Друзья [Андраш Беркеши] (fb2) читать онлайн

Друзья

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Известный современный венгерский прозаик и кинодраматург Андраш Беркеши хорошо знаком советским читателям и кинозрителям. Пожалуй, кинозрителям — значительно больше, ибо на экранах нашей страны не один год демонстрировался ставший весьма популярным венгерский детектив «Перстень с русалкой». Автором сценария этого фильма был Андраш Беркеши. Затем пришла популярность и к его литературным произведениям, посвященным сегодняшнему дню Венгрии. Среди последних по времени книг, пришедших (и приходящих) к советскому читателю, два романа Андраша Беркеши. Первый из них — «Рыбы большие и малые» — затрагивает острые проблемы внутриармейской жизни в Венгерской народной армии. Роман этот вышел в свет в Воениздате и привлек к себе внимание специалистов в военном деле, а также широкие читательские круги. Второй роман — «Друзья» — вы сейчас прочитаете. Не станем делать преждевременных выводов — авторская позиция определена и подчеркнута, симпатии и антипатии Беркеши тайной для читателя не останутся. Скажем лишь одно: роман расскажет вам о Венгрии больше, чем многие статьи, очерки, справочники, и расскажет увлекательно, порою интригующе — ведь слава мастера детектива не рождается на пустом месте, а школа детектива помогает писателю и в психологической прозе. Хочется верить, что читатель продолжит знакомство с Беркеши и вообще с современной венгерской литературой.

СЕРГЕЙ ВОЛЬСКИЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В феврале тысяча девятьсот тридцать шестого года суд приговорил отца Миклоша Залы к трем годам лишения свободы за антиправительственную деятельность. Вторая судебная инстанция оставила приговор в силе, после чего он обжалованию не подлежал. На другой же день отца мальчика отправили в сегедскую тюрьму «Чиллаг».

Той зимой Миклош Зала ходил в четвертый класс начальной школы в Бодайке. На последней парте у окна он сидел один. Соседа у него не было. В Бодайке не любили ни коммунистов, ни их детей, и родители потребовали, чтобы учитель Богар не сажал их отпрысков рядом с Миклошем Залой. В Бодайке помнили, как отец мальчика восемнадцатилетним вступил в Красную армию, принимал участие в боях в Северной Венгрии, а потом стал красным охранником^[1]. Все знали, что он беспощадно преследовал контрреволюционеров, готовивших мятеж в области. А когда Венгерская Советская республика все-таки пала, он был арестован и после жестоких пыток предстал перед судом. Выйдя через четыре года из тюрьмы, Зала в мае двадцать третьего женился на Розалии Чутораш и переселился к ней — в домик на склоне горы Рокаш, где она жила с матерью. Ее отец Балинт Чутораш пал смертью храбрых под Ишонзо, и вдова наследовала кузницу, которую Зала рассчитывал теперь переписать на свое имя. Оставалось только сдать экзамен на кузнеца и получить патент. Однако планам этим не довелось сбыться из-за политической неблагонадежности Залы; и пришлось ему работать в кузнице подручным, ведь селу все-таки нужны были рабочие руки. И хотя Зала в свое время выучился на слесаря, но знал толк и в кузнечном деле, и в машинах разбирался — мог починить, если надо. Вскоре его уже знали в селе как мастера на все руки. Правда, многому он еще получился у старого Якоба Гольдшмита, бывшего когда-то подмастерьем у Балинта Чутораша. Старик слыл настоящим кудесником. Подсвечники, украшенные чеканкой, резные замки, дверные ручки, кронштейны, железные ворота, разнообразные ограды — все, что сходило с его наковальни, было истинным произведением кузнечного искусства.

Зала родился в окрестностях Зирца, в господской усадьбе, где прислуживали его родители. Были они людьми богобоязненными, в особенности мать, урожденная Борбала Сюле, которую в усадьбе почитали прямо-таки за святую. Говорили, что само небо внемлет ее молитвам. Поглаживанием руки она успокаивала боль, знала целебные свойства трав и цветов, по линиям на ладони могла увидеть прошлое и предсказать будущее. Ее муж Матэ Зала, узнав, что сын стал красноармейцем, запил с горя и вскорости умер. Вдова прокляла сына, а поскольку он не венчался в церкви, внука своего считала незаконнорожденным и видеть даже не желала. Через три месяца после его появления на свет, в июне двадцать шестого, она скончалась от воспаления легких.

Обо всем этом Миклош узнал много лет спустя, когда уже ходил в школу, однако странное поведение деда и бабки и их безвременная кончина не произвели на подростка особого впечатления. Он чувствовал себя вполне счастливым в доме на склоне горы Рокаш, где жил с родителями и бабушкой Чутораш. Дом был красивый: черепичная крыша, веранда, жалюзи на окнах светлицы, выходивших на широкую мощеную улицу Хомокош; окна кухни и двух других комнат смотрели на просторный двор с кузницей, стены которой были увиты плющом, и на цветущий сад. Посреди двора росло кряжистое ореховое дерево, под ним стояли дубовый стол, скамья и несколько стульев, а оттуда сквозь живую изгородь повилики хорошо просматривались хлев, амбар и прочие хозяйственные постройки.

Безмятежная жизнь Миклоша продолжалась до шестилетнего возраста, пока не явились однажды жандармы — забрать отца. Они надели на него наручники и, избив, поволокли со двора. Отец при этом не проронил ни звука, даже не стонал, только как-то странно улыбался, глядя на жандармов. В ту минуту Миклош понял: и улыбкой можно выразить ненависть. Но сам-то он ревмя ревел. Ему было жаль отца, он пытался даже кинуться на жандармов с кулаками, но дядюшка Якоб сгреб его в охапку и отнес в кузницу. При этом на ломаном венгерском языке пробурчал что-то насчет праздника, который будет, мол, и на нашей улице, и тогда придет срок рассчитаться с жандармами… Через год отец вернулся. Он сильно исхудал, осунулся, лицо стало болезненно-бледным, некогда густые каштановые волосы поредели и поседели, а возле рта с обеих сторон пролегли глубокие морщины. Довольно равнодушно он выслушал новость: оказывается, власти под каким-то смехотворным предлогом отобрали у вдовы Балинта Чутораша патент и старуха была вынуждена продать кузницу Дежё Коллеру, который оставил работать в ней дядюшку Якоба, но принять обратно Михая Залу отказался. Он сказал:

— Послушай, Михай, к твоему сведению, я никогда не был ни белым, ни красным. Ты в свое время меня не трогал, так что делить нам нечего, и зла я на тебя не держу. Просто мне Форбат велел…

— Можешь не продолжать, Дежё, — перебил его Зала. — Я все понял.

Они сидели на кухне за кувшином вина, на тарелке перед ними лежали хлеб и сало.

— С голоду не помрем, хоть какая работенка да сыщется и на мою долю. — Зала поднял стакан. — Ваше здоровье!

Вместе с ними за столом сидел дядюшка Якоб. Тяжелая работа да житейские неурядицы надломили его, и выглядел он семидесятилетним старцем, хотя не так давно разменял всего лишь шестой десяток. Тыльной стороной ладони, усыпанной родинками, он вытер губы и поднял взгляд глубоко посаженных глаз на Залу:

— Пока у меня будет хоть краюха хлеба, я всегда разделю ее с тобой и твоей семьей. Понял?

Зала кивнул, потрепал дядюшку Якоба по костлявому плечу.

— Спасибо, старина!

В конце концов Зала, все еще находившийся под полицейским надзором, устроился слесарем-ремонтником на прядильно-ниточную фабрику. Работал он теперь по четырнадцать часов в сутки и на людях появлялся редко, так как ему было запрещено выходить из дому после десяти вечера. Но это его не особенно огорчало, ведь отныне он мог по крайней мере больше времени уделять семье. Гораздо сильнее беспокоило Залу, что у его сына нет соседа по парте. Он не раз заговаривал об этом с учителем Богаром, давая понять, что мог бы перевести сына в другую школу, куда ходили исключительно дети бедняков. Однако Богар держался за Миклоша, считая мальчика очень способным, и сумел отговорить отца от этого шага. И Миклош остался в его классе, и по-прежнему сидел в одиночестве за своей партой. Разумеется, не все относились к нему враждебно, кое-кто из ребят не прочь был бы подружиться с ним, чтоб хоть украдкой встречаться на улице, ходить вместе в лес или на рыбалку. Но гордый и самолюбивый мальчуган понимал, что это была бы дружба из жалости. Поэтому он вел себя очень сдержанно, а с годами и вовсе стал замкнутым и недоверчивым. И все-таки у него появился настоящий друг. В мае тридцать шестого, когда отец уже сидел в сегедской тюрьме «Чиллаг», судьба в лице учителя Богара свела его с Имре Давидом. Это был темноволосый крепыш, почти на голову выше Миклоша, его черные глаза открыто и приветливо смотрели на окружающих. Когда учитель Богар ввел его в класс и сказал: «Дети, это наш новый ученик. Прошу любить и жаловать!», Миклош подумал, как было бы здорово, если б учитель посадил новенького за его парту. И не скрывал своей радости, когда желание его исполнилось. Молодой учитель, словно прочитав мысли Миклоша, подвел новенького прямо к нему.

— Будешь сидеть здесь, с Миклошем Залой, — сказал он.

Правда, радость Миклоша была омрачена мыслью, что родители Имре Давида, узнав, с кем учитель Богар посадил их сына, воспротивятся этому. Такое в классе случалось уже неоднократно и стало привычным. Миклош тогда еще не знал, что Имре — сирота, что его родители погибли в Каде во время разлива реки, пытаясь спасти из коровника и овина домашний скот. Об этой трагедии Миклош узнал от своего нового друга, когда они разговорились на школьном дворе во время переменки. Имре и его старший брат Ферко в то страшное утро, как обычно, отправились в школу. До нее от их хутора было километров пять, но для мальчиков расстояний не существовало. Учились они в охотку и поэтому бегали в школу и в дождь, и в снег, и в буран, закаленные и выносливые, как истинные хуторяне. Они знали, что еще несколько дней назад вода в реке Кереши поднялась до угрожающего уровня, но не придавали этому значения. Никому и в голову не приходило, что река прорвет плотину именно на том участке, который считался наименее уязвимым.

— А школу не затопило? — спросил Миклош.

— Школа находится на холме Вертеш. Туда вода не дошла.

Миклош с ужасом подумал: а вдруг и ему довелось бы пережить гибель родителей! Как хорошо, что их речка Терцель не разливается так даже в паводки.

— А где же брат-то твой теперь? — поинтересовался Миклош.

— В Пеште. У тети Жофи.

— Это кто?

— Мамина сестра. Ее назначили опекуншей Ферко. А меня опекает мой дядя Жигмонд Балла.

— Ну, его-то я знаю. И его жену тоже. После Зоннтага они самые богатые люди в Бодайке.

Имре пожал плечами:

— Возможно. Дом у них и в самом деле добротный.

— Ага, — оживился Миклош, — это на улице Лайоша Кошута. — Он присел на корточки и тупым концом карандаша стал чертить на хорошо утрамбованном песке. — Вот площадь Героев, тут наша школа. А здесь уже и улица Лайоша Кошута начинается. От школы до нее рукой подать. — Он почесал в затылке и поднял взгляд на Имре: — А я знаешь где живу? Вот, смотри! — Миклош поставил точку на приличном расстоянии от нарисованной школы. — Это склон горы Рокаш. Если идти отсюда, переходишь через площадь Героев, потом сворачиваешь на улицу Пелтенберга. Знаешь, широкая такая, красивая улица, вся в акациях. По ней топаешь километра два до железнодорожного переезда. За ним уже и деревьев поменьше и дома победнее. Еще с полкилометра будет до моста через Терцель, а сразу за мостом и начинается склон горы Рокаш. Там мы и живем, на улице Хомокош. Как увидишь большую кузницу, так там рядом и наш дом. — Миклош поднялся. — Далековато, правда?

— Да что ты! — улыбнулся Имре. — Дома я, бывало, по десять километров в день отмахивал до школы и обратно.

— Да… — протянул Миклош. — Прогулочки — будь здоров! Ну, для тебя это, наверно, дело привычное.

— Конечно.

— А хочешь, я тебе покажу наши окрестности? Все, что у нас тут есть: замок, старинный парк… Знаешь, какие в том парке деревья? Я таких нигде больше не видал. Еще руины крепости. Там когда-то настоящая крепость была. А дальше — озеро Фюзеши, в которое впадает наша речка Терцель, а на ее берегу — прядильно-ниточная фабрика.

После уроков они вышли из школы вместе. Вокруг с гиканьем и свистом носились мальчишки, неторопливо, с достоинством расходились по домам девочки.

— Я давно хочу тебя спросить, Имре, — сказал Миклош.

— О чем?

— Твои знают, что ты сидишь за одной партой со мной?

— Они меня не спрашивали, а я не говорил. А что?

— Если узнают, сразу побегут к учителю Богару, чтоб он тебя пересадил.

Имре остановился, взглянул на Миклоша.

— Это почему?

— Потому что мой отец в тюрьме.

— А что он сделал?

— Да ничего. Просто он — коммунист. А коммунистов всегда стараются упрятать за решетку. Не веришь — спроси у господина учителя.

— Я верю, — сказал Имре.

Легкий порыв ветра взъерошил и спутал его темные волосы. Мальчик глядел на купающуюся в лучах солнца железную изгородь церковного парка, на величественные голубые ели, скрывающие вход в церковь, сооруженную в стиле барокко, с двумя куполами. Ребята перешли через дорогу и углубились в парк. Под ногами заскрипел гравий. По обеим сторонам дорожки росли деревья, декоративные кустарники. Повсюду на скамейках сидели старушки. Отсюда как на ладони просматривались дома, окружающие площадь: желтая поселковая евангелическая церковь и корчма Йожефа Шиллера на углу улицы Пелтенберга. Мальчики бродили, разглядывая цветущие кустарники и черных дроздов, прыгающих по только что подстриженному газону. Сидевшая на одной из скамеек пожилая женщина в платке кормила хлебными крошками голубей, по лицу ее блуждала мягкая сочувственная улыбка. Внимание мальчиков привлек бронзовый памятник героям первой мировой войны. Упавший на колено смертельно раненный солдат одной рукой опирался на винтовку с примкнутым штыком, а другой — ухватился за край плащ-палатки бегущего в атаку товарища, будто пытаясь подняться. Лицо исказила гримаса боли. Миклош задумчиво уставился на него, силясь понять, о чем может думать человек перед смертью.

— Тебе не обидно, что тебя дразнят Красным Мики? — спросил вдруг Имре.

Миклош пожал плечами:

— Пусть дразнят… Вырасту, тоже коммунистом буду.

— А хочешь, чтоб и я стал коммунистом? Чтобы мы подружились?

— Хочу, — тихо, но твердо произнес Миклош.

2

Жига Балла и его жена уже отобедали, но все еще сидели за столом, поджидая Имре. Войдя в комнату, мальчик почтительно поздоровался, но ему никто не ответил. Красивая худощавая женщина бросила взгляд на стенные часы.

— Где ты шлялся?

— Я не шлялся, — буркнул Имре, ставя ранец на тумбочку в углу.

— Во сколько закончились уроки?

— В час.

— А сейчас сколько времени? — вступил в разговор Жигмонд Балла, наливая себе в бокал вина. — Взгляни-ка на часы.

Имре покосился на стену.

— Ну, два.

— Школа в десяти минутах ходьбы от дома, — заметила белокурая голубоглазая женщина. — А ты еще смеешь утверждать, что не шлялся. Ты еще и врешь?

Она произнесла это пронзительным тоном, едва не срываясь на крик.

Имре покраснел.

— Я не вру, — решительно заявил он.

— Ежели не шлялся, то где же, черт побери, ты был? — вопрос дяди прозвучал мягче и дружелюбнее.

— С другом разговаривал.

— С другом? Смотрите-ка, у него уже дружок объявился. Всего несколько дней как в школу пошел, однако успел приятелем обзавестись. — Ирма визгливо рассмеялась. — Ну и кто же стал твоим дружком у нас в Бодайке?

Имре молча уставился на стену комнаты, увешанную картинками на библейские сюжеты. С каждой из них глядел кроткий лик Иисуса Христа.

— Тетя Ирма, кажется, задала тебе вопрос, — повысил голос Жига Балла.

— Моего друга зовут Миклош Зала, — отчеканил мальчик, заложив руки за спину.

Ирма вскочила, будто ее ужалила оса. Побагровев, она что-то буркнула по-немецки, а потом, снова перейдя на венгерский, заорала:

— Этого еще не хватало! Нашел с кем связаться! С сынком тюремного отребья!.. Жига, ты слышишь?

— Слышу, слышу… Только не пойму, какого черта ты так раскудахталась? — Балла в сердцах залпом опорожнил бокал. — Откуда, к дьяволу, бедному мальцу знать, кто такой Зала? Ты ему объясняла? — И, не услышав ответа жены, заключил: — Вот так-то!

Наступила секундная пауза. Внезапно тишину нарушил Имре:

— А я все знаю.

Жига Балла поднялся и подошел к мальчику. Это был могучий мужчина тридцати одного года от роду, в самом расцвете сил. Указательным пальцем он подкрутил черные усы, обжег мальчика взглядом.

— Ну, так что же ты знаешь? Мы слушаем.

Имре, не дрогнув, ответил.

— Отец Миклоша в тюрьме сидит. В Сегеде.

Балла подступил к мальчику вплотную.

— А может, ты знаешь, и за что его посадили?

— Знаю! — дерзко выпалил Имре. — Потому что он коммунист.

Женщина изумленно посмотрела на мужа, затем перевела взгляд на мальчика.

— И после этого ты продолжаешь утверждать, что Миклош Зала — твой друг? — вымолвила она наконец.

— Да, он — мой друг, — упрямо ответил Имре. Он непроизвольно взглянул на обеденный стол и только сейчас почувствовал, как сильно проголодался. — Можно поесть чего-нибудь?

— Нет, — отрезала женщина. — Пусть тебя кормят там, где ты шлялся. В следующий раз не будешь опаздывать к обеду.

Имре ушам своим не поверил. Он попросту не понимал, что произошло. Ни разу в жизни еще не бывало случая, чтобы дома его не накормили обедом. Конечно, жили они с родителями бедно, но все же никогда не голодали.

— Так мне не будет обеда? — удивленно переспросил он.

— Сегодня — нет. Считай, что ты наказан. Хорошенько запомни: в этом доме раз и навсегда установлен порядок, который никому не дозволено нарушать.

— Но я хочу есть.

— Верю. Значит, надо приходить вовремя, — в голосе женщины появился металл. — И заруби себе на носу: пока ты живешь у нас, не смей водиться с Миклошем Залой!

— Буду водиться! — вспылил мальчик. Голос его дрожал от волнения и горечи. — Я сам знаю, с кем мне дружить.

— Ну, хватит! — рявкнул Жига Балла, словно кнутом щелкнул. — Попридержи язык. Покуда ты ешь наш хлеб, делай, что тебе говорят! И чтоб я от тебя больше слова не слышал! Переодевайся — и марш за уроки! А потом тетя Ирма найдет тебе дело. В нашем доме не должно быть трутней.

Глаза мальчика застилали слезы, но он сдержал подступившие к горлу рыдания и, повернувшись, отправился восвояси. Его комнатушка находилась под лестницей. Собственно, это был чулан, который супруги освободили, когда решили взять Имре к себе. Обстановкой это помещение напоминало монастырскую келью: железная солдатская койка, платяной шкаф, стол, два стула, рукомойник с тазом, с потолка на голом шнуре свисала двадцатипятисвечовая лампочка.

Имре уселся на плотно набитый соломой мешок, заменявший ему матрац, и отрешенно уставился в темный угол. И что это за судьба такая: ну почему именно его родителей унес тот страшный водоворот? Даже не верится, что совсем недавно, прошлым летом, они были так счастливы, так дружно жили все вместе на своем маленьком хуторе!.. И почему он оказался именно здесь, в Бодайке? Почему не в Будапеште у тети Жофи? Ведь столько раз он слышал от матери: «Ох уж, этот Жига; ох, этот Жига, он, видать, совсем рассудка лишился, когда выбирал в жены эту заносчивую швабку^[2]». В подобных случаях отец обычно хихикал: «Прекрати, Панни! У шурина моего как раз ума палата, коль он женился на этой немецкой фее с ледяными глазами. Пойми, звездочка моя, сто хольдов^[3] — это сто хольдов. Жига теперь стал первым хозяином в Бодайке».

«Да он у нее просто-напросто первый лакей, — начинала горячиться мать, — этой швабской сучке понадобился образованный венгерский лакей-управляющий, вот она его и окрутила. Боком выйдет брату эта женитьба, чует мое сердце. Еще все локти себе искусает, ан поздно! Она же бесплодная, у нее детишек никогда не будет. А тогда к чему богатство? Что с него проку?»

Тут отец обычно набивал трубку, делал пару затяжек, с удовольствием попыхивая, задумчиво вертел головой, хмыкал, смотрел на усыпанное звездами небо и медленно говорил: «Жига — мужик неплохой. Просто решил урвать от жизни побольше. Для него богатство — это всё. А что такое образованный крестьянин без земли да без денег? Так или иначе — чей-нибудь лакей, пес хозяйский. Правда, Казак?» — обратился он к лежащему на полу лохматому псу. Тот тявкнул в ответ, потянулся и улегся поудобнее, положив голову на передние лапы. А отец тем временем продолжал: «Теперь-то Жига — кум королю. Занимайся себе хозяйством сколько душе угодно. И в церкви за ним место закреплено благодаря Ирме. Ведь ее семейство подарило Бодайку священника».

Имре заочно невзлюбил тетю Ирму, услышав о ней впервые от матери, и даже начал побаиваться ее. А сейчас его неприязнь, смешанная со страхом, еще усилилась. И вообще, кто ему эта белокурая красавица? Его родственник — дядя Жига, а она — совершенно чужой человек. Имре до сих пор не мог взять в толк, почему старший брат Ферко, проведя прошлым летом две или три недели в Бодайке, вернулся домой в полном восторге от тети Ирмы и при каждом удобном случае превозносил ее до небес. Правда, Ферко всегда был подхалимом и умел приспосабливаться к обстоятельствам. Уж он бы, наверно, не остался без обеда: как-нибудь подольстился бы, выклянчил свой харч. А Имре не такой, нет; лучше умереть с голоду, чем перед кем-то унижаться. Да пусть она подавится своими обедами! Ему ничегошеньки не надо.

Имре переоделся в клетчатую фланелевую рубаху и вельветовые брюки, сунул ноги в грубые, подбитые тяжелыми гвоздями сапоги и сел за стол, чтобы делать уроки. Но желудок сводило от голода, и не было ни малейшего желания заниматься. Мальчик сидел, уставясь отсутствующим взглядом на свежевыбеленную стену, и даже не обернулся на скрип открывающейся двери. Жигмонд Балла подошел к нему и массивной своей ладонью легонько потрепал по плечу.

— Ты чего уроки не делаешь? — спросил он, присаживаясь на край стола.

Имре пожал плечами.

— А ну-ка посмотри на меня.

Мальчик поднял голову. Губы его были плотно сжаты.

— Сильно проголодался?

— Я не голоден.

— Тут у меня хлеб и сало. Это тебе. — Дядя Жига вынул из кармана сверток и положил на стол. Развернул. При виде большого куска сала и такого же изрядного ломтя хлеба Имре сглотнул слюну, но ничем не выдал своего состояния.

— На вот. Ешь на здоровье.

— Не надо, — буркнул Имре. — Ничего мне от вас не нужно. Я вовсе не голоден.

«Упрямец, — подумал Жига Балла, — весь в отца. С тем тоже, прежде чем разговаривать, гороху надо было поесть. Как упрется, бывало, так ему хоть кол на голове теши… Ну, вот что делать с этим парнем, черт бы его побрал? И так волком смотрит, а ежели отлупишь — и вовсе замкнется…» На память пришли слова зятя: «Знаешь, Жига, чем больше меня волтузят, тем я становлюсь тверже. Характер у меня, видать, от нашей земли-матушки. С каждым ударом все пуще зреют упорство, воля, ненависть. Я не могу, да и не хочу, приспосабливаться. Это для меня хуже смерти. Ты, конечно, человек образованный, не нам чета, не зря перед тобой крестьяне шапки ломают. И еще многого добьешься. Но я не уверен, что ты будешь счастливее нас. Женись на своей немке, делай что хочешь. Я тебе скажу только одно: не удастся тебе пустить корней в этом швабском поселке. Люди там совсем другие. Аккуратные, бережливые, работящие, только сердечности у них не найдешь. Из всех страстей им ведома лишь одна — страсть к накопительству. Еще больше иметь. Еще богаче стать».

Балла мрачно взирал на мальчика и думал о том, что зять во многом оказался прав. С Ирмой ему справиться не удалось. Она безраздельно главенствовала в доме и подчас обращалась с ним не как с нареченным супругом, а как с лакеем. Как с управляющим. Но, черт возьми, он еще не сдался! Он еще возьмет верх над проклятой бабой!

Балла погладил мальчика по голове.

— Ну что ж, Имре, не хочешь — как хочешь. — Он встал, аккуратно завернул хлеб и сало в бумагу и сунул в карман. — Но я должен тебе кое-что разъяснить. По закону я — твой опекун. И тетя Ирма тоже. Поэтому ты обязан нас слушаться. Ты же еще ребенок. И у тебя ничего нет. Мы тебя кормим, поим и одеваем, человека хотим из тебя сделать. Заботимся, чтобы ты вырос честным и работящим, и ничего плохого тебе не желаем. Так что лучше нам ладить друг с другом. А будешь кочевряжиться — пеняй на себя.

— Уйду я. Не хочу у вас жить!

— Куда ты, к чертям собачьим, пойдешь?

— Не знаю. Куда глаза глядят.

— Да у тебя, кроме нас, никого нет.

— Все равно я здесь не останусь.

— Сбежишь? Ну и глупо. Попадешь в жандармерию — и тебя быстренько приведут обратно. Лучше пораскинь мозгами, стоит ли так себя вести. Тетя Ирма вовсе не враг тебе. Раз она говорит, что не следует дружить с Миклошем Залой, значит, на то есть причина. Неужели в вашем классе мало ребят, с которыми можно подружиться, чьи родители — честные, порядочные люди? Что, в конце концов, подумают в поселке о нас с тетей Ирмой, когда узнают, что ты дружишь с этим Миклошем Залой, у которого отец из тюрем не вылезает?!

Он повернулся и вышел из комнаты.

3

Солнце еще припекало вовсю, когда Имре пересек площадь Героев и, обогнув корчму Йожефа Шиллера, свернул на широкую улицу Пелтенберга. Он сильно запыхался, и пришлось сбавить шаг. По обеим сторонам за невысокими оградами и широкими двустворчатыми воротами тянулись ряды аккуратных домиков с просторными палисадниками. Тротуары были выложены цементной плиткой с канавками по краям для стока воды. Возле домов виднелись клумбы: на одних буйно цвели тюльпаны и нарциссы, другие были только что вспаханы граблями, подготовлены под рассаду. Постепенно акации вдоль дороги сменились кряжистыми каштанами.

Увидев у одного из домов пожилую швабку, возившуюся с цветочной рассадой, Имре вежливо поздоровался. Женщина обернулась, с приветливой улыбкой кивнула в ответ и худой морщинистой рукой поправила на голове темно-синий узорчатый платок.

— Скажите, пожалуйста, тетенька, правильно я иду к склону горы Рокаш?

Женщина ответила на ломаном венгерском:

— Прафильно, да. Сейчас мост через речка, потом быть этот склон.

Имре поблагодарил и весело, чуть ли не вприпрыжку пустился дальше. Приближаясь к речке, он заметил, что тут уже и дома победнее, и ограды не такие затейливые и вызывающе-цветастые, как в начале улицы. И клумб в этих дворах было меньше, зато повсюду виднелся увядший прошлогодний бурьян. Сточные канавы вдоль тротуаров засорились и испускали зловоние. Имре перешел по мосту через речку Терцель. В обычно широком и полноводном русле сейчас мирно струился поток глубиною едва ли по пояс мальчику. Имре остановился. Отсюда как на ладони просматривались домишки на склоне горы Рокаш, притулившиеся среди раскидистых деревьев, стреловидные прямые улочки, дальние холмы, на которых выделялись в лучах яркого солнца ослепительно белые стены виноградных давилен и выложенные бутом входы в винные погребки.

Имре легко отыскал кузницу и дом Миклоша, крытый черепицей. Здесь улицы уже не были вымощены камнем, в колеях, оставленных колесами телег, вода почти не высыхала; тротуарами же служили плотно утоптанные тропинки в глинистой почве. Во дворах копошилась ребятня, взрослые трудились на огородах. Все вокруг утопало в зелени. Перед кузницей стояли три лошади, привязанные к телегам, и пожилой лысый мужчина в кожаном фартуке подковывал одну из них. Другой мужчина — видимо, владелец лошади — помогал ему, остальные, покуривая, наблюдали за их работой.

Миклош работал в саду вместе с матерью. При виде нежданного гостя лицо его озарилось радостной, но слегка удивленной улыбкой. Тыльной стороной ладони он вытер пот со лба и торжественно провозгласил:

— Мамочка, смотри, это же мой друг Имре!

Худая женщина в черном платке выпрямилась и, опершись на черенок лопаты, уставилась на мальчика, стоявшего у калитки. Из дома выглянула старушка, вытирая о фартук испачканные в муке руки; из-под платка у нее выбивались седые пряди.

Имре почтительно поздоровался с женщинами, переводя взгляд с одного изможденного лица на другое.

— Добро пожаловать, — сказала мать Миклоша, — проходи.

Они вошли в дом.

— Имре, — растроганно начал Миклош, — я так счастлив, что ты к нам пришел. Я уже столько рассказывал о тебе маме.

Имре, смущенно озираясь, остановился посреди просторной, чистенькой, скромно обставленной кухни.

— Располагайся, — Миклош показал приятелю на канапе.

Имре сел и еще раз огляделся. Он словно оказался у себя на хуторе. Правда, там на кухне у них не было печки, но в остальном сходство было поразительным. На него нахлынули воспоминания: наводнение, гибель родителей, приезд в Бодайк, унижения, события последних дней и часов. Глаза опять наполнились слезами, а к горлу подступили рыдания. Миклош бросил на друга участливый взгляд.

— Что с тобой? — спросил он.

— Я не хочу жить у дяди. Не могу больше… — И тут Имре горько расплакался.

У Миклоша от жалости перехватило дыхание. Женщина села рядом с мальчиком, обняла его за плечи и по-матерински прижала к себе. Старуха, месившая тесто, на минуту оторвалась от работы.

— Поплачь, поплачь, золотинушка, глядишь, и полегчает, — сказала она и потянулась за скалкой. — Видно, обидели тебя крепко?

— Поесть не дали, — сквозь всхлипывания пробормотал Имре.

— Боже мой, с этого надо было и начинать. Любишь картофельный суп? — спросила мать Миклоша. — От обеда остался, сейчас подогрею. — И с этими словами она захлопотала у плиты. Бабушка сноровисто освободила место на столе, достала из шкафа тарелку и ложку, быстро нарезала хлеб.

— Можешь сальца поесть, — продолжала женщина. — А может, ты больше любишь яичницу? Так я мигом поджарю. С луком.

— И молока еще немного есть, — добавил Миклош.

Он умолчал о том, что молоко это было оставлено ему на завтрак. Да и зачем об этом говорить? Для Имре ему ничего не жалко, а сам он похлебает и пустой суп с тмином.

Имре не заставил себя упрашивать — жадно набросился на еду, словно оголодавший волчонок, но при этом успел и пересказать в подробностях все, что случилось с ним в дядином доме.

— Они знают, что ты пошел к нам? — спросил Миклош.

— Конечно нет. Откуда? Да я все равно туда не вернусь.

Стоявшая у плиты женщина промолвила:

— Сынок, я бы тебя с удовольствием приняла: где трое кормятся, там и четвертый не оголодает. Спал бы ты в комнате Миклоша. Но ведь я не могу этого сделать, закон не позволит.

— Жандармы сразу отведут тебя обратно к дяде Жиге, — вмешалась бабушка, — он ведь твой опекун.

— И его жена тоже, — добавила женщина. — Так что я советую тебе вернуться, другого выхода нет. Но ты в любой момент можешь приходить сюда. Мы всегда тебе рады.

— Приходи, когда заблагорассудится, — поддержала ее старушка и погладила мальчика по голове. — Надеюсь, ты все понял?

— Понял.

— Ну вот и хорошо. — Мать Миклоша кивнула и вышла на кухню.

Имре немного успокоился. Теперь, когда желудок был полон, будущее не казалось ему таким мрачным, как несколько часов назад.

— Знаешь, что я сделаю, если они опять будут надо мной издеваться?

Старушка бросила тревожный взгляд на мальчугана, но промолчала. А Имре продолжал:

— Оболью керосином их дом и подожгу. Пусть тогда попляшут.

— Не говори глупостей, — оборвал друга Миклош. — Тебя живо в исправительную колонию отправят.

— Пусть отправляют, а я сбегу.

— Куда ж ты побежишь, милок, — встряла в разговор старушка. — Тебя быстро отыщут. Вдруг огонь перекинется на другие дома? И, чего доброго, полпоселка сгорит… Ой-ёй-ёй… Ты, видать, парень, белены объелся! Виданное ли дело — дом поджечь! Надо же такое выдумать!

Имре угрюмо молчал.

— Ну, сбежишь ты, а где прятаться станешь? — спросил Миклош. — Ты ведь и окрестностей не знаешь.

— А ты знаешь?

— Еще бы! Как свои пять пальцев. Каждый куст, каждую пещеру и тропинку в лесу. Знаю даже все ходы и выходы в заброшенной шахте.

Мальчишки вышли во двор, уселись на скамейку в тени орехового дерева.

— Раз ты так хорошо тут ориентируешься, — сказал Имре, — давай вместе сбежим.

— А что с мамой и бабушкой будет? Я не имею права их бросить. Когда отца жандармы забирали, он их на меня оставил. Ты, говорит, теперь единственный мужчина в доме. Кто знает, когда его выпустят.

Сидя на скамейке, Имре ладонью поглаживал шершавую поверхность дубового стола. После минутной паузы он вдруг выпалил:

— А давай освободим твоего отца!

Миклош расхохотался.

— Освободим! Легко сказать. Ты тюрьму-то настоящую когда-нибудь видал?

— Нет.

— То-то и оно! Кабы взглянул, понял: так просто оттуда человека вызволить невозможно. Я-то видел сегедскую тюрьму «Чиллаг». Когда мы ездили к отцу на свидание. Правда, внутрь меня не пустили. Но снаружи я все как следует рассмотрел. Там такие стены — будь здоров! И охрана на каждом шагу. Так что устраивать побег — пустой номер! — Миклош откинулся на спинку скамейки, взгляд его был устремлен вдаль. — И потом, знаешь, отец велел мне не думать сейчас ни о чем, кроме учебы. Он сказал, что я должен стать умнее господских детей. Понимаешь? А сбежишь из дому — какая тут учеба? Дикарями стали бы. Думаешь, я не собирался бежать? Когда отца жандармы в прошлый раз арестовали, знаешь, как надо мной издевались в школе! А то еще мальчишки, бывало, подстерегут да так отдубасят!.. Конечно, их много, а я один.

— И ты терпел?

— Что значит «терпел»? Дрался с ними, но что я могу против целой оравы!

— Ну теперь ты не один! — произнес Имре, и пальцы его сжались в кулак. — Пусть только кто-нибудь посмеет тронуть тебя.

Уже стемнело, когда Имре отправился домой. У калитки он сказал Миклошу:

— Не провожай меня, я дорогу знаю.

4

Жига Балла и его жена тем временем обыскали все окрестности и буквально валились с ног от усталости. Ирма предложила сообщить в полицию о пропаже мальчика, но Балла отмахнулся:

— Не сходи с ума! Придет, куда он денется! Нечего шум подымать.

Но жена никак не могла уняться. Все повторяла:

— Какой ужас, какой ужас! И зачем мы только взяли в дом этого мерзавца, почему не отдали его в сиротский приют? Теперь из-за него голова пухнет. Ну пусть он мне только попадется!

— Довольно, — прикрикнул на нее Балла. — Что это ты себе позволяешь, черт побери?! Я не допущу, чтобы сын моей сестры воспитывался в сиротском доме.

— Уж лучше бы взяли к себе Ферко. Ну, да ладно, я сделаю из этого негодяя порядочного человека. Всю дурь из него выбью. Пусть только появится. Он этот денек надолго запомнит.

Жига Балла как вкопанный остановился у стола.

— Выслушай меня внимательно, Ирма, и хорошенько запомни, что я тебе скажу. — Голос его звучал решительно и твердо. — Ребенок этот — не твоя собственность. Здесь все принадлежит тебе. Дом, хозяйство. Но не этот паренек. Если я узнаю, что ты хоть пальцем до него дотронулась…

Ирма не дала ему договорить. Ее красивое лицо побагровело от ярости.

— Ну, и что тогда будет? — с вызовом спросила она. — Может, ты меня изобьешь? Думаешь, я тебя боюсь, ничтожество?!

Жига усмехнулся. Наконец-то появилась возможность хоть чуть-чуть отплатить ей за все унижения. Он шагнул к ней.

— Да, я — ничтожество. Это верно. А знаешь, кто ты? — и бросил прямо в искаженное гневом лицо: — Ты — сучка бесплодная! Потому-то и ненавидишь детей! Зачем тебе богатство? Кому все достанется, когда ты сдохнешь?!

Ирма побледнела.

— Ты еще пожалеешь о своих словах, — отчеканила она с ненавистью. — И очень скоро.

Жига Балла, не обращая внимания на ее слова, выскочил из дома и направился в корчму дядюшки Йожефа, чтобы залить свое раздражение вином. Идя по улице, он ни разу не оглянулся, поэтому не заметил, что именно в это время в калитку вошел Имре.

Мальчик двинулся прямо в свою комнату. Собака, сидевшая на цепи, при его появлении залилась лаем. Ирма вышла во двор и увидела, что в комнатенке мальчика зажглась лампочка. В этот момент из коровника выглянула сорокалетняя служанка Рози. Это была изможденная женщина с небольшим горбом.

— Выходит, вернулся малый, — заметила она и показала на освещенное окошко. — Хозяин из дома, а он в дом.

Ирма смерила ее холодным взглядом:

— Занимайся своим делом.

— Иду, иду, хозяйка! Мне что, мое дело маленькое.

Ирма вошла в комнату к мальчику. Он в это время сидел за столом и готовил домашнее задание. Перед ним были разложены учебники и тетради. Он скосил на тетку глаза, но даже не встал со своего места.

— Где ты шлялся? — выдавила Ирма, дрожа от злости. Она поправила блузку в цветных узорах, застегнутую на все пуговицы до самой шеи.

— Нигде.

— Встать!

Имре подчинился. Он плотно сжал губы и смотрел Ирме прямо в глаза.

— Где ты шлялся?

Мальчик тяжело вздохнул, но промолчал.

Тут Ирма окончательно потеряла контроль над собой: она изо всех сил ударила мальчика по лицу. И хотя острая боль обожгла его, он продолжал стоять так же молча и неподвижно. Его упрямство подлило масла в огонь. И без того взбешенная, женщина словно лишилась рассудка и принялась колотить подростка что было мочи. У Имре из носа потекла кровь, но он так и не издал ни звука и не шелохнулся. Кровь медленно стекала с подбородка и капала на рубашку. И поразительное его спокойствие охладило пыл впавшей в истерику Ирмы. Внезапно она поняла, что не представляет, как вести себя дальше, почувствовала себя совершенно беспомощной. Ею овладело беспокойство. Этот избитый ребенок победил и унизил ее. Растерянная и обессиленная, стояла она посреди комнаты, потом, махнув рукой, выскочила за дверь. Через несколько минут в комнату прошмыгнула тетушка Рози. Горбатая служанка с жалостью смотрела на все еще неподвижно стоящего Имре, на его окровавленное лицо. Рози налила в таз воды из кувшина и ласково, по-матерински запричитала:

— Ах, бедный ты мой сиротинушка, как же тебя отделала злая баба. Ну, иди сюда, голуба моя. Ничего, отольется ей. Недаром говорят: кто на сироту руку поднимет, у того она отсохнет. Иди ко мне, звездочка моя. Тетушка Рози сейчас тебе пособит, и все у нас будет хорошо. Ну, иди сюда.

Она подвела мальчика к умывальнику, успокаивая и утешая его. И тут Имре расплакался. Забота тетушки Рози напомнила ему о матери.

— Рубашку грязную снимем, вот так, тихонечко. Тетушка Рози сейчас застирает ее. Ну-ка, наклонись, голуба моя. Лицо твое посмотрим.

Она осторожно стала смывать с лица мальчика кровь.

— Больно? Потерпи немножко, сейчас все пройдет.

Чтобы остановить кровотечение, тетушка Рози уложила Имре на кровать и накрыла ему переносицу мокрым носовым платком. Имре лежал, рассматривая в полумраке потолок. Он ощущал какое-то странное умиротворение, почти счастье. Как хорошо, что он выдержал, не проявил слабости. Отец всегда говорил: воистину силен не тот, кто бьет, а тот, кто не сгибается под ударами. Он был бы доволен. Жаль, Миклош не видел. Ну да ладно! Главное, что Имре пролил свою кровь ради их дружбы. А это уже не пустяк.

Тетушка Рози между тем терла мылом кровавые пятна, стирала, выжимала, опять намыливала рубашку. И при этом не переставая тараторила:

— Ты умный паренек, Имрушка, знаю, ума тебе не занимать. И должен понимать, что тебе говорят, и слушаться. Ежели приказывают, тут уж, хочешь не хочешь, а подчиняться надо. Я вот, к примеру, все время подчиняюсь. А как иначе? Я ведь служанка. И тебе надобно повиноваться, как ты есть ихний бедный родственник. Ой, я бы многое могла порассказать о здешней жизни. Уж почитай, двадцать годков у барышни Ирмы в услужении. В пятнадцать лет я в ихнюю семью попала, барышне тогда было годков семь или восемь. И меня она сколько раз бивала. Такая уж она есть. Иной раз сама потом жалеет, плачет, будто это ее отдубасили. Так что не бери в голову, малыш. Она ко всем так относится. Даже к твоему дяде. Ну как, кровь больше не идет? Нет? Вот и славно. И не переживай. Дело житейское. Мне в твоем возрасте столько колотушек досталось, ой-ё-ёй! И ничего, жива, как видишь.

Она в последний раз отжала рубашку, достала другую, чистую, и подала ее мальчику.

— Я тебе вот что скажу, — женщина понизила голос, — коли еще раз останешься без обеда, из дома не убегай. Зайди в мою развалюшку, знаешь, рядом с летней кухней, я тебя вкусненьким попотчую. Только тетке Ирме об этом ни слова. Понял, голуба моя?

Имре кивнул. Тетушка Рози подошла к нему, погладила по голове, нагнулась и поцеловала в лоб.

— Ничего, до свадьбы заживет.

— Спасибо, тетя Рози.

Когда женщина ушла, мальчик почувствовал, что замерз. Он накинул на плечи куртку, сел за стол и снова взялся за уроки. Он решал математическую задачку, когда дверь опять отворилась и в комнате появилась Ирма. Мальчик поднялся, с любопытством глядя в ее красивое лицо и теряясь в догадках, зачем она пришла и что сейчас будет. Ирма села на стул и стала просматривать решенные задачки. Ирма окончила всего четыре класса, но имела от природы незаурядный ум и смекалку и особенно хорошо разбиралась в математике. Все торговые и финансовые операции вела сама. Причем весьма успешно. Ирма всегда знала, что и почем продавать, что имеет смысл покупать и когда. Она сама торговалась с перекупщиками, вела расчеты с банком, брала ссуды и платила по векселям, определяла, что сажать в первую очередь и с чем повременить в расчете на повышение цен.

Ирма медленно перевела взгляд на мальчика.

— Ну, как дела с уроками? — голос ее теперь звучал дружелюбно.

Имре дотронулся до распухшей нижней губы.

— Историю надо бы подучить.

— А что вы по истории проходите?

— Обретение родины^[4].

Женщина молча кивнула. Разговор не клеился.

— Не сердись на меня, — тихо проговорила она. — Я чересчур разнервничалась. Ты очень на меня обиделся? — Ее смущал пронзительный взгляд мальчика.

— Мама меня ни разу не била, — заметил Имре. — И отец тоже. Никогда.

Ирма скривилась, будто проглотила что-то невкусное.

— Будешь слушаться, никто тебя не тронет. Понял? У нас здесь каждый занят своим делом. И я в том числе. Я с трех часов утра на ногах. Твоя же основная обязанность — учиться и хорошо себя вести. Я хочу, чтобы ты сталпорядочным человеком. Трудолюбивым и дисциплинированным. Скажи, что мне остается делать, если ты своевольничаешь и шляешься бог знает где? Как бы ты поступил на моем месте?

Некоторое время Имре молчал, а потом выпалил:

— Не надо меня бить. Если вы еще раз… — мальчик не решался закончить фразу.

— Ну, что же ты замолчал, продолжай. Что случится, если я тебя еще раз накажу? Слушаю. Что ты задумал?

— Я ваш дом подожгу, ей-богу, подожгу и хлев, и конюшню, и все остальное.

С лица женщины исчезла насмешливая улыбка.

— Ты не отдаешь себе отчета в том, что ты мелешь.

— Нет, отдаю. Я к вам не хотел приезжать, меня насильно привезли. А родители меня никогда не били.

— Ну, ладно, мы об этом еще поговорим. Ты знаешь, где корчма дядюшки Йожефа?

— Знаю, рядом с аптекой.

— Сбегай туда и скажи дяде Жиге, чтобы он шел домой. Я, мол, его зову.

— Хорошо, — сказал Имре, — сейчас иду.

Женщина и мальчик стояли на крыльце, когда Жига Балла вошел во двор. Он не был сильно пьян, не качался, но жена сразу поняла, что выпил он достаточно. От алкоголя Балла становился добродушным. Некоторых алкоголь ожесточал, а на этого, обладающего бычьей силой, работящего человека нагонял меланхолию. Напившись, Жига Балла чувствовал себя несчастным и одиноким. В такие минуты он обычно забивался в самый угол корчмы и тихо пел печальные песни. У него был теплый, приятный баритон. Жига никогда никого не обижал, но и его в таких случаях трогать не рекомендовалось. Когда он только переселился в Бодайк, к нему пару раз пытались приставать. Был случай, когда некий Пал Шметтер, здоровенный пьяный детина, слывший буяном и задирой, уселся за столик Жиги и принялся его оскорблять. Балла только тихо произнес: «Оставь меня, приятель, в покое. Проваливай отсюда, а то я за себя не ручаюсь». Шметтер заржал, загоготали и остальные. Задира подвинул к себе стакан Жиги с остатками вина, влил в него свое пиво, посолил и поперчил. «Сейчас ты это выпьешь за мое здоровье, ясно? И еще скажешь при этом: «Прозит^[5], господин Шметтер». — С этими словами он поднес стакан ко рту Жиги. — Давай, пей, а то придется тебе помочь». Жига печально посмотрел на своего обидчика. «Напрасно ты это затеял, Пал Шметтер. Напрасно», — спокойно заметил Жига Балла, схватил парня за запястье и начал сжимать изо всех сил, выворачивая ему руку. Палу Шметтеру показалось, будто рука его угодила в железные тиски, которые все круче завинчивают. Того и гляди захрустят кости. Пальцы, державшие стакан, онемели и непроизвольно разжались. Стакан грохнулся об стол и разбился. А Балла все сильнее выворачивал руку. Здоровенный детина беспомощно задергался. Страшная боль пронзила плечо, он побледнел, на лбу выступил пот, ноги подкосились, а рука, сжатая тисками, поднималась все выше. Парень весь изогнулся, у него даже желудок свело. Он сначала завизжал, а потом захрипел от боли. И тогда Жига Балла могучей десницей схватил его за вельветовые брюки, поднял девяностокилограммовую тушу в воздух и неторопливо направился к двери. Кто-то услужливо распахнул ее, и Балла выкинул наглеца прямо в придорожную грязь.

— Весьма сожалею… — грустно промолвил он, затем вернулся к своему столику, заказал еще вина, махнул цыганам и сочным голосом затянул: — «Была у меня матушка…»

Жига Балла остановился на ступенях крыльца и уныло уставился на Ирму и мальчика.

— Так вы оба здесь… — сказал он.

— Я собиралась послать Имре за тобой.

— За мной? Для чего? Я всегда вовремя домой возвращаюсь.

— Вижу, — спокойно ответила женщина. — Значит, можно идти ужинать. — И тут же громко крикнула: — Бори, Боришка!

На ее зов из кухни выбежала красивая шестнадцатилетняя девушка:

— Слушаю, госпожа.

— Можешь подавать.

Суп-рагу они съели молча, стараясь не глядеть друг на друга. Никто не решался начать разговор. Боришка убрала суповые тарелки и водрузила на середину стола блюдо, на котором красовался паприкаш из цыпленка^[6]. Ирма положила кусок мужу, потом мальчику и только после этого — себе. Жига Балла разлил по бокалам вино.

— Любишь паприкаш? — спросил он у племянника.

— Ага, — ответил Имре. — Только мы его редко ели.

— Ну, кушай на здоровье.

Паприкаш они ели не торопясь, с аппетитом.

— И где же ты был, сынок, все это время?

— У своего друга Миклоша Залы, — честно признался Имре.

— У Залы? — Жига Балла заметно помрачнел. Он посмотрел на жену, затем на мальчика. — И наверно, получил от тетки по заслугам? — спросил он, приложившись к бокалу с вином.

Ирма взглянула прямо в глаза мальчику.

— Ничего я не получил, — пробормотал Имре.

— Твое счастье, что меня дома не было. Тебе крепко повезло.

Ирма перевела взгляд на мужа:

— Он сказал неправду. Я ему устроила взбучку. Расскажи дяде. У него даже кровь пошла из носа.

Имре повернулся к ней:

— Кровь-то шла, потому что я упал.

— Не ври. Нечего меня выгораживать. Я тебя избила — и весь сказ. Потому что ты меня вывел из терпения. А после пришла и извинилась. А ты мне сказал, что родители тебя ни разу пальцем не тронули. И что если я еще раз подниму на тебя руку, ты спалишь дом, конюшню, коровник, хлев. Правда? Было такое?

Мальчик ничего не ответил.

— Ну ладно, оставим это, — бросил Жига задумчиво. Он внимательно посмотрел на паренька. — Поблагодари за ужин и отправляйся спать.

— Спасибо. Спокойной ночи.

Мальчик был уже на пороге, когда дядя вдруг окликнул его:

— Обожди-ка, Имре. Тот обернулся.

— В четырнадцать лет твоя мать пошла в услужение к барону Венкхейму. А управляющим там был некий Куншаги. Так он однажды ее избил. Она вся в слезах прибежала ко мне жаловаться. И сказала: «Если Куншаги или кто другой еще раз на меня замахнется, я всю усадьбу спалю». И я ее понял. Нас родители тоже никогда не били. Они воспитывали нас добрым словом и лаской. Помню, я тогда ответил твоей матери, что я ее понимаю, но если поджечь усадьбу, погибнут ни в чем не повинные животные, а может, даже и люди, которые, кстати, к ней неплохо относились, а с Куншаги — как с гуся вода. Ему еще и страховку заплатят. А она в беду попадет.

Жига опять отхлебнул из бокала.

— Поговорил я тогда с твоей покойной матушкой, а на следующий день подстерег Куншаги, когда он домой на лошади один возвращался. Поздоровался с ним почтительно, как полагается с господами, и стал его вразумлять. «Мы, — говорю, — ваша милость, одни здесь, кругом ни души, из свидетелей — только господь бог. Вы, барин, знаете, что мужик я сильный и запросто могу причинить ущерб вашему здоровью, так вот помните, ваша милость: коли вы еще хоть раз дотронетесь до моей сестренки Панни, придется вам просить пощады у господа бога, потому как от меня вы ее не дождетесь. Понятно ли я излагаю, ваша милость?» Было темно. Лица его я не видел, но голос слышал: «Я все понял, Жига. Недоразумение вышло. Отойди с дороги». А теперь, Имре, иди и подумай над тем, что я тебе сказал. Спокойной ночи.

Когда мальчик вышел за дверь, Ирма повернула к мужу бледное лицо.

— Ты про этого Куншаги рассказывал не ему, а мне?

— Думай, как хочешь, — ответил Жига Балла. Его огромные тяжелые руки покоились на столе. — Хочу тебя спросить, Ирма. Любила ли ты меня когда-нибудь?

— Любила, — тихо проговорила женщина. — Как ни странно теперь это звучит. Иначе с какой стати я вышла бы за тебя? Или, может, из-за твоих денег?

Ирма отвернулась, на нее нахлынули воспоминания.

5

Ей исполнилось семнадцать, когда она вместе с отцом пошла посмотреть на конные состязания, которые устроили офицеры расквартированного поблизости гусарского полка. Там она в первый раз увидела Жигмонда Баллу, гарцующего на лошади, и влюбилась в него с первого взгляда. Ей казалось, что красивый, черноглазый гусарский офицер одну ее хочет поразить блестящей джигитовкой. Она кое-что слышала о нем. Жига Балла окончил сельскохозяйственное училище и скоро должен был распрощаться с военной службой. Когда состязания закончились, Ирма стала постоянно думать о стройном гусаре, хотя забот у нее и без того хватало. Мать тяжело болела, девушке приходилось выполнять роль хозяйки: управляться с прислугой, вести приусадебное хозяйство. Ирма очень много работала. Другие девушки посещали балы, вечеринки, она же не могла позволить себе ничего подобного. Ей еще не исполнилось восемнадцати, как пришлось схоронить мать. После этого все чаще стал хворать и отец, хлопот у Ирмы прибавилось. Рассчитывать на старшего брата Йожефа не приходилось: он давным-давно жил самостоятельно. Женился и, отделившись, получил свою долю: тридцать хольдов пахотной земли да еще две трети виноградника на полтора хольда с винным подвалом и давильней. Кроме того, на него отец записал и никогда не пустовавшую корчму с летней пристройкой в саду. Ирма с той поры приучилась вставать в три часа утра. Задавала батракам работу и в течение дня неоднократно проверяла их, объезжая на лошади имение, внезапно появляясь то на одном хуторе, то на другом. Ухаживала за больным отцом и еще успевала читать специальные книги по сельскому хозяйству, которыми ее снабжал Пал Зоннтаг. К вечеру она иногда так выматывалась, что засыпала прямо за ужином.

Через год умер отец. Ирма осталась совсем одна. После похорон ее навестил Пал Зоннтаг — статный тридцатилетний гусарский капитан в отставке, член парламента. Было это летом двадцать восьмого года. Ирма обрадовалась его визиту. Во время разговора Пал Зоннтаг заметил, что молодой девушке вряд ли под силу управлять имением в сто хольдов. Без специальных знаний и хорошего управляющего хозяйство может быстро захиреть. В стране экономический кризис, безработица. Если Ирма захочет, он подберет ей специалиста. Сейчас дипломированных агрономов — как собак нерезаных.

— Я тоже думала об этом, — тут же соврала Ирма. — Перед смертью отец хотел взять на службу агронома по фамилии Балла. Жигмонд Балла. Он закончил училище в Сарваше, насколько мне известно. Но где живет, не знаю.

Пал Зоннтаг с наслаждением затянулся сигарой, выпустил облачко ароматного дыма.

— Это не проблема, — бросил он. — Пустячное дело. Если пожелаете, я вам в два счета достану адрес Жигмонда Баллы. Хотите, милая Ирма?

— Хочу.

На другой день Пал встретился со своим приятелем, жандармским полковником Акошем, и попросил его узнать, где живет агроном Жигмонд Балла. Через два дня он получил ответ. Гусарский прапорщик запаса Жигмонд Балла работал агрономом в капойском хозяйстве монастыря цистерианцев.

Спустя две недели молодые люди познакомились в доме Пала Зоннтага. Ирма, еще больше похорошевшая от радостного возбуждения, с улыбкой смотрела на широкоскулое, бронзовое от загара лицо с резкими, но правильными чертами. У Жигмонда Баллы было лицо настоящего гунна.

Она очень волновалась, примет ли молодой агроном ее предложение. Вскоре выяснилось, что Балле не по вкусу его работа у монахов-цистерцианцев, где он вынужден был заниматься разведением и улучшением местных пород овец. Он не был ветеринаром, и занятие это ему не нравилось. Поэтому он сразу, даже не имея представления о своих будущих обязанностях, согласился на предложение Ирмы. А узнав о том, что ему предстоит управлять имением в сто хольдов, от счастья чуть не подпрыгнул до потолка. Через пару дней он перебрался в дом Ирмы. Девушка уступила управляющему свою комнату, а сама заняла бывшую комнату матери. Жигмонд Балла был приятно удивлен, обнаружив в доме не только электричество, но и водопровод, и даже ванную комнату. И очень обрадовался, когда Ирма предоставила ему полную свободу действий, предупредив, однако, что она должна быть в курсе всех его распоряжений и планов.

Теперь и сев, и покос, и жатву, и молотьбу организовывал уже Балла. Работал он не покладая рук, успевал повсюду, умел ладить с людьми, и дело у него быстро пошло на лад. И не его вина, что урожай получился невысокий. Жига Балла много думал об этом, вынашивая смелые планы. Однажды вечером за ужином он сказал:

— Хорошо бы наладить оросительную систему. Да и удобрений побольше не мешало бы вносить.

— Давайте попробуем, — ответила Ирма.

— Это недешево обойдется.

— Не беда.

— Придется построить на берегу насосную станцию. И прорыть каналы.

— Возьмем кредит в банке. Делайте все, что сочтете нужным.

Жигмонд Балла принялся за дело.

В первый раз они поссорились через полгода, когда Ирма заметила, как Жига Балла попытался провести в комнату молодую служанку Шару. От ревности она чуть не лишилась рассудка. Шару она тут же рассчитала, с трудом подавляя желание отхлестать ее кнутом. Вечером, увидев Жигу, Ирма напустилась на него:

— Не смейте превращать мой дом в бордель!

— Барышня, вы не правы. Мне еще и тридцати нет. Здоровое тело своего требует.

— Возможно. Но у меня здесь не публичный дом!

— Разумеется. И поэтому, госпожа Ирма, я хочу съехать от вас и поселиться вместе со слугами. Я ведь к вам нанялся в управляющие, а не в монахи. В договоре, который я подписал, нет пункта о половом воздержании.

— Верно, — согласилась Ирма. — Но переселяться к прислуге вам не следует, вы потеряете авторитет.

— Хорошо, — кивнул Балла. — Раз нельзя, значит, нельзя. Найду другой выход.

После этого происшествия отношения между молодой хозяйкой и управляющим стали довольно натянутыми. Балла, правда, старался их не обострять. Раз в две недели по субботам или по воскресеньям он с вечера уезжал в город, возвращаясь домой после полуночи. Он видел, что в таких случаях в комнате у Ирмы допоздна горит свет, но делал вид, будто не замечает этого. Работу свою он выполнял добросовестно, и Ирма не могла ни к чему придраться. Хозяйство процветало, люди полюбили нового управляющего. Он был строг, но справедлив. Случалось ему и становиться на их сторону в конфликтных ситуациях.

Молодые люди частенько коротали вместе долгие зимние вечера. Балла рассказывал Ирме о своих братьях и сестрах, о своем детстве, об интересных книгах и театральных спектаклях. Хватало у них времени обсудить и текущие хозяйственные дела. Молодой человек не мог не заметить, что Ирма неравнодушна к нему, а может быть, даже и влюблена.

Однажды холодной весенней ночью Ирма проснулась от странного ощущения. Открыв глаза, она увидела Баллу, который стоял рядом и смотрел на нее. От изумления и страха она даже пикнуть не могла, только съежилась и широко раскрытыми глазами продолжала следить за мужчиной. Жигмонд Балла спокойно разделся и лег рядом с ней. Ирма закрыла глаза и покорилась судьбе. «Будь что будет, — мелькнуло у нее в голове, — рано или поздно это должно было случиться».

— Так ты еще девушка? — спросил Жигмонд. Она кивнула, не открывая глаз. — Не бойся, — ласково проговорил он, — все будет в порядке.

И спустя много лет Ирма прекрасно помнила, каким деликатным и внимательным оказался Балла. С тех пор он стал приходить к ней каждую ночь. Молодые люди искренне полюбили друг друга. Спустя полгода Ирма обнаружила, что забеременела. Узнав об этом, Балла сию же минуту выразил готовность стать счастливым отцом и мужем.

— Ты хочешь взять меня в жены?

— Если ты не возражаешь.

— Я бы с радостью, но это, увы, невозможно.

— Почему?

Ирма надолго задумалась, прежде чем ответить:

— В этом поселке еще ни одна немецкая девушка не выходила замуж за венгра. Ты же знаешь, милый, как сильны в Бодайке традиции.

— Плевать я хотел на традиции, — решительно бросил Жига, — понятно? Я хочу, чтобы ты стала моей женой. — Он привлек Ирму к себе.

— Я выйду за тебя, — сказала она. — Но наберись немножко терпения. Наш брак надо как следует подготовить. Я поговорю с братом, с друзьями нашей семьи. Мне не хочется, чтобы они отвернулись от меня. К сожалению, Жига, другого выхода нет. От ребенка придется избавиться.

С большим трудом, постепенно Ирме удалось уговорить Баллу. Но где сделать операцию? Акушерку они вызывать не стали, чтобы не давать пищу для сплетен. Не могла Ирма обратиться и к доктору Тобиашу, известному своей болтливостью. Опасалась она и недавно приехавшего в поселок доктора Вирага, не зная, что он за человек. Тогда Балла написал сестре в Будапешт с просьбой оказать содействие. Жофи согласилась помочь, и они отправились в столицу, Ирма и боялась, и одновременно стыдилась того, что ей предстоит. И сейчас у нее мгновенно тошнота подступала к горлу, когда она вспоминала тот день. Ирма чувствовала себя опозоренной…

Она наполнила бокал вином и залпом осушила его. О своем унижении она никогда не говорила с мужем, но с той поры исступленно верила, что тогда на операционном столе у нее отняли не только будущего ребенка, но и что-то еще. Наверное, светлые грезы. В ней как будто что-то оборвалось. Она стала, совсем другой — разочарованной, угасшей, потерянной, выйдя через два дня из больницы. С тех пор она не может иметь детей.

Ирма часто спрашивала себя: кто же все-таки виноват, что она стала бесплодной? И мысленно отвечала: и она сама, но и Жига Балла тоже, все вокруг, весь этот проклятый мир с его дурацкими представлениями и традициями. Все виноваты, что у нее сломана жизнь. С той поры она стала ненавидеть женщин, имеющих детей. Каждый ребенок как будто напоминал ей о том, неродившемся. И она не могла освободиться от мысли, что сама совершила убийство.

Ирма внимательно посмотрела на мужа.

— Ты спросил, почему я тогда вышла за тебя?

Жигмонд Балла кивнул. Ирма, помолчав, объяснила:

— Я тебя любила. Как я могла поступить иначе? Я сказала себе: «Жига Балла был рядом со мной, когда мы были так счастливы, пусть мы будем вместе и в горе».

— Ты так изменилась после свадьбы.

— Возможно, — досадливо поморщившись, бросила женщина. — Я и не отрицаю. С тех пор я люблю тебя по-другому. А временами просто ненавижу.

— Почему?

— Потому что ты опозорил меня. А я никому не прощаю унижения.

— Я опозорил тебя? — удивленно переспросил Жига. — Как? Когда? Чем?

— Ты изменяешь мне с каждой грязной служанкой, с любой потаскухой! — выкрикнула Ирма с ненавистью и отвращением. — Думаешь, я не знаю? Мне известно, что у тебя на каждом хуторе есть любовница. Хочешь, перечислю их по именам?

— Не надо, это лишнее, — процедил сквозь зубы Балла и отхлебнул из бокала. — Спроси лучше, почему я тебе изменяю!

— Потому что натура у тебя такая, подлая.

— Вовсе нет, — бросил Балла. — Но что мне остается, если ты меня к себе не подпускаешь?

— Как же я могу тебя пустить, если ты только что переспал с этой вонючкой Марчей Хорват? А знаешь, почему я не переписала на тебя усадьбу? — Женщина бросила на мужа ненавидящий взгляд. — Да потому, что трехлетний сынок Бежи Сепеш похож на тебя как две капли воды. Именно из-за этого. — После минутной паузы она продолжала тихо, но страстно. — В этом хозяйстве пот и кровь моего прадеда, деда, отца. Они жили ради этой земли. В ней был смысл их существования.

— Обожди, — проговорил Балла, подняв руку. — Не надо углубляться в запутанную историю вашего имения. Я хотел бы сказать тебе кое-что. Причем совершенно искренне. Бог тому свидетель. — Он протянул руку над столом и взял жену за локоть. — Я тебя и сейчас очень люблю. И очень жалею, что причинял тебе огорчения. Не сердись.

— Что мне тебе сказать? Какого ты ждешь ответа? Жига, я не верю ни единому твоему слову, пока этот парень тебе ближе, чем я. Ведь ты из-за него способен поднять на меня руку. Он у тебя на первом месте, а я… даже не знаю на каком.

— Нет, нет, на первом только ты. Всегда была и будешь. Прости меня.

Женщина надолго замолчала.

— Попробую, — наконец сказала она. — Но это будет нелегко… Как ты не можешь понять, я не из тех, кто привык делиться! Я не могу довольствоваться крохами, ты нужен мне весь. Все сердце Жиги Баллы, вся его любовь. Остатки можешь раздавать другим. Я не терплю унижения. А этот маленький негодяй сегодня дважды унизил меня. Я его не люблю и боюсь.

— Ирма, дорогая, бояться ребенка?! С чего бы?

— Ты представить себе не можешь, сколько строптивости, сколько убийственного упрямства и непримиримости в этом парне.

— Жизнь его сломает. Я свою породу знаю. С ним тоже можно поладить без кровопролития.

— Ну вот и попробуй!

— Ладно, — произнес Жига Балла. — Я его усмирю. Любовью. Требовательной любовью.

В комнату заглянула Бори. На ее смазливом личике застыло удивление. Огромные, черные, как смоль, глаза преданно смотрели на хозяйку.

— Простите, госпожа, могу я убрать со стола? — боязливо спросила она.

Ирма с головы до ног смерила взглядом хорошенькую, ладненькую девушку, взгляд ее задержался на высокой груди служанки. «Она, вероятно, будет следующей, — подумалось Ирме, — и с ней тоже мне придется делиться. Ну уж нет».

— Подойди-ка поближе, Бори.

Девушка опасливо приблизилась к хозяйке. Ее блестящие черные волосы были аккуратно заплетены в две косички. Юбку, блузку и кофту она утром тщательно выгладила. Свежесть так и исходила от нее.

— Сколько тебе лет, Бори?

— Семнадцать исполнится на троицу.

— У тебя парень есть?

Девушка смущенно потупилась.

— Нет, госпожа.

— Тебе у нас нравится?

— Очень.

— А если я тебя завтра утром рассчитаю и отпущу на все четыре стороны?

— За что, милостивая госпожа? — в голосе служанки звучал неподдельный испуг.

— А что бы ты тогда сделала?

— Утопилась бы в озере, — едва слышно произнесла девушка.

— Ну, ладно, Бори, — внезапно сменила тон Ирма. — Забудем этот разговор. Ты девушка трудолюбивая, чистоплотная, и вообще ты мне нравишься. Но в дальнейшем, прежде чем что-либо сделать, подумай хорошенько. Если же ты попытаешься злоупотреблять моей добротой и хорошим отношением, лучше сразу уходи отсюда подобру-поздорову. Тогда тебе уже никто не поможет. Никто, поняла? Даже хозяин. А теперь можешь убирать со стола.

Девушка поспешно схватила руку Ирмы и поцеловала в знак благодарности.

— Спасибо, милостивая госпожа. Большое спасибо.

Когда девушка вышла, Жигмонд Балла уставился на жену.

— Зачем ты разыграла эту сцену? — спросил он. Настроение у него явно испортилось.

— Я хотела довести до твоего сведения, что мне не хотелось бы терять эту прилежную служанку. Оставь Бори в покое.

Жига Балла поднялся со стула.

— Выходит, ты мне не веришь?

— Нет. Хотя и очень хотелось бы.

6

Во второе воскресенье июня Имре с первыми лучами солнца отправился к другу. Он торжествующе сообщил, что тетка с дядей уехали в Мохач и вернутся только поздно вечером. Поэтому у Имре весь день оказался свободным. Узнав об этом, Миклош от души обрадовался. После завтрака мальчики решили пойти на озеро удить рыбу.

— Виноград надо бы опрыскивать, сынок, — сказала мать, — а то бабушке одной трудно. Просто не знаю, что случилось. Откуда в этом году столько тли?

— Ее здесь всегда хватало, — возразила старушка, поглаживая поясницу, — только средства против нее были получше. — Она повернулась к мальчикам. — Идите, касатики, идите. Я сама опрыскаю, как-нибудь справлюсь.

— Неужели, бабушка, ты думаешь, что я тебя горбатиться заставлю?! — решительно запротестовал Миклош. Он посмотрел на друга: — Поможешь?

— Конечно, — ответил Имре, — а вы, бабушка, передохните. Мы быстро с этой тлей разделаемся.

На озеро ребята отправились в восемь часов утра. Снасти они несли в холщовой сумке. Имре шел босиком, тапочки он оставил в доме приятеля.

— Двинем в сторону замка, — предложил Миклош. — Пересечем склон и выйдем на дорогу у Сада сожалений.

Имре, не возражая, пошел следом за другом.

— А почему сад этот так странно называется? — полюбопытствовал он.

— Точно не знаю, — обернулся к нему Миклош, — но отец рассказал мне одну историю. Только не знаю, правда ли это. — Он остановился, поджидая Имре.

Имре Давид был почти на голову выше Миклоша, выглядел более мощным и мускулистым, хотя и Зала отнюдь не числился в слабаках. Пропорционально сложенный и хорошо физически развитый, он ловко двигался по петляющей между кустов тропинке.

— Вот эта сторона холма, — показал он, — вся была каменистая, в валунах. А знаешь, сколько здесь земли? Почти сто хольдов. И сторона южная. Все время на солнце. Только никто ее не обрабатывал. Она как бы под паром была. Так отец говорил. Боярышник, земляника, клубника, клюква здесь всегда были отменными, потому что сама почва хорошая. Старый барон Сираки разделил землю на небольшие участки и продал по дешевке. В основном швабы у него покупали. Зоннтаг один купил хольдов пять. Немцы наняли рабочих, очистили землю от камней, большие валуны даже взрывать пришлось. Потом всю землю пропахали трактором. Управляющий Зоннтага сказал, что тут следует сажать фруктовые деревья, дескать, сам господь бог это место для садов предназначил. Холм защищает эту сторону от северного ветра, солнца здесь, мол, предостаточно. Он уверял, что здесь даже сладкие каштаны можно сажать. С управляющим согласились, склон засадили фруктовыми деревьями, и они очень быстро начали плодоносить. Когда первый урожай снимали, никто глазам не поверил, так он был велик. Видел бы ты, какая здесь весной красотища! Все цветет, дух захватывает! Ну, отец рассказал мне все это и говорит: когда через несколько лет старый барон увидел такое чудо, он прямо окаменел от неожиданности. А потом принялся сокрушаться: «Как мне жаль! Как жаль, что я продал эту прекрасную землю!» Вот с тех пор и появилось название Сад сожалений. Кстати, у твоего дяди тут тоже есть участок.

Кустарник кончился, тропинка пошла в гору круче, подростки шли через настоящую акациевую рощу. Пройдя сквозь нее, очутились на вершине холма. Внизу виднелись домики поселка. Ребята уселись на небольшой валун передохнуть.

— Ну, впрямь будто карта, — заметил Имре. — Каждый домик как на ладони. Сюда бы подзорную трубу. Можно было бы кому-нибудь в окошко заглянуть.

Миклош, прищурившись, поглядел вниз. Ему показалось, что на улицах Бодайка царит необыкновенное оживление. Особенно много мужчин сновало по улицам поселка. Миклош бросил взгляд на друга.

— Смотри-ка, сколько народу! Куда это они направляются? На мессу, что ли?

— На мессу еще рановато, — сказал Имре, взглянув на безоблачное голубое небо, словно по солнцу пытаясь определить, который час. — Богослужение в одиннадцать начинается. А сейчас еще и девяти нет.

— Верно, — кивнул Миклош. — Тогда куда ж их черти несут?

— Сказать? — с некоторой гордостью ответил вопросом на вопрос Имре. Дескать, хоть он и не местный, а все же больше осведомлен, что здесь делается.

— Так ты знаешь? — удивился Миклош.

— Ага. Они на митинг идут.

— На митинг? А куда это?

— В корчму дядюшки Йожефа. Я собственными ушами от него слышал. Он вчера к нам в гости приходил. И сообщил тетке Ирме, что Бауэр со своей компанией собирается провести митинг. И для этого арендовали его корчму. И что, мол, к ним настоящий немец из Будапешта приедет, из посольства германского.

— Взорвать бы их всех, к чертям собачьим, — сказал Миклош, задумчиво глядя на далекие улицы и площадь Героев.

— Хорошо бы, — откликнулся Имре. — Только где взрывчатку достать?

Мальчики принялись строить смелые планы, дав волю безудержной фантазии и переживая в своем воображении опасные, невероятные приключения. Они чувствовали себя свободными и независимыми, греясь под лучами теплого солнца. Ребята даже забыли о рыбной ловле, они обсуждали куда более важные вещи. К примеру, прикидывали, как помешать вероломному предательству швабов. Они уже договорились до похищения Бауэра, когда Миклош предложил поклясться в вечной дружбе и скрепить эту клятву кровью, чтобы никогда не выдавать друг друга, даже если их схватят жандармы и будут пытать.

— Давай. Только как это сделать?

Миклош вытащил их сумки крючок.

— Вот. Сначала я проколю себе палец, потом — ты. Смешаем нашу кровь на камне и слижем ее по очереди. Согласен?

Имре нагнулся, достал из травы камушек и протер его ладошкой.

— Согласен, — сказал он. — И дадим клятву, что будем всю жизнь защищать друг друга.

Подростки произнесли клятву и скрепили ее кровью. Все это они проделали серьезно и торжественно. Они по-детски искренне верили, что с этого мгновения стали не такими, как их одноклассники, что теперь они — соучастники священного действа, обладатели страшной тайны и единомышленники до самой смерти.

Торжественную тишину первым нарушил Имре:

— Что-то я проголодался.

— Я тоже, — отозвался Миклош. — Айда в сад, там полно груш и абрикосов. В это время там никого не бывает.

Мальчуганы вскочили с валуна и двинулись в сторону сада. От поселка туда вела мощеная дорога, но ребята не пошли по ней. Они перелезли через чей-то забор и оказались в чудесном саду. Ветки деревьев буквально сгибались под тяжестью крупных, величиной с кулак, абрикосов, груш, яблок; синими гроздьями тянули ветви к земле сливы, покрытые пепельным налетом. Миклош и Имре срывали фрукты, не имея ни малейшего понятия, кому это все принадлежит. Наевшись досыта, они уже собрались было восвояси, как вдруг из кустов на них наскочил Шандор Ауэрбах, лесник Зоннтага. В руках он держал охотничью двустволку, а у его ног крутилась со злобным лаем длинноухая венгерская легавая.

— Попались, птички! Ни с места! — ехидно произнес лесник, сдвигая на затылок охотничью фетровую шляпу. — Успокойся, Выдра! — прикрикнул он на собаку. — Ну, наконец-то я словил воришек. Миклош Зала… Я так и думал. Тут удивляться не приходится. Но ты как оказался здесь, Имре, голубчик?! Что-то я в толк не возьму. Что скажет тетя Ирма, когда узнает, что держит в доме воришку?

— Никакой я не воришка, — буркнул Имре. — И Миклош тоже.

— Я все видел, нечего отпираться. — Мясистое лицо Ауэрбаха покрылось капельками пота. Охотничья куртка на его бочкообразном животе, казалось, вот-вот лопнет. — Тут дело и до жандармерии может дойти. Вот так-то!

Миклош хотел было что-то возразить, но Ауэрбах заорал на него:

— Молчать! Возьмитесь за руки и марш вниз! Я пойду за вами. Попытаетесь бежать — всажу в задницу соль из обоих стволов! А потом еще Выдра с вами разберется.

Они вышли из тщательно ухоженного сада на мощеную дорогу и двинулись в направлении усадьбы Зоннтага.

Миклош с горечью думал о матери, как она испереживается. Проклятье, от него ей одни неприятности! Огорчало его, что и Имре оказался вместе с ним. Мать попричитает, но наказывать все равно не станет. А вот что будет с Имре?

Они прошли через кованые чугунные ворота. Вдоль аллеи росли высокие платаны. На аккуратно подстриженном газоне виднелись кусты жасмина и лавра. За трехэтажным зданием усадьбы возвышались древние деревья старого парка: могучие дубы, высоченные ели, башнеобразные туи.

На залитой солнцем высокой террасе завтракало семейство Зоннтагов. Лесник оставил ребят внизу у лестницы, а сам проворно поднялся на террасу. Собака тем временем сторожила мальчиков. Они видели, как Зоннтаг встал со своего места. Это был высокий респектабельный мужчина, вид которого невольно внушал уважение. На нем были белые, отделанные кожей бриджи для верховой езды, английские сапоги с высокими голенищами и светлая летняя рубашка с короткими рукавами.

Ауэрбах четко, по-военному доложил ему о происшествии. Миклош в это время рассматривал сидящих за столом. Полную, стареющую жену Зоннтага, хорошенькую Паулу — ее дочь от первого брака, зятя — директора фабрики господина Леопольда и любимца Зоннтага семнадцатилетнего сына Казмера. Зоннтаг что-то сказал леснику и тот подошел к лестнице.

— Поднимайтесь наверх! — крикнул ребятам Ауэрбах.

Подростки поплелись на террасу.

— Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, они и есть ворюги. Тот вон Миклош Зала, а этот — Имре Давид.

Семья прекратила завтракать, все уставились на мальчиков с любопытством. Казмер даже вскочил со стула, чтобы лучше видеть происходящее, а господин Леопольд поправил пенсне в золотой оправе. Паула закурила.

— Смирно! — скомандовал лесник. Мальчики невольно вытянулись по струнке. Миклош впился взглядом в начищенные до блеска сапоги Зоннтага.

— А ну-ка посмотри мне в глаза! — услышал он над собой голос хозяина поместья. — Честный человек всегда смотрит людям в глаза. Или ты вор?

Миклош посмотрел в глаза Зоннтага. Он невольно морщился и моргал, поскольку солнечные лучи, пробивающиеся сквозь кроны деревьев, падали ему прямо в лицо.

— Значит, ты — честный человек?

— Да.

— Но честные люди не лгут.

— Я не лгу.

— Ты крал?

— Я был голоден.

— Крал?

Мальчик надолго замолчал, а потом процедил сквозь зубы:

— Да.

— Это другое дело, — удовлетворенно заметил Зоннтаг.

— Но Имре не брал ничего, — громко добавил Миклош. — Только я. Я срывал и передавал ему персики и груши.

Зоннтаг перевел взгляд на Имре.

— Это правда? — спросил он.

— Нет. Все как раз наоборот. Это я воровал, но дядя Жига заплатит…

— Сдать их в жандармерию — и дело с концом! — заорал Казмер. — Этот Миклош Зала — сынок тюремного отребья! И ему туда же дорога!

Господин Леопольд вскочил так стремительно, что опрокинул плетеный стул. Усердный Ауэрбах тотчас же подбежал и поставил стул на место. Директор взглянул на мордастого лесника, затем раздраженно напустился на шурина:

— Казмер, я бы попросил тебя не вмешиваться! Не надо давать отцу такие идиотские советы! — Он провел ладонью по лбу и опять поправил пенсне. — Жандармы… Из-за нескольких персиков. Ребята готовы заплатить за них. Ты же слышал. Зачем же вмешивать сюда жандармов?! Можно вас на минутку, папа? — повернулся он к Зоннтагу. — Я хочу поговорить с вами тет-а-тет.

— Разумеется, — произнес тот и отошел в угол террасы, куда последовал и господин Леопольд.

Миклош с ненавистью всматривался в худое, прыщавое лицо Казмера. «Поскорее бы вырасти, чтобы отделать этого гада!..» Потом он взглянул на Имре. Друг стоял рядом, опустив голову, и довольно равнодушно разглядывая черно-белые каменные плитки, которыми был выложен пол террасы. Миклош понял: Имре совсем не боится последствий их поступка.

— Отец, я прошу вас, — вполголоса говорил господин Леопольд, — отпустите ребят. Затевать дело из-за нескольких персиков и груш… Это нас выставит в смешном свете. Да с деревьев каждый день во много раз больше осыпается.

— О чем разговор! — ответил Зоннтаг. — Мне и в голову не приходило звать жандармов. — Он бросил взгляд на мальчиков. — Они мне нравятся. Весьма сознательные сорванцы.

Зоннтаг решительно направился к подросткам.

— Как тебя зовут? — спросил он Миклоша.

— Миклош Зала.

— Так. А когда твой отец выйдет из тюрьмы?

— Наверное, на будущий год, осенью. — Миклош поднял голову. — Пожалуйста, скажите молодому господину, что мой отец — не тюремное отребье. Зовите жандармов, если хотите, но все равно это неправда.

— Не станем мы никаких жандармов звать, обойдемся без них, — произнес Зоннтаг. — А мать у тебя работает?

— Да, поденщицей. И я тоже работаю. На кирпичном заводе. Вагонетки вожу.

— Ты? Вагонетки?!

— Да.

— А в школу, значит, не ходишь?

— Хожу. Но каждое лето во время каникул работаю. По четырнадцать часов в день.

Господин Леопольд подошел поближе, с интересом прислушиваясь к их разговору.

— Это же противозаконно, — заметил он. — Подростки не должны столько работать!

— Не знаю! — отрезал Миклош. — Только я по четырнадцать, а то и по шестнадцать часов вкалываю.

— А ты чем занимаешься? — обратился Зоннтаг к Имре.

— Тоже работаю, только поденщиком.

— Ну, хорошо, можете идти, — сказал Зоннтаг. — Если вам в другой раз понадобятся фрукты, зайдите и попросите. А воровать — отвратительно! Ауэрбах, проводите их.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие, — ответил лесник и подтолкнул мальчиков: — Поблагодарите господина Зоннтага.

— Спасибо, — выдавил тихо Миклош, — до свидания.

Имре тоже что-то невнятно пробурчал сквозь зубы.

Они отправились к выходу, облегченно вздыхая.

За воротами Ауэрбах сказал:

— На этот раз вы легко отделались, мерзавцы! Но не советую в следующий раз попадаться мне на глаза. Зарубите себе это на носу.

Имре раздраженно мотнул головой:

— Не смейте называть нас мерзавцами! Иначе…

— Что иначе? — переспросил лесник. — Что же ты замолчал, договаривай! — Но, внимательно взглянув на мальчика, он невольно вспомнил его дядю Жигу Баллу, с которым лучше не связываться. Если попадешь под горячую руку — жизни не рад будешь. Поэтому лесник сбавил тон: — Ладно, чего уж там. Ты не мерзавец. Я не так выразился…

Но ребята уже не смотрели в его сторону. Они перешли через луг с пожухшей, выгоревшей от солнца травой и отправились на озеро Фюзеши. Правда, их настроение было основательно подпорчено.

7

У истопника Балинта Чухаи, никогда не унывающего двадцатитрехлетнего сероглазого парня с шарообразной головой, на которой беспорядочно топорщились остатки буйной шевелюры, особых причин для веселья не было. Ему не сравнялось и семи лет, когда у него на глазах офицеры карательного батальона насмерть замучили его отца красноармейца, скрывавшегося на хуторе Молинари. После жестоких истязаний они натравили на истекающего кровью человека голодных псов. На всю жизнь врезалась в память Балинта эта сцена. Ему казалось, что он не присутствовал там, а как бы видел сон. Невысокие, поросшие пихтами холмы вокруг хутора. Зелень ранней весны. Стук приближающихся лошадиных копыт. Сумасшедший лай голодных гончих, несущихся через перелесок в низине. Он видел и себя со стороны. Босоногого светловолосого паренька, стоящего рядом с матерью, которую сотрясали рыдания. Вновь чувствовал руки дядюшки Пишты Варги, удерживающие его. Он помнил, что хотел броситься на помощь к отцу, истекающему кровью. Но мудрый старик не пустил его. Потом он видел, как захлопотали женщины рядом с упавшей в обморок матерью, как они клали ей на грудь пропитанную уксусом тряпку.

Ничего этого Балинт Чухаи не забыл.

После преждевременной смерти несчастной матери он переселился к деду и бабке в город. Там выучился на слесаря. Научился присматривать за котлами, работал какое-то время в литейном цехе. Здесь и свел дружбу с рабочими, которые, несмотря на жесточайший террор и преследования, организовали на заводе партийную ячейку. Так в восемнадцать лет Балинт Чухаи вступил в партию, действующую в подполье, а со временем даже стал секретарем уездного комитета. Вернувшись в Бодайк, он продолжал свою деятельность на кирпичном заводе, куда устроился истопником. Михай Зала был членом его ячейки, они дружили. Когда товарища арестовали, Балинт какое-то время ждал, что его тоже заберут. Но этого не произошло: Зала никого не выдал.

И вот Чухаи сидел рядом с Миклошем и доходчиво разъяснял пареньку правду жизни. Миклош любил молодого лысеющего мужчину, ловил каждое его слово и многому у него научился. Мальчик твердо запомнил: нельзя верить господам, даже когда они добры и обходительны. Ведь, кроме денег и власти, их больше ничего не интересует.

— Взять, к примеру, директора завода господина Фюлепа, — рассуждал Чухаи, — ведь вроде бы вполне приличный человек. Верующий, регулярно в церковь ходит, перед праздниками исповедуется — отпущение грехов получает. И детей-то он любит, и вообще семьянин примерный. Словом, в своем кругу считается образцом добродетели. Все правильно, спору нет. Ну, а как же он поступает с простыми людьми? Он, правда, обеспечивает их работой. Но сколько он им платит? Скажем, Миклош ишачит наравне со взрослыми, а получает за это вдвое меньше. Вот тебе и господская доброта. Теперь возьмем прядильно-ниточную фабрику господина Зоннтага, — продолжал пояснять Чухаи. — Конечно, фабрика обеспечивает работой многих, в том числе женщин и девушек. Для них фабрика — благоволение божье, ведь по стране скитаются сотни тысяч безработных. И поместье господина Зоннтага тоже вроде бы ниспослано самим небом, ибо на земле в тысячу хольдов всегда работа найдется. Но прикинем, сколько платит господин Зоннтаг своим людям и сколько денег оседает на его счете в банке, и все сразу встанет на свои места. Как трудится сам господин Зоннтаг? По утрам свои владения на лошади объезжает, проверяет. И тех, кто, по его мнению, недостаточно прилежен, выгоняет без лишних слов. То же самое проделывает его зять господин Леопольд на фабрике. И оба преспокойно могут позволить себе подобное: желающих получить работу — пруд пруди. А кого закон защищает? Разумеется, господ. А кто может защитить миллионы простых людей: рабочих, батраков, поденщиков, слуг? Никто. Кроме них самих.

Миклош как губка впитывал слова Балинта. Эти ростки пускали в нем глубокие корни. Теперь всю ситуацию в мире он видел совсем иначе, чем его сверстники. Хотя его мир, конечно же, ограничивался окрестностями Бодайка.

Они сидели в прохладной тени и с аппетитом перекусывали. Чухаи с нежностью смотрел на подростка.

— Ну, а как твой друг поживает?

— Имре?

— Да.

— Вкалывает. В имении дядином ишачит. Все лето ему придется на молотилке работать.

— Видишь, что за люди эти богачи? Даже Жига Балла своего племянника заставляет трудиться до седьмого пота. А он еще более-менее приличный мужик.

— Имре говорит, это не он, а тетка. Дядя Жига его никогда не обижает.

— Все они одним миром мазаны, — веско бросил Чухаи.

В разговор вмешался Фирьяк — пожилой мужчина с длиннющими усами:

— Знаю я этих Шиллеров. Ирма такая же, как ее отец и дед. А те были скупердяями — будь здоров! Чуть ли не собственное дерьмо пожирали от жадности. Служил я у них одно время. И Ирму знаю. Для нее главное — богатство. Однако, честно надо признать, себя она тоже не щадит, работает, как лошадь. С какой же стати ей чужого ребенка щадить? Или еще кого-нибудь? В этой семье главное — деньги. Ирма — баба смекалистая, а Жига — отличный хозяин. Поместье у них, прямо скажем, образцовое. В этом году одной пшеницы соберут центнеров по восемнадцать с хольда. — Он погладил свои длинные усы. — Что до меня, так я этих швабов на дух не переношу. Хозяевами жизни себя считают, заносятся сверх всякой меры.

— Особенно сейчас, когда к власти в Германии пришел Гитлер, — заметил Балинт Чухаи. — Адвокат Бауэр уже начал тут свою организацию сколачивать.

— Знать не знаю никакого Гитлера, — сказал Фирьяк, — и на господина Бауэра с его компанией мне ровным счетом начхать. Я о другом толкую. Как бы мы к этим подонкам ни относились, надо отдать им должное:работать они умеют. И деньгам счет знают. Вот скажи, Балинт, ты же, почитай, всю Венгрию исходил вдоль и поперек: видел ли ты когда-нибудь шваба, который бы в корчме угощал всех и каждого? Я, например, не видел. Венгров — да, сколько угодно. У нас ежели в кармане хоть какие гроши зазвенели, так мы и в радости, и в горе сразу цыган кличем. Не думаем о завтрашнем дне, о жене и детях. Мол, как-нибудь перебьемся. Забываем, что гроши-то эти нам кровавым по́том достались.

— Ну, положим, и швабы умеют веселиться, — возразил Чухаи, — только на свой манер. И в своей компании. А порядочных людей среди них тоже хватает. Да взять хотя бы нашего мастера Петера Шютца. Он прямо говорит: «Да, немецкий — это мой родной язык. На нем и моя мать говорила, и бабушка. С кровью предков я впитал наши традиции и нравы. У нас своя музыка, свои танцы, и праздники мы по-другому справляем. И все же моя родина — Венгрия. Здесь, в Бодайке, похоронены и мой отец, и мой дед, и меня когда-нибудь здесь же похоронят. Пока я жив, я буду говорить по-немецки, но если моя родина Венгрия окажется в опасности, я пойду защищать ее. Как мой прадед в тысяча восемьсот сорок восьмом. И как мой отец в первую мировую воину под Ишонзо. А если понадобится, и жизнь за нее отдам». Вот так сказал Петер Шютц. Я тогда спросил у него, а что он думает об этой организации Бауэра.

— О фольксбунде?^[7]

Чухаи кивнул.

— Так Петер мне прямо заявил, что до сих пор жил он без этого фольксбунда и впредь обойдется. А Бауэра и его клику считает предателями. Ведь живут-то они здесь, и их родина — Венгрия, а не Германия… Кстати, в Бодайке несколько тысяч венгерских семей, и я уверен, что многие из этих людей думают точно так же, как Петер Шютц.

Но Фирьяк только рукой махнул:

— Не обижайся, дружище Балинт, но я тебе напрямоту скажу. Мне еще отец завещал: негоже нам доверять немчуре.

— Что же, — не сдавался Чухаи, — сказать можно все что угодно. Только до чего мы так докатимся? Возьмем другой пример. Пал Зоннтаг. Хотя предки его — выходцы из Германии, но сам он считает себя настоящим венгром. Был гусаром в венгерской армии. Настроен против немцев. Швабов терпеть не может. Не любит ни Бауэра, ни его фольксбунд. Почему бы, казалось, нам, венграм, не доверять ему? Но у меня лично к нему ни капли доверия. Как и к любому капиталисту. А национальность тут ни при чем.

Миклош внимательно вслушивался в разговоры взрослых, запоминал их, а встречаясь с Имре, все ему пересказывал.

В марте тридцать девятого года Михая Залу выпустили из сегедской тюрьмы, установив за ним негласный надзор. Каждую неделю он должен был отмечаться в жандармском управлении у фельдфебеля Форбата. Последнее заключение изнурило его: он сильно сдал. И без того худое лицо стало совсем изможденным, морщины еще более глубокими, волосы окончательно поседели. Холодные стены тюремных казематов, казалось, заморозили его жизненную силу, и теперь он с утра до вечера сидел во дворе, подставляя лицо солнечным лучам. А по вечерам садился поближе к очагу и дрожал, как в лихорадке. Жена и теща терпеливо ухаживали за ним. Особенно хлопотала старушка, ведь днем она оставалась дома. Из кузницы до них доносились мелодичные удары молота о наковальню. Зала закрывал глаза, у него перехватывало дыхание. С каким удовольствием он бы поработал в кузнице, придавая нужную форму неподатливому железу. Может быть, там, у горна и наковальни, он бы и пришел в себя. Только чего об этом думать, ведь Дежё Коллер все равно не возьмет его. Трус проклятый! Боится Форбата, объяснил дядюшка Якоб, когда Зала на другой день по возвращении навестил старика. А Михай знал, что работы в мастерской было предостаточно и рабочих рук не хватало.

Дежё Коллер и сам почувствовал, что обязан все-таки объясниться с Залой и со старухой, и в один прекрасный день нежданно-негаданно нагрянул к ним. За прошедшие годы Коллер располнел и возмужал, залатанные рукава рубахи вздувались на его мускулистых руках, покрытых рыжеватой шерстью. Старуха смотрела на него с нескрываемой ненавистью — даже сесть не предложила — и прямо в лицо ему гневно бросила:

— И как твои зенки-то бесстыжие не полопались, на людей глядючи?! Неужто тебе не совестно?!

Коллер умоляюще поднял руки и долго вздыхал.

— Мне и впрямь стыдно, тетушка Рози, — наконец произнес он, — но поймите и вы меня. Человек я семейный, и с жандармами связываться мне ни к чему. Да и весь поселок меня возненавидит, коли я Михая на работу возьму.

— Поселок? — с любопытством переспросил Зала. — Уж не о шайке ли Бауэра ты говоришь?

И, поскольку владелец мастерской безмолвствовал, Зала спросил напрямую:

— Не вступил ли и ты в фольксбунд?

Коллер кивнул.

— Я же немец, — сказал он. — Мое место там.

— Понимаю, — бросил Зала. — С этого и надо было начинать. Ты, Дежё, человек взрослый, тебе и отвечать за свои поступки. Только смотри не пожалей потом!

— Господь тебя накажет, — зловеще предрекла старушка, — это я тебе точно говорю…

— Прекратите, мама! — прикрикнул на нее Зала. — Дежё уже не ребенок, чтобы его отчитывать. Лучше принесите нам винца.

Старушка поставила перед ними кувшин и два стакана и тут же стремглав выскочила во двор, чтобы не видеть Коллера, который действовал ей на нервы. «Еще и вином его угощать, проклятущего! — негодовала она. — Нечего сказать, отблагодарил он нас за то, что ему почти даром кузница досталась. Этаким негодяем оказался. И кто бы мог подумать?!»

Бабушка двинулась в огород, не переставая ворчать себе под нос.

Зала поднял стакан.

— Ну что ж, выпьем!

— Ты не сердишься на меня, Михай?

— Какое это имеет значение, Дежё. Твое здоровье.

Они выпили. Коллер веснушчатой рукой вытер рот и поднялся.

— Я хочу тебя попросить, Михай. Скажи своей теще, чтобы она меня не поносила на каждом углу! Ничего путного все равно из этого не выйдет!

— Ладно, — кивнул Зала, — я с ней поговорю. Но, сам понимаешь, приказать не могу.

Вечером, за ужином, старушка рассказала домочадцам о визите Коллера. Миклош молча уписывал суп. Через пару минут он вдруг нарушил тишину:

— Почему ты его не вытолкал, в шею, папа?

— Ну, вытолкал бы я его. А что толку? Чего этим добьешься? Все одно в кузне мне не работать. И вообще я шибко устал. Передохнуть хочу маленько, а потом уж сыщу себе что-нибудь.

— Отдыхай, выздоравливай, — поспешно отозвалась жена, — главное, чтобы в себя пришел. С голоду не помрем. До забоя свиней мяса и сала хватит. Хлеб тоже есть. Слава богу, куры несутся неплохо, а скоро и овощи, и фрукты пойдут. Все будет в порядке. Я работаю, Миклош — тоже.

— Совестно. Сын вместо меня вкалывает, — с горечью в голосе промолвил Михай Зала.

— Папа, о чем ты говоришь!

К тому времени Миклошу уже исполнилось тринадцать. Закончив начальную школу, он устроился на кирпичный завод чернорабочим. Это было не так-то просто — в стране царила безработица, — но ему помог Балинт Чухаи, поручившись за него перед господином Фюлепом. Уходил Миклош на работу еще до шести утра, возвращался после семи вечера. Только после работы он и мог пообщаться с отцом. Мальчик очень жалел его, хотел помочь, но не знал чем. Он уж и так делал все, что мог. Вечерами помогал по хозяйству, рубил дрова, выпалывал сорняки и окучивал грядки, не переставая размышлять, почему отец стал таким замкнутым, почему ни разу не поговорил с ним. Видимо, отца постоянно били и сильно запугали его. Миклош замечал: мать тоже тревожится, однако отец и с ней не обмолвился ни словечком. «Что бы такое сделать для него?» — часто задавался вопросом Миклош. В одно из майских воскресений он встретился с Имре у евангелической церкви. Ребята решили не ходить на мессу, а прогуляться к озеру. Пока шли, Миклош посвящал друга в свои заботы. Сказал, что не знает, как помочь отцу.

Имре удивился:

— Тут я тебе не советчик. Решай сам.

— Ну, ладно, — отрезал Миклош, — замнем для ясности.

Они молча дошли до озера. Уселись на ствол склонившейся к воде ивы и, болтая ногами, уставились на зеркальную гладь. Имре невольно думал о том, что, кажется, обидел Миклоша, сам того не желая. Надо бы помириться. Но как? Сломав ветку, он достал перочинный нож и начал ее остругивать. Миклош с интересом наблюдал за лезвием ножа, веткой и проворными пальцами Имре.

— Ну, и что получится? — спросил он.

— Свисток. На разные лады свистеть будет, — ответил Имре, маленьким лезвием осторожно счищая с прутика зеленую кожицу. — Смотри, делаем отверстия, осторожненько, чтобы не сломать, вот так, потом с другой стороны… — Имре обрадовался, что друг больше не сердится. Взглянул на Миклоша и вдруг его осенило: — Слушай, а давай смотаемся к господину учителю. Поговорим с ним. Он умный и добрый. Знает, что твой отец — коммунист.

Через полчаса они уже были в саду у дома господина Богара на улице Пелтенберга. Учитель усадил их за дубовый стол на козелках, сделанный собственными руками. Его жена Амалия Чонгради без конца сновала из дома в сад и обратно, хлопоча по хозяйству.

На высоком лбу Белы Богара выступила испарина; день был жарким и он изрядно попотел, подрезая саженцы в саду. Учитель рад был приходу мальчишек, к тому же настало время передохнуть. Слушая Миклоша, он достал табакерку с мелко нарезанным самосадом, свернул тонкую сигаретку, а потом подвинул табакерку Имре, который, стараясь показать себя совсем взрослым, свернул самокрутку толщиной в палец и тоже закурил.

— Давно куришь? — спросил Богар.

— С прошлого лета. Как работать стал.

— А что тетя Ирма говорит по этому поводу?

— Ничего. Для нее важно, чтобы я работу выполнял. А курю я или нет, ей все равно.

Учитель кивнул и посмотрел на Миклоша:

— Ты тоже куришь?

— Нет еще, — ответил мальчик. — Я пробовал, но мне не понравилось.

Учитель задумчиво взирал на подростков. Умные, способные ребята. Жаль, что они не смогут учиться дальше. Внезапно у него заболела голова, и он стал массировать пальцами затылок и виски. При этом Богар внимательно слушал Миклоша, думая, что ему ответить. Как ободрить? Сказать: дескать, не отчаивайся, скоро все изменится, и тогда твоему отцу не придется больше отмечаться у Форбата, и работу ему дадут по душе? Но когда и как все изменится? Кто это все изменит? Где люди, готовые пожертвовать спокойной жизнью ради других? И сколько таких людей в стране?! А в области? А в уезде? В уезде их по пальцам можно пересчитать. Зала… Балинт Чухаи. Да, Балинт способен пожертвовать даже своей жизнью. Быть может, и Зала тоже, хотя сейчас он сломлен морально. Это пока еще не совсем полноценный боец. И весь ужас в том, что Бела Богар не имеет права открыться никому из них. А ведь и он, и его жена давно принимают участие в рабочем движении и сами принадлежат к числу тех, кто мечтает изменить порядки в этой стране. Учитель до конца не понимал необходимости в столь строгой конспирации. Ведь насколько результативнее могли бы работать подпольщики, узнав, что он является специальным уполномоченным партии в области. Но даже Балинту Чухаи, руководящему местной партийной организацией, он не имеет права открыться. Богар смотрел на пареньков и размышлял о том, что и их надо будет привлечь к подпольной работе. Хотя сам он этот вопрос решить не вправе.

— Значит, ты хочешь как-то помочь отцу? — спросил учитель.

— Очень.

— Говоришь, ему работы не дают?

— В Бодайке это невозможно. А уехать нельзя: Форбат не позволит. К тому же он болен, хотя и не признается. Но мы-то видим. Его каждый вечер, как в лихорадке, трясет.

— А к врачу он ходил?

— Нет. Он не хочет к врачу обращаться.

«Конечно, — подумал Богар, — посещение врача стоит немалых денег. Откуда Зале их взять? Жена его тоже все время хворает. Надо бы поговорить с доктором Вирагом».

А вслух спросил:

— Сколько ты на кирпичном получаешь?

— Шестнадцать филлеров^[8] в час. В неделю я по семьдесят два часа вкалываю — и выходит почти двенадцать пенгё^[9]. Но это без вычетов. А на руки получаю десять. Мать столько же приносит, если ежедневно работает. Но она все время болеет.

— Значит, живете вы на двадцать пенгё в неделю?

— Так оно и есть. Бабушка тоже часто прихварывает.

Учитель бросил окурок на землю, затоптал его, провел ладонью по глади стола.

— Непростое это дело, Миклош, — произнес он задумчиво. — Тяжелый случай. Право, не знаю, что тебе и сказать. Мне надо поразмыслить. Все обмозговать. Я тебе потом сообщу. Наберись чуточку терпения, что-нибудь придумаем. — Он улыбнулся Миклошу. — Выше нос! Вот что я тебе скажу. Ты ведь уже не ребенок, а настоящий взрослый человек, рабочий. Мужчина. Значит, за всю семью ответственность несешь, в том числе и за отца. Уделяй ему побольше внимания. Он сейчас очень в этом нуждается. Во всем старайся ему угодить. Не забывай, как с ним обошлись. — Учитель на мгновение умолк, уставившись вдаль. — Однажды, хотя я и сам не знаю, как скоро это будет, наступит время, когда таким ребятам, как вы, не потребуется вкалывать по четырнадцать часов в день, а честным людям, вроде твоего отца, не надо будет каждую неделю отмечаться у Форбата.

8

Мальчиков до глубины души тронули слова учителя. Они тепло попрощались с ним и его женой. На улице Миклош пригласил друга в гости.

— А пообедаем где? — спросил Имре.

— У нас.

Имре с радостью согласился, он любил бывать в этом доме.

Когда ребята вошли во двор, Михай Зала сидел на солнцепеке и читал газету.

— Нагулялись, сорванцы? — спросил он, сворачивая газетный лист.

— Мы у господина учителя были, — ответил Миклош и, подойдя к кухне, крикнул: — Мамочка, обед готов?

Женщина тут же вышла во двор.

— До обеда еще далеко, — сказала она и в этот момент заметила Имре. Голос ее смягчился. — И ты здесь, Имрушка?

— Здравствуйте, тетушка Рози, — поздоровался Имре, подходя к ней.

Женщина по-матерински обняла и поцеловала мальчика. А потом, обращаясь к Михаю, сказала:

— Видишь, отец, пока ты в тюрьме сидел, у нас еще один сынок появился. Его Имре кличут.

Взрослые расхохотались. Мальчуганы уселись поближе к Зале, под ореховым деревом, и поведали ему о своем разговоре с учителем Богаром.

Мужчина слушал их с закрытыми глазами, а когда они закончили, вымолвил:

— Да. Господин Богар — человек справедливый. Он всегда бедняков защищает. А это уже много значит. — Михай Зала набил трубку табаком и раскурил ее. — Он по-прежнему руководит подготовкой допризывников?

— Да. Нам нравится у него заниматься, — ответил Миклош. — Не то что у Кочани. Тот просто зверь какой-то.

— Действительно, тип мерзкий, — согласился с другом Имре. — Шакал самый настоящий. Ничего, мы его как-нибудь подстережем и темную устроим.

Зала внезапно зашелся в кашле, на лбу от натуги даже пот выступил.

— Почему вы не пойдете к врачу? — спросил Имре, с жалостью глядя на его страдания.

Наконец Зала откашлялся. Держа трубку в руке, словно птенца, он о чем-то глубоко задумался. Собственно говоря, почему он не идет к врачу? Он хотел было ответить, но жена его опередила:

— Я все время ему об этом твержу. С утра до вечера. Умоляю его к врачу обратиться, а он все тянет. Все мои слова — как об стенку горох.

— Да не болен я, — возразил Зала, — просто мне к свободе надо привыкнуть. Я простыл насквозь. Долго в сырой одиночке сидел. А сейчас я хоть и не в тюрьме, но ноги у меня по-прежнему связаны. А конец веревки — в руках у Форбата. Я и сейчас в заключении. Отмечаться хожу, из Бодайка уехать не имею права, на людях появиться не смею. Хотя мне не очень-то и хочется, но все-таки. За каждым моим шагом следят. Вот моя болезнь. А кашель — ерунда.

Имре с состраданием глядел на измученного человека; ему казалось, он слышит своего отца.

Над головами у них шелестели листья, которые колыхал слабый южный ветерок. Было жарко. Михай Зала прислушался к шелесту листьев и, словно вняв голосу свыше, пророчески изрек:

— Не может такое долго продолжаться. Это я вам точно говорю. Свобода наша не за горами. Вы-то уж точно будете свободными, ребятки!

Имре удивленно смотрел на Залу. Они будут свободными? Но разве сейчас они не свободны? Они ведь все утро бродили с Миклошем повсюду, и никто им не запрещал. Он мог курить, когда хотел. А будь у него деньги, мог бы и в корчму сходить, и с девушками потанцевать. Разве это не свобода? Или дядя Михай имеет в виду что-то другое?

— А разве мы не свободны? — спросил он. — Нам же не надо отмечаться у фельдфебеля Форбата. Идем куда вздумается, делаем что хотим.

Зала выколотил пепел из трубки.

— Верно, — наконец произнес он, усмехнувшись, — вы можете пойти в лес, на озеро, на луг. Это правда. Но скажи-ка, Имре, сынок, хотел бы ты дальше учиться? Хотел бы стать по-настоящему образованным человеком?

Мальчик угрюмо молчал, уставившись куда-то в пространство.

— Ну, что же ты молчишь?

Мальчик поднял голову:

— Хотел бы.

— Тогда почему же ты не учишься дальше, чтобы получить хорошее образование?

Имре пожал плечами.

— Потому что это невозможно, — сказал он. — Тетка Ирма мне не позволяет. — Подумав несколько секунд, добавил: — Были бы живы отец с матерью, я бы учился.

— Что ж, может быть, — кивнул Михай Зала, обдумывая ответ подростка. В этих словах ему почудилось обвинение. Будто Имре сказал: «Вы-то вот живы, а Миклош все равно не может учиться дальше, хотя он тоже хотел бы». — Может быть, — задумчиво повторил Зала, — останься твои родители в живых, ты бы и учился. Но они погибли. Я же, как видишь, жив, мать Миклоша — тоже, а он все равно не может больше ходить в школу. Бог свидетель, я бы очень этого хотел, но, к своему стыду, ничего не могу поделать. Миклош не имеет возможности учиться, потому что содержит семью. Грустно, но это так. Мы станем свободными, когда детям бедняков ничто не помешает учиться.

Наступило долгое молчание, словно каждый из них пытался представить, каким оно будет — то сказочное время.

Миклош нарушил тишину первым:

— А что нам делать сейчас, отец?

— Сейчас? — Знала вновь набил трубку и раскурил ее. — Будете трудиться, как все бедняки. Имре — пахать, сеять, косить. Ты, быть может, ремеслу какому обучишься. Не знаю. Я ведь не пророк. Но уверен: коли вы всерьез учиться задумали, рано или поздно вам это удастся. Многие великие люди и работали и учились одновременно. Книг нужных я вам раздобуду. Станете читать, много нового узнаете о людях, о мире. Сможете пораскинуть умом, почему так много несчастных бедняков на белом свете.

9

Балинт Чухаи частенько наведывался к Михаю Зале, но никто не знал об этих встречах. Приходил он обычно по ночам, когда жители поселка уже видели десятый сон. Пробирался задами, крадучись мимо коровников и конюшен, и проскальзывал в дом через черный ход. Дверь уже была открыта — Михай Зала его ждал. Зная о бедственном положении товарища, Балинт никогда не являлся с пустыми руками, вечно что-нибудь приносил: то сало, то яйца, то муку.

Они сидели на кухне, не зажигая света, и тихо беседовали. Сколько Миклош ни пытался подслушать, о чем они секретничают, как ни напрягал слух, все было напрасно. Мальчик понимал: эти посещения следовало держать в тайне, чтобы ни одна живая душа не узнала. Но ведь Имре — не просто «живая душа», а его друг. А какие могут быть секреты между друзьями? И Миклош, естественно, поделился этой тайной с другом.

— Интересно, о чем они разговаривают, — вслух подумал Имре.

— Бог его знает. Наверно, какие-нибудь планы строят.

Ребята расположились на берегу озера, в тени ивняка. Вода возле берега была кристально чистой и прозрачной, и под лучами солнца они без труда различали даже мельчайшие камушки. А чуть подальше, где дно понижалось, вода становилась иссиня-зеленой: так в зеркале озера отражалось небо. За легкой дымкой тумана просматривались контуры разрушенной крепости на другом берегу.

— Ты не говорил отцу, что мы тоже станем коммунистами?

— Нет еще.

Имре бросал в воду камушки, задумчиво наблюдая за расходящимися кругами.

— Миклош, скажи, а ты знаешь, что такое коммунизм?

Миклош пожевал выдернутую из земли травинку.

— Вообще-то в точности не знаю. Только знаю, что не будет господ. И каждый получит землю и все прочее. И у Зоннтагов отберут фабрику. И поместье. Наверно, и замок тоже. Хотя в этом я не уверен. Им ведь тоже жить где-то надо.

— Ну конечно. Но я не представляю, как мы отберем у них завод и землю.

— Наверно, снова будет Красная армия. И тогда мы тоже станем красноармейцами, получим оружие. Я думаю, что отец именно это и обсуждает с Балинтом Чухаи.

— А как насчет фольксбундовцев? Дядя Жига говорит, что они предатели и надо ставить их к стенке.

— А что? Прикажут — поставим. Я бы с удовольствием пристрелил этого Бауэра. И еще знаешь кого?

— Ну? — Имре с любопытством взглянул на друга.

— Казмера. Ты знаешь, что он готовится в офицеры?

— Знаю. В военном училище. А скажи, ты в самом деле мог бы убить человека?

Миклош ответил не сразу:

— Не знаю. На словах-то это легко. Нет, просто так не смог бы. Вот если б на меня напали — другое дело.

— А я никого бы не смог убить.

— Но если будет революция, тогда придется убивать. Так говорил Балинт Чухаи. Он сказал: революция — это борьба не на жизнь, а на смерть. Настоящая война. Или мы их, или они нас.

— Я не хочу, чтоб была война, — отозвался Имре. — А дядя Жига говорит, что ее все равно не избежать. Немцы хотят начать войну.

— И мой отец тоже так говорит.

— А ты знаешь, что и дядя Йожеф вступил в фольксбунд?

— Да ну? Откуда тебе известно?

— Он сам сказал. Тетке Ирме по секрету признался. Я случайно услышал.

— Значит, он тоже предатель! — заключил Миклош.

…Однажды осенним вечером к Михаю Зале внезапно нагрянул учитель Богар. Хозяйка обрадовалась гостю, засуетилась, постелила чистую скатерть, вытерла стулья. Михай, пожав учителю руку, поставил на стол кувшин с вином и бокалы, не торопясь раскурил трубку.

— А где Миклош? — спросил Богар, тоже закуривая.

— Еще на заводе. Ждем с минуты на минуту. — Зала помрачнел. — Камень у меня на душе, господин учитель. Со стыда просто не знаю, куда и деться. Надо ж было мне дожить до такого, чтоб ребенок меня содержал! Пристроился я тут на поденщину, к Фюртам. Но знаете, какие это гроши. Хотя, конечно, им и на том спасибо. Хозяйка у меня совсем расклеилась, ей работать вовсе не под силу.

— Вы до сих пор ходите в жандармерию отмечаться?

— Да. Но сказали, что это последний месяц. Потом, конечно, полегче будет. Смогу поехать куда-то, поискать работу. — Он поднял бокал. — Ваше здоровье, господин учитель!

— Будьте здоровы, дядюшка Зала!

Они выпили. Зала вытер ладонью губы. Морщины на его лице окаменели.

— Не знаю, как вас, господин учитель, а меня в последнее время сильно беспокоит, что творится в мире.

Богар пригладил усы, улыбнулся:

— И что же творится?

— Какая-то ужасная катастрофа надвигается. Этот Гитлер собирается ввергнуть весь мир в пучину. И у нас в стране растет число его приверженцев. Ну ладно бы среди таких, как этот придурковатый Бауэр со своей шайкой. С этими все ясно. Но и среди венгров тоже. Не знаю, замечали ли вы, как сейчас оживились правые.

— Я вижу. И даже ощущаю это на своей шкуре. — С лица Богара исчезла улыбка. — А вам не кажется, дядюшка Зала, что причиной такого оживления и у нас, и в Германии является Трианон^[10]? Сейчас появился некий человек, то бишь Гитлер, которому ничего не стоит взять и нарушить Трианонский пакт. К тому же не забудьте, что уже полтора десятилетия мы в школах вдалбливаем детям: «Усеченная Венгрия — не страна, объединенная Венгрия — рай». В классе висит на стене плакат, на котором огромными буквами написано: «Нет! Нет! Никогда!» А рядом — «Символ веры». И каждое утро занятия начинаются со слов: «Верую в бога, верую в родину, верую в извечную справедливость господнюю, верую в возрождение Венгрии». Так стоит ли удивляться, если большинству проникнутых духом ирредентизма^[11] венгров Гитлер кажется поборником справедливости! Вот и часть Северной Венгрии нам возвернули. Вы, если не ошибаюсь, были красноармейцем?

— Был.

— Ну, так вы сами там воевали, знаете. Удержись тогда Советская республика, не думаю, что вы подписали бы Трианонский мирный договор.

Зала задумался.

— Не знаю, — ответил он, — как бы все обернулось, кабы мы победили. Трудно сказать. А теперь вот утрясен вопрос с Северной Венгрией. И похоже, что нам вернут еще часть Трансильвании. Но не бесплатно. Сдается мне, что дорогой ценой придется нам заплатить за все это.

Учитель молчал.

Рассеянно поигрывая табакеркой, он размышлял: а как бы отреагировал Зала, узнав, что учитель Бела Богар, один из инструкторов профашистской организации допризывников, уже много лет состоит в нелегальной коммунистической партии? Но не может он ничего сказать этому изможденному, исстрадавшемуся человеку, ибо как раз на днях получил от своего связника строгое внушение: Зала внесен в «черные списки», находится под наблюдением, и посвящать его в партийные дела категорически запрещено. Ну ладно, тут еще можно согласиться. Непонятно другое: почему надо скрытничать перед Балинтом Чухаи? Как, черт подери, наладить работу организации, если не доверять людям? Именно так он и спросил у связника, а тот ответил, что, мол, время покажет, а покамест пусть Зала считает его просто сочувствующим. Богар глубоко вздохнул.

— Дядюшка Зала, — вымолвил он, — я бы хотел вам помочь. Вам и Миклошу. Сегодня утром я разговаривал с господином Зоннтагом. Вы ведь, насколько я знаю, по специальности слесарь-механик?

— Точно. Собаку на этом съел.

— Я так и сказал господину Зоннтагу. Странный он все-таки человек. На редкость провенгерски настроен. По его словам, ненавидит Гитлера и нацистов…

— Я-то ему не верю, — перебил Зала.

— Думаю, он не кривит душой, — возразил учитель. — Но и к коммунистам нежных чувств не испытывает. Однако тут есть одно обстоятельство. По моим сведениям, Зоннтаг в девятнадцатом году не принимал участия в контрреволюции, хотя тогда уже был офицером. Ну, вы-то об этом, наверно, больше моего знаете.

Зала закрыл глаза и углубился в воспоминания.

— Да, — сказал он. — Зоннтагу тогда был двадцать один год. Служил в гусарском полку. Действительно, в расправах он не участвовал. По крайней мере, у нас в области. А бог его знает, что он мог навытворять в других местах. Помещик все же. А потом еще и фабрикантом стал. Его высокоблагородие… За что-то же он получил этот титул?

— Вы будете смеяться, дядюшка Зала, — отозвался учитель. — Он его купил.

— Как, неужели за деньги?

— Насколько я знаю, за десять тысяч пенгё можно купить должность тайного советника, которая дает право на этот титул. Конечно, такую должность кому попало не продадут, но Зоннтагу жена все устроила. Эта Борбала Кохари много чего может. У ее отца такие связи…

Жена Залы робко вмешалась в разговор:

— А правда, что она на десять лет старше Зоннтага?

— Если не на все пятнадцать, — ответил учитель.

К ним подошла и бабушка.

— А я считаю, — сказала она, — что женщина, которая после тридцати решилась заиметь ребенка от молодого муженька, достойна всяческого уважения.

— Так уважать нам ее или нет? — рассмеялся Зала. — Давайте обсудим. Только господину учителю слова не дадим.

— Ну и зря, — тоже рассмеялся учитель. — Обожаю посплетничать. — Он погасил в пепельнице окурок, посерьезнел. — В общем, Зоннтаг согласен взять вас на фабрику слесарем. Только при одном условии: чтобы не было ничего противозаконного, никакой пропаганды и агитации.

— Я должен дать письменное обязательство?

— Не знаю. Он будет ждать вас в понедельник утром. И Миклоша возьмите. Ему тоже работу подыщут.

В понедельник утром Зоннтаг в своей конторе говорил Михаю Зале:

— Мне очень хорошо известно, Зала, что вы убежденный коммунист и даже сидели несколько раз из-за этого. С моей стороны было бы непростительной глупостью настаивать, чтоб вы переменили убеждения, отреклись от своих принципов. — Зоннтаг затянулся, выпустив облачко дыма. Развеял его взмахом руки. — Нет, я не требую от вас такой жертвы. Я только прошу, чтобы вы не занимались агитацией. Я обеспечу работой и вас, и вашего сына. Хоть до конца жизни. Если будете добросовестно трудиться. А после работы делайте, что хотите, — это меня не касается. Но если снова угодите в тюрьму, пеняйте на себя. — Он поднялся из-за стола, подошел к окну и, отодвинув штору, долго смотрел на фабричный двор. Когда он снова повернулся к Зале, лицо его было задумчивым. — Коммунисты, насколько мне известно, мыслящие люди, разбирающиеся в политике. И вы должны понимать, что война неизбежна. К сожалению, и нам придется в нее вступить в союзе с Германией. Это сделка, Зала. Баш на баш. Ведь Северную Венгрию^[12] нам вернули не за спасибо. И если еще отдадут Трансильванию или хотя бы ее часть, то и за это предстоит расплачиваться. А уж коли мы ввяжемся в войну, коммунистам не поздоровится. Советую вам не забывать об этом. Подумайте о жене и сыне. Вы меня понимаете?

— Конечно, — сказал Зала.

Зоннтаг оказался прав. За Северную и Южную Венгрию, Закарпатье и Трансильванию пришлось выплатить немалую дань. И не только пшеницей, продовольствием, сырьем, но и людьми. Как только в сорок первом немецкие войска вторглись на советскую территорию и двинулись к Москве, Ленинграду и Кавказу, по всей Венгрии началась мобилизация — и вскоре венгерские солдаты тоже перешли Советскую границу. В Бодайке многие с ликованием встретили победные реляции с фронтов, открыто выражая симпатии к Гитлеру, но надеялись, что им самим участвовать в этой схватке не придется. Их, мол, оставят дома, и станут они себе спокойно пахать, сеять, снимать урожай, а излишки, естественно, продавать по хорошей цене, да еще на этом и обогатятся. Однако у войны своя логика. И полетели в Бодайк повестки, и пришлось им отправляться в далекие города, а оттуда в составе воинских формирований — на фронт. Бауэру и его компании удалось завербовать среди молодежи изрядное количество добровольцев в дивизию СС «Ваффен». В числе первых призвали в армию и учителя Богара. Он был лейтенантом запаса танковых войск, а фронт нуждался в кадровых офицерах.

Получил повестку и Жигмонд Балла, числившийся прапорщиком. Ирма пришла в отчаяние. Боже милостивый, что же будет с хозяйством, если мужа заберут в армию?! И с какой стати именно его, разве недостаточно он уже наломался на военной службе, почему его не оставят в покое? Она не желает, чтобы Жигу забирали. Пусть на фронт отправляется Бауэр со своей бандой. Ирме исполнился тридцать один год, с возрастом она стала еще красивей и привлекательней, и неудивительно, что Жига с тяжелым сердцем думал о предстоящей разлуке. Ирма, поразмыслив, отправилась к Палу Зоннтагу. Только он мог ей помочь: депутат парламента имеет обширные связи в Министерстве обороны. Зоннтаг немедленно принял молодую женщину, провел ее в свой кабинет, откуда открывалась изумительная панорама старинного парка. В приятной прохладе уютной комнаты каким-то невообразимо далеким и нереальным казалось пекло бурного лета. Сорокатрехлетний мужчина долго разглядывал прекрасную молодую женщину. На Ирме было легкое летнее платье с цветными узорами, тонкая материя облегала упругую грудь. «До чего стройна! — мелькнуло в голове у Зоннтага. — Двумя ладонями можно обхватить талию».

— Садитесь, милая Ирма, — сказал он, указав на кресло. — Могу ли я вам что-нибудь предложить?

— Нет-нет, спасибо, ваше высокоблагородие.

— Вы не курите?

— Упаси бог, только этого мне не хватало.

Пал Зоннтаг закурил сигару и, улыбаясь, промолвил:

— Должен сделать вам комплимент, милая Ирма. Вы не только самая хозяйственная, но и самая очаровательная женщина в нашем поселке. Помните, я вам еще пять лет назад сказал это на празднике сбора винограда?

— Помню, — ответила Ирма. Она закрыла глаза и на мгновение услышала музыку, ощутила горячие ладони Пала Зоннтага, его прерывистое дыхание. И так же, как пять лет назад, у нее и сейчас слегка закружилась голова.

— Неужели вы не забыли об этом, ваше высокоблагородие?

— Как можно? — Зоннтаг выпустил изо рта дым. — Честно вам признаюсь, я постоянно вспоминаю, как мы тогда танцевали. Даже помню, что во время танца мне пришла в голову мысль: ах, как жаль, что мы не встретились раньше, когда я был еще свободен!

— Даже не знаю, что вам сказать, ваше высокоблагородие. Вы меня просто в краску вгоняете.

— Не говорите ничего. И не поймите меня превратно. Мне только хотелось сказать, милая Ирма, что вы и сейчас необыкновенно очаровательны. Я все-таки задам вам один вопрос. А вы, если не хотите, не отвечайте. — Он выдержал паузу, как делают актеры перед решающей репликой для вящего эффекта, а затем произнес: — Вы счастливы?

Женщина опустила голову, в замешательстве теребя носовой платок.

— Я — даже не знаю. Иногда мне кажется, что счастлива. А порой чувствую себя настолько несчастной, что жить не хочется. Я счастлива, когда удается снять хороший урожай, а потом выгодно реализовать его. Когда получается то, что я задумала. Счастлива, когда бывает возможность выспаться как следует.

— Я не то имел в виду. Конечно, все, что вы перечислили, может вызвать у человека ощущение счастья. Вне всякого сомнения. Но я имел в виду счастье другого рода.

— То есть? — Ирма взглянула на Зоннтага, как школьница, готовящаяся к первому причастию.

— Счастливы ли вы как женщина? Хорошо ли вам живется с Жигой Баллой? Удачен ли ваш брак? Понимаете ли вы друг друга?

Зоннтаг помахал рукой, разгоняя дым, и с любопытством уставился на Ирму.

— Мне трудно об этом говорить, ваше высокоблагородие. Я евангеличка. Иногда даже жалко, что я родилась не в католической семье. Потому что иногда бы я могла исповедоваться перед своим духовником. Открывать перед ним свои тревоги, желания, заблуждения.

— Я с удовольствием возьму на себя роль вашего духовника. Можете на меня положиться, дорогая Ирма. Не бойтесь. Я не злоупотреблю вашим доверием.

— Слишком велик соблазн, ваше высокоблагородие, — осторожно молвила Ирма. — Но сейчас мне не хотелось бы обсуждать эти вопросы. — Она улыбнулась. — Как-нибудь при случае. Только не сейчас.

Зоннтаг понимающе кивнул.

— Как хотите. Если возникнет такое желание, я всегда к вашим услугам. Помните, что я ваш друг.

— Я это знаю и чувствую. Потому и пришла сюда.

— Слушаю вас, милая Ирма. О чем пойдет речь?

— О моем муже. Его снова призывают в армию. Ваше высокоблагородие, спасите его, умоляю. Что станет с нашим хозяйством, если Жигу заберут?!

Зоннтаг размеренно дымил сигарой.

— Ирма, я мог бы обещать вам помощь и ничего не сделать. А потом сказать: дорогая, я сделал все, что в моих силах. Устроил бы вас такой вариант?.. Ирма, скажу честно: я не могу вам помочь. Мы настолько увязли в этой проклятой войне, что трудно даже представить. Очень велики потери, надо постоянно их восполнять. Если бы ваш муж был квалифицированным специалистом или работал в военной промышленности… Но земледелец… Никаких шансов. Я не сумел добиться брони даже для своего зятя Силарда Леопольда. Он офицер запаса. И вот уже месяц как на фронте. Хотя он, между прочим, директор фабрики. Поверьте, я бы с радостью вам помог, но не могу. Однако обещаю оказать самую действенную помощь в ведении хозяйства. Все, что потребуется. Можете на меня положиться. Поверьте, вы даже не почувствуете отсутствия мужа.

Ирма опустила взгляд. В голосе ее прозвучала скорбь:

— На вас была вся моя надежда, ваше высокоблагородие.

— Очень сожалею, дорогая Ирма. Клянусь, ради вас я решился бы на что угодно. Даже на сумасбродство.

Женщина молчала. Откровенность Зоннтага внесла сумятицу в ее мысли и чувства. Это уже явное признание в любви. Если бы сейчас Пал Зоннтаг сел рядом, обнял бы ее, поцеловал или даже раздел, у нее не хватило бы сил сопротивляться. Да и к чему сопротивляться? Ведь уже долгие годы она жаждет чего-то другого, не того, что получает от Жиги. И тут в голове у нее промелькнула мысль: а может, оно и к лучшему, что Жигу призывают? Ведь тогда она станет абсолютно независимой. Ирма знала, что у Пала Зоннтага со счастьем тоже не все благополучно. У него тучная болезненная жена, намного старше его, к тому же с дочерью от первого брака. Многие утверждают, что женился он исключительно ради того, чтобы завладеть принадлежавшей ей фабрикой, и никогда не любил несчастную Борбалу Кохари, которая, кстати, раньше была недурна собой. Ирма встала, оправила платье.

— Прошу извинить за беспокойство. Вижу, что мне остается уповать только на милость божью.

Зоннтаг тоже поднялся. Все-таки чертовски хороша эта женщина! И до чего умна! Как будто и не из крестьянской семьи. Но ведь в самом деле простая крестьянка. Только богатая.

— Постойте, — сказал он. — А что с этим приемышем?

— С Имре?

— Да-да. Имре Давид, если не ошибаюсь.

Ирма кивнула:

— Негодяй. Упрямый, своевольный.

— Сколько ему лет?

— Пятнадцать стукнуло. Но уже мужик самый настоящий. Сильный, как буйвол. Я его просто бояться начинаю. Особенно сейчас, когда Жиги не будет. Однажды, помнится, я ему всыпала по первое число. Так знаете, ваше высокоблагородие, что он мне потом сказал? Если, мол, я еще раз его ударю, он спалит дом. И я чувствую, что это не пустые слова. Он меня ненавидит. По глазам вижу.

Зоннтаг взял женщину за руку.

— Успокойтесь, милая Ирма. Я вас в обиду не дам.

Женщина словно оцепенела, только дыхание ее участилось. Зоннтаг приблизился вплотную. «Ирма, дорогая…» — прошептал он и, почувствовав, что женщина не сопротивляется, крепко обнял и поцеловал в губы. Ирма не противилась и тогда, когда ощутила на своей груди его горячие ладони.

10

Жига Балла отправился на фронт, и оттуда полевая почта приносила Ирме его грустные письма. Сначала ее трогали эти послания, так что иногда к горлу ком подступал, но потом она совладала с собой. Не следует расслабляться. Жига не стоит того, чтобы из-за него переживать. Ирма все силы направила на ведение хозяйства, крепко взяв бразды правления в свои руки. Прислуга побаивалась ее. С Имре она обращалась как с последним батраком и хотя и не гнала его из отведенной комнатушки, но питались они теперь порознь. Ирма без конца придиралась к нему, грубила, заставляла работать почти непрерывно, будто желая таким бесчеловечным обращением вынудить его уйти из дому.

В первый день рождества Имре обедал с семьей Залы и с дрожью в голосе рассказывал о своих обидах, о той обстановке, в которой очутился после отъезда дяди Жиги.

— Почему ж ты не уйдешь оттуда? — спросил Михай Зала.

— В самом деле, Имре, мотай ты от нее! — посоветовал Миклош.

— Думал я уже об этом, — вздохнул подросток и загрубевшей мозолистой рукой поднял бокал с вином. — Не могу. Из-за дяди Жиги.

— Я тебя понимаю, — сказал старший Зала. — Но ведь Жига Балла не знает, что Ирма тебе житья не дает.

Имре отпил из бокала и задумчиво произнес:

— Боюсь, что я ее прибью когда-нибудь.

— Если до такого дошло, тебе просто необходимо оттуда уйти, — подытожил Михай Зала.

— Куда? — с горечью спросил подросток.

— Переселяйся к нам, сынок, — вмешалась в разговор жена Залы. — Миклош потеснится, места вам хватит.

— А работать где?

— Пойдешь на фабрику, — сказал Зала. — Людей там сейчас не хватает. Вот увидишь, тетя Ирма только обрадуется, если ты уйдешь от нее.

Так все и вышло. В январе сорок второго года Имре Давид устроился на прядильно-ниточную фабрику и ушел от своей опекунши. Прав был Зала. Когда подросток объявил тетке, что переселяется от нее, та ответила:

— Отправляйся хоть к чертовой бабушке. Видеть тебя не желаю. Не беспокойся, с жандармами тебя возвращать не буду. Но, во всяком случае, твоему брату Фери обязательно напишу, каким ты стал негодяем. И пусть не удивляется, если услышит, что ты загремел в тюрьму. Да-да, именно так ты и кончишь. Это я тебе говорю.

Пальцы Имре сжались в кулаки.

— Возможно. Только для этого мне надо было бы вас убить. Не будь вы женой дяди Жиги, я бы так и сделал. Более бессердечной женщины я в жизни не видел.

— Убирайся.

Имре ушел. Женщина облегченно вздохнула. Чтобы оправдать свой поступок, она в тот же день вечером написала письмо Ференцу Давиду в Будапешт:

«Дорогой Ферике! Надеюсь, что мое письмо застанет тебя в добром здравии. Уже давно нет от тебя вестей, а ведь я всегда вспоминаю о тебе с самыми добрыми чувствами и не могу забыть те две недели, которые ты, когда-то провел с нами. С тех пор мое сердце навсегда расположено к тебе. Чего, к сожалению, не могу сказать по отношению к Имре. Не знаю, от кого он унаследовал упрямый, несносный характер. У нас он был сыт, обут, одет, имел возможность учиться, и я надеялась, что из него выйдет честный, порядочный человек. Конечно, приходилось ему и выполнять кое-какую работу по хозяйству, не буду отрицать. Но как бы иначе он смог научиться ведению хозяйства, проникнуть во все тонкости этого дела? Мы рассчитывали, что он станет нашим наследником, если уж всевышний не дал нам собственных детей. Но Имре покинул наш дом, переселился в другое место, да еще имел дерзость угрожать мне. Сказал, что убил бы меня, если бы я не была женой дяди Жиги. И это за все хорошее, что я для него сделала! Дорогой Ферике, думаю, что теперь я могу рассчитывать только на тебя. Ты единственный родственник дяди Жиги, наследник всего нашего состояния. Я знаю, ты не хочешь быть земледельцем. Цель твоей жизни, как ты писал, стать учителем. Что ж, прекрасное предназначение. Но, думаю, и учителю не помешает иметь кое-какое состояние…»

Она еще не успела отправить письмо, когда неожиданно пришел Пал Зоннтаг. Ирма обрадовалась его визиту и строго-настрого велела Рози, чтоб их никто не беспокоил, поскольку у нее важный разговор с его высокоблагородием. Она провела гостя в теплую, уютно обставленную комнату, поставила на стол палинку^[13], вино, печенье.

— Рюмку палинки, ваше высокоблагородие?

— Не надо титулов, Ирма, я вас умоляю. Называйте меня просто Пали. Ведь мы же здесь вдвоем. — Он улыбнулся. — Ваше здоровье!

— Ваше здоровье… Пали. — Ирма выпила и со смехом сказала: — Пали… Как странно звучит.

— Ничего странного, — молвил Зоннтаг. — Я люблю и страстно желаю вас. Не еговысокоблагородие желает вас, а Пал Зоннтаг, человек. — И добавил после короткой паузы тоном исповедующегося: — Несчастный человек. Вы понимаете, Ирма?

— Понимаю. Как не понять! Я достаточно хорошо знаю, что значит быть несчастным.

Они выпили снова. Ирма почувствовала легкое головокружение и не сопротивлялась, когда Зоннтаг начал ее раздевать. Мужчина был решителен и в то же время очень ласков, и у Ирмы появилось ощущение, будто жизнь ее и в самом деле до сих пор складывалась неудачно и раньше она не чувствовала, попросту не знала, каким счастьем раскрепощения может одаривать любовь. И теперь она не могла надышаться этим счастьем. Нечто подобное испытывал и Пал Зоннтаг.

— Не надо предосторожностей, — прошептала женщина. — Я могу полностью принадлежать тебе. Все равно не забеременею.

— Само небо послало мне тебя, — воодушевленно откликнулся Зоннтаг. — Ты для меня — дар божий.

Позже, в минуты передышки, женщина рассказала ему, что Имре переселился от нее к Зале.

— Знаю, — сказал Зоннтаг. — Я уже взял его на фабрику. Он работает в мотальном цехе со своим другом. Так что теперь тебе нечего бояться.

— Я и не боюсь. Не будет же он меня подстерегать на улице. — И тут же она рассказала Зоннтагу, что у Имре есть старший брат, который живет в Будапеште и хочет стать учителем и к которому она очень хорошо относится. — Подожди-ка. Я ему написала. — Не стесняясь своей наготы, она встала с постели и принесла из другой комнаты письмо. — Прочти. Что ты скажешь?

Зоннтаг с интересом прочел письмо. Умная все-таки женщина эта Ирма. И откуда, черт возьми, столько в ней интеллекта, утонченности? И как прекрасно излагает, какой энергичный слог. А ведь у нее, кажется, всего четыре класса образования.

— Очень толковое письмо. Дельное и хорошо написано. Скажи, дорогая, а где ты училась?

— А что?

— Честно говоря, ты меня каждый раз повергаешь в изумление. Откуда что берется? Я знаю, дорогая, бывают люди, от природы наделенные высоким интеллектом. Но в тебе есть даже нечто большее.

— Ой, как я рада! Ты действительно так думаешь?

— Конечно.

— Я окончила только начальную школу. Родители хотели, чтобы я училась дальше. Чтоб поступила в гимназию. Учеба мне в самом деле давалась легко. Оценки были прекрасные. Могу показать аттестат. В то время я очень много читала. И начала тогда задумываться. А что, собственно, может мне дать гимназия? Я люблю землю, хозяйство. Это мне и надо изучать. Это ведь тоже наука. Ну, хорошо, потрачу я еще четыре года на изучение латыни и математики, а кто меня научит, когда и как сеять кукурузу, пшеницу, картофель, люцерну, на каких пастбищах и сколько времени выпасать коров, как за ними ухаживать, чтобы получить больше молока? И разве в гимназии научат, как обходиться с прислугой, держать возчиков, батраков? Обожаю животных, обожаю землю. Честно тебе признаюсь: животных я люблю больше, чем людей. Ну, а земля — это власть, огромная сила, уверенность в завтрашнем дне, надо только любить землю, самоотверженно, страстно, давать ей все, что просит ее душа. Ведь у земли есть душа, поэтому она чувствует, кто любит ее, а кто — нет. Нельзя высасывать из нее все соки, порабощать ее душу, иначе она погибнет. Нужно иногда давать ей отдых. На рассвете, бывает, остановишься у темно-зеленого кукурузного поля и почти явственно слышишь голос земли. Она благодарит меня: «Спасибо за постоянную заботу твою, за уход и ласку, за то, что избавляешь меня от сорняков и жажду мою утоляешь». Удивительное ощущение.

— Ты действительно настолько любишь землю?

— У меня нет слов, чтобы в полной мере выразить это. Ну, ты сам видел, какое у меня хозяйство. Конечно, должна тебе признаться, многому я научилась от Жиги. Он чувствует землю, понимает.

— Кстати, что с ним?

— Воюет. — Она не хотела говорить о муже и вернулась к прежней теме: — Ну теперь ты понимаешь, почему я не пошла в гимназию?

— Теперь понимаю.

— Конечно, я не хотела оставаться недоучкой. Попросила отца нанять домашнего учителя, чтобы за пару лет изучить все, что необходимо знать деревенской девушке. Мы занимались по два часа ежедневно. Я сразу ему сказала, что латынь меня не интересует. Немецкий я знаю, поскольку это мой родной язык. Геометрия мне тоже не нужна. Я хочу изучить основы коммерции, банковское дело, знать литературу и историю. И конечно, научиться толково и грамотно писать сочинения на любую тему. Если бы ты видел, как прилежно я занималась! Мне исполнилось шестнадцать — красивая, развитая девушка. Господин учитель влюбился в меня. Я тоже чуть не потеряла голову, но вовремя опомнилась. Дала ему от ворот поворот.

— Ты спала с ним?

— Нет. Первым мужчиной в моей жизни был Жига Балла.

— И ты не жалеешь об этом?

— Не знаю.

11

Когда Силарда Леопольда призвали в армию, Зоннтаг поручил руководство фабрикой инженеру Тибору Маркушу, которого по причине косоглазия признали непригодным к военной службе. Этот сорокалетний мужчина, маленького роста, такой худущий, что кости можно было пересчитать, под бременем свалившейся на него власти проявил самые худшие черты своего характера, превратившись в бездушного, грубого и до крайности жестокого начальника. А ведь раньше это был деликатный и даже робкий человечек. Назначая его директором, Зоннтаг сказал:

— Учтите, Маркуш, мы с зятем целиком полагаемся на вас. Нам известно, что вы классный специалист и знаете производство, как свои пять пальцев. Единственный ваш недостаток, пожалуй, — излишняя снисходительность к людям. Не надо либеральничать. Начальник должен быть твердым и непреклонным, иначе его не станут уважать. Предоставляю вам неограниченные полномочия и полную свободу действий. Оклад — тысяча двести пенгё в месяц, квартира и отопление — бесплатные. Ну и, естественно, проценты с прибыли. Сколько именно — мы потом обговорим. В обиде не останетесь. Действуйте с учетом конъюнктуры, расширяйте производство. Все в ваших руках. Я со своей стороны обещаю вам всяческую поддержку.

— Премного благодарен, ваше высокоблагородие, — ответил до слез растроганный Маркуш. — Я все понял. Обещаю оправдать ваше доверие.

Новоиспеченный директор начал с того, что созвал начальников цехов для беседы. Говорил он тихо, почти извиняющимся тоном.

— Сейчас идет война, — сказал Маркуш. — Надеюсь, вы понимаете, что это означает. Фабрика — наше поле боя, наш фронт. Наше дело — здесь, на своих местах, ковать победу. Но если кто-то хочет сражаться с оружием в руках, скажите — я это мигом устрою. Гарантирую получение повестки вне очереди. А всех, кто остается, хочу предупредить: никакой разболтанности я не потерплю. С теми, кто не желает работать так, как того требуют интересы производства, мы расстанемся в самый короткий срок. В этих условиях возникает угроза саботажа, коммунистической агитации. Все эти явления необходимо ликвидировать в зародыше. Таковы требования военного времени.

Вскоре ему удалось добиться заказов на поставки для армии. Фабрику объявили военным предприятием; инженеры, начальники цехов и мастера получили освобождение от воинской повинности. Теперь работу фабрики контролировал назначенный военным ведомством комендант — отставной капитан Калман Херцег, который с утра до вечера ходил под градусом и, не слишком утруждая себя фабричными делами, подписывал все без разбора. Маркуш трудился на совесть, используя любую возможность для увеличения производства ниток и пряжи. Фабрика взялась выпускать и особые шелковые нитки, необходимые при изготовлении парашютов. Работа шла непрерывно — в две смены по двенадцать часов. Рабочие начали роптать. Маркуш совсем их загонял, даже пообедать толком не успевали; сверхурочные им платили ниже установленных норм; цеха в аварийном состоянии, тесные, с плохой вентиляцией; зимой же на некоторых рабочих местах можно было околеть от холода. Эти жалобы не доходили до Зоннтага: он редко заглядывал на фабрику, полностью положившись на Маркуша, поскольку занимался главным образом своим хозяйством. Да еще Ирмой.

В мае вернулся с фронта раненый Казмер, его поместили в будапештский военный госпиталь. Ранение было серьезным — раздроблено левое колено. Врачи сказали, что теперь он на всю жизнь останется хромым и с военной карьерой придется распроститься. Молодой лейтенант озлобился, стал мрачным и нелюдимым. Через два месяца отец привез его в Бодайк, и у них состоялся разговор по душам.

— Глупо обижаться на судьбу, — сказал Зоннтаг. — Что пропало, того уже не вернешь. К чему портить себе жизнь? Хромота — не самое тяжелое бедствие. И не только военная карьера существует на свете. Быть помещиком и фабрикантом тоже не грех. Богатство дает людям власть и определяет их положение в обществе. Так выше голову! Ступай на фабрику, войди в курс дела, изучи производство. Маркуш тебе поможет.

Казмер послушался отца и, хотя нога еще болела, начал ходить на фабрику. Знакомился со станками, цехами, производственным процессом, организацией дела, с людьми. Иногда останавливался возле какого-нибудь станка и с непроницаемым лицом наблюдал, как готовая нитка наматывается на катушку. Однажды жарким летним днем Казмер зашел в ремонтный цех. На нем была форма из легкого тика; он ковылял, опираясь на трость. Зала как раз прилаживал на место бронзовую втулку горизонтального подшипника, когда Казмер остановился возле него. Зала обернулся и поздоровался:

— Добрый день, господин лейтенант.

Казмер кивнул в ответ и, немного помолчав, спросил:

— Почему вы не в армии?

— Еще не призвали, — сказал Зала, вытирая руки ветошью. — И потом, заводу нужны специалисты.

Остальные также прекратили работу и подошли к Казмеру.

— Господин лейтенант, — обратился к нему слесарь Вилмош Буйтор, — можно вам задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Когда кончится эта война?

— Что вам сказать? — Казмер заложил трость за спину и оперся на нее. — Я думаю, если до наступления холодов немцы успеют взять Сталинград, они двинут на Москву с тыла и разгромят русских. — Он взглянул на Залу, будто интересуясь, как тот отнесется к его стратегическим выкладкам. Но Зала помалкивал, не поддаваясь на провокацию. — Если не ошибаюсь, — снова заговорил Казмер, — вы в девятнадцатом были красноармейцем, не правда ли?

— Был, — спокойно ответил Зала.

— Надо бы вас отправить туда, на передовую. Вместе со всеми бывшими красноармейцами. Узнали бы вы, что такое красный рай.

Все с любопытством ждали ответа Залы, но он промолчал. Только, глядя на горизонтальный подшипник, про себя послал лейтенанта к чертовой матери.

— Вы что, язык проглотили? — осведомился Казмер.

— А что говорить? Чего вы от меня добиваетесь?

Лейтенант раздраженно махнул рукой и с ненавистью произнес:

— До чего же вы все жалкие и ничтожные людишки! Все до единого! Знаете, чему я удивляюсь?

— Понятия не имею, господин лейтенант.

— Удивляюсь, что вы еще на свободе. В Будапеште до ваших единомышленников уже добрались. Несколько сот большевиков упрятали за решетку. Ну, ничего, дойдет и до вас очередь.

Зала слышал об этих арестах и даже советовался с Балинтом Чухаи, как теперь быть, не перейти ли на нелегальное положение. В конце концов они решили не предпринимать никаких шагов до получения инструкций от областного комитета.

С тех пор Зала избегал Казмера. Он понимал: тяжелораненый лейтенант будет искать любой повод, чтобы придраться к нему.

В один из июньских вечеров Залу известили, что в следующее воскресенье ему необходимо к десяти утра отправиться в город. Там он должен зайти в мастерскую художника Аттилы Чонгради на улице Футо и спросить, не требуется ли для строительства виллы специалист по слесарным работам. Если художник поинтересуется, кто рекомендовал ему слесаря, сказать: жена учителя Белы Богара Амалия Чонгради. Поразмыслив над этим известием, Зала начал, наконец, понимать, почему учитель Богар так сердечно отнесся к нему и к Миклошу и принял участие в их судьбе. «Боже праведный, — думал Зала, — если вместе с нами сражаются такие люди, как Богар и его жена, значит, наше положение не безнадежно!..» Это воодушевило его. В воскресенье точно в назначенное время он был на улице Футо. В мастерскую поднялся не сразу, сначала тщательно проверил, не следят ли за ним. И только убедившись, что все в порядке, вошел в парадную. На его звонок дверь открыл сам хозяин — учитель рисования и художник Аттила Чонгради, высокий круглолицый шатен с карими глазами и с усищами настоящего куруца^[14].

— Вам кого? — спросил он.

Зала представился и произнес пароль. Чонгради провел его в мастерскую. Там уже находились Балинт Чухаи, профсоюзный уполномоченный Виктор Хайдушка и еще какой-то низкорослый худощавый мужчина лет пятидесяти. Незнакомец вел себя очень нервозно, постоянно оглядывался на дверь, словно опасаясь, что вот-вот нагрянут полицейские или жандармы.

— Этот товарищ прибыл к нам из центра, — сказал Чонгради. — Фамилию его оглашать не обязательно. Достаточно знать, что он — инженер-строитель, проектировщик моей виллы. Балинт Чухаи здесь для того, чтобы договориться на взаимовыгодных условиях о поставке необходимых для строительства кирпичей. Наш друг Зала пришел сюда по рекомендации моей сестры. Он вместе с Виктором Хайдушкой должен выполнять на строительстве слесарные работы. Вот почему мы все здесь. У меня тут и чертежи — на случай, если кто придет полюбопытствовать. А сейчас перейдем к делу. — Он повернулся к представителю центра: — Тебе слово.

Незнакомец говорил медленно, как бы обдумывая каждую фразу. Он немного картавил, но речь его была внятной. Подробно рассказал о волне арестов, прокатившихся по столице.

— Стоит ли отрицать, — подытожил он, — что нам нанесен тяжелый удар! Полицейские ищейки потрудились на совесть. Но урон мог бы быть меньшим. К сожалению, кое-кто из наших товарищей не выдержал на допросах. Их слабость обернулась новыми арестами. Полиция считает, что костяк партии разгромлен, деятельность ее парализована.

— И это действительно так? — спросил Зала.

— Нет, конечно. Большая часть областных комитетов не утратила дееспособность. Как, например, здесь, у вас. Поэтому я к вам и приехал. Наша главная задача сейчас: дать знать народу, рабочему классу, что мы живем, существуем, боремся, что нас не уничтожили.

Чонгради принес из чулана большую оплетенную бутыль вина. Поставив на стол стаканы, наполнил их.

— Выпьем, друзья, за то, что мы живы.

Все выпили. Балинт Чухаи вытер рот тыльной стороной ладони и спросил:

— А как мы дадим знать?

Незнакомец оглянулся на дверь. Выдержав долгую паузу, ответил:

— Этот вопрос надо основательно продумать с учетом наших возможностей. Не отрываясь от реальности. Несомненно, наиболее эффективный способ заявить о себе — вооруженное восстание. Я имею в виду успешное вооруженное восстание. Но в данной ситуации это — иллюзия. Замышлять при нынешнем положении дел вооруженное восстание в Венгрии — авантюризм, друзья мои, чистейшей воды. Тогда что нам остается? Вопрос хоть и риторический, не я отвечу. Распространять листовки, вести агитацию в массах. Однако это, сами понимаете, капля в море. Центр считает, что наилучшим выходом из положения могла бы стать забастовка. Думается, возможности для этого есть. Рабочие доведены до отчаяния.

— Ну, не настолько, — сказал Зала, — чтобы втянуть их в забастовку.

— Ошибаешься, — поднял голову Хайдушка. — Я лучше тебя знаю настроения рабочих.

Зала неторопливо набил трубку и, спросив разрешения у хозяина дома, закурил.

— Возможно, ты лучше знаешь настроения. Только настроения и политическая обстановка — две разные вещи. А ответь-ка мне, Хайдушка, если уж ты такой знаток настроений: сколько фольксбундовцев среди рабочих? Или, может, ты дальтоник и не можешь отличить коричневое и зеленое от красного? Я так скажу: настроение настроению рознь, и забастовка на фабрике сейчас несвоевременна. Короче говоря, я против.

— А я — за. Меня не пугает, если фольксбундовцы тоже примут участие в забастовке. Организовывать и направлять ее будем мы, вот в чем суть.

— Это верно, — сказал незнакомец. — Я полностью солидарен с товарищем Хайдушкой. Забастовка в поселке необходима. Где еще, кроме прядильно-ниточной фабрики, можно поднять людей? — Он взглянул на Балинта Чухаи, который вертел в руках стакан. — Может быть, у вас на кирпичном заводе?

— Там безнадежно, — отозвался Чухаи. — Слишком много люмпенов. С ними каши не сваришь.

Незнакомец повернулся к Аттиле Чонгради:

— А ты как считаешь?

Художник закурил сигару, откинул со лба густые пряди волос.

— Трудно сказать. Я не знаю обстановки на фабрике. Но, по-моему, забастовку стоит организовывать только в том случае, если мы сможем поручиться за ее конечный успех. И потом, чтобы все это не было вхолостую, надо выдвинуть хорошо продуманные требования. Чтобы люди знали, зачем бастуют, для чего идут на жертвы. Ведь ни одна забастовка не обходится без жертв, и в том числе человеческих. К тому же не забывайте, что прядильно-ниточный комбинат — предприятие военного назначения.

— Я продолжаю стоять на своем. — Зала оглядел присутствующих. — Товарищ Чонгради совершенно прав. Фабрика на военном положении. Подумали вы об этом? Мы не можем играть в бирюльки. Подвергать опасности наших лучших людей только ради того, чтобы заявить о своем существовании? Нет, товарищи, я считаю это бессмысленной затеей. Ну конечно, если руководство нашей партии примет решение провести забастовку, я подчинюсь и сделаю все, что от меня требуется. Какими бы ни оказались последствия.

Очень не понравился Зале незнакомец. Не понравилось его картинное поведение, его речь, изобилующая лозунгами. К чему все это? Тут не митинг, и обращаться сейчас надо не к сердцам, а к разуму.

В плохом настроении возвращался он домой.

Весь вечер его мучили дурные предчувствия, он буквально задыхался от желания выговориться. После ужина, выпив стакан вина, он позвал Миклоша во двор. Уже выходя, поймал разочарованный взгляд Имре. Махнул и ему:

— Имре, иди и ты с нами.

Глаза подростка вспыхнули радостью, он вскочил из-за стола и поспешил во двор.

— Давайте пройдемся, ребята, — сказал Зала, и они двинулись в сторону речки Терцель. Был теплый лунный вечер, река с тихим плеском катила мутные волны. Невдалеке от шлюзов они уселись на траву под ивами. Миклош чувствовал: произошло что-то серьезное. Отец никогда прежде не вел себя столь многозначительно, не разводил таких церемоний. С любопытством и некоторой опаской он глядел на отца, который набил табаком трубку, раскурил ее и, сделав пару затяжек, тихо заговорил:

— Ребята, то, что вы сейчас услышите, строжайшая тайна. Предупреждаю: чтоб без моего ведома никому ни слова об этом! — Он подобрал колени, облокотился на них левой рукой. — Все знают, и вы в том числе, что я коммунист. Из-за этого и сидел не раз. Вы уже не дети, поэтому я и говорю с вами как со взрослыми. Коммунисты скоро организуют на фабрике забастовку. Это нельзя разглашать, но я чувствую, что должен быть с вами откровенным. Думаю, для меня вся эта история плохо кончится. Дай бог, коли я ошибаюсь. Но если все же со мной что-нибудь случится, знайте: я был против забастовки. К сожалению, такие дела иногда решаются без нас, а мы обязаны подчиняться руководству. Миклош, береги маму и бабушку.

Мальчики молчали, хотя их одолевало любопытство и о многом хотелось спросить. Кто, интересно, решил устраивать на фабрике забастовку? Откуда взялись эти люди и почему они сами не бастуют? И какой смысл в забастовке? И почему Михай Зала должен выполнять чьи-то указания, если он с ними не согласен? Однако Зала уже перевел разговор на другую тему. Поинтересовался, не ухаживают ли они за девушками. Кто-то ему сказал, что в воскресенье Миклоша видели с Марти, горничной Йожефа Шиллера. Что ж, симпатичная, очень даже милое создание, но ведь она совсем еще ребенок.

— Ей четырнадцать лет, — ответил Миклош. — Просто она выглядит моложе.

— А мне нравится Бори, — сказал Имре. — Надеюсь, и я ей тоже.

— Боришка Кулчар? Служанка Ирмы?

— Ага. Она на несколько лет постарше меня, но это пустяки.

— И вы встречаетесь? — спросил Зала.

— Да. Когда к тете Ирме приходит любовник.

— Любовник? Неужели? А кто же это?

— Господин Зоннтаг. Мне Бори все рассказывает. Я думаю, это плохо кончится. Вот вернется дядя Жига — убьет их обоих.

Когда они вернулись домой, уже совсем стемнело.

Однажды в июле на фабрике остановились станки. Рабочие избрали стачечный комитет, и руководителем его стал Зала. Скрепя сердце он согласился возглавить комитет: не смог отказать товарищам. Большинство рабочих доверяло ему. Они требовали повышения заработной платы, а также выплаты сверхурочных согласно существующим нормам. Кроме того, были жалобы на директора Маркуша, который обращался с ними бесчеловечно и всячески третировал. Зоннтаг согласился говорить только с Залой. Члены комитета начали было совещаться, но Хайдушка предложил не обострять ситуацию. Пусть, дескать, Зала идет на переговоры к Зоннтагу от имени комитета.

Зоннтаг принял Залу в своей конторе, где присутствовали также директор Маркуш и Казмер. Лейтенант с такой ненавистью взглянул на вошедшего Залу, что тому стало не по себе. «Ну и влип же я в историю!» — мелькнула у него мысль.

— Я в вас ошибся, Зала, — начал Зоннтаг. — Если мне не изменяет память, несколько лет назад мы с вами заключили соглашение. Суть его была в том, чтобы не заниматься на фабрике коммунистической агитацией. Вы нарушили это условие.

— Я не собирался его нарушать, господин Зоннтаг. — Зала бестрепетно смотрел в лицо фабриканту. — Однако с тех пор многое изменилось. Господин директор Маркуш ничего не платит нам за сверхурочную работу, кроме жалких крох. Уже два года не было повышения зарплаты, хотя цены постоянно растут. И вообще господин директор за людей нас не считает. Порядочный человек со свиньями так не обращается, как он с нами.

— Отец, избавь меня от этих хамских речей, — буркнул Казмер и с раздраженным видом заковылял из конторы. Зоннтаг досадливо поглядел ему вслед. Побагровевший от ярости Маркуш, даже не спросив позволения у Зоннтага, начал орать на Залу, обзывая его грабителем с большой дороги, красным большевистским разбойником и угрожая, что, мол, скоро бунтовщики узнают, почем фунт лиха, а Зала еще пожалеет, что родился на свет божий. Зоннтаг поднял руку.

— Ну хватит! — сказал он. — С меня довольно, любезнейший. Оставьте нас.

Маркуш, набравший полные легкие воздуха, злобно клацнул челюстями и, чуть ли не скрежеща зубами, с перекошенным лицом выскочил за дверь. Зоннтаг закурил сигару и некоторое время задумчиво мерил шагами помещение конторы. Потом внезапно приблизился почти вплотную к Зале и уставился ему в глаза немигающим взглядом.

— Должен признаться, — тихо заговорил он, — что я обо все этом не имел ни малейшего понятия. Просто не понимаю, почему вам не выплачивают положенные по закону сверхурочные. У нас нет необходимости получать прибыль незаконным путем. Теперь — что касается повышения зарплаты. Я с этим вопросом тоже разберусь. Но, прежде чем дать вам определенный ответ, мне надо проконсультироваться. Вы должны знать, что я связан картельным договором с другими предпринимателями и не могу ничего решать единолично. Так что наберитесь терпения. Я не ухожу от ответа, просто нужно для начала уяснить наши возможности. И третий пункт ваших требований, если я правильно понял, касается поведения директора Маркуша. Тут я могу вам твердо обещать, что господин Маркуш в корне изменит свои манеры. Прошу вас передать комитету, что я очень сожалею о случившемся. А в следующий раз, когда возникнут какие-либо проблемы, обращайтесь прямо ко мне; и уж если мы не договоримся, тогда можете бастовать.

Покидая административный корпус, Зала не чуял под собой ног от радости. Он пересек усаженный цветами двор и только свернул на бетонную дорожку, ведущую к цехам, как навстречу ему шагнул фельдфебель Форбат и, окликнув, велел остановиться. Тут только Зала заметил жандармов, которые, взяв в оцепление толпу рабочих, теснили ее ко входам в цеха. Прежде чем он успел осознать происходящее, к нему подскочили двое жандармов и надели наручники. После этого фельдфебель Форбат так пнул его сзади, что он потерял равновесие и рухнул на грязный бетон. Скованными за спиной руками Зала не мог смягчить падения и поэтому, ударившись лицом и всем телом о бетон, сильно расшибся. В то же мгновение в глазах у него потемнело. Он и сам не сумел бы потом сказать, сколько времени пролежал без сознания. Из забытья его вывел отчаянный крик Миклоша:

— Папа! Папочка!

Зала приподнял разбитое лицо. Увидел, как два жандарма оттаскивают назад упирающегося Миклоша, а Форбат лупасит Имре. Потом Миклошу каким-то невероятным усилием удалось вырваться из рук жандармов. Он бросился к отцу, опустился на колени и, задыхаясь от рыданий, попытался снять с него наручники, но в тот же миг получил такой удар сзади, что потерял сознание. Когда Миклош очнулся, никого рядом не было, кроме склонившегося над ним Имре. Увидев, что друг пришел в себя, Имре помог ему подняться.

— Твоего отца увели жандармы, — сказал он, не дожидаясь вопроса. И добавил с горечью: — Вообще ни к чему был весь этот цирк. Остальные уже снова работают. Пошли. — Он подхватил Миклоша и повел к воротам.

— Куда мы сейчас?

— Домой. К тебе. Нас уволили. Обоих.

Они подоспели как раз к обыску. Мать и бабушка Миклоша стояли у орехового дерева под присмотром молодого жандарма. Там же в полном вооружении топтался тучный Форбат.

— Подите-ка сюда, мерзавцы. Вас тут как раз и недоставало, — проговорил он с издевкой в голосе. — Становитесь тоже к дереву, да поживей!

Подростки молча подчинились. Миклош обнял плачущую мать и попытался ее успокоить, но все было без толку. При виде разгрома, учиняемого жандармами, она начинала плакать и причитать еще пуще. Подобного обыска в Бодайке еще не знали. Все движимое имущество жандармы выбрасывали во двор, потрошили подушки и перины. Пух и перья смешивались с мукой, мука оседала на разлитые всюду варенья и компоты. Мать Миклоша, глядя на все это, чуть рассудка не лишилась. Только старуха не потеряла самообладания. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Когда Форбат и его подручные завершили свое черное дело, она сказала фельдфебелю:

— Ты еще пожалеешь об этом, Михай Форбат. Крепко пожалеешь. Это я тебе говорю.

Форбат шагнул к ней:

— Прикуси язык, старая ведьма, а то я из тебя кишки выпущу. — И, смерив взглядом неподвижно стоящую старуху, направился со двора в сопровождении жандармов. Миклош с ненавистью глядел им вслед.

— Клянусь, что я все равно убью Форбата. И Зоннтага тоже. Христом-богом клянусь!

Михая Залу жандармы в тот же день увезли в неизвестном направлении. Больше никто никогда его не видел.

12

Сержант Жига Балла появился в Бодайке неожиданно. Была уже поздняя осень. Его часть занимала оборонительную позицию где-то в излучине Дона. Балла прибыл с донесением в Будапешт, где и получил десять дней отпуска. От радости он буквально ног под собой не чуял. Ирма не на шутку встревожилась. Боже милостивый, что будет, если Жига проведает о ее связи с Палом Зоннтагом? Ничего хорошего она от этого не ожидала, зная необузданный нрав и бычью силу мужа. На следующий же день она тайком встретилась с Палом Зоннтагом на хуторе Илка. Доскакав верхом бок о бок до берентейского парка, они укрылись от посторонних взглядов за придорожными зарослями орешника. Сдерживая своего шустрого серого, в яблоках, скакуна, Зоннтаг успокаивал женщину. Мол, не надо бояться, он сумеет защитить ее от гнева Жиги. Во всяком случае, пусть она будет поласковей с мужем, ведь он как-никак вернулся с фронта и наверняка стосковался по ее объятиям, что вполне естественно. И самое главное — чтобы Жига ни под каким видом не узнал об их отношениях. Если даже и заподозрит, она должна все отрицать.

Впрочем, до этого дело не дошло. Ирма взяла себя в руки и самоотверженно старалась одаривать мужа любовными ласками со всем пылом, на какой только была способна. Изголодавшийся по женскому телу Жига Балла не задумывался, искренне она это делает или нет. Он получал то, что хотел, остальное его не заботило. В перерывах между любовными утехами они разговаривали об Имре. Женщина плакала и жаловалась на беспутного парня. Жига Балла понимал страхи своей «верной» супруги. Конечно, Имре способен поджечь усадьбу, с него станется. Эти Давиды все такие: заводятся с пол-оборота.

— Ну ничего, ничего, все уладим, — успокаивал он жену, поглаживая сильной рукой ее плечи, шею, золотистые волосы.

В воскресенье они встретились возле церкви с Имре и Миклошем, которые возвращались с курсов по подготовке допризывников. Увидев дядю и его жену, Имре направился прямо к ним и почтительно приветствовал тетю Ирму, будто ничего и не случилось, а затем — хотя и не был чрезмерно чувствителен по своей натуре — обнял и расцеловал дядю. Жига Балла растрогался. «Смотри-ка, — подумал он, — этот малый любит меня, да еще как, я же чувствую». Улыбаясь, глядел он на крепкого, рослого парня, потом, осененный внезапной идеей, повернулся к женщине:

— Мне надо поговорить с Имре. Ты пока ступай на молебен, а как закончится, приходи в корчму к Йожефу. Мы будем там.

Ирма кивнула и с гордо поднятой головой направилась к церкви. Жига Балла провожал взглядом ее стройную фигуру до тех пор, пока она не скрылась в дверном проеме. И только повернувшись к Имре, у мастерской часовщика Роберта Шварца Балла заметил Миклоша, стоявшего в ожидании.

— Что же ты не позовешь своего друга? — спросил Жига Балла.

— Миклош! — крикнул Имре. — Иди сюда.

— Ты чего, парень, боишься меня, что ли? — улыбнулся Балла приближавшемуся худощавому подростку.

— Чего мне бояться? — буркнул Миклош. — Никого я не боюсь. У меня совесть чиста.

— Вот это разговор, сынок, — кивнул Балла, одергивая ладно сидевший на нем френч.

Они двинулись в сторону корчмы, обходя прогуливающихся, никуда не спешащих людей. Было теплое осеннее воскресенье, хорошая погода многих выманила на площадь. Возле самой корчмы им навстречу попался Форбат. Жига Балла по-уставному приветствовал его. Форбат махнул рукой Балле, чтобы тот остановился.

Они стояли у лавки торговца картинами Армина Канцлера. Миклош отвернулся и стал разглядывать выставленные в витрине картины.

— А ты не хочешь поздороваться? — проворчал Форбат. Миклош исподлобья окинул ненавидящим взглядом коренастую, приземистую фигуру жандарма, его густые черные усы, круглую, как бочонок, могучую грудь, на которой едва не лопался от натуги мундир. — Я к тебе обращаюсь.

— Ко мне? — с нахальной гримасой переспросил Миклош. — А зачем?

Имре улыбнулся. Форбат заметил это.

— Значит, ты не хочешь здороваться? — повторил он, и его мясистое лицо стало наливаться кровью.

— С кем?

Форбат шагнул ближе, жестко взглянул в глаза юноше:

— Со мной.

Миклош дерзко шмыгнул носом, потом отошел к акации, смачно сплюнул и оттуда снова воззрился на Форбата:

— С вами? А с какой стати? Вы мне не отец. И не родственник. Я вообще не знаю, кто вы такой. Так зачем мне с вами здороваться? И знаете что? Не надо мне тыкать. Мы с вами на брудершафт не пили.

— Ах вот как? — промолвил Форбат. — Ладно. Тогда я вам вот что скажу: я позабочусь о том, чтобы вы как можно скорей познакомились со мной. И узнали бы, кто я такой.

Жиге Балле понравилось смелое поведение Миклоша, и он вступился за юношу:

— Парень ничего плохого не сделал, господин фельдфебель. К тому же он со мной.

— С вами, господин сержант? Очень странно.

— Ничего странного я в этом не нахожу, — сказал Балла. — Миклош — друг моего племянника. И потом, почему он должен здороваться, если он этого не хочет? Разве есть такой закон или официальное предписание, чтобы прохожие на улицах приветствовали служащих венгерской королевской жандармерии?^[15]

Форбат внимательно оглядел Баллу, словно перед ним был выставочный экспонат, и пригладил густые усы.

— Ну хорошо, господин кадет. Я это запомню. Не сомневайтесь. — И повернулся к юноше: — А с вами, молодой человек, мы скоро познакомимся, очень скоро. — В голосе его прозвучала угроза.

Лицо Миклоша вспыхнуло от возбуждения.

— Что вы от меня хотите? Что я вам сделал?.. — Он уже срывался на крик. Привлеченные шумом, возле них стали останавливаться прохожие, спрашивали друг друга, что случилось, перешептывались, а юноша уже кричал во весь голос: — Скажите лучше, за что вы мучили моего отца?! За что?! Где он теперь?! Куда вы его увезли?! Отвечайте! И нечего мне угрожать, я вам не преступник!

Люди все подходили и подходили. Форбату было очень неприятно это скопление народа. Он знал, что многие его не любят, и потому счел за лучшее извернуться и пойти на попятный. Будто ничего и не случилось. Он улыбнулся Жиге, достал серебряный портсигар, угостил удивленного сержанта сигаретой и стал расспрашивать, какие новости на фронте.

Уже позже, сидя в корчме за угловым столиком, Жига Балла поинтересовался, что произошло с отцом Миклоша. Юноша поведал ему все подробно, до мелочей. Закончив свой рассказ, глотнул содовой и сказал:

— Все равно я когда-нибудь прибью этого проклятого фараона. И Зоннтага заодно.

— Глупости говоришь, парень. Разве этим поможешь отцу? — Балла отпил вина, вытер губы. — Видишь ли, сынок, жизнь — такая штука…

— Какая же, дядя Жига? — перебил его Имре.

— Вы должны понимать, — тихо сказал Жига Балла, — есть бедные и богатые. И есть жандармы, в руках которых власть.

— Так значит, они могут делать с нами все, что угодно? — спросил Имре. — Если б вы только видели, дядя Жига, какой обыск они устроили в доме у Миклоша! Просто чудо, что его мать с ума не сошла. Что они вытворяли! Все перевернули вверх дном.

— С них станется, — кивнул Балла. — Негодяи! И все же твоему другу не следует увлекаться вздорными идеями. Убить — дело нехитрое. Но это ничего не решает. — Он поглядел куда-то вдаль, взор его помрачнел. — Жандармы — они все на один манер скроены. Взять хотя бы нашу полевую жандармерию. На передовой никого из них не увидишь, только знай при штабе ошиваются. Там они — орлы хоть куда! А до чего ж они храбрые с теми, кто отбывает трудовую повинность! Просто герои! А ежели какой смотр — всегда в первых рядах красуются.

Балла умолк, увидев своего шурина Йожефа Шиллера, который подходил к их столику. Очень похожий на Ирму, такой же белокурый и голубоглазый, портило его только брюшко, которое он отпустил пару лет назад. Он обнялся с Жигой Баллой, пожал руки юношам, потом подсел к ним за столик и распорядился принести кувшин вина. Выпили, разговорились.

— Послушай, зятек, — сочувственно проговорил Йожеф, — убей бог, не пойму: неужели ты не можешь демобилизоваться?

— Это исключено. Знаешь, какие у нас потери?

Йожеф затянулся сигарой, выпустил облако дыма.

— Я понимаю. К счастью, скоро эта война кончится.

Балла нахмурился:

— Скоро? С чего ты взял?

— Если мы займем Сталинград, капут иванам. Оставим им только тайгу да болота.

В разговор внезапно вмешался молчавший до сих пор Миклош:

— Дядя Йожеф, русских еще никто не побеждал. Даже Наполеон. А ведь Наполеон завоевал всю Европу.

Йожеф глянул на юношу мельком. Конечно, подумал он, чего еще можно ожидать от краснопузого отродья!

— Ты бы лучше прикусил язык, парень! Ты тут пока еще ноль без палочки. Понял?

— Не понял, — ответил за друга Имре. — Это стол моего дяди Жиги, а мы его гости. Ведь верно, дядя Жига?

— По сути верно, — ответил Жига Балла. — Кто работает наравне со взрослыми, тот уже не ноль без палочки, а человек, имеющий право голоса. Почему же ему не высказать свое мнение?

Йожеф залпом выпил стакан вина.

— Это не мнение, дорогой зятек. Это подстрекательство в чистом виде. А я в своей корчме не потерплю подстрекательства.

— Дурак ты, Йожеф. Если уж хочешь знать, запомни хорошенько: фрицы эту войну проиграют. Понимаешь, Йожеф? Это мое мнение. Проиграют, что бы там ни болтали доктор Бауэр и его компания. Это говорит тебе фронтовик. — Балла налил себе вина, выпил. Спутанные пряди волос упали на лоб, лицо раскраснелось от выпитого. — Больно весело вы тут живете. Разводите демагогию, пьянеете от собственных речей, дурачите себя и других. За все это придется расплачиваться, Йожеф. Боюсь, дорого обойдется тебе вступление в фольксбунд. Должен тебе заметить, шурин, что, когда мы познакомились, ты был совсем другим человеком.

— Другим? В каком смысле — другим? Я действительно поправился на десять килограммов.

— Я не то имел в виду, — насупился Жига Балла. — Ты казался мне истинным венгром. Да ты и был им. Я же помню, с какой гордостью ты рассказывал мне о своем прадеде, который в армии Кошута сражался против Габсбургов, а потом десять лет отсидел в крепости Куфштейн. Да, Йожеф, ты гордился этим.

— Ну, было, было, — отмахнулся корчмарь. — А потом до меня дошло, что я все-таки немец. И уж коли я немец, то принадлежу великому рейху. Ты не представляешь, что значит рейх для нас, немцев. — Глаза его лихорадочно заблестели.

— Ты спятил, шурин, — сказал Жига Балла. — Зря я сижу с тобой за одним столом. Знаешь, где твое место? На фронте. На передовой. В ударной роте. Но ты же, как и Бауэр, только глотку драть горазд. А воюют пускай другие. Пока вы здесь мошну себе набиваете. — Он бросил на стол деньги и поднялся. — Пошли, ребята!

Через два дня Жига Балла возвратился на фронт. Ирма получила от него несколько писем, а потом он перестал писать, и след его потерялся на долгие годы.

13

Однажды — это было летом сорок третьего — Балинт Чухаи спросил у Имре и Миклоша, не хотят ли они бороться против нацистов. В то время, после того как их уволили с прядильно-ниточного комбината, они работали в глиняном карьере.

Все трое сидели на берегу озера и удили рыбу. По правде говоря, рыбалка их не особенно занимала, они пришли сюда, чтобы поговорить. Метрах в пятидесяти от них расположился сын лесника Шани Ауэрбах со своими приятелями — все также с удочками. Кто-то плескался в озере, кто-то загорал, старик Фюлеп Торняк в широкой лодке греб к противоположному берегу.

— Я неспроста затеял этот разговор, — продолжал Чухаи. — Пора переходить к решительным действиям. Немцев под Сталинградом разбили в пух и прах. Говорят, что у Дона полегло больше ста тысяч венгров.

Миклош попытался представить себе отца. Сейчас ему это удавалось как-то с трудом — не то что раньше.

— Я бы хотел сражаться против нацистов, — сказал он. — Но как? У нас нет оружия. И потом, я должен работать. Если я пойду воевать, что будет с мамой и бабушкой?

Имре же выразил готовность идти хоть на край света. Дескать, нет у него ни отца, ни матери и терять ему нечего. Это не понравилось Миклошу. Неужели Имре способен уйти куда-то без него?! Разве такое возможно? Чего же стоит тогда их дружба?

Чухаи окинул друзей взглядом и, понизив голос, начал обстоятельно посвящать их в свои планы, но говорил он настолько туманно, настолько запутанно, что они с трудом могли уловить, о чем идет речь.

Миклош взял Чухаи за руку.

— Дядя Балинт, почему вы не говорите с нами откровенно? — спросил он. — Мы ведь уже не дети. Нам по семнадцать лет. К тому же и мы коммунисты, если хотите знать.

— И вы коммунисты? А еще кто?

— Не считайте нас дураками, дядя Балинт, — вмешался Имре. — Мы же прекрасно знаем, что вы коммунист.

— Знаете?

— Знаем, — подтвердил Миклош. И пересказал то, что удалось ему услышать из ночных бесед Чухаи с его отцом летом прошлого года.

Балинт Чухаи кивнул, достал из кармана табакерку, протянул Имре.

— Ну, тогда ты наверняка слышал от отца, что год назад несколько сот коммунистов угодили за решетку.

— Нет, об этом он не говорил, — покачал головой Миклош. — Только о забастовке. Говорил, что он против. Так вы сказали, несколько сот коммунистов, дядя Балинт?

— Да. Вы должны знать об этом. И все же партия живет. Существует. И нам тоже надо действовать. Слишком уж обнаглели Бауэр и его компания. Он тут в воскресенье заявил на собрании, что в Венгрии больше нет коммунистической партии, что все коммунисты либо за решеткой, либо отбывают трудовую повинность где-нибудь на фронте, как Зала и его товарищи.

— Так значит, мой отец жив?

Чухаи надолго задумался.

— Не знаю. Надо бы подловить Бауэра и выпытать у него. Если он что-то знает о твоем отце, скажет как миленький. Но покамест у нас есть другие дела.

— Какие? — спросил Миклош.

— Я все скажу. Но прежде всего должен вас предупредить: если мы попадемся, ничего хорошего нас не ожидает. Побои, пытки — к этому надо быть готовым. Терпеть и молчать. Как твой отец. Даже если будут вырывать ногти или пытать электричеством. Форбат — зверюга, садист. Да и остальные не лучше.

— Знаю, — бросил Миклош. — Я видел, что сделали с моим отцом.

Чухаи поправил удочку, взгляд его остановился на поплавке.

— О том, что я вам сейчас скажу, никому ни слова! — начал он. — Что бы ни случилось. Я и еще несколько товарищей — их имена вам пока знать не обязательно — установили связь с югославскими партизанами. Так что, если здесь станет слишком опасно, мы всегда сможем примкнуть к ним. Есть один потайной брод, где можно перейти через Драву. Я вам потом его покажу. Но мы уйдем только в том случае, если получим приказ. — Он взглянул на Миклоша. — А теперь решай, пойдешь ты с нами или нет. Дело серьезное. Если будет приказ переправляться на другой берег Дравы, тебе придется оставить и мать и бабушку. Решай.

— Я уже решил, — после короткого раздумья ответил юноша. — Но я должен знать, что с ними будет.

— О них позаботятся те, кто останется здесь, — сказал Чухаи. — Да может, еще и не придется уходить. У нас достаточно дел в селе и в уезде. Ситуация такова. В Бодайке есть люди — и венгры, и швабы, — которые хотели бы бороться против фашистов. Даже несмотря на то, что Бауэр и его подручные запугивают, терроризируют провенгерски настроенных швабов, заставляют их вступать в фольксбунд и участвовать в фашистских сборищах. Да-да, ребята, не каждый фольксбундовец — нацист. Некоторые вступили в фольксбунд, опасаясь Бауэра, но ничего не собираются делать ради победы Германии. Мы должны выявлять таких людей. Должны точно знать, кто чемдышит, короче говоря, против кого нам бороться и с чьей помощью. — Он вмял в траву окурок, поправил удочку, бросил взгляд на компанию Ауэрбаха, которая отплясывала индейский танец, радуясь, что удалось поймать более чем метрового сома. — К борьбе, ребята, надо готовиться основательно и со знанием дела. Это почти наука. Мы должны подготовить хорошо замаскированные базы для диверсионных групп, откуда они совершали бы вылазки и где могли бы потом скрываться. Эти базы надо снабдить всем необходимым для ведения тайной войны. Я имею в виду продовольствие, оружие, боеприпасы, зимнюю одежду, а также лекарства, перевязочный материал.

— А такие базы уже существуют? — с любопытством спросил Имре.

— Есть парочка. Но нужно создать еще несколько.

— Хорошую базу можно оборудовать на горе Бельведер, — вмешался Миклош. — В крепостных казематах. Там есть такие казематы, о которых знаем только мы с Имре.

Чухаи скептически взглянул на Миклоша:

— Не может быть.

— Точно, — подтвердил юноша. — Мой отец там неделями скрывался. Только когда кончился провиант, ему пришлось выйти.

— Ты мне покажешь при случае, хорошо?

Поплавок мелко-мелко задрожал и стал погружаться. Чухаи резко подсек, потом принялся осторожно тянуть леску. Имре и Миклош завороженно наблюдали за его действиями. Балинт Чухаи был умелым рыболовом, он не торопился, постепенно изматывая свою добычу. Рыба выпрыгивала из воды, и уже видно было, какой прекрасный экземпляр попался на крючок. Еще немного — и Чухаи вытащил карпа весом не меньше полутора килограммов. Оглядев свой трофей под радостные восклицания ребят, он бросил рыбу в ведерко, насадил на крючок нового червяка и опять забросил удочку.

— А откуда же мы возьмем оружие? — спросил Имре.

— Не беспокойся, будет и оружие. Главное, уметь с ним обращаться.

В последующие месяцы они, не торопясь, тщательно и кропотливо, занимались устройством и оборудованием тайников. Работой отдельных групп руководил художник Аттила Чонгради. Он находился вне подозрений, пользуясь уважением со стороны городских властей. Картины его имели спрос, и он был желанным гостем в самых аристократических семьях города. Преподаватели и учащиеся гимназии гордились тем, что этот известный молодой художник, чьи картины уже высоко ценились и в западных странах, ведет у них уроки рисования. Чонгради делал также и линогравюры, размножал шаржи и карикатуры на Гитлера и других нацистских главарей. Из его мастерской выходили и листовки, разоблачающие политику властей и призывающие к борьбе против фашизма. Делалось это в строжайшей тайне. Чемоданы с листовками сдавались в вокзальную камеру хранения, а затем уполномоченные отдельных групп получали по почте багажные квитанции, по которым забирали эти чемоданы. Так получила листовки и группа Миклоша. Начиная с декабря весь Бодайк заполонили листовки, уличающие в кровавых преступлениях германских нацистов и их венгерских приспешников, — эти листовки находили на площади Героев, в кинотеатре, на заводе, на фабрике и даже в муниципалитете. Доктор Бауэр и другие профашистски настроенные фольксбундовцы каждую неделю получали отпечатанные на машинке письма с предостережениями. Значившийся отправителем этих писем Фронт освобождения каждый раз напоминал адресатам о совершенных ими злодеяниях. Каждое письмо заканчивалось призывом раскаяться, пока не поздно, и порвать с нацистскими извергами. Со временем тон писем изменился. В них уже не было ни слова о возможном прощении, напротив, Бауэра и его клику предупреждали, что им придется отвечать за свои преступные деяния перед судом народа.

Ранней весной первое предупреждение получил и Зоннтаг. Дескать, ждет его расплата за Михая Залу. Далее в письме содержались недвусмысленные намеки на его связь с Ирмой Шиллер. Это письмо, как и большинство других, было отправлено из Будапешта.

Фольксбундовские вожаки стали чувствовать себя весьма неуютно. По их требованию начальник уездной жандармерии назначил расследование. Это дело было поручено Форбату. Старший фельдфебель поклялся в течение месяца изловить авторов и распространителей листовок, но все его старания оказались безрезультатными. Тогда по просьбе Зоннтага и доктора Бауэра шеф Центрального сыскного отдела жандармерии в марте направил в Бодайк одного из своих самых способных сотрудников — жандармского подпоручика Тивадара Харанги, известного в кругу приятелей и среди начальства под кличкой Череп. Его маленькие, глубоко посаженные глазки почти не видны были на узком костлявом лице, и казалось, он смотрит на окружающих пустыми глазницами. Харанги слыл квалифицированным специалистом, он не любил много говорить, но уж если высказывал свое мнение, его слова имели вес. Подпоручик был убежден, что распространяют листовки жители Бодайка, но изготовляют их где-то в другом месте, возможно, в Будапеште или в каком-то из провинциальных городов, скажем, Пече или Капошваре, но не исключал он также и Надьканижу. Готовые же листовки переправляют машинами, поездами или другим транспортом в села уезда. Почему большинство из них попадает именно в Бодайк и имеет конкретных адресатов, он пока не может объяснить, но наверняка есть тому причина, и, видимо, достаточно веская. Предстоит еще также выяснить, не те ли самые люди разбрасывают листовки и в других поселках уезда. Харанги тщательно, со знанием дела исследовал листовки и вскоре установил, что отпечатаны они очень мощным ротатором на обычной папиросной бумаге. Как ему удалось выяснить, бумагу такого качества можно приобрести только в Будапеште и еще нескольких крупных городах. Он и мысли не допускал, что листовки могли печататься в поселке.

— Тогда где же? — полюбопытствовал Форбат.

— Пока не знаю, — ответил Череп и, в свою очередь, поинтересовался, есть ли в поселке коммунисты. Дескать, Форбат обязан это знать, иначе что же он за жандарм и чего стоит его сеть осведомителей! В ответ Форбат заявил, что агентура действует превосходно и не случайно два года назад ему удалось задушить в зародыше забастовку на фабрике, обезвредив главного смутьяна — коммуниста Залу. Короче говоря, сейчас коммунистов в поселке нет. Но Череп не унимался, он спросил, где сейчас Зала. Форбат поскреб мясистый затылок. Кто знает? Согласно инструкции его под усиленной охраной отправили в Будапешт.

— Ну и?..

— По всей видимости, где-нибудь на фронте, в штрафном батальоне. Хотя могли его и пристрелить при попытке к бегству.

Харанги осведомился, что известно Форбату о друзьях Залы.

— О друзьях? Сказать по правде, вряд ли у него были друзья. В Бодайке не любят коммунистов. Да что там не любят, прямо-таки ненавидят. Вот и Залу ненавидели. И вообще, я должен признаться без ложной скромности — только пусть господин подпоручик не истолкует эти слова превратно, — с тех пор, как я служу в Бодайке, коммунистической организацией здесь и не пахнет. Меня боятся. Это факт. Потому-то и нет в поселке ни одного красного. Уж я-то знаю Бодайк, как свои пять пальцев. Богатый поселок, очень богатый. Люди здесь состоятельные и коммунистов страшатся, как прокаженных.

Подпоручика не убедили заумные рассуждения Форбата. Он прекрасно понимал: борьба против коммунистов вовсе не такое легкое дело, каким оно представляется этому бравому упитанному жандарму. А посему, не мудрствуя лукаво, заметил:

— Кажется, в поселке живут не только богатые, но и бедные, а там, где есть бедняки, у коммунистов всегда найдутся сторонники. К тому же, по моим сведениям, в Бодайке имеются завод и фабрика, а рабочая среда — самая благодатная почва для коммунистической агитации.

— Может, оно и так, — согласился Форбат, — однако с позволения господина подпоручика хочу сказать, что всех рабочих я знаю как облупленных, поскольку и на заводе, и на фабрике у меня есть свои люди, которые в считанные минуты известили бы о любой готовящейся акции. — Он еще не успел закончить фразу, когда зазвонил телефон. — Извините… — Форбат снял трубку и поморщился, услышав взволнованный голос начальника поселковой пожарной команды. — Ну, что у тебя опять?

— Осмелюсь доложить: в корчме Йожефа Шиллера произошло большое свинство.

— Что? Какое свинство? Говори яснее! — Форбат смущенно глянул на подпоручика. — Ну, в чем дело?

— Бауэр проводил собрание. Очень важное…

— Знаю. Только это еще не свинство. Ни маленькое, ни большое.

— Да нет, свинство не это, а то, что кто-то заткнул дымоход. Но не просто заткнул…

— А что, он еще и танцевал при этом? — раздраженно перебил Форбат.

— Нет, тут вот какое дело. Прежде чем заткнуть дымоход, туда бросили дымовую шашку или что-то в этом роде, но и это еще не все. Кто-то запер снаружи дверь, а ключ выбросил. Ну и паника тут началась! В жизни ничего подобного не видел. — В голосе появились ехидные нотки. — Доблестные швабы чуть не затоптали друг друга, пока выпрыгивали через окна.

Форбат сразу заметно поскучнел.

— Что еще? — тусклым голосом спросил он.

— Больше ничего. Кроме того, что с десяток известных функционеров необходимо отправить в больницу. Они отравились дымом. Я уже вызвал санитарные машины. Доктор Вираг здесь. Никак не возьму в толк, почему на месте происшествия нет наших славных жандармов.

— Ты что, Фрици, издеваешься, что ли? Откуда мы могли знать? Нам кто-нибудь сообщил об этом? Ну, что ты умолк?.. Ладно, жди, сейчас будем.

Форбат поднял на ноги своих людей и доложил Харанги обстановку.

— Вот те на! — В голосе подпоручика прозвучал тонкий сарказм. — А где же ваша хваленая сеть осведомителей?

В сопровождении пятерых жандармов они двинулись к корчме. Уже изрядно стемнело, дул резкий холодный ветер, накрапывал мелкий дождик. Возле корчмы слонялось много народу, то там, то здесь слышались стоны, брань, кто-то звал врача. Наиболее пострадавшие лежали в ряд на другой стороне улицы, где прямо вдоль тротуара были расстелены суконные одеяла, и ожидали прибытия санитарных машин. Доктор Вираг оказывал им первую помощь. Кругом царила полная неразбериха. Здесь же стояла пожарная машина с помпой, но тушить было нечего: из окон валил только густой сизый дым, который щипал глаза и вызывал душераздирающий кашель.

Они вошли в пивной зал. Помещение было переполнено, все говорили одновременно, но никто толком не знал, что же произошло на самом деле. По их словам, из щелей в дверце огромной изразцовой печи вдруг ни с того ни с сего повалил едкий дым. «Что за чертовщина?» — вскричал пышноусый шинкарь Пишта и, шагнув к печке, открыл заслонку. Это надо было видеть. Дым ударил ему в лицо, он едва не потерял сознание, зачихал, зафыркал, а потом зашелся в жутком кашле, чуть не выворачиваясь наизнанку. Дверца, естественно, осталась открытой…

Откуда-то появился и доктор Бауэр. Держа у рта влажный платок, он пытался что-то сказать, но из-за раздиравшего его кашля нельзя было понять ни слова. Непостижимость того, что произошло, усиливала сумятицу. Тем временем прибыли четыре санитарные машины, и тех, кто сильнее всего пострадал от удушья, увезли в областную больницу. Пока Форбат со своими подчиненными пытался навести порядок на улице перед корчмой, Харанги успокаивал толпившихся в зале встревоженных людей. Он встал на стул и, попросив тишины, сказал, что, по предварительным данным, преступники бросили в печную трубу дымовую шашку, а может быть, даже, как нередко делают террористы, пользуясь случаем, спрятали где-то и мину замедленного действия, которая в любую минуту может взорваться, а посему он призывает почтеннейшую публику как можно быстрее покинуть помещение. Харанги придумал это специально, чтобы без посторонних глаз спокойно обследовать место происшествия. В считанные минуты корчма опустела, остались только Йожеф Шиллер, Бауэр, прислуга и жандармы. Они тщательно осмотрели все вокруг, но не нашли ничего такого, что могло бы навести их на след злоумышленников. От прислуги тоже не удалось ничего добиться. «Черт возьми! — вскипел Форбат. — Неужели никто из слуг не заметил, что обе двери пивного зала заперты снаружи?» Нет, никому это и в голову не пришло. Допросили и Марти, шестнадцатилетнюю рыжеволосую горничную. Марти, ничуть не оробев, объяснила, что она делала уборку в служебных помещениях и поэтому ничего не видела. Она не сказала жандармам, что после шести вечера впустила через задние ворота во двор Имре и Миклоша, заблаговременно оставив открытым вход на чердак, а затем незаметно закрыла на задвижки двери пивного зала. Все это она сделала ради Миклоша, в которого была влюблена. Юноша отблагодарил полногрудую служанку горячим поцелуем. Дымовые шашки они получили от Балинта Чухаи. В первую очередь изготовили большую конусную деревянную пробку, проверили дома, влезет ли она в трубу, слегка подправили, как следует вымочили в воде, а потом вечером поднялись на чердак корчмы. Миклош вылез через слуховое окно на крышу, подобрался к трубе, втиснул в нее пробку, заклинил изо всех сил, а затем накрыл принесенным с собой брезентом и завязал. После этого вернулся на чердак, к Имре, который тем временем сдвинул цементную крышку вентиляционного люка. Оттуда сразу же хлынул теплый воздух. Они заложили туда три дымовые шашки и подожгли промасленные запальные шнуры. Немного подождав и убедившись, что все идет, как надо, задвинули на место крышку люка и, соблюдая все меры предосторожности, выбрались на улицу.

Через несколько минут они уже стояли у памятника на площади Героев и с удовольствием глядели на выпрыгивающих из окон перепуганных фольксбундовцев, на клубящийся дым, на возникшую сумятицу. Вдоволь насладившись этим зрелищем, они отправились к Амалии Чонгради. Имре и Миклош знали: тридцатилетняя учительница Амалия — жена учителя Богара и сестра известного художника — не любит немцев, но даже не догадывались о том, что она еще со студенческой скамьи является членом нелегальной коммунистической партии. Да и Чухаи узнал об этом только после сформирования партии сторонников мира, когда коммунисты восстановили свои ряды, создавая новые ячейки и группы. Не знали друзья и о том, что листовки печатаются в мастерской Аттилы Чонгради, а Амалия занимается их распространением.

— Наконец-то! — радостно всплеснула руками женщина. — Ну что, удалось?

— Дыму было, как в преисподней, — сказал Миклош. — Марти заперла двери, так что пришлось фрицам сигать через окна.

С того дня Амалия всерьез занялась их образованием: знакомила с международной политической обстановкой, разъясняла законы классовой борьбы. Позже Аттила Чонгради посвятил их в тонкости подпольной работы. Перед юношами распахнулась дверь в неизвестный доселе мир, и они восторженно и решительно перешагнули через порог. Охваченные нетерпением и жаждой великих подвигов, они стремились к борьбе, к настоящей революционной деятельности, но в силу обстоятельств не имели возможности проявить себя.

Над поселком нависла тень войны. Повестки приходили одна за другой; евреев и всех, кого считали неблагонадежными, угоняли на принудительные работы. Балинт Чухаи не явился на призывной пункт. Вместе с председателем крестьянской общины Игнацем Аваром он сбежал на другой берег Дравы, к партизанам, и долго не подавал о себе вестей. Теперь всеми делами в поселке фактически заправлял доктор Бауэр, даже нилашисты^[16] подчинялись ему. Имре и Миклош с затаенной ненавистью наблюдали за бесчинствами фольксбундовцев и нилашистов и все брали на заметку. Они по-прежнему работали в глиняном карьере, всю получку приносили домой, в корчму не наведывались, только иногда у Амалии выпивали по стаканчику вина. Даже ухаживать за девушками у них почти не оставалось времени, так как хватало работы и по дому. Миклош встречался с Марти. Он с удовольствием проводил бы с ней все свободное время, однако Марти не могла отлучиться из корчмы, она получала только один выходной в неделю, если вообще получала, — но обычно Миклош в те дни работал. У Имре с Бори все обстояло гораздо проще. Когда Зоннтаг навещал Ирму, Бори спокойно уходила на свидание к юноше или же впускала его к себе, конечно же, с ведома тетушки Рози, и тогда они могли миловаться сколько угодно. Бори была на несколько лет старше Имре, и в ее отношение к этому рано возмужавшему юноше примешивалось теплое материнское чувство.

Каждое воскресенье по утрам на футбольном поле проводились строевые занятия допризывников. Друзья неохотно ходили туда и частенько говорили Амалии, что лучше бы они сбежали к партизанам, чем тратить время на всякую ерунду. Амалия улыбалась и просила их не торопить события. Возможно, скоро дойдет очередь и до этого, а покамест пускай они присматриваются к другим допризывникам, чтобы выявить, кто чем дышит. Может, удастся со временем кого-то привлечь к работе. Но сближаться надо очень осторожно: никакой коммунистической агитации! Просто войти в доверие, разговорить, а там видно будет.

При всем старании друзья не могли похвалиться особыми успехами. В большинстве своем их сверстники хоть и тяготились этой муштрой, но были ярыми приверженцами Гитлера, восхищались успехами немецкой армии и даже после сталинградского разгрома продолжали верить в победу, уповая на чудо-оружие. Многие из них считали себя истинными немцами, являлись активистами сообщества немецкой молодежи. И, когда с началом оккупации Венгрии Форбат получил приказ собрать еврейские семьи для отправки на принудительные работы, эти парни добровольно помогали жандармам.

По воскресеньям Имре и Миклош частенько видели Форбата, который в полной парадной форме фланировал по площади, совершая утренний променад. Рядом с ним семенил его тринадцатилетний сын Ферко. И такой у него был несчастный и виноватый вид, что Миклошу каждый раз казалось, что этот долговязый мальчуган стыдится отца. Миклош поделился своими наблюдениями с Имре. Они стояли на солнцепеке возле католической церкви, ожидая Марти и Бори.

— Чушь! — прищурясь, отмахнулся Имре. — Будет он стыдиться, дожидайся! Это жандармский отпрыск, он гордится своим отцом.

— Может, и так, — сказал Миклош. — Но у меня другое ощущение.

Миклош оказался прав. Ферко действительно в последнее время стыдился отца, хотя тот когда-то был для него примером во всем. В ту пору он гордился отцом, уважал его и считал правильным все, что тот говорит и делает. Ему нравилась жандармская форма, сверкающие пуговицы, петушиное перо на шляпе. Но мальчику очень нравилась и проживавшая по соседству Резике, дочь господина учителя Вайса. Резике была очень красивой девочкой и с возрастом становилась еще красивее и все больше нравилась Ферко. Учителя Вайса он считал самым лучшим человеком на свете, благоговейно внимал на уроках каждому его слову и страшно переживал, когда дядюшку Вайса уволили из школы «согласно предписанию свыше». Частенько без ведома отца ходил он в соседний дом и с наслаждением слушал, как дядюшка Вайс играет на скрипке. А еще большей радостью для него было, когда Резике садилась за пианино и чарующая мелодия, рождавшаяся под ее пальцами, вторила напеву скрипки. Вот тогда-то Ферко и начал бояться отца. Форбат часто являлся домой пьяным, метал громы и молнии и, распаляясь, поносил «проклятых жидов»: они, мол, виновники всех бед, но ничего, скоро с ними разберутся, недолго им осталось. Ферко в такие минуты дрожал, как осиновый лист, и обливался холодным потом. О, как он хотел бы сказать отцу, что ни дядя Вайс, ни Резике ни в чем не виноваты и что нет для него большего счастья, чем сидеть с Резике на берегу ручья, держа ее за руку. Он обливался слезами, когда узнал, что дорогого дядюшку Вайса призвали на принудительные работы и отправили на фронт.

Однажды кто-то увидел его с Резике и донес отцу. В тот вечер Ферко, проводив ее до калитки, счастливый, возвращался домой. Он радостно приплясывал на ходу, потому что они с Резике впервые поцеловались и поклялись друг другу стать мужем и женой. Отец, в наусниках и домашних тапочках, поджидал его у ворот, неподвижный, как статуя. Ферко почтительно поздоровался, отец не ответил. Только проворчал:

— Где шлялся?

— Гулял.

— С кем?

— Один.

— Врешь, негодяй.

— Нет, не вру. — Ферко смело глянул отцу в глаза, как человек, которому нечего скрывать, но Форбат не поверил. Когда они зашли в дом, снял с гвоздя ремень и еще раз спросил:

— Так ты скажешь, с кем шлялся?

Ферко смотрел на него в упор и молчал. Знал, что получит крепкую взбучку, но не боялся. Ради Резике он готов был вынести все, что угодно. Засвистел ремень, и посыпались жестокие удары по спине и по ягодицам. Ферко света белого невзвидел от боли, но молча стерпел эту пытку, не стонал и не плакал, только закрыл глаза и до крови закусил губу.

— Убью! — остервенело рычал Форбат. — Шею сверну, если еще раз узнаю, что ты якшался с этой жидовкой!

Не плакал Ферко и в тот летний день, когда жандармы и добровольцы из фольксбунда уводили Резике и ее мать вместе с другими евреями на старый кирпичный завод. Не плакал, хотя сердце его разрывалось от горя, только об одном думал: как бы спасти Резике? К тому времени дорогого дядюшки Вайса уже не было в живых: где-то в Карпатах он подорвался на мине. Ферко тяжело пережил гибель любимого учителя. А теперь, когда он стоял на улице Лайоша Кошута и смотрел на едва плетущуюся жалкую процессию, почувствовал, что никогда в жизни не сможет забыть этот день. Он видел в беспорядочной толпе Резике, которая глядела на него, как на мессию, с верой и надеждой, уповая на то, что сын жандарма Ферко Форбат наверняка спасет ее. Однако Ферко был бессилен что-либо сделать. В этот момент он ненавидел отца и с радостью убил бы его.

На третий день он решил пробраться к Резике на кирпичный завод. Все-таки он был еще ребенком, и жажда приключений жила в его душе наравне с детской любовью. Раньше он частенько играл с приятелями на кирпичном заводе, знал там каждый уголок, все потайные лазейки, и для него не составляло труда пробраться туда. Ночью, когда отец ушел на дежурство, Ферко, перехитрив охранников, тайком пробрался к Резике. Он принес ей сало, колбасу, хлеб. Резике была вне себя от радости, глядела на Ферко полными слез глазами, целовала его и не знала, как еще отблагодарить за продукты.

Они забились в укромный уголок, сидели там, обнявшись, и разговаривали.

— Мама больна, — шептала девочка. — Ей нужно лекарство.

— Какое?

— Аспирин.

— Хорошо, принесу. А сколько надо?

— Много. Очень много. Другие тоже хворают.

— Понял. Принесу, сколько смогу. — Они помолчали. В помещении не было вентиляции и стоял почти невыносимый смрад. Осененный внезапной идеей, Ферко сказал: — Я бы хотел, чтоб ты ушла со мной.

— С тобой? Куда?

— Я спрячу тебя на винограднике.

Больная мать Резике лежала недалеко от них и слышала каждое слово. Она промолвила:

— Ступай с Ферко, дочка. Уходи. Может быть, тебе повезет и ты останешься в живых.

Резике вытерла ей со лба пот и тихо ответила:

— Как же я могу уйти, мамочка, когда ты больна?

— За меня не волнуйся. Лучше о себе подумай. — Она поглядела на подростка, взяла его за руку: — Ферко, ты хороший мальчик. Уведи отсюда мою дочь. Поручаю ее тебе. Береги ее.

Но напрасны были все мольбы и просьбы. Резике так и не согласилась покинуть больную мать. На другой день Ферко отправился за аспирином в аптеку Шмидека. Он вытряхнул из копилки на прилавок свои сбережения и попросил лекарства на всю сумму. Шмидек поинтересовался, зачем ему столько аспирина.

— Это папе, — ответил мальчик. — Даже не представляю, что он будет делать с такой уймой лекарства. — И, понизив голос, добавил с таинственным видом: — Знаете, мне кажется, он собирается на фронт и возьмет все это с собой.

— В самом деле?

— Ну, вообще-то я не уверен, просто мама что-то такое говорила. До свидания, господин Шмидек.

Поздно вечером ему удалось пробраться к Резике и передать лекарство. Однако он не принял в расчет случайность. В тот же вечер его отец в корчме повстречал Шмидека. Аптекарь спросил, получил ли господин Форбат эту прорву аспирина. Жандарм удивленно воззрился на него:

— Аспирина? Какого еще аспирина?

— Который сегодня покупал Ферко. Он сказал, что это для вас.

— Для меня? На кой черт мне аспирин? У меня никогда не болит голова. — Форбат выпил рюмку рома, вытер указательным пальцем толстую нижнюю губу, сощурился. — Так значит, он сказал, это для меня?

Шмидек кивнул:

— Ну да. Потому что вы якобы отправляетесь на фронт.

— Я? Какого дьявола? Мой фронт здесь, в Бодайке. И в уезде.

Ферко дома он не застал, но быстро сделал вывод, где тот может быть. И не ошибся. Он нашел сына на кирпичном заводе и тут же, на глазах у Резике, жестоко избил его, настолько жестоко, что Ферко потом еле дополз до дома. Разумеется, Форбат произвел тщательный обыск и все найденные лекарства конфисковал.

Участь заключенных на кирпичном заводе стала теперь и вовсе невыносимой. А вскоре их депортировали в Германию, где все они пропали без вести.

14

Уже закончилась уборка урожая, когда Ирма получила анонимное письмо. Неизвестный доброжелатель ставил ее в известность, что Бори является любовницей Имре Давида. Недолго думая, женщина призвала к себе смазливую служанку и спросила, так ли это. Бори испугалась и стала все отрицать, но Ирма поняла, что та лжет, влепила девушке пару увесистых оплеух и принялась таскать ее за волосы, приговаривая, что свет еще не видывал подобной мерзавки и что так-то она отплатила своей хозяйке, которая о ней заботится, обращается с ней, как с собственной дочерью, и несет за нее ответственность перед богом и перед людьми. И еще хватает совести у бесстыдницы отрицать очевидные факты, когда весь поселок знает, что девушка путается с этим негодяем Имре… Несчастная девушка в конце концов созналась: да, уже полгода она живет с Имре и три месяца как беременна. Ирма оторопела. Такой позор в ее доме!

Девушка, скорчившись в углу комнаты, горько плакала. Ирму не трогали эти слезы. Она была тверда, как кремень, и не ведала жалости. Может, и до смерти забила бы служанку, кто знает, не вмешайся в это время Зоннтаг. Он как раз пришел к Ирме на званый ужин вместе с Харанги. Черепу только что присвоили чин поручика, и они собирались отметить это событие.

— Ирма, дорогая, — обратился Зоннтаг к разъяренной женщине, — успокойся. Доверь эту девушку мне. Мы с ней найдем общий язык.

— Я представляю, Пали, как эта дрянь перемывала нам с тобой косточки со своим любовником. Да еще с Миклошем Залой. Имре ведь у него живет, они дружки закадычные. Вместе болтаются и бог знает чего замышляют. Ты же знаешь, что Имре хотел поджечь мой дом.

— Знаю, знаю, дорогая. Не волнуйся, возьми себя в руки. Не надо нервничать, Бори и так нам все расскажет. — Он нагнулся, погладил рыдающую девушку по голове. — Ведь ты же не собираешься нас обманывать, правда, Боришка?

— А что говорить-то, ваше высокоблагородие? — сквозь слезы спросила девушка. — Я ничего плохого не сделала. Убей меня бог!

В разговор неожиданно вмешался Харанги, — он давно уже взял на заметку Имре и Миклоша, и среди подозреваемых они фигурировали отнюдь не на последнем месте.

— Ты ничего плохого не сделала, — кивнул он. — Хорошо. Тебе мы поверим. Но тогда назови нам тех, кто… — Для вящего эффекта он умолк на полуслове, давая почувствовать измученной девушке, что ему много чего известно, хотя на самом деле никаких фактов у него не было, только подозрения.

Он правильно рассчитал. Бори, которую уже давно томили смутные предчувствия, окончательно потеряла голову и почву под ногами и, запинаясь, начала говорить. Рассказала, что они любят гулять вчетвером, когда совпадают свободные дни.

— Вчетвером? Ну-ну, интересно. Так кто же четвертый?

— Разумеется, Марти. Все знают, что она любовница Миклоша Залы.

— Что еще за Марти? — спросила Ирма.

— Служанка дяди Йожефа, в корчме прислуживает…

Харанги мысленно потирал руки. Это уже кое-что, эта ниточка может куда-нибудь вывести. Девушка полностью в его власти. Харанги чувствовал, что ситуация проясняется и все становится на свои места. Отец Залы — коммунист, а яблоко от яблони недалеко падает. А коли так, вполне вероятно, что Миклош каким-то боком причастен к инциденту в корчме. И в таком случае ему определенно помогала Марти. Харанги вспомнил, как допрашивал Марти, и теперь, задним числом, ему показалось не очень естественным ее поведение. Он взглянул на все еще всхлипывающую Бори и, используя хорошо испытанный метод, спросил без околичностей:

— Ты тоже была в корчме, когда в трубу бросили дымовую шашку?

— Нет, нет, — сразу отозвалась Бори, — это они сами… — и тут же прикусила язык, но было уже поздно.

Голос Харанги стал усыпляюще-вкрадчивым:

— Правильно, милая. Я вижу, ты не лжешь. Нам известно, что тебя там не было. Расскажи теперь все откровенно, и никто тебя не тронет. Я гарантирую.

— А их? — с опаской спросила Бори. — С ними что будет?

— Это зависит от многих обстоятельств. Но одно могу обещать: скальп с них никто снимать не собирается. В конце концов, речь идет всего лишь о детской шалости. — Харанги снова погладил девушку по волосам. — Конечно, мы можем расценить это и по-другому. Если ты, скажем, начнешь запираться, естественно будет заподозрить, что это дело имеет более серьезную подоплеку, чем кажется. Но ты же видишь, я даже протокола не веду, поскольку не вижу в этой истории особого криминала.

Мягкий отеческий тон и убедительные доводы поручика внесли успокоение в душу девушки. В конце концов, нет смысла отрицать то, что ему и так известно, подумала она, и от ее признания никому уже хуже не будет. И она рассказала все, что узнала от Марти, стараясь, естественно, представить случившееся таким образом, будто Миклош все проделал один. Имре якобы вообще там не был, поскольку провел весь день с ней, и только позже они узнали, что сотворил Миклош Зала.

— А тебе не известно, от кого и где он получил дымовую шашку?

— Нет, этого я не знаю. Ей-богу, не знаю. Мне больше нечего скрывать. И поверьте, Имре тут совершенно ни при чем.

Ирме нравилось, что девушка так рьяно защищает своего возлюбленного. Ей тоже не хотелось, чтобы Имре забрали в жандармерию. Как-никак он племянник мужа — это могло бы бросить тень на ее семью и бог знает какими неприятностями обернуться впоследствии. Ирма отвела девушку в ее комнату, сказав, что бояться нечего, никакого наказания ей не будет, но придется пока посидеть взаперти. Закрыв дверь на ключ, женщина вернулась к гостям.

— По-моему, Бори сказала правду, — промолвила она, наливая мужчинам палинку. — И относительно Имре…

— Ложь! — перебил Харанги. — Вранье чистой воды. Вы уж извините, уважаемая, но это мое твердое убеждение. Ваше здоровье! — Они выпили. — Но я готов принять слова девушки за чистую монету, — продолжал Харанги, — исключительно ради вас и господина Зоннтага, и поэтому не намерен возбуждать дело против Имре Давида.

— Спасибо, господин поручик, — облегченно выдохнула Ирма. — Большое спасибо.

— Кстати, надо ему дать понять, — обратился Зоннтаг к Ирме, — что своей свободой он обязан только тебе. — Затем повернулся к поручику: — Ты, Харанги, поговори с ним при случае, растолкуй, что к чему.

Харанги кивнул, наполнил рюмки. Лицо его выражало крайнюю озабоченность.

— Поговорю, конечно, — отозвался он. — Но я сейчас подумал вот о чем. Не связались ли эти парни с коммунистами? Если так, придется их допросить с пристрастием, чтобы выявить связи. — Харанги поднялся. — С вашего позволения, я удалюсь. Присматривайте за девушкой, фрау Ирма, не выпускайте ее из дома. Я потом пришлю за ней.

15

Ночью в дом на улице Хомокош нагрянули жандармы, схватили Имре и Миклоша и в наручниках доставили в участок. Напрасно плакала и причитала мать Миклоша, ей не позволили даже попрощаться с сыном. В участке друзей развели по разным камерам: Имре заперли на первом этаже, а Миклоша — в подвале. Перед тем как за ним закрылась дверь, Миклош успел заметить в коридоре Марти. Это его поразило и обескуражило. Уж не она ли их выдала? Нет, нет, это невозможно, ведь девушка любит его и готова ради него на все. Да может, он ошибся, и в коридоре была не Марти? Показалось, наверно.

Но это была действительно она. Харанги специально подстроил так, чтобы Миклош увидел девушку. Услышав за дверью ее голос, юноша понял, что не ошибся. Нервно меряя шагами сырую камеру, он принялся лихорадочно размышлять, в чем причина провала. Кто-то их заложил, это ясно. Но кто? Амалия? Нет, в ней Миклош был уверен. А может, кто-то их выследил? Не исключено… Во всяком случае, одно он знает твердо: что бы ни случилось, уж он-то никого не выдаст. Будет молчать, как рыба, или все отрицать.

Мрачное помещение без окон освещалось тусклой пятнадцатисвечовой лампочкой. В углу стояла койка, застеленная одеялом, возле двери — параша, из-под деревянной крышки которой просачивался удушливый запах хлорки. Миклошу пришли на память слова Чухаи: на допросах надо молчать, пусть тебя истязают, пусть даже замучают до смерти. Тут-то, мол, и выяснится, мужчина ты или жалкий трус. Конечно, легко такое говорить, коли самого никогда не пытали. Миклош знал: Балинт Чухаи ни разу не попадал в подобные переделки. «А моего отца истязали — да еще как! Кстати, он никогда даже не заикался о том, что ему пришлось перенести. Интересно, почему? Этого мне уже никогда не узнать. Может, и до смерти замучают — с них станется. И как раз сейчас, когда война близится к концу!» Ему вспомнилось, что говорила на днях Амалия. Советские войска уже ведут бои в Трансильвании, и стоит им обогнуть с юга Карпаты, как они двинутся на Алфёльд. Сейчас август; если все сложится удачно, к рождеству вся территория страны будет освобождена. Имре тогда сказал, что негоже сидеть сложа руки, когда другие воюют. Амалия принялась терпеливо разъяснять: незачем сейчас лезть на рожон. Они могли бы, конечно, перебраться через Драву к партизанам, но это будет нарушением инструкции. У них пока другая задача, не менее ответственная. Ведь то, что они делают, — тоже одна из форм борьбы. Поскольку борьба — это не только физическое уничтожение противника. Так что доставка листовок в Печ и Надьканижу — дело исключительной важности и далеко не такое безопасное, как кажется. А сразиться с врагом в открытом бою они еще успеют. «Без оружия», — саркастически бросил Имре. Амалия улыбнулась. Насчет этого беспокоиться нечего, сказала она, оружие есть, и, когда подойдет время, они его получат. Сообщила также, что в Будапеште Фронт освобождения готовит вооруженное восстание. Фронт освобождения? Они и понятия не имели о существовании такого фронта.

Миклош прижался лбом к холодной стене. Вот и настал конец его борьбе… Откуда-то издалека донесся сигнал воздушной тревоги. Дверь камеры отворилась, и молоденький жандарм махнул ему: на выход. Миклош узнал этого парня, даже имя вспомнил — Янош Такач. Отец его заведовал на фабрике складом сырья.

Миклош приблизился — Янош Такач надел на него наручники.

— Не очень жмут? — В голосе жандарма прозвучало сочувствие.

— Нет, — отозвался Миклош, тронутый этим человечным отношением.

Перед тем как выйти из подвала, Такач прошептал ему на ухо:

— Тебя выдала Бори. Я думаю, тебе полезно это знать. Возможно, вам устроят очную ставку. Она тоже здесь. Но учти: я тебе ничего не говорил.

— Спасибо, — сказал Миклош. — Большое спасибо.

Пока они поднимались по лестнице, он думал о том, что вот и среди жандармов попадаются порядочные люди. Конечно, он помнил слова Амалии: «Многие понимают, что война, по существу, проиграна, и заранее обеспечивают себе тылы. Мало ли как все потом повернется». Ну что ж, даже если это и так, все равно он благодарен Такачу.

Они вошли в просторный кабинет. Там царил полумрак. В целях светомаскировки окна были занавешены плотными шторами, горела только настольная лампа, но и при ее тусклом свете Миклош сразу разглядел массивную фигуру Форбата. У стола стоял Харанги в штатском. Его Миклош тоже узнал, поскольку не раз видел в компании фельдфебеля.

— Снимите с арестованного наручники, — распорядился Харанги.

Молодой жандарм, выполняя приказ, ухитрился незаметно пожать Миклошу руку.

— Садитесь.

Миклош сел. Перевел взгляд с Харанги на Форбата. Тот насмешливо смотрел на юношу, а когда заговорил, в голосе его прозвучало злорадство.

— Я же обещал, что мы с тобой встретимся. Помнишь?

— Помню.

Харанги неодобрительно покосился на Форбата. Что за невоспитанный тип! Ведет себя так, как будто это он раскрыл заговор. Поручик с удовольствием сделал бы ему внушение. Жаль, при арестованном нельзя. Но ничего, дойдет очередь и до этого. Он предложил Миклошу сигарету.

— Спасибо, не курю. — «А если бы и курил, — подумал Миклош, — все равно не взял бы».

Харанги тоже не стал закуривать, убрал серебряный портсигар в карман.

— Ты знаешь, за что тебя арестовали?

— Понятия не имею.

— Подумай. Какой противозаконный поступок ты совершил вместе со своим приятелем?

— Ничего противозаконного я не совершал. И нет у меня никаких приятелей.

Харанги не терял выдержки, его трудно было вывести из равновесия.

— Сынок, — проговорил он отеческим тоном, — так у нас с тобой дело не пойдет. Мы же тебя не случайно привели сюда. Подумай сам. Если тебя взяли под стражу, значит, на то есть серьезные причины. И напрасно ты запираешься: это только ухудшит твое положение. Я тебе зла не желаю, со мной можно найти общий язык. Мне хотелось бы, чтоб ты правильно оценил ситуацию. Думаешь, зачем меня прислали сюда из Будапешта? Отдохнуть? Из-за того, что врачи рекомендовали сменить мне климат? Нет, сынок. Начальство направило меня сюда, потому что здесь, в этом поселке и в этом уезде, функционирует хорошо организованное коммунистическое подполье. Коммунисты фабрикуют подстрекательские листовки и распространяют их. В Пече, Надьканиже. Немало листовок мы обнаружили и в Боньхаде. Нам удалось установить, что все эти листовки отпечатаны на большом ротаторе, тексты составлены человеком образованным, причем основательно знающим историю. Короче говоря, сынок, я уверен в твоей непричастности к изготовлению этих листовок. Но зато убежден, что ты распространял их. Вместе со своим другом.

— Я тут ни при чем. Не могу понять, о чем вы говорите. У меня и без того забот выше головы. Мама и бабушка болеют, не могут работать. Я единственный кормилец в семье. Это все знают. Есть у меня время распространять листовки!

Харанги прошелся по кабинету. Крепким орешком оказался этот парень. Нелегко будет его расколоть. Чувствуется выучка коммуниста-подпольщика. Вероятно, отец с ним занимался. Или кто-то другой. Форбат уже давно избил бы его или отдал своим костоломам. Но он, Харанги, не сторонник физических мер воздействия. Хотя сейчас это принято и кое-кто считает, что не существует более надежного и испытанного метода. Перед тем как допрашивать заключенного, его нещадно избивают, чтобы подавить его волю, унизить, а когда он уже будет сломлен и морально и физически, внушить, что единственное его спасение — правдивые показания. Нет, Харанги решительно отвергает подобные методы. Тем более если у следователя в руках неопровержимые доказательства. С помощью прямых улик можно припереть к стенке самого хитроумного преступника. А у Харанги есть такие улики. Он остановился перед Миклошем.

— Ты знаешь, что произошло в корчме Йожефа Шиллера во время собрания фольксбундовцев?

Миклош прикинул: в поселке нет человека, который не знал бы об этом событии, так что здесь подвоха быть не может.

— Говорят, неизвестные злоумышленники бросили в трубу дымовую шашку или что-то в этом роде.

— Кто говорит?

— Да все.

— А как, по-твоему, злоумышленники могли забраться на крышу?

Миклош пожал плечами:

— Не знаю. Я об этом не думал.

— Так подумай. Как бы ты, например, проник на крышу корчмы?

— А никак. Зачем, к чертям собачьим, мне туда проникать?

— Ну, хотя бы затем, чтобы заткнуть трубу деревянной пробкой. — Не дождавшись ответа, он повернулся к Форбату: — Приведите Боришку.

Форбат вышел и вскоре вернулся с девушкой. Ее терзали и стыд и страх одновременно. Не смея поднять глаза на Миклоша, она уставилась себе под ноги. Поручик не предложил ей сесть.

— Боришка, скажи нам, пожалуйста, кто заложил дымовую шашку в корчме Йожефа Шиллера?

Девушка прикусила губу, и ее красиво очерченный рот скривился в невольной гримасе. Она достала носовой платок и вытерла вспотевший лоб.

— Смелее! — подбодрил ее Харанги. — Тебе нечего бояться.

— Это он сделал. — Девушка оторвала взгляд от пола. — Миклош Зала.

— Откуда ты знаешь?

— От Марти.

— Что говорила Марти? Расскажи нам подробно.

— Ну, сказала, что они с Миклошем выкурили швабов.

— Каким образом?

Бори задумалась. Метнула быстрый взгляд на Миклоша, который с непроницаемым видом рассматривал потолок.

— Я не знаю. Об этом она не говорила. Сказала только, что впустила Миклоша на чердак, а когда задымилась печка, заперла двери, чтоб никто не мог выйти.

Привели и Марти. Девушка была в полном отчаянии. Слезы из глаз у нее текли сами собой, а увидев Миклоша, она разразилась бурными рыданиями. Миклош пытался взглядом подбодрить ее, но безуспешно. Харанги велел Бори повторить показания, потом повернулся к Марти.

— Так это было?

— Да, — еле слышно произнесла девушка. Она вытерла слезы и с ненавистью взглянула на Бори. — Только ты забыла сказать, что Миклош был не один. Вместе с ним на чердаке находился Имре. Да, да, Имре Давид. Именно он и бросил дымовую шашку. И тебе не удастся его выгородить.

Миклош повернулся к Марти и, незаметно подмигнув ей, громко проговорил:

— Марти, не впутывай сюда Имре. Ты прекрасно знаешь, что его там не было. — Затем обратился к Харанги: — Господин поручик, Имре невиновен, он не имеет к этому никакого отношения. В тот день я видел его только рано утром, когда уходил из дома. Насколько мне известно, он весь день провел с Бори.

— Да, да, он целый день был со мной, — с готовностью подхватила Бори.

Харанги улыбнулся: и слепому видно, что они оба лгут. Ну да пусть. Эта ложь вписывается в его планы. Он подозвал Форбата.

— Занесите в протокол показания Марти и Бори и возвращайтесь. — Затем, когда Форбат увел девушек, обратился к Миклошу: — Я дам тебе бумагу и карандаш, сынок. Опиши как можно подробнее, где и когда ты включился в коммунистическое движение, кто привлек тебя к подпольной работе, какие приходилось выполнятьпоручения, перечисли, с кем связан, что знаешь об этих людях. Далее. Кто и где печатает листовки, как их распределяют, кто доставляет их в Печ и Надьканижу. — Харанги подошел к окну, раздвинул шторы. Возле зарешеченного окна стоял конторский стол без ящиков. — Неси сюда стул и садись. — Миклош подчинился. Допрос утомил его, но он понимал, что впереди еще много испытаний и необходимо взять себя в руки. В памяти возникли родные лица матери и бабушки. Что же будет с ними?.. Харанги тем временем положил на стол стопку бумаги и карандаш. — Пиши, сынок. Имей в виду, только чистосердечное раскаяние может облегчить твою участь. В противном случае тебя ждет суровый приговор. Ты все понял?

Миклош кивнул. Харанги вышел из кабинета, оставив юношу под присмотром молодого сержанта. Миклош уставился на чистые листы бумаги. О чем писать? Что он распространял листовки? Пусть они сначала это докажут. Он долго вертел в пальцах карандаш, потом склонился над столом и медленно, обдумывая каждое слово, принялся писать.

Харанги направился в камеру Имре. Тот вскочил с койки, сжал кулаки, глаза его сверкали яростью. Что от него хотят? По какому праву держат здесь? С каких пор невинных людей сажают в тюрьмы? Неужели господину Форбату все дозволено? Харанги слушал эти гневные тирады и посмеивался про себя. Настроение у него было приподнятое. Еще бы! Преступники схвачены, следствие на верном пути, осталось размотать этот клубок. Он не сомневался, что Имре и Миклош — члены нелегальной коммунистической партии. Правда, коммунисты сейчас называют себя «партией мира», но не в названии суть.

— Сядь, сынок, успокойся.

— Не тыкайте.

— А к преступникам, сынок, не принято обращаться на «вы».

— Я не преступник, — сказал Имре, садясь на койку. — Закурить можно?

— А есть у тебя сигареты?

— Отобрали.

— Что ж ты курить-то будешь?

— Пусть вернут мои сигареты.

Поручик вынул портсигар, протянул Имре:

— На, угощайся.

Имре взял сигарету, поглядел — «Мэмфис». Такие ему еще курить не приходилось. Он предпочитал «Левенте». Ну да где их взять? Поручик щелкнул зажигалкой. Имре сделал глубокую затяжку. Похоже, с этим типом можно столковаться.

— Перейдем к делу, сынок. Некогда нам тут особенно церемонии разводить. Я пообещал твоей тетке Ирме отпустить тебя восвояси. Так что тебя не посадят. Ты все-таки из порядочной семьи, не то что твой дружок Зала. Ему тюрьма уже заказана. Это как дважды два. А может, и виселица, если фортуна нам улыбнется. Господин Форбат вообще считает, что его сначала надо измордовать как следует, а потом вздернуть.

Имре потрясенно слушал поручика.

— За что вы хотите повесить Миклоша? — спросил он запальчиво.

Харанги, не торопясь с ответом, подошел к зарешеченному окну, выглянул в тенистый двор. Под дикими каштанами два цыгана пилили дрова. Их караулил жандарм из новичков — за спиной винтовка с примкнутым штыком. Арестанты явно были в хорошем настроении, переговаривались, смеялись. Анекдоты травят, не иначе, решил поручик, отворачиваясь от окна. Вопрос юноши покамест повис в воздухе. Вот сейчас и выяснится, подумал Харанги, все ли он верно рассчитал. По его сведениям, Имре Давид самолюбив и упрям, а значит, не станет изворачиваться и возьмет всю вину на себя. Поручик вспомнил историю, рассказанную Зоннтагом: ребята крали фрукты в саду и попались лесничему. Миклош тогда пытался выгородить друга, но тот ему не позволил: он тоже крал и не намерен увиливать от ответственности. Харанги нравилось иметь дело с такими самолюбивыми людьми. При правильной тактике допроса от них довольно легко можно добиться показаний. Но эти люди, как правило, берут вину на себя. Товарищей они не выдают.

— Ты ведь слышал, что произошло в корчме Йожефа Шиллера?

— Об этом все слышали, не я один.

— Возможно, возможно, — произнес поручик. — Но речь сейчас исключительно о тебе. Потому что ты не только слышал об этом случае, но и знаешь преступников.

— Я? С чего вы взяли? Это вам сейчас пришло в голову?

— Нет, сынок, не сейчас. То, что я говорю, сущая правда. История-то довольно простая. Твой дружок Миклош Зала, член коммунистической партии, получает указание от своего руководства совершить акцию против фольксбундовцев. Узнает, что Бауэр проводит собрание в пивном зале корчмы Шиллера. Марти, любовница Миклоша Залы, открывает ему дверь на чердак, оттуда этот негодяй забирается на крышу, затыкает трубу деревянной пробкой, затем возвращается на чердак и бросает в вентиляционный люк дымовую шашку. Марти же тем временем запирает снаружи двери пивного зала. Результат: восемь человек получили тяжелые увечья, отравились, пострадали в сутолоке. Все это мне рассказала Боришка со слов Марти. И побожилась, что хотя ты и друг Залы, но в покушении ты не участвовал, поскольку целый день провел с ней. И, кстати, Зала подтвердил ее показания. Это называется — абсолютное алиби.

У Имре потемнело в глазах. Неужели Бори могла решиться на предательство? Но зачем? И почему она хочет все свалить на Миклоша? Нет, нет, этого нельзя допустить.

— У вас неверные сведения, — тихо произнес он. — Все это сделал я. Миклош только помогал.

— Если я правильно понял, ты сознаешься, что совершил преступление?

— Да. Я в тот день не встречался с Бори. Она лжет. И Миклош тоже. Уж его-то я знаю. Хочет меня выгородить. Только мне этого не надо. Я сам могу ответить за свои поступки.

— Хорошо, сынок. Если ты так считаешь, я тебя слушаю. — Харанги уселся на койку.

Имре начал с того, что он коммунист, что ненавидит немцев, фольксбундовцев считает предателями, потому и совершил на них покушение. Да, трубу действительно заткнул Миклош, но дымовые шашки заложил он, Имре. Три штуки. Признаться, когда и каким образом он связался с коммунистами? Ну, этого от него никто не добьется. Даже под пытками. Господин поручик интересуется, сколько коммунистов в поселке? Достаточно. Но он не знаком ни с одним из них. От кого получил дымовые шашки? Имре готов был к этому вопросу и рассказал легенду, которую они с Миклошем заблаговременно разработали на случай провала. Дело обстояло якобы так. В Бодайк специально приехал человек из Будапешта. Описать его внешность? Ну, на вид ему лет тридцать пять — сорок, примерно на полголовы выше Имре, волосы рыжие, подстрижены коротко, по-солдатски, брови густые, тоже, естественно, рыжие. Глаза зеленовато-голубые, ни усов, ни бороды нет. Речь невнятная: говорит очень быстро и сильно картавит. Где произошла встреча? В станционном буфете. В воскресенье вечером, за неделю до покушения. Имре с Миклошем сидели за столиком и пили красное вино. Подошел будапештский поезд. Они увидели, как из вагона вышел этот рыжеволосый с портфелем и свертком. Зашел в буфет, огляделся, спросил разрешения сесть за их столик. «Конечно, — сказал Имре, — присаживайтесь». Они уже догадались, что это человек из центра.

Харанги нахмурился. Парень явно что-то недоговаривает. Еще масса вопросов осталась без ответов. От кого получен приказ о подготовке покушения? Кто разрабатывал план? Кто сообщил им, что курьер прибудет в воскресенье вечерним поездом из Будапешта? И кто распорядился ждать его в станционном буфете за бутылкой красного вина? И так далее и тому подобное… Но Харанги пока не перебивал Имре, пусть выскажется. Итак, рыжий сел, пожаловался на жару, потом поинтересовался, есть ли в поселке такси. Миклош спросил, как полагалось по инструкции, куда тот собирается на такси ехать. В Сигетвар, сказал незнакомец. Тогда Миклош, опять же по инструкции, ответил: такси нет, но через полчаса с третьего пути отправляется поезд на Сигетвар. Рыжий ушел, оставив сверток. Там оказались дымовые шашки.

Харанги кивнул.

— Хорошо, сынок. Я тебе дам бумагу и карандаш, и ты напишешь все, что сейчас мне рассказал. Только поточней и поподробней. Меня, например, очень интересует, по чьему приказу вы совершили эту акцию. Как его зовут, адрес, где познакомились? Не станешь же ты меня уверять, что вы получили приказ от этого неизвестного? И потом, откуда вы могли узнать, когда он прибудет из Пешта и где его встречать? Короче говоря, сынок, вы с Миклошем меня не интересуете. Связи, явки — вот что мне надо. Ты понял?

Имре молчал. Он уже осознал, что попал в ловушку. Легенда оказалась никудышной. Теперь остается уповать только на господа бога.

Харанги вызвал караульного, велел принести бумагу и карандаш.

— Садись к столу, сынок, и берись за дело. Если что-нибудь нужно будет, скажи господину сержанту. Желаю успеха.

Харанги перешел в кабинет, где сидел Миклош.

— Как успехи, молодой человек? — спросил он. — Всё в порядке?

Миклош кивнул. Поручик подсел к столу, взял исписанные листки, начал читать. Мало радости доставило ему это чтение: здесь почти дословно повторялись показания Имре. Хотя имелись и кое-какие расхождения. Так, например, Миклош писал, что в покушении на фольксбундовцев никто, кроме него, не участвовал. Признавался, что он коммунист, да иначе и быть не могло: для него всегда был примером отец, который стал коммунистом еще в девятнадцатом. Фольксбундовцев он считает предателями и поэтому решил покарать их. Способ получения дымовых шашек совпадал в его показаниях с рассказом Имре.

Харанги скрутил исписанные листки в трубочку и сунул Миклошу под нос.

— Знаешь, как это называется, сынок? Чепуха на постном масле. С этим только в уборную сходить. Как у тебя хватило совести написать такую ахинею и предположить, что я поверю хоть единому слову!.. Но, впрочем, попробую тебе подыграть. Допустим, я поверил. Только хочу кое-что уточнить.

— Пожалуйста.

— Ты член коммунистической партии?

— Нет. Но я все равно коммунист.

— Кто приказал тебе совершить покушение на фольксбундовцев?

— Никто. Я узнал, что у них будет собрание в корчме, и решил выкурить их оттуда.

— Хорошо. А кто тебе сказал, что надо в воскресенье вечером пойти на станцию и встретиться с рыжим курьером, который приедет будапештским поездом и привезет дымовые шашки? Откуда ты узнал пароль и отзыв? Кто назначил место встречи?

— На эти вопросы я отвечать не буду.

— Хочешь узнать мое мнение?

Миклош пожал плечами.

— Я считаю, что здесь, в уезде или в Бодайке, существует хорошо законспирированная коммунистическая организация, самые глупые члены которой — ты и твой дружок Имре. Рыжий курьер из Будапешта и все прочее — сказки для дураков. Дымовые шашки ты получил здесь, в Бодайке, от связника, имя которого ты должен мне назвать, сынок, потому что, если не назовешь, мы с тобой поговорим по-другому. Я знаю, что с тобой был Имре Давид, но коли тебе так хочется взять всю вину на себя — пожалуйста. Я не возражаю. Мне нужно только имя связного.

Миклош отрицательно мотнул головой:

— Можете меня убить. Все равно не скажу.

— Ну, как угодно.

Харанги велел позвать Форбата.

— Плохо дело, господин фельдфебель, — сказал он. — Миклош Зала не хочет со мной разговаривать. Я уж его упрашивал, как мог, но все без толку. Может, вам больше повезет. А я тем временем схожу поужинаю.

— Ясно, — ответил Форбат. — А с тем, другим, что делать?

— Пока ничего. С ним я еще побеседую. Ну, желаю удачи! — Приблизившись к Форбату, он тихо добавил: — Только не забейте его до смерти. Мне нужен живой Зала.

Едва поручик удалился, Форбат и его подручные набросились на Миклоша. Под градом тяжелых ударов юноша дважды терял сознание. Приходя в себя, он кричал от боли, но, когда ему задавали вопросы, еще крепче стискивал зубы. Поняв, что от него все равно ничего не добьешься, Форбат велел прекратить избиение. Миклоша умыли, стали приводить в чувство. Он не мог встать, не чувствовал ни рук, ни ног. Глаза заплыли, все лицо распухло до неузнаваемости и посинело. Он всей душой желал умереть, чтобы больше не мучиться, но его молодой выносливый организм изо всех сил цеплялся за жизнь.

До прихода Харанги Форбат совершил оплошность. Он велел привести Имре и девушек, чтобы показать им в назидание избитого до полусмерти Миклоша. Марти, увидев своего возлюбленного, потеряла сознание. С Бори случилась истерика: заламывая руки, она чуть не до помрачения рассудка орала сквозь слезы, что она этого не хотела, ей, мол, обещали, что никого и пальцем не тронут, сволочи проклятые, как же ей жить после этого! Но она впала в еще большее отчаяние, когда Имре, исподлобья глянув на нее, сказал:

— Никогда в жизни я тебе этого не прощу. — Потом он повернулся к Форбату: — И вам тоже. Бог свидетель, если останусь в живых, все равно я вас убью. — В тот же миг он получил удар резиновой дубинкой. У него еще хватило сил нанести ответный удар — прямо в подбородок Форбату. А потом весь мир для него рухнул во тьму.

Очнулся он от прикосновения чьих-то рук. Увидел склонившегося над ним доктора Вирага и стоявшего чуть поодаль Харанги, но тут же снова закрыл глаза. Его подташнивало, кружилась голова, и казалось, что вся комната ходит ходуном.

— Тяжелое сотрясение мозга, — тихо произнес доктор Вираг. — И разумеется, я никогда не поверю, будто он упал с лестницы и ударился головой о ступеньку. Этот молодой человек основательно избит. Я вынужден, господин поручик, составить судебно-медицинский протокол.

— Если мне не изменяет память, вы прапорщик запаса. Думаю, у вас нет желания отправиться на фронт. В этом цветущем поселке жизнь все-таки спокойнее, чем где-нибудь на переднем крае.

— Но позвольте, это шантаж! — возмутился доктор.

— Шантаж, — с готовностью подтвердил Харанги. — А что делать, если отечество в опасности!

— Господин поручик, я давал врачебную клятву.

— Вы давали клятву лечить больных. А не становиться на сторону врагов родины.

— Но, простите, врачебная этика…

— Клал я с высокой колокольни на врачебную этику! — взвился Харанги. — С вами любое терпение лопнет, не в обиду будет сказано. Это по меньшей мере странно. Чтобы именно вы, человек из высшего общества, ставили правосудию палки в колеса!…

Вираг поднял на поручика отсутствующий взгляд:

— Знаете что, милостивый государь. Отправьте-ка меня лучше на фронт.

— Сначала приведите в порядок этого парня. И второго тоже. А если не будете держать язык на привязи, друг мой, то не на фронт вы отправитесь, а совсем в другое место.

Через две недели Имре уже чувствовал себя довольно сносно. Харанги обратился к начальству с просьбой освободить юношу и получил разрешение. Поручик счел разумным, несмотря на признание Имре, отпустить его на свободу и держать под наблюдением. Он рассчитывал, что Имре попытается наладить связь со своими соратниками или они сами войдут с ним в контакт, чтобы узнать о происшедшем. Но он плохо рассчитал. Доктор Вираг сумел передать Имре весточку от Амалии. Учительница писала, чтобы он не искал с ней встречи, поскольку за ним наверняка установят слежку. Ему необходимо уволиться из глиняного карьера и явиться к инженеру-лесоводу Вальтеру Шонеру, который устроит его на работу в лесничество. Дальнейшие инструкции Имре будет получать от него.

Освободившись, Имре не мешкая отправился на старое место работы, написал заявление об уходе и забрал трудовую книжку. Потом целый день и большую часть ночи провел за разговорами с матерью и бабушкой Миклоша. Разумеется, он не стал им рассказывать, как бесчеловечно избили Миклоша жандармы и при каких обстоятельствах Имре последний раз его видел.

Бабушка — она болела и не вставала с кровати — подозрительно поглядела на Имре:

— А почему же тебя отпустили, а Миклоша еще держат там?

— Не знаю, бабушка. Но поверьте, я не пытался любой ценой спасти свою шкуру и не сделал ничего такого, что могло бы повредить Миклошу.

— Успокойся, Имруш, — промолвила мать Миклоша. — Мы ни в чем тебя не обвиняем. — Она тихо заплакала. — О, боже милостивый, нет у меня больше ни мужа, ни сына. И кто только выдумал эту проклятую политику? Почему люди не могут жить спокойно?

Имре молчал, погрузившись в раздумья. Да и что он мог бы сказать? Что можно сказать женщине, у которой вслед за мужем отняли и сына? И кто знает, увидит ли она его еще когда-нибудь.

На другой день Имре явился в лесничество к инженеру Шонеру. У этого высокорослого тридцатипятилетнего мужчины не сгибалась левая нога, из-за чего он был признан негодным к военной службе. Десять лет назад, участвуя в скачках с препятствиями, он так неудачно упал вместе с лошадью, что сломал левое колено сразу в двух местах. Долго провалялся на больничной койке. Ногу удалось спасти, но с тех пор она не сгибалась.

— А я уже жду вас, — сказал инженер, приветливо улыбаясь. — Присаживайтесь. — Он указал на дубовый стул. Имре сел, с любопытством оглядывая нехитрую обстановку конторы. На стенах — цветные картинки с изображениями деревьев, в застекленном шкафу — образцы минеральных горных пород, банки с различными семенами, шишками, засушенными листьями. Напротив двери висела на стене выделанная кабанья шкура. Шонер достал кисет, набил трубку, закурил.

— У вас трудовая книжка с собой?

— Да. Пожалуйста. — Имре передал инженеру трудовую книжку. Тот заглянул в нее, удовлетворенно кивнул головой, затем звонком вызвал из приемной секретаршу — полнотелую молодую женщину с собранными в пучок волосами.

— Дора, передайте Яблонкаи трудовую книжку господина Давида. С сегодняшнего дня он зачисляется в штат. Будет работать на лесопилке. Оплата почасовая, тридцать филлеров в час. Да, и посмотрите, пожалуйста, в каком бараке имеется свободная койка, чтобы поселить его. — Он задумался, рассеянно попыхивая трубкой. — Выдайте ему сапоги и необходимое снаряжение. И вот еще что. Сегодня он поработает у меня. — Инженер взглянул на Имре: — Косить умеете?

— Конечно. Я с четырнадцати лет работал в поле. И с домашней скотиной умею обращаться.

— Вот и прекрасно, — с удовлетворением проговорил Шонер. — Может, и несколько деньков у меня поработаете. — Он повернулся к женщине: — Все в порядке, Дора. Можете идти. — Подождал, пока секретарша вышла из комнаты, а потом спросил. — Хвоста не было?

— Нет. Абсолютно точно. Я проверял, — ответил Имре.

— Хорошо. Сейчас пойдем ко мне, пообедаем. Потом вам надо будет отдохнуть, а ночью переправитесь через Драву, к Чухаи.

— Я не знаю маршрута.

— Ничего. Вы пойдете не один.

Шонер жил недалеко, примерно в километре от управления, на опушке большого хвойного леса. Его одноэтажный дом с множеством комнат стоял возле шоссе, ведущего на Барч. К дому примыкало около хольда добротной пахотной земли. Участок был обнесен каменным забором вперемежку с живой изгородью. Сразу за домом раскинулся огород, а большую часть территории занимал парк с заботливо подстриженными газонами и декоративными кустарниками. Две огромные овчарки оберегали покой этого дома от непрошеных посетителей.

Шонер отвел собак в их будки и пригласил Имре в дом. Представил ему свою миловидную молодую жену и восьмилетнюю дочь. Имре с удивлением заметил в комнате и доктора Вирага. Шонер тоже удивился при виде гостя:

— Ты уже здесь, Мишка?

— Я решил, что лучше мне пораньше исчезнуть.

— За тобой не следили?

— Нет. В больнице знают, что я ушел по вызову. Амалия позвонила туда от имени управляющего чомадской усадьбы, будто меня там ждет тяжелый больной.

— Ну, тогда порядок, — облегченно вздохнул Шонер. — Выпьем чего-нибудь?

Они пили палинку и беседовали. Имре хмурился, недоумевал, зачем надо уходить из Бодайка, и говорил, что ему совсем не хочется к партизанам.

— Что значит «не хочется»? — осведомился Шонер, прочищая трубку. — Это приказ. — Он снова набил трубку, раскурил ее, не торопясь, словно умышленно тянул время. — А почему, если не секрет, вы не хотите идти?

— Потому что Миклош еще в руках Форбата и Харанги. Как же я могу уйти? Я должен освободить его.

Доктор Вираг поставил рюмку на стол.

— Перестаньте, Имре. — сказал он. — Это романтика. Вы, вероятно, начитались авантюрных романов. Спуститесь на землю. Как вы собираетесь освобождать своего друга? Пойти на штурм жандармерии?

Шонер тихо проговорил:

— Дружочек, Миклоша Залы уже нет в участке. Этого даже доктор Вираг не знал.

— Где же он? — вскочил юноша.

— По моим сведениям, Харанги прошлой ночью отправил Миклоша Залу вместе с Марти в Будапешт. Так что, если вы хотите освободить друга, вам надо сначала поехать в Будапешт и найти его. Как вы себе это представляете?

— Даст объявление в газету, — съязвил доктор Вираг.

Имре взглянул на него с укоризной:

— Почему вы надо мной насмехаетесь, господин доктор? Потому что я люблю своего друга? Неужели это достойно иронии? — В глазах его стояли слезы. — Ведь я спасся только благодаря ему. Он все взял на себя. Как вы не понимаете? Если с ним что-нибудь случится, я никогда себе этого не прощу.

Шонер наполнил рюмки и, когда все выпили, сказал:

— Имре, выслушайте и хорошенько запомните то, что я скажу. Вас, как видно, не очень хорошо подготовили к подпольной работе. Не предупредили, какие опасности нас подстерегают на каждом шагу.

— Ну почему же? Я знал…

— Подождите, мой друг. Сейчас я говорю. Так вот, Миклош Зала взял всю вину на себя. Но жандармов интересует не он сам, а его связи. И если он не признается, его будут пытать. Не так, как в Бодайке. Более основательно и профессионально. Люди там опытные, в подобных делах поднаторевшие. Над нашим другом Залой нависла серьезная опасность. В лучшем случае его посадят, и надолго. Это если он не умрет под пытками. А то еще могут и к смертной казни приговорить. По законам военного времени. И мы в данном случае совершенно бессильны.

Доктор Вираг встал, прошелся по комнате. Остановился около юноши.

— Имре, вы думаете, мы не хотим ему помочь? Хотим. Мы сделали все, чтобы облегчить его участь. Для чего я здесь, как вы считаете?

— Не знаю.

— А для того, друг мой, чтобы помочь Миклошу. Я, когда последний раз делал ему перевязку, обстоятельно поговорил с ним. Дал указание, чтобы он все валил на меня. Будто бы я, доктор Михай Вираг, был руководителем областного комитета «партии мира». Он должен сказать, что от меня получил приказ совершить покушение на фольксбундовцев и я же дал ему дымовые шашки. Он якобы регулярно приходил ко мне домой, где мы печатали листовки и писали письма, которые потом рассылали фольксбундовским главарям. Во время обыска у меня найдут папиросную бумагу, краски, пишущую машинку, то есть все, что Миклош перечислит в своих показаниях. Ну, естественно, он назовет и вас, Имре, расскажет, что вы вместе с Балинтом Чухаи ходили ко мне на политзанятия. Мы уже позаботились и о том, чтобы переправить Катинку, жену Балинта, в безопасное место… В общем, сделали все, что в человеческих силах. Вам это понятно? И Амалия со своей группой может теперь спокойно работать дальше. Шонер взглянул на юношу, улыбнулся:

— Вы успокоились?

Имре кивнул и, в свою очередь, задал вопрос:

— А что будет с родителями господина доктора?

— Они живут в Трансильвании, — сказал Вираг. — До них жандармам уже не добраться, руки коротки. Трансильвания ведь уже освобождена. Невесту мою в Бодайке не знают. Она живет в Папе. Все письма я уничтожил, а ей дал знать, чтобы больше не писала, поскольку я уезжаю за границу. И еще одно, для вашего полного спокойствия: Амалия позаботится о родных Миклоша. Зная ее, я уверен, что все будет в порядке.

…Незадолго до полуночи прибыл проводник от Чухаи — лесной житель средних лет, знавший окрестности, как свои пять пальцев. Он одинаково хорошо говорил и на венгерском, и на сербскохорватском. Три года воевал против усташей, чётников^[17] и немцев. На него можно было положиться. Перед расставанием Шонер вручил Имре и доктору Вирагу по парабеллуму с запасными обоймами, обнял их.

— Счастливого пути, товарищи! Надеюсь, скоро встретимся.

— Гора с горой не сходится, Вальтер, — откликнулся доктор Вираг. И они вслед за проводником тронулись в путь.

Миклоша и Марти доставили на хутор Андраши, и на следующий день допросы возобновились. Два дня Миклош придерживался прежних показаний, два дня его истязали. Были моменты, когда ему казалось, что больше он не выдержит. Не раз терял сознание. Но он счел своим долгом пройти через пытки, чтобы потом больше веры было его «чистосердечному признанию». На третий день он сказал:

— Больше не могу. Хватит. Я готов дать показания.

И поведал следующее. Два года назад, когда арестовали отца, Балинт Чухаи привлек его и Имре к подпольной работе. Тогда же они познакомились и с секретарем областного комитета партии доктором Вирагом. Ходили к нему на политзанятия, планировали и обсуждали предстоящие акции. От него получили задание провести операцию в корчме Йожефа Шиллера, он же дал им и дымовые шашки. В домашней лаборатории доктора Вирага они печатали листовки на ротаторе германского производства, который, насколько Миклошу известно, доктор Вираг купил у немецкого военнослужащего. Теперь — что касается распространения листовок. Их упаковывали в коробки из-под медикаментов. Пару раз Миклош якобы видел, как их забирал некий лейтенант медицинской службы, приезжавший на санитарной машине. Он так подробно описал этого несуществующего лейтенанта и так искренне изображал раскаяние, что следователи в результате приняли на веру каждое его слово. С этого и надо было начинать, сказали ему, тогда бы не пришлось вынести столько напрасных мучений. Так-то оно так, ответил Миклош, но кому не хочется выглядеть героем. Ну а Марти не имеет никакого отношения к коммунистической организации и даже не догадывается о подпольной деятельности Миклоша. Она любит его и согласилась ему помогать, считая покушение на фольксбундовцев всего лишь невинной шуткой.

Показания Миклоша занесли в протокол. В доме доктора Вирага произвели обыск, — найденные там вещественные доказательства подтвердили показания юноши. Десятого октября его вместе с Марти перевели в военную тюрьму на проспекте Маргит, и двадцатого они предстали перед судом. Марти оправдали за недостаточностью улик, а Миклоша, учитывая чистосердечное признание, приговорили к десяти годам тюремного заключения.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Матяш Маклари, начальник централизованного отдела кадров Министерства легкой промышленности, был таким худущим, будто всю жизнь сидел на диете. А ведь этот пятидесятидвухлетний седой человек любил поесть вкусно и сытно. Да только не шла ему впрок никакая пища, явно не в коня был корм. Когда-то ему довелось испытать муки голода — сначала на фронте, потом в советском плену. Тогда-то он и поклялся: если живым и невредимым вернется домой, с утра до вечера будет только есть и есть. Клятву свою он выполнял неукоснительно. По утрам завтракал основательно и обильно, как английский лорд, а кроме того, брал с собой на работу второй завтрак — как правило, шпиг или домашнюю колбасу. Этот сверток он клал в ящик стола и после девяти начинал периодически подкрепляться. И при посетителях он не изменял своей привычке. Разговаривая, методично отрезал и отправлял в рот кусочки сала. Как и сейчас. Поглядывал на сидевшего напротив инженера-механика Миклоша Залу, который неделю назад приехал из Советского Союза вместе со своим другом Имре Давидом, и подкреплялся. Причем так обстоятельно и аппетитно, что у Миклоша просто слюнки текли.

— Извините, я очень проголодался, — сказал Маклари. — И если сейчас не съесть несколько ломтиков сала, потом у меня целый день будет болеть желудок. Ничего, что я при вас ем?

— Ради бога, — ответил Миклош, а про себя подумал: «Ты уже не несколько ломтиков съел, а столько, что даже смотреть нет сил».

— Я ознакомился с вашей автобиографией, товарищ Зала. Уж очень лаконично.

— Сжато.

— Чересчур, по-моему.

— Я мог бы развернуть ее на целый роман. Материала хватит.

— Оставим это писателям.

— Что вас интересует, товарищ Маклари? Спрашивайте.

— До каких пор вы находились в тюрьме на проспекте Маргит?

— До начала декабря сорок четвертого. Еще застал там Эндре Байчи-Жилински^[18] и его людей. Видел их не раз и разговаривал с ними.

— Как вам удалось?

— Я разносил пищу по камерам. Имел почти полную свободу передвижения. Передавал записки. А в начале декабря осужденных коммунистов, и меня в том числе, перевезли на двух автобусах в Шопронкёхиду.

— Байчи-Жилински тоже?

— Нет, его перевезли после нас. Кажется, в середине декабря.

Маклари завернул остаток сала, вытер ножик и убрал все в ящик стола. «Подходящие кадры, — подумал он. — И этот молодой человек, и его друг Имре Давид».

— Кстати, а что вам было известно тогда об Имре Давиде?

— Я знал только, что он ушел к партизанам Тито.

— И когда вы с ним снова встретились?.. Ой, ну что у вас за манера — каждое слово надо клещами вытягивать.

— Простите, но я не понимаю, зачем вам нужен такой подробный отчет? Насколько мне известно, тем, кто учился в Советском Союзе, министерство обязано предоставить работу. Нам даже сообщили, что оклад должен быть не меньше тысячи трехсот форинтов в месяц.

— Совершенно верно, — подтвердил Маклари. — Я только не возьму в толк, почему вы так нервничаете.

— Да потому, что наша беседа имеет привкус допроса. А с меня уже довольно допросов, показаний, протоколов. Слишком много всего этого было в моей жизни.

Маклари закурил, предложил Миклошу сигарету. Тот отказался.

— Напрасно вы так, товарищ Зала. Ни о каком допросе и речи нет. Все очень просто. Министерство имеет виды на вас. И из этих соображений я хотел бы познакомиться с вами поближе. Поверьте, вы мне глубоко симпатичны, и потому не стану от вас ничего скрывать. Мы располагаем кое-какими сведениями о вас. Когда министерство получило список инженеров, возвращающихся на родину, мы запросили данные с вашего прежнего места жительства. И должен вам сказать, характеристики пришли довольно противоречивые. Сами понимаете, я должен во всем разобраться.

«Ну вот, всего три недели, как я дома, а уже приходится что-то объяснять, доказывать, защищаться. А ведь ничего еще и не сделал. Только и успел найти себе подходящую комнату да съездить на кладбище — положить цветы на могилу матери. Ну, в кино еще сходил несколько раз. А теперь вот жду, когда мне дадут возможность работать».

— Поговорим откровенно, товарищ Маклари. Что вам известно? Какую информацию вы получили обо мне?

Маклари перелистал свои записи, потом раскрыл папку с личным делом Миклоша Залы.

— Ну что ж, товарищ Зала. Я знаю, что вы в сорок втором году примкнули к коммунистическому движению. Ваш отец был красноармейцем. Много раз сидел. В сорок втором организовал забастовку на прядильно-ниточном комбинате, за что его арестовали и отправили на принудительные работы. По официальным данным, летом сорок третьего казнен на Украине за организацию мятежа.

— Все так, — мрачно кивнул Миклош. — Что дальше?

Маклари вмял в пепельницу окурок, надел очки в черной оправе, еще ниже склонился над бумагами.

— Вы состояли в группе Чонгради. — Он поднял взгляд. — Я спрашиваю как частное лицо. О Чонгради нам говорили на лекциях в Высшей партийной школе. Интересно, что стало с ним и его родными?

Эти воспоминания надрывали душу Миклошу. При мысли о происшедшем у него просто сердце кровью обливалось. Вот и сейчас он вспомнил то злополучное общее собрание — осенью сорок девятого года. Тогда все в поселке уже знали, что Аттила Чонгради, возглавлявший один из секторов отдела науки и культуры Центрального Комитета, сбежал из-под ареста и с помощью Вальтера Шонера, воспользовавшись старой партизанской тропой, перешел югославскую границу. Шонера арестовали. Выступивший на собрании представитель областного комитета товарищ Цимбалмош предложил исключить из партии вдову Богар, урожденную Амалию Чонгради. Миклош знал, что это вопрос решенный, его, как секретаря местного парткома, заранее проинструктировали, какую ему следует занять позицию. Но, увидев мертвенно-бледное лицо Амалии, он забыл об инструкциях и выступил с речью в ее защиту. Естественно, ей это не помогло, собрание большинством голосов приняло решение исключить ее из партии. Миклош знал, что последствия его ослушания не заставят себя ждать, но зато теперь он мог с чистой совестью отправиться домой и спокойно лечь спать. Его разбудили рано утром, сообщив, что Амалия Чонгради отравилась. Оставленное ею предсмертное письмо произвело на всех ошеломляющее впечатление, даже товарищ Цимбалмош был потрясен. Вероятно, благодаря этой трагедии Миклоша и не исключили из партии, а просто сняли с должности и отправили вместе с Имре на учебу.

Он взглянул на Маклари:

— Амалию Чонгради на основе ложного обвинения исключили из партии, и она покончила самоубийством. Не смогла вынести несправедливости. Аттила сейчас живет в Риме. Взял итальянское подданство. Один из ведущих преподавателей академии, член Коммунистической партии Италии. Художник с европейским именем.

— Сколько лет вы пробыли на партийной работе?

— Четыре года. Осенью сорок пятого я вернулся из Маутхаузена — как раз перед выборами. Чухаи тогда был начальником уездной милиции, доктор Михай Вираг — секретарем уездного комитета партии, а Имре Давид — секретарем партбюро прядильно-ниточного комбината. Они и выдвинули мою кандидатуру. Вот так в девятнадцать лет я стал руководить партийным комитетом в поселке. Проработал там ровно четыре года, как раз до того злополучного собрания. Трудные это были времена, товарищ Маклари. Приходилось решать вопросы, о которых я прежде понятия не имел. Ну, скажем, экспатриация швабов. По Потсдамскому соглашению, если не ошибаюсь, надо было переселить в Германию двести тысяч швабов. Никто не хотел этим заниматься. Правда, уже прошли выборы в Национальное собрание, но представители отдельных партий, кроме национально-крестьянской, вели двойную игру, и тогда нам, коммунистам, пришлось взять всю ответственность на себя. Конечно, оглядываясь назад, надо честно признать: имели место в то время и злоупотребления властью, и перегибы. Но у нас еще не было опыта. — Миклош вынул платок, вытер вспотевший лоб. — Потом объединение двух партий, восстановление прежних границ… А поселок этот, надо вам сказать… Там ведь в основном жили немцы. Немало было фольксбундовцев, среди молодежи многие добровольно вступили в СС. Конечно, после сорок пятого они начали всё валить на Бауэра и его компанию. Те, мол, их принуждали вступать и в фольксбунд, и в СС. Поди тут разберись, кто врет, а кто нет. Короче говоря, увяз я в этих делах по уши. Молодой был, неопытный, да и зла ни на кого не держал. Всегда всех жалел. Бывало, придет мать какого-нибудь шваба, начинает рыдать, умоляет не трогать ее сына — и я уже готов плакать вместе с ней. К чему бы это все могло привести — не знаю. В общем, я даже обрадовался, когда меня сняли. Наконец-то появилась возможность учиться. Целых пять лет в спокойной обстановке набираться знаний. Я тогда от счастья просто ног под собой не чуял. Послали нас с Имре на учебу. Стипендия, правда, была не ахти какая, но нас это не смущало, мы смолоду привыкли довольствоваться малым.

— А на какие средства жила ваша мать?

— Работала в производственном кооперативе. На птицеферме. В то время кооператив «Новая жизнь» был лучшим в области. Главным образом благодаря стараниям Жиги Баллы. В сорок шестом он вернулся из плена домой, и его сразу выбрали главным агрономом. Уж он-то понимал толк в сельском хозяйстве.

Маклари перелистал свои бумаги.

— Этот Балла — дядя Имре Давида?

— Совершенно верно, — подтвердил Миклош и тихо засмеялся. Начальник отдела кадров удивленно взглянул на него, недоумевая, над кем он смеется. — Вы, товарищ Маклари, как я вижу, основательно подготовились к нашему разговору. — Тот кивнул. — Про дядю Жигу я мог бы многое рассказать, но вряд ли это имеет отношение к делу. Скажу вкратце. Вернувшись домой, он развелся с женой, потому что узнал о ее сожительстве с Зоннтагом. Я думаю, он убил бы Зоннтага, но тот уже сидел в тюрьме. Три года получил за пособничество нацистам. А к тому времени, как его освободили, дядя Жига умер. Спился. — Миклош надолго задумался. — Объясните мне одну вещь, товарищ Маклари.

— Что именно?

— Скажите, можно ли вообще понять человека, постигнуть его душу? Вы должны это знать, вам по должности положено разбираться в людях.

— Вы имеете в виду Зоннтага?

— Ну да. Странный человек. Фабрикант, помещик. Смело могу утверждать, что немцев он ненавидел, фольксбундовцев тоже не жаловал и в то же время преследовал коммунистов. Однако и в этом не проявлял последовательности. Ведь он взял на работу моего отца и меня, фактически поддержал нашу семью в те трудные времена, хотя знал, что мы коммунисты. И все-таки при первом же удобном случае, когда началась забастовка, отдал моего отца жандармам. Да еще позволил Форбату избить его во дворе фабрики. Но что самое непонятное: в начале сорок пятого Зоннтаг мог бы сбежать на Запад, как это сделали его жена, дочь, зять. Вплоть до марта у него была такая возможность. Но он предпочел остаться вместе с сыном и ждать в своем родовом замке конца войны, хотя понимал, должен был понимать, что его будут судить. Почему он не сбежал? До сих пор не могу взять в толк.

— Тут может быть много причин, — сказал Маклари. — Вероятно, он очень любил эту женщину, Ирму Шиллер. Привязанность к родной земле тоже не надо сбрасывать со счетов. Для людей такого сорта это не очень характерно, но бывают исключения. — Он поправил очки. — Еще один попутный вопрос. Есть сведения, что вы много раз грозились убить фельдфебеля Форбата, который избил вашего отца и пытал вас и Имре Давида. Вы привели в исполнение свою угрозу?

— Нет, к сожалению. Я действительно поклялся убить Форбата, даже если меня повесят после этого. Но он тогда исчез, как сквозь землю провалился. Его жена и сын утверждали, будто он сбежал на Запад, якобы они от кого-то это слышали, но от кого, не могли сказать. Я на всякий случай установил наблюдение за их домом. А в это время милиция поймала одного из подручных Форбата — Иштвана Сабадоша. Он и рассказал, что их группе не удалось вырваться из окружения. Тогда они раздобыли гражданскую одежду и скрылись в приграничном лесу. Несколько недель жили в заброшенном охотничьем домике, а ближе к осени, когда зарядили дожди, разбрелись кто куда. Форбат, по словам Сабадоша, будто бы отправился с фальшивым паспортом в Пешт к какому-то родственнику. Милиция начала поиски. В подробности вдаваться не буду — это несущественно. Короче говоря, через три недели Форбата схватили недалеко от Надьтетеня. Подрабатывал у кого-то садовником. На допросах он отрицал почти все. Потому что знал: никто из депортированных в Германию евреев домой не вернулся, все они погибли в концлагерях, свидетелей нет. Ну, то, что этот негодяй сделал с моим отцом, он, естественно, отрицать не мог. Об этом я позаботился. В конце концов дело передали в суд. Процесс длился три дня. Приговорили его к пожизненному заключению. А через несколько лет он умер в тюрьме. Вот поэтому я его и не убил. Жаль. — Миклош умолк, и, как наяву, у него перед глазами возникла картина судебного заседания.

Он сидит во втором ряду, оттуда хорошо видит скамью подсудимых и Форбата в наручниках. На осунувшемся лице жандарма — ни малейшего признака раскаяния. А ведь ему есть в чем раскаиваться. Он не только Имре и Миклоша подвергал бесчеловечным пыткам, не только семью Залы сделал несчастной, но и собственного сына не пожалел — избил до потери сознания, когда тот отдал Резике лекарство. А теперь у него хватает совести нагло врать в глаза присяжным, будто это он велел Ферко снести лекарство евреям на кирпичный завод. Да еще аптекарь Шмидек ему подыгрывает, мерзавец. И когда они только успели сговориться? Якобы фельдфебель Форбат сам пришел к нему в аптеку и сказал, добрая душа: «Вы знаете, господин Шмидек, какое несчастье? Среди евреев много больных. Бедняжки! Я так хотел бы им помочь. Но только чтоб об этом никто не знал. Сами понимаете, чем я рискую. Короче говоря, я хочу передать им какое-нибудь универсальное средство от всяких болезней. Что вы порекомендуете?» На что Шмидек якобы ответил: «Самое лучшее средство — конечно же аспирин, господин Форбат. К счастью, у меня на складе довольно много аспирина». — «Прекрасно, дорогой господин Шмидек. Я пришлю к вам своего сына Ферко. Дайте ему аспирина, сколько сможете». При этих словах в зале возник ропот. Все понимали, что Шмидек говорит неправду, но никто не мог этого доказать. Шум еще больше усилился, когда поднялся Ферко и слово в слово повторил показания своего отца и Шмидека. Миклош тогда ушам своим не поверил. Но факт остается фактом: именно благодаря этому лжесвидетельству Форбат избежал смертного приговора…

— Где вы поселились? — спросил Маклари.

— В тринадцатом районе. На улице Бальзака. В частном доме у одной старушки.

— Вы не женаты?

— Нет. Еще не встретил стоящую женщину. Как встречу, непременно женюсь, если средства позволят.

Маклари отложил бумаги, снял очки.

— Ну что ж, — сказал он. — Побеседовать мы еще успеем. А сейчас вернемся к делу. Мы с отраслевым руководством решили предоставить вам обоим работу в тресте хлопчатобумажной промышленности. Вам, товарищ Зала, в отделе главного технолога, Имре Давиду — в производственном отделе. Оклад — тысяча триста форинтов плюс премия в зависимости от показателей. Значит, завтра утром вам надо явиться в отдел кадров треста к товарищу Эрнё Кираю. Если возникнут какие-либо проблемы, обращайтесь ко мне в любое время. Постараюсь сделать все, что в моих силах. Вы знаете, где находится трест?

— Нет.

— В этом же здании. На третьем этаже. Так не забудьте. Завтра утром — к Эрнё Кираю.

— Понятно. — Миклош встал. Маклари тоже поднялся, подошел, пожал ему руку.

— Желаю удачи.

— Спасибо.

2

Через год квартирная хозяйка Миклоша, вдова Ковач, познакомила его со своей племянницей Терезой Хоровиц. Эта круглолицая, черноглазая стройная шатенка двадцати трех лет закончила экономический техникум и уже четвертый год работала бухгалтером-ревизором в финансовом отделе оптово-обувного предприятия. Жила она на улице Яс в одноэтажном доме, где занимала вместе с родителями маленькую квартирку, состоящую из комнаты и кухни. Отец ее работал каменщиком на сталелитейном заводе, но из-за больных легких чаще сидел дома, взявбюллетень, чем находился на рабочем месте. Его давно собирались отправить на пенсию по состоянию здоровья, однако Тамаш Хоровиц и слышать об этом не хотел. Жена его, миловидная Кристина Фараго, была ткачихой на джутовой фабрике. Уже много лет им обещали улучшить жилищные условия, но дальше обещаний дело не шло.

Миклош Зала понравился родителям девушки, и они втайне рассчитывали, что это знакомство завершится браком. Питала такие надежды и Тереза, которая вскоре влюбилась в молодого человека. Миклош был с ней учтив и обходителен и в то же время не пытался казаться лучше, чем он есть. Он хотел, чтобы девушка узнала не только его положительные стороны, но и недостатки. Вечерами они нередко гуляли по набережной Дуная или заходили в какое-нибудь близлежащее кафе, чаще всего в «Ипой» на улице Пожони. Им нравилось это кафе, его непринужденная атмосфера, вежливые и предупредительные официанты. Постепенно они познакомились и с завсегдатаями. Там регулярно бывали футболисты «Дожи», неоднократно игравшие и за сборную, массажист Габи Петё, заходили также и начальник команды и тренер. Своих кумиров, как правило, сопровождали восторженные болельщики, среди которых особенно выделялся известный архитектор господин Отто. Там шутили, смеялись, спорили и дурачились, и Миклош с Терезой чувствовали себя в этой обстановке так же раскованно, как и остальные.

Во время прогулок Миклош много рассказывал девушке о своем детстве, об отце, хотя о матери и о Бодайке упоминал как-то не очень охотно. Тереза удивлялась этому, но ни о чем не спрашивала. К чему тянуть за язык? Не хочет — не надо. Зато он мог без конца рассказывать ей о своем друге детства Имре Давиде, с которым, как он выразился, не страшно пойти в разведку. Тереза еще не была знакома с Имре. Он жил где-то в Буде у своей тетки Жофи и по вечерам почти не виделся с Миклошем — встречались только на работе. Еще Миклош любил рассказывать девушке о Москве, где он учился, о том, как ездил летом со студенческими стройотрядами на комсомольские стройки в Сибирь. Говорил и о своих планах на будущее. Ему хотелось бы создать семью, обзавестись собственным жильем, поездить по свету…

Они сидели в парке святого Иштвана недалеко от пристани. Стоял теплый летний вечер, не было ни малейшего ветерка. Тереза робко спросила, почему же он не женится, если ему так хочется создать свою семью. Миклош повернулся к ней, взял за руку:

— А вы согласитесь стать моей женой?

— Пожалуй, да.

Они поцеловались.

Через две недели состоялось бракосочетание. Обставлена вся церемония была более чем скромно, и Тереза поначалу почувствовала себя обманутой, но в конце концов согласилась с доводами Миклоша. В самом деле, у них ведь ничего нет. Так зачем пускать людям пыль в глаза? За несколько дней до бракосочетания Миклош получил под жилье помещение бывшей прачечной на чердачном этаже одного из домов на улице Дюлы Хегедюша. Все-таки это было лучше, чем ничего. В районном совете сказали, что, к сожалению, ничего другого пока предложить не могут, но надо набраться терпения, — конечно, ему дадут квартиру, только сначала необходимо обеспечить жилплощадью многодетные семьи, расселить тех, кто живет в подвалах и времянках. Да, конечно, ответил Миклош, он согласен ждать, поскольку у него нет иного выхода.

После бракосочетания они устроили свадебный ужин в кафе «Красный рак». Кроме родителей Терезы пришел еще Имре со своей невестой Евой Гачи. Ужин тоже был весьма скромным. Еве это не понравилось, и она шепнула Имре, что если и он собирается устроить такую же дрянную свадьбу, то уж лучше им сразу расстаться, ведь свадьба — большое событие в жизни и нельзя сводить ее к такому убогому застолью. Тамашу Хоровицу, напротив, понравилась непритязательность Миклоша, его трезвый взгляд на вещи. Хоровиц чувствовал, что Терезе не придется жаловаться на судьбу, ибо с серьезным, порядочным и образованным человеком свел ее несуществующий господь бог. Так он и сказал во всеуслышание, а про себя поблагодарил создателя за то, что тот послал его дочери такого мужа. И добавил мысленно: «Прости, всевышний, что молодые не в церкви дали друг другу клятву верности, но ты сам видишь, какие настали времена». За столом царило приподнятое настроение, все шутили, смеялись. Но особенно отличался Имре — он был прямо-таки в ударе и ораторствовал без устали. Казалось, будто он пришел сюда уже навеселе. Тереза почувствовала неприязнь к нему. По рассказам Миклоша она представляла его себе не таким. Она просто не могла взять в толк, почему ее муж души не чает в этом явно легкомысленном, самоуверенном человеке, который ничего не слышит, кроме собственного голоса. Но она ничем не выдала своих чувств, подумав, что первое впечатление может оказаться обманчивым.

Хоровиц сослался на нездоровье, и вскоре после ужина они с женой ушли. Миклош заказал еще две бутылки вина. Официант наполнил бокалы.

— А теперь, я думаю, самое время выпить с женщинами на брудершафт, — сказал Имре.

— Конечно! — подхватил Миклош.

Все четверо выпили на брудершафт, расцеловались. Имре помрачнел.

— Хороший у тебя старик, Тереза, — сказал он, закуривая сигарету. — Я иногда думаю: мой отец, наверно, тоже мечтал дожить до моей свадьбы. Что это за детство было — без отца, без матери! Не дай бог никому! — В глазах его появились слезы.

— Давайте поговорим о чем-нибудь более веселом, — предложил Миклош и обнял Терезу. — Например, о вашей будущей свадьбе. Когда вы собираетесь ее праздновать?

— Скоро, — отозвался Имре. — Я не хочу отставать от тебя. — Он повернулся к Терезе: — Должен заметить, Тереза, тебе удалось схватить фортуну за хвост. И помяни мое слово: не пройдет и пяти лет, как Миклош станет заместителем министра. Запомни, Тери.

Миклош глянул на Терезу. Девушка улыбалась. Ей явно понравилось предсказание Имре. Только этого еще не хватало! Он взял руку Терезы, погладил.

— У Имре язык без костей. Не обращай внимания. Он и в детстве любил толочь воду в ступе.

— Это я-то? — возмутился Имре.

И начались воспоминания о детстве. Не было им ни конца ни края, и оба старались перещеголять друг друга. Каждый из них рассказал историю своей первой любви, и тут же неумолимо возникло в памяти то злополучное покушение на фольксбундовцев. Друзья не хотели бередить старые раны, но им необходимо было освободиться от болезненных воспоминаний, излить душу. И когда они умолкли, перед глазами у них все еще витали призраки далекого прошлого, а над столом сгустилась атмосфера недосказанности, побуждавшая женщин: спрашивайте, уже можно. Первой решилась Тереза:

— А что стало с твоей первой любовью?

Миклош помолчал немного, пытаясь как бы со стороны оценить глубину своего чувства к Марти.

— Даже не знаю, любовь ли это была вообще. Да, впрочем, какая разница, как мы это сейчас назовем? Могу только с уверенностью сказать, что это было чистое чувство. И прекрасное.

— Ну а что с ней? Где она? Чем занимается?

Миклош отпил из бокала.

— Не знаю. Когда я вернулся домой, начал ее искать. Но никто ничего о ней не знал. После тюрьмы она не вернулась в Бодайк. Йожеф Шиллер в свое время взял Марти из сиротского приюта, так что родных у нее не было. Просто не представляю, куда она могла податься.

— А если бы ты нашел Марти, наверно, женился бы на ней? — спросила Тереза, преодолевая чувство неловкости.

Миклош нахмурился.

— Это каверзный вопрос, Тереза. Мы не должны задавать друг другу подобные вопросы.

— И все же я хочу, чтобы ты ответил.

Миклош мрачно взглянул ей в глаза.

— Ну, хорошо. Если ты настаиваешь, я отвечу. Возможно, я женился бы на ней. Даже если бы не любил. Потому что я многим ей обязан и всегда думал о ней с благодарностью. И конечно, жалел ее, ведь она столько вытерпела из-за меня. А ведь благодарности, жалости или чувства долга зачастую вполне достаточно для женитьбы. — Миклош взял Терезу за руку. — Но факт остался фактом, моя жена — ты. И я счастлив.

Наступила пауза. Имре наполнил бокалы:

— Что ж, в таком случае за наше здоровье!

— А интересно, — спросила Ева, пригубив бокал, — что стало с Боришкой?

— В самом деле, — подхватил Миклош. — Знаешь ли ты о ней что-нибудь? До меня доходили какие-то очень противоречивые слухи.

— Какие же? — с любопытством спросил Имре.

— От твоей тетки Ирмы я слышал, будто поручик Харанги увез ее с собой и сделал своей любовницей. А Балинт Чухаи сказал, что, по его сведениям, она попала в Пече в публичный дом, а потом ушла с немецкими солдатами на запад.

— Типун на язык тетке Ирме. И Балинту тоже. Гроша ломаного не стоят их сведения. — Имре облокотился на стол, обхватил голову ладонями. — Я еще тогда знал всю правду, но никому не говорил. Хотел, чтобы забыли об этой несчастной девушке.

— Так что же все-таки с ней случилось? — с нетерпением спросила Ева.

— Покончила с собой, — ответил Имре. — Вернулась домой, в родную деревню, и повесилась в сарае. Там ее обнаружил отец и тайком похоронил, чтобы об этом не узнал священник. А ведь, собственно говоря, она не была доносчицей.

— То есть как? — поразился Миклош. — В истории областного комитета партии черным по белому написано, что она была тайным осведомителем жандармерии.

— Чего не напишешь, когда в голове опилки. — Имре подозвал официанта, заказал кофе. Глядя вслед удаляющемуся официанту, тихо проговорил: — Ирма получила анонимное письмо. Кто-то сообщал, что Бори и я… Словом, вы понимаете, о чем речь. Ирма перепугалась: а вдруг Бори расскажет мне, чем они с Зоннтагом занимаются?

— Ты знаешь, кто написал эту анонимку? — поинтересовался Миклош.

— Знаю. — Имре повертел хрустальный бокал, бросил взгляд на Еву. — Бори была беременна.

— От тебя? — спросила Ева.

— Ну, если не от меня, значит, от святого духа. Но я-то об этом и не догадывался. Только на исповеди она призналась нашему приходскому священнику господину Турану и сказала, что хочет избавиться от ребенка. Поп не стал раздувать кадило, а велел своей поварихе Ребеке Вагнер поговорить с девушкой и помочь ей, поелику это возможно. Ребека подробно порасспрашивала ее, а потом написала анонимку. Ирма, естественно, взбеленилась. Набросилась на Бори, стала ее избивать, таскать за волосы. В это время пришли Зоннтаг и Харанги. Когда Бори сказала, что мы обычно гуляем вчетвером, жандарм сразу нас заподозрил. Он застращал Бори, и ей с перепугу показалось, что жандарм действительно все знает. Она и призналась.

— Хватит воспоминаний! — сказала Ева. — Пора по домам.

Миклош позвал официанта…

Было довольно поздно, когда они легли спать. Тереза положила голову на широкую грудь Миклоша, закрыла глаза и, казалось, уже задремала.

— Сколько получает заместитель министра? — спросила она неожиданно. Миклош удивился. Решив, что Тереза шутит, он и ответил шутливо:

— Ну, если старательно трудится, наверняка получает не меньше, чем квалифицированный мойщик окон.

— Я серьезно спрашиваю. — В голосе Терезы чувствовалось раздражение.

Миклош осторожно отодвинулся от женщины, приподнялся на локтях.

— А я серьезно отвечаю. Вчера в кафе «Ипой» я разговорился с одним мойщиком окон из гостиничного треста. Сколько, ты думаешь, он получает в месяц? Ну?

— Не знаю. Меня это не интересует.

Миклош тихо рассмеялся.

— Мы только сегодня поженились, а ты уже так нервничаешь. Боже праведный, что же будет после нашей золотой свадьбы?

— Прекрати, прошу тебя. Я действительно немного не в себе. Сама не знаю почему. Не сердись. Знаю, что веду себя отвратительно, но ничего не могу с собой поделать.

Миклош погладил ее по волосам.

— Ничего страшного. Спи. Спокойной ночи.

Тереза отвернулась к стене и горько заплакала. «На здоровье, — подумал Миклош, — пусть выплачется. Это полезно. Однако ничего себе начало семейной жизни! Что же будет дальше?»

3

Уже год шла работа над планами реконструкции, когда генерального директора Пала Варгу неожиданно отправили на пенсию. Правда, сотрудники давно уже шептались в коридорах, что он не устраивает заместителя министра Матяша Биро и тот хочет от него избавиться. Но о ком из начальников не ходят подобные слухи? Однако теперь это стало свершившимся фактом. Миклош очень сожалел о происшедшем, он с большим уважением относился к этому симпатичному, скромному и доброжелательному человеку, которому недавно исполнилось пятьдесят семь лет. Многие считали, что теперь это место займет главный инженер Тибор Шебек, но, ко всеобщему удивлению, директором назначили никому не известного человека, некоего Генриха Каплара. О нем знали только то, что ои четыре года работал в Аргентине, в торговом представительстве. Это был сорокалетний мужчина приятной наружности с обходительными манерами. Говорил он медленно и негромко, взвешивая каждое слово.

— Головастый мужик, сразу видно, — сказал Миклош за обедом, обращаясь к Имре.

Ева скривила губы.

— Ты слишком восторженная натура, — заявила она. — Могу поспорить, что ты с ним и словом еще не обмолвился, а уже утверждаешь, будто он головастый мужик.

— О, да вы, барышня, сегодня не в духе.

Имре тут же вступился за невесту:

— А в самом деле, с чего ты взял?

Миклош покончил с томатным супом, придвинул к себе тарелку со вторым:

— Мне Маклари говорил о нем сегодня утром, — сказал он, пытаясь разрезать жилистое, плохо прожаренное мясо. — Знаете, друзья мои, не каждый день встречаешь человека, который владеет в совершенстве тремя языками, имеет степень доктора экономических наук и диплом инженера-текстильщика.

— Чертов гарнир — сплошная соль! — поморщился Имре и залпом выпил стакан воды. — Не хотелось бы с тобой спорить, но мне всегда были подозрительны всякого рода супермены. Я тоже не абсолютный тупица и учиться люблю. Так почему же я знаю в совершенстве только русский язык?

Миклош, багровый от натуги, прожевал жилистый кусок мяса, облегченно вздохнул.

— Старик, объяснение тут элементарное, — возбужденно заговорил он, размахивая алюминиевой вилкой, как дирижерской палочкой. — Когда ты в свои тринадцать лет по жаре возил на поля навоз, пока пахал землю, некоторые, и Каплар в том числе, проводили лето на западных курортах под присмотром французских или немецких гувернанток, предупреждавших любое их желание. Им не приходилось вкалывать ради куска хлеба, испытывать унижения, постоянно опасаться провала, пыток, жандармов, тюрем, поскольку они могли позволить себе жить в Швейцарии и даже принимать там участие в работе коммунистической партии, что в сущности-то было довольно безопасно. Ну, понял наконец?

Через несколько дней Каплар вызвал к себе Миклоша.

— Мне рекомендовал вас товарищ Шебек, — тихо сказал он. — Присаживайтесь. У вас есть блокнот?

— Есть, товарищ Каплар, — ответил Миклош и, сев на стул, выжидательно взглянул на директора.

Каплар положил на стол американские сигареты.

— Вы курите? — спросил он.

— К счастью, нет.

Каплар вынул из пачки сигарету, закурил.

— Я слышал, вы учились в Москве.

— Да, товарищ Каплар. Вместе с Имре Давидом.

— Он тоже работает в управлении?

— Да.

— Великолепно. Для нашего маленького предприятия большая честь иметь сразу двух инженеров, получивших высшее образование в Советском Союзе. Вы, наверно, видели у товарища Шебека план перестройки, который я вчера утвердил?

— Нет, не видел. Что надо перестраивать?

— Значит, Шебек вас не проинструктировал?

— Нет. Понятия не имею, о чем речь, — ответил Миклош и ушам своим не поверил, когда Каплар тихим, ровным голосом сообщил, что речь идет о перестройке и переоборудовании трестовской конторы. Возникла необходимость в комнате отдыха с душевой, а также кухне и банкетном зале на шесть персон. Под это должна пойти половина конференц-зала и еще несколько помещений. Смета составлена, строители явятся во второй половине дня. Если уложатся до срока, получат премию. Надо обеспечить их пивом, напитками и всем прочим. Соответствующие указания уже даны. Кабинеты необходимо заново оклеить обоями и обставить мебелью, которая заказана заранее.

Миклош задумчиво глядел на Каплара. Генеральный директор нахмурился:

— Вам что-нибудь непонятно?

Миклош осмотрелся, будто впервые видел директорский кабинет.

— Да все, в общем-то, понятно, только… — Он умолк, принявшись рассеянно чесать затылок.

— Продолжайте! — Каплар начал проявлять признаки нетерпения. — Что «только»?

— Товарищ Каплар, эти французские моющиеся обои, которые обошлись нам в кругленькую сумму, наклеены всего полгода назад. А что касается мебели, так еще трех месяцев не прошло, как мы ее приобрели по великой протекции в лучшем мебельном кооперативе. Ручная работа.

Каплар встал, обошел огромный дубовый стол, остановился перед Залой.

— Что вы хотите этим сказать, товарищ Зала?

Миклош некоторое время размышлял: говорить, не говорить? В конце концов решил высказаться откровенно — неважно, понравятся эти слова Каплару или нет.

— Собственно говоря, меня смущает только одно: что скажут рабочие, узнав об этой перестройке? Душевая, кухня, банкетный зал.

Каплар воззрился на него, как на пришельца с другой планеты. Потом тихо изрек, что генеральный директор пока еще он и как он решил, так и будет.

— Хорошо, — Миклош развел руками. — Задача ясна.

Когда он вернулся на свое место, его встретил улыбающийся Тибор Шебек.

— Вопрос уже отпал, молодой человек, — сказал он. — Мне звонил Каплар. Просил прислать к нему кого-нибудь более здравомыслящего.

— Да и черт с ним! — раздраженно отозвался Миклош. А затем пересказал свой разговор с Капларом.

— Я так и думал, — кивнул Шебек. — Вот тут у меня и проект, и смета. Знаешь, во что обойдется весь этот цирк? В полмиллиона.

— А что думает об этом Чиллаг? — спросил Миклош.

Ференц Чиллаг был освобожденным секретарем партийного комитета треста.

— Понятия не имею, — с глубоким вздохом ответил Шебек. — Знаю только, что он хотел бы стать директором какого-нибудь предприятия в нашей системе. А это в значительной степени зависит от Каплара.

Миклош снова и снова возвращался мысленно к разговору с Капларом. Неприятный осадок остался у него на душе. «Какой смысл обижаться на правду? — думал он. — Ведь я же прав. Люди не дураки. Наверняка, когда дойдет до дела, всякие пойдут пересуды».

На следующее утро он перед началом работы зашел к Ференцу Чиллагу. Секретарь парткома, тридцатипятилетний блондин с круглым лицом и карими глазами, раньше работал инженером на шелкообрабатывающей фабрике, а после пятьдесят шестого года закончил годичную партийную школу и был направлен на работу в трест. Жена его постоянно хворала, доставляя ему много хлопот. Ходили слухи, что он много пьет, чуть ли не алкоголик, но Миклош ни разу не видел его выпившим. По первому впечатлению это был утомленный, болезненный человек.

Миклоша он встретил очень дружелюбно, усадил в кресло, принялся расспрашивать, как идет работа. Миклош поинтересовался, известно ли Чиллагу о его разговоре с директором. Оказалось, тот впервые об этом слышит. Каплар перед отъездом беседовал с секретарем парткома, но о Зале не упомянул ни словом… Выслушав рассказ Миклоша с соответствующими комментариями, Чиллаг долго молчал, теребя мочку левого уха, словно хотел оторвать ее. Потом он пустился в довольно путаные рассуждения. Начать с того, сказал он, что Каплар утвержден на пост генерального директора самыми высшими партийными и государственными органами. Не стоит об этом забывать. И кроме того, руководящая работа требует предельной отдачи сил, и вполне естественно, что человеку необходимо иногда расслабиться. Если Каплар хочет видеть у себя в кабинете зеленые обои, ничего в этом предосудительного нет. Наукой доказано, что зеленый цвет действует успокаивающе на нервную систему. Также научно доказано, что человеку творческому требуется в течение дня полчаса-час активного отдыха со сменой обстановки, так что отдельная комната с кушеткой — вовсе не такой уж криминал. Это ведь не значит, что он там спать собирается; может, у него там будут рождаться новые конструктивные идеи. Ну, что касается кухни и банкетного зала — конечно, на первый взгляд это излишняя роскошь. Но только на первый взгляд. А если взглянуть глубже, то совершенно ясно, что тут во главу угла ставятся интересы треста. Конфиденциальные встречи в непринужденной обстановке как нельзя лучше будут способствовать укреплению контактов и с представителями вышестоящих организаций, и с нашими зарубежными партнерами. Добиться выгодных заказов, получить долгосрочные кредиты — это целое искусство, дипломатия своего рода. А Каплар много лет провел за границей, и уж он-то изучил законы коммерции и знает, как надо вести дела с западными партнерами. Короче говоря, что бы Каплар ни делал, все это исключительно в интересах треста…

Миклош поднялся.

— Ну хорошо, — сказал он, — но я все-таки поставлю этот вопрос на ближайшем партийном собрании.

— Не стоит, — молвил Чиллаг. — В конце концов, Каплар — коммунист, и мы тоже. Мы должны его поддерживать. Главное — результаты нашего труда, а не душевая и не комната отдыха.

В итоге произошло то, чего и следовало ожидать. Началась реконструкция, и сразу же начались шушуканья, догадки, и все громче раздавались осуждающие голоса. Но, несмотря на это, дело продвигалось довольно быстро. Все работы выполняла бригада каменщиков с подведомственного прядильно-ниточного комбината. Работали сверхурочно, прихватывали и выходные. Такой производительности труда в тресте еще не видывали. Конечно, строителям создали для этого все условия: горячие обеды и ужины подавались прямо на рабочие места, в холодильниках всегда было несколько бутылок пива… Но зато, когда работа подошла к концу, все увидели, на что способна бригада Фараго. Это был высочайший класс.

Вскоре Миклоша пригласил к себе Маклари. Они к тому времени подружились. Миклош был благодарен этому седому сухощавому человеку за постоянную поддержку, которую тот ему оказывал с самого первого дня. Уже два месяца Маклари возглавлял отдел кадров треста.

— Садись, — сказал Маклари. Они перешли на «ты» седьмого ноября, когда впервые выпили на брудершафт. — У меня к тебе важное дело. Не стану ходить вокруг да около. Человек ты прямой, и с тобой лучше говорить откровенно. Я бы многое мог тебе рассказать. Знаю, что ты не используешь это мне во вред. Но пока еще не время и не место открывать карты. Сейчас речь идет о том, что Каплар хочет от тебя избавиться. Поэтому я тебя на днях переведу на будайский прядильно-ниточный комбинат начальником ремонтного цеха. Получать будешь значительно больше. Надеюсь, ты не станешь возражать — это сильно усложнило бы ситуацию. В управлении ты всего лишь рядовой инженер, а там как-никак руководящая должность.

Миклош кивнул:

— Я согласен.

4

С Евой Гачи Имре познакомился вскоре по возвращении из Москвы, когда их с Миклошем направили на работу в трест. Эта стройная, голубоглазая, полногрудая брюнетка, десятью годами моложе его, работавшая в плановом отделе управления, отличалась к тому же веселым нравом и сразу понравилась Имре. Отец ее был подполковником гонведской армии^[19], мать служила в Национальном банке. Молодые люди полюбили друг друга и в пятьдесят девятом поженились. На свадьбе у них были и Миклош с Терезой.

После свадьбы Имре переселился к Еве. Ее родители выделили им комнату, выходящую окнами на южную сторону, но это оказался далеко не лучший вариант решения жилищной проблемы. Им приходилось постоянно приспосабливаться к старикам, тем не менее время от времени возникали мелкие конфликты, по каждому поводу вспыхивали перебранки, словом, обстановка царила довольно нервозная. Молодые мечтали приобрести собственную квартиру, но все их надежды разбивались в прах, наталкиваясь на непреодолимую преграду. Дело в том, что у Евы были чрезмерно большие запросы, она не знала цену деньгам и не умела экономить. Имре раздражало ее легкомыслие, но, как только она начинала ластиться к нему, он моментально оттаивал. Не раз, отправляясь за покупками, Ева возвращалась домой с новой шляпкой или кофточкой. Она обожала красивые шляпы, модные вещи, любила хорошо одеваться. Имре Давид по природе своей был мягким человеком, оберегал семейный покой и за любовные ласки прощал Еве любые сумасбродства.

Однажды — шел уже шестьдесят второй год — они решили устроить вечеринку и пригласили Миклоша Залу с женой. Тереза по сравнению с Евой выглядела серым воробышком. Чувствовала она себя неловко, поэтому редко вступала в разговор, только застенчивая улыбка озаряла ее миловидное лицо. За столом царили смех, веселье, друзья предавались воспоминаниям, затем речь зашла о работе.

— Вот ты сидишь себе в управлении, — сказал Миклош, — и понятия не имеешь, что творится на фабриках. — (Миклош уже третий год работал на будайской прядильно-ниточной фабрике.)

Имре рассмеялся:

— У нас все в порядке. А насчет твоей фабрики тебе лучше знать.

— Я про то и говорю. Да разве это только у нас? Как ни парадоксально звучит, но разгильдяйство постепенно становится почти узаконенным явлением.

— Не бери так близко к сердцу, — отозвался Имре. — Пойми, Миклош, люди сейчас учатся демократии. Ведь этому тоже нужно еще научиться. До пятьдесят шестого года не было такой возможности. Да и в конечном счете, если разобраться, дела обстоят вовсе не так уж плохо.

— Имре, это казенная точка зрения. Беспринципная защита чести мундира. Видишь ли, я только руководитель технического отдела и не могу вмешиваться в производственные и организационные дела. Моя задача — обеспечивать энергоснабжение, следить, чтобы не ломались станки, не простаивало техническое оборудование. За это я получаю зарплату и премии. Но я не могу не видеть, что происходит вокруг.

— И что же ты видишь?

Миклош бросил взгляд на женщин, которые сидели в другом углу комнаты.

— Неорганизованность, прогулы, штурмовщину, перерасход фонда заработной платы, сверхурочные работы, бесконечные кутежи.

— Кутежи?

— Ну да. Уже стало системой праздновать именины в рабочее время. День Яноша, день Ференца, день Ержебет. Коньяк, вино, пиво — рекой. О работе в такие дни и речи нет. В общем, мне много чего не нравится. Не нравится, что папы и мамы носят своим чадам из канцелярии тетрадки, бумагу и все прочее.

Имре засмеялся.

— Тереза, — окликнул он женщину, — скажи-ка, что это стало с моим приятелем?

Жены прервали свою беседу и подсели к мужьям.

— Что-нибудь случилось? — боязливо спросила Тереза, покосившись на Миклоша.

— Пока ничего особенного, — сказал Имре. — Боюсь только, что, если Миклош с такой скрупулезностью мелкого лавочника будет вникать во всякие пустяки, никогда ему не стать заместителем министра.

— Заместителем министра? — переспросила Тереза.

Миклош отмахнулся.

— Имре дурачится. Не слушай ты его. Это его идея-фикс. Он еще на свадьбе это предсказывал. Помнишь?

— Вовсе я не дурачусь, — возразил Имре, наполняя рюмки коньяком. — Еще когда мы учились в Москве, многие предрекали Миклошу такую карьеру. Лучшим студентом был на нашем курсе. И как масштабно мыслил! А теперь забивает себе голову тетрадками, карандашами, бумагой.

— Ладно, оставим это, — бросил Зала. — Возможно, ты и прав.

После вечеринки друзья не виделись несколько месяцев. Встретившись случайно на улице, они зашли в тихий будайский ресторанчик «Зеленый орех». Имре заказал бутылку вина.

— Я давно хотел тебе кое-что сказать, Миклош.

— Я слушаю.

— Надоело мне жить у стариков. Еву это не волнует. Она чудесная женщина, я ее люблю, но легкомысленная до крайности. Знаешь, родители тайком от меня дают ей деньги, у нее все есть, и она там прекрасно себя чувствует. А мне нужно собственное жилье. Я больше так не могу. Ходи по одной половице, то не скажи, этого не делай. Тьфу!.. Твое здоровье. — Они выпили. Компания, сидевшая за соседним столиком, тихо затянула песню. Миклошу вспомнился Бодайк — холмистый край, утопающий в зелени деревьев. — Я уже давно подумываю о том, — продолжал Имре, — чтобы перебраться куда-нибудь в провинцию, где можно, наконец, получить жилье. И тебе то же самое советую. Заводов там много, работы на наш век хватит. Мы в деревне выросли.

— Я тоже об этом думал, — признался Миклош. — Пора уже заиметь свой угол. А Ева согласится уехать отсюда?

— Ева? — Имре закурил сигарету. — Ну, если получу директорский пост и предоставлю ей возможность ездить в Пешт когда заблагорассудится, думаю, согласится. Купим машину, если понадобится. Водить она умеет. В общем, надо где-то обживаться и пускать корни.

— Ты прав, — сказал Миклош. — Если найдешь хорошее место, сообщи мне.

— Само собой.

Через год у Миклоша и Терезы родился ребенок. Жили они по-прежнему на чердачном этаже, в квартире, переоборудованной из бывшей прачечной. Из-за постоянных протечек воздух там вечно был сырой и затхлый, на потолке постоянно нарастала плесень. В таких условиях молодые родители не на шутку опасались за здоровье ребенка.

В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году освободилось место директора текстильной фабрики в Бодайке. Узнав об этом, Имре написал своему старшему брату, который к тому времени работал главным редактором областной газеты. Ференцу Давиду понравилась эта идея. Почему бы Имре в самом деле не стать директором фабрики? Инженер-текстильщик, получил высшее образование в Москве, коммунист со стажем, к тому же Бодайк знает как свои пять пальцев. Лучшего директора нельзя и пожелать. Он поделился своими соображениями с Балинтом Чухаи, секретарем партийного комитета уезда, и тот сразу с ним согласился. Было решено отклонить кандидатуру, предложенную управлением, и ходатайствовать о назначении Имре Давида. Поскольку Имре был в управлении на хорошем счету, возражений не последовало, и первого марта шестьдесят седьмого года он уже стал директором текстильной фабрики. Ему предоставили скромную служебную квартиру, и он переселился туда, свято веря, что скоро сумеет построить дом, где и доживет до пенсии. Живописный, богатый край, до областного центра — двадцать минут на машине. А город растет на глазах, там и театры, и музеи, и увеселительные заведения первоклассные, словом, жизнь бьет ключом. От Будапешта, правда, далековато, но никто не запретит ездить туда хоть каждую неделю. А буквально в двух шагах — огромное озеро Фюзеши с зоной отдыха, где можно и порыбачить, и позагорать, и покататься на лодке. Чего же еще желать? Оставалось только уговорить Еву, которая испытывала стойкую неприязнь к провинциальной жизни. Чтобы она уехала в какое-то паршивое село, оставила Будапешт, друзей, родителей, обжитые кафе, где официанты понимают ее с полуслова! Чтобы она не делала прическу у Фери, лучшего в мире женского мастера, чтобы не прогуливалась вечерами по центральным улицам и не заглядывала в магазины, где у нее все «схвачено» и можно из-под прилавка достать любой дефицит! Это невозможно. Она родилась в Будапеште, привыкла к шуму большого города, к его проспектам и паркам, к толкотне в автобусах, метро и трамваях, к трехэтажной брани на улицах и перепалкам в универсамах. Для Евы все это означало полнокровную жизнь. И чтобы променять ее на какое-то жалкое прозябание! В конце концов, она выходила замуж не за директора провинциального завода, а за начальника отдела крупного будапештского предприятия.

Имре пришлось призвать на помощь все свое красноречие, чтобы убедить жену: она ошибается, считая, что в провинции нет жизни, ибо только там-то люди и живут по-настоящему.

— Здесь ты всего лишь одна из многих, а там станешь первой и сразу займешь в обществе подобающее тебе место, поскольку ты умна и красива. Что же касается возможностей развлечься, так они там просто неисчерпаемы и тебе ни минуты не придется скучать. Совет выделит нам участок, и отгрохаем такие хоромы, о каких в Пеште ты и мечтать не можешь…

Говорил он долго и вдохновенно.

— Ну, хорошо, — сказала Ева, когда он исчерпал все аргументы, — я поеду с тобой. Но дай слово, что, если мне там не понравится и я соберусь вернуться к родителям, ты меня сразу же отпустишь. Подожди, я еще не закончила. Купишь машину, и я буду ездить в Пешт, когда мне захочется, а ты не будешь устраивать сцены ревности и распускать руки.

Имре согласился на все условия. Купил в «Хунгаросервисе» слегка подержанный «опель-рекорд». Правда, пришлось немного взять взаймы, но он чувствовал, что игра стоит свеч. Тревоги Евы вскоре развеялись. Имре оказался прав: в провинции можно было не только жить в свое удовольствие, но и при случае «показать себя». В гости их звали наперебой, так что порой она терялась, не зная, кому отдать предпочтение. В областном центре действительно жили дельные люди. Со многими она познакомилась на торжественных мероприятиях, на банкетах, куда Имре Давида постоянно приглашали, так как он теперь был номенклатурным работником. За первые же полгода пребывания в Бодайке посчастливилось ей познакомиться и с двумя министрами, которые совершали поездку по области, и даже побеседовать с ними. В Пеште она видела министров только по телевизору. Ну а зарубежные делегации? Разве в Пеште она могла бы встретиться с Ромешем Чандрой или с главой йеменского правительства? Да никогда в жизни.

Ева получила хорошую должность в одном из жилищно-проектных институтов. В ее функции входило проектирование интерьеров жилых помещений. По роду работы ей часто приходилось ездить в Будапешт — договариваться с предприятиями-поставщиками и контролировать выполнение заказов. Работа ей нравилась, хотя приходилось по ходу дела много учиться. Естественно, она использовала поездки в столицу и для встреч со старыми знакомыми. И вскоре заметила, что она все чаще оказывается в центре внимания благодаря своему дару красочно рассказывать об известных актерах и политических деятелях, с которыми ей доводилось встречаться.

Имре поразила царившая на фабрике бесхозяйственность. Развал был полный, не существовало ни внутреннего распорядка, ни инструкций на рабочих местах, некоторые начальники цехов плохо знали производство и не справлялись со своими обязанностями. Все это создавало крайне нервозную атмосферу, и новички, едва проработав на фабрике два-три месяца, брали расчет, а на их место приходили другие, но и они не могли пустить там корни. Имре пришел в отчаяние. Боже праведный, в какое болото он угодил, какой хомут взвалил себе на шею! Он вел долгие разговоры с секретарем партбюро фабрики Кароем Штайглом, пытаясь разобраться в причинах создавшейся обстановки, но этот сорокалетний голубоглазый блондин как-то не очень охотно отвечал на вопросы. Имре знал его с детства, они не были друзьями, но и не враждовали. Отец Штайгла, неулыбчивый замкнутый человек, работал на фабрике слесарем, не слишком интересовался политикой и когда-то прекрасно ладил с прежним хозяином Палом Зоннтагом. Все свободное время он проводил на своем винограднике или копался в огороде. У него был добротный дом на северной окраине поселка, возле самого леса. Он считал себя венгром, не принимал участия в сборищах фольксбундовцев и тщательно ограждал своего сына от воздействия истерических речей Бауэра. Благодаря такому воспитанию Карой Штайгл стал здравомыслящим молодым человеком, освоил отцовскую профессию и тоже пришел слесарем на фабрику. Работал он добросовестно, дело свое знал отменно, вскоре на него обратили внимание. Однажды — это было в сорок девятом году — его разыскал Балинт Чухаи и сказал: «Сынок, я вижу, ты человек трудолюбивый и честный, думаю, ты многое мог бы сделать для людей». Через неделю Карой Штайгл подал заявление в партию. А вскоре его выбрали в исполнительный комитет. Он никогда не лавировал, прямо и откровенно высказывал свое мнение и бывал иногда наивным до святости. Штайгл стал секретарем партийного бюро, когда дела на фабрике пошли из рук вон плохо, и все ждали от него решительных мер. Но как одна ласточка не делает погоды, так и ему не под силу оказалось в одиночку разобраться в запутанных и противоречивых проблемах, с которыми он столкнулся. Все его попытки как-то изменить положение ни к чему не привели. Директор гнул одну линию, главный инженер — другую, завхоз пытался метаться между двух огней. Сформировались противоборствующие группировки, и многие ловкачи, взвешивая соотношение сил, примыкали то к одной, то к другой, в зависимости от того, какие это сулило материальные блага.

Имре задумчиво глядел на апатичного человека, сидевшего перед ним. Если уж у партийного секретаря опустились руки, чего же тогда ждать от других? Заботы минувших лет избороздили лицо Кароя Штайгла глубокими морщинами.

— Ты не поверишь, Имре, как я рад, что ты стал директором, — промолвил Штайгл, и лицо его озарила улыбка.

Имре чувствовал, что слова Кароя идут из глубины души, и это взбодрило его, как аромат доброго вина после тяжелого ужина.

— Если бы ты знал, с каким удовольствием я сюда ехал! — сказал Имре. — Даже представить себе не мог, с чем доведется столкнуться. Честно тебе скажу: трудно поверить, что в Венгрии в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году может быть такое положение на фабрике. Я знал, что придется преодолевать трудности, но на такое не рассчитывал. — Он закурил сигарету. — О дисциплине и речи нет, большинство станков простаивает, грязища кругом непролазная, на складах валяются тонны неиспользованного сырья, накладные расходы огромные, о производительности труда вообще говорить не приходится. Просто ума не приложу, за что хвататься, с чего начинать.

Штайгл кивнул:

— Я тебя понимаю. Только не впадай в панику. Есть тут несколько человек, на которых ты можешь рассчитывать. Конечно, ситуация сложная. Руководство треста проводит свою кадровую политику, не считаясь с нашими интересами. Присылают сюда людей, от которых хотят избавиться.

— А куда же смотрит уездный партийный комитет?

— Тяжело говорить об этом, Имре.

— Говори. Я должен во всем разобраться.

— Понимаешь, я заметил, что некоторые руководители треста состоят в каком-то подозрительном сговоре с партийными секретарями уезда и области. Балинт Чухаи — по согласованию с трестом — пристраивает сюда на хорошие должности своих людей. А в благодарность за это утверждает кандидатуры, которые ему предлагают. Вот и получается, что у нас начальниками цехов и отделов работают люди, имеющие по восемь классов образования.

— Но ведь эта работа требует высокой квалификации, образования! Тут нужны дипломированные специалисты.

— Конечно, конечно. Существуют законы, постановления, однако везде можно найти лазейку. Но и это еще не все. Представь себе, у нас две тысячи рабочих и служащих, у сорока процентов из них нет и восьмилетнего образования. Это получается восемьсот человек. Из них триста семьдесят в возрасте до тридцати пяти лет. И из этого числа восемнадцать человек вообще неграмотные. Можно ли на таких людей надеяться? Что их держит на фабрике? Да ничего. Пришли попытать счастья. А не понравится — дадут деру, только их и видели. Но ты все равно не отчаивайся. Попробуем вместе что-то предпринять. Можешь во всем положиться на меня.

— Спасибо, Карой. Но я должен сначала поговорить с Балинтом.

Через несколько дней Балинт Чухаи пригласил Имре с Евой в гости. Секретарь уездного партийного комитета жил на улице Ференца Ракоци в бывшем доме Шульцера. Фридеш Шульцер до войны был самым богатым торговцем скобяными товарами и одним из виднейших фольксбундовцев. Обоих своих сыновей он благословил на службу в СС. В сорок пятом Шульцера со всей семьей экспроприировали, а его четырехкомнатный благоустроенный дом тогдашние власти предоставили одному из самых активных борцов за коммунистические идеалы Балинту Чухаи. Он поселился там со своей женой Катинкой. Уже десять лет Чухаи возглавлял уездную партийную организацию и являлся членом областного комитета. Ему исполнилось пятьдесят четыре года, и по возрасту он мог уже идти на пенсию, но покой был противен его деятельной натуре. Да и смотрелся он еще молодцом: крепкий, широкоплечий, подтянутый, только шевелюра слегка тронута сединой. В уезде Балинта Чухаи ценили и уважали, считая человеком кристальной честности и строгих правил, чуть ли не пуританином. Катинка, полнотелая, пышущая здоровьем женщина, была на десять лет моложе его. Она руководила кустарно-промысловой артелью кружевниц, любила возиться с молодыми работницами, передавая им свой опыт, и они в ответ питали к милой тете Катинке самую искреннюю симпатию.

Еве сразу понравилась эта приветливая женщина, а когда та показала ей свои рукоделия, знаменитые кружева, в которых были использованы мотивы венгерского фольклора, они сразу нашли общий язык. Имре Давид и Балинт Чухаи тем временем сели за стол. Выпили по рюмке местной черешневой палинки.

— Здорово ты возмужал, Имре. Тебя и не узнать. А расскажи-ка мне о Миклоше Зале. Где он, чем занимается? Вы ведь дружите?

— Конечно, — ответил Имре. — Мне кажется, у нашей дружбы крепкие корни. Нас связывают воспоминания. И потом пять лет в Москве — бок о бок в одной комнате. Нелегко было, честно говоря. Стипендия маленькая, ни денег, ни посылок из дома мы не получали в отличие от других. От матери Миклошу нечего было ожидать — она сама еле концы с концами сводила. А мне кто бы мог отправить посылку? Тетка Ирма? На Фери тогда тоже рассчитывать не приходилось. В общем, крутились, как могли. На втором курсе стали подрабатывать переводами. И все деньги складывали в общий котел. Потом-то полегче стало. И посольство нам помогало по мере возможностей.

— Прекрасные времена, — с улыбкой заметил Балинт Чухаи. — На старости лет такие воспоминания могут согревать человеку душу. Так ты не сказал, где сейчас Миклош.

— В Пеште. Работает инженером-механиком на текстильной фабрике. Женился, ребенок у него. Все вроде бы ничего, да с жильем беда. Квартира — под самой крышей. Вечно сырость, плесень. Вместо нормальных окон — слуховые окошки, которые не открываются. Ребенок постоянно болеет, жена больше сидит дома, чем работает. Если бы я только мог ему помочь!

С лица Балинта Чухаи сошла улыбка, он помрачнел.

— Знаешь, когда я вспоминаю Миклоша, меня мучают угрызения совести.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Балинт.

— Сейчас объясню. — Чухаи набил трубку. — Я старался сделать для его матери все, что мог. Устроил ее работать наптицеферму, помог отремонтировать дом, договорился в лесничестве, чтобы ее снабдили на зиму дровами. Катинка регулярно ходила к ней помогать, стирала, готовила, когда она болела. Старушка Чутораш к тому времени уже умерла. — Чухаи раскурил трубку и, глядя куда-то поверх головы Имре, продолжал: — В пятьдесят шестом я учился в Высшей партийной школе в Пеште. Там меня и застала контрреволюция. Если бы ты видел, что творилось у нас в общежитии! Даже вспомнить тягостно. Никогда мне еще не приходилось видеть столько разорванных партийных билетов. Я чувствовал, что надо возвращаться домой. — Чухаи налил палинки, поднял свою рюмку, залпом выпил. — Но я не поехал домой. А двадцать четвертого утром послал Катинке телеграмму, чтобы она ехала в Пешт. И знаешь, почему я тогда не вернулся домой? Я никому не говорил, но тебе, Имре, скажу. Струсил я, со страху полные штаны наложил. Да-да, попросту испугался. Сейчас даже не могу тебе объяснить, кого и чего. Меня парализовал какой-то странный, до сих пор неведомый страх. Знаешь, Имре, я и в сорок четвертом боялся. Но тогда был совсем иной страх. Я же был партизаном, сражался с оружием в руках, знал, где враг, в кого надо стрелять. Да, я боялся за свою жизнь, но это был нормальный, естественный страх. И во время боя он исчезал. А в пятьдесят шестом все оказалось по-другому, все перепуталось. Я не понимал, кто истинный враг и где он. Я и тогда не верил и сейчас не поручусь, что каждый, кто горлопанил на улицах и размахивал оружием, был врагом. Но если б я тогда вернулся в Бодайк, это кончилось бы плохо. Люди совсем одурели. Мы довели их до такого состояния. Были чересчур нетерпимы, прибегали к насилию. — Чухаи задумался, попыхивая трубкой, потом продолжал: — Уже двадцать седьмого октября с Запада начали наезжать всякие эмиссары с инструкциями, молодежь сорганизовалась в вооруженные банды. Бауэра выпустили из тюрьмы, он сразу же вернулся в Бодайк и стал председателем революционного комитета. Естественно, началось сведение счетов. Много чего навытворяли. Мать Миклоша выгнали из Бодайка, дом сожгли. Мне не дает покоя мысль, что я мог ей чем-то помочь.

— А что бы ты сделал? Бауэр тебя бы поймал — и к стенке. Ты же его посадил в сорок пятом. Да еще избил перед этим.

— Было дело. Жаль, что не убил негодяя. Ну так вот. Десятого ноября я вернулся в Бодайк. Но не один, а с солдатами. Мы быстро навели порядок. Тогда-то я и узнал, что произошло с тетушкой Рози. Кое-кого из этих бандитов удалось поймать, но они все валили на Бауэра.

— А кстати, где сейчас Бауэр?

— Процветает в Мюнхене. Владелец адвокатской конторы. Миллионы гребет. И знаешь, на чем? Ведет дела о возмещении убытков венгерским евреям. Смех и грех. Хотя, говорят, адвокат он действительно толковый. Да, так я еще не закончил. Катинка потом ездила в Пешт, разыскала тетушку Рози в больнице имени Яноша. Она уже была при смерти, ей всего несколько дней оставалось.

Чухаи глубоко задумался, время от времени попыхивая трубкой. Имре тоже закурил. Катинка принесла кофе, поставила чашки, и женщины тоже сели за стол. Ева была в полном восторге от кружев, которые показала ей Катинка. Она от души восхищалась увиденным, говорила, что надо бы использовать фольклорные мотивы и при создании интерьеров современных квартир. Имре, улыбаясь, глядел на жену и думал, что вот Ева уже нашла свое место, работа ей полюбилась и скоро она будет чувствовать себя здесь, как рыба в воде.

— Это еще что! — сказала ей Катинка. — Вот мы сходим с тобой в краеведческий музей, там ты действительно увидишь чудо. У нас в уезде жили немцы, чьи предки пришли сюда из Лотарингии и принесли с собой секрет изготовления тончайших французских кружев. И очень интересно проследить, как преображались национальные мотивы, доходя до наших дней. Техника та же, а содержание уже совсем другое.

Они пили кофе и разговаривали.

— Имре, — сказал Балинт Чухаи, — на следующей неделе ты сможешь посмотреть новые участки. Это по дороге к озеру, вдоль улицы Шомьяни, прямо напротив бывшей усадьбы Зоннтага. Мы там разделили пять хольдов земли на участки. По двести и четыреста квадратных саженей.

— Это очень красивое место, — заметил Имре. — Там еще остались сосны и тополя?

— Конечно. Мы не позволяем их вырубать. И распланировали участки таким образом, что при постройке домов деревья не помешают.

— Не знаю, Балинт, — задумчиво сказала Катинка, — стоит ли отдавать под застройку такую сказочную красоту.

— Стоит! — решительно отрубил Чухаи. — Бодайк — районный центр, хоть и поселок, но городского типа. Он имеет все данные для дальнейшего развития. И если мы хотим, чтобы у нас тут была молодая талантливая интеллигенция, надо заранее позаботиться об этом. Построить комфортабельные особняки в самых живописных местах, вплотную заняться благоустройством поселка. К нашему стыду, мы даже педагогов и врачей не можем пока обеспечить нормальными квартирами. А ведь многие крупные столичные заводы хотели бы здесь открыть свои филиалы. Представляешь, что это означает для уезда, для области? Мы должны подготовить почву для этого. Положись на меня, Катинка. Я знаю, что нужно делать.

— Одного не пойму, — вмешался Имре. — Ты говоришь о грандиозных перспективах. Я согласен, все это важно и нужно. Но объясни мне, как вы умудрились довести до такого состояния текстильную фабрику и почему не принимается никаких мер, чтобы исправить положение? Знаешь ли ты вообще, что там делается?

— Знаю, — ответил Чухаи. — Поэтому мы и ухватились за твою кандидатуру. Пора навести там порядок.

— Но я не могу, — сказал Имре. — Я даже не знаю, с какого конца подступиться. Похоже, что я с треском провалюсь на этом поприще.

— Пока я с тобой, Имре, тебе бояться нечего, — твердо произнес Чухаи. — Я в курсе всех проблем. Ничего нового ты мне не сказал. Возьми себя в руки и попробуй мыслить практически, исходя из конкретных задач. Сейчас любой правильный шаг принесет осязаемые результаты. Частичные, конечно, но ведь из частей и составляется целое. Ты должен подготовить четкую концепцию, обозримый план мероприятий, осуществимую программу действий. Тебе даны все полномочия. Партийный комитет поддержит любое твое начинание, даже если придется пойти на конфликт с руководством управления. Нелегкое это дело, я знаю. Большой труд не может быть легким. Но под лежачий камень вода не течет. Так что, Имре, засучи рукава и берись за работу.

Имре Давид ничего не ответил.

5

Если бы Миклош Зала вел дневник, то события последних десяти лет он описал бы коротко, начав такими словами: «Вчера, пятого марта, мне исполнилось сорок три года. Терезе сейчас тридцать один, нашему сыну Миклошке в феврале стукнуло шесть. Мы все еще живем в чердачной времянке, и вот уже случилось то, чего я так опасался. Миклошка заболел астмой. По мнению врача, ему требуется перемена климата и нормальное жилье. Боюсь, что у Терезы окончательно сдадут нервы. Иногда она впадает в такое отчаяние, что с ней просто невозможно разговаривать. Конечно, причиной тому не только плохие жилищные условия и болезнь Миклошки, но и смерть отца, которого она очень любила. Я ее хорошо понимаю, старик действительно был глубоко порядочным человеком, достойным всяческого уважения. Тереза до сих пор не может прийти в себя после безвременной кончины отца. Каждую неделю они с матерью ходят на его могилу, и в таких частых посещениях кладбища есть уже какая-то патология. Но об этом с ней нельзя заговаривать.

Работает она на прежнем месте, но уже начальником финансового отдела. Гордится своими успехами и частенько заявляет, что скоро заткнет меня за пояс. Что ж, это вполне возможно. Пока в тресте делает погоду Каплар, мне нечего рассчитывать на светлое будущее. Конечно, я сам виноват в создавшейся ситуации. Мне бы пойти на компромисс, приспособиться к обстоятельствам, научиться маневрировать. Но как-то не получается. Не способен я из корыстных побуждений водить дружбу с людьми, к которым не испытываю уважения. За эти десять лет я часто задумывался над тем, что, кроме Имре, у меня нет друзей. Хотя последние годы мы с ним видимся редко — встретимся где-нибудь на совещании или конференции, обнимемся, похлопаем друг друга по плечу, договоримся встречаться семьями, и опять все идет по-старому. Имре не стремится изменить это положение, я тоже. Знаю, что Тереза недолюбливает его, а рядом с Евой просто чувствует себя не в своей тарелке. Вероятно, и Ева от нас не в восторге. Но я считаю, что глубина и искренность дружбы определяются не количеством встреч».

Миклош Зала был прекрасным работником, и директор фабрики Тибор Сигети частенько ставил его в пример другим. Когда год назад Миклош вместе с главным инженером Артуром Бартой подготовил план реконструкции фабрики, все понимали, что именно он выполнил львиную долю этой работы. Неделями сидел в бюро технической документации, досконально изучил последние новинки прядильно-ниточного производства, делая расчеты, оценивая, сравнивая, и, наконец, составил проект плана с указанием, какие именно станки и конвейерные линии следует приобрести в первую очередь. Рассчитал он и экономический эффект от внедрения новой техники. План скорректировали, и было получено разрешение на закупку станков в Швейцарии. Это было дорогое удовольствие: пятнадцать станков стоили около двухсот миллионов форинтов. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы Миклоша включить в состав делегации, отправлявшейся в Швейцарию. «В этом нет никакой необходимости», — заявил руководитель делегации Каплар. Собственно говоря, Миклош не очень-то и рвался в эту поездку, ему не хотелось оставлять Терезу и Миклошку одних. Но он сказал Сигети, что непременно надо взять специалиста по компьютерной технике и электромеханика, который отвечал бы за эксплуатацию станков. Сигети поглядел на него, как на привидение.

— Ты это серьезно, Миклош? Может, нам еще взять с собой цирк-шапито?

— Тибор, — сказал Миклош, — эти машины не зря стоят бешеных денег. Ты будешь их обслуживать? Ты будешь закладывать в них программу? Тут специалисты нужны.

— Слушай, я не для того здесь сижу, чтобы выслушивать твои колкости. Ты прекрасно знаешь, что делегацию составлял не я.

— Знаю. Каплар. Но ты мог бы спросить у него, зачем с вами едет начальник административно-хозяйственного отдела треста? И какое отношение имеет к закупке оборудования секретарь райкома Бела Фукас, возглавляющий отдел агитации и пропаганды?

— Пошел ты к черту со своими глупостями! Скажи, Миклош, ты действительно хочешь вылететь с работы? Что ты прицепился к Фукасу? Чего тебе от него надо?

— Лично мне — ничего, — печально промолвил Миклош. — Знаешь, Тибор, может, с моей стороны и было бы благоразумнее относиться к работе так же, как все вы, и помалкивать в тряпочку. Но таким уж я дурнем уродился, что мне всюду надо сунуть свой нос. Меня и жена за это ругает. Но я могу твердо сказать и тебе и другим: покуда я член партии, я не смирюсь с ролью стороннего наблюдателя. Такое попустительство до добра не доведет.

Сигети устало вздохнул, придвинул к себе какие-то бумаги и углубился в них, давая понять, что разговор окончен.

Делегация съездила в Швейцарию и закупила станки. Их установку и наладку взялась выполнить швейцарская фирма. Миклош диву давался, глядя, как организованно, слаженно и целеустремленно трудятся швейцарцы. Они не позволяли себе ни малейшего послабления, не болтали, не перекуривали — они работали. «Странное дело, — размышлял Миклош. — Невооруженным глазом видно, что у них квалификация ничуть не выше, чем у наших. Даже напротив. Венгерские электромеханики лучше обучены, глубже знают профессию. И тем не менее чаша весов склоняется на сторону швейцарцев, потому что они по-другому относятся к работе». Он не раз наблюдал, как свои рабочие обедают, сколько времени тратят на это. Обеденный перерыв у них тянется до тех пор, пока они не обсудят, кто лучше играл в последнем матче — Альберт или Гёрёч. Как-то раз он обратился к начальнику одного из цехов:

— Послушай, Ласло, ты когда-нибудь засекал, сколько времени обедают твои рабочие?

Тот рассмеялся.

— Удивительно, как быстро некоторые забывают о тех временах, когда сами были рабочими.

— Что ты этим хочешь сказать? — нахмурился Миклош.

— Только то, что ты плохо знаешь рабочих. Если они и позволят себе иногда расслабиться, так потом поднажмут как следует — и все будет о’кей.

— Я не стану с тобой препираться, Ласло, но поверь мне, так мы далеко не уедем. Ты погляди, как работают швейцарцы.

Ласло Кочиш относился к Миклошу с уважением, зная его строгость и непримиримость ко всякого рода разгильдяйству, и потому старался не ссориться с ним по пустякам, схватываясь только по принципиальным вопросам. Но ссылка на швейцарцев задела его за живое.

— Знаешь, на что я охотнее всего поглядел бы? На их спины. За такие деньги и наши работали бы не хуже. Без всяких перекуров. А может, даже и без обеда.

Миклош не стал больше спорить, отправился к себе. Пири как раз сварила ему кофе. Он еще не успел размешать сахар, когда в его кабинет вошли секретарь парткома фабрики Вали и Бела Фукас, возглавлявший в райкоме сектор агитации и пропаганды. Миклош поздоровался с ними за руку, подумав, что вот и настало время идти на Голгофу. Ну что ж, за все надо расплачиваться.

Они сели напротив. Вали и сейчас была очень хороша собой: густые каштановые волосы, рассыпавшиеся по плечам, безоблачный взгляд небесно-голубых глаз. Фукас добродушно и непринужденно улыбался, щурясь, будто от яркого солнца.

— Кофе выпьете? — спросил Миклош.

— Выпьем, — откликнулся Фукас, — если тебе не жалко его расходовать на нас. Вернее, на меня.

— Это ты к чему гнешь? — спросил Миклош. Выглянул в приемную, попросил Пири принести две чашки кофе, затем сел на место, с интересом ожидая ответа Фукаса.

— Да я слышал, что ты тут распинался насчет моей поездки в Швейцарию. Неужто позавидовал?

Миклош помешал кофе.

— Значит, вы поэтому и пришли?

— Именно, — подтвердила Вали.

— Ну, хорошо. Но прежде чем отвечать, я хотел бы кое-что выяснить. Это что, официальная беседа? Я должен давать отчет о своих поступках?

Вали взглянула на Фукаса. Действительно, в каком качестве он явился сюда? Если с официальным визитом, то об этом надо поставить в известность первого секретаря райкома.

— Нет, нет, никаких отчетов!.. — запротестовал Фукас и умолк, увидев вошедшую Пири. Она поставила на стол две чашки и бесшумно удалилась. Фукас подвинул к себе чашку, бросил туда кусок сахара, размешал. — Я здесь неофициально. Как частное лицо. Сигети в самолете рассказал о вашем споре. Каплар тогда пригрозил, что он поставит тебя на место, но я попросил его не делать этого. Я сказал, что, насколько я знаю Миклоша Залу, он не успокоится, пока этот вопрос не обсудят на общем собрании. — Фукас отпил из чашки. — Честно признаюсь, это меня угнетало и не давало покоя в течение всей поездки. Я постоянно спрашивал себя: чего от меня хочет Миклош Зала? Так и не нашел ответа. И решил, как вернусь, зайти к тебе узнать, что ты против меня имеешь.

— А тебе не приходило в голову, что я абсолютно ничего против тебя не имею? — отозвался Миклош. — И вообще я не понимаю этой манеры извращать чужие слова. Стоит только высказаться по какому-нибудь поводу, как тебя тут же обвиняют в оскорблении личности и начинаются обиды! Да не имею я ничего против тебя, чем угодно могу поклясться. Хочешь, устрой мне выступление перед микрофоном — я и по радио на всю страну скажу: нет у меня никаких претензий к Беле Фукасу. Ты такой же, как многие, не лучше и не хуже, и дело тут не в тебе. Вообще партийная работа — не фунт изюму. Вот Вали получает меньше меня, а ответственности у нее больше. А если районный партийный работник захочет поехать за границу? Да ради бога. По-моему, это просто необходимо для расширения кругозора. Но почему вы не устраиваете себе такие поездки на законном основании? Зачем, например, надо было тайком включать тебя в эту делегацию? Я, конечно, в правовых вопросах не силен, но сдается мне, что заводы и внешнеторговые организации могут посылать в командировки только своих работников. Пойми, подобные манипуляции не укрепляют авторитета. Уже сейчас рабочие шушукаются, что ты использовал свое положение, чтобы съездить в командировку за счет фабрики. И как это выглядит сейчас, когда мы на каждом углу кричим об экономии, о самоокупаемости?.. — Миклош перевел дух. — А на собрании я не собирался выступать. Я высказал свое мнение Сигети, пусть теперь у него голова болит.

— Мог бы и мне сказать, — подала голос Вали.

— Ну, сказал бы. А дальше что? Ты бы отговорила Белу от поездки? Да неужели не понятно, что дело вовсе не в Беле? Я не собираюсь раздувать из этого случая дело Фукаса. Если, допустим, Бела не поехал бы с делегацией, что это изменило бы в масштабах всей страны?

— Ты прав, — произнес Фукас. — Поездка была полезной в плане расширения кругозора. Много удалось повидать интересного. Но, знаешь, я действительно чувствовал себя не в своей тарелке. Я не экономист, ничего не смыслю в коммерции, однако числился советником по экономическим вопросам. Иностранцы на меня глазели, как на диковинку, потому что, когда речь заходила об экономике, я помалкивал, а мое молчание сразу истолковывали превратно. Помню, в Цюрихе ко мне подошел один бывший соотечественник — из тех, кто эмигрировал еще до войны, но венгерский язык не забыл. Подходит и спрашивает: «Можно вам задать вопрос?» — «Конечно, — говорю. «Но вопрос конфиденциальный». — «Пожалуйста, я отвечу». — «Скажите, в чем подозревают Каплара?» — «Почему вы думаете, что его в чем-то подозревают?» — «Потому, что вы за ним присматриваете. По-моему, экономика — не ваш конек. Тогда какие же у вас функции в этой делегации? Совершенно ясно, что вы политический комиссар или что-то в этом роде».

— И что ты ему ответил? — спросила Вали.

— Сказал, что я действительно не экономист, тут он прав, но сейчас изучаю профессию, потому и приехал. — Фукас поднялся. — Я рад, Миклош, что мы выяснили это недоразумение. И поверь мне, наши точки зрения полностью совпадают.

Вечером Тереза спросила, когда Миклош собирается сходить в жилищное управление. Надо, мол, что-то предпринимать, поскольку жить в таких условиях стало совсем невмоготу. Миклошка чувствует себя все хуже, и неизвестно, чем это может кончиться. Зала угрюмо выслушал жену и пообещал зайти туда завтра же и все выяснить.

…Молодая женщина подняла на него усталый взгляд. Ее белокурые волосы были засалены и растрепаны — она давно не ходила в парикмахерскую. Женщина знала Миклоша — ведь он тут уже не раз бывал, — только фамилию запамятовала.

— Зала, — подсказал Миклош. — Инженер Миклош Зала.

— Ах, да! — Ее лицо озарила болезненная улыбка. — Я помнила, что ваша фамилия начинается на «З» и что вы — инженер-текстильщик.

— Если быть совсем точным, то я инженер-механик. А работаю на текстильной фабрике.

— Вы присаживайтесь, — сказала женщина. Миклош сел, выжидательно уставившись на нее. А она тем временем нашла его документы и, надев очки, долго шуршала бумагами, изучая их. Наконец подняла взгляд на Миклоша: — К сожалению, ничего нового не могу вам сказать.

— У меня постоянно болеет ребенок.

— Я вам сочувствую. От всей души сочувствую. Но поверьте, товарищ Зала, я ничем не могу вам помочь. У нас очередь. Вы можете получить квартиру не раньше, чем через три года…

— Но подскажите хотя бы, что делать. — Миклош достал полученную от врача справку. — Врач считает…

Женщина не дала ему договорить:

— Верю. И прекрасно вас понимаю. Но у меня нет возможности помочь вам.

— Дайте совет.

— Совет я могу дать, совет — не квартира. Давно вы работаете в тресте?

— С тех пор, как вернулся из Советского Союза. Десять лет.

— А предприятие разве не может дать вам квартиру?

— Могло бы. Но мне не даст. Там все очень сложно. — Он хотел бы сказать, что, пока Каплар работает генеральным директором, ему ничего не светит. И что надо было, наверно, жениться на девушке, у которой есть квартира. Но не стал ничего говорить, встал, извинился, что отнял столько времени, и пошел на фабрику.

В кабинете было прохладно. Он сел в кресло и закрыл глаза. В кабинет заглянула его секретарша Пирошка.

— Вы уже вернулись, шеф? — спросила она.

Зала открыл глаза.

— Нет, — сказал он. — Я еще не вернулся. Тот, кто сидит в кресле, вовсе не я. Попробуйте догадаться, кто это.

Оба засмеялись.

— Я принесу кофе, — сказала девушка.

— Не стоит беспокоиться. — Миклош смотрел на эту высокую белокурую девушку и думал о том, как просто она может поломать себе жизнь, а ведь ему хочется видеть ее счастливой. Он до сих пор не мог понять, чем ее охмурил этот надутый индюк Геза Санто. Пири много читает, любит обсуждать прочитанное, а у Гезы никаких интересов в целом мире, кроме кино да поп-музыки.

— Меня никто не искал? — спросил Миклош.

— Нет. Вы действительно не хотите кофе?

— Действительно не хочу. Но я буду вам весьма признателен, если вы соедините меня с женой.

Девушка кивнула и вышла. Через минуту в дверь просунулась ее голова:

— Говорите, шеф.

Миклош снял трубку.

— Привет, — сказал он Терезе. — Как ты?

— Ничего. Ну как, выяснил что-нибудь?

— Никаких сдвигов. Говорят, еще три года надо ждать.

— Чтоб им сквозь землю провалиться!

— Провалятся когда-нибудь. Как Миклошка?

— Плохо. Снова задыхается. Ну и что нам теперь делать?

— Не знаю. Только не впадай в панику. Постараюсь что-нибудь придумать. Я скоро приду. Целую тебя.

Тереза молча положила трубку. Сердится, подумал Миклош. Теперь в наказание опять не будет с ним разговаривать по целым дням. Тереза свято убеждена: все их беды от того, что он такой упрямец, не умеющий приспосабливаться к обстоятельствам и исповедующий допотопные принципы. Только и знает везде совать свой нос, нет бы о семье побеспокоиться. Что ж, возможно, она права. Но натуру свою не переделаешь. Он откинулся на спинку кресла, задрал ноги на стол. Закрыл глаза и, кажется, даже задремал. Очнулся от звука открываемой двери. Разлепил глаза и увидел вошедшую в кабинет Вали.

— Ты чего? — удивленно спросила она. — Йогой занимаешься, что ли?

— Отдыхаю. Разве ты не знаешь, что это лучший способ отдохнуть и сосредоточиться? — Он встал, пододвинул ей стул: — Садись, коли пришла. — Миклошу нравилась эта молодая женщина, и он охотно поверял ей свои заботы, не опасаясь, что она истолкует его слова превратно. Вали недавно исполнилось тридцать пять, но прошедшие годы мало ее изменили. Все та же стройная фигура, ни грамма лишнего веса, а ведь она любила поесть, могла и выпить в случае необходимости, хотя не терпела неумеренных возлияний. Она не бравировала своим положением и в отличие от других не считала нужным по каждому поводу произносить громкие фразы. Скромная, умная и очень порядочная женщина. Миклош подумал, что, представься случай, он бы все сделал для нее.

— Кофе выпьешь?

— Не откажусь.

Миклош попросил Пири сварить две чашки кофе. Вали устроилась поудобнее на стуле, закурила сигарету.

— Ну, как сходил в жилищное управление?

— Да все без толку. Дай бог, через три года дойдет очередь. Таких, как я, пруд пруди. А многие живут еще и в худших условиях.

— И что ты теперь собираешься делать?

— Поговорю с Капларом.

— Думаешь, будет результат? Миклош, пойми, Каплар тебя ненавидит, готов с грязью смешать, хотя он это и отрицает. Пока он у власти, тебе не развернуться. А сидит он на своем месте крепко. И тылы у него очень надежные. Его многие поддерживают.

— Но почему? За какие заслуги? Не за то ли, что его отец был фабрикантом, а оба брата живут на Западе?

Вали, изменившись в лице, поглядела Миклошу в глаза.

— Нехорошая это речь, Миклош, — сказала она. — Мне никогда не нравились такие методы дискуссии. Так могут говорить только узколобые сектанты да завзятые демагоги.

— Спасибо, — смущенно улыбнулся Миклош.

— На здоровье, — ответила Вали. — И впредь не смешивай божий дар с яичницей. Каплар плох не потому, что его братья живут на Западе. При этом можно было бы оставаться честным, порядочным человеком. Но он гнет антидемократическую линию, зажимает критику, окружает себя приспособленцами и плюет на всех, кто с ним не согласен.

— Правильно, — кивнул Миклош. — Непонятно, как таким людям доверяют посты. Что сказал бы Ленин, если б дожил до этого?

Вали махнула рукой:

— Ленин… Оставим Ленина в покое, Миклош. Если бы Ленин дожил… Но он не дожил, и мы понятия не имеем, что он сказал бы. Мы знаем только то, что говорим сами. А говорим мы, будто у нас в тресте царит дух демократии. Все говорим и говорим и сами себя убеждаем, что у нас демократия. А на самом деле это такая общественная игра, где у каждого своя роль, и все идет как надо, если каждый играет по правилам. Один Каплар не признает правил. Он на особом положении. На него не распространяются правила игры в социалистическую демократию.

Миклошу припомнился тот день, когда Каплара назначили генеральным директором. Тогда ему верилось, что они прекрасно сработаются. Что ж, на ошибках учатся… Пирошка принесла кофе.

— А какие у тебя отношения с Имре Давидом? — поинтересовалась Вали.

Миклош задумался. Раньше бы он сразу ответил на этот вопрос, но сейчас… В последние годы они встречались все реже и реже.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что у него на фабрике уже несколько месяцев нет главного инженера и пустует служебная квартира. Я знаю, что ты родом из Бодайка. Почему бы тебе не вернуться туда?

Воспоминания стаей черного воронья обрушились на Миклоша. В мозгу у него застучали острые клювы, уши заложило от оглушительного карканья, сердце сжала мучительная боль. Да, он родился в Бодайке…

— Бодайк, — сказал он, отвернувшись от Вали к окну. — Не хочется мне туда возвращаться.

— Почему?

Миклош долго молчал. Достал из пачки сигарету, закурил.

— Ненавижу я родной поселок, — тихо произнес он. — Слишком много я там пережил. — И он рассказал, как жандармы у него на глазах избили отца, прежде чем увести навсегда, как его самого пытали в жандармских застенках, как затравили собаками отца Балинта Чухаи и как уже после войны довели до самоубийства Амалию Чонгради. Рассказал о Форбате и Бауэре.

— Форбат подох в тюрьме, — продолжал Миклош. — А Бауэр вырвался на волю в пятьдесят шестом и с вооруженной бандой нагрянул в поселок. Всех коммунистов арестовали. Когда мать выгнали из Бодайка, дом сожгли. Когда летом пятьдесят восьмого мы с Имре вернулись из Советского Союза, я разыскал в больнице имени Яноша доктора Сили. От него и узнал, что стало с матерью. Второго ноября пятьдесят шестого года ее нашли в бессознательном состоянии недалеко от станции железной дороги. Привезли в больницу имени Яноша. У нее оказалось истощение нервной системы и двустороннее воспаление легких. Когда она пришла в себя, рассказала, как ночью ворвался Бауэр со своими бандитами, как ее выбросили на улицу. Дом подожгли, а ей велели убираться из Бодайка на все четыре стороны. И она, до смерти перепуганная, пешком отправилась в Будапешт. Почему именно сюда, где у нее не было никаких знакомых? Она этого не могла объяснить. Днем она пряталась в придорожных обочинах, потому что уже всех боялась, а по ночам шла дальше. — Миклош погасил в пепельнице окурок, взглянул на Вали. — Вот что сделал с нами родной Бодайк, — подытожил он. — Так что же мне там искать? С тех пор прошло всего лишь тринадцать лет. Еще не зарубцевались раны.

— Понимаю, — вздохнула Вали. — Это действительно тяжело. Но у тебя болен ребенок. Другого выхода нет. Хочешь, я поговорю с Маклари? Старик любит тебя.

— Ну, поговори.

6

Вечером за ужином он сказал Терезе:

— Мы переезжаем в Бодайк.

— В Бодайк? Зачем?

— У Имре несколько месяцев нет главного инженера. Там мы и квартиру получим. Я по дороге зашел к доктору Нитраи. Он одобряет это решение.

— Я тоже, — отозвалась Тереза. — Когда мы едем?

— Пока не знаю.

Спать они легли вскоре после ужина. Миклошка тяжело дышал, покашливал. Миклош никак не мог уснуть: его мучили воспоминания. Не спала и Тереза, долго ворочалась с боку на бок, вздыхала, потом потянулась за сигаретами. Миклош быстро прикурил сигарету и передал ей.

— Спасибо, — шепнула Тереза, а затем задала глупейший вопрос: — Ты не спишь?

— Сплю, — пробурчал Миклош. — Сплю и вижу сон, как будто ты тянешься за сигаретами, а я, как внимательнейший муж, прикуриваю сигарету и даю ее тебе, а ты пускаешь мне в физиономию дым и спрашиваешь, сплю ли я.

— Ну что ты за дрянь! — сказала Тереза. — Вечно подначиваешь.

Миклош глядел через слуховое окно на звездное небо. «Боже мой, и чего мы вечно грыземся? Ведь живем-то вместе всего только десять лет. Может, из-за такой неустроенности? Интересно, что мои родители никогда не ссорились. Правда, мать была кроткой, как овечка. Никогда отцу не перечила, считала правильным все, что он сделает. Тереза-то далеко не овечка. У нее свои представления о жизни, свои амбиции. Но самое главное, что мы любим друг друга».

— Я не подначиваю, — отозвался он.

— Слава богу, хоть отвечаешь, — сказала Тереза, сделав затяжку. Разгоревшийся огонек сигареты осветил ее миловидное лицо. Миклош сел по-турецки на кровати, держа в руках пепельницу.

— Спрашивай. Тебе я всегда отвечу. Даже ночью.

— Очень благородно с твоей стороны. — Тереза стряхнула пепел и, немного подумав, спросила: — Ты уверен, что Имре Давид и сейчас тебе друг?

— Почему бы нет?

— Ты сам как-то объяснял, что в наше время трудно сохранить настоящую дружбу.

— Конечно. Я и не отказываюсь от своих слов. Люди заводят себе друзей в соответствии со своим положением. Имре уже три года работает директором фабрики в Бодайке. Наверняка в его интересах было бы завести дружбу с руководящими работниками уезда, области, министерства. Но Имре не такой человек. Он с детства не любил приспосабливаться и никогда не терял чувства собственного достоинства. А наша дружба закалялась в тяжелых испытаниях.

Наутро Миклош проснулся разбитым. Тереза еще спала, и он не стал ее будить, пусть поспит. Заснули они поздно, а ей необходим отдых, не очень-то крепкий у нее организм. Стараясь не шуметь, он включил кофеварку и начал бриться над умывальником. Ему не давала покоя мысль: а вдруг Имре действительно изменился со времени их последней встречи? Не исключено, конечно, но вряд ли Имре мог изменить их дружбе, ведь долгие годы они жили душа в душу. «Имре так любил мою мать, что и своих родителей не мог бы любить больше». Побрившись, он умылся, вытерся насухо, и как раз в это время заклокотала кофеварка, из нее побежала тоненькая черная струйка, наполняя комнату бодрящим ароматом. Миклош взглянул на часы. Было десять минут шестого. Он налил кофе в чашки, затем, взяв одну, осторожно подошел к кровати. Присел на краешек, поцеловал Терезу в лоб.

— Кофе, — прошептал он ей на ухо.

Она протерла глаза. Увидев склонившегося над ней Миклоша, улыбнулась, подставила губы для поцелуя. Потом взяла чашку и стала пить кофе маленькими глотками. Миклош взял свою чашку и снова сел рядом с Терезой.

— Хорошо спала?

— Да, только сон какой-то глупый видела про Имре.

— Что за сон?

— Как будто Имре избивают, мучают, пытают, а ты не можешь ему помочь, потому что тебя швабы посадили в тюрьму.

Миклош улыбнулся.

— Ну и сны у тебя, однако!

Тереза отдала Миклошу пустую чашку и шепотом спросила:

— Ты не хочешь лечь ко мне?

Он бросил взгляд на Миклошку — ребенок спокойно спал.

— Сейчас, — сказал он. Поставил чашки на стол и вернулся к жене. Не так уж часто Тереза сама желала близости. И эти редкие случаи не стоило упускать. Да он и не имел ничего против… Ласки Терезы были пылкими, как никогда.

— Прекрасно этот день начинается, — сказал Миклош, у которого аж голова пошла кругом.

— Я старалась, — скромно ответила Тереза.

Еще до обеда Миклош написал письмо Имре:

«Дорогой Имре!

Не знаю, по какой причине в течение нескольких лет мы с тобой не встречались и даже не переписывались. Но мне хочется верить, что наша дружба — не из тех, которые не выдерживают испытания временем. Правда, сейчас отношения между людьми все чаще строятся на корыстных расчетах. Истинная же дружба встречается крайне редко. Тому есть несколько причин. Когда друзья детства становятся взрослыми и женятся, их интересы, зачастую перестают совпадать, отчего и возникают конфликты. А если к тому же и жены их не ладят между собой, узы дружбы могут ослабеть, а то и совсем оборваться, как это бывает сплошь и рядом. Но я думаю, нам это не грозит, по крайней мере я и доныне считаю тебя своим другом.

У нас дела неважнецкие. Живем все в той же промозглой берлоге под самой крышей. Квартиру обещают через три года. Но где гарантия, что через три года мы действительно что-нибудь получим? Ведь нуждающихся слишком много. И что станет за это время с Миклошкой? У него бывают приступы удушья, и врачи советуют сменить климат. Так что, хотим мы или нет, но из Будапешта нам придется уехать. Здоровье ребенка — прежде всего. Я слышал, что у тебя нет главного инженера. Я вовсе не хочу сказать, что мечтаю стать главным инженером фабрики в Бодайке. Прошу только ответить, можешь ли ты взять меня на работу. Тереза сейчас занимает должность начальника финансового отдела в торговой фирме. Может быть, и для нее сыщется работа по специальности? Я думаю, что в Бодайке легче получить квартиру, чем здесь, в Будапеште. Собственно говоря, мне, вероятно, причитается какая-то компенсация, ведь мой родной дом сожгли во время контрреволюции. Вообще-то, раньше мне это в голову не приходило, я только сейчас об этом подумал. Впрочем, компенсацию надо требовать от тех, кто сжег дом. Ну да ладно! Не буду больше утомлять тебя своими сетованиями. Прошу тебя, ответь по возможности скорее. Обнимаю.

Твой Миклош».

7

Имре Давид засучил рукава. Выработал четкую концепцию, составил программу действий.

— Никуда не годится, — сказал главный инженер Хегедюш. Этот бледный, лысый сорокапятилетний человек с больным желудком имел хорошие связи в министерстве. После смерти жены он начал пить, стал суетливым я вспыльчивым. — Знаешь, что это такое, товарищ Давид? Новый зубной протез во рту мертвеца. Прекрасная вещь, но в данном случае бесполезная. — Он тихо захихикал. — С кем ты собираешься осуществить свои проекты?

— С людьми, — ответил Имре Давид.

— Бог мой! — всплеснул руками Хегедюш. — Святая наивность! С людьми! Да где у этих людей сознательность? Я тебе откровенно скажу: если бы наш рабочий класс действительно был таким сознательным, каковым его возглашают в партийных реляциях, у нас не возникло бы проблем с трудовой дисциплиной. Но ведь этих людей интересуют только деньги. Это единственное, что их держит на фабрике, и они уйдут со спокойной душой, если где-то им предложат больше. Скажи любому из них: «Человече, ведь эта фабрика — твоя, не уходи, работай!» Знаешь, что он ответит?.. «Клал я на эту фабрику с высокой колокольни! Моя фабрика там, где мне платят по-божески». Вот так-то. А ты взгляни на наши станки. Это же металлолом! Их списали еще двадцать лет назад. А когда будет реконструкция? Когда у государства найдутся такие средства — десятки миллиардов? Да ты просто блаженный, если собираешься творить чудеса с подобной техникой и безграмотными недоумками.

— Ты закончил? — спросил Имре Давид.

— Да.

— А теперь выслушай меня. Или ты будешь мне помогать и мы совершим чудо, или катись к чертовой бабушке. Накаркать проще простого. А мне не вороны нужны, мне нужен главный инженер. Настоящий технический руководитель, который наладит производство и приведет в порядок станки, чтобы их не пришлось сдавать в металлолом. И еще одно. Впредь я прошу тебя являться на работу только трезвым. Если еще раз замечу тебя «под мухой», выгоню. Конечно, это звучит не слишком демократично, и твое серое вещество вправе вознегодовать: что за тон пятидесятых годов! А мне безразлично, о чем ты думаешь и чем занимаешься в свободное время. У меня один интерес: чтобы ты отрабатывал свою высокую зарплату. И не как-нибудь, а со всем возможным усердием. И показывал пример остальным. Если же ты не согласен с моими планами, пожалуйста, предложи что-нибудь получше. Любую приемлемую альтернативу. А коли не можешь ничего придумать, так уж будь добр тянуть эту лямку вместе со мной. — Заметив, как ошарашен его словами Хегедюш, Имре добавил: — Не нравится — можешь идти жаловаться своим дружкам из министерства.

Разговор оказался нелицеприятным. Хегедюш вышел из кабинета в полной прострации.

На следующий день Имре Давид изложил свои соображения на заседании парткома. Говорил он предельно ясно и откровенно, называл вещи своими именами. Совершенно очевидно, что его задача как директора — навести порядок на фабрике, восстановить трудовую дисциплину, покончить с разгильдяйством. А на кого он может опереться в своей работе? В первую очередь на коммунистов. Положение не безнадежное, только надо действовать сообща. Основная цель в этом году — вывести фабрику из прорыва, поэтому рассчитывать на рентабельность пока не приходится. То же самое Имре сказал и на совещании фабричного актива. Потом выступали рабочие. Многие из них с болью и горечью говорили о положении дел на фабрике, о необходимости принять решительные меры. Имре Давид понял, что ему есть на кого рассчитывать, и окончательно воспрял духом.

Два года Имре трудился не покладая рук. Дневал и ночевал на фабрике, беседуя с работниками, решая насущные вопросы, стараясь постоянно находиться в центре событий. Вскоре у него появилось ощущение, что дело сдвинулось с мертвой точки. Он создал комиссию по оргвопросам, поставил во главе ее молодого экономиста и поручил разработать общефабричный устав, определяющий функции цехов и отделов, нормы их взаимоотношений, права и обязанности членов коллектива. Уже за первый год были достигнуты неплохие успехи. Снизились накладные расходы, за счет продажи скопившихся на складах излишков сырья освободились значительные суммы. Годовой план фабрика выполнила, появились резервы для перевыполнения плана следующего года на три процента. Это был значительный шаг вперед. Имре Давида отметили в управлении, у него появились друзья и враги, что в подобных случаях почти закономерно.

Однажды вечером Имре сказал жене:

— Евике, на следующей неделе мы получим тот участок, который ты облюбовала. Триста квадратных саженей. Надо только заплатить и записаться в поземельной книге.

— И во что это обойдется? — спросила Ева.

— Сорок форинтов за квадратную сажень.

— Сколько? — удивленно спросила женщина. — Сорок форинтов?

— Именно. Получается двенадцать тысяч плюс соответствующий сбор за право владения.

Ева закурила сигарету.

— Имре, а нет ли здесь какого-нибудь подвоха?

— Подвоха? С чего ты взяла?

— Мои родители собираются купить участок в излучине Дуная. Так там цены в десять раз выше. А на побережье Балатона — почти в двадцать раз.

— Это Бодайк, а не излучина Дуная. И не Балатон.

— Знаю, знаю. Я учила географию. И все равно странно.

— Не волнуйся. Все абсолютно правильно. Участок неблагоустроенный, нет покамест ни электричества, ни воды. Короче говоря, это нормальная цена. — Имре тоже закурил. — Что-то я еще хотел сказать… Ах, да! Думаю, весной мы начнем строительство. Стало быть, надо копить деньги.

— То есть ты собираешься стать домашним министром финансов, верно?

— Да, чем-то в этом роде, — засмеялся Имре. — Если это не ущемит твои интересы.

Ева сделала затяжку и, подумав, спросила:

— Значит, я должна отдавать тебе свою зарплату?

— Растешь на глазах, золотко, — сказал Имре, обняв жену. — Я ведь в основном для тебя собираюсь создать этакое уютное семейное гнездышко. Поверь, мне самому ничего не надо. Мне и в общежитии было хорошо, и если потребуется, я могу жить и в палатке. Но уж коль мы решили построить дом, надо принимать меры. Естественно, это только на время. Когда дом будет готов, финансовые дела вновь перейдут в твои руки.

— А если я что-то захочу купить, мне придется просить у тебя денег?

— Да. А впрочем, нет, лучше сделать по-другому. Давай составим перечень всех необходимых расходов. Ну, там налог на машину, бензин, техобслуживание, потом парикмахерская и все такое… Сколько примерно ты тратишь в год на одежду?

— Понятия не имею, — ответила Ева. — Но если ты жалеешь для меня паршивых тряпок, я могу ходить и в одном бикини.

— Ну, я так и знал, что ты обидишься. Но подумай, Евике, сколько же можно вот так мытариться? Мне уже стукнуло сорок два. Если мы хотим иметь что-то свое, надо копить деньги. Мне, например, в этом году ничего не нужно ни из одежды, ни из обуви. У меня все есть. Конечно, и речи не может быть о том, чтобы ты ходила в бикини. Просто придется немного сократить расходы. Сама знаешь, у нас на двоих в месяц всего около девяти тысяч.

Ева решила не пререкаться с мужем. Все равно то, что ей понадобится, она купит.

— А собственно говоря, на какие средства ты собираешься строить дом?

Имре взъерошил пятерней шевелюру.

— На какие средства? — переспросил он.

— Ну да. Знаешь, сколько стоит такой дом, какой мне хотелось бы? По крайней мере полмиллиона. Если не больше.

— Это в Будапеште, — сказал Имре, — на горе Свободы. Но не здесь. Я уже все сосчитал. Двухэтажный дом из трех-четырех комнат с гаражом обойдется здесь не больше чем в триста тысяч. В общем, ни о чем не беспокойся. Положись на меня, я все устрою.

Имре получил ссуду на строительство, договорился с одним молодым архитектором, и тот сделал проект дома. Еве проект понравился.

Однажды их пригласил в гости Шандор Ауэрбах. Ева не знала его, хотя фамилию эту слышала неоднократно.

— А ты давно с ним знаком? — спросила она мужа.

Имре задумался. Он полулежал на кушетке, прислонясь спиной к стене.

— Да в общем-то порядочно. Еще в детстве имел счастье познакомиться с его отцом при довольно неприятных обстоятельствах. Потом как-нибудь расскажу.

Шандор Ауэрбах, начальник торгово-промышленного отдела уездного совета, был на несколько лет моложе Имре. Плотный, склонный к полноте, он уже основательно облысел. В свое время ни он, ни его отец не состояли в фольксбунде благодаря истому венгру ПалуЗоннтагу. После освобождения^[20] Шандор Ауэрбах попал на работу в уездное управление, а затем, после окончания краткосрочных курсов, ему предложили перспективную должность в совете. Он проявил большие способности к заключению коммерческих сделок, и его ценили за усердие и смекалистость. Ауэрбах быстро обзавелся полезными связями, а в декабре пятьдесят шестого без каких-либо затруднений вступил в партию, так как все знали, что он давно сочувствует коммунистам. На Балинта Чухаи он смотрел, как на бога, почитал его чуть ли не отцом родным. Жена Шандора Ирен, тридцатидвухлетняя красавица, жила раньше в Будапеште, работала официанткой в кафе «Ипой», где пользовалась большим успехом у завсегдатаев. Там они и познакомились. Наезжая в столицу, Ауэрбах всегда заходил в это кафе. Ему приглянулась Ирен, они начали встречаться. Девушке тоже понравился этот доброжелательный и мягкий человек, и вскоре они полюбили друг друга. Ирен сдала свою будапештскую квартиру и переехала в Бодайк. Ауэрбах к тому времени построил новый просторный дом и великолепно его обставил, приобрел и машину. Ирен когда-то работала ткачихой, и когда через месяц после свадьбы зашла речь о том, где ей устроиться, она к великому удивлению Ауэрбаха заявила, что пойдет на текстильную фабрику простой работницей.

— Видишь ли, Шани, — сказала она, — в конторе работать мне не хочется. Я могла бы открыть здесь кафе, но при твоем положении это бросило бы тень на тебя. Для нас обоих будет лучше, если я пойду ткачихой на фабрику. Особенно для тебя. Никто не сможет сказать, что Шандор Ауэрбах пристроил свою жену на тепленькое местечко. А физической работы я не боюсь, мне не привыкать.

Балинт Чухаи одобрил ее решение.

— Ты умная женщина, Ирен, — молвил он. — На фабрике у тебя есть будущее. В конце концов, тебя же никто не заставляет всю жизнь стоять у станка. Вступишь в партию — и перед тобой откроются все пути. У тебя светлая голова, со временем можешь пойти и по партийной линии.

Через три года Ирен стала секретарем партбюро цеха и членом парткома. Собственно говоря, ей не очень-то хотелось заниматься партийной работой. Она это делала исключительно ради мужа, понимая, что таким образом поднимает его престиж. Общаться с людьми она умела, инстинктивно чувствовала, когда и что надо говорить, хотя внутреннего удовлетворения от партийной деятельности не получала. Вскоре она приобрела широкую популярность и в уезде и в области. Красивая, статная, да и хорошая хозяйка, толковая собеседница, может поддержать любую компанию: и выпить, если нужно, и анекдот рассказать, и спеть — у нее ко всему прочему и голос приятный. За Ирен закрепилась слава «женщины что надо», а Шани Ауэрбаха называли счастливчиком. Они были званы на все дни рождений, свадьбы, крестины, именины, без них не обходилась ни одна вечеринка, ни одно семейное торжество. Но они и сами частенько устраивали званые вечера, приглашая к себе нужных людей.

Имре Давид с нескрываемой завистью осмотрел просторные, со вкусом обставленные комнаты.

— Просто нет слов, — промолвил Имре, когда они вернулись в гостиную и уселись в кожаные кресла. Ирен поставила на стол бутылки с французским коньяком, шотландским виски, мартини… Вскоре все четверо выпили на брудершафт. Еве пришлись по вкусу непосредственность, иронический тон и соленые шутки Ирен.

Мужчины вели оживленную беседу, ударившись в воспоминания о детстве. На память приходили один случай за другим. «Ты помнишь?..» — «А ты?» — «Да как же можно такое забыть!..» Потом разговор перекинулся на общих знакомых.

— Скажи, Имре, как ты относился к своему дяде Жиге Балле? — поинтересовался Ауэрбах.

— Ну, что тебе сказать? В общем-то я его любил и уважал. К сожалению, после войны он стал совсем другим человеком. Мрачным, нелюдимым.

— Это верно, — подтвердил Ауэрбах. — Из плена он вернулся сломленным. И потом, в глубине души он не мог примириться с тем, что у него отобрали землю. И все же вскоре по возвращении домой вступил в производственный кооператив. Даже председателем его хотели выбрать, но он отказался.

— Знаешь, почему он вступил в кооператив? — спросил Имре и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Мне-то он рассказал. Чтобы досадить тете Ирме. Она все склоняла его уехать на старости лет на Запад, а дядя Жига не соглашался. Часто ссорились, подолгу не разговаривали друг с другом. А потом он как-то заметил, что из дома исчезают ценные вещи, и сразу догадался, в чем дело. Тетя Ирма тайком продавала их, рассчитывая, что он все равно скоро сыграет в ящик. Так чтобы мне ничего не досталось. Он не раз поговаривал о том, чтобы завещать мне часть наследства, но тетя Ирма и слышать об этом не желала. Она души не чаяла в моем брате Фери. Честно говоря, меня эти дела никогда не интересовали. Я как-то сказал старику: не надо мне, мол, ничего оставлять, я не хочу быть наследником. А он и говорит: «К сожалению, Имре, тебе это и не грозит, поскольку у меня уже ничего нет. Дом, как ты знаешь, записан на Ирму, а все ценные вещи эта курва — чтоб ей сгореть! — превратила в деньги, которые положила себе на сберкнижку».

— Ну, что касается денег, — заметил Ауэрбах, — то у вдовушки-старушки их действительно куры не клюют. Только и слышно, что она дает взаймы то одному, то другому.

— Не слишком ли вы придирчивы к тете Ирме? — вмешалась в разговор Ева. — Мне лично она нравится. Умная, целеустремленная женщина, которая всегда думает о завтрашнем дне. Мы с ней часто встречаемся и разговариваем по душам. В конце концов, Имре, твой дядя Жига сам ее бросил, так что рассчитывать она могла только на себя. И кстати, он был далеко не подарок. Конечно, он тебе не рассказывал, как избил ее несколько раз до синяков. Я уж не говорю о том, что он ей постоянно изменял.

Ирен засмеялась.

— Как гласит народная мудрость: кого люблю, того и бью. Ваше здоровье. — Она подняла свою рюмку. Когда все выпили, она посерьезнела, ее прекрасные голубые глаза остановились на Имре. — Я тоже хочу тебе, Имре, сказать кое-что на этот счет. Не стану скрывать, я люблю тетю Ирму. С твоим дядей я не была знакома. Знаю, что в детстве тебе крепко доставалось от тети Ирмы. Правда, она утверждает, что просто проявляла твердость, желая научить тебя работать. Ну да все равно. Дело прошлое. Но ты ведь должен представлять себе, из чего складывалось состояние этой семьи: что принесла в семью тетя Ирма и что — твой дядя. Практически все принадлежало ей. Она унаследовала от родителей мебель, серебро, фарфор и еще много чего, а он пришел почти с пустыми руками. И, выйдя замуж, она отнюдь не била баклуши. Все совместно нажитое ими состояние — в основном результат ее предприимчивости. Так разве она не имела права забрать то, что ей принадлежало?

— Да сделай ты из нее хоть святую, все равно я ее ненавижу, — обронил Имре.

— Это твое личное дело. Ты субъективен, как все. Есть люди, которых и я ненавижу, но не могу сказать, почему.

— Ладно, поговорим о чем-нибудь более веселом, — предложил Ауэрбах, наполняя рюмки. — Как у вас со стройматериалами?

— Ну, к закладке фундамента все уже подготовлено, — ответил Имре. — И цемент, и щебенка, и доски для опалубки.

Ауэрбах закурил сигарету.

— Кешмарки уже составил список необходимых материалов?

— Да.

— Вот и хорошо. Скажи ему, чтобы он явился ко мне с этим списком. Есть возможность приобрести кое-что по дешевке.

— Как? — спросил Имре, бросив на Ауэрбаха недоверчивый взгляд.

— Обычным, законным путем. У вас же тоже бывает списанная продукция. Скажем, нить плохо окрасилась или ее толщина не соответствует стандарту? Словом, некондиционный товар. Ну и на кирпичном заводе бывает то же самое. Если всякие частники закупают большими партиями эту продукцию по сниженным ценам, почему бы и нам не делать то же самое? Тут нет никакого криминала. И Балинт так же считает. Частники руки греют на этом. Составляют счета на приобретение товара по государственным ценам, а платят со скидкой. Разве это не свинство? И кладут себе в карман гигантскую прибыль, да еще и от налога увиливают. А мы составим счет по всем правилам, так что тебе волноваться нечего. Ровно на ту сумму, в какую это обойдется.

Имре успокоился. Вскоре на участок доставили кирпичи и все необходимое для приготовления строительного раствора. На бланке счета было проставлено: «Третий сорт». Но как Имре ни рассматривал кирпичи, никаких изъянов в них не обнаружил. Смутные сомнения зародились в его душе: неужели тут что-то нечисто?

— Зря ты так волнуешься, — сказала Ева. — Счет, я надеюсь, оформлен правильно?

— Конечно.

— Ты заплатил всю сумму?

— До последнего филлера.

— Так чего ж ты дергаешься? Ты не каменщик и в строительных делах не мастак. Откуда тебе знать, почему эти с виду нормальные кирпичи идут по цене третьего сорта? Вероятно, в них какой-нибудь дефект. Нарушение структуры или что-то в этом роде. Главное, чтобы все было правильно оформлено, остальное тебя не касается.

На работе Имре выкладывался полностью, не зная устали, желая доказать не столько начальству, сколько самому себе, на что он способен. Не щадил себя и от других требовал такой же полной самоотдачи. Некоторые роптали, недоумевая, что за спешка, кому это нужно. Иные не осиливали таких бешеных темпов и уходили. Имре не удерживал их. Окончание второго года его работы ознаменовалось крупным достижением: фабрика наконец дала прибыль, план был перевыполнен, все сотрудники получили премии. Имре Давид стал самым знаменитым человеком в области, чему в значительной мере посодействовал его брат. По понедельникам Имре просыпался совершенно разбитым, поскольку все выходные теперь проводил на званых обедах и ужинах у областного начальства.

Строительство дома продвигалось довольно медленно. Хотя стройматериалы обходились ему недорого, денег все равно не хватало, а занимать он не хотел. Не беда, утешал себя Имре, в крайнем случае дом будет готов на год позже.

На третьем году производственные показатели настолько возросли, что фабрика могла уже соревноваться за звание передового предприятия. А год выдался трудный. Имре никак не мог найти общий язык с Хегедюшем, и, наконец, осенью главный инженер взял расчет.

— Я не железный, — заявил он, — и не желаю раньше времени получать инфаркт ради твоего самоутверждения.

— Дурак ты, Хегедюш, — ответил Имре. — Мое, как ты выразился, самоутверждение приносит пользу народному хозяйству.

— Возможно. Но боюсь, что многовато здесь показухи. Тебе не мешало бы над этим задуматься. Сам знаешь, сколько люди работают сверхурочно. Тут пахнет нарушением трудового законодательства.

— Неважно, — парировал Имре. — Главное, что люди работают самоотверженно и болеют душой за производство. Предприятие стало наконец рентабельным.

— Ну, желаю успеха, — сказал Хегедюш.

Теперь надо было искать главного инженера. Имре пошел в уездный комитет партии, к Балинту Чухаи.

— У тебя есть какие-нибудь соображения? — спросил Чухаи, выколачивая трубку.

— Пока никаких. На фабрике в настоящий момент нет такого специалиста, которого я мог бы с чистой совестью порекомендовать на эту должность.

Чухаи долго возился с трубкой: тщательно прочистил ее, продул, затем неторопливо набил табаком и начал раскуривать.

— А что думают в тресте? — поинтересовался он.

— Ищут среди своих кадров. Но мне как-то слабо верится, что может найтись такой ненормальный, который променяет Будапешт на Бодайк.

— Ну почему? — сказал Балинт Чухаи. — Может, и найдется. Весь вопрос в том, подойдет ли он нам. Так что не гони волну. Давай не будем торопиться.

— Но мне необходим технический руководитель. Грамотный инженер с большим опытом практической работы.

— Я понимаю, — отозвался Чухаи. — А как ты отнесешься к тому, чтобы назначить на эту должность образованного, очень толкового и деловитого молодого человека, хотя еще и не обладающего большим практическим опытом? Ведь лучше, чтобы это был кто-то из местных, свой человек, которого ты научил бы работать так, как того требуют интересы фабрики. Дадим молодежи возможность проявить себя!

— Ты предлагаешь мне начинающего инженера? — удивленно спросил Имре.

Чухаи кивнул:

— Да.

— А кого?

— Моего племянника Фери Чухаи. Он весной закончит институт. По-видимому, с красным дипломом. Ему тридцать лет, производство знает, несколько лет работал на фабрике мастером, отсюда его и направили в институт.

Имре Давиду не понравилось предложение Чухаи.

— Нет, Балинт, это не годится. Мы и так уже развели на фабрике семейственность. Я не хочу давать людям лишний повод для разговоров.

— Это демагогия, сынок, — сказал Чухаи. — Ханжество чистейшей воды. У нас есть и права и обязанности поддерживать своих людей и выдвигать их, если они того заслуживают. Это впрямую смыкается с проблемой удержания власти. Мы не должны уступить ни одной позиции обывателям. Они и так уже заняли слишком много территории. Эти люди, сынок, проявляют лояльность по отношению к нам, но они не пойдут в огонь и в воду за идеалы социализма. Они не способны на жертвы, не имеют твердых жизненных принципов, и нет у меня к ним доверия. Это потенциальные изменники. Нам нужны люди, преданные до мозга костей, которые в любых испытаниях останутся рядом с нами, потому что они сделали свой выбор раз и навсегда.

Имре выслушал Чухаи без энтузиазма. Более того, он не смог удержаться от решительной отповеди.

— Балинт, — сказал он, — в теории у тебя все получается прекрасно. Но есть тут одна существенная загвоздка. Кто может заглянуть человеку в душу и безошибочно определить его сущность? И что это за люди, преданные до мозга костей? Чем они доказывают свою преданность? Словами? Клятвами в вечной верности?

— Делом, Имре, — ответил Чухаи. — Исключительно делом.

У Имре разболелась голова.

— Не хочу я разводить теоретические дискуссии, — произнес он. — Скажу только одно: предатели всегда были и будут. Они, кстати, всегда делом доказывают свою верность — вплоть до самого момента предательства. Это я к тому, что надо доверять людям и не наклеивать на них ярлыки: этот, мол, потенциальный предатель, а тот — такой образец верности, что хоть живьем ставь его на пьедестал. В итоге может оказаться, что все совсем наоборот. Ну а что касается должности главного инженера, можешь поговорить о своем племяннике с Капларом. В конце концов, он генеральный директор. Любые назначения зависят от него. — И Имре вышел из кабинета, провожаемый разочарованным взглядом Чухаи.

Уже полгода на фабрике не было главного инженера, и Имре приходилось работать за двоих. В один прекрасный день он получил письмо от Миклоша. Послание друга его растрогало, а затем вызвало угрызения совести. «Что ж я за негодяй! — думал он. — Почти каждый месяц бывал в Будапеште и ни разу не навестил Миклоша. А ведь знаю, как ему тяжело живется. Эта вечная спешка, суета проклятая всему виной. Но почему-то хватает времени встречаться по субботам с приятелями, картежничать с ними до утра, а на следующий день снова идти к кому-нибудь в гости. Конечно, эти встречи полезны для дела. Если хочешь чего-то добиться, надо быть на виду. Честно выполнять свою работу еще недостаточно. Необходимо присутствовать на всех торжественных мероприятиях, проводимых в области, и по возможности сидеть в первом ряду, состроив на лице подобающую данному случаю мину. И стараться не упустить момента обменяться рукопожатиями со всеми тузами областного значения». Имре Давид встал и подошел к зеркалу. Увидел бледное, заплывшее лицо с глубоко посаженными глазами. И какой странный взгляд — беспокойный и усталый. Неужели это он? Имре долго смотрел в зеркало, потом вернулся к столу, вынул из ящика чистый лист бумаги и написал:

«Миклош!

Приезжай немедленно. Мне нужен главный инженер. Я сегодня же вышлю запрос на тебя в отдел кадров треста. О квартире позабочусь. Приезжайте. Жду.

Твой друг Имре».

Он запечатал конверт, надписал адрес и, вызвав секретаршу Юлию, велел соединить его с Маклари, а потом отнести на почту письмо. Телефон зазвонил через полчаса.

— Товарищ Маклари на проводе, — раздался голос Юлии.

— Приветствую тебя, товарищ Маклари, — сказал Имре.

— Здравствуй, Имре. Как жизнь?

— Спасибо, замечательно. Матяш, тебе известно, что Хегедюш смылся от нас?

На другом конце провода послышался негромкий смех.

— Ну ты даешь! — произнес наконец Маклари. — Мы ведь с тобой уже говорили об этом.

— Да, верно. Склероз проклятый. Слушай, я придумал одну гениальную комбинацию под названием «ход конем». Я знаю, что у вас там много хлопот с Миклошем Залой. Переведите его ко мне.

— Главным инженером?

— Естественно. Таким образом вы убиваете сразу двух зайцев. Освобождаетесь от Миклоша Залы и разрешаете проблему главного инженера в Бодайке.

Последовала долгая пауза. Потом Маклари сказал:

— Вообще-то перевод Залы в Бодайк — не проблема. Но я не думаю, что Каплар подпишет его назначение главным инженером. Исключено. А как считают в уездном комитете партии?

Имре помедлил несколько секунд.

— Не знаю. Я еще с ними не говорил об этом. Но какие у них могут быть возражения? Миклош член партии с большим стажем. Учился в Москве. Кончил институт с отличием.

— Имре, мне все это известно. Я целиком на твоей стороне и постараюсь как можно быстрее уладить все формальности, связанные с переводом Миклоша Залы. Ну, в худшем случае его не назначат главным инженером. Но думаю, у тебя найдется для него и другая должность.

— Естественно. А скажи: можно ему покамест предоставить освободившуюся квартиру главного инженера?

— Нельзя, — сказал Маклари, — пока не подписано назначение.

— Ну ладно. Во всяком случае, спасибо, что ты поддержал мое предложение. Через пару дней буду в Пеште, обговорю это с Капларом. Пока, Матяш.

— Счастливо, Имре.

Положив трубку, Имре отправился к Штайглу и показал ему письмо Миклоша Залы.

— Значит, ты хочешь взять его к нам главным инженером? — осведомился Штайгл.

Имре кивнул:

— Да, уже и письмо ему написал. И переговорил с Маклари, он обещал свою поддержку.

— А как уездное начальство?

— А что они могут иметь против Миклоша? Меня сейчас твое мнение интересует.

Штайгл достал из кармана бумажный носовой платок, вытер нос.

— Лично я — за. Но мы должны быть готовы к тому, что появление Миклоша в поселке вызовет переполох. Сразу всплывут все обиды — и справедливые, и мнимые. Людям нужен козел отпущения. Знаешь, когда речь заходит о тех прошлых делах, о перегибах, даже Балинт Чухаи, как ни странно, не вступается за него, помалкивает. Я однажды спросил Чухаи, почему он не защищает Залу. Так знаешь, что он мне ответил? «Это высокая политика, Карой. Видишь ли, сегодня мы уже можем сознаться: при экспроприации швабов случались отдельные перегибы. Так пусть лучше ругают за них одного человека, чем партию».

— Идиотизм, — сказал Имре. — Демагогия. Если уж на то пошло, Балинт Чухаи несет за это больше ответственности, чем Зала.

— Не знаю, — задумчиво произнес Штайгл. — Я в те времена был еще довольно далек от политики. Но могу сказать одно: те партийцы, которые тут остались после событий, решили сыграть краплеными картами, лишь бы выйти сухими из воды. Чуть ли не божьими коровками прикидывались. Я это понял в пятьдесят шестом, когда обстоятельства загнали их в угол. Мне запомнилось выступление Шани Ауэрбаха. Речь тогда шла о сорок пятом и сорок шестом годах. Он сказал, что все, мол, беды пошли оттого, что тогдашнее руководство наделило всей полнотой власти экспансивного молодого человека, чьими действиями руководило чувство мести; к тому же он был политически неграмотным и не понимал политики партии. И так далее и тому подобное… В общем, не знаю, Имре, может быть, тогда, в период создания новой партии, именно такая тактика и требовалась. Короче говоря, Миклоша тогда принесли в жертву высоким интересам и фактически распяли на кресте. Так что среди членов партии многие его ненавидят, хотя знают о нем только понаслышке. Знаешь, эти сплетни передаются как насморк. В общем, вот такая ситуация.

Имре впервые услышал об этом. У него сразу испортилось настроение.

— Да, — сказал он, — если ситуация такова, наша святая обязанность — спасти честное имя Миклоша Залы.

Он вызвал к себе Шару Хази. Эта склонная к полноте тридцатипятилетняя женщина была сестрой Шандора Ауэрбаха. Она когда-то закончила педагогический институт и несколько лет преподавала в начальных классах средней школы, где и познакомилась с Вилмошем Хази, который был там директором. Молодому человеку сразу приглянулась хорошенькая в ту пору Шара Ауэрбах, и вскоре он женился на ней. Шаре не очень нравилось работать учительницей, да и платили в школе маловато. Когда через пять лет умер начальник отдела кадров фабрики, Ауэрбах посодействовал, чтобы ее взяли на эту должность. Женщина быстро освоилась на новом месте и почувствовала себя хозяйкой положения. В значительной мере помогли ей и родственные связи, а когда она стала членом исполнительного и уездного комитетов партии, авторитет ее возрос еще больше. Дело постепенно дошло до того, что многие уже считали Шару фактически директором фабрики. Имре Давид с первых же дней работы решительно положил конец этому произволу.

— Заруби себе на носу, Шара, — сказал он, — всю кадровую политику на фабрике определяю я, и мне необходимо знать обо всем, что у нас происходит. Ты можешь предлагать кандидатуры, а решать — это уже мое дело.

Шару такой поворот событий в восторг не привел, а Имре ей сразу не понравился.

Вот и сейчас, сидя по другую сторону стола и вертя в руках блокнот, она исподлобья поглядывала на директора.

— Как жизнь, Шара? — дружелюбно спросил Имре.

— Спасибо, по мере возможности, — ответила она двусмысленно.

— Шара, напиши сегодня же ходатайство в трест, чтобы к нам на должность главного инженера перевели Миклоша Залу с будайской текстильной фабрики.

У женщины от изумления отвисла челюсть.

— Залу — к нам? — наконец переспросила она.

— Ну да, да! — кивнул головой Имре Давид. — Я хочу, чтобы Миклош Зала работал у нас главным инженером. Что тебе не ясно? — И добавил: — Он будет у нас работать, даже если тебе это не по нутру. Как подготовишь бумагу, принеси мне на подпись. Да, и не забудь вписать туда, что у парткома нет возражений.

— А написать, что у меня есть возражения?

— Это ты себе в блокнот запиши. А потом, когда исполнительный комитет будет утверждать кандидатуру Залы, можешь встать и высказать свое мнение. Но учти, я там тоже выскажусь. Поняла?

Шара кивнула и молча вышла. Вернувшись в свой кабинет, она первым делом позвонила Балинту Чухаи и рассказала ему о разговоре с директором.

— Спятил твой шеф, что ли? — удивился Чухаи.

— Не знаю, — ответила Шара. — Я с этим решением не согласна, но он велел мне подготовить бумагу для треста.

— Ну что же, подготовь, — промолвил Чухаи и, уже кладя трубку, подумал, что, кажется, пришло время поставить Имре Давида на место, а то он совсем зарвался — чего доброго, еще на голову сядет. Ведет себя так, будто не разбирается в политике.

Чухаи позвонил Каплару.

— Генрих, — сказал он, — у нас с тобой никогда не было разногласий. Надеюсь, что так будет и в дальнейшем. Дело вот в чем. Хегедюш, как тебе известно, ушел с фабрики. Откровенно говоря, мы о нем не жалеем. Но у нас нет сейчас главного инженера, и Имре Давид собирается ходатайствовать о назначении на эту должность Миклоша Залы.

— Я еще не получил официального ходатайства, — отозвался Каплар, — но могу сразу сказать: об этом и речи быть не может. Демагог, болтун, клеветник. Совершенно непригоден для руководящей работы. Мы с удовольствием его отпустим: здесь от него только лишние хлопоты. Пусть едет в Бодайк, только не на должность главного инженера. Не волнуйся, мы вам подберем подходящего человека. Дело пока терпит.

У Балинта Чухаи отлегло от души.

— Старина, в таком случае можно считать, что вопрос исчерпан. Ведь последнее слово за тобой… Как поживаешь? Что нового?

Они обменялись еще несколькими фразами и попрощались, условившись, что Каплар скоро приедет в Бодайк и обязательно отведает у Чухаи его знаменитое баранье жаркое. Чухаи был очень доволен собой. Ему удалось утрясти это щекотливое дело, не сказав ни единого слова против Миклоша Залы, так что угрызений совести он не чувствовал. Правда, и в защиту ничего не сказал. Ну, да это и немудрено, ведь он Миклоша с пятьдесят второго года не видел и понятия не имеет, чем тот сейчас дышит. За такой долгий срок человек может основательно измениться. Во всяком случае, у Каплара очень плохое мнение о Миклоше, а к его словам следует прислушаться, не зря же его назначили на такой высокий пост.

Имре Давид, естественно, обо всем этом ничего не знал. Он отправил письмо, а через три дня поехал с Евой в Пешт. В десять утра явился к Каплару. Тот принял его сразу, ждать не пришлось. Каплар уже изрядно поседел, но был все еще видным мужчиной: высокий, широкоплечий, он регулярно занимался теннисом и плаванием, благодаря чему и сохранил спортивную фигуру. Одевался он модно, но без излишнего шика. Каплар предложил Имре кофе, поставил на стол бутылки с кока-колой и без обиняков перешел к делу.

— Буду с тобой откровенен, Имре. Мне известно, что тебя с Залой связывают узы дружбы. Это ваши дела, и я не хочу в них встревать. Насколько я знаю, ваша дружба началась еще с детских лет. Мне понятно твое желание помочь другу. Я и не возражаю, чтобы ты взял его на фабрику. Но не на должность главного инженера. То же самое я сказал и Чухаи.

Имре удивленно взглянул на Каплара:

— Чухаи?

— Ну да, — подтвердил Каплар, ставя пустую чашку на стол. — Он звонил мне на днях по этому поводу.

«Странно, странно, — подумал Имре. — Откуда Чухаи мог узнать о письме? Не иначе Шари проболталась. Однако я что-то не пойму старика. То он хлопотал за своего племянника, теперь печется о Миклоше. Сам черт не разберет этого Чухаи».

А вслух сказал:

— Какие у тебя, собственно говоря, возражения против Залы? Член партии, учился в Москве, прекрасный специалист.

— Я этого не оспариваю. Но, видишь ли, Имре, учеба в Москве — вовсе не повод для того, чтобы требовать себе привилегий. Хватает у нас и отличных специалистов, неспособных к руководящей работе. Миклош Зала — один из них. Его человеческие качества оставляют желать лучшего. Этот человек считает себя единственным настоящим коммунистом в стране. Никому не доверяет. Вечно кого-то подозревает, что-то вынюхивает, собирает обо всех компрометирующие сведения. Смешно. В конце концов, он не сыщик, а инженер. И еще об одном он забывает. Это Венгрия, а не Советский Союз. У нас совершенно другие общественно-исторические корни. Мы не можем подгонять свои поступки и свою мораль под советские нормы. А Зала этого не понимает, и здесь-то кроется его основная ошибка. Он, например, без конца разглагольствует о партийной этике. А где у нас партийная этика? И что это вообще такое? Спроси любого коммуниста — вряд ли кто-нибудь ответит. Уж ему-то, получившему диплом с отличием, следовало бы знать, что так называемая партийная этика не может превалировать над экономическим базисом, который и формирует общественные отношения. Я не знаю, сколько у нас в стране верующих, но думаю, порядочно. Эти люди признают наш строй, работают на благо социализма. Так разве я могу требовать, чтоб они отреклись от своего мировоззрения? Они приемлют из нашей идеологии то, что не противоречит их религиозным убеждениям. Например, борются за мир, за разоружение, согласны с нами, что не должно быть эксплуатации человека человеком и что материальные блага надо распределять по справедливости. Но Зале этого недостаточно. Summa summarum^[21], забирай его к себе, подбери ему должность на свое усмотрение и проводи воспитательную работу. Если он изменит свои взгляды, пускай выходит в начальство. Я не возражаю.

Имре грустно вздохнул. Кажется, все оказалось сложнее, чем он думал. Неужели Миклош мог так измениться?

— Что ж, если это действительно так, я постараюсь повлиять на него. — Имре закурил сигарету, выпил глоток кока-колы и поднял взгляд на Каплара: — А у тебя уже есть кандидатура?

Каплар откинулся в кресле, сощурился.

— Пока нет. Знаешь, не так-то легко подобрать подходящего человека для провинции. Даже выпускники педагогических и медицинских институтов не очень-то охотно покидают столицу, а что говорить об инженерах! Тем более о таких, у которых есть большой опыт работы и высокая квалификация. Это, как правило, люди, занимающие хорошие места, пустившие здесь корни. У них в Будапеште друзья, свой жизненный ритм, дети ходят в школу, к которой привыкли. Должность главного инженера в провинции для них не имеет притягательной силы. Конечно, рано или поздно мы что-нибудь придумаем. Ты, главное, наберись терпения.

— Короче говоря, настраиваться на то, чтобы тянуть эту лямку одному, без главного инженера?

Каплар развел руками:

— Ну что делать? Перебейся как-нибудь. А мы тут посоветовались и решили повысить тебе зарплату. Сколько ты сейчас получаешь?

— Пять тысяч шестьсот плюс премиальные.

— Так вот, Имре, с первого числа будешь получать шесть тысяч пятьсот. Это персональный оклад, сам понимаешь. Пришлось согласовывать с министерством. Ну и премиальные, естественно, поднимем, учитывая, что ты работаешь без главного инженера.

— Спасибо, — с чувством промолвил Имре, воспрянув духом. — Обещаю приложить все усилия, чтобы к фабрике не было претензий. К счастью, мы уже встали на ноги. Скоро будем собирать урожай. Скажи, а Чухаи не делился с тобой своими соображениями?

— Нет. Старик по натуре человек осторожный, — рассмеялся Каплар. — Он, как правило, высказывает свои соображения только за столом. А о чем речь, если не секрет?

— Секрет не секрет, но считай, что я тебе этого не говорил. В общем, он предложил на должность главного инженера своего племянника. Весной заканчивает институт, по-видимому, с отличием, член партии, родом из Бодайка, до института работал на нашей фабрике мастером, так что с производством знаком. Возможно, это был бы не худший вариант.

— Ты бы согласился взять его?

Имре задумался. А может ли он высказаться без утайки? Не использует ли Каплар потом эту откровенность против него?

— Видишь ли, — начал он с расстановкой. — Назначение на такую должность зависит не от моего согласия. Все карты в руках у Чухаи. И если я не хочу обострять ситуацию, мне придется принять его предложение. Тем более что я уже твердо решил обосноваться в Бодайке. Получил участок, начал строиться. Не пойми меня превратно. Я люблю старика вместе со всеми его заскоками. Он очень много делает для уезда. Готов в доску расшибиться, лишь бы все у нас было лучше, чем у других. Иногда мне кажется, что, будь его воля, он с радостью превратил бы наш уезд в самостоятельную республику и стал бы в ней президентом, а на гербе бы написал: «Вся семья вместе, так и душа на месте». И это как раз то, что меня как директора фабрики больше всего тревожит. Почти все у нас опутано родственными связями. Приходится работать с такими людьми, от которых я бы с легким сердцем избавился, но не могу, потому что сразу натыкаюсь на глухую стену. Эту стену возводят целыми семейными кланами. И она станет еще крепче, если племянник Чухаи займет кресло главного инженера. И самое страшное, что Чухаи свято верит в свою правоту. Как-то в прошлом году я хотел кое-кого уволить, так он встал на дыбы: «Что ты надумал? Да как ты можешь? Это же наши люди, наш оплот». Ну, ладно бы все эти родичи болели за престиж фабрики. Но об этом и речи нет. Их одно интересует: работать поменьше, а получать побольше. Да еще грызутся между собой, как собаки, а я отвечай за них.

— По-моему, ты сгущаешь краски, Имре, — миролюбиво заметил Каплар. — Но, если хочешь, я поговорю с Чухаи.

— Упаси боже! — встрепенулся Имре. — Это наша внутренняя война, и я должен выиграть ее без посторонней помощи. Я просто ввел тебя в курс дела. Понимаешь, все обстояло бы намного проще, будь Чухаи бесчестным субъектом, интриганом. Но это не так. Он исключительно порядочный человек, к тому же строгих правил. И всей душой болеет за свое дело.

Имре Давид вышел от Каплара в приподнятом настроении. Ева уже с нетерпением ждала его в ресторане «Парк». Перед тем как заказать обед, Имре позвонил Миклошу Зале. Тот искренне обрадовался, услышав голос друга.

— Я получил твое письмо, Имре. Спасибо. Маклари уже договорился с нашим кадровиком Шоморяи. Спросил, когда я хочу ехать в Бодайк.

— И когда ты хочешь приехать?

— Как оформят документы, так сразу.

— Послушай меня, Миклош. Сегодня среда. За выходные постарайся упаковаться. В понедельник в Будапешт от нас пойдет машина. Крытый фургон. Разгрузится на базе и около десяти утра будет у тебя. Путевой лист на этот рейс оформлю. Насчет жилья не беспокойся. Есть тут у нас один домик на холме Майори. Служебная площадь. Этакий постоялый двор для гостей фабрики. Все, что надо, там есть: вода, туалет, ванная. Прекрасный вид. Свежий воздух. То, что надо твоему сыну. Пока там поживете, а дальше видно будет. Да, вот еще что. Какая у тебя зарплата?

— Три тысячи восемьсот плюс премия.

— Понял. Обещаю, что у нас будешь получать не меньше. Ну, я заканчиваю, меня ждут. Значит, в понедельник увидимся.

— Спасибо, Имре. Я тебе очень благодарен, — срывающимся голосом произнес Миклош Зала. Но Имре уже повесил трубку.

8

С холма, прямо от ворот дома по улице Кёрте, открывалась широкая панорама поселка. Там остановился фургон, нагруженный мебелью. Миклош выпрыгнул из машины, помог Терезе и ребенку. В воротах они замешкались.

— Начнем? — спросил экспедитор Михай Майорош и махнул водителю Пети Цайфу.

— Подождите минутку, товарищи, — произнес Зала, расчувствовавшись от нахлынувших воспоминаний. — Покурите пока. — Он обнял Терезу за плечи и показал ей на далекие трубы: — Вот она, фабрика. Видишь? Мне еще не было четырнадцати, когда я попал туда вместе с отцом.

— Так вы в детстве работали на этой фабрике? — заинтересовался Майорош.

— Да. До сорок второго. А потом — в глиняном карьере.

Подошел и Петер Цайф.

— А кто владел фабрикой? — спросил он.

— Пал Зоннтаг. А директором был господин Леопольд. Его зять. Собственно говоря, фабрика принадлежала жене Зоннтага. Он и женился, чтобы заполучить эту фабрику. Взял женщину лет на пятнадцать старше себя, да еще со взрослой дочерью… Боже мой, как бежит время!

— Давайте разгружаться, товарищ Зала, — сказал Майорош. — Поздно уже.

— Да, да, начнем, — спохватился Миклош.

Уже вечерело, когда они перенесли мебель в дом. Комнаты, однако, по-прежнему выглядели пустынными. Мебели у них было мало, да в их прежнюю чердачную квартиру больше и не могло бы поместиться.

— Не беда, — сказал Миклош, еле удерживая переполнявшую его радость. — Деньги на книжке есть. Все, что надо, купим. — Он притянул к себе Терезу, другой рукой погладил по голове Миклошку. — Славно мы тут заживем, вот увидите. Облазим все окрестности. Я вам такие места покажу! Здесь есть что посмотреть.

— А на рыбалку будем ходить, папа? — спросил Миклошка.

— А как же? По воскресеньям мама будет готовить обед, а мы — с удочками на озеро. Рыбы там видимо-невидимо. И в лес пойдем. Я тебе покажу косуль, кабанов, фазанов.

Они еще раз обошли свои владения, любуясь свежевыбеленными потолками и новыми обоями.

— Вы только поглядите, какая ванная! — не мог успокоиться Миклош. — Красота, да и только. И горячая вода круглые сутки.

— Даже не помню, когда я в последний раз мылась в ванной, — сказала Тереза.

— Ничего, теперь отведешь душу.

В светлой, просторной кухне почти ничего не было. Только электрическая плита и раковина.

— Кухню надо обставить в первую очередь, — заявила Тереза. — Надо же куда-то складывать посуду.

— Обставим. Завтра же купим и столик, и всю кухонную мебель.

Они вышли во двор. С холма хорошо просматривался весь поселок. Уже смеркалось, но кое-где зажглись уличные фонари, и можно было увидеть и церковь на площади Героев, и массивное здание ратуши, и новое современное строение из стекла и бетона, где размещался уездный комитет партии, и трехэтажный универмаг, и широкие, застроенные жилыми домами улицы с многочисленными магазинчиками и кафе и разбегающимися от них переулками с одноэтажными домиками в тени деревьев. На краю поселка светились окна цехов текстильной фабрики, а чуть дальше виднелась бывшая усадьба Зоннтага, где теперь располагался уездный Дворец культуры. Вдоль дороги, уходящей к озеру, тянулись участки со строящимися особняками в окружении тополей и сосен, за ними — лесной массив, пастбища, обширные поля, на склоне холма раскинулись виноградники.

— До чего же изменился Бодайк! — сказал Миклош. — Это уже почти город.

Тереза поджарила на ужин яичницу, и они с удовольствием поели. После ужина она выкупала Миклошку в ванной и уложила в постель. Они и сами уже готовились ко сну, когда услышали шум машины. Это приехали Имре с Евой и привезли бутылку вина, чтобы отметить новоселье. Радость была огромной. Друзья растроганно обнялись и долго молчали, не в силах выразить переполнявшие их чувства. У Имре сжалось сердце, когда он увидел, как бедно обставлены комнаты. Разве справедливо, что этот замечательный человек и прекрасный специалист вынужден ютиться в таких нищенских условиях? Но кто виноват? В дурном настроении Имре сел за стол, оглядывая пустую комнату. У стены прямо на паркете высилась гора из сотен книг.

Тереза поставила на стол стаканы, Имре наполнил их вином.

— Ну что ж, выпьем за то, чтоб вам здесь жилось долго и счастливо.

— Спасибо тебе за все, Имре, — сказал Миклош, когда они выпили. — Я в долгу не останусь.

— Перестань, Миклош, — проронил Имре, закуривая сигарету. — Скажи лучше, как у тебя обстоит с финансами? Мне кажется, надо обставлять квартиру. Ева могла бы вам помочь в этом.

— Ну, в Пеште мы жили довольно экономно. Сам видишь, мебели у нас — раз-два и обчелся, ведь в ту жилую чердачную комнату больше бы и не влезло. А так ни на что мы в общем-то и не тратили, копили на квартиру. Удалось отложить за эти годы сорок тысяч форинтов.

— На эти деньги можно купить хорошую мебель, — заметил Имре.

— Кухонный гарнитур стоит десять — двенадцать тысяч, — сказала Ева. — Я с удовольствием съезжу с вами в областной центр, покажу, где что можно приобрести. Думаю, эту комнату тоже надо обставить.

— Хотелось бы, — сказал Миклош.

Ева обвела комнату оценивающим взглядом.

— Я бы купила сюда спальный гарнитур.

— Кровать у нас есть, — сказала Тереза. — В другой комнате.

— Я видела. Но ребенок растет. Скоро эту кровать придется уступить ему. К тому же вы еще достаточно молодые, и у вас должна быть своя комната.

— Но… — неуверенно начала Тереза.

— Дорогая, — перебил ее Миклош, — по-моему, Ева абсолютно права.

— Дети, дети, не ссорьтесь, — улыбаясь проговорил Имре. — Доверьтесь Еве. Она в таких делах разбирается и с учетом ваших материальных возможностей все сделает в лучшем виде. Если вы дадите ей такие полномочия.

— Конечно, — заторопился Миклош. — Мы будем очень благодарны Еве за помощь. Мне бы хотелось купить недорогой письменный стол и что-нибудь под книги.

— Сделаем, — откликнулась Ева и повернулась к Терезе: — А занавески у вас есть?

— Нету, — смутилась Тереза. — У нас до сих пор не было в них нужды.

— Ну, с этим все ясно, — сказал Имре, разливая по стаканам остатки вина. — Тереза, ты кем работала у своих обувщиков?

— Начальником финансового отдела. Я закончила финансово-экономический институт. Правда, заочно, но все-таки…

— Замечательно. Сколько тебе платили?

— Да немного. Три пятьсот. Ну, еще и премия бывала.

Имре удивленно присвистнул:

— Только-то? Действительно не бог весть что. У нас будешь получать четыре тысячи. Поработаешь пока руководителем группы, а там видно будет.

Тереза смутилась. И как она могла в свое время плохо подумать об Имре? Миклош оказался прав: это действительно порядочный человек и истинный друг.

— Спасибо, Имре — тихо произнесла она. — Я хотела бы только попросить неделю отсрочки. У меня еще масса дел, которые надо утрясти.

Имре кивнул:

— Чего проще! Завтра оформишься и получишь неделю за свой счет. А Ева тебе поможет за это время сделать покупки.

— Ну, а я бы хотел приступить к работе с завтрашнего дня, — сказал Миклош.

— Ради бога. — Имре встал, подошел к окну. — Миклош, — проговорил он, отвернувшись, — перед тем как ты пойдешь на фабрику, надо кое-что выяснить.

Миклош удивленно взглянул на друга, но увидел только его широкую спину.

— Что ты хочешь выяснить? Разве со мной что-нибудь неясно?

Имре повернулся к нему:

— Я плохо выразился. Речь идет не о выяснениях. Просто не мешало бы кое-что обсудить. Миклош, мы оба знаем, что произошло с твоей матерью в пятьдесят шестом. Знаем, как и почему она умерла. А в поселке до сих пор ходят глупые сплетни, всякие слухи. И чего только не болтают о тех временах, когда ты был здесь партийным секретарем.

— А какие ко мне претензии? Я делал то, что тогда нужно было делать. У меня есть свидетели. И никогда ничего не решал в одиночку.

— Все верно, Миклош, свидетели есть. В том числе я. Но беда в том, что другие-то не хотят смотреть правде в глаза. У них внезапно ослабела память или ее вовсе отшибло. Видишь ли, старик, сегодня мы уже можем признать, что случались тогда и злоупотребления властью, и перегибы. Мы были молодые, горячие, неопытные. И ложь принимали за правду, не сомневались в своей непогрешимости.

— И что, это преступление? — спросил Миклош. — Мы всей душой верили старшим. Тому же Балинту Чухаи. А если они использовали нашу веру в своих интересах, пусть им будет хуже.

— Понимаешь, не так-то все просто, — сказал Имре. — Те, кто в ноябре пятьдесят шестого создавал партию^[22], решили, дабы привлечь на свою сторону колеблющихся: лучше бросить тень на кого-то одного, чем на всю партию.

— И этим одним оказался я, — с горечью вымолвил Зала.

— Так получилось, старик. Но ты не переживай, плюнь на все эти сплетни и не поддавайся на провокации. Работай спокойно. Люди узнают тебя по-настоящему — и все будет в порядке. А я поддержу тебя где угодно, если понадобится. Хоть передгосподом богом.

— Я знаю, Имре, — растроганно произнес Зала. — А скажи, Балинт Чухаи даже сейчас не пытается меня защитить, когда речь идет о тех временах?

Имре развел руками.

— Увы. Балинт — политик. Для него важен не человек, а коллектив. Он однажды сказал мне: «Сынок, я отвечаю за весь уезд, а для поднятия его престижа надо сплотить массы. И чтобы добиться этой сплоченности, я пожертвую кем угодно. Даже дорогим для меня человеком. Таков, сынок, закон борьбы».

— А собой, интересно, он пожертвовал бы?

Имре задумался.

— Вряд ли, — сказал он наконец. — Балинт считает себя избранником судьбы. Якобы уезд без него существовать не может. И что странно: не только в поселке, но и во всем уезде его уважают, прислушиваются к его мнению. Даже мой брат Фери, один из главных идеологических лидеров области, как-то сказал: «Балинта не отправляют на пенсию, потому что область в нем нуждается».

Позже, уже спустя несколько месяцев, Миклош часто возвращался мыслями к этому разговору. Иногда он чувствовал вокруг себя некую зону отчуждения: на улице и в цехах люди смотрели на него, как на выпущенного из тюрьмы убийцу отца и матери. Огромное самообладание требовалось от него, чтоб держать себя в руках. То же самое ощущала и Тереза. В финансовом отделе она находилась как будто под стеклянным колпаком. Начальница отдела Этель Богнар обращалась с ней сухо и сдержанно, особенно с тех пор, как поняла, что Тереза образованнее ее и работает с большим знанием дела. Несколько раз Тереза замечала ошибки, допущенные другими сотрудницами при составлении расчетных ведомостей и при подведении баланса. Сначала она молча исправляла чужие ошибки, но потом сказала об этом Этели Богнар.

— Зря ты беспокоишься, дорогая, — холодно ответила та. — Мимо меня все равно ничего бы не прошло.

— Извини, Этелька, — смущенно пролепетала Тереза. — Я без всякой задней мысли.

Иссохшая, рано состарившаяся женщина с пучком жидких волос на голове, день за днем терпевшая унижения от мужа-пропойцы и уже свыкшаяся с постоянным чувством обиды, сняла очки и кивнула в сторону стула. Тереза села, робко косясь на нее.

— Скажи, Тереза, почему ты уехала из Будапешта?

Тереза почувствовала, как ослабевает внутреннее напряжение, державшее ее все эти месяцы, и чуть не расплакалась. За время работы на фабрике это был первый обращенный к ней вопрос. Никто не интересовался, как она себя здесь чувствует, чем занимается в свободное время. Если по утрам или после обеда кто-нибудь в отделе варил кофе, Терезу никогда не приглашали составить компанию, будто ее там вообще не было. И вот наконец-то, похоже, лед начинает таять.

— Из-за ребенка, — ответила Тереза. — Врач посоветовал сменить климат. Бедняжка страдает астмой. Да к тому же у нас была очень плохая квартира. Чердачный этаж, под самой крышей. Вечные протечки, сырость, плесень. Окна не открывались.

Богнар снова надела очки, придававшие ее худосочному лицу еще более измученное выражение.

— И что, лучше стало ребенку?

— Гораздо, — с жаром ответила Тереза. — Он уже не кашляет, поправился на несколько килограммов и больше не температурит. Мы с ним часто бываем на свежем воздухе, по выходным гуляем в лесу. Ах, какой тут воздух, просто божественный!

— Тереза, какие у тебя отношения с мужем?

— Отношения с мужем? А что?

— Да знаешь, как бы тебе сказать… У нас тут все-таки провинция. Люди столько всего болтают. Иногда и не разберешь, где правда, а где домыслы.

Тереза острыми зубками прикусила нижнюю губу. Осторожно спросила:

— И что же люди болтают?

— Да всякое. Что твой муж пьяница и хам и что он колотит тебя под пьяную лавочку.

Тереза побледнела.

— Ложь, — сказала она. — Ложь от начала до конца. Как у людей языки не отсохнут городить такое? Мы очень дружно живем, дай бог каждому. Пьяница… надо же такое выдумать! Да я ни разу в жизни не видела Миклоша пьяным. Иногда только выпивает после обеда стакан вина или бутылку пива… Так что зря ты, Этелька. Миклош очень порядочный человек.

— Значит, ты счастлива?

Тереза ответила после долгого раздумья:

— Собственно говоря, в семье у меня все благополучно. Если мне и не хватает счастья, то причина тут совсем другая.

— Какая же?

— Видишь ли, Этелька… тебе я могу сказать. Я люблю людей. Меня родители так воспитывали. И люди мне всегда отвечали взаимностью. И в школе, и там, где я работала раньше. Очень важно, с каким настроением ты по утрам приходишь на свое рабочее место. Ведь и из этого тоже в итоге складывается счастье. В Будапеште я всегда с удовольствием ходила на работу.

— А здесь?

Богнар с любопытством ждала ответа. Тереза уставилась в пол.

— Здесь и в помине нет ничего подобного. Как я могу себя чувствовать, если со мной едва здороваются, меня почти не замечают! Конечно, со временем человек ко всему привыкает, и все-таки это ужасно тяжело. Иногда просто плакать хочется, но я говорю себе: если такова цена выздоровления Миклошки, надо терпеть. И потом, я надеюсь, что не вечно же ко мне будут так относиться. В конце концов, я никому ничего плохого не сделала.

Богнар вынула из подставки «паркер» и начала вертеть его в руках.

— Вы ведь постоянно бываете у Давидов? — Вопрос Богнар прозвучал почти риторически.

— Это преувеличение, — возразила Тереза. — Имре и мой муж — друзья детства, пять лет вместе учились в Москве, любят друг друга, как родные братья. Но мы очень редко встречаемся с Давидами, в основном сидим дома. Особенно с тех пор, как купили телевизор. К тому же муж все время учится — изучает литературу по специальности. Я тоже предпочитаю лучше посидеть с книжкой, чем идти в гости. Если и выходим из дома — то только погулять с сыном.

— Люди рассуждают о том, что видят, — сказала Богнар. — Тебя часто видели с Евой в ее машине. Многие считают, что ты в нашем отделе — глаза и уши Имре Давида. Поэтому и осторожничают.

— Ты тоже так считаешь? — с любопытством спросила Тереза.

— Не знаю. Просто не знаю, что и подумать.

— Спасибо за откровенность, — промолвила Тереза с печальной улыбкой. — Хочется, чтобы ты мне поверила: я никогда не была доносчицей. Это не в моей натуре.

— Я очень рада. — Богнар закурила сигарету. — Скажи, Тереза, а ты в курсе, чем занимался твой муж, когда был здесь партийным секретарем?

— А что?

— Видишь ли, я родилась в соседнем селе, в Сакае. В сорок пятом мне исполнилось только десять лет. Совсем ребенок. Но я уже тогда слышала о Миклоше Зале. Говорили, что он установил в Бодайке самый настоящий террор. Сто пятьдесят швабских семей тогда забрали и насильно вывезли в Германию.

— И ты веришь, что это сделал мой муж? Один?

— Не один. Но исполнители действовали по его приказу.

— Не верю, — вступилась за мужа Тереза. — Не верю! Я знаю Миклоша.

— Возможно, — сказала Богнар. — Но в поселке многие могут поклясться, что все было именно так. В том числе и мой муж. Он местный, в сорок пятом состоял в национально-крестьянской партии и знает Миклоша Залу еще с тех времен. Он тоже говорит, что Зала вел себя как настоящий диктатор, издевался над людьми, мстил за своего отца. Зачем мой муж стал бы наговаривать на Миклоша Залу? Им делить нечего.

— Не знаю, — смешалась Тереза.

— Не следовало твоему мужу возвращаться сюда. Это был неразумный поступок. Только в нашем отделе работают пять женщин, чьих родственников твой муж выслал из страны. Не удивляйся, что они к тебе относятся с неприязнью.

Тереза глубоко вздохнула.

— Этелька, я не хочу с тобой спорить, поскольку не знаю, что тут происходило в сорок пятом и сорок шестом. Но, насколько мне известно, ты закончила вечерний университет марксизма-ленинизма и должна бы знать, что выселение швабов организовали отнюдь не восемнадцатилетние юнцы. Это даже нам в школе говорили. И уж никак я не могу себе представить, чтоб Миклош Зала обладал в Бодайке такой властью, чтобы из чувства мести и ненависти взять и выслать самовольно из страны сто пятьдесят семей. Абсурд.

Этель Богнар погасила в пепельнице окурок и долго молчала.

— Тереза, — вымолвила она наконец, — я тебе от всей души сочувствую, потому и затеяла весь этот разговор. Позволь дать тебе совет. Уговори мужа уехать из Бодайка. Здесь вам все равно жизни не будет.

Вечером, когда ребенок заснул, Тереза пересказала Миклошу, о чем она разговаривала с Этель Богнар и какой получила от нее совет.

— Не знаю, — сказал Миклош, когда они уже легли, — может, Богнар и права и действительно лучше было бы перебраться в какое-нибудь тихое местечко, где нас никто не знает. Разве мало текстильных фабрик в стране? Инженеры-механики везде нужны. Да и ты со своей специальностью без работы не осталась бы. Но понимаешь, Тереза, тут все гораздо сложнее, чем тебе кажется. Я чувствую на своей шкуре то же самое, что и ты. Даже мои непосредственные подчиненные смотрят на меня исподлобья, кроме, пожалуй, Белы Земака. Тем не менее совесть моя спокойна и стыдиться мне нечего. Я не собираюсь отрицать того, что произошло в сорок пятом, сорок шестом годах, и несу за это ответственность наравне с другими. Но я хочу тебе рассказать, что предшествовало этому. У нас в поселке жили двенадцать еврейских семей. Больше ста человек: мужчины, женщины, дети, много стариков. В сорок четвертом, когда немцы оккупировали Венгрию, люди Бауэра на глазах у жителей поселка согнали всех евреев на территорию старого кирпичного завода. Несколько недель эти бедолаги провели там под охраной фольксбундовцев. Можно пересчитать по пальцам тех, кто пытался им помочь. Вероятно, были и сочувствовавшие, но они боялись Бауэра и старались не высовываться. Одно только я знаю наверняка: Дюри Богнар не любил немцев, но он не любил и евреев. Мы с Имре разработали план, как спасти этих несчастных, пока их еще не увезли. Но нам нужна была помощь Богнара, а с ним мы так и не нашли общего языка. В конце концов их депортировали, и они погибли — все до единого. И что удивительно: никто теперь не вспоминает об этом, никто не ищет виноватых и не чувствует угрызений совести. Но зато не счесть сочувствующих тем, кто принимал участие в этой расправе, тем, кого посадили на скамью подсудимых или выслали из страны. Здесь ведь остались их родственники и друзья. Они-то меня и зачислили в преступники из-за того, что я в сорок пятом арестовывал эсэсовцев и фольксбундовских главарей, невзирая на родственные связи. А теперь пытаются оправдать своих осужденных родичей, тем самым защищая самих себя, укрепляя собственные позиции. И у них это легко получается. Ведь мы сами охотно клеймим десятилетие, которое предшествовало пятьдесят шестому году, называем его периодом культа личности. Отказываемся от самих себя — и в этом-то вся беда. Те, кто считает, что новейшая венгерская история начинается с четвертого ноября пятьдесят шестого года, глубоко ошибаются. С сорок пятого по сорок девятый год в этой стране произошло много событий, и мы не имеем права их отвергать. Без них не могла бы обновиться наша партия в пятьдесят седьмом. Конечно, я был тогда молод и горяч, меня переполняли скорбь и ненависть. Да, я много ошибался, ведь приходилось вести трудную борьбу, но никогда не совершал преступлений. Поверь, Тереза, те, кто работал вместе со мной, очень хорошо это знают. Тереза приподнялась, поправила подушку.

— А что же они молчат? Почему не защищают тебя?

— Не знаю, — задумчиво произнес Зала. — Наверно, им так сподручнее. Может быть, укрепление ложно понятого национального единства для них важнее, чем выполнение обязательств перед новой властью. Не знаю. Может, они и правы. Действительно, многое по прошествии лет утрачивает значение. Теперь-то не все ли равно, кто до войны или во время войны был фольксбундовцем? Сейчас эти люди, имея германское гражданство, могут спокойно приезжать сюда к своим родственникам, если только не участвовали в убийствах. Какое нам до них дело? Мы их простили. Другое дело, что и они, и их родичи, оставшиеся здесь, ничего не забыли и не простили. Затаили злобу, а теперь вымещают ее на отдельных людях. Вот и я очень кстати им подвернулся. Ситуация непростая, Тереза, но мы отсюда никуда не уедем. В Бодайке много порядочных людей, которые рано или поздно поймут, что все эти сплетни и кривотолки не имеют под собой почвы. Главное, не впадать панику.

— Да, конечно, — сказала Тереза, глядя в потолок, — но все это очень трудно. И что нам так не везет? В Пеште хорошо ладили с людьми, зато квартиры приличной не было. Здесь все наоборот. В общем, нос вытащишь — хвост увязнет. И когда мы будем жить нормально?

Зала взял ее за руку.

— Не все сразу. Потерпи немного.

— Да сколько же можно?

9

Миклош жалел жену и боялся, что у нее сдадут нервы. Ему и самому было нелегко, но он умел держать себя в руках. Он с головой окунулся в работу и нередко задерживался на фабрике допоздна, вникая в состояние дел, так что ни на что другое времени уже не оставалось. Тщательно изучил всю техническую документацию фабрики, стараясь не упустить ничего существенного. Просмотрел техпаспорта мотальных и прядильных станков и на основе актов о поломках составил статистическую сводку наиболее серьезных аварий за последние годы.

Как-то в конце рабочего дня Миклош вызвал к себе парторга механического цеха Андраша Хорвата и секретаря первичной комсомольской организации Белу Земака. Сорокалетний токарь Хорват в молодости занимался классической борьбой и не раз становился чемпионом области в среднем весе. Неуклюжий на вид, с толстыми, короткими пальцами, вставая к станку, он демонстрировал виртуозное мастерство, становясь как бы частью большого, сложного механизма. Слесарь-механик Бела Земак был молод, высок и черноволос, с голубыми глазами, прямым носом и выступающим подбородком на худощавом лице. Он прославился на фабрике тем, что всегда и везде откровенно высказывал свое мнение, не заботясь о последствиях. Естественно, те, кого он критиковал, таили обиду и между собой называли его демагогом. Но Бела Земак не был демагогом и вообще не стремился к дешевой популярности. Не выступал по каждому поводу, а говорил только тогда, когда чувствовал в этом необходимость. Земак считал, что если человек в двадцать пять лет не смеет высказать свое мнение об этом мире, о делах фабрики, о товарищах, то немногого стоят его благие намерения.

— Терять мне нечего, — поговаривал он. — Такие специалисты, как я, на дороге не валяются. Свои тринадцать пятьдесят в час я всегда заработаю.

Миклош угостил их сигаретами и сказал, что хотел бы регулярно обсуждать с ними состояние дел в механическом цехе и получать необходимую консультацию перед тем, как ставить какие-то конкретные задачи. Конечно, он несет полную ответственность за принимаемые решения и не собирается перекладывать ее на других. Просто хотелось бы знать их мнение, прежде чем что-то решать, ведь, как говорится, одна голова — хорошо, а две — лучше. Как руководитель он обязан принимать во внимание их многолетний опыт, знание обстановки на фабрике. Что же касается конкретных задач, то первейшая из них — свести до минимума простои, связанные с ремонтом оборудования. Как этого достигнуть? Прежде всего, обеспечить профилактический ремонт и осмотр станков по истечении установленных сроков эксплуатации.

— Я подготовил список наиболее снашивающихся деталей, — продолжал Миклош. — Надо позаботиться, чтобы на складе всегда были соответствующие запчасти. Кстати, кое-какие из них выгоднее делать самим, чем покупать готовые. И вот еще что. Нам необходимо разработать график профилактических и капитальных ремонтов. У нас все должно быть предусмотрено, как в хорошей автомастерской, где всегда знают, когда у какой машины следует проверить тормозные колодки, когда сменить маслофильтр, свечи или распредвал. Если мы договоримся, надо будет со временем разработать что-то вроде руководства по ремонту отдельных типов станков.

— Я думаю, давно пора, — отозвался Хорват.

— Нужна плановая организация труда, — подхватил Бела Земак. — А то каждый отвечает только за себя, а что творится вокруг, ему до лампочки. И уж если мы решили этим заняться, то не надо останавливаться на полпути.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Зала.

— Я думаю, надо за каждой бригадой закрепить определенный участок работы. Чтобы одна бригада обслуживала мотальные станки, другая — прядильные, и так далее.

— Дельная мысль, — сказал Миклош. — Стоит ее обсудить. А теперь еще один вопрос. Довольно щекотливый. Это касается оплаты труда ремонтников. Я просмотрел ведомости за последнее время и обнаружил, что здесь процветает уравниловка. У каждого — почасовой заработок, который не зависит от аварийного состояния станков. Такая форма оплаты в корне неверна, тут нет стимулирования. Ремонтникам платят независимо от того, два часа простаивает станок или целый месяц.

Земак почесал затылок.

— Разворошить муравейник… — пробормотал он. — А что? Надо бы. У нас есть старые специалисты, которые получают наравне с зелеными новичками, хотя работают и быстрее, и лучше. Я, со своей стороны, согласен. Хотя сразу скажу: нелегко это будет. — Он выпятил губы, словно собираясь кого-то поцеловать. — С вами могут поступить, как с еретиком. А вообще я не уверен, что нам необходимо столько народу. Кому не понравится, пусть уходит. При хорошо организованной работе, если каждая бригада будет знать, что надо делать, мы сможем снять с ворот объявления о найме рабочей силы.

— Дай бог! — с улыбкой произнес Миклош, поглаживая ладонями стол. — И последнее, о чем мне хотелось бы сказать. Я знаю, что на фабрике всякое болтают за моей спиной. Скрывать мне нечего, совесть моя чиста. Поэтому я считаю, что между нами не должно оставаться никаких недомолвок. Если мы хотим сработаться, надо узнать друг друга, чтобы строить отношения на взаимном доверии. — Миклош откинулся на спинку стула, выжидательно поглядывая на обоих рабочих.

Хорват откашлялся.

— Что верно, то верно, — нерешительно начал он. — Много чего брешут. А уж женщин хлебом не корми, дай только языки почесать. Но я лично так считаю и могу сказать каждому: если партия доверяет товарищу Зале, как же я-то могу не доверять? Ведь в Москву не пошлют учиться кого попало. Я думаю, такого человека сначала прощупают со всех сторон, чтобы прознать его внутреннюю сущность. Но вы же знаете, товарищ инженер, что за люди эти женщины! Любым глупостям верят, потому как своим умом не сильны. Уж коли берут на веру всякую хиромантию, гадание на картах и прочую чепуху, так чего от них ожидать? А мне, товарищ инженер, вполне достаточно было бы знать, что ваши руки не обагрены кровью невинных людей.

Миклош грустно взглянул на него.

— Товарищ Хорват, спите спокойно. Мои руки чисты. В девятнадцатом мой отец был красноармейцем, после падения Советской республики почти не вылезал из тюрем, а в сорок втором жандармы забрали его прямо с этой фабрики, и вскоре он погиб. Мою мать в пятьдесят шестом контрреволюционеры выгнали из Бодайка, а дом сожгли. Она добралась до Будапешта и умерла в больнице. Вы спросите, зачем я это рассказываю? Да чтобы вы поняли: чисто по-человечески у меня были все причины для мести. Но меня не для того выбрали партийным секретарем, чтобы я ходил по домам, искал виноватых и привлекал их к ответственности. У нас в ту пору были другие задачи: раздел земли, защита наших завоеваний.

— А когда выселяли швабов, — вмешался Земак, — список составляли вы?

Миклош задумался.

— К нам в руки попал весь архив местного фольксбунда. Конечно, в поселке поднялся большой переполох, ведь в этих бумагах значились фамилии осведомителей, тайных агентов фольксбунда, тех, кто писал доносы на антифашистов. По большей части эти люди даже перед близкими не раскрывали свое истинное лицо. Поэтому, когда их арестовали, жены и матери начали возмущаться: мол, личная месть, коммунистические беззакония. Ну, а поскольку я был партийным секретарем, вся их ненависть обрушилась на меня. А спустя некоторое время началась экспроприация швабов. К сожалению, многие и до сих пор считают, что это были самовольные действия коммунистов. Но ведь мы действовали в соответствии с решением Потсдамской конференции, по приказу Национального фронта. Конечно, в списки попадали и невиновные, но эти списки составлял не я один, а весь комитет. Просто кое-кому выгодно свалить всю вину на меня. Вот отсюда и сплетни, и наговоры…

10

Имре Давид счел предложения Миклоша просто великолепными и всей душой радовался, что взял своего друга на фабрику. Особенно ему понравилось, что своими соображениями тот прежде всего поделился с Андрашем Хорватом и Белой Земаком.

— Я вижу, — сказал он, улыбаясь, — что ты всерьез проводишь демократическую линию на фабрике.

— В одиночку мне ничего не сделать, — отозвался Миклош. — Это такая битва, которую можно выиграть только вместе с союзниками. Сопротивление будет очень сильным.

— Выиграем, Миклош. Я с тобой.

Юлия принесла черный кофе. Спросила Миклоша, не нужно ли ему молока к кофе.

— Спасибо, — ответил тот. — Кофе с молоком я пью только по утрам.

Секретарша бесшумно вышла. Имре проводил ее долгим взглядом.

— Перемещается, как дух бесплотный, — заметил он. — И все всегда знает, предугадывает мои мысли. Замечательная женщина.

— И красивая, — добавил Миклош.

— А ты узнал ее? — с любопытством глянул Имре на Миклоша.

— Юлию?

— Ну да.

— Разве я был с ней знаком?

— Конечно, черт тебя дери! И кто бы мог подумать, что из замухрышки с косичкой получится такое дивное создание. Вся была в веснушках, волосы песочного цвета.

— Ты о ком? — спросил Зала, поставив чашку на стол.

— Естественно, о Юлии. Ты в самом деле ее не помнишь?

— Нет. Хоть убей, не помню.

Имре закурил сигарету.

— Ну, вспомни, как мы не пошли на военную подготовку и нас искали жандармы. А мы прятались в подвале и третий день ничего не ели. Было двадцатое октября. Солнце сияет, на небе ни облачка. На склоне холма, прямо напротив, собирают виноград. И тут появляется маленькая девочка. Идет в нашу сторону и поет песенку о кукушке. Заходит к нам в подвал. А в сумке у нее полным-полно продуктов.

— Так это и была Юлия? — изумляется Миклош.

— Ну да.

Миклош как наяву увидел перед собой веснушчатую плюгавую девчонку, которая, моргая от солнечного света, сказала: «Папа велел передать, что придет ночью. Дождитесь его».

— Невероятно, — промолвил Миклош. — Прямо сказочное превращение. Сколько ж ей лет сейчас?

— Легко сосчитать. В сорок четвертом было семь, значит, сейчас тридцать два.

— Наверно, уже замужем?

— Нет. Был у нее жених. Военный летчик, капитан. Десять лет назад разбился. Бедняжка и поныне носит траур. А не так давно и отца потеряла. Теперь живет вдвоем с матерью. По образованию она учительница, преподавала одно время в городской гимназии. А потом поставила на экзамене двойку сыну какого-то туза, и ее оттуда выжили. У нее сразу пропала охота к учительству. Вот с тех пор и работает на фабрике.

— Но наверняка у нее кто-то есть, — вслух подумал Миклош. — Не верится, чтобы такая прекрасная женщина жила одна.

— Не знаю, — задумчиво произнес Имре. — Но думаю, что у нее никого нет. По крайней мере здесь, в поселке. Иначе об этом уже знал бы любой и каждый. Здесь ничего не скроешь. Но вся беда, старик, в том, что она мне чертовски нравится. Иногда так и подмывает прямо сказать ей об этом, но боюсь, что все испорчу. Просто не знаю, с какого конца подступиться.

— Имре, ты не забыл, что в своем огороде не охотятся?

— Да не забыл. Но что я могу поделать? Мне кажется, Юлия была бы идеальной любовницей.

— Послушай меня, выкинь из головы эту глупость. Ты что, плохо живешь с Евой?

— Ну почему? Только это же совсем другое.

— Я понимаю, очень хорошо понимаю. Но думаю, у тебя забот и без того достаточно. Оставь в покое Юлию. Не трогай ее, даже если она даст тебе повод для этого.

Имре скептически хмыкнул:

— К сожалению, это не та женщина, которая может дать повод. Знаешь, мне иногда даже жаль ее. Годы летят так быстро. Боюсь, что это дивное создание так и не сможет испить чашу любви.

— Имре, да ты, оказывается, великий гуманист! Даже способен пожертвовать собой ради ближнего.

Оба рассмеялись.

Седьмого ноября после торжественной части в фабричной столовой устроили танцы. Самодеятельный оркестр наяривал плясовые, в буфете продавались вино, пиво, дебреценские колбаски, свиное жаркое. Настроение было приподнятое: многие получили значки ударников, денежные премии. По предварительным данным, фабрика шла на перевыполнение годового плана, и, с учетом возрастающих за последние годы показателей, у коллектива появились реальные шансы претендовать на звание «Передовое предприятие». Рабочие поздравляли друг друга, хвалили директора, то там, то здесь слышались речи о рабочей спайке, о сплоченности перед лицом трудностей.

Тереза вскоре заторопилась домой — она не хотела оставлять ребенка надолго одного. Миклош взял бутылку вина и две дебреценские колбаски и подсел за стол Белы Земака. С Земаком была Анико Хайду, работавшая в прядильном цехе, — хорошенькая восемнадцатилетняя девушка с черными, как смоль, волосами, собранными в «конский хвост», красиво очерченным ртом и таким загаром, будто только что приехала из тропиков. С Миклошем она держалась замкнуто, едва отвечала на вопросы, и во всем ее поведении сквозила неприязнь. Он почувствовал это и больше не пытался поддерживать разговор. Впрочем, девушка и не засиживалась за столом: мужчины приглашали ее наперебой. Танцевала она великолепно, движения ее были рассчитанными и ритмичными.

— Слетелись, как мухи на мед, — недовольно бурчал Земак.

— Уж не ревнуешь ли ты, Бела? — улыбаясь спросил Миклош.

— Черт знает! — ответил молодой человек. — Может, и ревную. — Он налил в бокалы вина. Оба выпили. — Понимаете, шеф, Анико — совершенно беззащитна. Того и гляди угодит в чьи-то сети.

— Что значит «беззащитна»? — спросил Зала, отыскивая взглядом Анико среди танцующих.

— Она воспитывалась в детском доме. Родителей не знала. У нее никого нет, и, по моему разумению, в людях она мало разбирается. В детском доме их не готовят к жизни. Растут они там в замкнутом пространстве, за семью запорами. А затем в один прекрасный день выпадают из этого гнездышка, не успев опериться. У фабрики есть договоренность с детским домом: многие девушки оттуда приходят к нам, как становятся совершеннолетними. Заканчивают шестимесячные курсы, получают специальность и становятся сами себе хозяйками. У них появляются деньги, которые надо тратить с умом, а их этому никто не учил. Общежития у нас нет, поэтому они вынуждены снимать комнаты. Лично я не приветствую подобные дела. Ведь черт знает, в какое окружение они там попадают, с кем якшаются, кто их учит жизни.

— Анико тоже снимает комнату? — спросил Миклош.

— Да. У вдовы Баллы. Уже третий год.

— Я думаю, там она в хорошем месте. Тетя Ирма — женщина строгих правил.

— Что верно, то верно. Мужчин она в дом не пускает, даже мне не позволяет заходить, хотя знает, что я к Анико с самыми серьезными намерениями…

— А это действительно так?

— А что, разве плохая девушка? — вскинулся Земак. — Красивая и очень добрая. Только иногда ей как будто вожжа под хвост попадает. В такие минуты с ней просто сладу нет. Посылает меня к чертовой бабушке и во всякие другие места. Ну, да ничего, приноровлюсь. Мне бы хотелось, чтоб она сдала на аттестат. У нее чертовски светлая голова. Но покамест она и слышать об этом не хочет.

Миклош взглянул на танцующую девушку и с горечью промолвил:

— Чувствую, ненавидит она меня всем сердцем. Интересно бы знать, почему.

Земак ответил не сразу.

— Я думаю, что тетя Ирма вбила ей в голову всякие глупости. Да еще женщины на фабрике. Но вы не беспокойтесь, шеф. Я проведу с ней воспитательную работу.

— Это лишнее, — сказал Миклош. Он заметил сидящую за одним из столиков Юлию и, извинившись перед Земаком, подошел к ней: — Здравствуйте, Юлия. Вы разрешите?

Юлия улыбнулась.

— Присаживайтесь, Миклош.

— Вы не танцуете? — спросил он, садясь.

— Стара я уже для танцев. — Юлия с улыбкой и любопытством взглянула на него. — Миклош, а вы действительно меня не узнали?

— Нет конечно. Сколько лет прошло. И потом, вы так похорошели…

Юлия перебила его:

— Перестаньте, Миклош. Я выросла, постарела. Только и всего.

— Вы меня неправильно поняли, Юлия. Это вовсе не комплимент потенциального ухажера, а простая констатация факта. Как поживает ваша матушка?

— Спасибо, понемногу. Ей ведь уже под шестьдесят. Самое страшное, что она до сих пор не может пережить смерть отца. Они очень любили друг друга, жили душа в душу. А мать — женщина религиозная и свято верит в загробный мир, где они с отцом встретятся. Поэтому жаждет смерти, сознательно готовится к ней. Жизнь ее уже не интересует. Я в общем-то тоже религиозна на свой лад, но никогда не оторвусь от повседневной действительности. Наверно, потому, что я иногда восстаю против бога и ловлю себя на том, что теряю веру. Скажите, а как вы себя здесь чувствуете?

Миклош помедлил с ответом.

— Да как вам сказать. Пока работаю — хорошо. Работа меня увлекает. А как только выхожу за ворота, чувствую себя отверженным.

Юлия смотрела куда-то вдаль.

— Не знаю, — медленно вымолвила она, — правильно ли вы сделали, что вернулись. У многих тут слишком предвзятое мнение о вас. Я, правда, его не разделяю. Помню, отец и перед смертью говорил: «Миклош Зала — порядочный человек». А я привыкла верить отцу.

— Спасибо, Юлия, — отозвался Миклош. — Приятно слышать. Значит, у меня уже два сторонника.

— Кто же второй? — полюбопытствовала Юлия.

— Бела Земак. Замечательный парень.

Юлия выпила глоток пива.

— Я думаю, — медленно проговорила она, — что у вас не два сторонника, а гораздо больше. Только не у каждого хватает духу признаться.

— А что вы думаете об Имре?

— Человек, достойный всяческого уважения. Меня поражает то, что он делает на фабрике. Фантастическая работоспособность, помноженная на веру в успех. Я только одного опасаюсь.

— Чего же?

— Он очень доверчив и наивен. Боюсь, как бы его не втянули в какую-нибудь грязную историю. Знаете, Миклош, здесь, в уезде, все связаны друг с другом невидимыми нитями. Здесь свои законы. Либо ты им подчиняешься и ведешь игру, которую от тебя требуют, либо…

— …бросаешь школу и идешь в секретари, — закончил за нее Миклош.

Юлия кивнула:

— Вот именно. А ведь я любила свою профессию. Наверно, надо было добиваться справедливости. И я уже почти решилась, а потом поняла: в одиночку это дело безнадежное. В общем, сдалась. Не смогла постоять за себя. Отца уже не было в живых, моего жениха — тоже. Некому было поддержать меня, придать сил. И я смирилась с судьбой.

— Еще выпьете? — спросил Миклош, берясь за бутылку.

Юлия прикрыла ладонью стакан:

— Спасибо, достаточно.

— Юлия, можно задать вам один вопрос? Если он вам не понравится, не отвечайте.

Женщина подняла на него взгляд:

— Я слушаю.

— Мне известно, что ваш жених погиб десять лет назад.

— Да, верно. Он был военным пилотом. Летал на истребителе-перехватчике. На высоте десять тысяч метров что-то случилось с двигателем. Ему приказали катапультироваться, а он попытался посадить машину. Не удалось. Замечательный был человек. И настоящий мужчина.

— И вы после этого решили не выходить замуж?

— Почему? Сейчас вышла бы, если б полюбила кого-нибудь так же, как любила его.

— Понимаю, — сказал Миклош. — Но все же это как-то противоестественно. Чтобы такая привлекательная женщина тридцати двух лет похоронила себя заживо! Человек рождается для счастья. А в понятие «счастье» входит и любовь.

Юлия мягко улыбнулась.

— Я знаю, куда вы клоните. Вам интересно, есть ли у меня любовник, не так ли? Я хоть и дочь священника, но отнюдь не святоша. Однако такая уж у меня натура, что я не могу спать с тем, кого не люблю. Просто не получается. Я пыталась. Поначалу все вроде идет нормально, а в самый последний момент наступает какая-то апатия, и я замыкаюсь.

Оркестр уже закончил свою программу. Мужчины сдвинули столы и пели венгерские народные песни. И веселые, и грустные.

— Вот такие дела, Миклош, — сказала Юлия и задумчиво добавила: — Даже не знаю, чего это я так разоткровенничалась.

— Во всяком случае, я вам очень благодарен за откровенность.

Юлия поднялась.

— А теперь я удаляюсь по-английски.

— Не позволите вас проводить?

— Лучше не надо, — ответила Юлия. — В ваших же интересах. Это Бодайк, не забывайте. И позвольте дать вам дружеский совет.

— Я слушаю.

— Остерегайтесь Ирму Балла. Она ненавидит вас смертельно. Не смотрите, что она простая уборщица на фабрике. В поселке это фигура. У нее длинные руки, а слово имеет вес.

— Спасибо, — отозвался Миклош, — но у меня никаких дел с тетей Ирмой. Я знаю, что она меня не переносит. Это давняя история.

— Спокойной ночи, — сказала Юлия и неторопливо вышла из столовой.

11

Было уже за полночь, когда Бела Земак и Анико дошли до конца улицы Кошута. Иногда они останавливались и подолгу целовались. Ладонь Белы то и дело скользила по упругой, сформировавшейся груди Анико.

— Пойдем ко мне, — прошептал молодой человек. — Мои уже спят.

— Ты спятил? — спросила девушка. — Мне еще не хватало только этого. Чтобы тетя Ирма выкинула меня на улицу. И так уже скандала не избежать. Я обещала ей вернуться не позже полуночи. Пойдем, Бела.

Они двинулись дальше. Пройдя несколько шагов, Земак спросил:

— Анико, почему ты не веришь, что я тебя люблю?

— Верю, — сказала девушка и засмеялась. — Знаешь, что сказала мне недавно Ирен?

— Ауэрбах?

— Ну да. Она часто ходит к тете Ирме. Потрясная женщина. Я ей чертовски завидую.

— Так что же она сказала?

— Вообще-то она постоянно меня предостерегает. «Анико, будь осторожна, не влипни в историю. Всем парням нужно только одно. Не верь, если кто-то будет говорить тебе о любви. Вся любовь кончится, как только он с тобой переспит». Ирен ужасно умная. Я многому у нее научилась. Да, а вчера она мне и говорит: «Анико, ты очень красивая девушка. Сейчас у тебя самый опасный возраст. Ты должна решить, кем собираешься стать: куртизанкой или добропорядочной женой, матерью семейства. Если хочешь сохранить порядочность и выйти замуж, не торопись. При твоей красоте можно найти хорошую партию, только надо взяться за это дело с умом. Но ты вполне можешь стать и куртизанкой. С твоими данными успех тебе обеспечен. Однако в этом деле, радость моя, надо знать себе цену. Не уподобляйся тем гулящим, которые за сотенную ложатся с кем попало и постоянно лечатся от сифилиса. Но мой тебе совет: оставайся лучше порядочной девушкой».

Бела Земак остановился, резко повернул девушку к себе:

— Это ты мне к чему рассказала?

— Потому что и ты думаешь только о том, чтобы переспать со мной.

— Ты уверена?

Анико кивнула, отвернулась, и они пошли дальше.

— Ты мне нравишься, — сказала она после паузы. — Ты славный парень, но я пока не хочу с тобой спать. — Она поддела ногой камушек, лежащий под фонарем. А когда снова заговорила, в голосе ее звучала горечь: — У меня никого нет, Бела. Ты понимаешь? Никого. Ни отца, ни матери, ни брата. За меня некому вступиться. Я боюсь. Если меня соблазнят, кому я буду нужна? Кто меня пожалеет? С тех пор как за мной начали увиваться парни, я часто задумывалась об этом. Моя мать тоже, наверно, была такой же одинокой. А потом с кем-то переспала, и появилась я. Вероятно, она этого не хотела, потому и бросила меня. Иногда просто выть хочется, так я тоскую по матери. Хоть бы разок увидеть ее! Какой бы она ни была скверной, я бы наверняка простила ее.

— А может, возненавидела бы навсегда, — тихо промолвил Земак. — Я тебя понимаю, поверь мне, и не собираюсь ни к чему принуждать. Мне не нужно, чтобы ты спала со мной против своей воли. Я подожду, пока ты меня получше узнаешь. Пока у тебя самой не появится желание.

Дальше они шли молча. Вдали, в самом конце ночной улицы раздавался только звук их шагов. Они уже приближались к дому Баллы, когда Земак спросил:

— Анико, ты действительно недолюбливаешь Миклоша Залу?

— Терпеть не могу.

— Почему?

— Потому что он негодяй.

— Но ведь ты совершенно не знаешь его.

— Знаю. Мне о нем все известно.

— От кого?

— Не все ли равно? Его все ненавидят.

— Ну, только не я, — сказал Земак. — Поверь мне, он очень порядочный человек.

— Не могу поверить. И хватит об этом. Меня совершенно не интересует твой Зала.

— Странная ты какая-то, Анико. Почему ты мне не веришь?

Девушка пожала плечами и остановилась у ворот.

— Спасибо, что проводил. — Она подставила губы для поцелуя.

Миклош не раз замечал, что Анико избегает его. Однажды, в первых числах января, у нее сломался станок. Миклош Зала как раз находился в цехе.

— Что случилось? — спросил он, подойдя к девушке.

— Откуда я знаю? — бросила она через плечо. — Я же не механик.

Миклош смерил девушку взглядом и молча принялся искать поломку в станке. Довольно быстро ему удалось обнаружить лопнувший штифт.

— Ничего страшного, — сказал он, вытирая ветошью руки, запачканные машинным маслом. — Тут работы от силы на полчаса. Сейчас пришлю механика.

Анико, прислонившись к станку, хмуро и неприязненно глядела на Залу.

— Скажите, Анико, — мягко спросил он, приблизившись, — почему вы меня ненавидите?

Вопрос застал девушку врасплох. Она прикусила нижнюю губу, а потом буркнула:

— Оставьте меня в покое.

— Никто вас не собирается трогать, — сказал Миклош и отправился к себе в кабинет.

Он распорядился вызвать в прядильный цех Земака и занялся текущими делами.

За последние недели частенько стал засоряться сток в женском туалете и несколько раз вода едва не затопляла цех. При этом ни в умывальной, ни в душевой ничего подобного не случалось. Водопроводчикам стоило немалых трудов найти места закупорки и прочистить трубы. Миклош не придал особого значения этим случаям. Такое бывает всюду, где работают женщины: бросают в унитаз вату и всякие тряпки, которые и закупоривают трубы.

Фабрика выполнила годовой план, а также и план по прибылям. Настроение царило приподнятое: всем начислили премию в сумме двенадцатидневной зарплаты. Радовался и Миклош, понимая, что немалую роль в общем успехе сыграла реорганизация механического цеха. С января цех работал по основательно разработанному графику. Миклошу удалось доказать людям, что их заработки не снизятся, а труд станет менее тяжелым. Рабочим нравилось, что Миклош хорошо разбирается в своем деле и все его указания ясны и конкретны. Он не гнался за дешевой популярностью, последовательно вел свою линию, но иногда срывался, становился раздражительным, бывал груб с подчиненными и крыл трехэтажной бранью кого ни попадя. Только одному человеку он никогда не грубил — истопнику Палу Зоннтагу. Даже в малом не давал он почувствовать бывшему хозяину фабрики, что может отплатить ему за перенесенные когда-то по его вине страдания. К тому же работал Зоннтаг добросовестно, истопником был квалифицированным, и рабочие механического цеха с почтением относились к тихому старичку. Зала делал вид, будто они раньше не были знакомы, и не упоминал о прошлом. Так же вел себя и Зоннтаг.

Миклош уже давно заметил, что в прядильном цехе, работавшем круглосуточно, происходит что-то странное. Некоторые работницы задолго до окончания смены останавливали станки и исчезали в раздевалке, а потом спокойно расходились по домам. Миклош не мог понять, в чем тут дело. Станки должны работать безостановочно, ведь производительность и так низкая. Конечно, он здесь не был начальником и это не входило в его компетенцию, но его обуревало любопытство. Однажды, обходя цех, он остановился у станка Маргит Татар, решив порасспросить девушку. Он давно заметил, что Маргит не испытывает к нему такой враждебности, как остальные. Иногда даже улыбается. Миклош обратил внимание, что из цеховой конторки за ним наблюдает Ирен Ауэрбах, но не придал этому значения.

— Скажите, Маргит, — начал он, — а почему многие уже закончили работу?

Маргит посмотрела на бездействующие станки, потом подняла взгляд на Миклоша.

— Они опытные, и работают быстрее меня. А ведь вы сами видите, я стараюсь, как могу. Но больше ста процентов у меня не выходит при всем желании.

— А у них?

— Ну, у них и по сто тридцать получается. Как они этого добиваются, я не знаю. Я ведь здесь всего только полгода. Ну, может, со временем научусь.

— Несомненно. — Миклош ободряюще улыбнулся девушке и пошел дальше.

Ауэрбах сразу же вышла из конторки и направилась к Маргит.

— Чего хотел Зала? — спросила она.

Маргит поправила мотки.

— Поинтересовался, почему другие закончили работу раньше времени.

— И что же ты ответила? — насторожилась Ауэрбах.

— Сказала, что они более расторопные. А у меня так не получается, сколько б я ни старалась.

— Больше вы ни о чем не говорили?

Маргит нахмурилась.

— А если и говорили, так что из этого? Разве мне нельзя разговаривать с Залой?

Тон Ауэрбах смягчился:

— Ради бога, голубушка. Ты меня просто неправильно поняла. Только, знаешь, Зала тут все-таки не начальник.

— Я знаю, — сказала Маргит. — Не надо мне делать замечания.

— Что с тобой? Ты никак сердишься на меня? — спросила Ауэрбах. — Откуда такая враждебность?

Маргит сноровисто снимала со станка намотанные бобины.

— У меня нет вражды ни к кому. Просто я не люблю, когда меня допрашивают.

— Ну хорошо, хорошо, будем считать, что я ничего не сказала, — промолвила Ауэрбах, помогая девушке поставить пустые катушки.

Маргит запустила станок.

— Знаешь, Ирен, — произнесла она миролюбивым тоном, — мне самой интересно, как это у других так ловко получается. Я же стараюсь не меньше, чем они. Вот потрогай спину — вся мокрая. Даже в туалет не могу сходить из-за этого проклятого станка. А норму-то не выполняю.

— Радость моя, — добродушно сказала Ауэрбах, — это вопрос практики, только и всего. Я шесть лет проработала на таком станке, а ты всего полгода. Не горюй. Ты девушка способная, работящая. Научишься. Ты больше не сердишься на меня?

— Нет.

— Ну, пока.

Ауэрбах улыбнулась девушке и вернулась в конторку. Там уже находился Шандор Фекете, молодой начальник цеха.Вопреки фамилии^[23] у него были белокурые длинные волосы, почти до плеч. Узкое лицо с коротким вздернутым носом обрамляли густые бакенбарды, а над тонкой верхней губой топорщились светлые усы. Недавно ему исполнилось тридцать лет. Он закончил текстильный техникум и два года назад женился на младшей сестре Шандора Ауэрбаха, породнившись таким образом с этим семейством. Ирен он уважал и в то же время побаивался, зная, что его свояченица связана дружескими узами с Имре Давидом, Балинтом Чухаи и многими руководителями области. Поэтому старался ей всячески угождать, прислушивался к ее советам и никогда не спорил. Он отдавал себе отчет в том, что его продвижение по службе во многом зависит от Ирен. А она и не пыталась скрывать, с какими важными шишками проводит выходные дни. Ей доставляло удовольствие бросить с равнодушным видом, как бы между прочим:

— Шаника, вчера вечером у Давидов и тебе перемыли косточки.

— В самом деле, Иренка?

— Да еще как. Знаешь, там был Балинт Чухаи с Катинкой. Речь зашла о промышленном преобразовании уезда. А любой план развития обычно вызывает оживление в кадровой политике. В такие периоды надо выдвигать кандидатуры, на которые можно рассчитывать. Вот тут-то ты им и подвернулся под руку. — И, любуясь его испуганным видом, с улыбкой добавила: — Но я, конечно же, расписала им тебя в лучшем виде. Не беспокойся, свояк, мои друзья прислушиваются ко мне.

— Я знаю, Иренка, — сказал начальник цеха, устремив на женщину преданный взгляд. — А можно тебя кое о чем спросить?

— Валяй, Шанишка.

— Только не пойми меня превратно, Ирен, не подумай, что я пытаюсь подольститься. Я давно хотел тебя спросить: почему ты работаешь ткачихой? Ты умна, у тебя такие данные, ну, понимаешь, что я хочу сказать…

Женщина улыбнулась:

— Понимаю, Шанишка. Когда-нибудь объясню. А пока удовольствуйся одним: я здесь очень хорошо себя чувствую. Я спокойна, на мой станок никто не претендует. Это не письменный стол.

…Увидев входящую в конторку Ирен, Фекете сразу понял, что она чем-то взволнована. Ее беспокойство передалось и ему, и он с замирающим сердцем спросил:

— Что случилось, Иренка?

— Мне не нравится поведение Залы.

— А что он делает?

— Ходит тут, разнюхивает. Допрашивает девушек, почему они раньше уходят домой, и все такое. По-моему, это его не касается.

Ауэрбах по своему обыкновению слегка погрешила против истины, ибо Миклош разговаривал только с Маргит Татар. Услышав, что Зала приставал к девушкам, Фекете взбеленился:

— Да как он смеет соваться в чужие дела? На каком основании? Ну, я ему покажу! Я ему все скажу!..

— Только осторожнее, свояк, — сказала Ауэрбах. — Не забывай, что он друг Имре Давида.

— Наплевать! — воинственно произнес Фекете.

На другой же день он отправился в механический цех. Гизи, секретарша Залы, с такой силой и быстротой била по клавишам пишущей машинки, будто участвовала в конкурсных испытаниях.

— Ваш шеф у себя? — строго спросил Фекете.

Гизи обернулась, подняла на Фекете свои большие серые глаза и, увидев его строгое лицо, рассмеялась.

— Ну и злюка к нам явилась! — констатировала она, вставая. Это была добродушная, упитанная двадцатилетняя девушка с улыбчивым ангельским личиком, которое не портили даже веснушки. — Подождите, я сейчас доложу.

— Не надо, — проронил Фекете и вошел в кабинет.

Миклош сидел за столом и составлял какую-то сводку. Он поднял голову на скрип открываемой двери и, увидев Фекете, расплылся в улыбке.

— Вот так неожиданность! — воскликнул он и, выйдя из-за стола, направился к Фекете, дружески протягивая ему руку. Тот на мгновение заколебался, пожимать ему руку или нет, потом наконец решился и смущенно, как гимназистка, подал ладошку лодочкой. — Присаживайся, товарищ Фекете. — Миклош показал на один из стульев возле стола для совещаний. Фекете сел, расправив серый халат. — Закуривай. — Миклош положил на стол пачку «Ласточки».

— Спасибо, я бросил.

— Итак?

— Послушай, товарищ Зала, — вызывающим тоном начал Фекете, — кто дал тебе право рыскать по моему цеху и допрашивать девушек? Если тебя что-то интересует, спроси у меня.

Миклош уже не улыбался. Его лицо окаменело. «Значит, и Маргит не лучше остальных», — подумал он сокрушенно. А вслух сказал:

— Не понимаю, о чем ты.

— Черта лысого ты не понимаешь! — взорвался Фекете. — Да еще и притворяешься. Или ты меня за дурака держишь? Конечно, я в Москве не учился, и не инженер я, а всего только техник, но это не значит, что меня можно водить за нос. Что ты вынюхивал в моем цехе?

Этот язвительный тон раздражал Миклоша, но он сдерживался.

— Подожди, старик…

— Я тебе не старик! — отрезал Фекете. — У меня есть нормальное человеческое имя.

— Ты прав. Извини. Так вот, гражданин или господин Фекете — как тебе больше нравится, — прими к сведению то, что я скажу. Во-первых, не повышай голоса. Я это тоже умею. Во-вторых, я никогда не притворяюсь. В-третьих, дураком я тебя не считаю, хотя особого ума не наблюдал. В-четвертых, я ничего не вынюхивал, поскольку я не ищейка. И в-пятых, я не допрашивал девушек. Просто меня удивило, что некоторые уходят с работы раньше времени.

— А какое тебе дело до этого? — перебил Фекете. — Что ты суешься туда, куда тебя не просят? И не учи меня жить. А то я тебе тоже кое-что посоветую.

— Не стоит. — Миклош уже с трудом сдерживался. — Похоже, что наша беседа зашла в тупик, уважаемый господин Фекете. — Он умышленно не сказал «товарищ». — Ни к чему обострять ситуацию.

— А что будет? — ехидно спросил Фекете. — Сейчас не сорок пятый год. Меня ты не сможешь выгнать из поселка.

— Это ты к чему говоришь? — сощурился Миклош.

— Сам знаешь.

— Я знаю только то, что ты олух. А теперь ступай восвояси и кукарекай на своей мусорной куче, сколько душе угодно. Поскольку твой цех не что иное, как мусорная куча, если хочешь знать мое мнение. И поучи своих работниц пользоваться туалетом. С тех пор как я здесь работаю, уже три раза пришлось прочищать трубы. Заодно можешь посмотреть, что за гадость они там бросают в унитаз. Ну, и научись, в конце концов, вести себя. До свидания.

Он вернулся к письменному столу и, не обращая больше внимания на Фекете, углубился в свои бумаги. Тот поднялся с видом оскорбленного достоинства. Проклятый Зала его игнорирует!

— Если ты думаешь, что я это так оставлю, то ты глубоко ошибаешься. Это чревато последствиями.

Миклош, не глядя на него, вызвал звонком Гизи и, когда девушка появилась в дверях, сказал:

— Будьте добры, проветрите кабинет. А то здесь какая-то вонь.

Гизи, улыбаясь, выполнила просьбу. В открытое окно ворвался свежий, прохладный ветер. Фекете вне себя от ярости заорал:

— Ты мне ответишь за это, так и знай!

Миклош оторвался от бумаг:

— Знаешь что? Чихать я хотел на твои угрозы! Я уже пуганый. И не такие, как ты, меня стращали.

Через час Гизи вызвали на заседание бюро цеховой партийной организации. В конторке прядильного цеха сидели Ирен Ауэрбах, Шандор Фекете, Манци Хуфнагель и завхоз Эржи Пирош, которая вела протокол.

— Садись, Гизике, — приветливо сказала Ауэрбах. — Как себя чувствует твоя мама? Помогло ей лекарство, которое я послала?

— Да, очень, — ответила девушка, присаживаясь. — Доктор сказал, что препарат просто замечательный. Мама собиралась зайти, чтобы лично поблагодарить вас.

В это время вошла Шара Хази, бодрая, холеная, со своим неизменным блокнотом. Поздоровалась. С Ирен расцеловалась, Фекете пожала руку и села.

— Ну, давайте послушаем, — весело сказала она и повернулась к Гизи, растерянно ерзавшей на стуле. — Что с тобой, Гизелла? У тебя такой вид, будто ты только что потеряла невинность. А ведь это случилось довольно давно, не правда ли? — Она от души расхохоталась.

— С чего вы взяли? — пробормотала девушка.

— Нам все известно, солнышко. Такая уж у нас работа.

— Не знаю, кто вам мог сказать такую глупость.

Ауэрбах демонстративно взглянула на часы. Хази это заметила и не стала пререкаться с Гизеллой, а с любопытством уставилась на Ирен, которая вкратце поведала, что произошло в кабинете Залы. Она, как обычно, слегка исказила факты, и это оказалось весьма существенным, так как события получили совсем иную окраску. По ее словам получалось, что Шандор Фекете отправился к Зале по поручению цеховой партийной организации.

— Шани мне однажды сказал, что Зала вмешивается во внутрицеховые дела, расспрашивает работниц, собирает какие-то данные. — Она закурила сигарету, одернула свою голубую блузку. — Я, как партийный секретарь, посоветовала ему поговорить с Залой. Но тот и слушать не стал Шани. Напустился на него, начал поучать. Хвалился, что он, мол, дипломированный инженер, учился в Москве и какой-то паршивый техник ему не указ. А в цеховые дела он вмешался потому, что это мусорная куча, на вершине которой кукарекает Фекете.

Хази усердно записывала все это в блокнот, поглядывая на Гизеллу, которая с ужасом думала, как бы выпутаться из создавшейся ситуации. Сказать, что Ирен не права, — значит навлечь на себя гнев семейства Ауэрбахов, поскольку все сидящие здесь связаны родственными узами. А ей не хочется, чтобы на нее сердились, она любит Иренку, ведь та всегда бескорыстно помогает ей и вообще очень добрая. А подтвердить сказанное — тогда на Залу обрушится вся эта грязь. Нет, нет, этого ей тоже не хочется. Зала исключительно порядочный человек и не заслуживает подобной участи. Может, он в сорок пятом и натворил что-то, но ей-то какое дело, ее тогда и на свете не было…

Фекете пригладил усы.

— Совершенно верно. Именно так все и произошло. Тогда я сказал ему, что его поведение чревато последствиями, ведь я пришел к нему по поручению партийной организации. А Зала ехидно ответил, что он чихать на меня хотел. — Он взглянул на Гизи. Та должна была слышать эти слова, ведь она как раз находилась в кабинете.

— Ты это слышала, Гизике? — ласково обратилась к ней Ауэрбах.

— Да как сказать… — замялась девушка.

— Говори все как есть.

— Товарищ Зала позвал меня и попросил открыть окно, потому что в кабинете какая-то вонь. Вот и все.

— Да-да, именно так он и выразился, — с жаром подхватил Фекете. — То есть намекнул, что от меня, как от члена партбюро, исходит вонь. А потом добавил, что чихать на меня хотел.

— Гизи, это так и было? — спросила Шара Хази.

— Ну… — Девушка в этот момент была похожа на загнанную в угол мышь. — Знаете, я открыла окно, а там как раз, в общем, прямо под самым окном, проезжал грузовик, и так он тарахтел, что я ничего не слышала. Даже не прислушивалась. И потом, тетя Шари, вы же помните…

— Что я должна помнить? — недоуменно взглянула на нее Шара Хази. — И кстати, не зови меня тетей. Я еще не превратилась в старую хрычовку. Ну, так о чем речь?

— Да как же? — удивилась Гизи. — Когда я оформлялась на работу, вы сказали, что самая лучшая секретарша та, которая ничего не видит и не слышит. Это именно ваши слова. — Гизи, довольная своей находчивостью, осмелела: — Шари, лучше всего, если вы сами спросите товарища Залу. Он такой человек, что уж коли скажет, так от своего не отступится. Не станет ничего отрицать.

Хази смерила девушку взглядом:

— Не надо давать мне советов, хорошо? Позволь мне самой решать, что для меня лучше. Так значит, ты не можешь подтвердить?

Гизи достала бумажный платок, вытерла нос.

— Может, он что-то такое и сказал, но я не слышала.

Ауэрбах обменялась взглядами с золовкой.

— Я понимаю, голубушка, — сказала она Гизи. — Я очень хорошо тебя понимаю. В конце концов, Зала твой шеф. Только прими к сведению, что зарплату ты получаешь не от Залы, а от фабрики. Можешь идти, девочка, но не забывай о том, что я тебе сказала. Желаю твоей маме скорейшего выздоровления.

— Спасибо, — растроганно ответила Гизи и, понурившись, вышла из конторки.

— Врет, — сказала Хази. — Я ее знаю еще по школе. Она была моей ученицей. Упрямая, как осел. Если упрется — с места ее не сдвинешь.

Гизи направилась прямо к Зале и почти дословно пересказала ему весь разговор. Миклош задумчиво выслушал ее, а затем промолвил:

— Гизи, я вам от души признателен за поддержку, но вы спокойно могли бы сказать обо всем, что слышали здесь. — Он грустно улыбнулся. Подошел к окну, выглянул во двор. Дождь лил как из ведра, в лужах стояла вода. — А все-таки почему вы так поступили? — Он повернулся к Гизи.

— Да потому, что меня возмутило вранье Фекете. И очень обидно было, что Ирен ему верит.

— Ирен? Ах, да, Ауэрбах. А вы давно с ней знакомы?

— Два года. С тех пор, как здесь работаю. Честно говоря, я ее очень люблю. Исключительно порядочная женщина.

— А ее золовка Шара Хази?

— Ну, Шару я знаю давно. Она преподавала в нашей школе. Хорошая была учительница, всем нравилась. Веселая, вечно шутила. И очень справедливая.

Миклош прошелся по кабинету.

— А ты не боишься, что они теперь рассердились на тебя?

— За что? Я же их не обижала.

— Гизике, все гораздо сложнее, чем вам кажется. К сожалению, это еще только начало. Вы против своей воли оказались втянутой в сложную игру, и рано или поздно вам придется выбирать между своим начальником и руководством фабрики. Это трудная ситуация. Но, во всяком случае, если кто-то будет интересоваться, что я сказал или сделал, смело говорите правду.

12

Через несколько дней к Имре Давиду зашел Штайгл. Директор в это время разговаривал с профоргом фабрики Магдой Шандор. Это была тридцатипятилетняя стройная, высокая женщина, чернобровая, с черными кудрявыми волосами. Раньше она работала в прядильном цехе. Ее муж был агентом по снабжению в областном строительном управлении и постоянно находился в разъездах. Полностью располагая своим временем, она закончила вечерний университет марксизма-ленинизма. В силу ее природной восприимчивости учеба давалась ей легко, и, обладая цепкой памятью, она умела на практике использовать полученные знания. Никто от нее не слышал жалоб на усталость, она постоянно была в хорошем настроении, любила большие шумные компании, где царили смех и веселье, и никогда не пьянела от выпитого. Жили они с мужем в собственном двухэтажном доме, а кроме того, была у них и небольшая, прекрасно обставленная дачка на берегу озера. Имре Давиду нравилась эта обаятельная разбитная женщина, поощрявшая его шутливые ухаживания и не красневшая от фривольных шуток. Он чувствовал, что и Магда к нему неравнодушна. Скажи он сейчас о своем желании встретиться в субботу на рыбацком хуторе, пока Ева будет в Пеште, а Дежё Шандор где-то на юге страны, Магда наверняка ответила бы согласием. Все к тому и шло, когда неожиданно нагрянул Штайгл. Естественно, Имре не очень обрадовался его визиту. Но что поделаешь! Партийный секретарь без дела не явится. Штайгл сел напротив Имре и положил ему на стол два мелко исписанных листка.

— Читай, — сказал он и закурил сигарету.

Имре Давид углубился в заявление Ирен Ауэрбах, мрачнея с каждой минутой. Ему внезапно пришли на ум слова Каплара: «Человеческие качества Залы оставляют желать лучшего. Этот человек считает себя единственным настоящим коммунистом в стране. Никому не доверяет. Вечно кого-то подозревает, что-то вынюхивает, собирает обо всех компрометирующие сведения». Неужели Каплар был прав? Что за бес вселился в Миклоша? Раньше он таким не был. Сказать, что он чихать хотел на члена партийного бюро! Куда это годится? Имре подвинул бумаги к Магде. Та быстро пробежала их взглядом — содержание ей было известно. Ирен еще утром показала ей свое заявление, а заодно поведала кое-что о прошлом Миклоша, естественно, искажая и драматизируя события настолько, что сами их участники вряд ли узнали бы себя в этом пересказе. Магда, покачав головой, вернула бумаги Штайглу, а потом повернулась к Имре Давиду.

— Не сам ли ты дал ему такие козыри, Имре? — спросила она.

— Какие козыри ты имеешь в виду?

— Ну как же? Ведь ты на каждом углу заявляешь, что Миклош Зала — твой друг.

— Ну и что? Он и в самом деле мой друг.

— А не злоупотребляет ли он твоей дружбой? Тебе это не приходило в голову?

Имре закурил сигарету.

— Зала работает — дай бог каждому! Он фактически заново создал механический цех. Каждый теперь знает свой участок работы, простои сведены до минимума. Его план профилактических мер дает отличные результаты. Повысились показатели, возросла прибыль.

— Все так, Имре, — ответила женщина. — Но ведь станки, прибыли, показатели — это только одна сторона медали. Главное — человек. А ты бы посмотрел, как он обращается с людьми. Зала груб, заносчив, не считается с чужим мнением. Мы уже получили массу сигналов, но не давали им ходу, поскольку речь идет о твоем друге.

— А ты что скажешь, Карой? — обратился Имре к партийному секретарю.

— По-моему, не следует раздувать это дело. Зала действительно хорошо работает, знает, чего хочет. Наша задача — вывести фабрику в число ведущих предприятий области. И без Залы нам не обойтись.

— Значит, он имеет право чихать на членов партийного бюро? — встрепенулась Магда. — Только из-за того, что он хорошо работает?

— Я этого не сказал. Мне кажется, лучше всего вызвать его сюда и поговорить.

Имре кивнул и снял телефонную трубку.

Зала смотрел на всех троих без малейшего признака беспокойства. С интересом прочел заявление Ирен Ауэрбах и молча вернул его Штайглу.

— Ну, что скажешь? — спросил Имре Давид.

— А скажу то, что свидетелей при нашем разговоре не было. Мы с Фекете беседовали с глазу на глаз. Поэтому каждый из нас может изложить эту историю по-своему. А уж кому верить — дело ваше. Судя по этому заявлению Ауэрбах верит Шандору Фекете. И немудрено. Они же свояки. А меня вообще никто не спрашивал, что же произошло на самом деле. Фекете действительно пришел ко мне, но не как член партийного бюро, а как начальник цеха. Явился защищать интересы своих работниц и начал на повышенных тонах делать мне выволочку: зачем, мол, я сую нос в чужие дела да какое имею право расспрашивать девушек о том, что происходит в его цехе. Потом прошелся с ехидцей насчет моего московского диплома, стал делать оскорбительные намеки на мою деятельность в сорок пятом. Пришлось поставить его на место. Я сказал, что, прежде чем заявляться ко мне со своими претензиями, пусть он сначала наведет порядок в своем цехе, а то это не цех, а мусорная куча. И пусть научит своих работниц пользоваться умывальником и туалетом, чтобы не приходилось потом прочищать трубы. Тогда он начал мне угрожать, кричал о каких-то последствиях. Ну, я и сказал, что чихать хотел на его угрозы и на все последствия. А вовсе не на члена партийного бюро Фекете, как это утверждает Ауэрбах.

Наступила томительная пауза. «Да, тертый калач, — подумала Магда Шандор. — Ловко выкрутился».

— Это в корне меняет дело, — промолвил Штайгл. — Но на будущее постарайся все-таки избегать по возможности таких конфликтов.

— Так ведь не я же к нему явился, а он ко мне.

— Но ведь был повод? Ведь вы расспрашивали работниц насчет обстановки в цехе? — вступила в разговор Магда.

— Нет, — ответил Зала. — Просто я заметил, что многие заканчивают работу гораздо раньше, чем полагается. И решил выяснить: может, это из-за технических неполадок? А состояние станков — уже моя компетенция.

— Ну и выяснил что-нибудь? — поинтересовался Имре.

— Да, я поговорил с одной из работниц. С Маргит Татар. Она сказала, что остальные ткачихи уже выполнили свою норму. У них это введено в систему. Как только превысят сто процентов выработки, сразу выключают станки и расходятся по домам.

У Имре широко раскрылись глаза от изумления.

— Магди, а ты знаешь об этом?

— Знаю. В мое время было то же самое. И я так делала. Моя обязанность — выполнить установленную норму, а хочу я заработать больше или не хочу — мое личное дело.

— Значит, ты вырабатывала свои сто процентов и уходила?

— Ну да. Я считаю это нормальным. Поэтому у нас и нет такой текучести кадров, как на других фабриках. В конце концов, женщин дома ждет вторая смена.

— Стало быть, у нас заниженные нормы, — констатировал Имре Давид.

— И вовсе не заниженные, — запротестовала Магда. — Ведь семьдесят процентов работниц за смену только-только успевают выполнить норму.

Имре повернулся к Штайглу:

— А ты об этом что думаешь?

— Видишь ли, это давно стало закономерностью. И не только у нас, но и на других предприятиях. Многие заканчивают работу уже в полдень, потому что выполняют к этому времени дневную норму, а потом идут заниматься частным промыслом. Можно, конечно, вмешаться в это дело…

— Тогда мы потеряем лучших работниц, — перебила его Магда Шандор. — У нас уже давно все идет по заведенному порядку, который всех устраивает.

— Я понимаю, — сказал Имре Давид. — Но станки существуют для того, чтобы функционировать, производить продукцию, а не простаивать. Короче говоря, этот вопрос необходимо изучить детально. Вот так. Ну, я думаю, с делом мы разобрались. Еще что-нибудь есть?

— У меня ничего, — ответил Зала и поднялся. — Впрочем, я обязуюсь сделать выводы из этого дела. Да, и вот еще что. Имре, выясни, скольких женщин я расспрашивал в прядильном цехе, кого именно и о чем.

— Да брось, не принимай близко к сердцу, — проронил партийный секретарь. — Работай спокойно.

— Нет, я все-таки хочу, чтобы с этой клеветой разобрались окончательно. — Он показал на заявление.

Магда молча направилась к выходу.

— Миклош, останься на минутку, — сказал Имре Давид. Когда они остались вдвоем, он попросил Юлию принести кофе. Миклош видел, что настроение у его друга неважное, но и у него самого не было причин для радости.

— Знаешь, Имре, — произнес он, потягивая кофе, — гнусная все-таки эта история. И бог знает чем она могла бы для меня закончиться, не будь ты директором, а Карой — партийным секретарем. Даже страшно подумать: в пятидесятые годы подобный случай мог бы стать основой для громкого процесса.

Имре махнул рукой:

— Не углубляйся в дебри, Миклош. Не драматизируй ситуацию. Сама по себе она выеденного яйца не стоит. Шани Фекете — всего лишь один из тех, кто заражен гнилым духом Бодайка. Я имею в виду предубеждения, которые здесь так сильны. Но до чего же странно иногда ведут себя люди! Взять хотя бы мою тетку Ирму. Когда мы хоронили дядю Жигу, несколько сот человек провожали его в последний путь. Если ты думаешь, что они явились из уважения к дяде Жиге, то ты ошибаешься. Они пришли из любопытства — поглядеть на тетю Ирму. Интересно, мол, как будет вести себя вдова бывшего первого хозяина Бодайка гордячка Ирма Шиллер, которая во время войны стала любовницей Пала Зоннтага. Так вот, тетя Ирма стояла над могилой, как каменная скала. Ни единой слезинки не проронила, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Даже близко к себе никого не подпустила, когда шла за катафалком. Дядя Жига еще был жив, когда она заказала у старика Шмидека дубовый гроб. И держала его у себя в одной из комнат. Ну, вот как это понять? Или вот тебе еще тема для размышлений. Меня она ненавидит и всегда ненавидела, ты знаешь. А в моем брате Фери просто души не чает. Настолько обожает, что просто уму непостижимо. С чего бы это? Две недели назад она сообщила Фери, что составила завещание, по которому оставляет ему все свои манатки.

— Тебя это огорчило? — поднял брови Зала.

— Да что за чушь! — отмахнулся Имре. — На кой черт мне чужое барахло? Никакой надобности у меня в этом нет. Я инженер, директор фабрики; вернулся в обжитые места, где прошло мое детство; у меня хорошая жена, которой я иногда изменяю, чтобы не слишком ее утомлять; зарплата вполне приличная, на жизнь хватает; есть машина, строится дом; в уезде и области меня уважают. Здесь же собираюсь и на пенсию пойти, и дожить до глубокой старости. Короче говоря, я вполне доволен жизнью. А что меня беспокоит, так это поведение Фери. Если он любит тетку Ирму, никто ему этого не запретит, это его личное дело. Но иногда у меня такое ощущение, что он просто притворяется, разыгрывает из себя любящего племянника. Не знаю, может, я и несправедлив к нему, может, просто завидую, что он умнее, образованнее меня… Ты слушаешь?

— Да, да, слушаю. И размышляю над твоими словами. Продолжай.

— Ну так вот. Я давно заметил, что Фери очень заинтересован в тетке Ирме. Сначала я думал, что он только из-за наследства заискивает перед старой вдовой. А потом догадался, что есть еще одна причина.

— Какая же? — спросил Миклош, и на минуту перед его мысленным взором предстал коренастый, самодовольный Ференц Давид в больших роговых очках, ведущий идеолог области, настолько овладевший методом диалектики, что в два счета мог доказать, будто белое — это черное.

— Фери прекрасно знает, что Йожеф Шиллер был фольксбундовцем. И тем не менее в прошлом году при содействии тети Ирмы ездил по его приглашению в Дортмунд со всем семейством. Месяц жили там у Йожефа на полном обеспечении. И если б ты видел, каких шмоток они привезли оттуда! Теперь ты понимаешь, что меня беспокоит?

— Понимаю, — ответил Миклош. — Знаешь, есть такая циничная поговорка: «Принципы для того и существуют, чтобы было что отрицать». Конечно, я не утверждаю, что Фери способен отречься от своих принципов, просто он манипулирует ими как заблагорассудится и диалектически объясняет необходимость подобных манипуляций. Особенно если это приносит ему ощутимую выгоду. В конце концов, Йожеф Шиллер не является военным преступником. Его вина только в том, что он состоял в фольксбунде. Да и то — когда это было! Нынче бывшие нацисты, нилашисты и фольксбундовцы ведут себя вполне пристойно. Кстати, я слышал, что и Йожеф приезжал сюда.

— Приезжал, — горько усмехнулся Имре. — На таком «мерседесе», какого ты в жизни не видел. Говорил, что с превеликим удовольствием проводил бы каждое лето на Балатоне.

— Вот в том-то и дело, — заключил Миклош. — Если уж Венгрия не отказывает ему в гостеприимстве, так почему же Фери не может наносить ему родственные визиты? — И, заметив недоуменный взгляд Имре, добавил: — Не делай из этого проблемы.

— Однако за это надо расплачиваться, старик, — промолвил Имре. — И он хочет заставить меня платить по счетам.

— Ты говоришь загадками, — улыбнулся Миклош.

— Сейчас объясню. Как-то, вскоре после моего назначения директором, у тетки Ирмы был день рождения. Собрались все родственники, несколько друзей. Зашел разговор о том, куда бы ей устроиться. Меня это ни капли не волновало, я сидел и помалкивал. И вдруг слышу, Фери говорит: «Дорогая тетя Ирма, я знаю, где вы будете работать». — «Где же, Ферике?» — «На фабрике, у Имре». — «У меня?» — спрашиваю я удивленно. «У тебя, братец, — отвечает он. — Завхозом. Тете Ирме сам бог велел быть завхозом. У нее все данные для этого». — «Но у меня уже есть завхоз». — «Не беда, — говорит Фери, — переведешь его на какую-нибудь другую работу». Ну, я там не стал больше спорить. Короче говоря, когда тетка Ирма пришла ко мне, предложил ей место уборщицы. Сказал, что надо убирать в моем кабинете, в приемной и в парткоме. Думал, она сразу плюнет и уйдет. С ее-то гонором! Однако я ошибался. С тех пор она и работает уборщицей. Все такая же высокомерная, неприступная. Но Фери меня так и не оставляет в покое. Сегодня утром опять звонил. «До каких пор, — говорит, — ты будешь унижать нашу тетю? Найди ей, наконец, нормальную должность». — «Фери, — отвечаю, — ты же сам знаешь, в нашем обществе любой труд почетен. Кстати, я читал об этом в твоей же газете». Он долго молчал. Ну, думаю, сейчас повесит трубку. Но нет. Попыхтел он мне в ухо, а потом и заявляет: «Тебя, братец, назначили директором фабрики не для того, чтобы зубоскалить, а чтобы сотрудничать с нами, к тому же на определенных условиях…» Я его не дослушал, злость взяла. «Если такое дело, — говорю, — ищите себе другого директора». А он этак спокойненько: «Нехорошо поступаешь, братец. Смотри, как бы не пришлось пожалеть об этом». Ну, тут я его и послал к такой-то матери. И бросил трубку.

— Правильно сделал, — сказал Миклош. — В общем, теперь, как я понимаю, у тебя положение тоже незавидное.

Имре Давид встал, нервно прошелся по кабинету.

— Иногда мне кажется, будто меня назначили директором для того, чтобы прибрать к рукам, сделать пешкой в какой-то игре. И это не дает мне покоя. — Он остановился перед Залой. — Миклош, мы должны действовать сообща. Вдвоем мы сила. Пусть попробуют справиться. А об этом заявлении забудь.

13

Миклош успокоился, с благодарностью думая о друге, и теперь старался успокоить Терезу. Она все хуже чувствовала себя в финансовом отделе. Сослуживцы по-прежнему игнорировали ее.

— Пойми, Миклош, — твердила она, чуть не плача, — мне, кроме тебя, и поговорить-то не с кем.

Они уже легли. Миклош нежно гладил жену по волосам.

— Я тебя слушаю. Только не нервничай.

— Да как же мне не нервничать? Они там без конца болтают о том о сем, о фильмах, о тряпках, о своих детях, а мне хоть бы словечко сказали. Когда иду в буфет, спрашиваю, не надо ли что-нибудь принести. Так они делают вид, будто не слышат. Я уже устала от этой ненависти. Сколько же можно так жить?

— Может, мне поговорить с Имре? Попрошу перевести тебя в другой отдел.

— А думаешь, там будет лучше? Я уж только из-за Миклошки терплю все это. А тут еще тетя Ирма… Знаешь, она иногда заходит в отдел, предлагает всякие иностранные вещички, ну там из одежды, из косметики и тому подобное. На днях увидела я у нее детские джинсы. Как раз на Миклошку. Его размер. Ну, я не выдержала, подхожу к ней и говорю: «Тетя Ирма, я бы с удовольствием их купила». А она смерила меня взглядом и заявляет: «Джинсы не продаются. Кроме того, они немецкие. А ваш муж ненавидит немцев».

— Тереза, я понимаю, как тебе тяжело, но возьми себя в руки. Не обращай на них внимания. Они тебя игнорируют, потому что видят, как ты переживаешь из-за этого. А ты сделай вид, что сама не хочешь с ними разговаривать, пусть-ка они призадумаются. Пусть поломают себе головы: что это вдруг произошло?

— Я попробую, — улыбнулась Тереза.

Через несколько дней — это было в начале марта — она сказала за ужином:

— Я тут как-то между делом проанализировала производственные показатели. Интересная вещь получается. — Она намазала маслом кусок хлеба, протянула сыну. — Ешь. Бери ветчину.

— Я хочу с ливером, мама, — захныкал ребенок.

— Ну так бери. — Миклош подвинул к нему тарелку. Сделал себе бутерброд с салом, выпил глоток пива и поглядел на жену: — И что же ты обнаружила?

— Странные дела. За прошедший год мы начислили прядильному цеху зарплату за сто десять процентов выработки.

— Ты хочешь сказать, что производственные показатели цеха на десять процентов выше запланированных? Не вижу здесь ничего странного.

— Налей-ка мне пива. Спасибо, достаточно… — Тереза выпила, поставила стакан на стол. — Странно вот что: валовой продукции они фактически произвели на сто один процент. Да и для этого им понадобилось отработать несколько тысяч часов сверхурочно.

Миклош взял зубочистку.

— А ты правильно сосчитала? Может, ошиблась?

— Вряд ли, — ответила Тереза. — Но могу проверить, если тебе интересно.

— Да в общем-то это не мое дело, — сказал Миклош. — У меня и без того забот выше головы. — Он взглянул на сына, который уже наелся и теперь с интересом прислушивался к разговору родителей. — Хочешь еще что-нибудь?

— Спасибо, — отозвался Миклошка. — Я сыт. Папа, а можно я включу телевизор? Сейчас начнется сказка.

Зала кивнул.

— Посмотришь сказку, потом сразу мыться — и спать?

Ребенок ушел в комнату. Тереза убрала со стола и стала мыть посуду. Миклош заметил, какие усталые были у нее движения.

— Тебе помочь?

— Не надо. Иди лучше к ребенку.

Но Миклош не дошел до комнаты, потому что раздался стук в дверь. Отправился открывать.

— Добрый вечер, шеф, — сказал, стоя в дверях, Бела Земак. — Прошу прощения за беспокойство.

— Заходи, Бела.

— Нет, нет, я только на минутку. Авария. Опять трубу закупорило.

— Да входи же, черт возьми.

Земак аккуратно вытер ноги о коврик, вошел; заметив на кухне Терезу, поздоровался. Женщина повернулась к нему:

— Здравствуй, Бела. Что, опять неполадки?

— Как всегда, — ответил Бела и вслед за Миклошем прошел на кухню. На нем была лыжная куртка, джинсы, сапоги с короткими голенищами.

— В каком месте закупорка? — спросил Миклош, когда они сели.

— На участке «А-два».

— «А-два»… — задумался Миклош, представив себе схему канализации. Сразу вспомнил: это же главный коллектор, метрах в пятнадцати от прядильного цеха, прямо под входом в парк отдыха. — И как вы нашли?

— Да хорошо, там люк есть. Спустились, начали проверять. И во входном отверстии десятимиллиметровой этернитовой трубы обнаружили такую пробку! Текстильные отходы, всякого мусора, дерьма видимо-невидимо. Вид, прямо скажем, неаппетитный. — Он закурил сигарету. — Что-то уж больно участились эти аварии.

Тереза закончила вытирать посуду, попрощалась с Белой и отправилась в спальню. Миклош крикнул ей вслед:

— Тереза, я съезжу на фабрику!

— Тебя ждать?

— Нет, нет. Ложись. — Он повернулся к Беле. — Ты на машине?

— Да. Одевайтесь теплее. Сейчас холодно. — Он стряхнул пепел. — Знаете, шеф, мне кажется, что какая-то ошибка допущена при прокладке канализационной системы. Может, трубы не соответствуют нормам? Я, конечно, не специалист, вам виднее.

— Я думаю, причину надо искать не здесь, — сказал Зала, застегивая кожаную куртку. — Центральная коллекторная труба имеет в диаметре триста миллиметров, как и полагается. В качестве входных стоков использованы стомиллиметровые этернитовые трубы. Так что причина в другом. Не нравится мне такое количество текстильных отходов. Как они попадают в канализацию? Просто вредительство какое-то. Ну, пошли.

Миклош вышел с фабрики в десять часов. Земак предложил подвезти его до дома, но инженер сказал, что хочет подышать свежим воздухом. Он медленно шагал по плохо освещенной улице к центру. Мысли его крутились вокруг этих бесконечных аварий. Конечно, у них нет хорошей очистной установки, но этим невозможно объяснить такое количество найденных отходов. В клоачном стоке механики обнаружили спутавшиеся пучки ниток без видимых изъянов. Значит, кто-то регулярно разрезает и спускает в унитаз еще не смотанную пряжу, которая и забивает трубы… Миклош устало брел по пустынной улице, глядя на свою то вырастающую, то уменьшающуюся тень. Уже видны были разноцветные неоновые вывески на площади Освобождения: «Часы и ювелирные изделия», «Бакалея», «Оптика». Хорошо виднелись и расположенные по вертикали буквы, составляющие название ресторана «Синий журавль». Он остановился у витрины магазина мужской одежды, с интересом разглядывая модные костюмы, рубашки, пуловеры. Ему вспомнились студенческие годы, когда они с Имре, гуляя по улице Горького, подолгу простаивали у витрин. Боже, как давно это было!.. Ну что ж, в общем-то жизнь помаленьку устраивается. Хоть им с Терезой и не по карману все эти модные вещи, но на все необходимое денег хватает. Квартира обставлена, есть и стиральная машина, и холодильник, и телевизор. Миклошку они одевают с иголочки, да и сами давно уже не ходят в обносках. И что самое существенное, на книжке есть еще десять тысяч…

В кинотеатре кончился сеанс, и тротуар сразу заполнился спешащими, спорящими, жестикулирующими людьми. Одни направлялись к своим машинам и оглушали улицу ревом моторов, другие исчезали в переулках, а некоторые заворачивали в трактир «Зверолов». Миклош остановился, непроизвольно сунул руку в задний карман, не забыл ли кошелек, затем, переждав, пока промчатся несколько лихачей, перешел через дорогу. Он решил зайти в «Синий журавль» — выпить рюмку палинки и кофе. В ресторане было уже мало народу. Отдельные кабинеты пустовали. Ансамбль из трех человек играл меланхолическое танго, и в такт музыке в центре зала качались несколько молодых пар. За стойкой, подсвеченной сзади разноцветными лампочками, он заметил белокурую расфранченную Шипошне, чье некогда удивительно красивое лицо было основательно омоложено с помощью косметики и от несметного количества грима выглядело неподвижным, как маска, на которой застыла вечная улыбка. Ее белоснежные зубы являлись рекламой профессиональной работы врача-стоматолога Матэ, густые белокурые волосы были уложены шапкой на голове и покрыты лаком. Через открытую дверь мойки он увидел пожилую сутулую тетушку Винцеллер, которая стояла у раковины, что-то бормоча про себя. За кофейным автоматом курила и небрежно поглядывала на танцующих двадцатилетняя Илуш. Ее черные волосы были собраны в пучок и схвачены сзади белым бантом, из глубокого выреза черной блузки чуть не вываливалась пышная грудь, изящную шею украшала золотая цепочка с крестиком, на запястье — тяжелый золотой браслет, на пальцах — три или четыре золотых кольца. Сделав еще несколько шагов, Миклош увидел за одним из дальних столиков у эстрады Анико Хайду. Перед ней стоял длинноволосый молодой официант. Миклош подошел к стойке и оттуда удивленно глядел на девушку, которая явно была в сильном подпитии. Анико едва держалась на стуле, ее красивое лицо исказила гримаса подступающей дурноты, и она не в силах была поднять голову, упавшую на грудь. На столике стояли бутылки из-под вина и шампанского, с десяток бокалов.

— Пятьдесят граммов черешневой палинки и двойной кофе, — сказал Зала, повернувшись к Илуш, и прислонился к стойке. Тем временем официант Юсуф резким движением схватил Анико за волосы и, откинув назад ее голову, взглянул в ее осоловевшее лицо.

— Ты будешь платить или нет, сука паршивая? — прошипел он.

Анико бестолково хлопала глазами, язык ее ворочался с трудом.

— Мне плохо. Я хочу домой. Мне очень плохо, — пролепетала она, закрыв глаза и качнувшись вперед. Если бы Юсуф не держал ее за волосы, она наверняка упала бы на стол.

— Никуда ты, голубушка, не пойдешь, — подала голос Шипошне, — пока не заплатишь по счету.

— Это не я заказывала, — забормотала девушка, тоскливо озираясь. — Что вам надо? Отстаньте от меня! Мать вашу!..

— Ах ты курва! — взвился Юсуф. — Так ты еще оскорбляешь мою дорогую мамочку? — Все еще держа девушку за волосы, он ударил ее по лицу. Анико взвизгнула от боли и тут же влепила ему ответную пощечину. — Так ты еще и драться, мразь подзаборная? — заорал Юсуф и размахнулся для удара. Но в этот момент Миклош подскочил к нему и сзади перехватил занесенную руку.

— Отпустите девушку, — тихо сказал он.

Юсуф оглянулся:

— А ты не суйся, парень, а то я из тебя сейчас отбивную сделаю.

Музыканты продолжали играть, бросая равнодушные взгляды на Анико и Юсуфа. Это их не касается, они не за это получают зарплату. Миклош все сильнее стискивал пальцы на запястье официанта, выворачивая ему руку.

— Я же тебе сказал, подонок, отпусти девушку!

Юсуф застонал, боль пронзила ему плечо, и он вынужден был отпустить волосы девушки. Она рухнула на стол, опрокидывая руками бокалы и бутылки. Шипошне начала орать, что она вызовет милицию, чтобы этой чертовой шлюхе в следующий раз неповадно было. Но Анико не осталась в долгу.

— Сама ты старая шлюха, и мать твоя шлюха! — крикнула она и запустила бокалом в Шипошне, но, по счастью, не попала.

Ансамбль сыграл туш, и музыка смолкла. Лысый, явно пресыщенный жизнью пианист безучастно наблюдал за этой сценой. Миклош оттолкнул Юсуфа к стойке, затем, повернувшись к девушке, решительно произнес:

— Анико, прекратите!

Девушка только сейчас узнала Миклоша, подняв на него остекленевший, бессмысленный взгляд. Юсуф, потирая ноющее плечо, с ненавистью посмотрел на инженера и угрожающе прошипел:

— Ну, ты мне за это заплатишь, гнида. Я из тебя кишки выпущу.

Он уже собрался броситься на Миклоша, но в это время пианист поднялся со своего места, подошел к разъяренному официанту и взял его за грудки.

— Спокойно, голуба, — тихо промолвил он. — Подобные подвиги тебе не под силу. И потом, если вы вызовете милицию, сами неприятностей не оберетесь. Девушка еще несовершеннолетняя. Смекай, кретин.

Посетители флегматично следили за происходящим и не вмешивались. Только Шипошне все надрывалась, крича, что это свинство и она этого так не оставит. Миклош взял Анико под мышки и поднял со стула.

— Сколько с нее? — обратился он к Шипошне, доставая кошелек. Та подошла к Юсуфу, взяла у него счет и протянула Миклошу:

— Двести семьдесят форинтов.

Миклош бросил на стол три сотенных:

— Пожалуйста. И возьмите заодно с меня за палинку и кофе. А что останется — прекрасной Илушке.

— Но ведь вы не выпили свою палинку, — откликнулась из-за стойки Илуш.

— Ничего, пусть это будет ваша чистая выручка. — Миклош потащил Анико к выходу. Она едва передвигала ногами, уронив голову Миклошу на плечо. — Жаль, что вы не вызвали милицию, — на ходу бросил он Шипошне. — Пусть бы они узнали, что вы обслуживаете несовершеннолетних.

— Это она-то несовершеннолетняя? — скептически хмыкнула Шипошне. — Не смешите людей.

— Ей семнадцать лет, — сказал Миклош. — И достаточно моего заявления, чтобы для вас это плоха кончилось.

Шипошне побледнела, поняв, что инженер не шутит.

— Ну хорошо, заберите деньги, и забудем о том, что произошло.

— Оставьте их у себя. А мне довольно и вашего счета, — ответил Миклош, продвигаясь к выходу со своей ношей.

На свежем воздухе девушку совсем развезло. Она вдруг стала упираться и, громко икая, заныла, что не может идти дальше, потому что ей совсем плохо. Миклош дотащил ее до скамейки.

— Суньте два пальца в рот, — сказал он, посадив ее на скамейку и придерживая. — Надо, чтобы… — Не успел он закончить фразу, как Анико качнулась вперед, и ее моментально вырвало. Зрелище было малопривлекательное. Миклош стоял сзади и пригибал ей голову вниз. Большие капли пота текли по ее лицу и шее, она вся взмокла, но зато почувствовала облегчение. — Дышите глубже, — посоветовал Миклош. — Как следует, полной грудью.

— Мне уже лучше, — сказала девушка после небольшой передышки, стыдливо отвернувшись. — Я целый день ничего не ела, — добавила она, чувствуя потребность как-то оправдаться.

— Так какого же черта вы пили?

Анико промолчала и закрыла глаза, мучительно ощущая свою неприкаянность.

— С кем вы кутили? Анико, я к вам обращаюсь. Вы что, спите?

— Нет, не сплю, — тихо ответила девушка и неуверенно поднялась со скамейки, но ноги подкашивались и она едва не упала, однако Миклош вовремя ее подхватил. —Я не пьяная. Ей-богу. Просто не представляю, что со мной произошло.

Они медленно двинулись по усыпанной гравием дорожке. Миклош осторожно поддерживал ее, как выздоравливающего больного.

— А что скажет тетя Ирма, если вы явитесь домой в таком виде?

— Не знаю. Наверняка устроит взбучку.

Когда они дошли до широкой, усаженной акациями улицы Кошута, где прежде жили крупные помещики, торговцы и промышленники, Анико остановилась.

— Теперь я уже дойду сама.

— Не говорите глупостей, — ответил Миклош. — Вы же на ногах не стоите.

— Дойду, — заупрямилась девушка. — Я уже нормально себя чувствую.

— Как хотите, — отозвался Миклош и осторожно отпустил ее.

Сделав несколько неуверенных шагов, она чуть не упала. Миклош моментально подскочил к ней и снова обхватил за талию. Анико склонилась к нему на плечо и горько разрыдалась.

— О, господи, и почему я такая несчастная?

— Ничего страшного, — утешал ее Миклош. — Это с каждым может случиться. Обопритесь на меня. — Он довел ее до ближайшей скамейки. — Присядем. Отдохните. — Девушка покорно села, все еще содрогаясь от рыданий. — Ничего, поплачьте. Это помогает. Вам не холодно?

— Немножко, — всхлипнула девушка.

Зала накинул ей на плечи свою кожаную куртку.

— Ну, вот так лучше будет. А теперь расскажите мне, что это за история. Не бойтесь, Бела не узнает. Обещаю вам.

— Познакомилась я тут с двумя типами, — начала девушка после долгого молчания. — Они тоже воспитывались в детском доме. Старше меня лет на пять. Сейчас работают шоферами. То ли что-то привезли сюда, то ли, наоборот, приехали, чтобы взять груз. В общем, сказали, что ждут, пока оформят документы. Пригласили меня в «Синий журавль». Назаказывали всякой всячины. Ну, выпили мы. Потом они распалились, стали приставать, чтобы я переспала с ними. Я отказалась. Тогда они начали говорить, что все обо мне знают, что я с садовником… ну, в общем… А это вовсе и не так… Этот садовник и его приятель изнасиловали меня в теплице, а потом пригрозили, что свернут шею, если я кому-нибудь проболтаюсь. Короче говоря, я отказалась переспать с этими парнями, хотя они мне деньги предлагали и все такое. Тогда они стали меня лапать. Я послала их подальше. Они встали и ушли. А меня оставили расплачиваться. Но их имена я вам не скажу. Боюсь.

Миклош молчал. Ему было жалко девушку. А Анико, выговорившись, почувствовала некоторое облегчение. Потом стала размышлять, почему она так разоткровенничалась с инженером. Уже позже, когда они шли по улице Кошута, ее охватило замешательство. Ее угнетало, что ей помогает тот самый человек, которого она ненавидит, потому что Залу надо ненавидеть. Так говорят и тетя Ирма, и дядя Пали, и даже Ирен. Зала — безжалостный человек, он всем приносит горе. Но тогда почему же он помог ей, почему заплатил по счету, если он такой плохой человек, как о нем отзываются?

Мимо них на большой скорости промчался грузовик, на миг ослепив их фарами.

— Те парни еще здесь? — спросил Миклош.

— Да, им только утром оформят документы.

Они уже подошли к дому Ирмы, когда Зала решился задать вопрос:

— Анико, а как попадают в канализацию текстильные отходы?

Девушка подозрительно покосилась на него.

— Какие отходы?

— Из вашего цеха. Разрезанные мотки и тому подобное.

— Откуда я знаю? Зря вы меня спрашиваете об этом. Я ровным счетом ничего не знаю.

В голосе ее опять появилась неприязнь.

— Ну, хорошо, Анико, я ни о чем не спрашивал. — Они остановились у ворот. — У вас есть ключ?

— Есть, — сказала девушка, но, как ни старалась, не могла его найти. Ее снова замутило, голова закружилась, и, закрыв глаза, она в изнеможении прислонилась к воротам.

Миклош нажал кнопку звонка. Через некоторое время в одном из окон зажегся свет. Открылась форточка:

— Кто там?

Он узнал голос Ирмы.

— Это я, Миклош Зала. Добрый вечер.

— Что вам угодно?

— Я привел Анико. Ей плохо, и она не может найти ключ. Откройте, пожалуйста, ворота, тетя Ирма.

— Сейчас иду. — Пока Ирма открывала ворота, Анико заснула в объятиях Миклоша, и теперь он держал ее на руках, как ребенка. — Матерь пресвятая богородица! — запричитала женщина. — Что это с ней?

— Немножко перепила, — ответил Зала, направляясь вслед за Ирмой в дом.

— Господи, кто же так напоил бедняжку? Вы?

Миклош проигнорировал вопрос Ирмы и, в свою очередь, спросил:

— Где ее комната?

Ирма распахнула одну из дверей. Миклош окинул взглядом скромно обставленную комнату, потом положил девушку на застеленную покрывалом кушетку. Анико даже не пошевелилась.

— Я думаю, ей повредило, что она пила все подряд и не закусывала, — сказал он. — Спокойной ночи.

Ирму просто бесила невозмутимость Залы.

— Это вы напоили ее? — спросила она с нескрываемой враждебностью в голосе.

— Да полно вам, тетя Ирма, — улыбнулся мужчина. — С какой стати? Анико сама все расскажет. До свидания. — Он повернулся и вышел.

Анико застонала во сне. Ирма вздрогнула. Подошла, накрыла ее одеялом, платком вытерла со лба пот. Потом сходила на кухню, намочила полотенце в слабом растворе уксуса и положила его на лоб Анико.

Вскоре пришел Пал Зоннтаг. Он был слегка под хмельком. Нежно поцеловал Ирму, поинтересовался, есть ли какие-нибудь новости.

— Есть, — сказала Ирма. — Иди сюда. — Открыла дверь в комнату Анико. — Полюбуйся, как выглядит твоя любимица.

Зоннтаг ошеломленно захлопал глазами.

— Заболела? — наконец обеспокоенно спросил он.

— Пьяна, как сапожник, — ответила женщина. — Ее принес Миклош Зала.

— Зала? — удивился Зоннтаг. — Я не ослышался?

— Да, да, Миклош Зала. Он еще тут фамильярничал со мной. — Ирма подобрала полы халата и села на стул. Зоннтаг тоже сел, достал из кармана сигареты, закурил.

— Опять этот Зала. Чует мое сердце, еще хлебнем мы горя через него. Я уже говорил об этом Ирен, но она только посмеялась, хотя смешного тут ничего нет. Да, но как Анико могла спутаться с Залой?

— Не знаю, — ответила женщина. — Проснется — расскажет. Короче говоря, надо избавляться от этого Залы, пока не поздно.

Пал Зоннтаг положил на стол свою большую ладонь.

— Да, избавляться надо. Но как? Ведь Имре Давид горой за него стоит. — Он подвинул к себе пепельницу, стряхнул с сигареты пепел. — Знаешь, что мне сегодня сказала Ирен? Карчи Штайгл в понедельник ложится в больницу, а оттуда, возможно, отправится прямо на кладбище. Похоже, что у него рак желудка. Ирен говорит, что сядет на его место, и уж тогда Имре Давиду придется плясать под ее дудку.

Ирма поправила сбившиеся волосы.

— Тогда нечего и волноваться, — промолвила она. — Ирен — умная женщина и, если уж за что-то возьмется, обязательно доведет до конца. И не надо каркать, как старая ворона. Вечно ты чего-то боишься, осторожничаешь. Вот он у меня где, этот Имре! — Она сжала сухонький кулачок. — Я могу свернуть ему шею, когда захочу. И клянусь господом богом, рано или поздно я это сделаю.

Зоннтаг погасил окурок, оперся локтями на стол, почти смежив тяжелые веки.

— Знаешь, дорогая, — произнес он устало, — не хочется мне участвовать в этой грязной игре. Имре Давид мне совсем не мешает. Я имею возможность спокойно работать, а это самое главное. Скоро мне исполнится семьдесят два, пойду на пенсию и доживу спокойно то, что мне отпущено.

Ирма бросила на него колючий, неприязненный взгляд.

— Напрасно, Палика, ты надеешься, что тебе удастся умыть руки. Нет, дорогой господин Зоннтаг, этот номер у вас не пройдет. У нас общая судьба. Мы связаны одной веревкой.

Она была права. Зоннтаг, постаревший и сильно сдавший Зоннтаг, смотрел на спящую девушку, и голос Ирмы долетал до него откуда-то издалека.

— Мы только вместе можем выйти из этой игры. И не тогда, когда тебе этого захочется, а когда скажет Ирен. Она знает, что делает. А Залу не бойся.

Пал Зоннтаг молчал. Глаза его слипались, и какой-то доселе неведомый страх сжимал сердце.

14

На следующий день Миклош пришел на фабрику раньше обычного. Надел халат и еще не успел сесть за стол, когда Гизи внесла дымящийся кофе.

— Спасибо, — улыбнулся Миклош. — Без вас я просто как без рук.

— Стараюсь, товарищ Зала, — весело отозвалась девушка. — Надеюсь, что и вы постараетесь, когда будут распределять премии.

— А вы думаете, нам дадут премии? — спросил Миклош, отхлебнув кофе.

— Наверняка, если фабрика получит звание передового предприятия.

— А это произойдет?

— Многие об этом поговаривают, — ответила девушка. — Да и пора уже.

— Присаживайтесь, — сказал Миклош. Девушка села, поправила юбку и выжидательно посмотрела на своего начальника. — Гизи, я знаю, что вы когда-то работали в прядильном цехе.

Девушка кивнула.

— Да, около двух лет. За это время закончила курсы машинописи и стенографии, хотя приходилось вкалывать в три смены.

— Я бы хотел спросить вас кое о чем, — произнес Миклош, ставя на стол пустую чашку.

— С удовольствием отвечу, если смогу.

— У вас ведь существовали нормы выработки?

— Да, конечно. Я думаю, они с тех пор не изменились.

Зала рассеянно вертел в руках зажигалку, стараясь ничем не выдать, насколько важен для него этот разговор. Он чувствовал, что приближается наконец к разгадке секрета.

— Вы, например, на сколько процентов выполняли план?

— Я? — Гизи наморщила высокий лоб.

— Да, да, вы.

— Закурить можно?

Зала протянул ей сигареты, чиркнул зажигалкой.

— Спасибо, — сказала Гизи и задумалась. — Знаете, товарищ Зала, — наконец вымолвила она, — мне никогда не удавалось выполнить норму больше чем на сто один процент. А ведь старалась, как могла. Знаете, станок вообще не дает человеку возможности расслабляться. Но как-то у меня не получалось. Не скажу, что я была неумехой. И желания в общем-то хватало. Но никаких сдвигов.

— А были уже такие, которые производили больше?

— Конечно. Некоторые запросто выдавали на смену сто двадцать — сто тридцать процентов. Да еще и домой раньше уходили. На час, а то и на два.

Миклош облокотился на стол.

— Может, у них станки были лучше?

— Да нет, те же станки, чехословацкие, что и у других.

— Так в чем же тогда дело?

В глазах Гизи промелькнула тревога.

— Я обязана отвечать, товарищ Зала?

— Нет, нет, Гизи, вы ничего не обязаны. Но почему вам так неприятна эта тема? Ведь вы теперь работаете здесь, со мной.

— Так-то оно так, товарищ Зала. Но вы не обижайтесь на то, что я вам скажу. Если обстоятельства сложатся так, что мне понадобится защита, вы не сможете меня защитить. А я не хочу потерять это место.

— Вы кого-то боитесь? — Не дождавшись ответа, Миклош продолжал: — Ну, а как происходит учет выработки каждого работника за смену? Это-то вы можете сказать?

— Могу. Но я думала, вы знаете.

— Не знаю, потому что до сих пор меня это не интересовало.

— А почему теперь интересует? — с любопытством спросила Гизи.

Миклош встал, прошелся по кабинету. Остановился перед девушкой.

— А вот почему. Мне очень не нравится, что в канализацию попадает множество текстильных отходов.

— Понимаю, — сказала девушка. — Но знаете, товарищ Зала, это всегда так было.

— Тем более хотелось бы выяснить, где тут собака зарыта. Надеюсь, вы мне поможете. Я просто уверен, что вы что-то знаете или по крайней мере подозреваете.

Девушка погасила в пепельнице окурок.

— Ну что я могу сказать! На каждые тридцать станочниц в цехе один учетчик. То есть работу каждой смены контролируют десять человек. До начала смены я беру столько пряжи, сколько мне надо обработать. Обычно мы брали с запасом, чтобы потом не бегать, если не хватит. Вес взятой пряжи нормировщик записывает в учетную книгу. Скажем, я беру сто килограммов. Ставлю катушки, запускаю станок. Естественно, появляются отходы. Учетчик время от времени проверяет количество отходов, подсчитывает готовые катушки. В конце смены все взвешивается. Получается, например, восемьдесят пять килограммов. В остатке — пятнадцать килограммов необработанной пряжи и отходов. Все это я также сдаю учетчику.

— Понятно, — сказал Миклош. — И попутно такой вопрос: бывало так, что у кого-нибудь не оставалось к концу смены необработанной пряжи и отходов?

— Конечно, — кивнула девушка. — У многих ничего не оставалось.

— Как же так? — задумчиво протянул Миклош. — Если все отходы учитываются, каким же образом такое большое количество отходов попадает в канализацию?

Девушка улыбнулась:

— Вы действительно не понимаете, товарищ Зала? А если подумать?

Миклош положил руку на ее округлое плечо.

— Спасибо, Гизи. Я обещаю подумать, и надеюсь, что мне удастся это понять.

Зазвонил телефон. Зала поднял трубку и услышал голос Штайгла:

— Миклош, зайди ко мне.

— Сейчас иду.

Лицо Штайгла было серым и осунувшимся. Правой рукой он держался за желудок.

— Садись.

Миклош сел, с тревогой поглядывая на больного человека.

— Тебе плохо?

— Хуже некуда. По всей видимости, язва. Ну, посмотрим. В понедельник меня кладут в больницу. Не буду скрывать, я уже приготовился к самому худшему. Может случиться так, что меня разрежут, потом зашьют и скажут: «Товарищ Штайгл, операция прошла блестяще».

— Да брось ты, Карчи, не нагоняй страхов. Ты еще молодой, у тебя крепкий организм…

— Не надо меня утешать, — перебил его Штайгл. — Я тебя вот зачем позвал. — Он глянул куда-то вдаль, зажмурившись, словно от слепящего света. — Уездный партийный комитет решил, что на это время меня будет замещать Ирен Ауэрбах. Я бы, правда, подобрал другую кандидатуру, но решение уже есть, и я не могу нарушать партийную дисциплину. Собственно говоря, у меня нет особых возражений. Женщина она энергичная… Хотя, пожалуй, чересчур.

— Я вообще-то ее плохо знаю, — заметил Миклош. — Но вижу, что многие ее любят.

— Да, да, — кивнул Штайгл. — Однако и не любят ее тоже многие. Но не в этом суть, меня не это волнует. Просто иногда возникает ощущение, что — положа руку на сердце — ей такое же дело до партии, как мне, скажем, до католической церкви. Хотя это только ощущение. Может, я и ошибаюсь. Но самое существенное, что за ее спиной стоит Шани Ауэрбах, он направляет ее действия. А насколько я знаю, ты всегда был с ним не в ладах. Думаю, он и ее настроил соответствующим образом. Так что имей это в виду и постарайся избегать по возможности конфликтов. Я знаю, ты человек прямой, у тебя что на уме, то и на языке. Но прошу тебя, наберись терпения по крайней мере на то время, пока я буду в больнице. Ну, если уж совсем невмоготу станет, приди ко мне в больницу, обсудим твои проблемы. Обещаешь?

Миклош улыбнулся.

— То есть ты просишь меня встать на путь соглашательства?

— Я прошу тебя не лезть на рожон.

— У меня даже в голове не укладывалось, что Шани Ауэрбах может стать когда-нибудь коммунистом, — с горечью промолвил Миклош. — Растут люди прямо на глазах.

— Ставленник Балинта Чухаи, ничего удивительного, — пояснил Штайгл. — Ход конем абсолютно в манере Балинта. Ты ж его знаешь. Он любит окружать себя людьми, которые от него зависят и послушно исполняют его волю. У него эта манера еще со времен службы в милиции. Ты уже встречался с ним?

— Нет еще, — покачал головой Зала. — Я думал, что он все-таки навестит меня. Как-никак другом моего отца был. Но увы. А я навязываться не привык.

Штайгл задумчиво выводил каракули на клочке бумаги. Наконец первым прервал затянувшееся молчание:

— И вот еще что. Имре тебя очень любит. Береги его. Знаешь, он очень впечатлительный, легко поддается всяким влияниям. А поскольку он на виду, каждый его тянет к себе. Каждую неделю торжественные мероприятия, вечеринки. К тому же и Ева эти дела поощряет. Ей нравится блистать в обществе, быть в центре внимания. Конечно, Имре прекрасно умеет использовать эти неофициальные встречи в интересах фабрики. Недаром в области поговаривают о присуждении нам звания передового предприятия. Боюсь только, не слишком ли он злоупотребляет подобными методами… Ну, ладно, давай прощаться.

Они обнялись. Миклош пожелал Штайглу скорейшего выздоровления, дав слово навещать его в больнице.

Но до этого не дошло, потому что Кароя Штайгла после обследования увезли в Будапешт.

15

Ференц Давид, главный редактор «Народной газеты», свежевыбритый и бодрый, сидел за письменным столом и с наслаждением потягивал свой утренний кофе. Он был на полголовы ниже брата и вообще комплекцией обладал более скромной. Имре с детства занимался тяжелым физическим трудом, в то время как он благодаря тете Жофи имел возможность спокойно постигать науки. Ференц Давид обладал особым талантом приспосабливаться к любым обстоятельствам, к тому же он прилежно учился, был внимательным, услужливым и послушным, никогда зря не спорил. Он знал, что тетя Ирма благоволит к нему и считает его потенциальным наследником своего состояния, хотя в те годы, надо признаться, это его мало интересовало. Поступив в университет имени Лоранда Ётвеша, он переселился в общежитие, познакомился там с марксистским учением, а потом включился в коммунистическое движение. Но свои левые убеждения он хранил в глубокой тайне как от тети Жофи, так и от тети Ирмы, которая даже не подозревала, что ее будущий наследник является членом коммунистической партии. Он любил тетю Ирму и до сих пор не понимал, почему Имре ненавидит «их дорогую тетушку». Однажды, когда он спросил брата об этом, тот заявил, что для него эта подлая женщина вовсе не «тетушка», а просто дядина жена, то есть человек совершенно посторонний, но он не возражает, чтобы Фери любил и боготворил ее: она, мол, стоит того, ибо, по сведениям Евы, у нее на книжке несколько сот тысяч форинтов. Ну, об этом-то Фери знал гораздо больше. Для него не составляло секрета, что у вдовы помимо наличных имеется в избытке и золото, и серебро, и еще много всякой всячины в сундуках.

Иногда, как и в это утро, когда он читал письмо от тети Ирмы, он ловил себя на мысли, что ее смерть могла бы решить сразу все проблемы. Он устроит ей пышные похороны, поставит на могиле великолепный памятник, получит наследство, дом, естественно, продаст, а там… Ему становилось стыдно. Боже праведный, откуда такие гнусные мысли? Ведь он любит тетю Ирму, преклоняется перед ней… Кофе уже остыл, но ему и такой нравился.

«Дорогой сынок! — читал он написанное аккуратным мелким почерком письмо. — Я не собираюсь докучать тебе жалобами, не в моих это правилах, я всегда с достоинством несла жребий, ниспосланный мне господом богом. Твой брат Имре до сих пор не выполнил твоей просьбы, я и поныне работаю уборщицей, знаю, что таким образом он хочет меня унизить. Но ему это не удастся. Моя покойная мать всегда вразумляла меня, что унизить можно только того, кто позволяет себя унижать. А я никому этого не позволю, потому что, даже будучи уборщицей, я все равно остаюсь для Бодайка Ирмой Шиллер и люди первыми здороваются со мной на улице, потому что знают: в беде им поможет не Имре Давид, а Ирма Шиллер. Я прекрасно понимаю, дорогой сынок, что ты тут ни при чем, ведь не ты директор фабрики, а Имре, и не бери это в голову, у тебя и своих забот достаточно, а я уж как-нибудь сама разберусь в этой ситуации. Имре очень ошибается, если считает, что можно меня безнаказанно унижать, скоро я отплачу ему за все с процентами, потому что Ирма Шиллер ничего не забывает. Об одном только прошу тебя, дорогой сынок, не говори ничего Имре, пусть это останется между нами. И еще хочу довести до твоего сведения, что очень большой ошибкой было приглашать в Бодайк этого проклятого Миклоша Залу. Никто его здесь не любит, кроме твоего драгоценного братца. И в заключительных строках своего письма я желаю тебе быть настолько же счастливым, насколько несчастна я. И еще раз прошу тебя: Имре — ни слова. Обнимаю от всей души. Любящая тебя тетя Ирма».

У Ференца Давида испортилось настроение. Он по-своему любил Имре и, хорошо зная тетю Ирму, не на шутку встревожился. Похоже, она замышляет что-то серьезное против Имре. А это, совершенно ни к чему, особенно сейчас, когда фабрике должны присвоить звание «Передовое предприятие». Ведь он и сам окажется в выигрыше, если его брат выведет стоявшую на пороге краха фабрику в число передовых предприятий области. Ему вспомнились трудные пятидесятые годы. Как ему помогло тогда при заполнении всевозможных анкет то, что его брат Имре Давид с детских лет принимал участие в подпольном коммунистическом движении, а теперь учится в Москве. Да, с какой стороны ни взгляни, он всегда использовал брата в своих целях, прикрываясь им, как щитом. Вот бы хорошо примирить его с тетей Ирмой, чтобы вся семья в мире и согласии могла сесть за общий стол! Но как это сделать? Абсолютно права тетя Ирма: большой ошибкой было приглашать Залу на фабрику, ведь Имре с детских лет находится под его влиянием. Ведь именно Миклош Зала настроил брата против тети Ирмы, объяснив, что она бесчеловечно эксплуатирует его и поэтому для Имре будет лучше переселиться в их лачугу и пойти работать на фабрику, чтобы стать самому себе хозяином. Тогда же Фери получил от брата письмо, в котором тот метал громы и молнии по адресу тети Ирмы, называя ее бессовестной кровопийцей и хапугой. Фери пытался вразумить его: мол, тетя Ирма единственная их родственница после дяди Жиги, и, пока он на фронте, нельзя оставлять бедную женщину одну. Но Имре и слушать его не захотел, он слушал только Миклоша и старого Залу.

Ференц Давид, закурив сигарету, задумчиво наблюдал за струйкой дыма. Наверно, он потому и ненавидит Миклоша Залу, что тот отнял у него брата. Да, по-видимому, в этом вся суть. А ведь как они привязались друг к другу, когда осиротели. Первое время их было просто водой не разлить.

Вошел Бела Вебер.

— Прошу прощения, шеф, — улыбнулся этот подвижный, как ртуть, белокурый молодой человек, подходя к столу.

— Садись, Бела, — сказал Ференц Давид. — Что нового? Как прошла премьера?

Вебер взъерошил пальцами шевелюру.

— Если честно, шеф, то спектакль дерьмовый. Конечно, так прямо писать не стоит. Ведь Шомкути — наша местная достопримечательность. Надо бы как-то поосторожнее, чтобы не обидеть.

— А Падар как считает?

Вебер скривил губы.

— Падар — дурак. Ты же сам знаешь, шеф, он по своему обыкновению напишет, что в этой кажущейся бессмыслице заложен глубочайший философский смысл современности.

— Да, да, — отозвался Ференц Давид, — с этим олухом мы явно просчитались. А кто был на премьере?

— Все, кроме тебя. Из Будапешта критиков понаехало видимо-невидимо. Давненько я не видал такого парада. Был там и твой братец со своей дивной супругой. Ну, женщина, доложу я тебе! Пальчики оближешь.

— Стоп! — поднял руку Ференц Давид. — Жена брата — табу. Ясно?

— Ну конечно, — засмеялся Вебер. — Чего же тут не понять? Табу так табу. Представляешь, все уездное начальство туда припожаловало. Во главе с Чухаи. Только Ауэрбахов не было.

— Шандор сейчас в Пеште, — задумчиво произнес Ференц Давид, и перед его мысленным взором возникло красивое лицо Ирен, ее аппетитное тело. Даже самому себе он боялся признаться, что влюблен в нее. Ирен понимает это и под настроение кокетничает с ним, но ничего лишнего себе не позволяет. Отшучивается, начинает расхваливать его жену: какая, мол, та красивая да умная. Вот чертово отродье! И за что она только любит этого недоумка, этого пентюха Шандора Ауэрбаха? А ведь действительно любит, и слепому видно, да Ирен и сама этого не скрывает. Он снова увидел, как наяву, ее ладную фигуру, улыбающееся лицо. В это время раздался голос Вебера, и видение исчезло.

— Шеф, снова пришло несколько анонимок насчет Залы. Что с ними делать? Разбираться?

— Нет, — отрубил Ференц Давид. — Анонимками мы не занимаемся.

— Ну, как скажешь. Хотя, откровенно говоря, этот человек волнует мое воображение. Почему его так ненавидят? И кто стоит за этими анонимками? В конце концов, он с отличием окончил институт, много лет в партии, отец его — вообще мученик.

Ференц Давид откинулся назад, скрестив руки на груди.

— Сложные это дела, Бела. Старая, запутанная история. Ты еще слишком молод. Не забивай себе голову. Каждому движению необходимы мученики. Наш долг — вспоминать о них по календарным праздникам и носить им на могилы цветы. Если есть могилы. А если нет — тогда к мемориальным доскам.

У Вебера вытянулось лицо.

— Как-то это не очень убедительно звучит, шеф, — обронил он.

— Возможно, — улыбнулся Ференц Давид. — Знаешь, некоторые вещи трудно объяснить. Я, например, всегда недолюбливал Миклоша Залу. А спроси меня, чем плох Зала, вряд ли смогу вразумительно объяснить. Конечно, я субъективен и, возможно, от этого несправедлив к нему. Но при всей моей неприязни к этому человеку анонимки я не люблю еще больше и считаю, что их место в корзине для мусора. Ты понял?

— Понял, — подумав, ответил Вебер.

— Вот и хорошо. А теперь давай поговорим о другом. — Ференц Давид подошел к шкафчику, достал бутылку палинки и две рюмки. — Что-то у меня в желудке мутит, — сказал он, наливая. — Ну, твое здоровье, Бела.

— Спасибо, шеф, — сказал молодой человек и залпом выпил палинку.

— Так вот, — начал Ференц Давид, — дело идет к тому, что текстильной фабрике в этом году присвоят звание передового предприятия. Это в интересах области и, конечно, уезда. Я уж не говорю о рабочих, которым это звание и связанная с ним денежная премия придаст уверенности в своих силах. Естественно, к этому событию надо основательно подготовиться, настроить общественное мнение. В общем, подготовь серию статей о фабрике. В каком она была бедственном положении, как преодолевались трудности, какую действенную помощь в этой работе оказывал уездный комитет партии во главе с Чухаи. Не забудь и о генеральном директоре управления, о том, какие плодотворные связи сложились между руководителями управления и уезда, благодаря чему удалось вывести фабрику из прорыва. Ну, ты меня понимаешь.

— Конечно, — кивнул Вебер. — Эта работа мне по душе. Надеюсь, ты будешь доволен.

— Тогда в добрый час, Бела. А Миклошем Залой не занимайся.

Вскоре в «Народной газете» начали регулярно появляться статьи о «феномене текстильной фабрики в Бодайке». Дал интервью газете и Каплар. Он заявил:

«Дело действительно дошло до того, что мы решили закрыть фабрику в Бодайке ввиду ее нерентабельности. Предприятие испытывало хронический недостаток рабочей силы, и это усугубляло ее бедственное положение. Конечно, тут есть и доля нашей вины, и мы с себя ответственности не снимаем. На наше счастье, партийное руководство уезда пришло нам на помощь в тот тяжелый период. В лице нового директора фабрики Имре Давида мы нашли такого специалиста, который начал неуклонно проводить в жизнь выработанную нами организационно-производственную концепцию. За три года убыточное предприятие превратилось в рентабельное и теперь приносит немалую прибыль народному хозяйству. Не останавливаясь на достигнутом, мы ищем возможности дальнейшего роста производства и разрабатываем план генеральной реконструкции фабрики».

Когда официальная беседа закончилась, Бела Вебер поинтересовался:

— А что вы можете сказать о Миклоше Зале, товарищ Каплар?

Генеральный директор задумался, потер ладонью гладко выбритый подбородок.

— Почему вы об этом спрашиваете, товарищ Вебер?

— Да как вам сказать? Заинтересовал меня этот человек.

— Вы с ним знакомы?

— Нет. Но достаточно хорошо знаю его прошлое. Его жизненный путь — не из заурядных. И меня удивляет, что в последнее время к нам все чаще стали приходить анонимки со всевозможными обвинениями в его адрес.

— Ничего удивительного, — ответил Каплар. — У него невыносимый характер. Для того чтобы работать в коллективе, недостаточно быть хорошим специалистом, надо обладать и определенными человеческими качествами. А Зала, как бы это сказать, выработал для себя определенные моральные мерки и пытается подогнать под них любого и каждого. Только это у него не выходит. Отсюда и возникают конфликты. Не знаю, о чем речь в этих анонимках, но думаю, что многое соответствует истине. Еще когда он работал в Будапеште начальником технического отдела, была мысль назначить его директором. Но начали поступать жалобы, что он груб и нетерпим с подчиненными. Бывало и так, что он выгонял с фабрики тех, кто, по его мнению, работал не так, как следовало. Я направил туда сотрудницу контрольного отдела Кунде, чтобы разобраться с жалобами. Она там беседовала с рабочими, а потом составляла протоколы и требовала, чтобы они ставили подписи. Это, конечно, глупость, я ей не давал таких полномочий. Короче говоря, добралась она и до Залы. Поделилась с ним своими выводами, завела речь о демократических нормах поведения, о политике партии. Так знаете, друг мой, как отреагировал Зала? Он послушал немного, а потом сказал: «Извините, уважаемая, но я не стану с вами беседовать, пока вы не побреетесь, потому что мне мешают ваши усы».

— Что-что? — переспросил Вебер, в недоумении глядя на Каплара. — Усы?

— Ну да. Когда Кунде лежала в больнице, ей довольно долго вкалывали неробол. А это такой гормональный препарат, который оказывает на женщин побочное действие, вызывая растительность на лице. Конечно, у бедной женщины были довольно заметные усы, но это же не повод для насмешек. Я возбудил дисциплинарное дело против Залы, потребовал объяснений. Так он обрушился на меня. Дескать, знаю ли я, что эта Кунде — дочь одного из крупнейших в свое время фабрикантов и что училась она где-то в швейцарских колледжах, а теперь приехала сюда учить его демократии и осуждать от имени партии. Естественно, я указал ему на дверь, предупредив, что, во-первых, не желаю разговаривать в подобных тонах, а во-вторых, у него нет никакого права унижать своего ближнего. А Зала в ответ заявил, что плевать хотел на таких ближних, которые заставляют его подписывать липовые протоколы. Короче говоря, отделался он в тот раз устным предупреждением. Но каков гусь, а! — распалился Каплар. — И это еще не все. Когда меня выдвинули делегатом на съезд партии, Зала единственный встал и сказал, что не поддерживает мою кандидатуру, потому что я провожу якобы антидемократическую линию. Ну и так далее и тому подобное. Даже вспоминать не хочется.

При этих словах Вебер насторожился, как ищейка, напавшая на след. О чем это, интересно, не хочется вспоминать Каплару? Когда они распрощались, он позвонил своему старому другу Фридешу Мольнару, работавшему в Будапештском комитете партии, и вскоре уже сидел в его кабинете. Мольнар обрадовался: они давно не виделись. Друзья пили кофе, вспоминали студенческие годы, перебирая общих знакомых. Мольнар с сияющим видом показал ему фотографии двух сыновей-дошколят.

— А ты не женился, Бела? — спросил он.

— К счастью, еще нет, — рассмеялся Вебер. — В столице столько красивых и достойных девушек, что я хоть сейчас надел бы на себя узы Гименея. Но, старик, я живу в провинции, а там все совсем иначе. Живя здесь, этого не понять. — Он помрачнел. — Честно тебе признаюсь, Фрици, я очерствел и стал циником. Это и немудрено, когда думаешь одно, а пишешь совсем другое. Понимаешь, Фрици, есть государственные интересы и есть областные интересы. Кто не знает, может подумать, что они совпадают.

— А что, это не так? — спросил Фридеш Мольнар.

— Абсолютно. У нас на первом месте область, а потом уже государство. Кто думает иначе, может нажить себе неприятности. Ну да я не плакаться к тебе пришел. Это просто мысли вслух. Ко всему, собственно говоря, можно привыкнуть. В конце концов, человек должен служить тому, кто его кормит. Погоди, не перебивай меня. Я заранее знаю, что ты скажешь. Пойми, Фрици, теории хороши, пока ты не столкнешься с жизнью. — Он закурил сигарету. Мольнар глядел на него, размышляя, как же сильно изменился этот некогда восторженный правдоискатель. Но он устал за день и не хотел спорить. А Вебер спросил: — Фрици, ты знаком с Капларом?

— Конечно, — кивнул Мольнар. — Я иногда бываю в тресте.

— Так может быть, ты помнишь тот случай, когда на него напустился некий инженер Миклош Зала?

Мольнар усмехнулся:

— Тяжелый случай. Как не помнить, когда я сидел там в президиуме. На областной конференции было дело. Но учти, это не тема для репортажа.

— Я понимаю, — сказал Вебер. — Как видишь, у меня нет ни магнитофона, ни блокнота. И не настолько я безрассуден, чтобы искать неприятностей на свою голову. — В его словах прозвучала неподдельная горечь. — Я стал беззубым львом, Фрици. Мне уже не хочется переделывать мир. Да что там мир! Даже уезд переделывать не стану. Я хочу жить спокойно, без конфронтации. Так что не бойся меня.

— Ну, что тебе сказать, — начал Мольнар. — Мы считали Каплара вполне достойным человеком, которого можно со спокойной совестью выдвинуть делегатом на партийный съезд, поэтому и внесли его в списки. А когда дошло дело до обсуждения, попросил слово Зала. Поднялся на трибуну и заявил, что не поддерживает кандидатуру Каплара. По его мнению, Каплар только на словах сторонник демократии, на деле же все наоборот. С других спрашивает строго, а для него самого законы не писаны. Машину, которая полагается ему по должности для служебных поездок, он использует в личных целях, как собственный транспорт. Ездит на ней в бассейн, на рыбалку, на загородные прогулки, возит на работу свою жену. К тому же Каплар строит в излучине Дуная загородный дом. Само по себе это еще не криминал. Но сооружают эту виллу рабочие с подведомственных ему предприятий, а расплачивается он с ними из государственного кармана, то есть выписывает премии как бы за работу на производстве. Короче говоря, — улыбнулся Мольнар, — Зала выставил своего начальника далеко не в лучшем свете. Упомянул также, что у Каплара в тресте имеется собственная кухня, а также повариха, официант и тому подобное. В общем, скандал был большой. До сих пор не могу понять, каким образом, несмотря на это, Каплара избрали делегатом на съезд. Не знаю, в какой мере обвинения, выдвинутые Залой, соответствовали истине, поскольку никакой проверки за этим не последовало. Но должен сказать, что смелость Залы мне понравилась. Не так уж часто в наше время встречаются люди, которые могут вот так откровенно, прямо в глаза высказать мнение о своем начальнике.

Возникла томительная пауза.

— А почему все-таки не расследовали злоупотребления Каплара? — с любопытством спросил Вебер.

Фридеш Мольнар глубоко вздохнул.

— Правильный вопрос, — сказал он. — Ну, наверно, потому, что он не единственный в стране начальник, который использует служебный транспорт в личных целях. Отдельную кухню с обеденным залом можно объяснить необходимостью принимать многочисленные зарубежные делегации. Все-таки это гораздо дешевле, чем устраивать для них обеды, скажем, в ресторане «Хунгария». Ну и потом, судя по показателям, Каплар — один из лучших руководителей отрасли. К тому же у него много влиятельных друзей, которые считают Залу демагогом и склочником, сующим нос не в свои дела. Некоторые называют его обыкновенным карьеристом, но это, по-моему, абсурд. Что за глупый карьерист, который роется в грязном белье своего начальника?

Вебер сдержал слово — не использовал в своих статьях информацию, полученную от Мольнара. О Капларе он написал как о дальновидном руководителе, который заботится об индустриальном развитии области, делая все, что в его силах. Работая над серией статей, Вебер много размышлял о Зале и пришел к выводу: Миклош Зала, несмотря на свой московский диплом с отличием, в конечном счете пропащий человек. У кого хватает безрассудства открыто нападать на своего начальника, тот заслуживает подобной участи. Героические времена уже миновали, никто не желает ложиться грудью на амбразуру. Сегодня уже есть возможность жить по-человечески, а самый верный способ обеспечить себе спокойствие и достаток — приноровиться к обстоятельствам. Да, он, Бела Вебер, освоил эту науку, именно так его учили, и он уже не свернет с пути, хотя бывают дни, когда ему тошно глядеть на себя в зеркало. Ну, да ничего, можно это пережить, тем более что такие моменты мучительного самобичевания возникают все реже.

16

Зала радовался, глядя, как буквально с каждым днем улучшается здоровье Миклошки. И в школе дела у мальчика шли хорошо. Учительница Мария на родительском собрании отзывалась о нем с похвалой, заметив только, что мальчик чересчур замкнут, на переменах держится в стороне от всех, и, по-видимому, у него нет товарищей… Тереза очень неуютно себя чувствовала под косыми взглядами, которые бросали на нее и на Миклоша другие родители. Домой они шли, взявшись за руки, как молодые влюбленные. Погода еще стояла теплая, хотя сгущались сумерки и, как обычно в весенние вечера, уже становилось свежо.

— Знаешь, — сказала Тереза, — я не удивляюсь, что у Миклошки нет друзей. Это естественно, ведь и у нас их тоже нет. Ни в поселке, ни на фабрике. Я чувствую себя здесь отверженной.

Миклош обнял жену за плечи.

— Ничего страшного, Тереза. Не вечно же так будет. Рано или поздно это положение изменится.

Тереза покачала головой:

— Не думаю. Эти люди никогда не простят тебя.

— А меня и не нужно прощать. Я не преступник.

На улицах было многолюдно, и они брели в этой массе, как заезжие туристы. Никто не здоровался с ними, и они ни с кем не здоровались.

— Нам и втроем хорошо, — сказал Миклош. — А это самое главное. У нас хорошая квартира, все есть. Имре к нам со всей душой, всегда поддержит, если надо. Просто у него сейчас много всяких дел, да и строительство дома — тоже не шутка. Но он нас любит. И на Еву тоже грех обижаться.

Тереза обвела улицу рассеянным взглядом.

— Ева — светская дама. Что у нас общего? Я не хочу уподобляться ей. У меня нет ни времени, ни желания жить так, как она. Я уже думала о том, что, когда Миклошка окончательно поправится, надо будет сразу вернуться в Пешт.

Миклош остановился.

— Тереза, — сказал он, — это невозможно. Где мы там будем жить?

Тереза тоже остановилась, отвернулась к витрине.

— Не знаю, — промолвила она уныло. — Но здесь жить я боюсь.

Зала молчал, разглядывая книги в витрине.

«Не надо бояться, Тереза, — хотелось, ему сказать, — я сумею тебя защитить». Но он понимал, что это были бы пустые слова. Разве можно защитить от невидимых призраков, от анафемы, от волн ненависти, которые накатывались на них и готовы были захлестнуть с головой, ибо никакой плотиной не сдержать эту ненависть.

Они уже поужинали и теперь сидели за столом и курили. Миклошка показал им тетрадки с выполненным домашним заданием, а потом начал рассказывать, что он видел по телевизору. Его красивое лицо раскраснелось, большие карие глаза блестели от возбуждения, но Миклош чувствовал во взгляде ребенка какую-то затаенную грусть, даже улыбка выходила у него какой-то печальной и виноватой. Тереза даже не встала, чтобы убрать со стола, занятая своими невеселыми мыслями.

— Скажи-ка, сынок, — вымолвил Зала, — ты с кем-нибудь дружишь в классе?

Мальчик уставился в пустую тарелку, его светлые вьющиеся волосы упали на лоб. Наступила долгая пауза.

— Посмотри на меня, сынок, — сказал Зала.

Мальчик поднял голову.

— Нет, — ответил он тихо.

— А почему? — с замирающим сердцем спросила Тереза.

— Не знаю, мама. Честное слово, не знаю. — Он убрал волосы со лба. — Никто почему-то не хочет со мной водиться. А я никому ничего плохого не сделал. Даже Фери Хаузер со мной не разговаривает. Ну, с которым мы вместе сидим за одной партой. Он очень плохо учится, так я всегда помогаю ему, подсказываю, когда его вызывают. Он благодарит меня, говорит спасибо. А на переменах, в коридоре или во дворе, играет с другими. Однажды Пирошка Вадас подошла ко мне и сказала, что несколько раз видела меня с папой в лесу. Она, оказывается, по воскресеньям гуляет там с родителями. Мы разговаривали, а потом подошли ребята, и Фери Форбат сказал, что ей должно быть стыдно, и она отошла от меня.

— А Фери Форбат не сказал, почему Пирошке должно быть стыдно? — поинтересовался Миклош.

Мальчик задумался, вертя в руках пустую чашку.

— Я спросил Пирошку на уроке физкультуры. Ребята как раз играли в футбол, а меня не взяли, потому что я не умею.

— И что же ответила Пирошка?

— Она сказала: «Твой папа посадил в тюрьму дедушку Форбата, и он там умер. Твой папа — очень плохой человек». А я сказал, что это неправда, что Фери Форбат врет, потому что мой папа — очень хороший человек, лучше всех… Я хотел даже поколотить Форбата, а потом побоялся, потому что Форбат сильнее меня.

— Почему же ты не рассказал мне обо всем этом раньше? — спросил Миклош.

— Стыдно было, — признался мальчик, потупившись. — Из-за того, что струсил и не стал драться с Фери Форбатом.

Миклош погладил сына по голове.

— Нечего тут стыдиться. И не нужно драться, сынок. Это самое последнее дело. Кулаками никому ничего не докажешь.

Когда мальчик поднял глаза на отца, в них стояли слезы.

— Папа, а это правда, что ты посадил в тюрьму дедушку Форбата и он там умер?

Тереза тоже взглянула на Миклоша:

— А кто такие Форбаты? Я никогда о них не слышала.

Зала поднялся, подошел к окну.

— Ты еще слишком мал, Миклошка. Сейчас ты все равно ничего не поймешь. Станешь постарше — я тебе все расскажу.

Миклош решил не откладывая поговорить с Ференцем Форбатом. Утром он сразу же отправился в красильный цех. В хорошо освещенном помещении тянулись ряды красильных барок, стоявших здесь еще сорок лет назад. Миклош подумал, что пора бы этот цех основательно реконструировать… Хотя здесь теперь прекрасная вентиляция и нет больше таких вредных испарений, как в прежние времена, но с этим допотопным оборудованием далеко не уедешь. На всех современных фабриках уже стоят автоматы-джиггеры. Просто удивительно, как люди умудряются работать на этих музейных экспонатах, да еще и план выполнять, при том, что нормы здесь довольно высокие.

Форбат сидел в застекленной конторке, углубившись в бумаги. Зала знал, что Форбат закончил техникум, знает толк в своей профессии и работает почти без брака. От составленной им рецептуры зависело качество окраски, и в исключительно редких случаях в цех возвращали партию пряжи, которую приходилось перекрашивать в черный цвет. Миклош вошел в конторку, закрыл за собой дверь. Форбат поднял голову, в его голубых глазах мелькнуло удивление.

— Я хотел бы с тобой поговорить, Ференц, — невозмутимо произнес Зала. — Можешь тымне уделить немного времени?

— Садись. — Форбат откинулся на стуле, закурил, предложил и Миклошу сигарету, но тот отказался. Форбат выпустил струйку дыма, улыбнулся. — Я тебя слушаю.

— Ферко, если я не ошибаюсь, тебе сейчас тридцать восемь.

— Правильно. А тебе сорок три.

— Да. Короче говоря, мы почти ровесники. Нашим сыновьям по семь лет. В детстве мы с тобой не дружили. И не только потому, что по детским понятиям у нас была слишком большая разница в возрасте. Главным образом из-за того, что каждый из нас существовал в собственном мире. Разные семьи, различная атмосфера. Это естественно. В конце концов, родителей не выбирают.

Брови Форбата поползли вверх:

— К чему ты клонишь?

Миклош поднял руку:

— Подожди, сейчас поймешь. Мы связаны со своими родителями кровными узами. Они учили нас разговаривать, думать. И ничего удивительного, что я верил своему отцу, уважал его и считал правильным все, что он говорит и делает. И я тебя вовсе не осуждаю за то, что и ты почитал своего отца и был убежден, что он поступает так, как и следует поступать. Мы оба лишились своих отцов.

Форбат нахмурился. Пальцы, державшие сигарету, задрожали.

— Это всего лишь теория, — заговорил он срывающимся от волнения голосом. — Звучит красиво, но с реальностью имеет мало общего, хотя в твоих словах есть доля истины. Кто может заглянуть в душу ребенка, который боится родного отца? Если этого не испытал, не поймешь. Когда душа дрожит от страха… — На него нахлынули воспоминания, и он рассказал историю своей детской любви к Резике Вайс. Рассказал о трагедии семьи Вайсов, ничего не приукрашивая и не пытаясь оправдать отца, которого считал главным виновником случившегося.

— Я только одного не понимаю, — промолвил Миклош. — Почему ты на суде сказал, что отнес Вайсам лекарство по приказу отца? Ведь все знали, что ты сделал это тайком. И что отец жестоко избил тебя за это.

— Да, я наврал в суде, — ответил Форбат. — Я уже знал, что Резике и ее мать погибли в концлагере, но при всей своей ненависти к отцу не мог свидетельствовать против него. Все равно Резике уже не было в живых, а остальное для меня не имело значения. Я соврал ради матери. Ну и, наверно, боялся взять такой грех на душу. Ведь скажи я правду, отца повесили бы. Хотя тогда я вряд ли об этом думал, эти мысли позже пришли. Так я и ходил с клеймом жандармского сынка на лбу. Ходил и думал о дядюшке Вайсе, о Резике, о скрипке, о рояле и о том, что сказал его преподобие Яко: сыновья, мол, должны расплачиваться за грехи отцов. Я и расплачивался, Миклош. Если бы ты знал, сколько пришлось пережить! А что делать? Все мы за что-то расплачиваемся. — Он вздохнул. — Ты первый, кому я все это рассказываю.

Миклош пришел в замешательство. «Надо же, — думал он, — сколько мы всего носим на сердце, как таимся друг от друга и ложно судим о ближних».

— А скажи, Ферко, ты рассказывал сыну о своем отце и обо мне?

— Нет, — ответил Форбат. — Это его не касается. А почему ты спрашиваешь?

Когда Зала пересказал ему то, что слышал от Миклошки, Форбат покачал головой:

— Понимаю. Наверняка все эти бредни он услышал от бабушки. К сожалению, она занимается его воспитанием. Мы с ним видимся только по вечерам, даже и поговорить толком некогда. Бедный парень, какая каша у него в голове!.. Пойми, Миклош, у меня нет никаких причин злиться на тебя. Мой отец получил то, что заслужил. Я знаю, многие здесь имеют на тебя зуб, но у меня ничего общего с этими людьми. А сыну я мозги вправлю, будь спокоен. Хорошо, что ты пришел.

Миклош с легким сердцем покинул красильный цех. Вечером он пересказал Терезе этот разговор и добавил:

— Вот видишь, рано или поздно все становится на свои места. Люди не так уж плохи, как мы о них думаем.

…В пятницу утром к нему зашел Имре Давид. Директор был в хорошем настроении, шутил с Гизи, прохаживался по кабинету, потирая руки.

— Ну и мебель у тебя! — сказал он, осматриваясь. — Пора всю эту рухлядь на помойку снести.

— Почему? Мне в самый раз, — ответил Миклош. — Иностранцы ко мне не ходят, пыль в глаза пускать некому.

— Я понимаю, но тем не менее…. В общем, я скажу Бойтарне, пусть найдет для твоего кабинета нормальную мебель. У меня тоже нет особых запросов, но от того, что положено, грех отказываться.

— Ну, как хочешь, Имре. Хотя, повторяю, меня и эта, как ты говоришь, рухлядь вполне устраивает. Так значит, Бойтарне не уходит?

— С какой стати ей уходить? Лучшего завхоза я даже представить себе не могу.

— Видишь ли, поговаривают, что эту должность все-таки займет тетя Ирма.

Имре Давид усмехнулся:

— Возможно. Если директором будет кто-то другой. А покуда еще я руковожу фабрикой, эта ведьма может работать здесь только уборщицей. Или пусть вообще уходит.

— Ты ее так ненавидишь? — спросил Зала.

— Именно.

— Интересно, что Ева с ней в хороших отношениях, насколько мне известно. Часто бывает у нее. Недавно жаловалась мне, что ты игнорируешь эту тетю Ирму, а у нее, мол, такая светлая голова.

Имре Давид поднял брови:

— Надеюсь, тебе-то не надо объяснять, почему я не выношу старуху. Ты же знаешь, как она со мной обращалась. А что до ее отношений с Евой, меня это не касается. Это женские дела, я в них не вмешиваюсь. Бог с ними. Я к тебе не за этим пришел. Говорят, ты ходил к Ферко Форбату.

— Кто говорит?

Имре рассмеялся.

— Какая разница? Здесь человек сразу обо всем узнает. Хочет он того или нет.

— Да, я с ним разговаривал. — И Миклош поведал другу во всех подробностях о состоявшейся беседе.

Имре выслушал его, не перебивая, а потом сказал:

— Я-то думал, что ты решил рассчитаться с ним за своего отца. Уже ходят слухи, что Миклош Зала привлекает к ответственности Ферко Форбата.

— Чушь собачья. Знаешь, Имре, я давно поставил крест на своем прошлом. Но кое-кто до сих пор не может угомониться. Вдова Форбата, например. Она отравляет душу своего внука бессовестным враньем. И сыну портит жизнь. Я уж теперь и не знаю, можно ли вообще похоронить прошлое.

Имре Давид отвернулся к окну.

— Ты прав, — сказал он. — Это трудно. И чем-то напоминает игру в одни ворота. Мы забываем о прошлом. Для нас не важно, откуда пришел человек, что он говорил и что делал. А они не забывают. Они не могут забыть. Знает кошка, чье мясо съела. Вот и братец мой утверждает, что Йожеф Шиллер не был фольксбундовцем. Это, мол, мы с тобой выдумали. Но если на то пошло, я еще не забыл, как мы с тобой и с дядей Жигой сидели в корчме Йожефа.

— Я тоже помню, — подхватил Миклош, — как Йожеф хвалился своей принадлежностью к фольксбунду. И потом, ты же знаешь, что мы нашли фольксбундовские архивы, в которых значилась его фамилия. Так что врет твой братец, как сивый мерин. — Он встал, прошелся по кабинету. Остановился возле Имре. — В общем, не собираюсь я никого трогать. Но и меня пусть оставят в покое.

17

В четверг десятого марта Имре Давиду позвонил председатель сельсовета Игнац Авар и пригласил вечером на новоселье. Имре знал, что празднество по случаю завершения строительства загородного дома должно было состояться в субботу, но Авар сказал, что в субботу ему надо уезжать в Пешт, поэтому новоселье решили справить в четверг, то есть сегодня. Имре спросил, приглашен ли Миклош Зала. На другом конце провода последовало долгое молчание, потом Авар хриплым голосом спросил:

— По-твоему, его следовало бы пригласить?

— Думаю, что да. Я бы на твоем месте пригласил его.

— Ну, если ты так считаешь, пригласи сам от моего имени. Вместе с женой, естественно. Хотя должен тебя заранее предупредить: не многие обрадуются его появлению.

— Неважно, — ответил Имре. — Поговори с ним, Игнац. Все-таки лучше, если бы ты…

— Нет у меня времени, — перебил его Авар.

Имре передал Миклошу приглашение Игнаца Авара, но тот ответил отказом.

— Тереза не может оставить Миклошку одного, — сказал он, — а без нее я не пойду.

Они гуляли во дворе фабрики. Ярко светило солнце, южный ветерок, принося аромат далеких полей, обдувал их лица.

— Хорошо бы, если б ты все-таки пошел, — убеждал его Имре. — Это не Будапешт, здесь каждый человек на виду.

— Я понимаю, Имре, — ответил Миклош. — Но мы еще здесь не освоились. Терезе многое пока непривычно и даже чуждо. Не пойми меня превратно, но я, вернее мы, то есть Тереза и я… Ну, ты понимаешь…

— Понимаю, — кивнул Имре. — И ежу понятно, что вы — это Тереза и ты… — Он рассмеялся. — Ну, а если серьезно… Удачно ты женился, как по-твоему? Вы хорошо живете с Терезой?

Они шли в сторону кочегарки. На клумбах уже пробивались первые ростки тюльпанов, нарциссов и гиацинтов, упрямо бросая вызов прохладным рассветам.

— Да пожалуй, я не прогадал, — вымолвил Миклош. — Тереза — хорошая мать, хорошая жена. — Он остановился, поглядел на друга. — Конечно, может быть, это только иллюзия, поскольку мне не с кем сравнивать. Наверно, с другой женщиной мне жилось бы лучше. Кто знает? А может, и нет. Во всяком случае, у меня есть Тереза, и представь себе, я ее люблю.

— Значит, ты не нуждаешься в любовнице? — спросил Имре Давид.

Зала двинулся дальше.

— Ну, что до этого, — сказал он, — конечно, некоторое разнообразие никогда не помешает. Вот только с возможностями туго. Между прочим, у Терезы характер — далеко не сахар. И ссоры у нас бывают. Дело, как говорится, житейское. Но знаешь, что меня больше всего раздражает? Если Тереза считает, что я ее обидел, она меня наказывает. Может целыми днями не разговаривать, не подпускать к себе. Ну, что это за дела? Я же не ребенок, чтобы подвергать меня наказаниям. В такие моменты я бы с удовольствием пошел к другой женщине.

Имре чувствовал, что Миклош по-прежнему тянется к нему всей душой и поэтому говорит все как на духу. Они так и остались закадычными друзьями, которые никогда ничего друг от друга не скрывают.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что не изменял Терезе?

— Нет, не хочу. Это было бы неправдой. Конечно изменял и не могу поручиться, что впредь не стану этого делать.

— Вот теперь я тебя узнаю, — улыбнулся Имре. — Аж на душе полегчало. А то я думал: или ты в монахи записался, или просто комедию ломал передо мной. Я-то стараюсь ни одного шанса не упустить. Хотя, знаешь, тут надо быть очень осторожным. В этом поселке в моде анонимки.

Они прошли к Миклошу. Увидев Имре Давида, Гизи сказала:

— Вас искали, товарищ директор. Я соединю вас с Юлией?

— Будьте добры.

Гизи кивнула, набрала номер, передала ему трубку.

— Что случилось, Юлия?

— Звонил Чухаи. Просил вас срочно прийти к нему.

— Понял. Спасибо. Сейчас иду. — Имре положил трубку, обернулся к Зале: — Значит, мы вечером не увидимся?

— Нет, — ответил Миклош. — Желаю тебе хорошо повеселиться.

Миклош Зала при всем желании не смог бы никуда пойти, потому что едва добрался до дома, как на поселок обрушился такой ливень, что за стеной воды еле было видно другую сторону улицы. Миклош уже проголодался и бросал нетерпеливые взгляды в сторону кухни, но, судя по доносившимся оттуда звукам, Тереза еще не принималась за приготовление ужина. Миклошка стоял у окна и, прижавшись носом к стеклу, смотрел во двор, где сразу появились огромные лужи. Еще не зажглись уличные фонари, и в сгущающихся сумерках, под низкими черными тучами окончательно пропали из виду и дома и деревья.

— Смотри, папа, — сказал Миклошка, — у нас во дворе уже целое море.

Зала подошел к окну, положил руку на голову сына, поглядел на залитый водой двор.

— Ну и ливень, — промолвил он. — Для марта это что-то необычное.

— Я еще ни разу не видел столько воды во дворе. А почему она никуда не стекает?

— Потому что во дворе нету водостока, а почва не способна впитать в себя сразу столько воды. — Миклош внезапно ощутил беспокойство. О господи, а вдруг на фабрике засорились водостоки? Не только двор окажется под водой, но и склады, и цеха… Хоть бы телефон был поблизости. У него пропал аппетит, и он начал поспешно одеваться.

— Куда это тебе приспичило в такую погоду? — спросила Тереза.

— На фабрику. Как бы там авария не случилась.

— А как же ужин? У меня уже все разогревается.

— Ужинайте без меня. — Он надел резиновые сапоги и дождевик и уже в дверях бросил: — Я скоро приду.

Все произошло примерно так, как он и предполагал. Двор был весь уже залит водой. Несколько человек под руководством Андраша Хорвата трудились возле складов, выкачивая проникшую туда воду.

— Вы не встретились с Колесаром? — отдуваясь, спросил Хорват, старавшийся грязным полотенцем вытереть насухо свою рыжую шевелюру. — Я его десять минут назад отправил за вами. Вообще я всех уже вызвал.

— Правильно сделали, — сказал Зала. — С Колесаром мы, видимо, разминулись. А где Земак?

— Здесь. Обходит цеха. Надо их предупредить, чтобы сразу же сообщили, если из канализации начнет выходить вода.

Не успел он закончить фразу, как зазвонил вынесенный к окну телефон. Первым сообщил об аварии прядильный цех, потом и из других цехов стали поступать тревожные сигналы. Появился Земак в промокшей насквозь одежде, струйки воды стекали с волос по лицу. Он пожал руку Миклошу, явно обрадовавшись его приходу.

— Шеф, мы открыли все люки во дворе, но вода не уходит, — сказал Земак.

— Значит, опять где-то закупорка. Остается только выяснить где. — Зала вопросительно взглянул на Хорвата.

— Надо проверить очистную установку, — задумчиво сказал Андраш Хорват. — Там и в прошлом году что-то было не в порядке.

— Хорошо, — кивнул Зала, — с этого и начнем. Бела, возьми килограммов десять ультрамариновой краски, разведи ее и вылей в канализацию. Посмотрим, дойдет ли эта окрашенная вода до фильтров.

Во дворе фабрики зажгли фонари. Тучи рассеялись, и небо немного посветлело.

Вскоре выяснилось, что пробка образовалась у фильтровальной решетки. Дальше сточная вода не проходит. Зала быстро организовал работу. Хорват и еще трое рабочих непрерывно выкачивали воду из складских помещений, а бригада под руководством Земака тем временем разобрала часть дощатого пола и взялась за прочистку магистральной трубы, ведущей к фильтру.

Никто глазам своим не поверил, когда из трубы начали доставать десятки килограммов разрезанной на кусочки свалявшейся пряжи. Шел уже одиннадцатый час. Наконец через очистный фильтр хлынула сточная вода, неся все новые и новые вороха отходов.

Земак поднял голову.

— Вам что-нибудь понятно, шеф? — спросил он. Мощный ручной фонарь освещал его красивое, мужественное лицо, по которому сейчас ручьями стекал пот.

— К сожалению, понятно, — ответил Зала, погрузившись в раздумья.

— Провалиться мне на этом месте, если я хоть что-нибудь понимаю! — в сердцах бросил водопроводчик Болдижар Данцель, коренастый лысеющий мужчина лет пятидесяти, который еще во время войны работал здесь в ремонтном цехе. Он вылез из ямы, отодвинув нагроможденную у края кучу отходов. — Объясни мне, Миклош, что происходит. Вся эта ерундистика началась несколько лет назад. Раньше ничего подобного не было. Ты же здесь и раньше работал, можешь подтвердить. Разве здесь бывали когда-нибудь такие пробки? Не спорю, мелкие аварии были. Но чтобы находить в трубах целые горы отходов — хоть убей, не припомню. Можешь спросить у стариков, если не веришь.

— Да незачем спрашивать, — ответил Зала. — Все так и есть, как ты говоришь. Только я смысла в этом пока не вижу.

— Вредительство чистейшей воды, — возмущенно проронил Данцель. — Узнать бы, кто это делает и зачем.

— Уж не считаете ли вы, дядя Болди, — перебил его Земак, — что кто-то специально спускает в унитазы пряжу?

Данцель поднял с пола небольшой пучок:

— Взгляни-ка сюда, умник. — Он поднес пучок к свету. — Если это не ножницами разрезано, можешь плюнуть мне в лицо. Ну, убедился?

— Допустим. Но какая им выгода от этого? Ведь не зад же они вытирают пряжей? Для такого дела она не годится. А тогда зачем? Деньги им за это платят, что ли?

Зала пристально поглядел на него:

— А что? Может быть. Наверно, действительно имеет смысл избавляться от лишнего сырья, чтобы больше заработать.

Земак наморщил лоб:

— Каким образом?

— Пока не знаю. Но думаю, ответ мы найдем. Оставьте сейчас все, как есть. Утром посмотрим еще раз, более основательно. Болди, а ты раздобудь мешок, сложи туда эти отходы и отнеси ко мне в кабинет.

— Ты сейчас домой?

— Да. Только пройду сначала по цехам. — Зала пожал им руки и озабоченно направился туда, где горели окна. Что ему на днях говорила Тереза? Какое несоответствие она обнаружила между количеством произведенной продукции и суммой, выплаченной за эту работу?..

Уже слышался шум прядильных станков. Работал также и красильный цех. Миклош вспомнил о старике Фрици Хуфнагеле — кажется, сегодня он вышел в ночную смену. С ним стоило бы поговорить: он уже тридцать четыре года без перерыва трудится на фабрике, долгое время был нормировщиком в прядильном цехе. Старший сын его погиб на фронте, двое других эмигрировали в пятьдесят шестом, и говорят, что с тех пор, оставшись в одиночестве, старик запил.

Зала нашел его на складе лакокрасочных материалов. Уже год, как Хуфнагель работал кладовщиком. Это был маленький, иссохший, седой человечек с впалыми щеками и голубыми в красных прожилках глазами, которые вечно слезились, будто его мучил хронический конъюнктивит. Зала сказал, что хорошо помнит его молодым, «поющим Фрици», как называли Хуфнагеля девушки за его удивительный по мягкости тембр голоса.

— Когда это было! — с горькой улыбкой махнул рукой старик. — Теперь мне уже не до песен, Миклошка. С тех пор как похоронил я свою супружницу, ничто меня больше не держит на этом свете. Да, не так я себе представлял свою старость. — Старик облокотился на маленький столик. Кожа на его руках была прозрачной, как папиросная бумага.

— А когда умерла тетя Клотильда? — спросил Зала, представив себе, как наяву, эту дородную женщину.

— В мае будет год. — Старик смотрел перед собой невидящим взором. — Пышные были похороны. Имре прекрасно все устроил. Он сказал мне: «Фрицике, тетя Клотильда с юных лет работала здесь, ее жизнь была неразрывно связана с фабрикой, и мы похороним ее за свой счет и со всем уважением, какое она заслужила своим трудом». И вправду похороны были очень торжественные, сотни людей пришли. — Хуфнагель вытер слезящиеся глаза. — Если б она только увидела, горемычная, как много народу провожало ее в последний путь! Только наших детей там не было. Все были, кроме них. — По лицу старика текли слезы.

— А где же они живут? — поинтересовался Миклош. — Янко и Иштван, если не ошибаюсь?

Старик кивнул, с горьким вздохом вымолвил:

— Не знаю, где их по свету носит. Они нам ни разу не написали. Может, стряслось с ними что-нибудь. Эта неопределенность и свела Клотильду в могилу. Ей ведь еще и шестидесяти не было, могла бы пожить.

Зала тронул старика за руку:

— А вам сколько же сейчас, дядюшка Фрици?

— В июне шестьдесят пять будет. Пойду на пенсию. Может, с полгодика еще и удастся проскрипеть, а потом отправлюсь вслед за Клотильдой.

— Да полно вам, дядюшка Фрици!

— Я знаю, что говорю, Миклошка. В моем возрасте человек многое видит. — Он поднял на инженера слезящиеся глаза: — Что я буду делать один? Здесь я хоть среди людей. А кому нужен одинокий пенсионер? — Он глубоко вздохнул. — Мне не повезло в жизни, Миклош. Знаешь, я всегда был фантазером, как и твой отец. Хотел переделать мир, много читал. Теперь уже не читаю. Только пью. Нет, мир не изменить. И не он виноват в том, что происходит с нами. В конце концов, многих он вполне устраивает. Теперь-то я знаю, не мир виноват, что моего сыночка Фридеша расстреляли нацисты из-за того, что он дезертировал. А ведь ему и двадцати еще не было. Не мир виноват, что двое моих младшеньких уехали неведомо куда. Я, только я один во всем виноват. Потому что плохо воспитал их. Знаешь, Миклошка, надо же когда-то высказать правду. Даже если это больно, если это убийственно. Наши сыновья эмигрировали, потому что не любили нас. Ни меня, ни Клотильду. Дети, которые любят родителей, так не поступают. Почему мне не удалось заслужить их любовь? Что я делал не так? Не знаю. Я все время об этом думаю, но не могу найти ответа. Свихнуться можно от этих мыслей. Поэтому я и пью. Глупость, конечно, но иногда легче становится. Да и в конце концов я сам себе хозяин. Никого не касается, что я с собой делаю. — Старик закурил. Хотя на складе курить было запрещено, Зала не стал делать ему замечания. — Ничто меня не связывает с этой жизнью. Когда-то я с удовольствием ходил на фабрику, любил свою работу. А теперь даже смотреть ни на что не хочется. Конечно, Имре кое-что сделал, бразды правления он держит крепко. Но я же вижу, что многие его обманывают. Все далеко не так замечательно, как кажется с первого взгляда.

— Почему же вы не скажете ему?

— Пытался однажды. Три года назад. Я тогда еще работал нормировщиком в прядильном цехе. Так он мои слова всерьез не воспринял. Пропустил, мимо ушей. Вообще разговаривал со мной, как с малахольным. Я и сказал себе: «Черт с тобой, Имре! Если ты не хочешь ничего видеть, меня это и тем более не касается. Зарасти все дерьмом, я и близко не подойду».

— Что же вы сказали Имре, дядюшка Фрици?

— Что сказал? Да всю правду, как она есть на самом деле. — Хуфнагель стряхнул пепел. — Так и сказал. Я, говорю, знаю тебя, Имре, с детства, знаю, что человек ты добросовестный и, как видно, собираешься навести здесь порядок. Так послушай моего совета. Для начала вышиби отсюда эту Ауэрбах. Дай ей под зад так, чтобы она летела до самого Пешта — туда, откуда явилась. Потому что это непорядочная женщина, и она самым наглым образом водит тебя за нос… Но зря я распинался, Миклошка. Твой друг и слушать меня не стал. Не отрицаю, я выпил немного черешневой палинки. У меня чистая, неразбавленная, домашнего изготовления.

— А что вы имели в виду, дядюшка Фрици, когда сказали, что Ауэрбах водит его за нос? — с любопытством спросил Зала.

— Ну как же? Я ведь работал учетчиком, и все происходило на моих глазах. Знаешь, пока в цехе была система почасовой оплаты, никаких проблем не возникало. Да и позже, когда ввели нормы выдачи сырья, тоже до поры до времени все было спокойно. Как-то нашим женщинам не приходило в голову заниматься надувательством. Да и при всем желании они бы не додумались до такого. Тут нужна была ушлая столичная штучка.

— Такая, как Ауэрбах?

— Вот-вот. Она сразу приметила, какие здесь открываются возможности, и прекрасно их использовала.

— И как же это происходило?

— Элементарно. Вся система проще пареной репы. Сам подумай. Зарплата каждой работницы зависит от того, сколько килограммов пряжи она сдаст.

— Это и раньше было, — заметил Миклош. — Из общего веса вычитался вес самих катушек.

— И сейчас вычитается.

— Так где же тут можно смухлевать?

— Где? А ты раскинь мозгами. Инженер ты, черт возьми, или нет?

— Хозяин — барин, — улыбнулся Миклош. — Ему видней.

— Ну, тогда послушай, пример тебе приведу, — начал старик. Он достал из ящика стола плоскую флягу, отвинтил пробку и сделал несколько глотков, от чего кадык его заходил ходуном, затем, не предложив Зале, убрал флягу обратно в ящик. — Так вот. Допустим, ты работаешь в прядильном цехе. В третьей смене. Приходишь ко мне и берешь сто килограммов необработанной пряжи. Это с запасом, чтобы потом не бегать. Я вписываю эти сто килограммов в твой наряд. Ты вставляешь катушки, включаешь станок. Отходы складываешь в мешок. Станок работает, время идет. К концу смены у тебя получилось, скажем, восемьдесят пять килограммов. Приходит бригадир. Вписывает тебе в наряд: выработано нетто восемьдесят килограммов, то есть за вычетом веса катушек осталось пятнадцать, в отходы ушло пять.

— И в чем тут могла быть хитрость?

— А хитрость в том, что твой бригадир по дружбе вписывает тебе не восемьдесят килограммов, а девяносто пять. И ты приносишь мне только пять килограммов отходов. А то и вообще ничего. Ну, понял теперь?

— А куда же девают остаток? — спросил Зала и вдруг хлопнул себя по лбу. — Ну конечно же! Вот болван! Как я раньше не догадался?

— Куда девают? — переспросил старик. — А кто куда. Одни спускают в уборную. Другие сжигают в кочегарке.

— В кочегарке?

— Да. Так удобнее. Там пробок не бывает. Вот такой метод разработала Ауэрбах. Сначала она одна его использовала и перевыполняла план не меньше чем на тридцать процентов. А потом решила, что это будет выглядеть подозрительно, ведь она тут без году неделя как пришла в цех — и вдруг такая выработка. Тогда она и других втянула в эту авантюру. Если у двадцати — тридцати работниц высокие показатели, тут уже никто не придерется.

— Стало быть, и другие знают об этом?

— Конечно. И начальник цеха Фекете знает, и бригадиры. Да и не только они. Многие знают, но молчат. То ли боятся, то ли не хотят связываться. А может, еще по какой причине. Вот ты, например, видел, что я здесь курил и пил палинку, и ничего мне не сказал. А ведь знаешь, что на складе курить запрещено, уж не говоря о том, чтобы пить на рабочем месте. Но ты посмотрел на это сквозь пальцы. Потому что давно меня знаешь и, вероятно, относишься с уважением, ведь я был другом твоего отца, к тому же тебя заинтересовал мой рассказ. Вот так и другие. У каждого может найтись причина не замечать нарушения правил или, скажем, очковтирательства. А новички вообще не понимают, что происходит. Поработают с месяц и увольняются. А на их место приходят другие. Недаром в этом цехе самая большая текучесть кадров.

Залу озадачил рассказ старика. Так значит, все это — дело рук Ауэрбах. Выходит, она и на такое способна? Конечно, она уже доказала, что не остановится ни перед чем ради достижения своей цели. Кто же эта женщина? Откуда она появилась? Зала задумчиво взглянул на Хуфнагеля:

— Дядюшка Фрици, а что вам известно об Ауэрбах?

Старик потер подбородок, заросший седой щетиной.

— Ну что мне известно? Только то, что люди говорят. А они много чего наговорить могут. Поди разберись, где правда, где нет.

— А давно она работает на фабрике?

— Подожди, я должен подумать… Если не ошибаюсь, шесть лет. Да, да, правильно. Она пришла к нам в шестьдесят четвертом. Ты с ней не был знаком в Пеште? Она как-то говорила, что в молодости работала в Пеште на андялфельдской текстильной фабрике.

— В Андялфельде много текстильных фабрик, — ответил Зала. — А я работал в Буде. Так что же все-таки говорят люди, дядюшка Фрици?

— Да разное. То да се, всего не упомнишь. — Старик явно увиливал от ответа. Уже прощаясь с Миклошем, он взглянул на него покрасневшими слезящимися глазами и промолвил: — Учти, то, что я тебе сказал, должно остаться между нами. Не вздумай сослаться на меня, ежели чего, я при всех скажу, что ты лжешь, так и знай. — Поколебавшись немного, он добавил: — А если хочешь узнать что-нибудь об Ауэрбах, поговори с Ирмой. Ты же знаешь ее. Вдова Жиги Баллы. Она уже давно живет с Палом Зоннтагом. — Он засмеялся, обнажив желтые зубы. — С его превосходительством господином Зоннтагом. С ним, кстати, тоже можешь поговорить. Он хорошо знает Ауэрбах. Может, чего и расскажет.

18

Действительно, об Ирен в поселке никто почти ничего не знал, кроме того, что шесть лет назад, весной шестьдесят четвертого, она вышла замуж за Шандора Ауэрбаха и переехала в Бодайк.

Ирен родилась девятого февраля тридцать восьмого года в Чахольце, селе, находившемся в области Сабольч-Сатмар и насчитывавшем триста пятьдесят жителей. Ее родители жили на восточной окраине села в простеньком домике из саманного кирпича. Когда Ирен появилась на свет, Беле Виде исполнилось тридцать лет. Жена его, женщина слабая и болезненная, тяжело переносила беременность и едва не умерла во время родов. Только благодаря своевременной врачебной помощи она осталась жива, но это окончательно подорвало ее здоровье: стала неметь правая нога, появились постоянные кровотечения, кружилась голова, и она часто падала в обморок. Белу Виду в период присоединения Северной Венгрии^[24] призвали в армию, и он мало что знал о болезни жены. А она стеснялась своего недуга, скрытничала и обратилась к врачу только тогда, когда боли стали почти невыносимыми. Ее прооперировали, удалив матку. Женщина сильно изменилась после этого, стала мрачной, раздражительной, возненавидела окружающих, и в первую очередь Ирен, которую считала причиной всех своих бед. Изрядная доля этой ненависти доставалась и мужу. Этот сильный человек в краткие периоды своего пребывания дома — призывали его теперь все чаще и на более длительные сроки — чувствовал себя в родных стенах неуютно, много пил и откровенно радовался, получив очередную повестку. Он принимал участие в Трансильванском походе, затем в боях на юге страны, а осенью сорок первого уже воевал на Украине. Так уж получалось, что он постоянно, с небольшими перерывами, оказывался на передовой. Рождество сорок второго года он встречал в излучине Дона. Ирен тем временем росла и не могла взять в толк, почему худенькая, болезненная мать относится к ней с такой неприязнью, ведь она всегда была послушной и старалась угождать матери. Тянулась к ней, как все дети тянутся к матерям, однако та и видеть ее не желала. Девочка жаждала любви и ласки, но не получала их ни от кого. Отца она едва помнила, и, когда в сорок седьмом он вернулся, освободившись из плена, девятилетняя Ирен с недоумением поцеловала какого-то незнакомого ей дядю. Война и долгое пребывание в плену ожесточили Виду, сделали его нелюдимым. Может, его загрубелое сердце и оттаяло бы, встреть он в семье любовь и заботу, но его жена давно уже никого не любила, даже самое себя. На глазах у Ирен постоянно вспыхивали дикие ссоры, родители остервенело грызлись друг с другом, не обращая на нее внимания.

Отец не стал вступать в производственный кооператив, нашел работу в госхозе. Сначала был конюхом, потом кучером, но вскоре из-за постоянных возлияний его отлучили от лошадей, и он перешел в садоводство. В трезвом виде — что стало уже редкостью — Вида был тихим и работящим, но когда ему в голову ударяло вино, он словно с цепи срывался. Становился буйным и нахрапистым и гонялся за женщинами, не в силах совладать со своими дикими инстинктами. Не раз спасалась от него бегством и Ирен, чья расцветающая девичья красота уже привлекала внимание окружающих. Девушка она была развитая, хорошо училась, а главное — с удовольствием, но времени на учебу у нее оставалось мало, ведь ей приходилось вместо хворой матери выполнять всю работу по дому. По утрам она задавала корм скоту, готовила завтрак, а потом торопилась на занятия. Придя из школы, обедала, мыла посуду и, едва отдышавшись, принималась стирать, гладить, убирать в комнатах. Уроки она делала уже из последних сил, стараясь не заснуть над учебниками. Когда мать слегла, учебу пришлось оставить. Ирен ухаживала за матерью, вела домашнее хозяйство, а по вечерам воевала с вечно пьяным отцом. Ей хотелось учиться дальше, но родители и слышать об этом не желали. Ирен исполнилось пятнадцать лет, когда мать положили в больницу в Ниредьхазе. И хотя девушка и страдала от материнской ненависти, но не сердилась на мать, через день ездила в город, навещала ее, выполняла все капризы больной и от души желала ей выздоровления. Увы, врачи ничего не могли сделать. В конце лета она умерла. Тело перевезли в Чахольц и с подобающими почестями предали земле.

После похорон Вида напился до беспамятства. Ирен рано легла спать и почти сразу заснула, утомившись за день. Проснулась она от того, что на нее навалилась страшная тяжесть. Она узнала хриплый голос отца, пыталась закричать, но заскорузлая ладонь заткнула ей рот. Собрав все силы, она принялась брыкаться, кусаться, царапаться, однако так и не сумела высвободиться из крепких объятий. Силы оставили ее, уже на грани обморока она почувствовала страшную боль в нижней части тела, и весь мир рухнул во тьму. Очнулась Ирен уже на рассвете. Рядом в тяжелом сне храпел отец. Внезапно она осознала, что произошло. К горлу подступил ком, ее замутило, сердце сжалось от невыразимой ненависти к отцу. Она решила утопиться в колодце, потом пришла мысль убить отца, но ни на то, ни на другое не хватило смелости. Пошатываясь, Ирен вышла на кухню, подогрела воду в тазу, и, когда начала умываться, из глаз ее неудержимо хлынули слезы.

Отец так и не проснулся, пока она складывала в чемодан свои вещи, оставшиеся от матери драгоценности — серьги, золотую цепочку, два золотых кольца и сбережения — около двух тысяч форинтов. Потом торопливо написала записку: «Ухожу навсегда. Не вздумай меня искать, а то донесу. Ирен». После чего пошла на станцию, взяла билет и отправилась в Будапешт.

Она еще не бывала в столице, однако без робости влилась в бурлящий людской поток. На улице Лехела жила ее тетя Борбала Ковач, туда и направлялась Ирен. Пришлось долго расспрашивать прохожих, прежде чем ей удалось найти этот трехэтажный дом в конце улицы. Тетя Борбала доводилась старшей сестрой матери Ирен. Уже тридцать лет работала она ткачихой на андялфельдской текстильной фабрике. Ее муж был фрезеровщиком на машиностроительном заводе «Ланг». Детьми они не обзавелись, и им вполне хватало однокомнатной квартирки на первом этаже, без особых удобств, где они прожили почти двадцать шесть лет.

Ирен, естественно, не застала их дома, поскольку они оба ушли на работу. Ничего страшного, решила она, можно и подождать. Села на скамеечку, поставила рядом чемодан и стала разглядывать двор. В окнах отодвигались занавески, соседи с любопытством посматривали на красивую, явно уставшую девушку. Во двор вышла рыхлая толстушка Балинте, подошла к ней, спросила:

— Кого ты ждешь, милочка?

— Я приехала к тете Боришке, — ответила Ирен. — Да вот нет ее.

— Ай, как неудачно. Ковачи в полшестого ушли, теперь явятся домой только после полудня. И что, тебе некуда идти?

— Некуда.

— Так пойдем ко мне, голубушка.

Ирен понравился доброжелательный тон Балинте, и она с удовольствием приняла приглашение. Толстуха соседка выспросила всю ее подноготную. Ирен охотно пустилась в воспоминания, умолчав только о том, что ее вынудило приехать в Будапешт. Потом женщина готовила обед, а Ирен помогала ей. На первое был фасолевый суп с клецками, на второе — блинчики с вареньем. После обеда Ирен сказала хозяйке, чтобы она отдохнула, а сама взялась убирать со стола и мыть посуду.

Ковачи вернулись домой в третьем часу и, увидев Ирен, очень удивились. Вгорячах они даже не поняли, зачем она приехала в Будапешт, да еще с таким большим чемоданом. Удивление их еще больше усилилось, когда девушка сообщила, что не собирается возвращаться домой, а лучше утопится в Дунае.

— Да что стряслось-то, Иренка? — ошарашенно спросила тетя. — Давай рассказывай по порядку.

Ирен рассказала тете Боришке обо всем, кроме того, что с ней сделал отец…

— Каждый день напивается. Буянит, руки распускает… Не хочу я там жить.

— Понимаю тебя, Иренка. Но у нас, сама видишь, такая теснота. Пару дней, конечно, можешь у нас пожить, а потом надо будет что-то придумать.

Ночью Ирен долго плакала, уткнувшись в подушку. Вот и осталась она одна, и некому о ней позаботиться. Что ее ждет впереди?.. Ну да ладно, решила Ирен, если такое дело, надо взять себя в руки и самой пробиваться в жизни, чего бы это ей ни стоило. Дав себе клятву не отступать ни перед какими трудностями, она наконец заснула.

На другой день она с помощью тети устроилась на андялфельдскую текстильную фабрику, предоставили ей место и в фабричном общежитии на улице Ваци. В цехе Ирен сразу завоевала всеобщую симпатию: людям нравились ее скромность, вежливость и предупредительность. Профессию она освоила быстро, и руководство цеха было весьма ею довольно. Работала Ирен в три смены, жила очень экономно, часть зарплаты откладывала и долго думала, прежде чем что-нибудь купить. Собственно, Ирен не приходилось особенно изощряться, ей любая одежда была к лицу и, идя по улице, она постоянно ощущала на себе мужские взгляды. Правда, ее это мало трогало, она не могла забыть своего бесчестья, воспоминание той кошмарной ночи до сих пор оставалось в ее душе незаживающей, кровоточащей раной, и неудивительно, что к мужчинам она относилась с брезгливостью и отвращением. Через несколько месяцев Ирен вступила в комсомол, поддавшись уговорам подруг, и стала посещать политсеминары. Благодаря цепкой памяти и природной смекалке она быстро усваивала любой материал и уже нередко затевала споры с лекторами, озадачивая их нестандартностью мышления. Не то чтобы она проявляла к занятиям повышенный интерес, просто учеба давалась ей без особых усилий, и теперь она могла поддержать любой разговор на политические темы. Ей нравилось читать газеты. Каждый день она прочитывала все приходящие в общежитие газеты от корки до корки, включая даже объявления, и была намного эрудированнее остальных работниц. Регулярно ходила она и в кино, стараясь не пропустить ни одного нового фильма, переживала вместе с героями все перипетии их судеб и ощущала после этого смутное беспокойство. Ночью, лежа в постели, подолгу разглядывала на потолке лунные блики и размышляла, что же будет дальше, что готовит ей судьба. Неужели всю жизнь придется стоять за ткацким станком? Чтобы с молодости начать глохнуть, а со временем заработать варикозное расширение вен? Нет-нет, для нее это только временное пристанище, она не собирается вкалывать здесь до седых волос, необходимо найти такое место, где платить будут больше, чем здесь. Конечно, придется выждать какое-то время, ведь пока ей все равно податься некуда. Но, в конце концов, она еще молода, и вся жизнь впереди. Задушевных подруг у нее нет, и не с кем делиться своими мыслями, чувствами и планами. Перед фабричными девчонками она никогда не раскрывала душу, втайне осуждая их образ жизни. До чего же глупо они ведут себя, как много позволяют парням! А потом бесконечные драмы, сетования по поводу разбитой жизни. Ирен достаточно насмотрелась на такие дела. Эти девушки способны жить впроголодь, экономя на собственном желудке ради того, чтобы модно одеваться. Им ничего не стоит выложить за какие-нибудь «фирменные» тряпки всю зарплату, лишь бы предстать перед парнями «в лучшем виде». Ирен не одобряла подобное мотовство. Она знала цену деньгам, на своей шкуре испытав, каким трудом они достаются. Несколько раз девчатам удавалось затащить ее в молодежный клуб. После концертной программы танцевали, пили пиво, там же она пристрастилась к сигаретам. Парни поначалу пытались приставать к ней, давали волю рукам, но каждый раз получали от ворот поворот и в конце концов угомонились, решив, что она или «дева непорочная», или просто набивает себе цену.

Шел уже второй год ее столичной жизни, когда внезапно умер от инфаркта старик Ковач. На похоронах тетя Боришка в слезах упала Ирен на грудь и, сетуя на свою немощь, стала умолять племянницу переселиться к ней. Болезненный вид тети вызвал у Ирен острый приступ жалости. Они быстро договорились. Тетя Боришка пропишет ее к себе как ближайшую родственницу, и, когда уйдет в лучший мир, квартира достанется Ирен. Конечно, квартира не бог весть какая, но все же есть и кладовка, и туалет, а кухня настолько просторная, что можно отгородить в ней место для ванной. Естественно, никакой платы она с Ирен брать не собирается, только просит помогать по хозяйству, так как ей самой многое уже не под силу.

Надо отдать должное Ирен, ухаживала она за тетей на совесть, с радостью взяв на себя все хлопоты по хозяйству и уже втайне видя себя владелицей отдельной квартиры. Жильцам дома пришлась по душе эта работящая, приветливая девушка. Она не бегала по соседям, но уж если кто-то заходил, оказывала всяческие знаки внимания и охотно разговаривала, вникая в чужие заботы и никогда при этом не жалуясь на судьбу, так как считала, что ее печали никого не касаются, кроме нее самой. Исключение делалось только для Кати Мухораи, тридцатилетней черноглазой блондинки, что жила в двухкомнатной квартире, выходившей окнами на улицу. Кати была необыкновенной женщиной. Когда-то она знавала лучшие времена. Отец ее был прежде судьей в трибунале, и хотя никогда не вел политические процессы и проверочная комиссия дала удовлетворительную оценку его деятельности, тем не менее в пятидесятом году его выслали из столицы^[25]. Кати было тогда двадцать пять лет, она жила с мужем Эрвином Тарноки у своих родителей в Липотвароше^[26] на улице Пожони. Работала она в тресте гостиниц и, зная иностранные языки, получала хороший оклад. Эрвин Тарноки занимал должность начальника отдела в Министерстве заготовок. Узнав, что родители жены, да и она сама, попали в список подлежащих выселению из Будапешта, он сперва воспылал намерением помочь им или хотя бы разделить их судьбу, но, узнав, что секретарь парткома не одобряет этого, тотчас отказался от своих планов. Он обратился за советом к другу детства, работавшему в Управлении государственной безопасности. Друг назидательно изрек: партия и правительство ждут от Тарноки, чтобы он как можно скорее порвал с этой реакционной деклассированной семьей и вернулся на позиции пролетариата, ведущего классовую борьбу. Тарноки испуганно спросил: «А как же Кати? С ней тоже надо порвать?» — «И как можно скорее!» — последовал однозначный ответ. Затем друг посоветовал ему немедленно подать на развод и обещал помочь, чтобы с этим делом разобрались вне очереди. Причина развода ясна: Тарноки попал в политически тлетворную среду и все попытки перевоспитать жену, сделать ее сторонницей нового строя потерпели крах.

На суде Кати сказала, что ненавидит она не новый строй, а одного только Тарноки, да и то с недавних пор, но зато уж так ненавидит, что даже фамилию его не желает носить после развода. Судья воспринял ее заявление как признание вины. Если она ненавидит Тарноки, значит, ненавидит и коммунистов, а следовательно, и весь народно-демократический строй, ведь общеизвестно, что главенствующая роль в новом обществе принадлежит партии, которая, собственно говоря, и состоит из коммунистов…

Через несколько дней семью Мухораи сослали в деревню Фельдеш и определили на работу в производственный кооператив. Безрадостной стала их жизнь, но Кати не теряла надежду, чувствуя, что такое унизительное положение не может существовать вечно. Она еще больше укреплялась в своей вере, когда в Фельдеш наезжали тетя Боришка и ее муж Арпад Ковач. Кати радовало не содержимое свертков, привозимых ими из Пешта, а та атмосфера любви и человечности, которой ее окружалиКовачи. Тетя Боришка с юных лет прислуживала в семье Мухораи и, только выйдя замуж, оставила их, да и то не насовсем: она и позже ходила к ним убирать квартиру. Тетя Боришка нянчила маленькую Кати, учила ее делать первые шаги, а потом переживала вместе с ней, когда та впервые испытала трепетное чувство первой любви.

От тети Боришки Кати узнала, что их квартиру на улице Пожони отдали Тарноки, который вскоре после развода женился на учительнице химии.

«Ну и негодяй этот Эрвин!» — только и сказала Кати. Но не так-то легко переносили все случившееся ее родители. Болезненно переживая допущенную по отношению к ним несправедливость, они старели буквально на глазах. Будущее казалось им беспросветным и дальше жить не хотелось. Под рождество пятьдесят второго года они отравились. Кати осталась одна, но не рассталась с надеждой. И она оказалась права: через полтора года после смерти родителей ей разрешили вернуться в Будапешт. Поскольку квартиры у нее не было, некоторое время она жила у тети Боришки. Через несколько месяцев получил разрешение на выезд из страны бывший владелец дома на улице Лехела. Кати немедленно обратилась в отдел по учету и распределению жилой площади, заявив, что ее устроит в этом доме двухкомнатная квартира с окнами на улицу и со всеми удобствами. Вскоре ей выдали ордер. Место, где она прежде работала, давно было занято, но ее бывшие сослуживцы помогли ей устроиться в отдел снабжения треста общественного питания. Там она и работала, когда познакомилась с Ирен. Естественно, Кати поведала подруге о своей злосчастной жизни, но не сразу, а по частям. Ее откровенность глубоко тронула Ирен, и она не раз порывалась рассказать Кати о своей беде, но всегда в последний момент не хватало духу.

Шло лето пятьдесят шестого года. Ирен, как обычно, около трех пришла с работы, разогрела обед и накормила немощную тетю Боришку. Она уже мыла посуду, когда к ним нагрянула Кати.

— Здравствуйте, мама Боришка, — сказала она и поцеловала лежащую в постели женщину. — Ну, как мы поживаем?

— Что тебе сказать, Катика? — старушка прослезилась. — Даже не знаю, что со мной было бы, если б не Иренка, добрая душа, дай бог ей счастья.

Ирен на кухне услышала слова тети Боришки, и сердце ее запрыгало в груди от волнения. И неудивительно, ведь таких слов она ждала сколько себя помнит, но, как ни старалась, никто никогда ее не хвалил. Ну, наконец-то! Есть же все-таки на свете справедливость.

— Мама Боришка, — услышала она голос Кати, — а ведь я пришла, чтобы похитить у вас на несколько часов эту добрую душу. Конечно, если вы не возражаете.

— Да ради бога, дорогая Катика, — ответила больная женщина. — Пусть прогуляется. Бедняжка так много работает.

Пересмотрев свой скудный гардероб, Ирен выбрала белую плиссированную юбку, блузку телесного цвета и белые босоножки на невысоком каблуке. К этому не хватало только белой сумочки. Кати сбегала домой, принесла ей свою сумочку и залюбовалась стоявшей у зеркала девушкой.

— Ты просто очаровательна, душечка!

— В самом деле?

— Да уж можешь мне поверить.

Они сошли с трамвая на площади Передовиков и пошли по улице Чанади. Кати знала многие дома, попадавшиеся на пути, рассказывала, кто в них жил до войны. Ирен эти имена ни о чем не говорили, но она с интересом слушала подругу. Та внезапно остановилась у железных ворот школы, потом решительно потянула Ирен на другую сторону улицы.

— Когда-то я ходила в эту школу, — сказала Кати. — Здесь в первый раз влюбилась. — Они направлялись в сторону парка святого Иштвана. — А ты уже была влюблена?

— Пока нет, — сдержанно ответила Ирен. — И вообще мужчины меня не интересуют. Я их ненавижу.

— Что так?

— Есть причина.

Больше Ирен не вымолвила ни слова, пока они не зашли в кафе на улице Пожони. Кати дружески поздоровалась с официантками, расцеловалась с худощавой черноволосой кассиршей.

— Эммике тоже была выслана в пятидесятом, — объяснила она Ирен, когда они уселись за одним из столиков у окна.

К ним подошла белокурая стройная официантка.

— Что принести, Катика? — спросила она.

Кати задумчиво взглянула на Ирен.

— Принеси, будь добра, два коньяка и два пива. Ну, и пачку сигарет.

Белокурая женщина ушла. Ирен с любопытством смотрела по сторонам, она первый раз в жизни была в кафе. Кругом царило оживление. В шумных компаниях за столиками спорили о политике, обсуждали чемпионат мира по футболу. По углам уединились занятые друг другом влюбленные пары. Официантка принесла две рюмки коньяка, две бутылки пива, наполнила стаканы и отошла. Кати открыла пачку сигарет, закурила, потом подняла рюмку.

— Твое здоровье, милочка.

Коньяк они запили пивом, и Ирен слегка повело. Она расслабилась, впала в меланхолию и сразу почувствовала себя несчастной и одинокой. Когда Кати спросила, почему же она все-таки ненавидит мужчин, ее жаждущая любви и участия душа ухватилась за эту соломинку, и Ирен рассказала подруге историю своего невольного грехопадения. Кати была потрясена и несколько минут сидела молча, в глубоком раздумье. Потом обняла Ирен за плечи и стала говорить, что прекрасно ее понимает, но все же не стоит отравлять свою жизнь ненавистью. Ведь не все мужчины такие подонки, как ее бывший муж Тарноки или отец Ирен.

— Послушай меня, Иренка, пора тебе устраиваться в жизни. Я тебе помогу. Ты красивая, умная, способная. Бросишь эту фабрику…

Ирен перебила ее:

— Куда же я пойду?

— Я найду тебе место. Будешь зарабатывать гораздо больше, чем сейчас. Золотко мое, мы рождены не для того, чтобы мыкать горе.

В сентябре Ирен ушла с фабрики и поступила на курсы официантов при районном управлении общепита. Но закончить курсы она не успела — в стране вспыхнул контрреволюционный мятеж. Ирен это показалось непостижимым, да в общем-то ее и не интересовало, что происходит и на чьей стороне правда. Кати хотели от управления избрать в ревком, а затем и в рабочий совет, но она благоразумно отказалась от такой чести. Двадцать шестого сентября ей стало известно, что мятежники собираются арестовать Ласло Гомбоша, секретаря парткома с ее прежнего места работы. Недолго думая, она позвонила ему, обрисовала ситуацию и предложила свою квартиру в качестве убежища, пока не кончится это сумасшествие. Вскоре Лаци Гомбош уже сидел у нее на кухне и пил кофе. Он был молчалив и растерян и совершенно не понимал, почему некоторые так жаждут его крови, ведь он никому вреда не причинял, просто выполнял партийные директивы, хотя и не всегда бывал с ними согласен. Кати утешала его: не стоит, мол, так терзаться, в случае чего она горой встанет за него и сумеет доказать, что Лаци Гомбош в любых обстоятельствах оставался порядочным человеком. Ирен понравился этот стройный мужчина, и она спросила Кати, почему та не выйдет за него замуж, ведь и слепому видно, что Лаци влюблен в нее. Кати с улыбкой ответила, что с нее довольно семейной жизни и больше она не пойдет на такую авантюру. Будет спать с теми, кто ей нравится, но не собирается больше стирать мужские кальсоны, став чьей-то «милой женушкой», чтобы потом получить под зад коленом во имя неведомых ей высших интересов. Да, Лаци ей нравится и вполне устраивает ее как мужчина — она уже переспала с ним, — но о замужестве и речи быть не может. Упаси бог!

После поражения контрреволюции Ирен продолжала занятия на курсах. Кати работала теперь снова в гостиничном тресте, вместе с Гомбошем, не порывая любовной связи с ним. Несколько раз он делал ей предложение, но Кати и слышать не хотела об этом. В пятьдесят седьмом году она познакомилась с Шандором Ауэрбахом, который стал начальником торгово-промышленного отдела в уездном совете. Бывая по делам в тресте, он сошелся с Гомбошем, подружился с ним и теперь в каждый свой приезд в столицу навещал Кати и Гомбоша. Шани Ауэрбах был славным малым, и его широкая натура не позволяла ему являться к друзьям с пустыми руками: то, бывало, фазана привезет, то изрядную часть косульей тушки. Обладая недюжинными кулинарными способностями, он обычно сам и готовил ужин на квартире у Кати. Там он впервые увидел Ирен и моментально влюбился в нее без памяти. Она в то время уже работала в кафе «Ипой». Весной пятьдесят восьмого года туда же перешла и Кати — на должность заместителя директора. С ее приходом заведение увеличило торговый оборот, так как она, умело используя личные связи, могла доставать такие продукты, которые не попадали в другие кафе.

В том же году умерла тетя Боришка. Ирен очень горевала, чувствуя, что потеряла человека, который ее действительно любил. Для Кати это тоже было большим ударом. Она долго не могла прийти в себя после смерти милой тети Боришки. Похороны были очень торжественные, часть расходов, связанных с ними, Кати взяла на себя.

Ирен после похорон хотела по праву члена семьи переписать ордер на себя, но это оказалось не так-то просто.

Жилищное управление, ссылаясь на какие-то правовые нормы, стало чинить препятствия. Тогда вмешался Гомбош. В своем ходатайстве он написал, что Ирен в дни контрреволюции рисковала жизнью, укрывая его от мятежников, и заслуживает настоящей награды за свое мужество, а не то что какой-то там однокомнатной квартирки, которая и так принадлежит ей по праву, поскольку Ирен, являясь единственной кровной родственницей покойной, несколько лет самоотверженно за ней ухаживала. Наконец все формальности были улажены, и счастливая Ирен стала обладательницей отдельной квартиры.

Примерно год ей понадобился, чтобы произвести ремонт, купить новую мебель и, отгородив угол на кухне, поставить ванну. Когда квартира была полностью обставлена, отпраздновали это событие вчетвером. Кати и Гомбош ушли, оставив Ирен вдвоем с Шандором Ауэрбахом. Той ночью она отдалась ему. А наутро пошла к Кати посоветоваться, что ей теперь делать. Они сидели на кухне, курили и пили кофе.

— Сколько тебе сейчас лет, милочка? — спросила Кати.

— В феврале двадцать один исполнится.

— Шани, по-моему, тридцать два. Ну, что я могу тебе сказать? Какого ты от меня ждешь совета? Ты его любишь?

— Не знаю. Не могу сказать, что я влюблена, хотя он очень милый, внимательный. И кажется, любит меня. А может, просто испытывает ко мне вожделение.

Кати встала, поставила пустые чашки в раковину.

— Трудно здесь что-либо советовать. Каждой женщине нужен мужчина, на которого она могла бы опереться. Мне кажется, Шани мог бы стать хорошим мужем. Он уже далеко не мальчик — солидный человек, обеспеченный, уважаемый. Так что подумай.

Многие посетители кафе пытались ухаживать за Ирен, то один, то другой приглашали ее провести с ним «веселую ночку», суля за это золотые горы, но она так умело переводила все в шутку, что вопрос отпадал сам собой. Она в совершенстве изучила все диалекты окружающего ее мирка и по первым же репликам без труда различала и пенсионеров, и бывших буржуа, и «новых хозяев»^[27] с золотыми перстнями на пальцах, и поездивших по свету футболистов сборной, и босяков, гуляющих неизвестно на какие средства, и вечно торопящихся на работу служащих, которые быстро выпивали у стойки рюмку палинки и кофе и убегали, поглядывая на часы. Ирен была очень наблюдательна и обладала цепкой памятью. Она любила размышлять над увиденным и услышанным, анализировать человеческие поступки и все чаще убеждалась, что людьми движут в основном корыстные, эгоистические интересы.

Со временем у нее кроме чаевых появился еще один приработок: многие из завсегдатаев кафе получали из-за границы посылки от родственников, и Ирен сравнительно дешево покупала у них одежду и косметические средства, которые потом выгодно перепродавала в общежитие знакомым девушкам. Всегда можно было у нее купить и французские коньяки, и американские сигареты — конечно, с соответствующей наценкой.

С Шани Ауэрбахом она теперь встречалась почти каждую неделю. Приезжая в Пешт, он обычно оставался у нее на ночь. Минуты близости не доставляли Ирен особого наслаждения, но Ауэрбах был настолько заботлив и внимателен к ней, что постепенно исчезли мучившие ее поначалу болезненные ощущения. Он много рассказывал ей о Бодайке, о своем детстве, о родителях и родственниках, об Ирме Шиллер и Пале Зоннтаге.

Ауэрбах окончательно потерял голову от любви. Да и Ирен уже привязалась к нему и очень скучала, когда он уезжал.

Весной шестьдесят четвертого года они поженились.

19

Миклош Зала покинул склад лакокрасочных материалов с тяжелым чувством. Боже праведный, что же стало с Фридешем Хуфнагелем? Столько толковых вещей рассказал, а потом взял и заявил, что откажется от своих слов, если Миклош вздумает на него сослаться.

Зала вышел во двор. На небе уже появились звезды. Через матовые оконные стекла кочегарки струился, отражаясь в лужах, синеватый свет. Зала взглянул на часы — было начало одиннадцатого. Уже заступили на смену Пал Зоннтаг и его напарник. Обычно в девять часов печи загружались углем, продували колосники, и потом оставалось только следить за приборами, чтобы сохранялся баланс между температурой и давлением пара. Напарник, как правило, отправлялся в комнату для отдыха, а Зоннтаг оставался дежурить до двух часов, ибо здесь уже требовался опытный глаз. Миклош решил поговорить и с Зоннтагом, если застанет его одного. До сих пор они почти не общались. Если возникали какие-то вопросы, Зала поручал это Земаку или вызывал к себе второго кочегара Тамаша Вига. Последнее время старик работал только в ночную смену и явно избегал его. Это настораживало Миклоша, вызывая смутные подозрения.

Он вошел в подсобку, осторожно прикрыв за собой железную застекленную дверь, чтобы не потревожить напарника Зоннтага, если тот отдыхает в соседней комнате. Стараясь не шуметь, заглянул в кочегарку. Тускло светила настольная лампа, железная солдатская койка, стоявшая в углу, была аккуратно застелена. В душе у Миклоша нарастало глухое раздражение. Пора менять всю эту систему, когда из двух истопников в кочегарке находится только один, а второй неизвестно чем занимается. Бог знает кто придумал такой порядок. И вообще в штате должно быть по крайней мере шесть истопников, чтобы обеспечить бесперебойную работу кочегарки, в том числе и по выходным дням.

Через маленькую дверь с другой стороны в кочегарку вошла Анико — в голубом пуловере и темно-синей мини-юбке, густые черные волосы перехвачены сзади красной ленточкой. Под мышкой она несла нейлоновый мешок, очевидно, довольно тяжелый, потому что еле удерживала его обеими руками и, когда поставила на пол, долго не могла отдышаться. Зала незаметно проскользнул в помещение и спрятался между массивными бетонным стояком и шкафом. На мгновение мелькнула мысль, что он неправильно поступает, что негоже подслушивать чужие разговоры, но его заинтриговал нейлоновый мешок, и он уже не мог поступить иначе. В конце концов он должен добыть доказательства творящихся на фабрике махинаций, поскольку на свидетелей рассчитывать не приходится. Все они чего-то или кого-то боятся.

Зоннтаг сидел за столом и ужинал. Он ел хлеб с салом и луком, запивая все это красным вином, которое наливал в эмалированную кружку из небольшой оплетенной бутыли. Этот когда-то статный мужчина основательно постарел и обрюзг, под глазами у него набрякли мешки, но лицо, как будто вырубленное из камня, по-прежнему сохраняло выражение суровой надменности, а волосы, хоть и изрядно поседели, были все такими же густыми, как и в молодости. Анико подсела к столу с другой стороны, во взгляде ее Миклош почувствовал настороженность и тревогу. Мешок стоял возле стола, на полу, выложенном черно-белыми цементными плитками.

— Может, перекусишь со мной? — спросил Зоннтаг, протягивая девушке бутерброд с салом.

— Спасибо, дядя Пали, — ответила она, — я не голодна.

— Ну, как хочешь. Зала уже ушел?

— Ушел.

— Это точно?

— Да. Мне Бела сказал. А вы знаете, сколько отходов нашли в трубе у фильтра?

— Сколько?

— Бела сказал, не меньше сорока килограммов.

Старик неторопливо прожевал пищу, запил глотком вина.

— Я же говорил Ирен, что пряжа не пройдет через фильтр. Хоть бы у Колесара хватило ума вынуть фильтровальную решетку, как это раньше делали. А вообще, самое безопасное — сжигать все остатки. Я всегда это говорил. Главное, чтобы никто не видел. Я специально отослал Фери, как только ты позвонила.

— Куда вы его отослали?

— Проверить батареи парового отопления. Не бойся, он там провозится часа полтора, не меньше. Интересно, как отреагирует Ирен, когда узнает, что произошло?

— Уже знает, — тихо произнесла Анико. — Я позвонила ей из цеха. К счастью, из-за дождя они не пошли на новоселье.

— Ну, и что она?

— Выругалась. А потом сказала, что не надо наваливать в штаны, все обойдется.

— Ну конечно, — пробурчал Зоннтаг, заворачивая сало и хлеб. Затем отхлебнул еще глоток вина и убрал бутылку. — Ирен легко говорить. Случись что, за нее друзья вступятся. А вот нас кто спасет?

Анико облокотилась на стол.

— А что, дядя Пали, — с тревогой спросила она, — нам что-нибудь угрожает?

— Видишь ли, дочка, этот Зала — очень опасный человек. Если уж он во что-то сунул нос, жди беды. С ним надо держать ухо востро. Кто знает, чему он там в своей Москве научился. Одним словом, опасный человек.

— А Бела о нем очень хорошо отзывается. — Взгляд девушки стал задумчивым. — Если Зала действительно такой плохой и опасный человек, так почему же он мне помог? И зачем заплатил по моему счету? И денег потом не взял, хотя Бела предлагал ему. Многие рассказывают о нем всякие гадости. Но мне как-то уже с трудом верится. Или вот вы сказали, что он учился в Москве. Это что, разве преступление? Имре Давид тоже там учился.

— Ну, правильно. Одного поля ягоды. Неужели ты не видишь, как Имре Давид обращается со своей тетей? А разве она заслуживает этого? Тетя Ирма — очень умная женщина. Лучшее хозяйство во всем поселке у нее было. И сколько лет она в одиночку тянула этот воз! Думаешь, это так легко? Для этого, дочка, семь пядей во лбу надо иметь. Вот так-то. И чего она со своим умом добилась на этой фабрике, где директором ее племянничек? Получила место уборщицы. Он это нарочно сделал, чтобы унизить ее. Ты бы поступила так со своей тетей? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Конечно нет. На такое способен только законченный негодяй. — Зоннтаг говорил взволнованно и страстно, пытаясь убедить девушку. — Так что Имре Давид ничем не лучше Залы. Неудивительно, что они друзья с детства. С малых лет вместе озоровали. Имре все порывался сжечь дом тети Ирмы, да так и не успел, потому что война началась. И когда пришли русские, его назначили председателем комиссии по разделу земли. Восемнадцатилетнего мальчишку, сопляка! И знаешь, что он сделал в первую очередь? Размежевал землю своей тетки. Так торопился, что даже про мое имение впопыхах забыл. Только потом уже моим имением занялись.

Миклош про себя усмехнулся. Оказывается, они до сих пор не могут забыть про свои земли, поместья. Он увидел, что Анико поднялась со стула.

— Ну, я пойду, дядя Пали, — сказала она и, показав на мешок, добавила: — А вы это сожгите поскорей.

— Иди с богом, дочка, — промолвил старик и тоже встал. — Не беспокойся, все будет в порядке. — Он положил руку на плечо Анико. — А Зале не верь. Если он что-то и сделал для тебя, то вовсе не из человеколюбия. Наверняка у него была задняя мысль. Смотри, как бы тебе не пришлось заплатить по тому счету с процентами.

Девушка помедлила несколько мгновений, будто собираясь что-то ответить, но так ничего и не сказала и, тихо попрощавшись, вышла из кочегарки. Зоннтаг тоже вышел за дверь, вдохнул полной грудью свежего ночного воздуха, взглянул на ночное небо, отрыгнул и, волоча ноги, пошел обратно. Запер за собой дверь, повернулся и оцепенел. Как раз в это время Зала поставил мешок на стол и рассматривал содержимое. Зоннтаг принялся лихорадочно размышлять, что же теперь делать. Это полный провал. Ему на ум внезапно пришли тюремные воспоминания, рассказы и наставления многократно судимых шулеров, аферистов всех мастей, грабителей, взломщиков, военных преступников. Сознаваться можно только под давлением неопровержимых фактов. Здесь они вдвоем — он и Зала. Между ними — мешок. Свидетелей нет. Мешок был на полу. Его принесла Анико. Но мог принести и Зала. Ну конечно же, он и принес. Иначе как бы мешок оказался на столе? Ведь раньше его тут не было. Вот так. А теперь главное — спокойствие.

— Добрый вечер, — невозмутимо произнес он.

— Добрый вечер, — ответил Миклош, продолжая свои раскопки. — Вы знаете, что в этом мешке?

Старик мотнул головой в сторону стола:

— В этом?

— Да.

— Откуда же мне знать? Я его впервые вижу. Не понимаю, зачем вы его сюда принесли, — обронил старик как можно более равнодушным тоном и, отвернувшись от Залы, сосредоточил внимание на манометрах.

Миклоша поразила ложь старого человека. Он мог ожидать что угодно, но только уж не такого бесстыдства. Неужели Зоннтаг превратился в заурядного мошенника? Тот самый Зоннтаг, гусарский офицер запаса, который в свое время с таким апломбом вразумлял его, что на свете нет ничего отвратительнее лжи.

— Господин Зоннтаг!

Старик повернулся, глядя на Миклоша из-под полуопущенных век.

— Слушаю вас, господин инженер.

Миклош завязал мешок.

— Как понимать ваши слова о том, что вы впервые видите этот мешок?

— А вот так, господин инженер. Когда я выходил из кочегарки, этого мешка тут не было. И вас тоже не было. А вернувшись, я увидел, как вы ставите этот мешок на стол. Зачем вы его сюда принесли?

Миклош почувствовал, что ситуация меняется. Старик явно решил перейти в контратаку.

— Этот мешок принесла Анико Хайду.

— Анико? — Зоннтаг удивленно поднял брови. — Вы знаете, когда я видел ее в последний раз? Около семи часов. Дома. С чего вы взяли, что она была здесь?

— Видел своими глазами. И слышал, о чем вы тут разговаривали.

Миклош уже понимал, в какое глупое положение он попал. Конечно, следовало выйти из укрытия, пока Анико была еще здесь.

— Уж не хотите ли вы сказать, господин инженер, что специально проникли сюда через заднюю дверь, чтобы шпионить за мной? Как-то трудно представить себе бывшего партийного секретаря в такой роли. Весьма странная ситуация. И вообще, господин инженер, чего вы от меня хотите? — Он с невозмутимым видом сел на стул, но это видимое спокойствие давалось ему большим напряжением воли. Пришлось крепко сцепить пальцы, которые начали предательски дрожать.

— Ну, хорошо, — произнес Зала. — Не хотите говорить правду — дело ваше. Но я этого так не оставлю. Не надейтесь, ваше превосходительство. Все равно рано или поздно отвечать вам придется.

Зоннтаг поднялся, устремив на Миклоша печальный взгляд.

— Не надо иронизировать, молодой человек. Пути господни неисповедимы. Кто знает, где вы сами окажетесь, когда вам будет семьдесят лет? А ведь вы сейчас большой человек.

— Меня не интересует ваше мнение, — ответил Зала и, взяв мешок под мышку, вышел из кочегарки.

Да, похоже, он потерпел поражение, несмотря на все свои козыри. А ведь удалось узнать столько важных фактов, и под мышкой у него — важная улика, только никто не поверит, что этот мешок с мотками пряжи он изъял у злоумышленников. Совершенно ясно, что Анико будет все отрицать. Ирен Ауэрбах или какому-то другому руководителю этой разветвленной мафии хорошо удалось вымуштровать членов своей шайки. Так что же делать? Смириться с поражением?

Он прошел в свой кабинет. Там в углу валялся другой мешок, который принес Болдижар, — с отходами, найденными в трубах. Он запер оба мешка в шкаф, сел и задумался. Ну и ситуация! И надо же было ему влезть в это дело! Опять он рискует оказаться козлом отпущения. Фабрике должны присвоить звание передового предприятия. Об этом все говорят, об этом пишет уездная газета. Рабочие чуть ли не молятся на Имре Давида. Ведь не секрет, что именно благодаря Имре предприятие стало наконец рентабельным. В этом году фабрика даст солидную прибыль, впервые в своей истории станет одним из лучших предприятий области, всех работников ждут приличные премии. И на этом фоне Миклош Зала, как ябедник в школе, поднимет руку и скажет: «Простите, господин учитель, но здесь что-то не так. Я глубоко убежден, что плановые показатели — сплошная липа и рабочие получают деньги за работу, которую они не выполнили. А ведь речь идет не о паре форинтов, а о сотнях тысяч, если не о миллионах». Ну и что? Опять он окажется хуже всех. Этакий въедливый тип, который так и ищет, к чему бы придраться. А ведь и у него есть семья, и надо думать о будущем. Но каждый раз он ввязывается в какую-то историю. Уже давно занимал бы директорскую должность, если бы не выступил на том злополучном собрании против Каплара. И чего он добился своим выступлением? Каплар так и остался депутатом парламента, а Миклош еще годами мучился в сырой квартире с больным ребенком. Это сильно повлияло на Терезу, надломило ее. Теперь рядом с ним усталая, обманувшаяся в своих ожиданиях женщина. Ему так и слышится ее раздраженный голос: «Да, конечно, ты умный, способный, у тебя диплом с отличием. А что толку? У другого и сотой доли таких способностей нет, а он умудряется делать карьеру. Ты же просто хронический неудачник…»

Он встал, подошел к окну и, раздвинув занавески, уставился на плохо освещенный двор. Ему вспомнилась та московская ночь, когда они с Имре в общежитии услышали о венгерских событиях. Что произошло, никто толком не знал. Революция? Контрреволюция? Народное восстание? Сотрудников венгерского посольства без конца осаждали студенты, желавшие немедленно вернуться домой и включиться в борьбу за независимость Венгрии. Имре, наконец, удалось дозвониться из посольства до своего брата Фери, который тогда работал в газете «Свободный народ». Фери сразу сказал, что в стране контрреволюционный мятеж, и призвал брата оставаться до конца истинным коммунистом, верным своему долгу, несмотря на подстрекательство несознательных элементов. Помнится, Имре тогда ужасно перепугался, потому что слова брата прозвучали как завещание мученика, приговоренного к смерти. Срывающимся голосом он спросил: «Ферике, что случилось? Почему ты так говоришь?» — «Да потому, Имре, что люди здесь ополоумели. Устраивают облавы на коммунистов, на партийных работников. Черт знает, что со мной может случиться завтра…»

Связь оборвалась. Потом они долго разговаривали с молодым секретарем посольства, который рассказывал им о преступлениях Ракоши^[28] и его сторонников.

— Знаешь, Миклош, — сказал Имре, разливая по рюмкам водку, когда они сидели как-то вечером в своей комнате в общежитии, — я часто думаю, каким образом Ракоши и его подручные могли совершать все эти преступления.

Они выпили.

— Ну, и додумался до чего-нибудь?

— По-моему, такое было возможно только потому, что их окружала стена равнодушия. Люди видели их ошибки и злоупотребления, однако помалкивали.

— Почему?

— Вероятно, боялись. Кто — тюрьмы, кто — высылки. Многие, я думаю, просто держались за свои места. Кто знает? — Он снова наполнил рюмки. — Могу тебе сказать только одно. Когда партия реорганизуется — а теперь это уже необходимо — и мы вернемся домой, а не стану закрывать глаза на подобные мерзости.

Вот и настало время — подумал Миклош, задергивая занавески. Они тогда даже поклялись друг другу бороться с любой несправедливостью. А может, их водка в тот вечер разгорячила? Нет, нет, Миклош хорошо помнит, они не были пьяными. Просто их души переполняла горечь. Но помнит ли Имре об этой клятве? Не покинет ли его смелость в трудную минуту? Нет, не может быть такого. Их дружба, скрепленная кровью и страданиями, вынесла испытание на прочность в самые жестокие времена. А сейчас-то чего бояться? В тюрьму их не посадят, концлагерей теперь нет, и даже в самом худшем случае они не останутся без куска хлеба. Никогда еще в Венгрии людям не жилось так хорошо, как в эти годы.

Домой он пришел за полночь. Тереза еще не спала и вся изнервничалась, ожидая его.

— Боже мой, где тебя носило? Я уж думала, не случилось ли что.

Он поцеловал жену.

— Все в порядке. Дай-ка чего-нибудь выпить. Сейчас все расскажу.

Женщина вытерла заплаканные глаза и пошла на кухню.

20

Когда молодой подручный Зоннтага Фери Палко вернулся в кочегарку, старик сказал:

— Последи-ка за приборами, сынок, а я пройдусь по цехам.

— Идите, дядя Пали, — откликнулся молодой человек. — Не беспокойтесь, все будет нормально. Оставьте мне только стаканчик вашего любимого красненького.

— Бутылка под столом, сынок. Только все не выпивай.

— Да что вы, дядя Пали! Вы же меня знаете. Ведь я не алкоголик какой-нибудь.

— Знаю, — ответил Зоннтаг и направился прямо в прядильный цех.

Анико, выслушав рассказ старика, испуганно спросила:

— Ой, что же теперь будет, дядя Пали?

— Ты не говорила с ним? Не видела его?

— Нет. О господи, неужели нас посадят?

— Спокойно, детка! Если будешь слушать меня, ничего не случится. — Он бросил взгляд на катушки, наматывающие пряжу. — В общем, так. Кто бы ни спросил, отвечай, что в кочегарку ты вечером не ходила, со мной не встречалась и никакого мешка в глаза не видела. Ясно?

— Да, — прошептала девушка.

— Встречались мы дома около семи часов вечера. Запомни. — Он задумался. — Я только одного в толк не возьму.

— Чего, дядя Пали?

— Где ты разговаривала с Белой? Здесь?

— Да нет. Он прибежал ко мне, когда я собиралась на фабрику. В девятом часу. Тети Ирмы не было дома. Я сразу позвонила Иренке.

— Прямо при нем?

— Что вы, дядя Пали, я еще не совсем сдурела. Он хотел меня проводить на фабрику, но я его послала подальше. В общем, разругались мы. У меня просто душа в пятки ушла от того, что он рассказал.

— Ну, перестань, детка, успокойся. Главное, не говори ничего лишнего — и все будет нормально.

— Кому мне говорить? — отозвалась девушка. — Черт бы побрал эту проклятую фабрику! Век бы ее не видеть!

— Не теряй голову, детка. Ничего страшного. — Зоннтаг похлопал ее по плечу и отправился в кочегарку.

Фери Палко усердно трудился, подкладывая в топку жирный лигнит^[29].

— Иди отдыхай, — сказал ему Зоннтаг. — Можешь до шести поспать. А в шесть я тебя разбужу. Мне надо будет пораньше уйти.

Фери вытер вспотевший лоб.

— Что-нибудь случилось, дядя Пали?

— Ничего особенного. Просто мне надо кое-куда зайти утром. — Он отхлебнул из эмалированной кружки, закурил сигарету. — Представляешь, здесь был Зала.

— Когда?

— Недавно. Когда ты уходил.

— А что ему тут надо было?

— Устал я, — вздохнул Зоннтаг и, помолчав немного, добавил: — Этот негодяй ударил меня.

— Зала? Вас? — Фери тупо уставился на старика. Это не укладывалось у него в голове. Разве инженерам дано право бить рабочих? Он сел, часто-часто моргая. — Ничего не понимаю. За что он вас ударил?

Зоннтаг задумался, прикидывая вариант поправдоподобнее.

— За что? Видишь ли, как получилось. Он принес полный мешок пряжи и велел все это сжечь. Я отказался. Он сам попытался открыть топку, но я ему не позволил. Тогда он меня как толкнет в грудь — я чуть не упал.

— И что, сжег он этот мешок?

— Как бы не так, — ответил Зоннтаг. — Я начал кричать. Ну, он и убежал, испугался. И мешок с собой прихватил. Поэтому мне нужно сегодня пораньше уйти. Хочу принять кое-какие меры.

— Конечно, идите, — сказал Фери, и на его пухлом лице появилось сочувственное выражение.

Он пошел спать, и старик остался один. Проверил приборы, записал данные в журнал, потом налил полную кружку и залпом выпил. Он и раньше не был трезвенником, но особенно пристрастился к спиртному, когда вышел из тюрьмы. К счастью, он успел до ареста передать оставшиеся ценности Ирме, чтобы она их спрятала. Конечно, и замок и землю отобрали, и они с сыном Казмером поселились в пустовавшем доме на улице Полтенберга.

Вино ударило в голову, и старика клонило ко сну. Он откинулся на спинку стула. Воспоминания о прошлом причиняли ему невыносимую боль. Он часто задавался вопросом: а был ли он когда-нибудь счастлив? И каждый раз отвечал себе: конечно, был, несмотря на все невзгоды. Само небо свело его с Ирмой, и это счастье продолжалось долгие годы. Правда, в последнее время, когда он стал злоупотреблять спиртным, Ирма сильно изменилась, в ее характере возобладали дурные черты: властность, мстительность, желчность. Она знает, что Зоннтаг по-прежнему любит ее, и, пользуясь этим, вынуждает его совершать поступки, противоречащие убеждениям и моральным принципам старика. Ведь что ни говори, а в молодости у него был твердый характер и он умел отвечать за свои действия. Боже праведный, до чего он дошел, в кого превратился! То, что он вытворяет, отвратительно. Ну, а как же быть? У него нет выбора… Старик закрыл глаза и задремал.

Около шести он проверил давление и температуру воды в котлах. Все было в порядке. Потом разбудил Фери, помылся, переоделся и вышел на улицу. Еще не было семи, когда он нажал кнопку звонка у ворот дома Ауэрбахов.

«Опель-рекорд» стоял во дворе, прямо под окнами. «Видать, утомились вчера, — подумал старик, — если даже не поставили машину в гараж». Ждать пришлось долго. Наконец открылась входная дверь, и во двор вышла Ирен. Выглядела она заспанной и несколько раз зевнула, пока дошла до ворот. Голубой стеганый халат был накинут прямо поверх ночной рубашки.

— Что случилось, старина? — спросила она, зевая и с трудом поворачивая ключ в замке. — Чего вам не спится? — Она понимала, что говорит глупости, ведь старик идет с ночной смены, но надо было показать ему, что она абсолютно спокойна.

— Здравствуй, Иренка, — смиренно произнес Зоннтаг, ненавидя самого себя за этот подобострастный тон. — Не сердись за такое раннее вторжение. Поверь, это вызвано крайней необходимостью.

Ирен впустила его, закрыла ворота и пошла к дому. Зоннтаг семенил за ней.

— Я вчера вечером разговаривала с Анико, — бросила она через плечо.

— Знаю, — сказал Зоннтаг. — Но речь не об этом. Произошла большая неприятность.

Они вошли в прихожую. Ирен показала в сторону гостиной и приложила к губам палец:

— Тише! Шандор еще спит. Мы очень поздно вернулись. — В гостиной они сели в кресла, Ирен раскрыла и протянула Зоннтагу серебряный портсигар. Оба закурили. — Ну, так что за неприятность?

Женщина внимательно слушала рассказ Зоннтага. Глядя на старика, она пыталась разглядеть в нем черты того молодого гусара, которого тетя Ирма любила так же страстно и самозабвенно, как Ирен любит сейчас Шандора. Раньше она и мысли не допускала, что сможет кого-нибудь полюбить всем сердцем. Да, ради Шандора она готова на все, даже на подлость. В конце концов, в борьбе против такого человека, как Зала, любые средства хороши. Да и Имре Давид не заслуживает снисхождения, если он защищает Залу. Ей вспомнилось, как два года назад они сидели зимним вечером у тети Ирмы. Был там и Ференц Давид, главный редактор областной газеты, которого в пятьдесят шестом арестовали по приказу Дудаша^[30], а затем приговорили к смертной казни. Ирен с интересом смотрела на этого симпатичного, выдержанного человека, и в какой-то миг у нее промелькнула мысль, что с ним она, пожалуй, могла бы изменить мужу. Ей сразу бросилось в глаза, с какой нежностью относится к Ференцу тетя Ирма. А тот, в свою очередь, защищал брата от ее нападок. Надо, мол, разобраться, почему Имре стал таким. Здесь сыграли роль два обстоятельства. Во-первых, необузданная натура дяди Жиги, который не одобрял воспитательных методов тети Ирмы и как-то исподволь настроил против нее чувствительную душу ребенка. Во-вторых, Имре с детства попал под влияние Залы и его семьи. Брата всегда привлекала романтика, но при этом он не мог отличить романтику от авантюризма. А в той линии, что проводили в подпольной работе Миклош Зала и Аттила Чонгради, было больше от авантюризма, чем от продуманной политики классовой борьбы, которую провозглашала партия. Известно, что Аттила Чонгради, живя в Риме, не порывает с коммунистическим движением. Но что же это за коммунист, который участие советских войск в подавлении мятежа пятьдесят шестого года называет агрессией и осуждает? Короче говоря, Имре находится под сильным воздействием Миклоша Залы, человека, надо признать, умного и изворотливого, прошедшего огонь, воду и медные трубы. Необходимо вбить клин между ними, чтобы спасти Имре.

Все это Ирен вспоминала, слушая Зоннтага. Когда старик умолк, она решительно погасила в пепельнице окурок. Что ж, сейчас как раз и выяснится, можно ли вбить клин между Имре Давидом и Залой.

— Как по-вашему, Зала слышал весь разговор? — спросила она.

— Мне он сказал, что весь.

Ирен скорчила брезгливую гримасу.

— Представляю, что вы там нагородили с этой дурехой.

— Да ничего особенного, Иренка. Поверь мне.

— Короче говоря, вы от всего отказались?

— А как же иначе? Мы с Залой были в кочегарке вдвоем. Так что доказать он ничего не сможет. В моем положении это был единственный выход — отрицать все подряд. Я понимаю, что это не совсем этично…

— К черту этику! — перебила его Ирен. — Чтобы поставить на место этого негодяя, любые средства хороши. — Она взглянула на дверь спальни, откуда доносился храп Ауэрбаха. — А что вы сказали Фери Палко?

— Так я же тебе уже рассказал.

— Повторите еще раз. Только помедленнее и со всеми подробностями. — Когда Зоннтаг еще раз пересказал свой разговор с Фери, она вскочила с кресла, прошлась по комнате, потом резко повернулась к старику: — Все верно. На этом варианте мы и остановимся. Только надо кое-что уточнить. Почему Зала пошел на такой шаг? Да потому, что он вас ненавидит и решил скомпрометировать. Вот теперь все встало на свои места… Выпьете что-нибудь?

— Вина, если есть.

— Есть. Но за ним надо идти в погреб. Долгая история. Могу предложить коньяк, палинку.

На столе появилась бутылка коньяку. После первой рюмки Ирен сказала:

— Послушайте, дядя Пали. Насколько я знаю Залу, он все расскажет Имре. Но вы не волнуйтесь. Я поговорю с Шандором, он что-нибудь придумает. А с вами договоримся так: поскольку Зала вам угрожал, вы обратитесь ко мне, как к секретарю парткома фабрики, за помощью. Ясно?

— Вполне. Только бы Анико не проболталась.

— Будьте спокойны, — ответила Ирен. — Не проболтается. Она у меня вот где. — Ирен сжала кулак.

— Ну и хорошо, — промолвил Зоннтаг, поднимаясь.

Ирен хотела было рассказать старику о вчерашней вечеринке, где зашел разговор о Зале и Имре чуть не разругался с Евой, защищая своего друга, но потом передумала и отправилась в спальню будить Шандора.

21

Имре Давид поднялся позже обычного, проспав семичасовые «последние известия». Ева еще не проснулась. У нее был ненормированный рабочий день, и Имре решил не будить ее. Домой они вернулись почти на рассвете, едва не падая от усталости…

Он принял душ, оделся, выпил чашку крепкого кофе я отправился на фабрику. Было уже около восьми, когда он вошел в приемную. Юлия приветливо поздоровалась с ним и тихо сообщила, что тетя Ирма еще не закончила уборку в его кабинете.

— Что это значит? — удивился Имре. — Почему она делает уборку только сейчас?

Юлия пожала плечами:

— Понятия не имею. Она со мной не очень-то разговаривает. Да вы присядьте, посмотрите пока почту.

— Успею, — отмахнулся Имре и вошел в кабинет.

Тетя Ирма стирала со стола пыль. Ее утомленное лицо было все еще красивым, без единой морщинки, только волосы на висках тронула седина. Из кармана ее синего халата торчал маленький японский транзистор, из которого лилась негромкая музыка.

— Доброе утро, — сказала она и выключила приемник. — Я уже заканчиваю.

— Доброе утро, — ответил Имре, ставя на стол портфель. — А почему вы не сделали уборку вчера вечером?

— Вечером у меня были дела. Я отпросилась у завхоза. — Голос ее звучал враждебно.

Имре расстегнул портфель, выложил на стол бумаги.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. А что должно было случиться?

— Почему же вы злитесь?

— Я не злюсь. — Женщина разбирала пылесос и складывала детали в коробку. — Тебе звонил Фери.

— Когда?

— Еще семи не было. Просил позвонить ему.

Имре вызвал в кабинет Юлию.

— Соедините меня, пожалуйста, с Ференцем Давидом.

— Куда звонить? На квартиру?

Ирма подняла голову, кинув на Юлию злобный взгляд.

— В редакцию, — буркнула она.

— Спасибо, — дружелюбно промолвила Юлия и вышла из кабинета.

Имре Давид сел, облокотился на стол и закурил.

— Так чем же вы все-таки недовольны?

Женщина выпрямилась и в упор взглянула на Имре. Сейчас она вновь напоминала прежнюю Ирму Шиллер, гордую, самолюбивую молодую девушку, которая благодаря богатству и красоте знала себе цену.

— Ты спрашиваешь, чем я недовольна? — Она перевела дух. — Скажи, до каких пор ты еще собираешься меня унижать? Сколько ты еще будешь мстить мне за прошлое? Уже третий год я работаю уборщицей. Фери обещал, что меня назначат на должность завхоза.

— Завхоз у меня есть, — ответил Имре Давид, делая затяжку. — Может, вам выбрать себе другую сферу деятельности? У меня пустует место главного инженера. Скажите своему любимчику. Фери — большой человек. Он за вас похлопочет где надо и все уладит. А если серьезно, то я вообще не понимаю, зачем вам работать. В средствах вы не стеснены, состояние у вас приличное. Жили бы себе припеваючи без всяких забот.

При напоминании о средствах кровь прилила к лицу женщины.

— О каком состоянии ты говоришь? — вскипела она. — Не ты ли отобрал у меня землю?

— Да бросьте вы, — отмахнулся Имре. — У вас еще полным-полна кубышка. Не надо прибедняться. Разве вы не даете деньги в долг под проценты?

Ирма успокоилась, почувствовав, что пришел ее час.

— Я только вам давала в долг, — скромно сказала она. — И вовсе не под проценты.

Имре показалось, что он ослышался.

— Что вы нам давали?

— Деньги.

— Какие?

— Сорок тысяч форинтов, — ответила женщина. — У меня и расписка есть. Уж не собираешься ли ты уверять меня, что не знаешь об этом?

У Имре все поплыло перед глазами. Ему стоило больших усилий взять себя в руки.

— Значит, Ева взяла у вас деньги?

— Еще в январе.

Имре почувствовал такой приступ ярости, что, будь Ева в эту минуту здесь, он бы ее пришиб не раздумывая. Он погасил в пепельнице окурок и тут же закурил новую сигарету. Облизнул пересохшие губы.

— Яоб этом действительно не знал, — промолвил он. — А впрочем, какая разница? Вы получите свои деньги в течение месяца. — Внезапно ему вспомнились слова Балинта Чухаи, сказанные ночью: «Имре, присматривай за своей тетей Ирмой. Отовсюду только и слышно, что она науськивает людей на Миклоша». Женщина была уже у двери, когда Имре окликнул ее: — Подождите минутку. — Она остановилась, повернула голову. — Скажите, тетя Ирма, почему вы копаете под Миклоша Залу?

— Потому что я его ненавижу, — с вызовом ответила женщина. — Никогда не прощу ему, что он выслал моего брата. Не успокоюсь, пока не выживу его из Бодайка. Ведь этот проклятый список он составлял.

— И я. И другие. И мы вписывали туда только фольксбундовцев.

— Так как же туда попал Йожеф?

— Я его туда вписал. Я! Понимаете? Потому что Йожеф был фольксбундовцем, как бы вы этого ни отрицали. Послушайтесь моего совета, тетя Ирма. Прекратите науськивать людей на Залу. Он мой друг, и я буду защищать его.

— В таком случае я тебе тоже дам совет. Постарайся как можно скорее освободиться от Миклоша Залы, а то тебе самого себя не удастся защитить.

Женщина, гордо подняв голову, удалилась. Зазвонил телефон. Имре снял трубку и услышал голос Юлии:

— Товарищ директор, Ференц Давид на проводе.

— Привет, братец, — раздался затем голос Фери. — Не могу понять, во сколько вы там начинаете работать.

— В шесть, в семь. Кто как. А я пришел еще позже. Вчера обмывали дачу Игнаца Авара, ну и засиделись почти до утра.

— Мы же вчера договорились, что я утром буду звонить.

— Да помню я. Ну проспал, что поделаешь.

— Ты меня слушаешь?

— Слушаю, слушаю.

— Я послал к тебе Белу Вебера. Вы, кажется, знакомы?

— Знакомы.

— Он будет писать о фабрике. О тебе. Дай ему всю необходимую информацию.

— А что случилось, братец?

— Как? Ты не знаешь? Уже есть решение присвоить вам звание передового предприятия.

— Ты шутишь.

— Какие шутки? Я сегодня звонил в Будапешт. Так что готовьтесь к торжественной церемонии. Вас будут снимать для телевидения, я уже договорился.

— Фери, у меня нет слов. Я просто поверить не могу.

— Ну-ну, приди в себя. Все обстоит именно так, как я сказал. Надеюсь, теперь ты позаботишься о тете Ирме?

— Нет, Фери. И давай не будем торговаться. Мы не на базаре. У меня она может быть только уборщицей. Если хочешь, возьми ее к себе в редакцию. Как видишь, советы давать я тоже умею. Назначь ее, скажем, заместителем главного редактора…

Ференц Давид бросил трубку. Имре пожал плечами. Странный человек этот Фери. Уж не думает ли он, что звание передового предприятия присвоено фабрике благодаря его стараниям? Это результат работы коллектива… Он вспомнил о Еве. Его гнев несколько поутих, когда он прикинул, что получит теперь, как минимум, тридцать пять — сорок тысяч форинтов премиальных. И все-таки нельзя этого дела так оставлять. Ева слишком много стала позволять себе, поскольку он всегда смотрел сквозь пальцы на ее выходки. Пора ее приструнить. А если не послушает, пусть собирает манатки и катится к родителям. Он набрал свой домашний номер и долго слушал длинные гудки. То ли она еще спит, то ли ушла.

Имре вызвал Юлию. Молодая женщина вошла в кабинет и остановилась у стола, держа наготове блокнот и ручку.

— Не надо ничего записывать, — сказал Имре. — К нам на фабрику должен прийти журналист по фамилии Вебер…

— Он уже здесь. Ходит по цехам.

— А кто ему разрешил?

— Я. Он показал письмо от главного редактора. А потом пришла Ирена Ауэрбах и сказала, что будет сопровождать его. И к тому же Вебер здесь не первый раз. Уж он-то ничего плохого о нас не напишет.

Имре поднял брови:

— А кто-нибудь другой написал бы?

Юлия улыбнулась, развела руками:

— Возможно. Все зависит от того, что человек хочет замечать.

— Понятно, — сказал Имре и сразу переменил тему: — Скажите, Юлия, а почему вас так ненавидит тетя Ирма?

Юлия села, поправила упавшую на лоб прядь.

— Откровенно?

— Конечно. Мне бы очень хотелось, чтобы вы были со мной откровенны.

— Ну хорошо, — промолвила молодая женщина, перелистывая блокнот, будто хотела там найти то, что собиралась сказать. — Поговорим откровенно. Но прошу вас, забудьте на время о том, что вы директор, а я — ваша секретарша… В общем, зря вы приняли на работу тетю Ирму.

— Что ж тут такого? — отозвался Имре, откинувшись на стуле. — Ведь она всего лишь простая уборщица.

— Она только здесь уборщица. В вашем кабинете. А в цехах она — тетя директора Имре Давида. Именно так ее все и воспринимают. Ну, а у себя дома она уже вице-директор фабрики. Установила приемные часы и вертит людьми, как ей заблагорассудится. Естественно, «от имени и по поручению» Имре Давида.

— Невероятно, — сказал Имре, поднимаясь. Им овладело беспокойство. Что за день сегодня? Сначала такое свинство со стороны Евы, потом явный шантаж Фери, а теперь еще приемные часы тети Ирмы. — Спятила, что ли, старуха?

— Вовсе нет, — ответила Юлия. — Она гораздо умнее, чем нам кажется. У нее много лиц. И она точно знает, кому, когда и какое лицо показывать. Я ей однажды сказала: «Тетя Ирма, не делайте этого. Подумайте о добром имени Имре Давида». С тех пор я для нее стала паршивкой и ничтожеством.

В дверь постучали, и вошел Миклош Зала:

— Доброе утро. Я не помешал?

— Ничуть. — Имре подошел к нему, пожал руку. — Присаживайся. — Затем повернулся к женщине: — Юлия, мы еще вернемся к этому разговору. Вероятно, вы правы и я действительно совершил ошибку. А сейчас, будьте добры, сделайте нам два кофе. И попробуйте дозвониться до моей жены.

— Ну, как прошло новоселье? — спросил Миклош, когда Юлия вышла.

Имре вынул из пачки сигарету, закурил.

— Жаль, что ты не пришел. Чухаи хотел поговорить с тобой.

Миклош досадливо поморщился:

— В самом деле? Что это ему взбрело в голову? Я здесь уже почти год, а он до сих пор не счел нужным со мной встретиться.

Имре любил старика и, хотя понимал, что Миклош прав, все же не мог не вступиться за Чухаи:

— Ну, ты же знаешь, сколько у него дел.

Миклош уставился на полированную гладь стола.

— Знаю. Но, если я хочу с кем-нибудь поговорить, я всегда найду время для этого. — Он поглядел на Имре, и ему показалось, что друг явно чем-то озабочен. — Как у тебя со строительством? Скоро дом будет готов?

Имре сделал глубокую затяжку.

— Не знаю, — произнес он со вздохом. — Я уже начинаю жалеть, что ввязался в это дело. А все из-за Евы. Ей, видишь ли, приспичило. Как же так? У всех есть, а у нас нет. Тут и братец подлил масла в огонь, и Чухаи. Так вот и влип. Уже триста тысяч форинтов вбухал.

— Красивый будет дом, — сказал Миклош. — Я думаю, получше, чем у доктора.

— Красивый-то красивый, да чтоб его закончить, еще по крайней мере двести тысяч нужно, если не больше. Откуда их взять? — Пальцы, держащие сигарету, задрожали. — А тут еще выяснилось, что Ева занимала деньги. Теперь ко всему прочему придется и ее долг выплачивать.

— Сколько?

— Сорок тысяч. — Имре погасил окурок. — Хорошо еще, что нам дадут звание передового предприятия. Хоть премии получим.

Миклош помрачнел.

— Сколько же ты рассчитываешь получить?

— Да я думаю, около сорока тысяч на мою долю выйдет. Как раз, чтобы отдать долг.

— А у кого Ева взяла деньги?

Имре грустно усмехнулся и взялся за край стола, чтобы унять нервную дрожь.

— Ни за что не догадаешься. У тети Ирмы. Я, Имре Давид, в долгу у того человека, которого ненавижу. Забавная ситуация, правда?

— А если нам не присвоят звания? И ты не получишь ни филлера?

— Бог с тобой! Я и представить себе такого не могу. — В голосе его звучало отчаяние. — Знаешь, Миклош, я раньше всегда спал спокойно. Ну, ты помнишь. Если не было денег, я не делал из этого проблемы. А с тех пор, как начал строиться, у меня нет ни одной спокойной ночи. Все время просыпаюсь, курю одну сигарету за другой. Да еще этот долг свалился на мою шею.

Юлия принесла кофе, поставила чашки на стол.

— Никак не дозвониться до вашей жены, — сообщила она. — Никто не берет трубку.

— Попробуйте еще, — попросил Имре. — Мне обязательно надо с ней поговорить.

Секретарша вышла.

— Имре, у меня есть на книжке десять тысяч, — сказал Миклош, размешивая сахар в чашке. — Я тебе дам их. Потом что-нибудь еще придумаем. Будешь хоть по частям ей возвращать.

— Спасибо, — ответил Имре. — Я думаю, что в этом нет надобности. Сегодня я разговаривал с Фери. Он заверил меня, что нам присвоят звание передового предприятия.

Миклош взял было чашку, но тут же поставил обратно.

— Не присвоят, Имре. И ты не получишь премию.

Имре Давид удивленно поднял брови:

— Когда это тебе пришло в голову?

— Ночью.

— Тебе не спалось?

— Ты же знаешь, вчера вечером была авария. Сточная вода залила склады и прядильный цех. Так вот, мы сняли с фильтровальной решетки шестьдесят килограммов ниток и отходов пряжи.

Имре Давид встал из-за стола, подошел к окну.

— Я давно говорил, что пора менять трубы, — бросил он раздраженно.

Миклош видел, что друг нервничает, и все же решил ничего не скрывать. Кое-что ему удалось узнать с помощью Терезы сегодня утром.

— Не трубы надо менять, Имре, — твердо сказал он.

Имре повернулся к нему:

— А что же надо делать?

— Прекратить разбазаривание народных средств.

— Что-что? О чем это ты?

— Имре, многие на фабрике получают деньги за ту работу, которую они не выполняли.

Имре Давид недоуменно взглянул на друга:

— Миклошка, ты спятил. Нет, ты определенно не в своем уме. — Он начал перебирать в памяти то, что происходило на фабрике за последние три года. Это была работа на износ. Он не жалел ни себя, ни других, поставил на карту все, чтобы доказать: он, Имре Давид, бывший батрак и фабричный поденщик, ездил в Москву не на отдых и не на туристическую прогулку, а для того, чтобы освоить все тонкости текстильного производства. Да разве смог бы он навести порядок на этой паршивенькой фабрике с допотопным оборудованием, если бы не изучил ее как свои пять пальцев, если бы хоть одна мелочь ускользнула от его взора. Нет, нет, никаких нарушений здесь быть не может. — Ты ошибаешься, Миклошка, — уверенно сказал он. — У нас на фабрике полный порядок.

— Ты уверен? — сощурился Миклош.

— Еще бы! — взорвался Имре. — Зря я, что ли, вкалывал, как лошадь, и днем и ночью целых три года? Зря нам присваивают звание передового предприятия?

— Мы не получим этого звания, Имре.

— Потому что ты ночью нашел в трубе шестьдесят килограммов текстильных отходов? А что же ты рассчитывал там найти? Фанеру? Или железные опилки? Это текстильная фабрика, Миклош, если ты еще не понял. Давай поставим сооружение для прокачки труб, и никаких пробок больше не будет.

Миклош охотнее всего прекратил бы этот спор, но он подумал, что должен открыть Имре глаза ради их дружбы. Имре обманывают, водят за нос, и Миклош просто обязан защитить его интересы.

— Имре, — сдержанно сказал он. — Здесь уже несколько лет действует шайка расхитителей. Народному хозяйству нанесен многомиллионный ущерб. Я прошу тебя немедленно назначить расследование и привлечь виновных к ответственности. Мы недостойны звания передового предприятия, даже если нам его присудили.

Имре побагровел.

— А что я еще должен сделать? — тихо спросил он с еле сдерживаемой яростью. — Давайте распоряжайтесь, господин инженер. Я к вашим услугам. — Он задохнулся от возмущения. — Ты бредишь, Миклош! В этом году нас дважды отмечали на областных партийных конференциях.

— Знаю, — невозмутимо сказал Миклош, поднимаясь со стула. — Газета твоего брата печатает хвалебные гимны в твою честь. Но существа дела это не меняет.

Имре подошел к нему вплотную. Он взял себя в руки и попытался говорить спокойно:

— Миклош, когда ты написал, что у тебя болен ребенок, я ответил: приезжай, мне нужен главный инженер.

— Я помню, Имре, и благодарен тебе.

— Дослушай меня до конца. Я не для того это говорю, чтобы ты меня благодарил. Так вот. Каплар был категорически против твоего назначения главным инженером. Я, естественно, поинтересовался, в чем причина. И услышал буквально следующее: Миклош Зала честный человек, отличный инженер, но на руководящую должность он не годится. У него навязчивые идеи, он никому не верит, постоянно что-то вынюхивает, кого-то выслеживает, везде ищет какую-то крамолу… Вот что сказал мне Каплар. Я тогда ему не поверил, а теперь чувствую, что он был прав.

Миклош начал терять терпение. Неужели этот дуралей считает его каким-то злопыхателем и маньяком?

— Меня не интересует мнение Каплара. Так же, как и твои эмоции. Я верю только фактам.

— Хорошо. Тогда вот тебе один удивительный факт: многие мастера, начальники цехов, инженеры работают здесь годами и никогда ничего подобного не замечали. И вдруг приходит Миклош Зала и обнаруживает целую шайку злоумышленников. Ну не странно ли это?

Миклош подошел к окну, выглянул во двор. Увидел выходящего из кочегарки Зоннтага. Обронил через плечо:

— Ты стал слишком нервным, Имре.

— А с чего мне быть спокойным? Сам видишь, здесь не курорт.

— Имре, пойми, я помочь тебе хочу.

— Чем? Тем, что выдумываешь такие глупости? Кстати, все эти аварии начались с тех пор, как ты здесь работаешь.

— Они и раньше были, Имре, просто тебе не докладывали об этом. Ты знаешь, как все эти отходы попадают в канализацию? — И он поведал другу о том, что услышал от Хуфнагеля, а затем пересказал разговор Анико с Палом Зоннтагом. В довершение ко всему принес мешок с отходами и достал из кармана халата ведомость учета выработки Ирен Ауэрбах. — Вот смотри. Каждый день она перевыполняет норму на двадцать — тридцать процентов. А там, где вписывается количество отходов и оставшейся пряжи — сплошные прочерки. То есть все это благополучно отправляется в канализацию или сгорает в топке.

— Где ты раздобыл карточку?

— Тереза взяла в цехе. Она обнаружила большое несоответствие между количеством произведенной продукции и теми показателями, по которым начисляется заработная плата. Заинтересовалась этим и сделала соответствующие расчеты. — Миклош достал из кармана конверт. — Вот держи. Здесь же я изложил и свои соображения…

— Невероятно, — покачал головой Имре. — Ирен Ауэрбах — член уездного парткома. В отсутствие Кароя исполняет сейчас на фабрике обязанности партийного секретаря. Как-то трудно поверить.

— Ну, это твое личное дело, верить или не верить. Я тебя прошу только об одном: назначь служебное расследование и накажи виновных. Если ты не примешь меры, я сам это сделаю.

Имре поглядел на друга широко раскрытыми глазами, потом, обойдя стол, сел на свое место, будто желая показать, что директор здесь он.

— Что ты сделаешь? — спросил Имре.

— Разоблачу эту шайку мошенников.

Имре поднял руку:

— Спокойно, старик. Ты и так уже сделал все, что мог. Предоставь остальное мне. Я должен ознакомиться с расчетами и твоими заметками, прежде чем принять решение. Если, конечно, ты дашь мне время на это, — добавил он с иронией в голосе.

— Договорились, — сказал Миклош Зала и вышел из кабинета.

22

До обеда Имре Давид никого не принимал.

— Меня здесь нет, — сказал он Юлии. — Ясно?

— И для Ирен Ауэрбах тоже? Она вас уже спрашивала.

— Ни для кого. Я скажу, когда «вернусь». — Он запер дверь, выпил рюмку палинки и попытался успокоиться. Его одолевали дурные предчувствия. Имре понимал: на карту сейчас поставлена их дружба.

На память пришли детские годы. Их знакомство в школе, господин учитель Богар, первые тумаки, полученные от тети Ирмы, теплые материнские объятия Розалии Залы, прогулки по берегу озера Фюзеши, Сад сожалений, где их поймал старый Ауэрбах, допрос у его превосходительства господина Зоннтага, когда Миклош взял всю вину на себя, как и потом в жандармском застенке, где игра шла уже не на жизнь, а на смерть. Нет, нет, Миклош настоящий друг и желает ему только добра.

Он углубился в чтение бумаг. Ну, что ж, все ясно и очень логично. Ирен обманывает его, злоупотребляет оказанным доверием. Как и когда это началось? Кому первому пришло в голову? И как же, черт возьми, он ничего этого не замечал? Впрочем, ничего странного. Ведь здесь функционирует целая система родственных связей, при которой все покрывают и подстраховывают друг друга. Сколько раз он говорил Балинту Чухаи: семейственность до добра не доведет. Миклош прав. Необходимо всерьез заняться этим делом. Однако без поддержки Чухаи он не сможет привлечь Ирен к ответственности. А что теперь будет с присвоением звания передового предприятия? Не может же быть передовым предприятием фабрика, где фактически расхищены миллионы форинтов. Ох, до чего же все это не вовремя! Люди последние дни только и говорят о размерах премии да о повышении зарплаты. Можно себе представить их настроение, когда выяснится, что ничего этого не будет. А когда узнают, что причиной тому Миклош Зала, который обнаружил жульничество, то сам господь бог не спасет его от людского гнева. Ибо люди не на жуликов будут злиться, а на того, кто разоблачил этих жуликов, ударив попутно по карману весь коллектив.

Размышления Имре прервал телефонный звонок. Он снял трубку и услышал голос Евы:

— Здравствуй, дорогой.

— Привет. Откуда ты звонишь?

— С работы.

— Ты там одна?

— Да. А что?

— Стоишь или сидишь?

— Стою у окна и смотрю на площадь Кошута.

— Ну, тогда сядь.

— Что с тобой? Ты что, спятил?

— Я сказал, сядь.

— Ну, села.

— У тебя есть седуксен?

— Есть. Ты, кажется, до сих пор не протрезвел.

— Ошибаешься. Я вовсе не пьян, и с головой у меня все в порядке. Прими таблетку.

Последовала пауза, затем раздался явно встревоженный голос Евы:

— Ну, приняла.

— А теперь слушай. Отправляйся домой, возьми свои драгоценности и отнеси их в скупку. Продай ровно столько, чтобы сегодня же вечером вернуть тете Ирме сорок тысяч форинтов. Впрочем, не обязательно драгоценности. Можешь продать шубу. Или машину. А вечером мы побеседуем. — Ева попыталась что-то сказать. — Подожди, не перебивай. Напоследок хочу тебе сообщить, что наша фабрика не получит звания передового предприятия и, соответственно, никакой премии мне не будет. Ну, пока, дорогая. До вечера! — Он положил трубку. От этого разговора настроение его немного улучшилось. Именно так и надо разговаривать — спокойно, без нервов. Имре выглянул в приемную. — Не надо звонить моей жене, — сказал он Юлии. — Мы уже поговорили. Есть какие-нибудь новости?

В это время в приемную вошел Бела Вебер и решительно направился прямо к Имре.

— Приветствую вас, товарищ директор, — начал он еще с порога. — Я из редакции областной газеты. Бела Вебер. Собственно, вы должны меня помнить, я бывал уже у вас на фабрике. Мой шеф, вероятно, вам уже звонил и поставил вас в известность…

— Звонил, — перебил это словоизвержение Имре Давид. — Пожалуйста, заходите. Выпьете что-нибудь? Коньяк, водка, кола, тоник?

— Коньяк, если можно, — ответил журналист.

— Юлия, — сказал Имре Давид, — будьте добры, принесите нам два коньяка и два тоника.

Они вошли в кабинет, сели в глубокие кресла у маленького столика. Вебер сказал, что Ференц Давид поручил ему написать расширенный репортаж о фабрике в преддверии присвоения почетного звания и связанных с этим торжественных мероприятий.

Юлия принесла две рюмки коньяка и бутылки с тоником и бесшумно удалилась. Вебер предложил выпить за большой успех трудового коллектива и руководства фабрики, но Имре отклонил этот тост. Не стоит делить шкуру неубитого медведя и праздновать событие, которое еще не произошло. Выпили молча. Вебер сказал, что материал он все-таки сделает. Такой репортаж сварганит, что Фери Давид пальчики оближет от удовольствия. Имре Давид кивнул головой: правильная мысль, очень даже правильная, только надо описывать все как есть, без преувеличений, а то некоторые журналисты склонны к неоправданным гиперболам. Вебер самодовольно улыбнулся. За это товарищ директор пусть не опасается. Он, Бела Вебер, принадлежит к числу тех журналистов, которые пишут только то, что им приказывают. Но директор не отреагировал на его сарказм, и Вебер с сожалением констатировал про себя, что у «этой деревенщины» начисто отсутствует чувство юмора. Ничего, решил Вебер, расшевелим его по-другому — заставим позировать перед объективом. Пленки, правда, в аппарате нет, зато вспышка работает исправно, так что нужный эффект будет обеспечен. Он вынул фотоаппарат и попросил Имре Давида сесть за стол.

— Товарищ директор, примите, пожалуйста, сосредоточенный вид. Теперь просматривайте корреспонденцию, не обращайте на меня внимания… Так, хорошо. Теперь снимите телефонную трубку. Поправьте прическу. Улыбнитесь. Прекрасно. Еще один снимочек. Нет, нет, не за столом. Будьте любезны подойти к книжной полке. Так. Возьмите какой-нибудь справочник, раскройте. Не помешает наморщить лоб. Вид будет более серьезный, вдумчивый… Замечательно!

Имре Давид не замечал, что Вебер валяет дурака. Думал, тот действительно готовит фоторепортаж о нем. Они опять сели за маленький столик. Вебер убрал фотоаппарат в футляр, достал блокнот.

— Я собираю материал для двух статей, — сказал он, листая блокнот. — Во-первых, о фабрике, как я уже сообщил, а во-вторых… Не знаю, говорил ли вам Фери…

— О чем? Даже не представляю, что вы имеете в виду, товарищ Вебер.

— Речь идет о Миклоше Зале.

— О Миклоше Зале? А в чем дело? — с любопытством спросил Имре, закуривая сигарету.

— Мы получаем очень много анонимок, — ответил Вебер. — Обычно мы выбрасываем их в корзину, поскольку шеф считает, что редакция не должна заниматься анонимками.

— Правильно считает, — заметил Имре. — Узнаю брата.

— Правильно-то правильно, но поток этих писем не прекращается.

— И все они о Миклоше Зале?

— Ну да. Так что когда решено было дать материал о фабрике, Фери сказал мне: уж коли все равно едешь туда, разузнай, на чем основаны эти письма.

— Брат ни словом не упомянул об этом. Странно.

— Я догадываюсь, почему.

— И почему же?

— Должен сказать, что я имел недавно беседу с Генрихом Капларом.

— О Зале?

— Естественно. А кроме того, разговаривал в Будапештском комитете партии со своим старым приятелем Фрици Мольнаром. В общем, они оба нарисовали мне портрет человека, от которого можно ожидать чего угодно.

— То есть?

— Ну, как, по-вашему, можно охарактеризовать человека, который поднимается на трибуну перед почти тысячной аудиторией и призывает собрание не голосовать за кандидата, выдвинутого в депутаты парламента, поскольку тот якобы проводит антидемократическую политику? Потом то же самое повторяется на областной конференции, где выбирают делегатов на партийный съезд. И в том и в другом случае мишенью его нападок является генеральный директор треста, в котором он работает. Что же вы после этого можете сказать о таком человеке?

Имре Давиду все меньше нравился этот разговор. Он не счел нужным отвечать на вопрос. Если он скажет, что подобный человек заслуживает всяческого уважения, этот борзописец его просто не поймет.

— А вы не поделитесь со мной своими догадками, почему брат не сказал мне насчет Залы?

— Да, конечно. Фери как-то заметил, что работники фабрики не станут вам жаловаться на Залу, зная, что вы с ним друзья. А поэтому вам вряд ли что-нибудь известно о его темных делишках.

— А что же это за темные делишки, товарищ Вебер?

Журналист полистал блокнот.

— Вот, пожалуйста. Авторы нескольких писем возмущаются, как может Зала быть членом партии, когда у него на совести тяжкие преступления. Будучи в Бодайке партийным секретарем, он злоупотреблял властью, сажал людей в тюрьму на основе ложных обвинений.

Имре Давид нахмурился:

— Это сплетни. Что дальше?

— Дальше больше. Грубо обращается с подчиненными, позволяет себе вульгарный тон по отношению к женщинам. Недавно устроил скандал в «Синем журавле». Напоил до бесчувствия молодую работницу Анико Хайду, избил официанта. Еще жалуются, что он постоянно рыскает по цехам, следит за всеми, сует нос во все дырки.

Имре Давид встал, сунул руки в карманы.

— А вы что делали все утро в цехах?

Вебер засмеялся:

— Раскрывал чужие секреты и развязывал языки.

— Каким образом?

— Есть одно средство. Старо, как мир, но действует безотказно.

— Любопытно. Поделитесь опытом.

— Надо убедить людей, что тот, кем ты интересуешься, уже живой труп.

— По имени Миклош Зала?

— Вот именно.

— Оригинальный способ развязывать языки. И что, люди вам верили?

— Дорогой товарищ директор, плохому всегда поверят. В хорошее верится с трудом. Приведу пример. Вот вы человек достаточно авторитетный и на фабрике, и в уезде, пользуетесь уважением. А представьте себе, что завтра здесь появится журналист, скажем, из столичной газеты и начнет собирать о вас какие-нибудь компрометирующие сведения. Сразу пойдут пересуды: «Ай-ай-ай, видать, товарищ директор сильно проштрафился!» И люди тотчас выложат ему все свои обиды, особенно если он шепнет, что можно говорить откровенно, поскольку вы уже…

— Живой труп?

— Совершенно верно. — Вебер налил себе в стакан тоника, выпил. — Вообще, дорогой товарищ директор, могу сказать без ложной скромности: мне удавалось сваливать и не таких зубров, как Зала.

Имре Давид, сделав вид, будто хочет взять свой стакан, наклонился и схватил со столика блокнот Вебера. Журналист запротестовал было, но Имре его успокоил:

— Я только взгляну. Вы же ходили без моего разрешения по цехам. А теперь я хочу заглянуть в вашу лабораторию. Спокойно, друг мой, не надо волноваться. Я только посмотрю, сколько информации вы собрали о «живом трупе». И от кого. — Он с трудом разбирал неровный почерк Вебера и все же сразу заметил несколько имен. Тут были высказывания тети Ирмы, Зоннтага, Фекете, Ирен Ауэрбах, Колесара, Хази. Многое он не смог разобрать, потому что записи делались наспех. На одной из страниц он с удивлением обнаружил фамилию Анико Хайду. Сумел прочесть, что, по ее словам, Зала давно за ней приударяет, неоднократно склонял ее к сожительству… Дальше опять шла неразборчивая скоропись. Затем в глаза Имре бросилась подчеркнутая фраза: «Да, конечно, если надо, я под присягой подтвержу, что он меня ударил…» Ниже стояла дата: 15 марта 1970 года… Имре взглянул на побледневшего журналиста:

— Вы не перепутали дату? Может, вы имели в виду март пятидесятого года?

— Почему?

— Потому что тогда были в моде подобные провокации, — сказал Имре, бросив блокнот на стол. — И вот что я вам скажу. Возможно, это самая паршивая фабрика в нашем паршивом уезде. И возможно, вам действительно нет равных в охоте на зубров. Но зарубите себе на носу: здесь, на этой фабрике, работают люди, понимаете, люди, а не живые трупы. А сейчас пошел вон, мерзавец!

Лицо Вебера покрылось пятнами, он попытался протестовать, но Имре Давид уже потерял терпение:

— Вон отсюда, сукин сын! Чтоб я тебя здесь больше не видел!

Вебер поспешно ретировался.

23

Ирен остановила машину у здания уездного совета и поднялась к мужу. Было пять минут двенадцатого. Она по-приятельски расцеловалась с поднявшейся навстречу секретаршей Ауэрбаха Верой и прошла в кабинет.

Ауэрбах удивился, увидев жену. Мучимый дурными предчувствиями, он вышел из-за стола и с беспокойством спросил, что случилось, ведь они еще утром договорились, что Ирен позвонит ему с фабрики. Да, да, ответила Ирен, все правильно, но на фабрике появился журналист Вебер, который собирает материалы о Миклоше Зале, и она решила проехать к Ференцу Давиду, узнать, с чего это вдруг газета заинтересовалась Залой.

— Ну и как, узнала?

— Да, оказывается, в редакцию постоянно приходят анонимки, и Ференц Давид решил, наконец, разобраться в этом деле.

— С Имре ты еще не разговаривала?

— Пока нет. Хотелось бы, чтоб ты тоже при этом присутствовал как член уездного комитета партии. Я вызову Залу — пусть при всех расскажет о своих делишках. Так что приходи к часу дня.

Расставшись с мужем, Ирен отправилась на фабрику. В кабинете парткома ее ждал Зоннтаг.

— Вы уже обедали, дядя Пали?

— Нет. Я тебя жду здесь с одиннадцати часов.

— Хорошо, старина. Сходите пока пообедайте и возвращайтесь к часу.

Старик ушел. Через некоторое время Ирен тоже спустилась в столовую. Там ее и увидела Шара Хази. Они сели за один столик.

— Скажи, Ирен, а не будет теперь скандала из-за Вебера?

Ирен вытерла бумажной салфеткой ложку, вилку и нож и принялась за томатный суп.

— А что случилось с Вебером? — спросила она.

— Как, ты не знаешь?

— Что я должна знать? — Ирен покосилась на золовку. Шаре не понравился суп, она отодвинула тарелку и взялась за второе. Савойская капуста явно пришлась ей по вкусу, потому что она отложила вилку и стала есть ложкой. С набитым ртом прошамкала:

— Имре выгнал Вебера. Наорал на него и выставил из кабинета.

— Как? Из-за чего? — поразилась Ирен.

— Представь себе, из-за Миклоша Залы. Имре совсем спятил. Знаешь, мне с самого начала все это не понравилось, когда Зала написал ему из Пешта, что хочет переехать сюда. Имре тогда расчувствовался, никого и слушать не стал, велел мне оформить его без разговоров.

Ирен ковыряла вилкой шницель.

— А ты Залу с детства знаешь?

— Да я с ним почти не общалась. Понимаешь, люди всегда как-то сторонились этой семьи. Папаша Залы то и дело сидел в тюрьме. Отец говорил мне, что во времена Советской республики он был террористом. Всех без разбора ставил к стенке. Отец много рассказывал о том периоде. Красные его тогда посадили.

Ирен задумалась. Странно было слышать от золовки такие слова. Все-таки Шара — член партии. И ее мужа Хази назначили директором школы только после того, как он в пятьдесят шестом вместе с Шандором вступил в партию. Конечно, после контрреволюции, когда вопрос власти уже решился. И чтобы член партии говорил: «Красные его тогда посадили»? Немыслимо. Боже праведный, вздохнула Ирен, что за люди ее окружают. Товарищ директор Хази такой радикал, что по сравнению с ним даже самый завзятый сталинист выглядел бы жалким ревизионистом. Ну, естественно, это только в школе. А на вечеринках товарищ директор рассказывает такие антипартийные анекдоты, что Чухаи однажды не выдержал и послал его подальше. Нельзя, говорит, все превращать в анекдот. Ирен взглянула на золовку:

— Так из-за чего Имре выставил Вебера? Причина-то была какая-нибудь?

— Этот дурак начал бахвалиться, как он отделает Залу. Назвал его живым трупом. Ну, тут Имре и взъерепенился.

Ирен вытерла рот салфеткой.

— Никогда бы не подумала, что Вебер такой остолоп. С виду вроде тертый калач. А откуда ты все это узнала? От Юлии?

— Как бы не так! Юлия оберегает своего шефа, смотрит за ним, как родная мать не смотрела. Он сам рассказал.

— Не может быть.

— Представь себе. Пришел ко мне и спрашивает, что я наговорила о Зале этому щелкоперу.

— Что же ты ответила?

— А что я могла ответить? Для меня это как обухом по голове. Никогда, мол, с ним не встречалась. Верно?

— Понимаю. Стала отрицать свое знакомство с Вебером. Никогда, мол, с ним не встречалась. Верно? — Ирен поднялась из-за стола. — Странные вы люди, ей-богу. Ну, ты идешь?

Шара посмотрела на нее снизу вверх. Было заметно, что она обиделась.

— Я еще посижу, — буркнула Шара.

Ирен вошла в кабинет. Зоннтаг уже ждал ее. Она набрала номер Юлии.

— Будь добра, соедини меня с Имре.

— С кем? — переспросила Юлия.

— Не валяй дурака, подруга! — вспылила Ирен.

— Тебе нужен товарищ Давид?

— Да.

— Он вышел.

— Куда он мог пойти?

— Я думаю, к Миклошу Зале.

— Тогда передай ему, дорогая, чтобы он вместе с Залой явился в партком.

Юлия набралась храбрости и еле слышно ответила:

— А не лучше ли будет, если ты сама зайдешь к нему?

— Нет. — Ирен положила трубку, поглядела на Зоннтага, углубившегося в свои мысли. — Что с вами, старина? Уж не боитесь ли вы?

— Чего мне бояться? — отозвался Зоннтаг. — Бывал я и не в таких переделках и то не дрейфил. А чего мне теперь-то бояться на старости лет?

— Вы еще не старый, — улыбнулась Ирен. — Я же знаю, что вы собираетесь жениться.

Старик вздохнул.

— Да, мы подумывали с Ирмой, может, и в самом деле зарегистрироваться. Плохо быть одиноким.

— Полно вам, — насмешливо бросила Ирен. — Уж вы-то никогда не были одинокими. Разве что в тюрьме. Да и то, говорят, тетя Ирма и там вас навещала. Носила передачи. Так что, старина, грех вам жаловаться. Вы отбили тетю Ирму у Жиги Баллы, а он, говорят, был мужчина что надо.

— Значит, по-твоему, я был хуже?

— Нет, я хочу сказать, что если кого и стоило пожалеть, так только Жигмонда Баллу. У вас-то в те времена все было: и поместье, и фабрика, и жена, и любовница. Кстати, насколько я могу судить по старым фотографиям, тетя Ирма в молодости была необыкновенной красавицей.

— Что верно, то верно. Во всей округе не было ей равных.

— Почему вы не женились на ней после смерти Баллы?

— Потому что сидел. А когда освободился, она сказала, что давай, мол, подождем, успеется. Теперь-то она согласна, можем хоть сегодня пожениться.

— Тогда вы станете родственником Давидов, — сказала Ирен.

— Да нет. Ирма же не кровная им родственница.

— Интересно, что ее состояние скорее всего достанется Ференцу Давиду. Как вы к этому относитесь?

— Состояние… Иренка, неужели ты веришь в эти басни?

— К чему нам дурачить друг друга, старина? — язвительно обронила Ирен. — Вы же сами знаете, что половина поселка ходит у тети Ирмы в должниках. Конечно, меня это не интересует. Просто к слову пришлось.

Старик отвернулся к окну.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — пробормотал он. — Я только знаю, что денежными вопросами у нас занимается Ирма. И всегда занималась. Меня это не касается.

Вошла Юлия.

— Прошу прощения, — сказала она. — Товарищ Давид просит тебя зайти к нему.

Ирен с минуту лихорадочно размышляла, как лучше поступить. Проявить гибкость или отважиться на обострение отношений? Наконец, решила, что не пойдет на поводу у Имре. Сняла трубку, набрала номер. Услышав голос директора, без экивоков бросилась в атаку:

— Товарищ Давид, по-моему, ты забыл, что в настоящее время я исполняю обязанности партийного секретаря.

— Нет, не забыл.

— Ну так зайди, пожалуйста, в партком. Я тебя зову не развлекаться. И если Миклош Зала у тебя, пусть он тоже зайдет.

— А о чем пойдет речь?

— О партийных делах. Будет представитель уездного комитета партии.

— Твой муж, что ли? А я его вижу. Он как раз подходит к воротам.

— А, уже пришел. Я очень рада.

— Ну, хорошо. Тогда мы сейчас придем, чтобы разделить твою радость.

Не прошло и минуты, как Имре Давид и Зала вошли в кабинет Ирен.

— О, и господин Зоннтаг здесь! — воскликнул Имре.

— Здесь, здесь, садитесь.

— Так о чем же все-таки пойдет речь? — спросил Миклош.

— В частности, о вас, — ответила Ирен.

Миклош сел и промолвил:

— Если обо мне, тогда пусть кто-нибудь ведет протокол.

Имре взглянул на друга:

— Зачем тебе это надо?

— Пока не знаю. На всякий случай.

— Никаких проблем. — Ирен позвала секретаршу Маргит и сказала, чтобы она приготовилась вести протокол.

Через несколько минут появился Шандор Ауэрбах. Он поздоровался со всеми за руку и сел рядом с Имре Давидом. Директор взглянул на часы.

— Начнем, пожалуй, — сказал он.

24

Ирен начала с того, что сегодня утром к ней пришел истопник Пал Зоннтаг с жалобой на одного из членов партии.

— Куда он пришел? — перебил ее Имре.

Зоннтаг взглянул на Ирен.

— Он был у меня дома, — ответила женщина. — Около семи утра.

Имре Давид поднял руку:

— У меня вопрос.

— Подожди, — отмахнулась женщина. — Дай закончить. Так вот. Товарищ Зоннтаг рассказал мне странные вещи и попросил защиты. Поскольку у меня нет достаточного опыта в подобных делах, я отправилась за советом к члену обкома товарищу Ференцу Давиду. По его совету мы здесь и собрались. — Она повернулась к Имре: — Ну, что ты хотел сказать?

— Вообще-то это не очень существенно. Но все-таки хотелось бы знать, был ли в это время дома твой муж.

Вместо Ирен ответил Ауэрбах:

— Меня уже не было. Я ушел из дома рано утром.

— Больше вопросов нет? — осведомилась Ирен.

— Пока нет, — отозвался Имре Давид.

— Тогда я хотела бы предоставить слово товарищу Зоннтагу. Пусть он расскажет, что произошло сегодня ночью. — Зоннтаг хотел подняться, но Ирен махнула рукой: — Можно сидя.

— Спасибо, — сказал старик. — С вашего позволения, я уже четырнадцатый год истопником на фабрике, однако же неприятность такая со мной впервинку приключилась. — У Миклоша создалось впечатление, что старик умышленно пытается подражать простонародному говору, хотя это не всегда у него получается. А Зоннтаг тем временем продолжал: — Завсегда я был на хорошем счету, работаю не за страх, а за совесть, взысканий не имею. И вдруг этакий срам на мою голову! Ну, да я по порядку… Товарищи присутствующие знают, что накануне случился ужасный ливень. Так вот, как он окончился, часу в одиннадцатом, вышел я во двор. Ну, от кочегарки, знамо дело, ни на шаг, стою, ожидаю Фери Палко. В аккурат когда гроза эта началась, я его послал проверить батареи в цехах…

— Говорите по существу, — нервно перебил его Имре.

Ирен укоризненно взглянула на Имре.

— Продолжайте, товарищ Зоннтаг.

— Ирен, ты уж извини, но у меня нет ни времени, ни желания выслушивать сказки, — промолвил Имре.

Тут вмешался Ауэрбах:

— Имре, прошу тебя… — Он покачал головой и взглянул на Зоннтага: — Мы вас слушаем.

— Да, так вот. Стою я, стало быть, во дворе, у кочегарки, дожидаюсь Фери, а его все нет и нет. Ну, постоял я и вернулся обратно. И что я вижу! В кочегарке стоит товарищ Зала. Он через заднюю дверь вошел, со стороны подсобки. Вестимо, у него есть на это право, он как-никак для меня начальник. В общем, стоит он и держит под мышкой мешок…

— Стоп! — сказал Имре, поднимаясь со стула. Затем подошел к телефону и набрал номер. — Юлия, будьте добры, принесите из моего кабинета мешок.

Через пару минут Юлия принесла мешок, поставила его на ковер и удалилась.

— Это тот самый мешок или нет?

Зоннтаг подошел поближе.

— Категорически я, конечно, утверждать не берусь, будто это именно тот самый мешок, но, во всяком случае, очень похож. Вообще-то все эти мешки похожи, как родные братья, так что один от другого отличить затруднительно.

— Ближе к делу, товарищ Зоннтаг, — сказала Ирен. Ей тоже надоели присказки старика.

Зала уже понял, что замышляют против него, но пока решил не вмешиваться. А старик тем временем рассказывал, как Зала якобы поставил мешок на пол и велел сжечь его.

— Что было в мешке? — спросил Имре Давид.

— Пряжа, товарищ директор. Килограммов пятнадцать.

— Вы взвешивали? — спросил Ауэрбах.

— Нет, но я его поднимал. Вес-то чувствуется. Ну вот, значит, я ему и отвечаю: «Товарищ инженер, зачем же сжигать эти мотки? Из них может получиться еще килограммов десять прекрасных ниток». А он отвечает: «Это вас не касается. Делайте, что вам велят». А я ему: «Не буду сжигать». Он разозлился, говорит: «Что значит — не будете? Это приказ». Но я ни в какую. — Он поглядел на Залу, ожидая, что тот будет протестовать, но инженер слушал, улыбаясь, и помалкивал. Зоннтаг продолжал: — Тогда он начал ругаться и пригрозил, что выгонит меня с фабрики. — Старик снова глянул на Залу. — Разве вы этого не говорили?

— Может быть, и говорил.

— Что значит «может быть»? — вспылил Ауэрбах. — Если говорили, так и отвечайте!

— Мы разве на «вы», Шани? — спросил Миклош.

Ирен очень не понравилась реплика мужа. Какого черта он обращается на «вы» к человеку, которого знает с детства? Какая-то дурацкая выходка.

— Дайте товарищу Зоннтагу закончить, — сказала она. — Продолжайте, дядя Пали.

— Да, да… Тогда товарищ инженер хотел сам открыть дверь топки. Я ему не позволил. Тут он как толкнет меня в грудь. Я испугался, начал звать на помощь. Он сам, видать, струхнул, видит, дело плохо оборачивается, подхватил мешок — и давай бог ноги. А я потом прикидывать начал: как же быть-то? Кроме нас двоих, в кочегарке ни души не было. Ежели это дело выйдет наружу, кто ж поверит бывшему помещику? Я и скумекал сразу пойти к Иренке и попросить заступничества по партийной линии. Ведь Зала, он член партии. А я кто? Но я тоже имею право на труд и хочу работать. Между прочим, в пятьдесят шестом я тоже мог бы уехать на Запад, как многие, но я же не уехал. И вот теперь меня хотят выгнать с работы…

— Не бойтесь, товарищ Зоннтаг, — вмешался Ауэрбах. — Никто вас не выгонит.

— Благодарю покорно. Вы меня успокоили. Я могу идти?

— Можете, — сказала Ирен. — Только подпишите протокол.

— Да, конечно. — Зоннтаг расписался и направился к выходу. Возле Залы он остановился: — Не сердитесь на меня, товарищ инженер. — Зала не ответил, даже не удостоил его взглядом. Старик пожал плечами и вышел.

Еще не успела закрыться за ним дверь, как Ауэрбах возбужденно сорвался с места:

— В чем дело, товарищ Зала? Зачем вам понадобилось сжигать пряжу?

Имре Давид махнул рукой.

— Чушь на постном масле, — сказал он и поглядел на Ирен: — На кой черт Миклошу что-то сжигать? Какая ему польза от этого?

— Вот и нам это хотелось бы узнать, — промолвила Ирен, бросив взгляд на Залу.

— Вы же сами знаете, что не я хотел сжечь эту пряжу, — отозвался Миклош.

— А кто?

— Вы, уважаемая. — Увидев, что секретарша перестала писать и смотрит на Ирен, он сказал: — Пишите то, что я говорю. Не бойтесь. Я продиктую. Инженер Миклош Зала утверждает, что находившиеся в мешке мотки пряжи хотела уничтожить Ирен Ауэрбах. С помощью Анико Хайду.

Однако секретарша в растерянности поглядывала то на Ирен, то на Имре Давида.

— Почему вы не пишете? — спросил Имре.

Молодая женщина принялась медленно записывать сказанное. А Шандор Ауэрбах тем временем напустился на Миклоша:

— Ты соображаешь, что говоришь и к каким это может привести последствиям? Ты ставишь под удар не только мою жену, но и партийное руководство фабрики.

— Упаси боже, — спокойно ответил Зала. — Партийное руководство тут ни при чем. Во всяком случае, я рад, что мы снова перешли на «ты». Что касается этого дела, то я написал докладную и передал еевместе с вещественными доказательствами товарищу директору. Кстати, поскольку в данном случае затронуты интересы твоей жены, ты не имеешь права представлять здесь уездный партийный комитет.

Имре Давид поднялся со стула:

— Ну, с меня довольно. — Он взглянул на Ирен: — Что ты собираешься предпринимать по партийной линии, это твое дело. Но беспорядка на фабрике я не допущу. Должен тебе сказать, что я не верю ни одному слову Зоннтага. Шандор, — повернулся он к Ауэрбаху, — зайди ко мне. — Уже взявшись за дверную ручку, он сказал: — Ирен, если у тебя есть еще вопросы к Миклошу, можете продолжать. Если нет — пусть он идет работать.

Ирен встала:

— Нет у меня никаких вопросов.

— Вот и прекрасно, — обронил Имре и вышел в коридор, оставив дверь открытой.

Через несколько минут к нему в кабинет ворвался возмущенный Шандор Ауэрбах:

— Мы обязаны освободиться от этого невыносимого субъекта.

— Что ты говоришь? — Имре сел за стол. — А почему?

— Да потому что его здесь все ненавидят. Какого черта ты пригласил его сюда? Мы уже тогда знали, что ничего хорошего из этого не получится.

— Это эмоции, — нахмурился Имре. — Он убежденный коммунист, прекрасный инженер, и я целиком на его стороне.

— Значит, пользуясь твоим покровительством, он имеет право поднять руку на старого рабочего? — Ауэрбах побагровел от ярости.

— Рабочего… — Имре усмехнулся. — Да подумай ты своей головой хоть немного. Зачем бы Миклош стал бить Зоннтага? И для чего ему сжигать пятнадцать килограммов пряжи?

— Очевидно, он хотел скомпрометировать нас. То есть Ирен и меня.

— Скажи, ты на самом деле веришь в эти бредни старого дурака? Если бы Миклош сжег пряжу, как бы он смог скомпрометировать тебя или еще кого-нибудь? Ведь он уничтожил бы улику. Так что эта сказочка плохо придумана. Полнейший абсурд. Старик меня просто удивил. Я думал, он умнее. — Имре встал, подошел к Ауэрбаху: — Скажи, Шандор, ты утром не разговаривал с женой после того, как у вас побывал Зоннтаг?

— Нет, я гораздо раньше ушел из дому, — соврал Ауэрбах, не моргнув глазом. — Уж не думаешь ли ты, что…

— Я ничего не думаю, — перебил его Имре. — Я просто многое знаю. Мне, например, известно, что у нас на фабрике орудует группа мошенников.

Ауэрбах вздрогнул. Это что-то новенькое. Об этом они с Ирен утром не говорили.

— Группа мошенников?

— Вот именно. Эти люди совершают махинации, пользуясь тем, что у нас несовершенная система оплаты труда. Я сам сначала не хотел верить. Но, к сожалению, Миклош оказался прав. Тот мешок, который ты видел в парткоме, велела сжечь твоя жена. По ее поручению Анико Хайду и пришла в кочегарку к Зоннтагу. А там Зала подслушал их разговор и, когда Анико ушла, помешал старику сжечь мешок.

— Это невероятно.

Имре, не обратив внимания на реплику Ауэрбаха, продолжал:

— Зоннтаг испугался и сделал вид, будто понятия не имеет, что это за мешок. Тем более свидетелей не было. А с утра пораньше отправился к твоей жене, рассказал, что его застукали, и они вместе выдумали эту дурацкую сказку.

Ауэрбах почти забегал по кабинету от волнения.

— Нет, нет, этого не может быть. Моя жена не способна на такое.

— Боюсь, что ты ошибаешься, Шандор, — сказал Имре Давид. Он вынул из ящика стола докладную Залы, его расчеты, учетную карточку Ирен. — Пожалуйста, ознакомься с этим внимательно. Я не буду тебе мешать. Просмотрю покамест почту.

Ауэрбах прочел докладную.

— Нет, все равно не верю. Это провокация Залы.

— Но ведь не он же совершает махинации в прядильном цехе. Да ты читай спокойно. Сам все поймешь.

Через полчаса Ауэрбах стал мрачнее тучи. Несколько лет назад он успешно закончил вечернее отделение промышленного факультета Института экономических наук и из докладной Залы ясно увидел, что жульничество здесь налицо. Это подтверждали и расчеты, и также финансовые и статистические данные за несколько лет, собранные Терезой в архиве. Ауэрбах вытер платком взмокший лоб.

— И что ты теперь собираешься делать? — спросил он.

— Назначу расследование, привлеку к ответственности твою жену. Думаю, она назовет нам всех членов шайки.

Ауэрбах дрожащими пальцами достал сигарету и закурил.

— Ирен пока еще секретарь парткома фабрики. Ты не можешь привлечь ее к ответственности без разрешения уездного комитета. Ясно?

— Конечно, — усмехнулся Имре. — Яснее не бывает.

Ауэрбах уловил в его тоне сарказм.

— Я не защищаю Ирен, — тихо сказал он. — Если все это окажется правдой, я ее собственными руками придушу.

Когда они распрощались, Имре сложил все бумаги в портфель и сказал Юлии, что ему надо уйти по важному делу и, вероятно, сегодня он уже не вернется. Если будет что-нибудь срочное, пусть звонят ему вечером домой. Он решил найти Анико и выяснить у нее недостающие подробности этого происшествия. Выходя в коридор, взглянул на часы. Было начало четвертого. Как раз в это время из кабинета парткома вышла Ирен. Она улыбнулась, но Имре ясно видел, что улыбка у нее вымученная.

— Ты уже домой? — спросил он.

— Нет, к любовнику.

Имре остановился, поглядел на нее в упор.

— Ты, конечно, шутишь, — промолвил он, — но не сомневаюсь, что ты и на это способна.

— А на что еще?

Она медленно спускалась по лестнице.

— Скажи, Ирен, за что ты так ненавидишь Залу? Что он тебе сделал?

Ирен остановилась. Имре уже спустился на две ступеньки, и теперь Ирен смотрела на него сверху.

— Я отвечу вопросом, хотя это и не очень учтиво. Ты уверен, что Зала заслуживает твоей дружбы? Отвечай.

— Думаю, что да.

— Будь осторожен. Кажется, я больше знаю о Зале, чем ты. Имре, — сказала Ирен, когда они двинулись дальше, — я не доверяю людям, которые сажали в тюрьмы невиновных, которые спаивают молодых девушек и вынуждают их к сожительству.

— Ты хочешь сказать…

— Я знаю, что говорю. И ты тоже узнаешь. В свое время.

Имре внезапно вспомнился вечер, когда они с Евой ехали откуда-то домой на машине и на улице Кошута мельком увидели Залу, который явно нетвердо стоял на ногах. Он обнимал какую-то девушку. «Смотри-ка, по-моему, это Миклош», — сказала Ева. Имре подтвердил, что это действительно он. «Похоже, он напился до поросячьего визга, — заметила Ева. — Видел, как его шатает?» Имре инстинктивно принялся защищать друга: возможно, мол, девушка пьяна, а Миклош ее просто поддерживал. На это Ева заявила: «Если бы я тебя увидела ночью с девицей, можешь сколько угодно объяснять, что она была пьяная и сама к тебе пристала».

Дойдя до первого этажа, они снова остановились. Имре взял женщину за руку, но в это время из канцелярии архива вышла Магди Сабольч, молодая девушка с хорошеньким личиком, поздоровалась с ними, робко улыбнулась и пошла по коридору.

— Ты что-то хотел мне сказать, Имре?

— Да. Послушай, Ирен, зря ты затеяла эти козни. Может, своему муженьку тебе и удастся запудрить мозги, но со мной этот номер не пройдет. Я тебя насквозь вижу.

— Что ты говоришь? — усмехнулась Ирен. — Я и не знала, что ты ясновидящий. — Она взглянула на часы. — У тебя есть немного времени?

— Я хотел бы встретиться с Анико Хайду.

— Когда?

— Сейчас. Она, наверно, дома.

— Тогда я с тобой. Не возражаешь? От меня она никогда ничего не скрывает. Кстати, в шесть часов у нее встреча с твоим братом и с Вебером в «Синем журавле».

— Зачем?

Она медленно двинулась к выходу.

— Хочет рассказать им хорошенькую историю о Миклоше Зале.

— Ну, ладно, пошли. — Они сели в машину. — Поедем к тете Ирме, Лаци, — сказал Имре шоферу.

Анико была дома. Угрюмо взглянув на Имре, она открыла ворота. И только когда увидела Ирен, лицо ее просветлело.

— Привет, — сказала она и, расцеловавшись с Ирен, пригласила их в дом. На ней были джинсы и голубой облегающий свитер.

Имре хорошо ориентировался в этом доме. Он думал, что Анико по-прежнему живет в маленькой, по-спартански обставленной комнатушке, и очень удивился, когда девушка повела их в бывший кабинет дяди Жиги. Он не успел еще толком оглядеться, как в кабинет вошла тетя Ирма. Она была в темной твидовой юбке, белой поплиновой блузке и оранжевой шерстяной кофточке.

— О, боже мой, мир перевернулся, — сказала она, увидев Имре. — Даже затрудняюсь сказать, когда ты был здесь в последний раз.

— Кажется, в прошлом году, на пасху, — ответил Имре, поискал глазами пепельницу, снял ее с комода, поставил на стол. — Я пришел к Анико, надо кое о чем потолковать.

— Эта девушка теперь идет нарасхват, — заметила тетя Ирма и села за стол, напротив Ирен.

Имре повертел пепельницу, прищурившись, глянул на женщину:

— Вы не могли бы оставить нас одних, тетя Ирма?

— Нет, нет, — испуганно запротестовала Анико. — У меня нет секретов от тети Ирмы.

— Ну, хорошо, — сказал Имре. Он видел, что девушка нервничает. Предложил ей сигарету, дал прикурить. — Скажите, Анико, — начал он, уже понимая, что многого от этой беседы ждать не приходится, — вы вчера пришли на смену в десять вечера?

— Немножко раньше.

— А когда вы зашли в кочегарку к Палу Зоннтагу?

— Я не была там.

— Инженер Зала сообщил мне и написал в докладной, что вы в одиннадцатом часу принесли туда мешок с мотками пряжи. И долго разговаривали с Зоннтагом. — Он внимательно наблюдал за реакцией Анико. Она сглотнула слюну, поглядела на Ирен, потом на тетю Ирму, затем подняла взгляд на Имре.

— Не знаю, — тихо произнесла она, — почему товарищ Зала оговаривает меня. — Она сделала глубокую затяжку. — Ей-богу не знаю.

— Значит, вы не ходили в кочегарку?

— Нет.

Имре поглядел в окно. Широкая улица уже наполнялась людьми, идущими с работы. Ну как разговаривать с этой девушкой? Ей еще восемнадцати нет, и такая испорченная. Врет без зазрения совести. Ведь совершенно ясно, что правда на стороне Миклоша.

— Скажите честно, Анико, откуда у вас такая неприязнь к Зале? Он вас чем-нибудь обидел?

Девушка молча курила, отведя взгляд в сторону. Ирен положила руку ей на плечо и почти с материнской нежностью в голосе промолвила:

— Анико, товарищу Давиду ты можешь абсолютно спокойно все рассказывать. В конце концов, скрывать это больше невозможно.

Девушка в замешательстве взглянула на тетю Ирму. Пожилая женщина еле заметно кивнула. Анико облизнула пересохшие губы.

— Я его ненавижу, — наконец вымолвила она.

— Залу?

— Ну да.

— Почему?

— Говори, говори смелее, — подбодрила ее тетя Ирма.

— Потому что… — Анико закрыла глаза и еле слышно выдохнула: — Он меня изнасиловал.

Имре показалось, что он ослышался.

— Что-что?

Анико закусила губу, глаза ее наполнились слезами.

— Он ее изнасиловал, — сказала тетя Ирма. — Ты что, плохо слышишь? Еще раз повторить?

— Миклош Зала?

— Вот именно. Дружок твой.

— Где? Когда?

— Здесь, — ответила тетя Ирма. — Вот на этой кушетке.

— Я хочу услышать это от Анико.

— Имре, — вмешалась Ирен, — оставь ее. Разве ты не видишь, что ей тяжело говорить об этом?

— Да, я понимаю… Но все-таки… Когда это случилось?

— В марте. Третьего числа, — выговорила девушка. Чувствовалось, что рассказ дается ей с трудом. — Все началось в прошлом году. Осенью. Когда праздновали седьмое ноября. Мы сидели за столиком с Белой Земаком. Он подошел к нам. Пригласил меня танцевать. Начал говорить сальности. Приставать. Сказал, что я не прогадаю, если стану его любовницей. Потому что он скоро будет главным инженером. Потом ругал свою жену, говорил, что очень плохо живет с ней. Ну и после этого начал часто приходить в цех, когда я работала. Все разорялся, как я ему нравлюсь, как он сходит с ума по мне. Иренка подтвердит. Она много раз видела его в цехе. Я ему говорю: «Оставьте меня в покое, меня вполне устраивает Бела Земак». А он отвечает, что Бела Земак ему не конкурент…

— В каком смысле? — поинтересовался Имре Давид.

— Ну, якобы такой молодой девушке, как я, нужен умудренный жизнью партнер, от которого можно набраться житейского опыта. Я не стала ничего говорить Беле, потому что… словом, Бела тоже такой же, как все. Ему только одно нужно — затащить меня в постель. Никаких серьезных намерений у него нет. Ведь ежели я воспитывалась в детском доме, так я для его мамахен простая подзаборннца. В общем, был у нас с ним разговор, и он мне все это сказал. Настроение у меня тогда было — хоть в петлю лезь. Обидно ужасно. Это было в пятницу, третьего числа. Иду по улице вечером, а навстречу мне — Зала. Он уже слегка под хмельком. Начал расспрашивать, что со мной случилось. Я ему и выложила все, как на духу. Потом зашли в «Синий журавль». Пили. Очень много. Зала оставил там почти триста форинтов. Я совсем окосела. Зала пошел провожать меня домой. Еще по дороге начал лезть, лапать. Мы сели на скамейку в парке, и он опять приставал… Мне совсем плохо стало. Он отвел меня домой, а потом… Тетя Ирма была дома, она знает, что было.

— Да, да, все это случилось при мне. Но я ничего не могла поделать, потому что Зала запер дверь изнутри. В общем, тогда это и произошло. Бедняжка! Она была почти без сознания. Я ее умыла и положила спать. Ну, что за человек этот Зала, скажи ты мне?

У Имре голова пошла кругом от услышанного, и он вышел на улицу. Отпустил машину, чтобы немного проветриться. Ирен пошла вместе с ним.

— Выпьем где-нибудь кофе, — сказала она.

Они зашли в «Синий журавль». Шипошне, стоявшая за стойкой, увидев их, приветливо улыбнулась и показала на свободный столик.

Музыканты еще не играли, пианист с унылым выражением на изможденном лице за одним из столиков решал кроссворд. Перед ним стояла рюмка коньяку. Он кивком головы поздоровался с Ирен, сверкнув лысиной.

Имре заказал две рюмки палинки и два кофе. Какая-то особая, до сих пор неведомая тоска овладела им.

— Теперь-то понимаешь, почему я так не люблю твоего друга? — спросила Ирен.

— Как-то у меня все это не укладывается в голове, — сказал Имре. — Невероятно. А ты веришь?

Ирен глядела на склоненную спину тетушки Винцеллер, усталые движения ее рук. Когда Юсуф принес заказанное, она залпом выпила палинку.

— Знаешь, Имре, я верю. У меня есть на то причина. — И она рассказала, что сделал с ней отец. — И как же мне после этого не верить в подобное? Анико — абсолютно беззащитное существо. У нее никого нет. Ни отца, ни матери, ни брата. Любой может сделать с ней что угодно. А у кого ей искать защиты? Я тоже с пятнадцати лет жила одна. Знаю, каково приходится одинокой девушке. И уж на мужчин я насмотрелась, пока работала в кафе. Все они одним миром мазаны, за редким исключением. Может, Зала и был в молодости порядочным человеком, но сейчас…

Имре взял женщину за руку.

— Подожди, — сказал он и выпил свою рюмку. — С делом Анико нам еще предстоит разобраться. Но меня интересуют еще махинации, которые творились в прядильном цехе. Или ты будешь утверждать, что не знала об этом?

Ирен не успела ответить, потому что у столика появилась Шипошне.

— Недавно сюда заходил Бела Вебер, — сказала она. — Вы разрешите мне присесть на минутку?

— Да, да, пожалуйста, — ответила Ирен, и, когда Шипошне села, тотчас осведомилась у нее: — Зачем он сюда приходил?

— Расспрашивал меня насчет того скандала… ну, в начале марта.

Имре взглянул на Шипошне:

— Что, большой скандал был?

— Еще бы! — всплеснула руками женщина. — Этот Зала напоил девушку, устроил дебош, избил Юсуфа. Что это за дела, товарищ Давид, я вас спрашиваю? Неужели ему все дозволено? Кто он такой в конце-то концов? Или он забыл, что у нас уже не сорок шестой год, когда можно было безнаказанно издеваться над людьми?

— Что за чушь? — запротестовал Имре. — Зала отродясь не издевался над людьми. — Но в голосе его уже не было прежней убежденности.

Ева была дома, когда он пришел. Незаметно было, чтобы утренний телефонный разговор как-то взволновал или расстроил ее. Она поцеловала мужа, словно ничего и не произошло, и спросила, сейчас ли он будет ужинать или попозже.

— Я проголодался, — сказал Имре и, сняв пиджак, отправился в ванную мыть руки. Он долго разглядывал себя в зеркале, и это зрелище не доставило ему удовольствия: помятое лицо, под глазами тени. Слишком много свалилось на него в один день. И это еще не конец. Еще предстоит объяснение с Евой по поводу сорока тысяч форинтов. Черт возьми, если б он не любил ее так сильно, насколько все было бы проще. Но он до сих пор любит жену пылко и страстно. И кроме нее, у него никого нет. Ну, правда, еще Фери… хотя они с братом уже давно отделились друг от друга. Конечно, Фери много делал и делает для него и постоянно старается укрепить родственные связи, но все эти попытки наталкиваются на непреодолимую преграду. И одна из причин тому — неприязнь Евы к Ферко. Ей не нравится его замкнутость, непроницаемость, а кроме того, она не раз возмущалась, что Ферко «тихой сапой втерся в доверие к тете Ирме и Зоннтагу и зарится на их состояние».

Ева уже накрыла на стол. Собственно говоря, это был холодный ужин: ветчина, салями, сыр. Ева тщательно следила, чтобы муж не располнел, ибо он был склонен к этому. Возле стола на маленьком передвижном столике стояли напитки: палинка, коньяк, мартини, вино, пиво. Имре почувствовал, что надо выпить для храбрости.

«Да, — подумал он, — легко, разговаривая по телефону, быть смелым и решительным. А каково вот так, с глазу на глаз?» Когда он видел прямо перед собой ее красиво очерченный рот, изящную шею, густые волнистые волосы, высокую, вздымающуюся под блузкой грудь, твердость духа вмиг покидала его.

— Ты не выпьешь? — спросил он, наливая себе палинки.

— Нет, — ответила Ева. — Но ты выпей. — Она намазала хлеб маслом, положила сверху два тонких кусочка ветчины и с аппетитом принялась за еду.

Имре отрезал копченого сала и стал неторопливо жевать, думая о своем.

— Что означает твой утренний звонок? — осведомилась Ева. — Я уже испугалась, не спятил ли ты.

Имре чуть не подавился.

— Что значит «спятил»? Разве я что-нибудь неясно сказал?

— Ты нес какую-то ахинею. Чтобы я приняла успокоительное и чтобы продала драгоценности или шубу. Что за блажь тебе взбрела в голову?

— Радость моя, — сказал Имре, — ты меня разыгрываешь или просто валяешь дурака?

Ева улыбнулась:

— Ни то, ни другое. Налей-ка мне пива.

Имре открыл бутылку пива, налил себе и Еве.

— Знаешь что, — сказал он, — давай не будем играть в прятки. Попробуем поговорить серьезно и откровенно.

— Давай. Но ты все-таки ешь. Одно другому не мешает.

— Ева, ты злоупотребляешь тем, что я тебя очень люблю.

Женщина отложила бутерброд, глаза ее светились радостью, когда она взглянула на мужа.

— Ты меня так обрадовал, — сказала она с чувством. — А я уж думала, что ты меня разлюбил и мне нечем больше злоупотреблять.

Имре понимал, что Ева дурачится. «Ну, ничего, — подумал он, — сейчас у нее пройдет охота паясничать».

— Ты брала у тети Ирмы сорок тысяч форинтов?

— Брала.

— Зачем?

— На мебель.

— На какую еще мебель?

— Ну, на ту югославскую стенку, которая тебе так понравилась. Помнишь?

— И где же она, если ты ее купила?

— В магазине, на складе. А еще я заплатила за финские кожаные кресла, которые тебе тоже понравились.

— И они на складе?

— Потрясающе, до чего ты сообразительный.

— И все это тебе обошлось в сорок тысяч?

Ева замотала головой:

— Какое там! Ровно в восемьдесят. Эти кресла продавались в комплекте с дубовым обеденным столом, шестью стульями и буфетом…

— Значит, восемьдесят тысяч. — Имре залпом выпил стакан пива.

— Да. Сорок я взяла у тети Ирмы, двадцать — у Ирен и еще двадцать — у дяди Пали Зоннтага.

У Имре поплыли круги перед глазами. Боже праведный, он должен вернуть восемьдесят тысяч форинтов! Да, ничего не поделаешь, отдавать придется. И все же он на что-то надеялся. На что? Трудно сказать. Наверно, на то, что это всего лишь глупая шутка. Может быть, Ева просто испытывает его терпение?

— Я знаю, что ты на меня сердишься, — сказала Ева. — Но поверь, я не могла поступить иначе. — Заметив, что Имре побледнел и на лбу у него выступил пот, она встревожилась: — Тебе плохо?

— Ничего, — тихо ответил он. — Ну, продолжай. Почему же ты не могла поступить иначе?

— Сейчас объясню. — Ева закурила. — Видишь ли, во-первых, о такой мебели можно только мечтать. Она бывает-то раз в год по обещанию. И потом, нам она досталась за полцены. То есть это уцененный товар.

— Как так — уцененный? Ты что же, отдала столько денег за какую-то старую рухлядь?

— Да нет, ты меня не понял. Это новая мебель, просто Шандорка…

Имре взорвался:

— Шандорка? Какой еще, к чертовой матери, Шандорка? Что за Шандорка у тебя появился?

Ева бросила на него ледяной взгляд:

— Если ты собираешься устраивать мне сцены, я сейчас же сяду в машину и уеду к родителям.

— Кто такой Шандорка?

— О, господи, ну что ты за бестолочь! Я говорю про Шандора Ауэрбаха.

— Этот бегемот для тебя Шандорка?

— Ну, хорошо, пусть будет Ауэрбах. Ты мне дашь, наконец, закончить? — Имре кивнул. — Словом, Шани, то есть Ауэрбах, договорился с приятелями, чтобы мебель, которую выберем мы с Ирен, уценили. Я сказала, что у меня все равно сейчас нет денег, но меня успокоили: мол, достать деньги — не проблема.

— Поди, Ирен успокоила?

— Нет. Ты будешь смеяться. Тетя Ирма, которую ты так ненавидишь. Мы как раз у нее сидели. Там был и бегемот Ауэрбах. И дядя Пали. Они говорили, что фамилия Давида — это залог, под который можно дать любую сумму. Ирен тут же пообещала дать двадцать тысяч. Потом и тетя Ирма и дядя Пали предложили деньги. Я их сразу предупредила, что не скоро отдам, что нам еще надо отдать ссуду в сберкассу. А они говорят, неважно, мол. Фабрике скоро присвоят звание передового предприятия, и Имре перепадет приличная премия…

Имре закрыл глаза, глубоко вздохнул:

— Несчастная, знаешь, что ты наделала? Ты бросила меня на съедение этим шакалам. И теперь они в любой момент могут меня сожрать. Ева, пойми, мы не получим и ломаного гроша. Фабрика не станет передовым предприятием.

— Перестань! Я утром разговаривала с Фери. Он сам мне звонил, просил переговорить с тобой. Чтобы ты не портил жизнь ни себе, ни мне. Фери сказал, что готов оказать тебе любую поддержку. Фери сказал, что он все устроил, чтобы вы получили это звание.

— Ну да. Он-то устроил, только я этого подарка не приму.

— Как не примешь? Ты не имеешь права отказываться.

— Не имею права? Может быть. Но я обязан отказаться. Ева, ты умная женщина… — Он встал, вынул из портфеля докладную Миклоша, расчеты. — На, прочти. Потом поговорим.

Ева почти час изучала бумаги, внимательно вчитываясь в каждое слово, вникая в анализ, сделанный Терезой, в расчеты. То, что она узнала, потрясло ее. Ирен — мошенница? Государству нанесен убыток в несколько миллионов форинтов? Короче говоря, из-за этого Имре и не хочет, чтобы фабрике присваивали звание. Но что-то тут не так. Ведь Имре-то ни в чем не виноват. Он вкалывал днями и ночами, вытягивал фабрику на своем горбу, добился таких результатов!.. Ему по справедливости причитается премия. А как же Ирен? Нет, нет. Ева любит ее и не может поверить, что она замешана в этом деле. Явно Зала сводит с ней какие-то счеты. Ева вспомнила ее слова, сказанные во время последней встречи: «Евика, этот Зала очень опасный человек. Злобный, мстительный. Ты знаешь, что он из мести посадил в тюрьму дядю Пали? Надо добиться, чтоб Имре избавился от него, иначе у нас у всех будут большие неприятности».

— Прочла? — спросил Имре.

— Да. — Она отложила бумаги. — Вопрос только в том, насколько все это достоверно.

— На сто процентов. По-твоему, я могу теперь с чистой совестью принять премию?

— По-моему, да. Можешь. Ты никого не обманывал. И потом, это уже старые дела.

— Но не устаревшие.

— Таких тонкостей я не понимаю. И насчет Ирен не верю. Послушай, Имре, я никаких драгоценностей продавать не стану. Не говоря уже о шубе.

— А как же ты тогда отдашь долг? Другого выхода нет. Неужели тебе не понятно? Я заведу дисциплинарное дело против Ирен, а она бросит мне в физиономию, что я должен ей двадцать тысяч. А Шани Ауэрбах просто живот надорвет со смеху. Как это я могу что-то вякать, если покупаю вполне доброкачественную мебель по сниженной цене? Какая же тогда разница между мной и этими жуликами?

25

Через два дня в областной «Народной газете» появилась обличительная статья о Миклоше Зале. Странным образом на фабрике все, кроме Миклоша, заранее знали ее содержание. В финансовом отделе открыто говорили, что Зала — распоследний мерзавец, который разыгрывает из себя ярого моралиста, а сам направо и налево изменяет своей несчастной жене.

Утром Этель Богнар пригласила к себе в кабинет Терезу.

— Садись. — Она попыталась улыбнуться, но улыбка затерялась на ее впалых щеках. Накануне муж изрядно отволтузил ее, и теперь ей не терпелось выплеснуть свою досаду, на ком-то отыграться, — Что нового, Тери?

— В каком смысле? — Тереза взглянула на нее с недоумением. — Что тебя интересует?

— Многое. Например, почему ты без моего разрешения роешься в некоторых финансовых ведомостях? И каких результатов тебе удалось достичь?

«Так вот откуда ветер дует», — подумала Тереза и воспрянула духом. Что касается профессии, здесь она любого заткнет за пояс. Тереза поправила халат на коленях.

— Если не ошибаюсь, я тебе еще в прошлом году перед рождеством сказала, что на фабрике допускаются нарушения финансовой дисциплины. Помнишь, что ты мне ответила?

Богнар поправила очки:

— Нет, не помню.

— В следующий раз придется просить ответы в письменном виде. Ты ответила, что не надо считать себя умнее других, что тебе и так все известно. В таком случае чего же ты от меня хочешь? Разве я плохо работаю? У меня нет ни одного взыскания. Говори прямо, в чем дело.

Богнар закрыла глаза. Боль от вчерашних ударов все еще не проходила. Но не могла же она признаться, что вчера муж избил ее из-за Терезы! Он явился под градусом: целый вечер они где-то пили с Шани Ауэрбахом. Шани — насколько Богнар поняла из пьяной речи мужа — обвинил ее в том, что она вкупе с Терезой шпионит за Ирен. Напрасно она объясняла пьяному буйволу, что не имеет к этому никакого отношения. Он ей не поверил. Ведь его «кореш» Шани Ауэрбах собственными глазами видел у Миклоша Залы ведомость Ирен.

— Почему ты без моего ведома взяла из архива учетную ведомость Ирен Ауэрбах? — спросила Богнар.

— А разве я не имею права на это? — возразила Тереза. — Я все-таки начальник группы. Покажи мне в инструкции такой пункт, который запрещает начальнику группы проверять платежные ведомости. Я обнаружила в них целый ряд несоответствий, а поскольку тебя это не заинтересовало, представила свои расчеты директору. По моему глубокому убеждению, на этой проклятой фабрике уже много лет происходят махинации с зарплатой. Людям выплатили миллионы форинтов, которых они не заработали.

Богнар побледнела.

— Ты шутишь.

— Нет у меня никакой охоты шутить.

— Значит, все-таки правда, что ты глаза и уши Имре Давида. Доносчица несчастная!

— А ты не могла бы дать мне это заключение в письменном виде?

Богнар глубоко вздохнула:

— Я дам тебе один совет, Тереза, если тебе уж так нравится быть ищейкой. Приглядывай за своим мужем. Выясни, куда он ходит и с кем встречается. Неужели тебе совершенно безразлично, что он путается с Анико Хайду и обещает этой семнадцатилетней девице жениться на ней? Напрасно ты его защищаешь. Возьмись за ум. Я из добрых побуждений тебе это говорю, мне просто жалко тебя.

У Терезы закружилась голова, когда она вышла из кабинета Богнар. На каждом шагу она слышала о скандальной связи Миклоша Залы и Анико Хайду. Некоторые смеялись за ее спиной, другие сочувственно пожимали руку: «Тереза, это правда? Вас действительно бросил муж?», «Плюнь, золотко, смотри на эти дела проще. Мне тоже муж изменял. А потом и вовсе ушел к какой-то потаскухе и оставил меня с двумя детьми», «Я тебе скажу откровенно; Тереза. Я была потрясена, когда узнала, что ты — жена Миклоша Залы. Чтобы такая умная, такая хорошенькая девушка вышла замуж за негодяя! Да-да, он самый настоящий негодяй, и лучшее, что ты можешь сделать, — послать его к чертовой матери и отделаться от него как можно скорее», «Он безбожник, ни разу в жизни не был в церкви. У Иисуса Христа тоже были враги, но он простил их перед распятием. А твой муж никому ничего не простил. Сотни семей выгнал с родной земли, а тех, кто остался, посадил за решетку».

Тереза сидела за столом и чувствовала, как к горлу подступают рыдания. Она просматривала «Финансовый вестник», но буквы расплывались перед глазами и смысл прочитанного ускользал от нее. Тереза вспомнила, как однажды после страстных любовных объятий они с Миклошем до утра лежали без сна и разговаривали. Он тогда сказал: «Тереза, приготовься к тому, что здесь, в Бодайке, ты услышишь очень много сплетен и кривотолков. Но что бы тебе ни говорили, запомни одно: я никогда не нарушал закона, никому не мстил и мои руки не обагрены человеческой кровью. Я всегда честно выполнял свои обязанности, какие бы они ни были. Прошу тебя, верь мне».

Она подняла взгляд на стену: оттуда с написанной маслом репродукции ей загадочно улыбалась Мона Лиза. Затем взгляд ее скользнул по столу и остановился на фотографии Миклошки. Ребенок был сфотографирован еще до болезни. В глазах его сверкали веселые искорки, волосы растрепал ветер. «Бедняжка, — подумала Тереза. — Что с нами всеми будет? И почему только мы такие несчастные?»

Был уже полдень. Тереза, как обычно, сварила кофе, перелила его в термос и спустилась к Миклошу в механический цех. Гизи приветливо поздоровалась с ней, поставила на поднос две чашки и налила в них кофе из термоса, успев при этом сообщить Терезе, какие пластинки ей удалось купить в Будапеште. Гизи обожала музыку, особенно классическую, хотя не чуждалась и джаза.

— Теперь я уже знаю, что подарить тебе на день рождения, — сказала Тереза.

— Что же? — Лицо Гизи раскраснелось от волнения.

— Есть у меня замечательная пластинка Рихтера. Какой-то фортепианный концерт. Не помню автора.

Тереза взяла поднос, улыбнулась Гизи и вошла в кабинет. Миклош стоял у чертежной доски: он любил чертить, хотя это и не входило в его обязанности. Услышав скрип двери, он обернулся, подошел к Терезе.

— Привет. — Взяв поднос, Миклош поставил его на стол. — Садись.

Тереза села и принялась маленькими глотками пить кофе. Она пришла сюда с твердым намерением «прочистить мозги» мужу. Ей совершенно не улыбается роль жертвенной натуры. До чего ж, однако, неприятно плыть против течения!

— Скажи, что у тебя общего с Анико Хайду?

Миклош удивленно взглянул на Терезу:

— Да много всего. Стены, двери, дороги, тротуары…

— Не паясничай!

Зала поставил чашку.

— Не понимаю. Что тебя интересует?

— Меня интересует, какие у тебя отношения с Анико. Она действительно твоя любовница? — Поскольку Зала замешкался с ответом, она добавила: — Вся фабрика говорит об этом. Смеются надо мной. Сочувствуют.

— Я тоже тебе сочувствую, — с грустью произнес Зала. — Жаль, что ты мне не веришь. Я ведь тебе уже говорил: у меня с этой девушкой ничего не было и быть не может. Не понимаю, какая муха тебя укусила. Что это за сцена ревности?

— Миклош, я тебя люблю и не хочу, чтобы меня выставляли на посмешище.

— Да никто тебя не выставляет на посмешище, успокойся. — Миклош взял руку жены, поцеловал. — Тереза, ты же помнишь, как Богнар с полгода назад рассказывала всем и каждому, будто я тебя избиваю, пьянствую, развратничаю и тому подобное? Тронул я тебя когда-нибудь хоть пальцем?.. Молчишь. Правильно. Вот и это такая же сплетня.

Тереза уставилась куда-то в угол кабинета и долго сидела молча, погруженная в свои мысли. Потом тяжело вздохнула:

— Все равно ничего хорошего из этого не получится. Неужели ты не замечаешь, как тебя здесь ненавидят? Миклош, — умоляющим тоном произнесла она, — давай бросим этот чертов Бодайк и вернемся в Будапешт.

Миклош не успел ответить, потому что в этот самый момент дверь открылась и вошел Бела Земак:

— Добрый день, Тереза.

— Здравствуйте, Бела.

Земак с мрачным видом приблизился к столу:

— Шеф, вы читали сегодняшнюю «Народную газету»?

— Еще нет.

— Прочтите. — Земак достал из кармана свернутую газету. — Здесь о вас написано. Опозорили так, что дальше некуда. Ни стыда ни совести у этих людей.

Миклош взял газету, разложил ее на столе. Тереза подошла и из-за плеча мужа тоже начала читать статью. Уже от подзаголовков, выделенных жирным шрифтом, ей едва не стало дурно:

«Феодальные бесчинства инженера на текстильной фабрике в Бодайке. Избит старый рабочий. Инженер с преступным умыслом напоил до бесчувствия несовершеннолетнюю А. Х. Редакция ведет расследование. Генеральный директор треста Генрих Каплар заявил: если подтвердится факт насилия, дирекция потребует возбудить уголовное дело».

Тереза заплакала.

— Вот видишь… — проговорила она, задыхаясь от рыданий. — Я знала, что этим кончится. А ты все надеялся на Имре. Вот чего стоит ваша дружба. Без его ведома эту статью не напечатали бы…

Миклош поднял на нее взгляд. Лицо его окаменело.

— Нет, Имре не знал об этом, — решительно сказал он. — Подожди, дай дочитать. — И он снова углубился в газету.

«…Встречаются еще отдельные коммунисты, считающие, что именно они олицетворяют партию в наших условиях. И эти люди, опьяненные сознанием своей исключительности, мыслят и действуют как феодалы, считая себя хозяевами уезда, области и всей страны. К таким людям принадлежит и инженер Миклош Зала, который и в сорок пятом — сорок шестом годах допускал грубейшие нарушения социалистической законности. Но то, что в годы культа считалось нормой, в наше время не может оставаться безнаказанным. Если раньше в награду за подобные дела посылали учиться в Москву на пять лет, то теперь посылают на те же пять лет в места заключения. Мы вовсе не призываем сажать Миклоша Залу в тюрьму. Решение таких вопросов не входит в нашу компетенцию. Но что же случилось на текстильной фабрике? Зачем приехал в Бодайк Миклош Зала?»

Затем Вебер, извращая факты, описывал, как Зала обхаживал несовершеннолетнюю А. Х., как напоил ее в «Синем журавле» и устроил там скандал, как затем проводил ее до дома и там, несмотря на протесты пожилой домохозяйки, заперся с девушкой в комнате. Что он делал с несовершеннолетней А. Х. в запертой комнате, выяснится в ходе расследования… Затем приводились жалобы работниц. Некоторые из них утверждали, что Зала несколько раз врывался в душевую, когда они там мылись.

У Миклоша закружилась голова от прочитанного. Боже милостивый, как он сумеет доказать, что ничего этого не было и Пала Зоннтага он не избивал? Особенно его возмутило заявление Каплара, который сказал, что Миклош Зала вынужден был уйти с прежнего места работы из-за своей неуживчивости. Якобы он считал всех окружающих негодяями, реакционерами, неблагонадежными элементами, а подобное необоснованное наклеивание ярлыков выглядит в семидесятом году анахронизмом и является оскорбительным для человеческого достоинства… Эта статья на трех колонках заканчивалась почтительным упоминанием об отце Миклоша Залы, который в период Советской республики был красноармейцем, затем многие годы провел в тюрьмах, а впоследствии пропал без вести на полях сражений второй мировой войны.

«Никто не отрицает, — писал далее Вебер, — что Миклош Зала с детства включился в подпольное коммунистическое движение, что за какую-то детскую шалость был арестован жандармами, а потом вследствие какой-то ошибки попал в Маутхаузен. Да, это неоспоримые факты. Но они не дают ему права видеть в каждом убийцу своего отца, тем более что тот исчез при невыясненных обстоятельствах и сам факт его гибели не установлен».

— Ну и ну! — покачал головой Миклош Зала. — Никогда не читал столько вранья за один раз.

Тереза поглядела на мужа:

— И после этого ты намереваешься здесь остаться?

Миклош подумал немного, потом решительно произнес:

— Сейчас нам уже просто необходимо остаться. Иначе не смыть этого позора.

Тереза села, в отчаянии уставившись в пол.

— Нет у меня больше сил, — сказала она. — Ты как хочешь, а я беру расчет и возвращаюсь в Пешт. И ребенка забираю с собой.

— Шантажируешь?

— Миклош, как ты не понимаешь? Я слабая женщина. И не хочу быть сильной. Я хочу жить спокойно. У меня нет ни малейшего желания переделывать этот мир.

— Ну хорошо. Поговорим вечером, — сказал Миклош и взглянул на Земака: — Бела, ты, наверное, понял, что несовершеннолетняя девушка, о которой тут идет речь…

— Анико. Знаю. Не надо продолжать. Я не верю в эту чушь. Тереза, вы идете? Я вас провожу. — Когда они уже шли по залитому солнцем двору, Земак проговорил: — Терике, не расстраивайтесь. Вся эта статья высосана из пальца. Надо же знать эту мафию. Как вы думаете, почему у нас столько времени нет главного инженера? Я вам скажу. Потому что Чухаи хочет пристроить сюда своего племянника. А семья Ауэрбахов и вовсе считает, что фабрика является их собственностью…

Тереза остановилась:

— Скажите, Бела, а насчет Анико… в самом деле неправда?

— Конечно, Тереза. Да разве бы я потерпел, чтоб из меня клоуна делали? Если бы я только заподозрил шефа в грязных делишках, убил бы собственными руками. Я убежден, что Анико насильно втянули в эту игру. Вероятно, запугали.

— Вы говорили с ней?

— Пытался. Но она избегает меня. Как будто сдурела. Жалко мне ее. Она ведь сюда из детского дома попала. Одна, как перст, бедолага. И ни черта не смыслит в жизни. Все и липнут к ней, слетаются, как мухи на мед… Терике, я вам одно хочу сказать: не падайте духом, мы шефа в обиду не дадим.

26

Сразу после обеда на фабрике появился Матяш Маклари, начальник отдела кадров треста. Имре Давид любил этого худощавого седого человека, сохранившего бодрость духа, несмотря на то, что ему уже давно перевалило за шестьдесят. Да и Маклари никогда не скрывал симпатий к «двум москвичам».

Имре очень не понравилась такая спешка. Он знал, зачем приехал Маклари. Ясно, что Каплар обо всем знал заранее. Он точно рассчитал свои ходы и выбрал самый подходящий момент, чтобы наконец устранить Миклоша. Хмуро поглядывая на старика, Имре сказал ему об этом.

— Я понимаю твои чувства, — ответил Маклари. — В конце концов, вы друзья. — Он закурил трубку. — Скажу тебе честно: я сам всегда остерегался Каплара. Весьма своеобразный человек. Умный, образованный. Толковый руководитель. Прекрасно умеет координировать производственные взаимосвязи. Но есть у него одно неприятное свойство: он необыкновенно злопамятен и мстителен. Кто хоть однажды его оскорбил или чем-то обидел, тому больше не будет доверия. Я просто поражаюсь его выдержке, с какой он иногда годами выжидает удобный момент, чтобы наверняка расправиться со своим обидчиком. — Маклари задумался, попыхивая трубкой, затем продолжал: — Так вот, три дня назад он меня вызвал к себе и велел ехать в Бодайк. Когда он упомянул о Миклоше Зале, я сразу понял: настал час расплаты. Каплар с помощью своих приятелей собирается распять Залу на кресте. — Маклари пригладил седые волосы. — Знаешь, я уже давно мог бы уйти на пенсию.

— Знаю, — промолвил Имре, — и удивляюсь, что ты до сих пор еще работаешь.

— Только не из-за денег, уверяю тебя. Много ли мне надо? Здесь другая причина. Как-нибудь при случае расскажу… Ну, короче говоря, когда я узнал, о чем идет речь, сразу заявил ему, что ухожу на пенсию. «Когда?» — спрашивает он. «Да хоть завтра». А он этак с улыбочкой поглядел на меня и говорит: «Ты же сам знаешь, старина, что это за один день не делается. Пока бухгалтерия подготовит расчет, пока то да се… А ситуация сложилась таким образом, что дело Залы я могу поручить только тебе. Понимаешь, старина?» — «Понимаю». — «Да нет, — говорит, — ни черта ты не понимаешь. Если бы ты разбирался в таких тонкостях, ты бы уже не знаю кем стал. Так вот, слушай. Все знают, что ты симпатизируешь Миклошу Зале. Если я доверяю именно тебе разобраться в его деле, никто не сможет обвинить меня в предвзятости и сказать, что я собираюсь сводить счеты. А посему послезавтра отправляйся в Бодайк и начинай расследование. Свяжись с уездным руководством, а если понадобится, и с областным, учти все их замечания, пожелания и действуй по обстоятельствам». Вот такие напутствия я получил от Каплара.

— В общем, ты взялся за это дело, — констатировал Имре.

— Конечно. В надежде, что смогу помочь Зале.

Имре облокотился на стол.

— Трудно тебе придется, Матяш, — задумчиво сказал он. — Насколько я знаю, Чухаи уже поставил на нем крест. Даже не представляю, чем ты мог бы помочь.

— Я разговаривал с Пиштой Дороги, директором фабрики в Мохаче. Позвонил ему на квартиру, рассказал все как есть, без утайки. Пишта сказал, что он знает Миклоша и с удовольствием взял бы его к себе. — Маклари выпустил облако дыма. — Я думаю, для Миклоша это был бы наилучший выход из положения.

Имре Давид сощурился, словно от яркого света.

— Скажи, Матяш, а ты хорошо осведомлен о наших делах?

— Ну как же, как же! Я знаю, что вы получили звание передового предприятия. Каплар вчера разговаривал с госсекретарем^[31], договорились, что он приедет и лично вручит вам награды. Естественно, будут с телевидения. Все же такое событие в жизни области!

Имре откинулся назад.

— Выпьешь чего-нибудь?

Когда они выпили по рюмке палинки, Имре сказал:

— Матяш, я не то имел в виду. Не награждение и не празднество.

— А что же?

— Жульничество. — И он рассказал об афере, которую раскрыл Миклош. Показал и его докладную. Маклари внимательно прочел бумагу.

— И что же? — спросил он. — Ты думаешь, эти дела взаимосвязаны?

— Матяш, — сказал Имре, — пойми меня правильно. Мы с Миклошем вместе росли, в его семье я стал коммунистом. Я знаю его, как свои пять пальцев. Миклош всегда трезво смотрел на вещи и говорил то, что думает. А это многим не по душе. И, оглядываясь на прошлое, я должен заметить, что он в отличие от меня во всех ситуациях оставался реалистом. Ты статью в газете читал?

— Да.

— Скажу тебе откровенно, и брату я уже говорил, что ничего более пакостного мне давно не доводилось читать. То, что там написано об отце Миклоша, просто возмутительно. Он был настоящим борцом за справедливость и принял великие мукиза свои убеждения. В конце концов его казнили по приговору трибунала, потому что он вел на фронте антивоенную пропаганду. А этот мерзавец Вебер пишет, что он якобы пропал без вести… Ну а наше покушение на фольксбундовцев называет детской шалостью. Ему и невдомек, что эту шалость мы совершили по приказу партийного руководства и дымовые шашки нам вручил Балинт Чухаи. И Миклош не по ошибке попал в Шопрокенхиду, а потом и в Маутхаузен, а потому, что молчал на допросах и никого не выдал. Я видел его избитого до полусмерти, а он видел, что сделали со мной. Форбат и его банда хорошо знали свое дело. Но самое постыдное и возмутительное, что все это появилось в газете, которая называет себя органом компартии. И эту газету редактирует мой брат Ференц Давид. — У него пересохло горло, он выпил стакан тоника. — Единственное, что меня смущает, — история с Анико Хайду.

— Так все же мог он изнасиловать девушку или нет? Как по-твоему?

Имре Давид развел руками:

— Матяш, я могу сказать только одно: Миклош, когда напьется, просто невыносим. Я дважды видел его пьяным. Зрелище не из самых приятных. Он становится агрессивным, теряет контроль над собой, и я не поручусь, что в таком виде он не может наброситься на женщину. К тому же у него нелады с женой. И вот мне что еще непонятно. Анонимные письма в редакцию пошли несколько месяцев назад. Тогда мы еще не знали о творящихся на фабрике махинациях. Значит, нельзя утверждать, что злоумышленники хотят отомстить ему за разоблачение. У меня сейчас трудное положение. Уездное начальство и слышать не хочет, чтобы мы отказались от награждения. Вообще-то меня это радует, поскольку деньги нужны. Жена задолжала крупную сумму, которую надо срочно вернуть. И в то же время я чувствую себя не в своей тарелке, понимая, что из-за этого проклятого долга готов покрыть мошенников. Хотя дело тут не только во мне. Рабочие тоже рассчитывают на премию. Они ее честно заработали. Реже Борбаш как-то сказал Чухаи, что, если понадобится, он спрячет все концы в воду. Короче говоря, все настолько запуталось… — Он закурил сигарету. — Матяш, я согласен с тобой. Пусть Миклош едет в Мохач.

Вошла Юлия, неся на подносе кофе. Имре Давид не просил ее об этом, но она хорошо знала своего начальника, знала, что после палинки он привык пить кофе.

— Товарищ Давид, — тихо проговорила она, поставив чашки на стол, — вас уже целый час ждет Миклош Зала. Что ему сказать?

Имре взглянул на Маклари. Тот медленно размешивал в чашке сахар.

— Пусть войдет, — ответил он за Имре.

У девушки явно отлегло от сердца, в глазах сверкнула радость.

— Принесите, пожалуйста, еще одну рюмку, — сказал Имре Давид. — И кофе тоже.

— Миклош уже пил кофе, — ответила Юлия.

Маклари взглянул на секретаршу:

— Скажите, вы давно знаете Миклош а Залу?

— Давно. Сколько себя помню.

— И семью его знали?

— Только понаслышке. Но я помню, что мой отец очень хорошо отзывался о дядюшке Зале.

Маклари отпил из чашки.

— Как вы считаете, мог ли Миклош Зала изнасиловать несовершеннолетнюю девушку?

Юлия смотрела сквозь стену куда-то вдаль.

— Товарищ Маклари, вы читали «Тихий Дон»? Впрочем, что я спрашиваю. Наверняка читали.

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Только сейчас ведь не война.

— Да, конечно. Но все-таки во всем мире, и у нас в том числе, изнасилование считается заурядным, обыденным преступлением. Ничего тут нет из ряда вон выходящего. Знаете, от пьяного мужчины всего можно ожидать. Но только не от Миклоша Залы. Я не могу себе представить такого.

— Однако в прошлом году, когда мы праздновали седьмое ноября, он приставал к Анико, — заметил Имре.

— Ну и что? Все мужчины пристают к девушкам. Это ровным счетом ничего не значит.

— Спасибо за кофе, — сказал Маклари. — Пригласите сюда Залу.

Миклош был сильно раздражен и начал с места в карьер, ничуть не стесняясь Маклари.

— Что означает эта мерзость? — Он бросил на стол «Народную газету».

— Я ничего об этом не знал, — произнес Имре. — Сядь и постарайся успокоиться.

— Выпей палинки, — сказал Маклари.

— Не хочу. — Миклош сел и взглянул на Имре. — Ты говорил со своим братом?

— Говорил. Да что толку? Он меня попросту отшил. Сказал, чтоб я не вмешивался в его работу. Мол, за все, что появляется в газете, он несет ответственность перед партией и общественностью, а если понадобится, готов предстать перед законом.

— Это уже легче, — бросил Миклош.

Маклари снова набил трубку и раскурил ее.

— Имре действительно не знал об этой статье, — сообщил он, попыхивая. — Зато знал Каплар. Вот поэтому я и приехал.

— Как так? — не понял Миклош, но тут же вспомнил заявление Каплара. — А, ну ясно. Служебное расследование, да? — В его голосе звучала горечь.

— Да, Миклош, — ответил Маклари, — я уполномочен трестом провести служебное расследование. Но независимо от меня этим делом будут заниматься и партийные органы.

— Я думаю, — с усмешкой сказал Миклош, — что обком поручит это Ирен Ауэрбах. Ситуация — лучше не придумаешь. Меня — к ответственности, а жуликам — зеленую улицу.

— Миклош, — промолвил Имре, — сбавь обороты, не горячись. Перед нами-то зачем распинаться? Мы же оба твои друзья. Попробуем рассуждать логически, без эмоций.

— Куда ты гнешь? — спросил Зала. — Что-то я не пойму.

— Твои расчеты я дал на проверку Борбашу, показал в уездном партийном комитете. Пойми, я тебе верю. Настолько доверяю, что с понедельника мы вводим в прядильном цехе предложенную тобой систему учета продукции. Но сам факт мошенничества доказать невозможно.

— Невозможно? — Миклош в недоумении уставился на друга. — Почему?

— Потому что учетные карточки хранятся в архиве до полугода. Потом их уничтожают. А по платежным ведомостям можно установить только размеры выплаченных сумм, но за какое количество продукции они выплачены, там не указано.

— Есть ведь учетная карточка Ауэрбах.

— Ну и что? Мы можем доказать только, что она оформлена не по инструкции. А если Ирен выполняет норму на сто тридцать процентов, это не основание для обвинений.

— Это твое мнение? — спросил Миклош. Он был уверен, что выйдет победителем из этой битвы. Если, конечно, ему дадут возможность доказать свою правоту.

— Миклош, я понимаю, что ты прав. Я высказал не свое мнение, а уездного партийного комитета. Хотя я с этим мнением не согласен, но совершенно ясно, что жуликов разоблачить не удастся. В кочегарке вы были вдвоем — ты в Зоннтаг. Свидетелей нет. Каждый верит в то, что ему нравится. И ты знаешь, что я не могу привлечь Ирен к ответственности без разрешения местного партийного руководства. А такового я еще не получил. Но, во всяком случае, я написал об этом в обком. Приложил туда и твою докладную, и расчеты. Это единственное, что я мог сделать.

— Это тоже немало, — заметил Маклари. — Я думаю, Чухаи не будет прыгать от восторга, когда узнает, что ты через его голову обратился в обком. — Он повернулся к Зале: — Миклош, мы с тобой уже не один год знаем друг друга. Я всегда к тебе хорошо относился, ты же знаешь. Хочу сделать тебе одно предложение, только пусть это останется между нами. Тебе не совладать с этими людьми, поверь мне. У тебя только убеждения, а у них еще и власть. Лучше было бы избежать конфликта…

— Почему?

Маклари поднял руку:

— Подожди, дай закончить. Об этом я не говорил еще ни с Капларом, ни с Чухаи, но думаю, они оба согласятся с моим предложением. В общем, перед тем как сюда ехать, я поговорил по телефону с Пиштой Дороги. Он с удовольствием возьмет тебя к себе на фабрику главным инженером. Получишь квартиру. И оклад там выше — в соответствии с должностью. Можешь хоть завтра отправляться в Мохач.

Имре взглянул на друга:

— Старик, по-моему, это стоящее предложение.

— Ты думаешь? А как же быть со статьей? Ведь не только в области — в Будапеште люди уже прочитали, что Миклош Зала негодяй и сатир. Твой братец собирается упечь меня за решетку. И у него это вполне может получиться, так же как в свое время получилось у Форбата. А что? У него в руках власть.

— Не преувеличивай, Миклош, — благодушно произнес Имре, подумав при этом, как хорошо все могло бы устроиться. Дело Миклоша отпадет само собой, фабрику наградят, все получат премии, а с жуликами он потом разберется. — Не бери в голову, — продолжал он. — Я помню, как несколько лет назад венгерские газеты писали, что Вилли Брандт был во время войны агентом гестапо…

— При чем тут Вилли Брандт? — раздраженно перебил Миклош. — Речь идет о моей чести. И о справедливости. Имре, мы же не бросали друг друга, даже когда дело шло о жизни и смерти…

— Что ты хочешь этим сказать? — раздраженно спросил Имре.

— Ты, кажется, забыл нашу клятву. Я тебе напомню. Мы поклялись отстаивать справедливость даже ценой жизни, если понадобится. Я понимаю, это громкие слова, и все-таки…. Ты будешь смеяться надо мной, но я до сих пор не считаю себя свободным от этой клятвы.

Имре с превеликой охотой прекратил бы этот разговор. До чего же ограниченным человеком стал его друг! Он как будто остался в том времени, когда они были студентами. А ведь обстоятельства с тех пор десять раз изменились. Другими стали человеческие взаимоотношения. К тому же они оба теперь женатые люди. И, принимая какое-либо решение, Имре не может сбрасывать со счетов чувство, привязывающее его к Еве. Сама жизнь усложнилась, и больше невозможно мыслить лозунгами…

— Миклош, я все помню. Но оглянись ты вокруг. У нас семидесятый год на дворе. — Имре встал из-за стола, нервно зашагал по кабинету. — Да, правда на твоей стороне, но обстоятельства — против. Не забывай, где мы живем. Здесь, в Бодайке, справедливость всегда зависела от расстановки сил. А сейчас ты один.

— Нас двое, — сказал Миклош.

— Ну, от Терезы проку немного.

— Я не Терезу имел в виду, — отозвался Миклош. — Тебя.

— Понимаю. — Имре отошел от окна. — Но и ты пойми меня правильно. В сорок три года человек не всегда способен на такие же поступки, как в юности. Да, тогда я мог пойти за тобой хоть на край света. Потому что был уверен в тебе.

— А сейчас не уверен?

— Не знаю. Возможно, ты что-то от меня скрываешь.

— Что ты имеешь в виду?

За Имре ответил Маклари:

— Например, свои отношения с Анико. Скажу тебе откровенно, Миклош, я не стал бы дружить с человеком, который способен напоить и изнасиловать девушку. К тому же несовершеннолетнюю.

Миклош в замешательстве глядел то на одного, то на другого:

— Выходит, и вы мне не верите?

— Да разве в этом дело? — отмахнулся Имре. — Верим, не верим… Я видел тебя пьяным. В таком состоянии ты становишься грубым и похотливым.

— Но с чего ты взял, что я был пьян?

— Я тебя видел. Как раз третьего марта. Поздно вечером. Ты шел с девушкой… Или, вернее сказать, вы шатались, цепляясь друг за друга. Не знаю, действительно ли это была Анико. Я не разглядел.

— Ну, правильно. Я провожал Анико домой. Это было третьего числа. Как раз когда закупорило водостоки. Земак вызвал меня на фабрику, и мы проковырялись до десяти часов. Потом я пошел домой. А по пути решил зайти в «Синий журавль» — выпить рюмку коньяка или палинки. И там увидел Анико. Она была пьяна вдрабадан. Потом уже, когда немного прочухалась, рассказала, что с ней произошло.

— И ты выложил там триста форинтов?

— Да.

— Просто так? Ни за что? И ты хочешь, чтоб я поверил?

— Ну, спроси у Анико, если мне не веришь. Она сегодня в день работает.

— Хорошо.

Имре позвонил Юлии и распорядился вызвать к нему Анико Хайду. Пока ждали прихода девушки, Маклари расспрашивал Залу о его семейной жизни, как бы невзначай поинтересовался, часто ли они с Терезой ссорятся. Всяко бывало, отвечал Миклош. В основном все ссоры начинались из-за квартиры. Сколько раз она его пилила из-за того, что у них нет своей крыши над головой. Кстати, Тереза до сих пор убеждена, что за материнский дом, сожженный контрреволюционерами, ему полагается компенсация.

— Мне кажется, она права, — заметил Маклари. — На этом месте что-нибудь построили.

— Кузнечный цех, — ответил Имре. — Взяли старую кузницу Реже Коллера, расширили, пристроили несколько помещений. — Он повернулся к Миклошу. — Но участок принадлежит тебе. По наследству. И ты в любое время можешь потребовать за него денежную компенсацию.

— Проклятье, мне как-то и в голову не приходило, — сказал Миклош и тут же подумал, что как раз этим он сможет удержать Терезу в Бодайке. Пусть возьмет это дело в свои руки.

Вошла Анико. На ней был короткий халатик, едва прикрывавший панталоны, вместо чулок — полосатые гольфы.

Имре Давид познакомил ее с Маклари, объяснил, кто он и зачем приехал. Анико робко села на диван и заерзала, стараясь оправить халатик, чтобы не очень выглядывали панталоны, но это ей никак не удавалось. Она не ожидала, что все случится так быстро, что уже сегодня ей придется давать показания против Залы. К чему весь этот цирк? Она не осмеливалась даже взглянуть на него. Вчера вечером тетя Ирма в присутствии Вебера сказала ей, что никаких допросов и вообще ничего подобного никто устраивать не будет. Якобы, как только появится статья в газете, товарищ инженер от стыда носа на улицу не высунет. Потом приехали Иренка с Ференцем Давидом. Ирен была взволнована, обняла девушку, расцеловала, называя ее бедной сиротинушкой. Анико прослезилась, почувствовала себя неловко и подумала: хорошо бы поведать Иренке всю правду, что Зала тут ни при чем, пусть бы она научила, что теперь делать. Но это был мимолетный порыв. Когда они сели за стол, Ирен сказала, что Анико обязана заявить на Залу, потому что этому мерзкому развратнику место за решеткой. Вебер с одобрением отнесся к словам Ирен, но Ференц Давид возразил: не надо, мол, перегибать палку. Потом он отозвал Ирен в сторонку и очень тихо спросил, почему она сама не заявила на своего отца, когда приключилась та история. С глазу на глаз Ференц Давид обращался к Иренке на «ты». Это показалось Анико весьма странным. И какая история могла приключиться с Иренкой?

— Анико, — начал Зала, — вы…

— Подожди, Миклош, — перебил его Маклари. — Это уже мое дело… Анико, посмотрите, пожалуйста, на меня.

Девушка подняла голову. В глазах у нее стояли слезы. «Бедняжка!» — подумал Маклари, испытывая сильное желание погладить ее по голове, вытереть слезы, утешить ласковым словом. Он не знал, что Анико плачет от стыда. Она считала унизительной отведенную ей роль. Может быть, Зала и в самом деле презренный убийца, как утверждает дядя Пали, но ей-то он ничего плохого не сделал, даже, наоборот, помог. «Дочка, — вспомнились ей слова Зоннтага, — когда тебя будут спрашивать, думай только о том, что этот человек убийца. Не забывай, что говорила тетушка Форбат. Миклош Зала — наемный убийца. Он вошел в тюремную камеру и убил ее мужа. Это ей рассказывал господин доктор Бауэр, который все видел. И другие тоже. Из-за этого мать Залы и сбежала из поселка». Сердце Анико окаменело. Она вытерла слезы и вопросительно посмотрела на Маклари.

— Анико, вы читали статью в газете? Вы знаете, о чем я говорю?

— Да, читала.

— Товарищ Зала утверждает, будто все, что там касается вас и его, — сплошная ложь.

— Нет, это правда, — тихо произнесла девушка.

— Хорошо, теперь давайте по порядку. Значит, в прошлом году, когда на фабрике праздновали седьмое ноября, Зала начал к вам приставать.

— Да.

— Анико, я даже не танцевал с вами. О каких приставаниях может идти речь?

— Вы сами знаете, — потупилась девушка.

— А почему вы не смотрите мне в глаза?

— Потому что не хочу.

— Я этому не удивляюсь, — сочувственно произнес Маклари, покосившись на Миклоша.

— Чего от вас хотел Зала? — спросил Имре Давид.

— А чего мужчина хочет от женщины? Чтобы я стала его любовницей. Еще говорил, что, если я очень захочу, он разведется с женой.

— Когда он это говорил? — поинтересовался Маклари.

— Когда мы ходили в «Синий журавль». Третьего… Да-да, точно. В пятницу.

— Во сколько вы туда пошли?

— Да к вечеру. Наверно, около семи. Я целый день не ела. А он заказывал только выпивку. Ну, я и опьянела. Помню только, что мы оказались в моей комнате. Он начал меня раздевать… — Анико снова заплакала. — Запер дверь на задвижку…

— О господи! — вымолвил Зала. — Вы спятили, Анико.

— У меня есть свидетели, — проговорила девушка, захлебываясь от рыданий. — Тетя Ирма и дядя Пали.

Маклари встал, погладил ее по голове:

— Успокойтесь, Анико. Все, что вы сказали, я запишу в протокол. Вы прочтете и, если не будет замечаний, подпишете. Я думаю, это дело… — Он осекся и не стал договаривать начатую фразу. Дальнейшее ее уже не касается. Матяш Маклари, этот много испытавший и достаточно настрадавшийся за свою жизнь человек, полностью оказался под воздействием рассказа Анико, поверил ее слезам, поверил каждому слову. Да и как было не поверить? Разве доведенный до отчаяния, ожесточившийся неудачник не мог изнасиловать эту жаждавшую любви наивную сироту?

В разговор вмешался Имре. В конце концов, Зала — его друг, которому он все-таки хотел бы верить. И как-то не укладывается в голове, что тот может оказаться непорядочным человеком. Но, как бы ни была горька правда, он должен получить ответ на мучивший его вопрос. И поэтому, несмотря на осуждающий взгляд, который Маклари метнул в его сторону, он сказал:

— Анико, товарищ Маклари имел в виду, что, если все это правда, дело Миклоша Залы передадут в милицию, даже если вы не заявите на него. Инженер Зала понесет тяжелое наказание. Я, конечно, не юрист, но сдается мне, что дело очень серьезное. Ведь речь идет не просто об изнасиловании, а о растлении несовершеннолетней. Вы понимаете? Если мой друг действительно совершил это преступление, он мне больше не друг. Тогда его место в тюрьме. На долгие годы. И я даже пальцем не пошевелю, чтобы его спасти… Анико, скажите мне честно и откровенно: Миклош Зала действительно вас изнасиловал?

Девушка снова заплакала. Она не могла сдержать слез при мысли о том, какую ей отвели постыдную роль. Ну почему, почему на ее месте не те, кого Зала в свое время отправил за решетку, не те, с чьими родственниками он расправился? Она рыдала навзрыд, горючими слезами оплакивала свою беспомощность. Тетя Ирма ясно сказала ей: если она не возьмется за эту роль, будет иметь бледный вид. Анико должна тете Ирме больше десяти тысяч форинтов, и нет у нее сейчас ни гроша за душой. Сквозь слезы она видела, как напряженно, подавшись всем телом вперед, ждет ее ответа Имре Давид. Черт бы побрал родителей, которые производят на свет детей, а потом отказываются от них и сдают в детские дома! Несчастная девушка плакала, не в силах перенести этого позора, который свалился на ее голову по чужой воле. «Боже, праведный боже, неужели ради всего этого стоило появляться на свет!»

— Так вы не ответили, — услышала она голос Имре. — Вы по-прежнему утверждаете, что Миклош Зала…

— Да, — проронила девушка сквозь рыдания.

— Тогда я вот что скажу: если Миклош мог пойти на такое, пусть его сажают в тюрьму.

Миклош Зала потрясенно смотрел на друга. Или на бывшего друга.

27

Когда Анико ушла, все трое сидели молча. У них в ушах еще звучал голос Анико, слова, которые она произнесла с порога:

— Я не хочу, чтобы его сажали в тюрьму. Я уйду с фабрики. Ни минуты больше здесь не останусь. Слышите? Я не желаю участвовать в вашей грязной игре. Оставьте меня в покое!

Все трое сидели буквально остолбенев и размышляли, что же может стоять за ее словами. Каждый объяснял эту вспышку отчаяния по-своему. «Не хочет, чтобы он угодил в в тюрьму, — размышлял Маклари. — Значит, чего-то боится. Не доверяет нам, обязанным установить истину. Конечно, у нас мало опыта в подобных делах». Имре Давид думал: «Она мне не верит. Потому что Миклош — мой друг. Бедняжка… Она не верит или не понимает, что любая дружба базируется на определенной основе. Если основа исчезает — дружбе конец».

Зала же ломал голову над тем, кто мог так застращать девушку. Он жалел ее. Очень жалел. И, как ни странно, совершенно не сердился.

— Скажи, товарищ Зала, — донесся до него откуда-то издалека бесцветный голос Маклари, — не лучше ли нам замять это дело? Может, ты все-таки поедешь в Мохач?

Миклош с горечью взглянул на седовласого человека. Вот уже и не «Миклош», а «товарищ Зала». Подчеркивает свое официальное положение. Вообще-то Миклош не обижался на Маклари. Старик безоговорочно поверил Анико и теперь презирает его…

— Что же вы не отвечаете, товарищ Зала?

— Ты что, обиделся? — раздраженно спросил Имре. — Я тебе советую принять предложение Матяша. Собирайся и поезжай в Мохач. — Миклош не торопился с ответом. — Да скажи ты что-нибудь, в конце концов! Почему ты молчишь?

— Думаю. Весьма великодушное предложение. Мохач. Неплохой город. Должность главного инженера. Оклад на пару тысяч больше. Квартира. Действительно стоит подумать. А что же будет с газетной статьей?

— Это предоставь мне. Фери напечатает опровержение. Я тоже выступлю с заявлением в печати. Вебер получит взыскание. Строгий выговор за то, что пользуется непроверенной информацией. А чтобы подсластить пилюлю, получит заодно и премию.

Миклош встал, подошел к окну.

— Фантастика, — сказал он. — До чего у вас тут в уезде все просто!

— Мы живем в эпоху компромиссов, если тебе это еще неизвестно. Путем переговоров можно избежать не только мировой войны, но и внутренней конфронтации. В том числе и здесь, на фабрике. Для работы нужно спокойствие.

— Боюсь, что я не способен на подобные компромиссы, — произнес Миклош. — Я не поеду в Мохач.

— Тогда против тебя будет возбуждено дисциплинарное дело, товарищ Зала.

— Как угодно. А я буду разоблачать мошенников.

— Каким образом? Черт тебя подери! Думаешь, кто-нибудь сознается, что он жульничает?

— Имре, ты же сам сказал, что заявил об этих делах в обком. И отправил туда мою докладную.

— Ну, правильно. Я решил тебя поддержать.

— А теперь передумал? Потому что я, безнравственный сатир, изнасиловал несовершеннолетнюю девушку, а для таких поступков нет оправдания?

— Товарищ Зала, ты очень изменился с тех пор, как мы с тобой познакомились. — На сухощавом лице Маклари выступил слабый румянец. — У тебя еще хватает совести иронизировать. Как я жалею, что поддерживал тебя!

— Вы что, в самом деле верите этой несчастной девушке? А где доказательства, что все было именно так, как она говорит? Не слишком ли рано вы меня пригвоздили к позорному столбу? Как бы вам не пришлось потом пожалеть об этом! Ну, на тебя, товарищ Маклари, я не удивляюсь. В конце концов, у нас с тобой шапочное знакомство. Но ты-то, Имре, ты же хорошо меня знаешь!

— Потому и поверил Анико. Я знаю, каким ты становишься, когда напьешься.

— Имре, я в тот день вообще не пил. И не надо морочить мне голову. Скажи лучше честно: ведь тебе выгодно поверить в эту ложь, верно? Таким образом ты сможешь успокоить свою совесть, объяснив и себе, и другим, почему ты так снисходительно относишься к мошенникам.

— Интересная мысль, — вызывающе произнес Имре. — Продолжай.

— Если бы ты встал на мою сторону, тебе пришлось бы признать, что под твоим руководством на фабрике уже несколько лет творятся грязные делишки. Фабрике не присвоят звание передового предприятия, а тебе не дадут премию, и возможно, даже вынудят уйти. А ты уже здесь обосновался, начал строиться, обзавелся друзьями, отсюда рассчитываешь пойти на пенсию… Я рад был бы ошибаться. — Он отошел от окна, остановился у кресла. На лице его лежала печать усталости и разочарования. — Знаете, я часто задумывался, почему в наше время не может быть настоящей дружбы. А ее не может быть. Сами видите… Только кумовство, сообщничество, деловые отношения. Какая уж тут дружба? — Он махнул рукой. — Можете заводить дисциплинарное дело, заявлять в милицию. Пожалуйста. Но сразу предупреждаю: я буду защищаться. И выведу на чистую воду жуликов, чего бы мне это ни стоило…

Когда он вышел в приемную, Юлия с любопытством спросила, что случилось. Миклош только развел руками и направился к себе. Гизи уже ушла домой, на столе у нее было пусто, даже календарь она убрала. Миклош вошел в свой кабинет, выпил стакан воды. Теперь он пожалел, что у Имре отказался от палинки.

Он сел за письменный стол, раскрыл блокнот и задумался. За спиной Анико явно стоят очень ловкие люди, которые заставили ее плясать под их дудку. Но каким образом им это удалось? Наверно, ее запугали? Или подкупили? А может, чем-нибудь шантажируют? Кто знает! Во всяком случае, Анико в этом деле — ключевая фигура. И у нее совершенно расстроены нервы. Имеются два лжесвидетеля: тетя Ирма и Зоннтаг. От них ничего хорошего ждать не приходится. Сейчас самое главное — доказать, что он не пил третьего числа в «Синем журавле» с Анико. Для этого прежде всего надо найти тех парней, которые ее напоили. По-видимому, это не составит особого труда. Он записал в блокнот: «3 марта. «Синий журавль». Водители фургона. Свидетели, которые видели, с кем пила Анико. Старушка Винцеллер. Лысый пианист. Официант Юсуф — слабый пункт». Последнюю фразу он дважды подчеркнул. Наверно, было бы лучше, если бы дело передали в милицию. Там бы в считанные часы выяснили всю несостоятельность этого обвинения. У него появилось чувство, что дело умышленно не хотят доводить до милиции. Вообще во всем этом ощущался какой-то привкус шантажа.

Вошел Земак. Он был сегодня дежурным. Еще утром они договорились проверить фильтры очистной установки. Земак видел, что его начальник чем-то расстроен, но все же напомнил ему об утренней договоренности. Зала только махнул рукой, затем показал на стул:

— Присядь, Бела.

Молодой человек сел, достал пачку сигарет и, спросив разрешения, закурил.

— Что случилось, шеф?

— Бела, ты помнишь, чем мы занимались вечером третьего марта?

Земак почесал в затылке:

— А какой это был день?

— Пятница.

— Пятница… пятница… Не тогда ли я заехал за вами, чтоб отвезти на фабрику? Ну, точно. В этот день была авария. Трубу закупорило.

— А как это можно удостоверить?

— Проще пареной репы. У нас же есть дневник записи происшествий. Вы сами его завели. Помните? Там все точно записано. Где случилась авария, кто обнаружил, во сколько, кому доложили и так далее.

Ну конечно же, дневник записи происшествий! Миклош вспомнил, какую неприязнь вызвало у некоторых это нововведение. На кой черт, мол, это нужно? Они рабочие, а не администраторы. Вот и пригодился дневник. У Миклоша тотчас полегчало на душе. Но до чего же глупую ловушку ему подстроили! Вероятно, надеялись, что он растеряется и утратит способность к сопротивлению. Очевидно, поэтому Маклари сразу предложил ему уехать в Мохач и пообещал в этом случае не затевать дисциплинарного расследования.

— Бела, сделай, пожалуйста, фотокопию той записи за третье число. И еще одна просьба личного порядка. Можешь мне помочь?

— О чем разговор, шеф! Что надо делать?

— Третьего числа на фабрику приезжал фургон. Водители — два молодых парня. Надо бы узнать номер этого фургона, во сколько он прибыл и когда уехал. И фамилии водителей. — Затем Миклош подробно рассказал Земаку, для чего ему нужны эти сведения, и добавил: — Анико просто сама не своя. Боится смотреть мне в глаза и при этом врет без зазрения совести, будто я ее напоил, отвел домой и изнасиловал.

Земак задумчиво курил, глядя в потолок.

— По-моему, Анико еще девственница, — сказал он после небольшой паузы.

— Увы. К сожалению, это не так.

— Откуда вы знаете?

— От нее. Она сама подшофе рассказывала, что еще в интернате ее изнасиловал садовник. А может, и выдумала. Кто ее знает?

— Черт побери! — Земак стряхнул пепел. — Она просто сбрендила. Я тут заходил как-то к ней. Так она заплакала и послала меня подальше. Но я все равно с ней поговорю. Может, завтра утром это удастся. Эту мерзость не она придумала, я уверен.

Вошел Пал Зоннтаг. Робко поздоровался. Попросил прощения за беспокойство, сказал, что может зайти и попозже.

— Нет, нет, мы уже закончили. — Миклош взглянул на Земака: — Значит, как договорились, Бела. — Тот кивнул и вышел из кабинета.

Зоннтаг положил на стол бланки материальных заявок:

— Соблаговолите подписать.

Миклош, занятый своими мыслями, не глядя расписался на бланках.

— Спасибо, господин инженер. — Старик потянулся за бланками, но Миклош накрыл их ладонью:

— Подождите.

— Мне надо работать, господин инженер.

— Успеется.

Старик заложил руки за спину и уставился на носки своих сапог.

— Почему вы не смотрите мне в глаза? — спросил Миклош и встал из-за стола.

Зоннтаг медленно поднял голову, взглянул на него из-под тяжелых полуопущенных век.

— Чего вы от меня хотите? — В голосе его появилась твердость, от прежней робости не осталось и следа. Он выпрямился и сразу стал на несколько сантиметров выше.

— Когда-то давно мы с Имре крали в вашем саду абрикосы, — начал Миклош. — Нас поймал старый Ауэрбах и привел к вам. Вы как раз завтракали. На террасе. У меня до сих пор стоит эта картина перед глазами. Вы сидели впятером. С супругой, дочерью, Казмером и господином Леопольдом. Помните?

— Запамятовал. Слишком давно это было.

— В тридцатых годах. Ауэрбах привел нас на террасу, доложил вам, что произошло. Вы тогда подошли и сказали: «Ну-ка посмотрите мне в глаза! Честный человек всегда смотрит в глаза людям». А теперь я вам говорю, господин Зоннтаг: посмотрите мне в глаза.

— Чего вы от меня добиваетесь, господин инженер? Что было, то прошло. Моя жена, приемная дочь и зять умерли. Казмер уже давно где-то за границей, наверно, и венгерский язык забыл. Я честно тружусь на своем месте. Что вам от меня надо?

Он не чувствовал страха, зная, что за ним стоит семейство Ауэрбахов. Пусть Зала хоть наизнанку вывернется, ничего у него не выйдет. Вебер вчера вечером под одобрительные возгласы присутствующих заявил, что Зала уже ноль без палочки. И даже меньше того. Живой труп. Его уже черви обгладывают. Конечно, Вебер красовался перед Анико. Она ему нравится, поэтому и молол языком, набивая себе цену. Но сути дела это не меняет. Зала больше не опасен.

— Что вам от меня нужно? — повторил Зоннтаг, подойдя поближе.

— Мне только хотелось бы знать, почему вы лжете. Почему вы наврали, будто я хотел сжечь пряжу? И почему вы утверждаете, что я при вас привел домой пьяную Анико?

Когда, приехав в Бодайк, Миклош впервые увидел Зоннтага в новом качестве, ему сразу показалось, что бывший владелец фабрики намеренно изображает из себя скромного, затюканного жизнью работягу, чтобы вызвать сочувствие окружающих. И эта роль ему оказалась по плечу. Многие так и воспринимают этого бывшего аристократа и богача, который не брезгует черной работой и не боится испачкать руки. А как учтив дорогой дядя Пали, как предусмотрителен с простыми работницами! Даже не верится, что он жил когда-то в шикарном замке, окруженный многочисленной прислугой. Не мешало бы некоторым руководителям, вышедшим из рабочих, поучиться у него человечности и вежливости.

Перед Миклошем стоял сейчас прежний Зоннтаг — не скромный истопник, а гордый, самолюбивый аристократ.

— Я слушаю, господин Зоннтаг. Зачем вы лгали? Давайте говорить откровенно.

— Потому что я вас ненавижу и хочу, чтобы вы убрались из Бодайка. Вы можете спросить, почему ненавижу. Я отвечу. Из-за вас меня в сорок шестом арестовали и дали три года. А за что? Какое преступление я совершил? Все знают, что я был против нацистов и не якшался с Бауэром и его компанией. А вы меня взяли — и под суд. И теперь спрашиваете, помню ли я ту историю с кражей абрикосов. Я вас тоже могу спросить: помните ли вы тот суд, который вынес мне приговор?

— Помню, — сказал Зала, с интересом глядя на Зоннтага. — Вас приговорили за подавление забастовки в сорок втором году. Председателем стачечного комитета был мой отец.

— Да, ваш отец был председателем. Я вел с ним переговоры. И мы пришли к соглашению…

— Тем не менее жандармы избили моего отца до полусмерти прямо на фабричном дворе и потом забрали. С тех пор мы его не видели.

— Совершенно верно. Все так и было. Но не я донес на вашего отца.

— Как? — поразился Миклош. — Значит, не вы вызвали жандармов?

Зоннтаг приложил руку к сердцу:

— Видит бог, не я.

Миклош понял, что сейчас Зоннтаг говорит правду.

— Ну а кто же?

Воспоминания растравили душу Зоннтага. Глаза его увлажнились, большим напряжением воли он сдержал подступившие к горлу рыдания.

— Мой сын, — вымолвил он после долгой паузы и вытер глаза тыльной стороной ладони.

Зала перевел дух. Признание Зоннтага ошеломило его.

— Ваш сын? — переспросил он в недоумении. — Почему же вы не сказали этого на суде?

— Не хотел, чтобы он угодил в тюрьму. Тогда я еще любил сына. А скажите мне: почему вы солгали на суде? Вы утверждали, будто слышали, как я вызвал жандармов. Но вы же не могли слышать того, чего не было.

Миклош облокотился на стол и, сосредоточившись, попытался воскресить в памяти те дни. Уже несколько месяцев он был секретарем уездного партийного комитета, но ему и в голову не приходило возбуждать против Зоннтага судебное дело. С годами он поостыл и не испытывал к своему обидчику прежней ненависти. Комитет по разделу земли, приняв во внимание антифашистские взгляды Зоннтага, оставил ему двести хольдов, и бывший помещик обрабатывал свой надел на пару с сыном Казмером. Миклош хорошо помнил тот день, когда его вызвали в обком. Там был и капитан милиции Балинт Чухаи. Секретарь обкома Геза Шоош принял Миклоша очень любезно, рассказывал о Михае Зале, которого он хорошо знал и с которым почти год провел в одной камере. Спросил молодого человека, кто, по его мнению, мог выдать старшего Залу жандармам. Миклош тогда без колебаний заявил, что это сделал Пал Зоннтаг. Больше некому. «Если это так, почему же Зоннтаг до сих пор на свободе?» — поинтересовался Шоош. Миклош ответил, что доказательств у него нет, а подозрения к делу не пришьешь. Шоош спросил, готов ли он поклясться, что Зоннтаг виновен. Миклош кивнул: да, конечно, со спокойной душой. «А известно ли вам, — спросил Шоош, — что на осенних дополнительных выборах Зоннтаг будет баллотироваться от партии мелких сельских хозяев?» — «Нет. Откуда мне знать?» — «И у него есть шансы стать депутатом парламента, — продолжал Шоош. — Человек он влиятельный, пользуется популярностью во всей области, прекрасный организатор. С тех пор как он создал организацию крестьянской молодежи, партия мелких сельских хозяев значительно активизировалась. И это еще не все. Из достоверных источников нам известно, что, если Зоннтаг станет депутатом, сельские хозяева намерены выбрать его от своей партии в комитет обороны. И уж коли так встанет вопрос, выберут, будьте уверены. Необходимо помешать ему баллотироваться в депутаты. Мы тут с Балинтом посоветовались и решили, что есть только один способ остановить Зоннтага — возбудить против него судебное дело». — Затем Шоош посоветовал Миклошу заявить на Зоннтага. Якобы в тот день молодой человек вместе с отцом поднялся в контору Зоннтага и слышал, как тот из своего кабинета позвонил в жандармский участок и сообщил, что сейчас начнет переговоры с председателем стачечного комитета, неоднократно судимым Михаем Залой. Пусть, мол, Форбат берет своих людей и срочно является на фабрику.

Он поднял взгляд на старика. Лицо у того покрылось красными пятнами от возбуждения. Да, старик прав. Солгал он тогда. Что верно, то верно.

— Сказать вам, почему вы солгали, господин инженер? — Не дожидаясь ответа, Зоннтаг продолжал: — Потому что этого требовали от вас люди, стоявшие у власти. В частности Геза Шоош, тогдашний секретарь обкома, который потом, в пятьдесят шестом, эмигрировал. Вы тогда были еще слишком молодым и неискушенным и без зазрения совести выполнили указание Шооша. Меня арестовали, а вы на суде ответили заданный урок. И вообще вы действовали под лозунгом: «Цель оправдывает средства». Ведь верно?

— Но ведь я верил, понимаете, искренне верил, что именно вы тогда вызвали жандармов.

Зоннтаг махнул рукой:

— Верили, однако точно не знали.

— Но зато вы-то знаете, что пряжу вам велела сжечь Ирена Ауэрбах и что она и раньше занималась подобными делами. Вы прекрасно знаете и то, что у меня не было никаких дел с Анико, и все-таки утверждаете, что я ее изнасиловал.

— Да, я солгал, — кивнул Зоннтаг. — Все верно. Я вынужден был подчиниться власти.

— Какой власти? — спросил Зала, поднимаясь из-за стола.

— Милостивый государь, я подчиняюсь представителям местной власти. Назвать их вам поименно? Пожалуйста. Балинт Чухаи, Игнац Авар, Шандор Ауэрбах, Ференц Давид. Достаточно, или еще назвать? Если бы власть была в ваших руках, я бы встал на вашу сторону. Но у вас, сударь, нет никакой власти. Уже нет. Те времена, к счастью, прошли и больше не вернутся. Я теперь мелкая сошка, утомленный жизнью маленький человек, и единственное мое желание — спокойно дожить оставшиеся дни. А для того чтобы жить спокойно, приходится приспосабливаться к тем, кто может обеспечить мне покой и безопасность. Если позволите, я вам кое-что поясню. Знаете, наши судьбы чем-то похожи. Вы, так же как и я, держитесь за свои убеждения. Вы проповедуете такую коммунистическую мораль, которая в наши дни уже не существует. Человек с подобными принципами невыносим для окружающих. Его ненавидят, от него хотят избавиться. Вы уже не раз имели возможность убедиться в этом. И ваша беда, что вы не можете изменить своего поведения. Понимаете, с тех пор как меня выпустили из тюрьмы, я постоянно читаю. В том числе Маркса, Энгельса, Ленина. И у меня на многое открылись глаза. Я наблюдаю людей, анализирую их поступки, знаю каждого в этом уезде. И в ряде случаев я мог бы выступить на судебных процессах свидетелем. Знаете, почему в пятьдесят шестом никто не вступился за вашу мать? Знаете, почему Балинту Чухаи удалось так быстро навести порядок в уезде и здесь, в Бодайке? Я отвечу. Потому что вашему движению нужны мученики и нужны козлы отпущения. Вероятно, кандидатов на эти роли в основном выбирает случай. Вам, наверно, покажется странным, если я, бывший фабрикант и помещик, скажу: этому народу не чужды идеи социализма. Но у этого народа обостренное чувство справедливости. Вы в пятьдесят шестом были в Москве, а я находился здесь и все видел. И могу смело утверждать: люди восстали не против социализма, а против несправедливости. Чухаи и его соратники, зная все это, великолепно использовали ситуацию. Были допущены ошибки после освобождения? Кто же спорит? Были. Имели место перегибы при выселении швабов? Несомненно. И конечно же, виноваты мы, что в сорок пятом году избрали партийным секретарем неопытного молодого человека, которым двигало чувство мести. Этим человеком был Миклош Зала. Я помню то общее собрание, на котором Чухаи назвал имя козла отпущения. Тогда же он упомянул и меня в качестве вашей жертвы. Ставил в пример мой патриотизм, привязанность к родному краю. После того собрания я часто с ним разговаривал. И с другими тоже. Хотелось все-таки разобраться в происходящем. Как-то я спросил у Ференца Давида, зачем понадобилось убежденного коммуниста Залу принародно выставлять козлом отпущения. И знаете, что он мне ответил? «Мы пожертвовали Залой, чтобы успокоить общественное мнение, обеспечить порядок в уезде, чтобы люди могли работать спокойно». И представьте себе, я с ним тогда согласился. Это сейчас, в зрелом размышлении, я считаю, что с вами поступили несправедливо. Собственно говоря, Чухаи натравил на вас людей.

— Но если вы считаете это несправедливостью…

Зоннтаг поднял руку:

— Не продолжайте. Я не могу встать на вашу сторону. Мне в этом деле уже отведена определенная роль, и, как бы она ни была мне противна, я обязан ее доиграть. Могу помочь только советом.

— Я вам заранее благодарен.

— Господин инженер, бросьте вы, к черту, эту историю с махинациями. Это же не бог весть что. Ну, сколько эти жулики расхитили? Вы ведь наверняка подсчитали. Миллион? Два?

— Это как минимум.

— Есть о чем говорить! Прогуляйтесь как-нибудь до Жомбойского хутора. Поглядите, сколько там искусственных удобрений гниет с прошлой осени. Знаете, в какую сумму это обошлось? Тут уж не один и не два миллиона, тут гораздо больше выброшено псу под хвост. И, несмотря ни на что, в этом уезде и во всей области дела идут прекрасно. Прокладываются дороги, строятся школы, жилые дома. Сёла благоустраиваются. В каждом доме есть водопровод, электричество. И на фабрике все идет хорошо. С тех пор как Имре Давид стал директором, люди работают охотно, с душой. А вы хотите нарушить их покой, замутить воду. Но козлу отпущения никто не позволит этого сделать. Поймите, господин инженер, если вы хотите здесь остаться, вы не должны выделяться из общей массы. Развлекайтесь вместе со всеми, ходите на новоселья, именины, крестины, дарите подарки и сами от подарков не отказывайтесь. Пейте и ешьте, как все, произносите тосты, выступайте, хвалите других, чтобы и вас могли похвалить. Будьте на виду, постарайтесь пробиться в руководство. И тогда люди забудут, что вы были когда-то козлом отпущения, и окружат вас почетом, и будут у вас и свой дом, и дача, и машина, и любовницы. А если вы не хотите или не можете так жить, тогда лучше вам уехать из Бодайка в Мохач.

— Так вы и об этом знаете?

— Я обо всем знаю, господин инженер.

— Ну что ж, это был откровенный разговор, господин Зоннтаг. Благодарю вас. Я попробую сделать все возможное и невозможное и все-таки добьюсь справедливости.

Зоннтаг развел руками:

— Дело ваше.

28

Через два дня Матяш Маклари в сопровождении Имре Давида явился к Балинту Чухаи, в новое здание уездного комитета партии. К их удивлению, они застали в кабинете Чухаи председателя поселкового совета Игнаца Авара и инструктора отдела агитации и пропаганды обкома партии Викторию Фусек. Виктория родилась в Бодайке, в девичестве носила фамилию Циммер, но мало кто знал, что ее отец Мартон Циммер приходился шурином Йожефу Шиллеру. Виктория регулярно переписывалась со своей теткой Эльвирой, которая жила теперь в Дортмунде. Ференц Давид узнал об этих родственных связях совершенно случайно, когда ездил с семьей в Дортмунд по приглашению Йожефа Шиллера. Когда в газете появилась статья о Миклоше Зале и обком партии заинтересовался событиями в Бодайке, Ференц Давид предложил первому секретарю обкома Даниэлю Мартону поручить партийное расследование этого дела Виктории Фусек, поскольку она родом из Бодайка, со многими тамзнакома и даже когда-то работала на фабрике. Мартон с готовностью одобрил его предложение, и теперь эта миловидная женщина с густой копной каштановых волос сидела в кабинете Балинта Чухаи. Имре знал, что ей тридцать пять лет, в пятьдесят девятом она закончила в Будапеште филологический факультет университета и получила специальность преподавателя венгерского и английского языков. В декабре пятьдесят шестого подала заявление в партию. Через год в областной газете начали появляться ее статьи, рецензии на книги и театральные постановки. Вскоре она стала сотрудничать и в «Народной свободе». Окончив университет, Виктория устроилась преподавателем в гимназию имени Флоры Мартош и в том же году вышла замуж за главного хирурга областной больницы Вилмоша Фусека, который был на двадцать лет старше Вики (так звали ее в дружеском кругу).

Миклоша Залу она ненавидела с детства. От всей души оплакивала она дорогую тетю Эльвиру, которую в сорок шестом году экспатриировали в Германию. Напрасно ее отец, который был одним из руководителей местной организации социал-демократической партии, пытался объяснить одиннадцатилетней девочке, что экспатриация швабов — это не прихоть Миклоша Залы. Она и слышать не хотела никаких объяснений, помня, как у нее на глазах заталкивали в вагон дядю Йожефа и тетю Эльвиру. И позже, когда она уже повзрослела и на многое стала смотреть иначе, ее отношение к Миклошу Зале не претерпело каких-либо существенных изменений.

Когда Даниэль Мартон поручил ей заняться делом Залы, это не вызвало у нее энтузиазма. Согласилась она только потому, что привыкла подчиняться партийной дисциплине. Вернувшись от Мартона к себе в кабинет, она с удивлением обнаружила там Ференца Давида. Вики относилась к нему с большим уважением, зная, что его связывают дружеские отношения с писателями Лайошем Мештерхази, Йожефом Дарвашем и многими другими знаменитостями. Кроме того, он был в ее глазах героем, который в пятьдесят шестом году с честью прошел через жестокие испытания. В первые же дни контрреволюционного мятежа он был арестован по приказу Дудаша и приговорен к смертной казни. Пощады он не ждал и остался в живых только благодаря двум студентам из числа мятежников, которые заявили Дудашу, что сами хотят прикончить эту гниду, с которой у них старые счеты еще по университету. Дудаш не возражал: ради бога, только сделайте все в лучшем виде. Студенты вывели Ференца Давида из тюрьмы, а потом один из них сказал: «Фери, пойдем ко мне, выпьем. Это не революция, это дерьмо. Эфемерный карнавал вонючих карьеристов и гангстеров». Этого студента звали Бела Вебер.

Вики дружески расцеловалась с Ференцем Давидом. Потом приготовила кофе. Они сели и закурили.

— А ты знаешь, что мы родственники? — спросил Ференц Давид.

Женщина засмеялась:

— Не валяй дурака, Шпрингер^[32].

— Нет, серьезно. Я думал, ты знаешь.

— Понятия не имею. С чего ты взял?

— Разве тетя Ирма тебе не говорила?

Вики подняла глаза к потолку:

— Тетя Ирма?

— Ну да. Ирма Шиллер. Золовка твоей тети Эльвиры.

— Ничего не понимаю, — призналась Вики.

— Ну, так слушай. — Неторопливо прихлебывая кофе, Ференц Давид растолковал ей систему этих родственных связей.

— Потрясающе! — воскликнула Вики, когда он закончил. — Кто бы мог подумать?

— Тебя это не огорчило?

— Какого черта! Наоборот, я очень рада.

— Я предложил Мартону поручить тебе дело Залы. Ты статью читала?

— Да.

— Должен тебе сразу сказать, что в ней нет никаких преувеличений. Кстати, Миклош Зала — друг моего младшего брата. Тебе это надо знать. Вообще говоря, Зала очень неглупый человек, толковый инженер, окончил в Москве институт с отличием. Но Имре сделал большую глупость, пригласив его в Бодайк. Зала — авантюрист по натуре. Ему не дают покоя чужие успехи, поэтому он и мутит воду и на фабрике, и в поселке. Обвинил Ирен Ауэрбах в мошенничестве, раздул целое дело, всех собак на нее повесил. Ты знаешь Ирен?

— Знаю. И очень хорошо к ней отношусь.

— Тогда ты должна знать, что ей пришлось пережить, пока она не встала на ноги.

— Да, Ирен как-то не очень любит рассказывать о своем прошлом.

— Естественно. Кому приятно вспоминать такое? Тебе я могу это доверить. Мы как-никак родственники. Только пусть это останется между нами. Я очень уважаю твоего мужа, но даже ему не говори.

— Ферко, я же не сплетница.

— Знаю. — И Ференц Давид рассказал ей, как Ирен была изнасилована собственным отцом.

— О боже! — ужаснулась Вики. — Неужели такое бывает?

— Бывает, как видишь. Вот поэтому Ирен так ненавидит Залу. Она считает, что мужчина, изнасиловавший несовершеннолетнюю девушку, заслуживает самого сурового наказания.

— Я целиком с ней согласна, — промолвила Вики, потрясенная услышанным.

— А теперь этот человек поливает грязью Ирен, Шани, тетю Ирму, дядю Пали.

Вики вошла в кабинет Балинта Чухаи уже с готовым предложением: исключить Залу из партии и все материалы на него передать в милицию, чтобы возбудить уголовное дело. Еще до прихода Маклари и Имре Давида она высказала Балинту Чухаи свое мнение. Тот внимательно выслушал ее и задумался.

— Здесь надо основательно разобраться, — наконец проговорил он. — Это дело нельзя решать с кондачка. Все-таки Миклош Зала для нас не чужак.

— Ну, знаешь! — вспылила Вики. — Либеральничать с такими людьми, по-моему, преступно. Я тебе откровенно скажу и могу повторить каждому: я не желаю состоять в одной партии с Миклошем Залой. Если вы собираетесь каким-то образом оправдать его, я сама выйду из партии. Честное слово! Сразу подам заявление. Мы же каждый день талдычим о коммунистической морали, о партийной этике. А на деле все наоборот получается. О какой же морали тут вообще может идти речь?

— О господи! — рассмеялся Балинт Чухаи. — Сколько страсти! — Он взял женщину за плечи. — Пойми, Вики, здесь, в Бодайке, жизнь намного сложнее, чем тебе кажется. Между нами говоря, я не очень-то верю в эту историю с изнасилованием. Я знаю Залу, можно сказать, с рождения. Хорошо знал его родителей… Не мог он такого сделать. Мне кажется. Конечно, я могу и ошибаться…

Как раз в это время пришли Имре Давид и Маклари. У Имре было отвратительное настроение. Все-таки лучше было бы Миклошу уехать в Мохач. Неужели так и не удастся его уговорить? Имре вспомнил, как радовалась Тереза в тот вечер, когда он сказал ей о возможности переезда в Мохач как о единственном выходе из положения.

— Ну что ж, — промолвил Чухаи, покосившись на дремавшего в кресле Игнаца Авара, — давайте приступим к делу. — Авар открыл глаза. — Товарищи, — продолжал Чухаи, — областной комитет уполномочил нас проверить факты, изложенные в статье, которая опубликована в «Народной газете». Речь идет о Миклоше Зале. В тресте эта статья вызвала большой резонанс. Трудящиеся требуют от нас досконального расследования.

Имре сморщился. Опять перебор. Как это характерно для Чухаи. «Большой резонанс…» Где? Кто, кроме Каплара, читал эту статью? И что значит — «трудящиеся требуют»? Каплар требует. Черт побери, когда же мы избавимся от этой страсти к преувеличениям?

А Чухаи тем временем продолжал:

— По поручению генерального директора треста Каплара к нам приехал товарищ Маклари. Он уже третий день в Бодайке. Побеседовал со многими. Давайте послушаем его.

Имре Давид поднял руку, попросил слова. Для более полного ознакомления присутствующих с этим делом хотелось бы уточнить некоторые моменты. Прежде всего, очень жаль, что здесь нет его брата, которому не мешало бы прислушаться к мнению общественности. Лично он, Имре Давид, считает тон статьи возмутительным и подстрекательским. Чувствуется, что автор задался целью ошельмовать Миклоша Залу. Подобный тон недопустим в газете, называющей себя органом коммунистической партии. Это о статье в целом. Теперь о частностях. Статья содержит много неточностей и явных подтасовок, на что он непременно укажет в своем опровержении. Во-первых, отец Залы действительно был героем освободительной борьбы, не раз подвергался пыткам и принял мученическую смерть от рук палачей. Сомневаться в этом по крайней мере безнравственно. Эта личность ничуть не меньшая многих из тех, чьими именами названы улицы. Во-вторых, что касается довоенного периода в жизни Миклоша. В то время их обоих, и Имре и Миклоша, привлек к партийной работе не кто иной, как Балинт Чухаи. И если то, что они совершили по приказу Чухаи, было всего лишь «детской шалостью», то кто же в этом виноват? Они-то ведь всей душой верили, что покушение на фольксбундовцев вовсе не детская шалость, а героический поступок, связанный с опасностью для жизни. И как это понимать, что Миклош «по ошибке попал в немецкий концлагерь»? И по какому праву Вебер, Ференц Давид и другие берут на себя смелость ставить под сомнение безупречное прошлое человека и лить ему на голову помои? Он сам видел, как Миклоша допрашивали и каким подвергали пыткам. А много ли в поселке и в уезде найдется людей, которые тогда отважились бороться против нацистов? Теперь-то на словах они все храбрецы. А поглядеть бы на них в те времена!

Непонятно еще и другое, продолжал Имре со все большей горячностью. Кому понадобилось делать Миклоша ответственным за все беззакония, которые творились в Бодайке после освобождения? Ведь не меньшую ответственность несут за это и все присутствующие, кроме, конечно, товарищей Фусек и Маклари. Очень во многом виноват и Шоош, который потом умыл руки и эмигрировал. Короче говоря, из всех обвинений, предъявленных Миклошу Зале, заслуживает внимания только одно. И все же, решая судьбу Миклоша Залы, необходимо с учетом его прежних заслуг дать ему возможность начать новую жизнь.

Вики слушала Имре Давида со смешанным чувством, не зная, что и подумать обо всем этом. Во многом она с ним согласилась.

Дошла очередь и до Маклари. Он полистал свои заметки и заговорил неторопливо, обдумывая каждое слово. Он всегда хорошо относился к Миклошу Зале. Об этом говорит хотя бы тот факт, что в конфликте, возникшем в свое время между Залой и Капларом, он сразу встал на сторону Залы, убежденный в том, что инженер действовал из самых лучших побуждений, не помышляя о корыстных интересах. И сейчас его мнение о Зале не изменилось. Прочитав эту пресловутую статью, он сразу подумал, что Каплар является одним из вдохновителей новой акции против Миклоша Залы. Он и самому Каплару сказал об этом со всей откровенностью. Вчера вечером по телефону. Так вот, продолжал Маклари, поскольку он сразу не поверил изложенным в статье фактам, в Бодайк он приехал с намерением помочь Миклошу Зале. Вообще, что касается статьи, совершенно прав Имре Давид. Она действительно полна измышлений и подтасовок и носит явно провокационный характер. Если статья начинается с искажения фактов биографии человека, как же может думающий читатель верить дальнейшим словам автора? Это, в частности, относится к высказыванию Каплара, которое журналист цитирует в своей статье. Уже начинаешь сомневаться: а не вложил ли автор в его уста и свои собственные рассуждения?.. Затем Маклари рассказал, что ему удалось выяснить. Семеро работниц из тех, с кем он побеседовал, в один голос утверждали, что Зала не раз вламывался в душевую, когда они там мылись. Сейчас не время останавливаться на таких мелких деталях, как грубость и несдержанность Залы в отношениях с подчиненными. Заслуживают пристального внимания только два факта, правда, достаточно серьезных. Первый — избиение Пала Зоннтага в кочегарке. Старик утверждает и готов повторить это и на суде, что Миклош Зала несколько раз ударил его, а потом угрожал расправой за то, что тот отказался сжечь мешок пряжи. Зала это отрицает. Свидетелей нет. Тут возникает множество вопросов, но, по мнению Маклари, ни одна из сторон не может дать более или менее убедительных ответов на эти вопросы. Второе — очень тяжелое — обвинение: третьего марта Зала напоил в ресторане Анико Хайду, потом отвел ее домой и там, несмотря на протесты квартирной хозяйки и Пала Зоннтага, запер изнутри дверь ее комнаты и изнасиловал девушку. Заявлять на Залу в милицию она не собирается, хотя здесь, в отличие от предыдущего случая, есть два свидетеля — уже упомянутые Ирма Шиллер и Пал Зоннтаг. Не говоря уже о том, что многие видели, как Зала спаивал девушку в «Синем журавле».

— А что насчет приписок в прядильном цехе? — полюбопытствовала Вики. — Я читала заявление Залы. Выглядит довольно убедительно.

— Это немыслимо, — сказал Чухаи. — Я не могу себе-представить, чтобы Ирен Ауэрбах пошла на обман. Зачем? Ради чего? И потом, она сейчас на фабрике замещает партийного секретаря. Представляете, какой это будет лакомый кусочек для наших противников? Партийный секретарь — жулик! Но если бы даже эти приписки действительно совершались, все равно для нас лучше было бы не раздувать это дело. Над нами же вся страна будет смеяться. Два года в газете писали о фабрике, о том, как там замечательно идут дела, — и вдруг на тебе! Вы только подумайте, товарищи, какой бы это вызвало политический резонанс!.. А что по этому поводу думает Каплар? — повернулся он к Маклари.

— Считает, что это обычная фантасмагория в духе Залы. Но все-таки позвонил при мне главному бухгалтеру Борбашу, поинтересовался его мнением.

— И что же сказал Борбаш? — с любопытством спросил. Имре Давид.

— Сказал, что это чепуха. На фабрике, мол, все в порядке. А рабочая карточка Ауэрбах просто небрежно оформлена.

— Так и сказал?

— Именно так, — кивнул Маклари. — После чего Каплар велел мне не заниматься этим делом, а разобраться с Миклошем Залой.

— Чего тут разбираться? — лениво подал голос толстяк Игнац Авар. — Дать ему под зад коленом, и все дела. Не выношу я этого типа. И отца его не любил.

— При чем тут его отец? — досадливо отмахнулся Чухаи. — Вечно ты, Игнац, пальцем в небо попадаешь.

— А я присоединяюсь к товарищу Авару, — заявила Вики. — Дело Залы следует передать в милицию. Я, конечно, не юрист, но думаю, что растление несовершеннолетних карается по закону. Уволить его с работы и поставить вопрос об исключении из партии.

Имре Давид взглянул на Вики:

— Это приказ или совет?

— Предложение. Мое личное предложение.

— У меня есть другое предложение, — тихо произнес Имре Давид. — Вернее, у товарища Маклари… В общем, на текстильной фабрике в Мохаче сейчас нет главного инженера. Можно было бы разом покончить с этим неприятным делом и избежать скандала.

— Боюсь только, что Зала не примет наше предложение, — вздохнул Маклари.

Зазвонил телефон. Чухаи снял трубку:

— Алло.

— Привет, Балинт, — раздался голос Ференца Давида.

— Здравствуй, Фери. Рад тебя слышать.

— Виктория Фусек еще у тебя?

— Здесь этот прелестный инквизитор.

— Вики — инквизитор? С чего ты взял?

— Ты бы послушал, с каким пылом она требует скальпа Миклоша Залы. Даже ультиматум поставила… Или мы примем к Зале самые суровые меры — или она выйдет из партии.

— Ты прав, Балинт. Это пахнет средневековьем. Ну что ж, попробуем спасти Залу.

— После статьи в газете? Трудно будет.

— Конечно. Но трудности будут не только из-за статьи.

— А из-за чего же?

— Видишь ли, старина, ты в пятьдесят седьмом году тоже приложил к этому руку. У нас в архиве имеются тексты всех твоих выступлений. Если там хотя бы десять процентов правды, то Залу давно пора отдать под суд. У тебя везде идет совершенно однозначный вывод: решение об экспатриации швабов приняла не большая четверка в Потсдаме, а двадцатилетний Миклош Зала. Старик, ты не хочешь перечитать свои речи? Я с удовольствием пришлю тебе фотокопии. А сейчас я хотел бы поговорить с Вики.

— Подожди, выслушай…

— Балинт, в другой раз. Я постараюсь заехать к тебе. Нам есть что обсудить. Кое-кто уже интересуется, что будет, если эти тексты попадут в руки Залы. Ну, пока, старик. Дай трубку Вики.

— Пока.

Вики взяла трубку:

— Я слушаю.

— Привет, Вики. Ты показывала кому-нибудь докладную Залы?

— Я отдала ее Шаллаи и попросила разобраться.

— Ну и?..

— Он сказал, что все это очень интересно, что у него есть кое-какие соображения. Обещал поделиться. А потом спросил, нельзя ли снять копию с этой докладной.

— Уже снял.

— Ну и что? Почему тебя это так волнует?

— Да потому, что эти копии странным образом продолжают размножаться. И все они с пометками Шаллаи. Он там и резолюцию наложил: по его мнению, необходимо возбудить дисциплинарное дело против Ирен Ауэрбах. Короче говоря, и в обкоме и облсовете сейчас только и разговоров, занималась ли жена Шандора Ауэрбаха приписками или нет. В результате Шани уже со многими вдрызг разругался. А сегодня Шаллаи вызвал его к себе и сказал, что ему уже год назад сигнализировали о том, что Ирен занимается темными делишками на фабрике с помощью Ирмы Шиллер и Пала Зоннтага. Просто он раньше не придавал этому значения, поскольку заявления были анонимными.

— Ну и что же дальше?

— Держись Чухаи. Это моя к тебе просьба.

— Я буду поступать так, как мне подсказывает моя совесть, дорогой родственничек. Будь здоров.

Она повесила трубку. Лицо ее раскраснелось от волнения. Черт бы их всех побрал. Не нужны ей ничьи советы. Она не марионетка, чтобы ее водили на ниточках. У нее есть собственное мнение обо всем. Если Миклош Зала виновен, он должен понести наказание. А потом, когда пройдет через чистилище, пусть начинает новую жизнь. То же самое относится и к Ирен Ауэрбах. Партийный билет — не индульгенция. Каждый должен отвечать за свои грехи. Эти старые партийные деятели, вроде Чухаи, слишком уж замкнулись на прошлом, они ценят людей за прежние отличия. Но ведь уважать человека можно только до тех пор, пока он того заслуживает. Мало ли, что он совершил тридцать или сорок лет назад. Кстати, былые заслуги Залы были в свое время оценены: ему дали возможность поехать на учебу в Москву. А если теперь он совершил аморальный поступок, какие же тут могут быть ссылки на прошлое?

— Товарищи, — сказал Чухаи, — давайте условимся следующим образом. Я проинформирую товарища Мартона обо всем, что здесь было сказано, а потом сообщу вам его решение.

29

Бела Земак еще ни разу не был у Анико. Поскольку на фабрике она избегала его, не желая вступать в разговоры, он решился наконец зайти к ней домой. Он знал, что Пал Зоннтаг сидит в ресторане «Желтый жеребенок», а тетя Ирма Пошла туда за ним и раньше восьми они не вернутся.

Ворота были открыты, но дверь оказалась запертой. Он позвонил и через некоторое время услышал в коридоре осторожные шаги. Щелкнул замок.

— Это ты? — замерев на пороге, в замешательстве спросила Анико. В какой-то из комнат на полную громкость был включен магнитофон.

— Так ты меня впустишь? — спросил Земак. Не дождавшись ответа, он легонько отстранил девушку и прошел в прихожую. — Нам надо поговорить.

Анико стояла неподвижно, как изваяние.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел сюда являться!

— Да помню я, помню. Ну закрой ты, наконец, дверь. — Так как девушка даже не пошевельнулась, он сам закрыл дверь и с любопытством огляделся. — Покажи хоть свои хоромы. Где твоя комната?

— Какого черта ты сюда приперся? — Глаза Анико гневно сверкнули. — Убирайся!

— Сейчас. Скажи только, почему ты меня избегаешь?

— Я же тебе ясно сказала: исчезни! — напустилась на него Анико. — Да побыстрей! Если тебя застанет здесь тетя Ирма, будет большой скандал. Ты ее знаешь.

— Я ее не боюсь.

— Дядя Пали явится с минуты на минуту.

— Он пьет в «Желтом жеребенке». — Земак направился туда, откуда доносилась музыка. Он слышал, что Анико идет за ним. Войдя в комнату Анико, он выключил магнитофон. Аппарат привлек его своим необычным видом. Таких ему еще видеть не доводилось. Это был японский транзисторный радиокомбайн, состоящий из приемника, магнитофона и проигрывателя. — Твой? — спросил он.

— Мой, — с вызовом ответила Анико. — А что, у меня не может быть такого?

— Ну почему же?.. А чье производство?

— Японское.

— Это я понял. А фирма?

— Понятия не имею.

— Инструкция-то есть к нему?

— Да… была где-то. Но я не смогла прочесть. Даже не знаю, на каком языке там написано.

Земак сел на кушетку, закурил сигарету.

— Поищи, — сказал он. — Это такой сложный агрегат, что тут без инструкции нечего и соваться.

— Я знаю, — ответила Анико, копаясь в шкафу.

— За сколько же ты его купила?

Анико уже забыла, каким недружелюбным тоном она встретила Белу, и с готовностью отозвалась:

— Ой, не спрашивай. Даже сказать страшно.

— Ну, от меня-то зачем скрывать.

Девушка нашла инструкцию и с сияющим видом повернулась к Беле. Настроение у нее было приподнятое. Наконец-то она может похвалиться тем, чего нет ни у кого в Бодайке. Хоть что-то у нее лучше, чем у остальных.

— Хорошо, скажу. Но только тебе. — Она протянула Земаку инструкцию. — Я за него пятнадцать тысяч форинтов отдала.

— Пятнадцать тысяч? — поразился Земак. О боже, подумал он, у этой девушки в комнате половина «трабанта»^[33]. Он заглянул в инструкцию. Радиокомбайн «NATIONAL» производства акционерного общества «MATSUSHITA ELECTRIC INDUSTRIAL».

— Ты знаешь какие-нибудь языки? — спросила Анико.

— Ну, что касается инструкций, на каких только языках мне не приходилось их читать. Со словарями, естественно. А вообще-то я сносно знаю английский.

— Не могу разобраться, как записывать с микрофона.

Земак углубился в инструкцию, разглядывая схему.

— Все очень просто, — наконец сказал он. — У тебя есть чистая кассета?

— Должна быть.

— Давай ее сюда.

Покопавшись в шкафу, Анико протянула ему кассету.

— Ну вот, смотри, — начал Бела, показывая на схему. — Вот гнездо для микрофона. Под номером восемнадцать. Сюда вставляется штырь. — Он присоединил микрофон. — Теперь надо нажать две клавиши — третью слева и вот эту красную. И пойдет запись. Да, вот еще что. Следи за этой стрелкой, чтобы не заходила на красный сектор. Ну, а сейчас я нажимаю обе клавиши. Можешь говорить.

Анико взяла микрофон:

— А что говорить?

— Да что хочешь. Можешь спеть.

— Петь я люблю.

— Спой тогда свою любимую песню.

Анико спела один из модных шлягеров. Когда она закончила, Земак восхищенно сказал:

— Знаешь, у тебя очень красивый голос. Ты могла бы выступать по радио.

— Может, еще и буду, — отозвалась девушка. — Мне и другие говорили, что у меня хороший голос.

— В самом деле?

Они прослушали запись. Потом Анико сказала:

— Спасибо, что ты мне все это показал. А теперь исчезни. Я не желаю скандала.

— Анико, я должен тебе кое-что сказать.

— Меня это не интересует. Уходи! — Анико начала нервничать.

Земак хотел взять ее за руку, но она отодвинулась.

— Выходи за меня замуж.

— Этот текст мне известен, — ответила Анико. — «Выходи за меня замуж, но сначала переспи со мной».

— Я вовсе не это имел в виду.

— Все вы одинаковые.

— Ты не так меня поняла. Я прошу твоей руки.

— Я должна грохнуться в обморок? — насмешливо спросила Анико. — Ты действительно думаешь, что стать женой Белы Земака — это такое великое счастье? Я выйду замуж, когда мне этого захочется. И не за тебя. Я не собираюсь оставаться в этом паршивом поселке. И замуж не собираюсь. И вообще, если хочешь знать, я в понедельник уезжаю в Пешт. С Вебером.

— С Вебером?

— Да. Он обещал устроить меня фотонатурщицей.

— Устроит он, — мрачно усмехнулся Земак. — Этот негодяй сделает из тебя профессиональную проститутку.

Анико рассмеялась. Она видела, что Бела ревнует, и это ей очень нравилось. Он ее любит… Ей захотелось еще немного подразнить этого пентюха.

— Ты сам хотел сделать из меня проститутку. Совратить и бросить. Твоя мать никогда бы не согласилась, чтобы ты женился на детдомовской девчонке.

— Это тебе Вебер сказал?

— Оставь в покое Вебера. Дался он тебе. Уходи. Сколько можно повторять?

— Хорошо, — сказал Земак, но не сдвинулся с места. — В конце концов, можешь поступать как угодно. Это твое право. Только как бы это все не кончилось тюрьмой.

— Ты о чем? — встревожилась Анико.

— Брось прикидываться. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Не знаю.

— Ну так слушай. Ты сказала этому проклятому писаке Веберу, которого я, кстати, обязательно изметелю, пока он еще не увез тебя в Пешт, будто бы Зала третьего числа напоил тебя в «Синем журавле». А теперь слушай внимательно. Я тебе скажу, несчастная, с кем ты пила в этом «Синем журавле». С Пети Тёрёком и Белой Чете. Есть свидетели, которые видели тебя с ними. Далее. Уже установлено, что Зала третьего марта с семи до десяти вечера был на фабрике. Это подтверждено документами. И свидетели тоже есть. А теперь представь, что бы с тобой было, если бы Зала не заплатил в ресторане и не вырвал тебя из рук этого негодяя Юсуфа! Ты об этом подумала? И у тебя еще хватает наглости соврать, будто он тебя изнасиловал! Зачем ты это сделала? Почему ты хочешь поломать жизнь порядочному человеку? Ну что ты молчишь? Почему ты хочешь, чтобы он попал за решетку?

— Я не хочу, — тихо ответила Анико. — Я и в милицию не заявляла на него.

— Другие заявят. Каплар или еще кто-нибудь. Пойми, этим враньем ты роешь себе яму. Я хочу спасти тебя…

Он притянул ее к себе. Девушка не сопротивлялась. Она склонила голову на грудь Земака, и слезы хлынули у нее из глаз. Все тело ее содрогалось от горьких рыданий.

— Что же мне делать? — спросила она сквозь слезы.

— Сначала поцелуй меня. — Земак осторожно посадил ее на кушетку, сел рядом. — Не плачь. Все будет в порядке. Я люблю тебя. Если хочешь, на следующей неделе поженимся. — Он прильнул к ее губам долгим, страстным поцелуем. — Переедешь ко мне.

— А что скажет твоя мать?

— Да ничего. Какое мне дело, кто чего скажет? — Они еще раз поцеловались. — Послушай меня, Анико.

— Я слушаю.

— Ты должна отказаться от своего вранья и выйти из игры.

— Ой нет! Проси у меня все, что угодно, только не это. — Она была встревожена и дрожала всем телом.

— Чего ты боишься? Что ты, в самом-то деле?..

Анико судорожно вцепилась ему в плечо и лихорадочно прошептала:

— Но ведь, Бела, дорогой, если ты действительно меня любишь, ты должен помочь мне, а не Зале.

— Я и хочу тебе помочь. Анико, выслушай меня. Многие знают, что на фабрике творятся темные делишки. Есть и доказательства. А эта дурацкая сказка об изнасиловании выдумана для того, чтобы отвлечь внимание от мошенников. Ты обязана сознаться. И не бойся никого и ничего. Я сумею тебя защитить. Знаешь что? Давай сейчас собирай вещи и перебирайся ко мне. Прямо сейчас.

Они не заметили, как дверь открылась и вошла Ирма Шиллер. За ее плечом виднелось опухшее лицо Зоннтага.

— Добрый вечер! — поздоровалась женщина.

— Добрый вечер! — ответил он и встал с кушетки.

Анико осталась сидеть, в замешательстве глядя на тетю Ирму и машинально поправляя прическу.

— Осмелюсь спросить, — промолвила женщина, — не нуждается ли в чем-нибудь влюбленная пара?

Анико боязливо подала голос:

— Мы ничего плохого не делали, тетя Ирма. Бела, уходи, я тебя очень прошу.

Земак взял девушку за руку.

— Но это комната Анико, если я не ошибаюсь?

Женщина окинула его презрительным взглядом:

— С вами мне вообще не о чем разговаривать. А Анико я объясню, что мой дом — не бордель. И я не позволю устраивать здесь ничего подобного.

Из-за ее спины выступил Зоннтаг и, еле ворочая языком, вступил в разговор:

— Молодой человек, я надеюсь, вы понимаете, что ваше поведение в высшей степени, как бы это выразиться… гривуазно. Ну, короче говоря, не комильфо. Вам понятно? Мы вас застукали на горячем, да. Понятно? Одним словом, вон отсюда, не то я вам уши надеру! — Он обернулся: — Ирмочка, дорогая, я ему все сказал. — Он снова обратил свой взор на Земака и, увидев, что тот не сдвинулся с места, очень удивился: — Как, вы еще здесь?

— Да, я еще здесь. Это комната Анико, и только она может выгнать меня отсюда. Вам понятно, господин Зоннтаг? Вам, надеюсь, тоже понятно, госпожа Шиллер?

— Что такое? — возмутилась Ирма. — Пали, ты слышишь? Этот сопляк учит меня, как мне вести себя в собственном доме!

— Молодой человек, — пробурчал Зоннтаг, — не надо митинговать. Здесь вам не курсы комсомольского актива. — Он икнул, закрыл рот ладонью. — Пардон. Что-то меня мутит.

— Пойдите проспитесь, — сказал Земак, — Вас сейчас вырвет. Вы еле на ногах стоите.

— Бела, — вмешалась Анико. — Не спорь. Уходи.

— Я уйду только с тобой. Собирайся.

— Анико никуда не пойдет, — решительно промолвила женщина. — Пали, вызови милицию.

— Бела, прошу тебя, уходи, — снова подала голос Анико. — Я не могу пойти с тобой.

— Но почему? Ты им должна? Сколько? Я заплачу.

— Да уйди же ты! Неужели ты не понимаешь, что я должна остаться? Иди, я тебе потом все объясню.

— Ну, хорошо, — сказал Земак, — я ухожу. Если что, ты знаешь, где я живу. Не бойся. — Он поцеловал девушку и вышел.

Женщина подошла вплотную к Анико:

— Что это значит? И вообще, чего от тебя добивается этот… этот пигмей?

Из глаз Анико хлынули слезы. Ее душила накопившаяся в душе горечь. Неужели никогда не будет конца этим унижениям? Что за жизнь проклятая, черт бы ее побрал! Сквозь слезы она заметила внимательный, изучающий взгляд тети Ирмы.

— Оставьте меня в покое! — выдохнула она, рыдая. — Если вы от меня не отстанете, я, ей-богу, оболью этот поганый дом бензином и подожгу. Вместе с вами. Убирайтесь отсюда! Оставьте меня!

В комнату вернулся Зоннтаг. Его вырвало во дворе, и теперь ему явно стало лучше.

— Очень кстати ты пришел, — повернулась к нему женщина. — Знаешь, что эта паршивка мне тут заявила? Что она обольет бензином дом и спалит. И нас заодно. Что ты на это скажешь?

Зоннтаг уже начал трезветь. И в таком полупьяном состоянии он почти инстинктивно почувствовал какую-то надвигающуюся опасность и понял, что необходимо срочно исправлять положение.

— Успокойся, дорогая, — повернулся он к Ирме. — Анико умная девушка. С ней всегда можно найти общий язык. Только не надо нервничать. Мы же не собираемся делать никаких глупостей. Правда, дочка?

Анико не ответила. Ее охватило полнейшее безразличие. Этот разговор как будто ее и не касался. Она подошла к шкафу, вынула оттуда клетчатый красно-зеленый чемодан и принялась складывать туда свои вещи.

Ирма, остолбенев, наблюдала за действиями Анико.

— Что ты делаешь?

— Разве не видите? Шмотки упаковываю.

— Зачем?

— Я ухожу, — спокойно ответила девушка. — И учтите, против Залы я не скажу больше ни слова. Но о вас скажу все.

— Минуточку, Анико. Одну минуточку. — Женщина приблизилась, окинула ее взглядом. — Если я правильно поняла, ты собираешься съехать от нас?

— Да.

— А как насчет долга?

— Я отдам.

— Все двадцать тысяч форинтов?

Анико несколько секунд размышляла, словно прикидывая, что же это за сумма — двадцать тысяч форинтов. Хотя прекрасно знала, что это много, очень много. Пятнадцать тысяч нужно отдать только за японскую аппаратуру, которую тетя Ирма в прошлом году привезла ей из Дортмунда.

— Бела Земак отдаст. — Она складывала в чемодан свои платья. — Полу́чите все до последнего филлера.

— Ты шагу отсюда не сделаешь, пока не отдашь долг.

— Я здесь ни минуты больше не останусь.

Ирма больше не владела собой: она схватила чемодан, вытряхнула из него все содержимое, вцепилась девушке в волосы, повалила ее на кушетку и принялась волтузить что было сил.

— Ах ты тварь! — хрипела она, хлестая Анико по щекам. — Ну, ты у меня доигралась!

Зоннтагу стоило больших усилий оттащить разъяренную женщину от несчастной Анико.

— Ты что, спятила? Прекрати немедленно!

— Пусти! Убью эту потаскушку!

— Пошла вон, дура! — Он вытолкал Ирму из комнаты и запер дверь, не обращая внимания на ее крики. Чертова баба! Дать бы ей пару хороших оплеух, чтобы привести в чувство! Что могло случиться с этой умной и весьма здравомыслящей женщиной? Неужели ей непонятно, что Анико сейчас в их жизни ключевая фигура?

Девушка горько плакала, уткнувшись лицом в подушку, так горько, что у старика, немало повидавшего на своем веку, защемило сердце. Он присел рядом с ней на край кушетки, положил ей на спину свою широкую ладонь и почувствовал, как все ее тело колотит мелкая дрожь.

— Совсем сдурела старуха, — начал Зоннтаг. — Успокойся, дочка, не бери в голову. Между нами, она тайком попивает. Знаешь, она не всегда была такой. О боже, видела бы ты ее в молодости! Во всем уезде не было более умной и красивой девушки.

Анико все плакала и плакала, но старик не обращал на это внимания. Он продолжал свой монолог, зная, что рано или поздно она припадет к его груди и выскажет все, что у нее на сердце. Зоннтаг уже давно знал, что бедная сирота, выросшая без родительской ласки, видит в нем в отца и деда. И самым необычным и трогательным в их отношениях было то, что старик всей душой полюбил это одинокое существо, будто Анико и в самом деле приходилась ему родной дочерью или внучкой. Последнее время он все чаще задумывался над тем, чтобы удочерить ее. Но нотариус Хэди объяснил ему, что по закону это невозможно, ибо дядя Пали давно перешагнул тот возраст, до которого разрешается брать приемных детей. К тому же Анико исполнилось семнадцать лет, и до совершеннолетия ей остались сущие пустяки. Чувства Зоннтага не были секретом для Анико, ведь к нотариусу они ходили вместе.

— Анико, дочка, посмотри на меня.

Девушка села, повернув к Зоннтагу заплаканное лицо.

— Дядя Пали, — всхлипывая, произнесла она, — ну почему я такая несчастная? Зачем я только на свет родилась? Для чего? Все меня обижают.

Старик обнял ее за плечи, притянул к себе.

— Ты одинока, девочка моя. А судьба одиноких людей всегда печальна. Независимо от возраста. Скажи, ты любишь Белу Земака?

Девушка долго молчала. Ее голова покоилась на плече старика, и теперь она чувствовала, что у нее есть сильный дедушка, настолько сильный, что может защитить от любых невзгод. С ним можно говорить абсолютно откровенно, ничего не опасаясь.

— Люблю, — ответила она и закрыла глаза.

— Я понимаю тебя, дочка. Это в порядке вещей, чтобы такая молодая девушка кого-то любила. Искренне. Всем сердцем.

У Анико отлегло от души. Если «дедушка» Пали действительно так считает, значит, все не так уж плохо. Она быстро добавила:

— Бела хочет жениться на мне. Предлагает на следующей неделе пойти расписаться.

Хотя Зоннтаг и любил девушку и желал ей счастья, он ни на минуту не забывал о собственной безопасности. Ведь если Анико начнет говорить правду, им конец, его снова посадят. А Зоннтагу ужасно не хотелось провести остаток жизни за решеткой. А все из-за Ирмы, из-за ее невероятной жадности и разъедающей душу ненависти к новому строю. Зоннтаг вспомнил разговор, состоявшийся у них второго ноября пятьдесят шестого года. Он тогда сказал ей: «Ирма, дорогая, давай уедем, пока открыта граница. У меня есть деньги в цюрихском банке. Не скажу, что их очень много, но на наш век хватит, если умело распорядиться этой суммой. Тебе сорок шесть, мне пятьдесят восемь, еще несколько лет мы сможем жить полнокровной супружеской жизнью». До конца дней своих он не забудет ту ночь, ту самозабвенную страсть, с которой Ирма отдавалась ему и жаждала его объятий. И не забыть ему слов, сказанных тогда Ирмой: «Палика, возможно, у тебя приличная сумма в Цюрихе и мы до конца жизни могли бы вести беззаботное существование. Но я не уеду отсюда. Я не оставлю свои сто хольдов земли. Сейчас на ней хозяйничают другие, но эта земля моя, моих предков и она полита кровавым потом моих родителей и моим собственным, поэтому она стала плодородной. Я не покину ее. В ней похоронены отец и мать, здесь же хочу умереть и я. Я не могу тебя удерживать. Уезжай, если хочешь. Таких женщин, как я, у тебя могут быть дюжины. И красивее, и моложе меня. Только не уверена, что кто-нибудь будет о тебе заботиться больше, чем я». Он хорошо помнит: в конце концов именно этот довод оказался решающим. Разве забыть ему тюрьму в Ваце, где единственной радостью для него были еженедельные свидания с Ирмой! До чего же умна и предусмотрительна была она в те времена и как сильно изменилась с тех пор, как у нее начался климакс!

Зоннтаг как сквозь сон слышал прерывистое дыхание Анико. Выходит, Земак хочет жениться на ней. Очевидно, они уже состоят в любовной связи. Если это так, то ситуация становится угрожающей, ведь в постели любовники не таятся друг от друга, и если Анико разговорится…

— Значит, вы хотите пожениться?

— Да.

— Ты ему что-нибудь рассказывала?

— Абсолютно ничего. Клянусь. Он просил, чтобы я отказалась от своих слов. Он знает, что все это вранье. И еще сказал, будто у него есть такие улики, что, если их предъявить, мы все загремим в тюрьму.

— Улики?

— Ну да. Ему известно, что третьего числа я была в «Синем журавле» с Пети Тёрёком и Белой Чете.

— Понятно. Но ты ему ничего не говорила?

— Ничего.

— Девочка моя, я от души, желаю тебе выйти за Белу Земака. Он умный и порядочный человек. Во всяком случае, я в это верю. Прекрасный специалист. Я не знаю, какие у него есть улики. Знаю только, что всю эту историю затеяла Ирма, а мы оба врали в угоду ей. Даже Иренке мы не сказали правду. Но я-то знаю, почему я лгал. У меня есть на то причина. Я хотел таким образом выжить Залу из Бодайка. Это, кстати, и в твоих интересах, ведь и ты занималась приписками. А теперь наша ложь появилась в печати. Мы подтвердили ее в присутствии Имре Давида и Маклари. И если теперь пойдем на попятный, у нас будут все шансы угодить за решетку. Анико, дочка, ты еще не знаешь, что такое тюрьма. И дай бог тебе этого не узнать.

— Да, конечно, — тихо произнесла Анико. — Но разве я смогу жить спокойно, если из-за меня посадят невинного человека? А что будет тогда с его женой и ребенком?..

— Я понимаю тебя, Анико, очень хорошо понимаю. Если бы Зала был порядочным человеком, я бы тебе сказал: ты права, не надо лгать, пойди расскажи всю правду. Но в том-то и дело, что Зала непорядочный человек. Ты же слышала, сколько горя он причинил в свое время ни в чем не повинным людям. Меня оболгал. Из-за него я три года провел в тюрьме. Пойми, с такими людьми нельзя церемониться. Надо любыми средствами заставлять их расплачиваться за свои грехи.

— Может быть.. Но мне-то он ничего плохого не сделал. И я не хочу лгать. Не могу.

— Это необходимо, дочка. У нас нет выбора.

Девушка устремила на Зоннтага взгляд, полный отчаяния.

30

Уже смеркалось, когда Миклош пришел домой. Его сын играл в саду с соседскими детьми. В окрестностях стояла тишина, только изредка где-то взлаивала разок-другой собака, но, не получив ответа, тут же умолкала. Миклошка, увидев отца, радостно подбежал к нему. Зала взял сына на руки, поцеловал его.

— Папочка, а у нас гости, — сказал мальчик.

— Да ну! И кто же?

— Секрет. Но тебе я его выдам. — Он наклонился к уху отца и прошептал: — Одна тетенька и дядя Бела.

— Спасибо, — заговорщицки прошептал в ответ отец. — Я никому не выдам, что ты раскрыл мне этот секрет. — Он поставил сына на садовую дорожку. — Еще поиграешь?

— Я погуляю еще немножко. Такая хорошая погода!

У Залы потеплело на сердце, когда он увидел, как радостно мальчик побежал играть с приятелями. Как бы ни сложилась в дальнейшем его собственная судьба, но все неприятности с лихвой компенсируются тем, что сын излечился от астмы и теперь спокойно спит по ночам и больше ни на что не жалуется. Уж не говоря о том, что наконец-то у него появились приятели и он больше не чувствует себя здесь чужаком. Нет, все-таки правильно они сделали, что переселились сюда. Главное, чтобы ребенок был здоров и счастлив. Ради этого он готов вынести все что угодно.

Миклош вошел в дом, повесил на вешалку плащ, разулся, надел тапочки. Ему показалось странным, что Тереза не вышла встретить его в прихожую, как обычно.

В комнате, к своему удивлению, он увидел Юлию и Белу Земака. Тереза сидела в кресле и явно чувствовала себя не в своей тарелке. Похоже, что она даже не думала угощать гостей. Миклош сделал над собой усилие, подошел к жене, поцеловал ее. Поздоровался с Юлией и Земаком.

— Ты ничего не предложила гостям? — спросил он Терезу.

Женщина будто стряхнула оцепенение.

— О господи, совсем из головы вылетело, — всплеснула она руками и хотела было встать, но Миклош удержал ее.

— Ничего, ничего, дорогая, — сказал он. — Сиди. Я сам все сделаю. — Выдавив из себя улыбку, он повернулся к гостям: — Кому что? Есть коньяк, палинка, чай, кофе.

— Мне кофе и коньяк, — отозвалась Юлия. — Но я с удовольствием вам помогу. — Она встала.

— Сядьте, Юлия. Здесь вы не секретарша. Вы наш гость. Бела?

— А вы сами что будете, шеф?

— Я бы, пожалуй, выпил вина.

— Ну, тогда и я тоже.

— А ты, дорогая? — повернулся Миклош к жене.

— Спасибо, мне ничего не надо. Извини, я сегодня какая-то рассеянная. Ничего не могу сообразить.

— Ничего страшного, — ответил Зала и поцеловал ее в лоб. — Я все приготовлю, а ты пока развлекай гостей.

Когда Зала вышел из комнаты, она умоляющим тоном произнесла:

— Бела, я вас очень прошу, уговорите Миклоша переехать в Мохач. К вам он все-таки прислушивается.

Юлия бросила на нее быстрый взгляд:

— Извини, Тереза, а откуда тебе известно об этом предложении?

— От Имре. Он тут был буквально перед вами. Вместе с Маклари. Я думала, вы с ними встретились.

— Нет.

— Они говорили, что если Миклош согласится на должность главного инженера в Мохаче, тогда никакого дисциплинарного дела возбуждать не будут. Зарплата там на две тысячи форинтов выше, трехкомнатную служебную квартиру дадут.

— Шеф отсюда не уедет, — сказал Земак. — И я не стану его уговаривать.

— Да разве вы не видите, какую сеть плетут вокруг него?

— Вижу. Мы разорвем эту сеть.

— Это будет нелегко, — добавила Юлия. — Но я тоже помогу.

Тереза заломила руки. Юлии показалось, что она на грани нервного истощения.

— Я уже написала заявление об уходе, — сказала Тереза. — Если Миклош не согласится переехать в Мохач, я все равно уволюсь и уеду в Будапешт.

— Ты хорошо подумала? — спросила Юлия. — Я бы на твоем месте не торопилась.

— Юлия, я не могу больше. Я тут с ума сойду.

В комнату, приветливо улыбаясь, вошел Миклош, как заправский официант держа одной рукой поднос с дымящимися чашками кофе и наполненными бокалами.

— Каждый обслуживает себясам, — сказал он, поставив на стол поднос и объяснив, в каком бокале что налито.

Тереза задумчиво размешала сахар в кофе, потом внезапно повернулась к Миклошу:

— Я сейчас сказала Юлии и Беле, что написала заявление об уходе. Утром я отнесу его Имре.

Миклош выпил бокал вина, вытер губы.

— Ведь мы же ночью договорились… — начал он бесстрастным тоном.

— Я знаю, о чем мы договорились, — перебила его Тереза. — Но здесь были Имре и Маклари. Они рассказали, какое великодушное предложение сделали тебе.

— Не надо мне их великодушия! — раздраженно бросил Миклош.

— Да ты только подумай, — не сдавалась Тереза. — Тебе ведь предлагают должность главного инженера.

— Простите, Терике, что я вмешиваюсь в ваши дела, — произнес Земак, — но позвольте спросить: что вы считаете более ценным — должность главного инженера или честь мужа?

— Должность главного инженера, — с горечью произнес Зала и взял другой бокал.

— Подожди, — сказала Тереза. — Кого попало ведь не назначат на такую должность. Разве это предложение не говорит о том, что руководство треста считает тебя порядочным человеком?

— Нет. Просто я стал у них бельмом на глазу. Но я останусь. Пусть заводят дисциплинарное дело.

— И заведут, — вздохнула Тереза. — И добром это для тебя не кончится. Кому ты веришь? Имре? Да для него собственные интересы дороже твоей справедливости. И для других тоже. Кому ты нужен со своими благими намерениями?

— Вы не правы, Терике, — пылко запротестовал Земак. — Для нас, молодых, уже не секрет, что старшее поколение погрязло в конформизме. Это ведь так удобно — поддакивать начальству. Тут тебе и почести, и награды. А куда мы катимся — никого не волнует. И наконец-то среди этих стариков нашелся человек, который не собирается торговать своими убеждениями…

— Бела, вам легко рассуждать, — перебила его Тереза, посматривая на мужа, который нервно прохаживался по комнате, — Вам только двадцать лет, а Миклошу уже сорок три. Взгляните на него. Талантливый. Умный. Образованный. Добросовестный. Болеет всей душой за свою работу. И чего же он добился? Рядовой инженер… Сказать вам, Бела, почему вы не хотите согласиться со мной? Потому что вы такой же отпетый дурак, как и мой муж.

Земак не обиделся. Улыбнувшись, он сказал:

— К счастью, таких дураков в стране не так уж мало.

Миклош взглянул на Юлию:

— Не знаете, когда меня вызовут на ковер?

— Не знаю. Имре утром говорил по телефону с Капларом, но о чем — понятия не имею. Даже не знаю, чем закончилось совещание у Чухаи. Знаю только, что Борбаш написал докладную о том, что якобы никаких злоупотреблений не было и итоговые балансы за три последних года составлены на основе проверенных данных. Я читала эту докладную. А Маклари уже побеседовал со всеми заинтересованными лицами и все законспектировал.

— С кем он разговаривал? — поинтересовался Миклош.

— С Анико Хайду, Ирмой Шиллер, Зоннтагом, Шипошне, Фекете, с девушками из прядильного цеха, с официантами из «Синего журавля». Самое поразительное, что эти заметки выглядят как протокол. Старик заставил всех опрошенных расписаться на каждой странице. Честно говоря, если хотите знать мое мнение, я не во всем согласна с Белой. Даже не могу с уверенностью ответить, стоит ли продолжать эту борьбу. — Она выпила глоток коньяка и ободряюще подмигнула Земаку, который, насупившись, смотрел на нее. Земак не понимал, какого черта она явилась сюда. Может, кто-нибудь подговорил ее помочь Терезе сломить сопротивление Залы? А Юлия тем временем продолжала: — Я за три года работы с Имре прониклась к нему глубоким уважением. Это исключительно порядочный человек, такие в наше время редко встречаются. И прекрасный специалист. Всем ясно, что за три года он добился грандиозных результатов, благодаря ему фабрика стала одной из лучших в области. Но не только этим определяются его заслуги, он сделал и многое другое…

Зала перебил ее:

— Естественно, все это он сделал один. Своими руками, на собственные средства. Вот так рождаются легенды.

Юлия в первый момент растерялась, но быстро взяла себя в руки. Возможно, она неправильно выразилась, однако сути дела это не меняет. Ведь именно по инициативе Имре при фабрике созданы ясли, детский сад, школа с группами продленного дня. Люди стали больше зарабатывать, они теперь с другим настроением ходят на работу. Короче говоря, не напрасно об Имре Давиде печатают хвалебные статьи в газетах. И вполне понятно, что он не лезет на рожон. Боится скандала. Все это Юлия высказала бесстрастным тоном, избегая лишних эмоций.

Некоторое время все сидели молча, размышляя, что ответить Юлии. Тишину нарушил Зала:

— Тереза, не пора ли позвать ребенка? Уже поздно.

Тереза поднялась с кресла.

— Юлия, — сказал Миклош, — я хочу помочь Имре.

Тереза уже в дверях обернулась к мужу:

— Знаешь, чем ты мог бы помочь Имре? Тем, что завтра же мы уехали бы в Мохач. — Тереза вышла.

Миклош повернулся к Юлии и Земаку:

— Она никак не хочет понять, что я не могу идти против совести. Это значит потерять уважение к себе. А она только и талдычит, как заведенная, что в стране у нас тишь, да гладь, да божья благодать и нечего зря воду мутить. По ее мнению, если у человека есть семья, так он только о семье и должен заботиться и больше ни о чем. — Вошла Тереза, ведя за руку сына. Миклош повернулся к мальчику: — Быстренько мыться и в постель!

Ребенок заплакал — ему еще хотелось погулять.

— И речи быть не может, — оборвала его Тереза. — Пора спать. — Она повела ребенка в ванную.

— Миклош, — сказала Юлия, — мне кажется, все ваши беды идут от того, что вы не можете или не хотите понимать других. Ну да ладно. Я не затем пришла, чтобы читать вам нотации. На днях я встретилась с одним человеком, который был приятелем моего жениха. С Виктором Чани. В свое время ему прочили большое будущее. Он летал на пикирующем бомбардировщике. Дослужился до майора. А потом по пьянке избил кого-то, и его уволили из армии. С горя он еще больше начал пить. Сейчас работает пианистом в «Синем журавле».

— Такой лысый, с унылым лицом? — спросил Зала.

— Да. Когда-то в юности он хотел стать музыкантом, много учился. А потом судьба распорядилась по-другому. Вообще-то он очень порядочный человек. Жаль, что пьет много. Он просил меня поговорить с вами.

— О чем?

— Сказал, что если он вам нужен, то по вечерам вы его можете застать в «Синем журавле». А днем он работает в третьем кабинете «Казино». Понятия не имею, что он имел в виду. Заявил, что он антимафиози.

— Кажется, я догадываюсь, о чем идет речь, — задумчиво произнес Миклош, и перед его мысленным взором возникла картина: Юсуф держит девушку за волосы и замахивается, а он перехватывает сзади занесенную руку. А на эстраде сидит лысый мужчина с усталым лицом и сочувственно смотрит, как бы подбадривая — давай, мол, приятель, врежь этому мерзавцу, он того заслуживает. — Юлия, скажите ему, что я обязательно зайду… Или нет. Знаете что? Я прямо сейчас и пойду к нему. Дело очень важное и безотлагательное. Заодно мы с Белой и проводим вас.

31

Ирен заглянула в комнату, затем в недоумении обернулась:

— Где же Анико?

— В кино пошла, — ответил Зоннтаг. — Она человек вольный. Кто ей запретит?

Ирен удивленно оглядела царящий вокруг хаос. Это показалось ей очень странным. Анико чистоплотная девушка, любит порядок.

— Что за великий кавардак?

Старики поглядели друг на друга. Они не успели сговориться, что сказать Ирен. Зоннтаг закрыл дверь, и все трое направились в гостиную. Ирен не понравилось это молчание.

— Черт возьми, что с вами? С чего вы вдруг онемели?

— Да тут одна маленькая неприятность вышла, — промолвил наконец Зоннтаг. — Девушка влюбилась. Хотя это не удивительно. Возраст такой. А влюбилась она в Белу Земака, что в силу определенных причин не представляется нам слишком большой удачей. Этот Земак недавно был здесь. Короче говоря, мы застали Анико в его объятиях, вследствие чего возникла небольшая размолвка. И это вполне понятно, ведь моя Ирма не может допустить, чтобы ее дом стал пользоваться дурной славой.

Ирен тряхнула головой, откинув со лба прядь волос:

— Господин Зоннтаг, вы не могли бы простыми словами объяснить, что здесь произошло?

— Всыпала я ей по первое число, вот что произошло, — сказала Ирма. — Она собиралась переселиться к Земаку. Совсем он ей голову задурил. Обещал жениться.

— Анико спала с ним?

— Нет, не думаю, — ответила Ирма. — Ну, в конечном счете все уладилось. Я попросила у нее прощения.

— Не хватало нам только, чтобы Анико наделала глупостей, — озабоченно произнесла Ирен. — Надо присматривать за ней. От нее сейчас многое зависит.

— Ничего страшного, — сказал Зоннтаг. — Я всегда найду с ней общий язык. Будь уверена. А где Шандор?

— В город поехал. А я ему оставила дома записку, что буду здесь. Он заедет за мной. — Ирен достала пачку сигарет, закурила. — В обкоме сейчас только и разговоров, что о Зале. Ну и наделал же он переполоху!

Ирма налила себе вина, не обращая внимания на остальных. Пусть сами о себе заботятся. Она им не прислуга. Выпила весь бокал.

— Его нужно было прикончить в сорок пятом, когда он тут объявился, — бросила она.

— Возможно, — сказал Зоннтаг. — Во всяком случае, это было бы честнее, чем то, что мы делаем сейчас. Я привык сражаться со своими противниками в открытую. А не так вот, из-за угла…

— Боже мой! — ухмыльнулась Ирен. — Какое чистоплюйство.

— Кстати, — продолжал Зоннтаг, — я тебе еще полтора месяца назад говорил, что пора прикрыть лавочку, потому что Зала что-то заподозрил и не успокоится, пока не разнюхает, чем тут пахнет. Ну почему вы тогда не угомонились? Скажи, Ирен, тебе не противно то, что мы делаем?

— Да полно тебе каркать-то, — сказала Ирма. — Тоже мне святой выискался! Сдурел, видать, на старости лет.

Зоннтаг раздраженно повернулся к Ирме:

— А тебе вообще лучше заткнуться, старая интриганка. В средние века тебя бы сожгли на костре. Ведьма!

Ирма бросила злобный взгляд на Зоннтага, который уже снова был на грани полного опьянения. Она почувствовала себя глубоко оскорбленной, и внезапная волна ненависти к старику захлестнула ее.

— Что ты сказал? Это я-то ведьма? Вот что я заслужила за то, что кормлю тебя, обстирываю, обихаживаю. — По лицу Ирмы потекли слезы. — Скотина ты после этого неблагодарная. Я тебе отдала свои лучшие годы, свою молодость… А теперь получаю…

Ирен с возмущением слушала перебранку стариков.

— Прекратите, черт вас побери. И у вас еще хватает совести говорить, что вы любили друг друга!

Но Ирма была безутешна. Она уже плакала взахлеб, как маленькая девочка, у которой отобрали любимую куклу.

— Меня… на костре…

Зоннтаг с виноватым видом подошел к ней и начал просить прощения.

— Даже не знаю, что бы я без тебя делал, — сказал он, взяв ее за руку. — Но, дорогая, пойми и ты меня. Если Зала докажет, что я сжег сотни килограммов пряжи, меня посадят до конца жизни.

— Об этом не беспокойтесь, господин Зоннтаг, — промолвила Ирен. — Зала ничего не сможет доказать. Так что хватит ныть! — Про себя Ирен прокляла тот день, когда связалась со стариками. Но теперь уже поздно идти на попятный. — Что у вас за срочное дело ко мне, тетя Ирма?

Женщина вытерла глаза, глубоко вздохнула, выпила глоток вина.

— Руди Шаффер привез письмо от моего брата, — сказала она. — Йожеф пишет, что через месяц приедет в Венгрию. Спрашивает, сколько пар джинсов привезти.

— Вы хотите отправить ему письмо по почте?

— Боже упаси. Руди завтра возвращается домой. С ним и передам.

— Ясно. Ну пусть привезет пар двадцать — двадцать пять. И что-нибудь из косметики. Тушь для ресниц, тени.

На улице уже прекратилось всякое движение, и они сразу услышали, когда к дому подъехала машина. Вскоре раздался звонок. Зоннтаг пошел открывать.

Ирен встретила мужа приветливо, обняла, поцеловала и сразу почувствовала какую-то холодность в его поведении, но сделала вид, будто не замечает этого.

— Выпей чего-нибудь, Шандорка, — предложил Зоннтаг. — Что будешь — вино, палинку?

Ауэрбах сел, тяжело оперся на стол.

— Дайте вина, — сказал он, ни на кого не глядя.

Зоннтаг налил в бокал вина, придвинул к нему:

— Прошу.

Ирен внимательно наблюдала за каждым движением мужа. Когда он залпом выпил вино, ей на миг показалось, что он сейчас раздавит пальцами хрустальный бокал.

— Сегодня в обкоме только и говорили, что о приписках, о махинациях на фабрике. Какой-то умелец сделал массу фотокопий с докладной Залы. Ее теперь читают запоем, как детектив. Дополнительный интерес еще вызывает то, что Шаллаи наложил там свою резолюцию. Он, мол, считает правильными выводы Залы и предлагает возбудить дисциплинарное дело против Ирен Ауэрбах. Так что я хочу, наконец, разобраться в этих грязных делишках. Могу я узнать, что происходит за моей спиной?

— Ничего особенного, — сказала Ирма Шиллер. — Зря ты слушаешь всякие сплетни. Зала лжет. Это уже не первый случай. Пали многое мог бы тебе порассказать.

— Ну, не знаю. Все это выглядит достаточно убедительно. Когда Имре сказал мне, что моя жена занимается махинациями, я ему в первый момент не поверил. Но Шаллаи-то хорошо разбирается в этих делах. В пятидесятых годах он сам работал на текстильной фабрике. Ему я не могу не верить.

— Вот дурья башка! — вспылила Ирма. — Если жена тебе говорит, что она ни в чем не виновата, ты должен верить жене, а не этому умнику Шаллаи. Знаю я его, как облупленного. Не надо мне о нем рассказывать.

— Знаете что? Оставьте-ка нас одних! — Ауэрбах поднялся, выставил из комнаты стариков и запер за ними дверь.

— Ты никак спятил, Шандор? — спросила Ирен. Она вдруг почувствовала, что очень устала.

Муж подошел к ней вплотную.

— Какого черта ты мне мозги паришь? — прошипел он. — Неужели я это заслужил? Сегодня Шаллаи мне сказал, что копии с докладной сделаны без его ведома и он выяснит, кто этим занимается. Учитывая, что ты все-таки партийный секретарь, возможно, обком и не станет раздувать это дело, но я должен принять к сведению, что ты мошенница. Так он и сказал. И наглядно объяснил всю технологию махинаций.

— Шандор… — начала Ирен, но муж не дал ей и слова сказать.

— Знаю я тебя. Ты обожаешь деньги. Кто спекулирует джинсами? Я тебе еще в прошлом году говорил: прекрати этим заниматься! Ты меня не послушала. Ладно, я закрыл на это глаза. Но приписки — это уже не какая-нибудь мелкая афера. Это серьезное дело. Политическое. Ты злоупотребляешь моим именем, положением. Подрываешь мой авторитет, дискредитируешь партию. Да еще и лжешь без зазрения совести. Разве ты мало денег от меня получала? Я отдаю тебе всю зарплату до последнего филлера. На что ты, мерзавка, тратишь деньги? Может, на любовника? Я слышал, что у тебя есть любовник. Отвечай, а то я тебе сейчас морду набью, потаскуха проклятая!

Ирен, которая до сих пор устало и апатично слушала глупые и лицемерные тирады мужа, буквально остолбенела. Что позволяет себе этот человек, ради которого она способна была на любые жертвы? Он называет ее потаскухой?

— Что ты сказал? — ошеломленно спросила она.

— Я хочу знать правду! — угрожающе прохрипел Ауэрбах. Его широкое лицо раскраснелось от ярости. Но Ирен безбоязненно смотрела ему в глаза. По его взгляду она поняла, что он довольно много выпил. С ним это и раньше случалось. Он довольно легко переносил значительные дозы спиртного, держался твердо, не шатался, только быстро терял самообладание.

— Ты хочешь знать правду? — твердо проговорила Ирен. — Наберись мужества и слушай. Да, я занимаюсь приписками. И не я одна. Многие занимались. У каждого были свои причины. Я, например, делала это из-за тебя. Ты меня вынудил пойти на такой шаг.

— Ты с ума сошла, — ледяным тоном промолвил Ауэрбах. — Я тебя вынудил?..

— Ты, именно ты! — Ирен повысила голос. — Ты же всегда хотел, чтобы у нас дома были виски, французские коньяки, джин «Гордон» и то да се. Чтобы машина была. И не какой-нибудь «трабант» или «вартбург»^[34], а непременно «опель»^[35]. И опять же не какой-нибудь «опель-кадет», а непременно «опель-рекорд». Ведь в этом проклятом поселке «опелей» больше, чем «жигулей». Бедные родственники привозят из-за границы. А разве Шандор Ауэрбах хуже других? Он тут большая шишка, он обязательно должен угощать своих дружков-собутыльников американскими сигаретами. А все это мне приходилось добывать. Ты же никогда не задавался вопросом, откуда что берется. А ведь хорошо знал, сколько все это стоит. — Из глаз ее потекли слезы. — Я все делала ради тебя. Даже в партию вступила потому, что это нужно было тебе. От этого зависело твое будущее. И партийной работой стала заниматься только из-за тебя.. Чтобы в обществе ты мог козырять: моя жена — партийный секретарь. А теперь… — ее душили рыдания, — …теперь-ты разыгрываешь из себя святого, этакого функционера-пуританина. И тебе не нужна жена-обманщица.

Ауэрбах был раздражен до крайности. Он еще в городе, разговаривая с Шаллаи, решил порвать с Ирен, если понадобится. Женщину он себе всегда найдет, и совершенна ни к чему рисковать своим будущим. Все-таки Шандор Ауэрбах далеко не последний человек в Бодайке и даже а области. Слова Ирен не тронули его и не вызвали угрызений совести. В крайнем случае, если его призовут к ответу, он скажет, что ничего не знал. Да, Шандор Ауэрбах решил, что он порядочный человек, в этом не может быть никаких сомнений, об этом все знают.

— Ну, хватит, Ирен, — сказал он. — Не выводи меня из терпения.

— Ты что, угрожаешь мне? — Из глаз Ирен текли слезы, ей уже на все было наплевать. — Чванливый болван, пропойца, карьерист несчастный…

И тут она получила такой страшный удар по лицу, что ей показалось, будто голова сейчас слетит с плеч.

— Убью, тварь! — рычал Ауэрбах, набросившись на нее с кулаками. — Мразь! Потаскуха!

Ирен инстинктивно закрывала руками лицо и грудь. Боли она уже не ощущала — унижение и смертельная обида заглушили все остальные чувства. Она слышала голос Ауэрбаха, но не разбирала слов и была уже на грани обморока. Сквозь туман, застилающий глаза, она увидела, как в комнату ворвались Зоннтаг и тетя Ирма.

— Ты что, сдурел? — заорал Зоннтаг. — Скотина! — Он обхватил своими ручищами разъяренного Ауэрбаха, оттащил его от Ирен. Только сейчас выяснилось, сколько еще сил у этого старого человека. Железной хваткой держал он Ауэрбаха, который был намного моложе его. — Совсем ополоумел? Бить женщину, которой ты стольким обязан?

— Ну, подождите у меня! — хрипел Ауэрбах, пытаясь вырваться из могучих объятий старика. — С вами я тоже рассчитаюсь!

Зоннтаг бросил его в кресло возле стола.

— Ты никак угрожаешь мне? — спросил он, краем глаза глянув на Ирен, которая плакала, упав на кушетку. Ирма сидела рядом и утешала ее. — Со мной, сынок, ты ничего сделать не сможешь. Я тебя не боюсь. — Он выпил вина, вытер губы. — Ты хотел узнать правду. Теперь ты ее знаешь. Надеюсь, доволен? Да, Ирен жульничала. А я ей помогал. Твоей жене. И не один год. А теперь мы лжем и все отрицаем. И ты будешь лгать.

— Даже не собираюсь. Меня не втягивайте в ваши грязные делишки. — Он сорвался на крик: — К вашему сведению, я ничего не знал!

Лицо Ирмы исказила гримаса негодования.

— Как тебе не стыдно? Это ты-то ничего не знал? Ври, ври, да не завирайся. Жил, как принц, ни в чем себе не отказывал. И после этого посмел поднять руку на свою жену? Да кто ты есть без нее? Ничтожество! Деревенщина!

Ирен внезапно вскочила и выбежала из дома.

Ауэрбах поднялся, крикнул ей вслед:

— Ирен! Ты куда? Ирен?

— Теперь можешь кричать, сколько влезет, — обронил Зоннтаг. — Скотина! Набил бы я тебе морду, да руки пачкать не хочется.

Ирма смерила взглядом Ауэрбаха:

— Идиот. Заварил кашу, вот теперь и расхлебывай.

32

Дни шли за днями, и ничего покамест не происходило. Наконец, что-то произошло, потому что на фабрике неожиданно появился Ференц Давид. Это было в начале девятого. Когда он вошел в приемную, Юлия очень удивилась, но не подала виду и продолжала заниматься своими привычными делами.

— Маклари уже здесь? — спросил Ференц Давид.

— Да. Доложить о вас?

— Не стоит. Скажите, Юлия, какая сейчас атмосфера на фабрике?

— Я думаю, товарищу Давиду это известно лучше, чем мне, — вызывающе ответила секретарша.

— Но мне интересно ваше мнение.

— По-моему, атмосфера — хуже некуда. Люди взвинчены до предела. Ведь ваша газета, начиная с января, дает такие информации о фабрике, что все поверили, будто им причитаются премии.

Ференц Давид закурил и тут же спохватился:

— Извините! До чего я невнимательный! Прошу. — Он протянул девушке пачку. — «ЛМ». Хорошие сигареты.

— Спасибо. — Юлия взяла сигарету.

Некоторое время они курили молча. Первым молчание нарушил Ференц Давид:

— Скажите, Юлия, а кого хотят линчевать? Залу?

— И его тоже. Но большинство настроено против Ирен Ауэрбах. Считают, что из-за нее лишились премии.

— Но, насколько я знаю, сам факт мошенничества еще не установлен. Пока это голословное утверждение. По мнению Борбаша, ничего подобного на фабрике не было и быть не могло. — Ференц Давид стряхнул с сигареты пепел. — А за изнасилование девушки Залу не осуждают?

— Я не проводила опрос общественного мнения, — ответила Юлия. — Но знаю, что мнения разделились. Среди женщин многие считают, что можно изнасиловать девушку только в том случае, если она сама захочет или по крайней мере позволит. Что думают мужчины, я не знаю. — Она улыбнулась главному редактору. — А мое мнение вас не интересует?

— Ну почему же? Весьма любопытно.

— По-моему, это выдумал большой идиот.

— Вы считаете это выдумкой?

— Конечно.

— Ошибаетесь, Юлия. Я сам разговаривал с девушкой, она все подтвердила.

— Возможно. Но я все равно не верю. Миклош не такой человек.

— Ну, хорошо. Оставим этот разговор.

Ференц Давид зашел в кабинет. Имре в это время вместе с Маклари просматривал бумаги, связанные с делом Залы, и при появлении брата не выразил особого энтузиазма. Он уже знал, что тот прислан из обкома с инспекторской проверкой.

— А Виктория Фусек не приедет? — спросил он, пожимая руку брату.

— Она выехала рано утром. Наверное, заскочила к матери. — Ференц взглянул на часы. — Времени у нас достаточно. Еще только половина девятого. — Он перевел взгляд на Маклари. — Скольких свидетелей вы опросили?

Маклари полистал свои записи.

— Да, собственно говоря, всех, кого только можно было. Но Имре сегодня позвонил Каплару и попросил еще несколько дней отсрочки.

Ференц Давид сел.

— Вот вы тянете время, — сказал он, — а атмосфера, между прочим, сгущается. Людям надоело ждать. Чего вы добиваетесь?

Имре прислонился к столу, скрестил на груди руки.

— Нам еще надо найти решение, Фери, — ответил он. — Я не могу допустить публичной расправы над Миклошем. Меня это возмущает.

— Вот как? А его безобразия тебя не возмущают?

Имре уставился в потолок. Он думал о Еве. Сейчас она, наверно, уже подъезжает к Пешту. Дорога там хорошая, можно выжать приличную скорость… Он так крепко спал, что даже не проснулся, когда Ева ушла. Это и немудрено, ведь накануне вечером он принял сильное снотворное, да к тому же в последнее время очень мало спал. Устал, издергался за эти дни… На столе он обнаружил письменный ультиматум в сначала даже глазам своим не поверил. Черт подери, наделала долгов на восемьдесят или сколько там тысяч форинтов, а теперь еще и ультиматум ему предъявляет! Ева писала:

«Имре, я тебя люблю по-прежнему и хотела бы провести с тобой всю оставшуюся жизнь. Но не любой ценой. У меня тоже есть свои принципы. Я человек независимый и вполне могу прожить на свою зарплату. Наша судьба в твоих руках, радость моя. Выбирай: или Зала или я. Дружба или любовь. Я понимаю, что это звучит чертовски выспренно. Но такова суть дела. Возможно, с Залой ты мог бы ужиться лучше, чем со мной, но он никоим образом не сможет родить тебе ребенка, а я через шесть месяцев, если все будет нормально, подарю тебе нового Давида. Но его ты увидишь только в том случае, если выберешь меня, вернее, семью. Я буду пока у родителей. Да, вот еще что. Насчет денег не волнуйся. Вечером я отдала тете Ирме сорок тысяч. Остальные она получит в течение недели. Я поручила Тибору Шафранко продать кое-что из шмоток и расплатиться с ней. Тебя я решила в это дело не втягивать. Так что никакое бремя больше не давит на твои плечи, и теперь ты можешь принять такое решение, какое тебе подсказывает твоя совесть. Любящая тебя Ева».

У Имре потемнело в глазах. Ева беременна. На третьем месяце. Боже праведный!

…Что спросил Ференц? Ах, да. Не возмущают ли его безобразия Залы? Он протянул брату письмо Евы.

— Прочти. Иначе не поймешь, в какой ситуации я оказался. Это «или — или» — мне как нож к горлу. — Он сел за стол, но тут же беспокойно вскочил, подошел к окну, выглянул. Виктория Фусек возле административного корпуса вылезала из своего «вартбурга». У входа ее ждал Шандор Ауэрбах. Имре обернулся, поглядел на брата. Ференц внимательно читал письмо, по лицу его скользнула мягкая улыбка. Дверь открылась, и Шандор Ауэрбах пропустил вперед златовласую Вики. После взаимных приветствий все расселись за длинным столом. Юлия принесла прохладительные напитки и кофе.

— Так на чем мы остановились? — улыбнулась Вики, как будто только на минутку выходила из кабинета.

— Я только что спросил у твоего братца, не возмущают ли его безобразия Залы.

Имре рассеянно рисовал что-то на листке, вырванном из блокнота. Не поднимая головы, он промолвил:

— Все эти «безобразия» высосаны из пальца. Статья, опубликованная в газете, состоит из заведомого вранья и подтасовок.

— Ну, знаешь! Я никому не позволю в таком тоне отзываться о партийной прессе. Даже собственному брату. Так что будь добр выбирать выражения.

— Я не о партийной прессе говорю, а об этой пресловутой статейке. И готов засвидетельствовать, что она полна самой гнусной клеветы.

— Как главный редактор я несу полную ответственность за каждое слово, опубликованное в газете.

Маклари тихо заметил:

— Напрасно вы так, товарищ Давид. Как бы я ни осуждал Залу, но что касается статьи, я полностью согласен с Имре.

— Я повторяю, — произнес Ференц Давид. — Уже не говоря о том, что я несу полную ответственность за любую публикацию, я готов подписаться под каждым словом этой статьи. Я сам лично разговаривал с девушкой, с Зоннтагом, с тетей Ирмой.

Имре отмахнулся:

— Не надо про нашу тетушку. Знаю я ее.

— Мне она никогда не врет, — сказал Ференц Давид. — И потом, ты ведь тоже разговаривал с Анико. И разве не ты сказал, что Зала в пьяном виде способен?..

— Помню, помню. Но Миклош утверждает, что в тот день он вообще не пил.

— Это делает его проступок еще более тяжким, — заявила Вики. — Я понимаю, что вы в трудном положении, поскольку Зала ваш друг. Одного только не понимаю: как можно дружить с человеком, который способен так поступить с несовершеннолетней девушкой?

— Но ведь этот факт не доказан.

— Правильно, — кивнула Вики. — Для того мы и здесь, чтобы это доказать.

— Вот мы тут без конца толкуем о проступке Залы, — сказал Имре, — а о приписках и о растратах и слышать не хотим. А ведь это установленный факт. И Шаллаи об этом знает. Я с ним разговаривал по телефону.

— Похоже, что ты просто хочешь выгородить своего дружка, — заметил Ауэрбах. — Ирен памятью матери поклялась, что ни о чем подобном не слышала. Все это выдумал Зала.

— Зала, кругом Зала, — вздохнул Имре. — Все плохое — дело рук Залы.

— Извините, — подал голос Маклари. — Хотя Каплар меня на это и не уполномочивал, я провел небольшое расследование, опираясь на факты, изложенные в докладной Залы. — Он раскрыл свои записи, надел очки и тихо, но очень убедительно повел речь о том, что за последние три года группа мошенников обманным путем получила почти полтора миллиона форинтов за ту продукцию, которую она произвела только на бумаге. В каждую смену около тридцати работниц регулярно участвовало в этой афере. Весьма странным образом выглядит заявление Борбаша о том, что никакого перерасхода средств на фабрике не было. Не хотелось бы ни на кого думать, но создается впечатление, будто главный бухгалтер Борбаш явно пытается от кого-то отвести подозрения.

«Конечно же от Ирен Ауэрбах, — подумал Имре. — Они ведь родственники».

А Маклари, словно предупреждая его вопрос, заговорил о том, чем же объяснить пассивность других работников. Неужели они даже не догадывались, что творится у них под носом? А если знали, то почему молчали? Все дело тут, несомненно, в Ирен Ауэрбах. Ведь ни для кого не секрет, что она принадлежит к самому тесному кругу друзей директора фабрики. Она ни от кого не скрывает этого, наоборот, при случае всегда старается подчеркнуть, не прямо, конечно, а так, вскользь, намеками. Известно и то, что у нее прекрасные отношения с Балинтом Чухаи. Простые рабочие, зная об этом, естественно, делают вывод, что мошенничество, происходящее у них на глазах, творится с ведома вышестоящих инстанций, а потому и жаловаться бесполезно. Сам собой напрашивается вопрос: каким образом все-таки фабрика выполняла план? Тут есть масса способов. Тысячи сверхурочных часов, коммунистические субботники и тому подобное. В результате честные труженики вкалывали в поте лица, выполняя двойную работу — за себя и за жуликов.

У Вики разболелась голова.

— Ужасно запутанная история, — сказала она. — Все это ни в какие ворота не лезет. Тут надо основательно разобраться. Я должна посоветоваться с товарищем Мартоном, а потом мы опять вернемся к этому делу.

Все, кроме Шандора Ауэрбаха, согласились с Вики. Женщина попросила Маклари поехать с ней в обком и там рассказать о результатах своего расследования.

Когда братья остались вдвоем, Ференц поинтересовался, что же Имре теперь собирается делать. Ференц Давид любил Ирен и сейчас боролся за ее спасение. Слова Маклари потрясли его. Он подозревал, что у Ирен рыльце в пушку, но и в мыслях не держал, что она может стоять во главе шайки мошенников. Нет, нет, ему не хотелось в это верить. Необходимо любыми способами исключить ее из числа подозреваемых. И вообще замять всю эту историю с приписками. Ведь их газета печатала такие восторженные дифирамбы фабрике, что это не осталось незамеченным и в Пеште. О ней написали даже в «Народной свободе». А сейчас придется идти на попятный. Нет, такой поворот дела Ференца Давида не устраивает. Надо образумить Имре, разлучить его с Залой. Но как? Если он и после ультиматума жены продолжает защищать Залу… Черт возьми!

— Так что же ты все-таки собираешься делать?

— То, что предложил Миклош. Доложить министру. В обход Каплара. Поскольку с ним общего языка нам не найти. Он заинтересованное лицо в этом деле.

— Понятно.

— А еще лучше государственному секретарю. Я сейчас вспомнил, что Каплар — ставленник министра. Так что вся надежда на госсекретаря.

— И что же дальше? Назначит он расследование, возбудит дело против жуликов, и сотни честных тружеников останутся без заслуженной премии.

— Пора на что-то решаться, — сказал Имре.

— Естественно. Ну, а с тобой что будет?

— Об этом я еще не думал.

— А я думал. Тебя уволят с работы. Посадят на скамью подсудимых. Исключат из партии. И я первым проголосую за твое исключение. — Он заметил, как помрачнело лицо брата, и уверился, что тот действительно не думал о последствиях этого дела. — Теперь пойдем дальше, — продолжал Ференц. — Ты еще не достроил дом. Что с ним будет? А что будет с Евой и с твоим будущим ребенком?

— Не знаю.

— Имре, я обращаюсь к твоему разуму, а не к сердцу. Ты любишь Залу. Это твое личное дело. Но ответь мне на один очень существенный вопрос. Как ты думаешь, Миклош Зала знает, что такое единоличная ответственность?

— Конечно, — ответил Имре и с любопытством поглядел на брата, не понимая, куда он гнет.

— Тогда он должен понимать, что за весь этот огромный ущерб в итоге взыщут с тебя. О последствиях я уже упоминал. Ну, подумай сам, разве друзья так поступают? Ведь он же фактически собирается упрятать тебя за решетку.

— Сомневаюсь, что это входит в его планы. Скорее всего, он над этим просто не задумывался.

— Имре, ты глуп до святости. Ты сказал ему, что, если он поедет в Мохач, против него не будут возбуждать дисциплинарное дело?

— Сказал.

— Это прекрасное предложение. И очень великодушное. Такое может сделать только истинный друг. И почему же он его не принял?

— Дурак потому что. Упрямец.

— И только-то? Скажи, Имре, а тебе никогда не приходило в голову, что Миклош хочет вырыть тебе яму?

— Ты что? Это немыслимо! — горячо запротестовал Имре.

— По-твоему, — бросил Ференц. — Поскольку ты наивен, как младенец. — Он вскочил и заходил кругами по комнате. — Скажи мне, дитя несмышленое, слышал ли ты когда-нибудь о психологии? Есть такая наука. Думаю, что не слышал. Иначе ты бы рассуждал по-другому. Имре, пойми, вы с Миклошем не только друзья, но и соперники. И, если мне не изменяет память, Миклош всегда был первым, а ты вторым. Я помню, как однажды весной сорок пятого ты мне сказал: «Ферко, тебе надо познакомиться с Миклошем. Потрясающий парень. Знаешь, мы с ним всегда соревновались. Каждому хочется быть первым. И когда нас схватили жандармы, Миклош и там боролся за первенство. Он взял на себя всю вину, чтобы ему досталось больше пыток и страданий, чем мне». Ты помнишь эти слова?

— Помню, — ответил Имре. — Только не понимаю, чего ты добиваешься этим вызыванием духов.

— Хочу заставить тебя думать. Миклошу даже в тюремных застенках удалось занять более высокое место. Он и там победил. Больше страдал, больше вынес. Ты и там оказался только вторым. А дальше так и повелось. Он вечно первый, ты вечно второй. И в Москве продолжалось то же самое. Миклош был отличником, ты — середнячком. И к чему же вы оба пришли в итоге? Произошло нечто непонятное. «Как же так? — спрашивает себя Миклош Зала. — Я и умнее и талантливее Имре, а он стал директором фабрики. У него и квартира, и машина, а теперь он еще строит себе сказочную избушку на курьих ножках. О нем, который был вечно вторым, пишут в газетах. А чего добился я?» Вот тебе готовая конфликтная ситуация.

— Да откуда тебе известно, что он именно так и думает?

— А он не может думать иначе. Это закономерность. Сам посуди. Что хорошего у него в жизни? Сплошные невезения. А ему уже сорок три года. Неудачный брак, болезненный ребенок. Имре, неудачи озлобляют человека, уродуют его чувства. И немыслимо ждать от него прежних дружеских чувств. Подумай только, ведь вы же с пятьдесят восьмого года почти не встречались. Откуда тебе знать, что у него за это время накопилось в душе? Имре, очнись, наконец! Я убежден: Зала затеял всю эту канитель с одной-единственной целью.

— С какой же?

— Доказать, что ты незаслуженно стал директором фабрики.

Имре ударил кулаком по столу:

— Чушь! Ты плохо знаешь Миклоша. Он никогда не нападает из-за угла. Если уж он борется, то в открытую.

Ференц тихо рассмеялся.

— Балда же ты, братец. Мне за тебя просто стыдно. Он ведь и сейчас играет в открытую. В этом-то и заключается гениальность его замысла. Нападая на жуликов, он нападает на тебя, хотя ты и стоишь в конце этой цепочки. Здесь тонкий расчет, поверь мне.

Имре по инерции продолжал возражать, но уже не так уверенно, как в начале разговора. Брату удалось заронить в его душу сомнения, и они уже начали прорастать.

— Глупости все это, — неуверенно произнес он.

— Факты. Не тяни с этим дисциплинарным делом.

— Значит, Миклоша к ответу, а жулики пусть гуляют?

— Вики Фусек еще не знает то, что знаю я.

— Что именно?

— Ответ, который она получит от Мартона.

— Да говори же ты яснее, черт возьми! Не понимаю я этих намеков. Что скажет Мартон?

— Что вся эта история с приписками — наше внутреннее дело, и не надо раздувать его на всю страну. С жуликами мы сами разберемся. А когда и как — это будем решать мы, а не Миклош Зала.

— Я понимаю. Но зачем же из-за этого портить жизнь Миклошу?

Ференц уже чувствовал, что одержал победу. Ему удалось-таки поставить Имре на колени. Нелегко это было, он аж взмок от напряжения. Уже направляясь к выходу, он бросил через плечо:

— Никто не собирается портить Миклошу жизнь. Все зависит только от него. Пусть выбирает. Или должность главного инженера — или дисциплинарное дело. Ты как друг сделал для него все возможное. Пусть теперь он доказывает свою дружбу. Если согласится поехать в Мохач, значит, он твой друг. Если нет — стало быть, враг.

33

Предсказание Ференца Давида сбылось. Вики получила от Мартона тот самый ответ, который журналисту был известен заранее. При этом разговоре присутствовали Балинт Чухаи и Шаллаи, которые даже не пытались спорить с Мартоном, понимая, что это не только его мнение. Вики попробовала было возражать: нельзя, мол, покрывать негодяев, которые злоупотребляют доверием честных тружеников. На что ей ответили: прекрасная мысль, дорогая Вики, но есть тут один маленький нюанс. Ты, дескать, воспринимаешь это дело о приписках как уголовное, мы же рассматриваем его с политической точки зрения. А решение политических вопросов требует определенной тактики и стратегии. Следовательно, речь идет вовсе не о том, что нужно покрывать мошенников. Придет время — и они свое получат. А покамест надо разобраться с Залой. Заслушать свидетелей и его самого и принять решение в зависимости от того, что он предпочтет: принять великодушное предложение товарищей и уехать в Мохач или понести расплату за свои проступки. Для этого предлагается создать комиссию и председателем ее назначить Балинта Чухаи. В состав комиссии ввести Ференца Давида, Вики Фусек — чтобы набиралась ума-разума от старших товарищей, а также Шандора Ауэрбаха, Имре Давида, и, естественно, представителя треста Матяша Маклари. Фабрике безотлагательно будет в торжественной обстановке вручен диплом передового предприятия, поэтому в течение недели надо разработать точный и подробный сценарий предстоящих праздничных мероприятий, ответственным за проведение которых назначается Шандор Ауэрбах. Уже есть договоренность с телевидением, не сегодня-завтра на фабрику приедет режиссер с двумя ассистентами, чтобы сориентироваться на месте будущих съемок и наметить наиболее выгодные ракурсы.

Вики отнюдь не была в восторге от происходящего. Ее очень огорчало сознание своей политической незрелости, из-за которой она никак не могла усвоить логику Мартона. Она просто не понимала, зачем к заурядному уголовному делу надо приплетать политику. И еще непонятно ей было, почему так цацкаются с Залой. Или он преступник, или нет — одно из двух. Если преступник, пусть его увольняют с работы, судят, исключают из партии. Нет, что-то тут концы с концами не сходятся.

Чухаи решил провести заседание комиссии через неделю, пригласив всех заинтересованных лиц на десятое апреля к десяти утра в конференц-зал фабрики.

Ференц Давид договорился с Имре, что девятого вечером они навестят Миклоша Залу и попытаются найти с ним общий язык. Вики как раз находилась в кабинете главного редактора, когда тот звонил брату.

— Скажи, родич, а ты бы не взял меня с собой? — спросила она. — Во-первых, меня очень интересует Зала, во-вторых, я хотела бы поучиться тактике и стратегии. Не знаю, что со мной случилось, но я глупею прямо на глазах. Просто перестаю понимать, что происходит. — И она поведала Ференцу Давиду о своих сомнениях.

Тот внимательно выслушал ее и, сняв очки, начал тщательно протирать стекла.

— Надеюсь, я могу говорить с тобой откровенно, — сказал он наконец. — Мошенничество — уже установленный факт, ты знаешь. Полтора миллиона форинтов ущерба. И по закону мой брат несет за это уголовную ответственность как директор фабрики. А поскольку раздувать это дело не в наших интересах, значит, надо замять и дело Залы. Между ними прямая взаимосвязь.

— Короче говоря, вы хотите заткнуть ему рот.

— Ну, что-то в этом роде.

— Не понимаю. Если Зала действительно изнасиловал девушку, почему же он сам лезет на рожон?

— Да потому что он хочет сокрушить Имре. От их прежней дружбы давно уже ничего не осталось. — И Ференц Давид пересказал ей то, что говорил брату.

— Неужели Зала такой злодей? — поразилась Вики.

Ференц Давид развел руками.

…В четверг вечером братья Давиды и Виктория Фусек нагрянули к Зале. Миклош и Тереза очень удивились, не понимая, чем вызван этот неожиданный визит. Тем не менее Миклош встретил гостей с искренним радушием, усадил их за стол, выключил телевизор.

— Ребенок уже спит, — сказал он. — Почему бы и не поговорить по душам?

— Чем вас угостить? — спросила Тереза. — В доме у нас, правда, не густо. Мы не рассчитывали на гостей. Но чем богаты, тем и рады. Есть кофе, чай, палинка…

— Что дашь, то и будут пить, — шутливым тоном промолвил Миклош.

— Не беспокойтесь, Терике, — сказал Ференц Давид. — Ничего не нужно.

— Не надо говорить за других, — осадил его Имре. — Тери, вино у вас в доме есть?

— Да.

— Ну вот и прекрасно.

Пока Тереза накрывала на стол, все сидели молча. Миклош приглядывался к Вики. Уж очень знакомым казалось ему лицо этой женщины. Где-то он ее уже видел.

— Мы с вами не встречались раньше? — спросил он.

— Наверняка встречались, — ответил за нее Имре. — Вики родом из Бодайка.

— В самом деле?

— Да, — улыбнулась Вики. — Я дочь Циммера.

— Как выяснилось, мы с вами родственники, — сказал Имре. — Поскольку сестра вашего отца тетя Эльвира — жена Йожефа Шиллера.

— Совершенно верно.

— За это надо выпить, — предложил Миклош.

Они подняли бокалы. Имре выпил с Вики на брудершафт, и они расцеловались. При этом он шепнул ей на ухо:

— Хорошо, что мы с тобой не кровная родня.

— Замечательно, — отозвалась Вики. — Вот родится у тебя осенью сын, а я как-нибудь постараюсь родить дочь, и со временем они могут пожениться.

— Откуда ты знаешь, что моя жена собирается рожать?

— Фери мне уже все уши прожужжал.

— Кстати, Фери, когда будут разбирать мое дело? — спросил Миклош.

— А ты разве извещение не получил?

— Нет.

Тереза внезапно вскочила, хлопнув себя по лбу:

— О господи, совсем память потеряла! Я же вчера вечером достала егоиз ящика. Когда ты был в городе. — Она вынула из сумочки конверт со штампом уездного комитета партии.

— Значит, завтра в десять, — сказал Миклош, прочитав извещение, и поглядел на Имре. — Маклари уже закончил свое расследование?

— Да. Но мне очень не хотелось бы, чтоб ты уехал от нас с дисциплинарным взысканием.

Вики бросила быстрый взгляд на Миклоша. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— А почему я должен уезжать? Или на этот счет уже есть решение?

— Нет. Но так было бы лучше. Я знаю материалы дела, результаты расследования Маклари.

Миклош налил себе вина, отпил глоток.

— Представляю себе эти материалы. Поди, такая же пачкотня, как и то, что было напечатано в газете у Фери.

Ференц Давид с оскорбленным видом поправил очки.

— Я готов ответить за каждое слово этой, как ты выражаешься, пачкотни.

— Надеюсь, тебе придется это сделать очень скоро. А покамест послушай, что я тебе скажу.

— Я весь внимание.

— Когда я приехал из Москвы и узнал, как стойко ты держался в пятьдесят шестом, я, ей-богу, гордился, что знаком с тобой, что ты брат моего лучшего друга. С тех пор как заварилась эта каша, я постоянно ищу и не могу найти объяснения: как человек, который в самые тяжелые времена не потерял своего достоинства и не спасовал перед бандитами Дудаша, мог опубликовать подобную статью? Видишь ли, Ферко, я никогда не кичился своим отцом, не кричал на каждом углу, какой он герой и тому подобное. Хотя он действительно был героем. И таким отцом не грех гордиться. Так вот, если тебе до сих пор это не приходило в голову, я скажу, чтобы ты знал: ты оскорбил память моего отца. Я уже не говорю о том, что этот щелкопер написал обо мне. Сплошная завираловка.

— Но у меня есть доказательства, — запротестовал Ференц Давид.

— А ты не подумал, что у меня тоже могут быть доказательства?

— В этом не будет необходимости, если ты поедешь в Мохач главным инженером, — вмешался Имре. — Получишь трехкомнатную квартиру.

Миклош поглядел на Вики.

— А вы читали эту статью?

— Читала.

— Ну, и как по-вашему: если то, что в ней написано, соответствует действительности, могу я работать главным инженером в Мохаче или еще где-нибудь? Ведь тогда меня нужно исключить из партии и посадить за решетку.

— Я с вами абсолютно согласна, — кивнула Вики.

— Минуточку, — сказал Ференц Давид. — Я бы хотел кое-что уточнить. Мы вовсе не стремимся обострить ситуацию. Тебе еще только сорок три года. У тебя семья. Зачем же портить тебе жизнь? Мы все учли. Твой отец погиб. Ты сам боролся против нацистов. Перенес пытки, прошел концлагерь. Был секретарем уездного комитета партии. Много сделал для людей.

— Ты шутишь? Сам-то ты веришь в то, что говоришь?

— Конечно. А как же иначе?

Тереза, которая до сих пор слушала молча, вспылила:

— А почему вы не написали всего этого в газете?

— Тереза, подожди, — сказал Имре. — Дай Фери закончить.

Ференц Давид очень обрадовался вмешательству брата. Теперь он избавлен от необходимости отвечать на этот щекотливый вопрос.

— Да я, собственно, уже закончил. Хочу только добавить: мы не забыли и то, что ты был другом Имре.

— Я и сейчас таковым являюсь, — промолвил Миклош, и настроение у него испортилось. — Я не только свои интересы отстаиваю, но и его.

Имре чертыхнулся про себя. Господи, да что ж это за упрямец такой? Почему он не хочет бросить все это, к чертям собачьим, и уехать с миром? Эким фарисеем стал Миклош! Разыгрывает из себя мученика, борется якобы за своего друга. Так борется, что аж на скамью подсудимых готов его посадить.

— Не надо отстаивать мои интересы, — сказал он. — Я уж сам как-нибудь.

Миклош в недоумении уставился на друга:

— Имре, что с тобой? Ты никак спятил? Твой враг не я, а те, кто поют тебе дифирамбы и угодничают. Их бойся.

Ференц Давид поднял руку, как выскочка-ученик, желающий похвастаться своими знаниями.

Вики все больше тяготилась своей ролью и укреплялась в решении вернуться на прежнюю работу в гимназию. Не для нее вся эта высокая политика. Как же ей было не признать правоту Терезы, этой грустной несчастной женщины, спросившей у Фери, почему он не пишет в газете то, что говорит? Почему в газете он печатает одно, а здесь при свидетелях утверждает совсем другое? Что же это за тактика, которая исключает порядочность? Любопытно, что еще придумал Фери.

— Скажи, Миклош, если возбудят дело против мошенников, орудующих на фабрике, что будет с твоим другом?

— Что ты имеешь в виду?

— Имре как директор фабрики несет личную ответственность за все злоупотребления.

— Ясно. Тебя беспокоит судьба Имре. Об этой стороне дела я еще не подумал. Но обещаю тебе, что непременно подумаю. А сейчас я очень устал. Да к тому же завтра у меня трудный день, ведь я единственный обвиняемый.

34

Заседание комиссии началось с конфликта. Балинт Чухаи сообщил Миклошу, что комиссия вовсе не собирается разбирать дисциплинарное дело, а просто в его присутствии заслушает свидетелей, которые выдвинули против него серьезные обвинения. В обкоме считают, что лучше всего уладить это дело мирным путем.

— Я не нуждаюсь в великодушии отдельных членов обкома, — заявил Миклош. — Меня интересует только истина. Так что не будем терять времени. Пора начинать. И я докажу, что Ирен Ауэрбах была руководителем шайки мошенников.

Шандор Ауэрбах так резко вскочил с места, что опрокинул стул.

— Если ты сейчас же не возьмешь свои слова обратно, я за себя не ручаюсь.

— Сядь, Ауэрбах, и успокойся, — бросил Зала. — Я не собираюсь отказываться от своих слов. К сожалению, тебе придется свыкнуться с мыслью, что твоя жена мошенница.

Столы в конференц-зале были поставлены в форме буквы «Т». Балинт Чухаи сидел посередине, по правую руку от него расположились Вики и Имре Давид, слева — Ференц Давид и Ауэрбах. Сбоку примостилась Юлия, которая вела протокол.

Чухаи пригласил первого свидетеля. Вошла Шипошне. Странно, подумал Чухаи, лицо этой Марики по-прежнему напоминает маску. Ее улыбка совершенно не изменилась с пятьдесят девятого года, когда он видел ее последний раз. Только зубов как будто бы стало больше. Все та же походка кафешантанной девы, подражающей эстрадным звездам.

Она слово в слово повторила то, что уже рассказывала Маклари. Зала около десяти зашел с девушкой в ресторан. Они заняли угловой столик возле эстрады… Да, это было третьего марта. Зала заказывал коньяк и пиво. Основательно накачал девушку. Заплатил триста форинтов. Чухаи спросил у Миклоша:

— Ты действительно столько заплатил?

— Абсолютно точно. — Зала повернулся к женщине: — Сударыня, а вы не могли бы сказать, во сколько мы ушли из ресторана?

Шипошне поглядела на потолок. Что же делать? Какого ответа от нее ждут? Черт возьми, нужно было договориться об этом с остальными. Пришлось сказать наугад:

— Примерно в половине одиннадцатого.

Миклош поблагодарил ее за ответ. После нее вошли тетя Ирма и Пал Зоннтаг. Вики сразу почувствовала какую-то нарочитость в их поведении. Словно они пытались разжалобить окружающих. Ирма Шиллер, как заправская актриса, выдерживая паузы для вящего эффекта, рассказала хорошо отрепетированную сказку. Они уже собирались ложиться, когда Зала привел вдрезину пьяную Анико. Проводил ее в комнату, уложил на кушетку, сказал Ирме, чтобы она раздела девушку и принесла чистую одежду. Конечно, это необходимо было сделать, ибо внешний вид Анико являл собой, мягко говоря, малопривлекательное зрелище. Вся одежда в грязи, в каких-то пятнах. Очевидно, ее вырвало по пути. Перед тем как раздеть девушку, Ирма попросила Залу удалиться, но он даже ухом не повел, будто его это и не касалось. Ну, что оставалось делать? Ирма все-таки раздела девушку, уложила ее под одеяло и пошла за водой. Но вернуться уже не смогла, потому что Зала запер дверь изнутри.

Вики вспомнила слова Анико. Та говорила, что ее раздел Зала. Опять тут что-то не так.

Рассказ Ирмы продолжил Зоннтаг. Он якобы услышал плач девушки, начал колотить в дверь, кричать, но все напрасно. Зала дверь не открыл. Только через полчаса он, ухмыляясь, вышел из комнаты. Пригрозил им, что, если они будут распускать языки, пожалеют об этом. Вот так это и случилось.

Вики поглядела на Залу. Инженер что-то записывал на клочке бумаги.

— Есть у кого-нибудь вопросы? — спросил Чухаи.

Вики подняла руку. Чухаи кивнул. Она повернулась к Зоннтагу:

— Значит, вы не видели, как все происходило?

— Помилуйте, дверь ведь была заперта.

— Тогда откуда вам известно, что случилось в комнате?

Ирма смерила ее убийственным взглядом. Ай да родственница! Ишь какая прыткая! Ну, да ничего. Это ей даром не пройдет. Надо написать Йожи, чтобы он не торопился высылать ей приглашение. Ирма знала, что Виктория хочет на лето поехать в Дортмунд и сейчас ждет ответа от Йожефа.

— Солнышко мое, — спросила она с мягким сарказмом в голосе, — как ты думаешь, зачем мужчина запирает дверь, когда на кушетке лежит раздетая девушка?

— Этого я не знаю, — спокойно отпарировала Вики. — Я же не мужчина. Но давайте по существу. Вы не видели, что произошло в комнате?

— Нет. Но Анико нам потом все рассказала.

Тереза потеряла самообладание. От долго сдерживаемой обиды на глаза навернулись слезы, и она выкрикнула:

— Старая стерва! Как вы можете так нагло врать?

Ирма с чувством собственного достоинства повернулась к ней и, не выходя из роли, спокойно произнесла:

— Мамаша твоя старая стерва, голубушка.

Миклош обнял жену за плечи:

— Иди домой, Тереза. Ничего страшного не случится. Тебе совсем не обязательно здесь находиться. Иди и успокойся. Все это не стоит твоих слез.

Тереза поднялась, поглядела на Чухаи.

— Я всегда слышала о вас только хорошее, — сказала она, — и считала вас порядочным человеком. Но теперь-то мне не надо больше ничего говорить. Как вам не совестно?

С этими словами она удалилась. Балинт Чухаи недоуменно повернулся к Миклошу, будто желая спросить, что означает эта выходка Терезы. Ведь он и не сказал еще ничего. Какие могут быть к нему претензии? Но Миклош не ответил на немой вопрос Чухаи. Его очень обрадовало, что Тереза наконец поняла: он обязан защитить свое честное имя, ведь это в их общих интересах. Приятно удивило его поведение Виктории Фусек. Она единственная увидела противоречия в показаниях очевидцев и не стала брать на веру их голословные утверждения… Чухаи спросил, нет ли у него вопросов к свидетелям.

Миклош поглядел в свои записки.

— Собственно говоря, у меня только одно замечание. Все выступавшие здесь бессовестно врали. Но сейчас я не стану с ними спорить. Я представлю свои доказательства, когда до меня дойдет очередь. А пока могу только довести до вашего сведения, что в тот вечер, третьего марта, Пала Зоннтага не было дома. Это я тоже докажу.

— Миклош, Миклош, — покачал головой Балинт Чухаи. — Выходит, все врут, только ты один говоришь правду?

— Насчет всех не знаю. Интересно, что сейчас скажет Анико. Она ведь утверждала, что раздел ее я, а теперь выяснилось, что это сделала тетя Ирма. Непростительный промах. Тот, кто задумал всю эту интригу, видимо, забыл уточнить детали. Других замечаний у меня пока нет.

Чухаи отпустил Ирму и Зоннтага, попросил Юлию позвать Анико Хайду. Секретарша вышла.

— Миклош, — сказал он, закуривая, — я был другом и соратником твоего отца. И всегда хорошо к тебе относился. Считал своим последователем, гордился тобой.

— Поэтому вы и повесили на меня всех собак в пятьдесят шестом и пятьдесят седьмом? — раздраженно отозвался Миклош.

— Об этом у нас еще будет время поговорить. А пока хочу тебя предупредить: если Ирма и Зоннтаг сказали правду, я буду требовать для тебя самого сурового наказания. И тебя посадят.

— Это вы можете. Вы тут всё можете. Теперь я это вижу. Если бы у меня хватило ума, я действовал бы с вами заодно. Но для этого у меня не хватает мозгов. Только честности — в избытке. А здесь, в уезде, это неходовой товар. Я еще не знаю, что скажет Анико. Но даже если она подтвердит показания Зоннтага и тети Ирмы, сути дела это не изменит. Они врут самым бесстыдным образом.

— А Шипошне тоже соврала?

— Конечно, — кивнул Зала. — Об этом даже смешно говорить.

— Зачем ей врать? — поинтересовался Ференц Давид. — Какое ей дело до тебя?

— Вероятно, боится потерять место. Она же подавала спиртные напитки несовершеннолетней девушке.

— Но ведь заказ делал ты.

Миклош не успел ответить, потому что в этот момент вошла Анико. Вики заметила у нее на пальце широкое обручальное кольцо. Да, ведь кто-то говорил, что она переселилась к Земаку.

— Садитесь, Анико, — сказал Чухаи.

Девушка еле заметно кивнула головой и села, поглядывая на Ференца Давида. Главный редактор ободряюще улыбнулся ей. Она опустила глаза, нервно комкая носовой платок.

— Анико, — начал Чухаи, — мы здесь собрались по поручению обкома. Хотелось бы узнать от вас, что произошло третьего марта вечером. Расскажите, пожалуйста.

— Смелее! — подбодрил ее Ференц Давид.

Вики перевела взгляд с девушки на Миклоша. К сожалению, у него мало шансов. Если Анико будет свидетельствовать против него, как он докажет, что все лгут?

— В тот вечер, — нерешительно заговорила девушка, — я была в «Синем журавле». Выпила я вообще-то немного, просто ничего не ела весь день, поэтому… ну, в общем, опьянела. Но голова у меня была совершенно ясная. Все помню. Только ноги подкашивались. И в желудке мутило.

— Это порядочно надо было выпить — на триста форинтов, — заметил Чухаи. — Ведь Зала именно такую сумму заплатил?

— Да, точно. Триста форинтов.

— Значит, Зала уплатил по счету, а потом повел вас домой? — подытожил Чухаи.

— Совершенно верно. Одна я бы не дошла. Мне было очень плохо.

— Значит, пришли вы домой… — Чухаи начал проявлять нетерпение. Каждое слово приходится чуть ли не клещами из нее вытягивать. — А что было потом?

— Потом? — Анико первый раз поглядела на Миклоша Залу. Инженер сохранял абсолютно невозмутимый вид. — Потом тетя Ирма раздела меня, умыла и положила спать.

— Умыла? — задумчиво переспросила Вики. Странно. Об этом не было речи.

— Да. Принесла воды в тазике и умыла мне лицо… и вообще… Потому что…

— Не надо деталей, — перебила Вики. — Давайте по существу. Что было потом?

— А потом я заснула.

Наступила неловкая пауза.

— А разве ничего больше не случилось? — вкрадчиво спросил Ференц Давид.

— Что вы имеете в виду?

— То, что Миклош Зала запер дверь изнутри.

— Он не запирал дверь. Он сразу ушел. Мы только вдвоем были в комнате. Тетя Ирма и я.

— А где был Зоннтаг? — поинтересовалась Вики.

— В корчме.

Снова наступила тишина, которую через минуту нарушил Ференц Давид:

— А мне вы говорили, что Зала вас изнасиловал. Напоил и изнасиловал.

— Не было этого.

— Подождите, — вмешался Чухаи. — Я вижу, дело принимает совсем другой оборот.

— Я тоже так думаю, — сказала Вики. — Если не Зала вас напоил, так кто же тогда? С кем вы пили?

Ференц Давид чувствовал, что признание Анико путает им все карты и трудно даже перечислить последствия, которыми оно чревато. То же самое ощущал и Имре. И не знал, радоваться ли признанию девушки или нет.

— Анико, — промолвил Ференц Давид, — вы лжете.

— Нет, нет, — воспротивилась она, — теперь я не лгу.

Вики раздраженно взглянула на Ференца Давида и решительно заявила:

— Так у нас дело не пойдет. Если каждый будет дуть в свою дуду, мы тут просидим до ночи. Давайте соблюдать хоть элементарный порядок. Анико, вы не ответили на мой вопрос: с кем вы были в ресторане?

— С Пети Тёрёком и Белой Чете. Я их в тот день на фабрике увидела. Они тоже детдомовские, как и я. А теперь возят фургон. Третьего марта они привезли сырье, хотели взять готовую продукцию, но не успели оформить документы. Мы договорились вечером встретиться. Ну, короче говоря, в восемь часов пошли в «Синий журавль». Я очень обрадовалась, что увидела их. Еще по детдому помню — мировые были парни. В общем, заказали они вино, палинку. Надо, говорят, отметить встречу. Ну, выпили мы, поболтали о том о сем, а потом они начали ко мне приставать. Я, помню, заплакала. Обидно стало. Неужели на свете совсем не осталось порядочных мужчин? Всем подавай только одно… Короче говоря, послала я их подальше. Так они, чтобы отомстить, ушли и не заплатили по счету. А у меня ни гроша в кармане, да еще плохо мне стало. А тут появился Юсуф, этот вонючий подонок, и стал требовать, чтобы я заплатила. Я ему говорю: «Я не буду платить, я ничего этого не заказывала». Тогда он начал ругаться, обзывать меня потаскухой и еще по-всякому. Потом пришла эта гадюка Шипошне. Я и ее послала подальше. В общем, поскандалили. Кажется, я разбила пару бокалов. В это время и пришел Зала. Как раз в тот момент, когда Юсуф хотел меня ударить. Он заступился за меня, заплатил по счету и отвел домой. Вот и все. Хотите — верьте, хотите — нет, но это чистая правда.

Ауэрбах усмехнулся:

— Значит, мы должны в это поверить?

— Дело ваше, — огрызнулась Анико. — Только ничего другого вы от меня не услышите.

И опять наступила долгая тишина. Потом Чухаи изрек, как бы подытоживая сказанное:

— Значит, вы солгали и корреспонденту газеты, и товарищу Давиду, и товарищу Маклари. Спрашивается, зачем?

Анико уставилась в пол, потом подняла голову:

— Меня заставили. Сказали, что, если я не солгу, меня посадят в тюрьму.

— Кто заставил? — спросил Чухаи, чувствуя себя обманутым.

Вики улыбнулась:

— Говори смелей, Анико. Кто тебя заставил?

Девушка показала на Шандора Ауэрбаха.

— Его жена Ирен. И тетя Ирма.

— А кто выдумал эту историю насчет изнасилования? — спросила Вики. — Наверно, Ирен Ауэрбах?

— Нет, нет. Ей я тоже наврала. Это тетя Ирма придумала. Сказала, что надо разделаться с Залой. Потому что он убийца. И дядя Пали то же самое говорил. Сказал, что Зала убил Форбата, а его самого посадил в тюрьму. Потом этот журналист еще говорил, что вы тоже хотите избавиться от Залы.

— А что Ирен заставляла тебя делать? — спросила Вики.

— Обманывать. Я должна была носить в кочегарку пряжу, чтобы дядя Пали ее сжигал. А когда Зала узнал об этом, Иренка сказала, что мы должны все отрицать и ни в коем случае не признаваться, что я была в кочегарке. — Из глаз Анико потекли слезы. — Сегодня же уволюсь с этой паршивой фабрики. Хватит с меня. Пусть меня сажают в тюрьму. Не могу больше. Надоело это бесконечное вранье.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Чухаи. — Только не надо плакать. Никто вас больше не заставит врать. Можете идти. Спасибо за откровенность.

Когда за Анико закрылась дверь, Зала промолвил:

— Я думаю, после этого излишне выслушивать моих свидетелей. Надеюсь, со мной все ясно? Теперь самое время перейти к делу о приписках и о шайке мошенников.

Чухаи стукнул кулаком по столу:

— Хватит! Отдохни. Выйди на несколько минут. Нам надо посовещаться. Только далеко не уходи. Я тебя позову. Вы, Юлия, тоже пока свободны. — Когда Миклош и Юлия вышли, Чухаи обвел членов комиссии тяжелым взглядом. — Ну, что, голуби, доигрались? Сами по уши в дерьме, и меня туда же. Клоуна из меня сделали. — Он встал, подошел к Ауэрбаху: — Что тут вытворяет твоя жена? Ну, говори же! Что ты молчишь? — Чухаи задыхался от ярости. — Говори, или я тебя с таким треском вышибу из Бодайка, что на всю страну слышно будет! Я из тебя человека сделал, и вот твоя благодарность.

— Балинт, прекрати, — подал голос Имре. — Не надо заводиться.

— Что? — взъелся Чухаи. — Ты осмеливаешься затыкать мне рот?

Но Имре не так-то легко было запугать.

— А почему бы нет? — вызывающе спросил он. — Ты тут не господь бог. С какой стати ты собираешься вышибать Шандора из Бодайка? — Он повернулся к брату: — А тебе теперь вообще лучше рта не раскрывать. Потому что тебе-то как раз в первую очередь следовало бы дать под зад. Сколько ты дров наломал с этой поганой статейкой? Даже меня чуть не убедил, что Миклош негодяй.

— Довольно, — сказал Чухаи. — Вызови Ирен. Я хочу выяснить все до конца.

Ференц Давид испугался.

— Не сходи с ума, старик. Ты любой ценой хочешь добиться скандала?

— Прежде всего надо разобраться, что происходит.

— Верно, — подтвердила Вики, и внезапная печаль закралась ей в душу. О, господи, что же на самом деле представляют из себя эти люди?

Имре позвонил в партком и сказал Ирен, чтобы она немедленно явилась в конференц-зал. Чухаи поглядел на Ауэрбаха.

— Ты же клялся-божился, что Ирен непричастна к этой афере. Честное слово дал.

Имре стукнул по столу.

— Не надоело вам еще фарисействовать? Ведь каждый из вас знает, что творится на фабрике. Вспомни, Балинт, я же сначала пришел к тебе с докладной Залы. А поскольку ты не принял никаких мер, отправил эту докладную вместе со своим заявлением товарищу Мартону. Ты мне тогда сказал, что в нашем уезде ничего подобного произойти не может. Ты все знал. А теперь строишь из себя святую невинность.

Чухаи молчал. Ауэрбах воспользовался этим минутным замешательством, чтобы вступиться за свою жену.

— Балинт, — вкрадчиво начал он, — почему ты веришь этой маленькой шлюхе и не веришь тете Ирме, дяде Пали, мне?..

— Почему? — раздраженно переспросил Чухаи и снова подступил к Ауэрбаху. — Сейчас объясню. Потому что вы, к сожалению, круглые идиоты. Даже соврать как следует не умеете. Вот тебе пример. Зоннтаг утверждал, что Зала избил его. Но как это доказать, когда нет свидетелей? Потому-то Зала и был так спокоен.

— Балинт, прими к сведению, — промолвил Имре, — и все вы примите к сведению: я в этих грязных делишках не замешан. Я не раз говорил вам о том, что на фабрике творятся безобразия, а вы твердили, что Ирен Ауэрбах — секретарь парткома и вы не можете возбуждать против нее дисциплинарное дело. Но учтите, черт бы вас побрал, если мне придется сесть на скамью подсудимых, вы будете сидеть рядом со мной. Все до единого. Это я вам гарантирую.

Вошла Ирен. Она непринужденно улыбалась, но Вики сразу заметила, что эта непринужденность стоит ей больших усилий.

— Садись, — бросил Чухаи.

Ирен села, поправила юбку, неторопливо достала пачку сигарет, закурила.

— Надеюсь, ты знаешь, зачем мы здесь собрались, — сказал Чухаи.

Ирен курила, старательно пуская колечки дыма.

— Нетрудно догадаться.

Чухаи не понравилась ее улыбка.

— Ты чего такая веселая? Выпила, что ли?

— Выпила, — с готовностью отозвалась женщина, и улыбка исчезла с ее лица. — Знаешь, Балинт, когда у меня начинаются спазмы желудка, я всегда пью.

Чухаи подошел, сел рядом с ней.

— Я очень рассчитываю на твою откровенность.

Глаза женщины наполнились слезами.

— Балинт, теперь мне уже нечего скрывать. Этот подлец, — она показала на Ауэрбаха, — избил меня. Назвал проституткой.

— Ирен… — Ауэрбах прикусил губу.

— Меня даже мать родная никогда не била. — Она еле сдерживала подступившие к горлу рыдания. — Хватит с меня, довольно!..

— Ирен, что это за истерика? Прекрати… — начал было Ауэрбах, но получил в ответ такой убийственно-испепеляющий взгляд, что сразу опустил голову.

— С тобой мне больше не о чем разговаривать. Можешь бить своих шлюх, если у тебя руки чешутся.

— Поговорите об этом дома. Ладно? — вмешалась Вики. — Скажи, Ирен, это правда, что ты занималась приписками?

— Правда, — сказала Ирен, глядя прямо в глаза Вики. — Но это не вся правда. Я еще и спекулянтка. Разве твоя тетя Эльвира не рассказывала тебе, что она присылает мне из Дортмунда фирменные манатки, а я их здесь толкаю на черном рынке? Джинсы, всякую там косметику?

Ауэрбах чуть не взвыл от досады:

— Она спятила! Не верьте ни единому ее слову!

Чухаи тоже не понравилась эта истерическая вспышка откровенности.

— Не паясничай, — нахмурился он. — Говори серьезно.

— Я никогда еще не говорила так серьезно. Зала абсолютно прав. И я сама готова сказать ему об этом.

— Это лишнее. Достаточно, если ты все расскажешь нам.

Ирен стряхнула пепел с сигареты.

— Я действительно посылала Анико в кочегарку. Зала сказал правду. Мы сжигали пряжу. И Зоннтаг и Анико врали по моей подсказке.

— А ты не подумала, что тем самым сажаешь меня на скамью подсудимых? — вспылил Имре. — Ты затянула петлю на моей шее.

Ирен дружелюбно улыбнулась ему, и, когда заговорила, в ее голосе прозвучала скрытая боль:

— Не беспокойся за свою шею, Имре. Ты уже заседаешь в президиумах и обзавелся дружками-приятелями, которые спасут тебя. Ты в их руках — такая же удобная и послушная марионетка, как и я. Им нужны такие. И бунтовать ты уже не осмелишься. Ты уже слишком ленив для этого. И к тому же тебе есть что терять.

— Ты заслужила хорошей взбучки, — мрачно произнес Чухаи. — Опозорила всех нас, опозорила партию, область. Зачем тебе надо было влезать в эту аферу? Чего тебе не хватало? У тебя же все есть. И квартира, и машина, и дача.

Ирен окончательно вышла из себя. Что же они сейчас-то лицемерят? Ведь тут нет посторонних. Можно разговаривать откровенно. Не осмеливаются? Стыдятся? Ну, так она им все выскажет.

— Зачем я занялась аферами? Это ты спрашиваешь? Да потому, Балинт, что вы меня втянули в свою игру. Ведь вы же здесь, в уезде, соревнуетесь друг с другом: у кого лучше квартира, дача, машина. А чтобы участвовать в этом соревновании, нужны деньги. Много денег. Зарплаты для этого мало. А ведь вы хотите жить не хуже, чем прежние хозяева — помещики да фабриканты. Я же вижу, как у вас слюнки текут, когда вы расспрашиваете Пала Зоннтага о прошлых временах. А от тех, кто не желает вам подыгрывать и подчиняться вашим порядкам, вы стараетесь избавиться любыми способами. Как, например, от Миклоша Залы. Вы хотите скандала? Так вы его получите. Я такой скандал устрою, какого не видали еще ни этот поганый поселок, ни уезд. И рот заткнуть вы мне не сможете.

— Мы не скандала хотим, — сказал Чухаи, — а порядка.

— Для этого нужны новые люди.

— Ты сегодня же сдашь свои партийные полномочия.

Ирен горько рассмеялась:

— И тогда будет порядок? Или вы тоже сдадите свои полномочия? Сделаете первый шаг на пути к новой жизни? Я уже и без вас решила, что мне делать. Уволюсь с фабрики. И выйду из партии, потому что это не для меня. Подам на развод. И отвечу перед законом за все свои проступки. А вы что решили? Вам ведь есть за что отвечать. Кто вселил в меня ненависть к Зале? Кто рассказывал, что он сажал в тюрьму невинных людей? И вы, и эта старая грымза. И Вебер. Вы убеждали меня, что он изнасиловал эту несчастную девушку. Если б вы знали, как мне сейчас стыдно! И за себя, и за вас.

— Успокойся. Ты будешь делать то, что я скажу.

— Нет, Балинт. Больше не буду. Теперь я буду поступать только так, как мне подсказывает совесть. Это было для меня хорошим уроком. Я поняла, что нельзя идти на обман и на жертвы ради мужчины. Ни один из них этого не стоит.

Чухаи кивнул Ауэрбаху:

— Уведи ее домой.

Ауэрбах робко приблизился к жене, хотел взять ее за руку.

— Не прикасайся ко мне! — сквозь зубы процедила Ирен и, смерив его презрительным взглядом, вышла из комнаты.

35

Вики была буквально ошеломлена словами Ирен. Конечно, кое-что она преувеличила, но в целом очень точно выразила суть происходящего. Глядя на Чухаи, раздраженно ходившего из угла в угол, ей хотелось сказать: зря ты злишься, старик, Ирен абсолютно права. Чухаи внезапно остановился возле нее:

— При чем тут помещики и фабриканты?.. Я что, живу, как помещик? Где у меня собственный дом, дача, автомобиль?

— Зачем тебе, если у твоих сослуживцев есть? Ты же сам рассказывал, что каждый выходной проводишь у кого-нибудь из приятелей на даче. У них все есть, что тебе нужно.

— Ну и что? — спросил Чухаи. — Разве это преступление? Чем мои сослуживцы хуже других? Что же им, жить в палатках и ездить на велосипедах?

Вики откинула со лба волосы.

— Балинт, дело не в том, что у них есть дачи и машины. Ты спроси — на какие шиши они все это приобрели?

Неожиданно вмешался Ференц Давид:

— Зачем нам цапаться между собой. Лучше попробуем договориться с Залой. Это просто необходимо. Если не удастся, тут такой тарарам поднимется, какого еще не бывало. Мы должны объединиться, иначе нам несдобровать.

Ауэрбах оживился:

— Правильно. В конце концов, не мы же мошенничали.

Вики передернуло от его слов. Какая же все-таки дрянь этот Шандор Ауэрбах! Он и в самом деле заслуживает, чтобы его с треском вышибли из Бодайка. Уже отрекся от своей жены. Главное — самому остаться чистеньким. Он не мошенничал, это верно. Он только смотрел и милостиво разрешал, чтобы другие мошенничали. Вики прикинула, что двухэтажный дом Ауэрбахов по самым скромным подсчетам стоит не меньше двух миллионов, дача в сто квадратных метров — около миллиона, да и новая машина — далеко не грошовая покупка. У Шандора зарплата шесть тысяч, у Ирен — четыре, то есть всего десять тысяч. Как же можно так разгуляться на эти деньги? У Вики муж — хирург, главный врач поликлиники, и вдвоем они зарабатывают гораздо больше Ауэрбахов, и то не могут построить себе двухэтажный дом. Неужели Шани никогда не спрашивал у Ирен, откуда она берет деньги на все это?

— Я позволил, чтобы Миклоша так унижали, — с горечью вымолвил Имре. — Как же мне теперь смотреть ему в глаза? И что с Зоннтагом и тетей Ирмой?

— Выгнать их, к чертовой матери, — беззаботно сказал Ауэрбах.

— А как быть с твоей женой? — спросил Чухаи. — Сжечь на костре? Не забывайте, что на этой фабрике совершено групповое преступление. Так что же, освободить преступников от ответственности? Нет, я на это не согласен. Вики, останься здесь. А вы можете идти. И позовите сюда Залу.

Мужчины вышли, и через несколько секунд зашел Зала.

— Садись, — сказал Чухаи. — Закуривай.

— Я не курю, — ответил Зала и сел.

— Миклош, — начал Чухаи, — мне очень стыдно за то, что произошло. Когда-то у нас были очень добрые отношения. Жаль, что мы не встретились раньше.

— Наверняка у тебя были на это серьезные причины. — Миклош на мгновение смешался, не зная, обращаться ли ему к Балинту на «ты» или нет. Ну, да ладно.

— Да, были, — ответил Чухаи. — И как ты думаешь, что это за причины?

— Не знаю. Я вроде бы не подавал повода для обид.

— Не в обидах дело. Я действительно избегал встречи. Ты же слышал, в каких условиях нам приходилось работать в пятьдесят шестом.

— Знаю, знаю. Ты все записал на мой счет. Сделал меня козлом отпущения. Не надо отвечать. Я твой ответ знаю. Ради спокойствия уезда ты пожертвуешь, если надо, не только Миклошем Залой, но и собой.

— Верно.

— Ладно, оставим прошлое. Я на тебя не сержусь. Вернемся к нашим баранам. Что вы собираетесь делать?

— А ты?

— Прежде всего, вчиню иск «Народной газете» за оскорбление и клевету.

— Процесс против партийного органа? — удивилась Вики.

А Чухаи добавил:

— Это все равно что выступать против партии.

— Против партии? Странный ты человек, Балинт. Никак не можешь отрешиться от старых понятий. Газету делают по поручению партии обыкновенные люди. И если эти люди допускают ошибки, если злоупотребляют властью, они, как щитом, прикрываются словом партия. По-твоему получается: если главный редактор Ференц Давид кого-то критикует, значит, это критика со стороны партии. А с Ирен Ауэрбах что получилось? Вы приняли ее в партию, назначили партийным секретарем, а ведь этот человек не имеет никакого отношения к партии.

— Я тебя понял. А дальше что ты собираешься делать?

— Доложу министру о приписках и прочих злоупотреблениях на фабрике. Это мой гражданский долг.

— Тут я с тобой абсолютно согласен, — сказал Чухаи к величайшему удивлению Вики. — Мошенники должны понести наказание. Но только чуть погодя. Повременим немного, я тебя прошу. Пусть фабрика получит звание передового предприятия. Это очень важно для области. Людям дадут награды, премии. Здесь будет телевидение. А потом начнем наводить порядок. С жуликами разберемся по всем правилам. Даю тебе слово в присутствии Вики.

Миклош надолго задумался.

— А где гарантия, что после торжественных мероприятий вы наведете порядок?

— Тебе нужна гарантия? Ну, так вот. Ты станешь главным инженером фабрики и будешь сам этим заниматься вместе с Имре. Получишь все карты в руки.

— Как я стану главным инженером? Каплар этого не допустит.

— Каплар сделает то, что мы скажем. А в газете напечатаем опровержение. Дадим большую статью о тебе, о твоем отце, расставим все по местам.

Зала глубоко вздохнул:

— А какова цена должности главного инженера?

— Чтобы ты не действовал через наши головы.

— А если я откажусь?

Чухаи поглядел на него в упор:

— Тогда лучше нам не попадаться на глаза друг другу.

Позже, когда Вики на машине отвозила Чухаи домой, она сказала:

— Балинт, твоя последняя фраза прозвучала как угроза.

Чухаи повернулся к ней:

— Так оно и есть. Я его убью, если он будет тут мутить воду. Миклош прекрасный парень. Талантливый, честный. Я по-своему люблю его. Но этот уезд и область я люблю гораздо больше. И если мне придется выбирать между интересами области и Миклошем Залой, я без зазрения совести выберу область.

Они свернули в переулок.

— И Залу в самом деле назначат главным инженером?

— Да.

— И после торжественных мероприятии действительно возбудят дело против мошенников?

— Ну… В этом я уже не уверен. Это зависит от многих факторов. Видишь ли, Виктория, мы с тобой принадлежим к разным поколениям. По-разному думаем, по-разному реагируем на происходящее. Не знаю, поймешь ли ты меня. Возбудим ли мы дело против мошенников, будет зависеть от того, насколько это будет соответствовать интересам области после награждения фабрики. — Они остановились у дома Балинта Чухаи. — Не зайдешь ко мне? Выпили бы чего-нибудь.

— Я же за рулем, — сказала Вики.

— Велика важность. Не думаешь ли ты, что Дежё Туриан осмелится оштрафовать тебя? Знаешь, кто такой Туриан?

— Ну как же. Начальник уездной милиции. Полковник. Член обкома.

— Не в этом дело. Когда я служил в милиции, он стажировался у меня. Его отец был лакеем в имении Зоннтага. Этот парень — мой ставленник.

— К чему ты это говоришь?

— А к тому, чтобы ты поняла: нам всем, от кого зависит судьба этого края, необходимо держаться вместе. — Чухаи опустил стекло, закурил. — Знаешь, вся беда в том, что некоторые, вроде Шандора Ауэрбаха, считают, будто мы создаем некий наступательно-оборонительный союз. Они, мол, спокойно могут воровать, мошенничать, а если попадутся, мы их защитим. Это их серьезная ошибка. Я склонен смотреть сквозь пальцы на некоторые грешки, если они не идут вразрез с интересами области. Но во имя этих интересов я пожертвую кем угодно. И собой тоже.

— Не знаю, — сказала Вики, — насколько укрывательство мошенников может соответствовать интересам области. Вообще я все больше прихожу к убеждению, что фабрику нельзя награждать после всего случившегося. По-моему, Зала прав.

— Я уважаю твои убеждения, — произнес Чухаи, — но не могу с тобой согласиться. Ну, пока. Привет мужу.

— Спасибо. Передам. Поцелуй за меня Катинку.

Когда Чухаи скрылся за воротами, она нажала педаль газа и покатила в сторону города.

36

Балинт Чухаи сдержал слово. Он доложил Мартону о договоренности, достигнутой с Миклошем Залой. В тот же день они позвонили Каплару и сообщили ему, что обком решил предложить кандидатуру Залы на должность главного инженера. Довели также до его сведения, что обвинения, выдвинутые против этого человека, оказались беспочвенными. Зала превосходный специалист, испытанный партиец. Каплар все понял, сразу же вызвал Маклари и объявил ему о своем решении назначить Миклоша Залу главным инженером. С руководством области вопрос уже согласован, Мартон не возражает против этой кандидатуры. Поскольку Маклари очень удивился такому повороту событий, Каплар счел нужным объяснить: он принял это решение, дабы никто не подумал, будто он до сих пор сводит счеты с Залой. Что касается обвинения в изнасиловании, оно оказалось безосновательным. Можно справиться об этом у Имре Давида. Желательно, чтобы приказ о назначении был подготовлен как можно скорее и отправлен с завтрашней почтой.

Вот так Миклош Зала стал главным инженером, а вскоре получил и ордер на трехкомнатную служебную квартиру. Тереза была счастлива. И не только из-за квартиры и повышения Миклоша по службе, сколько из-за того, что мужа полностью реабилитировали. Через два дня в газете появился очерк о Миклоше, где восторженно описывалось его прошлое и сам он представал перед читателями в образе почти легендарного героя и несгибаемого борца за идеалы революции. Далее сообщалось, что факты, изложенные в предыдущей статье, не соответствуют действительности, ибо репортер пользовался непроверенными данными и ложными слухами, за что и понесет соответствующее наказание. Потом следовало интервью с Балинтом Чухаи. Со множеством подробностей он поведал, как двое друзей, Имре и Миклош, действуя по его указанию, совершили покушение на фольксбундовцев. «Только человек, не искушенный в революционной борьбе, или сознательный враг может назвать это героическое деяние детской шалостью», — гневно заключил Балинт Чухаи.

Все были довольны. На фабрике готовились к предстоящим торжествам, обсуждали, какая сумма будет выделена на премии. Никто этого толком не знал, но некоторые уже занимали деньги под будущую премию. О прежних злоупотреблениях как-то постепенно начали забывать. На фабрике теперь действовала новая система оплаты труда, полностью исключавшая саму возможность приписок. Пала Зоннтага и Ирму Шиллер немедленно рассчитали и отправили на пенсию. Ирма откровенно радовалась, что удалось так благополучно выпутаться из этой истории. Пал Зоннтаг места себе не находил от стыда и старался по возможности не появляться на людях. Анико обручилась с Земаком, уволилась с фабрики, и будущая свекровь взяла ее под свою опеку. Слишком тяжело пережила она все случившееся и теперь нуждалась в отдыхе.

Ирен Ауэрбах попросила освободить ее от обязанностей партийного секретаря, собрала свои пожитки и уехала в Будапешт к Кати Мухораи. Та с радостью приняла ее, и всю ночь они провели за разговорами. Ирен рассказывала подруге обо всем, что ей пришлось пережить, и плакала. Она не оправдывалась и не пыталась приукрасить свою роль в этом деле, ее исповедь была предельно откровенной. Когда Кати спросила, что она сейчас намеревается делать, Ирен не задумываясь ответила: прежде всего, подаст заявление о выходе из партии, мотивируя его своей политической незрелостью. Сегодня же напишет и отправит экспресс-почтой на имя Чухаи. Балинт — умный мужик, он все поймет правильно. Конечно, может случиться и так, что ее будут исключать из партии публично, на общем собрании, перемыв предварительно косточки. Что ж, она это заслужила, ничего не поделаешь. А завтра надо сходить к знакомому адвокату Тончи Фрёлиху и обговорить детали предстоящего развода.

Однажды утром в директорской приемной появился Бела Земак. Он принес Юлии исправленный замок для письменного стола. Поздоровался, выпил чашку только что сваренного кофе и принялся врезать замок.

— Когда у вас свадьба? — поинтересовалась Юлия, когда он уже заканчивал работу.

— В следующий четверг. А потом мы сразу уедем.

— Вы уходите с фабрики? — удивилась Юлия.

— Да.

— И даже не дождетесь премии?

— Я уже подал заявление. — Он завинтил последний шуруп, проверил, хорошо ли работает замок.

— Но ведь вас представили к ордену.

Земак разогнулся, передал Юлии ключи и с горечью сказал:

— Пусть этот орден нацепят на грудь главному инженеру.

— А что случилось?

— Я еще ни в ком так не обманывался, как в Миклоше Зале. Считал его честным, неподкупным. А оказывается, вся цена его честности — должность главного инженера и трехкомнатная квартира.

— Не знаю, — сказала Юлия. — Я бы на вашем месте не торопилась с уходом.

В это время из своего кабинета вышел Зала, спросил, у себя ли директор. Юлия ответила, что он пошел в партком просмотреть список представленных к наградам. Зала кивнул, потом подошел к Земаку:

— Скажи, Бела, почему ты меня избегаешь?

Прежде чем тот успел ответить, Юлия быстро вставила:

— Бела подал заявление об уходе.

— Вот как? — Зала испытующе поглядел на молодого рабочего. — Подыскал другое место?

— В Фехервар уеду. На «Видеотон»^[36]. Они уже и квартиру дают.

— Почему ты уходишь? Только честно. Из-за меня?

Земак кивнул.

— Как мы вам верили! Вся бригада, весь наш цех. Гордились. Переживали за вас… Да что говорить! — Он перевел дух. — А Анико… Знали бы вы, чего мне стоило поставить ее на ноги, чтобы она поверила в себя, чтобы перестала, наконец, бояться и сказала правду…

В это время вошел Имре Давид и, никем не замеченный, остановился у двери. Его заинтересовало, о чем могут говорить эти двое. Он знал, что Земак увольняется и причиной тому — Миклош Зала.

— Теперь я уже вижу, — продолжал Земак, — мы были только пешками в вашей игре. Вы добились, чего хотели. Получили место главного инженера, трехкомнатную квартиру, и все о’кей. А мы с вас пример брали. — Земак уже почти кричал. — Неужели ради этого вы в сорок четвертом пошли в концлагерь, терпели пытки, голод? Неужели человеческая совесть так дешево стоит? Ах да, дача, и машина, в все, что душе угодно. Только скажите мне, товарищ главный инженер, почему мы так легко ко всему приспосабливаемся?

— Чтобы выжить, товарищ Земак, — задумчиво ответил Миклош.

— Бела, — вмешался Имре, — сходите в партком и просмотрите список представленных к наградам. Чтобы вы потом не говорили, что этот список составляли келейно, без участия общественности.

Земак покачал головой:

— Не буду я ничего смотреть. Все это липа.

Имре развел руками:

— Ну как хотите. — Он подождал, пока Земак собрал инструменты и ушел. Потом повернулся к Миклошу: — Что ты на это скажешь?

— Я согласен с Земаком. Это действительно липа, и я ее не подпишу.

Имре открыл дверь в свой кабинет:

— Зайди, — и, когда они расположились в мягких креслах, спросил: — Ты опять начинаешь?

— Нет, — ответил Миклош. — Продолжаю.

— Значит, ты просто выждал, пока тебя назначат главным инженером? — Имре распечатал пачку сигарет, закурил.

— Нет, Имре. Я ждал появления очерка в газете, чтобы обеспечить тылы. Хотя, конечно, должность главногоинженера тоже облегчает мою задачу. Теперь у меня есть официальное право вывести мошенников на чистую воду.

Имре потянулся к столу, взял пепельницу, поставил ее на подлокотник кресла.

— Миклош, — тихо произнес он, — зачем ты это делаешь? Балинт тебе этого не простит.

— Знаю. Когда он сказал, что лучше будет нам не встречаться друг с другом, у меня мурашки по спине побежали. Это был даже не ультиматум, а нечто большее.

Пока Миклош пересказывал ему свой разговор с Чухаи, Имре вспоминал вчерашний вечер и, как сейчас, слышал слова Вики:

— Человек должен быть самим собой, а мы не смеем жить, как нам хочется. Все наши поступки контролируют Мартон и Чухаи, и действуем мы не по собственному убеждению, а по их указке. — Они сидели в гостиной. Ева поставила на стол тарелку с пирожными, коньяк и вино и пошла на кухню готовить кофе. — Она взяла обратно свой ультиматум? — спросила Вики.

— Да. Мы помирились. Она поняла, что была неправа.

— Я рада за вас. А как там Миклош Зала?

— Работает. Знаешь, я до сих пор не могу смотреть ему в глаза. Мне кажется, мы никогда больше не будем такими закадычными друзьями, как прежде. Как-то меня настораживает его поведение. Такое чувство, будто он к чему-то готовится, какие-то планы вынашивает. Вчера я спросил, почему он не перебирается в новую квартиру.

— И что ж он ответил?

— Сказал, что его пока и старая вполне устраивает. И стоит ли, мол, обживать новую квартиру, если неизвестно, долго ли придется в ней прожить. Теперь уже и он не откровенен со мной.

— Мне бы хотелось его понять, — промолвила Вики, — чтобы разобраться в самой себе. Знаешь, я ему и сочувствую, и в то же время завидую. Этот человек спокойно спит по ночам. Ему не за что краснеть. К тому же он еще не знает, что Чухаи его обманул.

— Как обманул?

— После праздничных мероприятий не будет никакого разбирательства. На заседании секретариата решили, что после награждений и премий неуместны какие бы то ни было расследования. Я не соглашалась с этим решением.

Ева принесла кофе, поставила на стол чашки.

— Собственно говоря, я и пришла, чтобы рассказать об этом. Надо как-то поставить Миклоша в известность.

— Не стоит. Еще выкинет чего-нибудь сгоряча. Но если все обстоит именно так, как ты говоришь, добром это не «кончится.

— О чем речь? — спросила Ева. Выслушав рассказ Вики, она немного подумала и промолвила: — Да, ситуация. А что тут можно сделать?

— Вам решать, — ответила Вики. — Лично я ухожу на преподавательскую работу.

Имре встряхнул головой, прогоняя воспоминания. Взглянул на Миклоша:

— Скажи, ты не разговаривал с Вики Фусек?

— Нет. А что?

— Да так. — Имре почудился голос Евы: «А что тут можно сделать?» Действительно, что? Вики сказала: «Человек должен быть самим собой…» — «Пожалуй, где-то здесь находится истина, — подумал Имре. — А что будет со мной? Мне сорок три года. Я стою у недостроенного дома, весь в долгах… Но надо же когда-то решиться».

— Хорошо, — сказал он. — Мы разворошим осиное гнездо. Большой будет переполох. И выйдет нам это боком. Ну, так что, вперед?

Миклош кивнул.

Имре вызвал секретаршу. Положил на стол лист бумаги.

— Садитесь. Пишите. — Юлия села. — Письмо адресуется государственному секретарю. Сегодняшняя дата. «Товарищ государственный секретарь! Довожу до вашего сведения, что на нашей фабрике уже много лет происходит организованное хищение государственных средств. Этот факт установлен на основе неопровержимых улик, которые представил главный инженер Миклош Зала. Мною возбуждено дисциплинарное дело против расхитителей. Материалы по этому делу будут направлены в следственные органы…» С красной строки: «Копия данного письма представлена в уездный партийный комитет для ознакомления». Подпись. Всё. Как только перепечатаете, я подпишу, и надо сегодня же отправить.

Юлия кивнула и направилась к выходу, но, не дойдя до двери, остановилась в нерешительности.

— Вам что-нибудь неясно?

— Можно показать это письмо Беле Земаку? Мне бы не хотелось, чтоб он уезжал в Фехервар.

Мужчины переглянулись.

— Он секретарь комсомольской организации, — сказал Имре. — Ему можно показать.

За год, прошедший с тех пор, их дружба окончательно восстановилась. К тому времени оба работали рядовыми инженерами на текстильной фабрике в Мохаче.

Примечания

1

Красная охрана, или Красная милиция, создана декретом от 26 марта 1919 года. Этим же декретом прежняя полиция была распущена. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Шва́бы — название немцев, переселившихся в Венгрию в XVIII веке.

(обратно)

3

Хольд — мера площади; 1 га — 1,6 хольда.

(обратно)

4

Имеется в виду 896 год, когда предки нынешних венгров поселились в бассейне Дуная и на отрогах Карпат.

(обратно)

5

Про́зит! — Ваше здоровье! (Лат.)

(обратно)

6

Па́прикаш из цыпленка — венгерское национальное блюдо. Паприкаш — перец (венг.).

(обратно)

7

Фольксбунд — фашистская организация в хортистской Венгрии.

(обратно)

8

Филлер — мелкая денежная единица в хортистской Венгрии.

(обратно)

9

Пенгё — денежная единица в хортистской Венгрии.

(обратно)

10

Речь идет о мирном договоре, подписанном 4 июня 1920 года в Большом Трианонском дворце Версаля, между венгерской делегацией и представителями Антанты. Этим же договором был зафиксирован распад Австро-Венгерской монархии.

(обратно)

11

Ирредентизм — шовинистическое движение, в основе которого — стремление к восстановлению «Великой Венгрии».

(обратно)

12

Имеется в виду часть Словакии, входившей прежде в состав Австро-Венгрии.

(обратно)

13

Па́линка — венгерская фруктовая водка.

(обратно)

14

Ку́руцы — венгерские повстанцы, которые в начале XVIII века с оружием в руках сражались против австрийского владычества.

(обратно)

15

Венгрия вплоть до 1946 года считалась королевством, хотя трон оставался незанятым после распада Австро-Венгерской монархии. Верховная власть в стране принадлежала регенту Миклошу Хорти.

(обратно)

16

Нилаши́сты — крайне правая партия. Партия нилашистов («Скрещенные стрелы») была создана в 1937 году под руководством Салаши. Распущена в 1945 году.

(обратно)

17

Усташи́ и чётники — члены фашистских военных организаций в Югославии.

(обратно)

18

Эндре Байчи-Жилински — руководитель Венгерского комитета освобождения. Был выдан провокатором и казнен 24 декабря 1944 года.

(обратно)

19

Го́нведская армия — так в XIX—XX веках (до 1949 года) называлась Венгерская национальная армия. (Го́нвед — буквально: защитник родины.)

(обратно)

20

Имеется в виду падение режима Хорти и освобождение советскими войсками Венгрии.

(обратно)

21

Summa summarum — в конечном счете (лат.).

(обратно)

22

1 ноября 1956 года произошел роспуск Венгерской партии трудящихся и образовалась Венгерская социалистическая рабочая партия во главе с Яношем Кадаром.

(обратно)

23

Фекете — черный (венг.).

(обратно)

24

Имеются в виду события 1939 года, когда по Мюнхенскому соглашению к Венгрии отошла территория Восточной Словакии и Закарпатья после присоединения Венгрии к Антикоминтерновскому пакту.

(обратно)

25

После принятой в конце 1949 года второй резолюции Коминтернбюро, заклеймившей Югославию как «агента империализма», многие венгерские партийные и хозяйственные руководители подверглись репрессиям по обвинению в связях с империалистическими разведками. Основная часть этих процессов пришлась на 1950 год.

(обратно)

26

Липотва́рош — один из наиболее престижных районов Будапешта, где в прошлом жили, как правило, крупные промышленники и чиновники.

(обратно)

27

«Новые хозяева» — так называли крестьян, получивших вследствие аграрной реформы 1945 года землю, конфискованную у предателей, фашистских главарей, помещиков и крупных землевладельцев.

(обратно)

28

Ракоши Матяш — один из основателей Коммунистической партии Венгрии. При хортистском режиме был приговорен (в 1934 году) к пожизненному тюремному заключению. В 1940 году вследствие обмена политзаключенными попал в СССР. После возвращения на родину в 1945 году был избран Генеральным секретарем Коммунистической партии Венгрии, а с 1948 года по 1956 год возглавлял Венгерскую партию трудящихся, созданную путем слияния Коммунистической партии Венгрии и Социал-демократической партии. В июле 1956 года выведен из состава Политбюро и освобожден от партийной работы.

(обратно)

29

Лигни́т — разновидность бурого угля.

(обратно)

30

Ду́даш — руководитель одного из небольших контрреволюционных формирований студенческой молодежи в 1956 году.

(обратно)

31

В описываемый период такая должность имелась в каждом министерстве. Аналогична должности заместителя министра.

(обратно)

32

Здесь Ференц Давид назван в шутку именем крупнейшего газетного магната ФРГ.

(обратно)

33

Имеется в виду популярная марка легкового автомобиля ГДР.

(обратно)

34

«Ва́ртбург», как и «траба́нт», — популярная марка легкового автомобиля в ГДР.

(обратно)

35

«О́пель» — более престижная, чем «трабант» и «вартбург», марка автомобиля в ФРГ.

(обратно)

36

«Видеото́н» — крупнейший завод, изготавливающий радиоаппаратуру.

(обратно)

Оглавление

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

*** Примечания ***