========== Часть 1. Глава 1 ==========
Часть 1. Чистый лист и карие глаза.
Глава 1
Она слышит голос доктора Вейла - “Белль?” - и почти забывает ответить.
(Белль ничего для нее не значит. Белль - это звонкая, звенящая вещица, но не личность. Не она.)
- Можно поговорить с вами? - спрашивает он.
Она прикусывает губу и натягивает на себя тонкое одеяло, вытирая ладони о мягкую ткань. Подняв глаза, она понимает, что не может встретиться с ним взглядом. Пытаясь заговорить, понимает, что не может сделать этого. Поэтому она просто кивает и пристально смотрит на белизну его халата.
Его голос мягок и тих, и она не уверена, жалеет ли он ее или пытается успокоить (именно сейчас она согласна и на то, и на другое, слишком много криков слышала она за последнее время). Он делает шаг вперед. Но всего один, потому что ее руки судорожно сжимают одеяло, ее губы плотно смыкаются, а он наблюдательный человек.
- Белль, - ( это имя звучит словно колокольчик, привязанный к санкам или повешенный на шею овцы), - я хотел сообщить вам кое-что. Вы не должны никого видеть, если не хотите этого. Просто поправляйтесь. Все счета оплачены, вы можете оставаться здесь столько, сколько угодно.
Она хочет уйти. Она хочет уйти отсюда как можно дальше, но ведь ничего другого, кроме этого места, она не знает (хотя здесь намного светлее и теплее, чем в той темной, пустой пещере, где она жила так долго) и только тут она может быть в безопасности. В конце концов, она уже выходила наружу, и в нее выстрелили. Человека сбила машина, а она, кажется, потеряла память, и наверное, она сама во всем виновата. Она вышла наружу, и наступил хаос.
- Хорошо, - говорит она.
- Решать вам, но… - она напрягается, ощущая в его словах грядущую опасность.
Повисает пауза.
- Но мистер Голд просил о встрече с вами.
Страх, и гнев, и смятение пронизывают ее словно электрическим током. Она вскидывает глаза на доктора Вейла и качает головой.
- Нет, я не… - она почти вздрагивает. - Я не хочу, чтобы он приходил.
- Вы уверены?
Она кивает, и волосы (длинные, и темные, и мягко вьющиеся, спутанные и грязные) падают ей на лицо.
- Пусть он уйдет.
Вэйл кивает.
- Хорошо,- говорит он.
Он сжимает губы, и задумчиво сдвигает брови, и он двигается к выходу. Возле двери он останавливается и оборачивается.
- Могу я предложить вам кое-что?
Это странный вопрос.
В ее прошлом, том, которое она помнит (а это, приблизительно, семьдесят два часа) были приказы. Повеления. Инструкции. Ей насильно вливали информацию о ее прошлом, ей насильно вливали успокоительное, до тех пор, пока стены не начали смыкаться над ней, и она не начинала кричать. Ей насильно скармливали сахариновые улыбки и уверения, что “все будет хорошо” и “вам просто нужно время” (а еще ее целовали, и ее просили взглянуть на разбитую чашку). И никто, никто не предложил ей право выбирать - до сих пор.
- Хорошо,- говорит она.
- Могу я присесть?
Она колеблется. Но он добрый человек, и он предложил ей право выбора.
- Хорошо.
Он подтягивает к ее постели пластиковый и усаживается, старательно соблюдая дистанцию между ними, чтобы ей было спокойнее. Она ощущает себя уязвимой. Незащищенной. Замызганной, словно заброшенная кукла. Но он не смотрит ни на ее халат, ни на ее спутанные волосы. Он просто слегка улыбается, и складывает руки на коленях, и говорит:
- Я знаю, что вы этого не хотите, но в конце концов вам придется с ним столкнуться. И я пытаюсь сказать вам, что это будет легче сделать здесь, чем там.
Здесь, где так безопасно, и стоит закричать, как сразу же в палату ворвется толпа врачей и оттолкнет его от нее. И еще здесь нет толп, и пистолетов, и машин, и огненных шаров на ладонях. (И ее место здесь).
Она несколько минут изучает лицо Вейла, а он старательно сохраняет то же выражение. Нейтральное. Достаточно мягкое для того,чтобы не напугать ее.
- Вы знаете его?
- Мы как-то работали вместе.
- Он опасен?
- Иногда, - он чуть улыбается. Чуть хмурится. - Но не для вас.
Она переводит взгляд с Вейла на дверь, вспоминая таинственного, седого мужчину, который был почти сломлен, когда она попросила его уйти.
- Это не слишком успокаивает.
Он засмеялся. Она не шутила, но он широко и свободно улыбается. Помимо своей воли, она чувствует, как ее губы подрагивают.
- Возможно, нет, - говорит он. - Он странный человек, этот мистер Голд. Но не нужно хорошо знать его, чтобы понять - ради вас он сделает, что угодно.
- Кроме одного - он не оставит меня в покое?
Вэйл поднимает брови, молчаливо соглашаясь с ней.
- Хотите, чтобы я попросил его уйти, да?
- Я… - ей следовало бы сказать “да”. Сердце колотится, ладони мокры от пота, и она знает, что если мистер Голд войдет в эту дверь, ее зальет ужас - раскаленный, как железо, и ледяной, словно наручники. И она знает,что это разобьет ему сердце, и что его отчаяние, когда он будет уходить, лишит ее сил. И она знает, что она не может быть той, кем он хочет, чтобы она стала. (Не может стать ею, ведь Белль-не она).
- Я не знаю.
- Хорошо. Все хорошо, Белль.
Она сжимает в руках одеяло и набирается мужества, чтобы сказать:
- Спросите меня снова завтра.
***
Проходит несколько дней, прежде чем у нее появляется ответ для мистер Голда.
Она не выходит в город (хотя Руби предложила экскурсию), потому что она знает, что он там. В коридоре, или своей лавке (у него есть лавка), или на улицах, он ждет ее ответа. Ждет ее. Сама мысль об этом пронизывает ее дрожью.
Но теперь у нее есть чемодан с одеждой и стопка книг, которые она читает, и доктор Вейл разрешил ей жить здесь столько, сколько она захочет, потому что палата оплачена (и в Сторибруке нет тех, кто хотел бы занять ее место в больнице).
И она поправляется.
Но ее память не возвращается. Белль не возвращается.
Но все же в определенном смысле она выздоравливает.
Она путешествует в кафетерию за завтраком и кофе. Руби часто приносит ей ланч. Она беседует с Дэвидом и Мэри Маргарет, она ходит на прогулки с Эммой ( она чувствует, что рядом с этой высокой молчаливой женщиной, которая носит оружие и выглядит так, словно способна дать отпор любой беде, она в безопасности). Она разговаривала раз с Лероем, который принес ей цветы и передал ей фляжку бурбонского (которую она спрятала на дне чемодана,но все же,когда кошмары настигают ее, фляжка напоминает пение сирен) и с Арчи Хоппером, который приходит к ней, как только она просит его (и большую часть времени благодарит ее за поступки, о которых она ничего не помнит).
И теперь ей кажется, что она готова встретиться с мистером Голдом.
Она принимает душ. Она расчесывает волосы. Она перетряхивает чемодан и снова удивляется тому, как много платьев и юбок было у этой женщины (и удивляется, как она могла носить их, ведь они так открыты и так бесформенны, что напоминают больничный халат), и в конце концов она останавливается на черных джинсах и вязаном свитере, который слишком велик для нее. Неэлегантно. Некрасиво. Но тепло. А ей это очень нужно.
Она стискивает в руках пейджер, прячет руки в длинные рукава и идет к кафе. На ногах у нее туфли с неожиданно высокими каблуками, но это придает ей уверенности, в которой она так нуждается.
Он уже в кафе (ждет ее ответа, она знала, что так и будет), но его глаза прикованы к бумажному стаканчику кофе из автомата, и он не видит, как она вошла.
Все еще есть время для того, чтобы уйти.
Все еще есть время для того, чтобы убежать.
Она может сбежать.
Но у нее есть свитер, и каблуки, и пейджер, и его плечи устало ссутулены, и из-под стола видна его хромая нога, а она ведь поправляется.
И поэтому она пересекает кафе, и ее каблуки постукивают по полу. Он слышит ее, и он поднимает голову, и она встречает его глаза. (Они карие. Они грустны и они намного старше, чем она ожидала).
Он поднимается, опираясь на трость.
- Мисс Френч.
Ей не сразу удается ответить, но она глубоко вздыхает, моргает и отвечает:
- Мистер Голд, верно?
Он кивает.
- Не присядете?
- Да, спасибо.
Он ждет, прежде чем она усядется, и садится сам. Он отпивает глоток кофе. Он формален, на нем деловой костюм, и говорит он официальным тоном:
- Я полагаю, вы хотели бы знать, почему я здесь.
Она чувствует, что ей следует выпрямиться. Сесть прямо и правильно (и сказать правильные слова, например: “Да, удивлена”, чтобы показать, что она контролирует свою жизнь). Но она складывает руки, и смотрит на стол, и просто кивает.
- Я пришел извиниться.
- За то, что поцеловали меня.
Он хмурится, словно вздрагивает.
- Да. И за много другое.
Она ждет, но он ничего не добавляет.
- Хорошо, - говорит она. Она сжимает губы и едва заметно пожимает плечами. - Наверное, нам обоим сейчас нелегко.
Он кладет руки на стол, у него длинные худощавые пальцы (крошечные крупинки золота?) и кольцо.
- Мне жаль, что я испугал вас.
Хорошее начало.
- Мне жаль, что я не ушел, когда вы попросили меня.
Его рука сжимается, разжимается, вжимается в поверхность стола так сильно, что белеют костяшки пальцев. Он сжимает губы и качает головой.
- Я сожалею об очень и очень многом, Белль.
Может быть, будь Белль здесь, она бы простила его.
- Я никогда не хотел причинить тебе боль,- шепчет он.
- Я знаю.
Но все же причинил.
Его глаза метнулись к ней, он слегка выпрямляется, и подносит чашку к губам, и делает глоток. Она понимает, что кроется за этим жестом, - к нему возвращается храбрость.
- Я боялся,- говорит он.
Не это она ожидала услышать.
- Боялись чего?
Он ставит чашку на стол и оглядывает кафе. Его глаза мечутся от столика к столику так, словно он высматривает хищников. Впервые она осознает, что ему так же трудно, как ей. Что эта толпа людей - для нее шумная, успокаивающая, реальная - давит на него, словно стены палаты. В конце концов он вздыхает.
- Я боялся потерять тебя.
Она опускает глаза, разжимает руки и начинает тереть рукавом пятно на столе. Не то что бы она ждет, что оно сойдет - оно и не сходит - но ей нужно отвлечься. На миг. Чтобы вздохнуть и притвориться, что он не смотрит на нее. Чтобы собраться с силами.
Она поднимает глаза.
- Мне жаль, что я разбила вашу чашку.
Из карих глаз исчезает свет, словно кинули в грязь факел. На нее смотрит отчаянная боль.
- Нет, нет, не извиняйтесь, - он поднимает руку и прижимает к груди. - Это была моя вина.
- Медсестры… они собрали осколки. Если они нужны вам… - она снова трет пятно. - Они в коробке. В кладовой, кажется.
- Почему…
- Я попросила их.
Она оставляет пятно в покое и начинает потирать руки. Она замерзла. Кружится голова, колотится сердце, и она потирает плечо, то место, откуда шла кровь, и было очень больно, а он взмахнул рукой и…
Она не сумасшедшая.
Она не сумасшедшая, и он не причинит ей вреда.
- Мне лучше уйти, - говорит он, и она рада. Потому что, если бы он выждал еще минуту, она бы не выдержала, и убежала прочь, уже не задумываясь о том, как это выглядит, или о высоких каблуках. Он поднимает трость, и выпивает остатки кофе, и направляется к двери, двигаясь так, словно его преследуют.
Она молча следит за ним.
Доктор Вейл бесшумно подходит к ней секундой позже, мягко кладет руку ей на плечо и осторожно вынимает пейджер из ее трясущихся рук.
========== Глава 2 ==========
Сторибрук - городок небольшой. Здесь пять перекрестков, а всего остального - по одному экземпляру. Одно кафе, один бар, одна заправочная… и одна библиотека.
Здание библиотеки скромно, как и все в городе. Венчает его башня с часами. Окна заколочены, коричневая краска местами облезла. Библиотека словно приютилась здесь (напротив, замечает она, находится лавка мистера Голда, и, пожалуй, в ближайшее время она не вернется в свою квартиру), между двумя улицами, по которым, казалось, никогда не передвигались автомобили.
Библиотека запущена, внутри давно не убирались.
Но библиотека принадлежит ей.
Или принадлежала. Или принадлежит.
Она не совсем уверена.
Библиотека принадлежит ей, потому что она выглядит, как Белль, и носит одежду Белль, и говорит голосом Белль. Но библиотека не ее, ведь двери заперты, и никто не может отыскать ключ, потому что лишь Белль знала, где он, а Белль больше нет. И еще она понятия не имеет, как управляться с библиотекой. (Она даже не уверена, бывала ли когда-нибудь внутри).
И поэтому библиотека скромно занимает свой угол улицы и покрывается пылью, пока она постепенно привыкает ко всему остальному. Руби поочередно угощает ее всем подряд из меню кафе “У бабушки” (блинчики, и лазанья, и чай со льдом, и гамбургеры, которые Руби все обещает принести ей и так неохотно делает это), а Снежка и Дэвид приглашают ее в крошечную квартирку, и они вместе смотрят фильмы, а Эмма гуляет с ней по городу и так смотрит на всех, кто попадается на пути, словно они - замаскированные киллеры.
И каждую ночь, когда она возвращается в больницу, и проскальзывает мимо медсестер в палату 223, и надевает пижаму, и гасит свет, она загадывает желание; ей хочется на какое-то время (настолько, чтобы успеть отыскать ключ) стать Белль. (А иногда ей хочется остаться Белль подольше, потому что Белль была смелой, а она напугана. Потому что у Белль были друзья, а у нее - только незнакомцы, которые заботятся о ней ради Белль. Потому что Белль была счастлива, а она едва проснулась - и тут же попала в аварию и была ранена в плечо.)
На второй неделе она впервые покидает больницу без сопровождения.
На третьей неделе она стоит перед лавкой мистера Голда.
Снаружи висит надпись “открыто”. А на ней желтовато-коричневая юбка и блузка цвета бургунди (дырка от пули скрыта короткой черной курткой), и одежда придает ей уверенности, потому что это первая одежда, которую она запомнила после больничного халата, и она глубоко вдыхает и открывает дверь (и звенит колокольчик - белл, белл).
Он стоит за прилавком и поднимает навстречу ей глаза.
На мгновение он замирает. Он даже не дышит, думает она (хотя ей трудно разглядеть его, ведь на нем черный костюм, и свет тускл). А потом он улыбается.
- Мисс Френч,- говорит он уже без тени колебания. Оно исчезло, его заместила привычная уверенность, которая, кажется ей, на самом деле притворна. - Чем могу вам помочь?
- Я…- голос замирает, он заперт в горле, поглощен в бездонной темной глубине наползающего страха, и она смотрит в окно, чтобы напомнить себе, почему она пришла. Почему она пришла к нему за помощью. Почему она заставила себя выносить боль в его глазах хотя бы на миг дольше.
- Я … хотела узнать, не могли бы вы открыть библиотеку.
- О, вам повезло,- отвечает он и снимает с прилавка трость. Он заворачивает за угол, а она,освобождая ему дорогу, отходит в сторону, почти опрокидывая глобусы, и книги, и путаный клубок старой пожелтевшей шерсти, Он вынимает из стеклянного секретера крошечный деревянный ящичек и откидывает крышку. Он поддевает мизинцем ключ, на котором висит бирка “Библиотека”.
- У меня есть запасной.
Ключ медленно вращается, посверкивая в тусклом свете, отбрасывая серебряные отблески на темное дерево и черный костюм. Ей страшно хочется положить его на ладонь, и спрятать в карман, и сбежать.
- Вы подарили мне библиотеку, - говорит она. - Раньше.
Это не вопрос.
Крошечная искорка мелькает в его глазах, внезапная вспышка, словно отблеск ключа. Не серебряная, и не яркая, и это скорее осторожность, чем надежда. Скорее оцепенение, чем притворное спокойствие, словно надежда в нем разгорается, а ему никак не удается сразу потушить ее.
- Да, - говорит он. - Как вы узнали?
Очень бесцветный вопрос, заданный очень бесцветным тоном.
Она едва заметно пожимает плечами и потирает руку (то место, где болело).
Это несложно угадать.
Он - единственный, кто сделал бы это. Кто мог это сделать. Единственный, кому принадлежит лавка, и кто ездит на кадиллаке, и носит дорогие костюмы, и опирается на трость с золотым набалдашником, и улыбается, сверкая золотыми зубами. И она видела, как он разговаривал с доктором Вейлом в больнице, когда они думали, что их никто не замечает.
- И еще вы оплатили мою палату.
Он кивает. Вспышка несеребристой надежды исчезла из его глаз, хотя ключ все еще в его руке и все еще сияет.
- Да.
Она суживает глаза.
- Почему?
- Вы - умная женщина, - говорит он, и уголок его рта подергивается в усмешке, или гримасе. На поверхности Голд покрыт ржавчиной и жесткостью, словно старая консервная банка, и на мгновение острый осколок прорывается в его голос. - Думаю, вам несложно будет догадаться.
Она делает глубокий вдох, бросает взгляд на тяжелую входную дверь, опирается на ближайший шкафчик. Чтобы напомнить себе, что здесь есть дверь, что она не пленница (уже нет), и что никто не сможет заставить ее остаться здесь, если она сама не захочет этого. Она могла бы свалить на пол шкафчик, а он с его хромотой не сможет перебраться через него, и она сможет сбежать.
Но она видит, как он смягчается, словно съеживается. И она видит, как он отводит взгляд, и как вздрагивает, когда ее страх становится слишком очевидным, и ее сердце сжимается.
- Я была вам небезразлична, - говорит она, медленно. Эти слова звучат для нее странно, потому что она ему безразлична, потому что всем она безразлична, потому что никто не знает ее. (Потому что она сама не знает себя).
Жесткость исчезает в его ставшем почти неслышным голосе:
- Так и есть, дорогая.
Это не то, что она хочет услышать, но его глаза, и его руки, и мягкость его голоса говорят ей, что это правда.
- И… - она сжимает руки, складывает на груди. Смотрит на пол и прикусывает губу. - А я?
- Вряд ли это имеет теперь большое значение, не так ли?
Она поднимает глаза, и она предлагает ему тихую улыбку, и она знает, что это недостаточное утешение после всего, что он потерял. Но больше ничего она не может.
- Наверное, небольшое. Но все-таки имеет.
Потому что он не всего лишь странный старик, который, как сказала бы Руби, положил на нее глаз. Если у них было общее прошлое… Если она увидела в нем добро… тогда, возможно, он не то чудовище, каким его, похоже, все считают. Может быть, он всего лишь человек, даже если он умеет зажигать на ладони огненные шары. Может быть, ей не нужно бояться его.
Он делает шаг вперед и вкладывает ключ ей в ладонь так внезапно, что она почти роняет его.
- Возьмите,- говорит он. - Ключ открывает библиотеку и вашу квартиру, но, наверное, вы захотите сменить замки на случай, если кто-нибудь найдет второй ключ.
Он отворачивается и, прихрамывая, уходит за прилавок. Берет салфетку и принимается полировать золотое инкрустированное яйцо.
- Сколько я вам должна? За проживание.
Салфетка движется с почти неистовой скоростью.
- Ничего.
- Почему?
Он не поднимает глаз.
- За дар не нужно платить.
Пауза. Она дышит в тишине, а Голд прячется от нее за прилавком, как будто он боится ее (а не наоборот). Она сжимает в руке ключ, и металл впивается в ладонь, и ключ настоящий, и он полон несказанных обещаний, и она оборачивается к двери. Она отворяет дверь, и (белл) вновь звенит колокольчик, и голос Голда окликает ее.
- Мисс Френч. Подождите.
Она останавливается.
Оборачивается, и дверь все еще открыта, и врывается ветер.
Его ладони на прилавке, он все еще сжимает в руке салфетку, и его поза слишком напряжена. Он слишком сильно старается быть высоким, и суровым, и не надломленным (а она знает, что он сломлен, потому что надломленность проще всего узнать в другом, если это все, что ты знаешь о себе). - Я подумал…
- Да?- спрашивает она потому, что если он будет медлить еще, она уйдет. Она не может довериться себе.
Он внезапно выглядит смятенным, его печальные карие глаза смотрят на ботинки, пальцы впиваются в прилавок.
- Вы когда-нибудь пробовали гамбургеры?
Она напрягает память (несуществующую память, чистый лист времени, и страх перед запертыми дверями, и огненный шар, и боль в плече) и ничего не находит. Ничего, кроме смутного представления о том, чего она никогда не пробовала.
- Нет.
- Может быть… когда вы почувствуете, что готовы… Мы могли бы попробовать их.
- Вместе, - это должно было стать вопросом, но ее голос невыразителен (потому что “вместе” означает “с ним”, а она не понимает толком, что он имеет в виду под: “гамбургеры вместе”).
- Разумеется, я пойму, если вы не захотите, но, говорят… - он останавливается, и его слова ломаются, даже если он продолжает держаться, и ему требуется секунда, чтобы продолжить. Когда он начинает вновь, его голос едва доносится до нее:
- Говорят, в кафе “У бабушки” они восхитительны.
Она молчит. Как и он.
Она пожимает плечами.
Он кивает. Ее молчание ранит его до глубины сердца, и ей стыдно, что она причиняет ему столько боли, но он должен понять.
- Разумеется,- говорит он, и его пальцы смыкаются на салфетке, разворачивая и сворачивая ее. - Разумеется.
Она стоит там в течение долгой минуты, и ветер раздувает ее волосы, но она хочет уйти.
Но в его глазах (его глаза карие, и печальные, и старые, и почему-то это все меняет) боль. Ему больно, и ей больно, боль пробирает все ее существо.
Она снова пожимает плечами.
- Хорошо.
Он вскидывает голову, словно от звука выстрела.
- Я скажу вам, - говорит она и чуть шире открывает дверь. - Когда я буду готова, я скажу вам.
Он улыбается, и в его глазах стоят слезы, и она рада, что ветер дует в дверь все сильнее, потому что ей кажется, что Голд вытесняет из комнаты кислород.
Его улыбка говорит: “спасибо” громче, чем она может выдержать. Его улыбка говорит: “спасибо”, а она ничего не дала ему, кроме ложной надежды и обещания прийти на ланч.
- Вы найдете мой номер в вашем телефоне, - говорит он (как только ему удается сдержать свою улыбку и спрятать ее за спокойным лицом и сияющими глазами).
- Вы записаны как мистер Голд?
Он усмехается, чуть качнув головой. Он снимает с прилавка руку и сгибает в кисти сдержанным, но выразительным жестом. Жест кажется нехарактерным, слишком ярким для одетого в деловой костюм пожилого человека с седеющими волосами.
- Возможно, дорогуша, - в последнем слове нет оттенка пренебрежительности. - А, может, и нет.
Когда она уходит, сжимая ключ в руке, в его глазах скользит что-то, сродни подмигиванию. И его слез она больше не видит, потому что они глубоко спрятаны за чем-то, что почти похоже на надежду.
========== Глава 3 ==========
- Написано “Румпель”, - говорит она, усаживаясь за стол напротив него. - В моем телефоне.
Она не говорит: “привет”, потому что ответы ей нужнее, чем неловкие паузы в вежливой беседе, потому что у нее дрожат руки, и пересохло во рту, и единственное, что удерживает ее от побега в дамскую комнату и приступа тошноты, – это желание узнать больше об этом имени (возможно, их встреча окажется очень короткой).
Если ее удивление и отрывистость и удивили его, виду он не подает. Он просто складывает руки на виниловой поверхности стола и отвечает:
- Да. Я так и думал.
- Почему?
- Белль нравилось это имя.
Он не хочет рассказывать ей, но она должна знать, потому что думает об этом уже две недели, потому что ее сознание испещрено белыми пятнами, которые она не в состоянии заполнить, и это - один их тех вопросов, на который возможно, существует ответ. Потому что мистер Голд так же отчаянно нуждается в имени, как и она. (Потому что у чудовищ не бывает имен - только у людей).
На ней снова коричневато-желтая юбка. На этот раз с голубой блузкой и желтым кардиганом. И волосы убраны с лица, и в кармане у нее лежит сотовый с именем “Румпель”, и она обладает мужеством, потому что, не будь она готова к встрече с ним, она не находилась бы здесь. И ей нужен ответ. Потому что ей нужно осветить этот крошечный кусочек своей таинственной, невозвратимой жизни.
И она складывает руки на столе, как и он (хотя она не прикасается к Голду, она на дальнем конце крошечного стола). Она складывает руки, и суживает глаза, и смотрит на выглядывающий из его кармана фиолетовый квадратик, потому что сегодня она не может заглянуть ему в лицо, и спрашивает:
- Это сокращенная форма?
Молчание стучит в уши, молотит кулаками в дверь, боевые барабаны возвещают об отступлении в больницу, где последний бастион ее рассудка скрывается за баррикадой книг, и где никто не может приходить к ней, если она не разрешит этого, и она в безопасности, и она спокойна, (и она заперта в ловушке), и ничего плохого никогда не случится.
Молчание гремит, и сознание затопляют крики, и мистер Голд произносит едва слышным шепотом:
- Румпельштильцхен.
И все замолкает. Она слышит, как он шевельнулся. Она слышит собственное дыхание.
- Румпельштильцхен? - говорит она.
Он вздрагивает. Звук его имени - это выстрел, направленный в квадратик фиолетового платка и попавший в сердце (она говорит как Белль). Она смотрит на него, а он смотрит на стол, сжав губы в тонкую линию.
- Да, - говорит он.
Она прочитала сказки братьев Гримм. Пять недель без работы и без жизни в окружении медперсонала и заботливых друзей другой женщины дали ей время для чтения. Она прочитала сказки братьев Гримм, и человек, который сидит сейчас напротив, не Румпельштильцхен, потому что Румпельштильцхен - это странное крошечное существо, танцующее вокруг костра и разрывающее себя пополам, когда что-то ему не удается. Человек, который сидит напротив нее, спокоен и сдержан, и у него карие, и старые, и печальные глаза. И она улыбается, словно это шутка (а может, это и есть шутка, а может, нет, а может, его родители и правда были настолько жестоки, что дали ему такое имя), и очень тихо спрашивает:
- Вы станете воровать младенцев у горожан?
Он слегка улыбается, и, должно быть, улыбка передается как инфекция (как зевки, и кошмары, и простуда), потому что ее губы подергиваются, и он взглядывает на нее со странным выражением.
- Сожалею, но разочарую вас, мисс Френч,- говорит он. - Я бросил это занятие несколько месяцев назад.
Его слова кажутся ей забавными. И это изумляет ее.
Внезапный смех (он чужд ее губам, и он громко отдается в ушах, и он не пропитан болью) вскипает пузырьками из потайного уголка груди, закрытого, поддразнивающего уголка, о котором она даже и не знала, существует ли он еще. Тот уголок, где ее улыбка излучает тепло, где светит солнце, и где мужчина, сидящий напротив (этот не-Румпельштильцхен) улыбается без неуверенности. (На самом деле он все-таки улыбается ей в ответ. Но тепло быстро уходит, потому что его глаза все еще печальны в этой серой, тусклой реальности, и солнце скрывается за облаком, и она понимает, что шутки о младенцах незабавны и неуместны).
Ее улыбка исчезает, прячась, словно виноватая улыбка нашалившего ребенка, и она проводит пальцами вдоль края стола.
- Простите, - говорит она, глядя на свои руки (они сухи из-за холода и из-за стерильности больничной палаты и нежны, ведь она никогда не занималась физическим трудом, а на пальцах чернильные пятна).
- Не нужно извиняться, - говорит он. - Мне радостно видеть твою улыбку. Даже если ее вызвали похищенные дети.
Она так сильно нервничает, что ее руки дрожат, но все же она улыбается, ведь улыбка лучше слез.
Они умолкают. Подходит Руби, чтобы проверить, все ли в порядке, и мистер Голд заказывает кофе, а ей Руби приносит чай со льдом. Вообще-то у них свидание с гамбургерами, но мистер Голд не напоминает ей об этом, и она молчит, а Руби уходит к другим клиентам.
- Спасибо, что пришли, мисс Френч, - говорит он.
Это - удар впотьмах, думает она. Отчаянная попытка втянуть ее обратно в разговор, отвлечь и занять. Помочь заговорить, а не просто сидеть здесь, смотреть в пустоту и играть с соломинкой для чая.
Это срабатывает.
- Почему вы зовете меня так? - спрашивает она.
- Как?
- Мисс Френч.
Он отвечает ей грустной, ироничной улыбкой, которая выглядит на его лице шрамом.
- Так вас зовут.
Она ближе пододвигает к себе стакан, охватывает ладонями прохладное стекло, стирает капельки осевшей на стенках жидкости.
- Все зовут меня Белль. Но не вы. Почему?
Его рука, лежащая на столе, поворачивается ладонью вверх, словно он предлагает ей что-то большее, чем простой ответ. Словно правда - это дар, и она тяжела, и он несет ее бремя на плечах.
- Это помогает мне забыть.
Так и есть, и в этом весь ужас. Это как змеиный яд, дозу которого нужно принять после укуса, чтобы вылечиться, амнезия, которую вводят внутривенно или глотают, словно пилюлю.
- И это помогает?
- Иногда.
Возможно, забыть ее проще, чем ждать, когда она вспомнит. (Потому что, может быть, она вспомнит, а, может, и нет, а, может, мисс Френч или “эй, привет”, или “не-Белль” - это все, что осталось в ней. Может быть, надломленный, дрожащий голос мистер Голда в тот день на дороге говорил правду, и того, что произошло, уже не исправить. И, может быть, пути назад нет).
- Вам это неприятно? - спрашивает он.
- Я не знаю. Просто это звучит… холодно, - она помешивает кубики в чае. - Непохоже на имя. И непохоже на меня.
- Как же мне тогда называть вас?
- Джейн Доу?- это почти шутка, и они почти смеются. Вздрагивают губы, и смягчаются глаза, и за то время, пока он кладет сахар в свой кофе, она выпивает половину стакана.
- Джейн, возможно. Но не Джейн Доу, - говорит он и отпивает глоток прежде, чем пояснить: - Пожалуй, вам больше подойдет Джейн Эйр.
Она прочитала эту книгу уже три раза. Наверное, он заметил томик у нее под мышкой в кафе или больничной перекусочной, а может, он просто помнит, и она и раньше любила эту книгу. Но наверное он сам не читал “Джейн”, потому что, если бы он прочитал ее, то знал , что она вовсе не Джейн Эйр. Потому что Джейн - сильная, и смелая, и независимая, и умная (как Белль), а она напугана, и потеряна, и она ничего не может сказать о себе, кроме того, что она больше не Белль.
Но она улыбается и не поправляет его.
- Думаю, это превращает вас в мистера Рочестера?
- Нет, дорогая,- он мягко улыбается и кладет руку себе на грудь в медленном поклоне. - Я - мистер Голд. Полагаю, мы уже знакомы.
Это больше, чем почти-шутка, это намеренная шутка, и юмор мистера Голда кажется ей таким же невероятным, как и его слова. Только вот больше ничто уже не кажется ей забавным. (Лишь пустым и гулким). Ее смех окрашен страхом, и она прячется за чай со льдом и смотрит на Голда из-под темных ресниц и смущенной улыбки. И он улыбается ей в ответ.
Иногда, как сейчас, он смотрит на нее так, словно она прекрасна. Словно она красива, и добра, и великодушна. Он зовет ее “мисс Френч”, и это имя звучит, как их общий секрет, - словно они оба знают ее настоящее имя и держат его в тайне ото всех.
Иногда он смотрит на нее, как на незнакомку.
И она не знает, что хуже.
- Расскажите мне о ней,- говорит она.
Это - прыжок вслепую, падение с крутой скалы. Она падает в пропасть.
Он хорошо скрывает удивление, но переводит взгляд на свою чашку и, прежде чем ответить, делает долгий глоток. (И снова смотрит на нее, как на чужую).
- Что вы хотите знать?
- Что-нибудь.
И он рассказывает ей. Сначала осторожно, тщательно подбирая слова и выстраивая фразы. Останавливаясь. Разбивая ее жизнь на мелкие куски, с которыми ей под силу справиться, и проводя тщательную редакцию. Он рассказывает ей не все, но он рассказывает достаточно.
Она устала от того, что от нее скрывают правду, убаюкивают и отвлекают ее внимание, и ходят вокруг на цыпочках, словно она в любой момент может сломаться (возможно, так и будет). Но если она не выдержит, то пусть она сломается, вернув себе воспоминания (даже если они кажутся чужими, и инородными, и сплетенными вокруг другой женщины). Все что угодно лучше пустоты. Все что угодно, лучше вечности (двадцать восемь лет, но это биологически невозможно, ведь ей сейчас не больше тридцати), проведенной в сумасшедшем доме и с полным отсутствием памяти.
Он говорит ей, что Белль была добра. Внимательна. Сильна. Белль была полна решимости (он говорит о решимости, но ей слышится: “упрямость”) и пылкости. Белль была умна и прекрасна и - непредсказуема, неожиданна.
Она была терпелива. Она умела прощать. Она умела любить. (Он не заслуживал ее, и этого он тоже не произносит, но она все равно слышит это).
- Ты очень смелая,- говорит он.
Он и раньше спотыкался. Мистер Голд более осмотрителен, чем остальные. Он более тщательно подбирает слова. Но время от времени и он совершает эту ошибку: говорит ей, кто она, и что она любит, и что она чувствует, словно “ты добра” может заменить знание о себе и годы утраченных воспоминаний.
Словно ей необязательно все это открывать самой. (Может быть, она и добра. Может, это правда. А может, и нет).
До сих пор он поправлялся, когда случайно говорил, что она умеет прощать или ждать, и ей не нужно было перебивать его. До сих пор.
- Вы снова это сделали.
- Сделал что?
- Вы сказали, что я смела.
- Да, сказал.
- Вы хотите сказать, что я была смела.
Он качает головой. Очень тихо говорит:
- Я хотел сказать, что вы очень смелы, мисс Френч.
Ее руки холодеют, а желудок пронизывает спазма, и хорошо, что они не заказали гамбургеры.
Она не смелая. Здесь где-то ошибка, и она не смелая, она боится (потому что он снова смотрит на нее так, словно он все о ней знает, и теперь она решила, что это хуже. Это хуже, чем быть для него незнакомкой).
Она больше не может оставаться здесь ни минуты. Не когда он смотрит на нее так, будто она - его воздух, его солнце, словно она есть, а не была.
Она хватает сумочку, маленький черный ридикюль, в котором лежат книга, губная помада и клубочек смятых долларов. Она кладет деньги на стол, не пересчитывая, и поднимается.
- Мне жаль, - говорит он, протягивая к ней руку. (Он сломлен, и она сломлена, и с нее хватит, она не может брать на себя ответственность за то, что он так изранен). - Белль, мне жаль. - (Кажется, все это время он говорит и говорил только это).
Она сжимает губы и смотрит на него. Седеющие волосы и покрытое морщинами лицо. Деловой костюм и простертая к ней рука. Вычищенные ботинки и хромая нога.
- Мне тоже.
И она (мисс Френч, или “Эй, привет”, или Джейн, оболочка женщины без жизни, и без памяти, и с именем, которое ей даже не принадлежит) говорит правду, даже если она вскидывает сумочку за плечо и уходит из кафе, не прощаясь.
Потому что, возможно, она когда-то любила его. Но той женщины (Белль - настоящей, и яркой, и солнечной, которая была настолько необыкновенна, что ей удавалось осушить слезы в печальных карих глазах) больше нет.
И кто знает, вернется ли она.
========== Глава 4 ==========
Джейн свернулась клубочком на жестком пластмассовом стуле в углу своей палаты и в четвертый раз пролистывает “Джейн Эйр”. Она уже прочитала романы Остин, и “Графа Монте-Кристо”, и все книги Виктора Гюго, которые только смогла раздобыть, она промчалась по медицинским триллерам доктора Вэйла и по романам Руби (а Эмма не слишком любит читать, но вот принесенная Генри сказка о Джеймсе и гигантском персике легла в растущую стопку), и теперь она вновь вернулась к истоку. К сестрам Бронте. К Джейн, Рочестеру и Торнфилд-Холлу. И ничего, что половину страниц она запомнила наизусть (ведь в ее памяти почти ничего не хранится, вот ей и легко запоминать), потому что они успокаивают ее. Они - старые знакомые.
Странно, что история девушки, у которой не было своего дома, помогает ей почувствовать себя в безмолвной больничной палате чуточку уютнее.
Она читала четырнадцатую главу, когда услышала голоса. К счастью, они раздавались не в ее голове, нет, это были Эмма и доктор Вэйл. Они остановились, но в холле так тихо и пустынно, что через раскрытую дверь она отчетливо слышит их разговор. Они этого не знают.
- Мне это не нравится, - говорит Эмма.
- Мне тоже.
- Тогда почему мы это делаем?
- Потому что таков закон.
Эмма - шериф, но она бормочет что-то вроде: “К черту законы”, и Джейн почти улыбается.
- К сожалению, шериф, наше мнение не играет тут никакой роли. Он - тот, с кем полагалось связаться, случись с ней беда, - и Джейн понимает, что они говорят о ней, - и его следовало известить, как только ее привезли сюда. Мы и так предельно затянули с этим.
Она слышит шелест ткани и скрип ботинок и догадывается, что Эмма схватила Вэйла за рукав.
- Вы знаете, что он пытался сделать.
Кровь застывает в жилах. Не о мистере ли Голде они говорят…
Он опасен, она знает. Эмме он не нравится, она знает.
Она не знает, что он “пытался сделать”, но он (почти) совершил убийство и он (очевидно) сыпал угрозами, и он опасен.(Просто - не для нее).
И, возможно, они не пускают его к ней, вот почему она уже несколько дней почти не видит его, только иногда встречается с ним взглядом на улице, или когда он регулярно покупает кофе на вынос в “У Бабушки” в восемь утра. Но вполне естественно, если он и есть тот, с кем должны были связаться, случись с ней беда. Он - человек, который любил Белль. Которого Белль любила. (“По ком звонит колокол”… колокол…. Беллл… эту книгу она тоже прочла).
Вэйл все еще говорит что-то, и Джейн прикусывает нижнюю губу, и опускает книгу, и выпрямляется. Она наклоняется вперед и склоняет голову набок, чтобы лучше расслышать его слова.
- Все уже сделано. Я не могу больше лгать ему. Если она хочет его видеть, ее физическое состояние давно допускает это.
Шаги заглушают ответ Эммы. Голос доктора Вэйла раздражен.
- Мне жаль, шериф, но это все. Я скажу ей, что он здесь.
Он негромко стучит в дверь.
- Джейн, могу я войти?
Она встает, стискивает ладонями подол вязаного зеленого свитера.
- Кто здесь? - спрашивает она.
Она ощущает секундный укол совести за то, что подслушивала, но, еще сильнее вцепившись в свитер, она заглушает укор.
Вэйл заходит в палату. Эмма проскальзывает следом, ее руки в карманах, на лбу складки недовольства и раздражения.
Джейн слегка улыбается Эмме и ослабляет хватку на свитере для того, чтобы помахать ей.
- Привет, Белль, - говорит Эмма в ответ.
Доктор Вэйл касается Эммы локтем, и та поправляется:
- То есть, Джейн.
Джейн смотрит на Вэйла.
- Кто пришел?
Он поднимает руку.
- Во-первых, мне жаль, что мы раньше вам не сказали. Это могло бы стать для вас некоторым потрясением…
Эмма перебивает его:
- Твой папа.
Вэйл стискивает зубы.
Это известие падает в ее и так уже зыбкое представление о реальности, как стеклянный сосуд, брошенный в глубокий колодец. Но когда сосуд достигает дна (когда ее сознание пошатывается, и сердце пронизывает боль, и взмывает надежда, потому что у нее есть отец, и она не одна), ее дрожащие губы складываются в почти-улыбку.
- Мой…- ее голос обрывается. Ее глаза расширяются, а руки стискивают свитер крепче, чем она могла бы себе представить. - Мой отец?
Они оба молчат. Время, кажется, прячется, растягивается в вечность. Она смотрит на них, она знает, что в ее глазах сверкают почти-волнение и почти-надежда (и больше почти-счастья, чем в какой-либо из этих
пустых длинных дней).
- Морис Френч,- в конце концов говорит Вэйл.
- Мо, - в тот же миг говорит Эмма.
- Где он?
- В кафе, - Эмма кладет руки на пояс. - Я здесь ни при чем.
Вэйл оборачивается к Эмме, прищурив глаза. Та поднимает брови.
- Что?
И, возможно, ей следует спросить, о чем они спорят, почему Эмма настроена подозрительно, почему они ей сразу не сказали, почему отца, как и все остальное в этом городе, скрывали от нее. (Почему честность здесь так редка. Почему мистер Голд смотрит на нее печальными карими глазами и всегда говорит ей правду).
Ноона не спрашивает. Она просто стоит и ощущает, как все то, что связано с отцом, прокатывается по ней волнами пурпурного дыма.
- Вы хотите, чтобы мы привели его сюда? - спрашивает Вэйл.
Она улыбается настоящей, подлинной улыбкой, которая раскрывает ее губы, и прищуривает ее глаза, и помогает приглушить одинокую, тихую боль в ее груди.
- Нет,- говорит она, и смотрит на свой чемодан с одеждой у стены. - Я пойду к нему.
***
Ее смелость начинает таять к тому времени, когда она достигает кафе, но Эмма уже пошла вперед, и пейджер Вэйла спрятан в заднем кармане ее брюк (и на ней голубая блузка, которую она еще ни разу не надевала).
И она идет вперед. Она идет, и ее каблуки стучат по полу, и она смотрит, не отрываясь, на яркую куртку Эммы, и прижимает к себе “Джейн Эйр”, чтобы подавить душащее волнение.
Эмма отходит в сторону, брови девушки все еще сдвинуты, губы плотно сжаты.
В первый раз за эти месяцы (в первый раз на ее памяти) Джейн видит своего отца.
Он крупен, у него широкий нос и веселое лицо. (Ей внезапно становится страшно подвести его).
На нем куртка цвета хаки, белая кепка и джинсы, испачканные в грязи, и даже издалека она видит мозоли на его руках.
(Она боится разочаровать его, как она уже разочаровала многих).
Он заканчивает разговор с Эммой, и она слышит его голос - низкий, тяжелый, с сильным акцентом, как у нее. И она видит его волосы, каштановые и вьющиеся, как у нее. Его глаза скрывает тень от кепки, но она боится, что они окажутся карими (и старыми, и грустными, и что для него она всегда будет Белль, и всегда будет не больше, чем знакомой незнакомкой).
Эмма складывает руки на груди и кивает Джейн, и флорист - Мо Френч, ее отец - снимает кепку. Он взглядывает на нее голубыми глазами и улыбается (она боится, что он окажется чудесным человеком, и она не сможет оправдать его ожиданий).
Он отталкивает Эмму и мчится к ней, словно бык. Тяжелый грохот ботинок по плитке, тяжелая улыбка, тяжелые звуки - “Белль” - падают с его губ, словно молот, и прежде, чем она успевает выставить книгу между своим слабым телом и его мощным, его тяжелые руки обнимают ее.
Его руки на ее спине. И она не знает его. И он касается ее. И он почти плачет, и он зовет ее “доченькой”. И он Мо Френч, флорист, ее отец, (и от него пахнет землей и нарциссами), и она позволяет ему держать ее в объятиях, пока, наконец, его руки не становятся стенами вокруг нее (и сбежать становится важнее, чем быть в безопасности).
Она высвобождается. Она выставляет вперед руки и говорит:
- Пожалуйста, пожалуйста, не надо.
И он отпускает ее.
Его глаза (голубые, как ее), расширяются.
- Прости меня, - говорит он.
Он нерешительно протягивает к ней руку.
Несмотря на то, что у нее кружится голова, она удерживается на ногах. Она видит возле себя на полу ботинки Эммы, и она крепче прижимает к груди книгу. Пейджер доктора Вейла в кармане, и ей удается выговорить:
- Все… все в порядке.
- Белль, я не хотел…
Она не Белль.
Но она боится разочаровать его, поэтому она поднимает глаза. Его глазв (того же оттенка) встречаются с ее. Она кивает и пытается спрятать слезы за улыбкой.
- При… присядешь, отец?
Счастье словно делает его в десять раз мельче, его глаза окружены гусиными лапками, и его лицо покрывается морщинками, как смятый лист бумаги. Он хватает ее за руку (и это нестерпимо, пульс учащается, и хочется вырваться), и он сжимает ее (и не замечает, как это причиняет ей боль), и она хотела бы вспомнить его (потому что тогда этот жест станет лаской, а не пыткой).
Он ее отец, и он не кажется чудесным (как она надеялась и опасалась), но она и не разочаровала его. И поэтому она продолжает улыбаться, когда он ведет ее к столику и выдвигает для нее стул.
Они разговаривают. Точнее, он говорит.
Она иногда задает вопросы, и слова текут из его уст, как ручеек, тихий и музыкальный.
Истории из магазина, пересыпанные смехом. Годы сплетен, накопленных в этом городке.
И грусть.
Как он жил так долго один. В окружении фотографий покойной жены, постоянно надеясь на звонок, который сообщит ему, что теперь врачи разрешат его дочери вернуться домой. Как он едва не потерял Белль, даже после того как нашел ее. Как он больше никогда не совершит той же ошибки.
Он улыбается, и пытается сжать ее руку, и говорит, что у них есть шанс.
Начать все с начала.
С самого начала.
Шанс обрести все то, о чем он мечтал, и на что надеялся, даже если она ничего не помнит о своей матери, даже если она хочет теперь называться Джейн, а не Белль, - потому что они наконец вместе. Больше ничто не разделяет их.
(Забавно, как это “ничто” дает ему надежду, а вот ее гонит прочь ото всех, кого она когда-либо знала).
Это забавно, и она смеется, но смущение гасит ее смех и раскалывает на половине пути, словно фарфор, который разбили о цементную стену.
Отец не замечает этого, и говорит обо всем и ни о чем, пока не раздается сигнал его часов.
- Мне пора возвращаться, - говорит он. - Обеденный перерыв закончился, и надо открывать магазин.
- Я рада была повидать тебя,- говорит она.
- И я, - отвечает он, но его улыбка тяжела, и его глаза тяжело смотрят на нее, и он медлит уходить. Он ждет чего-то.
- Знаешь, я скучал по тебе.
Она улыбается и кивает.
Он поднимается, но не уходит. Он теребит свои часы, поправляет, и возится с ремешком.
- Ты… ты не… ты же придешь пообедать со мной… придешь?
Это не совсем просьба, и не совсем распоряжение, и не совсем приглашение (и не совсем мольба, какой была та просьба о ланче с гамбургерами). Это не совсем то, чего она хочет, но и не то, чего она не хочет. Это
слишком поспешно, и слишком неясно, и слишком самоуверенно, но он надеется на ее ответ, и, возможно, это ее второй шанс.
И она говорит: “Да”.
Они уговариваются на среду, и она позволяет ему поцелуй в щеку.
Он уходит.
Эмма сворачивает газету и миг спустя возвращается с купленным в автомате пакетом печенья. Джейн Эйр встречает в гостиной Торнфилд-Холла Рочестера, а Джейн Френч ждет среды.
========== Глава 5. ==========
Книги уже расставлены по полкам (ею, другой ею, в другой жизни). Но с тех пор прошли недели, и пыль вновь оккупировала библиотеку. Пыль покрывает все, затемняет обложки серым туманом, пронизывает воздух и лениво кружится в солнечных лучах позолоченными спиралями, и Джейн собирается одолеть ее.
Джейн начинает с окон. Она моет полы. Она приоткрывает переднюю дверь, обвязывает нос и рот платком и смахивает пыль. Выколачивает стулья.
Она отвоюет это здание у пыли и беспорядка (и она отвоюет свою жизнь).
И тогда она откроет библиотеку.
***
Через три дня она добирается до книжных полок. Она протирала секцию книг по садоводству, когда раздались шаги.
Ее сердце замирает.
Шаги гулко отдаются в пустоте тишины.
Возможно, это всего лишь Руби, или Эмма, или Арчи, или отец, но привычные и размытые страхи лишают ее способности сконцентрироваться, подумать о чем-то, кроме самого мрачного сценария, и она терзает себя мыслями о пиратах, и огненных шарах, и автомобильных катастрофах, и выстрелах.
Но посреди всего этого она все же обнаруживает в себе силу воли, которой хватает для того, чтобы заговорить.
- Простите, - говорит она, и ее голос уверен и тверд (хотя она дрожит, и страх холодит ее изнутри), - но библиотека закрыта.
Секундная пауза. И голос:
- Это мистер Голд. Могу я войти?
(Мистер Голд. Румпель, или Румпельштильцхен, или как-же-его-зовут- на-самом- деле, и она не знает, испытала ли страх или облегчение, услышав его голос. Она так сильно дрожит, что ей трудно понять, что она чувствует.)
Она опирается лбом о прохладную поверхность полки, сосредотачивается на вдохе. На лестнице, на том, чтобы сохранить равновесие и не упасть. На неуверенном, робком вопросе, который он задал (он задал вопрос, потому что ей решать, впускать его или нет, потому что это библиотека Белль, и он дал ей ключ).
- Мисс Френч?
Она хочет спрятаться. Она хочет спрятаться, и не отвечать, и не выходить, пока не приедет Руби и не отвезет ее в красном мустанге к бабушке на ланч. Но он обнаружит ее, если только станет искать. И спрооит себя, отчего она спряталась, ведь он был добр к ней и осторожен, так, словно знал, что она может сломаться.
Ответ прост: она прячется, потому что боится. Она прячется, потому что боится, но у нее есть и решимость. И она пытается быть храброй. И ей нужны ответы (на вопросы о нем, о мире, обо всем) больше, чем ей нужно спокойствие.
Больше, чем безопасность. И она делает выбор.
- Я… - ее храбрость исчезает при первой попытке. Но она кашляет (и притворяется,что дело в пыли) и продолжает: - Я здесь. В отделе “садоводство”.
Вновь раздаются его шаги, они все ближе. Она вцепляется в лестницу. Она сжимает губы, но, когда он заворачивает за угол, его появление странным образом смягчает напряжение. Не взрывается в сознании паника. Не раздается жужжание ужаса. Впервые она воспринимает его не как чудовище (с огнем на ладони и ненавистью в угольно-черных глазах) а как тихого пожилого человека с тростью и повешенной на руку корзинкой для пикника.
Она испытывает облегчение.
Он резко останавливается, увидев ее на лестнице. Его руки подрагивают, когда он снимает корзинку с локтя и ставит на пол. Он делает три шага вперед и кладет руку на среднюю ступеньку, удерживая лестницу (она не знала, что лестница дрожит, не знала, что почти потеряла равновесие), пока она спускается.
- Благодарю, - тихо говорит она.
- Я не хотел напугать вас.
Еще одно извинение. У нее уже целая коллекция. (Она не знает, в том ли дело, что он совершает больше ошибок, чем все остальные, или в том, что он больше всех остальных старается признать их).
- Все… все в порядке, - говорит она. Это правда. (Потому что уж лучше пусть это будет он, чем пират. Он, чем какой-нибудь неведомый ужас. Он, потому что он опасен, но не для нее).
Она вытирает пыльные руки о пыльную юбку и спрашивает:
- Чем я могу помочь вам, мистер Голд?
- Ничем.
- Тогда почему вы здесь?
Слова слетают с ее уст; пропитанные подозрительностью, слова срывают покров благоприличия. Но он не укоряет ее, и не упрекает, и не велит замолчать. И он не угрожает ей дозой успокоительного за то, что она была невежлива (истерична).
Он лишь грустно улыбается и поднимает корзинку.
- Я просто хотел передать вам это.
Он не пытается отдать, навязать Джейн корзинку. Он не делает шага вперед, и не протягивает корзинку, и ничего больше не говорит; просто стоит. (И корзинка странно выглядит на фоне его синего костюма). Он молчит, и не двигается, и ждет.
Что-то в его терпеливости успокаивает ее.
- Хорошо, - говорит она, и он тянется через пропасть между ними. Даже когда их пальцы встречаются (случайно, потому что ручка недостаточно большая, а Джейн берется за корзинку двумя руками) он не шевелится. На мгновение он становится похож на раненого зверька (большие грустные глаза смотрят на его руку так, словно прикосновение Джейн напугало его сильнее, чем напугало ее). Но потом он кладет руку на трость, и его пальцы двмжутся по рукоятке, и он закутывается в самоконтроль и спокойную уверенность.
Но она замечает, что он все еще не смотрит на нее.
Она прикусывает губы и насильно отводит взгляд. (Он не смотрит на нее, а вот ей не удается не смотреть на него). Она раскрывает корзинку и обнаруживает завернутые сэндвичи, печенье и набор свежих фруктов и овощей, и она хмурится.
- Вы принесли мне ланч.
Он улыбается, наклоняет голову.
- Если я правильно припоминаю, уборка всегда придавала тебе аппетит, - его глаза прячутся, но улыбка остается. - Я думал, ты проголодалась.
Она проголодалась.
И в два часа она должна была встретиться с Руби для ланча.
Но в его подрагивающей, неуверенной улыбке есть что-то, что, замирая, ждет ее ответа, что-то, исполненное надежды, хрупкое, что-то, что легко сломить. (И ей на миг становится трудно дышать при мысли, что ей придется увидеть, как умрет это что-то, - потому что она и так сломала уже многое в нем).
И поэтому она несет корзинку к столу.
Его плечи чуть распрямляются.
Она вынимает три разных сэндвича (каждый аккуратно разделен на две части), вынимает пластиковый контейнер с плавающими в воде морковными палочками. Яблоко, апельсин, банан, роскошную гроздь винограда. Бутылку с водой и фляжку. Шоколадное печенье в пластиковой обертке. Она раскладывает все это на столе и украдкой смотрит на мистера Голда.
Он следит за ней, не следя за ней. Он смотрит на нее издалека, постоянно переводя взгляд на все, что угодно. Его глаза пробегают по полкам, стулу, полу - на миг останавливаются на ней, так, что она едва успевает заметить это - снова к окну, его ботинкам, рукам.
Она понимает, что перед ней еще один выбор. (И от этого снова дрожат руки). Она открывает термос и подносит к носу, чтобы уловить аромат чая со льдом (еще одно решение, которое может изменить ее судьбу. Открыть перед ней новую тропу).
Она вынимает пластиковую чашку и наполняет чаем. И после этого она идет к стулу. (Еще одно решение, которое сделает ее смелой).
- Вы не присоединитесь ко мне?
За сдержанным выражением его глаза вспыхивают жизнью, и радостью, и печалью, и благодарностью, словно фейерверком. Словно огненным шаром. Самоконтроль, и не-совсем-надежда, и безутешное горе смотрят на нее, как из глубины бесконечного туннеля. Это причиняет ему боль, и это пугает ее, но он говорит:
- Да, разумеется.
И он идет к столу медленным, неуверенным шагом человека, шагающего в забытьи.
Они сидят друг напротив друга за маленьким деревянным столиком и разворачивают сэндвичи.
- Спасибо, что пригласили меня, - говорит он.
- Вы говорите так, будто удивлены…
Он пожимает плечами и не отвечает. Она двигает к нему контейнер с морковными палочками и вынимает несколько штук. Смотрит на его длинные тонкие пальцы, которые пытаются и не могут скрыть дрожь. И понимает, что в нем страх и почти-облегчение смешаны так же, как в ней.
Она удивлена и, прежде чем она успевает остановиться, ее мысли превращаются в слова:
- Если вы не думали, что останетесь, зачем вы приготовили столько еды?
- Я не знал, что именно ты предпочтешь.
- Это…- она ждала не такого ответа (но это правда). - Это очень мило с вашей стороны,- говорит она.
- Теперь уже вы удивлены.
- Думаю, да.
Ей нравятся все сэндвичи, и поэтому она берет половинку каждого, а остальные половинки пододвигает к Голду. Она решается отплатить ему честностью за честность.
- Я… я немного боялась вас.
Он принимает сэндвичи (и ее слова) безмолвно и отпивает глоток чая из пластиковой чашки.
- Но я думаю, мне уже становится лучше, - она отламывает корочки от сэндвичей. Складывает руки на коленях и поднимает на него глаза, изучая его.
- Вы… кажетесь не таким, как я ожидала. Учитывая, что о вас говорят.
- А что обо мне говорят? - он задает этот вопрос, слегка улыбаясь краешком губ, так, словно уже знает ответ.
(Говорят, что он жесток, бессердечен и коварен, и ей столько всего рассказывали о нем, что голова идет кругом, едва она начинает вспоминать.)
- Что вы чудовище, - говорит она. Но он не похож на чудовище. По крайней мере, не сейчас. Не когда он иронично поднимает брови, и в его глазах поблескивает тайна. Не когда они сидят в библиотеке, а перед ними сэндвичи и морковные палочки.
- Внешность может быть обманчивой, - говорит он. Берет палочку и вертит. - Что они еще говорят?
- Что вы опасны.
Он смеется. По крайней мере, ей кажется, что это смех. Он втягивает воздух, и его губы недобро изгибаются.
- Ну разумеется, - с жесткой издевкой говорит он.
- Они лгут?
Он качает головой, его волосы мягко падают на лицо.
- Нет, - он опускает глаза и кладет палочку обратно на угол пластиковой упаковки. - Не об этом, нет.
- О…- больше она ничего не может придумать. - Почему вы говорите мне это?
- Вы спросили, - отвечает он.
Тишина падает, как подломившаяся лестница.
Она надкусывает первый бутерброд (с тунцом, но она едва ли замечает это, потому что во всем привкус страха, смятения и облегчения, и во рту у нее словно опилки) и пытается не смотреть на Голда. Но это непросто, потому что он - тайна. Он (возможно) чудовище, которое (возможно) все еще любит ее. И (возможно) если он все еще любит ее, он все же не чудовище.
И впервые ей хочется, чтобы мистер Голд больше походил на ее отца, который без умолку рассказывал всякую всячину и практически вытягивал из комнаты воздух. Потому что отец давил на нее, но, по крайней мере, с ним ее сразу подхватывал поток разговора и увлекал за собой. По крайней мере, ей не приходилось пытаться заполнить тишину. Потому что, если бы Голд был как ее отец, она не видела его таким: одиноким, глубоко раненным, безмолвным и настолько печальным. И это было бы легче.
Еще один вопрос поднимается в ней. Она разламывает палочку на две части и смотрит на нее.
- Почему вы все это делаете для меня?
- У меня должна быть причина?
- Думаю, у всех есть причины на все, что они делают.
(Это ее мнение. Ее собственное).
- Я обещал, - говорит он долгую минуту спустя.
- Белль?
Кивок.
- Что вы ей обещали?
Видно, что ему не по себе. Это личный вопрос. Но он всегда был честен с ней и поэтому он отрывает угол от своего сэндвича и говорит:
- Я обещал ей, что буду защищать ее.
- И… и поэтому вы принесли мне сэндвичи? - это вопрос, но звучит как утверждение, и ее брови сдвигаются.
Он смотрит на отломленный кусок хлеба в своих руках, медленно поворачивает длинными пальцами. Он качает головой.
- Нет, - говорит он шепотом. - Я принес вам сэндвичи, потому что я не смог сдержать своего обещания.
Она складывает руки на груди, как будто этот жест защитит ее от холода, от слов, который вонзаются в сознание и вызывают кошмары.
(И она ничего не помнит, и в нее словно вновь выстрелили, и она может только догадываться о том, как ему больно).
Она все же смогла вновь взяться за чашку.
- Это… был несчастный случай.
- Нет, - говорит он. В его голосе звенят осколки, блестят острые края (и он опасен, теперь она верит в это). - Нет, не несчастный случай. Трагедия.
Сэндвич падает на упаковку.
- И я был бессилен предотвратить ее.
Он прав. Это трагедия. Вся ее жизнь - это одна сплошная потеря, с самого начала она существует только потому, что другой женщины больше нет. Джейн вместо Белль, и ей не кажется, что это того стоило. И ей больно осознавать это. Больно осознавать, что она ходит по городу, словно призрак Белль. Ей больно осознавать, что он (мистер Голд или Румпельштильцхен) видит в ней женщину, которую любил, а она смотрит на него со слезами и испугом.
Ей хочется дотронуться до него. (Это удивляет ее так же сильно, как собственный смех, который Голд вызвал у нее полчаса назад). Но она хочет дотронуться до него, потому что до него никто не дотрагивается, а ему это нужно почти так же сильно, как ей нужно, чтобы ее никто не касался. Потому что его лицо неподвижно, глаза опущены, но она видит, что боль разрывает его на части, и, может быть, прикосновение поможет ему.
Но она не смела.
И она не Белль.
И она не думает, что ее прикосновение поможет ему, но, может быть, помогут слова.
- Она простила бы вас, как вы думаете? - спрашивает она, стараясь говорить тихо, мягко и с надеждой.
- Я не знаю, - говорит он.
Ей слышатся в его голосе почти слезы, хотя его глаза и сухи, и он пристально смотрит на пластиковую упаковку.
Она хотела бы, чтобы он ответил иначе. Это помогло бы ей понять Белль - чего она хотела, что любила, что за человек она была. Что она думала о мистере Голде: это особенно важно, потому что это так много скажет ей о нем (и так много скажет о Белль, и об их общей потере).
Но у него нет ответа. И она решается дать ему ответ. (И она надеется, что она права, потому что ей невыносима мысль солгать ему после того, как он был так честен с ней).
- Я думаю, она простила бы, - говорит она наконец.
Он резко поднимает голову.
Она вздрагивает, и слова с трудом приходят к ней, и они колются как осколки, но ему нужны эти слова, и она пытается собрать их.
- Я не очень много знаю о ней, то есть, я хочу сказать, не помню, но я думаю, она простила бы. Если вы старались… и если вам жаль.
Глупо говорить это, потому что, конечно, ему жаль, и, конечно, он старается. Все, кто смотрит на него, это видят. И она думает, что ему нужно услышать это (и она думает, что ему нужно ее прикосновение, но ее руки лежат на коленях).
– Я не думаю, что она стала бы просить большего.
Его губы плотно сжаты, блестящие глаза смотрят на нее, и он вновь отламывает корочку с сэндвича, хотя не съел еще ни кусочка.
- Спасибо,- говорит он. - За то, что сказали мне это.
Вскоре, съев по половине сэндвича и выпив по чашке чая со льдом, они расслабляются, и оказывается, что ей удается разговорить его: он рассказывает истории, он шутит. И она напрасно опасалась, что все будет сложно, сейчас она не ощущает ни напряжения, ни страха. На самом деле ей почти легко, потому что изредка он улыбается, и изредка она смеется. Потому что в действительности у него есть чувство юмора, которое он скрывает (и, возможно, та идея с гамбургерами не так и плоха).
Он помогает ей убрать со стола. Она возвращает ему корзинку (почти опустошенную) и провожает до двери.
Ее каблуки стучат по плитке. Поскрипывает резиновый наконечник его трости.
- Благодарю, - вновь говорит она.
- Не за что…Джейн.
Кажется, что последнее слово он произносит с трудом, но она едва замечает это, потому что он впервые назвал ее: “Джейн”. (И ей не сразу удается вспомнить, что это ее имя, потому что его губы всегда произносили: “Мисс Френч”, а его глаза: “Белль”.)
- Вы… - она сглатывает, крепче охватывает себя руками (вцепляется в рукава, и ткань серая, и ей жаль, что цвет такой блеклый, ей хочется, чтобы на ней сейчас было что-нибудь яркое). - Вы еще придете?
Он медленно оборачивается, чтобы взглянуть на нее, и он тщательно сохраняет дистанцию между ними. Его губы вздрагивают в почти-улыбке почти-надежды. И она почти улыбается ему в ответ. И он спрашивает:
- Ты хочешь этого?
Она не знает (но думает, что могла бы захотеть). Она пожимает плечами. Кидает на него быстрый взгляд, прикусывает нижнюю губу.
- А ты?
- Я спросил тебя не об этом.
Она собирает все свое мужество. И кивает.
- Хорошо, - говорит он. - Мы увидимся.
Она поднимает глаза и улыбается.
- Мы увидимся, мистер Голд.
- Хорошо,- говорит он. - Думаю, мы еще увидимся, мисс Френч.
Его слова окрашены сильным акцентом, и последние звуки тяжело откатываются от него:
- Удачи с уборкой.
Сознание уже испуганно нашаривает педали, чтобы дать задний ход, и ужас прокатывается по венам ледяной водой. Но она вспоминает, что он добр к ней. Она вспоминает, что он всегда говорит ей правду. Она вспоминает, что у нее есть право выбора.
И на миг (а, возможно, только миг ей и нужен) она храбра.
Его улыбка становится грустной, но все же это улыбка. И от этого внутри Джейн вспыхивает искорка мужества.
- До свидания, мисс Френч.
Когда Голд скрывается в своей лавке через дорогу, она закрывает дверь и задвигает засов.
В два часа она вынимает пейджер и отправляет сообщение Руби, отменяя их встречу.
========== Глава 6 ==========
Глава 6
Все «отлично» по средам (но не намного лучше, чем обычно).
Все проходит «отлично» с отцом, но, насколько она читала об отцах, «отлично» — всего лишь бледная тень того, что должно быть на самом деле. (Всего лишь мрачное привидение, потому что она могла бы броситься ему на шею и назвать «папочкой». Всего лишь тусклое отражение, потому что они могли бы танцевать в гостиной, улыбаясь и смеясь. Всего лишь мираж – такой же тяжелый, как надвигающиеся сумерки, потому что она могла бы любить его, а не просто наносить «отличные» визиты.)
Ко второй среде – когда она понимает, что слишком неохотно покидает стерильную больничную палату для посредственного ужина в тесном бунгало в настолько же не вдохновляющей компании, она решает: что-то должно измениться. Она хочет гораздо большего от жизни, чем такое вот «отлично».
Но она не знает, что нужно для этого сделать.
Поэтому она идет на ужин.
Она садится. Она ждет. Она улыбается в нужных местах и старается не вздрагивать, когда отец кладет руку ей на плечо или жует недоваренное спагетти в почти полной тишине. Она гоняет еду по тарелке и чувствует себя нашалившим ребенком. И отец, несмотря на всю свою шумность и непрерывную болтовню, все же замечает это.
— Что-то не так? – спрашивает он, прожевывая спагетти и запивая глотком красного вина. (На нем ровно половина : парадные брюки и парадная рубашка с расстегнутым воротником и незастегнутыми манжетами. Одежда не соответствует ему ни по стилю, ни по длине рукавов).
Она выдавливает улыбку и качает головой. Ей следовало бы встретиться с ним взглядом, но соус на спагетти пестрит красным в оранжево—желтом свете верхней лампы, и почему—то ей легче улыбаться тарелке.
— Не голодна?
— Просто я сегодня поздно обедала.
— Что же ты ела?
— Кобб-салат*, – отвечает она. На миг она поднимает взгляд на корзинку с чесночным хлебом, затем снова смотрит на юбку своего желтого платья. – И свежий хлеб.
— Звучит заманчиво.
Она улыбается, кивает и разрезает ребром вилки соломинку спагетти пополам.
Она думает, что он ест «У бабушки» чаще, чем дома (недоваренное спагетти только усиливает её подозрения), потому что он задумчиво кивает и говорит:
— Новинка в меню?
— Домашнего приготовления.
— Пробуешь себя в кулинарии? – он наматывает спагетти на вилку и смотрит на Джейн, широко улыбаясь и задорно прищуривая голубые глаза. – Что же, по крайней мере в этом ты гарантированно превзойдешь своего старика.
— Ужин отличный, отец. Спасибо! – она улыбается и смотрит на него (с непокрытой головой он выглядит странно, и вилку держит так, будто это садовая лопата). Он улыбается в ответ, а она качает головой. – Но я сказала только, что обед был домашнего приготовления. Это не значит, что его готовила я.
К тому же, как она может сделать что-то «домашнего приготовления», если у неё и дома-то нет?
В последнее время ей не приходилось заниматься готовкой, потому что в больнице у неё нет ни плиты, ни холодильника. Потому что у неё нет ни кастрюль, ни сковородок – кроме тех, что дают ей Мэри-Маргарет и Эмма, а их маленькая квартирка переполнена, не хватает им еще вторжения Джейн на кухню. Да и зачем ей готовить, когда в городе столько кафе и ресторанов, а еще ей приносят запеканку (как будто она больна или где-то были похороны).
— Готовила Руби?
Она качает головой. Волосы падают на лицо – она перевязала бы их желтой ленточкой, которую носит бантиком на запястье, но тогда ей стало бы казаться, что плечи и шея слишком обнажены. (Кроме того, волосы защищают Джейн, как салфетка на коленях защищает платье, а от прикосновения холодного воздуха к голой коже ей все еще хочется плакать).
— Эмма?
Еще один отрицательный кивок.
Он начинает перечислять её знакомых (включая доктора Вэйла и Лероя, который, по её мнению, вряд ли хоть раз в жизни ел салат), и каждый раз она качает головой. Его улыбка меркнет с каждой неверной догадкой (и впервые у неё мелькает мысль, что его счастье такое же вымученное, как и её собственное), пока он не поднимает руки и не пожимает плечами.
— Я сдаюсь. Кто же это?
— Мистер Голд.
Она говорит так, будто это должно быть очевидно. И, возможно, это и должно быть очевидно, если они с Голдом были так близки (раньше), как все говорят. И уж отец, конечно, должен был догадаться, вот только его загорелое лицо вдруг бледнеет, и щеки словно опадают, черты обостряются и застывают, будто у вырезанной из камня статуи, а пальцы крепко сжимают столовый прибор.
— Голд? – он произносит это имя с дрожью в голосе (как предупреждающий звонок (Белль), как раздающийся в ее сознании звук клаксона).
— Да? – она вроде бы задает вопрос, но на самом деле это утверждение.
На самом деле она хочет сказать, что да, обед ей приготовил мистер Голд. И да, она обедала вместе с ним. И да, он был к ней исключительно добр, и да, это хорошо (потому что раньше она была напугана, а теперь нет). И её отцу стоило бы порадоваться за неё, потому что теперь она может, не дрожа, пройти по улице, и может пройти мимо его магазина, не переходя на другую сторону. У нее получается улыбаться и смеяться и, возможно, скоро она сможет переехать в квартиру над библиотекой. Сможет навсегда оставить в прошлом сдерживающие, безопасные стены больницы.
Но она отвечает вопросом, потому что глаза отца расширены от ужаса – и он смотрит на неё так, будто она только что растоптала его любимую клумбу, в которую были вложены долгие месяцы усердной работы. Будто он её не знает. (И ведь, действительно, не знает).
— Белль… — она не Белль. — Ты говоришь, что обедала с мистером Голдом?
— Да. Что-то не так?
Отец с лязгом опускает вилку (зубцы все еще обмотаны спагетти) на тарелку. Широкой мозолистой рукой потирает челюсть, задевая щетину.
– Да. Все не так.
— Почему?
— Потому.
Его шея и лицо краснеют от гнева. Он проводит ладонью по шее (так, будто ему больно, будто само имя мистера Голда оставляет синяк на его коже), и ей кажется, что она видит на его лице боль и страх, а в его глазах блестят почти—слезы.
(Но свет лампы слишком тускл). Он сжимает челюсть так сильно, что начинают подрагивать желваки.
— Потому что он монстр.
Она прикусывает губу. Она разрезает вилкой еще один кусочек спагетти пополам.
Отец отрывисто продолжает:
— Он… он мерзавец. Он жесток. Он губит все, к чему прикасается, и тебя он тоже погубит.
Нет, ну не после же всего, что было за эти последние месяцы. Нет, ведь когда она думает о мистере Голде (рукава дорогой рубашки закатаны, и он, отрываясь на время от своих дел, нарезает цыпленка и сыр крохотными симметричными квадратиками, и все для нее), внутри разливается тепло, а не ледяной холод. Нет, ведь он уже доказал ей, кто он такой, и все в городе говорят, что он никогда не причинит ей зла.
— Он — чудовище, Белль.
Может, воспоминаний у нее и нет, но зато есть библиотека (и да, она осознает всю иронию этой ситуации).
Все еще не отрывая взгляда от тарелки, она отыскивает силу воли, чтобы произнести:
— Я так не думаю, отец.
— Что?
Она плотно сжимает губы. Ей хочется убежать, а не сражаться. Ей хочется укрыться в молчании и пустоте, но в этом городе и так слишком много лжи. И она должна сражаться, чтобы узнать правду. (Потому что если не она, то кто?)
Она откашливается и, дрожа перед отцовским необоснованным (а может, и наоборот) смятением, она встречает его взгляд.
— Он не чудовище.
— Ты не знаешь, что он сделал, — говорит отец.
Она ничего не знает. (И ей хочется, чтобы он хоть на мгновение позволил ей жить своей жизнью, не напоминая о всем том, что она потеряла.)
— Но теперь я его знаю. И, может быть, он изменился.
— За те два месяца, что вы знакомы?
Отец не вкладывал в свой вопрос иронии, она уверена. Но его слова ударили ее, сбили с ног, и вот она на ощупь пытается подняться. Его слова сорвали независимость, за которую она девять долгих недель сражалась до крови. (А отец так ничего и не заметил.)
— Я много лет знаком с ним, Белль. Плевать, что он носит тебе салаты. Такому человеку просто нельзя подыскивать оправданий.
— Он сожалеет, — говорит она. Он сожалеет, и он добр, и он говорит ей правду. (Чудовища так не поступают. Чудовища не раскрывают своих имен, особенно, если имя – «Румпельштильцхен». Чудовища не смотрят на гамбургеры и надколотые чашки глазами, полными слез.)
— Сожалеет, что потерял тебя? Ну, еще бы. Он заполучил тебя в одной из своих сделок. Ты для него лишь марионетка. Ты… — он вскидывает руку и с грохотом опускает ее на стол. — Ты его садовое украшение.
Иголочки слез покалывают глаза. Зрение становится расплывчатым, и соус на тарелке слишком напоминает кровь.
— Он не любит тебя, Белль. Он околдовал тебя.
Околдовал.
Конечно же, отец имеет в виду не волшебство (вспышки огненных шаров, вливающиеся в вены ручейки страха). Он имеет в виду власть, или влияние, или шантаж (или даже, вероятно, шоры любви). Его словам есть разумное объяснение, разумное, но все же они парализуют ее.
Она роняет руки на колени и сжимает кулаками салфетку и платье до боли в костяшках.
— Он держал тебя в плену.
Паника прокатывается по ней волнами, обдавая кожу (хоть волосы и не собраны в высокую прическу) холодным воздухом, ленточка на запястье — это браслет оков, а желтое платье становится больничным халатом, который она носила целую вечность. Тошнота стискивает желудок, как только что комкали платье руки, и дело не в спагетти, все дело в отце и мистере Голде. (И его имя уже не приносит ей облегчения, потому что из-за его имени этот обед прошел далеко не «отлично».)
Она чувствует, как ее сознание припоминает того человека (с оскаленными зубами и черными глазами) вместо мистера Голда (с тихой покорностью и мягким, нетяжелым взглядом карих глаз).
— Он едва не убил меня.
Мир загустевает, подобно соусу для спагетти. Часы на кухне тикают преувеличенно медленно. Между вдохом и выдохом, между ударами сердца — сотни миль.
— Едва не убил тебя? — ее голос дрожит, вновь после стольких дней устойчивости — дрожит. Она чувствует себя так, словно ее отхлестали, избили и загнали в угол. — Нет… нет, он не мог. Может, это был несчастный случай? Недоразумение?
Он едва не убил пирата, да, но тот ранил ее, и жестоко улыбался, и потешался над болью Голда. Она могла понять его в тот момент. Но пытаться убить ее отца — грузного, неповоротливого, несгибаемого и пекущегося лишь о ее благе…
— Он наставил на меня пистолет, Белль. Он связал меня и отвез в лес. Он избил меня.
Мир лихорадочно кружится, выгибает спину и грозит сбросить ее наземь. Она балансирует на самом краю реальности, и она видит, как мистер Голд стискивает горло пирата, она видит огненные шары и жестокость, и, может, отец все же прав, и в мистере Голде и впрямь кроется чудовище. (Но он также добр, и ей не удается примирить эти два видения, соединить Кобб-салат и дуло пистолета).
— Это правда. Спроси доктора Вэйла. Я все еще сплю в шейном бандаже.
Лишь одно слово пробивается на поверхность.
— Почему?
— Потому что он таков.
— Почему ты рассказываешь мне это? — она взглядывает на него. Ему не подходит ни его одежда (половина костюма), ни это место. Он потирает пальцы, в них въелась грязь (и она знает, что пятна уже не вывести, хоть тысячу раз мой руки), и она знает, что он хочет взять ее за руку. Но она не тянется к нему, потому что, если он коснется ее руки, он, может быть, уже не выпустит ее.
Но голубые глаза отца широко раскрыты, честны, и в его глазах боль (хотя в карих глазах ее намного больше). И, когда он наконец отвечает, она знает, что он говорит правду:
— Потому что он отнял тебя у меня. Дважды. И больше я никогда этого не допущу.
Десерт они пропускают, и отец отвозит ее в больницу.
Он высаживает ее на парковке, и она прощается с ним, не отрывая взгляда от тротуара.
В ее сумке пейджер, и «Джейн Эйр», и семь долларов, и желтая ленточка (потому что на запястье эта ленточка сводит ее с ума), и доктор Вэйл встречает ее в холле. Он спрашивает, все ли в порядке, и он называет ее «Джейн» (он произносит ее собственное, настоящее имя, потому что он всегда его помнит, а ее отец всегда забывает), и он приводит ее в палату.
Когда она задает ему вопрос, он рассказывает ей правду (дуло пистолета, похищение, два сломанных ребра, повреждения позвоночника и разбитое в кровь лицо) и, когда она начинает плакать, он протягивает ей носовой платок.
Она переодевается в джинсы и свитер.
В десять вечера она оказывается на крыльце Лероя, и со стаканом рома они вместе до утра смотрят поздние телешоу. Они не разговаривают, но его молчание и вечная хмурость действуют на нее успокаивающе. Он переключает каналы, и она в конце концов засыпает на его кушетке, и она знает, что все с ней будет хорошо.
С ней все будет «отлично».
(Когда—нибудь.)
Комментарий к Глава 6
*Кобб-салат – это одно из самых популярных американских блюд, состоит из обжаренного куриного филе, авокадо, вареных яиц, бекона, сыра с плесенью, помидор черри и смеси салатных листьев. (прим. пер.)
Перевод выполнен совместно с Etan.
========== Глава 7 ==========
Глава 7
Она сидит в палате, не закрывая двери, (уже который день) и наблюдает за проходящими мимо медсестрами. Они всегда торопятся, всегда в движении, носятся с картами, шприцами или пластиковыми бутылочками таблеток. Всегда заняты делом, снуют по коридорам непрерывным потоком, пока она сидит на берегу одинокого островка, наблюдая за тем, как все и вся проплывает мимо.
Такое ощущение, что она находилась здесь всю жизнь.
Иногда ей трудно напоминать себе, что Земля вращается и без неё.
Пока она барахтается в болоте мыслей и эмоций, люди живут. Появляются на свет младенцы, дети ломают кости, люди попадают в больницу с аппендицитом и зияющими ранами (и она слышала человека, который утверждал, что раны нанес ему великан, но наверняка у него помутился рассудок из—за потери крови). Без её ведома и присутствия люди женятся, разводятся, смотрят фильмы, ходят в боулинг, работают и развлекаются (и едят Кобб—салат в библиотеках, а ей тогда, впервые за последние недели, стало легче на душе). Жизнь идет своим чередом, пока она сидит на больничной койке, скрестив ноги.
Это обнадеживает. Но ей одиноко.
Поэтому облегчение берет верх над раздражением, когда внезапная алая (как огни сигнализации) вспышка прерывает поток монотонной белизны. Эмма (в красной кожаной куртке, темных джинсах и высоких сапогах – поразительный и долгожданный контраст белому, серому и бледно—синему цветам) просовывает голову в открытый дверной проём и неловко постукивает костяшками пальцев по стене, оповещая о своем присутствии.
Джейн отвечает улыбкой и неловким кивком, но ей хотелось бы предложить что—то получше.
— Белль, то есть, я имею в виду, Джейн, — говорит Эмма, и её слова так же натянуты, как и кивок Джейн, — Ты не против… если я войду?
Она пожимает плечами, но продолжает улыбаться.
– Дверь открыта.
Эмма заметно расслабляется. Напряжение покидает сначала плечи, а потом и все тело. Она неспешно входит в палату, свободно покачивая руками. Она несет пластиковую корзинку из супермаркета, которая глухо стучит по бедрам при ходьбе. Она тоже улыбается (не до конца непринужденно, но и не целиком фальшиво) и осматривает комнату критическим взглядом. (Наверное, она просто оценивает новые фотографии, которые Джейн повесила на стене, но выглядит это так, будто она проверяет периметр палаты на наличие притаившихся снайперов.)
— Мне нравится, что ты сделала с этим местом, – говорит Эмма после долгого молчания. Её тон суше, чем больничная еда, и она приподнимает тонкую бровь. Но её поза из напряженной превращается в непринужденную — и Джейн провела с ней достаточно времени, чтобы уловить искренность, скрытую за дружеской шуткой.
— Спасибо. Скотч – удивительная вещь!
На прошлой неделе Мэри—Маргарет принесла ей подшивку старых выпусков журнала National Geographic. Теперь половина иллюстраций красуется на стене. Панама. Канада. Париж. Египет. Исландия. Австралия. Висконсин. Самые разнообразные места. И с помощью ножниц и скотча Джейн постепенно залепляет серую больничную штукатурку десятками пыльных фотографий размером с журнальную страницу. (Заклеивает стены палаты окнами во внешний мир с горами, лесамии реками; каталогом приключений, которых она не хочет, но которыми не может перестать восхищаться).
Джейн наблюдает за Эммой, которая достаточно добра, чтобы прийти (без приглашения) и достаточно добра, чтобы уйти (если её попросят), и решает, что сможет выдержать, если ее уединение будет нарушено.
– Хочешь присесть?
Эмма отрывает взгляд от фотографии леса и перекладывает пластиковую корзинку из руки в руку.
— Спасибо.
Она садится на пластиковый стул у больничной койки, устраивает корзинку у себя на коленях и вынимает термос. (Опыт подсказывает, что внутри окажется чай со льдом или бурбон, но Джейн уверена, что в термосах могут содержаться и жидкости, с которыми ей пока еще не доводилось сталкиваться.)
К счастью, Эмма быстро ломает интригу.
– Я принесла горячий шоколад, если тебе хочется пить.
— С удовольствием.
Ей хочется шоколада. Особенно приготовленного Эммой. (Она несколько раз пила этот напиток «У бабушки», но подлинной любовью к нему прониклась две недели назад, когда Генри прокрался за прилавок—тире—бар и посыпал шоколад корицей.)
Эмма хмурится, откручивая крышку и заглядывая внутрь.
– Надеюсь, шоколад все еще горячий. К этому времени он мог превратиться в едва теплый шоколад. Ты не поверишь, что мне пришлось пережить, чтобы попасть сюда, — Эмма достает из сумки кружку (настоящую кружку, а не пластиковый стаканчик) и бесцеремонно наливает в неё шоколад. – Во—первых, это все что осталось. И Генри я чуть ли не палкой отгоняла, чтобы он его не перехватил. Потом мне пришлось мыть термос, потому что Дэвид утащил его на работу и забыл помыть посуду. – Она посыпает шоколад щепоткой корицы из небольшого пластикового мешочка и протягивает кружку Джейн. – Потом моя машина отказалась заводиться, потому что я забыла выключить фары. Пришлось брать служебную.
Джейн охватывает ладонями согревающий фарфор. (К счастью, шоколад все еще достаточно теплый.)
— Последние пятнадцать минут я провела, споря с доктором Вэйлом насчет того, что ты не хочешь никого видеть. – Эмма засыпает корицу в термос и крутит его в руке как бокал отборного вина. – Он бывает раздражающе настойчивым.
Джейн делает небольшой глоток и улыбается.
– Наверное, он то же самое скажет о тебе.
Эмма делает большой глоток (опрокидывая термос так же легко, как Лерой рюмку бурбона), облизывает губы и кивает.
– И это хорошо, потому что иначе ты бы пила чай, а я бы мыла посуду.
Джейн пожимает плечами.
– Чай – это неплохо.
Эмма хмурится в свой термос.
– Мытьё посуды – тоже, но я не так хотела бы провести свой вечер.
Вместо этого Эмма решила провести вечер с ней, с Джейн (с женщиной, которая прячется в больнице вместо того, чтобы принимать приглашения на обеды и отвечать на непрекращающиеся смс—ки от Руби). Она решила провести вечер с женщиной, которая укутывается в одеяло (вместо платья и звуков дружеского смеха) и окружает себя снимками гор и животных (вместо живых образов, звуков и запахов реального мира).
(С женщиной, которая прячется, и она напугана и потеряна.)
Джейн делает еще глоток и смотрит в чашку. (И она рада, что чашка цвета зеленого леса, а не белая или голубая, потому что у нее уже стучит в висках.) Мелкие частицы корицы кружатся на поверхности шоколада, и, наблюдая за их гипнотизирующим движением, она находит в себе силы заговорить:
— Прости, что причинила тебе столько неудобств.
Эмма делает глоток и смотрит на неё поверх термоса.
– Не волнуйся. Это пустяки.
Но уже поздно не волноваться, потому что она уже волнуется, потому что у Эммы есть семья и своя жизнь, и она могла бы мыть посуду или смотреть телевизор, но она здесь. (И Джейн волнуется, потому что чувствует, как паника взметывается завитками спиральной галактики, как оплетает водорослями лодыжки и засасывает вниз, в темноту, как застревает в груди куском отравленного яблока.) Потому что она так быстро поправлялась, а сейчас она снова разбита.
Тишина давит на неё, и это сводит с ума, как непрерывное тиканье часов. Она говорит, чтобы заглушить невыносимый звук пустоты:
— Тебе правда не нужно было этого делать. Я хочу сказать, мне и самой здесь неплохо. – Её губы двигаются, но сознание отказывается соглашаться. Она кивает, качает головой и прикусывает губы: беспорядочные движения, которые она не может ни объяснить, ни контролировать. – Все нормально. Ничего страшного. Я не больна. Мне просто нужно личное пространство.
- Джейн…
Она поднимает руку, чтобы заставить Эмму замолчать. (Ей хотелось бы, чтобы слезы не застилали глаза):
– У меня все хорошо.
Это не совсем правда. Но и не ложь.
Ей хуже, чем несколько дней назад, перед тем как отец одним движением руки свел на нет все её улучшение (так же легко, как она выметает пылинки из давно забытых уголков библиотеки), но она справится.
По крайней мере, ей уже не страшно. Она скорее злится. Она разочарована и сбита с толку, или, может быть, оцепенела. (И, возможно, её это устраивает, потому что оцепенение – это лучше, чем болезненное, зудящее исцеление.) Она устала от сочувствия и жалости. Устала от не-ответов и полу—правд. Устала иметь дело с людьми, которые хотят, чтобы она им доверяла, а сами носят за плечами набитые секретами рюкзаки. Но она уже не плачет (не так часто) и не дрожит (больше нет) и, если ей захочется, она останется здесь (одна).
— Хочешь, чтобы я ушла? – спрашивает Эмма.
Джейн смотрит в чашку и пожимает плечами.
— Хорошо, я понимаю. – Эмма пожимает плечом и ищет в корзинке крышку от термоса. – Иногда в одиночку справиться легче. – Гулкое металлическое эхо завинчиваемой крышки, шорох корзинки и скрип стула по полу. Она встает, но не уходит. Её рука на мгновение замирает на краю матраса, как будто она хочет что-то сказать, но не может подобрать слов. – Просто… — пластиковая корзинка скрипит, издавая звуки, похожие на радиопомехи, – убедись, что это как раз тот случай.
Джейн кивает. Она прикладывает чашку к губам и делает глоток.
— Еще увидимся, — говорит Эмма.
Сапоги Эммы стучат по полу по направлению к выходу, и она краем глаза замечает, как мерцание красной кожи исчезает из поля зрения, растворяясь в бликах белого, серого и голубого, и оставляет её наедине с целой стеной фотографий разнообразных отдалённых мест. (И, возможно, это не тот случай.)
Она хочет уединения. (Но не изоляции.)
Она хочет, чтобы её оставили одну. (Но она не хочет быть одна).
Может быть, она не знает, чего хочет (но ей нужно попробовать, иначе она никогда и не узнает).
— Эмма, подожди.
Шаги замирают.
Джейн гладит пальцами фарфор, закусывает губу и поднимает взгляд.
— Не хочешь прогуляться?
— При одном условии, — отвечает Эмма.
— При каком?
Эмма переводит взгляд с Джейн на пластиковую корзинку, с кружки на дверь.
— Потом мы зайдем «К бабушке» за добавкой.
Джейн допивает свой шоколад из кружки и ставит её на прикроватный столик. Она спускает ноги с кровати и становится босыми ступнями на пол.
— Договорились, – отвечает она, разглаживая складки на темных джинсах и неловко улыбаясь. – Но ты угощаешь.
Комментарий к Глава 7
Данная глава переведена Etan.
========== Глава 8 ==========
Глава 8
Ей нравится гулять в саду по вечерам, потому что вечерами тихо, и никто не подглядывает. Потому что воздух прохладен, и она видит пар от дыхания, потому что прохлада отчетливо реальна, а темнота отчетливо спокойна (а больница всегда слишком чисто вымыта и слишком ярко освещена). И темнота кажется честной.
В темноте ей почти удается забыть, что её мир состоит из небольшого чемодана и стопки книг. После заката люди забывают о своих проблемах (забывают свою унылую повседневность и забываются), и до самого рассвета она не одна. Она может дышать свежим воздухом и ощущать свободу в же полной мере, что и любой другой житель города.
Темнота поглощает тайны. Темнота прячет страх. Темнота делает её храброй.
И сегодня ей это нужно. Ей нужны темнота, тишина и секреты, потому что её выстраданное равновесие опять нарушено, и все, что ей казалось правдой, оказалось выдумкой, а все, кто был с ней – на самом деле против неё. Ей нужна темнота, потому что вопросы стучат в виски с невыносимым постоянством, подобно протекающему крану. (Эти вопросы сводят её с ума. Её снова запрут. Снова разрушат её жизнь еще до того, как она успеет начаться.)
Но в длинном шерстяном пальто (с поднятым воротником и на шее, с распущенными волосами и мягкими наушниками для защиты от холода) и под руку с Эммой, возможно, она сумеет найти ответы, которые ей так нужны. Возможно, она сумеет спастись, и ей удастся спасти что-то из обломков крушения, даже если сама вселенная против неё.
Может быть, она не может вспомнить, но зато она может узнать.
— Можно спросить у тебя кое-что? – спрашивает она, пряча руки в перчатках под мышками.
— Да, конечно.
— Ты шериф, верно?
Эмма демонстрирует скрытый под черной футболкой и кожаной курткой жетон на поясе.
– Была им последний раз, когда проверяла.
— Ты слышала что-нибудь про мистера Голда… — она оглядывается через плечо, будто ожидает, что он скрывается в тени похожих на скелеты деревьев, будто он может стоять там, опираясь на трость и склоняя голову, и слышать каждое слово. (Конечно, его здесь нет. Конечно, здесь нет ничего, кроме кустов, цветов и серебристо—белого света луны.)
— Про мистера Голда? Про него я много чего слышала, – Это тонкий намек на продолжение. Дружелюбное подталкивание, в нем есть любопытство, но нет угрозы.
Джейн потирает пальцами шерсть пальто сквозь перчатки. Она стискивает кулаки и покрепче прижимает к себе руки.
— Это правда, что мистер Голд избил моего отца?
Эмма делает глубокий вдох и выпускает облачко пара на фоне звездного неба.
— Да, — отвечает она после небольшой паузы, – избил.
— Значит, это правда.
— Да.
— Ты это видела?
— Да, – Эмма пожимает плечами. Джейн не видит её лица (не хочет видеть, она хочет опустить взгляд и смотреть на гравиевую дорожку под ногами), но её голос звучит почти как извинение: – Это было неприятно. И, скорее всего, было бы еще хуже, если бы я не вмешалась.
Странно, что надежду можно потушить всего несколькими словами. (Будто бросить в огонь грязь, перекрывая доступ кислороду.)
Странно, что она так долго искала правду, а теперь забвение кажется блаженством (как одеяло и стерильно чистая палата).
Странно, что вопросы все еще не исчезают (как навязчивый привкус сэндвичей и звук трости, стучащей по полу).
— Знаешь, почему он это сделал? – спрашивает Джейн. Это единственный выход. Стоило ей только начать, как вопросы сами польются (как бурлящая вода, прорвавшая плотину). Вряд ли она сможет остановить их поток.
— Твой отец его обокрал.
- Что он украл?
- Несколько безделушек. И чашку.
- Ту, что я разбила? — её талисман, что бы это ни значило.
- Да.
Это немного успокаивает. Цветочник крадет чашку, и за это избит до полусмерти. Она разбивает ту самую чашку о бетонную стену, и Голд извиняется перед ней.
Некоторое время они идут молча. Их шаги отдаются хрустом на гравии, а ветер изо всех сил обдувает шею и пытается забраться под вязаный свитер.
— Было кое—что еще, – Наконец говорит Эмма. – Кроме чашки. — Джейн не отвечает (не может ответить, потому что все вопросы ускользают от неё, и она не может удержать внимание ни на одном из них). Но Эмма воспринимает её молчание как разрешение. — Он говорил что-то о «ней». О том, что Мо причинил боль «ей». И о том, что «её» нет, и «она» больше не вернется.
- Кто? – спрашивает Джейн
- Могу поспорить, — отвечает Эмма, — что он говорил о тебе. Насколько я знаю, он думал, что ты мертва.
- И что мой отец убил меня?
Эмма пожимает плечами. Джейн этого не видит, потому что все еще смотрит на гравий под ногами, но слышит скрип кожаной куртки.
— В то время меня не было поблизости. Все, что я знаю, это то, что Голд был удивлен, увидев тебя.
— Психбольница, — отвечает она. Это все, что она помнит (только проблески ночных кошмаров, вызванных таблетками, только вспышки забытых воспоминаний и запах антисептиков).
— Наверное, – Эмма кажется растерянной. В голосе звучат скептические нотки: – Я не знаю подробностей. Это вроде как длинная история.
— Значит, поэтому он тебе не нравится? Мо? – Кажется странным называть его «мой отец» в разговоре с Эммой, если она хмурится, напрягается или фыркает при каждом упоминании этого имени. (Или когда Джейн по средам хочется одного: спрятаться в библиотеке, или когда она удивляется тому, что отец вызывает у нее больше неприязни, чем избивший его тростью человек.)
— Нет. Мне не нравится Мо, потому что он в восторге от твоей амнезии.
Джейн останавливается.
— Правда?
Эмма замедляет шаг и оборачивается, чтобы посмотреть в глаза Джейн, удивленно приподняв брови.
— А ты разве не заметила? Он разве что джигу не станцевал, когда я позвонила ему, чтобы сообщить о случившемся.
— Но зачем ему… — затем она понимает. Фрагменты складываются подобно детскому паззлу. И все приобретает смысл. – Мистер Голд. Он рад, что я не встречаюсь с мистером Голдом.
— Честно говоря, я уверена, что он не один такой. Но большинство людей не желали бы тебе потери памяти из—за этого, – Эмма пожимает плечами. Её куртка опять поскрипывает, когда она прячет руки в карманы. – И у меня с ним серьёзные разногласия. Считай меня старомодной, но я думаю, что девушка имеет право встречаться, с кем сама захочет, без риска быть похищенной за это.
— Похищенной?
— Знаешь, это… — Эмма смотрит на небо, будто пытается найти там подходящий ответ. – Я хочу сказать, что это…
— Длинная история? – подсказывает Джейн.
Эмма облегченно улыбается.
— Да, это действительно так, – она отбрасывает с лица волосы и вздыхает. – Но если коротко, — говорит она, засовывая руки в карманы джинсов, — Сторибрук – странный город. Чем дольше здесь живешь, тем более сумасшедшим он тебе кажется. Ты скоро к этому привыкнешь, – она улыбается Джейн и пожимает плечами, будто извиняясь. Затем идет дальше по дорожке, что ведет к машине.
Джейн идет следом.
(Этот город – сумасшедший.)
Машина уже в поле зрения, ожидает их, окутанная лунным светом, будто черно-белый призрак. Джейн решается и задает последний вопрос:
(Этот город странный.)
— Эмма?
(Людей похищают, женщина по имени Кора наводит на всех ужас, мужчина с травмой сказал что—то о великане, а её плечо таинственно исцелилось… И, возможно, её правда стоит снова упрятать в психушку.)
— Можно еще кое-что спросить?
(А возможно, она не такая уж и сумасшедшая.)
— Конечно, но, может, спросишь меня в машине? «У бабушки» скоро закрывается.
Она пытается подождать, пока они сядут в машину, правда пытается, но вопрос сам слетает с языка. Ветер свистит в ушах, а руки дрожат от холода, страха и возбуждения.
– Эмма?
Эмма оборачивается, теребя в руках ключи.
— Да?
— Ты веришь в магию?
Надо отдать ей должное, Эмма не роняет ключи. И не смеется. Она только смотрит на Джейн, приподняв брови, и почти улыбается, будто вспоминая что—то веселое, невероятное и в то же время грустное.
— Если бы ты спросила меня год назад, я бы ответила: «нет», – отвечает она.
— Но я спрашиваю тебя сейчас, а не год назад, — говорит Джейн. – Что изменило твое мнение?
— Магия, — отвечает она настолько тихим голосом, что его почти заглушает ветер.
Джейн развязывает шарф, и холод ударяет в шею, но ей все равно, потому что она едва может дышать.
– Ты имеешь в виду…?
— Да.
— …магия существует?
— О да.
— Значит, я видела… то, что видела.
— Да.
— И это значит, что мистер Голд может…
Все, что Эмма может сказать:
— Да.
Все, что может сказать Джейн:
— Вау.
— Ну, теперь ты знаешь, – Эмма вертит в руках ключи, звенит металл. Она делает долгий выдох. – Прости, что так долго тебе не говорила.
— Но ты все же сказала. Спасибо.
Они в тишине идут к машине, и Эмма открывает дверцу:
– Эй, ты в порядке?
Много в чем предстоит разобраться (но она не сумасшедшая). Ей надо подумать кое о чем и кое-кому позвонить. (Но у неё есть на это время, теперь у неё есть ответы, и это только начало.)
Джейн зарывается подбородком в шарф и кивает.
— Мы все еще едем за горячим шоколадом?
Она устраивается на пассажирском сидении и отвечает с маленьким намеком на улыбку (и с большой дозой иронии):
— Да.
========== Глава 9 ==========
Глава 9
Она наблюдает за мистером Голдом из окна, и спрашивает себя, не заметил ли он этого. День выдался туманным и мрачным; теплый воздух и влажный асфальт, все равнодушно серое, и на этом расстоянии он выглядит всего лишь размытой черной тенью.
Он зажег несколько ламп, хаотично расположенных по всему магазину (интересно, а правда ли они расставлены так бессистемно, как ей кажется, или же во всем, что он делает, есть скрытая причина; какое-то заклинание, или таинственный рисунок или же просто наиболее удобное использование пространства). И, скорее всего, он чем-то занят, потому что за время её наблюдения он перенес по крайней мере десять или пятнадцать предметов из магазина в подсобку.
Она чувствует себя немного неловко, наблюдая за ним. Следя за ним, зная, что в любой момент он может поднять голову и увидеть её. Но ей это необходимо (её смелость все еще похожа на неоперившегося птенца, который едва держится на лапках). Ей необходимо услышать правду из его уст (пропитанную мягким шотландским акцентом и усталой печалью), необходимо узнать причины его поступков (даже если эти причины – всего лишь оправдания) и необходимо услышать его версию событий (даже если это окончательно отнимет у неё надежду и принесет бесконечное разочарование).
Она должна позвонить ему, потому что будущее страшит её.
(А она больше не хочет бояться).
Немного помедлив, она достает из кармана . (На ней светло-серая юбка и белый кардиган поверх голубой - прекрасного лазурного оттенка, который напоминает о небе, открытом воздухе и свободе - блузки). Она открывает телефон и нажимает кнопку вызова прежде, чем дает себе возможность передумать.
Телефон звонит.
Телефон звонит целую вечность.
Телефон звонит целую вечность, пока она смотрит, как из подсобки появляется стройная черная фигура (линии строги, как деловой костюм, а движения, несмотря на хромоту, изящны). Силуэт поднимает с прилавка небольшой предмет и прикладывает к уху, а голос на другом конце телефона произносит:
- Алло?
На миг она забывает, как говорить. Она смотрит в окно, но, похоже, он её не заметил, потому что он наклонил голову, внимательно прислушиваясь. Она втягивает свободную руку в рукав белого кардигана и делает вдох.
— Алло? — повторяет голос.
И она говорит:
— Привет.
Пауза.
Затем она добавляет:
— Это я.
— Да, — отвечает голос мистера Голда. — Я знаю.
— Откуда?
(Может быть, это магия, может быть, он заколдовал её или свой магазин, или, может быть, он увидел её, а она этого не заметила, потому что туман делает все таким нечетким…)
- Только у тебя есть этот номер.
- О, — жар охватывает шею, и щеки загораются румянцем. Она улыбается и трясет головой, прогоняя слишком прыткие мысли (как будто её сознание нуждается в хорошей трепке, чтобы успокоиться).
Повисла пауза, и он подходит ближе к окну, и она видит, как он прижимает свободную руку к уху, блокируя посторонние шумы. Должно быть, его трость прислонена где-то у прилавка или в подсобке, потому что он хромает сильнее обычного. (Она задается вопросом, больно ли ему ходить до сих пор или это просто зажившая, но недолеченная травма, вроде плохо сросшейся кости или коленного протеза). Он прислоняется к стеклу, и она почти видит на фоне черного костюма (и темно-красного галстука) его седеющие волосы.
Она машет ему рукой.
Неловко, словно не зная, как реагировать, он машет в ответ.
— Все в порядке? — спрашивает он.
Она хочет сказать «да» (чтобы успокоить его, потому что его голос звучит так взволнованно, и она может представить, как он стискивает зубы и напряженно сводит брови, и с ней все хорошо), но это было бы ложью. На самом деле, все не в порядке. Все не в порядке, потому что её отец был избит тростью до полусмерти (даже если он правда украл чашку), и кто-то похитил её (а она этого даже не помнит), и она все еще живет в больничной палате (потому что боится оставаться одна).
Но и говорить «нет» она тоже не хочет.
Поэтому она пожимает плечами и улыбается, коротко и легко, будто говорит с Руби, и отвечает:
— Мне становится лучше, — и хотя бы это правда, пусть и не вся.
— Хорошо, — говорит он, и оживление в его голосе бросает вызов ненастной погоде. — Это замечательно. Я… очень рад за тебя, Джейн.
Она в этом не сомневается. Его голос радостен. Наверное, он и выглядит радостным (хотя, возможно, в его глазах все еще печаль, и, возможно, хорошо, что отсюда ей не разглядеть его глаз). И, возможно, ей тоже удалось бы порадоваться, не помни она причины своего звонка.
Она вспоминает пустоту в глазах отца – и то, как они загораются ненавистью, будто в них плеснули керосина, и внутри разливается холод, сродни внезапно накатившей тошноте или мгновению невесомости перед стремительным падением с лестницы. Её улыбка превращается в гримасу, она закусывает губу и отворачивается от окна.
- Если я задам тебе один вопрос, — говорит она после долгой паузы (которую с терпением, достойным восхищения, выносит человек на другой стороне улицы), — ты скажешь мне правду? Даже если она тебе неприятна?
- Да, – отвечает он, и она удивлена, потому что в его голосе почти нет неуверенности. – Разве так не было всегда?
- Да, – говорит она. – Поэтому я тебе и звоню.
- Что ты хочешь знать?
- Обещаешь? – спрашивает она. – Прежде, чем я спрошу, ты должен пообещать. — Он не обязан. Он ей не лгал. И ничего от неё не скрывал. Он сказал ей, что полюбил её с первой встречи, он говорил о магии, как сумасшедший, он раскрыл ей свою душу. Он извинился перед ней и сказал, что она храбрая. Но ей нужна уверенность, потому что она не храбрая – пока еще нет (и, возможно, он все же солгал ей однажды).
- Обещаю, — говорит он. Его голос дрожит, но фигура в окне по-прежнему стоит, выпрямившись.
- Ты избил моего отца?
Пауза. Ровное дыхание на другом конце телефона. Потом он говорит:
— Да.
- Почему?
- Он меня обокрал.
- Ты всегда избиваешь тех, кто у тебя ворует?
- Люди не часто у меня воруют.
- Почему он это сделал? – спрашивает она.
- Он был мне должен, – фигура в окне (отдаленный, размытый мистер Голд) потирает лицо и кладет руку на нечто вроде глобуса. – Он задержал платеж. За это я забрал его фургон, и он решил мне таким образом отплатить.
- Это все?
- Нет.
- Я хочу знать все, – говорит она.
И он ей рассказывает.
Он говорит медленно, осторожно, как будто каждое слово причиняет ему боль, как будто ему приходится тащить рассказ из себя клещами. Как будто он балансирует на грани самоконтроля, и только неимоверные усилия воли помогают ему удержаться. (Его рассказ - это неохотный дар, который он протягивает ей, хотя тот обжигает ему ладони). Его рассказ честен, и искренен, и в нем нет ничего от оплетших ее паутин лжи.
Она не уверена, хочет ли он наверстать упущенное время, или пытается оплатить какой-то вселенский счет, или, может быть, надеется, что это поможет ей вспомнить (или, возможно, он просто чувствует, что она заслуживает знать), но она не сомневается в его честности.
Он рассказывает, как мэр лгала ему. Как Белль ушла и больше не вернулась, а мэр сказала, что отец довел её до самоубийства (а на самом деле это были бесконечные годы небытия, бессмысленного плена, бетонных стен и холода, пробирающего до самых костей). Как мистер Голд винил себя – он не говорит этого прямо, но она слышит это в тоне его голоса и осторожности, с которой он подбирает слова. (Когда он говорит, что винил её отца, когда говорит, что «это была его вина» — в его голосе звучит: «это была моя вина».) Она узнаёт, как он отвез её отца в хижину в лесу, связал его и избил.
Она узнаёт, какие боль, гнев и ужас он испытал, когда пропала чашка, потому что это все, что осталось от Белль (все, что у него было от неё, и последнее – её вина, хотя он никогда не обвинял её). Она узнаёт, кто та загадочная женщина, кто та таинственная неуловимая «она» из рассказа Эммы. Он скучал по ней (скучает по ней) и он любил её (любит её).
(Этого он тоже не произносит вслух, но в его голосе слышится та же печаль, что прячется в карих глазах).
Когда рассказ подходит к концу, они долгое время стоят в тишине. Холодный воздух просачивается сквозь стекло и подбирается к рукам даже сквозь кардиган.
У окна она чувствует себя уязвимой, открытой и незащищённой (как будто стоит у городской черты, а не в безопасности своей библиотеки). Она чувствует, что находится слишком близко к нему, даже если между ними улица и стена магазина, чувствует, что он слишком хорошо видит ее, даже если с такого расстояния он наверняка может различить лишь размытый человеческий силуэт, скрытый за стекающими по стеклу каплями дождя.
Ему жаль.
Но даже это не может уменьшить её страха.
Даже правда не в состоянии перекрыть приглушенные звуки ударов, раздающиеся в ушах (пульс, который звучит как удар трости по живой плоти и костям) или рассеять крики и стереть память о жестокости, исказившей его лицо (потемневшие глаза и обнаженные зубы – она уже видела этот взгляд раньше, как и трость, прижатую к горлу упавшего пирата). Даже доброта не может унять дрожи в руках или отогнать воспоминания, когда они поднимаются, подобно кипящей смоле, и неотвратимо окутывают её липкими щупальцами.
Возможно, его глаза (если бы она могла их видеть) так же грустны, как и её, и, возможно, он борется со слезами и, может быть, ему жаль… но намерения мало что значат, когда её отцу приходится спать в шейном бандаже и трудиться гораздо усерднее, чтобы оплачивать больничные счета.
Очень тихо и очень осторожно она отступает на шаг от окна. (Это не побег, а только тактическое отступление).
— Я должна идти, — говорит она.
— Конечно, – отвечает он. Покорно. Голос слишком ровный и слишком спокойный, будто он ожидал именно этого. (Возможно, это так, потому что, может быть, расставания – это все, что когда-либо происходило между ними).
- Спасибо, что рассказал мне, – говорит она.
- Джейн, мне жаль… — но она больше не может этого слышать ( у нее целая коллекция извинений и сожалений – тяжелый груз, чемодан, который она повсюду носит с собой, и она не хочет быть причиной еще одного горя), поэтому она отнимает телефон подальше от уха и закрывает с резким щелчком.
Размытый силуэт Голда опускает телефон и тихо отворачивается от окна. Не оборачиваясь и не смотря на неё, он хромает мимо прилавка в подсобку. У неё все еще очень много вопросов, но пока что она забрасывает их в дальний уголок сознания вместе с остальными мыслями.
Остаток дня она проводит в углу в кресле-качалке, крепко прижимая к себе потрепанный том “Джейн Эйр” и не читая его.
***
Смелость возвращается к ней лишь через два дня. Когда это происходит, и вопросы вновь начинают роиться в сознании песчаными блохами, она снова набирает его номер.
- Алло?
- Это я.
- Джейн, – он произносит ее имя со смесью бесконечного уважения и удивления (и это звучит намного лучше, чем покорность, и это не ранит так, как оборванный телефонный разговор. – Не ожидал услышать тебя снова.
Она не уверена, значит ли это «так скоро» или «вообще».
- Чем могу помочь? – спрашивает он. (Формальный вопрос. Заученная деловая речь. Должно быть, ему так легче, потому что он произносит эти слова без малейшей заминки.)
- У меня… есть еще вопрос.
- Постараюсь дать тебе ответ, – говорит он.
После небольшой паузы она делает глубокий вдох. Вряд ли он сейчас в магазине, но она все равно стоит у окна. Как раз у стены, вне его поля зрения. Чтобы хотя бы теоретически быть близко к нему и близко к внешнему миру, но в то же время спрятаться за закрытыми дверями и все еще нетронутой табличкой «Закрыто» на входе.
- Эмма сказала, мой отец похитил меня?
Она спрашивает, а не утверждает, потому что даже в мыслях это звучит абсурдно. Отец похитил её? Собственный отец связал её и куда-то утащил? Возможно, он нечуток, груб и немного глуповат, и, возможно, он предубежден против человека, которого едва знает, но какой из него похититель?
(Но тем не менее он совершил кражу. Возможно, разница между этими преступлениями не так велика, как она думает.)
Она не видит мистера Голда, но его молчание заставляет ее представить побелевшие костяшки пальцев на набалдашнике трости и стиснутые зубы.
- Да, похитил, — кажется, что напряжение в его голосе разрывает слова, превращая в кровавое месиво.
- Похитил, – повторяет она.
- Да.
Она опирается ладонями о поверхность стола, чтобы успокоиться.
Она слышит звук шагов и гул машин в трубке. Наверное, он где-то в городе, идет по тротуару, прижимая телефон к уху. Молчит и ждет, когда она заговорит.
- Почему? – наконец спрашивает она.
Возможно, есть веская причина (для похищения). Возможно, её отца можно оправдать (за похищение). Возможно, это было просто большое недоразумение (как и нападение).
Или – она готовилась к этой вероятности так же, как и к другим – возможно, совместные ужины по средам – ужасная идея, потому что её отец – ужасный человек. Она с ним осторожна, и ей неловко с ним, но, возможно, ей стоит его бояться. Возможно, все это время она боялась не того человека. (Возможно, настоящий монстр – не презрительно усмехающийся человек с тростью, а человек, который кормит спагетти женщину, которую однажды похитил, и притворяется, что ничего подобного никогда не случалось.)
- Твой отец, – медленно говорит Голд, тщательно подбирая слова, — хотел заставить тебя забыть обо мне. — (Он думает, что это его вина, так же как выстрел и потеря памяти. В его голосе звучат тысяча извинений и тысяча сожалений.) – Однажды утром ты ушла из моего дома, — продолжает он, — и больше не вернулась.
Она трет большим пальцем поверхность стола. Кожа поскрипывает, скользя по неровно отполированному дереву
- Что было потом? – спрашивает она.
- Мы нашли тебя.
- А он все еще винит тебя в том, что ты забрал меня, — (Теперь это вовсе не вопрос.)
- Уверен, что так и есть, – что-то в хрипловатом тоне его голоса заставляет думать об обнаженных зубах и шерсти дыбом.
Она прикусывает нижнюю губу и ковыряет ногтем вмятину на столе.
- Он утверждает, что ты держал меня в плену.
Долгая тишина. Опять звуки машин, шагов и ровный свист ветра в телефоне.
- Это было очень давно, – наконец говорит он. – Мы заключили сделку, и ты согласилась остаться со мной. В этом не было ничего личного.
- Но потом все изменилось.
- Да, изменилось, – соглашается он. – Поэтому я тебя отпустил.
Потому что он любил её (любит её). Потому что он уважал её (уважает её). Потому что «её же благо» — это её собственный выбор (и он дал ей ключ, а не замок).
- Мне жаль.
- Я знаю, — говорит она.
На другом конце телефона слышно, как закрывается, приглушая звуки улицы, дверь.
- Джейн, — говорит он. – Боюсь, у меня встреча, которую нельзя отменить.
- Хорошо, – отвечает она.
- Хочешь, чтобы я… — мгновение он колеблется, будто пытается определить по широте и долготе ее молчания, чего она хочет. — … Хочешь, чтобы я перезвонил тебе позже?
- Не думаю, – говорит она. Она слышит короткий вздох и покорный выдох, и такое ощущение, будто ей в живот вонзили кинжал. Она не хотела растоптать его надежды (как ребенок топчет замок из песка), но, кажется, как раз это только что произошло. А он так быстро отступает, будто готов уйти и больше никогда не возвращаться, если только она об этом попросит. (Он уходит, будто сделать это так просто.)
- Конечно, — он втягивает воздух, и она уверена, что он собирается попрощаться.
- Подожди, – на другом конце тишина, но пока еще не короткие гудки. Он слушает. Она смотрит в окно на табличку «Закрыто» на дверях его темного магазина. – Ты свободен завтра утром?
- Это можно устроить.
- Я позвоню тебе в восемь.
На мгновение ей кажется, будто она слышит его улыбку.
Комментарий к Глава 9
Перевод главы осуществлен Etan.
========== Глава 10 ==========
Она устала весь день сидеть в библиотеке (даже если библиотека принадлежит ей, и Джейн там спокойно), поэтому на рассвете она идет на пирс, чтобы увидеть, как солнце встает над океаном. Утреннюю тишину нарушают лишь щебет птиц да приглушенные шаги любителей утренней пробежки, и она слышит, как отбивают такт ее мысли. В воздухе разлит запах соли и приближающегося шторма. На горизонте темной массой громоздятся окрашенные в оранжевый и красный облака.
Ветер приносит холод неторопливо отступающей зимы. Он свободно посвистывает в ушах и шаловливо путает волосы (и будь сейчас хоть декабрь, она ни за что не ушла бы в дом).
И вот, несмотря на надвигающийся шторм, она плотнее запахивает куртку, защищаясь от окатывающих брызгами океанских волн, садится на скамейку и ждет.
Когда часы на башне отстукивают восемь ударов (оглушающие, звенящие “Белль – Белль” звуки похожи на музыкальный гром), она набирает номер мистера Голда.
(Сегодня это сделать легче, чем вчера.)
Он сразу же отвечает.
— Джейн, — говорит он.
— Доброе утро, — говорит она.
Она слышит шум ветра и поднимает воротник куртки, закрывая нижнюю половину лица. Она старательно ищет слова (потому что ее мир так часто замыкается в тишине), и кусает губы, пытаясь начать беседу.
— Как… прошла твоя встреча?
— Гладко.
Похоже, мистер Голд в таком же замешательстве, но он быстрее овладевает собой.
Через секунду, нарушая установившееся молчание, он добавляет:
— Если хочешь, могу рассказать тебе о ней.
Она качает головой (и едва заметно улыбается, вспомнив, что он ее не видит).
— Нет, не нужно.
— А как прошел твой день?
Непринужденная беседа. Успокаивающая, обычная и безжизненная (и если они продолжат ее, то скоро примутся обсуждать погоду и последние новости спорта), и такое ощущение, что все не так.
И все так, как должно быть.
Все так, как должно быть, когда она слышит его голос.
Говорит с ним, а сама не ощущает, что в нем таится жестокость. Говорит с ним, не оглядываясь на маячащие за плечами обвинения отца (потому что человек, похитивший ее, утратил право говорить ей, что делать и что о ком думать).
Говорит с ним так, будто они оба — обычные люди. И, может, странно, что она обсуждает с мистером Голдом события монотонного дня, но кто им помешает?
— День прошел отлично, — говорит она.
— Хорошо.
— Но я хотела поговорить не об этом.
Пауза. (Она чувствует, как подергиваются его губы.)
— Думаю, нет, — говорит он.
— У меня все еще остались вопросы.
— Разумеется. — (Она почти видит, как в его глазах мелькает улыбка. Она представляет, как он в знак согласия наклоняет голову.) — Что ты хочешь знать?
— Я… — У нее на подготовку было несколько часов, но все же захватывает дыхание, и губы едва шевелятся, и она молчит (вдыхая соленый, отдающий бурей воздух, как будто вытеснить страх кислородом — это так легко), и она пытается получше сформулировать вопрос. Но она ведь собирается спросить его о том, что вообще не должно существовать (о чем-то безумном). И получше сформулировать этот вопрос ей не удастся. Поэтому она откашливается и говорит:
— Я хочу знать о волшебстве.
— И что о нем?
Четыре слова, и в ее вселенной занимается рассвет. С нее свалился груз (легкие наполнены свежим океанским бризом и, может, ветер прогонит страх), потому что ей ничего не нужно объяснять. И ей не нужно сражаться за свое право знать правду. Никаких игр, никакого притворства. Она видела волшебство (и она не безумна). Магия реальна (и мистер Голд, или Румпель, или Румпельштильцхен все о ней знает).
Магия существует (и преследовавшее ее во сне и наяву, наполнявшее ужасом воспоминание о закрытых дверях сумасшедшего дома и входящей под кожу игле — растворяется в воздухе, и ветер уносит его прочь).
— Значит, магия существует.
Ее слова уже не звучат вопросом.
— Да.
— И… ты обладаешь ею?
— Я могу использовать магию, да.
— А кто-нибудь еще может?
— Реджина. Кора. — (И, наверное, вот отчего все так боятся Коры. Отчего она так опасна.) — Мать настоятельница и - в меньшей мере — несколько монахинь. А еще — мисс Свон.
Джейн моргает.
— Эмма?
— Она еще что-то вроде новичка, но да, у мисс Свон значительный потенциал.
— Она мне не говорила.
— Нет, — говорит Голд. — Не думаю, что она стала бы. Не думаю, что она до конца верит в себя.
— Как можно овладеть магией?
— Похоже, что у мисс Свон она врожденная. Кора и Реджина приобрели ее через обучение.
— А ты?
Он молчит. Молчит долго, дольше, чем она ожидала. Она слушает шум волн и его дыхание - и ждет.
В конце концов он говорит:
— Я приобрел ее в сделке. Много лет назад.
— Цена была приемлемой?
— Не особенно.
— И магия того стоила?
Он отвечает лишь:
— Следующий вопрос.
У нее не хватает времени задуматься, отчего он неохотно отвечал на последние вопросы, или выделить в его голосе ноты трагичности и сожаления. Ее захлестывает поток вопросов, и Джейн бессильна сопротивляться.
Он могущественен? Да.
Сторибрукцы знают о его магии? Да.
Магия опасна? Да.
Они боятся его из-за магии? Отчасти.
Белль знала о магии? Да.
Что Белль думала о ней? Следующий вопрос. (И боль, притаившаяся в его ответе, тяжестью ложится на ее сердце.)
Он говорит ей, что магия не может возвращать умерших, не может заставить полюбить. Он говорит, что магия — это власть.
Он говорит, что за магию нужно платить. Он говорит о сделках, и цене, о зельях, о защитных заклинаниях (и просит прощения, когда она признается, что до сих пор видит в кошмарных снах тот огненный шар). Он говорит ей обо всем, что она хочет знать.
Наконец, когда во рту пересохло, а пальцы онемели от того, что она слишком долго держала телефон, она кутается в смелость (как в золотой шарф) и задает ему последний вопрос:
— Ты можешь показать мне?
— Магию? - (и она догадывается, что, должно быть, Белль магия не нравилась, потому что в его голосе звучат одновременно удивление, недоверие и беспокойство.)
— Да. Можешь показать мне магию? — она говорит медленно, отчетливо, потому что она хочет, чтобы он расслышал (и потому что ветер становится холоднее, и приходится унимать дрожь).
— Если ты этого хочешь.
Она достаточно долго размышляла (со времен того термоса горячего шоколада, разделенного с Эммой, когда ее обожгло радостью осознание собственной нормальности) и теперь с уверенностью отвечает:
— Да, хочу.
— Тогда покажу, — говорит он. — Но не сегодня.
Она так долго ждала ответов; она может подождать еще - доказательств.
И она говорит:
— Спасибо.
Список всего, за что его следует поблагодарить, почти так же длинен, как список причин, по которым ей следует опасаться его. (И первый список увеличивается с каждым днем, с каждым телефонным разговором и скаждым вопросом, на который она получает ответ.)
— За все.
Он безрадостно усмехается, и звук щелчком отдается в телефоне (а может, это всего лишь ближе подбирается гром, вызывая помехи).
— Возможно, ты захочешь иначе сформулировать свой ответ, моя дорогая. “Все” — это достаточно широкая категория.
— Тогда за то, что ты терпелив.
— Разумеется.
Над мятущимся океаном, чьи воды, как и небо, окрашены в зеленые и серо-голубые тона, посверкивают электричеством облака.
— Надвигается шторм, — говорит она. И, словно в подтверждение ее слов, раздается низкий гул грома. — Мне пора возвращаться.
— Разумеется, — говорит он. — Но… могу я предложить одну идею?
— Пожалуйста.
— Главное преимущество мобильного телефона, — говорит он, — его мобильность.
Он нервничает, в его голосе напряженность ожидания (и не-совсем-надежды). Его руки, несомненно, терзают трость, или постукивают по корпусу телефона или, возможно, даже застыли (потому что она заметила, что он порой замирает, словно его движения могут заглушить отчаянную просьбу). — Он предоставляет замечательную возможность разговаривать на ходу.
По дорожке перед ней подпрыгивают несколько сухих листьев, переживших зиму и освободившихся из-под снежного покрова.
Очень тихо (и она слышит, как неуверен его голос) он говорит:
— Не отключайся, прошу.
Ее руки трясутся (из-за шторма, или холода, или ее собственных опасений, или потому что она хочет сказать: “Да”, она не знает точно).
— Хорошо.
Он выдыхает и одновременно смеется; легкий звук, едва различимый за гулом бури.
— Но если польет дождь, я закрою телефон и пущусь в бег.
— Договорились, — говорит он. И: — Как дела в библиотеке?
Она улыбается и поднимается со скамьи. Первые капли дождя падают на лицо. Она повыше поднимает воротник куртки, прижимает телефон ближе к уху и говорит:
— Чудесно.
— Расскажи мне о ней.
— Что ты хочешь знать?
— Все.
В первый раз на её памяти (и, возможно, и не в последний, возможно, это начало чего-то нового, приятного и знакомого), мистер Голд провожает ее домой.
***
Первый шторм длится почти все утро.
А потом на смену ему приходит другой, и еще один, и еще (как будто гроза нанизывает себе ожерелье).
К полудню по тротуарам ручьями стекает грязная вода.
К обеду метеорологи предупреждают о сильных порывах ветра и затоплениях. К вечеру, когда она возвращается в больницу, она бредет по грязи, и половина Сторибрука осталась без электричества.
Вечером, в халате и без тапочек, она вглядывается из окна холла в сердцевину бури и слушает, как ветер, подобно рассерженному жениху, колотит по стеклу.
Она урывками дремлет в кресле. (И когда она включает телевизор, чтобы отогнать страх, на экране лишь полосы помех.)
И поэтому она сидит в темноте, в комнате, окруженной темным стеклом, следя за подсвеченными молнией вихрями облаков (и за оголенными деревьями, и раскачивающимися проводами, и потоками воды, и полосами дождя на стекле). Она растирает ладони, и закутывается в халат, и напевает что-то себе под нос, и ходит по комнате — она делает все, что может, чтобы удержать выпрыгивающее из груди сердце — а потом она звонит мистеру Голду.
Раздаются гудки.
Гудки, гудки, а гром сотрясает стекло, и в всполохах молнии она видит, как дрожит ее рука… и он отвечает.
— Джейн, — говорит он.
— Извини, — голос дрожит, спотыкается и отказывает ей (как отказало половине сторибрукцев электричество).
И она замерзла, потому что халат и носки не спасают от холода стекла, и холода усталости, и холода линолеумового покрытия (и слишком знакомого холода страха).
— Ты в порядке?
— Да. Нет. Я… не… я не знаю.
— Ты поранилась?
Она качает головой. Прядь волос прилипает к щеке (паутиной к коже), и она резко отбрасывает ее.
— Нет. Я не поранилась, нет.
Она обеими руками вцепляется в телефон и прижимает к лицу так, что пластик впивается в ухо.
— Ты в опасности?
— Нет.
Она слышит, как он облегченно вздыхает.
Вспыхивает молния, прокатывается гром, и она прикусывает губу (потому что боль помогает сосредоточиться, помогает не терять головы, когда мир закладывает виражи).
— Мистер Голд, — говорит она, и голос падает до шепота, так что она едва слышит себя, — я боюсь.
— Шторма?
(Всего.)
— Да, — говорит она.
Она сглатывает и проводит ладонью по губам.
— Во время бури — иногда — подвал — мою камеру — затапливало.
Пальцы яростно стучат по губам, и она начинает ходить взад-вперед по комнате, глядя на пол (потому что она помнит, как вода поднималась выше щиколоток, и эти ощущения слишком сильны, ведь воспоминаний у нее так мало, и их не хватает, чтобы вытеснить страх).
— О, милая, — говорит он, но она не думает, что он назвал ее так намеренно, потому что раньше он не делал этого; потому что сейчас почти три утра, и ей не следовало звонить ему (но она больше не боится его, и она не хочет оставаться одной).
Она отходит от окна, заползает в кресло и поджимает ноги.
— Вода проникала через окно, — говорит она. — Меня связывали, накачивали снотворным и переносили — я помню только, что в той комнате всегда было темно и пахло сыростью. И капало с труб. Может, это был склад, я не знаю.
Он молчит и прерывисто дышит (его горло сжимают гнев, или грусть или, может быть, страх, страх, совсем как у нее).
— А иногда они не уводили меня. Я оставалась на койке до утра, и было холодно и…
На следующее утро они приходили с ведрами и тряпками (а иногда с трубами и пылесосами). И они пытались починить окна, а медсестры крепко держали ее, словно она могла покусать рабочих как какой-нибудь зверек. И, может, окно еще несколько месяцев не пропускало воды. Или год. Но в конце концов оно неизбежно вновь протекало.
И вновь вторгалась вода.
Она чувствует, как прерывается ее голос, и слышит, как стучат по обивке кресла слезы, и она не пытается остановиться.
— Ты одна? — негромко спрашивает он, после того, как раскат грома вырывает у неё рыдание. (Слишком поздно. Она весь день была на ногах, и она только что узнала о магии, и, может быть, случись шторм парой дней позже, все обошлось бы.)
— Да, — шепчет она.
— Хочешь, чтобы я приехал?
(Да.)
Она качает головой.
— Я… мне просто нужно слышать тебя. Я просто должна знать, что не останусь одна.
(Одна в темноте. И в воде.)
— Я не оставлю тебя, Джейн, — говорит он так тихо, что она едва слышит, — ни сейчас, ни когда-либо еще.
Она рукавом вытирает слезы.
— Я больше не хочу бояться.
— Не надо, любимая, шш… все хорошо, — его голос мягок, спокоен и нежен (весенний дождь в укромном саду, а не бушующий снаружи вихрь).
Ветер сменяет направление и швыряет в окно веточки и мусор. Она глубоко вздыхает, чтобы напомнить себе, что вода снаружи, а она внутри, и мистер Голд говорит с ней по телефону, и шторм затихнет к утру (и с ней все будет хорошо).
Она плотнее запахивает халат.
— Я думала, что это зависит от меня. Я думала, что могу просто… совершить смелый поступок и вскоре просто перестану бояться.
— Соверши смелый поступок, и смелость последует, — говорит он.
— Именно так, — говорит она. — Но я пытаюсь. Я совершаю смелые поступки… И где же моя смелость?
— Может быть… просто нужно время.
— Я устала ждать. - (Это сводит ее с ума.) — Сидеть в палате, надеясь, что кто-нибудь взмахнет волшебной палочкой и все исправит. Я не могу так жить.
— Ты лечишься.
— Я прячусь.
Она глубоко втягивает воздух и заправляет волосы за уши. Она прижимает телефон к лицу.
— Я больше не могу здесь оставаться.
(Если это не ее воображение, если это не иллюзия, как, например, когда ей кажется, что по полу струятся потоки бьющегося о стекло дождя, она слышит, как его сердце дает трещину.)
— Здесь?
— В больнице.
Он выдыхает.
— Я здесь уже слишком давно.
Она раньше даже не осознавала этого, но воспоминания о психбольнице прячутся за выбеленными стенами и в болтовне смеющихся в холле медсестер. В запахе дезинфецирующих растворов и перекатывании шприцев по металлическим подносам. Воспоминания вцепляются в нее. Окружают. (Сводят с ума.)
— Я должна переехать.
— Когда?
— Сегодня. Завтра. Как только смогу.
— Ты собираешься остаться в библиотеке?
— Это возможно?
— Разумеется. Утром я отправлю туда кого-нибудь, чтобы прибраться.
— Я сама могу это сделать, — говорит она.
- Я могу нанять кого-нибудь.
- А я могу сама прибраться в собственной квартире, спасибо.
Губы складываются в улыбку, кажется, впервые за целую вечность, и она думает, что он тоже улыбается. (Если только он не закатывает глаза, удивляясь, как его угораздило связаться с упрямой, неуравновешенной, напуганной амнезичкой.)
- Как хочешь.
Какое-то время они молчат, дождь начинает замедляться, и усталость давит на неё словно бетонный блок.
У неё есть вопрос.
Теперь, когда она знает о магии, о похищении и своем отце – теперь, когда гром гремит где-то вдали, и сердце больше не норовит выпрыгнуть из груди – она хочет узнать все о прозаичных аспектах своей жизни. Принадлежит ли здание библиотеки ему, или содержание здания будет оплачивать мэрия (потому что кое-что нужно починить перед открытием). Какой будет её зарплата, и когда мэрия начнет её выплачивать (потому что Эмма не знает, и только Голд достаточно хорошо знаком с городским уставом, чтобы разбираться в таких вещах). Когда она сможет открыть библиотеку (потому что, может быть, если у неё будет работа, она сможет собрать свою жизнь, кусочек за кусочком).
Но сейчас середина ночи, и сознание с каждой секундой становится туманнее (и, похоже, мистер Голд тоже засыпает), и сейчас не время для этих вопросов.
(Сейчас время для более важного вопроса.)
- Как мне тебя называть?
Он секунду молчит.
- Мистер Голд, если хочешь.
- А ты хочешь, чтобы я звала тебя мистером Голдом?
Она будет так его звать, если он хочет, но (особенно после сегодняшней ночи) это звучит слишком формально. Слишком холодно. Это имя больше подходит ростовщику или дружелюбному соседу, чем человеку, который проснется в три часа ночи, только чтобы она могла услышать его голос.
- Решать тебе.
- Хорошо, тогда, может, мне называть тебя “Румпельштильцхен”?
В его голосе боль:
- Нет, думаю, так меня звать лучше не стоит.
(Слишком напоминает Белль.)
- Тогда как?
- Зови меня… - он берет паузу и делает вдох, затем говорит: - Румп. Можешь звать меня Румпом.
Она улыбается.
- Хорошо, – она делает вдох, выпрямляет и осторожно опускает ноги на (сухой) плиточный пол. – Я позвоню тебе завтра.
- Хорошо, – говорит он.
Они желают друг другу спокойной ночи.
Она называет его Румпом, а он зовет её Джейн, (и она представляет, как его глаза говорят: «Белль»).
***
Она просыпается в десять часов и звонит ему, едва почистив зубы.
- Это я.
- Привет.
Они перебрасываются несколькими фразами. Его дела. Библиотека. Новый комплексный завтрак «У Бабушки» и волшебные бобы, которые на окраине города выращивают великан и кучка гномов. (Они нарочно избегают говорить о погоде – сегодня солнечной - а также притворяются, будто ночного хаоса не было).
Она выходит из больницы и идет по улице.
- У меня… есть вопрос, - говорит она.
- Конечно, – (к его чести, он не кажется раздраженным или напуганным, лишь готовым ответить).
Она откашливается и обходит лужу, покрепче прижимая к плечу сумочку.
- Хочешь съесть гамбургер? – Пауза. – Со мной? – Еще пауза. – Мы… мы их тогда так и не доели. Даже не заказали.
Она столько всего получила от него. И если она может его порадовать, коротая с ним время за гамбургерами, – она это сделает. Пора отдать что-нибудь взамен (хотя, если быть абсолютно честной, ее предложение все равно можно отнести к категории «брать», потому что она тоже этого хочет).
Его молчание затягивается, пока её уши не начинают гореть, и она наклоняет голову, чтобы скрыть от прохожих заливший лицо румянец.
- Это значит «да»?
- Да, – говорит он. В его голосе звучит улыбка.
- Хорошо, – говорит она. – Потому что я умираю с голоду. Встретимся «У Бабушки» через час?
Он бормочет: «Да», и она вешает трубку. По дороге в библиотеку она заходит «К Бабушке» и заказывает столик на двоих.
Может быть, он неидеален. (И, когда он смотрит на нее, взглядом он зовет: «Белль».) Может быть, он опасен, но не для неё. (И он напал на её отца, и пытался убить пирата, и он держит огонь голыми руками). Может быть, он старый калека, и все в городе ненавидят его. (И ей тяжело от его извинений, и его карие глаза полны печали.)
Но Белль простила бы его, а Джейн обязана ему уже достаточно, чтобы попытаться.
Комментарий к Глава 10
Перевод главы выполнен Helena222 и Etan.
========== Глава 11 ==========
Глава 11
Они встречаются «У бабушки» - пообедать и поговорить о делах.
Поедая гамбургеры и хрустя картошкой-фри, они обсуждают инвестиции, сметы, зарплаты, льготы, – и она поражается, каким воодушевленным он может быть, говоря на темы, которые она представляла себе скучными. На следующий день, а потом еще через день, они встречаются, чтобы поесть мороженого (она заказывает молочный коктейль, а потом банановый сплит, но он неизменно выбирает простой ванильный рожок), и он достает портфель с документами. Авторучкой, которая наверняка стоит больше, чем её отец зарабатывает в месяц, он обводит и подчеркивает некоторые пункты, затем просит её внимательно прочесть их перед тем, как всё подписать.
Когда он делает паузу, чтобы подробнее объяснить один из пунктов, она следит, как его палец скользит по странице, и ловит себя на мысли, что доверяет его объяснениям больше, чем собственной способности расшифровывать деловой жаргон. Она спорит о зарплате из принципа (несмотря на то, что названная им сумма более чем устраивает её) и подписывает контракт обычной шариковой ручкой, что была заложена за ухом.
Они игнорируют направленные на них пристальные взгляды и заказывают всё новые чашки чая. И улыбаются. И смеются. В его глазах вспыхивают искорки, когда он шутит, а она дает ему советы - о книгах, которых он раньше не читал и, скорее всего, вряд ли прочтет в будущем. (Он отвлекает её. Это странно, но вовсе не неприятно.)
К среде у неё уже есть контракт и зарплата. В четверг она начинает уборку в собственной квартире. В пятницу она назначает дату открытия библиотеки.
К концу недели у неё есть заново обретенная надежда и храбрость, которой она может даже поделиться.
И глубоко укоренившаяся привязанность к обыкновенным рожкам ванильного мороженого.
***
- «У Бабушки», в полдень, – говорит она по телефону и устраивается на диванчике за дверью ровно в 11.45. Она утыкается носом в книгу и старается не смотреть на часы за прилавком, старается не отсчитывать долгие минуты до наступления полудня. Старается не прикусывать губу и не пить чай со льдом еще до того, как закажет обед. Старается не волноваться и не беспокоиться, когда полдень наступает и проходит, так и оставляя её одиноко сидеть на диванчике за дверью.
Она читает «Трех мушкетеров» и мечтает быть такой же храброй, как Д’Артаньян.
Но она не такая.
Но, возможно, она храбра ровно настолько, насколько нужно, поэтому, когда дверь, наконец, открывается, и ворвавшийся свежий воздух щекочет лодыжки, она поворачивается на месте и смотрит, как отец входит в закусочную. Она храбра ровно настолько, насколько нужно, поэтому она машет ему навстречу.
(Правда, он и сам ее нашел бы. На ней платье цвета неба на рассвете, бледно-голубое со звездными всполохами оранжевого и желтого и перекрывающими их, подобно языкам пламени, полосами глубокого синего оттенка; и в полупустом кафе ее сложно не заметить.)
Мо подходит к столику, пряча одну руку за спиной и с застенчивым видом потирая сзади шею. Она показывает ему на свободное место напротив и улыбается.
Он улыбается в ответ (и это больше похоже на улыбку, чем нерешительное, нервное, едва заметное подергивание её губ) и немного неуклюже устраивается на диванчике. Он вынимает руку из–за спины, но тут же прячет её под стол, прежде, чем она успевает заметить, что в ней.
- Извини, я опоздал, - говорит он. – Потерял счет времени.
Она кивает. Бросает взгляд на номер страницы, затем кладет книгу на красный винил рядом с собой.
- Все в порядке. Ты же здесь.
- Спасибо, что пригласила, – говорит он. – Мы давно не виделись.
У неё нет на это ответа. Они оба знают, что она не отвечала на его звонки. Они оба знают, почему она отвернулась. Они оба знают, почему она уже несколько недель не приходила на ужины по средам, и невыносимо вновь озвучивать причину.
- Я… принес их для тебя, - говорит Мо после слишком долгой паузы. Он достает из-под стола букет ромашек и протягивает ей, едва не окунув стебли в её чай со льдом.
Она берет их и улыбается. На этот раз улыбка искренняя. Это улыбка женщины, которой только что подарил цветы отец. (Она улыбается, потому что, может быть, он старается.)
- Я не знал, какие ты любишь, – он делает паузу. (Она слышит в его голосе непроизнесенное: «теперь»). Он слегка пожимает плечами и убирает руку. – Но я решил, что сложно будет ошибиться с ромашками.
- Спасибо, – говорит она. Цветы перевязаны прозрачной эластичной ленточкой, они ярки и веселы, а лепестки усеяны бисеринками воды. Она осторожно сжимает лепесток (будто гадает «любит – не любит», и это кажется более, чем подходящим, учитывая ситуацию), поглаживает подушечками пальцев, затем кладет букет на диванчик рядом с собой. – Они прекрасны.
После того, как Бабушка принимает их заказ (она заказывает лазанью, суп и салат, он – рыбу и чипсы), они разговаривают.
Они обсуждают его магазин. Библиотеку. Шторм. Что она делает в свободное время, и успела ли побывать в боулинге (ответ: «нет», пока не успела).
Становится легче заполнить тишину (несколько встреч с Румпом для практики – и она может заполнить лёгкой болтовней любую паузу), но даже подробное обсуждение погоды не может рассеять напряжение между ними. Новости о цветочном магазине занимают оставшееся время ожидания заказа, но и их недостаточно для того, чтобы замаскировать, как долго тянутся неловкие паузы, как нервно глотает он крепкий чёрный кофе, а она прикусывает губу или теребит оборку платья.
- Я… я получила вчера свой первый чек, – говорит она.
Он допивает кофе и ставит чашку на стол с гулким, грубоватым стуком. Он улыбается, затем смеется.
- О, значит, сегодня платишь ты?
Это шутка. (Она не знает, считает ли он это смешным или пытается натянуть на себя легкомыслие, как плохо подогнанный пиджак, но затея терпит крах.)
- Вообще-то, - говорит она, и ей требуется усилие, чтобы резкие движения губ не сменились нахмуренностью. Она похлопывает сумочку, зная, что в ней лежат купюры и банковская карта на имя «Джейн Френч», свобода и независимость, и доказательство того, каких успехов она добилась. (Она больше не та, что раньше. Она больше не та женщина на койке в темной затопленной комнатке, потому что теперь она – женщина, что носит небесно-голубые и оранжевые платья, сама зарабатывает себе на жизнь и приглашает отца на совместный обед.)
- Это очень мило с твоей стороны, Белль…
Она моргает и пытается скрыть от отца, как только что вздрогнула.
- … но я пошутил. Ты не обязана этого делать.
- Я знаю, - говорит она. – Но я хочу.
- Уверена?
- Иначе я бы не предлагала.
Может, она не настолько богата, как мистер Голд. Может, её опыт работы составляет всего несколько недель (насколько она помнит), но так будет честно. У неё мало расходов: всего несколько потребностей помимо еды и редких прогулок с Руби, и она более чем способна позволить себе заплатить за отцовский обед.
- В таком случае, думаю, я мог бы заказать еще одну чашку кофе.
- Не просто мог бы, я буду рада, если ты это сделаешь. – Губы снова складываются в улыбку, немного легче на этот раз, и она вытаскивает бумажную салфетку из подставки на краю стола, разглаживает углы, затем складывает её в идеальный квадрат. – Ты даже можешь заказать десерт.
Он улыбается, и на этот раз улыбка отражается на всем его лице, на этот раз она освещает глаза, приоткрывает губы и вырывается радостным смешком из его груди. И это могло бы принести ей столько радости (если бы она никогда не слышала о похищении). Это было бы так приятно (вот только в её мыслях его глаза, голос и руки слишком тяжелы, как ядро или цепь, как наковальня, как неподвижная металлическая дверь с петлями, которые никогда не сломаются). Это могло бы быть всем, чего она хотела (но она видит неизбежность его разочарования на горизонте, и от этого такое чувство, будто надвигается шторм).
Поэтому она просто улыбается в ответ. Не смеется. Не берет его за руку, несмотря на то, что он положил её на середину стола, будто отчаянно хочет накрыть ладонью её пальцы и притвориться, что она все еще Белль.
- Значит, - говорит он и отодвигает руку назад на несколько дюймов, бессмысленно поглаживая пустую чашку из-под кофе, будто именно она и была предметом его внимания, - ты скоро откроешь библиотеку?
- Через несколько недель, - говорит она. Она складывает квадратную салфетку пополам, уголок к уголку, формируя треугольник. – Если только всё пройдет, как запланировано. Я пытаюсь перевести каталог в компьютер, но это… не так просто.
- Почему?
Она кладет треугольник из салфетки под стакан чая со льдом и вытирает руки о юбку.
- Я не… не совсем помню, как пользоваться компьютером.
- Я всегда могу тебе помочь, если нужно. Я не эксперт, но, может…
Она качает головой и опускает взгляд на столешницу.
- Нет, спасибо. Мне уже кое-кто помогает.
Она слышит, как он ёрзает на месте, слышит, как винил скрипит под его весом, слышит, как он нервно покашливает.
- Кто же это?
Это не его дело, и осторожность его тона задевает что-то внутри. Но она твёрдо решила дать ему еще один шанс (ради самой себя, не ради него), и поэтому она отвечает на вопрос (потому что она не имеет права требовать честности, если сама не в состоянии быть честной).
- Эмма, – говорит она. Она смотрит на ромашки рядом с собой и пытается игнорировать его слишком очевидное облегчение. Пытается сосредоточиться на хорошем – и игнорировать нарастающий страх перед тем, что случится, когда она скажет ему о Румпе. (А она скажет. Она скажет, потому что он должен сделать выбор. А потом она сделает свой.)
- Это… здорово, - говорит отец.
- Я так рада, что ты одобряешь.
- Я хочу сказать, что важно начинать новую жизнь с правильной ноты. А учитывая, всё, что происходит… - он замолкает и потирает шею (и она думает о шейном бандаже, о больничных счетах и трости с золотым набалдашником). – Просто я думаю, что важно выбирать правильных друзей, вот и всё. – Он наклоняется вперед, а его руки снова ложатся на стол и тянутся к ней (а она складывает руки на коленях и притворяется, что не замечает этого). – Это твой новый старт. Твой шанс привести жизнь в порядок, сделать правильный выбор. Без осложнений, не отвлекаясь…
- Осложнений? – она почти смеётся, но это не смешно. – Отец, я… - она делает вдох, поднимает руку с колен и выставляет перед собой как стену, за которой можно спрятаться. – Моя жизнь, – говорит она, глядя в его глаза, (голубые глаза смотрят в голубые), - одно сплошное осложнение.
Его улыбка угасает. Он изучает её лицо, и он взволнован (а, может, он обороняется) – впервые с той минуты, как подарил ей ромашки (как будто цветы могут стереть все сложности и заставить простить его грехи).
– Белль, пожалуйста, я не это имел в виду.
- Перестань называть меня Белль, - говорит она. Она берет еще одну салфетку и начинает складывать её. Она складывает углы, проводит ногтями вдоль сгибов, выравнивая линии.
- Тогда как ты хочешь, чтобы я тебя называл?
- Моим именем? Кстати, теперь меня зовут «Джейн». Кажется, все остальные легко это запомнили.
(Кроме мистера Голда и его печальных карих глаз. Но он старается, и он не приносит для неё цветы и не делает вид, что всё как прежде; он делает гораздо больше.)
- Прости меня, – говорит он. – К этому сложно привыкнуть.
- Согласна. – говорит она. – Это сложно. – (Сложнее, чем он может себе представить. Долгие ночи, долгие недели и бесконечные месяцы привыкания). – Но если ты хочешь быть частью моей жизни - ты должен принять это. Он начинает бормотать извинения, но она поднимает руку. (Хватит. Не нужно, если они неискренни. Не нужно, если он не изменится.) – Пожалуйста, - говорит она, - просто… постарайся.
Он кивает, губы сжаты в тонкую линию.
- Конечно. Я постараюсь.
- Спасибо, – она тянется за чаем и надеется, что он не замечает, как дрожат ее руки. (Хотя, думает она, этого сложно не заметить, если кубики льда подпрыгивают будто игральные кости, когда она поднимает стакан и отклеивает ото дна прилипшую сложенную салфетку.)
- Я тебя разочаровал, – говорит он, как только она прикладывает стакан к губам. (И на миг она мечтает оказаться в компании Лероя, потому что его чай со льдом «по специальному рецепту» помог бы ей совладать с нервами.)
Она допивает чай, прежде чем ответить, прежде чем дать себе возможность осмыслить его слова; она запрокидывает голову и длинным глотком, который вытягивает из легких весь воздух до последнего атома, осушает стакан до дна. Потом она ставит его обратно на стол, звеня стеклом и кубиками льда, и вытирает губы сложенной в треугольник салфеткой.
- Отец, я…
Она хочет ответить ему: «нет». Она хочет сказать: «конечно, нет», и она качает головой, и выдавливает улыбку (как притворялась, что ей нравилось недоваренное спагетти или жар его ладоней поверх её рук). Но она останавливается. Потому что – может быть, её ожидания и были слишком завышенными – но он действительно её разочаровал. Возможно, это было неблагоразумно с её стороны, но все же она надеялась иметь кого-то, кто бы помогал ей, заботился о ней, уважал её (она мечтала об отце), а она все время пыталась сбежать от Мо, еще с первого дня их знакомства.
- Просто я думала, что для тебя это будет проще, - говорит она, - учитывая твои слова о новых стартах. Думаю, я просто удивлена, что ты так сильно держишься за прошлое.
Он поднимает брови, и это движение углубляет морщины на его лице. Он потирает челюсть и смотрит в свою чашку кофе, и долго молчит.
- Больше у меня ничего и нет, в общем-то, - наконец говорит он. (Сожаление в его взгляде задевает её до глубины души, заставляет желудок сжаться – но она не может остановиться, и она храбра, а соскользнуть в саможаление слишком легко, и она прикусывает губу.) - И я думал, что ты захочешь быть Белль, что бы ни случилось.
(Она правда хочет быть Белль. Но желания и реальность – очень разные вещи.)
Она вздыхает. Втягивает воздух.
- Я потеряла память, - говорит она. – Первое, что я помню – это как очнулась на обочине дороги с пулей в плече. Насколько я знаю, вся моя жизнь началась именно там. Это меняет личность, – она суживает глаза, качает головой и пытается понять его; пытается понять, как он может сидеть напротив и так легко говорить о своей дочери (словно Белль всего лишь заигралась в прятки и вот-вот выскочит из-за угла). Пытается понять, как ему удается это: он притягивает дочь к себе и обнимает сильными, мясистыми руками, а затем систематически игнорирует каждую её фразу (словно она дитя, словно она потеряла мозги, а не память).
Он просто смотрит на неё.
- Я ценю, что ты пытаешься помочь, отец, но я больше не та, что была раньше. И если мне нужно новое имя, чтобы ощущать себя личностью, а не ходячим надгробием – мне не кажется, что я прошу слишком многого.
Его глаза блестят, и он выглядит так, будто она только что ударила его ножом в живот – но её глаза тоже обжигают слезы, и если бы она была в состоянии притвориться, что все в порядке еще хоть на секунду - она бы промолчала.
- Я могу быть твоей дочерью, – говорит она. (И она хочет этого. Больше всего на свете. Она хочет улыбаться ему, и носить запеканки, хочет держать его за руки, а не ощущать его пальцы наручниками на запястьях.) – Но я не могу заменить ту, что ты потерял.
- Ты, конечно, права, - пауза. Его толстый палец обхватывает ручку кофейной чашки. С губ неохотно падает: - Джейн.
Появляется, гремя посудой, Бабушка, и беседа замирает. Бабушка несет в одной руке кофейник, а на другой мастерски удерживает поднос. Лазанья, рыба, чипсы и высокий стакан чая со льдом (Джейн никогда не заказывает меньше двух).
Джейн вытирает глаза уголком треугольной салфетки и убирает подальше пустой стакан.
- У вас всё в порядке? – спрашивает Бабуля, когда расстояние до столика оказывается таким, что можно не кричать на все кафе.
- Всё отлично, - говорит Мо.
Джейн улыбается и кивает (и это смешно, насколько проще встретится глазами с Бабулей, чем с собственным отцом).
Бабушка улыбается и кивает в ответ (хотя её приветливость не совсем убедительна), и ставит тарелки на стол, наполняет чашку Мо, прежде чем убрать пустой стакан Джейн и сложенные салфетки.
- Что же, приятного аппетита, - она ловит взгляд Джейн и поднимает бровь. - Дайте мне знать, если что понадобится.
- Хорошо.
Отец осушает половину чашки и поливает чипсы уксусом. Берет в руки столовые приборы и принимается за еду. Джейн жаль, что есть уже совсем не хочется.
Она берет вилку и кладет новую (неразвёрнутую) салфетку на колени и смотрит на лазанью. Оранжево-красная лазанья покрыта плавленым сыром, окружена свежим салатом и пахнет чудесно, но желудку всё равно, и Джейн остается только отрезать кусочек и отпить глоток чая. (Во рту холодеет, немеют губы, и запах лимона заставляет ее сморщить нос.)
Тишину что-то должно нарушить.
Поэтому она решает заговорить:
- Отец?
Он поднимает глаза. Она делает паузу и поджимает губы, ожидая, пока он проглотит.
- Можно задать тебе вопрос?
Он кивает и делает глоток кофе.
- Конечно. Спрашивай.
- Ты был рад, что это случилось со мной?
Она смахивает салат в сторону. Вилка скрипит по дну тарелки, и от этого звука руки покрываются гусиной кожей, и она смотрит, как струйка уксуса смешивается с красным томатным соусом.
- Что? – он выглядит искренне озадаченным.
- Когда ты узнал, что я потеряла память… ты был рад?
- Конечно, нет, – слишком долгая пауза. Он отправляет еще кусочек рыбы в рот и жуёт, потирая челюсть ладонью и вдыхая через нос. Глотает. – Почему ты так говоришь?
- Я кое-что слышала. О тебе, – она отрезает ребром вилки другой уголок лазаньи. – А конкретнее – что ты хотел заставить меня забыть.
Он медленно пережёвывает еще один кусок рыбы. Слишком медленно, словно он сделан из железа, и его суставы проржавели. Словно его мышцы напряжены, дыхание ровно, и он слишком сильно старается притвориться, что ничего не помнит. (Словно он рассержен и напуган и прижат к стене.)
- Кто тебе это сказал? – спрашивает он.
- Эмма, – и Румп. (Но это не ложь. Эмма правда ей это говорила.)
Он не отвечает.
- Отец, что ты сделал?
Он снова берет кусочек рыбы.
- Пожалуйста, - говорит она, и, может быть, она взяла бы его за руку, если бы он не сжимал вилку, как оружие, и не барабанил пальцами по столу. – Просто скажи мне правду.
- Я думал, так будет лучше для тебя, - говорит он.
- И ты похитил меня?
- Я просто пытался помочь.
(Она знает, что это правда, но всё равно слышать это очень тяжело.)
- Почему ты мне раньше не сказал? Ты не должен был этого скрывать.
- Потому что я знал, что ты так отреагируешь.
- Как – «так»? – она смотрит на него.
- Вот… так. Разозлишься, – он поджимает губы и смотрит вниз, в тарелку. – Обидишься.
- А как ты хочешь, чтобы я реагировала? – она роняет вилку на тарелку и складывает руки на коленях, сжимая кулаками салфетку вместе с платьем. Она понижает голос и поднимает глаза. – Ты похитил меня.
Он резко вскидывает на неё глаза.
- Я сделал это для твоего блага. Я всё делал для тебя.
- Нет.
Она качает головой, и ее руки вновь вскинуты, вновь отстраняют его.
- Ты все сделал для себя. Любовь - это не когда ты меня похищаешь. Любовь - это не когда ты контролируешь мою жизнь. (Любовь - это не когда Белль держат над ее головой, словно клетку, словно ее будущее, и ее прошлое, и единственную важную часть ее.) Она вздыхает и, прежде, чем успевает подумать о своих чувствах или последствиях, или о том, что на тарелке остывает лазанья, она снимает салфетку с колен и кидает на стол.
- Что ты делаешь? – спрашивает отец.
- Я должна идти, - отвечает она.
- Ты же не поела.
- Я встречаюсь с Румпом за ужином. Могу подождать, – она шарит в сумочке в поисках кошелька.
- Румп? – спрашивает он. (В его устах это имя звучит горько, в нем ощущается обжигающее послевкусие алкогольного напитка, и ни капли самого вкуса.)
- Мистер Голд, - говорит она.
Он зол. Она это видит. Его лицо краснеет (и ее лицо тоже красное), она думает, что вилка в его сжатом кулаке может сломаться пополам.
- Ты не можешь любить его, - говорит он.
- Я и не говорила, что люблю. Я недавно с ним познакомилась. Я его едва знаю, – она кладет две банкноты и прижимает их уголком своей тарелки. Денег достаточно, чтобы оплатить еду и чаевые, а лазанья почти нетронута, но Бабуля поймет. (На самом деле, Бабуля строгим взглядом наблюдает за ними из-за прилавка, сложив руки, и Джейн не сомневается, что она на её стороне.)
- Тогда почему…
- Потому что я знаю, что он любит меня. - (К сожалению, о Мо она не может уверенно сказать то же самое). – Теперь он часть моей жизни, и пока ты этого не примешь, я не хочу тебя видеть.
Она застёгивает сумочку и закладывает ее ремешок себе на плечо, подбирая книгу и букет ромашек.
Пока он не сможет простить Румпа, она не знает, сможет ли простить его самого.
- Но… - говорит он, смотрит на неё и тянется к ней (он пытается положить руку ей на плечо, но она отстраняется), - я думал, это был наш шанс на новый старт.
Она встает.
- Прощай, отец.
- Не уходи, – говорит он.
Это не просьба. (Это команда, отчаянная команда, которую он протягивает, словно фарфоровую чашку, но она не слушает его.)
- Белль…
Она толкает дверь, и порыв ветра прижимает юбку к ногам и заглушает его просьбу остаться. (Стирает приказы и разочарования, и намного проще отстраниться от отца теперь, когда из-за ветра ей не расслышать сожаления в его голосе.)
- Белль, родная…
Она не Белль. (А его это не волнует.)
Она закрывает за собой дверь.
Новый старт – это новый старт (и уйти от человека, который зовет себя ее отцом, становится намного легче, чем она когда-либо могла себе представить).
Комментарий к Глава 11
Перевод данной главы выполнен Etan.
========== Глава 12 ==========
Глава 12
Она нервничает.
Напрасно (ведь она не пытается взобраться на крутую гору или убить чудовище – она просто ужинает с Румпом), но желудок сжимается, руки трясутся, а зубы стучат по стакану всякий раз, когда она пытается сделать глоток. И она так нервничает, что ей кажется, она вот-вот опрокинет еду прямо на платье.
Она нервничает, потому что этот ужин не похож на остальные. Не похож на цыпленка с пармезаном «У Бабушки» или крабовые ножки в маленьком ресторанчике морской еды у доков. Не похож на гамбургеры, или кобб-салат, или обычные блинчики перед тем, как Руби в одиннадцать утра сменит вечернее меню на утреннее. Не похож даже на мороженое или пикник на пляже. (В этот раз он приготовил свиные отбивные с мандаринами, картофельное пюре с чесноком и овощное ассорти, и еда, когда Джейн все же удается донести ее до рта, райски вкусна.)
В этот раз такое ощущение, будто это свидание.
Остальные их встречи тоже были свиданиями (технически), она это знает. Но эта встреча ощущается как настоящее свидание с цветами и светом свечей, с вином и нежной музыкой, с шоколадным муссом на десерт и поцелуем на прощание. (В этот раз такое чувство, что эта встреча важна.)
Она растеряна (потому что вокруг нет никого, кто мог бы привести в порядок её чувства; а иногда она ощущает себя недостаточно компетентной даже для того, чтобы подобрать себе правильный наряд из беспорядочной кучи, лежащей перед ней подобно запутанному клубку пряжи).
Она не знает, хочет ли быть с ним на свидании. Она не знает, хочет ли сидеть здесь (на месте, где когда-то сидела Белль) и вымученно улыбаться через стол.
Она не знает, волнуется ли из-за предвкушения или из-за того, что ее нервы возбуждены, но ей определённо нужно выбраться на воздух.
(Она не знает, хочется ли ей, чтобы он её поцеловал, но она так же не знает, хочется ли ей, чтобы он её не целовал.)
Он замечает ее состояние.
Он прекращает есть. Кладет нож и вилку на край тарелки и делает глоток воды.
Он выглядит так, будто с размаху шагнул в колючий куст, но он сохраняет спокойствие в голосе (и она ценит это усилие).
- Что-то не так?
Она поджимает губы и качает головой. Пожимает плечами.
- Не знаю.
- Я могу… что-нибудь сделать?
Она вытирает губы салфеткой, и её помада оставляет красный след на темной ткани.
- Не знаю, - честно отвечает она.
Он улыбался, когда они начинали ужинать, но теперь он не улыбается. Теперь его глаза смотрят на неё умоляюще, теперь он боится, что она уйдет, оставив его одного за столом, (как она оставила отца, как она столько раз оставляла самого Голда). Теперь он тоже нервничает, и это только ухудшает ситуацию.
- Думаю… может, мне просто нужен свежий воздух?
Она хочет успокоить его так же, как он успокоил её, и, возможно, это не ложь.
Возможно, ей действительно нужен свежий воздух, а ветер, небо и заходящее солнце уймут головокружение, и сердце перестанет пытаться выпрыгнуть из груди. Возможно, стены и двери перестанут давить на неё, и она сможет окружить себя цветами (вместо внешних атрибутов его могущества), и небом (вместо дома, где раньше жила Белль – места, наполненного воспоминаниями о ней).
Он улыбается сдержанной, осторожной улыбкой и убирает салфетку с колен. Он складывает её пополам и аккуратно кладет рядом с тарелкой перед тем, как встать.
- Как насчет прогулки по саду?
Ей сразу же становится легче дышать, и воздух кажется менее спертым (несмотря на то, что он еще даже не открыл дверь). Она улыбается.
- Хорошо, - говорит она.
Он тянется за прислоненной к краю кухонной стойки тростью, и Джейн думает, что он, так же как и она, чувствует облегчение. (Он не упоминал Белль, но Джейн видит утрату в его глазах так же четко, как их совместную фотографию на каминной полке, как закрытые двери одной из спален во время экскурсии по дому.)
Она складывает свою салфетку (в треугольник, с едва заметной улыбкой на губах) и кладет под тарелку. Она встает и проводит рукой по своему черному платью, чтобы разгладить складки.
Он придерживает для неё дверь, приглашающим жестом показывая на улицу.
Она хочет выйти (но не сбежать), поэтому разрешает ему провести себя по садовой дорожке вокруг дома. Плечом к плечу (слишком близко или слишком далеко друг от друга – она больше не знает, в чем разница), они проходят папоротники и оплетенную виноградной лозой решетку, следуя по брусчатой дорожке к заднему двору.
В дворике их взгляду открывается ухоженный, аккуратно подстриженный газон, окруженный высоким деревянным забором цвета мёда. Несколько деревьев, маленькая скамейка под высоким темным кленом, цветы, кусты и садовые растения. Пахнет влажной травой, торфом и только что распустившимися цветами.
Он тоже останавливается. Лишь его трость пересекает границу, прочно упираясь в покрытую мягкой травой землю.
- Не хочешь идти дальше?
Она хочет. Но она на каблуках, а у него трость, и вряд ли это хорошая идея.
(И край дворика кажется чем-то вроде барьера, как будто переход с дорожки на траву – слишком важный шаг.)
- Я не хочу перегружать твою ногу, - говорит она. – Кажется, сегодня она тебя беспокоит.
- Беспокоит, – он вскидывает глаза, встречаясь с ней взглядом, и уголки его губ приподнимаются, – но не сильнее обычного.
Она смотрит на дворик и видит маленькие углубления на безукоризненно гладком газоне: впадины вокруг деревьев и кустов по всему саду ведут к прислоненным к забору граблям и повешенному на спинку садового кресла зеленому фартуку.
- Ты сделал все это сам? – спрашивает она.
- Да.
- Вручную?
- Ты выглядишь шокированной.
- Я не знала, что ты такой садовод, - говорит она.
- Ну, - он слегка пожимает плечами и смещает свой вес, поудобнее сгибая больное колено, отчего трость поглубже зарывается в траву. – Похоже, я полон сюрпризов.
- Я заметила.
- Правда?
Она улыбается.
- Я очень наблюдательна.
- Так и есть.
А он, правда, умеет удивлять.
Удивлять, как сейчас, когда его свободная рука повисла вдоль тела (словно ее ладонь должна лежать в его ладони, и ему без неё едва удается сохранить равновесие).
Удивляет тем, как смотрит на сад и улыбается Джейн, не глядя на нее (словно он знает, что ей тоже едва удается сохранять равновесие, словно ощущает, как их притягивает друг к другу, словно она должна стоять на шаг ближе).
Солнце заходит (и тепло постепенно уходит), но это не единственная причина, почему она придвигается поближе к нему. Не единственная причина, почему она складывает пальцы вместе, почему пытается собраться с духом.
Она придвигается ближе к нему и собирается с духом, потому что она не знает, чего она хочет (но она знает, что ей нужно его прикосновение так же, как ему - её, и она знает, что хотела дотронуться до него с тех самых пор, как он появился в библиотеке с корзинкой для ланча.) И потому она вкладывает руку в его ладонь. Его ладонь теплая (и у нее по коже бегут мурашки). Но это приятные мурашки (приглушенные), и ей не страшно, потому что она знает, что он отпустит ее, если она попросит.
Мгновение он не двигается. Он стоит, не шелохнувшись, будто грянул выстрел, будто пуля прошла через его плечо, и он в шоке, он не помнит, кто он, и мир погружается в хаос – а потом его пальцы сжимаются поверх её. Мягко. Будто прикосновения перышка. (Так же робко и неуверенно, как чувствует себя она, и в его взгляде появляется нечто счастливое и душераздирающее одновременно.)
- Спасибо, - говорит он после долгой паузы (во время которой кажется, что он едва ли может дышать).
- За что?
- За все, - говорит он и улыбается.
Она прикусывает губу и старается не обращать внимания на разливающийся по щекам жар. К счастью, солнце садится быстро, и все вокруг сияет таким же розовым оттенком, как и её лицо.
- Мы… - она прочищает горло, кашляя в свободную руку, и старается, чтобы её голос звучал беззаботно. – Мы можем вернуться, если хочешь.
- Необязательно, - говорит он. – Если ты еще голодна, я могу принести наши тарелки сюда.
- Все нормально, - говорит она. – Думаю, я готова.
Он кивает и поворачивается, а она просовывает руку под его локоть.
Они идут не совсем синхронно – его походка немного неловка, а стук его трости совсем не соответствует ритму их шагов – но ей хорошо. Ей хорошо, и она чувствует себя в безопасности рядом с ним (и его темная рубашка мягче, чем ей казалось, его плечо теплее, а его мышцы крепче). И она думает, что ей это нравится.
- Мне жаль, что я испортила ужин, - говорит она.
- Ты ничего не испортила.
- Он, должно быть, уже остыл.
- Эту проблему легко решить, дорогая.
Она смотрит на его лицо (потому что он смотрит под ноги за них обоих) и пытается прочесть его выражение.
- Магия? – спрашивает она.
Его губы изгибаются, и он пожимает плечами. Особо крупный ухаб, вдобавок к их и без того неловкой походке, заставляет её слегка споткнуться. Он придерживает её и улыбается.
- Думаю, мы могли бы ею воспользоваться, - говорит он. – Но я имел в виду микроволновку.
Он открывает дверь, и она смеется (она все еще нетвердо стоит на ногах, потому что она на каблуках, и брусчатка неровная, а при нем невероятно трудно сконцентрироваться) и покрепче сжимает его локоть.
Они доедают ужин (благодаря микроволновке), и пробуют замечательный десерт из шоколадного мусса. Они моют посуду, и слушают радио, и смеются над не очень смешными вещами, затем он отвозит её обратно в больницу. Они сидят на парковке, в красном кожаном мирке черного кадиллака, и разговаривают, пока в горле не начинает першить. Он провожает её к парадной двери и желает ей спокойной ночи.
Он не целует её (и, похоже, то возбуждение было все же из-за предвкушения, и, кажется, она не возражает).
***
Она не помнит, как училась в старших классах, да и отца здесь нет, но Джейн чувствует себя подростком, украдкой скользя через холл и далее по коридору к палатам. Не считая неловкого, извиняющегося помахивания медсестре у кофейного автомата, ей почти удается избежать встреч. Вторую половину пути к своей палате она несет в одной руке туфли, а в другой – синий пиджак, и она рада, что не попросила медсестру у кофейного автомата помочь ей расстегнуть платье, потому что, завернув за угол, она видит доктора Вэйла, сидящего на пластиковом стуле прямо у двери её палаты.
- Джейн, привет, – он встает, – я надеялся встретить тебя.
- Что-то… что-то не так? – спрашивает она. (Он врач, и сейчас уже далеко за полночь, и, судя по всему, что она читала – эта комбинация никогда не сулит ничего хорошего.)
- Нет, вовсе нет, - отвечает он. Он улыбается ей (а если бы что-то было не так, он бы не улыбался), – я просто надеялся поговорить с тобой.
- Сейчас?
Он разводит руками (держа в одной пластиковый стаканчик с кофе, а в другой – блокнот на пружине) и пожимает плечами.
- Нет времени лучше, чем настоящее, – он окидывает взглядом её пиджак, туфли и платье, затем проверяет часы на запястье, и его лоб хмурится, а улыбка угасает, – если только у тебя нет других планов.
Она пожимает плечами и кладет туфли и пиджак на пол, прислоняя к стене.
- Ничего такого, что не может подождать. Только сон.
- Его значимость сильно преувеличена, - говорит он, и допивает свой кофе, будто доказывая эту точку зрения.
- Так… о чем же вы хотели поговорить? В час ночи. В коридоре.
- Ну, ты завтра переезжаешь, - говорит он. – А я не работаю по четвергам – не считая экстренных операций, или женщин, слишком беременных, чтобы подождать до пятницы. Поэтому, - он засовывает руки в карманы, и блокнот со стаканчиком исчезают в глубинах белого больничного халата, - я просто хотел попрощаться, пока еще есть такая возможность.
Она улыбается, потому что он выглядит таким робким (и потому что это единственный способ сдержать собирающуюся в глазах влагу).
- Я же никуда не исчезну, - говорит она, смеясь. – Буду жить на этой же улице.
- Я знаю, - говорит он.
- И библиотека – общественное место, или, вернее, будет им. Вы можете заходить в гости в любое время.
- Я знаю, - говорит он. Он вынимает руки из карманов (но оставляет там блокнот и стаканчик) и складывает на груди. – Но, по правде говоря, мне будет скучно без тебя. Не каждый же день ко мне попадает пациент с амнезией.
- Слава Богу, что не каждый.
- Хотя, пожалуй, количество таких случаев у нас все же значительно выше среднего. Но среди всех пациентов с амнезией, которых мне доводилось лечить лично… - он делает паузу и улыбается, сверкая зубами и поднимая брови (его голубые глаза ласковы, смотрят на неё как на личность, а не как на пациента или на призрака), - …ты – мой любимый.
- И вы хотите, чтобы я заплакала, – она закусывает губу и смотрит в пол, чтобы не встречаться с ним взглядом.
- Эй, нет, не делай этого. – Он улыбается, и ей удается улыбнуться в ответ.
Он протягивает ей упаковку салфеток, вытащенную из еще одного кармана. – Тебе следует отмечать это, как праздник. Ты долго ждала его.
- Я знаю, - говорит она и поражается, как быстро они поменялись ролями (и, возможно, они поддерживают друг друга, и, возможно они уже не совсем врач и пациент, а скорее… друзья).
- Я очень рад за тебя, Джейн.
- Спасибо, доктор Вэйл.
- Виктор, - говорит он.
Он убирает салфетки (и она замечает, что одну он все еще держит в руке и быстро промокает глаза, когда ему кажется, что она смотрит в другую сторону).
- Мне нужно вернуться к работе, - говорит он, – но я буду на открытии в субботу.
- Тебе не надо будет работать?
- Я этого не пропущу, - говорит он. – Конечно, если не будет срочных операций или беременных женщин.
- Я буду по тебе скучать.
Он кашляет (в салфетку и сжимает ее в кулаке) и пожимает плечами (будто это не имеет значения).
- Дай мне знать, если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится, и я буду счастлив помочь тебе.
- Обещаю.
- Спокойной ночи.
Он берет пластиковый стул и начинает уходить по коридору. Она подбирает туфли и пиджак с пола, и его шаги замирают.
– Джейн? – зовет он.
- Да?
- Желаю тебе хорошей жизни там, снаружи, - говорит он. (Уверенность в его голосе заставляет её думать, что, может быть, это возможно.)
- Спасибо. Виктор.
- Не надо благодарить меня, - говорит он, снова уходя по коридору с зажатым под мышкой стулом. – Ты этого заслуживаешь.
И может быть, уверенность заразительна, (потому что он говорит, что она заслуживает хорошей жизни, и впервые за долгое время она чувствует, что это действительно так).
Комментарий к Глава 12
Перевод выполняется Etan с редакцией Helena222 и бета-ридингом La donna.
========== Глава 13 ==========
Глава 13
Не впервые она видит эту квартиру.
Не впервые она поворачивает ключ в замке (новый ключ, новый замок, потому что старый все еще потерян, как и её старая жизнь) и входит внутрь.
Не впервые она заходит в дышащую привольем комнату, и слышит стук своих каблуков по полу, и отдергивает все занавески, пока лучи солнца не заиграют на деревянных поверхностях цвета мёда и серо-голубых стенах. (Это даже не десятый раз – она выполнила двойную норму на прошлой неделе, когда приходила проверить водопровод и впервые постирать одежду в собственной квартире.)
Но это первый раз, когда она планирует здесь остаться. Первый раз эта квартира действительно принадлежит ей. (Первый раз она чувствует себя дома.)
Перевозить нужно не так много вещей. Большая часть посуды, книг и картин на стенах принадлежала Белль, а мебель, скорее всего, находилась здесь ещё с незапамятных времен (мебель тяжелая и старинная, и сможет простоять еще целую вечность, если она будет обращаться с ней бережно). Но за последние несколько месяцев у неё накопилось несколько коробок книжек и одежды, не считая полюбившейся коллекции личных вещей. Лампа, которую ей подарила Бабушка, подборка DVD-дисков от Руби (а так же несколько облегающих платьев, которые она запрятала подальше на дне чемодана), книги от доктора Вэйла и браслет шарм от Генри (он получил его от Эммы, которая, в свою очередь, получила его от Мэри-Маргарет, а та купила его в антикварном магазинчике Голда). «Джейн Эйр», бутылка белого вина от Лероя и страницы из National Geographic. (Это частичка уюта, надежды и дружбы, которую всегда можно захватить с собой.)
Перевозить нужно не так много вещей, но зато это вещи, которые она хочет забрать с собой: осязаемые вещи, вещи, которые много для неё значат, вещи, которые принадлежат лично ей.
Но всё равно это важный шаг. И это всё ещё немного пугает (даже несмотря на то, что она уже бывала здесь раньше), поэтому она рада, что Румп и Эмма предложили ей помощь. Встретиться с пустым пространством квартиры в одиночку кажется ей непосильной задачей. (Даже захвати Румп с Эммой всего лишь по карандашу – они помогли бы ей больше, чем могут себе представить). Они пререкаются, они обмениваются насмешкам, они бросают друг на друга убийственные взгляды, но они ломают тишину и делают новизну более терпимой.
К десяти часам Эмма следует за ней вверх по лестнице с последней партией коробок, а Румп обустраивает кухню (по двум причинам: потому что она безоговорочно доверяет ему хрупкие предметы и потому что она хочет уберечь его больную ногу от ступенек).
Эмма с коробкой, помеченной “7/7”, в руках пробирается по полу к дальнему концу комнаты, где полки уже набиты почти под завязку (книгами Белль), и остальные шесть коробок сложены внизу. Эмма ставит коробку поверх других двух (получается одна горка из трёх коробок и другая – из четырёх) затем вытирает руки о джинсы.
- Ну вот, эта - последняя, – Эмма засовывает руки в задние карманы и поворачивается к Джейн. – Если только ты не планируешь перевезти сюда остальную библиотеку.
Джейн смеётся. Действительно, кажется, что Белль скопила у себя значительную часть библиотеки, но она проверила каждую книгу и убедилась, что на внутренней стороне всех обложек нацарапано «Белль». (Она унаследовала внушительную коллекцию – и она не жалуется.)
- Мне начать распаковывать или взяться за что-то ещё?
- Нет… спасибо, - говорит Джейн, пожалуй, слегка поспешно. Она улыбается и пытается выглядеть благодарной (больше, чем напуганной мыслью, что Эмма начнет расставлять книги, вмешиваясь в тщательно продуманный порядок на полке). – Я займусь этим позже.
Эмма пожимает плечами.
- Я могу сделать что-нибудь ещё?
Ей нужно распаковать только книги и одежду, и она все убрала и протерла пыль уже несколько раз, поэтому она пожимает плечами в ответ.
- Можешь сделать… чаю? Не знаю, как ты, а я бы не отказалась от чашечки.
Джейн понятия не имеет, умеет ли Эмма заваривать чай, (потому что она видела шерифа только с горячим шоколадом или кофе, или, изредка, с алкоголем в руках) – но мистер Голд неподалёку на случай бедствия.
Поэтому Эмма уходит. Джейн слышит, как звенит посуда, звякают выдвигаемые ящики (и почти сразу же затевается спор).
Голос Голда негромок, но оттенок раздражения в его тоне без труда проникает в гостиную.
- Вы же понимаете, что я должен выложить посуду в шкаф, а не наоборот, не правда ли?
- Её всё равно рано или поздно достанут оттуда, – вновь звон посуды, звук выдвигаемых ящиков и открывающихся шкафов. – Где чайник?
- Всё ещё в коробке.
- Джейн попросила меня заварить чаю. Это трудновато сделать без кипятка.
- О да, - и сарказм сочится из его голоса подобно мёду, такой густой, что Джейн прикрывает рот рукой, чтобы не рассмеяться в голос. – Если бы только был другой способ вскипятить воду! Что-нибудь… металлическое, например. Смутно напоминающее формой миску, - стук кастрюльки по столешнице. Раздражённый вздох Эммы.
Рискуя кухней, Джейн полностью игнорирует их и несёт свою коробку – коробка раскрыта, потому что ей не хотелось возиться с клейкой лентой - в спальню.
Её комната – это мебель, и голые стены, и лишь едва заметные намеки на её характер. Кровать у окна, комод и книжный шкаф расставлены вдоль стен, небольшой письменный стол и деревянный стул расположились у двери. В комнате поселились авторучки вместо шариковых ручек, жёлтый стикер со списком дел, исписанный витиеватым почерком, прилеплен к высокому, во весь рост, зеркалу, покрывало с узором из ирисов накрывает постель, а на книжном шкафу стоит единственная в этой комнате фотография - изображение немецкого замка. Тяжёлые занавески, которые она не станет задёргивать, перехвачены бантиками. Из окна открывается вид на город (и вид на небо).
Может, это и не особняк, но зато квартира уютна, светла и очаровательна (и это её собственная квартира).
Она открывает окно и, сидя на углу матраса, раскладывает свои пожитки на покрывале. Её любимый свитер и мобильный телефон, несколько открыток от медсестер и одна от доктора Вэйла, её «Джейн Эйр». Она уберет эти вещи перед сном. Найдет для каждой своё местечко, но сейчас ей нужно их видеть. (Потому что ей всё ещё трудно поверить, что она сидит в собственной комнате, что у неё есть собственная жизнь, свобода и независимость – и это всё, чего она хотела.)
Она сидит, окутанная лучами солнца и спокойствием, а потом слышит, как громыхает заварочный чайник по столешнице, и вспоминает, что её кухня оккупирована, а посуде грозит очень реальная опасность (а её свобода и независимость значат, что она вполне в состоянии оплатить любой ущерб, который Эмма и Румп нанесут её посуде).
Каким-то образом, за то время, что ей понадобилось, чтобы перейти из спальни в гостиную и подойти к дверному проему маленькой кухни, более-менее вежливое подтрунивание переросло в полномасштабную войну. Румп и Эмма провели линии фронта по обе стороны от заварочного чайника (пышущий паром, белый, временно без крышки, он стоит на кухонной стойке между ними). Эмма воинственно размахивает чайной ложкой перед Румпом, а тот тычет в ответ пальцем, который выглядит столь же убийственно.
- Вы не можете просто… накладывать заклятия… на чужие дома, - говорит Эмма.
- И почему же нет?
- Потому что это не ваше дело? Это, как бы, входит в понятие: «чужие дома».
- Технически… - он поворачивает обвиняющий, угрожающий палец, указывая на себя, и постукивает кончиками пальцев по груди, будто играет на пианино: - Я всё ещё владелец. Поэтому это моё дело.
- Технически, - говорит Эмма, размешивая чай ложкой, прежде чем снова указать ею на него, одновременно заливая чаем плиточный пол, - вы передали его ей. И она здесь живет. Поэтому решать не вам.
- Кора всё ещё где-то поблизости.
- Мы несколько недель ничего о ней не слышали.
- Тем более стоит подготовиться. – Он достает три кружки из буфета (где они уже идеально размещены – расставлены аккуратной ровной линией, как маленькие солдатики, ручками вперёд) и ставит на стойку. – Не позволяйте ей обвести себя вокруг пальца, мисс Свон. О ней ничего не слышно, потому что она что-то замышляет – и в этом мире нет ничего опаснее, чем строящая планы Кора. Не считая меня.
(Джейн кажется, что их позы отчасти наиграны. Они тяжело дышат, они бросают обвинительные взгляды, они ухмыляются, а у Эммы сужены глаза. Но они всё же нервничают. Они начеку. Они напряжены, потому что, может быть, затихшая Кора – смертельно опасная Кора, и, может быть, эта женщина действительно ждёт идеального момента, чтобы нанести удар.)
Эмма складывает руки на груди.
- Если вы так опасны, почему бы вам просто не избавиться от неё прямо сейчас?
- Я не всеведущ. Делайте свою работу, шериф, и найдите её, и тогда мы поговорим. А пока я собираюсь сделать что-нибудь полезное и защитить эту библиотеку.
- Белль бы это не понравилось.
Что-то соскальзывает с лица Румпа. Его враждебность спадает, будто отдёрнутая занавеска. Одно мгновение он просто смотрит на Эмму, держа одну руку на трости, а другую бесшумно положив на столешницу. Он дышит. Брови почти незаметно сдвинуты. Затем его взгляд застывает.
- Белль здесь нет, - говорит он.
Да, её нет. (Но Джейн здесь.)
И теперь это её дом и её ответственность, поэтому она шагает вперёд, заходя в кухню и улыбаясь им обоим. (Она улыбается вовсе не зловредно, ну, почти нет, просто ей непременно нужно подчеркнуть своё присутствие.)
- Вы можете спросить меня вместо неё, - говорит она, наслаждаясь виноватыми выражениями, застывшими на лицах Голда и Эммы.
Голд первым приходит в себя. Он гладко и невозмутимо улыбается в ответ (улыбкой продавца подержанных автомобилей). Опираясь на столешницу (его трость прислонена к спинке кухонного стула), он протирает кружки внутри чайным полотенцем, которое выхватил из ближайшего ящика.
- Конечно, - говорит он. - Конечно, мы спросим.
- И, - спрашивает она, подходя к холодильнику, чтобы достать пакет молока, - что же вы хотите сделать с моим домом?
- Зачаровать, - говорит Эмма, а Румп бросает на девушку убийственный взгляд, заставляя замолчать (и получает такой же взгляд в ответ).
Он перебрасывает полотенце через плечо.
- Всего несколько заклинаний, для защиты. Ничего такого, о чём стоит волноваться.
- Что за заклинания? – спрашивает Джейн. Она протягивает ему молоко.
- Нечто вроде барьера. – Он наливает по струйке молока в каждую чашку. – Люди, которых ты не хочешь видеть внутри… - и он слегка пожимает плечами, - … не смогут попасть внутрь.
- Это им навредит?
Он бросает ещё один быстрый взгляд на Эмму (ещё один вызывающий, неодобрительный взгляд, будто спрашивает, осмелится ли она противоречить ему) и говорит:
- Да. Но только если они попытаются проникнуть силой, - он оставляет пакет молока, берётся за чайник и наполняет чашки. – И это их не убьёт.
- А мои друзья? – спрашивает Джейн.
- Будут невредимы, - отвечает он.
- Гости?
- Тоже, - говорит он.
- И никто не умрёт.
- Нет. – Он добавляет пол-чайной ложки сахара в её чай (потому что он обратил внимание на её заказ «У Бабушки») и протягивает ей кружку.
Она принимает кружку, охватывает пальцами и наклоняется лицом, чтобы вдохнуть пар.
- Хорошо, - говорит она, не поднимая лица. - Сделай это.
- Что? – говорит Эмма.
Джейн поднимает взгляд.
Румп ухмыляется и берёт свою чашку, оставляя сахар и третью чашку на стойке.
Эмма хватает оставшуюся чашку чая (сахара она не касается, а ведь Джейн знает, что она сладкоежка) перед тем как сложить руки и склониться над стойкой. Кажется, что Эмма приготовилась защищаться, она будто ушла в раковину, будто ей не по себе, будто она ждёт угрозы.
- Ты уверена?
Джейн смотрит на Румпа; он одной рукой подносит к губам чашку (а другой опирается на стойку) и притворяется, что их беседа его совсем не интересует.
Она поджимает губы, улыбается и принимает решение.
- Уверена, - говорит она. – Я ему доверяю.
А Эмма – нет. Но Эмма ничего не говорит, только строит гримасу, делая глоток обжигающего чая, и ведёт себя так, будто ей всё равно.
- Решать тебе.
Она всё ещё не знает точно, как она относится к магии (всё, что она помнит – это огненные шары, исцеление и ужас, и он всё ещё не показал ей магию, как обещал), но если это убережёт её от опасности, она готова рискнуть. Если Румп думает, что это хорошая идея – если он готов это сделать ради неё (а, может, ради Белль, но Джейн не хочет сейчас о ней думать) – значит, она позволит ему сделать все, что необходимо.
- Сделай это, - говорит она. – Пожалуйста.
Уголок рта Румпа чуть поднимается, когда Джейн пытается поймать его взгляд, но он старается скрыть это движение, делая слишком небрежный глоток.
- Я соберу необходимые принадлежности, и мы с мисс Свон вернемся в субботу, - говорит он.
- Погодите секундочку, - говорит Эмма. – Я на это не подписывалась.
- Считайте это возможностью чему-нибудь научиться.
- А что, если я не хочу учиться? – скрещенные руки и гримаса на лице (смесь раздражения и обжигающего чая) придают Эмме более чем устрашающий вид.
Тем не менее Румп улыбается ей, как будто она всего лишь упрямый ребенок.
– Я могу заехать за вами в восемь, если вас нужно подвезти.
Эмма выглядит так, будто готова выплеснуть свой чай Румпу на голову, но затем она тяжело вдыхает через нос и окидывает его взглядом исподлобья.
- Я и сама умею водить машину.
***
Они с Румпом встречаются в его розовом особняке, чтобы поужинать (после того, как её книги разобраны, и чайная посуда вымыта и расставлена по местам), и в этот раз они действительно едят снаружи. Сидя рядышком на скамейке под клёном, они едят тушёное мясо и твёрдый хлеб, пьют воду со льдом и охлаждённое белое вино, и гуляют после того, как её бокал пустеет, а только что зашедшее солнце навевает дремоту.
Он показывает ей свой огород и гигантскую неизведанную пещеру сарая. Он стоит рядом с ней, когда они разговаривают, и она сплетает свои пальцы с его. И это чудесно.
Как хорошо гулять с ним вот так, прикасаться к нему (потому что ему это нужно так же, как и ей) и ощущать его прикосновение. Теперь их шаги более синхронны, и его рука так нежно охватывает её руку, что можно почти забыть о том, что он рядом, вот только кожу пощипывает (искрящееся и счастливое ощущение, как пузырьки в содовой) и забыть его невозможно.
- Есть кое-что, что я хочу тебе показать, - говорит Румп, когда они ступают на выложенную кирпичом дорожку, возвращаясь в дом (когда в ушах начинает раздаваться жужжание москитов).
- Надеюсь, это десерт, - говорит она. Она просовывает руку ему под локоть, а он смотрит на неё так, будто она – иллюзия, а не человек (будто ему страшно сжимать ее руку, потому что она может исчезнуть). Поэтому она покрепче сжимает его плечо и улыбается, глядя, как его глаза расширяются. - Ты, знаешь ли, обещал мне шоколадный пирог.
- Помню, что обещал, - говорит он. – Но сначала я обещал тебе кое-что другое.
Магия.
Она знает, что речь о магии, едва он произносит последнюю фразу. Она читает это слово в его глазах, полных борьбы. Возбуждение и надежда, покорность и предвкушение, настороженность и страх, они все смешались. И она спрашивает себя, стоит ли ей тоже нервничать (и она спрашивает себя, больно ли ему всё ещё от тех слов, что она произнесла тогда, в самом начале, когда швырнула в мужчину, исцелившего её рану и зажёгшего на ладони огонь, вопрос: «Что вы такое?»).
Она потирает большим пальцем ткань его пиджака, (потому что ему нужно прикосновение, чтобы убедиться, что она не уйдет снова, даже если он владеет магией, и она видит, как дергаются уголки его рта, когда он притворяется, что не замечает этого). Он напрягает локоть и притягивает её чуть поближе к себе.
Он ведёт её мимо кухни к концу дорожки у края забора, и останавливается напротив двери, что ведет в подвал.
Ветер (до этого – летний бриз) внезапно становится холодным.
Он отходит от неё, чтобы открыть дверь, и Джейн сглатывает. Она смотрит на две верхние ступеньки, освещённые жидким солнечным светом, пробивающимся из сада, и закусывает губу.
- Вниз? – спрашивает она.
Он оборачивается, чтобы посмотреть на неё (и она слышит заботу в его голосе, несмотря на то, что смотрит в землю, а не в подвал и не в его глаза).
- Для тебя это трудно? – тихо спрашивает он.
- Возможно, - отвечает она, и это правда. Возможно, она будет в порядке, а, возможно, и запаникует, ведь она не была в подвале с тех самых пор, и не планировала снова туда заходить ещё долгое время.
- Хочешь попробовать? – спрашивает он.
Она доверяет ему. Но доверять ему в саду и за обедом – это одно, и совершенно другое – доверять ему там, внизу (в темноте), где её запрут старые деревянные двери, тусклые железные петли и замки. Бетонные ступени и грязь (и, на самом деле, она не знает, как выглядит его подвал, но подвалы ей не нравятся). Она смотрит вниз в темноту, и темнота словно извивается перед глазами, визжит и уползает прочь со света. Она смотрит в темноту так, будто тьма может укусить ее.
Он делает два шага вниз и щёлкает выключателем на стене.
- Мы ненадолго, обещаю. – Он протягивает ей руку.
Тяжесть нерешительности обрушивается на неё, вся Британская Энциклопедия устраивается на груди, и невозможно перевести дыхание. А он ждёт так терпеливо, и в грустных карих глазах она видит проблеск надежды, и она знает, что она не Белль (потому что Белль пошла бы за ним немедленно) и ей так больно, точно она с размаху ударилась лодыжкой о низенький стол.
Но она так же видит, что там есть окно, там сухо (нет воды, нет потопа и нет шторма). И подвал пахнет деревянной стружкой и соломой, с примесью слабого аромата, похожего на корицу, или на горький кофе, или пекущийся хлеб, или что-то такое, что она не может точно определить, но почти помнит. Так не похоже на больницу (и его глаза совсем не напоминают больницу, его глаза ласковы) и если она не захочет спускаться, он не будет её заставлять.
И она знает, что она не Белль, но, может быть, в эту самую минуту ему нужна именно Джейн.
Она берет его за руку.
Он помогает ей спуститься по лестнице, и они преодолевают ступеньку за ступенькой (потому что у него трость, а её всё ещё колотит дрожь), и он ведет её в комнатку, где она замечает прядильное колесо, охапку соломы в углу под окном и полку с ярко светящимися бутылочками. (Одинокое, тихое помещение, отдающее той же грустью, которой окрашены его глаза - и ей кажется, что она теперь всегда будет узнавать в его улыбке отзвук деревянного потолка, прядильного колеса и соломы). В подвале светло, и из оконца виден сад (и здесь ни чуточки не страшно).
- Ты в порядке? – спрашивает он.
Она осознает, что всё ещё цепляется за его руку, и разжимает пальцы. Она позволяет своим рукам упасть по бокам, и пробегает ладонями по юбке, чтобы убрать воображаемые складки.
- Все отлично, - говорит она. (И она удивлена, что это правда. Может быть, она была права, когда совершала смелые поступки, потому что, может быть, смелость действительно последовала.)
- Хорошо, - говорит он. Он расстёгивает пиджак, снимает его и вешает на спинку стула у прялки. – Потому что я обещал показать тебе магию. – Он садится и кладет трость на чистый пол слева от себя. Из кучи с правой стороны от стула он набирает горсть соломы.
Она суживает глаза.
- Что, правда?
Он поднимает брови и начинает пропускать солому через прялку, выглядя при этом чересчур невинно.
- Ты правда собираешься из неё прясть?
Он кивает. (Как будто это самая обычная вещь в мире. Как будто он уточняет: «Что ты имеешь в виду?» и притворяется, что его действия совершенно никак не связаны с тем фактом, что его имя – Румпельштильцхен.)
- Золото? – она слышит собственное неверие, и она (почти) шутит… Но он ухмыляется и делает что-то руками, заставляя колесо вращаться, а солому блестеть. – Я не могу поверить… Ты правда это делаешь!
Она качает головой и делает шаг вперед, обходя кучу соломы и склоняясь ближе – и колесо крутится быстрее, и он добавляет соломы, (и, может, он действительно Румпельштильцхен, потому что нельзя просто сделать из соломы нить и нельзя сделать нить золотой, но вот же золотая нить – спадает кольцами на пол).
Он кладёт руку на колесо, чтобы остановить движение, а затем достает пару ножниц прямо из воздуха (в буквальном, неметафорическом смысле, сейчас у него в руке нет ножниц, а через миг – они появляются). Он отрезает кусочек нити и говорит:
- Вот.
Она протягивает ладонь. Медленно, он опускает нить ей на руку. Нить звенит, и она тяжёлая, холодный металл на тёплой коже - и это определенно золото.
- Ну? – спрашивает он.
- Ну… это золото, - говорит она.
- Точно, золото.
- Это… магия, - говорит она.
- Да.
- Это… не то, чего я ожидала.
Он моргает. Он вскидывает голову и смотрит вверх (и так странно смотреть на него сверху вниз, видеть его макушку вместо нижней части подбородка, видеть свет в его глазах вместо тени, видеть блеск зубов, когда он улыбается).
- Чего же ты ожидала?
- Большего?
Золотая вспышка среди сверкающих зубов.
- Уже ждёшь чего-то еще?
- Нет – я просто… - она вздыхает, накрывая ладонью нить. – Думаю, я просто ожидала, что это будет ярче? Знаешь, будет выглядеть более… волшебно?
- Если ты думала о кровавых жертвах, - говорит он, отрезая ещё кусочек золотой нити, свившейся кольцами у его ног, - то я отказался от этого много лет назад.
Она слабо улыбается ему.
- До или после того, как перестал воровать младенцев?
- До, - отвечает он. Он отрезает ещё кусочек и кладет две нити себе на колено. – Я менялся медленно, но верно.
Она медленно кивает, изображая шутливое понимание в ответ на (наверное) шутливое признание. (Хотя теперь после Румпельштильцхена и соломы, ставшей золотом, она уже не уверена до конца, что знает разницу между правдой и шуткой.)
- Кстати, - говорит он, - это мне ещё понадобится.
Не успев сформулировать ответ, она чувствует потягивание на ладони – и золотая нить змеится сквозь ее пальцы в открытую ладонь Румпа. (И она не может утверждать, что это не пугает её, но это не погружает её в истерику, и не будет преследовать в ночных кошмарах, поэтому она просто улыбается и прячет руки под мышками.)
Он начинает сплетать нити, длинные пальцы сворачивают золото в замысловатый узор.
- Знаешь, - говорит он, его голос низок, а глаза сосредоточены на работе, - я всегда восхищался плетением.
- Правда? - (Она не могла сказать того же о себе до этого момента. А сейчас она не может отвести взгляда от его пальцев.)
- Это просто изумительное изобретение, правда. Оно связывает отдельные предметы. Оно делает слабые вещи сильными. Оно превращает скромные вещи в нечто прекрасное.
- Это какая-то метафора? – спрашивает она.
Он качает головой.
- Простое наблюдение, – он связывает тесьму и машет рукой, добавляя застёжки по краям золотой цепочки (взмах руки с едва заметным клубом синего дыма, пахнущего апельсинами и землей после шторма). – И ожерелье. – Он встает и протягивает к ней обе руки. – Можно?
По шее бегут мурашки от этой мысли (и щёки горят), но она поворачивается к нему спиной и старается не ёрзать, когда он нежно убирает волосы ей за плечо. Металл опускается на ключицы (похоже на кандалы и всё же непохоже, ведь кандалы холодные, а ожерелье тёплое, как и его руки) и он скрепляет застежку. Они стоят так долгое время, его рука на её плече, её спина у его груди. Затем он почти благоговейно возвращает её волосы на место и поворачивает её к себе лицом.
Она потирает пальцами цепочку и улыбается ему.
- Как оно смотрится?
- Прекрасно, - говорит он. – Всегда.
- Спасибо, - говорит она.
- Я сделал это с огромным удовольствием. – Он долго смотрит на неё, затем уголок его рта ползёт вверх. – Кроме того, у нас была сделка.
- И она всё ещё в силе, - говорит она. Она скользит мимо него к прялке, подбирая пиджак со спинки стула и трость с пола.
Он поворачивается, чтобы проследить за её движениями, неловко шаркая больной ногой.
- Правда?
- Конечно. – Она протягивает ему трость. Она складывает его пиджак поверх руки и улыбается, беря его за руку и ведя к лестнице. – Не думай, что я забыла о пироге. Вопреки всеобщему мнению, у меня очень хорошая память.
========== Глава 14 ==========
Глава 14
В отличие от мистера Голда Джейн не обладает ни магией, ни опытом, которые могли бы помочь в приготовлении обеда. Но зато в её распоряжении неограниченный доступ к библиотеке, суровая решимость и бессонница. К двум часам ночи она успела поэкспериментировать с пятью вариантами куриного пирога. (Три оказались сносными, но не вдохновляющими, один потрескался, а ещё один – подгорел до чёрной корочки.) К четырем часам она пролистала ещё восемь кулинарных книжек, а к пяти – нашла идеальный рецепт. Предельно сосредоточившись, она выкладывает пирог на противень, выпекает до полуготовности и ставит на полку холодильника бок о бок с салатом из шпината.
К восьми, подкрепившись пятью чашками чая и целой коробкой зоологических крекеров, она заканчивает уборку кухни. С закатанными рукавами и перепачканными мукой локтями она бредёт в гостиную и открывает шторы (потому что она рада, что ночь закончилась, потому что ночи слишком длинные, слишком тихие и слишком одинокие). Устроившись на диване с «Энн из Зеленых Мезонинов», она купается в солнечных лучах и звуках жизни, витающих в поздне-весеннем воздухе.
А затем она ждёт.
***
Она просыпается от трели дверного звонка. (Яростный марш сердцебиения ударяет в виски, и Джейн кубарем скатывается с дивана, не успев окончательно проснуться). Он здесь, а она уснула (опять), и ничего не готово (но, по крайней мере, она переоделась, прежде чем вновь задремать). Должно быть, она заснула с открытым ртом, уже в третий раз, и теперь пересохло горло и слипаются глаза. Такое ощущение, будто она полоскала зубы песком.
Придётся как-то привыкать к этой бессоннице.
Она подавляет зевок и открывает дверь.
Румп стоит на лестничной площадке в костюме с бирюзовой рубашкой, чёрным галстуком и серебристым нагрудным платком и выглядит очень бодрым. Он приподнял трость, прихватив посередине (наверное, использовал набалдашник для того, чтобы нажать на кнопку звонка, и готовился сделать это снова), и держит подмышкой длинную тонкую коробку.
- Привет, - говорит она, слабо улыбаясь.
- Привет, - говорит он, опуская трость и опираясь на набалдашник. Он окидывает Джейн взглядом и замечает её растрепанный вид. – Я слишком рано?
Она качает головой.
- Просто я немного не успела с приготовлениями. Извини. Заходи.
Если он и замечает состояние гостиной (диванные подушки сдвинуты, «Энн из Зеленых Мезонинов» лежит на полу, куда упала, выскользнув из её рук, стакан воды всё ещё стоит на стеклянном кофейном столике), то ничего не говорит. Он просто молча следует за ней на несколько шагов позади (и если замечает её порой нетвердые, спотыкающиеся шаги, то молчит и об этом тоже). Но она всё равно чувствует необходимость объясниться.
- Я уснула, - говорит она извиняющимся тоном. (Не пьяна, она хочет уверить его в этом. Не безумна. Не на грани срыва и не в отчаянии. Просто устала.)
Он говорит только:
- О?
У неё была трудная неделя. Она переехала, убиралась в квартире и работала, и у неё есть все основания устать. Это правда. Но она не может скрыть того, как зубы прикусывают нижнюю губу, или того, как руки сжимаются в кулаки, теребя край светло-голубого кардигана, поэтому она даже не пытается. Она просто улыбается, слегка пожимает плечами и говорит:
- Это новое место. А у меня… было не много новых мест. Мне просто нужно время, чтобы к этому привыкнуть.
(Это побеленная слоем известки правда, правда, из которой она убрала страх, кошмары и сдвигающиеся стены, но всё же правда).
Он медленно кивает и говорит:
- О, – как будто это проясняет сразу несколько тайн. (Как будто ему важен её ответ, но он слишком вежлив, чтобы спрашивать.) – Я могу чем-нибудь помочь?
- Можешь сделать салат?
Это не то, что он имел в виду (и они оба это знают), но он улыбается и кивает.
- Конечно.
Она проходит к кофейному столику, подняв «Энн», кладёт книгу на подлокотник кресла и указывает на столик:
- Если хочешь, можешь оставить свою коробку здесь.
- Вообще-то, я собирался отдать её тебе, – уголок его рта поднимается, и он достаёт коробку из-под мышки, удерживая одной ладонью и протягивая ей, – возьми, - и его голос настолько тих, что едва доносится до Джейн через разделяющие их несколько футов, - если хочешь.
- Знаешь, - говорит она, принимая коробку из его руки после секундного колебания, – тебе не обязательно продолжать делать мне подарки. - (Больничная палата, библиотека, обед в корзинке для пикника, контракт.) Она бессознательно тянется свободной рукой к шее, проводит пальцами по цепочке ожерелья из золотой соломы – металлу, согретому её телом.
- Я знаю. Но я хочу.
- Тогда я приму, конечно, – она подносит коробку ближе. (Коробка перевязана голубой ленточкой, невесома, точно внутри лишь воздух и упаковочная бумага). Она делает крошечный реверанс и стягивает ленточку с коробки. Медленно, аккуратно она снимает крышку.
А затем со щелчком закрывает.
- Спасибо, - говорит она, даже не осознавая, что произнесла это. Пальцы начинают трястись, и она сжимает руку в кулак, чтобы сохранить спокойствие. – Это очень заботливо с твоей стороны.
Он поднимает брови, переводя взгляд с коробки на её лицо (наверное, она выглядит уничтожено, потому что он застывает и молчит). Он подступает на шаг ближе.
- Что-то не так?
- Нет, конечно, нет. Она прекрасна. – Джейн делает глубокий успокаивающий вдох и снова открывает коробку. Она старается не смотреть на то, что внутри, осторожно опуская коробку на кофейный столик рядом со стаканом воды. Старается не зацепиться взглядом за одинокий стебель (шипы заботливо срезаны) или кроваво-красные лепестки (ещёне раскрылись, но уже на пути к разрушению, потому что ничто не может жить вечно).
Одна-единственная роза.
И один лишь вид цветка грозит разбить Джейн как стекло.
- Я поставлю её в вазу после обеда, - говорит она. (Лгунья из Джейн никудышная, и ей не нужны выдуманные причины и фальшивые улыбки, но едва ли она может предложить ему что-то другое.)
Он смотрит на неё, и на его лице – отражение того же ужаса, что переворачивает её внутренности (и у неё плохо получается скрыть свой страх). Он не понимает. Смущение, сожаление и тревога врезаются в черты его лица, скрываются в смятённых тёмных глазах.
Она отворачивается, не глядя на него, (или на розу), и он следует за ней на кухню без единого слова.
Она вынимает из холодильника миску со шпинатом и бутылочку уксуса, из шкафа - пакет миндаля и сушеной клюквы и щипцы для салата из ящика. Она включает духовку и начинает накрывать на стол, пока он смешивает ингредиенты для салата (но кухня узкая, и они слишком близки, постоянно сталкиваются, и Джейн видит по складкам пиджака, как напряжена его спина, и ей приходится дотрагиваться до него каждый раз, когда ей нужна тарелка, ложка или чашка.)
Они долго работают в тишине, и когда духовка разогрета, стол сервирован, салат приготовлен, а вино – открыто, она набирается смелости, чтобы заговорить:
- Прости меня… за всё это, - говорит она. Он не задает вопросов, не любопытствует, но грусть в его глазах тяжело давит на её плечи, и тонкая линия его губ жалит как пощечина. Она смотрит на таймер на духовке, смотрит, как начинается обратный отсчет от десяти. – Я не люблю роз.
Румп подбирает кусочек шпината с кухонной стойки и бросает в мусорное ведро под раковиной. На таймере остаётся девять минут.
- Когда я была в подвале, - говорит она наконец, (и «подвал» звучит намного добрее, чем «психушка»), - Реджина приходила проведать меня. Она приносила розы для медсестры. Каждый год, чтобы ознаменовать годовщину моего заключения, она приносила розы и для меня.
Поначалу цветок был желанной переменой. Красное блестящее пятно в мире голубого и серого - прикосновение внешнего мира, что напоминало ей о солнечном свете (которого она никогда не видела), скользящем по бетонным блокам, о прохладном океанском бризе (которого она никогда не слышала), играющем в листьях на деревьях, и о свежескошенной траве (запаха которой она никогда не чувствовала) на лужайке у отцовского дома (потому что вся её жизнь была замкнута в пространстве из бетона и протекающих труб, и не было ничего, кроме этого).
Несколько коротких дней роза была прекрасна.
- Каждый год я отрывала лоскуток от своей сорочки, пропитывала водой и обматывала вокруг стебля, чтобы сохранить свежесть цветка как можно дольше, – она смотрит на таймер на духовке, лишь мельком осознавая, как сильно дрожит её голос и как судорожно кулаки сжимают полу кардигана, – но, в конце концов, она всё равно умирала, - говорит она тихо, - как умирает и всё остальное… а они оставляли её. На очень-очень долгое время.
На недели. Может быть, месяцы. Пока она не становилась неузнаваемой и чёрной. Пока она не становилась высохшей, мёртвой и прогнившей – груда лепестков и гниющий стебель в углу, привлекающий мух и выделяющий болезненный кисло-сладкий запах. (Пока через бесконечную вереницу лет вид свежей розы не стал вызывать у Джейн тошноту, потому что цветок означал, что она провела в сыром подвале ещё один год, потому что она узнала, что в конце концов роза, дайте лишь время, становится чёрной гнилью).
Возможно, ей нужно рассказать ему побольше, попытаться выразить ужас, вгрызающийся в грудь, объяснить, как она годами следила за тем, как единственная надежда на побег засыхает в углу темницы… но, возможно, он уже понимает, потому что он смотрит на неё с болью, и взгляд его глаз кажется твёрже гранита. (И она видит, как за его сожалением нарастает гнев, как напряжены неподвижные руки, как кривятся его губы, обнажая зубы.)
Но когда он заговоривает, его голос нежен:
- Я не знал, - говорит он так тихо, что она едва слышит его за гулом вытяжки над плитой, – прости меня.
- Ты не виноват, - говорит она.
Он подбирает трость со стула и делает шаг по направлению к гостиной.
- Я избавлюсь от неё.
Ей стоит позволить ему, но она не может избегать роз вечно. (А заставить его избавиться от цветка – это всё равно что признать, что она винит его, как будто каким-то образом он во всём виноват, а это не так.) Пирог почти готов, а роза вне поля зрения, и она пытается совладать со своими страхами. И она в порядке. Она тянется вперёд, чтобы удержать его за рукав пиджака, когда он проходит мимо неё. И когда он оборачивается (вздрогнув, как будто она появилась из ниоткуда и напала на него), она качает головой.
- Я позабочусь об этом позже, - говорит она и крепче сжимает пальцы на его плече, – останься, пожалуйста.
Он остаётся.
Когда она достаёт пирог из духовки, он помогает разрезать его на шесть равных частей. Он разливает вино, а она подаёт ему салат, и их укутывает уютная тишина (вот только ему никак не удаётся взглянуть ей в глаза, а ей приходится насильно улыбаться, чтобы скрыть свое изнеможение). Они смотрят на стол, она хвалит салат, он - пирог (и, наверное, лучше, что он больше смотрит на заражённую розой гостиную, чем на Джейн, потому что когда он наконец-то поднимает взгляд с тарелки, она чувствует себя чужой под его взглядом).
Она выдерживает этот испытующий взгляд, сколько может.
Наконец (и, может быть это оттого, что она слишком устала, оттого, что её терпение, самоконтроль и храбрость истощены), она складывает столовые приборы на краю тарелки и вытирает губы бумажной салфеткой. Она смотрит мимо него на цветастую скатерть.
- Ты всегда будешь таким? – тихо спрашивает она. Это полувздох-полувопрос.
Она не уверена, что услышит от него ответ.
- Каким?
Она смотрит на еду на тарелке и складывает руки на коленях.
- Грустным.
(«Грустный» - неподходящее слово. Она прочла дюжины книг, может, даже сотни. Она могла бы сказать «печальный», «несчастный» или «скорбный» или пролистать словарь собственных мыслей в поисках слова, которое могло бы лучше описать размеры тоски, которую он отчаянно пытается скрыть. Но она выбрала «грустный», потому что она устала, потому что это просто, и… потому что это правда.)
При этом обвинении он меняет позу. Он бросает на неё взгляд - быстрый, острый - и отпивает глоток вина. Его длинные пальцы аккуратно обвивают бокал, создавая иллюзию полного самоконтроля.
Джейн смотрит ему в глаза. Она не вздрагивает.
Он может отрицать это, но он всё ещё горюет. Она видит это. В такие дни (дни, когда они не смеются или не поедают мороженое у Бабушки) его окутывает туман. Он тоскует по Белль, как если бы потерял любимую трость. Он может распрямлять плечи и спину, но скрыть хромоту ему не удаётся. Не удаётся скрыть, как сжимаются его губы, когда он хватается за прилавки и спинки стульев, за всё, что угодно, лишь бы устоять. Не удаётся скрыть боль в глазах, когда он смотрит на Джейн и хочет, чтобы она была той, на кого он мог бы опереться.)
- Знаешь, тебе можно скучать по ней, - говорит она тихо.
- Спасибо за это, – он наклоняет голову и внезапно ухмыляется – и это как удар хлыста, – но мне не нужно твое разрешение.
Она могла бы разозлиться. (Потому что она не Белль, и он не может постоянно ожидать, что она каким-то магическим образом вернётся, он не может продолжать смотреть на неё так, будто она нечто вроде некролога.) Она могла бы встать, бросить салфетку на тарелку, указать на дверь и прогнать его (оставить его, как оставила отца). Она могла бы обидеться, потому что его глаза жестки, а слова резки, и он прячется от неё, скрывается за слоями гордости, чтобы спрятать рану в своей груди. Она могла бы отвернуться.
Но она не делает ничего из этого – потому что резкие слова не ранят, если он был так терпелив с ней бесконечно долгие месяцы, если он дал ей свободу и библиотеку, и ожерелье, сплетённое из золота. Поэтому она делает точно такой же глоток вина, как и он, и сжимает губы.
Он моргает. Испускает короткий вздох. Его пальцы скручивают край скатерти, и он опускает свой бокал.
- Прости, - говорит он.
- Не извиняйся.
- Я не хотел быть резким.
- Нет, хотел.
- Я не должен был.
Она пожимает плечами.
- Это… не всегда легко, - говорит он.
- Я знаю, – она смотрит на свои колени. Она мягко прикусывает губу и сметает крошки с юбки. – Я тоже по ней скучаю, а ведь я даже не знала её.
- Она была прекрасной женщиной, - говорит он.
- У меня сложилось такое впечатление, – она поднимает глаза.
Уголки его губ поднимаются вверх.
- Вообще-то, она многим напоминает мне тебя.
Она не уверена, шутит ли он, но она всё равно смеётся, улыбается вопреки самой себе и качает головой.
- И такое впечатление у меня тоже сложилось, – (она чувствует себя утешительным призом.)
Он тяжело вздыхает и кладёт руку на стол, постепенно продвигая ближе к ней. Она не делает движения навстречу, а он не делает попыток взять её руки. Он просто сидит, глядя в никуда и ему не по себе. Он смотрит на её лицо, а она – на его руку.
- Я скучаю по Белль, - говорит он. Это звучит как признание. Откровение. (Вина.) – И может, так будет всегда.
Она потирает плечо, проводит ладонью по безупречной коже, где должно быть отверстие от пули.
Его пальцы подёргиваются, она видит, как напряжены костяшки.
- Но это не значит, что ты мне безразлична.
Она выдавливает улыбку, которая затрагивает губы, но не касается глаз.
- Я знаю, что не безразлична.
- Знаешь? – его ногти белеют, когда он крепче прижимает пальцы к деревянному столу.
- Да, - говорит она.
- Джейн. – (Его голос звучит как мольба). – Человек – это не только его прошлое.
Она устремляет взгляд на его лицо.
- И, несомненно, имена важны, - его губы тянутся вверх, совсем чуть-чуть, как будто он только что сказал что-то ужасно ироничное, - но не из-за этого ты мне небезразлична. Я люблю тебя, - говорит он и сжимает губы, прежде чем продолжить, проговаривает слова, будто говорит на иностранном языке, - Джейн Френч, в настоящем. В этот самый момент.
Она смотрит на него.
Он её любит. (И она знает, что он её любит, она знала это уже много дней, и поэтому она не понимает, почему это настолько шокирует её, почему такое чувство, что земля уходит из-под ног, или почему она не может подобрать слов в водовороте собственных мыслей.)
- Почему? – спрашивает она, – почему меня? – Он долго не отвечает. Она думает, что он не услышал (но его глаза непроницаемы, а его рука снова дрожит, и он выглядит таким же напуганным, как она).
- Что… ты имеешь в виду? - спрашивает он, поворачивая руку ладонью кверху и разводя пальцы в подобии пожатия плечами.
- Я имею в виду то, что сказала. Ты говоришь, что любишь меня. Я хочу знать, почему.
(Она хочет знать, любит ли он Белль, или чувствует себя обязанным ей, потому что винит себя, или любит Джейн, потому что она – единственная, кто не бежит в ужасе от его магии и отблеска опасности, скрытого в глубине его глаз.)
- Потому что когда я смотрю на тебя, - говорит он, - я вижу ту, которая заслуживает быть любимой. Сострадательную, любознательную, щедрую. Очень-очень смелую. – Это отзвук того дня и встречи за столом в теперь уже знакомом кафе, когда он был незнакомцем, а ей было безгранично одиноко. (И может, всё не так уж сильно изменилось, потому что он всё ещё считает ее смелой, а она всё ещё не знает, прав ли он.)
- Ты говоришь так, будто я какой-нибудь герой, - говорит она.
- А кто сказал, что это не так?
Она пожимает плечами. Смотрит на его всё ещё протянутую руку, а её руки аккуратно сложены на коленях.
- Я сломана, - говорит она.
- Может быть, надколота, - говорит он с кривой улыбкой на губах, – но едва ли сломана.
- Ты говоришь уверенно.
- Я что-то вроде эксперта в подобных вопросах.
Она улыбается (и она едва видит его сквозь слезы, застилающие глаза, потому что в его голосе столько надежды, и она мечтала бы увидеть себя его глазами).
- Вы – женщина, которую я люблю, мисс Френч. Дольше, чем можете помнить. Сомневаюсь, что смог бы перестать любить вас, даже если бы захотел.
Она молчит, но протягивает руку по столу и переплетает свои пальцы с его.
(Это не совсем героический ответ, но глядя, как он улыбается, она думает, что может быть, этого достаточно.)
***
Они заканчивают ужин почти в тишине, но в тишине уютной: с короткими улыбками, незаметными прикосновениями и вторыми порциями куриного пирога. Он убирает посуду (несмотря на её протесты, что он гость, а она хозяйка), а она достаёт из морозилки контейнер с ванильным мороженым и коробку с рожками из буфета и спрашивает, сколько он хочет шариков – один или два.
Когда они заканчивают десерт, ей удаётся не подпустить его к посуде (потому что ещё только десять, и, как говорится в поэме Роберта Фроста, у неё «миль немало впереди до сна»). Он берёт трость и пиджак со спинки стула, и она провожает его до двери. Они проходят гостиную и идут вниз по лестнице через тихую тёмную библиотеку к двойным парадным дверям.
Они стоят в тишине, в бледном свете луны и бледном мерцании уличного фонаря.
- Увидимся в субботу, - говорит он наконец, нарушая тишину.
Уже вечер среды, но выходные внезапно кажутся далёкими.
- Надеюсь, - говорит она.
Он медлит у двери целую вечность, мгновение, похожее на «Войну и мир», которое всё тянется и тянется. Он не хочет уходить. (Она не хочет, чтобы он уходил). Она кладет руки поверх его рук (его руки вертят набалдашник трости и успокаиваются только, когда она сжимает их ладонями). Они оба ждут чего-то.
Она понимает, чего не хватает им обоим, и решается всё исправить, прежде, чем осознаёт, к чему это приведёт.
Очень медленно она тянется вверх, чтобы убрать прядь волос с его лица. (Он склоняется к её прикосновению.) Она хватается за его лацканы, чтобы удержать равновесие, поднимается на цыпочки и прижимается губами к самому уголку его рта. (Он улыбается – она чувствует подёргивание его губ под её губами и перестук его сердца под пиджаком.)
- Спасибо, что пришел, - говорит она.
- Всегда рад, - отвечает он.
Их голоса звучат слишком громко в пустом вестибюле. Она закусывает губу и смотрит в пол.
Он медленно поднимает руку (как будто ладонь должна коснуться её щеки), но вместо этого открывает дверь. Её окутывает прохладный ночной воздух. Стрекотание сверчков нарушает тишину.
- Спокойной ночи, - говорит он.
- Спокойной ночи.
Она закрывает дверь и идёт наверх. Она шагает медленно, (потому что не хочет смотреть на кофейный столик, не хочет думать о розе, безжизненно лежащей в картонном гробу, не хочет столкнуться лицом к лицу с пустой квартирой). Но она всё ещё чувствует запах его одеколона, и её руки всё ещё теплы от лацканов его пиджака, и может быть, она даже сможет уснуть, если попробует ещё немного почитать «Энн из Зеленых Мезонинов».
Помыв посуду, она отваживается войти в гостиную, чтобы забрать свою книгу с кофейного столика.
Она старается смотреть прямо перед собой, сосредоточившись на мягкой обложке, не думая о цветах, воспоминаниях и слишком утомивших её страхах. Но она не может. Инстинктивно притягиваясь к белизне коробки, уголок её зрения выхватывает вспышку неожиданного цвета.
Она смотрит в коробку и в изумлении прикрывает рот рукой.
Букет, перевязанный жёлтой ленточкой – жизнерадостный пучок цветов вместо одинокого стебля. Жёлтые пестики в форме звёздочек и гроздья тоненьких лепестков. Цвет прохладного бриза, летнего неба и открытого океана.
Цветочный, земляной аромат свежего воздуха и пурпурный запах магии.
(Незабудки.)
Она ставит букет в хрустальную вазу на кухонном столе и до самого рассвета учится печь персиковый кобблер.
***
Незабудка - Forget-me-not - название фика в оригинале.
Комментарий к Глава 14
Перевод выполнен Etan при участии Helena222.
========== Глава 15 ==========
Глава 15
Джейн делает глоток чая и смотрит через диван на ссутулившегося на своем месте Лероя (он выглядит так, будто мечтает, чтобы в его кружке вместо чая было что-то другое).
Они опустили светскую беседу, потому что Лерой ненавидит подобные разговоры, а она находит утомительными (если только собеседник не Румп). Вместо этого они непринуждённо обсуждают банановый хлеб, который она испекла в три часа утра; и только когда их тарелки наполовину опустели, ей кажется безопасным заговорить о главном.
- Думаешь, ещё слишком рано? – наконец спрашивает она, помешивая чай в чашке и наблюдая за водоворотом жидкости.
- Вовсе нет, - говорит он, хватая с тарелки ещё один ломтик бананового хлеба. Лерой разламывает кусок пополам и кладет одну часть на колено, а вторую – окунает в чай перед тем, как отправить в рот.
Она наблюдает за ним какое-то время, грея руки о теплую чашку, затем спрашивает:
- Ты хоть знаешь, о чём я говорю?
- Н-нет.
- Тогда… о чем говоришь ты?
Лерой поднимает взгляд, складывая губы в полуулыбку-полуухмылку.
- О виски.
Она улыбается и пытается спрятаться за своей чашкой (но ароматный пар окутывает лицо и щекочет нос, и она уверена, что Лерой видит веселье в её глазах, даже если оно не отражается на губах).
- Не думаю, что оно у тебя есть.
- Прости, Лерой, – ей удается подавить улыбку и сделать глоток чая. Она ставит чашку на подлокотник дивана и слегка пожимает плечами.
- Очень жаль, - говорит он, – виски значительно упрощает такие беседы, – как будто, чтобы подтвердить это, он допивает свой чай и ставит чашку на кофейный столик. Она показывает на чайник, укрытый вязаным чехлом, присланным Бабушкой в качестве подарка на новоселье, но он отрицательно машет рукой и вместо этого подбирает кусочек бананового хлеба с колена.
Она смотрит, как он ест (и он выглядит так же выжидающе, как и она, наблюдает за ней из-под приподнятых бровей, жуя хлеб). Она делает глоток чая, а Лерой наконец-то глотает. Он берет еще ломтик хлеба (он уже много съел, но хлеб вкусный, и как раз для Лероя она его испекла), затем возвращается на свое место, поворачиваясь боком, чтобы быть с ней лицом к лицу во время разговора.
- Итак, - говорит он, - ты снова хочешь поболтать об этом?
Она хочет. Но прошло почти полчаса разговора ни о чем, прежде чем она смогла сформулировать свой вопрос в первый раз. И она хочет знать, но не хочет спрашивать снова (потому что разговор превратился в нечто светлое и пустое, с шуточками о виски и скрытыми улыбками, и если она спросит, то только усложнит всё еще больше). Ей кажется, будто её смелость сдулась, как неудавшееся суфле (она его ещё не готовила, но уверена, что приготовит, и что - по крайней мере первые несколько раз - потерпит неудачу) поэтому она делает глоток чая и пожимает плечом.
- Неважно, - говорит она, – это не очень существенно.
- Тогда почему ты заговорила об этом?
- Я… - она замолкает и закусывает губу.
Он пожимает плечами.
- Успокойся, сестрица. Я не собираюсь совать нос, куда не просят… - он делает паузу и широко улыбается ей, - … но из тебя ужасная лгунья, ты знаешь?
- У меня было мало практики, - говорит она.
- Ну, если собираешься мне рассказать, сделай себе одолжение и перестань юлить. А если не собираешься - да мне-то всё равно. Это твоя жизнь.
Она знает: он оставит эту тему, если она попросит – не станет любопытствовать. Но она ещё не передумала спрашивать его, поэтому она смотрит, как он жуёт банановый хлеб, выжидающе приподняв брови и нетерпеливо глядя на неё.
Она вздыхает и прячет большую часть лица за чашкой.
- Отношения, – она говорит это с таким видом, будто груз свалился с её плеч, потому что это скорее признание, чем утверждение. Бремя, которым она только что поделилась с лысеющим бородатым мужчиной, что сидит рядом с ней на диване. – Я хочу знать, не рановато ли думать об отношениях.
Его брови подпрыгивают аж к середине лба (и ей кажется, что если бы он не снял кепку, когда вошёл в дом, брови бы скрылись под козырьком).
- Вау, ты уверена, что хочешь спрашивать меня об этом?
Она поджимает губы и смотрит в пол, чувствуя, как начинают гореть щёки.
- Вот видишь, поэтому я и не хотела говорить тебе – я знала, что ты так отреагируешь и…
- Эй, сестрица, я никак не реагирую. Я просто не уверен, что я именно тот, с кем тебе нужно говорить. Я и внешностью не вышел, да и вообще не числюсь в списках местных казанов.
- Не будь к себе таким строгим, - говорит она, наклоняясь вперед, чтобы неуверенно, успокаивающе потрепать диванную подушку рядом с ним. (К нему она не дотягивается, не касается его, но это предельная близость, с которой она может справиться, и, похоже, он уважает её попытку.) – Я думаю, что ты очень милый.
- Ну да, конечно, ты же только что спросила меня об отношениях с Голдом. Твое мнение определённо не совпадает со мнением большинства.
Она пожимает плечами.
- Это не значит, что я не права.
Он практически заталкивает в рот ломоть бананового хлеба (и если он пытается скрыть от неё, как румянец покрывает его шею и всё лицо – до блестящей макушки - то ему это не удаётся). Тяжело глотает. Смахивает несколько крошек с клетчатой рубашки, откашливается и говорит:
- Ты уходишь от темы. Мы тут говорили о тебе и… Голде, – то, как он делает паузу, совсем не внушает доверия, но он не смеётся, и не уходит, и не говорит ей, что делать, поэтому это её не беспокоит.
- Тебе он не нравится, - говорит она.
- Он мало кому нравится.
Она чувствует, как выражение её лица меняется, знает, что теперь оно становится напряжённо-нейтральным. Она вновь берёт кружку и делает глоток чая (её чай почти остыл и утратил крепость)
- Но слушай, - говорит он и улыбается, чтобы снять остроту своих предыдущих слов (чтобы хоть немного притупить правду), - речь же не обо мне. Очевидно, что тебе он нравится. – он улыбается ей (чуть кривовато), пока она не улыбается в ответ. – Расскажи мне, почему.
- Ну, он… он… - и это странно – говорить о Румпе (потому что он временами такой замкнутый, такой отчуждённый от остальных горожан), но Лерой наблюдает за ней без всякого давления, и она знает, что он скажет ей правду (потому что он был одним из первых - Лерой, Вэйл, Румп и Эмма), и, прежде, чем она успевает это осознать, её заикание сменяется потоком слов, которого она не может сдержать.
- Он был очень добр ко мне. Терпелив. Он понимающий. И милый. Очевидно, что мы были небезразличны друг другу… раньше… Но он никогда не давил на меня. Он вёл себя как джентльмен. И он был со мной честен. И он старается, он очень старается делать вид, что его сердце не разбито, хотя я знаю, что это так. И он всё ещё во всём мне помогает, даже если сам, я в этом уверена, нуждается в помощи так же сильно. Думаю, он очень одинок. Иногда я вижу, что у него много слоёв и…, - она останавливается, допивает чай и ставит кружку на столик. Она проводит руками по юбке, разглаживая ткань на коленях. – И я думаю, он правда любит меня.
- Ну… да.
Не такого ответа она ожидала.
- Да? – повторяет она.
- Да. Он тебя любит. Каждый, у кого есть глаза, видит это. – Лерой говорит так, будто это очевидно (и она думает, что, наверное, так и было с того самого дня когда она увидела Румпа впервые – разбитого и дрожащего на скользком от дождя асфальте, опасного и охваченного жаждой мести из-за потери Белль).
- Правда? – снова спрашивает она.
- Джейн, - говорит Лерой (и он произносит это как «сестрица», качая головой и криво улыбаясь), - Этот человек ел с тобой мороженое. На людях. Он подарил тебе библиотеку. Это же не наука о ракетостроении.
Она подавляет улыбку, но не может скрыть румянец, заливающий её щеки.
- Слушай, - говорит он, - я не собираюсь говорить тебе, что ты ничем не рискуешь. Ты же будешь встречаться с мистером Голдом. – Она бросает на него укоризненный взгляд, и он примирительно поднимает руки (но она не может на него злиться, потому что, скорее всего, он прав). – Но кое-кто однажды сказал мне, что любовь – самая удивительная и самая замечательная вещь на свете. Любовь – это надежда. И если ты влюблена… лучше наслаждайся этим, пока есть возможность. – Он смотрит на неё и пожимает плечами – и это сглаживает серьёзность его слов. – Это пословица, между прочим.
- Как мне… - она делает паузу, мягко прикусывая нижнюю губу и убирая прядь волос с лица, – как мне узнать, люблю ли я его?
- Сестрица, - говорит Лерой, снова качая головой, будто не веря, что собирается это сказать, – ты назвала его милым. Конечно, ты влюблена.
Она хочет сказать что-то ещё (задать миллион вопросов, высказать миллион опасений, потому что как она может завязывать отношения, если она едва знает, кто такая Джейн Френч, а он, возможно, всё ещё влюблён в женщину, которая исчезла много месяцев назад), но Лерой выглядит довольным, а она не может перестать думать о букете незабудок в вазе на кухонном столе. И, может быть, её опасения реальны… или, может быть, она просто боится попытаться. (Боится надеяться.)
- Спасибо, Лерой, - говорит она.
Он кивает. Затем потягивается, зевая и прикрывая рот рукой.
- Ладно, - говорит он, подавляя зевок, и закрывает рот, пристукнув зубами, – я снова работаю в ночную смену.
Они оба поднимаются, и она пытается подавить зевок, которым заразилась от него. Она прикрывает лицо обеими руками и эффектно терпит неудачу, когда ей не удаётся удержать челюсть закрытой.
- Лучше мне немного поспать, - говорит он, – и, судя по всему, тебе тоже.
Она пытается изобразить убедительную улыбку.
- Боюсь, сейчас это легче сказать, чем сделать.
Он пожимает плечами.
- Может быть, тебе стоит глотнуть немного виски. У меня есть лишняя бутылка, если хочешь – возьми, но обещай, что поделишься.
- Очень щедро с твоей стороны, - говорит она (и это так, потому что Лерой выпьет намного больше, чем она, а она видела ценники на бутылках в магазине), – но я планирую зайти в больницу чуть позже, чтобы раздобыть кое-что, что поможет. Так что, думаю, я буду в порядке.
- Как хочешь, – она провожает его до двери, и он берёт свой жилет и серую шерстяную кепку, – просто я думаю, это намного проще, чем глотать лошадиную дозу таблеток, вот и всё.
***
- Доктор Вэйл?
Дверь кабинета чуть приоткрыта и от её тихого стука открывается ещё шире. Она просовывает голову в проём и смотрит на беспорядок внутри. Фигура, одетая в белое с сине-зелеными полосками, стоит в углу кабинета спиной к двери, склонив голову. Джейн стучит ещё раз.
- Виктор?
В этот раз он поднимает голову на звук. Когда он оборачивается, у него в руках открытая медицинская карта – такая же, как и дюжина других, разбросанных по столу.
Миг он выглядит испуганным, увидев её, но потом его лицо смягчается – он непринуждённо улыбается и захлопывает карту. (На обложке написано «Белль Френч», «Белль» перечёркнуто и сверху надписано «Джейн», и ей тревожно видеть, как собственное имя взирает на неё.)
- Что я могу для тебя сделать? – спрашивает он. Он закрывает остальные карты, и складывает в кучу в углу стола.
- Я знаю, что обычно ты не работаешь по четвергам, но Ванда на ресепшне сказала, что ты был сегодня…
- Просто разбираюсь с давно залежавшимися бумагами, - говорит он.
- Да, она это упоминала. А еще сказала, что «пора бы».
Он улыбается шпильке. Она улыбается его улыбке.
- Итак… - он разводит руками, …чем я могу тебе помочь?
Оказывается, ей тяжело сказать это вслух – тяжелее, чем она ожидала – тяжелее, даже учитывая, что это доктор Вэйл - тот, кто помогал ей справиться со столькими страхами (и не то, чтобы он не давал ей снотворное и раньше). Но это ощущается как провал – возвращаться едва ли не ползком после одной лишь недели наедине с собой (даже несмотря на то, что она знает – нет ничего зазорного в просьбе о помощи). Поэтому она откашливается и прикусывает губу (и видит, как его лицо меняется, его брови выжидающе поднимаются и вновь опускаются, когда она медлит).
- У меня проблемы со сном, - говорит она.
Губы Вэйла сжимаются, и он кивает. Он поднимает руку к подбородку и потирает пальцем губу.
- О каких конкретно проблемах идёт речь?
- Проблема звучит: «Я не могу спать». На новом месте хорошо, - тихо говорит она, - но ночью там так тихо. Я совершенно одна, все магазины закрыты, на улице нет машин… и мне начали сниться кошмары. Мне тяжело засыпать, зная, что я проснусь в ужасе.
- Что тебе снится?
- Много чего. Иногда психбольница, иногда – та ночь на дороге.
Он кивает, придавая ей смелости, чтобы продолжать.
Она пожимает плечом и складывает руки поверх сумочки, прижимая её к груди.
- Пистолет. Крики. В меня стреляют. Часто всё вместе. Но там всегда темно, и я всегда одна, и это хуже всего.
- Одна? Мистер Голд не с тобой? – Вэйл выглядит заметно удивлённым. Он поднимает бровь и слегка наклоняет голову.
- Нет, - говорит она испуганно, – так вот, что все о нас думают? Нет, мы не… мы не вместе. Мы просто… - она делает паузу, на секунду устремляя взгляд в пол, прежде, чем ответить: - …я не знаю, кто мы друг другу.
- Я думал, он твоя «настоящая любовь».
Она смеется над неловкостью, что звучит в его голосе (и, должно быть, это неуютно для него так же как для Лероя – рассуждать о влюблённом мистере Голде).
- Ну, не знаю, можно ли так сказать. Пока ещё рановато судить. Но могу тебя заверить, что он вёл себя как настоящий джентльмен.
Мгновение Вэйл выглядит скептически (вспышка чего-то, похожего на раздражение, мелькает в его глазах, затем сменяется добротой и заботливостью). Он слегка пожимает плечами.
- Хорошо, я могу назначить тебе что-нибудь, что поможет уснуть, но не уверен, что это спасёт тебя от кошмаров.
- А что спасёт?
- Время, – это не тот ответ, который ей хотелось бы услышать. Но Виктор хотя бы не даёт ей фальшивую надежду, – а пока что можешь найти соседку, для своего же спокойствия.
Соседка. Где же ей найти соседку? (А она ведь даже не хочет жить с соседкой). Все, кого она знает, живут комфортно и без неё. Руби учится управлять гостиницей и закусочной, Эмме едва хватает места в тесной мансарде, где живут Мэри-Маргарет, Дэвид и Генри, и Джейн точно не переедет к Лерою. Она предполагает, что в доме мистера Голда найдутся свободные комнаты… но у неё есть библиотека, которой нужно руководить, и она не нуждается в няньке.
Должно быть, Вэйл заметил её нежелание, потому что он тепло улыбается, поднимает руку, выставляя ладонь, и говорит:
- Может быть, есть другой способ.
- Какой?
- Тебе он не понравится.
- Ночные кошмары мне тоже не нравятся.
- Я разговаривал с доктором Хоппером, и он предложил использовать метод десенсибилизации.
- Я… не понимаю, о чем ты говоришь.
- Это значит вытащить наружу все твои страхи в контролируемой среде, где мы со временем сможем заменить отрицательные чувства положительными. Дать тебе хороший опыт преодоления страхов, показать, что тебе нечего бояться.
- Что ты предлагаешь?
- Доктор Хоппер и я предполагаем, что для тебя было бы полезно снова оказаться у черты.
Она крепче прижимает к себе сумочку, и острые уголки врезаются в живот и грудь. Она смотрит в пол.
- Это не так страшно, как тебе кажется, - говорит Вэйл, – я поеду с тобой. Мы будем делать всё очень медленно. Я не позволю, чтобы с тобой случилось что-то плохое.
(Тёмный тротуар, блестящий от дождя, отражает всполохи фар, огненного шара и гнева, и она не помнит вспышки от дула пистолета, но она уверена, что улица отразила бы и это.)
- Не думаю, что это хорошая идея, - говорит она.
- Мы придадим всему положительные ассоциации, - говорит он, - это классическое обусловливание. С каждым разом ты будешь бояться всё меньше.
(Все кричат, и всё кричит, и она тоже кричит, потому что не знает, где она, её плечо ранено, и вокруг так много лиц, которых она никогда не видела – включая собственное отражение в тёмных окнах полицейской машины.)
- Я не уверена, - говорит она. Она выдавливает улыбку и пытается прогнать нервное возбуждение (но возвращение в больницу совсем не помогает – она вспоминает антисептики, белые халаты, и запах мёртвых роз всё еще таится в уголке сознания). Она не хочет снова иметь дело со всем этим. Не сейчас. Не когда впереди открытие библиотеки. Не когда она так устала.
- Это будет полезно для тебя, Белль. Принесет завершение.
Она моргает. Свинцовый кирпич падает в животе, и она смотрит на Вэйла, расширив глаза.
(Белль.)
Это имя зависает между ними на кратчайшую секунду, будто отблеск молнии перед громом.
- Я не Белль, - говорит она так тихо, что едва слышит собственный голос.
Брови Вэйла на миг поднимаются – он вспоминает свои последние слова – затем его глаза округляются.
- Джейн, - быстро говорит он, – конечно, Джейн, – он потирает подбородок, оцепенело качая головой. – Прости, - говорит он, – длинный день. Знаешь, как это бывает.
Она знает. (Именно поэтому она здесь.) Так что она кивает, улыбается и пожимает плечом.
- Насчёт черты, Джейн… - он произносит её имя с улыбкой, будто предлагает мир, наживку - чтобы вернуть её к теме разговора, которого она так пыталась избежать, - … это будет полезно для тебя.
- Я не уверена.
- Доверься мне.
Она не уверена. (Она очень, очень-очень не уверена, в самом глубоком смысле этого слова – сама мысль об этом вызывает дрожь в позвоночнике.) Но она правда ему доверяет.
- Когда? – спрашивает она.
- Отлично! – говорит он и хлопает в ладоши. (В конце концов, она его любимый пациент с амнезией.) Он собирает карты со стола и открывает картотеку, чтобы сложить их внутрь. – Так уж случилось, что прямо сейчас я свободен. Позволь мне только немного прибраться. Я поведу.
Она говорит, что это звучит неплохо (хотя на самом деле всё далеко не так), и ждёт снаружи, пока Вэйл убирается и переодевается. Он выходит через минуту, на нём бледно-лиловая рубашка и чёрный галстук, чёрный блейзер переброшен через плечо, в руке крепко зажаты ключи от машины.
Поэтому она вооружается всей своей храбростью и самой победной из своих улыбок и следует за Вэйлом на парковку, чтобы изменить свою жизнь.
Комментарий к Глава 15
Перевод главы выполнен Etan.
========== Глава 16 ==========
Глава 16
Рыхлый гравий хрустит под шинами серебристого Кэмри Виктора, когда автомобиль съезжает на обочину дороги.
Оранжевые блики рисуют полосы на чёрном асфальте, и она рада, что погода солнечная (потому что темнота и дождь несут с собой пули и крики), но часть её сознания мечтает, чтобы было темно (потому что в темноте она хотя бы могла спрятаться от терпеливого изучающего взгляда Вэйла).
- Ты готова? – спрашивает он.
(Нет. Совершенно не готова. Даже отдалённо.)
- Да, - говорит она.
- Это поможет, – Вэйл постукивает пальцами по рулю и смотрит на неё (будто хочет положить руку ей на плечо, будто она его друг и в то же время сулящий славу психологический эксперимент), – поверь мне.
- Ты уже это говорил.
- И это всё ещё правда.
Она улыбается ему, и он улыбается в ответ (хотя его улыбка нетерпелива, а её – слаба и неуверенна).
- Ладно, - говорит он так, будто вопрос решён, - я подожду тебя снаружи.
Она следует за ним через минуту (потому что Кэмри тесен, а её ремень безопасности слишком туг, и даже с открытыми окнами она чувствует, что стены давят на неё). Она не может сидеть здесь вечно, и даже асфальтовый ночной кошмар лучше, чем медленное удушение.
Вынув из кармана, она надевает солнцезащитные очки, и они с Вэйлом идут к черте.
Пять шагов. Десять шагов.
- Так это произошло именно здесь? – спрашивает Вэйл.
Она не знает, где точно. (Не помнит участок тротуара, на котором лежала, а дождь давно смыл следы её крови.) Весь асфальт выглядит одинаково – сухо и безобидно в лучах высоко стоящего солнца.
- Да, - говорит она.
- Это всё ещё пугает тебя?
Она пожимает плечами. Дорога покрыта трещинами и гравием – как и любая другая дорога, но во рту пересохло, а ладони вспотели, поэтому она кивает.
- Да.
- Расскажи мне, что ты помнишь.
Она уже рассказывала (по крайней мере, она так думает), но разговор – это лучше, чем тишина, поэтому она начинает сначала.
- Я упала вперёд, - говорит она, - в объятия мужчины. Это первое, что я помню. Он так сильно схватил меня за плечи, пытаясь удержать, что у меня остались синяки. Мы опустились на тротуар. Моё плечо было ранено, а в ладони врезались камушки.
Он ободрительно кивает и мягко кладёт руку ей на плечо. (Она вздрагивает, но ни он, ни она не отстраняются.)
Она сцепляет фрагменты оборванных предложений в слабой попытке описать дезориентацию, охватившую её после рождения в хаосе, посреди криков и боли. Вспышка пурпурной магии и огненный шар. (В прошлый раз она об этом не упоминала, но Вэйл не выглядит удивлённым, поэтому он должен знать). Она говорит о пирате, о шерифе, о долгом пути в больницу с раной, которая не болела и не кровоточила, о мыслях, наполненных лишь обрывками воспоминаний о психбольнице и дожде. Об ужасе, что так и не оставил её. Об ужасе, что разъедает сознание каждый день, вынуждая заполнять разум мыслями о счастье, а адресную книгу – именами друзей, и бодрствовать по ночам, занимаясь выпечкой куриных пирогов и бананового хлеба, вместо того, чтобы спать. В конце концов поток слов пересыхает.
В повисшей тишине раздаётся похожий на радиопомехи звук хрустящего под шинами гравия.
Чёрный автомобиль подъезжает к черте… с другой стороны.
Она смотрит на автомобиль. Тонированные стекла не дают разглядеть лицо водителя.
- Кто это? Доктор Хоппер? - (она едва ли в это верит.)
- Если я скажу тебе, то испорчу сюрприз.
- Виктор, пожалуйста, - говорит она, нервно улыбаясь, чтобы скрыть внезапный приступ паники, - что происходит?
- Всё хорошо, Джейн. Не о чем волноваться, – его голос звучит холодно и безразлично, а его рука на её плече кажется такой же тяжёлой, как шар Атласа.
Дверца машины открывается, и выходит женщина. (Её невозможно не узнать. Невозможно не узнать красные губы и тёмные волосы. Выражение жестокого удовольствия на лице и глаза, такие же чёрные, как и её блузка).
Реджина Миллс переступает черту Сторибрука, засунув руки в карманы брюк и улыбаясь.
- Здравствуйте, мисс Френч.
Некоторое время Джейн способна только смотреть. Воздух кажется слишком жидким (как в тех статьях, что она читала в National Geographic об Эвересте и Чилийских горах), как будто уровень кислорода слишком низок, и мозг постепенно начинает голодать. Она тяжело сглатывает и глубоко вздыхает; начинает кружиться голова. Она пытается отступить, но рука Вэйла крепче сжимается на её плече.
- Что вам нужно? – она смотрит на Реджину и поворачивается к Вэйлу, – Что происходит? Зачем ты это делаешь?
- Дорогая, ты задаёшь очень много вопросов, - улыбается Вэйл сквозь сжатые губы. Что-то сверкает в его глазах. – Пойдём с нами, и, возможно, мы на некоторые даже ответим.
Она отшатывается. Его пальцы крепко вжимаются в её тело между плечом и шеей.
- Нет, - говорит она.
Реджина достаёт руки из карманов.
- К сожалению для вас, это не было предложением.
(Джейн слышала голос Реджины только сквозь стальную дверь и в ночных кошмарах, но вряд ли она когда-нибудь сможет забыть его.) Лёгкое движение запястья Реджины (пальцы растопырены, а на губах жестокая усмешка) – и ноги Джейн связаны. Невидимые верёвки оплетают запястья, связывают руки. Часть Джейн хочет сбежать, но другая часть знает это ощущение, знает, что попытки тщетны (знает, что остаётся только выжидать, пока не представится подходящая возможность). Она вырывается, но магия Реджины поднимает её над землей так, что только босые кончики пальцев в открытых туфлях царапают тротуар, и ей остаётся только смотреть на Реджину так грозно, как только получается сквозь застилающие глаза слёзы.
Реджина и Вэйл достигают черты, таща за собой Джейн. Каждые несколько шагов она старается выпутаться, извиваясь в верёвках, но путы не поддаются (она лишь случайно ударяется головой о плечотак сильно, что начинает звенеть в ушах).
Реджина останавливается у самой черты. Она медленно опускает руку - и ступни Джейн касаются тротуара. Вэйл, однако, не останавливается. Он даже не замедляет шаг. Он просто переступает черту и… изменяется.
Это происходит мгновенно: образ Вэйла распадается (будто скинутый плащ или отброшенная газета), и шагать продолжает женщина. Лишние дюймы роста растворяются в мгновение ока, линии сглаживаются, а манеры изменяются. Светлые волосы превращаются в каштаново-рыжие.
Женщина поворачивается на каблуках; её лицо сверкает блестящими чёрными глазами и улыбкой, которая могла бы охладить даже поверхность солнца. У Джейн нет никаких сомнений по поводу личности этой женщины.
Это ночной кошмар. (Это происходит на самом деле.)
Она спит. (Она в сознании.)
- Кора, - говорит Джейн, едва слыша собственный голос за глухим стуком сердца.
Кора складывает руки на груди (красная комбинация выглядывает из-под чёрного блейзера) и улыбается ещё шире.
Джейн переводит взгляд с Реджины на Кору и обратно (и сходство между ними просто поразительное, несмотря на то, что у Реджины темные волосы).
- Что вам от меня надо?
Кора беззаботно смеётся и наклоняет голову, заставляя Джейн чувствовать себя ребёнком.
- О, дорогая, с чего ты взяла, что нам надо что-то от тебя?
- Ну, - говорит она, стараясь звучать уверенно, несмотря на дрожь в голосе, - вы похищаете меня.
Лёгкое удивление Коры (выраженное в приподнятой брови и чуресчур частом моргании) переходит в более хищное выражение.
- Да, говорит она, - похищаем.
Не успев ответить, Джейн ощущает сильные руки на лопатках. Кора кивает Реджине, невидимые верёвки исчезают, и Реджина толкает Джейн за черту.
Ничего не происходит.
Ничего похожего на потерю памяти (нескончаемую пустую темноту и засасывающую неразбериху) совсем ничего, никакой магии и никакой боли. Ничего, только смутное ощущение шока, завершающееся оцепенением. (Тяжёлым дыханием, ускоренным сердцебиением и взглядом широко открытых глаз в самодовольное лицо Коры.)
- Возьми её сумку, - говорит Кора, глядя на Реджину через плечо Джейн. – И спрячь машину.
Реджина уходит.
- Румп знает, что вы здесь, - говорит Джейн. Она надеется, что это звучит грозно. (Она надеется, что это звучит как угроза.) – мы собирались встретиться за завтраком. Он узнает, что я исчезла. Он найдёт меня.
- Я на это и рассчитываю.
Джейн не отвечает.
Кора продолжает, выпрямив спину и сложив перед собой руки, говоря тоном королевы, произносящей речь перед подданными:
- Видишь ли, когда у одного человека есть то, что нужно другому и наоборот, всегда можно заключить сделку, – она делает паузу и слегка пожимает плечами. – У него есть кое-что, что нужно нам… и теперь у нас есть кое-что, что нужно ему.
Это ловушка. (Конечно же это ловушка, потому что владеющий магией опасный ростовщик значит бесконечно больше, чем его беспамятная подружка-библиотекарша).
- Я предупрежу его, - говорит Джейн. – Я найду способ. Я выскользну под покровом ночи. – она сможет связаться с ним. Может быть, ей удастся добраться до телефона.
- Реджина говорила, что ты смела… но не глупа. Попробуешь сбежать - и моя дочь прострелит тебе оба колена.
- Вперёд, - говорит Джейн. Кора выглядит слегка удивлённой её ответом. (Что не странно, потому что Джейн удивляется сама себе.) Она не чувствует себя храброй. Руки трясутся, а голос дрожит, и ей холодно, несмотря на жаркий день. – Я не перестану бороться!
- Похоже, не перестанешь.
- Я выберусь. Или умру.
(Она не храбрая, но надежда – это всё, что у неё осталось, и ей хочется плюнуть в лицо этой ужасной женщины).
– В любом случае вы ничего не получите.
Кора издаёт короткое неодобрительное: “Хмм”.
Джейн оборачивается на звук шагов и видит, как Реджина переступает черту, зажав под мышкой сумочку Джейн. Мимолётный взгляд убеждает Джейн, что от машины Вэйла не осталось никаких следов. Будто Кэмри спрятана или скрыта с помощью магии.
- Она всегда создаёт столько проблем? – спрашивает Кора у дочери.
- Не всегда, - отвечает Реджина, - но я бы сказала: «скорее да, чем нет».
- Тогда меняем тактику, – Кора снова поворачивается к Джейн. – Если ты сбежишь, Румп, вероятно, сможет тебя защитить, это правда. - Она произносит «Румп», насмешливо улыбаясь, так, будто это имя - кульминация какой-то шутки. – Но он не сможет защитить всех. – Это неприкрытая угроза. И Кора делает её ещё более явной, продолжая: - Если ты будешь усложнять нам жизнь, мы отплатим тебе тем же. Начиная с доктора Вэйла и заканчивая мисс Свон. Но если ты пойдешь с нами добровольно, у нас не будет причин трогать жителей Сторибрука.
Ей стоит сбежать. Прямо сейчас. Она не связана, и ей стоит сбежать. (За чертой города нет магии – она это знает - Румп сказал ей, но они схватят её, как только она сделает шаг к границе.) Она может скрыться в лесу, но там не будет ни еды, ни воды, ни возможности предупредить город.
Не будет никакой возможности спасти доктора Вэйла (который звал её «Джейн», когда «Белль» ещё была открытой раной). Или Руби (которая приносила ей чай со льдом и улыбалась, даже когда Бабушка свирепо смотрела на её спутника за ланчем). Или Лероя (который пьёт виски и всевозможные напитки, но находит время для разговоров о любви и нежности). Или Эмму (которая говорит ей правду и прилагает все усилия, чтобы отыскать здравый смысл в этом безумном мире).
Если только она не останется. И тогда (лишь возможно) она сможет спасти их всех.
- Я согласна, - говорит она, - если вы пообещаете не причинять им вреда.
- Обещаю, - говорит Кора, и Джейн не верит ей ни на йоту.
***
Есть только «здесь». (Не существует больше ничего, потому что она здесь, и это всё, что у неё есть или когда-либо будет.)
Но она здесь, потому что в какой-то крошечной степени она сама выбрала быть здесь.
(Потому что её друзья заслуживают шанса жить, и, возможно, Белль сделала бы так же, и, возможно, Белль бы гордилась.) Поэтому она несет себя как принцессу, как непоколебимый дух, когда они ведут её из машины в заброшенную хижину далеко за пределами Сторибрука. Когда они приковывают её к батарее рядом с тонким лоскутом одеяла и оловянным горшочком супа (и ей становится так холодно, когда начинается дождь, и вода просачивается через пол). Но она не кричит. И не плачет.
Она ждёт.
Она здесь. (Она всегда была здесь.)
Но это временно. (Она останется здесь навсегда.)
Румп спасет её (или она сама себя спасёт) и у неё снова появится шанс жить (любить), она откроет библиотеку и проживёт остаток жизни в розовом доме, где магия реальна, а человек с карими глазами и огненными шарами стоит на страже у двери.
Если только это всё не было ложью или плодом её воображения. Может быть, она всё ещё находится в психбольнице и выдумала Эмму и мистера Голда (так же, как выдумала того мужчину в красном крокодиловом камзоле, с чешуйками и забавным смешком, очень-очень давно).
Или, может быть, всё было на самом деле.
И если это так, то, может быть, они сделали ей услугу.
Потому что, несмотря на месяцы познания и жизни (и любви), она не знала, кто на самом деле такая Джейн Френч.
Но теперь знает.
(Джейн Френч – герой.)
И Белль (трель колокольчика на санках, колокольчика на шее овцы и перезвон колоколов большого кафедрального собора) бы гордилась.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
Комментарий к Глава 16
Перевод главы выполнен Etan.
========== Часть 2. Глава 17 ==========
Часть 2. Формальности и лазейки
Глава 17
Эмма твердит себе, что не опоздала.
И отчасти это правда. Она сама устанавливает свой график (даже если на табличке у входа написано «График работы: 9.00 – 17.00»). Она справляется с бумажной работой (кроме последних нескольких дней). И никто никогда не приходит в офис раньше десяти (… обычно). Она дежурит в ночные смены, днём патрулирует улицы, а ещё – бегает по утрам за кофе, оставляя офис пустым. Она перенаправляет звонки на свой мобильный или мобильный Дэвида; поэтому, если кому-то что-то нужно, даже если её нет в офисе точно в девять часов, всё, что требуется – это позвонить.
Вот потому-то, въезжая на парковочное место с пометкой «Зарезервировано для шерифа» в 9.15, Эмма не опаздывает. Она выходит из машины, держа в одной руке ключи, в другой – дорожную кружку пересоложенного кофе, зажав под подбородком апельсин, а под мышкой – папку для бумаг.
И она почти роняет это всё на тротуар, когда, завернув за угол к главному входу, видит Голда, стоящего на бетонных ступеньках.
- Вы опоздали, - говорит он.
Стараясь восстановить самообладание (и не выронить апельсин), Эмма проходит мимо Голда к двери. Не глядя на него, она возится с ключами и открывает замок.
- А то, что вы ждёте у двери моего офиса в девять утра, – совсем не должно вызывать у меня мурашек?
- Мне нужно с вами поговорить.
Она смотрит на него, сузив глаза.
- Если вас снова ограбили, я бы серьёзно посоветовала вам потратиться на улучшение системы безопасности.
Он бросает на неё свирепый взгляд.
Она открывает дверь и придерживает её локтем.
Когда они заходят внутрь, он следует за ней в стеклянную кабину офиса. Она ставит на стол кофе, кладёт рядом апельсин, ключи и папку, затем вешает куртку на крючок в углу.
- Итак, - спрашивает она, опираясь на стол, - из-за чего этот сыр-бор?
- Джейн не пришла на завтрак, - он тяжело опирается на трость и смотрит на её лицо, ожидая реакции.
Эмма выгибает бровь.
- В последний раз, когда я уточняла, продинамить вас со свиданием не было преступлением.
- Нет. Но похищение – это преступление.
Она старается, чтобы в голосе не звучало недоверие, но у неё не совсем получается:
- Вы правда думаете, что её похитили?
Он выпрямляется и передёргивает плечами, отмахиваясь от её вопроса и выдавая своё волнение.
- Я бы пришел сюда, если бы думал иначе?
- Эй, это резонный вопрос. Откуда вам знать, может, она просто спит или что-то в этом роде?
Его руки крепче сжимают рукоять трости.
- Мы собирались встретиться утром и вместе позавтракать. Когда я заехал за ней – она мне не ответила. Я стучал в дверь и звонил. А когда вошёл внутрь – её кровать оказалась нетронутой, а на кухне не было никаких следов ужина или завтрака.
- Вы вломились в её квартиру?
- У меня есть ключ. – Должно быть, она подарила ему недоверчивый взгляд, потому что он закатывает глаза и поясняет: - она дала мне ключ.
Эмма не совсем уверена, что верит ему, но Джейн с этим разберётся. Когда они её найдут. Эмма постукивает пальцами по краю стола.
- Значит, вы думаете, что это Кора.
- Конечно, это Кора.
- И зачем же Коре похищать вашу девушку?
- О, я уверен, что у неё есть причины. И сомневаюсь, что нам придётся долго ждать, прежде чем она их озвучит.
Что-то в его голосе пробирает её ознобом до самых костей.
Он смотрит на неё терпеливо, почти не двигаясь, и ждёт ответа. Её чувства внезапно обостряются, и она слышит, как поскрипывают ботинки Голда, когда он едва заметно шевелится. (Все в нём сейчас кажется слишком острым, точно он состоит из лезвий, скреплённых яростью).
Она убирает прядь волос с лица и заставляет себя расслабиться, держаться свободно и сохранять здравомыслие. Она подбирает со стола апельсин, чтобы отвлечься от напряжённого взгляда Голда.
- Слушайте, Голд, Конечно же, я хочу, чтобы она была в безопасности, но…
Его губы сжимаются, ноздри раздуваются от едва скрываемого гнева, а костяшки пальцев белеют на золотой рукояти трости.
Эмма пожимает плечами. Она вертит в руках фрукт, пробегая пальцами по шершавой кожуре. Она глубоко втягивает воздух.
- Ещё не прошло двадцать четыре часа. Вы не думали, что она, возможно, просто вышла на прогулку?
- А вы не думали заняться своей работой? – Он почти рычит. Это само по себе звучит угрожающе. – Часть которой, по счастливой случайности, включает в себя поиск пропавших людей.
- Я занимаюсь своей работой. И, по счастливой случайности, игры в вашу няньку в неё не входят. – Эмма разводит руками, пожимает плечами, зажав апельсин между колен, чтобы тот не скатился на пол. - Эта идея вам в новинку, но, возможно, Джейн просто нужно личное пространство.
- Ах да, личное пространство, - он кивает с саркастической улыбкой и жестоким взмахом руки. – Без завтрака, накануне открытия библиотеки, никому не сообщая, где она, Джейн исчезает, просто потому что ей нужно личное пространство. Это всё очень логично.
Она с громким хлопком опускает руки на колени, почти выбивая зажатый апельсин.
- Голд, расслабьтесь. Почему во всём обязательно должна быть замешана Кора?
- Потому что обычно так и есть.
- Нет, обычно во всём замешаны вы.
Кажется, что он дёрнулся, хотя на самом деле он не шевельнулся. Переменил позу, и в воздухе потянуло чем-то, словно внезапно расколотили окно. Лишь моргнув, качнув головой и стиснув зубы, он превращается в нечто, внушающее опасение. Он не выше неё и выглядит как обычно, вот только внезапно он кажется великаном. (Когда он заговаривает, она почти ожидает, что покажутся когти и заостренные клыки. Это абсурдно, но именно такое он производит впечатление.)
- Не играйте со мной, шериф.
Она криво улыбается.
- Я думала, вам нравятся игры.
Его губы раздвигаются, обнажая зубы.
- Не сегодня.
Эмма знает, что нажала слишком много кнопок. Обычно он в ответ делает то же самое. (Но сегодня ему просто хочется крушить всё вокруг.)
Она не желает признаваться в этом, но ей хочется ещё надавить на него, кольнуть его. Пока не покажутся капельки крови. Ей хочется уколоть его не для того, чтобы ранить, но чтобы отплатить ему за все те случаи - а их сотни - когда он одерживал над ней верх и заставлял ощущать себя идиоткой. Чтобы отплатить за его манипулирования ею и его смех. Чтобы хоть раз обыграть Голда в его игре.
Но Эмма знает, где провести черту - знает по опыту, даже если порой задевает эту самую черту. И поэтому она поднимает руки в защитном жесте.
- Ладно, спокойнее, - говорит она, стараясь рассеять напряжение. Её голос звучит слишком жестко для спокойствия. - Она и мой друг.
Когда она заговаривает, на его щеке подёргивается мускул, в глазах вспыхивает недоверие. На мгновение ей кажется, что он сейчас что-нибудь разобьет. (Вряд ли он накинется на неё, но окно за спиной беззащитно перед позолоченной рукоятью его трости).
Она почти ощущает, как вокруг него пылает магия, как искорки магии пробегают по её телу, словно паучки из электричества и ужаса.
Его руки сжимаются на трости (и они сильнее, чем кажутся, они удивительно сильны - она знает, помнит, как отрывала их от Мо, заковывала в наручники или следила за тем, как они накладывают чары или создают мерцающие зелья).
С вызовом встречая его взгляд, она делает глубокий вдох и пытается не раздавить апельсин в руке.
Голд смотрит на неё с тем напряжением во взгляде, с каким следят за спортивными состязаниями или столкновением машин на автостраде.
Межу ними повисла тишина, нарушаемая только гулом кондиционера, извергающего поток ледяного воздуха прямо на её шею. Медленно она подбирает слегка приплюснутый апельсин с колен и перебрасывает с ладони на ладонь. Ловит и подбрасывает, снова ловит – снова подбрасывает… - почти не глядя на свои движения. Вместо этого она наблюдает за Голдом, сузив глаза и пытаясь прочесть бурлящее в нём нетерпение, скрытое за внешним спокойствием.
Наконец Голд отводит глаза.
- Одно из двух: вы либо поможете мне, либо нет, - говорит он мягко, - так что же?
Она тяжело вздыхает.
- Что вы хотите, чтобы я сделала?
- Найдите Белль.
Эмма моргает. Она почти роняет апельсин.
- Она не Белль.
Голд поднимает руку с трости и вскидывает в нетерпеливом жесте, но это движение не несёт в себе никакой реальной угрозы.
- В данном случае мне плевать, пусть зовет себя хоть чёртовой Марией Антуанеттой! Я просто хочу, чтобы она нашлась! – Он говорит так… точно потерпел поражение. Она больше не хочет его уколоть. Ну, может, совсем немного. Она понимает, что все это время он притворялся. Принял храбрый вид, замаскировал страх яростью. (Ярость или равнодушие - это одно и то же, и она узнаёт то изнеможение, что это притворство несёт вместе с собой.) Теперь он выглядит раздавленным. Усталым. Она никогда ещё не видела его таким испуганным.
Она думает о Коре и Реджине, о зловещем молчании, окружившем их перемещения. О Джейн, одинокой и дрожащей.
- Хорошо, - говорит она.
Голд заметно расслабляется.
Эмма спрыгивает со стола и снимает с крючка куртку.
- Я поспрашиваю и дам вам знать.
- Спасибо, – тихо говорит он. Из-за тёмных кругов под глазами он выглядит очень бледным. (Карие глаза смотрят грустно.)
- Поблагодарите меня, когда найдем её, - говорит Эмма и выходит из участка.
***
Эмма сидит в «жуке», припаркованном на обочине, и смотрит на океан сквозь опущенные окна.
Насколько она может судить, Джейн здесь нет. Её нет и «У Бабушки». Джейн так же не с Руби, не с Лероем, не в библиотеке, не в своей квартире и не в парке. (Насколько она может судить, мистер Голд, может быть, прав.) Но ещё слишком рано утверждать что-либо наверняка, поэтому она продолжит поиски.
Изогнувшись, чтобы дотянуться до заднего кармана, она вынимает телефон и набирает номер Дэвида.
Когда он отвечает, она сразу же слышит, что он обедает. Звон стаканов и тарелок, жужжание посетителей, перемежающееся редкими восклицаниями Бабушки в адрес повара, подсказывают Эмме, где именно.
- Дэвид, привет, это Эмма.
- Привет, Эмма. Как успехи?
- Никак.
- Ты проверила больницу? – спрашивает Дэвид.
- Это следующий пункт, - отвечает Эмма. – А у тебя получилось поговорить с Мери Маргарет?
Класс Мери Маргарет несколько недель назад получил заказ от Джейн – изготовить баннер для большого открытия библиотеки. Мери Маргарет назначила каждому ребёнку задание по вырезанию букв. Когда Эмма в последний раз видела баннер, среди блесток, клея, чехарды цветов и узоров читалось: «Обще…я би…тека Ст…бр..ка: большое …ие!» - всеми цветами радуги.
- Ага, - говорит Дэвид, - я говорил с ней около часа назад. Дети должны были сегодня повесить баннер, но Мери не смогла попасть в библиотеку. Она сказала, что пыталась дозвониться, но ответа не было.
- Странно.
- Это точно. – Он делает паузу, и Эмма слышит, как он отпивает глоток. – Так… что думаешь?
Эмма пожимает плечами.
- Думаю, бумажная работа может подождать. Можешь вместо этого помочь мне?
- Конечно. Куда мне отправляться?
Эмма смотрит на исчерканный лист, который она прикрепила к приборной панели. На стикерах она нацарапала различные места, в порядке вероятности, где может находиться Джейн.
По мере того, как она обследовала одну локацию за другой, она бросала стикеры на пол. Теперь под ногами уже кучка смятых желтых бумажек, и ещё пять остались на панели.
- Я обследую все обычные места, - говорит она. – Но, может, ты заглянешь в менее обычные? Например, в «Кроличью нору». В аптеку. Начни опрашивать горожан.
- Я начну с Мо, - говорит Дэвид.
- Сомневаюсь, что она у него. Мо не похож на рецидивиста.
- Я тоже так думаю. Но он должен знать. – Дэвид делает паузу, чтобы отпить ещё глоток, затем добавляет: - Он её отец.
Эмма отвечает уклончивым ворчанием. Её больше волнует то, что Мо может сказать им, чем то, что они скажут Мо, но эта идея не хуже, чем любая другая.
- Конечно. Звучит неплохо. Сообщи, если что-нибудь выяснишь, а я сообщу тебе.
- А если мы ничего не выясним?
Эмма заводит машину и застёгивает ремень безопасности.
- Поговорим через час. – Она отключается, бросает телефон рядом, на пассажирское сидение, и выезжает на дорогу.
(Мистер Голд, может быть, и прав, но она ни за что не собирается признавать это без крайней необходимости.)
Комментарий к Часть 2. Глава 17
Перевод выполнен Etan при участии Helena.
========== Глава 18 ==========
Глава 18
Когда Эмма подъезжает к дому доктора Вэйла, Голд уже поджидает её снаружи.
Несмотря на усиливающуюся жару, на нём обычный костюм, угрожающе красный галстук и круглые солнцезащитные очки а-ля Джон Леннон. Он опирается на трость и пристально смотрит на Эмму.
(Иногда он, действительно, бывает крайне жутким.)
Она паркуется на подъездной аллее, потому что машины Вэйла нигде не видно, и выбирается на асфальт. Её тёмные джинсы мгновенно нагреваются, и она оставляет куртку в машине.
- Быстро вы добрались, - говорит она. Она позвонила ему меньше, чем пять минут назад, прямо из больницы, как только выяснила, что Джейн приходила к доктору Вэйлу.
Он никак не реагирует на её замечание.
- На этот дом наложено заклятие барьера, - говорит он. – И оно чрезвычайно сильное.
Эмма щурит глаза от солнца и смотрит на дом. Здание выглядит приземистым, тихим и совершенно неинтересным. Она засовывает руки в карманы.
- Вы можете разрушить заклятие?
Даже тёмные солнцезащитные очки не могут скрыть проступившую на его лице надменность. Он выглядит так, будто она только что спросила, может ли он превратить кислород в двуокись углерода. Затем он смеётся. (На самом деле, это больше похоже на смешок, на «хо-хо-хо» Санта-Клауса, лишённое всякого веселья, на сверкнувшую золотым зубом усмешку.) Она не уверена, нарочно он пытается вести себя снисходительно или это лишь привычка.
- Конечно, могу, - говорит он. – И вы можете мне помочь.
- Повезло мне.
Он сворачивает с подъездной аллеи и следует по выложенной камнями дорожке к парадному входу. Она раздражённо вздыхает (поскольку он её игнорирует, и она не ожидала ничего другого) и плетётся за ним.
Она сужает глаза и вглядывается в дом, выискивая приметы магии, о которой говорил Голд.
В её голове пульсирует ощущение, которое всегда появляется перед более или менее случайным проявлением магии, но, насколько она может судить, всё выглядит нормально. Пара резиновых галош у парадной двери (по какой-то необъяснимой причине покрашенной в бордовый цвет); сплетённый из тростника коврик; дверной звонок, который светится оранжевым так, чтобы можно было увидеть даже в темноте; бронзовый номер «65», ввинченный в кирпичную стену; сыроватая газета в тонированном синим цветом почтовом ящике. Никаких признаков преступной деятельности или магической активности.
Видимо, Голд замечает её недоумение: он берёт крошечный камушек с бетонной ступеньки и, размахнувшись, бросает в парадную дверь. Воздух мерцает, как поверхность мыльного пузыря, затем выплёвывает камешек обратно так яростно, что тот пролетает через всю улицу и зарывается в ствол дерева. Она изумлённо смотрит на дыру в коре, затем вновь на Голда. Внезапно она радуется, что решила не стучать.
Он победно улыбается.
Она смотрит, как мыльный пузырь магии меркнет, и снова становится невидимым.
- Так… вы можете это устранить?
- Конечно, могу.
- И как это касается меня?
- Ну, я могу провести несколько часов, распутывая этот сложный клубок магических узлов… - он смотрит прямо на неё. – Или мы вместе снесём дверь, так сказать. – Он поворачивается от двери к ней, всё еще улыбаясь так, будто она городской эксперт по взламыванию дверей. (Вероятно, так и есть.) – Надеюсь, вы не против грубого подхода.
Она не против. Но она знает, что он этого и ждёт, поэтому равнодушно пожимает плечами, просто чтобы отказать ему в удовольствии.
- Что я должна делать? – спрашивает она.
Голд протягивает ей руку.
Она смотрит на неё.
- Вы шутите.
Он не шутит.
Она вздыхает. Сердито пронзает его взглядом (возмущаясь тем, как насмешливо кривятся его губы и посверкивают глаза) и смотрит на него, пока ей не приходит в голову, что выглядит она почти капризно.
Эмма медленно вкладывает свою руку в его. Ладонь к ладони. Кожа к коже.
Он сжимает пальцы и снова улыбается.
- Не думайте, - говорит он, осторожно направляя их соединённые руки на дверь. – Почувствуйте это. Вспомните, что я говорил: магия – это эмоции.
- Да-да, хорошо.
Но тяжело не думать, когда его пальцы впиваются в её руку. Когда её окружает слабый аромат дорогого одеколона (потому что она так близко к нему, что может чувствовать его запах - и это совершенно новый для неё опыт, который она ни за что не захочет повторить - даже частично). Когда кровь так сильно стучит в её запястьях, что она думает, что он может почувствовать её пульс.
Она думает о том, что её ладони потные, и он, наверное, чувствует отвращение.
Она вспоминает, как Мэри Маргарет говорила, что у Румпельштильцхена раньше были чешуйки, и, возможно, они всё ещё у него есть, скрыты манжетами рубашки и кожей.
Она думает, что их обоих может отбросить на встречную полосу, едва они коснутся барьера.
Она нарочно не обращает внимания на приятную пульсацию энергии в грудной клетке, или на то, как тепло от магии разливается по всему телу и обжигает до самых костей.
Вместо этого она закрывает глаза и пытается сконцентрироваться.
По рукам бегут мурашки. Ветерок овевает их ноги и взмётывает вокруг них пыль (серую, почти голубую, сверкающую на солнце как кусочки стекла). Медленно, Голд приближает их руки к дому. Вокруг её пальцев нарастает давление, воздух тягуч, точно она пытается прорваться через желе. Она ощущает… что-то между ними, подобное мигу напряжения перед бурей, когда поднимается ветер, и наступает холод. Тепло сохраняется только между их ладонями, обжигая их.
Она открывает глаза как раз вовремя, чтобы увидеть (и почувствовать), как их руки ложатся на бордовую дверь.
Штормовое напряжение лопается как мыльный пузырь. Ветер обрывается. Дневные звуки (машины в отдалении, шуршание листьев, пение птиц) возобновляют свой хор. Голд выпускает её руку и поворачивает дверную ручку.
- И это всё? – спрашивает Эмма. Она понимает, что слегка задыхается. Она вытирает ладони о джинсы и снова засовывает руки в карманы.
- А чего вы ожидали? Бурных аплодисментов? – он толкает дверь кончиком трости, и та легко отворяется.
Эмма вглядывается внутрь. Когда её глаза привыкают к тусклому освещению, тени обретают форму, открывая их взгляду хаос. Тумбочка перевёрнута, шарфы и перчатки разбросаны по всей крошечной прихожей. Пол усеян обрывками газет. Упавшая вешалка валяется в беспорядке одежды. Примятая алюминиевая бейсбольная бита и несколько клюшек для гольфа. Не меньше шести различных пар обуви.
Она смотрит на разорённую гостиную и жалеет, что оставила пистолет в бардачке “Жука”.
Прежде чем у неё появляется шанс исправить ситуацию, Румпельштильцхен отбрасывает ботинок кончиком трости и заходит в дом.
- Когда будете готовы, шериф, - говорит он, его голос эхом отдаётся в беспорядке вэйловской гостиной.
Её рука подёргивается - пальцы соскальзывают к жетону на поясе и проводят по вытертой коже, где должна бы находиться кобура - и она входит в дом следом за ним. (Румпельштильцхен, вероятно, лучшее оружие в городе… и честно говоря, если за ним не присматривать, может приключиться что-нибудь скверное). Они пробираются через беспорядок. Эмма осторожно переступает через вешалку для одежды и прихватывает с пола увесистую клюшку для гольфа - на всякий случай. Став шерифом, она пыталась играть по правилам - более-менее, ради Генри - но она уверена, что где-то в городском уставе есть подпункт, дающий ей право огреть Кору по голове клюшкой для гольфа прежде, чем упрятать эту ведьму за решётку на десять пожизненных сроков.
Несмотря на заклинание, следы борьбы и их собственные шаги, тишина окутывает дом, как пыль – антиквариат Голда. Гудит холодильник, механические часы отсчитывают секунды слишком громким тиканьем, которое растягивается на сотни миль. Ни Вэйла, ни Коры. Ничего и никого не видно, когда Эмма следует за Голдом в кабинет, библиотеку, кладовку с бельём, маленькую ванную.
В подвале тоже никого, и это её искренне удивляет. Там она крепче перехватывает клюшку для гольфа обеими руками, проверяя пространство за сделанным в домашних условиях лабораторным оборудованием, и игнорирует снисходительную ухмылку Голда.
Затем они медленно поднимаются по лестнице, хотя Эмма предпочла бы более бодрый темп, и выходят на второй этаж. Переходят от бетона и труб в подвале, через разорённый холл, к коридору второго этажа, выкрашенному в белый и светло-серый цвета. Если не считать плинтусов светлого дерева, коридор выглядит совершенно стерильным. Это нарушается лишь разбросанными там и сям по голым стенам масляными картинами. (Совсем как в больнице).
И в конце коридора, сквозь проём крайней справа двери, на ковер льётся мерцающий свет. Голубой и зеленый, персиковый, снова голубой и снова зеленый.
Впервые с того момента, как они вошли в дом, Эмма идёт впереди Голда. Ковёр почти полностью приглушает шаги, она крадётся вдоль стены к открытой двери, высоко подняв клюшку для гольфа. Может быть, Голд с его волшебным дымом и руками, создающими огненные шары – лучшее оружие в городе, но у него нет монополии на причинение травм грубой силой.
Дверь уже наполовину открыта, и это обеспечивает укрытие и позволяет заглянуть внутрь. Её взгляд выхватывает неожиданно современный декор: стены покрашены в разные оттенки серого с обертонами голубого, мебель и полки окрашены в чёрный, расставлены безукоризненно, обстановка смелая и с приятными линиями, и выглядит прямо как страница из каталога Икеи. На кровати лежит распластанная фигура. Это мужчина - и он дышит ровно.
Вэйл.
Она входит, не опуская клюшки, отказываясь от укрытия ради детального изучения комнаты. Она быстро оглядывает углы (Коры нет) и с досадой понимает, что пленительные огоньки были всего лишь отражением скринсейвера с телевизора, укреплённого на стене возле кровати. Она суёт голову в шкаф и прилегающую ванную.
Голд тоже заходит в комнату. Она почти подпрыгивает, напуганная его тихим появлением.
- Никаких следов Коры, - говорит она и раздражённо швыряет клюшку в дальнюю стену.
- Я пришёл к такому же выводу из того факта, что вы всё ещё живы. - Он выглядит не больше раздражённым из-за отсутствия Коры, чем выглядел бы, если бы ступил в лужу и расплескал грязь на ботинки. Только плотно сжатые губы и обыскивающий комнату острый взгляд говорят о чём угодно, только не о равнодушии.
- Выглядит так, будто она нейтрализовала Вэйла и ушла. – Эмма делает два шага к кровати, наблюдая, как вздымается и опускается грудь доктора. Вэйл одет в свою обычную одежду: чёрные штаны, бледно-лиловая рубашка и полуразвязанный узорчатый галстук. У него на щеках, как минимум, однодневная щетина, а под глазами тёмные круги, будто он не спал целую неделю.
Голд хромает к противоположному от Эммы краю кровати и внимательно смотрит на Вэйла. Он держит руку в нескольких дюймах от лица доктора и водит взад и вперёд над его глазами. Медленно. Возможно, что-то считывая. Накладывая заклинание.
Эмма складывает руки.
- Я только надеюсь, что для его пробуждения не нужен поцелуй Истинной Любви или что-то вроде того, потому что от меня он его не получит.
Голд пристально на неё смотрит. Он поднимает бровь. И, не отводя глаз от Эммы, резко шлёпает Вэйла по щеке.
Глаза Вэйла открываются, и доктор вскакивает, принимает сидячее положение, вскрикнув от неожиданности и боли. Он хлопает рукой по лицу и карабкается назад, отбрасывая одеяла в попытке спешно сбежать. Прижимаясь к изголовью, Вэйл таращится на них расширенными глазами и тяжело дышит. Он моргает, и его изумление превращается в ужас.
- Шериф, я… что вы… почему он в моей комнате?
Эмма игнорирует самодовольную ухмылку Голда (как она должна была догадаться, что мужчина всего лишь спал?) и поворачивается к Вэйлу.
- Мы ищем Джейн.
- В моей спальне?! – Вэйл осекается, облизывает губы и поворачивается к Голду, поднимая руки так, будто собирается отразить удар. – Эй, послушайте, она классная девчонка, но клянусь, я никогда…
Обнажая зубы, Голд приподнимает трость. Он держит её за ствол, и золотой набалдашник угрожающе покачивается у лица Вэйла.
- Не в этом смысле, - говорит он, - она у Коры.
Морщины на лбу Вэйла расправляются. Понимание зажигается в глазах. Он нервно смотрит на трость.
- И если вы как-то в этом замешаны… - Голд улыбается так, словно может в любой момент поджарить Вэйла до хрустящей корочки, - …я заберу обратно вашу руку. – Он слегка постукивает тростью по плечу Вэйла. – Итак, вам есть что нам рассказать?
Вэйл беззвучно шевелит губами, затем откашливается.
- Мы можем поговорить на улице? – тяжело сглатывая, он мягко отталкивает трость Голда от своего плеча. – Я был заперт здесь с вечера среды, и сейчас очень хотел бы подышать свежим воздухом.
***
Эмма сидит на парадных ступеньках Вэйла, щуря глаза от солнца и наблюдая, как Дэвид вылезает из патрульной машины на лужайку перед домом. На нём ремень с кобурой для пистолета поверх голубой рубашки, и он намного больше похож на шерифа, чем она, хотя она ни за что не признает этого в ближайший миллион лет. Он несёт бумажный пакет и кричит «Привет!» , как только оказывается в пределах слышимости.
Она машет в ответ, заставляя себя улыбнуться сквозь сморившую её волну сонливости. Она не встаёт, чтобы поприветствовать его. Внезапно она чувствует себя такой же тяжёлой, как фонарный столб, и примерно настолько же мотивированной к движению.
- Где Вэйл? – спрашивает Дэвид, переступая с газона на кирпичную дорожку, ведущую к парадному крыльцу.
- В больнице. Парамедикам пришлось едва ли не связать его, чтобы он поехал с ними.
- А Голд?
- Сказал, что собирается испробовать ещё некоторые выслеживающие чары. – Она беспомощно пожимает плечами. – Но кто знает, чем он на самом деле занят?
Дэвид улыбается и кивает. Он присаживается рядом с ней на ступеньках, улыбаясь своей странной отцовской улыбкой (и, наверное, она никогда не поймёт, отчего её кожу покалывает – оттого ли, что улыбка покровительственна… или оттого, что раньше никто никогда так на неё не смотрел). Похоже, он ощущает её неловкость, и переводит взгляд на бумажный пакет в руках. Он протягивает его ей.
- Я принёс тебе обед, - говорит он.
- Спасибо? – говорит она. Уже почти полпятого – скорее ужин, чем обед – но она ничего не ела, кроме апельсина примерно в одиннадцать часов, и она не собирается спорить о названиях.
Она переворачивает содержимое пакета себе на колени: пластиковый контейнер от «Бабушки», в котором: сэндвич с пастрами и горка картошки фри, банка Сассапариллы и стопка салфеток.
Он смотрит, как она откусывает громадный кусок сэндвича и говорит:
- Я приготовлю тебе что-нибудь на завтра, если хочешь.
- Тебе не нужно этого делать, – её слова звучат приглушенно из-за того, что рот набит пастрами. Она глотает и вытирает губы салфеткой. – Знаешь, я уже взрослая.
Он игнорирует её протест и снова улыбается.
- Я оставлю еду в холодильнике с пометкой, чтобы Генри не съел вместо тебя.
- Хорошая идея. Этот ребёнок поедает всё подряд.
Дэвид выгибает бровь.
- Удивляюсь, от кого он это унаследовал.
Она упирается в него едким взглядом, но тут же кидает в рот солёный ломтик картофеля.
- История Вэйла подтверждается.
Эмма отпивает Сассапариллы и кивает. Она рада, что хоть один из них вспомнил причину его приезда. Чувство голода сместило для неё все приоритеты.
- Я так и думала.
Когда добрый доктор перестал греться на солнышке, как медведь, только проснувшийся от спячки, то рассказал Голду и Эмме свою историю. По-видимому, он проснулся рано утром в четверг и обнаружил, что находится в ловушке. Бардак в прихожей был результатом его первых попыток выбраться на свободу. Оказавшись не в состоянии открыть двери, окна, воспользоваться телефоном или позвать на помощь, он зажил однообразной жизнью. Они обнаружили его, когда он лёг вздремнуть после очередной двухчасовой попытки выбраться.
- Значит, это точно Кора? – вопрос Дэвида звучит почти как утверждение.
- Заклятие барьера? Липовый доктор Вэйл, похищающий девушку Голда, а затем растворяющийся в воздухе? Думаю, придётся мне признать, что Голд был прав. – Она хмурится и смотрит на Дэвида уголком глаза. – Не говори ему, что я это сказала.
Он поднимает руки.
- Слово скаута!
Обычно Эмма не слишком доверяет подобным обещаниям. Но она поверила бы Дэвиду, даже если бы он поклялся на мизинце, дал залог верности, или просто пожал плечами и сказал: «хорошо, Эмма». Он ещё к этому не привыкла. Доверять кому-то, это всё равно что балансировать на проволоке или скрываться от закона - неверный шаг и очутишься внизу - но она думает, что со временем освоится.
- Ты хоть немного продвинулась в её поисках?
Эмма пожимает плечами.
К этому моменту почти восемь часов поисков, расспросов, зависания на телефоне, разведки, применения магических заклинаний и споров с мистером Голдом подтвердили только четыре вещи: Джейн пропала; вероятно, она у Коры; они не имеют ни малейшего понятия, где она; и завтра будет длинный день.
Очень длинный день.
- Честно говоря, я больше не думаю, что она вообще в Сторибруке. Я думаю, они забрали её за черту.
Он делает долгий выдох.
- Ты намекала на это Голду?
- Думаю, он подозревает. Если подозреваю я – он тоже. Но мы об этом не говорили.
- У тебя есть план действий?
Она пожимает плечами.
- Она может быть где угодно. – Если Джейн за чертой города, они все облажались. Если Джейн за чертой города, план действий – это паника и слепая удача.
- Предполагаю, что никакого большого открытия библиотеки не будет.
- Только если у тебя есть в запасе чудо, и я могу его одолжить, - говорит Эмма.
- Значит, мне следует ожидать, что придётся работать в выходные?
Эмма стонет и сопротивляется искушению прикрыть лицо масляными руками. Он подменял её в прошлые выходные. У него веками не было нормального выходного. И он собирался в этот уик-энд сводить Мэри Маргарет на свидание. На настоящее свидание. Свидание типа «пригласить её к «Бабушке», подарить белые розы и снять комнату в отельчике, чтобы провести немного времени наедине, потому что приближается их годовщина». Она подавляет желание выругаться (громко и красочно, как научилась, побывав во многих приёмных семьях) и жадно втягивает Сассапариллу, пока через соломинку не начинает поступать воздух.
- По шкале от одного до десяти, насколько тяжким будет наказание?
- Мэри Маргарет поймёт.
- Она говорила об этом неделями.
Дэвид пожимает плечами. Он выглядит задумчивым, но не слишком взволнованным.
- Нам немало пришлось пережить за последние годы.
Это преуменьшение. Судя по тому, что слышала Эмма, несколько покушений на убийство, бесконечная разлука, вынужденный разрыв, проклятье и фальшивый брак - лишь часть долгой истории. - И, собственно, наша годовщина лишь во вторник.
- Я у тебя в долгу. В крупном долгу.
Она уже многим задолжала. Но, по крайней мере, Дэвид-то уж точно не станет куражиться над ней. Не то что некоторые другие.
- Ну, в таком случае… - на губах Дэвида шальная улыбка, от которой сотрясается проволока доверия под ногами Эммы и желудок скручивается в узел, - пожалуй, ты сама ей всё расскажешь.
Эмма округляет глаза и смотрит на своё обнажённое запястье. Внезапно услуга, которую она задолжала Голду, перестаёт казаться такой уж пугающей.
- Вот чёрт, смотри сколько времени, мне надо бежать. – Она двигается, чтобы встать, но Дэвид пришпиливает ее взглядом, от которого она замирает. Она пытается смягчить его взгляд, предложив картошки, но это не срабатывает. Она вздыхает.
- Ладно. Я позвоню ей и всё объясню.
- Сегодня?
- Ага, - она смотрит на солнце, затем достаёт телефон из заднего кармана джинсов и действительно проверяет время.
Дэвид кивает.
Она закрывает пластиковый контейнер (сэндвич доеден, горка картошки фри едва тронута), собирает мусор и встаёт.
- Эмма?
Она оборачивается, чтобы посмотреть на него.
- Просто… эм… будь осторожна, хорошо?
Он выглядит так, будто хочет потянуться к ней. Его рука неловко подрагивает на колене, когда он смотрит на неё с нежностью и волнением, от которых ей неловко. Обычно Мэри Маргарет – та, кто пытается быть родителем, а Дэвид просто… Дэвид. Но он волнуется. И, вероятно, у него есть на то веские причины. Но всё равно, его забота обжигает ей горло, заставляет её отступать, улыбаться и искать отговорки, чтобы уйти.
Она улыбается и поднимает руки, держа бумажный пакет и контейнер в руках как трофей.
- Спасибо за обед, - говорит она. – И не ждите меня.
Комментарий к Глава 18
Перевод главы выполнен Etan при участии Helena.
========== Глава 19. ==========
Глава 19
Эмма открывает высокие деревянные ворота, нащупывая защёлку в темноте, и ступает на задний двор Голда. Где-то вне поля зрения тихо щебечут сверчки. Она чувствует себя вором или правонарушителем (а она знает, что это такое — она несколько раз бывала в роли и того и другого), даже в свете того, что Голд в каком-то смысле её пригласил.
Пригласил, потому что не отвечает на телефонные звонки. А им необходимо поговорить.
Насколько она может видеть (конечно же, она не взяла с собой фонарик, потому что это было бы более, чем разумно), сад Голда хорошо ухожен. Голубоватые контуры цветов, кустарников и винограда выделяются на фоне общей черноты. Общая картина заставляет её думать о Джейн, о прогулке в больничном саду глубокой ночью, с горячим шоколадом и парящими в воздухе сотнями тысяч вопросов. Сейчас, в коротком промежутке между поздней весной и ранним летом, воздух всё еще прохладен после заката, и холод просачивается сквозь Эммину кожаную куртку. Дрожа и надеясь, что Кора не настолько бессердечна, чтобы отказать пленнице в одеяле, Эмма идёт по дорожке, заворачивая за угол дома.
Свет льётся на тропу из маленького окошка на уровне фундамента, освещая каждый кирпич и отбрасывая мягкие жёлтые блики на дощатый забор. Это определяет местонахождение Голда и полностью лишает её способности видеть в темноте. Когда Эмма наклоняется, опираясь на колени и моргая, чтобы заглянуть в окошко, она видит прялку и рядом — кучу соломы. Но никаких следов Голда.
Ей требуется меньше двух минут, чтобы найти (и открыть) дверь в подвал.
И ещё три минуты, чтобы собраться с силами и спуститься по бетонным ступенькам.
Не то, чтобы она боится. Просто за свою жизнь она посмотрела слишком много серий «Криминальных умов» и «Грани» и она знает, что подвальные лестницы всегда ведут к трупам или монстрам (или и тому и другому). Жизнь в Сторибруке, в общем-то, не опровергла ни одну из этих возможностей.
Чтобы не сжимать кулаки, Эмма хватается одной рукой за перила, а другой — цепляется в свой пояс. Первые пять ступенек она пробегает трусцой.
— Голд? Вы внизу?
— Ну я же не могу позволить вам слоняться здесь без присмотра, верно? — Его голос едва слышно доносится из дальнего угла комнаты.
— И вам доброго вечера, — бормочет она и проходит оставшиеся ступеньки, в относительно чистый, сухой и безобидный подвал.
Голд стоит у освещаемого единственной лампочкой стола из грубо обтёсанной древесины, под полкой c несколькими слабо мерцающими бутылочками. Полка выглядит так, будто её недавно обыскивали: если счесть свидетельствами этого разбросанные по столу пустые бутылочки и осколки стекла, валяющиеся у стены. Кажется, что даже на поверхности стола видна пульсация света от пролитых жидкостей. У Голда яркое зелёное пятно на предплечье серой рубашки (пиджак он снял), и он использует стол как опору (трости нигде не видно). С помощью металлического стержня он помешивает что-то в полуразъедённом на вид котле, содержимое которого шипит и искрится.
— Эй, Голд… — Эмма показывает на зелёное пятно на его руке. Оно начинает дымиться. — Кажется, вы сейчас загоритесь.
Он смотрит вниз, не меняя выражения, как раз когда крошечные изумрудные язычки пламени перепрыгивают с пятна и начинают лизать его руку вверх к локтю. Его губы чуть сжимаются, когда он перестаёт помешивать, чтобы взмахнуть рукой над огнём. Тот исчезает с тихим шипением. Голд хмурится от вида кожи, проглядывающей сквозь прожжённую в ткани дырку.
— Так… как успехи?
Он ворчит. Когда от взмаха его опалённой руки над котлом не происходит ничего, кроме выброса дыма, он берёт одну из колб и бесцеремонно разбивает её о стену. Осколки приземляются в кучу стекла, оставляя на кирпиче оранжевые брызги. Он возвращается к помешиванию.
— Значит, не очень хорошо.
Губы Голда сжимаются сильнее.
Она засовывает руки в карманы куртки.
— Я так и думала.
— Чего вы хотите, мисс Свон?
Она хочет много чего. Она хочет ещё один сэндвич. Она хочет очень большую чашку очень крепкого кофе. Она хочет лечь в кровать и проспать двенадцать часов кряду. Но больше всего она хочет найти Джейн, и это желание осуществить будет сложнее всего, так что еда и тёплая постель могут подождать.
— Я хочу помочь, — говорит она.
Она помогала весь день, как ей кажется. Разговаривала с горожанами. Обыскивала парки, больницы и бесконечные пустые улочки. Прочёсывала дом Вэйла, квартиру Джейн, ездила кругами, гоняясь за малейшим намёком на улику. Уговаривала Руби и (очень несчастную и оставшуюся без свидания на годовщину) Мэри Маргарет провести выходные, отвлекая людей от большого-открытия-библиотеки-которое-не-состоится.
Но она хочет доказать Голду, что она полезна. И, возможно, дать им обоим немного надежды.
— Помочь, — повторяет он.
— Да.
— Как?
Эмма снова пожимает плечами, достаёт руки из карманов и показывает на загромождённый стол.
— Магией?
Голд моргает. Уголок его рта приподнимается, и губы складываются в нечто, слишком суровое, чтобы быть улыбкой, и он поднимает брови.
Она откашливается и решает объяснить подробнее.
— Я подумала, что мы прошли сквозь тот барьер довольно быстро, когда нас было двое. — Всё ещё нет ответа. — Или, если вы не хотите работать вместе, может быть, сработает лучше, если буду только я.
Брови Голда поднимаются ещё выше. Его молчание давит на неё словно на плечи набросили свинцовое одеяло.
Под его молчаливым оценивающим взглядом мысли в голове еле ползают, и она пытается подобрать слова, чтобы выразиться точнее.
— Что, если Кора прячет Джейн именно от вас? Мэри Маргарет и Дэвид рассказывали, что вы смогли защитить их от магии Реджины — в том, другом месте… может быть, Кора делает то же самое с вами. Будто блокирует ваш IP-адрес.
Он моргает.
Наверное, ей не следовало говорить последнее предложение. Эмме трудно представить Голда в одной комнате с компьютером. Она вздыхает.
— Ну же, это не может повредить, и у нас не так много вариантов.
Правда об их затруднительном положении мелькает в его глазах подобно пугливой собаке: видимая, но съёжившаяся. Эмма знает, что права. Знает, что у них почти нет времени. Но он упрям и насмешлив, и он хромает вокруг стола, чтобы разговаривать лицом к лицу.
На один, два, три шага ближе. (На три шага — это уже слишком близко.)
— Магия может ранить, дорогуша. Сильнее, чем вы можете себе представить.
Она чувствует запах гари от его прожжённого рукава, видит напряжение, усталость и полное отчаяние в его глазах. (И скорбь, и лёгкую злость, и она не хочет находиться достаточно близко, чтобы видеть всё это, потому что, как ни странно, он менее пугающий, если представить его усатым изворотливым злодеем.) Она делает полшага назад, пытаясь немного увеличить дистанцию между ними не отступая.
— Эй, я не это имела в виду.
Он не шагает за ней. На самом деле, он вообще не двигается. Он просто стоит на месте выпрямив спину и чуть приподняв бедро, чтобы не переносить вес на больную ногу, и наблюдает за ней.
— Магия всегда имеет цену, — говорит он медленно.
— Да, я это уже слышала. — Несколько раз. Из более, чем одного источника.
— И эта цена всегда выше, чем вы ожидаете. Вы уверены, что хотите ввязываться?
— Разве не поздновато это спрашивать? А как же заклятие барьера?
Он машет рукой, отметая её протесты как особо надоедливую муху.
— Безвредное. Незначительное.
Она поднимает бровь.
— Тогда зачем было заморачиваться и учить меня?
Дерзкий жест рукой.
— А почему нет?
Она закатывает глаза.
— Так вы позволите мне попробовать найти Джейн или нет?
Голд складывает руки, сплетая (спрядывая) пальцы вместе. Он бормочет «хммм», о чём-то размышляя. Наконец он измеряет её взглядом сверху донизу, как будто оценивает противника перед боксёрским раундом, и говорит:
— Скажите мне, шериф, что бы вы сделали, чтобы спасти своего мальчика?
Она делает шаг вперёд и поднимает руку, утыкаясь пальцем в его грудь, будто пистолетом.
— Не вмешивайте его в это.
— Это простой вопрос. — Эта новая близость между ними будто поощряет его. — Если бы жизнь Генри была в опасности, на что бы вы были готовы пойти?
Она открывает рот и снова его закрывает. Дважды, прежде чем заговорить. Напряжение покидает её, смягчая её хмурый взгляд. Её голос звучит шёпотом.
— На всё.
— Вы бы отдали свою жизнь?
— В тот же миг.
Весь шквал его лёгких незаметных движений — руки, пальцев — прекращается. Затухает в тишине и опасности. Это придаёт его словам ощущение свободного падения и заставляет её желудок сжаться.
— А жизни других?
— Я…
Этот невозможный вопрос порождает целый выводок новых вопросов. (Каких других? Скольких других? Он говорит о человеческом жертвоприношении или самозащите?) Она не может просто делать поспешные выводы о гипотетических моральных ситуациях, стоя здесь, в его подвале, в одиннадцать часов вечера. Может быть, он способен видеть будущее, но она видит только его, наблюдающего за ней, и ожидающего, когда она даст неправильный ответ.
(Она видит только лицо Генри, его улыбку и то, как он чуть высовывает язык, когда концентрируется. И его объятия, и временами он так похож на неё, что она смеётся, а временами так похож на отца, что от этого больно, словно сапогом ударили в коленную чашечку — и его лицо, бледное и безжизненное на больничной койке всего лишь год назад.)
— …я не знаю, — говорит она.
Он пристально смотрит на неё. Она смотрит в ответ. Его пальцы снова складываются вместе.
Не говоря больше ни слова, он хромает обратно к столу. Поднимает с пола большую кожаную сумку (она выглядит как старомодный докторский саквояж), и открывает её.
— Любая магия имеет свою цену, — Он достаёт из сумки мелкие пузырьки и пакетики с чем-то похожим на сушёные травы. (Один из пакетиков выглядит так, будто в нём дохлые насекомые.) — Часто эта цена взымается жизненной силой либо создателя, либо накладывающего заклинание. Особенно когда имеешь дело с серьёзными начинаниями, результаты могут быть… непредсказуемы.
Эмме требуется момент, чтобы осознать его слова (и заставить образ Генри покинуть задворки её сознания). Она подступает ближе к столу, хмурясь. Она не знает, что такого сказала, чтобы изменить его мнение, но, очевидно, это был правильный ответ.
Она смотрит вниз, на разнообразие ингредиентов на голдовском столе. Он отодвигает шипящий и кипящий котел к краю, чтобы освободить побольше места.
— Что вы подразумеваете под жизненной силой?
— Жизненная сила может принимать форму энергии, боли, лет жизни, здоровья… даже стоить жизни. Магия может убить — и убьёт — неосторожных. Он равномерно расставляет ингредиенты на столе, чтобы их легко можно было разглядеть на грубой древесине. Он показывает на них широким взмахом руки. — Зелья и рецепты являются буфером между ценой и пользователем. Обычно, ингредиенты способны удовлетворить стоимость заклинания. Для их создания требуются большие знания и затраты времени, но зелья значительно менее изменчивы.
Голд тянется, чтобы достать с полки позади пустую колбу с широким горлышком.
— Наиболее действенное заклинание поиска требует образца крови. Мы же применим второе по действенности и используем объект, принадлежавший Джейн. — Он достаёт маленький мешочек из ткани из своего докторского саквояжа, который всё еще стоит на столе, и выкладывает его со звуком битой посуды. Устанавливая колбу одной рукой, он запускает другую в задний карман брюк и вынимает оттуда сложенную страницу. — Для пущей уверенности мы используем два.
Голд кладёт страницу на стол, и Эмма читает название «Джейн Эйр», а под ним — информацию об авторе.
Она не думает, что Джейн одобрила бы вырывание страницы из своей книги. Но она так же не думает, что Джейн нравится быть в плену у похитителей, так что она не спорит. Вместо этого она улыбается, кивает, и ждёт, когда профессор Снейп продолжит свой урок.
— Главными ингредиентами этого заклинания, — говорит Голд, бросая быстрый взгляд на Эмму, чтобы убедиться, что она слушает внимательно, — являются связующий элемент, источник энергии и основа. — Он указывает по очереди на мешочек с чем-то похожим на травы и металлическую стружку, мешочек с насекомыми и флакон с мерцающей голубой жидкостью. На столе так же лежат не менее пятнадцати других ингредиентов, и он ловит её настороженный взгляд, доставая из заднего кармана ещё один листок и кладя его перед ней с громким хлопком. — Однако дьявол прячется в деталях. Поэтому не стоит проявлять небрежность.
Эмма разворачивает новый листок бумаги и читает рецепт, переписанный угловатыми каракулями. Она пристально смотрит на ингредиенты, на колбу и на новый котелок, что он ставит на стол, и хмурится.
— Я правильно это прочла?
— Зависит от того, что там сказано.
— «Сто двадцать минут непрерывного помешивания»?
Он достаёт из едва заметно заклубившегося в воздухе дыма деревянную ложку и протягивает ей.
— Спасибо, что вызвались помочь.
Комментарий к Глава 19.
Перевод выполнен Etan.
Редакция принадлежит La donna.
========== Глава 20. ==========
Глава 20
Эмма не любит куховарить. Она любит фруктовые колечки, слоёные пирожки и сэндвичи. Она пользуется тостером или микроволновкой, и если нужно больше пяти минут, чтобы приготовить еду, она ест её холодной или голодает. Поэтому помешивание зловонного зелья (оно отдаёт запахом домашнего скота и ацетона) на протяжении двух часов кажется ей особо изощрённой формой пыток. Она надеется, что ей больше никогда не придётся делать этого снова. Никогда.
Она перекладывает ложку в другую руку — кажется, уже в пятнадцатый раз, и мысленно благодарит высшие силы за то, что в её телефоне есть музыка и что заряда батареи достаточно, чтобы она играла. Так что из крошечных колонок её телефона раздаются песни ACDC, а в любую минуту может прозвучать сигнал таймера (даже если она повторяет себе это уже двадцать пять минут подряд). Уже больше, чем час ночи, и она почти не чувствует рук ниже локтей, а всё просто ужасно.
И, как соль на рану, пока она как рабыня прикована к кипящему вонючему зелью, Голд сидит у своей прялки и прядёт больше денег, чем она может заработать в год.
Она думает, что в этом он мастер. Кажется, будто он двигается даже не думая — так же легко, как дышит. Он вращает колесо с помощью маленькой педали под здоровой ногой, подносит горсти соломы к концу нити, затем резко соединяет их взмахом руки. Плетётся нить, затем — пуф — и нить уже золотая. Кажется, что в этом нет смысла, и трудно поверить глазам, но зато Эмме есть на что смотреть, даже если плавное движение колеса грозит усыпить её едва ли не каждые пять минут.
Это продолжается до тех пор, пока не раздаётся сигнал таймера на телефоне — звук воздушной тревоги на полную громкость (потому что это единственный звук, который способен будить её по утрам), и её сердце почти останавливается. Эмма вытаскивает ложку из котла так быстро, что чуть не проливает половину его содержимого на стол, и разбрызгивает капли голубовато-зелёной жидкости на полку позади.
— Э… Голд?
Он поднимает взгляд, не прекращая прясть.
— Кажется, оно готово?
Она надеется, что оно готово. Она держит ложку так, чтобы стекающие капли не попадали на её сапоги и морщит нос. Теперь, когда она перестала помешивать, её пальцы сводит судорога, запястья протестующе ноют, и такое чувство, будто Голд вместе с соломой превратил в золото и её руки.
— Оно голубое? — спрашивает он.
Эмма изучает капли жидкости на ложке.
— Хм?
Голд кладёт руку на прялку, резко останавливая колесо. Он подбирает свою трость у стены, встаёт, и в три больших шага преодолевает разделяющее их расстояние. Его лицо остаётся непроницаемым, когда он тычет тростью в капли на полу и затем заглядывает в котелок.
— Вы его пробовали?
Ложка почти выпадает из её онемевших пальцев.
— Вы с ума сошли?
— Это выслеживающее зелье, — говорит он так, будто она глупейшее создание из всех, с кем ему доводилось иметь дело.
— Оно вам не навредит.
— Оно воняет как дерьмо.
— И если вы смешали ингредиенты неправильно, на вкус оно будет таким же, как и на запах. — Он окунает в смесь свой мизинец, соскребая голубовато-зелёный осадок со стенок котла. — Давайте надеяться, что вы хорошая ученица, — говорит он и засовывает палец в рот.
Она наблюдает за ним, ожидая катастрофы.
Выражение его лица совсем не меняется.
— Так… я сделала всё правильно?
Он показывает на котёл.
— Сами скажите.
— Ни за что!
Он пожимает плечами.
— Вы сказали, что хотите помочь.
— Я хотела помочь найти Джейн, а не играть в Адскую кухню!
Он трясёт головой, криво ухмыляется и крепче налегает на трость.
— Мой подвал — мои правила. Дверь наверху, если хотите уйти.
Эмма свирепо смотрит на него и поднимает ложку ко рту, не разрывая зрительного контакта. Стараясь не кривить лицо как двухлетний ребёнок при виде горохового пюре, она быстро слизывает с ложки остатки зелья, ожидая катастрофы и перебирая в уме самые ужасные ругательства и проклятья, чтобы обрушить их на Голда.
Но голубоватый осадок на вкус… нормальный. У него консистенция как у яблочного соуса, но по вкусу он напоминает кленовый сироп. Она не жалуется. Ей даже нравится.
Должно быть, шок Эммы всё-таки пробрался через невысказанные ругательства и отразился на её лице, потому что голдовская невыносимая улыбка становится шире. Он наклоняет голову в поклоне, изображая жест «Я же говорил».
— Поздравляю, мисс Свон. Вы приготовили своё первое выслеживающее зелье.
***
Ему требуется ещё полчаса, чтобы подготовить всё для заклинания. К счастью, на это время он предлагает ей свой стул у прялки — при условии, что она не уснёт. Пару раз Эмма почти засыпает, потому что наблюдение за тем, как он зажигает свечи и регулирует угол наклона зеркал, не совсем способствует бодрствованию, но ей всегда удаётся вернуть себя в сознание. (Помогает то, что всякий раз, когда она отключается, Голд постукивает тростью по её голени.)
Она слышала от Дэвида, что выслеживающие заклинания предполагают отчаянную погоню по городу за летающими неодушевлёнными предметами. Но каждая погоня за летающими осколками чашки, которую она может себе представить, заканчивается мучениями. Особенно когда эти воображаемые погони ведут прямо в логово Коры и Реджины — тогда всё заканчивается мучениями и смертью.
Её это не устраивает.
Очевидно, Голд пришёл к такому же выводу, потому что он заверил её, что это конкретное заклинание не предполагает никаких летающих объектов. (К тому же, он сказал, что другому зелью требуется несколько дней для правильного брожения, а он не собирается ждать.) Вместо этого нужны свечи, зеркала и серебряная чаша, которая превращает голубоватое зелье в такую же отражающую поверхность, как свежеотполированный бампер автомобиля.
Как раз когда глаза Эммы снова начинают слипаться, Голд отступает от последней свечи и бросает зажигалку на пол. Та исчезает прежде, чем успевает упасть.
— Готово, — говорит он и делает торопливый жест рукой, как бы говоря «Вставайте».
Эмма со стоном заставляет себя подняться со стула, идёт к Голду и останавливается у стола. Она видит своё отражение в чаше и в зеркалах. Отражения её отражений, её сонное лицо, повторяющееся в зеркалах бесконечное количество раз. Голд выключает свет в подвале одним взмахом руки, и в свете свечей тени оживают. Такой свет кажется слишком тусклым, чтобы рассеять темноту. Осколки чашки и страница из книги лежат на столе рядом с сосудом с дурно пахнущей голубовато-зелёной жидкостью.
Эмма не хочет надеяться. Это её первое заклинание, и даже Голд оказался неспособен найти Джейн, потому что, скорее всего, она находится за чертой города — а разочарование всё ещё на вкус словно горькие опилки — несмотря на то, что Эмма пробовала его годами. Она практически уверена, что Голд чувствует то же самое, потому что он старается выглядеть равнодушным и осторожным, пока становится рядом с ней напротив чаши. Они оба делают вид, что не нервничают и что их руки не трясутся как у кофеинозависимых, когда он без лишних слов опускает бывшую чашку и страницу в ёмкость с жидкостью.
Несколько мгновений ничего не происходит.
Несколько мгновений Эмма грызёт покрытые чёрным лаком ногти.
На несколько мгновений глаза Голда сужаются, и он вглядывается в зеркала, будто ищет подсказку в собственном отражении.
Затем, несмотря на закрытые окна, дует ветер. Свечи мерцают. Наиболее отдалённые отражения в зеркалах начинают меняться. Ближние отражения остаются прежними, разве что отражение скучного разочарования на лице Эммы сменяется удивлением, и её руки опускаются по бокам. Отражение Голда (и настоящий Голд) кривит губы в улыбке и складывает вместе трясущиеся руки, мягко их потирая.
Наиболее отдалённые зеркала, отражённые в зеркалах (отражённых в зеркалах и так до бесконечности) показывают незнакомые места, и изображения меняются так быстро, что это выглядит так, будто кто-то стремительно листает страницы книги. Сначала камень и гобелен в детской, потом Большой зал, потом конюшни, потом старинная кухня, потом библиотека… скоропалительное слайд-шоу из жизни средневекового замка. Зимние сцены, летние сцены, внутри, снаружи, снова, снова и снова, замки, сады и леса, кареты, бальные залы и дворы. Быстрее и быстрее. Ближе и ближе. Крохотные отражения сменяют друг друга, сплетаясь в цепочку словно пороховой дым, и, наконец, затмив отражения Голда и Эммы, заполняют зеркала.
Нигде на этих картинках не присутствуют люди. Только пустые брошенные места.
Тихо, только ветер и постоянное мелькание изменяющихся картинок создают иллюзию звука.
— Это её прошлое, — говорит Голд. От звука собственного голоса он вздрагивает, точно и не собирался заговаривать вслух.
Картинки прыгают дальше. На них меняются места. Там всё ещё изображён замок, но этот замок тёмный, с зубчатыми стенами, и расположен в горах, а не на широкой равнине. В этом замке есть подземелья, большой зал с высокими окнами и тяжёлыми занавесками и библиотека. И комнаты, заваленные разнообразными вещами.
И прялка.
Предметы в комнате разлетаются на осколки, и картинки снова прыгают дальше. (Теперь только две отражённые копии Голда и Эммы отделяют их от реального мира.)
Голд рядом с Эммой напрягается и отворачивается.
Ещё одна клетка. Она отличается от предыдущей — круглой, с койкой у стены, от пола до потолка покрытой отметинами дней. Другая — судя по всему, современная — похожа на психбольницу, с маленьким зарешеченным окном и массивной стальной дверью. Она неподвижно зависает перед ними на длиннейшие десять секунд жизни Джейн. Голд выглядит так, будто готов раскрошить зеркало на кусочки голыми руками.
Прежде, чем у него появляется такой шанс, изображения снова набирают скорость, полностью охватывая зеркала. (Единственные отражения Голда и Эммы остаются на серебряной чаше, не касающейся мигающих зеркал и мерцающей синим светом.)
На изображениях мелькает магазин Голда. Дом Голда. Кухня, сад, спальня, гостиная. Закусочная «У Бабушки». Черта города среди ночи. Больница, набережная, дом Мэри Маргарет, снова магазин Голда, снова его дом и снова библиотека. Снова, снова и снова библиотека. Затем, на короткое мгновение, кабинет. И затем, молчаливо и неподвижно наполняя подвал теплом полуденного солнца, в зеркале появляется городская черта.
Черта задерживается на долгую минуту — неподвижная оранжевая линия на тяжёлом тёмном асфальте — затем зеркала чернеют.
Осознав, что всё это время она задерживала дыхание, Эмма выдыхает.
— Это всё? — спрашивает она.
Голд вглядывается в чёрное зеркало с голодным выражением, которое ей уже знакомо, и его глаза сужаются, когда там снова медленно проявляются их отражения. Он не вспотел, но гнев сочится из всех его пор, будто он в сауне. Он стоит убийственно прямо — никаких мимолётных движений кроме слишком спокойного дыхания. Он выглядит так, будто хочет разбить каждое зеркало в этой комнате, растоптать осколки в пыль, а пыль бросить в огонь. И она его не винит — потому что если бы кто-то отнял у неё Генри, она захотела бы сжечь дотла весь мир. (На тостере Мэри Маргарет всё ещё остались колотые следы, доказывающие это.)
— Чаша показала бы её, если бы смогла найти. — Голд говорит так, будто лишь наполовину осознаёт, что его губы двигаются. Его голос звучит как голос человека, вернувшегося после долгого путешествия — слишком утомлённого, чтобы чувствовать. Но когда он идёт к прялке, его рука взлетает в коротком жесте, и серебряная чаша с громким стуком ударяется о землю.
Эмма проводит рукой по волосам (спутавшимся от ветра), затем протирает уставшие и воспалённые глаза.
— Значит, она за чертой.
— Похоже на то, — он тяжело опускается на стул и берёт в руки горсть соломы, не обращая внимания на то, что лужица голубовато-зелёного зелья ползёт по бетонному полу и впитывается в его солому.
— Хорошо. Тогда какие у нас варианты?
Он с тщательной медлительностью вращает рукой колесо, сплетая соломинки в золотую нить.
— Вы шериф. Сами скажите.
— Ну, я могу обзвонить аэропорты. Может быть, полицию Бостона. Возможно, мы могли бы объехать ближайшие городки и повесить плакаты. Поспрашивать местных.
Он только взмахивает рукой.
— Да-да, хорошо.
— Вы можете по-быстрому сварганить ещё того пересекающего-черту-зелья-памяти. Я могу собрать команду, чтобы прочесать лес. — Она достаёт телефон из заднего кармана, чтобы проверить наличие новых уведомлений. И хоть их у неё примерно ноль, она указывает телефоном в сторону Голда. — И я уже выследила кредитную карту Реджины. — Не совсем законно, но это не может быть ещё более незаконным, чем магическое выслеживающее заклинание. (Наверное.)
Он не отвечает. Он не делает ничего, только прядет. Прядёт и прядёт, с потемневшими глазами и сжатыми губами. И пять минут назад он был пугающим, а сейчас он жалок — и она лучше бы смотрела на то, как он спускает на город призрачных чудовищ, чем на то, как зелье пропитывает пыльную кучу соломы.
— Вы собираетесь что-нибудь сказать?
Его голос звучит слишком тихо.
— Что вы хотите, чтобы я сказал?
— Я не знаю. Предполагалось, что вы будете мозгом операции. — Она снова засовывает телефон в карман и вскидывает руки. — Как насчёт «Молодец, Эмма»? «Ты устала?» Как насчёт «У меня есть отличная идея, как найти Джейн»? Или, может быть, «Ложись пока спать, мы подумаем об этом утром, на свежую голову»?
Скрипит колесо. Он поджимает губы и трясёт головой, как будто отказываясь слушать её тираду.
— Серьёзно?
Он набирает ещё горсть соломы.
Она издаёт стон и засовывает руки в карманы.
— Знаете, наверное, мне стоит взять себе в напарники кого-то другого. Может быть, Понго. Или Крюка. Наверное, от них будет больше…
Колесо останавливается.
Она поднимает взгляд на Голда. (В глубине его глаз сверкает то же самое намерение-немедленно-разбить-зеркала.) Она бросила эту колкость наугад, чтобы задеть его, и это подействовало. И, как дополнительный бонус, это дало ей новую зацепку. Она гений!
Её губы складываются в улыбку, несмотря на то, что его — сжимаются ещё крепче, и она бесцеремонно пожимает плечами.
— Вообще-то, думаю, мне стоит завтра утром нанести Киллиану Джонсу визит. Наверняка Скрюченный Капитан может предоставить нам несколько интересных сведений о двух женщинах, оставивших его гнить за решёткой.
Золотой зуб Голда блестит в свете свечей.
— Уверен, что так и есть. А у меня очень недурно получается заставлять людей говорить.
Эмма сужает глаза.
— Не обманывайтесь, Голд. Вы со мной не пойдёте. Не в этой жизни.
Её решимости хватает только до вершины подвальной лестницы и ни на шаг дальше.
Комментарий к Глава 20.
Перевод выполнен Etan, pедакция - La donna.
========== Глава 21 ==========
Глава 21
Когда Эмма въезжает на больничную парковку, Лерой и Голд уже стоят на обочине. Голд изо всех сил старается спрятать своё нетерпение за безразличием, а Лерой просто хмурится. Она выбирается из машины и вцепляется в стаканчик кофе, будто он способен оттянуть неизбежное наступление дня. (Она хоть раз хотела бы прибыть первой, чтобы иметь возможность бросать убийственные взгляды и делать язвительные замечания.)
— Мисс Свон, — говорит Голд, — как мило, что вы к нам присоединились.
Тем временем Лерой складывает руки на груди и говорит:
— Я не могу поверить, что ты позволила ему прийти.
Она решает игнорировать Голда и обращается к Лерою. (Обычно это не очень хорошая идея… Но Голд вряд ли её ударит, а в гноме она не так уверена.)
— Он очень убедителен, — говорит Эмма, потирая лоб и радуясь, что тёмные очки защищают её от солнца и от хмурого осуждения на лице Лероя. Он поднимает бровь, а она делает глоток кофе, — попробуй сказать ему «нет».
— Попробую, — говорит Лерой. Как будто вспомнив, что их с Голдом разделяет меньше, чем два шага, он сжимает кулаки, выпрямляет плечи и поворачивается к нему, — ты туда не войдёшь.
— Уверен? — спрашивает Голд.
— Уверен.
Голд хихикает. Солнечные лучи отражаются от его золотого зуба.
— Посмотрим.
Он остаётся расслабленным: свободная поза и невозмутимая улыбка. Может быть, Лерой на несколько дюймов ниже, но зато это компенсируется лишними фунтами веса и недоразвитым чувством самосохранения. Голд может превратить его в чашку за полсекунды, но вполне вероятно, что прежде Лерой успеет сломать его крючковатый нос. Похоже, обоим на это наплевать.
Эмма решает вмешаться до того, как они начнут выяснять, у кого длинней. Ей и так придётся иметь дело с Крюком (у него в голове столько ветра, что хватило бы на все паруса Весёлого Роджера), а значит, для одного дня тестостерона будет более чем достаточно. Она идёт строго между ними и входит в главные двери больницы, не утруждаясь проверить, следуют ли они за ней. (Они следуют — она слышит ворчание одного из них или сразу обоих, а затем шарканье обуви и знакомый (к сожалению) стук трости Голда.)
Кое-как они добираются до подвала-тире-отопительной-тире-психушки-тире-тюрьмы без огненных шаров и ударов киркой по голове. Внизу лестницы Эмма допивает свой кофе и оставляет стаканчик вместе с солнцезащитными очками в холле на полу, а Лерой нашаривает большую связку ключей. Голд идёт неторопливо, оставаясь позади на лестнице. (Эмма почти удивлена, что он не наточил свою трость ради такого случая.) Несмотря на момент слабости, его острый взгляд, кажется, вот-вот пробуравит тяжёлую стальную дверь насквозь.
Лерой хмуро смотрит на Голда из-под бровей, будто обновляя угрозу, затем поворачивается обратно к Эмме. Перебирая ключи в связке и кивая на пол прямо за дверью, он говорит:
— Я буду ждать снаружи. Если он попытается что-нибудь сделать, просто кричи. Я буду счастлив познакомить его смазливое личико со своим кулаком.
— Если Голд тебя не опередит.
— Я же сказал: он туда не войдёт.
— Не вижу, как ты сможешь меня остановить, — перебивает Голд, шагая мимо них, — так ты собираешься открывать дверь или нет? — Он постукивает тростью по металлу.
Лерой только пожимает плечами и заглядывает в глазок. Он стучит в дверь кулаком.
— Эй, пират! Отойди от двери, — кричит он, — хорошо, дальше. Ещё дальше. Ещё. — В ответ раздаётся шаркающий звук, и Лерой просовывает ключ в замочную щель, разворачивает тяжёлую цепь и отодвигает засов. Кивком указывая на Эмму, он приоткрывает дверь.
Эмма пытается встать прямо напротив открывающегося проёма, но Голд преграждает ей путь.
Лерой осматривает его сверху до низу, будто взвешивает взглядом особо неподатливый валун. Наконец он пожимает плечами и открывает дверь.
— Располагайтесь.
(Но Эмме не кажется, что он смирился.)
Голд, самодовольно как и всегда, бормочет «спасибо», жестоко ухмыляясь. Когда Лерой открывает дверь, чтобы впустить его, он шагает вперёд. Эмма рассматривает камеру через плечо Голда. Камера ни большая, ни уютная, но у пирата есть несколько довольно мягких покрывал на койке, стул для сидения, несколько книг и крошечный письменный стол с лампой. У него есть три готовых модели кораблей (Эмма понятия не имеет, как ему удалось собрать их одной рукой), и ещё одна незаконченная. Это определённо тюрьма, но точно не темница.
С другой стороны, Голд явно предпочёл бы вернуться к средневековым обычаям. При виде Крюка, что, облокотившись на стену, привольно развалился на мягкой постели, он буквально ощетинивается. Но через полшага Голд резко останавливается и отшатывается, будто его ударили дубиной. Он немного подаётся вперёд, прогибаясь в пояснице, точно его сейчас стошнит, и отступает ещё на два шага. Лерой закрывает за ним дверь.
— Проблемы, Голд? — преувеличенно сладко спрашивает Лерой с улыбкой шакала.
Голд обнажает зубы и тяжело опирается на трость, его рука замирает у лба. Грудь вздымается и опускается слишком быстро. Он не совсем задыхается, но близок к этому.
— Что ты сделал?
— Всего лишь чуть-чуть магии фей. Изящное маленькое заклинание, наложенное на это место, чтобы не позволить Реджине и Коре вызволить его. — Лерой засовывает руку в задний карман джинсов и пожимает плечами. — О, и щепотка пыльцы фей, чтобы защитить его от тебя.
— Как? — Голд рычит это слово.
— Разве это важно? Важно то, что я помогал строить твою старую клетку дома. Так что ты ни за что не попадёшь внутрь.
Почти трясясь от гнева, или, может быть, боли (она точно не уверена, потому что эти выражения часто выглядят одинаково на его лице), Голд выпрямляется. Если инстинкты Эммы не сбежали с корабля, он прилагает много усилий, чтобы не убить Лероя прямо на месте. Он обращает полыхающий взгляд на Эмму и говорит:
— Я подожду наверху.
— Как только я что-то узнаю, я сразу же вам сообщу, — обещает она. (Он, может быть, и придурок, но придурок, который скучает по любимому человеку — а она не бессердечна.)
Он уходит по коридору, не говоря ни слова.
Лерой постукивает костяшкой по тяжёлой стальной двери, напоминая, что у неё есть задание.
Эмма выпрямляет плечи и заходит в тесную камеру. Со скрежетом металла и звуком, напоминающим удар по пустому мусорному контейнеру, дверь за ней захлопывается.
Пират, одетый в чёрное (рубашка расстёгнута на груди), развалился на койке, широко расставив ноги и спрятав руки за голову. За время, что ей требуется, чтобы привыкнуть к полумраку, выражение ненависти на его лице сменяется удовольствием. Хмурость исчезает, а брови лезут на лоб.
— Моя дорогая, — говорит он, улыбаясь улыбкой, которую наверняка считает очаровывающей, — разве ты не услада для глаз моих?
Эмма улыбается в ответ, но тут же берёт лампу с маленького стола и светит ею прямо в вышеупомянутые глаза.
Он кривится и закрывает лицо лишённым крюка обрубком.
— Полагаю, ты не жаворонок.
Она бросает на него раздражённый взгляд.
— Не начинай. Я не в настроении для…
— …для чего? — Он ухмыляется (и даже не пытается выглядеть невинно), обводя клетку широким жестом обрубка своей руки.
— Для флирта.
Он пожимает плечами.
— Я понятия не имею, о чём ты, красавица. Я просто поздоровался.
— Ну да, конечно, — говорит она. Но резкие тени от света лампы делают его размытым и тревожным, и вряд ли он станет сотрудничать, если она ослепит его — поэтому она ставит лампу обратно на стол и садится на маленький стул.
— И раз уж мы заговорили о флирте… ты скучала по мне?
Если бы она могла сделать ему лоботомию одним лишь взглядом, она бы это сделала, не задумываясь.
— Ну, мужчина может надеяться, — но, кажется, надежда втянуть её в непринуждённый разговор угасает, потому что он достаёт руку из-под головы (он использовал её как подушку, прислоняясь к сырой каменной стене), садится на край койки и принимает более целомудренную позу. Он наклоняется вперёд, опираясь локтем на колено — из-за этого его рубашка приоткрывается ещё немного шире, и Эмма уверена, что это не случайность — и взмахивает свободной рукой.
— Так что привело тебя в мои покои?
Эмма демонстративно не отрывает взгляда от его лица.
— Что ты знаешь о Джейн?
— О ком?
— Белль. Женщине, в которую ты стрелял.
— А-а, — он чуть выпрямляется, мягко прижимая руку к рёбрам. И кривится. — Ручная библиотекарша Тёмного. А что с ней?
— Она пропала.
— А я чем могу помочь? Я был здесь, — как будто ей нужно больше доказательств, он демонстративно смотрит на закрытую дверь камеры, — ты слышала гнома. Я не могу выйти, и никто не может войти.
— Ты знаешь, где она?
— Эмма… — в его устах её имя кажется мягким как тонко выделанная кожа — гладкая и блестящая, и он сопровождает свои слова обаятельной улыбкой, — ты же знаешь, что я в этом не замешан, — он пренебрежительно машет рукой.
— Не шути со мной, — говорит она.
— Здесь так сыро. Тесно. Может быть, мы поговорим в каком-нибудь более уютном месте?
— Конечно. Мы поговорим наверху, — он встречается с ней взглядом, в замешательстве изгибает брови и жадно смотрит на дверь. — Там Голд, и я точно знаю, что он по тебе скучает.
Взгляд Крюка резко отрывается от двери, будто та раскалена докрасна.
— С другой стороны, здесь тоже очень уютно.
Эмма пожимает плечами.
— Или мы можем прогуляться в доки. Вероятно, ты захочешь лично присутствовать, когда я буду пробивать дыры в корпусе твоей посудины, и смотреть, как она погружается на самое дно гавани.
Крюк застывает. Его челюсть сжимается.
— Ты этого не сделаешь.
— Посмотрим.
Она не знает (пока), достаточно ли у неё огневой мощи, чтобы потопить целый корабль, но она уверена, что Голд с огромным удовольствием поддержит её стремление, если она решит его осуществить. (Она не думает, что это понадобится. Крюк, кажется, чрезвычайно заинтересован в том, чтобы поделиться информацией.)
Он в двух словах рассказывает ей всё, что знает об убежищах Коры и Реджины, практически ограничиваясь списком мест и деталей. Они проводили время в доме Реджины и библиотеке. У Реджины есть нечто вроде укрытия под гробом отца и под библиотекой. (О последнем Эмма и сама знает, а о первом ей рассказал Дэвид.) По-видимому, Реджина знает о притаившейся в лесу хижине где-то за границей города, но Крюк никогда её не видел, и они ею никогда не пользовались. По крайней мере, когда он был с ними.
— Я не знаю, где она находится. В нескольких часах езды, если использовать один из этих «автомобилей» — Искривившись, он неловко взмахивает здоровой рукой, как будто может стереть все машины с лица земли одним лишь усилием воли. — И ты не найдёшь у неё в офисе никаких чертежей, это я могу сказать точно. Если о Коре и Реджине и можно сказать что-то наверняка, так это то, что они умеют прятаться. Может быть, ты найдёшь их, но это займёт недели. Так что я бы не поставил набиблиотекаршу.
Впервые с тех пор, как вошла в камеру, Эмма уверена, что он говорит правду.
***
После первого информационного выплеска слова Крюка становятся бесполезными как высохшая корка апельсина. Он просто продолжает говорить ради разговора. Очевидно, он больше не боится угроз Эммы потопить его корабль, потому что некоторые сказанные им фразы не являются ни полезными, ни достойными повторения. Наконец она выходит из камеры с горьким привкусом во рту и начинающейся головной болью, пульсирующей в висках. (Ей нужно выпить ещё кофе.)
Лерой закрывает за ней дверь в полной тишине. Эмма подбирает с пола очки и (к сожалению, пустой) стаканчик и идёт отчитываться Голду.
Она находит его в пустом приёмном покое: он стоит рядом с пластиковым стулом у окна и сверлит взглядом пол, будто может расплавить Крюка прямо отсюда. Кажется, что он что-то бормочет сам себе, приложив руку к уху — и Эмма думает, что он действительно пытается проклясть Крюка, пока не подходит ближе и не замечает телефон, скрытый за волосами.
Подходя, она хмурится.
— Эй! Эй, вам нельзя здесь этим пользоваться. Вы испортите оборудование. — Она указывает стаканчиком на знак, запрещающий мобильные телефоны.
Он обращает на неё свой расплавляющий-Крюка-взгляд. Её зубы сжимаются, и она почти забывает сделать шаг. Его глаза, покрасневшие и запавшие из-за недосыпа, сверкают как полированная сталь. Она видела разгневанного Голда и раньше, но если бы гнев был соревнованием на Олимпиаде — в этот раз он взял бы золото. (И это не каламбур. Этот гнев проникает под кожу и прожигает насквозь.)
Не говоря ни слова и не отрывая взгляда от её глаз, Голд отнимает телефон от уха и включает динамик.
Оттуда сочится голос Коры. (Эмма не может его не узнать. Он слишком часто преследует её в ночных кошмарах.)
— Ах, и я слышала о твоей неудачной попытке объединиться с дочерью Белоснежки. Ты размяк на старости лет, Румпель.
Они звучат как старые друзья в ссоре. Эмма удивляется, как хорошо они знают друг друга. (Но, с другой стороны, может быть, она не хочет знать, откуда.)
— Она слушает, не так ли? — спрашивает Кора.
— Почему ты так думаешь? — Голд прожигает Эмму взглядом, будто подлетевшего слишком близко мотылька. Она хранит молчание.
— Хорошо. Значит, вечером ты приведёшь Генри.
Эмма роняет стаканчик на пол. Она почти готова ударить его по лицу (мозг требует бросить в него огненный шар, но ладони остаются холодными и липкими), но он мастерски парирует ее выпад, упираясь тростью в ее запястье. Сквозь стиснутые зубы она с трудом выговаривает:
— Ты не заберёшь моего сына.
— Значит, вы всё-таки слушаете. Я так и думала, — Кора смеётся. (Это похоже на звук бьющегося стекла), — было так сложно просто сказать мне?
В тишине комнаты Эмма слышит собственное учащённое дыхание.
— Ты и пальцем его не тронешь. Ни ты, ни Реджина. Только через мой труп.
Трость Голда жжёт кожу расплавленным свинцом, и Эмма почти ожидает, что та обрушится на её лицо, или придавит горло.
— Уверена, ваш труп можно легко устроить…, но к счастью для вас, мисс Свон, я не заключаю сделок на детей. Каким же чудовищем вы меня считаете?
Губы Голда сжимаются. Он медленно опускает трость. Кажется, будто сейчас он просто рухнет на неё, не в состоянии удержаться прямо. (Он выглядит… старым.)
— Мне нужно три дня, — говорит он.
— Для чего? — спрашивает Кора.
— Это моё дело.
— Чтобы найти способ обмануть меня?
— Чтобы привести в порядок свои дела.
Голос Коры звучит так, будто он только что попросил единорога и космический корабль.
— Точно нет.
— Два. Как минимум.
Эмма пытается поймать его взгляд, чтобы найти ответы: привести дела в порядок? Какие дела? Но он всё время смотрит только на телефон.
— У тебя один день, — говорит Кора, — мы встретимся у черты завтра в полдень. Если ты не придёшь, мы с радостью оставим твою маленькую Джейн под замком на всю её оставшуюся жизнь, — она делает паузу для пущего эффекта, — она очень послушная узница. Очевидно, у неё есть в этом опыт.
— Мы там будем.
— Мы?
— Мисс Свон тоже придёт. Она может переступить черту. Она проведёт обмен.
Эмма хмурится.
— Я?
Впервые за время, которое показалось ей вечностью, Голд отводит взгляд от телефона, заставляя её чувствовать себя самой большой идиоткой на всей планете.
— Ага. Конечно. Конечно, я проведу обмен, — говорит она, наклоняясь и поднимая с пола свой стаканчик — просто чтобы увернуться от его взгляда.
— Отлично, — говорит Кора. — Никакого оружия.
— Ты приведёшь её живой и невредимой.
— Да, Румпель, мы это уже обсуждали.
— И ты больше никогда не причинишь ей зла. Не ранишь её, не заберёшь её, даже не притронешься к ней. Никогда. Ты не станешь ни отдавать приказы, ни строить заговоры, которые смогут ей как-то навредить. Ты оставишь её в покое.
— Если ты сдержишь слово, мы не тронем ни единого волоска на её прелестной головке.
Кажется, будто комнату окутывает тень. Глаза Голда выглядят чёрными как сера в темноте; выглядят, как глаза убийцы. Он обнажает зубы и подносит телефон ко рту трясущимися руками.
— Договорились, — рычит он и захлопывает телефон.
========== Глава 22 ==========
Глава 22
Магазин Голда рассматривает идею беспорядка со всех сторон, вертит её так и сяк, а затем отбрасывает как слишком примитивную.
Каждая полка здесь, каждая витрина, каждый шкаф и каждый стол (не говоря уже о каждом квадратном дюйме стен) заполнены вещами. Буфет, виолончель, странные деревянные маски, стаканы и ножи, чаши для умывания и зеркала (не сильно отличающиеся от тех, что они использовали для заклинания), всевозможные запчасти и обрывки, маятники, дверные ручки и брелоки. Словом, мечта барахольщика. И ведь не только в лавке все щели заполнены… хламом… Эмма бывала у Голда дома. Там целые комнаты набиты под завязку таким количеством предметов, что хватило бы ещё на два магазина. При этом Эмма понятия не имеет, как Голд собирается хоть что-то продать, когда никто не подходит к нему ближе, чем на тридцать шагов (кроме как чтобы поспорить или попросить его помощи).
Эмма задаётся вопросом, говорит ли это что-то о самом Голде (как мимолётный взгляд на жилище преступника даёт подсказку, где его искать). Возможно, всё дело в том, что она пьёт уже четвёртую чашку кофе — а ещё даже не полдень, — но ей кажется, что и сам Румпельштильхцен — шумный, суматошный, сбивающий с толку ходячий бардак, паршиво систематизированный и начиненный таким количеством тайн, которое едва ли возьмешься разгадывать… хотя, если удосужиться хорошенько исследовать три ящика ржавых ножей и вилок, в конце концов можно наткнуться на настоящее серебро. (Или, возможно, всё дело в том, что она пьет уже четвёртую чашку кофе).
Как бы там ни было, он живёт в непрекращающемся буйстве организованного хаоса, через эпицентр которого и ведёт её в заднюю комнату магазина к своему рабочему столу, не говоря ни слова. Эмма ставит дорожный стаканчик рядом с инструментами, осторожно отодвигая покрышку, чтобы освободить место, затем поворачивается к Голду, наблюдая, как он роется в буфете.
— Так, давайте-ка проясним, — говорит она, барабаня пальцами по столу. — Чуть больше, чем через двадцать четыре часа Кора планирует обменять Джейн на магический ножик. С помощью которого они с Реджиной смогут вас контролировать. — Никакого ответа. — Или убить вас. Или сначала контролировать, а потом убить.
Наконец, на кратчайший миг, он поднимает взгляд.
— Да.
— Просто уточняю.
Она вздрагивает от грохота, когда он бесцеремонно бросает кастрюлю на пол.
— Я не понимаю, в каком месте этот план хорош.
Горсть ложек отправляется вслед за кастрюлей. Получившийся звук напоминает визг тормозов перед страшной аварией: звон такой громкий, что она почти не слышит ответа.
— Всё прояснится в своё время.
— Почему меня это не убеждает?
— Потому что, — говорит он, доставая из глубин шкафа продолговатую картонную коробку. — У вас совершенно нет веры, а воображения — ещё меньше. — Он со стуком опускает коробку на рабочий стол.
Хотя его слова задевают её, и она открывает рот, чтобы из принципа возразить, крошечная её часть с энтузиазмом кивает в ответ. (Возможно, год назад Голд был бы прав. Но с тех пор ей пришлось принудительно пройти несколько серьёзных испытаний на веру.)
— Эй, думаю, я… Зачем вам молоток?
Её речь обрывается, не успев начаться, при виде небольшого деревянного молота, который он достаёт из коробки.
— Киянка, — говорит Голд.
— Без разницы, — Эмма старается не пялиться. У неё появляется плохое предчувствие от того, как он приподнимает киянку, вертит и взвешивает её в своей ладони. — Вопрос в силе.
Он переворачивает киянку и упирает ручкой в стол, складывая руки поверх головки, как будто это миниатюрная версия его трости.
— Я собираюсь научить вас чинить.
— Чинить что?
Голд пожимает плечами и кривит губы. Он кладёт руку на стол ладонью вниз.
— А вы смешной.
Он поднимает бровь. Затем снимает пиджак, вешает его на крючок для одежды, торчащий среди прочего хлама, и расстёгивает манжету.
— И вы не шутите.
Он закатывает рукав по локоть, снимает кольца и снова кладёт руку на стол. Как будто это абсолютно естественно, он прикладывает головку молота к своему мизинцу.
(Он определённо не шутит.)
Внезапно Эмма чувствует, что у неё вспотела спина. Её руки начинают дрожать. (Она свирепо смотрит на свой стакан из-под кофе, виня во всём кофеин вместо страха.)
— Не делайте этого, — говорит она.
На кратчайший миг, за который вспышка света отпечатывается на сетчатке, его веки смыкаются, и его рука вздрагивает. Он смотрит на молот как на предателя, будто тот лично оскорбил его. Но потом это выражение исчезает, сменяясь мрачным торжеством и нетерпением. (Или, может быть, она действительно выпила слишком много кофе, или, может быть, она просто проецирует собственную возрастающую панику, потому как он при взгляде на неё чуть ли не ухмыляется.) Он поднимает молот к плечу.
— Давайте надеяться, что вы быстро учитесь, мисс Свон.
— Голд… — говорит она. А затем, как будто это может как-то помочь, добавляет: — Пожалуйста.
Молоток со стуком опускается.
(Его кости хрустят как битый фарфор, но он не издаёт ни звука.)
***
На протяжении следующих двух часов они прерываются лишь дважды. Первый раз — чтобы Эмма смогла освободить желудок от последних выпитых чашек кофе (у неё сильный желудок, но пальцы не должны сгибаться в другую сторону), и второй раз — без всяких объяснений (когда Голд просто откладывает киянку, выходит из комнаты и возвращается спустя пятнадцать минут).
Починка сломанных костей похожа на марафон, который бежишь с завязанными глазами спиной вперед, на спуск в тёмную пещеру без всякой страховки, (на жёлтый Фольксваген, угнав который, ты обнаруживаешь мужчину, спящего на заднем сидении). Через некоторое время Эмма просто плюхается на табурет, закрывает глаза и роняет голову на руки. Используя удар киянки как сигнал, она выбрасывает магическую энергию в ту сторону, откуда слышится хруст, не отрывая взгляда от пола.
Пока она как бы «учится» исцелять, он отказывается отвечать на любые вопросы, и на некоторое время Эмма забывает их задавать. Голд говорит, что она должна уметь делать это даже во сне. Она должна уметь устранять худшие вообразимые увечья сильным потоком защитной магии, от которой её шатает как при бурном шторме.
Но даже когда он заменяет молот кухонным ножом и прикладывает острие к колену больной ноги, он не говорит, для чего это нужно.
Голд в первый раз заносит нож, и её решимость рушится, словно смытый морской волной песчаный замок (словно она стоит на неровном краю обрыва, и небольшой шаг вперёд сбросит её в пропасть).
— Я не буду этого делать, — внезапно говорит она, в ужасе глядя на углубление, которое лезвие оставляет на его безупречном костюме.
Плавным движением, как будто делал это сотни раз, как будто он давно привык наносить удары людям (и себе) коротким лезвием, он отнимает нож от ноги.
— Что бы тут ни происходило, — продолжает Эмма, не отрывая взгляда от ножа. — С меня хватит. Я не хочу быть в этом замешанной.
— Вы уже в этом замешаны.
Она потирает глаза (такое ощущение, будто их прополоскали водой), затем прижимает руки к пульсирующим вискам.
— Ага, что ж, я увольняюсь!
— Отлично! — он указывает ножом на парадную дверь магазина, плотно прижимая к телу свою многострадальную руку. — Вы знаете, где выход.
Если бы она могла устоять на ватных ногах, возможно и приняла бы его предложение. Но Эмма просто сверлит его взглядом, сидя на своём табурете.
— Я не собираюсь вас здесь удерживать, — говорит Голд. — Если вы хотите вручить Сторибрук в руки Коры и Реджины — это ваш выбор, — он слегка пожимает плечами (и слегка улыбается). Он знает, что уже победил.
Эмму снова тошнит. Каждый её мускул дрожит. Она доводила себя до такого состояния всего дважды: первый раз — скрываясь от закона, второй раз — служа ему. Она бежала, пока не начинала спотыкаться, спотыкалась, пока не начинала хромать, и хромала, пока не падала, и лежала до тех пор, пока не появлялись силы двигаться снова. Но она улизнула в первый раз, и поймала преступника во второй… так что, может быть, спасение города (и Джейн, и, в конечном итоге — Генри) стоит выхода на бис.
И все же это не лучший способ провести субботнее утро.
И, несмотря на всю его браваду, для Голда тоже. Он и пытается показать, что ему гораздо лучше, но выглядит почти таким же измотанным, как она. Он крепко прижимает поломанную-затем-исцелённую руку к телу, как будто подсознательно защищает её от Эммы. Рука в порядке — он шевелит ею с преднамеренным, порой слишком показным изяществом, словно пытается доказать это им обоим — но его пальцы остаются неподвижными, точно он боится, что исцеляющее заклятие Эммы долго не продержится. Таким помятым она его ещё не видела: галстук ослаблен, рукава закатаны, а верхняя пуговица расстёгнута. И ей кажется, что она видит щетину на его щеках.
Эмма смотрит на нож в его руке, которая теперь покоится на столе.
— Это больно? — спрашивает она. (Она не знает. Голд не выказывал никаких признаков. Но его галстук ослаблен, и он прячет вторую руку от одного упоминания о боли, так что, может быть, это действительно больно. Может быть, он просто лучше, чем она, умеет скрывать свои чувства.)
— Я научился блокировать боль до некоторой степени, — он колеблется, потирая пальцы, затем добавляет: — Но да, больно.
Если он испытывает хотя бы частичку той боли, которую причинил себе сам, и хотя бы частичку поглощающего её изнеможения, то как он вообще стоит на ногах? (Как будто чтобы продемонстрировать его собственное состояние, её тело покачивается, Эмма хватается за край стола, чтобы не упасть с табурета.)
— Зачем вы это делаете? — спрашивает она.
— Ради неё. (В тоне его голоса отчётливо слышится «тупица».)
— Да, это я знаю, но зачем? Как умение вылечить сломанные пальцы может мне помочь?
— Может потребоваться, чтобы вы исцелили рану.
Пузырь гнева с оттенком паники (или паники с оттенком гнева — она не знает, что сейчас сильнее) разъедает её и без того пустой желудок. Это убивает уверенность в её голосе, оставляя только подозрение и волнение.
— Почему? Какую рану? Чего вы мне не говорите?
— Много чего, мисс Свон.
Одно дело — знать, что он что-то от неё скрывает. И совершенно другое — слышать, как он сам это признаёт. (Пузырь паники лопается. Вместо него закипает ярость.)
— Тогда это должно прекратиться прямо сейчас.
Уголок его рта дёргается.
— Правда?
— Да, — она сверлит его взглядом, тыкая пальцем в грудь, ровно в тот незащищённый участок кожи, проглядывающий из-под ослабленного галстука. — Я устала бегать по кругу, пытаясь в одиночку разобраться в этом дерьме. Устала от того, что вы ходите вокруг да около, не говоря главного, будто я сбегу от вас как только узнаю правду. Я не идиотка и не слабачка. Скажите мне, что нужно сделать, и я это сделаю! — Её голос звучит энергично, хотя она думала, что совсем истощена.
— Вы закончили?
— Нет.
Он смотрит на неё. Её лицо начинает гореть, но она не отрывает взгляда от его глаз и не предоставляет ему удовольствия видеть её смущение.
— Почему я не должна задавать вопросов? — требовательно спрашивает Эмма. — Ради всего святого, вы раните собственную руку! Думаю, вопросы так и просятся, чтобы их задали!
— Отлично, — говорит он, наблюдая за ней с таким видом, будто они обсуждают погоду за чашечкой чая.
Тишина стеной встаёт между ними. Эмма вскидывает руки.
— Чего вы от меня хотите?
— Доверия.
Она хмурится.
— Что?
— Я хочу, чтобы вы мне доверяли, мисс Свон.
— Это будет трудновато выполнить.
— Прямо сейчас я пытаюсь преподать вам многолетний материал меньше, чем за двадцать четыре часа. Я составляю план, как не дать Коре и Реджине использовать меня, чтобы стереть с лица земли каждого жителя в этом городе. Я пытаюсь спасти женщину, которую люблю. И я пытаюсь сохранить необходимое состояние рассудка, чтобы всадить этот нож в свою ногу.
Требуются значительные усилия воли, чтобы не отводить от него взгляд.
— Итак, — продолжает он тихо, постукивая пальцами по лезвию ножа. — Если вы молча будете выполнять то, что я прошу, не переча мне на каждом шагу, я с радостью поделюсь с вами своими планами, когда мы закончим урок.
Мысль о продолжении урока (о сверкающем ноже) давит на Эмму как свинцовая кольчуга. Она уже так устала. Кажется, будто тело может взбунтоваться и вырубить её в знак протеста. Её руки трясутся, а глаза слипаются, и она больше опирается на стол, чем на стул. (Но где-то за чертой города у них Джейн, а в перспективе — Генри) Она садится прямо.
— При одном условии, — говорит она.
— Каком условии?
— Вы тоже должны мне доверять.
— Вы ошибаетесь, мисс Свон. Я уже вам доверяю, — он улыбается, глядя на свои ладони, будто делится с ней чем-то личным, затем обеими руками поднимает нож. Держа его горизонтально, словно собираясь преподать лекцию о балансировке и искусной отделке, он скользит взглядом по лезвию. — Между прочим, свою жизнь.
Без предупреждения он сжимает пальцы на рукояти и всаживает нож в правое бедро.
Хруста нет. Это не кости и не звук перелома. Но его лицо бледнеет, и он шипит сквозь сжатые зубы, и это первое выражение боли, которое она видит, и лезвие выходит красным (и почему-то это намного хуже).
Комментарий к Глава 22
Перевод - Etan
Редакция - skafka
========== Глава 23 ==========
Глава 23
Вжавшись лбом в столешницу, Эмма пытается найти достаточно некомфортную позу, чтобы удержаться в сознании. Она неуклюже складывает руки за головой и всем телом подаётся вперёд. Дерево (такое грубое, что, кажется, будто состоит исключительно из заноз) царапает ей лицо. Стол пахнет цитрусовой полиролью. Она бы с радостью вдыхала эту цитрусовую полироль всю оставшуюся жизнь, только бы ей позволили полежать здесь в не-совсем-сознательном состоянии ещё пять минут.
Где-то очень далеко Голд бродит по комнате. Дрейфуя между сном и реальностью, Эмма ждёт нужных звуков: удар молотка, рвущаяся под ножом плоть или ворчание, которое Голд не всегда может сдержать. Она выбрасывает поток магии на любое причиненное увечье, а потом вновь продолжает ждать, а Голд продолжает себя калечить, и так снова, и снова, и снова.
Под закрытыми веками комната качается точно лодка на воде.
Звук шагов Голда приближается. Она слышит, как он кладёт руку на край стола напротив неё.
— Эмма!
— Я не сплю! — она выпрямляется, насколько это возможно, и широко открывает глаза, чтобы не дать им снова закрыться. Осматривает руку Голда и его тёмный костюм (по щелчку пальцев уже совершенно целый и чистый), лодыжки, ноги и лицо в поисках любых признаков травм. Их нет. (По крайней мере, видимых.)
— Вам нужно поспать.
Она моргает.
— Что?
(До этого Голд обрушал на неё непрерывный поток разнообразных «Не спать!», «Оставайтесь в сознании!», «Не закрывайте глаза!», «Не смейте отключаться!»; бесконечно доливая кофе и угрожая перебить ей киянкой суставы.)
— Мы на сегодня закончили.
Она бросает взгляд на часы.
— Ещё даже ужинать не пора.
— Вы потратили внушительное количество энергии на исцеление. Вы могли бы проспать дня два, если бы я вам позволил. А я не позволю.
— Вы серьёзно? А как же ваши панические предчувствия?
— Мои «панические предчувствия» никуда не денутся до утра, — он машет рукой в сторону двери, сквозь которую поздние солнечные лучи бросают золотые отблески. — Ложитесь спать. У нас впереди долгий день, и вы нужны мне отдохнувшей и бдительной.
— Поверьте, — говорит Эмма, — Я бы с удовольствием. Но есть она маленькая проблема.
Он поднимает бровь. (Он потратил последние сорок восемь часов на то, чтобы втянуть её в свои интриги, а сейчас выглядит так, будто никак не может от неё избавиться.)
— Какая?
Она не хочет говорить, но выбора нет — очень скоро её проблема станет предельно очевидной. Она пожимает плечами и как можно обыденнее произносит:
— Ну, не думаю, что смогу добраться до дома. Честно говоря, я даже не знаю, смогу ли идти.
Он окидывает её взглядом, затем указывает на кушетку, зажатую в углу комнаты.
— Вы можете поспать здесь.
— Отлично! Ночевка у Румпельштильцхена, — упираясь руками в табурет, она заставляет себя встать. Колени подгибаются, но Эмма тяжело прислоняется к столу, чтобы удержаться на ногах.
Как будто заметив грозящее падение, Голд обходит стол и протягивает Эмме руку. Она смотрит на неё (целую и невредимую — длинные пальцы, уверенность и ловкость движений), и желает никогда больше не видеть её в другом состоянии. Она опускает взгляд, но затем поднимает снова.
— Вам это противно так же, как и мне? — спрашивает она.
Он морщится.
— Противно что?
Она снова бросает взгляд на его руку, затем на собственные трясущиеся пальцы, отбивающие по столешнице беспорядочный ритм.
— Позволять людям видеть, что вы не неуязвимы.
Какое-то время он молчит. Эмма ощущает его взгляд на своей руке и видит, как он переводит его на собственные (гораздо более спокойные) пальцы.
— Нехарактерно вдумчивое замечание для вас, шериф
— Ага. Должно быть, это от недосыпа. Или от ауры обречённости, которой вы пропахли вместо нового одеколона.
Он хмыкает. Трудно сказать, собирался ли он хихикнуть или просто уйти от ответа.
Никакой другой реакции не следует, и она принимает протянутую руку.
Она опирается на него, он опирается на свою трость, и каким-то образом им обоим удаётся пересечь комнату без падений. К моменту, как он опускает Эмму на кушетку (она приземляется так тяжело, что кажется, будто пружины вот-вот лопнут), губы его плотно сжаты, а дыхание сбилось. (Может быть, она и потратила «внушительное количество энергии» для исцеления, но Голд и сам не в том состоянии, чтобы бежать марафон.) Он почти кривится, доставая платок из нагрудного кармана и вытирая лицо.
(Как бы ловко Голд ни пытался уйти от ответа, Эмма все равно понимает: видит ответ, спрятанный за слоем спокойствия — отвращение и стыд, адресованные собственной слабости.)
Эмма прислоняется спиной к стене.
— Знаете, — говорит она, глядя на него едва сфокусированным взглядом, — мы, и правда, выглядим жалко.
В его глазах вспыхивает раздражение, он суёт платок обратно в карман.
— Говорите за себя.
Она пожимает плечами.
— Нет, серьезно. Вы выглядите так, будто попали под товарняк.
— Спокойной ночи, мисс Свон, — говорит он с немалой долей раздражения, но когда он поворачивается, чтобы уйти, на его губах проступает тень улыбки.
Ворочаясь под тонкими покрывалами, Эмма задаётся вопросом, куда он собрался (если по всем правилам должен сейчас валяться рядом на полу без сознания)… затем вспоминает, что слишком устала, чтобы об этом думать, и немедленно засыпает.
***
В жизни Эммы было немало неприятных пробуждений. Сигнализации, сирены, звуки выстрелов, камни, брошенные в окно, грабители (один или парочка), крики, удары по рёбрам, подушка на лице, словарь, падающий на голову, схватки… В этом контексте постукивание тростью по спине — не худший способ вернуть её в сознание. Но это не значит, что он ей нравится.
Ещё несколько резких толчков между позвоночником и лопаткой, и ей, наконец, удаётся открыть глаза. Эмма чувствует себя так, будто за ресницами разгрузили целый грузовик гравия. Она переворачивается, отталкивает от себя трость и, щурясь от света нескольких тусклых ламп, разглядывает тонкие полоски на брюках Голда до тех пор, пока не поднимает глаза на его хмурое лицо.
— Который час?
— Неважно. Вставайте.
Одеяла исчезают по взмаху руки. Воздух остужает кожу. Перед рассветом холодно, и тело слишком устало, чтобы согреть себя само, Эмма растирает плечи и садится. Несколько мгновений спустя (это то ли магия, то ли последовательность обычных движений — подмечать нет сил) она обнаруживает у себя на коленях бумажный пакет, а в руках — большой стакан кофе.
— Что это? — спрашивает Эмма.
— Завтрак.
— Спасибо? — она открывает пакет, и в ноздри ударяет аромат свежей выпечки и сливочного сыра. Осушив разом половину кофе, Эмма почти чувствует себя человеком. Во всяком случае, достаточно, чтобы вспомнить, почему она находится в магазине Голда — с пульсирующей болью в голове и бейглом на коленях.
Это воскресный рассвет — день, когда они должны встретиться с Корой и спасти Белль, а она мучается от последствий вчерашней кияночной эскапады. А ещё она умирает с голоду, поэтому достаёт бейгл (с корицей и изюмом — это или хорошая догадка, или он знает её вкусы, что немного жутковато) и откусывает большой кусок.
Опираясь на трость, Голд молча смотрит, как она ест. Он выглядит нервным, хотя даже не двигается. Колени не подгибаются и руки не дрожат, но словно вибрирующий, потрескивающий воздух, что-то в глазах, в тонкой линии губ, в крепко сжатых ладонях создаёт такую иллюзию. Будто он изо всех сил старается выглядеть расслабленным, но уже облажался.
— Итак, — говорит Эмма перед тем, как откусить следующий кусок, — вы собирались изложить мне свой план?
Его пальцы постукивают по ручке трости, затем замирают. Он начинает говорить тоном профессора на лекции. (Пусть в общей сложности Эмма и провела в колледже всего три дня, но лекторский тон она всегда узнает.)
— Что вы знаете о Проклятии Тёмного?
— Кроме того, что это звучит как название дешёвого ужастика?
Выражение лица Голда никак не меняется, но у Эммы возникает ощущение, что он не прочь ударить её тростью.
Она закатывает глаза.
— Ну ладно… Вы — Тёмный. Древний. Владеете магией. Предположительно… тёмной. — Многие, описывая Голда своему бедному, магически неопытному шерифу, сказали бы, что он злой (многие так говорили). Раньше, она и сама была готова бросаться громкими фразами. Но не сейчас. (Больше нет. Хотя, возможно, её хватит ненадолго.)
— Что-то ещё?
Эмма неопределённо взмахивает рукой, всё ещё держа бейгл.
— Вы связаны с каким-то магическим кинжалом.
В такт её словам Голд носком ботинка подталкивает к её ногам продолговатую чёрную коробку. Он открывает тростью две металлические защёлки. Крышка откидывается, и оттуда на Эмму смотрит волнистый кинжал с надписью «Румпельштильцхен», лежащий на чёрном поролоне.
— Хорошо, полагаю, вы связаны именно с этим кинжалом.
— Очень проницательно, мисс Свон. Что ещё?
— А что ещё я должна знать?
— Несколько очень важных вещей, — впервые с тех пор, как Эмма проснулась, он встаёт со своего места и подходит ближе. — Владеющий кинжалом может меня контролировать. Или убить и забрать мои силы, — он наклоняется и достаёт кинжал из коробки, держа его горизонтально в вытянутой руке, так, что лезвие (и его имя) оказывается прямо поперёк его груди, — если Тёмного ранить кинжалом, то после смерти его магия передаётся тому, кто его ранил.
Она пристально смотрит на кинжал, на его сверкающие края и на надпись «Румпельштильцхен», вытравленную по лезвию чёрным. На то, как рукоять обвивает рука Голда, знакомая с каждой выемкой, каждым завитком, каждым узором. (И на то, как уверенно он выглядит, держа оружие.)
— Значит, вот как вы получили свои силы.
В тот же миг его взгляд соскальзывает с лица Эммы на кинжал и на собственное имя на металлическом лезвии.
— Вы убили предыдущего Тёмного, — по рассказам других ей казалось, что он был Тёмным всегда. Как будто это был его титул, или, может быть, его раса, или, может, он просто был нестареющим магическим существом (как Мать-настоятельница и монахини, только злее).
Голос Голда настолько тих, что она едва его слышит. Он хмурится и смотрит на своё отражение как на давно забытого незнакомца.
— Это было очень давно.
Она поднимает брови.
— Это-то понятно.
Тишина начинает оседать лёгким снегопадом неловкости — все звуки комнаты теряются в воспоминаниях Голда. Эмма решает не обращать внимания, прислоняется к стене и допивает свой кофе одним большим глотком. (Кофе такой горячий, что грозит обжечь ей горло, но это лучше, чем смотреть на мрачного Голда.)
— Итак… — говорит она после достаточно долгой паузы, решив, что уже можно отвлечь его от воспоминаний, — … вы собирались изложить мне свой план.
— Собирался, — говорит Голд и, заметив её хмурый взгляд, добавляет: — Собираюсь.
— Вот что я уже знаю, — Эмма поднимает свободную руку, загибает один палец, — спасти Белль-слеш-Джейн, — второй палец, — не дать Коре завладеть кинжалом.
— Неверно.
Её рука с бейглом замирает на полпути ко рту.
— Что?
— Кора получит кинжал. Я заключил сделку. — Как будто осознав, что всё ещё держит кинжал у своей груди словно жуткий именной ярлычок, он опускает его вниз. — А я никогда не нарушаю сделок.
— Это я слышала. Но даже эту?
— Даже эту.
— Вы с ума сошли? Мы не можем просто взять и отдать его Коре.
— Конечно, можем, — он приседает, чтобы положить кинжал обратно в коробку, захлопывает крышку и защёлкивает замки. — Мы просто должны убедиться, что он не сработает.
Эмма хмурится.
— И как же мы в этом убедимся?
Губы Голда кривятся в усмешке — почти такой же острой, как сам кинжал.
— Слушайте очень внимательно и делайте в точности как я скажу.
Комментарий к Глава 23
Перевод - Etan
Редакция - skafka
========== Глава 24 ==========
Глава 24
Когда Голд спрашивает, хорошо ли она умеет «сочинять легенды», он на самом деле имеет в виду ложь. Фальшивые личности, ложные мотивы, выдуманные предыстории — всё в таком духе. Эмма отвечает, что как приёмному ребёнку-беглянке-воровке-поручителю ей опыта не занимать. Так что Голд предоставляет ей самой сообразить, с чего вдруг ей нужна его смерть, и зачем в этом деле может понадобиться помощь Крюка.
(Ей не нравится этот план.)
В общем, Эмма снова садится за стол, на тот же самый табурет, роняет голову на руки и ждёт, пока её посетит вдохновение. Она не лгала: когда надо, она действительно хороша в «сочинении легенд», но сейчас едва рассвело, и мозг больше заинтересован во сне, чем в работе. В ещё одном бейгле и кофе (эту просьбу Голд игнорирует), чем в выдумывании причин предполагаемого убийства.
— Ничего не посоветуете? — спрашивает она наконец, когда Голд принимается полировать цепочку часов, притворяясь незаинтересованным (можно подумать, она не видит, как он проверяет время каждые тридцать секунд).
— Соображайте быстрее, — говорит он.
Она смотрит свирепо.
— Или, может, мне стоит самой вас пырнуть и не морочить нам обоим головы.
— Вы действительно очень благородны, — отвечает Голд.
Она издаёт раздражённый стон, запускает в волосы пальцы, спутывая локоны в дикие колтуны.
— Ну, думаю, это должно быть как-то связано с Генри. Наверное, за него бы я вас убила. Может, вы собирались обменять его на Джейн?
— Я мог бы, если бы думал, что Кора согласится.
Эмма садится прямо. Убирает руки от волос и устремляет на него гневный взгляд. Она знает, что он насмехается над ней, специально бьёт по больному, но её кровь всё равно закипает. Если он шутит, то ей не кажется это смешным. Она намеревается высказать всё вслух, когда он перебивает:
— Но это не значит, что она не заберёт его, как только появится возможность, — продолжая полировать цепочку, он произносит это таким обыденным тоном, будто заказывает пиццу, а не обсуждает похищение ребенка.
Эмма жалеет, что под рукой нет ничего тяжёлого, чем можно было бы в него бросить.
— Не говорите так.
— Почему? Это правда, — он на нее даже не смотрит. Его губы складываются в едва заметную улыбку.
Эмме требуется немало усилий, чтобы успокоить дыхание и разжать кулаки. Каким-то образом ей удаётся усидеть на месте.
— Вы такой…
Голд перехватывает её взгляд. Он улыбается шире, обнажая зубы.
— Какой?
— Неважно. — Она смотрит на часы. И хоть они перевернуты, она считывает «7.15». Время выходит. — Думаете, Крюк купится?
— Я в этом уверен. Даже если бы вы сказали, что во сне вам явился летающий слон и приказал меня убить, он бы всё равно продал родную мать за возможность подержать кинжал.
— Тогда почему мы это делаем?
— Потому что я хочу быть уверен, что у нас всё получится. Небольшая страховка не повредит.
— Он действительно так отчаялся?
Голд откладывает полировочный лоскут, поднимает цепочку к свету и проверяет звенья одно за другим, перебирая их пальцами словно моток шёлка.
— Три сотни лет — это очень долго, если ждёшь чего-то.
— Вы говорите так, будто знаете, каково это.
Он издаёт невнятный звук (похоже на хрип, будто она ударила его по лицу), и его улыбка меркнет. Со звоном и лязгом он кладёт цепочку.
Она барабанит пальцами по столу.
— Значит, этот план… всё сработает как вы сказали, да? Я имею в виду, нет никаких пунктов мелким шрифтом и грязных секретов, о которых я должна волноваться?
— Нет, вам незачем волноваться.
Она прищуривается.
— Вы же не собираетесь обрушить на меня что-то ужасное в последний момент, правда? — Он насмешливо изображает праведное возмущение, открывает рот, прикладывает руку к груди. Она игнорирует этот жест. — Не хочу быть занудой, но у меня плохое предчувствие насчёт всего этого. А инстинкты обычно меня не подводят.
— Смотрите на это так, — Голд поднимает руку, — если план сработает как надо, мы все получим то, что хотим. Мы спасём Джейн, Кора получит кинжал, а вам не придётся волноваться о магически контролируемом Тёмном, слоняющемся поблизости от вашего ребёнка.
— А если не сработает?
Голд взмахивает рукой в пренебрежительном жесте.
— А если не сработает, то я умру в тот же миг, как Крюк пустит мне кровь с помощью кинжала и станет Тёмным. — Если он хочет скрыть волнение за спонтанным приступом откровенности, то ему не удаётся. (Хоть он и пытается отвлечь её сарказмом и уверениями, Эмма ему не верит. Голд может многое держать от неё в секрете, но он точно не может быть настолько спокоен.)
— Я не понимаю, как это поможет, — говорит Эмма.
— Ну, даже при наихудшем сценарии, Кора получит контроль над Тёмным, чьё любимое оружие — смазливое личико и склонность к протыканию людей металлическим крюком, — краткая пауза, — и который, к тому же, заперт в тёмноупорной тюрьме.
— Вы уверены, что это удержит его? — спрашивает она.
— Это удержало меня. А если удержало меня, — он делает паузу, театрально указывая на себя рукой, как будто это должно её впечатлить, — то думаю, нам не стоит волноваться. Это, что называется, «беспроигрышная ситуация».
— Только не для вас, — говорит Эмма, — если план не сработает, вы умрёте.
Голд улыбается, но на этот раз улыбка не касается глаз. Он вяло пожимает плечами, поднимает часы за цепочку и поворачивается, чтобы положить их на полку у себя за спиной. Цепочка покачивается в такт его движениям.
— Все в конце концов умирают, мисс Свон.
***
Впервые Эмма прибыла куда-то раньше Голда.
Но это не приносит ей абсолютно никакой радости.
Она в подвале. Стоит у подножия лестницы, ведущей в больничный холл. В полной тишине, если не считать капающих труб и слабого гула лампочек, она в тысячный раз проверяет, заряжен ли пистолет. Эмма не доверяет Крюку и не полагается на удачу. (Конечно, опасностей всё равно очень много. Опасность висит в воздухе так осязаемо, что она почти чувствует её на кончике языка, словно привкус перебродившего яблочного сидра.)
Она хочет сделать вид, что всё это рутина. Обычные рабочие будни. Снять котёнка с дерева и всё в таком духе. Ничего важного. Но на самом деле Голд должен был появиться ещё десять минут назад, и его опоздание её нервирует. Вообще с ней это бывает редко. Публичные выступления и дочки-матери с Мэри Маргарет во время неловких прогулок — пожалуй, все поводы. Но Голд — обязательный человек. Плюс — она не любит топтаться без дела.
Целую вечность спустя Эмма наконец-то слышит стук его трости по ступенькам. Она засовывает пистолет в кобуру на поясе и прислоняется к стене. К тому времени, как он спускается в подвал, она выглядит по крайней мере в два раза спокойнее. (Она хотела выглядеть просто «спокойной», но когда она видит чёрный алюминиевый кейс у него в руке, выходит лишь «менее паникующей».)
— Мило, что вы присоединились, — говорит она как бы между прочим.
Это напряжённый момент, но Голд знает правила игры. Он понимающе кивает и ухмыляется, опуская кейс с кинжалом на землю. Несколько мгновений они смотрят друг на друга с молчаливой бравадой, как всегда надменные и неприступные, а затем Голд наклоняется, чтобы открыть кейс.
Эмма сжимает губы и подходит на шаг ближе, тяжело сглатывая, когда он достаёт кинжал. Её взгляд впивается в имя «Румпельштильцхен», выгравированное чёрным на лезвии.
— Вы уверены насчёт этого?
Он бережно удерживает кинжал кончиками пальцев, будто это легко бьющаяся чашка, а не стальное оружие. И протягивает ей. Она не может прочесть выражение его тёмных глаз, но его голос мягче, чем она ожидала.
— Поздновато отступать, вам не кажется?
Он прав. Теперь они оба повязаны. (Бандитский дуэт Шериф и Тёмный, в поисках приключений. Самая дикая сказка на ночь.)
Эмма берёт кинжал. Перехватив поудобнее рукоять, она изучающе вертит его в руке, затем неловко прижимает к себе. По ощущениям он ничем не отличается от обычнго ножа. Она не знает, чего ожидала.
— Вы в порядке?
Кончик его языка чуть высунут меж тесно сжатых губ, а взгляд изучает коридорные углы. Но он без единого слова поднимается на ноги и, опираясь на трость, следует к камере Крюка.
Всю дорогу Эмма повторяет его движения. Правда, когда он складывает пиджак и жилет аккуратной стопкой на бетонном полу возле камеры, оставаясь в одной рубашке, свою кожаную куртку она решает не снимать. Она выуживает из кармана связку ключей (дрожащими руками) и отпирает дверь. Затем меняет ключи на пистолет, крепче сжимает кинжал в потной ладони и толкает дверь ногой.
Крюк лежит с книгой на коленях, вытянув ноги на кушетке в углу. Он удивлённо поднимает глаза.
— Пошёл. Внутрь, — говорит Эмма Голду как можно более грубо. Он мешкает снаружи, то ли притворяясь, то ли сопротивляясь на самом деле, и не переступает порог до тех пор, пока она не поднимает кинжал и не рычит: — Сейчас же, Голд!
Крюк щурит глаза от коридорного света. К моменту, как он различает фигуру, опирающуюся на трость, его книга закрыта, а лицо искажено едва прикрытым презрением.
— Что это у нас? Новые часыпосещений?
— Вроде того, — говорит Эмма, шагая сразу за Голдом, когда тот вваливается внутрь с таким видом, будто вот-вот упадёт. (Кто бы ни накладывал заклинание, окружающее камеру, он знал, что делает. Голд выглядит так, будто выпил галлон аккумуляторной кислоты и скатился с лестницы.) Она захлопывает за собой дверь и подталкивает Голда на несколько шагов ближе к Крюку.
— У тебя кинжал, — говорит Крюк. Его голос звучит так, будто он обсуждает погоду, но его взгляд лихорадочно мечется между кинжалом и пистолетом.
— Ага, — говорит она.
— Ты контролируешь Тёмного.
— Похоже на то.
— Ты должна знать, что его магия здесь не работает, — его губы сжимаются, и он смотрит на имя «Румпельштильцхен» как на прогнивший кусок мяса. Голд едва стоит на ногах. — Если собираешься убить меня, то лучше сделай это сама.
— Спасибо за совет. Но я здесь не за этим.
— Тогда зачем? — спрашивает Крюк. Кажется, он не способен смотреть на что-то одно: его взгляд стремительно перебегает от Эммы к Голду, от Голда к кинжалу и от кинжала снова к Эмме.
Эмма сжимает губы и смотрит на Голда (он высоко поднял голову, вперив взгляд в одну точку на бетонной стене), затем поворачивает в руках кинжал. Она берёт его за лезвие, зажав плоскую поверхность меж пальцев, и протягивает рукоять Крюку.
Подняв брови, Крюк откладывает книгу на кушетку и спускает ноги, наклоняясь вперёд и намереваясь встать. Эмма направляет на него пистолет и качает головой. Он снова откидывается назад, поднимая руки в защитном жесте.
— Если это шутка, Свон, то очень неудачная.
— Это не шутка.
Его рука у бедра сжимается в кулак, будто он уже держит кинжал.
— Длинная история. Но если коротко — Румпель хочет обменять моего сына на свою подружку. — Она бросает на Голда убийственный взгляд (и надеется, что это выглядит достаточно убедительно). Губы Голда кривятся в гримасе. — Он — угроза. Я хочу его устранить.
— Так… почему ты пришла ко мне?
— Ты хоть представляешь, как тяжело нанять подходящего киллера?
Крюк смотрит на неё из-под изогнутых бровей и полузакрытых век.
Эмма пожимает плечами.
— Я не знаю, как там устроено в Неверленде, но здесь шерифам не положено убивать людей. Плюс, думаю, бессмертие — твоя прерогатива.
Крюк хмурится, указывая обрубком руки (затянутым в чёрную кожу — в тон его тёмной рубашки) на пистолет.
— Зачем оружие?
— Затем, что я не доверяю ему, — Эмма бросает взгляд на Голда, — и тебе, — взгляд возвращается к Крюку, она подступает к нему на шаг ближе. Благодаря этому кинжал оказывается на расстоянии вытянутой руки от Крюка, но она властно держит его при себе. — Я не хочу, чтобы ты ломал комедию. Я хочу, чтобы он умер. Не хочу его контролировать. Не хочу, чтобы он бегал по городу и мучил людей. Хочу, чтобы он был мёртв.
— Уверяю тебя, наши желания совпадают.
Голд открывает рот и начинает что-то говорить, но Эмма тут же обрывает его поспешным «Заткнись». Его челюсть захлопывается со стуком зубов. Эмма снова смотрит на Крюка.
— Так ты сделаешь это или нет?
Крюк поднимает руку к лицу и потирает бороду. Он строит из себя крутого, но Эмма всё равно видит в его глазах отчаяние.
Она обвиняюще указывает на него пальцем.
— И не думай спрашивать, что ты с этого получишь. Ты наконец-то убьёшь Голда — этого достаточно. Я не выпущу тебя отсюда. Но что такое небольшой тюремный срок, если живёшь вечно, так ведь?
Игнорируя всё ещё направленный на него пистолет, Крюк встаёт со своей кушетки и протягивает руку. Его глаза прикованы к Голду.
— Отлично.
От внезапной улыбки Крюка Эмму начинает тошнить. (Съесть три бейгла за последние четыре часа, определённо, было ошибкой, пусть она и проснулась зверски голодной.) Его пальцы снова подрагивают, она, сузив глаза, вкладывает кинжал в его ладонь.
Пальцы Крюка смыкаются на рукоятке, он прижимает кинжал к груди, словно ожидая, что Эмма передумает в любую секунду. Он отходит от неё подальше и, чуть подбрасывая кинжал в руке, перехватывает рукоять поудобнее. Он держит его высоко, изучая волнистое лезвие, выгравированное чёрным имя и вплетённые в металл узоры.
— Что-то не так? — спрашивает Эмма.
— Всё замечательно, — говорит Крюк медленно и подступает ближе к Голду. Ухмыляясь, он приставляет кончик кинжала к его подбородку, заставляя поднять голову.
Впервые с тех пор, как они вошли в камеру, Голд встречается взглядом с пиратом. Эмма почти ждёт, что воздух между ними вспыхнет.
— Вообще-то, Тёмный, я решил, что ты можешь разговаривать. В отличие от мисс Свон, я хочу знать, что ты скажешь.
Голду удаётся ухмыльнуться. Опираясь на трость, он, насколько это возможно, выпрямляет спину.
— Мне нечего сказать, — говорит он, — Тебе — нечего.
— Даже «привет»?
Эмма чувствует, как меж лопаток проступает пот. Она передёргивает плечами под курткой, в которой, несмотря на комнатную сырость, внезапно становится слишком жарко, и откашливается.
— Мне жаль портить тебе веселье, Капитан, но можно побыстрее? У меня мало времени.
— Терпение, красавица. Всему своё время. — Он кружит вокруг Голда словно акула, воздух за ним струится волнами неприкрытой ненависти. Камера слишком тесная, чтобы свободно вместить всех троих, и Крюку едва хватает места обойти Голда, не касаясь стен, но пират всё равно выглядит угрожающе.
— Сейчас — самое время, — говорит Эмма.
Крюк старательно её игнорирует. Он даже не обращает внимания на пистолет в её руке. Он улыбается. Обрубок руки — на поясе, другая — свободно вертит кинжал, описывая небольшие дуги, словно он практикуется на воздухе, прежде чем вонзить лезвие в человеческую плоть. А потом Крюк толкает Голда в спину так, что тот спотыкается.
Он обходит Голда, становится напротив, хмурится и указывает кинжалом вниз.
— На колени, бес.
Голд опускается на пол. Всем телом навалившись на трость, по очереди сгибает ноги, свирепо глядя в ответ.
— Я хочу, чтобы ты умолял, — говорит Крюк.
Эмма чуть поднимает пистолет, пытаясь перехватить взгляд Голда. Но тот смотрит только на Крюка — взглядом, острым как лезвие бритвы. (Он выглядит бледным, измождённым и старым, но всё равно такое ощущение, будто он одним только взглядом способен заживо снять с пирата шкуру).
— Умоляй, Румпельштильцхен, — Крюк подходит ближе, опустив взгляд на лицо Голда и обнажив зубы. Эмма даже не может назвать эту гримасу улыбкой. — Умоляй оставить тебя в живых.
— Не убивай меня, — голос Голда дрожит, но скорее от гнева, чем от страха. Лишённый всех остальных эмоций. Равнодушная и неудовлетворительная просьба.
— Крюк, — предупреждает Эмма. Она снимает пистолет с предохранителя.
— Пожалуйста, — говорит Крюк Голду.
— Пожалуйста, — повторяет Голд.
Крюк подступает ещё ближе, хотя расстояние между ними и так минимально, хватает Голда за рубашку, всё ещё держа в руке оружие, грубо тянет на себя и приказывает встать. Голд поднимается на ноги. Крюк всаживает в него кинжал.
Эмма узнаёт этот глухой мясистый звук. Она сильно прикусывает губу и пытается не отводить взгляд.
Голд наваливается на Крюка, оседая вниз, но кинжал, всаженный в бок, не даёт ему упасть. Он открывает рот, задыхаясь и отчаянно пытаясь глотнуть немного воздуха.
— Хватит, — говорит Эмма едва ли достаточно громко, чтобы расслышать саму себя. Наверное, если она действительно хотела смерти Голда, ей надо бы выглядеть довольной, а не больной до тошноты, но, кажется, в этот момент Крюк вряд ли заметит, даже если она разрыдается в уголке.
Крюк вворачивает лезвие в плоть, крутит его и раскачивает из стороны в сторону, заставляя Голда биться в конвульсиях.
— Хватит, — повторяет Эмма. Она делает шаг вперёд, поднимает пистолет и направляет его в лицо Крюка. — Брось кинжал!
Наконец Крюк поворачивается к ней и улыбается.
Он выпускает кинжал и поднимает руки, отступая назад к стене.
Взгляд Эммы мечется между Крюком и Голдом, и она всё ещё направляет пистолет на пирата. Прежде, чем Голд успевает окончательно рухнуть, она подставляет плечо, перенося вес Тёмного на себя. Тот одной рукой хватается за кинжал, всё ещё всаженный в тело по самую рукоять, а другой каким-то непостижимым образом по-прежнему удерживает трость.
— Ну же, — говорит Эмма, пытаясь одолеть слёзы и подступающую тошноту, — давайте вытащим вас отсюда.
Улыбка Крюка угасает.
— Что ты делаешь?
— Стой на месте, — предупреждает Эмма. Голд тяжёлый, но Крюка нельзя снимать с прицела.
Он подступает к ней на полшага.
— Я сказала, стой на месте!
Голд начинает смеяться. Этот звук вырывается из его груди с бульканьем чего-то, подозрительно похожего на кровь.
— Куда ты его забираешь? — требовательно спрашивает Крюк.
— О нет, бедный маленький пират! — говорит Голд. (Эмма никогда не слышала, чтобы он говорил вот так — высоким маньяческим тоном, словно это вовсе не Голд, а какой-то пародирующий его комик.) — Мы что, испортили тебе развлечение?
Паника на лице Крюка сменяется гневом, потом возвращается обратно.
— Ты сказала, я могу убить его.
Эмма отступает к двери камеры, почти неся Голда на себе.
— Я солгала, — говорит она.
— Не волнуйся, — говорит Голд тем же нарочито весёлым тоном. (Должно быть, это из-за потери крови.) — Рана смертельная. Просто некоторые из нас умирать будут долго.
— С вами всё будет в порядке, — говорит Эмма. Ей удаётся открыть дверь одной рукой, другой она удерживает Крюка на мушке, — не стройте из себя примадонну.
Несмотря на пистолет, Крюк, похоже, настроен решительно. Он отступает от стены, пылая гневом, и протягивает руку, словно пытаясь задушить Голда здесь и сейчас. Эмма выталкивает Голда в открытую дверь, стремительно выходит следом и захлопывет камеру. Ей удаётся повернуть ручку и задвинуть засов как раз в тот момент, когда Крюк впечатывается в дверь с той стороны, громко молотя кулаками по толстому слою металла. Стена приглушает его крики, но Эмме и не нужно их слышать, чтобы догадаться, в чём дело — тон говорит сам за себя.
Она запирает остальные замки (руки становятся красными, когда она достаёт ключи из кармана, и Эмма осознаёт, что красная куртка пропиталась такого же цвета кровью), затем поворачивается к Голду. Должно быть, ему как-то удалось немного отползти, потому что теперь он сидит рядом со своим пиджаком, прислонившись к дальней стене. Кинжал лежит рядом — красный и блестящий в свете голых лампочек над головой.
Её лицо искажает гримаса ужаса.
Его тёмно-синяя рубашка сбоку окрашена фиолетовым, а сквозь прижатые к рёбрам пальцы сочится кровь.
Эмма бросает окровавленную куртку на бетонный пол и потирает руки друг о друга, словно заряжая свою магию как электроды дефибриллятора. (В холодном коридоре её тут же пробирает озноб от пота.)
— Хорошо, — говорит она, — давайте приступим.
Видимо, в ней бурлит достаточно сильных эмоций, чтобы трюк удался (паника — это эмоция, паника считается, паника и отчаяние, может быть, этот человек ей и не нравится, но она не хочет, чтобы он истекал кровью у неё на глазах), потому что первая же волна покалывающей магии поднимается в её груди и распространяется к рукам. Не обращая внимания на протесты Голда, Эмма разрывает рубашку дальше, касаясь пальцами его влажной кожи. Она исцеляла его руку и ногу по сотне раз, но сейчас ей необходимо увидеть рану, её глубину, размеры и степень серьёзности — потому что сейчас это вопрос жизни и смерти.
Некоторые органы повреждены. Инстинктивно, будто отдельным уголком сознания, Эмма ощущает разрезанную кожу и порванные сосуды и чувствует боль, окутывающую его волнами. Она отталкивает руку Голда в сторону и прикладывает к ране свою ладонь.
Исцеление вообще непростое дело. Она не Голд, она не может заставить предметы явиться перед собой по первой же прихоти, лишь взмахнув рукой. Даже вчера, когда это была лишь рука, нога и кухонный нож, исцеление ощущалось, как попытка сдвинуть вагон кирпичей. А сейчас… сейчас ей кажется, что она тащит этот вагон по кафельному полу в одних носках. Или плывёт против сильного течения. Или сражается со змеёй, с призраком, с чем-то скользким и туманным, с кем-то, уворачивающимся от любых попыток пришпилить его к стенке.
Она старается залатать его как можно лучше, накладывает невидимые швы и наращивает кожу — неуклюжую, слабую и розовую.
Спустя минуту, которая кажется вечностью, она отстраняется, обессиленная и задыхающаяся. Ноги подкашиваются, и Эмма опускается на пол.
— Я не могу исправить это полностью, — говорит она, вытирая лоб тыльной стороной ладони, — мне придётся попробовать ещё раз позже. — Она всматривается в рану. Что-то не так. Что-то злое и горячее пытается вырваться наружу, и она не знает, что с этим делать. — Но я остановила кровотечение. Рана довольно неплохо зажила.
Голд садится чуть ровнее, отталкивает руку Эммы и прикладывает к разрезу в рубашке свою собственную. Его бок всё ещё в крови, но Эмма видит свежую кожу, заполнившую щель меж рёбрами. Он чуть надавливает на рану и кривится.
— Всё в порядке, — говорит он сквозь сжатые зубы, — помогите мне встать. Мы разберёмся с этим после того, как вернём Белль.
Эмма помогает ему подняться и протягивает трость, не утруждаясь поправить его насчёт Джейн.
Она вытирает руки о куртку (которую всё равно придётся чистить) и подбирает окровавленный кинжал Голда. Имя «Румпельштильцхен» на лезвии выглядит каким-то непрочным, будто сотрётся вместе со следами крови — но, может быть, у неё просто кружится голова от магических усилий, и это всё игра её воображения.
— Нам нужно привести себя в порядок перед встречей с Корой, — говорит Голд, надевая пиджак и пытаясь застегнуть пуговицы трясущимися руками.
— У меня есть салфетки для рук, — говорит Эмма.
Голд смотрит на неё искоса.
Эмма осматривает коридор. Капли крови на полу, длинная красная полоса на стене — там, куда прислонялся Голд, кровавые отпечатки её рук на двери и замках. Она пожимает плечами, указывая на окрашенную красным кожу на руках.
— Это лучше, чем ничего.
Он смотрит вниз, на тыльную сторону ладони, на свои трясущиеся пальцы, сжимающие рукоять трости.
— Отчаянные времена, — говорит он тихо.
— Пойдёмте, — говорит Эмма. Она кладёт руку ему на плечо и, к её изумлению, он её не отталкивает. — Салфетки у меня в машине. Я вас выведу.
Поразительно, он не отказывается от помощи на всём пути к парковке.
(Он останавливается на каждой ступеньке, его пиджак застёгнут криво, и Эмма старается не волноваться слишком сильно.)
Комментарий к Глава 24
Перевод - Etan
Редакция - skafka
========== Глава 25 ==========
Глава 25
Полдень наступает и проходит, и Эмма начинает беспокоиться.
Она и в лучшие времена ненавидела ждать, а в компании Голда — зажатая на пассажирском сидении кадиллака рядом с этим колючим человеком в жаркое летнее утро без кондиционера — она ненавидит ждать еще сильнее. Она переводит взгляд то на часы, то на горизонт, стараясь не вертеться. Когда терпению приходит конец, Эмма поворачивается к Голду (кожаная куртка скрипит о сиденье) и спрашивает:
— Вы уверены, что они сказали «в полдень»?
Она не знает, чем вызвана гримаса на его лице — болью или её вопросом.
— Абсолютно.
Эмма барабанит пальцами по панели.
— После всех этих хлопот им лучше бы появиться.
— Они появятся, — его голос звучит убеждённо, но Эмма не разделяет его уверенности. Этот человек с трудом читаем и в обычном состоянии, а тут ещё потеря крови и стресс от спасения заложника в качестве бонуса.
— Ну, они явно хотят заставить нас попотеть.
— Вы ожидали, что всё будет так просто? — может быть, она не может прочесть выражение лица Голда, но тон его так и сочится раздражением.
— Нет, — Эмма хмурится и начинает соскребать остатки крови с подола куртки, — но хотя бы не так скучно.
Он щурится при взгляде на неё, убирает руку под пиджак и прижимает к ране на боку.
Она вздыхает и отворачивается к лобовому стеклу. Хорошо, может быть, «скучно» — неверное слово. Скорее «утомительно», «раздражающе», или даже «волнительно», но…
Прежде чем она успевает озвучить свою мысль, Голд начинает движение. В мгновение ока освобождая руку из-под пиджака и подбирая с заднего сиденья трость (от резкого движения шипя сквозь сжатые зубы), он практически выбрасывает самого себя из машины.
Чёрный мерседес Реджины останавливается неподалёку, с противоположной стороны от оранжевой разметки. Реджина выбирается с водительского сидения и становится рядом с задней дверцей, Кора остаётся сидеть внутри, наблюдая сквозь затемнённое ветровое стекло, как Голд подходит ближе.
Эмма делает глубокий вдох и тоже вылезает из машины. Она берёт чёрную коробку с кинжалом, которая лежала на полу у её ног, и захлопывает за собой дверцу так громко, что в любой другой ситуации Голд бы обязательно на неё накричал. Но он даже не смотрит на неё, когда она становится рядом: его глаза прикованы к мерседесу, как будто тот может улететь от малейшего дуновения ветра.
Дверца открывается, и, стукнув каблуками об асфальт, Кора встаёт во весь рост. На ней чёрный блейзер и серая блузка, чёрные туфли на ногах, на губах — красная помада, волосы обрамляют лицо; она очень похожа на дочь. Несмотря на то, что Реджина на полголовы выше, они обе держатся с одинаковой спокойной уверенностью. Обе одинаково ухмыляются и двигаются так, будто асфальт должен быть счастлив, что его касаются их стопы. Они одинаково могут просверлить взглядом дырку в любом, кто встанет на их пути. Эмма была бы слепой, если бы не заметила сходства.
В то время, как Голд стоит на расстоянии добрых двух шагов от черты, Кора останавливается прямо на границе — почти касаясь кончиками туфель оранжевой линии. Она улыбается и наклоняет голову.
— Здравствуй, Румпель. Хорошо выглядишь.
Пальцы Голда подрагивают на трости. Эмма не сомневается, что будь у него возможность — он бы испепелил эту женщину.
— Где Джейн?
— В… машине, — Кора не сразу подбирает слово и расплывчатым жестом указывает на мерседес. — Цела и невредима, конечно же, как и договаривались, — её взгляд опускается и задерживается на коробке у Эммы в руках. — И в том, что касается твоей части сделки, я полагаюсь на твою честность.
— Мы оба знаем, что это никогда не было проблемой.
Улыбка Коры обнажает слишком много зубов.
— Дай мне увидеть её, — говорит Голд.
Кора машет рукой в сторону коробки.
— Покажи мне кинжал.
Он кивает, не глядя на Эмму. Его глаза мечутся от Коры к Реджине, которая всё ещё стоит у задней дверцы мерседеса.
Эмма кивает в ответ. Может быть, она и боролась с его желанием всё контролировать с самого первого дня, но последнее, чего ей сейчас хочется — это всё испортить. Он знает Кору, знает кинжал, и знает магию. Так что раз он говорит показать кинжал — она покажет. Эмма открывает коробку и наклоняет её вперёд, демонстрируя содержимое будто на аукционе. Выражение лица Коры почти не меняется, но её голодный взгляд провожает кинжал до тех пор, пока Эмма не захлопывает крышку.
Кора оглядывается через плечо и щёлкает пальцами, окутанными в перчатку. В ответ Реджина грубо вытаскивает из машины связанную Джейн и полуповорачивает-полутолкает её к черте. Несмотря на верёвки на запястьях и грязный кляп во рту, Джейн удаётся смотреть на похитителей свысока.
— Ты не ранена? — голос Голда совсем не дрожит, хотя звучит намного тише, чем ожидала Эмма.
Джейн качает головой, по щекам её текут слезы. Эмма видит маленький порез на скуле и небольшой синяк на шее.
— Видишь? — говорит Кора. В этой фразе выразительно звучит «Я же говорила».
Реджина сужает глаза и бросает свирепый взгляд на коробку в руках Эммы.
— Откуда нам знать, что кинжал настоящий? — спрашивает она.
— Он настоящий, — отвечает Эмма, возвращая такой же взгляд.
Кора выглядит скорее задумчивой, чем взволнованной.
— Ну, есть только один способ это проверить, — тёмные глаза впиваются в Эмму. Такое ощущение, будто череп буравят горящими углями. — Используй его.
Эмма щурится, косится на Голда, затем снова на Кору.
— Как?
Реджина глядит так, будто её только что спросили, как вдыхать воздух.
— Ты держишь кинжал. Затем говоришь, что делать.
— Я знаю, как. Я имею в виду — что ты хочешь, чтобы он сделал?
Кора сцепляет пальцы — её перчатки скрипят в почти полной тишине.
— Используй воображение, дорогая, — отвечает она. — Но постарайся, чтобы было убедительно.
— «Унизительно» тоже приветствуется, — добавляет Реджина.
Эмма облизывает губы и пытается сообразить. Она смотрит на Голда в поисках подсказки, но он стоит с застывшим лицом, плотно сжав зубы, и полностью её игнорирует. Она смотрит на Джейн, глаза которой прикованы к Голду, излучая ужас и сочувствие (и так странно видеть сочувствие на лице того, кто провёл последние три дня в руках похитителей). Кора и Реджина — обе смотрят на Эмму хищными тёмными глазами.
Эмма перебирает и отвергает около сотни идей, прежде чем ей на ум приходит хоть что-то убедительное. Наконец она достаёт кинжал из коробки, сжимает рукоять во внезапно вспотевшей ладони, откашливается и смотрит на Голда.
— Раздевайтесь, — говорит она.
Ей кажется, это последнее, на что им всем хотелось бы посмотреть, так что можно надеяться, всё закончится быстро.
Кора выгибает бровь, глаза Джейн широко распахнуты (Эмма видит, как под слоем грязи краснеют её щёки), Реджина выглядит почти такой же встревоженной, какой Эмма себя ощущает. Голд бросает ей свирепый взгляд, и Эмма шепчет одними губами «простите», надеясь, что он не станет припоминать ей это всю оставшуюся жизнь.
Голд без предисловий расстёгивает пиджак и бросает его на асфальт (тяжёлая ткань падает с глухим звуком). Он снимает ботинки и становится на тротуар в одних носках. (Эмма с опозданием замечает, что Джейн тоже босая — туфель на ней нет с того самого момента, как она вышла из машины; она стоит, раскачиваясь взад-вперёд на голых пятках.) Голд одной рукой снимает жилетку и галстук, затем бросает трость в растущую на асфальте кучу одежды. Слегка пошатываясь на здоровой ноге, чтобы удержать равновесие, он расстёгивает ремень.
Эмма отворачивается, бросая быстрый взгляд на Реджину — похоже, что ту сейчас стошнит.
— Достаточно, — говорит Кора.
Эмма откашливается и, не глядя, указывает кинжалом на кучу одежды на асфальте.
— Вы можете… эм… надеть всё снова, — она кладёт кинжал на место и закрывает коробку. Внезапно ей не терпится отдать её Реджине и Коре. Эмма очень надеется, что Голд прав: что ранение сработало, и кинжал больше не имеет над ним власти, что он только что раздевался только ради того, чтобы вернуть свою девушку. (Если нет — у них у всех крупные неприятности.)
— А теперь проведём обмен, — говорит Кора, не давая Голду времени ни на что, кроме как застегнуть ремень и подобрать трость.
Эмма подступает к черте, оказываясь почти нос к носу с Реджиной.
— Сначала отпустите Джейн, — говорит она.
— Не доверяешь нам? — спрашивает Реджина, выгибая бровь. Она хватает Джейн за блузку на спине.
Эмма долго не отвечает. Она крепче сжимает коробку в руках и пытается понять, что прячется за внешней бравадой этой женщины. Если отбросить высокомерие, Реджина выглядит скорее оборонительно, чем презрительно, выглядит как загнанный в угол зверёк.
— Знаешь, — тихо говорит Эмма, — Генри правда надеялся, что ты изменилась.
— Не говори со мной о моём сыне, — огрызается Реджина.
— Хватит, — голос Коры сокрушительной волной врывается между ними, и огонь в глазах Реджины превращается в мокрый пепел, исходящий лишь паром. — Отпусти её, Реджина.
Замешкавшись лишь на секунду, Реджина выпускает Джейн из своей хватки. Джейн поворачивается, подозрительно глядя на неё широко распахнутыми глазами.
— Ну? — говорит Реджина, и Джейн как можно быстрее переступает черту, тут же оказываясь в объятиях Голда.
Эмма почти швыряет коробку в Реджину.
— Мы ещё не закончили, — говорит она. — Я этого так не оставлю. (Она не уверена, имеет ли в виду Джейн или намерения злой-мамочки-Реджины касательно Генри. Наверное, и то, и то.)
— Конечно, не закончили, — говорит Кора. Она открывает коробку в руках Реджины и проводит пальцем по кинжалу, кривя губы в зловещей усмешке, — уверена, мы очень скоро встретимся вновь, — она захлопывает коробку и садится обратно в машину.
Когда Реджина следует за матерью, Эмма почти выдавливает из себя толику сочувствия. Почти.
Позади неё Джейн разговаривает с Голдом тихим шепотом, который Эмма может разобрать лишь частично. Мерседес отъезжает, и Эмма поворачивается, засунув руки в карманы.
Они вдвоём стоят у беспорядочной кучи одежды на асфальте. Рядом валяются два коротких обрывка верёвки, и на Джейн поверх грязной блузки наброшен пиджак Голда. Его рука мягко покоится на её плече (будто он боится, что она улетит, если он не будет её касаться, и в то же время в ужасе от мысли, что если коснётся — она тут же рассыпется в прах). Эмма слышит, как Голд произносит «Мне так жаль» и «Джейн», а Джейн — «Спасибо». Затем сила воли Джейн лопается как перетянутая эластичная резинка, и она падает в объятия Голда.
Он пошатывается и отступает на несколько шагов, теряя то ли уверенность, то ли равновесие, а затем обвивает её руками. Джейн, подрагивая, рыдает у него на груди, а он проводит рукой по её волосам.
Они обнимаются очень, очень долго и отстраняются лишь тогда, когда Эмма, собирая одежду Голда, бормочет «Простите меня, извините». Она забирается на водительское сидение Кадиллака, пытаясь не уронить ботинки, и бросает одежду на пол рядом с собой. Ключи всё ещё торчат из коробки зажигания.
Ей хотелось бы чувствовать больше радости: возвращение Джейн — счастливое событие, которое обещает в скором будущем бесконечное количество молочных коктейлей в компании Руби и Лероя, но до победы над Корой ещё очень далеко, и слишком многое может пойти не плану. Всё, чего ей хочется — поскорее забраться в постель, а ведь её сегодня даже не протыкали кинжалом и не похищали.
Ноги Голда короче, поэтому Эмма регулирует сидение (а так же руль, зеркала, кондиционер и радиостанцию), пока Голд и Джейн медленно подходят к машине и забираются назад.
Эмма смотрит на них в зеркало заднего вида.
— В больницу? — спрашивает она.
Голд бросает взгляд на Джейн, которая в нерешительности качает головой.
— Ко мне домой, — говорит он. — Примем ванну и приготовим чего-нибудь поесть, а потом я позвоню доктору Вэйлу.
Голд ворчит, когда Джейн крепче сжимает его в объятиях, шепча приглушенные благодарности ему в плечо, но не отпускает её.
В тесном пространстве автомобиля Эмма чувствует запах пота и несвежей одежды. Запах чего-то затхлого и заплесневелого, подвала и гнилой древесины, но Голд целует Джейн в макушку и вдыхает её аромат, будто это приятнейший запах роз.
— Прости меня, — шепчет Джейн.
— Не извиняйся, — говорит Голд. — Не сейчас. Не за это.
— Останься со мной.
Эмма заводит машину. Даже сквозь гул двигателя она слышит дрожь в голосе Голда.
— До самой смерти.
***
Следующие несколько часов они проводит в суете, которую Голд называет «отдыхом». Эмма наблюдает со стороны, как он хлопочет вокруг Джейн с удивительной производительностью: ванна, яйца с тостами, приготовленные по-старомодному (на кухне, с фартуком и прочими атрибутами), чистая одежда и свежая постель. Чай, груда книг, а затем, наконец, визит доктора Вэйла… Хотя, прежде чем Джейн разрешает ему войти в комнату, он целую минуту доказывает свою личность.
Эмма наблюдает, оставаясь в стороне, и замечает очень многое.
Она замечает, как Голд клонится вбок, когда думает, что никто не смотрит, как Джейн прячет покрытые синяками запястья под покрывалом и улыбается, чтобы он не волновался слишком сильно. Эмма уверена, что Вэйл чувствует себя виноватым — он смеётся слишком громко и осматривает Джейн, словно боясь, что та в любой момент может разрыдаться или залепить ему пощёчину (Джейн не делает ни того, ни другого). Эмма уверена, что Голд любит Джейн. И что Джейн нуждается в тишине и спокойствии.
Поэтому следующие несколько часов она проводит за телефонными звонками — Дэвиду, Мэри Маргарет, Генри, Руби, Лерою, и, наконец, Мо Френчу — и дремлет на голдовском диване. Затем ставит на идеально отполированный серебряный поднос две чашки и кувшин горячего шоколада и несёт их по коридорам огромного голдовского особняка.
Комната Джейн — одна из многих в длинном коридоре, где все двери выглядит одинаково, но вскоре Эмма замечает свет от настольной лампы и определяет направление. Она перехватывает поднос поудобнее и, стукнув по двери ребром ступни, сразу же открывает её. Петли скрипят, Джейн отрывается от своей книги. В свете прикроватной лампы она выглядит бледнее обычного, но улыбается тепло.
— Эмма, — говорит она, опуская книгу на колени, — заходи.
Эмма улыбается в ответ.
— Спасибо, — она ставит поднос на небольшой столик у кровати Джейн (стараясь не задеть небольшую башенку из книг, которая занимает почти всё свободное место). — Я подумала, что ты не против чего-нибудь выпить.
— Ты уверена, что тебе не нужно возвращаться к семье?
— С ними всё будет в порядке. Дэвид отлично готовит, а я всё равно обычно работаю допоздна. — Эмма пожимает плечами и наливает горячий шоколад в чашку. — К тому же, ты ведь знаешь Мэри Маргарет. Если я сейчас пойду домой, она будет кричать, что я оставила тебя одну, и тут же примчится сюда кормить тебя куриным супчиком и подбивать подушку.
— Я не буду одна, — говорит Джейн, — здесь мистер Голд.
Эмма протягивает ей кружку, затем выдвигает кресло из угла комнаты и садится в него.
— Ага.
Джейн всматривается в свой шоколад.
— Знаешь, он хороший человек.
— Ага. К этому… непросто будет привыкнуть, — Эмма наливает и себе и тут же выпивает полчашки. Так горячо, что обжигает руки даже сквозь фарфор. А на вкус как магма со вкусом шоколада, но Эмме это нравится. — Я над этим работаю.
Джейн дует на свой напиток и хмурится, когда пар ударяет ей в лицо. Она одной рукой держит чашку, а другой — разглаживает покрывало на ногах.
— Спасибо.
— Эй, если Голд готовит еду — меньшее, что могу сделать я — это напоить тебя чем-нибудь горячим.
— Нет, я имею в виду — за то, что спасла меня. Мистер Голд сказал, что без тебя у него ничего бы не получилось. — Джейн сжимает губы и заставляет себя встретиться с Эммой взглядом. (Её глаза выглядят измождёнными — ярко голубые и обведённые такими же тёмными, как синяки на руках, кругами, — и блестят от слёз). — Так что спасибо.
— Всегда рада, — Эмма поднимает чашку, будто говорит тост. — Но всё же я надеюсь, что это был первый и последний раз.
— За это я выпью.
И они выпивают. Морщась от жара, Джейн выпивает свой шоколад так торопливо, что это смахивает на отчаяние.
Эмма смотрит шокировано. Разговор не возобновляется. Такое ощущение, что он просто растворился в выпитом.
Джейн ставит чашку поверх груды книг на прикроватном столике и подтягивает колени к груди. Она проводит пальцами по синякам на запястьях и, кажется, даже не отдаёт себе отчёта в своих движениях. После суеты последних нескольких дней — метаний и споров (ранений, насилия и слёз) — комната кажется Эмме необычайно тихой.
Она смотрит на книгу, что Джейн читала до её прихода — та лежит на кровати обложкой вверх, с клочком бумаги вместо закладки. «Отверженные». Эмма никогда не была сильна во французском, но кажется, это неплохая тема для разговора…
О которой она тут же забывает, увидев застывшее лицо Джейн.
— Ты в порядке? — спрашивает Эмма, осторожно кладя руку на самый краешек кровати.
Со слезами на глазах Джейн пожимает плечами и качает головой.
— Не совсем.
— Я… могу чем-нибудь помочь?
Джейн снова качает головой. Волосы падают ей на лицо, и она вытирает слёзы тыльной стороной кисти.
— Я буду в порядке. Просто нужно немного времени. — Она поджимает губы и смотрит на Эмму, пытаясь улыбнуться. — У меня уже есть опыт выздоровления после душевных травм.
Эмма тоже улыбается, хотя ей кажется, что получается очень слабо.
— Тогда… просто дай мне знать, если тебе что-нибудь понадобится.
Джейн кладёт руку поверх руки Эммы.
— Друг?
— Это я могу предоставить! — говорит Эмма, прикладывая немало усилий, чтобы не убрать руку. (Друзья могут выдержать физический контакт с друзьями.)
— И, может быть, ещё чашечка горячего шоколада.
Эмма смеётся и высвобождает руку, чтобы забрать чашку Джейн с книжной башни.
— Ага, — она ставит чашку на поднос и поднимает кувшин, — это я тоже могу предоставить.
========== Глава 26 ==========
Глава 26
Вопреки опасениям и несмотря на травму, скорость выздоровления Джейн превосходит все ожидания.
Эмма заходит каждый день, и каждый день Джейн открывает ей дверь с улыбкой на губах и отчётливым ледяным осколком, притаившимся во взгляде. Она не намерена прятаться. Она не та робкая барышня в больничной робе — больше нет. Может быть, она и не готова пока что вернуться в квартиру над библиотекой, о чём и сообщает Эмме, но Джейн — не инвалид, и она хочет, чтобы с ней обращались соответственно.
Она наводит порядок в голдовских безделушках и протирает пыль на полках. Она готовит, убирается в комнатах, читает книги и переназначает Торжественное открытие библиотеки на субботу через две недели. Она встречается с Арчи и прощает доктора Вэйла. И когда она говорит, в ней чувствуется что-то крепкое, что-то сильное, пылкое, уверенное и смелое.
К концу недели Джейн значительно лучше.
Голду — нет.
Каждый день Джейн с этой дерзкой улыбкой на губах открывает Эмме дверь, каждый день они обмениваются новостями, а потом Эмма двигается дальше — снабдить ножевую рану Голда мощной дозой магии. Она выслеживает его (где бы он ни прятался) и прикладывает руку к его рёбрам, концентрируя все свои эмоции и ощущая, как под ладонями зарождается жар… а к следующему утру снова накапливается целая корзина окровавленных бинтов, которые она должна магически постирать.
Надолго магия не задерживается.
Несмотря на все усилия, исцеляющие чары соскальзывают, будто скотч с мокрого металла. Все понимают, что что-то не так (а как не понять, если кровь из раны сочится сильнее, чем жидкость из перерезанного тормозного шланга?), но Голд отгораживается от Эммы и требует не волноваться. Уверяет, что всё будет в порядке. Но полные корзины кровавых бинтов не располагают к доверию — и, как обычно, она верит ему не больше, чем длинноносому Пиноккио. Так что к концу недели Эмма решается поговорить с Голдом начистоту.
Она находит его сидящим у прялки с клубком шерсти в руках. Комната тускло освещена лишь утренними солнечными лучами, пробивающимися в окна, но ей не требуется много света, чтобы увидеть: нить, которую он прядёт, остаётся белой, а тёмное пятно на рубашке слева блестит красным.
Скрестив руки, она опирается на его стол.
— Знаете, это уже становится смешным.
Уголок его рта чуть приподнимается. Ногой он продолжает вращать колесо в скрипучем ритме. Его взгляд ни на секунду не отрывается от клочков шерсти и плетущейся нити.
— Не одобряете работу руками, мисс Свон?
— Ваша рубашка насквозь промокла. Снова.
— Я не заметил.
Она поднимает бровь.
— А-га.
Впервые с тех пор, как Эмма вошла в комнату, Голд поднимает на неё взгляд.
— Я очень неплохо научился игнорировать мелкие неприятности, мисс Свон.
— Истечь кровью — не мелкая неприятность, Голд.
Он пожимает плечами.
Может быть, этот человек и сравним в дружелюбии с зазубренной железякой, но он ранил самого себя (не единожды), чтобы спасти любимую. По меркам Эммы такое точно заслуживает дополнительных очков. И чуть больше уважения, чем требуется, чтобы оставить его выверты без внимания.
— Итак?
Колесо вращается всё так же ритмично и стремительно. Голд сосредотачивает всё своё внимание на шерсти в руках, сплетая и туго натягивая нить, превращая бесполезные волокна в нечто ценное.
— Ну, я был ранен.
— Я на это не куплюсь. Дайте мне взглянуть на рану, — говорит Эмма.
Он убирает ногу с педали и кладёт руку на колесо. Тишина отдаётся в ушах ударами кнута.
— Зачем?
Скрестив руки на груди и продолжая опираться на стол, Эмма пытается не шевелиться под его пристальным взглядом.
— Потому что я так хочу.
— Нет.
— Я хочу увидеть, почему магия не работает.
— Вы делали, всё что могли, — говорит он.
— Да, так и было. Так почему же вам не стало лучше?
— Шериф, вы не в состоянии сделать больше. — Он отнимает руку от прялки и кладет на сердце в якобы искреннем жесте. Но она лишь провожает руку взглядом и сосредотачивается на окровавленном боку. — Уверяю вас, я здоров настолько, насколько этого вообще можно было ожидать.
— Ладно. Тогда почему вы прячетесь в подвале, вместо того, чтобы резвиться с Джейн наверху?
— Резвиться?
Эмма машет рукой.
— Или чем вы двое там занимаетесь. Неважно. — Она поднимается со стола и делает шаг вперёд, протягивая руку к кровавому пятну на рубашке. — Важно то, что вы что-то от меня скрываете. Вы или говорите, что именно, или ищите себе другую медсестру. Мне есть, чем заняться и без стирки вашего белья.
Он долго обдумывает её слова. Мучительно долго — пока она вслушивается в рыки заводящихся моторов, чириканье птиц на улице, поскрипывание собственной кожаной куртки и сапог. Её сердце стучит где-то в висках или в горле, а он просто сидит, положив одну руку на колесо прялки, а во второй сжимая клочок шерсти.
Затем он кивает, сдвинув брови, и говорит:
— Ваша магия не действует.
— Спасибо, я заметила.
— Я имею в виду — совсем.
— Это не смешно, Голд.
— А я и не шучу.
Но если это всё-таки шутка, то совсем не смешная.
Потому что он умирает у неё на руках — после всего того дерьма, что им пришлось пережить вместе. Потому что Эмма часами смотрела, как он ранит сам себя только для того, чтобы научить её исцелять. Потому что воспоминания об этом не дают ей уснуть по ночам, и она никак не может забыть звук удара ножа по кости. Потому что она приходила сюда каждый день, прикладывала ладонь к его ране, каждый раз думая, что счастливый финал притаился прямо за углом. (А вот это, и правда, смешно — трагический финал её собственной сказочной надежды.)
Как он смеет после всего этого?
— Я… я вам не верю, — говорит Эмма. Она — скептик. Всегда была. Он не может просто сказать ей такое и ожидать, что она слепо поверит. (Отрицание — лучшая альтернатива.)
Голд поднимается, роняя шерсть на пол, и поворачивается боком, чтобы уродливое красное пятно оказалось прямо перед Эммой, затем подтягивает край рубашки. Ткань выскальзывает из-под ремня, и он поднимает её выше, обнажая участок кожи, испачканный красным. Ещё чуть выше. Оттуда проглядывает кость. И вспышка красного — слишком яркого даже для цвета крови. Воспалённая рана с неровными краями…
Эмма снова облокачивается на стол, упирается в него руками, чтобы удержаться на внезапно ослабевших ногах. Она качает головой.
Чёрные усики вьются от места пореза, создавая зловещий узор из вен на его боку, вплетаясь в грудь.
Она широко открывает глаза.
— Что за…?
— Часть моего проклятия, — отвечает Голд, — правила кинжала. — Он пробегает пальцем по одной из чёрных линий и морщится от собственного прикосновения. — Рано или поздно это меня убьёт.
Она не может отвести взгляда от этих усиков — медленного смертельного марша чёрных чернил. Такое ощущение, что в горле застрял кактус. Слова со скрипом срываются с её губ.
Голд отпускает рубашку, затем изображает рукой чашу весов, словно взвешивая свои следующие слова.
— Джейн свободна.
Он поднимает вторую руку.
— Город будет в безопасности от Тёмного, — он пожимает плечами, — так что мой план сработал.
— А ваш план не предполагал, что вы… не умрёте?
Он грустно улыбается.
— Я никогда этого не говорил.
Эмме хочется бросить что-нибудь. Хочется уйти. Ей хочется бросить что-нибудь в него, а потом уйти. Но она только начинает шагать взад-вперёд вдоль стола, плотно скрестив на груди руки.
— И что теперь?
— Я буду приводить свои дела в порядок и учить вас магии, чтобы вы могли защитить город. А вы в это время будете удерживать меня в живых, пока сможете.
Она хмурится.
— Сколько у вас осталось времени?
Голд пожимает плечами и заправляет рубашку обратно в брюки.
— Два месяца. Может быть, три.
Продолжая ходить туда-сюда, Эмма начинает грызть ноготь.
— Джейн знает?
— Нет.
— Вы должны сказать ей, — Эмма крепко сжимает зубы и кулаки. — Она всё равно узнает. А потом вы пожалеете, что не сказали ей сами.
— В таком случае — хорошо, что к сожалениям мне не привыкать, — голос Голда звучит так напряжённо, что Эмма оборачивается. Она наблюдает, как он подбирает свою трость у стены и опирается на неё с преувеличенной медлительностью, смотрит на тонкую линию его губ и на тёмные круги под глазами. Когда она подходит ближе, то видит на его лице морщины, которых никогда раньше не замечала, видит лихорадочный отблеск боли в его глазах и капельки пота у самой кромки волос. — Итак, вы собираетесь меня исцелять или нет?
Эмма закусывает губу и хмурится, глядя на его окровавленную рубашку. Хмурится, потому что знает, что в углу подвала спрятана целая корзина окровавленных рубашек. Хмурится, потому что всегда думала, что он неуязвим, а сейчас он умирает.
— Собираюсь.
Она подходит ближе и приседает. Кривясь, неуверенно прикладывает ладонь к тёплому и влажному кровавому пятну. Такое ощущение, что кожа горит под тонкой рубашкой.
Эмоции.
Страх — это эмоция, и гнев — это эмоция, и грусть — эмоция, и недоумение — тоже эмоция — они все бурлят в ней: коктейль из тысячи чувств, смешанный в её голове. Этого более чем достаточно, чтобы исцелить его — если бы он не был проклят — и достаточно, чтобы постирать всё его окровавленное бельё и бельё соседей в придачу. Достаточно, чтобы хорошо справиться со своей задачей.
Но «хорошо» продержится всего лишь день, и после «хорошо» рана всё ещё остаётся красной, воспалённой и обвитой чёрнотой.
Эмма делает всё, что может — магически стирает пятна со своей ладони и его одежды, жар — с его кожи, пот — с его лица, пытается удержать подкрадывающуюся чёрноту подальше от смертельной точки. От этих усилий она дрожит, а он задыхается. Она изо всех сил старается не выплеснуть завтрак на его ботинки.
— Что ж, — говорит Голд, тяжело сглатывая, — Вы определённо не признаёте полумер. — Он крепче перехватывает трость и чуть выпрямляется, расправляя рёбра и кривясь при этом меньше, чем до этого. — Продолжайте в том же духе, и возможно, у меня будет даже четыре месяца.
— Ваши комплименты неуместны, — говорит Эмма, пытаясь встать, не хватаясь за его руку для поддержки, — но спасибо. — Она выдыхает, сметая несуществующие пылинки со своих джинсов и бордовой куртки, которая внезапно кажется тяжёлой, как свинцовое одеяло. Расправляет плечи и пытается выглядеть как обычно.
— Ладно, — говорит она, — Мне пора. Я задолжала Дэвиду дежурство в выходные. Передавайте Джейн привет. — Возможно, он когда-нибудь снова решится с ней заговорить, вместо того, чтобы жаться по углам, скрывая собственную смертность.
— Конечно, — отвечает он.
Эмма поворачивается, чтобы уйти.
— Мисс Свон?
Она снова поворачивается.
— Я почти забыл… — Голд поднимает вверх палец, и она уверена, что он ничего не забывал. Для случайности слишком идеально подобран момент. — …я обналичиваю услугу, что вы мне задолжали.
— Эй, если вы хотите, чтобы я исцеляла вас — это не должно считаться услугой. Я делаю это не потому, что должна вам что-то.
— Но мы оба знаем, что кое-что вы мне всё-таки должны. И вот моя цена. — Его улыбка исчезает, он задерживает дыхание и отводит взгляд, прежде чем продолжить: — не говорите Джейн.
Эмме требуются значительные усилия, чтобы закрыть рот.
— Что?
— Не говорите Джейн, что я умираю. Не говорите ей, что меня ранили.
— Я же буду появляться здесь каждый день, Голд. Думаете, она ни о чём не спросит?
Голд пожимает плечом, всё ещё тяжело опираясь на трость.
— Я даю вам уроки магии.
— А если она мне не поверит?
— Вы умная женщина — вы с этим разберётесь.
Эмма небрежно пробегает пальцами по волосам, убирая их с лица, и вздыхает.
— Знаете что? Хорошо. — Она дёргает за края куртки и возится с молнией, не собираясь на самом деле её застёгивать. — Это не моё дело. Но не рассчитывайте, что я буду защищать вас, если Джейн узнает и сама захочет вас убить.
Губы Голда чуть искривляются. Эмма не уверена, улыбка это или гримаса.
— Не думайте, что сможете выкрутиться, рассказав кому-нибудь другому.
Эмма запрокидывает голову, глядя в потолок. Ей просто необходима кружка крепкого кофе. Или, может, бутылка бурбона.
— Хорошо, Голд.
— Посмотрите на это с хорошей стороны, мисс Свон. Вам не придётся долго хранить этот секрет.
Его слова словно термиты прогрызают дыру в её животе — она чувствует себя такой же деревянной, как Август — и такой же лгуньей. Она зажата меж двух огней: сделать то, что правильно или сдержать обещание — две невидимые силы, что сковывают крепче любых верёвок на запястьях.
Эмма поднимается по ступенькам голдовского подвала во двор, ступенька за ступенькой, шаг за шагом, не отрывая взгляда от дороги на всём пути к воротам. Она не хочет смотреть в окно. Не хочет видеть, как Голд стоит там — мёртвый человек, прядущий шерсть; не хочет видеть, как Джейн машет ей из дома. Она не хочет лгать. Она хочет забраться в машину, поехать к «Бабушке» и заказать кофе. А потом забиться в нору на все четыре месяца — пока время Голда не выйдет, и ей не придётся подбирать осколки города.
Но, опять же… она привыкла к Голду. Видеть его каждый день — день за днём, хотелось ей того или нет. Он так же упрям, как и она сама, только раздражает в два раза больше. Он ей даже не нравится (почти), но и она была бы разбита, найдя его в одно прекрасное утро мёртвым без всякого предупреждения. Джейн заслуживает такой малости. Она заслуживает знать.
Может быть, Эмме не позволено говорить ей. Но она научилась у Голда не только магии. Она теперь знает о словах, их последствиях, о намеках и подтексте. О тонкостях и неправильных трактовках.
А главное — о негласном правиле любой сделки.
Всегда есть лазейка.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.
Комментарий к Глава 26
Перевод - Etan
Редакция - skafka
========== Часть 3. Глава 27 ==========
Часть 3. Раскрытия тайн и новые начала
Глава 27
Джейн засыпает в полночь и просыпается в четыре утра.
Для неё это — хороший ночной сон.
Хозяйская спальня пахнет цитрусовой полиролью и стариной, как музей (или библиотека), в ней всё из тёмного дерева, большие открытые окна и много мягкого жёлтого света. Голд спит в соседней комнате — когда вообще ложится спать, и стук его трости успокаивает, словно бессловесная колыбельная. Комната находится на втором этаже. В ней три лампы и нет замка. Она отличается от психбольницы и подвала в хижине настолько, насколько это вообще возможно, если только Джейн не захочется спать на улице.
Поначалу это помогало.
Но ночные кошмары не отступят только потому, что она в безопасности.
Теперь она вернулась к своей обычной рутине — урывая сон где и когда только получается. Её жизнь — это сливающееся пятно из сонных чаепитий, успокаивающей музыки и полуночной выпечки.
Глубоко зарывшись в одеяла, включив все три лампы и верхний свет в придачу, чтобы отогнать тени, Джейн читает, пока её паника не утихает. Когда же напряженное тело расслабляется, а сердце замедляет бешеный ритм, она заставляет себя встать, надеть свитер и сунуть ноги в тапочки. Включая свет на своём пути, она пробирается вниз, в кухню. Нержавеющая сталь, чёрные гранитные стойки, тёмные деревянные полы, светящиеся лампочки над головой. Теперь она знает эту кухню так же хорошо, как и любое место в Сторибруке.
К тому времени, как Румп, хромая, заходит в кухню через садовую дверь — Джейн знала, что он войдёт именно оттуда — она стоит у стола, по локоть в миске с тестом. Когда он закрывает за собой дверь, она машет ему деревянной ложкой.
Он выглядит уставшим.
Она тоже.
Ей интересно, как она выглядит в его глазах: с собранными в беспорядочный пучок волосами, в слишком большой пижаме и серой толстовке с капюшоном, со следами муки на одежде. Судя по всему, он не имеет ничего против. (Он видел её и в гораздо худшем состоянии.)
— Привет, — говорит он.
— Привет, — отвечает она.
— Я… не ожидал, что ты проснёшься так рано.
Она пожимает плечами и продолжает энергично замешивать тесто.
— Я готовлю блинчики. — Деревянная ложка стучит по пластиковым краям миски. Она оценивающе смотрит на получившуюся смесь и добавляет туда внушительную горсть шоколадной крошки. — Надеюсь, ты голоден.
Он стоит, окружённый темнотой, проглядывающей сквозь садовую дверь, и потирает пальцами набалдашник трости.
— Можно и поесть.
— Хорошо. Потому что блинчиков будет много.
Он подходит к ней на шаг ближе.
— Помощь нужна?
Она качает головой и несёт миску к плите, где на огне уже стоит большая сковородка.
— Нет, спасибо, — она наливает тесто на раскалённую сковородку, тщательно отмеривая размер блинчиков. Они шипят, заполняя кухню звуками радиопомех. — Только компания.
Только ещё кто-нибудь неспящий в пять пятнадцать утра, — кто-нибудь, кто дышит, создаёт шум и шевелится, помогая рассеять темноту.
Румп кивает и идёт к кухонному столу — уже сервированному двумя тарелками и двумя стаканами апельсинового сока. Он садится на тяжёлый деревянный стул и прислоняет трость к его спинке.
— Тебе хоть удалось поспать? — спрашивает он.
Джейн берёт лопатку со стойки и окунает её в тесто. В воздухе начинает витать аромат блинчиков и расплавленного шоколада.
— Немного.
— И плохо, как я понимаю.
Она полуповорачивается к нему и полуулыбается через плечо.
— Есть ночи для отдыха, а есть ночи для готовки завтрака в пять утра.
Он улыбается, но будто из-под палки — лицо расчерчено какой-то пародией на улыбку — пустой и неуместной на измученном лице. Верхняя пуговица на его воротнике расстёгнута, и галстука тоже не видно. Он выглядит почти так же «хорошо», как чувствует себя она.
Джейн суживает глаза и тычет лопаткой в его грудь. Кажется, Румп вздрагивает (как если бы это был нож), и она опускает руки.
— К тому же, — говорит она, — не тебе меня судить.
Он поднимает пальцы к тёмным кругам под глазами и снова улыбается, на этот раз немного мягче.
— Похоже, из нас отличная пара, мисс Френч.
— Похоже на то, мистер Голд, — она улыбается ему в ответ, затем отворачивается, чтобы перевернуть блинчики. Полуприготовленное тесто снова шипит на раскалённом металле.
Несмотря на звуки готовящейся еды и редкий тихий стук кольца Румпа по стакану с соком, мир снова сжимается к тишине. Джейн не может от этого сбежать. Её жизнь — это тишина, прерывающаяся слишком громким шумом (крики, сирены и звуки выстрелов). Её жизнь — это темнота, рассеиваемая слишком ярким светом (ослепляющая яркость больницы и жаркого летнего солнца после долгих дней в сыром подвале). Спокойствие — это всё, чего она хочет.
Может быть, она просит слишком многого, желая отыскать золотую середину. Может быть, крайности — это обычное дело в этом мире, а она пытается порушить фундамент естественного порядка.
Но она решает в любом случае продолжать пытаться.
— Я хочу пойти сегодня в библиотеку, — говорит Джейн, не оборачиваясь, но слышит, как Румп замирает на полувдохе. Она начинает выкладывать блинчики на приготовленную тарелку. — Я неплохо прибралась здесь и, думаю, свежий воздух пойдёт мне на пользу. Знаешь, смена обстановки…
Они уже выходили из дома до этого — но всегда только вместе. Она так хотела. Ради защиты, поддержки и компании. Но Румп не может сопровождать её вечно.
Джейн наливает следующую порцию теста на шипящую сковородку и поворачивается к нему.
— Ты же не возражаешь, правда?
Он ставит свой стакан с апельсиновым соком. Медленно качает головой, сжав губы.
— Ты вольна делать всё, что хочешь, Джейн. Ты моя гостья, а не пленница.
— Я знаю, — говорит она, прокручивая в руках лопатку, — но мне больно от мысли, что придётся оставить тебя одного.
Он улыбается и разводит руками.
— Мне к этому не привыкать.
Её лопатка замирает.
Он не это имел в виду. Он говорит о том, что привык находиться в одиночестве (и, может быть, он действительно привык к тому, что она всегда его оставляет, но он имел в виду не это). Но всё равно такое ощущение, будто её окатили холодной водой.
Румп осознаёт свою ошибку. Он открывает рот, подбирая слова, но Джейн снова начинает орудовать лопаткой, поддевая блинчики, и поводит плечами, будто стряхивая с них пылинки.
Она улыбается, чтобы успокоить его (и себя), и продолжает разговор. Как и всегда.
— Я хочу переназначить Большое открытие на конец месяца, и у меня целый список незаконченных дел. Я очень благодарна тебе за то, что позволил мне пожить здесь…
— Но ты хочешь вернуться в свою квартиру, — заканчивает за неё Румп, — конечно.
— Это сэкономит мне время. И все мои вещи там. И защитное заклинание… — Последнее она не собиралась произносить вслух. Она откашливается и продолжает выжимать жизнь из своей лопатки. — Ты тут ни при чём, Румп.
— Конечно, — он снова делает глоток апельсинового сока, его лицо спокойно, но непроницаемо. — Я совсем не обижаюсь.
— Честно?
Он наклоняет голову и разводит руками.
— Ты свободная женщина, Джейн. Я не буду тебя удерживать.
Она суживает глаза.
— Перестать быть таким самоуничижительным. — Она поворачивается к блинчикам и поддевает лопаткой один из них, чтобы проверить готовность. Переворачивая их один за другим, она продолжает: — ты меня не удерживаешь.
— Думаю, мало что смогло бы тебя удержать, — говорит он.
Она пожимает плечами, но, смотря на него, чувствует, как уголки губ тянутся вверх.
— Ну, например, наручники. Верёвки, — говорит она. — Психбольница.
Он поднимает бровь.
— И кто же теперь занимается самоуничижением?
Защищаясь от вопроса, она вместо ответа переворачивая блинчики. Она не смотрит на него, спрашивая в свою очередь:
— Так… ты точно не возражаешь против моего переезда?
— Точно, — отвечает он.
(Она не уверена, что ей нравится его ответ, но это то, что ей нужно было услышать.)
— Я перееду в пятницу, — говорит она.
— Делай так, как, по-твоему, будет лучше.
Она хмурится, глядя на дожаривающиеся блинчики. Затем выключает конфорку, складывает их поверх уже готовых блинчиков на тарелке и несёт к столу.
— Румп? — говорит она.
Он поднимает глаза, чтобы встретить её взгляд.
— Я знаю, что в последнее время ты был занят, — она ставит тарелку с блинчиками на стол и садится напротив него, — но… ты же будешь заходить в гости, правда?
Какой-то миг он выглядит так, будто она сбила его с ног его же тростью. Его сложенные на столе руки застывают на месте.
Ей не кажется, что она просит слишком многого. Она знает, что он был занят — и знает, что ему нужно личное пространство — и она не жалуется, когда он исчезает в подвале, чтобы попрясть, забыв при этом поесть или пожелать ей спокойной ночи. Но он пообещал, что не оставит её. (И она нуждается в нём.)
— Пожалуйста, Румп, — говорит Джейн.
Его странное сопротивление рушится.
— Конечно, буду, — говорит он. Его голос звучит натянуто, а глаза выглядят тёмными (грустными и карими), но он кивает и протягивает к ней руку на середину стола. — Как я смогу быть вдали от тебя?
Она вкладывает свою руку в его ладонь.
Они доедают завтрак в тишине, улыбаясь друг другу.
***
Джейн переезжает в пятницу, как они и договорились.
Он отвозит её в библиотеку на Каддилаке, загрузив заднее сидение двумя картонными коробками и чемоданом. Она включает на его старинном приёмнике радиостанцию классического рока и постукивает пальцами по коленям в такт музыке. Он одевает солнцезащитные очки. Они опускают окна.
Он провожает её до самой комнаты (чтобы проверить, не притаились ли в шкафах монстры), и готовит чай, пока она распаковывает вещи — и учит её, как управляться с кондиционером… который она сразу же отключает, открыв взамен все окна в квартире. Они едят консервированный суп и печенье на десерт, потому что ей не из чего приготовить обед, а в холодильнике всё испортилось.
Она включает радио, и квартира наполняется звуками джаза.
И она счастлива.
(Видя, как он улыбается в ответ, она думает, что, может быть, он тоже счастлив.)
И она надеется, что так будет и дальше.
Комментарий к Часть 3. Глава 27
========== Глава 28 ==========
Глава 28
Внутри «Кроличьей норы» воздух пропитан дымом. Музыка, льющаяся из стоящего в углу автомата, перекрывает голоса, звон стаканов и удары бильярдных шаров (и сопровождающие их крики радости или разочарования участников партии). Воздух кажется слишком осязаемым и слишком тяжёлым, их столик липкий, а бармен улыбается Джейн с каким-то озадаченным терпением (как будто она здесь лишняя).
Ей это не нравится.
Но они всю неделю были заняты на работе, а это единственное место, открытое так поздно вечером в выходной день (и она не могла ни секундой дольше оставаться в квартире, среди одиночества, разбившегося на тысячи острых осколков, где не спастись от подступающей паники, готовой опутать её своими липкими нитями — Джейн не уверена, что смогла бы сама смотать эти нити обратно в клубок). Так что она сидит в углу, положив сумочку на колени, и наблюдает за тем, как Руби ловко пробирается к столику, неся тарелку картошки фри.
— Можешь говорить что угодно об этом заведении, — говорит подруга, причаливая к столику, улыбаясь и опуская тарелку на липкую поверхность, — но на фритюре у них точно волшебники работают.
На секунду Джейн думает, что она говорит буквально. (В городе, где живёт Румпельштильцхен, где есть прялка, превращающая солому в золотые ожерелья, возможно, что волшебники действительно работают в ночную смену, поджаривая картошку.) Но потом Руби улыбается, присаживаясь рядом, и Джейн понимает, что это всего лишь игра слов.
— Тебе не обязательно верить мне на слово, — говорит Руби, подталкивая тарелку ближе к ней, — попробуй.
Картошка выглядит жирной, и вероятно, к ней нужен кетчуп, но Джейн доверяет вкусу Руби (в еде, если не в выборе места), поэтому берёт особо длинный ломтик из горки и откусывает половинку.
— Итак… — говорит Руби, глядя на Джейн широко раскрытыми глазами во внезапном приступе сочувствия, — … насколько всё плохо?
Джейн прикрывает рот рукой, пережёвывая еду, и качает головой.
— Нет. Это… это на самом деле очень вкусно.
— Я говорила не о картошке.
Джейн хмурится, жуя медленнее. Она сглатывает и отпивает немного коктейля. Напиток застревает в горле, но вкус приятный, и она подавляет кашель. (Может быть, коктейль и называется «Лонг-Айлендский чай со льдом», но это не чай.)
— Тогда… о чём?
Руби выбрала себе другой коктейль — в высоком стакане, красного цвета, пахнущий фруктами. Она помешивает его соломинкой, стуча кубиками льда.
— Вы с Голдом поссорились, так ведь?
— Нет, — говорит Джейн.
Руби поднимает бровь.
— Нет?
— Нет.
— Так ты проводишь вечер субботы со мной и Эммой — в баре — потому что у вас всё отлично?
Джейн смывает комок в горле длинным глотком не-чая.
— И последние пятнадцать минут ты постоянно проверяла телефон, потому что у вас всё отлично?
Телефон предательски лежит на столике поверх бумажной салфетки рядом со стаканом. Джейн постукивает ногтями по стеклу.
Руби улыбается совсем не злорадно, попивая коктейль через соломинку.
— Мы не поссорились, — говорит Джейн.
Руби снова улыбается.
— Мммм…
— Мы просто… в последнее время не общались, — она прикусывает нижнюю губу, — вообще.
— И как долго длится это «последнее время»?
Говорить об этом вслух — как признаваться в чём-то постыдном (но ещё это приносит облегчение — точно она выпустила что-то заточённое в клетку и отчаянно рвущееся на свободу).
— Две недели, — она бросает быстрый взгляд на телефон на салфетке, — он мне не перезванивает.
— Этому есть причина?
Джейн разводит руками.
— Я не знаю. Трубку он не берёт. — Она пытается говорить ровно, но её печальный тон никак не вяжется с показной беззаботностью. Ей противно от того, какой беспомощной она себя чувствует, какой одинокой — несмотря на Руби и на целую толпу незнакомцев в зале.
— Может… может, он просто хочет дать тебе немного личного пространства? — улыбка Руби чуть шире, чем необходимо, чуть ярче отражается в её глазах. Но Джейн знает, что она пытается быть любезной — ради неё, если не ради Голда.
— Я не хочу личного пространства, — отвечает Джейн, — я не знаю, чего я хочу… — (она хочет завтраков с блинчиками, объятий с ароматом дорогого одеколона, разговоров, солнечного света и хорошего сна по ночам, и чтобы её жизнь, наконец-то, наладилась) — … но точно не личного пространства.
— Хорошо… — выдавливает из себя Руби, — может быть, личное пространство нужно ему?
Джейн не будет его винить, если так и есть. Он замкнутый человек. А она вторглась в его дом. Ела его еду. Сортировала его безделушки. Она женщина без воспоминаний, которая вместо сна всю ночь занимается готовкой, и которую похищают, по меньшей мере, несколько раз в год. Он замкнутый человек, и, возможно, он думает, что она причиняет слишком много хлопот.
— Может быть, — говорит Джейн.
Руби протягивает руку по столу, и, взглянув на неё, будто спрашивая разрешения, успокаивающе сжимает её пальцы.
— Эй, всё будет хорошо. Я уверена, что вы двое во всём разберётесь.
— Надеюсь.
На лице Руби мелькает широкая искренняя улыбка. Она отпускает руку Джейн и откидывается на спинку стула, хлопая ладонями по столу так, что в стаканах начинают дребезжать кубики льда.
— А если через пару недель он всё ещё будет строить из себя недоступного, я скажу бабушке не продавать ему утром кофе — до тех пор, пока он не образумится.
Джейн смеётся. Мистер Голд без своего утреннего кофе выглядит почти так же сурово, как Эмма — без своего.
— Я знаю, тебе тяжело, но постарайся не думать об этом. Хотя бы сегодня. Сегодня у нас девичник. — Руби хмурится и наклоняется, чтобы посмотреть на входную дверь, — который начнётся, как только к нам присоединится Эмма.
Джейн ещё раз бросает взгляд на телефон — тот не подаёт признаков жизни. Она прячет его в сумочку и застёгивает молнию.
— Спасибо, Руби.
Руби в ответ улыбается.
Эмма появляется через полчаса (к этому времени они за непринуждённой беседой успели выпить по коктейлю и съесть целую тарелку картошки фри). Она пробирается к их столику в дальнем углу, сопровождаемая косыми нервными взглядами некоторых посетителей с сомнительной репутацией — очевидно, узнавших в ней шерифа. Дойдя до кабинки, она бросает ключи от машины на столик и плюхается на сидение рядом с Джейн.
— Мне нужна громкая музыка и напиток покрепче, — говорит Эмма.
Руби ухмыляется.
— Тебе повезло — здесь можно получить и то, и другое.
— Тяжёлый день? — спрашивает Джейн.
Эмма издаёт стон и наклоняется вперёд, пряча лицо в сложенных на столе руках.
— Ты даже не представляешь, насколько.
— Может быть, картошка фри поможет? — спрашивает Руби.
Эмма выпрямляется, с энтузиазмом хватаясь за это предложение.
— И двойной виски. Очень прошу.
— Вернусь через минуту, — говорит Руби, улыбаясь своей лучшей официантской улыбкой, и отходит к бару, чтобы сделать заказ.
Эмма снова издаёт стон и откидывается на спинку стула, прислонив голову к стенке кабинки. Под её глазами залегли тёмные круги. Она выглядит так, будто вступила в кулачный бой со сном и проиграла.
Джейн складывает руки на коленях, постукивая по ним пальцами.
— Как… твои уроки магии?
— Ты спрашиваешь о том, как проходят мои уроки магии или о том, как дела у мистера Голда? — спрашивает Эмма, даже не открывая глаз.
— Ммм… И о том и о том, наверное.
— Голд в порядке, — говорит Эмма.
Джейн медленно кивает и повторяет:
— В порядке?
— Он… — Эмма пожимает плечом, — он Голд. — она открывает глаза и бросает косой взгляд на Джейн, как будто измеряя собственные слова степенью её хмурости. — Капризен, нелюдим, неуловим… — Эмма прерывается и снова пожимает плечами, будто не зная, что ещё можно сказать. — Он делает инвентаризацию в магазине.
— Я знаю, — говорит Джейн. — Иногда я вижу его из окна библиотеки. (У неё нет причин краснеть — здания находятся как раз напротив друг друга.)
— Полагаю, он всё ещё тебе не перезвонил?
Джейн поджимает губы и качает головой.
Эмма закатывает глаза и бормочет что-то, что звучит как «чёрт».
Джейн подносит стакан к губам, и кубики льда стучат о её зубы, а талая ледяная вода просачивается в рот.
Они обе молчат. Эмма как будто не может решить, куда смотреть. Её взгляд обращён то на стол, то на Джей, то на Руби, стоящую у бара, но на пустую тарелку из-под картошки фри.
Джейн смотрит на свой стакан. От помады там остался отпечаток губ на краю, и она размазывает его пальцем. Слёзы застилают глаза, превращая кубики льда в сплошное размытое пятно. Так по-дурацки — плакать, когда жизнь налаживается, и глаза уже много дней оставались сухими — но неопределённость разъедает её и без того исстрадавшуюся храбрость.
— Он злится на меня? — спрашивает Джейн.
Эмма, хмурясь, поворачивается к ней.
Джейн сглатывает и продолжает, прежде чем Эмма успевает ответить. Вопросы (незаданные, потому что телефоные звонки так и остались неотвеченными) бурлят в ней, разжигая внутри панику.
— Он говорил с тобой? Говорил тебе, что случилось? Это я сделала что-то не так?
Эмма поднимает руки, обрывая Джейн.
— Эй, эй! — говорит она. Её голос твёрд, словно камень, преграждающий путь бурному потоку эмоций. — Ты ничего не сделала.
— Может быть, я должна была что-то сделать? Что-то случилось, пока меня не было?
— Ничего подобного.
— Тогда что…
Эмма, обычно весьма сдержанная в проявлении чувств (на публике на её лице можно заметить лишь три выражения: довольное, жёсткое и саркастически раздражённое), демонстрирует неожиданное разнообразие эмоций: симпатия сливается с сочувствием и смешивается с волнением. Её глаза презительно сощурены и блестят от раздражения, злости и чего-то, подозрительно похожего на стыд (и Джейн надеется, что она злится не на неё, надеется, что не виновата в том, что друзья постоянно отдаляются от неё).
Эмма складывает руки на груди и делает глубокий вдох.
— Это никак с тобой не связано, Джейн, — на её лице снова отражается нечто вроде сочувствия и волнения, — наверное, ему сейчас просто тяжело без магии.
Джейн моргает.
— Что?
Эмма пожимает плечами.
— Я хочу сказать, я бы отлично прожила и без этого, даже лучше, чем отлично. Но он владел магией целую вечность. Должно быть, у него такое ощущение, будто отрезали руку или что-то вроде того. Всё равно не нормально, что он так тебя избегает, но, думаю, этим можно всё объяснить…
— Постой. Что ты имеешь в виду, говоря, что у него нет магии?
Джейн не понимает почему, но в глазах Эммы мелькает триумф, когда она отвечает:
— Ах, да. Он не хотел, чтобы ты знала.
— Что… что случилось? — слова крошатся у Джейн во рту, не желая сходить с языка и угрожая встать поперёк горла.
Эмма пожимает плечами.
— Он отказался от неё.
Джейн подносит ладонь к сплетённому из золота ожерелью, пробегая пальцами вдоль цепочки.
Воспоминания об огненных шарах, исцелении и прядении золота из соломы грозят стереться, словно этого никогда и не было. (Но всё это было на самом деле, потому что она не сумасшедшая.) И мистер Голд действительно это делал — она сама видела, и все знают, что у него есть магия.
Но теперь нет.
Никаких больше незабудок из роз.
— Почему? — спрашивает она, её голос едва ли громче шепота, — он любил магию.
И когда Джейн перестала этого бояться, часть её тоже любила магию.
— Он обменял её на кое-что, что любил больше, — отвечает Эмма. Она смотрит прямо на Джейн, не обвиняюще, но настойчиво — и улыбается.
(Это всё объясняет.)
У Джейн получается улыбнуться в ответ, хотя её губы, покрытые красной помадой, дрожат.
И эта улыбка остаётся на её лице весь остаток вечера: когда Руби возвращается с ещё одной тарелкой картошки фри и ещё одной порцией коктейлей; когда они вытаскивают Эмму из-за столика, чтобы сыграть в бильярд несчётное количество партий; когда музыка звучит так громко, создавая ощущение, что по её вискам кто-то стучит кулаками или играет как на барабанах; и все смеются слишком громко (и она тоже); когда полночь уже далеко позади, и она забывает о своём телефоне в сумочке, забывает о вине, сковывающей её внутренности — и забывает, как больно ходить на каблуках много часов подряд (поэтому она сбрасывает туфли и идёт по прохладному тротуару босиком, возвращаясь в библиотеку под руку с Эммой и Руби).
Но потом подруги уходят. Джейн закрывает за ними дверь. Захмелевшая, она поднимается по лестнице в пустую квартиру. Не утруждаясь включить лампу (ей достаточно и лунного света), она бросает туфли и сумочку на кровать. Спустя минуту она растягивается рядом, зарывшись лицом в матрас.
Мир кружится, словно вращающееся офисное кресло, с которого только что резко встали. Телефон в сумочке издаёт писк, оповещая о низком заряде батареи.
Лишь на миг Джейн забыла, как отчаянно скучает по звуку голоса Румпа.
xxxx
Джейн не собиралась задерживаться так надолго. Она не собиралась так много пить. Но проблема с алкоголем в том, что это не чай. Когда она пьёт слишком много чая — у неё появляется кофеиновая эйфория, и она убирается в квартире, смеётся над всякими глупостями и плохо спит (но она всегда плохо спит, поэтому не возражает). Алкоголь тоже заставляет её смеяться над глупостями, но всё вокруг кажется слишком нечётким, и ей хочется поспать дольше обычного (но сон приносит с собой ночные кошмары, так что она борется с ним, пока от этих усилий не начинает болеть голова).
Проблема с алкоголем в том, что, поднявшись наконец с матраса, она понимает, что на часах уже четыре утра, и она смотрит на номер Румпа на скоростном наборе в телефоне, и каждая связная мысль, на которую способен её мозг, пропитана виной.
Она очень хотела бы избежать этого момента. Она очень хотела бы оставить всё как есть на века, на многие дни, на сотни попыток испытать собственную голосовую почту — ей нужно время, чтобы настроиться, чтобы набраться смелости. Но от незнания такое ощущение, будто пуля пронзает плечо, и если она будет медлить, то может совсем потерять самообладание.
(Проблема с алкоголем в том, что он заставляет её чувствовать себя храброй.)
Она зажимает большим пальцем кнопку с цифрой «1» и забирается в кресло у окна. Рядом лампа разрезает темноту оранжево-жёлтой полосой. В телефоне раздаются гудки.
Гудок. Гудок. Гудок.
А затем гудки прекращаются.
— Это Голд, — говорит голос в телефоне, — оставьте сообщение.
Она стискивает зубы и крепче сжимает пальцами телефон. Бесконечно долгие секунды она только хрипло дышит в трубку.
— П-привет, мистер Голд, это Джейн. Я… я просто хотела попросить прощения. За всё. Я знаю, как тебе было тяжело. Потерять Белль, помогать мне.
Она говорит, словно идёт, спотыкаясь и падая, и кажется, найти выход из путаницы слов ей никак не удастся. И, возможно, дело в алкоголе или в недостатке сна, или, может быть, это просто паника, потому что, возможно, это её последний шанс с ним поговорить.
— Меня… не должны были похитить. Мне стоило быть осторожнее. Я понимаю, если ты злишься и больше не хочешь со мной разговаривать. Просто надеюсь, ты понимаешь, что я не хотела… чтобы так получилось. — Она вытирает губы тыльной стороной ладони (помада уже давно стёрлась), вцепляется пальцами в подлокотник кресла и продолжает: — Мне жаль, что ты потерял магию. Надеюсь, ты не будешь ненавидеть меня всю оставшуюся жизнь.
Джейн выключает лампу и тянется вниз, чтобы подобрать с пола шерстяной плед. Она натягивает его до самого подбородка.
— Ладно, — говорит она, — хорошо. Пока.
Она вытирает уголок глаза рукавом и захлопывает телефон.
Комментарий к Глава 28
Перевод - Etan
Редакция - La donna
========== Глава 29 ==========
Глава 29
Джейн стоит в библиотечном вестибюле, прижавшись ладонями к прохладному металлу двойных парадных дверей. Снаружи утренний воздух наполнен гулом нетерпеливых голосов, а внутри, за спиной, суетится команда её друзей, заканчивая последние приготовления.
Мэри Маргарет поправляет украшения и приклеивает к полкам ярлыки «Библиотекарь рекомендует», орудуя скотчем с таким видом, будто готова обмотать им любого, кто посмеет ей помешать. Дэвид стоит снаружи, сложив руки наподобие вышибалы, чтобы удерживать толпу посетителей. (Мимолётный взгляд в окно удивляет Джейн тем, что там действительно толпа, хоть и не сильно многочисленная). Эмма перепроверяет компьютерную систему, Генри помогает Руби и Бабушке сервировать стол с закусками, а Лерой в одиночку справляется с пуншем.
Сегодня день открытия.
Сегодня её ждёт успех.
Позади раздаётся стук каблуков по плиточному полу, и Джейн оборачивается, встречая приближающуюся Эмму.
Эмма улыбается и протягивает бумажную тарелку с разрезанными на четверти сэндвичами — очевидно, прихваченную со столика с закусками. Она выглядит ровно настолько же расслабленной, насколько Джейн напряжена, её волосы собраны в беспорядочный хвост, легко покачивающийся в такт шагам.
— Перекусишь перед открытием? — спрашивает Эмма.
Джейн прижимает к животу сжатый кулак.
— Не сейчас.
— Нервничаешь?
— Так заметно?
— Не волнуйся. Ты отлично справляешься.
(Может быть, Эмме легко говорить, потому что, скорее всего, она спала ночью больше трёх часов и, очевидно, ела на завтрак не только диетическое печенье и кофе — ведь Эммины надежды на нормальную жизнь не зависят от того, насколько гладко пройдёт открытие библиотеки.)
Джейн проводит рукой по своему небесно-голубому кардигану, расправляя несуществующие складки и спрашивает:
— Откуда ты знаешь?
— Потому что ты сильнее, чем думаешь, — Эмма прерывается и берёт с тарелки сэндвич. — К тому же, книжнее тебя людей я не встречала. — Она коротко улыбается и откусывает кусок сэндвича.
Джейн не совсем понимает, что значит быть «книжнее всех» в понятии Эммы, но та каким-то образом умудряется придать ей смелости одним своим видом — только жуя свой сэндвич — так что Джейн решает, что это комплимент.
— А я… — говорит Эмма, дожёвывая сэндвич и прикрывая рот рукой, — я начала читать «Отверженных».
— О, — Джейн надеется, что её голос звучит не слишком шокировано. — Почему… почему ты выбрала именно «Отверженных»?
— Во-первых, Мэри Маргарет постоянно слушает саундтрек из этого мюзикла и отказывается прекращать это делать, пока кто-нибудь не «разделит её увлечение». Эмма кривится и оглядывается через плечо, но Мэри Маргарет всё ещё возится со скотчем далеко за пределами слышимости. — И ты читала эту книгу несколько недель назад, так что я подумала, что мы могли бы… неплохо пообщаться на эту тему.
Джейн хмурится.
— Разве сейчас мы общаемся плохо?
— Нет. Но мы могли бы поговорить и на… другие темы.
— Другие темы?
Эмма поджимает губы. Она поводит плечами и неопределённо взмахивает рукой.
— Книжные темы.
— Ага. Ладно.
Эмма снова оглядывается через плечо, будто опасаясь, что их подслушивают. Она кашляет в кулак и берёт с тарелки ещё один сэндвич.
Джейн понятия не имеет, какие «книжные темы» могли так взволновать Эмму, но прежде, чем она успевает спросить, за тяжёлой дверью слышится строгий голос Дэвида.
Эмма хмурится, заглядывая через плечо Джейн.
— Что за чёрт?
Джейн поворачивается, выглядывает в окно и видит, как Дэвид преграждает путь коренастому мужчине в бейсбольной кепке. Дверь приглушает голоса, но у неё получается разобрать несколько слов из разговора двух мужчин. Слова «подождите», «нет» и «в очередь, вместе со всеми остальными» от Дэвида. Слова другого мужчины долетают до неё только в виде бессмысленных слогов и тревожно знакомого тембра.
— Хочешь, чтобы я от него избавилась? — спрашивает Эмма. Она уже ищет, куда бы пристроить тарелку с сэндвичами.
— Думаю, всё в порядке, — отвечает Джейн. Она вытягивает шею, чтобы лучше видеть.
Человек пытается пройти дальше, но резко останавливается, наткнувшись грудью на ладонь Дэвида. Долгую минуту мужчина (коренастый, напористый мужчина со знакомым голосом) молчит. Затем он произносит слово «отец» слишком громко — с акцентом, который Джейн не может проигнорировать.
Она закрывает глаза и прислоняется лбом к холодному стеклу.
— Моё предложение в силе, — говорит Эмма, и снова слышится стук сапог по полу, когда она делает несколько шагов вперёд. Джейн чувствует решимость в её голосе. — Я оставила наручники в патрульной машине, но Мэри Маргарет принесла как минимум три упаковки скотча.
— Я поговорю с ним, — отвечает Джейн. Она отрывается от двери, потирает лицо и делает глубокий вдох. (Новое начало — это новое начало, но иногда прошлое снова наваливается на тебя, стоит только открыть ему дверь.)
— Ладно… — медленно говорит Эмма, вглядываясь в дверь с таким видом, будто Мо может вломиться туда в любой момент. — Я буду за компьютером, если понадоблюсь.
— Хорошо.
— Держись, Джейн. Ты справишься.
Желудок Джейн пытается совершить тройное сальто, но ей удаётся улыбнуться в ту сторону, где стоит Эмма.
— Спасибо.
Когда стук сапог Эммы отдаляется, компьютерное кресло отъезжает по полу, и слышен скрип кожзаменителя под внезапным напором веса (когда смелость Джейн из искорки разгорается в пышущее пламя), она выходит на улицу.
Дэвид полуоборачивается, всё ещё держа руки на уровне груди Мо.
Мо смотрит на неё: на его лице застыло смешанное выражение из возмущения и стыда. Его губы двигаются, будто он жуёт невидимую ириску.
Голубые глаза встречаются с голубыми, и Джейн стискивает зубы.
— Пожалуйста, можно с тобой поговорить? — спрашивает она. Она смотрит на Дэвида (в поисках одобрения или разрешения, или, может быть, дело в том, что на него смотреть проще, чем на собственного отца) и придерживает открытую дверь. — Внутри?
Дэвид опускает руку и отступает на шаг назад. Несмотря на недавнюю настырность, Мо смотрит на открытую дверь так, будто та ведёт прямиком в логово Медузы. Когда он, наконец, с трудомотрывает ноги от земли (будто они вросли в асфальт) и следует за Джейн в вестибюль, она закрывает за ними дверь с мелодичным звоном металла. Каждый присутствующий в комнате поднимает взгляд, отвлекаясь от своей работы. Лишняя упаковка скотча лежит на компьютерном столе, в угрожающей близости от Эмминой тарелки с сэндвичами, и при желании к ней легко можно дотянуться рукой.
Джейн ведёт Мо вглубь библиотеки, подальше от хмурых лиц и открытого пространства. Она заходит за стеллаж и наконец останавливается у секции «История Америки». Книги поглощают звуки. А из полок выстроена её собственная крепость. Она пробегает руками по бокам и бёдрам, разглаживая складки на одежде, собираясь с духом рядом с томами, в которых описаны мировые войны. (Она ценит убийственные взгляды и угрозы применения скотча, но это её отец, и сегодня она должна поговорить с ним наедине.)
Он заговаривает, прежде чем успевает она:
— Прости меня.
Она устремляет на него пристальный взгляд.
— Мне стыдно, — продолжает он, теребя край своей незаправленной бледно-сиреневой футболки, — за то, что я сделал с тобой. Я был ужасным отцом. Я был трусом.
Он слишком отличается от окружающей обстановки и выглядит неуместно: лысеющий мужчина в одежде цветов сирени и хаки и парадных туфлях. Он соблюдает дистанцию, но Джейн видит стыд в его глазах — острый, как садовая лопатка.
Он продолжает теребить в руках край футболки.
— Мне не следовало давить на тебя. Я должен был тебя выслушать. Ты умная женщина и можешь делать собственный выбор и… и я никогда не осознавал, насколько был неправ, пока у меня на пороге не появился Дэвид и не сказал, что ты пропала. Я не знал, увижу ли тебя снова. Я так волновался, Джейн! Я не знал, жива ты или нет, и понял, что сделаю что угодно, лишь бы убедиться в том, что ты снова в безопасности. — Он опускает голову, его лицо хмурое, как скомканная в шарик бумага. — И это я виноват. Никто не заслуживает такого, но я твой отец, и я почти… — он прерывается и устремляет взгляд в пол, тяжёлые руки, запутавшиеся в сиреневой ткани, дрожат.
Зыбкая неуверенность («любит» или «не любит») превращает желудок Джейн в громадную колючку.
— Прости, что меня не было рядом, — говорит он.
Его признания обрывают лепестки надежды, которую Джейн давно оставила. Потому что он не был с ней. Он не дал ей того, в чём она нуждалась. Понимания, тишины. Улыбок, шуток, кофе и игр в боулинг. Он не был ей отцом.
Но сейчас она в спокойствии библиотеки; она одета в небесно-голубой кардиган и серую юбку, и у неё есть уверенность женщины, которая сама выстроила свою жизнь из осколков и пепла. Однажды она уже ушла прочь. И если понадобится — она сможет сделать это снова.
Мо нервничает. Но одевшись в новую одежду и набравшись решимости, он делает попытку исправиться.
— Ты рядом сейчас, — говорит Джейн после глубокого вдоха. Она улыбается ему (и ощущение такое, будто скрипят зубы, но давать вторые шансы и не должно быть легко). — Это что-то да значит.
Он не делает попыток подойти ближе и взять её за руку, не называет её «Белль» и не пытается обнять. Он ничего не требует, не осуждает её и ни о чём не умоляет. Он просто благодарит её. И она улыбается в ответ. (Его глаза выглядят грустными.)
— Я должен был отпустить тебя, — говорит он.
Джейн кивает.
— Я должна была вернуться.
— Думаю, ты очень занята.
— Да.
— Прости, что устроил сцену.
— Всё в порядке.
— Ладно, — он тяжело сглатывает и разжимает пальцы, убирая руки от края футболки. Он разглаживает ткань на животе и откашливается. — Было приятно увидеть тебя, Джейн.
Он поворачивается, чтобы уйти.
Какое-то время она просто наблюдает. Затем следует за ним.
Она настигает его раньше, чем он успевает миновать стойку библиотекаря, и касается пальцами его новой футболки на спине.
— Подожди.
Он оборачивается. Как и все остальные в вестибюле. От стола с закусками, где столпились её друзья-телохранители, раздаётся зловещий скрип скотча.
Джейн смотрит на компьютер (все системы работают благодаря стараниям Эммы) и на двойную дверь. Оглядывает полки с книгами. Затем смотрит на отца, лицо которого излучает надежду.
— Ты…
— Я — что?
Она закусывает губу — потому что это привычка, от которой она никак не может избавиться, и потому что ей нужно время, чтобы сесть за стол и порыться в верхнем ящике. Её пальцы нащупывают плоский кусочек пластика, и она выкладывает на стойку библиотечную карточку.
— Ты хочешь стать первым читателем?
Он уходит, как только библиотека официально открывается — с новой карточкой в кармане, зажав под мышкой журнал о гольфе и пообещав вернуть его раньше, чем закончится двухнедельный срок.
(Давать вторые шансы непросто, но, возможно, это стоит риска.)
***
В пять минут девятого Джейн выключает половину освещающих библиотеку ламп. Люди стекаются в вестибюль из отдалённых уголков. Некоторые — со стопками книг в руках — становятся в (относительно) аккуратную очередь у библиотекарской стойки. Остальные — без книг — просто выходят за дверь.
В двадцать минут девятого, как раз когда последняя семья начинает отмечать небольшую стопку взятых книжек, к очереди присоединяется мистер Голд.
Он возникает из-за стеллажа и становится позади мистера и миссис Талиб, опустив взгляд в пол, как будто из-за этого Джейн не заметит мужчину в застёгнутом на все пуговицы несмотря на вечернюю жару костюме-тройке, опирающегося на трость. Миссис Талиб осторожно оглядывается через плечо, пока её муж заполняет формуляры, и каждый из родителей прижимает ближе к себе одну из маленьких дочерей.
Джейн тоже смотрит на Голда, правда, по другой причине.
Ей удаётся отпустить Талибов с отмеченными книгами в рекордные сроки (не в последнюю очередь из-за молчаливого присутствия Румпа за их спинами). Когда они уходят, она ещё какое-то время вносит информацию о взятых книгах в компьютер. Затем встаёт, чтобы привести в порядок свой и без того безукоризненный стол (поставить единственную ручку в подставку и выбросить один отпечатанный чек). Она вытирает ладони о юбку. Затем поднимает взгляд.
Он кажется старше, чем она помнит (но не настолько старым, как она подумала однажды). Под его глазами залегли тёмные круги, виски окрашены седыми полосами, и его лоб нахмурен от волнения (и ей хочется отогнать прочь все его волнения, провести губами и кончиками пальцев по каждой морщинке). Она улыбается, потому что ничего не может с собой поделать.
— Привет, — говорит она.
— Привет, — отвечает он.
— Я не видела, как ты вошёл.
— Ты была занята.
— Да, — говорит она, — наверное так и было.
Отводя глаза от мистера Голда, она смотрит за его спину, оглядывает вестибюль. Когда-то чистый пол устилают камушки и следы обуви, а у дверей видны кусочки листьев и травы. Тележка «Библиотекарь рекомендует» отодвинута в дальний угол и завалена опустевшими плетёными корзинками для рекламных буклетов. На подносах со столика для закусок остались только крошки, чаша с пуншем пуста, а работа Мэри Маргарет не прошла даром: скотч всё ещё крепко держит на месте большинство — если не все — украшения и ярлыки.
Это был успешный день.
— Поздравляю! — говорит Румп, поворачиваясь, чтобы посмотреть через плечо. Он кривится от этого движения, но, повернувшись обратно к ней, улыбается. — Я знаю, ты ждала этого очень долго.
— Спасибо, что пришёл, — отвечает Джейн, — я… не думала, что у тебя получится.
— Я же сказал, что приду, — говорит он.
— Знаю, что сказал. Но я почти месяц ничего от тебя не слышала. — Снаружи тепло, но от кондиционера веет прохладой, и она потирает плечи. — Это долгий срок, Румп.
Он опускает взгляд на стойку и говорит:
— Джейн… (Её имя само по себе звучит как извинение).
Она снимает свой кардиган со спинки стула и укутывается в мягкую шерсть. Гнев, страх, негодование, одиночество — и ещё сотни других неясных и неуловимых эмоций бурлят под её кожей. (Они заставляют её дрожать сильнее, чем холодный воздух от кондиционера.) Ей одновременно хочется и обнять его, и поцеловать, и взять его за руку, и оттолкнуть его.
— Я волновалась, — говорит она.
— Я знаю.
— Ты мог бы отвечать на звонки.
Когда он кивает, волосы падают ему на лицо, скрывая его выражение. Но опущенные плечи говорят сами за себя.
У неё внутри всё дрожит (и она чувствует облегчение, увидев его после такого длительного перерыва, даже если он выглядит старым, бледным и измождённым).
— Я… я просто ничего не понимаю. Я понятия не имею, что с тобой происходит. Почему ты не сказал мне, что потерял магию? Я не знаю, смогла бы я чем-то помочь, но могла хотя бы попытаться. — Теперь, когда Джейн начала задавать вопросы, она просто не может остановиться. — Чего ты боишься? Ты боишься чего-то? Тебе больно? Ты злишься? Ты злишься на меня?
Он не отвечает. Он только крепче сжимает рукоять трости, не глядя на неё.
Тяжело разговаривать, когда их разделяет стойка. Прежде чем она успевает об этом подумать, ноги сами несут её вокруг стола. Она останавливается рядом с ним. Касается рукой его плеча.
— Румп… всё хорошо? Ты в порядке?
Его руки на трости сжимаются крепче. Он поворачивается к ней, и ему удаётся выпрямиться, не сбросив её руки со своего плеча. Карие глаза встречаются с голубыми, и он осторожно подбирает слова. Его большой палец блуждает по кольцу с синим камнем. (Всё равно, слова — это лучше, чем молчание).
— У меня были некоторые… трудности с привыканием. Боюсь, я не слишком хорошо с ними справился.
Джейн закусывает губу и пытается прочесть в его словах скрытый смысл.
— Тебе очень больно?
— Немного, — говорит он. Его улыбка натянута, будто он не улыбался целый месяц, и он тянется рукой, чтобы убрать прядь волос с её лица. — Но нет ничего такого, что не решится само собой за пару месяцев.
Она наклоняется к его прикосновению.
— Я могу чем-нибудь помочь?
— Спасибо. Но не думаю.
— Просто дай мне знать.
— Конечно.
Она подходит на шаг ближе, и её пальцы крепче сжимаются на его плече.
— Румп?
— Мм?
— Думаю, сейчас я тебя обниму.
Он разводит руки, и Джейн подступает ближе. Она прижимается лицом к его груди и так крепко сжимает ткань его пиджака на спине, что начинают болеть костяшки; его руки ложатся на её спину, а пальцы зарываются в волосы. Мир вокруг сжимается к шерсти под её пальцами, сердцебиению под её щекой и запаху одеколона и полироля для серебра. Может быть, ему больно (он напрягается, когда она крепче сжимает его в объятиях). Может быть, от него исходит запах медицинского спирта сквозь одеколон, потому что он потерял магию, и она забрала с собой частичку его жизни (и сейчас кажется, что он меньше человек, чем был раньше). И может быть, виновата в этом Джейн.
Но, может быть, всё это не имеет значения — потому что, виновата Джейн или нет, он обнимает её, пока она сама не решает его отпустить.
Когда она отстраняется, её глаза обжигают слёзы. Она откашливается и вытирает их тыльной стороной кисти, улыбаясь ему.
— Прости, — говорит она, — я просто… скучала по тебе. И это был длинный день.
(Возможно, это лишь игра света, но ей кажется, что он слишком часто моргает, когда улыбается ей в ответ.)
— У меня есть кое-что для тебя, — говорит он.
— Правда?
Румп тянется к карману пиджака и вынимает оттуда продолговатый предмет — почти такой же длины, как его предплечье, завёрнутый в несколько хрустящих платков. Должно быть, он надел пиджак с наибольшими карманами, чтобы подарок туда поместился — а она, должно быть, была слишком увлечена, чтобы заметить. Он протягивает предмет ей.
Что бы это ни было, оно весит как здоровенная книга в твёрдом переплёте. Предмет треугольный, и из-под платков сверкает что-то золотое.
Когда она разворачивает ткань, на неё смотрит имя «Джейн Френч», выгравированное на золотой пластинке, прикреплённой к тёмной деревянной подставке. (Её имя.) Под «Джейн Френч» чуть меньшими буквами написано «библиотекарь». (Её титул.)
Пока она смотрит на пластинку, не в состоянии говорить из-за пересохшего горла и подступающих слёз, он протягивает руку и проводит длинным пальцем по надписи.
— Это для твоего стола, — говорит он.
— Я поняла, — со смешком отвечает она.
— Я собирался принести её сегодня утром, но гравёр немного запоздал.
— Румп… она прекрасна. Спасибо!
На этот раз его улыбка затрагивает и глаза.
— Не за что.
Она поворачивается, чтобы поставить табличку на библиотекарскую стойку. Пластинка блестит в свете верхних ламп, тёплый металл поверх тёмного дерева. Она выглядит идеально. (Как будто стояла здесь всегда.)
Джейн закутывается в свой кардиган (шерсть — слабый заменитель человеческого тепла) и снова поворачивается к Румпу.
— У тебя есть время выпить чаю? Хочешь подняться наверх?
— Я не хочу тебя задерживать.
— Это мелочи. Если хочешь, могу принести чай сюда.
— Не сегодня, Джейн. Но спасибо.
— Хорошо, — она старается, чтобы в её голос не просочилось разочарование (но у неё никогда не получалось скрывать свои чувства — она не мистер Голд, у которого за каждой улыбкой прячется своя тайна).
Голд поудобнее перехватывает трость и поворачивается, чтобы уйти. Джейн идёт за ним по вестибюлю и решает отложить уборку до утра, которое, наверняка, начнётся где-то в четыре часа ночи. В воскресенье библиотека открывается лишь в десять часов, так что у неё уйма времени.
Голд останавливается на дверном коврике у выхода, крепко сжимая в руках трость.
— В котором часу завтра закрывается библиотека?
— В воскресенье мы закрываемся в пять, — автоматически отвечает Джейн (ей не нужно заглядывать в расписание, вывешенное на окне).
— Может быть, ты поужинаешь со мной завтра?
— Ты ещё спрашиваешь?
— Да, — говорит он.
Она усмехается.
— С удовольствием.
— «У Бабушки», в шесть?
— Лучше в семь.
— Встретимся там, — он делает паузу, и его рука на двери сжимается в кулак, — я буду там, Джейн.
— Я тебе верю, — отвечает она.
Он улыбается и открывает дверь, впуская тёплый ветерок.
— Я знаю.
***
Когда Джейн наконец добирается до квартиры — около полуночи, после того, как вымыла пол, привела в порядок полки и пролистала адаптацию «Макбета» в формате графической новеллы — её телефон мигает, оповещая о новых входящих сообщениях. Она тщательно его игнорирует, идя сначала в душ, а потом одеваясь в свободную хлопковую пижаму. Она заваривает ромашковый чай, ставит в плеер диск Шумана и забирается в своё любимое кресло, укрываясь пушистым пледом. Она кладёт рядом на прикроватный столик книгу Фолкнера «Когда я умирала» и прикладывает к уху телефон.
Четыре сообщения с поздравлениями. Сообщение от доктора Вэйла, с извинениями за пропущенное открытие; он объясняет: принимал роды и делал операцию, но обещает исправиться и прийти, самое позднее, в понедельник. Сообщение от Арчи, подтверждающего их следующую встречу и интересующегося её самочувствием. Сообщение от Эммы, спрашивающей, какая из экранизаций «Отверженных» нравится Джейн больше всего.
И сообщение от Голда, отправленное меньше часа назад.
— Джейн, — говорит он. Его голос в телефоне звучит тяжело, утомлённо и глухо. — Я хочу, чтобы ты знала: я не сержусь на тебя. И не виню тебя ни в чём. Не думаю, что смог бы, даже если бы захотел. Прости, что так долго тебе не говорил. — Он делает глубокий вдох. (А она, кажется, не может дышать вовсе.) — Увидимся завтра. Спокойной ночи.
Она отпивает чаю и берёт вместо Фолкнера свой потрёпанный томик Бронте.
Джейн Эйр возвращается в Торнфильдхолл как раз тогда, когда глаза Джейн Френч слипаются, и обед в семь часов вечера завтра, кажется, состоится через миллионы лет.
Комментарий к Глава 29
Перевод - Etan
Редакция - AnnabellH
========== Глава 30 ==========
Глава 30
Иногда, когда солнышко светит и в библиотеке роятся детишки — когда Голд звонит, даже если у него не получается прийти на ланч, а отец приносит букет ромашек для её стола — Джейн побеждает свои страхи. Она улыбается, и смеётся, и подкрадывается к незнакомцам (не боясь трогать их за плечо), чтобы отложить для них книги. Она чувствует себя новой женщиной и забывает, что когда-то на её месте была другая.
Это беспокоит её.
Потому что до Джейн была Белль. (Её имя продолжает жить — на форзацах книг и в глубинах наиболее скрытных выражений лица Румпа, и никто не заслуживает участи быть забытым.)
Иногда, даже если дни полнятся солнечным светом и цветами, Джейн всматривается в табличку со своим именем и вспоминает утрату. Она берёт с собой ланч и выходит на улицу. Вместо чтения она гуляет. Она исследует город: побережье океана, боковые улочки, детские площадки, пешеходные дорожки. Она пробует каждое блюдо в меню «У Бабушки» и даже катается на рыбацкой лодке (потому что, возможно, если она сполна проживёт украденную жизнь, то сможет заслужить право считать её своей собственной).
Возможно, Джейн Френч и обрела своё счастье, но иногда она задумывается, заслуживает ли его.
***
Джейн стоит в молочном отделе местного супермаркета, выбирая между сыром Бри и Камамбером, когда звонит её телефон. Переложив пластиковую корзинку с продуктами в другую руку, она с трудом вытаскивает его из сумочки.
— Алло?
— Привет, это Эмма.
— Привет, Эмма. Как дела?
— Не очень.
— Звучит волнующе, — Джейн зажимает телефон плечом, освобождая руку. Она берёт круглый брусок Камамбера и изучает указанные на этикетке ингредиенты.
— В общем, я тут подумала, что ты можешь помочь мне кое с чем, — говорит Эмма.
— Я сейчас в магазине, но, если хочешь, мы можем встретиться позже.
— Ничего страшного, можно поговорить и по телефону.
— Конечно, — Камамбер продаётся по скидке — так что в расчете на грамм получается дешевле, чем Бри, но, честно говоря, Джейн не уверена, что сможет съесть достаточно, чтобы оправдать покупку. Она берёт вместо целого бруска Камамбера четверть бруска Бри, бросает в корзинку и уходит подальше от прохлады молочного отдела. — Я тебя слушаю.
— Хорошо, — Эмма делает глубокий вдох, как будто готовится раскрыть величайшую тайну, — я пытаюсь придумать, что можно подарить Голду.
Джейн моргает.
— Подарить?
— Ага.
— Зачем? У него День рождения? — Это вполне вероятно. Джейн действительно не знает, когда у Румпа День рождения. Или когда её собственный, если уж на то пошло. Из-за более важных событий, что происходили в её жизни (таких как похищение и открытие библиотеки), у неё не было возможности отыскать в старых вещах Белль свидетельство о рождении.
— Не думаю, — очевидно, Эмма тоже не знает, когда у него День рождения. — Это просто подарок-благодарность за обучение. Что-то в этом роде.
— Очень заботливо с твоей стороны. Уверена, он оценит твой порыв.
— Ага… — голос Эммы звучит так, будто она скорее готова поверить в существование летающих обезьян, — в любом случае я хочу, чтобы это было что-то полезное. Ты же знаешь, что ему нравится, верно?
— Эм… Хорошо. — Джейн знает, что он ест. Знает, во что он одевается. Какой предпочитает парфюм. Она знает, какой он любит кофе, каким пользуется стиральным порошком и какие радиостанции слушает в машине. Она знает, что он редко говорит то, что думает, и редко подразумевает то, что говорит.
(Она знает, что он любит её.)
— Обычно он сам дарит подарки, а не принимает их.
— Может, ты поможешь мне хотя бы сузить круг. Давай, я назову тебе несколько вариантов?
— Давай. — Джейн сворачивает в отдел бакалеи и начинает один за другим бросать товары в корзинку: чечевицу, консервированные бобы, пачку крекеров.
— Ладно. Как насчёт запонок?
— Уверена, что у него их тысячи.
— Хорошо. А новая трость?
Джейн пожимает плечами, бросая в корзинку банку сгущёнки.
— На моей памяти он всегда пользовался только одной.
— Солнцезащитные очки?
— Возможно. Но он может быть очень привередливым.
Джейн не нравится отвергать каждое предложение Эммы, но Румпу точно не нужен ещё один галстук. Или ботинки. И он не будет есть шоколадки. И уж точно никогда не воспользуется вафельницей.
Судя по потрескиванию в телефоне, Эмма вздыхает.
— Ладно. Что скажешь о путеводителях для туристов? Если в библиотеке они есть, я могу один выкупить. А если нет — можно заказать онлайн и забрать в ближайшем городе.
— Это… очень специфический подарок. Я даже не знаю, чем он может ему пригодиться.
— Разве Голд не собирается в ближайшее время поехать в Нью-Йорк?
Джейн моргает.
— А он собирается?
— Я вполне уверена, что он сказал «Нью-Йорк». Хотя, думаю, могло быть и «Джерси», — Эмма делает паузу, и Джейн представляет себе, как она характерно поводит плечами или задумчиво хмурит лоб. — Как бы там ни было, он собирается на поиски своего сына или что-то вроде того.
Джейн роняет банку с тунцом. Та громко ударяется о пол и почти закатывается под стеллаж. Джейн качает головой и приседает, чтобы подобрать её.
— Ты сказала «сына»?
— Да.
— У него… есть сын?
— Ага. Удивительно, правда?
Трясущимися пальцами Джейн удаётся бросить банку обратно в корзинку. Она поднимается, опираясь на полку с продуктами.
— Эмма? — говорит она.
— Да?
— Можно… Можно, я перезвоню тебе позже? Насчёт книги? Я посмотрю, есть ли что-то подходящее в библиотеке и потом… перезвоню тебе.
— Да, конечно. Поговорим позже.
Джейн едва удаётся попрощаться, прежде чем она захлопывает телефон, уставившись на него пустым взглядом.
Каким-то образом она умудряется добраться до дома (вспомнив большую часть списка запланированных покупок). Она кладёт охлаждённые продукты в холодильник, замороженные — в морозилку, а всё остальное оставляет в бумажном пакете на кухонной стойке.
Она бредёт по лестнице вниз и исследует небольшую секцию путешествий в библиотеке, вытаскивая по пути «Путеводитель по Нью-Йорку» и журнал «Топ-10 городов Соединённых Штатов».
(Сын.)
Она обматывает плечи летним шарфом и, не взяв с собой зонтик несмотря на угрозу дождя, идёт к пляжу. Она бродит по песку босиком, пока не начинают болеть ноги. Бросает ракушки в волны прибоя. Она снова и снова выводит своё имя «Джейн Френч» длинной веткой. Она сидит, скрестив ноги, и наблюдает, как накатывают волны и смывают буквы, оставляя лишь гладкий песок.
(Нью-Йорк.)
Когда собираются тучи, и на горизонте видны вспышки молний, она поднимается, достаёт телефон из кармана своей цветастой юбки и приглашает Румпа на ужин.
(Прощальный?)
Он соглашается.
***
Джейн перезванивает ему за час до ужина, чтобы сообщить две вещи: задняя дверь не заперта, а сама она будет в детском отделе библиотеки. Она говорит ему, что занимается перестановкой, и это не ложь — она разделяет книги на группы по году издания, вместо того, чтобы просто расставить их по алфавиту, а потом — на художественную и научную литературу. Но это и не вся правда.
Джейн ждёт в детской секции, среди иллюстрированных книг и разрисовок и миниатюрной мебели, испачканной акварельными красками, потому что там, наверху, она не может соединить в воображении дизайнерские костюмы и Кадиллак с потрёпанной книжицей «Клиффорд, большой рыжий пёс». Здесь же, внизу, где дети на одном листе бумаги рисуют космические корабли и динозавров и искренне верят в счастливые концовки, произойти может что угодно.
А ещё ей хочется испытать кресло-качалку.
(Оно неожиданно удобное.)
К тому времени, как появляется Румп, Джейн почти лежит поперёк голубого хиленького кресла, забросив ноги на подлокотник и свесив голову со спинки. Она опускает книжку «Стюарт Литтл» в мягкой обложке на пол и предпринимает попытку выпрямиться, пока приближается звук его шагов, но, оказывается, кресло-качалка не только удобное, но и коварное, и когда он выходит из-за угла, Джейн только раскачивается ещё сильнее. В поле её зрения появляются его ноги в серых брюках и ботинках, затем перед ними приземляется трость.
— Привет, — говорит она, чуть извиваясь в попытке дотянуться ногами до пола.
Когда она вытягивает шею, чтобы взглянуть на его лицо, он не может сдержать улыбки.
— Всё в порядке? — спрашивает он.
— В полном. А у тебя?
Румп поджимает губы, как будто раздумывая над ответом. Затем коротко кивает.
— Помощь нужна?
Она щурится и убирает с лица прядь волос.
— Я скажу, если понадобится.
Быстро оглядев комнату, Румп подходит ближе и вытаскивает крошечный пластиковый стул из-под такого же крошечного деревянного стола и, кривясь, садится на него.
(Мысль о том, что Румп может растить ребенка, кажется чуть более правдоподобной.)
Очень удачно, что она решила надеть джинсы вместо юбки. Она опирается одной рукой о пол и, чуть извиваясь, поднимается на ноги.
— Ты голоден? — спрашивает она.
За все месяцы знакомства с Румпом Джейн никогда не слышала, чтобы он признавался, что голоден. Обычно он отвечал «Можно и поесть», или «А ты?», или просто улыбался и переводил разговор на другую тему. Поэтому она удивляется, когда он, улыбаясь, говорит:
— Вообще-то, да.
— Хорошо, — говорит Джейн. — Как насчёт пиццы?
— Звучит замечательно.
Она подбирает «Стюарта Литтла» с пола и встаёт, направляясь к секции «Серии книг», чтобы поставить книгу на место.
— Я подумала, что мы могли бы приготовить её вместе. Не могу вспомнить, какую ты любишь больше всего.
Он бормочет что-то уклончивое — она не может толком разобрать, что именно.
— Я нашла рецепт пиццы с корочкой «По-Нью-Йоркски». Слышала, это лучший вариант…
— Я знаю, что Эмма сказала тебе.
Она отворачивается от полки, опуская руки по бокам.
— Что?
— Про Нью-Йорк.
— Откуда?
— Ты… намекать тонко у тебя не очень-то получается, — говорит Румп без злорадства.
— Что… ты имеешь в виду?
Он многозначительно обводит взглядом детскую секцию, два путеводителя по Нью-Йорку, которые она (случайно) оставила рядом с креслом-качалкой, затем снова смотрит на неё.
(Он не выглядит как человек, наслаждающийся победой. Он выглядит как человек, признающийся в преступлении, опустивший глаза в молчаливой покорности.)
Он говорит:
— Пицца «По-Нью-Йоркски».
Она сжимает кулаки на бёдрах и сожалеет, что одета не в юбку, потому что разговаривать всегда легче, если в руках можно сжать ткань.
— Точно.
— Я планировал уехать через три недели, — говорит он.
Требуется немалое усилие, чтобы отвести взгляд от пола. Она закусывает губу и смотрит на его лицо.
— Я… когда ты собирался сказать мне?
— Я ещё не решил, — его пальцы чуть смещаются на трости.
— Ты же собирался сказать мне?
Секунду он колеблется, затем отвечает:
— Вероятно, да.
— Вероятно.
Не это слово она хотела услышать.
Он открывает рот, но извинения она хочет слышать ещё меньше, чем «вероятно», поэтому она складывает руки на груди и перебивает его.
— Правда, что ты ищешь сына?
— Да.
— Насколько я понимаю, ты нечасто с ним видишься.
— У нас были разногласия… очень давно. Я хочу всё исправить, если смогу.
Ей очень неприятно спрашивать (ворошить сразу двух призраков), но любопытство копошится где-то на краю её сознания, ища ответы, которые может предоставить только Румп.
— А… Белль когда-то с ним встречалась?
Его губы складываются в едва заметную улыбку, как будто он может прогнать тоску крепким усилием воли. (Нет.)
— Я бы хотела поехать с тобой, — говорит она. (На его щеке подрагивает мускул.) — Но я знаю, что ты должен сделать это один.
Он подавлено опускает взгляд в пол, будто её слова ранят его ножом в спину.
Она подступает ближе и опускается на крошечный оранжевый стул напротив него. Кладёт руку ему на колено.
— Может быть, однажды я тоже смогу с ним познакомиться?
Он поднимает взгляд. Она видит в его глазах своё улыбающееся отражение.
— Я был бы этому рад.
— Расскажешь мне о нём?
Губы Румпа складываются в улыбку.
Его сына зовут Бэлфайр — судя по рассказу, он добрый, чуткий и смелый мальчик.
(Он унаследовал это от отца.)
========== Глава 31 ==========
Глава 31
Джейн почти заканчивает мыть посуду после завтрака, когда раздаётся звонок. Вытерев мокрые руки влажным полотенцем, она хватает телефон со стойки.
— Алло?
— Привет, это Эмма.
— Привет, Эмма. Что-то случилось?
— Ничего такого, просто я подумала, возможно, ты захочешь пойти сегодня волонтером в больницу вместе с Мэри Маргарет.
Джейн вытирает всё ещё влажные руки о пижамные штаны и хмурится, глядя на посуду в мойке.
— И почему же я должна захотеть пойти?
— Потому что ты хороший человек?
— Точно, — выдавливает из себя Джейн. — Ну, я не могу, кто-то же должен быть в библиотеке.
— Я могу подменить тебя на пару часов, а Мэри Маргарет может заехать за тобой по дороге.
— А разве у тебя нет своей работы?
— Дэвид меня прикроет.
Джейн барабанит пальцами по столешнице.
— Там будет Голд?
— Возможно.
Джейн вздыхает. Она прикрывает глаза и потирает лоб свободной (немного липкой) рукой.
— Зачем ты это делаешь?
Голос Эммы становится гладким, как только что асфальтированная дорога.
— Делаю что?
— Играешь в шпиона.
— Я не…
— Эмма, я не вчера родилась, — на самом деле, её осознанная жизнь длится уже около полугода, — каждый раз, когда мы разговариваем, ты как будто вскользь упоминаешь какой-нибудь секрет о Румпе. «О, кстати, у него больше нет магии», «О, кстати, у него есть сын», «О, он собирается в Нью-Йорк».
Эмма замолкает. Джейн слышит в трубке шарканье ног.
— Я не играю в шпиона. Вернее, не совсем.
— Тогда что ты делаешь?
Эмма глубоко вздыхает и отвечает:
— Некоторое время назад я задолжала Голду услугу. Недавно он потребовал плату, и я считаю, что он просит слишком многого. Так что я пытаюсь немного уровнять баланс.
— Я понятия не имею, о чём ты говоришь.
— Это неважно. Всё равно мне не разрешено тебе говорить.
— Говорить что?
— Просто поверь мне, Джейн, — отвечает Эмма, — иди сегодня в больницу. А потом — если у тебя ещё останутся вопросы — ты знаешь, где меня найти. — Она отключается.
***
Большую часть утра Джейн расставляет цветы и пожимает людям руки, улыбается и рассказывает истории, следуя по пятам за Мэри Маргарет и стараясь не мешать ей. Она надела свой самый яркий свитер — и самую широкую улыбку, и она высказывает экстра-дозу ободряющих слов пациентке с аппендицитом, лежащей в знакомой палате под номером «223».
Она здоровается с каждой медсестрой. (Она отлично справляется. Она выглядит такой довольной. Им нравится, как она обустроила библиотеку.)
Она читает книжку маленькому мальчику со сломанной лодыжкой (и он делится с ней резиновыми червячками, потому что взрослые всегда читают «Чарли и шоколадную фабрику» лучше, если съедят перед этим резиновых червячков).
Она ест салат в кафетерии и пьёт посредственный кофе из автомата. (Кофе крепкий, а еда обычная, но теперь она посетитель, а не узник, и по ощущениям это как триумф.)
После ланча, когда Мэри Маргарет уходит в комнату отдыха для еженедельной партии в бинго со своими постоянными подопечными, Джейн скользит по больнице как Призрак Воспоминаний Прошлого. Она облетает крыло за крылом, пост медсестёр и офисное помещение, выслеживая доктора Вэйла. (Доктора Вэйла и Румпа, который маячит на задворках сознания, как надвигающаяся туча на ясном небе, как постоянная угроза чего-то ужасного, которую Джейн почти ожидает увидеть за каждым углом. Она уже готова оставить надежду на успех, когда у больничной аптеки взгляд ловит фигуру в белом халате со знакомыми светлыми волосами, покрытыми гелем.
— Виктор, — зовёт она и машет ему рукой.
Должно быть, он не заметил её появления, потому что он подпрыгивает, как будто звук его имени — это выстрел, а она — пуля, летящая прямо в него. У него в кулаке зажата прозрачная бутылочка с розовыми таблетками, и, увидев Джейн, он прячет руку за спину. Однако та возникает с другой стороны, полускрытая от взгляда.
— Прости, — говорит Джейн, подходя ближе, — я не хотела тебя напугать.
— Ты не виновата, — отвечает он, кривясь, — три капризных пациента, медсестра в ярости, а я успел выпить только две чашки кофе.
— Сурово.
Он прикрывает лицо ладонью и смотрит на неё сквозь пальцы. Его глаза кажутся буквально налитыми кровью.
— Ты даже не представляешь, насколько.
Прожив в больнице примерно треть своей осознанной жизни, Джейн может себе представить, насколько Вэйл зависим от кофе. (Но у него в другой руке всё ещё спрятана бутылочка с таблетками, он смотрит вглубь коридора через её плечо и слишком старательно пытается изобразить беззаботную улыбку всякий раз, когда она смотрит на его лицо.)
— Итак, — говорит он, пробегая пальцами по волосам и опуская руку, — что привело тебя в старое жилище? Ты же здесь не из-за моих просроченных книжек, верно?
— Вообще-то, срок твоих книг заканчивается только в субботу. Эмма присматривает за библиотекой, а я помогаю Мэри Маргарет, и… — Джейн прерывается, изучая его лицо, — и я бессовестно отрываю тебя от чего-то важного, да?
— Нет, — он шевелит рукой с таблетками, и те дребезжат в пластиковой бутылочке.
— Точно? — спрашивает она.
— Ну, не совсем, — поправляется он, — меня действительно ждёт пациент. (И, судя по тону его голоса, один из тех капризных.)
— О. Прости.
— Ничего. Несколько минут ожидания его не убьют. — Его улыбка вдруг соскальзывает с лица, и он резко отводит глаза.
Внезапное подозрение скручивается в железный узел. Может быть, у Джейн и нет магии, но она библиотекарь, а Вэйл — книга, напечатанная крупным шрифтом.
— Надеюсь, это не кто-то из моих знакомых, — говорит она, — и с ним ничего серьёзного.
— Прости, Джейн, ты же знаешь, я ничего не могу сказать. Разглашение информации — это крупное нарушение врачебной тайны.
— Я знаю. Я не хотела лезть не в своё дело, — но это не совсем правда. Она хотела, потому что она хочет знать всё, она устала от секретов и скрытой полуправды. Всё это время Эмма ещё ни разу не ошибалась, и то, что Румп ждёт в кабинете Вэйла, может объяснить, почему в последнее время он ходит так медленно и так тяжело опирается на трость (и почему улыбается ей так, словно говорит «прощай»).
Виктор пихает руки вместе с таблетками в карманы. Его плечи ссутулены, и он смотрит на кафельный пол.
— Прости, что не получается поболтать, но мне правда нужно бежать.
Она отступает в сторону.
— Спасибо.
— Передавай привет мистеру Голду.
— Конечно. Я пере… — Вэйл проходит целых два шага, прежде чем пошатнувшись и почти падая останавливается. Он медленно оборачивается и с затравленным выражением смотрит на неё.
(Стыд, тяжёлый и удушающий как шерстяное одеяло, ложится на её плечи.)
Она закусывает губу.
— Прости.
— И ты прости, — говорит он. Ему незачем говорить, за что он просит прощения. Джейн уже слишком много чего потеряла, чтобы не распознать сочувствие, увидев его.
Бутылочка таблеток с именем «Голд, Румпельштильцхен» на этикетке наполовину выглядывает из кармана доктора Вэйла.
***
Неопределённость по ощущениям похожа на попытку переварить камни. На холодную кожу и дрожащие пальцы, на слишком медленное движение в ускоренной реальности. Она похожа на всё и ничего, на хаос, замеченный краешком глаза. Джейн хочет спрятаться под одеяло, с книгой и чашечкой чая, пока реальность не перестанет кувыркаться и не пообещает вести себя хорошо.
Но вместо этого она делает вид, что всё в порядке.
Она забирается в кресло перед телевизором и открывает книгу, используя её как щит. Она заставляет себя улыбаться, скрывая волнение, и выдерживает две партии в бинго. Она кивает в ответ на вопросы Мэри Маргарет, говорит, что «в порядке, просто устала», и пытается не искать взглядом чёрный Кадиллак на парковке больницы, когда они отъезжают. И к тому времени, как Мэри Маргарет высаживает её у библиотеки, улыбки Джейн изнашиваются. Паника поднимается и опускается по её позвоночнику словно вышедшая из-под контроля машина.
Она толкает входную дверь и заходит в вестибюль. Среди полок бродит несколько людей, потерявшихся в той особой тишине, что бывает только в библиотеках, но у главного стола, к счастью, никого нет. За ним сидит Эмма, держа в одной руке чашку кофе, а в другой — толстый том «Отверженных» в мягкой обложке с потрёпанными уголками.
— Можно тебя на минуточку? — спрашивает Джейн, пытаясь говорить ровно. Костяшки пальцев ноют от сжимания слишком длинных рукавов свитера.
Эмма неспешно делает глоток кофе, затем кладёт книгу на стол, обложкой кверху.
— С Голдом что-то не так?
Эмма моргает. Затем говорит:
— Да… — она снова откидывается на спинку кресла, как будто машина с паникой ездит и по её позвоночнику тоже. Она вздыхает и потирает руками лицо. — Теперь — когда ты об этом заговорила — да.
Она выглядит… как будто сбросила с плеч тяжкий груз.
Что-то горячее бурлит у Джейн в животе. Её щёки горят, несмотря на ледяные, трясущиеся пальцы. В глазах собираются слёзы, превращая Эмму в экспрессионистический портрет женщины со светлыми волосами в синей майке.
— Что с ним? Это серьёзно? Он поправится? Это рак?
Размытая Эмма смотрит вниз, на свои руки, и не отвечает.
— Почему он не сказал мне? — Всё ещё нет ответа, и жар, разгоревшийся в животе Джейн, поднимается к горлу. Она гневно смотрит на Эмму. Девочка-подросток, перебирающая секцию графических романов, оборачивается и смотрит на них. Джейн вытирает слёзы рукавом и пытается понизить голос. — Почему ты мне не сказала?
Эмма поджимает губы.
— Ты помнишь этот момент в «Отверженных», ближе к концу?
— О чём ты?
— Просто выслушай меня.
— Эмма, какого черта…
— Поверь мне.
— Как я могу? Если ты скрывала это от меня кто знает сколько времени?..
— Ты можешь просто выслушать? — В этот раз оборачивается не только девочка из секции графических романов. Эмма делает глубокий вдох и поднимает руки. — Послушай, я обещаю, что на все свои вопросы ты получишь ответы. Просто… позволь сделать это по-моему, ладно? Я прочитала почти всю эту дурацкую книгу ради того, чтобы помочь тебе.
В словах Эммы нет никакого смысла. Вообще-то, ни в чём нет смысла. Весь мир — книги, еда, бессонница и тысячи всяких мелочей, с которыми она научилась справляться — всё отходит на второй план. Руки дрожат, а страх наполняет вены ледяной кашей, поэтому она кивает.
— Ладно. Хорошо.
Эмма кивает в ответ и допивает кофе, затем ставит чашку на стол и берёт в руки книгу. Она кладёт её перед Джейн, накрывая сверху ладонью, как будто клянётся на Библии.
— Итак, ты помнишь, что ближе к концу «Отверженных» Жан Вальжан сбегает, чтобы умереть в какой-то дыре? И он заставляет Мариуса пообещать, что тот не скажет Козетте, потому что он полный придурок и думает, что Козетте будет лучше без него? Ну, — Эмма делает глубокий вдох, — сначала я подумала, что Мариус должен просто нарушить обещание и рассказать ей. Но всё же, обещания важны. Так как же ему поступить?
— Эмм…
Джейн моргает. Этот странно специфический литературный пример совсем не помогает унять её страхи.
— Ничего. В любом случае, это никак не связано с реальной жизнью, — Эмма снова наклоняется вперёд и берёт в руки свою чашку. Кажется, она не может сидеть спокойно. — Как бы там ни было, я знаю: Вальжан сказал оставить его одного, но могу поспорить, что ему было бы намного лучше, если бы Козетта была рядом, даже если бы это продлилось всего лишь несколько месяцев. — Эмма выжидающе смотрит на неё и продолжает: — И это просто ужасно, потому что теперь Мариус должен жить с чувством вины — зная, что будь он чуточку проворнее или сообразительнее, он сумел бы найти лазейку, и Вальжан не смог бы уехать и умереть до того, как Козетта узнает о происходящем.
Не думая, Джейн говорит:
— Козетта всё-таки успевает попрощаться. Мариус рассказывает ей в конце.
— О, я ещё до этого не дочитала, — Эмма хмуро смотрит на книгу, — спойлер.
На мгновение Джейн кладёт руку на книгу, затем смотрит на Эмму. Облегчение на лице женщины в момент сменяется настойчивостью, и Джейн замечает напряжение и беспокойство в её обведённых тёмными кругами глазах.
— Мне нужно идти, — Джейн смотрит в сторону окна, открывающего вид на главную улицу Сторибрука и ломбард на углу.
Эмма берёт книгу и начинает листать страницы.
— Да, и правда нужно.
Комментарий к Глава 31
Перевод - Etan
========== Глава 32 ==========
Глава 32
Джейн нравится считать себя здравомыслящей женщиной. Но здравомыслящие люди не бросаются сломя голову поперек машин, просто чтобы перейти дорогу. И здравомыслящие люди не бегают на убийственно высоких каблуках, когда требуется меньше двух минут, чтобы дойти до места назначения. И уж точно здравомыслящие люди не вламываются в антикварную лавку мистера Голда, когда вывеска ясно гласит: «Закрыто».
Но даже здравомыслящие люди перестают мыслить здраво, когда их сердце стучит где-то в животе, а эмоции застревают комком в горле — так что Джейн поворачивает дверную ручку и входит в лавку, оповещая о своём присутствии стуком каблуков по тёмному деревянному полу и слишком радостным звоном колокольчика (Белль).
В торговом зале всё как обычно, разве что темно. Верхние лампы выключены, а послеобеденные лучи солнца, проникая в окна, создают в полосах жёлтоватого света длинные тени. Отовсюду свисают разные предметы, напоминая чердак какого-то сумасшедшего — чьи-то заветные воспоминания, вычищенные, отполированные, и никогда не знающие покоя. Джейн проходит мимо шкафов и сервантов в занавешенный проём, ведущий в подсобку.
Румп сидит за столом посреди комнаты, повернувшись спиной к двери, окружённый расползающимся хаосом. У стены свалены картонные коробки, переполненные самым разнообразным хламом: пластмассовые расчёски и золотые канделябры вперемешку с хрустальным шаром и микроскопом.
— Вы опоздали, — не оборачиваясь, произносит он, и его голос резок как удар хлыста. Впервые за долгое время Джейн понимает, почему люди его боятся.
Она проходит дальше в комнату, обходя стол. Перед Румпом лежит массивная учётная книга, и он с ручкой в руках каталогизирует сваленные на столе предметы. Он берёт в руки ступку с пестиком, записывает что-то в книгу, затем проделывает всё то же самое с тем, что выглядит как поношенная пряжка от ремня.
— Я не знала, что ты ждёшь меня.
Прежде, чем обернуться, он с чрезмерной осторожностью откладывает в сторону ступку и пряжку в сторону. Верхняя пуговица его рубашки расстёгнута, а пиджак и галстук висят рядом — на спинке стула. Он пытается чуть сдвинуться, чтобы спрятать от неё бутылочку с таблетками, стоящую рядом с книгой. Джейн притворяется, что не замечает её. Она не отводит взгляда от его глаз.
— Я думал, это Эмма, — говорит он.
— Это правда? — спрашивает она, облизывая губы и сжимая в руках край юбки. — Ты умираешь?
Когда он не отвечает, она подходит ближе.
— Мне нужна правда, Румп, пожалуйста. И мне необходимо услышать её от тебя.
Что-то меняется в его выражении, и она улавливает в нём тень человека, которого она видела лишь короткими вспышками — жестокого и безжалостного, прячущего боль за насмешливыми улыбками. Он сжимает губы и суживает глаза.
— Все мы в конце концов умрём, — говорит он, пренебрежительно взмахивая рукой.
— Румп, пожалуйста.
Ей кажется, что он сейчас уйдёт от неё. Он напрягает спину и так сильно вжимает руки в поверхность стола, что белеют костяшки пальцев. Но когда он прекращает сверлить глазами стену и смотрит вместо этого в её глаза, его голос смягчается. Едва заметная улыбка затрагивает уголок его губ, и он протягивает руку в примирительном жесте.
— Мы все умрём. Даже я.
Она вздрагивает. Его слова режут её без ножа.
— Сколько тебе осталось?
— Два месяца будут щедрой оценкой.
— Из-за чего?
Он облизывает губы кончиком языка.
— Меня ранили кинжалом, который я отдал Коре.
— Как? Почему? — Её несёт по течению ледяной реки, и она не может толком осознать ничего, кроме того, что её знобит. — Эмма не может тебя исцелить?
— Только благодаря ей я всё ещё жив.
Тысячи вопросов кружатся над Джейн, но она больше не чувствует пальцев, пытаясь поймать их — это всё равно что подпрыгивать, пытаясь сорвать яблоко с дерева, когда тебя уносит течением. Она бы заплакала, только плач кажется ей признанием поражения, и она не может потерять Румпа, когда уже потеряла всё остальное, и…
Её пальцы хватают самый большой вопрос, самый важный. (Срывают яблоко, у которого под кожицей скрыты острые лезвия.)
— Это я виновата?
— Нет. — Румп ведёт себя так, словно время не остановилось, словно холод не пронзает его до самых костей и не парализует его движения. Он снимает трость со спинки стула и шагает ближе к Джейн. — Нет-нет, Джейн. Нет. Конечно, ты не виновата. Зачем ты так говоришь?
Что-то тёмное влажно блестит на его рёбрах — бурое пятно с левой стороны. Она хочет поцеловать его и хочет ударить его, потому что он обманул её и хранил от неё секреты, и он умирает, и почему он не сказал ей… но вместо этого она шагает ближе прямо в его объятия. Она прячет лицо на его груди, а его руки неуверенно ложатся на её спину. Дрожащими пальцами он поглаживает её волосы.
— Никто не виноват, Джейн. Вот почему я не… я не хотел, чтобы ты думала…
Зарывшись лицом в его рубашку, Джейн не уверена, что он слышит её, но она больше не может сдерживать поток слов — так же, как не может сдержать и слёз, которые насквозь пропитывают его красивую лиловую рубашку.
— Если бы не я, тебе не пришлось бы отдавать Коре тот нож.
— Она искала его годами.
— Ты мог бы прятать его и дальше.
— Всегда был риск, что она найдёт его.
— Но она бы не ранила тебя.
Его рука замирает на её волосах. Очень тихо он говорит:
— Не Кора меня ранила.
Она поднимает взгляд, хмурясь, и протирает глаза тыльной стороной кисти.
— Что ты имеешь в виду?
Румп облизывает губы и отвечает:
— Это Крюк. Я сам его попросил.
Джейн отстраняется, в спешке отступая прямо в скопление хлама. Поднос падает, со звоном рассыпая содержимое по полу.
— Я не понимаю… ты пошёл к нему? Но зачем тебе это понадобилось? Что…
Румп поднимает руку в попытке успокоить её и тяжело опирается на трость.
— Пожалуйста, позволь мне заварить нам чаю. Я всё объясню, обещаю.
Часть Джейн хочет сбежать. Она хочет бежать до тех пор, пока не упадёт, и лежать на земле, пока её проблемы не исчезнут сами собой. Но он обещал ответы и чай — а ей жизненно необходимо и то, и другое, поэтому она кивает и позволяет ему проводить себя к деревянному столу посреди комнаты.
Он отодвигает пиджак и галстук, небрежно сброшенные в кучу на столе, и она садится рядом с ним.
Неожиданно (а, может, и нет), в одной из куч хлама у него обнаруживается чайник и переносная конфорка. Мгновение спустя он протягивает ей исходящую паром кружку. Сахара и сливок нет, но горький чай в их случае кажется более подходящим, и Джейн едва ли ощущает его вкус.
Румп объясняет всё тихо и монотонно, не отводя взгляда от собственных сложенных рук. А когда встречается взглядом с ней — в его глазах читается удивление, что она всё ещё сидит рядом.
Они все попали сюда из места под названием Зачарованный Лес. (Он был прядильщиком.) Кинжал хранит в себе ключ к его силам. (Единственная вещь, которая может убить его.) Кора хочет его контролировать. (Когла Румп умрёт, контролируемым станет Крюк.)
Он отпустил сына в магический портал и жалеет об этом всю свою жизнь. Крюк станет новым Тёмным, запертым в тёмнонепроникной тюрьме. Пока Кора находится за чертой города, у неё не будет сил, и Румп обучает Эмму магии — на случай, если Кора вернётся. Он так же учит Эмму готовить зелье памяти, помогающее пересекать черту — чтобы при необходимости она могла отправиться с командой на поиски. Он оставляет магазин Джейн — вместе с целой коробкой магических штучек, которые сделают её самой защищённой женщиной в городе.
Он позаботился о том, чтобы она была в безопасности. Он сделал всё для этого.
Джейн протягивает руку по столу и так сильно сжимает его пальцы, что почти ожидает услышать их хруст. Её кружка с чаем стоит на столе, отодвинутая и забытая, рядом с бутылочкой его розовых таблеток.
— К концу недели я должен закончить приводить все дела в порядок, — говорит он.
— И всё? Я больше никогда тебя не увижу?
Румп ничего не говорит, только продолжает держать её руку.
— А что делать мне?
Он смотрит вниз, на их переплетённые пальцы.
— Всё, что пожелаешь, — говорит он, поглаживая её ладонь. — Посмотри мир. Управляй библиотекой. Полюби кого-нибудь.
Он смотрит на их руки, но она смотрит на его лицо. На его прямой острый нос. На тёмные круги под его глазами и складки вокруг плотно сжатых губ, как будто он пытается сдержать крик. На расстегнутую верхнюю пуговицу рубашки, обнажающую его горло. На волосы, касающиеся плеч. На крошечное отражение мира в грустных карих глазах.
— Но я уже влюблена.
Он не отвечает, только выдавливает из себя улыбку. Кивает. Он старается выглядеть храбрым.
Она улыбается ему, наклоняясь ближе, чтобы привлечь его внимание. Очень мягко толкает его плечо своим.
— В тебя, Румп.
Он дважды моргает. (Он выглядит ошеломлённым, и это разбивает ей сердце.)
— Что?
— Я хочу поехать с тобой, — говорит она, накрывая его руку своей. Она не хочет его отпускать никогда. — Пожалуйста. Я не буду обузой. Я помогу тебе найти сына.
— Джейн…
— Я хочу остаться с тобой навсегда. Или, по крайней мере на столько, на сколько это вообще возможно. Мне всё равно. Возьми меня с собой, и я докажу тебе это.
— Ты не понимаешь, о чём говоришь.
— Не смей даже пытаться говорить мне, что я могу или не могу думать, Румп. — Но она знает, каково это — чувствовать себя человеком, которого невозможно полюбить (слышать «я люблю тебя» и ждать, что это окажется злой шуткой), поэтому она поднимает руку и нежно касается его лица. — Я люблю тебя.
Она встаёт. Отнимает свою руку от его руки, чтобы коснуться его лица обеими руками, глядя на него сверху вниз. Её сердце громко стучит, а пальцы дрожат, покоясь на его щеках. Она любит сломанного человека, который пахнет соломой и дорогим одеколоном. Она любит его, потому что они оба немного сломаны, и они оба немного печальны (и он никогда не отказывался от неё, даже когда она считала его чудовищем).
Он тянется к её прикосновению, как будто никогда не ощущал ничего подобного, как будто сквозь кожу пытается запечатлеть в памяти каждую черточку на её пальцах.
Медленно она наклоняется и целует его. Медленно, потому что так долго этого ждала. Медленно, потому что, возможно, это её последний шанс, и она хочет прочувствовать каждый миг. Его щетина колет ладони, но губы отвечают на поцелуй мягко и почти невесомо.
Она любила его так долго. Влюблялась в него с каждым разом чуточку больше, как будто шагала по лестнице. Ключ от библиотеки. Золотая именная табличка для стола. Гамбургерные свидания. (Огры, сделки, обещания и окровавленные фартуки.) Разбитая чашка, роза и волшебные руки, держащие золотую солому — мягкие настолько, чтобы сплести ожерелье, но сильные настолько, чтобы поймать её при падении (с очень высокой лестницы прямо в его объятия).
Она зарывается рукой в его волосы, а другой обнимает его шею. Его руки ложатся на её талию, притягивая её ближе.
Он мог уехать, но остался (ради неё).
Он мог держать её при себе, но отворил перед ней дверь и отпустил, даже зная, что она может никогда не вернуться.
Он мог обвинить во всём её (но никогда этого не сделает).
Она любила Румпельштильцхена очень, очень долго.
Она разрывает поцелуй и пытается отстраниться, но его руки крепко держат её за талию.
— Джейн, пожалуйста, поцелуй меня ещё раз.
Она не Джейн (или, может быть, и Джейн — она уже не уверена). Она живёт двумя жизнями, одна из которых началась из пули, пронзившей плечо, а другая — в замке, но, конечно же, она поцелует его ещё раз. И она целует. Это длится совсем недолго, потому что он сидит неподвижно, сомкнув губы и вцепившись пальцами в её свитер.
— Румпель, что такое?
Он резко распахивает глаза. Приоткрывает рот и хмурит брови, внимательно вглядываясь в неё.
— Ты вернулась, — говорит он.
— Да, — выдыхает она, обращая на него такой же пристальный взгляд. (Она вернулась, но она всегда была здесь, и она месяцами его не видела, хоть и провела последние несколько часов в его магазине.)
— Ты Белль.
Она кивает, и она плачет, расправляя волосы на его висках. Имя звучит правильно (не так, как колокольчики на санках, не так, как колокольчик на шее у овцы, не так, как гулкий звон колокола большого кафедрального собора). Из его уст оно звучит почти как молитва.
— А ты умираешь, — говорит она. Он проводит руками по её спине и мягко опускает их на талию. Ласково отстраняет её от себя. Она отступает, и он встает. Кладет руки ей на плечи.
— Кинжал убивает Тёмного.
Она хмурится, пытаясь подавить проблеск надежды.
— Но ты и есть Тёмный.
Он медленно качает головой, в глазах проступают слезинки. Его губы складываются в улыбку.
— Если ты вернулась…
— …значит, это Истинная любовь, — договаривает она и смеется. Она не может ничего с собой поделать. Она смеется и обвивает руки вокруг его шеи, приподнимаясь на кончиках пальцев, чтобы целовать его снова и снова. (Не похоже, чтобы он возражал).
— Получается? — спрашивает она, слегка задыхаясь и продолжая целовать его губы, щеку, подбородок.
— О, да. — Он отстраняется, подтягивая край рубашки. Поворачивается лицом к большому зеркалу в полный рост и внимательно изучает своё отражение. Тело под одеждой измазано красным, и темное пятно всё ещё пропитывает его лиловую рубашку, но он явно удовлетворен увиденным.
По мнению Белль, рана выглядит ужасно — красная и воспалённая, но Румпель улыбается, и ей этого достаточно. Она отвечает ему сияющей улыбкой.
Внезапный грохот со стороны входа заставляет Белль обернуться.
Эмма стоит на пороге, кривясь и пытаясь выбраться из кучи хлама, которую свалила к своим ногам.
— О, Боже, я… — она выдыхает, пытаясь отвести взгляд, — Мне стоило постучать, простите, я…
Румпель медленно опускает полу рубашки, сверля Эмму свирепым взглядом. Белль прикусывает нижнюю губу, пряча улыбку.
— Я и не предполагала, что ты всё ещё здесь. Я закрыла библиотеку. Ключ оставила снаружи в вазоне, как ты и просила. — У Эммы в руке томик «Отверженных», который она неловко прижимает к бедру с глухим ёрзаньем обложки о джинсы. Она поворачивается к Голду.
— Значит… вы уже не истекаете кровью? Нет? Тогда хорошо. — Она поворачивается, чтобы пробраться к выходу из комнаты. — Тогда я зайду завтра. Ага. Хорошо. Пока!
Они смотрят, как Эмма уходит, и Белль вкладывает свою руку в руку Румпеля. Его ладонь чуть липкая от крови, но она всё равно переплетает его пальцы со своими. (Если она соскабливала кровь жертв с его фартуков, и при этом не переставала его любить, то и смириться с липкими ладошками для неё не проблема).
— Не злись на неё слишком сильно, Румпель, — говорит она, сжимая его пальцы. — Она не нарушила своего обещания. По крайней мере, технически.
Румпель не отвечает, всё ещё сверля взглядом то место, где стояла Эмма.
Белль прислоняется к нему ещё ближе.
— Знаешь, можно даже сказать, что ты почти ей должен.
Он наконец поворачивается, смотря на неё с совершенно непроницаемым выражением.
Она пожимает плечами и улыбается.
— Я сказала «почти».
***
Они идут обедать.
Они гуляют по побережью океана в свете луны и уличных фонарей. Она снимает туфли и несёт их в руках, а он жалуется на забивающийся в носки песок.
Они садятся на скамейку, с которой Голд впервые проводил Джейн домой — только в этот раз он рядом весь, а не только голос в телефонной трубке. Она прислоняется головой к его груди, слушая его дыхание. Он укутывает её в свой пиджак, потому что она забыла надеть куртку. Они смотрят, как волны отступают от берега.
— Знаешь, — говорит она, когда небо над горизонтом чуть светлеет, — ты мог бы избавить нас от многих проблем, если бы сразу рассказал обо всём. — Она смотрит на него, пытаясь запечатлеть в памяти его профиль на фоне рассветного неба. — Я поцеловала бы тебя в ту же секунду. Тебе стоило только попросить.
— Я не смел надеяться, — отвечает он.
Но наклоняясь (очень деликатно) за поцелуем, он обещает больше никогда не повторять ту же ошибку.
