Сказки-секунды. Высматривая мага (СИ) [Дарина Степанова] (fb2) читать онлайн

Сказки-секунды. Высматривая мага

Фонарь в облачной воде

Буря бушевала десятый день, во вторник звёзды вышли холодным строем, острые пики гор разбивали волны и, мокрые, отражали звёздный свет.

Плот несло на скалы.

Исправить это было просто: по ночам ветер крепчал, серчал, с ним было совсем легко договориться, взять на слабо: развернёшь? Разверну!

Это было просто; сложно было выбрать дорогу для поворота. Позади — звёзды, впереди — море, кругом — Озёрные Горы, а в них только одна брешь. Сквозит огонь Чужого маяка, буря бушует десятый день, ветер несёт в темноту.

На другом берегу Озёрных Гор двое в кабинете.

— Любой плот — дозор. За Горами не место шпионам.

— Но ведь буря. Плот могло занести случайно.

— С ветром можно договориться, плот можно развернуть.

— Но если там не шпионы?

— Лучше развернуть плот с другом, чем выпустить за Горы врага.

— Но если там дети?..

Буря бушевала десятый день, звёзды разбили строй, назавтра пообещали штиль. На другом берегу плот унесли на склад. Никого на нём не было, его ветром унесло от пристани по другую сторону Гор. Пока двое в кабинете гадали на призрак плота-дозора, в брешь на свет Чужого маяка ушёл звёздный корабль, да только фонарь потерял в облачной воде.

Трудный день Молли

…Молли стянула перчатки и швырнула их в угол прихожей. Да, трудный выдался денёк. В волосы набилось пыли и песка, светлое платье промокло, противно облепило локти и коленки. Молли сдула чёлку и провела ладонью по лбу. Прямо в туфлях прошла в кухню, вынула из холодильника бутылочку ванильного йогурта и пирожные.

— Фу, как некультурно! — посмеялась она сама над собой, усаживаясь на подоконник с такой неподходящей для ужина едой. За окном, далеко внизу, мелькали разноцветные зонтики. Но дождь здесь был совсем не тот, что в месте, откуда пришла Молли.

— Распоясались маги воды! — вслух посетовала она пригорюнившейся фиалке. С этими походами в магические миры и цветы дома полить некогда. Вот ведь угораздило, зараза… А маги воды действительно распоясались. Дожди, тайфуны, ураганы, наводнения и паводки… Сегодня Молли пришлось накрыть воздушным куполом целую деревеньку Малые Плавни. Разлив тамошней речушки Берендейки грозил совсем смыть домишки и амбары. Если бы не Молли — уплыли бы Плавни!.. А не лёгкое это дело, скажу вам, — создать воздушный колпак над деревней, хоть и маленькой.

— Уф-ф, — довольно улыбнулась Молли, уговорив бутылку йогурта. Пах он — точь-в-точь лавандовые поля близ Каминска. А там, конечно, знают толк в ароматах — как-никак, парфюмерная столица. Столько лабораторий, оранжерей, где скрещивают магию и запахи! Эх, достать бы хоть флакончик… Но попробуй привези с собой хоть что-то. Тут же аукнется, непременно. Как-то раз Молли, по неопытности, набрала побрякушек на сувениры на рыночке в магическом квартале Леттома. Ерунда разная: заколдованные ракушки, серебряные светлячки, фенечки заговорённые… Дома это провалялось с неделю кучкой барахла, а когда Молли вновь занесло в Леттом — ох, что там творилось! Люди, особенно маги, хворали от неизвестной болезни. Тускнели, чахли на глазах. Тамошние лекари руками разводили, но Молли-то сразу смекнула: это она часть магии из их мира унесла, вместе с ракушками и светлячками! Пришлось срочно возвращаться домой, всё барахлишко собирать и везти обратно. Там уж она раскидала его по лавочкам и закоулкам, пошаманила немного с общим балансом — вроде дело наладилось… Надо, кстати, навестить Леттом, проверить, как там они. И вообще, хороший городок, светлый, праздничный, не то что Горные Чертоги. Это, конечно, и мир другой, и вообще, вотчина троллей, но туда Молли без нужды и носа не кажет. Так только, если пошлют… И то — тишком, ползком, быстренько, пока не стемнело.

Между тем начинало темнеть и за окном. Поток зонтиков внизу сменился вереницей фар и фонарей. Молли поглядела на рыжие и оранжевые брызги, дробящиеся в стекле. Красиво. Совсем как фейерверки в День Середины Осени в Долине Апрель. По-земному апрель — весенний месяц. А по-тамошнему — самый разгар осени, пылающий багровыми и мандариновыми цветами.

Молли с сожалением поглядела на пустую упаковку от пирожных. Одни крошки. Вот если бы сейчас в замок Грюневёльт, там пиры так пиры! Доводилось ей гулять по его роскошным залам. Даже заночевать там однажды пришлось в уютной круглой спаленке высоко в башне. Правда, наутро, когда вернулась домой, — мама такого нагоняя дала! Нечего по чужим мирам шататься ночами!

И то верно. Ночью лучше всего дома. Свернуться в своей кровати, под тёплым одеялом, с какой-нибудь хорошей забавной книгой. И посмеяться по-доброму, читая, как люди сочиняют про волшебство.

Драконы по осени

Чешуя у драконов бывает разной: розовой и зелёной, красной и черешневой, грозовой и серебристой. Но, когда дракон линяет, любая чешуя, касаясь земли, становится золотой. В некоторых странах пору, когда драконы, линяя, пролетают над землёй, называют осенью.

В этом году осень выдалась щедрой и густой: листьев лежит столько, что они хрустят, словно недоспелые яблоки под ногами. Все газоны и клумбы, тропинки и дорожки усыпаны золотистой чешуёй так, что пружинит нога. По краям грустят цветные, переливчатые акации: от свежего зелёного к октябрьской желтизне. Дрожат красные барбарисовые листья маленьких кустов, вытянутых, как солдатики, натыканных вдоль тротуаров. Коричневатая листва у обочин — как блестяшки после праздника.

Раным-рано в такую пору — первые утренники, серебряные морозы.

Зрелым утром — холодное и высокое, чистое, прозрачное голубое небо, а под этим куполом — золотой калейдоскоп листьев на чёрных ветках; даже грязь — и та как пенка на капучино.

В обед — полуденное тепло. Даже жарко, даже удивительно: осень?..

Солнце к вечеру — и целые полки крон с высоты: рыжие и зелёные,

аккуратные, словно вычерченные по циркулю.

На закате слабо-розовые, разбавленной краски, облака в сетке тонких веток, почти как весной. В это время все деревья как ивы — тонкие, тягучие и плавные, стелются и гнутся по ветру. В слабо-розовом, тоскливо-радостном небе тянутся стаи драконов.

А по вечерам, под первые сумерки, так теплы и ярки огни кофеен. Уличные столики уже холодны (им в сердцевине осени место только в каком-нибудь тёплом Вильнюсе), а кофейни светятся карамельным, золотистым маревом. Самая пора для чашечек латте с нарисованными колосьями, или рафа с пышной пряной шапкой, или простого чёрного под густыми сладкими сливками.

Но когда сумерки уже не акварель индиго, а самые настоящие чернила —

пора в дом. Хорошо, когда он есть, когда светится, не карамельно, а тише, медленней, спокойней. Светится чистотой и ожиданием.

Глядишь в окно — драконы летят.

Гномка

Пошла в лес с корзиной. Косица на голове болтается туда-сюда, ногами перебирает быстро-быстро. Башмачки путаются в траве, а трава завивается о ноги, кудрявая, пушистая, осенняя. Брусники видимо-невидимо, бордовой россыпью, мухоморовыми капельками по полянам. Грибы тут и там: рыжая спинка, крепенький бочок, шляпка глянцевая. Прямо руки чешутся. Но пришла-то в лес за другим.

Поставила корзину около пня и села рядышком. Насвистывает тихонько, как ветер. Дождь накрапывает. По краям поляны тянутся в тучи деревья: нежные берёзки, ольха невысокая, малинник. А позади них — тёмные ели. В лапах трещат белки: бегают вверх- вниз, скачут по стволам, глазеют ежевичинами глаз, водят носами — бусинами.

Ветер крепчает, приносит тяжёлые капли, крупней и крупней. Вздыхает лес. А корзинка пуста и пуста. Что ж такое?

Уже и задрёмывать начала. Как вдруг — дёргает кто-то за подол. Дёрг-дёрг. Встрепенулась, оглянулась по сторонам, глядь на пень — ни корзины, ни свёртка промасленного с пирожками, ни пригоршни ягод. Зато рядом ма-асенький, по пояс в мокрой траве, голову задрав, стоит. Смотрит на неё, по-котячьи глаза сузив. В ботиночках жёлтеньких, мягоньких, в полосатой шапочке-колпачке, в плащике-по-грибы-ходить. Носик-пуговка и кудряшки из-под колпака.

Вот и гномка.

В корзине ехать не захотела. На руки запросилась. Лёгкая, как пёрышко, пахнет солнечной прогалиной: сухой травой, речными камешками, смолой.

На полдороге — уж почти на опушку вышли — сползла на землю, пошарила в траве, достала первые осенние хрустящие ломтики инея. Остались в тени, в овражке, с ночи.

— Тебе зачем?

— Надо, — неласково ответила, сердито.

Ох и хмурая попалась гномка. Придётся задабривать. Рукавички связать, пирожков ещё напечь. Ничего, не впервой.

Прошуршала над ухом розовая стрекоза. Теплом повеяло. Где там осень кончается? Вон, за поворотом. И Стрекозиный Луг рядом. А там до дома рукой подать. Гномка осенью в лесу замёрзнуть успела, нахмуриться. Вот отогреется в летнем домашнем тепле — разулыбается. Вон, уже смеётся, стрекозу поймала — синюю, с крупным камушком на брюшке. Чешуя переливается, что солнечные искры брызжут на водяной мельнице. Трепещет крылышками, в глазищах — по радуге. А как на свету искрится!..

Гномка полюбовалась на стрекозу, отпустила. Проворчала дружелюбней:

— Ну, где там твой сад? Давай показывай. Буду хозяйство принимать.

Конец мельницы

Снег редкий и лёгкий, словно просеянная мука. Мельница мелет, как одержимая, как в последний раз, да так оно и есть. Мастер умрёт в полночь, и мельница рухнет в огне.

До деревни близко, там братьям можно переночевать, и сквозь крышу увидится редкий и лёгкий снег, а дальше — зарево горящей мельницы.

Шаль на плечах тепла, братья растеряны, мастер яростен и бессилен. Господа расходятся с мельницы, во льду застывает колесо, и чары уже не держат реку. Вода поворачивает к лесу и навсегда покидает колдовское русло. Снег опускается сквозь воду, крупный и холодный, и река принимает его, набухает и выходит из берегов.

Полночь стучит по деревенским часам, бьёт на башне столицы, скрипит жерновами. Мельница вспыхивает спичкой, взбухает речка.

Падает снег, редкий и лёгкий, словно прах, словно просеянная мука.

Электростанция

Написано по песням группы "Немного Нервно" "Электростанция" и "Просто держи меня за руку".

Как это вышло — разве вы помнили? Да и какая разница теперь, когда вся Земля зависела от вашей электростанции, а вы потеряли последний источник тепла.

— …сколько останется, дай нам днесь. Там, где ещё одна станция, просто дыши, просто будь живым…

А как быть живым, когда кончаются тепло и свет, и нет даже дыма, чтобы заставить его вращать поршни? Где она — другая станция? На кремнии, кристаллах, воздухе или вздохе работает она?

Вы не знали. Оставалось искать. Не ту выдуманную, волшебную станцию, а топливо — для своей.

Вы пробовали космос: созвездия, где, дыша на звёзды, ступают белые медведи. Их суровый северный говор вращал турбины и густо наполнял резервуары. Но из этой энергии, нездешней, ветвистой, звездной, выходили только полотна северного сияния, оседавшего на генераторах. Трубы трубили дальний медвежий рёв: людям не стоять на их млечных дорогах, не удить их рыбу, и только их шерсти скользить по остывающим земным окнам.

Вы пробовали музыку. Сколько тихих аккордов погасло в ваших градирнях, прежде чем по проводам потекла энергия!.. Но какой прозрачной, какой ледниковой она была — а остыла белыми молочными плитками, словно клавишами фортепиано. Но стоило вам отпустить энергию в мир, как выяснилось: она слишком тонка для плавильных печей и фабрик. Молочные клавиши теплили ночники и заводили механических балерин, но не давали силы ни ракетам, ни кораблям. Вы думали — неужели музыка так слаба? Но от этой энергии вспыхивали все фонари на длинной авеню, ровно в тот миг, как двое выходили из такси и замирали, глядя друг на друга: это мы такое устроили?

Слушая их, вы чувствовали: музыка слишком сложна, слишком хрупка, чтобы конвертировать ее в энергию.

Вы пробовали время: лучшие минуты, взлёты самого острого счастья, часы утренней тишины и длинные зимние вечера. От этого энергия искрила, сияла, выплескивалась прочь из блоков, вспарывая километры вокруг, и Земля радовалась, купаясь в свете. Но слишком мало людей готово было отдать счастливые минуты, а свои вы исчерпали быстро.

***

Вы сидели на песке, глядя на остовы кораблей и далекий яблочный остров за солёной волной. Это было в день, когда ваша электростанция должна была остановиться. Последние огни бежали по её проводам и трубам в чистое небо, к ангелам и космонавтам.

Вечером вы шли по песку, по черточкам чаячьих следов в город, где когда-то были вдвоем. Вы уже стояли на пороге, готовые навсегда, когда загудел генератор и лопасти пошли на широкий круг.

Котлы и инверторы, метрики и реакторы, журналы управления и контрольный пульт… Что толкнуло лопасти турбины?

Неровная, неритмичная, склочная и печальная, чистая, чуткая и упругая энергия человеческого сердца, немного нервная, немного нежная, которую не остановить, как не прячь.

Электростанция вспыхнула и не гасла всю ночь, и следующее утро, и следующий день тоже. И вы остались — на столько, на сколько останется энергии ваших сердец. Готовые навсегда.

— Просто держи меня за руку. Сколько останется, дай нам днесь. Там, где ещё одна станция, просто дыши, просто будь живым здесь.

Искроцветы

Написано по песне группы "Немного нервно" "Власти твоей нет надо мной"

Искроцветы на лозах не цвели девятнадцать лет. Девушки, юными вплетавшие лепестки в волосы, взрослели, увядали, рассказывали своим дочерям легенды о перламутровых стеблях. Горы, как прежде, каждый год накрывала весна, все суровей и северней.

Минуло восемнадцать зим, лозы вились по осени сухими цепями. Цвести ли горячим искроцветам под серым небом?

Под таким только и цвести.

Холодов ждали девятнадцать лет, девятнадцать весен сносили неурожаи, слали податями на Перекрёсток снопы и шелк, икат и серебро вместо живых искр. На восемнадцатый год кончились запасы, прибой вынес ракушки и тину, с полей плыл пшеничный дым. И в самый холодный год, в пасмурной тишине, первый огонь прошёл по стылым листьям.

Лоза принесла плоды, и, в венке искроцветов, с букетом в руках, дочь лекаря отправилась к Перекрёстку. Рыжие косы, густое медовое марево в глазах и рубиновое кольцо на руке, отомкнувшее ворота.

Традиция требовала уложить цветы на скамью у входа и уйти, оставив кольцо. Перстенёк возвращался в долину с проезжими странниками — платой за постой, звонкой монетой в лавке, оброненным кошельком. Дочь лекаря склонилась над скамьёй, и первые холодные лучи выбили искры из лепестков и рубина. Острою секирой ранил чужой взгляд.

— Оставишь себе?

Девушка вскинулась испуганно, затравленно, обреченно:

— Нет, господин…

— Тогда я оставлю. С тобою вместе.

С тех пор застыла дочь лекаря, приглянувшаяся господину, на Перекрёстке, а лоза отцвела до самой сердцевины, и не сияли больше в долине искроцветы.

Каждый год господин требовал тростника и шёлка, фарфора и кофе взамен цветов, а девушке, пряча дары, повторял:

— Всю долину спасёшь, если станешь моей, милая…

А люди в долине таяли и тонули в тишине и веснах.

Однажды он был особенно настойчив.

— Один поцелуй, милая, и возвращайся домой, а я больше ни цветов, ни серебра не попрошу — живите…

Она поглядела в окно, прижав руку с кольцом к лицу, на голые поля, на пар над дорогами, развернулась, бросилась в чуждые объятия, ища чужие губы.

— Нет, милая моя, знаю, что в рубине яд, и поцелуй твой теперь ядовит. Прости, милая, не удалось тебе провести господина…

Дочь лекаря, и не такие хитрости ведавшего, застыла в объятиях и, холодная, скользнула из сильных рук вниз.

Искроцвет не цвел больше, а господин, как прежде, требовал икат и жемчуг, хрусталь и рубин.

Аппендицит

— Милочка моя, да у тебя никак аппендицит! — воскликнула Шаманка, разводя руками. — Вот ведь лишние десять граммов! Ну ничего, скоро избавишься!

Ходить после операции было трудно, думать после наркоза — ещё сложней. Вернее, думалось-то вполне просто, но адекватно вязать мысли не выходило никак. Что-то туманное про борьбу с терроризмом и отмыванием денег (это было очень горделиво рассказано врачам по пути из операционной в палату), что-то про сонного белого лебедя (это было отправлено в смс-ке другу. Правда, как выяснилось, слова там получились совершенно другие. Оставалось надеяться, что хотя ба адрес не было перепутан). Ещё одна весёлая фраза про то, что «мама переживает… мама не знает, что…» — и всё, дальше не помню. А я ведь действительно очень волновалась оттого, что мама будет переживать. Я ведь сказала ей, что операция длится четыре часа, а меня привезли к операционной и, похлопав по плечу, заявили: помещение пока занято, полежи, подожди, поспи. Какой уж тут сон!

Рядом на каталке не вязал лыка после наркоза ещё один, уже послеоперационный, больной. Жаловался на то, что чувствовал всю операцию: как ему разрезали живот, вынимали аппендикс… дескать, наркоз не действовал! Он плакал и стенал, пробегающие мимо доктора посмеивались над ним и ласково успокаивали. В конце концов его увезли, и я осталась одна напротив огромного окна, в котором светился вечерний город.

Вспомнился рассказ Артёма. «Я лежу на операционном столе, где-то у ног копошатся доктора. Посреди меня — ширмочка с ромашками. Доктора болтают. А я чувствую, как из меня что-то тянут изнутри… Приятного мало. Разве что ширмочка».

Первым чувством наутро после операции была жажда. Пить. Пить… Огромная пластиковая бутыль зеленовато мерцала совсем рядом со мной, на тумбочке, руку протяни — достанешь… Ан нет! Попробуй-ка протянуть руку, когда где-то в районе живота на тебе намотан километр бинтов, а сбоку ещё что-то болтается… «Аппендикс забыли отрезать!» — первая паническая мысль. Осторожно, со страхом приподнимаю одеяло… Что это? Из меня торчит какой-то толстый шнурок, а на конце — что-то булькающее, тяжёлое и влажное. У меня вырос хвост? Щупальце? Что со мной???

Позже оказывается, что это всего-навсего дренажная трубка, по которой в резиновую ёмкость вытекают остатки гноя. Другое дело, что «резиновой ёмкостью» оказалась обыкновенная хирургическая перчатка… Через пару дней я встретила в коридоре больного, у которого из живота тоже «росла» дренажная трубка с небольшой бутылочкой из-под воды «Шишкин лес» на конце.

***

Через пару дней состояние уже позволяет не только свободно сползать с кровати, но и устраивать прогулочные вылазки до другого отделения, а также добираться до общей столовой. Ранее в плане питания было доступно лишь крайне медленно шествие к порогу палаты, где три раза в день появлялся железный стол на колёсиках с котлами, кастрюлями и тарелками. Набираешь с этого стола бессолой каши, запеканки с запахом мяса и, главное, побольше хлеба, чтобы было что поесть ночью. А уж если дают маслице — это и вовсе вечерний пир!

Ближе к ночи можно предпринять профилактический визит к кухне. Там, на огромной плите, всегда горяч и опасен, возвышается гигантский чайник. Аккуратно плеснуть в кружку, благополучно добраться до палаты с кипятком наперевес, устроиться и подоконника, отлично выполняющего функцию стола… Припасённый кусочек хлеба с маслом, ароматный чай (принёс муж одной из соседок, вместе с солонкой) — лучшая еда!

А закусить можно печёными яблоками, которые, как и кипяток, всегда можно найти недалеко от кухни.

Но питание в общей столовой — совершенно иное, чем в положении полулёжа в палате. И дело вовсе не в том, что в столовой более изысканные или более солёные блюда. Просто столовая — целая комната с отдельными настоящими столиками, горками с красивой посудой и парой картин, призванных обеспечить эстетизм помещения.

За соседним столом сидит компания мужчин, так же раздобывших солонку. Один из них, щедро посолив суп, берёт ложку в предвкушении пищи… В столовую заглядывает медсестра.

— Иванов! Вот вы где, Иванов! Вам сегодня на гастроскопическое исследование, кушать пока не полагается! Пойдёмте!

И обманутый в лучших ожиданиях Иванов понуро плетётся к выходу. Соседи провожают его обещаниями непременно взять порцию и на его долю.

Бромпортрет

Сепия. Похоже на бромпортрет довоенных времён. Самое светлое — лица, самое тёмное — глаза. Карточке много лет, но бумага сквозит молодостью, усталостью, готовностью — жизнью. В центре, молодая, усталая и готовая ко всему, заранее мудрая и заранее опечаленная, в тёмной блузке и джинсах — кто ж теперь разберёт, какого они цвета, может быть, в грязи или в пыли, а может, только после стирки, свежие, с неуловимым запахом порошка, въевшимся в ткань.

Высокий бледный лоб, волосы до плеч, матовые, мягкие — мягкость передаёт даже фотография.

Поза свободна, расслабленна — так она пыталась встать перед объективом, и в это даже можно было бы поверить, если бы не напружиненность и напряжённость, не сжатые пальцы и не сведённые слегка брови.

Она выглядит темней и целей остальных, окруживших её плотной группой, взявших в кольцо, прикрывающих тыл, стремящихся защитить или скрыть. Но она темней и целей их, заранее умудрённая и опечаленная, она в центре и отдельно, она — сама себе мир, сама себе космос.

Кто же разберёт через столько лет в оттенках коричневого: отчего она хмурится, отчего не касается друзей, отчего бледна или неулыбчива. Может быть, хочет спать, а может, просто надоело стоять перед аппаратом. Битый час для бесполезных хроник. А кому они нужны, глиняного цвета карточки, хрустящие и ветхие, матовые, кофейные, в налёте пятен и времени?..

Разве она знала, что окажутся нужны — ей. Ей из завтрашнего дня, который наступит тысячи миль спустя.

Старая в альбоме есть фотография — мы на ней словно мафия. Или просто семья…

Смешок. Сухость во рту. И запах, что за запах?.. Ах, да, тот самый порошок, которым пахли джинсы… Такие негнущиеся и твёрдые после стирки.

Истина, ты словно пуля у выстрела, ты так проста и немыслима. Привезите дожди.

«Ты живой — оттого и неуравновешенный». Живой: хмурый, злой, седой, смеющийся, любой — чужой. И никто, кроме неё, теперь уже не знает и не скажет, каким из живых был каждый с карточки. Но даже её память милостиво хранит только категоричное досье: степень неуравновешенности и принадлежность к одной из двух категорий: «героям — подвиг» или «подонкам — повод».

Я прошу, поговорите со мной, друзья…

Привезите дожди смыть пыль с фотографии и лиц. Привезите живую воду. Давайте снова окажемся неуравновешенными, оттого и живыми, — все.

Её Дом

Это был её дом. Выверенный до мелочей, до тяжёлой статуэтки совы на камине в тайной комнатке с покатым потолком, до хаоса кисточек в мастерской-подиуме, до ниши для старого телевизора чб, специально построенной, с боем отвоёванной у архитектора. Но и архитектором была она сама: подвал, обитые тканью стены, крытые переходы и лестницы вопреки всяким правилам. Дом игнорировал не только пожарную безопасность и строительные расчёты — дом игнорировал обыденность, местами держась не то на кружевах, а не то и вовсе на воздухе. Дом был большой, огромный, с несколькими каминами — напротив мастерской, в кабинете, в спальне, в снегопаде. Снегопадом звалась её гордость и прелесть, наполнявшая всё пространство второго этажа, не снабжённая лестницами и дверями, а только широким неправильными окнами по стенам, балконом, эфиром и мечтами. Как мать гордится ребёнком, так она гордилась снегопадом. Воздушное бледное помещение зефирно-пастельных цветов, такое, что вмещало и джунгли, а темноту, и сказку о Маленьком Принце. Там было даже своё болотце с кувшинками, апельсиновое дерево в кусочке улицы и нарциссы оттенка размешанного с водой розового. В снегопаде не было внутренних стен, только переборки, низкие изгороди по зонам и деление обоями и паркетом. Сколько магазинов она исходила, сколько заказов отменила, сколько эскизов исчёркала — а в результате рисовала обои сама. Особенно те, исключительные, что клеились по одной полоске. Самой большой гордостью, пожалуй, были три полосы — словно передовица в первоклассной утренней газете, свежая, разная, сильная. Три полосы: Африка, космос и город. По первой бежали деревья и жирафы, бледно-розовые и пепельно-голубые. Вторая утягивала в ночь и сверкала крупными белыми звёздами. Третья — засыпающие закатные дома, чёрные силуэты антенн на фоне абрикосового неба.

Эти кусочки мира окаймлялись основной обойной темой: бархатные сечения чёрных сфер. А там, за ними, в закутке, спрятанном за тумбой с широкой настольной лампой, пряталась тайная лестница кверху, к «рабочей» — комплексу из мастерской и кабинета, крошечных до самой грани, гавани равновесия тесноты и уюта. Крошечные до уюта тесноты. Хотя «уют тесноты» можно было сказать про любое помещение дома, даже про необставленную спальню и нежилую детскую.

***

А как она мечтала открыть внизу магазинчик! Кофейную лавочку, конфетный дворик или кафе-ланч. Очень крохотный, с любовью и обыкновенным любимым девизом «уюта тесноты». С омлетами, оладьями и тёплыми сырными булочками на завтрак, медовиками навынос и разноцветными леденцами на десерт. Обязательно должны быть трюфели в подарочных упаковках, недорогие, яркие, с начинкой из клюквенного варенья, грильяжа или молочного шоколада.

А над витриной-окном с частым переплётом непременно должен быть полосатый козырёк. Бело-красный, может быть, на столбиках, которые летом будет увивать клён или виноград. На террасе будет лишь пара столиков, не больше, и люди будут приходить заранее, за час до открытия, чтобы успеть занять местечко. Будут гулять вокруг дома, привыкая к крепнущему запаху горячих гренок с тающим маслом (их будут подавать к кофе на квадратных тарелках, а по краю, обязательно, — крупные свежие ягоды малины, покрытые серебристой росистой дымкой).

Ровно в девять двери раскроются, распахнётся калитка низенького заборчика вокруг патио, и счастливцы устроятся за двумя самыми долгожданными в мире столиками в ожидании идеального завтрака. Закажут кашу с творожным муссом, сырники и стакан домашнего кефира, а может, чибатту с мёдом и яблочный чай. Конечно же, будут фирменные фишки: корзина тёплого домашнего хлеба (лепёшки, булочки, хрустящие брусочки и ароматные дольки), тарелка сыра (слоистый солёный сулугуни, ломтики маасдама, лепестки орехового чеддера…), менажница с творожным печеньем и четырьмя-пятью добавками: апельсиновое варенье, джем, сгущённое молоко, какой-нибудь густой натуральный йогурт и

Колдовская витрина

Тыквочка, тыквочка, тыквочка… И все они на деревянных, сочащихся смолой ступеньках витрины, между цветов и сухих листьев. Рыжебокие, румяные, одуванчиковые тыквы. А вот ещё одна, запечённая, разрезанная на дольки. Мякоть в угольках, и корочка, подёрнутая вязким тыквенным мёдом. Рядом — потяжелевшие от его капель сливочно-льняные лепестки ангрекума. И одуряющее пахнет горьковатой, холодной яблоней.

На самой крупной тыкве сидит плюшевый медведь с жёсткой, латунного цвета шерстью на лапах и тёмно-грушевой — на животе. Он мягкий и почти шёлковый там, где шерсть протёрлась до плюша. Запускаешь пальцы поглубже, прижимаешь к лицу — и чувствуешь на коже тёплый густой шоколад, а в носу щекочет от запаха какао, корицы и кунжута.

А ещё повсюду рассыпаны фисташки — на древесных корочках тыкв, на чехлах из альпаки и грезета, на вязаных чулках и гирляндах бумажного шиповника, выполненного в технике квиллинг. Фисташки нежно-зелёные, в свежих листочках мяты, пахнут кориандром и утром позднего лета.

Одного медведя, с баклажановым носом и в пушистых башмаках, прислонили спиной к раскрытой коробке с гуашью. Кварцевая, джинсовая, шафрановая, цвета слоновой кости и индиго — баночки завернуты в прозрачную коленкоровую кальку.

Признание

Это моё лучшее признание, которого не существует. Это тихие строки, что я придумала, но не записала — за неимением места и бумаги. Это слова о вторжениях, помехах, вибрирующих телефонах, это белый стих о жизни, несовместимой с признаньями. Бюро находок и романтических потерь, стих, забывший своё звучание. Это моё самое заурядное откровение, строчки одноразового использования для тебя, для героя, которого нет. Жизнь — искусство, и ты — его произведение. То, что ты делаешь, как одеваешься, как любишь или шепчешь. Твои брови и родинки. То, во что ты веришь, и твои сны. Как ты держишь карандаш. Как разворачиваешь фольгу. Как украшаешь к Рождеству дом. Завтрак, который ты готовишь, — омлет, скрэмбл или яйца всмятку. Ты — это искусство. Я люблю тебя.

Звёздные киты

— Почему мы охраняем китов? — спросили Порабыля на последнем экзамене.

— Потому что зайцы, медведи и лисы — в центре земли, вокруг них водят хороводы и записывают их в Красные Книги. А белые киты — в центре космоса, в центре Моря. О них не помнят.

***

Внизу проснулись метели, в их порту стало тихо и тревожно. Порабыль протирал палубу, снимал с иллюминаторов вельветовые чехлы. Его напарник Рыж глядел в метели. Когда загорелась сиреневая кнопка опасности, оба корабля вздрогнули, и Рыж неуверенно потянулся к рубильнику.

— Да… — шёпотом вымолвил он.

— Белый Кит выходит. Третья гавань. Флот 0803, вызов принят?

— Вызов принят, — трепетно ответил Порабыль. — Выплываем!

***

Рыж едва на захлебнулся метелью, стоило им покинуть порт. Порабылю пришлось взять его на буксир и вытянуть из снежного облака, а затем оба прибавили скорость на пять узлов против нормы и понеслись по воздуху, мимо пуха, звёздного крошева и флагов других, земных, самых высоких кораблей.

Третья гавань приближалась, и Порабыль почувствовал её: живой, мощный запах океана. Запах небесных китов.

Молодые корабли вышли в воздух впервые, и когда Третья гавань уже маячила впереди серебристым хребтом своих галерей, страх полёта прошёл, и Порабыль и Рыж резвились в пустоте, ныряя или взмывая наперегонки до самых близких голубых звёзд.

Ночь была тёмной, темнее, чем кнопка опасности в порту. Облака из чернил и лёд на земле далеко внизу — из бумаги. Рыж набрал ещё больше высоты, ощутил упругий, грозовой снежный воздух под вёслами и парусами и восторженно затрубил трубами, зазвенел реями и штурвалом, низко зазвонил рындой.

А откуда-то из ночной глубины ему вторил, так же низко, Белый Кит.

Рыж и Порабыль застыли. Разом замерли вёсла и скрипы.

Под ними проплывал громадный Белый Кит, а ещё ниже неслись метели и города земли. Кит едва двигался, его словно нёс воздух, вперёд и вперёд, колоссального, белого, чистого, как луна, которая отражалась в его зрачках величиной с иллюминатор.

Кит плыл, раздвигая дыханием звёзды. Они собирались снова за его хвостом, гуще и ярче прежнего; дрожали созвездия. Кит гудел, и Рыж слышал в его песне далёкий тяжёлый лес, и сосны его мачт откликались тихим звоном.

Они покружили над Китом ещё, проверяя, целы ли его плавники, нет ли пятен на коже. Кит не замечал их и плыл, низко напевая на своём тихоходном белом языке, медленно, основательно, дыша размеренно и дремотно.

Теперь кораблям не хотелось резвиться. Хотелось плыть в унисон с Белым Китом, сложив паруса.

— Гляди, — махнул веслом Рыж. Порабыль, очнувшись, оторвал взор от кита и посмотрел вниз.

Мимо них, под ними, над ними летели миллионы китов и кораблей. А глубоко внизу на их холодных и гладких спинах плыла голубая земля.

К этому не привыкнуть

Дорога шла широкой дугой. Три фонаря на несколько десятков метров. Три оранжевых фонаря и листва, чёрные резные листья и ветки с запахом черёмухи и ночи.

Она шла по дороге-дуге, глядя перед собой. Сзади зашуршало. Перекатывались и скрипели камешки гравия. Всё громче. Она, вздрогнув, обернулась: парень на скейте. Ничего особенного. Ничего страшного. Пошла дальше и врезалась головой в низко нависшую густую ветку. Ещё раз вздрогнула. Прошла секунда, прежде чем она поняла: просто литься. Но она успела испугаться.

Около автобусной остановки она свернула в междустволье, узкую тропку между старыми зданиями. И тропки-то никакой не было: так, расступившиеся кривые низкие стволы. Старая площадка. С одной стороны, спасительная, приземистая стена корпуса была совсем близко, шагов десять-пятнадцать. С другой — три оранжевых фонаря остались за редкой оградой деревьев. Отсюда их свет был розовым и холодным.

Она прислонилась к ледяному турнику. По позвоночнику пробежали мурашки. От холода, сказала она себе. От холода.

Она рассеянно вглядывалась в темноту. По дуге дороги сновали фигуры, но они её не касались. Они не были врагами — сейчас. Может быть, шпионы. Но её не видно, пока она не зажгла фонарь. Её не заметить. Её не найти.

Снова шорох гравия, голоса. Люди подходили сзади, но она не обернулась. Застыла, прижавшись к старому турнику, на стволе которого отсвечивали фонарные и блики. Подняла глаза на окна корпуса — близкие, светло-жёлтые. Верхние этажи даже не закрыли ставнями. Ждали тихой ночи. Тени — не враги. Сейчас.

Люди остановились в паре шагов. Говорили негромко, больше жестикулировали. Не невидимые. Но мастера. Издалека их тоже не найти. Если бы они не подошли так близко… Она запустила руку в карман и с ужасом поняла: тонкой чёрной пластинки нет. Отчётливо вспомнила, как прошлой ночью, вернувшись, выложила её, оставила на столе у кровати. В корпусе можно было не бояться. Но теперь…

У неё были лишь фонарь, тишина и темнота. И долгая дорога до корпуса. И — главное — силы и хладнокровие, чтобы её пройти. Особенно хладнокровие.

Голоса удалились, но на смену, минуту спустя, пришли другие. Громче, жёстче. Враги, безошибочно определила она. Молчать и не шевелиться. Притаиться. Тень.

Шуршал гравий. Она дрожала, как листья над её головой. Луны не было. Только розовые холодные фонари за оградой деревьев. На дороге.

Она стояла в тёмной полосе, между дорогой и корпусом, в самом опасном месте. Пережидала голоса. Наконец они удалились.

Она не вздохнула, но не перестала дрожать. Двинулась вниз по склону, прочь от корпуса — обогнуть тёмную полосу посадок, вновь подняться, с другой стороны, и выйти к освещённому, надёжному крыльцу. Всего-то сотня-другая шагов. Справится.

Включить фонарь всё-таки пришлось. Широкий круг света выхватил сначала почки и литься под ногами, потом, поднявшись, скользнул по ветвям, вершинам далёких высоток. Уверенней осветил дорогу вперёд, спуск, сухую траву и чёрные одуванчики. Она заулыбалась. Она, как всегда, владела этим кусочком света. Свет был — жизнь.

Она шла по мягкой земле и бросала круглый свет то на кроны, то на стены соседнего заброшенного корпуса — в его разбитых окнах метались тени. Осветились кроны — и листья стали не чёрными, а серыми. Осветились стёкла — и свет отразился, раздробившись. Увлёкшись, она забыла про путь под ногами. Кроссовок провалилась в мягкую почву. Охнула, перестала шалить и светила строго под ноги.

Из темноты выплыли старые ступени. Вверх, вверх, вверх… Крыльцо было совсем рядом. Спокойно. Вдох. Выдох. Самые опасные метры… Она затаила дыхание и метнулась сквозь темноту последнего отрезка пути. Подошвы ощутили знакомый, гладкий, затёртый бетон. Ладонь — на кожаную обивку внешних дверей. Спокойно.

Свет холла ринулся в ночную темноту. Она выдохнула и неторопливо пересекла нижний ярус. Ещё одни ступени, кто-то навстречу, смутная улыбка, слова приветствия… Да, всё хорошо, всё отлично. Завтра? Выход? Комиссия? Да, помню. Буду. Нет, не иду. Ночь через неделю, помню. Пластинка? При себе, конечно. Всегда при себе.

Коридор третьего яруса. В окне наконец поплыла луна. Ждут тихой ночи, ставни можно не закрывать. Сегодня, засыпая, она будет любоваться луной.

Дёрнула дверь своей комнаты. Вот она, пластинка. Тут же перекочевала в карман.

Она приняла душ, поужинала и села за стол. Выглянула в окно, на турникет, дорогу, стволы и розовые фонари. Внизу, почти у самых стен корпуса, ходили тени. Шуршал гравий. Морозило.

Она отпрянула от стекла и наконец зарыдала от страха. Всё едва не кончилось этой ночью.

Так было каждую ночь. Но разве к этому привыкаешь?

Моё московское

Ты течёшь, как река. Странное название!

На Арбате солнечно, оранжево, закатно. Воробьи, люди, ветви, клоуны и голуби, художники и цыгане. Памятник Окуджаве на нетронутой старой брусчатке, дом-музей Пушкина, хостелы, кофейни, лавчонки… Должно быть, здорово жить здесь — в старой квартирке с увитым зеленью балконом. Вытаскивать по вечерам кресла и глядеть с высоты второго или третьего этажа на арбатский ручей.

Улочка длинная; длинная ровно настолько, сколько нужно, чтобы насладиться, но не устать, впечатлиться, но не пресытиться. Строительные сетки чередуются с видами Парижа на картинах местных пейзажистов, или абстрактными пятнистыми зебрами, или карикатурами певцов и девиц. Сувенирные самовары и пёстрые стенды матрёшек: в цветочек, в горошек, в платочках… Тут же — негр, раздающий рекламки тату-салона. Его соотечественник размахивает купонами на скидку: «Кофе-хаус, вторая чашка бесплатно!».

Пешеходы твои — люди невеликие, каблуками стучат — по делам спешат…

В восьмом часу вечера Арбат накрывает закатом вовсю, улица купается в солнце и ветре, идти на запад невозможно: так слепит глаза. Гуляки прячутся под навесы ресторанчиков и кафе, в прохладные лавчонки, в сумеречные зальчики пивных. Заполняются столики, жарятся на гриле сочные сардельки, сладко пахнет густой фруктовый чай… Арбат пропитан солнцем и перебором струн.

От любови твоей вовсе не излечишься, сорок тысяч других мостовых любя…

Уличные столики, пуфики и плетёные стулья за лёгкими занавесями, цветочные кашпо, музыканты и картины пастелью… Миллион мелодий сливается в особый мотив Арбата.

На крошки в уличных кафе слетаются голуби. Клюют, как настоящие арбатские аристократы, аккуратно и вежливо. К ним, на остатки пшеничных гренок и булочек «му-му», подпрыгивают воробушки — кругленькие наглые чирикалки. Официант полотенцем разгоняет птичью столовую и предлагает столик очередным посетителям. Людской ручей течёт своим чередом…

Разбиваясь о изгибы улочки, рукавами разливаясь по переулкам вдоль арбатских берегов, толпа медленно плывёт вперёд.

Закат гаснет, сумерки красят улицу в серо-сиреневые тона теней, тайн и старых песен, звуки которых становятся всё тише. Ещё несколько шагов, и улица Окуджавы прячется в карте Москвы — звонкая, пёстрая, древняя, каждого — и ничья.

Ах, Арбат, мой Арбат… Никогда до конца не пройти тебя!

А в этой башне — истинное волшебство

Прим.: написано по мотивам мультфильма "Тайна Сухаревой башни" и песни "Истинное волшебство" группы "Немного Нервно".

***

Было то самое зимнее небо, по которому не определишь, день теперь или вечер. Или утро. Грета отодвинула книги, отложила перо и встала из-за стола. Стрелки перескочили с девяти на половину двенадцатого. «Хо-рошо», — подумала Грета, — «пора». Хорошо — оттого что за занятием время пролетело незаметно и с пользой. А пора — пора выйти на улицу, под зимнее морозное небо. Грета распахнула окно; с частых ромбиков переплёта со звоном откололись льдинки. В просторную круглую комнату вошёл свет и свежий, сладкий, снежный воздух. Ещё чуть-чуть, и начнётся снег, поняла Грета. На улицу!

Она накинула поверх голубого платья шубку, взяла рукавицы и, выскользнув, аккуратно притворила дверь. Папеньки не будет до вечера, пусть думают, что она дома.

Путь во двор лежал через чердак и вниз, по длинной лестнице; за ней — коридор с вереницей классов. Теперь у кадетов горячее время, на носу экзамены. Грета усмехнулась: свои экзамены она сдала на той неделе, папенька остался доволен. Теперь — отдыхать, радоваться до самого Рождества и дальше, вплоть до папенькиного отъезда. Но мысль о разлуке была грустной, и думать об этом посреди радостного снега и близкого праздника не хотелось. К тому же — когда ещё то будет! Грета решительно распахнула входную дверь и соскочила о ступеней.

Ох и славно хрустит под ногами снежок! Грета надела рукавицы и, подхватив полы шубки, побежала через двор к воротам, а там — на улицу. Уличный весёлый шум, торговая суета, цветные платки и горячие самовары прямо на прилавках… Грета любила, набегавшись, замёрзнув, выпить душистого чаю с бубликом прямо на улице, но сегодня бегать было некогда. Грета, как вышла со двора, стала неторопливой и степенной: прошагала вдоль торговых рядов, миновала церковь, оставила позади богатые купеческие дома и вышла к маленьким избёнкам на краю слободки. Прямо за ними, сливаясь с изгородью крайнего домика, начиналась городьба вокруг селения. Грета аккуратно, стараясь не зацепиться, перелезла через неё и ухнула в сугроб аж по пояс.

— Ох, блинчики-блины! — досадливо воскликнула она, вылезая из сугроба. В сапожки (Гретова гордость: красные, искры на подковках, папенькин подарок!) набилось снегу, чулки промокли, а до опушки идти и идти, да потом ещё возвращаться домой! Грета нахмурилась — совсем как папенька, когда у него не выходит с расчётами — и быстро зашагала дальше, по узкой тропке к опушке леса.

Незаметно с неба посыпались мелкие белые мушки. Кружились, опускались на плечи и на капюшон, радовали глаз. Грета высунула язык и ловила их: сладкие, холодные, тут же тающие. Чудо как хорошо зимой!

Наконец тропинка привела её к первым деревьям. За тонкими стволами осин и берёз виднелась маленькая ладная избушка. Было хоть и пасмурно, но светло, однако в окошке горел свет. Грета сошла с тропинки и, высоко поднимая ноги, добежала до крыльца. Постучав дважды, подождала и стукнула снова. Внутри завозились, звякнула цепочка, зашуршали половики.

— Грета?

— Это я, — тихонько ответила Грета в щёлочку.

— Зайди, Греточка, выпьем чаёчку! У меня пирожки маковые в печке!

— Некогда, некогда, извините, хозяюшка, — вежливо отказалась Грета. — Мне бы только забрать, что папенька велел.

— Ну-ка, ну-ка, — приговаривала сухонькая старушка, впуская её в сени и рассматривая листок, что Грета вынула из-за пазухи. — Да, да… ой, хитрец… Ой, молодец!

— Кто молодец? — осторожно поинтересовалась она.

— Папенька твой. Ай да молодец, ай да придумал! Почитай, и не придётся в детинец перебираться, и тут перезимую…

— А отчего бы не перебраться? — осмелев, спросила Грета. — Там и веселей, и к базару ближе, и к князю…

Грета, хоть была мала, вслед за папенькой не жаловала князя. Люди говорили: с князем безопасней, сытней да занятней.Но для неё не было места безопасней мансарды в Башне, не было еды вкусней, чем чай с маковыми сушками у окошка ввечеру и не было занятия интересней, нежели следить за папенькиной работой.

Работал он в своей мастерской, но скрываться от Греты не мог да и не хотел. Мастерская его — всего лишь стол, шкаф, верстак да полки в круглой комнате. Зато какой стол, какой шкаф! На столе — миллион диковин, вроде металлических игрушек, пружин, стеклянных шаров, внутри которых — целые города! А в шкафу книги и книги, в разноцветных кожаных переплётах, тиснёные, в металлических оправах, с чужеземными словами на корешках… Грета и букв-то таких не знает пока, но папенька обещал научить, ежели она и дальше будет в учении поспевать, а то и опережать кадетов. Кадеты эти — вечная суета и Гретова досада: всё норовят ухмыльнуться да посмеяться над ней. В глаза не смеют — пусть кто попробует обидеть дочь придворного звездочея-ювелира! — но за спиной… И снежком кинут, и вслед засвистят, ежели она одна куда идёт… Ох и злюки! Но Грете они ни по чём, её учителя всегда кадетам в пример ставят, хоть те и старше, и учатся дольше, и отцы у них военного звания. Но и её папа — слуга государев, офицер. Только сейчас занят другим. Изучает созвездия, законы, по которым движутся планеты, составляет точные звёздные карты. Они нужны для навигации кораблей, а потому не может быть ни единой ошибочки! Грета никогда не отвлекает папеньку, когда он за звёздной работой. Если он занимается ювелирным делом или пишет, лезть к нему с вопросами тоже не следует. Но зато когда он что-нибудь мастерит, выпиливает, выжигает, прилаживает, скрепляет и чинит — Грете простор! Можно спрашивать папеньку о чём угодно: хоть почему солнце так далеко, а греет, хоть отчего кадеты и гимназисты из Заовражика такие вздорные. Но больше всего папенька любит, когда она спрашивает его о шестерёнках, механизмах, ходиках, якорьках. Он доволен, когда Грета, примостившись рядом, внимательно смотрит его работу, разглядывает, взвешивая на ладони, винтики и медные пластинки, просит рассказать, отчего часы ходят или как замок без ключа отпереть.

— Свой дом завсегда милее. Тесно в детинце, тесно в слободке. В одной Баше вашей и есть простор… Ну да далече глядеть — шубу летом надеть. Спеши, Грета, домой, бо, чую, папенька твой скоро вернётся. Успеешь чайку ему заварить? — лукаво подмигнула старушка и протянула ей свёрток холста. Грета знала: в этом холсте — деревянная шкатулка, в которой папенькины склянки да банки, шестерёнки да мензурки. Заглядывать в шкатулку ей настрого запрещалось, если только с папенькиного позволения да из-за его плеча.

Грета забрала шкатулку, поблагодарила, надела рукавицы и вышла на порог. Снег повалил тугой стеною, плотный, белый-белый, так что и не различишь, где берёза, а где снегопад.

— Иди аккуратно, да поторапливайся, темнеет нынче рано.

— Хорошо. До свидания!

— До свидания, Грета. Завтра не забегай, и на той неделе тоже. Нечего пока передать. А вот под Рождество, пожалуй, жду тебя. А то и вместе с папой заглядывай.

— Ладно! — крикнула Грета уже издалека, с тропинки, прицелившись на слободку и поспешая со всех ног. Мокрый снег в сапогах морозил ноги, снежинки залетали в рукава, ветер раздувал подол. К тому же тучи затянули небо, облака стали тёмными, седыми — вот-вот начнётся метель, а с ней не шути. До слободки бы добраться, а там уж как-нибудь…

Едва она миновала обледенелую городьбу, как непогода разыгралась вовсю. На улицах уже не было весёлой суеты, не резвились редкие снежинки. Люди торопливо прятались по домам, запирали двери, захлопывали ставни. Колдовская метель начиналась.

Грета юркнула в Башню. Площадь перед ней ещё не замело, но лавочки первого этажа были закрыты. В вышине уютно и надёжно светились окна классов, раскачивался, разгораясь над входом, цветной фонарь. В самом верху широкое окно (отсюда казавшееся узеньким чердачным) со стеклянными ромбами в переплёте отражало белые высокие снежные тучи. Вздохнув, Грета потихоньку, оберегая шкатулку, поднялась по лестнице, миновала коридор (в классах жужжали лампы, скрипели перья) и пробралась к себе. Папеньки ещё не было.

«В метель попадёт», — с жалостью подумала она и поставила самовар. Шкатулку Грета спрятала во второй ящик шкафа. В первый ей заглядывать запрещалось. Ни под каким видом, говорил папенька. Ни под каким видом, Гришенька моя.

Зашипел самовар, вызрела в маленьком чайничке заварка, разрумянились в тепле бублики и ватрушки, а папеньки всё не было. Грета сидела у окна, приоткрыв створку, слушала, как воет метель, как в пустоте внизу мечутся снежные вихри. Не впервой было ей оставаться одной на ночь, в Башне она ничего не боялась, боялась только за папеньку. Где он теперь укрылся? Где пережидает метель?

Грета засветила узорные фонари под потолком и села к столу, взялась за книжки. Но не за свои, ученические, а за иностранные, чужеземные тома. Навигация, астрография, кораблестроение… Странные и красивые слова были в этих книгах. Улыбаясь, Грета склонилась над рисунком фрегата, провела пальчиков по объёмистым, вздутым ветром парусам. Представила огромное море, такое большое, что ещё больше и белее нынешней метели. А по нему, качаясь, плывут красные корабли, плывут прямо к солнцу… Покачиваются, вздыхают на волнах, не боятся ни штормов, ни снегов. Грета и сама вздохнула, да не заметила, как уснула.

— Гришка, просыпайся. Иди в кроватку. За полночь на дворе. Иди, Гришенька, умойся да ложись спать.

Грета приоткрыла глаза. Рядом с ней, на столе, теплилась венецианская лампа (папенька привёз к началу её учёбы), но в комнате было темно. Сквозь стекло с чистого чёрного неба глядела бело-жёлтая, как головка сыра, луна.

— Папенька! Где ж ты был так долго? Я тебе от Маремьяны всё, что велено, принесла…

— Я уж видел. Задержался, прости, сердечко моё. Задержался…

— Задержался или задержали? — проницательно спросила Грета.

— Ох ты, Гришка! Не заговаривай меня, давай лучше ужинать. Ну-ка, хозяюшка, ставь заново самовар, он уже остыл совсем.

Грета поставила самовар, побежала в кладовую за вареньем, достала чашки, блестящие ложки (сама начистила!), выложила на блюдца пряники и джем. Тугая струя побежала из самовара в фарфоровые, тоже из Венеции, чашки.

— Папенька! — вдруг спохватилась Грета. — Ты ведь голоден, сушками не насытишься!.. Может, тебе горячего приготовить?

— Ах ты хозяюшка моя, я пообедал, пока ты спала, не волнуйся. Давай, давай, усаживайся.

Грета поправила платье, села напротив и радостно на него посмотрела:

— Ну, как дела, папенька? Ты доволен? Всё в порядке? Метель-то унялась…

— Всюду нос сунешь, Гришка! Не следует тебе об этом знать пока, и думать не следует. Учись, Гришенька, расти, а там видно будет.

— А что видно? Будешь ли ты меня колдовству учить?

— Грета! — повысив голос, он погрозил пальцем, сдвинул брови, но Грета видела: в уголках глаз собрались морщинки, папенька вот-вот улыбнётся.

— А вот о чём я сегодня прочла! — ловко отвлекла его дочь. Он распознал, конечно, уловку, но поддался.

— Ну-ка, ну-ка, о чём?

— Папенька, а правда, можно построить такой корабль, чтобы по небу летал?

— Это где же ты о таком вычитала, разумница моя?..

Вечер (точней, уже ночь) потёк своим чередом, за чаем, разговорами, смехом Греты и ласковыми улыбками папеньки. Но стоило ей разок зевнуть, как папенька строго велел отправляться в постель.

— Утро вечера мудренее. Утром учиться пора, не за горами праздники, не разленись!

— Папенька!

— Ох уж, не обижайся, Гришка. Знаю, что не разленишься! Беги спать.

Грета поцеловала папеньку и ушла в свой уголок — стол, комод и кровать за шторками. Шторки Грета любила и берегла пуще глаза. Шторки вышивала мама.

Засыпая, она видела, как дрожит огонёк на папенькином столе. Он ещё долго сидел за чертежами и картами: ночь была чистая, звёздная, он то и дело подходил к телескопу и выглядывал в окно. «Зимнюю карту рассчитывает», — сонно подумала Грета. Снилось ей, как они с папенькой плывут на воздушном корабле куда-то, где хорошо-хорошо, а вместо паруса — расшитая светлая штора.

Так текли дни. Папенька то возвращался дотемна, то задерживался до ночи, но всякий раз довольный, хоть и усталый. Метель не повторялась. Грета чувствовала: дело идёт на лад. К тому же папенька не советовался ни разу с бабой Маремьяной, значит, не было сложностей. А под Рождество, солнечным ледяным утром, он не ушёл вовсе.

— Ну, Гришка, одевайся! — велел он после завтрака. — Едем!

— Куда?

— На ярмарку. Новый Год!

— Ура! Ох, папенька! — завопила Грета и бросилась к шкафу.

— Да смотри, укутайся потеплей! Морозно.

Грета надела шубку, проверила рукавицы, поправила сапожки и выскочила на улицу — голубую от снега и серебряную от мороза. У крыльца уже стоял папенькин возок. Солнце сияло так, что не поднять глаз, по дворам гурлыкали красногрудые снегири, а из окон завистливо поглядывали на Грету кадеты. Ещё бы! Им — экзамены, а она едет на ярмарку! А папенька давно обещал справить новое платье…

«Ицкая Ярмарка» — прочла Грета затейливый буквы на воротах. Стоило возку въехать внутрь, как их оглушил смех, крики, брань, ржание коней, перезвон монет, песни, перестук, пересвист… Грета крепко вцепилась в папеньку.

— Не отставай, — велел он. — Барышне одной тут бродить не пристало. Давай, Гришенька, мы сначала платье тебе найдём, а потом за мои покупки примемся. Согласна?

— Согласна! — подпрыгнула она. — Согласна!

Платьев у Греты было немало, но всё простенькие, на каждый день. «Мала ещё», — всегда отвечал папенька на её жалобы. — «Подрастёшь — справим настоящий наряд. А пока незачем».

Но нынче, под самый Новый Год, в Корпусе состоится Зимний Бал, и Яну Яновичу никуда было не деться, кроме как рассказать об этом дочке и пообещать и наряд, и удовольствия…

— Ох, папенька! — только и воскликнула Грета, выслушав новость, бросилась к нему на шею.

— Заслужила! — довольно ответил он, обнимая дочь. — Заслужила. Получше иного кадета будешь!

— Только ли иного? — лукаво улыбнулась Грета.

— Ай, Гришка! Не шалить мне! Нос не задирать! — строго погрозил папенька, пряча усмешку. — Нос не задирать, даже если получше всякого, а не иного!

А теперь он шёл, поглядывая на Грету, и думал: зря. Не нужны девочке науки. Барышне нужны кружева и перчатки, зонтики и шляпки, а не карты, расчёты и трактаты о минералах… Надо ли было растить из дочки кадета… А Гришка, осмелев, освоившись, бежала впереди, задирала носик, разглядывала прилавки с печёными яблоками и калачами, пряниками и халвой.

Внезапно прямо перед ней выросла высокая лошадь с тонкими ногами, обёрнутыми белым коленкором. Грета подняла голову…

В весёлой и бестолковой суматохе ярмарки плыла вереница карет на больших колёсах с английскими рессорами, с тонкими стёклами и позолоченными завитками ручек.

— Кто это, папенька? — шёпотом спросила она.

Кареты, размеренно покачиваясь, пересекли ярмарочную площадь и друг за дружкой скрылись за поворотом. Только одна, последняя, остановилась у лавки портного. Дверца открылась, и наружу показалась изысканная барышня в шубке с собольей опушкой. Она вынула из муфты белую руку и тоненькими пальчиками поправила воротник. Сошла — казалось, даже снег скрипнул под её ногой мелодично, — и маленьким шагами двинулась ко входу. Звякнул колокольчик на двери, и барышня исчезла за порогом.

— Кто это? — завороженно повторила Грета.

— Платья продают здесь же. Зайдём, вот и узнаем.

Грета перестала егозить и, присмиревшая, вошла к портному вслед за папенькой. Внутри по стенам висели пёстрые ткани, в прилавках были разложены кружевные перчатки и броши, в уголке Грета заметила и платье — сказочное алое платье! — но больше всего её интересовала барышня, которая, стоя у прилавка, разглядывала перламутровую ткань. Она растянула её в своих великолепных, изящных пальцах и глядела, как материя переливается на свету. Улыбнувшись, она попросила о чём-то портного. Тот угодливо кивнул и защёлкал ножницами. Барышня отвернулась от прилавка и заметила Грету.

— Нехорошо таращиться, Гриша, — одёрнул её папенька. Незнакомка подняла голову на голос и рассмеялась (как стеклянные бусины посыпались):

— Ян Янович! Вот не ожидала! Как поживаете?

— Благодарю, прекрасно. Доброго утра!

— Вы наверняка за книгами, друг мой?

— Книги… Нет, Анна Витольдовна, нет, милая моя… Дочка подрастает. За обновой пришли.

— Дочка? — расширила глаза Анна Витольдовна. — И я не знала?

— Не взыщите! — рассмеялся папенька. — Прячу своё сокровище…

— А ко мне под крыло определить не думали?

***

— Я боюсь, папенька… — широко раскрыв глаза и отступая вглубь комнаты, прошептала Грета. — Я боюсь! Я не смогу! Не уходи, папенька!!

— Грета! Девочка моя, послушай! Мне нужно идти, нужно!

Ян Якович подошёл ближе, присел перед ней, взял за локти.

— Ты сумеешь, Грета, я знаю. Ты всё запомнила, ты всё сделаешь, как нужно. Храни Башню, Грета! Не впускай их! Никто не должен проникнуть внутрь!

— Да, да, папенька… Только… Если…А если они?.. — испуганно спросила она, цепляясь за папеньку.

— Если они прорвутся — беги к Маремьяне. Беги, что есть духу. Не жди меня!

— Папенька!..

— Всё, Грета. Мне пора. Начинай тотчас, как я уйду!

Стекло в окне звякнуло и задрожало. Грета заметила, как в нём мелькнуло тёмное громадное лицо с пронзительными точками зрачков. Она вскрикнула.

— Папенька!!!

— Начинай!

Он кинулся к своему столу, сунул за пазуху маленькую склянку, а потом выдвинул нижний ящик шкафа. Оттуда сверкнуло.

— Они близко! Грета, колдуй!

Отерев слёзы, Грета подбежала к окну и зашептала, зашептала то, чему учил её папенька. Сколько раз она видела, как он накладывает на Башню заклинания! Сколько раз, засыпая, перебирала в памяти магические фразы. Сколько раз повторяла его жесты. Не зря, не зря же она всё это делала!

Папенька выхватил из ящика плащ и, не прощаясь, исчез. Растворился в воздухе, успев только повелительным жестом указать ей на потолок. Грета знала — там, в самой маковке Башни, заключено самое ценное и опасное её таинство.

За стенами громыхнуло, с тонким звоном подпрыгнули на столе хрупкие приборы. Задрожал воздух. «Защита рушится!» — задохнулась Грета. — «Сейчас! Сейчас!»

Она выскочила в центр комнаты, в то место, где только что растаял папенька. Закрыла глаза, чтобы не видеть страшных густеющих разводов на звенящем стекле. Сцепила пальцы, зажмурилась, чтоб не заплакать от страха, вдохнула — стены и пол сотряс ещё один удар, гулко отозвался медный колокол, — и резко распахнула глаза:

— А в этой Башне — истинное волшебство! И та, что с глазами речной воды…

Грета выговаривала заклинание Защиты, и чем дальше, тем глуше становился колокольный гул, тем тише дрожал пол.

— Среди миров чья-то тень застыла глухой стеной…

Она уже не боялась сбиться; лица за окнами стонали и выли, закручиваясь вокруг Башни, ветер крепчал, звенели ромбики стёкол, взметались вокруг неё бумаги и свитки, а она стояла среди этого и вихря, с ещё не высохшими слезами, с торжеством договаривая слова заклинания:

— Это что-то из моего сердца!

Звук магии завершился, застыл на мгновение над шпилем Башни, окутав её сиянием, а затем опал — низкий, густой, мощный.

Грета в исступлении вскинула руки и обвела ими мансарду. За окнами посветлело, едва заметно светился прозрачно-алый защитный контур. Стоило смолкнуть последнему звуку, стихнуть последнему вихрю, опуститься, покружившись, последнему свитку, и она упала на колени.

Наконец утих и звон в ушах. Грета подняла голову и дрожащими пальцами расправила платье, прислушиваясь. Ни стонов, ни свиста. Придя в себя, она подбежала к окну, опасливо выглянула наружу: внизу, у подножья Башни копошились тёмные тени, а в воздухе, напротив окон, за защитным куполом беззвучно пищали летучие мыши. Пищали, бились о купол, но прорваться не могли.

— Так вам! — крикнула Грета и показала мышам язык. — Так вам!

И быстренько шмыгнула в самую глубину комнаты. Теперь-то папенька непременно возьмёт её с собой на Совет!

***

— Командор Крас, потрудитесь поднять белый флаг! Мы пощадим вас!

— Никогда!

— Командор Крас, подумайте о Башне! Она будет разрушена! Поднимите белый флаг!

— Ни-ког-да!

— Подумайте о дочери!

Командор Ян Крас, твёрдый, как кремень, не вздрогнул. Не дёрнулась ни одна чёрточка его лица. Он сделал шаг в сторону и, не отрывая взгляда от собравшихся внизу полчищ, негромко позвал:

— Поди сюда, Гришенька.

Грета скользнула на балкон и тотчас отпрянула от перил — такой страх, такая темень кишела вокруг Башни. Папенька положил руки ей на плечи, выдвинул вперёд и крикнул:

— Это — Грета Крас, моя преемница, Хранитель Башни с того часа, как я погибну. А покуда фамилия Хранителя Башни — Крас, белому флагу не бывать!

Перепуганная Грета глядела вокруг, чувствуя, как немеют плечи, — так сильно сжал их папенька. Он кричал им что-то ещё, как вдруг чёрная крылатая тварь подлетела к ней и забила крыльями прямо в лицо. Грета вскрикнула, зажмурившись, и отчаянно замахнулась на неё рукой.

Внезапно полыхнувший свет был такой мощи, что глаза словно обожгло сквозь крепко сомкнутые веки. Она услышала глухой нестройный вопль. По рукам, до самых кончиков пальцев, прокатилась горячая волна, и ей показалось, что под ладонью теплеет камень перил.

— Руку! — крикнул ей папенька сквозь нарастающий визг и шум. — Подними руку!

Ослеплённая, Грета послушно вскинула руку ладонью вперёд. Слух сокрушил новый, полный ужаса вопль. Она приоткрыла глаза — они тотчас заслезились от дыма, пыли и света — и успела заметить, как широкий луч мечется по земле и воздуху, дотягиваясь до дальнего ледяного озера, сметая всё на своём пути. Луч прореживал ряды страшных существ, осаждавших Башню, сбивал с крыла летающих тварей. Грета воскликнула:

— Папенька, они уходят! — и взмахнула рукой, указывая на сгусток тьмы у горизонта, — тот, откуда к Красу обращался Горт. Оттуда раздался крик, низкий и утробный.

— На них! На Башню!!! — выдохнул раскалённый воздух Горт. Грете показалось, что её обожгло, как огнём печи.

— Папенька!..

Она кинулась к Яну, отбиваясь от налетевших мышей. Вновь сверкнула ослепительная вспышка, полыхнула алым и голубым. Завертелись, смешались небо и земля, заклокотал Горт, что-то крикнул папенька, и вдруг всё побелело и стихло. Последнее, что Грета запомнила, — белый луч, оказывается, бил из её ладоней.

***

Когда она пришла в себя, ей показалось: битва продолжается. Всё вокруг было белым, вращалось и шумело. Но, звук за звуком, шум утих, движение остановилось, и к предметам вернулись цвета. Грета приподнялась и оглянулась: она лежала в своей кровати, прямо в платье, поверх голубого бархатного покрывала. Вокруг было тихо, окна занавешены, а в проёме балкона виднелся привычный пейзаж — колокольня, зимние деревья, домики слободки и большое замёрзшее озеро на опушке леса.

В кресле рядом с её кроватью дремал папенька. Даже во сне он был мрачен, бледен и серьёзен. Брови почти сошлись у переносицы, а на его руках Грета заметила тёмные свежие ожоги.

— Папенька, — слабо позвала она. Ян тотчас очнулся.

— Гриша, сердечко моё… Гришенька… Как я испугался…

— Что случилось, папенька? Они ушли?

— Они ушли, — невесело кивнул Ян. — Ушли, но вряд ли надолго. Гриша-Гриша…

— Что с тобой, папенька? Ты обжёгся?

— Нет, — он наконец улыбнулся, протянул руку и погладил её по щеке. — Горишь… ляг, Грета, со мной всё в порядке.

— Тебя ранили эти?.. Горт?

— Я побоялся, что ты случайно попадёшь лучом в дом Маремьяны, перехватил твою руку. Вот и зацепило. Не переживай, Гриша.

— Так это… я тебя?.. Прости, папенька… Я сама не знаю, как так вышло! Я ничего не помню… Папенька… — Грете захотелось заплакать, она всхлипнула, прижавшись к его руке.

— Не плачь. Это проснулось твоё волшебство. Башня помогла тебе, и ты сумела её защитить. Сама.

— Сама?.. — Грета вспомнила ослепительный белый луч, бьющий из ладони. — Сама? — растерянно переспросила она. — Нет, папенька… Это ты…

— Это ты. Ты одна отогнала чудовищ, ты испугала Горта. Ты теперь — Хранитель Башни.

— А как же ты?

— Я должен найти их гнездо, найти сердцевину, выжечь её. Иначе от них не спастись.

— Ты уйдёшь, папенька? — с дрожью спросила Грета. — Когда?

— Утром. Вот дождусь, когда тебе полегчает… Не плачь, Гриша. Тебе надо продержаться всего-то до вечера.

— Ты вернёшься вечером?

«Я не вернусь никогда», — хотел сказать Крас, но вместо этого горько улыбнулся дочери.

— Я заколдовал Башню. Завтра в полночь она окажется вне времени. Я боюсь за тебя, Грета, здесь тебе придётся сложно, у тебя есть сила, но нет ни мастерства, ни опыта. Пока я ищу Горта, ты будешь не здесь.

— Не здесь?.. А где? — испуганно и растерянно прошептала Грета.

— В будущем. Я перемещу тебя в будущее. И если останусь жив — верну.

***

Маргарита сидела в траве. Трава звенела и пахла, как прежде; прежним было и небо — но и только. Всё остальное стремительно стёрлось, рассеялось и собралось вновь — в очертания чужих высоких домов, незнакомых лиц, нового времени.

Рита натянула на колени короткую голубую юбку. Съёжилась от прохлады, шедшей от вечерней земли, и ещё больше — от страха. Что с ней будет?.. Где она? И почему она — такая?..

Утром прошёл дождь, и в траве двора ещё стояли мелкие лужи. Рита, медленно поднявшись, подошла к одной из них и склонилась над мутной водой. Кроме неба и зелёных стеблей она увидела в лужице отражение почти взрослой девушки, напуганной, светловолосой, в голубом платье.

Девочка на чужбине

Девочка поела холодной картошки с солью, запила крепким густым чаем. Во рту стало горько и горячо. Стоило ей сделать ещё глоток, как велели подниматься. Чёрные платья широкой дугой потянулись к дверям. Зашелестели подолы и длинные рукава. Тишина стала глубже от шелеста.

Страх выходил из берегов. Девочка с трудом сдерживала слёзы. Пугливо жалась к стенам, прячась от громких голосов, басов, окриков.

Высокие огромные стрельчатые окна, глухая музыка из темноты ниш, ряды воспитанниц в тёмных платьях. Девочка вытерла слёзы и пошла вслед за вереницей. Они шли в спальни — в первую, во вторую, в третью… До девочки очередь дошла в шестой. Она нырнула в сумрак маленькой комнаты в четыре кровати, сняла платье, юркнула в прохладу постели.

Кололось шерстяное покрывало. Девочка съежилась, уткнувшись подбородком в колени, сжала кулачки, зажмурилась. Солнце зашло, закрылось тучами, потемнело. Она различала только контуры предметов, чёрные и плавные на фоне окна. Три кровати пустовали.

Девочка больше не хотела есть, а только спать. Она подумала, что больше никогда не будет счастлива.

Тёплый дом

…И вообще — весь её дом был сытным, уютным, тёплым. В кухне, на большой лаковой высокой тумбе с трещинками и домашними выбоинками, стояла белая кастрюля бульону. Большая, тёплая, чистая, с нарисованными на боку жёлтыми грушами. Она подняла крышку — и в лицо пахнуло паром, сытным жирным ароматом мяса и разваренной картошки.

И кровать у неё была — домашняя, большая, уютная. В две подушки в наволочках с незабудками, рыхлых, мягких, проминавшихся под головой. С тёплым тонким лёгким одеялом. Укутаешься в него, оно тебя обнимает. Так и хотелось забраться туда, в эту кровать, с одной стороны огороженную стеной, с другой — столом, защищённую от холода и печалей всего мира. В изголовье висел Ловец снов, шуршал коричневыми пёрышками, золотился руной в середине. А рядом — старинная коричневая карта, с оранжевыми материками, бежевыми странами и золотистым компасом в углу.

А внизу, под кроватью, — небольшая картонная коробочка. В ней приютилась крупная жёлтая картошка, головки мелкого золотого лука и бледные, поспевающие в тишине томаты.

Школа волшебства

Прим.: написано для журнала "Волшебный"

***

Удивительный способ успокоиться: вдыхаешь на четыре счёта, на семь задерживаешь дыхание, на восемь выдыхаешь. Я прочла о нём, подумав: ерунда из соц. сетей. Кто бы мне сказал, что в тот день я воспользуюсь им не раз!

Неприятности сыпались, как сухие горошинки: с треском, не поймаешь-не соберёшь! Толпа у лифтов, душная кабина, сумка с ноутбуком так и норовит сползти с плеча. Голова раскалывается от одной лишь мысли о домашних заданиях…

Добравшись до своего этажа, со вздохом достаю ключи и готовлюсь к борьбе с замком. Прижимаю дверь коленом, верчу ключ, дёргаю ручку. От суеты становится жарко, сумка всё-таки падает на пол, я нервничаю всё сильней. Вот тогда-то впервые пригождается «способ спокойствия».

После десяти минут отчаянных попыток я наконец попадаю в квартиру. Красная, взлохмаченная, вваливаюсь в прихожую. Сумка на тумбочку, туфли (ах, как вы натёрли мне пальчик!), и вы знайте своё место в обувной полке! Разматывая шарф, прохожу в кухню. Настежь распахиваю балкон и гляжу на вечереющий город. Вот я и дома. До утра можно забыть о неприятностях за порогом, можно заварить ягодного чаю, нырнуть в гнездо из одеял, спрятаться в какой-нибудь хорошей книге. Отдохнуть душой.

Чайник фыркает, сигналя: я готов, хозяйка! Достаю печенье, коробочку заварки… и понимаю, что «способ покоя» снова придётся кстати: из-под раковины бежит тоненькая струйка. Оставив кружку, лезу разбираться. В результате моих усилий лопается шланг с холодной водой, меня окатывает с головы до ног. Сижу на полу, ошарашенная, мокрая, не понимая: что делать? Тугая струя хлещет на линолеум. Через минуту в квартире хаос: соседи снизу, слой воды в три сантиметра, плавающие всюду тряпки и тазы…

Холодную воду перекрыли, я ликвидировала локальное наводнение, дочиста отмыла сначала пол, потом и себя. Сижу за столом и тихонечко говорю: вдохнуть на четыре счёта. Задержать дыхание. Выдохнуть на восемь.

Выпив, наконец, чаю, высушив волосы, разобравшись с домашкой, я всё-таки устраиваюсь с книгой. Хотя бы пять минут душевной тишины в награду за суматошный день. Позже, в полудрёме, я вижу стеклянные горошинки, которые со звоном раскатываются по стеклу: дзинь… дзинь… кап…

Мчусь в кухню. Прорвало второй шланг. Нервно хихикая, перекрываю горячую воду. Сижу посреди тёплой лужи (хорошо, ночью течёт не кипяток), и почти на автомате: вдох. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь. Выдох. Поднимаюсь, ухватившись за стол, и случайно смахиваю на пол какой-то конверт. Я не жду писем, наверное, это кому-то из соседей. Но краем глаза замечаю адресата: я.

«…! Уведомляем вас о том, что на основании сегодняшнего дня вы только что прошли отбор в Школу Волшебниц. Занятия начинаются со следующей недели. Ждём вас!»

***

«Заботу о красоте надо начинать с сердца и души, иначе никакая косметика не поможет». Эти слова пришли мне в голову, когда я стояла перед яркой витриной и рассматривала лаки, помады и тени. Не то чтобы я активно красилась, но… имидж требует. Как-никак, теперь я учусь в Школе Волшебниц! А женщина, которая не пользуется косметикой, слишком высокого мнения о себе…

Может быть, стоит попробовать что-то броское? Чтобы сразу выделиться из толпы. Что-то необычное, вроде пронзительных ведьминских румян или накладных ноготков со стразами… С другой стороны, оригинальность может привести и к маскараду. Хороша я буду, явившись в первый день напомаженной, словно клоунесса! Что же касается ногтей… Это визитная карточка девушки, а я совсем не хочу, чтобы меня приняли за вампиршу или гота.

Пожалуй, начать надо с чего-то поскромнее. Оттолкнёмся от одежды. Но с этим легче, никаких правил относительно формы в письме не было. Только совет: «не слишком уходите от классики». Полезно, ничего не скажешь!

Я повертелась перед зеркалом в том и в этом, остановившись в конце концов на простенькой блузке и бежевой юбочке в складку. Девушку, одетую в светлое, сложно привести в дурное настроение. А я хочу быть спокойной, уравновешенной и бодрой, тем более первый день в Школе.

Я оглядела себя ещё раз, и костюм показался вполне приемлемым. Добавить бы только изюминку… Кружевной воротничок? Почему бы нет! Кружево — словно подражание фантазии природы.

С аксессуарами проще. Серёжки-гвоздики, скромно и со вкусом. Тонкий лёгонький браслет. Колечко. Изящный серебристый кулон… Стоп, а вот его не нужно! Выбираешь аксессуары — сними то, что надела последним.

Ну что ж… я готова? Наверное, да! Вымыть перед сном голову, как следует выспаться, чтобы наутро выглядеть свежей и отдохнувшей… И не забыть, ни в коем случае не забыть, что главное — милые манеры, рассудительность и строгий режим дня, как говорила Коко Шанель:)

***

Денёк накануне выдался ещё тот, и утром я не могла разомкнуть веки. В странном полусне размышляла: может быть, мне всё приснилось? И сейчас я лежу в кровати у себя дома?.. Я приоткрыла один глаз и вздрогнула: нет, я не дома. Я в Школе Волшебства! И сегодня — первый учебный день!

***

Вокруг разливался удивительный, сладкий, с кислинкой запах цитрусовых. Как я узнала позже — это делалось специально. Аромат лимонов, грейпфрутов и апельсинов отлично бодрит и заряжает энергией, — самое то в начале учебного дня! К слову, этот запах ещё и успокаивает головную боль: нужно всего-то протереть лоб долькой лимона.

Я вскочила с кровати и полетела умываться. Холодная вода с утра, конечно, отлично помогает проснуться, но она делает кожу сухой и бледной. Поэтому — долой ледяную струю, умываемся водой комнатной температуры.

***

Вернувшись в комнату, я обнаружила разбросанные со вчерашнего дня одёжки. Натянула блузку, схватила юбку и совершенно растерялась, позабыв, куда подевала колготки.

Сколько раз я говорила себе собираться заранее! Что сложного в том, чтобы ещё с вечера сложить вещи и приготовить одежду? И никакой нервотрёпки утром. Решено, с сегодняшнего дня буду делать именно так. И именно с сегодняшнего! Сколько можно ждать понедельника? Начать можно в любой день, главное — мотивация. А моя мотивация звенит и заливается: звонок к завтраку!

Бежать-бежать-бежать… Завтрак — это святое. Не зря говорят: завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу. Но до обеда ещё далеко, до ужина тем более, а вот если хочешь сохранить фигуру, пропускать завтрак — ни-ни. Калории, которые поступают в организм с утра, сжигаются гораздо быстрее и легче. Так почему бы не порадовать себя полезным и вкусным завтраком?

Надеюсь, он и вправду окажется полезным и вкусным. Как бы только справиться с волнением… Сегодня я буду учиться волшебству — от одной мысли захватывает дух!

***

— Эй, копуши! — Нас окликнули так резко, что мы обе подпрыгнули. В дверях, распахнувшихся навстречу, стояла и насмешливо глядела на нас высокая рыжеволосая девушка.

— Рита, — представилась она. — Куратор опоздавших новичков.

— Мы разве опоздали? — испуганно спросила я. — Простите…

— Опоздать не опоздали, но чем прибегать впритык, лучше всегда прийти заранее. И почему вы без формы?

— Без формы? — недоумённо протянула моя новая знакомая. — Нужна форма?..

— А как ты думала! — хихикнула, пробегая мимо, девчонка в тёмной юбке, жакете и форменном галстуке. — Разоделась, как на парад!

Я моментально сникла. Так долго, тщательно выбирала, что надеть, и нате вам — опростоволосилась… К тому же едва не опоздала. Ещё порог не переступила, а уже неприятности!..

— Кто сказал тебе, что будет просто? — словно прочла мои мысли куратор. — Посмеялись над твоей одеждой — а ты сразу в кусты?

— Меня никто не предупредил, что в Школе носят форму… Я даже не знаю, где её купить! — чуть не плача, пробормотала я.

— Значит, будешь ходит в том, в чём одета. Тем более выглядишь ты прекрасно. И перестань распускать сопли, не успела приехать, как глаза на мокром месте!

Я сглотнула комок в горле, шмыгнула и кивнула.

— На, — уже мягче сказала Рита, протягивая платок. — Лучше высморкайся, чем ходить шмыгать.

— А вдруг на меня будут пальцем показывать? Мол, что за выскочка, ходит не в форме!

— Не бойся непохожести, Аника, все люди разные. Оттого-то жизнь и интересна! Пойдём, покажу тебе комнату, а потом спустишься на обед.

— Спасибо, — я удручённо поплелась следом, комкая платочек. Надо же было так случиться — первый день, и так неудачно… Теперь мне кажется, все за моей спиной шушукаются и шепчут: новенькая! Глупенькая!

Я тяжело вздохнула, вслед за Ритой вошла в комнату и огляделась. Вполне ничего: не тесно, спокойные тона, светлые стены словно «раздвигают» пространство. Вот только я бы добавила цвета: пёстрое покрывало или занавески отлично оживят интерьер. Главное, не переборщить. Всё-таки цвет сильно влияет на настроение, мысли и даже здоровье. Помнится, мне всегда хотелось спальню в синих тонах — безмятежность, лёгкость, свежесть и глубина. Теперь для этого самое время! Не беда, что стены белые. Вот ещё немного, подучусь колдовать, а там — махну рукой, и комната станет такой, какой я хочу!

Только вот что мешало мне обустроить свою комнатку дома? Махать палочкой, конечно, просто и здорово, но ведь и обыкновенных обоев, клея, фантазии и трудолюбия никто не отменял…

Занятая своими мыслями, я не заметила, как куда-то подевалась Рита. Она же куратор, вспомнилось мне. Наверняка пошла разыскивать других, таких же, как я, глупышек, растерявшихся в первый день.

Стало грустно и обидно. Не могла она ещё чуть-чуть побыть со мной?! Но, в конце концов, люди не могут принадлежать мне одной. Делиться надо уметь не только вещами, но и вниманием…

***

Ох-хо-хо, что же это такое? Почему на столе столько вилочек, ложечек, солонок?.. Я, конечно, девушка вежливая, воспитанная, но мои знания о столовом этикете ограничиваются только тем, что вилку нужно держать левой, а нож — правой рукой.

Я растерянно огляделась по сторонам. Недалеко от себя с облегчением заметила Риту — она ободряюще улыбнулась мне и кивнула на тарелки: вперёд, завтракай! А я бы и рада, голод не тётка, но с чего начать?

Первое блюдо было изумительным, второе — не менее изысканным. Но если с ними я справилась, исподтишка глядя, как пользуются приборами другие, то с десертом оказалась настоящая беда. Нечто красивое и пышное, в виде розовой башенки в изящной фарфоровой вазочке. Но стоило мне тронуть башенку ложкой, как она опасно накренилась. Я попробовала вилкой: уже лучше, пирожное устояло, но как же взять кусочек?.. А если его полагается есть руками?.. Я почувствовала себя настоящей дикаркой, но всё же решила попробовать.

Ой! Розовая башенка, словно живая, выпрыгнула из вазочки. Может быть, десерт превратился в милую розовую лягушку? Ух ты! Наверное, сейчас будет урок трансфигурации? Где-то я об этом читала! Чудеса начинаются!

Но, увы, крошки всего лишь просыпались на блюдце, суфле попало на скатерть, а моя юбка, моя новенькая, чудесная, хоть и не форменная юбочка, стала обладательницей шикарного жирного пятна в виде жабы!

— Растяпа! — голос за спиной прозвучал хоть и тихо, но резко. Я вздрогнула, выронив вилку.

— Вот только не надо нырять за ней под стол! — так же тихонько предупредила Рита. — Возьми салфетку и протри юбку. Когда доешь, приведёшь себя в порядок.

Она присела рядом, и из её снисходительно-терпеливых разъяснений я поняла вот что:

Десерт всё-таки едят ложкой;Если что-то можно взять вилкой — лучше взять это вилкой;А дальше всего от тарелки, оказывается, лежат те приборы, пользоваться которыми нужно в первую очередь.

Мда, завтрак отказался не самым простым испытанием. Но, выходя из столовой, я поймала себя на том, что мне понравилось. И изысканная сервировка, и необычные блюда, и даже все эти этикетные манерности… Где-то я видела фразу: сервируй стол с таким вкусом, на какой только способен. Кажется, сегодня я поняла, в чём её смысл. Может быть, это и есть настоящее волшебство — создавать обстановку и настроение своими руками?

Совы нежные

Прим.: написано по мотивам песни "Совы нежные" группы Agni

***

Трецц-та-ра-ра-та-там. Трецц-та-дзиннь.

Тренькает гитара.

Чудит сова.

Щёлк-щёлк. Щёлк-щ-сч-щёлк.

Я по дороге иду к другу-разбойнику… Он из города Гарлик. Городок растёт в горчичном горшочке на чердаке тётушки Аны. Ана поливает его ключевой водой, а раз в неделю кладёт в землю крошки халвы и магии, чтобы город вырос с волшебством, чтобы там колдовали на улицах.

Я на чердаке лежу у себя в дому… Кресло старо и залатано, как её платье. Ломберный столик рядом обтянут зелёным сукном. На нём кувшин со светящимся шафраном и маргаритками. Чашечка кофе, ядом согретая. Потрёпанная чалдонка: старые самодельные карты. Ана играет редко, да яро. Выигрывает время для своих городов. Целая коллекция на окне: гордый Шафран, пёстрый Сезам, любимый Гарлик. Есть ещё крошки-деревеньки, их Ана бережёт пуще глаза: ну как совы склюют. Они, хоть нежные, да бестолковые.

Говорю я сове…

Фиолетовый Дворец

Прим.: написано на основе цикла "Волшебник Изумрудного города" А.Волкова

***

В коридоре раздаётся звонкий, упругий щелчок. За ним ещё один. И ещё. Гогот, восклицания, крик.

Фрегоза привыкла к дебошам красавчиков-гвардейев, но сегодня это быдло разошлось особенно сильно. Впопыхах накинув лиловый халат, королевская кухарка распахивает дверь. Невыспавшая, злая, она глядит мгновение на притихшую толпу.

В коридоре гуляет сквозняк, с улицы несётся испуганный гвалт.

Из толпы выступает дворцовый посыльный.

— Госпожа Фрегоза, на нас движется враг. Повелитель распорядился укрыть население во Дворце. Я препровожу вас до Дворцовой Площади. Времени на сборы нет, птичья эстафета опередила врага всего на несколько часов.

И вот Фрегоза, встревоженная, дрожащая в своём лиловом капоте, под руку с посыльным торопливо шагает по ночным улочкам бывшей Бастиндии, столицы Фиолетовой Страны.

— Кто наш враг? — лепечет она, глядя на спешащие ко Дворцу группки таких же сонных, испуганных мигунов.

— Я не знаю, госпожа. Говорят, это гигантская великанша в тридцать локтей роста. Она летит сюда на волшебном ковре. С ней Руф Билан, бывший придворный Урфина Джюса…

— Ах, этот изменник, — презрительно кривит губы Фрегоза. — Сожрал все финики из королевской кладовой!

К Дворцовой Площади они подходят в кромешной тьме. Едва мерцают окна Фиолетового Дворца, шумит ветер, на Площади волнуется великое множество мигунов и мигуний. Но эвакуация идёт своим чередом, процесс налажен прекрасно — за последние годы враг приходил в Фиолетовую Страну слишком часто.

У входа посыльный оставляет Фрегозу и мчится выручать других знатных особ.

Кухарка встала было в очередь к дверям, но кто-то из стражи заметил бывшую королевскую стряпуху, и спустя минуту она уже оказалась во Дворце. Ей приветливо кивнул сам железный Правитель — несмотря на озабоченность, он тепло улыбнулся и предложил ей занять прежние покои, неподалёку от кухни.

Смаргивая непрошеную слезу, Фрегоза вошла в комнату, которую занимала, живя во Дворце. Всё здесь было по-прежнему, новая кухарка не захотела селиться в дворцовых покоях, приходила утром и убегала рано по вечерам — говорят, у неё был роман с главой стражи.

Фрегоза поправила полог над кроватью, смахнула пылинку с комода. Рядом с ним, непонятно, как сюда попавшее, стояло мятое жестяное ведро. «Уж не то ли, из которого Элли окатила Бастинду?» — лукаво подумала кухарка.

Тем временем площадь перед Дворцом пустела. Население попряталось за надёжными стенами, стражи несли свою вахту, воинство разошлось по укреплениям и дозорным башенкам вдоль дороги ко Дворцу. Лестар громыхал чем-то во внутреннем дворе, прямо под окнами Фрегозы. «Никак пушку налаживает», — решила она, вспомнив грозное оружие Блека, с помощью которого мигуны победили дуболомов.

Теперь ночь уже не казалась такой тёмной. После того, как войско заняло позиции, а рядовые мигуны и мигуньи укрылись во Дворце, всюду зажгли огни. Пылали вдоль дороги костры, мерцали окна укреплений, светились шнырявшие всюду курьеры, одетые в форменные жилеты из шерсти Шестилапых.

Поднимался обычный ночной ветер. Особенно сильный вихрь толкнул ставни, и Фрегоза поспешила закрыть окно. Но стоило ей взяться за створку, как она застыла, вглядываясь в даль.

Над горами, на фоне светлеющей уже ночи, обрисовался громадный силуэт. Великанша в тридцать локтей ростом, верхом на ковре-самолёте, неслась на Фиолетовую Страну, и птицы облетали её стороной, и, кажется, даже звёзды угасали, когда на них падала её огромная тень.

— Ночь темна перед рассветом, — сказал неслышно вошедший Повелитель, вставая рядом замершей Фрегозой. — Вот увидишь, мы победим её. Я сам выйду ей навстречу.

Кухарка посмотрела на него — и, стоящий здесь, рядом, он показался ей куда сильней страшной, крошечной пока фигурки где-то над горами.

Траворечье

Давно велись разговоры, чтобы окружить частоколом всю деревню. Но дальше болтовни дело не шло — места в Траворечье тихие. Ни мавок, ни гоблинов, ни другой нечисти. А что до старого скита в лесу — так мало ли сказок о запретных чащобах.

Отзвенело лето, оттанцевала в пёстром рыжая осень, отшумела метелями зима — и вновь стаял снег. Трава по грудь колосится, шепчется, сплетает в косицу тонкие запахи: жгучей крапивы, кукушкина горицвета, ласковой фиалки.

А искры скачут в очаге окраинной избы, рвутся вон, блестят на глиняных чашках. Ведьмы пьют чай, хмурятся в окно: высока нынче трава, синё нынче небо, по плечи густая рожь — наливается тишина грозой.

Молнии четырежды бьют в дверь в эту пятницу: просят дороги. Буря — говорит одна, — Будет, — смеётся другая, — Пора! — вертит третья. Вертит тучами, колосьями, вертит полевыми широкими ветрами.

На мельнице мельник снаряжает ребятишек: ну-ка, цыть! — приказывает старшему, — чтоб мигом до деревни домчались. Нечего в такую бурюшку тут сидеть; стены хлипкие, лучины мало, да до скита рукой подать. А я меленку приберу — и следом. Ну, цыть! Чтоб пятки сверкали!

Те мчатся цветастой гурьбой сквозь отяжелевшие травы. Ныряют в горячие солнечные пятна, в лиловые тени туч. Вот и первые крыши. А темнота по пятам: густая, жадная.

За околицей фонари: деревенские с факелами вышли навстречу. У городьбы, что на восход к чащобе, собрались заклинатели-погодники. Не то чтобы маги, не то чтоб знахари, а укротить бурю на минуту-другую, авось, сдюжат. А там и ведьмы подтянутся.

Искры скачут в очаге, прыгают по стенам рыжие блики, пахнет мятой и цыганскими кострами. Ведьмы достают из сундуков мантии, глядят в окна: тучи далёко, а туман уже стелется, льётся, рябит белыминитями у порога. Одна швыряет к дверям пригоршню малиновых искр; туман дёргается, уползает прочь, в грозовую тишину у бревенчатых стен.

В котле кипит кумышка, очаг бурлит серебром. Ведьмы бросают в огонь лунные соцветия, рунные дощечки. Скрипит за окнами, давит на опрокинутый звёздный купол буря — вот-вот и сомнёт, взбрызнет грозами.

Траворечье смолкло. Волнами покатил со скита холодный дым; встали чуждыми силуэтами суровые травы.

Искры очажные вырвались, наконец, сквозь щели и трубы, сквозь мох и брёвна. Разодрали в клоки туман, ринулись к деревне. Сомкнулись с тамошними лучинами, оплели городьбу, осветили лес.

Выкипело хлебное вино в котле, и пролился дождь — на ломкие травы, лихие тропы, соломенные крыши.

К ночи снег выпал по щиколотку. Выставили дозоры. Встречали Зиму.

Хоббитцы

Прим.: написано на основе повести "Хоббит, или Туда и обратно" Джона Р. Р. Толкина

***

Бильбо Бэггинс, о чём ты размышлял в свои буйные лета?

Оглянись-ка: гномы пляшут вокруг высохшей головы тролля. Горные гномы, пещерные гномы, гномы из-за Озёр и гномы Мории.

Ты видишь цветные блики на их разгорячённых лицах: это трепещут свечи в старых подсвечниках. Всего-навсего свечи, а тебе кажется, что серебром отсверкивает мифрил.

Ты чувствуешь запах окорока, жирного и румяного, посыпанного корицей и гвоздикой, со сдобными булочками, облитыми сыром, и кружкой пива из «Зелёного дракона». Всего-навсего добрый ужин, а тебе кажется, что пахнет кострами далёких ночей в пути, кострами у подножий Великих Гор, сигнальными кострами дозорных.

Ты слышишь, как расхохотался гномий хоровод. Всего-навсего смех, а тебе чудятся гондорские горны. Ты слышишь, как запели, густо и тревожно, арфы и свирели под искусными руками тех, кто раздувает меха, гранит изумруды, отливает серебряные чаши. И вспоминаешь, как низко и грозно играли боевые песни, старинные саги и оды храбрецам.

Не лги себе, Бильбо Бэггинс. Путешествие Туда и Обратно научило тебя нутром чуять обман. Не лги себе, Бильбо.

Ты посреди гор, ты в пути, в дорожной мантии серого эльфийского шёлка, сколотой серебристой пряжкой. Ты возле ночного костра, ты на сигнальной башне, ты за высокой стеной Белого города, и ветер колышет листья Серебряного саженца над твоей головой.

Бильбо Бэггинс, смотри, как веселятся гномы — как умеют только они: до дна и с оглядкой на дальний путь.

Бильбо, ты на перепутье, и тут не поможет дракон, не вынесут орлы, не подскажет мудрый Гэндальф.

Думай своей головой, Бильбо.

Рискуйте, мистер Бэггинс.

Попробуй, вор-вз-хоббит. Просто попробуй. Ведь лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не попытался воплотить.

Да только помни: бойся своих желаний. Они имеют свойство… сходить со страниц.

Зимняя Рябина, ореховая шкатулка

Зимняя Рябина глядит вдаль. Кружевная шаль, словно иней на плечах, серебряные нити снегом по волосам. Хрупкие снежинки на чёрных бровях вразлёт. Взмахнула ресницами — ветер поднялся по всей земле, по всей зиме. Качнулись голые ветви, ударились друг о друга ледяные шарики рябины. Хрустальный звон пошёл по всей земле, по всей зиме.

Зимняя Рябина глядит в дали, дали кутаются в шали, в алые паруса зари кутаются холмы, долы, туманы. Ходят снеговые тучи, пуховые, плотные. Рябина гладит их взглядом, те проливаются снегом — не то молоком, не то кружевом, не то стужей.

Зимняя Рябина колдует над ореховой шкатулкой. Оплетает чарами покоя, волнами размеренной, медленной зимней магии. Главное зимнее волшебство.

Ореховая крышка с филигранной резьбой поднимается, кружится, замирает в воздухе, повинуясь тонким пальцам, шепчущим губам. Зимняя Рябина достаёт бусы. Иссушенные листья, в иголочках инея шиповник, поздняя багровая клюква, набухшая острыми лепестками, стеклянные ледяные кубики на тонкой гибкой ивовой ветви, что от самого дальнего тихого пруда Ноябрёвой Ночи.

Зимняя Рябина надевает бусы, и вспыхивают они, и вспыхивают огни за третьим перекрёстком, и магия окутывает озябшие сады и тихие дороги, жалейка и скрипка устремляют свой звук ближе, к земле, хранящей тепло осеннее.

Зимняя Рябина проводит ладонью, укрывают землю щедрой пеленой снега. Валит снег и стелет шаль… Звенят шаги, звенит дыхание, слова и мысли звенят по ледяным декабрьским ступеням. Всё тише вокруг, всё горячей искорка внутри.

Зимняя Рябина усаживается устало: окончена её магия, дальше волшебство разрастаться, крепнуть, в хрусталь обращаться само начнёт. Зимняя смежает веки, падают карие с серебром волосы на щёки, блестят в косах вплетённые ягоды. А платье у Зимней вишнёвое с закипью, нежно-красное, с широкой белой шалью. Зимняя засыпает, осыпается иней, неймётся зиме, землю накрывает, кровь горячит, горчит рябина с мороза.

Искра внутри разгорается. Смеётся Зимняя, засыпая: кто ж придумал, что только весной искроцвет цветёт. Кто повелел, что лишь по весне сердцу рваться в стаи небесные. Кто указал, что не разжигают искр в груди зимою.

Ашфарт и Хорлехок. Сказки о старых замках

Детская была далеко не самой высокой комнатой в замке, едва ли выше парадного холла. Но башня, в которой она находилась, вплотную прильнула в скалу и словно вырастала из неё, рвалась в небо. Окна круглой уютной комнаты выходили на север и запад: виноградники у самого подножия замка, аллеи и лабиринты, леса, в которых водятся единороги, а за ними — суровое море без конца и края, только в самую ясную погоду открывающее в далёком далеке очертания Хорлехока.

Бывали дни, когда уже с рассветом с моря приходил опасный ветер, и люди начинали готовить к непогоде: укрывали виноградники, заводили в каменные конюшни лошадей, запирали ставни. Телеги и арбы из города спешили к воротам по широкой дороге, на которую чаще и чаще шлёпались крупные, как яйца, градины дождя.

К вечеру ветер крепчал, свежел и нагонял плотные черничные грозовые тучи. Визжало и скрипело в верхних коридорах, а внизу, в людских и столовых, в Обеденном Зале и парадном холле зажигали, не жалея смолы и дров, факелы и камины.

Разбрасывая рубиновые брызги в густеющей темноте, смелые выходили к воротам — встречать последних путников с дороги, вытягивать обозы из раскисшей колеи. А потом, сквозь пелену участившейся мороси, бежали к замку — через водяную завесу он рассыпался, словно в калейдоскопе, цветными искрами, драгоценными камнями и слюдяными стёклышками.

Едва захлопывались за ними калитки виноградников, едва оставались позади винодельня и мельница, едва далеко в парк выдающийся флигель пекарни скрывался за густой мокрой листвой, как ветер Хорлехока взвивался над кронами, срывая флаги и скручивая знамёна на шпилях и башнях.

И тогда из залов и башен, навстречу ветру, начинала звучать мелодия — непримиримая и древняя. Тяжело и медленно звенели трубы, вступали литавры, тонко вели флейты, но красивее, суровее, нежнее и резче остальных пели скрипки.

— Тсс! — говорила Нэн, уводя детей от окон. Опускает прозрачный тюль, но тяжёлые атласные шторы оставляет по бокам широкого окна. И дети, затихнув, со страхом и восторгом вглядываются в преддверье бури за стенами замка.

Внизу последние обитатели, самые ловкие и смелые, захлопывают ставни, закрывают двери, крепят засовы. Главные двери замка, массивные, в три человеческих роста, давно закрыты — их не возьмёшь ни ветром, ни тараном, ни наговором. Закрыты и боковые въезды поменьше — Охотничьи, Торговые и Гостиные Ворота. Заперты крохотные дверцы тут и там вдоль фундамента, потайные ходы слуг, охранные лазы, выходы из катакомб и подземелий.

Ашфарт неприступен.

Буря бьётся в окна, Нэн зовёт горничную — подкинуть к камин поленьев. Пламя облизывает берёзовые рубчатые чурбачки, выпиленные специально для детской. Плотные гобелены на стенах, шкуры и ковры превосходно хранят тепло, но янтарное солнечное пламя камина делает комнату уютней, а бушующий мир за окнами — таинственней и опасней.

Как уютно сидеть перед пламенем на медвежьей шкуре, устроившись на коленях Нэн или сбоку от неё — чем ближе, тем лучше. Она — главная защитница от всех надуманных врагов, героев и чудищ, о которых сама и рассказывает.

Все трое особенно любят сумерки непогоды, когда сказки Нэн — самые пугающие. Младшая порой плачет от страха. Старшие шикают: тсс! Нэн берёт малышку на колени и продолжает:

— …в замке не пылают камины, не чадят факелы, не светят над крышей звёзды. Только стёкла источают холодный снежный свет. И каждый шаг остаётся отпечатком в хрустящем инее, который ковром покрывает ступени, холлы, стены и потолки…

Она не осмеливалась открыть письмо

Стоял горячий апрель, форточки настежь.

— Не езди в этот город. Думаешь, это рай для исследований, но это капкан, который захлопнется в любой момент!

Она отмахивалась, собирая вещи.

***

Дождь смывал с тротуаров июльское солнце, бушевала зелень.

— Тут просто курорт, ты права. Но скоро закроют въезд, и выпускать будут только по пропускам… Давай уедем, пока не поздно? Я обеспечу тебе любые условия. Любую лабораторию в Москве. А?

***

Август выдался жарким, в воздухе пахло грозой и хлором. Как и предсказывали, закрыли въезд.

— Ну вот, приехал в последний раз. Больше не пустят. Но если ты захочешь уехать прямо сейчас, со мной… Я договорюсь. Потом, чтобы выехать, придётся собрать столько бумаг… Давай сейчас. Пожалуйста. Пока не поздно!

Она смеялась, качала головой и показывала на свои трубочки и кюветы: финальная фаза, как она может уехать!

***

— Связь отслеживают, ты знала? Ещё с осени. Я говорил, капкан захлопывается… Всё это неспроста — эти хлорные выбросы, и эвакуационные учения… Я очень хочу ошибаться. Ну послушай же меня!!! Я напишу, как только что-то решится определённо. Может быть, они ещё оставят этот город в покое. Но прошу тебя, как только получишь письмо, беги! Бросай всё! Беги!

***

Когда гражданским запретили выезд, она думала написать ему, но решила дождаться письма сама. В конце декабря она обнаружила в почтовом ящике конверт; судя по штампу, он пришел месяц назад.

В приоткрытое окно донёсся сладковатый запах хлора. Сильней, чем обычно, машинально отметила она.

По радио объявили эвакуацию.

Завыла сирена.

Конверт выпал из дрожащих пальцев. Она не осмеливалась открыть письмо.

Лизочка-Елизавета

— Лизочка, вставай. Не стоит опаздывать. Шансов и так не много…

Лизочка открыла глаза, пожала плечами.

— Шансов нет, — сказала она. — И зачем только ты хочешь, чтобы я пошла к нему на обед?..

— Ты ведь красавица у нас, Лизочка. И умница. И красный диплом. И готовить умеешь, и язык держать за зубами… Ему как раз такая и нужна.

— А может, наоборот? Может, ему нужен бриллиант с ногами от ушей, стильная блондинка, волосы утюжком?

— Лиза! Он бизнесмен, положение требует завести скромную, умную спутницу, которая сможет оттенить его достоинства. А ты говоришь о какой-то вульгарной девице… Волосы утюжком…

— Пусть так, — кивнула Лиза, не стремясь ни к конфликтам, ни к огорчениям. Ну, вбила тётя в голову, что она может стать невестой бизнесмена, — ну хорошо, сходим на смотрины. Покрутимся, повертимся, помолчим и уйдём. Тётя, конечно, расстроится, но зато не будет скандала и очередного письма матери о непослушной племяннице.

— Ты у нас такая талантливая, Лизочек, — разглядывая Лизины рисунки, улыбалась тётя. — Такая талантливая!

Пока Лиза вытаскивала из комода свитер и юбку, тётя перебирала и другие вещички, сшитые и сплетённые племянницей. Приговаривала:

— Вот это возьмём. И вот это тоже. И отыщи, пожалуйста, тот зелёный блокнот, в который ты записываешь стихи…

— Это ещё зачем?

— Путь он знает, какая ты талантливая. Только не забудь показать. А зачем ты вытащила этот свитер? Надень водолазку и свою расшитую жилетку. Чудесный узор. Не теряй тот журнальчик, откуда ты его взяла… Там наверняка масса идей.

— Хорошо, — покорно согласилась Лиза и достала утюг — отгладить ворот водолазки. Самой ей этот наряд вовсе не улыбался: водолазка полнила и выдавала все складочки на боках; но, если с жилеткой, то будет неплохо. Ей, конечно, вовсе не грезилось нравиться этому мужику, но выглядеть аккуратно она старалась всегда.

Когда Лиза устроилась перед зеркалом подкрасить губы и ресницы, тётушка села напротив.

— Красавица, — с неподдельной любовью сказала она. — Ну точно тебя выберет. Только ты не болтай слишком много и не лебези. Но и расхвалить себя не забудь.

Лиза незаметно скривилась. Уж лучше бы она провела воскресенье с вязаньем перед телевизором или прогуливаясь, на худой конец. Но что ж теперь… Зато на настоящем обеде побывает. Наверняка у этого бизнесмена не квартира, а целые хоромы, и кормят соответствующе.

Перед выходом, цепко оглядев племянницу, тётя вздохнула:

— Бедненько, конечно. Но скромность украшает. Этот мужчина смотрит он на внутренний мир. Удачи, милочка.

Лиза улыбнулась, попрощалась с тётушкой и вышла из подъезда на залитую осенним солнцем улицу. Крепко пахло поздними яблоками, мокли в канавках золотые листья. Лиза затянула потуже шарф и быстрым шагом направилась к остановке — автобус уже сигналил за поворотом.

***

Сколько себя помнила, Лизочка росла с мамой и тётей. Ходила в школу, закончила институт, потом устроилась подрабатывать на кафедре. Тётя и мама опекали её, холили, сколько было возможностей и сил. Но были они совершенно разные, хоть и сёстры.

Тёте было достаточно телепередач вечерами, подруг и своей старой библиотеки, где она работала с незапамятных времён. А маме вечно хотелось чего-то большего, отсюда и постоянные разъезды, ежечасные поиски. Вот и сейчас мать была где-то на севере, повышала квалификацию. Лиза в очередной раз осталась со своей тётей Жюли, души в ней не чаявшей и всеми способами желавшей наладить личную жизнь племянницы. А уж в этот раз возможность для этого выдалась совершенно сказочная! Тётя подслушала, как сотрудницы предприятия, в библиотеке которого она работала, шептались о «конкурсе красоты», что организовал босс. Мол, положение и возраст обязывали его обзавестись женой: рауты, приёмы, деловые поездки — дескать, без леди его не воспринимали должным образом, смотрели как на мальчишку. А ведь он солидный бизнесмен, руководитель, акционер, меценат, в конце концов. Но что бы он ни делал, за спиной всё громче шептались, мол, что-то с ним не так, раз до сих пор не завёл супругу.

Предположения были самые деликатные, самые скользкие, конечно же; злые языки не заткнёшь. Слухи стали доходить до босса, просачиваться в конференц-залы, на деловые обеды. И он наконец решился: на последнее воскресенье сентября были назначены «смотрины» — обещались быть девушки благородных семейств, дочери и воспитанницы знакомых, очень узкий круг. Устраивался дружеский обед; по всем признакам, босс планировал приглядеться и выбрать невесту. Не по любви, конечно же, а исключительно по достоинствам делового характера: умную, аккуратную, прозорливую, такую, чтобы вела семейный Инстаграм, умела блеснуть на приёме и поддержать беседу с партнёрами мужа. Стирка, готовка, уборка, дети — это в программу не входило, да и жить будущая жена, видимо, если захочет, сможет отдельно, пару раз в неделю наезжая к мужу.

«Брак по расчёту, игра на публику», — конфиденциально шептались дамы в библиотеке. — «Никто не должен об этом знать».

Но тётя Жюли, конечно, всё разузнала: время, адрес, пароли, явки. И вот Лизочка, принаряженная, в вышитом жилете, ждала автобус, чтобы ехать на званый обед. Не то чтобы сильно хотела; ехала, чтобы не обидеть тётушку. А всё же где-то внутри скреблось хищное предчувствие. Но мышей ведь не выбирают. Мышей покупают, только чтобы накормить змей.

Чужая карта. Котик. Дом

— Целая! Ты погляди, она целая! — возбуждённо прошептала Сара, не смея дотронуться до мигающей пластиковой карты. Саша, более прагматичный и менее трепетный, недоверчиво нагнулся и поднял карточку с земли. Сиреневая блестящая глазурь была в грязи, эмблема организации-владельца почти содрана, светится едва-едва. Но полоска-аккумулятор сияет вовсю — по ней-то карту и нашли. В Холодильном переулке по весне такая таль и грязь, что только под ноги и гляди. Вот Сара и разглядела — красную блестяшку, будто фольга от обёртки.

— Отпад! — шёпотом восхитился Саша, удостоверившись, что карта действительно рабочая. — Интересно, чья?

— Надо вернуть? — осторожно спросила Сара.

— С ума сошла? — сквозь зубы ответил он. Сжал карту и, крепко держа подругу за руку, отбуксировал её в подворотню. Кратко проинструктировал: — Глупышка. Отдавать такое богатство? Ты подумай сама, когда у тебя такая карта появится? Стукнет шестнадцать, пойдёшь на ферму, получишь стандартную карту с нищенским аккумулятором. И никто тебе его никогда не расширит! И мне. А тут — шанс! Ты представляешь, сколько можно за это получить?

— Месяца два? — предположила Сара, вглядываясь в индикатор. — В Июле?

— А то и в Августе! — пожирая глазами карточку, нервно рассмеялся он. — Ты представляешь? В Августе! Ты хоть картинки-то видела?

Сара обиженно отстранилась.

— У меня вообще-то сестра работает в Годовом Бюро.

— Что-то мне не кажется, что сотрудники в Годовом сильно жируют, — проворчал Саша. — Но Август! Или… или даже можно Сентябрь! Октябрь! Пусть на неделю… на денёк хотя бы! Такая удача раз в жизни приваливает! Что скажешь?

— Я бы показала карту сестре, — твёрдо ответила Сара, вместе со слюной сглатывая мечты и уже отчётливо нарисовавшиеся в голове картинки Июня, Июля и золотого, недосягаемого Сентября. — Ты подумай, во что мы вляпаемся, если это подделка.

Саша закусил губу. Да. Это правда. За использование поддельной карты загремишь в Январь, в самое начало, а то и вообще на порог Подвала. Но жизнь — это всегда риск.

Карта призывно мигала индикатором, аккумулятор переливался пронзительной, изумрудной зеленью. Наверное, такого цвета трава в Июне или в Июле.

Соблазн был велик. Но…

— Отдай, — велела Сара, протягивая руку. — Или я отберу сама.

«Это она может», — смутно подумал Саша и рванул прочь, тяжело хлюпая по лужам и разбрызгивая грязь.

— Сто-о-ой! — заорала вслед Сара. Наверное, заорала из благих побуждений, хотела уберечь его, предложить более безопасный план присваивания чужой карты — в конце концов, были целые конторы, которые этим промышляли, и её сестра наверняка имела связи. Но… Соблазн… Июль…

В его глазах уже маячил сытный, сладкий, долгий, почти бесконечный второй месяц лета.

Котик. Дом

Котика Саре выдали ещё в детстве. Она плохо помнила первые дни и месяцы, но к тому времени, как пришла пора его отдавать, крепко к нему привязалась. Ни взрослым, ни подросткам котиков не полагалось, следовало обходиться домашними средствами или, в крайнем случае, ходить в аптеку за рутным порошком. Котиков не хватало даже детям — их раздавали всем младше семи, с Февраля по самую середину Мая, но потом забирали, чтобы передать новорождённым. На ферме каждый год выпускали новых, но их всё равно не хватало: быстро изнашивались, портились, прокисали, не могли поладить с хозяином… Но Саре повезло: её котик вышел из строя ровно за день до того, как его следовало сдать. Сотрудник пункта сбора повертел в руках облезлый серый ёршик (Сара была далеко не первой владелицей этого котика), пожал плечами, выдрал батарейку, наскоро зашил дыру в брюхе и отдал котика обратно.

— На. Ни на что не годен. Можешь выкинуть на помойку или оставить себе, как хочешь.

Так котик остался у неё. С того дня он стал Котиком. И до сих пор каждый, просыпаясь, первым делом она видела его потухшие янтарные глаза, а засыпая, по въевшейся, ненужной уже привычке, подсоединяла его к сети, не включая электричества (которого и не было, впрочем. Фактически котика изъяли, значит, и энергии на его услуги не полагалось). Но Котик урчал, пожирая то, что текло по проводам в отсутствие электричества, и, видимо, был доволен.

Саша всё-таки использует карту и покупает себе разные блага. Сара рассказывает о карте сестре. Та по своим каналам проверяет потерянные карты, поскольку за нахождение незаконного распорядителя карты — внеочередной перевод на месяц выше. А очередной перевод её должен был быть только через несколько лет. А у неё — маленькая сестра, личная жизнь, молодость и т. д. И к тому же пропаганда. Сара просила её просто выяснить, что с Сашей, и сестра сначала так и хотела, но в итоге её заметили за этим делом, и ей пришлось сделать вид, что она то и планировала — найти и сдать; информация будто бы поступила от анонима.

В итоге Сашу находят и судят, но, поскольку он подросток, не отправляют в Январь, а направляют в специальную армейскую школу. Это не ахти какая радость, от этого все стараются уберечься.

Параллельно определяется «анонимный источник». Сару хвалят за то, что она нашла эту карту и сдала её сестре. Это была какая-то очень важная карта. Ей предлагают место в специальном отделе обучения. Обеспечение, сразу Май, потом — профессия в Бюро либо в другой структуре, но не на ферме. Сара не горит желанием, но понимает, что это — шанс и перспектива. Сестра её поддерживает. И Сара соглашается.

Поскольку она не дочь влиятельного чиновника, не оплачивала обучение, а попала в отдел случайно, её решают отправить в экспериментальный отдел, который находится отдельно. Это напоминает элитную школу, в которой учат очень, очень многим специальностям и профессиям, то есть это винегрет и сборная солянка. Есть там и специальное экспериментальное отделение, куда и отправляют Сару и ещё нескольких других учеников, которые кто по жребию, кто по собственному желанию туда попали.

В это время Саша оказывается в армейской школе, где что-то откалывает (что-то быстро мастерски чинит, потому что долго возился с котиком Сары, чтобы его оживить; то есть это из серии энергетических консервов или энергии из пустоты). Его командир понимает, что Саше тут не место, и направляет его в тот же самый экспериментальный отдел, где он сталкивается с Сарой.

Из них растят тех, кого потом похитят. Они знают очень многое, и в случае похищения будет колоссальная утечка информации, государство заплатит любые деньги, чтобы их выкупить, и чем скорее, тем лучше. Но этот выкуп настолько огромен, что проделает дыру в бюджете и пошатнёт финансовую систему. В результате государство будет разрушено. Это и есть цель специального экспериментального отдела. И его организаторы — иностранные агенты и шпионы, которые планируют разрушить государство.

Кроме того, они контролируют наркооборот (и прочее) в государстве, но на самом деле их вынуждают распространять это и курировать под девизом «Ослабляй врагов внутри государства». Но со временем они понимают, что сами разрушают государство изнутри.

Конфликт Сары и Саши: он — за одних, она — за других. Хотя между ними сильная симпатия. И кто-то должен уступить в политических взглядах, чтобы быть вместе.

Левин и Кити. Светлый дом. По мотивам "Анны Карениной"

Прим.: написано на основе романа "Анна Каренина" Льва Толстого.

***

За воротами снег лежал ватный и грязный, а в саду только начинал таять и сверкал ноздреватой белизной. Катерина Александровна в светлой ротонде вышла в сад. С ветвей капало, и надо было идти вдоль тропинки, чтобы не промочить ног, но, повинуясь вдруг возникшему желанию, она пробежала по сугробам к самой ограде.

Сквозь кованый узор решётки доносились шумы города; Катерине Александровне показалось, что она заметила на подъезде карету мужа, но она тотчас поняла, что обозналась. Она ещё постояла у ограды, а потом не торопясь зашагала к воротам. С самого утра, когда Константин Дмитриевич зашёл к ней перед выездом, её не покидало радостное чувство лёгкости, которое так часто стало являться к ней после памятного дня в деревне.

Мартовский воздух дрожал ожиданием зарождающейся жизни, будущим цветением сада и запахами нагретой земли, астр и настурции. Катерина Александровна вовсю уже ждала этого цветения. Ещё будучи в деревне, она выписала из Англии садовода, le jardinier, чтобы он устроил всё, как она видала в саду у старшей сестры, которая уже три зимы была замужем за дипломатом при дворцовом ведомстве в Москве.

Нынче осенью ей предстояло ехать в Петербург, где Константин Дмитриевич хотел обосноваться на зиму, чтобы иметь возможность чаще встречаться и, может быть, даже сойтись с М., который слыл известным учёным, социологом, чья статья о рабочем сословии получила большое одобрение у сведущих людей. Константину Дмитриевичу очень важно было мнение М. о составляемом им перечне для своей книги. В последнее время он не рисковал включать в записи ни одной статистики без того, чтобы свериться с библиотечной выпиской.

Катерина Александровна была очень довольна, что муж нашёл себе занятие в городе; выезды в свет он не любил, с её знакомыми много не водился, в карты избегал, зная свой крайний азарт, когда войдёт в раж. Из городских занятий его привлекал разве бильярд в «храме праздности», как называл московский клуб свояченик Катерины Александровны. Поэтому она была очень рада, что муж часто бывает в библиотечной секции, и сама часто ездила с ним, находя в этом даже некоторое удовольствие.

«Видимо, так и будет продолжаться, пока не переедем в Петербург», — думала Катерина Александровна и пока вовсе не хлопотала о переезде, а только налаживала гнездо, в которое им предстояло вернуться после петербургской зимы, да занималась издалека деревенским домом, где предстояло провести нынешнее лето.

Наконец пошёл снег, так долго ожидавший в тучах. Она велела приготовить к приезду мужа карету, а сама отправилась в дом. В столовой сладко пахло чаем; на скатерти под салфеткой, источая солёный аромат, лежали тонко нарезанные сыры. Муж поначалу не понимал прелести стильтона или честера, но, побывав на двух-трёх обедах, согласился с необходимостью сыров, и теперь в отдельном шкафчике в погребе у кухарки хранились сыры швейцарские, и голландские, и даже едкий, уважаемый нынче лимбургский.

Мясо ещё не подавали, Катарина Александровна распорядилась не подавать до приезда мужа; села в пустой столовой одна и, поглядывая в окно, принялась за чай. Из-за густого снега за окном смеркалось рано. Вокруг стола, покрытого белою скатертью, было ещё светло, но в углах уже вечерние тени скрадывали обстановку. Вошёл лакей — зажечь свечи, — но она отослала его жестом, который сопроводила благодарной улыбкою; она всегда старалась держать себя с обслугой ровно, но теперь ей не хотелось нарушать тихих молчаливых сумерек, опустившихся в столовой. Она видела: за оградой сада, на той стороне улицы, уже зажгли огни. Но ей хотелось подольше посидеть в тишине, так живо напомнившей ей девические годы в доме родителей на Никитском. Вот они с сёстрами притаились у стола, и младшие давятся смешком в ожидании гувернантки, а старшая шикает, но и сама, не сдержавшись, смеётся в кулак. А гувернантка, чопорная немка, которая перед чаем устраивает ежедневную немецкую диктовку, уже приближается к дверям. Сёстры тянут на себя скатерть, лишь бы не сразу быть разоблачёнными фрейлейн Эльке, которую между собой они непочтительно называют «фрейлейн Фрикоделька».

— Элька идёт! — шепчет старшая. В ту же секунду хлопает дверь, и все трое врассыпную бросаются из-за стола. «Фрикоделька» вносит подсвечник, устанавливает его посреди стола, и начинается диктовка…

Катерина Александровна очнулась от воспоминаний, разбуженная стуком и голосами у парадной.

«Должно быть, Костя приехал!», — подумала она и выбежала из столовой, на мгновенье оглянувшись на пороге как бы в своё прошлое; но через минуту она уже не помнила об этом и вместе с мужем, свежим и румяным с улицы, возвращалась в освещённую уже комнату, где на столе стоял не один сыр, а все положенные к обеду яства. Нынче был суп из говядины и пирожки с грибами и картофелем. Гостей не ждали, а потому перемены блюд не было. На вечер Катерина Александровна велела чай с вареньями, которые привезли из деревни, и с модными сладостями из новой кондитерской лавки на Тверском. Чай они начинали в девять, а то и в десять, любили кушать допоздна за долгим разговором, и порой заканчивали в третьем часу, обсуждая, как прошёл день и как повести следующий.

«Верно, так и будет до отъезда в Петербург», — думала Катерина Александровна и, счастливая такою новою для неё замужнею жизнью и ещё не уставшая ею, под руку с мужем шла в столовую.

Серая мышь. Фо

Я чувствовала себя невероятно — словно попала в фантастический фильм о подростках; тех самых, что носят цветные ассиметричные стрижки и рюкзаки на одной лямке, руки по локоть в феньках и кожаных браслетах, и эти атмосферные свитера с оленями, и ещё стаканчики кофе с неразборчиво написанными маркером именами.

Я была героем сетевого романа — своего собственного. Я сама его писала; скоро месяц, как я тут.

Стояли яблочно-золотые, безоблачные первые числа сентября. Но я не ходила в институт или на курсы. Впервые за долгое время я жила вне расписания. Занятия, работа, лекции — всё это осталось по другую сторону стекла.

Вчера я провела день в бегах. На хвосте до самого вечера висели фо, но у меня было фантастическое ощущение неуязвимости. В прошлой жизни я бы поминутно оглядывалась, боясь, что оно ускользнёт, и вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, попыталась бы затаиться, забиться поглубже. Но эта, новая, застекольная я, беззаботно гуляла но Москве. Позавтракала в кофейне, прошлась по Новому Арбату — никуда не спеша, не боясь быть увиденной. Я была неуязвима в своей правоте, в своей вере в лучшее и в то чудо, которое со мной произошло.

После двух чашек кофе отправилась на ВДНХ и бродила там до самого вечера: слабо-розовый, разведённый водой закат, щедро присыпанные пудрой пончики и эти чёртики в глазах каждого встречного — они как будто знали, кто я, и обещали прикрыть, если встретят фо.

О, я смеялась им в ответ, откусывала огромные куски гамбургера, а обёртку швырнула по ветру и попало точно в мусорную корзину. Ночь провела в хостеле в Москва-Сити: шестьдесят четвёртый этаж, вид на чумовой город и никакой поклажи, ничего.

Я проснулась голодной и весёлой, умылась, позаимствовала в кухне коробку печенья и, не заплатив, отправилась дальше — навстречу городу, навстречу новому дню, где меня было не найти ни фо, ни моей семье, ни тревогам.

Меня немного тревожил лёгонький Heckler&Koch, до сих пор спрятанный на дне рюкзака. Я была мазилой, совершенно не умела обращаться с оружием, этот изящный стволик был лишним грузом. Наверное, было бы легче от него попросту избавиться, но… Какие могут быть «но»! Напевая, я оставила пистолет на белом пластиковом стуле фудкорта в торговом центре недалеко от Кунцевской. Что будет с ним дальше — не моя забота. Конечно, по отпечаткам они поймут, что парабеллум побывал у меня в руках, но о том, что у меня есть оружие, им известно и без того. А ещё им известно, что у меня совершенно нет страха…

Я смеюсь, впервые перебегая в неположенном месте Ленинградский проспект. В редких просветах между машин асфальт плавится, укутанный летней жарой. Масса автомобилей движется до тошноты предсказуемо; мне недостаточно азарта. Я чувствую, как клокочет кровь, мне нужно выплеснуть адреналин только за тем, чтобы по сосудам толчками разошлась новая доза, ещё более мощная.

Но что я могу? Ограбить ювелирный? Стать руфером? Прыгнуть с крыши?

Как это скучно. Как скучно… Решаю, что пора начать игру всерьёз. Я слишком долго была серой мышью. Смеюсь, гадая, о чём подумаю фо. В голове зреет хищный план. Но прежде нужно подкрепиться… Я не ела со вчерашнего вечера, и коробка печенья — не спасение. Однако по пути к магазину я съедаю её целиком: шоколад, бисквит и джем, целых десять штук, и если вы думаете, что я буду считать калории, вы ошибаетесь. Это в прошлом. Я прекрасна, я неуязвима.

Я запиваю печенье кофе из ближайшего ларька, а в прохладном супермаркете иду вдоль полок, складывая в рюкзак то и это, совершенно не таясь. Когда рюкзак становится практически неподъёмным, двигаюсь к выходу. У кассы хватаю бутылку с лимонадом и ещё одну с пивом. Серые мыши не пьют алкоголь, да и сейчас меня не тянет, но я должна попробовать, что это.

Нет, не должна. Я хочу попробовать, что это, и это моё дело.

Я жду, что каждую секунду на меня набросятся охранники магазина, заверещат кассирши. О, я устрою… Но никакого шума. Я спокойно миную кассы, улыбаюсь пожилому мужчине в тёмном костюме и с пружинкой рации около уха. И ухожу.

Целую минуту стою у кружащихся стеклянных дверей, рассматривая недавно набитую тату: иероглиф, значащий «свобода», похожий на скелета или на жуткий оскал…

Они спохватываются и с криками бросаются следом, когда я уже на пороге.

Я хохочу, снова перебегая Ленинградку, на ходу срываю зубами пробку и глотаю ледяные кубики сладкого, шипучего лимонада. Охранники остаются на той стороне шоссе, не рискуя войти в реку автомобилей, но я всё равно швыряю им вслед сворованный шоколад, какие-то бутылки, глазированные сырки, пластмассовую упаковку донатов… Всё то, что я так любила в прошлой жизни, но что никогда не позволяла.

Через десять минут ногой выбиваю чердачный люк и оказываюсь на крыше пятиэтажки.

— В игру! — ору я, подражая Шерлоку, перекрывая гул машин, крики, лай и другие звуки полуденного города. Перебегаю от антенны к антенне, прижимаюсь спиной к трубе и, зажав между ног рюкзак с расползшейся молнией, набираю: «Ленинградское ш 75». Хочу отправить, но отличница, эта дура-отличница, которая основательно попортила мне кровь, выныривает из глубин прежней жизни и велит добавить знаков: «Ленинградское ш., 75».

Триггер срабатывает, и уже через минуту я слышу, как, точно в GTA, приближается треск лопастей. В игре на такой случай есть код брони и здоровья. Но у меня припрятано кое-что похлеще: у меня — патч Застеколье: полная неуязвимость.

***

Полная, да не до конца. Знаете, как в ракете: если в девяти из десяти испытаний шлюз закрывается автоматически, в космосе обязательно будет именно десятый раз.

Моя игра начинается и кончается перестрелкой, вертолёт висит сверху хищной птицей, заслоняя ослепительное солнце. Фо, путаясь в своих идиотских белых плащах, дробят из «козьих рогов», не скупясь на патроны. Но убивает меня, конечно же, не это. Всё дело в байке, он оттирает меня к стене, к глухой кирпичной стене без окон, бежать некуда… Я делаю попытку, вцепившись в пожарную лестницу. Пока я карабкаюсь вверх, кто-то ранит меня в руку, и, кажется, вместо крови из раны хлещет чистый адреналин. Я захлёбываюсь азартом и безнаказанностью, свободой, дурью, которой так жаждала.

А потом вдруг парализует пальцы, и я срываюсь вниз, в массу белых плащей с высокими воротниками-стойками, в скопление чёрных, задранных кверху дул…

— Эта рана останется надолго?

Грохот, вскрик, белизна… Слепящая, тошнотворная боль… Кто-то трогает мою руку…

— В целом состояние стабильное. Завтра мы, возможно, переведём её из реанимации в общую палату.

— Какие нужны лекарства? — голос срывается; тон испуганный и нервный; очень знакомый…

Под закрытыми веками черно, но стоит приоткрыть глаза, как извне в меня врывается белизна. Это фо? Я попала к ним?

Вокруг белые простыни и человек в белой мантии и в очках. Есть ещё люди — они в обыкновенной одежде. Я бы поверила, что тот, в очках, — фо, но на его шее висит стетоскоп. Это врач, да?

Преодолевая тошноту, я скашиваю глаза. Я в больнице. Вокруг собралась моя семья.

— Где фо? — шепчу я. Выходит хрипло, с натугой.

— Какие фо? Никаких фо не существует, — отвечает брат, склоняясь к моему лицу. Отводит налипшие на лоб обыкновенные, мышиного оттенка волосы. Я вспоминаю, что они были голубыми — всего несколько минут назад, когда я карабкалась по лестнице.

Сердце падает куда-то глубоко вниз.

— Останется шрам, да? — повторяет мама, обращаясь к доктору.

— Женщина, поверьте, от ДТП остаются и куда худшие шрамы.

Я с трудом вырываю свою руку и подношу к глазам. Они говорят что-то, но я не слышу. В очертаниях раны узнаю чёрточки бывшей татуировки. Теперь она выглядит как невнятное пятно.

Не видя никого вокруг, я сажусь в кровати. Что-то с грохотом падает с колен; грохот доносится, как сквозь вату. Я оглядываюсь.

Постепенно зрение проясняется, но чётко я вижу только то, что находится вдалеке: коридор за стеклянной стеной палаты, пост медсестры, три пластиковых стула. Бредущего к столовой больного, с пояса которого свешивается медицинская перчатка, куда по дренажу, видимо, стекает гной. Синеволосую девушку в чёрном жилете, лацканы которого усыпаны разномастными значками.

— А шрам, шрам? — беспокоясь, всё спрашивает мама. — Он останется надолго?

Девушка машет мне и кривится в улыбке. А потом убегает. Я не знаю, вернётся ли она или уходит навсегда.

— Боюсь, навсегда, — отвечает врач, ободряюще касаясь моего плеча.

Я чувствую, как по щекам бегут солёные и бессильные слёзы серой мыши.

Тюфяк

У меня было две цели: убедить его поменяться со мной телами, а затем вести себя так, чтобы она ни в коем случае не поняла, что это я.

Но это не казалось сложным: я знал её досконально. Читал её переписку, не упускал ни дня, когда она возвращалась в наш провинциальный городок. Следил за ней всё время, что мог. Прочёл каждую книгу, о которой она упомянула, посмотрел каждый фильм. Я знал, что ей нравится. Я знал, чего она не терпит.

Да, я почти ничего не знал о её возлюбленном (ха-ха!), но я знал, что она любит, и потому составить его портрет было несложно. Я даже знал, как уговорить его на мою авантюру. О да.

До исполнения замысла оставалось меньше суток. Я ощупал в кармане два маленьких пакета с землёй, которые должны были помочь провернуть задуманное. Первый — для меня; взял с клумбы у дома, в котором жил уже пятнадцать лет. Второй — для него: не придумал ничего лучше, чем цветник у его офиса; надеюсь, этого будет достаточно — он проработал там почти три года.

Завтра после полудня я явлюсь к нему на работу, представлюсь курьером. А когда он выйдет, изложу свой план. Его могут хватиться в офисе, но я подгадаю время: обед, коллеги решат, что он ушёл поесть в одиночку. Иногда он делает так, я знаю.

Возможно, он решит, что я сумасшедший. Мне интересна его реакция: я люблю изучать то, что любит она. А когда он развернётся, чтобы уйти, я выну из рукава козырь и два пакета земли. И объясню, что он выиграет. Он не сумеет отказаться.

Мы проделаем всё тихо, там же, во дворе. Обменяемся. Лишь бы «его» земля оказалась достаточно сочной, подходящей, достаточно напитанной им… Это должно быть быстро. Потом он, в моём теле, поедет в хостел, который я забронировал на своё имя, и послушно пробудет там до моего возвращения. А я — в его облике, от его имени — как только начнёт смеркаться, напишу ей, что жду у метро. И буду ждать с огромным букетом у массивных стеклянных дверей. В своём теле я никогда не мог подарить ей цветы. Никогда не мог обнять при встрече. Только на прощание, смазано, нелепо…

Завтра всё будет иначе.

Время летело с первой космической. Сделка по обмену прошла без сучка без задоринки, и вот я уже обмирал у метро в новом, непривычно лёгком теле, в сером пиджаке поверх ярко-лимонной футболки, в начищенных ботинках и тёмных очках в узкой оправе — совершенно зря, между прочим, солнца сегодня не было.

Всё вокруг плавилось в тумане волнения; тяжёлые двери станции, рекламная тумба, здание музея, мост, девушка в плаще, кафе на углу, афиша… Стоп. Перемотка назад. Афиша, угле на кафу, девушка в салатовом плаще… Идёт ко мне. Не улыбается почему-то.

Невысокая, широкий нос, россыпи веснушек на лбу, на щеках и даже по плечам (сейчас не видно, но я знал). Светлые, вечно встрёпанные волосы до пояса и никогда никаких каблуков. Глаза зелёные, как виноград.

Она.

У меня отнялся язык и, кажется, давление скакнуло. А она шла на меня прямо по курсу, хмурая, покусывая губу. Сумка съехала, волосы растрепало ветром.

— Привет.

Я молча протянул ей цветы и попытался клюнуть в щёку, и промазал, и, кажется, пора заканчивать актёрскую карьеру и бежать прятаться в хостел на задворках. Но она даже не заметила будто бы, взяла букет, даже не кивнула. Она выглядела не совсем не такой, какой я привык её видеть.

— Устала. Давай домой.

— Да, конечно, — чересчур поспешно ответил я. — Заказать что-нибудь на ужин?

Она подавила зевок и улыбнулась:

— Хорошая мысль.

— Что ты хочешь?

Роясь в сумочке, она рассеянно пробормотала:

— Как обычно.

Ощущение было, словно я съел что-то очень кислое, весь скривился. Мы же о её возлюбленном говорим, так? По её словам, у них всё серьёзно. Но по её же словам — сейчас — мне кажется, особой любовью не пахнет. Нет?..

Но я всё-таки заказал какие-то суши, и ещё плов и колу.

***

Войдя в квартиру, она бросила букет на трюмо, сняла туфли и прямо в плаще отправилась в кухню.

— Во сколько завтра? — поинтересовалась уже оттуда, хлопая дверцей холодильника.

— Что? — спросил я, чувствуя неприятную пустоту. Отчасти она объяснялась тем, что я понятия не имел, что у них запланировано на завтра. Буркнул что-то, но она сама додумала из моего бурчанья ответ.

— Вроде выставка начинается в девять. Значит, выехать нужно в семь… Останусь у тебя. Хоть высплюсь.

«Останусь у тебя»? Она живёт отдельно?

Она вернулась в коридор, держа в руках начатую пачку крекера. Засмеялась, глядя на меня:

— Как цапля. Чего застыл?

— Я люблю тебя.

— В смысле?

Я вообще не понял, зачем это сейчас сказал. Пришлось оправдываться.

— Поспорил, что признаюсь в любви. Репетирую.

— С кем поспорил? — без особого интереса спросила она.

— С Сашкой.

Какой такой мифический Сашка, я понятия не имел. Просто распространённое имя. Может, прокатит.

Она недоверчиво усмехнулась.

— С тем, что ли, неадекватным, с семинаров?

— Да-да.

Она покачала головой.

— Спорщик какой выискался… Это лето на тебя действует? Август, звёзды, пора любви?

— Август, — растерянно ответил я, стягивая пиджак.

— Ладно. Скорей бы приехала еда! И надо ещё подготовиться к интервью. Как думаешь, автограф-сессии будет после или до? И скинь, пожалуйста, программу выставки, я выберу, о ком подготовить очерк. В почту, ок?

Так. Где бы взять эту программу?

Меня выручили приехавшие суши — пока мы ужинали, я постарался аккуратно выведать, о какой выставке идёт речь.

— Нам ведь на Речной вокзал?

— Речной вокзал? — она нахмурилась, вспоминая. — Да нет. По-моему, это наАвтозаводской. Вообще в другой стороне! Ты же там был в прошлом году. Забыл?

***

Ужин шёл к концу. Она, моя любимая, мой фетиш, жевала суши, накалывая их на вилку, читала что-то в электронной книге и почти не разговаривала. Никаких «как дела», «люблю тебя», «как проведём выходные», даже банального «как твой день». Я как-то не так представлял себе её, их отношения. И, наверное, у меня был немного странный вид от всех этих мыслей. Она спросила:

— Не заболел?

— А? Не. Не, всё в порядке.

Вздохнула, зажмурилась и, скрючившись на стуле, сжала руками виски.

— Как же мне надоело быть мелкой сошкой. Очерки, вопросы для интервью, редактура, вычитка… Сколько можно?

Я что-то промямлил, увлёкшись суши.

— Хочется, чтобы обо мне знали, чтобы обо мне говорили! Чтобы мои книги — огромными тиражами, — она заложила руки за голову и мечтательно откинулась на спинку стула. — Представляешь, захожу в книжный, а там целый стеллаж — мой, на каждом корешке моя фамилия. Тогда уже не я, тогда уже мне будут придумывать вопросы и потом задавать их на каждой книжной выставке. Автограф-сессии… издательства… переиздания… оформление серий… О-о-о!

Я наконец начал узнавать ту, кого боготворил, но она вдруг резко сменила тему:

— Есть у меня один знакомый, тоже мечтает стать писателем. Такой упитанный, такой… ну, не знаю… серьёзный. Мне его жалко. Мне кажется, он точно никогда им не станет. Он говорит, в этом деле нужна ступенька, нужен кто-то «свой», из писательских кругов, чтобы подставить плечо, протолкнуть, продвинуть. Мне повезло, я нашла тебя. А у него кто? Никого.

У меня что-то склизкое и острое застряло в горле. Будто проглотил угря. Но я изо всех сил старался двигать челюстями как ни в чём не бывало. Отозвался как можно беспечнее:

— Не помню, чтобы ты о нём говорила.

— Ой да ладно. Сколько раз! Рассказывала, как он вечно названивает. Вот честно тебе скажу: я бы давно ему всё объяснила, но… Ну как? Отшить в упор? Жалко его. К тому же он такой интеллигентный тюфячок, очкастик, на голове ёжик вечно, и такой беззащитный какой-то… Как от него отвязаться?

— Опубликуй рассказ. Опиши ситуацию и литературно отшей от третьего лица. Он не дурак. Поймёт. Если уже не понял.

— «Опубликуй рассказ!» — передразнила она. — Это ты давай опубликуй мой рассказ. А вообще мне нравится думать, что кто-то по мне вздыхает. Пока, знаешь ли, у меня не так много поклонников.

— Когда будешь печататься, поклонники будут не твои, а твоего таланта, — заметил я, сосредоточенно пережёвывая горькую угриную шкурку.

— Меня, моего таланта… Какая разница? Всё равно — мои. Доедай, и пойдём разбираться с вопросами. Что я ещё не спрашивала у этих современных писательниц? — Она скривилась и презрительно пробормотала: — Женское романтическое фэнтези! Бу-э!

— Разве ты сама его не пишешь? — спросил и прикусил язычок. Мне-то она, конечно, рассказывала о своих романах — в те самые встречи, перед которыми я ей «вечно названивал». Но вот ему, своему молодому человеку, она могла об этом и не говорить. Хотя я уже сомневался, что передо мной (вернее, во мне; то есть я в нём) — её молодой человек.

— Я?! Ну… пописываю, да. Те же сопли, конечно. Что поделаешь, нынче в тренде.

— По-моему, тебе самой это нравится, — сказал я и снова прикусил язык.

— С чего ты взял? — хмуро спросила она. — Бред. Хотя, может, и нравится. Романтические сопли… А завтра, кстати, тётки бойкие будут. У одной я даже кое-что прочла.

— Какая честь, — печально пробормотал я. Женщина моей мечты представала передо мной в каком-то совсем не том свете…

— Ага, честь, — весело кивнула она, вспарывая упаковку третьего контейнера с суши. — Тёплые. Класс! Наконец-то ты запомнил, что я люблю запечённые. Приятного аппетита, кстати.

— Спасибо.

После этого какое-то время мы ели в молчании. Она смотрела в книгу, я без всякой охоты ковырялся в рисе и усиленно размышлял. Картинка вырисовывалась неромантичная, но любопытная. Кажется, у них вовсе не отношения — в том смысле, в каком я полагал; у них партнёрство. Насколько понимаю, «молодой человек», в теле которого я нахожусь, — что-то вроде издателя или литературного агента. Сошка средней руки, а иначе стала бы она на него размениваться…

«На тебя вот не стала. Выходит, ты сошка помельче?»

Я мотнул головой и поперхнулся рисом.

— Ты чего?

— Да так… Задумался.

Она хлопнула меня между лопаток, не отрываясь от книги. По спине пробежали крупные мурашки. На некоторое время они затмили мысль о том, что затея поменяться телами была верхом глупости.

Когда дрожь притихла, я продолжил размышления.

Что ж, я совершенно не рассчитывал на такой расклад. Надо возвращаться в своё тело. Но раньше утра никак… Ладно. Будем делать хорошую мину при плохой игре. Не к той роли я готовился…

***

Перемыв вилки, я следом за ней вошёл в комнату и хотел было осмотреться, но она обхватила меня за плечи и продекламировала:

— Товарищ, верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья! Давай твои наброски по вопросам. Доработаю. Хочу сегодня ещё позаниматься своей повестью…

Я залез в свой-чужой рюкзак, совершенно не представляя, что ищу, но она сама выхватила из недр глянцевый зелёный блокнот и по-хозяйски перелистала страницы. Пробормотала «ага, спасибо» и развалилась на заправленной кровати. Я был предоставлен сам себе и уныло топтался среди комнаты. Долго так продолжать, конечно, было нельзя. Чтобы хоть чем-то заняться, я принялся разглядывать улицу за окном. Через какое-то время она подошла и вспрыгнула на подоконник. Протянула:

— Август, звёзды, любовь…

— Философский лад? — несколько невпопад предположил я.

— Одиночество, — ответила она.

— В чём проблема? Почему бы с кем-то не познакомиться?

Теперь я наверняка убедился, что никаких отношений у них нет. Интересно, зачем она врала мне?

— А с кем? — она пожала плечами. — Был у меня один — не сошлись характерами. Ну, мистер Цапля, я тебе про него как-то говорила. И сейчас — есть знакомства, конечно, но… Всё не близкие по духу. Вот разве что тот тюфячок.

Обидно слышать о себе «тюфячок». Хотя тот факт, что она всё же рассматривает меня как потенциального кавалера… Однако она не замедлила разрушить мои мечтанья.

— У нас много общего, но мы слишком разные глобально. И он гораздо старше. И иногда просто как-то неопрятно выглядит. И немного занудствует. И он со…

— Да хватит! — не выдержал я. — Ну что ты кости перемываешь!

Она покосилась на меня чуточку виновато.

— Прости. Не нужно было.

— Иногда ты кажешься мне жестокой.

— Кто бы говорил, — натянуто рассмеялась она. — Обвинения в жестокости от того, кто ходит по головам…

Ошибаешься, милая. Уж я-то точно никогда по головам не хожу. Зато в другом ты права: я тюфяк. Вот и не пытался добиться тебя по-настоящему никогда.

Но ведь я могу попытаться сделать это теперь, когда знаю: путь чист. Более того, я знаю, что даже симпатичен тебе… в какой-то мере.

Я промаялся этими мыслями весь вечер, от волнения о будущем даже позабыв о настоящем. Машинально отвечал на её вопросы (вроде нигде не опростоволосился), послушно пошёл за ней в кухню, когда она позвала. Мы перекусили помидорами и крекером, потом она предложила кофе (кофе? На ночь?!), но я отказался — и так был взбудоражен донельзя. Распахнули окно — проветрить, — и с улицы в кухню влилось такое концентрированное бархатное арбузное лето, что захотелось взвыть:

— Я люблю тебя! Люблю!

Но сдержался, конечно. Так можно всё испортить. Терпение…

***

Сны снились дикие. Неудивительно — провёл в чужом теле почти сутки! Проснувшись, несколько секунд полежал без движения — помнил, что нужно сначала привыкнуть к телу сознанием, и уже потом — физически. Выждав положенное время, потянулся.

И сразу понял, что не вернулся в себя.

Паники не было, паника пришла потом. Было разочарование. Облом. Облом! Что я смогу сделать для своей цели в этом чужом, таком подтянутом, таком непривычном теле?

В глаза бил солнечный свет, и она кричала откуда-то с кухни про стынущий кофе. Да ненавижу я этот кофе!

— Давай вставай! Опять час проваландаешься перед зеркалом. Шустрее, нас ждут великие дела!

Проваландаюсь перед зеркалом?! Кто? Я?!!

Вскочил с кровати (отметил, что в спине не выстрелила привычная боль) и ринулся к ванной, схватив по пути вчерашнюю футболку. Умылся, выбрился, пригладил волосы и через пять минут уже копался в шкафу в поисках свежей рубашки. Ничего не нашёл, огляделся в поисках другого и шкафа и тут только заметил, что она стоит в дверях и смотрит на меня расширившимися глазами.

— И чего это мы роемся в моём шкафу?

— Ох. Прости. Искал пластырь. Поранился, когда брился.

— Аа, — с подозрением ответила она. Порылась на полках и выдала мне совершенно ненужный пластырь. — Собирайся. Я почти готова.

Она посторонилась, недвусмысленно намекая, что я должен выйти из комнаты. Интересно, куда?

Только в коридоре я сообразил, что ночевал в другом месте. В «своей» комнате. Там же, вероятно, находится и «мой» шкаф. Ох, они даже спят раздельно. Ну точно, никакой романтики. Почему-то вечером я этого не подметил. Вечер вообще вышел сумбурным.

Я совершил набег на второй шкаф и отыскал-таки единственную свежую рубашку. Телу — молодому, подтянутому, — она подходила идеально. Прекрасно сидела в плечах, ни складочки. Светло-зелёная. Я ужаснулся было, представив, что буду выглядеть, как марсианин, у которого не в порядке вестибулярный аппарат. Но поглядел в зеркало на дверце и обнаружил, что этот цвет мне весьма к лицу — к новому лицу, имею в виду.

Впервые задумался, как надолго я загощу в этом теле. И выкинул эту мысль из головы. Если вернусь в себя сейчас же (мало ли; может, просто небольшой сбой, задержка на несколько минут) — вопрос решится сам собой. Если нет — значит, важнее решить более насущные задачи. Например, узнать, куда мы собираемся, — кажется, на какую-то книжную выставку на Автозаводской, и там будут писательницы фэнтези. И вчера она упоминала о каких-то вопросах этим «крутым тёткам»…

— Всегда говорила, что тебе идёт зелёный, — одобрительно кивнула она, когда я появился в кухне. — И почему ты её не надеваешь?..

Судя по тому, что эта рубашка была единственной свежей вещью, прежний — настоящий — владелец её не особо жаловал. Я глянул в глянцевую поверхность холодильника и вынес вердикт: зря.

Пока она, стоя в позе фламинго, жевала бутерброд и просматривала что-то в телефоне, я приблизился к столу, на котором дымились две чашки. Странно, но сегодня кофейный запах не вызвал привычного отвращения; даже показался приятным. С недоверием косясь на чашку, я отпил глоток. Вкус не изменился, всё такой же гадостный. Но! Меня отчего-то потянуло глотнуть ещё раз. Не заметил, как вылакал всё.

— Ешь бутерброды. Опять разболеется голова от голода, где будем искать перекусы?

— Наверняка будет какой-то буфет, — прошамкал я, ощутив внезапный прилив зверского аппетита.

— А то ты не знаешь буфетов на книжных ярмарках. Жутко дорого. Я приготовила бутеры в контейнер, до обеда продержимся. Налей, пожалуйста, чайку в термос, я пока кое-что дочитаю, ладно?

Я дожрал бутерброды (в том числе и те, кто она приготовила про запас; вместо них положил в контейнер найденные в хлебнице ванильные сухари), принялся шарить по шкафчикам в поисках пакетиков с чаем. Наполнил термос и протянул ей.

— Сунь в сумку, — велела она, убирая телефон в карман джинсов, — и одевайся. Холодно. Накинь что-нибудь потеплее.

И всё-таки он, этот партнёр, «молодой человек», — он ей нравился. Она заботилась о нём. Может быть, мне следует поговорить и с ним, прежде чем отважиться на решающий шаг. Да вот только когда это случится, когда я вернусь в своё тело, — неизвестно.

***

Мы оттарабанили выставку, а через пару дней оттарабанили другую. Потом было несколько встреч с писателями в крупных книжных, какие-то книжные сезоны, потом я оказался в своём-чужом кабинете в стеклянной высотке, где от меня требовали сведения по дизайну серии, результаты вычитки, дайджест зарубежных новинок… Поначалу я боялся свихнуться. Но постепенно впустил в себя чужую жизнь, и дело пошло на лад — хотя, конечно, не без фиаско.

Я продолжал лезть из шкуры вон, лишь бы меня не разоблачили. Но уже совсем не потому, что не хотел подвести незнакомца. Я входил во вкус. Мне нравилось разномастное общение, ежедневный круговорот и винегрет, встречи, планёрки. Конечно, были косяки, но нигде я не прошляпился по полной, за три недели ещё никто не заявил, что я не в своём уме. А я и не был не в своём уме. Я был не в своём теле.

Я познакомился с массой людей: издатели, новеллисты, иллюстраторы, редакторы… Я ловил настоящий кайф с этой литературной рутины. У меня не болела спина, я внезапно оказался моложе своих лет, я был общительным и перспективным — я был тем, кем хотел, но не мог в том, прежнем теле. Я понял, что мне нравится писать.

А еще — я уже не мог помыслить о жизни без неё. Раньше я не видел её недели и месяцы, довольствуясь фото и воспоминаниями. А теперь я не видел её день, и мне казалось, что проходили годы. Я стал дико ревнив, хотя пытался скрывать это, как мог. Я жил в состоянии постоянного возбуждения и подъёма. И если может горячее лето бессовестно бушевать внутри — да, оно бушевало во мне вовсю, сладкое, громкое, через край. Я захлёбывался своей невысказанной любовью к ней.

На исходе месяца пребывания в новом теле подумал: может быть, я не вернусь в себя никогда. Так чего ждать? Я должен рассказать ей обо всём. Она не может не чувствовать, как изменились наши отношения…

И я дождался случая. Я решился.

***

Шёл домой с хорошими новостями: её рассказ взял один из журналов. Не самый известный, но для начала очень даже сгодится. И я заранее упивался её счастьем, зная: отсвет его, его отголосок достанется и мне.

Входя, размышлял, о чём расскажу раньше: о журнале или о том, кто я на самом деле. Но не вышло ни того, ни другого — её не было дома. Позвонила, предупредила: задержусь. Я задремал на диване в её комнате, разочарованный, взбудораженный, уверенный, что услышу, как скрипнет замок. Но не услышал. Проснулся, когда в комнату уже сочился мутный, с розовым намёком свет. Проснулся и понял, что я снова в своём теле.

Не было паники или страха. Только забытый груз. И ощущение, словно очнулся после абсурдного сна. Тяжёлая голова и мерзко во рту. Я скосил глаза и увидел, что она спит, улегшись поверх покрывала, даже не раздевшись. Сглотнул. Стараясь не сильно шуметь, вышел из комнаты. Оделся и нырнул в серую утреннюю пустоту. Кончилась моя сказка.

Или нет?..

***

Мне понадобилось три месяца, чтобы закончить первую новеллу. Написал о себе: как инженер по обмену тел не смог вернуться в своё тело из-за сбоя в базовом составе. Выдумал псевдоним, отправил рассказ в издательство (спасибо работе «лит. агентом» — теперь я знал в этой сфере многих). Кусочек текста разместил в сети. Стал ждать. Ответ пришёл — победа! меня опубликуют! — но вперёд пришёл отзыв. Мой первый отзыв.

Писала женщина — о том отрывке, что я разместил на одном из литературных сайтов. Отзыв был тёплым, живым, она говорила, рассказ зацепил её; говорила, у меня способность «читать душу».

Я был тронут этой женщиной, моей первой поклонницей, как первой любовью. Но мы общались всё чаще, и трепет исчезал, сменяясь необходимостью. Кажется, я глушил потребность в свой любимой, которой так ничего и не сказал, общением с этой женщиной. Когда мой рассказ про инженера наконец вышел, она даже сделала к нему несколько иллюстраций. Я напечатал, развесил их над столом. Хотел встретиться с ней, но она жила в столице — а я боялся возвращаться в этот город, подаривший мне так многое, но не то, чего я ждал.

***

— Слушай, клёвый рассказ! — воскликнула она. — Ну клёвый же! Ну посмотри!

Он закатил глаза, зевнул, но всё-таки протянул руку за папкой.

— Даже не поленилась распечатать, я смотрю. Так впечатлило?

— Да. Лёгкий стиль, хороший слог, необычный сюжет…

— Стандартная компания.

— …а главное — тут просто мистика какая-то. Такое ощущение, что автор тебя знает. Будто какой-то инсайдер души ему обо всём рассказал!

— Инсайдер души? — с усмешкой поинтересовался он и посоветовал: — Напиши такой драббл.

И принялся за рукопись.

А она отыскала часть рассказа, выложенную на литературном форуме, и списалась с автором. Она редко комментировала, предпочитая, чтобы комментировали её. Но уж если что-то нравилось… Он оказался интересным, острым на язык, юморным; завязалось общение. Очень скоро переписываться с ним вошло в привычку. Конечно, диалог вертелся вокруг литературы, но говорили и о других вещах. Когда его рассказ наконец вышел (не без её участия!), она даже набросала пару скетчей его странных инженеров, «обменных механизмов» и «науки по переселению сердец».

Однажды он похвастался, что готовит второй рассказ — «Эпилог о тюфяке». И вдруг замолчал. А потом спросил, как её настоящее имя.

«Хочу посвятить рассказ тебе».

— Серьёзно?! — воскликнула она, от неожиданности — вслух.

— Чего кричишь?

— Да помнишь того автора, чью рукопись недавно издали? Готовит второй рассказ. Хочет посвятить мне.

— О, ты его прямо очаровала…

— Странный ты. То ревнивый был — слова не скажи, то теперь как будто всё равно…

— Так разве я запрещаю тебе с кем-то общаться? У нас свободная страна.

— Ну да…

— Рассказала ему, кстати, какой неоценимый вклад внесла в дело публикации его первого опуса?

— Нет. Но планирую — при личной встрече, — с мстительной ноткой ответила она.

Он поднял брови:

— Что, уже пригласил? Он вообще откуда?

— Он из Тмутаракани. Но уже пригласил.

Врала; инициатором встречи стала она сама.

***

Впервые увидев, я хотел обратиться к ней по-настоящему. Не этим вымышленным прозвищем, но реальным именем… Она обещала сказать при встрече. Но, уже сидя в назначенном кафе, я всё-таки скинул смс-ку:

«Хочу звать тебя по имени. Напиши настоящее — сейчас».

«Приду — тогда и узнаешь:)».

«Не могу ждать».

Отправил. Ответ пришёл почти тотчас, не успел экран погаснуть.

Я сощурился (опять упало зрение; снова болела спина, и кофе стал, как прежде, ненавистен), вгляделся, прочёл. Не было ни страха, ни паники. Только тоска.

Она вошла, стряхнула с зонта капли и двинулась между столов, оглядываясь по сторонам. Я не хотел, чтобы она меня увидела, и всё-таки не мог оторвать глаз. В конце концов, это были последние минуты, когда я смотрел на неё. Больше встреч не будет. Я не хочу. Эта девушка, в сущности, неплохая, замечательная, перспективная девушка, которая мне даже чуточку симпатизировала и которая ничуть этого не хотела, — она разбила мне сердце дважды.

Как пошло и штампованно звучит: «разбила сердце». Наверное, писателю не следует использовать это клише. Но у меня сейчас не было других слов.

Она скинула плащ, размотала шарф, пристроила на вешалку мокрый зонт. И, конечно же — рано или поздно это должно было произойти, — заметила меня. Кивнула удивлённо, подошла к моему столу.

— Привет, — улыбнулась. Искренне улыбнулась: всё-таки я ей нравился. — Давно приехал? Отпуск?

Ха. Привыкла, что я путешествую только по отпускам.

Решил съёрничать:

— Командировка.

— Мм. Понятно.

Наверное, она слегка озадачилась. Всякий раз бывая в столице, я непременно звал её встретиться. А в этот раз вот не позвал.

Хотя нет, всё-таки позвал, выходит. Вернее, она меня позвала. Какая глупая, грустная путаница.

— Ты, поди, на свидание пришла?

Она покраснела — чуточку. Самую каплю.

— Не. Деловая встреча. А ты?

Ах, вот как это называется. Ну ладно. В таком случае у меня тоже деловая встреча.

— И я вроде того. Но я уже встретил, кого надо было. И кого не надо — тоже.

— Ну ладно… А я вот подожду… Не вижу что-то своего визави.

Видишь-видишь, ещё как. В глаза глядишь. Без ножа режешь.

— Ну ладно, — повторила она. — Пойду…

Я поглядел на неё, представил, как беру за руку. На поцелуй не осмелился — даже мысленно, на прощанье. Кивнул и, подождав, пока она отойдёт, вышел из кафе. На улице бушевал ливень. Я накинул капюшон и пошёл в хостел — дописывать эпилог о тюфяке-инженере. Теперь я знал имя той, кому хотел его посвятить. И давно, оказывается, знал.

Какого цвета твои глаза

Прим.: написано на основе невероятно красивого видео "The Maker" Christopher Kezelos

***

Мрачной торжественностью его рабочее место похоже на склеп или престол. Всюду кролики: на ручках и стаканах, на рисунках, чертежах и обложках книг. Свечи в форме крольчих с длинными восковыми ушами. И кроличьи лица на стекле. А Вторая Главная Пара Кролов уже десять лет как не отпускает подставку песочных часов.

Он — портной крол со стеклянными глазами, фарфоровыми зубами и лосинами в полоску. Это его рабочее место, его швейная машинка, его ножницы и портновские мелки. Его часы.

Его особый заказ.

Песок в клепсидре тяжелеет, Вторая Главная Пара синхронно выгибает левую бровь. Тишина замирает, на мгновенье став яркой и плотной, как холст.

Часы оборачиваются.

Песок, танцуя, устремляется вниз, и в ту же секунду в его шитых ушах начинает тревожиться скрипка. Крол помнит эту секунду и это состояние, ностальгию и дежа вю. Дрожь в лапах, нетерпение и страх опоздать, который, как цветок от живительной влаги, распускается где-то в глубине от паники скрипичных нот.

…

Книга. Теперь главное — книга. Раскрыть и пробежать глазами знакомые строки. Фигуры, манекены, образцы материй, открытки и коричневые конверты. Листать, оставлять их позади. Искать.

Вот оно. Описание, такт за тактом.

Крол снимает с полки ребристый мягкий кубик и раскатывает его по столешнице в плотный овал. Из ящика сама собой появляется горсть фарфоровых зубов. Раз — и овал уже напоминает лицо с застывшей жалобной улыбкой и удивлёнными бровями в форме скрипичных эфф.

Крол садит лицо на лопатку и относит к крохотной печи. Из-под кривых, сложенных пирамидкой кирпичей выглядывает штукатурка, словно крем между слоями пирога. Крол закрывает заслонку и бросает взгляд на часы. Песок течёт и смеётся.

…

Розовая материя из глубинных ящичков, старое кружево, которое он берёг только для неё. Крол выкраивает рукава, намечает мелом припуски, режет, позабыв экономить ткань. Мелкие розовые цветочки отражаются в лезвии, осыпаются из-под него.

Песок течёт, скрипка тревожится громче.

Время остудить лицо. С лопатки оно соскальзывает в воду, поднимая брызги пара. Крол отбегает, не дав влажным каплям пропитать своё матерчатое тело. Лицо с закрытыми глазами шипит в холодной воде.

…

Самая лёгкая вата. Как будто где-то рядом тополь только-только отпустил с веток пух, и он ещё не успел ни запылиться, ни впитать в себя воздух, ни даже достать земли. Крол рвёт вату лапами и зубами, ласково, очень бережно вкладывает её внутрь розовых рукавов. Остужает, осушает бледное лицо и укладывает его поверх наполненного ватой тела. Выкраивает уши, примеряет на свои — как раз! — и осторожно приставляет к лицу. Теперь это она, теперь касаться её уже страшно. Она уже жива, только спит. Нельзя сделать больно. Нельзя потревожить…

Аккуратно, миллиметрик в миллиметрик, зашить шов на спине…

Она лежит на столе, прекрасная и розовая. Она спит. Крол трогает её за лапу — трепетно и с боязнью. Он сшил, он создал, осталось самое тяжёлое.

Тянет за другую лапу, не теряя терпения и страха. Гладит по плечу. Приподнимает, усаживает. Розовая кукла, самая красивая на свете кукла, чуть ниже него.

Он опускает её на пол, но, стоит расслабить лапы, как она падает, и Крол подхватывает её в свои объятия. Нежно усаживает на стул. Она спит сидя, не открывает глаз, не говорит, что она есть, что она жива.

Он читает ей книги. Он рассказывает ей о своей картотеке. Он в отчаянии показывает на свой стол, сокровища, иголки, нитки и ракушки. Он чувствует, как внутри, где-то под полосатой тканью, рвётся и мягко неприятно стучит его ватное сердце.

Розовая материя шуршит о стулья, а песок в часах продолжает танцевать вниз под тревожную скрипку.

И Крол понимает: нужно покориться скрипке и тревоге. Он берёт книгу, листает страницы, оставляя позади чертежи, схемы и ткани… Вот она, музыка. Вот она, скрипка.

Он замирает на секунду, глядя на её кружевной воротничок и бордовые пуговицы. Проснись. Пожалуйста, проснись. Я так хочу узнать, какого цвета твои глаза.

Один вздох, и смычок ложится на струны. Время застывает, застывает взгляд стеклянных глаз, воздух внутри и снаружи, и Крол может только как кукла наклоняться вперёд-назад, в такт мелодии.

Но ноты охватывают его блестящей лаковой рекой, или рукой в лайковой перчатке, чем-то бархатным и светлым, тонким, как волос смычка. И он уже раскачивается, закрыв глаза, позабыв глядеть на часы и на неё.

Кабинет и нитки, печь и картотека — всё растворилось в скрипичной музыке. Есть только ветер оттого, что она поднялась с кресла.

Крол смотрит перед собой, и лапа со скрипкой уходит в сторону. Пришло время менять маску; его лицо улыбается.

А она только глядит бирюзовыми глазами в его рыжие и боится улыбнуться. «Не может улыбнуться!» — с внезапным ужасом понимает Крол, вспоминая, что сделал для неё только одно лицо. У него самого было три: обыкновенное, сконфуженное и счастливое. Он мог улыбаться, если хотел.

И он улыбнулся, прижав её к себе.

Бирюзовые, твои глаза всё-таки бирюзовые, — думает он целое мгновенье, превращаясь в разноцветный, как нитки, туман, проносясь по своей мастерской, разглядывая её так бесконечно долго и радостно. Он отдал ей книгу, отдал ей скрипку, отдал ей ключ.

Он — её — создал.

…

Песок вытек до дна. Крола прижимает к себе кожаный фолиант и смотрит туда, где только что растаял туман. В чертежи над столом. В рисунок скрипичных эфф. В пустую верхнюю клепсидру.

Вторая Главная Пара Кролов синхронно выгибает левую бровь. Часы оборачиваются, и в её шитых ушах начинает тревожиться скрипка.

Твоя игра, Тараська

«Завтра, завтра ты поймёшь, как хорошо тебе было сегодня», — повторяла Рита, раскачиваясь на стуле и сдавливая виски.

«…как хорошо мне было вчера», — сквозь зубы цедила она, с силой развинчивая кран и подставляя лоб под холодную струю.

«Что мне с ней делать?» — шептала женщина в бесстрастно гудевшую трубку минутой позже. «Что мне делать?..»

Трубка наконец ожила, и Маргарита, не дав собеседнице опомниться, зачастила:

— Она пропала. Опять. Я боюсь. Я устала. Каждый день… какой-нибудь сюрприз…

— Давно пропала? Не ной! — отрезала соцработник. — Ночью?

— Ненаю, — спрятав лицо в полотенце, невнятно ответила Рита. — Вечером уложила её спать. Заглядывала — сопит. А сейчас — не-ету…

— Когда концерт?

— Через шесть дней. — Рита со стоном опустилась на тахту в коридоре. — Анночка, я с ней не могу… Я с ней не могу… Ань, я хо…

Рита осеклась на полуслове: в дверях мелькнула курчавая Тараськина голова.

— Тараська! Эй! Тараська!!! — выпалила она, позабыв о телефоне и выбегая в коридор. — Тараська…

С облегчением вздохнув, она полотенцем стёрла со щеки подкравшейся Таи шоколад (или варенье, или грязь, или землю, она уже научилась не удивляться).

— Куда ты опять уходила? Зачем?.. Тая, я переживаю за тебя, ты же знаешь… Пожалуйста, не делай так больше…

Маргарита, растерявшись от собственного бессилия, замолчала, а Тараська кивнула и улыбнулась. Не нахально и открыто, как послушный домашний ребёнок.

— Завтракать будешь?..

— Буду.

— Пошли…

Часы показывали половину шестого. Таськины уроки начинались в девять.

Первую партию оладий они спалили.

***

Вечером Рита снова звонила Анне и говорила совершенно спокойно:

— Ань, она украла коробку вафель. Из магазина. Верней, из кузова. Около продуктового стояла машина, шофер из кабины не видел, продавец отошёл. И Тая стащила.

— Господи, Рит, можно ведь расплатиться… Сколько их там? Пять? Десять?

— Аня, коробка! Огромная коробка, где много упаковок! Размером с телевизор!

— Как она унесла?

Вместо того, чтобы отругать Таю, Анна рассмеялась. Маргарита с досадой шлёпнула ладонью по столу.

— Не знаю! Я открываю дверь, а там Таська, как маленький верблюжонок. Из-за коробки я не сразу поняла, кто это. А она улыбается! Аня, она ворует и улыбается!

— Рита, спокойно. Если тебе нужен ангелок под опеку, нам не о чём разговаривать. Таисия — трудный ребёнок с трудным характером, из трудной семьи и с трудным прошлым. Чего ты хочешь? Чтобы, проведя с тобой пару дней, она тут же стала, словно маленькая княжна? Манерная, послушная? Так не бывает, Рита!

— Да, да, да, — раздражённо и жалобно пробормотала Рита. — Я помню… А что мне делать? Сказать ей, что воровать нехорошо? Так ей говорили об этом тысячу раз…

— Не хнычь. — Из всех Ритиных знакомых только Анна умела говорить жёстко и весело одновременно. — Скажешь в тысячу первый. В выходные придёте ко мне, я с ней поговорю. Как дела с «Джейни»?

— Звонили сегодня утром. Концерт через полторы недели, они организуют помещение с хорошей акустикой, технические вопросы, отличный рояль. С нас — наполнение зала.

— Есть идеи?

— Немного… Расскажу девочкам на работе, напишу в блог. Попробую попросить Валю, у него всегда полон короб друзей…

— А Таська как?

— Занимается… Это единственное, что она делает без напоминай!

— Это не княжна, — иронично повторила Анна.

Маргарита вздохнула, представив, как она поднимает брови.

— Поверь мне, Рит, у вас с Тасей всё в порядке. Всё хорошо. Просто поверь мне. И не выдумывай лишние страхи, — подытожила соцработник. — Действуй!

***

Когда Тараська убежала на урок, Рита наконец-то решилась разобраться в своём столе. С тех пор, как Тая переехала из детдома в её квартиру, у неё не было ни времени, ни сил на привычные рутинные дела. Каждый день на стол ложились новые газеты, по ящикам рассовывались карандаши и баночки клея и лака, шаткая стопка книг, перекочевавших из шкафа, угрожающе пошатывалась на самом краю…

Маргарита расправляла страницы, раскладывала кисти, выбрасывала старые эскизы. Вдруг между листов с набросками очередного кулона ей попалась яркая плотная брошюрка.

Фонд «Джейни».

«Пусть твоё желание исполнится, звёздочка» — говорилось в заголовке. Рита вздохнула и отложила брошюру в кучку найденный в столе Тараськиных вещей. Тая, как и любой детдомовский ребёнок, могла подать заявку в этот фонд, попросить об исполнении какого-то одного, заветного, самого-самого желания. И соискателей, и заявок всегда было гораздо больше, чем средств на осуществление желаний. Маргарита не знала, прибегали ли сотрудники «Джейни» к жеребьёвке или выбирали мечты для исполнения иначе, но Тараська попала в число избранных, и теперь фонд «Джейни» делал всё, чтобы её желание осуществилось.

Это было первым, о чём она рассказала Маргарите, едва они начали сближаться.

Тараська хотела концерт.

Она бредила музыкой, бредила игрой на фортепиано, маниакально разучивала этюды и пьесы (как Рита благодарила брата Вальку, пожертвовавшего Тае свой старый синтезатор!) Музыка превращала беспризорную диковатую Тараську в Таисию, задумчивую, терпеливую, хмурящую брови или ласково улыбающуюся… Никто из её воспитателей или однокашников не мог сказать, откуда взялась эта страсть. «Гены», — пожимала плечами музыкальный работник детдома. «Блажь», — бросали в органах опеки. «Исполним», — сказали в «Джейни».

И завертелось.

Тараське организовали уроки музыки с лучшими преподавателями, обеспечили индивидуальные занятия в студии, благодаря фонду она побывала на концерте известного китайского пианиста. И, главное, «Джейми» взялся за организацию её сольного концерта. А играла она… играла она потрясающе, и это, пожалуй, было самой большой загадкой для Маргариты, её новоиспечённого опекуна.

***

Ещё одной загадкой и камнем преткновения стало то, что в концертном зале, где Тараське предстояло играть, рояль был каким-то особенным. Ближайший похожий находился в трёх часах езды, в богом забытом посёлке, и как он туда попал, было неизвестно. Но факт оставался фактом: в зал до концерта не пробраться, а опробовать рояль Тараське не терпелось так сильно, словно от этого зависела вся её жизнь.

Маргарита не хотела ехать ни в какое село, но Тая упёрлась рогом. Изо дня в день она твердила одно:

— Пожалуйста, Рита… Мне очень надо. Мне очень надо попробовать на нём поиграть!

Временами, совершенно ошалев от её хныканья и просьб, Рита начинала сомневаться, справится ли с ролью матери. К её лёгкому ужасу Тараська оказалась работой без выходных. И если в течение дня сама Тая могла куда-то уйти, мысли о ней не оставляли Маргариту ни на минуту.

— Нужно узнать акустику! Потрогать клавиши!.. Рита! Пожалуйста!

Тая ходила за ней хвостом, почти не бедокурила, перестала убегать без спросу. Маргарита глядела на свою питомицу и не могла ни согласиться, ни отказать. Порой она и сама не понимала, почему так упорствует, не разрешая Тае съездить в поселковый Дом Культуры, где каким-то чудом пылился этот особенный рояль.

— Рита… мне очень надо… правда…

— Тась, ну какая разница, тут пианино, там пианино! — не выдержала она.

— Нет! Нет! Есть разница!

— Таисия! Перестань кричать!

Тараська отвернулась и замолчала. За весь вечер она не проронила ни слова, а наутро отказалась завтракать и не пошла на урок. Марго сдалась.

— Дай телефон.

Тараська испуганно вскинулась, подумав, кажется: перегнула палку.

— Дай телефон, — спокойно повторила Рита. Вязала трубку из её рук — пальцы ледяные. Набрала номер. Взглянула в округлившиеся пугливые нерешительные Таськины глаза. И вдруг от кончиков пальцев, от резиновых кнопочек телефона по рукам, рукавам, до самого сердца полилась тягучая и тёплая волна, щемящая, расправляющая листья, одуряющая нежность к дерзкому, глупому существу рядышком.

— Иди сюда, — шепнула Ритка, привлекая её к себе, гладя по плечам, по волосам торчком и легонько щёлкая по носу. Тараська, придвинувшись, шмыгнула, и тут же взяли трубку: — Алло. Во сколько ближайший рейс до N? Да-да, хорошо… С какого, вы сказали, вокзала?..

Час спустя Тараська дремала в такси, а Маргарита, перебирая в сумке брелоки и блокноты, думала, что мать из неё никакая. Какая мать дёрнет ребёнка ехать в дремучую деревню среди ночи?..

***

Они завтракали в сельском кафе. Накануне там что-то отмечали, столы были составлены в кособокий квадрат, на полу поблёскивали конфетти. Они приютились подальше от входа, в уголке под светильником и парой картин. Тася, сонная, хмурая и лохматая, свернулась клубком.

— Чай? Кофе?

— Компот, — буркнула она, и Рита вопросительно посмотрела на официантку. Та зевнула:

— Компота нет. Только кофе и чай. Или минералка.

Тараська будто не слышала.

Через минуту принесли две больших плоских тарелки вроде подносов. На каждой — миска тёртой моркови, яйцо, пакетик кофе и кубики рафинада сбоку.

— Кружки на стойке. — Девушка в переднике подала тарелку с маковыми булками и ещё раз зевнула. — Кипяток тоже. Приятного аппетита.

— Тась, — шепнула Рита. — Ау. Просыпайся. Надо позавтракать.

Тараська неохотно подвинулась к столу, поковырялась в моркови, но постепенно разошлась и, кроме своей порции, съела обе булки, а потом попросила ещё чаю — запить остатки от пачки вафель, открытой ещё в автобусе.

Она разрумянилась, перестала жмуриться, а когда они выбрались на улицу, забежала далеко вперёд — навстречу вызванному такси. Маргарита боялась идти пешком: странный город-село пугал её, к тому же — в какой стороне искать нужную улицу среди слякоти, голых веток и птичьих троп?

— Тась, это правда так важно? — тихо спросила она, глядя на облупившийся фасад Дома Культуры. — Может, домой?..

Она и сама не знала, чем это место так её испугало. Лишь спустя много времени Рита поняла: город был похож на Тараську. Неухоженный, колючий и неуютный. А где-то внутри, в темноте старого Дома Культуры, пульсировал живой рояль, потускневший, спрятавший клавиши и так неохотно выпустивший из себя музыку — первую за долгие годы.

Тася, неожиданно присмиревшая, притихшая, попросила:

— Не ходи со мной. Я одна. — И юркнула в пыльные чёрные кулисы. Рита терпеливо стояла, вдыхая пыль и слабый запах супа, долетавший откуда-то из служебных помещений. Думала, зачем она решила удочерить Таисию.

Здесь, в окружении разрухи и серого городского неба она казалась себе слишком лёгкой, тонкой, слабой, чтобы суметь вырастить этот кактус. Она не цветовод, она ремесленник. Её дело — камни, овальные, круглые или плоские, большие и маленькие, которые она обтачивает, сверлит, обезжиривает и лакирует, а потом превращает в узорные бляшки, пряжки и серёжки. Её дело сохнет на широком подоконнике, продолжении огромного стола, в её кабинете на третьем этаже маленького белого дома. Её дело сохнет, пока она дышит пылью и супом в шумной тишине, в которой, кажется, различает дыхание своего кактуса…

Мысли прервались. Рояль наконец выпустил из себя ноты. Дзынь-дили-дон. И она испугалась, позабыв о камнях и кактусах, замерев, слушая не ушами, а глазами, которые вместо занавеса видели Тараську. Вот она склонилась над клавиатурой, вот нажала педаль, вот играет — не только руками, но будто всем телом. Но вот отчего-то перестала, упёрлась лбом в деку и… плачет?..

— Тарася! Тася! — крикнула она, врываясь на сцену по ту сторону кулис. Таисия сидела вполоборота к роялю, всхлипывая, глядя в пустой зал. Рита подошла и опасливо обняла её за плечи.

— Не будет концерта, — деревянно сказала Таисия. — Нет.

— Поехали домой. Поехали домой, моя хорошая.

В квартире Рита уложила её в постель, а сама села рядом, гладя её руки, заглядывая в лицо и боясь о чём-то спросить.

На следующий день Тараська исчезла опять и не вернулась ни к вечеру, ни назавтра, ни через сутки. Рите казалось, она сойдёт с ума.

— Звони в полицию, — жёстко сказала Анна. — Сейчас же.

***

— Я — не знаю — как — обращаться — с детьми! — крикнул сержант, едва хлопнула дверь. После Тараська слышала другие вопли, потом громкий голос начальника отделения. За стеной стучали ящики стола, дверцы шкафчиков, оконные створки. Уходили, приходили, говорили люди. А она сидела по другую сторону стены на красном стуле, глядя в высокое, в потёках дождя, окно.

Пересечения улиц, клумбы, весенние деревья, дороги, голуби. Голуби гулькали, взмахивали крыльями и улетали, а Тая глядела вдаль, глубже и глубже окунаясь в оцепенение.

Она вышла из задумчивости лишь однажды: соскочила со стула и подкралась к двери. Медленно положила ладонь на ручку, попробовала повернуть… Закрыто. Нажала сильней, толкнула дверь изо всей силы, но только ушибла плечо.

Рита. Рита, забери меня, подумала Таська. Забери меня, пожалуйста.

Найди меня, Рита.

На часах была уже половина восьмого, когда в комнату с красным стулом вошёл знакомый сержант.

— Ну что, бутузка, утихомирилась? Есть хочешь? — весело и без обиды спросил он. — А мне из-за тебя влетело! Ох как влетело! Мала пчела, а жалит крепко… Ешь!

Не ответив поймавшему её сержанту, она накинулась на мокрую гречневую кашу с хрустящими котлетами. По-столовски, по-детдомовски, очень знакомо на вкус. Знакомо и…

Она уже и забыла — каково это: казённая еда. Словно жуёшь ежа или ковёр. Словно жизнь серая и липкая, как каша. Словно есть только оконное стекло, а мира за ним нет. Картинка. Видимость.

Она вспомнила свою кровать, в самом углу, вдоль серого окна. Синее покрывало с узором из шишек, старое фортепиано в актовом зале, ноты, спрятанные под матрасом, сворованные из кабинета музыки. Дежурства по кухне. Обгрызенные карандаши и коробки сухих красок. Бумажные снежинки на двери спальни. Букет тюльпанов — один на всех девчонок — на подоконнике, в зелёной коробке из-под сока. Деревянный ящичек «Почта доверия», в который она, Таисия Иванова, не написала и не положила ни единого письма за все годы… Помидоры однажды на завтрак, пальцы в томатном соке, помидорные семечки, рыжие пятна на штанах, белый кафель… Длинные коридоры. Длинные душные ночи.

Дверь спальни, открывшаяся в один прекрасный день, и тёмно-рыжая испуганная женщина на пороге. Маргарита Александровна, шепнула ей воспитательница. Хочет с тобой познакомиться.

И дальше, дальше, тёмно-рыжее солнце, и картинка за стеклом медленно обращалась в мир.

Одной-единственной ложки гречки хватило, чтобы пережить заново всю жизнь: от серого окна до рыжего солнца.

— Ри-ита! — протяжно взвыла Тараська и зарыдала, капая слезами в пустую тарелку.

***

Она проплакала весь вечер, всю ночь, а к утру, измученная, уставшая, уснула тяжело и крепко. Снилось всё то же: покрывало в синих шишках, помидоры, измятые нотные листы. Тараська дёргалась во сне, всхлипывала, кричала. Ей вкололи снотворное, и она кубарем упала в беспробудные кошмары. Проснулась только на следующий день, оттого, что кто-то неуверенно перебирал её волосы. Она не открывала глаз, прислушиваясь.

Чужие пальцы прошлись по лбу, едва ощутимо погладили щёку, замерли. Было очень тихо и солнечно сквозь закрытые веки.

— Тараська?..

— Рита? — выдохнула она шёпотом, не сменяя пошевелиться. — Рита?..

— Это я…

Тараська сжалась в комок, щеночком или клубочком пряжи, и Маргарита баюкала её, прижав к себе, пока не вошёл начальник отделения и не спросил негромко:

— Маргарита Александровна, ваша?

Зажмурившись, сжавшись, не дыша, Тая ждала ответ.

— Моя.

Александра-находка

Первый день

По субботам Нора всегда превращается во взрослую: говорит ещё меньше, чем обычно, встаёт раньше, возвращается только к ужину, а главное — весь день она подрабатывает в торговом центре. Там, в стеклянном, подсвеченном лимонными огоньками киоске, она продаёт косметику. Каждый раз Нора прихватывает что-нибудь себе, и на её полке выстроился уже целый ряд пузатых, вытянутых и гранёных баночек и флаконов.

Александра никогда не пропускает субботние утра: как бы ни хотелось поспать подольше, она просыпается по будильнику Норы и, закутавшись в одеяло, сонная, усаживается на кровати.

— Чего опять глазищи распахнула? — бурчит Нора. Она, как всегда, не выспалась. Александра даже не помнит, во сколько та вернулась и ложилась ли вообще. Норе семнадцать, по пятницам она часто уходит гулять с городскими подружками или мальчиками… — Спи давай. Опять вечером будешь ныть.

Но Сашка не ложится досыпать, а Нора и не пытается её уложить. Ей не до того. Она убегает в кухню ставить чайник (ещё слишком рано, кипятка в бойлере нет), потом наскоро умывается исадится перед зеркалом. Эту часть Саша любит больше всего: Нора достаёт все свои баночки, вытряхивает из косметички тени и тюбики, ловко орудует кисточками и щёточками для туши… Накрасившись, она расчёсывает длинные, блестящие, какие-то сероватые волосы и собирает их в гладкий пучок. Натягивает прозрачные колготки, тёмно-сиреневое, почти чёрное платье, накидывает пиджак, встаёт на шпильки — и становится совсем взрослой. Александра таращится на неё всё то время, пока она, цокая каблуками по комнате, собирает вещи, наливает себе кофе и пьёт его вприкуску с крошечными ванильными сухарями, которые всегда есть на противне в духовке.

В половине восьмого Нора уходит — как всегда, не сказав ни слова на прощанье, — и Саша, проверив, не осталось ли где случайно не прибранной косметики (нет, не осталось…) заваливается в кровать ещё на целый час. Суббота, в школу не нужно, не нужно целых полчаса трястись в вонючем автобусе, а потом высиживать бесконечные пять или шесть уроков.

Если бы только Сашку взяли в лицей… Вот где она бы развернулась! В лицей она ходила бы с удовольствием, выполняла бы все задания, была бы лучше всех… Но, во-первых, она ещё слишком мала, нужно сначала дорасти до седьмого класса. А во-вторых, попасть туда — значит, переехать в другой интернат, ближе к лицею. И значит, сменить знакомых, потерять обжитую комнату и, что самое неприятное, — утратить отвоёванное здесь место почти под солнцем.

Александра и сама была далеко не промах, но, что ни говори, под крылом Норы — неразговорчивой, придирчивой и взрослой Норы, — жилось припеваючи. Связи и знакомства Сашкиной соседки охватывали весь интернат, распространялись на школу и кое-где даже просачивались в город. Начиная от кастелянши, которая всякий раз выдавала обеим бельё покрасивей и поновее, и заканчивая (ох, заканчивая ли?..) директрисой, с которой Нора могла запросто выпить чаю в шикарном, пахнущем лавандовыми духами кабинете, где Саша и была-то всего раз, в свой первый школьный день.

Второй день

Алька проснулась рано, в половине восьмого, как просыпалась каждое утро вот уже почти год. Но сегодня телефон прозвенел не привычной мелодией будильника, а короткой смс-кой. Лениво, продираясь сквозь утреннюю дрёму, Аля протянула руку и нашарила на столе мобильник. Наверняка смс от оператора, очередная реклама или уведомление. Можно было не отрывать от сна последние сладкие минутки, но пальцы уже ухватили провод зарядки, потянули — и телефон очутился в ладонях. Привычным жестом, не открывая глаз, снять блокировку. Да-да, одно новое сообщение…

Е.В.: «Привет».

Этого было достаточно, чтобы Аля проснулась — мгновенно и окончательно. Последнее сообщение с этого номера пришло в прошлом ноябре, сейчас середина октября. Выходит, почти год… Аля испугалась и пришла в какой-то дикий послесонный восторг одновременно. Тут же набрала ответ, не позаботившись о балансе, даже не подумав, что смс в другой регион, другому сотовому оператору, наверняка влетит в копеечку… Через минуту пришла ещё одна смс-ка от Е.В., со смайлом, короткая и немного едкая — будто сокращённый вариант её письма.

Алька выскочила из кровати и тут же, в пижаме, лохматая, уселась за стол. Отщёлкала мышкой и побежала по клавиатуре. Пальцы сами летали над знакомой географией букв, складываясь в очередное письмо, Аля и не помнила, какое по счёту. За три сотни, за четыре? Сколько их набралось с позапрошлой весны?…

Это было замечательное начало дня, она даже перестала сомневаться в сегодняшней авантюре с английской песней. Е.В., Е.В., хорошая моя… Как я тебя люблю…

***

И тем не менее, день пошёл наперекосяк. Вечером, сидя в полутёмной душной комнате, расстроенная, взвинченная, обиженная на полмира и грустная Алька глядела в экран зависающего ноутбука и думала о том, что не всё так страшно, всё просто глупо сегодня вышло, и нечего об этом переживать. Она выбирала, чем бы наполнить наушники, когда писк оповестил о ещё одном сообщении, на этот раз ВК. Опять этот журналист…

Аля наморщила лоб, вспоминая полного, круглого, невысокого человека в подслеповатых совиных очках и сером пальто в мелкую клетку. Но вместо его образа перед глазами почему-то встала Нора — тонкая, строгая, замкнутая. Интересно, какая она сейчас? Когда Алька переехала в лицейский интернат, Норе было семнадцать. Теперь семнадцать самой Але. Значит, Норе уже почти двадцать три. Узнала бы она в нынешней Альке прежнюю, растрёпанную и задиристую Александру? Наверное, нет. Аля и сама не могла поверить, что когда-то была той двенадцатилеткой, охотившейся за цветными флакончиками и боготворившей свою молчаливую и резкую приютскую соседку.

Ещё более туманным ей казалось время, проведённое с Ритой. В те тёплые и сырые месяцы ранней весны на неё словно надели очки с туманными стёклами, и размытая жизнь запахла сахаром, домашними плюшками и стиральным порошком. Но потом, позже, уходить от Риты было почти не жалко. Не жальче, чем расставаться с Норой в чужой интернатской комнате.

Итак, журналист… Что он написал на этот раз?..

И, словно утром, сообщение оказалось неожиданным. В нём был далёкий привет от далёкого человека — лицейской учительницы географии. Совершенно случайно и здорово до того, что сложно было сдержать улыбку. И теперь Аля улыбалась, сидя за своим почерневшим от карандашных разводов столом, после сложного суетливого и неудовлетворённого дня, так чудесно окантованного двумя дорогими людьми.

Кое-что о девочках

Марика

— Я люблю пить, — сказала Марика дождю. — Люблю!

И рассмеялась. Ледяные пальцы сжимали коробочку ванильного йогурта, бахрома по краю платка развевалась по ветру, а московские огни расплывались перед глазами из-за отрывистых капель дождя.

Спускаясь в подземный переход, Марика вдруг подумала, как странно прозвучали её слова: «люблю пить». Словно о спиртном. Усмехнулась.

Нет, она говорила о другом. Об апельсиновом соке, ванильном йогурте, сладком чае или клюквенном морсе…

Чёрный горький кофе — по утрам. Никакого сахара, и, конечно, без молока. Горький, крепкий, горячий, тёмно-коричневый в очень белой кружке. Ему в компанию — бутерброд с колбасой или сыром, разогретый в микроволновке до хрустящей корочки. Или — пирожное-картошка, с посыпкой или густым шоколадным сиропом сверху. Не торопясь, глоток за глоточком. Идеальный завтрак.

Сок — апельсиновый, грейпфрутовый, а лучше — цитрусовый микс, — по дороге. По бесконечной жаркой летней или солнечной весенней дороге. Сладкий, с кислинкой, с горчинкой, с мякотью, хранящий в своём вкусе сотни улиц, маршрутов и троп. Послевкусие на языке, утолённая жажда, долгожданная прохлада зала метро после долгого пешего пути по горячему асфальту. Люди в фонтанах, брусчатка, солнечные брызги по стёклам, тень и лавочки летних кафе, лужицы и поребрики, карты и движения наугад по целому миру вмещаются в литровую оранжевую картонную коробку. Она манит Марику; всякий раз она обещает новые одинокие приключения…

Сладкий чай — это если болит голова. Ох, как сладко, покончив с делами, наконец позволить головной боли заполнить тебя, уступить ей, сказать: да, дорогая, вот время и для тебя. БолИ. Сейчас я выпью таблетку, потом — чай, а потом — лягу спать, и буду долго засыпать из-за тебя, мучиться и переворачивать подушки, но с утра ты уйдёшь, и мне будет радостно вдвойне. В слабенький жёлтый чай ложка за ложкой прыгает крупный сахар, ложка стучит о кружку, и чай даже пахнуть начинает иначе — сладостью. Глоток — и в горле, и внутри становится тепло, ласково, спокойно. Сладкий чай — это откуда-то из детства, из твёрдых маковых сушек, белых пиал с жёлтыми узорами, карамелек и булочек с повидлом и ломтиками сыра.

Кефир с мятными пряниками… О, этого Марика ждёт весь день, это маленькая вечерняя награда, это несколько минут (а то и часов, до глубокой ночи) спокойствия, тишины, мятного привкуса и жирного белого кефира. Пряники осыпаются мягкими большими крошками, прямо в кружку, и мокрые крошки напитываются кефиром, мягчеют, кислеют… Кефир холодный и свежий, кружку можно прижать к горячему лбу, и останутся влажные прохладные капли. Марика любит ощущать это, но не слишком любит вспоминать. Мокрые пряничные крошки — это дом, домашние вечера за задёрнутыми шторами, мягкие мамины руки.

Морс из клюквы тоже пахнет домом. Крупная, искусственная клюква, почти безвкусная после того, как её замораживали и размораживали, наверное, десятки раз. Но, разварившись в кипятке, выпустив в воду свои розовые семечки, сморщившись и раскрывшись, она не только меняет вкус. Она пахнет, она звучит по-другому. Летом, лесом, лугом, болотом, закатом, холмами. А ещё — нагретой плитой, розовыми каплями на салатовом кафельном фартуке, на руках, на белой футболке; вечером за окном, сырниками с курагой, вертящейся рядом сестрёнкой. Клюквенный морс, горячий или остывший, с мякотью, с раздавленными ягодами, иногда такой густой, что можно пить ложкой…

Ванильный йогурт — новичок. Он ещё не спрятал в свою упаковку ни картинок, ни запахов, ни дорог. Он вошёл в список сегодня, сейчас. Вот сейчас, в момент, когда Марика сказала дождю о том, что любит пить. Пока глоток холодного йогурта — это только ночная окраинная Москва, огоньки машин, подземный переход, глубокие лужи и дождь, дождь, дождь… Но в нём есть что-то ещё… Есть что-то ещё…

Марика миновала переход, остановилась у автобусной остановки и открыла крышечку ещё раз. Густой, сладкий, ванильный запах, потом и вкус… Ну же, что это? Дразнящее память робкое прикосновение… Что-то давнее. Плитки под ногами, как крекер. Свет пятилампового фонаря — разбегается по сугробам. Киоск около ограды из зелёных прутьев. Что-то мягкое, белое, липкое в блестящем серебристом фантике. Коричневая глазурь и сливочная снежная мякоть. По губам, по рукам, на воротничок…

Ванильный глазированный сырок из самого-самого детства.

Марика делает ещё один глоток и теперь знает наверняка: йогурт — это вкус детства, самого-самого. Ядрышка детства — радостного, твёрдого, окружённого нежностью, — как сердцевина глазированного сырка.

Лючка

Её квартира смотрела на кафе. Окна в окна. Её дом был островком старых рябиновых дворов сирени и высокой травы. Её дом стоял буквой Г, крыльями-стенами сберегая старый рябиновый двор. Вокруг росли многоэтажки, окраина города отдалялась и отдалялась, и в конце концов Лючкин дом оказался почти в центре, чужой, маленький, желанный. Вечером светились её окна, такие деревенские и домашние, что люди думали: вот за этими шторами пекут тёплые пироги с ягодным вареньем, здесь живёт рыжий кот Евграф, тут ему лениво ловить мышей, а их и нет.

А Лючка ничего не думала. Лючка просто жила в своей квартире-осколке, дружила с соседями, любила кота и пекла не ягодные пироги, а шарлотки с чем попало и с чем угодно, кроме яблок. Яблоня тоже росла в крошечном дворе под окном, с кислыми зелёными яблоками. Если бы Лючка захотела, она бы могла рвать их с балкона. Но яблоки были ядовитые, в яблоках жила таблица Менделеева, ведь яблоня росла в пыльном городе против кафе.

Кафе тоже светилось вечерами, с девяти до полуночи. Потом — закрывалось. Окна глядели в окна, Лючка глядела на разодетых дам, мадам и месье. Это было так забавно: они, все эти люди, думали, что, забравшись в кабинку, остались одни, замкнулись в скорлупки с уютным полумраком, вежливым официантом и фортепианной музыкой. А Лючка видела их, видела, как они накалывают на вилку гуляш, наматывают пасту, осторожно помешивают грибной крем-суп.

Это было как кино, одна и та же серия и разные актёры. Лючка усаживалась у окна, пощипывала кусочки шарлотки, поглаживала Евграфа, покусывала карандаш, по-старинке от руки редактируя технический перевод.

Если бы кто-то посмотрел на неё с улицы, с её любимого рябинового двора, увидел бы её, беленькую бледную, молодую и худую, за толстой тетрадью и тонкими стёклами. А если бы вдруг очнулись мадам из кафе — глянули бы, как на картину в раме из яблок и ветвей: бледная беленькая Лючка-колючка, Лючка-колокольчик, мечтательно зажавшая карандаш. Жена смотрителя маяка.

Кораблик солнца

Стеклянная комната

Он и сам не понял, как попал в число «неблагонадёжных». Это удручало. Тотальный контроль, прогулки по расписанию, невозможность пропустить ни музыку, ни школу и, конечно же, редкие, чрезвычайно редкие и только по согласованию с куратором визиты Эм. И вообще, с ней пока вовсе, видимо, придётся проститься: вчера всем пятерым ясно дали понять, что пару-тройку недель они вряд ли попадут за пределы корпуса.

Воскресное утро вышло сумбурным: сбор вещей, подписка бумажек о переселении, о согласии на переселение (будто кто-то спрашивал!..), о сроках переселения… Потом — беготня с сумкой по недостроенному громадному зданию, которое от и до не знала даже директор. Да и как можно ориентироваться в этом переплетении корпусов, коридоров, лужаек и кухонь, когда оно ещё и не спроектировано до конца? На том, чтобы воспитанников заселили в новое здание уже сейчас, настояла, кстати, именно она. Либерта, или Либа, — по-настоящему Лилия Борисовна. Но прозвище Либерта подходило ей как нельзя лучше: либеральная, демократичная, едва за сорок, на вид — словно девчонка. Вопреки ожиданиям и внешней хрупкости, пока ей вполне удавалось держать в узде всех обитателей этого хаотичного строения, обеспечивая их едой, бытовыми принадлежностями и — с самого первого дня! — неизменными школьными уроками.

За этими мыслями Адольф одолел половину пути до новой комнаты. В отличие от прежней, она располагалась не в глубине, а в только что отстроенном крыле, и окна, несмотря на «неблагонадёжность» будущих жильцов, выходили на проспект.

Когда он поднялся на третий этаж и, волоча за собой сумку, миновал балконный коридор вдоль балетного корпуса, оказалось, он прибыл первым. По крайней мере, дверь блока была заперта, и замок ещё блестел смазкой. Дольф отпер её новеньким блестящим ключом (надо бы посадить на брелок) и вошёл в холл.

Пахло свежей краской, немного — штукатуркой, резиной и спёртым воздухом. В не слишком просторном холле, с белыми стенами и сине-сиреневым полосатым полом, окон не оказалось, и Адольф заглянул за ближайшую дверь. Комната (тоже не слишком просторная, как с неудовольствием заметил он) совершенно пустая, в два широких сплошных окна без переплётов. Попытался дёрнуть на себя створку, но не смог, — заперто. Ключ не подходил. Значит, окна тут либо не открываются вообще, либо эта комната просто не его.

Вернувшись в холл, Дольф отметил ещё одну не слишком приятную деталь: все двери, за исключением входной из коридора, были стеклянными. Синие пластиковые косяки, чёрные металлические ручки и чистое, без единой пылинки и царапины стекло на всю поверхность. М-да. С Эм точно придётся повременить. Приглашать её в прозрачный куб, почти ничем не отделённый от общего холла, не хотелось.

И тут он увидел свою комнату. Комнату, которая (он ещё и не догадывался об этом) останется его пристанищем на долгие годы, вплоть до окончания докторантуры. И дело вовсе не в том, что он застрянет среди «неблагонадёжных» — просто эта комната полюбится ему, а Эм, которая всё-таки появится здесь не единожды, с годами наведёт настоящий ненавязчивый уют.

***

Первым делом распахнулось окно. Потом пришла очередь дивана: раскладного, ультрамаринового, обитого какой-то мягкой немаркой тканью, — Дольф расправил его и застелил хрустящей после прачечной простыней. Следом он начал разбор сумки: одежду пока можно оставить на стуле (общий гардероб позже поставят в холле), канцелярские мелочи вроде ручек, очечника и кучи блокнотов, разместились в ящике белого стола с рисунком тёмно-синих созвездий. Под мольбертом, который, к его вящей радости, уже стоял у окна (такого же огромного, во всю стену и без лишних реек переплёта), выстроились коробки темпер, грязная палитра, тюбики и банка с кистями и палочками сангины.

Последним Адольф бережно извлёк из сумки ловец снов — где бы они ни жил, ловец всегда висел поблизости от изголовья. Но сейчас Альф решил повесить его не над диваном, а около стола, по соседству с самодельной фанерной доской, на которую он прикалывал записки, наброски и удавшиеся этюды.

Позже голые стены с редкими сиреневыми полосами в тон полу Эм завесит картинами — абстракциями с разномастными домиками, видами зимнего Амстердама, котами и ивами. Альф не будет сопротивляться — в искусстве их совпадали до последней линии. Ещё позже свободные места заполнятся фотографиями, которыми, след за рисованием, с головой увлечётся Адольф. Да и вся комната постепенно обрастёт вещами, и когда, спустя десять лет, ему придётся покидать «Кораблик солнца», его имущество уже не уместится в спортивной сумке, небрежно брошенной под стол, пока — пустой и чистый…

На улице ещё с прошлого вечера толпились сумрачные тучи. Хотелось света. Из светильников в комнате оказались настенная лампа в форме фиолетовой полупланеты, крошечный чёрный софит (Адольф удовлетворённо хмыкнул) и две гирлянды слабеньких белых диодов-ночников.

Секунду спустя помещение налилось светом, по щелчку освобождённого от наушников плеера, — осенней музыкой, а через несколько минут, наконец, и запахом гуаши и мокрой пористой бумаги, так привычным Адольфу, успокаивающим и примиряющим его почти со всем, существующим в мире.

И в этот раз, водя широкой беличьей кистью по листу, он думал, что не всё так уже плохо. Да, его угораздило попасть в этот стеклянный «изолятор», как прозвали новый корпус его прежние соседи, и о свободной жизни придётся позабыть. Но, в конце концов, через час его ждут воскресные круассаны в светлой полупустой столовой, потом — дрёма на новом, непродавленном ещё диване, откуда не вылезают перья и где до него никто не спал, а потом можно рисовать до одури, до тех пор, пока кто-нибудь из кураторов не опомнится и не придёт укладывать его, «ненадёжного», на ночь.

И Адольф рисовал, вдыхая аромат старой краски, восковой пастели и непромытых стаканчиков для воды. Рисовал и в очередной раз мирился с миром, швырявшим и сминавшим его, но всё-таки подарившем временную стеклянную гавань в «Кораблике солнца», мирился с сиротством, одиночеством, затравленностью и завистью. Мирился со всем — даже с этим интернатом.

Когда наступит время, я вернусь

Коридор показался ему длинным — чересчур длинным, да и не коридором вовсе, а каким-то вытянутым стеблем со стекающим по стенкам соком.

К концу коридор расширялся в светлую столовую. Хель подошла к крайнему столу, Рей остановился рядом. Она выжидающе оглянулась, но, наткнувшись на его почти бессмысленный взгляд, только вздохнула. Надавила на плечи, заставила опуститься на стул. Присела рядом.

— Кофе?

— Кофе. — Голос Рея было хриплым, тихим, каким-то механическим.

Когда на клеёнчатой скатерти появились две фарфоровых чашки, Хель протянула одну Рею.

— Бери! Горячо.

Он взял, не глядя, отпил, закашлялся.

— Рей… Рей!.. — Она нерешительно подвинулась ближе. — Рей!

Он поморщился:

— Не кричи! — безжизненности в голосе поубавилось. Хель снова вздохнула — по спине уже начинали бегать противные мурашки. В горле засаднило, она поскорее глотнула сладкий кофе. Пальцы под длинными кружевными манжетами дрожали, кружка ходила ходуном. Как будто это ей сейчас нужно идти за ту железную дверь.

— Рей… Я… Я буду там. Не бойся… — голос надломился. Стало противно и гадко, оттого, что не получается, и не получится найти нужных слов. Хотя Рею вряд ли нужны какие-то слова.

— Я и не боюсь, — неожиданно тепло и твёрдо ответил он.

— Нет, на окраинах сейчас неспокойно, — торговец опасливо оглянулся и, нагнувшись ближе, прошептал: — Говорят, в старом замке на Южной Дороге поселился Ийра…

Я вздрогнул. Много лет назад мне довелось его увидеть — в третий день осени, когда Кольцо Тёмных собралось для деления силы. В тот день я прятался в гроте, заросшем шиповником и дикой малиной, заметить меня с поляны было невозможно. К тому же моя магия была совсем слаба, и я не боялся, что меня засекут с помощью заклинаний, обнаруживающих чары и колдовство.

Я приметил его сразу: Ийра был самым молодым из своего Кольца. Худой, в серой узкой мантии, похожей на платье, длиннопалый и тёмноволосый, маг напоминал паука. Он медленно ходил кругами вокруг синего пламени посреди поляны и убеждал в чём-то остальных. Судя по жестам и кивкам, с ним соглашались все, кроме Кориолица, почти такого же молодого, как и Ийра. Но если Чёрный Ийра был воплощением холода, спокойствия и бесконечного терпения, то Кориолиц был слишком горяч и неопытен. Он ещё не знал, что в третий день осени мало что удерживает членов Тёмного Кольца от нападения друг на друга. Разве что страх — в этой схватке проигравших не остаётся, выживают только победители.

И Кориолиц поплатился за своё незнание. Когда синий костёр погас, на поляне осталось лишь около десятка магов, — вместе с ним были убиты все, взявшие его сторону. Ийра слабо улыбался и гладил свои длинные, блестящие волосы, напитавшиеся силой и магией убитых.

Несмотря на то, что он был молод, от него сквозило холодом и опасностью. Конечно, он был из Тёмных, и это подразумевалось само собой, но было в нём что-то такое… Завораживающее. Казалось, он мог уничтожить одним взглядом золотисто-коричневых глаз, — слишком живых и ярких на его бесцветном, почти прозрачном лице.

Он долго стоял на поляне не шевелясь, и горный ветер, от которого я продрог насквозь, будто обходил его стороной и не задевал даже полы мантии.

Я пролежал в гроте до полудня, напитываясь страхом и холодом, отчаянно желая оказаться где-нибудь на людной площади Фортра, а лучше — в натопленной угловой комнатке «Леш-Леща», — одного из немногих мест, где я чувствовал себя в безопасности.

Но Ийра оставался на поляне, а значит, и я не мог выбраться из своего убежища. Может быть, дала себя знать бессонная ночь, проведённая совсем рядом со множеством Тёмных, может, сказалась усталость, но я так и не уверен, было ли это галлюцинацией или явью: мне показалось, что, перед тем как исчезнуть, Ийра обернулся к солнцу и отчётливо произнёс:

— Ещё не пора. Но когда наступит время, я вернусь.

Нектомант. Гости господина

Гость из-за моста

Повинуясь затейливому жесту, позади опустилась холодная завеса Серебра. Он сделал несколько шагов вперёд, поёживаясь, хмурясь — никогда не был из тех, кто всходит на эшафот с улыбкой.

По ступеням бежали розовые отсветы, а там, в глубине, пылал алый огонь. Его собственное рыжее пламя обволакивало ладони и дрожало, предвкушая схватку с алыми языками. А те рвались наружу, облизывали старый камень… Сколько ног ступило на этот мрамор. Сколько голов осталось здесь навсегда.

Синева чистых сумерек сияла в оскале входа. Нектомант обернулся на закат, на новую блуждающую ночь, на аркады грозных городов позади. Кивнул напоследок ласковой земной тьме. И шагнул во тьму подземную.

Его уже ждали. У границы света копошилась жадная костлявая толпа, и первый, брошенный наугад язык пламени захлестнул самого яростного инфернала.

Битва пришла.

В гуще костей и плоти Нектомант не чувствовал ни боли, ни жара. Но стоило волне натиска схлынуть, и он вспомнил, как раскалились ладони, как струится со лба пот. Плащ давил на плечи тяжестью лат, но сбрасывать его рано, слишком рано — если он хочет продержаться ещё.

Конца не избежать. Он запечатал вход на мосту Серебром, и теперь выйти обратно смог бы только серебряным призраком… Но и инферналам назад не прорваться — серебро развеет их струями розового пепла, и только сизые спирали сверкнут над городом этой ночью, если ему не удастся сдержать слишком многих…

(2) Властитель вёсен

Утро не наступило. Пришёл час властителю вёсен оставить свои легионы.

Он вёл за собой зимы и холода.

Ему не требовались мосты: он обливал реки льдом. Ему не нужны были лошади: его всадники седлали северных хёддоф. Ему незачем было держать шпионов: ледяные зимние птицы были его соглядатаями и вестниками.

Его согревал вышитый рунами плащ и туман тысяч костров, что жгли его воины. Его думами повелевала жажда. В нём пылали сотни пленённых вёсен.

Когда на горизонте показались отроги Норр, вызрел, взвился в груди скрытый огонь. Несколько дней, болен, слеп, властитель двигался вперёд на руках своих солдат.

Усмирив огонь, мучимый жаждой, миновал он отроги.

У первой гряды пещер поставили большой лагерь: ни один предсказатель не мог углядеть, сколько длиться зиме. Эти места и без того славились тихими, туманными и тяжёлыми снегами. Но властитель вёсен привёл сюда грозную зиму: грубые ветры и саваны метелей окутали предгорья, и огни святого Эльма заплясали на пиках скал.

А в городе запирали ворота, опускали ставни, топили печи. Весна уходила из последних домов.

Утро не наступило. Пришёл час властителю вёсен оставить свои легионы.

Ночная липкая синева расползлась по небу. Как ни бился о ледяные узоры рассвет, вместо утренней позолоты в положенный час мелькнули розовые спирали, струи сизого пепла и стихли. Огни святого Эльма скользнули по шпилям. Грохнул оторванный ставень. Тьма.

***

Властитель вёсен вошёл в горы.

Норр приветствовали его сладостной ледяной мглой. Он вытянул холод из груд костей, из праха инферналов и наконец смог отдышаться в тени бесстрастного эха гор. Ум прозрел, и чувства обострились.

Горы скрадывали ароматы, но и сквозь каменную плоть властитель ловил голоса недавнего боя: скрипы, горький запах серебра, сполохи и алые метущиеся тени.

Он провёл ладонью по шершавой стене. Изморозь легла на ладонь, оплела пальцы, взлетела по кисти, кольнув костяшки. Разлилась по предплечью. Долгие, томительные секунды — и когти холода сомкнулись на шее. Жажда отпустила.

Морозная мглистая волна прокатилась на телу, и на несколько мгновений он потерялся, сокрушённый свежестью и тяжестью ледяной темноты. И наконец вдохнул полной грудью и уже не глядя пошёл по тропе праха, дробя груды костей. Внутри сиял зазубренными языками ровный ледяной огонь, без ведома властителя гасивший искры недавней борьбы. Кое-где кости, вздрагивая, поднимались, но он не смотрел ни на бессильных инферналов, ни на следы рыжего кнута, оплавившего стены.

К полудню, не давшему ни солнца, ни надежды, властитель вышел к горной галерее. По обе стороны вздымались пики, и в бездны меж ними падали снега и туманы, лившиеся с его ладоней. С каждой пленённой весной зелень и жар всё яростней рвались наружу, пекло и горело внутри. Но здесь, на обледенелых склонах, его обволакивали туманы, здесь стеклянные наледи накрывали весенние побеги, и властитель не таясь, без страха, с безудержной страстью сбрасывал в ущелья снега и льды.

Это были праздничные жертвы, жертвы в честь первого гостя, которого Господин не впустил дальше пещер отрогов. Ему, второму, уготовано пройти дальше.

Властитель вскинул руку, и голубая кровь цвета спокойного моря потекла, обвивая плечо, предплечье, кисть. Весь путь он впитывал силу промёрзших пещер, и теперь щедро лил её в свой жезл.

Шаг. Второй.

Удар.

Синева растеклась паутиной ледяных нитей, нити устремились ручьями, ручьи собрались в стёкла. Горные тропы потеснила ледяная река.

— Здравствуй, Господин, — изогнул губы властитель вёсен. — Ты звал. Я здесь

Японская новелла. Чихэро Мори

Чихэро

— Три раза?! Ты не поступил в университет три раза? — немного раскосые глаза Чи стали величиной с монеты. Она нахмурилась и, одновременно виновато и строго, покачала головой: — Не представляю, в каком ужасе были твои родители.

Миша пожал плечами.

— Да ни в каком ужасе мама не была. Так, поворчала. Сказала, раз не поступил — иди работай. Так что я три года проработал в газете, и, между прочим, именно оттуда подчерпнул аргументы для эссе на экзамене.

— Но ты всё-таки поступил — в четвёртый раз?

— Да, поступил. Сейчас учусь. Но филфак в России… Ну… Не знаю, как у вас, но это оказалось не то, что я ожидал. Но бросать жалко. Да и мама успокоилась. Ей не очень нравилось, что я с утра до ночи мотался по городу, пока работал в газете.

— Мотался по городу? А кем ты работал?

— Курьером.

Чи разочарованно сморщилась:

— Я-то думала, ты писал статьи! Наверное, у тебя очень тихая мать. Мои родители сильно переживали, когда я провалила экзамен. Был долгий разговор. Мне показалось, отец хочет, чтобы я ушла из дома…

***

Под большим электронным табло толпились выпускники. Баллы должны были появиться несколько минут назад, но чёрный экран всё ещё пустовал. Сердце прыгало под свитером, на который был нашит герб школы — семиконечная красная звезда в окружении цветков сакуры. Если цифра на табло напротив её фамилии окажется достаточно высокой, этот свитер уйдёт в прошлое.

Отец всю жизнь готовил её к мысли о поступлении в университет Васэда. Чи и сама интересовалась политологией, дополнительно изучала экономику и, по мнению подруг, была из тех счастливиц, чьё мнение о будущей карьере совпадает с желанием родителей.

Январь выдался мягкий и почти без дождей. В тёмной форменной куртке было жарко; если повезёт, от куртки (Чи скрестила пальцы на удачу) тоже останется только воспоминанием о школьных временах. Она резко дёрнула молнию. Визг замка потонул в общем вздохе — молчаливое табло наконец загорелось.

Несколько секунд стояла тишина: каждый отыскивал своё имя. Постепенно — очень быстро! — воздух наполнили ликующие возгласы, разочарованные выкрики и даже всхлипывания. Юноша рядом с Чи победно вскинул кулак, задев её сумку; брелок-панда покачнулась, Чи механически протянула руку придержать её. Нащупала мягкий бок и медленно, словно попав в кисель, подняла голову. Зелёные палочки на табло медленно складывались в фамилии и баллы. Маруяма… Муцума… Мацуоко… Миякэ, Миято… Сердце подпрыгивало уже где-то в горле, пальцы крепко сжимали тряпичную панду.

Мори.

Борясь с головокружением, она скользнула по строчке против своей фамилии. Во рту стало сухо и горько.

Чихэро съёжилась, двинулась к воротам и, под восторженную болтовню набравших нужный балл, покинула кампус, где проходил Централизованный экзамен.

Внезапным ярким пятном справа вырос киоск тайяки. Она достала потрёпанный кошелёк и купила печенье в форме рыбки. Фасолевая паста, которая служила начинкой тайяки, когда-то была любимым лакомством маленькой Чихэро. Сейчас Чи расплатилась и принялась за тесто; на вкус это было всё равно что жевать соломенную циновку.

***

— Что такое «тайяки»? — спросил Миша, разглядывая чёрно-белый брелок. Голова панды держалась на паре нитей, материя на пузе облезла, и пальцы то и дело натыкались на катышки.

— Печенье, похожее на жареного карася со сладкой начинкой.

— Интересно, — Миша достал телефон и в несколько щелчков нашёл изображения тайяки. — Токийский стритфуд… полубисквитное тесто. Похожие на наши оладушки! Это такие пышные лепёшки на кефире.

— Аа, — безразлично произнесла Чи, витая в прошлом. Она завороженно глядела, как Миша ловко вращает в пальцах металлическое кольцо. Может быть, вспоминала, как сама терзала брелок, узнав, что завалила экзамен.

Он вложил в её руку несчастный комок фетра и спросил:

— Так ты из-за отца ушла из дома? Из-за того, что не поступила в институт?

— Не знаю… Может быть. Наверное, это было последней каплей. Я же была отаку. Все говорят, что отаку — странные. Не от мира сего.

***

Уже стоя на пороге, одиннадцатилетняя Чи засунула в рюкзачок бэнто с обедом, накинула капюшон и выскочила под тёплый весенний дождь. Пряди-«усики» по сторонам лица быстро намокли и закудрявились, не успела она помахать матери от ворот.

За оградой начинался большой мир. Чихэро прошла пешеходный мост над шоссе, миновала торговый центр, глубоко вдохнула и пулей проскочила крытую бетонную галерею, над крышей которой грохотали поезда, а с обеих сторон теснились закусочные. Здесь было тесно, шумно и сильно пахло жареной рыбой. Рюкзак стучал по спине, пока, затаив дыхание, Чи бежала сквозь душный пар жаровен. Специи, масло, рыбки-тайяки, сладкий картофель, куриные потроха…

Наконец Чи выбежала из бетонного тоннеля и полной грудью вдохнула дождливый воздух. Ещё одна тропинка, знакомые качели, а впереди — Чёрно-Белая Стена. По ту сторону Стены шумел мусоросжигательный завод, но Чихэро отпугивал не запах. Пугала сама Стена, изрисованная чёрной паутиной трещин, чешуек и ячеек. Сквозь тонкие и жирные нити аспидной краски выглядывали чьи-то глаза, тянулись тонкие руки… Если в длинной бетонной закусочной Чи старалась не дышать, то, пробегая мимо стены, зажмуривалась и скрещивала пальцы.

Когда бело-голубая труба громадного завода исчезла в редком тумане, перед ней встала последняя преграда на пути к школе. Из-под намокших ветвей сакуры на неё хмуро наплывала общественная баня с изогнутой крышей и красно-белыми фонарями под карнизом. Сегодня фонари расплывались в каплях дождя, и крыльцо казалось входом в страшное подземное царство Ёми. Чихэро ещё крепче скрестила покрасневшие пальцы и, скользя по лужам, побежала вперёд, вперёд, мимо красных и белых фонарей, мимо солдат, куривших в стеклянной будке, мимо каменных стен вокруг внутреннего двора…

В горячке бега Чихэро не сразу поняла, что скользкий асфальт уходит из-под ног. И вот она уже кубарем летит вперёд, зажмурившись, в отчаянии выставив перед собой ладони…

***

— Кожу содрала до мяса, — вздохнула Чи усаживаясь за стол и одёргивая яркую клеёнку в мелкий цветочек. — Целый месяц разгуливала в бинтах по локоть. Да ещё и руку сломала. Зато две недели не ходила в школу, представляешь? Самые лучшие школьные деньки.

Она снова вздохнула. Миша хотел спросить: «Ностальгия?», но не вспомнил, как это по-японски. Чи пожала плечами и слабо улыбнулась, собирая клеёнку в складки. Потом потянулась к чашке, не убранной кем-то — наверняка Ковалевским — ещё с завтрака. К ручке был примотан чайный пакетик, а на дне болтались остатки заварки.

— Сентя? Маття? — спросила она, заглядывая в чашку. Миша не сразу сообразил, что Чи имеет в виду.

— Это чай. Просто чай.

— Сентя?

— Ааа! Сенча? Нет, не сенча и не мате. Простой чёрный чай, — Миша забрал у неё чашку, понюхал, — и не самый свежий. Тебе заварить?

Чи поморщилась, но кивнула. Миша подумал, что она всё ещё не отошла от «мешочков радости», которыми её угощали в Санья. Налил отфильтрованную воду в чайник и поставил на плиту.

— Скоро закипит. Ну а что было потом? Когда ты сидела дома со сломанной рукой?

— О. — Чихэро улыбнулась. — Тогда-то я стала отаку.

***

Мать Чихэро прожила в Японии три четверти жизни, оставаясь в душе типичной европейкой. Когда дело дошло до воспитания дочери, Мори оку-сан быстро поняла: она не восточный родитель. Воспитывать ребёнка в постоянном стремлении к идеалу, поощрять конкуренцию, проводить с ним бесконечные часы над домашней работой… Но затем воспитание дочери взял в свои крепкие руки Мори-сан. Он заставлял Чихэро корпеть над учебниками и усердно заучивать иероглифы, а когда однажды она показала второй результат в классе, решая примеры на умножение, он занимался с ней каждый вечер шесть недель подряд, пока все школьные товарищи не остались далеко позади в мастерстве быстро считать в уме.

Мори-сан советовался с коллегами и подолгу выбирал лучшие в районе дзюку — курсы и репетиторов, пока мать Чихэро покупала дочери игрушки и кукол. Мори-сан наказывал жене оставлять Чи без ужина, если она не проявит достаточного прилежания в домашней работе, зато по утрам Мори оку-сан тайком от мужа клала в бэнто плитки шоколада. Так что, стоило Чи, благодаря сломанной руке, вывалиться ненадолго из роли ребёнка-тигрёнка в ежовых рукавицах японского отца, как она попала в тепло и покой забот обыкновенной европейской матери. Просыпалась поздно, завтракала пирожками с какао и дни напролёт, до самого прихода Мори-сан, возилась с куклами и журналами, которые приносила ей мать.

***

— У меня было много деревянных кукол. Они называются кокэси — слышал? А ещё были тряпичные куклы — звери, птички. Однажды отец пожурил меня за то, что я не занимаюсь не мелодике. Я пыталась объяснить, что болит рука, но он и слушать не хотел. Говорил, тренируйся одной рукой. Я проплакала весь вечер. А утром…

— Погоди. Ты ходила в музыкальную школу?

— Нет, я посещала секцию кендо.

— Кендо? Что это? А на мелодике ты училась играть сама?

— На мелодике в школе учатся все малыши. А потом на уроках музыки учат играть на блокфлейте. Хотя в разных школах, конечно, по-разному.

— А у нас только песни на музыке поют… — рассеянно сказал Миша, вспоминая скрипящий пол музыкального кабинета, нарисованный на стене нотный стан и слабый неприятный запах, доносившийся туда от уборной.

— Так вот. Утром, после того, как отец отругал меня, мама принесла куклу, — продолжила Чи. — Красивую куклу с игрушечной скрипкой. Она сказала: вот видишь, Чи, эта куколка тоже учится музыке. Пока ты не ходишь в школу, вам будет веселее вдвоём. Мне понравилась кукла. Я назвала её Ринка, но потом прочла на коробке, что её имя — Канария, и это персонаж манги «Девы Розена». Я попросила у мамы купить её, но мама сказала, папа опечалится, если узнает, что вместо учебников я читаю комиксы.

— Оо, я слышал об этих «Девах Розена»! И что потом?

Чи пожала плечами:

— Я отыскала мангу в интернете. Потом посмотрела экранизацию. Можно сказать, Канария стала первым предметом в моей коллекции.

— И что, большая коллекция? По тебе и не скажешь, что ты отаку, обожающая мангу. Ты не выглядишь помешанной, как ребята в Акихабара. Мне казалось, тебе нравятся какие-нибудь тихие, добрые, девичьи аниме.

— Так оно и есть, — Чи села по-турецки, склонила голову к плечу и сощурилась на солнце. Её взгляд снова стал отрешённым. — После «Дев Розена» я посмотрела «Унесённых призраками». Потом был «Ходячий замок», «Девочка, победившая время»… А потом я нашла «Коморэби. Когараси», «КК». Это аниме сразу стало моим любимым. Особенно главный герой — сын рыбака, который жил недалеко от школы гейш.

Чи замолчала, закусив губу, надолго заглядевшись на прозрачный чайник, внутри которого появлялись маленькие пузырьки.

— Он сразу начал мне сниться. Хотя, может быть, дело в том, что как раз тогда я начала воровать мамины таблетки.

***

Мори оку-сан нелегко жилось в Японии. Приспосабливаться к жизни в чужой стране оказалось куда сложнее, чем изучать язык. Иногда ей казалось, что маленькая квартира с бумажными перегородками вместо стен, лапша, чайные церемонии, бесконечное отсутствие дома мужа и запуганный учёбой ребёнок — не то, чего она ждала, собираясь в Японию.

Когда муж впервые рассказал ей, что новый босс наградил лучших работников месяца походом в кябакура, она растерялась и спросила: зачем тебе это? Это поощрение от компании, ответил Мори-сан. Я иду, и это не обсуждается.

По возвращении мужа Мори оку-сан ждала ссор и упрёков, с ужасом думала о разводе и о тех женщинах, с которыми её муж мог познакомиться в клубе кябакура. Но муж обмолвился только о разговорах и небольшой выпивке в приятной компании коллег и красивых девушек.

Как и всякий японец, он вкалывал на работе как проклятый, и походы в кябакура стали ежемесячным ритуалом. Мори оку-сан, как могла, закрывала на это глаза. Но кроме кябакура были семейные разногласия, вечные споры о том, где следует учить Чихэро, претензии к её тёмно-коричневым волосам. Однажды Чи пришла из школы в слезах: её вызвали в учительскую и допрашивали, зачем она красится в коричневый. Когда Чи ответила, что её папа — японец, а мама — немка, ей велели покрасить волосы в чёрный, как у всех школьниц.

Потом была секция кендо, где старшие ученики — сэмпаи — заставляли Чи стирать спортивные куртки, и Чи приволакивала домой огромные тёмные тюки…

Затем были новые неприятности со школьной причёской. Дочь становилась скрытной, постоянно ходила сонная, надолго пряталась в своей комнате и хранила кипы журналов, посвящённых комиксам и аниме. У неё появились друзья в Акихабара — районе странных кафе и клубов. В подарок на окончание средней школы Чи попросила стеклянный шкаф, отец согласился, и через год шкаф был набит битком: фигурки персонажей аниме, футболки со странными рисунками, наклейки, брелоки…

— Зачем тебе столько, Чи?

— Это ведь из «КК», мама. Я очень устала в школе. Можно, я посплю? Не буди меня, пожалуйста.

Мори оку-сан хмурилась, но причуда дочери под названием «отаку» — увлечённый анимешник — была не единственной проблемой. Она закрывала дверь в пёструю комнату, полную плакатов, и возвращалась в свой мир, где то и дело не ладилось с подругами, коллегами и мужем.

Спасали антидепрессанты. После них очень хотелось спать, зато сны уносили на далёкую родину, в маленький Хеб на границе Чехии и Германии…

***

— После этих таблеток мне всегда снился мой рыбак, — мечтательно произнесла Чи, вычерчивая в воздухе невидимый узор. — Во сне всё очень красиво. И в экранизации тоже «КК» — тоже. Коморэби — это лучи солнца сквозь листву деревьев. А когараси — холодный ветер, предвещающий зиму. Представляешь? Иногда мы встречались с ним летом, но чаще — поздней осенью, когда уже прохладно, и десять тысяч листьев спускаются по воде…

Чихэро пододвинула к себе кружку с чёрным чаем и сделала осторожный глоток.

— С кем?

— С ним. С сыном рыбака.

— Это же выдуманный персонаж?

— И что мешает ему существовать в моих снах?

Миша умолк. Действительно…

— Мама очень переживала, не знала, куда деваются таблетки. А потом начала подозревать, мне кажется. Но ничего не сказала. Я продолжала брать их, а она как-то смогла доказать врачу, что ей нужно больше — в Японии ведь без рецепта можно купить только пластырь или капли в нос.

— И долго ты пила антидепрессанты?

Чи прикусила губу, считая на пальцах.

— Один… два… Всё началось, когда я перешла в среднюю школу. Да, в новой школе учителя заставили меня перекраситься в чёрный… Через три года пошла в старшую. Потом Централизованный экзамен… ну об это я уже говорила. То есть, получается, шесть лет, — она показала ему растопыренную ладонь и прибавила большой палец на второй руке. — Примерно столько.

— А с каких пор ты «крайний случай» отаку? Хикикомори?

— Я не хикикомори, не называй меня так! Я не хочу изолироваться от людей. И я же разговариваю с тобой. Не запираюсь, не прячусь…

— Ну-ну…

— …не пытаюсь кого-то избегать…

— Ну-ну!

— Просто так получилось. Я провалила экзамен. Родители очень надеялись на меня. Мне было очень плохо, и стыдно,и… Я решила исчезнуть. Вот и всё.

***

В комнате заброшенного общежития было душно; от скопления старой мебели несло пылью и плесенью. Чихэро боялась пошевелиться: в темноте можно запросто задеть что-нибудь и поднять грохот. Включать свет тоже было рискованно — кроме «исчезнувших» в Санья обитала мафия, и Чи не хотела привлекать внимание к своему убежищу.

Дождавшись машины, озарившей комнату светом фар, она пробралась к стене и с силой дёрнула дверцу неработающего холодильника. Вытащила с пожелтевшей полки пластиковый контейнер с рисом и склизким угрём.

Есть не хотелось, но Чи всё-таки сковырнула тёмные колечки зелени, прожевала и, плотно прикрыв контейнер, убрала его в сумку. Суетливо проверила маленький карман сбоку — там лежала последняя таблетка из «мешочка радости». С благодарностью подумала о странных светловолосых парнях, с которыми познакомилась накануне. Если бы не они, она вряд ли нашла бы в Санья снотворное: поблизости аптек нет. На карте Токио вообще нет района Санья — он исчез с неё, как исчезают здесь те, кто решил уйти из семьи.

Отец не сказал этого прямо, но она поняла: Мори-сан не нужна дочь, которая не оправдала надежд.

Исчезать было принято, не прощаясь. Чи взяла какие-то документы, старую куклу со скрипкой, несколько футболок, карманные деньги — их было не так много, копить она начала только в последний год. До этого, как настоящая отаку, тратила всё на вещи, связанные с любимым «Коморэби. Когараси».

Кроме денег и вещей она в последний момент сунула с собой материны таблетки, которые та так и не прекратила принимать. Когда таблетки кончились, карманных денег уже не было и в помине. Чихэро забилась в пропахшую рыбой и лапшой комнатку старого общежития Токусёку с единственной мыслью о том, где найти снотворное. Рано утром она отправилась в отчаянное путешествие в соседний, более спокойный Тайто в надежде отыскать подработку, но столкнулась юношами в ярких куртках, которые раздавали прохожим буклеты и маленькие белые мешочки. Один из них был светловолос и напоминал ей на персонажа «КК». Может быть, поэтому Чи отважилась подойти, когда он окликнул.

— Эй, Грустинка! Тебе не повредит немного радости. Держи.

В ладони лёг невесомый белый кулёк.

— Что это?

— Попробуй. Тебе полегчает. У тебя очень унылый вид, и ты как будто не спала целую сотню лет. Если понравится — приходи ещё.

***

— Чёрт, Чи, это же торговцы наркотиками!! Как ты не сообразила?

— Я никогда не видела их раньше, — простодушно ответила Чихэро, соскребая ложечкой засохший подтёк на краю кружки. — Он был похож на брата рыбака из «КК». И немного радости мне тогда действительно не повредило.

— Сдаётся мне, в мешочке оказалась не просто радость, — всё ещё шокированный её простодушием, буркнул Михаил.

— О да! — Глаза у Чи загорелись, она отбросила ложку и ударила ладонью по столу: — Да! Наверное, после этого со мной произошло лучшее, что только может случиться в жизни. Я уснула, и мне приснился не просто мой рыбак. Мне приснилось, что я майко, ученица из школы по соседству. Я познакомилась с ним. Мы болтали целую неделю. Но потом кто-то позвал меня, пришлось уходить… Он обещал ждать меня вечером в идзакая.

— Идзакая?

— Так называются трактиры, — с досадой объяснила Чи. Миша заметил её вдохновенное, рассеянное свойство: рассказывая, она так погружалась в то, о чём говорила, что любой вопрос сбивал её с толку. — Я пообещала, что приду, и пришла, но чуть не опоздала…

***

В Санья редко заглядывала полиция. Соседи не общались между собой, мало у кого были друзья. Поэтому стук посреди ночи мог означать только одно: пришли настоящие хозяева трущоб.

Чи вынырнула из сна мучительно, но быстро, сразу же ощутив резкую головную боль. Глаза слепил мощный фонарь.

— Кто такая?

— Ч… Чо… — она пыталась загородиться от света, отползая вглубь гнезда из матрасов и одеял.

— Чо? Бабочка, что ли? Лети отсюда, бабочка, — приказал голос из темноты. Она не могла разобрать лица и всё ещё щурилась. Образы из сна перемешивались с грубой реальностью, и, с трудом перебирая руками и ногами, она на четвереньках поползла ко входу.

— Не сюда, — крепкая потная рука взяла её за шкирку и, словно лёгкую игрушку, отодвинула от дверей к подоконнику.

Ни о чём не спрашивая, плохо повинующимися со сна руками, Чи отогнула тяжёлую щеколду и выскочила на карниз. Чуть позже она не могла понять, как ей удалось спуститься целой. Узкий жестяной перешеек между подоконниками, водосточная труба, переполненные мусорные баки в кирпичной будке…

Приземлившись, она прижалась к земле. Сердце колотилось чаще, чем в день экзамена, когда в комнате, где несколько минут назад она разговаривала с юным рыбаком, раздались голоса. Чья-то фигура перегнулась через подоконник.

— Эй!!

Она откатилась в тень и сжалась, боясь пошевелиться. Прямо перед глазами на асфальте лежал вонючий бычок. Маленький жук упорно пытался сдвинуть его своим чёрным тельцем. Чи загадала: если у жука получится, всё обойдётся.

Створки наверху хлопнули, и на землю упал квадрат яично-жёлтого света. Позабыв о жуке, она вскочила и со всех ног бросилась прочь. В голове роились тёплые образы недавнего сна, вокруг мелькали трущобы Санья, и Чихэро, недавняя школьница, провалившая вступительный экзамен, помешанная на юноше из «КК», исчезнувшая среди ночлежек, неслась к железнодорожной станции Минова, чтобы ехать в единственный идзакая, о котором знала: кофе-магазин для отаку в Акихабара.

Михаил

— Да ладно, бывает. Пару лет назад из-за этой «ё» мне едва не обнулили результаты вступительных.

Девушка за стойкой регистрации устало и виновато улыбнулась, протянула ему билет и кивнула в сторону зоны вылета:

— Вам туда. Счастливого пути.

Спорная «ё» в его фамилии, из-за которой он едва не прошляпил институт, и на этот раз не дала улететь спокойно. Михаил Кришталёв-Кришталев отошёл от стойки, спрятал билет в нагрудный карман и направился к металлическим рамкам перед выходами к лётному полю. После суток без сна знобило и слегка покачивало.

Пересадка в Хельсинки а затем — он же предвкушал это — десятичасовой перелёт и долгий, долгий сон в двумя перерывами на кормёжку. Сэндвич с сыром, йогурт и кофе после взлёта, и плотный обед — курица или рыба с гарниром, бисквиты, булочка, сыр и прохладительные напитки — в середине полёта. Возможно, перед посадкой будет ещё один перекус. А ужинать он будет уже в Акихабара.

Кришталёв летел в Токио не впервые, но в «электронном городе» не был ни разу. Мать называла эту поездку капризом; она и в целом относилась к его учёбе скептично, но когда сыну выделили грант на подготовку доклада по «зелёной философии», стала отзываться об этом уважительней. Миша исколесил Японию, побывав не на одном производстве. Инверторные технологии, мусоросжигательные заводы, программы по выведению из бытового использования кадмия и шестивалентного брома… Готовя материалы для философского доклада о зелёных японских технологиях, он поднаторел и в химии, и в рациональном природопользовании, и в кое-каких физических процессах. И, конечно, проведя долгое время в маленьких и больших городах Японии, не мог не заинтересоваться её культурой.

«Зелёный» доклад имел успех — неожиданный для Михаила и ещё более неожиданный для филфака скромного питерского вуза. Миша в одночасье стал звездой, но не зазнался, а, в соответствии со всеми правилами рачительного использования ресурсов, выбил себе ещё одну стипендию, на этот раз — на изучение японского языка и культуры.

Новая стипендия не ограничивала его командировками на передовые технологические площадки, и он наслаждался Страной восходящего солнца по собственному расписанию. Зимний семестр провёл, разрываясь между коммуналкой в Петербурге, хостелами в Киото, Осаке и Саппоро и капсульным отелем в Хакодате. А февральская поездка в Токио должна была стать ярким финалом маленькой японской эпопеи. Весну Мишка планировал потратить на составление отчёта по результатам поездки, а май был выделен под написание диплома, большую часть которого Кришталёв, довольно потирая руки, мысленно копировал из ещё не написанного отчёта.

Итак, пересадка в Хельсинки, затем, наконец, сон, а вечером — рестораны и небоскрёбы Акихабара, района электроники и помешанных анимешников.

Он долго выбирал жильё, ещё дольше мучился с поиском точек питания, избегая специфических мейд-кафе, но в конце концов решил: парень, ты едешь в район отаку, в квартал сдвинутых на аниме. Ты едешь туда, чтобы узнать их поглубже. Глупо избегать тематических кафе просто потому, что у тебя пунктик насчёт девушек. Это как ехать в Тулу и не съесть там пряник.

В конце концов он остановил выбор на Обскура Кофе Ростер, небольшом магазине-кофейне недалеко от железнодорожной станции Акихабара. Но ночевать всё-таки решил в тихом спальном Яманоте.

Хельсинки Миша помнил туманно; трап, багажная лента, зал ожидания, снова багажная лента, трап и широкий салон в девять кресел в три ряда. Ему досталось место в самой середине. Он на автомате пристегнул ремень и уснул, даже не думая — да и с чего бы? — что ровно в эту минуту в поезд на станции Минова в десяти минутах от токийских трущоб Санья села девушка, чьё имя он, чуть больше года изучая японский, перевёл был как «тысяча вёсен в лесу» — Чихэро Мори.

Она спешила на свидание в идзакая, кофейню, где ему случилось провести тот вечер. Под действием микса антидепрессантов и лёгких наркотиков она узнала в нём героя любимого аниме и никак не могла понять, почему он вежливо просить её отвязаться. Позже, когда, лёжа в лихорадке в тесной комнатке хостела, она вообразила себя в токийских трущобах, Михаилу не оставалось ничего, как вызывать врача. Выяснилось, что документов у девушки нет, среди пропавших она не числится, и, если он не позаботится о её судьбе, Чихэро Мори попадёт в психологический диспансер или в социальный приют.

Студент филфака, скрытый романтик и вечный идеалист Кришталёв выбрал первое. Так дочь японца и немки из токийских подворотен попала в питерскую коммуналку, а приключения в Акихабара обернулись обратным рейсом в Россию с огромной проблемой относительно билета для девушки без документов.

***

Миша взял чистую кружку, налил Чихро ещё и поставил перед ней полную холодных котлет тарелку.

— Ешь. Небось оголодала в своём Санья… Ешь, а потом будем думать, что делать дальше.

Из вигвама вьётся дым…

В кабинете врача висело индейское панно: резьба по дереву в раме из кожаных шнурков. Из вигвама вьётся дым, горы, травы и олень. Врач выслушала меня, сделала несколько записей на квадратном листке бумаги, потом не торопясь внесла их в электронную карту. Она была пожилой, представительной, суровой. Седые виски и морщинистая кожа, бусы и браслет из крупного искусственного жемчуга, аккуратный строгий макияж и белый халат. Когда она взяла мою руку, чтобы измерить давление, я отметила и стянутую кожу, и пигментные пятна, и крошечные ранки. Таким, как я, это бросается в глаза сразу. Профессиональная деформация.

Врач сурово и торжественно продолжала свою работу. Я вгляделась в её глаза за стёклами очков. С краёв к зрачку наплывала голубизна, пока ещё не слишком явная, но я не могу не замечать подобного.

— Месяцев пять-шесть, — вслух сказала она.

Врач вздрогнула.

— Не думали, что учёные ходят в обычные поликлиники? Месяцев пять-шесть, — повторила я. — Может, больше, если уедете куда-нибудь севернее. На холоде процессы замедляются.

— Да-да, — пробормотала она, пряча глаза. Растеряла всю свою надменность. Сунула мне листочек с рецептом, но, прежде чем отпустить, нерешительно спросила:

— А вы? Сколько ещё у вас? — робко спросила она.

— О, мне ещё много, — с широкой улыбкой ответила я.

— Но, говорят, теперь это у всех женщин…

— Верно. Но есть средства… Есть средства… — таинственно прошептала я уже у дверей кабинета.

Врачиха вздохнула, понимая, что ей этих средств не видать. Из робкой сразу стала злобной и надрывно крикнула:

— Следующий!

Я вышла в коридор. На стене висело огромное зеркало. Посмотрела на своё отражение. Расслабилась.

Лондонские кондитерские

Это был, конечно же, старый Лондон с запачканными копотью стенами, с гигантскими трубами заводом, с вечным смогом и вечным отсутствием солнца. Старый Лондон пах жиром, рыбой, канатом, Темзой, по чьей свинцовой глади ветер тащил обрывки газет, рыбьи потроха, береты влюблённых, целовавшихся по берегам.

Конечно, дело было в Лондоне, в одном из тех тёмных уголков, где невероятный запах выпечки, пудры и сиропа перебивает вонь отбросов. Подмастерье пекаря выносил из подвальной пекарни поднос свежих пышек, ловко скользя на облитых помоями ступенях, оберегая пирожные от шавок. Лондонская копоть ложилась поверх топлёной сахарной пудры, и, конечно же, без этого ингредиента здешняя выпечка не пользовалась бы таким спросом.

Мальчишка миновал ступени и нырнул под арку чёрного входа кондитерской. В кладовой тесно, несёт дрожжами, плесенью, тестом, изюмом и миндалём, но даже сюда выплёскиваются из-за стеклянной двери волны возбуждения публики. Раннее утро, и подмастерье отдаёт в зал только первую порцию пирожных, но ранних птах достаточно. Нет, вовсе не клерки, спешащие на работу, не проходимцы и не зеваки — таким нет места в кондитерских Ричмонда. Такая публика ошивается разве что в пивных Хакни.

Конечно, состоятельных лондонцев сюда заносит разве что восточным ветром, если вдруг припрёт спрятаться от дождя. Избалованная публика с шоколадной Хаммерсмит-роуд никаких брауни, кроме тамошних, не признают. Жители Шадуэлла тоже не жаловали ричмондские хлебные сласти: у них там свои сахароварни, свои булочки с изюмом и сахарной глазурью, гремящие на весь Лондон. Бермондси — это пышки с джемом с тамошних заводов, кисловатый капучино для барышень и роскошный кофе с мягкой обеденной сигарой для джентльменов. И отменные трюфели, конечно.

В «ЛилиБисквит» приходят господа состоятельные — заглядывают барристеры по пути в Сити, заезжают великовозрастные сладкоежки из Вестминстера и, конечно, заглядывают местные, из Ричмонда. Некоторых подмастерье знает не только в лицо, но и по адресу: до вечера он на побегушках у пекаря, а после семи — кондитерский посыльный.

— Пенни на чай! — просит он, придерживая подбородком громадные белые коробки, перевязанные бечевкой. Под тонким картоном — воздушные кремовые торты, миндальные пирожные, сливовые тарталетки, кофейные кейки с грецким орехом… — Пенни на чай! — прочит он, сглатывая слюну в предвкушении роскошного ночного пира.

Дорога назад дождлива, вечером усталый Лондон пахнет намокшим камнем, запечённым мясом, уксусом и пивом, пабами, рекой, деревом и кирпичом. С Чипсайда тянет гнилыми овощами, табаком и жареной рыбой, с Балсбери — травами, чабрецом, мятой. Всё это похоже на чай роял, который подают в «Лили Бисквит».

К полуночи в кондитерской закрывают ставни, гасят огонь, а пекарь спускается растапливать печь. Кухня отдыхает от дневных трудов. Подмастерье прячется в своём уголке и пиршествует пышными остатками дневных угощений. Содержатель кондитерской никогда не позволит выставить выставить на витрину вчерашнюю выпечку. Мальчишка уминает, как не в себя, но тощ, как прежде: шея торчит из воротника, фуражка набекрень, а одёжка, увы, так и не обучилась трюку расти вместе с хозяином.

В каморке душно, подмастерье открывает окно, но стылый лондонский туман не впускает свежесть. С какао-пирогом покончено, он трёт глаза липкими пальцами, запивает утренним чаем роял из мятой жестяной миски и засыпает. Вскакивает затемно, принимая подводу со свежим творогом и яйцами из Ньютауна, за ней — ещё одна телега с маслобойни Хэм Хауса.

На Темзе гудят первые пароходы, и слабый свет, словно разведённые рассолом чернила, уже брезжит в доках Ист-Энда. Это, конечно же, старый, покрытый копотью Лондон с кирпичными трубами заводов, вечным смогом и вечным отсутствием солнца. Старый Лондон, и запахи Темзы, рыбы, ростбифа, выпечки и тумана, который пахнет здесь по-особенному, как ни в одном другом городе. Дымное осеннее утро с вокзальным привкусом, с послевкусием рома. Пекарь ставит на огонь сковороду, возясь с утренним блюдом, до которого не допускают подмастерьев. Это сырники для владельца «Лили Бисквит» и его супруги.

В семь утра пекарь заваривает кофе, снимает кремовую пену и оставляет тёмную кофейную гладь у тёплого печи. Берётся за муку, что накануне доставили с предместий Лондона, смешивает яйца и творог, добавляет сахар, щепотку ванили, приправляет горстью сушёных абрикосов. Сырники ложатся в шкворчащее масло, с одной стороны покрываются горячей коричневой корочкой, а с другой остаются нежно-жёлтыми, с рыжими кусочками абрикоса. Выложив их на блюдо, пекарь посыпает сырники сахарной пудрой, гонит подмастере в чулан за мятой. Тот сонный, отяжелевший со сна, но по мокрым ступеням скользит так же ловко, как и всегда. Мята подана, и блюдо с сырниками готово раньше, чем успевает остыть кофе. Пекарь отправляется в крохотный полутёмный зал кондитерской, ставит поднос на угловой стол, за которым завтракают мистер Брецель, его супруга и их дочь, которую, как недавно узнал мальчишка-подмастерье, звать мисс Лили.

Мануфактура мистера Матэ. Механическое Це

У меня на завтрак был солёный пирог с грушами и кофе — и зря; кофе — лишняя тревога. Весь месяц меня страшно раздражали слуги; почему же именно сегодня им вдруг понадобилось исчезнуть? Почему этот Синий Дворец так огромен, что даже своему жениху я вынуждена писать письма? Никакой иной связи, только узкие запечатанные воском конверты через слуг.

Я волнуюсь. Сегодня ехать — уже заложили выезд. В приёмной зале мануфактуры подведут итоги письменных состязаний. Несмешно и страшно: я начала работать над рукописью ещё дома, три сотни лет назад.

Я боюсь уточнять, который год, а календарей здесь нет. Но я выясню со временем, и пока это не так важно. Там, в кресле, меня ждёт светлое, серо-бежевое пальто в клетку — похожее на осеннее форменное какой-нибудь парижской или лондонской школы. Наверное, лондонской — в светлую солнечную осеннюю погоду, редкую для Британии.

Одеваюсь. Волосы собираю в хвост, перевязав шёлковой лентой. На здешних травяных отварах, которыми моют голову, волосы растут удивительно быстро. Мои к тому же начали крупно виться: не пушатся, но лежат на спине блестящими лёгкими локонами. Да, это из плюсов "времени дворца".

Белая блузка с жабо и широкими рукавами, пышная юбка цвета бордо, на ладонь выше колена, плетёный узкий пояс и колье с крупным розовым опалом. Сюда бы шляпку и сумочку-саше или клатч, но вместо этого мне почему-то приготовили палево-бежевый саквояж; наверное, в тон пальто. Мне смешно.

Мне не смешно.

Мне постепенно становится страшно.

Я знаю, зачем я здесь, но я не представляю, совсем не представляю, как мне это сделать. А главное — я не знаю, как мне вернуться домой, когда я справлюсь. Может быть, саквояж предназначен именно для этой задачи? В него как раз поместится всё, что нужно, даже если свёрток как следует обмотать тряпками и обложить ватой. Да, наверное, так и придётся сделать, это ведь очень хрупкая, совершенно драгоценная вещь…

Как я сделаю это?!

Но до назначенного часа ещё далеко. Может быть, я сумею придумать что-то. Сейчас нужно справиться с публичным приёмом в мануфактуре. В конце концов, если не выйдет, о дальнейшем можно будет не переживать.

В горле поднимается медленная вязкая паника. Я звоню в колокольчик. Почему никого нет? В этом дворце всегда полно слуг, которые толкутся рядом, крадутся следом, шепчутся, подслушивают, а стоит обернуться, как замирают истуканами. А теперь им вздумалось исчезнуть!

Трезвоню так, что медный язычок мечется внутри золотого купола. Наконец в мои комнаты входит служанка. Я не знаю её имени; каждый день приходит новая девушка. Это нужно, чтобы оградить меня от заговора, отравления или измены. Не знаю, как это работает. Глупости какие-то.

— Чаю. Крепкого.

Раньше я здоровалась с ними, говорила "пожалуйста" и "спасибо". Прошёл месяц — и я забыла о церемониях; слугам до них нет дела.

Мне приносят чай, рисовую кашу с ягодами, свежий хлеб. Я не хочу есть. Мелкими глотками прихлёбываю чай, подражая одной из любимых героинь литературы будущего — дома книга о ней стоит у меня на полке, между блокнотов и коробок с фломастерами.

Я надеюсь, что крепкий чай меня успокоит, и это действительно так: он остывает, я перехожу на более глубокие, спокойные глотки и думаю о предстоящем приёме без прежнего ужаса. Распорядитель — друг принца шепнул мне три дня назад, что я не худшая. Это значит, казнь мне не грозит.

Награда для предпоследнего участника — ссылка. Но кто сошлёт обитательницу дворца, без пяти минут принцессу? Это значит, мне в любом случае достанется место в тройке — учитывая, что в итоговом состязании осталось только пятеро участников.

А войти в тройку, это, знаете ли, очень неплохо! Я очень надеялась, что, благодаря победе, мне удастся познакомиться с мистером Мати. Он здешний просветитель, крупнейший издатель в этой стране. Единственный, кто владеет книгопечатной мануфактурой. Остальные издатели королевства до сих пор пользуются методами копирования и прописи.

Про мануфактуру Мати ходят разные слухи; говорят, её питает механическое сердце; говорят, мистер Мати продал свою душу в обмен на успех. Шепчут, что он обольстителен, робок и смертоносен. Вот это-то интересовало мне больше всего.

Но добраться до него довольно сложно, и я не придумала ничего лучше, чем поучаствовать в рискованном состязании исторических рукописей. Те, кто выбыл в первом туре, уже давно трудятся в южных колониях. Кто не прошёл второй, лишены титулов и защиты. В финале оказались пятеро, и ставки гораздо выше: худшего казнят, занявшего предпоследнее место вышлют из страны. А тройку победителей ждёт приём в доме мистера Мати, смежном с его мануфактурой, и особые условия издания.

Как я сделаю это?..

***

Улица встречает пасмурным небом и свежим ветром, который треплет волосы и вырывает из рук саквояж; нужно пройти до каретного сарая. Меня уже не сопровождают, как в первые дни, и я действительно научилась неплохо ориентироваться в верхнем городе. Мощёный тротуар, сметённые к обочинам сухие ломкие листья всех оттенков ржавчины, лиловые масляные фонари и высокие каменные дома с витками перил, вычурными подоконниками, кариатидами вдоль фасадов и громадными воротами для карет, схваченными тусклыми медными и железными скобами.

Нужные мне ворота уже раскрыты. Карета ждёт.

Главный Инженер Империи

Яна скинула туфли и ступила на ковёр. Несмотря на гудящую ядовитую тревогу, она подумала о том, как приятно мелкий ворс гладит босые ступни. Но вряд ли это было сделано ради удобства инженеров. Андрей говорил, дело в статическом электричестве: на ковре особый электроворс, нанесённый на клей поверх резины. Это покрытие идеально для экспериментов с внутренней энергией вещества.

Ища успокоения, Яна привычно провела рукой по синтезатору волн. Ладонь ощутила ребристую поверхность, пальцы ловко, на автомате, пролетели над иглами записи и прошлись по пульсирующему наэлектризованному экрану из жаропрочного стекла. До некоторых пор это удивляло её больше всего: почему об оборудовании для экспериментов заботятся больше, чем об инженерах? Да, оно ценно, и некоторые приборы уникальны. Но ведь можно было сделать хотя бы видимость того, что ключевой герой этой комнаты, господин главный инженер, тоже важен…

Она подошла к стеклянной дверце, последней преграде перед идеально тихим, стерильным и самым охраняемым квадратным метром в стране. Что ж, сейчас она внесёт сюда тысячи чужеродных элементов, иной воздух, иной ветер. И, если всё получился, иной ветер подует всюду.

Ещё два выверенных шага, и она оказалась в самом ядре лаборатории. И время сомневаться кончилось, потому что если бояться, не сделать этого никогда. Яна Андреевна, главный инженер, движением неловкого подмастерья-пианиста запустила ряд тумблеров. Под потолком пробежала стремительная лента датчиков: зелёные окошки загорались одно за другим. Когда лента замкнётся и показания стабилизируются, об этом дадут сигнал на пульт управления — по форме 008, «старт эксперимента». А значит, у неё останется не больше полуминуты, чтобы сделать задуманное. А потом они придут… Или не придут.

В ладони ударил привычный холод, за ним разбежалось мелкие иголки, будто она пыталась встряхнуть затёкшей рукой. Всё знакомо, всё быстро, сегодня всё получалось удивительно легко… Чувствуя, как упругое поле уже начинает сводить с ума датчики, Яна наконец разглядела в руках лёгкое, невесомое вещество. Плод её десятилетнего труда.

Она обернулась к стеклянным дверям и улыбнулась.

«Я жду вас. Теперь вы можете приходить».

Анна в отражении

Часть I. Анна Отверженная

— Забудем дорогу домой! День, когда мы отречёмся от новой родины, будет концом планеты. Но время печали не придёт, если никто не помыслит о прошлом!

Она не в силах забыть о прошлом, но она рада покинуть его, удаляясь на скорости в десять световых. Космос остужает, космос опустошает, но в её памяти всё ещё горят костры.

Ведьма, гудит толпа. Ведьма. Ведьма!

Судья перед ней тёмен, он строг и немногословен, он помнит её воином, освободившим город.

— Выбирай, колдунья: колодец греховного будущего или новый огонь!

Она стоит под куполом небес, не боясь выбора. Имя ей Анна, и она выбирает будущее, а латы скрипят о камни, когда её толкают в колодец. Глубина швыряет в лицо гниль и крик. Верно, это кричат грешники в будущем. Ветер свистит яростней, чем толпа; пальцы скользят по эфесу, кровь на мече липка и горяча. Анна с железным хрипом выхватывает клинок и несётся вниз, пронзая тьму остриём.

Огнём и мечом расчищая путь.

— Что ты задумала, Анна?! — воет над нею суд. — Покайся!

Перед ней звенящая глубина. Ближе! Анна железным булыжником нападет на воду, грудью врезаясь в ледяные волны.

— Ведьма! Ведьма! — разносится высоко и свирепо, а следом в колодец летят факелы и камни.

Впереди чернота. Воет прошлое.

Часть II. Анна Отражённая

Ты — новая Анна. Ты Анна, взошедшая на костёр, прошедшая сквозь огонь. Ты Анна бессмертная, изгнанная, несожжённая, которой не будет конца на новой планете.

Мир там будет цветущ и горяч. Мир, реки которого текут кровью, не может не быть прекрасен. Ты, с которой не справился огонь, ты, низвергнутая в колодец, ты — избранная звёздной силой! Творец нового мира.

Сон твой зыбок, как космос, как пламя, пропитан страхом.

На корме кричат; верно, это механики. Дежурство в рейде — их шанс оплатить дорогу на новую планету, которую тебе под силу очистить от скверны — властью и лазером.

О борт чиркает комета; вибрация стен встряхивает криокапсулу. Ты вздрагиваешь в горячке сна, но усыпитель крепок, а механики начеку. Ты спишь.

Космос распускается над тобой чернилами Вселенной-каракатицы, ты лежишь под куполом криокапсулы, а они проникают, пластами обрушиваясь на грудь.

Корабль несётся в плазме, остриём пронзая горячую тьму. Метеориты рвут обшивку; ты спишь; за тобой летят космические огни и камни. Крики сливаются в белый шум, вспышки сплачиваются в полосу покоя. Впереди белизна.

Звенят двигатели.

Часть III. Анна Весна

Идём на посадку.

Вспыхивают огни галактик; сыпет каменный град. Мы ещё составим сносный погодный график, устроим на новой планете всё, как должно.

Почвы станут плодородны, и яблони зацветут крестами холодного дыма.

Земля, реки которой текут кровью, не может не быть прекрасна. Я стою под стеклокуполом шлюза, за мной армии прошлого, но оружие моё против хаоса, против неверных — память и правда.

Анна имя моё, Анна и правда, Анна и… Что за крик?

— Бунт на корабле!

Нет. Это не бунт. Это страх, страх моего нового народа.

— Забудем дорогу домой. День, когда мы отречёмся от новой родины, будет концом планеты. Но время печали не придёт, если никто не помыслит о прошлом! Отступники — изгои!

Шипят, растворяясь, шлюзы, ужас и огонь пляшут в зрачках изгнанников, посмевших смутить покой. Секунда — и они исчезают в диком колодце прошлого.

Бурлит топливо в жерлах корабля. Секунда — и световые годы позади. Впереди весна. Весна, чистая от скверны.

Волшебная витрина

Маленький мишка в вязаных штанишках жевал конфеты, сидел в витрине и глядел на вечерний Город. Улицы сияли огоньками, мерцали гирляндами, сверкали мишурой и звёздами из золотой фольги. Мишка болтал лапами, восхищённо провожая глазами торопливых прохожих.

Вот прошла Золушка, укутанная в платок из шотландки; пробежала Белоснежка в ажурной шали. А вот перебегают по зебре Элли и Красная Шапочка, в пёстрых шубках, румяные с мороза, улыбчивые и щебечущие.

Медвежонок вздохнул, подумав, что и ему хочется в Город. Волшебная витрина хороша, в ней есть чудо-горы, алые поезда, пещеры, кареты, фейерверки, и новогодние лимонадные водопады, и витые свечи, и даже часы, способные остановить время. Но ей никогда не сравниться с Городом, в котором сверкают огни, звучат рождественские песни, звенят колокола, а с сияющего звёздного неба падает самый настоящий снег. Не из хрусталя или ваты, а… А из чего? Медвежонку так хотелось узнать, каков он на вкус, потрогать его лапкой, попробовать на язык. Но стоит ему выйти из Волшебной витрины — и он вновь станет всего лишь игрушкой, милой, забавной, но неживой.

Медвежонок пошевелил лапой. Покачал головой. Потянул носом. Из пекарни восхитительно пахло свежим хлебом, мягкими булочками с кунжутом, малиновым конфитюром, черничным сиропом, горячим шоколадом…

— Эх, — вздохнул Медвежонок.

С другой стороны витрины остановился Пятачок. Он прижался пятачком к стеклу и уставился на Медвежонка:

— Пух! Эй, Пух! — позвал он, шевеля ушами. — Гляди, тут тоже медвежонок, как ты! Может быть, мы заберём его домой?

Ворча, к витрине подошёл Винни Пух. За ним, обмотанный большим клетчатым шарфом, семенил Чебурашка.

— Пятачок, мы торопимся. Нас ждут Гена и Колобок. Алиса обидится, если мы опоздаем на праздник! Что случилось?

— Смотри, медвежонок, — неуверенно повторил Пятачок. — Винни, давай его купим?

— Эх, — вздохнул Пух. — Пятачок, мы не можем купить всех медведей с этой витрины. Погляди, сколько их.

Пятачок задрал голову (тёплая большая шапка с помпоном съехала набекрень) и замер. Медвежат было много… Так много, что разбегались глаза. Они сидели на ветках волшебного дерева, махали из окошек алого паровоза, выглядывали из пещерки, глядели с запяток позолоченных карет…

— Пятачок, идём, — поторопил его Пух. — Герои сказок должны приходить точно в срок!

Пятачок понурился, провёл лапкой по стеклу (оно тоненько скрипнуло, и на поверхности остался затуманенный след) и пошёл вслед за Пухом. Чебурашка радостно, вприпрыжку, побежал за ними. Медвежонок остался сидеть в витрине.

Снег падал всё гуще. К ночи вызвездило, и всё вокруг стало по-настоящему волшебным: огоньки фонарей, мелкие серебряные звёзды, невесомые снежинки и чудесные светлячки, кружащие над крышами. Алые, лимонные, изумрудные, сиреневые и золотые…

Медвежонок толкнул лапой стекло. Не поддаётся. Оно такое толстое, такое огромное, холодное и бездушное!

— Я хочу на улицу, — тихонько сказал он. — Я хочу почувствовать на шёрстке снег. Я хочу в Город…

— В Город? — насмешливо ухнула с серебряной ветки Сова. — Разве такие, как ты, ух-ходят в Город?

— Но я хочу, — прошептал Медвежонок.

— Такие, как ты, живут только в Волшебной витрине. Ты хочешь стать обыкновенной игрушкой? Тряпичным медведем, набитым опилками? Ты ух-хочешь перестать быть живым?

Сова презрительно склонила голову и замолчала. Медвежонок, смахивая лапой слезинки, уставился на улицу. Где-то далеко прогудел поезд — может быть, в Город прибыла стремительная Голубая Стрела, а может, с вокзала отправился в чудесное путешествие Полярный Экспресс.

На резную лавочку рядом с витриной вспрыгнул Кот-Баюн. Мурлыкнул, потёршись о выгнутую деревянную спинку, сладко зевнул на Луну и перемигнулся с Совой.

Сова приветственно ухнула и кивнула на Медвежонка:

— Какой дурилка. Ух-хочет в Город. Ты на него погляди. Ух.

Баюн с интересом сощурился:

— Какой юный, однако. Голубчик, а знаешшь ли ты, что стоит сойти с витрины, и ты разучишшься разговаривать, думать и дажше дышшать? Ты станешшь… игрушшкой… И какой-нибудь малышш станет с тобой играть. Можшет оторвать ушшко или нос. Хочешшь? Муррр.

— Ты почему шипишь? — чуть не плача, спросил Медвежонок. — И ведь ты… ты не игрушка, хоть и не в витрине…

— Мурр! — Баюн самодовольно выставил коготки. — Я — сказочный герой. Про меня сколько сказок написано! Я живу во многих книгах. И остальные Горожане — тоже. А ты, маленький дружок, — есть хотя бы одна сказка про тебя?

— Нет! Ни одной за-ух-худалой сказочки!

— А ты? — еле слышно шепнул Медвежонок. Огни Города расплывались и кружились перед глазами, словно большие цветные бабочки. — Про тебя ведь тоже нет сказок, Сова…

— Я — почтовая сова! Про почтовых сов историй много! В какую хочу, в такую лечу!

— Ну, ну, дружочек, мурр. Что ты пригорюнился? Может быть, и про тебя когда-нибудь напишут сказку.

— Про Медведя-Который-Вышел-в-Город! — ухнула Сова, спланировала с ветки и скользнула на улицу — Медвежонок и не успел заметить, как.

— Бывай. Мурр, — мяукнул Баюн и спрыгнул с лавки.

***

Медвежонок оглянулся вглубь витрины. Тихо тикали большие часы. В своём домике между гирями дремала кукушка. Сверху падал снег из блестящей фольги — искрящийся, светлый и совсем не холодный. «Не настоящий», — подумал Медвежонок и смахнул снежинку с носа.

В домах напротив зажигались огни. Сказочные герои Города возвращались в свои дома, раздвигали шторы, растапливали камины и печи. В кухнях пыхтели самовары и тонко свистели чайники. Должно быть, там пекли пирожки, разливали ароматный чай, ставили на праздничные скатерти блюдечки с черничным джемом, пиалы со сметаной и розетки с яблочным повидлом.

— И я хочу! — отчаянно воскликнул Медвежонок, стукнув по стеклу. Полетели вниз крошки инея, недовольно завозилась в своём домике кукушка. А Медвежонок глядел в праздничную толпу и думал о том, как ему попасть в Город. Нужно найти сказку про медведей… Их ведь так много! Неужели ни в одной для него не найдётся места?

Медвежонок начал перебирать.

«Три медведя» — всё занято. «Маша и медведь» — ой, там медведь страшный… «Винни Пух» — нет, Пух вообще иностранец. Умка, Тедди, Михайло Потапович, Мишутка…

«А у меня даже нет имени».

Медвежонок стащил с головы вязаный колпачок и утёр им нос. С колпачка на мордочку слетели снежинки из фольги. Медвежонок чихнул.

— Какой забавный! — сказал кто-то с другой стороны стекла.

Он поднял свои блестящие глаза-пуговки. Перед ним стоял девочка в полосатой гномичьей шапке. Рыжая, румяная, веснушчатая и весёлая. Одной рукой в пушистой красной варежке она водила по стеклу, а в другой держала крутобокий треугольный пирожок. «С малиной», — облизнувшись, подумал Медвежонок.

— Ты кто? — спросил он. Девочку он не помнил. Должно быть, она из какой-то новой сказки, недавно в Городе. Вон какая кроха.

— Я Маришка. А ты?

— А я Медвежонок.

Маришка сморщила носик и откусила пирожок.

— Вижу, что не зайка. Как тебя зовут?

— Никак, — растерянно буркнул Медвежонок.

— Никак? Вот это имя! — рассмеялась девочка. — Хочешь пирожка, Никак?

— Я не Никак! Я… просто безымянный… я неживой… Я не из сказки!

— И я не из сказки, — Маришка невозмутимо прожевала ещё кусочек и покивала головой недоверчиво глядящему Медвежонку. — Совсем не из сказки!

— А как же ты тогда?.. Как ты в Городе оказалась?.. Как ты ожила?..

— Так это я пока не из сказки, — разъяснила девочка. — А вот подрасту — и попаду в переплёт!

— В переплёт?.. — непонимающе переспросил Медвежонок.

— Ну, в книжку, то есть. В историю. А пока — вот, пирожок ем… Хочешь?

Медвежонок возбуждённо вскочил.

— Маришка! А может быть, я тоже подрасту и попаду в этот… в переплёт? Вдруг я тоже стану живым?

— Конечно, станешь, — уверенно отозвалась Маришка и тряхнула головой. — Ты только представь, сколько на свете детей! И для каждого мама придумывает новую сказку. Когда-нибудь и о тебе придумают.

— А сколько ждать? Я в Город хочу… — тоскливо сказал Медвежонок.

— Ну пойдём!

— Но я… я буду неживой…

— Ну, давай я придумаю про тебя сказку! Сказку про Медвежонка-Который-Сидел-в-Витрине! Хочешь?

— Хочу! Конечно, хочу!!

***

Часом позже, радостный, встревоженный, Медвежонок наконец уснул. Луна рассыпала над Городом серебристый холодный свет, и он отражался в блестящих пуговичных глазах. «Завтра я по-настоящему оживу», — думал Медвежонок, засыпая. Маришка обещала придумать сказку и прийти утром, чтобы забрать его. Медвежонок счастливо улыбнулся. Он будет самым лучшим плюшевым другом. Ласковым, добрым, верным… Настоящим…

Где-то гудели поезда. Наверное, это Голубая Стрела или Полярный Экспресс. Потянулась бесконечно длинная мечтательная ночь, а потом…

А потом чьи-то большие руки сняли стекло, выключили лимонадный водопад, погасили огоньки и собрали игрушки в коричневые картонные коробки. Магазин переезжал.

Медвежонок проснулся оттого, что затекли лапы. Он хотел пошевелить ими, но они почему-то не слушались. Попробовал дёрнуть головой, повести носом, — не вышло! Он испуганно закричал, но вместо крика получилась только тишина… Что случилось?

Он видел над собой огромное утреннее небо, светло-розовое и нежно-голубое. «Где я?»

Рядом с ним лежали другие медведи. Сбоку виднелись пёрышки Совы. А вон прямо на него глядит её насмешливый стеклянный глаз. «Ух-ху», — как будто говорит Сова. — «Не вых-ходит у тебя стать настоящим!»

Медвежонок заплакал, но ни слезинки не выкатилось из его глаз. Он словно стал пассажиром в своём мягком плюшевом тельце. Коробку передвинули, и Медвежонок успел в последний раз взглянуть в крошечную Волшебную витрину, разорённую, тёмную и пустую.

— Пока… Пока… Пока…

Вдруг на нос упало что-то нежное и ледяное. Он не успел разглядеть, что это; оно тотчас превратилось в каплю воды и юркнуло вниз, оставив на шёрстке мокрую дорожку.

«Это — снег?..» — подумал Медвежонок. На мордочку снова опустилась снежинка. И ещё одна, и ещё… Они таяли, и из ажурных красавиц превращались в холодные капли.

«Вот я и увидел снег».

Нагруженная коробками машина затарахтела, запыхтела, заворчала в холодном утреннем воздухе. Большие руки складывали в кузов последние свёртки и пакеты. Оттуда торчали еловые лапы, стеклянные шарики, деревянные лошадки. Колючий снег сыпал и сыпал, заметая грузовик, домики и дороги…

***

Медвежонок пошевелил лапами. Забарахтался. Открыл глаза и понял, что висит высоко-высоко над землёй.

— Ааа! — тоненько запищал он. — Аай!

Лапы беспорядочно болтались в воздухе. Медвежонок попробовал оглянуться и увидел рядом свои штанишки и колпачок — кто-то прицепил их прищепкой к длинной бельевой верёвке. И сам он, похоже, тоже был прицеплен прищепкой.

— Ау! — снова пискнул он. — Ау!!!

Шёрстка была мягкой и влажной. Он потряс головой, и вниз брызнули капли. И вдруг он вспомнил машину, коричневую коробку и то страшное чувство, когда он не мог ни шевелиться, ни говорить…

— Ой! Ой-ёй-ёй!!! — завопил Медвежонок, на этот раз так, что откуда-то появилась… Маришка. — Маришка! Это ты?

— А кто же? — засмеялась она, снимая его с верёвки. — Ух ты и промок, Шорох!

— Шорох?..

— Да. Я решила назвать тебя так. Нравится?

— Конечно! — радостно кивнул Медвежонок, очутившись в Маришкиных руках. — А как ты меня нашла? Я теперь… буду у тебя?

***

Оказалось, Маришка отыскала Медвежонка в луже.

Она поселила Шороха на книжной полке, обещала сделать ему собственный домик из коробок. Но Шороху и здесь было хорошо.

— Я теперь настоящий лесной медведь, — свесившись с полки и глядя на сидящую за столом Маришку, гордо заметил Медвежонок.

— Почему? — рассеянно откликнулась она, что-то рисуя в своём альбоме.

— Потому что Шорох — лесное имя! Это как шёпот ветвей, как шуршание листьев, как шелест травы… Маришка, а в Городе есть Лес?

Медвежонок вдруг понял, что теперь он хочет ощутить шёрсткой ветер, учуять лесные запахи, уловить ушками лесные звуки…

— В Городе есть всё, что есть в сказках, — ответила Маришка, поднося альбом к его носу. — Гляди. Я нарисовала тебе берлогу. Подойдёт?

— Вполне, — важно кивнул Шорох. И вдруг запоздало вздрогнул, вновь превратившись в маленького напуганного Медвежонка:

— Маришка… Но меня ведь так и нет ни в одной сказке! Ты же не успела придумать историю про меня…

— Но ведь ты тут, Шорох, и ты настоящий.

— Но как же так? — шёпотом спросил Медвежонок, боясь поверить в своё счастье. — Разве так бывает?..

Маришка сняла его с полки, посадила на постель рядом с собой и серьёзно сказала:

— Бывает. Иногда даже не нужно сказки. Нужно всего-то немного внимания и тепла.

Мастер и подмастерья. Книга Дома

Мастер и подмастерья

— Я люблю перечитывать книги ниоткуда. Просто открываешь на первой попавшейся странице и начинаешь читать, — заметила Сирик, ставя котелок на огонь. — Но для этого книгу сперва нужно прочесть целиком. Но, знаешь, порой я нарочно оставляю непрочитанными строки и целые страницы. Так, читая по второму разу, открываешь для себя новое. Это как интерес про запас.

Пока Сирик говорила, Ивар подогрел огонь. Серая искра, пущенная в пламя, расцвела пёстрым бутоном и рассыпалась лепестками пепла. Вода в котелке тотчас забурлила. Ивар подхватил холодную ручку, а Сирик проворно постелила на стол салфетку. Котелок водрузили на расшитую ткань, Сирик полезла за чашками, а Ивар, по праву старшего и более сведущего в колдовстве, призвал ложки и сахарницу взмахом руки. Сирик улыбнулась, глядя, как серебряные ложечки плывут по воздуху и ровно укладываются на стол точно вокруг блюдца с печеньем.

— Пусть чай будет ароматным, — пожелала она и первой отпила из широкой чашки.

— Пусть бы это был шоколад, — пробормотал в ответ Ивар, заглядывая в котелок. Себе он ещё не налил: Ивар всегда медлил, ожидая, что уж на этот раз Мастер побалует их превратит чай в горячий шоколад или хотя бы в какао.

— Ну-с, опять не торопимся? — спросил Мастер,заглядывая в кухню.

— Торопимся, ещё как! — воскликнула Сирик, размешивая сахар. — Будем сейчас же!

Мастер вернулся к себе.

— И это вместо приветствия, — сокрушённо вздохнул Ивар.

— И так каждый день, — подражая ему, закончила Сирик. За то время, что они жили у Мастера вместе, она выучила все присказки товарища.

Допив чай, оба поглядели друг на друга: впереди ждал ещё один день — может быть, полный сюрпризов, а может, совсем скучный. Иногда Мастер заставлял их читать книги — история, чары, география, ненавистная Сирик тактика и любимые Иваром яды. Иногда — учил собирать травы. Такие прогулки любили оба ученика: они выбирали в лес сразу после завтрака и бродили по тропам и рощам до самого заката, а в обед Мастер устраивал настоящий пир: пироги, сыры, коврижки, булочки и сласти.

— Говорят, — неизменно в таких случаях произносил Ивар (за спиной у Мастера, конечно), — в городах есть и другие сладости. Тянучки, пастила, мармелад.

— Вот выучишься, — обещал Мастер, — и лети на все четыре стороны в какой угодно город. Тогда и наешься сластей. А пока будь добр, учись как следует и расти.

Ивар рос, и с каждым годом становился задумчивей и серьёзней. К тому времени, как листья садовой рябины покраснели в третий раз, Ивар вытянулся, возмужал, и Сирик часто говорила, какой он стал красавец. А вот сама крошечная Сирик как была пичужкой, так и осталась — буйноволосым звонким воробушком, жадным до колдовства. Но Мастер доверял ей колдовство не часто. Это Ивару все чаще приходилось заколдовывать мётлы — чтоб мели и чтоб летали, — зажигать и гасить лампы и очаги, чинить, не касаясь, книжные переплёты и порванные платья Сирик. Как-то раз Ивар взбунтовался: да что же за ерунда! Какая мелочь! Разве это — настоящее колдовство? Мастер спокойно выслушал ученика и велел сесть в кухне и раскрыть окно. На дворе стояла зима, в распахнутое окно ворвалась морозная свежесть и городской шум — зимой их парадное вело в богатый город с красивыми каменными домами. Из кухни был виден заснеженный проулок, за которым открывалась широкая улица с колокольнями, колоннами и вычурными фасадами. Мастер жестом отодвинул от окна ветви рябины, усыпанные рубинами и угольками, и в кухню хлынул свет.

— Ну, а теперь открой калитку.

Ивар и Сирик остолбенели. Но длилось это только мгновение. Ивар тотчас сосредоточился и толкнул калитку силой своего глухого, запрятанного в груди колдовства. Сирик всеми мыслями помогала ему: откройся, откройся, откройся… И калитка поддалась. С нежным звуком она пошла вперёд, тревожа нетронутый снег, всё дальше и дальше…

Когда щель стала такой, что в неё умудрилась бы прошмыгнуть маленькая Сирик, Ивар, тяжело дыша, опустил руку и уронил голову и на грудь, но не сдался, а продолжил упорно толкать узорчатую решётку. Но калитка шла всё медленней, и в конце концов Мастер встал и положил руку ученику на плечо:

— Достаточно. Ты и сам видишь, что почти готов для настоящего колдовства. Пока на улицу могла бы выбраться только Сирик, но ей ещё совсем рано. А вот как только ты сумеешь открыть калитку настолько, чтобы выйти самому, — с этого дня начнётся истинное волшебство. Из учеников ты перейдёшь в подмастерья и будешь учиться в городе. А я буду помогать тебе в этом.

Сирик захлопала и бросилась к другу. Ивар, опустошённый и обессиленный, не нашёл сил даже улыбнуться. Он просидел не шелохнувшись до самого обеда, а после, выпив крепкого чаю, отправился в постель, уступив настойчивым просьбам Сирик. Вечером он вышел к ужину, но, не просидев и обычных получаса, уснул прямо за столом. Мастер повёл бровью, и Ивар, словно лунатик, не открывая глаз, выбрался из-за стола.

— Пусть отдохнёт, — сказал он Сирик. — Ивар тронул неприкосновенный запас, который и взрослые колдуны опасаются расходовать понапрасну. Видимо, так сильно хотел доказать, что уже готов. Я и не ждал, что он сумеет раскрыть калитку так широко.

— Почему же это так трудно? — спросила Сирик, глядя на Мастера. — Ведь снега во дворе было всего ничего…

— Ивар имел дело не с одним снегом, — загадочно ответил Мастер. — Ты же знаешь о нашей калитке. Она ведёт в разные места, в том числе и в колдовские. А значит, Ивар открывал не одну, а сразу несколько дверей, скреплённых чарами.

— Вот как, — задумчиво протянула Сирик, отставив чашку. — А почему же ты разрешил ему затронуть запас, если знал, что потом Ивару будет так тяжело?

— Первое серьёзное колдовство определяет предел чародея. И если бы он тронул калитку только дуновением ветерка, так бы и остался на всю жизнь посредственным колдуном. Я был бы уже рад, если бы калитка просто сдвинулась с места. Но ведь он действительно раскрыл её — да так, что выпустил бы тебя в город, будь его воля.

Сирик покраснела, но Мастер продолжал, словно не замечая:

— Он будет сильным колдуном — наш Ивар. Он будет настоящим чародеем — если, конечно, продолжит заниматься так же упорно и не начнёт отвлекаться на юных особ. Кухонное колдовство

Кухонное колдовство

Сирик никогда не понимала, зачем они изучают кулинарию. И тем не менее, варила, жарила, парила и выискивала старинные рецепты с огромным удовольствием. Её блюда (в отличие от стряпни Ивара) нравились даже Мастеру, который раз в месяц с удовольствием пробовал то, что вышло у неё после очередного урока. А вот Ивар занятия кулинарией недолюбливал. "Не мужское это дело", ворчал он. Но ворчал только за спиной у Мастера, при этом усердно действуя ножом или пестиком. Кроме того, Ивар мог использовать в работе колдовство, а значит, без труда поддерживать идеальную температуру пламени, сохранять ровный круг огня под котелком, чайником или сковородой, и не отвлекаться на часы, чтобы соблюсти время. Во время уроков Ивар сосредоточенно стоял у огня, щелчком пальцев снимая с полок нужные пузырьки, коробочки, чашки и склянки, а Сирик металась по всей кухне — от плиты к ящику с продуктами, от шкафа к буфету, от часов к очагу. Она тихо завидовала Ивару, но завидовала белой завистью: во-первых, она прекрасно знала, что в один прекрасный день Мастер разрешит и ей пользоваться магией вне класса, а во-вторых, Ивар был её другом — так с чего бы злопыхать? "Наивная Сирик", иногда говорил Мастер с лёгкой улыбкой. И тут Сирик не обижалась. Да, "наивная" — не лучшее качество колдуньи, но, произнося это, Мастер улыбался почти по-доброму, а это дорого стоит. Так или иначе, уроки кулинарии, как и остальные занятия, шли своим чередом — до поры до времени, пока однажды она не заметила, как переменился во время кухонных часов Ивар.

Товарищ стал относиться к кулинарии гораздо серьёзней. Он больше не ронял снисходительное "готовка", а вдумчиво вчитывался в рецепты накануне урока и использовал ингредиенты не в пример рачительней прежнего. Теперь, стоя у огня, он насвистывал что-то бессловесное, мрачновато-торжественное, и не позволял Сирик отвлекать его болтовнёй и шутками.

— Что случилось, Ивар? — не выдержала наконец Сирик, нырнув ему под локоть и заглянув в котёл. — Как красиво!

Внутри варилось густое перламутровое желе. Ивар сосредоточенно помешивал его длинной ложкой с всегда холодной, заколдованной, как и у чайного котелка, ручкой.

— Подожди минуту, — попросил он, зная, что Сирик не отстанет просто так. — Как бы не загустело чересчур. Я выложу желе в форму и отвечу на твой вопрос.

— Какой ты стал напыщенный, — проворчала Сирик, отходя к своему котелку, в котором плескался, источая легкомысленный аромат, обыкновенный мятный чай. Ну, не совсем обыкновенный. С лёгкой руки Мастера Сирик увлеклась старыми успокоительными составами разной степени глубины. Каждый по вкусу можно было замаскировать под ароматный чай, и она наловчилась готовить их так, что даже Ивар не замечал разницы, а Мастер, принюхиваясь, только качал головой:

— Хитра наивная Сирик!

А Сирик переворачивала страницы, добираясь до всё более сложных составов, забиралась в глубину шкафов, отыскивая всё более опасные ингредиенты, и в конце концов умудрилась сзаварить такой "чай", отведав который, проснуться мог только самый храбрый человек, сумевший побороть страхи своих кошмаров.

— Хитра наивная Сирик! — восхитился Мастер, отливая чуточку отвара в пузырёк я пряча его в мантию. Остаток варева он растворил в воздухе, и в кухне тотчас тяжело и сладко запахло жжёным сахаром, кардамоном, ванилью и майораном.

Но на этот раз от котелка Сирик шёл лёгкий весенний лесной аромат мяты и мелиссы. Отвлекшись от своего чудного желе, Ивар принюхался и одобрительно кивнул подруге:

— Вот это дело, Сирик! Не то что твои дремотные снадобья.

— Это снадобье поинтересней, — усмехнулась Сирик. — Никто не знает его действия до конца.

— Это как же? — удивился Ивар.

— А просто, — ответила Сирик. — Я придумала его сама.

— Хитрая Сирик, — передразнил Мастера Ивар, почти не удивившись. Сирик обожала уроки комбинирования чар: она не только метко спрягала и удивительно точно крепила разные колдовские возможности, но и частенько вставляла что-то своё. Мастер не слишком одобрял такую самодеятельность, но поделать с Сирик ничего не мог и в конце концов махнул рукой, запретив только пробовать получившиеся заклинания без его ведома. Так что ничего удивительного, что со временем Сирик перестала ограничиваться комбинированием чар (которые, к тому же, и применять пока толком не могла), а перешла свои чаи — куда более материальную субстанцию.

— И всё-таки, Ивар, — настойчиво повторила Сарик. — Что с тобой случилось? Ты изменился.

— Не во всём, — хитро ответил он.

— Не во всём! — кивнула Сарик. — Но ты перестал насмехаться над кулинарией.

— Верно. Неделю назад Мастер показал мне, для чего мы учимся готовить.

— И для чего же? — изнывая от нетерпения, спросила Сарик.

— А может быть, — задумчиво протянул Ивар, — такой крохе, как ты, это знать рано?

— Ну и пожалуйста, — надулась она. — Но уж если чем Мастер поделится со мной — рассказа не жди.

А между тем Мастер частенько разделял с ней вечерний чай, пока Ивар, захваченный книгами или новыми комбинаторскими изысками Сирик, просиживал в классе. И, судя по её горящим глазам, рассказывал много интересного. Именно из этих чаепитий Сирик черпала сказки о городах, познания в старинной географии и даже истории о школах подмастерий, где колдовские науки под руководством мастеров постигают не один, не два, а целые сотни учеников. Насколько правдивы были эти рассказы, Ивар не знал, но занятности им было не занимать. Жертвовать этим ради того, что Сирик и сама вскоре узнает, было глупо.

— Ну-ка, погляди, — как ни в чём не бывало, подозвал её к котлу Ивар.

— Мм? — всё ещё чуточку обиженно чирикнула Сирик.

— Посмотри на эти разводы. Видишь?

Сирик, вглядевшись в едва заметные белёсые прожилки, кивнула.

— Это мысли.

— Что??

— Это мысли, — терпеливо повторил Ивар. — Я заложил в это желе мысли и желания.

— А почему именно желе?

— Ну… я выбрал это для звучности, — смутился Ивар. — Желе — желания.

— А можно было бы мюсли — мысли, — мгновенно включилась в игру слов Сирик. Рифмы, строфы, паронимии и метафоры были её стихией.

— Я не подумал, — со смешком отозвался он. — Тоже вариант. Но мюсли — это рассыпчатые хлопья. В такую структуру гораздо сложней заложить магическую составляющую. То ли дело желе. Густое, яркое, проглотит любую магию.

— Так значит, Мастер научил тебя закладывать в пищу магию, — хмыкнула Сирик. Ивар даже опешил: он-то думал, что она восхитится, изумится его новому мастерству. А она мало того, что догадалась с первых слов, так ещё и ни чуточки не удивилась. — Так вот зачем он учит нас готовить. Чтобы мы могли запихивать колдовство в еду.

— Не совсем, — поправил Ивар, радуясь, что уж кое-что ей не известно. — Вложить магию можно во что угодно — хоть в яблоко. Задача в том, чтобы суметь её скрыть, не нарушив природной структуры. Вот в том же самом яблоке скрыть чары будет очень сложно, ведь у яблока есть своя собственная сложная природа, которая формировалась столько, сколько оно росло. У яблока есть своя история, своя вмятинка на боку и тёмная крапинка у черенка. Вмешаться в яблоко — значить, нарушить его естество. Но если ты готовишь сам, всё гораздо проще, ведь ты сам создаёшь то, во что будешь вкладывать магию. Ты можешь выбрать подходящий состав, консистенцию, ингредиенты, даже цвет! Вот, например, желе: на самом деле, дело не только в звучании. Я вложил туда мысли, которые приходят в голову, а по консистенции желе похоже на вещество в мозгу. Структуру — густую и аморфную — я сделал такой, что прожилки похожи на мозговые извилины. В этих прожилках и заключена магия. Погляди, какие тонкие, едва заметные! — с гордостью указал Ивар. — Благодаря тому, что это желе я сварил сам, никто не сможет понять, вмешивались ли внешние силы в его естество.

— Совсем никто? — невинно взмахнула ресничками Сирик.

— Ну разве что Мастера, — ответил Ивар. — Но ты погоди, я научусь делать так, что никому не распознать! И ты научишься, — примирительно закончил он.

— Интересное дело, — только и ответила Сирик, в голове которой уже завертелись шестерёнки шустрого комбинатора. — Ивар, а ведь по время приготовления ты используешь уже готовые ингредиенты. То есть всё-таки нарушаешь их структуру.

— Не их, а того, что из них получилось, — наставительно ответил Ивар. — Это разные вещи, Сирик.

По той уверенности и скорости, с которой он это произнёс, Сирик заключила, что Ивар и сам задал Мастеру этот вопрос.

— Понятно, — вздохнула она. — Мне неясно только одно.

— Что? — друг так и горел энтузиазмом. — Спрашивай! Я объясню!

— Сомневаюсь, что ты сможешь ответить. Мне интересно, когда же Мастер научит этому меня.

— А… — сник Ивар. — Ну, думаю, скоро. Ты ведь растёшь.

— В том-то и дело! — воскликнула Сирик. — Ивар, я расту очень медленно. Ты — совсем юноша, тебе разрешено колдовать, скоро тебя отпустят учиться в город. А я по-прежнему читаю книги и колдую лишь в классе. А ведь мы попали сюда в один день. И, знаешь ли, я не глупей тебя! — запальчиво произнесла она.

— Не расстраивайся, — как мог ласково, ответил Ивар. — Может быть, Мастер не торопит тебя, потому что ты девочка. Всем известно, что ведьмы учатся дольше.

— Может быть, — откликнулась Сирик, поникнув. — А всё-таки чай у меня такой, какой ни ты, ни он сварить не смогут.

— Это верно.

— Знаешь что? — понизив голос, заговорщицки прошептала Сирик, вмиг забыв обо всех своих огорчениях и подозрениях. — Я раздумываю над новым составом. Пока я расписала компоненты лишь на бумаге, кое-чего мне не хватает, а кое-что можно достать только осенью, в том лесу, на опушку которого наше крыльцо смотрит в октябре. Но, если мой расчёт верен… Это зелье будет горьким и светящимся. Я пока не придумала, как отбить горечь и погасить свет. Но, может быть, этого и нельзя делать… — Сирик говорила всё тише, всё вдохновенней. В её голосе сквозил торжественный испуг, словно она трепетала перед громадностью своего открытия. — Его можно приготовить лишь раз в год. Оно лечит тоску, запирает грусть, убивает сомнения. Это трезвость, горечь и свежесть. Выпив его, ты будешь отчётливей слышать звуки, ловить запахи, разглядывать образы и лица. Это покой, радость и гордость. Один стакан — и ты отважишься на то, на что не решался, с поднятой головой встретишь самого страшного врага и любую правду, никогда не сдашься и никому не расскажешь о том, каково оно на вкус.

Ивар зачарованно слушал крошку Сирик, которая говорила недетские, недевичьи слова. Он вспомнил, как однажды Мастер рассказывал о том, как сильные слова способны творить волшебство без зелий, жестов и заклинаний. Ивар не поверил: уж слишком легко в таком случаем стать магом любому встречному. Но теперь он ощущал, как вокруг Сирик сгущается и сияет воздух, как разгораются её глаза и щёки. Он, сам того не замечая, подался вперёд: ведьмина сущность Сирик, выглянувшая наружу из привычного воробушка, притягивала, увлекала, не отпуская и не давая одуматься и отдышаться.

— Это тишина и безветрие, это шторм и буря, это весна и осень, небо и глубина. Это горячее море под килем ладьи, это крылья, которые разворачивает разум.

Сирик тяжело дышала, грудь её вздымалась, глаза сияли. Ивар позабыл о котелке и спрятанных в нём желаниях, позабыл о Мастере и книгах.

— Это…

— Это — моё лучшее зелье, которое я ещё не сварила. Я назову его "Глоток Надежды".

Маленькая хозяйка

С первым снегом Ивар стал раз в месяц ходить в город. Каждый раз он оставался там несколько дней кряду, постигая колдовскую науку с другими подмастерьями, уже достигшим того мастерства, когда их могли обучать вместе. Это было второй ступенью; третья, заключительная часть магического обучения вновь возвращала подмастерье к Мастеру. К тому времени подмастерья умели колдовать разумом. Мастер должен был открыть самую суть магии их душе.

А пока Ивар вместе с другими юношами из города обучался точности и тонкости волшебства, Сирик оставалась дома, подолгу бывая во дворе, хлопоча по кухне и проводя долгие вечера за столом друга, куда он великодушно разрешил перебираться в своё отсутствие.

Сирик с давних пор глядела на его стол с восхищением. В точном порядке там были расставлены свечи и стопки писчей бумаги, перья и карандаши, книги и записи. И только в часы, когда Ивар занимался колдовством — не "принеси-подай" или "открой-закройся", а настоящей магией, — за столом воцарялся хаос. Оплывали воском свечи, прижимали разлетающиеся листы тяжёлые ключи, над чашкой теплилось сладкое глухое марево — это Сирик заваривала ему напиток Средоточия. В часы колдовства Ивар вынимал из деревянного ящичка записи обо всём в природе: как воздействовать на чувство, как вплести магию в вещество, как изменить структуру. Особенно Сирик нравилась маленькая квадратная калька со схемой превращения угля в алмаз. Она знала далеко не все символы и знаки, указанные на схеме, но Ивар обнадёживал: скоро Мастер допустит тебя к науке Чёрной Земли, и знаки откроются. Сирик не просила Ивара объяснить: он и сам пока был не слишком сведущ. Деревянный ящик со схемами, записками и обрывками текстов Ивар завёл без ведома Мастера. Тот никогда не рассказывал о таких вещах на привычных уроках, но мог обронить между делом по пути в лес или за поздним ужином, когда глаза Сирик уже слипались, и она не понимала, явь это или сложная сказка. А Ивар внимательно слушал, ловил каждое слово, жадно спрашивал, а, вернувшись в комнату, быстро, пока не забыл, наносил записи на кальку и прятал в свой деревянный ящичек.

— Почему ты пишешь на кальке? — как-то спросила любопытная Сирик.

— Кальку я сумею развеять почти в секунду, — ответил Ивар, покраснев. — А с бумагой придётся помучиться.

С тех пор Сирик поняла, что и от Мастера можно хранить тайны. И первой, самой большой её тайной был Глоток Надежды.

Вернувшись домой после первой побывки в городе, Ивар нашёл свой стол нетронутым, словно никто его и не касался.

— Ты можешь сидеть за ним, — ласково, с новой покровительственной ноткой сказал он. — Можешь брать мои карандаши и перья. Можешь читать книги. Я разрешаю.

И Сирик воспользовалась разрешением. Обычно Ивар уходил в город на неделю, но иногда задерживался и дольше. В такие дни она особенно тосковала, допытываясь у Мастера, чем Ивар занимается, где живёт, с кем водит дружбу.

— Сирик, — говорил Мастер. — Ивар — юноша-колдун, он сумел отворить калитку, а значит — вступил в силу и расцвет. Он не должен больше отчитываться перед Мастером, а потому я только гадаю, как он проводит время.

— Ну Мастер, — тянула Сирик, придвигая к наставнику очередное блюдо, приготовленное ею во время урока. — Уж до чего-то ты догадываешься!

— Хитрая Сирик, — довольно усмехался Мастер. — Конечно, догадываюсь. Но почему ты сама не спросишь Ивара о том, что он делает?

Сирик на минуту смутилась, но ответила:

— Он не любит об этом рассказывать, Мастер. А я не хочу спрашивать. Каждый раз он становится чуточку высокомерней от моих вопросов. Словно знает что-то такое, что недоступно мне.

— Но ведь так и есть, — заметил Мастер.

— Да, — с грустью ответила Сирик. — Но я же не виновата. Это вы не пускаете меня в город…

— А разве тебе не хватает дома? — спросил он.

Сирик улыбнулась: дома ей хватало. Зимой крыльцо выходило в городской сквер, правда, всегда пустынный, но такой заснеженно-красивый, таинственный и манящий дальними огнями. Осенью дом оказывался на пышной багряной опушке ласкового леса. Весь октябрь он просыпалась под щебет осенних птах, глядя, как облетают и редеют листья, как, трогательно-тонки, качаются на ветру голые прутья ветвей. Поздним ноябрём по ступеням крыльца можно было сойти в сырую глушь старого бора. Шаг от порога — и ты в кругу вековых сосен, которые видят сны о том, как станут мачтами кораблей. Всю зиму двор звенел голосами с дальнего катка, а весной расцветал ягодной поляной: облепиха и малина, клубника, черника и барбарис, морошка и ирга, смородина, крыжовник и земляника, вишня и черешня. Между летних солнечных ягод сочились родниковые ручьи, а к ним склонялись тяжёлые ореховые прутья, такие же спелые и крепкие, как в ту пору, когда орехам положено наливаться силой. Летние месяцы были любимой порой Сирик, но и в другое время она не унывала.

— Мне хватает дома. Но мне не хватает магии, — честно ответила она.

— Вот как, — задумчиво произнёс Мастер, оглядывая Сирик. — А разве ты не чувствуешь, что и дом, и его крыльцо, и сама ты магией просто полны?

— Чувствую, конечно, — рассмеялась Сирик. — Порой мне кажется, что я состою из магии насквозь, оттого мне и легко составлять новые чары — они будто отзываются на мои мысли. Но я бы хотела пользоваться ею, этой магией внутри. Магией внутри, — тише повторила она.

— А ты и пользуешься ею. Погляди, как уютен дом, как он спокоен и прочен. Это ты, маленькая хозяйка, делаешь его таким.

Сирик зарделась, довольная похвалой.

— Только не всегда понимаешь, как это выходит, — тихо добавил Мастер. И, не дав Сирик подумать, попросил: — А завари-ка мне чаю, милая Сирик. Давно я не отведывал твоих чудесных отваров.

Сирик, вдохновлённая словами Мастер ("маленькая хозяйка", "чудесные отвары", а главное — "милая Сирик"!), полетела заваривать чай. В её маленьком котелке на учебным очагом как раз настаивался чудесный чай, новый, тот, что не пробовал пока даже Ивар. Этот чай до поры до времени Сирик держала в секрете — такой он вышел ароматный и колдовской. Иногда Ивар возвращался из города расстроенным и усталым. Вот для таких-то случаев Сирик и выдумала новый отвар. Выпьешь его — и на душе спокойней. Но, уж коли Ивара рядом нет, а Мастер, похвалив её чаи, попросил что-нибудь заварить, значит, и честь пробовать выпадет ему.

— Этот чай зовётся "яблочный штрудель", — сказала она, ставя на стол две чашки, молочник, сахарницу и пузырёк с корицей. — Попробуйте, Мастер, и расскажите мне, что почувствуете!

Мастер взял чашку и внимательно глянул на Сирик.

— А ты растёшь, девочка моя. Уже не тот воробышек, что прежде. Но всё ещё мала.

— Пейте! — улыбнулась Сирик, и сама подвигая к себе чашку. Но Мастер взглядом остановил её. Движение бровью — и чашка Сирик исчезла вместе с яблоневым чаем.

— Я сохраню его про запас. Уж больно хорош аромат, — объяснил Мастер. А ты, если пожелаешь, отведай вот это.

На столе перед Сирик возникла чашка тонкого фарфора, цветом белее сахара и нежнее сливок. По ободу шла золотая кайма, а под ней гуляли светло-сиреневые стрекозы. Чашка стояла на таком же тонком блюдце с резной салфеткой. Тонкая ложечка дрожала, звеня о фарфор.

— Какая красота! — прошептала Сирик, разглядывая стрекоз.

— А ты попробуй, — подзадорил Мастер, любуясь ученицей.

Сирик взяла чашку, осторожно поднесла к лицу и осторожно понюхала, словно отвар или зелье.

— Чудесный запах… — и сделала глоток тёплого, сладкого, сливочного напитка. Это было совсем не похоже на то, что кипело в её котелке. Ни горьковатого привкуса, ни травяного вкуса, ни пряного аромата, а только чистая. густая, лучистая глубина нетронутого напитка.

— Что это, Мастер?

— Это самое большое волшебство. Это напиток, в который не вмешалась ни капля магии.

Сирик отпила ещё и вздохнула.

— Колдовство не всесильно, — прочёл его мысли Мастер. — А порой самое большое колдовство — его отсутствие.

— Верно, — прошептала Сирик, вдыхая тёплый густой пар. — Спасибо, Мастер.

В эту ночь она впервые не тосковала в опустевшей без Ивара комнате, не перебирала перед сном рецепты и чары, не вспоминала уроки тактики и географии. Сирик уснула быстро и спала крепко и без сновидений. Одну-единственную фразу услышала она во сне: "Милая Сирик".

Колдовство от души. Книга дома

Сирик в волнении порхала по дому. Она принарядилась: светлое платье, голубая лента в потемневших до цвета воронова крыла волосах. Ох уж эти волосы! Сколько неожиданностей они доставляли Сирик! То вспыхнут пылающе-рыжим, то украдут, запутают в прядях блестящее платиновое серебро, то лягут пепельной волной на плечи, а то взметнутся прежним каштановым буйством, как в детстве.

— Отчего это, Мастер? — не раз и не два спрашивала Сирик.

— А разве тебе не нравится? — удивлялся Мастер.

— Нравится, — мялась она. — Но странно ведь… Меняются, словно дом.

— Верно подмечено, — улыбался Мастер и тотчас переводил разговор на завтрашний урок, новую книгу или колдовские успехи Ивара.

Но если волосы были совершенно непредсказуемы, и раз в месяц, поутру, Сирик с трепетом заглядывала в зеркало, то домом она словно научилась управлять. Спроси её кто, как она это делает, — и Сирик не подобрала бы слов. Но напряжением воли, желанием и даже простым сном у неё выходило направлять крыльцо туда, куда ей хотелось. С каждым полнолунием открывались новые поляны, улицы и сады, а однажды Сирик вышла из дома и оказалась в месте, которого никак не могло существовать на самом деле, потому что только время она выдумала этот дождливый луг, мечтая о том, как Ивар наконец вернётся, и они отправятся гулять. Но луг существовал: она провела рукой по травам — на коже остались капли дождя. Вдохнула аромат и различила ноты мокрой земли, озона и влажных трав. Сделала шаг, ещё и ещё — и подошла к самой калитке, которую в давний памятный день приоткрыл Ивар. За калиткой простирался огромный луг, и ни одного дерева, ни рощицы не было на нём. Ровный, волнующийся под ветром, словно кто-то гладил его огромной невидимой ладонью или могучей грудью дышал на колышущиеся травы. Сирик дотронулась до калитки и, словно играя, качнула её. Ещё один маленький шажок — и она окажется там, за оградой двора, куда никогда в жизни не ступала. А собственно, почему бы нет? Ни Мастер, ни Ивар не запрещали ей уходить из дому. Так может быть… всего один шаг… Сирик толкнула калитку, и в этот же миг ударила такая молния, что она на секунду ослепла от вспышки. А за молнией тотчас упал ливень, тяжелый и ледяной, и Сирик опрометью бросилась к крыльцу, позабыв прикрыть калитку, позабыв оглянуться на чудесный страшный луг, выдуманный ею самой. Она не отважилась рассказать об этом Мастеру, но часто вспоминала и однажды даже решилась повторить: зажмурилась, стоя на крыльце в канун полнолуния, и из всех сил пожелала оказаться назавтра на том лугу. Наутро, с быстро колотящимся сердцем, Сирик вышла на порог и не смогла сдержать вздоха: перед ней желтел привычный октябрьский лес, тихим багрянцем светились дальние деревья, качались в вышине разлапистые изумрудные ели. Она стояла, с надеждой вглядываясь в просветы между стволами — вдруг мелькнёт тот луг? — и даже не заметила, как позади на крыльцо вышел Мастер и осторожно положил ладонь ей на плечо. Сирик вздрогнула, но Мастер ободряюще похлопал её и крепче сжал плечико в толстой кофте:

— В который раз, Сирик, я убеждаюсь, что твоя магия — не чета волшебству Ивара, не сестра моей ворожбе. Ты колдуешь душой — а это то, чему учат, порой совсем безуспешно, на третьей ступени мастерства.

— Почему безуспешно? — спросила Сирик, всё не отводя взгляда от лесной опушки.

— Потому что и сами Мастера не все могу колдовать душой. Иди, отогрейся, принарядись, к вечеру вернётся Ивар. Сегодня у него важный день: он должен показать, чему выучился за год. Придёт весёлый — значит, довольны остались городские Мастера из Гильдии. Будем пировать. Заваришь своего праздничного отвара?

— Конечно! — У Сирик даже сердце захолонуло. Как давно она не видела Ивара! В последние месяцы он отлучался всё чаще, и отлучки его были всё длинней. В этот раз его не было дома уже третью неделю кряду, и Сирик, несмотря на небывалую ласковость и заботу Мастера, тосковала по другу.

Сумерки, даже зимой, подступали к дому медленно, осторожно, словно боясь оконного света, каминного тепла, очажного жара. Стелились по двору, вились, словно лоза, по стенам, тянулись туманными языками ввысь, к крыше, и наконец овладевали домом, укутывая его в свой вечерний кокон — только окна продолжали пылать расплавленным янтарём. Сирик, порхая по кухне, поймала своё отражение в стекле — хрупкая и белая, в буйных тёмных локонах, разрумянившаяся, глаза блестят — совсем ведьма. Она украдкой оглянулась на Мастера: тот сидел с книгой в кресле у очага. Тогда Сирик приблизилась к окну, прижалась к стеклу лбом и, глядя сквозь сумерки, принялась рассматривать своё лицо в обрамлении далёких осенних берёз на самой опушке. Время тянулось медленно — уже и отвар поспел, и чайник мерно попыхивал, укрощённый умелой рукой Мастера, и темнота за стенами густела. наливаясь сначала черничным соком, потом — чернильной глубиной. Стрелки старых часов близились к полуночи, но Мастер был безмятежен, словно и не запаздывал Ивар. Хотя как знать — может, и не запаздывал, может, экзамен затянулся или Мастера городской Гильдии устроили ему сложное испытание. Мастер не волновался, и Сирик тоже была спокойна, хотя нет-нет, да и подходила к двери, прислушиваясь. Лес передаёт пути лучше всего: вспыхивает хрустом, звенит треском, вскидывается щебетом. Темнят, когда говорят, что лес глушит шаги. Лес — это сплошное эхо и движения, и мыслей, и волшебства.

— Подойди, Сирик, — попросил Мастер, и точно за его голосом протяжно забили часы. Гул утих, последние отголоски рассыпались, словно осколками стекла. Сирик пересекла кухню и подошла к Мастеру. Он поднялся из кресла и протянул ей тяжёлый фолиант в тиснёном кожаном переплёте. — Возьми.

Сирик протянула руки, но вместо тяжести старинной книги ощутила лёгкую и гладкую, воздушную на ощупь бумажную прохладу. Она удивлённо опустила глаза, ожидая увидеть неведомо как ставший невесомым том, но вместо этого обнаружила, что держит в руках свёрток величиной с обычную книгу, обёрнутый в лазурную бумагу.

— Разверни, — велел Мастер, и Сирик безропотно подчинилась, надорвала бумагу. Лёгкая и светлая на вид книга таила тяжёлую мудрость, внешность была обманчива…

— Она чувствует тебя, — произнёс Мастер. — Боится испугать, потому и обернулась этаким облачным атласом. А привыкнешь — может быть, станет потяжелей, а то и вернётся в настоящее обличье.

— Что это? — шёпотом спросила Сирик.

— Разверни, — повторил Мастер, и Сирик, уже нетерпеливо, сдёрнула небесно-голубую обёртку, сорвала белую ленту. Не она ли была в волосах?.. Краешком сознания, Сирик почувствовала, как рассыпались локоны по плечам, но решила, что подумает об этом после. Пока все её мысли притягивала и поглощала светло-коричневая книга с узором виноградной лозы по переплёту и тонкой вязью рун у самого корешка.

— Я не умею читать Руны, — прошептала Сирик.

— Я научу тебя, — негромко ответил Мастер. — Я научу тебя всему, что ты пожелаешь.

Сирик подняла голову, прислушиваясь к его голосу, звучавшему так необычно в эту минуту. Шорох леса за окнами утих, шагов было не различить, а полуночные сумерки словно прильнули к окнам, чтобы разглядеть Её Книгу. Она прижала томик к груди.

— Ну, не робей, — подбодрил он. — Открывай. Здесь ведь не только руны.

Но Сирик и не робела. Она взглянула на Мастера, и впервые в её глазах отразились все прожитые годы, которые она росла, но не взрослела. Это был взгляд девушки, сведущей в науке колдовства, хоть и никогда не ворожившей в полную силу, без запретов и преград. Но оставалась в этих глазах ещё и мягкость ласковой девочки, впервые коснувшейся самого сердца волшебного дома. Сирик развернула книгу, и от страниц разлилось медленное янтарное сияние, густое и искристое, как расплавленное золото. Переплёт нагрелся в её руках, бумага источала тепло, охватившее руки почти по локоть. Сирик улыбнулась, на миг подняв глаза на Мастера и тотчас уставясь в книгу. Она держала её трепетно, словно в её ладонях была живая птица. Книга пульсировала, грела, дышала.

— Она живая, — произнесла Сирик, даже не спрашивая.

— Конечно, — кивнул Мастер. — Ведь она — часть Дома. Как и ты.

— Отчего темнеют страницы?

— Напитываются тобой, обретают силу. Скоро проявятся и знаки.

Сирик молча, позабыв дышать, вглядывалась в страницы. По пальцам разбежались иголки, Сирик улыбнулась: откуда-то она знала, что это значит. Книга перестала подчиняться Мастеру. Теперь она подчинялась ей. И эта первая в жизни власть захватила Сирик. Мерцало вокруг неё золотое облако, сгущалась жадная темнота, молчал Мастер, звенели часы, и ветви бились об окна. Это было что-то необыкновенное, и Сирик была уверена, что это магия книги создала такую мягкую, такую таинственную и искрящуюся полутьму в их простой кухне, где над очагом кипели котелки, в шкафу пахло хлебом и специями, а на дальней полке пылилась жестянка с розмарином. Только книга могла заставить кухню замереть и затрепетать золотистым сиянием, словно старая кухарка вдруг вспомнила о том, как была юной девушкой с золотыми волосами.

— О чём она?

— Эта книга — о нашем Доме. О том, как направлять крыльцо, как творить улицы за окном, как звать к порогу скверы, леса и аллеи, берега и города. Кроме того, в книге ты отыщешь — в своё время! — указания, как устраивать окрестности по-своему, так, как нигде не видано, нигде не бывало. И, может быть, сумеешь однажды выстроить целый мир, который расстелется вокруг дома на целые годы и города.

Сирик зачарованно слушала, а Мастер продолжал:

— Эта книга подарит тебе любое место и взамен потребует только одного: никогда не уходи из дома. Никто не запретит тебе уходить, но книга просит тебя об этом, чтобы и дальше открывать свои секреты. Быть может, она поведает и о самом Доме: о том, как вести коридоры, поднимать лестницы, водворять комнаты.

Сирик слушала Мастера и прислушивалась к себе: внутри неё от произнесённых слов рождалось что-то, что перекликивалось с речью Мастера и откликалось на тепло книги. Она склонила голову, мыслями уходя куда-то далеко вглубь себя. Наконец Мастер закончил. Наступила тишина. Вдруг стало свежо — словно ветер прошёл по кухне. Сирик отбросила со лба тёмную прядь и с благодарностью посмотрела на Мастера, приготовившись сказать много-много, рассказать о том, что она чувствует, рассказать, что со страниц книги, на которых не было ещё ни слова, на неё глядит целый мир, куда она теперь легко, запросто, руководствуясь лишь интуицией и радостью, может отправить Дом и отправиться сама. Но стукнула дверь — вернулся Ивар, и в этот миг Сирик была едва ли не зла на друга за то, что так не вовремя разрушил эту волшебную полутьму. Было слышно, как Ивар снял башмаки и поставил их у стены в прихожей, а затем, напевая, прошёл в умывальню.

— Хорошо себя показал, — хитро прищурился Мастер, — раз поёт.

— Я рада, — сдержанно ответила Сирик, хотя и чувствовала уже, как к ней возвращается прежнее волнение за друга. — Пойду узнаю!

— Погоди. Сирик. Прежде чем мы начнём пировать и радоваться за Ивара, я хочу сказать тебе вот что: сегодня он многое обрёл, ведь теперь его примут в Высшую школу при Гильдии. Но и многое потерял, хоть и не по своей вине: эту книгу я хотел отдать ему, когда он окончит вторую ступень учения и вернётся ко мне, чтобы начать третью. Но сегодня я решил окончательно: книга нужнее тебе, в твоих руках она раскроет куда больше секретов, послужит куда верней, ведь ты колдуешь не головой, не знанием, не руками — ты колдуешь душой, и книга откликнется, поведёт тебя, словно луна в лесу. Ты, главное, слушай. Только не дай ей перекричать тебя.

Сирик хотела спросить: о чём это? Что значит "книга поведёт"? Как не дать себя перекричать?.. Но вновь хлопнула дверь, и в кухню, уставший, довольный, мокрый после умывания и румяный с холода, степенно вошёл Ивар. А потом не выдержал и бегом бросился к Мастеру и Сирик.

— У меня вышло! — воскликнул он. — У меня вышло, Мастер! Меня приняли в Высшую школу Гильдии. Сирик, слышишь?

Сирик повисла на его шее, Ивар радостно обнял её и устремил на Мастера тревожный, взволнованный, полный ожидания взгляд:

— Мастер?..

— Я горжусь тобой, Ивар.

— Ах, Ивар! — воскликнула Сирик, заглядывая ему в лицо. — Какой ты молодец!

— Идёмте ужинать. За едой и расскажешь, — велел Мастер. — Сирик, подогрей свой чудесный чай. Пока мы ждали, он успел остыть.

Сирик кинулась к очагу, а Ивар, восторженный и торжественный, неловко топтался на месте, пока Мастер поднимался из кресла. Не успела Сирик разжечь огонь, как Ивар, смущаясь, щёлкнул пальцами, и пламя под котелком взревело алым горячим вихрем.

— Переборщил, дружок, — усмехнулся Мастер, укрощая огонь. А Сирик, уже юркнувшая в столовую, позвала оттуда:

— Всё готово! К столу, Мастер, Ивар, к столу!

Ивар вдруг ощутил волчий голод и крикнул в ответ Сирик:

— Уже идём. Сирик, ты чудо! И какое же красивое у тебя сегодня платье!

Сирик, заалев, оглядела себя и только тут заметила, что из белого платье стало тёмно-бирюзовым, тяжелого бархата, а по рукавам мягким узором заструился туман, точно над костром. Но удивляться было некогда: в столовую вошёл Ивар, а следом за ним — Мастер, и Сирик захлопотала с чашками и приборами. Когда все уселись, она, вопреки правилу, опередила Мастера и произнесла:

— Приятного аппетита вам, Мастер. Приятного аппетита, милый Ивар. Поздравляю тебя!

Ивар смущённо улыбнулся:

— Сирик, я рад твоей похвале. Ждала ли ты меня?

— Конечно, ждала!

В этом Ивар был уверен и без её ответа. Да только в эту ночь он вдруг услышал, как мелодично звучит её голос, словно рассыпаются серебряные стёклышки. Ему хотелось слушать её ещё и езё.

— Ждала ли ты меня?.. — бездумно повторил он во власти нового звука, услаждавшего слух.

— Довольно, Ивар, — прервал его Мастер. — Сирик, выглядит великолепно. Приступим к трапезе!

Разная Сирик

Жизнь шла, и жизнь менялась. Кажется, и Дом был прежним, и светловолосый Ивар всё так же улыбался Сирик, и Мастер, как раньше, занимался с ними картографией, тактикой и историей колдовской науки. Но теперь он всё чаще отлучался из дома, а возвращаясь, всё больше времени посвящал Сирик. Да и Ивар, возмужавший, поднаторевший в колдовстве, не упускал случая, чтобы поделиться с подругой основами алхимии, умением ускорять рост или новой сказкой, услышанной от городских Мастеров. Перейдя в Высшую школу, Ивар стал уходить в город на целые месяцы, но и случалось это теперь не так часто. Зато когда он бывал дома, они с Сирик проводили долгие, интересные часы в лаборатории, куда Мастер наконец разрешил заходить обоим ученикам. Ивар знакомил Сирик с ингредиентами и травами, хранившимися в дубовых шкафах, раскрывал ей тайны металлов, маленькие слитки которых были спрятаны ячейках просторного ящика, рассказывал о составах и сплавах, что ему довелось увидеть и даже приготовить в школе.

— Сирик, ты просто обомлеешь, когда увидишь настоящую лабораторию Гильдии, — не раз повторял он, блестя глазами. — Это же настоящее чудо! Свет падает сквозь цветные витражи, тепло, словно в оранжерее, а бесконечные ряды полок и шкафов уходят вдаль, как будто в библиотеке. И никто не запрещает раскрывать шкафы, распахивать дверцы, громко говорить. Ах, Сирик, до чего же там волшебно!

Сирик замечает, что Ивар стал говорить по-другому. Изящней, осторожней, не переставая восхищаться тем новым, что узнавал в каждую свою отлучку.

— А как красив город, — добавляет он, закончив рассказывать о лабораториях и садах Гильдии. — Помнишь те высокие каменные здания, которые видно зимой с нашего двора? И это далеко не самые лучшие. На улицах центра строения ещё выше. Какая резьба, какие карнизы, Сирик! Как бы я хотел, чтобы ты увидела всё это!

Сирик и самой хотелось бы по-настоящему побывать в городе. Мало-помалу она осваивала книгу, подаренную Мастером, и видела, что Дом начинает подчиняться. Однажды ей удалось вывести его на давешний дождливый луг, а как-то раз даже упросить встать на окраине города, откуда видно и лес, и крайние улочки. И если уж она если она хочет и дальше управлять Домом, свой пыл путешествий придётся остудить. Сирик печально улыбалась, качала головой и отвечала:

— Когда-нибудь, Ивар. А пока расскажи лучше, что это за крайний пузырёк с лиловой наклейкой?

— О, это экстракт страсти, — с загоревшимся взором принимался объяснять Ивар. — Стоит пролить на кожу хоть каплю — и ты окажешься в плену своих страстей, мыслей и желаний.

— Мыслей и желаний, — словно эхо, повторила Сирик. Эти слова затронули старые струны памяти. — Мыслей и желаний… Ивар! — вскрикнула она. — Ивар, я вспомнила, как ты готовил желе, твоё первое блюдо, замешанное на магии!

Ивар удивлённо склонил голову:

— Да, помню. Что же тебя так взволновало?

Сирик и сама не понимала, чем её потревожила эта вспышка. Она попыталась объяснить, но вышло невнятно, словно лепет:

— Это будто кусочек прошлого… Я и позабыла об этом… Помнишь, как мы готовили вместе, как ходили на уроки в лес?..

— Помню, — лицо Ивара осветила ласковая улыбка. — Конечно, помню! А ещё помню, как ты любила составлять разные отвары! Отвар средоточия, отвар радости, отвар печали…

— Да, да, и я помню! Я ведь и сейчас часто завариваю Мастеру разный чай…

— А однажды ты так красиво рассказала мне о зелье, которое хочешь сварить. Что-то такое нежное и мятежное… как же это?.. Разум разрывает границы, буря над морем… Сирик, что же это было?

— Не помню, — недоумённо ответила она. — Ни капельки…

— Что-то свежее и весеннее, ты говорила, что зелье горчит, но сахара добавлять нельзя… Какое романтичное у него было название! Глоток нежности? Нет… Вспомнил! Глоток Надежды!

— Глоток Надежды? — повторила Сирик, словно слышала впервые. — Ивар, я совсем не помню, чтобы варила такое зелье.

— А ты его и не варила. Ты сказала, что это лучшее твоё зелье, которое ты ещёне приготовила.

Сирик пожала плечами и печально улыбнулась:

— Не помню, Ивар. Я много не помню… Часто думаю о детстве, и всё — словно в тумане. Помню только тебя, Мастера и Дом. А что здесь происходило — словно сквозь пелену.

Ивар посмотрел на неё с тревогой и нескрываемой нежностью:

— Не волнуйся, Сирик. Ты взрослеешь. Я тоже плохо помню детство.

Сирик мало удовлетворил ответ Ивара, но раздумывать было некогда: слишком много новых дел, много новых мыслей и бесед с Мастером появилось с тех пор, как Ивар поступил в Высшую школу. Времени на размышления не оставалось. А стоило бы…

***

Ивар мужал, росла Сирик, усмехался, глядя на них Мастер. Ивар освоился не только в Школе, но и в городе. Теперь, бывая дома, он много рассказывал Сирик об улицах и площадях, скверах, дворах, ратуше, ярмарке, рынке и парках, каруселях и фонарях вдоль вечерних дорог. В городе Ивар жил вместе с другими учениками Гильдии, и порой они проводили весьма весёлые вечера — такие весёлые, что Ивар задерживался в городе на день, а то и на два против обычного. Но, кроме привычной обстановки, тёплого очага, знакомых лиц и родных стен, в Доме появилось нечто новое, что тянула Ивара возвращаться скорее, отказываясь от городских развлечений. Этим новым была Сирик. И дело было не в том, что она стала относиться к Ивару иначе. Она сама теперь была иная. И каждый раз — новая. Ивар уже привык, что с недавних пор у Сирик меняются волосы: то у неё на голове огненная буря, до серебряные косы ниже плеч, то смоляные локоны в тон черносмородиновым глазам. Но теперь волосами дело не ограничивалось. Теперь менялась сама суть Сирик. Вернувшись из Высшей школы впервые, Ивар, охваченный впечатлениями, не сразу заметил перемены в своей подруге. Она стала веселей и беззаботней, лукаво заблестели глаза, пряди кокетливо выбивались из кос, а сама Сирик непривычно улыбалась, водя пальцем по этикеткам с названиями компонентов сплава, о котором взяла рассказать Ивар.

К новолунию Ивар вновь ушёл в город, а, возвратившись, обнаружил новую натуру Сирик: теперь она казалась ему серьёзней, чем раньше. Терпеливо и внимательно выслушивала его объяснения, завела деревянную шкатулку — точь-в-точь его ящик, в котором он хранил обрывки рассказов Мастера. Теперь ни ящик, ни записки не было нужны — в Школе он мог задать вопрос любому из Мастеров и подмастерий или обратиться к книгам, которых в школьных комнатах было великое множество.

Через несколько месяцев, встретив его на крыльце, Сирик бросилась к нему на шею, увела в дом, накормила, а затем, не дав отдышаться, кинулась расспрашивать о городских чудесах: а правда ли, что фонари зажигаются сами, как только темнеет? А быстро ли кружатся карусели? Какие сласти и украшения продают на ярмарках? Что такое эстакады и галереи? Бывал ли Ивар в городском саду — там, по слухам, круглый год бок о бок цветут сирень и рябина?..

Спустя полгода учёбы в Высшей школе, Ивар сообщил домашним, что теперь возвращается надолго: Мастера Гильдии отправляются в долгое путешествие по горам в поисках целебных трав и не берут с собой даже самых талантливых подмастерий.

— Правильно, — кивнул Мастер. — Целебная трава не любит неловких рук неуверенных недоучек.

Ивар ничего не сказал, но покраснел и опустил голову. В последнее время ученье занимало его совсем не так, как раньше. Всё больше он размышлял о городских красавицах, всё чаще улетал мыслями домой, к Сирик.

— А вот Сирик в такое путешествие я бы взял, — неожиданно произнёс Мастер. — Ласковые осторожные руки в травосборе всего пригодятся. Если бы ты была мальчишкой, Сирик, непременно бы взял.

— Разве вы тоже отправляетесь вместе с городскими Мастерами?

— А как же. Я ведь такой же Мастер Гильдии, как и все остальные. Я впервые оставлю вас одних. Но ты, Ивар, уже достаточно мудр, чтобы защитить и себя, и Сирик, а ты, Сирик, давно овладела искусством вести Дом. — Мастер взглянул на Сирик, и она прочла в его взгляде и голосе куда больше Ивара: вести Дом — это не хлопотать по хозяйству, хотя и это она умела. Вести Дом — это вести их Дом по лесам и городам, следить, как бы не выстудило комнаты, замечать, в какое время года в какие края Дом любит забредать, помнить, в какую погоду лучше спрятаться в лесу, а когда можно и в поле показаться — за туманами, волнами спелой пшеницы да кое-какими чарами Дом никому не разглядеть.

— Но ведь Мастера уходят сегодня вечером, — взволнованно спросил Ивар.

— Значит, и я ухожу сейчас же. — Мастер поднялся из кресла и исчез, не сказав больше ни слова.

Целую минуту Ивар и Сирик молча глядели друг на друга.

— Это наше первое настоящее испытание.

Дом

В первый вечер в одиночестве они почти не говорили, совно малейший звук был способен разрушить колдовство Дома, которое всегда поддреживал Мастер. Ивар не читал Книги, но и он чувствовал, что дом — живой. Ближе к полуночи, чтобы разогнать гнетущую тишину, Сирик, наконец, отважилась взять в руки одну из любимых книг и начала читать вслух.

— "…она и не представляет, какие опасности поджидают её за стенами замка."

Ивар, склонив голову, глядел на подругу. В его зрачках плясало пламя очага.

— Знаешь, о чём я думаю всякий раз, когда читаю это место? — спросила Сирик. — Мне представляется высокий, просто громадный замок где-то на поляне среди скал. Замок утопает в тумане, по башняс вьётся виноград, и белые клубы подбираются прямо к лозам вдоль стен. Там есть немного чистого, ясного, свободного от колдовского тумана места, у самых-самых стен. Жители замка глядят сверху, из тёплых окон, на укутанную маревом землю, и не боятся, потому что замок их защитит. Но те, кто выходит наружу, — они либо восхитительно отважны, либо непроходимо глупы, потому что не подозревают, какие опасности ждут их за стенами…

Ивар, забывшись, не сводил глаз с Сирик, вслушиваясь в её интонации. В её лице, словно в калейдоскопе, мелькили, сменяя одна другую, давние Сирик: совсем крошка с каштановыми кудрями, девчонка, уронившая в котёл свой черпачок, подросшая девочка, та, какой она была, когда обозвала его первое блюдо "мюслями мыслей". А затем она, её образы, начали меняться с сокрушительной скоростью: наивная, резкая, смешливая, добрая, сострадательная и нетерпеливая, жадная до новых впечатлений, запертая в четырёх стенах, ненасытная до знаний, любопытная, ироничная и даже едкая, ласковая, взрослеющая, меланхоличная, взволнованная, радующая встрече, испуганная каким-то словами Мастера, встревоженная и спокойная, тихая, радостная, искрящаяся и печальная. Настроения, ожидания и прошлое Сирик сменялись в её лице неведомо для неё самой, ведь сама она давно прожила и то, и другое, и третье. А Ивар, почти вся жизнь которого проходила теперь вдали от неё, будто волшебным образом навёрстывал упущенное, узнавая, как она жила одна в этом огромном доме, и единственным её другом, наставником и собеседником был их Мастер. Ивар задумчиво молчал, заслушавшись её рассказом. И вдруг Сирик вскрикнула, выронила книгу и бросилась к окну.

— Ивар!

Он метнулся к ней, приникнув к раме и вглядываясь в ночную тьму. В первый же миг он понял, что стряслось. Тьма не была единой — в ней, словно в кипящем котле, бурлили чёрные вихри, подступавшие к окнам.

— Что это?.. — севшим голосом спросил он.

— Это исчезает магия Мастера, — ответила Сирик, проверяя, плотно ли прикрыто окно. — Ивар! Беги в погреб, проверь запоры! Сейчас же!

И он подчинился, потому что был растерян и испуган не меньше подруги, но, в отличие от неё, в первую секунду он совершенно не знал, что предпринять. Спустился в подвал, перепрыгивая через ступени, ворвался в погреб и бросился прямиком к запорами и засовам.

Перед экзаменом

Шёл сильный дождь. Крупные кленовые листья сворачивались у тротуаров, капли били по плитам и асфальту, стекали с зонта, попадали за шиворот и в широкие ботинки. Оли могла нырнуть в метро и проскочить одну станцию в мгновение ока, но предпочла полчаса прогулки по мокрой улице. Может быть, теперь у неё долго не будет возможности погулять просто так. Кто знает, как там принято.

Дождь усилился, Оли ускорила шаг и остаток пути почти бежала, задержавшись только у уличного прилавка с фруктами и овощами. Он так не вписывался в серую осень, что просто магически притягивал взгляд. Крупный шиповник, блестящий, словно резиновый, кизил, солнечная облепиха, розовые помидоры, голубика, малина, богатырская клубника в плетёных лукошках.

Второй раз она замедлила шаг уже у самого пункта назначения — оставалось только миновать автозаправку и пересечь двор. Но из двери, распахнувшейся по правую руку, на Оли дохнуло шоколадным, хлебным теплом. Маленькая забегаловка-кондитерская, свежий хлеб и чай/кофе с собой. Оли не устояла. Вошла и устроилась за столиком-насестом вдоль окна. Кофе с корицей (переслащенный) и свежайшая, хрустящая луковая булка.

Допив кофе и смяв бумажный стаканчик, Оли посмотрела на часы. Ещё не опаздывает, но уже пора. Выглянула на улицу, раскрыла зонт и помчалась дальше, пиная скукоженные жёлтые листья и загребая целые пригоршни из ручьёв, бежавших вдоль тротуаров.

Наконец она пересекла широкий двор Центра образования, нырнула под козырёк, толкнула дверь и наконец попала в знакомое уже сухое тепло, отдававшее стерильным запахом кондиционированного воздуха.

— Третий этаж…

"…направо по коридору серая дверь", — мысленно продолжила Оли напутствие служащей у стойки. Ещё в первый раз она запомнила дорогу наизусть. С тех пор она побывала здесь не однажды. А сегодня предстоял последний, решающий экзамен. Хотя она-то знала, что всё решено давно, ещё до того, как она пришла сюда впервые. Она так решила, а значит, оставалось только пришпорить обстоятельства. Сегодня — финальный жест. "Третий этаж, направо по коридору серая дверь", усмехнулась она, ставя подпись в журнале регистрации соискателей: "М.Оли".

Созвездие Матильды

Промокшая, простоволосая, без румян и впрыснутой в глаза беладонны, Тильда казалась совсем юной; капюшон плаща делал её похожей на сказочную путешественницу или мага-пилигрима. Она явилась к Коромыслу по воле шерстяной нити, которая в её краях, спадая с чеканного прядильного колеса, предсказывала судьбу. Нить указала на жениха — и Тильда двинулась в путь, как велел обычай. Не то чтобы очень хотела, но уж лучше за суженым, чем козопаской, ткачихой или трактирщицей.

Да только обычай умолчал, что час, на который выпадет встреча, придётся на день Желания, когда у корней Коромысла соберутся люди и гномы, змеи и ходячие корабли. И всё бы хорошо, если бы Тильда хоть раз слышала об этом дне, но…

Тропа вилась, сливаясь со стёжками от весей и городов, с венами ручьёв и рек, ширилась, оплеталась травой и диким шиповником и, наконец, вывела Тильду к селению у корней. Коромысло уходило в небо дугообразной кроной, в которой свистели свиристели, вился дым пекарен и купален, гудела знойная стужа.

Тильда скрипнула калиткой, минула околицу и ступила на вымощенную белыми клыками дорогу к Центру Жития, где судьба указала ей встретить жениха. Центр скалился лиловой пастью панорамного окна, сквозь которое шныряли обученные левитации гномы и степенно вплывали дредноуты, галеры и звёздные бригантины.

Испуганная гомоном большого селения в канун дня Желания, она заткнула уши, закрыла глаза и притаилась в тени пня от мухомора. Мох и мягкий зелёный вьюн пахли свежей весной, послеобеденный шум стихал, сменяясь сонным бормотанием, и мало-помалу Тильда успокоилась.

— Госпожа, госпожа!

Она вздрогнула так, что на груди подпрыгнул мешочек с монетками.

— Госпожа!

Маленький мальчик, подмастерье башмачника, конюшего или трактирщика, в кожаном лоснящемся жилете и деревянных башмаках, почтительно тронул её подол.

— Госпожа! Мастер из Центра Жития велел проводить вас в ваше жилище.

Тильда прижала ладонь к груди — унять трепещущее сердце — и улыбнулась, чтобы не пугать мальчишку.

— Откуда он знает, что мне нужно жильё?

— Все, кто приходит к Коромыслу в канун дня Желания, ищут жильё. Хозяин вас приметил, велел мне: «беги, Мато, пригласи госпожу в дом. Приютить чужестранку в сени Коромысла — долг!»

Тильда вспомнила о шерстяной нити судьбы и кивнула: верно, так всё и должно быть.

Мато протянул ей ладонь в пятнах чернил и сажи и помог подняться с пружинящего мха. Участливо отряхнул подол расшитого дорожного платья и повёл, лавируя между уснувших полуденной сиестой бригов, усатых гномов и пёстрых свиристелей, к Центру Жития у самых корней.

Минуя лиловые окна, Мато указал на ступени вниз и винтовой лесенкой, вгрызшейся в землю, провёл гостью неприметной дверью внутрь. Широкий, в двенадцать обхватов, ствол Коромысла внутри был полым, но стенки толщиной с волос не пропускали ни звука снаружи. Мальчик подвёл Тильду к стойке регистрации, приложил ладонь к лакированному квадрату, составленному, словно пазл, из светлой и тёмной древесной коры, и взглядом попросил её сделать то же.

Тильда повиновалась, и стоило ладони коснуться гладкого дерева, как её подхватил мгновенный порыв и вознёс, минуя ярусы и этажи, под самую крону.

— Здесь ваша комната, госпожа. К обеду вы запоздали, я принесу вам перекусить сюда. А к ужину придётся спуститься в общий зал, — предупредил Мато и бесшумно исчез за лиственной стеной. Но не успела Тильда освоиться и оглядеться, как он возник вновь: с подносом в руках и свежим полотенцем через локоть. Поставил поднос на дубовый стол у кровати с огромным, небесного цвета балдахином, и положил в изножье полотенце.

— Отдыхайте, госпожа. Можете подремать; я разбужу вас перед ужином.

— Будь так добр, — рассеянно согласилась Тильда, и мальчик снова ухнул прочь прямо сквозь пол, на котором солнце причудливо играло сквозь широкую тонкую листву Коромысла. Куда же вывела её шерстяная нить с костяной прялки? Странное место: и гномы здесь, и корабли, и зелёные комнаты в кроне Коромысла, и лиловый Центр Жития… Только мальчик Мато, здешний подмастерье, показался отголоском родины: давно не стриженный, но гладко причёсанный, глаза — перезрелые черешни, маленький, юркий и пахнет нагретой землёй, сеновалом, глиной и молоком.

Вспомнив о молоке, Тильда оглянулась на принесённый поднос. На нём стоял большой горшок, перетянутый сверху марлей, горшочек поменьше, накрытый крышкой, расписная деревянная ложка и три ломтя хлеба. В большом горшке оказался наваристый, жирный рыбный суп со шматком густого лукового соуса. В маленьком горшочке — крупитчатая пшённая каша с крапинами изюма.

Когда, присев на край кровати, Тильда справилась с первым и со вторым, маленький горшок заурчал, заметая куда-то в небытие остатки каши, превратился в старенькую кофемолку и выдал ей порцию тёплого кофе. По древесной, тонувшей в изумрудном сумраке комнате разлился аромат пенки, крошки, оболочки зерна, частичек шелухи — самого нежного, что не утонуло в пучине гущи. Перчинка, горчинка, земляника, земля, соль, ржаной хлеб, дым обжарки…

Тильда с удовольствием втянула носом запах и выпила кофе почти залпом.

"Странно, что мальчик подал кофе, посоветовав подремать", — подумала она и тут же провалилась в сон на мягкой перьевой перине.

***

Тильде показалось, не прошло и минуты, как Мато снова почтительно дёрнул её за подол:

— Просыпайтесь, госпожа. Скоро ужин.

— Я обязательно должна спускаться? — капризно со сна проворчала Тильда и тут же вспомнила: шерстяная нитка! Она должна делать, как велит ей судьба, и если той угодно предстать в виде маленького подмастерья — что ж, не ей, Тильде, выбирать.

Она живо поднялась и сунула ноги в мягкие кожаные дорожные башмачки.

— Проводишь меня, Мато?

— Конечно, госпожа.

Переминаясь с ноги на ногу, мальчишка ждал, пока Тильда ополоснёт лицо свежей водой от дождя, прошедшего, пока она спала, разгладит складки на платье и проведёт гребнем по растрёпанным рыжим волосам.

— Не мешкайте, госпожа, — попросил Мато, когда она уселась на кровать с ниткой и иглой в руках — подштопать чулок.

— Иду, иду, — отмахнулась Тильда, наскоро прихватывая побежавшую стрелку. — Ну, готова!

И они двинулись вниз по винтовому лабиринту внутри широкого ствола Коромысла. Тильда дивилась всему вокруг: и голубым лепесткам, и розовым колокольчикам, и лимонно-жёлтым опятам, которыми были законопачены щели рассохшихся стен.

Наконец они добрались до самых корней, но и там Мато не остановился, а повёл её ещё глубже, в Подкоренье, куда уже не проникал золотистый закатный свет. Там царили густые, как сливочный крем, лиловые сумерки, наполненные искрами и светлячками.

У самого порога подземного зала Мато распахнул перед ней дверь и вдруг жалобно вскрикнул.

— Что такое? — бросилась к нему Тильда. — Мато?

— Наступил на шип, — пробормотал он, скача на одной ноге и безуспешно пытаясь стащить с другой цветной чулок. Тильда только сейчас заметила, что Мато отчего-то без своих деревянных башмаков.

— Теперь умру.

— Это ещё почему? — опешила она и заметалась кругом, ища кого-нибудь в помощь. — Мальчику плохо! Помогите! Помогите!

— Никто не выйдет из зала, вот-вот будет ужин, — слабо окликнул её Мато. — Не кричите, госпожа… Только помогите мне войти внутрь… Хоть раз погляжу, как выбирают карты…

«Что ещё за карты?» — закусила губу Тильда, подхватывая Мато под руки и втаскивая внутрь. Он стонал сквозь зубы и всё поминал ядовитый шип, пока она вела его к свободной деревянной колоде, заменявшей стул во главе стола.

Стол был такой длинный, что дальний конец прятался в тени. Тильда различила несколько лиц по обе стороны берёзовой столешницы — всё девушки, кто краше, кто уродливей неё. Ни мужчины, ни ребёнка — один Мато на весь зал. Свободных мест, кроме колоды, на которую она усадила подмастерье, не осталось, и Тильде пришлось встать за его спиной.

В это время подали ужин: в зал вошли три десятка, а то и больше, гномов, а за ними вплыла череда маленьких ботиков с палубами, заставленными яствами. Боты подплывали к столам, гномы снимали плошки, чугунки и миски и расставляли на неведомо откуда взявшейся скатерти, вытканной звёздным узором.

Как только последняя миска утвердилась на столе, боты отчалили, и гномы тоже чередой выбежали прочь из зала. Девушки в полном молчании принялись за еду. Проголодавшаяся Тильда тоже подвинула к себе ближайший горшок и две ложки: для себя и для Мато, который тихонько постанывал, ощупывая раненую ногу.

— Этот яд в шипе смертельный? — шёпотом спросила она.

— Да, госпожа, — ответил Мато и замотал головой, показывая, что не желает есть. — Кушайте сами, госпожа. Это ваша карта.

— Что ещё за карта? — спросила Тильда.

— На дне горшка, — кривясь, сказал Мато. — Карта, которая укажет, кем вы будете в час встречи Желания.

— И как мне достать эту карту?

— Съесть кашу, разумеется, — усмехнулся Мато и снова скривился от боли. — Госпожа, ешьте. А как покушаете, расскажите, что творится в зале. Я слепну, но хочу хотя бы услышать, как проходит ужин в честь Желания.

Тильда кивнула, а сама в который раз задумалась: что это за Желание-то такое?

Чтобы исполнить просьбу умирающего, она едва ли не за минуту опустошила горшочек с дымившейся кашей, отыскала на дне скомканную бумажку, развернула, прочла одно-единственное слово "фрейлина" и принялась описывать пир:

— В зале — огромный стол, мне кажется, он из берёзы. На столе — скатерть: я вижу на ней созвездия Калиновой Рощи, Чинганской Горы, Птицелова, Кулика и Синицы, Амулета, Красной Розы… Мы с тобой сидим во главе стола. По правую сторону ужинают благородные девицы, как мне думается: у них белые лица и руки, прямые спины, выкрашенные углём брови, золотые венки, рубиновые ожерелья и гранатовые браслеты. По левую сторону простолюдинки в белых чепцах и грубых платьях из крашеного холста, в деревянных бусах и мятых фартуках. Башмаки у них, должно быть, такие же деревянные, как у тебя, Мато. Ах, почему ты не надел башмаки?

— Так было предсказано, — тихо ответил Мато, опуская голову Тильде на плечо. Она вновь почувствовала запахи молока и глины, а ещё горячей крови и садового шиповника.

— Мато! Давай я отыщу одного из гномов, найду корабль, чтобы тебя доставили к лекарю!

— Нельзя! — с силой воскликнул он и даже выпрямил спину, гневно сверкнув глазами. — Вам нельзя уходить отсюда, пока не встретите Желания!

— Когда же я его встречу?..

В этот миг снова появились гномы. Игнорируя запрет Мато, Тильда хотела броситься к ближнему усатому карлику, но не успела вскочить, как оказалась в другом месте: в светлой комнате, обитой бархатом и ситцем, где, кроме неё, столпилось ещё шесть девушек. У камина стоял золотоволосый, золотобородый гном. Подождав, пока девушки утихнут, он низким голосом произнёс:

— У кого из вас карта спутницы Желания?

Вперёд робко выступила худенькая невзрачная простолюдинка. Гном кивнул.

— Остальные, значит, фрейлины. Ну, вот вам всё нужное, готовьтесь.

Он сорвал с высокого ящика за своей спиной бархатный балдахин, и взору девушек явился туалетный столик, усыпанный и уставленный флаконами, гребешками, бусами, кистями, живыми цветами… Зеркало над столом было исчерчено паутиной рун, с крючка сбоку свешивалось свежее полотно и ловец снов.

Девушка, которой выпала честь стать спутницей Желания, словно знала, что нужно делать, но не верила своему счастью: осторожно подошла к столу, присела на бархатное сиденье. Остальные — благородные и простолюдинки — окружили её и принялись за работу. Как и во время ужина, девушки хранили гробовое молчание, но Тильда то и дело ловила кислые переглядки фрейлин: видимо, каждая была не прочь оказаться на месте серой мышки, восседавшей перед зеркалом.

А та, между тем, напоминала мышь всё меньше: перетопленное сало, очищенный воск, камфара, специи и яйца, розовое масло и белила делали её загорелую кожу удивительно светлой и благородной. Чистотел и шафран закрасили золотистым рано поседевшие пряди, от помады из корня переступня заалели губы, дудник добавил щекам румянца, а глаза засияли, подведённые чёрной сажей.

Наконец она встала из-за стола и, оглянувшись на фрейлин, направилась в сторону широких дверей. Девушки двинулись за ней; примкнула к ним и Тильда, до того тихо стоявшая в сторонке. Ей казалось, будто все вокруг знают, что нужно делать: каждая фрейлина словно годами учила свою роль и действовала чётко и отточено. А она, Тильда, попала сюда случайно, по ошибке, и теперь только мается, думая, как там Мато, и размышляя, а не убежать ли с этого тёмного тайного торжества.

Но свита со спутницей во главе уже приближалась к дверям, и вот перед бывшей мышью распахнули деревянные створки, и все они степенно вошли в третий зал — тихую заводь, полную бликов, отражений и широколистных кувшинок. Вдали виднелись очертания кораблей: шхуны и клипера, корветы, галеры и драккары… У самого берега волна с шорохом накатывала на песок, смешанный с крупной галькой, неся запах моря: свежий, сложный, солёный, хвойный, с отголоском рыбной чешуи и ржавого золотого секстанта.

Волны становились всё крупнее, вода захлёстывала по щиколотку, омывая ноги солёной ласковой смесью песка и брызг; бриз оседал на волосах и лицах. Наконец нахлынула особая, крупная, отороченная перламутром волна, и из-под неё шагнул карлик в чёрной мешковатой шляпе, рыжем шейном платке и белом балахоне.

— Ну, здрасьте, — приветливо пробормотал он. — Вы ко мне? — Вы к-кто? — оторопев, пробормотала спутница Желания.

— Желаний.

— Что?

Фрейлины в голос ахнули, и спутница упала на руки ближних к ней девушек.

— Мда, — прокомментировал Желаний. — Хоть бы раз по-другому встретили. Ну, девицы, зачем пожаловали?

— Загадывать желания, — тихо откликнулась одна из простолюдинок. — Нас выбрали предсказания судьбы — велено было явиться сюда ко Дню Желания, загадать важное для наших народов…

— Снова ничего нового, — вздохнул карлик. — Что ж вас так имя-то моё с толку сбивает? Я желания не исполняю. Меня просто зовут так — Желаний.

— Почему же никто об этом не говорит? Из тех, кто бывал тут в прошлые разы?

— А потому что никто мне не верит. Всё равно загадывают желания, а потом молчат, как рыбы, верят: расскажешь — и не сбудется ничего, — развеселился карлик.

— И как — сбывается или нет? — спросила Тильда.

— Откуда я знаю? — хмыкнул Желаний. — Вы девицу-то положите, песок мягкий, море не заберёт, не волнуйтесь. Погодите, пока в себя придёт, и идите прочь. Скажете всем, что всё, что нужно, загадали. Ведь загадали же?

Девушки засмущались, а Тильда охнула про себя: и вправду, загадала! Загадала, чтобы Мато выжил.

Карлик склонил голову к левому плечу и спросил:

— А есть нынче случайные? Кто не знал, за чем шёл?

— Я, — ответила Тильда и прикусила язык. Подумала: вот сейчас карлик на неё накинется… Но вместо этого Желаний загадочно-невесело усмехнулся и побрёл прочь в море. Его смыло третьей или четвёртой перламутровой волной, а потом и мышь очнулась, и девушки потянулись назад, задумчивые и обескураженные.

Миновали заводь, миновали бархатную комнату с разбросанными под столиком гребешками и стеклянными бусинами, вернулись в пиршественный звёздный зал и, наконец, вышли в сумрачный холл Подкоренья, а оттуда уже рукой подать до поверхности.

У входа в Центр Жития собралось всё селение, все окрестные крестьяне, все проезжие купцы, прохожие пилигримы, приплывшие рыбаки, пропавшие солдаты.

— Загадали? — прогудел нестройный хор, приветствуя избранных.

— Загадали, — не в лад, печальными голосами ответили девушки. И разошлись по своим домам, по своим странам, семьям и городам, неся неясные вести: ни да, ни нет, только время проверит.

Тильда обошла всё селение, но ни слова о Мато не услышала, будто его никогда и не было вовсе. И ушла, потеряв по дороге шерстяную нитку, кожаные башмачки и костяной гребешок.

Домой она возвращалась через шесть деревень, и в каждой с ней случалась какая-то да передряга. То зайдёт в лавку за мылом, а там всё мыло обратится в коричневых голубей и вылетит сквозь дымовое отверстие; то умоется в заводи, и обмелевший ручеёк станет судоходной рекой, и поплывут по нему клипера и фрегаты, а над ним понесутся по звёздной реке облачные дредноуты; то войдёт в рощу, и листва обернётся звенящими голубыми лепестками; то заночует у обувщика, а у него все чурки на следующий день окажутся деревянными башмаками на мальчишью ногу; то съест в трактире каши, и все пшено в округе заколосится изюмом; то заведёт разговор с козопаской, а она на следующий день выйдет замуж за прекрасного принца из соседнего государства.

А как пришла в свою деревню, так не увидела там ни одного знакомого дома, только хибарка на самом краю приветливо проскрипела дверью, и всё — будто не было никогда здесь родного Маршвуда. Тильда зашла в хибарку, а там за столом сидит Мато — живой, здоровый, повзрослевший, как будто десять лет прошло.

— А так и есть, — усмехнулся он, встал и протянул ей руки: — Долго ты шла, госпожа Тильда! Заждался!

Тильда застыла, глядя на живого мертвеца, и едва не упала, как спутница Желания, увидевшая карлика.

— Садись, садись, — засуетился Мато, придвигая ей стул, выставляя на пыльный стол знакомый горшок, перетянутый марлей, костяной гребешок, шерстяную нить. — Кушай, Тильда!

— Мато, — пробормотала она. — Как ты тут оказался?

— Пока ты до Маршвуда добиралась, можно было всю землю обойти, — заметил он, усаживая её за стол. — Проголодалась, поди, с дороги? Слышал, слышал, каких чудес наворотила! И у обувщика в Окстоне побывала, и в лавке при мыльной мануфактуре набедокурила! В общем, убедила меня.

— В чём?

— В том, что ты — настоящая спутница Желания.

— Вот как… А ты тогда кто? — на всякий случай уточнила она.

— Желаний, конечно, — рассмеялся Мато, откидывая со лба отросшие волосы. — Ешь, собирайся, и в дорогу!

— Да что мне собирать? — развела руками Тильда. — От дома-то ничего не осталось…

— Ещё бы! Пятьдесят лет прошло!

— Как?! — Тильда аж подпрыгнула; на груди звякнул похудевший мешочек с одной-единственной монеткой.

— Да запросто, милая. Во сне время летит быстро.

— Разве я спала?

— Да как тебе сказать… спала и не спала. Можно сказать, опыта набиралась.

— Для чего?

— Чтобы вместе со мной творить во сне чудеса!

— Это как же?.. Т

ильда от удивления и есть позабыла, а Мато, знай, улыбался:

— Многие желания наяву не исполнить, а во сне — запросто. Но я же не могу один, всё один! Мне нужен помощник, чтоб делал сны похожими на реальность — а иначе кто им поверит? Ты отлично подойдёшь. Пока шла ко мне, поднабралась опыта, как чудное совмещать с обычным. Так что теперь ты просто идеальна, Тильда! Ну, в дорогу! Работы — невпроворот.

— Подожди, доем, — пробормотала Тильда, сама рада-радёшенька. Такая-то работа ей по душе! Это не пряха, не козопаска, не мыловарка. Это — то, что надо!

Она доела густой рыбный суп, подмела хлебом луковый соус и встала из-за стола:

— Теперь идём!

И рука об руку они двинулись по извилистой дорожке, по правую сторону которой — явь, по левую — небыль, а над головой звёздные переплетения и крылатые корабли.

Каждую ночь Мато запускал в облака искорки желаний, а Тильда заправляла шерстяную нитку в иголку и вышивала небесное полотно так, чтобы сон походил на быль. Когда-то люди верили, когда-то не верили, а когда-то и вправду мечты сбывались.

Чем дальше уходили Мато и Тильда от родных краёв, тем мельче становились их силуэты и, в конце концов, превратились в две звёздочки, вокруг которых каждую ночь рассыпались искры. Люди, кто знал их в Маршвуде и под сенью Коромысла, так и стали называть новое созвездие: Мато и Тильды. Вскоре два имени слились, стали скороговоркой — так и появилось яркое и золотое созвездие Матильды, а иначе — Деревянного и Кожаного Башмака.

Оглавление

Фонарь в облачной воде

Трудный день Молли

Драконы по осени

Гномка

Конец мельницы

Электростанция

Искроцветы

Аппендицит

Бромпортрет

Её Дом

Колдовская витрина

Признание

Звёздные киты

К этому не привыкнуть

Моё московское

А в этой башне — истинное волшебство

Девочка на чужбине

Тёплый дом

Школа волшебства

Совы нежные

Фиолетовый Дворец

Траворечье

Хоббитцы

Зимняя Рябина, ореховая шкатулка

Ашфарт и Хорлехок. Сказки о старых замках

Она не осмеливалась открыть письмо

Лизочка-Елизавета

Чужая карта. Котик. Дом

Левин и Кити. Светлый дом. По мотивам "Анны Карениной"

Серая мышь. Фо

Тюфяк

Какого цвета твои глаза

Твоя игра, Тараська

Александра-находка

Кое-что о девочках

Кораблик солнца

Когда наступит время, я вернусь

Нектомант. Гости господина

Японская новелла. Чихэро Мори

Из вигвама вьётся дым…

Лондонские кондитерские

Мануфактура мистера Матэ. Механическое Це

Главный Инженер Империи

Анна в отражении

Волшебная витрина

Мастер и подмастерья. Книга Дома

Перед экзаменом

Созвездие Матильды