Annotation
Жила-была одна вредная маленькая девочка...
Галаган Эмилия
Галаган Эмилия
Танцуй, рисуй
Мы уже победили, просто это еще не так заметно.
БГ
Есть такие звонки, которые ты всегда отличаешь от других, даже если у тебя на все про все стоит одна и та же мелодия из "Деревни дураков" (а что еще ставить, когда вокруг они, родимые?). Вот правда, есть звонки, от которых телефон вибрирует как-то особенно настойчиво, как будто кричит "Ну, возьми трубку, ну давай же!" И ты всегда знаешь, кто это звонит. Еще не взглянув на экран, понимаешь, что так в твои двери может ломиться только один человек.
-- Здорово, Яныч!
-- Ой, ну слава богу! Как хорошо, что ты сняла трубку, а то я уже не знала, что делать... Татусечка, приезжай ко мне, пожалуйста, ты мне прямо очень-очень нужна...
-- Слушай, ну я как бы не могу, я тут это...
-- Татусечка, вот правда, без тебя никак, нужна твоя помощь как специалиста...
Опять. Янка почему-то вбила себе в голову, что если у меня диплом пединститута, значит я -- педагог. А еще детский психолог. Как -- это не одно и то же?! Да не может быть! Я триста раз объясняла ей, что в моем родном городе три вуза: политех, мед и пед. И если ты падаешь в обморок от вида крови и считаешь, что логарифмы -- это вид стихов, то тебе только одна дорога -- в пед. И что учат в этом вузе отличать тему от идеи, писать планы-конспекты уроков и ненавидеть школу еще сильнее, чем школьники. Я объясняла это Янке раз за разом, но она же не умеет слушать! Ей, окончившей заборостроительный техникум, люди с высшим образованием кажутся причастными к высшей мудрости. Кем-то покруче ожившего гугла.
-- Яна, тебе нужна консультация человека, который пишет статьи для сайтов по продаже бытовой техники?
-- Татусь, ну не смешно, ну помоги, у меня с мелкой проблема...
-- Ян, ну я не специалист, ну сколько тебе говорить!
-- Татусь, ну ты же всегда мне помогаешь!.. Я понимаю, что тебе некогда, что мы живем далеко и все такое, ну я же не знаю, к кому еще обратиться, ну послушай, ну пожалуйста... -- Янка умела просить с напором Паганини, играющего на единственной нелопнувшей струне -- так, что вынимала из слушателя душу. -- Татусь, ну она же тебе доверяет, она тебя уважает, ты же не чужой человек -- ее крестная...
-- Она не крещеная, -- меня уже сломили, но я все еще пытаюсь сохранить независимый вид. -- Ладно, давай, я завтра после работы заеду.
-- Татусь, спасибо тебе огромное! Я тебя обожаю! Мне так с тобой повезло! Прямо сама себе завидую!
Янка и правда считала себя везучей.
Во-первых, из-за Лизки. "Я ж залетела по пьяной лавочке от одного нашего, из общаг, могло ж что угодно родиться, а смотри, какая девчонка получилась! -- восторгалась она. -- Рисует, пишет, танцует в ансамбле, даже на карате ходит, мальчишек так лупцует, что аж сердце радуется!" (Я по своему горькому опыту знала, что творческие детишки радуют родителей только в детстве, а чем старше становятся -- тем больше приносят разочарований, но из осторожности молчала, не ломала Янке кайф.)
Во-вторых, Янке повезло получить в наследство от дальней родственницы квартиру в пригороде. Да, квартирка -- спичечный коробок, зато они с дочкой жили отдельно от Янкиной мамы, с которой строптивая дочь постоянно ссорилась.
А потом Янка встретила Леню, застенчивого преподавателя электротехники, который жил в общежитии университета. С ним у Янки случилась любовь, они съехались и несколько лет жили душа в душу. Правда, Леню Янка не так давно выгнала... Но тут ей тоже по-своему повезло: бывший сожитель ушел тихо и даже купленную на свои деньги бытовую технику обратно не потребовал.
-- Татусь, только ты подумай вообще, что ей сказать, ты знаешь, дело серьезное, она совсем задепрессовала у меня... Из их ансамбля девочка под машину попала... жизнь спасли, но останется теперь инвалидом... А Лизка это прямо так близко к сердцу приняла. Говорит: "Она никогда больше с нами танцевать не будет... Пусть бы лучше я не танцевала... Я рисовать могу. Лепить могу. А она только танцевала с нами".
-- Она переживает. Это нормально. А помнишь, ты думала, что у тебя дочка-маньячка растет?..
Как-то раз (еще до появления у них в семье Лени), Янка позвонила мне по такому вопросу:
-- Тат, слушай, мы тут гуляли по улице, на дороге дохлая ворона лежала... А Лизка пнула ее ботинкой и смеется... Тат, мне так страшно сделалось...
-- Чего?
-- Тат, а чего она... может, с ней не так чего? может, она маньячка какая? Может, она потом того... зверей мучить начнет... или людей?
-- Ей три года. Она не понимает еще про смерть и всякое такое...
-- А я вот смотрела один сериал американский, так там...
-- Меньше смотри телек...
-- Тат, там про маньяка рассказывали, что он, когда был маленький, кошек поджигал...
Яна из тех людей, для которых создали телевидение, газеты и прочий шлак. Она свято верит тому, что показывают и рассказывают. И всякий раз приходится ее переубеждать и перевоспитывать:
-- Яна, твоя дочь -- не маньячка. Она маленькая. Дай ты человеку пожить в мире, не осознавая, какой он говенный. Всему свое время.
Ну вот, Лизкино время пришло. Что ж, завтра еду к Янке...
А сегодня надо перечитать стихи, чтобы выбрать лучшие для публикации в группе. И подобрать картинки. Вчера я сцепилась в сети с одной старорежимной сукой, которая мне доказывала, что у меня стихи слишком грубые. Вот мразь-то! Ходят такие, с розой в жопе, и цедят сквозь зубы, как надо писать.
Вот это, я считаю, получилось крутым:
Почему рыбы не разговаривают
Раньше рыбы могли говорить
Когда Ева приходила к реке за водой,
То всегда застревала там на час,
Перетирая с рыбами то да се.
Но однажды она обратила внимание
На свое отражение в воде
И залюбовалась
"Какая я красотка!" -- думала Ева.
Поразительно! Просто мисс мира!
-- Здорово, как дела?! -- орали рыбы.
Че там у Адама?
Но Ева просто смотрела на себя и молчала.
-- Да пошла ты в жопу, невежа! -- сказали рыбы
И с той поры больше не разговаривают.
Пока ехала в маршрутке -- черт бы подрал эти маршрутки, где сидения в конце стоят друг напротив друга, -- несколько раз падала башкой вперед, тараня в живот сидящую напротив тетку, и думала про Лизку. Девчонка-то нормальная, не тупая. Может, избалованная немного, но сейчас все дети не такие, как мы, глупо требовать от человека, который не знает, что такое голод, трястись над куском хлеба. А заставлять голодать специально, чтоб понял, -- жестоко, да и на хрен надо. Пиздец настанет, и в голове все на место встанет. А что он настанет -- это к бабке не ходи... Но что ж делать с Лизкой? Маршрутку швыряет из стороны в сторону, мысли куда-то соскальзывают, как мыло с бортика ванной...
В прошлый раз мне мелкую удалось успокоить. Взбрыкнула Лизка после Нового года: она просила дедушку мороза планшет, а он подарил ей какой-то дурацкий свитер. Лизка превратилась в маленькую фурию.
-- Татусь, -- кричала Янка в трубку, -- приедь и сделай с ней что-нибудь, я умоляю! А не то по этой тощей жопе пройдется ремень!
Я сомневалась, что у Янки поднимется рука на дочку. Саму-то ее мама только ремнем и воспитала, в результате в тринадцать лет Янка уже бегала курить за гаражи, потом начала там же пить пиво с гопниками и тогда же лишилась невинности (полагаю, тоже за гаражами). Лизке она такой судьбы не хотела, а потому не била, а старалась воспитывать -- бестолково, но старательно.
Свитер и правда был дурацкий. Янка могла и что получше найти, а не эту зеленую хрень с розовыми уточками. Немудрено, что Лизка взбесилась. Игрушки и книжки по комнате расшвыряла, забилась на кресло с ногами, любимого медведя к себе прижала. Белобрысый хвостик набок сбился, глазенки сверкают.
Я, решив, что дитятко -- существо глупое и сердобольное, завела шарманку про одноногую собачку:
-- Дедушка Мороз, -- говорю, -- старенький уже, видит плохо, вот адреса и перепутал... Одна очень бедная девочка просила у него свитер, потому что мерзнет... а ты просила планшет... так вот и получилось, что планшет он отправил той девочке, а тебе -- ее свитер... А теперь мы не можем все переиграть... Не можем отнять у девочки подарок...
Лизка посмотрела на меня исподлобья. Мне показалось, она сейчас меня разорвет.
-- Но Дедушка поручил твоей крестной фее уладить эту ситуацию... так что при возможности она передаст тебе другой планшет...
-- Моей крестной фее? А это вообще кто?
-- Ну как кто? Ясное дело -- я.
-- Ты? Ты лысая. Разве бывают лысые феи?
Что эта малявка себе позволяет? Но на такие случаи всегда есть контраргумент, проверенный веками:
-- Откуда ты знаешь, как выглядят феи? Ты как будто хоть одну фею в жизни видела!
-- Конечно, не видела! -- Лизка аж подскочила в кресле. -- Потому что в жизни нет фей! Они же только в мультиках!
-- А дед мороз типа в жизни есть, да?! -- не выдержала я. -- И как тебе, восьмилетней, можно сказать, почти взрослой девице, не стыдно делать вид, что ты веришь во всякую фигню?
Лизка уткнулась носом в медведя и зарыдала.
-- Я хочу планше-е-ет...
-- Ну ни реви, не реви... Я хоть и не фея, но так и быть, если будешь себя нормально вести, а не бычить из-за всякой ерунды... на днюху, может, и получишь планшет... Может. Получишь.
-- Эта дебильная идея с дедом морозом испортила настроение куче народу, -- втирала я потом Янке. -- Система, устроенная по принципу: проси, что хочешь, но я дам тебе то, что сам посчитаю нужным, -- это издевательство над человеком. Смысл тогда просить? Я поэтому и от религии отошла...
-- Татка, ты герой! А у них в классе всем сказали: пишите письмо Дедушке Морозу, просите, что хотите... Я и не подумала...
-- Планшет можно сейчас недорого взять, раз уж вышла такая фигня. Я ж типа пообещала уже.
-- Да она забудет!.. У нее же день рождения в июле!
-- Не-ет, она не забудет, -- я покачала головой. -- И не надейся. Да пофиг. Я куплю, пусть порадуется. Мне когда-то родители тамагочи не подарили. Так я потом с первой стипендии его себе купила. Была одна такая дура на потоке -- с тамагочи, который на парах пищал... А когда он сдох, я натурально ревела, как дебилка! Лучше бы в детстве отмучилась...
Лизка, по-прежнему прижимая к себе медведя, заглянула на кухню, где сидели мы с Янкой:
-- Тата... а если и правда есть девочка, которая мерзнет...и будет рада этому свитеру...-- в ее голосе, как камешек в ботинке, покалывало сомнение, -- можно его ей отдать? Просто так...
И вот тут я заржала как конь и поняла: эта мелкая зараза -- вот прямо я.
А Янка, звеня тарелками, бухтела, что свитер хороший, продавщица на рынке сказала, что раскупаются они влет, но если Лизка так хочет, то можно его отправить в детский дом.
Планшет я купила. За что получила звание крестной феи, лысой феи. Хотя я не лысая, а просто очень коротко стригусь, но что с мелкой возьмешь?
По правде говоря, я думала, что Лизка стала вредничать потому, что Янка накануне Нового года выгнала Леню, с которым они прожили лет пять, что ли. Янка приревновала его к какой-то аспирантке и выставила за дверь со словами:
-- Мама была права: тебе только квартира моя и нужна!
Леня, очень полный, неуклюжий, нелепый, вернулся в свою комнату в общаге, хоть я и уговаривала Янку простить его.
-- Ян, в самом деле, ну он же тебя всегда любил!
-- Разлюбил, значит!
-- Ян, Лизке нужен отец!
-- Какой еще, на хрен, отец! Она ж не от него! И даже папой его не звала!
-- Яна, ну она ж привязалась уже к нему!
-- Отвяжется.
Я только пожимала плечами. У Лизки был мобильник и немножечко мозгов -- и я была уверена, что с Леней она созванивается. Он всегда интересовался ее уроками, занятиями в кружках и успехами в колочении мальчишек на каратэ.
Я вспомнила, как Янка впервые притащила Леню к себе домой. Лизке было года четыре. Мы, взрослые, сидели на кухне за столом и живо обсуждали какие-то маловажные темы вроде политики. И тут зашла Лизка, волоча за лапу одного из своих медведей. На медведя она надела свое платье, которое было ему велико и смешно болталось.
-- Завяжи! -- она обратилась к Лене.
Тот сразу понял, о чем она: взял медведя в руки и принялся завязывать поясок от платья. Старался, неловкими пальцами со второй попытки затянул бантик. Неуверенно спросил:
-- Сойдет?
Лизка несколько секунд придирчиво осматривала результат, а потом с превеликой важностью кивнула.
Потом Янка долго донимала меня вопросами:
-- Лизка меня спросила, будет ли Леня жить с нами. Я говорю: ну, наверно, будет. А она мне: он большой, как дом. И смеется. Это к чему?
-- Думаю, он ей понравился. С домом нельзя сравнить что-то плохое, -- философски заметила я.
Был дом, да и сплыл. Так-то.
Что мне сказать девочке, которая впервые поняла, что танцевать можно перестать навсегда? И в то же время -- можно не прекращать никогда?
Тайка была черноволосая, смуглая, с сосредоточенным, каким-то теневым выражением лица. Но стоило ей рассмеяться -- и вспыхивала красота. Как вырвавшаяся из окна занавеска, развевающаяся на фоне неба -- просто занавеска, просто небо, а сердце ликует!
Тайку я любила и никогда не перестану любить, как все те, кто видел, как она смеется...
Я знала ее с детства -- так вышло, что ее мама, тетя Света, приходилась нам какой-то дальней родственницей, точно не скажу, какой. Тетя Света приезжала к нашей бабушке в деревню -- пить молоко и фотографировать. Тетя Света -- безумный энтузиаст фотографии. Тогда, в начале 90-х, у нее был пленочный фотоаппарат, черно-белый, она не признавала цветного. Она творила искусство. Снимала купающихся в пыли куриц, жующих свои тяжкие думы коров, чертоподобных коз, вечно брюзжащих индюков и всю прущую из земли зелень -- неважно, как высоко от этой самой земли зелени удавалось подняться.
А еще тетя Света передвигалась на инвалидной коляске или костылях, в зависимости от того, где как было удобнее.
-- У мамы был полиомиелит, и она могла остаться совсем неподвижной, но ей повезло, а то бы, конечно, не было бы меня, -- говорила мне серьезная Тайка. -- Мама у меня такая ма-ама...
И это действительно была такая ма-ама... Она не переставала удивлять. Никогда.
-- Мама считает, что ей можно все, она меня родила потому, что кто-то ей сказал, что калеке не стоит иметь детей! А она нашла себе мужчину -- и меня родила! И теперь командует мной, как хочет! -- Тайка иногда так полушутливо ныла. -- Мужчиной, конечно, так не покамандуешь!
Моя бабушка держала свиней. От свиного сарая к навозной куче тянулась канавка, через которую была перекинута доска. Обычно мы старались быстро проскочить это место, потому что вонь там просто сшибала с ног. Но однажды, во время очередного забега из сада во двор, мы не захотели бежать друг за дружкой -- и ломанулись на доску вдвоем. А-а-ах! И Тайка полетела в вонючую навозную жижу.
-- Ха-ха-ха! -- Я не могла удержаться от смеха -- и тут же шлепнулась в грязь с противоположной стороны.
-- Ха-ха-ха! -- теперь уже зашлась смехом Тайка. Ее перепачканное лицо все равно осветилось так, как будто на грязь плеснули золотом.
Я с притворной злостью зачерпнула ладонью грязи и швырнула в нее:
-- Получи!
-- И ты получи!
Вонь, бесившая нас в первый миг, словно сама собой унялась. Универсальный закон мироздания: когда ты по-настоящему влип в дерьмо, тебе уже не воняет. Мы подняли в свиной канаве такой радостный визг, с каким порой скакали под дождем.
-- Ха-ха-ха, мы -- свиньи! -- орали мы. -- Мы -- свиньи!
-- Девочки! Ну девочки! -- Тетя Света торопливо, но старательно преодолевала на своей инвалидной коляске порожек дома. -- Что же вы наделали? Я же без фотоаппарата! Подождите! Не вылезайте оттуда!
А мы и не думали.
Тетя Света, провозившись в какое-то время в доме, выбралась наконец-то наружу и устроила нам фотосессию. Перепачканные в навозной жиже, вонючие и безумно счастливые мы смотрим с этих фотографий -- я, бледная дрища с ногами-руками спичками, и смуглая Тайка, освещающая фото своей улыбкой.
Потом, правда, оказалось, что она подхватила какого-то свиного паразита и ей пришлось две недели пролежать в больнице.
Когда я уже жила в Питере, Тая позвонила мне и обрадовала: они с мамой приезжают. Тете Свете полагался какой-то курс лечения в здешней больнице, а Тая ехала как сопровождающая.
Больше всего тетю Свету беспокоил вопрос о том, как посмотреть и пофотографировать в Питере как можно больше всего. Она уже была в предвкушении.
-- Мама аж поет! -- сказала мне Тая. -- Предчувствую: нам с тобой придется нелегко. Это же ма-ама...
И верно, тетя Света выжала из нас все соки.
Она заранее обзвонила все самые лучшие театры и музеи, требуя, именно требуя, бесплатного прохода для себя и сопровождающего, то есть тайки. она выходила на директоров музеев и знаменитостей из телевизора. Она знала свои права.
Едва я зашла в ее палату, как на меня обрушилась лавина эмоций:
-- Татьянка! Пришла, пришла, моя девочка! Какая стала оригиналка, как постриглась стильно! Тебе идет, вроде бы почти мальчишкой выглядишь, но хрупко! -- Тетя Света сама любила что покрепче и было дело даже красилась в синий. -- Вот смотри, с чем приходится бороться!
Она подняла простыню на кровати.
-- Пощупай.
Матрас был обтянут глянцевитой синтетической тканью.
-- И такие матрасы эти люди кладут на кровати -- здесь! В больнице, где у каждого второго проблемы с опорно-двигательным аппаратом! Где лежат люди, у которых ампутированы конечности! ты когда-нибудь падала с кровати ночью? А представь, каково упасть тому, кому не так-то легко подняться! Я уже написала жалобы везде -- вплоть до министерства здравоохранения!
Тусклая, жалкая больница, невыносимо советская по своему виду, содрогалась от поступи тети Светы, которая вообще-то не могла ходить.
Она требовала и требовала. А мы с Таей послушно бегали распечатывать жалобы и отправлять письма во все инстанции.
Но и отдых у нас был. В выходные мы поехали за город, в "Петергоф" и "Александрию".
Голая весна. Парк, за исключением тех дорожек, что заасфальтированы, раскис и превратился в грязевое болото. Бело-золотые дворцы и церкви, казалось, стояли на цыпочках, как балерины, во всей этой грязи и изо всех сил тянулись вверх.
Мы обошли все, что могли, но тетя Света не унималась.
-- Давайте еще по этой дорожке проедем, интересно, куда она идет?
-- Мам, уже вечереет, скоро тут все закроют...
Тайка толкала коляску тети Светы, я рядом несла костыли (в маленьких музейчиках типа "Коттеджа" тете Свете было неудобно передвигаться на коляске, на костылях ей нравилось больше).
-- О! Поразительно!
Тетя Света заметила чуть в стороне от тропинки довольно мощное, раскидистое дерево. Одна его ветвь изгибалась почти под прямым углом, образуя что-то вроде длинной скамейки -- только висящей в воздухе.
-- Тая! ну что за чудо! Посмотри! Оно же... дерево прямо создано для... златая цепь и все такое... русалка на ветвях... слушай, давай-ка ты туда залезешь, а я тебя сфотографирую...
-- Ну, мама... Дерево же без листьев, ну какая на нем русалка?
-- Нормальная! Молодая да ранняя! Тая, ну, пожалуйста!
-- Там высоко...
-- Ну, Тая... Давай Татьянка тебя подсадит... ну или подпихнет как-нибудь...
-- Да как, мам?! -- Тая беспомощно повисла, уцепившись руками за ветку. -- Я не могу...
-- Ты костыль, костыль возьми... Он прочный... Стань на перекладину ногой!
-- Мам, это же не ходуля...
-- Танюш, ну давай, толкай ее под попу, ну! Девочки, давайте, раз-два-три!
Кое-как, подпихиваемая костылем в зад, Тайка вскарабкалась на ветку.
-- Та-ак, а теперь изобрази русалку... Куртку-то сними, где ты видела русалок в куртке! Во-о-от! Вот. Слушай, блузку расстегни! Да-да!
-- Мам, ну ты что! Я без лифчика!
-- Отлично!!! Настоящая русалка!
-- Мама!!!
-- Не бойся, никого тут нет! Татьяна караулит! Пусть грудь будет чуть-чуть видна... чуть-чуть...
-- Мама, мне холодно!
-- Тая, ну улыбайся!
-- Ма-ама!
-- Таис! Возьми себя в руки! Улыбнись -- и я сделаю лучший кадр в твоей жизни!
Тая встряхнула головой -- длинные черные волосы взметнулись на фоне закатного неба. Она улыбнулась -- и эта улыбка стала первой вспыхнувшей в тот вечер звездой.
Когда тетя Света вволю нафотографировалась, мы пили чай из термоса и смеялись, обсуждая, какие недовольные мины Тая корчила на дереве.
А потом обнаружили, что заблудились.
Темнело. Других людей в парке не наблюдалось. Мы слонялись по дорожкам, но всякий раз натыкались на запертые калитки, пока не увидели наконец-то одну открытую. Правда, асфальтированной дорожки к ней не вело, только раскисшая от грязи тропинка. И мы с Таей, не сговариваясь, развернули на нее коляску тети Светы.
-- Танки грязи не боятся! -- аргументировала наш демарш я.
Мы прокатились пару метров и встряли. Коляска не хотела выезжать из грязи.
-- А ну поднажмем! Впере-е-ерд! -- орала я, изо всех сил толкая коляску.
-- Ур-р-ра! -- вторила мне Тайка.-- Впер-ред! Мы -- свиньи!
-- Девочки, ну девочки! -- переживала тетя Света. -- Аккуратнее, вы сломаете коляску! Это ведь хорошая коляска, танцевальная, мне ее одолжили...
Но мы с Тайкой орали как безумные, костылями толкали завязшие в грязи колеса, пропихивали коляску все вперед и вперед, пока наконец не выбрались к калитке.
В тот день мы славно потанцевали.
Смеясь, крича, перебивая друг друга, мы толкали коляску к автобусной остановке, полные и пустые, как дом с разбитыми окнами, в котором поселился весь мир.
На остановке меня встретила Янка.
Она была простая и яркая, как яичница. "Химия" у нее на голове раздувалась облаком, ветер трепал концы павлопосадского платка, который она набросила на плечи на манер шали. На ногах посверкивали множеством заклепок модно-рыночные сапоги.
-- Привет! Пошли скорее, замерзнешь ведь, тифозница!
Присмотревшись к лицу подруги, я присвистнула:
-- Яныч, а что это у тебя глаз подбит?
Она схватила меня под руку и потащила за собой.
-- Фигня... Тат, все серьезно, просто ужасно серьезно! Я сырников нажарила, а она их не ест! Сырников, Тат! Она же их всегда со сковородки горячими хватала. Дежурила прямо с вилкой... Обжигалась и ела... А тут... Тат, а вдруг у нее депрессия?
-- Не думаю. С тобой-то что?
-- Да не важно... Ленька.
-- Вы подрались с Леней? -- я не могла представить, чтоб интеллектуальный флегматик Леня поднял руку на Янку. -- Да как?
-- Нет, ну ты чего! Я просто у работы его караулила... за кустами... ну, я посмотреть хотела на эту его... ну он ее до остановки провожал, а я кралась за кустами... а потом неудачно дернулась, хотела посмотреть, поцелует он ее на прощание или нет... ну мне веткой в глаз попало...
-- Ну и поцеловал? -- как можно язвительнее спросила я.
-- Нет, только шарфик на ней поправил. Он же робкий, скотина.
-- Ян, ты бы помирилась с ним, пока не поздно...
-- Пусть приходит и просит прощения.
-- Так это ж ты его выгнала!
-- Нет, пусть он приходит и просит. Он мужчина. Он должен. да ну его в самом деле... Она меня ночью разбудила и плачет... Мама, говорит, я не хочу планшета, не хочу медведей, ничего не хочу, пусть бы только Даша опять с нами танцевала... У нее в шкафчике носочек один так и лежит... Носочек, говорит, лежит, и ревет белугой... вся красная... Тат, ну что мне делать было? Что говорить? Я дура, я слов не знаю никаких...
Меся весеннюю грязюку, мы добрались до Янкиного дома. С порога она бросилась на кухню.
-- Вот! Видишь! Сырники нетронуты! -- Она чуть не плакала. -- Что делать, а?
Я молча сложила остывшие сырники в миску и пошла в комнату. Дойдя до границы ковра, расшнуровала и сняла ботинки и дальше пошла уже в носках.
Лизка лежала на ковре и смотрела сквозь меня. Я села на пол по-турецки, поставила миску с сырниками напротив себя и стала есть.
Если честно, у меня не было никакого плана. Я не знала, что и как можно сказать Лизке. Что она поймет, а что сочтет издевательством.
Потому что для максималиста (а дети чаще всего максималисты, по крайней мере эта девочка точно) правда жизни всегда звучит как издевательство.
Я поглощала сырники один за другим.
-- М-м-м... Вкуснятина!
Лизка посмотрела на меня прямо-таки с осуждением и зажмурилась.
Сырники закончились.
Нда. Я подошла к столу Лизки. на нем громоздились альбомы, листы с рисунками, кисти, краски, россыпи карандашей.
-- Я посмотрю?
Она сделала вид, что не слышит.
Я принялась просматривать альбомы.
-- О, это твой фанфик к "Один дома"!
На новый год Лизка впервые увидела этот хит всех времен и народов и так впечатлилась, что стала рисовать комикс на тему приключений Кевина и его друзей. Она рисовала обрывках листов, которые затем заботливо вкладывала в альбом для фотографий.
-- Здорово, слушай!
Я посмотрела на картинку, где был изображен большеголовый пацан с огромными глазами, внутри которых как бы застыли большие капли (слезы?).
А круто малая рисует! И тут в мое сознание, как нетерпеливый пешеход, рванувший на красный свет, пока все остальные аккуратным рядочком ждут зеленого, вбежала одна лихая мысль.
Я принялась читать вслух:
-- "Кевян залес в домик на дереве. Там было плохое электричесва. Поэтому телек неработал. Кевян заплакал потомучто скучал по мами". Ничего себе, сколько ошибок! Ужас! Я взяла красный карандаш, вытащила листок из альбома и едва коснулась бумаги острием карандаша, как была сбита с ног разъяренной мелкой.
-- Стой!
Но было поздно: через весь рисунок протянулась красная черта.
Лизка набросилась на меня с ревом и кулаками.
-- Сука!!! Что ты наделала?!!
-- Ли-из, -- в комнате показалась ошеломленная Янка, -- ты откуда слова такие знаешь?!
Лиза перевела на мать полный гнева взгляд.
-- Дура, дура лысая!!! Взяла всё и испортила!!!
-- Лиз, ну ты чего, нарисуешь новый рисунок...
-- Вы ничего не понимаете! Тупые взрослые! У меня так больше не получится!!! Там у меня получилось лицо! И глаза! И диван!
Раскрасневшаяся, взлохмаченная Лизка смотрела на нас с такой искренней ненавистью, что могла бы -- убила бы обеих.
Она села на стул, одним решительным движением раздвинула барахло на столе, схватила листок, ручку и принялась рисовать.
-- Не получается! -- в бешенстве взревела она. -- Не то!!! Голова сплющенная!
В ярости она стукнула себя по голове кулачками с обеих сторон. Затем еще раз.
-- Нормально вроде... -- сказала я, взглянув на ее рисунок из-за плеча. -- Немного похоже на баклажан...
-- Отстань! Это все ты! -- Лизка скомкала рисунок и швырнула его в стену. -- Ненавижу тебя! Убирайся! Во-о-он!
-- Лиза, я тебя сейчас! -- Янка вскипала, но я схватила ее под руку и вытащила из комнаты.
Лизка еще долго орала нам вслед. Потом что-то рисовала, комкала, швыряла в стену (судя по звукам ударов, не только комья бумаги)...
-- Картошку почистишь, -- бросила мне Янка на кухне. -- Я пока капусту нашинкую...
В раковине была горой свалена посуда. Обычно всю мелкую работу по дому делал Леня, отличавшийся любовью к порядку. В иное время посуда была бы вымыта и выстроена в сушилке по размеру, как дети на уроке физкультуры.
Лизка зашла в комнату где-то через полчаса.
Она молча положила свой новый рисунок на стол перед Яной (подальше от меня).
-- Вот тут получилось нормально.
Я вытянула шею и прочла: "Кевяну было грусно. В домике на дереве нельзя было посмотреть мультики. Телевизр показывал только помехи. И мамы не было нигде".
-- Борщ будешь? -- спросила ее Яна.
Малая кивнула.
-- Погуляй тогда еще с полчасика.
Лизка взяла рисунок и молча вышла из комнаты. Еще через двадцать минут она включила музыку и принялась подпевать. У нее было вдохновение. Она рисовала.
С Кевяном происходили всякие разные неприятности, но не унывал и только скучал по маме.
После ужина Янка провела меня до остановки.
-- Как ты это сделала? Она же ни с кем не хотела разговаривать! А тут ожила...
-- Фокус-покус! -- Я развела руками.
Я не стала рассказывать Яне, как в Лизкином возрасте побила своего одноклассника за то, что он на уроке рисования нечаянно разлил воду на мой рисунок. Таких, как мы, творческих психов, разозлить -- значит оживить. Главное -- потом самому выжить.
-- Они эту девочку, Дашу, навещать будут всем ансамблем через пару недель... Думаешь, стоит ее пустить?
-- Пусти, конечно. Все нормально будет. Она вышла из острого состояния. -- Это я ляпнула просто чтоб показаться умной.
Мне хотелось сказать еще много: что Лизка тоскует по Лене, хоть он и не родной ее отец, что она маленькое вредное и грустное создание, которое перепортит еще много бумаги и нервов себе и окружающим, что вот так беспомощно лежим время от времени мы все, хотя у нас есть и руки и ноги, но как будто мы упали в темноте со скользкого матраса на пол и забыли, как вставать...
Но пока я думала, что и как сказать, Янка вдруг набросилась на меня, сдавила в объятиях и в своей странной, кликушеской манере запричитала:
-- Татусечка, спасибо тебе огромное, не знаю, чтоб я без тебя делала, я бы тут с ума сошла, мне так с тобой повезло, ты такой друг хороший, хочешь, я тебе отдам куртку кожаную свою зеленую, а то ты ходишь как бомж, совсем несчастная!
И я, вздохнув, вновь завела свою обычную пластинку про то, что ходить в черном -- это такой стиль, что одежда у меня хорошая (я не врала, мое пальто стоило с половину Янкиной зарплаты, а ботинки и того больше) и все у меня замечательно.
Но Янка не слушала и все твердила, что у нее пропадает просто отличная куртка, сама бы носила, но что-то в груди жмет.
И так мы препирались до того самого момента, как я заметила во тьме три глаза электрички.
Я забралась в вагон (деревянные сиденья, боги, боги мои! Нда, даже не знаешь, может, маршрутка, в которой тебя взбивают как шейкере, была бы и лучше), достала из кармана пальто телефон и забила в заметки новый стих:
Когда человек был маленький
Он жил в раю
И постоянно бычил
Все ему было не то и не так
Тогда бог сломал рай
И человеку пришлось офигевать и расти
Хотя вопросы все равно росли быстрее него
Смыкались кронами над ним
Лишая света
Но тем сильнее
Светился крошечный
Кусочек неба над головой
Прощальная улыбка
