говорила? Мой разум затуманился. Мне стало стыдно за нее — так не выступают на серьезных заседаниях. То, что она говорила, подошло бы для таких сопляков, как я, но настоящие писатели так не думают, так не говорят. Она сказала: «Все ваши дискуссии, это, конечно, прекрасно, но когда я начинаю писать, мой мозг сверлит лишь одна мысль: смогу ли я написать сто страниц, а вы об этом ни слова! Сто страниц это трудно, это чертовски утомительно!» Нет, мне не стоило беспокоиться за нее, она была настолько забавна, настолько привлекательно забавна, что зал взорвался благожелательным смехом. В эту секунду от неожиданного порыва ветра брезентовое полотнище затрепетало, одна из веревок сбоку развязалась, и тент мягко просел, повиснув прямо над нашими головами, словно перевернутый парашют, который продолжал терзать ветер. Это был незабываемый момент.
Я бы очень хотел, чтобы и со мной такое случилось, чтобы некий знак судьбы обрушился на мою голову, когда я обращусь к своей публике. Не к тому ареопагу из адвокатов, воспитателей, судей, психологов и иже с ними, а к настоящей публике, которая состоит из родственных душ и к которой стремится, пожалуй, каждый человек. Девушку звали Наташа, у нее была труднопроизносимая фамилия, которую я так и не запомнил, хотя, может, и вспомнил бы сейчас, порывшись в своей памяти, если бы так не спешил. Именно в Бамако, в Мали, ну да, я уже говорил, я и приобрел свой первый писательский опыт.
Я стал писателем по доверенности, поскольку тут же оказался на стороне той девушки. Едва она подняла руку, едва окружающие с изумлением уставились на нее, я сам стал Наташей — я был молоденькой писательницей, которая стояла посреди матерых творческих самцов (а я уж точно не принадлежал к их племени) и которая, возможно, впервые выступала перед широкой публикой. И чтобы она ни сказала, это были мои слова, уже отпечатавшиеся в моем сердце. «Сто страниц, это же тяжело, а вы об этом не говорите!» Ей удалось написать свои сто страниц, и эти сто страниц (за которыми следовало еще несколько десятков, но потом, сказала она, книга идет легче, она уже у тебя в руках) даже нашли своего издателя и, кстати, не лишь бы какого. Ну а я тогда был никем, кроме как другом Лео и Камиллы (да и в слове «друг» не было полной уверенности, скорее, я был их нянькой, свидетелем, козлом отпущения, тем, кто рассеивал их страхи), и у меня, не написавшего ни строчки и даже не помышлявшего о том, чтобы когда-нибудь написать хоть страницу, внезапно появилось предчувствие (о, это была неуловимая мысль, засевшая в глубине моего сознания для воскрешения в далеком будущем), что однажды я обязательно напишу эти сто страниц, — я был настолько уверен в этом, словно уже держал их в руках.
Да, писать — утомительный труд, поэтому я еще и не начал, я и без того был утомлен чрезмерно и надолго. Лео и Камилла утомили меня, я остро почувствовал эту усталость там, под колыхавшимся над моей головой полотнищем, которое гладило меня по волосам, и кожа на моей голове натянулась, устремившись навстречу этим ласкам, словно к некому знаку, ниспосланному небом. Лео и Камилла чертовки утомили меня и не только потому, что они были реальными людьми, но и потому, что им предстояло стать героями моих еще ненаписанных ста страниц, — вот какое озарение посетило меня. Кроме усталости от знакомства с ними, такими, какими они были из плоти и крови, я почувствовал другую, предстоящую усталость, пока еще не ясную и до конца не осознанную, от столкновения с ними на страницах моего романа, от стремления выбить их из седла, вывернуть наизнанку, да-да, заполучить их шкуры.
Так вот, однажды они рассказали мне, как забрались под кровать своих родителей, в огромной спальне огромных апартаментов, которые они занимали на вершине одного из небоскребов Нью-Йорка, откуда открывался чудный вид на парк и две большие реки; эти апартаменты я никогда не увижу, поэтому могу описать их так, как сам захочу, ну и, конечно, мне в этом помогут рисунки, которые Лео сделал для меня, а также мои догадки о вкусах их матери, госпожи Ван Брекер, красавицы-голландки, авторитарной и в тоже время очаровательной, надо признать, женщины. Спальня госпожи Ван Брекер и ее мужа Бернара Дефонтена, чье имя она носила, выходила окнами на Ист-Ривер, в то время как со стороны кухни открывался величественный вид на башни-близнецы Международного торгового центра. Спальню украшали две широкие ниши, а кровать размером была больше, чем king size, пояснили мне Лео и Камилла, возможно, двойной queen size
[1], что составляло в целом два метра восемьдесят сантиметров в ширину. Таким образом, кровать оказывалась большей по ширине, чем по стандартной длине в два метра, — в этом они были абсолютно уверены, поскольку регулярно использовали ее для измерения своего роста. Они ложились друг за другом в одну линию по ширине кровати, и с ее краев свешивались только голова одного и ступни другого, а их рост в ту пору вряд ли превышал полтора метра; в конце концов, они вспомнили,
