замечательно. Миновали бараки БОФа, и ближе стало дымное морозное облако,
прожектора и ряды строений, ну прямо как родная Алма-Ата, – там горы и здесь
горы, там ели тянь-шанские и альпийские луга, и здесь тоже ёлки-палки на
вершинах сопок. Шуганули меня на эту землю обетованную, за тысячи мерзлых
вёрст, но всё так похоже на ту землю и на ту волю, что кричать хочется, и я кричу:
«Ты горишь под высокой горою, разгоняя зловещую тьму, я примчуся ночною
порою и ворота твои обниму».
Пульников хохочет, – нашел что обнимать, а Саша поёт, выводит с придыхом:
«Цыга-ныка сы-ка-ры-та-ми да-ха-ро-га даль-няй-йя». Всё ближе дымят трубы
наших бараков. Там уже отбой прогремел по рельсу, но покоя нет, живое кишмя
кишит в жилище нашем дымном, в стойбище нашем многолюдном по адресу:
Красноярский край, Хакаская автономная область, рудник Сора, почтовый ящик 10.
Город наш выворотень, за оградой непроходимой, неодолимой. Если прежде
возводили стены от врага внешнего, то тут наоборот, мир снаружи, а враги внутри.
У нас там всё переиначено, в нашей крепости. Смешно сказать, но самый
спокойный уголок – больница, да пожалуй, вторая колонна, где бандеровцы,
власовцы и вся 58-я. У них там всегда порядок. В морге тоже спокойно, сегодня ни
одного трупа, и собрались там втихаря баптисты, и поют прекрасный псалом:
«Охрани меня, о Матерь всеспасения, крыльями твоей молитвы сладостной, обрати
мои стенанья в песнопения, дни печали – в праздник радостный». В клубе КВЧ не
спят музыканты, чифирят, готовят программу к Новому году. В самом дальнем
бараке, кильдиме стирогоны шпилят в карты, и завтра утром в санчасть по белому
снегу пойдет совершенно голый фитиль, сиреневый от холода, грациозно ступая по
мерзлым кочкам. Глянешь и вздрогнешь – у него лицо человеческое, есть глаза. За
ним вальяжно канает надзор в распахнутом полушубке и дышит паром как лошадь,
каждому своё. Но самая гуща жизни – в Шизо. Вечером туда отправили Стасика
Забежанского, скрипача из Ленинграда, его списали из культбригады за нарушение
режима, проще говоря, за пьянство. Молоденький, красивенький, беленький Стасик
долго не мог сесть за баланду, не помыв руки, долго не мог жевать хлеб, не
почистив зубы два раза в день, утром и вечером. У него и папа музыкант, и мама
музыкантша, и все его предки музыканты и композиторы. Стасика до сих пор
тошнит, и потому он, получая посылки из дома, сразу меняет всё на пол-литра.
Сегодня он снова пришёл с бригадой поддатый, ему дали семь суток Шизо с
выводом. А вместе с ним повели в кандей Толика. Елду из блатных. У него на
головке члена бородавка с фасолину, она зудится и требует педераста. Невеселое
завтра будет похмелье у Стасика Забежанского.
А Саша-конвоир поёт, наслаждается. Мороз трещит, снег повизгивает под
ногами. Сашу мотает из стороны в сторону, я его держу, но соло его идет без
антракта. Осталось уже метров двести, прожектора совсем близко, видна в позёмке
оранжевая вахта. Уморил меня этот битюг, называется, он нас конвоирует. А
Пульников чикиляет сбоку и советы даёт: надо бы ему морду снегом натереть,
привести в божеский вид, а то неизвестно, какой дежурняк на вахте, Сашу могут на
губу, а нас в Шизо.
«Встрепенись, краснопёрый, эй, соколик! Да он совсем коченеет, три ему
уши, Женя!» Бросить бы его ко всем чертям, пусть лежит, а самим на вахту –
заберите своего служивого. Но это юмор. Натер я ему уши, щёки без церемоний, он
оклемался вроде, петь перестал, и пошёл уже своими ногами. А зона совсем близко,
сияет, как самое светлое место на земле. Да будет свет, приказал Бог, и стал свет. «И
увидел Бог, что это хорошо!» Ха-ха! Чистилище наше огороженное, богомерзкое,
век бы тебя не видеть, но мы спешим туда, торопимся, будто в дом родной.
«Женя-а! Мне пятьдесят шесть дней осталось! – кричит Пульников. – Женя, я
всех люблю. И мусора этого тоже, – Пульников изо всех сил мутузит конвоира по
спине. – Как выйду, мечту исполню!» Вся Хакасия уже знает про его мечту – взять
свободно бутылку водки, поставить её на стол, и чтобы все
