Возрастное ограничение: 18+
ВНИМАНИЕ!
Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!
========== Сказ о дьяволе ==========
Мой старый друг, мой верный Дьявол,
Пропел мне песенку одну:
— Всю ночь моряк в пучине плавал,
А на заре пошёл ко дну.
— Николай Гумилёв, «Умный дьявол», 1906
Как говорил один старый ублюдок, приметивший однажды на улицах Оксенфурта ободранную девчонку среди сотни других, столь же обделенных судьбой: главное в нашем деле — это хорошая наводка.
Хорошая наводка, острый нож и тихая ночь. Из трех ингредиентов удачной вылазки мне не доставало лишь одного.
Виной тому была на редкость безродная и холодная осень. Осень для вора — что штиль для варяга. Зимой знать уезжает в Туссент, летом на Скеллиге, а стража их расслабляется в отсутствие привычного кнута.
Патрули вокруг усадеб редеют; те, что еще рутинно обходят периметр, становятся все пьянее, и мне все легче найти лазейку — одинокого бедолагу, которого поставили охранять запасной вход, слишком пьяного даже для того, чтобы поссать ровно. Пьян летом от жары и скуки, зимой от голода и злости. Была бы брага, за поводом не постоит.
Но не осенью. Осенью дворяне сидят, как сычи, под надежным укрытием высоких стен. Только и остается пить в «Алхимии», одну за другой, играть в гвинт, собирать по крупицам слухи: у кого завелась пара лишних монет и кто решил отправиться в дальний вояж.
Ад и черти, контингент в моей любимой корчме становился все хуже и хуже, особенно с тех пор, как это место облюбовали «кабаны» со своим атаманом. Особенно мне не внушал доверия тот тип в углу — вылитый черт! Лицо одутловатое, хищное, глаза черные, как угли, так пристально наблюдает за окружающими, как будто те ему еще с прошлой осени денег должны. Либо торгаш, либо чиновник — третьего не дано. Посмотрел в мою сторону? Да нет, померещилось.
Впрочем, нет, я наговариваю — лицо все-таки необычное. Знакомая новиградская belle de nuit, фанатично приверженная своей профессии, называла таких мужчин харизмати-и-ичными — именно так, манерно, растягивая слова, как лакрицу. У местных дворян тягучий выговор — а какая куртизанка не пытается походить на дворянку?
Не померещилось. Почему он так пристально на меня смотрит? Меня трудно спутать с девушкой легкого поведения — они предпочитают показывать товар лицом, а не прятаться под тяжелым капюшоном. Быть может, старый знакомый, но память меня подводит? Мужчина и правда показался мне смутно знакомым, будто бы расплывчатая фигура на фоне знаменитой картины.
Незнакомец тепло улыбнулся, перехватив мой взгляд. Медленно расплылся в добродушной улыбке — время словно замедлило свой бег. Как жутковато тихо сегодня в обычно шумной «Алхимии» — ни одной пьяной перепалки, даже Радовида никто не упомянул бранным словом.
— Больно смотреть, как вы битый час пьете эту кислятину. Не желаете отведать действительно хорошего вина?
Голос незнакомца был бархатистым, благородным, но без каких-либо отличительных признаков — ни выговора, ни акцента. Он смутно напомнил мне кого-то бесконечно далекого и забытого, но щедрого родственника. Умение расположить к себе одной фразой укрепило мои догадки о его профессии.
— Почему бы и нет? — меня саму удивила несвойственная мне приветливость. Но мой напиток был кислым, ночь скучна, а публика посредственна. У меня всегда слабость к загадкам, а так любезно предложивший мне вина мужчина был воплощением загадочности.
Вино принесли во мгновение ока. Обычно так проворно обслуживали только постоянных посетителей, но незнакомца я видела в «Алхимии» впервые.
— Гюнтер о’Дим, торговец зеркалами, — наконец представился он.
Торговец зеркалами? Какая без надобности узкая специализация — у нас не Туссент, тут бы хоть что-нибудь продать.
— Милена Филипек, перебиваюсь случайными заработками.
В здешних краях каждая вторая Милена, каждая третья Филипек, а стабильным доходом могли похвастаться очень немногие.
Гюнтер о’Дим радушно улыбнулся, и в его лице на мгновение мелькнуло что-то хищное — так выглядит опытный делец, учуявший хорошую сделку.
— Мне вас рекомендовали как Никс.
Никс? Этим прозвищем я не пользовалась с тех пор, как… как резко решила сменить профессию. Не так много осталось тех, что знали меня под этим псевдонимом.
Но мне было отрадно слышать, что интерес незнакомца деловой, а не личный — мои карманы изрядно прохудились. Никс так Никс.
— Если вам меня рекомендовали под этим именем, могу предположить, что у вас для меня есть дело.
— Небольшая работа, но достаточно деликатного характера, — задумчиво ответил торговец. — Требует некоторых особенных знаний.
Ума не приложу, из каких секретных погребов корчмы достали это вино, но именно так я представляла на вкус знаменитый «Сангреаль» — сладкое, но не приторное, фруктовое, но не забродивший компот.
Особенных знаний, вот как. Кто его на меня навел? Эта утечка информации была прискорбной — времена неспокойные, в Оксенфурте за одно упоминание об оккультных науках приглашали погреться на костре.
Торговец наклонился ко мне и доверительно, почти интимно, прошептал:
— Я, госпожа Филипек, коллекционирую необычные работы.
Я приготовилась удивиться, что же это могло быть — автопортреты Ван Рога? Ведьмачьи штучки?
— Работы в области демонологии, черной магии. Дилетант, конечно, — скромно улыбнулся он. — Но тем не менее, большой ценитель. А вы, как я слышал, — он внимательно посмотрел на меня. — Не дилетант.
Как пить дать старые друзья порекомендовали, замерзнуть им во льду пятого круга ада! Как черная жижа: только вздохнешь, так сразу затягивает обратно.
А этот глупец, куда он лезет…
— В демонологии не бывает недилетантов, господин о’Дим. Будь ты трижды хорош и пьешь на брудершафт c Бельфегором — бездна у тебя за спиной. Всегда. Так чем я могу вам помочь?
— Вы когда-нибудь слышали об Ольгерде фон Эвереке?
— Об атамане? Конечно, слышала. И видела — здесь же, в «Алхимии». Но мы не знакомы лично — по-моему, к счастью.
— И что же о нем говорят?
Протяжный и низкий ветер сильнее задул за ставнями.
— Что о нем говорят… — я на секунду задумалась, пытаясь выудить что-то стоящее из вереницы сплетен и слухов. — Говорят… Да ничего хорошего о нем не говорят. Вроде как дворянин, а на деле обыкновенный бандит. Разбойничает со своей сворой, для них он как Лебеда во плоти. Кабаны, точно. Так зовутся. Элитные наемники.
Видела я Ольгерда фон Эверека действительно лишь пару раз. Образ смутно маячил у меня перед глазами — чистая реданская кровь дворянского разлива. Жесткие, но красивые черты. Одет всегда вычурно, в дорого расшитый кунтуш с пурпурными отворотами. Но самая отменная вещь у него — это карабела. Изящное, легкое оружие, заботливо укутанное в раскрашенные ножны.
— Так что у вас за дело к атаману?
Испытывающий взгляд торговца словно пронизывал меня насквозь. Кого же… кого же он мне напоминал? У меня уже вертелось на языке, где я его видела, но любая попытка вспомнить вызывала отчаянную мигрень.
— Быть может, вам известно, что у фон Эверека обширная коллекция манускри… редких работ. Не доступных к продаже.
Атаман-чернокнижник? Я смутно припоминала какие-то невнятные слухи, что последний из рода фон Эвереков то ли брата, то ли жену, то ли обоих принес в жертву дьяволу, чтобы стать непобедимым в бою.
Я не придала значения, ведь злословие мелкой оксенфуртской буржуазии неподражаемо — одному дворянину, приказавшему снести ветхую церквушку, сразу же приписали чуть ли не поедание младенцев. Я не сомневалась, что стоило кому-то узнать о нахождении у Фон Эверека черных книг, так он бы тут же унаследовал грехи всего княжества за последнее столетие. За богатство и власть людская молва четвертует без суда и следствия.
Будь оно и так, пусть и коллекционирует атаман манускрипты — какое до этого дело торговцу? Неужели попросит эту злосчастную «Liber Al vel Vegis», которую так вожделеет каждый начинающий оккультист? Если так, то мне даже не нужно будет красть у Фон Эверека, чтобы ее заполучить. С этой дьяволопоклоннической манией среди воспитанниц Аретузы любой толковый букинист хранит эту книгу у себя в закромах, подальше от охотников на ведьм.
О’Дим тихо, но очень четко произнес то единственное название, которое я меньше всего ожидала услышать.
— Мне нужен Кодекс Гигас.
Вот же дьявол! Легендарный Кодекс? Этот манускрипт не из нашего мира… Был принесен к нам какой-то бестией после сопряжения сфер. Я видела море подделок, так много, что перестала верить в существование оригинала. Неужели фон Эверек достал такое сокровище… Сокровище, поиску которого орден посвятил себя целиком. Что он, разбойник, будет с ним делать?
А торговцу он зачем понадобился? Решил смастерить зеркало Челлини? Оно бы ему не помешало. Впрочем…
— Что я могу сказать, господин о’Дим, — пожала я плечами. — Как и все в этом мире, это вопрос цены. Если атаман действительно разбирается в подобных работах, думаю, он хранит ее за семью печатями, а не почитывает одинокими вечерами перед камином. Я не стану рисковать своей шкурой и ссориться с одним из самых опасных людей Редании за гроши.
Если атаман действительно каким-то неведомым образом завладел Кодексом, то я с удовольствием помогу манускрипту сменить владельца. За разумную цену, конечно. Редко когда выпадает такой удобный случай и заработать, и прикоснуться к сокровенным знаниям.
— Если это вопрос цены, — тихо сказал о’Дим, — то мы с тобой обязательно договоримся.
Сколько бы я попросила за эту авантюру? Не меньше пяти тысяч крон. Я мысленно увеличила сумму вдвое, чтобы оставить пространство для торга. Но не успела я открыть рот, как господин о’Дим назвал сумму, за которую…
За которую и душу продать можно.
…Он слышал зов, когда он плавал:
«О, верь мне, я не обману»…
Но помни, — молвил умный Дьявол, —
Он на заре пошел ко дну».
========== Дикая охота ==========
Утром меня как обухом по голове ударило похмелье после вечерней эйфории, которая охватила меня при мысли, насколько тяжела будет в моей руке груда золота. В своем неуемном энтузиазме я обещала торговцу зеркалами — на всё про всё у меня уйдет три дня.
Три дня. Три дня на то, чтобы узнать, как и где живет самый опасный из разбойников по эту сторону Понтара, на то, чтобы узнать, где он хранит знаменитый манускрипт и на то, чтобы его украсть.
Как меня мог настолько подвести здравый смысл? Но, к сожалению, это тот единственный случай, когда слово вора — его честь.
Сбор информации о будущей жертве ограбления — балансировка на лезвии ножа. Стоит разузнать чуть меньше — останешься с пустыми руками. Стоит разузнать чуть больше — местные амбалы доступно объяснят тебе, почему любопытство погубило кошку.
Один вопрос интересовал меня больше других — для чего разбойнику черные книги?
Темные аллеи Оксенфуртской академии — одно из немногих мест, где встреча с дамой, чье лицо скрывала плотная ткань, будет почти однозначно расценена, как романтическая. Это мне на руку — особенно, когда на рандеву приходит одиозно придурковатого вида студент Оксенфуртской академии.
Болуслав, к его чести сказать, гораздо смышленее, чем казался на вид, иначе не был бы любимым учеником профессора Шезлока. Но ко мне его привела скорее продажность, чем смышленость.
— Принес?
— Нет, не принес, — увидев разочарование на моем лице, Болуслав поспешно добавил. — Но я все узнал, как ты и просила.
— И что же ты узнал?
— Атаман много раз бывал у профессора. Говорят, скупил все книги академии по черной магии, без разбору, за любые деньги. Я тут записал, что именно: Codex Seraphinianus, манускрипт Войнича, «Памфлет о Божественной Крови» Иреникуса…
Удивительно разношерстная подборка.
— Манускрипт Войнича — по гербологии.
— Да-а-а? — разочарованно протянул Болуслав. — А я и не знал.
Что-то подсказывает мне, что и атаману это было неведомо. Бросив быстрый взгляд на список, я поняла, что его написал человек, охваченный отчаянием, — подборка книг была похожа на сумбурную попытку найти что-либо, что в представлении обывателя связано с потусторонним миром и его обитателями.
И, судя по сведениям о’Дима, он все-таки нашел ту самую книгу, после которой можно было прекратить поиски. Но манускрипт должен был оказаться для него бесполезной писаниной — вряд ли фон Эверек смог бы его расшифровать.
Значит, я могу не опасаться хитроумных ловушек, расставленных черным магом. Такой список магом мог бы быть составлен только в предсмертной лихорадке. Я с облегчением вручила Болуславу заслуженный флакон с кровью суккуба. Он жадно взял пузырь и расплылся в улыбке, явно предвкушая сладостную ночь с девушкой, ранее холодной к нему.
— А поможет? — вдруг перепугался он.
— Болуслав, — устало протянула я. — Если тебе не поможет этот флакон, то ничто уже не сможет помочь.
А есть ли женщина у атамана? Холостых грабить тяжелее, они более непредсказуемы, ведомые желанием уйти из дома в поисках приключений и внезапно вернуться с добычей. В окрестностях Оксенфурта есть только один человек, осведомленный, как мне показалось, о всех половых актах в радиусе сотен верст — распорядительница дома удовольствий у южных ворот.
К моей удаче она мне сильно задолжала — мои знания помогали ее воспитанницам избежать интересного положения. Перспектива лишиться языка за сплетни о клиентах была все же привлекательнее перспективы сгореть на костре за попытку помешать промыслу Великого Огня и избавиться от случайного ребенка. Стоило мне упомянуть фон Эверека и его банду, как она сразу кивнула.
— Конечно знаю, Миленочка. Разбойники охочи до женской ласки, а мы рады помочь им расслабиться, — исполненная чувством важности своей профессии, она продолжила. — Я девочек своих часто отправляю к атаману на усадьбу — по две, по три. Я очень довольна — возвращаются румяные, накормленные, их там никто не обижает. Чаевые дают такие, что они у меня на неделю отгул берут. Такими клиентами только и живы еще.
— Девочки для солдат или для атамана?
Мой вопрос повис в воздухе, как на зло услышанный всеми скучающими обитательницами дома.
— Какая ты сегодня любопытная, — хитро улыбнулась она. — Ты с девчонками, конечно, сама поговори, но насколько мне известно, скорее все же, для солдат.
— Почему, у атамана есть женщина?
— Ой, нет, — она заливается чистым смехом. — Ему женщины мгновенно надоедают, — и шепотом добавляет: — Девочек он попробовал, но только один раз. Те довольные были, аж зарделись, когда рассказывали: вино, камин зажженный. Умеет красиво жить, зараза!
И интересно, судя по букинистическим увлечениям.
— Но после — все, как камень. Поговаривают, ему так скучно, что только нечто необычное способно его развлечь.
Одна из девочек, с исключительно невычурным для жрицы любви именем — Олина, как раз закончила партию в гвинт. От неё мне нужно было только одно — понять, как мне лучше всего было попасть в усадьбу атамана. Говорила она настолько неохотно, что распорядительнице пришлось прикрикнуть на нее и напомнить, кто помог ей прошлой весной.
Усадьба находилась к северу от Бруевича, классическая постройка в старореданском стиле. Проводили девушек всегда через парадный вход, но прислуга пользовалось черным, который располагался в северо-восточной части здания.
В основном «кабаны» проводили время в зале снизу, но когда Ольгерд позвал Олину к себе, она заприметила и просторную спальню, и кабинет. Особенно восхищенно она вспоминала изумительной красоты комнату, где он хранил дорогущие скульптуры и картины.
— А книги? Ты видела, где он держит книги?
Олина посмотрела на меня с искренним изумлением:
— Вы, бабы ученые, всегда такие смешные вопросы задаете! Но книги у него были повсюду: на полу, на столах, на подоконниках.
Я надеюсь, что он прибрался. Меня совершенно не соблазняла перспектива бегать из комнаты в комнату по грудам книг.
А где проводят время атаман и его «кабаны», я знала и без дополнительных расспросов.
Я заранее договорилась с Маргошей, хозяйкой заведения, что займу самый неприметный угол. Там я и пыталась слиться со стеной, когда в таверну вошел фон Эверек со своей бандой.
После всех моих изысканий увидеть атамана было немного неловко. Я разузнала об этом человеке больше, чем о своем последнем любовнике.
Ольгерд фон Эверек вошел первым. Своей прямой осанкой и плавными движениями он моментально приковывал к себе всеобщее внимание. «Кабаны» распределились по таверне, занимая все, на чем можно было сидеть или на что облокотиться. Ольгерд занял место вдалеке от меня, я смогла разглядеть только серповидный шрам на его голове. И чем его так крепко приложили?
«И тут ведьмак, представляешь, спрашивает, дескать, где я могу найти Ольгерда фон Эверека?» — громко, трубно вещал кабан рядом со мной. — «И мы ему, этому ублюдку белобрысому, говорим: это ж я Ольгерд фон Эверек! Нет, я!» — его собеседник залился громким хохотом.
«Так что, прикончит мутант теперь жабу?», — не ослышалась ли я? Жабу? Не припоминаю такого монстра в бестиарии. — «Черта лысого он убьет. Лежит небось уже с разорванным брюхом в канализации. Жабу хер убьешь!» — важно подытожил он.
Сюрреализм этого диалога вогнал меня в легкий ступор. У атамана какие-то личные предубеждения против бесхвостых земноводных? Причуды богатых мира сего становились более замысловатыми.
А в другом конце таверны намечалась драка. Правда, скорее шутливая, вызванная непримиримыми различиями в мировоззрении туссентского рыцаря и кого-то из кабанов. Я уже было потеряла интерес к перепалке, когда раздался глубокий гул: «Атаман! Атаман! Атаман!». Кабаны просили своего вожака сразиться за их честь. Продемонстрировать всю мощь горячей реданской крови.
Ольгерду не хотелось, это было видно невооруженным взглядом. Но видимо его все-таки подкупило слепое обожание свиты, и он согласился. Атаман и рыцарь вышли на площадь перед таверной — завсегдатаи дружной вереницей последовали за ними, я в том числе. Намечалось зрелище, но меня больше интересовала возможность проверить пресловутую неуязвимость в бою.
Туссентский рыцарь едва успел начать пафосную речь о ничтожестве варварских обычаев, по сравнению с просвещённым путем рыцарей, но был грубо прерван улюлюканьем толпы.
Карабела со свистом разрезала воздух.
Ольгерд был неуловим, стремительно кружась вокруг противника. Полностью уследить за движениями атамана было почти невозможно — он внезапно появлялся то за спиной, то перед глазами рыцаря, не оставляя ему ни малейшего шанса на блокировку удара. Кругом раздавался лишь лязг мечей да восторженные крики публики.
Столь проворные и четкие движения вызвали у меня некоторые подозрения. Что-то мне подсказывает, что у Радовида они бы тоже вызвали исследовательский интерес, атаман. Он истинный ценитель таких «талантов».
Несмотря на то, что исход боя был очевиден с самого начала, рыцарю все-таки удалось пустить Ольгерду кровь.
Если ты продал жену и брата за неуязвимость, Ольгерд, то где-то тебя явно обманули.
А самую последнюю и ценную информацию мне предоставила Маргоша:
— Завтра, — поведала она, закатывая глаза. — К нам приезжает Цираночка. Оправилась от ран, вернула голос, она теперь поет даже прекраснее, чем раньше. Атаман уже выбрал для себя столик поближе к сцене.
А это значит, что провидение мне улыбнулось и фон Эверека завтра вечером не будет дома. Самое время для непрошенных гостей.
***
— Экстракт яры, — тихо постучалась я в дверь хижины полурослику. — Дьявол, Дариуш, открывай, срочно!
Пробираться через грязь и густую растительность к одинокой хижине в лесу было сущей пыткой.
— Кого черти принесли?! — злобно рявкнул лучший в окрестностях гербалист, протирая заспанные глаза. — Убью!
Разглядев меня, он скривил лицо, будто бы залпом выпил чарку уксуса. Несносный у него характер, но зато найдет нужные травы даже посреди ледяной пустоши. Я выжидательно посмотрела на него — мы договаривались, что к вечеру нужный мне препарат будет готов.
— Роксана, пойми меня правильно, но за твои-то копейки, в такой собачий холод милддлемист искать…
Дьявол, только не это! Я не полезу в усадьбу без этого масла!
— Скоро у меня появятся деньги, Дариуш, но оно мне нужно сейчас.
— Деньги у нее появятся! — загоготал полурослик. — Я тебя сколько знаю, все одно от тебя слышу — деньги будут! Когда у тебя заваляется пара звонких монет, уж и меня в живых не будет, и моих детей!
Я попыталась изобразить свой самый жалостливый взгляд. В который раз разыгрываем одну и ту же сцену — бедная воровка и великодушный благодетель. Полурослик задумчиво почесал подбородок, тяжело вздохнул.
— Ладно, непутевая, держи свое масло. Вот скажи мне — красивая ты ведь девка, так что ж шляешься-то без конца?
Дариуш протянул мне приятно искрящийся светло-желтый пузырек. Я бережно убрала его в котомку.
— Помни: парализует он минут на тридцать, не больше, но обездвиживает будь здоров! Убивать все равно надо, но с ним, даже если не заденешь жизненно важные органы, бедолага будет лежать тихо, пока не истечет кровью. Поняла?
—Твоя должница, Дариуш.
— По гроб! Бывай, Роксана.
Как говорил один мой знакомый сапожник: «Я, сука, уже есть».
У меня множество имен, и одному дьяволу известно, какое из них действительно мое. Свою собственную биографию я узнала из сплетен: если в них есть хоть толика правды, то в младенчестве меня выкинули на улицу, не удостоив даже имени.
Я проштудировала огромное количество литературы, чтобы понять этот бессмысленный и жестокий поступок. Ритуал продажи первенца дьяволу не предполагает убийства. Достаточно просто выкинуть младенца на произвол судьбы, назвав его имя той темной силе, с которой совершалась сделка, тем самым лишив дитя защиты всех благоволящих сил. Выживет младенец или нет — это не столь важно: душа его после смерти все равно попадает в преисподнюю в отсутствие других заступников.
Говорят, что этот быстрый и удобный способ обогащения люди, некогда давшие мне жизнь, выбрали, еще когда я была в утробе матери. Судьба и имя первенца взамен на роскошный дом с белокаменной мансардой, недалеко от Вызимы, и возможность лично пожать руку Борсоди. Говорят, что на этой белокаменной мансарде, посреди неправильно начертанной дрожащей рукой пентаграммы и повесился ее владелец недолгим спустя. Говорят, говорят, говорят — правда давно уже поросла мхом и потеряла всякую ценность.
Добрые и не очень люди помогли мне выжить. Все они называли меня по-разному. Какие-то имена прижились. Милена, например. Что-то я использовала только при сделках с торговцами черного рынка. Некоторые имена так и остались одноразовыми.
Но это все в прошлом — если завтра все пойдет по плану, мои карманы будут рваться под тяжестью золотых монет.
Если все пойдет по плану.
Комментарий к Дикая охота
Большое спасибо колоссальной работе моей беты Kaisle, которая сотворила чудеса с этим фиком
Ну, кто вспомнил этого красавца?
https://static.giantbomb.com/uploads/original/9/90483/1428323-wallpaper_baldurs_gate_2_03_1600.jpg
Ah, the Child of Bhaal has awoken. It is time for more… experiments.
========== Страшная сказка ==========
Познания в демонологии обладают одним малоприятным побочным эффектом — замечаешь гораздо больше темных предзнаменований, чем хотелось бы. Что еще сквернее — начинаешь в них верить.
«Щедро одарит и сребром и златом
Только не даром так добр он к людям
Время придет по счетам платить будешь
Сокровища враз тебе станут постылы
Навек в кандалы тебя заключит он»
Что делают дети в столь поздний час на перекрестке? Почему они выбрали именно этот, по которому иду я?
И почему в каждом фольклоре, от Зеррикании до Ковира, обязательно есть хоть одна детская песня, от которой у меня волосы встают дыбом?
Вопросы, на которые у меня нет ответов.
Тяжелое чувство появилось у меня в груди при виде усадьбы атамана. Я натянула на себя маску, закрывающую всю нижнюю часть лица. Я не хочу, чтобы улицы города украсил мой, искаженный чьим-то видением, портрет, если придется бежать.
Северо-западный вход охраняли два угрюмых кабана. Они были явно не в духе, недовольные тем, что их лидер и соратники уехали слушать знаменитую Цираночку, а их самих поставили сторожить дверь, до которой, кроме повара и обслуги, уже много лет никто не дотрагивался.
Не могу не разделить их тоску. Пустить робкую слезу под «Путь пальцем проложи, средь шрамов, ран суровых…» было бы и для меня куда лучшим времяпрепровождением.
Мой нож уже обильно смазан маслом, которое щедро отлил мне Дариуш. Очень жаль, что оно испарится за полчаса, а за столь короткий отрезок времени я не управлюсь. Из-за этой досадной кратковременности паралитической смеси мне не осталось ничего иного, кроме как покуситься на жизни ничего не подозревающих кабанов.
Главная задача — молниеносно нанести хотя бы легкую рану, что поможет в дальнейшем избежать неравной схватки. Масло дало мне невероятное преимущество, позволив безо всяких проблем добить даже самую живучую цель.
Я выдыхаю. Пять, четыре, три, два…
Нож глубоко и плавно входит в спину первого кабана, и его тело лихорадочно содрогнулось в предсмертной агонии. Второй мгновенно среагировал, выхватив саблю из ножен — мне пришлось укрыться от удара обмякшим телом его погибшего товарища, дабы не получить порцию холодного металла в брюхо. Пытаясь в последний момент сменить направление замаха, он потерял равновесие, позволив мне пригнуться и нанести ему лёгкий порез.
Второй кабан рухнул наземь, как подкошенный. Слава Лебеде, лицом вниз. Мне бы очень не хотелось видеть его открытые и еще слишком живые глаза.
Следовало бы оттащить трупы в укромное место, но мне не справиться с тушами, превышающими мой вес вдвое. Надеюсь, концерт Цираночки продлится хотя бы до полуночи.
Немногочисленная прислуга уже спала, а я медленно и осторожно прокралась наверх по деревянной лестнице. Аккуратно, чтобы не привлечь ничье внимание скрипом старых половиц.
Все, как и рассказывала Олина — справа кабинет и спальня, слева комната, в дверном проеме которой я увидела потрясающее полотно Фон Штюка — благородная дама, гордо, слегка высокомерно смотрящая на созерцателя. Тонкую шею обвивала огромная змея. «Грех».
Если у меня останется время, заберу с собой сувенир на память. Вырезать из рамы нужно будет крайне осторожно, чтобы не испортить такой выдающийся предмет искусства. Прелесть моей профессии заключалась в случайных дополнительных заработках.
Сначала кабинет: бардак невероятный; воплощение истинного Хаоса напомнило мне, почему я никогда не хотела жить с мужчиной под одной крышей. Атаман с большим трудом оторвал себя от изучения всего, что когда-либо было написано людьми и другими способными писать расами.
Хорошо, допустим, Кодекс Гигас его мало заинтересовал. Реальные тексты этого манускрипта скрыты иллюзиями, которые может снять только тот, кто знает к ним ключ. Я могу представить, как Эверек раздраженно отбросил монотонное описание метафизических размышлений монахов, ругаясь, что отдал за такую чушь бешеные деньги. Быть может, какая-нибудь из более усердных служанок положила его на полку, пытаясь хотя бы немного усмирить возрастающую энтропию. Я посмотрела на шкаф, уставленный книгами.
В нем находилось все что угодно: от дешевых эротических романов до трактатов по коневодству, кроме того, что мне было нужно. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что ни одна из этих книг не покрыта шифровальными иллюзиями, а значит, не представляла никакой ценности. Обыск второго шкафа также не увенчался успехом.
На долю секунду показалось, что я услышала низкий голос атамана. Чем только черти не шутят?
А черти и не шутили.
Голос раздался еще раз, раздраженный и глухой:
«Я буду в своем кабинете. Скажи ребятам, чтобы меня сегодня не беспокоили ни под каким предлогом».
Мой род занятий требовал стальных нервов, но в этот момент они меня критически подвели.
До окна я не добегу и тем более не выпрыгну раньше, чем атаман войдет в кабинет. Вероятность того, что Ольгерд идет именно сюда, ужасающе велика. Лихорадочное перебирание возможных ходов оставило меня с мыслью, что вариантов у меня нет. Я замерла в нише стены, пытаясь успокоиться.
Одна надежда, что он меня не услышит.
Атаман с силой распахнул дверь кабинета. Я не могла видеть его лица, но раздражение ощутимыми волнами прошло по кабинету. Несколько минут он стоял, скрестив руки на груди и высоко подняв голову.
Самых мучительно-долгих минут в моей жизни. Пожалуйста, атаман, отдохни после тяжелого дня в своей опочивальне. Только, ради Лебеды, не садись за рабочий стол.
Атаман проигнорировал мои беззвучные мольбы и, к моему ужасу, взял книгу «Заклятья и обряды Офири». Трехтомник, и первой частью которого можно кого-нибудь убить, если приложить к этому чуть больше усилий.
Моя ситуация была донельзя проста. Я не смогу замедлять бешеный стук своего сердца достаточно долго; в определенный момент опытный солдат уловит чужое присутствие. Отговорок у меня будет немного — я выгляжу, как воровка, и прячусь в месте, где будет прятаться только воровка, а у черного входа лежат два трупа.
Убьет, а если судить по его репутации, еще и собакам скормит. Не хочу пойти на корм собакам.
Я крепко сжала в руке нож, чувствуя, как увлажняется от пота ладонь. Мое единственное преимущество — возможность нанести удар первой. В открытой схватке с атаманом у меня не было ни единого шанса.
Одно мгновение, чтобы выскочить из ниши в стене. В это самое мгновение атаман с его нечеловеческой реакцией уже успевает полуобернуться и потянуться к карабеле. Но этого мгновения хватило, чтобы одним движением полоснуть его по горлу.
Четкий порез от уха до уха задел яремную вену, и все перед моими глазами тотчас окрасилось в багряный цвет. Агония не должна продлится больше пары мгновений, а если и продлится, масло оставит его обездвиженным.
Атаман судорожно схватился за шею, пытаясь закрыть рукой зияющую рану. Я придержала его стремительно теряющее силы тело, чтобы глухой удар об пол не услышали головорезы. Кожа у него горячая, даже раскаленная. Я стыдливо отвернулась, чтобы избежать последнего взгляда зеленых глаз.
— Спи спокойно, атаман. Мне жаль, что так вышло, — прошептала я последнее, что Ольгерд фон Эверек услышал в своей жизни.
Я положила его обмякшее тело на пол в искренней надежде, что кровь не протечет сквозь половицы на головы «кабанов».
Чертовски неудачно вышло, но ничего не попишешь. Издержки профессии — не ходило еще по земле вора с чистыми руками.
Мой взгляд упал на лучшую вещь в арсенале атамана — блестящую карабелу из редчайшей стали. Мне к пророку Лебеде путь от рождения закрыт, потому я аккуратно сняла ножны и надела на себя. Даже продавать не стану, оставлю на память о столь бесславно погибшем атамане.
Теперь у меня есть время. Раздраженного главаря банды, запершегося в своем кабинете никто беспокоить не будет, а через черный вход никто кроме прислуги не ходит: я могу спокойно предаваться мукам совести и мирно обыскивать его вещи.
Со стола атамана на меня осуждающе смотрел череп ласточки. Не тебе меня судить — поставь себя на мое место. Та-а-ак, что тут у нас на дубовом письменном столе? Бумаги, табак, чернила.
Хаотично разбросанные письма.
«Моя любимая будущая жена,
Седмицу тому назад получил вести о том, что твой достопочтенный отец одобрил нашу помолвку. Дражайшая моя Ирис, я горячо молюсь, чтобы ты никогда не пожалела о данном тобой согласии! Ничего в жизни я не желал сильнее, чем быть тебе верным супругом.
Отец обещал подарить нам родовое имение фон Эвереков к югу от Броновиц. Все разговоры в отчем доме только о нашей с тобой свадьбе — Витольд уже утомил меня расспросами о твоих подругах.
Прижимаю к сердцу нарисованный тобою портрет. В жизни не видел ничего прекраснее. Не устаю напоминать тебе, каким невиданным талантом наделило тебя Провидение.
Меня охватывает то радость, то грусть в ожидании того, что готовит нам судьба. Я могу жить либо с тобой, либо не жить вовсе.
Навеки твой,
Ольгерд»
Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, и не исполняют даже возможного. Супруги фон Эверека, судя по слухам, давно нет в живых, а сам он живет и здравствует, вопреки пламенным речам. То есть, жил и здравствовал.
Мне трудно представить сурового атамана пишущим это полное нежности, по-юношески высокопарное письмо. Как ты мог ее погубить, зачем? Ответ на этот вопрос я попыталась найти в другом письме к Ирис, лежащим на столе, но его там не оказалось. Как и в ответном письме.
Я увлеклась подглядыванием за чужой жизнью, за чужой историей любви. Ирис и Ольгерд любили друг друга искренне, даже слишком, ослепленные бескомпромиссным юношеским чувством. Я никогда так никого не любила.
От этой горькой мысли я решила налить себе вина, которое не допил усопший. Эст-эст, лучшее из всех туссентских, как я и люблю. У атамана был прекрасный вкус.
Не успела ароматная жидкость приятной теплотой разлиться по моему желудку, как все мои злодеяния решили в одночасье вернуться ко мне и нанести сокрушающий удар.
Краем уха я уловила позади себя какой-то шум. Все, как в страшной сказке: я обернулась и увидела, как убитый мной мужчина тяжело, все еще в дурмане, пытался подняться на ноги. Мертвый атаман в залитом кровью кунтуше пытался подняться на ноги. Мертвый. Хрустальный бокал выскользнул из моей руки и разбился вдребезги.
Вампир?! Высшего вампира я бы и порезать не успела. Гуль?! Это я гулем стану, если не прекращу выдвигать абсурдные версии.
Когда полные огненной ярости глаза восставшего мертвеца встретились с моими, я поняла, что пришло время обратиться к лучшему средству выживания — панике.
Бежать!
Я молнией вылетела из кабинета, не сдерживая визга, и через проём галереи на меня взглянули оторвавшиеся от партии гвинта и бутылки водки изумленные кабаны. Мне исключительно повезло, что они еще не обнаружили своих мертвых товарищей.
Лучший вариант побега — через окно. Я рванула к комнате с картиной фон Штюка. В ней должно быть большое окно, а там уже пару верст до озера. Скроюсь… в воде я обязательно скроюсь, успеть бы только добежать!
Как только я влетела в комнату, задев со всей силы дверной косяк плечом, моя нога поскользнулась на чем-то каменном и остром. Распластавшись на полу, я взглянула на виновника моего поражения: кусок мрамора от разбитой вдребезги статуи. Ад и черти, меня погубила статуя!
Мои пять секунд форы растаяли, как и надежда, что атаман не отошел от шока и не преследовал меня. Тяжелое дыхание позади меня не оставляло сомнений.
Если бы я была под защитой какого-либо высшего существа, я бы начала неистово молиться.
Ольгерд одной рукой схватил меня за загривок, приподнимая с пола, и сорвал с лица маску. Я осталась лицом к лицу с восставшим мертвецом.
Черт, рыжий, да как же ты выжил?! Я взглянула на белую кожу горла, где только недавно оставил свой смертельный след мой нож. Так вот о чем шептались люди… Любимую в обмен на бессмертие, а не на неуязвимость. Обычно все пожелания бессмертия заканчиваются шутками демонов, которые даруют вечную жизнь в бочке на дне океана.
— Девка…? — ошарашено и абсолютно верно подметил Ольгерд. За этой ремаркой сразу же последовало другое озарение. — Не тебя ли я вчера в корчме видел?
То, что я еще жива, уже безмерно благоприятное для меня развитие событий. Осталось только удерживать эту шаткую позицию.
— Меня, — поспешно подтвердила я. Я бы несла что угодно, покуда это отсрочило бы перспективу быть разрубленной пополам.
Ольгерд явно подбирал слова, подходящие для столь необычного случая, но не нашел их и ослабил хватку. Всякое подобие красноречия покинуло и меня. Атаман отточенным движением потянулся к карабеле. Надеюсь, смерть моя будет быстрой.
Рука Ольгерда схватила лишь пустой воздух там, где раньше висело оружие и он на секунду застыл, словно не веря в мою наглость. Ад и черти, вот зачем я… Вот ведь как чувствовала, что не стоило этого делать! Мучительно быстро Ольгерд заметил ножны на моем поясе.
С надеждой на быструю смерть можно было попрощаться.
— Мало тебе, значит, ножом полоснуть было, — процедил сквозь зубы атаман.
Он молниеносно выхватил свою карабелу из ножен на моем поясе, и филигранным движением опытного фехтовальщика приставил к моему горлу. Перед глазами потемнело.
Полслышались громкие шаги, будто по лестнице взлетело вверх стадо буйволов, и в зал ворвались «кабаны», бешено вытаращив глаза. Ятаганы, сабли, ножи. Мой труп родная мать не узнает — она меня, по правде сказать, и живой не узнала бы.
— Атаман, че за курва? — поинтересовался один из них.
— Вон отсюда! — отрезал их главарь. — Разберусь.
— Воровка! Она Леслава с Яцеком прирезала, атаман! — вся братия уставилась на меня, явно предвкушая, что сделают со мной тоже самое.
— Разберусь.
Головорезы Ольгерда обреченно вздохнули. Они определенно предвкушали публичную экзекуцию, но не посмели воспротивиться воле вожака. Прожигая меня ненавидящим взглядом, свора Ольгерда нехотя покинула комнату.
Я осталась наедине с восставшим из мертвых атаманом.
— Ненавижу воров, — его ледяной взгляд красноречиво выражал, насколько. — Еще ни один вор не ушёл отсюда живым..
Я не шевелилась и не смела открыть рта, призывая к себе на помощь все искусство дипломатии. Меня не спасло бы даже красноречие шефа Нильфгаардской разведки — моя песенка спета.
— Назови хоть одну причину, по которой я не должен тебя убить.
Острие карабелы жгло мне горло.
========== Тень на стене ==========
— Назови хоть одну причину, по которой я не должен тебя убить.
Я лихорадочно перебирала варианты, способные спасти меня от неминуемой гибели. Не знаю, каких чудес риторики он от меня ожидал, но ни один аргумент в пользу моей жизни не казался мне достаточно убедительным для того, чтобы быть озвученным.
Нож бесполезен, даже если бы атаман был смертен — в схватке лицом к лицу у меня не было ни малейшего шанса нанести даже порез. Предложить себя? Разъяренному мужчине, растирающему только что перерезанное мной горло?
— Я жду. И терпение мое подходит к концу.
Броситься в окно? Он стоит прямо передо мной и ему понадобятся мгновение, чтобы меня остановить, и лишь миг, чтобы прирезать. За мной дверь со сворой разъяренных кабанов. Эти даже резать не будут - сразу разорвут на куски голыми руками.
Как только атаман начал разворачивать руку для смертельного удара, я решила прибегнуть к самоубийственной импровизации:
— Я могу помочь тебе.
Ольгерд снисходительно усмехнулся.
— Помочь? Мне? Тебе тут единственной нужна помощь.
В огонь так в огонь. В самое пекло.
— Ты принес в жертву жену, чтобы стать бессмертным, и теперь ты хочешь… спасти свою душу? — мой голос отказал мне уже на второй половине предложения, превратившись в жалкий хрип.
Но это все крупицы бессвязной информации, что у меня есть. Я пыталась прочесть эмоции на его лице. Недоумение? Недоумение, подразумевающее, что я права, или недоумение от чуши, которая только что сорвалась с языка? Любой вариант купит мне пару лишних мгновений жизни.
— Ирис? Я никогда и пальцем не тронул бы свою жену, — атаман с отвращением покачал головой. — Откуда вы только берете такую ересь?
Дьявол, как это из меня вырвалось?! Я же читала их письма.
— Братом? — я всецело осознавала абсурдность этой авантюры, но продолжала в ней участвовать.
— И братом тоже? Боюсь услышать, что будет дальше, — каждый раз, когда я думала, что атаман уже злее не станет, мне удавалось взять новую планку. — Нет, не пожертвовал, не ради бессмертия и я не собираюсь с тобой это обсуждать.
Застывшее над моей шеей острие гильотины опустилось ниже.
— Я разбираюсь в этом. Чем бы ты не пожертвовал и ради чего, если тебе нужна помощь…
— Мне не нужна помощь, — прервал меня атаман. — Я знаю всех, кто разбирается в этом — они не грабят ночью чужие дома. Так что прошуменя простить, но украдкой прочитанный «Liber Al vel Vegis» — это не познания в демонологии, — его темно-зеленые глаза казались в этом освещении почти черными. Приговор был вынесен.
Это мой последний шанс спасти свою жизнь.
Я потянулась к блузке и рванула её, так, что пуговицы корсажа порвались вместе с ней, обнажив меня до пояса.
— Я искренне надеялся, что ты до этого не опустишься, но придется сказать прямо — это не поможет.
Моя единственная надежда, что он узнает знак на моем солнечном сплетении. Он должен был часто упоминаться на страницах его новоприобретенной коллекции.
Ольгерд внимательно посмотрел на мою бешено вздымающуюся ничем неприкрытую грудь, явно интересуясь далеко не моими прелестями. Метка на моем солнечном сплетении должна была завораживать, казаться живой, движущейся по кругу, подобно змее. Он слегка наклонился, чтобы внимательней рассмотреть.
— Табула Раза, — после недолгих раздумий процедил Ольгерд, задумчиво нахмурив брови. Дьявол, я буду вечно тебе благодарна за этот момент.
Ольгерд поднял взгляд на меня. Выражение лица было непроницаемым, но злости в его взгляде поуменьшилось. Вложив оружие в ножны, он медленно подошел к окну. Без холода стали у горла я впервые смогла сделать нормальный вдох.
— Табула Раза. Свободные каменщики. Хранители знаний, — атаман поднял с пола кусочек гранита и начал вертеть его в руках, словно пытаясь в нем что-то разглядеть. — Знаешь, что меня больше всего раздражает в этих орденах и тайных обществах? Даже не вычурные самоназвания и ничем не обоснованное высокомерие ваших «избранных членов».
Вникнуть в его слова было до невозможности трудно. За окном раздавалось ржание взволнованных коней и едва различимая ругань. Я дрожащими руками попыталась застегнуть корсаж обратно, но из-за половины вырванных пуговиц он стал абсолютно бесполезен.
— Вы паразиты. Вы паразитируете на знаниях, которые не в состоянии создать сами. Крадете их у других, накладываете иллюзии, доступные к прочтению только вам, — кусочек гранита обратился в горстку пепла, стоило ему лишь слегка сжать пальцы. — Искусственно создаете собственную ценность.
С половиной сказанного можно было бы согласиться, вторая же довольна спорна, но я не в том положении, чтобы вести дебаты. Меня почти не удивила его неприязнь, ведь репутация ордена оставляла желать лучшего.
— Ты, полагаю, другого мнения? — спросил он, не обернувшись, не удостоив меня даже взглядом.
Действительно интересуется или это рефлекторная дворянская вежливость, требующая лишь немого согласия?
— Табула Раза никогда не стояла на пути тянущихся к знаниям.
Я ничуть не слукавила — орден принял в свои ряды никого, без рода и имени. Научили всему, просто потому что увидели во мне истинную жажду узреть скрытое от глаз обывателей.
— Некоторые знания стоит защищать от тех, кто в лучшем случае может потерять от них рассудок, а в худшем впустить в этот мир создания, от которых спасения нет. Просто так сложилось, то, что ты ищешь, орден всегда охранял.
Ольгерд ничего не отвечал, наверняка раздумывая над моими словами. Я смотрела на свои перепачканные кровью ладони, на разбитое колено, и меня сковывало воющее, гнетущее чувство вязкой пустоты. Даже если мне неслыханно повезет и я переживу этот вечер, все равно останусь ни с чем. Проклятая все же пора — осень.
— Допустим, — я вздрогнула от стального голоса, вырвавшего меня из оцепенения. — Даже если и так, скажи на милость, как бы ты могла мне «помочь»?
Как я это сделаю? Твою мать, атаман, откуда мне знать?! Даже если я узнаю, как это сделать, я понятия не имею, смогу ли этим знанием воспользоваться.
Не для себя стараюсь. Мне нужно использовать все, что я когда-либо слышала или знала, дабы убедить атамана, что я ему нужнее живая, нежели мертвая. И не знаю, сколь широки его познания в этой области, поэтому каждое мое слово — шаг по очень тонкому льду.
— Я бы… я бы узнала условия твоей сделки. Что именно ты попросил и что за это отдал. Попыталась бы найти за что уцепиться, какую-нибудь лазейку, хоть что-нибудь…
Ни разу не слышала о контракте с дьяволом, к которому носа бы не подточил самый дотошный и жадный юрист, так что вариант с лазейкой бесконечно эфемерен. Нужно нечто стократ убедительнее.
— Постаралась найти истории людей, заключивших похожую сделку. Быть может, кому-нибудь из них удалось избежать типичной для таких случаев участи.
Ходили легенды о нескольких подобных случаях. Ходил слух еще, что Вильгефорц заключил сделку с демоном в обмен на необыкновенный талант и смог избежать оплаты, правда, меча Геральта из Ривии миновать не сумел. В этом аспекте бессмертие гораздо надежнее.
— Насколько мне известно, демоны неоднородны и не всегда всесильны. Иначе забирали бы души без всяких юридических экивоков. Я могла бы узнать, что это было… что это было за существо.
Первая ли я из Табулы Разы, кого встретил Ольгерд, или он уже слышал все эти тщетные потуги выстроить цепочку предположений?
Стоило мне завершить свой отчаянный монолог, как атаман медленно, но крайне выразительно зааплодировал. С каждым соприкосновением его ладоней и лязгом перстней друг о друга, во мне все больше закипала кровь. Широкая, обнажающая необычно белые даже для дворянина зубы улыбка не оставляла сомнений, что я его изрядно позабавила.
— Браво, очень проникновенно…
— Атаман! — в дверь очень настойчиво постучали. Едва услышав короткое разрешение, кабан распахнул дверь. — Атаман, там этот, ведьмак. Желает срочно с вами говорить.
—…но у меня есть дела поважнее. Мы еще продолжим этот разговор.
И глухой, рваный приказ:
— Скажи ребятам обыскать и связать её. Крепко, — атаман потер недавно раненное горло. — Она невероятно прыткая.
Связать, не убить. Кабан очень внимательно и недобро посмотрел на меня, задержав взгляд на едва прикрытой груди.
— Не трогать, — атаман пресек его намерение на корню. — Я этого не приемлю. Даже с воровками и убийцами, — эта заключительная ремарка предназначалась скорее для меня.
Ольгерд покинул комнату и оставил меня не в самой дружелюбной компании.
Угрожающего вида, но по-своему привлекательная «кабаниха» обыскала меня с ног до головы. Она явно обладала опытом на большой дороге и знала, где и что искать. Я в одночасье лишилась и спрятанного в сапоге ножа из зерриканской стали, и миниатюрного флакончика с ядом за поясом, и даже тщательно замаскированного лезвия на внутренней стороне бедра.
Я давно не чувствовала себя более голой, будучи практически одетой. Но не сопротивлялась, даже когда скрутили бечевкой так, что дышать удавалось только через раз, и когда в рот засунули абсолютно мерзкую тряпку, служившую, скорее всего не только мне, кляпом.
— Проебалась ты, курва, с нашим атаманом, — решила доступным языком описать мою незавидную ситуацию кабаниха.— Много мы тут охуевших видели, но таких, чтобы на атамана с ножом кидались, давно не было. Он у нас из шибко благородных, а то бы мы тебе уже давно брюхо распороли и там, — она бросила взгляд в сторону леса, — прикопали бы. Как знать, может еще и передумает.
Несмотря на эту, не очень тщательно завуалированную угрозу, кабаны были со мной гораздо мягче, чем им того хотелось. Кроме пары оскорблений и пинков под ребра никто не попытался надо мной издеваться. Слову атамана тут перечить не принято.
В кабинет кинули прямо посреди кровавой лужи и осколков разбитого хрусталя. Да хоть бы и в кучу мусора бросили, главное, что я все еще жива. А Кодекс Гигас, торговец зеркалами… пусть в аду жарится, коллекционер чертов! Знал бы, на кого он меня навел, бежал бы из Оксенфурта куда глаза глядят. Есть и более легкие способы заработать денег.
Эта мысль меня слегка успокоила. Да, подпорчу себе репутацию и упущу пару прибыльных сделок, но это я переживу, а вот еще одну попытку что-то украсть у атамана — нет. Выкарабкаюсь, всегда выкарабкивалась. Дрожь, охватывающая все тело, понемногу унималась.
Нельзя закрывать глаза, ни в коем случае нельзя. Ведьмак не задержит атамана надолго. Нельзя, чтобы он нашел меня спящей и решил, что на этом наш разговор можно и закончить.
Ненавижу засыпать без сильного снотворного зелья. Подарок моих ненаглядных родителей к моему рождению помимо всего прочего доставлял еще и мучительные кошмары. Такие реалистичные, что опрометчивое решение заснуть без вспомогательных средств нередко заканчивались судорожной рвотой от тех фантасмагорических картинок, которые создавало мое проклятое сознание.
Мой взгляд устало блуждал по комнате, пытаясь зацепиться хоть за что-то, что позволит мне отогнать сонливость. Портрет благородного вида женщины с рыжими, почти темно-красными волосами, роскошный диван, обитый красным бархатом. Атаман не жалел денег на богатое убранство…
Очертания предметов расплывались, превращаясь в полузабытье и причудливые формы. Когда долго смотришь в темноту, разрозненные фигуры начинают напоминать тревожные цельные образы. Мне чудился силуэт, расплывчатый и нереальный, человеческой формы, но человека едва напоминавший. Я закрыла глаза, пытаясь прогнать морок.
Ледяная рука мягко, по-отечески легла на мое плечо, и звук двери ей не предшествовал.
Склонившись надо мной стоял Гюнтер о’Дим, торговец зеркалами. Он улыбнулся мне теплой нечеловеческой улыбкой. Такой теплой, что мои внутренности скрутило от ледяного, отравляющего кровь ужаса.
— Я жду тебя в Алхимии через сутки.
Ощущение долгого и мучительного полета в никуда окончилось кромешной темнотой.
Комментарий к Тень на стене
Идея с реакцией Ольгерда на пафосно-неуверенную речь принадлежит Kaisle, и она настолько мне понравилась, что я не могу не высказать ей свое почтение.
========== Слепой пастырь ==========
Я тонула в вязком черном болоте. Когтистые лапы настойчиво тянули меня за ноги, вниз, в бездонную тьму. Ядовитая жижа проникала в горло, обжигая легкие, и я мучительно, судорожно захлебывалась.
Во рту лишь привкус собственной крови от прикушенного языка. Холодно. Зачем демон льет на меня ушаты ледяной воды? Слепящий солнечный свет ударил в лицо и дурман рассеялся. Это не о’Дим, это все та же черноволосая кабаниха с веленским выговором. Ее человеческое, оскаленное в ухмылке лицо показалось мне самым прекрасным на свете.
— Очухалась наконец, — с довольным видом кивнула она. — Думала все, скопытилась. От нервного испуга, — хихикнула, судя по суженным зрачкам, явно под действием фисштеха.
Я бы не отказалась от щепотки наркотика, покуда он заглушит бесконечное эхо голоса о’Дима в моей голове.
— Адель, окажи мне услугу, принеси теплой воды и любую женскую одежду. Она в абсолютно непотребном виде.
Теперь я увидела и атамана в лучах раннего рассвета, говорившего обо мне так, как будто я не в состоянии воспринимать человеческую речь.
Отблеск карманного кинжала обжег мои полуприкрытые глаза. Такое разногласие между доброжелательной фразой и оружием в руке заставило меня напрячься.
— Успокойся, если я решу тебя убить, ты не успеешь этого даже осознать, — Ольгерд одним движением перерезал бечевку.
Атаман умеет внушать надежду. Я попыталась пошевелить пальцами. Безрезультатно. Все тело онемело, как у мертвеца.
Дьявол, да и зачем мне куда-то двигаться? Моя лодка в ад уплывает либо сегодня, либо завтра. Будущее ограничено двумя вариантами: меня убьет Гюнтер о’Дим, которому я не принесу манускрипт, либо фон Эверек, если мне хватит наглости попытаться выкрасть его еще раз.
— Вы ее точно не трогали? — спросил Ольгерд, задумчиво рассматривая мое лицо.
Кто-то из кабанов поспешил его заверить: «Атаман, да как можно же ж?!».
— Еще же не наступил полдень? — подала я голос, методично сжимая и разжимая кулаки, чтобы разогнать застывшую кровь.
Сколько же мне осталось до встречи в Алхимии?
По лицу Ольгерда заметно, что его начали мучить некоторые сомнения по поводу моего душевного здоровья.
— Опаздываешь на важную встречу? Не хочу тебя огорчать, но на сегодня придется отложить планы.
Судя по углу падающего на Ольгерда солнечного света — час ранний, чуть после рассвета. В усадьбу я залезла после полуночи, о’Дим навестил меня немногим позже.
У меня меньше суток.
Кровь снова начала полноценно двигаться по моему телу. Ольгерд что-то говорил, но в моих ушах еще шумел нечеловеческий, мягкий голос демона, заглушая все остальные звуки.
При солнечном свете Ольгерд выглядел иначе. Сколько же ему лет? Сколько он прожил в таком состоянии: ни живой, ни мертвый? На вид лет тридцать пять, но он не выглядел сильно обласканным жизнью. Хотя ему к лицу грубые отпечатки шрамов, грозный вид и нахмуренные брови.
— … я надеюсь, мне не нужно будет повторять?
Первая половина его вопроса останется для меня в вечном забвении.
— Не нужно.
Ольгерд жестом руки приказал следовать за ним.
Как я могла не узнать в этом дьявольском обаянии торговца нечеловеческую натуру? Как я могла так безропотно заглотнуть его наживку? Ад и черти, с такими адептами, как я, неудивительно, что Табула Раза встретила свой крайне плачевный конец.
И почему атаман ведет меня на улицу, в закоулок сада усадьбы в такой собачий холод?
Скрестив руки на груди, Ольгерд посмотрел мне в глаза, явно чего-то от меня ожидая. Не увидев никакой осознанной реакции, указал в сторону бочки с теплой водой около каменной стены, обвитой толстым пожелтевшим плющом. Он облокотился о камень, пока я умывала лицо и руки. Чистая и теплая вода — лучшее, что произошло со мной за последние сутки.
— Не пойми меня превратно, но если нам придется продолжать беседу, тебе следовало бы, — по его тону мнение о моем жалком виде более чем очевидно. — Привести себя в порядок.
Если бы Ольгерд не подбирал слова, он бы прямо сказал, что от меня разит смертью и потом, и с ним было бы трудно поспорить. Меня словно протащили по девяти кругам ада и вышвырнули обратно — на коже бурая грязь, а одежда окончательно превратилась в лохмотья.
Атаман даже не думал отводить взгляд. Тоже мне, благородные манеры реданского дворянства! Невинная стыдливая дева тоже так себе, но и у меня все же есть некая скромность.
Вряд ли я его чем-то удивлю. Я сбросила остатки тряпья и щедро вылила на себя теплую воду. Ветер прохладный, и контраст с теплой водой постепенно приводил меня в чувство.
Задача передо мной проста — выжить любой ценой и действовать дальше, пока не зайду в очередной тупик. Остаться живой хотя бы до назначенной встречи с о’Димом. Мне пока что не хватало воображения представить, как я выживу после нее.
Я почувствовала пристальный взгляд у себя за спиной. В таком уязвленном положении чужой взгляд воспринимается гораздо болезненней.
— Символ красного короля? — Ольгерд смотрел на мои руки. Знак на внутренней стороне бедра он тоже наверняка не пропустил, но тактично промолчал.
— Потрясающая эрудиция, — я далеко не иронизировала. Именно из-за нее я еще дышу, а не валяюсь в сливной канаве неподалеку.
— Защищает?
— В последнее время оставляет желать лучшего, — Ольгерд явно принял это на свой счет и хмыкнул.
Я попыталась обработать раны куском мыла. Меня даже не били, а мышцы словно вывернули наружу. Чертова бечевка оставила болезненные и глубокие красные полосы по всему телу.
— Шрамов у тебя не так много, учитывая твой род занятий, — нет, атаман не уймется со своими наблюдениями.
— Может еще повертеться, чтобы ты получше рассмотрел?
Страх перед Ольгердом притупился после встречи с гораздо более опасным противником, но не настолько, чтобы я тотчас не пожелала о сказанном.
— Если тебе этого хочется, ни в чем себе не отказывай, — невозмутимо ответил Ольгерд.
Может быть, мне стоило улыбнуться, подыграть и дать пощупать? Попытаться завоевать его расположение испытанным веками женским способом? Если бы я умела так решать дела, выбрала бы гораздо более безопасную профессию. Ела бы сейчас виноград без косточек и раскладывала бы очередную партию в гвинт в перерывах между приемом состоятельных гостей.
Все мои интрижки заканчивались только еще большей взаимной неприязнью. В данном случае такое развитие было бы односторонне смертельным.
Я дрожала от холода и бодрящего утреннего ветра, быстро вытираясь какой-то чистой тряпкой. Сойдет.
Адель заслужила мою вечную благодарность за эту простую, но удобную одежду — белую рубашку и штаны из ткани, весьма походившие на то, что носили сами кабаны. Пусть и выглядело на мне, как плохо скроенный мешок с прорезями, но это хотя бы не рубашка с вырезом до сосков, в которых щеголяла женская часть свиты Ольгерда, вдохновившись жрицами не самой дорогой любви.
— Я полагаю, ты голодна?
У атамана может быть и есть целая вечность для светских бесед, но у меня нет даже суток.
— Могу поинтересоваться, для чего я тебе еще живой нужна? Для забавы решил оставить?
Ольгерд нахмурился. Я уже наизусть выучила красочную палитру его эмоций.
— Не груби, когда тебя к столу приглашают. Я прекрасно представляю, где и кто тебя воспитывал, но сейчас ты находишься в моем доме.
Безусловное право на этот взгляд свысока ты получил только по той причине, что издал свой первый крик между правильной пары ног.
В зале усадьбы еще пусто — большинство кабанов сладко дремали по ее многочисленным комнатам, тем более, что, судя по бесчисленным разбросанным бутылкам, кабаны от всей души помянули товарищей. Молодая девушка благородного вида, явно не из своры Ольгерда, в поте лица пыталась убрать следы вчерашнего пиршества.
На стене висел набросок жабы с вонзенным в нее охотничьим ножом. Ах да, жаба. Эта чертова жаба не даст мне покоя.
Я вдохнула аромат готовящейся еды и бросила взгляд в кухню через настежь открытую дверь. Жареные телячьи котлеты и куриный суп с клецками. Какой невероятный, душистый суп с клецками готовит Маргоша! Выберусь из этой истории живой, закажу себе три половника и буду запивать самым крепким пойлом, пока не упаду под стол.
Из-за собственной грубости я лишилась возможности поесть — второй раз мне никто ничего не предложил. В кабинете прислуга тщетно пыталась отмыть пол, но кровь щедро пропитала половицы.
Атаман, вошедший в кабинет, буквально одним своим видом заставил прислугу незримо юркнуть прочь из комнаты.
Ольгерд развалился на роскошном красном диване, непостижимым образом занимая пространство, где могли бы уместиться минимум трое. Стену украшала гравюра, изображающая высокого статного мужчину на соколиной охоте со знакомым мне красно-желтым гербом в руке. Ольгерд щедро налил себе в бокал белого вина. Я даже смутно не представляю, что он собирается со мной делать.
— На столе лежит бестиарий, — словно прочитал мои мысли атаман. — Страница сто пятьдесят первая, Venditor Obscurus. Полная бессмыслица — набор латинских знаков. Однако по размеру слов и их порядку я предположил, что это шифровка. Приступай.
Тон его явственно намекал на то, что это лично моя шифровка и моя вина.
Я открыла названную им страницу. Venditor Obscurus — одно из физических воплощений дьявола в нашем мире. Сомневаюсь, что Ольгерд решил ранним утром расширить свои познания в демонологии, дело для него явно личное. На иллюстрации приведен портрет неприметного мужчины средних лет — впрочем, внешность не имеет значения, дьявол может принимать любое обличье.
Ольгерд прав, текст действительно зашифрован. Я осмотрела книгу в поисках знака Табулы Разы. Тот, кто это сделал, должен был оставить и ключ. Протокол предписывал не оставлять его на виду — скорее всего, спрятан в иллюстрациях. Я быстро пролистала фолиант в поисках зацепки. В описании демонов Танар’ри поедает девушку, на шее которой болтается клубок змей.
Код к расшифровке ‚вечность‘. Увещевания Иштвана, что ‚вечность ‘, ‚ад‘ и ‚кровь‘ не слишком надежные ключи для бестиариев, явно прошли мимо чьих-то ушей.
Несмотря на то, что я этого давно не делала, процесс глубоко засел в моем подсознании. Перед моим глазами всплывает шифровальный квадрат Табула Разы. По горизонтали и вертикали латинские знаки, сочетание каждых двух букв дает координаты третьей.
Под каждой строчкой текста манускрипта я проявляла буквы бесконечно повторяемого кодового слова. Вручную такая работа заняла бы несколько месяцев. Ольгерд внимательно смотрел на меня, пытаясь понять процесс преобразования, но это скорее ремесло, чем магия. Магия только ускоряет механические действия.
Если сопоставить знак зашифрованного текста с буквой кодового слова в квадрате, можно получить изначальную, истинную букву. Зашифрованный текст дает координаты по вертикали, кодовое слово по горизонтали.
Чтобы быстро преобразовать всю страницу, нужна полная концентрация, которой мешал сиплый рев кабана, доносящийся с улицы. Излишне сердечные возлияния на скорых поминках заставили содержимое его желудка вновь узреть солнечный свет.
Первая попытка полностью провалена. Вторая уже лучше, но каждое третье слово оставалось полной бессмыслицей. Меня бросило в краску от такой наглядной демонстрации моих способностей. Говорил Иштван, старый ублюдок, что мне только в жрицы любви и дорога. Третья попытка может привести к еще большей потере смысла, придется довольствоваться малым.
Демон желаний оареаитк людям в шаполми глубокого отчаяния под рыатьнт торговца. Прватьр контракт, под укшешапо принести в жертву ркреичтва человека.
Прекрасная работа.
— Ты… пожертвовал кем-то, не так ли? — мне было необходимо еще раз попытаться узнать ответ на мучивший меня вопрос.
Ольгерд молчал. На лицо падала черная тень, делая его черты еще более жесткими и выразительными. Он смотрел в свое собственное отражение в бокале.
— Братом.
Я не ожидала ответа, тем более настолько честного. Не мне его судить. Не нужно иметь семью, чтобы знать, как неприязненны могут быть отношения даже между самыми близкими родственниками. Двум сыновьям богатого реданского дворянина наверняка было, что делить. Условие демона пожертвовать кровным родственником пришлось как нельзя кстати.
Демоны желаний используют апаопеш, чтобы их осуществить. Посредник должен быть независимым оалпле.
— Этот демон уже нашел посредника?
Атаман по всей видимости счел, что одного личного вопроса было более чем достаточно.
— Мне нужно узнать одно — что произойдет, если желания неосуществимы. Контракт считается недействительным?
Мне очень не понравилась его формулировка.
— Что ты имеешь ввиду, желания неосуществимы?
Ольгерд поморщился от моей неспособности понять простейшие концепции.
— Именно то, что я сказал. Я могу пожелать, чтобы яблоко падало вверх, а не вниз. Могу пожелать, чтобы мертвые встали и плясали с живыми. Чтобы черное стало белым. Что произойдет в таком случае?
Теперь я знаю, как стереть это застывшее скучающее выражение с твоего лица, Ольгерд. И с удовольствием это сделаю.
— Тогда это существо покажет тебе мир, где земные силы не действуют, и яблоко упадет вверх. Где произошел Раг Нар Роог и мертвые сражаются бок о бок с живыми. Поменяет тебе глаза на те, что видят черное, как белое, и ты даже не увидишь разницы.
Атаман сжал бокал вина, я вижу, как белеют костяшки на его длинных пальцах в вычурных перстнях.
— Чушь собачья. Это не в его силах. Уж точно не в силах ведьмака.
Нехорошее предположение, кого ‚его‘ Ольгерд имел в виду и торговцем чего он обычно представлялся, прокрадывалось по моему сознанию.
Да, я сгущала краски. Но решение загадать невозможные желания показалось мне слишком легким, чтобы только атаман смог до него додуматься. Такая могущественная сущность, как о’Дим, может указать любому посреднику на правильную дорогу к иллюзорно невозможному.
— Читай дальше. Что происходит, если желания неосуществимы?
Нет в этом трактате такого условия. Есть описание, что происходит, когда желания будут выполнены, но такие подробности я не хочу зачитывать вслух. Пусть наслаждается сам — я протянула ему книгу. Ольгерд вчитывался, пытаясь уловить смысл, несмотря на вкрапления бессмыслицы.
Меня на диван уже никто не пригласит, да и места там только у атамана на коленках, поэтому я устроилась на деревянном полу рядом с ним. Судя по реакции, О’Дим уже нашел для Ольгерда посредника. Скорее всего, он уже загадал свое ‚неосуществимое‘ желание. Песочные часы, отмеряющие оставшееся Ольгерду время, перевернулись.
Судя по мрачному молчанию атамана, с каждым прочитанным предложением он все больше понимал, как плохи его дела.
Комментарий к Слепой пастырь
Кому интересно больше о способе шифрования:
https://ru.wikipedia.org/wiki/Шифр_Виженера
========== Город и псы ==========
И еще одна бесполезная книга — копия, списанная с копии, которая в свою очередь списана с еще одной копии. Мои тщетные надежды, что следующей будет Кодекс, рассыпались в прах, но ни одного удобного случая поинтересоваться о чем-то настолько специфичном и не вызвать подозрения так и не представилось.
Ольгерд прикрыл лицо рукой вместо того, чтобы читать расшифрованный мною трактат об исполнителях всех желаний — очередной бестиарий о суккубах и инкубах. Эти безрезультатные поиски его тоже изрядно утомили. Я уже не утруждаю себя чтением всего, что ему передаю, лишь иногда бросая мимолетный взгляд на рисунки.
Страшные картины в этом манускрипте напоминали мне о худшем развитии событий. Не думаю, что торговцу зеркалами нужно было заключать со мной контракт, чтобы забрать мою душу. Такие ухищрения подходят для агнцев Лебеды и ставленников старых богов. В моем случае достаточно будет просто не выполнить поручение.
Что за безумцы с больной фантазией иллюстрируют эти фолианты?
— Добрая половина того, что ты перевела, — холодный голос Ольгерда вырвал меня из безрадостных раздумий, за что я ему несомненно благодарна, — ссылается на один и тот же трактат. Ты знаешь что-нибудь о «Codex Gigas»?
Даже если с небес спустился бы ангел и за руку вознес меня к Лебеде, это произвело бы на меня меньшее впечатление, чем заданный Ольгердом вопрос. У кого бы он не учился, я принесу его наставнику ящик лучшего туссентского вина за то, что научил атамана проверять источники.
Мое воодушевление резко споткнулось о внезапную мысль: именно этот вопрос он не должен был задать.
— Ты… у меня спрашиваешь?
— У бюста моего покойного деда, — его манера шутить без тени улыбки производила довольно своеобразное впечатление. В легком ступоре я и правда взглянула на мраморный бюст скуластого мужчины в нише стены, пока подбирала слова для подходящего ответа.
— Это одна из основополагающих работ про демонов.
Месяцы исследований, а я смогла из себя выдавить лишь скупое и поверхностное описание. У Ольгерда определенно был манускрипт. Кто угодно мог ошибаться на этот счет, но только не Гюнтер О’Дим.
— Никогда не слышал, — он пожал плечами, тут же потеряв всякий интерес к разговору.
Поразительная у атамана способность вводить меня в замешательство. Что бы ему такого соврать? До меня дошли слухи, что Кодекс именно у тебя, но ты не подумай лишнего: воровать я к тебе анисовые яблоки полезла?
— Этот трактат невозможно распознать, если изначально не ведать, что именно перед тобой. Выглядит как бесконечные диалоги монахов о грехах и их искуплении.
— Ты описала каждую вторую книгу в моей коллекции.
Безумно хотелось вырвать у него из рук бокал с вином и выпить залпом. Я буду снова и снова задавать вопросы, пока не найду малейшую деталь, за которую смогу ухватиться.
Ольгерд встал и подошел к окну, скрестив руки на груди. Он явно любил долго и задумчиво вглядываться в одну точку. Вылитая статуя, с него сейчас хоть картину пиши. Интересно, Ирис написала его портрет именно в этой позе?
— Скажи мне, а этот трактат не имеет никакого отношения к магу по имени Вильгефорц из Роггевеена?
Кодекс будет иметь отношение к чему угодно, пока Ольгерд говорит о нем.
— Да, — уверенно отвечаю я. — Да, такое вполне может быть.
Ольгерд медленно вынул карабелу из ножен. Ничего хорошего это не предвещало.
— Я приобрел его коллекцию у одного скупщика краденого под Меттиной, — он внимательно посмотрел на свое оружие, словно выискивал в нем изъяны. — Было там что-то похожее. Бесполезное словоблудие за баснословную цену.
— Я могу проверить, — ответила я, не в силах ждать, пока он наконец предложит это сам.
— Сомневаюсь, — Ольгерд вгляделся в отражение на лезвии. — Я передал трактат одному профессору из Оксенфурта.
— Шезлок, — мы оба прекрасно понимали, о ком идет речь. Шезлок уже больше года не выходил из комнаты, встречаясь только с редкими учениками. Скрылся от окружившего его зла под покровом бесчисленных защитных пентаграмм. Кодекс стал бы последней каплей в чаше его безумия, — в огромной опасности. Прочтение манускрипта может убить Шезлока, если его не убьют воры в поисках наживы.
Последнее замечание прозвучало крайне неуместно: Ольгерд - равнодушный, но очень внимательный слушатель.
— Воровка с золотым сердцем. И что же вызвало такую заботу о ближнем? — он оторвался от самосозерцания и уставился на меня. — Я как раз размышлял, что именно ты пыталась у меня украсть?
Слава дьяволу! Ну наконец-то! Единственный вопрос, который я жаждала услышать, и могла ответить без предательской заминки:
— Книгу.
— Ты меня не удивила. Какую?
— Codex Seraphinianus, — я выпалила это название. Надо было переждать пару мгновений перед ответом. — Я узнала, что она у тебя. Хотела получить информацию об одном проклятии, а затем продать ее подороже.
Видимо, я недостаточно заинтересовала Ольгерда. Что-то он не спешил расспрашивать о проклятии и не рвался слушать мою слезливую историю.
Ольгерд вложил карабелу в ножны:
— Сойдет за правду. Ты поедешь со мной в Оксенфурт.
Я боялась даже дышать, чтобы не спугнуть наконец-то улыбнувшееся мне лицо Фортуны.
Пока атаман отдавал распоряжения, я уже торчала в конюшне под грозным присмотром одного из кабанов, того самого, что сообщил Ольгерду о прибытии ведьмака. Не имея возможности узнать его имя, я нарекла его Чубом.
Это, конечно, не та черта, по которой можно различать людей атамана, но у этого мужичка бросающаяся в глаза прическа отличалась особым задором. Мне импонировало его искреннее любопытство, которое он тщательно пытался скрыть за суровым выражением лица.
За лошадью атамана ухаживали, как за самой Анной Генриеттой.
А кобылка — загляденье! Ухоженная и холеная: блестящая бежево-серая шерсть и стройный мощный круп выдавал ее чудесную родословную. Ни дать ни взять — нильфгаардская. Не исключено, что родственница хваленых вороных липпицанов Белого Пламени.
Я завороженно провела рукой по шелковистой гриве красавицы и тут же отдернула. Кобыла заржала, норовя встать на дыбы. Появившийся словно из ниоткуда Ольгерд быстрым движением опытного наездника натянул поводья, что-то тихо нашептывая кобыле на ухо. Леди Годива. Кличка была ей под стать.
С животными я не в ладах. Даже с кошками, хотя более дьявольского создания и не придумать. Ольгерд заметил это. И наверняка подумал про то, что обычно думают в таких случаях: животные чуют дьявольщину.
— Протяни руки.
Этот приказ развеял мою призрачную надежду, что совместное чтение книжек нас как-то сблизило.
— Я знаю, что ты убьешь меня, если я попытаюсь сбежать. Я не самоубийца.
Ольгерд скептически вздернул бровь.
— Я бы с этим поспорил. — Интересно, он своей жене таким же высокомерным тоном рассказывал о вечной любви и о том, как мечтает о ее нежных прикосновениях? Иного пока не наблюдалось.
Я уже не знала, как можно пасть ниже, чем мне пришлось за последние сутки. Мне опять ничего не оставалось, кроме как позволить себя еще раз связать. Когда-нибудь я отплачу тебе за это, атаман.
— Тебе нравится связывать женщин? — Упрек прозвучало двусмысленно без моего ведома.
— Обычно обхожусь без того.
Я и так неуверенно чувствовала себя в седле, а со связанными руками - и подавно. Не меньше полсотни верст до Оксенфурта — приедем затемно.
Леди Годива неслась галопом по дорогам, почти разрушенным ураганами. Ненастье добавило кметам страданий — излишне скудный урожай сказался на их и без того печальных лицах. Жители местных деревень больше походили на обтянутые кожей скелеты.
Мы проезжали мимо заброшенной уже долгие годы усадьбы Мольдави. Вокруг некогда роскошного здания все заросло бурьяном. От дома веяло печалью и какой-то жуткой историей. Ничего удивительного, ведь практически каждый дом в Редании хранил в стенах невидимую для посторонних глаз темную правду.
Мне так и хотелось развеять давящую тишину вопросом об условиях сделки с о’Димом. Но даже малейшей иллюзии, что я получу ответ, увы, не было. Больше всего дразнила мое любопытство Ирис. Безумно интересно узнать, как выглядела возлюбленная Ольгерда? Мне она представлялась белокурой и синеокой красавицей с печальным лицом.
Нужен ли Ольгерду сон? В нем не чувствовалось ни капли усталости. Любой другой отложил бы поездку до следующего дня, но атаман даже ни разу не зевнул.
Интересно, каково это, когда тебе перерезают глотку? Я более чем уверена, что большинство своих шрамов он получил по собственной беспечности. Ведь если ты бессмертен — самое время лезть на рожон, дабы развеять тоску вечной жизни.
Вильгефорц. Вряд ли это совпадение. Слухи вкупе с тем предположением, что Кодекс находился именно в его библиотеке. Досадно, ведь его талант некогда меня безмерно восхищал. А теперь он все больше походил на четко разработанную фикцию.
Наконец вдали замаячили очертания Оксенфурта. Великолепие прибрежного университетского городка оскверняли кишащие в нем люди Радовида. Свирепый подобрал себе самых гнусных ублюдков, которых только носила земля, готовых испепелить все сущее во славу Вечного Пламени. Если в Оксенфурте с моей меткой вести себя чуть подозрительнее обычной горожанки, то за каждым поворотом меня будет ждать заботливо разожженный костер.
Мы остановились почти у самых ворот.
— Не хочу привлекать лишнего внимания в городе, поэтому развяжу тебя, — я с облегчением протянула ему руки.— Ты здесь далеко не убежишь. Либо я, либо охотники на ведьм — выбор за тобой.
— Даже не думаю пытаться. — Конечно, я только об этом и думаю. Но мои жалкие попытки станут лишь приглашением на казнь.
Студенческий квартал закрыт для посетителей, но для знати как всегда сделали исключение. Ольгерд еще со службы в реданской армии знал начальника стражи. Я вполуха подслушивала их разговор до тех пор, пока начальник не упомянул, что дом Шезлока находится под присмотром охотников на ведьм. К нему нам не пробраться.
Я прекрасно знала этот аккуратный дом из темно-серого кирпича, но не помнила, чтобы раньше на нем были гвоздями забиты ставни. Не помнила и патруля из религиозных фанатиков в широкополых шляпах, так и жаждущих разговора по душам с каждым излишне любопытным горожанином. Мы остановились в темном близлежащем переулке.
— Придется все же привлечь внимание. — Рука Ольгерда уже лежала на ножнах. Созвать сюда весь Оксенфурт и еще больше напугать полоумного профессора казалось мне крайне опрометчивым решением.
— Атаман, у меня есть идея получше, — прошептала я, приподнимаясь на цыпочки, но все равно едва доставая до его уха. Шрам у него на голове все-таки чудовищный. Наверняка до кости резанули.
— Идей у тебя как из рога изобилия.
— Тут неподалеку студенческая коммуна. В ней живет ученик Шезлока. Он сможет помочь нам связаться с профессором. А я знаю, на какие рычаги нужно нажать, чтобы он это сделал.
Ольгерд еще раз окинул взглядом псов Радовида и кивнул. Отрадно слышать, что он не всегда прибегает только лишь к насилию. Я слегка потянула его за полу кунтуша, призывая следовать за собой.
Мне хотелось прикрыть лицо капюшоном, когда каждый прохожий бросал на нас взгляд. Напрасно я принимала внимание на свой счет - мой спутник обладал гораздо более запоминающейся внешностью.
Студенты держались подальше от нас, когда мы приблизились к потрепанному, но еще сохранившему былую добротность белоснежному зданию коммуны. Уже не в первый раз я «сотрудничала» с Болуславом и знала, где его искать.
Из-за двери раздавались чувственные женские стоны. Хоть у кого-то сегодня хороший вечер. И это был не единственный женский голос за стеной — ему вторило еще одно такое же томное сопрано. Прекрасный дуэт нарушало лишь тяжелое юношеское пыхтение.
— Первый раз жалею, что выучился в Нильфгаардской военной академии, — усмехнулся Ольгерд, облокотившись на обшарпанную стену с красноречиво расписанным пожеланием Радовиду Свирепому сношать гусей.
Я постучала. Совершенно предсказуемо на стук не обратили никакого внимания, и мне пришлось повторить настойчивее. Реакция последовала, но иного рода — стоны одной из девушек стали более прерывистыми и частыми.
— Дай им немного времени. — Атаман вдруг подобрел, что я задумалась: уж не допплер ли передо мной?
Выразительный концерт действительно закончился лишь немногим позже, и я заорала во все горло: «Болуслав, это Милена, открывай!». Мой крик вызвал переполох, за которым последовала брань и короткая ревнивая перепалка.
— Да хули тебе опять надо-то, блядь? — Распахнулась дверь, в проеме во всей своей первозданной красе появился герой-любовник.
Ольгерд был определенно поражен, как непритязательны стали девы к физической красоте, а Болуслав был поражен не меньше увидеть на пороге вооруженного до зубов атамана. Пытаясь сократить ущерб от столь неэлегантного приветствия, он снова захлопнул дверь перед нашим носом.
Видимо, такая неожиданная встреча пробудила в нем нечеловеческую скорость — меньше, чем через минуту он предстал перед нами в помятых одеждах.
— Чем я могу быть полезен, господин фон Эверек? — спросил Болуслав у атамана, четко определив собеседников по степени влиятельности.
Я откашлялась, переключая внимание Болуслава на себя. Он сделал вид, что мое существование - ошибка природы.
— Нам нужно встретиться с профессором Шезлоком. Немедленно.
В отсутствие кавалера девушки переключились друг на друга, да с таким рвением, с коим не кинулись бы на самого богатого дворянина Оксенфурта. Суккуб, оказывается, была всеядной.
— Профессору все хуже и хуже. Даже студентов перестал пускать.
— Болуслав, прошу тебя, нам очень нужно с ним поговорить. У тебя же был ключ? Мы не можем рисковать со взломом, — с помощью этого ключа он обычно и пробирался к профессору в дом через черный вход, чтобы раздобыть информацию.
Ни малейшей тени энтузиазма на лице Болуслава не отразилось.
— Парень, — вмешался Ольгерд. — Мне нужен этот ключ.
Болуславу не нужно было угрожать для того, чтобы он почувствовал угрозу. Мысленно противопоставив Вольную Реданскую Кампанию и охотников на ведьм, он сделал выбор в пользу первых и скрылся за дверью.
Все двери длинного коридора были слегка приоткрыты. Разной природы звуки и крики не оставляли ни одного любопытного равнодушным.
Я прислонилась к стене напротив Ольгерда. Он все еще внимал концерту на два голоса.
— Ключ, — Болуслав протянул Ольгерду оловянный ключ и мстительно посмотрел на меня. — С тебя еще флакон, — сразу же переосмыслив свои навыки торговаться, добавил: — Еще два.
Я готова была налить ему целую бадью крови суккуба.
Оксенфуртские улицы уже погрузились во тьму. Время у меня еще имелось. В отличии от идей, как же поскорее отсюда вырваться.
Для начала надо хотя бы дождаться, пока патруль пройдет мимо двери черного хода. Эта дверь пугала меня много больше, чем подземное царство Аида, о котором мне рассказывал Иштван.
Комментарий к Город и псы
У лошадки атамана роскошная грива:
https://ru.wikipedia.org/wiki/Леди_Годива
========== Избави нас от зла ==========
Дверь в дом Шезлока издала протяжный скрип. Обитель профессора казалась мертвой — комнату освещали лишь несколько почти истлевших свечей. Ольгерд ступил прямо в рассыпанную перед порогом соль. Я быстро поправила носком соляной полукруг. Береженого Лебеда бережет, пустьтакие предосторожности скорее всего и лишь паранойя Шезлока.
Гнетущую тишину нарушало бессвязное, лихорадочное бормотание. Ольгерд бросил на меня вопросительный взгляд, я лишь пожала плечами в ответ. Стараясь не шуметь, мы направились к источнику этих потусторонних завываний.
Посреди комнаты, в которой Шезлок в лучшие времена наверняка принимал гостей, была начерчена идеальная пентаграмма. Человеческой рукой не нарисовать таких ровных линий, не достичь такой завораживающей симметрии. Проблемы профессора были куда глубже, чем просто душевная хворь.
Заклинание, закрепленное в этой пентаграмме, ограничивало свое защитное влияние лишь на свернувшегося в позе эмбриона пожилого мужчину. Выйти за ее пределы означало бы для него мгновенное самоубийство.
Шезлок спал, но сон не приносил ему покоя. Лежа посреди разбросанных книг, он метался в когтях ужасного кошмара.
— Амелия, доченька… Прошу тебя, милая… Открой глазки… Амелия!
Эти обрывки фраз были пропитаны отчаянной болью. Профессора мучили видения о дочери, но никто из студентов о ней не слышал. В глаза бросились искусанные ногти. Это явно не первая его кошмарная ночь.
Как тяжело видеть одного из самых блестящих умов демонологии столь поверженным. Профессор был слишком привержен науке, чтобы тратить свое время на тайные общества. Тем он оказал им еще большую помощь, оставив после себя страницы бесценных исследований и заметок.
Неужели под рукой профессора обернутый в грубую черную кожу манускрипт? Вне сомнений, это был знаменитый Кодекс. Ускользающий мираж наконец-то обрел физическую форму. В другой руке Шезлок сжимал Добрую книгу Пророка Лебеды. Яд и противоядие. Последние скептики обращаются к религии, когда начинают чувствовать жар адского пламени.
Я встала на цыпочки, стараясь двигаться беззвучной тенью, и прокралась за спину профессора. Стоило мне только вытянуть руку к заветной добыче, как незрячие, молочно-белые глаза Шезлока широко распахнулись, а старческие пальцы плотно сомкнулись на манускрипте.
— Кто здесь?! Убирайтесь, проклятые твари, рано пришли, я пока еще живой!
Для слепца профессор будто точно знал, в какой стороне я нахожусь. Даже если эта ярость предназначалась и не мне, он сумел меня напугать. Я отшатнулась, едва не упав на пол.
— Ольгерд фон Эверек, — атамана ничем не пронять. Иного объяснения его спокойному тону у меня не было, — я пришел забрать Кодекс Гигас.
Немигающие глаза профессора обратились в другую сторону, следуя голосу Ольгерда. Жилистая рука сильнее сжимала в руках книгу.
— Ольгерд фон Эверек, — тихо вторил ему Шезлок, — будь навечно проклят тот день, когда ты появился на моем пороге.
Ольгерд, слегка касаясь ножен, словно окаменел. Лишь гневные желваки ходили на крепко сжатых челюстях.
— Будь проклят тот день так же, как и ты, атаман, продавший свою душу Стеклянному человеку, — продолжил профессор. — Я не могу вернуть тебе Кодекс.
Последняя фраза прозвучала как приговор:
— Ты продашь его, чтобы обогатиться, как продал своего родного брата.
Ольгерд не приемлет воров, но ради денег продал брата? О дворянский чести он вспоминал, видимо, только когда ему это выгодно.
— Шезлок, — Ольгерд нахмурился и расправил плечи, — отдай то, что принадлежит мне.
Едва профессор успел раскрыть рот, как я одним движением выхватила из его цепких пальцев книгу. Пытаясь ринуться за мной, профессор остановился у самого края пентаграммы.
— Отродье, — без злости, но с глубокой горечью сказал Шезлок, — не смог я уберечь его от вас.
Его выпад пролетел мимо моих ушей, ведь в руках лежал Кодекс во всем своем великолепии. Положив его на резной деревянный стол Шезлока, я распахнула пыльные страницы.
Восторг пронзил меня с ног до головы, стоило мне увидеть эти аккуратные рукописные буквы, почувствовать, что скрыто за ними. Мир замер вокруг меня, голоса на заднем плане стали похожи лишь на слабо различимый шум.
Я листала страницы из тончайшего пергамента, ведомая лишь одной мыслью: “Удастся ли мне найти то, что казалось лишь пустой надеждой?” Я на одном дыхании расшифровала заголовки, как будто они уже были давно отпечатаны в моем сознании. Мне не нужно было искать ключ к легендарному Кодексу. Ключ был частью знака Табулы Разы: «non omnis moriar». «Весь я не умру».
Контракты с дьяволом. Продажа первенца дьяволу. Мои руки дрожали, а текст расплывался перед глазами. Страх мешал начать различать скрытый текст.
Что, если… на Страшном Суде для меня не существует иного вердикта, кроме как бездна преисподней? Мне уже чудились жаждущие крови лица всех моих жертв. Тех, кто заслуживал смерти, и тех, кто лишь волею случая пал от моей руки.
Комнату сотряс жуткий, предсмертный хрип. Профессор тяжело осел на пол, схватившись за сердце и выпучив пустые глаза.
— Ад пуст! — вырвался из Шезлока последний отчаянный стон, — все дьяволы сюда слетелись!
Ольгерд, да какого хера?
Но он не имел к этой смерти никакого отношения. Его прищуренные глаза были обращены не на обмякшее тело бедного профессора. Мне не хотелось поворачивать голову, чтобы увидеть, на кого же он смотрел. Я намертво, до боли в пальцах, вцепилась в манускрипт - в свою последнюю надежду на спасение.
— Добрый вечер, господин фон Эверек, госпожа Филипек.
Пожалуйста, пусть это будет лишь видением. У меня ведь еще было время. Гюнтер о’Дим обещал мне встречу через сутки в Алхимии. А я обещала доставить манускрипт через трое суток… или как можно раньше.
Или как можно раньше.
— О’Дим, — голос Ольгерда так и отдавал презрением, — чем я снова тебе обязан? Я загадал желания. Геральт их выполняет. Не вижу никаких иных причин терпеть твою мерзкую рожу.
Гюнтер О’Дим и бровью не повел. Ничто, даже недружелюбность Ольгерда не могла стереть умиротворенную улыбку с его лица.
— Ольгерд, ты очарователен в своем неизменном убеждении, что мир вращается вокруг тебя, но дело у меня к твоей спутнице, — рука Ольгерда плотно обхватила эфес карабелы.
— Милена, я пришел высказать тебе свою глубокую благодарность за прекрасную работу.
Любое имя в устах о’Дима будет звучать как проклятие. Любое слово демону — еще одна ловушка. Не могла позволить себе вступить в диалог и дать ему увлечь себя в пучину потайных смыслов и необдуманных фраз. Припав на коленях к книге, я пыталась разобрать расплывающееся слова. Я не могла отдать ему манускрипт, пока не отыщу желаемое!
— Видишь ли, мой дорогой Ольгерд, госпожа Филипек, которая сейчас так невоспитанно воздержалась даже от приветствия, обещала добыть для меня Кодекс.
Мне не хотелось сейчас видеть лицо Ольгерда.
Я не успею. Я просто не смогу успеть ничего преобразовать, слишком ужасен вкрадчивый голос о’Дима и слишком громко стучал маятник старинных часов.
— Милена, милая моя, я всецело разделяю твое волнение, но это невежливо. Будь так добра, — Краем глаза я увидела, что он просяще протянул мне руку ладонью вверх.
Мое сердце крепко схватила невидимая сила, хоть о’Дим и находился в доброй сажени от меня. Это предчувствие ада толкнуло к последнему порогу. К самому отчаянному поступку, который мне довелось совершить в своей никчемной жизни.
Я с силой потянула за хрупкие страницы кодекса, вырывая с корнем весь раздел о контрактах. В ушах зазвенело. Белые мертвые глазницы Шезлока смотрели на меня с ужасом. Главное не сдаться сейчас. Не дать липкому страху поглотить с головой.
Я протянула вырванные страницы Ольгерду, и он молниеносно перехватил их. Невидимые когти крепко вцепились в мое сердце. Перед глазами все стало сливаться воедино, казалось, я снова тону в черном болоте. Пальцы вмиг онемели, ноги задрожали. Я не могла сделать и шага, не могла повернуть голову. Петля на моей шее затягивалась все крепче, лишая возможности вдохнуть.
— Страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, Милена.
Кодекс выскользнул из моих пальцев. Сознание ослабело вместе с руками, и мир затянулся багровой пеленой. Акапелльное пение потусторонних голосов разрывало мою голову на части. Среди них был и голос Иштвана, вкрадчиво рассказывающий о том, что делают с предателями Ордена. И незнакомый голос, глумливо шепчущий, что я не заслужила даже имени.
Вечный Огонь, святой Лебеда, молю вас, избавьте меня от лукавого! Я судорожно повторяла ту молитву, которую меня заставляли повторять в приюте, пока на губах не выступит кровавая пена. Пастырь мой, если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…
Настоящую волю к жизни можно найти лишь по ту сторону отчаяния. Моему охваченному агонией сознанию нужно было сформулировать лишь одну мысль, которая может меня спасти. Голоса озвучить ее у меня уже не будет.
Гюнтер о’Дим, я передаю тебе…
глаза тех, кто порицают отца и мать свою, да выклюют вороны
…Кодекс Гигас.
а плоть их будет сожрана стервятниками
…Наш контракт выполнен.
Страх перед неизведанным. Самый древний страх.
Вспышка. Пелена спала с моих глаз, обнажая яркие цвета пламени свечи и глаз о’Дима.
Глаз, в которых виделось отражение неизвестных мне миров. Тех, где льдистые дюны скрывали посреди черных морей бесконечности храмы чудовищ. Нет слов в существующих ныне языках, которые могли бы все это описать.
Оцепенев, я не могла отвести взгляд от могильного холода, таившегося в его глазах.
Гюнтер о’Дим поднял Кодекс с пола, брезгливо его рассматривая. Я все еще видела вертикальные зрачки, даже когда он уже не смотрел на меня. Оставался ли Кодекс для о’Дима все еще Кодексом?
Ольгерд смотрел то на меня, то на о’Дима, но не пытался вмешаться.
— Очень скоро, Милена, мы побеседуем с тобой о том, что делает книгу - книгой, а розу - розой, — он провел рукой над манускриптом, и страницы перевернулись вслед за движением. — Но боюсь, тебе придется лишь внимательно меня слушать.
Он тепло мне улыбнулся, лишь слегка покачав головой, словно отчитывал нашкодившего ребенка.
Ольгерд крепко сжимал в руке страницы. Напрасные усилия, о’Дим не может ничего отнять у того, с кем его связывает контракт. У каждой, даже самой дьявольской игр, есть свои правила.
— Не убейте друг друга, выясняя, кто из вас больший грешник. Оставьте удовольствие судить об этом мне.
Гюнтер о’Дим щелкнул пальцами, прежде чем раствориться в темноте. На меня сокрушающей лавиной посыпались золотые монеты, погребая меня под собой. Щедро одарит и сребром и златом…
Не так я представляла момент своего долгожданного обогащения. Но, слава всем существующим и несуществующим силам — я жива. Я пыталась увернуться от металлического града, но орены неумолимо били барабанной дробью по моему лицу, оставляя болезненные ссадины.
Ольгерд подал мне руку и одним резким движением помог выбраться из завала. Он выглядел так, будто только что узрел дьявола во плоти. Да что там, Ольгерд и сам на него походил со своими глубокими шрамами и красными, как пламя, волосами.
— Зачем ты это сделала?
Я отвернулась, не желая смотреть в его сверкающие гневом глаза.
— Ольгерд, — его имя тяжело далось мне в первый раз, — клянусь, я не желала тебе зла!
Его пальцы глубоко впились в кожу на моих плечах. Пожалуйста, не убивай меня. Я не хочу снова увидеть эти желтые глаза…
— Зачем ты вырвала страницы?
Даже если о’Дим не мог убить меня после того, как я выполнила его контракт, для него не составит труда подождать окончания столь короткой человеческой жизни. Мое единственный шанс избежать долгожданной встречи — попытаться снять проклятье.
Но с точки зрения Ольгерда это был самоубийственно бессмысленный поступок. Как я могу извлечь из этого пользу?
— Не смей. Мне. Больше. Лгать, — отчеканил атаман, прежде чем я смогла набрать воздуха для очередной лжи, — иначе, Вечный Огонь мне свидетель, я разрублю тебя пополам.
И я была уверена, что Ольгерд не шутил. Тогда меня даже божественное вмешательство не спасет. Мысль сказать ему правду казалось почти непристойной, сродни публичному раздеванию.
— Я была проклята еще до рождения. Я пыталась вырвать страницы, которые связаны с контрактами, и…
Я потерялась на половине предложения и закрыла лицо руками, сидя на коленях в куче золотых монет.
Ольгерд облокотился на стену одной рукой и принялся рассматривать вырванные страницы, на которых играли блики пламени свечи.
— Вырвала страницы про контракты с дьяволом, — повторяет за мной Ольгерд, и его рука сжимается в кулак. — Ты родилась под счастливой звездой, Милена.
Странные у Ольгерда представления о счастливых звездах. Но ведь он прав. Меня осенило, что мне повезло как никогда в жизни. В вырванных мною страницах имелся ключ не только к моему спасению. Ольгерду пока что выгодно оставлять меня в живых.
Как же причудливы иногда повороты судьбы.
Орены и флорены переливались золотым цветом. Слишком неприличные в своей роскоши, посреди разрушенной комнаты. Я принялась собирать монеты, пытаясь засунуть как можно больше в широкие карманы штанов. Даже десятой части так тяжко заработанных денег мне не унести.
У меня слишком много долгов, чтобы одарить охотников на ведьм кучей золота. Я бы обратилась к Ольгерду с просьбой о помощи, если бы он не стоял с таким надменным выражением лица.
— Не брезгуешь? — Посредственный из тебя проповедник, Ольгерд.
— А брата продавать за деньги не брезговал?
— Я никогда не поступил бы так с братом.
Жаль, что истины я так и не узнаю. Брат мертв, а Ольгерд никогда не поведает мне, что же случилось на самом деле.
На улицах Оксенфурта творилась какая-то суматоха. Лающие приказы охотников на ведьм призывали всю стражу собраться в центре города. Что бы там не произошло, сейчас самый момент выскользнуть из этого проклятого дома незамеченными.
В доках Оксенфурта стояла беззвездная ночь. Нечеловеческая усталость накрыла меня с головой, и я села на каменную брусчатку на набережной. Я была жива. Холодно, прибрежный ветер слегка обдувал лицо. А еще до боли в горле хотелось пить. И поесть.
— Еще в усадьбе тебе голову снести надо было.
Любая угроза теряет свою убедительность, как только ее повторяют дважды.
— И снес бы.
Я бросила камень в реку, и он скользнул по поверхности воды, отскочив от нее трижды. Как же мне хотелось выпить чего-нибудь покрепче.
— Я вижу, ты уже почувствовала себя незаменимой? — прозвучало с особым презрением. — Не обольщайся, я могу попросить о помощи любую чародейку. Не ты одна разбираешься в тайнописи.
Допустим, не любую, но некоторые из них могут заинтересоваться. Филиппа Эйльхарт, например. Или Фрингилья Виго. Единственной проблемой станет ключ для расшифровки. Ты же знаешь ключ к Кодексу, не так ли, Ольгерд?
— Попроси, — мне не хотелось оборачиваться, чтобы взглянуть на него. Но я все же надеялась, что он хотя бы поморщился.
Там, где должна быть укрытая ночью земля по ту сторону Понтара, виделась лишь ледяная пустошь, ужасная пустыня. Мне чудились призрачные глыбы разрушенных до основания монастырей, где скитались существа без рта и глаз, но способные говорить и видеть.
— Я дам тебе шанс вернуть мне долг. Ты найдешь способ разорвать мой контракт с о’Димом, чего бы оно тебе не стоило, — в военной академии Ольгерда порядочно научили отдавать приказы, — справишься — получишь свои страницы.
Его голос рассеял видения и вернул к не менее печальной реальности. Как же я всем кругом изрядно задолжала.
— И не забывай, чем закончилась твоя последняя попытка вонзить мне нож в спину.
Все было предельно просто. Ольгерд понимал, что я пожертвую всем, чтобы спасти себя. Чтобы избежать долгого путешествия с Гюнтером о’Димом по отражающимся в его глазах мирах.
А я знала, что в этом мы бесконечно схожи.
Комментарий к Избави нас от зла
1. Что легко пропустить в игре - в своем дневнике Шезлок описывает, что Гюнтер наслал на него сны, в которых его несуществующая дочь Амелия умирает от бубонной (предположительно) чумы. Именно об этом ему снится кошмар.
2. По совершенно комичному стечению обстоятельств, я считала, что Шезлок (Shakeslock) был назван в честь Шекспира, а не Шерлока. Отсюда появились две отсылки к Уильяму нашему Шекспиру в этой главе.
========== Шум и ярость ==========
Шум и гвалт царили в лучшей корчме Оксенфурта, темная ночь озарялась светом сотен свечей на позолоченных канделябрах. Живот заурчал от душистого запаха солода и жарившегося на вертелах бараньего мяса. Без еды я не прошла бы и аршина больше; мой изможденный вид убедил Ольгерда отметить спасение из лап дьявола в «Алхимии».
На сцене выступала группа весьма потрепанных менестрелей. Трубадур в третий раз пытался спеть оду девицам из Виковаро, но после строчки про амбар вдохновение его оставляло. Изрядно захмелевший бард, судя по цветастому одеянию большой поклонник мэтра Лютика, едва попадал по струнам лютни.
— Ты слыхал, что снова учудила вошь лысая? — поинтересовался краснолюд с роскошной иссиня-черной бородой до пояса у своего молодого товарища. — Поборы с осени повысил, мать его растак! Я глашатаю евойному физиономию от таких новостей начистил, да толку-то! Овес замерзший зимой жрать будем, зуб даю!
Его собеседник расстроенно махнул рукой и залпом опустошил кружку с пивом. Их разговор едва слышался на фоне бурных обсуждений проходившей за соседним столиком битвы «Скоя’таэлей» с «Нильфгаардом». Эльф, возглавлявший в этой схватке «Скоя’таэлей», мужественно защищался от обвинений в прохиндействе, но публика была всецело на стороне черных.
— Виват! Слава атаману! — дружно поприветствовали Ольгерда стражники из-за круглого стола, подняв кружки с пивом над головами. Судя по всему, они не покидали корчму с того самого вечера, когда Ольгерд показал туссентскому рыцарю настоящее реданское гостеприимство. Улыбки стражников говорили сами за себя — зубного лекаря в Оксенфурте позволить могли только самые состоятельные.
Любимец публики ограничился коротким кивком.
Маргоша вытаращила глаза, завидев моего спутника. Эта обладающая недюжинным даром убеждения женщина заставила двух разодетых господ за лучшим столиком в корчме буквально раствориться в воздухе. Не знаю уж, что за чудеса дипломатии, но вид на сцену она нам обеспечила изумительный.
Звонким шлепком ниже поясницы Маргоша отправила к нам свою самую расторопную помощницу, донельзя хорошенькую девушку в темно-зеленом платье с глубоким вырезом. Она робко поинтересовалась у Ольгерда, вцепившись в поднос:
— Чего изволите, милсдарь фон Эверек? Вашего любимого туссентского не желаете?
Ольгерд окинул ее взглядом с ног до головы. Армия «Нильфгаарда» тем временем была разбита, а остроухому теперь противостоял краснолюд.
— Удиви меня. Хочется отведать чего-нибудь необычного.
Бедняжка залилась румянцем, пытаясь решить эту сложную задачу. Ее лицо омрачилось еще сильнее тем, что солист любительского ансамбля наконец-то добрался до куплета про третью девицу.
— Ковирскую солодовую брагу завезли! — выпалила девица. — А к ней прекрасно идут телячьи ребра с жареными грибами…
— Дорогая, я велел тебе удивить меня, а не выкладывать все сразу, — Ольгерд расправил усы, слегка улыбаясь.
Это обращение произвело на девушку неизгладимое впечатление, и она умчалась со всех ног в сторону кухни. Чудесно, а я что, буду духом Лебеды питаться и утренней росой запивать?! Маргоша с нескрываемым смехом наблюдала за этой картиной и решилась прийти мне на помощь: принесла суп с клецками и лучший краснолюдский эль.
Давненько меня так быстро не обслуживали: стол во мгновение ока оказался уставлен соленьями и телячьими ребрами, а передо мной красовалась заполненная до краев миска супа. В кубке Ольгерда плескалась солодовая брага, чуть ли не выливаясь через край. Доселе невиданный мною напиток источал аромат дубовых бочек и молодой коры.
— Расскажи мне, что именно ты попросил у о’Дима?
Если ему все же нужна моя помощь, придется раскрыть карты. Глубокий глоток — и эль блаженно разлился по горлу, оставляя после себя легкую горчинку. Я уже чувствовала, как вкус к жизни вновь просыпался.
— Вернуть роду фон Эвереков былое состояние и жить так, как будто и нет никакого завтра. Взамен же о’Дим одарил меня куском камня в груди, — поморщившись, Ольгерд залпом осушил кубок.
Я едва заглушила смешок, представив, как Ольгерд расписывает свои красочные пожелания в контракте с дьяволом.
— Так и сказал — «никакого завтра»? Раг нар Роог хотел устроить?
Ольгерд откинулся на спинку стула, тяжелая рубиновая цепь на груди звякнула. Такую продать - можно было бы десяток зим пережить и лиха не знать!
Бородатый краснолюд все стенал о голодной зиме и чудовищных дорогах, но в очередной раз материть Радовида всем уже осточертело.
— Да пусть бы и Раг нар Роог. Вот это была бы славная битва, и противники под стать, — пожал Ольгерд плечами, словно говорил о чем-то обыденном.
— А каменное сердце тут при чем?
— Каменное сердце позволило мне жить вечно. Как и пожелал — как будто завтра не наступит, — Ольгерд отправил в рот кусок жареного мяса. — Если бы я только знал, какая это скука смертная — бессмертие.
Ольгерд, как и подобало истинному дворянину, ловко управлялся с ножом и вилкой, в то время как все остальные посетители корчмы с ног до головы перепачкались в жире.
— А ты не думал вернуть благосостояние семьи более обыденными способами, нежели сделка с дьяволом?
Менестрели оставили свои попытки воспеть красоту виковарских девиц.
«Я отчаянным роди-и-ился и ничем не дорожу! Если голову отрубят — я поле-е-ено привяжу!» — заливисто напел парень, сразу же сплотив гостей корчмы в единодушном порыве бить морды.
«Сука ушастая, да я таким как ты уши отрезал и на деревьях вешал!» — ударил кулаком по столу краснолюд, так, что пиво пролилось на пол. Он в очередной раз проиграл партию эльфу, который и правда безбожно подтасовывал карты. «Аэлирэнн» уже в третий раз непостижимым образом восставала из мертвых и снова возвращалась в армию «Скоя’таэлей». У меня был более удачный ракурс, позволявший увидеть эти чудотворные воскрешения, а краснолюд уже успел просадить как минимум полсотни крон.
Жалкие попытки шулера оправдаться были прерваны точным ударом крепкого краснолюдского кулака в нос, и бессознательное тело быстро вышвырнули во двор под дружное улюлюканье.
Ольгерд и бровью не повел, продолжая методично сдирать мясо с костей:
— У меня не было такой роскоши, как время. Не мог позволить отдать дорогую мне женщину паршивому офирскому псу.
Он прыгнул в дьявольскую пучину не ради обогащения, а ради великой любви. То ли романтичность его истории, то ли крепкий эль заставили меня чуть ли не прослезиться.
— А что же с ней…
Даже если чувства Ольгерда к Ирис и превратились в камень, честь все еще не позволяла ему обсуждать бывшую жену. Ольгерд раздраженно стряхнул крошки с кунтуша и налил себе еще солодовой браги.
— Не терплю праздного людского любопытства.
Я ушла от неловкой паузы еще одним глотком эля. Какой прекрасный напиток, точно краснолюды гнали. Все кругом вмиг становилось прекрасней.
— Каменное сердце — как это вообще возможно? Ты не пробовал разрезать грудь и посмотреть, как это работает?
Эта неожиданная мысль пришла мне при взгляде на глубокий вырез кунтуша. Маргоша назидательно говорила, что если я буду носить такое декольте, то ни один приличный господин не сосватается.
— Богатая у тебя фантазия, Милена, но это образное выражение, — усмехнулся Ольгерд. — И прекрати заливать в себя эль, иначе твое бездыханное тело выкинут в ближайшую канаву.
Пусть сначала желания формулировать научится, прежде чем меня учить, как пить.
Ольгерд пожелал всего только лишь для себя. Жить вечно и богатства, а не счастливой супружеской жизни. Бьюсь об заклад, именно этот эгоизм и подкупил Гюнтера; именно из-за этого роспись Ольгерда украсила их контракт. Но наказание дьявола за горячую юношескую кровь, за желание иметь все и сразу было все равно бесконечно жестоким.
Ад и черти, эти менестрели и раньше так прекрасно пели или близость к смерти сделала мои ощущения ярче? Мне нестерпимо захотелось с кем-нибудь поделиться охватившими чувствами. Не с Ольгердом, конечно! Что он понимает в тонких материях, со своим-то куском камня.
— Миленка, — тихо прошептала мне Маргоша. — Миленка, подь сюды.
Провидение ниспослало мне прекрасного собеседника для разговоров о любви и смерти! Я охотно последовала за ней. Маргоша потянула меня за рукав в комнатку за кухней. Надеюсь, эта чудесная женщина хочет еще чем-то угостить, может быть даже ковирскими лакричными пряниками. Рот уже наполнился слюной при мысле об аппетитной выпечке.
— Како-о-ого мужика урвала, Миленка! И мордой хорош, и не бедный, как вошь!
Что Маргоша несет?! Ах, точно, атамана уже тысячу лет не видели в женском сопровождении. Наше полуночное рандеву взбудоражило всех городских сплетниц.
— И как ты в этих тряпках собралась такого мужика-то охмурять?! — Маргоша всплеснула руками, нарезая круги по комнате. — Гребень, гребень, гребень… Щас Милен, щас! Причешем, умоем…
Маргоша склонилась надо мной и увидела ничем не стесненную грудь в кабаньей рубахе.
— Хотя… Твои сиськи в этой рубахе даже с улицы видно, зуб даю!
Я не могла сдержать такого натиска и трусливо отступила к печке. Из карманов штанов посыпались орены. Я ринулась их собирать, но монеты звонко падали прямиком в дыры в половицах. Пол под ногами колыхнул, словно мачта корабля, попавшего в шторм на Скеллиге. Здесь не обошлось без чертовщины.
— Еще и напилася… — Маргоша посмотрела на меня, сощурив глаза. И было в этом взгляде нечто… злобное? — Дура! Так ведь и спугнешь же милсдаря!
Они с Ольгердом как сговорились меня жизни учить. Во-первых, она не смотрела в глаза дьяволу. А во-вторых… у меня несомненно был еще один неоспоримый аргумент, но память подводила.
Дверь была распахнута настежь, но Ольгерд постучал по стене, давая о себе знать.
— Милсдарь фон Эверек, — Маргоша как Лебеду во плоти узрела и попыталась закрыть своим широким телом меня, тщетно пытающуюся собрать монеты с пола.
Ольгерд очень внимательно наблюдал за моими действиями, скрестив руки на груди, вместо того, чтобы предложить помощь.
— Вы, милсдарь, не обессудьте! Она вообще девка-то пригожая. А как напомадится, так вылитая Анна Паветта!
Маргоша меня не только ни разу пьяной не видела, она до сих пор не знала, чем я промышляю. Считала то ли исследователем при Оксенфуртском университете, то ли шпионом на тайной службе Белого Пламени.
— Анна Генриетта, — поправил Ольгерд. — Да, есть нечто общее. Только сдается мне, Анну Генриетту не в хлеву воспитывали.
Да я видала на десяток меньше зим, чем княгиня, и к тому же не страдаю нездоровой страстью к пышным начесам!
Ольгерду не помешало бы наконец-то сменить свой спесивый тон. После всего, что произошло, я заслужила обращения как с равной.
— Тебя в хлеву воспитывали, черт рыжий, — обычно у меня лучше получаются словесные перебранки. Надо будет освежить свои умения на досуге.
Маргоша устало закрыла лицо рукой. Ольгерд тяжело вздохнул и широко расправил плечи, уперев руки в бока.
— Поднимайся, не пристало барышне по полу ползать. Нам пора.
Он может отправляться на все четыре стороны, а я еще и в гвинт сыграю. Уж получше того остроухого буду, меня на крапленых картах не поймаешь.
«Борсоди грабят, мужики!» — раздался радостный рев в корчме. В честь такого события половина посетителей решила осушить до дна свои кубки. Ольгерд напрягся, пытаясь прислушаться к выкрикам с улицы, но они потонули в потоке брани.
— Милсдарь фон Эверек, погодьте чуток! Щас все будет, все будет! — на лице Маргоши проступил нездоровый румянец, а глаза заблестели. Настоящая встреча с дьяволом мне только предстояла.
— Приведи ее в порядок, насколько это возможно. У меня еще есть незавершенные дела.
Путь наверх, в комнату, которую я снимала у Маргоши, был тяжелее подъема на Голгофу. Я не знаю, что сделал безумный плотник со ступеньками, но их стало то ли больше, то ли меньше, то ли расстояние между ними изменилось. Я вцепилась в своего пастыря мертвой хваткой.
Неимоверными усилиями мы все же добрались. На моем письменном столе еще лежала небрежно начерченная схема усадьбы Гарин. Маргоша усадила меня на стул, пресекая мой план немедля распластаться на мягкой кровати.
Стул перед огромным зеркалом был мягче императорской перины. Расческа выпрямляла мои спутанные волосы, пока я погружалась в сладкую дрему.
— Кудой едете-то, Миленка? — вкрадчиво спросила Маргоша.
— К атаману в усадьбу, — блаженно улыбнулась я.
Менестрели внизу проникновенно пели «Волчью Бурю», и я не могла не подпевать. Не знаю, ты ль мое предназначение, иль властью я обязан лишь судьбе…
Один бродячий бард однажды сказал мне, что у меня голос сирены. Врал безбожно, конечно.
— Он ж не муж тебе еще, а уже на эту… ухадьбу! Тьфу, лучше б на свадьбу! — Маргоша наклонилась и прошептала мне на ухо. — Ты ентого атамана-то покрепше держи. Как сыр в масле кататься будешь.
— Маргоша, ты же рассказывала, что он жену замучил.
Во что я теперь, конечно, ни капли не верю, но все же сойдет за весомый аргумент. Я любовалась, как умелые руки Маргоши возвращают моей спутанной темно-каштановой копне пригожий вид.
— Ну и хер с ней, зато теперь вдовец. А почему замучал, это и ежу понятно, детишек она ему не родила. Ты-то явно умнее всяких дворянок, нарожаешь пятерых! И вообще, не выдумывай, всех бьют!
У меня не было ни единого осмысленного ответа на эту тираду, поэтому я продолжила напевать. Где мой бокал?!
Маргоша на мгновение оставила мой сольный концерт, вернувшись с переливающимся в свете лучины светло-зеленым флакончиком.
— На! Остальные вещички щас соберу, погодь чутка.
— Что это, Маргоша? Приворотное зелье?
— Шутки шутишь! — загадочно усмехнулась Маргоша. — Поверь мне, я свое отжила, знаю, как дела делаются.
Я не была уверена, что морально готова услышать продолжение.
— Атаман - вдовец, разбойник, конечно, но все ж мы не без греха! Зелье выпьешь, к зиме круглая уже ходить будешь, никакая чародейская дьявольщина не спасет. Женится, как пить дать женится!
Поток неиссякаемой женской мудрости становился все более невыносимым, и я спасалась сладкой дремой, наблюдая, как Маргоша собирает мой нехитрый скарб. Ее загорелые, полные руки битком набивали походный саквояж.
Ее не смутил даже у кого-то позаимствованный ритуальный нож и она быстро положила его прямо под флакончики с ядом. С чего она взяла, что он мне пригодится? Подозревает, что атаман все-таки душегуб? И корсаж какой нашла, кружевной, шелковый, да и исподнее под стать.
Я предательски засыпала, соблазнённая теплом и сытостью.
Меня куда-то понесли, перекинув через плечо и тихо бранясь. Я бы и возмутилась из-за такого обращения, но если так распорядилась судьба, не в моей власти ей противиться. Судя по терпкому запаху дубленой кожи и мускуса — отнесут куда надо. Ладонь, конечно, настоящий дворянин положил бы пониже, но я списала эту оплошность на брагу.
Леди Годива была даже больше возмущена моим присутствием, чем в прошлый раз, и немедля встала на дыбы. У Ольгерда получилось и одной рукой удерживать меня на весу, и усмирить недовольную кобылу. Надеюсь, мой саквояж он не забыл?
Уткнувшись в гриву лошади, я вспомнила, что даже не попрощалась с Маргошей…
Кочка за кочкой. Хмельной дурман рассеивался. Ольгерд, как истинный реданец, любил быструю езду, но на местных дорогах можно и шею свернуть. Стоило мне приноровиться к тряске, как эта неугомонная кобыла снова поднялась на дыбы и встала, как вкопанная.
Ольгерд быстро выпрыгнул из седла, и я нехотя слезла вслед за ним.
— Грифона увидела, — сказал он, поглаживая Годиву по гриве. — Подождем немного, пусть успокоится.
Я не слышала никакого крика грифона. Я прислонилась к березе, рассматривая окружающий нас пейзаж. Какая нежная, безмолвная ночь, ночь Дриад, как сказала бы старшая раса. Все вокруг казалось волшебно красивым, как будто мы набрели на заповедник друидов. Где мы? Не припоминала я такого места по пути к усадьбе Гарин.
— Охотники на ведьм перекрыли дорогу, пришлось поехать объездным путем по старым эльфийским руинам.
Я готова была поклясться, что Ольгерд мне улыбнулся. Не ухмыльнулся, не высокомерно приподнял уголки губ, а искренне, по-доброму улыбнулся. Как же ему идет эта широкая белозубая улыбка — он становится похож на героя реданских сказок, рыцаря без страха и упрека.
— Я тебе благодарен.
Что Ольгерд сказал? Это эльфийская магия?
Иштван рассказывал мне, что в лесах Редании есть волшебные рощи, принадлежащие богине Мелитэле. Неужели она сжалилась над Ольгердом и одарила его своим благословением? Мелитэле всегда трепетно относилась к историям о безумной любви, а безумнее, чем у него, представить сложно.
Нежное пение горихвосток будто бы подтвердило мои догадки. Его лицо изменилось — к Ольгерду вернулось словно неуловимое сияние жизни. Я больше не видела пугающей пустоты в его глазах.
— За что? — На меня нахлынула краска, словно я была юной воспитанницей Аретузы.
— За твою помощь, — Ольгерд положил свою ладонь на кору дерева, в двух дюймах от моего лица. В его глазах искрились озорные огоньки.
Неужели я ему нравлюсь? Специально свернул в тихий уголок? Нет, я подозревала… Где-то глубоко внутри, как не стыдно мне было в этом признаться, я надеялась на это.
— Всегда к твоим услугам, — я принялась рассматривать землю под ногами.
Ольгерд приподнял мой подбородок, заставив посмотреть в глаза. От его горячего дыхания все тело покрылось мурашками.
Его сухие губы требовательно накрыли мои. Мягко прижимая к себе, Ольгерд старался не задеть мою кожу грубой щетиной. Я даже и подумать не могла, как сильно будут кружить голову его прикосновения — не смущал даже отчетливый металлический привкус.
Ольгерд провел пальцами по моей скуле, неторопливо поглаживая щеку. Ох, не врала Ирис, когда называла супруга в письмах бесконечно нежным и чутким любовником. Он словно угадывал каждое мое желание.
Жар, исходивший от Ольгерда, действовал на меня куда приятней, чем хмель. Такого мужчину и полюбить не грех — пусть угрожает мне сколько угодно, если после будет так целовать.
Лишь все более отчетливый металлический привкус портил этот волшебный момент. Он нарастал, пока мое горло не начало гореть, как будто его залили расплавленым золотом.
Мучительный кашель сотряс меня, и мне пришлось с большой неохотой оттолкнуть от себя Ольгерда.
Кашель не стихал, пока я не выплюнула окровавленный золотой на траву. Пение птиц тотчас стихло, а трава почернела.
Золотая монета с изображением императора наконец-то обратила мое внимание на нереальность происходящего. Я знала, стоит мне снова поднять глаза, я не увижу там прекрасной эльфийской чащи. Не увижу и нежной улыбки Ольгерда.
Вместо светло-зеленых глаз я увидела вертикальные зрачки Гюнтера о’Дима, в которых отражалась черная бездна.
— Comix cornici nunquam confodit oculum*.
Комментарий к Шум и ярость
*Comix cornici nunquam confodit oculum (лат.) - Ворон ворону глаз не выклюет.
========== Красное на черном ==========
— Интересный сон привиделся, Милена?
Резкий звук его голоса едва не заставил меня свалиться с лошади прямо в грязь. Ольгерд успел подхватить меня за рубашку; грубая ткань тотчас треснула на рукаве.
Серые деревья и извилистая дорога едва ли напоминали дивную чащу из моего сна. Ворон ворону глаз не выклюет. Эта фраза болезненно напоминала мне о чем-то неприятном, но детали то и дело от меня ускользали. Попытки вспомнить только усиливали тупую боль в висках.
— Кошмар.
В горле все еще стоял горький привкус металла.
— Занятно, мне так не показалось.
Ольгерд решил поупражняться в телепатии?
Не имеет значения. Страницы Кодекса лежали в сумке для свитков на поясе атамана. Даже будучи не восприимчивой к магическим потокам, я физически ощущала некое присутствие. По телу то и дело пробегала леденящая дрожь.
Как и во сне, ночь была удивительно безмолвной — ни писка, ни шороха, будто меня оглушили.
Иштван рассказывал, что Кодекс проверяет рассудок на прочность, он способен уловить потаенные мысли и страхи. Охватившая меня неестественная эйфория в доме у Шезлока лишь подтверждала слабость моего сознания перед чарами манускрипта.
«Виват, атаман!» — зычно поприветствовал Ольгерда мой прежде молчаливый страж. Атаман лишь слегка наклонил голову. Мне бы тоже уже надоели эти раболепные взгляды.
— Докладывай, Сташек. Стряслось что в мое отсутствие?
Стоило лишь снова встать на твердую землю, как к горлу подступил ком. Вместе с тошнотой вернулись и неприятные воспоминания о моем незадачливом выступлении в Алхимии. Больше Ольгерд мне и бокала вина не предложит.
— Никак нет, атаман! Ведьмак не появлялся. Сдох, вестимо, — всплеснул он руками.
Я так и не спросила, что же он поручил исполнять Геральту из Ривии. Впрочем, знаменитого ведьмака даже Вильгефорц не убил, вряд ли убьют желания Ольгерда.
— Никто не станет по нему слезы лить. Позаботься о Годиве.
Сташек растерянно взглянул сначала на меня, затем на Ольгерда.
— Милена. На какое-то время тут остановится.
Кабан переждал мгновенье, видимо надеясь получить чуть больше подробностей, но для Ольгерда разговор был уже давно закончен.
— Комната справа от кабинета. Сташек отнесет твои вещи, — широкий жест дал понять, что мое присутствие больше не требовалось.
— Я могу отдохнуть с дороги?
Сташек хмурился, словно пытаясь понять, что за отношения нас связывают.
— До полудня, — смилостивился Ольгерд.
Тихое, но отчетливое «курва» пронеслось мне вслед, когда я пересекала парадный зал, стараясь как можно быстрее попасть в свое новое пристанище. Нужно будет дверь чем-нибудь изнутри подпереть, а то прирежут ночью невзначай. А Ольгерду доложат, что поскользнулась на сабле.
Лихо я продвинулась по служебной лестнице в Реданской Вольной Кампании, в прошлый раз спала на окровавленном полу! Условия спартанские, но более чем сойдет для моих скромных нужд. Я широко распахнула окно и вдохнула бодрящий сырой воздух.
Маргоша предусмотрительно уложила в саквояж мое снотворное зелье. До полудня успею отдохнуть без воронов и эротических фантазий. Но не больше одной капли, а то снова разбудят ледяной водой.
Желтые глаза Гюнтера О’Дима… Бирюзовый кунтуш и блеск стали… Хруст страниц… Долгожданное забвение.
В глаза бил яркий свет полуденного солнца, когда меня разбудили громкие голоса откуда-то с улицы.
— Опять эта шельма. За кой хер атаман ее притащил?
Этот характерный веленский выговор я и в страшном сне узнаю.
— Ясно, за кой. Сиськи ее видала? Как сам, как его там, Воттичелли вылепил. Да не ссы, сколько их уже здесь было, — успокоил Адель незнакомый кабан с низким голосом.
Я выглянула в окно.
— Да и покрасивше были. Эльфку помнишь? Вот уж нимфа лесная была, и ту отправил восвояси. Хотя помнишь, какую цацку ей подарил?
Судя по тому, как широко развела руки Адель, цацка была размером с небольшую телегу.
— А воровке аж комнату выделил, эка барыня! Я тут что кумекаю — ты видал, что у нее между ног?
Этот вопрос застал меня врасплох, а ее собеседника заставил громко расхохотаться.
— Что, поперек?
Какое же высокоинтеллектуальное окружение подобрал себе реданский дворянин.
— Дурень ты, Конрад! Знаки у нее между ног колдунские! Приворожила она атамана, к чародейке не ходи!
Достаточно с меня женских сплетен за последние сутки! Я плотно закрыла ставни. Еще раз уснуть вряд ли удастся…
Разобрав саквояж, я огорчилась настолько, что захотелось выбросить его прямо на головы кабанов водворе. Маргоша подобрала мне гардероб приличной оксенфуртской горожанки на выданье — скромных цветов, но узкого кроя. В таком одеянии можно смело оставлять надежды хоть как-то защититься в бою, лучше сразу падать на землю и прикидываться мертвой.
Зато о самом главном не забыла: прохладная рукоятка легла в руку, как влитая. Мне всегда нравилась сила, наполнявшая собою все естество, стоило только взять в руки холодное оружие. Жаль, ритуальные ножи слишком массивны, на бедре не спрятать — приходится прикреплять к голени.
Нужно найти Ольгерда… и побороть непослушную шнуровку корсажа. Чем раньше я приступлю к Кодексу, тем скорее смогу покинуть эту богадельню. Ни вдохнуть, ни выдохнуть — не чужд мазохизм женской природе, раз дамы еще не восстали против таких одеяний.
Ольгерд оказался в кабинете: он аккуратно раскладывал страницы на столе, с которого наконец-то чьими-то неимоверными усилиями был убран весь хлам. Когда я постучала в дверь, даже не обернулся, лишь разрешил войти, сопроводив это небрежным жестом руки. На столе стояла тарелка с фруктами: я немедленно отправила в рот пару спелых виноградин. Не смогла удержаться.
Страницы были почти не повреждены. Я провела пальцами по тонкому пергаменту. Какая неведомая сила выписывала эти тонкие изящные буквы? В каком из бесчисленных миров был создан этот манускрипт?
— Я решил уберечь тебя от соблазнов. В прошлый раз ты не особо церемонилась ни с моими личными вещами, — Ольгерд потер горло, — ни со мной.
Именно на этом столе я прочитала письмо другого Ольгерда к некогда любимой жене. Скорее Белый Хлад наступит, чем он забудет события той ночи.
— Прости меня.
Ольгерд даже не удостоил меня взглядом.
— Мне на коленях тебя молить о прощении? — Даже после этого он вряд ли увидел бы живого человека за личиной воровки.
Не было в моей фразе никакого двойного смысла, но долгое, выдержанное молчание Ольгерда заставило его там появиться. Атаман пристально посмотрел на меня и широко улыбнулся.
— Еще один намек, — усмехнулся Ольгерд, окинув взглядом с ног до головы. — Ты для меня принарядилась? Я и без того слышал, чье имя ты стонала во сне. Мое.
Да быть того не может! Я резко вцепилась в край стола, раздумывая, как бы мне побольнее ужалить его в ответ за такую наглость. Щеки обжег предательский румянец.
— Моя кровать в двух шагах отсюда, я с большим удовольствием избавлю тебя от страданий. Тем более, что есть в тебе некое je ne sais quoi, — Ольгерд слегка коснулся ножен карабелы. — Питаю я некую слабость ко всему необычному.
Да что он о себе возомнил?! Его до бесстыдства прямое приглашение было бы менее гадким, если бы я действительно не испытывала к нему никаких чувств. Что ж, я никогда не отличалась хорошим вкусом в выборе мужчины. Но в этот раз я превзошла саму себя.
— Ты себе безбожно льстишь, атаман.
Ольгерд откинулся на спинку стула и взял с тарелки яблоко, с хрустом его надкусив.
— Ты ведь не думаешь, что я буду за тобой бегать, как мальчишка?
Я не настолько наивна, чтобы ожидать от него нежных ухаживаний, но он даже с оксенфуртскими путанами был галантней. По крайней мере, они так рассказывали. Я, видимо, не достойна вина и сладких речей?
— Бегать? Ты мне и слова ласкового не сказал!
Ад и черти, это прозвучало так, как будто я только этого и жду! Ольгерд лучезарно улыбнулся, сверкнув белыми зубами.
— Иди ко мне, цветочек мой яхонтовый, — он медленно похлопал себя по коленке свободной рукой. — Я тебя приголублю.
Если бы не эта откровенная издевка в голосе, я бы нашла такую манеру обольщения вполне себе очаровательной. Особенно этот медово-тягучий голос. Надеюсь, презрительная гримаса надежно скрыла мои истинные мысли.
— Иди к дьяволу, Ольгерд.
— Только от него вернулся. Княжна моя синеокая, твоя неприступность разбивает мне сердце! — Ольгерд схватился рукой за грудь, там, где должно было быть сердце, несомненно пытаясь наглядно продемонстрировать, насколько ему больно.
Шут гороховый! Я склонилась над страницами Кодекса, рассматривая схематичное изображение врат между Сферами, и забарабанила пальцами по столу.
— Досадно, у Витольда срабатывало безотказно.
Кем бы ни был этот Витольд, он был, по всей видимости, более искренен в своих заигрываниях.
Около сотни страниц. Их было многим больше — все хоть сколько-нибудь полезные мне Ольгерд уже убрал, видимо, ориентируясь на переведенные мной заголовки.
Я выжидательно посмотрела на единственный занятый стул. Ольгерд бросил огрызок яблока обратно в вазу с фруктами и направился к выходу. На прощание он недоверчиво хмыкнул и наконец-то вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
Слава Лебеде, что перед расшифровкой кодекса я успела набить руку на других работах. Первые страницы были почти не искажены после моих манипуляций. Бесконечный рукописный текст лишь изредка прерывался необычайной красоты иллюстрациями: на одной из них наше измерение, Continents, было изображено лишь одним из многочисленных отражений некоего «исконного» мира.
Читать и понимать написанное оказалось тяжело из-за множества имен и мест, которые мне ни о чем не говорили. Кроме отрывков на латыни Кодекс вмещал в себя слова на языке, который был мне незнаком — алфавит напоминал какую-то причудливую вязь. Должно быть, это санскрит — его Иштван называл одним из двух древних языков, которые понимают во всех Сферах.
Теософы различают два вида договора: подразумеваемый, но не выраженный прямо, или Professio Tacita, и подписываемый кровью Professio Expressa.
Публичный договор (Professio Expressa) может быть заключен или на sabbatum, со всеми необходимыми обрядами (solemnis sive publica) или без свидетелей через подписание соглашения (priuata) двумя сторонами. Выкорми ворона, и он выклюет тебе глаза.
Договор должен быть кровью подписан обеими сторонами. Пример подписи:
Factum in infernis, inter consilia daemonum. Comix cornici nunquam confodit oculum. Baalberith, scriptor.
Прочитав два последних предложения, я еле сдержала желание бросить страницы в камин. Чужое, нечеловеческой природы присутствие в моей голове…
О спасении душ святой Фома говорил следующее: «Тот мужчина или та женщина, которые заключили контракт с пифоническим духом, должны быть мучительно умерщвлены». Volenti non fit injuria. В своих речах на горе Гризим он упомянул тех немногих, что избежали оплаты в сделке с торговцем: «Одолеть дьявольскую сущность можно, лишь вступив в его игру».
Хинкмар из Реймса был первым автором, включившим в «Житие св. Антония» рассказ о слуге сенатора, влюбившемся в дочь своего хозяина. Продав свою душу дьяволу, камердинер завоевал ее сердце. Он спасся только с помощью святого, который помог ему обыграть Дьявола и заставил его расторгнуть контракт.
Слово «игра» было обведено, а над ним — надпись: IX.VI, Хозяйки Леса (venefica), праздник осеннего Эквинокция. Они знают про игру Г.О.Д.
Буквы превратились в сплошную бессвязную массу, когда я увидела этот аккуратный каллиграфический почерк. Даже если мое сознание выжжет дотла адское пламя, я бы узнала его. Иштван.
Меня резко замутило, да так, что я едва успела добежать до ближайшего ведерка. Это могло быть только ловушкой, садисткой игрой чьего-то больного воображения. Месть О’Дима настигла меня раньше, чем я предполагала?
Почему ремарки на Кодексе написаны почерком грандмастера Табулы Разы? Почему старый ублюдок лгал мне, что манускрипт лишь легенда?! Бесчисленные вопросы, ни единого ответа. В какой же водоворот втянула меня лишь одна несчастливая встреча.
«Одолеть дьявольскую сущность можно, лишь вступив с ним в его же игру». Какую игру? И, что гораздо важнее, как в ней победить?
Праздник осеннего Эквинокция, посвященный древнему языческому богу Вейопатису. В деревенских общинах Велена он до сих пор празднуется, туда еще не добрался испепеляющий жар Вечного Огня. На Лысой Горе в этот праздник устраивают жертвоприношения. Если где и можно повстречать Хозяек Леса, то только там и в эту ночь.
Завтра. Это не может не быть западней — такое совпадение слишком маловероятно. Нужно срочно спросить Ольгерда, что он прочтет на этой странице — манускрипт мог пытаться подчинить себе мое сознание, повести по ложному пути.
Адель испепелила меня взглядом, но все-таки сказала, что атаман отдыхает и велел не беспокоить. Будь я чуть меньше напугана, не ворвалась бы к нему в спальню, но Ольгерд даже не слышал моего отчаянного стука.
Плотные шторы едва пропускали солнечный свет, но я все равно увидела атамана, крепко спящего на широкой деревянной кровати с резными ножками.. Он уснул за чтением «Битв, изменивших ход истории Нильфгаарда», тяжелого тома еще старой императорской печати. Если Ольгерда убивать, то только во сне. Еле разбудила.
— Да ты вконец ополоумела?! — Ольгерд схватился за рукоять карабелы, но, увидев мои дрожащие губы, опустил оружие.
— Прошу тебя, это очень срочно. Ты можешь прочитать эту страницу?
Слишком темно, нужно было раздвинуть шторы. Роскошная у него спальня, особенно бадья из облицованного дерева. А из окна открывался потрясающий вид на озеро.
— Наглости твоей нет предела, — Ольгерд сощурился и взял страницу в руки.
Стараясь не смотреть на его обнаженный торс, я уперлась взглядом в овальное зеркало, окаймленное мраморной рамой. На ней были высечены змеиные головы. Гладкая поверхность была непроницаемо черной — вряд ли от пыли — порядок в спальне идеальный.
— Ты видишь эту ремарку? Про Хозяек Леса? — мне безумно хотелось услышать человеческий голос.
— Я не слепой, Милена, прекрасно вижу. Что это за странное предложение про свадьбу?
— Свадьбу?
«На твоей свадьбе невесту искупали в красном вине», — медленно прочитал он.
— Не знаю. Завтра на Лысой горе празднуют осенний Эквинокций. Хозяйки Леса должны быть там.
— Рад слышать. И в чем была нужда меня беспокоить? — Ольгерд зевнул, прикрыв рот ладонью, и потянулся, то ли разминая затекшие мышцы. то ли красуясь.
— Нам нужно отправиться в Велен на рассвете, чтобы успеть на праздник.
Ольгерд отложил страницу и откинулся обратно на тяжелые красные подушки, закрыв лицо рукой.
— Мне очень хотелось бы отдохнуть в тишине и спокойствии. И впредь запомни, единственная причина, по которой ты можешь врываться в мою спальню без приглашения — пожар.
Ад и черти, речь всего лишь о том, как спасти твою никчемную душу, а я нарушаю драгоценный сон! Покидая покои, я как можно сильнее хлопнула дверью.
Как же знобило! Ольгерд при всех своих богатствах на дровах экономит, что ли?! Мысль снова оказаться наедине с манускриптом не вызывала у меня ни малейшего энтузиазма. Неимоверно хотелось любого человеческого присутствия, хотя бы самой непритязательной беседы.
Я украдкой посмотрела на кабанов, за каким-то дьяволом бьющих бочку в парадном зале. Суровые рожи красноречиво намекнули, что места для меня не найдется.
Избегая случайного взгляда на любую отражающую поверхность, я побрела в сторону конюшни.
Сташек что-то напевал, проводя щеткой по гриве Годивы. Он был, наверное, самым молодым из кабанов, хотя глубокий рваный шрам уже отметил его скулу. Судя по длинному светлому чубу и носу картошкой, “кабан” местный.
Сташек слегка нахмурился, когда заметил меня в дверях конюшни, но через мгновенье на его лице появилась вполне себе добродушная улыбка.
— Ох, я в платье-то и не признал. Заходи, дева, коль не шутишь.
Я села на стог сена поодаль от кобылы, поджав под себя ноги, чтобы хоть немного согреться.
— Благодарю. Остальные были не так рады меня видеть.
— Ну, а как же? Ты ж Яцека с Леславом прирезала.
— А тебе их, значит, не так жалко?
— Обалдуи, — махнул рукой Сташек. — Они усадьбу рано или поздно спалили бы.
Он уже закончил приводить гриву лошади в порядок и потянулся за тряпкой. Непохоже, чтобы он тяготился такой нудной работой. Я решила воспользоваться его разговорчивым настроением. Один вопрос уже давно меня интересовал…
— Зачем ты служишь атаману? Деньги?
Сташек посмотрел на меня так, будто я сморозила неимоверную глупость.
— Это собаки служат. А я за него, дева, жизнь готов отдать!
Высокопарность Ольгерда заразнее Катрионы.
— И чем он заслужил такую честь?
Судя по снисходительной улыбке, по глупости этот вопрос уложил на лопатки предыдущий.
— Ясно чем! Атаману высшая цель предназначена, и я ему в ней подсобить хочу. Не зря же Вечный Огонь благословил его даром!
Сташек неправильно понял мое несомненно кислое выражение лица.
— А что он характером непрост, так он крест на душе несет тяжелый. Непростая у него жизнь была, нелегкая. Всех потерял — и брата родного, и жену любимую. Но все для испытаний ниспослано, душу укрепить, только он от этих испытаний как каменный сделался.
Какая проникновенная легенда, не хотелось мне разрушать ее жестокостью реальности.
— Ты морщишься, дева, а он моим старикам в Хедделе две телеги зерна отправил, а ты сама знаешь, какая зима лютая была. И сестренке чахоточной знахаря в Оксенфурте оплатил.
Поразительной души человек, этот ваш атаман, последнюю рубаху от сердца оторвал.
— Не душегуб он, — не унимался Сташек, подняв палец вверх для убедительности. — Тебя же пожалел, а по всей справедливости нужно было прирезать!
Я опустила плечи в притворно виноватом молчании. Пристыдивший меня Сташек довольно кивнул и вернулся к работе. Откинувшись на сено, я наблюдала, как он проводит тряпкой по стройному стану Годивы и напевает себе под нос что-то про соколиную охоту.
Комментарий к Красное на черном
Je ne sais quoi, франц. - Нечто, что-то. О том, что трудно выразить, определить.
Библиография для Кодекс Гигас:
Рассел Хоуп Роббинс “Договор с дьяволом”
Яков Шпренгер, Генрих Инститорис “Молот ведьм”
Гигантский Кодекс, автор неизвестен
========== Ночь на лысой горе ==========
Комментарий к Ночь на лысой горе
Благодарности: 50 лайков, 10 глав, первый фик в моей жизни. Спасибо всем тем, кто нажал на кнопочку “Нравится”. Спасибо всем тем, кто нашел время оставить отзыв и поделиться впечатлениями. Спасибо Kaisle за то, что любит этот фик всей душой. Спасибо Ellari Rey за заявку, пробудившую во мне желание писать.
Примечания:
quid pro quo (лат.) - услуга за услугу
Весьма на мой взгляд топорная отсылка к Бойцовскому клубу не моя, а CD Project Red:
http://vedmak.wikia.com/wiki/Дурден_Портной
Саундтрек:
Слова песни взяты из саундтрека к Ведьмаку, а конкретно из этой песни (звучит во время боя с Ольгердом):
https://www.youtube.com/watch?v=mVKPvspyyyQ
Читатели придерживаются мнения, что главу хорошо читать под эту песню.
Иштван оставил в Кодексе слишком мало заметок, чтобы я смогла разузнать о так называемой игре побольше. Старый ублюдок, несомненно, описал исследования идеальным каллиграфическим почерком в своем дневнике. Одна из немногих вещей, которую я так и не смогла украсть. Этот дневник должен сейчас покоиться под вековым слоем пыли в Горменгасте.
Надеюсь, мне не придется туда возвращаться.
Иштван предал орден, а вместе с ним и меня, еще задолго до того, как начал якшаться с культом Львиноголового Паука. Лгал, что единственная вещь, которая поможет снять с меня проклятье, всего лишь легенда, а сам сжимал манускрипт в своей сморщенной руке. Неужели именно Кодекс заставил Иштвана позабыть о милосердии?
Когда барин наконец-то соизволит подняться со своего ложа, нужно будет немедленно седлать коней и отправляться в Ничейные Земли. Страницы Кодекса были давно отложены в сторону; несуществующее дыхание за спиной пугало до дрожи.
Как уговорить Хозяек Леса поведать нам об игре? Ведьмы потребуют свой quid pro quo*: с меня взятки гладки, а Ольгерд уже отдал самое ценное под залог Гюнтеру О’Диму. Однако не стоит недооценивать фантазию людоедок — упаси их Лебеда даже заикнуться о детях.
Кабинет Ольгерда пятнадцать шагов в длину и десять в ширину. Спит атаман уже с полудня. Его свора перепробовала все бессмысленные развлечения человечества, от потасовок в зале до состязаний в устойчивости к алкоголю.
Я не услышала звука шагов, лишь скрип открывающейся двери.
— Я велел подготовить коней. Выезжаем на рассвете, — в ответ на такое приветствие мне захотелось вытянуться по струнке.
Лестно слышать, я дослужилась не только до своей комнаты, но и до коня. Мое вежливое пожелание доброго утра неловко повисло в воздухе, Ольгерд уже спускался вниз по лестнице. Громогласное желание здравствовать в зале прозвучало громче иерихонской трубы. Судя по разговорам, «кабаны» были обеспокоены тем, что атаман давно не напоминал местным раубриттерам, кто в Редании главный.
Ждавший меня в конюшне мерин и в подковы не годился Годиве. Но, в отличие от кобылы атамана, он отнесся к моему присутствию с обреченным фатализмом.
Ольгерд был немногословен только со мной — покуда я довольствовалась обрывками фраз, Сташека удостоили назидательной тирады о том, как нужно ухаживать за лошадьми и каким знатоком был Витольд в этом деле. Когда Ольгерд снова упомянул это имя, в его голосе прозвучало нечто, смутно похожее на ностальгию.
Мысль язвительно поинтересоваться, не собирался ли Ольгерд меня снова связать, умерла с воспоминанием о яхонтовом цветочке.
Старый мерин едва поспевал за Годивой. Идеально прямая спина Ольгерда отвлекала меня от дороги. Да и смотреть тут особо не на что — виды нас окружали безрадостные.
На одном из перекрестков псы Радовида устроили очередной местной колдунье публичную казнь. Даже будучи изуродованной пытками, точеная фигурка не могла скрыть своей привлекательности при жизни. Сколько ей теперь гнить на колу, пока местные догадаются снять?
— Ольгерд, ты веришь в Вечный Огонь? В Лебеду?
Две темы способны загубить любой разговор — религия и политика.
— Религия — опиум для народа, — процитировал Ольгерд одного печально известного оксенфуртского профессора. — Дает иллюзию защищенности вместо того, чтобы научить мыслить самостоятельно.
Пожалуй, не стоит повторять эту глубокую мысль на древнем языческом празднике — голову снести могут.
— Главное оружие Радовида и ему подобных. Их подданные даже не задумываются, кто настоящий виновник всех несчастий.
Ольгерд мог бы быть фигурой гораздо большего масштаба, чем атаман шайки головорезов. Почему его амбиции ограничились лишь грабежом и кутежом? Имей я его богатство и происхождение, не говоря уже о бессмертии, я бы загнала под свой каблук всю Реданию.
— Странно слышать это от человека, который заключил сделку с дьяволом в обмен на свою душу.
Ольгерд натянул поводья — рискованный маневр на ухабистых веленских тропках. Обозвать это дорогами было бы тяжким оскорблением для последних.
— Сомневаюсь, что Гюнтер о’Дим - враг сущности, которая скрывается под именем Вечного Огня, — Ольгерд жестом указал на распятую жертву охотников на ведьм. — Они одного поля ягоды, соседствуют уже веками.
— На аудиенцию бы тебя к Радовиду!
Ольгерд презрительно хмыкнул.
— Это была бы последняя аудиенция этого пса.
Осень уже поселилась в Велене, словно вернувшийся в свое обиталище мрачный призрак. По обе стороны раскинулись бескрайние топи; пейзаж лишь время от времени перемежался голыми силуэтами деревьев. Меня преследовало ощущение, что мы едем кругами.
Кровавый Барон еще кое-как поддерживал шаткий порядок на здешних просторах.
Путь пролегал через Кривоуховы Топи, самую глушь Ничейной Земли. Местные обычаи славились своей бессмысленной жестокостью, их не смогло изменить даже влияние черных. «Так у нас заведено». Местный люд никогда не сможет жить по другим порядкам — плеть нового хозяина лишь сменит плеть старого.
Издалека виднелись костры, языки пламени почти достигали неба. Гульба продолжится всю ночь, до самого рассвета — на этот праздник припасли самую крепкую брагу. Сегодня ночью на этой горе будут убиты десятки людей, и зачато не меньше дюжины.
Слепая на правый глаз старуха у подножья Лысой Горы подозрительно покосилась на Ольгерда. Здесь такой причудливый крой одежды не в ходу, как и выбритые виски. Старуха указала скрюченным от артрита пальцем на каменное святилище Вейопатиса и потрясла кулаком.
— Нужно принести жертву, — предупредила я Ольгерда, и он привычным жестом потянулся к кошельку на поясе. — Но уж точно не деньги, — добавила я шепотом.
Вейопатису интересно лишь то, что уже так предусмотрительно выставлено на продажу бродячими торговцами у подножья горы. Молодые телята и кролики. Только свежая кровь могла заинтересовать хоть и ослабленного, но по-прежнему жестокого бога.
Людей Ольгерд убивал охотней, чем животных. Хоть его карабела и не дрогнула, он неприязненно нахмурился, когда теленок испустил последний крик в своей недолгой жизни и его горячая кровь мощным потоком хлынула на святилище.
— Сладко пахнет кровь, князек, — старуха сразу же прибрала тело животного, жадно вдыхая запах крови со своих перепачканных пальцев. — Благословит тебя наш бог славной ночью. И Хозяйки наши будут довольны.
Ольгерд лишь брезгливо отвернулся, не удостоив старуху даже скупым словцом. Какую ступень в местной религиозной иерархии занимали Хозяйки? Народ верил в древних богов, но подчинялся лишь ведьмам.
Лошадей привязали в стойлах у подножья горы — подъем для конных слишком крутой, а тропа узка и витиевата. Гора не была такой уж высокой, но воздух с каждым шагом становился разреженней, все тяжелее было сделать вдох.
На вершине горы стояло несколько хижин, служивших в эту ночь корчмами: эль лился рекой, закусывали же всем, что попадалось под руку. Среди лиц крестьян и знати средней руки изредка мелькали те, что с трудом напоминали человеческие, но в эту ночь они вполне могли сойти за ряженых. Люд разоделся кто во что горазд: пестрые ситцевые юбки и рубахи с вышивкой, венки из полевых цветов вместо головного убора.
Я не рискнула выпить ничего покрепче вина, смутно вспоминая свое недавнее фиаско, отчасти от того, что тяжелый горный воздух уже достаточно дурманил рассудок. Мужчины томились в ожидании драк и женщин.
Страдать им пришлось недолго. Местный воевода, косая сажень в плечах, зазывал народ на древнейшее веленское развлечение — бои на кулаках. «Кто хочет померяться силой с самим Дурденом Портным?» — это неизвестное мне имя заставило даже тех, у кого явно чесались кулаки, молча уставиться в свои кружки. А зеваки застыли в предвкушении хлеба и зрелищ.
Их взгляды устремились на Ольгерда — одного из немногих чужеземцев на празднике. На единственного, кто по виду мог бы схватиться с самим Дурденом Портным.
— Не хочешь? До полуночи еще полно времени.
— Не люблю кулаками без причины махать. Только если какому-нибудь хлыщу пыл умерить.
Зеваки разочарованно вздохнули.
— Да, нечестный бой получится. Тебе хоть голову проломят, все равно на ногах стоять будешь.
— Проломить мне голову еще суметь надо.
Мне вспомнилось, как Ольгерд дрался в «Алхимии» — красивое было зрелище. Правда, победил он не без помощи красного вихря, позволяющего ему исчезать и снова появляться на поле боя.
— Даже прекрасный фехтовальщик не всегда оказывается хорошим бойцом.
— Уж поверь мне, в кулачных боях мне нет равных. Разве что, быть может, Витольд.
Я делано пожала плечами.
— Скука одолевает? — сложил руки на груди Ольгерд. — Так хочется снова увидеть, как дерется Ольгерд фон Эверек?
Толпа аж задрожала в предвкушении, когда он поднялся со своего места, залпом осушив кубок.
— Ну что ж… Человеку иногда нужно вкусить немного безумия, чтобы освежить вкус к жизни.
«Здравия желаю, атаман! Неужто решили почтить нас своим участием?» — поприветствовал Ольгерда воевода. Вот у кого карманы отяжелеют от золота ставок — только слепой не прибежит поглазеть на этот бой. Хотя и тот не прочь будет послушать, я уверена.
Поле битвы представляло собой небольшой кусок выжженной земли. Противник Ольгерда оказался крепко сложенным, бритым эльфом с татуировками по всему телу. Никогда доселе не видела, чтобы Старшая Раса принимала участие в таких безвкусных развлечениях. Жар костров был невыносим, и эльф снял зеленую рубаху, оставшись в одних портках.
Женщины, собравшиеся вокруг импровизированной арены, явно больше хотели оценить обнаженный торс его противника. Особенно юная светловолосая девушка, которая, судя по восхищенному взгляду, в образе Ольгерда увидела своего долгожданного, и оттого весьма потрепанного жизнью, принца. Я заговорчески толкнула ее в бок.
— Крикни атаману кунтуш-то снять. Порвет еще, видишь какой дорогой, — прошептала я.
Эта вызванная исключительно заботой о кунтуше идея нашла в женском сообществе широкий отклик, и воздух сотрясли веселые возгласы: «Сними рубаху, атаман!». Ольгерд бросил на меня взгляд — я не присоединилась к крикам, мои губы были плотно сжаты. Что за беда с моей дурной репутацией? Что бы я не делала, все равно подозревают.
Ажиотаж не унимался, и Ольгерд поддался на уговоры толпы, потянул за пояс, сбрасывая с плеч кунтуш. В свете костров, покрытый шрамами, он словно сошел со страниц страшной сказки.
— Наконец-то противник мне под стать, — издевательски протянул эльф. — Назову дочку в твою честь…
Толпа одобрительно загоготала.
— …когда твоя жена ею разродится.
Ольгерд обошел вокруг противника, разминая мышцы шеи.
— Какими витиеватыми стали оскорбления, — лениво, без малейшей злости в голосе, ответил ему Ольгерд. — В мои времена было достаточно обвинения в бесчестье.
— Твои времена давно прошли.
Эльфы от природы необычайно ловки, а этот был еще и силен, как каменный тролль. Стремительный удар в грудь — Ольгерд едва успел увернуться — кулак эльфа все же прошелся по нижним ребрам. Раздался отчетливо слышимый хруст. Мое сердце сжалось от мысли, какой болью он должен был отозваться.
Ольгерд даже не пошатнулся. Застыл в боевой стойке, напряженный, как зверь перед прыжком. Ответный удар эльфу прямо в челюсть — кровь брызнула на землю. Тот отскочил в сторону, избежав повторного удара.
Если бы не бессмертие, Ольгерд не смог бы так быстро прийти в себя. Я точно слышала хруст сломанных ребер. Судя по смятению на лице эльфа, его мучила та же мысль. Этот момент обозначил начало его поражения — в бою всегда неизбежно проигрывает тот, кто сомневается. Толпа жаждала продолжения банкета.
— Ты не умеешь бить, пес. Ты вихляешь.
Взбешенный этой издевкой, эльф пригнулся. Кулак Ольгерда просвистел в воздухе, ударив пустоту. Эта осечка позволила эльфу бить прямо в нос. Теперь настала очередь атамана окропить кровью поле боя. Она стекала по подбородку, на пересеченную глубоким шрамом грудь. Юная почитательница Ольгерда охнула.
Дурден Портной - один из лучших виденных мной бойцов. Но никто не может быть достаточно хорош, чтобы одолеть бессмертного противника.
В отчаянной попытке взять вверх, эльф кинулся на Ольгерда. Слишком быстро, слишком необдуманно. Опрометчивая атака была перехвачена стремительным ударом под дых. Эльф согнулся пополам, припал к земле и принялся жадно глотать воздух. Ольгерд переждал пару мгновений, но его противник уже поднял руку, моля о пощаде.
— Оскорбил бы ты мою супругу в честном поединке, тебя пришлось бы смывать с земли, — процедил Ольгерд, опустив занесенный кулак.
Его милосердию рукоплескали, но такими же овациями толпа удостоила бы и решение избить противника до полусмерти. Больше желающих помериться силой с атаманом не нашлось, и толпа разочарованно разошлась.
Бой действительно снова пробудил в нем вкус к жизни, судя по задорному блеску в глазах.
— Приятно иногда выпустить пар, — подтвердил он мои догадки. — Человеческую природу не изменить — мы рождены воевать, хоть оружием, хоть словом или деньгами.
Юная почитательница Ольгерда потянула меня за руку, озорно улыбаясь скорее ему, чем мне. Сначала опешив, я поняла, что она зазывает меня на следующее развлечение — пляски у костра, за которыми следует главное жертвоприношение. Принять в этом участие, к моему великому неудовольствию, надлежало каждой незамужней девушке.
Легче солгать, что атаман мне супруг, чем присоединиться к этой вакханалии.
— Я тебя развлек, Милена, — Ольгерд вытер кровь с лица белоснежным платком с вышитыми на нем инициалами И.В.Р., — развлеки и ты меня.
Развлечь тебя, значит… Его фраза очень пронзительно отозвалась в моем теле. Удары цимбал нарастали.
Костер уже полыхал вовсю, слепил глаза. Огромные деревянные исполины возвышались над котлованом. Кругом была рассыпана свежая брусника, и сапожки девушек в кашицу топтали ее, пока вся земля не пропиталась ягодным соком. Что это должно было символизировать? Кровь?
Движения танца были мне незнакомы, но удары цимбалов и пение кобзы подсказывали правильный ритм. Сердце билось в такт громкой музыке. Я плясала, повинуясь зову тела. Раскаленная земля так жгла ноги, что ступни приходилось поднимать все выше, отбивать такт каблуком.
Жар начал пробирать до костей. Я потянулась к корсету, слегка приспустив шнуровку — не настолько, чтобы выглядеть непристойно, но вполне достаточно, чтобы почувствовать на себе плотоядные взгляды посторонних мужчин.
Один пристальный взгляд мне бесконечно льстил. Хор женских голосов затянул, быстро и яростно, древнюю, как сами Хозяйки Леса, песню:
Szła dziewczyna w odzieży siermiężnej. Шла дивчина в разорванной одежде.
Napotkał ją Swarożyc potężny. Как повстречался ей могучий Сварог.
С каждым поворотом мне все больше казалось, что я парю над землей, будто ведьма, окрыленная дьяволом в ночь Саовины. Языки пламени едва коснулись меня, когда я перепрыгнула через костер. Нестерпимо сильный аромат брусники вызывал дикую жажду и желание вкусить сочные ягоды.
И в голове не было ни единой мысли о Кодексе и обо всем, связанном с ним. Моим сознанием завладело буйство красок и безумие пляски, обволакивающее, пленяющее, обещающее мне вечную жизнь. Хотя бы на одну ночь.
Рокот цимбал смолк. Толпа заревела, увидев волхва в маске лешего, медленно ступающего к пепелищу в окружении полуобнаженных девушек. Он затряс серпом в воздухе, указывая на налитую яркую луну. Время жатвы.
Ольгерд сделал жест рукой, приглашая подойти поближе. Интересно, у меня такие же затуманенные от дыма и жара глаза?
Слишком близко.
Я почувствовала его горячие сухие губы. Святой Лебеда, и как я ответила на этот поцелуй, несмотря на то, что Ольгерд был все еще заляпан кровью эльфа.
И вкус… сладко-кислый, с легкой горчинкой. Вкус свежей брусники, а не ужасающая металлическая горечь. Бойтесь своих желаний — они имеют свойство исполняться. И где он только успел урвать ягоды?
— Пойдешь со мной к реке? — Ольгерд на мгновенье оторвался от меня, не убирая ладонь с волос. — Мне нужно кровь с себя смыть.
В этом вопросе звучало плохо замаскированное предложение уединиться. И стоит мне ответить утвердительно, путь к реке станет дорогой без возврата. Здравый смысл никогда не был моей сильной чертой. Да и к чему слушать голос разума, если смерть наступает на пятки, а дьявол дышит в спину. Пока жива, я не собираюсь тратить время впустую!
В лесу не было ни души, лишь рыжая косуля с опаской взглянула на нас и побежала прочь от песен людей и смертоносного огня. После полуночи здесь под каждым кустом уединятся парочки, но сейчас весь люд собрался поглазеть на жертвоприношение.
Какая диковинка — камень силы, не сразу заметный глазу из-за крутого оврага. Необычной формы, плоский.
Не успела я опомниться, как моя щека уже была прижата к холодному камню, а юбка задрана до пояса. Ольгерд медленно провел пальцами вверх по моей ноге, до самой метки на бедре. Ухватился за край моего нижнего белья и потянул его вниз.
Да за кого меня этот рыжий черт принимал: за очередную шлюху?! На такое обращение я не подписывалась!
Я что есть мочи лягнула его сапогом, заставив отшатнуться, и наградила своим самым злобным взглядом. Но даже ему не удалось стереть насмешливую улыбку с лица фон Эверека.
— Прошу прощения, княжна. Позволишь мне загладить свою вину?
Надо было послать его в чертоги преисподней с этой ухмылкой, но разум мой был безнадежно затуманен задымленным и пропитанным алкоголем воздухом. Мне не хватило силы воли одернуться, когда он умело распускал шнуровку корсажа. Не хватило сил не ответить на жадный поцелуй.
Виной моему безоговорочному поражению стал, вне всяких сомнений, его запах. Терпкий, как дубленая кожа, пропитанная ковирским мускусом. Если бы не этот чертов запах, я бы не позволила стянуть с себя платье и опрокинуть на камень.
Ад и черти, да кого я пыталась обмануть! Как будто ему требовалось разрешение, чтобы до боли в мышцах развести мои колени и прижать к себе, заставив почувствовать напряженную плоть.
Языческая песня лишь слегка заглушила мой вскрик, когда он одним движением вошел в меня. Самолюбию Ольгерда несомненно польстило, с какой легкостью ему это удалось.
Черный ворон вспорхнул с ветки, недовольный шумом. Я тщетно пыталась оцарапать Ольгерду спину, причинить в отместку боль. Ему же хватило мгновения, чтобы одной рукой пригвоздить мои запястья к камню.
Тело отзывалось на резкие движения бесстыдным, неистовым наслаждением. Откинув назад голову, я увидела лишь языки пламени там, где должно было быть бескрайнее звездное небо.
Шла дивчина в разорванной одежде…
— Чуть помягче, прошу тебя…
Ольгерд с каждым толчком все яростнее прибивал меня к камню. Удовольствие начинало граничить с болью.
— Как я могу отказать прекрасной даме.
Желание сыграло со мной злую шутку. Ольгерд начал входить в меня до жестокости медленно, заставив стонать гораздо громче, чем полагалось прекрасной даме.
Леший его знает, как долго он распинал меня на этом камне. Я потеряла всякое чувство времени.
Реальность лишь на мгновенье напомнила о себе, когда с вершины горы послышался нечеловеческий рев. Я ничего не смогла разглядеть в непроглядной темноте, кроме висевшего на ветке березы уха.
Резкий толчок вернул меня в чувство. Пальцы Ольгерда крепко схватили мой подбородок и повернули к себе:
— Смотри мне в глаза, Милена.
Тягучий низкий голос только подлил масла в огонь — и без него было слишком жарко от до предела раскаленной обнаженной кожи. Низ живота начал сокращаться горячими волнами, заставляя меня выгибаться дугой.
Святой Лебеда, как давно мне не было так отчаянно хорошо!
… Как повстречался ей могучий Сварог.
Первая волна страсти сгинула, оставив после себя блаженную негу. Пальцы Ольгерда все крепче сжимали мои бедра, оставляя красные следы. Он был близок, судя по вырвавшемуся глухому стону, по все более хаотичным и быстрым толчкам. От пепла и пыли глаза невольно слезились.
— Ох… Дьявол!
Ольгерд придавил меня всем телом, так сильно, что я не могла даже вздохнуть. По внутренней поверхности бедер вниз на камень потекло его семя.
— Ольгерд… мне дышать трудно… — едва слышно выдавила я.
Это вызвало у него улыбку, но он всё-таки великодушно слез с меня. Сел рядом, опираясь на локти, задумчиво уставившись на небосвод. Вот сейчас ласковое слово, пусть даже и тот самый яхонтовый цветочек, оказалось бы как нельзя кстати.
Промозглый ветер подул на кожу, резко вернув меня к мысли, что я лежу нагая на холодном камне. Стыд и сожаление угрожающе замаячили на задворках сознания, как амбалы в самом грязном переулке маленького города.
— Давно меня мучал вопрос, что это у тебя за знаки? — Ольгерд по-хозяйски коснулся моей метки.
Это не совсем та ласковая фраза, которую мне так хотелось услышать после близости. Тем более, что этот вопрос вызвал у меня глухую тоску. Вот уж воистину, всякая тварь грустна после соития.
— Так, баловство.
— Что за знаки, Милена? — с инквизиторской настойчивостью повторил Ольгерд.
— Чародейки гламарией пользуются, я тоже хотела… запоминаться мужчинам.
Одному мужчине, который был ко мне оскорбительно равнодушен. Ошибки молодости никого не обошли. Из-за своей Ольгерд похоронил всех, кто был ему дорог, а я всего лишь стараюсь избегать случайных связей… старалась.
— Тщетные ухищрения, — Ольгерд осуждающе вздохнул. — Это только раздражает, Милена, как будто с суккубом спишь. Я уж и не говорю о том, что подумал о твоем образе жизни, когда их впервые увидел.
Самое время залепить пощечину, но не стану марать руки.
— Да, конечно, а за чародейками и суккубами носитесь, как угорелые, — я подавила подступающий к горлу комок обиды и потянулась за скомканным на земле платьем. — Не понравилась — не обессудь.
Ольгерд схватил меня за запястье, увлекая обратно на камень.
— Ты прекрасно знаешь, что мне понравилось. Не набивай себе цену.
Нет уж, за языком следить надо было.
— Мне хватило.
Ольгерд повел бровью, не скрывая своего сомнения, но воздержался от ответа. Не потянул меня обратно, когда я пыталась кое-как привести себя в порядок.
Где же, в конце концов, эта многострадальная река? Мне не помешает окунуться в ледяную воду.
========== Горные ведьмы ==========
До чего же студеная вода в этой треклятой речке, аж зубы свело! Сильное течение так и норовило сбить с ног. Никак не покидало мерзкое ощущение, что кто-то наблюдал за моими попытками удержать равновесие, скрывшись в непроходимой чаще леса. Я ополоснула лицо ледяной водой, надеясь, что это поможет мне прийти в себя.
Из песни слов не выкинешь. Нет смысла лгать себе, что я не желала случившегося — и тем не менее меня терзала мысль о последствиях этой мимолетной слабости. Душевных, от физических же меня надежно защитит зелье. Бьюсь об заклад, Ольгерд даже не вспомнит о случайной интрижке, а вот мне…
А вот мне будет чертовски тяжело выкинуть ее из головы. Все тело явственно напоминало о случившемся: на бедрах еще алели отпечатки его широких ладоней.
Собачий осенний холод, и вытереться, как назло, нечем, кроме как платьем. В полуосознанном желании себя наказать я туго затянула шнуровку корсажа. Возвращаться к камню Силы бесполезно — Ольгерд не стал бы меня там дожидаться после холодного прощания. Нужно как-то скоротать время до полуночи, желательно не попадаясь ему на глаза. Все, что он может мне сказать, никак не входит в список того, что мне хотелось бы услышать.
Листья и грязь прилипали к сапогам, когда я шла по узкой тропке обратно на вершину. От древесных исполинов осталась горсть пепла. Посреди котлована лежали останки обугленной жертвы Вейопатису, в которой лишь едва угадывались человеческие очертания. Прах к праху, пепел к пеплу — слухи о человеческих жертвоприношениях на Лысой Горе оказались не просто слухами. Слава Лебеде, что мне не довелось этого лицезреть.
Народ, пресытившись кровавыми зрелищами, вернулся к более обыденным развлечениям — выпивке и карточным играм. Одиночек на празднике можно по пальцам пересчитать, а пытаться вклиниться в сплоченную пьяную компанию не было ни малейшего желания. Я подыскала себе относительно безлюдный угол под кроной вековых дубов; рядом красовался роскошный брусничный куст. Еще недавно столь вожделенные ягоды оказались кислыми и недоспелыми.
Не только я была на празднике без сопровождения — погруженный в раздумья мужчина средних лет раскладывал на грубо отесанном деревянном столе карты. Его редкая колода чудовищ удивила меня гораздо меньше, чем то, что такой, во всех отношениях видный мужчина явился на праздник без очаровательной дамы.
Незнакомец поймал мой любопытный взгляд, но как ни в чем не бывало продолжил организовывать свою армию бестий по видовой принадлежности — некрофаги отдельно, кровопийцы отдельно.
— Не желаете составить мне компанию? — деланно вежливо, скорее от скуки, чем из интереса к моей персоне, спросил он. Тоже нездешний, судя по кожаному сюртуку, скроенному по иностранной моде.
Нужно обладать недюжинной силой воли, чтобы отказаться от игры в карты, а я и подавно падка на соблазны. Несколько партий в гвинт казались такими заманчиво-обыденными, особенно после всей чертовщины, творившейся с моей жизнью в последнее время.
Я зябкопоежилась — холодный ветер обдувал едва высохшую кожу. Последний непринужденный разговор с незнакомцем чуть не отправил меня прямиком в преисподнюю, но этот мужчина не внушал мне страха.
— У меня нет с собой карт.
— Чем предпочитаете играть? — выговор странный, будто он родом из Туссента, но слишком уж для южанина бледен. Он достал из походной сумки несколько стопок карт, аккуратно перевязанных черной лентой.
— Нильфгаардом, — в мире еще не придумали ничего лучше шпионской тактики. — На пятьдесят крон?
— Не играю на деньги.
Незнакомец произнес это совершенно буднично. Даже если он и равнодушен к деньгам, драгоценностями точно не брезговал: к отвороту сюртука была приколота сверкающая брошь — искусно вырезанная бабочка из чистейшего золота. Прикреплена слишком небрежно, не ровен час отвалится, а погруженный в раздумья хозяин вряд ли заметит потерю. Особенно, если осушит еще один бокал вина.
Нечисть, к ведьме не ходи! А кто еще может уничтожить поллегиона легким движением руки, так удачно положив на стол две погодные карты?! А на меня не иначе как порчу навели, ни одного чистого неба!
— На язычника вы не похожи, — попыталась я отвлечь незнакомца светским разговором, надеясь, что он потеряет счет картам в моей руке.
— Я не язычник.
Быть того не может, опять брукса?! У него там что, целая армия нетопырей прячется по карманам? Лысая гора так и притягивает к себе плутов и пьяниц.
— А что привело вас на Лысую Гору?
Пришло время призвать на поле боя начальника Нильфгаардской разведки, последнюю надежду моего бесславно гибнущего гарнизона.
— Вопросы личного характера, — уклончиво ответил он.
Второй раунд обязан стать реваншем, после вопиющего разгрома в первом. В моем подчинении три лучших шпиона Великой империи, провал в мои планы не входил. Я отодвинула кубок с вином в сторону, капля трезвого рассудка еще пригодится.
— Любовь?
Это предположение показалось мне самым логичным — мрачный незнакомец в кожаным сюртуке, освещенный мягким светом полной луны, словно сошел со страниц романтической трагедии.
— Можно и так выразиться, — даже не моргнул, ни на миг не отвел взгляд от карт. Внимательность и выдержка, достойная бывалого шпика.
Повеяло горьковатым ароматом дурман-травы — легкого галлюциногена, которым баловалась молодежь в деревнях. Юная девушка в белом хлопковом платье, измазанном ягодами, заливисто хохотала, кружась под слышимую одной лишь ей музыку, ловила руками невидимых светлячков. Незнакомец слегка покачал головой, наблюдая за этим зрелищем, и процитировал известного при императорском дворе поэта:
— Не видя, видит взор иное, чудесное и неземное…
— …не слыша, явно ловит слух, — пробормотала я продолжение, выискивая в своей колоде хоть что-то приличное. Незнакомец благосклонно наклонил голову, оценив мои познания в поэзии. — И где же ваша возлюбленная?
В ответ на мой намеренно бестактный вопрос мужчина то ли раздраженно, то ли задумчиво забарабанил кончиками пальцев по столу.
— Какая вы любопытная особа.
Скорее до предела азартная, а мой арсенал отвлекающих маневров не так велик. В подметки не годится бессмертной армии моего противника.
— Желал бы я сам знать ответ на этот вопрос, — глубокая морщина на его лбу стала более отчетливой, а взгляд устремился куда-то вдаль.
— Вы её еще не нашли?
Я первый раз заглянула в его стальные глаза, желая проверить свои женские чары на ком-нибудь, чье сердце не высечено из камня. На моем лбу тотчас выступила испарина, несмотря на холодный ветер — глаза моего собеседника выглядели точь-в-точь как человеческие, но принадлежали они не человеку. Упыря выдавали едва уловимые глазу детали — не чувствительные к свету зрачки, фосфоресцирующая радужка и потусторонний, немигающий взгляд.
Именно так в легендах описывали Хагмара, ночной кошмар Туссента. А Цимисх не оставил в живых никого, кто мог бы рассказать его легенду. Зато описал свои подвиги в книге, которую Иштван наказал никогда не открывать, а я, на свое горе, в очередной раз его не послушала.
— Уже потерял, — холодно ответил он, выложив на стол карту Скрытого.
Надо бежать с поля боя. Бежать куда глаза глядят, не разбирая дороги, к чертовой матери!
— Не везет в картах — повезет в любви, — утешила меня нечисть.
Мне не везет ни в картах, ни в любви, а со случайными встречными я больше никогда за один стол не сяду! Выдавив из себя слабую улыбку, я попыталась встать, благодаря Лебеду, что он избавил меня от искушения украсть брошь. Ноги едва слушались.
Упырь предложил мне карту Скрытого в качестве утешительного приза, но я быстро замотала головой. Он пожал плечами, видимо, посчитал, что и у меня помутился рассудок от дурман-травы, если отказываюсь от такой редкой карты.
Лишь когда оказалась по крайней мере за версту от монстра, я с облегчением перевела дух. Среди высших сил наверняка есть одна, которая занимается лишь тем, что чинит мне неприятности. Нужно предупредить Ольгерда, что Лысая Гора кишит вампирами, демонами и еще дьявол знает кем.
Атамана и след простыл, впрочем, я не очень и старалась его найти, скорее просто брела между раскинутых шатров, наблюдая за веселящимися людьми, слушая яростные споры, перетекающие в драки, но неизбежно заканчивающиеся братаниями и клятвами в вечной дружбе. Их жизнь казалась в эту ночь иллюзорно беззаботной.
Тяжелое дыхание у моего уха, раскаленная кожа — это все теперь казалось наваждением. Ольгердом не могло руководить ничего кроме похоти, я не тешилась иллюзиями о чем-то большем. Мной же?.. До сего дня я даже не задумывалась о самом бессмертном атамане — воспоминания о нем закружились разноцветным калейдоскопом.
Кровь. Письма. Яблоко. Камень. Наше весьма неудачное знакомство и события, последовавшие за ним, стремительно проносились перед глазами. Щедро сдобренные страхом скорой смерти и гадливым ощущением, что время уже истекло, а я впервые осталась наедине со своими мыслями.
Заслужил ли Ольгерд спасения? Не мне об этом судить. Но и не Гюнтеру о’Диму. Свело ли нас Предназначение? Мне кажется, что наша встреча была неслучайной, но так думает каждая женщина после ночи с мужчиной.
Под непробиваемым каменным панцирем томился узник — живой человек. Выпадет ли в моей жизни шанс познакомиться с ним?
Ольгерда я нашла рядом с роскошным шатром, увенчанным гордо реющим флагом Редании, что было весьма предсказуемым. Увидев, кто стоял рядом с ним, я остановилась и спряталась за толстым стволом дуба. Он стал мне надежным укрытием, из которого можно и подслушивать, и наблюдать, как Ольгерд разговаривал с девушкой, одетой в бархатное красное платье, выделяющееся почти неуместной роскошью на кметском празднике.
Даже знать присоединилась к всеобщему веселью. В том, что девушка была из знатного рода, не возникало никаких сомнений — об этом красноречиво говорили и осанка, и манеры, и соболиная горжетка. Как же я люблю аристократов — людей, чья величайшая заслуга — родиться. Стражники по обе стороны шатра холодно рассматривали вооруженного незнакомца, слишком близко подошедшего к их хозяйке.
— Елена Вуйчик, — представилась она, присев в коротком книксене. — Благодарю за помощь, господин?..
Ольгерд вложил ей в руку какой-то предмет, который я, как ни силилась, не смогла распознать.
— Ольгерд фон Эверек. Enchantée, сударыня, — девушка изящно стянула кожаную перчатку, и Ольгерд коснулся губами протянутой руки. — Вы, часом, не родственница многоуважаемому пану Вуйчику?
Ревность всегда напоминала мне икоту — так же непроизвольна, неподвластна разуму и абсолютно бесполезна. С госпожой Вуйчик Ольгерд до предела обходителен, меня же пытался нагнуть, как сельскую доярку. Кесарю — кесарево, тысячелетний порядок не изменить.
— Дочь, — с глубоким достоинством ответила Елена Вуйчик, отбросив все возможные сомнения о том, что пан Вуйчик действительно многоуважаемый человек.
— Ольгерд фон Эверек?!
Ответ Ольгерда померк на фоне зычного голоса мужчины в летах, по-отечески приобнявшего девушку за плечи. Он был одет в расшитый камзол, на котором, как на витрине, красовались ордена Редании за доблесть в боях. Несмотря на седую шевелюру, его борода еще блестела пшеничным оттенком, а в движениях угадывалась почти юношеская проворность.
— Быть того не может, да я с родителем вашим служил! — голос мужчины был оглушительным, словно рев разъяренного быка. — В честь него же назвали? Вылитый отец, узнаю фамильные черты! — он положил тяжелую руку на плечо Ольгерда и основательно его тряхнул. Тот простил фамилярность старому знакомому. — Мы с ним когда-то мятежников под Третогором с землей сравняли! Как здоровье достопочтенного батеньки?
Святой Лебеда, да сколько же Ольгерду лет?! Крестьянское восстание под Третогором произошло еще задолго до того, как я на свет появилась. Теперь я могу с полным знанием дела рассуждать о мужчинах постарше.
Девушка застеснялась неуемного пыла своего родителя и мягко потянула его за рукав. Тот отмахнулся от нее, расплываясь в радушной улыбке и поглаживая роскошную бороду. Стражники расслабились и снова прислонились к шатру, прикрыв глаза.
— Вуйчик? Ротмистр Вуйчик? — редко мне доводилось слышать изумление в голосе Ольгерда. Контраст между ним и его постаревшим камрадом действительно ошеломляющий.
— Ха! Рассказывал батька, конечно! — ротмистр расхохотался, его самолюбию явно тешило, что лже-отпрыск Ольгерда наслышан о нем. — Мы кутили с ним по молодости — вся Редания на ушах стояла! Пока матушку вашу не повстречал, госпожу Белевиц, такой повеса был! Но как ее узрел, пропал казачок, побежал свататься, пятки засверкали! Что и слова не промолвите-то? — нахмурился он от молчаливости собеседника. — Как здоровье родителей, неужели случилось что?
Я вся превратилась в слух. Что за загадочная госпожа Белевиц? Фамилия бывшей супруги Ольгерда Ван Рог, если судить по письмам… Сколько же жен сменил этот герцог Синяя борода?
— Отнюдь, все прекрасно.
— Скуп на слова, это в мать, не в отца! — не могу поспорить с ротмистром, Ольгерду совсем не присуще односложно выражаться. — Что прекрасного-то, поведай? Как поместье ваше в Бронницах? Чудное поместье, надо наведаться, да вот засел в Велене, сижу уже сычом последние лет двадцать! Давненько надо было в гости наведаться! Батеньке-то передайте — ротмистр Вуйчик, друг его армейский, изволит его проведать перед смертью-то!
Ротмистр Вуйчик прижал дочку, поцеловал в затылок, та стеснительно фыркнула, но не отстранилась от крепких объятий. Какой счастливый, полный жизни мужчина, одно удовольствие наблюдать за ним! Так мог бы выглядеть и Ольгерд, не сверни он на кривую дорожку.
— Всенепременно передам, — сухость ответа ничуть не смутила старого вояку. Поток слов пана Вуйчика снес бы любую дамбу.
— Зато стать отцовская, косая сажень в плечах! А матушка-то тоненькая, звонкая, как птичка… Мы над ним еще тогда потешались — раздавишь зазнобу свою, пискнуть не успеет! Ничего, не задавил, сына-богатыря заделал!
Елена благосклонно склонила голову, соглашаясь с мнением отца. Смелая девушка, другую дворянку отпугнули бы эти чудовищные шрамы. Даже видавший виды ротмистр стал на них коситься.
— Шрам как у него… — задумчиво протянул он, слегка сдвинув густые брови,— точь-в-точь как ему на скуле оставили, когда тогда под Третогором-то… Ничего от матушки нет, ничегошеньки… — приподнятое настроение господина Вуйчика стремительно ухудшалось, он инстинктивно потянулся к своей сабле. — Вот те на, на шее такой же, когда серпом кмет резанул…
Девушка обеспокоенно дотронулась до мигом постаревшего на несколько лет отца. Ольгерд сложил руки на груди, никак не пытаясь спасти свое шаткое положение. Сделка c о’Димом сделала его маргиналом в собственном сословии — шляхта больше всех ценила преемственность, род, а Ольгерд нарушил естественный порядок вещей.
— Да что-то нехорошо мне, деточка, — успокоил он дочку, не сводя с бывшего сослуживца пристального взгляда. — Сердце кольнуло. Перебрал, мерещится всякое. Лиха ночка…
Если я не вмешаюсь, то ротмистра удар хватит. Я коснулась рукой широкой спины Ольгерда, коротко поприветствовала благородное семейство Вуйчик. Елена изогнула идеально очерченную бровь, а застывшее выражение лица Ольгерда красноречиво говорило, что он счел мои нежности неуместными.
— Ты… бывай, Ольгерд фон Эверек.
Пан Вуйчик поковылял обратно к своему шатру, держась за сердце. Елена Вуйчик распрощалась коротким кивком и поспешила помочь отцу, придерживая его за локоть, и мягко укорила его — с таким сердцем уже не до праздников.
Во взгляде Ольгерда не изменилось ровным счетом ничего. Мне было бы приятней снова увидеть в нем животную страсть, нежели заносчивое равнодушие. Глупо было ожидать чего-то иного; глупой была надежда, что я снова увижу искреннюю улыбку.
Затянувшееся молчание было спасено раболепным восторженным возгласом неподалеку: «Хозяйка! Расступитесь, остолопы, не видите, Пряха идет!».
Лишь младшая из сестер чинно вышагивала по сырой земле, сопровождаемая восхищенными вздохами своей паствы. Никогда не слышала, чтобы Хозяйки являлись народу по отдельности: три сестры всегда были неразлучны.
Пряха скрыла свою уродливую натуру личиной прекрасной женщины с огненно-рыжими волосами. В ее обнаженном теле не было ничего эротичного; в отличие от человеческих женщин, нагота не делала ее уязвимой, а возвышала до величественно-неприкасаемой.
Люд бросал в ее плетеную корзинку клубки из спутанных волос, выкрикивая свои бесхитростные просьбы: «Пусть дочка сына понесет! Пусть рожь погуще взойдет! Пусть буренка наконец поправится!».
По правую руку от нее шла одноглазая тварь болотного цвета. В каком-то бестиарии я читала, как рождаются бесы — зачарованный ведьмой медведь должен спариться с дикой свиньей, дабы их подсвинок родился бесом — уродливым чудовищем с ветвистыми рогами на голове.
Ведьма обошла своих прихожан по кругу, касаясь тонкой рукой каждого из них. Из пасти сопровождавшего ее чудовища стекала ядовитая слюна, тотчас разъедая пожухлую траву. Как бы привлечь внимание Хозяйки?
Но мне и не пришлось. Она одарила Ольгерда потусторонней улыбкой, под которой безошибочно угадывалась ее настоящая природа. Таким прекрасным женщинам несвойственно столь похабное, ехидное выражение лица; оно обычно присуще обиженным жизнью дурнушкам.
Пряха подошла к атаману, едва касаясь ногами земли, словно паря над ней.
— Славная ночка была, князек? — она игриво провела пальцем по отвороту кунтуша; под ногтем виднелась запекшаяся кровь. — Я тебя уже заждалась, измучилась вся.
Тяжко, наверное, Ольгерду было скрывать свою брезгливость, но он оставался непроницаемым.
— Мне сперва гостей своих уважить надо, а тебя я в своих покоях ждать буду.
Святой Лебеда, пусть она не попросит у Ольгерда ничего такого, что перечеркнуло бы для меня любые мысли снова разделить с ним ложе! Не то, что бы я снова собиралась это делать… Не в ближайшее время.
Томно проведя пальцем по поясу Ольгерда, Пряха перевела свой немигающий взгляд на меня. Ее пронзительные глаза излучали недобрый свет, а холодное прикосновение обожгло мою грудь.
— Не пужайся, Роксана, не обижу я князька, - она скорчила рожу, засюсюкав: - Роксаночка. Даже имечко у тебя лживое, как червивое яблочко.
Ольгерд уловил незнакомое имя, которым я не раз называлась на Ничьей Земле, и нахмурил брови.
Покои ведьмы, куда проводила нас ее слепая на один глаз приспешница, находились в спрятанной у подножья горы пещере. В ноздри ударил запах сырости и чего-то неописуемо омерзительного, напоминавшего запах лежалого мяса. В логове ведьмы царил полнейший бедлам — всюду разбросаны разбитые склянки, как будто их кто-то швырнул об стену в приступе ярости.
Пряха перед уходом отложила в сторону пряжу огромного ковра, сшитого из… Дьявол… Длинных человеческих волос.
Я постаралась как можно меньше смотреть по сторонам, сосредоточившись на самых обыденных предметах. На гарнитуре из резной слоновой кости; сколько же слонов нужно перебить, чтобы вырезать этот массивный стол с изогнутыми ножками. Да и везти их сюда аж из Зеррикании… Не слоновьи это кости.
Чугунный котел с булькающей в нем жидкостью я не удостоила даже взглядом. Ольгерд же мерил логово ведьмы широкими шагами. Даже каменное сердце не могло скрыть того, насколько неуютно он себя чувствовал.
Ведьма не заставила себя долго ждать, оказав нам честь появиться в своем настоящем обличье. Пряха была одним из самых омерзительных созданий, что мне довелось узреть как в жизни, так и на иллюстрациях.
Лицо ее — пчелиный улей вместо глаза, испещренный мелкими лунками, и мерзкий крючковатый нос — под стать телу, напоминавшему груду кое-как сшитой воедино плоти. Из-под того, что с трудом можно было назвать одеянием, торчала лишняя пара деформированных детских ног. Были ли они частью существа, спрятанного под ее накидкой, или частью ее самой — я предпочла не размышлять.
На шее болталась удавка. Повесили ли ведьму до того, как она превратилась… в это?
— Что же привело тебя в мои скромные земли, князек? — исключительно радушно поинтересовалась Пряха. В лапах она вертела измазанный грязью ведьмачий медальон.
— Тебе известно, как разорвать сделку с дьяволом, — Ольгерд пытался держаться от ведьмы подальше, — и ты расскажешь мне, как это сделать.
Дипломат из Ольгерда первостатейный, все эмиссарии Нильфгаарда плачут по такому умению вести переговоры! Мало того, что ничего неизвестно — мы пришли просить, а не выдвигать с порога требования. Ох, помоги мне, Лебеда!
— Мы только предполагаем… — попыталась я исправить положение дел, но Пряха уже ответила Ольгерду.
— Настоящий мужчина! Сразу к делу. Девчушку вот на голом камне, — она кивнула в мою сторону, — оприходовал.
Мои планы интервенции тут же рассыпались в прах, и я поспешила осведомиться о более насущном:
— Ты следила за нами?
— У меня везде уши, — захихикала ведьма, сжав в лапе медальон. — От твоих визгов я чуть не оглохла.
Какая мерзость! Обстоятельства моей первой ночи с Ольгердом и без того не были особо романтичны, а эта новая подробность окончательно их испортила.
— Мне аж самой тебя попробовать захотелось, — Пряха плотоядно ухмыльнулась, что в ее теперешнем обличье выглядело еще безобразней.
Увидев эту улыбку, Ольгерд предпринял срочную попытку вернуть разговор в его первоначальное русло:
— Ты знаешь про игру, которую якобы нужно выиграть у о’Дима?
Ведьма пренебрегла его вопросом, уставившись прямо на меня, словно прожигая взглядом.
— Ты у отца своего спроси, Роксана.
Что ведьме может быть известно о моем названном отце?!
— Которого ты продала с потрохами! Он ведь ко мне наведывался с чародеем одноглазым. Тоже за своей никчемной душонкой гонялся.
Иштван хоть и воспитал меня, называть его моим отцом было все же странно.
— Не продавала я его, — глухо, сдерживая застрявший в горле комок обиды сказала я. — Иштван предал орден.
Знала ведьма, как ударить побольнее.
— Знаешь, как про тебя мои сестренки говорили? — прошептала Пряха. — Выкорми ворона, и он выклюет тебе глаза.
— Ты не ответила на мой вопрос, ведьма, — прервал нас Ольгерд.
— С дьяволом якшаетесь, платить не хотите! — картинно всплеснула она когтистыми лапами. — Долг платежом красен. Правда, сестренки? — обратилась она в пустоту.
— Называй свою цену.
Ведьма задумчиво обошла берлогу, помешала ступой в котелке и хитро улыбнулась, поманив нас в смежную комнату.
Посреди нее стоял богато накрытый обеденный стол — словно долгожданный гость вот-вот постучится в дверь. В ноздри ударил резкий смрад — глаза тотчас заслезились от воздуха, пропитанного трупным ядом.
За столом, заботливо причесанные и облаченные в бархатные одеяния, восседали омерзительные туши. По расплывшимся очертаниям едва можно было догадаться, кому они принадлежали при жизни.
Всему есть предел! Не сдержав громкого визга, я понеслась что есть мочи прочь из комнаты, остановившись у ковра. Вдогонку мне донесся раскатистый смех ведьмы. Ничего мне больше не надо, только бы живой унести отсюда ноги!
— Не спросили себя, чего я одна?! Эта маленькая шлюшка, Проклятая Кровь, убила моих сестер! Я осталась одна, совсем одна!
— Мести хочешь? — выдавил из себя Ольгерд. Я обернулась - он был зеленее своего кунтуша, но пытался держать лицо, хоть и прикрыл рот рукой.
Пряха затрясла острым подбородком, заскрежетала зубами. Схватила стальную цепочку и перерезала ее когтем — ведьмачий медальон с волчьей мордой глухо звякнул об пол.
— Хочу, чтобы эта тварь слезками своими моих сестер омыла. Отца ее названного со света хочу свести. Ведьмака белоголового.
Белый Волк?! У всей нечисти этого мира какие-то разборки с ведьмаком. Как же мутило! Я едва держалась на ногах, но мне отчаянно не хотелось касаться чего-либо рукой для опоры.
— Ты, князек, бессмертный. Ведьмаку против тебя не сдюжить. Убей урода — я отплачу тебе сполна.
Нельзя убить посредника, выполняющего желания, невозможно ему даже помешать. Одно из основных положений контракта.
Но у меня не нашлось сил вмешаться — да и ответить на требование мерзкой старухи должна была не я.
— Сделка с нечистью в обмен на туманные обещания, — Ольгерд выпрямился и сложил руки на груди. — Напоминает мне уже один раз совершенную ошибку, ведьма. Мой ответ — нет.
Отрадно слышать, что от чести у Ольгерда осталось не одно лишь воспоминание, хоть нам и придется вернуться с пустыми руками.
Ведьма осклабилась, подошла к Ольгерду вплотную, пытаясь схватить когтями за подбородок. Тот предупредил это движение и выхватил карабелу, приставив ее к горлу Пряхи.
— Твое изъеденное червями сердечко, князек, — мерзко-слащавое хихиканье Пряхи, точно прогорклый мед, — Уже не спасти. Недолго тебе осталось землю топтать.
Ведьма резко, пронзительно завизжала, срываясь на хриплый хохот, и ударила когтями воздух. В ушах зазвенело — резкий порыв ветра наотмашь ударил по лицу. Он протащил меня по всей пещере, с силой вышвырнул из нее, не оставив ни единого шанса за что-то ухватиться.
Мир завертелся в грохочущей карусели — я кубарем покатилась по склону горы. Сила насланного ведьмой порыва была столь велика, что остановить стремительный спуск было чревато переломанными костями. По телу били камни и ветки, платье порвалось в лоскуты. Я сжалась в комок, молясь, чтобы массивный ствол дерева не остановил мой полет.
Брызги густой грязи в лицо — я угодила прямиком в топи. Кромешная тьма, хоть глаз выколи. Зная, что скрывается в этой тьме Кривоуховых Топей, я постаралась как можно быстрее встать, не делая никаких резкий движений.
— Жива? — глухо поинтересовался Ольгерд, заходясь в кашле.
— Платье порвала, — поделилась я меньшей из своих горестей.
— Холера с ним, с платьем, — он редко ругался, но чрезвычайно метко. — Ноги моей здесь больше не будет.
Никогда еще не была более солидарна с Ольгердом.
========== Королевский камень ==========
Дорога обратно тянулась мучительно долго, хоть Ольгерд и пустил Годиву таким галопом, будто за ним гнался сам дьявол. Ветки беспощадно хлестали по лицу, а платью была прямая дорога на компост. Атаман не проронил ни слова о произошедшем на Лысой Горе; я и вовсе зареклась упоминать об этом, тщетно пытаясь стереть из памяти запах тухлого мяса и безумный смех ведьмы.
Если бы в Кодексе можно было найти способ, как победить дьявола в игре, Иштван не стал бы наносить ведьмам визит. Если верить словам Пряхи, на Лысую Гору его сопровождал Вильгефорц. Маг умер, пронзенный мечом Геральта из Ривии, а не обращенный в пепел дьяволом. Шаткое предположение, что Иштван помог Вильгефорцу победить в игре — моя единственная зацепка. Дневник Иштвана. За ним мне придется вернуться в забытую обитель Табулы Разы, Горменгаст.
Замок с готическими шпилями, серыми каменными стенами и массивными коваными решетками всплыл в моем сознании выцветшим рисунком. Стороннему наблюдателю он показался бы почти пресным, по сравнению с величественными чертогами императора или сказочными хоромами княгини Туссента. Но в этом и крылось очарование Горменгаста — он пленял своей скромностью.
Я впервые пересекла стены замка, будучи никем: девчонкой в услужении загадочного Иштвана Шандора, достаточно маленькой и ловкой, чтобы выполнять мелкие поручения. Там я стала частью могущественного ордена. Я и предположить не могла, как сильно меня опалит костер собственных амбиций.
Мы не были злодеями. Но скверна и ересь, которую впустил в Горменгаст Иштван, разъела нас изнутри, извратила все, чему мы поклялись служить. Грань между защитой знаний и злоупотреблением властью оказалась слишком шаткой; шаги по тонкому льду предсказуемо привели к трещинам. Иштван стал мне названным отцом, но даже эта иллюзия семьи не заставила меня закрыть глаза на то, что он сотворил. Он сделал свой выбор. Я сделала свой.
И все же мне не хватило бы духу нанести ему последний удар. Смерть Иштвана так и осталась для меня загадкой — пронзил ли его меч охотника на ведьм? Выбросился ли он из окон Горменгаста на скалы?
И представить страшно, во что превратился замок за эти годы. Он кишит магической энергией, слишком долго не находившей выхода. Нам понадобится обладатель серебряного меча. Каким бы искусным фехтовальщиком ни был Ольгерд, сталь карабелы не сможет пробить шкуру монстра — если нам повезет и у этого монстра вообще будет шкура.
У моего мерина вот-вот должно было отказать сердце, когда мы наконец приблизились к усадьбе Гарин. Стоило нам въехать в конюшню, как раздался тяжелый стук копыт еще одного всадника. Два меча за спиной, лицо скрывал капюшон. Не нужно быть гением дедукции, чтобы понять, кто стоял передо мной.
Белый Волк, мясник из Блавикена, герой-любовник баллад маэстро Лютика. Геральт из Ривии скинул с лица кожаный капюшон, взглянув на меня желтыми глазами. Для мутанта у него было на удивление человеческое лицо — разве что необычно непроницаемое. Он излучал какое-то отрешенное, почти обреченное спокойствие. О’Дим выжег на виске Геральта метку должника, печать иных измерений. Заметив мой любопытный взгляд, он приветственно кивнул.
— Я принес тебе Дом Борсоди, как просил, — внимательный слушатель уловил бы в спокойном низком голосе ведьмака нотки неприязни. — Эвальд и Хорст не смогут им воспользоваться — я полагаю, ты этого и добивался.
Соотнести образ героя-любовника со стоящим передо мной мужчиной оказалось непросто. По этому-то седовласому ведьмаку сохли все чародейки от Понтара до Яруги? Не спорю, что-то неуловимое в нем было, но чтобы вся Ложа передралась из-за него, как дикие кошки за бутыль валерьяны?
— Приветствую, Геральт, — подчеркнуто вежливо сказал Ольгерд. — В ногах правды нет — выпьем и обсудим.
— За тобой что, утопцы гнались?
Обычно лощеный атаман выглядел потасканней Геральта, а ведьмак поставил высокую планку в этом вопросе. От кунтуша комьями отваливалась засохшая болотная грязь, сапоги из тонкой кожи выглядели так, будто их не чистили со времен Первой Северной войны. Не мне нос воротить — я сама на вид, должно быть, страшнее полуденницы, даром что Геральт не вытащил серебряный меч.
— Ведьмы, — криво усмехнулся Ольгерд.
Ольгерд симпатизировал Геральту — даже несмотря на свою заносчивую манеру, он разговаривал с ведьмаком на равных — на моей памяти, с ним единственным. Геральт, несмотря на очевидно настороженное отношение к Ольгерду, не преминул приглашением выпить. Мы никогда не встречались, но в его слегка прищуренном взгляде смутно чувствовалось, будто бы он узнал меня.
— Я предпочел бы поговорить с Геральтом tête-à-tête, Милена, — поставил меня на место Ольгерд, стоило мне последовать за ними в кабинет.
Мои щеки резко залила краска, будто бы я получила звонкую пощечину. Разговор между ними явно пойдет о сделке с о’Димом — я что, не заслужила места почетного слушателя? Любая деталь в таких вопросах могла стать решающей, Ольгерд выбрал худшее время для приступа внезапного недоверия. Выражение смертельной обиды на моем лице было очевидным, но на атамана не произвело никакого впечатления. Препираться не имело ни малейшего смысла — в усадьбе Гарин все делалось так, как велел хозяин.
Дверь захлопнулась прямо перед моим носом. Бессильная что-либо сделать перед обстоятельствами, я понуро побрела в комнату. Мир не преминул указать мне на очередную несправедливость — в моем саквояже кто-то копался, наверняка по приказу Ольгерда. Не потрудились даже как следует замести следы: я всегда раскладывала флакончики в строго определенном порядке — зелье суккуба, лечебная сыворотка, паралитический яд, сонное зелье, зелье Маргоши… Последнее нужно вылить к чертям собачьим, пока оно не натворило бед.
Зеленая жидкость полилась на каменную брусчатку приусадебного сада. Перекормленный лохматый пес радостно подбежал к луже, завилял хвостом, и принялся старательно ее слизывать. Щенят весной уродится — не перетопить. Вид за окном гармонировал с моим настроением — на кронах деревьев лежал первый выпавший снег, а озеро не удавалось разглядеть из-за густого тумана.
Окно в кабинет Ольгерда было распахнуто. От него меня отделял только узкий и скользкий деревянный карниз. Ни одного кабана в саду не было видно — я бы тоже не стала расхаживать вокруг усадьбы в столь промозглое утро. Навязчивая идея ступить на карниз была едва ли лучше, чем украсть у Ольгерда карабелу.
«…славно я там повеселился…» — раздался вдалеке бодрый голос Ольгерда.
Человек, который не хочет чтобы его подслушивали, не раскрывает настежь окно.
Карниз протяжно заскрипел, стоило только ступить на него, но тяга к знаниям была неумолима. Шаг за шагом я приближалась к окну, слегка пригнувшись и плотно прижимаясь к скользкой деревянной стене.
— … Витольда. Больше всего в жизни он любил покутить на славу. — Ольгерд стоял к окну ближе, его было лучше слышно.
— Всего лишь развлечь брата? В чем загвоздка на этот раз?
Геральт даже предположить не мог, в чем именно. Неужели о’Дим станет поднимать Витольда из мертвых некромантией? Восставшие из мертвых полуразложившиеся трупы — не самый веселый народ.
— Если я все скажу, будет не так интересно, не так ли? Ты же ведьмак — любовь к трудностям должна быть у тебя в крови.
— Как мне доказать, что твой брат хорошо провел вечер?
Пусть придет к Ольгерду бесплотным духом и будет мучить его во снах, пока тот не оставит своего несчастного родственника в покое. Даже умереть спокойно не дает.
— Собственноручно написанного письма мне вполне хватит. Почерк Витольда я всегда узнаю. Вернешься с письмом — поговорим о последнем желании.
— Один вопрос, Ольгерд.
Я сделала еще один осторожный шаг по карнизу, чтобы расслышать вопрос Геральта. В приусадебном саду раздалась тихая поступь. Везение — мое второе имя. Первое, по всей видимости, «не».
Я быстро шмыгнула обратно в комнату, за мгновение до того, как мои упражнения в эквилибристике заметил бы так не вовремя решивший прогуляться по улице Сташек. Он широко улыбнулся мне и помахал рукой, а моя ответная улыбка вышла, несомненно, кислой. Ольгерд, видимо, уловив легкий шорох, с грохотом захлопнул ставни.
Едва не поймали, в следующий раз надо быть осторожнее. Главное я услышала — Ольгерд загадал второе желание, и оно связано с братом. У Геральта уйдет на это самое малое два дня, время отправиться в замок у нас еще есть.
Я вздохнула и села за стол, пытаясь вспомнить карту Горменгаста. Существовала некая взаимосвязь между изощренностью фантазии и отсутствием магических способностей — в ордене был негласный конкурс на наиболее творческий способ убить непрошеного гостя. В этом соревновании родились двери, ведущие в никуда, валуны на лестницах, «коридоры смерти» и прочие замысловатые конструкции, научившие меня внимательно смотреть по сторонам.
Глубоко погруженная в свои мысли, я чертила на бумаге входы и выходы, когда меня вырвал из раздумий невозмутимый голос:
— Можно тебя на пару слов?
От неожиданности я схватилась за ритуальный нож — ведьмак шагнул в комнату бесшумно, как призрак. Я взглянула на Геральта, недоумевая, что могло ему от меня понадобиться.
— Милости прошу.
Я бы пригласила его присесть, но кроме стула в комнате находилась только кровать, а приглашение присесть на кровать ведьмаки обычно толкуют двояко.
Геральт скользнул взглядом по выгравированному на рукоятке ножа львиноголовому пауку, по книгам с пентаграммами на кожаных обложках и решил уточнить:
— Милена Филипек, демонолог?
Нет, ведьмак, бродячая циркачка. Демонолог — это, конечно, несколько громко сказано, но новообретенный титул мне льстил.
— Во плоти.
— Ты должна знать профессора Шезлока. Скончался пару дней тому назад.
Если бы не его беспристрастный взгляд, я бы подумала, что он меня в этом обвинял. Да, могу представить, как странно для стражников выглядело место преступления.
— Большая потеря для научного мира.
— Вне всяких сомнений, — Геральт помолчал пару мгновений, выжидая, добавлю ли я что-то еще, и продолжил: — Его ученик сказал мне, что отдал тебе ключ от дома Шезлока в день его смерти.
Болуслав! Вплоть до этого момента мне нравилась его продажность. Он упомянул только лишь меня, рассудив, что с атаманом лучше не связываться? Умный мальчик.
— Ты на что-то намекаешь?
Геральт оценивающе взглянул на меня, словно размышляя, способна ли я на убийство. В этой комнате мало что свидетельствовало в мою пользу. Я прикрыла ладонью паука на рукояти, Геральт слишком пристально смотрел на печально известный символ.
— Шезлок умер при странных обстоятельствах, но естественной смертью. Моего заказчика больше интересует, что ты знаешь о груде золота на месте смерти.
— Естественной смертью это назвать трудно — по крайней мере, Гюнтер о’Дим постарался, чтобы эта смерть наступила пораньше. Груда золота — моя кровно заработанная. Пришлось спонтанно пожертвовать Вечному Огню.
Геральт недоверчиво нахмурился, облокотившись о дверной косяк.
— Ради чего Гюнтеру о’Диму убивать Шезлока? И за что нынче так хорошо платят?
Интерес его был вполне понятен — профессия Геральта вряд ли приносила большие деньги — его кожаная броня прохудилась в некоторых местах, да и ботинки носились явно не первый год.
— Гюнтер о’Дим ответит тебе на оба вопроса. Для дьявола он поразительно честен.
— Дьявола?..
Ведьмак, похоже, находился в блаженном неведении о настоящей природе своей метки. Я пожала плечами:
— А что у них, по-твоему, за история с Ольгердом?
— Гюнтер хочет честной оплаты за давнишний долг. Во всей этой истории твой атаман гораздо больше походит на злодея, чем торговец зеркалами.
Развелось в последнее время желающих судить без суда и следствия.
— Есть много историй, где на злодея больше походишь ты, мясник из Блавикена.
Геральт лишь усмехнулся, услышав свое печально известное прозвище.
— Не ты первая меня так называешь, не ты последняя. Полагаю, ты мне больше ничего не расскажешь?
Я равнодушно пожала плечами. Геральт справедливо посчитал, что разговор на этом можно закончить, и вышел из комнаты. Немногим позже во дворе усадьбы прозвучало громкое «Пшла, Плотва!».
Кабаны докладывали атаману, что в его отсутствие на границе Ничейной Земли и Редании возникли территориальные споры, в которых святое право «кабанов» на сборы во всех близлежащих землях оспорила некая банда проходимцев. То, с какой искренностью было произнесено «банда проходимцев», вызвало у меня приглушенный смешок.
Атаман пообещал немедленно разобраться с этой вопиющей наглостью, и под «немедленно» он имел в виду сегодняшнюю ночь. Это вызвало в зале нездоровый энтузиазм, и кабаны наперебой загалдели, пока фон Эверек не призвал их к порядку. Из зала аппетитно потянуло запеченной уткой с пряностями.
— Милена, тебе нужно особое приглашение к столу? — позвал меня Ольгерд.
В последний раз, после отказа отобедать с атаманом, он оставил меня на сутки без еды — второй раз этой ошибки я не повторю. Я чинно спустилась вниз и заняла место за широким обеденным столом по диагонали от Ольгерда, рядом со статным кабаном с черным чубом. Ольгерд рассматривал карту Редании, держа в руке перо, щедро обмакнутое в чернила. Сидящий посреди преданно смотрящих на него кабанов он напоминал мне пророка Лебеду с его апостолами.
— Атаман, вы бы поосторожнее, ложки-то серебряные, — усмехнулся мой сосед, недобро посмотрев на меня.
— Язык попридержи, если не хочешь его лишиться, — ответила я с ласковой улыбкой, крепко сжимая столовый нож.
Ольгерд отправил кусок утки в рот и, не отрывая взгляда от карты, обвел форпост на границе с Веленом, нарисовав стрелку по направлению к границе.
— Милена, не угрожай моим людям. Конрад, в приличном доме гостей так не принимают.
Приличный, а по виду обитателей так публичный. Я с остервенением раздирала утку ножом, но та оказалось крепкой малой. На перекрестке торговых путей размашистым почерком Ольгерд подписал «embuscade». Интересно, он сам решил стать раубриттером или у всего рода фон Эвереков такое призвание?
Единственный рыцарь-разбойник, о котором я слышала до встречи с Ольгердом, был Кшиштоф Черный из знаменитого рода фон Цедлиц. Рассказы о нем пугали купцов, переходящих через долину Гелибол. Но еще страшнее стали рассказы о его призраке, после того, как разбойника вздернули в Пустульских горах, совсем рядом с Горменгастом. Два ведьмака погибли, пытаясь изгнать его дух из нашего мира. Кшиштоф тоже был рыжим — я внимательнее присмотрелась к атаману, обуреваемая внезапными сомнениями о его генеалогическом древе.
— Мне нужно отлучиться по делам. Используй это время, чтобы найти зацепку.
Она у меня уже была, и я откашлялась, пытаясь безрезультатно отвлечь Ольгерда от карты.
— Ты помнишь, Пряха упоминала моего наставника, Иштвана? Он помогал Вильгефорцу в том же вопросе, и судя по всему, преуспел.
Кабаны прислушались, но без контекста мои слова звучали почти бессмысленно.
— А что с ним приключилось? — Ольгерд потер висок. Понятия не имею, что он пытался узреть в схематичном изображении Редании.
— Мертв.
Кабаны шумно вздохнули, заочно обвинив меня в произошедшем. Ольгерд все же наградил меня презумпцией невиновности:
— Твоих рук дело?
— Отчасти. — Мне больше нравилось, когда он предпочитал не осведомляться о моей биографии. — Но ты не знаешь всей истории.
— Да она его как пить дать прирезала, атаман! — хохотнул Конрад. Отношения у нас с ним точно не заладятся.
Все остальные, даже Сташек, загоготали над этой не слишком искусной шуткой. Увидев, что даже Ольгерд слегка улыбнулся, я ядовито добавила:
— Иштван приносил людей в жертву ради сделок с демонами. — Удостоверившись, что он меня внимательно слушал, я продолжила: — Многие, конечно, этим не брезгуют.
Подробность о том, что эти люди едва пережили десять зим, я опустила.
Ольгерд снова посмотрел на карту, ничего не ответив — мой выпад был надежно отражен каменным сердцем. Зато Конрад посчитал, что дважды повторенная шутка становится только смешней: «Точно прирезала, шельма!»
— Примерила на себя роль и палача, и судьи? — задумчиво произнес Ольгерд.
— Я повторюсь — ты не знаешь всей истории.
— Конечно, не знаю. Именно по этой причине люди не прибегают к самосуду.
Его панургово стадо кивнуло в унисон, высоко оценив эту мудрую мысль. Я вонзила нож в утку настолько сильно, что мясной сок потек с тарелки на обеденный стол. Разговор плавно перешел к облаве, которую они планировали сегодня вечером — судя по сведениям внутренней разведки, там было чем поживиться, и кабаны предвкушали хорошую добычу.
Я выскользнула из-за стола сразу после трапезы, оставив разбойников наедине с их захватническими планами дав волю ярости лишь в своей комнате. Да как он смел меня судить?! Он, предводитель жалкой кучки разбойников, предавший брата, черт знает что сотворивший со своей женой! Разносить в комнате было нечего, и я принялась заожесточенную уборку — перебирала флакончики и книжки, тщательно очищая их от пыли.
Цокот копыт оповестил меня об отъезде атамана и его людей. У меня не осталось ни малейших сил продолжить работу, но еще меньше мне хотелось наступить не на ту половицу в замке и быть задавленной валуном, потому я снова села за схему.
Все лучше, чем Кодекс — его страницы лежали рядом, так и призывая себя прочитать. Манускрипт прибегал к уловкам жалкого плута, стараясь привлечь мое внимание, искушая надписями об игре с дьяволом, но стоило мне дотронуться до страниц, надписи ускользали, растворяясь.
Мышцы затекшей спины заныли. Я подперла голову рукой, лениво проводя пером по пергаменту. Вместо схемы ловушек я вырисовывала пером узор из цветков и бабочек — голова отказывалась соображать от усталости.
Гюнтер О’Дим, одетый в черный камзол, расшитый золотыми бабочками, выдвинул своего седовласого ферзя, заманив меня в цугцванг. Мне не оставалось ничего иного, как сделать ход королем к центру доски. Рыжий и пьяный король отказывался повиноваться моей руке, и мне пришлось на него шикнуть. В ответ пешки дружно назвали меня курвой.
— Эти правила придумал не я. Я не вел его руку, когда он подписывал контракт. Личная ответственность.
Ладья с черным чубом и венком в волосах прикрыла своим телом короля, безвольно упав на мраморную доску.
— Он был пьян, — взглянула я на короля, опустившегося на колени перед ладьей. — Он был в отчаянии.
Ферзь перешагнул через труп ладьи, подобравшись к королю вплотную. Я прикрыла его пешкой, отсрочив кончину государя еще на один ход.
— Если ты пытаешься таким образом оправдать фратрицид, то худшего адвоката Континент еще не видел, — слон Гюнтера о’Дима выбил пешке глаз.
Король закашлялся, прижав широкую ладонь к черной дыре в груди. Седовласый ферзь занес над ним меч, воспользовавшись замешательством. На глазах у него была повязка, как у древней богини правосудия.
— Мне ведомо все, но страсть человеческих женщин спасать грешников я понять не могу. Это какой-то извращенный материнский инстинкт?
Лицо Гюнтера О’Дима расплывалось, превращаясь в угловатое лицо Иштвана. На черном камзоле стали расплываться красные пятна. Шахматная доска, фигура в камзоле напротив меня — все разлетелось на куски.
Я проснулась с криком. Гюнтер О’Дим изматывал меня, размывая грани между сном и реальностью. Чего он хотел добиться этими кошмарами? Неужели он думал, что я помогаю Ольгерду из-за большой любви? Почему, черт возьми, я несу этот крест одна, пока Ольгерд занят чем-то гораздо более увлекательным?
Мимолетный кошмар отнял у меня полдня: за окном уже стемнело. Остаток вечера, вплоть до прибытия Ольгерда и его своры, я посвятила бытовым делам — быстрому омовению и бесцельному блужданию по усадьбе в размышлениях об устройстве замка.
Ольгерд — кто бы сомневался — вернулся со щитом и добычей, решив тут же устроить по этому поводу шумное пиршество. Я не стала беспокоить победителей, у меня была экскурсия по выставочному залу усадьбы — тому самому, где я поскользнулась на обломках статуи.
Ольгерд собрал себе потрясающую коллекцию картин, достойную аукциона Борсоди. Лучшим ее экспонатом был монументальный триптих Восха — хоть он и служил мрачным напоминанием о худшем исходе сделки Ольгерда, но все равно поражал своим таинственным великолепием.
Легкие шаги по лестнице, и в дверном проеме, скрестив руки на груди, появился не совсем трезвый атаман в одной рубахе. С карабелой он, похоже, не расставался никогда. Я впервые видела Ольгерда подвыпившим, еще и в таком лучезарном настроении.
— Добрый вечер, Милена, — радушно поприветствовал он меня, начисто забыв о прохладном диалоге за обеденным столом.
— Добрый, Ольгерд.
Когда он приблизился, я прожигала взглядом триптих — так близко обычно подходят к своим любовницам. Он положил мне руку на плечо. Я слегка вздрогнула от прикосновения, чувствуя за спиной его дыхание — от Ольгерда разило солодом и кровью.
— «Сад земных наслаждений», — поднял он взгляд на триптих. — Настоящее название неизвестно, но ее называют в честь центральной части, посвященной греху сладострастия — Luxuria.
Ольгерд взял мою руку и указал ей на правую часть триптиха:
— Видишь черных птиц? Они олицетворяют грех. Полое яйцо, вокруг которого вьются птицы — символ ложной веры или пустой души, не познавшей Бога.
Экскурс атамана в шедевр живописи пугал и завораживал одновременно. Я слегка отстранилась от него, пытаясь перевести разговор в более деловое русло, о дневнике и замке, но фон Эверек настойчиво продолжил свой монолог:
— Отрадно видеть, что ты умеешь ценить прекрасное. У меня как раз есть кое-что, достойное восхищения.
Легким движением руки он достал из тканевого мешочка, висящего на поясе, нечто соблазнительно сверкающее и зажал это в кулаке. Мое сердце забилось сильнее, мельком увиденное сияние подкинуло щепок в костер любопытства.
На ладони Ольгерда сверкал потрясающей красоты камень — темно-синий сапфир, достойный размером самой императорской короны. Маленькая золотая цепочка была почти незаметна на его фоне. Мне стоило невероятных усилий не протянуть к камню руку.
— Зерриканский сапфир. Точно такой же носила на груди Гедвига Маллеорская, мать твоей тезки.
Увидев плохо скрываемое вожделение на моем лице, он самодовольно добавил:
— Мне он ни к чему.
Не может быть. Неужели…
— Это мне?
Я не могла поверить в столь щедрый подарок. Огромный, переливающийся всеми оттенками синего камень я видела только на картинах, на тонких шеях дворянок. Мне не терпелось сжать кулон в руках, но Ольгерд мягко подвел меня к зеркалу.
Он откинул мои волосы со спины, обнажив тут же покрывшуюся мурашками шею. Щелкнув застежкой кулона, Ольгерд поднял взгляд на мое отражение. Я невольно приосанилась, увидев, как синева оттеняла белизну кожи.
— Достойная оправа, — прошептал мне на ухо Ольгерд.
Щедрость — одно из базовых проявлений власти. Бьюсь об заклад, Ольгерд уже предвкушал, как прижмет меня к зеркалу и насладится отраженным в нем первородным грехом. Мы бы хорошо смотрелись на фоне красного бархата, картин и мраморных скульптур. Очевидно, ему пришла в голову та же мысль — горячие губы требовательно прикоснулись к моей шее.
Он даже не утруждался соблазнить меня — соблазнение подразумевало вероятность отказа, а у Ольгерда не было ни малейших сомнений, что его поцелуй, как и в прошлый раз, лишит меня любой воли к сопротивлению.
В его глазах отражалось фундаментальное, непоколебимое превосходство надо мной — так победителю надлежало смотреть на побежденного. И почему мужчины уверены, что, однажды завладев женщиной, они получили право пользоваться ею пожизненно?
Ольгерд уверен, что я не в силах устоять перед его чарами, а такой великодушный жест должен заставить меня опуститься на колени и благодарить всеми доступными способами.
Он не оставил мне другого выбора, кроме как мягко выскользнуть из кольца плотно сомкнутых рук и виновато улыбнуться.
— Не сегодня. — Я на мгновение задумалась, на что сослаться — головную боль или усталость — и то, и другое было правдой, но я решила оставить место загадке. — Не сегодня.
Ольгерд изумленно переводил взгляд то на меня, то на сапфировый кулон в ложбинке декольте, явно не веря тому, как я могла не уловить подоплеку столь очевидного бартера. Я ее прекрасно уловила, но удовольствие отказать мужчине, который не привык к отказам, было для меня в то мгновенье соблазнительней сексуальной разрядки.
Образ снежной королевы мне не близок — я люблю соприкосновение тел, стоны и бесстыдное, острое наслаждение, но не люблю быть чьей-то игрушкой, о которой вспоминают, когда приспичило, мимоходом извинившись за былую невнимательность красивой безделушкой.
Это выражение тщательно скрываемого раздражения на лице Ольгерда я видела не впервые.
— Привычка брать и ничего не отдавать взамен ещё никого ни к чему хорошему не приводила, Милена, — нахмурился Ольгерд, посмотрев на меня так холодно, словно это не он только что касался губами моей шеи.
То, как он нависал надо мной, напомнило мне о том, как в этом же зале он недавно чуть не разрубил меня надвое.
— Судишь по своему собственному опыту?
— Touché, — холодно признал Ольгерд, нисколько не впечатленный моим остроумием. — Доброй ночи, Милена.
Я рассеянно слушала удаляющиеся шаги Ольгерда. Мужчина, не привыкший к отказу. Мужчина, привыкший иметь все и сразу и не желающий за это платить. Согласный либо играть по своим правилам, либо не играть вовсе.
Острые грани сапфира впились в ладонь.
========== Невзятый замок ==========
Когда утро начинается с раздраженного крика, оно никогда не сулит ничего хорошего.
— Ольгерд фон Эверек!
Ад и черти, зачем же так орать спозаранку?! Низкий мужской голос, прервавший мою утреннюю негу, звучал так ядовито, будто незваный гость пытался уязвить собеседника его собственным именем.
Я поплотнее укуталась в одеяло из овечьего пуха, пытаясь снова погрузиться в столь редкий сон без сновидений. Час был ранний — лучи солнца только начали пробиваться через окно. Даже если снаружи разверзнется Раг нар Роог, я не сдвинусь с места.
— Ольгерд фон Эверек, мать твою!
Сравниться по глупости с идеей ворваться в усадьбу ранним утром и завершить обращение к атаману возгласом «мать твою» может только идея ограбить усадьбу и перерезать ему горло. Чего бы ни желал незнакомец, с такими выражениями ему явно не сносить головы. Невелика потеря, приличный человек в такой ранний час не заявится. Я завернулась в одеяло, как в пушистый кокон.
— Да какой ты к херам собачьим Ольгерд фон Эверек?! Если у тебя хоть кого-нибудь в роду величали «фон», то очень приятно — Ламберт, лесная нимфа.
Попытка кабана пошутить над гостем разбилась в пух и прах. Хоть кто-то еще заметил, что чувство юмора у банды Ольгерда хромает на обе ноги.
— Слышь, ведьмак, притихни! — попытался утихомирить его грудной женский голос.
О, Лебеда, когда я успела так нагрешить! Нежданный гость — наш попутчик в замок. Кажется, Геральт подложил нам свинью. Кухарка — никто другой в усадьбе не просыпался так рано — продолжала усердно чихвостить ведьмака:
— Спит атаман! Ходют тут всякие, будют господина. Иди отседова, приходи, когда нормальные люди завтракать изволят.
От судьбы не убежишь — из-под одеяла придется вылезти. Я не могу позволить ведьмаку отправиться восвояси — мы ждали его прибытия двое суток, а времени у нас и без того в обрез.
В зале усадьбы царила атмосфера назревающего конфликта.
— Позвольте, сударыня — мне что, делать нехер, кроме как круги вокруг да около нарезать?!
Препиравшийся с кухаркой Ламберт упер руки в бока. Весь обвешанный склянками и бомбами, он походил на бродячего торговца.
Конрад, сломленный не то похмельем, не то неудавшейся шуткой, оперся головой о край стола и предпочел больше не вмешиваться.
Кроме желтых глаз и медальона ведьмак ничем не напоминал Геральта — его черные, зализанные назад волосы не тронуты сединой, а лицо не испещрено шрамами. В глаза бросился лишь тонкий порез на щеке.
По сравнению с умудренным жизнью Белым Волком, в Ламберте было что-то почти мальчишеское. На меня он взглянул так ехидно, что я обеспокоилась, не забыла ли спросонья зашнуровать рубашку.
Ольгерд чуть не вышиб дверь спальни, заспанный и изрядно раздосадованный грубостью гостя. Красный, сшитый по зерриканской моде пушистый халат придавал ему непривычно домашний вид. Впрочем, с его военной выправкой даже халат смотрелся, как мантия.
В последние дни Ольгерд не вспоминал о моем существовании; мы едва перекинулись парой слов о предстоящем путешествии. Отказ вновь разделить ложе сделал меня в его глазах надоедливым призраком, скитающимся по усадьбе. Я провела дни за изучением обширной коллекции книг по демонологии, пока мне в каждому углу не начали мерещиться черти.
Они посмотрели друг на друга, и я впервые увидела, как зарождается ненависть с первого взгляда. Обратились они к друг другу одновременно и одинаково громко.
— Что ты там вякнул о моей матери, пёс?
— Рыжий, морда самодовольная… Ольгерд фон Эверек?
Геральт, истинный слуга дьявола, услужил так услужил! Только бы не дошло до драки: покуда Геральт связан контрактом с о’Димом, в этом деле нам он помочь не сможет, а ведьмаки - вид на грани вымирания. Выбирать не приходится.
Я увела Ольгерда в сторону и прошептала:
— У нас нет времени ждать, пока появится кто-то нормальный.
Мой шепот был едва слышен даже мне — но у ведьмаков слух оказался еще лучше, чем рассказывали в легендах.
— Я не ослышался — нормальный? О, я чувствую это начало долгих и плодотворных отношений, госпожа…
— Филипек, — представилась я, неохотно спускаясь вниз по лестнице.
Кухарка, увидев еще не до конца проснувшегося атамана, понеслась заваривать травяной отвар, который он всегда пил по утрам. Изрядно поддатые, но уже вооруженные кабаны притащились на шум, грозно зыркнув на незнакомца. Ведьмак и бровью не повел, лишь вздернул подбородок и поджал губы.
— Как тебя звать, ведьмак? — холодно обратился к нему Ольгерд, разминая мышцы после сна.
Ламберт, не удосужившись спросить разрешения, взял со стола кружку со свежезаваренным отваром и смачно отхлебнул.
— Ламберт. Задаток вперед.
Ольгерд небрежным жестом указал кабанам, что их присутствие не требуется, и вальяжно раскинулся на диване, скептически взирая на гостя.
— А мне казалось, ведьмаки не берут предоплату, — ехидно улыбнулась я.
В основном потому, что никто не дает — пытаться забрать свои кровные у пожёванного гулем трупа — то еще развлечение. При упоминании о деньгах ведьмак встрепенулся, словно я уже была одной рукой в его кармане.
— Кажется — креститься надо, госпожа Филипек. С вас возьму. Мне Геральт сразу сказал, что вас обоих лучше в жопу послать, а то его последний раз чуть не повесили. — Ламберт разочарованно вздохнул и с сожалением добавил: — Но я на мели, у меня баба очень затратная.
Ах да Геральт, а как пить с атаманом — так это он всегда готов! Несмотря на грубое обращение к даме сердца, голос Ламберта едва заметно потеплел при упоминании о ней.
— Называй свою цену, ведьмак. А хочешь — бери в усадьбе то, что приглянется.
Ольгерд сделал широкий жест в сторону картин, но Ламберт уже бросил шутливо-наглый взгляд на ложбинку моего декольте. Безвкусная шутка ничуть не позабавила нахмурившегося Ольгерда. Атаман бдил за своей собственностью тщательнее, чем Цербер за вратами царства Аида.
— Мне ни к чему размазня с голыми бабами, — кивнул Ламберт на портрет обнаженной нимфы. — У меня их и в жизни хватает.
Ведьмак откашлялся и продолжил безо всякой иронии в голосе:
— Тысяча крон, ни больше ни меньше. Я знаю, куда мы направляемся. И чем там занимались.
Тысяч крон за пару несчастных призраков?! Чем же мы в замке, по его мнению, занимались, выращивали ручных драконов?!
— По рукам.
Неудивительно, что род фон Эвереков в свое время разорился. Настроение Ламберта резко улучшилось, он даже изобразил подобие кривоватой улыбки.
— Нам нужен портал.
Вход в Горменгаст завален камнями — ни всаднику, ни пешему не добраться до ворот замка. Я предупредила Ольгерда о том, что нам понадобится помощь мага.
— Чародейка откроет портал, — сказал Ламберт и, шумно хлебнув из кружки еще раз, продолжил: — Меригольд я оставил в конюшне. Заездил я ее вусмерть, так что поласковей.
За кой ляд Ламберт оставил Четырнадцатую с Холма в конюшне? И я, конечно, рада их личному счастью, но могла прожить и без этой подробности.
Ламберт заметил мое изумление и усмехнулся:
— Кобыла моя.
Тьфу, дьявол!
Сборы не заняли много времени — Ольгерд сменил одно непривычное мне одеяние на другое: чёрную кожаную броню. Встреча с ведьмой, по всей видимости, научила его дорожить расшитым кунтушом.
Нож, походная сумка, зелья. Горменгаст. Под ложечкой предательски засосало, и я снова перебрала свои пожитки. Зелья, походная сумка, нож.
Атаман и ведьмак уже пытались связаться с чародейкой по мегаскопу. В кабинете атамана при желании можно было найти все, что угодно: от глаза Нехалены до мегаскопа эпохи Сопряжения Сфер.
— Кейра! Кейра, ты меня слышишь?! — громогласно позвал Ламберт чародейку.
Артефакт едва уловимо завибрировал, прежде чем Ламберту ответил мягкий, соблазнительный женский голос:
— Тебя даже в Оксенфурте слышно. Вы готовы?
Ольгерд оторвался от чистки карабелы и кивнул.
— Готовы, — подтвердил Ламберт.
— Пустульские горы, к востоку от Гелибола, все верно?
Я подтвердила координаты, вкратце описав Горменгаст и уточнив, где именно нужно открыть портал.
— Ламберт… береги себя.
Судя по нежному беспокойству в голосе, это и есть та самая затратная баба. Ведьмак и чародейка удачно организовали семейное дело.
Ослепительной вспышкой в воздухе развергся круг, словно само пространство разорвали на части. Я уставилась на портал, не решаясь ступить в переливающуюся всеми оттенками чёрного гладь.
Это просто портал, магическое искривление пространства, мост между двумя точками в Континенте. Он не разорвет меня на части. Если бы Ламберт не подтолкнул меня в спину, я бы ещё долго перемежалась с ноги на ногу.
Прыжок в пространстве сродни прыжку в холодную воду — задерживаешь дыхание, зажмуриваешься и надеешься на лучшее. Свободное падение было неприятным, но мимолетным, и прервалось ударом обо что-то скользкое и мокрое.
Кромешная темнота мешала мне разглядеть, что именно находилось под моими ногами. Головокружение не проходило ещё пару мгновений, пока я раздумывала, хочу ли найти, на что облокотиться, или все же обойдусь.
Где мы? Уж точно не там, где должны быть. Тьма, вонь, склизкая жижа под ногами… Канализация — вернее катакомбы, куда сливали нечистоты. Оглушительный хлопок, и кто-то упал в грязь рядом со мной.
— Ольгерд? Ламберт?
— Темно, как у утопца в жопе!
Вопрос себя исчерпал. Ламберт звякнул флаконом, сделав быстрый глоток. Ещё одна вспышка, и Ольгерд явно не пожалел о решении облачиться в черное.
— Холера ясна*, где мы?
— В дерьме, — коротко ответил Ламберт, и эхо его слов разнеслось по гулким катакомбам.
— В канализации, Ольгерд, — уточнила я. — А должны были попасть в лабораторию.
Ольгерд вздохнул, отряхнув сапоги от грязи.
— Отправь свою чародейку обратно в Аретузу.
Не думаю, что Кейра виновата в случившемся конфузе — скорее всего, мои бывшие коллеги воспользовались защитными механизмами, не позволяющими телепортироваться прямо в замок, когда началась осада.
— Своей бабой помыкать будешь, — огрызнулся Ламберт.
Я не стала встревать в перепалку. Ещё пара мгновений в этих смердящих катакомбах, и у меня появится клаустрофобия, а в кожу намертво въестся запах нечистот.
Глаза понемногу привыкли к темноте; впереди можно было различить массивную дверь. Пара неуверенных шагов по тому, что я предпочла называть слякотью, и уже можно нащупать до боли знакомый каменный барельеф.
Стоило мне коснуться камня, как прямо посреди двери распахнул веки огромный глаз. Через пару мгновений он сфокусировался на мне; немигающий и неживой, во много раз больше человеческого.
Мысль о том, что смотровая система замка в таком завидном состоянии меня больше обеспокоила, чем обрадовала. Нет ничего хуже, чем оказаться в Горменгасте непрошеным гостем.
— Что это за ебалда? — заинтересовался местными достопримечательностями прозревший от зелья Ламберт.
Оставив его вопрос без ответа, я привычным жестом продемонстрировала глазу руку, но тут же вспомнила, что давно не ношу перстень с символом. От старых привычек трудно избавиться. Тяжело вздохнув, я принялась расшнуровывать рубашку.
— О чем идет речь? — нетерпеливо спросил Ольгерд.
Прикрыв грудь, чтобы в поле зрения и ведьмака, и глаза попадала только метка, я подошла к двери вплотную.
— Леший его знает, — присвистнул Ламберт. — Но твоя баба решила показать этой штуковине сиськи. Охрана первостатейная, надо в Каэр Морхене…
— Ведьмак, — осадил его Ольгерд.
Глаз закрылся, признав в метке символ Табулы Разы. Где-то внутри стен зашевелил шестеренками древний механизм.
Двери скрывали за собой едва различимую во мраке узкую винтовую лестницу. Ольгерд зажег факел — пламени едва хватило осветить уходящие ввысь ступеньки.
— Ни шагу, — преградила я ему путь. — Ловушка.
Канализация — излюбленный лаз воров, и на каждой из ведущих вверх лестницах им был уготован неприятный сюрприз. Автор этой ловушки я — подробность, которой я не стала делиться со своими спутниками.
— Тебе знаком ряд Фибоначчи? Один, один, два, три, пять?
Псевдослучайные последовательности широко использовались в тайнописи — но я не была уверена, что эрудиция Ольгерда настолько обширна.
— Слышал, — привычная непоколебимая уверенность в голосе Ольгерда слегка ослабла.
— Два, три, пять, восемь? Каждое следующее число — сумма двух предыдущих? — обеспокоенная такой реакцией, уточнила я. — Не наступай на эти ступеньки, или сработает ловушка.
Атамана мы пропустим вперед — в случае, если я ошиблась насчет ловушки, ущерб будет незначительным.
— Сказочное начало, — прислонился к стене Ламберт. — Прыгай, фон Эверек.
Прыгать Ольгерду не пришлось — его шаг достаточно широк, чтобы одним махом перешагнуть через три ступеньки. Мы с Ламбертом расположились по обе стороны от лестницы и внимательно наблюдали.
Пятая, восьмая, тринадцатая… Тринадцатая! Ольгерд, дьявол!
Раздался угрожающий щелчок, и на ступеньки с диким грохотом упал огромный каменный валун, стремительно покатившись вниз.
— Назад! — заорала я, словно ему действительно угрожала смертельная опасность.
Слишком поздно. Валун сбил Ольгерда с ног и с треском ударил его прямо в грудь. Ольгерд оказался погребен под камнем, застыв в неестественной позе. Если бы не каменное сердце, в усадьбе кабанам пришлось бы устраивать по атаману панихиду.
— Ах ты ж блядь, недомагики сраные!
С Ламберта слетел весь гонор, когда он увидел распластанное под валуном тело.
— Ольгерд, это же не высшая математика…
Первый раз на моей памяти атаман хоть в чем-то потерпел фиаско. Сдается мне, что познания Ольгерда о ряде Фибоначчи весьма приблизительны, но он не хотел признаться в этом соплячке, которая в четыре раза младше него.
Ещё больше, чем неожиданно почивший атаман, ведьмака шокировала моя крайне циничная реакция.
— Ты над трупом глумиться вздумала?! Жеванный стыд, я всяких видывал, но таких…
Я постаралась сдвинуть валун с места, но тяжелая махина в полсотни пудов оставалась непоколебимой. Ламберт добавил в мой адрес еще пару красочных эпитетов и успокоился, пока внезапная мысль не пришла ему в голову:
— Ладно, хер бы с ним, но деньги кто платить будет?
— Успокойся, я знаю, где его тайник — за картиной в усадьбе.
Я не стала уточнять, за какой именно, чтобы у ведьмака не появилось сомнительных идей. Дворяне в Редании часто прятали свои сокровища за семейными меморабилиями; кроме того, уголок картины был затерт, а красная краска на ней облупилась. То, где и как Ольгерд хранил награбленное, столь очевидно, словно сам Лебеда велел его обокрасть.
Мое наблюдение заставило Ольгерда зашевелиться; одним движением он скинул с себя камень, который я безрезультатно пинала.
— Откуда у тебя, позволь поинтересоваться, такие подробности?
Жутким образом раздробленные кости грудной клетки распрямились и встали на законное место. Короткий траур ведьмака сменился возмущенным недоумением:
— Что это за ебаные чудеса божественные?!
— Атаман так печется о своем тайнике, что решил воскреснуть.
Я предусмотрительно отошла от Ольгерда на пару шагов, прежде чем ерничать; тот поднялся на ноги и посмотрел на меня с откровенным неодобрением.
— Я бессмертен, ведьмак. Что до тебя, Милена — честь идти первой теперь принадлежит тебе, раз ты сегодня такая шутница.
Солидарна — по лестнице действительно лучше пойти тому, кто умеет складывать в уме. Уже не страшно, я убедилась, что ловушка действует именно так, как я предполагала.
Двадцать первая. Тридцать четвертая. Стены и потолок лестничного пролета становились все ниже. Запах горящего воска постепенно сменялся запахом сырости, въевшимся в каменные стены. Дышать все труднее из-за спертого воздуха — даже Ламберт перестал ругаться сквозь зубы.
Наверху нас поджидала еще одна массивная дверь, защищенная шифром. Она бесшумно открылась, когда я привела пластины в правильное положение. Non omnis moriar. Метафорическое высказывание, ставшее для одного из моих спутников суровой реальностью.
В ноздри ударил запах формалина. Лаборатория замка выглядела ровно так, как я запечатлела ее в своей памяти — алхимический инструментарий, ряды стеклянных пробирок вдоль стен под узкими каменными сводами. Раздуваемые мехами печи — плавильная печь, печь для дистилляции и покрытый золотыми символами атанор.
— Ну и бардак тут у вас, господа недомагики, — сказал Ламберт, пнув ногой валяющийся на полу экземпляр «Necronomicon’a» Абдулы Альхазреда. В лучшие времена замка за такое ему бы без лишних разговоров оттяпали ногу.
В лаборатории и впрямь царил полнейший хаос. Как будто все обитатели замка в одночасье сбежали из лаборатории, по принципу omnia mea mecum porto* не сокрушаясь по поводу оставленного имущества.
Я подошла к окну из цветного стекла, взглянув на окружающий ландшафт, словно желая убедиться, что мы действительно в Горменгасте. Острые белые пики Пустульких гор не оставляли сомнений.
Ольгерд тем временем подошёл к пробирке и взглянул на заспиртованного гомункула.
— Создание жизни искусственным путем?
Он задумчиво постучал по пробирке, рассматривая пентаграмму, поддерживающую жизнь в заспиртованном теле. В ответ на его стук гомункул распахнул глаза, заставив Ольгерда отшатнуться от сосуда и потянуться к карабеле. В глазах существа не было жизни — только ее иллюзия. В пробирке нельзя создать душу.
Я буду благодарна Лебеде, если гомункул — единственное свидетельство о сомнительных практиках ордена, которое заметят мои спутники.
— Фон Эверек, — обратился к нему Ламберт. — Не добавляй мне работы, не трогай ничего.
Ольгерд проигнорировал его просьбу и принялся рассматривать схему на столе, отодвинув в стороны колбы с разноцветными жидкостями. Он достаточно разбирался в оккультизме: чем больше вглядывался в начертанное, тем больше хмурился.
— Милена, скажи на милость… чем еще вы тут занимались?
Он повторил указательным пальцем очертания пентаграммы; золотой перстень с янтарем сверкнул в отблеске факела. Ольгерд точно знал, что видит перед собой — ему не хватало лишь немногих улик, чтобы сложить перед собой цельную картину.
— Я тайнописец, Ольгерд. Алхимией и ритуалистикой занимались другие.
Полуправда. Полуложь. Я облокотилась на стол, заслоняя собой схему, которую когда-то случайно обнаружила и из-за которой вызвала Иштвана на неприятный разговор. Sacrificium filius hominis. Ни к чему Ольгерду знать о падении ордена.
— Да, Филипек… Будь я на твоем месте, тоже бы открещивался.
Ламберт то ли из брезгливости, то ли из предусмотрительности ничего не касался, держа наготове флакон с черно-красным маслом. Не иначе как fuga daemonum из зверобоя и мандрагоры. Чародейка хорошо подготовила своего возлюбленного.
Я не видела смысла себя обелять — я не брезговала в жизни ни убийством, ни воровством, ни ложью. Но я никогда бы не принесла в жертву ребенка. Ни в обмен на вечную жизнь, ни на тайные знания, ни даже на спасение от проклятия. Тем более из того же самого приюта, в котором выросла сама.
Но Ламберт прав, никто мне не поверит. Если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, и есть утка.
Как только я дотронулась до двери, ведущей в кельи адептов, неожиданный звук заставил меня вздрогнуть.
Из башни доносилась невыносимо прекрасная, почти неземная органная музыка. Без аккомпанемента в виде голоса или других инструментов — ничем не отягощенное звучание сотен труб, так подходящее высоким сводам замка.
Искусство, мне не подвластное — у меня не было ни терпения, ни таланта. Оттого восхищение игрой чувствовалось еще ярче: к нему примешивалась зависть, что такую красоту мне не создать.
Органная музыка в заброшенном замке — два словосочетания, которые никогда не хотелось услышать в одном предложении.
— Меня мои уши подводят, или…?
— Нет, тьма болотная, я тоже это слышу.
У каждого человека уникальный, как почерк, стиль игры на музыкальном инструменте. Я не единожды слышала эти чуть более протяжные, чем полагается, низкие ноты — из-за того, что правая нога музыканта была едва заметно короче левой, и оттого слабее нажим на педаль.
Я медленно сглотнула тяжелый комок в горле.
Прошло пять лет с тех пор, как я узнала о жертвоприношениях в замке и для чего они предназначались. Пять лет с тех пор, как я впустила сюда охотников на ведьм. С тех пор, как должен был быть мертв играющий свою любимую «Третью симфонию» Иштван.
Музыка в одночасье смолкла, и на смену ей пришла мертвая тишина.
Комментарий к Невзятый замок
В этой главе хочу выразить благодарность Imthemoon за публикацию в “Ведьмак и Рейневан”, а также за шикарную подборку артов к замку (в иллюстрациях на Imgur).
*omnia mea mecum porto (лат.) - все свое ношу с собой
Холера ясна (cholera jasna) - классическое польское ругательсво
========== Мертвая тишина ==========
— Филипек, ты же говорила, что замок заброшен?
У Горменгаста была чертовски дряная репутация. Послушники пугали друг друга безвкусными проделками; рассказывали о стенающих душах, заживо замурованных в каменных стенах. В деревне Гелибол поговаривали, что раньше здесь стояло пепелище, на котором древние обитатели этих земель приносили своим идолам человеческие жертвы. Но ни одного призрака в стенах замка я еще не встречала.
— Призрак, Ламберт, — холодно ответила я. — Твой хлеб насущный.
И все-таки меня терзали сомнения: в дверных проемах и на порогах никаких следов эктоплазмы. Да и призрак, играющий на органе? Застрявшие между мирами души, насколько мне известно, отличались жаждой крови, а не страстью к музицированию. Словно кто-то нарочно хотел меня напугать.
— Музыкальные призраки, хоть на свадьбу зови, — подтвердил вслух мои сомнения Ламберт.
Узкие кельи сменялись одна за другой. В полумраке можно было различить только очертания грубой деревянной мебели. В северном крыле находились мужские кельи, немногочисленные женщины жили в южном. Напускная благопристойность никого не останавливала.
— Где нам найти дневник, Милена? — Ольгерд держался расслабленно, не в пример Ламберту, напряженно сжавшему рукоять меча.
Факел отбрасывал на каменные стены вытянутые тени. В них мне почудилась какая-то расплывчатая округлая фигура с непропорционально тонкими ручками — но оглянувшись, я никого не увидела. Померещится же всякое.
— В башне. Через кельи в зал — и вверх по лестнице.
На полу виднелась засохшая лужа крови. Когда я наклонилась, чтобы рассмотреть поближе, лужа оказалась парчовым одеялом. Разум играл со мной шутки. Я готова была поклясться, что видела кровь.
— Ни единого трупа, — задумчиво отметил Ольгерд, — никогда не видел бескровной осады. А уж осад я повидал немало.
Я глубоко вздохнула. Голову ни с того ни с сего сковала резкая боль, словно в висок вонзили раскаленную иглу.
— Никс, — раздался юношеский голос позади меня.
Мои и без того растрепанные нервы не вынесли голоса, возникшего из ниоткуда. Я метнула нож в сторону, откуда шел звук. Лезвие вонзилось в дубовую дверь. Мужчина, фигуру которого едва удалось различить, даже не вздрогнул.
— Наконец-то ты вернулась! — радушие при таких обстоятельствах пугает куда больше, чем открытая неприязнь.
Пламя осветило лицо. Корвин стоял, непринужденно облокотившись о дверной косяк, и улыбался, не удостоив моих спутников и взглядом. В перчатках, вымазанных свинцовой пыльцой и грубой черной робе, расшитой алхимическими знаками. Точно такой же, каким я запечатлела его в памяти. Не может быть… Не может быть!
— Иштван уже поседел от волнения, — беззлобно упрекнул он меня. — Вгонишь старика в гроб.
Я сделала шаг навстречу. Ольгерд предупреждающе положил мне руку на плечо. Но это не призрак! Призраков могут видеть только чародеи и ведьмаки. Корвин же выглядел живым, пугающе живым.
— Что случилось? — я сделала вид, что ничего не знаю. Впрочем, судя по происходящему, я не далеко ушла от истины.
— Отведи нас к Иштвану, парень, — возвысился над субтильным Корвином атаман.
Корвин поднес руку ко рту и оглушительно чихнул, развеяв вокруг свинцовую пыль. Сколько раз ему говорить быть осторожнее, а то весь орден сляжет с сатурнизмом!
— Здесь что-то не так, — сказал Ламберт, попытавшись схватить Корвина за плечо.
Рука прошла сквозь плоть. Ламберт в тот же миг ударил по призраку мечом, не причинив видимого вреда.
— Где бы тебя не носило — славно, что ты вернулась. Я скучал, — смущенно улыбнулся Корвин.
Я отчетливо помнила эту фразу. Помнила, как закатила глаза, услышав это неловкое признание. Неуклюжие ухаживания Корвина меня раздражали даже больше, чем его погоня за пятым элементом, lapis philosophorum. Клянусь Лебедой, если бы не я, то орден все равно погиб бы из-за неудачного эксперимента юного алхимика.
— Это не призрак, ведьмак. Четкие очертания и никаких следов эктоплазмы. — Ольгерд провел пальцами по дверному косяку.
— Тонкое наблюдение, фон Эверек, — ухмыльнулся Ламберт. — Написать тебе рекомендацию в Каэр Морхен? Я и без твоих ценных замечаний понял, что это не призрак.
Я слушала вполуха, раздумывая, что могло сподвигнуть фантом появиться. В келье ничего странного не заметила — прогнившая кровать, гримуар в кожаной обертке. Провал во времени? Когда у нас был этот разговор? Лет шесть тому назад, не меньше.
— Это не фантом. Это воспоминание.
Недовольство мужчин друг другом тут же перекинулось на меня. Ламберт иронично вздернул бровь, ожидая продолжения. Как будто оно у меня было.
— Я не знаю, что его вызвало. Мы же не будем здесь стоять и пытаться это выяснить?
Келья. Еще одна келья. Я шла так быстро, что едва не срывалась на бег, стараясь ни в коем случае не вглядываться в темноту. Наконец показалась массивная дверь, ведущая в зал. Пришло время еще раз встретиться с Иштваном, в кого бы он ни превратился.
Безжизненный зал походил на храм давно забытого бога. Такую ассоциацию вызывали мраморные барельефы, на которых были вылеплены причудливые создания. Скульптор явно вдохновлялся иллюстрациями из гримуаров: одно из существ представляло собой клубок щупалец, каждое из которых заканчивалось зубастой пастью. Взгляда на эти изрыгающие ядовитую слюну челюсти было достаточно, чтобы понять: их обладатель не травку кушает. И все это на кривых, отвратительно тоненьких козлиных ногах.
Я бы этого скульптора с удовольствием отправила на костер. Но никто не знает, кто и кому приказал вылепить эти барельефы — Горменгаст был построен задолго до того, как в нем поселился орден. Никому из нас не хватило смелости разрушить скульптуры. Виной тому подсознательный, никем вслух не высказанный страх: потревожишь даже изображение — и тварь обязательно за это отплатит.
Орган, как и прежде, давил своим готическим великолепием на каждого вошедшего, но за пультом не сидели уже очень давно, судя по слою пыли на клавишах. За прошедшие пять лет в зале все осталось прежним — все, кроме одной детали. И она никак не должна была измениться.
— Лестница наверх. В башню.
Ольгерд непонимающе на меня взглянул, потерев пальцами висок.
— Здесь должна быть лестница наверх, — я указала в сторону статуи. — Но ее нет!
— Украли черти лестницу, — хмыкнул Ламберт. — Ничего нельзя оставить без присмотра.
Я не увидела никаких поводов для иронии. Лестница не могла просто так взять и исчезнуть! Ольгерд чертыхнулся, прижав ладонь к виску. Не думала, что его мучают такие обычные недуги, как головная боль.
— Ольгерд! — уперев руки в бока, поприветствовал его молодой, пышущий здоровьем мужчина с черным чубом. Ад и черти, что ж они так выскакивают из ниоткуда!
Стоявшего на возвышении кафедры мужчину я видела впервые — и судя по его вычурной одежде, к Горменгасту он не имел никакого отношения.
— Ты что, тоже один из этих, фон Эверек? Тебе-то чего призраки чудятся?
Такое выражение на лице Ольгерда я видела впервые. Его словно свело судорогой. Нахмуренные брови, скрежет зубов — на мгновение можно было подумать, что он ненавидит этого мужчину, но… нет. Слишком похоже на боль.
— Нет, я здесь никогда… что Витольд… Милена?! — Ольгерд сжал эфес карабелы так крепко, что костяшки побелели.
— Ты что, опять поддатый? — спросила иллюзия, нахмурив брови и осуждающе покачав головой. — Ну как же так, братишка? Как можно так убиваться из-за бабы?
Витольд не обладал такой красотой, как Ольгерд, но обаяния в нем было с Великое Море. Удивительно живое, подвижное лицо и огонек в зеленых глазах. По сравнению с ним Ольгерд выглядел чурбаном.
— Найди, что вызывает эту иллюзию, и уничтожь.
Иллюзия… Я подошла к тому месту, где должна была быть лестница, и постаралась нащупать ступеньки. Моя рука легла на прохладный камень. В яблочко!
— Да понял я, понял, великая любовь! Ольгерд, но послушай ты меня… братец… она выходит замуж за другого. Если бы со мной что-то случилось… Да моя бы дорогу ко мне прогрызла, но не пошла бы под венец по указке родителей!
Да, лестница здесь. Кто-то или что-то намеренно играет с нами, вызывая видения.
— Милена, — прорычал Ольгерд. — Долго еще невидимых существ по углам ловить будешь?
Нашел виноватую. Как будто я могла исправить ситуацию по щелчку пальца! Ламберт подошел к фантому вплотную, потыкав в него серебряным мечом, что, вопреки всякой логике, еще больше раздражало Ольгерда.
— И что ты собрался сделать ради нее? Убить? Убиться? Я тебя не узнаю, брат.
Что это может быть? Иллитид? Но они никогда не поднимаются из подземелий на поверхность.
— Не туманник, — рассуждал в своем ключе Ламберт. — И не призрак. Не реагирует на серебро. Значит, какая-то неведомая херня.
Ламберт отцепил с пояса склянку с fuga daemoneum и брызнул на Витольда. Раздалось шипение, словно кислотой плеснули на обнаженную плоть. Фигура растворилась в воздухе, и по залу разнесся утробный гул, больно ударивший по ушам. В пространстве вспыхнули черные искры.
Резкий запах сероводорода — такой едкий, что пришлось зажать нос. Ведьмак угадал: демон. Лучше бы не угадывал.
— Фон Эверек, постарайся отвлечь тварь на себя. Я буду атаковать со спины. Филипек…
В воздухе начали проявляться очертания огромного чудовища. Моим ножом ему только зубы чистить — как раз после того, как нас сожрет. К черту, сами разберутся! Я ретировалась в нишу, спрятавшись под трубами органа.
— …вот там и сиди.
Лебеда, эта тварь не меньше четырех аршинов в высоту! Чудовищная тень ложилась темным пятном на белоснежные мраморные стены. Туловище из оголенной пульсирующей плоти, все внутренние органы, железы и мышцы торчали наружу, множество длинных членистых конечностей… Меня захлестнула волна отвращения и тошноты. Природа не могла сотворить такое.
Морда здравомыслящему смертному ничего напоминать не могла. Десятки круглых фасеточных глаз и никакого рта. Монстр запрокинул голову в беззвучном крике. Я упала на колени, схватившись руками за голову. В висках молотом стучала кровь, а уши — будто заложило ватой. Неведомая сила кромсала изнутри, копошилась в мыслях.
Этот беззвучный вой пронзил мое сознание. Бааль-Зевув, повелитель мух. Демон-мучитель. Демон-иллюзионист, забирающийся в голову, ворошащий воспоминания, чтобы найти самые болезненные и заставить жертву переживать кошмар вечно. В «Некрономиконе» его дьявольскому рою посвящена целая глава, и в ней предельно ясно написано, что простым смертным никогда в жизни не одолеть эту мерзость.
Но Ольгерду это неизвестно. Карабела просвистела перед самой мордой успевшей увернуться твари. Оно ощерилось на Ольгерда, повернувшись к Ламберту спиной.
Ведьмак плашмя ударил по туловищу. Меч разрезал плоть неестественно легко. Ламберт, не ожидавший отсутствия сопротивления, чуть не потерял равновесие. Но успел сделать кувырок в сторону, прежде чем чудовище обрушило на него свои когти, и оставило на мраморном полу глубокие царапины. В ране закопошились черные мелкие насекомые, и она стремительно затянулась.
Ольгерд вонзил карабелу демону в бок. Тот распался на множество насекомых, прежде чем возникнуть прямо позади Ольгерда и зайтись в беззвучном боевом кличе.
HOMULLUS (2)
Псионический удар заставил Ольгерда упасть на колени и закрыть уши ладонями. По предплечью потекла кровавая струйка. Воспользовавшись замешательством, тварь полоснула его, изорвав в клочья и броню, и грудь. От удара Ольгерд пролетел через ползала и ударился прямо о педали органа. Трубы отозвались похоронным гулом.
Мы обречены.
И серебряный, и стальной меч бесполезен. Что делать?! Попытаться заманить в ловушку? Не убьет его ни одна ловушка. Сбежать? Лучшая из всех идей, но нам некуда отступать. Путь обратно закрывает демон, путь наверх иллюзия.
Мне нужно срочно что-то сделать. Демон. Это демон. Как остановить демона, хотя бы ненадолго?
Ламберт остался на поле боя один. Ведьмачий знак отразил смертоносный удар, но магический щит разлетелся на куски. Ламберт атаковал снова, ловким, едва уловимым глазу пируэтом. Из сложенных в магическом знаке пальцев хлестал огонь. Все бесполезно — демон регенерировал с бешеной скоростью. Одно неверное движение — и Ламберту конец. А потом — мне. Судьбе Ольгерда тоже не позавидуешь.
Что делать, ад и черти?! Попытаться выиграть время?..
— Ольгерд, Ламберт, сюда!
Я полоснула ритуальным ножом по ладони. Тварь вздрогнула, обратив многочисленные глаза в мою сторону. Не оборачиваться. Не дышать. Вымазав пальцы в крови, я наспех начертила защитный знак перед порогом.
Грубый толчок в спину заставил меня перелететь через порог. Дверь с грохотом захлопнулась. Ламберт держался за кровоточащее плечо. Схватил какую-то склянку, выпил залпом. Вены на лице окрасились в нехороший зеленый цвет. Ольгерд красной дымкой возник перед нами. Ошарашенный, без привычной карабелы в руках.
Раздался медленный, почти ласковый скрежет по двери. Так заждавшийся гость просит, чтобы его впустили.
— Съебываем отсюда к чертовой матери, это бесполезно.
Если бы только все было так просто.
— Это тупик, — отрезал Ольгерд, скрестив руки на груди. — Я внимательно изучил схему замка.
Ламберт обхватил голову руками и застонал.
— А какого?!.. Филипек, как это убить?
— Никак.
— Хуевый ты демонолог, — покачал головой Ламберт.
Ольгерд отмерил широкими шагами маленькую комнатку и пнул ногой лежащее на полу ведро. Остановился и взглянул на меня — отрешенно, оценивающе.
— Ты сможешь провести ритуал?
Он издевается?! Единственный экзорцизм, который я провела в своей жизни -
изгнание духов из припадочной дочки кузнеца, который на деле заключался в бутафории из тарабарщины и поросячьей латыни.
— Я… я не…
Ольгерд подошел ко мне вплотную, схватив за предплечья и прижал к стенке. Ничего себе способ поднять боевой дух.
— Ты должна его провести и ты проведешь. Или хочешь попасть в ад? — Ольгерд хорошо выучил, как мной манипулировать. — У нас нет другого выбора.
Скрежет за дверью стал настойчивей. Я съежилась, предчувствуя еще одну атаку.
EXPECTAT INFERI (3)
Передо мною возникли зловещие миры, отраженные в глазах Гюнтера о’Дима. Не сомневаюсь, что торговец зеркалами где-то здесь, наблюдает за нами, да хоть бы из того покрытого пылью зеркала.
Либо я провалю экзорцизм и умру страшной смертью, либо даже не попытаюсь, и все закончится тем же. Бездействовать куда страшнее.
— Мне нужна кровь. Много крови. — Я взглянула на Ольгерда. — Надеюсь, не нужно объяснять, зачем.
Он лишь усмехнулся:
— У меня навязчивое чувство déjà vu, Милена. Режь.
В этом замке я похороню призрачную надежду на нормальные отношения с атаманом.
— Запястье или горло?
Из запястий кровь собрать легче, но в таких делах не указывают.
— Кол или виселица? Как тебе будет угодно.
Мне как-то говорили, что лучшие байки травят стоя на плахе.
Кровь хлынула на дно ведра. Ламберт поморщился и прислонился к стене.
— Я думал, у Геральта нездоровые отношения, но вы…
Тварь за стеной не унималась. Мелкие насекомые уже проникали внутрь, в обход защитному знаку. Первый, вышедший из этой комнаты, познает на себе всю ярость дьявольского роя.
— Я выйду первым, — отрешенно, почти буднично сказал Ольгерд. Может, ему нравится боль?
Ламберт кивнул, наконец отпустив плечо. Кровь остановилась. Не перестаю удивляться чудодейственности ведьмачьих зелий. Он протянул Ольгерду стальной меч — тот неприязненно повертел его в руке.
— Выживешь, ведьмак, подарю тебе нормальную саблю.
Ольгерд резко, даже не переводя перед этим дыхание, выбил плечом дверь.
Надо переждать пару мгновений. Раз… два… три…
Я прошмыгнула следом за Ламбертом, прижав к себе ведро. Когти просвистели прямо над ухом. Дьявол! Плечо обожгло острой болью, руки вмиг заледенели. От второго и наверняка смертельного удара меня спас быстрый взмах серебряного меча, отсекший твари конечность. Спасибо, Ламберт… Спасибо.
Лебеда, хоть бы не было заражения… Хотя какая мертвецу разница. Я метнулась к кафедре, стараясь ничего не расплескать. Как же больно, как же трудно сосредоточиться!.. И как неудачно, что тварь поранила правую руку! Левой непривычно чертить, а пентаграмма должна быть безупречной. «Изволили ее вы плохо начертить, и промежуток в уголке остался. Там, у дверей, и я свободно мог вскочить». Где я это читала? Лебеда, почему в голову лезут всякие идиотские мысли?
Сосредоточься. Пятиконечная звезда. ύ, вода. Γ, земля. Что там за звуки, что там с Ламбертом? Я подавила желание поднять голову. Ί, дух. Έ, огонь. Ά, воздух. Я торопливо чертила магическую фигуру, выводя кровью очертания звезды на белом мраморе. Конспекты и чертежи прочно отпечатались в моей памяти.
Готово. Я с трудом поднялась на ноги. В зале продолжала разворачиваться жестокая сцена: Ламберта распластало на земле, демон уже заносил над ним лапу. Черная слизь капала с его когтей. Где Ольгерд? Почему он ему не поможет?!..
— Exorcizamus te, Beelzebub, omnis immunde spiritus (4)… — что со мной? Что за хриплый потусторонний голос?
Тварь подскочила в воздухе, словно подброшенная пружиной. Круглые глаза вспыхнули безумным гневом. Демон схватил статую, и швырнул в мою сторону.
Я припала к полу, стараясь не вылезать за пределы пентаграммы. Цветные осколки витража посыпались на меня градом, оставляя мелкие царапины. Теперь на всю недолгую жизнь у меня останется фобия статуй.
Последняя попытка.
— Exorcizamus te, Beelzebub, omnis immunde spiritus, — ощущение чьего-то незримого присутствия ввело меня в транс, — omni satanica potestas, omnis incursio infernalis (4)…
Прежде чем демон успел кинуть в меня еще чем-нибудь, Ольгерд предпринял напрасную попытку отсечь ему голову. Ведомая каким-то подобием мерзкого юмора, тварь коротким ударом снесла голову ему самому. Нельзя закрывать глаза, нельзя закрывать глаза, мне нужен визуальный контакт…
— Omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica… (5)
Воздух дрожал от темной энергии. Тварь прыгнула, оказавшись прямо передо мной, и когти царапнули воздух перед лицом. Голову пронзила знакомая боль. Тварь внушала мне чудовищные образы, копалась в моих страхах.
На полу замка начали проявляться груды тел. Сотни изуродованных, изрезанных, разорванных на части тел. Словно кто-то раздавил муравьиный рой. Иштван. Корвин. Рейван.
Неправда… Неправда! Что там дальше? Видения были слишком ужасными, чтобы я могла сосредоточиться. Я пыталась вспомнить слова, но измученный разум отказывался мне подчиняться.
— Nunquam suade mihi vana, — услышала я голос Ольгерда. Он узнал ритуал. Слава Лебеде, он его узнал.
Слова с трудом слетали с языка, но я повторила за ним. Мой неживой голос эхом разнесся по залу.
И дети… Сколько детей, мал мала меньше!.. Не может быть, чтобы они столько… Я даже не представляла масштабов… Из темного зева твари вырвались низкие надтреснутые звуки.
Все полыхало в багровых языках пламени. Мерзкий запах, вонь горящих тел, жженных волос и плавленого жира. Danse macabre, пляска смерти. Меня сковал новый приступ безумного страха — того самого, что некогда завладел мной в доме Шезлока.
Если я не завершу ритуал, эти видения станут реальностью. Слова за словом. Предложение за предложением. Всего лишь один неправильно произнесенный звук, и моя песенка спета. Силы, которые я будила своей неумелой литургией – древнее, чем само человечество.
— Sunt mala quae libas. Ipse venena bibas! (5) — я упала на колени, произнеся последние строчки. Такое чувство, что я стояла на краю мира и заглядывала в бездонный хаос преисподней, начинающейся за этим краем.
Мое лицо обожгло подземным жаром. Жуткий вопль, перерастающий в пронзительный визг, расколол голову надвое.
CANIS MATREM TUAM SUBAGIGET (6)
Земля разверзлась под демоном, засасывая его в черную воронку.
Осознание увиденного лишило меня последних остатков самоконтроля. От лихорадочных всхлипываний колотило, я сжалась в комок, вцепившись ногтями в собственные предплечья.
Рука легла мне на плечо. Ольгерд опустился на колени рядом со мной:
— Успокойся, Милена. Все позади.
Мне необходимо… Мне как воздух нужно почувствовать человеческое тепло. Я обхватила руками шею Ольгерда. Уткнулась в плечо, не сдерживая рыданий. Мерзкие твари… Те, что выползли из преисподней и те, кто их призвал в этот мир. Ненавижу.
— Все позади.
Комментарий к Мертвая тишина
(1) Я ЕСТЬ ЛЕГИОН
(2) ЖАЛКИЙ ЧЕЛОВЕК
(3) АД ЖДЕТ
(4) Изгоняю тебя, Вельзевул, дух всякой нечистоты, всякая сила сатанинская, всякий посягатель адский враждебный, всякий легион, всякое собрание и секта дьявольская.
(5) Суета в меня — не внидет. злом меня да не искусит, чашу яда сам да вкусит
(6) ТВОЮ МАТЬ ПСЫ ТРАХАЛИ
========== Чертова пляска ==========
Надеюсь, эта тварь никогда не выползет из ада. Насланные ею кошмары надолго лишат сна. Неужели мне не уготовано другой участи, кроме как провести вечность в компании чудовищ? Как же я не хочу умирать… Как же я не хочу умирать, пока на мне проклятие.
Ольгерд великодушно подставил плечо и не оттолкнул, когда я повисла на шее всхлипывающей гирей. Жалкая. Измученная. В крови и соплях.
— Спасибо, Ольгерд, — тихо сказала я. — Что помог мне. Когда я забыла слова.
— Прибереги свои благодарности до усадьбы.
Ольгерд в своем репертуаре. Я слабо улыбнулась и тут же поморщилась от боли. Плечо горело, словно к нему приложили раскаленную кочергу.
— Что с плечом?
Он бросил беглый взгляд на спину.
— Небольшая царапина. Не о чем беспокоиться.
А болело так, будто руку оттяпали. Я извернулась, пытаясь рассмотреть рану.
— Зато я сейчас… сдохну… — выдавил Ламберт. — Голубки… херовы.
Ламберт! Я охнула, попыталась подняться на ноги, и чуть не поскользнулась на собственной пентаграмме.
Ведьмак выглядел так, будто уже одной ногой стоял на пороге Царствия Небесного — глубокий порез на верхней части бедра и рваная рана на боку. Я из рук вон плохо разбиралась в медицине и с трудом представляла, что делать с раненым. От такого кровавого зрелища и вовсе оцепенела. Как по мне, лечить уже поздно.
— Зелье… Раффара Белого… — простонал Ламберт.
Это название мне ни о чем не говорило: зелье явно из ведьмачьего арсенала. С его помощью обычные люди скорее сведут счеты с жизнью, чем вылечатся.
— Как его найти?
— Да что ж за… — Ламберт закашлялся, и брызги крови попали мне на щеку. — Белое!.. Купорос и киноварь…
Половинка склянок разбилась, но один флакончик с белой жидкостью все же пережил схватку. Знакомый ржавый запах купороса. Ламберт с трудом проглотил жидкость и застонал. Разве ведьмачьи эликсиры не притупляют боль? И без того пугающий цвет вен стал настолько ярко-зеленым, что мне подурнело. Дьявол, как же ему помочь?!
Нужно остановить кровотечение. Я оторвала от края рубашки кусок ткани — в каком-то романе героиня сделала точно так же — и наложила жгут чуть повыше раны. На этом мои познания в медицине закончились, и я беспомощно подняла взгляд на Ольгерда.
— Спирт есть? Рану обеззаразить, — подсказал Ольгерд. Тем временем он методично вытирал карабелу от вязкой крови демона.
В закромах ордена самогон найдется. А если мои вещи никто не трогал, то и не только самогон.
— Ольгерд! Женские кельи, вторая комната справа, под кроватью мешочек и бутылка.
Нужно снять одежду. Стянуть штаны не получится, придется резать. Когда Ламберт увидел ритуальный нож, задергался еще сильнее. Неужели он подумал, я ему вены резать буду и пентаграммы на стенах малевать? Страсть у меня такая, мужчин резать? Я не сдержала смешок. Он плохо сочетался с ножом в руках и явно не внушал Ламберту никакого доверия к моей персоне.
Я аккуратно попыталась разрезать хотя бы часть одежды, но получалось из рук вон плохо. То, что ведьмак метался, как раненый зверь, еще больше усложняло задачу.
Когда вернулся Ольгерд, с моего лба крупными каплями стекал пот. Он плеснул мне на рану, после чего хлебнул прямо из бутылки. Это он зря, самогон из лаборатории может уложить на лопатки даже каменного тролля.
Тканевый мешочек прогнил, и фисштех просыпался на пол. Интересно, как долго можно его хранить? Впрочем, хуже Ламберту уже не станет.
— Ламберт, медик я паршивый, так что нюхай. — Я поднесла порошок к ноздрям.
Тот вдохнул, обессиленно откинул голову и притих. Я распорола штаны по швам, стараясь не касаться ран. Кто бы мог подумать, что это так сложно, особенно при тусклом освещении. Слава Лебеде, что все не так плохо, как мне показалось на первый взгляд.
— Ты штаны прямо с ногами резать собралась? — ехидно поинтересовался Ольгерд.
Слава Лебеде, что я не лекарь. Самая неблагодарная работа на свете.
— Можешь лучше — милости прошу, — огрызнулась я.
— Бабское дело раны обрабатывать.
Дыхание Ламберта понемногу становилось размеренней. Работает, можно дезинфицировать. Я щедро облила раны самогоном. От одного запаха опьянеть можно. Соблазн хлебнуть из бутылки был велик, но после этой дряни на ноги уже не встану.
— Может, зелье на раны вылить? — предложила я.
— На голову себе вылей, — пробормотал Ламберт, стремительно проваливаясь в забытье. — Мне уже хорошо.
Еще бы ему стало плохо после отменного офирского фисштеха. Я в изнеможении опустилась на холодный каменный пол. Когда-нибудь весь этот ужас закончится. Omnia transeunt et id transibit quoque (Все проходит, и это пройдёт).
— Можно я тоже немного полежу?
— Нельзя, — отрезал Ольгерд. — Нам некогда. Одному дьяволу известно, что за твари здесь обитают. Второй такой схватки вы не переживете.
Безжалостный человек. На самом-то ни царапинки, хоть и грязный, как черт. Упорно не желая вставать, я уцепилась за последний аргумент.
— Как мы можем оставить его тут одного? — я кивнула на бессознательного Ламберта. — Его же тут съедят.
— Положим в пентаграмму. — Он подхватил обмякшего ведьмака под мышки и потащил в сторону кафедры. — Ни одна тварь не тронет.
Ламберт оставлял за собой кроваво-белый след. Ох, он нас и возненавидит, когда очнется полуголый, посреди пентаграммы, но выбора не было. Я положила рядом с ним серебряный меч.
Винтовая лестница, ведущая наверх, в башню из слоновой кости — так Иштван в шутку называл свои покои — теперь оказалась на своем законном месте. Знакомые ступени, такие крутые и узкие, что идти можно только вереницей. Я молча следовала за Ольгердом, придерживая раненое плечо и все глубже погружаясь в мрачные мысли. Иштван Шандор. Были времена — давно, но были — когда я тобой восхищалась. Ты был мне дорог. Ты вытащил меня из грязи. Мне жаль…
— Этот демон, — прервал Ольгерд затянувшееся молчание. — Во время экзорцизма ты назвала его Бааль-Зевувом?
Мне не очень хотелось обсуждать произошедшее. Чем раньше я выкину эту дрянь из головы, тем крепче буду спать.
— Да, — тоном, не предполагающим дальнейших обсуждений, ответила я.
Рак на горе скорее свистнет, нежели Ольгерд станет прислушиваться к моему тону. Он остановился и прислонился к стене, взглянул на меня сверху вниз. Броня на нем висела жалкими лохмотьями. А еще он где-то потерял свою золотую сережку — наверное, вместе с головой.
— Я знаю, как его призывают.
— И? Почти всех высших демонов вызывают одинаково. Человеческие жертвоприношения. — Я пожала плечами, пытаясь уйти от темы.
— Ему приносят в жертву детей. — Ольгерд сделал выразительную паузу, прежде чем продолжил. — И я очень сомневаюсь, что они находились в замке совершенно случайно. Часто вы тут подобным занимались?
— Хотела бы я знать.
— Из-за этого ты предала орден? Жалость к детям?
Что же я слышу, сомнение? Считает, что я бы таким не побрезговала или считает, что жалость — бесполезный рудимент?
— Я могу понять, насколько тебе не близко это слово, но да, жалость. — Я перевела дух, прежде чем поделиться кратким отрывком из своей биографии. — Рядом с Гелиболом миссия пророка Лебеды. Меня там приютили на пару лет.
Монашки. Лицемерные суки, к месту и не к месту вспоминавшие Лебеду. Вера — это смирение. Смирение — это побои. Единственный прок от этой цепочки — я научилась молиться. Тем сиротам, которым не повезло не только лишиться родителей, но и попасть в приют, в довершении всего пришлось стать закуской для демонов. Если кто-то еще раз заикнется при мне о справедливости и высшем порядке, то рискует досрочно встретиться со своими богами.
Впервые за всю историю нашего знакомства Ольгерд внимательно слушал и даже не перебивал.
— Вот оттуда детей и забирали. Когда я узнала об этом, я…
Я никогда раньше не произносила этого вслух. В Горменгасте это особенно неприятно — словно всюду спрятаны невидимые уши, жаждущие моего признания.
— Ты? — холодно поинтересовался Ольгерд.
— Натравила охотников на ведьм. Больше об ордене никто ничего не слышал.
Но тогда я даже не представляла себе, сколько жертв здесь приносили темным силам. Чего Иштван пытался этим добиться? Если в дневнике ничего об этом не будет сказано, ответов мне не узнать уже никогда.
— Ты пыталась поговорить со своим наставником?
Пыталась? Да я рвала и метала, стараясь выудить из Иштвана хоть одно объяснение, которое сделало бы его меньшим монстром. Хоть что-то, хоть одну зацепку. Он оправдывался тем, что выбирал только нелюдей и болезных. Всех тех, кто по его мнению не достоин жизни.
Иногда мне кажется, что демоны не в преисподней, а на земле. Но потом вспоминаю Бааль-Зевува и ему подобных: нет, все-таки в преисподней.
— Он сказал мне, что я слишком юна, чтобы понять.
Если быть совсем точной, назвал милым ребенком и потрепал за щеку. От детоубийцы это слышать особенно грустно.
— Про жалость, Милена — я никогда не убивал детей. Я никогда не убивал тех, кто не мог себя защитить.
Трудно представить, что за шестьдесят с лишним лет разбойничества ни одна невинная душа не пострадала от его карабелы. Он не задумывался, что стало с женами и детьми убитых им людей? Какая участь ожидает семьи, оставшиеся без кормильца? Но если Ольгерду хочется верить в свое благородство — его право. Я тоже люблю придумывать себе оправдания.
Я даже не заметила, как мы дошли до двери. Еще один немигающий глаз. И почему в Горменгасте ни в одно помещение нельзя войти просто так, без всяких манипуляций? Как я раньше здесь жила?
Иштван не ставил ловушек, но придерживался убеждения: «Если ты не способен отгадать загадку, возвращайся, когда поумнеешь». И что он оставил мне напоследок? Под глазом возникла аккуратная надпись на стене.
«Я был виновник многих скверных дел. За то страдать — тяжелый мой удел. Тонул, горел, все муки я стерпел, и все же извели — так стал навек слугой безжалостной резни».
Виновник многих скверных дел? Страдать — тяжелый мой удел? Неужели он загадал загадку про самого себя? Стал слугой безжалостной резни, принося людей в жертву? Как интересно. Я облокотилась о стену, раздумывая над ответом.
— Металл, — сказал Ольгерд.
— Что?
— Металл. Очевидно же.
Глаз удовлетворенно захлопнулся. Чудесно, даже хлебнув самогона, Ольгерд отгадал быстрее меня.
— А ты хорош, — потешила я его гордыню.
— Noblesse oblige (Благородное происхождение обязывает, фр.), — хмыкнул Ольгерд, расправив плечи.
Прежде в этом кабинете я бывала только под зорким наблюдением, потому почувствовала себя ребенком, наконец дорвавшимся до запретной комнаты. Иштван увлекался коллекционированием диковинок и не знал меры. Кабинет потихоньку превратился в музей, а затем и в склад всякого хлама. За этим барахлом давно нельзя разглядеть, как роскошно когда-то была обставлена комната — богатые фрески на стенах, массивная дубовая мебель.
Во всем этом бедламе можно случайно налететь на что-то, что никак не стоило трогать. Ольгерд не разделял моих опасений и вальяжно расположился на кресле, обитом телячьей кожей. Взял со стола причудливую шкатулку, покрытую знаками.
— Ольгерд, я бы лучше здесь ничего не трогала. — Что за манера все брать в руки, сущий ребенок! Кроме того, эта вещица вызывала смутные, но очень нехорошие ассоциации с каким-то мастером игрушек по имени Лемаршан.
Я принялась разгребать хлам на столе в поисках дневника. Ольгерд отложил шкатулку и взглянул на отодвинутую мной книгу.
— Die Bibel, — прочитал Ольгерд. — Никогда не слышал.
Настольная книга Иштвана, которую он постоянно цитировал. Реликт из другого мира, почему-то представлявший для него огромную ценность. Судя по рассказам, ничего интересного. Кто-то кого-то спасал, куда-то шел и, как это обычно случается в таких историях, в итоге умер. Скука смертная. Я не смогла ее прочесть — книга написана на непонятном языке.
Иштван же, как мне казалось, владел всеми существующими языками в мире. Ходячий библиотечный каталог, он знал о каждой книге и каждую мог быстро отыскать. В условиях царившего в помещении хаоса эта способность была просто неоценима.
Я продолжила перебирать ворох бумаг. Какие-то рисунки. Изображения самых разнообразных рептилий и земноводных; причудливые, словно из другого мира.
— Под столом металлический ящик, — сказал откинувшийся в кресле Ольгерд.
Я наклонилась посмотреть, а в глазах атамана появился влажный блеск. Любой мало-мальски привлекательной девушке с юности знаком этот взгляд. Нарисовав магические знаки на бедрах, я навсегда лишилась возможности судить о его искренности. Вряд ли мужчина, испробовавший всевозможных женщин, воспылал бы ко мне страстью, если бы не печать Билкиз, Царицы Шебской. Впрочем, что это меняет?
Интересно, если я до него дотронусь, он прямо на этом столе?.. Дура похотливая. О душе бессмертной думай, а не о бренной плоти. «Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, то от лукавого».
Не соврал: действительно, металлический ящик. Замок с комбинацией цифр. Несколько дат, пришедших в голову — дата основания ордена, начала эпохи Сопряжения, конца эпохи Сопряжения — не подошли. Первые четыре числа Фибоначчи. Не подошло. Первые четыре числа Леонардо. Мимо.
Где-то вдалеке послышался странный шорох. В старинном замке шуршит и скрипит все то, что может шуршать и скрипеть, и даже то, что не может. С недавних пор любой звук казался шагами притаившегося чудовища.
— Расплавим у кузнеца, — нахмурился Ольгерд. — Отыщи мегаскоп, я пойду за ведьмаком.
Мне очень не хотелось оставаться одной, но еще меньше хотелось задерживаться в Горменгасте.
На заваленных хламом стеллажах разыскать что-то — то еще испытание. О, золотые часы! А кто мне сказки рассказывал, что беден, как Лазарь?! Возьму в память… на память. Или на черный день. Как хорошо, что не нужно делиться добычей, если никто не знает, что она у тебя есть. Пара редких книг, включая “Die Bibel”, полетели в сумку вслед за часами; нечего им тут пыль собирать, пока до замка не доберутся особо отчаянные мародеры. Не завидую я тем мародерам.
Еще одна мерзкая статуя, на этот раз плачущего ангела. Вуаль из белого мрамора, пустые глаза. В моем доме, если я им когда-нибудь разживусь, не будет ни одной скульптуры. Я быстро накрыла сомнительное произведение искусства первой попавшейся тряпкой.
Потребовалась немало времени, прежде чем мне удалось раскопать в этих руинах мегаскоп. Пыльный, на ладан дышащий, но еще работающий. Старой эльфийской работы, из тех, что вызывают перед глазами образ собеседника. Какое лицемерие — ведь Иштван ненавидел все, что связано с остроухими.
Шаги на лестнице. Ламберт еле ковылял — выглядел так, будто его черти отодрали. Я не стала спрашивать, как он себя чувствует, не ожидая услышать ничего хорошего в ответ.
— Слушай, Филипек, — наивные предположения, что я смогу избежать разговора рассыпались в прах. — То, что ты с меня портки содрала, как изголодавшаяся девка, я еще понимаю. Мордой я действительно вышел. — Ольгерд скептически взглянул на ведьмака. — Но за кой хер фисштехом угостила? По доброте душевной?
— Кислую мину с лица стереть хотела, — вздохнула я. — Обезболивающее, Ламберт.
— Местное, Филипек, местное. Но мысль я оценил. Фисштех тоже.
Местное? Кто ж знал, только фисштех перевела. Я пододвинула мегаскоп к Ламберту. Хватит с меня придирок — если бы не я, его бы уже стервятники доедали. С другой стороны, если бы не я, ноги бы его в замке не было.
Донельзя хорошенькая чародейка в расшитом платье с глубоким вырезом, увидев Ламберта, прикрыла рот рукой. Красота девушки не ускользнула и от расправившего грудь и расплывшегося в очаровательной улыбке Ольгерда.
— Ламберт, что произошло?!
— Кейра, портал. — Ламберт облокотился о стол с видом святого мученика Лебеды. — Просто открой портал.
Чародейка поняла, что расспросы лучше оставить на потом, и поставленным голосом произнесла заклинание. Ничего не произошло. Странно.
Пока мы с Ламбертом удивленно озирались, Ольгерд указал на окно. Там, застыв прямо в воздухе, чернела арка портала.
— Кейра, милая, — поразительно, что Ламберт с кем-то ласков. — Ты открыла портал прямо над скалами. Если тебя так не устраивают наши отношения, скажи об этом прямо.
Кейра слегка нахмурилась, скрестила руки на груди и произнесла заклинание еще раз. Портал исчез и появился где-то вдалеке за окном. Ламберт закрыл глаза.
— Кейра, — обратился к чародейке Ольгерд тем медовым тоном, что так подходит для описания разноцветных цветочков. — Будь так добра, горизонтально и пониже. Замок сбивает магические потоки, это не твоя вина.
Кейра кокетливо улыбнулась и кивнула. Скорее по старой привычке посерьезнела, увидев, что глаза Ламберта налились кровью. Хотя черт разберет: в таком состоянии причиной может быть как ревность, так и просто кровоизлияние.
Портал все еще за окном, но прыгнуть в него теперь не составит труда. В комнату ворвался неистовый ветер. Не особо жалую порталы, но так рада выбраться из замка, что выпрыгну хоть на голые скалы.
Пара мгновений в невесомости, и под ногами снова деревянный пол усадьбы. В ней все неизменно — кабаны пили все, что горит, заедая тушеной бараниной с хлебом. Ба! Знакомые все лица! Олина примостилась на коленях у Конрада, и хохотала над какой-то несомненно остроумной шуткой. Ее роскошная грудь едва ли не выпрыгивала из декольте. Жизнь по закрученной спирали — убивай, грабь, спускай награбленное на жриц любви, убивай, грабь. Лепота.
— Виват, атаман!
Кутили явно еще с последней вылазки, с нее же не трезвели. Кабаны, увидев разодранную в клочья броню атамана, чуть не поперхнулись. Все, кроме Сташека, который, судя по блаженной улыбке, уже потерял связь с окружающим миром.
— Вы прямо как… как дракона одолели, атаман! — благоговейно выкрикнула Адель.
Кабаны, уже предвкушая отменную историю, принялись наперебой расспрашивать атамана, но Ламберт многозначительно прокашлялся.
Ольгерд повернулся к Ламберту и скрестил руки на груди, выпрямившись во весь немаленький рост. Хорошо поставленным для таких случаев голосом Ольгерд начал благодарственную речь. Как сам Император медаль за доблесть вручает, не меньше.
— Ведьмак. Ты сослужил мне хорошую службу и будешь за это щедро вознагражден. Я к вашему брату особой любви никогда не испытывал, но должен признать…
На лице Ламберта появилось убийственное выражение. Клянусь, еще немного, и у него начнет дергаться глаз.
— Деньги, фон Эверек. Деньги.
— …что фехтовальщик ты отменный, — невозмутимо продолжил Ольгерд. — Мечом твоим правда в зубах стыдно ковыряться, поэтому дарю тебе…
— Деньги. Мне нужны деньги.
— …вот эту саблю из зерриканской стали. Вдобавок к обещанной сумме. Не благодари, ведьмак. Ты заслужил.
Ламберт и не собирался. Ольгерд нахмурился, коротко кивнул Конраду. Деньги у того уже были наготове, и увесистый мешочек тут же оказался в руках Ламберта. Он придирчиво взглянул на содержимое, но от увиденного у него даже морщины на лбу разгладились.
— Бывай, ведьмак. Милена, проводи, — Ольгерд ясно дал понять, что церемония вознаграждения закончилась.
— Бывай, фон Эверек.
Ламберт в ближайшее время лошадь оседлать не способен, и я проводила его в кабинет. Он с достоинством отклонил мое предложение помощи, хоть едва и волочил раненую ногу по крутой лестнице.
О Меригольд атаман пообещал позаботиться, пока ведьмак достаточно окрепнет, чтобы ее забрать. Бедная кобыла, как поведал Конрад, измучилась вся и иссохла в ожидании хозяина.
— Хочешь хороший совет, Филипек? — спросил Ламберт, прежде чем ступить в портал.
— Не очень.
— Захочешь нормального мужика, который из тебя дурь выбьет — есть один на примете. Эскель зовут. Толковый, да любит таких, как ты.
Мужика я не искала, но любопытство взяло верх.
— Таких, как я?
— Сисястых и с блядцой. А если уж пентаграммы и рога, так вообще не слезет.
Я глубоко задумалась над такой характеристикой. Нужно поработать над репутацией.
— У меня нет рогов.
— Да не ссы, он непривередливый, — успокоил Ламберт, прежде чем исчезнуть в портале.
Внизу Ольгерда вразнобой засыпали вопросами кабаны. Атаман отвечал нехотя и как бы мимоходом, отчего в глазах кабанов становился еще величественней. Хоть скульптуру с него лепи — в разорванной броне, залитый кровью и в шрамах, но с высоко поднятой головой.
Скоро по всей Редании будут рассказывать о бессмертном атамане, победившем самого Сатану в замке злобных чернокнижников. О сопровождавших его недоумках вряд ли кто-то вспомнит, кроме того, что они мешались под ногами. Не быть мне героиней легенд — да и черт с ним.
Едва доползла до комнаты. Плюхнулась на постель ничком, не удосужившись даже скинуть с себя одежду. О, дьявол…
Комментарий к Чертова пляска
Спасибо SandStorm25 и Wonderlander за стих к загадке.
========== Бес противоречия ==========
Комментарий к Бес противоречия
1) всем огромное спасибо за сотню лайков. Для меня это очень много значит и приятно иметь такой отклик на работу.
2) АЛЯРМ, первая часть этой главы - сюжетная, вторая - PWP. Кто не любит, заканчиваем главу после дневника
3) Дневник Иштвана не перевожу, потому что ГГ в эти языки тоже не может.
4) За загадки - kudos Sandstorm
5) За помощь с НЦой - kudos SmokeMK
Anno Domini MCMLXXII.
IX.ХХ
Одного взгляда на контракт Вильгефорца из Роггевеена хватило, чтобы последние сомнения по поводу этой сущности развеялись. Venditor Obscurus принимает множество обличий, но его подпись всегда остается неизменной. В тех мирах, откуда он родом (можно ли применять это выражение к подобным созданиям? Сама концепция рождения им неведома. Они существовали еще до момента зарождения Вселенной и будут существовать до тех пор, пока не погаснет последняя звезда), имя имеет сакральное значение.
Подписался своим истинным именем. Первое, что нужно знать о любой сущности. Имя — это больше, чем просто набор звуков. Иштен познал суть вещей прежде, чем назвал их. И ошибиться Он не мог, ибо так предначертали имена, чтобы выявить в них природу называемого. «Кто верным именем младенца наречет?» Не тот, кто ему добра желает. Сколько раз я говорил об этом Катарине — и все еще тлеет во мне призрачная надежда, что она меня послушала.
Контракт гласит, что Venditor Obscurus сможет забрать душу Вильгефорца из Роггевеена только тогда, когда наступят Сумерки Богов. Die Gottendämmerung, Az istenek alkonya — распространенный, но ошибочный перевод Рагнарека. Об этом без всяких сомнений знал торговец; но не чародей. Обычный парад планет, который в Офире как раз называют «Сумерки богов», станет для Вильгефорца последним.
II.ХIII
Запах серы прочно въелся в мою кожу. Запах нечистот и скверны, проклятый запах. Но моя цель выше меня самого: долг перед моим народом. Верность — моя честь. Я должен рассказать правду, скольким бы alsóbbrendű ember это не стоило жизни.
Мелкий, донельзя хвастливый бес бахвалился тем, что сам Иешуа изгонял его из Марии Магдалины. Но разговорчивость быстро пропала, когда я упомянул имя Venditor Obscurus. Я предполагал это и приготовил приманку. Бесовский народ жаден до человеческих душ — особенно тех, что приносят им в жертву — и слова слетели с его раздвоенного языка.
Djinni, гении, даймоны, множество наименований, но суть одна и та же: природа этих духов связывает их по рукам и ногам. Зло? Одно из его многочисленных проявлений, но не зло разрушения и хаоса — переменчивое, трикстерское зло отражения.
Эти существа не могут навредить смертному, чью душу вожделеют, напрямую, лишь опосредованно, поэтому в совершенстве овладели искусством красноречия и словесных экзерсисов. Это их modus operandi, и это же их ахиллесова пята — ведь они не могут отказать в словесной дуэли смертному, назвавшему их истинное имя.
Anno Domini MCMLXXIII.
III.IV
Загадки встречаются у всех народов, на какой бы ступени развития они не стояли. Хоть со временем их стали воспринимать, как простые умственные упражнения, в основе каждой из них лежит мифическая символизация.
Загадки Venditor Obscurus, судя по многочисленным источникам из этого мира и прочих, всегда содержат в основе своей символы зеркала, воды и тени. Тот архетип бессознательного, что мы прячем от себя, но бросаем отражением на других.
Я полагаю, во всем этом есть какой-то метафизический контекст: демон пытается заставить человека увидеть свою истинную природу. Чего он добивается? Мы те, кто есть. Дети Аттилы, палачи Коперника и Галилея, Сакко и Ванцетти. Люди. При всех наших несовершенствах, нас создал сам Иштен. Он даровал нам свободу воли. Что-то, о чем Venditor Obscurus может только мечтать.
II.VII
Единственный способ избежать кары, предотвратить выполнение контракта — найти того, кто готов пожертвовать собственной душой ради спасения жертвы Venditor Obscurus. Он недооценивает изворотливость и волю к жизни homo sapiens — вместо того, чтобы действительно найти человека, готового пожертвовать ради нас жизнью, мы находим тех, кому это выгодно.
Впрочем, девушка с изуродованной челюстью вызвалась это сделать. Как ничтожны уродливые женщины — как жалки их заискивающие лица. Их любовь мало чем отличается от обожания комнатной собачки — и уважением к ним немногим больше. Чародей отказал ей. Его нетрудно понять; поручить такое задание влюбленной женщине может только идиот или самоубийца.
Я заступлюсь за душу Вильгефорца из Роггевеена, совершив при этом — какая божественная ирония! — библейского масштаба самопожертвование. Он не доверяет мне — я не доверяю ему, но злобную собаку гладят, пока намордник не будет готов. Пусть жнет, где не сеял. Взамен маг дал клятву крови использовать подаренное демоном могущество, чтобы открыть портал, масштаба которого не представлют даже Aen Elle.
IV.IV
Судя по глубоким теням под глазами Милены, ее снова мучили кошмары. Elszomorít látnom, miként veti árnyát tiszta germán szépségére a kimerültség. Ha valaha visszakerülnék — visszakerülnénk — a civilizációba, bizonyára sikerül rávennem Rust urat, hogy a filmművészet új csillagává tegye.
Что за странный язык? Мне так любопытно, что здесь написано. Но все же у Иштвана не дневник, а поток сознания, приходится продираться как сквозь чащу. А еще ученый.
От проклятия мало способов избавиться — и все они смертельно опасны. Стоит Милене только сказать о них, как она не преминет ими воспользоваться, даже ценою собственной жизни. Попадет в ловушку, заглотит крючок, забудет о благоразумии — и — неизбежно — проиграет. Я знаю ее лучше, чем она сама.
Знал бы ты меня лучше, чем я сама, был бы жив.
Единственный способ избежать мук вечных — совершить самопожертвование?! Полнейший фарс.
Пожертвовать собой, чтобы спасти себя же. И это мерило добродетели? Эти словесные игры извратили саму идею христианства, из всякой истины сделали ложь, из всего честного — душевную низость.
Совершить самопожертвование?..
V.XVIII
Dämonen, weiß ich, wird man schwerlich los. О, истину глаголил Великий Язычник!
Он обещал, что не будет преследовать ни меня, ни чародея. Я не доверяю потусторонней твари, но знаю: Venditor Obscurus не лжет. Он физически не способен это сделать: честность, пусть и условная, — плата за бесконечное могущество.
Сложность загадки О’Дима зависит от оппонента; и либо он сделал мне величайший в жизни комплимент, либо попросту хотел изжить со свету. Где-то глубоко в душе я верю — своей победе я обязан Иштену. Загадка демона действительно оказалась вариацией на тему отражения — но как тяжело было отыскать нужное в царстве тысячи зеркал. Там, в этом измерении, я встретился со всеми своими низменными, жалкими страхами.
Вильгефорц из Роггевеена навеки мой должник, и он вернет свой долг. Я позабочусь об этом. Для того, чтобы открыть портал такой точности, понадобится колоссальная энергия. Энергия, которую я не смогу добыть никаким другим способом, кроме массовых убийств. Как говорил когда-то Бузенбаум: «Кому дозволена цель, тому дозволены и средства». Великое не должно быть стеснено посредственным, мораль не должна кастрировать науку, жизнь des Mischlinges не равноценна жизни человека.
Покинутый вдали родимый край, всегда в разлуке дорог, словно рай. Слова дьявола да Иштену в уши.
XX.XXV
«Во мне едино то, что было, и что будет. Являть грядущее и прошлое рожден немой помощник убиения Медузы, облитый златом и отравленный огнем»
«Alle Menschen haben mich, unmöglich der Verzicht. Doch mancher Mensch verachtet mich und wünscht, es gäb mich nicht»
«Не лгу с времен начала. Воплощение чистой правды коль зрить не можешь — отрекайся и беги. И я тогда, борьбой твоей отравлен, исчезну тоже, обездвижен и убит».
«Mon premier est au centre du pain. Mon deuxième est plus qu’un chef. Mon troisième est les deux dernières lettres de „fenêtre“. Mon tout est en verre.»
«Я помогу тебе вблизи увидеть дали, — бессмертный глаз, что зрит мельчайшие детали, дарящий пламя, преломляя солнца свет. Поверь, сильнее и опасней в мире нет».
Когда я читаю эти загадки, я не могу сдержать смеха — каким недоумкам задавал их Venditor Obscurus? Мне же пришлось угадывать, кто именно носил дымящееся зеркало на груди. Тецкатлипок, и искать его статую посреди тысячи таких же.
Наконец-то! Загадки! И схемы миров о’Дима… Я внимательно рассмотрела приложенную карту.
XVII.X
Следовать голосу своей совести удобнее, чем голосу рассудка; при дурном исходе у совести найдётся всегда и оправдание, и утешение. Люди любят сострадать, это их великаястрасть. Когда я был настолько же юн, как Милена, и в моей голове также было полно идеалистического мусора. Она повзрослеет. Это неизбежно. Я уже не в том возрасте, чтобы жаловаться на детей — как веками говорили каталонцы, cría cuervos y te arrancarán los ojos.
Милена не понимает, как я близок к тому, чтобы навсегда вытащить ее из грязи, из мрака, из вечного застоя. Я покажу ей иную жизнь — такую, какой она должна быть.
Портал будет открыт; и когда она узрит дивный новый мир, надеюсь, уже возведенную Столицу Мира, вымощенную золотом, поймет, как заблуждалась.
Как жаль… Как жаль, что это не увидит Катарина. Das Opfer, das die Liebe bringt, es ist das teuerste von allen….
Окончательно убедившись, что с этого момента пошли личные переживания, я отложила дневник в сторону. Шальную мысль о том, что я убила любящего меня человека, я отбросила куда-то на задворки подсознания. Что сделано, того не изменить.
Не в этом суть. Способ избавиться от проклятия существует — самопожертвование! Вызвать Гюнтера о’Дима на дуэль, вступившись за душу Ольгерда, решить загадку и избежать вечности в сомнительной компании.
Сущий пустяк.
Но Иштван справился! Иштван победил Гюнтера о’Дима! Я смогу это повторить, а если не смогу, то кто смог бы? У меня есть примеры загадок, схемы миров, меня лично обучал грандмастер Табулы Разы… Призрачный шанс, но у меня есть больше сведений, чем у кого-либо.
Мне нужно рассказать обо всем Ольгерду. О, какое у него будет выражение лица, когда он поймет, что его душа теперь в моем распоряжении?! Кто еще за него заступится? Кабаны? Чувство внезапно обретенной власти опьяняло пуще вина.
Атаман, к счастью, в спальне — уводить его в сторону для разговора по душам не придется. Я постучалась в дверь. В ответ раздалось вальяжное «входи».
Ольгерд лежал в широкой деревянной бадье — мокрые волосы зачесаны назад, бокал в правой руке — и наслаждался видом на озеро. Рядом с бадьей стоял маленький деревянный столик с недопитой бутылкой вина и тарелкой винограда.
Он знает, чем меня приманить — я тут же отправила в рот пару виноградинок. Атаман приглашающим жестом указал на бадью. Соблазнительный пар поднимался над водой. Самое время смыть с себя весь ужас Горменгаста. Я медленно потянула шнуровку рубашки.
— Никуда не торопись. — Ольгерд окинул меня взглядом с ног до головы. — Сегодня нас никто не потревожит.
Надеюсь. Штаны полетели на пол вслед за рубашкой.
У Ольгерда свои представления о боли, так что стоит проверить температуру. Я коснулась воды кончиками пальцев. Идеально. Не слишком горячая, чтобы обжечь, но достаточно теплая, чтобы расслабиться.
Я с удовлетворенным вздохом погрузилась в воду, прямо напротив Ольгерда. Такой уж большой бадья не была, поэтому, чтобы устроиться поудобнее, я бесцеремонно положила ступни ему на колени. Провоцировать атамана становится одним из моих любимых занятий. Он снисходительно улыбнулся.
— И что такого ты прочитала в дневнике, что привело тебя в такое боевое расположение духа?
Я с нетерпением ждала этого вопроса, но выдержала паузу, загадочно поигрывая сапфиром. Атаман вызывающе пялился на мою грудь, что заставило окунуться поглубже. Пусть немного позлится, ему к лицу.
— Как победить о’Дима.
Ольгерд заливисто засмеялся, откинув назад голову. Я ожидала увидеть более восторженную реакцию после всей колоссальной проделанной работы.
— Так просто? И как же, о великая укротительница демонов?
Вот надо Ольгерду все испортить! Попытка пихнуть его позорно провалилась: он перехватил мою ногу за щиколотку, потянув на себя. От неожиданности я соскользнула вниз, погрузившись под воду с головой.
Как только я вынырнула, Ольгерд подхватил меня и прижал к себе, усадив на колени, предотвратив все дальнейшие попытки напасть. Шершавые ладони легли на талию, и причина злости на мгновение вылетела из головы.
— Так как же? Я сгораю от любопытства.
И не только от любопытства — член уперся мне в бедро. Я вздрогнула от острого укола возбуждения и неловко заерзала на его коленях, чего он, полагаю, и добивался. Да уж, каменное у Ольгерда не только сердце.
— О’Дим обязан принять приглашение сыграть в игру. На кону этой игры душа связанного контрактом, и того… — продолжала я, пока ладонь не скользнула между бедер, сбив меня с мысли. —…кто решил за него заступиться.
Пальцы мягко коснулись лона, слегка поглаживая — лениво, дразняще. К щекам мгновенно прилила кровь.
— Кхм. Он загадывает всегда одну и ту же загадку в разных… — Лебеда, шестьдесят лет опыта дают о себе знать! —…вариациях… Иштван провел целое исследование…
Когда легкие поглаживания превратились в настойчивые ласки, я не сдержала тихого стона.
— Милена, сосредоточься, — строго сказал Ольгерд. — Кто сыграет с о’Димом в эту игру?
Какую игру? Ах, да…
— Кто-то, кто разбирается в демонологии, — надеюсь, что улыбка вышла самодовольной, под стать атаману.
Пусть ублажает, и быть может, если мне очень понравится, я заступлюсь за его душу. Как славно, что Ольгерд пока не знает, насколько мне это выгодно. Я накрыла его руку своей, наглядно показывая, где и как ласкать. Не то, чтобы он с этим не справлялся — прекрасно справлялся, но мне хотелось насладиться новообретенной властью.
— И этот кто-то набрался смелости мной помыкать? — хмыкнул Ольгерд. — И где же та дрожащая, как осиновый лист, воровка, на коленях молящая о пощаде?
Вот уж кто ради красного словца не пожалеет и отца! О пощаде молила, но не на коленях.
— Тебе нужно убедить эту дрожащую воровку спасти твою душу, — я покровительственно поцеловала Ольгерда в скулу. — И это будет не так просто. Скажи, Ольгерд, хорошо ли ты владеешь языком?
Как я могла отказать себе в удовольствии воспользоваться моментом? Интересно, а усы сильно щекочут?
— Каким, Высшей Речью? — усмехнулся он.
— Низшей, Ольгерд. Ты же хочешь моей помощи?
— Жажду, — прошептал Ольгерд, касаясь губами мочки уха. — Давно мечтал повалить тебя на кровать и широко развести колени.
До боли знакомый тягуче-сладкий голос, который он использовал, когда хотел подразнить.
— Ласкать языком, пробовать на вкус, — Ольгерд медленно поднял руку и слизал влагу с пальцев. — Пока не начнешь кричать от наслаждения и тщетно умолять наконец взять тебя.
От этого жеста у меня на пару мгновений остановилось сердце. Я нетерпеливо кивнула в сторону кровати. Даже если усы щекочут, потерплю.
— Один вопрос, — Ольгерд специально растягивал слова, видя, как мне не терпится. — А самопожертвование, даже такое бутафорное — не единственный способ снять так мучающее тебя проклятие?
Я подскочила на месте от неожиданности: вода в бадье перелилась за край. Откуда?! Откуда он может это знать?! Я только что прочитала это в дневнике Иштвана, каким образом?!..
— Откуда ты узнал?!
Ольгерд поманил меня рукой, указывая взглядом на колени.
— Милена, я опытней и умнее тебя, — Ольгерд очертил указательным пальцем линию подбородка. — И знаю гораздо больше.
Я тоже не лыком шита, но опытней… Опытней без всяких сомнений. Ему удалось в очередной раз меня впечатлить — это даже начинало слегка надоедать.
— Но все-таки, откуда?
— Будешь хорошо себя вести, голубка моя, расскажу.
Он недвусмысленно намекнул, что подразумевает под хорошим поведением, приподняв меня за бедра. Любопытство — один из многочисленных моих пороков.
Заниматься любовью в воде — те еще упражнения в эквилибристике. Когда я в очередной раз соскользнула с члена, Ольгерд выругался и перекинул меня через край бадьи, удерживая в одном положении. В глазах потемнело, когда он вошел в меня, до упора проникнув в лоно. Гореть мне в аду… Как же хорошо!
Бадья ходила ходуном, еще немного, и пол затопит к чертовой матери. Самолюбие атамана вне всяких сомнений тешили тихие стоны и влага, стекающая по бедрам. Ну и дьявол с ним, я с не меньшим удовольствием двигалась ему навстречу, чувствуя, как по низу живота разливалась волна острого наслаждения. Я даже не подозревала, как скучала по нему.
Ольгерд резко остановился, когда я уже начала чувствовать приятную дрожь по всему телу. Рыжий черт! Он впился в губы разнузданным, долгим поцелуем. Тем самым, после которого чувствуешь себя животным. Нет греха приятней блуда.
— На кровать.
Не дожидаясь, пока я поднимусь сама, Ольгерд подхватил меня под грудь. Я сердито пнула его, но, как мне уже давно следовало понять, агрессия его только раззадоривает. В отместку он кинул меня, насквозь мокрую, на роскошную, покрытую красным шелковым покрывалом кровать. Я замерла, опасаясь и предвкушая продолжение.
Ольгерд прижал меня к атласной подушке, поставив на колени. На мгновение помедлил, должно быть, наслаждаясь видом. Никогда не думала, что меня возбуждает чувствовать себя уязвимой. Я укусила его за руку до крови. Что с него, в конце концов, станется.
— Если тебе не по нраву, — хриплым от похоти голосом сказал Ольгерд. — Скажи.
Гордое молчание стало ему ответом. Ольгерда это вполне устроило: он вошел в меня глубоким толчком, заставляя прогнуть поясницу. Я задрожала и уткнулась в подушку, едва сдерживая крик.
— Кричи сколько хочешь.
Меня смущала мысль, что крики услышат кабаны, но сдерживаться становилось все труднее. Кровь пульсировала в висках. Недовольный моим молчанием, Ольгерд смочил пальцы слюной и начал ласкать меня — грубо, постепенно усиливая нажим. На мой приглушенный вскрик он ответил довольным смешком.
Вода камень точит. Мои стоны становились все громче, а ритмичный стук ножек кровати о деревянный пол делал ситуацию предельно очевидной. Я блаженно выгнулась, и еще пары толчков ему хватило, чтобы отчаянная волна наслаждения заставила меня брыкаться под ним.
— Ольгерд… черт… не останавливайся!.. — все-таки обитателям усадьбы суждено узнать, что у атамана выдался отменный вечер.
Я вцепилась в покрывало, перед глазами на мгновение помутнело. Лебеда, как же…
Ольгерд больше не заботился о моем удовольствии — намотал волосы на кулак и начал насаживать, как куклу. Глухой стон донесся до моего слуха. Он впился ногтями в мои бедра, будто старался оставить напоминание об этой ночи.
— Какая ты мокрая, — самодовольно отметил Ольгерд. Невероятный талант замечать очевидное.
Совершенно забывшись, он неосторожно отдернул руку, звонко шлепнув по ягодицам. Подсвечник, задетый локтем, упал с прикроватного столика. Пламя почти истлевшей свечи вмиг перекинулось на парчовую занавеску. Дурман похоти как ветром сдуло.
— Ольгерд, дьявол, мы горим!
Ольгерд не сбавил темп, даже в лице не переменился. А я увидела, как пламя ползет вверх по занавеске. Меня объял животный ужас. Я заживо сгорю! Под мужиком! Из всех нелепых смертей!..
— Слезь с меня!
— Ты сказала… — выдохнул Ольгерд. — ….не останавливаться.
Нашел время для словесных игр!
Оцепенев от услышанного, на мгновение я замерла. Потом пришло осознание, что усадьба, да и мое здоровье, рыжего черта мало волнуют. Яростно брыкаясь, я попыталась сбросить его с себя, но это только сильнее раззадорило.
— Не дергайся, — прошептал он, и я ощутила, как горячее, прерывистое дыхание обожгло шею. — Тихо, я сказал.
Дышать стало ещё тяжелее. И совсем не от дыма, постепенно заполняющего всю комнату. От тела, грубо навалившегося на меня. Пламя… С каждым толчком оно горело все ярче. Содрогнувшись, Ольгерд глухо простонал. Лебеда, наконец-то!
От едкого дыма слезились глаза, в горле запершило. Ольгерд сорвал занавеску со стены и кинул в бадью. Раздалось шипение и белый дым повалил клубами.
— Как на кобылке необъезженной покатался, — усмехнулся Ольгерд, распахнув окна. — Люблю хорошие скачки!
Вместо ответа я швырнула в него удачно подвернувшейся под руку бутылкой. Атаман без малейшего труда увернулся; и она угодила прямо в стену. Спальня теперь походила на место преступления: разбросанные осколки и темно-красные разводы на полу.
— Ты меня чуть… — я зашлась в глубоком кашле. — Не убил, мать твою! Да чтоб я твою жалкую душонку, рыжий черт! Извинись немедленно!
Ольгерд подошел ко мне вплотную, прижав к столбику кровати. Даже будучи в чем мать родила, он все равно внушал чувство опаски.
— Пощади, царица моя, — атаман сложил руки в молебном жесте, как на исповеди, — не вели казнить.
Шею сверну. Но, поскольку это бесполезно, придется придумать что-то другое. Я положила ему руку на плечо. С чувством надавила.
— Хочешь извиниться? Ты мне кое-что обещал — или для тебя честь пустой звук, Ольгерд фон Эверек?
Вряд ли у меня получится сыграть на гипертрофированном благородстве, но чем черт не шутит.
— Au contraire. Ольгерд фон Эверек держит свое слово, — усмехнулся Ольгерд. — Но я подразумевал услугу за услугу.
Беса тебе лысого, а не услуга за услугу, но я все равно кивнула, призывно улыбаясь. Воры своего слова отродясь не держали: я не стану исключением.
Атаман смерил меня насмешливым взглядом — возникло ощущение, что что-то в очередной раз пошло не так.
— Ольгерд фон Эверек не только держит слово, но и всегда пропускает даму вперед.
========== Письма к прошлому ==========
В усадьбе тихо, как на кладбище. Слишком тихо для логова разбойников.
Я перевернулась на другой бок, уставившись в неприкрытое занавеской окно — гладь озера в мягком полумраке казалась почти зеркальной. Ольгерд крепко спал, распластавшись на животе. Шрамы в лунном свете казались такими глубокими, будто его искромсал безумный палач.
Ужасно хотелось пить. В горле пересохло, голова гудела, как после дрянной попойки. Кроме вина в комнате, разумеется, ничего не оказалось. Ни капли. Вставать не хотелось жутко, но умереть от жажды еще меньше.
Ничего не попишешь, придется спуститься вниз. Надеюсь, мне не придется столкнуться с кабанами, жаждущими высказаться по поводу вчерашнего представления.
Дверь протяжно скрипнула.
Нет ничего хуже, чем обернуться и увидеть то, чего просто-напросто не должно там быть. Вместо галереи — длинный коридор и до боли знакомые каменные стены. Создания, высеченные на барельефах, скалились, словно насмехаясь. Какого?!..
Какого дьявола я в Горменгасте?!
Это все не взаправду. Нет. Я изо всех сил ущипнула себя за предплечье. Никакой боли, только слабость и невесомость, как будто меня затягивает в зыбучие пески. Если это сон, то я хочу проснуться. Лебеда, как мне проснуться?!
Неведомая сила толкала меня вперед, сколь бы я ни противилась. Вела меня, как преступника на эшафот, в зал, где на белом мраморе еще не высохла кровь.
Фигура в темной робе склонилась над клавишами органа. Лицо скрыто капюшоном, но я и так знала, кто передо мной.
— Подойди, — сказал Иштван.
Благоразумие подсказывало мне не слушать мертвецов. Но попытки замереть на месте разбились о неведомую силу, протащившую меня через ползала.
Не знаю, чья кисть изобразила Верховного Иерофанта на магических картах, но знаю, кто позировал. С кого срисовали эти тяжелые надбровные дуги, орлиный нос и взгляд, полный почти мессианской решимости. За такими людьми многие готовы босиком ползти в преисподнюю.
«Проснусь, и он будет мертв», — повторяла я себе как мантру. Проснусь…
— Не мертв, кого навек объяла тьма. В пучине лет умрет и смерть сама*, — процитировал неизвестного поэта Иштван. — Я в добром здравии — спасибо за беспокойство. Слава Иштену, что убийца из тебя никудышней воровки.
Еще никто не жаловался.
Чего о’Дим добивается? Попытки напугать сработают с кем-то не столь отчаявшимся. Я же давным-давно в западне.
Мертвенно-бледные пальцы в перстнях легли на клавиши. Золотые; только на безымянном пальце серебряный, с выгравированным черепом. Мне впервые пришло в голову, что Ольгерд носит похожие. Один оксенфуртский умник написал целый трактат о схожести отцов и любовников. За что, конечно же, был предан анафеме.
Мелодия… Ни с чем не спутать это чистое звучание труб, проникающее во все углы и закоулки, пронизывающее с ног до головы. Одна из моих любимых. Ода великой мученице — деве, умершей во славу своего народа. На ум как в тумане приходили слова хора. Filia mea…Quia tu es multum amata a me, multum plus quam tu ames me*.
Какой подлый маневр — использовать музыку, чтобы разбудить сладко дремлющее чувство вины? Я поступила правильно. И вероятно, именно за это мне придется страдать — как это обычно бывает с теми, кто поступает правильно.
— Не пытайся бороться с тем, чьего лица ты не в силах увидеть, а имени произнести, — в предостережении Иштвана причудливым образом смешалась ласка и менторская сухость. — Ты проиграешь. И расплачиваться за эту ошибку придется вечно.
Низкий гул труб подтвердил приговор. Обреченность сковала грудь плотным обручем. Образы расплывались перед глазами, превращаясь в мешанину из цветов и звуков.
Яркий свет полуденного солнца обжег глаза. Холодный пот струился градом, сердце билось, как будто за мной неслась стая адских гончих.
«Дыши», — твердила я себе, сжав кожу на предплечье. Не сон, слава Лебеде, не сон. Мимолетное облегчение сменилось липким, мерзким страхом. «Ты проиграешь».
Грудь Ольгерда размеренно вздымалась. Я коснулась его плеча, желая почувствовать хоть что-то живое. Он перевернулся на другой бок, даже не проснувшись.
Спальня выглядела так, будто в ней кого-то пытались утопить или зарезать. Стараясь не ступать на разбитое стекло, я спустилась вниз. Скрип лестницы был едва слышен на фоне навязчивых мыслей — а что, если Иштван прав?
Да нет же, дьявол, конечно же, нет. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а внутри суть волки хищные.
За обеденным столом было пусто. Адель полулежала на диване, лениво доедая буханку, пока кухарка суетилась, убирая со стола остатки завтрака. Из съестного осталось только масло, хлеб и бидон молока. На таких харчах мои формы быстро округлятся, как и предсказывала Маргоша. С причиной, правда, не угадала.
Разбойница неспешно подошла ко мне и облокотилась о стол. Пряжка щегольских сапог звякнула. Пристальный взгляд быстро стал бестактным.
— Ты во мне дыру прожжешь, Адель, — не выдержав, сказала я, намазывая масло на хлеб. — В чем дело?
— Скажи, кур… Милена, — задумчиво ответила она. — Как атамана охомутала?
Кожаные штаны плотно обтягивали круглое, как изгиб лютни, бедро. На поясе висела сабля в ножнах, украшенных драгоценными камнями. Явно чей-то подарок.
— Затащить мужика в постель любая курва сможет, — пожала я плечами. — С чего ты взяла, что одурманила?
Адель осклабилась и шмыгнула носом, под которым виднелось едва заметное пятнышко запекшейся крови. Кое-кто не брезгует бесовским порошком.
— Да я от вчерашних стонов на одно ухо оглохла, — и, чуть насупившись, добавила: — Меня-то молчком пялил.
Молоко попало не в то горло. Личность щедрого дарителя недолго оставалась в тайне.
— Он… спал с тобой? — вопрос прозвучал слишком удивленно, чтобы не задеть гордость разбойницы.
— А че зенки коровьи вытаращила? — возмутилась Адель, уперев руки в боки. — Я тебе еблом не вышла?
Огорошенная внезапным вопросом, я пригляделась повнимательнее. Пухлые губы, острые скулы, серые глаза, блестящие от порошка. Вышла она… ликом. Но мезальянс… Тьфу ты, мезальянс! Я что-то запамятовала собственную несуществующую родословную.
— Давно, правда, — призналась она. — А тебе чего? В женки что ль метишь? Нужна ты ему больно.
Нужна, но не для этого.
— Да упаси меня Лебеда, — хмыкнула я. — Судьбе последней я не завидую.
Адель нахмурилась. Достала из-за пояса нож, подбросила в воздух.
— Злая ты, как дворняга некормленая, — наконец изрекла она. — Атаман любил свою женку больше жизни. Да только он бессмертный, а она — нет. Смекаешь?
Смекнула. Свежо предание, да верится с трудом.
— Ты меньше слушай, что языки мелят, — фыркнула Адель. — Своей смертью она умерла. С тех пор он каменным и заделался. Ни одна баба не трогает.
Такая уверенность заставила мой скептицизм слегка пошатнуться. Неужели это правда? Жена и брат — единственные, кто вызывают у Ольгерда хотя бы подобие эмоций.
Я залпом допила молоко, всем своим видом показывая, что не в настроении обсуждать старые сплетни.
— Ах да! — спохватилась разбойница. — Передай атаману, что ведьмак наведывался. Сказал, дескать, ждать будет. В «Алхимии».
Эти заботы оставлю хозяину усадьбы. Пора бы проветриться.
Стоило распахнуть дверь, как порыв ледяного ветра ударил в лицо. Поздней осенью и без того не слишком приветливая Редания казалась еще угрюмей. Низкие кряжистые деревья окаймляли узкую пыльную дорогу, на которой любая лошадь собьет подковы. Усадьба Гарин с выкрашенным в карминовый цвет фасадом смотрелась на фоне местных красот как дворянка на кметском празднике.
Почему я не родилась в Туссенте, или, на худой конец, в Ковире?
Кабаны готовили лошадей к очередной вылазке, лохматый черный пес беспробудно дрых. Мое появление вызвало двусмысленные усмешки, но никто больше не называл меня «шельмой» в лицо. У почетной должности фаворитки есть свои плюсы.
На приусадебный сад хозяин явно не скупился: педантично подстриженные кусты и клумбы — особенно прелестна та, с бледно-красными розами. Странно, что ничем не пахнут. Как неживые. Дьявол с ними, с пожелтевшими красотами — наслаждаться ими мешал мерзкий червячок, разъедающий душу изнутри. Страх. «Ты проиграешь».
Тихие шаги по брусчатке. Мы знакомы меньше недели, но эту поступь я ни с чем не спутаю. Какая ирония, что я даже помыслить не могу о том, чтобы дотронуться до него просто так, без причины, когда мы не в постели.
— Ведьмак…
— Знаю, — ответил Ольгерд, поравнявшись со мной. Надел теплый кунтуш с воротником из соболиного меха — даже бессмертным бывает холодно. — Подождет.
Атаман в добром, насколько это возможно, расположении духа после вчерашней ночи. Грех не воспользоваться.
— И что ты загадаешь на этот раз? — аккуратно, стараясь не выдать любопытства, спросила я. — Увидеть незримое? Победить непобедимое? Завладеть несуществующим?
Хоть что-нибудь действительно невозможное?
— Розу, — ответил Ольгерд, скрестив руки на груди. Взгляд обратился на озеро, но что-то подсказывало, что природа интересовала его столь же мало, как и меня. — Старый подарок, который давно уничтожило время. Вот пусть в безвременье его и ищет.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кому предназначался этот подарок. И все-таки Адель права. В голосе слышалась тень чего-то, что некогда было любовью.
Разговор не клеился — неловко спрашивать о жене, покуда свежа память о вчерашних стонах. От неловкой паузы нас избавил Сташек, коротко доложивший, что лошади готовы. Атаман собирался в Хеддель.
— Прежде, чем уедешь, — окликнула я Ольгерда. — Могу взглянуть на контракт?
Нужно узнать настоящее имя и прочитать тот ужас, под которым кровью расписался атаман. Он нахмурился.
— Увы, ты опоздала лет на сорок.
Смысл сказанного дошел не сразу.
— Что?..
— Я сжег его.
— Сжег?.. — в этом тихом голосе я едва узнала свой собственный.
— Я неясно выразился?
Дьявол тебя подери лопатой наперекосяк! Ничего более осмысленного, чем ругательства, в голову не лезло. Мне стоило немалых трудов не описать в красках все, что я думаю об умственных способностях человека, уничтожившего контракт на собственную душу. Но нельзя вступать в перепалку и пошатнуть и без того шаткое доверие.
Атаман смерил меня взглядом и направился в сторону конюшен. Я осталась наедине с голосом Иштвана, эхом раздающимся внутри головы: «Не пытайся бороться с тем, чьего имени ты не в силах произнести». Стоит мне подумать, что хуже быть не может, как каждый раз мир наглядно демонстрирует скудность моей фантазии.
Мне не оставалось ничего иного, как вернуться в усадьбу. Сжав от злости кулаки, бродить по кабинету в поисках несуществующего решения. Пытаться найти на страницах дневника ответы на мучившие вопросы.
Торговцу ни к чему души челяди и их щенков. Ни к чему души слабых и увечных. Нелюдей. Нет, дьявол не разменивается по мелочам — он знает цену могущественной и древней крови.
Сначала взаимосвязь между жертвами ускользала — но стоило сопоставить фамилии — Бжостовские, фон Эвереки, аэп Алефельды, Ла-Тремойль, де Трастамары, Д’Амбуаз — как меня осенило. Казимир Бжостовский, поднявший армию мертвых во время битвы под Гутборгом — веком позже душу его потомка забрал торговец. Амадеус аэп Алефельд, маг крови. Кейстас фон Эверек, гоэтист. Дети платят за грехи своих родителей — бастарда Бжостовского, оставленного матерью в канавах Лан Эксетера, постигла та же участь. Кровь гуще, чем вода. Мы - то, что течет в наших венах.
Это все, бесспорно, интересно и познавательно, но абсолютно бесполезно.
Как мне узнать истинное имя Гюнтера о’Дима? Заставить Ольгерда заново пережить воспоминания, связанные с контрактом? С помощью «Отзвука»? Человеческая память изменчива и ненадежна. Попросить загадать другое третье желание? Что-нибудь, что поможет заполучить контракт? Не хочу выдавать нас с потрохами.
Если бы только можно было вернуться в прошлое. Но такое под силу только демону.
Хм. Интересно, а как Геральт раздобудет розу? Не воспоминание о ней, не подобие, а именно ту самую розу?
Маятник каминных часов отбивал мгновения. Зачем люди, черт возьми, создали механизм, напоминающий о том, как быстро истекает время?
Я перевернула страницу дневника, уставившись в очередное пафосное изречение.
Само понятие «невинная душа» — сущий софизм. Никто не рождается чистым, каждый несет в себе грехи своих предков.
Роза… Нет, это чертовски паршивая идея. И, как все паршивые идеи, плотно застряла в голове. Раздумывая над возможными рисками — коих было бессчетное множество — и вероятностью успеха, который стремился к нулю, я оставляла закладки в дневнике. Помечала все строки, где упоминалось хоть что-то об имени.
Громкие голоса внизу. Сейчас Ольгерд поднимется, и мне предстоит очередное упражнение в риторике. В руках атамана увесистый мешок, под ногтями — запекшаяся кровь. Либо Ольгерд голыми руками пытался выкопать клад, либо кто-то сегодня неожиданно обеднел.
Я тщательно подбирала слова для последующего вопроса:
— Ты уже сжег контракт, когда оставил Ирис розу?
Он подошел к картине, бросив на меня быстрый взгляд, и видимо, вспомнив, что я давно в курсе тайников, положил улов в выемку за картиной.
— Нет.
Блики огня плясали в его глазах. Ольгерд подошел поближе, взглянул на пожелтевшие страницы пергамента. Указательный палец лег на подчеркнутую фразу: это их modus operandi, и это же их ахиллесова пята — ведь они не могут отказать в словесной дуэли смертному, назвавшему их истинное имя.
— Милена, мне понятно, к чему клонишь, — сказал он. — Но повторюсь: контракт уничтожен. Мне не хотелось ни забирать эту чертову бумагу с собой, ни, тем более, оставлять жене.
— Роза, которую ты подарил жене… — не слишком уверенно начала я. — Если Гюнтер о’Дим отправит ведьмака за ней в прошлое… Если я отправлюсь вместе с ним… То смогу увидеть подпись.
Количество «если» красноречиво свидетельствовало о продуманности плана.
— А если нет? — иронично поинтересовался атаман, грея руки над пламенем.
— Проведем целую вечность по соседству. — В голове шутка прозвучала куда смешнее. — Разве ты не об этом мечтал?
Ольгерд усмехнулся и покачал головой.
— У тебя есть план получше? — накопившаяся злость так и норовила вырваться наружу.
— Дай мне все обдумать, — он сделал жест по направлению к двери. — В тишине.
Дневник так и остался лежать широко распахнутым. Не каждый охотник так тщательно расставляет силки, как я эти чертовы закладки. Пусть побудет наедине — не мне же одной отчаянно биться в поисках решения.
В моей комнатке кровать не застелена. Уловив недвусмысленный намек, я пошла в хозяйскую спальню. В ней уже успели навести порядок: убрать осколки и постелить свежее, пахнущее чем-то лавандо-цветочным, белье. Я взяла первую попавшуюся книгу, моля Лебеду о том, что в ней не будет упоминания о демонах. Устроилась в широком кресле с низкими ручками. Красный бархат приятно холодил кожу.
«Как говорил святой Афанасий Афонский, mulier est malleus, per quem diabolus mollit et malleat universum mundum (женщина это молот, которым дьявол размягчает и молотит весь мир)».
Ад и черти, я что, проклята?! Ах, да. Действительно.
На стене висел гобелен с гербом фон Эвереков: дикий кабан в окружении трех черных роз. У древнего рода на редкость дурная слава. Разбойничество в Редании еще худо-бедно могло сойти за семейную традицию, но чернокнижество — вряд ли. Род и так долго не мог отмыться от темной славы Кейстуса фон Эверека, большого знатока гоэтии, а Ольгерд забил в гроб репутации последний гвоздь. Яблочко от яблони недалеко падает.
Прошла целая вечность, прежде чем дверь наконец отворилась.
— Я прочитал дневник, — медленно сказал Ольгерд. — Выезжаем на рассвете.
Комментарий к Письма к прошлому
* Фирменная цитата Лавкрафта - “That is not dead which can eternal lie, And with strange aeons even death may die”
* Filia mea…Quia tu es multum amata a me, multum plus quam tu ames me* (лат.) - дочь моя, ведь я тебя любил гораздо больше, чем ты меня - цитата из книги видений Анджелы из Фолиньо - https://www.youtube.com/watch?v=O4zi1Z-vIAo
========== Прах к праху ==========
— Я работаю в одиночку, — отрезал Геральт.
Да уж, кто бы сомневался. Ведьмак залпом опустошил рюмку темерской ржаной — от одного запаха мой желудок свернулся в узел. Мы не пробыли в корчме и получаса, а на лице Геральта уже не наблюдалось ни малейшего энтузиазма насчет нашей компании.
В «Алхимии» непривычно мало посетителей, а те немногие, что были, жались к стенам и разговаривали полушепотом. Маргоша вскользь упомянула о новых погромах, которые учинил вконец взбесновавшийся Радовид — на подъезде к Оксенфурту на деревьях и правда висела парочка попавшихся на кулуарных разговорах. Нашему королю еще предстоит узнать, чем чреваты поиски дьявола: он находит тебя гораздо раньше, чем ты его.
— Я пришел не с просьбами, Геральт, — возразил Ольгерд. Перстень звонко брякнул о кружку, — считай это условием.
Геральт окинул меня недоверчивым взглядом. Уж не знаю, как продвигалось расследование с Шезлоком, или что успел поведать Ламберт о наших увлекательных приключениях в Горменгасте, но симпатии ко мне у него явно не прибавилось.
— Не вижу в этом никакого смысла. Прекрасно справлюсь сам.
Упаси Лебеда, еще помогать ему не хватало. У меня полно собственных невзгод: еще предстоит убедить Ольгерда-из-прошлого не сносить мне голову. И если с ним будет госпожа фон Эверек, то рвать на груди рубашку крайне опрометчиво.
— Вполне достаточно, что смысл вижу я. — Ольгерд откинулся на стуле, звонко щелкнув пальцами. Звук резко привел замечтавшуюся прислугу в чувство, и она резво вернулась с очередной порцией чистого спирта. — До дна. Когда нам еще доведется выпить?
Геральт, судя по всему не большой любитель препираться, пожал плечами. Представляю, что он думает об этой авантюре. Отправлять за подарком покойной жене нынешнюю любовницу — редкостный моветон, но репутация сейчас меньшая из наших проблем.
— Я не буду обузой, Геральт, — уверила я.
Ведьмак хлопнул вторую рюмку.
***
Если бы я могла позволить себе верить в дурные предзнаменования, то повернула бы назад еще на подъезде к Бронницам. Слетевшая у коня подкова еще пол-беды; к разнесенной к чертям собачьим дороге можно привыкнуть, как и к молчаливости спутника. Но два покосившихся указателя «НЕ ВЪЕЗЖАТЬ» и «НЕ ВЫЕЗЖАТЬ» прямо друг напротив друга, аккурат рядом со свежевскопанными холмиками, меня несколько обеспокоили.
— Куда мы едем?
Из нас троих план должен быть хотя бы у Гюнтера о’Дима. Конь недовольно фыркнул; после поворота начался густой лес. Прямо в духе старой реданской присказки — зашел туда, и исчез.
— В поместье фон Эвереков, — задумчиво пробормотал ведьмак, вглядываясь в чащу.
Чтобы… что? Подмести опавшие листья и поискать в золе злосчастную розу?
— Надо с чего-то начинать.
Слепец ведет слепца — осталось только найти яму*. Неизвестный, написавший предупреждения на указателях, действовал из лучших побуждений — где-то через версту дорогу окончательно размыло, и лошади вязли копытами в грязной жиже. По крайней мере мой конь, Плотва вышагивала как на плацдарме.
Вдали начинала виднеться величественная усадьба, построенная в архитектурной традиции времен Гериберта Сварливого. Парадный вход поддерживали массивные колонны из цельного камня. Меньшего размаха от фон Эвереков я и не ожидала.
Стоило нам приблизиться, как стало ясно, что только масштабы и напоминали о былой роскоши. В каменной кладке пролегали глубокие трещины, на воротах висел старый ржавый замок, так и приглашающий случайного вора заглянуть внутрь. На лицах трагедии остаются шрамами и ожогами, на домах — выцветшей краской и поросшим кругом лишайником.
Но даже не это придавало поместью такой удручающий вид — его окутывала вязкая, свинцового цвета дымка. Или не дымка — испарения, миазмы, что-то отчаянно скверное.
Проку от того, что кто-то еще ухаживал за приусадебным садом, оказалось не больше, чем утопленнице от пудры. Розовые клумбы были подстрижены крайне педантично, словно по трафарету.
Святой Лебеда, какие…
- …розы поздней осенью?! — сказала я, нервно натянув поводья.
— А запах серы тебя не смутил? — мрачно поинтересовался Геральт.
Запах чего?! Никогда не поздно повернуть обратно! Но позади меня узкая тропа через густой лес, а тени и шорохи в темной чаще не предвещали ничего хорошего. Уж лучше остаться с ведьмаком, чем одной возвращаться в Оксенфурт.
Мы спешились. Конь задергался, застучал копытами — меня бы тоже мало прельстила перспектива оставаться в таком месте. Плотва, под стать хозяину на редкость флегматичное создание, тут же принялась жевать то, что не каждая лошадь сочла бы за траву.
— Держись рядом, — сказал Геральт. — Если что — беги и прячься. Понятно?
Понятливости мне не занимать. Ведьмак вытащил из-за спины меч и шагнул в серый туман. Я юркнула следом, прежде чем силуэт исчез в непроглядной дымке. Факел чадил и едва освещал путь — мысль, что сияние в кромешной мгле делало нас легкой мишенью, заставила меня поежиться.
Геральт плутал по саду, ведомый одному Лебеде известно чем — коснулся задубевшей от морозов земли, лепестков свежих, словно на дворе стоял май, роз, коры засохшего ствола — и двигался так проворно, что стоило моргнуть, и он уже в паре аршинов от меня. Он не делился своими наблюдениями, и я начала подозревать, что предположение о поисках розы в золе не так далеко от истины.
Пламя факела осветило темную фигуру в одном из закоулков сада. Великан методично расчищал дорожки. Садовник? Смелый малый — обычный люд к проклятому месту и на версту не подойдет. У них чутье на неладное, а ничего ладного тут не было.
— Геральт, — откашлялась я, — там кто-то…
Некто хмыкнул, или рявкнул, или издал какой-то другой нечленароздельный звук, в котором было много от животного и мало от человека. Обернулся в мою сторону и поднял капюшон с лица.
Одного взгляда на то, что скрывалось под ним, хватило, чтобы тут же дать деру. Где-то позади послышался лязг меча. Я никогда не думала, что способна так громко и пронзительно закричать.
Я знала, кого увидела, но это ничуть не умалило страха. Чудовище создали те, кого Иштван называл Хирургами из Йензайтса*. В «Некромониконе» они слыли под именем киновитов. Между встречей с ними лицом к лицу и самоубийством лучше выбрать второй вариант — сладострастие боли и веры в демоническом ордене давно слились воедино. Они соткали тварь из останков жертв, не наделив ни глазами, ни носом — только прорезью вместо рта. Жрать нужно всем.
Некоторые чудовища бегут за тобой, пытаются настигнуть, повалить наземь и вонзить клыки. Но не эта тварь; она наперед знает, куда ты побежишь, и будет ждать тебя там, спрятавшись в тенях, пока не станет последним, что ты увидишь в своей жизни. Мое счастье, что Геральт услышал крик.
Мне казалось, что вдалеке виднеется калитка, а за ней привязаны кони — но мираж растаял, и я снова очутилась у самого крыльца, промеж бесконечных клумб. В тумане разум беспомощен — даже зная, куда бежать, обязательно ошибешься. В груди не хватало воздуха, я не пробежала и пары верст, но дух выбило как от сотни.
Да что же за напасть — вот же они, лошади, какого дьявола я у колонн проклятой усадьбы?! Ведь от них я и бежала — и снова тут же? Что за замкнутый круг?!
— Отчаяние — это замкнутый круг.
Я подпрыгнула на месте; голос раздался где-то позади. Снизу вверх на меня взглянул черный кот — вернее то, что пряталось за его личиной. В обсидиановых глазах без зрачков не было ничего звериного — ровно как и ничего человеческого. Их зеркальная поверхность напоминала мутные темные воды бездонного колодца.
Они принадлежали существу, воспринять настоящую форму которого мои жалкие пять чувств вряд ли бы смогли. Как описывался этот ритуал в гримуарах? Убей кота цвета вороного крыла и вырви у него нутро, и вложи в грудь сердце заколотого в полночь беса…
Рукоять ножа скользнула во вспотевшей ладони.
— Нет, — возразил другой голос. — Отчаяние — это то, что заставляет по нему бежать.
Той же масти лохматый пес сел на задние лапы, не сводя с меня пристального взгляда. Шерсть на боку, почти у самого паха, выбрита, на бледной коже грубо, словно резали тупым ножом, начерчена октаграмма.
— Или прийти сюда, — добавил кот. Низкий голос будто бы существовал отдельно от животного.
— Или остаться здесь, — вторил ему пёс.
Осмысленное выражение морды напугало бы даже самых заядлых собаколюбов. Стало быть, эти существа — творения талантливого рыжего гоэтиста, превратившего бывшую вотчину в страну кошмаров? Уж не знаю, над кем Ольгерд больше поиздевался — над животными или демонами, заключенными в них.
— Кто вы? — слова резали пересохшее горло.
Лихорадочно раздумывая, куда бежать, я понадеялась услышать лязг меча, звуки битвы, но густой туман обволакивал меня, как кокон, надежно скрывая от окружающего мира.
— Узники, — ответил кот, — и стражи.
— Не твоя это печаль, filius hominis, — эхом отозвался пес. — Госпожа ждет тебя.
О, нет! Единственная хозяйка здешних краев мертва уже полвека — что никак не способствовало желанию с ней встретиться. Ещё не поздно отсюда уйти, поискать другой выход, или вовсе…
— Поздно, — черные глаза блеснули в темноте, — дурные вести никто не любит.
— И тех, кто их несет, — добавил пёс.
Если кто и принес этому поместью невзгоды, то точно не я.
Окованная железом деревянная дверь открылась с протяжным скрипом. Тщетно попытавшись позвать Геральта, я шагнула прочь от усадьбы; земля закружилась под ногами. Демоны посмотрели на мои потуги со смесью скуки и насмешливого любопытства. Дверь приоткрылась еще шире.
Если я попытаюсь убежать, то опять окажусь на крыльце, не так ли? Произносить вопрос вслух было лишним. Кот медленно, выразительно кивнул, и от этого совершенно человеческого жеста по коже пробежали мурашки.
Что Ирис фон Эверек от меня нужно?..
Ни одна нога не ступала в поместье минимум пару дюжин лет. Некогда роскошный паркет покрылся глубокими трещинами, статуи — да что у атамана за нездоровая страсть к статуям? — чахли под вековым слоем пыли и больше походили на гаргулий, чем на прелестниц Вотичелли. Ноздри защекотало — я чихнула и, казалось, весь дом вздрогнул от такой бестактности.
— Госпожа фон Эверек, — вполголоса обратилась я в пустоту, — клянусь, я не желаю вам ничего плохого.
… и очень надеюсь, что это взаимно. Гулкое эхо разнеслось по усадьбе, но ответа не последовало. Я вдруг вспомнила, что на коже еще остались следы утренней близости с хозяином поместья, и поплотнее закуталась в куртку.
И куда же мне пойти? Кабинет Ольгерда? Там наверняка должны быть полуистлевшие записи — и если мне повезет, упомянуто и имя. Лучше, чем стоять и ждать, пока Ирис фон Эверек соизволит мнеответить. Я попыталась подняться по винтовой деревянной лестнице; ступенька подо мной тотчас превратилась в труху. Дурная затея.
Странно, что усадьбу не разграбили. Не поместье, а сокровищница царя Соломона — стол украшали серебряные инкрустированные рубинами подсвечники, а массивные часы из слоновой кости с руками оторвал бы любой антикварщик. Разве что зерриканские ковры пали в неравном бою со временем и молью. Я прилежно держала руки при себе, не поддаваясь искушению до чего-либо дотронуться.
Жаль, что такая изысканная коллекция картин гниет в развалинах. Портрет девушки в прикрывающей глаза вуали так и вовсе достоин императорской галереи. Написан кистью мастера, наделенного острейшим чувством цвета и формы: платье переливалось всеми оттенками черного, тонкие руки в кружевных перчатках, казалось, дрожали от сквозняка.
Должно быть, это она?.. Ирис?.. Девушка на портрете обладает странной, неземной красотой, почти несовместимой с жизнью. Такие женщины — с белоснежной кожей и мечтательным взглядом, живут на картинах, а не топчут бренную землю. Мне вспомнились слова пана Вуйчика — и правда, как атаман не раздавил эту хрупкую статуэтку?
Она выглядела до странного печальной для госпожи такой роскошной усадьбы — и пронзительно живой. Портреты, нарисованные кистью талантливых художников, всегда норовят выйти из своих рам.
Я наклонилась, чтобы посмотреть надпись под картиной. Ван Рог, автопортрет, осень 1242.
Автопортрет?!
Тонкая костлявая рука обхватила мое запястье и потянула за собой. Я даже не успела вцепиться в позолоченную раму.
***
На пару мгновений я потеряла сознание, прежде чем больно удариться спиной о каменную брусчатку. Стоило открыть глаза, как меня ослепило самое синее небо в моей жизни. Лазурное, словно сошедшее с пейзажей прибрежных городов, какие пытаются впарить в каждой сувенирной лавке.
Хотя бы жива. Обычно у жен с любовницами разговор короткий.
Я приподнялась на локтях, пытаясь привыкнуть к яркому свету. Такое изобилие красок странно сочеталось с полным отсутствием запаха. В крайностях всегда есть что-то зловещее. Усадьба фон Эвереков переливалась в лучах полуденного солнца. Нарядная, как ярмарочная игрушка, и пронзительно-светлая, будто вырванная из детских воспоминаний.
Куда она меня затащила?..
До ушей донесся нежный женский голос. «В детстве для нее влезал я на вершины скал. Там я, гнезда разоряя, птичек малых доставал. Каждый день цветки дарил я, приходя с полей. С водаморья приносил я из кораллов четки ей.*»
Песни я не узнала, но в исполнении поставленного сопрано она была чудо как хороша. Ирис сидела ко мне спиной, напевая под нос, и водила по мольберту широкими мазками. Идеально прямая спина и лебединая шея, подчеркнутая стоячим воротником; тяжелые волосы убраны в высокий пучок, тонкие длинные пальцы крепко сжимали кисть. Не скелет и не призрак.
— Госпожа фон Эверек, — неуверенно позвала я.
Ирис не повернулась, полностью поглощенная искусством. С холста на меня смотрел улыбающийся, счастливый Ольгерд. Безбородый и моложавый. Таким, каким его запомнила Ирис — мне уже не доведется его увидеть, если не считать того странного сна.
— Госпожа фон Эверек, — дотронуться до плеча было боязно, и я продолжила неловко стоять поодаль, — мне жаль тревожить ваш покой.
В то же мгновение Ирис фон Эверек перестала напевать. Она едва заметно задрожала, провела рукой по волосам и нервно поправила кружевной воротник.
— Нет, — сказала она слабым голосом, — Нет, нет! Это не то, не так, нужно переделать…
О чем она? Я подошла поближе: под светло-зелеными глазами лежали глубокие тени, на руках виднелись царапины от ногтей. Либо она больна, либо супружеская жизнь с Ольгердом отнюдь не сахар. Как мне до нее достучаться?
Краска потекла зеленой жижей вниз по холсту, превращая портрет Ольгерда в гротескную пародию. Ирис вскочила, как ужаленная, и сорвала набросок с мольберта, отшвырнув на землю, словно мерзкое насекомое. Земля поглотила его без остатка, впитав в себя краски. Я попятилась назад. Странный мир содрогнулся от боли своей создательницы. Лазурное небо потускнело.
«Любимая моя, — в знакомом голосе прозвучали незнакомые интонации, — время обедать».
Нежное обращение предназначалось не мне — и Ирис, и мольберт исчезли. Я обернулась, но самого Ольгерда нигде не было. Видимо, этот мир — разрозненные воспоминания, фразы, когда-то взбередившие душу — заперты во флакон, как духи.
А что, если Ирис видела контракт?
Двери в усадьбу распахнуты настежь. Былая роскошь теперь предстала во всем великолепии — серебряная утварь, позолота на ручках мебели, фрески на стенах, но богатое убранство не могло замаскировать скверну, насквозь пропитавшую дом. Как говорил Иштван, когда я пыталась выпросить у него хоть что-нибудь симпатичное для своей аскетичной комнатушки: чем счастливей дом, тем меньше в нем вещей.
Из спальни послышались всхлипы. Нет, я не хочу знать, что еще натворил Ольгерд — я уже достаточно увидела. Не хочу, чтобы образ любовника, и без того мрачный, окрасился в черный.
Попытки отыскать кабинет оказались тщетными: ручки от дверей исчезали, стоило до них дотронуться. Галереи усадьбы были увешаны картинами — одними и теми же, незаконченными портретами Ольгерда — и зеленые глаза на них словно наблюдали за моими метаниями. Отчаявшись попасть куда-либо, я взглянула на единственную открытую дверь.
Внутрь той самой комнаты, куда так не хотелось входить.
Ирис лежала на широкой кровати, подвернув под себя длинные белые ноги. Бледна как смерть — свободная рубаха казалась на ней погребальной сорочкой. Никаких синяков и ссадин — не то чтобы я думала, что Ольгерд на это способен… Или очень надеялась.
Пучок сбился, чёрные пряди падали на уставшее лицо. Ирис уткнулась в подушку, лопатки выступали под полупрозрачной кожей. Интимность сцены заставила меня неловко застыть на пороге; но Ирис не подозревала о моем существовании, в этом мире призрак — я.
В спальне темно; единственная свеча, что бросала на комнату дрожащий свет, горела на трюмо с высокими прямоугольными зеркалами. В них не было моего отражения. На столике из темной рябины творческий беспорядок — изысканные флаконы, кисти, жемчужная цепочка… Письмо. На тонкой бумаге следы от мокрых пятен.
«Ma petite souris* (Моя маленькая мышка, фр.),
Скорблю, что приходится сообщить тебе печальные вести — здоровье матушки хуже изо дня в день. Она уже не в силах брать в руки перо, но передает свою безграничную любовь.
Дальше следовала дежурная справка о хозяйстве; Гришку подкосило и пришлось искать нового конюха, оброк скудный, кметы учинили произвол, и прочие печали богатых мира сего. Я уже собралась отложить письмо в сторону, пока мой взгляд не упал на следующие строки:
Ирис, милая моя, прости своего выжившего из ума отца, но не могу не спросить о том, что тревожит меня более всего. Я не любитель склочных сплетен, ты это прекрасно знаешь — но то, что мне довелась узнать из уст самого пана Войнича, взволновало меня до глубины души.
О супруге твоем ходят чудовищные слухи. Имя фон Эверека связывают с дрянными делами, проклятыми именами, которые тебе вряд ли доводилось слышать. С культом Корам Агх Тэра, с профессором фон Розенротом, со скупщиками черных книг, с невесть какой дьявольщиной!.. Обвини меня во мнительности и злобе, доченька, скажи, что это ложь, прошу тебя!
Я никогда не одобрял ваш брак с господином фон Эвереком, я признаю это. Не одобрял, препятствовал, и, что греха таить, до сих пор считаю, что солнце Офира скрасило бы твою бледность. И мое неодобрение было вызвано не в последнюю очередь, mon chouchou, дурной славой Кейстуса фон Эверека, печально известного гетмана.
Дал согласие на помолвку только из безграничной любви к тебе — и пишу это письмо из такого же безграничного желания тебя оберегать… Доченька, нет ошибок, которых нельзя исправить! Если ты несчастлива, скажи, хоть словом, хоть намекни, молю тебя, умоляю тебя! Для меня важно одно — чтобы ты была жива и здорова!
Бесконечно любящий единственную дочку,
Твой отец
P.S. С болью передаю слова матушки — „когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми“. А в доме где не раздается детский смех, всегда — поверь мне, девочка моя, всегда — поселяются приз…»
Последнее слово отмечено крупной каплей. Ай да старый пройдоха, отлично знает ахиллесову пяту своей дочки! Ольгерд и вправду никогда не упоминал наследников, а их отсутствие с его-то темпераментом — довольно странно.
За дверью послышались негромкие шаги, и ручка медленно повернулась. Ольгерд, в одной рубахе на голое тело и донельзя хмурый, вошел в комнату. Бросил быстрый взгляд на жену и направился к трюмо, остановившись в паре аршинов от меня, словно почувствовав присутствие. Склонился над письмом и забарабанил пальцами по столу.
— «Когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми», — Старый пр… — он осекся, провел рукой по волосам. — Прости.
Перевернувшись на другой бок, Ирис вздохнула. Ольгерд резким движением стянул с себя рубаху. Лег рядом с женой и, будто прикасаясь к хрупкой вазе, провел широкой ладонью по тонким ногам. Ирис едва заметно улыбнулась. Вот уж за чем мне не хочется наблюдать. Я отвернулась, но это не помогло — супруги отражались в зеркале трюмо.
— Ты же видишь, что он снова пытается заставить тебя плясать под свою дудку? Что история повторяется? У нас еще будут дети, любовь моя, — Ольгерд оставил на шее Ирис быстрый, жадный поцелуй. Кровать за спиной скрипнула. — Вот увидишь. Целая банда.
Ах вот зачем ему кабаны — удовлетворять отцовские амбиции!
Да, так я себе и представляла типичный брак. Муж, пытающийся напомнить о супружеском долге в самый неподходящий момент, и жена, раздраженная подобной бестактностью. Недомолвки и взаимные претензии. Слава Лебеде, что я избежала этой незавидной участи.
— Доктор Войнич… — попыталась возразить Ирис.
Небо за окном окрасилось багровым, ставни окон затрещали — поместье будто бы вздрогнуло.
— Не слушай шарлатанов, — Ольгерд отодвинулся от жены, скрестив руки на груди. — Дьявол, Ирис, ты слушаешь всех, кроме меня — отца, докторов, сплетни…
— Прошу тебя, не упоминай в этом доме дьявола, — холодно попросила Ирис, — и если бы я слушала сплетни, Ольгерд, то давно бы уже…
Ольгерд поднялся с кровати, тщетно пытаясь скрыть гнев, подошел к широкому окну. Торс еще не испещрен глубокими шрамами.
— Давно бы уже что? — будто бы небрежно обронил он.
Она молчала. Чёрные, как сажа, капли били по стеклу. Неловко быть невольным свидетелем семейных дрязг. Я прижалась к деревянной стене.
— Все, что делал в своей жизни, — медленно, с расстановкой сказал Ольгерд, прежде чем направиться к выходу, — я делал для тебя и ради тебя. Помни это.
Прозвучала эта фраза красиво — даже захотелось, чтобы он когда-нибудь сказал это мне — но не слишком правдоподобно. Если я хоть немножко знала Ольгерда, он делал это и для себя в том числе.
Я вышла следом, но силуэт растворился в воздухе, оставив меня посреди бесконечных портретов. Какие же они разные — супруги фон Эверек. Говорят, противоположности притягиваются — я никогда не верила в эту присказку. Недолго горит такая страсть — и после себя оставляет выжженную пустыню.
Или во мне говорит ревность?
Всюду слышался шёпот; обрывки разговоров и мыслей — так, наверное, чувствуют себя несчастные души в богадельне. Где я? Что сотворила Ирис — нарисованный рай, стремительно превращающийся в ад?
Все живое стремится оставаться живым, в какой бы то ни было форме, даже если существование приносит большую боль, чем небытие, даже если оно всего лишь иллюзия. Если бы это было не так, человечество давно предпочло бы небытие — бытию.
Из обеденного зала доносились голоса. Я присела на корточки, рассматривая фигуры через деревянные балки. И все-таки память — великая обманщица, кривое зеркало воспоминаний. Вряд ли тени в тот вечер и правда падали так, что Ольгерд больше походил на этерала, чем на человека.
— Вы же помните девиз рода фон Эвереков, господин Белевиц? — спросил Ольгерд, вонзая нож в зажаренную с яблоками утку.
Сидящий напротив мужчина выглядел столь измученным, что едва держал бокал.
— Nemo me impune lacessit (Никто не тронет меня безнаказанно)? — сухо поинтересовался отец Ирис, вытирая тонкие губы шелковым платком. — Весьма подходящий вашему… роду.
— Роду вашей дочери в том числе, — поправил его Ольгерд.
Неприязнь между мужчинами — пороховая бочка, готовая взорваться в любой момент. На затылке отца Ирис проступили багровые пятна, в блеске множества свечей они напоминали зияющую рану. Напоминали? Мне показалось, что вниз по расшитой шелковой рубашке стекает кровь, что череп мужчины расколот пополам. Меня передернуло, и я отвернулась, уткнувшись взглядом в абстрактный портрет, на котором различить можно было только зеленые глаза. Куда ни ткнись в этом Лебедой проклятом месте, всюду они.
Сцена растворилась в воздухе, усадьба наполнилась голосами. Их стало много, они сливались воедино, превращаясь в пугающую какофонию.
«Госпожа фон Эверек, надеюсь, этот разговор останется между нами. Я боюсь, что проблема вашего бесплодия лежит… скажите… практикует ли ваш супруг, прошу простить за это выражение, Magia Occulta»?
«Да я тебе говорю, Гришка, ты меня послушай, он чистый диавол, глазища сверкают — а шрамы — шрамы видал?! Думаешь, шо в Бронницах скотина попадала? А комната на засове? Старый Белевиц, по-твоему, сам издох? Ох, бежать госпоже, ох, бежать, а то угробит ее муж-людоед! Да и нам вместе с ней!»
«Что ты снова начинаешь, papa? Я люблю его. Я поклялась перед вечным Огнем — в здравии и в болезни, в горе и в радости. Чтобы… чтобы с ним не происходило. Не проси меня об этом! Болезнь маменьки тут ни при чем, это не моя вина! Papa!»
«Ты заставил ее просить у меня развода. Ты заставил ее разорвать помолвку, хотя знал — да, черт тебя подери, ты знал, как сильно я любил ее! Если бы не ты…. Если бы не ты, старый пес!»
Да уж, это отец Ирис во всем виноват, Ольгерд! Значит, расколотый череп мне не привиделся.
Нет. Я не хочу перебирать чужое грязное белье. Что бы ни случилось в этом поместье, оно останется там, где должно — в прошлом. А мне еще жить в настоящем.
Где этот чертов кабинет?! Комната заперта на ключ… Дьявольский лабиринт — эти бесконечные галереи и жуткие картины… Портреты смотрели на меня, следили, куда бы я ни пошла. Ад и черти, еще немного, и я сама потеряю рассудок!
Дом кровоточил красками. Когда я наконец добралась до двери, запертой на здоровенный замок, то оказалась перед ней не одна.
— Ольгерд, — позвала мужа дрожащая, в тоненькой ночнушке на голое тело, Ирис, — уже за полночь. Прошу тебя, иди спать. Мне страшно одной.
Напоминает старую сказку про жестокого мужа и запертую на три засова комнату. Ольгерд что-то ответил; но расслышать не получилось. Я припала ухом к замочной скважине.
«Conjure et confirmo super vos Bael, Agares, Vassago, Marbas!» И без того низкий голос исказился, став на пару октав ниже, и больше походил на рычание зверя, чем на человека. Имена сущностей из низших планов. Ольгерд кого-то призывает — неужели мне несказанно повезло, и…
— Ольгерд, открой сейчас же! — прикрикнула Ирис, едва живая от страха. — Или я открою сама!
Дьявол, да не перебивай ты! Я так сильно закусила губу, что почувствовала медный привкус во рту. Ирис дрожащей рукой вставила ключ в замочную скважину — открыть получилось только с третьей попытки — и повернула несколько раз. Где-то вдалеке надрывно выли псы.
«Valefor, Marmon, Barbatos! Et diabulus stet a dextris».
Пламя свечей из красного воска отбрасывало дрежебзащий свет на темную фигуру посреди комнаты. Ольгерд сидел на коленях в центре пентаграммы, обнаженный до пояса, подняв ладони высоко вверх. По запястьям стекала кровь. Он взывал к другим мирам, в трансе повторяя имена принцев Ада. Вокруг него вспыхивали черные разряды, комната была пропитана темными миазмами, вымазана ими, как грязью.
«Azazel, Belzebul, Belial!» Ольгерд резким движением раскинул руки. Огоньки свечей взвились вверх. Зловещие тени, как гигантские нетопыри, метались по стенам.
Пронзительный девичий крик прервал ритуал. Нет!
Смертельно бледная, прижавшаяся к дверному косяку — Ирис в любое мгновение лишится чувств. Ольгерд медленно обернулся — с налитыми кровью глазами лицо больше походило на застывшую маску. Он резко поднялся и сделал шаг навстречу жене.
— Откуда у тебя ключ?!
Вопрос остался без ответа: Ирис отшатнулась, побежала прочь, не разбирая дороги. Ольгерд выругался словами, которые мне от него слышать еще не приходилось — и щелчком пальцев потушил свечи.
После этой истории Церковь Вечного Огня поставит печать на разводе, а заодно и на смертном приговоре, быстрее, чем Ольгерд успеет сказать «помилуйте».
Ольгерд кинулся вслед за женой, а я проскользнула в комнату, и в ней было достаточно доказательств, чтобы колесовать чернокнижника на ближайшей площади. Ars Notoria, Lemegeton, Arbatel, Picatrix, а также «Unaussprechlichen Kulten» авторства Фон Юнцта, книга, пользующаяся дурной славой и настолько опасная, что мало кто отваживался воспользоваться содержащимися в ней заклинаниями и формулами. И, хоть я и предполагала, что познания Ольгерда в демонологии не обошлись без практики, масштаб происходящего стал для меня сюрпризом.
Много он натворил. Но самого страшного я не нашла — никаких следов человеческих жертвоприношений. Это могло быть случайностью или лишь вопросом времени — и тем не менее — ни кожи, ни волос, ни костей.
На тяжелом столе из массивного дерева ворох бумаг и записки. Пергамент испещрен иероглифами, сигилами и магическими знаками, до странного расплывчатыми, как будто я в одночасье стала близорукой. Из-под него выглядывал кусок бумаги, на котором Ольгерд оставил свою размашистую подпись. Я ухватилась за краешек, аккуратно вытянув из-под стопки бумаг.
Брачный договор Ольгерда фон Эверека и Ирис Белевиц. О, проклятье!
— Кто разрешил тебе входить в мой кабинет?! — где-то вдалеке прозвучал голос Ольгерда.
Я отшвырнула бумаги в сторону. Супружеские разборки все не утихали, пока я лихорадочно пыталась прочитать записки. Я что, ослепла?.. Буквы никак не складывались в слова. С другой страницей творилась та же чертовщина.
Если это мир воспоминаний Ирис… То я не могу увидеть того, чего не видела она.
— Кто тебе разрешил трогать мои вещи? — голос прозвучал совсем рядом. Словно Ольгерд обращался…
… Ко мне. Дьявольски сильная рука схватила меня за горло, подняла ввысь, заставив бессильно дрыгать ногами в воздухе. Вся короткая жизнь пронеслась передо мной; мертвые глаза оказались прямо напротив моих. Кошмар Ирис стал и моим кошмаром тоже.
Я кричала что есть мочи. Это не Ольгерд, а какая-то тварь, принявшая его обличье, отродье, извратившее черты!.. Лицо демона, бестии, сотканной из теней, оживший кошмар. Я брыкалась, как умалишенная, пытаясь оцарапать державшую меня руку, но под ногтями оставалась только черная краска. Геральт, Ирис, кто-нибудь!.. Помогите мне!
— Давно нужно было это сделать — сказал Ольгерд, занеся над моей головой карабелу.
Сейчас будет очень больно. Как я надеюсь, что смерть будет быстрой. Комната закачалась; раздалось жужжание, всплеск, тихое шипение.
Рука на моем горле ослабла.
Я рухнула наземь, больно ударившись плечом о письменный стол. Царапины вновь закровоточили. Свернулась в клубок и обхватила голову руками, пытаясь защититься, но этерал уже растворился в воздухе.
Усадьба окончательно потеряла краски, превратившись в черную размазню. Надо мной возвышалась хозяйка дома, впервые посмотрев на меня так, как будто я существую. Подбородок вздернут, губы плотно сжаты. Под тонкой кожей слишком отчетливо виднелись очертания черепа.
— Почему? — спросила она кого-то за моей спиной. — Зачем вы это сделали?
Я отползла назад, оказавшись прямо промеж своих спасителей, черного кота и пса.
— Protegas amatrix mea, — хором ответили они.
Защищай мою любовь. Защищай мою любовницу. Демоны воспользовались этой двусмысленностью, сыграв в мою пользу. Ольгерд никогда не умел правильно формулировать свои желания: я не настолько глупа, чтобы считать себя его любовью, а не любовницей. Слава Лебеде, что он этого не умел.
Ирис покачала головой, взглянув на меня с… чем? Презрением? Жалостью? О, Лебеда, мне все равно, только бы унести ноги!
— Зачем ты пришла сюда? Унизить меня? Показать, что у тебя есть то, о чем молила я?
В голосе не было обвинения — только непроглядная тоска, серая и тяжелая, как туман, окутавший поместье. Но о чем она — праведный Лебеда, о чем она?! Неужели думает, что ее супруг испытывает ко мне какие-то чувства? Она должна прекрасно понимать абсурдность этой мысли!
— Что?! — всхлипнула я. — Нет! Ольгерд… клянусь, если он кого и любил, то только вас!
И Лебеда мне свидетель, я действительно так считала — никого другого полюбить он бы просто не успел. Да и лихорадке первой юношеской любви не суждено повториться дважды.
Рубашка на мне задралась, обнажив край метки — Ирис вздрогнула и отвернулась, словно увидев что-то непристойное.
— Какое это теперь имеет значение? — тихо спросила она. — Меня связывала с миром живых лишь надежда — и ты украла ее. Так забирай себе то, что осталось от моего мужа и убирайся. Ты мне противна.
Последнюю фразу она произнесла таким голосом, что я почувствовала себя мерзкой букашкой, которую стряхнули с подола парчового платья.
Да о чем же она?! Поверить не могу, чтобы дворянку могла оскорбить безродная потаскушка — не сомневаюсь, что в глазах Ирис я не представляю ничего большего. Или ей нравится выставлять себя страдалицей, чуть не отдав меня на растерзание этералу?!
Или ей просто больно. И эпицентром этой боли случайным образом оказалась я. Она любила его — разбойника, чернокнижника, убийцу собственного отца. На ее месте я бы давно сверкала пятками, хотя… Мне никогда не быть на месте дворянки.
Если она любила его, то…
— Контракт… — спохватилась я, — Ольгерда можно спасти…
Кот и пёс усмехнулись над отчаянной попыткой.
— Ольгерда нет, — сказала Ирис и отвернулась, чтобы в последний раз взглянуть на усадьбу, которая должна была стать ей домом, а стала тюрьмой. По бледной щеке покатилась черная слеза. — И нет его уже очень давно.
В чем-то она права.
Ирис фон Эверек исчезала, и ее мир растворялся вместе с ней. Он распадался на куски, как мозаика, земля покрывалась глубокими трещинами, краски теряли цвет, парча развевалась на ветру, превращаясь в пепел. Поместье тонуло в песке времен, пока от него не остались одни лишь очертания.
Наблюдая, как Ирис уходит в мир иной, я почувствовала пусть и постыдное, но глубокое облегчение. Она достаточно страдала — настолько, что сотворила из своих страданий целый мир. Прах к праху, зола к золе — мертвые должны быть с мертвыми.
А живые нужны живым.
Надо мной нависли две исполинских тени. Сущности, освободившиеся от земных оков. Я не знаю, кто они. Даже не могу представить.
Вы знали об этом? Что Ирис исчезнет после встречи со мной, и вы станете свободны? Ждала ли она меня вообще, или это всего лишь уловка?
— Вы, люди, всегда спрашиваете то, что не имеет никакого значения, — прошелестела тень.
— И ищете то, что вам не нужно, — вторила ей другая.
Ищете то, что вам не нужно?..
— Считай это нашей благодарностью.
— Оплатой за хорошо выполненную работу.
Земля подо мной провалилась в пустоту.
***
— Очухалась? — поинтересовался Геральт. — Где тебя черти носили?
Холодная земля обжигала поясницу, на лицо падали капли. Геральт облокотился о ствол массивного дуба — в паре аршинов от него виднелась свежевскопанная могила. Уже не садовника ли он решил похоронить?..
Нет. На холмике лежала одинокая фиолетовая роза. Видя на моем лице немое изумление, он сказал:
— Я сделал то, — Геральт взял цветок в руки, — чего не сделал Ольгерд.
Лишил надежды?..
— Похоронил, — продолжил Геральт после небольшого молчания. — А то твой атаман об этом, видимо, забыл.
Что?! Она не была похоронена… Она так и осталась гнить в усадьбе, забытая, заброшенная, окруженная мерзкими тварями?!..
— Любите вы, женщины, всяких…
Геральт не закончил предложение. Нахмурился, взглянул на могилу. Я все еще не могла толком прийти в себя, пытаясь переварить услышанное.
И атаман так любит рассуждать о чести? Разве это не его главный долг — достойно проводить женщину, которой он принес столько боли, разве… Разве каменное сердце как-то мешало ему это сделать? Мне безразлична Ирис. Но действия Ольгерда шли вразрез с тем образом, который он пытался преподнести.
— Нашла, что искала? — сухо спросил Геральт.
Ветер развеял пепел над усадьбой.
Я хорошо умею искать оправдания, но Ольгерду его нет. Ирис не заслужила такой смерти — а ее муж не заслужил спасения. Но жизнь уже давно заставила меня выучить один из своих самых горьких уроков: никто не получает того, чего заслуживает.
— Нашла, — сказала я, поднявшись с земли и отряхнув с куртки пепел.
Комментарий к Прах к праху
* Они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».
Евангелие от Матфея 15:14 – Мф 15:14:
* Иштван Шандор называл их Chirurgen von Jenseits - Хирурги с другой стороны (нем.), но Милена подумала, что Йензайтс - это место
* Слова взяты из польской оперы “Галька”, ария Йонтека - “Меж горами ветер воет”
* Cцена с чернокнижеством Ольгерда справедливо должна напоминать сцену со Стеноглазом в Саге о Рейневане.
========== Мене, текел, упарсин ==========
Комментарий к Мене, текел, упарсин
Внимание! Вы вошли в последнюю арку работы. Все, что здесь будет происходить _НЕ ВЫЛОЖЕНО_ в предупреждениях в работу, потому что я не хочу спойлеров. Читайте на свой страх и риск.
Немного о названии главы:
Мене, мене, текел, упарсин — cлова, начертанные на стене таинственной рукой во время пира вавилонского царя Валтсара. Пророк расшифровал эти слова как “ты был взешен, измерен и найден очень легким” - обычно используется как порицание излишне высокомерному, себялюбивому человеку. Сюда же - валтаса́ров пир. Пиршество, оргия накануне несчастья (по имени вавилонского царя Валтасара, убитого, по библейскому сказанию, в ночь после пира внезапно вторгшимися в Вавилон персами).
Для адепта Вечного Огня день без костра — день, потраченный зря. Можно положить широкополую шляпу на прикроватный столик и ложиться спать в надежде, что следующий рассвет будет милосердней.
Один пепел сменил другой: на подъезде к Бронницам было не протолкнуться. Каждую версту сжигали: колдунов, травников, знахарей и тех, кто к магии вообще не имел никакого отношения, но Церковь раздражал — в основном вольнодумцев, поэтов и бабок, промышляющих абортами.
На развилке на усадьбу Гарин, на возвышающемся над толпой помосте стоял одетый в черное тип с мерзкой рожей — безо всяких сомнений чиновник, а рядом с ним священник в красно-желтой накидке. Толпа ежилась от холода, но разгорающееся пламя понемногу скрашивало их беду.
— Жги дьявольскую падаль! — раздался экзальтированный визг. — Жги чернокнижника!
Мне давно казалось, что казнь доставляет некоторым благопростойным оксенфуртским горожанкам почти эротическое удовольствие.
Я не удержалась от любопытства взглянуть на несчастного. Да какой он чернокнижник? Лицо искажено болезнью, а не колдовством — выпученные глаза, слюна текла по окровавленному подбородку, но на полуобнаженном теле ни знаков, ни пентаграмм.
Так уж у нас заведено, что сидят не те, кто грабил, а горят не те, кто якшался с нечистой силой. Нет справедливости на земле реданской. Хотя и на других тоже.
— Покайся, грешник, ибо час твой близок! Покайся, ибо поглотит тебя пламя Вечного Огня! — прогнусавил священник. — Ибо никому не ведомо будущее, никто не смеет считать себя Пророком! Именем Церкви Вечного Огня и Короля Радовида Свирепого…
Сорванцы в дырявых ботинках соревновались в меткости, кидая в приговоренного заостренными камнями. Но тот почему-то решил взглянуть не в сторону своих обидчиков.
Он посмотрел на пытающегося протолкнуться сквозь толпу всадника. На меня.
Взгляд умирающего даже противней запаха жженой плоти. Они всегда смотрят так, будто ты виновен в их кончине, даже если ты просто проходил мимо.
Слава Лебеде, что это не я на эшафоте. Пока что — но Дамоклов меч уже щекотал шею. Едущий впереди меня Геральт сжимал в руке фиолетовую розу, а это значило, что скоро мне предстоит пренеприятнейшая встреча.
И к ней я отнюдь не готова.
— Идёт, идёт нечистый на землю, приходит последнее время! — заорал пленник, когда языки пламени начали лизать его ступни. — Близится завершение существования всего… Проклятое семя… пламенем омоет людские горы!
Дрянное нас ждет будущее, если вкратце. Очень неожиданные новости. Чего он на меня пялится? Толпа вокруг эшафота вздрогнула, опасливо переглянувшись. В безумные времена начинаешь верить безумцам.
Мы проехали мимо, натянув капюшоны до самых подбородков — нам всем есть что скрывать. На развилке, сухо попрощавшись, Геральт направил коня в сторону Оксенфурта.
Мне же оставалась одна проклятая дорога в усадьбу Гарин. Напала черная тоска — не приведи Лебеда, чтобы уныние Ирис оказалось заразным. Каков он — ад? Когда боишься чего-то всю жизнь, каждое мгновение существования, страх становится образом, абстракцией. Бесконечная боль и страдания, огонь и крики? Это было бы слишком просто. Я уверена — дьявол тщательно подходит к своему делу.
Атаман, видимо, не хотел, чтобы Годива стоптала свои драгоценные подковы, и приказал выложить дорогу до усадьбы гранитной брусчаткой. Видит Лебеда, у Ольгерда фон Эверека слишком много денег.
На горизонте, там, где должна была быть усадьба, виднелись клубы черного дыма.
Дьявол, неужели и сюда добрались твари в широких шляпах?! Со славой фон Эвереков давно нужно было ждать гостей. Хотя что Ольгерду охотники на ведьм — они-то без головы уйти не смогут, в отличие от него самого. Атаман душу отдал за то, чтобы никогда не проигрывать.
Я пришпорила коня — старый доходяга взвыл и возмущенно заржал, но ускорил бег. Вороны кружившие над лесом, закаркали.
Почти у самой усадьбы я увидела мужчину в порванной одежде, прислонившегося к березе. Точно не кто-то из кабанов — стрижен был не как они. Верно, прислуга. Взгляд безумный и ошалевший, в глазах животный страх. Неужели Ольгерда не было в усадьбе, и?..
— Пощады… — прохрипел мужчина.
Пытали?! В темноте виднелись красные, почти черные пятна на белой рубахе. До моего слуха донеслись глухие удары копыт, бьющих по замерзшей земле.
К чертовой матери! Я развернула коня, готовясь дать деру.
— Эгегей, стой, дурная, куда понеслась? — догнал меня зычный голос. — Спиздила чего опять?!
Знакомый голос. Конрад?.. Я натянула поводья и обернулась. Лежавший на земле мужчина закрыл лицо руками, свернувшись калачиком при виде всадника с обнаженной саблей. Так это кабанья жертва?!
— Не могу больше… — простонал несчастный.
Долговые разборки или конкурентов устраняют? Нашли времечко!
— Пить…
Я развернула коня, обойдя спешившегося Конрада по дуге. От него разило самогоном, дымом и чесноком.
— А ты не пей, шельма повисская, а пой! — Конрад от души пнул лежащего под ребра, прежде чем дернуть за шиворот. — Куда честным людям без музыки?!
Ситуация начинала проясняться, и такой поворот меня изрядно злил. Очередную пирушку закатили? Почивают после трудов праведных? Не им предстоит состязаться в словесных играх с древним демоном! Тяжелая ноша спасать задницу Ольгерда — да и свою, что уж там — полностью лежала на моих плечах.
— Давай обратно, — кивнул он мне, тряхнув черным чубом. — Койка атамановская стынет!
От этих второсортных шуточек уже воротило, но что толку метать бисер перед свиньями, вступая с кабаном в перепалку? Я с мрачным видом побрела за Конрадом и его пленником. Когда до меня донесся гвалт творящегося в усадьбе разгулья, то подумалось, что лучше бы это были охотники за ведьмами. Встряхнули бы эту шайку.
Я однажды уже подумала о чем-то подобном.
Степень творящегося у усадьбы Гарин мракобесия поражала всякое воображение своими масштабами. Зижделось на трех неизменных столпах — пьянстве, азарте и сексуальных бесчинствах. Кострище развели в паре аршинов от крыльца — видит Лебеда, спалят все к чертовой матери!
Пьяные и полуголые, несмотря на стужу, кабаны орали, гоготали, занимались случайным мордобоем и предавались таким же случайным связям. Ох и верно говорил Гелибол Свирепый — наибольшую угрозу для Редании представляют сами реданцы.
Конрад бросил певца на землю — тот неловко обмяк, но не сопротивлялся, когда в него влили еще одну порцию жженки, и испил горькую чашу до дна.
Отбивая каблучками по деревянной бочке размером в человеческой рост, смутно знакомая мне девица извивалась в танце. Ее обнаженные груди тряслись в такт музыке. Несчастный менестрель наяривал волынку так, как будто за неправильную ноту немедленно попрощается с головой.
Лихо отплясав под визги и улюлюканья, плясунья спрыгнула прямо в крепкие объятия кого-то из кабанов. Тот прижал одной рукой драгоценную ношу, а другой кинул на бочку сальные карты.
Немудрено — на них была изображена туссентская княгиня, высоко задравшая единственное, что на ней было — пышные юбки. Кабаны обменялись мнениями, что бы они сделали, если бы ее карете не повезло бы завернуть в оксенфуртские леса. В ответ кто-то заколотил кулаками изнутри бочки, истошно заорав. Надеюсь, не княгиня.
Певца подсуживали исполнить романс про шляхтича, гуляющего по Понтару, но тот остался недвижим даже после пары подбадривающих пинков.
— А как же культура? — расстроился Сташек.
Он явно не дошел до кондиции товарищей, поэтому задавал вопросы нелепые и неуместные.
— Кончилась культура, — отрезал другой. — Зато жженка осталась!
Ад и черти, ну и Валтасаров пир. Как резок контраст между вулканом бурлящей жизни и склепом усадьбы фон Эвереков. Интересно, где скрывается сам Валтасар?
Да и дьявол с ним. Воспоминания об усадьбе оставили после себя мерзкое послевкусие. Надеюсь, ночь хорошего и крепкого сна сможет их развеять — если я смогу уснуть с такой катавасией за окном.
Конрад потянул кругленькую, как сдобная булочка, девушку в сторону леса. Впрочем, далеко они не зашли — по крайней мере, не настолько, чтобы не было видно процесса. Мне бы так любить свою работу.
— Малена, явилась не запылилась! — окликнула меня Адель. Разбойница забавлялась тем, что протыкала визжащую бочку карманным ножиком. — Атаман за тобой спрашивал! Тама он, на кулаках махается, пока тебя носит хер знает где!
И правда — чего я прохлаждаюсь, лазая по заброшенным усадьбам, бегая от дьявольского отродья, пока другие корпят в поте лица?
— Пусть… гуляет, — процедила я. — Я буду у себя.
— А ты шо как говна объелась, — прищурилась Адель. — Морда кислая как прошлогодние щи?
Кулаки непроизвольно сжались, во рту пересохло. Если кабаны решили все-таки довести меня до белого каления, то они на верном пути.
— Смотри, шельма, — хохотнула она. — Довыебываешься, а атаман кого-нибудь другого оприходует. Мало девок что ли!
Адель демонстративно откинула назад длинную челку, намекая, кто из местных совсем не выделывается. Светловолосый кабан бросил на колыхнувшуюся грудь Адель любопытный взгляд.
— Шлюхи вы, девки, — усмехнулся он в реденькие усы. — Наградил вас Огонь блядской натурой!
Чёртовы хамы и бездельники! Сколько еще я буду глотать их оскорбления?!
— Ты, курва обдолбанная… — слова лились из меня неудержимым потоком. — Мне плевать, кого завалит атаман — тебя, портовую шлюху, да хоть корову! Тем более что разницы между вами никакой!
Кабаны ощетинились, как свора диких собак, обнажили сабли. Вряд ли они меня порежут. Знают, что я нужна их вождю и богу.
— Пиздуй отсюда, блядь разрисованная, — прорычал кабан. — Мы с тобой как со своей, а ты к нам, как к собакам. Вот вышвырнет тебя атаман на мороз, тогда и…
Он неловко осекся, взглянув куда-то позади меня.
— Тогда и что, Анджей? — от этого тона на спине выступил пот, а с кабанов разом слетел весь хмель.
Святой Лебеда, я надеюсь, Ольгерд не слышал, что я сказала про него и коров. Я не это имела ввиду, это просто фигура речи… Анджей молчал, упершись взглядом в землю.
— Как ты там только что назвал мою гостью? — слишком спокойно спросил атаман. — Я не ослышался?
Когда Ольгерд пьян, он не заговаривается, не запинается, но в его голосе появляется что-то почти… дьявольское.
— Атаман, да она вас до этого… — попытался защититься Анджей.
Молчи, морда белобрысая! Оговорилась!
— Я ослышался или нет? — отчеканил Ольгерд.
— Нет, — глухо выдавил из себя кабан.
Ольгерд тяжело вздохнул. Подошел к Анджею вплотную, отчего тот сразу поежился и стал выглядеть беззащитным мальчишкой.
— Если ты не умеешь обращаться с языком, Анджей, может, он тебе и не нужен?
В повисшем молчании был слышен только треск костра. Даже пленник в бочке замолк.
— А как ты думаешь, Милена? — голос ничего не выражал, как будто мы обсуждаем планы на обед. — Нужен Анджею язык?
Этот вопрос заставил кабанов посмотреть на меня со страхом — а мне новообретенная власть пришлась по вкусу. Я задумалась, рассматривая собственные ногти, наслаждаясь долгой паузой.
Ума не приложу, нужен ли ему язык. Как по мне… так большой потерей для человечества это не станет. Одно меня останавливает — как бы опосля во сне не прирезали.
— Ну… — протянула я. — Не он один меня оскорбил, так что если уж резать языки — то всем.
Этой фразой я хотела смягчить приговор — вряд ли Ольгерд поступит так со всей ватагой — но вышла она крайне кровожадной. Адель ощерилась и сплюнула на землю. Ольгерд поравнялся со мной и смерил меня долгим взглядом.
— Это дело ты любишь, я посмотрю, — насмешливо протянул он. — Один напортачил — резать всех.
К чему это он?..
Ах да. Нужно было забрать дневник Иштвана с собой — Ольгерду явно было нечего делать на досуге и он решил пошерудить в чужих вещах. Сделав, конечно, скоропостижные выводы. Вот и прекрасно: я свои — тоже.
Кабан с шумом выдохнул.
— Этот разговор, Анджей, еще не закончен.
Тот сделался еще белее.
Ольгерд схватил меня за предплечье и потянул в сторону усадьбы, как пресловутую корову на привязи. Довольно постыдное окончание короткой победы — никто не сомневался, зачем он меня туда повел, но кричать вслед не решились.
Да не за этим. Когда Ольгерд хочет близости, он говорлив и обаятелен, а не молчалив и угрюм. Чего ему надо? Обсудить то, что прочитал в записках старого ублюдка? Там столько всего… Чего не хотелось бы вспоминать и чего Ольгерду никак не нужно знать.
Такое чувство, как будто мне вывернули на голову ворох грязного белья. Я сама только из супружеской спальни Ольгерда, и там своих скелетов предостаточно. Да, мне не хотелось бросать первый камень — но если его собираются бросить в меня, то придется поступиться. Я сдернула руку с плеча.
В обеденном зале ни души — все кутят на улице — и тепло как в бане. Бросив куртку в сенях, я зашагала к столу, жадно схватив первый попавшийся ломоть хлеба. Щеки горели, как в лихорадке — я была краснее свеклы. Облокотившись о стол, я выжидательно взглянула на Ольгерда. Тот не спешил начинать разговор.
Лучшая защита — нападение.
— Я встретила Ирис, — простое утверждение сейчас прозвучало как обвинение.
Ольгерд равнодушно пожал плечами:
— И?
— Не в прошлом, Ольгерд. В настоящем.
Фраза угодила в цель — мышцы под рубахой окаменели, заходили желваки.
— Что ты несешь? — бросил он. — Где?
— В усадьбе. Призрака. Такое случается, когда… — я пыталась подобрать слова, но выходило паршиво. — Не находишь времени, чтобы похоронить собственную жену. Занятые люди, дворяне. Все о чести пекутся.
При слове«честь» Ольгерд вздернул подбородок. Позади меня раздался легкий шорох — девчонки из прислуги, мелко семеня и бочком, пытались сбежать из кухни наружу, спасаясь от надвигающегося шторма.
— Жизнь так и не научила тебя держать свои нелепые догадки при себе?
Он не повысил и голоса — но ему и не надо было это делать, чтобы моя бравада резко начала рассеиваться.
— Я обещал жене, — отчеканил Ольгерд, мерно расхаживая по комнате, — что исчезну из ее жизни. Что она вольна идти, куда ей заблагорассудится. Ирис решила остаться в усадьбе? Я не имел об этом ни малейшего понятия. И не желал.
Да неужели?..
— Вольна идти, куда угодно? — переспросила я. — А что киновитская тварь? Или животные, в которых ты вселил… что бы ты в них не вселил?
Да наплевать мне на Ирис, тем более после того, как та пыталась меня убить, но он же вертится, как уж в котле, не желая признавать правды!
— Я не оставил бы жену без слуг и защиты, — непоколебимый в своей правоте, отрезал Ольгерд. — Ждешь от меня amande honorable*? Напрасно.
Да он бредит! Ничто не дарит женщине большее чувство защищенности, чем сшитая из трупов тварь за ее спиной.
Весь этот разговор — гиблая затея. Говорят, совесть как тело: её можно закалять. Стоило мне направиться в сторону лестницы, как Ольгерд схватил за плечо и повернул обратно.
— Куда собралась, Милена? — в зеленых глазах промелькнул зловещий огонек. — Моя очередь играть в охотника на ведьм.
Перстни больно царапали кожу.
— С чего ты взяла, что весь орден виноват в грехах Иштвана? — медленно спросил он. — Почему вынесла смертный приговор всем подряд?
Вопрос обжег меня, как несправедливо полученная пощечина. Как можно быть в таком уверенным? Даже если Иштван пишет, что действовал тайно — вранье! Большинство знало, должны были знать! А остальные…
— Нужно было перекрестный допрос устроить? — прошипела я. — Когда рубят лес, летят щепки.
Ольгерд возвышался надо мной, прижимая к обеденному столу. Любит же он стращать меня своими размерами. Или ему просто нравится смотреть сверху вниз.
— О, не сомневаюсь, — усмехнулся он. — «Жгите всех, Вечный Огонь своих узнает».
Прошлое прошло — все это больше не имело никакого значения. Да, пострадали невиновные — если бы я не остановила Табулу Разу одним махом, их погибло бы куда больше. Я выбрала наименьшее зло.
Ольгерд, по-моему, наслаждался смесью гнева и смятения на моем лице.
— Они не горели на Оксенфуртских кострах, — он растягивал слова, словно смакуя. — Тех, кого не прирезали на месте — колесовали.
Да он-то откуда знает?!
— Знаменитый процесс. Ты бы знала, если бы поинтересовалась.
А ты бы знал, что случилось с Ирис, подумала я. Но промолчала; убить не убьет, а собственная шкура мне еще дорога.
Даже если их колесовали — не моя вина. Не я решила покупать ничейных детей у миссионеров, не я пригвоздила их руки и ноги к пентаграмме — по образу и подобию — не я предпочла молчать и зарываться в книгах, когда слышала крики. В конце концов, на месте этих детей… могла быть я.
— В Оксенфурте полно желающих поступить с тобой так же, — Ольгерд склонился надо мной, сказав это мне прямо на ухо, — как поступила с другими ты. Благо… повод найдется.
При слове «повод» ладонь легла на печать между бедер. Воздух стал вязким, густым как кисель. От Ольгерда шло животное тепло — чутье подсказывало мне, чем такие касания обычно заканчиваются.
— Убери руки! — прошипела я, отводя ладонь для пощечины.
Он без усилий перехватил запястье, потянул вверх. Мышцы заныли.
Добровольно не дамся. А если хочет силой… так вперед! Пусть покажет настоящее лицо, что скрывается под маской напускного благородства.
— А что до дворянской чести, Милена… — с непроницаемым выражением лица продолжил Ольгерд, — Не будь ее у меня, я бы тебя на этом вот столе…
Покажет, что между ним и его сворой — ровным счетом никакой разницы, кроме приставки «фон».
— …научил уму-разуму.
Ублюдок! Во мне клокотала животная ярость, мне хотелось вцепиться в него, но не нести за это никакой ответственности.
Время словно застыло на месте: ладонь между моих ног, влажный взгляд, в котором похоть смешалась с презрением, потрескивание дров в камине.
— Ты ради этого ее и набила, — задумчиво сказал Ольгерд, очертив пальцем контур печати. — Природной красоты тебе было мало. Хотела, чтобы вожделели, истекали слюной, умоляли раздвинуть ноги.
Не ему меня упрекать в себялюбии. Ольгерд не отпускал запястье, словно выжидая, решусь я его спровоцировать или нет. Ад и черти, больно же!
Я не доставлю ему такого удовольствия. Еще мгновение, и он сам набросится на меня. Пусть согрешит, даст мне повод уйти навсегда и не оборачиваться.
Но ничего не произошло. Никакого долгожданного катарсиса — ни-че-го. Все, что сделал Ольгерд — шаг назад.
— Тщеславие — любимые силки дьявола, Милена, — сказал он, уже выйдя в сени. — Пусть под твою дудку танцует кто-нибудь другой.
Дьявол! Первая попавшаяся под руку ваза разбилась о закрытую дверь.
Я орала вдогонку проклятия, зная, что их не услышит никто, кроме прошмыгнувшей мимо кухарки, пробормотавшей под нос молитву.
Когда закончится эта дьявольская свистопляска, ноги моей здесь больше не будет! И не только в усадьбе Гарин — во все этой забытой Лебедой стране!
Я уеду на юг, где люди пьют вино вместо воды и не страдают пироманией. Подальше от болот, степей, непроглядных лесов и бритоголовых разбойников. Уеду.
Одна проблема преследовала меня с младых лет: ни капли денег, только золотые часы Иштвана да пара десятков оренов. Те, что я не оставила охотникам на ведьм, посеяла в половицах «Алхимии».
Невелика беда — я знаю, у кого их в избытке. Помогать ближним, конечно, неплохо, но не за свой собственный счёт. Не просить же мне у рыжего черта подачек? Ни одного золотого мне не дал за труды — считает, что уже наградил меня приглашением в спальню?!
В кабинете, слава Лебеде, пусто. Гравюра, закрывающая тайник, изображала чудовище с рогатой головой, козлиной бородой и издевательской, насмешливой ухмылкой. Посмотрим, тварь, кто будет смеяться последним.
Да и кто меня обвинит?!.. В усадьбе этой ночью шлюх и проходимцев как грязи — поди разбери, кто именно позарился на атамановы богатства. Тайник защищен простеньким краснолюдским механизмом. Я покрутила колесики, прикидывая, какие буквы использовались чаще всего.
Когда избавлюсь от проклятия, как будет выдана индульгенция за прошлые прегрешения — тогда и начну новую жизнь. Никакого воровства и демонов. А пока что и без того слишком трудно живется.
Самая затертая буква — «И». Покрутив колесико, я услышала едва уловимый щелчок. Вторая такая же затертая — «Р». Звук повторился. Еще одна И…
И-Р-И-С.
Да гори оно все синим пламенем!
***
Ночь я провела в мучениях и бессоннице — отчасти из-за проснувшейся, как у всех смертников, совести, отчасти из-за грубых досок, от которых я уже успела отвыкнуть на атамановских перинах, отчасти из-за стонов и криков за окном.
Утро выдалось чудесным, морозным и солнечным — и, быть может, последним в моей жизни. Я смотрела через окно на руины вчерашнего попоища, и хоть пили они — похмелье, казалось, пришло ко мне. На первом снегу отпечатались шаги гонца, принесшего дурные вести.
О назначенной на полночь встрече в святилище Лильванни. Интересно, почему именно там? Давно забытая богиня луны, покровительница женщин. Когда-то ее особенно почитали в эльфском пантеоне — с их плодовитостью только об алтарь лбы разбивать, чтобы в муках привести в этот мире еще одного остроухого.
Не то, что нам, людям. Нам чаще приходится молиться о прямо противоположном.
Гребень дрожал в руке, когда я расчесывала волосы. Последняя неделя оставила меня измученной. Может быть, все женщины рядом с атаманом постепенно превращаются в Ирис, бледнея и худея прямо на глазах.
То, что я измучена, могла заметить только я сама. Шебская печать приукрашивала действительность, — или изменяла? — делая костлявые ключицы изящными, а покусанные губы нежно припухлыми.
Я спустилась к завтраку. В обеденном зале ни души — если не считать мрачную, как трезвенник на пьянке, Адель. Та поджала губы и отвернулась, едва меня завидев. Вчерашнее происшествие уже вылетело из моей головы — хотя и осталось смутное послевкусие, что я была не совсем права.
— Что с Анджеем? — поинтересовалась я, попутно кивнув кухарке.
— А вам какая печаль, — присела кабаниха в издевательском поклоне, — госпожа Филипек?
И правда — никакой. Адель оставила меня наедине с завтраком, демонстративно поднявшись из-за стола. Ольгерда я беспокоить не стала — во-первых, незачем, во-вторых, не хотелось знать, один он в спальне или кто-нибудь более ушлый успел его оприходовать.
Интересно, сказал ли он кабанам, по какому поводу пир?
Время идет быстро, когда его осталось совсем мало — словно чувствует слежку. Вечереть начало быстро и противно — темное небо и мелкая изморозь. Я пыталась сохранять голову ясной, стараясь не притрагиваться ни к книгам, ни к чему иному, что могло разбередить душу или рассудок.
Одна мысль согревала — демон честен, а значит не может затянуть меня в игру, в которой не было бы ни единого шанса выиграть.
К полуночи кони были уже готовы. В конюшне мы с Ольгердом и встретились. Годива попыталась лягнуть дышащего на нее перегаром Сташека, но тот ловко увернулся.
Ольгерд был смурной и скучный.
— После схватки, — твердо сказала я. — Я уеду.
Скорее себе, чем ему. Уеду, черт бы меня побрал. Не обернусь и не попытаюсь выяснить, каким он станет без проклятия. Если останусь живой.
Ольгерд любовно погладил Годиву и пожал плечами.
— Поезжай куда хочешь, — холодно ответил он. — Как говорится: вольному воля, спасенному рай.
Ветер в спину, другими словами. Ольгерд любезно предложил помочь мне с походной сумкой — я отказалась. А то возникнут ненужные вопросы, почему она такая тяжелая, или, чего доброго, заглянет внутрь.
До святилища пару десятков верст. Иштван называл любой долгий и мучительный путь путем на Голгофу — вот именно ею разухабистая дорога и стала. Радует только то, что в конце, на самой Голгофе должно быть спасение. Или что-то в этом роде. Из меня получился не самый внимательный слушатель.
Святилище Лильванни располагалось на небольшом возвышении — дорога наверх давно поросла травой, а сейчас была усыпана первым снегом. В таких местах всегда полно животных — бурый олень печально взглянул на нас, прежде чем убежать прочь.
Тропа залита лунным светом. Чем-то походило на место из моего сна — замороженные в веках залежи древней эльфийской магии. Народ знал, что с древними богами лучше не ругаться, и оставил все в святилище неизменным. На камне алтаря навечно отпечатались жертвоприношения богине Луны — подтеки вина и масел. Насколько я помню, она не любила кровь, но обожала роскошь — шелка, специи.
Страсть к роскоши меня далеко завела.
Ведьмака на возвышении не было — он исполнил свою часть сделки — три желания. Свидетелем падения двух малоприятных ему людей быть, видимо, не захотел. Не могу Геральта в этом винить.
Красиво тут, аж сердце щемит. И ночь волшебная: про такие говорят «и умереть не страшно». Лгут безбожно. Еще как страшно.
На горизонте застыла идеально круглая луна, как лампада, освещающая ночь. В мирах, где обитает Гюнтер о’Дим — тысячи лун, бросающих мертвый свет на растянувшиеся пустоши.
Я помотала головой, прогнав дурные мысли. Ночь принесла с собой зыбкий холод, и я плотнее закуталась в куртку. Человеческое тепло согрело бы меня куда лучше, но Ольгерд смотрел на раскинувшийся горизонт, скрестив руки на груди. На лбу пролегли глубокие морщины.
Нервничал. Не он один.
Холодный ночной воздух, казалось, замер. Не дрогнул ни один сухой лист, ни одна ветка тяжелых дубов. Тишина прямо-таки звенела в ушах. Гюнтер о’Дим не заставил себя долго ждать.
Когда я увидела фигуру, спускающуюся по невидимой лестнице, тяжесть понимания, на что я подписалась, пригвоздила меня к пыльной земле. Чудовище в человеческой шкуре, растянувшее мышцы лица в подобии жутковатой и пустой улыбки. Поймавшее меня на удочку еще тогда, в корчме, и тот крючок так и застрял в горле.
— Ольгерд фон Эверек, — широко развел руки в стороны Гюнтер о’Дим. — … и Милена Филипек. Какой сюрприз!
Да не было это для него никаким сюрпризом. Я предпочла молчать — ни к чему обмен любезностями с демоном, который достиг мастерства в риторике.
— Как говорится… — продолжил он. — Есть браки, совершенные на небесах, а есть прямая противоположность.
Никто из нас двоих шутку не оценил. Гюнтер явно недоволен нашим угрюмым молчанием — как любой хищник, он предпочел бы сначала позабавиться с жертвой.
— Хотите перейти сразу к делу? Извольте. Не хочешь узнать, Ольгерд, — радушно спросил демон, — каким образом мы попадем на луну?
Какую к дьявольской матери луну?! Чего еще я, ад и черти, не знаю?!
Ольгерд молча стер сапогом грязь с пола, обнажив мозаику, выложенную перед алтарем.
— Общество госпожи Филипек пошло тебе на пользу, — протянул Гюнтер о’Дим. — Ты научился думать на шаг вперед. И какой же следующий шаг?
Язык не ворочался во рту. Ольгерд смотрел на меня, ожидая, что я скажу, а мне казалось, что легче сброситься с обрыва, чем сделать то, что мне предстояло.
Еще не поздно отказаться от всего этого. Найти другой способ, что-нибудь менее самоубийственное. «Ты проиграешь», — звучал в голове низкий голос Иштвана.
Я собиралась совершить худшую ошибку в своей жизни, но не могу же я вечно бежать. Не могу вечно поджимать хвост и ждать, пока ад заберет меня сам.
— Гюнтер о’Дим… — сказала я неуверенно. — Я хочу заступиться за душу Ольгерда фон Эверека.
Точно так, как описал Иштван, ни одного лишнего слова. Демон расплылся в милейшей, почти отеческой улыбке. Еще немного, и он ободряюще похлопает меня по плечу.
— Агнец Божий, берущий на себя грехи мира, — театрально вздохнул Гюнтер о’Дим. — Интересные у вас, людей, представления о самопожертвовании. А как же благие намерения? Как же самоотверженность? Сплошная выгода.
Если бы человечество не искало во всем выгоду, то давно вымерло бы. По крайне мере, если судить по печальной судьбе всех известных мне альтруистов.
— О благих намерениях не было сказано ни слова, — сдавленным голосом ответила я.
— Формалистский подход, — хохотнул Гюнтер о’Дим. — Но он мне по душе. Значит, хочешь сыграть в игру? Ты берешь на себя ответственность за все, что повлечет за собой этот вызов?
Последний вопрос был явно частью какого-то устного договора, о котором я не имела малейшего понятия и тщетно пыталась найти подвох. Но не могла.
— …да? — голос дрожал.
Небо почернело.
— Вот и славно! — Гюнтер сложил ладони вместе и сделал шаг вперед. — Давно мне не предлагали такую чудную сделку — три по цене одного.
Что?.. Мой разум лихорадочно пытался найти смысл в этой фразе, но не мог. Из легких словно выбили воздух. К груди будто привязали камень и бросили тонуть.
— Что ты несешь, демон? — резко спросил Ольгерд.
Медленно, как вор, крадущийся в темноте, меня начало охватывать жуткое осознание происходящего. И вместе с ним — ужас. И не меня одну.
— Это невозможно, — резко сказал Ольгерд. — Я не способен.
Нет. Нет, нет, нет! Это просто шутка, способ сбить меня с толку, запутать мысли. Лжец! Со мной не могло такого произойти! С кем угодно — с дворянками, крестьянками, со шлюхами, но только не со мной — не прошло и дня, чтобы я не глотала это чертово зелье!
Но Гюнтер о’Дим не способен лгать.
Перед глазами замелькали бледные картинки: беспробудно спящая дворняга в усадьбе — с тех самых пор, как я вылила на камни зелье Маргоши. Взгляд Ирис, когда задралась моя рубашка и обнажился живот.
У тебя есть то, о чем молила я.
Земля медленно уплывала из-под ног. Как я могла это допустить?! Как я могла быть такой дурой?..
— В таких случаях обычно винят божественное вмешательство, — Гюнтер о’Дим развел руки в стороны и горестно вздохнул.
Благословит тебя наш бог этой славной ночью, князек. Камень силы… О, дьявол! Дьявол, что прямо передо мной, будь ты проклят, чертовски честный обманщик!
— Ты побледнел, Ольгерд? — спросил Гюнтер о’Дим. — Я удивлен. Брат, жена, первенец — разве тебе не безразлично, кем жертвовать?
Я поступила точно так же, как моя мать. Поставила на кон жизнь ребенка в шашнях с дьяволом. Принесла нерожденную душу на блюдце с позолоченной каемкой. Последнего наследника древнего рода.
История циклична. Именно поэтому я никогда и не хотела начинать новый цикл.
— Оставь ее, — голос Ольгерда резко просел. — Зачем тебе рисковать? Забирай то, что должен — и покончим с этим.
Если бы это было так просто — дьявол умнее нас обоих. Именно поэтому и не мешал нам в наших жалких потугах бросить ему вызов. Именно поэтому спросил, готова ли я мириться со всеми последствиями.
— Видишь ли, мой дорогой друг… — радушно улыбнулся Гюнтер о’Дим. — Я не вижу никакого риска.
Прошло слишком много времени, прежде чем Ольгерд наконец ответил:
— Вот уж не думал, что у тебя хватит наглости обмануть меня еще раз.
В ответ Гюнтер щелкнул пальцами — и Ольгерд рухнул на землю, схватившись за горло, страшно захрипев. В этот момент он показался мне как никогда смертным. Уязвимым. Человечным. Испуганным.
— Поздно, Ольгерд, слишком поздно. Но если это последнее, что мне довелось от тебя услышать — мне… приятно. Обман, Ольгерд — это ваша прерогатива, не моя. Милена сама вызвалась мне противостоять, ты сам продал мне душу. Что посеешь, то и пожнешь.
Не думать о ребенке. Главное — не думать о ребенке. Он вряд ли переживёт демоническое измерение — выиграю я или проиграю. Эта смерть хотя бы не будет на мой совести. Мне нужно думать только о том, как спасти свою шкуру. Или хотя бы душу.
Земля качнулась, разверзлась подо мной, и мои ступни обжег жар бездны. Я падала в огромную черную яму, достающую, казалось, до чрева самой земли.
— Добро пожаловать в мое царство.
Пробил час Страшного Суда. Меня охватило очень неприятное чувство. Отчаяние.
========== Страшный Суд ==========
Мне до зубного скрежета не хотелось открывать глаза, но выбора не оставалось. Усилием воли разодрав веки, я уставилась на то, чему не было никакого разумного объяснения.
Надо мной нависали гигантские песочные часы, занимавшие весь небосвод, если так можно было назвать простирающуюся над головой массу. Как будто низ и верх поменяли местами и океан застыл над землей вопреки законам природы и здравого смысла.
Я моргнула. Наваждение не исчезло: исполинских размеров часы, в тысячу раз больше меня, больше солнца, больше всего, что мне доводилось видеть. На Континенте огромная конструкция рухнула бы наземь, расколов земную твердь пополам и погребя под собой все живое.
Угольные песчинки отмеряли стремительно утекающее время. Дьявол, загадка!
Я попыталась встать на ноги, но увязла в том, в чем мгновением раньше лежала: покрывающей плато черной жиже, похожей на густую смолу. Сапоги погрузились в нее почти по самое голенище, а выпачканные в грязи штаны мгновенно задубели.
Дьявол и семь принцев Ада! С каждым вдохом становилось все тяжелее дышать; вместо воздуха забивалась слизь, оставляя во рту гнилостный привкус. Меня прошибла испарина; вцепившись в собственное горло, я пыталась подавить рвотный позыв.
Дышать! Если я поддамся панике, мне конец!
Молитва костью застряла в горле. Взывать к святым в проклятом месте казалось бесполезным. Мне стоило немалой силы воли выдавить слова из себя, и, произнесенная вслух, она куда больше походила на мольбу о пощаде, чем на искренний символ веры.
В попытке найти что-то твердое я уцепилась за кусок гранита с острыми краями. Ладони обагрились кровью, но такая цена показалось мне сущим пустяком.
Бескрайний океан над головой подернулся рябью. Я озиралась, пытаясь найти что-нибудь знакомое глазу, но вокруг не было ни запахов, ни цветов, ни любых других признаков жизни. По крайне мере того, что я привыкла называть жизнью.
Загадка, Гюнтер о’Дим!
«Начни с начала», — ответил мне спокойный голос.
С какого начала?! С начала чего?!
Мимо меня проскользнул силуэт, искаженный и вытянутый, как тень висельника. Резко обернувшись, я увидела сооружение, которого, клянусь Лебедой, еще мгновение назад позади меня не было.
Скопище сросшихся воедино статуй образовывали стены остроконечной пирамиды. Вход в нее походил на широко разинутую звериную пасть, а застывшие человеческие и человекоподобные фигуры было легко принять за нечто одушевленное, нечто из плоти и крови: сочетание белого и красного камня выглядело точь-в-точь как прожилки на куске сырого мяса.
Мертвый город. Город мертвых.
Демоны любят вымачивать жертву в страхе, как люди заготавливают мясо на зиму. Если я где и найду загадку, то там, где мне меньше всего хотелось бы ее искать.
У меня не было другого выхода. В буквальном смысле: отсюда некуда бежать.
Из глубины пирамиды доносился неустанный, почти подбадривающий гул. Я едва передвигала ноги; тело ослабло, будто из него выкачали кровь. Чем ближе становилось здание, тем меньше мрамор походил на камень, и все больше — на застывшую во времени плоть.
Я мнила себя знатоком кошмаров: мир полон ужасов, если знать, куда смотреть. Но мое воображение ограничивалось рамками человеческого представления.
Черная жижа хлюпала под ногами. Не решаясь войти, я соляным столпом застыла перед входом в пирамиду, прислушиваясь к нарастающему гулу. Во мраке входа виднелся узкий коридор.
Я прикусила губу, до крови надорвав кожу, и сделала первый шаг. Мне придется коснуться статуй, чтобы протиснуться; только бы им не захотелось в ответ дотронуться до меня. Я боролась с искушением взглянуть на их лица — так язык тянется к больному зубу в бессмысленном, но навязчивом желании почувствовать боль.
— Стой, сука! — раздался лающий мужской голос.
Увернувшись от скользкой руки, едва не сомкнувшейся на горле мертвой хваткой, я вжалась в стену. Не в силах сдержать страх, я заскулила от ужаса, как побитый щенок. Бежать… Даже бежать некуда!
Мраморное лицо, на котором застыло нечто среднее между оскалом и ухмылкой, я не признала — зато короткий черный чуб показался знакомым. Не может быть… Как же его звали? Яслав? Ядзмин?
«Яцек», — вежливо поправил меня Гюнтер о’Дим.
Кабан, которого я пронзила ножом. Тело сдавил удушающий спазм. На кого же я тогда облокотилась?.. Я обернулась, чтобы увидеть, как его мертвый товарищ просыпался от вечного сна.
Отскочив, как ошпаренная, я рванула в глубь лабиринта. Поскользнулась, упав в грязь лицом, попыталась встать — пока, слава Лебеде, замурованные в стенах кабаны обсуждали мою скорую кончину. Если бы я знала, что после смерти они до меня доберутся, трижды бы подумала, прежде чем убить! Слезы градом текли по щекам, рыдания сотрясали меня, как непрекращающаяся икота.
Я попала в свой собственный ад — или ад, который я создала сама? Неужели все, кого мне предстоит тут встретить, погибли от моей руки?.. Не может быть, я не святая, но так много я бы никогда… Ни за что!..
«Милена, милая моя, разве это много? — вмешался Гюнтер о’Дим. — По сравнению с Ольгердом — детские забавы. А уж что мог бы сотворить ваш…»
Кровь застучала в висках, шум в ушах поглотил конец фразы. На улицах Оксенфурта невозможно выжить, не оставив за спиной дорожку из трупов. В стене не было замуровано никого, кто не держал бы оружие наготове, кто не хотел бы убить меня первым.
«Как изменчива человеческая память», — вздохнул демон.
Измучить жертву, прежде чем загадать ей загадку — и где твоя хваленая честность, Гюнтер О Дим?
«Измучить? — удивился он. — Все, что ты видишь — всего лишь отражение тебя самой».
Мое отражение знакомо мне с детства и выглядит оно куда лучше.
Ад, о котором рассказывали мне в детстве, был другим. Меня стращали Гееной Огненной, неописуемыми словами мучениями: котлами с лавой, железной девой и пыточным колесом. Теми истязаниями, которыми люди бы сами хотели подвергнуть своих врагов.
Скульптуры начали менять форму, надуваясь пузырями. То они становились дубом, то оскалившейся собакой, то человеческими лицами. У меня было ощущение, что нечто необъяснимой природы копошится в памяти, выискивая там знакомые образы.
Гул становился сильнее, все больше напоминая низкие утробные звуки.
«Магда! Где тебя носит, бесовское отродье?!»
Некоторые голоса узнаешь даже спустя целую вечность. Мое короткое детство давно осталось позади, но крик «Магда!» до сих пор бил плетью по ушам. Ты-то что здесь забыла, старая карга? Ты должна была оставаться в забвении, чахнуть в чулане памяти, там, где я тебя заперла!
Голос зазывал меня пойти по закручивающемуся в спираль коридору. Ни один здравомыслящий человек не послушал бы его — как ни один здравомыслящий человек не вызвался бы сразиться с демоном.
Я хорошо помнила твое воспитание. Щелочь вот рту, обожженная слизистая, мозоли на коленях от многочасового стояния перед умывальником. Расплата за хулу — за курву, холеру, гниду, за все, что дети цепляли на улицах и что как нельзя точно отражало разрушенную войнами дыру в долине Гелибол.
Разбитый нос, кровавые сопли на пододеяльнике — за попытку украсть хлеб божий из монастырской кухни. Обритая голова, каштановая шевелюра на грязном полу, чтобы не повадно было бросать грязные взгляды… на кого, собственно? На случайного прохожего?
Я ненавидела тебя всей своей никчемной душой.
«Корень всех зол есть сребролюбие, — монотонно вещала сестра Анна:— которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям».
Уроки пролетают мимо ушей, если вбиваешь их усилиями в голову, а розгами по заднице. Одно и то же, день за днем — бояться и каяться — со временем всегда превращается в просто “бояться”.
«Молись, Магда, молись утром, днем и ночью, молись до обедни, молись после нее, ибо лукавый положил на тебя взгляд».
И защитил меня твой хваленый Лебеда?
Я петляла по коридору под взглядами застывших лиц: тех, кто пытался убить меня, и тех, на кого я напала первой. Коридоры сужались и расходились, я пыталась войти в одну комнату, но оказывалась в другой. Мир вокруг читал мои мысли, кормился моими страхами. Тот, кто сказал, что ад в нашей голове, оказался до боли прав.
Тусклый свет рассеял темноту. Стены разошлись в стороны, оставив меня перед алтарем. Некогда роскошная парчовая обивка оказалась теперь разорвана и распорота, запачкана кровью и желчью; молитвенники и церковные книги вымазаны грязью. Сгорбившаяся фигура, сведенная религиозной судорогой перед алтарем, распрямилась.
Черная жижа текла из внутренних уголков глаз, ноздрей и ушей сестры Анны, капая на накрахмаленную, застиранную до серости лично мной робу. Огромная грудь, такое ненавистное ей напоминание о женском пороке, тяжело вздымалась; и без того тонкие губы, которых никогда не касалась улыбка, превратились в тонкую нить. Распухшая, обрюзгшая болотная баба — такой я ее и запомнила в ту ночь, когда в кубок с кровью Лебеды подмешали яд.
«Подмешали. Кто подмешал, Милена? Демоны?» — усмехнулся Гюнтер о’Дим.
Ты знаешь, кого в ту ночь искусил лукавый, ничуть не хуже меня, торговец зеркалами. Страдающий старческим маразмом библиотекарь стал забывать ключи от шкафчиков, и ни один из них уже тогда не оставался без моего внимания. Сестра Анна заслуживала смерти — не такой, что разъедает печень, пока изо рта не польется черная желчь… Но заслуживала.
Сестра Анна оскалилась, обнажив кровоточащие десны.
— Сколько щелочи нужно извести, чтобы из твоего грязного рта больше не извергалась ложь?
Мне казалось, что яд — это один глоток и укол легкой боли, и сестра Анна окажется ближе к своему любимому Пророку, чем любая из ее воспитанниц. А я вспомню, что такое тело без синяков и разрезанной розгами кожи. Где она сейчас на самом деле — отмолила все грехи за место на небесах, у длани Лебеды? Рай в такой компании мне не нужен.
— Если бы не я, ты бы сдохла в вызимских канавах, — прошипела сестра Анна, тут же сменив тон на удушливо-ласковый: — Девочка моя, я же желала тебе только добра.
Всем жилось бы гораздо лучше, если бы люди, так желающие другим добра, забились в какие-нибудь норы и там сдохли. Стены закачались вокруг меня, вслушиваясь в мысли, взвешивая слова.
— Если бы не ты, — процедила сестра Анна. — Они были бы живы.
Что за наглая ложь?! Страх впервые сменился яростью — у существа получилось запустить грязные пальцы в давно затянувшиеся раны.
Дьявол его знает, как бы оно тогда повернулось! Да, сестра Анна, ополоумевшая фанатичка, никогда бы не продала своих «птенчиков» — в отличие от той, что сменила ее. Но винить в произошедшем меня?!
Новая настоятельница промолчала, хотя прекрасно знала, что черная желчь была вызвана не хворью, а ядом. Такую же поразительную невнимательность она проявила, не заметив, как часто стали пропадать дети, прислуживающие в замке Горменгаст.
Кто в десять с лишним зим отличит добро от зла? Кто может предугадать последствия поступков? Я сожалею о том, что ее смерть была такой страшной — но только об этом. Или тебе нужно раскаяние, Гюнтер о’Дим? Подавись! Я раскаиваюсь!
— Кающаяся Магдалина, — сестра Анна закашлялась, и желчь осела на моей коже и волосах. — Как дитя наречешь, таким оно и будет.
Тщетно пытаясь стереть мерзость с лица, я слушала монотонный, каким обычно читают панихиду, голос:
Образ мой — дева, по воле небес облаченная в солнце.
Плавно ступая дорогою лунной в объятиях звезд,
Веру храню. Милость матери светом на праведных льётся.
Впрочем, и грешник, раскаявшись, сможет изведать её.
Сестра Анна упала наземь, сопя и задыхаясь, и жижа поглотила тело без остатка.
Слава Лебеде, что она заставляла меня зубрить Добрую Книгу! Я помню легенду о женщине, облаченной в солнце, о святой матери Пророка… Дьявол, как мне повезло!
— Богородица, — выпалила я. — Матерь Божья. Праведница!
Где-то вдалеке послышался треск разбитого стекла. Как, я ошиблась?! Но кто еще это может быть?!
Стены перестраивались, принимая очертания, все меньше напоминавшие человеческое тело. Силы стремительно покидали меня — стоило сделать первый шаг вглубь коридора, как голова закружилась, и мне пришлось опуститься на колени и взглянуть на испачканные в грязи руки.
Ноздри уловили знакомый неприятный запах, но я не могла вспомнить, какой именно. От резкого приступа дурноты я согнулась вдвое, схватившись за живот. Просидев без движения несколько минут, я приказала себе сосредоточься. Время утекало песком сквозь пальцы, нужно идти дальше… Дальше.
Во мне никогда не было ни капли героизма, только животное желание выжить, еще больше усугубившееся от мысли о… Я запнулась, будто слово было ругательным. Ребенке.
Из обуглившейся черноты стен выступили очертания миниатюрной, не больше пальца в длину, ножки. Я наконец признала запах: пижма и спорыш, отвар, знакомый слишком многим женщинам. Барельеф становился все отчетливей: маленькие тела, пихающие друг друга, скривившие не до конца сформировавшиеся лица в плаче.
Я рванула вперед, обезумев от отвращения. Какого дьявола! Ни одно дитя еще не умерло в моем чреве!
Или передо мной те «жертвы», которым я помогла не родиться? Но ведь их не хотели собственные матери — ничего, кроме страданий, голода и боли, они своим детям предложить не могли! Лучше было бы младенцам оказаться задушенными и выброшенными на компост? Если это грех, то подавитесь таким милосердием!
«Я и сам себя спрашивал, почему ваши боги считают это грехом, — примирительно ответил демон. — А потом вспомнил, что вы сотворили их по своему образу и подобию».
Выражение «по образу и подобию» напомнило мне об Иштване. Вот бы чья помощь сейчас стала для меня подарком судьбы. Хор пронзительных тонких голосов нараспев повторял слова — не загадка, а реквием.
Имя мне — ворон, что черным собратьям не выклюет очи.
Даже в бессильном, неистовом гневе вскормившей руки
Ранить не смею — ведь предан тому, кого сызмальства «отче»
Звать приучился и верность слепую до гроба хранить.
Невидимый собеседник, выдающий эти пассажи, уже начал меня неимоверно раздражать. Ворон, который не выклюет глаза братьям и никогда не предаст? Как можно быть одновременно святой матерью и вороном?.. Неужели Один?.. Нет, какой к дьяволу Один… Что за чушь собачья, и как мне это разгадать?!
Ты совсем ополоумел, Гюнтер о’Дим? Хоть один человек справился с этой околесицей?!
Темнота в стенах живого коридора сгущалась — еще немного, и мой рассудок погаснет, как тлеющая свечка, сделав меня пленницей кромешной тьмы. Если бы только я не была ужасающе одинока, если бы только со мной был Ольгерд. Нет ничего хуже, чем страдать в одиночку. Если бы я только могла почувствовать его ободряющее, человеческое прикосновение…
Нет, чертовы твари! Я не это имела ввиду!
Стены исказили проснувшееся во мне чувство в пошлую пародию. Вылепленные на ней фигуры извивались, предаваясь разврату дьявольских масштабов. Свальный грех, скотоложество и содомия. Женщины визжали и брыкались под покрытыми рыжей шерстью полузверьми с гротескно раздутыми членами, наслаждаясь актом, больше похожим на пытку, чем на близость.
Даже из-под кисти Восха не могла выйти такая чудовищная картина.
Зрелище взвывало к самым темным уголкам человеческой похоти. Метка между ног нестерпимо зудела, отвечая на энергию, породившую ее. Мне захотелось выкорчевать печать царицы Шебской из кожи: может быть, вонзить нож в податливую плоть будет даже приятно. Вырвать из себя скверну, вырезать кусок…
…Бесовщина. Я продиралась вглубь под пошлое улюлюканье и крики бесноватого экстаза. Руки преграждали мне путь, хватали за руки, лапали за ляжки, щипали. Непристойность за непристойностью, они умоляли меня остаться и присоединиться к ним.
Да я лучше буду вечно гореть в дьявольском пламени! Хотя я и так… чертовски к нему близка.
Лабиринт вел в самую глубь пирамиды. Царство похоти сменялось холодной чопорностью гравюр, напоминавших мне о Горменгасте.
«Никс, Никс, Никс».
Голоса тех, кого я обрекла на смерть, взывали ко мне стройной молитвой.
«Никс, Никс, Никс».
Мои щеки опалил жар раскручивающегося колеса.
«Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры».
Я уже близко. К загадке, смерти или безумию. Каждый шаг сделан из страха. Из страха жизни и страха смерти. Из страха стоять и страха идти.
Посреди широкого зала, как на ярмарке, раскручивалось огромное колесо. На нем — распятое тело. Меня словно ударили под дых.
Взгляд Корвина не выражал ровным счетом ничего, рот же искажал предсмертный крик. Голый труп, с ног до головы покрытый оккультными символами, был оскоплен и изуродован: мышцы разорваны до такой степени, что тело потеряло человеческие пропорции. Расправа над чернокнижником явно доставила палачам огромное наслаждение. Как я надеялась, раны наносились посмертно.
Я знала, что колесование ужасная казнь; но знать — не значит видеть. Корвин, ты же знал…
— Я так рад, что ты наконец-то пришла, — сказал Корвин. — Мне тебя не хватало.
Знал ты или нет, виновен ли ты? Я царапала собственные предплечья, опустившись на колени рядом с колесом. Как же так?! Я не могла представить — нет, хуже, я не хотела представлять. Мне так жаль, мне жаль, Корвин…
Его глаза остекленели, но измазанными в кровавой пене губами он умудрился вымолвить еще одну бессмыслицу:
Длань моя — сталь, смертоносный клинок справедливой богини.
Правду не скроешь полоской холщи от пронзительных глаз.
Тяжесть деяний на чашах весов на секунду застынет,
Бег наберет колесо, по заслугам воздав за дела.
Ворон и святая мать, существо, творящее суд с завязанными глазами?.. Я… Я не знаю, не могу и представить, не могу и предположить, о ком это!
И уж тем более я не могу думать, когда вокруг меня сомкнулся хоровод застывших в стенах мертвецов. Их хорошо знакомые лица уже не были так безучастны, как раньше: теперь на них отражался свирепый, неутолимый голод. Их полные ненависти взгляды жгли кожу. Нет… Нет! Иштван не мог провернуть все в одиночку, это невозможно, вы должны были знать, вы такие же детоубийцы, как и он!
Как мне нужно было поступить?!
Я не знаю. Но совершенный мной суд впервые показался мне ошибкой. Чудовищной ошибкой, за которую заплатил кто угодно, но не я.
«Милена, — сказал Иштван. — Поторопись, у тебя почти не осталось времени».
Резкий голос удавил зарождающуюся истерику. Ничего не было Иштвану ненавистней, чем женские слезы, «бабьи истерики», и я не смела ему ими докучать.
Где он?
Я побрела дальше, не разбирая дороги, зная, что дорога найдет меня сама. В следующей комнате из склизкой плоти все углы были смещены и стены клонились внутрь, словно она вот-вот рухнет, поглотив меня и того, кто в ней находился.
Взглянув на мужчину в тяжелой робе, стоявшего спиной ко мне перед огромным зеркалом, я не почувствовала ни сожаления, ни ненависти, ни, к моему удивлению, страха. В смерти Иштвана я раскаиваться не стану, как бы меня не пытали.
— Раскаяние переоценено, — обернувшись, ответил Иштван. — Вина лежит на человеке достаточно слабом, чтобы нести ее бремя.
Даже призраком верен своей людоедской философии, где мир делится на победителей и побежденных, господ и рабов, жертв и палачей — до смерти и после нее. Его словно из камня высеченное лицо показалось мне еще более жестким, чем в воспоминаниях.
Мне всегда не хватало духу ему перечить — да что там перечить — даже смотреть в глаза. Когда Иштван говорил, я молчала. Когда Иштван приказывал, я исполняла. Перевести, зашифровать, украсть, выведать — верный маленький соглядатай, девочка на побегушках.
Лишь когда он пересек последнюю черту, я нашла силы возразить. Но даже тогда я предпочла убить его чужими руками, а не воткнуть нож под ребро самой.
Но Иштван не жаждал возмездия. Напротив, он жалел меня — как загнанного в угол зверька, как нерадивое дитя - покровительственной, снисходительной жалостью. И он не выглядел порождением моих кошмаров; напротив, казался пронзительно настоящим.
В зеркале позади него отражался сказочно красивый город из белого мрамора, вымощенный золотом. На его знаменах чернел древний знак солнца. Наверное, та самая Столица Мира, о которой он писал в своем дневнике. Понятно, почему он так стремился вернуться обратно — его мир больше походил на пристанище богов, нежели смертных.
Иштван коснулся моей щеки, утерев слезу, и рука его была холоднее льда:
— Beruhige dich, Kind. Помни: слово изреченное есть ложь.
В очередной и последний раз я не поняла смысл туманных слов. Метка Табулы Разы на белой плоти отливала красным, как выжженное клеймо. Но здесь и сейчас прикосновение напоминало живого человека. Здесь и сейчас Иштван был единственным, кто вопреки всему не желал мне зла.
Он никогда не желал мне зла. Когда я оказалась на улице, Лебеда, чью Добрую Книгу я знала вдоль и поперек, не спешил позаботиться о своем птенце. Вместо него это сделал оккультист, убийца, человек вне морали и закона.
Многие бы описали точно так же и саму меня.
Иштван прервал поток моих мыслей еще одним отрывком из дьявольской загадки:
Голос мой — пифии речи, что в Трое считались безумством.
От Аполлона за малую хитрость пророчества дар
Был обретен, но проклятием страшным взамен обернулся.
Там, где не слушают истину — пламя пожрет города.
Наконец-то! Я знаю эту легенду, Иштван сам мне ее рассказывал! Кассандра! Пророчица, чьим предсказаниям никто не верил, но которые всегда оказывались правдивыми! В памяти всплыл образ безумца, вещавший на эшафоте про дьявольское пламя, что сожжет людские горы.
Но несмотря на все догадки и знания, связь между частяминеумолимо ускользала от меня.
Убрав руку с моей щеки, Иштван шагнул навстречу черной глади, и исчез без следа вместе с видением города. Но когда я протянула руку к зеркалу, то почувствовала только холод стекла.
Кто же я, молви!
Пусть тяжесть неведения разум покинет.
Лик безымянный узри в темноте.
Назови мое имя.
Последние слова были произнесены моим собственным голосом, бесцеремонно ворвавшимся в мою же голову. Двойник в зеркале, облаченный в тяжелую робу с вырезом до самого пупа, сладко улыбнулся, вздернув подбородок и поджав губы. Дьявол, никогда еще я не была так себе противна!
Думай не о загадке, думай о ее подоплеке. Что ненавистно Гюнтеру о’Диму в своих жертвах, что так противно во мне и Ольгерде, во всех тех, чью душу он мечтал заполучить?
Гордыня? Мое отражение заливисто расхохоталось, выставив крутой изгиб бедра и поправив волосы. На зеркале появилась глубокая трещина. Плохая, ад и черти, примета. К чьей-то скорой смерти.
Кто они такие, существа из неведомых миров, чтобы нас судить, чтобы нас презирать? Что им известно о людских страданиях? Мир начал крутится в вихре, черная жижа все сильнее затягивала меня вниз. Время!
Имя мне — ворон, что черным собратьям не выклюет очи.
Образ мой — дева, по воле небес облаченная в солнце.
Голос мой — пифии речи, что в Трое считались безумством.
Длань моя — сталь, смертоносный клинок справедливой богини.
Образы замелькали перед глазами: ворон, богородица, пророчица, богиня, карающая мечом… Кто может быть всеми этими существами одновременно? Кто может всегда карать справедливо, кроме Лебеды, но что общего у пророка и ворона? Не больше, чем у ворона и письменного стола. Может быть, разгадка — сам дьявол? Но при чем тут тогда богородица?
Кто в жизни не поранит кормящей руки, кто говорит одну правду? Никто! Ад и черти, как же я запуталась! Бессмыслица, бутафория, обман, а не загадка!
Обман. Как говорил Иштван? Слово изреченное есть ложь.
Ложь. Нежелание видеть правду — человеческое качество, которое так ненавидит Гюнтер о’Дим. Из-за нежелания людей увидеть свое настоящее отражение он представляется торговцем зеркалами.
— Ложь! — крикнула я. — Ты лжец!
Мое отражение скривилось в презрительной гримасе. Зеркало треснуло пополам, и я отвернулась, не желая видеть трещины, перечеркнувшие лицо крест-накрест.
Тишина, как в могиле. В чем же ошибка, чего я не учла?! Я вскочила на ноги, прошла пару шагов, прежде чем окончательно увязла в черном болоте.
«Ты была очень близка, Милена. Жаль, что время не щадит…»
Нет! У меня есть время! Как же там, что же там было…
Лик безымянный узри в темноте. Назови мое имя.
Найти лжеца, как мне разыскать его в измерении, где нет ни одного человека?!
О, святой Лебеда… Ворон, не выклевавший глаза… Уста, никогда не извергавшие ложь… Длань, совершившая справедливый суд… Беременная праведница… Суть не в том, что изреченное — ложь, а в том, чья это ложь. Гюнтер о’Дим представляется торговцем зеркалами, потому что в сделках с ним люди узнают свое истинное лицо.
«…Никого», — спокойно закончил фразу Гюнтер о’Дим.
Кривляющееся отражение, спрятавшийся в зеркалах лжец. Я выклевала глаза Иштвана, из моих уст извергалась ложь, длань моя совершила суд, далёкий от справедливого, и праведности во мне…
— Ты — лжец, — голос сел, и хрип разрезал густую темноту, когда я ринулась к зеркалу. — И имя твое — Милена.
Прежде чем я успела увидеть свое отражение, зеркало разлетелось вдребезги, будто в него кинули камень. Мелкие осколки порезали мне руки и лицо, но в тот момент я не почувствовала боли. Густая, словно уже успевшая свернуться, темная кровь потекла по предплечьям.
Слишком поздно.
По всему моему телу пробежала леденящая дрожь — верный признак животной паники. Мне оставалась доля мгновения! Как можно обогнать существо, которому подвластно само время?! Как Иштван умудрился это сделать?
— Обманул время, — задумчиво ответил Гюнтер о’Дим, появившись передо мной. — Как однажды — пространство. Должен признать, что в искусстве обмана твоему наставнику равных нет.
Все еще в человеческом обличье, хотя сейчас сквозь личину виднелась его настоящая сущность — как змея, что в любое мгновение сбросит омертвевшую кожу. Ненависть бурлила во мне не хуже отчаяния — да как он смеет судить нас, людей? В своем презрении он помнит о том, чьим душам обязан своим существованием?
Гюнтер о’Дим усмехнулся и покачал головой.
Черная жижа окутывала ноги, утягивая меня вниз. Как бы я ни пыталась кричать, я не могла издать и звука из-за забитых слизью легких. В горле бурлила кровь, живот горел болью, словно меня вспороли сверху донизу.
Лучше выжить на коленях, чем умереть с высоко поднятой головой. Я буду раскаиваться, умолять, торговаться, пока не откажет голос, а потом — молиться Лебеде, Вейопатису, Лильванни — кому угодно, в надежде, что кто-нибудь сжалится надо мной.
— Мне не нужно твое раскаяние, Милена, — утешил меня Гюнтер о’Дим. — Ведь я ни в чем тебя не виню. Всего лишь собираю долги.
Дьявол, я… ношу ребенка! Разве беременным не отсрочивают казнь?.. Разве дитя — мой выбор, Гюнтер о’Дим? Я сделала все, чтобы его не было — так почему я должна брать на себя еще и этот грех?! По воли какого-то языческого божка, по дурости трактирной бабы?
— Иногда жизнь не оставляет нам выбора, — улыбнулся Гюнтер. — Как ты не оставила своему сыну.
Конец неумолимо приближался. Каждый раз я выскальзывала из лап смерти, но теперь оказалась подвешена на веревочке, которая вот-вот перестанет виться. Вся затея с вызовом дьявола на дуэль с самого начала была чистой воды безумием.
Боль обволакивала меня, слизь разъедала кожу, я медленно и мучительно задыхалась. Пожалуйста! Я начну жить по-другому! Ольгерд… Ольгерд!
— …Не в первый раз бросает свою женщину умирать в одиночестве и муках, — продолжил за меня Гюнтер о’Дим. — Но всему наступает конец.
Слишком слабая даже для того, чтобы кричать, я умирала. В полном одиночестве и жутком страхе. Я видела тысячи убитых, но смерть других людей и своя собственная — это две совершенно разные смерти.
Всему есть своя причина. Каждое решение, что я приняла, каждый грех, что взяла на душу и каждую слабость, что себе позволила, привели меня в лапы Гюнтера о’Дима. Раскаиваюсь ли я на самом деле? Не знаю. Но так страшно мне не было никогда в жизни.
Пастырь мой… Ты приготовил предо мной трапезу в виде врагов моих… Умаслил… Кого умаслил?.. Память отказывалась мне подчиняться.
Демон устало вздохнул и отряхнул грязь с сапог. Выверенным жестом достал из сумки свиток, прежде чем зачесть голосом скучающего священника:
— Te nomine vero soloque evoco (Я призываю тебя твоим единственным и истинным именем), Agnes Filia aep Gottschalk.
Последняя абсурдная мысль, что полыхнула в моем угасающем сознании, была: «Дьявол, я еще и из черных».
Я закрыла глаза, с головой погружаясь в темноту. Жажда выжить угасала во мне, а мириады голосов, растворенных в темном океане, убаюкивали. Веки стали тяжелыми, как свинец.
— Agnes Filia aep Gottschalk, — повторил Гюнтер о’Дим. — Agnes Filia…
Он поперхнулся, поморщился, будто в его горле застряла острая кость. Когда демон попытался произнести мое имя до конца, его черные вены вздулись под бледной кожей, и неизменно спокойное лицо исказилось гневом. Что происходит?..
أم كاذب عذراء… وعاهرة الغادرة! الكذب تكمن الأكاذيب، عاهرة سبونس عاهرة أخ*!
— землисто-серое лицо Гюнтера о’Дима исказилось, вытянулось до нечеловеческих пропорций.
Кто мне помог?! Как?! Воля к жизни проснулась во мне резко и отчаянно, и я изо всех сил барахталась, пытаясь зацепиться за что-нибудь твердое. Жить! Я хочу жить, заслуживаю я этого или нет! Любой ценой!
Сквозь темную пелену я наблюдала, как мой судья рвал и метал, и хоть язык проклятий был мне незнаком, заложенная в них угроза была предельно прозрачна.
— Սատանան հազար ու մի դռնակ ունի, եթե մեկ հազարը փակ է, մեկը կհայտնվի —
На мгновение все замерло. Потом раздался оглушительный хлопок, и океан содрогнулся и изрыгнул меня из своего чрева.
Комментарий к Страшный Суд
Загадку зарифмовала, обогатила и оформила - SandStorm25. Cсылки на другие работы в шапке)
Мать лжеца - девственница (араб. пословица). Ложь порождает ложь, от шлюхи родится только шлюха!
(переиначенная армянская пословица - у дьявола тысяча и одна дверь, закроется одна, откроется другая).
Мне не удалось связаться с переводчиками, если что, поправьте языки.
Если не очень понятно, то объяснение на два вопроса:
1. Почему не умерла Милена?
2. В чем смысл загадки?
Вы найдете по ссылке:
https://docs.google.com/document/d/1RQDKArHynYkNueb_yLnh3tT9n-gnz1DIHEDyton-l8A/edit?usp=sharing
========== Корень зла ==========
Возвращение в мир живых было медленным и болезненным, словно пробуждение от дурного сна. Ещё совсем недавно едва заметные порезы заявили о себе так резко, будто до этого я окунулась в океан осколков.
Но такая боль — нет, любая боль — ничтожная цена за жизнь.
А я была, вне всяких сомнений, жива, ведь на собственной шкуре уже ощущала обыденные радости бытия: ветер со всей дури дул в лицо, а камень холодил спину даже через кожаную куртку, пока я безуспешно пыталась разлепить веки.
— Милена!
Ольгерд?..
Я больше в жизни не доверюсь голосам, зная, что они могут принадлежать кому и чему угодно. Из-за застилавших глаза слез все кругом расплывалось, но надо мной безо всяких сомнений нависло рыже-зеленое пятно. Я попыталась ему ответить, но вместо этого меня наизнанку вывернуло на каменную мозаику черной слизью, которой не так давно успела вдоволь нахлебаться.
О, дьявол! Надеюсь, что не нажила себе еще одного могущественного врага подобным святотатством.
Шершавые пальцы сомкнулись на моих предплечьях, галантно отодвинув подальше от грязи.
— Ты жива?
Паршиво, должно быть, я выгляжу. Вразумительно ответить не вышло, только бессвязно промычать: язык распух и отказывался подчиняться. Что еще хуже — меня колотило как припадочную. Упаси Лебеда еще и заработать заразу на свою голову.
Крупная капля упала мне на щеку. Неужели слеза? Я еще не готова к столь резкому возвращению человечности Ольгерда. Нет, всего лишь снежинка. Крупная, мясистая снежинка — предвестник знаменитых реданских метелей.
Я жива, идет снег, и я жива!
— Не вздумай умирать, — Ольгерд дыхнул на меня винными парами — хоть кто-то времени зря на терял — и хлопнул ладонью по щеке. — Не вздумай, слышишь?
Умирать в мои планы никак не входило. Ольгерд спросил о чем-то еще — гул в ушах помешал разобрать, о чем именно — и основательно меня встряхнул. Сознание дребезжало, металось, ощущение реальности то накатывало, то отступало, и я провалилась в полудрему, в которой, впрочем, не ожидало ничего хорошего.
Нет худа без добра — стоило мне пару часов поносить благородную фамилию, как меня подняли на руки, а не перекинули через плечо, словно крестьянскую девку. Уткнувшись лицом в меховой отворот кунтуша, я пыталась как можно меньше шевелиться и при этом не заснуть.
Свезло так свезло, ничего не скажешь… Но как именно я спаслась? Уж явно не из-за моего раскаяния или смекалки — грош цена и тому, и другому — так из-за чего же?
Мое собственное имя застряло в горле О’Дима костью, и ненависть, с которой он вышвырнул меня из своей вотчины, была чертовски личной. Слишком личной для случайности.
Неужели ритуал не сработал, потому что за свою короткую жизнь я умудрилась сменить слишком много имен? Но О’Дим прекрасно знал обо всех моих многочисленных прозвищах, и в дальновидности ему отказать было нельзя. Нет, что-то явно не так с самим именем — я повертела его на языке, сочла страшно глупым, но только и всего. Дьявол его знает; может, моя душа просто давно и безвозвратно потеряна, и забирать было нечего. Может, у нильфгаардцев и вовсе нет души — многие северяне придерживались именно такого мнения.
Вопрос куда интереснее — что с Ольгердом? Чем вызвана та бережность, с которой он усаживал меня на Годиву — появившимся сердцем или заботой о наследнике? Если вторым, то он может оставить всякую надежду. После всего, что произошло…
— К рассвету будем в усадьбе, — сказал Ольгерд. — Я знаю хорошего врача в Бронницах, мертвого на ноги поднимет.
…Никакой врач уже не поможет. Может, оно и к лучшему. Хорошей бы матери из меня не получилось, да и приносить новую жизнь в наш далекий от радужного мир — не слишком милосердно.
Над злой шуткой, которую сыграла с нами высшая сила, так никто и не посмеется.
Золотые пряди Годивы окрасились кровью, когда я положила на гриву испещренную паутиной порезов руку. Если лицо выглядит так же, то все зеркала в моем будущем доме всегда будут завешаны плотной тканью.
Ольгерд резко дал по шпорам, и лошадь рванула сквозь пелену падающего снега.
Меня укачивало. Неужели я и вправду выжила? И что же тогда делать с таким роскошным подарком судьбы? Ведь я куда-то собиралась… Туссент?
Сестра Анна рассмеялась, обнажив кровоточащие десны.
Дьявол! Есть вещи, врезающиеся в память, словно огромные пиявки, которых никак не отодрать.
Я тряхнула головой, пытаясь прогнать морок, и вместо него увидела собственное заливисто хохочущее отражение. Похожая на меня как две капли воды девушка была гротескно беременна, огромна, будто выброшенный на сушу кит. Ее плечи обхватили пальцы в массивных перстнях, но тени скрывали стоящего позади мужчину.
Затем сознание решило меня наконец милосердно покинуть.
***
Дьявол его знает, сколько я провела в объятиях лихорадки, метаясь на мокрых простынях, пытаясь не то заснуть, не то проснуться. Чьи-то руки прикладывали скальпель к моим предплечьям, сцеживая темную кровь, прикладывали ко лбу тряпки, пропитанные вонючей гадостью и так плотно укутывали в шерстяные одеяла, что пот тек с меня ручьями.
Мне чудилось поместье в Бронницах. Чудилось как наяву, со всей его прогнившей роскошью, с черно-серыми красками и запахами прогнивших стен: не таким, каким оно когда-то было, а таким, каким стало — кладбищем, оставленным даже призраками.
Скверна ушла отсюда — на смену ей, учуяв ставшую безопасной наживу, пришли мародеры. Витражи на окнах были разбиты вдребезги, тяжелые двери сняты с петель, дорожки, за которыми так бережно ухаживала киновитская тварь, усеяли осколки мрамора. Видимо, украденное оказалось слишком тяжелым.
Снег под моими бесплотными ногами переливался на солнце.
Холмик под дубом, единственная память о хозяйке, был погребен под толстым слоем снега. На не успевшей до конца осесть земле возвышался строгий памятник из отливавшего фиолетовым мрамора: прямоугольник высотой в человеческий рост. Видимо, кто-то спешил его поставить; кто-то спешил замолить грехи.
Верной супруге.
Завершающим штрихом являлся раскиданный на белом снегу ворох свежесрезанных роз. Разумеется. Чем же еще искупить вину, если не посмертной роскошью?
Зато теперь мне ясно, чем я так разозлила госпожу фон Эверек, узнавшую, что прервался род Белевиц, но не фон Эвереков. Однако женщина в черной вуали, с праведным гневом смотрящая на меня сверху вниз, мне не снилась.
Мне снился вновь обретший сердце Ольгерд, которого я видела лишь мельком, но уже успела представить, каким он мог бы быть. Как будоражит воображение мимолетная забота!
Снился он мне не в романтическом амплуа — как бы мне того не хотелось — но в гораздо более трагичном. С бутылкой выпивки в крепко сжатых кулаках, со свежим синяком на скуле и воспаленными красными глазами. Не брившийся по меньшей мере дня три и заросший вне всяких приличий.
Он прислонился к нависшему над могилой дубу, спасаясь от холода частыми жадными глотками. Нет лучше лекарства, чем пьянство, особенно в вопросах мук совести; как говорится, дайте секиру погибающему.
На и без того испещренном резкими линиями морщин лице застыло выражение глубокой тоски, которое ему крайне не шло. От скорби Ольгерд выглядел старше и человечней, и в донельзя смертном мужчине был едва ли узнаваем лихой бессмертный атаман.
Он молчал, и крона дуба мерно покачивалась от легкого ветра.
Скука смертная, а не сон. Неужели мне не может присниться ещё что-то с участием Ольгерда, но несколько более интересное?
Взамен этой пришла мысль куда хуже: не отдала ли я Лебеде душу и теперь парю призраком над усадьбой, сменив Ирис на посту?
Стоило мне обогнуть дерево в десятый раз в попытке развеять скуку, как Ольгерд словно осатанелый вскочил на ноги и с яростью швырнул бутылку в могучий ствол. Дьявол! Ненавижу осколки!
— Холера! — заорал он в пустоту.
Сидящие на дереве вороны взмыли ввысь, всколыхнув ветви, и на Ольгерда осыпались шапки снега. Он замахнулся на невидимого противника, со свистом разрезав воздух кулаком и чуть не потеряв равновесие.
— Что ты сделал с моей жизнью, тварь?!
«С моей жизнью»? Насколько я могу судить, жизнь Ольгерда в полном порядке — она хотя бы есть — а вот все те, кто его окружал, не могли похвастаться тем же. Даже мне повезло меньше, чем ему, а уж мне-то чертовски повезло.
Почему он мне снится? Почему я постоянно наблюдаю за чем-то, за чем мне совсем не хочется наблюдать? Я со всей силы ущипнула себя за предплечье, но боли не почувствовала.
Ольгерд рухнул на колени перед могилой, закрыв лицо руками, шепча как завороженный какие-то слова. Некая театральность ему всегда была присуща — но обычно он играл другую роль. Мне стало любопытно, и я подошла поближе.
— Ирис…
Хмель ударил Ольгерду в голову — его неизменно четкая и отрывистая речь превратилась в пьяное бормотание.
Ирис здесь нет, Ольгерд. Она была тут последние полвека, но ты опоздал настолько, что даже призрак тебя не дождался.
Почему во мне бурлит обида — неужто я столь ревнива?
—… Холера, даже голоса твоего не помню! — выпалил он сквозь сжатые зубы.
Неужели это правда? С их последней встречи ведь прошло не меньше полвека? Верно говорят: время все обращает в прах.
— Мне так жаль, — сдавленно прошептал он, припав ладонями к могильному холму. От замерзших пальцев отхлынула кровь.
Мне жаль… Мне тоже жаль, что приходится нос к носу сталкиваться с последствиями своих поступков.
Нет! Нет-нет-нет, мне не хотелось смотреть, как по обветренной щеке Ольгерда покатилась слеза — которую можно было бы назвать скупой и мужской, если бы за ней тут же не побежала следующая.
Я отвернулась. Плачущий Ольгерд — оксюморон, да и его пьяное раскаяние слишком сильно напоминало мое собственное. Порывистое и лихорадочное, и, чего уж там, мимолетное. Чувство вины в принципе похоже на похмелье — мучает невероятно, зато проходит быстро.
— Прости меня, — пробормотал Ольгерд. — За то, что сделал и за то, что сделаю.
Фраза тотчас заставила меня прислушаться. Что еще он собрался натворить?
— Я должен жить, — сказал Ольгерд с такой горячностью, что сомневаться не приходилось — осознавал он того или нет, в нем бурлило желание жить. — Я не могу бросить…
Он резко замолчал, будто в его легких закончился воздух. Кого?..
Да скажи же, кого, ад и черти, что ты как в рот воды набрал!
Ольгерд!
***
— Ольгерд! — я рывком села на кровати, но вместо крика из горла вырвался хрип.
О резком движении тотчас пришлось пожалеть: меня пробила испарина, желудок скрутило, и пришлось с глухим стоном вновь опуститься на подушки. Ольгерда рядом не было, но я лежала на его роскошной кровати, заботливо укутанная пуховыми одеялами.
За окном бесновалась метель — дьявол разберет, был сейчас день или ночь. Я сбросила с себя все, чем была укрыта, терзаемая жутким любопытством взглянуть на порезы. Под покрывалами я оказалась в чем мать родила, не прикрытая даже ночной сорочкой.
Надеюсь, моя нагота вызвана исключительно заботой о ранах.
Которые, впрочем, уже почти зажили, покрывшись ровной корочкой; только аккуратные разрезы на предплечьях выглядели свежими. Сколько же я провалялась?
Лицо! Что с ним?! Насколько бы мне ни претило смотреться в зеркало — то самое, что стояло рядом с кроватью, то самое, на котором мне когда-то почудились трещины — мне нужно знать, что стало с моим лицом.
Я обернулась, ожидая самого худшего.
Но ничего не произошло. В зеркальной глади не отразилась ни дьявольская падаль, ни изуродованная шрамами кожа. И, хотя на лбу и щеках сейчас можно было различить белые линии там, где осколки оставили самые глубокие порезы, передо мной предстало то же самое лицо, которое я привыкла видеть.
Понадобилась пара мгновений, чтобы разгадать еще одну загадку — виной чудесному исцелению послужила метка Шебы. Пока на моих бедрах лежит ее печать, ничто не потревожит иллюзию красоты, и даже от самого уродливого шрама на коже останутся кокетливые, едва различимые полоски.
Не первый раз ложь спасает мою шкуру — и в прямом, и в переносном смысле.
Позади меня в зеркале отразилась длинная тень, и я быстро прикрыла одеялом грудь.
— Проснулись, госпожа Филипек? — обратился ко мне вкрадчивый голос. — Пожалуйста, не вставайте. Вам нужен покой.
Он принадлежал высокому и худому мужчине, стоявшему в широких дверях. Холеные усики, дорогое пенсне и парчовый камзол с золотой брошью в виде обвивающей чашу змеи могли принадлежать только врачу, при этом чертовски дорогому. Ни у одного вора не получается так умело обдирать народ до нитки, как у адвокатов и знахарей.
Мужчина подошел к кровати с выражением приторной заботы на лице. Лекари никогда не внушали мне доверия — нужно обладать определенным складом ума, чтобы с удовольствием орудовать пиявками и скальпелями, а в ласковом обращении этого человека мне почудилась особая любовь к экзекуциям. Мысль о том, что он видел меня обнаженной, мне отчаянно не понравилась, и я натянула одеяло до самого подбородка.
— Где господин фон Эверек? — недовольным тоном спросила я.
Затем прижала руку к покрытому пеленой пота животу, занывшему, словно перед женскими днями. Жара стояла невероятная — как будто весь оксенфуртский лес порубили в щепки и бросили в топку.
Губы мужчины вытянулись в тонкую линию. Он присел на деревянный стульчик рядом с кроватью, цепкими пальцами прижав к себе небольшой кожаный чемоданчик. На прикроватном столике плавилась черная свеча.
По мне панихиду собрались читать или Ольгерд старые запасы разгребал?
— Отлучился по делам в Бронницы, — ответил врач, быстрым движением поправив пенсне. — Наказал мне хорошо о вас позаботиться.
В Бронницы?..
— Мне лучше, — сухо ответила я, чувствуя, как к щекам предательски приливает жар.
Врач снисходительно кивнул и открыл чемоданчик. От содержимого мне окончательно поплохело. Скальпели для кровопускания, щипцы, иглы, флакончики, от которых исходил резкий аммиачный запах…
— Мне лучше, доктор… — беспомощно проскулила я.
Дурнота подступила к горлу; меня будто засунули в плавильную печь и закрыли дверь. Сама спальня, с ее красным убранством из парчи и шелка, казалось, горела и плавилась. Струйки пота текли по бокам и животу.
Мой блеф не убедил бы и ребенка.
— Профессор фон Розенрот, — поправил он меня. — Я рад, что вам лучше, госпожа Филипек, но в вашем положении мы не можем рисковать, — и вытащил из чемоданчика неприятных размеров иглу.
Он щелкнул по острию длинным отполированным ногтем, окунув его в черный раствор, и я утвердилась в мысли, что воткну ему эту иглу в висок, если только попробует ко мне приблизиться.
— В моем положении? — огрызнулась я. — Забудьте. Вы не представляете, что я пережила. Дитя…
Кажется, я уже слышала фамилию фон Розенрот?
— Прекрасно себя чувствует, — мягко перебил меня врач. — Неужели мы бы допустили, чтобы с вашим сыном что-то случилось?
Кто «мы»? Откуда он знает, что у меня сын?
Профессор фон Розенрот посмотрел на меня странно пустыми глазами, и я почувствовала, как на меня штормовой волной накатывает слабость. Игла в его руках начала удлиняться, пока не стала размером с кухонный нож.
Сухая жилистая рука бесцеремонно легла поверх одеяла, прямо на солнечное сплетение, и аккуратно расправила ткань. За каемкой парчового рукава, на самом запястье, виднелись очертания набитого красной краской многоугольника.
— Стража… — прошептала я заплетающимся языком, — Стража…
— Госпожа аэп Готтшалк, — успокаивал меня фон Розенрот. — Вас мучают галлюцинации. Вы очень, очень больны.
Не надо! Пожалуйста, не надо! Острие иглы, ставшей размером с рапиру, уперлось мне в шею, и раствор потек по моим венам.
Слава Лебеде, что это всего лишь кошмар.
***
Но не последний. Они крутились дьявольской каруселью: Ольгерд просил прощения у сварливых призраков в склепе, Иштван направлял костлявым пальцем марширующих железных солдат, тени кружили вокруг усадьбы Гарин.
После очередного пробуждения у меня не осталось ни малейшей надежды увидеть или услышать что-нибудь хорошее. Невзирая на пересохшее горло, я долго лежала с закрытыми глазами, раздумывая, какой неведомый враг ожидает меня на этот раз.
— Очухалась! — отозвался он низким женским голосом. — Слышь, болван! Очухалась, говорю! Ворочается, стонет, болезная! Теплой воды сюда, живо!
Пропитанная удушливым запахом лилий тряпка приземлилась мне на нос. Грудной голос был мне знаком, также как и просторечный выговор. Он принадлежал еще одному исчадию ада, которого здесь никак быть не должно.
— Миленка! — причитала одетая в безразмерный полуфартук-полухалат Маргоша, возя тряпкой по моему лицу, — Это ж надо, на сносях и захворать! У милсдаря сердце кровью обливается, ходит как пришибленный, волнуется, даром что душегуб!
Та же спальня, та же барская кровать, но окружала меня уже совсем другая публика. Гюнтеру о’Диму надоело мучить меня чудовищами и он решил испробовать новую тактику? Как изобретателен дьявол.
— Маргоша, какого черта… — пробормотала я, — Да я из-за тебя…
Из-за тряпки у носа меня разобрал удушливый кашель, и я не успела договорить «дура старая» и выдать все, что думаю о ее зельях и советах.
— …валяешься на мягкой перине пузом кверху! — воспользовалась паузой Маргоша.
В комнату как ошпаренная ворвалась девушка с ведрами, за ней другая, и обе были обруганы на чем свет стоит без всякой видимой на то причины. Судя по свирепому, почти кровожадному взгляду Маргоши, в усадьбе появился еще один деспот.
— Какого дьявола ты здесь делаешь?! — я наконец отпихнула от себя чертову тряпицу.
Маргоша выразительно вздохнула.
— Ох, Миленка, как бы тут рассказать… Кухарка-то атаманова утонула!
Как утонула?! Где тут можно утонуть — разве что в озере? Ох, лучше мне было и не просыпаться!
— Нету ее больше, в общем! Вот я и подумала, дай-ка по знакомству наведаюсь! — на той же жизнерадостной ноте продолжила свой рассказ Маргоша. — Милсдарю сказала, что ты от моей стряпни вмиг очухаешься!
Крайне странная история, но сил разбираться в ней у меня категорически не было, и я устало перевернулась на другой бок, взглянув в обрамленное новыми, на этот раз изумрудно-зелеными, занавесками окно.
Метель тем временем сменилась мерно падающим снегом, а озеро успело замерзнуть. Я провалялась пару недель, не меньше.
— Голодная небось? — заговорщически спросила Маргоша.
Как бы я не сердилась на Маргошу, она была здесь явно меньшим из зол. Тем более, что есть предложения, от которых невозможно отказаться. Плошка с супом во мгновение ока оказалась перед моим носом, а аромат клецок на говяжьем бульоне лишил всякой воли к спорам.
Маргоша наблюдала за моей трапезой с выражением такого материнского умиления на лице, что я вспомнила о смотревшем на меня с такой же нервирующей заботой госте.
— Где фон Розенрот? — спросила я, шумно хлебая из плошки. — Врач?
На круглом румяном лице не дрогнул ни единый мускул.
— Какой такой рот? — рассеянно переспросила Маргоша. — Миленка, не болтай, ешь!
Кошмар, конечно же, кошмар.
Суп исчез быстрее, чем мне того хотелось, но я решила не налегать на пищу перед принятием ванны. Пар уже поднимался над дубовой кадкой, а мне страшно хотелось смыть с себя кровь и пот.
Маргоша помогла мне дойти до бадьи и опуститься в теплую воду. Тотчас засуетилась, орудуя мочалкой и мылом, пока девушка под ее зорким надсмотром стелила свежую кровать. Ничто так не согревало мою мещанскую душу, как барская роскошь.
— Ох, дьявольщина, Миленка! — заохала Маргоша, ухватив цепкими пальцами печать Красного Короля на моих руках. — Кто б тебя в приличный дом взял, если б не я!
Вытерпев полчаса мыльной экзекуции и оханий-аханий на малоинтересные темы, я больше всего возжелала тишины. И раз уж я теперь дворянка, то нужно вести себя соответственно.
— Ступай прочь, — сказала я.
Что-то в голове Маргоши щелкнуло, и она исчезла без препираний. Стоило ей покинуть комнату, как я погрузилась в воду с головой, задержав дыхание.
Кровь мерно стучала в ушах. Мне вспомнился живой черный океан, который чуть не поглотил меня, мерцание тысяч неприкаянных душ. Говорят, смерть утопленника — спокойная, ласковая смерть, похожая на длинный непрекращающийся сон.
Непрекращающийся сон. Живот снова прихватило, и я вынырнула на воздух. Где-то я читала, что беременным ванны противопоказаны. Хотя если мой сын жив, то никакая ванна ему не страшна.
Не может быть, чтобы он был жив. Не после того, через что мне пришлось пройти. Не может быть…
Ты знаешь, что он жив, Милена. И что с ним что-то не так, и что у тебя не хватит духа от него избавиться.
Нет, я не смогу избавиться от ребенка…. Слишком страшно совершать грех, зная, как чудовищна будет расплата. Сколько нужно согрешить, чтобы попасть в ад? Почему высшие силы заставляют нас играть в игры, правила которых не потрудились объяснить? Все они, по правде говоря, те еще подонки; кто бы еще смог с нами, с людьми, сосуществовать.
Но и позаботиться о ребенке я тоже не смогу. Мне наяву снятся кошмары, реальность неотличима ото сна, меня преследуют культисты с иглами… В одиночку у меня всегда получалось выжить — но с младенцем на руках? Тем более на таких, как у меня?
Паршивы мои дела. Спазмы сжали горло, слезы быстро побежали по щекам, смешиваясь с каплями воды. Нет чувства горше беспомощности, а тем паче — безысходности. Мне было до ужаса жалко саму себя.
Дверь хлопнула, да так сильно, что задребезжали стекла. Я вцепилась в деревянные стенки бадьи, оборачиваясь.
Ольгерд. Красный с мороза, но успевший переодеться в домашние штаны и рубаху. Какие бы перемены в нем ни произошли, виду он не показывал: в глазах все тот же влажный блеск, на обветренных губах та же усмешка. Отсутствие видимых перемен успокоило меня; меньше всего хотелось увидеть перед собой незнакомца.
Вот же дурной сон — подумать только! — что мне приснился плачущий Ольгерд.
Я была чертовски рада его видеть, хоть и не горела ни малейшим желанием этого показывать.
— Проснулась, спящая красавица? — спросил он, подходя к бадье размашистым шагом.
На его скуле багровел синяк; я бросила быстрый взгляд на слегка обмороженные пальцы.
Вот так и сходят с ума.
— Ольгерд, меня лечил профессор фон Розенрот? — невпопад ответила я.
Теперь не я одна засомневалась в собственном душевном здоровье.
— Профессор фон Розенрот? — удивленно переспросил он, окунув пальцы в воду и поморщившись.
И сомнений у меня становилось все больше.
— Врач, — слабым голосом уточнила я. — Фон Розенрот.
Ольгерд посмурнел.
— Милена… — с легкой жалостью ответил он: — Единственный фон Розенрот, которого я знаю — во-первых, далеко не врач, а во-вторых, мертв.
Я вспомнила, где слышала эту фамилию: об их темных делишках Ирис докладывал в письме отец. Но то и вправду было целую вечность назад; странные шутки играет память. Ольгерд покачал головой, словно пытаясь отогнать неприятные мысли, и быстро вынес мне вердикт:
— Тебе привиделось, — сказал он, придвинув к бадье стул и раскинувшись на нем, запрокинув голову. — С такой лихорадкой черти начнут мерещиться.
Вот черт то мне как раз таки и не померещился. Я неуютно барахталась в бадье, пытаясь найти удобную позу. Ольгерд попытался незаметно скользнуть взглядом по моей вздымающейся груди.
Некоторые вещи не меняются — и слава Лебеде.
— Что произошло в святилище Лильванни? — спросил он, бросив взгляд в сторону замерзшего озера.
И как мне рассказать о пережитом?
— О’Дим затащил меня в ад, — ответила я, уставившись на свои до мяса остриженные ногти. — Нет, не в ад… В лабиринт из живых трупов, в океан черной слизи, в…
Никак. Мне не хватит красноречия.
— Ты никогда не сможешь себе представить, — выдохнула я, — какой кошмар мне пришлось пережить.
Ольгерду не понравился упрек, и он забарабанил пальцами по бортику кадки.
— Я знаю, Милена, — бросил он, — что я перед тобой в неоплатном долгу. Поверь, тебе не нужно будет мне об этом напоминать.
Вполне себе в оплатном, и оплату при более благоприятных обстоятельствах можно будет обсудить.
— Значит, ты одолела древнего демона, — он быстро сменил тему, — разгадала сложнейшую из загадок. Я поражен до глубины души.
Которая у него благодаря мне появилась. Я не стала уточнять все детали произошедшего, многозначительно пожав плечами. Раз осталась жива, то, считай, и выиграла — кто будет разбираться? Историю, в конце концов, пишут победители — или хотя бы выжившие. Тем более, восхищение Ольгерда — настолько редкая вещь, что грех не посмаковать.
— И узнала свое настоящее имя, — уклончиво ответила я.
— И с кем имею честь?.. — протянул Ольгерд, откинувшись на деревянную спинку.
С нильфгаардской знатью, черт побери!
— Агнес Филия аэп Готтшалк.
Ольгерд широко улыбнулся, но в этой улыбке определенно что-то изменилось: прежде я не видела, чтобы в уголках глаз у него собиралась морщинки. Да, именем меня нарекли на редкость дурацким, но нелюбимым детям других и не дают.
— Из благородного рода, значит, — усмехнулся Ольгерд, проведя ладонью по воде и коснувшись моих вытянутых ног. — Я даже не сомневался. У тебя, милая, на редкость аристократические щиколотки.
«Милая». Последний раз, когда он так к кому-то обратился — и то была не я — иронии в его голосе не наблюдалось. Я отодвинула пресловутые щиколотки от загребущих лап. Чуть Лебеде душу не отдала — то есть, дьяволу — чтобы спасти его никчемную душу, а он все ерничает.
Нас больше ничего не связывает. Или почти ничего.
— Спасибо за заботу. Ольгерд, — устало вздохнула я. — Не волнуйся, не стану тебя долго утруждать. Оклемаюсь и уеду.
Улыбка во мгновение ока исчезла с его лица, и Ольгерд резко вскочил на ноги, будто ему влепили пощечину.
— Что? — глухо переспросил он.
Разве не ты мне пожелал попутного ветра в спину аккурат перед тем, как мне пришлось вступиться за твою душу?
— Я же говорила, что уеду. Наша сделка окончена, разве нет?
А отношения толком и не начинались. Ольгерд прошелся взад-вперед по комнате, пытаясь скрыть от меня бушующее негодование. Надо же, насколько я его задела: все-таки сколько бы мужчины не любили хвастаться и бахвалиться, самолюбие у них — хрупче стекла.
Конечно, мне хотелось его спровоцировать, но кто же мог подумать, что это удастся? Неравнодушие Ольгерда мне дьявольски льстило — хоть я и не уверена, что ради этого стоило спускаться в ад.
— C тех пор многое изменилось, Милена, — склонился над бадьей Ольгерд, оперевшись руками о деревянную стенку. — Или ты не помнишь, что сказал О’Дим?
Так я ему нужна только из-за ребенка, который, неизвестно даже, жив ли?
— Мне остаться, чтобы выносить твоего бастарда? — процедила я. — Роскошное предложение.
Я скрестила руки на груди, вдруг подумав, что спорить с мужчиной будучи нагишом — не самый разумный ход.
— Я не позволю, чтобы мой сын родился бастардом, — отрезал он. — И тебе совершенно незачем уезжать. Чего ты хочешь? Денег? У меня их больше, чем ты сможешь украсть. Черт с ними, с деньгами — я дам тебе положение, защиту, власть — чего еще можно желать?
Он меня купить пытается? Нет, глупо возражать, что не продаюсь — однако моя последняя сделка оказалась настолько неудачной, что я подумаю трижды, прежде чем заключить новую, и на этот раз уж точно не прогадаю с ценой.
Но куда больше соблазнительных перспектив меня заинтриговала горячность, с которой он их предлагал.
— Свободы? — деланно пожала я плечами.
Ольгерд выразительно хмыкнул, нависнув над бадьей.
— И как ты себе представляешь свободу с младенцем на руках? — его лоб прорезала глубокая морщина, когда он нехорошо взглянул на меня: — Только не говори мне, что ты хочешь избавиться от моего сына? Не советовал бы тебе, — сказал он и с нажимом повторил, — очень не советовал бы тебе брать на душу смертельный грех.
Как быстро из нашего общего ребёнок превратился в дитя одного только Ольгерда!
— Ты имеешь ввиду смертный?
— Оговорился, — Ольгерд невинно улыбнулся, расправив усы.
Не замечала за ним такой манеры.
Вода в бадье начала остывать, а я — замерзать. Ольгерд прав, конечно — ничего хорошего женщин с младенцем на руках не ждет, даже в стране таких свободных нравов, как Туссент. Тем более, если эти руки покрыты пентаграммами. И тем не менее — это не повод их выкручивать.
— Пытаешься меня запугать, Ольгерд? — губа закровоточила, стоило мне только слегка ее прикусить. — Тогда ты точно даже представить не можешь, что мне довелось увидеть.
— Отнюдь, — сухо ответил он. — Пытаюсь позаботиться о тех, чьи жизни ещё не успел разрушить. Вылезай из бадьи, ты замерзла.
Хоть я и сомневалась в чистоте и самоотверженности его намерений, одно стало совершенно очевидно: я была ему чертовски нужна. И, несмотря на то, что я никогда не имела власти над Ольгердом, мне вдруг вручили ключи от дворца.
Этим нельзя было не воспользоваться.
— Но ты же не станешь удерживать меня? — я приняла галантно предложенную мне руку и не очень грациозно поднялась из воды. — Даже не сомневайся: я уеду, когда мне вздумается.
Моя бравада об отъезде звучала довольно самонадеянно — мне едва хватало сил встать на ноги. Если сейчас я куда и доеду, так только до ближайшего погоста. Но я не хочу разделить судьбу Ирис, не хочу стать узницей чужих амбиций. Если решу остаться, это будет только мой выбор, и ничей больше.
— Разве ты не хочешь, чтобы я тебя удержал? — чарующе спросил Ольгерд, накидывая на мои плечи бархатистое полотенце.
От него пахло чем-то домашним и вкусным, вроде пожаренного на вертеле цыпленка. Что ж за напасть, только поела, и опять голодная.
На ножках стула виднелись следы от черных пятен, разъевших древесину. Плесень? Плесень в дворянском доме? Бред, всего лишь что-то пролили. Здесь не было фон Розенрота, Ольгерд не стал бы мне врать. Или стал бы?
Лебеда, в какую жуть превратилась моя жизнь.
Ольгерд по-своему истолковал мою дрожь, растерев мне полотенцем грудь и плечи. Либо я уйду сейчас, либо…
— Отчего такие перемены, Ольгерд? Потому что я ношу твоего ребенка? Или потому что спасла твою душу?
Он расплылся в улыбке, довольный, что ситуация разыгрывается в его пользу.
— Милена, ты сумела разгадать загадку о’Дима… — Ольгерд провел ладонью по моим мокрым волосам. — Я уверен, что тебе под силу найти ответ на такой простой вопрос.
Какой удобный ответ — на все и ни на что одновременно.
Вряд ли он меня любит. Но что я знаю о любви, да и нужна ли она мне? Любовь ходовой, но скоропортящийся товар: на моей памяти все, кто о ней много говорили, жили либо недолго, либо за чужой счет. Что мне действительно нужно, так это чтобы обо мне позаботились — хотя бы до тех пор, пока не встану на ноги.
— Я тебя не знаю, Ольгерд, — покачала я головой. — Не знала до этого и тем более не знаю сейчас.
Он легкопожал плечами, как будто услышал сущий пустяк.
— Мы это быстро исправим.
Любопытство — один из многочисленных моих грехов. Мысль о том, чтобы уехать и никогда не узнать, каким он стал, каким он может быть, мне не нравилась.
Я не шелохнулась, выжидая, пока он додумается меня поцеловать, и долго ждать не пришлось. Ласковому поцелую понадобилось пара мгновений, чтобы растерять свою невинность. Нет, некоторые вещи остаются прежними.
— Останься, — произнёс Ольгерд, оторвавшись от меня.
Чудны дела твои, Лебеда! Прежде он никогда меня ни о чем не просил, только приказывал. Как бы мне не было приятно слышать эту просьбу, столько власти я ему не дам: непроизнесенное «да» всегда может превратиться в «нет».
— Ольгерд, я…
Еще не решила, что ответить, но Ольгерд решил пресечь попытку что-то сказать на корню:
— Ложись обратно в кровать, — он подтолкнул меня к широкому ложу, — ты еще не выздоровела.
Судя по тому, с каким нетерпением он уложил меня на подушки, и как ретиво стянул с себя рубаху, вряд ли его так уж заботит мое здоровье. Но, раз слова не возымели достаточного эффекта, Ольгерд вспомнил о самом древнем способе сделать женщину своей. Как говорится — не жди, пока железо станет горячим для ковки — но куй, и оно станет горячим.
Однако мне и в самом деле все еще нездоровилось, и разумней было бы ему отказать. Надо было ему отказать, но делать этого не хотелось — пусть я и не жаждала близости, но мне нужно было снова почувствовать на коже чуткие прикосновения человека, а не слизь и когти.
Чем больше чувствуешь себя животным, тем больше чувствуешь себя живым: и нет ничего более животного, чем секс.
Ольгерду не терпелось, как мальчишке; он быстро стянул с меня полотенце и лег сверху, опершись на локти. Раньше он не заботился о том, чтобы меня не придавить — сейчас же вдруг вспомнил о существовании прелюдии поцеловав шею, видимо, пытаясь доказать в себе перемену.
Знать бы ещё, кому — себе или мне.
— Ты не хочешь? — нехотя спросил он, коснувшись пальцами лона. — Если тебе не…
Я не хочу снова остаться наедине со своими кошмарами.
— Продолжай, — перебила я.
Большего поощрения ему не требовалось.
— Не бойся, — прошептал он мне на ухо, смочив слюной пальцы. — Я буду нежен.
Насколько Ольгерд может быть нежен; от старых привычек тяжело избавляться. Но надо отдать ему должное, он старался хотя бы не причинить мне боли.
От горячего дыхания над ухом меня вновь обдало жаром, и я заерзала под ним. Тени плясали на стенах в такт его движениям, перед моими глазами проносились гротескные сцены на мраморных барельефах. Звери и женщины, распластанные под ними. Я отвела взгляд, взглянув в сторону; свеча на прикроватном столике была из густого черного воска.
Дьявол… Ольгерд принял мой стон за ободрение, и с удовольствием ускорил темп.
Страх подкатил к горлу, мне казалось, что за мной следят. Что здесь делал профессор и что ему надо было от моего сына? Почему мне стали видеться странные сны? Я прижалась к Ольгерду, скрестив ноги за его спиной.
— Милая, — он уткнулся в мои волосы. — Мил…
А, может, он произнес мое имя; разобрать было трудно.
Он кончил намного быстрее, чем обычно — бурно, содрогнувшись в болезненном спазме, словно с его плеч свалился огромный груз. В моей же голове назойливыми мухами клубились мысли, мешая любой попытке получить удовольствие. Примерно так на моей памяти и описывали супружеские будни.
Когда Ольгерд улегся рядом, накрыв мой пока что плоский живот широкой ладонью, на его лице появилось отстраненное выражение. Мыслями он явно был не здесь. Золото перстней приятно холодило кожу, и навязчивые мысли слегка отступили.
Неужели он и вправду плакал над могилой Ирис?
Неужели так хочет, чтобы я осталась?
Неужели…
Настенные часы пробили двенадцать раз. Приподнявшись на локтях, Ольгерд задул свечу, и отбрасываемые ей тени растворились в полумраке.
За окном протяжно взвыла какая-то тварь — по всей видимости, ей по хребту угодил внезапно начавшийся град. Зима в Редании лютая, и характер у нее сквернее, чем у ростовщика-краснолюда.
Всегда смогу уехать, если захочу. Уеду в любой момент… Никто и ничто меня не держит.
Ложь убаюкивает лучше всякой колыбельной.
========== Бич Божий ==========
Я сожалела обо всем.
С самого начала и до самого конца. О заключенной сделке, о том, что до беспамятства напилась в «Алхимии», что позволила уложить себя на треклятый камень на Лысой Горе. Повернуть бы время вспять; влепить бы себе оплеуху за глупость и безрассудство, за безалаберность и распутство, но…
— Тужься, — взревела Маргоша, утирая пот с моего лица, — а не отлынивай!
За что ты покинул меня, Лебеда?! За что мне на роду написано корчиться в адских муках?!
— Катись к дья… О-о-о-ох!
Я корчилась на насквозь мокрых, и если бы только от пота, простынях с самого рассвета. Когда же закончится эта пытка?!.. И где там врач, ад и черти?! Я согласилась бы даже на фон Розенрота, если бы он хоть чуть-чуть облегчил боль. На фисштех, на сонные травки, на что угодно согласилась бы, дьявол, дьявол, дьявол!
— Врач… — простонала я.
Одна половина дома стояла на ушах, вторая попряталась — но меня равно раздражали и те, и другие.
— Да послали уже, послали!
И где этот болван?! Где, я спрашиваю?! На дворе, ад и черти, не зима, дороги уже не похожи на кашу из говна и грязи: в самом разгаре Солтыций — даже безногий калека успел бы добраться до усадьбы!
Клянусь — как доберется, чертяка, так калекой и станет.
— Кто ж знал, что ты решишь спозаранку разродиться!
Кто ж знал?! Кто ж не знал, дура старая, я уже ни в одну дверь не пролезала, будь пузо еще больше, впору в цирк отдавать!
А-а-а-а-х, проклятье!
Разрази мою душу, никогда больше не лягу под мужчину! Права была сестра Анна, права была старая ведьма — сладострастие суть грех и несет одни страдания. «Тягости в беременности твоей уготованы, в муках будешь рожать детей своих» — и про муки Пророк выразился чрезвычайно мягко.
Дьявол!
— Да не визжи так, глазенки лопнут! Я в поле пятерых родила и ничего, а ты на подушках корчишься, барыня!
Лебеда, дай мне сил, дай мне воли, дай мне терпения… Лебеда — пастырь мой, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… Как больно!
В приоткрытую дверь протиснулся русый чуб.
— Ну чего тут у вас там? — прошептал Сташек, чертов гений словесности. — Атаман волнуется.
Я подыхаю, а он волнуется! Сдохну, так и поплачет, наверное! Сколько ещё мне ради него страдать?!
— Кыш отсюдова! — Маргоша не глядя кинула в него тряпкой. — Не проходной двор!
Неужели нельзя потише?!
— А чего орет дурниной? — все так же шепотом спросил Сташек.
— Я тебя кипятком щас окачу, ты и не так запоешь, оболдуй!
Лучше уж кипятком, все лучше, чем корчиться в подобных муках! Дверь медленно закрылась. Живот схватывало все чаще. Ничего, дышать, главное дышать, никто не мучился вечно, за сутки все разрешались…
Или отдавали Лебеде душу.
— Анжея, — окликнула рыжеволосую девушку Маргоша, — а ты чего расселась?! Может еще семок полузгаешь?! Воды и полотенец!
Раньше не виденная мной девушка, из новеньких, дернула из комнаты, словно зверек от лесного пожара. Зацепилась за дверную ручку рукавом ситцевого кафтана, и со стоном распласталась на полу.
Кругом сплошные дурные предзнаменования.
— Врач… — попыталась я в последний раз.
— Поздно, — мрачно сказала Маргоша и засучила рукава.
Судя по голосу, мне пришел конец. За все рано или поздно нужно платить; видит Лебеда, я достаточно согрешила, и расплата моя близка.
— Распустила слюни! — нависла надо мной Маргоша. — Ты тужиться будешь или нет?!
От следующей схватки я заорала так, что сорвала горло и вцепилась в пухлые, как колбаски, пальцы Маргоши.
— Тьфу, Миленка, отцепись! — вскрикнула она. — Отрастила себе барские когти!
Думаешь, тебе больно?! Побывала бы ты в моей шкуре! Как будто по низу живота палач-любитель бьет раскаленным до красна молотком… Ах да, она была… Как же так, пятерых, кто в здравом уме… Надо было… Надо было вообще никогда в «Алхимию» не заходить…
Тужиться, тужиться, напрягать мышцы живота, вдохнуть, тужиться…
— Наконец-то, курва мать, — смачно выругалась Маргоша. — Почти!
Почти никак не наступало. Я выла, как раненый зверь, с которого сняли шкуру и опустили в котел с кипящей водой. О, Лебеда, нет, я так и знала, что мне уготованы страшные роды… Не даром мне снился младенец со змеиными глазами, покрытый чешуей, рогатая плотоядная бестия, разгрызающая меня изнутри…
— Атаман… — снова показался в дверях Сташек.
— …пусть в аду горит! — завизжала я из последних сил.
Там ему самое место! Казалось, я слышу хруст собственных костей. Казалось, что…
Все засуетились еще больше: Маргоша громко, как капрал на плацдарме, пыталась меня подбодрить, Анжея носилась с водой и полотенцами, еще одна служанка пыталась утереть пот с лица, пока я не послала ее к чертовой матери. Главное, самой ею не стать.
— Давай, Миленка, давай!
Поскорее бы, только бы закончилось, а там хоть потоп, хоть бестия о сотне глаз, хоть второе пришествие, поскорее бы, поскорее… Еще немного, еще немного, почти, почти… Последний разочек…
Даже кричать не могу, только дышать.
О, Лебеда… Ох, Лебеда… Кажется…
— Почти, — подтвердила Маргоша, — еще один рывок, девочка моя, еще один и все!
Ты мне уже сотню раз так лгала, змея! Нет, кажется…
Никогда бы не подумала, что человеческая глотка способна на подобный вопль.
Неужели?!
Звонкий мокрый шлепок, и Маргоша взяла склизкий комок за ноги. Слава богам, слава всем богам мертвым и живым, все, все! Отмучилась!
А почему все смолкли, как на похоронах? Почему ребёнок не кричит?
Я приподнялась на локтях, но Маргоша заслонила обзор своей широкой спиной, пока Анжея орудовала полотенцем.
— С ним все нормально? — пробормотала я, будто в бреду. — Маргоша?
То не заткнется, то словно воды в рот набрала, равно как и служанки. Что с ним?! Рога, клыки, чешуя?! Нет, тогда бы они заорали…
«Знахарь, — послышался со двора бодрый клич Конрада. — Приехал наконец-то, песья кровь!»
Покажите мне сына, черти! Не отвечают. Краем глаза я увидела синюшное тельце. Мертворожденный?!.. Лебеда, он ведь даже не заплакал! Ни звука не произнес!
— Что с ним?!
— Да страшный он как черт, — расхохоталась Маргоша, со всей дури хлопнув младенца по попе. — Зато рыжий! Весь в милсдаря!
Как она его так держит, курва, за две ножки головой вниз, как курицу ощипанную?! Но хотя бы точно не мертвый — пискнул, словно раздавленный мышонок. От облегчения я нервно рассмеялась.
Маргоша приложила младенца к моей груди, еще раз шлепнула от всей души, и он жадно уцепился за сосок в поисках молока. Я ощупывала мокрое и морщинистое тельце в поисках подвоха; ни хвоста, ни рожек, дитя как дитя, если не брать в расчет нездоровый цвет кожи. А что страшный как грех, так то для мужчин беда небольшая.
Неужели я держу своего сына, плоть от плоти? Живого и здорового?
— Врач, — заглянул в дверной проем Сташек, — приехал.
И тут же заорал басом на всю усадьбу:
— Атаман! Атама-а-а-ан! Сын родился! Наследник!
Сразу после этого утробного клича началось вавилонское столпотворение: где-то что-то разбилось, раздалось шипение и бульканье, топанье, казалось, сотен ног. Усадьбу сотряс рев множества голосов:
— Сын! Виват атаману!
Я к славному достижению никоим боком не относилась. Где-то вдалеке Ольгерд расхохотался во весь голос, но его смех быстро потонул в звоне заздравных кружек.
Младенец ни на мгновение не отрывался от попыток что-то из меня высосать — такой слабенький, а уже такой настырный. Целеустремленным будет, умилилась я. Еще и глаза хоть невидящие и мутные, но голубые. Весь в меня.
— Роженица много крови потеряла? — робко спросил зашедший в спальню взлохмаченный врач. Щупленький и несчастный, ничем не походивший на фон Розенрота.
Отсутствие боли меня немного одурманило, и сознание начало неимоверно тянуть в сон.
— Да мне она больше попортила, чем сама потеряла! — отрезала Маргоша.
— Я осмотрю, — неуверенно предложил врач. — Плацента отошла?
Он бочком попятился в мою сторону, опасливо озираясь. И правильно боится, если бы не такое радостное завершение, то в Бронницы возвращался бы без головы. Покрутив и взвесив младенца, который от такого обращения ни на шутку разъярился, врач принялся за меня.
— Дай милсдарю сынишку покажу, — попросила Маргоша. — Сразу видно, не нагуляла!
Не то, чтобы возражать, даже думать не было сил. Единственное, чего мне хотелось — проспать двое суток кряду. Хотя нет, пожалуй еще куриную ногу с картошкой.
Сколько мне снилось зловещих снов: что из моего чрева выползает младенец, как на иллюстрациях Кодекса: без кожи, но с раздвоенным языком — Левиафан, Бафомет и Мамона в одном флаконе. Сколько я рыдала по ночам; сейчас же страхи стали настолько мелкими и ничтожными, а важной казалась только куриная нога.
За стенкой кабаны расхваливали маленькое творение, как купцы породистого жеребенка, и их комплименты эхом разносились по обеденному залу:
«Богатырь! Красавец! Вылитый атаман! Виват Витольду фон Эвереку!»
Кому-у-у? Какому Витольду?! У меня на примете множество прекрасных имен — Корвин, Рейван, да хоть Иштван, но не Витольд же! Неужели Ольгерд всерьез думает, что таким образом можно загладить вину?
Уеду, как пить дать уеду, только посплю немного…
«Виват госпоже фон Эверек!»
Ирис то тут при чем?!.. Ах, дьявол, совсем голова не соображает… Нужно отдохнуть… Пусть орут, меня сейчас даже грохот всей нильфгаардской конницы не поднимет.
Маргоша прикрыла меня одеялом из козьей шерсти, и все наконец погрузилось в блаженную тьму.
Мне показалось, что прошло всего лишь мгновение, прежде чем меня разбудил горячий, пьяный и назойливый как муха, шепот:
— Любимая…
Не сразу сообразив со сна, кто на меня навалился, я протерла глаза. Ольгерд! Настало время ругаться, и ругаться нещадно. Но проку бы скандал не возымел никакого — Ольгерд был беспробудно и счастливо пьян, пытался поцеловать меня, но еще не разобрался, куда.
Я осмотрелась в поисках сына: на кресле в углу комнаты дрыхла Анжея, заснувшая с таким же мирно спящем младенцем на руках.
— Какого дьявола ты назвал нашего сына Витольдом? — прошипела я, уворачиваясь от хмельных нежностей.
— Следующего сама назовешь.
Черта с два! Никогда больше!
— Я же говорил тебе, Милена… Что с ним все будет в порядке?
Я и не думала, что он боялся не меньше меня, что прошлое с нами еще расквитается. Все позади; наш сын пока что больше походил на опухшего с утра трактирщика, чем на меня или Ольгерда, но никак не на тварь из преисподней.
— Но все-таки, какого дьявола Витольд?..
Никто мне не ответил. Ольгерд заснул прямо так, как и упал, распластавшись на животе в пьяной неге. В пальцах был зажат небольшой шелковой мешочек — дотронувшись до него, я нащупала небольшие твердые камни. Конечно, подарок для меня — для кого же еще?
Выхватив из пальцев Ольгерда мешочек, я вывалила на ладонь изумительной красоты рубиновые сережки.
Нет, жизнь однозначно не так уж и плоха.
***
Каждая зима в Редании хуже предыдущей; мы неумолимо движемся к концу света. Стараясь не смотреть на заунывный пейзаж за окном, я сидела за письменным столом, склонившись над раритетным выпуском Ars Notoria, и тщетно пыталась сосредоточиться. В камине потрескивали сосновые щепки, Маргоша пекла зайца в яблоках, и идиллию нарушало только одно.
— Это не младенец, — мрачно сказал Ольгерд, уставившись на полномасштабную карту Редании, — а исчадие ада. Сколько можно?
До того, как потерять всякую надежду, он бродил по усадьбе в поисках тихого уголка; но найти его можно было разве что в конюшне, вместе с промерзшими стенами и настолько пронизывающим ветром, что от него слюна застывала во рту.
— У него режутся зубки, — вздохнула я, рассматривая в поисках ключа к расшифровке клешни глабрезу, особо мерзкого подвида собакоголовых демонов.
Где есть товар, найдутся и купцы — поскольку от нашей руки погибли все известные оккультисты Редании, мне периодически находилась непыльная работенка, которой я занималась под молчаливым неодобрением Ольгерда.
— Клыки у него режутся.
По правде сказать, я и сама думала, что с таким криком могут резаться либо клыки, либо перепончатые крылья, но пожурить супруга — святое дело, поэтому оторвала взгляд от книги и уставилась на обхватившего голову руками новоиспеченного отца.
— Ольгерд, как ты можешь так шутить?
— А как можно орать целые сутки кряду? — прорычал он в ответ. — Найди ему другую кормилицу, если эта не справляется.
Куда еще одну? Уже две отдали Лебеде душу: Анжея меньше чем через месяц захворала малокровием, вторая и вовсе попалась малохольная и скоропостижно скончалась от душевного расстройства. Третьей Маргоша привела странноватую, но терпеливую девушку из долины Гелибол, и до прошлой недели дела шли совсем неплохо, по крайне мере, мне доставался на руки счастливый и агукающий ребенок.
— Пойду подышу свежим воздухом, — вздохнул Ольгерд, — пока не свихнулся.
Видимо, совсем отчаялся, потому что от такого свежего воздуха на севере Редании померла куча народу.
— Конрад, коней!
Кабаны так никуда и не исчезли из жизни Ольгерда, но теперь вместо Реданской вольной кампании стали называться дружиной. Они выучили урок Анджея и сменили горячую ненависть на холодную учтивость.
Жуткая репутация все так же играла Ольгерду на руку, и в окрестностях никто не смел связываться с бессмертным атаманом.
У которого вместе с сердцем резко проснулись амбиции, причем больше других — политические и социальные. Жаль только, что сводили они его с крайне странными людьми, вроде толстяка из Новиграда, у которого на лице написано было криминальное прошлое и сомнительное будущее. Впрочем, приличных людей в нашем окружении отродясь не водилось.
Хоть Ольгерд со своей дружиной довольно часто отлучался по делам, к вечеру непременно возвращался. Если какой долг он и чтил больше всего, так это супружеский, и даже вопящее дитя не могло помешать его исполнению.
Больше всего на свете мне было боязно снова оказаться на сносях. Теперь, когда над Ольгердом больше не довлело проклятие, этому не препятствовало ничего, кроме моей бдительности. Первая беременность была мучительной, ни одна радость будущего материнства не обошла меня: от изнуряющей тошноты до скручивающей кишки изжоги. Тем более что жуткие видения пропали, стоило мне разрешиться от бремени, и я по ним совершенно не скучала.
Ольгерд придерживался другого мнения, но выражал его окольными путями. С моими зельями вечно творились чудеса — то служанка уронит, то флакончик волшебным образом испарится из шкафчика, то еще какая дьявольщина. Противостояние продолжалось с самого рождения Витольда, и терпение обеих сторон понемногу иссякало.
Нет, конечно, мне грешно жаловаться на мужа. Нас все так же тянуло друг к другу несмотря на частые ссоры — а может, даже благодаря им. Ольгерд был ко мне учтив и добр, как и обещал, и я ни в чем не ведала отказа.
Маргоша, незаметно для всех ставшая полноправной распорядительней дома и державшаяся за свое место крепче, чем священник за приход, так и вовсе не уставала напоминать, как мне, безродной, повезло. Надо сказать, с подбором прислуги она справлялась отлично — ее было почти незаметно, лишь иногда слышался едва различимый шелест шагов.
Нет, мне решительно не на что жаловаться. Разве что…
— Да когда же он успокоится? — простонала я, упав лицом на гравюру.
***
Как только Витольду минуло два года от роду, в размеренной жизни усадьбы Гарин многое переменилось.
Во-первых, в Редании сменился король — сменился спешно и подозрительно, подавившись за трапезой яблоком. И слава Лебеде — oret pro anima sua, quis vult (пусть молится за его душу, кто хочет). Незадолго до этого радостного происшествия я внимательно следила за передвижениями Ольгерда и еще внимательнее — за передвижениями его финансов. Хоть он никогда этого и не признает, мне казалось, что в продуктовых поставках на королевский двор была как-то замешана его крепнущая дружба с тем самым новиградским авторитетом.
Выгодные связи сделали положение нашей семьи более устойчивым, а новому полуофициальному властителю Редании пришлась по вкусу тайнопись. Из амбициозного помещика Ольгерда стал амбициозным помещиком приближенным к власти, а это означало, что от количества драгоценных камней на шее я рисковала рано или поздно заработать себе горб. Деньги сродни фисштеху — сколько бы их ни было, старой дозы перестаёт хватать, и каждый год требуется больше, чем предыдущий.
Во-вторых, наш сын превратился из исчадия ада в самого очаровательного ребенка, какого мне когда-либо приходилось видеть. Витольд, несмотря на все свои многочисленные безобразия, купался в обожании всего, что способно слышать и видеть, и даже Ольгерд души в нем не чаял. Правда, втайне, на людях придерживаясь непоколебимых убеждений, что мальчиков следует воспитывать в армейской строгости, держа наготове нагайку.
Как можно не любить очаровательного огненно-рыжего малыша, для которого каждая твоя улыбка сродни явлению Лебеды? Но что-то в моем сыне меня пугало, что-то, напоминавшее о плато из черной слизи. Или я что-то в нем искала?..
— Три года будет, — задумчиво сказал Ольгерд, наблюдая за пробежавшим четвертый круг по залу и размахивающим деревянной саблей Витольдом, — подарю настоящую.
Да, сейчас он все просто крушит, а так ещё и резать начнет.
Ольгерд время от времени любил озвучивать свои высеченные в камне планы по поводу нашего сына. Военная академия, служба в королевской гвардии, владения по ту сторону Понтара — список с каждым годом увеличивался в длине и масштабах.
Пока я читала невероятно нудный, но тем не менее ставший классическим, а потому обязательным к прочтению гоэтический трактат, поудобнее устроившись в кресле, сидящий за письменным столом Ольгерд сорвал печать с письма из тонкой дорогой бумаги и тут же погрузился в чтение.
— У аэп Виннебургов дочь родилась, — задумчиво сказал он немногим после. — Как раз на два года младше, да и жена недурна собой. Опять-таки, нильфгаардцы. Можно сказать, родня.
Для таких браков у нас слишком дурная репутация. Ольгерд осведомился о моей родословной: моя покойная матушка, Катерина аэп Алефельд, супруга которой нашли повесившимся посреди пентаграммы, приходилась Амадеусу аэп Альфельду внучкой. Последнего прозвали «Назаирским вампиром», хотя на юге он был больше известен, как «Кровавый Колдун».
Да и за Ольгердом общественность ещё помнила пару грешков — другими словами, о выгодном браке Витольду придется забыть. Я предложила альтернативу:
— Пусть по любви женится, Ольгерд.
Скепсис во взгляде Ольгерда был осязаем.
— Ты помнишь, чем закончился мой брак по любви?
— Я надеялась, он не закончился, — елейным голосом ответила я.
Ольгерд понял, что совершил тактическую ошибку, пробормотал что-то ласковое, и снова углубился в письмо.
Витольд понял, что говорят о нем, и остановился возле моего подола, дернув за него для верности. Попросился на руки и, усевшись на коленях, с интересом начал разглядывать книгу. Пусть он еще маленький для Лемегетона, но в очередной раз читать про Румпельштильцхен у меня нет никаких сил, а других сказок Витольд слушать не желал. Сын ткнул пухлым пальцем в схему Сопряжения Сфер, округлив глаза и уставившись на меня.
Сабли, военная академия, выгодный брак — амбиции Ольгерда, которые нельзя удовлетворять через детей. У Витольда светлая голова, ему нужно другое: хороший университет, классическое образование, поставленная Высшая Речь и латынь. Кто знает, может когда-нибудь, он станет достойным грандмастером узкого научного сообщества.
— Хочешь узнать, как устроен мир, зайчонок?
Витольд закивал, зная, что этим меня обрадует. И так внимательно рассматривал буквы, будто умеет читать. Вот так бы всегда, а не шум и гам, и очередная погоня с саблей за несчастной кошкой.
— Все сущее состоит из внутреннего и внешнего планов, — объясняла я ему, очерчивая пальцем два нависших друг над другом плоских круга. — Мы живем на Континенте, под нами пустота междумирья, а под ней простираются внешние планы, — вспомнив, что говорю с ребенком, я поправилась: — Там живет много разных существ.
— Покази? — попросил Витольд.
Рисунки, изображавшие пресловутых существ, явно не предназначались для детей, поэтому я осеклась. Витольд попытался сам перевернуть страницу, чуть не надорвав тонкий пергамент, и Ольгерд тут же почувствовал неладное:
— Чему ты учишь моего сына?
Как только в методах воспитания возникали разногласия, сын из нашего становился только Ольгерда. Намек на такое чудотворное зачатие был способен за мгновение вывести меня из себя.
— Устройству мира, — ответила я. — Не все же саблей махать.
Ольгерд нахмурился. Словно почувствовав назревающую ссору, в комнату ворвалась Маргоша.
— Пойдём кушать, мой маленький, мой хорошенький! — неприлично сладко засюсюкала она, — А потом поиграем!
Отличная идея, а я пока почитаю о том, как нужно зачаровывать пентакли на одежде заклинателя, в тишине и спокойствии. Благо, когда в твоей фамилии приставка «фон», детей всегда можно поручить кому-то другому.
Перспектива поиграть, а особенно покушать, заинтересовала Витольда больше Сопряжения Сфер, он вскочил с моих колен и побежал к Маргоше.
— А Газеля? — спросил он.
Последние полгода, с тех пор, как начал говорить, Витольд ничего не делал без Газели, своей воображаемой подруги. Когда мы просили ее описать, он описывал что-то среднее между кошкой и Бафометом, в чем, конечно же, по мнению Ольгерда, были виноваты мои книжки с их иллюстрациями.
— Газеля всегда с тобой, солнышко мое, — умиленно ответила Маргоша.
Витольд с оглушительным визгом побежал за ней. Маргоша поправила расшитый красный кафтанчик и пригладила жесткие рыжие кудряшки.
— Был бы брат, — холодно сказал Ольгерд, — не было бы воображаемых друзей. Мальчик растет в одиночестве. Мы с Витольдом…
Лебеда, опять этот разговор, да что за напасть! Если в Бронницах разверзнется земная твердь, и оттуда вылезет Левиафан, я клянусь, что Ольгерд объяснит это тем, что у Витольда нет брата.
Сделав вид, что внимательно слушаю, я скользила взглядом по Легемону.
«В круге внутреннем написано: «Deus propitius esto mihi peccatori. Mea turris fortitudinis a facie inimici. Thau Agla On Tetragrammato El» — «Боже! будь милостив ко мне грешнику! Внемли молитве моей! Тав, Агла, Он, Яхве, Эль».»
***
Некоторые битвы проиграны еще до их начала, а воспоминания о любом пережитом ужасе со временем меркнут. И черная жижа, и родовые муки стали казаться мне далекими, как давно забытый страшный сон.
— Чудесные новости, золотце мое! — расцвел Ольгерд, оторвавшись от письма и похлопав себя по коленям, приглашая на них устроиться, — У нас с его дядей такая же разница была, росли не разлей вода!
От такого неудачного сравнения ответ застрял у меня в горле. Уловив неловкость сказанного, Ольгерд поправился:
— Кто знает, может и сестра, — добавил он. — Защитником вырастет. Зря я ему, что ли, карабелу подарил?
Однозначно зря, с явным намерением избавиться не то от сына, не то от домочадцев.
Ольгерду не терпелось лично сообщить новости сыну, мне же казалось, что сейчас не самый лучший момент. У Витольда начался тот детский период, когда вовсю бушует эго — хотя судя по его отцу, это время может затянуться — и мне казалось, что ему отнюдь не понравится мысль о конкуренции.
Витольда редко долго приходилось искать — достаточно было просто идти на источник шума. Одетый в домашний кунтуш, который сидел на нем как халат на маленьком боярине, сын как раз занимался тем, что размахивал саблей, командуя невидимыми солдатами.
Сабля отливала серебром, вся усеянная сапфирами, и больше походила на дорогую игрушку, чем на оружие.
— На паху его! — приказывал Витольд. — Гову с плеч!
— Сразу видно, что он лидер, — шепнул мне на ухо Ольгерд.
Мужчина, полвека желавший наследника, объективным к нему не может быть по определению.
Вокруг были разбросаны игрушечные лошадки, которых Витольд со страстью коллекционировал и не знал в этом никакой меры. Маргоша ястребиным взором наблюдала за ним с широкого кресла, шерудя спицами и пряжей.
Завидев нас, Витольд лучезарно улыбнулся во все свои немногочисленные зубы, тотчас подскочив ко мне и уцепившись за подол. Втайне я всегда лелеяла мысль, что он любит меня больше, чем отца.
— Витольд фон Эверек, — обратился к нему Ольгерд, опустившись перед сыном на корточки. — У меня для вас чудесная новость.
Тот заинтересованно захлопал глазами — новости в его жизни случались пока что только хорошие, вроде поездки на юг или новой лошадки.
— Скоро у тебя будет брат, — объявил Ольгерд, вспомнив об альтернативе только когда я выразительно вздохнула, — Или сестра.
Витольд сощурился и недоверчиво посмотрел на нас, скрестив на груди руки. Маргоша хитро улыбнулась — она знала о новостях еще до того, как о них узнала я, ведомая какой-то сверхъестественной интуицией.
— Мальчишка, — высказалась Маргоша. — Живот огурцом и похорошела!
А затем отправилась восвояси, правильно почувствовав свою ненужность в данной ситуации.
Витольду потребовалась пара мгновений, чтобы взвесить все «за» и «против», а как только он осознал последствия, то ноздри его начали раздуваться, а лицо побледнело. Отцепившись от подола, он сграбастал всех лошадок сразу, прижав к себе, будто умирающий от голода буханку хлеба.
— Шадки, — возмущенно рявкнул Витольд. — никому не дам! Никому!
Началось в деревне утро. Витольд, конечно, рос немного эгоистичным и избалованным ребенком, но я списывала это на родословную.
Назревала опасная ситуация, а поскольку любил Ольгерд так же яростно, как и наказывал, и воспитательные меры часто ограничивались нагайкой, я решила вмешаться и умаслить сына.
— А маме дашь? — жалобно спросила я, приобняв Витольда за плечи.
Он взглянул на меня так, как будто я его попросила эту лошадку разделать на куски и съесть. Тот, кто придумал фразу «легче, чем отнять конфетку у ребенка» никогда не пытался отнять у ребенка конфетку.
Но некоторые представления о чести и достоинстве Ольгерд ему все-таки вбил, потому что Витольд слабым голосом, придвинув ко мне пегую кобылку из валяной шерсти, ответил:
— Одну дам.
Вот в чем секрет воспитания — разговаривать нужно, Ольгерд, разговаривать, манипулировать и подкупать!
— А папе дашь? — заговорщически спросила я.
Витольд понял, что его пришли грабить, и аж взвился от такого вопроса, топнув ножкой.
— У папы уча!
Трудно поспорить — конюшня у Ольгерда разрасталась быстрее плюща на кладбище, и мне даже не хотелось знать, как много золотых уходит на ее содержание. От такого обвинения Ольгерд вскипел не хуже сына:
— Жадность дворянину не к лицу, Витольд фон Эверек! — бросил он, и тут же переключился на меня: — Что ты ему потакаешь, Милена? Сейчас я ему доступно объясню идеи равенства и братства.
— Помягче, Ольгерд, прошу тебя, — взмолилась я.
А то мы всю ночь спать не будем, он же до утра не успокоится. Ольгерд неохотно кивнул, сделав над собой усилие, и постарался вжиться в роль мудрого наставника. Правда, очень высокопарного и многословного.
— Витольд… — обратился он к сыну, — мы с твоим дядей росли не разлей вода. Делились всем, что у нас было, — Лебеда, зачем он употребил чертово слово «делиться»?! — даже когда у нас не было ровным счетом ничего. Он был мне не просто братом, — Ольгерд выдержал паузу, прежде чем продолжить: — он был мне соратником и лучшим другом. Ты носишь свое имя в его честь. Носи его с гордостью.
Выдирать уродливые куски собственной биографии, подсовывая красивые пока не сложится правильная мозаика и не станешь в глазах детей как минимум полубогом — одна из главных прелестей родительства. Ровно до того момента, пока они не сбросят тебя с тобой же воздвигнутого пьедестала. Я подошла к широкому окну с видом на озеро, решив не мешать воспитательному процессу.
Витольд прищурился, и спросил:
— А где дядя?
Умный все-таки у нас мальчик, правильные вопросы задает.
— Погиб героем в неравной схватке, — глухо ответил Ольгерд, — безоружный, один против пятерых. Двоих успел с собой на тот свет забрать.
Я хмыкнула скорее из вредности, чем из неодобрения. И правда, не скажешь же сыну, что продал родного брата за деньги и бабу? Но кто живет в стеклянном доме, тому не стоит бросать камнями в других — есть и в моей биографии много вещей, о которых сыну лучше не знать.
— Что-то хочешь сказать, Милена? — спросил Ольгерд.
С возрастом я начинала понимать цену молчания и отрицательно покачала головой.
На дворе вовсю шла стройка — Ольгерд решил прорыть вокруг усадьбы длинный и глубокий ров с отвесными стенами, заполнив его водой из озера. С каждым годом он наращивал и владения, и войска, словно чего-то боялся. Не то чтобы у нашей семьи не было врагов — их количество растет куда быстрее благосостояния, но с заставами по дороге к Бронницам он дал лиха.
Хотя в наших окрестностях не так уж и безопасно: Маргоша рассказывала, что в деревне завелся не то вепрь, не то нетопырь — в общем, какая-то бестия сворачивала щенкам шеи. Я грешила на Гарма, черного гончего пса, подаренного нам старостой той же деревни и денно и нощно сторожившего Витольда. Больно тот был огромен и вид имел жутковатый.
Витольд внимательно слушал Ольгерда, не смея перебить, и на его лице появлялось все более осознанное выражение — можно было даже подумать, что он что-то понял. Говорила же, что язык до Новиграда доведет!
Когда Ольгерд наконец закончил тираду, хлопнув сына по плечу, тот насупился и замолчал. Вот и молчи, маленький, лучше молчи….
— Блат не нужен, — подытожил Витольд. — Шадки — мои.
Судя по выражению лица Ольгерда, сейчас такое начнется, что хоть святых выноси.
— Я смотрю, Витольд фон Эверек, ты по нагайке соскучился?! — вежливо спросил Ольгерд.
Утробный вой зазвучал еще до того, как появилась реальная угроза — нагайку Витольд боялся пуще любой бабайки. Нужно срочно ретироваться, а то все равно в итоге окажусь виноватой — в конце концов, он отец, вот пусть и учит уму-разуму. Дай Лебеда девочка будет, ее и стану воспитывать.
***
Где же они пропадают? Я ведь говорила Ольгерду — нельзя брать такого маленького на охоту. Выехали с рассветом, уже темнеет, а их все нет и нет. Может, бандиты? Нет, все окрестные давно вымерли. Может, Витольд упал с кобылы и сломал ножку?
Я шагала из угла в угол, подметая полами ставшего слишком узким платья пол. Маргоша хмыкнула над моим несчастьем и продолжила вязать из овечьей пряжи Витольду шапочку, периодически засыпая. Может, их медведь загрыз? Лебеда, как же я дурею, когда ношу ребенка, одна мысль глупей другой.
Который год я жила в ожидании несчастья — так преступник ждет, что его в один день застанут на месте злодеяния. Чем лучше обстоят дела, тем сильнее мне кажется, что долго так продолжаться не может. Я ухватила кусок яблочного каравая, проклиная свой вечный голод — утро, день, ночь, а я все поглощаю еду, как бездонная бочка. Даже у печати Шебы есть свои пределы — еще немного, и никакая магия не скроет мою пышность.
К тому моменту, как за окном послышался стук копыт, я успела довести себя до исступления, и бросилась к дверям в лучших традициях истеричной супружницы. Когда они распахнулись, я увидела восседающего на плеча Ольгерда сына. Хоть они и смеялись, меня обуял страх — потому что новехонький, сшитый из голубого бархата кунтуш Витольда был обагрен кровью.
И не только кунтуш — щека с перчатками тоже были в крови, о святой Лебеда, говорила тысячу раз, что он порежется! Ольгерд поставил Витольда на пол, и я вцепилась в плечи сына, чем изрядно того напугала.
— Витольд, что случилось?! Ты поранился?! Где болит?!
— Ни балит, — удивился он.
Пока я пыталась отыскать рану, Витольд увиливал, теперь перепачкав кровью не только себя, но и меня. Ольгерд переглянулся с Конрадом, перекинувшим через плечо тушу огромного кабана, и прошептал одними губами то, что подозрительно походило на «бабы».
— Успокойся, Милена, не его это кровь, — вздохнул Ольгерд и тут же лучезарно улыбнулся: — Гордись, жена: в поединке на саблях твоему сыну равных не будет! Витольд, покажи матери добычу!
Витольд словно только и ждал команды: проворно вывернулся из моей хватки и побежал к походному мешку, как фокусник вытащив оттуда тушку русака. Ухватил зайца за длинные уши и поднял вверх: здоровенного и белого, с потускневшими черными глазами-пуговками, распоротого от шеи до брюха.
— Мама, смотри, зая! — гордо объявил Витольд и засмеялся.
Ольгерд взъерошил ему волосы, и рыжие кудряшки сразу стали торчать во все стороны. Витольд зарделся от удовольствия и бросил на меня взгляд победителя.
— Заяц, — поправил его Ольгерд, и продолжил: — Мы с ребятами напали на след кабана под Сляднево и спустили гончих; гнали до самой гряды. У оврага настигли, и, пока мы его забивали, Витольд приметил в кустах подстреленного зайца. Во мгновение ока, я не преувеличиваю, Милена — во мгновение ока! — прирезал. Чисто, филигранно, одним движением!
— Пирезал, — подтвердил Витольд, довольно хлопнув по поясу, у которого висела сабля в пол его роста. — Одним махам!
И уронил тушку на пол, прямо на пол, который недавно покрыли вишневой древесиной. Разрез на добыче был и вправду чистый, и такой глубокий, что внутренности вывалились наружу.
Желудок моментально отозвался рвотными позывами. Меня и без того выворачивает от любых странных — диапазон которых последнее время стал очень широким — запахов, а заяц пах невыносимо отвратительно.
— Мама? — испугался Витольд.
— Сын, будь добр, отнеси зайца на кухню, — произнёс Ольгерд приказным тоном. — Милена, тебя, да от вида крови?!.. Какая ирония!
Подталкиваемый Конрадом, Витольд послушно потащил за уши мертвое животное, оставляя по всему коридору длинный след. Кровь впитывалась в половицы усадьбы, и теперь кровь зайца, также как кровь Ольгерда и моя собственная, въестся в древесину, оставаясь там навечно.
Усадьбу никогда не отмыть от крови.
***
Полоскало меня до самой полуночи — караваем, булочками, и всеми прочими трапезами за последние полдня. Маргоша причитала и охала, служанка придерживала волосы, а я раздумывала над тем, как умудрилась дважды попасться в одну и ту же ловушку.
Когда меня расчесали, умыли и переодели в длинную ночную рубаху — так скоро и ходить сама разучусь — я со страдальческим выражением лица вошла в спальню. Ольгерд уже развалился на кровати, погруженный в чтение допотопного экземпляра «Traité magique de Salomon». Странные дела — он уже долгое время не касался оккультных книг, и не одобрял, когда их касалась я. Ольгерд как ни в чем не бывало положил том на прикроватный столик и невинно спросил:
— Тебе лучше, милая?
Ближайшие полгода мне не станет лучше. Нужно будет посмотреть, что Ольгерда могло так заинтересовать в «Traité magique» — насколько я помню, обычный трактат по прикладной магии крови. Усевшись рядом на кровати и распустив косу, я тут же вспомнила, из-за чего на него разозлилась.
— Он слишком маленький для охоты, Ольгерд.
В ответ муж помолчал с минуту и махнул рукой:
— Брось, я с братом…
Да хватит про своего брата рассказывать, ты убил его! И я не хочу, чтобы Витольд сделал то же самое со своим! Вместо злости на меня напала плаксивость, и я разъярилась еще больше, на этот раз на саму себя. Когда я была на дороге, былакуда умнее и прозорливее, и собой владела лучше — замкнутая и вальяжная жизнь в усадьбе превращала мозги в кашицу.
Ольгерд, втайне не терпящий женских слез, а внешне перед ними пасующий, тотчас приобнял меня за плечи:
— Что ты расстраиваешься, цветочек мой? — вздохнул он. — Сама знаешь, когда ты в положении, то вечно раздуваешь из мухи слона. Прирезал зайца, да и черт бы с ним.
— Как он вообще умудрился подобраться к зайцу? — всхлипнула я. — Быстрые же твари.
— Сказал же, подстрелили, — нахмурился Ольгерд.
Как-то не было у меня такой уверенности, и, судя по тону Ольгерда, у него ее не было тоже.
— Я не видела стрелы.
— Значит, слегка задела, — сказал Ольгерд. — Ложись спать, обсудим на свежую голову.
Завтра спрошу Витольда. Ольгерд загасил свечу и отвернулся, укрывшись одеялом. Я несколько озадачилась таким поворотом событий — после кутежа и охоты он обычно жаждет продолжения — и в недоумении погладила по покрытой шрамами спине.
— Устал хуже дворового пса, Милена, — сонно ответил Ольгерд. — Завтра.
Чуяло мое сердце, не стоило налегать на сдобные булочки. Я подняла с пола том Соломона и перелистала сухие страницы. Черная месса, ритуалы, перемещения на короткие расстояния — он остановился на последнем разделе, судя по смятому в спешке уголку.
Почему он что-то от меня скрывает? Я ворочалась в кровати и злилась. Все в доме происходит без моего ведома — Маргоша нанимает новых слуг, один страннее другого, Ольгерд тайно читает про магию крови, сын убивает животных.
Легок на помине — где-то вдалеке послышался заливистый смех Витольда, точь-в-точь похожий на смех отца. Обычно он так хохочет, когда играет с игрушечными лошадьми или машет саблей. Какие игры, за полночь уже!
— Ольгерд, сходи, посмотри, чего он там заливается?
Ольгерд не отреагировал, даже когда мне пришлось ткнуть его локтем в бок. Спал мертвецким сном, распластавшись на животе и уткнувшись лицом в подушку. Нет, там холод собачий, полы холодные, а я в одной ночной рубашке, пусть сам встает! Я пихнула Ольгерда еще раз, он заворчал и перевернулся на другой бок.
Видимо, и правда вымотался. Ад и черти!
Пусть заливается, ничего страшного, я и так засну. Однако вместо снов перед глазами мелькал злосчастный заяц, скакал, как угорелый. Образ животного сливался со смехом сына, и, казалось, что надо мной насмехается огромная выпотрошенная туша. Интересно, существуют ли зайцы-демоны?..
Нет, уснуть точно не получится — я встала с кровати, накинула на плечи халат, и, проклиная все сущее, побрела в детскую. Почему его не успокоит кормилица? Где Маргоша? Бедлам, а не усадьба!
Половицы скрипели под ногами, дом продувало — лучше бы Ольгерд вместо того, чтобы строить новое крыло, заделал старые расщелины, а то не жилье, а обиталище призраков из страшной сказки. Витольд оживленно щебетал, но собеседника не было слышно.
Газеля? Когда же он наконец вырастет из этих детских фантазий? Дверь в маленькую гостиную, ведущую в спальню сына, отворилась с протяжным скрипом, но это не смутило блаженно похрапывающую в обитом синей парчой кресле Маргошу. На ее коленях осталась лежать раскрытая на середине книга.
Я громко прочистила горло, желая высказать свое недовольство, и тут же поперхнулась.
На коленях неграмотной деревенской бабы лежала книга. Чувствуя, как леденеют пальцы, я ухватилась за корочку. От ужаса текст начал расплываться, зато картинки остались четкими. Маргоша читала «Bestiarium» Августа фон Розенрота, остановившись на странице с иллюстрациями, живописно изображающими младших демонов Танар’ри.
В глазах потемнело.
— Миленка, — Маргоша, проснувшись, смотрела на меня своими большими коровьими глазами. — Ты чего не спишь?
Святой Лебеда… Усадьба кишит чернокнижниками, как труп личинками, и кишит уже очень давно… Не желая даже слушать эту двуличную змею, я ворвалась в спальню сына, с дури ударившись плечом о дверной косяк. Но я уже знала, кого увижу, прежде, чем распахнула дверь.
Мой сын стоял перед огромным черным зеркалом в позолоченной раме и разговаривал с вырисовывающейся на его глади тенью. Силуэтом, чьи смутные очертания напоминали одного бродячего торговца. Образом, который последний раз я видела три года тому назад. С Газелью, со своим нежно любимым воображаемым другом.
С Господином Зеркало.
Который ждал моего прибытия, который его, скорее и всего, и подстроил. Который парализовал меня и оставил стоять в дверях как столб, не в силах пошевелиться, не в силах позвать на помощь Ольгерда.
— Не хочу блата, — жаловался не замечающий меня Витольд, — Шадки забелет, маму забелет.
Гюнтер О’Дим смотрел на него со смесью снисходительности и притворной заботы.
— Да, мой дорогой мальчик, — деланно вздохнул он. — К сожалению, родные братья часто встают на пути к желаемому. Спроси у отца, что делают в таких случаях.
Витольд не просто слушал его — он внимал каждому слову. Никогда я не видела сына таким терпеливым и воспитанным, таким послушным и сосредоточенным.
Фигура в зеркале опустилась на корточки, по-отечески взъерошила сыну волосы. Так же, как это любил делать Ольгерд.
— Скажи мне, — вкрадчиво спросил Гюнтер О’Дим, — ты принес то, о чем мы договаривались?
Витольд аж подскочил от предвкушения, и бросился к походному мешку.
— Плинес, — сказал он, схватив за горло зайца.
Или то, что осталось от него, после того, как с тушки содрали шкуру, чтобы завтра к вечеру зажарить с яблоками. Видимо, стащил с кухни, мелкий воришка…. Святой Лебеда…
— Прекрасно, — похвалил его демон. — Я очень люблю людей, которые держат свое слово, Витольд и щедро плачу им за это.
Когтистая сухая рука протянула сквозь зеркальную поверхность маленькую статуэтку; пухлая детская ручонка вытянула навстречу мешок костей и мышц.
Смысл происходящего был слишком ужасен, чтобы осознать его до конца. Единожды подав руку дьяволу, можно уже не лелеять надежды, что он когда-нибудь ее отпустит. Кричать я не могла, хрипеть тоже, оставалось только наблюдать.
Витольд вцепился в сверкающую эбонитовую лошадку с глазами-топазами, повертел ее в лунном свете, и прижал к сердцу. Забрался на стульчик, потом вскарабкался на стол и отодвинул картину — старый тайник Ольгерда с облетевшей краской в углу. Там уже стояла целая коллекция фарфоровых, мраморных и малахитовых статуэток.
И зная, каким образом он их добывал… Зря я грешила на Гарма.
— Спасибо, Газела, — вежливо сказал Витольд и чуть поклонился, как его учили.
Гюнтер О’Дим ласково улыбнулся.
— Представляешь, сколько лошадок ты мог получить в обмен на что-то большее? — заговорщически спросил он. — И не только — поверь мне, мир может подарить тебе столько прекрасного в обмен за небольшую плату.
Витольд рьяно закивал. В глазах сына не было ничего, кроме жажды обладать. Мне был хорошо знаком этот идеально пустой взгляд, разбавленный алчностью, но на лице ребенка он смотрелся намного чудовищней.
— Знаешь, мой юный друг, — задушевно продолжил демон, — у нас с твоим дедушкой недавно случился преинтереснейший разговор. При всех наших разногласиях, собеседник он, надо признать, изумительный. Так вот — ручная работа, штучная купля-продажа, по его мнению, давно в прошлом. Наступают времена массового производства, — Гюнтер О’Дим развел руками, — где только найти работников?
Он потрепал за щеку рассмеявшегося Витольда, который ни слова не понял.
— Вот я и вспомнил о своем маленьком проекте, живом доказательстве необычайной эффективности евгеники.
Видения, которые я так старалась забыть, возвращались ко мне вспышками. Огни, летящие с небес, превращающие людские тела в пыль. Мертвые города, у врат которых громоздились груды черепов, сброшенных в кучи, словно мусор.
— Как выразился один мой коллега, — продолжил демон. — «Все в мире изменил прогресс. Как быть? Меняется и бес».
Из чёрных глубин зеркала проглядывало отражение голубых глаз Витольда, наблюдавшего за мной с любопытством случайного прохожего. Все замерло, время растягивалось, как бесконечная нить, а пространство сузилось до двух фигур: детской и нечеловеческой.
О’Дим… Ты же обещал, дьявольская падаль!
— Не трогать вас, — закончил за меня Гюнтер О’Дим, — и я всегда верен своему слову. Тебе и Ольгерду не грозит никакой опасности, а вот с юным Витольдом у нас большие планы, не так ли?
— Дя, — кивнул Витольд, скрестив на груди руки.
За все, что я сделала, должна платить я! Я, а не мой сын! Дети не должны отвечать за грехи отцов! Будь ты навеки проклят, тварь… Будь ты навеки проклят!
— Милена, ты ранишь меня в самое сердце! — развел руками демон. — Я столько сделал для вашей семьи — можно сказать, создал ее собственными руками — и не услышал ни слова благодарности в ответ!
Гюнтер О’Дим вышел из зеркала, не потрудившись даже окончательно принять человеческий облик, так и оставшись полумужчиной, полутенью. Его кожа напоминала серые выхолощенные тряпки, натянутые на человеческое тело. От него исходило красноватое сияние и запах серы, смешанный с гарью погребального костра. В желтых глазах с выпуклыми серыми прожилками можно было увидеть живой океан душ, частью которого я едва не стала сама.
— Подарил вам все, чего можно пожелать, — мягко продолжил демон, — разве что славой обделил.
Витольд обернулся и спокойно взглянул на меня, слегка улыбнувшись.
— Но поверь мне, моя милая Милена, — сказал Гюнтер О’Дим, — очень скоро фамилия фон Эверек будет у всех на слуху.
__________
Я ненавижу всех святых, —
Они заботятся мучительно
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.
Мне ненавистен был бы Рай
Среди теней с улыбкой кроткою,
Где вечный праздник, вечный май
Идет размеренной походкою.
Я не хотел бы жить в Раю,
Казня находчивость змеиную.
Я с детских лет люблю Змею
И ей любуюсь, как картиною.
К. Бальмонт «Голос Дьявола»
