно, но не так, как они.

Лиза подошла к решетчатой металлической полке с посудой, спокойно сняла тарелку и, прицелившись, разбила ее о трубу под мойкой.

Отец и дочь разом замолкли и изумленно посмотрели на нее.

Игорь опомнился первым.

— Ты что, сдурела? — заорал он. — Ты с утра мне нервы мотаешь сегодня!

Лиза приветливо улыбнулась ему, взяла вторую тарелку, разбила и ее.

— Перестань! — закричал Игорь.

— Перестану тогда, — пропела Лиза, — когда вы перестанете орать.

И взяла третью тарелку.

Игорь и Настя молчали.

И вдруг Настя рассмеялась. От души. Так звонко, так мило, так хорошо, ясно, чисто, что Лиза не удержалась и подхватила ее смех.

А потом невольно кривой улыбкой ухмыльнулся и Игорь.

— Да, — сказала Настя. — С вами не соскучишься. Ладно, я опаздываю. Мне сегодня ко второму уроку, между прочим!

— Так бы и сказала, — миролюбиво сказал Игорь.

Лиза нашла веник и совок, стала заметать осколки.

— Кстати, — сказала она. — Не ходил бы при дочери в трусах.

— Ты что, совсем? Доконать меня хочешь? Она дочь мне или кто? Или ты фрейдистка совсем?

— Да нет. Просто не совсем чистые они у тебя.

— А я виноват, что у меня совсем чистых нет?

— Постирай.

— Я?

— Ну не я же, — сказала Лиза. Распрямилась и задумчиво сказала: — Неужели я действительно тебе их стирала? И носки?

— А кто же?

— С ума сойти.

И Лиза опять нагнулась.

А Игорь постоял, посопел над ней и отправился в комнату.

Одеваться.

Глава 2

Потом Настя ушла в школу, Игорь сел смотреть телевизор, а Лиза бесцельно кружила. Ей хотелось больше узнать о себе, хотелось расспросить Игоря, но…

— Что ты маешься? — спросил Игорь. — Тебе на курсы к скольки?

Какие-то курсы, подумала Лиза. Как бы впросак не попасть.

— Сегодня отменили.

— Очень приятно. Будем любоваться весь день друг на друга.

— Я тебе настолько надоела?

— Не надо истолковывать буквально! — Он взглянул на часы. — Ладно, пойду из автомата Чукичеву позвоню. Скажу: или решай вопрос сейчас же, или… Или пойду в домоуправление и устроюсь в самом деле дворником!

Он побрился, почистил зубы, надел линялые джинсы, футболку, старые кроссовки и ушел.

Надо бы и ей зубы почистить.

Лиза вошла в ванную. Там в стакане стояло несколько зубных щеток. Какая ее? Эта, широкая и длинная, вряд ли. Она влажная, это его. Эта, модненькая, с гнущейся ручкой, изивистая вся, скорее всего Настина: все лучшее детям. А ее вот эта: просто и элегантно. Ее вкус. Она взяла щетку и вдруг явственно ощутила чувство брезгливости.

Ты с ума сошла? — спросила она себя мысленно. ЭТО ТВОЯ ЩЕТКА. Ты осталась сама собой, только не помнишь этого.

Но пересилить себя не могла: щетка продолжала казаться чужой, не ей принадлежащей. Поколебавшись, Лиза поставила ее в стакан, выдавила пасту на палец и потерла зубы пальцем, прополоскав затем рот. Полоская, почувствовала что-то. Пошевелила языком, нащупывая. Точно. Вылетевшая пломба. И кажется, давно вылетела. Значит, дупло. Пахнет. И тошнота вдруг неудержимо подступила к горлу. Будто чужие зубы вставили ей в рот и она вынуждена терпеть их дурной запах!

Рехнулась, точно рехнулась, думала Лиза. Белье ведь утром надела — и ничего!

Но тогда она об этом не думала, а сейчас вдруг и белье показалось нестерпимо чужим. Не думать об этом, не думать!

Послышался звонок в дверь. Наверное, муж вернулся.

МУЖ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРАЯ БЫЛА…

Но это был не Игорь. Это была женщина с недобрым лицом и взглядом. Не поздоровавшись, она спросила:

— Твой олух дома?

— Нет.

— Тогда поговорим.

— Поговорим, — согласилась Лиза, гадая, кто эта женщина и о чем она собирается говорить.

Та прошла в комнату, села в кресло, поерзала в нем.

— Мы тоже такие хотим купить. Уютно, удобно. Где брали, за сколько?

— Я не помню, Игорь брал.

Женщина помолчала.

— Я вас обоих понимаю, — сказала она вдруг. — Ефим всю жизнь ни одной смазливой морды не пропускал. Ты сама это знаешь. Но любит он только меня и никуда от меня не уйдет. Потому что нигде он больше не найдет такую дуру. Никакая другая его поганый характер не поймет. Никакая другая ему прощать все не будет. Ну и детей он любит, конечно. Особенно Варьку. Из-за одной Варьки не уйдет, просто обожает ее. Я и тебя понимаю. Надоело на вторых ролях, хочется блеснуть. Понимаю, сама такая же была, слава богу, что перебесилась. Нет, ей-богу, как в администраторы перешла, спать стала нормально, нервы не прыгают, как чертики. Короче, я все понимаю. Но наглеть-то не надо! Нельзя же так в открытую! Все уже болтают об этом. Мне это надо? Ну встретились где-нибудь подальше разик-два в неделю, трахнулись бы потихоньку… У него через месяц пройдет, я знаю. А внаглую — зачем? Показываешь, что ты такая смелая, что на всех тебе наплевать? А если я тоже обнаглею? Вот придет твой олух, а я ему все возьму и скажу. Он же псих у тебя, он же тебя убьет просто. Ты этого хочешь?

Лиза лихорадочно анализировала.

Итак, перед ней жена одного из актеров. Нет, скорее даже режиссера, она же говорит: блеснуть хочется, а с помощью кого может блеснуть актриса? Итак, режиссер или актер из заслуженных, которому доверили постановку. Она, Лиза, с ним в связи. Эта женщина считает, что ради получения роли.

Скорее всего так. То есть не важно, ради роли или нет, но важно другое: она изменяет мужу. Да и немудрено изменять ему, такому рыхлому и рано поизносившемуся. Да еще с репутацией психа. И безработному к тому же.

Но как она должна вести себя? Как себя должна вести та женщина, которой она была? Оправдываться? Быть агрессивной? Лукавить?

— А что бы ты хотела вообще? То есть в идеале? — спросила Лиза вполне доброжелательно, показывая этим, что готова идти навстречу. Может быть.

Но слова ее на женщину произвели действие необыкновенное. Она откинулась в кресле и смотрела на Лизу так, будто та сказала что-то из ряда вон выходящее.

— Значит, наглеем дальше? — наконец выговорила она. — Наглеем окончательно?

— Не понимаю.

— Да кто ты такая стала, чтобы мне тыкать?! Сопля ты зеленая! Я ведущей актрисой была, когда ты еще под стол пешком ходила! Напролом, значит, прешь?

Вот тебе и раз, подумала Лиза. Надо поправиться.

— Извините, — сказала она. — Оговорилась.

— Знаю я эти оговорки! Ладно! Считай, что разговора не было. Кстати, если скажешь Ефиму, что я к тебе приходила, прибью, вот тебе крест, прибью! — Женщина даже перекрестилась. — И учти, — добавила она, стоя в двери, — я двадцать четыре года с Ефимом прожила и еще столько же проживу. А с вами, с михрюшками, он ни с кем больше чем полгода не возится! Одного только не пойму! — развела она руками. — Чего ж он раньше-то? Слава богу, лет двенадцать уже вместе работаете, и на тебе, разглядел! Он ведь по молоденьким больше, а тебе-то, я знаю, тридцать пять уже! Для него тридцать пять — старуха!

— А как же вы? — не удержалась Лиза.

— Думаешь, обидела? А вот нет! Я о любовницах говорю, о подстилках! А жены, милая моя, возраста не имеют, когда они любимые!

И женщина ушла, резко хлопнув дверью.

Оставшись одна, Лиза почувствовала почти отчаянье. Может быть, подумала она, пора перестать испытывать судьбу и просто-напросто обратиться к врачу? Ведь это лечат, наверное, как-нибудь? Хотя вряд ли. Она что-то слышала и читала о подобных историях. Это, кажется, проходит само.

Нельзя отчаиваться. Ведь она довольно много уже вспомнила — и вспомнит еще больше.

Вот сейчас, например, она стоит на кухне и задумчиво оглядывается. Ноги сами сюда привели. Значит — что?

Как что? Обед готовить. Из того, что есть. Кормить мужа и дочь. Она видела в холодильнике картошку, морковь, чеснок, лук. (И главное, помнит, что картошка — это картошка, морковь — это морковь. И так далее. И как готовить — помнит!)

Лиза взялась за дело. Нашла терку, натерла морковь, луковицу, головку чеснока, обжарила это, потом сбросила в тарелку, почистила картофелины, нарезала их — не кружочками, а дольками. Руки сами это делали. И тоже на сковородку. Когда картошка была почти готова, из тарелки добавила морковь и лук, аккуратно перемешала. Получилось довольно аппетитно. Хлеб есть. Негусто, конечно, но голодными муж и дочь не останутся. А вечером он сходит к сестре и займет денег. Куда он запропастился, кстати?

Убивая время, она занялась рассматриванием своих вещей в шкафу. Ничего особенного, ухищрения бедности. А вот платье почти приличное. Вот джинсы. Она сбросила халат, надела их и почувствовала себя удобно и комфортно. Надела также легкую маечку-футболку. Доставая ее из шкафа, уронила легкий цветной шарфик. Подняла — и вдруг прижалась к нему лицом, жадно вдыхая запах.

(Вспышка: «ОПИУМ». РАДОСТЬ, СЧАСТЬЕ. Отчего? С чем связаны эти воспоминания? Купила ли она сама этот шарфик или это подарок дорогого человека? Почему так печально стало вдруг, почти до слез?)

Лиза положила шарфик на место. Вышла на балкон.

Третий этаж. Вправо и влево по улице одинаковые панельные дома, а напротив бетонный забор и за ним скопище автобусов. Автопарк?

Ничего не вспоминается. Только лишь ощущение чуждости и уныния, словно сослана в этот город, в это место, в это унынье. Господи, как тут можно жить? Чем тут можно жить? Видимо, она очень любит свою работу. И наверное, дочь. Мужа вряд ли. Но почему работает театр, на дворе ведь лето?

Нет, еще не совсем, еще листья на тополях молодые, трава внизу, на чахлых газонах возле дома, короткая, недавно пробившаяся сквозь пожухлую прошлогоднюю.

Она вернулась, ища что-то. Газета попалась на глаза. Именно, газета нужна.

Телевизионная программа с двадцать четвертого мая по тридцатое, с понедельника по воскресенье. Значит, скорее всего сегодня двадцать четвертое мая. Театральный сезон еще не кончился. Но — скоро. Может, все-таки пойти к врачу и уговорить его дать справку до конца сезона? Но тогда ей не светит роль в новом спектакле, на которую, судя по словам жены этого самого Ефима, она претендует? Но нужна ли ей эта роль? Чувствует ли она себя сейчас актрисой?

Прислушалась к себе.

Нет. Ничто не манит на сцене. Не хочется.

Но это сейчас. Надо прийти, увидеть, попробовать. И может быть, все вспомнится разом, именно все — от одного прикосновения к любимому делу!

Но где Игорь, вышедший позвонить из автомата? Ведь не меньше трех часов уже прошло!

Прошло еще полчаса, и Игорь наконец явился.

Был бодр. Заговорил от порога:

— Представляешь, Чукичев, подлец, говорит: не телефонный разговор, пришлось ехать к нему, а у него куча народа, пришлось ждать, а в результате он сказал, что еще недельки две надо потерпеть. Это максимум. Я разозлился. Я не марионетка, в конце концов, чтобы меня дергать! Я говорю: Чукичев, ты извини, мы хоть друзья детства, но время деньги, а я из-за тебя полдня потерял! Плати! И он, представляешь, смеется — и достает деньги. И я взял. Правильно я сделал?

— Конечно.

— Еще бы! Вот, кефирчику купил, хлебца, сахару, живем! Хотя к сестре все равно придется ехать. А ты картошечки пожарила? Умничка! Обедать будем или Настю подождем?

— Как хочешь.

— Я поем, пожалуй.

Когда он проходил мимо, она уловила легкий запах чего-то спиртного.

Но вопросов не стала задавать.

Разогрела и наложила ему картошки, открыла пакет кефира, налила в стакан, поставила перед ним, нарезала хлеб. Положила и себе немного картошки.

И вдруг заметила его быстрый взгляд, тут же спрятавшийся, а в нем — тайное недоумение. Наверное, что-то не так сделала? Но что?

Ел он так же бодро, как и говорил, но в этой бодрости, в этой демонстрации голода чувствовалось что-то искусственное.

— Не понимаю, — сказал он вдруг.

— Чего?

— А где твои вопросы, где упреки?

— Какие?

— Но ты же заметила, что я выпил, я же видел, что заметила!

— Ну и что?

— Спроси: где и с кем? Ты же не можешь, чтобы не спросить!

— Если тебе так хочется, спрошу: где и с кем?

— С Чукичевым! Пивом угостил, представь себе! Вот и все объяснение.

— Ну и хорошо, — сказала Лиза, не понимая, отчего он так злится.

— А может, я не у Чукичева был? Разве мне можно верить? Мне нельзя верить!

— Почему?

— Потому что ты подозреваешь всегда черт знает в чем!

— Я не буду тебя подозревать, успокойся!

— Неужели? Тогда я вот поем сейчас и пойду гулять. Один. Просто гулять. Можно мне это?

— Почему бы и нет?

Он швырнул вилку.

Помолчав, спросил:

— А почему это у тебя все-таки курсов сегодня не было?

— Отменили, я же сказала.

— Васенька заболел?

— Не знаю.

— То есть?

— Послушай, я ведь не задаю тебе лишних вопросов, не задавай и ты.

— Та-ак! — Он встал и заходил по кухне. Два шага — поворот, два шага — поворот. — Ты то есть предлагаешь взаимную свободу?

— А у нас ее нет?

— Нет. Потому что ты вечно требуешь отчета за каждый мой час! Где был, с кем был, что делал, что говорил! Ты унижаешься до того, что у дочери выспрашиваешь, куда папа вечером уходил, на сколько! Ты даже рада, что не очень занята в театре, лишь бы побольше дома быть!

— Я больше не буду унижаться. Из-за чего? Из-за такого сокровища?

— Ты о ком?

— О тебе.

Он сел с лицом совершенно ошарашенным.

— То есть в каком смысле — сокровище?

— В уничижительном. Ты смотрел на себя в зеркало? Тебе тридцать пять лет, а ты выглядишь на сорок. И даже больше. Ты пощупай, какое ты пузо распустил. Что, лень чуть-чуть физкультурой заняться?

Он молчал.

А потом вдруг сказал чуть ли не с нежностью:

— Лапсик мой!

И посмотрел на нее выжидательно.

В каждой семье, у каждой пары, думала Лиза, есть кодовые слова, словечки, обороты, которые что-то обозначают. Сейчас он явно произнес именно такие кодовые слова. И она должна соответствующим образом реагировать. Но — как?

И она стала мыть тарелки.

— Лапсик мой! — с нажимом повторил Игорь.

Она промолчала.

— Ладно, — сказал он. — Надеюсь, мадам, вы разрешите мне часик вздремнуть в одиночестве?

— На здоровье.

— Слушай, что с тобой сегодня?

— Просто болит голова. Может у человека болеть голова?

— Может, — разрешил Игорь, хотя в ответе его слышалось глубочайшее в этом сомнение.

Потом пришла Настя, Лиза покормила и ее.

— Как дела в школе? — спросила.

— Нормально.

— Отметки за год хорошие будут?

— Нормальные.

— Как тебе картошка?

— Нормально. У Степы день рождения сегодня.

— Это хорошо.

— Ничего хорошего. Мне подарить нечего.

— Что ж. Отец, возможно, вечером достанет денег.

— Мне сейчас нужны.

— Где же я возьму?

— К тете Вале сходи.

(Где эта тетя Валя? Кто она? Соседка?)

— Нет, извини.

— То есть как нет? А что я буду делать?

— Ты скажешь: Степа, у родителей нет ни копейки, поэтому подарок я тебе как-нибудь потом подарю, а пока прими от меня поцелуй. И в щечку его.

— Двоюродного брата?

— Ну и что? Братский поцелуй. То есть сестринский.

— Там его родители будут. Потом уйдут, но сначала будут.

— Ну и что?

— Ты хочешь, чтобы я при них, при папашином братце сказала, что у вас денег нет?

— Да. Что такого?

— Чтобы он обрадовался, что вы совсем на мели?

(Хорош братец, однако, радующийся бедности своего брата!)

— Пусть радуется, мне-то что?

— Слушай, мне это нравится! Давно пора! А то выпендриваемся неизвестно перед кем!

— Вот именно. Мы бедные, нечего это скрывать. И думать об этом — нечего. Лучше разбогатеть.

— А получится?

— Я тебе обещаю.

— Да? Слушай, а ты иногда бываешь совсем нормальная! А можно я приду в одиннадцать?

— Если тебя проводят.

— Обязательно проводят, обязательно!

И Настя, весьма довольная, ушла в свою комнату.

Заглянув туда через несколько минут, Лиза увидела, что она, как и отец, улеглась вздремнуть.

Любят поспать, подумала Лиза.

Итак, у Игоря, кроме сестры, есть еще и брат. Но у него он денег просить не собирается. Видимо, у них сложные отношения.

Но если и брат, и сестра живут в этом городе, следовательно, не один Игорь приехал из Казахстана, а все семейство? И возможно, ей еще предстоит счастье общаться с его родителями.

Ничего. Ничего. Надо вытерпеть. Все придет в норму.

Глава 3

Лиза решила пойти прогуляться. Вдруг увидит что-то, что поможет разбудить ее память?

Оглядела себя. Вполне нормальная повседневная одежда. Для улицы сгодится.

В прихожей на ящике для обуви лежали ключи. От квартиры. Она взяла их на всякий случай.

Вышла из подъезда.

Пошла по дороге вдоль дома.

Навстречу ехал старый «Москвич». Лиза посторонилась, но машина, замедлив ход, направилась прямо на нее. Лиза перешла дорогу, чтобы обойти, машина тоже медленно повернула, следуя за ней.

Какие-то дурацкие шутки.

За рулем сидел светловолосый лысоватый человек в очках. И смеялся. Остановил машину, вышел.

— И чего это мы бегаем?

Лиза поняла, что это ее знакомый.

— И куда мы собрались? — продолжал он весело и запанибратски. — И почему это нас на занятиях не было?

— Обстоятельства, — сказала Лиза.

— В чем дело? Случилось что-нибудь?

— Ничего особенного.

— Я тебя ждал полдня. Могла бы из автомата позвонить.

— Не могла.

— Но сейчас-то — ко мне? Ее не будет до шести, сына я к бабке отвез. У нас полно времени еще. Едем?

Это и есть курсы, про которые говорил Игорь? — подумала Лиза. Что это значит? Еще один любовник помимо неведомого Ефима? Бойкая же бабенка была она в той жизни, которую не помнит!

(Вспышка: ВАСЕНЬКА. Чье имя? Игорь спросил: Васенька заболел? Это, наверное, про этого очкарика. Про его какие-то курсы. То есть, наверное, он якобы ведет какие-то курсы, муж его знает. А на самом деле он ее любовник. Но чем он лучше мужа? Посуше немного, посвежее выглядит, ну и что?)

— Ты пройди дальше, — сказал тем временем деловито Васенька (если это был он), — а я поеду и обогну дом и встречу тебя там, за углом. Игорю, если он сейчас из окна видит, скажешь, что я просто заезжал узнать, здорова ли ты, хотел зайти к нему, но ты попросила подвезти в центр.

— Он спит.

— Тогда садись быстрей.

И она села в машину. Нет, она не собирается делать с ним то, что делала ее предшественница (так мысленно Лиза стала называть самое себя в прошлом), но надо воспользоваться возможностью как можно больше разузнать о себе.

Очкарик развернулся и бесстрашно повел свою машину по ухабистой разбитой улице, беспощадно тряся ее на выбоинах и колдобинах, словно желая добить, чтобы ни она не мучилась больше, ни он.

Выехали на магистраль.

Лиза смотрела вокруг с любопытством, ничего не узнавая.

Потом решила попытаться выяснить, с кем же она едет.

— Васенька… — произнесла она как бы машинально. Если он Васенька, то спросит: «Что?» Если не Васенька, спросит: «Какой Васенька?» И она скажет: «Роль учу. Интонацию не могу найти».

Очкарик спросил:

— Что?

Значит, Васенька…

— Ничего, — сказала она. — Соскучилась.

— А уж как я!

Вскоре он остановил машину в переулке, где кособочились несколько старых двухэтажных домов, некоторые с пустыми окнами, предназначенные на слом.

Они вышли.

— Минут через пять, ладно? — сказал Васенька и пошел по переулку к пятиэтажным панельным домам, на которые этот переулок выходил.

Вот еще новости! Очевидно, это для конспирации: сначала он идет в квартиру и, если там все в порядке, ждет ее, а если вдруг опасность — возвращается.

Она должна через пять минут прийти. Но какой дом, какая квартира?

Васенька свернул, Лиза быстро пошла за ним. Вот он миновал один дом, другой, а в третий вошел.

Дом и подъезд она теперь знает, но от этого не легче.

Она вошла в подъезд.

На лестничную площадку выходят двери трех квартир. Три на пять — пятнадцать. И как его найти среди этих пятнадцати квартир?

Нужно подождать. Он встревожится и сам обнаружит себя.

Так и вышло. Через несколько минут послышался звук открываемой двери. Васенька перегнулся через перила второго этажа.

— В чем дело? — шепотом спросил он.

— Ничего. Голова закружилась.

И она стала подниматься.

— Голова закружилась? Сроду у тебя этого не было!

— Не знаю… Как-то вдруг… Все-таки возраст! — не восемнадцать лет!

— Кто бы говорил!

Васенька впустил ее в квартиру и тут же, у двери, принялся жадно обнимать, шаря руками по телу.

— Сейчас мы тебя полечим! Сейчас все пройдет! — зашептал он ей в ухо. И подхватил ее на руки, и понес.

Мельком она увидела обстановку незнакомой квартиры.

(Вспышка: РАСПАШОНКА, ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ — «РАСПАШОНКА»! Распашонка — трехкомнатная квартира, которая делается из двухкомнатной: одну комнату разгораживают, деля ее на спальню для родителей и детскую, а проходная становится общей, залом. Но разменять такую квартиру все равно трудно, а на две однокомнатные практически невозможно без большой доплаты. Она это помнит! Но почему помнит, зачем помнит?)

Васенька отнес ее в крохотную спальню, где помещалась только постель, уложил ее. Потянулся губами к ее губам.

— Подожди, — сказала она. — Никак не проходит.

— У тебя просто давление упало. Ничего страшного.

— И мерзну почему-то.

— А ты под одеялко. Барахлишко снимай свое — и под одеялко, и грейся. А я сейчас.

Он вышел, она накрылась одеялом, не снимая «барахлишка». Одеяло пахло чем-то чужим, не мужским, а женским: дезодорант или духи. Он спит под ним со своей женой. И естественно, встречаясь с Лизой, не меняет постельного белья: для конспирации. Иначе жена спросит: почему свежая простыня, наволочка, пододеяльник? Словам его, что хотел сделать сюрприз, не поверит. Господи, какие пошлые мелочи…

Васенька появился с чашкой в руке:

— Выпей кофе. И давление поднимется, и согреешься! А почему мы одетые еще?

— Сейчас. Не спеши.

— Дело ваше. Ничего, я сам горячий, я тебя после кофе окончательно согрею.

И Васенька, не стесняясь ее (да и кто любовницы стесняется?), разделся, демонстрируя тощее тело, поросшее кое-где рыжеватыми волосами; ребра обтянуты бледной кожей. Забрался под одеяло, постучал для юмора зубами, показывая, что тоже замерз. Глядел на нее и ждал. Она пила кофе не спеша.

И думала примерно так: хочу я все вспомнить или не хочу? Если хочу, нужно пробовать все варианты. Вдруг в момент сближения с этим Васенькой ее озарит? В конце концов, ее тело, судя по всему, не раз было в Васенькином владении, почему бы и сейчас… (Рука Васеньки стала гладить ее нетерпеливо и довольно бесцеремонно, как свою собственность.) Влечения — ноль. Вернее — минус. Он не нравится ей, этот Васенька. У него лицо не очень умного человека. Он слишком деловито и привычно уложил ее в постель. Лысина его не нравится…

— Ну, все? Все? — спросил Васенька, заглядывая в чашку. — Уже лучше? Лучше уже?

Взял чашку из ее руки, поставил на пол.

— А теперь я буду греть тебя, теперь я тебя согрею, я весь горячий, сейчас почувствуешь, — зашептал он, пытаясь снять с нее кофточку. — В чем дело? — удивился, почувствовав сопротивление.

— Ни в чем. Бывает, что женщина не может?

— Бывает. Но у тебя это было две недели назад.

— Я не про это. Я… Ну… Состояние души.

— Тем более! — воскликнул Васенька. — Сейчас у тебя будет другое состояние души!

— Я не хочу.

— С ума ты меня сводишь.

— У меня проблемы. Я думаю о них.

— И думай. Голова думает, а остальное-то свободно!

— Ты в состоянии немного подождать?

— В состоянии, — сказал Васенька и обиженно лег на спину. И заговорил раздраженным голосом: — Проблемы! Ты стала совсем как Игорь твой! У него всю жизнь проблемы! А почему? Потому что слишком много хочет. А что народ говорит? Народ говорит: кто много хочет, тот мало получит! Если уж актером быть, то только гениальным! Если зарабатывать, то миллионы! Ну и сидит на кукане! Лично я никогда не собирался гениальным актером быть. Я умею перестраиваться. Я не мечтаю, а вкалываю. В тридцать лет переучился? Переучился. Компьютерщиком стал? Еще каким, и даже курсы веду. Для всех по выходным, для тебя дополнительно — в понедельник. (Он хохотнул самодовольно.) Надо оргтехнику продавать? Продаю. Надо ремонт машин освоить? Освоил. Мастер на все руки! Что, не так? Я не позволяю себе впадать в депрессии там всякие, как твой Игорь. Извини, конечно. Слишком большая роскошь по нашим временам. Он просто дурак, извини. Я бы ради такой женщины все сделал. И вообще, в любое время и в любых обстоятельствах нужно уметь находить радость. Мы ведь нашли радость друг для друга? Так ведь? Так?

— Так, так, — подтвердила Лиза, радуясь, что Васенька в похвальбе своей выложил довольно много информации. Он тоже из актеров. Скорее всего они вместе учились. Кроме дополнительного понедельника, он обучает ее и в самом деле работать с компьютером: она что-то смутно помнит. Зачем ей это нужно? Собирается тоже уйти из театра? Не ради же только встреч с Васенькой она пошла на эти курсы!

Больше информации не поступило: Васенька умолк. Явно чего-то ждет. То есть не чего-то, она знает, чего он ждет. Она даже честно пытается уговорить себя. И не получается. Она не чувствует ничего, кроме неприятного ощущения, что рядом лежит чужой голый мужчина.

Может, попробовать поссориться с ним?

Надо нащупать тему, предмет для возможного раздора.

— Послушай, — сказала Лиза. — Вот ты говоришь, что на месте Игоря все для меня сделал бы. А что тебе мешает быть на его месте?

— Что это с тобой? — удивился Васенька. — Разве не я тебе это предлагал? Разве не ты сказала: невозможно? Нашу квартиру не разменять, вашу тоже, жить негде, дочь еще не выросла. Куча причин и отговорок! Не ты говорила? Не ты?

— Да, ты предлагал. Потому что знал, что я откажусь, — со странной уверенностью сказала Лиза.

— Ничего я не знал.

— Хорошо. Теперь я согласна.

— Ты серьезно?

— Вполне.

Васенька поерзал и сказал:

— Да, но, как ни печально, проблемы действительно есть. Нашу квартиру можно, к примеру, обменять на однокомнатную и комнату. Вашу — тоже. По однокомнатной мы оставляем им, сами берем по комнате и тоже меняем ее на однокомнатную. Но в самом деле, как твой балбес будет жить в одной комнате со взрослой дочерью? Она не захочет. Она сбежит куда-нибудь. И мой сын тоже ведь вырастет…

— Не надо ничего менять. Заработай. И купим двухкомнатную квартиру. И возьмем Настю к себе.

— Ты издеваешься? Ты знаешь, сколько сейчас двухкомнатная стоит? А я, извини, не ворую, не спекулирую, я зарабатываю деньги исключительно головой и руками. А головой и руками заработать сейчас нельзя! И даже если заработаю, ладно. Но я тебе честно должен сказать: я люблю тебя, но с дочерью твоей мне будет трудно. Понимаешь, я совестливый слишком. Я буду мучиться, что рядом, в заботе и ласке, чужой, извини, ребенок, а мой собственный — со стервой матерью где-то там… Я изведусь весь.

— Значит, я правильно угадала? Ты предлагал, но не собирался в действительности ничего делать?

— Я собирался! И собираюсь! Но надо подождать. Насте будет восемнадцать, можно отправить ее куда-то учиться…

— Да, конечно! Потом сын твой вырастет. А самое лучшее дождаться, когда дочь выйдет замуж, сын женится, мой муж и твоя жена выйдут на пенсию. Гуляй — не хочу!

Она добилась, чего хотела: Васенька обиделся.

Он встал и начал одеваться.

И тут в двери кто-то стал орудовать ключом.

Васенька с вытянувшимся лицом прошептал:

— Машка? Не может быть. Почему так рано? Быстро вставай! На кухню! Чашку захвати! Налей себе кофе! И мне!

Он лихорадочно одевался, приближаясь одновременно к двери.

Сидя в кухне, Лиза услышала, как открывается дверь, а потом женский голос:

— Чего это ты на защелку?

— Да машинально, — ответил Васенька. — А ты чего рано так?

— В банк послали с бумагами и обратно не ждут сегодня, там всегда канитель страшная. Вдруг встречаю Лену Перебейко, помнишь Лену Перебейко?

— Лену?

— Олега Перебейко жена.

— Олега?

— Ну, Мишки твоего друг, они даже у нас были один раз на Новый год лет пять назад. Блондинка крашеная с таким вот носом.

— А-а…

— Ну вот. Она, оказывается, там работает. И помогла мне. И я…

С этими словами жена Игоря вошла в кухню.

— Привет, — сказала Лизе.

— Привет, — откликнулась Лиза.

— Кофе пьем?

— Да.

— Ясно. Вот почему дверь на защелочку закрыли. Чтобы кофе спокойно пить. Ясно.

— Не сходи с ума, Маша, — сказал Васенька.

— Пока не схожу, — разочаровала его Маша.

Ушла и вернулась. Налила себе кофе.

— А постель не успели убрать. Нехорошо, — сказала она. — И как же так, Васенька? — обратилась она к мужу. — Ты такой чистоплотный человек, а женщину принимаешь в грязной постели! Я недели две не меняла, — объяснила она Лизе. — Все некогда. Работа, работа. Но теперь поменяю. Дезинфекцию проведу, чтобы, не дай бог, не подцепить чего-нибудь. А то актрисы народ ненадежный, сегодня с одним, завтра с другим. Специфика профессии!

Васенька молчал, стоя в двери.

— Успокойтесь, — сказала Лиза. — У нас ничего не было.

— Мы уже на «вы»? — удивилась Маша. — Или ты от растерянности?

— От растерянности.

— Как же так? Актриса должна уметь держать себя в руках. Хорошо играть свою роль. Что у тебя там по роли? Чем вы занимались? Компьютерной грамоте он тебя обучал? Но дома у нас компьютера нет, вот беда. Сапожник без сапог.

— Повторяю, у нас ничего не было. Дочерью клянусь! — сказала Лиза.

— Никогда не клянись, сучка, — спокойно сказала Маша. — Особенно близкими. Сегодня не было, значит, вчера было или на прошлой неделе. Не так?

— Так.

— Ну и молчи, — сказала Маша и так же спокойно и размеренно, как говорила, выплеснула остатки кофе на Лизу. Хорошо еще, что жидкость оказалась не горячей. Но футболка сразу же неприятно промокла, прилипла к телу.

— Перестань! — закричал Васенька.

— А, проснулся! — приветливо обернулась к нему Маша. — Не кричи, тебе это не идет. Тебе идут ласковые слова. Ты мне много говоришь ласковых слов. Мурзенька. Котик мой. Солнышко. Костер неугасимый. Зайчонок. — Маша загибала пальцы, показывая Лизе. — Вон сколько хороших слов! А тебя он как приголубливает?

— Ладно, — сказала Лиза. — Возможно, у нас что-то было. Но я тебе обещаю, что больше ничего никогда не будет. Я рада, что ты пришла. Он давно надоел мне. Извини, Васенька, но это так.

Васенька промычал что-то нечленораздельное.

— Еще мне ваших разборок тут не хватало, — сказала Маша. — Вон отсюда. Оба.

— Послушай… — начал Васенька.

— Я сказала: вон! Или я сейчас достану молоточек для отбивки мяса, тяжеленький такой, с зубчиками такими, и начну бить вас по головам. И меня не посадят в тюрьму, потому что это называется «состояние аффекта».

И Маша пошла к настенному шкафу за обещанным молоточком.

И по ее неестественно спокойному лицу, по ее замедленным, будто заторможенным движениям, видно было, что она уже в состоянии аффекта, который вот-вот может вылиться в непредсказуемый по последствиям взрыв.

Лиза встала и пошла к двери. Васенька следом. Вышли. Тут же послышался какой-то грохот и что-то тяжелое ударилось в закрытую дверь.

— Сейчас будет истерика, — сказал Васенька. — Господи, как я ее ненавижу! И самое страшное знаешь что? Она ведь не любит меня. Это просто инстинкт собственницы. Он у женщин страшно развит, гораздо больше, чем у мужчин. Черт, но какая глупость, как обидно, а? Первый раз за три года влопались! И все ты, извини. По утрам встречались — все было нормально! Ладно, наверстаем… Ты, конечно, хорошо сказала, что ничего не будет, что разлюбила и так далее, может, это ее успокоит. Но не надо было признаваться, что у нас что-то было. В таких делах надо упираться до конца.

— У нас действительно больше ничего не будет, — сказала Лиза. — Я разлюбила тебя.

— Не смешно. С чего это вдруг?

— Не вдруг. Давно.

— Да?

Васенька смотрел куда-то вбок с неопределенным выражением лица, и Лизе почудилось, что одна из составляющих этой неопределенности — тайное удовлетворение. Все должно рано или поздно кончиться. Вот и кончилось. Что ж.

— Отвези меня, — сказала Лиза. — Все равно твоей жене нужно время, чтобы прийти в себя. Тебе лучше сейчас не показываться ей на глаза. Возьмешь сына, приедешь вместе с ним. При нем она не будет закатывать истерик.

— Она при ком угодно закатывает истерики.

— Ты в самом деле так ее ненавидишь?

— В самом деле.

— Зачем же живешь с ней?

— А куда я денусь? И с чего это ты мне морали читаешь? Я же не спрашиваю тебя, зачем ты со своим Игорем живешь? Что пропадет без тебя, сопьется и так далее — это отговорки! Просто лень и страх. Мы боимся поменять свою судьбу, вот и все. Мы привыкаем. И он даже считает, скотина, что ты его любишь!

— Но ведь и твоя Маша так считала. До сегодняшнего дня. Солнышко. Мурзенька. Костер неугасимый. — Лиза загибала пальцы.

— А ты, оказывается, жестокий человек.

— Оказывается.

Не доезжая до дома Лизы, Васенька остановил машину и сказал:

— До встречи?

— Нет.

— И на курсы не будешь ходить?

— Не знаю.

— Дело твое. Но странно…

— Да. Много на свете странного. Я даже и не подозревала, сколько на свете странного…

Глава 4

— Где ты была? — спросил Игорь.

— Так, прошлась.

Игорь посмотрел недоверчиво, но больше ни о чем не стал спрашивать.

— Ладно, — сказал он, — поеду Надежду караулить. Надоело до смерти!

Потом, принарядившись, ушла и Настя.

Лиза осталась одна.

Слонялась по комнате. Думала — смутно, туманно, сама не улавливая своих мыслей. Остановилась перед книжным шкафом. Толстой, Бунин, Булгаков, Пушкин, Кафка, Ильф и Петров, Стивен Кинг… Кто так книги ставит, все вразброд?

Помнит!

Она торопливо отошла, зажмурилась, ощупью вернулась, нашарила книгу, раскрыла примерно на середине. Прочла с начала страницы:

«…друг. Дело не в том, что вы страдали, а я нет. Страдания и радости преходящи; оставим их, бог с ними.

А дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды. Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость и с какой радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я наслаждаюсь вами.

Хоботов открыл на вершок дверь и взглянул в палату; Иван Дмитрич в колпаке и доктор Андрей Ефимыч сидели рядом на постели. Сумасшедший гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался в халат…»

Чехов! «Палата № 6»! Она помнит, помнит, помнит!

Продолжая эксперимент, она стала доставать книги одну за другой — с закрытыми глазами, потом открывала наугад, читала. И узнала почти все, почти всех. И радовалась этому так, как больной человек радуется твердо обещанному ему врачом близкому выздоровлению.

Потом включила телевизор. Попала на рекламу, которую тоже вспомнила, но большой радости от этого не испытала. За рекламой последовал выпуск новостей. Ведущего она не узнала. И то, о чем говорил он, почти не понимала. Кризис… Премьер-министр… Какое-то Косово… Какая-то Чечня… Красноярский губернатор с красивой фамилией Лебедь и совершенно неотесанным лицом…

Лиза чувствовала себя так, словно попала в чужую страну, понимая язык этой страны, но совершенно не зная, как и чем эта страна живет. Это плохо. Впрочем, что плохого? Ничего не вспомнив, Лиза тем не менее почему-то была уверена: о чем бы ни были все эти новости, они не для нее, она живет другой жизнью, с жизнью из телевизора никак не соприкасающейся. То есть она умом понимает, что соприкосновения не может не быть, но — не чувствует…

…Игорь вернулся в девятом часу вечера. С деньгами. С пакетом продуктов. С бутылкой водки и бутылкой вина. И крепко навеселе.

— Зачем? — спросила Лиза. — Это же все дорого.

(Вспышка: ОТКУДА ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ЭТО ДОРОГО?)

— Она еще недовольна! Надька — молодец! Говорит: даю бессрочно, все равно, говорит, мой козел их в казино продует. Он в казино теперь повадился играть, представляешь? Почему ты не похвалишь меня за крабовые палочки? Я помнил о тебе! Вино — видишь? Чтобы тебе опять с водки плохо не было!

— А мне было плохо вчера?

— Она даже не помнит! Такая здоровая девушка и такой слабый организм! — веселился Игорь. — Ну, выпьем?

Он суетливо откупорил вино и водку и, не дожидаясь Лизы, налил себе и выпил сразу полстакана.

Она попробовала вино. Кислое. Отставила стакан. Надорвала упаковку с бело-розовыми крабовыми палочками. Взяла одну, надкусила. Какой-то неприятный химический вкус. И она это любит?

— Чего кочевряжишься? Не нравится? — спросил Игорь.

— Да нет, просто… Аппетита как-то нет.

— Бывает. А где Настя?

— На день рождения к Степану пошла.

— Я же сказал ей, чтобы она туда ни ногой!

— Если вы с братом в ссоре, при чем тут она и Степан?

— Ссора? Это ты называешь — ссора?

Мгновенно озлившись, Игорь выпил еще полстакана.

— Ссора! Родной брат занимает квартиру родителей, царство им небесное, и нагло показывает брату и сестре кукиш, это ссора? Мало того, он надо мной и Надеждой еще и смеется, что мы не такие наглые оказались! Надежде-то что, у нее всего хватает, а я? Я не в счет? Сволочь он, по гроб жизни сволочь!

Лиза промолчала. Она не помнила этой истории.

А Игорь еще долго кипятился и перечислял обиды, которые нанес ему брат, вместо восклицательных знаков употребляя равномерные водочные порции. Поэтому водка довольно быстро кончилась.

— А ты почему вино не пьешь? — спросил он.

— Не хочу.

— Тогда я немножко. Можно?

— Можно.

Он был уже пьян. Он нес полную околесицу, ерзая на стуле и кренясь то в одну, то в другую сторону.

Лиза смотрела без брезгливости, без любопытства. Она не помнила этого человека таким, но помнила, что такое, когда люди пьют. Быстро, словно смонтированные в кино, с сумасшедшей скоростью промелькнули лица, лица, лица: мокроглазые, криворотые, с пеной на губах, с мычанием из горла, пьяные, пьяные, пьяные…

Вдруг поток речи Игоря прекратился. Он уронил голову, потом с трудом поднял и с трудом выговорил:

— Хочу спать.

И протянул к ней руки.

Она поняла этот жест. Подошла к нему, помогла ему встать, помогла дойти до постели. Он рухнул. Она приподняла его ноги, оставшиеся на полу, забросила их на кровать. Он замычал, забормотал и тотчас же вслед за этим громко захрапел.

Ей тоже захотелось спать, она пошла в комнату Насти и легла поверх покрывала. Настя вернется и разбудит.

И она — вдруг — проснется прежней! Тою, что была. Все вспомнит. Вылечится. Все началось после сна, значит, после сна может и пройти. Интересно, а то, что с ней случилось, она будет помнить? Или очнется в твердом убеждении, что Васенька ее любовник, Игорь — муж навечно. И еще какой-то Ефим…

И Лиза поняла вдруг, что новизна ее, которая так пугала утром, сейчас уже не кажется такой страшной. Она поняла, что ей уже не хочется расставаться с этим ясным взглядом на окружающее, ей хочется заново понять все это, то есть именно заново, как впервые, без груза привычек, приспособленности, без отягощающего хлама памяти…

Все-таки она задремала.

Проснулась от толчка.

Игорь стоял над ней и довольно бесцеремонно тыкал ее в плечо.

— Двенадцатый час, — сказал он. — А Насти нет.

— Я сказала: до одиннадцати.

— С какой стати? Всегда до десяти, и вдруг до одиннадцати! Ты ее не знаешь? Если скажет в десять, придет в одиннадцать. Если в одиннадцать, то в двенадцать. Или вообще не придет. Ты что? Ты звонить пойдешь или нет?

— Кому?

— Братцу моему! Не я же звонить буду! Может, она уже час назад вышла. Может, ее уже искать надо!

Игорь имел вид полупьяный-полупохмельный. Поспал, встал, выпил еще и вот теперь встревожился.

— Мало ли, — сказала Лиза. — С мальчиком целуется в подъезде.

— В пятнадцать лет? А если не целуется? Слушай, ты вообще что? То из-за пяти минут опоздания с ума сходит, то лежит, видите ли! Твою дочь, может, сейчас в соседнем подъезде насилуют, а она лежит, видите ли!

— Не нагнетай страсти.

— Ну, хорошо, не насилуют, а по доброму согласию! Тебе хочется, чтобы твоя дочь трахалась с кем попало в пятнадцать лет?

— Если она захочет, она сможет это сделать и в дневное время.

— То есть ты так и собираешься лежать?

— А что я должна делать?

— Звонить идти! Братцу моему, подлецу!

Возможно, Лиза и пошла бы звонить. Но она не помнит номера.

И она сказала:

— Если дочь тебе дорога, то можешь ради этого и наплевать на ваши с братом отношения. Позвони сам.

Игорь только головой покрутил:

— Ты сегодня чокнутая совсем. Что ты собираешься делать вообще?

— Ждать. Рано или поздно она придет.

Он опять покрутил головой и пошел в кухню. Допивать вино. А потом поплелся спать.

Лиза задремала.

Разбудили ее голоса.

Они слышались из прихожей.

— Сейчас! — злорадствовал голос Игоря. — Сейчас мать тебе устроит! Сейчас она тебе голову открутит!

Что это он меня таким пугалом выставляет? — подумала Лиза.

Зажегся свет, Настя стояла в двери, съежившись, с виноватым видом.

— Мам, ты только не ругайся, — торопливо заговорила она. — Понимаешь, мы поехали на набережную погулять, ничего особенного, а потом смотрим — уже почти час, транспорта нет никакого, на такси денег нет ни у кого… Ну и мы пешком…

— Даже у Степана денег нет? — спросил Игорь.

— Его не было с нами.

— Так. А кто же был?

— Ну, люди всякие. Ты их не знаешь.

— Сколько?

— Какая разница?

— Большая! В пятнадцать лет она приходит в третьем часу ночи! А что будет потом? — накалялся Игорь, выполняя, быть может, роль Лизы (потому что посматривал на нее, словно каждую секунду ждал ее вступления в разговор, а пока был вынужден в одиночку нести тяжкий родительский груз). — Может, там всего один был? А? И не на набережной, а? Ты кем растешь? Кем вырасти хочешь? Панельной девочкой, да?

— Игорь, заткнись! — сказала Лиза. — Иди спать!

Игорь, оскорбленный тем, что его педагогический пафос не понят, ушел.

— Иди сюда, — сказала Лиза.

Настя, исподлобья глядя на нее, приблизилась.

Лиза подняла руку, Настя отшатнулась.

Она что же, била ее, что ли?

Лиза встала, обняла ее за плечи, усадила рядом с собой. Погладила по голове. Настя вдруг всхлипнула.

— Я тебя не трону. Я тебя била? Сколько раз я тебя ударила? — спросила Лиза.

— А я считала? А ты сама не помнишь? Раз пять. Два раза по роже, один раз полотенцем по спине, один раз сапогами тоже по спине и один раз по плечу курткой. А там пуговица была металлическая, у меня след от нее неделю не проходил.

— Я больше не буду, — сказала Лиза. — Только все-таки нужно предупреждать. В два — значит, в два. Если, конечно, я буду знать, что ты под защитой.

— Ага, так ты и разрешила!

— Если пообещаешь в два и придешь в два, разрешу.

— Ага. Скажешь: утром в школу, да то, да се!

— Ну и в школу. Поспишь поменьше один раз. Или на один урок опоздаешь. В конце концов, школа каждый день, а майская набережная не каждый день. Он симпатичный?

— Кто?

— Тот, с кем ты была.

Настя промолчала.

— Я никому не скажу. Мне просто интересно.

— Он в институте уже учится. Такой человек! Ты не представляешь, какой человек! На него все западают.

— Западают — это что?

— Ну, нравится он всем. А ему я нравлюсь.

— Я надеюсь, у тебя хватит ума не торопиться.

— В смысле, что ли, трахаться с ним? Обойдется! Годик подождет. А то я знаю их: свое получит и до свидания. Нет, я подинамить его хочу!

Настя сказала это удивительно опытным и разумным голосом.

— Вот и славно, — сказала Лиза. — Все, спи.

— Ладно. Нет, ты все-таки ничего у меня, — рассудила Настя. — Не самый худший вариант.

— Ты тоже, — сказала Лиза.

И они тихо посмеялись и разошлись.

Нет, как это ни грустно, Лиза пока не чувствует эту девочку дочерью. Никак не вспоминается. Но близость какая-то уже есть, тяготение к ней какое-то уже есть. Она говорила с ней как с самой собой — пятнадцатилетней. Поэтому, быть может, разговор и получился.

Все наладится.

Все будет хорошо.

Глава 5

Утром Лиза проснулась рано. Дочь уже собиралась в школу. Во искупление вчерашних грехов.

Игорь проворчал недовольно:

— Тебе к десяти, куда ты в такую рань?

Лиза не ответила. Спасибо за информацию. К десяти. Репетиции начинаются в десять. Надо выйти пораньше, чтобы у прохожих узнать, где находится театр и как к нему проехать.

Пока она собиралась, думая, что надеть, пока завтракала (вдруг появился аппетит и даже крабовые вчерашние палочки показались вкусными), пока оделась — уже двадцать минут десятого. Пора, пора.

Вдруг звонок в дверь.

Она открыла. За дверью стоял бодрый парень, вертя на пальце ключи.

— Я за вами, Елизавета Андреевна, — сказал он с веселой, нарочито почтительной фамильярностью. — Ефим Андреич послал.

— Спасибо. Я уже готова.

Это называется: повезло!

Но не слишком ли смел этот Ефим Андреич: актрису, с которой у него роман, привозить в театр на служебной машине?

Через десять минут шофер доставил ее к зданию театра, построенному в классическом стиле: колонны, портик, высокие окна, выкрашен белым и желтым. Обогнув здание, машина подъехала к служебному входу.

Выходя, Лиза охнула, оперлась рукой.

— Черт, опять!

— Что? — спросил шофер.

— Да нога. Ногу потянула. Идти трудно.

— Я помогу, — с готовностью подскочил шофер.

Этого Лиза и дожидалась.

Пожалуй, поддерживал ее шофер как-то уж слишком… Как-то даже…

Они поднялись на третий этаж, прошли по коридору и попали в большую комнату, по периметру которой размещались стулья, на них сидело несколько человек. У стены в центре был стол, за которым стоял, опираясь о спинку высокого кресла, мужчина лет пятидесяти, осанистый, с пышными и довольно длинными, седыми до белизны, волосами, что шло его лицу с чертами резкими и четкими. Он был во гневе. Шофер, усадив Лизу, сам сел рядом. С какой стати? Стало быть, он вовсе и не шофер?

— Изволили охрометь? — спросил беловолосый человек.

— Растяжение, — сказала Лиза.

— Это не отговорка! Семь человек ждут вас, исключая меня, меня можно не считать, на меня можно вообще не обращать внимания, но семь человек, которые все пришли к девяти, как я и просил. Вы ведь не были против? Я спрашиваю: вы не были против?

— Нет…

— Тогда какого черта? Растяжение? А позвонить можно было?

— У меня телефон не работает, вы же знаете.

— А автоматов разве нет у вас там? Муж у вас что, не мог позвонить, если вам доковылять трудно было? Тридцать четыре минуты десятого! Вы отняли у нас тридцать четыре минуты! Это если на всех. А умножьте на семь, сколько будет? А?

— Двести тридцать восемь минут! — вдруг браво выкрикнул тот, кого Лиза считала шофером. — Без двух минут четыре часа!

— Тебе бы, Толик, в цирке выступать, ты у нас как счетная машина, — раздраженно похвалил его беловолосый. — И вообще, ты разносторонний человек. Бытовую технику починяешь, по ночам извозчиком на своей машине работаешь.

Толик раскрыл было рот, но беловолосый повысил голос:

— И вообще, как я посмотрю, каждый осваивает вторую профессию! Валечка у нас шьет профессионально, Дмитрий массовые праздники режиссирует, Катенька школу бальных танцев ведет, Александр Петрович народным целителем стал, собственный экстрасенс у нас теперь, и остальные тоже все чем-то занимаются! Что, готовите пути для отступления? А чего ждать? Ведь я никого не держу! Я никого не буду умолять! Вас в том числе, Елизавета Андреевна! Освоите компьютеры свои — и скатертью дорога, пожалуйста!

Он сел и положил руки на стол, откинувшись в кресле с видом величественным, словно на челе его было написано: «Dixi!» — «Я все сказал!»

— Во-первых, — негромко произнесла Лиза, — то же самое можно было произнести без крика. Во-вторых, в свободное от работы время я занимаюсь тем, чем хочу. В-третьих, вы ведете себя неэтично. Я провинилась, ругайте меня. Но вы зацепили из-за меня и других. Вы тем самым настроили их против меня. Повторяю: это неэтично.

Казалось, все перестали дышать.

— Так, — сказал беловолосый. — Ясно. В таком настроении я работать не хочу. Перерыв на пятнадцать минут. Прошу удалиться.

— Ефим Андреич, может, вам надо что? — спросила молоденькая девушка с раскрытой большой тетрадью на коленях.

— Ничего. В десять всем быть здесь.

Актеры вышли. Кто курил, кто болтал. К Лизе никто со словами одобрения или осуждения не подошел. Вообще у всех был такой вид, будто ничего не произошло. Только миловидная женщина средних лет с добродушным лицом, та, кого Ефим Андреич назвал Валечкой, спросила, показывая на ногу:

— Как это тебя угораздило?

— Ерунда. Пройдет, — сказала Лиза. — Я дома текст забыла даже. Можно глянуть?

— Ради бога! Пока читай, но у нас, я думаю, еще есть. Фаечка! — сказала Валечка девушке с тетрадью. — Принесите Елизавете Андреевне текст.

Фаечка глянула на Лизу с неприязнью и неохотно удалилась.

Лиза наскоро читала текст Валечки, а потом тот, что сунула ей, вернувшись, Фаечка.

Пьеса была современная. Начиналось с довольно пошлой ситуации: женщина и любовник, ночь. Муж неожиданно возвращается. Но автор претендовал на абсурд, поэтому муж, вместо того чтобы устроить скандал, говорит, что не хочет рушить чужое счастье. Он удалится. И отсюда, и вообще из жизни. Вы потрясены, говорит любовник, не делайте поспешных выводов. Рогатый муж соглашается, что он потрясен, и решает позвать кого-то третьего, кто ситуацию сможет рассмотреть объективно и посоветовать, как быть. Появляется его сестра. Но она оказывается необъективной. Тогда появляется мать жены. И она необъективна. Тогда появляется муж сестры рогатого мужа, шурин то есть. Но и он необъективен. Тогда появляется любовница шурина, а потом второй любовник жены рогатого мужа… Короче говоря, никакого сюжета, весь смысл в довольно дурацких диалогах.

Остается только узнать, кого она играет.

Речь шла о главной роли. Судя по объему текста, это Ирина, жена рогатого мужа.

Но Ефим-то Андреевич! У них ведь роман! — и он так беспардонно ведет себя с ней? Что это, конспирация? Или его супруга и с ним поговорила вчера, раскрыв карты, и он решил тут же откреститься?

Между прочим, мужчина эффектный. Мужчина в ее вкусе (хотя она теперь не знает, каков, собственно, ее вкус).

Началась репетиция.

Пьесу читали по ролям.

Ефим Андреич останавливал, комментировал. Он успокоился. Он был красноречив. Он говорил довольно умные вещи.

На первой и второй странице героиня Лизы молчала, говорили рогатый муж и любовник. Любовником оказался лжешофер Толик. Мужем — экстрасенс Александр Петрович, солидный грузноватый человек уютного домашнего вида.

И вот первая реплика.

— Может, мне пойти кофе пока сварить? И вообще, у меня впечатление, что вы можете обойтись и без меня.

Лиза произнесла это неуверенным, сбивающимся голосом.

— Стоп! — привычно остановил Ефим Андреевич. — Здрасте, приехали! Десятый раз толкуем об одном и том же, и вдруг куда-то повело! Еще раз, Елизавета Андреевна! — почти доброжелательно обратился он к Лизе.

Она попыталась. Вышло, наверное, еще хуже, потому что Ефим Андреич морщился.

— О чем мы говорили! — почти закричал он. — О чем надо помнить? Надо помнить о том, что в этой ситуации у этой женщины несколько целей! Первая цель: выяснить, насколько обескуражен любовник. Вторая цель: выяснить, насколько разгневан муж. Третья цель: поддержать любовника. Четвертая цель: успокоить мужа. Пятая цель: остаться хозяйкой ситуации. То есть: вы тут, господа, можете языки чесать, а я делом буду заниматься! Шестая цель: уязвить и мужа, и любовника. Дескать, вы что, из-за амбиций своих сыр-бор поднимаете или все-таки я вам дорога в первую очередь? В-седьмых, сразу заявить характер — яркий, мощный, сильный! Она Клеопатра! Она царица!

Девушка Фаечка торопливо записывала слова Ефима Андреича.

— А что вы вдруг мне предлагаете? — спросил тот Лизу. — Вы предлагаете какую-то совершенно неопределенную интонацию! О чем вы говорите, вы сами-то понимаете? В какую ситуацию попали, понимаете? Какое состояние у вас, понимаете?

— Мне кажется, понимаю, — сказала Лиза.

— Неужели? Хотелось бы послушать! — иронически заинтересовался Ефим Андреич.

Фаечка хихикнула. Он строго глянул на нее.

— Мне кажется, ей скучно.

— И все?

— И все. Пока. Зачем сразу что-то заявлять? Зрителю интересней именно неопределенность. Пусть гадает, пусть думает, что же происходит с этой женщиной. Пусть как можно дольше не знает, кого она любит, если вообще любит. Пусть решает вместе с ней, пусть увлечется этим. А пока ей скучно. Просто скучно. Без во-первых, во-вторых и в-седьмых. Пьеска-то глупенькая, зачем искать в ней то, чего нет? И прелесть как раз в ее глуповатости. Женщине скучно. Ей хочется кофе. Ей надоел этот разговор. Она спать хочет. И самое тяжелое для нее то, что от нее ждут каких-то значительных слов. А она не хочет никаких значительных слов. Она любить хочет. Поэтому и говорит так, словно между прочим.

И Лиза повторила реплику героини, но на этот раз неопределенность интонации стала окончательно определенной.

И она видела, что актерам это было интересно, они смотрели на нее с любопытством.

Но Ефим Андреич пришел в весьма дурное расположение духа.

— Мне очень приятно, — сказал он, — когда у актеров возникает своя концепция роли! Я вообще люблю думающих актеров!

Тут все рассмеялись. Очевидно, это была шутка со смыслом, понятным лишь своим.

— Но пока я ставлю этот спектакль, — веско сказал Ефим Андреич, — концепцию ролей и всего спектакля буду определять все-таки я. Или кто-то не согласен?

Несогласных не оказалось.

Что ж, Лиза произнесла реплику еще раз, каким-то внутренним чутьем угадав, чего именно ждет от нее Ефим Андреич.

Он удовлетворенно кивнул.

И все пошло как по маслу.

Но теперь не героине Лизы, а ей самой было скучно. Она уже почти не думала над смыслом произносимых слов, словно заработал какой-то внутренний автомат. Она даже раза два не смотрела в текст, вспомнив его (но не получая удовольствия от этого процесса). Ефим Андреич кивал все чаще и удовлетвореннее.

Наконец репетиция закончилась.

Лиза стояла в коридоре у окна. Она не знала, что делать дальше, куда идти. Где ее гримерка? Будет ли сегодня спектакль с ее участием? Надо отказаться.

Вдруг — рука на ее плече.

Она обернулась: Ефим Андреич.

— Ты извини, что я наорал на тебя. Сама понимаешь, иначе нельзя. Наглядный урок. В назидание прочим. Я надеюсь, ты поняла?

— Конечно.

— У меня еще дела на полчаса, ты поезжай пока в «Восток». Пока на трамвае едешь, и я на машине подрулю. Пообедаем вместе.

— Ладно…

Она вышла, увидела трамвайную линию, остановку. Спросила старушку, дожидающуюся трамвая:

— Я до «Востока» доеду на этом?

— Это, че ли, магазин?

— Нет. Ресторан или кафе.

— Есть такая кафе. Пять остановок до пивзавода, там найдешь.

Она проехала пять остановок, вышла и с помощью расспросов оказалась у входа в подвальчик-кафе с вывеской «Восток»; надпись была сделана русскими буквами, стилизованными под арабскую вязь.

Через несколько минут подъехал на машине Ефим Андреич.

Огляделся:

— Чего ты здесь стоишь, спустилась бы! Народ вокруг, мало ли…

Они спустились вниз.

Играла тихая музыка, сновали официанты-южане, с кухни пахло пряным.

Ефим Андреич сделал заказ и спросил ее:

— Что случилось? Что ты придумала? Ты всерьез думаешь, что ей скучно? А я ведь тоже думал об этом. Самое смешное, что сермяга в этом есть. И очень большая сермяга! У нас мог бы получиться тонкий, очень тонкий психологический спектаклик! И ты это сможешь, ты спящая гениальность, я тебе это сто лет говорю. Но другие не потянут, понимаешь? Я вынужден устанавливать актерам те планки, которые они могут перепрыгнуть.

— Я понимаю, — сказала Лиза.

Ефим Андреич нравился ей все больше. Он был не таким, как в театре. Он словно стряхнул налет профессии и стал самим собой: человеком, за плечами которого много трудностей, человеком с умными усталыми глазами, человеком, умеющим жить и чувствовать не театрально, а всерьез. Неудивительно, что предшественница ее, то есть она сама в прошлом, могла полюбить этого человека, неудивительно и его тяготение к молодости: потому что молоды и его глаза, несмотря на ум прожитых лет и усталость. И еще эти глаза — нежные, и они еще — любящие. Они тоскуют по ней.

И Лиза впервые за то время, как впала беспамятство, ощутила себя женщиной не формально, а по-настоящему.

Я любовница его, подумала она. У нас роман. Но это не пошло, как в пьесе или так, как с Васенькой (что она в нем нашла вообще?). Это мне кажется естественным. Вот его рука, и я ее вспоминаю. И губы его вспоминаю. И голос его. И хочется прижаться к нему, поплакаться и все рассказать (это желание она тоже впервые ощутила). Он посоветует, как быть. Он поймет.

Если они близкие люди, то позволительны близкие слова. И Лиза сказала:

— Я хочу быть с тобой.

Ефим Андреич вскинул голову:

— Надеюсь, я не ослышался?

— Нет.

— Сейчас… Сейчас… — Он рылся в карманах. Достал какой-то листок. — Ага. В паре у тебя сегодня Рыльцева. Вы с ней в очередь. Но у тебя ведь растяжение, а там сидеть нельзя, там даже бегать нужно. Поэтому вызовем Рыльцеву. Так?

— Так.

— А твой муж будет думать, что ты на спектакле. Так?

— Так.

— А я скажу, что… Что мне-то сказать? Хуже нет, когда жена вместе с тобой работает! Но она вечером будет дома. Будет думать, что ты на спектакле, поэтому не заметит совпадения. Но куда я-то денусь, что мне придумать? Вот что: сегодня у Иванца в театральном прогон с дипломниками. Иванец свой парень, не продаст: заеду на минутку, скажу, что я у него. Он поймет. Вот и все.

Он так разволновался, что даже есть позабыл.

Видимо, свидания их редки. Еще бы, при такой ревнивой жене, при том, что все вокруг смотрят в десятки глаз!

— В «Маске» встретимся, хорошо? В половине седьмого. Ты зайдешь, а я потихоньку мимо пройду, и ты выходи, хорошо? Только не прогляди меня! Хорошо?

(Вспышка: «МАСКА». Громкая музыка. Какие-то крики. Кого-то поздравляют… ЭТО АРТИСТИЧЕСКОЕ КАФЕ РЯДОМ С ТЕАТРОМ.)

— Хорошо.

Глава 6

В половине седьмого она была в этом кафе.

Ефим Андреич не заставил себя долго ждать.

Она увидела его, вышла. Он тут же отвернулся и не спеша пошел вдоль улицы. Она — следом, соблюдая дистанцию. Он свернул в подворотню, она за ним.

Вошел в подъезд.

Она тоже.

Он открывал ключом дверь обычной квартиры.

Огляделся:

— Быстро!

Она почти вбежала, он — за ней.

Это была странная квартира. Какая-то казенная и даже чуть ли не реквизиторская театральная мебель: венские ветхие стулья, допотопные диваны, фальшивые гобелены… Что-то вроде актерского временного жилья, только пустующее.

(Вспышка: ОНА БЫЛА ЗДЕСЬ!)

Ефим Андреевич пошарил на кухне, выдвигая ящики, вышел:

— Ничего нет. Ни чая, ни кофе. И еще один стул куда-то исчез. Полтергейст здесь, что ли? Ключи только у меня и у директора. Я стул не брал. Ему он тем более не нужен. Обычный стул, драный, красный, то есть обивка на сиденье красная, ужасный стул. Кому он мог понадобиться? Или Петр Евгеньич пускал сюда кого? Но кого он мог пустить такого, чтобы стулья крал? А может, и сейчас кто-то здесь подселился, надо было спросить.

Ефим Андреевич как-то слишком был озабочен пропавшим стулом и возможными жильцами.

— Если бы тут кто-то был, остались бы следы. Сам же говоришь: ни чая, ни кофе, ничего. Крошки есть?

— Нет крошек.

— Ну вот.

Лиза залезла с ногами на широкий диван, покрытый старым плюшевым ковром. Похлопала рукой по нему, чтобы проверить, много ли пыли. Ничего. Терпимо.

И очень хотелось, еще сильнее, чем в «Востоке», быть близко с этим человеком.

— Иди ко мне, — сказала она.

Ефим Андреич приблизился. Сел как-то неловко, скособочившись. Лиза обняла его за плечи. И это показалось знакомым ей. И запах его показался знакомым, приятный запах ухоженного элегантного мужчины в цветущем и чистоплотном возрасте.

— Ну, что ты? Что ты? — спрашивала она.

— Лиза…

— Что?

— Лиза, милая моя…

— Что?

— Даже не верится. Так не бывает.

— Бывает.

И прошло некоторое время. И в результате этого некоторого времени выяснилось, что Ефим Андреич слишком переволновался.

Все-таки возраст сказывается, подумала Лиза. Или у них это все началось слишком недавно, не появились еще привычные и успокаивающие ритуалы? Она утешала его и ласкала его, но безуспешно.

— Не надо, — сказал он. — Ничего невыйдет.

— Ты не думай об этом. Мне ничего не нужно. Мне и так хорошо.

— Правда?

— Абсолютная правда, — чистосердечно солгала Лиза.

— Это все она с бабкой своей!

— Кто она? Какая бабка?

— Колдунья, гадалка, ведьма! Опоила она меня. Она на все способна. Жена то есть. До сих пор не понимаю, как такие превращения происходят! Мы когда с ней встретились, она была молоденькая милая актрисочка, характер добрейший, влюбилась в меня беззаветно. Поженились, родила сына, потом дочь. Ну, отяжелела, конечно. На первые роли не претендовала уже. Да и я не мог: жена режиссера, слухи, сплетни, сама знаешь. И тут начался у нее психоз. Ревновала абсолютно ко всем. Истерики, скандалы. Вены кухонным ножом пилила, таблетки пила. И самое-то смешное и страшное, что все ее подозрения были пустыми! То есть да, по молодости пару раз изменил я ей, а потом… Я слишком люблю свою работу, я весь в работе, мне не до этого. А она все равно. До инцидента дошло: ударила одну актрисулечку какой-то палкой, от декорации оторвала со страшной силой, я потом смотрел, там вот такие гвозди! Сотрясение мозга у девочки, у меня куча неприятностей, а ей судом грозят. Пришлось уехать, буквально бежать, а ведь уже коллектив сложился, уже на театр похоже было… Приехали сюда, к вам. Я говорю: Анна, дай мне работать! Не нужен мне никто. Ты, Петр, Варя, и все! Чуть на коленях не стоял. А она только улыбается. И вот находит эту самую бабку, ворожею, на прошлое и будущее гадает, травки варит всякие… Ну и дает ей эта бабка какую-то отраву, отворотное зелье какое-то, Анна меня поит… А я, главное, чувствую, что у чая или кофе какой-то привкус, но ты же знаешь, я весь в себе, я думаю, у меня процесс! Так только спрошу: вода, что ли, совсем плохая стала? Она говорит: наверно. Представляешь? Но результат налицо: я не только на других женщин не смотрю, я самой Анны уже не касаюсь! Потом, помнишь, я сознание потерял во время репетиции? Тут Анна наконец испугалась, подумала, что из-за этой самой отравы. И тащит меня к этой бабке. Кается по дороге. Прости, говорит, сейчас она тебя или расколдует, или я ее за ноги подвешу. Резкая она у меня женщина… Ничего, что я вот так откровенно? Я даже тебе не хотел, хоть мы и подружились с тобой. Прорвало, извини. Меня так никто не понимал, как ты. А сегодня такой день… Рассказывать дальше?

— Конечно.

— Ну вот… Бабка отпирается: я тут ни при чем, он мужчина не молоденький, у него возрастное! Анна на нее кричит: делай что хочешь, я тебя просила от других женщин отворот сделать, а не от меня! Возвращай мужику силу! Бабка ей ласково говорит (Ефим Андреич, увлекшись собственным рассказом, становился все более артистичным, уже в лицах представлял): «Роднуся ты моя, ды мы это запросто! Будет он любить однуе тебя, а больше никого он не будет любить!» Анна кричит: «Только без всяких мне жидкостей! Как хочешь, а чтобы был он прежний!» Бабка ей: «Какие жидкости! Сейчас пошепчу, водичкой сверху сбрызну, как новенький будет он!» А я стою чурбан чурбаном, совершенно чувство юмора пропало. Да и какой тут смех! Короче говоря, пошептала она надо мной, водой сбрызнула, потом карты разложила. Вижу, говорит, отличное ваше совместное будущее. В общем, наворожила, нагадала и даже денег не взяла. Брак в моей работе, говорит, бывает редко, но если бывает, то исправляю бесплатно!

Ладно. Веришь ли, в тот же день чувствую — с ума схожу. Еле до ночи дотерпел и, извини за подробности, такую афинскую ночь собственной супруге устроил, что она аж прослезилась.

А я грешным делом решил свою силу проверить. Милу Яковлеву помнишь, которая в Москве сейчас?

— Да.

— Я знал, что она ко мне интерес имеет. Тогда еще одна квартира от театра была, на окраине вообще, временно пустовала, как эта. Тоже вместо гостиницы ее держали: дешевле и выгодней, чем в обычную гостиницу селить. Ну и на всякий такой случай. Мы с ней туда. Я горю, пылаю — и ничего! Пшик! Ужас какой-то. Ладно, я еще с одной попробовал, уже не из театра, ты ее не знаешь. Результат тот же. И я понял, что все-таки сумела меня проклятая бабка заколдовать! Бросился к ней, а она с невинным видом: «Извините, ничем таким не занимаемся, а вас я вообще не знаю!» Я кричу, я милицией грозить ей стал, а она: «Пожалуйста, зовите милицию, она вас за хулиганство и схватит, а я еще раз говорю: ни про какие волшебства не слышала, ничем не занимаюсь, живу на одну пенсию!» Ну не убить же ее? С тем и ушел. Так и живу. Но самое-то идиотское то, что Анна моя ревновать продолжает! Никакого повода, а она продолжает! Изводит меня. Ты сама знаешь, весь театр смеется над ней. А я хоть и злюсь страшно на нее, но ведь как-никак родной человек, моих детей мать! Понимаешь! Двенадцать лет я тут, и за двенадцать лет ко всем актрисам чуть симпатичней крокодила ревновала! К тебе сначала тоже, потом утихла, все ведь видели, как ты Игоря спасала, как ты его любишь. Я даже завидовал. А недавно опять. Как этот спектакль начали репетировать, прицепилась: чего это ты Лизку на главную роль взял? Она бездарность, она такая, она сякая. Ты извини, я между нами это говорю. Это ведь не вина, а беда ее, понимаешь?

— Понимаю.

— Говорит: твоя Лизка обнаглела совсем, уже на людях ничего не скрывает, на шею тебе вешается!

Он вдруг усмехнулся.

— Странно, но, оказывается, доля правды есть, извини. Она все-таки чутье имеет. Я ведь недаром стал к тебе присматриваться, недаром мы подружились вдруг. Я будто тебя разглядел. А ты, наверно, подумала, что я… А я, оказалось, такой вот… Неполноценный… Сегодня, — он вздохнул, — полное подтверждение. Так что спасибо тебе, но для любви я негоден. Все. Только работа. И давай сделаем так, чтобы в театре ничего никто не замечал. Будем издали друг друга любить. Тайно. Платонически. Конечно, хотелось бы иначе. Ты когда в «Востоке» сказала, что со мной хочешь быть, я ополоумел совсем. Мало ли что в жизни бывает! И я подумал: вдруг получится? Не получилось…

На этих его словах Лиза закончила одеваться. И спросила:

— Значит, у нас с вами ничего не было? Мы с вами не это самое… Не любовники?

Ефим Андреич очень удивился.

— Вот это вопрос! — сказал он.

— Да. Извините. Извините и…

Лиза не знала, что сказать и что сделать.

Нет, хватит! Надо все вспоминать, иначе в такую историю можно влопаться! Вот тебе и любовник милый Ефим Андреич, заколдованный импотент! А не был бы им, что бы получилось? Получилось бы, что она режиссера в постель нагло затащила, чтобы переспать с ним, считая, что не первый раз это делает!

И еще Лиза думала об этой бабке-ворожее. Раньше (ОНА ПОМНИТ ЭТО!) она не верила в такие вещи. Ни в колдунов, ни в астрологию, ни в экстрасенсов. Ни во что потустороннее и мистическое вообще. Но теперь, после того как с ней произошло нечто, мягко говоря, не совсем обычное, готова поверить всему.

— У вас нет адреса этой бабки?

— Зачем? Она от всего откажется.

— Я не ради вас. Живите спокойно. Я ради себя. У меня проблемы. И вообще, простите меня. Это было минутное увлечение.

— То есть ты не огорчилась?

— Ни капли.

— Вот спасибо! — облегченно сказал Ефим Андреич. — Понимаешь, я даже уже неудобства не испытываю. Работа, работа и работа. То есть энергия внутри есть, желания есть, но чем их больше, тем мощнее они сублимируются в творчестве. Результат: труппа меня обожает. Разве не так?

— Так. У вас адрес есть этой бабки?

Ефим Андреевич достал записную книжку.

— На «б», — сказал он. — «Бабка». Потому что имени-отчества ее не знаю. — Раскрыл, поискал. — Нет, записано! Ольга Юрьевна ее зовут. Давай я тебе запишу.

Он вырвал чистый лист и переписал адрес этой самой Ольги Юрьевны: Жучий проезд, дом 7.

Потом Лиза исподволь выведала, что завтра утренних репетиций не будет, но вечером у нее спектакль: небольшая роль в зарубежной комедии. Надо будет попытаться успеть выучить роль. Сцена — последняя надежда. Или она вспомнит все, или полный провал. И она сознается. Никто ее не осудит: болезнь есть болезнь…

Из квартиры выходили поодиночке.

Мало ли что.

Было еще не поздно, бабка жила недалеко, это Лиза выяснила, спросив у первого попавшегося прохожего, где находится Жучий проезд. По улице прямо до второго поворота, там старые одноэтажные деревянные дома. Это и есть Жучий проезд.

Лиза довольно быстро нашла бабкин дом. Ветхий забор, ветхая калитка, ветхий дом деревенского вида с маленькими окошками.

Бабка оказалась не такой уж бабкой: лет шестидесяти. И не было на ней старушечьего длинного платья и цветастого платочка на седой голове, как почему-то представила Лиза, не было крючковатого зловещего носа и беззубого морщинистого рта. Ольга Юрьевна была в обычной юбке и обычной кофте, волосы крашеные, желтоватого цвета, прическа вполне городского фасона.

Но само убранство дома деревенщиной все-таки отдает: круглый стол занимает треть комнаты, буфет ручной работы пятидесятых годов, часы-ходики, старый диван с валиками и прямой твердой спинкой, телевизор закрыт кружевной салфеткой…

— Извините, — сказала Лиза. — Мне вас порекомендовали.

— Кто?

— Женщина одна. Она у вас была и очень благодарна.

— Какая женщина? — Ольга Юрьевна расспрашивала настороженно, не предлагая пройти.

— Ой, вы знаете, я даже не помню, как звать, мы в гостях познакомились.

— Болтают обо мне неизвестно что. Ничем я не занимаюсь, — сказала Ольга Юрьевна.

— Вы не думайте, я ничего такого и не хочу. У меня беда.

И Лиза заплакала. Не совсем искренне, но вполне правдоподобно.

— Ладно, присаживайся. Чаю хочешь?

— Да.

Ольга Юрьевна налила чаю, поставила вазочку с домашним печеньем. Движения ее были размеренными, аккуратными и спокойными.

— Ну, что за беда?

И Лиза рассказала ей о том, что произошло с нею вчера утром.

Ольга Юрьевна выслушала внимательно и заинтересованно.

— Первый раз такое слышу. И чего же ты хочешь от меня?

— Вы многое умеете. Помогите мне вспомнить. Пусть не все, пусть какие-то основные вещи.

— Нет, милая. Не знаю, что там сочиняют про меня, но я эти вещи не умею. Помочь человеку могу — наперед. А в прошлое я не лазию. А если и полезу, то это будет не то, что было, а то, чего тебе хотелось.

— Пусть так, пусть так, может, я уцеплюсь за что-то, понимаете? Только у меня сейчас денег нет, — вдруг вспомнила Лиза. — Я к вам буквально полчаса назад решила прийти и даже деньги забыла взять.

— Деньги! — презрительно проворчала Ольга Юрьевна. — Все бы вам деньги! Только о деньгах и разговор! Дай-ка руку мне.

Лиза протянула ей руку.

Ольга Юрьевна взяла ее своей теплой, мягкой и уютной рукой, закрыла глаза.

— Ишь какая ты! — сказала она через некоторое время.

— Какая?

— Такая, что мне и сидеть с тобой рядом неудобно. Знаменитая ты. То ли ты из этих, ну, голышом ходят, хотя одетые.

— Топ-модель?

— Ага. Топ-топ-перетоп. Или артистка в телевизоре. Или в кино. В общем, знаменитая. И муж у тебя знаменитый. Третий. Старше тебя. Намного. Но тебе с ним хорошо. За границу то и дело мотаешься. Квартира огромная у тебя… Нет, еще кто-то есть. Хорошо-то тебе с мужем хорошо, но мужчина еще есть. Он тебе не нравится, но ты его любишь. И боишься ты только одного: что все это рухнет. Почему боишься, неизвестно. К врачам ходишь, от нервов лечишься. Это не обязательно сейчас, — пояснила Ольга Юрьевна. — Это раньше.

— Не помню. Ничего этого я не помню.

— Да ничего этого и не было, — успокоила ее Ольга Юрьевна. — Я ж говорю, это не то, что было, а то, что ты хотела.

— Этого все хотят. Быть знаменитыми, богатыми. Это нетрудно угадать.

Ольга Юрьевна открыла глаза и убрала свою руку.

— Ну, раз так, то я тебе вовсе не нужна.

— Нет, нет, — спохватилась Лиза. — Вы ведь главное угадали: я действительно актриса. Только не знаменитая. И не богатая. И муж у меня первый и последний. Кажется. И я не знаю, что делать.

— К врачам идти, а не по шарлатанам всяким шляться! — сказала Ольга Юрьевна, с удовольствием отпив чаю.

— Но вы-то ведь не…

— Я-то как раз она самая, шарлатанка. От тоски и скуки все это. Погадала один раз соседке, сошлось. Потом другой чего-то сказала, тоже сошлось. Ну и пошел народ, а мне приятно: все-таки не одна. Поговоришь, посоветуешь, пальцем в небо попадешь, водички дашь. Чаем подкрашу и даю. И действует! Хотя что-то я чувствую все-таки. Но глубоко в душу человеку залезать боюсь. Как бы не заразиться чем-нибудь. Люди ведь все заразные.

— В каком смысле?

— Души заразные у всех. У каждого в душе своя инфекция.

Лизу эта теория заинтересовала. Но Ольга Юрьевна то ли вдруг соскучилась, то ли заподозрила, что в Лизе-то как раз инфекция и сидит: стала недоброжелательной, хмурой. Поставила недопитую чашку.

— Ну, если вопросов больше нет…

— Да. Извините.

Через полчаса она была дома.

— Как спектакль? — спросил Игорь.

— Нормально.

Лиза прошла в ванную и долго стояла под душем, словно смывая с себя впечатления сегодняшнего дня, который ничего не объяснил ей, а задал еще больше вопросов, и неизвестно, когда найдутся ответы на них.

Поговорила с Настей, посмотрела рассеянно телевизор.

Надо спать. Чтобы проснуться прежней. Она устала. Ей надоело. Она больше не может и не хочет.

Игорь улегся рядом. Через некоторое время встал, вышел из комнаты, вернулся.

И, прижимаясь к Лизе, прошептал:

— Лапсик мой, Настя уже спит. Лапсик мой.

Лиза молчала, и он принял это молчание за знак согласия.

На самом же деле ей было все равно.

Я его жена, он мой муж, думала она. Все в порядке.

— Я сегодня ужасно романтический какой-то, — шептал Игорь.

(Вспышка: ОН С ПОХМЕЛЬЯ ВСЕГДА ТАКОЙ «РОМАНТИЧЕСКИЙ»!)

Игорь ласкал ее и целовал без чрезмерной нежности, но, надо отдать должное, не так, как привыкшие мужья ласкают и целуют. И Лиза поняла, что это ей нравится, и стала ждать продолжения.

Продолжение не заставило себя ждать.

Лиза смутно вспоминала ощущения своего тела, ведь своего же! И вдруг что-то такое стало происходить, что ей было уже не до мыслей о воспоминаниях и том, было это или не было. Она обвила руками шею Игоря, тот удовлетворенно хмыкнул. Потом он шептал ей что-то неразборчивое, слова щекотали ухо, ей это безумно нравилось, они вроде бы отвлекали ее от того, что происходило с ее телом, а на самом деле были той приправой, с которой происходящее ощущалось острее, ярче, насыщеннее, и вот наступило томление ожидания, похожее на то, какое у нее было несколько раз за эти дни, когда, казалось, еще немного, еще одно усилие и она все вспомнит, рухнет заслоняющая горизонт памяти стена. Игорь каким-то образом это томление угадывал и понимал и дал ему длиться ровно столько, сколько требовалось, чтобы подойти к самой последней грани изнеможения и нетерпения. И — обрушилась стена. Кажется, и для него тоже. Не памяти, конечно.

Несколько минут они не выпускали друг друга из объятий и тихо смеялись.

И в этот момент Лизе было все равно, кто она и помнит ли себя. Ей было слишком хорошо в единении с этим человеком.

И она не заметила, как заснула.

Глава 7

Утром память не вернулась к ней.

Настя ушла в школу, Игорь хмуро слонялся, потом тоже куда-то ушел. Сказал: подышать воздухом часик.

Она перерыла книжный шкаф и нашла текст пьесы, которая играется сегодня вечером. К счастью, у нее роль второго, а то и третьего плана: эпизод в первом акте и два небольших выхода во втором. Она прилежно зубрила слова. Несколько раз проверила себя с закрытым текстом.

Удивилась: у нее, оказывается, прекрасная память, при том, что она ее потеряла!

Игорь оставил деньги на продукты, она решила сходить в магазин, который заметила еще вчера, когда они с Васенькой поворачивали с улицы Меченой.

Взяла кое-что: попроще, подешевле. Стояла в небольшой очереди перед кассой. Вдруг сбоку возникла женщина со странной улыбкой и с откровенной наглостью втиснулась перед Лизой.

— Я еще вчера занимала тут! — закричала она. — А вас тут не стояло!

Лиза усмехнулась.

(Вспышка: ОЧЕРЕДИ. ЗА ВОДКОЙ. ЗА МАСЛОМ. ЭТО БЫЛО. КОГДА? НЕ ВАЖНО. ОНА — ПОМНИТ!)

Она легонько постучала по плечу нахальную даму:

— Извините, это вас тут не стояло. И не такая уж большая очередь, чтобы влезать.

— Да брось ты! — отмахнулась дама.

Лиза вспыхнула:

— Извольте не тыкать! Извольте встать в конец очереди! Слышите?

Очередь дружно поддержала Лизу, а дама обернулась и посмотрела на нее дикими глазами:

— Лизка, ты чего? Это подруга моя! — сказала она очереди. — Мы шутим, а вы шумите! Ты что, Лизка?

— Потом поговорим.

Лиза вышла из магазина, дамочка поджидала ее с недоуменным выражением лица.

— Ты, похоже, меня перешутила наконец! Я даже поверила, что ты чокнулась и лучших подруг не узнаешь.

— Вы моя лучшая подруга?

— Лизка, не дури, не своди с ума, ты же знаешь, мне немного надо!

Лиза решила: хватит. Рано или поздно пора заканчивать. Лучшая подруга? Очень хорошо. Она ей сейчас все расскажет. А та расскажет ей — про нее.

— Отойдемте, — сказала Лиза.

Женщина покорно отошла в сторону.

— Я понимаю, нелепо называть тебя на «вы», но я потом переключусь, а сейчас послушай…те. Я вас не узнаю. Я никого не узнаю. Я проснулась вчера с полной потерей памяти. Ну, не полной, но… Людей не узнаю, никого. Включая собственного мужа.

— Игоря не узнаешь?

— Нет.

— Слушай, Лизка, если ты валяешь дурака, я с тобой на всю жизнь разругаюсь. Со мной нельзя так шутить, понимаешь?

— Я не шучу.

— Но себя-то ты помнишь, кто ты есть?

— Помню. Вернее, узнала за два дня.

— Кошмар! Нет, я слышала, бывают такие случаи. И даже читала какой-то рассказ, что ли. Но чтобы в жизни, чтобы рядом! Ты точно не прикалываешься?

— Не прикалываюсь.

— Тогда пошли. Не на улице же говорить!

Квартира ее лучшей подруги оказалась в том же доме, что магазин. Обычная квартира, только слишком много вещей. И еще какие-то большие сумки по углам стоят, словно перед переездом.

— Выпьем? — спросила подруга.

— Нет.

— А я выпью. Не то, ей-богу, рехнусь.

Она выпила чего-то терпкого, долго жмурилась и крутила головой.

— Люблю мужские напитки! Уж ошарашивает так ошарашивает. Слушай! Ты ведь и как звать меня не помнишь?

— Нет.

— Ну, давай знакомиться: Люська Спицына я собственной персоной! Разведенка, бездетная, свободная, бывшая актриса, как и ты, а потом фарцовщица, то есть спекулянтка, а теперь челночница, то есть то же самое: за рупь покупаем, за два продаем. Мелкий бизнес называется. Слушай, последний раз спрашиваю: ты не придуриваешься?

— Нет.

— Кошмар! И ничего про себя не помнишь?

— Практически нет.

— Кошмар. Ну, тогда слушай.

И Люська Спицына, лучшая подруга, стала рассказывать, сначала поглядывая на Лизу недоверчиво (неужели таких вещей не помнит?), а потом поверив полностью в ее беспамятство и войдя во вкус.

Про детство и юность она ничего не могла рассказать вследствие неимения информации. Знает только, что папы у Лизы нет, а мама проживает вполне благополучно в городе Калининграде (вроде его переименовали, но точно Люська не знает, а Лиза ей не говорила) Московской области. Лиза и Люська учились вместе, там и началась их крепкая женская дружба, основана она была, как с удовольствием объяснила Люська, на том, что обе поняли сразу, что они порядочные гадюки и для них нет выхода: или постоянно друг друга жалить и друг другу дорогу переползать — или задружиться и злодействовать заодно. Они решили задружиться. Обе красавицы, обе своенравные, гордые, честолюбивые. Кого попало из ухажеров не подпускали к себе. А на втором курсе взяли да и влюбились обе в лидера курса, красавца, героя-любовника и в учебных спектаклях, и в жизни — Игоря Литовцева. То есть влюбилась сначала Лиза — и поделилась своими чувствами с Люськой. Люська, как настоящая лучшая подруга, естественно, этими чувствами глубоко прониклась и попыталась Игоря у Лизы отбить. Игорь же, которому обеспеченные родители снимали квартиру (старший брат и младшая сестра тогда еще не обзавелись семьями, в родительской квартире было слишком тесно), будучи человеком честным (честность эта происходила от жизнерадостного нахальства), сказал им, что они обе ему нравятся одинаково, поэтому нужен какой-то опыт совместной жизни, чтобы решить, кто нравится больше. И вот сперва Лиза с ним живет неделю и старается доказать свое превосходство, а Люська мучается, потом Люська живет с Игорем неделю и старается доказать свое превосходство, а Лиза мучается. Однажды, после каникул, когда Лиза ездила к маме, а потом заболела там, график поломался, и Лиза, вернувшись, стала претендовать на две недели подряд. Люська не согласилась. И они явились к Игорю вместе. И он их обеих оставил. И они стали жить втроем.

— То есть как? — прервала в этом месте Лиза рассказ Люськи. — Прямо вот так и втроем?

— Вот так и втроем! — рассмеялась Люська.

— То есть… Ну, в смысле…

— Во всех смыслах! У него было две допотопные деревянные такие кровати, мы их сдвигали и спали поперек.

— Втроем?

— Втроем. И вместо того, чтобы нам убивать друг друга, мы друг друга даже любили иногда. Игорю это очень нравилось.

— Да…

— Вот тебе и да! Мы шли впереди прогресса, потому что тогда не теперь, тогда такие вещи еще в диковинку были. Это сейчас на каждом шагу. Правда, наше лесбиянство вполне невинное было. Так, баловства ради.

— Хорошо. Дальше.

Дальше события развивались довольно тривиально: Лиза забеременела. («Не от меня!» — рассмеялась Люська.) Она ждала, что Игорь отвернется от нее, и уже морально готова была ради сохранения любви сделать аборт. Но тот совершенно неожиданно обрадовался. Наверное, потому, что наконец появилось обстоятельство, которое поможет ему сделать выбор. Похоже, он уже устал от своей раздвоенности.

И была свадьба, где Люська была свидетельницей со стороны невесты, потом — рождение Насти, Игорь, закончив учебу, был взят в труппу драмтеатра, а через год, после академического отпуска, связанного с беременностью и родами, в этот же театр взяли и Лизу. Туда же хотела попасть и Люська, но ее почему-то не взяли. Озлившись, она приняла решение закончить артистическую карьеру, не начиная. Она простила Игоря и Лизу, ее спасло то, что она оказалась очень влюбчива. Были у нее мужчины и женатые, и холостые, и молодые, и в возрасте, и красавцы, и так себе, и бедные, и обеспеченные, но никто ее почему-то замуж не брал, несмотря на ее красоту и энергичность во всем. И когда счет пошел на шестой или седьмой десяток, Люська четко поняла, что все мужчины бескрайние подлецы, что нечего надеяться на них, нужно самой строить свою жизнь. Построив же, она всегда найдет себе подходящую партию. Сейчас, например, она еще молода, еще красива, появилось множество претендентов занять место в ее сердце и в ее, естественно, квартире, но она тысячу раз еще подумает, прежде чем продать свою свободу.

Люська увлеклась: сама себя, конечно, она интересовала больше, чем Лиза. Но вспомнила, что не про себя собиралась рассказывать, а про бедную подругу, потерявшую память.

Итак, продолжала она, Лиза пришла в драмтеатр и сразу стала блистать, сыграла несколько главных ролей. По натуре же оставалась гадюкой («Извини уж за прямоту!» — оговорилась Люська), интриганкой, возомнила себя примой и уже не мыслила, что в новом спектакле ей могут дать какой-нибудь вшивый эпизод. Для театра такие люди представляют опасность, они дестабилизируют обстановку, администрация всегда найдет способ восстановить статус-кво. И директор Петр Евгеньич Арсуляк нашел этот способ. Он справедливо рассудил, что женщину, имеющую крепкий характер, опасно напрямую притеснять. Нужно сначала каким-то образом перевести ее в разряд склочницы, направить ее энергию в мелкое русло. И он начал боевые действия не против нее, а против Игоря. Игорь тоже сыграл две главные роли, но потом что-то не заладилось, да к тому же он все чаще стал обнаруживать склонность к спиртным напиткам. Петр Евгеньевич, сначала закрывавший на это глаза, стал теперь чуть ли не караулить незадачливого актера. Взыскания посыпались одно за другим. Еще немного — и Игорь превратился бы в театрального изгоя, не смеющего претендовать на серьезную работу, потому что, как только режиссер назначит его на ответственную роль, тут же высунется административно-озабоченная рожа Арсуляка и промолвит: «Дело, конечно, ваше, творческое, но ведь ненадежный он человек!» Игорь, привыкший первенствовать, нервничал, злился. И однажды, выведенный из себя, при всех дал Арсуляку пощечину. Дело запахло жареным. Лиза бросилась спасать мужа. Всю ночь не спала и придумала: его поступок должен быть расценен как нервный срыв. И уговорила Игоря для достоверности недельки на три лечь в психоневрологический диспансер. Тот послушался, полежал там три недельки, выйдя же, сказал, что пересмотрел свою жизнь и не собирается больше тратить ее на дешевое лицедейство. Нет, он не свихнулся там окончательно, просто встретил своего дружка юности, ставшего бизнесменом и подлечивавшего амбулаторно расшатавшиеся от лихой российской конкуренции нервишки. И тот пригласил его в свою фирму. Сначала просто кладовщиком, для притирки и узнавания механизма товарооборота изнутри, а там видно будет. Игорь взялся за дело с рвением и даже бросил пить. Но тут обрушилась какая-то проверка, какая-то инспекция, обнаружились недостачи, непорядок в документации и т. п., причем не по вине Игоря, а по вине его хозяина, друга юности. Но друг юности продал его со всеми потрохами, а продав, еще и благодарности требовал за то, что Игоря удаляют от дел вчистую, не требуя материальной компенсации. «Другой бы у тебя и квартиру бы отнял, и машину, и жену, и даже ребенка. Сколько, кстати, твоей девочке лет? Я ее видел, симпатичненькая очень». Игорь вылил ему на голову бутылку минеральной воды, которой друг-хозяин его потчевал, и удалился действительно вчистую, потеряв только заработанную за этот короткий срок машину: друг юности не мог отпустить его, хоть сколько-нибудь не ободрав. С тех пор Игорь в трансе, вяло ищет работу, смирился со своим жребием неудачника. Его в этой жизни поддерживает только вера в него Лизы и ее к нему любовь.

— То есть? — попросила уточнить Лиза.

— А то и есть. Это я оказалась такая разносторонняя, а ты — однолюбка.

— Постой. Но если ты моя лучшая подруга, ты должна знать, что…

— Что? Что любовник у тебя есть? Васенька-то? Какой он, к свиньям, любовник! Васенька для тебя маленькая отдушина, потому что любая женщина, если не имеет ничего, кроме работы и семьи, свихнуться может. А любишь ты своего психованного козла, как ни странно. И даже прощаешь ему то, что он бабеночку себе завел. Ты, как я понимаю, и сама-то Васеньку завела для того, чтобы вам с Игорем на равных быть. Думала, ревновать меньше будешь. Но не получилось. Ревнуешь, как и раньше. Сама себя ругаешь, мне то и дело говоришь, что дура, что надо сдерживать себя. Но — увы. Терроризируешь его расспросами и чуть ли не слежкой. Да и дочку тоже. Ты дома мелкий тиран.

— Я?

— А кто же?

— И что это за бабенка?

— Да стыд сплошной! Ни кожи ни рожи! Единственное преимущество: работает в рюмочной и имеет с алкашей хороший доход. Подпаивает Игоря, подкармливает, даже деньжонками ссужает. Альфонс типичный, я сто раз говорила тебе, гнать его в три шеи, а ты все за него держишься!

— Ладно. А Ефим Андреич, режиссер, у меня с ним что?

— Да ничего. Арсуляк своего добился: мужа твоего из театра поперли, ты скандалила, у тебя репутация склочницы сложилась, главные роли тебе перестали давать. И тут у тебя кризис, и ты решила тоже из театра уйти. Но женщина же разумная, поэтому осваиваешь компьютер и английский язык. Офис-менеджером мечтаешь стать при какой-нибудь иностранной или совместной фирме. А что, с твоей внешностью, пожалуй, и получится! Но решила дать последний бой: обрушилась своими чарами на режиссера, сделала вид, что вдруг влюбилась в него, и он не выдержал, и сейчас ты репетируешь главную роль. Но почему-то недовольна.

— Почему?

— Не знаю. Я рассказываю только то, что ты мне сама рассказывала. А что у тебя в голове, я же не залезу, правильно?

— Ясно… Скажи… Ты ведь тоже хотела актрисой быть, ты в этом разбираешься. Я хорошая актриса?

— Очень! Ты меня знаешь, я тебе врать не буду, мы обе гадюки, нечего нам друг перед другом выпендриваться! Ты хорошая актриса! Я тебе сто раз твержу: брось все, Настька твоя взрослая уже, Игорю деваться некуда, он с ней останется, а ты езжай в Москву, из кожи лезь, чтобы тебя заметили! У тебя товарный вид роскошный, я, конечно, и сама на тридцать выгляжу, но ты вообще феномен какой-то, совсем не меняешься! Но это сейчас, а пройдет лет пять, и будет уже не то! После тридцати пяти женщина стареет за год на три года, ты это знаешь? Сейчас ты выглядишь на двадцать пять, а через пять лет, умножь пять на три, как раз получится пятнадцать, тебе будет сорок, и выглядеть будешь на сорок! Езжай в Москву, показывай себя режиссерам, ложись под них, хотя они, сволочи, все или гомосексуалисты, или импотенты, все равно, пробуй, дерзай! Сгниешь ты тут! Офис-менеджер! Тебе это надо? Нет денег на Москву — я тебе дам. Хоть прямо сейчас! Я же люблю тебя, дура, у меня в жизни, кроме тебя, никого нет!

Слова эти Люська закрепила хорошим глотком из стакана.

— Не знаю… — сказала Лиза.

— Она не знает! Да ты хоть понимаешь, как тебе повезло? Ты сама себя не помнишь, это же счастье! Между прочим, ты изменилась, ты это заметила?

— Как я могу заметить?

— В самом деле. А я вот заметила. Ты мягче стала. Сидишь такая тихая, скромная, просто прелесть, будто и не гадюка вовсе! Ты другим человеком стала! Так пользуйся! Ты везучая, ты всегда была везучая! Мне бы такое счастье: взять и забыть все! Всех этих паразитов, мужиков своих, саму себя забыть, подлюку, которая ни во что не верит уже и спивается, между прочим! Я серьезно, я уже лечиться хочу. У меня дня нет без этого, пусть сто граммов, а в кишках бултыхается всегда! Ты, кстати, выпить тоже не дура, а сейчас?

— Вроде нет… Не тянет. Даже не думаю об этом.

— Вот! Я же говорю: тебе счастье привалило, ты вся как новенькая, можешь жизнь заново начинать. Будто тебе двадцать пять лет. И имя поменяй, и фамилию. Хочешь, устрою! Недорого возьмут, а с тебя вообще ничего, за свой счет устрою, по дружбе. Ты представь: ты абсолютно новый и свободный человек! Представь, какие перспективы! И главное, ничего не помнишь из нашего собачьего прошлого! С ума сойти! Слушай! — вдохновилась вдруг Люська. — Медицина ведь быстро развивается, может, есть уже такие врачи или там приборы, не знаю, которые памяти лишают? А? Я бы с огромным удовольствием! Ты не представляешь, как все остолбенело! Я попрошу и памяти лишить, и даже внешность изменить, потому что мне моя рожа до смерти надоела. Это же ужас, если вдуматься: всю жизнь жить с одной и той же харей!

— У тебя вполне красивая харя, — улыбнулась Лиза.

— Надоела! Все надоело. И имя свое надоело! Людмила, Люда, Люся, Люська. Ты скажи, почему каждый второй начинает меня называть Люсьен? А каждый первый — Люся? Почему? Ей-богу, кто назовет полным именем — тут же замуж выйду! Люсьен, тьфу!

Люська все подливала себе, чтобы успокоиться, но вместо этого приходила в еще большее возбуждение.

— Я уже и к экстрасенсам ходила, и к бабкам всяким: может, меня сглазил кто?

— Я к бабке тоже ходила.

— Ну? — заинтересовалась вдруг Люська. — Кто такая?

Лиза вкратце рассказала, Люська внимательно выслушала и даже записала адрес — на всякий случай. И вернулась к обсуждению дел Лизы.

— Тебе нужен первый шаг! — сказала она. — Исчезни!

— Куда?

— Без проблем. Я в Москве квартирешечку купила небольшую, кучу денег угрохала. Езжай туда и жди. Я тут закончу дела, приеду к тебе, найду этих врачей, которые памяти лишают и внешность меняют, и пусть омололодят заодно, мы с тобой, новенькие, чистенькие, свободные, едем в Испанию. Я отдыхала в Испании, умереть, какая страна! Мы с тобой блондинки натуральные, они там падают от блондинок. Находим двух богатых мучачос, покупаем островок в складчину и живем среди пальм, апельсинов, бананов и обезьян! Всю жизнь мечтала жить среди дикой природы! Наши мучачос будут летать и ездить по делам, а нас будут утешать садовники, шофера и прочая прислуга!

Похоже, Люська уже просто бредила, а в бутылке, которая была полной при начале разговора, плескалось на донышке. Увидев этот непорядок, Люська допила остатки из горлышка, сказала: «Щас!» — и вышла шатаясь. За новой бутылкой.

Ее не было довольно долго.

Лиза пошла посмотреть.

В кресле возле серванта, возле открытого бара, сидела Люська, обняв бутылку, и спала запрокинув голову.

Лиза не стала ее будить.

Глава 8

Вечером был спектакль.

Лиза пришла заранее, поблуждав по коридорам, нашла свою гримерку: на двери была табличка: «ЛИТОВЦЕВА, МАЛИНИНА». Кто такая Малинина?

Ею оказалась знакомая по вчерашней репетиции молодая женщина по имени Катя, та, которая школу бальных танцев ведет.

Надо было одеться, загримироваться. Лиза медлила, но тут, слава богу, явилась какая-то женщина, притащила одежду, стала помогать одеваться и Лизе, и Кате. За нею другая пришла и в пять минут наложила Лизе грим. Видимо, Ефим Андреевич неплохо вышколил гримерш и костюмерш, раньше…

(Вспышка: РАНЬШЕ ВСЕ ДЕЛАЛИ САМИ. НЕ БАРЕ! — говорил бывший главный режиссер Семукович. Она помнит фамилию! Она помнит, как он, олух старый, ее за бедрышки, тогда девические совсем, пощипывал!)

И вот она стоит за кулисами: скоро ее выход. Она помнит слова роли, но — как войти, куда пройти, что сделать? И откуда в ней эта уверенность, что стоит вступить на сцену, и все получится само собой?

Пора!

Лиза вышла.

За долю мгновения она вобрала в себя пространство сцены и все, что на ней находится, ощутила дыхание зрительного зала, и вдруг счастье узнавания волной окатило ее. Она подошла к высокому пожилому человеку (Вспышка: актер Милашев Иван Родионович, умница, добрый и мягкий человек, два года назад жену схоронил и все горюет!), уверенно прошла по сцене мимо него, взяла вазу с искусственными цветами, переставила, точно зная, что ТАК НАДО, и, не оборачиваясь, произнесла по роли:

— Сэр Томас, вы так рассматриваете меня, будто хотите нанять в служанки.

— С удовольствием бы это сделал, но досточтимый лорд ни за что вас не уступит при всем уважении ко мне. Он ценит вас.

— Его цена достаточно смехотворна. И я не вещь, чтобы меня уступать. Я завтра же могу потребовать у него расчет.

— В самом деле? Но почему вы так уверены, что я буду платить вам больше?

— Потому что я вам нравлюсь. Я не могу не нравиться. Мне нужны деньги, чтобы стать актрисой, сниматься в кино. Это будет легенда о Золушке, ставшей принцессой.

— И как вы сумеете взять у меня эти деньги?

— О! Очень просто! — воскликнула Лиза, наслаждаясь этой пустяковой ролью, купаясь в ней и чувствуя, как мила, как симпатична она, обольстительная злодейка, для всего зрительного зала, а особенно, конечно, для мужчин. «Вот оно! — думала она сквозь слова и жесты игры! — Вот ради чего стоит жить!» — Очень просто: я становлюсь вашей любовницей, покоряю вас от пяток до макушки, вы разводитесь с женой и женитесь на мне. Это способ честный и благородный.

— А есть и другой, нечестный и неблагородный?

— Конечно! Я дискредитирую вас, я вас соблазню, а мой друг-фотограф сделает снимок специальной камерой с того самого холма, который так красиво высится перед вашим домом. И предложу купить фотографии. Решайте сами, что для вас лучше.

— Вы удивительно откровенны! Лучше всего, милочка, не обращать на вас внимания.

— Легко сказать! Почему же вы с меня глаз не сводите?

И Лиза ушла победной соблазнительной походкой.

Катя, ждавшая своего выхода, сказала ей:

— Ты в ударе сегодня. Играешь эту чепуху так, будто мировой шедевр. Смотри, Иван Родионыч рассердится.

— Почему?

— Ты же знаешь, он любит, чтобы играли, как он говорит «ноздря в ноздрю», чтобы никто не тянул одеяло на себя. Ефиму пожалуется.

— Пусть подстраивается! — ответила Лиза, чувствуя в голосе своем незнакомые нотки.

И вот второй выход. Она уверена в себе. Она волнуется, но это волнение не от страха забыть слова или не вспомнить, куда идти и что делать. Все получится само собой! Нет, это волнение почти приятное, волнение почти наркотическое. Вот ради чего стоит жить! — второй раз повторила про себя Лиза.

Она вышла.

Она уверенно произнесла первую фразу.

Она уверенно стала отступать от надвигающегося на нее разгневанного «сэра Томаса» — Ивана Родионовича.

И вдруг наткнулась на бутафорское кресло и опрокинула его. Она растерянно оглянулась.

— Ваши условия? — грозно спрашивал «сэр Томас».

Лиза молчала.

— Ваши условия?! — с нажимом повторил Иван Родионович.

Приблизившись вплотную, он прошипел сквозь сжатые зубы:

— Ты что? Текст забыла? Полмиллиона. Скажи: полмиллиона!

— Полмиллиона, — прошептала Лиза.

— Не слышу! — явно не по роли возгласил Иван Родионович.

— Полмиллиона! — выкрикнула Лиза и бросилась за кулисы.

— Ты куда?! — встретила ее какая-то тетка. — Ты с ума сошла? У тебя вся сцена впереди, что с тобой?

Лиза прислонилась к стене. По лицу струился пот. Она ничего не помнит. Она забыла слова. Она ничего не хочет. Упасть, уснуть — и проснуться прежней!

И она стала сползать по стене.

Как сквозь вату слышала:

— Обморок у нее! Иван Родионович, тяни, давай монолог из следующей сцены, у Лизки обморок. Вывернемся, зритель съест! Потом скажешь, что она умерла от аборта!

Лиза потеряла сознание.

Она пришла в себя на каком-то диване за кулисами. Спектакль еще шел: она слышала радиотрансляцию. Лицо и грудь были мокрыми: на нее плескали водой. Над нею стояла все та же тетка с участливым лицом, в котором, однако, нельзя было не заметить некоторой удовлетворенной недоброжелательности.

— В чем дело? — спросила тетка.

— Не знаю…

— Ну, лежи, лежи. Это все нервы.

Через полчаса Лизу отвезли домой на служебной машине.

А на другой день она отправилась в психоневрологический диспансер. Врач, к которому она попала, очень заинтересовался ее случаем и предложил лечь в стационар, но она категорически отказалась, пообещав регулярно приходить на обследование. Похоже, врач был честолюбив и вознамерился научную работку написать о Лизе, имея под рукой и другие материалы о схожих, но не столь разительных прецедентах.

Лиза, законно болея (официальная версия: нервное истощение), с удовольствием осталась бы в домашнем одиночестве. Но насладиться этим одиночеством ей не дали.

Ей пришлось рассказать все Игорю.

Тот сначала никак не мог поверить.

— Ты хочешь сбежать, — сказал он. — Я понимаю! Это Люська подговорила тебя! Это ее идея, она спьяну болтала об этом! Придумали бы что-нибудь попроще! Сознайся, ты хочешь сбежать?

— Нет.

— Но не бывает же так! То есть бывает, что человек не помнит ничего, особенно если выпьет, у самого так бывало: целый день из памяти вылетает. Но главное-то все равно помнишь!

— А что главное? — задумчиво спросила Лиза.

— Не надо мне тут окончательное сумасшедшие разыгрывать! — нервно воскликнул Игорь.

Долго ходил по комнате, думал. Потом вдруг встрепенулся:

— Не понимаю! То есть ты действительно не помнишь даже, что я твой муж?

— Не помню.

— То есть я фактически сейчас для тебя чужой человек?

— Да. Так получилось. Я не виновата!

— Ну уж нет! В этой жизни кто чего хочет, тот это и получает!

— Разве?

— Ты хотела, чтобы я стал чужим, вот и потеряла память!

— Нарочно?

— Да! — сказал Игорь, нажимом слова преодолевая несуразность этого утверждения.

— Не понимаю, почему ты так волнуешься? — спросила Лиза. — Разве я так уж тебе нужна? У тебя ведь есть бабеночка из рюмочной, она тебя обожает. Иди жить к ней.

— Ага! Помнишь, это ты помнишь?

— Нет. Рассказали.

— Но я же тебе сто раз уже говорил, что с этой бабеночкой было так, мимоходом, я ее сто лет не видел уже!

— Во-первых, повторяю, я не помню. Во-вторых, мне сейчас все равно. Хоть десять бабеночек. Ты же чужой человек, извини.

— Совсем?

— Совсем.

— А дочь? А Настя?

— Не будем об этом говорить.

— Не верю. Ты мучишь меня всю жизнь своей любовью и своей ревностью!

— Нелогично. Зачем тогда я собиралась сбежать, как ты подозреваешь?

— А чтобы не любить и не ревновать!

— Я не понимаю, чего ты хочешь. Теперь не люблю и не ревную, ты свободен. Что тебе еще нужно?

Игорь не ответил. Он и сам не понимал, что ему теперь нужно. Вернее, он не хотел сознаться, что ему нужно лишь одно: чтобы Лиза стала прежней. Любящей и ревнующей. Иногда скандалящей. Иногда невыносимой, резкой, грубой. Но иногда…

— Пойду напьюсь, — сказал он.

— Только останься там, где напьешься. Я не хочу с тобой пьяным возиться.

— То есть как остаться? Даже на ночь?

— Почему бы и нет?

Игорь походил, подумал — и не пошел напиваться.

А тут вдруг повадились ежедневные гости. Люська, подтверждая свой статус единственной верной подруги, переживая болезнь Лизы как свою собственную, не удержалась от того, чтобы не поделиться по великому секрету с одним-двумя близкими людьми (хотя близких людей у нее практически не было), и молва поползла, поползла по городу, растекаясь, как магма из проснувшегося вулкана, и, конечно, заползла в театр. И вот начались посещения, потому что многие загорелись любопытством посмотреть, как Лиза будет их не узнавать.

Пришла, например, та девочка Фаечка, которая записывала за Ефимом Андреевичем его слова на репетиции.

— Вы совсем-совсем меня не помните? — таращила она голубенькие, хорошенькие глазки на некрасивом, увы, личике.

— Вас Фаечкой зовут, это я знаю. Но ничего не помню, — терпеливо ответила Лиза.

— Я завлит, заведующая литературной частью. Хотела когда-то тоже актрисой быть, но — данные не те. Окончила университет, статьи писала о театре, вот Ефим Андреевич и взял меня завлитом. То есть Петр Евгеньевич принял, но взял фактически Ефим Андреевич. Он гений, правда?

— Наверно.

— А вы надо мной все время издеваетесь. То есть издевались. Над моими словами. И даже над моей внешностью. И над моим уважением к Ефиму Андреевичу. И я вас возненавидела. И мне это было тяжело, потому что я ведь вас обожаю. Я ведь хотела бы стать такой, как вы.

— Спасибо.

— Но вы ведь ничего не помните?

— Ничего.

— И сейчас вам не хочется надо мной издеваться?

— Абсолютно.

— То есть я могу больше вас не ненавидеть уже?

— Конечно.

— Как здорово! — засмеялась Фаечка. — Поправляйтесь скорее.

Исобралась уходить, но вдруг застыла.

— Скажите, Елизавета Андреевна…

— Да?

— А когда вы поправитесь, вы опять начнете издеваться надо мной?

— Ни в коем случае.

— Правда?

— Правда.

— Я так рада…

Но в голосе Фаечки послышалось сомнение…

Или, например, явился высокий громогласный мужчина лет сорока, напомнил Лизе, что он актер Феликс Феоктистов, что играл с ней не раз в паре, будучи одним из ведущих артистов театра.

Игорь при его появлении нескрываемо фыркнул и ушел на кухню читать газету, закрыв за собой дверь.

— Творческая ревность! — кивнул в сторону двери Феликс. — Значит, у нас амнезия?

— Вроде того.

— Печально. Занятно. Для актера это смерть. Но, я надеюсь, все вернется. Зато теперь ты видишь все по-новому.

— Да, — согласилась Лиза, — теперь я вижу все по-новому.

— И слышишь тоже. Я вот тут моноспектакль готовлю. Для малой сцены. «Моцарта и Сальери». То есть я буду и Моцарт, и Сальери. Перевоплощение. Гениальная идея, я десять лет ее вынашиваю. Ефим согласился наконец. Вот ты послушай.

И он с ходу начал изображать, как он будет играть. Его Сальери хмурился, закатывал очи, мрачно клокотал, а Моцарт становился живчиком почти непристойным, но тоже регулярно впадающим в глубокомыслие. Лизе было очень смешно смотреть на эти потуги посредственного ума и мелкого дарования, но она терпеливо выдержала.

— Ну, как? — спросил Феликс.

— Очень хорошо.

— Вот видишь! — воскликнул он. — Это потому, что ты избавилась от предвзятого мнения! Кто меня называл тупым самодовольным чурбаном?

— Кто?

— Да ты же!

— Не может быть! — изумилась Лиза, хотя именно таким и казался ей этот человек, но она теперь видела, что он, в сущности, добрый и безобидный малый, если ж и влюблен в себя, то чисто по-актерски, то есть почти по-детски, наивно и простосердечно.

Умиленный Феликс побеседовал с нею еще полчаса и ушел совершенно счастливый, даже ручку ей на прощанье поцеловав.

И подобных посещений было немало, но стоит, пожалуй, упомянуть только еще об одном: о визите молоденького юноши по имени Виталик, который был рабочим сцены. Он долго мялся и наконец спросил:

— А то, что было восьмого марта, вы тоже не помните? То есть с седьмого на восьмое?

— Нет.

— Ну, это праздник. Женский международный день. Всех женщин театра поздравляли, а потом банкет был. Седьмого было воскресенье, а восьмого понедельник, поэтому полночи праздновали.

— Весело было?

— Очень. А ваш муж дома?

— Нет. Скоро придет.

— Совсем скоро?

— Это имеет значение?

— Да нет… То есть… Короче, я долго ждал. Я еще осенью решил. Но все терпел. А восьмого марта не вытерпел.

— И что?

— Ну и сказал, что я вас люблю. Потому что я вас люблю.

— Сколько тебе лет, извини?

— Девятнадцать. Разве это важно?

— Нет. Мне очень приятно знать, что ты меня любишь.

— Вот… А потом… В самом деле ничего не помните?

— Нет.

— Мы в пошивочном были. Не помните?

— Нет.

— А стол такой большой там помните?

— Нет.

— А что вы мне сказали, помните?

— Нет.

— Вы сказали, что я… Ну, что прекрасен я.

— Именно так?

— Да. Что я прекрасен и вообще… Как Аполлон. Ну и… На столе. Вы меня с ума свели. Я с тех пор только о вас и думаю. То есть я и раньше думал, а теперь вообще. А вы все говорите, что надо подождать, что вы не хотите так, что, может быть, с мужем разведетесь, станете свободной, а там посмотрите, как жить.

— То есть я ничего тебе не обещала?

— Нет.

— Значит, скорее всего я просто водила тебя за нос. Динамила, так это у вас называется?

— У кого — у нас?

В самом деле, подумала Лиза, кого я имею в виду?

— Вы сказали… Можно я повторю дословно?

— Можно.

— Вы сказали: я тебя обожаю, миленький мой, но надо подождать. И вот я жду. А вы вдруг… Значит, вы меня обманывали?

— Не помню.

— Но сейчас я вам нравлюсь?

— Нравишься. Но так как-то… Спокойно.

— А когда память вернется, вы вспомните, как вы ко мне относитесь?

— Я думаю.

— Потому что если не вспомните, — сказал Виталик, — то я не знаю, как жить. Потому что я вас… как в рыцарские времена. Я жизнь за вас… Понимаете?

— Понимаю. Надо подождать.

— Опять?

— Но тебе же не впервой ждать.

— Это точно! — печально усмехнулся Виталик.

Глава 9

А врач-психиатр Акимычев Роберт Иванович изо всех сил старался проникнуть в загадку болезни Лизы. Конечно, он подробно расспрашивал ее о детстве, о юности и вообще о всей ее жизни. Просил и даже требовал (мягко, но с профессиональной настойчивостью), чтобы она ничего не скрывала, ибо это ей лишь повредит.

Что ж, Лиза не противилась, она доверяла этому человеку. Он слушал ее, делал какие-то пометки. Да и что она могла скрывать, если практически ничего не помнила, а о себе рассказывала со слов других людей!

Правда, возникали иногда туманные картины: вот она видит какой-то лес, она с кем-то идет, она девочка совсем, она выходит к реке, бежит к воде, жарко, хочется как можно быстрее искупаться, всплеск — и жуткий холод, это омут тут такой, говорят ей, здесь всегда холодная вода, а на дне вообще лед лежит и никогда не тает, а под корягой спрятался огромный сом, который уже троих детей утянул и съел. Лиза визжит от страха и выскакивает на берег…

— Очень хорошо! — восторгался Акимычев. — Какие мощные образы! Бездонный таинственный омут. Таинственный лед на дне. Таинственный сом, который скорее всего выдумка. Детский страх, навсегда оставшийся в подсознании. Замечательно! Вы боитесь воды?

— Нет. И хорошо плаваю.

— Ага! Вспомнили! Откуда вы знаете, что хорошо плаваете? Вспомнили? Вспомнили?

— Нет. Мне успели рассказать, что я люблю плавать. В бассейн ходила раньше, потом некогда стало.

— Ладно. А темноты боитесь?

— Нет.

— А чего боитесь вообще?

— Даже не знаю. Сейчас такое ощущение, что ничего. Ну, смерти, может быть. И то так… Абстрактно.

— Само собой, вы слишком молоды и здоровы, чтобы думать о смерти конкретно. Одного не понимаю. Чаще всего такие явления результат шока или стресса. Или долгого напряжения, от которого организм человека спасается подобным образом. У вас было что-то в этом роде?

— Нет.

— Это вы помните или вам сказали?

— Мне сказали. Ничего особенного не было. Ну, обычные неприятности. А так все нормально. Хорошую роль получила, и вообще…

— Мужа любили?

— Да. Говорят, что да.

— Сложный случай. Сложный, — задумался Акимычев. — Пожалуй, если брести с вами от прозрения к прозрению, мало чего достигнешь. Ну, вспомните еще один омут и еще одного сома… Пожалуй, все-таки нужен шок.

— А без шока никак нельзя?

— Не бойтесь, это не будет удар пыльным мешком из-за угла. Все произойдет с вашего согласия. Понимаете, очень простая вещь: все мы в той или иной мере живем наперекор себе. Недаром есть выражение: жить не своей жизнью. Мы постоянно наступаем на горло собственной песне. У Фрейда это характеризуется как подавление первобытных инстинктов — агрессивности, сексуальности и тому подобное. Но это довольно однобоко. Есть и другие теории. Даже Дарвина нельзя сбрасывать со счетов: в природе идет борьба за выживание, причем не только особей, но и целых видов. Поэтому иногда человек, идя сознательно на смерть во время, например, войны, чтобы спасти друзей или родину, даже преступает сильнейший инстинкт самосохранения во имя идеи сохранения вида, общности и так далее. Надо учитывать все! По моей версии вы жили именно не своей жизнью. И ваше подсознание возмутилось, воспротивилось, наступил момент, когда это подсознание стало сознанием, а сознание ушло в подкорку. И вы проснулись другой. На самом же деле — самой собой. Понимаете?

— Понимаю. Что же делать? Вообще не возвращаться в себя?

— Нет, вернуться надо. Но с опытом новой жизни. Я вам предлагаю метод отрицания!

— Что это значит?

— Это значит: вы пробуете совершить ряд поступков и прислушиваетесь к себе, нравится вам это или не нравится.

— Ясно. И делать только то, что нравится?

— Ни в коем случае! Делать именно то, что не нравится. То, что кажется вам дико, нелепо. Чтобы весь ваш организм возмутился, восстал — и в результате этой борьбы произойдет слом, шок и вы опять станете собой!

Лиза подумала.

— В этом есть логика, — сказала она.

— Еще бы! — подтвердил Акимычев. — Тут не только логика, тут вообще новые горизонты в психиатрии открываются! Но мы пока не будем никого информировать, в науке сейчас сплошное воровство. До чего дошло: если компьютер, например, к Интернету подключен, то на нем опасно уже работать, в любой момент твои мысли могут украсть, перекачать на другую сторону планеты, а потом выдать за свои, а ты ничего даже и сказать не сможешь! Поэтому мы начнем этот эксперимент в обстановке засекреченности — и вдвоем. Вы не против?

— Я готова.

— Очень хорошо! — засуетился Акимычев. — Возможно, мы уже сейчас близки к результату!

— Неужели?

— Представьте себе. Итак, вы не боитесь темноты? Это мы проверим!

И он наглухо закрыл коричневые плотные шторы на окне кабинета. Стало темно почти до кромешности.

— Я вам симпатичен? — спросил невидимый голос Акимычева.

— В каком смысле?

— Как мужчина.

— Я даже об этом не думала.

— Хорошо. А если подумать?

— Нет, извините.

— Может, даже противен? — с надеждой спросил Акимычев.

— Ну, не так уж… Мужчина как мужчина.

— Какой я мужчина?! — возразил Акимычев. — Рост метр шестьдесят четыре, глазки маленькие, нос пупочкой, не мужчина, а недоразумение! Вам даже противно представить, что такой мог бы, например, добиваться вашей благосклонности, не так ли?

— Пожалуй, — согласилась Лиза.

— Замечательно! Это нам и нужно — чтобы вам было противно. Сейчас еще противнее будет. Но мы зато добьемся своего. Итак, я снимаю штаны. Мятые неглаженые штаны с истершейся подкладкой. Я довольно неопрятен, к сожалению. Снимаю рубашку, пропахшую потом. Снимаю носки, местами влажные, местами заскорузлые, я их три дня не менял: лень. Снимаю трусы. Я ненавижу слово «трусы», не знаю почему. Отвратительное какое-то слово: трусы. В русском языке все слова, касающиеся белья, грубы и корявы. Впрочем и слова, касающиеся тела. У нас нет красивых слов для обозначения красивых изгибов. Пример: жопа, ягодицы, зад, задница. Ужас! Бедра. Кошмар! Ляжки. Аж воняет это слово! Промежность. Пупок. Лобок. Продолжать?

— Не надо!

— Хорошо! Итак, я стою перед вами: маленький, коротконогий, голый, вонючий. Вам дико представить, что вы можете не только полюбить такого человека, но и просто, так сказать, переспать с ним. Вы испытываете к нему отвращение.

— Может, если увижу, то испытаю, — сказала Лиза со смехом, считая, что Акимычев стоит, конечно, одетым, что это всего лишь его какие-то профессиональные трюки (хотя какое-то шуршание было — для правдоподобности?).

— Нет! — возразил Акимычев. — Наше воображение дает впечатления более яркие, чем зрение, слух, обоняние и так далее. Итак, я омерзителен, не правда ли?

— Да, — согласилась Лиза, улыбнувшись (он ведь этой улыбки не видит).

— Прекрасно. Повторяю: все в вас сопротивляется мысли о возможности с таким человеком вступить в интимную связь. И именно поэтому вы должны попытаться это сделать!

— Почему? — удивилась Лиза.

— Как почему? — рассердился Акимычев. — Вы что, ничего не поняли? Ваше подсознание начнет бунтовать, вы ведь совершаете над ним насилие! Оно бунтует, а вы делаете свое, то есть не свое, а то, чему сами внутри себя сопротивляетесь. Только так можно вызвать шоковое столкновение сознательного и бессознательного, и они опять поменяются местами, то есть на самом деле все станет на свои места. Вы хотите помочь себе?

— Да.

— Тогда раздевайтесь.

— Я не хочу.

— Именно поэтому и раздевайтесь!

— Я не уверена, что это лучший способ…

— Если бы я знал, какой способ лучший, вы давно были бы уже здоровы! Надо пробовать, понимаете?

Видимо, все-таки психиатр охмурил ее.

Одурманенная темнотой, долгими разговорами с Акимычевым до этого, Лиза покорно разделась.

Он врач, тупо думала она. Перед врачами ведь раздеваются. Он хочет мне помочь.

— Разделась?

— Да.

— Иди сюда! Извини, я буду груб и резок. Чтобы казаться еще противнее для тебя. Чтобы тебе еще труднее было решиться. Чтобы подсознание окончательно взбунтовалось.

Лиза не очень хорошо понимала, что такое подсознание, но ясно чувствовала, что и оно, и то, что Акимычев называет сознанием, действуют заодно — и оба не желают проводить этот эксперимент.

Но врач говорит: надо.

И она сделала шаг, еще один.

И отпрянула, наткнувшись на голое тело Акимычева, но руки психиатра с силой удержали ее и притянули к себе, и Лиза почувствовала, что Акимычев, в отличие от нее, к проведению эксперимента вполне готов.

— Я буду мерзким похотливым животным! — заурчал он. — Тебя просто стошнит. Но зато наступит освобождение! Я чувствую! Ты все вспомнишь!

И он грубо обхватил ее и повалил на жесткое и холодное: на больничный топчан, покрытый клеенкой, поняла она.

— Противно? Мерзко? — спрашивал Акимычев, обшаривая и оглаживая ее тело жадными и бесстыдными руками.

— Очень, — сказала Лиза чистую правду.

— Хорошо! Шок близится! Сейчас будет еще противнее! — пообещал Акимычев и полез на нее.

Лиза не сдержалась. Она одновременно оттолкнула его руками и ударила коленками.

Психиатр взвыл.

И долго еще повторял одно и то же:

— О-ё! О-ё! О-ё!

Потом затих. Потом пожаловался:

— Больно, между прочим!

— Извините.

Лиза быстро одевалась.

— Не открывайте штору и не включайте свет! — попросил Акимычев. Пошуршал в темноте — и Сам отдернул штору.

В белом халате, лицо блестит от пота, руки подрагивают.

— Я вижу, вы мне не доверяете, — сказал он, не глядя на Лизу.

— Доверяю. Но разве нельзя как-то по-другому?

— Можно. Будем таблетки пить. Разговоры разговаривать. И память вернется лет через десять. Если вернется. Не хотите всерьез лечиться — я не настаиваю.

— Я хочу. Я должна подумать. Извините…

И Лиза вышла с твердым намерением больше никогда не входить в этот кабинет.

Глава 10

Она проснулась с ощущением, которого давно уже не испытывала: легкости, здоровья, молодости — и желания жить в грядущем дне.

Игорь спал, как всегда, похрапывая.

Его давно надо сводить к врачу, подумала Лиза. У него уже года три ринит или даже гайморит. Это не шутки. Сам он сроду не соберется, надо настоять.

И вдруг резко села на постели, будто ее подбросили.

Она — помнит.

ОНА ВСЕ ПОМНИТ!

Она помнит и то, что было с ней в последнее время, и то, что было раньше, до того, как она потеряла память. Во сне потеряла, во сне и обрела. Господи, только бы не забыть теперь, только бы не забыть!

Словно торопясь закрепить в себе вернувшуюся память, она встала и начала оглядываться, ходить везде, осматривать вещи, УЗНАВАЯ их.

Открыла шкаф, достала газовый шарфик, вдохнула запах.

ОН, ИГОРЬ, ПОДАРИЛ ЭТОТ ШАРФ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД. ОНИ БЫЛИ ТОГДА НЕВООБРАЗИМО СЧАСТЛИВЫ.

С жадностью всматривалась она в любимое спящее лицо дочери.

С нежностью, словно вернулась из далекого путешествия, глядела в родное лицо мужа. Пошла на кухню и перебирала там посуду, узнавая каждую трещину и выбоинку в тарелках, кастрюлях, чашках…

Все прошло.

Через пару дней она позвонила психиатру, чувствуя себя все-таки обязанной ему.

Тот сухо поздравил ее, почему-то даже не поинтересовавшись, как все случилось. Попросил прийти и закрыть у дежурного врача больничный лист. А его не будет всю неделю, он ведет семинар для заочников в институте. (Неужели в медицинском институте есть заочные отделения? — мимоходом подумала Лиза.)

Вскоре все узнали о ее выздоровлении. Поздравляли — и, кажется, искренне. Всматривались, словно чего-то ждали.

И дождались: Лиза подала заявление об уходе. И стала искать работу. Звонила и ходила по объявлениям. Ее владение компьютером было на любительском уровне, английским языком — и того хуже, но все же несколько довольно заманчивых предложений ей сделали, однако все эти предложения, как поняла Лиза, связаны были исключительно с ее внешними данными.

В это время Игорь, как-то сильно изменившийся вдруг, напрочь бросивший пить и покинувший, судя по всему, свою бабенку из рюмочной, в считанные дни устроился в фирму неприступного и неуловимого доселе Чукичева и так быстро набрал там обороты, таким стал пользоваться авторитетом, что не прошло и месяца, а он уж был руководителем одной из коммерческих структур в разветвленной сети Чукичева, и Чукичев уже два раза его своей левой рукой назвал (правой рукой была его жена, пятидесятипятилетняя особа, фактическая владелица всего, унаследовавшая это от трагически погибшего мужа, взамен которого и явился молодой и юркий Чукичев. Точнее сказать, он был ее правой рукой).

Поэтому Игорь сказал Лизе: отдыхай, набирайся сил.

И она отдыхала.

На самом деле она просто наслаждалась жизнью. Она наслаждалась сном (правда, не сразу отступил страх проснуться опять беспамятной и первое время мучила бессонница), наслаждалась пробуждением, утренним душем, приготовлением завтрака, дружным и торопливым утренним застольем, тишиной после ухода дочери и мужа, книгами, телевизором. Наслаждалась, просто стоя на балконе, глядя на дальний лес за городом, на синее небо, на воробьев, прыгающих по веткам, на кошку, вприглядку охотящуюся за воробьями; и даже в скопище автобусов она находила какой-то необходимый и почти прекрасный рациональный человеческий смысл.

Так прошло несколько недель.

И вот Лиза стала замечать, что ясность душевной радости иссякает в ней, а на смену приходит с такой же силой ясность тоски.

Она поняла, что ее возвращение обманчиво, что оно осуществилось не полностью. Она вспомнила все о театре — и свою отравленность театром. Да, она ходила на эти дурацкие курсы, изучала компьютер и английский язык, но это скорее был жест для самой себя и для других: не так уж, дескать, нужен мне ваш паршивый театр, обойдусь, проживу, есть куда уйти. На самом деле она не хотела и не могла уйти, она жила театром. А теперь при одной мысли о сцене, охватывает чувство отторжения: не хочу, не могу, не буду!.. Она вспомнила о своей трудной, выдержавшей многие испытания любви к мужу, но сама любовь не вернулась. Она радовалась, она была счастлива возвращению памяти, но это было счастье не полноценного воспоминания, а узнавания, обретения почвы под ногами после нескольких страшных дней душевной качки или невесомости. Главное: ОНА НЕ СТАЛА ПРЕЖНЕЙ. Та, прежняя Лиза, была, как она теперь не только знает, но и помнит о себе, гордячкой, отчасти интриганкой, отчасти жесткой и даже жестокой, но она умела и любить. У нее была страсть одерживать победы, пусть кто-то считал их мелкими. А сейчас ничего не хочется. То есть хочется, конечно, жить по-новому, но как?

У нее возникло ощущение безвременья: закончилась если не одна жизнь, то какая-то значительная часть жизни, а вторая еще не началась. И что делать в этом промежутке? Она оказалась в тупике.

Да, я в тупике, твердила она себе, я загнана в угол!..

И не раз вспоминала она слова лучшей подруги Люськи о том, что надо исчезнуть, бежать… Но куда и зачем?

Глава 11

Однажды, бродя по городу (это стало любимым ее тоскливо-бесцельным занятием), она проходила по одной из центральных улиц и увидела на двери популярного арткафе «Глобус» объявление, что сегодня состоится встреча с известным писателем Маканиным. Лиза кое-что читала его — не без удовольствия. Она взглянула на часы: начало через пятнадцать минут. Почему бы не войти, если вход, конечно, окажется бесплатным?

Вход оказался бесплатным.

Писатель Маканин читал свое новое произведение и отвечал на вопросы. Потом раздавал автографы. Лиза сидела, погруженная в свои раздумья, и вдруг к ней подсел мужчина лет сорока, явно собираясь начать разговор. Таких называют: жгучий брюнет. Жгучий — во всех смыслах.

Лиза была далека от мысли, что это заядлый театрал, узнавший ее. Ее вообще крайне редко узнавали вне театра. Есть так называемый феномен сценичной внешности. То есть на сцене человек привлекателен и даже красив, эффектен, в жизни же рассмотришь близко — ничего особенного. И наоборот: в жизни человек симпатичен и даже красив, а на сцене почему-то не смотрится. Лиза относилась ко второй категории. Для сцены (имеется в виду большая театральная сцена) ее лицо было слишком тонким, прекрасные пепельные волосы казались блеклыми, яркий свет прожекторов размывал четкий рисунок губ. Поэтому на нее часто надевали черный парик, густо подмалевывали глаза, ярко красили рот, и она становилась сама на себя не похожа.

Жгучий брюнет, интеллигентно поерзав, обратился к ней:

— Извините, можно я задам вам очень странный вопрос?

— Очень странный? — спросила Лиза, не чувствуя интереса.

— Да нет, ничего такого. Вы не дворянского происхождения, случайно?

Лиза мысленно чуть ли не зевнула.

— Случайно нет. Я рабоче-крестьянского происхождения. Папа у меня слесарь, а мама технолог на химкомбинате. А бабушка из деревни, — сказала она, стараясь, чтобы жгучий брюнет расслышал издевку в ее голосе. Но он то ли не расслышал, то ли не подал виду. Он озадачился.

— Странно!

— Неужели?

— Понимаете, у вас, как бы вам это сказать, у вас дореволюционное лицо. Понимаете? Лицо, в котором порода, голубая кровь и так далее. Понимаете?

Лиза все поняла. Ей не хотелось играть в эти игры. Она встала.

— Спасибо, но я не в настроении знакомиться с вами. Извините. Тут много красивых дам, не теряйте времени, пока они не разошлись.

— Вы меня не поняли, — сказал мужчина. — Я занимаюсь фотографией. И у меня такая серия сейчас получается, я ее для себя назвал именно: дореволюционные лица. На самом деле они современные. Тут понимаете, какая идея: все вокруг твердят, что исчезла в лицах благородная красота. А я хочу доказать, что красота никуда исчезнуть не может. Представьте: висят фотографии. Половина — подлинные дореволюционные, с дореволюционными красавицами, а половина — современные. И я предлагаю угадать. И уверен, что сплошь и рядом будут ошибаться! Интересно?

— Возможно, — сказала Лиза, удивляясь, какой только чепухой люди не занимаются. — То есть, значит, вы современных женщин в дореволюционные костюмы наряжаете?

— Зачем? На фотографии только лицо, а вокруг такие, знаете, воздушные виньетки. Стиль десятых годов. Только лицо.

— И вы хотите меня снять?

— Да, я хотел бы вас сфотографировать, — сказал он.

— Нет, спасибо. Извините. До свидания.

И Лиза пошла к двери.

Но он совершенно нагло вдруг встал на пути и затараторил:

— Ладно, пусть так, пусть фотографии только повод, да, я хочу с вами познакомиться, вы меня поразили, у меня в жизни такого не было, я хочу познакомиться, подружиться, а потом сделать вас любовницей, женой, как вам будет угодно, но я ведь не собираюсь вам насильно навязываться, неужели у вас не найдется минут десять или двадцать, полчаса, поговорите со мной и поймете, что я не подлец, не бабник, не маньяк, я обычный нормальный, в меру умный человек, только страшно одинокий, дайте мне шанс, если не понравлюсь, пошлете меня к черту!

Он умолк и глядел на нее с ожиданием.

А Лиза мимолетно подумала, что этот попрыгунчик, как ни странно, ей нравится. В нем есть то, чего в ней нет сейчас: ЦЕЛЬ.

Но она не хотела чувствовать себя очередной — для него — целью. Испросила, делая движение, чтобы пройти:

— Все сказали?

— А что еще нужно? На колени перед вами встать? Хорошо, встану.

И он встал перед ней на колени и склонил голову.

Лиза пожала плечами — и вышла, и пошла по улице.

И поняла, что ждет, когда он ее догонит.

И он догнал, и пошел рядом с ней, говоря без умолку о том, как она его смертельно поразила.

Лиза остановилась:

— Вам не кажется, что вы меня преследуете?

— Преследую, — согласился он. — Но как быть? Я не прошу себе, если вы уйдете. Я даже не знаю, где вас искать, я никогда вас раньше не видел, я не знаю, кто вы.

— Обойдетесь, — сказала Лиза. — Найдете другую.

— Мне не нужна другая.

— Идиот, — сказала Лиза, злясь на него — и на себя за то, что не умеет, оказывается, общаться на уровне легкого флирта. Разучилась.

Она пошла дальше, а он продолжил преследование.

— Вы собираетесь выследить, где я работаю или живу? — спросила Лиза.

— Да.

— Может, и в квартиру вломитесь?

— Да.

— И с мужем моим, например, познакомитесь?

— Да. Если он есть.

— Нет, вы все-таки маньяк! — всерьез рассердилась Лиза, которой это надоело. — Видите милиционера? Я скажу ему, что вы пристали ко мне. Я серьезно.

— Ради бога! Я от вас не отстану.

— Хорошо.

И Лиза, подчиняясь порыву, подошла к молоденькому милиционеру:

— Будьте добры, задержите этого господина. Он за мной увязался. Или пьяный, или наркоман, или маньяк.

Жгучий брюнет не собирался уходить. Он стоял и глупо улыбался, не понимая опасности. Милиционер строго спросил его:

— В чем дело, гражданин?

— Да ничего особенного, сержант! Я девушке в любви признаюсь, а она даже выслушать не хочет.

— Не хочет, значит, не хочет, — рассудил сержант и взял его за рукав. — Идите, девушка, — обратился он к Лизе, — я его подержу, и он остынет.

Лиза секунду помедлила и пошла.

И тут жгучий брюнет стал кричать и вырываться из рук милиционера, а тот надел на него наручники и поволок куда-то.

Лизе стало нехорошо. В конце концов, этот человек ей ничего не сделал. А в милиции всякое бывает. Поэтому она пошла следом за ними, говоря милиционеру:

— Я пошутила. Это мой знакомый. Просто он немного дурачился. Отпустите его, пожалуйста.

— Вы тут теперь ни при чем! — ответил ей на ходу сержант.

— Она моя невеста! — закричал жгучий брюнет.

— А кто же при чем? — удивилась Лиза.

— Я теперь при чем! — сказал сержант. — Оскорбление при исполнении, нападение. Он меня коленкой ударил. Знаете, что ему за это может быть?

И как ни уговаривала его Лиза, он доволок жгучего брюнета до райотдела милиции, который находился неподалеку, и втащил в один из кабинетов. Лиза проследовала за ними на правах, как минимум, свидетельницы.

В кабинет вскоре вошел старший чин: лейтенант милиции. Сержант доложил суть конфликта.

— Вы кто? — спросил лейтенант Лизу.

— Елизавета Андреевна Литовцева, — ответила Лиза. — Паспорт показать?

— Не обязательно. А вы кто?

— Борис Борисович Берков. Я ее жених, понимаете? Мы просто слегка поссорились, а она вспыльчивая, и вот…

— Поздновато женишься, — переводил лейтенант взгляд с Беркова на Лизу.

— Просто я ее всю жизнь искал.

— Что ж вы, не поженились, а уже ссоритесь? Поженились бы — и хоть убивайте друг друга в домашних условиях. Как большинство и делает согласно сводкам.

— Обязательно! — пообещал Берков. — Только отпустите меня.

— Штраф придется заплатить. Все-таки нападение на милиционера в общественном месте — не шутка. Скажите спасибо, что оформлю как мелкое хулиганство, а то ведь за это и срок светит!

И лейтенант назвал сумму штрафа.

У сержанта, похоже, было собственное мнение, и он открыл рот, собираясь это самое мнение высказать. Но под начальственным взглядом лейтенанта тут же его захлопнул.

Берков уплатил штраф, сказав:

— Квитанции не надо. И протокола не надо. А то я, знаете, уважаемый в городе человек, дойдет до руководства…

— Ну, не надо так не надо. Горько! — весело выкрикнул вдруг лейтенант свадебное слово. И вместе с этим словом мощная спирто-водочная струя окатила присутствующих.

— Слово милиции — закон! — тут же закричал Берков и немедленно поцеловал Лизу. Она оттолкнула его и выбежала из кабинета. Он — за ней.

Остановившись через несколько минут, она спросила:

— Что же мне делать, чтобы избавиться от вас?

— Ничего, — сказал Берков. — Ничего не поможет, Лиза.

И вдруг видением наяву возникло пьяное лицо лучшей подруги Люськи. И это лицо кричало: ИСЧЕЗНИ! ИСЧЕЗНИ! ИСЧЕЗНИ!

И Лиза неожиданно сама для себя сказала:

— Ладно. Так кем вы меня собирались сделать? Любовницей? Женой?

— Это как получится.

— Вы далеко живете? Я очень устала.

— А мы на такси, хотя это близко.

Он поймал такси и повез ее к себе.

Она совершенно спокойно вошла в его квартиру. Не озиралась, не осматривалась, спросила только, где ванна, и попросила большое полотенце или простыню.

Приняв душ она вышла, завернутая в махровую мягкую простыню, подошла к кровати, села, стала расчесывать волосы.

— Чего же вы? — сказала она Борису Беркову. — Давайте тоже в душ и займемся делом.

Она чувствовала себя абсолютно свободной.

Исчезнувшей.

И это чувство свободы, потерянности в огромном городе, чувство абсолютной ТАЙНЫ сделало ее ощущения необыкновенно яркими, и ей захотелось отблагодарить человека, который был вольно или невольно соучастником и отчасти причиной ее неожиданного праздника (отчасти — потому что при отсутствии любви вовсе не мастерство мужчины определяет степень удовлетворений женщины, а ее настрой, ее желания, ее степень растворенности в ситуации; умелая женщина всегда сможет взять от мужчины то, что хочет взять, за исключением совсем безнадежных случаев, но никогда самый умелый мужчина не сможет взять от женщины того, чего женщина дать ему не пожелает…).

Часа через полтора Берков спросил ее:

— Так кто же вы, Елизавета Андреевна? Откуда вы?

— Ну уж нет, — сказала Лиза. — Этого ты не дождешься. Что, привык женщинам без мыла в душу лезть? Лучше скажи, кто ты сам такой. Я тебе в самом деле так понравилась или ты такой неуемный бабник, что на все готов, лишь бы своего добиться?

— Ты мне действительно понравилась.

— Хорошо. И что планируешь дальше?

— Мне надо знать, замужем ли ты и вообще.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы ты жила со мной.

— Ладно. Поживу, сколько вытерплю. Мне это, как ни странно, сейчас нужно: где-нибудь и с кем-нибудь пожить. Но учти: ничего рассказывать о себе не собираюсь. И о тебе знать ничего не хочу. Или ты хотел чего-то другого? Свадьбу, регистрацию в загсе, детей завести?

— Нет! — поспешно сказал Борис. — Именно — пожить с человеком, который мне нравится.

— Договорились.

Лиза, конечно, беспокоилась об Игоре и Насте. На другой день она позвонила Люське.

— Здравствуй, лучшая подруга, здравствуй, гадюка! — пропела она в трубку. — Все забываю тебя поблагодарить за то, что ты раззвонила обо мне на все четыре стороны.

— Не стоит благодарности! — ответила Люська елейно. — Ты где? Среди ночи твой муж прискакал, весь бледный. Боится, что ты опять память потеряла и тебя могли в беспамятстве убить и изнасиловать.

— Он угадал. Я опять потеряла память.

— Поздравляю. А если серьезно?

— Если серьезно, я тебя должна предупредить: попробуй только опять проболтаться, я тогда и Игорю, и всем расскажу, кто мне советовал исчезнуть, скажу, что ты предательница. Все о тебе расскажу. А если тебе этого мало, то я вспомню, что сама гадюка, и просто-напросто выцапарапаю тебе глаза. Веришь?

Люська подумала и серьезно ответила:

— Верю.

— Ну так слушай. Ты меня встретила. Я тебя не узнала. Ты встревожилась, стала расспрашивать. Я сказала, что со мной все в порядке, со мной ничего не случится. Ты сказала, что меня ищут. Я сказала, что искать не надо. Ты умоляла и просила, чтобы я тебе звонила хотя бы раз в день. И всунула мне листок со своим телефоном. Я пообещала.

— Полный амбец! — выразилась Люська. — Тебе опять везет!

— В каком смысле?

— Ты решила другой жизнью где-то пожить, так?

— Ну, допустим.

— Я и говорю: везет тебе. Взяла и исчезла!

— А тебе-то кто мешает? Ты одна, никто не встревожится.

— Это и мешает, — странно сказала Люська. — Ладно, не беспокойся. Все исполню. Я гадюка, но не до такой же степени. А с ним ты меня познакомишь когда-нибудь?

— С кем?

— Ладно, замнем. Звони.

И Лиза стала жить другой жизнью, как назвала это Люська.

В этой другой жизни с совершенно незнакомым человеком (она приложила все усилия, чтобы как можно меньше знать о нем) она пробовала себя и в роли любовницы, и в роли жены. Единственное, что она четко поняла: Берков — любитель легких приключений. Нигде не работает, живет сдачей внаем квартиры покойных родителей. Пусть. Это ее устраивало. Но он почему-то вдруг отяжелел, он совершенно некстати влюбился в нее (так показалось Лизе). Он, похоже, начал даже подумывать о более серьезных и прочных отношениях. Однажды вечером спросил с нескрываемым недовольством:

— Тебе не кажется, что мы с тобой будто снимаем один гостиничный номер на двоих?

— Мало ли что мне кажется, — с неохотой сказала Лиза.

— Я так не могу. Я хочу знать о тебе.

— Зачем?

— Иначе у меня ощущение, что ты все еще чужой человек.

— А тебе обязательно сделать меня своей? Мы выяснили, что нам есть о чем поговорить. У нас схожие вкусы. Тебе мало? Зачем тебе моя предыдущая жизнь?

— Я хочу жениться на тебе.

— Мы и так женаты.

— Нет. Ты остаешься гостьей. Позавчера мы ездили на дачу (у него была дача, наследство умерших родителей, как и квартира, и подержанный автомобиль), ты походила, яблочко скушала — и смотрела на все чужими глазами. А ведь это твое может быть.

— Я не дачница, я ненавижу ковыряться в земле.

— А ребенка ты не хочешь от меня? — неожиданно спросил Борис.

— Нет. В этом все и дело. Извини, но по-настоящему я выйду замуж только за того, от кого захочу ребенка. Если тебя это не устраивает, я уйду.

Лиза сказала это наугад. Но он испугался:

— Нет! Нет, что ты! И давай не будем больше об этом говорить. Пусть все остается как есть.

— Именно этого я и хочу.

Но Лиза уже не знала, чего она хочет.

Она поняла, что стала более жестокой, чем была раньше. Раньше она с ума бы сходила: как там без нее дочь и муж? А теперь почти спокойно думает о них, говоря себе: ничего страшного, у них своя жизнь. А мне нужна другая. А чтобы узнать, какая именно, надо пробовать.

Она поняла, что не хочет оставаться с Борисом. Она не любит его и не полюбит никогда. Нет даже влюбленности. Какой тогда смысл?

Глава 12

И опять она ходила по улицам (зорко глядя вокруг себя, чтобы не наткнуться на знакомых), сама не зная, чего ищет.

Быть незаметной легче вечером, поэтому она свои прогулки все чаще переносила на вечер.

Однажды у арткафе «Глобус» (все то же злосчастное кафе!) к ней вдруг обратился довольно пьяный человек. Рыжеватая мальчишеская челка (хотя вроде ровесник — по числу лет), очки, поношенный костюмчик.

— Девушка, у меня страшная проблема!

Лиза поняла, что от этого человека нельзя ждать опасности.

— Какая проблема?

— Вы заметили, что я выпил?

— Да, это заметно.

— Это плохо! Но гораздо хуже то, что я еще хочу выпить!

— Так выпейте.

— Но я напьюсь! Мне нужно, чтобы меня кто-то удерживал. Пойдемте со мной. Пожалуйста. Я очень вас прошу.

И Лиза согласилась.

Он заказал для себя вина, а ей кофе и пирожные (ей вдруг сладкого захотелось). Принесли вино, он взялся за бутылку, но Лиза вежливо отобрала ее у него. И налила в стакан совсем немного.

— Именно так! — поблагодарил он. — Именно это мне и нужно. Разрешите представиться: Максим.

— Людмила, — сказала Лиза.

— Очень приятно. А теперь слушайте. Я люблю свою бывшую жену Ирину. Но мы расстались, потому что она изменила мне с Олегом, мужем своей подруги Алины. Я же в свою очередь изменил ей с этой самой Алиной, то есть женой Олега. Понимаете, что получается? Олег изменил своей жене с моей женой, а я изменил своей жене с его женой. Понимаете? То есть Алина изменила Олегу со мной, а Ирина изменила мне с Олегом. Но не в этом суть проблемы! Я расстался с Ириной, Алина рассталась с Олегом, и мы впопыхах переженились: я женился на Алине, а Олег на Ирине. Но не в этом суть проблемы!.. Я еще выпью?

Лиза немного налила ему.

— Спасибо. Итак, в чем проблема? Очень просто! Алина любит меня, но я продолжаю любить Ирину, а Ирина продолжает любить меня, но ее любит Олег. Ирина же думает, что я люблю Алину, а Алина продолжает любить Олега. Олег же думает, что он продолжает любить Алину, но Ирина любит его, а Алина любит меня. Любовный четырехугольник. Или — квадрат. Все понятно?

— Нет, — созналась Лиза.

— Вот видите! А мне, думаете, понятно что-нибудь? От этого можно сойти с ума. И у нас ведь дети! У Алины и Олега двое сыновей, а у меня с Ириной дочь и сын. Алина оставила у себя сыновей, а Ирина оставила моих сына и дочь. Но я хочу, чтобы сына она отдала мне, взяв взамен сына Олега и Ирины. Олег хочет взять обоих сыновей и мою дочь для Ирины в придачу. Алина хочет оставить обоих сыновей и взять еще мою дочь. Ирина хочет оставить моих сына и дочь и взять сына Олега и Алины в придачу. Как быть?

— Не знаю.

— И никто не знает.

— А если вам вернуться друг к другу? Вам к своей жене, а Олегу к своей.

— Если бы так просто! — возразил Максим. — Ирина не может простить мне измену с Алиной, которую она ненавидит. А Олег не может простить Алине измену со мной, которого он ненавидит. Ирина и Олег очень схожи, они принципиальные и резкие люди. То есть — тупик! И выход один. То есть даже два. Первый: Олег изменяет Ирине с кем-то, Ирина оскорбляется и возвращается ко мне. Одновременно и Алина изменяет мне с кем-то, я оскорбляюсь и воссоединяюсь с Ириной. Это понятно?

— Да.

Максим долго смотрел на Лизу и вдруг воскликнул:

— Так вы же можете мне помочь!

— Каким образом?

— Вы красивы. Вы стройны!

Он полез под стол, чтобы проверить свое мнение о стройности Лизы, осмотрев ее ноги.

С трудом вылез и подтвердил:

— Очень стройны. Олег таких любит. Соблазните его, совратите его, а?

— Нет. Я не специалистка в этих вещах.

— Жаль. А не знаете такую, которая бы согласилась? Не за деньги, денег у меня нет. Из интереса разрушить семью. Ведь есть женщины, которые обожают рушить семьи! У них хобби такое. Есть?

— Наверное. Но я таких не знаю. Хотя…

Лиза вспомнила о лучшей подруге Люське. Ей, что ли, свинью подложить — ради хохмы?

— Хотя, возможно, есть одна…

— Умоляю! — воскликнул Максим и тут же вытащил блокнот.

Лиза продиктовала, а он корявыми большими буквами записал имя Люськи и нацарапал ее телефон.

— Премного благодарен. Я как, не напился еще?

— Нет. Но еще немного, и напьетесь.

— Нельзя. Если я напьюсь, я захочу прийти туда. К Ирине. А она терпеть не может меня пьяного. А Олег посмеется надо мной.

— Не пейте больше.

— Но я хочу!

— Я вам не дам.

— Ни капли?

— Нисколько.

— Спасибо… Вы меня спасли…

Он встал, поцеловал руку Лизы, встряхнул головой — и удалился почти ровной походкой.

Играла негромкая музыка.

Лиза, считая, что заработала вино, налила себе и стала пить понемногу.

Она не удивилась, когда к ней подсел мужчина почти карикатурного вида: коротко стриженный, толстый (вернее, мощный, большой), поверх пиджака вишневого цвета — златая цепь с крестом, усыпанным брильянтовой крошкой.

— Полчаса на тебя гляжу, — сказал он.

Лиза промолчала.

— Вид у тебя кошмарный. В смысле одежки. Интеллигентка, что ль?

— Вроде того.

— А это что за хмырь был?

— Так, знакомый.

— Ты замужем?

— Да.

— Если бы тебе приличный прикид, ты бы королева была. Ты это знаешь?

— Знаю.

Наглость этого человека была настолько естественной и добродушной, что Лиза не обижалась на него.

— Как зовут? — продолжал он допрос.

— Вероника. Или Ника.

— Мне нравится. А меня — Зеленый. Это кличка. Имя тебе не обязательно знать.

— Это точно.

— У меня был миллион баб, — сообщил Зеленый.

Лиза молча показала, что рада за него.

— И ни одной порядочной!

Лиза выразила сочувствие.

— У меня мечта с детства — поиметь порядочную женщину. Ты порядочная, за километр видно.

— Вы хотите меня поиметь?

— Да. Я проездом, в гостинице «Гранд». Пойдем ко мне?

— Нет.

— А за деньги?

— Нет.

— Хорошие деньги.

— Нет.

— Вот так всегда!

— Но поймите, если я пойду за деньги, то я не буду уже порядочной женщиной. И ваша мечта не сбудется, — объяснила Лиза.

— Ты еще и умная к тому же, — удивился Зеленый. — Ладно. Всего хорошего.

Он грузно поднялся и вдруг опять сел.

— Ты пойми, — сказал он. — Я с вида жлоб жлобом и срок тянул, но у меня тонкая душа. Я стихи люблю и сам пишу, но никому не рассказываю. Ты пойми. Моя душа зависит от других. Со зверями я зверь, с людьми я человек. Но людей почти нет вокруг, поэтому я зверь. А женщины мои все заразы. И моя душа ими отравилась. А через порядочную женщину она, то есть душа, может, подлечится. Понимаешь?

Горькая и глупая печаль этого человека, как ни странно, тронула Лизу.

— Хорошо, — сказала она. — Я пойду с вами. Не за деньги. Вы понравились мне. Ну и одиночество надоело.

Зеленый подумал:

— Нет. Ты опять получишься непорядочная, если с первым встречным идешь в гостиницу.

— Ты не первый встречный. Я увидела в тебе твою душу. Бывает же симпатия с первого взгляда?

Зеленый подумал.

— Бывает, — с трудом согласился он. — Но если ты пойдешь со мной, я начну безобразничать. Я так привык. Заставлю тебя разные штуки делать.

— А я не буду.

— А я тебя стукну тогда. Нет. Если даже ты в принципе порядочная, то со мной сразу станешь непорядочная.

— Это тупик, — сказала Лиза.

— Точно, — согласился Зеленый. — Ты моя красавица, гений красоты, если кто мне нравится, это только ты. Это стихи.

— Простые и хорошие.

— Спасибо.

Зеленый помолчал, посопел (не слезы ли у него на глазах закипают? — подумала Лиза), полез в карман, достал бумажник и отсчитал десять стодолларовых бумажек.

— Тысяча, — сказал он. — Тебе. Вам.

— За что?

— Ты первая женщина, которая со мной говорила по-человечески.

— Неужели?

— Я чуткий! Другие пробовали, но притворялись. Я потом об них ноги вытирал, а они мне подошвы языком лизали. Ты не представляешь даже, какая я сволочь!

— Я не возьму.

— Возьми. Пожалуйста. Я все равно их тут оставлю.

Он поднялся и пошел в другой конец зала, не оборачиваясь. Сел за стол в большой компании спиной к Лизе.

Лиза посидела несколько минут, взяла деньги и направилась к нему.

Вдруг на ее пути вырос бойкий парнишка:

— Очень не советую. Будет хуже ивам и ему. Разрешите проводить?

И под локоток, под локоток, вывел ее из кафе, свистнул, явились, словно из-под земли, два молодца в камуфляже, но без оружия (по крайней мере, его не видно было).

— Проводить до дому! — распорядился парнишка.

И они выполнили его приказание.

Борис встретил ее упреками.

— Извини, конечно, — сказал он. — Но если мы живем вместе, я прошу хотя бы уважать мои чувства. Я ждал. Я беспокоился. С кем ты была? Чем ты зарабатываешь вообще? Может, ты проститутка для высокопоставленных особ? Я ничего не знаю о тебе! Что за игра такая дурацкая?

— Отстань, — отмахнулась Лиза.

— Не смей так со мной говорить! — закричал Борис. — Я не посторонний тебе, в конце концов!

— Да? — удивилась Лиза. — Ну, прости. Нет, в самом деле, извини. Не сердись. Я виновата.

И была очень ласкова с ним в тот вечер.

А наутро на столике у постели, уголком под часами (словно чтобы ветром не унесло), он нашел записку: «Вот и все. Прощай».

Глава 13

Лиза вернулась домой.

На расспросы Игоря сказала, что абсолютно ничего не помнит. Абсолютно. Полный провал. Обнаружила себя сегодня утром идущей по улице. Словно только что была в каком-то четвертом измерении, а сделала шаг — и вернулась в привычные три. Это ужасно. Это страшно.

— Да, — сказал Игорь. — Но ты ведь звонила Люське каждый вечер.

— Не знаю. На каком-то автомате звонила. Помнила: надо позвонить. А что говорила?

— Да ничего! Что жива — и все. Я с ума тут сходил, хотел в милицию даже обратиться.

— Прости.

— Чего уж тут. Ты ведь не виновата, — сказал Игорь. И отвернулся.

Настя же, по счастью, была опять в кого-то сильно и безудержно влюблена и исчезновения матери будто и не заметила.

А Лизе было нехорошо. Она чувствовала, что стала хуже, чем была до потери памяти. И хуже, чем во время беспамятства. Хуже — в смысле тягостной и давящей пустоты души.

И очень кстати было предложение Игоря встретиться с его боссом Чукичевым и поговорить насчет какой-нибудь работы.

Вячеслав Чукичев, тридцатилетний воротила купли-продажи-чего-только-можно, тоненький, остроглазый, подвижный, усадил тут же Лизу за компьютер и попросил показать, что она может. Она показала. После этого он попробовал поговорить с нею по-английски. Она с грехом пополам сумела. (Игорь стоял рядом, рдея от гордости.)

И Чукичев дал Лизе работу, и не какую-нибудь, а именно ту, которую она хотела получить, с солидным названием должности: офис-менеджер.

И она с головой ушла в свои обязанности, она была доброжелательна с сотрудниками и подчиненными, но достаточно строга. Она сумела стать незаменимой, и это ее радовало, как любого нормального человека. Но любой нормальный человек не замечает своей нормальности, как здоровый не чувствует своего здоровья, Лиза же была наполнена ежедневной радостью от сознания именно нормальности, обыденности, будничности своей жизни.

Они зажили с Игорем обеспеченно, спокойно и хорошо, и так прошло полтора года.

Однажды она поехала покупать билеты на поезд для Чукичева и еще нескольких в Москву на какую-то международную ярмарку.

Шофер был новый, недавно принятый на работу взамен прежнего, который чем-то Чукичеву не угодил: требования к персоналу в фирме жесткие. В рабочее время безусловно исключались личные дела. А тот шофер то ли в обеденный перерыв решил подзаработать, поехав к московскому поезду в надежде на денежного пассажира, то ли к любовнице съездил и задержался, в общем — проштрафился.

О новом шофере Лиза знала только, что зовут его Андрей. Обычный человек лет под сорок, неразговорчивый, замкнутый. Лизу смущали только его взгляды, которые он исподтишка бросал на нее, во взглядах этих сквозило что-то странное.

И вот в этот день, выйдя из здания, где были билетные кассы, Лиза почему-то не выдержала (давно она не чувствовала себя такой раздраженной!). Она села в машину на переднее сиденье. Повернулась к Андрею и сказала:

— Ну, рассматривайте!

— Извините?

— Мне надоело ваше… как бы это сказать… Вы будто подглядываете за мной. Будто хотите что-то увидеть, но никак не получается. Вот вам, смотрите и находите, что вы там хотели найти. Могу глаза закрыть, чтобы вам не мешать.

— Да нет, — смутился Андрей, — я вовсе не… Я просто… Просто жаль, что вы из театра ушли.

— Вы меня знаете?

— Как зритель. Вы были моя любимая актриса.

— Спасибо. Но буду вам признательна, если вы не станете об этом напоминать.

— Понимаю.

— И понимать не обязательно! — резко сказала Лиза.

— Конечно, конечно, — сказал Андрей. — Все правильно. Надо держать дистанцию. Ох уж это шоферское запанибратство! Шоферюга должен крутить баранку и молчать. Но, между прочим, — повернулся он к ней и говоря почти со злостью, — между прочим, я кандидат технических наук, у меня изобретения есть, я… И я оказался без работы. И без жены. И без детей. В однокомнатной квартире на окраине и с этой вот машиной, с этим «Опелем», который своими руками восстановил, мне его за бесценок продали. И никто не скажет, что битый. Все. Вопрос исчерпан.

Он был, похоже, недоволен, что не выдержал и разоткровенничался.

Лизе было неловко.

— А сейчас вы ходите в театр? — спросила она.

— Да. Не только же из-за вас я ходил.

— Это ваше увлечение?

— Вроде того. Сам когда-то мечтал, но понял, что данные не те. Но в студенческой самодеятельности вовсю участвовал. Понимаете, я в жизни вахлак вахлаком. А на сцене почему-то совсем другой. Раскрепощаюсь.

— Мне это известно… А я сто лет не была в театре. Давайте сходим?

— С удовольствием. А как муж ваш на это посмотрит?

— Никак не посмотрит. Скажу, что у меня работа. Без подробностей. Мы привыкли доверять друг другу.

Лиза лукавила. На самом деле у них за эти полтора года просто не было повода в чем-то друг друга подозревать. Игорь, удачно делающий карьеру, работал по двенадцать часов в сутки, почти не зная выходных, она сама вечно была занята, фирма Чукичева не устраивала, как многие другие ей подобные, празднований дней рождений сотрудников, междусобойчиков, выездов всем коллективом на лоно природы и т. п. Супруга Чукичева, фактически держащая в руках бразды правления, была категорической противницей таких мероприятий, считая, что неофициальные общения вредят работе, так как между сотрудниками появляются неформальные отношения и связи, и когда требуется кого-то наказать, уволить или вообще стереть с лица земли, эти отношения и связи могут оказаться нежелательным препятствием. Короче говоря, у Игоря и Лизы не было возможности, да и желания изменять друг другу и даже обзаводиться какими-то легкими увлечениями.

Поэтому Лиза чувствовала себя непривычно, когда на другой день звонила мужу (они работали в разных зданиях) с тем, чтобы сказать, что она вечером задержится по делам. Не в офисе. Игорь, занятый каким-то разговором, сказал: да, да, ладно, я тоже. И все.

И она пошла с Андреем в театр.

Они смотрели спектакль, в котором Лиза когда-то была занята. Вместо нее играла молодая, незнакомая Лизе актриса, наверное, недавняя выпускница. Играла жеманно, приторно, плохо, озабоченная лишь тем, чтобы как можно чаще демонстрировать свои длиннейшие ноги. Впрочем, публике, кажется, это нравилось. Да и Андрею тоже.

— Нет, я понимаю, что это не высший класс, — сказал он в антракте. — Но я благодарный зритель. Когда актер хоть что-то может, я преклоняюсь. Я ведь и этого не могу.

Это было не самоуничижение и даже не преувеличенная скромность, а просто, как поняла Лиза, умение радоваться тому, что есть.

После спектакля он провожал ее.

Был гололед, они шли под руку.

Женщины, которым не раз случалось ходить под руку с разными мужчинами (не обязательно по какой-то неприличной склонности натуры, а, например, в силу профессии, той же актерской или журналистской, — в общем, тех профессий, когда приходится много общаться с людьми), прекрасно знают, что это совершенно невинное соприкосновение рук может дать важную информацию. Не рост провожатого имеет значение, как ошибочно думает большинство мужчин, не мощь их мышц, которые они напрягают, немилосердно сдавливая ладошку дамы, доверчиво устроившуюся в сгибе локтя. Имеет значение лишь то, что не обозначить словами, но женщина чувствует это безошибочно — сквозь материю пиджака, рубашки, куртки, пальто — безразлично. Это можно очень приблизительно назвать словом — СОВМЕСТИМОСТЬ. Или ее отсутствие. Откуда берется это чувство, как оно угадывается, неизвестно. Но, едва доверив свою руку руке провожающего, любая (почти) женщина сразу понимает: ЭТО НЕ МОЙ МУЖЧИНА. (Не мой, потому что в большинстве случаев так и оказывается.) И очень редко, крайне редко бывает: ЭТО — МОЙ. Такое понимание не подразумевает мгновенную симпатию или тем более влюбленность. Это всего лишь констатация. Правильнее, пожалуй, выразиться так: ОН МОГ БЫ СТАТЬ МОИМ. Потому что возникает ощущение совместимости, покоя, уюта, близости, родственности…

Лиза ощутила именно это и удивилась: Андрей вовсе не из тех мужчин, какие нравятся ей. В нем нет ничего особенного. Откуда же это?

Проводив ее до дому, он деликатно откланялся.

Лиза стала замечать, что при виде Андрея в ней вспыхивает неконтролируемая радость. Ерунда, думала она. Он приятный человек. Мне приятно его видеть. Мне приятно о нем думать. И все.

Но думала все чаще. И это уже были не просто приятные мысли, в них присутствовали и тревога, и смятение, и растерянность.

И настал вечер, когда она сказала себе, что пора перестать обманывать себя. Она влюбилась. Она влюбилась так, как до этого никогда не влюблялась. Десятки раз игравшая любовь на сцене, испытывавшая нечто похоже в жизни, особенно по отношению к Игорю, она поняла, что все это было не то, что все это бледно и вяло по сравнению с той мукой, с той тоской, которая навалилась на нее, но это были счастливая мука и счастливая тоска.

Ей хотелось поделиться с кем-то — но с кем? Лучшая подруга Люська куда-то исчезла, с людьми театра она утратила связь, на работе со всеми отношения только служебные…

Она подсела к Насте, которая лежала с книгой. (А Игорь был еще на работе.)

— Ты что-то все дома и дома, — сказала Лиза. — Где твои мальчики?

— А ну их на фиг, — спокойно ответила Настя. — Одна морока только. Нет, пока школу не окончу, никаких больше мальчиков. Все они сволочи, — сказала она с подростковым равнодушным трагизмом.

— Ты любишь папу? — спросила Лиза.

— Вовсю, — сказала Настя.

— А меня?

— Вовсю! — повторила Настя дурашливо, стесняясь говорить серьезно об этом.

— Ты ведь понимаешь, что мы уважаем друг друга?

— А что вам еще делать? — странно ответила Настя.

— Но любовь уже не та, что в молодости. Все-таки шестнадцать лет вместе живем.

— Ужас, — сказала Настя. — Я больше двух месяцев ни с кем не могу, а вы шестнадцать лет. Кошмар. Я больше пяти лет ни за кем замужем не буду. Если буду вообще. Ты давай не тяни. Вы разводиться, что ль, собрались? Валяйте, дело обычное. Только чтобы без скандалов. И меня не делите. Я с тобой жить буду до конца школы, а потом поеду в Москву поступать. В театральный какой-нибудь — куда примут.

— Ты актрисой собралась быть?

— А ты не знала?

— Нет… Это слишком серьезно. Актерский труд только на первый взгляд развеселый, а на самом деле…

— Я все знаю, извини! — перебила Настя.

— Хорошо… Нет, мы пока не разводимся. Но, понимаешь, как бы тебе сказать…

— У него женщина завелась?

— Нет.

— У тебя мужчина завелся?

— Да. То есть нет. Я влюбилась.

— Серьезно?

Настя почему-то очень обрадовалась этому обстоятельству. Может, до нее впервые дошло, что мать ее, как и она сама, нормальный человек, умеющий влюбляться и вообще иметь нормальные человеческие чувства.

Лиза тоже засмеялась.

— Но я не знаю, как быть, — сказала она. — Я даже не знаю, он-то меня любит или нет.

— Ерунда! — высказалась Настя. — Ты его любишь — и нет вопросов. Он тебя тоже любит. Или полюбит. Чтобы такую женщину не полюбить! Он слепой или дурак? А как ты его? Ты его просто хочешь, как мужчину, или пожить с ним хочешь?

— Не знаю. Все сразу хочу.

— Тогда — вперед. Выходи замуж, пока молодая еще. Братика мне родишь. От папы ты же не хочешь уже рожать?

— Нет. Извини.

— Какие извинения! — воскликнула Настя. — Я что, не понимаю? Рожать надо только от любимого мужчины! Только от любимых людей получаются хорошие дети, я недавно в газете какой-то прочитала. Ты когда меня рожала, ты папу любила?

— Очень.

— Вот! Поэтому я такая замечательная и получилась! А если сейчас родишь, то получится урод или станет пьяницей, бездельником и наркоманом! Так что даже не думай, выходи замуж и рожай. Но я с отцом останусь тогда, ладно? Потому что отчим — это не для меня.

— Я понимаю. А если отец захочет привести в дом мачеху?

— Не захочет. Он будет ждать, когда ты вернешься. А когда поймет, что ты не вернешься, мне семнадцать или восемнадцать будет и я уже удочки смотаю, я буду уже учиться.

— Ты так уверена, что тебя примут?

— А кого же, если не меня? — возмутилась Настя.

— Значит, ты меня заранее прощаешь?

— За что? Странные люди! Хотят счастливыми стать — и за это прощения просят!

— Ты у меня чудо, — сказала Лиза.

— А ты у меня.

На другой день Лизе нужно было ехать с Андреем в магазин офисных принадлежностей: купить бумагу, дискеты для компьютеров, авторучки и прочую мелочь.

Она выбирала, расплачивалась, а Андрей относил все в машину. Взяв пакет с ручками, карандашами, фломастерами, скрепками и т. п., Лиза споткнулась, все рассыпалось по полу. Андрей стал помогать ей собирать, они были рядом, почти соприкасаясь головами, и Лизе вдруг ясно представилось, что это не магазин, а их с Андреем дом и они, муж и жена, посмеиваясь дружелюбно, с семейной обыденностью делают мелкое, но необходимое общее семейное дело.

— Андрей… — тихо сказала она.

Он застыл. Он словно предчувствовал, что сказано будет что-то не совсем обычное. Вернее, совсем необычное.

— Андрей, я хочу за тебя замуж.

Он промолчал.

Он закончил собирать рассыпанное и пошел к машине.

Когда она тоже села в машину, он сказал ей:

— Учти, каждую субботу я смотрю по телевизору или видео дурацкие боевики со стрельбой и драками и выпиваю четыре бутылки пива.

— Значит, придется купить второй телевизор, — сказала Лиза.

Эпилог

Прошло почти два года.

У Лизы родился сын.

Она была счастлива.

Игорь завел себе подружку, но жениться пока не собирался.

Настя старательно училась и ходила в театральную студию.

Андрей нашел работу по специальности, с не очень большой, но регулярно выдаваемой зарплатой.

Все было хорошо.

Однажды утром она проснулась как-то странно. Тяжело размыкались веки. Тяжело ощущалось собственное тело. Что-то лежало рядом. Она повернула голову и чуть не вскрикнула, увидев незнакомое мужское лицо.

Она отвернулась и закрыла глаза…

Жизнь в розовом цвете

Глава 1

Это контора. Или учреждение. Или фирма. Все равно.

Называется это ЦНИИР-ИУХЗ. Или «Межоблтрансснабсбыт». Или «Буревестник и Ко». Все равно.

Это комната на восемь столов, за которыми сидят восемь женщин. Или двенадцать. Или три. Все равно.

Они занимаются цифрами. Или словами. Или графиками. Или вообще какими-нибудь пробирками. Это все равно.

Главное — какие бы вихри ни проносились над страной, какие бы шквалы ни грохотали, какие бы экономические и политические формы государственного безобразия ни сменяли друг друга, атмосфера здесь остается, в сущности, одинаковой, отношения неизменными, разговоры ведутся, как и всегда, о Жизни, Любви и Смерти (пусть это и принимает форму бесхитростного рассказа о том, что «деверь Мариванны от жены в шестьдесят пять лет ушел» или что «вчера щемило что-то вот здесь, щемило, ужас…»).

Неизменны обеденные и промежуточные чаепития. Неизменно при этом (и не годами, а десятилетиями!) лучшим чаем считается чай «со слоном», лучшим печеньем — овсяное, а лучшим певцом всех времен и народов — Лев Лещенко. И это общее мнение. Бывают, конечно, мнения и особые, единоличные, но в семье не без урода. Давления на отмежевавшихся не оказывается, ибо процветает либерализм под негласным девизом: «каждый по-своему с ума сходит».

Неизменно кто-то с кем-то находится в тайной вражде, а кто-то с кем-то в явном приятельстве. Неизменно о каждой из женщин, вышедшей за дверь, тут же кто-то что-то такое сообщит жарким шепотом, что все переглядываются, покачивая головами. Неизменно заходящему изредка в это мирное царство начальству в глаза оказывается снисходительное уважение, за глаза же начальство считают несомненно придурочным и дармоедствующим.

Обязательно здесь есть женщина пенсионного возраста, которая вслух мечтает о том, как она вскоре избавится от этой каторги, но в душе тоскует о грядущем одиночестве, когда не надо будет просиживать на постылом рабочем месте с девяти до шести.

Есть вечная невеста, которой все сватают жениха.

Есть вечная разведенка, запутавшаяся в своих любовных переживаниях.

Есть мать-одиночка, утомляющая подруг-сослуживиц рассказами о гениальности своего сына.

Есть многодетная мать (трое детей), регулярно выгоняющая пьяницу и бездельника мужа, но потом сменяющая гнев на милость, и, поливавшая вчера его грязью, сегодня оправдывает его в глазах подруг, говоря, что у него умная голова, только дураку досталась.

И обязательно, обязательно здесь в уголке сидит девушка или молодая женщина, знакомя с которой новое начальство (а начальство меняется часто), говорят, не сдерживая улыбку: «А это наша Люся!»

И новое начальство (из мужчин, как правило) смотрит на Люсю с каким-то даже недоумением, а выходя из помещения, не удерживается от того, чтобы обернуться и еще раз хотя бы мельком на эту Люсю взглянуть.

Она красавица. Она стройна. Она умна. Она обаятельна. Какая-нибудь всемирно известная топ-модель выглядела бы рядом с ней замухрышкой и замарашкой. В лучшем случае типовой неодушевленной куклой, продающейся во всем мире миллионными тиражами.

И начальство долго сидит в своем кабинете, вспоминая волшебное лицо и думая: что делает здесь этот алмаз и изумруд русского генофонда? Почему не блистает на подмостках? Почему не раскатывает в роскошных лимузинах?

И уже мысли начинают принимать мечтательно-соблазнительный оттенок, но тут начальство со вздохом думает, что хватит с него хлопот и со второй женой, и с двумя детьми от нее, и с дочерью от первой жены, да еще эта парикмахерша Танечка не отклеится никак, да и не хочется ее отклеивать: с ней просто и уютно. А к этой царевне конторской небось подступись, так ошпарит!..

И оно с головой окунается в работу.

Если вам это покажется преувеличением, то пусть всякий, кто захочет убедиться в правоте этих слов, пройдется по бесчисленным конторам, учреждениям и фирмам нашего большого города, переполненным женским служилым персоналом, — и не найдет он места, где не было бы такой красавицы; при этом, само собой, имеется в виду не какая-то идеальная красота, которой, как известно, и не бывает, не какой-то модный стандарт 90-60-90, не та уродливая красота, поражающая гипертрофированной длиной ног или силиконовым объемом груди, а красота штучная, так сказать, эксклюзивная, с некоторыми, если приглядеться, изъянцами, но зато с такими неоспоримыми и оригинальными достоинствами, что любой, самый необъективный человек, не может не умилиться и не воскликнуть вслух или в душе: «Какая прелесть!»

Глава 2

Женечке приснился однажды сон, что она пришла в аптеку и просит продать ей розовые очки. А ей говорят: «Зачем вам розовые очки? Возьмите прозрачные, от них в глазах ясность. Или вот эти, которые называются «хамелеон», они на солнце темнеют, а в тени светлеют».

«Нет, — говорит Женечка, — я хочу розовые очки, дайте мне розовые очки».

А ей отвечают: «Зачем вам розовые очки? Возьмите синие, или зеленые, или желтые, а вот замечательные черные очки для слепых, в них совершенно ничего не видно. Пользуются большим спросом!»

Женечка плачет во сне и просит: «Пожалуйста, очень вас прошу, дайте мне розовые очки, я хочу розовые очки, я люблю розовые очки».

Тут аптекарь, лысый старик с крючковатым носом, отбрасывает вежливость, разевает страшный беззубый рот и кричит со злостью: «Нет у нас розовых очков! Нет у нас розовых очков! Нет у нас розовых очков!» И, каркая, превращается в ворону. Женечка бросает от досады в ворону камнем. И тут же появляются какие-то страшные черные солдаты, они хватают ее, волокут в подземелье, подвешивают к стене и начинают угрожающе допрашивать: «Зачем тебе розовые очки? Зачем тебе розовые очки? Зачем тебе розовые очки?»

«Я хочу все видеть в розовом свете!» — честно отвечает Женечка.

Черные солдаты начинают яростно хохотать, а главный из них, в фуражке с кокардой, достает вдруг черную длинную дубинку и приближается к Женечке, похлопывая дубинкой по руке.

«Не надо! Больно! Мама!» — кричит Женечка и просыпается в слезах.

Она видит, что уже утро. Значит, это был предутренний сон.

Она улыбается.

Входит мама.

— Ты ничего не слышала? — спрашивает Женечка.

— А что?

Женечка не рассказывает ей о страшном сне, чтобы не расстраивать ее.

Впрочем, мама и так расстроена жизнью — раз и навсегда. И тут у них с Женечкой разительный контраст.

Мама расстроена папой, который неизвестно где.

Она рассказала однажды Женечке историю их расставанья, и эта история Женечку изумила.

Мама была из рабочей семьи, но очень деликатная. И полюбила паренька тоже из рабочей семьи, но тоже очень деликатного. «За три года, как мы с ним ходили, ни одного резкого слова и поступка!» — рассказывала мама. И вот они решили пожениться. Справили веселую свадьбу. А уже через день ему надо было на работу. И вот он стал собираться на работу. Он спешил и не мог найти свою любимую клетчатую рубашку. Он начал нервничать. Он закричал: «Люба, где моя клетчатая рубашка, я опаздываю!» Мама не нашла клетчатую рубашку, но нашла другую чистую, в полоску, и вынесла ему ее, готовясь сказать, что она не нашла в клетку, а нашла в полоску, пусть разок сходит в полоску, а она пока найдет в клетку, нельзя же опаздывать. Но она не успела этого сказать, потому что он, как только увидел рубашку в полоску, весь затрясся и закричал: «Дура, ты что, клетку от полоски отличить не можешь?» Но рубашку все-таки схватил, оделся и убежал на работу. А когда вернулся с работы, не было ни молодой жены, ни ее вещей: она ушла к родителям. Он и так и сяк уговаривал ее, прощения просил, она наотрез отказалась возвращаться — и навсегда осталась оскорбленной и одинокой.

— Но почему? — спрашивала Женечка, еле сдерживая смех. — Почему ты его не простила? Рубашка в клеточку, какой пустяк!

— Вот именно! — жестко ответила мама. — Именно пустяк. А он из-за пустяка дурой назвал! Ты пойми, если человек так сразу меняется, что через день после свадьбы называет тебя дурой, то через неделю он тебя может ударить, а через месяц убьет.

— Ну, ты скажешь!

— Как скажу, так и есть! Я знаю жизнь! А ты пропадешь, потому что жизнь видишь в розовом цвете, живешь, как в розовых очках!

Это истинное убеждение и заблуждение мамы. Будучи раз жестоко обманутой, она стала считать весь мир коварным и лживым, задача которого (мира то есть) сводится к тому, чтобы ее (маму то есть, Любовь Юрьевну) на каждом шагу облапошить, объегорить, обжулить, обойти, обмануть, обидеть. Но ее голыми руками не возьмешь: мама считает, что видит этот мир и каждого человека насквозь! В бытовых мелочах это выражается в том, например, что в магазинах она строго следит, чтобы ее не обвесили и не обсчитали, на работе (она трудится полиграфистом) Любовь Юрьевна внимательно стережет свои интересы работницы и члена профсоюза, не позволяя на эти интересы покуситься. Но сводится это к тому, что ухмыляющиеся продавщицы, видя ее настороженный взгляд, одной рукой отвлекают ее внимание, якобы манипулируя, а второй злорадно исподтишка нажимают на чашу весов, давая же сдачу, аккуратно на ее глазах пересчитывают каждую медяшечку, в результате обманув на целую бумажную десятку. На работе же ее принципиальность обернулась тем, что как стала она двадцать лет назад мастером небольшого участка (с небольшой зарплатой), так этим мастером и остается, несмотря на квалификацию и высшее образование.

И в других областях жизни она постоянно попадает впросак, вечно ее обжуливают и объегоривают, но это ничуть не колеблет ее уверенности в своем знании жизни, а наоборот, подтверждает эту уверенность!

Женечке же она с малолетства твердит, что та в жизни ничего не понимает, что она слишком доверчивая, простая, что это очень опасно, надо смотреть на вещи реально и т. д., — и всегда это заканчивается словами о розовых очках. Поэтому и сон такой приснился Женечке.

На самом деле Женечка жизнь знает гораздо лучше мамы. Но все дело в отношении. Все дело в умении найти хорошее, прекрасно зная цену плохому. И вот тут у Женечки с детства талант.

А может, болезнь.

Но если и болезнь, она опять-таки отдает себе отчет в ней и лечиться не собирается!

Ей было семнадцать лет, она оканчивала школу.

Она сидела дома и прилежно делала уроки.

В дверь позвонили, она открыла, вошел сосед Николай, молодой мужчина с золотыми зубами, недавно вернувшийся из тюрьмы. В руках у него была бутылка вина.

— Мать дома? — спросил он.

— Нет, — сказала Женечка.

— Тогда выпьем?

— Я не пью.

— А ты пробовала?

— Нет.

— Тогда попробуй!

— Я не хочу.

— Почему? — удивился Николай.

— Не знаю, — засмеялась Женечка.

— Такая красивая телка, как ты, должна пить, курить и мужиков с ума сводить! — рекомендовал ей Николай, открывая бутылку и одновременно закуривая.

Она принесла стаканы. Он налил по полному. Сам выпил махом, а Женечка пригубила.

— Понравилось? — спросил он.

— Нет. Переслащенное и противное какое-то.

— Это оттого, что мало выпила. Выпей весь стакан — и вкус собьется.

Женечка, морщась, выпила глотками весь стакан, и действительно, к концу стакана вкус стал притупляться и появилось ощущение обволакивающего тепла и дурмана.

— Теперь кайф? — спросил Николай.

Женечка кивнула.

— Закури теперь.

Женечка попробовала:

— Нет, противно.

— А ты еще. Тут тоже не сразу.

Женечка попробовала еще и закашлялась:

— Нет, все равно противно.

— Ладно, не кури, — разрешил Николай. — Если честно, я терпеть не могу телок, которые курят. Целуешься как с пепельницей. Ты трахаешься уже?

— Мне такие слова не нравятся, — сказала Женечка.

— А какие нравятся? Такие?

И он произнес слово гораздо грубее.

Женечка покраснела и сказала:

— Уходите, пожалуйста!

— Те-те-те! — возразил Николай. — Вина выпила — и уходите! Так не положено. Если вина выпила, должна меня поцеловать.

— Почему?

— Если женщина пьет вино, значит, она целуется. А если не целуется, то нечего и вино пить! — выложил Николай часть той житейской железной логики, которой научился в тюрьме.

— Не вижу никакой связи! — заявила Женечка, трезвея и начиная пугаться.

Николай захохотал, услышав знакомое слово:

— Связь прямая — половая! Ты пойми, ты мне нравишься. Я тебя давно люблю уже.

Женечка знала, что это неправда: Николай всего четыре дня как пришел из тюрьмы и не мог успеть ее полюбить, тем более — давно. Но ей было приятно, что ей говорит такие слова взрослый мужчина (раньше писали записки или говорили словами о любви только ровесники). Она понимала также, что Николаю сейчас может казаться, что он ее в самом деле любит: она ведь красива (Женечка знала это о себе спокойно и объективно). На его месте она бы тоже, возможно, призналась в любви. Вот актер Олег Меньшиков. Она его обожает. Если бы она с ним в одной комнате выпила стакан вина, она бы не удержалась и призналась ему в любви.

Поэтому она улыбнулась.

Николай понял это по-своему и полез целовать Женечку.

Вот этого Женечка даже с актером Олегом Меньшиковым никогда бы не стала делать! И она стала отпихиваться и отталкиваться.

Николай был поражен несправедливостью.

— Вино пила? Пила. А целоваться не хочешь? Ну, люди! — успел он мимолетно возмутиться коварством всего людского рода.

И продолжал свое правое дело.

Он повалил Женечку, не понимающую своего счастья, на пол, приговаривая:

— Тебе будет хорошо, дура! Тебе будет хорошо!

Но Женечка не верила и так ударила его коленкой, что он взвыл, дал ей по уху, потом в глаз, и она потеряла сознание.

Когда она очнулась, окровавленная и в разодранном халатике, Николая уже не было.

Ей было плохо — то ли от того, что сделал Николай, то ли от последствий вина.

К приходу мамы она вымылась и заштопала халатик.

Но Любовь Юрьевна увидела с ужасом багровое пятно под ее глазом, а потом материнским чутьем поняла и причину замеченного ею шва на халатике. Еле удерживаясь от истерики, она стала спрашивать дочь.

Женечка не умела от нее ничего скрывать и все рассказала.

Любовь Юрьевна пошла к родителям Николая, людям, между прочим, приличным, тоже полиграфистам (этот дом вообще был, как когда-то называли, ведомственный, построенный полиграфическим комбинатом для своих сотрудников), которых она в свое время жалела, когда их сын из-за пьяной драки сел в тюрьму.

Николай спал хмельным сном, а родители, выслушав Любовь Юрьевну, не знали, что молвить. С одной стороны, они, как приличные люди, понимали, что их сын сделал подлое дело, с другой стороны, как мать и отец, они хотели спасти свое дитя от тюрьмы, чтобы он остался с ними и продолжал их мучить.

И отец Николая сказал с непривычной для себя жесткостью:

— Сучка не захочет — кобель не вскочит!

А мать подошла к вопросу не теоретически, как он, а практически:

— Дочка ваша, Любовь, извините, Юрьевна, сами же сказали, и пила с Колей, и курила.

— Я сказала, что он заставил!

— Кто не хочет, того не заставишь! Я вот когда не хочу, сроду не выпью! — сказал отец Николая, который в самом деле не хотел на работе, а хотел только дома вечером, выпивая в течение его по две бутылки портвейна в свое скромное удовольствие. Пьяниц же и алкоголиков он презирал.

— Значит вы так? — спросила Любовь Юрьевна, в очередной раз получив подтверждение о предательстве людей.

— А как еще? — удивились мать с отцом. — Небось к другой он не пошел, он к вашей пошел!

— Ладно! — сказала Любовь Юрьевна и в тот же вечер поехала к троюродному племяннику-адвокату.

Тот выслушал и сказал:

— Учитывая его рецидивизм, тетя Люба, ему светит полная катушка в виде не меньше десяти лет строгого режима. Вспомним также, что Женечка несовершеннолетняя, отчего факт изнасилования принимает особо злостный характер, а также нанесение телесных повреждений, а также спаивание несовершеннолетней, что тоже является уголовно наказуемым деянием. Пути для вас два. Первый: подать заявление на возбуждение уголовного дела и потом судить его. Его посадят, вы получите моральное удовлетворение и больше ничего. Второй: все равно подать заявление, обязательно срочно обследовать Женечку, чтобы была справка, завести уголовное дело, но потом заявление забрать, если родители насильника заплатят вам деньги. И хорошие деньги! Они вас на пять лет вперед обеспечат, поверьте моему опыту.

— Какие деньги, Олег, о чем ты? — возмутилась Любовь Юрьевна. — Его расстрелять надо!

— Можно и расстрелять, — согласился Олег. — Но, повторяю, вы не будете иметь от этого ничего, кроме морального удовлетворения. Впрочем, подавайте заявление в любом случае, они и без моих советов вам деньги принесут.

Мать поехала обратно домой, чтобы взять дочь и поехать на срочное обследование, а потом в милицию подавать заявление.

И тут тихая нестроптивая Женечка повела себя странно.

— А что ему будет? — спросила она.

— Тюрьма ему будет! Или расстрел! — в запальчивости сказала Любовь Юрьевна.

— Тогда я не пойду обследоваться. И заявление не буду подавать, — твердо сказала Женечка.

У матери даже ноги подкосились, она рухнула в кресло.

— Это почему же?

Женечка объяснила. Во-первых, она действительно пила вино и курила без всякого принуждения. Во-вторых, Николай говорил ей о любви, значит, это не так, как, вон в газетах пишут, догоняют в темной подворотне и насилуют, даже не зная кого. В-третьих, она была без сознания и даже ничего не почувствовала. В-четвертых, рано или поздно это должно было бы случиться. Могло бы конечно и лучше. Но могло ведь и хуже. В-пятых, она считает, что тюрьма и расстрел за то, что было, слишком большое наказание для человека. Так у него еще есть надежда стать другим, а так — никакой надежды. Дела-то ведь уже не поправишь, зачем же губить человека? Какой смысл?

— Не человек он! — закричала Любовь Юрьевна, глядя на дочь со страхом и недоумением.

А тут явились вдруг родители Николая.

— Мы, значит, это самое, — сказал отец.

— Мы посоветовались, — сказала мать.

— Колька, само собой, говнюк, — сказал отец. — Заявление-то подали уже или нет?

— Не погубите! — вскрикнула мать и залилась горючими слезами.

— Вот… — положил отец на стол бумажный сверток. — Копил на машину… Просрал ты машину, сынок! — обратился он к тому, кто вздыхал и сопел в прихожей, невидимый.

— Деньги, значит? — с гордостью и возмущением спросила Любовь Юрьевна. — За этот ужас — деньги?

— Не погубите, ради Христа! — вскрикнула мать Николая.

— Почему деньги? Не только деньги, — сказал отец. — Он извинится. Николай!

Вошел сопящий, опухший со сна и похмелья Николай.

— Ну! — велел отец.

— Я… это самое, — сказал Николай в пол. — Я извиняюсь.

И тут же перевел взгляд в потолок, долго высматривал там что-то и высмотрел:

— В содеянном раскаиваюсь и обещаюсь впредь.

— Не погубите! — вскрикнула его мать.

— Возьмите деньги! — сказала Любовь Юрьевна. — За подлость надо платить совестью, а не деньгами. Сейчас же заберите деньги!

— Не погубите! — вскрикнула мать Николая и повалилась на колени.

— Что вы! — закричала Женечка и бросилась поднимать ее. — Вы не поняли! Мама хочет сказать, что мы деньги не берем не потому, что хотим заявление подать, а потому, что мы принципиально их не берем! Николай извинился — и достаточно! Он и так на всю жизнь запомнит!

— Эт точно! — подтвердил Николай.

— Обманываете вы нас! — горько сказала мать.

— Моя дочь в жизни никого не обманывала! — сказала Любовь Юрьевна.

— Что ж, — сказал отец, забирая деньги. — Мы хотели как лучше.

И семейство удалилось.

На другой день Николай встретил Женечку, когда она возвращалась из школы, и сказал:

— Ну? Когда еще трахнемся?

— Неужели вы ничего не поняли? — удивилась Женечка. — Не нужна мне ваша животная страсть!

— Ладно, — с угрозой сказал Николай. — Мама моя, — сказал он с надрывом бывалого урки, — на коленях стояла перед тобой! Не прощу! — Он скрипнул золотыми зубами. — Друзей приглашу, втроем теперь распялим тебя!

Изумляясь такой глубинной порочности Николая, Женечка рассказала о его угрозе матери. Та сразу же — к родителям Николая.

Вечером отец Николая выпитой второй бутылкой портвейна ударил сына в неисправимую голову и сказал, что если тот не исчезнет отсюда от греха года на три, то он его своими руками в милицию сдаст.

Николай огрызнулся, но исчез. И не на три года, а надолго. Обретался где-то то в северных, то в южных краях, но родители и тем уже были рады, что жив и раз в год письма пишет.

У Женечки же после этой истории, вместо того чтобы, образно говоря, слететь розовым очкам, они словно приросли еще прочнее. Что ж, рассудила она, я точно знаю, что есть негодяи на земле. Но есть и хорошие люди. И даже в негодяях есть хорошее: ведь Николай мог в самом деле позвать друзей и выполнить обещанное, а не стал, значит, сохранилось в нем что-то человеческое.

— А если ребенок родится? — спрашивала ее Любовь Юрьевна. — Позор-то какой перед людьми.

— Позор Николаю, а не мне. Я-то при чем? — наивно спрашивала Женечка.

— Ты в самом деле такая дура или придуриваешься?

— Не знаю! — загадочно ответила Женечка.

Она не забеременела, хотя легкую венерическую болезнь получила, которую тайно вылечила. Женечка вообще решила теперь не говорить маме о неприятных вещах в своей жизни, чтобы ее не огорчать. Она и раньше не говорила, но раньше неприятных вещей, в сущности, и не было.

Позор же, каким его понимала Любовь Юрьевна, Женечку не миновал, потому что Николай перед уездом успел-таки нахвастаться где попало.

К Любови Юрьевне подходили с соболезнующими и доброжелательными расспросами, она, бледнея, отвечала:

— Вранье! Все вранье!

Женечку в школе тоже расспрашивали. Она говорила:

— Вы что? Как вас это может волновать? — экзамены скоро!

И такое что-то было в ее чистом лице и чистом голосе, что все отходили с чувством, будто накануне экзаменов действительно нелепо не только спрашивать о таких вещах, но и, собственно говоря, быть изнасилованной.

Глава 3

Женечка хорошо окончила школу и поступила в геологоразведочный техникум. Могла бы и в институт, но ей очень понравилось здание геологоразведочного техникума: старое, трехэтажное, с колоннами у входа. Еще больше понравилось ей внутри: высокие стены и окна, арки, широкие металлические лестницы с узорчатыми перилами, а особенно одно местечко под лестницей, полутемное, укромное, как славно здесь стоять опустив голову и выслушивать признание в любви (она ведь, как всякая нормальная девушка, мечтала о любви). И поскольку документы у нее были с собой, она сдала их в приемную комиссию.

Она училась по специальности картографа.

Но признаний под лестницей не было.

Дело в том, что к восемнадцати годам красота ее стала полной и развитой. Она на некоторых производила какое-то даже ошарашивающее впечатление. В этой красоте ощущалось не притяжение, а отталкивание.

Если сказать проще, то большинство мужчин и юношей считали, что у нее непременно кто-то уже есть, не может не быть! — и поэтому даже не делали попыток. Сами ее приветливость ко всем и готовность откликнуться на разговор, на шутку, на улыбку и даже на грубоватое (от робости) заигрывание казались подозрительными.

Первым осмелился шестидесятидвухлетний декан геодезического факультета Брилев, известный своим неимоверным бабничеством, невзирая на третью молоденькую жену, семерых детей от трех браков и девятерых внуков и внучек. Он не только деканствовал, но еще и преподавал, и Женечка должна была сдавать ему экзамен на первом семестре. И он «завалил» ее. И предложил прийти к нему домой такого-то числа (заранее каким-то образом освободив дом от домочадцев).

Женечка простодушно сказала об этом матери.

— Старый кобель! — возмутилась мать. — Да ты понимаешь, зачем он тебя к себе зовет?

— Конечно, — сказала Женечка.

— И что ты собираешься делать?

— Посмотрим.

— Женька! А ты не б… у меня?

Женечка подумала и сказала:

— Кажется, нет.

И вот она пришла к Брилеву.

Брилев тут же взял ее зачетку, поставил отличный балл и сказал:

— Вот вам. Можете уйти. Но раз вы пришли, то вы ведь знаете, зачем пришли?

И вдруг заплакал:

— Господи! Какая юность! Какая красота!.. Уходите! Вы не поймете меня. Скажете: козел, старый бабник! Да, козел, старый бабник! Но пока ждал вас — оробел! Уходите!

— Почему же, — сказала Женечка. — Я понимаю вас. Вам, мне сказали, шестьдесят два. Вы думаете о том, что никогда больше не будет у вас такой юной и такой красивой женщины. И вас гложет горе. Ведь так?

— Поразительно! — сказал Брилев. И опять заплакал. — Женечка, я никогда так не боялся смерти! Вы ужасны, как сама смерть, но вы прекрасны — невероятно! Есть красивее вас, но вы именно прекрасны! Господи, сколько зла вы причините людям!

— Все, наверно, так думают, — сказала Женечка. — А это не так.

И она была с Брилевым весь день.

И, провожая ее, Брилев сказал:

— Больше, конечно, никогда. И не надо. Я просто не выдержу. Но мне не страшно теперь умирать. Я знаю, что такое счастье!

И кстати, весной этого года он действительно умер. Святой смертью, как старушки говорят: во сне.

Каким-то сверхъестественным образом распространился слух о том, что Женечка не так уж неприступна. Брилев тут ни при чем; он, всю жизнь хваставшийся победами, о том, что было с Женечкой, — ни гугу, словно боялся, что даже произнесенное ОБ ЭТОМ слово уменьшит его счастье. И вот некоторые соученики из тех, кто посмелее, стали кое-что предпринимать. Ну, как обычно: зазвать на вечернику, остаться вдвоем и т. п.

И пошла, пошла молва о грешности Женечки, да что там грешности, о развратности, почти настолько же беспредельно ужасной и прекрасной, насколько беспредельно ужасна и прекрасна она сама. И преследовала эта молва Женечку все годы обучения. И будь это старые времена, не миновать бы разборов и осуждений на разных уровнях ее аморального поведения. Вплоть до отчисления ее из праведных рядов учащихся.

А теперь вот вам парадокс: старый Брилев был первым и последним у Женечки за все эти годы.

Как? Почему? Что такое?

А вот послушайте.

К примеру, старшекурсник-сердцеед зазывает Женечку на вечеринку. И делает так, что они остаются вдвоем.

С небывалым для него замиранием сердца он фривольно подходит к Женечке и хочет обнять ее и поцеловать.

И видит запрокинутое прекрасное лицо Женечки, сияющие ее глаза. ОБОЖАЮЩИЕ ее глаза.

— Ты чего? — спрашивает сердцеед почти испуганно.

— Любуюсь тобой. Ты зверь желания, ты всадник любви, ты молодость мира, ты надежда Женщины, Ты, Ты, Ты!

— Само собой, — бормочет сердцеед и вспоминает, как умело он может обнять, прижать, поцеловать, на ушко шепнуть.

Пробует. Касается руками плеч ее.

И чувствует с ужасом, что вся мужская его сила бурно исходит из него (и ощущает себя при этом почему-то маленьким ребенком, который во сне не удержался и хочет проснуться, но не может!!!).

И возникает к тому же наваждение, что не от чрезмерного желания ушла сила, а по какой-то другой причине: словно он коснулся чего-то запретно-священного, какого-то табу, и некий бог, охраняющий это священное, наказал его.

Женечка шепчет ласковые слова, пытается помочь — тщетно!

Расстаются, несолоно хлебавши.

Но друзья-то, друзья-то сердцееда на другой день спрашивают!И он горделиво усмехается: о чем, мол, речь, и так все ясно! Требуют подробностей. Он только восхищенно закатывает глаза, а потом отворачивается и нервно курит, поминутно сплевывая от сухости в горле: будто опять неведомый бог погрозил ему пальцем.

Приступает к делу следующий сердцеед. С тем же результатом.

И с тем же последующим уклончивым хвастовством.

Мало того, что мужская сила уходила у них в момент свидания с Женечкой, она к некоторым не возвращалась неделями, месяцами, а то и годами, и они мысленно проклинали это дьявольское существо, хотя никто не попытался чем-то отомстить ей. Боялись.

Ну хорошо, это окружение окрестное, техникумовское, а прочий город, неразборчивый огромный беспардонный город, умеющий и косорылицу какую-нибудь на пьедестал возвести, и чудо природы в грязь втоптать, — чего ж он-то зевал?

А он именно только и зевал — не решаясь. Женечка словно заколдованной была: никто не приставал на улицах, никто не окликал из машин, никто не заигрывал в троллейбусе (а если оказывался лицом к лицу, то, вместо того чтобы исподтишка любоваться, чувствовал непонятную тоску и боль от одного только взгляда на нее — и спешил отодвинуться, отойти, отвернуться).

Природа Женечки не была чрезвычайно жаждущей, но из-за этой вот заколдованности стала понемногу изводить ее. Она ведь сама никакой заколдованности в себе не чувствовала, она казалась себе обычной и нормальной, просто красивой, вот и все. Ей хотелось нежности, хотелось касаний и шепота — как у всех.

Она стала слишком часто думать об этом.

Ей хотелось каким-то образом разомкнуть этот порочный круг. Но как? Не на панель же идти, на улицу то есть, Краковскую, которую называют в городе «улицей красных фонарей», где стоят проститутки, и профессиональные, и подрабатывающие (в том числе, и, увы, немало, из геологоразведочного техникума)!

А почему бы нет? — вдруг возразила она себе однажды.

Только один раз.

Только для того, чтобы разомкнуть этот самый круг.

И она пошла.

Это было весной. Она была в черных чулках и короткой юбке, которой даже не видно было из-под ярко-оранжевой куртки, которая тоже длинной не была.

Три часа бесполезно простояла она там. Она видела, как увозили других, а некоторых успели за это время обратно привезти и опять увезти. Возле нее же машины притормаживали, из машин рассматривали ее — и прочь, прочь, прочь! Почему?!

Но вот наконец одна машина, большая, сверкающая, с затененными стеклами, остановилась. Опустилось стекло, и рука поманила ее.

Женечка смело села в машину, на заднее сиденье, к господину средних лет, относительно приличной наружности. Правда, он был довольно пьян.

— Поехали! — скомандовал господин шоферу.

Машина тронулась.

Господин долго смотрел на Женечку. И взгляд его, сначала мутный, с каждой секундой прояснялся и трезвел.

— Ты кто? — спросил он.

— В каком смысле?

— Во всех! Ты кто?

— Вам имя нужно?

— Нет. Ты кто?

— Что, не понимаете, что ли? — сказала Женечка, стараясь подпустить в голос как можно больше пошлой игривости.

— Не понимаю, — сказал господин.

— Вы зачем меня посадили вааще-то? — стала Женечка изображать профессиональный гонор.

— Зачем я посадил, я знаю. А ты зачем села?

— Сами знаете.

— Неужели? И сколько?

— Расценки типовые.

— Типовые? Не двойной тариф, не тройной?

— С какой стати?

— Поэтому я и спрашиваю: ты кто?

— Я не понимаю.

— И я не понимаю. А я не понимать не люблю. Тормозни! — приказал господин шоферу.

Тот остановил машину.

— Выходи.

— В чем дело, папочка? — загнусавила Женечка.

— Не получается у тебя, девочка. Не знаю, кто тебя послал и зачем, но я лишнего риска не люблю. Будьте здоровы, передавайте привет, — с чрезвычайно вежливостью сказал господин.

— Кому?

— А это вам лучше знать. Привет и наилучшие пожелания!

И машина умчалась.

А Женечка более не предпринимала безумных этих попыток расколдоваться. Она положилась на волю случая.

Глава 4

И вот ей миновал уже двадцать один год, она окончила техникум и села в комнате на восемь женщин в ЦНИИР-ИУХЗ. В уголке, но у окна, вид из которого, правда, был заслонен кустистым цветком в горшке, принадлежащем старейшей работнице Юлии Германовне Лисановой. Сама она не могла сидеть у окна, так как боялась сквозняков. Цветок же убрать не соглашалась, говоря: «Хотите без кислорода задохнуться?» Если кто-то вдруг, вспомнив, поднимал вопрос о цветке, у Юлии Германовны сейчас же начинался сердечный приступ.

С любопытством ждали, как-то новая работница, красотулечка, отзовется об этой цветастой мерзости.

Женечка, едва видя сквозь растение свет божий, воскликнула:

— Здорово! Как в лесу!

И все вдруг почувствовали, как ушло подкатывавшее к горлу раздражение, и умилились: действительно, как в лесу. И весь день думали о природе, полянах, ручьях и косулях.

В ЦНИИР-ИУХЗ в это время производился ремонт. И руководство пригласило для оформления холла (лицо учреждения!) художника-дизайнера.

Художник был длинноволос (волосы обхвачены кожаной тесемочкой), невысок, с азиатскими скулами. Лет тридцати. Он курил дешевые вонючие сигареты и плевал на пол.

Увидев Женечку, он сказал:

— Иди-ка сюда.

Она подошла, чувствуя странную слабость в теле.

— Иди, иди, — подбодрил ее художник. — Встань рядом со мной.

Она встала и увидела себя с ним в большом зеркале, которое было в холле. Он рыжеволос (несмотря на азиатские скулы), она черна (но лицо типично русское, хотя непонятно, в чем эта русскость). Он невысок и кривоног (что видно в узких джинсах), она выше его и безукоризненно стройна.

— Дисгармония, доведенная до совершенства, становится высшей гармонией, — сказал художник. — Ты понимаешь, что противоположности сходятся? Я абсолютный урод, ты абсолютная красавица. Тебя все боятся, кроме меня, потому что я из-за своего уродства давно уже не боюсь никого. Ты видишь, как мы подходим друг к другу?

— Да, — коротко ответила она (ей было трудно дышать).

— Но учти, — предупредил художник. — Никаких разговоров о браке, хватит с меня. Поживем просто вместе.

— Хорошо, — сказала она, не сводя с него глаз — в зеркале.

— Учти еще, что я хоть сам и неряха, но порядок люблю. Будешь и убирать, и готовить. Еще я грубиян, — хвалился художник. — Под горячую руку и пинка могу дать. Но я сексуально одарен. И талантлив в искусстве. Это главное. Буду портреты с тебя писать. Ню. И не вздумай пищать, что холодно. Да, холодно, но искусство требует жертв или нет?

— Нет. То есть да.

— Ладно. Во сколько службу кончаешь?

— Без пятнадцати шесть.

— Ладно, подожду. Ну? Иди, чего стоишь?

И Женечка пошла.

— Эй! — окликнул он.

Она обернулась.

— Зовут-то как?

— Меня?

— Да.

— Меня… Евгения, — вспомнила Женечка.

— Ладно. Иди.

Сам он представился, только когда встретились после работы: Дмитрий.

— Ну, до дома! — скомандовал он.

— Я хотела маму предупредить.

— По телефону!

— Телефона нет у нас.

— Ну, завтра предупредишь.

— Я не могу. Я соседке хотя бы из автомата позвоню.

— Ладно.

Она позвонила из первого попутного автомата соседке Полине Аркадьевне и просила передать матери, что не придет ночевать и, кажется, выходит замуж. Она объяснит после.

— Что значит — кажется? — стала допытываться Полина Аркадьевна.

— Ну, фактически замуж, только пока без регистрации. Вы, пожалуйста, как-нибудь помягче скажите, вы же умеете, Полина Аркадьевна!

И Женечка принялась было объяснять, как сказать помягче, но осеклась. Трубка выпала из ее руки.

Дмитрий исчез.

…Она стояла у будки и плакала.

Подошел Дмитрий с пакетом, в котором были продукты.

— Чего ревешь, дура? Я в магазин на минуту отошел.

— Я думала, ты совсем.

— Как совсем, дура? Мне на работу завтра, в крайнем случае завтра бы встретились.

— Мучь меня немного поменьше, я не выдержу, — попросила Женечка.

— Ладно.

Они ехали в троллейбусе среди простонародья, они шли по тихой улице, они вошли через калитку в дворик, где стоял большой дом, они прошли мимо дома к строению, которое на вид было сараем, Дмитрий ногой отворил дверь, и сквозь темные сени они попали в комнату с одним окном, с потрескавшейся печкой, захламленную и грязную ужасно.

— Видишь, сколько тебе работы! — сказал Дмитрий. Бросил пакет на круглый старый стол у окна, взял Женечку руками за щеки. — Знала б ты, как я сегодня терпел! — укорил он ее. — Сроду такого не было.

Женечка виновато потупилась.

Тут он вдруг толкнул ее, она упала на что-то мягкое, вскрикнула.

Минут пять он срывал с нее одежду и минуты три достигал для себя результата. После чего еще минуты три валялся подле нее и рычал. Может, в этом диковинном рыке и заключалась его сексуальная одаренность, которую он обещал Женечке. Она же за это время ничего не успела ощутить, кроме любви.

Дмитрий утешил ее:

— Ничего. Это первый раз. Щас пожрем — и ты узнаешь у меня, что такое счастье.

Они поели, и он начал учить ее счастью, но, как и в первый раз, обучение закончилось через три минуты.

Порычав, он сказал:

— Черт! Я же не мальчик же! Ладно, убирайся тут давай, а я вздремну. И счастья мы с тобой все-таки добьемся. Я же не могу, чтобы со мной женщина не была счастлива. Я так не привык.

Она убралась, он поспал.

После этого в течение вечера и ночи восемь раз он пытался осчастливить ее. Но, как ни ухищрялся, не получилось. Более того, периоды осчастливливания даже сокращались, и последние два раза он начинал рычать, едва прикоснувшись к ней.

Наконец угомонился и сказал:

— Ладно. Человек ко всему привыкает. Я привыкну к тебе, и все будет нормально. Через месяц перестану замечать, есть ли у тебя вообще рожа.

Но прошел месяц, прошло два — он не привык.

Не получилось у него и рисовать Женечку в стиле ню, как он намеревался.

Утешится ею, чтобы не отвлекаться, бросится к мольберту, заставит ее принять позу, сделает пару мазков и, замычав, будто от зубной боли, вновь кидается на нее.

И так без конца.

Она гладит его кудлатую голову:

— Я люблю тебя. Пожалуйста, успокойся. Я так тебя люблю!

— За что?

— Ты талантливый. У тебя совершенно необыкновенная внешность. Ты вообще необыкновенный человек. Да и какая разница — за что? Просто — люблю. Вот эту жилочку на виске твоем люблю. Улыбку твою люблю. И даже когда злишься — люблю. Потому что ты горячий, живой.

— Ерунда! — злится Дмитрий. — Я урод с потрясающим обаянием и высшим сексуальным пилотажем. За этот пилотаж меня любили, и это я понимаю! В ногах валялись у меня. Три умопомрачительные красавицы травились из-за меня, одна вены резала, правда, все четыре по случайности остались живы. Это я понимаю! А за что ты любишь — не понимаю!

— Но я же сказала.

— Не считается! Не понимаю!

Чтобы быстрее привыкнуть к ней, он заставлял ее ходить по дому обнаженной (хорошо еще, что пришла весна — ранняя и теплая), отправлять при нем физиологические потребности и читать вслух рассказы Бунина «Темные аллеи», которые он почему-то ненавидел за, как он выражался, старческое бессильное и однообразное сладострастие. Раньше полчаса чтения или слушания этих рассказов делали его тоже бессильным — и надолго.

Но не то теперь: стоило ей прочесть несколько строк, Дмитрий, затравленно глядя на нее, начинал взрыкивать, и Женечка, вздохнув, с улыбкой откладывала книгу.

Он попробовал другое средство: напиться. Обычно он практически не пил: во-первых, как-то все некогда, во-вторых, его ум, пребывающий и без того в постоянном состоянии почти наркотического возбуждения, не требовал допинга.

И вот он купил бутылку водки, выпил ее натощак, его развезло.

— Ну! — сказал он. — Ну, вот и да! Вот щас тебе будет любовь на полтора часа без антракта! — И пошел на нее, шатаясь. Она помогла ему обрести себя. Через три минуты он лежал, рыча, и был трезв так, словно стакан сока выпил.

— Нет, — сказал он. — Это самоубийство и сумасшествие. Я работать спокойно не могу — ни для денег, ни для себя. Куда это годится? Бросила бы ты меня, что ли! Сам бы тебя выгнал, да сил нет! У, дура!

Она молча опускала голову.

Она не могла его бросить, не могла заставить себя разлюбить его. Она прекрасно видела (наперекор убеждению матери о розовых очках) все недостатки Дмитрия. Но прикипела душой к нему, к его сумасбродству, мелкому тиранству, капризничанью — ко всему.

— Хоть бы забеременела ты! — говорил Дмитрий. — Терпеть не могу беременных женщин, а детей еще больше. Тогда бы уж я тебя точно выгнал.

Но не получилось забеременеть. Насилие, совершенное над ней Николаем, произвело какие-то, быть может, необратимые изменения в ее организме.

— Это тебя Бог наказал, — упрекал неверующий Дмитрий. — Он тебя бездетностью отметил. Потому что ты должна прекратиться без последствий в этом мире. Потому что ты для этого мира слишком непотребно хороша.

— Чего ты, собственно, добиваешься? — не выдержала Женечка. — Почему так хочешь разлюбить меня?

— Да потому, что не люблю я любить! И признаюсь в этом, а другие не признаются, хотя на самом деле любить никто не любит, если по-настоящему, слишком это трудно и тяжело для души! Истощает любовь, вот что!

— Я читала — наоборот. Вдохновляет.

— Враки! Увлечение, влюбленность, желание — все, что угодно, только не любовь! А любовь истощает! Я же не истощения, а пресыщения хотя бы хочу. Понимаешь! Художник должен пресыщением плоти освободить дух — и тогда он творит! Я за два месяца ни одной путной картины не написал.

— В этом я виновата? — удивилась Женечка.

— А кто же? — разозлился Дмитрий. — Я смотрю на тебя — и мне не только новые картины писать не хочется, мне старые хочется сжечь! Потому что у меня возникает чувство бесплодности моих усилий. Грубо говоря, я не могу родить картину, которой было бы не стыдно находиться с тобой в одной комнате! Понятно?

— Но я ведь обычная. Да, красивая, но есть и красивее. А так, ни в душе, ни в уме ничего особенного, — оправдывалась Женечка.

— Ну, не знаю, не знаю. Значит, дьявольщина какая-то, мистика. Слушай, а ты ревнивая?

— А что?

— Да я все думаю, как бы тебя заставить меня разлюбить.

— Хочешь изменить мне?

— Вот именно.

— Как глупо! — усмехнулась Женечка.

— Нет, вы посмотрите на нее! — возмутился Дмитрий, обращаясь к голым стенам, с которых он поснимал все свои произведения. — Она только хихикает. Она все равно меня любить будет! А вот мы проверим!

На другой день Женечка не увидела Дмитрия в холле (заказ еще не был выполнен, хотя Дмитрий пропускал уже сроки).

Она поехала домой, предчувствуя, вернее, почти зная, что будет там.

Это там и было: Дмитрий был с женщиной. Видимо, он дал ей предварительные указания, потому что она внешне никак не отреагировала на приход Женечки. Но почувствовала, естественно, некоторую неестественность ситуации и была скованной, неловкой. Зато Дмитрий необыкновенно вдохновился, однако это тоже выглядело неестественно. Впрочем, пока Женечка укладывала в холодильник принесенные продукты, пока варила кофе на электрической плите (газовая печь служила только для отопления, плиты не было в ней), они поуспокоились, они забылись, они всерьез увлеклись друг другом.

Женечка уютно села возле столика, где была плита, и стала наблюдать с улыбкой.

Дмитрий, весь из мышц и сухожилий, был — движение, энергия, изобретательность, фантазия. Его женщина, вся из округлых линий, наполненных туго и плотно, но аккуратно и соразмерно, сначала лишь стремилась угадать эти движения, чтобы плавно следовать им, и ей это все лучше удавалось, она все лучше понимала, что далее будет делать с нею этот воплощенный вихрь, не желающий и минуты бушевать в одном направлении, потом уже неясно было, кто кого увлекает, кто кого зовет и ведет за собой, а потом она вдруг овладела этим вихрем, она утихомирила и распластала его, заставила замереть и жить только прислушиванием к своим ощущениям — тем, которые она своевольно дарила, паря над ним, взмывая в прихотливых переменах ритма. И вот она коротко вскрикнула, и он зарычал, она упала на него — и они замерли, как убитые.

Очарование кончилось.

Дмитрий выкарабкался из-под бесчувственной женщины и, лежа на спине, опираясь на локти, сказал Женечке:

— Подай штаны.

Она подняла с пола и бросила ему джинсы.

— Футболку!

Она бросила ему футболку.

— Чего разлеглась? — ткнул кулаком женщину в бок Дмитрий. — Тут не гостиница тебе.

— Какой грубый! — сладко потянулась женщина.

И, вспомнив о присутствии Женечки, застеснялась, засмущалась, быстро оделась.

— Кофе? — предложила ей Женечка.

— Да нет, спасибо…

— Почему?

Такое простодушное удивление было в голосе Женечки, что женщина, как загипнотизированная, пошла к столику, села. Женечка поставила перед ней чашку, а потом протянула руку:

— Евгения.

— Наташа.

— Очень приятно. Вот сыр, вот печенье, берите. Дмитрий, а ты?

Дмитрий хмуро подошел, налил кофе, отошел к окну, пил стоя, облокотившись о подоконник.

— Я до этого никогда не наблюдала, — делилась с Наташей Женечка своими мыслями. — Да и не имею желания, когда особенно посторонние люди и некрасивые. Или когда порнография. Очень редко бывает красиво. У вас было красиво. У вас обоих, — улыбнулась она Дмитрию.

— Спасибо, — процедил он, а Наташа, хлебнув слишком большой глоток горячего кофе, поперхнулась. Тем не менее, обжигаясь, продолжала пить как можно быстрее. Допила.

— Все? — спросил ее Дмитрий.

Она кивнула.

— Проваливай.

Наташа покорно пошла к двери.

Остановилась:

— Мы еще увидимся?

— Посмотрим.

— Я тебя обожаю.

— Ладно, вали.

И она ушла.

— Я тебе не верю, — сказал Дмитрий. — Ты врешь. Ни у одной женщины мира не может быть такой реакции на акт любимого человека с другой женщиной. Или ты меня не любишь, или ты просто чокнутая.

— Считай, что чокнутая, потому что я тебя люблю. Это было действительно красиво. И тебе ведь было хорошо? Я это видела, и мне было за тебя радостно.

— Зато сейчас мне плохо.

— Извини.

— Нет любви без ревности! Без зависти! Это как в творчестве. Я, например, всем завидую, кто лучше меня. Слава богу, среди современников таких почти нет.

Он подумал и поправился:

— Совсем нет. Я бы этого не вынес. Но я и классикам завидую. Леонардо да Винчи убил бы. Рембрандта, суку, на суку подвесил бы! Рафаэля, особенно Рафаэля, падлу! — с живого шкуру бы снял! Боттичелли за его Венеру кастрировал бы! Всех французов-импрессионистов — к стенке на Пер-Лашез! Ревную! Ревную к Великой Бабе Искусства, которая зовется Гениальность и отдается, блядь такая, только избранным! Слушай! — вдруг озарило его. — Я не с того конца начал! Не тебя заставить ревновать надо, а себя! Вот оно что! Вот где собака-то зарыта! Если я тебя с мужиком увижу, вот тогда будет результат! Я не выдержу, измордую тебя, к чертям собачьим, — и прогоню. И все. А то я изнемог уже совсем.

— Как же ты меня увидишь? Я ни с кем не хочу.

— Захочешь.

— Не захочу.

— Я прикажу тебе. Иначе — выгоню.

— Я лучше сама уйду. Раньше — да, я искала. Мне было обидно, что я все одна и одна, ну и просто тело требовало, наверно. Теперь я тебя люблю, и мне больше никого не надо.

— Это неправильно! Ты — как природа, а природа любит всех! Ты должна быть смертельно любвеобильна, ты должна любить и хотеть всех, всех, всех!

— Ты что-то придумал обо мне. Я хочу только тех, кого люблю. А люблю пока только тебя. А то, о чем ты говоришь, это нарциссизм, я читала.

— Плевать! Слушай, ты можешь мне помочь? Хочешь мне помочь?

— Хочу.

— Ради меня — побудь с другим, а? Освободи меня, ради бога, я же гибну просто-напросто!

— Не легче ли мне просто уйти?

— Нет! Я тогда вообще с ума сойду. Мне надо видеть, как тебя опохабили, обесчестили на моих глазах! Если ты меня любишь, ты должна на это пойти.

Она подумала:

— Не знаю… Почему обязательно — опохабили, обесчестили?

— Я только выражаюсь так! На самом деле тебе даже будет хорошо, я тебя с таким человеком познакомлю! Красавец!

Глава 5

Красавец не замедлил явиться.

Он был даже слишком красавец: двухметрового роста, широкоплечий, льняные вьющиеся волосы, голубые глаза. Просто славянский богатырь какой-то. Звали его Матвей, было ему лет двадцать пять — двадцать шесть.

— Он будет у нас жить, — сказал Дмитрий.

— Хорошо, — сказала Женечка. И спросила Матвея:

— Вы тоже художник?

— Он альфонс, — сказал Дмитрий. — Он живет за счет богатых одиноких женщин. Это его работа. Но сейчас у него отпуск и я его заманил, чтобы он тебя соблазнил. Ему захотелось любви не за деньги.

Матвей, мягко улыбаясь, спокойно пил чай, будто речь шла вовсе не о нем.

— У тебя впереди два дня и три ночи, я на выходные уеду к родителям в пригород, вернусь в понедельник утром, — растолковывал ему Дмитрий. — Будь добр, влюби ее в себя за два дня.

— А разве ты еще не влюбилась? — спросил Матвей Женечку.

— Нет, — рассмеялась она.

— Странно, — сказал Матвей. — Или ты врешь, или… Нет, скорее всего ты врешь, — не допустил он второго варианта.

— Почему же? — спросила Женечка.

— Потому что меня невозможно не любить. Я всех просто потрясаю. Разве я тебя не потряс?

Женечке казалось, он шутит. Но, вглядевшись в синие глаза этого породистого самца, она поняла, что у него совершенно нет чувства юмора. И почувствовала глубочайшее к нему равнодушие. И ей даже занятно стало, что попытается предпринять этот самоуверенный тип, чтобы влюбить ее в себя.

— Все, — сказал Дмитрий. — Я поехал.

— Мог бы и завтра утром, — сказала Женечка.

— Нет. Все. Уезжаю.

И они остались вдвоем с Матвеем.

Тот походил по комнате.

— Жаль, что здесь все так захламлено. Чем роскошней обстановка, тем роскошней я выгляжу, — озабоченно сказал Матвей.

Потом включил магнитофон, достал свою кассету, поставил ее. Полилась размеренная неторопливая музыка.

— Здесь такой музыкальный коллаж. Сам подбирал, — объяснял Матвей Женечке свои профессиональные секреты. — Очень эротичная музыка, правда ведь?

Женечка пожала плечами.

Матвей еще походил, как бы обживая пространство. Потом освободил место у стены, где висел ужасающий гобелен, масскульт пятидесятых годов: на темно-синем фоне белые лебеди и кувшинки.

— Лучше бы лебедей не было, — сокрушался Матвей. — Нужен абсолютно черный фон. Но где его взять?

После этого он направил свет двух настольных ламп на пространство перед стеной, как на сцену, а лампочку, свисающую с потолка, потушил. Женечка почувствовала себя как в зрительном зале.

Матвей встал у стены, прислушался к музыке, уловил ритм — и стал в такт мелодии раздеваться.

При этом он глядел в пространство, но время от времени бросал в сторону Женечки быстрые пламенные взгляды (не слишком ее балуя, чтобы не распалилась раньше времени).

И вот, будучи голышом, он начал вставать в позы, как это делают в бодибилдинге, показывая себя со всех сторон. Что ж, сложен он был великолепно, хотя и без той чрезмерности, которая Женечке не нравилось в культуристах. Все — в меру.

Музыка стала тихой — и не зря, так было задумано Матвеем. Оказывается, он не только телодвижениями вознамерился соблазнить, у него были приготовлены слова.

— Вот я перед тобой, — начал он напевно и вдохновенно. — Невероятный, недоступный. Ты не веришь, что такие бывают. Ты мечтала обо мне в самых жарких своих снах. И вот я рядом, до меня можно даже дотронуться. Но не спеши, не спеши, ты должна сначала узнать, что тебя ждет, чтобы ужаснуться предстоящему счастью, чтобы желать его неистово и страшно!

— Это мне один писатель московский написал, — вдруг объяснил он деловито, продолжая выделывать пассы руками, ногами и бедрами. — Тысячу долларов взял, зараза!

И продолжил опять напевно и ритмично:

— Слушай меня, слушай, погибай и тони в волнах моего голоса. Но я спасу тебя. Я возьму тебя на руки, легкую, как лебяжий пух. И ты растаешь в моих руках, ты не почувствуешь своего тела. Я брошу тебя на воздух, ты исчезнешь для всего мира и даже на время для себя самой.

— Это я не совсем понимаю, — прокомментировал он. — И писатель этот не объяснил, козел. Но на женщин почему-то действует. На тебя действует?

— Да, — сказала Женечка, едва сдерживая смех.

Он удовлетворенно кивнул и продолжил:

— Но потом ты вернешься, но не для себя, а для того, чтобы видеть только меня. Ты будешь желать стать мной. И единственный способ для этого — слиться со мной. Но я удержу тебя (он показал, как будет удерживать), я буду томить тебя долго, очень долго, а потом слегка коснусь губами твоих губ (он показал, как коснется). Ты почувствуешь ожог, ожог, ожог! И ты будешь умолять меня молча или вслух, чтобы я сжалился. И я сжалюсь. (Он показал, как сжалится.) И ты не поверишь, что так бывает, и…

— Извини, — сказала Женечка. — Но я хочу спать.

Матвей замер с распростертыми руками и изогнутым телом.

— То есть?

— Спать хочу, — повторила Женечка.

— Ты что, ненормальная, что ли?

— Почему?

— Это на всех действует. Абсолютно! У меня стопроцентный гипнотизм! — убеждал Матвей Женечку. — Даже на писателя подействовало, хотя он сам текст писал. Я выучил, а потом показал ему, он говорит: «Перестань, а то я сейчас голубым стану!» Представляешь? Он мне сказал: «У тебя стопроцентный гипнотизм!» Мне даже тут в одном ночном клубе предлагали шоу сделать — раз в неделю для обеспеченных и голодных теть. Но я боюсь, что эти тети через пять минут меня разорвут просто.

— Я все понимаю. Но я хочу спать.

— Ты, конечно, врешь. Ты сумела сдержаться. У тебя потрясающая сила воли. Ничего, впереди два дня. Быть рядом со мной и не захотеть меня — все равно что неделю идти в пустыне, встретить родник и не напиться!

— Это тебе тоже писатель написал?

— Нет, это я сам говорю. От себя.

— Слушай, а у тебя образование есть вообще? Да ты садись, чайку на ночь выпьем.

Матвей сел к столу.

— Образование есть, — сказал он. — Средняя школа. Но мне больше и не нужно при моем таланте.

— Но таланта мало, нужна еще и молодость. А когда она пройдет?

— Что значит — пройдет? — изумился Матвей, будто впервые услышал о том, что молодость проходит, и не желал этому верить.

— Ну, будет же тебе когда-нибудь сорок лет, пятьдесят, шестьдесят…

— Никогда! Я всегда буду таким же. А если начну меняться, я покончу с собой.

Он сказал это абсолютно серьезно.

Потом они пили чай и он рассказывал о своем детстве — детстве единственного в семье избалованного ребенка. Рассказывал о том, как первую девочку свою поцеловал в пять лет — и прекрасно это помнит. А первая женщина у него была в двенадцать лет, это была его родная тетка, которой было около тридцати. А он выглядел на четырнадцать, он был выше ее, он уже тогда был вовсю красив и мускулист. Они были на даче, все ушли на реку купаться, а он остался, чтобы в одиночестве насладиться сам собой. Это понятно?

— Да, — сказала Женечка.

Итак, он остался, а тетка вернулась с полдороги, сослалась на головную боль. Она тихо-тихо прокралась в дачу, и он заметил ее лишь тогда, когда она была уже в двери комнаты. Конечно, он смутился и испугался. Но она успокоила его. Она села рядом и, не позволяя ему одеться, сказала, что в этом нет ничего страшного и ненормального. Но, само собой, лучше эту жажду утолять естественным путем. И в общем-то не важно с кем, можно даже и с родной теткой. Не обязательно помнить, что она тетка, она тоже женщина, вот и все. И она может помочь…

Ну, и помогла. А потом просто с ума сошла, каждый день находила способы остаться с ним наедине в домике, на берегу реки, когда стемнеет, в лесу, в лодке, когда заплывали в уединенную протоку. В результате в двенадцать лет он знал и умел все, что знает и умеет взрослый и опытный мужчина. Тетке же надо было уезжать. Она не находила себе места, но делать было нечего. И она уехала домой, в Сибирь, к мужу и детям, и через месяц покончила с собой, и до сих пор никто из родственников не знает настоящей причины смерти. Знает только он.

Матвей печально умолк, опустив голову.

Женечка вздохнула.

Он тут же бодро поднял голову и спросил с надеждой:

— Действует?

— Что?

— Ну, вот эта история? Она всех женщин почему-то очень возбуждает.

— Да? Ее для тебя, случайно, не тот же самый писатель написал?

— Он! Он вообще специалист по таким делам. Нашел себе отличную кормушку. Секс по телефону знаешь?

— Читала.

— Ну вот. Там мало голос приятный иметь, там же фантазия нужна. А это не у всех. У меня, например, фантазии нет совсем. И вот он пишет для этих телефонных барышень заготовки. И большие деньги берет, зараза!

— Что ж, — сказала Женечка, — каждый зарабатывает, как умеет. Давай спать. Там, за печкой, раскладушка есть.

— Ты мне ее предлагаешь?

— А кому же?

— При моем росте на раскладушке спать?

— Ладно, я буду на раскладушке.

И они стали укладываться.

И Матвей вдруг спросил:

— Слушай, а может, без всяких фокусов, а? Просто, ну, обычным способом. Ты мне так понравилась! Мне никто так не нравился.

— Это прогресс, — сказала Женечка. — Раньше, наверное, тебе нравился только ты сам.

— Да, — честно признался Матвей. — Так как? А?

Женечка не ответила, она уже засыпала.

Среди ночи послышался страшный грохот в сенях: кто-то наткнулся в темноте на помойное ведро. Дверь распахнулась, зажегся свет.

Это был Дмитрий. Он был пьян, взлохмачен, в руке он держал ржавый топор, который валялся до этого у крыльца.

— Ага! — закричал он. — Для конспирации по разным местам разбежались! Ты даже одетая! А этот зато — голенький! Не успел, не успел! Так голеньким и помрешь! Ясно тебе? Голым пришел ты в этот мир и голым уйдешь!

Матвей перепугался страшно.

Он, закрываясь одеялом, отполз к стене и тихо просил:

— Дима, не надо! Дима, у меня нервы! Дима, не пугай меня! Ничего не было!

— А почему ты голый?

— Я привык так спать! Я не могу спать одетым! Я привык, спроси кого хочешь!

Женечка встала, подошла к Дмитрию, взяла у него топор и вышвырнула его за дверь.

— Чудак, — сказала она. — В самом деле ничего не было.

— Почему?

— Тоже вопрос! Я не захотела, он не захотел.

— Не может быть! Он не мог не захотеть! И ты не могла не захотеть!

— А вот могла. Мне не нравятся мужчины без мозгов. А он безмозглый оказался.

— Абсолютно! — закивал, подтверждая, Матвей, продолжая бояться, хотя Дмитрий был уже без топора.

Дмитрий подумал.

Тяжело сел возле стола.

— Рано я пришел, — сказал он. — Не вытерпел. Надо было завтра или послезавтра.

— Ничего бы не изменилось, — сказала Женечка.

— Ты уверена?

— Конечно.

— Что ж ты? — спросил Дмитрий Матвея. — Где твой талант, твое мастерство? Ты меня, получается, обманывал?

— Я не обманывал, не обманывал! — запротестовал Матвей. — Спроси кого хочешь. Я пытался, но…

— Ага! Все-таки пытался, сволочь!

— Но ты же сам просил! Я пытался, а она не полюбила меня, — развел руками Матвей. — Мало ли что в жизни бывает!

— Ладно, — сказал Дмитрий. — Проваливай.

И Матвей за одну минуту оделся, забрал свою кассету, сказав Дмитрию:

— Это моя, можешь посмотреть.

— Ладно.

Открыв дверь и чувствуя себя в безопасности, Матвей выкрикнул:

— Вы плохие люди! Жаль, что я не умею остроумно ругаться! Я бы вас высмеял! Вы мне все нервы издергали!

Он хлюпнул носом, жалея себя, и ушел, хлопнув дверью.

— Где ты откопал этого монстра? — спросила Женечка.

— А тебе нужен не монстр? Будет тебе не монстр.

— А может, хватит?

— Нет, — сказал Дмитрий. — Не хватит. Иди ко мне. Я страшно соскучился. Я тебя смертельно люблю, подлая ты женщина.

Глава 6

Цвел май.

Дмитрий завершил наконец оформление холла, получил одобрение и деньги. Заглянул в отдел, где сидела Женечка, подошел к ней и тихо сказал:

— Сегодня отпросись пораньше, сходи домой и переоденься. То платье, что я тебе на прошлой неделе купил. И пиджак — вдруг вечером холодно будет. А в половине седьмого будь возле ресторана «Волна».

— Хорошо, — сказала Женечка.

Она выполнила все указания. Она надела маленькое черное платье, которое Дмитрий углядел в обычном универмаге, но довел до ума (он умел шить на швейной машинке), через руку повесила пиджак — женский, из довольно легкой материи белого цвета с полосатой подкладкой, но мужского покроя, двубортный, он каким-то нелепым образом превосходно и эротично сочетался с платьем, особенно когда на ногах туфли на высоком каблуке, простые черные туфли, которые, однако, не так просты, их Дмитрий тоже отыскал по случаю: носик у них маленький, вокруг стопы они облегают узко и изящно, каблук почти шпилькой, эффект получается такой, что красивый изгиб стопы, в сущности, обнажен, но одновременно и подчеркнут. (Вообще Дмитрий, если бы захотел, мог бы стать модным и богатым дизайнером одежды. Кутюрье, как в России у нас говорят.)

Итак, она стояла — и подкатил черный большой автомобиль. Оттуда вышли Дмитрий в неизменных джинсах и футболке и молодой человек в черном элегантном костюме, сам из себя тоже элегантный весь и, как и обещал Дмитрий, красавец: очи черные, очи жгучие, голос бархатный, галстук в клеточку, плечи твердые, шея крепкая и рука приятно тяжелая.

— Гордей! — познакомил Женечку Дмитрий. — От фамилии Гордеев. Были мы с ним одноклассники, а теперь я нищий художник, а он богатый богач. Он, скотина, у меня четыре картины купил по дешевке, понимает, тварь такая, что через пять лет после моей смерти на аукционе «Сотби» за них за каждую по десять тысяч фунтов дадут. Обаятельный, собака, до смерти, я никогда таким не был. И при этом умница. Ну и подлец скорее всего, этого я не знаю, в дела его не вникал.

Гордей слушал это, покачиваясь на каблуках, со снисходительностью короля, возле которого злобно ехидствует и беснуется карлик-шут.

— Никогда не любил и не уважал ни одну женщину, — продолжал расхваливать Гордея Дмитрий. — Женится лет в сорок только по расчету и никак не меньше, чем на какой-нибудь принцессе из Монако или всемирной топ-модели. Для этого и богатеет, может быть. Я обещал ему показать такую женщину, какой он никогда не видел и не увидит, тебя то есть.

Гордей, глядя в глаза Женечке глубоким (как ему, наверное, казалось) взглядом, сказал:

— Внешность приятная.

— Спасибо, — поблагодарила Женечка.

Гордей слегка склонил голову.

Они пошли в ресторан «Волна», вернее, не в сам ресторан (тот был для простых), а в соседнее укромное помещение, которое было клубом для своих.

Металлическая дверь с большой флюоресцирующей буквой «Z». Кнопка звонка и окошко. Нажимаешь на кнопку, окошко открывается, выглядывает мрачная харя. Предъявляешь удостоверение члена клуба или собственную физиономию, если ты завсегдатай, дверь открывается. Тех, кого ты приводишь с собой, ты обязан рекомендовать. Не обязательно называть имен, но обязательно произнести слово: «Ручаюсь».

Это был зал на десять-двенадцать столов, справа от входа — стойка бара, слева несколько дверей вели куда-то, напротив входной двери — небольшая сцена.

Публики было очень мало. И время раннее, и первые посетители предпочли пройти на террасу, куда и наша троица проследовала через одну из дверей.

Терраса нависала над рекой, и было приятно сидеть за столиком у перил и глядеть на воду, ощущая свежесть, чистоту, простор.

Дмитрий, который, как и Женечка, попал сюда впервые, с беспардонным любопытством оглядывал сидящие здесь пары. Это все были джентльмены в костюмах с молодыми красивыми дамами.

— Веди себя прилично, — укорил его Гордей.

— Отвали! — огрызнулся Дмитрий. — Я здесь в первый и последний раз, надо же мне все рассмотреть! Здесь чуждый дух, здесь пряной гнусью пахнет! Небось и постельные нумера есть?

— Небось нет, — ответил Гордей. — Это приличное заведение.

— А что есть?

— Карточная комната, бильярдная комната, комната для мужских деловых бесед. Ну и еще гримуборные за сценой.

— Для кого?

— Для стриптизерш. С девяти часов тут стриптиз-шоу начинается.

— Стриптиз-шоу это хорошоу! — одобрил Дмитрий. — Это мы посмотрим! А пока давайте жрать и выпивать!

Гордей не подал голоса, не щелкнул пальцами и даже не кивнул, он просто посмотрел куда-то — и тут же возле столика возник официант.

— Мне как обычно, — сказал Гордей. — Вам? — спросил он Женечку и Дмитрия.

— Не знаю, — сказала Женечка.

— Три бифштекса без гарнира и салат «оливье»! — распорядился Дмитрий.

— Извините, не держим.

— «Оливье» не держите?

— Бифштексов тоже, — брезгливо сказал официант.

— Сделайте! — приказал Гордей.

— Хорошо, — пожал плечами официант. — Но придется немного подождать.

— Мы не торопимся. Пока — фрукты и мое вино, — распорядился Гордей, и официант удалился.

— «Мое вино»! — передразнил Дмитрий. — У тебя, что ль, собственные виноградники уже есть?

— Да, — просто ответил Гордей. — Двадцать гектаров на Северном Кавказе. И уже селекционеры вывели новый сорт.

— И вино называеется «гордеевка»?

— Нет. Пока — «Воспоминание».

— Ух ты! Со смыслом! А почему пока? А потом?

— А потом будет другое, — сказал Гордей.

— Видишь, какой он загадочный! — обратил Дмитрий внимание Женечки. — Слов на ветер не бросает.

Принесли фрукты и вино, а потом и все остальное, беседа проходила довольно однообразно: Дмитрий наскакивал, подзуживал, ехидничал, Гордей говорил спокойно, умно и дельно, а Женечка была будто ни при чем, потому что ее даже не пытались вовлечь в разговор. Гордей вообще посмотрел на нее прямым взглядом пока лишь один раз — когда спросил:

— Вам нравится вино?

— Очень! — ответила Женечка.

Вот и весь разговор.

Дмитрий же на Женечку поглядывал беспрестанно.

И вдруг поднялся:

— Где тут сортир?

Гордей указал.

— А тебе не нужно? — спросил Дмитрий Женечку.

По его тону она поняла, что ей придется следовать за ним.

Что она и сделала.

Дмитрий затащил ее в мужской туалет, в одну из кабин, запер дверь, толкнул к стене, поставил так, как, судя по фильмам и документальным видеосъемкам, ставит пойманных преступников заграничная полиция и наша милиция. Но не для обыска, конечно. Делая свое дело, он вцепился ей рукой в волосы и шипел в ухо:

— Что, нравится он тебе? Роскошный мужчина, да? Нравится, гадина ты такая?

— Нравится, почему бы и нет, — ответила Женечка. — Но не более.

— Будет и более, я чую!

— Но ты ведь хотел этого?

— Да, да, да! — зарычал Дмитрий.

И вдруг совершенно спокойно, застегиваясь:

— Но он, кажется, совершенно не клюет.

— Это обычное дело, я привыкла. Ты единственный оказался такой смелый.

— Быть не может! У него нет ни одного комплекса! Он монолитный! Я же с детства его знаю. Это патологически храбрый и самоуверенный человек! Помоги ему: улыбнись, глазами поведи. От этого любой с ума сойдет.

— Попробую.

Они вернулись, и Женечка честно хотела выполнить указание Дмитрия: и улыбнуться, и глазами повести. Но как-то не улыбалось. И глазами не велось. И вообще она ничего не чувствовала, кроме скуки и желания вернуться домой.

— Вам скучно? — спросил вдруг Гордей.

— Да, — сказала Женечка.

— Вам хочется домой?

— Да.

— Что ж, мы поужинали, поговорили. Так что могу вас отвезти.

— А стриптиз? — закричал Дмитрий. — Я никогда не видел живого стриптиза!

Гордей посмотрел на Женечку. Она пожала плечами, показывая, что ей абсолютно все равно.

Тогда пожал плечами и он и повел их в зал, где человек в белом и черном тут же провел их за свободный столик.

Стриптиз уже начался. Девицы разных мастей выходили, танцевали сообразно выучке и таланту, раздеваясь догола, но какова бы ни была выучка и талант каждой, все они обязательно в темпе крещендо вихляли задом и грудями. Дмитрий смотрел во все глаза, похохатывая, Женечке было по-прежнему скучно, а Гордей вообще не обращал внимания на сцену, он глядел перед собой, держа в ладонях бокал с вином, будто грел его, отпивал маленькими глотками и о чем-то думал, чуть прищурясь.

— Я всегда говорил, что голая женщина, изображающая акт без мужчины, это уродство! — радовался подтверждению своих предположений Дмитрий. — Со смеху умереть, какая мерзость. Я просто налюбоваться не могу!

Но вот вышли две девушки и стали имитировать телесную любовь друг с другом.

— Нет! Это не то! — не одобрил Дмитрий. — Гениальность посредственности совершенно исчезает! Чем ближе к истине, тем дальше от искусства!

Когда же любовь стали изображать мужчина в телесного цвета трико и девушка, Дмитрий совсем приуныл:

— Это уже полная правда. Соцреализм! Скука смертная!

И отвернулся.

— Ну? — спросил он Гордея. — Понравилась она тебе?

Гордей внимательно и задумчиво посмотрел на Женечку:

— Да, пожалуй.

— Можешь взять ее на ночь. Я разрешаю.

— Я не хочу, — сказала Женечка.

— Ты хочешь, — сказал Дмитрий.

— Ладно, — сказала Женечка.

— Нет, — сказал Гордей. — Она хочет домой.

— А я хочу в сортир! — заявил Дмитрий. — Один!

И удалился.

— Вы, конечно, понимаете, что нелепо выглядите рядом с ним? — спросил Гордей.

— Да. Но я его люблю. И разве хорошо за спиной друга так о нем отзываться? Дружба с детства — разве не святое?

— Для меня ничего святого нет, — сказал Гордей.

— Ничего?

Он старательно подумал. И твердо подтвердил:

— Ничего. Но! — Он сделал паузу, чувствуя ее значительной и красивой и продлевая ее как можно дольше. — Но! Но я ведь видел вас и раньше.

— Когда? Где?

— На улице. Два раза. Третьего февраля и семнадцатого апреля.

— Вы так хорошо запомнили?

— Просто у меня такая хорошая память.

Он опять сделал паузу, рассеянно глядя на сцену и явно не видя, что там происходит. И продолжил:

— Кажется, вы первая женщина, которую я чувствую достойной меня. Вам бы только немного поглупее быть.

— Уж извините.

— Но Дмитрий прав, он знает, что я до сорока лет не только не собираюсь жениться, но даже и увлекаться кем-то более или менее серьезно не собираюсь. Я смотрю на женщину только как на предмет потребления. Правильно это или нет, это мое личное дело, ведь так?

— Так.

— И есть много женщин, очень много, уверяю вас, которые согласны быть предметом потребления. Так?

— Так.

— То есть отношения «спрос —предложение». Но вы в эту схему не укладываетесь. Вы ведь предметом потребления стать не пожелаете?

— Нет. Не была и не буду.

— А для Дмитрия?

— Я же сказала: я люблю его.

— Вот и хорошо. Вы начинаете меня беспокоить. Вы слишком мне нравитесь. Поэтому мы сейчас расстанемся, шофер отвезет вас с Дмитрием домой. И больше никогда не увидимся.

— А если на улице?

— Проеду мимо. Как тогда, третьего февраля и семнадцатого апреля. Я хотел остановиться, я уже останавливался, но присмотрелся и понял, что в вас какая-то опасность. Я чувствую опасность, как зверь. Я ведь высокоинтеллектуальный зверь.

— Белокурая бестия, — усмехнулась Женечка.

— Можно сказать и так. Кстати, я русский нацист. Как вы относитесь к нацисткой русской идее?

— Равнодушно.

— Правильно. Женщины не должны интересоваться этими вопросами. Я вам симпатичен хоть чем-то? — неожиданно спросил он.

Женечка внимательно осмотрела его лицо:

— Вы обидитесь.

— Говорите.

— Мне кажется, вы не выросли. Даже Дмитрий, подросток в душе, и тот старше вас. А вы остались где-то в девятом школьном классе, хотя вам и тридцать лет. Что там Дмитрий! — даже я чувствую себя старше вас. Вы так рано и так упорно начали бороться со своим детством, что незаметно для себя сделали это целью и делом всей жизни. Вы до старости будете бороться с детством — пока не впадете в детство от этой самой старости. И круг замкнется.

— Вы, конечно, понимаете, что эти слова меня дразнят? — спросил Гордей.

— Конечно.

— Для чего же говорите это? Для обольщения?

— Нет. Просто захотелось вам сказать то, что я о вас думаю. Кстати, как вас зовут?

— Виктор. Почему захотелось?

— Виктор — победитель. Имя вас тоже смущало — всегда. Победитель без побед не бывает! Потому что… не знаю. Потому что вдруг показалось, что вы страшно одинокий человек. Настолько одинокий, что вам даже не от кого услышать честное мнение о себе.

— Вы меня пожалели?

— Да.

— Почему?

— Не знаю. Когда вы стали изображать сверхчеловека: ничего святого, нацизм и так далее, я увидела в вас человеческое. Оно понравилось мне.

— Вы с ума сходите. Вы знаете, как вы смотрите на меня?

— Нет.

— Вы смотрите так, будто вы уже любите меня до смерти.

— Всего лишь легкий интерес.

— Как же вы смотрите, когда действительно любите?

— Не знаю.

— Если бы у нас что-то началось, я рано или поздно просто убил бы вас.

— Вот и слава богу, что ничего не начнется.

— Слава богу, — абсолютно серьезно согласился он.

Тут подошел Дмитрий.

Женечка поднялась:

— Мы едем домой.

— А Гордей?

— А я остаюсь, — сказал Виктор.

— Мы так не договаривались! Ты обещал мне помочь, братан! Ты слово дал!

— Беру свое слово обратно.

— Сволочь!

…Всю дорогу до дому и весь остаток вечера Дмитрий допытывался у Женечки, о чем она говорила с Виктором.

Она честно ему все пересказала.

— Вот и славно! — повеселел Дмитрий. — А я уж думал, совсем дело швах. Скоро он тебя будет искать, а потом ты его будешь искать, у вас начнется романец, я тебя взревную, возненавижу, прогоню — и заживу наконец нормальной жизнью!

— С чего ты взял?

— С того, что я страшно умный. И вообще, будь благодарна мне до самой смерти. Если б не я, к тебе бы никто не притронулся. А я тебя расколдовал. Разве нет?

Женечка промолчала. Ее поразило, как Дмитрий сумел угадать вот это слово, которое она сама себе твердила столько раз до встречи с ним: РАСКОЛДОВАТЬ? Нет, все-таки он гениален, если не как художник, то просто как необычайно чуткий человек.

И Женечка в эту ночь так любила его, словно прощалась с ним, хотя прощаться не собиралась.

Глава 7

И Дмитрий оказался прав: уже через день, выходя с работы, она увидела знакомый черный автомобиль.

Открылась дверца, но никто не вышел.

Она сделала шаг к машине. Остановилась. Повернулась — и пошла по тротуару. Сделала несколько шагов, ожидая услышать, как захлопнется дверца. Но этого звука все не было.

Тогда она резко развернулась, пошла к машине, села в машину.

Виктор сидел, глядя в затылок водителя, нахохлившийся — и впрямь похожий на старшеклассника.

— Зачем вы вернулись? — спросил он.

— А зачем вы дверь не закрыли?

— Воздухом дышал.

— На этой улице? И разве у вас в машине кондиционера нет?

— Ладно. Что дальше будем делать?

— Не знаю. Давайте я все-таки выйду.

Он кивнул. Но тут же схватил ее за руку:

— Посиди еще.

— Мы уже на «ты»?

— Да.

— Ладно. Сижу.

Прошло не меньше пяти минут.

И Женечка поняла вдруг, что ей хорошо вот так сидеть и молчать с этим человеком. Она поняла также, что и он испытывает то же самое.

И еще прошло минут пять.

Дисциплинированный шофер тоже молчал, а руки его крепко сжимали руль, а спина была напряжена, словно он ехал по сложной скоростной трассе.

— Двенадцать, — сказал Виктор.

— Что?

— Двенадцать минут. Я загадал: если ты промолчишь не меньше двенадцати минут, мы поедем куда-нибудь.

— Странно.

— Что?

— Двенадцать — святое число.

— Ерунда. Совпадение.

— Да, конечно. Для тебя ведь нет ничего святого. Ты мне напоминай об этом, а то я забуду.

Он резким движением руки ударил ее по щеке.

— Никто в этом мире не смеет издеваться надо мной! Понятно?

— Надо мной тоже, — спокойно сказала Женечка и коротко ударила его кулачком в нос. — Извини, я плохая христианка, я отвечаю ударом на удар. Иногда, — поправилась она.

И очень удивилась: от ее слабенького удара из носа Виктора полилась кровь. Она текла по губам, по подбородку, капала на галстук, на белую рубашку, на дорогой костюм. Он не утирал ее. Она достала из его нагрудного кармана платок и стала промокать кровь, осторожно прикасаясь к лицу.

— Идиотство, — сказал Виктор. — С детства не боюсь боли и крови, потому что такой вот нос. Все это знали: пальцем щелкнуть — и потекло. И пользовались этим. Сначала. А потом, когда я бросался драться и пачкал врагов в своей крови, они перестали это делать. Я уже забыл, как это бывает. Между прочим, даже приятно. Что мне сделать, чтобы ты не поехала со мной?

— Просто скажи, чтобы я вышла из машины.

— Хорошо… Поехали, — сказал он шоферу. Машина плавно тронулась и бесшумно покатила.

Они опять замолчали.

Через несколько минут подъехали к большому, недавно построенному дому, одна сторона которого была сделана в диковинном южном стиле: террасами, крыша нижней квартиры служила обширным балконом для верхней, на ней мог бы вполне уместиться теннисный корт.

— Твоя квартира где-то там? — спросила Женечка, указывая на террасы.

— Да. Восемь комнат.

— И ты один?

— Да. Приходящая горничная.

— Ты хочешь позвать меня туда?

— Да.

— Я не хочу.

— Вот и прекрасно! — с облегчением воскликнул Виктор, дал указание шоферу, машина помчалась — и вот она нелепо ковыляет по разбитой дороге в узкой улочке, вот остановилась возе калитки дома, рядом с которым родной сарай Женечки.

— Откуда ты знаешь, что я здесь живу?

— Я все знаю. Выходи.

— Спасибо, что прокатил.

— Не за что.

…Дмитрий ждал ее у двери. Он видел их приезд.

— Ну? — нетерпеливо спросил он.

— Что?

— Успели?

— Что?

— Не понимаешь, дура?!

Она удивилась, что Дмитрий, обычно называющий все своими именами, сейчас обходит прямые слова.

— Мы ничего не успевали. Он просто подвез меня до дому.

— Черт вас побери! — заорал Дмитрий. — Подвез, видите ли! Долго я буду ждать? Ведь все равно никуда не денетесь вы друг от друга!

— Я люблю тебя, — сказала Женечка.

И лицо Дмитрия вдруг прояснилось.

— Дело идет, — сказал он. — Ты уже врать начинаешь.

— Я люблю тебя, — упрямо повторила Женечка.

— Пой, ласточка, пой! Сколько ни говори «мед», во рту сладко не станет!

И он, весело посвистывая, пошел в дом.

А Женечке впервые за время, проведенное с Дмитрием, было непросто переступить порог этого дома. Ей хотелось оглянуться — точно зная при этом, что там никого нет.

Утром она сказала ему:

— Если он опять меня после работы будет караулить, я позову милицию.

— Очень смешно, — сказал Дмитрий.

— Нет, в самом деле! Что он о себе думает! Кто он такой вообще? Банкир? Бандит? Торговец? Кто?

Дмитрий, чему-то усмехаясь, сказал:

— Он — все. Половина города ему принадлежит. Ну, или десятая часть. Его фамилия Гордеев. Очень простая фамилия.

— Не слышала.

— А ты спроси на работе у тех, кто интересуется окружающей жизнью. Скажи: Гордеев, миллионер. И тебе тут же назовут сто мест, где его можно найти, потому что он во всех этих местах владелец.

— Я не собираюсь его искать.

— Конечно, конечно.

Дмитрий все так же усмехался.

На работе, во время обеденного чаепития, Женечка спросила сотрудниц:

— Кто такой Гордеев? Который миллионер?

— Она с Луны свалилась, — тут же откликнулась одна из них. А все прочие начали объяснять, кто такой и что такое Гордеев.

— Если он не губернатор, то только потому, что этого не хочет, — заключили они.

— А почему он здесь, а не в Москве где-нибудь?

— Будет, не беспокойся!

Одним из владений Гордеева был банк «Гипер» неподалеку от ЦНИИР-ИУХЗ.

Погода была славная, и Женечка решила пройтись пешком. Путь ее пролегал как раз мимо здания банка.

И среди прочих машин на стоянке была и его, черная и большая.

Женечка подошла, постучала в стекло шоферу.

Тот немного опустил стекло.

— Скоро Виктор появится?

Шофер подумал. Он оказался в трудном положении: и сказав ей, и не сказав, он равным образом может подпасть под гнев шефа. Лучше все-таки сказать.

— Через восемь минут, — сказал он.

— Я подожду его в машине.

Шофер сделал жалобное лицо:

— А нельзя на улице, а? У меня детей двое, мать больная. Я ведь без работы останусь!

— Ну хорошо, — сказала Женечка.

Ровно через восемь минут вышел Виктор.

Шофер выскочил и открыл перед ним дверь.

— Почему ты ее не прогнал? — спросил он его.

Шофер, положительного вида мужчина лет сорока (отец семейства), побагровел и не ответил.

— Почему ты не усадил ее в машину? — задал Виктор второй вопрос.

На багровом лице шофера проступили белые пятна.

— Зачем ты мучишь человека? Тебе это нравится? — вступилась Женечка.

— Специально я никогда никого не мучаю, — сказал Виктор. — Только по делу. Мы едем ко мне?

— Да.

— Хорошо.

Повторился вчерашний маршрут до большого дома с террасами.

На этот раз Женечка вышла.

Они поднялись на десятый этаж.

— Почти пентхаус, — сказала Женечка.

— Почти.

— Чтобы над тобой никого не было?

— Именно так.

Квартира поразила Женечку. В Женечке было все-таки достаточно простодушия и бытовой нормальности, чтобы удивляться бытовым вещам, если они того достойны.

Квартира имела восемь комнат на двух уровнях: по четыре на каждом этаже. Первый этаж: кабинет, просторный зал для гостей, небольшая столовая, библиотека. Второй этаж: две спальни, тренажерный зал и еще одна комната для гостей, но более уютная и интимная, чем внизу, там скорее всего проводились деловые беседы, а здесь от этих бесед отдыхали. На первом этаже было два туалета, на втором по ванной с туалетом в спальнях и еще туалет отдельно — для гостей.

На террасе зеленел настоящий газон, растущий на настоящей земле. Несколько легких деревянных столиков, стулья, плетеные шезлонги — и больше ничего.

Главное, что понравилось Женечке, — никакого намека на стандарт, на так называемый евроремонт, везде — простор, ничего лишнего. Мебели мало, и она элегантна, но сугубо функциональна. Никакого антиквариата, который, даже и подлинный, в современных квартирах почему-то выглядит бутафорией, подделкой.

Пожалуй, лишь спальни выглядели пижонски: одна совершенно белая: белые стены и потолок, белые шторы, белая деревянная большая кровать, белое ворсистое покрытие пола, белое постельное белье, вторая абсолютно черная: и стены, и пол, и постель, и даже рамы окон были черными, и, само собой, черные шторы на окнах.

— В какой ты обычно спишь? — спросила Женечка.

— Ни в какой.

— А где же?

Виктор помедлил и повел ее в ванную, что была в белой комнате. Там он нажал на какую-то кнопку, одна стена тихо отъехала — и Женечка увидела комнатку, в которой едва помешались узкий бельевой шкафчик, прикроватная тумбочка, сама кровать, очень простая, и стул. Окно было занавешено зеленоватым ситчиком.

— Тебе здесь хорошо? — спросила Женечка.

— Только здесь.

— Ты не любишь свою квартиру?

— Я не чувствую ее своей. Всегда ощущение, что приходишь в чужой дом. Просто не привык еще, ей всего два месяца.

— Неужели у тебя коттеджа нет?

— Есть. И сад вокруг, и лес рядом, но, оказывается, я всю эту природу терпеть не могу. Мне там скучно. Там сторож с семьей живет.

— А сам ты действительно до сорока лет не собираешься жениться?

— Я не хочу об этом говорить. Я о другом думаю. Обычно, взяв женщину, я тут же к ней охладеваю. Я очень на это надеюсь. Понимаешь?

Она понимала. Но думала не о нем, а о себе. Ей хотелось узнать, действительно ли Дмитрий расколдовал ее? Если да, то она станет наконец обычной, нормальной женщиной не только для себя, но и для других. Если нет, тогда… Неизвестно, что тогда.

— Ну? — сказал Виктор.

— Здесь?

— Да.

— Хорошо.

Она хотела раздеться, но он сказал:

— Не надо. И не здесь. Пойдем.

Привел ее в черную комнату, зашторил окна, стало совсем темно, они еле различали друг друга.

Но раздеться он ей так и не позволил и сам остался в костюме.

Он использовал ее примитивно и монотонно, не позволив даже лечь, использовал как резиновую куклу и после этого сразу же ушел.

Приведя себя в порядок, она вышла и увидела его стоящим у окна.

— Ничего не почувствовала? — спросил он, не оборачиваясь.

— Нет.

— Это хорошо. Может, даже неприязнь ко мне?

— Пожалуй.

— Это очень хорошо. И я ничего особенного не почувствовал. Ничего в тебе нет необыкновенного.

— Все равно спасибо тебе. Я узнала очень важную вещь.

— Какую?

— Тебе это неинтересно.

— Какую? — требовательно сказал он.

— Понимаешь, почему-то раньше со мной не могли. Только Дмитрий сумел.

— Очень понимаю. Я подстраховался. Я таблетки выпил специальные час назад.

— Если женщина не нравится, никакие таблетки не помогут.

— Нравилась. Раньше. Я освободился. Ты мне больше не нужна.

— Ладно. Всего хорошего.

— Тебе того же. Шофер тебя отвезет, я сейчас позвоню ему.

— Спасибо.

Дмитрий поджидал ее с нетерпением.

— Радуйся, — сказала ему Женечка.

— Так я и думал. И это вся твоя ко мне любовь?

— Но ты же этого хотел?

— Если я сказал, что я этого хочу, это не значит, что я на самом деле этого хочу! Не дура последняя, могла бы разобраться! И даже если я на самом деле этого захотел, ты должна была сделать так, чтобы я не хотел этого! А ты с радостью бросилась ему на шею! Ты его сама нашла сегодня?

— Да.

— Шваль! Сволочь! Проститутка! — завизжал Дмитрий и швырнул в нее чайной чашкой.

Та пролетела близко от лица. Дмитрий тут же подбежал, схватил ее за плечи:

— Не задел? Не задел? А?

— Все в порядке.

— Ты меня прости. Ты меня не бросай, пожалуйста. Я уже начал работать, ты представляешь? Я понял, что могу, даже если ты здесь. Вот, посмотри!

Он подвел ее к загрунтованному холсту, на котором ничего не было, кроме этого грунта.

— Видишь?

— Нет, — честно сказала Женечка.

— Дура! Вот точка, вот и вот! Я уже организовал пространство этими точками! Организовать пространство — это уже половина картины. Вот, видишь?

— Вижу, — заметила она три маленькие крапинки.

— Я могу! Я даже и тебя напишу, вот увидишь. Ты же не бросишь меня?

— Нет.

— А тебе хорошо было с ним?

— Нет.

— Не врешь, вижу. Странно. Почему?

— Потому что он не хотел, чтобы мне было хорошо.

— Но он-то, я думаю, счастлив теперь, зараза?

— Нет. Он только хотел успокоиться.

— Понимаю. В народе это называют: охоту сбить. Сбил?

— Кажется.

— Боюсь только, что ненадолго. Если опять захочет быть с тобой, ты согласишься?

— Наверное.

— Почему? Нравится он уже тебе?

— Немного.

— Но меньше, чем я?

— Гораздо.

— Ладно. Разрешаю еще раз. Последний. Договорились?

— Не знаю.

— Что ж мне, убить, что ли, тебя? — спросил Дмитрий.

Спросил с размышлением, будто и впрямь серьезно решал вопрос, не убить ли ему Женечку.

— Господи, почему вы все хотите меня убить?

— Кто — все?

— Все, — сказала Женечка, сама не понимая, кого она имеет в виду.

Глава 8

Прошло три дня.

Черная машина появилась в пятницу вечером.

Дверца открылась, Женечка подошла и села в машину.

— Я скучал, — сказал Виктор.

— Я немного тоже.

— Могла бы и не говорить.

— Почему? И без моих слов знаешь?

— Нет. Просто не хочу знать. Едем ко мне?

— Хорошо.

— Слишком быстро ты соглашаешься.

— Если бы я не согласилась и вышла, ты стал бы меня преследовать.

— Тоже верно.

Через несколько минут они были в его квартире.

— Я хочу сегодня разрешить себе все, — сказал Виктор. — То, что я сдерживаюсь, выделяет тебя из других. Это неправильно. Я не хочу выделять тебя. И не хочу сдерживаться, я не привык сдерживаться. Я позволю себе все, но в последний раз. После этого ты исчезнешь для меня.

— Нелогично, — сказала Женечка. — А если ты потом опять захочешь меня видеть и быть со мной? Значит, опять сдерживаться? Но ведь ты не привык? Как быть?

— Плевать на логику, — сказал Виктор. — Я так решил.

— А как я решила, тебе неинтересно знать?

— Абсолютно неинтересно.

— То есть ты и силу готов применить?

— Готов.

— Тебе повезло. Если бы ты мне не нравился, тебе бы не помогла никакая сила.

— Ладно! — грубо оборвал разговор Виктор. — Хватит болтать, займемся любовью!

Женечка усмехнулась. Виктор, поднимаясь по лестнице, не видел этой усмешки.

…Маска грубости и властности, которую (быть может, по привычке) нацепил на себя Виктор, скоро исчезла, проглянули подростковые смущение и неловкость, но и они прошли, появилось что-то зрелое, мужское, раскованное, превратившееся в искреннюю и простодушную радость, в веселое увлечение и даже баловство (он несколько раз начинал смеяться, и она отвечала смехом), а потом уже не было ни масок, ни возраста, ни игры, ни веселья, а все превратилось в томительно длящееся изумление — и для него, и для нее, и вот они не сводят глаз друг с друга, как будто дожидаясь какого-то условного знака в глубине зрачков, чтобы одновременно победить и одновременно сдаться, и им это удалось, первый звук ее голоса совпал с его первым звуком, только он нервно смеялся в блаженной истерике, а она в такой же блаженной истерике рыдала, и его смех был похож на плач, а ее плач был похож на смех.

Они долго молчали. Она думала о том, что у этого человека не было юности. Да и молодости тоже. Из подростковости он насильно шагнул сразу во взрослость. От этого и остается во многом подростком. От этого, однако, вполне взросл — иначе бы не вел столь успешно свои большие взрослые дела, которые сделали его миллионером (о чем странно думать, глядя сбоку на растрепавшиеся его жесткие мальчишеские волосы). А он думал о том, что впервые не чувствует удовлетворения, при том, что полученное удовлетворение оказалось больше, чем когда бы то ни было и с кем бы то ни было. Он думал, что попал в тупик, в западню. Его планы, его цели, его дела — все кажется сейчас смешным и мелким. Это плохо, это неправильно. Но как быть?

Если сдерживать себя, это займет слишком много времени.

— Я возьму отпуск, — сказал он. — Я восемь лет не был в отпуске. У меня даже полных выходных дней, в сущности, не было. И мы поедем с тобой… куда ты хочешь?

— Не знаю.

— Но ты мечтала о какой-то стране, о каком-то городе?

— Нет. Я не предполагала, что поеду куда-то, поэтому и не мечтала.

— Любишь солнце и море?

— Да. Но почему море? Тогда уж океан.

— Атлантический устроит тебя?

— Вполне.

— Флорида устроит тебя? Там куча народу, но есть и тихие места, я там был несколько дней. Чуть со скуки не сдох.

— Хорошо. Только я должна посоветоваться с Дмитрием.

— В каком смысле?

— Ну, сказать ему. Надеюсь, он поймет.

Виктор приподнялся на локте и долго смотрел в улыбающееся незамутненное лицо Женечки.

— Объясни, при чем тут Дмитрий.

— Но я же люблю его, — объяснила Женечка.

— А меня?

— Тебя еще нет. Но нравишься гораздо больше, чем раньше.

— Постой. Не понимаю. У тебя было с ним так, как со мной сейчас?

— Ни разу.

— За что же ты его любишь-то?

— За него самого. Ты все-таки деловой человек. Любишь задавать вопросы и терпеть не можешь препятствий.

— Я терпеть не могу неопределенности! Ты хочешь полететь со мной во Флориду?

— Да.

— Все. Остальное мы уладим.

Он позвонил шоферу, стал давать ему какие-то указания, а Женечка пошла в ванную комнату.

Она пробыла там довольно долго, плескаясь и почти плавая в огромной ванной. Она чувствовала себя счастливой и одинокой. Ей даже показалось, что она на какое-то время заснула.

Когда она вышла, в спальне никого не было.

Накинув белый халат, предупредительно приготовленный Виктором, она прошла по пустым комнатам, вышла на террасу.

Там расположились Виктор и Дмитрий. Виктор пил сок, Дмитрий водку. То ли они уже поговорили, то ли еще не начинали разговора: сидели далеко друг против друга и молчали.

Женечка тоже взяла легкое плетеное кресло и поставила его на равном расстоянии между ними так, чтобы видеть обоих.

— Значит, на океан захотелось? — спросил ее Дмитрий.

Женечка поняла, что разговор уже начался.

— Да, — сказала она.

— Этот подлец сказал, что ты хочешь со мной посоветоваться. О чем советоваться? Езжай, лети, плыви!

— Не сердись. В конце концов, ты же сам хотел меня приревновать, рассердиться на меня — и выгнать.

— Минуточку! — возразил Дмитрий. — Этот откровенный подлец сказал, что ты меня, оказывается, любишь еще!

— А ты не знал?

— Но его-то, его-то — тоже, что ли?

— Еще нет. Но близко. Я чувствую.

— А меня, значит, разлюбишь?

— Не знаю.

— Глупа до святости или свята до глупости, — прокомментировал Дмитрий этот ответ.

— Ты полегче, пожалуйста, — не выдержал Виктор.

— Чувствуешь? — закричал Дмитрий Женечке, вскочив. — Чувствуешь? Он уже тебя считает своей женщиной! Своей собственностью! А за свою собственность он глотку перегрызет!

— Через месяц мы с ней расстанемся, — сказал Виктор.

— Ага! То есть ты берешь ее напрокат?

— Меня никто никуда не берет, — сказала Женечка. — Если б я не захотела, я бы никуда не поехала.

— А если я скажу: нет? — спросил Дмитрий.

— Не понимаю. Ты хотел от меня избавиться. Ты меня познакомил с Виктором. Не понимаю.

— Я еще не готов! — заявил Дмитрий. — Если ты уедешь, я покончу с собой. Я серьезно говорю.

Виктор поморщился.

— Тогда я не поеду, — сказала Женечка.

— Он элементарно шантажирует, — сказал Виктор.

— Еще одно такое слово, и я прыгаю вниз, — сказал ему Дмитрий, шустро перелезая через перила и встав на узкий выступ.

— Перестань, — негромко сказала Женечка.

Виктор задумчиво посмотрел на Дмитрия. Отказаться от поездки с Женечкой он не хотел. И не мог. Но и смерти Дмитрия, к которому был равнодушен, тоже, как ни странно, не хотел. Попробовать поговорить с ним по-деловому? Вряд ли получится. Но попытка не пытка.

— Хорошо, — сказал он. — Что нужно сделать, чтобы ты отпустил ее?

— Очень просто! — ответил Дмитрий, перелезая обратно. Видимо, у него был уже готовый вариант. — Очень просто: вы берете меня с собой!

— В качестве кого? — спросил Виктор.

— Не бойтесь, в постель к вам не полезу, обещаю. В качестве друга вашей временной семьи. Не более. Я всю жизнь мечтал — на океан. К шоколадным гибким женщинам.

— Так. За мой счет? — деловито осведомился Виктор.

— Почему же, за мой собственный!

— Откуда у тебя он?

— Очень просто! Ты покупаешь пять моих картин за столько, сколько понадобится на дорогу и проживание, вот и все. Через пять лет ты возьмешь за них в десять раз больше.

— Через пять лет я их выкину, — сказал Виктор. — Но я согласен. При условии, что жить ты будешь отдельно.

— Ладно.

— Что будешь как можно реже попадаться на глаза.

— Ладно.

— И обязательно найдешь себе женщину на эти три недели. Если хочешь, я тебе помогу.

— Обойдусь! Я, между прочим, английским владею, если ты помнишь, не хуже тебя!

— А паспорт заграничный у тебя есть?

— Год назад оформил. На всякий случай.

— А у тебя? — спросил Виктор Женечку.

— Нет.

— Ничего, мы это за пару дней уладим. И туристические путевки оформим, и визы, и так далее.

Все обговорили — и повисла пауза. Содержание этой паузы все понимали одинаково: сейчас надо решить, останется ли Женечка сегодня на ночь с Виктором или уйдет с Дмитрием.

Дмитрия всего корежило, он стоял у перил, щурился, кривил губы. И заявил:

— Все в порядке! Мне тошно и плохо! Пусть. Надо довести это до крайности — и пройдет. Я страшно умный, я знаю, страдание не безгранично. Есть предел. Я хочу дойти до этого предела как можно скорее. Если хочешь, Женечка, оставайся здесь. Ты хочешь?

— Да.

— Сволочь, гадина, подлюка! — выкрикнул Дмитрий с чрезмерной шутливостью.

— Я бы очень хотела, чтобы всем было хорошо, — сказала Женечка. — Но так не бывает. Если я останусь, хорошо будет двоим, плохо одному. Если я уйду, хорошо будет одному — и то сомнительно, а плохо двоим. Пусть решает количество, если нет ничего другого.

— Так бы и сбросил тебя отсюда! — сказал Дмитрий. Подошел к ней, обнял, поцеловал, до боли вжимаясь зубами в ее губы. — Благословляю! — воскликнул он ернически. — Мы все идиоты, вы знаете это?

Женечка и Виктор не ответили.

Дмитрий взял со стола начатую бутылку водки.

— Распорядись, чтобы шофер отвез меня домой, — сказал он Виктору.

— Хорошо.

— Счастливо оставаться!

И он ушел.

— Действительно, — сказал Виктор. — В нашей ситуации есть что-то идиотическое.

— Почему? — удивилась Женечка. — Что такого? Обычная жизнь обычных людей. Влюбляются, ругаются, спорят, переживают, страдают даже. Это прекрасно.

— Что? — словно не расслышал Виктор.

— Это хорошо.

— Ты сказала: прекрасно.

— Какая разница?

— Я знаю, как я теперь назову свое вино. «Евгения». Ты согласна?

— Странно спрашивать. Называй как хочешь.

…Когда они поднялись наверх, он вдруг обернулся. Посмотрел на нее так, словно она была не ниже его на три ступеньки, а где-то в стороне и выше.

— Я тебя люблю.

— Спасибо. Я не могу пока сказать тебе того же.

— Я тебя люблю, — сказал Виктор отрешенно, слушая эти слова. — Я никому этого еще не говорил. Даже в детстве, даже в юности. Никогда. На самом деле я вовсе не чувствую, что я тебя люблю. Просто хмарь какая-то, наваждение какое-то. Просто мне захотелось это сказать, вот и все. Скажи мне тоже. Я знаю, что не любишь, но скажи. Я услышать хочу.

— Я тебя люблю, — улыбнулась Женечка, радуясь тому, что Виктору это доставляет такую радость, и счастливая тем, что она может другому человеку дать эту радость.

При этом она вдруг подумала, что Виктор человек все-таки плохой. Вернее, не то что плохой, а напряженно и тайно, но постоянно преступный.

Как всякий подросток.

Глава 9

Через неделю, стоя ранним утром на берегу лазурного океана, Женечка сказала:

— Все-таки Бог есть. Потому что кто еще такое может создать?

— Да, — кисло согласился Виктор, глядя то на океан, то на Женечку, словно оценивал и сравнивал. Женечка это видела и не понимала, как можно сравнивать разные вещи, даже если они равнозначно прекрасны.

Виктор выбрал не шикарный отель, как почему-то предполагала Женечка, а небольшой, в отдалении от модных курортных мест. Потом она поняла, что он вовсе не собирался поражать ее роскошеством и своим богатством. Да он и сам сказал об этом:

— Я хочу простоты, покоя, тишины. Это не от скупости. Если хочешь, переедем туда, где кинозвезды и прочая шваль.

— Нет, здесь хорошо!

Женечке действительно здесь все нравилось. Двухкомнатный номер с кондиционером, ванной, с балконом, океан в двух шагах, по лестнице-галерее, на которую можно выйти с балкона, спускаешься прямо на пляж. Утром в ресторане отеля завтрак — шведский стол. Она обожала соорудить из десяти видов маринованных и свежих овощей комбинированный салат и долго стояла над приправами и соусами, решая, что же выбрать, и в результате брала по ложечке и оттуда, и оттуда. Обед в том же духе, демократично, без официантов, зато не ждешь, не просишь, сама выбираешь. Вечером она брала только фрукты.

Ей нравилось солнце, облака (если были), меняющиеся цвета океана, нравилось без устали плавать, покачиваясь на волнах. С помощью инструктора она за один день научилась кататься на водных лыжах — и каталась долго, так что мышцы ног начинали побаливать от напряжения (но к вечеру все проходило), потом освоила водный мотоцикл, и Виктор со страхом следил, как она мчится, как резко поворачивает, оставляя за собой белый гребень взвихренной воды, ей нравилось и просто лежать на песке, млея, блестя на солнце от крема, раскинувшись так, что Виктору приходилось садиться в скрюченной позе и ждать, посматривая на окружающих, когда пройдет его слишком заметное возбуждение.

Что до него, то ему, кажется, было все равно, находится отель на берегу океана или в пустыне. Его интересовали только вечер, только ночь. Лишь под утро он немного успокаивался и засыпал — и спал почти до полудня, восстанавливая силы, Женечке же хватало двух-трех часов, ей было жаль тратить на сон прекрасную утреннюю нору, первое купание на пустынном еще берегу. Виктор не ревновал: по-английски Женечка не говорит, да и не станет никто с ней заигрывать, здесь не ялтинский какой-нибудь курорт, здесь отдыхают представители среднего класса, коренные солидные американцы (солидные — независимо от возраста). Большинство — парами. Муж и жена, жених и невеста, бойфренд и герл-френд — и т. п. Русских, слава богу, нет, они если и попадают на флоридские берега, то выбирают отели и места либо люксовые, дороже которых не бывает, либо самые захудалые и неприметные, постоянно заглядывая в тощий бумажник. Середины русские не любят. Американцы, конечно, тоже раскованны, свободны, но — друг с другом. Ни в какие компании не сбиваются, пляжных знакомств — даже семьями — почти не заводят. Когда Женечка углядела в шопе при отеле волейбольный мяч и купила и прибежала на пляж к Виктору с просьбой объяснить окрестно лежащим америкашкам, что она хочет организовать пляжный волейбол — пусть без сетки, «в кружочек», как она выразилась, Виктор отпирался, отнекивался, но потом все-таки перевел ее просьбу. На него посмотрели вежливо и холодно — и отказались.

— Вот странные! — удивилась Женечка. — Давай с тобой тогда побросаем, а?

— Я не умею.

— Что же ты на физкультуре в школе делал?

— Я больше в баскетбол.

— Жаль…

— Иди Дмитрия попроси, — усмехнулся Виктор.

Усмехнулся он неспроста: этот разговор был у них на четвертый день после их приезда, и все эти дни Дмитрий без просыпа пил, не выползая из своего номера. На него впервые увиденный океан произвел такое же сильное впечатление, как и на Женечку, но если она всему радовалась, то он почему-то впал в черную меланхолию. Служители отеля носили ему джин, водку, виски и какую-то еду, которой он, впрочем, почти не касался, сидел на балконе и мрачно созерцал необозримую водную поверхность. Его номер был по соседству, его балкон тоже, и Женечка время от времени, перегибаясь через перила, окликала его.

— Чего надо? — спрашивал он.

— Так нельзя. У тебя раньше так не было. Что с тобой?

— Отстань! — огрызался Дмитрий.

Но на пятый день он изнемог от питья, потом два дня отлеживался и явился на пляж со словами:

— Ну? Кого тут? Кто обещал мне бабу предоставить?

Женечка посмотрела на Виктора. В самом деле, он ведь обещал предоставить Дмитрию женщину, если он пожелает. Но где Виктор отыщет ее в этом семейном благопристойном отеле?

Виктор был спокоен. Он заранее кое о чем переговорил с портье.

— Вечером, — сказал он. — Потерпишь?

— Ладно, — сказал Дмитрий и отправился купаться. Вид у него был довольно комичный: в длинных купальных трусах, коренастый, рыжие волосы распущены по хилым плечам, кривоватые ноги выписывают зигзаги по песку, на любом российском пляже эту гротескную личность обязательно проводили бы взглядами, американцы же — как ни в чем не бывало.

А под вечер возле отеля остановился красный маленький автомобиль-кабриолет, и оттуда вышла высокая стройная мулатка в шортах, обнажающих все, что только можно, и в майке, едва прикрывающей высокую грудь. Она направилась к отелю, но портье упредил ее и сам вышел навстречу. Взяв вежливо под руку красавицу мулатку, он что-то вежливо и настойчиво объяснял ей.

Глядя с балкона, Виктор комментировал:

— Он говорит ей, что здесь приличный отель и нет номеров для свиданий. Он говорит ей, что для нее же будет лучше представляться невестой русского господина, к которому она приехала. Никто не поверит, но условности будут соблюдены.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Женечка.

Виктор только рассмеялся.

Мулатка отъехала и вернулась через несколько минут в другом обличье: на ней было пестрое длинное платье, обнажающее лишь плечи и руки, и даже широкополую шляпу она водрузила на голову.

— Ну, как, сойдет? — спросил Виктор Дмитрия, тоже наблюдавшего со своего балкона за этим явлением.

— Проститутка? — спросил Дмитрий.

— А тебе не все равно? Да, проститутка, но не панельная. Специализируется на славянах, любящих знойную ненасытную экзотику. Даже знает по-русски два слова: «ка-ра-шо» и «ес-че». Ты что, недоволен? Разве я не угадал твой вкус?

— Угадал, — сознался Дмитрий. — Что ж, попробуем ее на вшивость и профессионализм.

Той же ночью выяснилось, что мулатка не выдержала испытания на профессионализм. (Следовательно, и на «вшивость», хотя неизвестно, что имел в виду Дмитрий.) Сначала Виктор и Женечка слышали только периодические взрыкивания Дмитрия. Потом услышали голос мулатки. Он становился все громче и перешел в визг, раздались крики, потом торопливые шаги.

Они вышли на балкон и увидели, как мулатка спускается с лестницы, во всю глотку ругаясь и потрясая руками, в которых держала подол платья, чтобы не споткнуться. Слов «карашо» и «есче» в потоке ее речи не было слышно.

— Чем она недовольна? — спросила Женечка.

— Она кричит, что не нанималась быть тренажером для сексуального маньяка. Она кричит, что за одну ночь потеряла работоспособность на месяц. Ну и так далее.

— Так и кричит?

— Примерно так, — усмехнулся Виктор. И сказал появившемуся на балконе голому Дмитрию: — Что ж ты, художник? Поговорил бы с девушкой о ее нелегкой жизни, залез бы в душу без мыла. Это по-нашему, это — русский стиль. А ты набросился, как дикарь. Нехорошо!

— Это она виновата! — указал Дмитрий на Женечку. — Я помню, что она рядом, и с ума схожу. Пусть она придет хотя бы раз, и я до отъезда вас не побеспокою.

— Нет, — сказал Виктор.

— Я не тебя спрашиваю!

— Разве?

Женечка молчала. Ей не нравилось, что в ее присутствии говорят о ней в третьем лице. Но она понимала Дмитрия. Ей бы, честно говоря, хотелось утешить его. Однако есть какие-то обязательства и перед Виктором…

Выругавшись, Дмитрий скрылся в номере.

Наутро, спозаранок, к Виктору явился менеджер отеля. Почему-то именно к нему, хотя речь шла о Дмитрии. Менеджер извинился за столь ранний визит и сказал, что он всегда рад всем гостям. Он рад и благодарен. Но вчерашняя ночная ссора русского господина со своей невестой многих привела в смущение. Они задают вопросы. Эти вопросы могут повредить репутации отеля. Некоторые приезжают сюда каждый сезон десять и даже пятнадцать лет подряд, и никогда такого не было. Поэтому, мягко сказал менеджер, лично он и в его лице весь персонал отеля будет признателен русскому господину, если он выберет любой другой отель на побережье. Они готовы рекомендовать именно такой, какой соответствует его вкусу. Они готовы вернуть ему деньги, уплаченные вперед за номер. Они готовы отвезти его туда, куда он пожелает.

Виктор слушал и вполголоса переводил Женечке. Ей и смешно было, и жалко Дмитрия.

— А где же их хваленая американская свобода? — спросила она.

Менеджер, поняв, что дама о чем-то его спрашивает, моментально склонил в ее сторону услужливую голову.

Виктор перевел вопрос.

— Свобода — везде! — развел радушно руками и воскликнул менеджер. — Свобода — здесь! В Америке нет ничего невозможного! Хотите употреблять наркотики? Пожалуйста! Хотите заняться голубой любовью или розовой? Плиз! Но! — И он поднял указательный палец. — Но для всего есть свое время и свое место! Вести себя в нашем отеле так, как не ведут себя другие, означает посягать на свободу гостей отеля! А свобода большинства в Америке, как в образцовом демократическом государстве, превыше свободы одного человека, поэтому она берется под защиту, при этом человеку всегда предоставляется альтернативный выбор!

— Излагает не как администратор гостиницы, а прямо как политик! — сказала Женечка, выслушав перевод Виктора.

— Просто он хорошо умеет делать свою работу, — сказал Виктор и вышел. Через пять минут он вернулся и сказал менеджеру, что все улажено, русский господин желает попасть в такое место, где есть шикарный бар, шикарные проститутки, марихуана и свобода проявления эмоций в любом виде.

— О’кей! — сказал менеджер и пожал Виктору руку (после того, как тот подал ему свою, показывая этим, что прощается).

— Он в самом деле согласился? — спросила Женечка.

— Да. Он сказал, что переоценил свои силы. Он не может находиться рядом с нами. Он потерпит. Мы ведь через две недели расстанемся.

— Спасибо, что напомнил.

— Ты уже не хочешь?

— Почему — уже?

— Ладно, спрошу по-другому. Я тебе нравлюсь больше, чем раньше?

— Намного.

— Может, любишь уже? — криво усмехнулся Виктор.

— Почти.

— А его?

— Уже не так.

— Только этого мне еще не хватало! — сквозь зубы сказал Виктор.

— Ты по-прежнему хочешь от меня отделаться?

— Да! Очень хочу! Ты знаешь, я вчера смотрел, как ты гоняла на этом мотоцикле и вдруг подумал: если ты перевернешься и утонешь, я буду тосковать несколько месяцев. Может, даже год. А потом все равно забуду. Дела, другие женщины и так далее. А если мы просто расстанемся, я буду слишком долго помнить, что ты здесь, рядом. Может, дать тебе денег, чтобы ты переехала в другой город, купила там квартиру? Даже в Москву — хочешь? И чтобы я не знал, где ты.

— Я как прокаженная, как меченая какая-то, — вдруг горько сказала Женечка.

— Ты о чем?

— Я не понимаю. Вы оба меня любите, Дмитрий и ты. И оба стараетесь от меня избавиться. Не понимаю!

— Поймешь потом. И поймешь еще вот что: ты иностранка не только здесь, ты иностранка и там, в той жизни, из которой мы приехали к этим райским берегам. В тебе есть что-то такое, от чего сходишь с ума и одновременно злишься. Тебя нельзя покорить, нельзя унизить, от тебя нельзя ждать полной любви.

— Что значит — полная любовь?

— Полная — значит, что в мире для тебя существую только я. И никто другой. Никакие океаны, водные лыжи и мотоциклы тебе не нужны. Только я. Ты не засматриваешься на мускулистых мальчиков-спасателей, которые на вышках сидят на пляже.

— А я засматриваюсь?

— Разве нет?

— Да. Но они такие красивые, загорелые. Мне они очень нравятся. Ну и что? Здесь есть и несколько других мужчин, которые мне нравятся. Здесь есть и женщины, которыми я любуюсь. Ну и что?

— А то, что пока тебе везет. И Дмитрий, и я — довольно благородные люди оказались. Но ты можешь встретить и таких, которые захотят тебя втоптать в грязь, чтобы тебя не было. Чтобы ты души не травила.

— Чем?

— Тем, что ты есть! И все, я хочу спать!

И он лег, поворочался и заснул. Женечке же не спалось. Ей вдруг захотелось пойти к Дмитрию и поговорить с ним.

Но тут она услышала, как подъезжает машина. Вышла на балкон. Расторопный менеджер не стал дожидаться, когда проснутся обитатели отеля. Вышел Дмитрий, посмотрел наверх:

— До скорого!

Женечка слабо махнула ему рукой. Он сел в машину и укатил.

И Женечка поняла, что радость кончилась. Теперь она будет думать о нем, тревожиться о нем.

И она пошла по прохладному утреннему песку к своему утешителю — океану.

Глава 10

А Виктор днем вдруг взял напрокат машину, и они поехали в город Джексонвилл, за сто с лишним миль от их отеля.

— Хочешь меня выгулять? — спросила Женечка.

— Вроде того.

В городе он повел ее по магазинам, причем ориентировался так, словно был здесь старожилом.

— Ты на витрины смотришь и по ним узнаешь, куда зайти?

— Нет. На названия фирм.

Он купил ей золотые изящные часики, золотой браслет, она радовалась, но не удивлялась. Не удивилась и тому, что он попросил выбрать себе белье: роскошное белье, замечательное. Не удивилась и тому, что он купил ей белые туфли, красивые, но достаточно строгие.

Она удивилась лишь тогда, когда в очередном магазине он попросил ее примерить белое кружевное платье.

— Но это ведь подвенечное, это свадебное платье, — сказала она.

— Да.

— Не понимаю. Это можно расценивать как предложение?

— Расценивай как хочешь.

В свадебном платье, в маленькой шляпке с вуалью Женечка стала так хороша, что даже продавщицы глазели на нее, улыбаясь не по профессиональной привычке, а от души. Даже какой-то солидный господин вышел, владелец магазина или распорядитель, и что-то сказал с наивозможнейшей учтивостью.

— Он поздравляет меня, — сказал Виктор. — Он просит разрешения сфотографировать тебя, увеличить фото и выставить на витрине.

— Ради бога!

— Учти, это необычная просьба. У них это совершенно не принято. Ты даже их охмурила, они голову потеряли.

— Ты недоволен?

— Я счастлив, — сказал Виктор, глядя на Женечку странным печальным взглядом. Она смутилась.

Выскочил человек, обвешанный фотокамерами, и за две-три минуты щелкнул не менее ста раз, то приближаясь, то отбегая, вспрыгнув даже настол, а потом упав на пол. После этого он раскланялся и убежал. Раскланялся и менеджер, что-то говоря.

— Он благодарит и очень просит принять это платье в подарок.

— Оно же дорогое!

— Пять тысяч долларов.

— Нет, это слишком!

— Он заработает больше на твоем изображении.

Если бы это были ее деньги, но платил Виктор. В такой ситуации отказываться от подарка неудобно. Женечка поблагодарила и, не в силах сдержать чувства, вдруг приподнялась на носках и сделала несколько вальсовых движений, какие помнила еще со школьной поры, когда ходила в танцевальный кружок.

Все зааплодировали.

После этого Виктор отвез Женечку в небольшой отель.

— Посиди тут часа два-три, поскучай, а мне нужно по делам.

— Неужели у тебя здесь, в Америке, в этом самом Джексонвилле, могут быть какие-то дела?

— Почему бы и нет?

Он вернулся раньше, чем обещал, часа через полтора.

— Все сделал?

— Да.

И они поехали обратно в отель.

— Спасибо тебе, — сказала Женечка. — Я спокойно отношусь к вещам, но красивые очень люблю. И все-таки почему — свадебное платье? Мы же расстанемся?

— Конечно.

— Тогда объясни.

— Потом.

Вечером он долго сидел с ней на берегу, хотя раньше не любил такого пустого время препровождения. Он сидел, обняв ее, она затихла, слушая океан и свое сердце.

Потом он посмотрел на часы, встал, протянул ей руку, они поднялись по лестнице в номер, а там на столе горели свечи, стояло в серебряном ведерке со льдом шампанское и что-то еще было в блестящих сосудах, закрытых крышками.

Вдруг, словно из стены, возник официант в белом кителе, тихо поприветствовал их, откупорил шампанское, сервировал стол.

Женечка увидела, что основное блюдо, — то, что она успела полюбить за эти дни: огромный океанский краб, их здесь называют лобстерами. Этот лобстер был приготовлен особо: на большом блюде в панцире, из которого удалено все лишнее, слегка нафарширован чем-то, рядом половинка лимона и специальные щипцы для того, чтобы раздавить лежащие отдельно две огромные клешни: иначе их ничем не взять.

Официант, получив чаевые, удалился, Женечка бросилась было к столу, но Виктор попросил ее сначала переодеться.

— А если испачкаю? — испугалась Женечка.

— Ничего.

Испытывая какие-то совершенно новые чувства, Женечка пошла в спальню и переоделась. На этот раз на ней был полный наряд, начиная с белья и кончая туфлями. Она встала перед большим зеркалом, включив все торшеры и бра, а также яркий верхний свет, смотрела на себя — и словно не узнавала. 13 зеркале отражалась невероятно красивая и невероятно счастливая молодая женщина.

Появился Виктор.

— Постой так еще немного, — попросил он.

Сел в кресло и стал сбоку смотреть на нее.

— Повернись ко мне.

Она повернулась. Глаза ее блестели. И вдруг слеза промелькнула по щеке, легкая и быстрая. Она улыбнулась и прислонила ладони к лицу.

— Ну, пойдем, — сказал он.

И они вошли в другую комнату под руку, как в бальный зал.

Чинно уселись за стол, он чинно разлил шампанское, они чинно подняли бокалы, посмотрели друга на друга и рассмеялись.

— За тебя, — сказал Виктор.

— За тебя! — откликнулась Женечка.

— Нет. Пока только за тебя.

— Хорошо.

Женечка не выдержала, взяла большую салфетку и почти закуталась в нее, оставив свободными руки: слишком боялась испачкать платье. Она расправлялась с лобстером, даже постанывая от удовольствия, а он ел мало, смотрел на нее.

— Не смущай, пожалуйста, — попросила она.

— Ты даже ешь красиво. Я не видел людей, которые красиво едят. Я сам ем отвратительно. Я это давно подозревал. А однажды попал в идиотский ресторан, где везде были зеркала. Сижу, жру. Деловой разговор. Смотрю: что за рожа напротив хавает с таким тупым выражением глаз? И на губе крошки. И тут понял, что это я сам.

— Перестань. Ты вполне нормально ешь. Я вот, наоборот, люблю смотреть, как люди едят — если не в одиночестве, а с кем-то. В одиночестве они едят скучно, уныло. А когда с кем-то, когда интересный разговор — очень люблю смотреть.

— Ты вообще любишь жизнь?

— Странный вопрос.

Виктор вообще был странен: тих, нежен, молчалив.

Таким он был и ночью.

А под утро, как всегда, заснул.

Женечка же заснуть не могла.

Я так и не выспросила его, думала она, что означает это платье, этот ужин при свечах, шампанское… И пусть. Так или иначе, она была сегодня невестой, она чувствует себя еще и сейчас невестой — и пока счастлива. А что будет и как будет потом — это будет потом.

Глава 11

Прошел день.

И вот еще одно утро — ее утро, когда на пляже никого нет.

Она вышла из воды, взяла из стопки под навесом раскладной шезлонг и устроилась в нем, наблюдая, как солнце поднимается все выше.

Берег был пустынным, но вот появился молодой человек, бредущий не спеша вдоль берега. Он шел у кромки прибоя, думая о чем-то, не глядя по сторонам.

И Женечке вдруг захотелось, чтобы он посмотрел на нее, остановился, заговорил с ней.

Юноша увидел ее, остановился, улыбнулся. Такой открытой, такой хорошей улыбкой, что Женечка невольно в ответ тоже улыбнулась.

Он не спеша подошел и вдруг сказал по-русски:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — сказала Женечка. — А откуда вы узнали, что я русская? Вы здесь не живете, я вас не видела.

— Я много чего знаю. Ваш друг спит?

— Спит. Но откуда?!

— Разрешите представиться: Павел. А вы — Евгения.

— Вы знаете слишком много. Кто вы, откуда вы?

— Могу рассказать, если интересно. Родственники живут в Джексонвилле, я сам в Нью-Йорке, в Бруклине. Снимаю квартиру и работаю где придется. Родители пятнадцать лет назад переехали в Америку. Я бездельник и путешественник. Моя машина в полтора раза старше меня. Что еще? Пожалуй, все. Кстати, вы читали «Лолиту»? — спросил он.

— Конечно.

— Так вот, первая часть мне абсолютно неинтересна. А вот вторая, где он бесконечно ездит со своей девочкой по Америке, замечательно написано, я сто раз перечитывал. С этого и надо было начинать — и этим закончить.

Разговор их был короток, всего несколько минут, но у Женечки, как ни банально это звучит, появилось чувство, будто она знает его сто лет, будто это брат ее, с которым у нее глубокая духовная связь. И Дмитрий, и Виктор были другими: оба жесткие, возможно даже жестокие, то в Павле она почувствовала самое себя, свою суть: умение просто и бесхитростно радоваться жизни, находить хорошее и прощать плохое.

— А вы лучше, чем на фотографии, — сказал вдруг Павел.

— На какой фотографии? — засмеялась она, не понимая.

Павел достал полароидный снимок, Женечка увидела себя в свадебном платье. Это фотография могла быть сделана только тем фотографом в магазине. Он что, дарит или продает их теперь? И Павел по фотографии решил ее найти? Но как он узнал, что она здесь?

— Все очень просто, — сказал Павел, словно отвечая на ее вопросы. — Ваш друг оригинальный человек. Ему почему-то кажется, что русские в Америке ради долларов готовы пойти на все. Он наткнулся на меня…

— Где? Как? — перебила Женечка.

— Очень просто. В любом крупном американском городе достаточно подойти к полицейскому и спросить, где находится бар или ресторан, в котором собираются русские. В общем, он нашел русский бар, осмотрелся, увидел симпатичного молодого оборванца, явно асоциального типа, то есть меня, и вдруг спрашивает, не знаю ли я серьезного человека, который возьмется за серьезное дело. За десять тысяч долларов наличными. Простодушие удивительное, а ведь с виду деловой мужчина! Ну, я почувствовал, что могу кого-то выручить. И сказал ему, что он попал прямо в точку: я и есть серьезный человек, сейчас сижу на мели и десять тысяч мне очень кстати. И он мне, первому встречному, вы представляете? — тут же излагает суть!.. Что, в России так принято? Так просто все решается?

— Не знаю. И в чем эта суть?

— Он дал вашу фотографию. Я посмотрел и, извините, обалдел.

Павел произнес это слово со вкусом, будто хвастаясь, что знает его, что помнит русскую народную речь.

— И что, что? Что вы должны сделать за эти деньги? — нетерпеливо спросила Женечка.

— Да элементарно все. Поселиться в этом отеле. Познакомиться с вами. Не нахально, а так, слегка. Прокатить сначала вас на водных лыжах. А потом сделать так, чтобы вы прокатили меня на водном мотоцикле. Представьте: мы мчимся, вам хочется показать свою смелость, вы прибавляете скорость, все дальше удаляетесь от берега, ваш встревоженный друг наблюдает за вами. Тут я тянусь к ручке — будто для того, чтобы уменьшить газ. Это для спасателей, они же в бинокль могут смотреть. На самом же деле я резко выворачиваю руль, но все будет выглядеть так, будто это вы сами сделали, мотоцикл делает крутой вираж, переворачивается, мы оказываемся в воде, а через пару минут я выныриваю и начинаю кричать караул. Подплывают катера, появляются аквалангисты. Тут пологое дно, и они вас вскоре находят на глубине двадцать метров. Никаких следов насилия. Женщина захлебнулась. Несчастный случай.

— Но я хорошо плаваю.

— Даже хорошо плавающего человека легко утопить, если использовать фактор неожиданности. Если к тому же это женщина, а тот, кто топит, довольно сильный молодой мужчина. То есть я.

— Десять тысяч долларов? — спросила Женечка.

— Вот и я о том же! — засмеялся Павел. — Слишком дешево за такую женщину, как вы. Он сказал, что утром спит, поэтому все должно произойти перед обедом. На глазах у изумленной публики. И вот я приехал пораньше, он, чудак, даже сказал, что вы утром одна здесь бываете, но лучше не подходить, чтобы кто-нибудь чего-нибудь не заподозрил. То есть с моей стороны должно быть невинное ухаживание при посторонних. Вот так. Он даже задаток дал, две тысячи. Я сказал ему, что такой порядок: пятая часть суммы. И он поверил. И эти две тысячи я ему, извините, не верну.

— Что мне делать? — спросила Женечка.

— Можно прибить вашего друга, если хотите.

— Нет.

— И я не хочу. Я убежденный противник кровопролития. Поэтому я предлагаю вам: поедем ко мне. Должен сказать честно: по фотографии я в вас влюбился. Сейчас влюбился еще больше. Но если не захотите, я и пальцем вас не трону. Верите?

Женечка посмотрела на него. Она ему верила. Верила, как самой себе. Как брату.

— Но у меня виза скоро кончается.

— Пустяки. У меня полгода жил один соотечественник без всякой визы, нелегально. В Нью-Йорке это возможно. Главное, не выделяться. Хотя в нью-йоркской толпе выделиться довольно трудно. Самое большое, что вам грозит, если вас все-таки засекут: депортация из страны. И даже, возможно, за федеральный счет.

— Хорошо, — сказала Женечка. — Подождете меня несколько минут?

— Конечно.

Она зашла в номер, быстро и бесшумно собрала вещи. Посмотрела на спящего Виктора. Волосы его, как всегда во сне, спутались в мальчишеские вихры. Лицо было спокойное, безмятежное, мирное. Странно, но Женечка не чувствовала ни обиды, ни злобы, ни желания отомстить, она чувствовала жалость. Этот респектабельный богатый мужчина-подросток до сих пор не знает цены жизни, вот и все. Если б знал, если б умел ценить ее, он бы не принял такое глупое решение.

В машине она спросила Павла:

— Как ты думаешь, он будеть нас искать?

— Думаю, нет. Он все-таки не круглый дурак. Он сообразит, что я его перехитрил. Получить две тысячи ни за что лучше, чем получить десять за убийство. Впрочем, у него может быть другое мнение.

Глава 12

Они ехали до Нью-Йорка несколько дней: не спеша, останавливаясь на ночь в дешевых мотелях. По дороге бескорыстно подсаживали попутчиков: то странного старика с длинной седой бородой, с рюкзачком за плечами, который бодро шел неведомо куда, то двух девушек, студенток колледжа, путешествующих автостопом, то паренька, горюющего возле отдавшего концы невероятного рыдвана пятидесятых годов. И со всеми Павел увлеченно говорил, и все охотно вступали в беседу, улыбаясь ему.

Ему вообще все улыбались: в магазинчиках, в кафе, в мотелях, что-то такое в нем было, что сразу же хотелось улыбнуться.

В первую ночь он взял в мотеле двухкомнатный номер. Правда, выяснилось, что это не две спальни, а гостиная и спальня.

— Ничего, — сказал Павел. — Тут кресла большие. Два сдвину и устроюсь как-нибудь.

— Перестань, — сказала Женечка. — Ты ведь влюбился в меня?

— По уши!

— Ну и ты мне нравишься. Так что не будем строить проблем на пустом месте.

И ей было удивительно хорошо и спокойно с ним, она продолжала чувствовать в нем родственность и близость, он казался ей своим двойником, только в мужском обличье. И само сближение их было удивительным. С одной стороны, узнавание нового, с другой — странное ощущение привычности, легкости, свободы и абсолютного взаимопонимания.

— Ты знаешь, — сказал Павел, — мужчина так устроен, что даже во время любви редко отключается совсем. Он хоть сотой частью ума, но все-таки что-то думает. Всегда. А тут я совсем отключился, был на автопилоте. Ты потрясающая женщина. Таких ни в России, ни в Америке нет. И за что мне такой подарок?

— Это ты мой подарок, дружочек мой, — говорила Женечка.

Юность, Легкость, Радость, этими тремя словами можно было бы исчерпывающе охарактеризовать эти дни. Она даже с удивлением обнаружила, что совсем не думает о Дмитрии и Викторе. То есть любовь к ним осталась, но находилось где-то в одном из запасников души и покрывалась пылью до поры до времени. Впрочем, она готова была и к тому, что эта пора и это время не наступят. Слишком она была наполнена Павлом — и он ею.

Когда до Нью-Йорка осталось семь-восемь часов пути, Павел вдруг решил остановиться в мотеле, хотя был еще день.

— Мы отдохнем, поспим и поедем в ночь, — сказал он. — Я обожаю приезжать туда рано утром.

Она согласилась.

И, когда стемнело, они выехали.

На ночной дороге (широкой, шестнадцати полосной, федерального значения) было машин меньше, чем днем, но все-таки довольно много. Женечке и Павлу нравилось фантазировать и гадать, кто, куда и зачем едет.

Они ехали по предпоследней левой полосе, то есть предназначенной для быстрой езды, но не максимально быстрой, как крайняя левая. И вот их стал обходить автомобиль, глянув на который Павел и Женечка не удержались от смеха: он был точно такой же, как автомобиль Павла, — тридцатилетней давности длинный двухдверный «Понтиак» серого цвета, когда-то считавшийся верхом шика и респектабельности, а теперь встречающийся лишь на свалках, да и то в виде останков (это Женечке объяснил Павел). В автомобиле сидели молодой человек и девушка и тоже смеялись. Им смешно было, что один монстр еще может попытаться обогнать другого монстра. Павел дал ему оторваться, а потом стал догонять, догонять, и вот они опять идут вровень, и вот Павел вырвался вперед — с улюлюканьем и свистом, а потом замигал поворотником и стал перемещаться на крайнюю правую полосу. Остановился. Остановился вслед за ним и побежденный «Понтиак». Они все четверо вышли из машин. Познакомились. Молодого человека звали Рич, девушку — Элиза. Они постояли пару минут, посмеялись, выяснили, что машина Рича на два года старше машины Павла, зато Павел купил свою всего за четыреста долларов, а Рич аж за шестьсот. Вот и все, вот и весь разговор. Они сели в машины и поехали дальше, причем Павел уступил дорогу, показывая, что ничуть не торопится. Рич и Элиза посигналили и умчались прочь. И ничего не было необычного в этой встрече, кроме взаимного дружелюбия, но Женечка почувствовала вдруг какое-то тихое и уверенное счастье — и убеждение, что людям для счастья, собственно, только и нужно, что, встречаясь друг с другом, немного поговорить и поулыбаться…

И вот рассвет, и громады домов виднеются вдали.

Они въехали в город.

— Хочешь отдохнуть? — спросил Павел.

— Нет.

— Тогда к черту машину — и пешком.

Он припарковал ее в таком месте, где не нужно платить, в довольно, надо сказать, захламленном переулке.

— А если украдут? — спросила Женечка, привыкшая к тому, что в России владельцы машин, выходя из своих драгоценных жестянок, обязательно включают сигнализацию или, если ее нет, запирают дверцу, Павел же просто ее захлопнул, не потрудившись даже закрыть до конца стекло.

— Украдут — туда ей и дорога! — ответил Павел. — Но вряд ли. Каждый понимает, что она может окочуриться в любой момент. Себе дороже!

Улицы становились шире, народу вокруг все больше, и вот они попали в сплошной людской водоворот, и скопище домов вокруг, и витрины, и потоки машин…

— Это Бродвей, — сказал Павел. — Но тут интереснее ночью. Ты хочешь ходить как туристка, осматривать архитектуру и достопримечательности или просто глазеть?

— Я хочу просто глазеть.

И они пошли, просто глазея. В массе ничем особенным не выделяющихся людей постоянно попадались чудаки, которых, впрочем, наверное, никто здесь не воспринимал чудаками. То целая группа молодых людей и девушек в белых одеждах и сандалиях, с лысыми головами, то афроамериканец в тюрбане и балахоне, расшитом невероятными узорами, похожий на вождя какого-нибудь далекого африканского племени, то два пожилых сухощавых приятеля, нацепивших на себя зачем-то ковбойские одежды: кожаные грубые штаны, кожаные жилеты, клетчатые рубахи, шляпы-«стетсоны», по два ремня было на поясе у каждого, и на одном из ремней — пистолет в кобуре (скорее всего бутафорский).

Потом они взяли такси и поехали в Центральный парк, побродили по нему, вышли к одному из прудов, возле которого на деревянном помосте размешался ресторанчик. Взяли большую горячую пиццу, пиво, ели, говорили, смеялись.

Вдруг подошел мужчина средних лет, довольно пьяный.

— Вы счастливые, — сказал он, не здороваясь и не представляясь. — Вы молоды и красивы, вам везде хорошо. А мне плохо. От меня жена ушла.

Он подсел к ним, не спрашивая разрешения, и продолжил:

— Слава богу, что тут бывают русские. Потому что только они разрешают так бесцеремонно с собой обращаться. Только они меня терпят и слушают. А я говорю одно и то же, одно и то же. Вам интересно?

— Да, — сказал Павел.

— Спасибо. Я говорю о том, что американская женщина — это женщина, не терпящая неудобств. Знаете, из-за чего она ушла? Я иногда люблю выпить и пофилософствовать. Только в выходные дни, потому что в остальные я работаю как проклятый. Я, между прочим, распорядитель одной из дорожно-ремонтных контор, меня ценят как классного специалиста. В России на такого мужика любая баба молилась бы. Но, видите ли, моей Саре не понравилось, что два вечера в неделю я выпиваю и философствую. И она решила уйти. Я сказал ей: но ты же меня любишь! А она говорит: да, но ты причиняешь мне слишком много неудобств. Понимаете? Удобства ей дороже любви! И она ушла! Вы мне сочувствуете?

— Да, — сказала Женечка. — Она неблагодарная женщина. Вы найдете другую, которая полюбит вас по-настоящему.

— Может быть. Но где я найду такую, как вы? — вдруг спросил брошенный муж. — Потому что на меньшее я теперь не согласен. Я максималист, как всякий русский человек. Юноша! — сказал он Павлу. — Я вам до изжоги завидую. Так бы и утопил вас! Вы хоть понимаете, чем вы владеете?

— Понимаю, — сказал Павел.

— Нет! Вы поймете только тогда, когда потеряете ее. А это будет, уверяю вас! Самое лучшее сбежать от нее сейчас, пока вы еще на это способны!

— Спасибо за совет, — улыбнулся Павел.

И брошенный муж удалился.

А они побродили еще по городу, потом вернулись к машине Павла, на которую, естественно, никто не покусился.

— Вот теперь поедем домой, — сказал Павел.

Слово «Бруклин» не было новым для Женечки: она смотрела по видео несколько голливудских фильмов-боевиков, где район этот изображался как криминальный, бандитский, с перестрелками, скопищем наркоманов, безработных, проституток и т. п.

Павел, услышав от нее это, расхохотался.

— Нет, понемногу есть всего, — сказал он. — Но чтобы бандитский район… Хотя — сама увидишь.

И вскоре Женечка увидела: вполне благопристойные улицы, застроенные большей частью невысокими, старыми, но крепкими симпатичными домами высотой от двух до пяти этажей. Вдоль тротуаров сплошь выстроились машины. К входным дверям ведут лесенки с металлическими перилами, сбоку небольшие газончики, изредка — деревца.

Возле одной из таких лесенок Павел остановил машину.

Открыл своим ключом дверь, они поднялись на третий (последний) этаж. Из кухни выплыла дородная негритянка.

— Хай! — сказал ей Павел.

— Хай! — приветливо откликнулась она, осмотрев Женечку с головы до ног.

И они оказались в квадратной комнате с одним окном, где почти не было мебели, а постелью служил большой матрац на полу, застланный пестрым пледом.

— Это что же, коммуналка? — спросила Женечка.

— Я же сказал, что комнату снимаю.

— Я не поняла, я думала, комната, ну, как в пансионате или в гостинице. А это натуральная коммуналка! — восхищалась Женечка. — Неужели в Нью-Йорке есть коммуналки?

— Сколько хочешь. На самом деле тут все немного иначе, не просто соседи живут, а есть хозяйка, вот эта самая тетя, и есть жильцы. Нас тут немного, всего шесть человек. По одной комнате занимают афроамериканцы — кстати, не называй их неграми, даже по-русски, они понимают и оскорбляются. Они долго боролись, чтобы их называли «черные». Но теперь и этого мало, теперь — «афроамериканцы». В одной комнате — китаец. И еще в одной комнате парагваец с колумбийцем, голубые любовники. Веселая компания, особенно парагваец, роскошно играет на гитаре!

Они немного передохнули, а потом отправились по магазинам взять что-нибудь на ужин. На ходу Павел решил учить ее английскому языку.

— Вот сейчас, — сказал он перед входом в табачную лавку, — зайдешь без меня и скажешь: «Ту «Мальборо» рэд». И дашь деньги. Это значит: две пачки «Мальборо» в красной упаковке.

— Я боюсь, — засмеялась Женечка.

— Ладно, буду стоять у входа.

Женечка вошла, протянула деньги продавцу и четко выговорила заученную фразу.

Тот дал ей сигареты, и она, очень гордая, вышла из лавки.

— Так дело не пойдет! — смеялся Павел. — Ты так никогда не научишься. Ты говоришь так, что в тебе иностранку слышно за два квартала.

— Что, неправильно?

— Слишком правильно! Надо так: подойти, ткнуть пальцем и сказать. — И тут Павел произнес нечто нечленораздельное, что-то вроде «тумальоорэ». — Понимаешь? Слова надо жевать и не всегда выплевывать, и тогда сойдешь за свою, потому что настоящее американское произношение — уличное, конечно — ужасное произношение!

Пока ужинали, стемнело.

— А сейчас я тебе кое-что покажу, — сказал Павел. Он провел ее в совмещенный санузел, который Женечку опять-таки восхитил схожестью с российским коммунальным санузлом (ну разве что почище: все-таки не жильцы самоуправствуют, а есть одна хозяйка!), откуда крутая лестница вела в потолок, к застекленному люку. Поднявшись, они попали через этот люк на крышу. Вокруг было необозримое количество таких же крыш, а дальше, как на ладони, расстилался весь усыпанный огнями Нью-Йорк.

— Мы на холме, — объяснил Павел. — И отсюда видно почти все. Вон Бродвей, видишь?

Обняв ее за плечи, он говорил, даже не указывая рукой, и она понимала.

— Да, вижу.

— А вон статуя Свободы, слева. Видишь?

— Вижу. Так близко?

— Нет, это только кажется, что близко. Хотя и не очень далеко. А вон Эмпайр Стейт Билдинг. А вон два небоскреба, которые снимали в фильме «Кинг Конг». Видела, конечно?

— Да.

— В России обожают старые американские фильмы… Ну что, нравится?

— Да.

— Хочешь здесь жить?

Вопрос был неожиданным. И неожиданным было серьезное выражение лица Павла. Она еще ни разу не видела его таким.

— Не знаю, — сказала она. — Мне с тобой хорошо.

— Мне тоже с тобой хорошо. И каждый день все лучше. Каждый час. Понимаешь, с тобой нужно — навсегда. Растить детей, построить дом. А я к этому не готов. Я мало зарабатываю. Только чтобы за комнату заплатить и кое-как прокормиться. Ты работы найти не сможешь: нет документов, не знаешь английского. Через месяц нас замучит быт. Я начну лезть из кожи, начну зарабатывать, чтобы построить этот самый дом. Но я еще не хочу. Я привык жить как попало… Но я катастрофически привыкаю к тебе. Еще день-два, и я не смогу без тебя жить. Этот несчастный брошенный муж в парке был прав: лучше сейчас.

— Можно я скажу высокопарно?

— Можно.

— Мне кажется, мы созданы друг для друга.

— Я это тоже понял. Но я привык быть один. И хочу быть один. Я не ожидал, что… В общем, ясно.

— Ясно… Ты хочешь сказать, что уже завтра нам надо расстаться?

— Да. Пока у тебя еще виза действует, возьму билет… куда ты хочешь?

— Я хочу вернуться туда же, где была.

— С ума сошла? Он тебя убьет.

— Нет. Теперь нет. Такие люди два раза не убивают.

— Что ж. Дело твое. Ты прощаешь меня?

— За что?

— Господи, как хорошо нам было бы вместе!

— Да…

И вот уже вечером следующего дня такси высаживает ее у знакомого отеля, и она с удивлением чувствует желание увидеть Виктора и узнать, что с ним все в порядке.

По жестам портье она поняла, что может беспрепятственно пройти в номер. Значит, Виктор там. Но почему на лице портье заметно сдерживаемое удивление?

Войдя в номер, она поняла причину: Виктор был здесь, но не он один. Был здесь и Дмитрий. Они спали в одежде, оба небритые, взлохмаченные, Виктор на постели, а Дмитрий на полу, среди пустых бутылок. Запах перегара пропитал спальню.

Женечка вышла в другую комнату, села в кресло, чувствуя себя безмерно усталой, и не заметила, как заснула.

Она проспала весь вечер и всю ночь и проснулась на постели, заботливо укрытая одеялом, чувствуя запах моря через открытую дверь балкона. Привстала, огляделась. Бутылок не было — и вообще в комнате наведен порядок. Она приняла душ, долго плескалась, наслаждаясь освежающими тугими струйками воды.

Дмитрий и Виктор, умытые, выбритые, чисто одетые и почти свежие, мирно пили апельсиновый сок и ждали ее.

Женечка вошла с улыбкой: она была рада видеть их обоих живыми и здоровыми.

— Как ты здесь? — спросила она Дмитрия.

— Да… Все деньги проиграл в казино, дебоширил немножко, меня выкинули. Кроме обратного билета на самолет у меня ничего нет. Скорей бы домой. Пробрался тайком сюда и вот третий день живу. Слава богу, тут не вмешиваются в частную жизнь. Я делаю вид, что меня здесь нет, и обслуга это понимает и тоже делает вид, что меня здесь нет.

— И вы все эти дни пили как сапожники?

— Пили, — сокрушенно повинился Дмитрий.

Женечка понимала, что Виктору не терпится объяснить, расспросить. Покаяться, может быть. И решила помочь ему:

— Что сидишь такой мрачный? Я все знаю.

— Я тоже, — сказал Дмитрий. — Он мне рассказал. Сначала я хотел его убить, но потом подумал, что на его месте я, возможно, захотел бы сделать то же самое. А потом мы оба подумали, что ты должна вернуться. То есть с утра мы не верили, что ты вернешься, и напивались с горя, но к вечеру опять верили, что ты вернешься, и напивались с радости.

— Ну вот, вернулась.

— Ты что же, простила меня? — спросил Виктор.

— Когда человек сходит с ума, разве он виноват? Ты просто временно сошел с ума.

— Я ему то же самое сказал, — согласился Дмитрий. — А еще деловой человек! Когда хотят убить по-настоящему, разве так убивают? Поручить это первому попавшемуся, кошмар какой-то! Кстати, ты была с ним?

— Да.

— Где вы были?

— Ездили в Нью-Йорк. Он там живет.

— Ну и осталась бы там, — сказал Виктор.

— Я хотела. Не получилось.

— Он не захотел?

— Да.

— Я его понимаю. Скажи, с кем ты хочешь быть, со мной или с Дмитрием? Как скажешь, так и будет.

— Если честно, я устала. Я думаю, что мне пора перестать причинять вам боль. Я ухожу от вас, ребятки.

— Наконец-то, — обронил Дмитрий со вздохом.

Виктор молча согласился с ним.

Глава 13

Прошло три года.

Женечка вернулась к маме, та была очень рада, потому что начала вдруг прибаливать.

— Так и думала, — ворчала она, — что даже до пенсии не доживу.

— Перестань, — упрекала Женечка. — Лучше сходи к врачам и проверься.

— Что они понимают, твои врачи! — говорила Любовь Юрьевна.

А боли не проходили. Но и не усиливались, поэтому Любовь Юрьевна терпела, на глазах худея, теряя аппетит; лицо приобрело желтоватый оттенок. Женечка не выдержала и чуть ли не насильно повезла ее в больницу. Там Любовь Юрьевну осмотрели и рекомендовали немедленно лечь на обследование. Любовь Юрьевна заупрямилась: она даже никаких вещей с собой не взяла, даже зубной щетки у нее нет.

— Через час я тебе все привезу, — сказала ей Женечка.

Съездила домой, вернулась, Любовь Юрьевна была уже в палате, сидела на койке поникшая, сдавшаяся. У Женечки сердце сжалось от предчувствия. Поговорив с ней, она нашла лечащего врача, которого уже назначили матери. Им оказался высокий приятный мужчина лет сорока с пышными волосами, украшенными равномерной сединой. Звали его (Женечка предварительно узнала у медсестры) Вадим Сергеевич.

— Пока ничего сообщить не могу, — сказал он. — Нужен детальный осмотр, обследование. Приходите послезавтра.

Диагноз, который она узнала через день, ее ошеломил.

— И ничего нельзя сделать?

— Мы попробуем, — сказал Вадим Сергеевич. — Но болезнь очень, очень запущена. Извините за жестокость, но я давно занимаюсь этим. И не раз видел, как человек сгорает буквально за месяц.

— Этого не может быть! — сказала Женечка.

Врач молчал.

Женечка заплакала.

Вадим Сергеевич стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу.

Кое-как Женечка успокоилась: ведь нужно идти к матери, нужно быть веселой и бодрой.

И она вошла в палату бодро и весело.

Стала говорить о каких-то пустяках, пытаясь развеселить мать.

Но Любовь Юрьевна смотрела на нее уныло, тяжело.

— Боюсь я за тебя, Женька, — вдруг сказала она.

— С какой стати?

— Никак ты не повзрослеешь. Любой тебя обманет, любой вокруг пальца обведет.

— Ты еще про розовые очки скажи.

— И скажу.

— Нету их, мама, — вздохнула Женечка, понимая, что надо утешить Любовь Юрьевну. — Больше нет. Я прекрасно вижу, что в жизни все подлецы и сволочи.

— Ну и слава богу! — обрадовалась мать прозрению дочери. Но тут же встревожилась: — То есть как это все? Ты в крайности не впадай тоже! Есть все-таки приличные люди, хоть и мало. Вот врач мой, Вадим Сергеевич, очень хороший человек! Заботливый, внимательный. Интересно, женатый он или нет? По возрасту должен быть женатый. Но они в этом возрасте часто и разведенными бывают. И если такой мужчина встречает молодую женщину, он ее потом до смерти на руках носит!

Женечка в душе усмехнулась наивным рассуждениям матери. Она понимала, что той хочется видеть ее устроенной, определившейся. Но почему мать говорит с нею так, словно уже прощается? Неужели чувствует? Неужели — знает? Господи, как же ей тяжело в таком случае!

…Последние недели и дни Любови Юрьевны были и впрямь тяжелыми. Уже она не могла обходиться без наркотических инъекций, большую часть времени проводила в забытье или полусне.

И однажды ночью, когда Женечка сидела рядом с ней и при тусклом свете ночника читала книгу, Любовь Юрьевна во сне зашевелилась, приподняла руку. И — затихла. Женечка побежала к дежурному врачу, к сестрам.

Но сделать уже ничего было нельзя.

И долгое время после этого Женечка приходила в себя: это было первое большое горе в ее жизни.

Она как-то потускнела, замкнулась. На работе отбывала служебные часы, дома читала или смотрела телевизор. Три раза в неделю ходила на курсы английского языка, сама не зная зачем. Еще два раза в тренажерный зал. Надо ведь как-то занять время.

При этом все более или менее дееспособные мужчины ЦНИИР-ИУХЗ, включая нахальных и охальных охранников, возжелали вдруг утешить Женечку в ее сиротстве. Если раньше они только глазели на нее и самое большее, на что решались, это назвать ее «наша красавица», то теперь произошло то, о чем она когда-то мечтала: разомкнулся круг, кончилось колдовство, все стали воспринимать ее обычной женщиной. Красивой — да, но все-таки обычной, доступной, с которой все может быть, если она захочет. Но она не хотела. Она впала в какой-то душевный анабиоз.

Как-то она пошла в городской драмтеатр имени Горького, на премьерный спектакль. Как всегда, одна.

В антракте ходила по фойе, рассматривая фотографии актеров. И почти столкнулась с высоким элегантным мужчиной. Хотела посторониться, но мужчина вдруг заговорил с ней.

— Евгения Лаврина, не так ли? — спросил он.

— Да, — сказала Женечка, равнодушно глядя на него. — Но я вас не припомню.

— И не можете припомнить. Разрешите представиться: Борис Берков. Один мой знакомый работает в вашем учреждении, он столько о вас рассказывал, что я решил зайти, чтобы увидеть вас. Я видел вас меньше минуты, вы даже не успели внимания обратить.

— И что потом? Решили меня охмурить?

— Я ничего не решил. Я подумал, что такая женщина не для меня. И вдруг встречаю вас здесь. Конечно, простая случайность. Но в жизни ничего случайного не бывает.

— Бывает. И очень много. До свидания.

И Женечка прошла мимо.

Потом было второе действие, но она не слушала актеров и разглядывала их машинально, думая о своем. Она вспоминала лицо этого человека, его голос. Уверенное лицо знающего себе цену бабника. Уверенный голос, гладкие слова. Но в глубине глаз — какая-то тоска, какое-то ожидание того, чего в его жизни еще не было.

И Женечке вдруг захотелось утешить и успокоить этого несчастного (как ей почему-то показалось) человека. Но не только потому, что вдруг решила заняться благотворительностью, — просто это первый мужчина за последние годы, вызвавший в ней какие-то эмоции. И вовсе, если честно, не тем, что он несчастен, — ей показалось, что он не способен полюбить. И Женечка поняла, что именно такого человека ждала — потому что и ей не хотелось уже, чтобы ее любили. И сама любить не хотела. Ей не хотелось костра, ей хотелось скромного камелька.

И после спектакля она подошла к нему (он будто ждал, медлил и озирался).

— Меня выискиваете? — спросила Женечка.

— Да.

— Я нравлюсь вам? Вы хотите со мной роман закрутить?

— Да, — сказал Борис.

— Что ж, и вы мне понравились. Куда вы собрались меня пригласить? К себе домой?

— Я бы рад, но там совершенно невыносимые условия. Ремонт. Но у меня друг уехал за границу на полгода и…

— Все ясно. Что ж, пойдемте.

Это было недалеко от театра. По пути Борис балагурил, поглядывал на Женечку, словно не веря, что такая женщина так легко согласилась с ним пойти. А Женечка молчала, слушала и мысленно удивлялась своему нетерпению, прямолинейному, давно, казалось бы, забытому.

И, когда пришли, она не позволила ему тратить время на чаепитие и балагурство.

И уже через час, мысленно посмеиваясь и над ним, и над собой, она с каким-то острым удовольствием играла роль ошеломительно и моментально влюбившейся женщины.

— Ты мой король навсегда, — говорила она Борису. — Ты самый лучший. Я умираю от счастья.

И он верил, и она наслаждалась его, опытного мужчины, простодушной радостью.

Чтобы доставить ему еще больше удовольствия, она приготовила ужин. Ей было легко и весело, она опять жила, она обрела способность видеть мир заново.

По некоторым приметам она поняла, что это вовсе не квартира друга, это всего лишь уловка Бориса, обычная уловка холостяка, любителя женщин, боязнь приручить кого-то. Она сказала:

— Наверно, ты не хочешь, чтобы в квартире друга ночевала посторонняя женщина. Я сейчас уйду. Хотя мне некуда спешить.

Тот растерялся. Она видела, что он не хочет ее отпускать, но не хочет и изменять своим правилам. И от растерянности он сказал вдруг явную чушь:

— Через полчаса ко мне должна прийти другая женщина.

— Понимаю. Еще бы. Тебя все должны любить. Ты сокровище, а не человек! — сказала Женечка с абсолютной искренностью, в душе веселясь — но не насмехаясь.

И он сознался, что лукавит. И попросил ее остаться.

Это было перед выходными, и они провели вместе два дня.

А утром третьего дня она ушла.

— Когда мы увидимся? — спросил он.

— Подумай, хочешь ли ты этого, — сказала Женечка. — Если захочешь, позвони. Телефон ты наверняка знаешь.

— Да.

…Он не позвонил, но Женечка все равно была ему благодарна.

Эпилог

Прошло еще два года. Эти годы Женечка прожила безмятежно и ровно. Она нашла свое призвание: утешать, успокаивать, возвращать веру в себя. Конечно, не всем подряд, а только тем, кто ей нравился, — и не так уж много было их, поскольку Женечка во вкусах разборчива. Но не так уж и мало.

В этой череде даже и Борис Берков возник однажды, вдруг позвонивший ей и пригласивший на лыжную прогулку. Она сразу поняла по голосу, что в его жизни происходит что-то чрезвычайное, и согласилась, отпросившись даже с работы ради этого.

После прогулки в заснеженном лесу они вернулись на загородную лыжную базу «Старт», где сторож, знакомый Бориса, предоставил им уютную комнатку.

И она опять называла его королем, видя, что он хочет слышать это. Правда, почему-то до близости дело не дошло. Вместо этого он вдруг сделал ей предложение.

И Женечка, не веря ни одному его слову, согласилась.

Он явно этого не ожидал — и как-то сник, вспомнил о каких-то срочных делах. И повез ее обратно в город на своей старенькой машине.

Она ничуть не обиделась. Жалела только, что, кажется, не сумела ему помочь. Потому что не поняла, что ему нужно.

Когда прощались, он вдруг вышел из машины и сказал ей:

— Что ты за человек? Тебя оскорбили, смешали с грязью, а ты уходишь как ни в чем не бывало! Ты даже не скажешь мне, что я подлец, а я ведь подлец!

— Скорее всего, — с улыбкой согласилась Женечка. — Но зачем мне об этом думать? В лесу было прекрасно, я об этом буду думать. Ты сделал мне предложение, пусть в шутку — или на минуту действительно подумал, что хочешь жениться…

— На минуту подумал. Честно.

— Вот видишь. Нормальная женщина, когда ей делает предложение любимый человек, счастлива. Пусть минуту, но счастлива. У других и того нет. Вот об этом я и буду думать и помнить. Этим и буду счастлива. А не травить себя несбывшимися надеждами.

— Прости, — сказал он и поцеловал ей руку сквозь перчатку.

— Ничего. Будь счастлив.

— Ты тоже. Никто так не достоин счастья, как ты. Знаешь это?

— Знаю. Но почему никто? Все достойны.

И Женечка легко повернулась и легко ушла.

А через месяц после этого вдруг совершенно неожиданно появился врач Вадим Сергеевич.

— Здравствуйте, — сказала Женечка. — Как вы меня нашли?

— Адрес записан в больничных документах вашей мамы.

— Да, конечно. Проходите.

— Я все эти годы о вас думал, — сказал Вадим Сергеевич. — Хотел прийти к вам.

— И что же?

— Боялся. Я привык быть несчастливым. Неудачный брак. Неудачные дети. Работа, которую я, честно говоря, давно не люблю. Для полной чаши мне только еще несчастной любви не хватает!

— А вдруг повезет? Проходите. Выпьем кофе, поговорим. А там видно будет.

И они стали пить кофе и говорить, а потом Женечка вышла замуж за Вадима Сергеевича и родила ему сначала сына, а потом дочь, и они были счастливы без перерыва ровно двадцать восемь лет, до дня его смерти, но это уже совсем другая история.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Мистер Саша, политический любовник

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ОНА

  ОН

  ЭПИЛОГ

Исчезающая женщина

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Эпилог

Жизнь в розовом цвете

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Эпилог