Царица бедных. Рассказы [Казимир Станиславович Баранцевич] (fb2) читать онлайн

Казимир Баранцевич ЦАРИЦА БЕДНЫХ Сборник фантастических рассказов

СИМВОЛИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

Туманы

Молодой рыцарь ехал в сопровождении оруженосца. Они возвращались из похода, ехали долго и кони под ними притомились. У них впали бока и они так исхудали, что каждый мускул, каждая косточка ясно обозначались через кожу. Но путь был еще далек, он шел через долину которую все избегали потому, что там очень часты были туманы, до того густые, что в них легко можно было заблудиться. Старый оруженосец знал об этом и предупредил рыцаря, чтобы тот был осторожным и объехал долину, но рыцарь торопился домой, горел желанием увидеть и обнять старых родителей и пренебрег советом слуги.

Пришпоривая тощие, ввалившиеся бока коня, он ехал, беззаботно мурлыча песенку и любуясь далью, горевшей в золоте заката.

Старый оруженосец ворчал под нос и, оглядываясь с недовольным видом, ехал сзади.

— Господин, — вымолвил он, наконец, тяжело вздыхая, — напрасно вы не послушались меня и не взяли в сторону. Эта страна необитаема, нигде нет и признака какого-нибудь жилья, и нам придется заночевать в поле, среди вредных, сырых испарений! Посмотрите, вот они уже встают со всех сторон.

Юноша ничего не отвечал и, приподнявшись на стременах, взглянул вдаль.

Там, где погас последний отблеск заката, из земли, покрытой скудной растительностью, поднималось что-то белое и длинное, подобное кисее, и разрасталось по всему горизонту.

— Что это? — спросил рыцарь.

— Это и есть туманы! — отвечал оруженосец, — вредные, ядовитые, — добрый господин, покуда еще есть время — свернем в сторону!

Но рыцарь, привлеченный интересным зрелищем, не давши ответа, пришпорил коня.

И по мере того, как он и оруженосец, въезжали в область туманов, очертания последних становились всё более и более странными. Длинные, белые полосы постепенно принимали вид человеческих фигур, и когда рыцарь со своим спутником увидели себя окруженными со всех сторон туманами, то последние приняли формы женских фигур.

Старый оруженосец ехал молча, не озираясь, сердито смотря на шею своего усталого коня и ничего не слыша, но юноша, вперивший изумленный взгляд в пространство, видел ясно, как женские фигуры, происходившие из туманов, принимали различные положения и то неслись с боку, то быстро проскальзывали вперед и как бы увлекали за собою и коня и его всадника.

В то же время напряженный слух рыцаря поражался какою-то дивной мелодией, неизвестно откуда и каким образом распространявшейся вокруг.

Поддавшись необъяснимым чарам болота, рыцарь ехал всё вперед и вперед не обращая внимания на слугу, не заботясь о том, следует ли он за ним.

Вдруг конь его остановился у рва, через который был перекинуть подъемный мост.

Рыцарь поднял голову и сквозь туман увидел очертание старинного замка с зубчатой стеной и бойницами по углам.

Он дал шпоры коню, кованые подковы застучали по чугунным плитам моста и рыцарь въехал во двор замка.

«Какие большие окна и ни у одного нет ни стекол, ни запоров! — сказал про себя рыцарь, осматривая замок, — ну, всё равно, я проведу ночь тут!»

Он сел в стоявшее у окна бархатное кресло и задумчиво подпер голову рукой.

Туманы-женщины окружили его, и все они были так одинаково хороши, тонки и изящны, что нельзя было отдать, преимущество ни одной. Рыцарь любовался их красотой, упивался тонким, раздражающим благовонием, разливавшимся от них в сыром и теплом воздухе, заслушивался чудной, невидимо, откуда исходившей, музыкой.

Рассвет застал его в кресле. Туманы исчезли, но у рыцаря не было сил, не было воли подняться и продолжать путь.

В каком-то сладком расслаблении он сидел и ждал наступления вечера и нового появления туманов.

Никакие убеждения старого оруженосца не действовали на него; он остался и был награжден появлением еще более красивых женщин, их нежными ласками, их объятиями и душистыми поцелуями и музыкой, продолжавшейся до утра.

Рыцарь влюбился в туманы и забыл обо всем. Каждое утро, когда оруженосец напоминал ему об отъезде и об ожидавших, его родителях, он был так расслаблен, так неподвижен, что не мог подняться с кресла и тяжело засыпал, откинувшись на его бархатную спинку.

Но вечером он оживлялся. Он с нетерпением, как юноша возлюбленную, ждал туманов, и они не замедляли своим появлением. Они проникали в открытые настежь двери, в широкие окна без стекол они наполняли весь замок, и тогда начинался бесшумный, безмолвный праздник странной, больной любви.

А время шло. Умер старый оруженосец, околел конь рыцаря, истерлись спинка кресла и бархатное одеяние рыцаря, изветшали сапоги с серебряными шпорами, сам рыцарь постарел, осунулся и у него выросла длинная седая борода.

И всё-таки, как прежде, когда он был молод и только что приехал в этот замок, рыцарь каждый вечер садился к окну и ждал туманов, ждал их объятий, душистых поцелуев и чудной музыки их неясных речей в сладком упоении заставлявшей его забывать весь мир…

Коршуны

Гордый сознанием своего величия и силы, орел то носился в облаках над неприступными вершинами гор, то спускался к их подножию, где, подобно ласточкиным гнездам, лепились белые деревеньки и раскидывались пыльные города с их высокими, пятиэтажными домами, колокольнями церквей и длинными фабричными трубами, из которых лентой расстилался по небу такой удушливый, черный дым…

Этот мир, находившийся там, внизу, был чуждым для орла миром. Он видел, как, подобно муравьям, с усилием, то падая, то поднимаясь, карабкались внизу люди, видел дым их жилищ, возносившийся к небу, слышал шум поездов, подобно гигантским змеям проползавшим от одного города к другому, печальный тягучий звон колоколов видел лошадей, мчавших экипажи по каменистым дорогам, скот, пасшийся на площадках гор, и такими маленькими, такими ничтожными казались ему и люди, и всё делавшееся ими и принадлежавшее им.

Они, эти люди, боялись всего и прятались, как кроты, в норы, в свои деревни и города. Когда небо покрывалось грозовыми тучами, поднимался ветер, срывавший листву с деревьев, и разметывавший кровли домов, молния ослепляла всё живущее фосфорическим светом, и страшные удары грома потрясали землю, — всё пряталось тогда, один орел вылетал поспорить с непогодой и, подставляя грудь под могучие удары ветра, взмывая всё выше и выше, достигал предела бури, ясной лазури и солнца… И он был один, царственно один…

Но однажды, когда он захотел поближе взглянуть на этих странных уродов — людей и, спустившись с облаков, сел на выступ скалы какой-то человек, прятавшийся за деревьями с длинным, блестевшим на солнце предметом за плечами, навел на него этот предмет, раздался громкий, пронесшийся эхом в горах, треск, и орел почувствовал, как его чем-то жгучим больно ударило в грудь.

У него помутилось в глазах, но сильными взмахами крыльев он поднялся со скалы и умчался в лазурь неба.

Горец, выстреливший в орла, мог счесть свой выстрел неудачным но он был бы не прав: пуля сидела в груди, орла и тяжестью и причиняемой ею болью и потерею крови увлекала орла вниз, на землю.

Он боролся, напрягая все силы, он упорно сопротивлялся дотоле неведомому для него чувству слабости, изнеможения, тянувшему его вниз, но полет его становился с каждой минутой слабее и неправильнее, кровь по капле точилась из зиявшей на груди раны, и он, обессиленный, опустился на скалу, далеко от той, на которой был ранен.

На горизонте чуть виднелась остроконечная, поросшая лесом, вершина горы. Там было его гнездо, и орел смотрел туда горящим взглядом. Там была его подруга, его птенцы. Самое дорогое было там, и оно было недостижимо; все думы, все желания орла были сосредоточены около его гнезда и он чувствовал, что сегодня ему там не быть.

Может быть, завтра? Может быть, закроется эта ужасная рана и кровь перестанет из неё сочиться? Может быть, это случится завтра? И он сидел на скале, ослабленный измученный печально опустив голову.

Восток загорелся рассветом. Природа пробудилась, и повсюду защебетали птицы. Клубясь и тая в золотых лучах солнца, поднялись к облакам туманы, но орлу казалось, что солнце еще не всходило, так мутно было в его глазах.

Солнце стояло уже высоко, но лучи его не грели, тела орла, оно слабело и становилось холоднее и холоднее.

А вокруг, беззвучно махая в воздухе крыльями, носились какие-то птицы, как бы высматривая добычу. Какую добычу?

Круги этих птиц становились всё уже и уже по мере того, как падали силы орла, и когда птицы были совсем близки — орел их узнал.

Это были коршуны. Вначале их было трое всего, но потом стало больше. У всех были красные головки, точно они носили шапочки, и все они так смотрели на орла, как будто чего от него ждали.

Он забылся на минуту в тяжелой дреме и вдруг почувствовал, что падает. Когда он очнулся, он увидал, что лежит на поляне, а коршуны носятся над ним, чуть не задевая его крыльями. Он встрепенулся, хотел лететь и не мог, только беспомощно хлопал крыльями по бокам.

А рана его и кровь тяжелыми темными каплями сочилась на землю.

И он, припадая на крылья, подобно калеке на костылях, потащился в кусты. Свита хищных коршунов сопровождала его, и он уже догадывался, что должен означать этот почетный кортеж… В ту минуту, когда он, растопырив крыло, изнемогая от боли, припал на него, один из коршунов, самый молодой и поэтому самый смелый и нетерпеливый, налетел на него, но, встреченный сильным ударом крыла, перекувырнулся в воздухе.

Понял орел, чего надобно было коршунам, чего они ждали, и приготовился к последней борьбе. Распустив крылья, с открытым от томившей его жажды клювом, он стоял против своих врагов и прямо смотрел на них. И покуда он так смотрел, никто не решался на него напасть.

Солнце склонялось к западу его огненный диск уплывал за черту горизонта, в розовый цвет окрашивались легкие облачка, а орел всё сидел и смотрел на своих врагов. Солнце закатилось. Погасли розовые отсветы на облаках и они потемнели. И траурным флером стало покрываться небо. Орел закрыл глаза. Последняя судорога пробежала по его телу, он упал на. траву. И когда коршуны не видели уже глаз орла, они смело налетели на труп и начали терзать его…

Голос моря

Четвертый день волновалось море, четвертый день горизонт был покрыт туманом и на нем не показывалось ни одного паруса. Мелкий, осенний дождь частой сеткой, с утра до вечера, падал на землю, и неприветливые, унылые шхеры с их черными, показывавшимися над поверхностью воды и прозванными «головами дьявола» валунами, — казались еще более унылыми.

На всем видимом пространстве островов не появлялось ни одного живого существа, и самые хижины рыбаков с наложенными на их кровли большими камнями, хмурые и подслеповатые, — казались необитаемыми.

В такую погоду пуститься в море за добычей значило бы идти на верную гибель, и все рыбаки сидели по своим хижинам — кто чиня сети или вырезывая из дерева кое-что для домашнего обихода, кто за библией, а иные просто отдыхая на жестких койках.

Когда совсем стемнело, маленькие окна рыбачьих домиков засветились огоньками, подобно светлячкам, разбросанным тут и там среди осеннего мрака и разъяренной, неумолчно бушевавшей стихии.

Старый Густав Краус тоже зажег небольшую жестяную лампочку, осветившую неприглядную внутренность хижины с её бедной утварью, пучками трав, развешанных вдоль стен, и старым, охотничьим ружьем, висевшим на почетном месте — над изголовьем хозяйской койки. Старуха Бригитта копошилась у очага, доставая скудный ужин.

— Вот и еще одна бурная ночь! — сказал вздыхая Краус, — спаси Господи тех, кто в дороге!

— Я думаю, у немногих найдется охоты и смелости путешествовать в такое время! — отвечала Бригитта, накрывая на простой, сосновый стол грубую скатерть.

— Охоты, — может быть, но немало найдется людей, обязанных ехать! — отвечал Густав.

— Ни один капитан не решится пуститься в плавание, разве какой-нибудь сумасшедший.

Старик пожал плечами. Пожалуй, Бригитта была права. Только сумасшедшему, ненормальному человеку могла прийти блажная мысль пуститься в море. Погоду следовало переждать. Ведь ждут же четвертый день бедные рыбаки, а кому больше как не им нужно море, которое их кормит? Если такая погода протянется еще два, три дня, то всем придется плохо!

— Ветер не переменяется! — заметила старуха, как бы отвечая сокровенным думам мужа.

— Да и трудно рассчитывать на перемену! — подтвердил старик.

Они сели ужинать и ели не спеша, молча, как едят старые рабочие люди, прислушиваясь к бешеным порывам ветра, шуршавшего по старым доскам крыши и ломившегося в маленькое оконце хижины.

Прибравшись после ужина, Бригитта легла спать. Старик посидел некоторое время за столом, сквозь большие, круглые очки стараясь разобрать, Бог весть в который раз, письмо сына, уехавшего в Америку, но грамота ли плохо давалась старому рыбаку, очки ли изменяли, или почерк был уж очень неразборчив — не известно, только старик скоро прекратил чтение, тщательно сложил письмо и, подсунув его под отставший корешок толстой библии, отправился на свою койку.

Бригитта вдруг проснулась от страшного, потрясшего душу крика… Казалось, будто за один раз крикнуло несколько сот человек, и затем всё стихло. Море бушевало; порывы ветра становились сильнее. Дрожа от страха, Бригитта села на койку и начала напряженно слушать.

Ничего! Крик более не повторился. Только море по-прежнему, шумело и ветер рвал.

«Кому было кричать в такое время, когда ни одно судно не решалось выйти в открытое море? Может быть, это сон, не более? Но людские голоса?»

Бригитта всё сидела на койке прижав старую, морщинистую руку к старому сердцу, которое тревожно билось. А ветер шумел и рвался в оконце и бешеные всплески моря были так сильны, так близки, что старухе казалось, что она чувствует своим иссохшим Телом их соленую влагу.

— Я проснулась ночью от страшного крика! — сказала она мужу, угрюмо чинившему сеть при скудном свете непогодливого утра, — мне казалось, что несколько сот человек крикнули в один раз и затем всё стихло! Не случилось ли какого несчастья на море?

— Что там могло случиться! — отвечал Краус, — наверное в море не было никого!

— Но этот ужасный крик?..

— Разве ты не привыкла к голосам моря? В хорошую погоду не слышно ничего, но стоить морю взволноваться, да еще ночью, так и начнутся разные голоса, — только слушай, если не страшно! Слышал я, будто есть такие чудовища, у которых голова женщины, а туловище рыбье, — они-то и кричат по-человечьи и наводят неопытных моряков прямо на скалы. А ты-то сама разве не слышала, как кричат чайки? Точно плачут дети! А еще есть страшные чудовища, — морские змеи — наверно и те кричат как- нибудь, радуясь непогоде, — кто же их знает, — я никогда не слышал!

— Нет, — отвечала старуха, качая головой, — это были совсем людские голоса! И вот что странно, — что крик этот больше не повторился! Но какой это был ужасный крик! Я помню его до сих пор!

И она, в раздумье, стала смотреть в окно.

Море всё волновалось. Мутные волны с белыми гребешками то поднимались, то опускались, сталкивались, рассыпались и вновь собирались в грозную, стихийную силу, а с серого, с нависшими клоками сизых туч, неба частой сеткой падал на землю мелкий, осенний дождь…

Через два дня среди рыбаков распространилось ужасное известие. В ночь, когда Бригитта слышала «голос моря», из двух военных судов державших курс к гавани — одно, на котором было около трехсот человек экипажа, внезапно и бесследно погибло.

Манекены

В угловой комнате не было никого. Публика толпилась в соседних, где показывались: протыкавший кинжалом щеки факир, мальчик с «львиной головой», женщина, мисс Арабелла, укрощавшая огромных сонно-ленивых змей, и в заключение — целый арсенал пыточных инструментов инквизиции.

В этой маленькой угловой комнатке не было никого. В душном, нагретом воздухе пахло затхлью восковых фигур и их мишурных, потертых, полинялых одежд, и слабый отсвет пасмурного зимнего дня чуть брезжил чрез покрытые слоем пыли и заставленные разным хламом стекла небольших окон.

Единственный посетитель, заглянувший в эту комнату, остановился в нерешительности на пороге, — ему казалось странным войти сюда одному и начать осмотр — он даже не знал, чего именно. Это был человек средних лет, худощавый, на вид сильно поживший, с серьезным, вдумчивым выражением черных глаз и с отпечатком тоски и затаенного страдания на бледном лице.

Осмотревшись, посетитель сделал несколько шагов вперед и увидел стоявшего у окна, за шкафом, человека южного типа, небольшого, очень смуглого, в потертом пиджаке и стареньких клетчатых панталонах. В правом ухе у него была продета серебряная серьга, сверкавшая на фоне смуглой почти оливкового цвета, щеки, а шея, несмотря на то, что было тепло была обмотана грязным гарусным шарфом.

Южный человек быстро подошел к посетителю, тронул его за локоть и так же быстро заговорил мешая итальянские фразы с порченными русскими.

Следуя его приглашению, посетитель повернул направо, к стене и очутился перед восковым манекеном красивого мужчины в безукоризненном смокинге и с цилиндром в руке.

Итальянец заученной скороговоркой сообщал биографию этого господина, но посетитель не слушал. Он знал ее лучше своего чичероне. Он давно знал этого господина…

— Здравствуйте! — сказал он, — приближаясь к обитому ветхим красным сукном помосту, на котором стоял манекен — Наконец- то я вижу вас на вашем настоящем месте!

— Почему вы так думаете? — спросил манекен, улыбаясь и показывая два ряда великолепных белых зубов.

— Потому, что ваше место давно было в музее, именно в таком, в котором собраны все глупости и пошлости века с прибавлением мерзостей веков минувших.

— Отчего вы такого дурного мнения обо мне — спросил манекен, скашивая красивые голубые глаза.

— Я? Ничуть! — отвечал посетитель, — я даже не знаю хорошенько, кто вы: зверский ли убийца целой семьи или кассир растративший кассу. Итальянец, говоривший о вас что-то непонятное, ушел. Но это всё равно; вы если не тот и не другой, то нечто среднее между ними. Может быть, вы какой-нибудь выдающийся донжуан — не больше, а может быть вы просто образчик светского человека. Вы наверно говорите по-французски и по-немецки?

— О, да!

— И по-английски?

— Yes!

— Вот видите! А между тем ни на одном из этих языков вы не можете выразить чувств, потому что у вас их нет. У вас нет ума, потому что я знаю вашу голову: она пуста, и в ней заключен только один простой механизм, посредством которого вы можете поворачивать вашу голову, открывать и закрывать рот, вращать глазами. Затем, у вас нет воли: ваша воля — итальянец, который вас заводит, у вас нет, наконец, свободы движений: тот же итальянец снимет вас с подмостков, обмахнет с вас пыль и бросит в ящик!

— А вы думаете, я один такой? — спросил манекен, останавливая на посетителе загадочный взгляд.

— А те кто живут ходят, говорят, действуют, не управляются ли также…

— Молчите! — воскликнул посетитель, — вы кощунствуете, и вот уже наказаны за это! Итальянец забыл завести вас. Пойду к вашей соседке…

Он перешел на другой конец комнаты и остановился перед восковой фигурой красивой женщины в бархатном платье с огромным веером в руке, которым она по временам обмахивала лицо.

— Здравствуйте! — сказал посетитель. — Можно надеяться, что я застаю вас в полной исправности?

— О, да! — отвечала красавица, — впрочем, кажется…

— Весь ваш несложный механизм в ходу? Вы закатываете глаза, вы дышите, как бы в волнении высоко поднимая грудь, вы кланяетесь с обворожительной улыбкой, как королева своим подданным, вы кокетливо играете веером?

— Да, всё это я делаю!

— И больше ничего, конечно?

— Нет! Чего же больше?

— Да вы правы! А ночью, когда итальянец и все спят, когда весь город спит, луна бросает в окна свой фосфорические сказочный свет, и крысы, раздобыв кусочек мыла или корку хлеба, устраивают в пустых комнатах бал, вы разговариваете с ним?

И посетитель кивнул по направлению, где стоял красавец-мужчина.

— Нет! — отвечала дама, — вначале я заинтересовалась им, — он так красив, у него такие чудные голубые глаза и шелковистые усы, — но потом…

— Что же потом?

— Потом — я разочаровалась… Он так глуп!.. Он не в состоянии связать пары слов!..

— Может ли это быть! Что я слышу! — воскликнул посетитель, — вы разочаровались в нем, потому что он глуп? О, теперь я понимаю, почему вы попали в музей! Вы попали сюда в качестве образчика женщины, — единственной женщины, разочаровавшейся в мужчине потому, что он глуп, хотя и красив! Он чертовски красив, не правда ли? Посмотрите на него и скажите, разве не нравятся вам этот рост, эта благородная осанка, глаза, усы, нос, эти упругие, мускулистые руки и ноги, этот торс Аполлона, который облекает такой чудный смокинг, такие изумительные умопомрачительные панталоны? И не говорить с таким человеком!

— Видите ли… иногда!.. — начала дама.

— Довольно! — крикнул посетитель, — довольно! Вы лжете! Я вас поймал! И как мало искусства нужно было для этого! Вы лжете, как все женщины вашего типа, — в этом проклятие вашего рождения! Вы хотели, чтобы я принял вас за необыкновенную женщину, но вам не удалось меня обмануть, нет! Вы — самая обыкновенная, самая заурядная женщина толпы и попали сюда, кажется, как образец женщины клептоманки. Конечно, вы разговариваете с вашим соседом, вы приходите к нему по ночам, когда никто не видит, и сидите там, на помосте, у его ног, и ласкаетесь к нему, и вздыхаете, и смотрите на луну. В чужих стихах вы объясняетесь ему в любви, — нужды нет, что он ничего не понимает. Венец ваших желаний — выйти за него замуж и устроить свое гнездышко или маленький адик для мужа. И когда это совершится, с вами произойдет очень быстрый переход от луны к новым шляпкам и кофтам, от стихов — к капризам и ежедневной грызне с мужем! Синьор, синьор! — воскликнул он, завидя появившегося на прежнем месте, у шкафа, итальянца, — скажите мне… подтвердите мои предположения, кто эта женщина?

— Этта… снаменит voleuse de magasins!

— Ага! — торжествующе воскликнул посетитель. — Ну что, не прав я был? Не угадал? Не разгадал я вас, сударыня? Попробуйте возразить! Что же вы не возражаете, что же вы молчите?

Но красавица смотрела на посетителя таким же загадочным, неподвижным взглядом, как и её сосед. И роскошный, весь в блестках и белых перьях, веер остановился на полпути к её лицу.

Ленивой походкой итальянец зашел за фигуру дамы и там что-то затрещало. На пороге комнаты показалось еще несколько посетителей, и бледный человек, испуганно косясь, вышел на лестницу.

На улице, где он очутился через минуту, ему казалось, что в двигавшейся по тротуарам толпе он увидел множество манекенов — мужчин, женщин и даже детей. Озноб пробежал по его спине, и чувство тоски и страха охватило его душу. Жить среди манекенов!..

Следы

Медленно тянулась похоронная процессия, осыпавшаяся частым снегом. Снег пластами лежал на верхушке траурного балдахина, залепил помещенных по углам четырех ангелов, и косматые, черные бороды факельщиков сделал седыми. Стоявшие по пути запорошенные снегом городовые равнодушно делали процессии под козырек и плотнее надвигали на лица каучуковые капюшоны.

Провожатых было немного. Сряду за колесницей шла дочь покойной рядом со старушкой-родственницей; немного позади — несколько человек родных, и между ними он, чужой им человек.

Да, он был всем им чужой в том числе и покойнице, — за исключением её дочери. Ей он не был чужой, ей он был близок, но это было тайной для всех, и никто, никто об этом не знал и не должен был знать!.. Около него шла женщина, которая была его женой, но которую он не считал теперь ни женою своею, ни близким человеком, потому что он её не любил, а любил ту, другую…

И он никому не мог этого открыть, никому не мог сказать ни одного слова. Условные приличия общества связали его и ее, и оба были беспомощны; оба были тут, друг подле друга, и не могли перекинуться словом. Следовало быть осторожными… Люди уже догадывались и следили за ними.

Целую неделю они не виделись, и ему казалось, что прошло ужасно много времени, что она, может быть, стала его забывать.

Но нет, он тотчас отбросил эту мысль: не могло, не могло этого быть… Он смотрел, через головы других, на её милую для него головку в черной шляпке с длинным крепом и думал, что вот, сейчас, если бы это нужно было, он отдал бы свою жизнь за эту головку, за милую улыбку её, за одно ласковое слово.

А рука нелюбимой женщины тяжело и неловко опиралась на его руку. Ужасной казалась ему эта картина! Медленно движущаяся колесница, гроб, венки, люди в черном равнодушные к чужому горю, злые на дурную погоду, и этот снег, снег! О, если бы можно было подойти к ней, одним движением выделить ее из кучки этих людей и увезти, умчать туда, где нет ни горя, ни слез, ни мрака, ни снега, а всё живет, цветет, всё счастливо и смеется! Туда, где лунные ночи благоухают померанцем, теплое море лениво плещет волною, и темные кипарисы на страже стоят у влюбленных!

Качаясь, тихо двигалась колесница, и медленно шли за нею люди. Он смотрел на креп её шляпки и вспоминал, сколько тоскливых, безрадостных дней и бессонных ночей провел он, не видя её. Но вот судьба столкнула их так близко, так близко друг к другу, так много ему нужно сказать ей, так крепко пожать её руку, взглянуть в её чудные очи, — и ничего нельзя!

За ними следят — и те, кому нужно как будто, и те, кому это вовсе не нужно, а только потому, что они злы. Все люди злы, злы без причины! И это ужасно!.. Даже этот неизвестный ему господин в цилиндре, которого он никогда не видел у них и который пришел по газетной публикации, вспомнив, что когда-то был с ними знаком, — и тот смотрит на него, как бы говоря: «посмотрим, каковы-то будут твои поступки!»

А эти безличные старушки, такие добрые, так сильно сочувствующие чужому горю, беспрестанно проливающие слезы, — разве они не смотрят на него злыми глазами из-под своих черных капоров, делающих их похожими на ворон?

А жена? О, та предчувствует сильнее всех! Как она крепко оперлась на его руку и кольцом сцепила обе свои руки как близко придвинула свое плечо к его плечу! Как будто боится, что он сейчас вот уйдет от неё. Он слышит её тяжелое, прерывистое дыхание… Нет, это не то, не то! Та дышит легко и свободно, прикосновение её руки, её походка, — всё, всё полно для него глубокого значения, полно смысла, счастья, жизни!..

Вот её след на снегу, её маленький, узенький след! радуясь, что он увидел его сохранившимся, не затоптанным чужими ногами, он вступил в него, и ему показалось, что между ним и ею вдруг возникла таинственная цепь сообщения, что всё то, что в данную минуту наполняло её существо, должно передаться ему, и что первое, что она должна была узнать, это — то, что он ступает в её следы.

«И если она обернется, — сказал он себе, — то это будет означать, что она знает!»

Ему вспомнилось старинное поверье, что, ступая в следы человека, можно узнать его мысли и чувства.

Она обернулась, она увидела его.

— Я здесь, я здесь! — хотел он ей крикнуть, но кричала только его душа, — я здесь, подле тебя, следую за каждым твоим шагом, я стараюсь попасть в твой след, потому что и это для меня уже счастье! Да, это для меня счастье! Я вижу, я ощущаю тебя, я… почти разговариваю с тобою! Что говорить мне твой след? Ведь это тот самый след, который отпечатлелся в то осеннее утро, в парке, на дорожке когда я тебя ждал. Ты помнишь это утро, конечно; о, конечно, ты помнишь его! Ты помнишь мои безумные речи, мои слезы, мольбы… и то, что ты отвечала мне? Ведь там, в этой аллее под хмурым покровом осеннего неба, под капли дождя, между нами был заключен союз — на жизнь и на смерть! Ты не забыла его? Да, конечно! Вот сейчас ты отвечаешь мне! Скучно этой маленькой ножке идти по снегу, далеко, до устали идти? Но она знает, что настанет пора, и любящая рука охватит эту ножку, согреет ее, приголубить… Настанет, настанет пора!.. Не крадучись от людей будем следовать мы один за другим, а смело, свободно, никого не боясь, не остерегаясь, рука об руку пойдем по новой дороге к свободе и счастью!..

Качаясь, тихо подвигалась колесница… Снег всё шел и шел. И люди шли. И по мере того, как подвигался вперед человек с героическими мыслями, эти мысли его изменялись, и то, что казалось ему раньше высоким, тускнело и принимало такой скучный, обыденный вид!..

И на мокром снегу одни следы залеживались другими; их пересекали полосы от колес извозчичьих дрожек; они таяли, превращались в грязь и уничтожались.

Цветок

Пришла весна. Снег растаял на могиле ребенка, солнцем пригрело ее, и на пригреве показалась молодая травка, зеленая красивая. А между нею, неизвестно как и когда, вырос цветочек, совсем скромный полевой цветочек с желтенькими лепестками. Прямо и стойко, не боясь ветра, стоял он на своем стройном, тонком стебельке и, в полном сознании счастья бытия, смотрел вокруг. Тут было много цветов — и таких, как он, и лучше, красивее. Но великий мир для всех одинаково был широко раскрыт. Для всех всходило солнце и осушало ночную росу, для всех был благодатный дождь, и тихая, теплая ночь сходила на землю.

С восторженным удивлением смотрел цветок вокруг, смотрел и припоминал что-то смутное и тяжелое, что было с ним когда-то… Ведь он вырос из сердца ребенка, что зарыт в этой могиле!.. Да, да, он его сердце!..

Как он страдал и бился в прежней своей оболочке! Какой это был ужас! Ребенок бегал, резвился, потом заболел; его свезли в больницу. Он страдал, видя вокруг чужие лица, он день и ночь плакал, просился домой, потом в страшном жару, потеряв сознание, он бредил, метался в своей кроватке, просовывая ручонки между шнурами решетки, он звал маму, и когда всё было кончено, когда чуть-чуть билось сердце, он всё продолжал звать маму… И там, где он лежал, были каменные белые стены, высокие потолки, чуждые лица, — там всё было так чуждо и страшно…

Да, это было когда-то! Кажется, что это было давно, очень давно!.. Теперь он не помнить, не знает мамы; в той новой оболочке, в которую он заключен, ему чуждо и непонятно прошлое. Да, что-то как будто было; но, может быть, это был сон, тяжелый сон — не более?

И, может быть, вся наша жизнь со всею обыденной пошлостью, со всеми стремлениями, удачами и неудачами, есть один тяжелый сон? И любовь, и вражда, и даже самое счастье наше земное, — всё это, может быть, один сон?

Лен

Ночь уходила, уводя с собою свои темные призраки. Рассвет догонял ее, как бы желая хоть раз взглянуть в её загадочное, вечно закрытое лицо и не догнал: ночь ушла в глубину дремучего, векового леса и спряталась под корни поверженного бурей дерева.

И когда ушла ночь все встрепенулось, все ожило к новой жизни. Навстречу поднимавшимся с моря лучам солнца вспорхнули из своих гнезд птицы и, взмывая к тихому, безоблачному небу, запели утренние молитвы. И темная, сумрачная ель стала на свою суровую молитву и, трепеща зубчатыми листьями, в вечном паническом страхе, молилась молодая осинка, молился скромный лесной ландыш, распространяя вокруг целомудренное благоухание.

Все, все молилось в природе, даже большие, серые камни, молчаливо сидевшие по сторонам изрезанной колеями трудовой дороги. А солнце, в своем дивном, золотом уборе, поднималось все выше и выше, горячей ласкою осушая бриллиантовые капли росы, — эти слезы греховной земли, — и когда, наконец, поднялось на локоть от сверкавшей, подобно серебру, гладкой поверхности моря, то брызнуло искрами света на широкую полосу льна.

Волшебный был этот лен! Головки его были кудрявые, белокурые головки детей; — его голубые цветочки — их веселые, наивные глазки, его стебли — их слабые, тонкие тельца. Сплошною стеною стоял этот чудный, живой лен и десятки миллионов маленьких детских уст в один тихий голос, шептали утреннюю молитву Творцу.

Узкая дорожка со взгорья вилась между льном. Тихий ветерок пронесся по этой дорожке и шепнул что- то льну, отчего все головки затрепетали и склонились.

— Идет, идет! пробежал шопот по всей полосе.

— Идет! сказала красивая, голубая бабочка и, трепеща крылышками, полетела навстречу.

— Идет! прожужжал пролетавший мимо жук.

Лежавшая на тропинке, недвижно, гадюка подняла голову, помотала ею по сторонам и уползла в канаву, под куст.

Идет, идет! зачирикали птицы и все голоса природы слились в один торжественный, славословящий хор…

Он показался на взгорье, как тень, как легкий, светлый призрак. В бедном, волочившемся краем по земле, хитоне, босой, с открытою головою, Он тихо, задумчиво, спускался с пригорка. Светлые глаза Его смотрели на далекое море и лучи солнца клали яркие облики на Его исхудалое лицо…

Вот Он остановился среди льна и кроткая улыбка озарила Его лик. Детские головки, в умилении и страхе, трепетно склонились перед Ним.

Настала глубокая тишина. Вся природа замерла в ожидании. Даже ветер притаил дыхание.

Он поднял руку и благословил по обе стороны все это большое поле льна. И когда Он благословил, детские головки поднялись и неземною радостью повеяло отовсюду.

«Живите, растите и учитесь заветам Моим! Все вы братья одной земли, любите друг друга, как Я вас всех возлюбил!» И он пошел дальше, на скитанья, страданья, на крестную смерть!..

Месса покойников

Церковные часы швейцарской деревушки Фицнау, расположенной на берегу озера Четырёх кантонов, начали бить полночь. Эти удары были размеренны, хриплы и наводили тоску на всех обитателей не одной этой деревушки, но и двух соседних. Впрочем слышали двенадцать ночных ударов только те, кто страдал бессонницей, а таких, можем быть, на весь горный округ было два, три человека, — остальные все крепко спали. Не спали сторожа, но эти люди уже привыкли к звукам издававшимся старыми, заржавевшими часами, и считали только количество ударов, чтобы дойти до края деревни и ударить, в свою очередь, несколько раз в чугунную доску.

Так поступил и сторож Фицнау, — старый Фридолин. У него было обыкновение отсчитывать на доске такое же количество ударов, сколько сделали часы. Ударив в последний двенадцатый раз палкой по доске, Фридолин натянул край шарфа на свой объемистый лоб, облокотился на плетень и вспомнил, что сегодня день поминовения всех умерших.

Он перекрестился и пробормотал, одно за другим, имена своих отца, матери, двух братьев, сестры, жены и четверых, умерших младенчестве, детей.

И задремал, повернувшись спиною к церкви и не видя того, что происходило в ней.

При последнем ударе часов, вся церковь осветилась каким-то слабым фосфорическим светом, а из окружавшего церковь небольшого кладбища к раскрытым настежь церковным дверям потянулись ряды болотных огоньков, освещавших фигуры медленно направлявшихся в церковь покойников. Впереди, предводительствуемые давным-давно умершим школьным учителем Киприаном Шрупп, в чинном порядке, по два в ряд, шли дети в тех белых одеждах, в которых они были похоронены. За ними подвигались их матери и отцы, без различия положений, богатые и бедные вместе, а шествие замыкал горбун Ионас, у которого, кроме того, одна нога была короче другой, и он, при жизни, никогда не мог поспевать за другими.

И когда они вошли в церковь, тяжелая дубовая дверь, без шума, сама собою затворилась за ними. Церковь была переполнена покойниками. Они сидели на скамьях с раскрытыми старыми молитвенниками, на которых углы страниц изветшали так, что уже нельзя было различить буквы, они молились перед решеткой алтаря и в главном, и в боковых проходах и даже у двери, где стояла каменная урна с освященной водой и куда, при входе, каждый опускал высохшую кисть правой руки и крестным знамением осенял свой череп, грудную доску и ключицы.

Из сакристии вышел покойник — священник с мальчиком, в белой кружевной накидке и, поднявшись на верхнюю ступеньку алтаря, тихо, но так, что всем... <В оригинале отсутствует часть текста. — Прим. авт. fb2>

Там, далеко пред алтарем, в синеватой: дымке ладана, чуть вырисовывался сгорбленный силуэт старичка — священника и в тишине перерывов, когда не играл орган, слышался металлический звон цепочки от кадила. Обернувшись лицом к своей пастве, священник поднял над головой чашу, мальчик прислужник зазвонил, и все находившиеся в церкви опустились на колени. Церковь казалось пустою, освещённую фосфорическим светом странных огоньков, бросавших свое бледное отражение на коллекции висевших по стенам амулетов в виде рук, ног, сердца и даже маленьких человеческих изображений.

Священник удалился. Звуки органа затихли и пение прекратилось.

Месса кончилась. В том же порядке, как вошли, покойники начали выходить из церкви; дети с их учителем впереди, — взрослые сзади, а позади всех хромоногий горбун Ионас. Процессия вышла в ограду кладбища и вся до последнего человека, которым был Ионас, — исчезла в густой пелене тумана.

И в церкви все вдруг погасло и там воцарился мрак.

Поцелуй

Он смотрел, притаившись за последнего солдата и видел, как стража взяла и повела Учителя. Его запекшиеся от лихорадки и страха губы еще ощущали прикосновение уст того, и в ушах раздавались пророческие слова: «Целованием ли предаешь меня?»

Он стал смотреть в след удалявшейся, освещенной красным пламенем факелов, вооруженной толпе, и когда последний человек исчез за поворотом и смолк невнятный гул голосов, — тяжелый вздох вырвался из его груди.

Осторожно, крадучись, пошел он сзади; ему страшно было оставаться одному и в тоже время он боялся всякого человеческого лица, боялся глаз, которые без слов могли ему сказать:

— Ты предатель!

Нечаянным движением он коснулся пояса и там зазвенели деньги. Он вспомнил о них и лихорадочный озноб потряс его тело… О, как тяжелы были эти деньги, как они тянули его, неумолимо тянули вниз, к земле!

Он шел спотыкаясь на камнях, шатаясь, не зная куда и И, зачем он идет, изнемогая от усталости, томимый жаждой. И он боялся присесть, боялся остаться один на один с своими ужасными мыслями…

А те, поворот за поворотом, все уходили дальше и дальше, и по долетавшему до него шуму голосов, он догадывался как постепенно должна была увеличиваться толпа сопровождавших Учителя…

Узкой тропинкой, возвышавшейся над темной пропастью, он дошел до городской стены, прислонился к ней спиною и откинул горячую голову к холодному камню. Минутное облегчение! Придерживаясь обеими руками за камни, он закрыл веки.

Было-ли то в действительности, или то был ужасный сон? Развеятся темные призраки ночи, настанет утро, благодатное, долгожданное утро… А зачем пояс так тяжел и тянет его к низу, туда, в пропасть? В нем деньги, в нем те, проклятые деньги! Да, то было, то было!

С подавленным стоном он раскрыл глаза и воззрился в темную бездну. Облака бежали по небу, из-за них выступала ярким диском луна и лучами своими скользила по туманным волнам пропасти.

Он долго, пристально, смотрел в хаотическую игру этих волн, и вдруг губы его раскрылись как бы готовясь испустить крик ужаса и широко раскрытые глаза в паническом страхе остановились на одной точке.

Там в глубине пропасти, в белой, клубящейся мути тумана он видит ясно… да, да, он видит Его кроткий лик, и рядом свое лицо все приближающееся, приближающееся и запечатлевающее, наконец, поцелуй предателя! А дальше, там на горизонте, куда скрывающаяся луна на минуту бросила косой и бледный луч, там холм и на холме черные силуэты трех крестов!

Пораженный безысходным отчаянием, в смертельной тоске, он обеими руками схватился за грудь своей богатой одежды и порывисто начал рвать ее на куски…

Два духа

(Новелла)

I

В одну из темных ночей, две звезды — светлая и красная, с высоты безвоздушного пространства, упали на землю. Немногие из обитателей земли видели эти упавшие звезды, — большинство спало, некоторые заняты были своими житейскими делами и развлечениями, а мнения тех немногих, которые заметили упавшие звезды, были совершенно противоположны друг другу. Одни, сидевшие в высоких башнях и наблюдавшие небо при посредстве разных труб и инструментов, были убеждены, что видели два метеора, другие, не имевшие даже понятия о том, как, посредством чего, и зачем наблюдают небо и что такое метеоры, считали падение двух звезд, и в особенности красной — знамением.

И те и другие ошибались. Две, слетевшие на землю звезды были два духа: светлая — добрый и красная — злой.

С далеких времен, когда земля вы шла из состояния хаоса, остыла, на ней появились растения, животные и люди, эти два духа, в стремительном полете, словно стараясь опередить друг друга, спускались на нее и, коснувшись поверхности, принимали человеческий облик. Иногда добрый дух опережал злого и там, где он проходил, деятельно рассеивая добрые чувства и начинания — люди становились лучше, справедливее, честнее. Но чаще опережал злой дух, отличавшийся лукавым проворством и отвагою и, коснувшись земли, посевал смуту, вражду и преступления. Даже там, где он видел, что добрый дух прошел раньше его, он дерзостно решался портить, и соблазнами и хитрыми прельщениями совращал и губил людей. Тогда возвращался добрый дух и снова принимался за свою трудную работу.

Эта страшная борьба началась с тех пор, как появился на земле первый человек и кончится тогда, когда с лица её исчезнет последний. В вечной, неустанной борьбе этих двух элементов войны затевались и массовые избиения людей, проливались реки крови, опустошались целые страны, голод и повальные болезни довершали остальное, и человечество гибло десятками, сотнями тысяч.

II

По узкой, горной тропинке пробирался одинокий путник. Он был молод и строен. Кудри темных волос волною ниспадали на его плечи. Большие, лучистые глаза смотрели задумчиво-грустно. На нем была простая, крестьянская одежда из грубой ткани и котомка за плечами: босые ноги не боялись ни терний, ни острых камней, в изобилии покрывавших горные тропинки. И там, где он проходил, всё оживлялось всё радовалось жизни: солнце светило ярче, ручьи звучали звонче, истомленные дневным зноем цветы поднимали поникшие венчики и благоухали, птицы соединяли свои голоса в торжественный хор.

Путникдошел до скрещения двух тропинок и присел на поросший мхом камень. По другой тропинке, подобно серой змее спускавшейся с кручи, ехал, приближаясь к скрещению, всадник в чалме и богатой, расшитой золотом, куртке. Громко звенели серебряные подковы его великолепного, черного коня, ритмически согласуясь с звоном монет, ожерельем украшавших лебединую шею красивого животного. Дорогие каменья, вправленные в сбрую коня и седло, и висевшая сбоку в серебряных ножнах кривая сабля ярко горели на солнце. Скрестив на груди мускулистые руки, мрачно потупясь, сидел всадник. На бронзовом от загара лице, из-под густых, как бы сросшихся бровей, сверкали злые глаза.

При виде фигуры сидевшей на камне, черный конь фыркнул, повел ушами и остановился. Всадник взглянул на юношу, и легкий трепет пробежал по его телу.

III

— Ты здесь? — спросил он, не поднимая на юношу глаз, — ты опять явился мешать мне?..

— Да! спокойно отвечал юноша, — я тебе мешать буду всегда и во всем!

— Знаю! прошептал всадник, — но здесь твои усилия будут напрасны! Посмотри вниз, на эти долины, усеянные деревнями и городками; в них живет народ, который ты хочешь охранить. Эти долины — отличная ловушка! Посмотри дальше, — ты ведь можешь видеть так далеко, как никто, — как только вижу я, — что видишь?

— Я вижу другой народ, другого племени, других верований и обычаев.

— И этот народ многочисленнее, сильнее. Он уже владычествует над твоим маленьким народцем, что ему стоить стереть его с лица земли?

— Ты забываешь, что есть другие народы, которые не позволят этого сделать!

Всадник расхохотался и так громко, что эхо ближайших темных и сырых ущелий долго передавали друг другу его демонский хохот.

— Другие народы? Какое им дело до твоего маленького народца! Или ты думаешь, я не позаботился о том, чтобы достаточно затмить их сознание, заставить забыть, что и этот народец исповедует такую же веру, как они? Или ты, может быть, думаешь, что эгоизм не достаточно сильное чувство? Я им бросил хорошую приманку, и покуда они все глядят на нее, придумывая, с которой бы стороны захватить первому, — я залью эти цветущие долины кровью!

— А я напомню людям о том, что они люди, и этого не будет. Темные брови всадника сдвинулись гуще, и искры злобы засверкали в его глазах.

— Не мешай мне! вымолвил он глухо, — довольствуйся тем, что ты отвоевал от меня… Есть страны, где племенная вражда затихла навсегда… и вражда верований тоже! Есть страны, куда не заглядывали давно ни голод, ни повальные болезни. Есть страны, где культура, наука, поднялись так высоко, что начинают даже бороться с смертью. Настанет время, и эти страны будут охвачены одним учением добра, справедливости, братства! Оставь мне этот дикий уголок! Кто о нем знает, кому он нужен?

— О нем знает Тот, Кто послал меня! отвечал юноша, — и если бы в этих долинах остался только один человек, я и к нему пришел бы!

Всадник сердито дернул поводья и гордый конь вскинул свою лебединую шею.

— Даже тут ты не хочешь оставить меня одного! — воскликнул всадник.

— Всюду, где ты, — буду и я! — вымолвил юноша.

— Опять борьба?

— И теперь, и всегда во веки веков! — сказал юноша.

Всадник затянул поводья. Черный конь взвился на дыбы.

Кровавая пена обагрила удила. Острый шпоры всадника вонзились в бока коня, искры посыпались из-под серебряных подков и, через минуту, мрачный всадник вихрем мчался к долинам.

IV

Широкое, красное зарево огня поднималось к темному небу. Горное эхо повторяло ружейные выстрелы и жалобные крики истязуемых, моливших о пощаде, людей. Черные силуэты людей бегали из дома в дом по опустошенному селению, вытаскивали женщин, детей, и их надрывавшие душу вопли скоро прекращались под ударами сверкавших сабель.

Десятка два оставшихся в живых мужчин, женщин и детей были согнаны кучкой на площадь села. Сюда же были притащены: солома, доски, домашняя утварь, словом всё, что могло гореть, — и облито керосином. Готовилось сожжение мучеников.

Сюда же пришел и стал посредине юноша с волнистыми, падавшими до плеч волосами. Никто не знал, откуда пришел юноша, кто он, но когда явился, верхом на черном коне, начальник шайки с целью полюбоваться, как будут гореть живые люди, он содрогнулся, увидя юношу, и повернул коня так, чтобы не видеть его лучистых глаз.

— Зажигайте! крикнул начальник шайки, — зажигайте скорее! Лейте больше керосину, бросайте солому! Чтобы ни один не ушел! Чтобы все, все сгорели! Скорее, скорее!

Юноша ободрял осужденных на страшные муки. Он тихо и проникновенно говорил каждому, указывая на небо, клал руки на плечи мужчин и гладил головы детей.

И в ту минуту, когда костер, в который были заключены люди, вспыхнул, раздался страшный удар грома. Молния пронизала кучку злодеев; ослепленные, закрывая глаза руками, они бросились к своим лошадям.

Приникнув к гриве коня, начальник мчался в горы. Вихрь вздымал его плащ, дождь смывал с его богатого оружия темные пятна запекшейся крови…

И этот дождь залил костры…

V

Вся долина была во власти орды варваров. Подобно горным потокам, вооруженные люди стремительно спускались с высот, жгли селения, убивали мирных, безоружных жителей, уводили в горы их жен и скот и грабили имущество. Народ стонал под невыносимым игом мучителей и не мог ничего предпринять в свою защиту: малейшее сопротивление какой-нибудь горсти безоружных пастухов вызывало новые убийства и истязания целого населения деревни. Тюрьмы были переполнены узниками, томившимися в ожидании казни и подвергавшимися страшным пыткам. Страна гибла под ударами своих мучителей…

В это время по городам и селениям ходил человек, принадлежавший к одной свободной нации на западе. Он не избегал никаких опасностей потому, что не боялся их.

Стоило ему только назваться, и рука, поднятая для нанесения смертельного удара — опускалась. Если бы он по ошибке был заключен в тюрьму, стоило представителю той нации, к которой он принадлежал, произнести одно слово, и его бы немедленно выпустили на свободу.

Это был молодой человек, одетый в европейский костюм, карманы которого были наполнены записными книжками. Его лицо, опушенное русой бородкой, смотрело открыто и приветливо; в его светлых, больших глазах светился огонь любви к ближнему.

Он ходил из города в город, из селения в селение и записывал, со слов потерпевших и свидетелей, полные леденящего душу ужаса рассказы об убийствах и насилиях. По ночам он писал длинные письма и отправлял их на родину. Там эти письма печатались в газетах; оповещали весь мир о неслыханных злодеяниях варваров и призывали христиан к оказанию сочувствия и помощи братьям во Христе.

Однажды этот человек зашел в дом некогда зажиточного, а теперь ограбленного и совершенно разоренного поселянина. В доме было много мужчин и женщин, уцелевших от избиения, но не имевших крова и явившихся просить приюта на ночь. Хозяин всех принял, предложил каждому, что имел.

Он сделал это так безучастно, как бы сам был гостем в своем доме. Слезы всё время бороздили исхудавшие щеки этого человека.

— Не плачьте! сказал ему человек в европейском платье, — сегодня у вас увели скот и сожгли хлеб — но всё это вернется.

— Вы думаете, я плачу об этом? возразил хозяин, — о, если бы это было так, вы вправе были бы меня презирать, как презирают нас многие за то, что мы стараемся обеспечить наши семьи. Но у меня отняли то, чего мне никто не вернет… даже сам Бог! Взгляните сюда!

Он провел его в другую комнату. Там было темно, но в одном углу виднелся какой-то предмет под белым покрывалом. Хозяин зажег тоненькую свечку и, сдернув покрывало, сказал:

— Вот что отняли у меня! Смотрите!

На досках, крытых ковром, лежал мертвый, пятилетний мальчик; страшная, с запекшейся, черной кровью, рана зияла на его горлышке.

— Они зарезали его за то, что я не хотел отдать им своей старшей дочери. Ребенок с плачем вцепился в платье своей сестры, когда ее тащили, и один из разбойников перерезал ему горло!

Человек в европейском платье содрогнулся и поник.

— ’’Это мой единственный сын! сказал хозяин — если бы он хворал, и умер, ах как тяжело было бы мне отдать его Господу! Но ребенок был здоров и весел. За полчаса перед убийством, он резвился, играл. Он играл на солнце, бегал по дорожкам нашего маленького сада, наклонял венчики цветов и вдыхал их аромат, он звал меня беспрестанно, когда его интересовала какая-нибудь бабочка, мотылек, он наслаждался жизнью; он весь был преисполнен Божественным даром, господин, он жить хотел и не меньше этой букашки имел на то право, но пришли люди и отняли от него жизнь! Этого мало! Они обещались прийти в эту ночь за моей дочерью! Даже смерть этого малютки не может искупить позора и несчастья девушки!

VI

Человек в европейском платье остался в этом доме на ночь. Он знал, что злодеи вернутся, и ждал встречи с ними. Дом был переполнен женщинами и детьми, не осмеливавшимися сомкнуть глаз и с тревогой прислушивавшимися к малейшему шуму на темной улице. Кругом было тихо. Изредка выли лишившиеся крова собаки да вспыхивали снопы искр от догоравших домов.

В глухую полночь на улице села послышался конный топот. Бряцая оружием, перекидываясь словами своего гортанного наречия, разбойники приблизились к дому. Один из них постучал в дверь и потребовал, чтобы ее отворили. Хозяин переглянулся с человеком в европейском платье, и когда тот шепнул ему несколько слов подошел к двери.

— Я не могу впустить каждого проходящего! сказал хозяин, — скажи, кто ты, и я отворю!

— А! Ты еще торгуешься, собака! крикнул разбойник, — погоди же! Знай, что начальник отряда требует у тебя постоя!

— Пусть сам начальник войдет сюда! Я ему отворю! отвечал хозяин.

Закутанный в плащ начальник сидел неподвижно на своем черном коне. Солдат передал ему слова домохозяина. Молча бросив поводья солдату, начальник отряда слез с коня и направился к дому..

— Отворяй! крикнул он, — да поскорее!

Дверь распахнулась. На пороге стоял человек в европейском платье, опираясь на плечо хозяина.

Взгляды мрачного всадника и человека в европейском платье встретились; в одном сверкала демонская злоба, — в другом лучезарно светилась кроткая любовь к ближнему.

И мрачный всадник, не выдержав взгляда своего противника, отступил.

— Опять на моей дороге! глухо пробормотал всадник, — этот дом мне нужен! Я хочу расположиться в нем!

— Ты не можешь этого сделать потому, что этот дом — мой! спокойно отвечал человек в европейском платье, — уходи!

И всадник и все, бывшие с ним люди, исчезли из селения…

VII

А письма, — не одного человека в европейском платье, но и многих других, в которых вселился его высоко-христианский дух любви и сожаления к ближнему, — всё спешили в разные концы мира и оповещали его о неслыханных злодеяниях, творившихся в несчастной стране. Телеграф, проворно стуча, передавал длинные, полные ужасной правды депеши, пароходы и железные дороги развозили по всему свету очевидцев резни христиан конца XIX века и мир, потрясенный, опечаленный, стал прислушиваться к стонам безвинных мучеников!..

Они стонут до сего дня… — «Помощи и милосердия»! — стонут они, — «милосердия к нашим ни в чем неповинным женам, сестрам и детям! Откликнитесь и помогите все, в ком есть хотя капля чувства сожаления к страждущему человечеству! Вспомните завет Христа и не нарушайте Его заповедей! Пусть холодные сердцем филистеры-философы говорят, что совокупность добра и зла — необходимый элемент всего живущего на земле, пусть некоторые из них договариваются до того, что считают зло одним из деятельных рычагов прогресса, пусть политики хлопочут об излюбленном ими равновесии. Нам, просто людям, не должно быть дела ни до одних, ни до других и третьих! Мы должны знать одно, что мы люди, обязанные и словами и Делом помогать людям, — „несть же эллин и иудей“ армянин, или даже этот, самый, изнывающий под ярмом бесправия и грабежа, — турок!»

И мы все, сколь бы разноплеменны мы ни были, — принадлежащие одному великому народу, благородная рука которого не раз поднималась для ограждения и защиты слабых, — мы все вправе ожидать, что, приклонив ухо к стонам сотней тысяч поруганных матерей и голодных детей, — этот могущественный народ, как один человек, воскликнет: <В оригинале отсутствует часть текста. — Прим. авт. fb2>

Живое золото

Сколько раз, проходя мимо знакомого дома, я останавливался перед одним окном нижнего этажа и смотрел на прекрасный аквариум, в котором плавали тупоносые золотые рыбки. Я так привык к этому окну, так пригляделся ко всему, что было на нем и около него, что почти изучил его. По всей вероятности, это была квартира богатого человека. Красивые, всегда белоснежные, занавесы спускались по обеим сторонам окна; сквозь их узоры можно было, — если не разглядеть вполне, то по нескольким предметам, в виде мраморного столика, бронзовых часов, конца бархатной салфетки на столе и проч., — угадать богатую обстановку. На широком подоконнике стояли изящные цветочные горшки с пышными розами и камелиями.

Но меня больше всего привлекал аквариум с его золотыми обитательницами. Он был роскошен, хотя и не велик, — аршин в квадрате. Он был украшен туфом и разноцветными раковинами; в нем были два грота и, посередине, маленький фонтан, постоянно бивший струею кристальной воды.

Иногда, сквозь раздвинутые занавески, я видел стоявшую подле аквариума, в бархатном халате, фигуру сытого, благодушного господина с двойным подбородком. Он протягивал пухлую руку, на мизинце которой блестел солитер, и медленно сыпал крошки белого хлеба рыбкам, подолгу смотря на них своими холодными, такими же как у них, безжизненными глазами.

Сколько раз в зимнюю стужу, в метель, проходя мимо этого окна и дрожа от холода, я все-таки останавливался на минуту, чтобы полюбоваться на рыбок. Случалось, что рядом со мной становился какой-нибудь оборванец и, щелкая от холода зубами, переминаясь с ноги на ногу смотрел на аквариум расширенным жадным взглядом. И мне казалось, что он, этот оборванец, завидовал привольной жизни золотых рыбок их довольству, покою, теплу, которое шло от пылавшего ярко в глубине комнаты камина.

Часто мне приходила в голову мысль, что думают, — если только вообще могут думать, — счастливые обитательницы аквариума? И мне казалось, что они только наслаждались, по рождению усвоивши принцип, что высшее наслаждение в жизни, — есть удовлетворение своих потребностей. Ничто не тревожило их; они не плавали в Неаполитанском заливе, и они не жалели об этом на что им было нужно море с его бурями и опасностями, в котором им самим пришлось бы добывать пищу, тогда как в аквариуме их кормили пухлые руки хозяина.

Но вот однажды летом, проходя мимо знакомого дома, я увидел выходившего из ворот пожилого человека в сюртуке и без шапки, очевидно лакея владельца золотых рыбок. Человек в сюртуке сел на скамейку у ворот и принялся звать:

— Кс… кс… кс… Васька!..

Откуда ни возьмись, к нему подбежал большой рыжий кот и принялся тереться об ноги. Лакей развернул бывший при нем клочок газетной бумаги, взял одну, сове^ршенно облезлую, очень противную на вид, золотую рыбку и кинул ее коту. За этой последовала вторая, третья… Покончив со всеми, кот снова принялся тереться об его ноги.

— Ладно! Будет с тебя! добродушно заметил пожилой человек, — больше нет! Ишь, разлакомился!..

И я понял, что это были за рыбки. Это были те счастливые обитательницы аквариума богатого господина, которые состарились и облезли. Аквариум должен был быть полным и был полон: облезлых никуда не годных рыбок спокойно выкидывали и живыми отдавали на съеденье коту, а новых впускали. Очевидно, хозяин с холодными безжизненными глазами— любил только живое золото. Да, он любил только золото!..

Hевеста

Сражение окончилось. Разбитый враг бежал, усеяв поле трупами. На том месте, где гремели пушки и ядра зарывались в землю, санитары с носилками поднимали раненых и, ковыляя, оступаясь на неровной почве, несли к деревне, притаившейся за холмом. Быстро наступала ночь, темной мантии своей закрывая ужасы братоубийства. Изрытое ядрами и гранатами поле, с обнаженными деревьями, с валявшимися кое-где изломанными лафетами и темными фигурами лежавших неподвижно людей, постепенно затягивалось туманом, в котором красно-огненными точками вспыхивали бивачные костры. По узкому пыльному шоссе звеня саблями, возвращались с преследования отряды конницы. Люди ехали молча; слышно было только усталое пофыркиванье лошадей.

И когда все покрылось мраком, все стихло все заснуло на бранном поле, и только костры слабо вспыхивали во мраке, — восточная часть неба вдруг посветлела и из-за зубчатых верхушек леса боязливо, тихо, словно крадучись, показался месяц.

И опять стали видны при его свете изломанные лафеты, брошенное оружие, истерзанные боевым огнем деревья и неподвижно распластанные на земле человеческие фигуры.

Лучи месяца осветили далее белое от пыли, узкое шоссе, серебристую поверхность реки, через реку — мосты с поломанными, частью свесившимися к воде чугунными перилами, потом маленький, безмолвный городок, разрушенный выстрелами, наполовину покинутый жителями, опять шоссе и на нем силуэт одинокого всадника.

Всадник, — молодой солдат, — ехал шагом. Издали казалось, как будто он кланялся кому по временам. Вблизи же сейчас можно было заметить, что он ранен, и ранен в грудь, к которой он прижал свободную левую руку с платком, совершенно красным от крови, сочившейся из раны, и не кланяется, а наклоняется от изнеможения, теряя точку опоры на седле.

Он отстал от ускакавших товарищей, и если бы преследовавший их неприятель не вернулся за поздним временем, он был бы взят в плен.

Но он не думал об этом. Ему было все равно: попасться ли в плен, или остаться на свободе. Он чувствовал смерть в своей груди, рана горела, с каждой минутой силы ослабевали, ослабевали.

Порою ему казалось, что он слышит чудную музыку, словно кто-то невидимый играл за его спиною на арфе; он пробуждался от минутного забвения, схватывал упавшие на шею коня поводья, усиливался шпорами тронуть его сухие, впалые бока, и новая дрема одолевала его, и он снова начинал качаться на седле.

И кто-то методично через каждые две-три секунды слегка стонал. Раненый был убежден, что эти стоны раздавались тут же сбоку; какой-нибудь раненый солдат лежал в канаве или в траве, в стороне от шоссе. Ему казалось даже, что он видит лежащие то тут, то там темные силуэты людей, и это его утешало: все-таки он не был один.

Но вдруг он услышал стон, явственно исходивший из его собственной груди, и ему стало жутко и страшно. Значит, он один в этой темной пустыне Он брошен, покинут всеми и даже около нет ни одного такого же оставленного раненого, как он, с которым бы он разделил свое несчастие…

Кузнечик заверещал в траве… сильнее, громче… Что это? Предзнаменование близкого наступление утра, песня спасения или смерти? Туманные испарения болотной равнины свиваются в странные, фантастические фигуры… вот они ближе, ближе, усталый конь косится, прядает ушами и фыркает. Вот он отшатнулся в сторону; всадник наклонился вперед, вгляделся в неясное очертание тумана и узнал…

Да, да, это она, его невеста!.. В белом платье, с распущенными по плечам длинными, белокурыми волосами, с безумным взглядом широко раскрытых глаз, она предстала перед ним, и испуганный конь, захрапев, остановился как вкопанный.

— Это ты? — слабо прошептал всадник. — Как ты пришла? Как могла избегнут опасности? Кругом неприятель!.. Наше дело проиграно… Мы бились два дня и две ночи… Мне холодно… я весь дрожу… кажется, у меня не осталось капли крови! О, если бы ты могла вдохнуть в меня жизнь!

Конь храпит и пятится… Какой-то предмет загораживает дорогу. Да этот предмет, это — сам раненый. Он на земле. Рука его держит еще натянувшийся повод, но вот повод выскользнул из неё и с белым туманом болота сливается белый силуэт его коня.

Но она здесь. Она стоить на коленях пред ним и с нежностью, и с ласковою грустью засматривает ему в глаза.

— О, если бы ты могла дать мне забвения!

— Я дам тебе его! — шепчет она, все ближе и ближе придвигая к нему дышащее холодом лицо.

— Ты чувствуешь, как стала нечувствительной твоя рана! Ведь уж она не болит более, не правда ли? И твой горячий лоб остыл, и губы твои не шевелятся. Ты стынешь, как эта земля, не согретая солнцем. А через минуту ты ничего не будешь чувствовать, все будет кончено для тебя. И это сделаю я! Я приняла облик твоей невесты, но я лучше её, потому что я постоянна и крепче, сильнее люблю тебя, а твоя невеста, — ты не знаешь этого, — уже заглядывается на других. Я же смотрю на тебя, только на тебя! Ты чувствуешь ли холодный блеск моих глаз, ощущаешь ли мое холодное дыхание, прикосновение моих холодных губ? Дай же мне твой последний поцелуй!

И смерть, созданная из предрассветного тумана, поцелуем своим оледенила уста умиравшего…

Снег

(Легенда)

Большими, мягкими хлопьями снег, без перерыва, падал трое суток. Замерзшее у берегов море представляло снежную пустыню, далеко, далеко на горизонте ограниченную лиловой чертой свободных от льда волн. Небо сливалось с землею в одну беспросветную белую муть, которая двигалась и двигалась без конца. Все дороги были занесены, все деревни были погребены в снегу.

Наступала ночь и слабые, чуть брезжившие огоньки в избах, среди окружавшей их снежной пустыни скорее напоминали волчьи глаза, нежели огни жилых строений. И во всю бесконечно длинную зимнюю ночь, когда не слышно было голоса человека, когда всё стихло, отдаваясь сну среди общей мертвой тишины, слышалось только беспрерывное, тихое падение снега. Наступало время рассвета, и оно ознаменовывалось тем, что небо чуть- чуть светлело и там, где должно было заиграть солнце, — сквозь метель едва обозначался бледный диск светила. А затем, снова мрак, снова ночь, снова снег…

Звери забрались в чащу леса, в свои логова, люди попрятались по домам. Казалось, что тяжело падавшие с неба хлопья мягкого, желтоватого снега были отравлены присутствием в них каких-то ядовитых, начал и люди боялись ими заразиться. При этом всё падавшем и падавшем снеге им тяжело было дышать; он давил, их груди, сжимал легкие, мозг, и кровь медленнее обращалась в жилах; при этом снеге, при этом постоянном мраке замышлялись страшные преступления, торжествовал порок, и люди, искавшие, жаждавшие света, ходили, склонив головы.

А снег всё падал, упорно, медлительно падал, занося и залепляя своими большими, желтоватыми хлопьями всё, куда бы только могли проникнуть свет и тепло, и как бы готовя всему живущему на земле обширную снежную могилу.

На большом кладбище, до такой степени густо обсаженном деревьями, что оно походило, в особенности издали, на рощу, по самой его середине, стояла церковь. Остроконечная, черепитчатая кровля её, увенчанная крестом, высоко возносилась к небу. Рядом помещалась такая же остроконечная колокольня, на которой, занесенные снегом, под сердитую песню зимнего ветра молчали колокола, — один большой и два маленьких… Потом в воскресенье или в другой праздничный день колокола весело звонили, призывая людей к радостной молитве; густые, торжественные звуки органа, наполнив внутренность церкви, проникали сквозь её стены и тихо гудели над рядами ближайших могил, возносясь к синему, безоблачному небу и заставляя прислушиваться прятавшихся в молодой листве птиц. Но теперь всё как бы умерло, вам звуки стихли, и слышался только один, непрестанный, мягкий шелест падавшего снега, сугробами завалившего кладбище, тяжелой, белой шапкой накрывшего черепицу кровли, залепившего высокие стрельчатые окна.

Свободен был от снега только портал церкви, и в нем прильнув к массивной, запертой на ключ, церковной двери, стояли, прижавшись друг к дружке, две девочки-сиротки. Неизвестно, как и откуда пришли они. Может быть, соседка их бедной умершей матери, кормившая их до сего дня и изнемогшая в борьбе с нуждою, привела их этой ночью сюда, на кладбище и оставила у церковных дверей в надежде, что найдутся добрые люди, которые их возьмут; может быть, их завел сюда отец, изголодавшийся бедняк, обозленный, потерявший надежду на чью-нибудь помощь, а может быть, и сами малолетки, предоставленные себе, вышли из дома и пошли всё вперед и вперед, пока не застала их метель и не заставила искать убежища под крышей дома Господня. Это была тайна, которую, в благоговейной тишине, хранили безмолвные, тяжелые своды портала и наивные робкие уста, сомкнутые страхом, малюток, тайна известная одному Богу.

Вечерело. Небо темнело, и лиловыми сумерками затягивался горизонт. На кладбище, между стволами оголенных деревьев, крестами и памятниками, залегли тяжелые, черные тени.

А снег всё падал.

И в то время, когда готов был погаснуть последний слабый отсвет пасмурного дня, откуда-то с той стороны, оде было море, мягко шурша большими черными крыльями, прилетели три вестника несчастья, три черных ворона, и сели на верхушку ближайшего к церкви большого креста.

Их маленькие глазки блестели хищнической отвагой, их большие, острые крылья растопырились и дрожали от, усталости и крепкие, черные, словно выкованные из стали клювы некоторое время слегка раскрывались, как бы затем, чтобы захватить больше воздуха.

Хлопья снега, падавшие на их блестящие, плотно прилегавшие к стройному телу перья, не только не беспокоили их, но как бы даже доставляли им удовольствие, — вороны словно купались в снегу.

А он всё падал… ровно, тихо, упорно, заметая дороги, засыпая человеческое жилье. Ни проезжих дорог, ни тропинок уже не было; люди не успевали прокладывать последние и увязали в снегу до половины тела. В деревянных жалких домишках бедняков, занесенных с крышею снегом, становилось душно, было тяжело дышать. Люди со страхом смотрели на падавший снег, не надеясь на его прекращение.

Кладбище было занесено совсем; все могилы сравнены и торчали только деревья да верхушки очень высоких крестов. Это было какое-то снежное наводнение и как в наводнение, в моменты людских бедствий, зловещие птицы носятся над разъяренной стихией так и теперь три ворона сидели на верхушке креста и посматривали вниз, на снег.

Потом они слетели и пошли по ним, оставляя резкие отпечатки своих крепких, когтистых лап. Они подошли близко к порталу и, остановившись, взглянули на малюток.

Испугавшись их сверкавших хищных глаз, бедняжки крепко прижались друг к дружке…

Несчастье, тоска и смерть смело смотрели в робкие, испуганные глаза своих беззащитных жертв.

На нападение не решался никто. Может быть, там, в темной глубине портала прятался кто-нибудь, кто мог встать на защиту сироток, — может быть, вернее и лучше было бы напасть ночью, на сонных обессиленных тревогой и голодом детей. И никто не нападал…

Все трое неумолимо и жадно своими хищными глазами смотрели в глаза детей сироток и все трое знали, что только что-нибудь необыкновенное, неожиданное могло спасти несчастных от их когтей и клювов. Но до сих пор еще ничто не спасло их жертв и несчастье, тоска и смерть в дружном сообществе всегда пожинали обильную жатву.

И сиротки смотрели прямо на этих черных, пернатых чудовищ. Их принес снег, этот желтый, падающий хлопьями, бесконечный снег. И снег заложил все тропинки так, что малютки не могут найти дорогу туда, откуда пришли. А люди не могут их найти потому, что сидят в своих жильях и ничего об них не знают. Но если бы не снег, тогда можно было бы выйти из-под этого темного, безмолвного портала и пройти на кладбище, которое им как будто знакомо, потому что это как будто на нем, под зеленым, шумевшим молодою листвою, деревом вырыта была яма и в нее опущен отец. А может быть, это был сон, страшный сон, одинаковый у обеих малюток? Может быть, во сне тумана листва и цветы поднимали венчики навстречу горячим лучам солнца и теплый ветерок нежно обвевал их лица и чей-то нежный и тихий голос напевал им колыбельную песенку. А теперь поет ее ветер. У него не такой сердитый и грубый голос, какой был раньше, нет, не такой! Голос его тоже нежен и тих, он чарует слух малюток, он обещает им тепло в золоченых чертогах, он сулит им лакомств горы, и покой, и счастье без конца. И малютки, обнявшись, заснули…

И всё заснуло вокруг: поля и кресты и деревья. Только небо не спало, продолжая посылать на землю хлопья мягкого снега, да на высоком кресте чутко дремали три черные фигуры зловещих птиц.

Этим трем черным птицам не суждено было спать никогда. В то время, когда всё предавалось отдыху, они должны были караулить покой живых, навевая на них смятение и страх, порождая тревогу и тоску. Зловещие черные птицы! Ни высокое положение, ни почет и любовь окружающих, ничто не спасало от них! Они одинаково посещали и добрых и злых, старых и молодых, посещали людей обитавших в раззолоченных палатах и жалких бедняков, ютившихся по подвалам и чердакам. И зная, что от них нет спасения ни в борьбе, ни в бегстве, люди больше всего на свете; боялись их.

В полночь, живший при церкви старенький священник проснулся в своей маленькой келье. Какая-то странная, неизъяснимая тревога волновала его и заставляла ускоренно биться его сердце. При пробуждении первая мысль старого пастыря была о церкви, об её утвари и скромных украшениях, десятками лет собиравшихся путем добровольных вкладов немногочисленных прихожан. Священнику не о чем больше было думать и заботиться. У него самого было только то необходимое, что на нем и при нем, и ни один грабитель, как бы он ни был дерзок и голоден, даже не подумал бы войти в келью…

Но церковь, как ни скромно было в ней всё, могли кощунственно обокрасть, и эта ужасная мысль так встревожила священника, что он быстро одевшись и запасшись фонарем, пошел вниз в помещение сторожа.

Костлявым пальцем он постучал в дверь и на полусонный оклик сторожа: «Кто там?» — отвечал:

— Это я, Мартын, — я, Иеремия!

— Отче, что с вами, что вы так поздно стучитесь ко мне? Не случилось ли чего, Боже сохрани? Я сейчас отопру.

Мартын отпер дверь и впустил священника в свою каморку. Отец Иеремия, держа фонарь, сел на рундук. Лицо его было необыкновенно бледно и глаза блуждали.

— Благодарение Господу, кажется, ничего такого не случилось, Мартын, — отвечал священнику — но ты знаешь, как в последнее время тревожен мой сон…

— Вам приснилось что-нибудь нехорошее, отче?

— Нет, нет! Мне ничего не приснилось, но сердце мое стало так сильно биться, и такой страх охватил меня сонного, что я проснулся. Теперь уж я не могу заснуть до утра.

— Разве вам, отче, не стало легче после лечения? — спросил сторож.

— Нет, Мартын, — это болезнь сердца, а она неизлечима в мои годы. Как ты думаешь, не обойти ли нам церковь?

— Отчего и не обойти, отец Иеремия! — согласился Мартын.

Через несколько минут оба выходили из сторожки. Старый священник освещал дорогу фонарем, а Мартын нес на плече лопату, чтобы там, где могла оказаться в том надобность, расчистить путь.

Снег перестал падать засыпав всё кладбище и превратив его в пустыню.

Сделавши несколько шагов, отец Иеремия и Мартын пришли к убеждению, что обойти церковь было немыслимо, до такой степени она была завалена снегом, и что совершенно достаточно осмотреть входную дверь под порталом.

С трудом подвигаясь по снежному морю, местами доходившему им до пояса, оба провались, наконец, к порталу и остановились.

— Там что-то чернеется! сказал Мартын, пристально всматриваясь в мрак углубления.

— Я ничего не вижу! отвечал отец Иеремия; — твои глаза и моложе и зорче!

— То-то и я не могу разобрать! отвечал Мартын, — но мне кажется, что там кто-то есть! Не позвать ли могильщиков? Э, не стоит! со смехом прервал он себя, — я теперь разглядел, что это!

И он принялся лопатой быстро разгребать целую гору снега, отделявшую их от входа в церковь.

— Ну вот видите! Это не воры! — говорил Мартын, указывая на спавших детей, — ребятишки нашли себе хороший приют, не правда ли, отец Иеремия. — Но они так малы, что меня удивляет, как их не засыпало снегом!

— Не замерзли ли они? — с тревогой спросил священник.

— Нет! Обе девочки дышать! Как спокойны их лица! А одна даже улыбается во сне!

— Я возьму их к себе, пока не найдутся родители! — сказал священник.

— Сомневаюсь, чтобы они нашлись! — покачал головою Мартын.

— В таком случае дети сделаются питомицами прихода! воскликнул священник, — в это же воскресенье я скажу приличную случаю проповедь и убежден, что, как ни беден приход, не найдется ни одного, который бы хоть что-нибудь не дал для сирот!

— О, ваши проповеди, отец Иеремия, трогают до слез!

— Ну, хорошо, хорошо. Беги же, Мартын, ко мне, захвати одеяло и что-нибудь там еще, разбуди могильщика Киприана, — он такой сильный, вдвоем вы снесете малюток… Отправляйся же, отправляйся, Мартын! — сильно меняясь в лице и бледнея, воскликнул отец Иеремия, — поскорее, Мартын, я не могу долго ждать! Час мой приблизился…

Пораженный словами священника, Мартын, было, остановился, но отец Иеремия энергично махнул рукою и сторож со всех ног пустился к дому.

Священник остался один. Грустно, с тайной тревогою в сердце, смотрел он на несчастных, бесприютных, нашедших защиту у порога Божьего дома, детей, на их жалкое рубище, едва прикрывавшее слабые тельца, руки его инстинктивно сложились для молитвы и бескровные губы зашептали, вознося благодарение Господу.

Вдруг, что-то темное, со свистом рассекая воздух, ворвалось под своды портала. То был один из трех воронов, привлеченный красным светом фонаря, поставленного у входа на плиты. Ударяясь грудью то о своды, то об, одну, то об другую стены, обессиленный, задыхающийся, он упал вниз, ударил крылом об фонари, разбил и потушил его.

И во мраке слышался тихий шепот священника. Но это была его последняя молитва: явившийся вскоре Мартын с могильщиком увидели в двух шагах от спавших малюток бездыханное тело отца Иеремии.

Одна из трех зловещих птиц, та, имя которой было Смерть, взяла, наконец, свою жертву…

Царица бедных

В большом приюте, где было собрано до полусотни детей, бедных, больных и увечных, детей чердаков и подвалов— однажды появилась девочка лет восьми, девяти, болезненная, слабая, с парализованными обеими ногами. Принесший ее человек мрачного вида, в рабочем костюме, назвался её отцом и попросил оставить девочку на неделю, покуда он достанет работу.

Неделя прошла, а отец не пришел за своим ребенком, прошла еще неделя и еще, миновали месяцы — и все в приюте забыли о мрачном, бедно одетом человеке.

Хозяйка приюта, созданного её усилиями и на её средства, добрая, старая женщина тоже забыла думать о человеке, подбросившем ей девочку, и так привыкла и привязалась к последней, что даже рада была в душе, что за нею никто не приходил.

Да и все в приюте понемногу привыкли и привязались к девочке, даже дети, которые редко живут в дружбе друг с другом.

Но бедную, убогую девочку нельзя было не полюбить. Она как магнитом, привлекала к себе кротким взглядом своих светло-серых глаз; её тихая, ласковая речь очаровывала слух.

И все сходились около неё, смотрели на нее и слушали её тихие речи.

Величайшим наслажденьем для неё было смотреть, как бегают и резвятся дети. Так как она сама лишена была этого блага, то ей отрадно было видеть, как пользуются им другие.

И глядя, как бегают вокруг неё дети, она вся преображалась. Бледные, словно восковые щеки её покрывались румянцем, глаза темнели и в них, в самой глубине взгляда, загорался огонек жизни, тонкие руки поднимались, девочка хлопала в ладоши и приговаривала:

— Скорее, скорее! Бегайте, кружитесь, танцуйте, быстро, быстро! Ах, как весело, как хорошо!..

Когда же дети, набегавшись за день, собирались вокруг неё, в тот тихий час, когда солнце уже закатилось и серые тени сумерек окутывают предметы, — она принималась тихим голосом рассказывать им. Она рассказывала сны такие интересные, такие фантастические, каких никто из детей никогда в жизни не видал, а иногда, вперив неподвижный взгляд в пространство и простирая вперед худые, прозрачные руки она импровизировала так, как-будто все, о чем говорила, она видела перед собою.

И во всех её рассказах, — были-ли то сны или импровизации, — у неё ничего не было бедного, жалкого, безобразного, наоборот: все у ней было богато, красиво, ни в чем не чувствовалось ни одной печальной нотки. Люди все были добрые, щедрые, великодушные, они благодетельствовали от избытка своих благ, и делали всех окружающих довольными и счастливыми. И та обстановка, в которой жили и действовали герои её рассказов, была всегда необыкновенно прекрасная. Её герои не жили просто в домах, а обитали в пышных дворцах с мраморными лестницами, с множеством больших, светлых украшенных зеркалами, бархатом и позолотой. Эти дворцы находились в самых живописных местностях, обыкновенно на высоких горах, с которых открывался чудный вид на голубые озера, серебристые реки, и зеленые, свежие сады, где зрел золотистый виноград и от зари до зари раздавалось чудное, мелодическое пение неведомых, необыкновенных птиц. И дети слушали её рассказы раскрыв широко глаза, затаив дыхание. Внимание маленьких скоро утомлялось, они не понимали поэтических красот, которые она щедро разбрасывала своим слушателям, и уходили, но старшие не трогались с места и слушали с жадным интересом.

Этих бедняков, обитателей чердаков и сырых, промозглых углов, поражала та новая, невиданная обстановка богатства и счастья, в которой действовали лица её рассказов; поражали и эти фантастические люди, не имевшие ничего общего с теми людьми каторжного труда, несчастья, болезней, пьянства и голода, в обществе которых маленькие слушатели её родились, выросли и всю свою жизнь осуждены были жить…

Доктор — седой старичок, ежедневно навещавший приют, шутя прозвал эту странную девочку — царицей бедных, потому, что она действительно была как бы царицей, владычицей забитых нуждою, темных и жалких выходцев из столичных подвалов. Она щедро рассыпала перед ними драгоценные блестки той искры Божией, того творческого, поэтического духа, которым природа одарила ее от рождения. И, как это всегда бывает в таких случаях, — она сама не замечала того, какие чудеса делает её божественный дар.

Между тем, по мере того, как крепнул и все более и более очищался и возвышался над всем земным и низменным её дух, — ослабевало её хрупкое тело, — девочка хирела и таяла на глазах у всех. Никакие усилия старичка-доктора не приводили ни к чему и все его старания, подкрепленные знаниями и долголетним опытом врача, — разбивались как об каменную стену обо что-то неумолимое и неизбежное. Что наступало, наступало, и вот, вот, готовилось ее схватить!..

И оно наступило… В одну глухую, ноябрьскую ночь, когда по темным улицам города с воем носился снежный ураган покрывая мостовые, тротуары и прохожих белым саваном, — «царица бедных» умерла, так же тихо и незаметно, как незаметно родилась. Даже няня, спавшая подле, очень чуткая старушка, просыпавшаяся при малейшем шорохе, — не слышала её последнего вздоха. Она умерла, как умирает лампадка, в которой догорело масло. А у неё догорела её творческая душа…

Дети не плакали по ней; большинство даже не знало, что она умерла, так как их не пускали в комнату, где она лежала. Их веселая толпа шумела и кричала по обыкновению в большой предназначенной для игр зале; сильные обижали слабых, отнимали от них игрушки, те жаловались няням, бранились и плакали, — человеческий муравейник жил своею маленькою ничтожно-заботливою, повседневною жизнью, весь отдавшись мелким интересам мелких душ, а рядом, в маленькой, полутемной комнатке, слабо освещенной двумя тонкими, восковыми свечами, в простом белом капотике, грубых чулках и уродливо сшитых дешевых башмаках лежала «царица бедных».

Старичок-доктор по нескольку раз в день приходил к ней становился у изголовья и, смотря на этот словно восковой выпуклый бледный лоб девочки, на котором трепетали лёгкие тени восковых свечей, — думал одну и туже горькую думу…

Он думал о том, как много перевидал на своем веку детей, — и ни одного подобного умершей девочке, — он вспоминал, какие вышли люди из этих детей, — грубые, жестокие, алчные на деньги и удовольствия, глупые, завистливые, ленивые, и они жили, они действовали на этом свете позоря имя человека! Здоровые, сильные, они делали свои злые дела, а этот ангел, этот светлый луч чуть блеснул во мраке, осветил и угас!

Где-же справедливость?…

И старый доктор, стерев набежавшую на глаза слезу, уходил домой умиленный и просветлённый, с сердцем полным веры в лучшее будущее…

— Там, — говорил он себе, поднимая глаза к небу, — только там справедливость и счастье вечное, и этот бедный, больной ребенок не от мира сего — вестник оттуда!

Старый колокол

Да, это был очень старый колокол, такой же старый, как та башня, на которой он висел, насчитывавшая полтысячи лет своего существования. Колокол был весь покрыть ржавчиной, сквозь которую невозможно было разобрать ни года, когда он был отлит, ни тех орнаментов и надписей, которые его некогда украшали, и, как морщины на лице старика, на нем была целая сеть трещин, царапин, выветрившихся мест…

Колокол давно уже не звонил и только гудел в бурную, ветряную погоду, когда порывы ветра забирались в его пустую внутренность и пытались раскачать его навеки остановившийся, покрытый лишаями и мхом язык…

Высокая, с круглой наподобие купола крышей и с длинными амбразурами, заменявшими окна, башня была построена в период борьбы язычества с христианством по поколению языческого князя и служила местом принесения человеческих жертв. Сюда по окончании богослужения в языческом храме втаскивались связанными непокорные, твердые в вере христиане и при торжествующих кликах и насмешках толпы через амбразуры сбрасывались на замотанную камнями площадку.

А колокол в это время гудел, разнося по окрестным селам и городам призывный клич, на который собирались дикие люди и смотрели на торжество своей веры, и добивали искалеченные, плававшие в крови жертвы.

Колокол пережил этих диких людей их время, их религию, самый их храм и приветствовал своим звоном торжество христианства. Долгое время ужасная башня пустовала; нетопыри и совы вили гнезда в её томной и постоянно холодной внутренности, и цепкий, темный хмель вился по обсыпавшемуся наличнику амбразур. Но вот однажды явились каменщики иначали исправлять повреждения. И в то время, когда каменщики работали снаружи, другие рабочие — плотники, печники, столяры — исправляли внутренность башни с её высокими, узкими комнатками, похожими на арестантские камеры. Отделка этих комнат была проста: высокие стены окрашенные желтой клеевой краской, некрашеный белый пол, в самом верху узкое окно за железной, толстой решёткой, затем, стул, стол и койка.

Только одна комната, находившаяся во втором эта же башни, просторная, хотя темная, — так как была снабжена всего одним окном, — своей обстановкой не походила на другие. Стены и потолок её были обтянуты черным сукном, пол был дубовый. Посередине, под бронзовой люстрой, спускавшейся с потолка, помещался покрытый красным сукном стол, а вокруг него амфитеатром были расположены дубовые скамьи. На столе, кроме прибора для письма и папок с бумагами, стояло черное Распятие, имевшее постаментом человеческий череп в натуральную величину.

Сюда в месяц раз собирались черные фигуры монахов и размещались вокруг стола. Откинутые капюшоны обнаруживали старческие лица, обтянутые желтой, как пергамент, кожей, с глазами то потухшими полузакрытыми веками, то поевшими огнем фанатизма и ненависти… Иногда среди старческих лиц попадалось молодое, но такое же худое, изжелта-бледное, изжитое, и блеск этих молодых глаз был еще злее.

Пред лицом этого страшного судилища откуда-то сбоку, из потайных дверей, служители извлекали преступников, немых и безумных от страха, — людей разных сословий, возраста, и пола, — и по снятии допроса куда-то уводили. Люди эти пропадали бесследно, но если бы носившиеся вокруг башни орлы и коршуны могли говорить, они бы рассказали много любопытного про те исхудалые, бледные силуэты людей, похожих скорее на скелеты, которые мелькали иногда за решетками маленьких комнаток и поднимали к безоблачному весеннему небу свои сухие руки.

И эти силуэты показывались из года в год, всё такие же высохшие, страшные, пока один за другим не исчезали вовсе, и тогда взамен их появлялись новые…

А колокол всё гудел ad majorem Dei gloriam, собирая своими торжественно-величавыми звуками с окрестных сел и городов набожных людей, с наивностью прежних дикарей искренне веривших, что и новому Богу, — Богу любви и всепрощения, — также нужны человеческие жертвы, как они были нужны старому, и что насилием над совестью и верованием другого можно стяжать в будущем царство небесное.

Были книги, которые это говорили, были учители, которые этому поучали…

И эта жестокая пора миновала, страшная башня опустела, колокол перестал призывно гудеть. Иногда любознательный путешественник забирался через снесенные ворота внутрь разрушенной башни, поднимался из одного этажа в другой, всё выше и выше и, смотря на пустые коморки с остатками перержавевших железных решеток на узких окнах, недоумевал, к чему была выстроена эта башня и какое назначена имели коморки а в особенности та большая комната с провалившимся потолком и остатками сгнившей черной материи на стенах.

Путешественник забирался на самую вышку, видел колокол, неподвижно висевший на черных дубовых балках, осматривал его со всех сторон, пытаясь понять его орнаменты и разобрать год отлития, и, ничего не добившись, ничего не поняв, в раздумье спускался по каменным, обсыпавшимся плитам ступенек, с бьющимся сердцем прислушиваясь к звукам сыпавшихся из-под ног камешков и к тяжелым вздохам старого колокола наверху.

От этой старой, непонятной, остановившейся жизни путешественник спешил вниз, к новой, веселой, шумной жизни, к цветущим долинам, к живому, болтливому ручью, к сытному ужину в гостинице, за которым так легко завязывается знакомство, так непринужденно льется беседа, переходящая в партийный или политически спор.

И в то время, когда разгоряченные спором собеседники, хлопая дверями, выходили на тихую, погруженную в ночной мрак деревенскую улицу и их громкие голоса будили эхо соседних гор, повторявшее имена общественных и политических деятелей, — окутанный волнистым туманом старый колокол молчал и думал свою непонятную думу.

Может быть, он вспоминал свою прежнюю славу, когда, звуча серебром, он призывно гудел на всю окрестность, и, повинуясь его зову, люди торопились под своды мрачного храма; может быть, скорбел о давно минувшем невозвратном времени, когда все прислушивались к его властному голосу, когда он вещал и радость, и смерть, тогда как теперь он молчит, а если бы и заговорил, то никто не стал бы слушать его, так как никто не в состоянии был бы понять смысла его речей.

Да, теперь никто не понял бы его речей! Совы и нетопыри, прятавшиеся под полуразрушенным куполом башни, также не нуждались в звуках его речей; они доживали в старой башне последние дни и со страхом смотрели на каждый выпадавший из стены обветрившийся кусок кирпича, зная, что скоро настанет пора, когда им негде будет селиться, придется улетать далеко, в дебри лесов и ущелья недоступных гор…

И старый колокол угрюмо молчал, только по ночам, словно какие вздохи исходили из его пустой внутренности, да в непогоду окрестные жители боязливо посматривали на верхушку башни, как бы опасаясь, чтобы ветер не разрушил этот памятник ужасной старины, не сорвал тяжелого колокола и не бросил его на крышу чьего-нибудь дома.

Но бури проходили, вырывая с корнем столетние деревья, а башня и висевший на ней колокол оставались нетронутыми; судьба как бы нарочно сохраняла этот памятник старины в назидание легкомысленному потомству, которое ничему не научается и всё очень скоро забывает.

Веселая семья жизнерадостных ласточек, которая вывелась под стрехою крыши одного поселянина, избрала верхушку башни для своих упражнений в лете. Одна за другой ласточки носились вокруг башни, то расширяя, то суживая круги, то поднимаясь над вершиной и сверкая на фоне неба своими узкими крыльями, то стремительно пролетая сквозь внутренность башни из одной амбразуры в другую. Минутами казалось, что вот-вот ласточка зацепит за почерневший кирпич краем своего крылышка; но она с головокружительной быстротой: поносилась, свободная и смелая, на расстоянии какого-нибудь миллиметра. И уже черной точкой мелькала на фоне кроваво-красного заката.

Некоторые, наиболее смелые из этой семьи пролетали под колоколом, едва не задевая крыльями за его; неподвижный язык, и тогда колокол, как бы недовольный и обеспокоенный вторжением молодой, чуждой ему жизни, из огромной, пустой внутренности своей издавал, что-то похожее на стон.

— О-хо-хо! — стонал старый колокол, — что это тут носится, шумит и верещит около меня, кто это вздумал тревожить мой покой?

И однажды самая молодая и самая смелая из всей семьи ласточек отвечала:

— Это я, ласточка!

— Чего же тебе нужно от меня?

— Ничего! — отвечала ласточка. — Я привыкла видеть тебя неподвижным и вечно молчащим и перестала даже считать тебя живым!..

— Перестала считать живым, — проворчал старый колокол. — Да знаешь ли ты, что я пережил целые поколения ласточек? Их давным-давно нет на свете, а я всё живу и буду жить еще долго.

— А вот я слышала там, внизу, на деревне, что тебя собираются снять и перелить на другой колокол…

— На другой колокол! Хе! Эту басню рассказывают давно, да я ей не верю! Вот уж, сколько веков живу я на свете и замечаю, что у всех людей всех времен является какая-то особенная страсть старое переделывать в новое, да только это им всё никак не удается. Старое так уж старое и будет и новым, ему никогда не быть! Меня перелить в новый колокол, — шутка сказать! Пусть попробуют! Об этом думали не такие пустые головы, как те, что селятся там внизу, и решили, что затея эта пустая! Начать с того, что мои составные части и их пропорция — секрет итальянца-литейщика, зарытый, по обычаю прежних времен, вместе с ним в могилу. А от литейщика-то… хе, хе… и праха не осталось! Меня перелить! Потеха! Да знаешь ли ты, что во мне столько серебра, меди и другого сплава, сколько именно требуется для колокола с таким тембром, как мой? Но ты никогда не слышала моего голоса! Никто давно уже не слышал его, а голос мой такой, что кто его услышал бы, тот, никогда бы его не забыл! О, какой это голос! Это — бас, чистейший, великолепный бас, такой низкий и такой сильный, что если бы он звучал теперь, то он мог бы только устрашить нынешних людей… Это — голос далекого прошлого, голос того времени, когда люди были сильнее, мужественнее, когда у них были здоровые мускулы и нервы, — люди с железными характерами, сами одетые с головы до ног в железо! Суров был мой голос, призывавший людей на молитву и покаяние, суровы были и тогдашние люди и времена. Подумай, что стал бы я делать, если бы меня перелили? Изменился бы тембр моего голоса, и я должен был бы, пожалуй, звучать таким же дряблым тенором, каким звучать колокола тех церквей, что понастроены там, внизу. Мое назначена другое: я должен вселять страх к имени Божиему, к Его дому, ко всему, что соединено с Его именем; люди с трепетом в сердце должны входить туда, где звучит мой голос! Или я не должен вовсе звучать и должен хранить глубокое молчание до того времени, когда придет мой конец! Никогда мой голос не возвещал ничего радостного, ничего такого, от чего сердца людей играли бы весельем и счастьем! Но там, где требовалось смирение, уничижение человека, там, где были истязания, пытки, заключение, насилие, смерть, — там громогласно и сурово вещал мой голос, и люди боялись его! «Вот, — говорили они, — старый колокол опять загудел, значит, великий жрец приказал принести человеческие жертвы», или: «старый колокол гудит уже второй день после шести часов вечера, значит, святая инквизиция опять расправляется с еретиками»… И так было всегда! Пускай-ка попробуют снять меня с этих дубовых балок, пускай! Я хотел бы посмотреть на того смельчака, который первый решился бы сделать это! Я думаю, что прежде чем протянуть свою святотатственную руку ко мне — он бы умер со страха!

— О, да! — воскликнула ласточка. — Ты страшен! Ты и эта башня, на которой ты висишь! Я долго не решалась пролетать мимо тебя, такого темного, такого угрюмого, долго не решалась приблизиться к башне, и если я делаю это теперь, то только днем, до наступления сумерек. И то бывает страшно, когда начинают темнеть купол и амбразуры башни, когда так и кажется, что из этой темноты должен выползти кто-то и схватить тебя и задушить… Я знаю, люди боятся подниматься на башню; это делают только смелые путешественники, и то они уходят такие смущенные, грустные. Там, внизу, веселее. Ах, если бы ты знал, как там весело! Ведь ты не видишь этого сквозь туман, покрывающий долины, тебе видны только белые купола церквей и в них маленькие, светлые колокола. Но если бы ты знал, как радуют взгляд эти светлые церковки, и какой веселый, переливчатый звон издают маленькие колокола! Они возвещают о маленьких житейских радостях и печалях этих бедных людей, что живут там, внизу. Они радостно звонят, когда в церковь несут крестить младенца или когда подъезжает веселая свадьба, или в праздник, когда люди соберутся на молитву, — они как бы сами радуются, что на свете стало одним человеком больше и что сердца, бьющиеся друг к другу любовью, соединились на долгий и тяжелый жизненный путь! Даже когда к кладбищу приближается похоронная процессия и колокола должны печально и медленно ударять: раз! потом через некоторый промежуток, два! — даже в таких печальных случаях звон маленьких колоколов не так безотраден и страшен! Он, напоминая о смерти, неизбежной для всех, как бы пророчить будущую, вечную жизнь, вселяет надежду, что человек возродится в лучшем, обновленном виде, что могила не вечна! Он как бы говорит людям: «мужайтесь, не падайте духом и боритесь за правду до конца. Правда должна победить, и свет любви озарить весь мир!» Ах, если бы ты знал, как хорошо, как весело там, внизу! Вот почему мы так редко залетаем сюда, а носимся и резвимся там, вокруг этих светлых церквей и их маленьких, блестящих колоколов! А разве страх, а не любовь исправляют людей и делают их лучшими, — скажи мне.

Но старый колокол, не понимал, этих, речей и ничего не мог ответить на вопрос…

Однажды, в темную, осеннюю ночь поднялась буря. Ученые метеорологи знали о её приближении и своевременно оповестили людей. На морях и озерах были приняты предосторожности, выставлены сигналы. Моряки остановились на якорях, а те, которые готовились к отплытию, отсрочили свой выход в открытое море. Даже рыбаки не решились поехать на промысел. В городах и селах люди не выходили из домов.

Страшный ветер поднял белые облака пыли с городских и сельских улиц и понес их по долинам. Огромные деревья гнулись и трещали, и листья сыпались, точно их кто обрывал нещадной рукой и бросал в пространство. Ветер гудел внизу, на долинах, свистал в лесу и завывал в печных трубах; крыши содрогались, и окна печально дребезжали от его порывов.

На старой башне с каждым новым порывом ветра шло разрушение: кирпичи, известка, песок низвергались каскадом с верхушки и до подножия, образовывая там постепенно возвышавшуюся насыпь.

Старые дубовые балки, на которых держался колокол, трещали в скрепах, и куски почерневшего дерева сыпались вместе с известкой вниз. Ветер ревел на разные тоны в узких амбразурах башни, в её полуразрушенном куполе, во всех отверстиях, извлекая из внутренности колокола глухие, дикие стоны…

Вдруг колокол заговорил…

Все обитатели долины даже сквозь завывания бури услышали, как загудел старый колокол, и это было так страшно, так невероятно страшно, что люди попрятали головы под подушки, чтобы не слышать этого похоронного звона.

Старый колокол звонил себе отходную…

И вдруг страшный треск потряс окрестность, затем всё стихло.

Только ветер уныло свистал, сгибая верхушки деревьев.

Никто из обитателей долины не решился выйти из своего жилища, чтобы взглянуть, что случилось.

Веревка, за которую был привязан его язык, оборвалась, и этот старый, покрытый лишаями и ржавчиной язык, повинуясь порывам ветра, неистово колотился о стенки колокола, извлекая из него грозное, хриплое гудение.

Это не было призывом, не было торжественным славословием, — это были ужасные, дикие вопли какого-то израненного, искалеченного, готового ежеминутно испустить дух, чудовища…

Но утром, когда солнце засверкало на взмокшей листве и капельками бриллиантов блеснуло в траве, люди сперва робко, поодиночке, потом смелее, группами стали собираться к башне и напрасно глазами искали ее, — вместо страшной башни на земле возвышалась груда обломанного кирпича, бревен и известки.

Старый колокол лежал на расстоянии двух — трех десятков сажен от башни, одним краем вонзившись в сочную землю, покрытую длинной, волнистой травой…

Ящик марионеток

Рождественский рассказ

I

Несколько лет тому назад по разным странам, по разным городам, а преимущественно по мелким, захудалым городишкам чуть ли не всего света бродил с ящиком марионеток старый итальянец, который называл себя Иеронимо и с гордостью прибавлял: — «из Падуи»…

Он давал представления и этим зарабатывал кусок хлеба. Труд — тяжелый и неблагодарный, но итальянец не унывал, был бодр и даже весел. За исключением одной замужней дочери кажется, у него не было родных даже в той самой Падуе; о которой он с гордостью упоминал, как о месте своего рождения.

Многие знали итальянца, привыкли к его оригинальной, сухощавой, маленькой фигурке, и там, где он бывал чаще, ждали его.

Но вдруг итальянец исчез. В последний раз его видели где-то на границе; такой же подвижный, моложавый, хотя немного странный, он сидел в скверном трактире и пил скверное местное пиво. Всем бросался в глаза его растерянный вид, он как будто чего-то боялся. Несколько раз он наклонялся к своему ящику, стоявшему подле стула, и дергал висячий замок, как бы желая убедиться в том, что он заперт и сокровища его — марионетки — целы.

Может быть, это странное поведение итальянца объяснялось тем случаем, который: только что произошел с ним в одном заброшенном, забытом и Богом и людьми, городишке, как знать, но состояние итальянца нельзя было назвать нормальным.

Случилось же с ним вот что.

В городишке, насчитывавшем всего около двух тысяч жителей, Иеронимо на Рождестве решился дать представление. Для этого нужно было съездить к начальнику города, представить программу, просить разрешить печатать анонсы, затем нанять какую-нибудь залу.

Дело было, хотя зимою, но погода стояла скверная, сырая, с утра до ночи сеял мелкий дождь, превративший немощеные улицы в сплошное болото; холодный ветер пронизывал насквозь, и бедному старику в его суконном синем плаще и войлочной шляпе приходилось плохо. Об извозчиках нечего было и думать уже по той причине, что тот десяток, который был в городе, был подряжен с утра, по случаю приходившейся в этот вечер свадьбы, одного богатого местного коммерсанта, да, кроме того, извозчик был бы не по карману бедному и, кстати сказать немного скупому итальянцу.

И Иеронимо решился обделать все свои дела пешком. Вооруженный мужеством и терпением, старый итальянец надел огромные галоши, взял широкий парусинный зонтик и направился к начальству.

Его ввели в темную и узкую переднюю и велели ждать. Иеронимо сел на стул и, сжимая в костлявой ладони свернутое в трубку прошение, стал терпеливо смотреть на улицу. Там ничего не было интересного. Дождь, слякоть, унылые хмурые фигуры пешеходов.

И итальянец от скуки и усталости слегка вздремнул.

Громкий окрик разбудил его.

Перед ним стоял слуга, и, дергая его за рукав, спрашивал:

— Вы хотели видеть г. начальника? Что вам нужно?

— Да, да! Я хотел видеть г. начальника! — подтвердил Иеронимо, — можно к нему войти?

Слуга внимательно оглядел его.

— Ступайте! — сказал он видимо удовлетворенный осмотром, — оставьте только ваш плащ! Плащ оставьте!.. Слышите!

Итальянец скинул плащ на руки лакея и, стараясь ступать возможно тише, вошел в приемную.

Там, за широким, письменным столом, сидел среднего роста плотный мужчина с длинной, седой бородой и держал в руке сверток, который итальянец предварительно отдал слуге.

— Это вы Иеронимо из Падуи? — спросил начальник.

— Я самый, эччеленца! — поклонился Иеронимо, — я самый Иеронимо из Падуи.

— Вы хотите дать представление в нашем городе?

— Да, я хотел бы… по примеру прежних городов — пробормотал итальянец.

— Это театр марионеток!

— Да, эччеленца, это театр марионеток.

— Я никогда не видал марионеток! — сознался начальник, — это должно быть интересно.

— Очень интересно, эччеленца! воскликнул итальянец и глаза его заблестели, — очень, очень интересно! Просмотрите программу!

И, указывая на программу, Иеронимо протянул черный, заскорузлый палец.

— Да, да, я вижу! — сказал начальник.

Но так как он имел похвальное обыкновение в некоторых делах советоваться с супругой, то встал и пошел на её половину.

Супруга начальника была немного моложе своего мужа, но, как большинство женщин, не лишена была некоторой доли кокетства, что и обнаружила тотчас же, при рассмотрении программы.

— У него тут есть очень интересный номер! — сказала она, возвращая афишу мужу.

— Какой именно? — спросил тот.

— Парижские модницы! Какие это модницы: нынешние, или старинные? А может быть всё это одна насмешка, может быть, под названием модниц он покажет каких-нибудь оборванных уродов?

— Каше пустяки! — отвечал муж — если сказано: модницы, значит это — настоящие модницы, как следует быть. Конечно, ты там увидишь шляпки самого последнего фасона, и платья такие, какие носят только в Париже. Меня смущает более серьезное обстоятельство; я хотел бы знать, что это за «торжественное шествие знатных особ», каких именно и как оно, вообще, поставлено? Придется посмотреть предварительно, пусть комедиант устроить репетицию!..

II

Как бы то ни было, программа была утверждена, представление разрешено, и счастливый итальянец под дождем, по грязи, бросился в типографию печатать афиши. Помещение ему рекомендовал сам начальник, — залу местного собрания, — и, как почтенный и выдающийся член, обещал, что зала итальянцу будет отдана за самую снисходительную цену.

Обо всех этих скучных подробностях, может быть, и не следовало бы упоминать, если бы не имелось в виду то обстоятельство, что бедный старик, хотя и устал, и изголодался, и промок, тем не менее, благодаря тому, что всё так хорошо устроилось, чувствовал себя на седьмом небе.

Экспансивный и по-детски живой как все вообще итальянцы, старый Иеронимо, устроив свои дела, забежал к начальнику с целью выразить ему благодарность и от избытка радости лакею, сообщившему, что начальник не принимает, — дал на чай довольно ценную для такого, как он, бедняка монету.

Веселый, счастливый, мурлыча под нос песенку, итальянец вернулся в свой скверный номер гостиницы, заказал любимое кушанье, — яичницу с луком и чесноком, — и в ожидании её, а также обещанных к вечеру из типографии афиш, уселся с трубкой на диван.

Ноги его ныли от ходьбы и сырости, язык был сух, желудок пуст, и голова болела, — ему как будто немного нездоровилось, но он мало обращал внимания на свое не здоровье, так как весь был поглощен думами о предстоящем представлении. В особенности озабочивал его тот номер, который: заинтересовал начальника: «торжественное шествие знатных особ». Для этого шествия, очень сложного, состоявшего из представителей всех народов, населяющих и когда-либо населявших земной шар, требовалась масса фигур, одетых в дорогие, пышные платья. Поэтому нужно было тотчас же, не откладывая дела, заняться самой тщательной разборкой ящика и осмотром марионеток, а также исправить все недочеты, которые могли оказаться вследствие долгого пребывания ящика в пути.

Яичница не замедлила явиться на столе, проголодавшийся, утомленный старик не замедлил покончить с нею, и, подкрепив силы, с трубкою в зубах, мечтая о предстоявшей работе, протянул руку к ящику.

Но, прежде чем открыть крышку ящика, он подумал какой это старый, ветхий ящик и как бы хорошо было, если бы вместо его был другой, красивее и прочнее.

— Ведь это всё тот же ящик, — сказал сам себе Иеронимо, — который ты, пятнадцать лет тому назад, — шутка сказать, целых пятнадцать лет, вынес на своих плечах за городские ворота дорогой и славной Падуи! Пятнадцать лет, пресвятая Мадонна! Интересно, что поделывает дочерин бамбино Паоло, которому тогда был всего год с небольшим? Уморительное создание был этот бамбино! Маленький, черненький, совсем жучок, он так бойко, так смышлено смотрел своими черными глазенками и тянулся к моему носу, словно это был невесть какой диковинный предмет!.. А бедная дочь! Ведь у ней тогда готовился новый ребенок, и если этот ребенок был девочка, то теперь, через пятнадцать лет, она уж невеста!.. Невеста! Дочь бедного рабочего на шоколадной фабрике! Кто посватается к такой невесте!

Старый Иероним хорошо помнит, что он дал слово, да, он помнит это слово, но иное дело дать, иное дело исполнить!.. А обещался я, ни более, ни менее как прийти с хорошим приданым для будущей внучки… Эх, Иеронимо, Иеронимо, зачем ты такой самонадеянный!.. Приданое, да еще хорошее!.. Чудак ты, Иеронимо, большой чудак! Лютая нужда выгнала тебя из родного города, она же была твоей неизменной спутницей в течение всех этих скитальческих пятнадцати лет, а ты, поди-ка и теперь мечтаешь о приданом для внучки.

Да жива ли еще она, эта твоя внучка, а если и жива, то… почему знать, где она находится? Может быть… Нет, нет, лучше об этом не думать!

Иеронимо замахал руками как бы стараясь действительно отогнать от себя неприятную мысль, и снова впал в глубокую задумчивость.

— Почему же этот новый ребенок должен быть непременно девочкой? — задал он себе вопрос, — ведь это мог быть мальчик? И даже наверно был мальчик! Такой же славный бамбино как тот, первый, и назван он, наверно, в честь его, дедушки, Иеронимом! И теперь оба помогают отцу! Что-нибудь делают, что свойственно молодым людям! Например, продают газеты, служат гидами для иностранцев, а может быть, и работают на фабрике… Так что он, старый Иеронимо, пожалуй, и не нужен со своим «приданым?» Конечно, не нужен! Кому он нужен, старый, выживший из ума болтун! Птенцы оперились и вылетели на свободу. Может быть, их уже нет, а может быть дела их пошли так хорошо, что они пробрались в Неаполь, а не то и в самый Рим? И живут в достатке, хорошо, и забыли тебя! А ты, старый, всё болтаешься по свету со своими куклами и тешишь детей и глупцов! Ну, так что же? А я, всё-таки, люблю свои куклы и не променяю их ни на что! И жизнь свою, как она ни тяжела, не променяю ни на какую другую!.. Пусть другой раз мне нечего есть, но зато я свободен как птица, куда захотел, туда полечу! Да, вот оно что!..

III

На столе горела свеча, тускло освещая мрачный, прокопченный табачным дымом номер, гостиницы и его убогую обстановку из пары стульев, кресла, дивана и железной кровати, прятавшейся за темной ситцевой занавеской заслонявшей альков. Итальянец сидел на полу, перед раскрытым ящиком, вынимал по одной марионетке и бережно клал на диван. Нам уже известно, что у старика, как у многих южных людей, вследствие живости темперамента и фантазии было обыкновение говорить вслух. Этому обыкновенно не изменил он и теперь, сопровождая каждую вынутую им куклу соответствовавшим ей замечанием. Первая лежавшая наверху и попавшаяся в руки Иеронимо фигурка была — городской страж. Страшно длинные черные усы на гладко выбритом лице придавали этой фигуре, облаченной в короткий синий плащ и с красным кепи на голове, необычайно воинственный вид.

— Ага, ты тут, мой храбрый Гвидо! — сказал итальянец, вытаскивая фигурку за ноги, — ты всегда впереди всех, как и следует настоящему стражу! Отлично, старина! Мы положим тебя сюда, и ты опять будешь сверху! Только кто же это помял твое кепи, и ус у тебя почему-то повис? Неужели это после той свалки, которой закончилось наше тогдашнее постыдное представление? Прости, мой храбрый Гвидо, за уступку, которую я должен был сделать зрителям! Ох, как трудно угодить нынешнему зрителю! Некоторые из черни вопили, требуя твоего полнейшего уничтожения, но я не так глуп, чтобы лишить самого себя хлеба! Пусть уж это сделают другие! А ты еще мне послужишь, мой храбрый Гвидо!

На потолке вдруг выросла громадной величины тень от поднятой руки итальянца с заключенной в ней фигуркой стража, затем тень метнулась в сторону и исчезла.

Иеронимо бережно доставал следующую марионетку, — парижской модницы. По правде сказать, эту истрепанную фигурку в синем бархатном казакине и желтой, хотя и шелковой, но сильно помятой и местами разорванной юбке, с широчайшей шляпой на голове, на которой: искусственные цветы запылились, а стеклярус почти весь поломался и осыпался, разве только в насмешку, пародируя, можно было назвать модницей, но наивный старик никогда не только не получавший, но и не видевший модных журналов, шатавшийся почти исключительно по маленьким, захолустным городкам, искренно верил, что его «модница» есть образец модниц всего света.

Он посмотрел на фигурку молча, неодобрительно покачал головой при виде разорванной юбки и отложил в сторону, намереваясь впоследствии вооружиться очками, иглой и заняться починкой. Много починок требовали его фигурки! Всего вторая, а вот уж нужно поправить кепи и ус полицейского и починить костюм модницы!

Итальянец тяжело вздохнул, выпустил из трубки густой клуб дыма и полез за следующей фигуркой.

— Ну, что, мой бедный студиозус! — говорил он, вытаскивая из ящика, странного субъекта, сухого как вешалка, в плаще и широкополой шляпе, — мой неисправимый энтузиаст и идеалист! Несмотря на то, что разочарования ждут тебя на каждом шагу, ты всё еще не убедился в людской подлости, в том, что люди звери, с большим аппетитом поедающие друг друга, ты всё еще проповедуешь братство и защищаешь свободу человеческой личности?

— Эх, голубчик! Посмотри, как ты худ и жалок, мой бедный энтузиаст, посмотри, на что похож твой старый плащ, который нельзя даже починить! Да и к чему? Если одеть тебя в этот, хотя и скромный на вид, но дорогой, — потому что он сделан из лучшей, тонкой материи, костюм твоего соседа капеллана, то ведь всё равно никто не поверит, что ты вдруг исполнился благочестием, сделался сытым и благоразумным, истинным сыном церкви и гражданином своего отечества. Конечно, не поверят! Таковым привыкли видеть вас, высокочтимый монсеньор, столп благочестия и оплот порядка, — нужды нет, что вы человек довольно-таки лукавый. Как? Вы отрицательно качаете головой, как будто то, что я говорю — неправда? Ну, уж меня-то вы не обморочите, как ни старайтесь! Хотя, говоря по правде, мне решительно всё равно, что вы делаете там, у себя, в вашей интимной жизни! Бог вам судья! Право, какое нам дело до всего этого? Ступайте себе в ящик, вы так хорошо сохранились до сих пор, что вас нечего реставрировать!

— А, вот они, мои знатные особы, — воскликнул итальянец, увидя на дне ящика целую группу пестро одетых марионеток, — вот когда придется поработать иглой бедному, старому Иеронимо! Нет плаща, который бы не поддался времени, нет диадемы, которую не нужно было бы поправить! Впрочем, что же мудреного? По настоящему вы бы должны были помещаться отдельно, а я вас смешал в одну кучу со всем этим народом, которого никто не научил не только вежливости и уважения к высшим, но даже сносному обращению между собой! Что делать, добрые, великодушные принцы, доблестные герцоги, бароны, графы, пэры и проч. Увы! Старый Иеронимо слишком беден, слишком скуден его заработок, чтобы он мог позволить себе такую роскошь, как устройство для вас отдельного помещения! Вот повелитель островов Туамоту; нужно подновить сто, головной убор, украшенный павлиньими и страусовыми перьями и золотые бляхи на некоторых частях тела. А вот еще король Тубутаи… Э, да что же это такое с ним случилось? Он без носа! В дороге у него откололся кончик носа! Да где же он, этот кончик?

Иеронимо засунул руку по локоть в ящик и с беспокойством принялся шарить по дну, отыскивая кончик злополучного носа. Ему попадались руки, ноги, головы, туловища немногих остававшихся еще в ящике марионеток, но кончика носа не было. Тревога охватила душу старого итальянца, он смутился, побледнел…

Нос! Где же этот несчастный нос? Не захватить ли он его нечаянно в складках пышного платья парижской модницы, или нет ли его в мантии капеллана?

Иеронимо снова начал рыться в ящике перевернул десять раз марионетки, ощупал их, осмотрел, — носа нигде не было! Нос пропал! Не сунул ли он, его в диван?

Он осмотрел подушку дивана, засовывал длинные сухие пальцы, как крючку в щели между сиденьем и спинкой; тщательно осмотрел стол со всей бывшей на нем скудной утварью и бросил даже мимолетный: взгляд на пустую сковородку из-под яичницы…

Нет, всё напрасно! Нос исчез!..

Нос короля Тубутаи!

Положим, у всех этих экзотических королей носы не достигают больших размеров, но, каковы бы они ни были, всё-таки у них есть носы. И у Тубутаи должен быть нос!

Иеронимо глубоко задумался…

Да, он должен быть… И если случилось такое несчастье, то его нужно… как можно скорее… исправить…

У Иеронимо есть, на всякий случай, клей… Но материал? Из какого материала можно сделать нос? Из дерева, каучука, воска? Но ничего подобного, кроме воска под рукою нет!.. Нос из воска? Но почему же тогда не из репы или моркови? Вот идея! В гостинице моркови всегда найдется сколько угодно… Позвать номерного…

Иеронимо оглянулся и… обомлел.

Все вынутые им из ящика марионетки, все принцы, герцоги, графы, бароны и проч. выстроились в ряд и начали «торжественное шествие знатных особ».

— Шествие без него!

Иеронимо в смертельном страхе закрыл глаза и пробыл несколько минут в таком положении…

Ему казалось, что он умер от страха, и что душа его не тут, в этом бренном, сухом теле старого бедного итальянца, а витает там, в горних, но напряженный слух Иеронимо улавливал легкий шорох, какой бывает при движении людей, одетых в шелк и бархат.

Он решился и открыл глаза.

— Так это правда! Это правда! прошептал он, содрогаясь, и чувствуя, как холодная испарина выступила по всему телу.

И он смотрел, не будучи в силах отвести глаз, смотрел, как смотрит кролик на широко раскрытую, готовую поглотить его, пасть боа-констриктора…

IV

Шествие открывал, как и подобало, духовное лицо — капеллан. С приветливо-лукавой улыбкой сытого человека на широком лоснившемся от добродушия лице он шел, смиренно сложив обе пухлые руки на объемистом животе. Тотчас за ним шли оба рядом два почтенные, седобородые, средневековые властителя оба в тяжелых коронах, горностаевых мантиях, обсыпанных бриллиантами и в обшитых дорогими кружевами камзолах. Промежуток между ними и другими заполнялся принцами, герцогами, баронами и проч., которые, в своих богатых одеждах, или вразброд, как попало, веселой и шумной толпой старых добрых рыцарей.

Шествие замыкали экзотические короли с их накидками из звериных шкур, страусовыми и павлиньими перьями пунцовыми плащами, кольцами, продетыми сквозь носы, жемчужными ожерельями и золотыми бляхами, а сзади этого великолепного шествия с выражением немого восторга бежал народ, все эти купцы, торговцы, мелочные лавочнику приказчики и слуги, поденщики и просто люди, не имеющие определенных занятий.

Только бедный Тубутаи отсутствовал. Вне себя от ярости он прыгал перед оторопевшим Иеронимо, сучил перед его лицом маленькими черными кулачишками и визжал тоненьким голоском:

— Подай мой нос! — кричал он. — Я тебе говорю: подай мой нос, старый дурак! Куда ты его девал, хотел бы я знать? Сейчас же чтобы был нос, слышишь ли? Как я буду участвовать в торжественном шествии без носа? Если бы я еще потерял его на войне, — куда ни шло, но ведь мне его отбили в ящике! Я, который больше всех любит всякие помпы и торжества, — и вдруг не могу участвовать в шествии!

— Почтенный Тубутаи! — робко заговорил Иеронимо, — многоуважаемый король Тубутаи, не волнуйтесь, ради Мадонны выслушайте меня! Неужели я не понимаю, что не только славному владетелю Кабаньих островов высокоуважаемому королю Тубутаи, но последнему босяку и пропойце из нашей падуанской таверны Голубого осла нельзя появиться на свет без носа, а тем более участвовать в каком бы то ни было торжестве! Господи, Боже мой, я отлично всё это понимаю! Но клянусь вам всеми святыми, клянусь Св. Антонием, патроном нашей славной Падуи, а также покровителем животных, клянусь, наконец, патроном своим Св. Иеронимом, что я искал повсюду эту благородную принадлежность вашего лица и к моему величайшему несчастно нигде, решительно нигде не мог найти!.. Что же мне делать несчастному! Не думайте, что вы страдаете один! Я страдаю не менее вас!.. Эта потеря бьет меня по карману потому, что кто же заинтересуется представлением, в котором участвуют безносые марионетки!..

— Но вот что, — заискивающим тоном продолжал Иеронимо, — покуда я раздобудусь деньжонками, чтобы сделать вам приличный нос, не удовлетворитесь ли вы носом из моркови?

— Что? взвизгнул Тубутаи, — нос из моркови? Это что еще за новость!

— Представьте, высокоуважаемый Тубутаи, что морковь оказывается самым лучшим материалом, подходящим по цвету к вашему лицу! Право же, уверяю вас! Только на одно это представление я сделаю вам нос из моркови, а когда оно сойдет благополучно и я соберу деньжонок, то клянусь вам… ну хотя тем же Св. Антонием, я сделаю вам нос из надлежащего материала!

— Нос из моркови! Это профанация! — взвизгнул Тубутаи, — я не хочу носа из моркови, слышишь, не хочу! Я протестую! Я открыто заявляю, что ты шарлатан и что недостойно для нас всех даже оставаться у тебя.

Шествие приостановилось, и глухой ропот пронесся по его рядам.

— Высокомилостивые особы… — залепетал, обезумев от страха, старый Иеронимо, — обратите ваше высокое внимание… Глубокочтимый монсеньор, прибегаю к вашему покровительству…

Но капеллан даже не оглянулся… С тою же приветливой улыбкой на устах, также смиренно сложив пухлые, белые руки на животе, он шел во главе шествия. Невидимою силою дверь номера раскрылась и вся процессия потянулась через нее.

Иеронимо вскочил с пола, на котором всё время сидел. Вся его фигура выражала ужас и отчаяние. Густые седые волосы его поднялись, безумные от страха округлившиеся глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит…

— Высокочтимые особы, — залепетал он, стуча зубами и нервно дергая головой, — милостивые короли и благородные рыцари, дамы, вельможи и народ, неужели вы хотите меня оставить, меня, который столько лет и в дождь и в стужу таскал вас на своей; бедной, старой спине? Неужели вы хотите бросить меня в этом чуждом, холодном городе, обречь, на голодную смерть? Высокоблагородные синьоры, чем же я заслужил такое ужасное наказание? Разве я относился к вам не с достаточным уважением? Разве я вас не любил и не охранял, как мог? За что же, за что вы покидаете меня? Неужели из-за этого несчастного случая с носом Тубутаи? Но он найдется, я вас уверяю, что он найдется где-нибудь на дне ящика. Наконец, вы слышали, что я обещался сделать ему новый нос из надлежащего материала! Клянусь, что я исправлю все повреждения, все изъяны, которым вы подверглись в моем ящике! Я возобновлю костюм и шляпку парижской модницы, поправлю кепи храброму Гвидо, сошью новый плащ студиозусу, я куплю знаменитого порошку молния и вычищу позументы и фольгу знатных особ так, что больно будет смотреть! Клянусь, я сделаю всё, только дайте мне заработать немного денег не оставляйте меня накануне представления! Ведь вы знаете, что без вас я пропал, я, старый, бедный, не способный ни к какому труду человек! Как?! — возопил старик, увидя последним скрывающегося в дверь полицейского Гвидо, — и ты тоже, мой верный, мой храбрый Гвидо, — ты тоже оставляешь меня?

— Я иду туда, куда меня зовет долг! — подняв палец, глухим голосом отвечал Гвидо. — Ты знаешь, что ни одна процессия, ни одно скопление народа не обходится без меня!

— Но ты вернешься, Гвидо, и их вернешь?.. <В оригинале отсутствует часть текста. — Прим. авт. fb2>

РАССКАЗЫ ИЗ ДРУГИХ СБОРНИКОВ

Брат

Святочный рассказ

Петр Платонович присел к столу и протянул руку к целому вороху только что принесенных писем.

— А! — произнес он, — вот оно что!

Он раскидал пачку изящных глазированных конвертов с анаграммами, с надписями по-немецки и по-английски, с разноцветными марками иностранных государств, и снизу вытащил одно, в простом конверте из серой бумаги, аляповато запечатанное сургучом и снабженное адресом, написанным крупными, безграмотными каракулями.

Брови Пера Платоновича сдвинулись, он сердито повел плечами и слегка дрожавшими пальцами распечатал письмо.

На полулисте бумаги, теми же каракулями были изображено следующее:

«Милостивому государю и благодетелю, Петру Платоновичу в первых строках посылаю нижайший поклон и жалаю щастия и благополучия, проздравляю с наступающим праздником Рождества Христова. А нащоть братца вашего Дмитрея Платоновича, имею честь предъяснить, что они не поладивши на заводе и с большими неприятностями противу властей и начальствующих лиц, на прошлой недели изволили отбыть в город Санкт-Петербург…»

Петр Платонович не стал читать далее; он швырнул, от себя письмо, словно оно обожгло ему руки, и, откинувшись в кресло, задумчиво начал крутить роскошные русые бакенбарды.

— Гм! следовало ожидать! — прошептал Петр Платонович, — опять старая истории! Не угомонился.

Презрительная усмешка скосила его губы.

— «Изволил отбыть!» Да когда же будет конец этому? Ведь это чорт знает, что такое!

Петр Платонович вспылил. С визгом откатилось кресло от стола, Петр Платонович встал и принялся шагать по кабинету, разрывая злополучное письмо на мелкие кусочки и покрывая ими роскошный, пушистый ковер с бледно-розовыми букетами.

— И кому это нужно? Народу? Ха! Народу нужен кабак! — с злобой размышлял он, остановившись у широкого венецианского окна, откуда, сквозь сизый туман зимних сумерек, открывался унылый вид на группу покрытых снегом заводских крыш с высокими, цилиндрическими трубами, — кабак и палка! Сумасшедший идиот! Маньяк! Маньяк, который может навредить! Нет, чорт возьми, нужно принять меры… Может быть уж он тут… Может быть…

Легкий стук в дверь прервал размышления Петра Платоновича.

— Войдите! — сказал Петр Платонович.

Дверь отворилась и в кабинет вошел молодой человек, изящной наружности, в очках, с портфелем под мышкой.

— А! Сергей Владимирович! — небрежно процедил сквозь зубы хозяин, — садитесь! что нового?

— Ничего особенного! — отвечал молодой человек, почтительно пожимая руку хозяина, — работы прекращены, — вечером контора будет выдавать расчёт, — молодой человек порылся в портфеле и стал вынимать бумагу за бумагою, — вот смета праздничных, а это ведомость чернорабочих дней, ведомость прогулов и штрафных…

— Хорошо! Положите сюда, — и разберу потом, и вы потрудитесь просмотреть корреспонденцию от наших агентов.

Петр Платонович открыл несколько конвертов на иностранных языках и подал молодому человеку.

— Да, вот еще! В машинном отделении случилось маленькое несчастие, — спокойным тоном начал управляющий, — смазчик, при снятии шкива, попал рукою в колесо.

— Ну, и что-же? — также спокойно спросил Петр Платонович.

— Помяло.

— Он, конечно, в больнице?

— Да. Рабочие раздувают этот случай, но по заключению врача…

— «Рабочие раздувают!» — с раздражением воскликнул Петр Платонович, — скажите на милость! А кто виноват? Вероятно, он полез во время действия машины?

— Да, машина была в ходу.

— Ну, так и есть! Сколько раз было говорено! Вывешены аншлаги, приняты предосторожности! Отчего не была остановлена машина?

— Не знаю! — спокойно отвечал управляющий.

— Расследуйте этот случай! После завтра я буду сам. Виновный должен быть строго наказан!

— И окажется, что виновный сам пострадавший. Всегда так! Что вы будете делать с народом? Не угодно-ли взглянуть: только что кончили работать, — и почти все пьяны! — заметил управляющий.

Петр Платонович пристально посмотрел на него. Тот сидел хотя и в почтительной, по при этом в совершенно свободной позе, держался с сознанием собственного достоинства и походил скорее на гостя.

— Этот не и из таких! — подумал Петр Платонович, — с этим можно быть спокойным, он поладит!

— Хорошо! — сказал Петр Платонович, — япросмотрю отчеты. Теперь четыре часа, зайдите часа через два…

Управляющий встал и, отвесив поклон, удалился. Петр Платонович прошел по кабинету и снова остановился у окна. Сумерки сгущались. Кое-где, где домах засветились огоньки. По улицам торопливо мелькали темные силуэты прохожих.

Чувство какого-то неопределенного недовольства самим собою закралась в душу всегда бодрого Петра Платоновича. Мысль о брате не покидала его. Он отошел от окна, сделал еще несколько шагов по кабинете, потом вышел в гостиную и по узенькой лестнице с перилами из красного дерева и со ступеньками, обитыми сукном, сошел в зимний сад.

Это был его любимый уголок, где он отдыхал после многочисленных занятий, и был хотя не велик, но хорошо устроен и содержался прекрасно. Петр Платонович сел в особо устроенное кресло-качалку, подвинул к себе курительный столик, и за благовонной регалией предался покою.

Кругом было тихо. Цепкие орхидеи ползли по стенам из туфа, там и сям выказывая свои желтые, пахучие цветы; перистая арека и узорчатый кентий в недвижном воздухе протягивали свои неподвижные листья. А кантофеликс, с его красноватым стволом, усеянным черными иглами, величественно возвышался над самой головой Петра Платоновича. Маленький фонтанчик чуть слышно журчал, как бы убаюкивая своими однообразными звуками…

Но мысли Петра Платоновича были мрачны и тревожны. Письмо на серой бумаге не давало ему ни минуты покоя. Вспомнился ему городишка, где жил его брат рабочим на заводе, вспомнилась его высокая фигура в полушубке и аршинных сапогах…

Петр Платонович с досадой бросил сигару. А воспоминания опять поплыли своим чередом и, мало-помалу мысли Петра Платоновича перенеслись к тому времени, когда оба они с братом кончали курс в одном техническом заведении. Как круто разошлись их дороги! Вот он достиг цели жизни, — он богат, принят в лучшем обществе, женат на аристократке. А брат! Где-то он теперь?.. Сумерки все более и более сгущались, окутывая мраком сад, в котором пальмы протягивали свои ветви, походившие на гигантские мохнатые руки. Эти руки со всех сторон тянулись к Петру Платоновичу, как бы силясь отнять от него все его благополучие, стоившее ему многих сделок с совестью, многих лет борьбы и усилий.

— Мы переживаем время розни! — вспомнилась ему фраза одного оратора на каком-то парадном обеде.

— Рознь? — прошептал Петр Платонович, — пожалуй, правда! Отношения портятся… времена не те! Но что делать? Вот вопрос!..

Он глубже опустился в кресло, и медленно обвел глазами вокруг, как бы ища ответа. Было совсем темно, и в темноте с трудом различались предметы. От окон еще шел сероватый отлив цвета, но и он постепенно сгущался во мрак. Неподвижными, черными гигантами стояли пальмы, как бы готовясь каждую минуту раздавить того, кто находился у их подножия.

Петру Платоновичу снова вспомнился брат.

— Не сливаться-же в самом деле с народом, как это делает им! Какой вздор! — решил Петр Платонович, делая попытку рассмеяться. Но смеха не вышло. Назойливо лезли в голову воспоминания прошлых лет; лица близких некогда людей мелькали перед глазами.

— А может быть, он прав! — задал себе вопрос Петр Платонович, — нужно принимать более близкое участие в их судьбе, заходит иногда, когда не ждут, истолковать… расспросить…

И вдруг в нем явилось странное желание побывать теперь же на заводе. Конечно, нужно было сделать так, чтобы не быть никем узнанным…

Петр Платонович моментально сообразил план своего путешествия. Он тихонько прошел в спальню, надел охотничий полушубок, высокие сапоги, и, никем не замеченный, вышел на улицу.

В слабом освещении масляных фонарей мелькали темные фигуры рабочих… Некоторые были пьяны и шли, покачиваясь из стороны в сторону. Звуки гармоники, бабий визг и мужицкая ругань оглашали воздух.

Петр Платонович направился к своему заводу. Зловещий красный свет фонаря, прикрепленного к стене заводского корпуса, указывал ему путь.

И вот, Петр Платонович идет по широкому двору, окруженному с четырех сторон высокими кирпичными стенами. Как безмолвно и скромно вокруг! Как гулко раздается эхо его шагов!

Но зачем он идет сюда, что ему нужно? Петр Платонович вспомнил, что он идет к рабочему, которому помяло машиной руку.

Его обдало вонючими испарениями рабочего жилья. На руках у грязной старухи пищал ребенок. Это было нечто среднее между обезьяной и человеком. Маленькое, худое личико все в морщинах, огромная, словно налитая, почти сквозная голова, раздутый живот, и совершенно высохшие, как плети, повисшие руки и ноги.

Петр Платонович взглянул на старуху и узнал ее. Это та самая старуха, у которой брат жил на квартире; у ней желтое, как пергамент, лице, обрамленное космами седых волос, и сухие, длинные руки. Но как она попала сюда?

Петр Платонович хочет что-то сказать, но старуха манит его за собою. Петр Платонович послушно идет за нею: он знает, что она приведет его в тот темный угол, где на койке, в куче лохмотьев, лежит какой-то длинный, томный предмет.

Да, несомненно, что человек! Вот он даже слегка шевелится…

Петр Платонович приблизился, взглянул, и вдруг увидел торчащий наружу кусок истерзанного, покрытого запекшейся кровью мяса, по форме несколько напоминающего руку. Но как ее раздуло! Как измяло, искрошило эти крепкие, рабочие мускулы! Из порванных сухожилий белыми остриями торчат раздробленные кости…

— О, какой ужас!

Петр Платонович бросился к груде тряпок, стал срывать их одну за другой и разбрасывать на пол, — он хочет видеть лицо искалеченного человека, — во что бы то ни стало, — он хочет его видеть!

Вот уж он добрался до его головы, обеими руками взялся за нее, с усилием повернул к себе лицом…

— Брат!..

Петр Платонович проснулся.

Целые снопы света ворвались в зимний сил сквозь распахнутые настежь двери в столовую, где сверкали в серебре и грани хрусталя роскошной сервировки.

Старинные, бронзовые часы на камине мелодично пробили семь. Величественный лакей остановился на пороге в позе, исполненной благородного достоинства.

— Ваше превосходительство, кушать подано! — провозгласил он.

Петр Платонович с трудом пришил в себя. Холодный пот выступил у него на лбу, сердце шибко билось, пальцы, державшие сигару, дрожали.

— Сергея Владимировича, — в кабинет! — приказал он лакею.

Лакей ушел. Петр Платонович встал, прошелся немного, и по той-же лестнице поднялся в кабинет.

Управляющий его ждал.

— Вы были там… у этого рабочего? Узнали? Что он очень пострадал? — закидал его вопросами Петр Платонович.

— Пострадал не особенно… По собственной неосторожности! — спокойно доносил управляющий.

— Так, так! Но это нужно, все-таки, устроить, чтобы там никаких… понимаете? Поезжайте сейчас же, и отвезите его к жене… Он женат?

— И дети есть.

— Ага! Так отвезите им от меня, ну, там, на елку, что ли, сто рублей, — Петр Платонович подумал немного, — нет, не сто, полтораста! Слышите?

Управляющий с удивлением посмотрел на хозяина.

— Помилуйте… — начал он.

— Прошу исполнить мое поручение! — с ударением произнёс Петр Платонович выходя из кабинета.

Управляющий в след ему пожал плечами.

— С ума он сошел, что ли? — бормотал он в передней, облекаясь в шубу, — вот они все таковы, самодуры! Чорт-бы его побрал, даже обедать не оставил! Это уж совсем гадость!

Отчего я умер?

I

Когда вам скажут: врач, лечивший меня и написавший официальное засвидетельствование о моей смерти, двое, трое моих друзей и знакомых, что я умер от астмы, от аневризма или от грудной жабы, — кстати, меня и лечили сразу от этих трех недугов, — не верьте им, — это неправда! Когда вам то же самое скажут мои близкие: жена и дети мои, не верьте и им, да, не верьте и им, потому что они тоже не знают, не догадываются о настоящей причине моей смерти. Ведь и они, наши близкие, к сожалению, так же слепы по отношению к нам, как и другие, менее близкие, даже еще слепее. Хуже, — они даже жесточе всякого постороннего, бывают к нам еще хуже, — часто случается, что они бывают, — конечно, не сознавая того, — нашими врагами. Что если бы любовь к семье требовала бы взаимности? К счастью, она — бескорыстна! Мало того, она самоотверженна. Ни один ребенок не может так самоотверженно любить мать, как любит она ребенка или как любить его отец. Да, и отец может любить самоотверженно, горячо, беспредельно… и при том, ничего не спрашивая для себя, любить исподтишка, из-за угла, каждый час, каждую минуту маскируя всю беспредельную глубину и нежность своего чувства…

Нет, не верьте, что я умер от астмы или от аневризма! Такою астмою, какою страдал я, — преблагополучно страдает 50 % всего человечества, и умирает кто от плеврита, кто от водянки, а кто так и от старческого маразма.

Я умер совсем от другого… Теперь, когда бренное тело мое лежит в гробу, какой-то унылый бедняк читает надо мною, и кроме меня и читальщика в комнате нет никого, следовательно, ничто не мешает мне думать, — теперь-то я могу вам сказать, отчего я умер, так как для меня нет теперь тайн и истина мне виднее всего. Я умер…

Но позвольте! Дайте мне сперва вспомнить, как я жил… История моей жизни, по внешности, очень не сложна, но это только по внешности. По внутреннему содержанию, — по психологии, как говорится, моя скромная жизнь не уступит ничьей другой. А между тем, по положению, я средний чиновник, то есть получающий от одной до полуторы тысячи годового содержания. Вот именно столько, то есть полторы тысячи, я и получал, но не с самого начала моей служебной деятельности, конечно, а под конец, в последние пять-шесть лет; раньше я получал меньше, а еще раньше и еще меньше…

Я припоминаю время, когда я получал 25 рублей жалованья в месяц. На моих руках была больная старушка мать и брат, учившийся в гимназии. Мне-то учиться не приходилось, хотя мне было всего 19 лет, и я только что окончил гимназию. Все мои товарищи, кончившие со мною, разошлись по высшим учебным заведениям: кто в технологический институт, кто в горный, большинство в университет, — а я поступил в департамент, на службу…

Тогда, лет тридцать, сорок тому назад, — это еще было возможно — теперь даже в писцы не берут, если не представишь удостоверения в том, что окончил высшее образование.

Но и тогда мне горько было сделаться чиновником, да еще таким мелким, ничтожным. Я мечтал о другом, хотя мечтания мои были довольно неопределённые, туманные. Тяжелее же всего было расставаться с товарищами. Мне казалось, что все они, надевши студенческую форму, начали смотреть на меня свысока, как на что-то ничтожное, низменное.

Вначале у меня были попытки продолжения знакомства с ними; при встрече с товарищами я приглашал их бывать, заходить, и они заходили; но так как нам не о чем было разговаривать, — ведь, никого из их профессоров я не знал и лекций их не читал, — то посещения моих бывших товарищей становилось все реже и реже и наконец прекратились совсем. Потом, при встречах, мы перестали даже.

Новых товарищей среди сослуживцев, я не заводил. Не из-за гордости, должен заметить, что я чувствовал себя выше их, интеллигентнее. Мне ничто не нравилось в них; ни то, как они говорили, какие у них были манеры, ни то, что они делали. Их развлечения коробили меня своей вульгарностью; карт я органически не терпел.

Лишенный всякого жизненного интереса на стране, извне, — весь интерес своего существования я сосредоточил на семье. Мне кажется с этого и начался мой недуг, постепенно, незаметно подтачивавший мои силы! Ведь должен же был я отдать дань молодости, должен был в свое время и веселиться, и перебеситься, словом, проделать все, что полагается начинающему жить молодому человеку, — а этого-то у меня и не было, и я очень рано взвалил ярмо на неокрепнувшие плечи.

Да, когда я вижу юношу в студенческом мундире, здорового, краснощекого, с усами в стрелку, прячущего нос в бобровый воротник шинели или беспечно распоряжающегося в котильоне, я благословляю судьбу этого юноши, так как знаю, что у него есть родители, люди обеспеченные, не нуждающиеся, что они оградили своего сына от всякой скверны жизни, и что поэтому ему легко будет жить, легко учиться, легко даже сделаться впоследствии профессором. И так оно почти и бывает в жизни!.. Но ужас охватывает мое сердце, когда я вижу бедняка-студента, тощего, зеленого, в летнем пальто бегающего с одного грошового урока на другой, питающегося в дешевой кухмистерской, живущего в пятирублевой конурке, рядом с какими-нибудь подозрительными лицами, проводящими дни за водкой и картами и только по ночам выходящими «на работу». Я не отрицаю, что «пробиться» может и такой юноша, на что это ему будет стоить! Ведь в настоящую-то жизнь, со всеми её так называемыми радостями, придется вступить ему калекой, и хорошо еще если только физическим, а если нравственный? Если в нем, таком еще молодом, разовьются скупость, алчность к деньгам, карьеризм, бессердечие? И это чаще всего бывает с теми, кто рано взвалит ярмо жизни на свои неокрепшие плечи!

Со мною почему-то этого не произошло. Может быть, потому и не произошло, что я не хотел «пробиваться» и лекциям и беготне по грошовым урокам предпочел сиденье в департаменте! Ведь я знаю отлично, что мои товарищи бедняки вовсе не затем слушают лекции, чтобы после самим двигать науку, — никто из них не в состоянии был подвинуть науку на дюйм, — а только затем, чтобы быть начальниками отделений в том же департаменте, в котором я обречен был, несмотря ни на какую выслугу лет, не высовываться дальше столоначальника.

Да, я это знал раньше и заранее осудил себя на такую участь. Принеся эту жертву домашнему очагу, я постарался заградить его так, что никакое постороннее вторжение было немыслимо. Школьные связи были порваны, а новых, служебных я не заводил. Я знал, что таким образом я теряю по службе, но потеря была так ничтожна, а наслаждение быть самостоятельным так велико, что о выборе не могло быть и речи. Я убежден, что в современном среднем и мелком чиновничестве подобных мне много! Это все такие, которых начальники, в особенности старики начальники аттестуют гордецами, много думающими о себе, а в сущности, для службы людьми малополезными… Да, так оно в действительности и есть. Не скажу, чтобы я особенно радел службе, но это потому, что самую службу я считал огромной, хорошо и очень давно налаженной машиной, а себя одним из её очень маленьких и очень невидных винтиков. Винтик никогда не мог повлиять на общий ход машины, как бы он ни старался, как бы он ни прыгал в том уголку, где был прилажен; машина, наконец, могла обойтись и без винтика, так как непосредственного отношения к ходу машины последний не имел, а существовал так… больше для видимости.

Я же существовал двадцатым и для двадцатого числа… В это число бесчисленное множество винтиков огромной чиновничьей машины за то, что эти «винтики» скрипели пером по восьми часов в сутки, ежедневно, получали столько, чтобы, при посредстве еще кредита, не умереть с голода до следующего двадцатого числа.

Я так это и понимал и всеми мерами обезопасил себя и семью от острой голодной смерти, — против хронической не было средств борьбы, и все мы были малокровны, все мы кашляли, хворали и три четверти года пичкали себя пилюлями и микстурами.

Найдя частные, вечерние занятия на 15 рублей в месяц, я заключил свой бюджет сорока рублями. Брат, будучи в четвертом классе, давал уроки, но его заработок уходил на плату в гимназию, книги и платье. С моим бюджетом можно было жить недурно… в семи верстах расстояния от службы. И мы наняли квартиру за десять рублей на окраине города, за Невской заставой. Целый день старушка мать копошилась в этой квартире одна, готовя нам обед, гладя и даже стирая для нас белье. К шести часам я приходил обедать; брать обедал раньше, после гимназии, и уходил на уроки. После обеда я принимался за частную свою работу и сидел часов до 11, 12. Истомленный, я ложился спать и утром вставал в 8 часов. Пять лет такой жизни сделали из меня то, что я походил на человека, только что вышедшего из больницы после перенесенной тяжкой болезни, Мне было всего 27 лет, а я походил на человека, приближающегося к сороковому году, и когда в каком-нибудь обществе обо мне говорили как о молодом человеке, то при этом иронически улыбались.

II

Мне кажется, что моя жена, моя Оля, полюбила меня из жалости. Ни одной женщине в мире не бывает так свойствен этот сорт любви, как русской. Впрочем, Оля и сама была «жалкая», к самом лучшем, конечно, в самом поэтическом смысле этого слова. Круглая сирота, она жила у дяди, нашего столоначальника, в качестве бедной родственницы, работала, конечно, как не работает ни одна наемная прислуга и вечно оставалась в загоне, в тени. Именно это-то самое, что мы оба находились «в тени», и сблизило нас.

Помню, как придя однажды к Мартынову (её дядя) не в урочный час (просто он послал меня из департамента за какими-то «делами»), я застал Ольгу в слезах. Она быстро поднесла платок к глазам и улыбнулась мине, но как! Как улыбается огорченный ребенок, как улыбается солнце в ненастье, выглянувшее из-за тучи; никогда не забуду этой чудной, по своей трогательной простоте, улыбки, — она решила мою судьбу…

— Ольга Михайловна! — спросил я: — вы плакали! Вас обидели, да?

— Нет! — отвечала она: — это так… Соринка попала в глаз…

— Я знаю, я все знаю! — заговорил, я, торопясь, — вам не зачем скрываться передо мною! Вам тяжело, невозможно тяжело жить у дяди?

Нет, нет, пожалуйста! — воскликнула она, бросая на меня просящий взгляд и как бы опасаясь, что я начну бранить старика: — дядя хороший человек, он очень хороший человек, но ему тоже тяжело, у него большая семья…

— Значит, вы ему в тягость?

Она молчала. Она стояла лицом к окну, и её тонкая, изящная, вся точно выточенная резцом художника фигура рельефно выделялась на фоне зимнего, светлого полудня.

Как может быть в тягость эта вечно трудящаяся, безответная, молчаливая девушка! Кому может быть в тягость эта тёмно-русая, милая головка, в которой столько дум, столько пытливых запросов, столько жадного интереса и искренней любви ко всему хорошему, честному и правдивому!

Эти вопросы быстро пробегали в моей голове, также быстро вызывая ответы и вызывая такие комбинации и соображения, о которых полчаса раньше я не мог составить себе даже приблизительного представления.

Но теперь все шло быстро и все должно было также быстро придти к концу.

— Ольга Михайловна! — воскликнул я, повинуясь какому-то неизведанному мною, необычайному подъему духа: — кончим с этим раз навсегда!.. Я давно вас знаю… я два года вас знаю и вижу все и понимаю… Я не знаю только ваших чувств, но если я вам непротивен, не совсем противен, то… согласитесь быть моей женой?

Она быстро взглянула на меня с выражением какого-то радостного испуга, потом обеими руками закрыла лицо.

Я подошел и тихонько, медленно отвел от лица руки. Крупные, крупные слезы катились по щекам, а глаза и все лицо улыбались, и это была та же трогательная по своей простоте улыбка огорченного ребенка.

— Да? — спросил я, пристально, с тревогой заглядывая ей в глаза.

Она ничего не ответила мне, но в глазах её я прочел ответ.

После этого я обнаружил настолько силы воли и самообладания, что вернулся в департамент, отдал то, зачем был послан, старику Мартынову, сел за свою работу и просидел до пяти часов, все исполнив, ничего не напутав, ничего не испортив. Боже мой, ведь с таким же самообладанием я ходил на службу, когда при смерти был мой ребенок, с таким же самообладанием я его похоронил на одном из сырых, петербургских кладбищ и вернулся домой и на другой день пошел в департамент! Результаты этого самообладания дают себя чувствовать задолго потом…

Ни в этот ни на другой день я ничего не сказал матушке, несмотря на то, что привык делиться с нею и с братом самыми ничтожными впечатлениями. Но именно потому-то я ничего и не сообщал, что эти впечатления не были ничтожными, и я не без основания опасался, что к ним отнесутся не так, как бы следовало, а даже враждебно! Да, враждебно! У трех лиц, живущих чуть ли не впроголодь, никакого другого, — по крайней мере у двоих из них, — не может быть отношения к четвертому, собирающемуся разделить их скудную трапезу… Я предчувствовал торжество жестокой, грубой прозы, а мне так хотелось хоть немножко поэзии, хоть чуточку иллюзии… И я доставил себе ее… Однажды мы с Олей оба сплутовали: я по отношению к начальству, не придя на службу «по болезни», она тем, что придумала себе командировку в дальний конец города. Оба мы очутились на Петровском острове и в его тенистых, липовых аллеях, без пищи, конечно, проведи большую часть дня. Все, о чем мы тогда говорили, было молодо, пылко, прекрасно и глупо. Мы оба, не глупые люди, нарочно говорили чепуху и шутили наперерыв друг перед другом, зная, что то, что мы делали в этот незабвенный день, для нас больше никогда, никогда не повторится. Меньше чем в сутки мы отпраздновали наш праздник молодости, и когда рука об руку возвращались домой, то знали, что за этот праздник нам придется ответить.

Моя дорогая матушка — этот идеал справедливости, доброты и бескорыстия, с чувством затаенной враждебности отнеслась к моему намерению жениться. Брать принял вид человека лично, до глубины души обиженного. В груди у меня бушевало, я хотел им крикнуть: «Опомнитесь, что вы! Вы, единственные близкие, кровные близкие мне, и будто бы любящие меня, — что вы делаете? Неужели ваша любовь ко мне должна непременно выразиться в том, чтобы опустошить мое сердце и лишить меня единственной отрады — любви! Тогда вы эгоисты, вы сухие, чёрствые эгоисты, и вы не меня любите, а свою эгоистическую любовь ко мне!»

Но я смотрел на кроткое, опечаленное лицо матушки, вспоминал её тревоги по поводу меня, её заботы обо мне, её вечный панический страх за меня, и уста мои немели, я смотрел на суровую, преждевременно возмужавшую в тяжелом труде фигуру брата, и буря стихала в моей груди. Будь, что будет. Я положился во всем на время…

III

И время все унесло, все сгладило… Теперь оно сгладило, должно быть, и тихую могилу моей матушки в одном из отдаленных углов кладбища. Давно, очень давно, я не был там! В последний раз, когда я торопливо, наскоро, зашел на кладбище, и не без труда отыскав могильную насыпь, остановился перед ней, мне тяжело сделалось смотреть на нее.

В том, что обвалились края могилы, виновен быль я, что крест глубоко сел в землю и покосился, что дожди смыли до половины надпись и когда-то красивый металлический венок заржавел, а листочки его глухо звенели при ветре, — во всем, во всем был виноват один я! Да, я успел забыть свою дорогую матушку! Я, который трое суток не отходил от её тела, трое суток не осушал глаз и каждый год, в течение нескольких лет, посещал её могилу, я сделал то же, что всякий, — хотя и думал, что никогда не поступлю, как всякий, — я забыл ее! Я весь был поглощен мелочными заботами своего существования и существования моей семьи. Значить, и на мне сказался общий всем закон природы. Мало того, — я стал замечать в себе чувство какого-то инстинктивного отвращения к кладбищам. Я стал избегать похоронных процессии. Словом, тогда еще я почувствовал, что боюсь смерти, и это было началом того ужаса, который должен был разыграться впоследствии.

Я женился через год после того, как сообщил о своем намерении матушке и брату, и женился уже после смерти матушки. Как-то так случилось, что матушка начала хворать и с каждым днем положение её только ухудшалось. Врачи приписывали болезнь простуде, но я убежден, что простуда играла тут очень незначительную роль: матушка хирела от сознания, что ей готовится преемница, что она становится более ненужной, пожалуй, даже, лишней. Она видела, как я, увлеченный любовью к Оле, — все равнодушнее, все холоднее становлюсь к ней, она чувствовала, вот настанет время и скипетр правления перейдет в руки другой. Будь у неё свои средства, она не задумываясь, переехала бы от нас; но у ней не было ничего, и это еще сильнее угнетало ее. После смерти матушки я почувствовал себя свободным — да простит мне память о ней — это невольное чувство!) и начал торопиться со свадьбой. Впрочем, особенных помех не было. Мартынов рад был отдать поскорее замуж племянницу, а мне хотелось поскорее кончить, со всей этой историей, и я объявил, что свадьба у нас будет по-американски. Это очень всех забавляло, но тем не менее пришлось устроить маленькую свадебную пирушку с неизбежными пошлостями в виде карт, глупых тостов, сплетен кумушек и танцев «барышень в розовых платьицах».

Весь следующий день мы еще не могли придти в себя от свадебного угара, наносили визиты и вообще вели себя так же глупо, как все новобрачные, — на второй день я отправился на службу, — жена на рынок.

И это продолжалось все 23 года до последнего времени, когда ноги отказались таскать меня! За все это время мои воспоминания, мои впечатления, я полагаю, не особенно многим отличались от впечатлений прикованного к тачке каторжника!.. Впрочем, иногда вспоминается кое-что хорошее, конечно, в начале нашей совместной жизни.

— Господи, что это такое? Куда это? — с притворным ужасом возглашает Оля при виде горшочков с гиацинтами и левкоями, которые я торжественно вношу в комнату.

— Как видишь, — гиацинты! — отвечаю я: — ведь ты сегодня именинница! Поздравляю!

— Можно было бы что-нибудь другое! Цветы завтра завянуть, засохнуть.

— Пусть! Завтра ты не именинница! Но у меня есть и другое, на запас, если бы тебе не понравились цветы…

— Нет, отчего же… Цветы мне очень нравятся! — смущенно заявляет Оля, и прибавляет: — а что еще, это другое!

Это «другое» оказывается какой-нибудь безделушкой в роде скромной брошки или недорогих серег, но прежде чем вручить подарок, я заставляю Олю порядком помучиться, поломать голову… Затем вручение подарка, поцелуй Оли, и мы счастливы, насколько можно было быть счастливыми вообще в нашей уж очень скромной жизни!

Но молодость помогала все переносить: тяжелый труд, нужду, даже болезни!

Через год Оля родила девочку. Мы назвали ее в память бабушки — Соней. Я находил, что ребенок был похож на мать, Оля, наоборот, приписывала ей сходство со мною; мы спорили до слез, до ссоры, потом мирились, потом оба наперерыв начинали ухаживать за девочкой и, наверно, уморили бы ее, если бы через полтора года не явилось новое существо, — на этот раз мальчик, которого мы назвали Сашей.

— Ну вот и отлично! — говорила Оля, еще слабая, бледная, только что начинавшая ходить по комнате: — у тебя будет Саша, а у меня Соня, — мы разделимся! Я очень рада, что так вышло! По крайней мере ты не будешь совать свой нос куда не следует!

Предполагалось, значить, что исключительно я один должен буду заняться воспитанием Саши, но мне было не до него! Нянька, молоко, колясочка, одеяльца, рубашечки, подушечки, а главное доктор, доктор, почти не покидавший нашу квартиру, производили такое чувствительное опустошение в моем бюджете, что мне нужно было из кожи лезть, чтобы суметь, что называется концы с концами свести.

Через год явился еще ребенок, а через два года еще, и я через каких-нибудь пять лет оказался отцом довольно многочисленного семейства. Олю, мою милую, веселую Олю, с ямками на полных щеках и с ясными, брызжущими весельем глазами, трудно было узнать: она состарилась лет на десять, у ней явились какие-то женские болезни, требовавшие постоянного хождения к специалистам, постоянного лечения и в недалеком будущем грозившие опасною для жизни операцией. Я зарылся в целой груде «дел» в синих обложках, и так как получаемых денег было мало, то я вечно искал и у всех спрашивал посторонних занятий. Посторонний заработок иногда являлся, иногда нет. Когда он был, все в доме, не исключая прислуги и самых маленьких членов семьи — ликовали, — покупалось полотно в большом количестве, шилось всем белье, покупались сапоги, пальто, шляпы, детвора снабжалась игрушками; когда заработка не было, рос долг за квартиру, портному, мяснику, все в доме вешали нос, взаимный отношения становились очень скверными. Я поневоле стал приходить к убеждению, — может быть, и не справедливому, но казавшемуся мне верным, — что прошлое, то недолгое, милое прошлое, которым нам так кратковременно пришлось насладиться с Олей, — умчалось безвозвратно, что мы стали друг другу чужды, что я постольку терпим в семье, поскольку обеспечиваю её потребности, и что меня с большим успехом мог бы заменить фруктовщик Незапоев, так как он богат, а я беден.

И когда горечь жизни уж очень накипала во мне, я не в состоянии был с нею сладить, и в недобрую минуту бросал жене упрек, что им, то есть ей и детям, нужны только деньги и деньги, и что им, кажется, решительно все равно, откуда бы деньги ни шли, хотя бы от купца Незапоева, лишь бы их было много, — жена, тоже в раздражении, с нескрываемым озлоблением восклицала:

— Поздно, голубчик! Очень ему нужна такая кляча, как я, да еще с кучей ребятишек. Было раньше думать!

То есть, конечно, думать о том, чтобы не было столько детей!..

Конечно, и я и Оля отлично знали, что все, что мы друг другу наговорим, все это одни слова, сказанный в минуту обоюдного раздражения, что все это только одни отдаленные, оскорбительные друг для друга предположения, что «от слов ничего не станется», мало ли что муж с женою могут один другому наговорить, но одна возможность такого разговора через десять лет супружеской жизни приводила меня в ужас.

— До чего мы дошли, до чего мы дошли! — с тоскою повторял я себе, хватаясь за голову.

Боже моя, да ведь и я сильно изменился за этот промежуток времени! Я научился ладить с людьми, чего прежде во мне не было, ладить с начальством, даже заискивать, подслуживаться, результатами чего явилось повышение меня по службе. Куда девалась моя нетерпимость к людям, которых я считал дурными! Я с одинаковою крепостью жал руку и хорошему человеку и заведомому подлецу, основываясь главным образом на том житейско-философском соображении, что оба они когда-нибудь могут оказаться для меня полезными.

Я, как Мольер, мог сказать, что беру свое добро, где его нахожу, угашая себя тем, что в 45 лет смешно быть идеалистом и из-за принципов рисковать благополучием семьи. Никаких подлостей я не делал, — как не делают их миллионы подобных мне, и умирают, сохраняя название честных людей только потому, что у них не было ни случая ни возможности сделаться бесчестными, — но у меня это происходило больше от неуменья, апатии и меньше всего от сознания того, что это преступно, — ведь жал же я руки пошлецам и видел, как эти подлецы отлично сходят за порядочных людей.

IV

В таком положении застал меня второй период моей семейной жизни. Люди завидовали кажущемуся благополучию и счастью этой моей жизни. Я слыл примерным семьянином, Оля примерной женой, дети — тоже примерными. Глядя на наш достаток, многие думали, что у меня есть сбережения, тогда как у меня не было ни гроша, и я путем страшных, нечеловеческих усилий только научился жить так, чтобы люди не замечали прорех, чтобы можно было сводить концы с концами.

Но чего это стоило всем нам! Оля, вечно обозленная, больная, ходила как тень, дети, несмотря на свой цветущий возраст, были серьезны и сосредоточенны не но летам. Ведь они все понимали!

Однажды, торопясь на службу, я почувствовал, что задыхаюсь, что мне не хватает воздуха. Я попробовал вздохнуть нарочно сильнее, — сделалось легкое сердцебиение. На службе все прошло, но на другой день удушье повторилось и стало повторяться каждый раз при сильных движениях. Я не обращал на это внимания. Но вот как-то сын Павел принес из гимназии дурные четвертные отметки, я начал его бранить, разволновался, и мне опять не хватило воздуха. Задохнувшись, я должен был сесть и просидеть несколько минут с открытым ртом, чувствуя жуткий страх и страстное, боязливое желание, чтобы припадок скорее миновал. Я тогда же это состояние так и назвал про себя «припадком» и был прав, как оказалось впоследствии.

Сын, должно быть, сообщил обо мне матери, потому что она пришла из другой комнаты.

— Что с тобой? — спросила она, сдвигая брови.

Увы, за последние годы мы иначе не разговаривали, как сдвинув брови, «подобравшись», вооружившись друг против друга.

— Ничего! — ответил я, начиная сердиться и давая внутренне себе обещание ни за что не открывать правды.

— Что же он (то есть сын) прибежал и наболтал глупостей!

— Конечно, глупости! — отвечал я.

— Если чувствуешь себя нездоровым, сходи к доктору, — равнодушным тоном сказала она, смотря в сторону.

Я ничего не отвечал, но тут же решил, что нарочно не пойду к доктору. Этим я как бы хотел мстить семье за невнимание ко мне.

Однако припадок повторился с новой силой и так напугал меня, что я отправился к одному из специалистов.

— Давно у вас эти припадки? — спросил специалист: — гм! Недавно? Однако они имеют довольно угрожающий характер… Грудная жаба выражена довольно сильно и характерно! Надеюсь, впрочем, что при соответствующем лечении и том режиме, какой я вам предпишу, нам удастся в значительной степени ослабить ход болезни.

Я позволил себе робко и самым деликатным образом осведомиться о причине болезни.

— Причины? — переспросил специалист: — гм! Причины могут быть разные. Неправильный образ жизни, спиртные напитки, — вы пьете, конечно, хотя и немного, вероятно, — дурное питание, сидячий образ жизни, подавленное, угнетенное состояние духа…

Он приподнял глаза к потолку, как бы стараясь придумать еще какую-нибудь причину, но для меня достаточно было названных; я встал, и, прощаясь, спросил:

— Могут угрожать жизни эти припадки?

— Несомненно! — с какою-то веселостью в тоне отвечал специалист: — сильные волнения, какого бы характера они ни были, для вас губительны. Поэтому, старайтесь…

— Я знаю! — прервал я: — благодарю вас!

Я ушел от этого специалиста в несколько подавленном, грустном настроении духа. Мне не себя было жаль, то есть жаль, что я вот умру, а другие будут жить; нет, мне жаль было чего-то смутно-хорошего, что, как атмосфера, окружало меня и чего я до сих пор, как атмосферу, не замечал и только теперь смутно почувствовал. Но я еще повторяю, не знал, что это было.

Через день-два, я отправился к другому специалисту. Этот нашёл у меня астму, тоже довольно сильно выраженную, затем слабую деятельность сердца, дурной желудок, дурную печень и предписал мне тот же режим, как и первый. Я сходил еще к одному специалисту и… начал лечиться, сперва потихоньку от жены, потом открыто, когда уже нельзя было скрывать все эти рецепты, склянки и проч. Теперь для меня было ясно, что сколько бы я ни глотал микстур и пилюль, какой бы строгий режим ни соблюдал, — выздороветь я не могу, а могу только «поддерживаться». Замечательно, что ничему этому, то есть болезни моей, угрожавшей жизни, Оля не верила, приписывая все мнительности. Ни она ни дети не могли представить, чтобы я мог когда-нибудь серьезно захворать: так они меня всегда привыкли видеть здоровым и выносливым.

Но думать так я начал потом, вначале меня и удивило, и огорчило кажущееся равнодушие моих домашних. Мне казалось даже, что меня ни жена, ни дети не любят и смотрят на меня просто, как на человека, который дает им средства к существованию. Я рассуждал так: если вся наша с Олей совместная жизнь прошла исключительно в глухой борьбе за существование, то, о чем ином могли мы с ней думать, кроме этой борьбы! Правда, вначале было что-то хорошее, возникала молодая любовь, чем-то хорошим, поэтическим веяло в нашей жизни, но это было недолго… «Миг один, и нет волшебной сказки!», как сказано в одном каком-то стихотворении. Очень скоро кончилась и наша волшебная сказка, и началась суровая повесть о труде и лишениях. Когда человеку почти нечего есть, и он только и делает, что промышляет да промышляет, тут уж не до нежных чувств, не до поэзии. В таких-то «впечатлениях» выросли и наши дети. С самых ранних лет они только и слышали, что бесчисленные отрывки и варианты из бесконечной повести о труде и лишениях. Труд укрепляет, бодрить, освежает человека тогда, когда, во-первых, он любимый, а во-вторых, когда он равномерен; неумеренный, да еще не любимый труд — это орудие наказания, палка, плеть, на которую смотришь с содроганием. И большинство, страшная масса людей, влачит свое безрадостное существование в этом труде.

Я думал, что доброе, чувствительное сердце моей жены очерствело от этого труда, огрубело от лишений; я думал, что дети уже родились с огрубелыми сердцами, как дети нищеты и несчастья, и порою мне становилось до того страшно, что я нарочно уходил в гости, даже просто на улицу, чтобы не оставаться наедине с самим собою. И какая-то непреодолимая, злобная сила влекла меня, помимо моей воли, открывать новые и новые черты огрубелости сердца в моей жене и моих детях.

«Смотри, — с злорадством говорил я самому себе: — как весела, как довольна сегодня Оля! Это потому, что ты купил ей шубку! Смотри, как услужлив, как непривычно нежен Павел! Это за новый мундир, что ты заказал ему к празднику; а Соня? Отчего она прибрала твой письменный стол и вышила бисерную заложку для книг, это за то, что ты дал ей денег на платье. Как они все милы, услужливы и даже нежны сегодня, и как они все это забудут завтра и будут по-прежнему дерзки, непочтительны, а в лучшем случае будут молчать по целым суткам!»

К несчастью мои предположения всегда оправдывались, и я пришел к тяжелому убеждению, что доброе расположение ко мне моей жены и детей нужно… покупать. Да, их нужно было покупать, но для этого необходимы были деньги… А так как деньги мне могла дать только служба, то я принялся служить в полном смысле слова основательно и через каких-нибудь два года сделался первым службистом у нас в департаменте. При этом я делал все возможное, чтобы быть замеченным, чтобы моя служба не пропадала даром. Я помнил свой прежняя рассуждения о «винтике» и знал, что в качестве такового я почти бесполезен, но я всеми силами старался, чтобы на «винтик» было обращено должное внимание, чтобы его. отметили и поощрили.

Старания мои не пропали даром: я был отмечен, отличен перед другими, поощрён. В два года я прошел две стадии чиновничьих повышений и очутился «у пристани», так как дальше начальника отделения с окладом в пять тысяч в год я пойти не мог.

Мое назначение, а главное известие о том, что я буду получать пять тысяч в год, всей семьей было встречено чуть ли не с восторгом. Мои акции сразу поднялись. Даже Оля, я заметил, начала смотреть на меня с оттенком уважения. Всем было весело, все ожили, строили планы о переселении на новую квартиру, о том, как украсить эту новую квартиру и проч., и проч., одному мне было не весело: я все более и более убеждался в необходимости покупки их доброго ко мне расположения. Но ужаснее всего в этом проклятом убеждении было то, что я не чувствовал себя в праве возмущаться таким порядком вещей. Боже мой, во что превратилось мое семейное счастье! То прекрасное, о чем я мечтал, как о каком-то блаженстве, сделалось источником моих душевных тревог и терзаний, и виною всему был я, один только я! Ведь это я своей борьбой с лишениями, своими ежечасными заботами, охами да вздохами положил начало очерствению сердец моих близких. Дети с самого рождения только и слышали грустную песню о недохватках да недостатках; что же мудреного, что они рано приучились ценить всякое благосостояние, приучились уважать рубль и служить ему.

Не возмущаться следовало поведением семьи, а скорбеть, глубоко скорбеть и глубоко жалеть этих несчастных, у которых не было даже того немногого, что было у меня в моей юности — чувства воли, поэзии, чувства независимости от рубля!..

V

И я скорбел и жалел их! Более всего мне было жаль самого маленького, Сережу, у которого покуда бессознательно, но уже появлялись признаки понимания, что значит деньги, и даже любовь к ним. Он уже выпрашивал то у меня, то у матери копеечки не с тем, чтобы купить гостинца, а прямо с целью спрятать, сберечь… Зараза пустила глубокие корни и сделалась, очевидно, наследственной.

Как мог, я старался отучить ребенка от этого; я придумал даже целую педагогическую систему, но вся моя «педагогия» разлеталась в прах перед той страстью к накоплению, которая царила в доме. Кроме Оли, копили буквально все. У всех были какие-то деньги, мелкие, конечно, ничтожные, которыми то один, то другой из моих детей бренчали в кармане, ссужали брата или сестру иди сурово взыскивали долг. Хорошие практики готовились из них в будущем!

И тем не менее я их любил, незаметно для самого себя, но глубоко, беспредельно любил!

Это обнаружилось незадолго перед катастрофой. Однажды вечером я вернулся раньше, чем меня ждали. Они уже отпили чай и сидели в гостиной. Оля что-то шила, Соня читала ей, но слушали все, даже Серёжа, положив локти на стол, голову на руки и внимательно хмуря брови. Вечер был холодный, я озяб, мне нездоровилось, но уже в передней на меня повеяло таким теплом, такой милой уютностью милого, своего гнезда, что я как-то растаял, размяк, умилился. Я вошел бодро и весело, и это всем тотчас же бросилось в глаза, потому что, я заметил, все как-то ожили, повеселели. Я сказал несколько шутливых слов Оле, взяв Сережу на руки, проедал с ним так называвшуюся у нас «гимнастику», что он очень любил, и чтобы не смущать их всех долее неправильностью своего поведения — ушел в кабинет, но не запер за собою двери.

Сидя за столом и машинально роясь в бумагах, я наблюдал в полуоткрытую дверь и видел, как оживление, вызванное мною у них, все росло, все увеличивалось, как они все вдруг дружно и мило заговорили, и как это им всем нравилось и как это было хорошо.

Но лучше всех было мне! Точно какая ледяная кора постепенно спадала с моего сердца; оно оживало, смягчалось, становилось чувствительнее и добрее. То, что в тяжелой, жизненной борьбе было загнано, — как ненужное, мешавшее, — куда-то в дальний уголок и забыто, — вдруг воскресло и настойчиво, властно заговорило во мне. Какого же счастья я искал, когда оно было тут, у меня под боком, когда я его наблюдал через дверь моего кабинета? Видеть их, взращенных мною всех вместе, веселыми, здоровыми, смеющимися— да что же может быть лучше и выше этого?

Мой дом, моя семья — это корабль, выдержавший не одну страшную бурю, миновавший не одну подводную скалу и благополучно, тихо подходящий к пристани. Были темные, осенние ночи, лил дождь, ветер ревел в оснастке корабля и гнул мачты, страшные волны носили его, беспомощного, на своих хребтах, угрожая каждую минуту разломить его пополам, — молчаливый, сумрачный кормчий застыл у руля, вперив во тьму суровые, внимательные очи, и никто, ни один человек накорабле не смел возвысить своего голоса, не смел заявить о своем существовании, потому что и оно и все было во власти этого одинокого кормчего. И все молчало и молча боролось с непогодью.

Но вот миновали бури, утихли волны, солнышко выглянуло из-за разорванных облаков с голубого неба, пригрело, осушило борцов, и вот как они все повеселели, с каким тихим, важным вниманием слушает Оля рассказ, потому что у ней есть теперь желание послушать, и Соня с увлечением читает его, и Павел не зубрить своих классиков! А вот они оставили чтение, разговаривают, смеются, перебивают друг друга; Соня горячится и со своим характерным жестом, — рукою, прижатою к груди, — убеждает в чем-то мать…

Да, это счастье! Видеть их всех, вот так, вместе, в таком редком единодушии, в таком любовном единении — это большое счастье! А видеть своих детей взрослыми, возмужавшими, делающими в жизни свое дело, может быть, довершающими то, что начато было тобою, видеть в них отражение твоих взглядов, твоих желаний, твои характерные черты, слышать повторение твоих характерных слов и жестов — разве это не высшая степень счастья? И вдруг ты можешь ничего этого не увидеть!

Я содрогнулся, сказавши сам себе эти слова… Мне казалось, что их сказал кто-то другой, так они были беспощадно жестоки. Ничего не увидеть! Да кто же может мне этого не позволить.

Смерть! Да, конечно, она! Это страшное ничто, что крадется как «тать в нощи», что незаметно подходит и стоит сзади нас с поднятою секирой, когда мы легкомысленны, беспечны, веселы, когда мы не знаем ничего, что будет сейчас вот, через минуту… Скольких людей поражала она за торжественным обедом, веселой пирушкой, в дороге, в вагоне, на извозчике, за начатым трудом, не давая дописать строки…

Вот и к тебе, — думал я, она также подойдет потихоньку сзади и обхватит тебя своими цепкими, тяжелыми руками и надавить твою грудь и исторгнет из неё твой последний вздох. И сделает она это тогда, когда ты будешь себя считать счастливее, чем когда-либо в жизни, непременно тогда, чтобы тебе тяжелее было расставаться с этим миром.

И мне тут же пришло в голову наблюдение, вынесенное мною из опыта, жизни. Сколько я ни знал людей, моих знакомых и так просто, известных мне, умерших на моей памяти — смерть всегда являлась к ним в период их наивысшего благополучия. Человек всю жизнь добивался порядочного места, добился, жить бы да жить, — глядишь — умер; другой треть служебную лямку в надежде получить пенсию и отдохнуть — не дослуживает каких-нибудь дней, — умирает; третьему не везло всю жизнь и бедствовал он, и голодал, и холодал, почему-то судьба неожиданно поворачивается к нему лицом, ему начинает везти, всякие удачи, как из рога изобилия, так и сыплются на него, и вдруг почему-то смерть!

Так вот оно где, мое счастье! И каждый час, каждую минуту я могу его лишиться!

Эта мысль наводила на меня леденящий душу ужас. Я не мог пошевелиться, не мог сказать слова, я как бы прирос к своему креслу, сидел недвижим и все смотрел в пространство полуоткрытой двери.

И вдруг сердце мое сильно забилось, потом замерло, как бы перестало биться, потом опять, еще сильнее, затем словно какая невидимая, сильная рука схватила меня за горло и начала душить… В страхе я цеплялся за край стола, за бумаги, бывшие на нем, уронил подсвечник, за ним на пол посыпались бумаги… Я ничего не видел, не сознавал, кроме ужасного страха смерти, с которой, как мне казалось, я теперь боролся.

Соня первая прибежала на шум и приложила мне к носу склянку с лекарством. Через несколько секунд мне стало легче, а затем я совершенно оправился. Мой припадок, видимо, напугал жену и детей, — они смотрели на меня широко раскрытыми, недоумевающими глазами, в особенности Сережа. А у меня было одно сознание, что случись со мною еще один такой припадок, и я могу навсегда лишиться моих ближних, ставших мне теперь такими дорогими; и ужаснее всего было в этом сознании то, что припадки эти нельзя было ни предусмотреть, ни предотвратить: они неизбежно должны были случаться со мною, и каждый из них мог быть для меня смертельным. В этом состояла моя болезнь. Только безусловное спокойствие могло если не совершенно уничтожить припадки, то хоть ослабить их, смягчить; но на такое спокойствие, если бы даже оно и было мне предоставлено, я уже не был способен. Вся жизнь моя прошла в волнениях, в заботах, в борьбе с иссушающими мелочами, также она, конечно, и должна была окончиться. Неудачи, несчастья, разные мелкие житейские беды не могли меня убить, но они надломили мое здоровье, и теперь даже радость, даже приятное волнение могли стоить жизни.

Теперь каждый вечер я ложился спать с мыслью, что не проснусь на утро. Какой-то непонятный ложный стыд не позволял мне перед отходом ко сну прощаться со всеми моими, но этих всех я мысленно соединил в лице самого маленького, — Сережи, и каждый раз приходил к его кроватке прощаться. Иногда он не спал, протягивал мне ручонку, я целовал его в лоб и уходил. Иногда я заставал его уже спящим. Тогда я останавливался перед его кроваткой, долго смотрел на него и думал: «увижу ли я тебя завтра, милый, дорогой сын мой? Ты проснешься в обычное время, захочешь меня видеть, но я не проснусь, я буду лежать недвижимый, холодный, безучастный, и ничто, ничто не разбудит меня от вечного сна!»

Случалось, ночью, томимый бессонницей и предчувствием припадка, я тихонько, на цыпочках приходил в комнаты Павла и Сони и также, в таких же тяжелых размышлениях останавливался перед их кроватями.

«Я не увижу, не увижу вас! — твердил я мысленно: — вы будете расти, мужать, идти по намеченной вами дороге, а меня не будет, и некому будет ни помочь вам, ни направить вас иногда! И рубль заест вас бедных».

О своем ужасном состоянии я говорил лечившему меня доктору. Он делал сосредоточенное лицо, покачивал головой и, признавая мое настроение одним из явлений болезненного состояния, говорил, что нужно надеяться на укрепляющие лекарства.

VI

Я ехал на извозчике. Я ужасно торопился домой. С утра я ощущал странное беспокойство, которое к полудню выразилось в том, что мне, как можно скорее, захотелось быть дома. Я оставил на службе неподписанные бумаги, в неясных, спутанных выражениях пытался что-то объяснить столоначальнику, Ивану Семеновичу, но, конечно, ничего не объяснил, и, как мальчишка, вырвавшийся из школы, бежал из департамента.

Мне казалось, что извозчик едет очень медленно, и я понукал его. Проезжая мимо часового магазина, я взглянул на выставленный в окно циферблат больших часов: было четверть двенадцатого. На минуту у меня явилось сознание, что то, что я делаю теперь — странно, даже глупо.

Зачем я еду домой? Дети — все в гимназии. Оля или хлопочет на кухне, готовя им завтрак, или сидит с какой-нибудь забежавшей «на минутку» знакомой и беседует о делах житейских. Сережа на прогулке с нянькой… Что мне, зачем я еду домой? Там все в порядке, все благополучно. Я не мог ответить на вопрос. Было что-то странное, властное, исходящее не из меня, повелевавшее мне ехать и даже торопиться, и я бормотал про себя:

«Это так… нужно быть дома… непременно нужно быть дома… дома лучше»…

Дома, дома, дома!.. Все помыслы, все желания, все мои нравственные и физические силы были сосредоточены на одном, и были моменты, когда я начинал думать, что схожу с ума.

И вот, в один из таких моментов, когда я терял нить соображения и не понимал, что делается со мною, я не увидел, нет, я почувствовал, что на таком же извозчике, как мой, меня догоняет он. Да, он меня догонял! По торцу мостовой слышался ровно и тяжко отбиваемый такт лошадиных подков; этот звук то приближался, когда замедливался ход моей лошади, то отдалялся, когда лошадь прибавляла рыси, но близко ли, далеко ли, а я его слышал.

Я весь трепетал, я боялся оглянуться, но я отлично знал, каков у него вид. Он был огромный, тяжелый, весь черный, весь мрачный. Ах, какой он был мрачный!

Торопился я, а не он. Ему не нужно было ни торопиться, ни настигать. Ему все равно суждено было меня настигнуть, суждено было меня схватить, — я это знал отлично, и мне захотелось только, чтобы это произошло не на улице, а дома.

Там, дома, я мог в последний раз взглянуть на стены моей квартиры, моей комнаты, на дорогие мне лица, ну если и не на все, то хоть на одно, на лицо моей дорогой, верной подруги Оли и, глядя на это лицо — проститься и с тем заодно, кого тут не было. Там были мои книги, мой стол, вещи, к которым привыкло мое зрение и на которых отдыхало оно, и если бы катастрофа застигла меня там, то я чувствовал бы себя удовлетворенным тем, что кончил на своем посту, в обстановке, созданной мною, в свитом мною и так заботливо, с такою душевной тревогой, оберегаемом мною гнезде.

— Извозчик! — крикнул я, — поезжай же скорей, ради Бога!

Звук моего голоса, должно быть, удивил парня. Он обернулся, большими глазами взглянул на меня и как-то испуганно-торопливо задергал вожжами.

Но было поздно. Он поравнялся со мною, — наши пролетки некоторое время ехали рядом, колесо в колесо, — нагнулся, затем что-то тяжелое, темное навалилось на меня, схватило за горло, и в две секунды было все кончено: припадок задушил меня.

Мое тело откинулось на спинку пролетки. Кто-то из прохожих заметил неестественное положение седока, крикнул извозчику. Тот остановил лошадь. Собралась публика, подошёл городовой.

Безжизненная материя, за минуту перед тем олицетворявшая человека с его думами, с его страхом, с его надеждами на будущее, со всей кипучей работой духа, мозга и нервов, — представляла теперь одну тяжелую обузу для всех, — даже для близких.

А этой материи было решительно все равно как бы с нею ни поступили. Покуда она была жива, называлась человеком, носила мое имя, она страдала от забот, от мелочей жизни, вся износилась, истрепалась, живого места не оставалось в ней, но она боялась смерти, — этого естественного перехода к другой форме существования — и от страха смерти — перестала жить.

Да я смело мог бы сказать всем, лечившим меня врачам, моей жене, детям, всем, всем, что я умер оттого, что боялся умереть…

Теперь я знаю, как напрасен был мой, страх. Но разве это не общая участь людей познавать истинную природу факта после того, как он уже совершился?

Прах

Фантастическая поэма в прозе

What a piece of work is man! How noble in reason! How infinite in foculties! In form and moving how express and admirable! In action how like an angel! in apprehension how like a god! The beauty ofthe world! the paragon of animals! And yet, to me, what is this quintessence of dust?

Hamlet

I

Дохнула на землю суровая осень, попадали желтые листья, шумящим ковром устилая дороги… И голые, черные прутья беспомощно к хмурому небу тянулись, как будто с мольбою. Но весь горизонт лишь туманы застлали завесою мглистой, да плакало небо дождями… А ветер гудел, завывал и носился, сгибая верхушки деревьев, мохнатые, сизые тупи одну за другой погоняя. И, пенясь, высоко вздымались зловещие волны широкой реки…

В то время (сто лет тому было) тянулся торжественно-тихо кортеж похоронный к кладбищу.

В шитых, парадных кафтанах певчие шли впереди, а за ними плелось духовенство… В черных попонах шестерка коней тихо везла колесницу; пышный гроб возвышался на ней, а на гробе венки, треугольная шляпа и шпага.

Вослед колеснице провожатых толпа шла большая. В ботфортах и длинных перчатках военные шли, ведомств разных чиновники в шляпах с плюмажем, дамы в шлейфах тяжелых… В каретах с гербами сидели почтенного возраста дамы в робронах и фижмах; у дверец же шли гайдуки в париках и высоких чулках, господ охраняя от нищих, калек и убогих, что с жалобным плачем бежали по грязи, моля подаянья.

Но вот показалось кладбище — последний приют. Огражденное толстой стеною из камня, пустынно смотрело кладбище. С десяток могил приютилось близ церкви, а дальше был лес да поляны. Деревья шумели последней листвой и гнулись под ветром сердитым.

Колокол глухо ударил раз и другой, и к воротам подъехал кортеж. Сняли гроб с колесницы, из карет провожатые вышли и тесной толпой все направились в церковь.

Гроб, окруженный свечами, открыли. В нем лежал человек средних лет в парике и с косичкой. Шитый кафтан облекал его тучное тело, золотой воротник подпирал подбородок обритый, жирные, бритые щеки отвисли, только нос, горделивый и тонкий, возвышался из гроба, уваженье вселяя к фигуре.

Началось отпеванье. С строгими лицами, гроб окружая, стояли друзья и родные; в трауре, плача, стояла вдова. Дамы к глазам подносили платочки, а в платочках скрывались флаконы с духами (умер внезапно покойник, вспылив за пикетом). За дамами были мужчины, а дальше уже слуги, подобно статуям, стояли у входа.

Кончился длинный обряд; мертвеца понесли на кладбище и, при пении певчих и плаче вдовы и родных, опустили в могилу.

Провожатые все поспешили к воротам, где ждали кареты. Захлопали дверцы карет, загремели колеса, и быстрые копи, копытами звонко стуча, увезли провожатых… На пустынном кладбище могильщики только остались да сторож. Могильщики парня за водкой послали, и выпили дружно «с устатку», а сторож на пенку забрался— согреть свои старые кости.

II

Снова осень холодная настала с туманом сырым и дождями. Желтые листья кружась сыплются тихо с деревьев, и гонит их ветер сердитый. И голые прутья, в обиде, беспомощно к небу взывают. На кладбище по-прежнему пусто; — прибавилось, правда, жильцов, да лежат они в разных местечках для глаз незаметно. Только там, где зарыли особу в мундире, памятник пышный стоит. Белый мрамор блестит на дожде, барельеф в нем с одной стороны: женщина с горестным видом в хитоне над урной склонилась, а в левой руке опрокинутый факел; с другой стороны два меча скрещены, и римская каска над ними, а с третьей выбита золотом надпись: «в Бозе покоится прах секунд-майора и кавалера такого-то (имя рек); родился тогда-то и умер тогда-то, а жития было его сорок пять лет. Был в битвах и ранен, отставлен с мундиром…» И тут же внизу хитроумный поэт начертал эпитафию складно:

Руки в перчатках скрестя на груди, лежит прах майора спокойно, спокойно ждет участи общей, когда ни чины, ни почет, ни высокость рожденья, ничто не спасет от гниенья. Гроб отсырел от воды, широко раздвинулись щели, и в гробе вода показалась под самой спиной манора. Чернеет шитье на кафтане, чернеют лицо, подбородок, перчатки, чулки, и под кожей раздутой уж движется что-то…

А к пышному мрамору часто вдова, приезжая в карете, приходить. И тихо, колени склонив на блестящие, белые плиты, молится, плачет о том, кого нет, кто уж не муж, не майор, не доблестный воин в чипах, а просто никто иль ничто— жалкая глыба земли.

И знают о том только черви, что множатся, лезут, ползут из щелей гробовых и отовсюду, да знают деревья, берущие сок от земли для питания листьев, да ветер, что носится с ревом, срывая уборы весны и бросая их в землю, чтоб вышел из них перегной, удобренье для будущей жизни.

III

Минуло двадцать пять лет… Вдова перестала ходить на кладбище, — дряхлой старухой она умерла у родных, — подле мужа ее схоронили. Памятник думали ставить на первых порах, а потом и забыли могилу старухи с крестом деревянным. Насыпь травой заросла, вкруг её выросла купа деревьев кудрявых, и скрыли деревья могилу старухи от глаз проходящих. Белый памятник мужа тоже стал поддаваться стихиям… Падая осенью, листья чернели и гнили на нем; сыпался снег по зимам образуя наметы… Треснул в подножии мраморный крест, треснули также ступени, фундамент из цоколя ноздриться начал, повыросла в скважинах травка.

Под камнем тяжелым, в гниющих щепах с позолотой разрушилось тело майора, и кости его обнажились. Благородные кости лежали в порядке; местами на них сохранились остатки одежды богатой: воротник золотой, почерневший, пуговки, пряжки, — кружевные-ж манжеты, воздушный батист уж истлели…

Как тучи, гонимые ветром летели года за годами, и столько же минуло лет.

<В оригинале отсутствует часть текста. — Прим. авт. fb2>…сменилось. Примерли все, кто за гробом майора шел на кладбище: важные баре и дамы в робронах, и слуги их. Умер и сторож давно; могильщики умерли также, и новые их заменили, — такие же бравые парни, смышленее разве немножко…

Многое также кругом изменилось на тихом кладбище, обширнее стала обитель забвенья и мира, и в новых могилах жильцы разместились согласно чинам, положению в свете…

Памятник белый майора совсем потемнел, в землю сел и склонился… Женщина с горестным видом в хитоне упала, в осколки разбилась, а урну похитили воры. Высокой волнистой травой заросла вся площадка, раздвинула камень трава та, и, трещины дав, на ступени огромный кусок отвалился…

А буря докончила то, что временем начато было. Осень стояла; ветер с моря гнал в реку обратно всю воду, вздувалась река, свирепела, как лев поднимала косматую, белую гриву и на берег с ревом кидалась… Лил дождь беспрестанно, и с шумом дождя сливались порывы ужасные ветра. В вихрях ненастья, во мраке, выстрелы пушек гремели… То знак был зловещий, что волны морские на город стремятся…

И волны, одна чередуясь другою, как полчище страшное, ринулись вдруг на кладбище! Согбенный ветром стонали деревья, качаясь подобно былинкам, скрипели заборы и рухнули разом… Точно зверь разъяренный, почуявший волю, залили волны кладбище. Все покрылось водою, одни лишь верхушки дерев торчали, сучья свои к небесам простирал. В волнах крутились кусты и деревья, что вихрем вырваны были, крутились и плавали балки, кресты и беседки, плавали даже гробы с мертвецами, а в ямах могильных, как в омутах черных, крутилась вода…

Ночь наступала. Грозна была бурная ночь! Прячась между тучек, разорванных ветром и быстро летевших по небу, — месяц украдкой холодным сиянием светил над кладбищем размытым. И плавали в страшном хаосе, стуча друг об друга гробы и кресты, и деревья.

А мраморный памятники все ж уцелел! Лишь фундамент подмыли волны морские, да Бог весть откуда, на мраморный крест, с расщепленным днищем челнок нанесли.

IV

Еще четверть века прошло. Памятник пуще дряхлеет. Белого мрамора часть лишь осталась, и золото надписи смыто дождями да снегом. Белые буквы подобно слепцам, незрячими смотрят очами, и темен их смысл и запутан. Сорной травою кругом заросло все, — не видно ни плит, ни ступеней. Осень опять наступила, листья опали с деревьев, ветром холодным сковало размытую глину дорожек. На лужах холодный тонкий ледок по утрам звенит как стекло под ногою. А там и снежок появился, еще и еще, и пушистою, белою шубой одел все кладбище. И замерло в спячке надолго все, что жило осеннею жизнью. Наглухо снегом забило тропинки, толстым налетом покрыло кресты и деревья. Как тихо, как мирно, как чист этот воздух морозный! Падают мягко на землю с деревьев снежные хлопья. Изредка мерзлые ветки хрустят в вышине. Стая крикливых ворон пролетит черной тучей и каркать тоскливо начнет, по деревьям рассевшись… И снова ни звука.

Караульный щеколдою звякнул в сторожке. Вот он в шубе овчинной обходит дозором кладбище, с ним верный, косматый Буян. Махая пушистым хвостом, он бежит по дорожке, вязнет в снегу и весело лает, пугая ворон.

А в сторожке уж вьется дымок из трубы; голубою спиралью он тянется к бледному, зимнему небу и манит под крышу, к теплу…

Только тем нет тепла, кто покончил уж с жизнью расчёты. Стужей охвачены кости, лежащие в мерзлой земле, и трупы недавно умерших, как снежные глыбы, неподвижно покоятся в тесных гробах.

V

Так проходили года, вереницей, одни за другими. Люди, — одни умирали, другие рождались на смену, и жизни земной колесо все вертелось, вертелось, одних поднимая наверх, других низвергая. Развивались науки, искусство, шли войны, болезни и голод, и всюду всегда человек придушал человека, а его придушала земля…

И вновь наступила весна. В прозрачных покровах, как юная дева, рассыпав повсюду цветы и новую жизнь возбуждая в природе, примчалась она издалече. Теплым ветром повеяло с юга, снег растаял, ручьи побежали по склонам оврагов. Солнце приветно светило на землю, целуя ее и лаская в объятиях жгучих. И нежилась в ласках она… Под весенним дождем вырастала трава, распускались смолистые почки, и на гибких, зеленых ветвях зашумела листва молодая, словно куда-то маня, где приволье и счастье…

Все оживало вокруг. Ожило также кладбище. Сбросив зимний, суровый покров, в новом виде явилось оно. Испестрялись могилы цветами, по кустам хоры птиц раздались. По размокшим дорожкам задвигались люди. Бегали дети, играя, резвясь, и лепет невинных речей и звонкий, веселый их смех оглашали кладбище. Где-то камень тесали рабочие, мерно стуча молотками.

В эту пору могильщики в разных местах щуп опуская глубоко, узнавали, где сгнили гробы, и нельзя ли на старых местах новых жильцов поселить.

Подошли и к могиле майора. Видят — нет уж могилы, сравнялась с землею и густо травой заросла, белого камня валяются только осколки, покрытые мохом зеленым.

Щуп опустили; свободно вонзился он в землю, не встретив препятствий. Значит ни гроба, ни славных останков майора там не было вовсе. И, место отметив, могильщики дальше пошли…

VI

На утро кортеж приближался к кладбищу. Издали белые перья над черной толпой колыхались. Золотой балдахин весь на солнце горел, и венки из камелий, тюльпанов и роз, ароматом своим заглушали зловоние тела, лежавшего в гробе. В черном платье вдова шла за гробом, ведомая под руки сыном, а сзади в цилиндрах мужнины и в креповых шляпах шли дамы.

Колокол звучно ударил, колесница подъехала к церкви, — друзья и знакомые гроб парчевой на руках понесли.

После обряда, тесной толпою, гроб на руках отнесли на кладбище. Могильщики тут уж стояли… Гроб опустили в могилу, сверху венки побросали от обществ различных, и только что люди взялись за лопаты, как некто, весь в черном и в черных перчатках над ямою стал, взглядом обвел предстоявших и громко воскликнул:

— Сегодня хороним мы здесь человека, который полезную жизнь посвятил одному лишь искусству. Артист по рождению, он стал первоклассным художником нашим. Реальным ролей исполненьем он в образах жизнь воплощал, создавая бессмертные типы! Бывало немало подобных ему, но все уж в могилах— титанов сменили пигмеи! Плачь, муза!

Махнувши рукою к могиле, оратор с подмостков сошел, а на место его уж пиита взобрался и голосом звонким, дрожа от волнения, стихи стал читать.

За этим поднялся другой… Надгробные речи, как волны реки, катились одна за другою. Их было так много, так долго они продолжались, что даже могильщики стоя безмолвно, устали. Устала и публика также, и много нашлось недовольных речами, особенно той, где оратор неловко коснулся «пигмеев».

Закончились речи… Схватившись скорей за лопаты, могильщики быстро закапывать стали могилу, как будто боясь, чтоб покойник, от вечного сна пробужденный, какой-нибудь речи еще не услышал…

VII

Покойник речей не слыхал, хоть раньше все слышал и чувствовал всё все три дня. С момента, как сделалось дурно ему, и сердце движенья свои прекратило, — все чувства слегка притупились…

И слышал он вопли жены, суету, беготню всей прислуги, — как будто то было не там, где лежал он, а в комнате рядом за дверью, и будто невидимой силой какою, — совсем не касавшейся тела, — его отнесло на кровать.

Явились какие-то люди, каких он забыл иль не помнил, и плакали вместе с женою над трупом его. Явился и доктор, и мертвый услышал, как с плачем жена умоляла: «спасите, спасите!»

— Напрасно! ответил ей доктор, — медицина бессильна, — он умер!

«Как умер? — подумал вдруг мертвый, — так вот оно то, чего все так боятся! А может быть то летаргия, — и доктор ошибся? Но нет, это смерть! Леденящей рукою всю внутренность сжала она, прекратила дыханье, в мозгу же, — как будто миллион пауков, снуя по извилинам быстро, холодными лапками ткут паутину… Да, это смерть!»

Он думал, что страх сожмет ему сердце, — но не было страха, — и сердце, — простой механизм без пружины, — корабль без руля, — недвижно осталось. Он чувствовал только покой, глубокий и долгий покой, какого всю жизнь не испытывал раньше… Все замерло в нем, все работу свою прекратило, — служил ему слух лишь один, да и тот неисправно…

Охапку соломы какие-то люди внесли, и тело на этой соломе обмыли. Потом приодели, на стол положили, в изголовье поставивши свечи… Кто-то читать стал над ним, и так медленно, хрипло, басисто… Колеблемы пламенем свечи горели треща, и на стекла розеток падали воска кусочки со звоном…

Вот опять стукотня… Гроб принесли, духовенство явилось, началось панихидное пенье… Скорбной молитвы слова и рыданья жены да детей чуть касаются слуха… Цепочки бренчат у кадильниц… все глуше и глуше… и вновь тишина.

И опять тихие звуки падения воска кусочков и хриплое чтенье. А там: шум колес, бренчанье кадил, певчих церковных хор смутный, и вновь ничего, — ни речей, ни того, как могильщики гроб опускали в могилу.

Словно пушечный выстрел об крышку ударилась глыба земли, и скатилась. А вот и другая, еще и еще, но наглухо гроб завалился землею, и разом исчезли все звуки…

Покой и забвенье… Но нет, не совсем… Тонкая, тонкая нотка звенит еще в ухе, звенит продолжительно, смутно, словно века за прошли, на земле все исчезло живое, и мир бездыханный планетою темной и мерзлой блуждает в пространстве, а нотка все так же звенит…

Внешнего ль мира то отзвук, чудесно связующий мертвых с живыми, — память о жизни былой, — иль просто сгущение крови, остывшей в сосудах?

VIII

И нотка звенящая вдруг порвалась, и холод могилы объял погребенное тело… Загробный, таинственный мир! Там тени, подобно болотным огням, скользят, исчезая водам реки без русла, озера без дна, и светятся звезды в и оврагах глубоких кровавым, мерцающим светом…

Но странные звуки, как шопот далекий, послышались вдруг под землей из-под гроба артиста:

— Кто, дерзкий, покой мой тревожить явился? Кто ты, что посмел на то место улечься, где некогда прах мой лежал?

И новый жилец тем же шопотом странным, похожим на шопот листвы, отвечает:

— А ты кто?

— Я воина череп, героя! Сто лет уж минуло, как прах мой в мундире, с почетом был предан земле. Из белого мрамора памятник пышный поставлен был мне здесь вдовою! А ты кто, — ответствуй!

И шопотом тихим артист отвечает:

— Я был человеком, — теперь я покойник— иль труп, иль ничто, как угодно.

— Какого же званья был ты?

— Да всех понемножку! Я был королем и солдатом, — хоть в битвах на сцене сражался, — я был пастухом и монахом, ну, словом, был всем я, — а ныне стал трупом!

— Ты шутишь нахально! Когда бы меня прикрывала земная еще оболочка, да шпага была бы при боку, о, я б показал тебе дерзкий!

— Напрасно, сосед! Не сердись! Шутить я с тобой не намерен, да шуткам здесь не место! Прости, что явился в могилу чужую — случилось же это невольно. Ах, если бы мог приказать мой безмолвный язык и недвижные ноги ходили!..

— Тебя положили?

— Как всех нас, надеюсь…

— Зарыли?

— Глубоко, конечно!

— Забыли?

— Почти что!

— Скажи же скорее: какого ты званья, иль чина, иль рода?

— Я званьем — актер!

— Актер ты? Что слышу, о ужас! Актер!.. Лицедей, скоморох!.. Актера ко мне положили! Того, кто лик Божий всю жизнь извращал, потешая, кривляясь!..

И череп майора, лежавший под гробом артиста без челюсти нижней, в угол далекий стуча покатился. По прихоти странной судьбы, в одном углублении глаза в нем пряжка стальная светилась. И страшен был отблеск той пряжки в истлевших костях человека…

— Зачем негодуешь? Твой гнев беспричинен, — спокойно ответил артист, — мы были людьми а я знаю, что в свете все люди актеры, все роли играют, стараясь быть чем-то. Иной по расчёту, иной от тщеславья, и все ходят в масках, и все лицемерят.

— Но ты-то зачем здесь? Ведь вас зарывали всегда за оградой?

— Прошло уж то время, и званье актера теперь не позорно. А тех, кто при жизни был славен, хоронят с почетом!..

— С почетом? Как нас, как героев? Но где же тогда справедливость?! Я в битвах изранен, я кровь проливал, отражая врагов, на смерть, как на пир, мы летели… Победами родину мы вознесли и славой знамена покрыли!.. А ты кто?..

— Искусства служитель. В сравненьи с тобою я скромен, то правда, но родины верный слуга. Касаясь порою общественных язв, я показывал людям все зло, все недуги их ближних. Я смеялся, — но смех мой был страшен, — он позорил глупца и клеймил негодяя!.. И шутя и смеясь, забавляя людей, исправлял я их дикие нравы, и шутя и смеясь, научал их добру, справедливости, разуму, чести! Но навеки затихшее сердце мое также ранами было покрыто, — эти раны больней, тяжелее других!.. Сколько зависти, горя, обид и вражды встретил я в своей жизни артиста! На подмостки с улыбкою я выходил, а в груди поднимались рыданья. Ежечасно во мне каждый нерв трепетал, преждевременно силы сгорали… Что восторги толпы, что мне слава моя, почитателей льстивые фразы! Я-6 все отдал тогда, чтоб вернулись ко мне моя молодость, сила, здоровье, чтоб вернулось мне счастье простое мое, что когда-то мне так улыбалось… Поздно, поздно!.. Я умер! Довольно! Ничто оболочке ничтожной не нужно. Ни венков, ни похвал, ни восторгов толпы, ничего, ничего мне не нужно! На могиле моей ставят пусть мавзолей, пусть венками его украшают… Все возьмет свое время, — беспощадный, прожорливый зверь; вглубь веков все умчится далеко. Непогоды сотрут мое имя с плиты, а плиту эту ветер повалит. Это место высокой травой зарастёт и на нем похоронят другого… Может быть это будет бессовестный плут, поджигатель, растлитель, убийца? Что ж из этого? Пусть! Он и я— все лежащие здесь, мы равны одной участью общей!..

Так закончил актер свою речь и замолк. Замолчал также череп героя без челюсти нижней, только впадиной глаза, где пряжка стальная лежала, — зловеще сверкал.

А время летело обычным порядком… За весною шло лето, осень зимою… Тело артиста разрушалось и тлело, в черепе пряжка стальная, проржавев, сверкать перестала…

Но мир оставался все тем же. Планеты, в воздушных теченьях, обычный свой круг совершали, и в хоре планет, окружённая звезд караваном, вертелась земля…

И весенняя ночь, благодатная ночь разливала вокруг ароматы. Легкий пар поднимался с уснувшей земли, и, подобно воздушным виденьям, пролетая поля и овраги под лучистым сияньем луны, все к небу, все к звёздному небу стремился. Словно скончавшихся души то были, искавшие в небе забвенья… Затихшего моря зеленые волны, шепча непонятные речи, с прибрежным песком лобызались… В ленивой истоме дремали сады, озаренные месяца кротким сияньем, прозрачные капли росы роняя с деревьев кудрявых. В неге, раскрыв лепестки, ароматы вокруг распуская, дремали любовницы-розы под дивные трели любовников их, — соловьев. Чудные тайны в природе свершались: зерно раскрывалось в земле, злак выходил на поверхность, — кокон раскрывался, и то, что в нем было личинкою мёртвой, недвижной, являлось вдруг бабочкой резвой! И к жизни, и к счастью взывала земля со всем, что на ней находилось. Молчал в человеке скептический ум, а сердце, как птица, на волю стремилось к познанию счастья, любви и покоя, к Познанью Того, Кто невидимо жил в человеке, черве и былинке!..

Биография

К. С. Баранцевич

БАРАНЦЕВИЧ, Казимир Станиславович, псевдонимы — К. С. Б., Сармат, Ан. Орешнев [22 (3.VI).1851, Петербург — 26. 1.1927, Ленинград] — прозаик, драматург, поэт. В детстве, по словам Б., «жизнь протекала довольно серо и скучно» (Автобиография. — С. 162). Его отец, обрусевший польский дворянин, служил мелким чиновником и положение семьи полностью зависело от доходов швейной мастерской, принадлежавшей матери Б. Среди детских впечатлений самыми яркими были родовые предания, рассказы о деде, участнике польского восстания, казненном в 1831 г. Под влиянием отца, «человека… в высшей степени умного, страстного любителя чтения, но по натуре крайне безвольного, слабодушного» (Отрывок из автобиографии//ЦГ АЛИ. — Ф. 59.— Oп. № 1.— Ед. хр. № 82.— Л. 2), в Б. рано проявился «зуд писательства» (Автобиографическая записка. — С. 114). Прочитав в девять лет собрание сочинений Пушкина, он написал поэму «Понятовский» (не сохранилась). После поступления в гимназию (1862) продолжал сочинять подражательные стихи, пытался издавать рукописный юмористический журнал «Волна». Подружившись в гимназии с М. Н. Альбовым, Б. начинал с ним писать фантастический роман «Путешествие на Луну» (около 1865 г.). В 1866 г. оставил учебу. Возможно, причиной ухода из гимназии были болезнь матери, служебные неудачи отца и в результате — почти «бедственное материальное положение» (ЦГАЛИ, — Ф. 59.— Oп. № 1.— Ед. хр. № 82.— Л. 2). 1867–1870 гг. Б. провел «у тетки в деревне» в Псковской губ. Позднее об этом времени он отзывался иронично: «Под влиянием Журнальных статей и толков о народе принялся народничать. Бродя по деревням, сливался с мужиками, крестил у них ребят, на крестинах пил водку, ходил на покос, щеголял в высоких сапогах и красной рубахе» (Автобиографическая записка. — С. 115).

После смерти отца (1870), с 1872 г., на протяжении шести лет, Б. служил за скромное жалованье конторщиком в Русском строительном обществе. Его литературным дебютом стала драма «Опричина», стихотворная переделка романа «Князь Серебряный» А. К. Толстого, успешно прошедшая осенью 1873 г. на сцене Александрийского театра. Другой опыт, рассказ о нищем чиновнике «Один из наших старых знакомых», также написанный в 1873 г., не был замечен читателями и критикой. В декабре 1873 г., нарушив волю матери, он женится на крестьянке Д. Н. Алексеевой и до 1878 г. к литературному творчеству не обращался.

В 1878 г. Б. перешел в 1-е Товарищество петербургских конножелезных дорог. «До сорока параграфов инструкций должен знать назубок, — писал он о своих обязанностях в очерке „Кондуктор“ (1892), — малейшая оплошность, недогляденье влекут за собой более или менее строгое взыскание» (Соч. — Т. 2. — С. 263). Но однообразная и тяжелая служба, заключавшаяся в выдаче и учете кондукторских билетных касс, позволила Б. преодолеть материальные затруднения и вернуться к литературным планам. С этого времени он начал публиковать в юмористических журналах «Стрекоза», «Осколки» и в газетах «Русские ведомости», «Новости» натуралистические бытовые зарисовки из жизни городской бедноты, мелкого чиновничества. Издал их в виде «юмористических сборников»: «Маленькие рассказы» (1887), «80 рассказов Сармата» (1891), «Картинки жизни» (1892), «Звуки» (1902) и др. Но «штрихи», «контуры», «столичные наброски» Сармата отличались от популярных в нач. 80 гг. рассказов-сценок Н. А. Лейкина и В. В. Билибина полным отсутствием юмора. Это были «стоны, жалобы, вздохи» (Быков П. В. К. С. Баранцевич. — С. 26) по поводу печальной судьбы крестьян («Кляча», «Акулина», «Никита»), получавших в столице «цивилизующее крещение» и «мишурные блага» («Кляча»//Писатели чеховской поры. — Т. 1.— С. 339), или бесконечных трагедий жертв светских волокит («Предпраздничные холостяки») и дачных соблазнителей («Последний дачник»), ужасов меблированных комнат («Меблировки»), обывательской скуки («Дамы», «Наши журфиксы», «Литературно-музыкальный вечер») и тоски одиночества («Развязка», «Тусклая жизнь», «Одинокий» и др.).

«Тусклая жизнь… — восклицает начинающий литератор, герой одного из „столичных набросков“ Б. — Какие струны сердца можно… заставить звучать?!» (Картинки жизни. — С. 203). В названии первой повести Б. «Порванные струны» (Слово. — 1878.— № 8.— С. 109–130), которую он считал началом своего творческого пути, точно выражена общая тональность его творчества: та «безысходная, невыносимая хандра», которая не оставляет человеку, «жаждущему разумной деятельности» (Соч. — Т. 7.— С. 120), возможности преодолеть «гнет» жизни. В 1883 г. повести и рассказы Б., публиковавшиеся в «Отечественных записках», «Вестнике Европы», «Устоях», «Русской мысли» и др. журналах, вышли отдельным сборником «Под гнетом». В нравоучительных историях о преданной кормилице («Власьевна»), о подвижнически любящей отца девушке («Нелли»), о крестьянских детях, «брошенных на волю божью» и обреченных на голодную смерть («Одни», «На волю божью»), рецензенты сборника увидели прежде всего стремление автора отыскать среди разных сословий, в «мути» жизни мелодраму, «повод для слезопролития» (Дело. — 1883.— № 12.— С. 36). Сравнивая Б. с Альбовым, отмечая «психиатрическую фальшь» обоих, Н. К. Михайловский подчеркивал сосредоточенность Б. на «сфере личной жизни», никак не связанной с «общественной тенденцией» (Отечественные записки. — 1884.— № 2.— С. 238). Откликнуться на современные проблемы Б. попытался в повести «Чужак» (1882). Его герой, «пылкий энтузиаст», Радунцев, решив «слиться» с народом, женится на крестьянке, но под влиянием мелодраматических обстоятельств расстается с «взлелеенной и сберегаемой с давних пор» идеей (Соч. — Т. 1.— С. 74). Такое упрощенное представление о «хождении в народ» предопределило оценку народнической критики: повесть отнесли к откровенно слабым вещам Б. В сатирическом романе о журнальной борьбе 70 гг. «Вавилонская башня» (1886), написанном Б. в соавторстве с Альбовым, преобладали в основном пасквильные интонации, хотя в грандиозных замыслах литератора Мехлюдьева, мечтавшего сочинить роман «Мировая проказа», иногда проступали элементы самопародии. Лишь в рассказе «Горсточка родной земли» (1882) Б., по словам В. Г. Короленко, приблизился к верному изображению «психологии скитальца революционера», к пониманию трагических противоречий в его мыслях и поступках (Короленко В. Г. Юбилей К. С. Баранцевича //О литературе. — М., 1957.— С. 291).

В современной Б. критике предпочтение обычно отдавалось его действительно талантливым очеркам, объединенным в цикл «Из жизни заброшенных детей». Они послужили поводом для приглашения Б. в издательство «Посредник»; в сборнике «Доброе дело» (1894) был помещен его рассказ «Танцы», в «дешевых изданиях» И. Д. Сытина выходили рассказы и повести «Матушка» (1892), «Брат» (1892), «Гусли» (1902), «Поэт» (1902) и др. Мрачный натурализм органично сочетался в них с ярко выраженным гуманистическим пафосом. Но желание превратить рассказ или очерк в притчу, соединив романтическую поэтику с бытописательством, часто вело Б. к эпигонству. История любви мещанина Круткова к дочери коллежского регистратора Анне Сергеевне Протопоповой в романе «Раба» (1887) напоминала «Бедных людей» Ф. М. Достоевского, повесть «Бродяга» (1894) буквально вое производила фабулу его же рассказа «Мальчик у Христа на елке», влияние А. П. Чехова сказалось в произведениях, включенных в сборник «Новые рассказы» (1889), рассказ «Невеста» (1904) оказался вариантом «Четырех дней» В. М. Гаршина.

В целом рассказы и повести Б. 80 — нач. 90 гг. близки физиологическим очеркам 40 гг., что подчеркнуто в авторских жанровых определениях («картинки с натуры», «жанры», «записки», «наброски»). Но описания в них излишне подробны, психологические переживания героев малоубедительны. «Б., — отмечал А. С. Суворин, рецензируя роман „Две жены. Семейный очаг“ (1894), отмеченный Пушкинской премией 1894 г., — пишет скорее по книгам, по слухам, чем по наблюдениям» (Суворин А. С. К. Баранцевич. — С. 2).

В 90 гг. произведения Б. часто переиздавались, переводились на иностранные языки, что свидетельствовало о их большой популярности. Причисляя Б. к «артели» восьмидесятников, Чехов точно обозначал круг поклонников его прозы: «Это буржуазный писатель, пишущий для чистой публики, ездящей в III классе… Он фальшив, потому что буржуазные писатели не могут быть не фальшивы. Это усовершенствованные бульварные писатели. Бульварные грешат вместе со своей публикой, а буржуазные лицемерят с ней вместе и льстят ее узенькой добродетели» (Чехов А. П., Полн. собр. соч. и писем. Письма. — М., 1977.— Т. V. — С. 311). Духовному мещанству «среднего» человека Б. ничего не смог противопоставить. Герои его романов «Раба», «Две жены», «Тихое счастье» (1897), «Кровь» (1901) в сохранении «семейного очага» видят единственный способ защиты от пошлости жизни: страсти противопоставляют долг, супружескую верность. Морализаторство особенно заметно в его сборниках рассказов для детей «Весенние сказки» (1894), «Други» (1902), «Золотые дни» (1902), «Детский театрик» (1911), в редактируемом им детском журнале «Красные зори» (1904–1906). Иллюстрируя те или иные нравственные истины, он в сборнике «Други» со всей серьезностью, напр., рассказывает о подружившемся с человеком мышонке, о сеттере Марсе, преданном вылечившему его от чесотки доктору, о «благородном» коне Серко и т. п. С 1896 г. в литературном приложении к журналу «Театрал» Б. публиковал также юмористические пьесы: «Воробышек» (1896), «Куколка» (1896), «Отцы» (1899), «Пожарный праздник» (1911), «Целомудренное семейство» (1912), «Руки по швам» (1914), «Тутти-фрутти» (1914) и др. В них любовные интриги переносились с дачи («Пожарный праздник») в гостиную отставного русского полковника Пулеметова («Руки по швам»), на остров людоедов («Тутти- фрутти»), в дом английского эсквайра Мордстона («Целомудренное семейство») и т. п., но всюду торжествовала добродетель.

«Моя жизнь протекала очень монотонно», — замечает герой одноактной пьесы Б. «Белый жук» (Спб., 1911.— С. 4). Это полностью может быть отнесено к самому Б. Чехов писал о нем в 1900 г.: «…Замученный, утомленный человек, несомненный литератор, в старости, которая уже наступила для него, нуждается и служит на конножелезной дороге так же, как нуждался и служил в молодости» (Чехов А. П., Полн. собр. соч. и писем. Письма. — М., 1980.— Т. IX. — С. 11). В 900 гг. Б. издавал в основном произведения, написанные в 80–90 гг. Будучи членом Литературного фонда, он часто участвовал в благотворительных концертах, собраниях. Его пьесы, стихи, появляющиеся под псевдонимом Ан. Орешнев в журналах «Задушевное слово», «Родник», «Детское чтение», сборник «Символические рассказы» (1904), собрание сочинений, выходившее с 1908 г. по договору с издателем А. Ф. Марксом и оставшееся не завершенным, успеха среди читателей уже не имели. В революции Б. видел угрозу культуре, в 1917 г. он утверждал: «Худо будет, когда в русском обществе иссякнет вера в интеллигенцию!» (Революция и интеллигенция//Петроградский листок. — 1917.— № 206.— 26 авт.). Во время национализации товарищества «А. Ф. Маркс» (1917) рукописи последних томов сочинений Б. были утеряны, что, по свидетельству биографа, повлияло на душевное состояние автора (Т-ин Л. (Гулин Т.) К 50-летию литературной деятельности // Красная газета. Вечерний выпуск. — 1924.— № 4.- 5 янв.). С этого времени Б. ничего не писал.

Б. интересен как представительмассовой беллетристики 80 гг., как «умственный пролетарий», судьба которого оказалась типичной для поколения литературных спутников Чехова.

Соч.: Сочинения. — СПб., 1908–1911 — Т. I–IX; Автобиография // Первые литературные шаги. Автобиографии современных русских писателей//Сост. Ф. Ф. Фидлер. — М., 1911. — С. 162–165; Автобиографическая записка//Венгеров С. А Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. — Спб., 1891.— Т. II. — Вып. 22–30. С. 113–116: Один из наших старых знакомых (Подпись: К. С. Б.) // Школьная жизнь Тома Брауна. Рассказ бывшего ученика. Приложения. — Спб., 1874. — С. 291–319; Под гнетом. Повести и рассказы. — Спб., 1883; Порванные струны и другие рассказы. — Спб.; М., 1886; Новые рассказы. — Спб., 1889; Маленькие рассказы: Юмористический сборник. — Спб., 1887; Опричина. Драма в 4-х действиях и 9-ти картинах, переделанная стихами из романа гр. А. Толстого. — Спб, 1890; 80 рассказов Сармата. — Спб., 1891; Две жены. Семейный очаг: Роман. — Спб., 1894; Вавилонская башня. Юмористический роман (Совместно с М. Н. Альбовым). — М., 1896 Золотые дни. Рассказы и сказки. — М., 1898; Други. Рассказы для детей среднего возраста. — М., 1902; Изгарь (Старое и новое). Повести и рассказы. — Спб., 1905; Тутти-фрутти. Оперетта в 2 д. — Спб., 1914; Котел // Спутники Чехова // Собр. текстов, ст. и коммент. В. Б. Катаева. — М., 1982.— С. 214–221, 468–469; Горсточка родной земли. Кляча // Писатели чеховской поры. Избр. произв. писателей 80— 90-х гг. // Вступл. ст., сост. и коммент. С. В. Букчина. — М., 1982.— Т. 1.— С. 309–341,451—453.

Лит.: Арсеньев К. Русские беллетристы нового поколения // Вестник Европы. — 1884.— Т. 2.- № 3–4.— С. 758–774; Быков П. В. К. С. Баранцевич. К тридцатилетию его деятельности // Природа и жизнь. -1904.— № 1.— С. 21–26; Громов Л. П. Чехов и «артель» восьмидесятников // А. П. Чехов. Сб. статей и материалов. Ростов н/Д., 1959.— Вып. I. — С. 108–109; Михайловский Н. К. (Посторонний) Письмо в редакцию // Отечественные записки. — 1884.— № 2.— С. 223–241; Муратов А. Б. Проза 1880-х годов // История русской литературы. Литература конца XIX начала XX века (1881–1917): В 4 т. Л., 1982. — Т. 4. С. 46–48; Прохоров Г. Письма Чехова к К. С. Баранцевичу // Чехов и его среда // Под ред. Н. Ф. Бельчикова. — Л., 1930.— С. 149–165; Скабичевский А. М. История новейшей русской литературы (1848–1890). — Спб., 1891. С. 403–406; Суворин А. С. К. Баранцевич. Две жены. (Семейный очаг): Роман. — Спб., 1895; Тулин Г. К. С. Баранцевич. К тридцатипятилетнему юбилею его литературной деятельности. Спб., 1908.

Ю. Г. Милюков

Библиография

Сборник рассказов К.С. Баранцевича «Символические рассказы» печатается в современной орфографии по изданию С.-Петербург. Типография Спб. Т-ва Печатного и Издательского Дела «Труд» 1904 год. Рассказ «Брат» — «Живописное обозрение», № 1, 1887, «От чего я умер» — сборник «Изгарь» — Санкт-Петербург: типо-лит. «Энергия», 1905, «Прах» — сборник «Последняя воля» т. 6 Полного собрания сочинений. Санкт-Петербург: т-во А.Ф. Маркс, [1908]-[1911].

На обложке нашего издания рисунок Альфонса Марии Мухи.

Оглавление

СИМВОЛИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

  Туманы

  Коршуны

  Голос моря

  Манекены

  Следы

  Цветок

  Лен

  Месса покойников

  Поцелуй

  Два духа

  Живое золото

  Hевеста

  Снег

  Царица бедных

  Старый колокол

  Ящик марионеток

РАССКАЗЫ ИЗ ДРУГИХ СБОРНИКОВ

  Брат

  Отчего я умер?

  Прах

Биография

Библиография