не знать! — с горькой усмешкой ответил Павел Степанович.
— Степаниду теперь пытают…
— Ну и что же?
— А то, что бери-ка ты скорей шапку в охапку да беги из Москвы.
— Это зачем?
— Не сегодня завтра за тобой стрельцы царские придут: Степанида такое наплела, что и боже упаси! Будто Катеринушка твоя и в самом деле ведьмой была и ее, Степаниду, в ересь да в ведовство сманивала. Что она на царя, царицу и сродников их злоумышляла, да не одна, а с боярином; боярина же этого зовут Павлом Степановичем Белым-Турениным. Бывал он всякий день у ней, и все они беседы вели. А что та «еретичка» колдовала — это она, Степанида, своими глазами видела. «Читает, это, читает, — говорит, — басурманка, бывало, в книгах своих бесовских, а потом огонь разведет в печурке такой особенной и учнет варить что-то, а сама все помешивает да бормочет слова непонятные».
— Ишь, наплела!
— Я от верного человека слышал. Беги, друже, поскорей.
— Если б смерть одна ждала, так бежать не стоило б, а вот позора не хочется.
— Так бежишь?
— Да.
— Не мешкай. Может, сегодня нагрянут, а уж завтра, чуть свет, тут как тут наверно будут.
— Мне сборы не долги — сел на коня да и поехал.
— А жена как?
— Жена пусть в Москве останется. Куда мне ее тащить!
— Гмм… Как же так! А куда бежать думаешь?
— Не знаю еще. Там посмотрю.
— Ну, сбирайся к пути скорей. Пойду, мешать не буду.
— Ты разве помешаешь?
— Все-таки… Прощай, друже!
— Прощай, Алеша! Когда-то свидимся? — с волнением сказал Павел, расцеловавшись на прощание с Алексеем Фомичом.
— Бог ведает, Павел, Бог ведает!.. Он, Всеблагий, поможет! — говорил князь, у которого на глазах блестели слезы.
— Постой, Алеша, — воротил Белый-Туренин направлявшегося к двери князя.
— Что?
— Не знаешь ли, кто Катеринушку мою оклеветал, обнес перед царем?
Алексей Фомич замялся.
— Знаю, — нерешительно проговорил он.
— Кто, кто?! — быстро спросил Павел.
— Андрей, приемыш Шестунова.
— Андрюшка?! Вот кто?! Ну, попадись он мне теперь!
И Павел грозно потряс в воздухе кулаком.
XXXIV. Два открытия
После ухода князя Алексея Фомича Павел Степанович не торопясь переоделся, опоясался саблей, приказал холопу седлать коня, отсыпал из мешочка, где лежала его казна, половину в карман и вышел из комнаты.
Авдотья Тихоновна не видала его с того самого дня, как он вернулся с погребения Кэтти. И она была довольна, что не встречается с мужем: нечистая совесть ее била тревогу — боярыне казалось, что Павел Степанович прочтет в ее глазах преступную тайну. Поэтому теперь, при неожиданном появлении перед нею мужа, она смутилась. Он смотрел на нее, и его взгляд показался боярыне грозным.
«Узнал!» — в ужасе подумала боярыня.
Павел Степанович спокойно проговорил:
— Прощай, женушка.
Страх Авдотьи Тихоновны разом пропал. Его заменило удивление. Она только теперь заметила, что муж одет так, словно собрался в далекий путь, даже саблей опоясан.
— Куда ты?
— Далеко, жена, далеко! Говорю — прощай! Когда свидимся, не знаю.
Он наклонился и поцеловал жену.
Авдотья Тихоновна вся затрепетала от этой ласки.
— Дорогой мой! Соколик! — проговорила она с нежностью и собиралась его обнять, но Павел Степанович холодно отстранился:
— Мне некогда… Надо ехать.
— Ты, значит, надолго уезжаешь, что прощаешься? — пробормотала боярыня.
— Может, на всю жизнь.
— А я? А я как же?
— Что же ты? Живи себе в Москве.
— Одна, без тебя!.. Господи! Павел! Павлушка!.. Не покидай! Возьми меня с собой.
— Не могу — где мне с бабой возиться?!
— Ну, останься в Москве.
— Тоже нельзя: останусь — завтра же в темнице буду.
— Что ты говоришь, Павел! За что тебя в темницу возьмут?
— Из-за… из-за знахарки одной… — глухо проговорил боярин.
Авдотья Тихоновна побледнела и отступила на шаг от мужа; она поняла, про какую знахарку он говорит. Она не понимала только, почему из-за убитой ею «басурманки» могут посадить в темницу Павла Степановича.
— Из-за знахарки? — переспросила она, не глядя в лицо мужу.
— Да… Сказывают, я с нею на здоровье государево злоумышлял, — проговорил он с печальной улыбкой.
— Вот оно что! — протянула Авдотья Тихоновна и подумала: «Это Андрей натворил!».
— Ну, прощай! Вон конь уж ржет у крыльца.
— Павел, бога ради!.. — с мольбою кинулась к нему жена.
— Ах, да не могу я!.. — с досадой воскликнул он и направился к двери.
— Постой! Дай еще разок взглянуть на тебя!.. Милый! Ненаглядный!
В голосе молодой женщины было столько скорби и мольбы, что Павел Степанович остановился.
— Голубушка! Не могу я тебя взять с собою, — проговорил он мягко. — Вернусь я, слово даю, вернусь, погоди…
— Ах, милый, милый! — рыдая, упала к нему на грудь боярыня.
Быстрые шаги послышались в сенях.
Дверь с шумом растворилась, и в комнату вбежал Андрей Подкинутый.
— Дуня! —
