Русские исторические рассказы (Совр. орф.) [Людмила Петровна Шелгунова] (fb2) читать онлайн

Людмила Шелгунова РУССКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

Дозволено Цензурою.

С.-Петербургъ, 8-го Августа, 1900 года.

НОВГОРОДСКИЙ КНЯЗЬ ВСЕВОЛОД

Глава I

умит дремучий лес, грозно шумит. И шум его прерывается иногда треском: то падают столетние сосны, еще более заваливая и без того непроходимый лес. Но кроме шуму наклонявшихся от ветра вершин, по лесу стали раздаваться голоса охотников. На лесной полянке разосланы были ковры и расставлены были рыбники, жареная дичь и рыба, а в бочонках стояла брага. На каменном блюде лежали вареные яйца. День был жаркий, августовский, но ветер дул с страшной силой.

— Не добрый день для охоты, — говорил старик, устанавливавший на ковры закуски и выбиравший посуду из телег.

— Ветер дует с Ильменя, — отвечал ему другой прислужник, Карп.

— Все равно, откуда бы ни дул, но только в такой ветер не дай Бог заблудиться, и голосу не услышишь, — отвечал старик, — а лешему-то и с руки — сейчас и заведет.

В это время на поляну стали въезжать охотники, сокольничьи и псари.

— Далеко ли князь? — спросил старик.

— За нами следом едет, — отвечали ему.

Действительно, на полянку выехал верхом на славном вороном коне князь Всеволод Мстиславович, внук Владимира Мономаха. Бодро соскочил он с коня, и направился к ковру. Князь был красивый мужчина средних лет. Большие серые глаза придавали приятное выражение его загорелому на охотах лицу с небольшой русой бородой.

Вслед за князем, соскочив с коня, к тому же ковру-направился его любимец, Георгий Мирославич, и за ним отрок Павел, постоянно находившийся при новгородском князе.

— Ну, Иваныч, — обратился князь к старику, — дай поскорее закусить. Проголодался. А потом и рассыпемся по лесу.

С князем приехало человек десять новгородских бояр, усевшихся у ковров и принявшихся за еду.

Охотники, наскоро закусив, встали, помолились Богу и, благословись, разошлись в разные стороны по лесу. Очевидно, места эти были им знакомы, а то бы они не пошли так смело.

С князем пошел Мирославич, и немного поодаль от них, положив себе на плечо небольшую рогатину, шел отрок Павел. Это был такой красивый юноша, что на него можно было заглядеться.

Князь, будучи сам еще юношей, нашел мальчика лет четырех при осаде какого-то города, и взял его к себе. Павел был привязан к князю всем сердцем, и, казалось, жил им одним.

Так шли они с полчаса, и шли осторожно и молча. Вдруг князь остановился и указал на след.

— Сейчас только что был тут, — прошептал князь.

Они прибавили шагу, и пошли по следу, который вывел их на полянку, и на берег маленькой речки. Выйдя на полянку, они сразу все остановились. На зеленом откосе, на спине лежала огромная медведица и играла с двумя медвежатами, влезавшими на нее, а неподалеку сидел насторожившись медвежонок, пестун.

Пестун первый заметил охотников и, издав какой-то особенный звук, бросился утекать в лес. Медведица, проворно вскочив на ноги, вероятно, тоже постаралась бы уйти, но один из ее медвежат жалобно завизжал, так как пущенной стрелой ему переломило ногу. Медведица встала на задние лапы и прямо направилась на охотников, стоявших от нее за несколько шагов.

Пущенные в нее стрелы казались ей булавочными уколами, и она со всего размаха навалилась на князя, и в один миг опрокинула его. Павел поднял ее рогатиной, и зверь, в бешенстве оплевывая кругом себя, сразу оставил князя, бросился на юношу, подмял его и стал рвать когтями и зубами. Георгий Мирославич несколько раз ударил медведицу ножом, но она не выпускала свою жертву, но когда вскочивший князь ударил ее ножом в шею, она покатилась, придавив Павла.

И князь и Георгий тотчас же бросились высвободить отрока из под зверя. В такие тяжелые минуты является страшная сила, и они осторожно сняли еще трепетавшую в предсмертных судорогах медведицу.

Павел лежал в глубоком обмороке, и очнулся только тогда, когда голову ему облили холодной водой.

— Ведь ты, родимый, спас меня, — сказал ему князь. — Что у тебя болит?

— Все болит… тяжело… — прошептал Павел.

— Надо кричать, чтобы пришел кто-нибудь, — проговорил князь.

Они с Георгием принялись кричать, но Иваныч был прав: в такой ветер в лесу нельзя было слышать голосов.

Князь спустился к речонке, и на другом берегу увидал какую-то груду. Груда эта оказалась из пней, приготовленных для выгонки смолы, и тут же была первобытного устройства яма.

Князь вернулся.

— Несем больного, — сказал он, — тут гонят деготь, и протоптана дорожка; значит, и жилье неподалеку.

Георгий снял с себя кафтан, выломал два шеста, и кушаком своим и Всеволодовым привязал его к шестам. Они уложили носилки выломанными мягкими еловыми ветвями, положили на них Павла, и тихо стали спускаться к реке.

Глава II

а версту от реки Волхова, на берегу небольшой речонки, быстро несущейся в Волхов, стояла целая маленькая усадьба. Хижинка была маленькая, но при ней был большой двор, огород и какие-то службы. За обнесенным изгородью двором целыми грудами были навалены бочки из под дегтя; тут же лежала вытащенная на берег лодка, с веслами.

На берегу стояла девочка, лет четырнадцати, с сильно загорелым лицом, руками и босыми ногами, которые она то и дело поднимала, чтобы согнать назойливых комаров, хотя по времени года их было уже мало. Она была в холщовой рубашке и в синем набивном сарафане, а светлые волосы ее так и разлетались по ветру.

Это была дочь дегтяника, Паша, и теперь она поджидала отца и брата, еще до свету уехавших в Новгород с дегтем. Она с тревогой смотрела вниз по реке, и ей становилось жутко, так как солнце было близко К закату. К вечеру ветер стих, и лесная тишина, как показалось девочке, нарушалась какими-то непривычными звуками. Девочка обернулась и, взглянув в верх по реке, так и замерла от испуга. К ней шли какие-то совсем незнакомые ей люди, и несли что-то на носилках. Лицо одного из бояр показалось ей неприятным, и она еще более испугалась, но, взглянув на другого, успокоилась.

— Отвори-ка нам, девочка, сени, — повелительно сказал князь.

Девочка с ужасом смотрела на него и не трогалась с места.

— Ну, чего рот-то разинула! — Крикнул человек с неприятным лицом, — отворяй добром и калитку и сени. Это Князь новгородский, он ослушников в Волхов швыряет.

— Нет, нет, — девочка, ничего я тебе дурного не сделаю. Боярин Георгий шутит. Отвори, милая; видишь, какое у нас случилось несчастие.

Паша взглянула на носилки и увидала бледное молодое лицо и большие карие глаза, с укором и с мольбой глядевшие на нее.

Она в один миг забыла всякий страх, распахнула калитку и, вбежав на крылечко, открыла дверь, и не успели еще князь и боярин пройти двор, как она вынесла скамью и, поставив ее посреди сеней, побежала за другой, чтобы поставить ее рядом.

— Умница, — проговорил князь.

— У нас есть и перина, — сказала она.

— Неси.

На лавки была положена широкая и довольно короткая перина, и раненого положили с пола на постель.

— Пить! — Проговорил он. — Воды!

Паша мигом принесла воды, и когда больной успокоился, то князь распорядился, чтобы больного раздеть и осмотреть, для чего он взял нож и разрезал на нем кафтан.

Плечи, грудь и руки были исцарапаны и искусаны.

— Да где же, девочка, твоя мать? — спросил князь, — ты бы прислала ее нам помочь. А где отец?

— Мать недавно умерла, а отец с братом увезли деготь в Новгород. С часу на час жду их, — отвечала Паша.

— Нет ли тряпок?

— Есть.

Паша открыла грубо сколоченный ящик и подала тряпок.

— Мать твоя была, видно, горожанка? — спросил князь.

— Монастырская была она. Все умела делать и меня научила.

Паша сердито взглянула на Мирославича, который с затаенной злобой сдернул с отрока рубашку, вследствие чего тот застонал. Простая девочка сразу почувствовала, что этот неприятный человек ненавидел юношу, и испугалась за него.

— Оставь, — сказала она, — я все сделаю одна.

Она обмыла раны, и приложила к ним мокрые тряпки, а затем сбегала куда-то во двор и принесла паутины, которой и стала закладывать окровавленные места.

Солнце, между тем, село, и та же Паша, вздув, огня зажгла лучину и всунула концом в стену.

— Что же нам делать? — Обратился князь за советом к Мирославичу.

— И ума не приложу. Не знаю ведь, где мы, — отвечал Георгий.

— Куда же идти ночью, — заметила Паша.

— Это правда, — отвечал князь, — лучше подождать до утра. А нет ли у тебя, девочка, лампадки?

— Как не быть? Есть.

— Так ты принеси-ка лучше сюда лампадку, а лучину потуши. Нельзя ли нам сенца охапочку, мы и ляжем, а дверь припри.

Князь и Георгий легли, а Паша села подле больного, громко бредившего о медведице.

Луна ярко осветила двор и берег, когда, наконец, приехал дегтяник с сыном. Не мало он удивился, увидав такого важного гостя, и, пройдя в избу, завалился спать.

Лишь только стало светать, как на дворе заиграл рожок, и Паша встрепенувшись выбежала из сеней и пошла доить коровушек.

Дегтяник был мужик зажиточный, и у него было скота довольно: были и овцы, и свиньи и коровы, как были и куры. Пастухом у него был парнишка-дурачок и выгонял скот на берег, неподалеку от поселка. Когда Паша вернулась, то князь уже проснулся, и она сообщила ему, что по лесу слышны крики.

— Видно тебя ищут, — прибавила она.

Действительно, князя в продолжение всей ночи искали охотники и нашли только утром. Дегтяник взялся привезти больного на лодке, в Новгород.

— Ну, прощай, дорогая хозяюшка, — сказал ей на прощанье князь, — к нам милости просим. Я сумею тебя угостить и поблагодарить за твое гостеприимство.

Паша стояла и кланялась. Она вышла за ворота и смотрела, как князь бережно укладывал раненого на лодку, и с какой завистью смотрел на это боярин Георгий.

— И не любит его, и завидует, — подумала Паша.

Наконец, лодка отъехала, князь и свита его вскочили на коней, и осталась Паша одна и долго прислушивалась к удалявшемуся топоту копыт.

Глава III

Опять, как накануне, стояла девочка на берегу и ждала отца и брата. Но теперь она ждала с новым чувством любопытства. Ей так хотелось знать, кто такой этот юноша.

— Может быть княжеский сын? — думала она, и сидя на берегу, она стала мечтать, что когда-нибудь он заедет к ним на коне, и она напоит его молоком или медом. Она умеет варить такой славный мед, и он скажет ей спасибо, как сказал сегодня, прощаясь.

Поздно ночью вернулся отец и брат, и привез Паше и гостинцев и подарков.

— Ну, Паша, родненькая моя, — сказал дегтяник, — видно придется нам с тобой расстаться. Я дал слово князю привезти тебя в город. Ко мне вышла сама княгиня, что пава, да и говорит: «Князь дивится уму твоей дочери. Привези ее непременно; пусть поживет здесь, и еще больше уму разуму научится».

— Что же! Я не прочь повидать людей, — отвечала Паша.

— А мы-то как без хозяйки останемся?

— Возьмешь тетку Агафью.

— Она давно просится, — прибавил брат.

В ближайшее воскресенье, Паша нарядилась в новый сарафан, увесилась бусами и поехала с отцом в город, где она бывала уже не раз.

Княжеские хоромы были обнесены высоким тыном, с тяжелыми дубовыми воротами и калиткой с кольцом. Лишь только Пашу ввели в сени, как к ней выбежали сенные девушки, или, говоря иначе, горничные Княгини и повели ее вверх по лестнице.

Княгиня, действительно, подошла к ней, что пава, такая белая, нарядная, и стала ее обо всем расспрашивать.

— Ну что же, Паша, хочешь у меня остаться жить, или погостить?

— А отец-то как же без меня?

— У нас рабыни есть. Пошлем ему работницу рабыню.

Пашу увели девушки, и стали ей хвалить житье в княжеском доме. Паше очень хотелось знать: кто такой юноша с карими глазами, что лежал у них в сенях, но она не смела спросить о нем ни у кого. Она не смела спросить этого даже у родного отца.

Вдруг через несколько дней девушки начали поговаривать, что князь куда-то уезжает. Все шептались, и никто ничего наверное не знал.

Раз вечерком Паша как-то выбежала вниз в сени, и там в дверях встретилась с тем, о ком спросить не смела. Павел хотя был еще бледен, но уже встал.

— Здравствуй, девочка, — сказал он ей, — как тебе нравится у нас в Новгороде?

И, не дожидаясь ответа, он прошел дальше.

— Нет, это не княжеский сын, — подумала она, — одет он просто.

И вот, придя раз к княгине играть с княжескими дочерьми, она услыхала, что князь со свитой и с дружиной собирается в Киев, где после смерти отца его, великого князя Мстислава Владимировича, на престол вступил брат покойного великого князя, Ярополк Владимирович.

Княгиня очень горевала, что Святки придется ей провести без мужа.

— Ну, что же делать, — отвечал ей князь, — мы князья подначальные, не ехать нельзя.

— А у меня что-то ноет душа, боюсь, что случится что-нибудь, — с плачем говорила ему княгиня.

— Бог милостив, ничего со мной не случится. Дружина у меня хорошая.

На приготовления к пути ушла целая неделя, и наконец обоз был нагружен, кони оседланы, и князь, собрав всех домашних в горницу, пришел с своими приближенными. Все сели кругом горницы на лавки, покрытые коврами, а посидев, встали, стали молиться Богу на иконы, висевшие в углу, и затем князь подошел, обнял княгиню, которая поклонилась ему в ноги, и громко заплакала, причитая о своей горькой доле.

Князь не перебивал ее, а продолжал прощаться с другими. Подойдя к Паше, он простился и с ней.

— Живи у нас, — сказал он ей, — у меня для тебя и жених припасен.

Паша вспыхнула, и невольно взглянула на Павла.

Все домашние высыпали за ворота и смотрели, как отряд двигался по только что выпавшему снегу.

Путь был неизвестен, тяжел и не близок. Более месяца ехали князь с дружиной до Киева, где зимы еще не было, но наступила уже осень.

Дядя князя, Ярополк Владимирович, радушно встретил племянника, принял от него привезенные подарки, и, усадив за стол, повел такую речь:

— Ты знаешь, князь Всеволод, что батюшка нам оставил завещание?

— Как же, великий князь, мне, внуку его, да этого не знать, — отвечал Всеволод.

— Ну, так вот по этому завещанию, и по уговору нашему с моим старшим братом и с твоим отцом, тебе, как старшему сыну и внуку, положено отдать Переяславль.

— Это уж воля твоя.

— Можешь отправляться туда, и княжить там, вместо дяди твоего Георгия Владимировича, которому я дам какой-нибудь другой город.

Погостив в Киеве, Всеволод естественно спешил в свой новый город, Переяславль, славившийся своими хорошими местами и плодородной землей.

Гордо въехал князь с дружиной в город, и проехал прямо на княжеский двор. На дворе на встречу к нему вышел дядя Георгий Владимирович.

— Ну, что же, племянник, это дело, что ты навестил дядю, сказал Всеволоду князь.

Князь Всеволод подал ему грамоту.

— Вот по этой грамоте, — сказал он, — ты увидишь, что великий князь дал мне Переяславль; так завещал отец ваш Владимир Мономах.

— Грамоту эту ты можешь оставить при себе, — отвечал ему дядя, — мне она не нужна, потому что города своего я не отдам, хотя бы мне приказал сам Мономах. Отдохни, покушай моего хлеба-соли, да и с Богом в дорогу.

Всеволод начал было убеждать дядю, но тот серьезно отвечал ему:

— Я говорю тебе честью, а если ты слов моих слушать не хочешь, то я выйду на красное крыльцо, кликну клич, и твою дружину народ в клочья разнесет, да и тебя застрелит.

Видит Всеволод, что с грамотой против силы не пойдешь; вышел от дяди, рассказал приближенным, что город ему не дают, и порешили они отдохнуть и ехать домой.

Народ, между тем, услыхав, зачем приехали новгородцы, стал стекаться на площадь, и кричать, что непрошеных гостей они сумеют выпроводить. Таким образом, Всеволод уехал домой.

Глава IV

Невесело прошли Святки в 1133 году в княжеских хоромах. Княгиня все плакала, да и было о чем. Из письма князя она уже знала, что муж поехал княжить в Переяславль, и она этим огорчалась.

— От добра добра не ищут, — повторяла она, жалуясь своей матери, вдове князя Святоши, жившей в доме зятя. — К Новгороду мы привыкли, здесь нам хорошо. Зачем хвататься за чужой город?

Скоро весть о том, что князь Всеволод поехал в Переяславль разнеслась и по городу, и новгородцы забегали, засуетились и вспыхнули как порох, Они подходили к самым княжеским хоромам и, поднимая кулаки, кричали:

— Так вот он каков!

— Променял нас на переяславльцев!

— Ничего, найдем князя и почище его!

Княгиня слыша эти крики тряслась от страха, и плакала ночи на пролет.

Наконец, после нового года, к концу февраля, в начале великого поста приехал гонец с письмом. Князь писал княгине, что в Переяславль его не пустили, и что он едет назад, в Новгород. Вся семья его ожила. Князь едет! Князь едет! Только и слышалось в доме. И вот в ясный славный день за городом показалась дружина с князем во главе. Вся дворня княжеская побежала на городскую стену, а княгиня осталась с детьми дома. Но не прошло и часу, как Паша опрометью прибежала в горницу.

— Матушка княгиня! — Закричала она, — беда! Беда!

— Что такое? — с ужасом вскричала княгиня. — Умер? Убит?

— Нет, нет! Но только не ладно. Из города к нему вышли посадники и именитые люди, и они с князем ссорятся.

Это было действительно так. Из города к князю вышли посадники и знатные горожане, и вместо всякого приветствия грубо сказали:

— Ни мы, новгородцы, ни ладожане, ни псковитяне не хотим более принимать тебя, и не пустим тебя в город. Верно ты забыл, что давал нам клятву умереть с нами? А вместо того, ты пошел искать другого княжения. Ну, так теперь и иди куда хочешь!

Всеволод Мстиславович сначала погорячился, начал кричать: «Как вы смеете, ослушники!» Но новгородцы всегда были своевольны и грубы, и даже теперь они слывут людьми грубыми, и, не слушая его, повернули и пошли, крикнув:

— Попробуй-ка! Попади в город!

В городе княгиня и все друзья ее стали молить и просить горожан смилостивиться над бедным князем, которому пришлось идти ночевать в ближайшую деревню. Мать княгини сейчас же поехала в Юрьевский монастырь, которому Мстислав подарил земли, а Всеволод подарил серебряное блюдо, и там подняла всех на ноги, рассказав, что случилось. Наконец всем сообща удалось кое-как уломать горожан, и они согласились пустить князя. Но с этого времени князь потерял свою власть, и городские бояре стали считать себя ему равными.

— Бунтуют мои новгородцы, — говорил князь своим приближенным, — надо занять их чем-нибудь.

— Чем же занять?

— Ну хоть войной. Удачная война на долго их успокоит.

Вскоре по городу разнеслась молва, что князь собирает рать на войну. Новгородцы встрепенулись. Кому хотелось отличиться, а кому и дела свои поправить. Не дожидаясь настоящего призыва, народ стал готовиться.

— Куда поведет? Куда? — спрашивали новгородцы друг у друга.

И вот стали почему-то поговаривать о Чуди. Там народ бунтует. Не мешало бы успокоить мятежников, и пощипать Юрьев, основанный великим князем Ярославом, за сто лет перед тем. На новгородской площади раздался вечевой колокол, и народ стал сбегаться. В сущности все знали, зачем их призывали, но все-таки все побежали.

Народ призывался быть готовым к войне. Князь вел его на мятежную Чудь.

Княгиня с семьей осталась в Новгороде, и хотя беспокоилась о своем муже, но зато в городе не слыхала более на него жалоб.

Паша же не теряла времени даром. В Новгороде давно уже была школа, но в ней учились только мальчики, а она достала себе азбуку, и, не разгибая спины, училась сама. Учиться ей было не трудно, потому что в это же время учились княжеские дети, которые были помоложе ее, и старший сын охотно помогал ей.

С наступлением войны, Пашу, как и в предыдущем году отпускали к отцу, но на этот раз она пришла домой с книгой, и не могла не похвастаться перед отцом, что теперь она может почитать им псалтирь, может и рубашку расшить каким угодно узором.

Тетка Агафья была тоже рада гостье и не знала уж, как усадить ее, как угостить.

Паша же с наслаждением вдыхала воздух, пропитанный дегтярным запахом. Она пошла с отцом на работу, помогла ему вывезти навоз, и прогостив неделю, поехала в Новгород.

К осени вернулся и князь. Он вернулся теперь со славою, победителем, так как успокоил мятежников, взял город Юрьев, и обложил его данью. Новгородцы приняли князя радушно: они знали, что ратники их вернулись не с пустыми руками.

В княжеских палатах все ожило, на кухне готовились обеды, и князь беспрестанно ездил на охоту.

С наступлением зимы к князю пожаловал гость, брат его Изяслав Мстиславович, с дружиной.

Пиры пошли на славу, но с первого же свидания причина посещения объяснилась.

— А ведь я к тебе за делом, брат, — сказал Изяслав.

— Рад служить, — отвечал князь.

— Все говорят о твоей храбрости, о твоих военных доблестях: помоги мне.

— Да говори, в чем дело?

— А в том, что завоюй мне область Суздальскую.

Князь задумался. Он знал и видел, что за беспокойный народ новгородцы, и понимал, что его постоянно нужно занимать чем-нибудь.

— Хорошо, сказал он, — я поговорю с кем следует.

Глава V

овгородцы, отдохнув зиму от войны, рады были с весны двинуться в поход. Жены проводили мужей, девушки отцов и братьев, и храбрый Всеволод отправился с братом. Но до Суздальской области они не дошли, а у реки Дубны, стали лагерем, и Всеволод стал размышлять, что войско у него не настолько велико, чтобы он твердо мог быть уверен в победе. День проходит, он не отдает приказания двигаться вперед, другой проходить — он стоит на месте, и третий и четвертый проходят, а лагерь все не снимается.

— Скоро ли же мы выйдем? — спросил, наконец, Изяслав.

— Выйдем-то мы скоро, — сказал князь, только не туда, куда ты думаешь. Я хочу вернуться. Зачем нам принимать в чужом пиру похмелье?

Изяслав так был поражен, что, слова сказать не мог, а Всеволод послал Павла отдать приказ, чтобы снимались с лагеря, так как он намерен идти обратно в Новгород.

— Так ты вот какой! — вскричал Изяслав: — так ты вот как держишь свое обещание! После этого ты клятвопреступник!

Но никакие увещевания не помогли, и потому Изяслав с дружиной вскочил на коня и прямо поскакал в Новгород. Новгородцев всегда легко было расстроить, и теперь Изяслав довел их до страшного раздражения. К прибытию Всеволода своевольство дошло до того, что народ без разрешения князя стал сменять посадников, и даже приговорил одного из чиновников к смертной казни и бросил с моста в Волхов. Вся площадь была полна людей, кричавших, что надо идти на Суздаль.

Князь ничего сделать не мог, и послал гонца в Киев. Из Киева приехал митрополит Михаил, и снова зазвонил вечевой колокол. Народ сбежался, и митрополит стал их усовещевать. Сначала все слушали его внимательно, но мало-помалу, слово за слово, и все заговорило в один голос.

— Да что же это мы разве не честные люди? Дали слово помочь…

— Как трусы бежали с полпути.

— Не выпустим и митрополита.

— Запрем его!..

— Куда же пойдем мы в такой холод? — проговорил князь.

— А мы заставим тебя идти, — кричали ему в ответ, — не умел сходить летом, так сходишь и зимою.

Новгородцы настояли на своем. Они не выпустили митрополита, а сами, не смотря на жестокий мороз, выступили 31 декабря. Холод был ужасный, но они терпеливо сносили его, и 26-го января дали кровопролитную битву на Ждановой горе. Битва была ужасная: новгородцы потеряли множество народа, и суздальцы тоже потеряли немало, но все-таки заставили новгородцев отступить.

Вернувшись в Новгород, им пришлось отпустить митрополита, который предсказывал им неудачный поход.

После этого в Новгороде уже не было ни часа покоя. Народ ежедневно собирался на площадь, и до княжеских хором доносились страшные угрозы. Два близких человека к князю, Павел и Мирославич, ненавидели друг друга, и говорили вещи совершенно противоположные. Мирославич только и твердил:

— В бараний рог их надо согнуть! — а сам, при каждом разборе, брал и с правого и с виноватого все, что мог.

Павел же выходил на площадь, вмешивался в толпу, и с ужасом слушал что говорилось.

Паша обыкновенно встречала его во дворе, и спрашивала:

— Ну, что узнал?

— Выгонят они князя. Непременно выгонят.

— Да чем же они недовольны?

— Да всем, даже тем, что он любит охоту.

Павел махнул рукой.

— А тут еще Мирославич подбивает его держать народ в ежовых рукавицах, — сказал он.

Паша побежала в дом, и передала княгине тревожные вести.

Долго ли, коротко ли жили все в таком напряженном состоянии. Но новгородцы не унимались; они призвали граждан ладожских, псковских и, уговорившись с ними, осудили Всеволода на изгнание. Они обвинили его торжественно:

1-е) что он не блюдет простого народа, то-есть не заботится о простом народе, и любит только одни забавы и охоты с ястребами, соколами и собаками.

2-е) что он хотел княжить в Переяславле.

3-е) что он ушел раньше всех с поля битвы на Ждановской горе.

4-е) что он не тверд характером, то держит сторону одних, то других.

Новгородцы, предъявив эти обвинения вошли в княжеские палаты и, взяв князя, увели его в епископский дом. В тот же день они увели туда же и княгиню, и детей ее, и ее мать, вдову князя Святоши. Из прислуги с ними, между прочим, добровольно пошли Паша и Павел. Ни князя, ни княгини, ни тещи из горниц не выпускали.

— Не может же быть, чтобы меня тут долго держали? — говорил князь на другой день. — Ведь заступятся же за меня и братья и дядья.

— Да вспомнят ли они о нас? — с сомнением говорила княгиня.

— А не вспомнят, так я пошлю к ним Павла, чтобы он рассказал, что с нами делают.

— Нет, князь, — смело возразил князю Павел, — меня от себя не отсылай, не будет меня, так никто о тебе и не позаботится. Ты посмотри, что делают теперь бояре. Так и забирают чужое добро, так и спешат.

— Это правда, князь, — подтвердила Паша, теперь уж взрослая девушка. — Если может кто помочь, так разве только игумен Юрьевского монастыря.

— Девушка правду говорит, — подтвердила княгиня.

— Пиши, князь, письмо, а мы доставим, — осмотрев за дверьми, не слушает ли кто из стражи, сказала Паша.

Они на всякий случай стали говорить шепотом. Результатом разговора было то, что на следующее утро Паша просила ее пропустить в ворота.

— Зачем тебе? — спросил начальник стражи, заслоняя калитку.

— Купить кое что надо, да потом хочу сходить к отцу, — спокойно отвечала Паша.

— Пропустить ее, — крикнул начальник, — только помни, что впредь мы пускать вас никого не будем.

— Я ведь не заключенная, — сказала Паша, — а добровольно пришла с княгиней и с детьми.

— Ну, это нам все равно, — отвечал ей начальник.

Паша прошла сначала на торговую площадь, а оттуда уже быстро вышла за городскую стену и чуть что не бегом пустилась бежать к отцу.

Путь был неблизкий и к дегтярному заводу она пришла уже после полудня.

Глава VI

— Где отец? — спросила она у тетки Агафьи.

— В лесу, у печки, — отвечала та.

Паша, не говоря ни слова, побежала по лесной тропинке. Отец, укладывавший пни в яму, издали заметил ее и по виду ее угадал, что что-нибудь случилось неладное.

Паша торопливо рассказала ему, как князя обвинили и как всех их посадили в епископский дом.

— Ведь его могут даже убить, — прибавила она.

— Могут, — серьезно отвечал старик.

— Мы так полагаем, что одно спасение и одна надежда на Юрьевского настоятеля, и я свезу туда письмо от князя. А ты мне должен помочь.

— Как?

— Завтра ночью приезжай на лодке в город, но стой не у берега, а я выйду и крикну филином. Ты подъедешь и возьмешь меня.

— Ладно.

— А на следующую ночь привезешь обратно. А теперь пойдем в избу, я поем чего-нибудь, и ты свези меня в город.

Тетка Агафья рада была угостить дорогую гостью и уставила весь стол.

— Ты, татка, приноси нам теперь почаще меду. Тебя, может быть, и будут к нам пропускать. Ты такой безобидный старичок.

— Можно, — односложно отвечал отец.

— А брат где?

— Брат в лесу, корчует пни с работником, а работницы жнут.

Поев наскоро, девушка сама стащила в воду лодку и, подождав отца, взялась за весла сама. Она страшно торопилась, но все-таки к епископскому дому пришла вечером.

Дом постоянно сторожило тридцать человек воинов. Начальник прямо заявил, что более никого выпускать не будет и что припасы князю будут доставляться на дом их людьми.

— Ну что? — спросил князь, встретив Пашу.

— Все готово, завтра ночью отец свезет меня в монастырь, — отвечала девушка.

— А ты знаешь, — продолжал князь, — что нам не позволено посылать в город своих людей?

— Как же мы сделаемся?

— Нужда и не тому научит, — заметил стоявший тут же Павел.

— А ты что придумал?

— А из окна мы спустимся в сад, а в саду в одном месте стена чуть держится, и я ее еще немного разберу, да и выпущу Пашу, если только она не побоится одна пройти по городу, а боится, так я ее проведу.

— Ничего я не боюсь, — отвечала Паша, — одной легче, убежать, чем вдвоем.

Письмо настоятелю было написано и на следующий день оно было тщательно зашито в сарафан девушки.

Паша пошла через двор с детьми в сад, куда ее свободно пропустили. Павел пошел туда же со старшим мальчиком. Пока дети бегали и играли, он указал полуразрушенную стену, заросшую кустарником, Паше и та, внимательно осмотрев, осталась довольна.

— Тут и старуха бы выбралась, — сказала она, — а переулочек, куда сад выходит, я знаю. От него легко выбраться на реку.

Весь этот день прошел очень тревожно. Спокойны и веселы были только дети, ничего не подозревавшие.

Ночи уже были темные и не лунные. Вечером начальник стражи расставил везде караул и воины, ходя вокруг дома, только иногда протяжно кричали: «Слушай»!

В доме и в горницах все огни были потушены и только лампадки теплились перед иконами. В саду сторожей не было, но в сенях и во дворе все выходы и входы были заняты.

К полуночи даже крики «слушай!» стали раздаваться как-то ленивее. Вдруг среди ночной тиши тихо отворилось окошко и из окна той комнаты, где не теплилось даже лампадки, показалась темная фигура и спустилась в сад. За нею показалась еще фигура и тоже спустилась в сад, а в окно стал смотреть князь и прислушиваться к малейшему звуку. Шагов слышно не было, так обе фигуры тихо ступали по мягкой тропинке. Они, крадучись, пробрались в крайний угол и Павел поднялся уже на верх стены и молча протянул Паше руку, как вдруг оба они замерли… Тут же около них послышался протяжный крик, только что пробудившегося человека: «Слушай»! и вслед за тем послышались тяжелые шаги поднимавшегося в гору сторожа. Очевидно, что сторож присел на уступ полуразвалившейся стены, и проснулся от легкого шороха, который произвели Павел и Паша.

Лишь только сторож отошел шагов на десять Павел быстро притянул к себе Пашу и шепнул ей.

— Скорее спускайся, он не скоро вернется.

Он с гигантскою силою перекинул девушку на другую сторону, так что она стала на уступ, затем, как тень скользнула вниз и так искусно скрылась, что Павел, не смотря на все свое внимание, ничего более не слыхал. Он дождался, когда вернувшийся сторож еще раз прокричал: «Слушай!», и опять зашагал в гору.

Павел перекрестился и тихо пошел к окну, где его ждал князь.

А Паша тем временем шла притаившись по переулку, а затем, спустившись к берегу, прибавила шагу и более чем скоро добежала до условленного места, где крикнула филином. Неподалеку послышался плеск воды от весел. Ночь была совершенно тихая и Паша ясно слышала, как к берегу подходила лодка.

— Паша, ты? — тихо проговорил старик.

— Я, я! Слава Богу!

Когда лодка отошла от берега, Паша несколько раз перекрестилась.

— Греби тише, — сказала она, — тут всего четыре версты.

Глава VII

Лодка подошла к Юрьевскому монастырю до рассвета и Паша, выйдя на берег, сняла с себя сарафан и выпорола письмо, которое завернула в платок.

Со светом зазвонили к заутрени и отец с дочерью, вытащив лодку на берег, пошли в монастырь. В церкви народу почти не было, кроме монахов.

Пашин отец подошел к одному монаху.

— Отец святой — сказал, он, — укажи мне отца настоятеля.

— А вон там у клироса-то стоит отец настоятель, — отвечал монах.

Отец и дочь тотчас же направились к клиросу.

— Отец настоятель, — прошептал ему старик, — дочь моя привезла тебе письмо от князя Всеволода Мстиславовича.

Высокий седой настоятель быстро обернулся и пристально посмотрел на отца и дочь.

— Когда кончится служба, я поговорю с вами, — отвечал он и, подозвав к себе послушника, отдал ему какой-то приказ.

Паша ушла в темный уголок церкви и, встав на колени, горячо молилась, но молилась не о себе, а о дорогом для нее княжеском семействе. Она еще продолжала стоять на коленях, когда послушник, дотронувшись до ее плеча, молча указал ей на дверь и пошел вперед.

Отца и дочь ввели в келью настоятеля, стены которой были увешаны иконами, перед которыми теплились лампадки. Настоятель сидел за столом.

Паша помолилась на иконы и потом поклонилась в ноги отцу настоятелю.

— Ну что, дочь моя, скажешь? — спросил ее настоятель.

— Отец настоятель, на тебя одного только и надежда. Спаси и князя, и спаси семейство его, и малых детушек и тещу его.

— Слышал я, слышал, какая беда над ними стряслась. Так правда, что его заперли? — спросил настоятель.

— Правда, правда, отец настоятель, — отвечала Паша, — заперли и тридцать воинов стерегут ночь и день. Я крадучись ушла и вот привезла тебе от князя письмо.

Она подала письмо настоятелю. Он долго и внимательно читал его и потом, сложив, сказал:

— Передай, девушка, князю, что я все сделаю, что могу, и прежде всего дам знать великому князю в Киев о том, что случилось с князем Всеволодом. Новгород платит дань великому князю Ярополку и потому великий князь может быть что-нибудь и сделает. На себя же я плохо надеюсь. Станут ли такие мятежники слушать наши увещевания…

— Отец святой! — вскричала Паша: — не говори так! Как не слушать слов твоих! Ты только начни говорить а увидишь, что будет!

— Да я не отказываюсь, — проговорил настоятель, благословив Пашу на прощанье.

Паша с отцом пробыла в монастыре до вечера, а в сумерках села с ним в лодку.

В полночь лодка тихо подошла к берегу и девушка осторожно стала подниматься на берег и вошла в переулок.

Долго пришлось ей стоять около их стены и ждать. Сторож, как на грех, ходил постоянно около сломанного места и то и дело кричал: «Слушай!» Раз только он отошел подальше и в стене Павел тотчас же слегка кашлянул, Паша в ту же минуту кашлянула в ответ и снова притаилась, так как сторож тотчас же повернулся и пошел назад. Ходил он ходил так с час, перекликался с другими сторожами и, наконец, встретившись на верхнем углу с другим сторожем, он остановился с ним перекинуться словом другим и разговор этот кончился тем, что оба они сели.

Паша подождала немного и, крадучись, подошла к стене, ощупала ее, поднялась на приступок и только подняла руки, чтобы уцепиться за верх, как встретила руку, потянувшую ее. Не прошло и пяти минут, как она была снята со стены и две темные тени стали пробираться по садовой тропинке.

— Паша тут? — прошептал князь.

— Тут! Тут!

Паша первая была поднята в окно, а потом по веревке влез и Павел. Затем веревку втянули в окно и окно тихонько заперли.

Князь, княгиня, теща и Павел с Пашею прошли в горницу, освещенную теплившимися перед иконами лампадами, и девушка вполголоса рассказала, как она отдала письмо настоятелю и что он отвечал.

— А как же теперь мы получим от настоятеля весточку? — проговорил князь.

— А вот как мы получим, — отвечала Паша, — я просила татку принести нам на днях меду. Если будут к нам допускать, так он все нам и оборудует, а не будут, так я старым путем могу и дня на три сходить.

— Верная ты моя девушка, — проговорила княгиня, обняв Пашу.

Дня через два князь Всеволод услыхал на дворе какой-то разговор, и выслал своего старшего сына Владимира узнать в чем дело.

Мальчик вскоре вернулся и говорит:

— Сходи, батюшка, сам, там старик с медом.

Князь тотчас же спустился вниз.

— Да почто вы меня не пускаете? — чуть не кричал старик.

— Нельзя! Никого не велено пускать! — отвечала стража.

— Ну полно, полно! — вмешался князь. — Это бояр ко мне пускать не следует, может быть, а простого старика, постоянно приносившего нам мед, отчего не пустить? Ну, сам посуди!

Войн согласился и старик прошел с своим медом.

Дно бурака все было уложено листьями, а под листьями лежало письмо от настоятеля. Письмо не было обращено к. князю, а в нем просто было написано, что в Киев скачет гонец, а монахи уговаривают народ. Письмо просили сжечь сейчас же, что князь и исполнил.

Хотя монахи действительно уговаривали, но только все это ни к чему не повело. Дни проходили за днями, недели за неделями, и хотя сидеть князю и ждать было очень скучно, но все таки время пролетело очень скоро. Через семь недель в Новгород приехал княжить выбранный народом Святослав Ольгович.

Новгородцы стали судить да рядить, что им с отставным князем делать. Вот тут-то монахи и помогли.

Но буйным новгородцам непременно хотелось сделать что-нибудь особенное и они послали сказать князю, что без залога не могут отпустить его. Заложником они требовали его сына Владимира.

Мальчик охотно соглашался остаться, но княгиня просто убивалась.

— Не убивайтесь, матушка княгиня, я охотно останусь с князем Владимиром, и сберегу его, — сказал Павел.

— Это правда, что он сбережет его, — заметил князь, — а когда все наши беды кончатся, мы выдадим за Павла Пашу замуж.

Так вопрос этот и был решен.

Глава VIII

Князь, оставив сына заложником, выехал с семьею за город и, оставив домочадцев в деревне, сам поехал искать защиты великого князя Ярополка.

Ярополк радушно принял племянника и, выслушав его рассказ о случившемся, сказал:

— Тебе племянник, я могу дать Вышгород, где ты и можешь жить спокойно. Место хорошее, перевези семью да и живи себе.

— Спасибо тебе, дядя, и на этом, — отвечал Всеволод, — но неужели тебе не обидно, что древняя столица Рюриковичей, всегдашнее достояние Киевских государей, не хочет более признавать их власти.

— Может быть мне и обидно, да ведь ничем я этого поправить не могу. Народ там своевольный и сильный. Ведь и теперь там, как говорят, страсти творятся.

Поехал Всеволод в Вышгород, куда приехала и семья его.

Так как княгиня жила около Новгорода, то, конечно, знала более или менее все новости и, приехав к мужу, передала ему, что ожесточение новгородцев против князя Всеволода так сильно, что они преследуют даже тех бояр, которые были преданы ему.

— А Георгий-то Мирославич, — продолжала она, — знаешь, что они с ним сделали?

— А что такое? — спросил князь.

— Да ведь они бросили его с моста в реку, а дом разграбили! И добра же, говорят, там было.

— Слава Богу, что они сына-то нашего отпустили, — проговорил князь.

Но и при новом князе мятежники не унимались и грозили даже застрелить Святослава. И, как всегда бывает, одни приняли одну сторону, а другие другую, и стали говорить, что при старом князе было лучше.

А лучше, так за чем же дело стало? Посадник и несколько знатных новгородцев и псковитян отправились к Всеволоду в Вышгород.

Легко себе представить, с какою радостью встретил их князь.

— Вернись к нам княжить, — говорили они, — все наши добрые сограждане желают твоего возвращения.

Что могло быть приятнее такого приглашения. Князь Всеволод воспитывался в Новгороде и любил его как родину, а новгородцев считал братьями. Он страшно тосковал по своем северном городе, с радостью собрал свою дружину и выехал в Новгород, в свою наследственную столицу.

На пути он встретился с дружиною полоцкого князя Василько Рогвольдовича.

— Ну, братцы, — сказал Всеволод своим воинам, — не пришлось бы нам здесь драться. Ведь этот самый князь Василько был сослан моим отцом в 29 году в Константинополь. Он наверное захочет отмстить сыну.

— Не бежать же нам от него, — сказал любимец князя Павел.

Всеволод послал к полоцкому князю несколько человек уполномоченных и вместе с ними Павла.

Князь принял их в шатре.

— Чьи вы люди? — спросил их князь.

— Князя Всеволода Мстиславовича, — отвечал ему Павел, — бывшего князя новгородского, несчастного…

— Сына моего злодея! — мрачно проговорил князь. — А отчего же бывшего? Отчего же несчастного?

— Бывшего оттого, что новгородцы выгнали его, а несчастного потому, что он скиталец. Может ли изгнанник быть счастливым?

— Значит сам Господьотмстил за меня сыну и дал ему изведать, что значит быть в изгнании?

— Да, если хочешь, то так. Князю Всеволоду досталась тяжкая доля. Он был и в заключении и в изгнании, а теперь едет в Новгород, но что его ждет — неизвестно.

— Позовите князя вашего сюда, — отвечал им Василько, — зову его как друга, как брата.

Князья встретились в палатке Василько.

— Грешно, конечно, радоваться несчастью ближнего, — сказал Василько, — но я радуюсь и радость эта послужит тебе, князь, на пользу. Я не только не стану мстить тебе, но провожу тебя через свою область, чтобы тебя никто не обидел.

Василько приказал своей дружине готовиться и с честью проводил Всеволода через всю свою область.

Подойдя ко Пскову, Всеволод нерешительно вошел в город, но был встречен с душевным гостеприимством. Именитые люди стали его уговаривать остаться у них и послать сначала узнать в Новгород, точно ли новгородцы желают его возвращения.

Все пережитые несчастья сделали Всеволода осторожным и он, действительно, отправил в Новгород гонца. Новгородцы, услыхав, что князь Всеволод во Пскове, так рассердились, так взволновались, что стали грабить дома его доброжелателей и всякого, мало-мальски расположенного к князю человека обкладывали пенями. Они, таким образом, собрали 1.500 гривен.

Святослав, услыхав, что Всеволод намерен снова появиться в Новгороде, призвал на помощь брата и половцев и двинулся на Псков.

— Нет, — говорили псковичи, — мы приняли князя и не должны выдавать его головою.

Псков в то время был окружен дремучими, непроходимыми лесами, по которым были проложены лесные дороги. Псковичи завалили эти дороги и так энергично приняли меры, что Святослав дошел только до Дубровны и, побившись, побившись тут, порешил, что ему лучше вернуться.

Таким образом, Псков сделался отдельным княжением. Всеволод, убедившись в верности псковичей, послал своего любимца Павла за своею женою и семьею.

Княгиня с детьми и прислугою благополучно добралась до Пскова, где князь уже начал строить себе хоромы.

Паша, выйдя замуж за Павла, по-прежнему осталась в доме князя, где считалась не прислугою, а близким родным человеком.

С этого времени Всеволод жил мирно и мудро управлял своим городом. Его народ чтил и уважал своего набожного благочестивого князя Всеволода-Гавриила, гробницу которого и древнее оружие до сих пор показывают во Пскове в соборной церкви.

ТАТАРСКОЕ ИГО Историческая повесть

Глава I Бегство

Только что выглянувшее солнце осветило крутой берег чудного синего Днепра. Среди зелени густых садов сверкали куполы церквей и виднелись дома. То был прелестнейший город Киев, окруженный высокою белою стеною с большими воротами и башнями, выстроенными в византийском вкусе.

Казалось бы, в такое раннее время город должен был еще спать, а между тем все были на ногах и по дороге из западных ворот тянулись телеги, нагруженные всяким скарбом, на котором сидели женщины и дети. Не только у взрослых, но даже у детей лица были встревоженные.

— Не плачь! — крикнула какая-то старуха на мальчика, — а то отдам злым татарам!

— У, злой татарин! — кричал еще кто-то.

Слово «татары» повторялось на все лады и не мало проклятий сыпалось на их головы.

На той же дороге, у городских ворот, стоял красивый белокурый юноша лет двадцати с чем-нибудь и держал за обе руки прелестную черноглазую девушку, в красном платке на голове. Подле девушки стоял седой старичок, ее дедушка.

— Ну, пора, пора, проститесь, — сказал дед, — вот и солнышко выкатилось.

— Ну, прощай, Фрося, — проговорил Юрий Чебушов, — прогоним татар, приеду за тобой. Жди только меня.

— Вот тебе, клянусь этим солнышком, — сверкая глазами, вскричала девушка: — что буду ждать тебя до седых волос и не только не выйду замуж, но даже и не взгляну ни на кого.

Жених с невестою простились, дедушка благословил своего будущего внука и увел плачущую Фросю.

Юрий посмотрел им вслед, перекрестился и тихо побрел к городским воротам, из которых с воем и причитанием выезжал народ.

Это происходило в 1240 году. За год до этого к Киеву подходил внук Чингис-Хана Мангу, посланный осмотреть Город. Стоя на высоком берегу Днепра, он был очарован Киевом. Но войска с ним было немного и потому он не решился напасть на город, а стал пробовать склонить лестью жителей отдаться в подданство.

Дед его Чингиз-Хан остался после отца своего тринадцатилетним мальчиком, но, несмотря на детский возраст, выказал жестокость вовсе не детскую. Звали его тогда Темучином. И вот подданные взбунтовались против хана ребенка. Темучин же собрал войско, усмирил мятежников и сварил их живьем в семидесяти котлах.

Этот решительный и жестокий мальчик завоевал множество кочующих народов, был прозван Великим Ханом или Чингиз-Ханом и, как ураган, двинулся с своими татарами и монголами из Азии в Россию.

Умирая в 1227 году, он завещал сыну своему окончить после него завоевание всего света и мириться только с побежденными народами.

Сын его послал племянника своего Батыя, с 300.000 воинов, завоевывать русские земли. И тут начались страшные бедствия. Татары задавили своим количеством русских, людей несомненно храбрых, но слабых постоянными ссорами своих князей.

Так вот внук этого Чингиз-Хана был послан Батыем посмотреть, что это за город Киев и узнать, нельзя ли захватить его без боя.

Мангу послал в Киев послов, уверенный, что киевляне, наслышавшись о татарском погроме, непременно примут подданство, но гордые киевляне убили послов и над их кровью дали обет не принимать постыдного мира. Так поступил народ, но князь киевский Михаил Всеволодович, боясь мести татар, бежал вслед за своим сыном в Венгрию. Вместо него покинутый город был тотчас же захвачен Даниилом Галицким, который, в свою очередь, тоже бежал. Начальником или вождем в городе был оставлен умный и храбрый боярин Димитрий.

В описываемое нами время киевляне с ужасом узнали, что к Днепру подходит страшный Батый со своими несметными полчищами.

В одном из красивых домов города, окруженном роскошным фруктовым садом, в комнате, уставленной сундуками, сидел мужчина лет пятидесяти и женщина лет сорока. Они не только были встревожены, но очевидно, что были сильно огорчены.

— Слезами делу не поможешь, — говорил муж. — Господь нам его дал, Господь может его и взять.

— Так-то так! — заливаясь слезами, отвечала жена, — а все же мне больно так, что страх.

— А где он теперь?

— Пошел провожать Афросю.

Это разговаривали супруги Чебушовы, богатые горожане киевские, и говорили они о своем сыне Юрье.

Часа через два в комнату вошел Юрий. Бросив, шапку на лавку, он сел и как-бы вопросительно посмотрел на родителей.

— Ну что-же, — сказал он, наконец, — как, родные, вы решили?

— Нет, Юрушка, — отвечала мать, — мы без тебя не поедем. Добро отец свезет все сегодня же в лес, куда везут свое добро монахи, а сами останемся с тобой. Если ты решишь бежать…

— Матушка, ты не дело говоришь…

— Не дело, Таня, не дело, — возразил сам Чебушов, — зачем было и послов убивать, если мы думали все бежать. Не будь я больной, то ведь и я не остался бы с тобой, а пошел бы защищать город.

— Значит, решено, — продолжал Юрий, — вы останетесь в городе?

— Решено! — отвечали отец и мать.

— Значит, я буду защищать не только город и храмы, но и своих кровных.

— Значит, что так.

Слуги, между тем, выносили сундуки и нагружали возы, которые в тот же день были отправлены в ближайший дремучий лес.

Глава II Осада

Юрий Чебушов был крестником боярина Димитрия и находился постоянно при нем. Боярин очень любил своего крестника и с радостью высватал за него свою племянницу Фросю или Ефросинию Петровну Беляеву.

Юрий нашел крестного у ворот той стороны городской стены, с которой ждали появления татар.

Димитрий распоряжался укреплениями спокойно и хладнокровно. Увидав Юрия, он только спросил:

— Проводил?

— Проводил.

— А отец и мать?

— Остаются. Не хотят.

Со стороны леса беспрестанно подвозили бревна и Димитрий устраивал, в виде второй стены, тын. Работа кипела; кто только мог держать топор в руках, тот работал.

— Ну что? — спросил боярин у прискакавшего юноши.

— Утром сегодня до солнышка стали складывать шатры, — отвечал запыхавшийся гонец.

— А много их?

— Страсть! Страсть сколько! Мы в лесу оставили коней, а сами с Федором поляком пробрались по кустарникам и видели весь их стан.

— Ну, рассказывай все, скорее!

— Сила их несметная, и не только одни татары, но и всякие там народы. У татар палатки из войлоков и в палатках у них жены и дети, а тут же большие телеги, на которые они все нагружают. А дальше, за войском, виднеются такие стада, что нам и травинки не останется. Видно, полчища пришли сюда несметные.

— А чем вооружены?

— Стрелами и изогнутыми саблями и копьями с крюками. Я издали видел и палатки Батыя. Разноцветные и там у него много жен. А народу страсть. Завтра непременно здесь будут.

Весть о том, что азиаты близко от города, мигом разнеслась по Киеву и жители еще поспешнее стали собирать свои пожитки и вывозить в леса, а многие стали тут же в огородах вырывать ямы и сваливать все в них и зарывать в надежде найти свое добро потом.

В былинах поется об этом так:

Через два дня со светом граждане увидали кругом города татар, окруживших его в виде густой тучи. С восходом солнца скрип бесчисленных телег, рев верблюдов и волов, ржание коней и злобные крики татар оглушали, как гром и как ураган, и мешали горожанам слышать друг друга.

Вот как поется об этом в былине:

При виде этой грозной тучи жестоких татар женщины завыли, а трусливые мужчины хотели бежать, хотя бежать теперь уже было некуда.

Но боярин Димитрий страха не знал и, по-видимому, спокойно стоял рядом с Юрием на башне и смотрел на приготовления Батыя к осаде.

К лятским воротам подвезено было стенобитное орудие, которым татары надеялись пробить какие угодно стены.

Когда ворота от ударов этой машины стали колебаться, то их тотчас же подпирали бревнами. День и ночь машина била без устали и хотя с городских стен в татар тучею летели стрелы, но это не помешало татарам выломать ворота и с пронзительным победным криком ворваться в город.

Киевляне встретили врага грудь с грудью и так как в храбрости они не уступали татарам, то бой завязался ужасный, кровопролитный. Стрелы летели, как тучи, копья трещали и ломались. Раненых не оставалось, потому что стоило только упасть, чтобы быть раздавленным на смерть.

Такая страшная битва длилась целый день. К вечеру, когда быстро стало смеркаться, татары улеглись на короткую весеннюю ночь на разрушенных городских стенах.

Боярину же Димитрию и его дружине было не до отдыха. Они ночью же отступили к Десятинной церкви, окруженной тыном, и укрепились за этою второю стеною. Хотя они очень хорошо понимали, что такая слабая защита не могла спасти города, но им и в голову не приходило молить Батыя о пощаде.

— Ляжем костьми! — говорил уже раненый в грудь Димитрий.

^{— Ляжем костьми! — говорил уже раненый в грудь Димитрий.}

Юрий ночью побежал домой. Добро их все было вывезено в лес, а остальное зарыто в огороде.

— Ну, родные мои, — сказал Юрий, — благословите меня, да и простимся. Город держаться больше не может. Лятские ворота разбиты и все татары хлынули в ту сторону. С другой стороны можно еще из города уйти. Идемте скорее, я вас провожу.

Теперь возражать было уже нечего. Старики благословили сына и пошли по темным улицам. Вечер был чудный, теплый и, выйдя за город, они встретились с выходившими из Печерской лавры монахами.

Юрий поручил им своих стариков, а сам пустился бежать обратно на свое место рядом с боярином.

Глава III Взятие Киева

Лишь только стала заниматься заря, как на стенах зашевелились татары и сразу бросились к городу, снова укрепленному тыном.

Ложно себе представить, как дрались русские, защищая могилу св. Владимира. Они знали очень хорошо, что им остается или умереть в славном бою, или же быть позорно изрубленными жестоким врагом, или, еще того хуже, пойти с татарами воевать против своих же братьев русских.

Кроме того, в храмах собрались такие семьи, которые не могли укрыться и не могли бежать. Следовательно, тут всем надо было лечь костьми. Татары очень скоро проломали тын и двинулись к церкви, но все-таки это им не легко далось. За каждым углом, за каждым деревом, за каждым кустом сидели защитники, коловшие татар копьями. Но ведь татар было в десять раз больше и хотя телами своими они устилали путь, но все-таки двигались.

Ворота храма защищала еще небольшая кучка храбрецов, под предводительством раненого и едва державшегося на ногах Димитрия. В воротах ограды росли и яблони и вишни и вот в самую ужасную последнюю минуту Юрий, тоже уже раненый, услыхал слова:

— Барич, а барич! Это я.

Он оглянулся и в кусте увидал засевшую девочку, лет двенадцати. Он узнал внучку своей няни, маленькую девочку. Стеша была худенькая, малорослая, но необыкновенно сметливая девочка.

— Господи, помилуй нас! — проговорил Юрий, — зачем ты, Стеша, здесь?

— Боярыня так плачет, что я обещала узнать, что с тобой.

Стеша, в своем синем сарафанчике, сидела так спрятавшись в кустах под вишнями, что ее действительно нельзя было заметить.

Она видела, как боярин Димитрий и Юрий защищали вход во храм, как их схватили и хотели убить, но какой-то татарин, в парчовом халате и в высокой причудливой шапке, что-то такое крикнул и их обоих оставили лежащими на земле, Стеша мельком видела бледное лицо Юрия.

— Убили! Убили! — шептала она.

Татары, перебив всех защитников, вошли в церковь, где началось страшное дело. Стеша видела только, что у выбегавших детей и женщин татары с размаху срубали головы и кровь лилась ручьями. Вдруг с купола храма полетел крест и упал около самого куста, в котором сидела девочка. Колокола звонили, татары кричали, убивая отчаянно кричавших женщин. Все это было так ужасно, что Стеша выдержать не могла и потеряла сознание.

Когда она очнулась, то была уже чудная звездная ночь, но девочку поразил какой-то странный свет: то из окон храма взвивались огненные языки. Храм горел.

Стеша вскочила и, не слыша более криков, решилась выйти. На том месте, где лежал ее барич Юрий, навалена была уже целая груда тел. В городе в разных местах виднелись татары. Шага через убитых, она пошла по улице, направляясь к воротам, чтобы бежать в лес, где спрятались ее господа. Дорога эта была дальняя, а ноги у нее подкашивались. Стеша порешила пойти, сначала, в господский дом.

Она пробиралась осторожно и, при виде какого-нибудь живого существа, тотчас же пряталась. Ночи она не боялась: слишком страшна была уже действительность.

Наконец, она подошла к дому и отворила калитку, но тотчас же закрыла ее. Весь двор был полон спавшими и храпевшими татарами. Она заметила только, что у забора лежали сплетенные из ивовых прутьев щиты.

Не успела Стеша отойти двух шагов, как калитка распахнулась и через порог перескочил татарин с копьем в руках, на конце которого был крючок. Если бы Стеша не отскочила в сторону, то он непременно зацепил бы ее этим крючком. Татарин как-то особенно крикнул и на крик его послышались ответные крики. Место Стеше было хорошо знакомо и она бросилась бежать, чувствуя за собою страшного татарина с крючком.

Действительно, крюк его уже раз дотронулся до нее, но тут она добежала до рва, в который и днем взрослым неприятно было спускаться. Ров этот шел до городской стены, а так как в него выливались и бросались всякие нечистоты, то он так густо зарос кустами и высокою травою, что Стеша свободно могла в нем спрятаться. Бежать вниз было некогда, она бросилась и катилась, останавливаясь у кустов, отцепляясь и снова катясь вниз. Татарин остановился на верху и Стеша слышала, что он уже не один, а с кем-то говорит.

Отдыхать и ждать было нечего. Она ползком стала пробираться к стене. Раза два она испуганно остановилась. Во рву была она не одна: тут попадались и раненые и убитые и скрывавшиеся горожане.

Какая-то старуха сидела с запасом хлеба и отломила кусочек Стеше. Девочка, не отдыхая, пробиралась к выходу. Ей надо было до свету выбраться за город. Все ворота были уже выбиты, и на стенах в эту ночь спали татары. Часовые, хотя и были расставлены, но тоже спали. В воротах Стеше пришлось перешагнуть через такого часового, спавшего на своем ивовом щите.

Кусты за стеною кое-где были вырублены и на обнаженных местах раскинуты были палатки или кибитки, устроенные из ивовых прутьев, покрытых войлоком или кошмами.

Вот где было страшно! Тут, между кибитками, можно было заблудиться и очутиться в руках у татар.

Начинало уже брезжить и слышались голоса, но голоса все более женские. Не долго думая, Стеша прямо побежала к лесу, шумевшему вдали. Вот и сторожка дяди Ефима, а за сторожкою кусты оказались не тронутыми. Когда солнышко выкатилось, Стеша была уже в лесу.

Теперь она могла сесть отдохнуть. «В городе должно быть не все еще убиты, — думала она, — потому что битва снова завязалась и на этот раз у Печерской лавры». Да, монахи еще не сдались и отстаивали свой монастырь.

Церкви по городу пылали и зверства, по-видимому, снова начались. Стеше надо было пройти еще далеко и, поплакав немного, она пошла по знакомой тропинке.

Верст через пять тропинка пропала и начался густой непроходимый лес. Девочка трубою приложила руки ко рту и крикнула:

— Ку! Ку!

Минуты через две откуда-то с дерева тоже раздалось:

— Ку! Ку!

Она пошла на крик, повторявшийся и дальше. Лес становился все гуще и гуще. Местами приходилось пробираться ползком и девочка храбро ползла. Хотя солнце ярко светило, но в лесу жарко не было. Наконец, она вышла на большую поляну, где паслось стадо коров и баранов и стоял шалаш пастуха, Теперь ей до места оставалось не более трех верст по хорошо протоптанной дороге.

Наконец, тяжелый путь кончился. Подойдя к шалашу своих господ. Стеша почувствовала, что голова у нее закружилась, и она, как сноп, свалилась на землю.

Глава IV В лесу

На постеле, набитой сеном, лежала, раскинувшись, маленькая, страшно худенькая девочка Стеша. Она постоянно кричала разные слова без всякой связи:

— Убили!.. Крюк… крюк… бежит… на дворе… Баба! Баба! Спаси.

А старая баба сидела подле и прикладывала к голове тряпку с холодною водою. Лежала девочка в шалаше, сделанном из липовых и дубовых ветвей. Подле нее на коробе из лыка стоял бурак с молоком.

На горе, обросшей столетними дубами и липами, было устроено много таких шалашей больших и малых. С этой горы города видно не было, но видна была дорога в него, так что внезапного появления татар беглецам бояться было нечего.

Лес тянулся на бесконечное число верст и со стороны города устроены были на деревьях сторожевые посты. Для указания дороги они кричали кукушками, а в случае тревоги им даны были свистки.

В случае, если бы татары к зиме не ушли, то решено было пробираться дальше к Венгрии, так как татары любили охотиться и непременно посетили бы лес, полный самого разнообразного зверья.

Только к Иванову дню очнулась Стеша и с удивлением осмотрелась.

В шалаше стояли и ее бабушка, няня Юрия, и боярыня.

— Узнаешь нас, Стешенька? — спросила боярыня.

— Узнаю: ты — боярыня, а это — баба, — отвечала девочка.

Она опять закрыла глаза и в этот день ничего не говорила и не бредила, а крепко спала.

— Смотри же, няня, — сказала Чебушова, — прежде всего спроси, видела ли она его?

— Ах ты, сударыня, да чего же спрашивать-то, — отвечала старуха: — ведь монахи, что бежали из лавры, сказывали тебе, что ни единого живого ратника не осталось, ну, значит, и наш положил там живот свой.

— Страшно верить этому.

— Страшно, что непогребенный там просто валяется. В честном бою умирать не зазорно.

Чебушова прошла в соседний большой шалаш, убранный даже с некоторою роскошью, потому что в нем стояли сундуки, покрытые коврами, и постели лежали тоже на сундуках. На одной из таких постелей отдыхал больной Чебушов.

Жена тотчас же сообщила ему, что Стеша очнулась и теперь заснула.

— В бреду она говорила, — продолжала Чебушова, — что видела барича…

— Надеяться нам нечего, — отвечал отец, — умер в честном бою, Господь дал, Господь и взял!

— Страшно верить этому. Не могу верить. Кажется, всю жизнь буду надеяться, что когда-нибудь он придет и обнимет нас.

Чебушов был уже настолько болен, что едва передвигал распухшие как бревна ноги. Стан беглецов был раскинут на горе, на склоне, спускавшемся в противоположную сторону от города. Они, очень естественно, боялись расположиться на склоне, где дым их очагов мог быть как-нибудь замечен из города, хотя до города было не менее пятнадцати верст.

На следующее утро сама Чебушова пошла к девочке, уже попросившей молока.

— Видела она Юрия? — спросила Чебушова.

— Видела и говорила с ним перед смертью, — отвечала няня.

— Перед смертью? — прошептала мать.

Стеша стала рассказывать, как, поговорив с нею, барич бросился к дверям храма и, защищая их, упал, как из храма выбегали дети и им срубали головы кривыми саблями, как потом упал крест и она точно забылась до ночи. А потом пошла посмотреть на то место, где упал барич, но там лежала груда тел и она его не видала больше. А упал он рядом с боярином, охватив его руками.

Чебушова горько заплакала, но при этом проговорила:

— А все-таки не могу поверить! Слишком это страшно.

Монахи, бежавшие из лавры, когда она уже была взята, рассказывали, что татары не оставили ни единого храма, не разрушив хотя бы часть его, и поселились в городе, как будто намереваясь остаться в нем на веки. Не мало боярынь, никогда ничего не делавших, мыли им белье. Мужчин они всех перебили. Батый не пощадил и могил Ольги и святого Владимира. Татары топтали ногами вырытые черепа. Инокам, укрывшимся в лесу, удавалось иногда пробираться в город и приносить кое-какие известия.

Так беглецы жили до глубокой осени, но осенью жить близко от города стало опасно, так как татары начали появляться в лесу, охотясь за зверьем.

Чебушову переезжать с этого места не пришлось, он долго тяжко хворал и скончался.

Глава V В плену

Девятого мая 1240 года, в Николин день, взят Батыем Киев.

Батый сидел вечером в своей богатой палатке, окруженный своими женами, и из золотой чаши пил кумыс. Он пировал на радостях, что такой славный, самый лучший русский город взят им.

Низко спустившееся солнце освещало окружавшую его роскошную местность.

Батый угощал своих храбрых полководцев. Как раз в это время в палатку вошел татарин и доложил, что к хану привели боярина Димитрия.

Батый знаком приказал привести взятого в плен Димитрия.

Димитрий, бледный от раны в груди, едва держался на ногах; не менее бледный, окровавленный Юрий поддерживал его, хотя сам едва держался.

— Так вот это воевода? — сказал Батый. — А с ним кто?

— Он все время был около него, — отвечал кто-то из приближенных.

Батый долго смотрел на русских и, уважая в человеке более всего храбрость, сказал:

— Дарую тебе жизнь! И этому тоже.

Боярина и Юрия повели в конец стана и сдали на руки безобразной и грязной старухе.

Знахарка перевязала им раны и положила их рядом с ранеными татарами. Впрочем, теперь уже им было до всего все равно. Сами они были в плену, а родной город их погиб!

Жар стоял нестерпимый и лежавшие в городе тела начали быстро разлагаться, так что дышать было нечем.

Юрий, в бреду, не раз видел около себя какую-то татарку, очень молоденькую, а когда он начал приходить в себя, то очень удивился, что татарка называла его царевичем.

— Она принимает тебя за княжеского сына, и очень усердно за тобой ходила, — объяснил ему лежавший подле боярин Димитрий.

— Кто она такая?

— Говорят, что дочь Батыя. Верно, хочет пойти за тебя замуж. Татарки девчонками выходят замуж.

— Нехристь! — проговорил только Юрий и тем разговор кончился.

Во время болезни Юрий с необыкновенною понятливостью выучился говорить по татарски и учился он с таким усердием не без задней мысли.

Он помнил очень хорошо, что упал около храма при Стеше; следовательно, если только она успела убежать, то сообщила его отцу и матери о его смерти. Надежды свои он шепотом передавал боярину Димитрию.

— Не надейся, что тебе представится возможность бежать, — говорил ему боярин.

— А ты думаешь, что не убегу?

— Тебя так стережет эта Батыева дочь Алла, как никакая стража не устережет.

— Я не побегу, потому что боюсь, чтобы ты головой не ответил за меня.

— А я, — сказал Димитрий, — не побегу, потому что не хочу, чтобы бедный народ ответил за меня. Ты, Юрий, этой татарки берегись. У нее в щелках глаза так и сверкают.

— Только бы она мне помогла дать весточку родным, а потом я ей скажу, что у меня в Венгрии есть невеста.

Батый понемногу отходил от Киева и выздоровевший Димитрий постоянно находился при нем. Хан полюбил его и хотя держался того правила, что верить покоренному врагу нельзя, но все-таки приблизил боярина к себе.

В стан татарский часто приводили русских, которых грабили и тут же убивали.

Юрий, встречаясь с Аллою, становился молчаливым и принимал вид не только огорченного, но убитого человека.

— О чем скучаешь? Разве тебе худо? — спрашивала она.

— Скучаю о своих.

— Хочешь, я попрошу отца, чтобы их привели сюда?

— Нет, не хочу.

— Чем же я моту утешить тебя? Могу ли утешить? Говори!

— Можешь.

— Чем?

— Спаси кого-нибудь из русских и приведи ко мне. Можешь это сделать?

— Трудно.

Юрий закрыл лицо руками и ничего не стал более говорить.

— Я сделаю, — проговорила девушка.

В лагере, между тем, закипела деятельность. Батый готовился к новому походу. В Киеве он оставлял отряды для обороны города, а близ Киева поселил желавших вести оседлую жизнь татар и местечко это назвал Хановым; Димитрия и Юрия Батый брал с собою.

Перед выступлением в темную августовскую ночь, в кибитку русских тихо пробралась Алла и, взяв за руку Юрия, молча вывела его из кибитки.

— Я обещала и сделала, — сказала она, — хотя могу за это ответить. Вот беглый русский.

Впотьмах Юрий рассмотрел стоявшего перед ним инока.

— Откуда ты?

— Я из далека, пробираюсь на родину в Киев, в лавру.

— Разве не слыхал, что Киев взят?

— Слыхал. Но все-таки хотел хотя на родные места взглянуть.

— Тебя здесь не тронут и эта девушка тебя выведет из стана, а ты можешь ли исполнит мое поручение?

— Как же не исполнить, если из-за этого я цел остался.

— Слыхал в Киеве о Чебушовых?

— Знаю и дом их знаю.

— Так вот, найди ты их. Иноки печерские наверно знают, где они. Найди и отдай им этот образок. Мать сейчас его узнает. И скажи, что сын их жив и в плену, но чтобы ни случилось, всегда останется верен своей вере и никогда их не забудет.

Инок обещал все исполнить, в благодарность за то, что ему дарована жизнь.

Татарке не трудно было исполнить просьбу Юрия, так как Батый не любил убивать никого из духовенства, не желая вооружать его против себя.

Алла сама проводила инока за стан. Но ее ночное похождение не осталось незамеченным и рассерженный Батый распорядился ее судьбою, не спросив у нее.

Глава VI Поход в Венгрию

Юрий хотя и снова лег спать, но от волнения заснуть не мог. Он слышал, как еще до свету стали нагружаться телеги и навьючиваться отгулявшиеся верблюды.

Боярину Димитрию и Юрию велено было явиться в палатку к Батыю.

Друзья наши не могли не заметить, что Батый чем-то недоволен.

— Неужели Батый узнал, что я послал домой весточку? — с тревогою думал Юрий.

— Быть беде! — говорил Димитрий.

— Не вышло бы что из-за инока, — шептал Юрий.

Батый же долго смотрел на него и затем пальцем подманил к себе поближе.

— Тебя зовет Юрием?

— Юрием.

— Зачем же ты именуешь себя царевичем? — спросил Батый.

— Никогда себя царевичем не именовал.

— А когда задумал жениться на моей дочери?

— Никогда не хотел на ней жениться. У меня есть невеста в Венгрии, — твердо сказал Юрий.

Батый поверил ему и ушел в кибитку к старшей жене.

С этого времени Юрий никогда не видал больше Аллы, которая была выдана замуж за кого-то из важных ханов.

И вот, в этот же день двинулась грозная туча татар, в Галицкую и Владимирскую области.

Как появившийся в степи огонь пожирает все, до чего дотрагивается, так и татары жгли и убивали все, что попадалось им по пути. Князья южной России побросали свои города и бежали большей частью в Венгрию, а те города, которые не тотчас же сдавались, брались хитростью или обманными обещаниями. И в том и в другом случае все жители убивались, а дома их сжигались.

— Ты видишь, — говорил Димитрию хан Батый, — что против меня никто устоять не может.

— Видно так Господу угодно, — отвечал Димитрий.

— Отчего же ты не хочешь взяться за оружие?

— Против своих-то, хан?.. Помилосердуй! Лучше на себя руки наложить.

— Зачем, зачем? Не надо. Я это только так говорю.

Все чаще и чаще заговаривал Батый таким образом. А у Димитрия вся душа изболела, глядя на поля, усыпанные трупами русских.

— О, Господи! — говорил он, — да что же делает в Венгрии князь Михаил? Ведь он обещал просить короля Белу прислать войско против татар.

— Запировал на свадьбе сына, — отвечал ему Юрий.

Не стало, наконец, мочи Димитрию молча смотреть на истребление своего народа и стал он измышлять, чем бы ему помочь.

— Что это за Венгрия такая? — спросил у него однажды Батый, — зачем все ваши князья убежали туда?

— Убежали они туда за помощью.

— Как за помощью?

— Да. Там царствует гордый король Бела IV. Страна у него богатая, чудесная, города красивые, и теперь он набирает против тебя войско…

— Что? — вскочив, крикнул Батый.

— Да, войско. И наберет несметную силу и двинется на тебя, а с ним двинутся наши князья.

— Ты врешь!..

— Прикажешь молчать, я буду молчать, только я никогда не вру, — отвечал боярин.

С этого дня мысль о Венгрии не давала Батыю покоя и чем боярин больше отмалчивался, тем неотступнее приставал к нему хан со своими расспросами.

— Так скажи же мне, — говорил он боярину, — что по твоему мнению надо делать? Не ждать же мне здесь венгерского войска?

— Нет не ждать, — отвечал Димитрий, — а идти в Венгрию сейчас-же, пока войско еще не собрано. Не медлить ни минуты, и идти сейчас же.

Батый задумался. Все кругом него молчало. А боярин молился в душе. Ему более всего хотелось выжить татар из земли русской.

— Хотя этим-то принести пользу своим, — думал Димитрий, и точно принес пользу.

Долго сидел Батый, насупившись и, наконец, поднял свое смуглое лицо, сверкнув маленькими глазками и сказал:

— Ты прав! — Надо идти на Венгрию и завоевать весь мир, как завещал Чингиз-Хан.

Придя к себе в палатку, Димитрий упал на шею к Юрию и долго не мог говорить.

— Что случилось, крестный? — спрашивал Юрий, не помня себя от тревоги.

Пленники имели полное основание тревожиться от всего. Почувствовав, что боярин весь дрожит от рыданий, Юрий пришел к тому заключению, что опасность грозит ему, Юрию, так как крестный не стал бы плакать, если бы смерть грозила ему самому.

— Перестань, крестный, — твердо сказал он, — неужели ты думаешь, что я боюсь смерти? Да я десятки раз думал, что самая лютая смерть лучше нашей жизни среди татар.

— Не о том, сынок, плачу, — отвечал боярин, — а о том, что я взял на душу тяжкий грех. Батый идет на венгров и на другие народы.

— Так о чем же горевать? Радоваться надо. Значит, наши русские женщины не будут больше видеть, как конями топчут их детей. Помнишь, как билась в Галиче молодая женщина? А помнишь, как девушка, убегая от татар, при нас утопилась? И мы ничего сделать не могли? А помнишь, как люди живьем горели в хатах. Неужели ты хотел-бы, чтобы все это повторялось?

— Все это так, — отвечал боярин, — но я боюсь, что я его втравил в новую войну, в новую резню, а может быть он успокоился бы и ушел бы к себе.

— Никогда-бы этого не было. Почти двадцать лет пьют они русскую кровь и не перестанут ее пить. Пусть же русские вздохнут, а татары попробуют иноземной крови. Если ты натравил Батыя, то честь тебе и слава.

— Меня так потрясло известие, что татары уйдут, что я даже испугался, что взял грех на душу. Конечно, чужую кровь видеть легче, чем свою родную.

— Ведь если татары возьмут и Новгород, то вся Россия сгинет. Слава Богу, что хотя на время избавим родину от напасти и она пока вздохнет.

Воевода успокоился и с удовольствием узнал, что татары не мешкают и готовятся к новому походу.

Глава VII Добрая весть

Спасенный Аллою инок, между тем, с страшными опасностями пробирался к Киеву, куда понемногу стали собираться попрятавшиеся по всем углам и дебрям, жители. Многие скрывались в ближайшем лесу и жили в медвежьих берлогах. Каждый татарин казался страшнее лютого зверя. Русские были преимущественно землепашцами и, несмотря на бедствия, за оружие не брались. Они кормили и содержали ратников, но и только. Это выползание из нор походило на гибель тараканов, посыпанных порошком. Спустя некоторое время оставшиеся в живых тараканы снова начинают показываться и селиться в старых местах.

А Чебушовы осенью, живя в лесу и собираясь переселиться подальше, не могли тронуться с места, вследствие тяжкой болезни отца Юрия, кончившеюся смертью.

После похорон Татьяна Юрьевна Чебушова, хотя и слышала, что татары ушли и что в Киев можно опять вернуться, но от горя не могла тронуться с места.

Любимицею ее сделалась совершенно поправившаяся Стеша и она с утра вместе с нею уходила на могилу мужа и оставалась там до сумерек, наступавших очень рано.

Прислуга, видя, что боярыню их нельзя уговорить вернуться, наняла работников и начала поспешно сколачивать на зиму избушку.

Татьяна Юрьевна чувствовала, что не дело делает, не соглашаясь ехать в город или в какое-нибудь село, но не могла совладать с собою и не могла покинуть милой могилы.

— Ведь кроме этой могилы у меня нет ничего на свете, — говорила она маленькой Стеше.

— Боярыня, сколько раз ты мне говорила, что не веришь в смерть Юрия? — отвечала ей Стеша.

— Это правда, что не верю, а все-таки страшно как-то.

— Да и что зимой делать у могилы, даже и лампадки затеплить нельзя! Дождем заливает.

Разговор этот происходил в шалаше, где сидела Татьяна Юрьевна и Стеша, и несмотря на шубейки, обе дрожали от холода.

— Матушка боярыня, — войдя, сказала няня, — какой-то инок пришел и непременно хочет тебя видеть.

— Зови, няня, зови сюда скорее!

Няня приподняла ковер, которым был завешан вход, и позвала инока. Монах перекрестился на икону и поклонился боярыне.

— Ты ли будешь Татьяна Юрьевна Чебушова? — спросил инок.

— Я самая и есть, — отвечала Чебушова.

— Ну так, матушка, Бог милости прислал! — сказал монах, доставая что-то завернутое в тряпицу.

— Жив? — крикнула мать.

— Жив, — отвечал монах, вынимая образок и показывая его, — знаком тебе этот образок?

— Ну еще бы! Откуда ты его взял?

— Он сам мне его дал и велел снести к вам и все рассказать.

Инок в подробности рассказал все, что видел и все, что Юрий приказал ему передать.

Мать и старая няня плакали от радости. Стеша вся превратилась в слух.

— Так боярин Дмитрий при Батые? — спросила Татьяна Юрьевна.

— Да и в большой у него милости.

— А Юрий?

— А Юрий при боярине. Меня к нему привела дочь Батыя и вывела на дорогу.

— Какая дочь Батыя?

— Молоденькая девушка. Она его привела из палатки и говорила с ним по ихнему, — отвечал инок.

— О, Господи! Так он по ихнему и говорит! — вскричала мать.

— Тебе, сударыня, бояться этого нечего. Он вере своей не изменит. Так он и сказал.

^{— Тебе сударыня бояться нечего. Он вере своей не изменит.}

Наградив инока, Татьяна Юрьевна стала поговаривать, что, пожалуй, лучше ей уехать в город, что там сын скорее найдет ее.

Вместо хаты из бревен была устроена часовня над могилою и в ней повешен образ.

Глава VIII Бегство Юрия

Татары, между тем, двигались со своими кибитками, женами, детьми и стадами за Карпаты, куда и появились раннею весною. Тут князья и короли увидали, что татарское иго не шутка. Первым досталось полякам, потом, обложив их данью, Батый двинулся ж Венгрии.

Храбрые венгерцы даром не сдавались. Татары по-прежнему проходили огненным потоком, совершая такие же жестокости, какие совершали в России.

— А ты прав, — говорил боярин Дмитрий Юрию, — на чужую кровь легче смотреть чем на свою родную.

Разговор этот происходил в стане, раскинутом на берегу реки, через которую предполагалось переправиться на следующее утро, в виду венгерского войска, которое намеревалось не пустить татар далее.

— Послушай, боярин, — отвечал ему Юрий, — и если я не прав в том, что я скажу тебе, то ты прямо говори мне. Ты знаешь пословицу: «с волками жить — по волчьи выть».

— Знаю.

— Ну, как ты думаешь, отпустит нас от себя когда-нибудь Батый?

— Не знаю. Может быть и отпустит.

— Нет, никогда не отпустит. Он тебя будет всегда держать при себе. Ты, боярин, защитник Киева. Он всем будет тебя показывать и будет тобой кичиться. Я думаю, что теперь нам всего лучше бежать.

— Нет, я не побегу.

— А я думаю бежать. Но я убегу так, что ни тебя, ни себя не подведу.

— А как же?

— Теперь сходи к хану и скажи ему, что завтра я готов воевать за него с венграми и завтра же меня или убьют или возьмут в плен.

— А, понимаю.

— А ты погорюй обо мне. Помни, боярин, мое слово, иди по моим следам. Ступай же к хану.

Пошел Димитрий к Батыю и обрадовал его известием, что Юрий готов воевать с венграми.

С раннего утра началась переправа. Много легло тут татар, но количество войска взяло и тут перевес и, после целого дня переправы, татары были на другой стороне, а к вечеру завязался страшный бой.

Батый никогда не принимал участия в битве, а стоя на возвышенном месте, знаками делал распоряжения или же посылал кого-нибудь из бывших при нем всадников с приказанием.

Юрий находился при нем.

— Скачи, Юрий, к хану Байдару и скажи ему, чтобы двинулся правее в обход, — крикнул Юрию Батый.

Сердце у Юрия дрогнуло и он понесся изо всей мочи.

— Теперь всего удобнее, — думал он.

Подскакав к хану, он передал ему приказание Батыя и, повернув, направился назад, но подался в сторону, где была стычка, и вмешался в густую толпу. Сам ли он соскочил с лошади или упал с нее, но только конь его принесся назад один.

— Верно храбрый русский убит! — сказал хан Байдар своим приближенным, — это его конь.

— Да, это его конь.

В сторонке, в кустах, рядом с несколькими трупами лежал Юрий весь в крови. Завидев раненого татарина, едва передвигавшего ноги, он крикнул довольно громко:

— Абдул, а Абдул!

— Кто зовет? Помочь не могу. Сам так ранен, что не знаю, донесет ли Аллах, — тихо отвечал татарин.

— Скажи в стане, что Юрий, русский, убит, — проговорил Юрий.

— Скажу! Туда тебе и дорога, собака. Кабы не рана, то я бы добил тебя, любимчик ханов!

Вскоре стало смеркаться и наступила чудная, тихая лунная ночь. Долина была покрыта трупами и ранеными, которые стонали и приподнимались. Среди трупов стоял Юрий и быстро раздевал венгерца с изрубленным лицом и, надев на себя его одежду, заменил ее своею. Некому было видеть его спешной работы. Он на ходу застегивался и поправлялся и быстро затем углубился в лес, несколько раз осенив себя крестным знамением.

— Боярин, Димитрий, — сказал в этот вечер Батый своему пленнику, — приходится мне огорчить тебя, да что же делать! Ведь сынок-то твой не вернулся.

— Знаю. Конь прискакал один.

— Сейчас привели раненого Абдула и он говорит, что видел русского, — сказал один из присутствующих ханов.

— Ну и что же?

— И тот подозвал Абдула и велел передать, что он умирает.

Боярин сделал вид, что он огорчен. Он действительно был огорчен! Теперь ему не с кем было отвести души.

Всю ночь пировали татары, радуясь победе. Расправлялись они с побежденным народом точно так же, как расправлялись с русскими в России. Жестокости их навели страх на всю Европу.

Это нашествие татар напомнило Европе нашествие Аттилы.

Юрий же в эту ночь прошел так далеко, что сам потом удивился. Шел он по какой-то дороге, куда? Он и сам не знал. Ему необходимо было уйти подальше от Батыя.

Утром он увидал какое-то местечко, не то село, не то город, и смело вошел в него.

В то время в Венгрии было очень много беглецов из России и потому он скоро нашел соотечественников и был ими принят. Но, отдохнув, он отправился дальше в столицу, чтобы найти свою Фросю и чтобы повидать князя Михаила и сообщить ему все, что он знал и видел собственными глазами.

Глава IX Батый

Так боярину Димитрию пришлось одному остаться в плену у Батыя.

Он пришел вместе с ним в Хорватию. Сербию, в Болгарию, на Дунай, в Молдавию и Валахию. Татары, как саранча, проносились по этим благословенным землям и оставляли после себя разорение и смерть.

Батый только и твердил о том, что надо завоевать весь мир. Оно, может быть, и было бы так, если бы судьба не вмешалась в это дело.

Обложив данью все завоеванные народы, Батый остановился на некоторое время, чтобы дать отдохнуть своим ратникам и пополнить свои стада.

— Приехал, гонец! — заговорили все в стане, — привез какие-то вести. Прямо прошел в кибитку к хану.

Димитрий, сильно скучавший за последнее время, немного встрепенулся, услыхав это известие и тотчас же отправился к Батыю, который по прежнему благоволил к нему и не забывал, что пошел он в Европу по совету боярина.

В шатре Батыя все сидели и стояли молча. Хан был чем-то сильно встревожен.

Увидав Димитрия, он тотчас же подозвал его к себе.

— Раз ты мне дал добрый совет, так и теперь мне хотелось бы знать, что ты скажешь, — сказал он.

— Если я не могу служить тебе на войне, то послужить готов советом, — отвечал Димитрий хану, — говори, что надо.

— Вот видишь ли, добрые друзья мои дали мне знать, что великий хан или царь наш Октай скончался. Теперь престол его наследовал его сын Гаюк. Гаюк меня ненавидит.

— Плохо!..

— Да, мне будет плохо. Не только он, но и все теперь меня будут обижать, — продолжал Батый.

— Тебе не трудно теперь самому о себе позаботиться, — сказал боярин.

— Ты и храбрый и мудрый человек и точно читаешь мои мысли. Так надо идти домой и там устраиваться.

— Да и скорее идти, — подтвердил Димитрий, — идти, пока еще никто не знает, что новый хан тебя не любит.

— Верно, верно, друг, мой Димитрий!

Хотя татарам победителям жилось привольно, но все-таки они точно устали проливать кровь и обрадовались приказанию поспешно сниматься с лагеря и идти домой в свои дикие места.

Проходя по завоеванным землям, Батый оставлял после себя уполномоченных сборщиков дани. Сборщики эти уплачивали дань вперед из своего кармана, а потом уже взыскивали уплаченные деньги и взыскивали все более, не стесняясь вымогать всевозможными средствами.

С этого времени Россия стала данницею татар, подпав под их иго, и продолжала признавать власть их более чем в продолжении двух столетий.

Легко себе представить, что это было за несчастное время!

Дойдя до устья Волги, Батый стал выбирать себе местечко, где бы ему утвердиться. Кочевая жизнь, очевидно, ему надоела и он захотел отдохнуть.

В 60 верстах от устья, на берегу реки Ахтубы (рукава Волги), он начал постройку города Сарая. Теперь еще сохранились развалины или остатки этого города. Тут Батый основал свои независимые владения, называвшиеся Золотою Ордою, и объявил себя повелителем всех земель от Урала до Дуная.

Мог ли кто-нибудь с ним спорить? Все государи и князья покорились ему.

Русские князья начали мало-помалу возвращаться на родину; так возвратился и князь Михаил, но не в Киев, а в Чернигов. Батый же играл князьями как пешками, одних миловал так, что дарил им города, а других, недостаточно льстивых, преследовал.

По своему обычаю хан призывал русских князей в Золотую Орду, куда они являлись покорными данниками с богатыми дарами. Все они знали очень хорошо, что в случае отказа ехать в Орду, ответит за это их народ.

Точно также был вызван из Чернигова князь Михаил. Ему пришлось покориться и приняв благословение своего духовника и запасные святые дары, он поехал со своим близким другом Феодором и с внуком Борисом. Прибыв в Орду, он уже хотел вступить в шатер Батыев, но языческие жрецы остановили его.

Хотя у Батыя был свой город и он мог бы жить в доме, но по старой привычке он лето проводил в шатре, где кругом него сидели его жены и домочадцы и приближенная свита, а посреди шатра стояла золотая чаша с кумысом, из которой все пили. Чаша эта никогда не мылась и была так грязна, что к ней противно было подойти. Из этой чаши всех русских князей заставляли пить.

Волхвы или жрецы остановили Михаила, сказав ему, что он должен пройти между двумя пылающими кострами для того, чтобы очиститься от всех злых помыслов, а затем поклониться их идолам.

— Нет, я этого не сделаю, — сказал Михаил, — я могу поклониться вашему царю, потому что Провидение вручило ему судьбу земных государств, но, как христианин, я не стану поклоняться ни огню, ни вашим идолам.

Когда ответ этот был передан Батыю, то он вышел из себя и велел сказать дерзкому князю, что если он не исполнит того, чего от него требуют, то будет убит.

— Да будет так! — отвечал князь и, вынув запасные дары, причастился святых тайн вместе с другом своим Феодором, и громко запел псалмы.

Внук его Борис умолял его покориться, как и умоляли окружающие бояре и боярин Димитрий. Но на все их просьбы он говорил только:

— Не погублю и для вас своей души!

Затем он сбросил с себя княжескую мантию и, подняв руки, прибавил:

— Берите славу мира, а я хочу славы небесной.

В эту минуту татары, как хищные звери, бросились на него, нанесли несколько ударов в сердце и начали топтать его ногами.

Русские стояли при этом и с ужасом молча смотрели на мученическую смерть. Только боярин Феодор не приходил в ужас, а громко пел хвалы мученику.

Наконец какой-то вероотступник Доман сжалился над князем и отсек ему голову, в последний раз прошептавшую: «Христианин есмь!»

Боярин Феодор был убит точно таким же образом.

Христианская церковь признала их обоих святыми.

Бояре вернулись обратно в Россию вместе с Борисом и привезли тела мучеников.

Прошло много лет и хотя Россия находилась под татарским игом, но не все же были в ней несчастливы.

Киев расцвел по-прежнему, хотя в нем не стало церквей и роскошных зданий в византийском вкусе.

Посреди фруктового густого сада стоял небольшой домик, чистенький и богатый. В этом домике жила счастливая семья Чебушовых. Юрий и Фрося жили окруженные детьми и внуками. Татары не трогали Юрия, так как думали, что он был взят в плен венгерцами, и сам Юрий постоянно поддерживал это мнение.

Татьяна Юрьевна едва уже двигалась от старости и верная Стеша ни на минуту не отходила от нее.

Хотя все они были счастливы, но ни на минуту не теряли сознания, что над ними тяготеет татарское иго.

СЕРДОБОЛЬНАЯ Историческая повесть

Глава I Василий Шибанов

На одной из улиц Белого города в Москве стоял красивый бревенчатый дом. На улицу он выходил двумя окнами, разделявшимися небольшою перекладинкою. Хотя дом был и новый и украшенный резьбою, но вместо стекол в окнах была вставлена слюда. Большой двор был обнесен досчатым забором, с дубовыми воротами и калиткою.

У окна, выходившего на улицу, сидел красивый мужчина, лет двадцати с небольшим, с окладистою русою бородкою и с добрыми, голубыми глазами. Он тревожно смотрел в окно на улицу.

— Да ты, Петруша, может-быть, напрасно тревожишься? — сказала молодая женщина, стоявшая посреди избы, — когда же мог приехать Василий?

— Не напрасно, Ириша! — отвечал Петр, — в лавку приходили ко мне бояре и сказывали, что Василий схвачен и что плохо ему, я уже сбегал к Федьке и просил его придти сюда. Он стрелец во дворце, может-быть, кое-что и слышал.

Молодая женщина, с большими черными глазами, была в красном волоснике, крепко связанном на лбу и совершенно закрывавшем волосы; поверх красной рубахи был надет синий, суконный летник, застегнутый под самое горло и с длинными, широкими рукавами, висевшими позади. Летник этот, сшитый как мешок, походил на сарафан. Длинные золотые серьги, с блестящими камнями, показывали, что эти люди были не из бедных.

Петр Шибанов считался в детстве рабом князя Курбского, но потом был отпущен, расторговался и стал зажиточным купцом. Жена его, Ирина Ивановна, тоже была из зажиточной семьи, любя вышла замуж, и жили они спокойно, припеваючи, пока над новым домом их не показались грозные тучи.

— Ну, вот и Федька идет! — проговорил Шибанов.

Кольцо в калитке звякнуло и по снегу заскрипели шаги высокого, красивого стрельца. В сенях стрелец стряхнулся, обтер ноги и, отворив низенькую дверь, вошел в горницу; прежде всего перекрестился перед иконами, занимавшими не только угол, но чуть что не половину стены из чисто выскобленных бревен и затем, поздоровавшись, опустился на широкую лавку, тянувшуюся вдоль всей горницы.

— Ну, Федя, ты знаешь, зачем я звал тебя? — сказал Шибанов.

— Я сам хотел к тебе придти, — отвечал Федор, — забуду ли я когда-нибудь, что Иришины родители приютили меня сироту?

— Говори скорее, что слыхал, что знаешь? — прервала его Ириша.

— Не слыхал, а сам видел, — вполголоса отвечал Федор, — мы стояли на часах и я был у самой двери. Царь сидел на своем троне, а какой-то боярин читал ему грамоту. Вдруг царь весь затрясся и закричал: «Привести его сюда»! Сейчас-же к нему привели твоего брата Василия и подвели близко, близко… Василий, как посмотрел на царя и точно хотел отступить, но не успел… Царь своим посохом — а у него наконечник острый, преострый! — уперся ему в ногу и проколол сапог и ногу, так что кровь потекла по ковру…

— И что же Василий? — крикнул Шибанов.

— Не моргнул. «Читай»! — крикнул царь боярину и боярин стал читать. Хоть душа у меня и ушла в пятки, но я стал прислушиваться и понял, что это читалось письмо от вашего князя Курбского. Князь-то ведь ваш бежал в Литву…

— Знаем, — ответила Ириша.

— И оттуда прислал письмо с Васькой…

— Неправда! — уверенно сказал Шибанов, — ты знаешь, какой князь был хороший человек? Ну может ли это быть, чтобы он послал на верную смерть своего любимого и верного слугу?..

— Ну, уж я не знаю как, а письмо было прислано и его читали царю, а царь готов был Ваську разорвать. Тяжело ему, бедному, теперь в темнице!..

Все трое замолчали. Короткий зимний день клонился к вечеру и комнатка освещалась только лампадками, горевшими перед иконами.

— Вам нечего ждать, когда вас заберут, — тихо продолжал стрелец, — уезжайте скорее! Лавку твою знают… Долго ли до греха?.. Ириша, уговаривай мужа, добрый совет даю!

В соседней комнате заплакал ребенок и молодая мать ушла к нему.

— Мне пора. Коли что узнаю, прибегу. Не медли, говорю тебе! Опоздаешь — хуже будет!

Глава II Бегство

По уходе Федора, Шибанов долго сидел, облокотившись на стол и положив голову на руки. Ребенок замолк; молодая мать, войдя в комнату, села по другую сторону стола и, тронув мужа за руку, проговорила:

— Ну, Петя, давай потолкуем!

Петр поднял голову и голубые глаза его с такою тоскою посмотрели на жену, что та бросилась к нему и обняла его.

— Теперь тосковать некогда, Петр! — тихо, но спокойно продолжала Ирина, — неужели тебе жаль, что у тебя не будет денег?

— Да разве я о себе жалею? Я не прихотлив, сама знаешь… А мне жаль, что ты в бедность попадешь. Легко ли тебе будет?

— А ты думаешь, мне легче будет, как тебя засадят да замучают до смерти? Легче! И ты думаешь, что мы с Ваней будем богаче после этого? — с жаром, но не громко говорила жена. — Только бы нам уйти, в чем есть, да скорее! Теперь я ни минуты не буду покойна. Но как уйти? О, Господи! как бежать?

— Вот уж это так не трудно, — отвечал муж, — я на этой неделе хотел ехать за товаром и поеду, только не один, а с тобою.

— Только бы скорей!.. Скорей!..

— Укладывайся! Лавку оставлю на приказчика, как бывало и прежде. Но только, Ириша, жить нам будет трудно.

— Будем крестьянами, я работы не боюсь; а на покупку земли да скота денег у нас достанет.

— С доброй женой нигде не пропадешь. А слугам своим мы скажем, что я еду за товаром, а ты с ребенком по пути заедешь помолиться в монастырь.

Ириша в этот вечер спать не легла, а вынесла в комнату сундук и, выбрав из него тряпье, стала укладывать только богатые вещи, меха и из одежды все, что было поценнее.

Судьба покровительствовала Шибановым и на другой день. Петр выгодно продал свою лавку, сказав, что уезжает в Казань, не так давно покоренную царем Иваном Васильевичем Грозным. Это никому не показалось странным, потому что многие из торговых людей стали собираться в Казань, чтобы начать там торговлю.

Вернувшись домой к вечеру, Петр застал уже все уложенным и Иришу совершенно готовою к отъезду.

— Ведь завтра нам нельзя еще выехать, надо обменять деньги; да к тому мы не решили еще, куда нам ехать.

— Я поехала бы куда-нибудь за Тулу или за Воронеж.

— Оно все равно, только бы выехать из Москвы, а там ведь можно и переехать.

Утром муж опять ушел и Ирина в страхе и тревоге провела весь день. В сумерках он возвратился, а вслед за ним пришел Федор. При виде его и у мужа и у жены екнуло сердце.

— Верно с дурными вестями? — прошептала Ириша.

— С дурными, — отвечал Федор, — завтра приказано обшарить весь двор вашего князя, всю оставшуюся челядь засадить, а все добро перевезти в палаты царские. Так как князь бежал не из Москвы, то царь думает, что в хоромах он оставил много добра. Как будут забирать челядь, не мудрено вспомнить и о брате Василия.

— Не мудрено… — проговорил Петр.

По уходе Федора, Петр решительно сказал:

— Вижу, что всего не заберешь, и надо ехать с тем, что есть.

Он вместе с работником подвез сани к крыльцу и стал выносить сундуки, мешки, корзины и постели; закрыв все рогожею, увязал веревкою и пошел в горницу. Они решили выехать перед светом, чтобы их не задержали в городских воротах.

Ирина сидела на лавке, а ребенок спал в люльке. Крестик с люльки был уже снят и уложен. Часов в пять вывели пару лошадей, запрягли, а одетую в шубу, с ребенком на руках, Ирину подняли на воз и посадили, хорошенько закутав. Старая няня и вся прислуга горько плакали, хотя хозяева продолжали уверять, что скоро вернутся.

— Чует мое сердце, что не вернетесь! — говорила няня, крестя отъезжавших дорогих хозяев.

Ворота со скрипом отворились и Шибановы поехали по Белому городу, называвшемуся так потому, что он был окружен белою стеною. Ворота в белой стене были уже отворены и они проехали в Земляной город. Из Земляного города они проехали к монастырям, но только когда миновали последнюю пригородную избушку, Петр оставил лошадей и, встав с саней, стал молиться на алевший восток. Ирина, сидя на санях, тоже молилась.

Итак, Шибановы благополучно бежали из Москвы.

Глава III Сельцо Береговое

Лошади уже два раза отдыхали, но последний постоялый двор так не полюбился Шибановым, что они, несмотря на наступающий вечер, отправились далее, тем более, что взошедшая на небе луна освещала им путь. Но не проехали они и двух часов, как луна затянулась тучами и пошел снег, сначала мелкий, а затем все крупнее и крупнее. Началась настоящая пурга и лошади от усталости беспрестанно останавливались.

— Не замело бы нас! — проговорила Ирина.

— Ну, вот еще! — твердо отвечал Петр, но в душе у него давно было тревожно и он боялся погибнуть.

Так бились они еще часа три и, наконец, лошади совсем стали и не трогались с места. Ребенок покричал и замолк.

— Неужели замерз? — с ужасом подумала мать.

Вдруг, вместе с завыванием ветра, послышался лай собак.

— Милые! Где-то лают… — закричала Ирина.

Петр схватил лошадей под узцы и побежал; лошади, должно быть, тоже почуяли жилье, потому что пошли крупным шагом. Лай слышался все ближе и ближе и путники увидели жилье: в окне довольно большой избы мелькнул свет.

Шибановы во второй раз этот день поблагодарили Бога за спасение своей жизни.

— Пустите, ради Бога! — молил Петр отворившего ему калитку молодого священника, — у меня здесь жена с ребенком… Мы замерзнем.

Священник, отец Даниил, и работник его отворили ворота. Петр подвел лошадей к крыльцу и сам снял Ирину с ребенком. Пока он выпрягал лошадей, отец Даниил ввел Ирину в переднюю избу и посадил на лавку. Ирина прежде всего посмотрела, жив ли ребенок. Да, он был жив и спал. Ирина узнала, что у батюшки жена очень больна и не встает с постели.

— Сведи меня к ней, я, может быть, помогу ей чем-нибудь, — сказала Ирина.

Она взяла с собою ребенка и пошла за священником. Во второй комнате, едва освещенной, лежала у стены на постели молодая женщина, а подле в люльке пищал ребенок. Он пищал тихо и жалобно, вовсе не таким голосом, как бывало кричал ее Ваня. Ирина Ивановна положила на лавку своего ребенка и взяла чужого.

— Он голоден, — проговорила больная, — я уже целую неделю не могу кормить его.

Ирина развернула бедного голодного младенца и приложила его к своей груди. Мальчик от слабости едва мог сосать, но все-таки насытился и заснул.

— Добрая ты женщина! — сказала больная, — как тебя благодарить?

— Не надо меня благодарить. Мальчик успокоился и этим поблагодарил меня, — отвечала Ирина.

Несмотря на усталость, Ирина до половины ночи провозилась с больною: растирала, успокаивала ее и ходила за ребенком. Но этим добрым делом она случайно приобрела себе врага. Поутру в избу к старшей работнице отца Даниила пришла дьячкова жена и стала спрашивать о здоровье «матушки».

— Напрасно тут толкаешься, — сердито отвечала ей Аграфена, — ты только языком болтаешь, а ты бы посмотрела, как Ирина Ивановна в одну ночь нас всех управила.

— Это еще что за Ирина Ивановна? — вскипелась дьячиха. И вот, с этой минуты у Шибановых явился враг — злая, глупая баба. Дьячиха побежала к дьячку и начала ему рассказывать, что к отцу Даниилу откуда-то явились какие-то незнакомые люди и что эти люди, наверно, будут подкапываться под них. И вот, дьячок тоже стал злобно смотреть на незнакомых ему приезжих.

Шибановы на третий день стали собираться ехать дальше, но больная горько заплакала, а отец Даниил, кланяясь в пояс Петру, просил его повременить.

— Ты говоришь, тебе все равно куда ехать, — уговаривал его священник, — ну, так оставайся здесь!

— Близко от Москвы, батюшка! — отвечал Петр.

— Хоть и близко, но в стороне от большой дороги. Глухо здесь, совсем глухо! — так глухо, что только две крестьянские семьи тут живут; а другие побросали свои избы и переселились на большую дорогу. Вот рядом с нами хороший двор пустует и я могу тебе его отдать.

Долго священник уговаривал Петра и так его успокоил насчет царского преследования, что Петр не на шутку стал задумываться.

Ирина, между тем, отучив от груди своего сына, принялась кормить чужого и ходить за больною, помогая ей всем, чем могла.

— Колдовством помогает! — шипела дьячиха.

— Молитвами помогает! — строго отвечала ей сидевшая уже попадья.

— Кто они такие? — допытывался дьячок.

— Добрые и хорошие люди, — отвечал отец Даниил.

— А как звать то?

— Петр Алексеев.

Священник посоветовал Петру не говорить своей фамилии, на всякий случай, и между ними было решено, что он останется Алексеевым.

Сельцо Береговое находилось всего за 80 верст от Москвы и стояло на берегу небольшой речки. Церковь в нем была крошечная и поселенцы, переселившиеся в Береговое из соседнего большого села, почему-то невзлюбили сельцо и мало-помалу все выселились, так что, кроме церкви с причтом, осталось только две семьи.

— Не в Литву же уезжать! — раздумывали Шибановы.

К весне были наняты плотники и по соседству от церкви выстроилась хорошая изба и поправлены были все службы.

Матушка уже встала, но была слаба, а потому Ирина, переселившись даже к себе в избу, постоянно приходила кормить ребенка и растирала больную попадью. Еще бабушка Ирины говорила, что растираньем можно вылечить всякий недуг и Ирина всегда прибегала к этому.

Глава IV Настя

Прошло двенадцать лет с того дня, как Шибановы бежали из Москвы, где все оставили на произвол судьбы. Что сталось с их домом, они не знали, но только надеялись, что его занимает кто-нибудь из их прислуги. Со своим соседом, отцом Даниилом, они жили душа в душу. Андрюша, вскормленный Ириною, вырос хорошим мальчиком и жил в дружбе с Ваней и с сестрой его Настей, которой минуло десять лет.

Настя, с такими же черными глазами, как у матери, была девочкою вдумчивою. Хотя она бегала и резвилась с братьями, но, когда они втроем садились на берег удить рыбу, она всегда начинала разговоры недетские, и недетские разговоры она вела потому, что любила очень, очень старенького странника, который заходил к ним и иногда подолгу проживал у них.

— Не хохочи так, Андрюша, — говорила она, сидя на траве с мальчиками, — Ерема сказал мне, что теперь грешно хохотать.

— Еще выдумай! Когда весело, так надо хохотать. Когда я сижу за книгой, так я и не хохочу, и когда я буду попом, так тоже не буду хохотать. А теперь-то отчего нельзя хохотать?

— Оттого, что вся Русь плачет. Ты послушал бы, как Ерема хорошо говорит об опричниках.

— Это еще что за опричники?

— Это страшные люди. Они при царе и кто им не понравится, они сейчас саблей зарубят.

— Страсти! — повторили мальчики.

Такие разговоры велись между детьми постоянно и Настя точно ни о чем другом и не думала.

Этот вопрос, очевидно, так занимал Настю, что через два года, после урока у отца Даниила, который учил их всех троих грамоте, девочка собралась с духом и спросила:

— Батюшка, скажи мне, неужели и злодеев надо любить? Самых ужасных злодеев?.

— Конечно.

— А я не могу, — печально ответила Настя.

— Что ты, Настя! Да каких же ты можешь знать злодеев? — со смехом спросил отец Даниил.

— А наш-то… — и тихо прибавила: — дьячок.

— Какой же он злодей, Настя?

— Он злой. Знаешь, что он с нами сделал?

— А что?

— Я сама видела, как он загнал поросенка в наш огород и тот испортил все почти огурцы. Ну, подумай только! И мама ведь плакала…

— Это он поступил нехорошо.

— К себе в огород он поросенка не загонит, значит, он не любит своих ближних. Зачем же я буду любить его? Дьячиха прямо говорит, что ненавидит нас, и смеется, что мама ходит к больным.

Дьячиха и за нею дьячок, в самом деле, ненавидели Шибановых и дьячок, подозревая, что почему-нибудь такие, сравнительно, богатые люди живут в глуши, и хотя работают, но все-таки не живут как простые мужики, непременно хотел узнать, в чем тут тайна.

Разговор Насти с отцом Даниилом не прошел даром и дьячку была сильно намылена голова за пущенного в огород поросенка.

Дьячок выскочил от священника, как из бани, и, кипя злобою, побежал на реку, где видел Ваню с удочкою.

— Ах, вы бродяги! — не помня себя, закричал он на мальчика, — пришли тут в чужое место, да вздумали смущать отца Даниила!

— Что ты! Что ты! Что с тобой? — проговорил мальчик, подняв голову с белокурыми вьющимися волосами и с большими, кроткими, голубыми глазами.

— Ничего «что ты»!.. Верно отцу-то твоему на мое место хочется, что вздумали выживать меня! Ах, вы бродяги! беглые вы, без роду, без племени…

Мальчик вскочил.

— Нет, мы не бродяги!..

— Что тут говорить!.. Воры вы!.. Сколько раз я видал, как отец твой менял деньги… настоящие, необрезанные, ворованные… Бродяги, без роду, без племени… и звать-то вас не знаешь как.

— Не бродяги мы… а мы Шибановы! — вне себя закричал Ваня и заплакал, хотя заплакал он вовсе не оттого, что выдал отцовскую тайну, а от обиды.

— Так вы Шибановы? — прошипел дьячок.

Глава V Арест

Ирина Ивановна, верная своему прозвищу Сердобольной, справив домашнюю работу, отправлялась обыкновенно по своим больным. Попадью она считала своею первою больною, потому что, хотя она и не лежала, но постоянно прихварывала, и ей надо было, то там, то тут потереть, и больная нередко говорила мужу своему:

— Пропали бы мы без Ириши!

— Уж подлинно, что Сам Бог послал нам этих людей, — отвечал отец Даниил.

Проходить ей всегда приходилось мимо избы дьячка; и в этот день она шла обычным путем и, завидев дьячиху, низко ей поклонилась.

— Не долго уж вам тут шляться да батюшкины пороги обивать! — проворчала дьячиха.

Ириша остановилась и с изумлением посмотрела на нее.

— Теперь ведь мы уж знаем, кто вы такие! Шила в мешке не утаишь…

— Что мы тебе сделали? — проговорила Ирина.

— Что же Сердобольная может сделать кроме добра? — насмешливо проговорила дьячиха и, хлопнув калиткою, ушла к себе во двор.

У Ирины Ивановны ноги подкосились, а сердце заныло совершенно так, как оно ныло четырнадцать лет тому назад в Москве, перед их бегством. Она увидала перед собою еще более ужасный кровавый призрак. Странник Ерема ежегодно ходил к ним и рассказывал такие ужасы!..

Прежде бояр казнили за крамолу, а теперь опричники, под видом охранения спокойствия царя, хватали направо и налево и людей казнили зря.

Придя домой, Ирина тяжело опустилась на лавку подле Насти, что-то вышивавшей у небольшого окна.

— Что с тобой, мама? На тебе лица нет, — сказала Настя.

— Боюсь, Настя!

— Да чего же нам-то бояться, мама? Живем мы далеко, живем смирно, никого не обижаем…

— А все-таки я боюсь… Дьячиха что-то странное говорила мне…

— Дьячок уж с неделю, как в Москве.

Всю эту ночь Ирина глаз не могла сомкнуть и страх свой передала своему добродушному мужу.

— Ничего мы не сделали, — говорил он, — чего же нам бояться?

— Разве берут только виновных? — продолжала Ирина. — Ты вот что подумай: если бы опричники никого не хватали, так ведь им могли бы сказать: зачем вас содержат из царской казны? Вот они и хватают направо и налево, и все больше людей, ни в чем неповинных.

— Ну, будь, что будет? — отвечал Петр, — не уезжать же нам отсюда? Здесь нам было хорошо, здесь мы были счастливы и покойны и теперь постараемся быть покойны.

— Не могу!.. — отвечала только Ириша.

Вот этот день прошел спокойно, а на следующий батюшка начинал сенокос и, лишь стало светать, он взял с собою работника, Андрюшу да Ваню с Настей и отправился с ними версты за три. Ирина ушла в ближайшее село, откуда за нею приходили и позвали ее к умирающей, а Петр остался один и готовился к сенокосу.

Он сидел на лавочке у ворот и чинил грабли. Нельзя сказать, чтобы на душе у него было покойно, хотя по привычке он мурлыкал песенку. День был такой хороший, что и матушка вышла на улицу и, издали кивнув ему, тоже села у ворот.

Вдруг вдали, со стороны большой дороги, послышался топот. Такое непривычное явление не удивило, а сразу испугало Петра. Отряд человек в десять с криком и побрякиваньем прямо подъехал к матушке.

— Где тут живет Петр Шибанов? — спросил у нее один из опричников.

— Я такого не знаю, — ответила перепуганная попадья.

— Да вон он сидит у ворот, — сказала, как из земли выросшая, дьячиха, — вон, что чинит грабли-то!

Грозный отряд вскачь пустился к ошеломленному Петру.

— Ты Петр Шибанов? — крикнули ему опричники.

— Нет! — твердо отвечал Шибанов.

— Вяжи его! — приказал старший, — там разберут, кто он такой!

Петр был опрокинут, связан и положен на выведенную с его же двора лошадь.

В то время, как одни опричники связывали Петра, другие бегали по его дому и искали денег, так как дьячок сделав донос, что у них проживал какой-то неведомый человек, прибавил, что у этого человека есть деньги. Однако, опричники, перерыв сундуки, ничего не нашли; да и трудно было найти, потому что почти все оставшиеся деньги Шибановы зарыли в огороде, под кустом малины, а нужные деньги они держали зарытыми под полом в бане.

Шибанов рад был, что его взяли в отсутствии жены. По крайней мере он не видел ее отчаяния, да и кроме того, он боялся, чтобы и ее злодеи не захватили вместе с ним, а детей могли просто перебить.

Попадья, не смея перевести духа от испуга, проводила глазами несчастного Петра и села на прежнее место ждать возвращения Ирины. Много часов просидела она, забыв и о еде и обо всем, как вдруг увидела вне себя бежавшую Ирину. В деревне, где на ее руках умерла больная, она уже услыхала, что в Береговом были опричники и кого-то увезли.

— Дети? — крикнула Ирина.

— На сенокосе, — отвечала рыдавшая попадья.

— А… муж? — чуть слышно добавила несчастная.

Ответа она не получила и по лицу матушки все угадала. Она, спотыкаясь, пошла домой, где увидала полный разгром. Но не в вещах, не в деньгах тут было дело, а в человеке, которого она любила и который теперь для нее погиб! Она знала очень хорошо, что Петр, даже в помыслах неповинный, теперь погиб.

Ирина упала ниц на пол и точно замерла. Она не слыхала, как ее прыскала водою матушка и как она вместе с работницею положила ее на постель, где вечерком и застали ее дети.

Глава VI Ерема

Но не такая была Ирина, чтобы позволить себе захворать и лежать в бездействии в такое трудное и тяжелое время. На другой день она была уже на дворе и складывала сено, привезенное работником во двор для просушки. Бежать в Москву и узнавать что-нибудь о муже было бесполезно. Что могла она сделать? Она могла только погибнуть с ним и оставить детей сиротами. На это она не имела никакого права и знала очень хорошо, что Петр не одобрил бы этого.

Прошло несколько дней. Сенокос у них подвигался очень плохо и у всех точно руки опускались.

В это самое время пришел к ним странник Ерема и когда Ирина рассказала ему, как было все дело, он опустил голову и долго сидел молча.

— Отдохну сегодня, а завтра пойду в Москву, — сказал странник, — там что-нибудь узнаю.

— Батюшка Еремушка! — говорила Ирина, — иди, разузнай! Есть у меня там близкий человек, в стрельцах, — не знаю, жив ли! — Федор по имени и Козел по прозванию. Службу он нес в царских палатах и всегда мог разузнать, что нужно. Найди ты его, родной, и скажи ему, что, ради памяти моих родителей, прошу я его узнать все и пособить мне.

— За твою ласку и добродетель сделаю что хочешь. Только, Ирина Ивановна, на хорошее не надейся, и лучше молись за своего Петра.

Странник Ерема был собран в дорогу так, как собирают родного сына. Ему дали не только харчей, но Ирина сходила в баню и оттуда принесла денег.

И вот поплелся наш странник, передвигая свои ноги, привычные к ходьбе.

Ирина же не только часы, но и минуты считала. Настя служила ей большим утешением: она в это время точно выросла и перестала быть девочкою, а Ирина Ивановна перестала от нее таиться и все ей рассказала. Настя узнала, как князь Андрей Курбский не мог более терпеть обиды от царя и задумал уйти в Литву. Но уйти такому боярину из Москвы было нелегко и вот он ждал случая. Царь отправил его на войну в Ливонию и князь оттуда уехал в Литву к королю Сигизмунду-Августу, который принял его с большим почетом.

— Ну, подумай, — продолжала она, — как разгневался царь, когда узнал, что он ничего не может сделать с ослушником! Ну, и начал он хватать его приближенных… Прежде всего он замучил и потом казнил Василия Шибанова, твоего дядю…

— Да за что же, мама?

— А за то, что тот помог князю бежать, а может и не помог, мы ведь этого не знаем…

— И какой же царь-то злой!

— Злой-то он злой, это правда! Только озлобили его бояре, а теперь сами и платятся. Как он был малым ребенком да круглым сиротой, так всего в своих хоромах натерпелся: и голодно-то и холодно ему бывало, а перед ним бояре все дрались из-за власти. Я думаю, как растет, так ребенок, так невольно каждый день думает: «Вот постойте! как выросту да возьму свое, задам вам!».

Последний довод подействовал на Настю и она стала говорить о царе, как о несчастном.

Прошла еще неделя и, наконец, появился странник. Он точно еще больше постарел. Войдя в избу и поклонившись иконам, он присел молча на лавку. Детей дома не было и только Ирина Ивановна одна встретила его и с ужасом ждала, что он ей скажет. Наконец, старик заговорил:

— Лучше бы мне не приходить к тебе! Теперь ведь уж хорошего ничего быть не может…

— Федора нашел?

— Нашел… Хороший парень.

— Очень хороший!

Разговор опять остановился.

— Еремушка! — вскинулась наконец Ирина, — не томи же меня… не мучь… Казнили?

— Нет еще.

— Не мучь же, говори все, как было!

— Ну, так слушай! Пришел я в Москву и пошел искать Федора стрельца.

— Нашел?

— Не скоро, а нашел. Долго он не верил мне, что я прислан от тебя, но наконец поверил и рассказал мне, что Петр сидит в темнице, что водили его на допрос, а будут ли казнить и когда, ничего неизвестно, что к нему можно пройти со священником. Я — к этому священнику… Валялся у него в ногах, заклинал и уж чего не делал, и вот он обещал меня взять с собой. Я ходил к нему и утром и вечером, и вот, наконец, он говорит мне, чтобы я посидел, подождал, пока он пойдет обходить заключенных. Ну, и пошли мы. Много келий обходили — все не тот. Наконец пришли в одну, смотрю на полу сидит наш Петр!..

— О, Господи! Узнал тебя?

— Постой, не перебивай. Сидит на полу, а ноги в деревянных колодках…

Как он взглянул на меня, так весь затрясся и позеленел. А священник — добрая душа! — и говорит: «Дай ему попить водицы». Я взял кувшин и наклонился к нему. — Ирина прислала меня к тебе, — сказал я ему. — «А она еще цела? Так вот, что ты ей скажи: не сегодня, завтра и ее схватят, и чтобы она не мешкая уходила бы в монастырь. Буду ли я жив или нет, все равно, — пусть идет в монастырь… Ваню пусть она отдаст отцу Даниилу, а Настю может взять с собой. Только в монастыре она и будет цела… Из монастыря не возьмут». — Все скажу, — отвечал я, и после этого мы вышли.

— И все? — прошептала Ирина.

— Нет, не все. После этого я видел Федора и он мне сказал, что опричники непременно приедут сюда, потому что теперь уж известно, что у Петра была лавка с красным товаром и что лавка эта была продана и что значит деньги у Шибановых есть и их будут искать…

— Не найдут! — проговорила Ирина.

— Ну, найдут, либо нет, а мужнин приказ надо выполнить! Иди в монастырь, а за домом и двором мы с отцом Даниилом присмотрим.

Ирина тотчас же порешила исполнить желание мужа и, не теряя времени, пошла к священнику и обо всем с ним условилась.

На следующий день было воскресенье и она решилась в воскресенье и уйти.

Глава VII Смерть опричника

Монастырь, в который хотела уйти Ирина, находился всего в двадцати верстах от Берегового, а так как отвезти ее туда хотел сам отец Даниил, то она и порешила отправиться часа в два-три.

Дети после ранней обедни пошли посидеть на бережок, а Ирина ходила по двору и запирала пустые амбары и клети. В эту ночь все добро, до последней ложки и чашки, было увезено к батюшке. Ирина и Ерема все это делали ночью, чтобы не видал дьячок, которого стал побаиваться и отец Даниил.

Вдруг в ворота вбежала Настя. По ее лицу видно было, что случилось нечто ужасное.

— Едут опричники! Мама, скорее спрячемся!

Сначала это известие Ирину ошеломило, но затем она перекрестилась и, взяв Настю за руку, побежала с нею под навес. Весь угол под навесом был занят сеном.

— Полезай, Настя, в самый угол, в сено, — проговорила она, и Настя, не дожидаясь вторичного приглашения, юркнула в сено, а вслед за нею влезла и мать. Кажется, они еще не успели хорошенько запрятаться, как ворота распахнулись и во двор въехала страшная ватага. Прежде всего все бросились в избу, ломали, что попадалось под руку, и с каждым шагом убеждались, что хозяева выехали. Выбежав на двор, они рассыпались по всем клетям и амбарам и всюду находили полнейшую пустоту.

Ирина крепко держала Настю и слышала, как злодеи подошли к сену.

— Давай разрывать! — крикнул один.

— Была бы охота… Вот, если бы не храм Божий, так поджечь бы можно, — отвечал другой.

— Как можно! А храм-то? Мы и так обойдемся.

Первый опричник обнажил кривую саблю и стал втыкать в сено. Другой последовал его примеру.

Ирина слышала, как около нее и Насти шуршало сено и как иногда острие почти касалось их лица и тела.

— Подайте, Христа ради, странничку! — проговорил дрожащий голос Еремы.

— А, Божий человек! — сказали злодеи, — ты здешний?

— Здешний, батюшки!

— Не знаешь ли, где хозяйка этого дома?

— Как не знать! Она в монастырь ушла.

— Когда?

— Сегодня!

Опричники отошли от сена и с проклятиями и ругательствами стали садиться на лошадей.

— А добро-то все куда же девалось? — спросили они.

— Видно, с собой взяла. Нешто в монастырь с голыми руками примут? — небрежно отвечал старичок.

Ерема вышел за ворота и проводил опричников, затем вернулся во двор и еще некоторое время постоял, потому что к отряду примыкали другие опричники, разгуливавшие где-то. Когда топот лошадей затих, он затворил ворота и калитку на запор и стал звать.

— Ирина, выходи!.. Уехали…

Ирина вылезла и помогла вылезти Насте.

— И ты мне будешь говорить, что надо любить таких злодеев? — в негодовании говорила Настя, — да я бы их на медленном огне сожгла!..

В это время с улицы послышался крик и не то плач, не то стон…

— Отворите! Отворите!

— Это Андрюша! — проговорила Настя и бросилась отворять калитку.

Андрюша, уже подросток, вбежал, как безумный.

— Матушка Ирина! Убили! Убили!

— Кого? Кто? — крикнули все присутствующие.

— Ваню на реке убили и бросили в воду.

Ирина, вместе с другими, бросилась к реке, где батюшка и дьячок вынули из воды тело убитого Вани.

Батюшка, стоя над покойником, с упреком смотрел на дьячка.

— Это все твое дело? — только сказал он ему.

— Да, да! — вскричал Ерема, — все это твое дело! Не люди тебе отплатят, а Бог тебя покарает… Сам Господь, Который видит все! Он на этом еще свете тебя накажет. Смотри хорошенько на этого мальчика, смотри!.. Отныне ты этого кроткого лица никогда не забудешь… Никогда!.. Никогда!..

Дьячок смотрел на лицо Вани и, побледнев, как мертвец, стал дрожать.

На другой день Ваню похоронили и теперь у Ирины осталась только одна Настя и ее надо было спрятать, сохранить во что бы то ни стало.

Батюшка стал запрягать лошадь и Настя уже уселась в телегу, как вдруг во двор вбежала баба из соседнего села.

— Не у вас ли сердобольная Ирина! — спросила она.

— А что тебе?

— Умирает человек! Так за ней послал наш священник. Человек-то тоже с крестом на шее, да вот никто к нему нейдет. А так дать умереть, без молитвы, нельзя.

— Ты толком расскажи, в чем дело, — сказал отец Даниил.

— Вчера, — начала баба, — к нам приехали опричники и прямо в кабак; напились и стали хвастать, кто лучше на лошади сидит… Вот они катались, катались, а один из них, как задернет лошадь, она встала на дыбы, опрокинулась да и придавила его… Другие-то «ах! ах»! Потрогали, да все и уехали… Батюшка наш пришел и велел внести в избу… Никто не пускает!.. Потом уж пустую избу отворили, внесли… батюшка причастил… а он и до сих пор жив… Никто к нему нейдет; ну вот, батюшка и послал за тобой, сердобольная Ирина, и просит тебя войти к нему. Все же человек, не собака!

— Отец Даниил, — сказала она наконец, — вези Настю в монастырь, устрой там все, что нужно, а я приду туда пешком, когда буду свободна.

— Матушка! Матушка! — с плачем проговорила Настя, — не надо, не делай этого!

— Нет, Настя, — возразил отец Даниил, — пусть она исполняет до конца долг свой. Если Господь умеет карать, то ведь Он умеет и награждать.

Ирина, простившись со своими добрыми соседями, быстро пошла с бабою в село.

В избе, с одним маленьким окошечком, на лавке лежал больной и тяжело дышал. Изба была старая, закопченая и у единственного образа теплилась лампадка. Придя со свету, Ирина с трудом разглядела лицо больного и тотчас же поняла, что человека этого спасти нельзя, а что ему можно разве только помочь.

Она взяла на руку масла и тихо, осторожно стала растирать грудь больному. Это, очевидно, облегчало его.

Долго в избе раздавались только стоны. К вечеру стоны стали стихать, а в полночь умирающий открыл глаза.

— Умираю, — проговорил он.

— Проси у Господа прощения, —сказала Ирина. — Он, Милосердный, простил разбойника на кресте.

— Меня… наказал за мальчика на реке… Голубые глаза вон там в углу… смотрят на меня…

Ирина в страхе оглянулась, но в углу было темно.

— Разве ты убил мальчика? — тихо проговорила она.

— Дьячок показал… я убил… Когда лошадь давила… глаза его смотрели на меня…

— О, Господи! — закричала Ирина, упав на колени, — прости его! Прости!

— Господи… помя…ни… мя…

— Во царствии Твоем! — твердо проговорила Ирина и закрыла глаза покойнику.

Она вышла из села, когда было еще темно, и в чудное летнее утро вошла в мирную обитель, где Настя ждала ее.

Глава VIII 18 марта 1584 года

Прошло четыре года и, накануне Благовещенья, в доме отца Даниила все уже легли спать, как в калитку послышался сильный стук.

— Пустите, Христа ради! — говорил какой-то незнакомый голос.

Отец Даниил вышел и увидал сани, а на них какого-то человека.

— Отец Даниил! — проговорил голос из саней, показавшийся священнику знакомым.

Он подошел поближе и, несмотря на темноту, при свете месяца, увидел черты лица знакомые, но страшно изменившиеся.

— Петр, да неужели это ты? Вот радость-то! Ну, выходи же!

Но выйти Петр не мог. Просидев в колодках четыре года, он остался в живых только благодаря своему необыкновенному здоровью, но ходить не мог. Стрелец Федор, отслуживший свою службу, привез его на свои скопленные гроши.

— Где уж ему ходить, батюшка! Его надо принести.

Вдвоем со священником они внесли Петра в избу и положили на лавку. Ноги у Петра начинали понемногу шевелиться, но он весь был в таком ужасном виде, что отец Даниил пошел к жене и сказал ей:

— Лучше, матушка, не иди сегодня к обедне, а истопи баню и вымой несчастного. Этим ты сделаешь угодное Богу.

Андрюша, восемнадцатилетний молодой человек, с восходом солнышка уехал в монастырь. Он часто, чуть что не каждую неделю, бывал там, так как в монастыре жила его невеста, его дорогая Настя.

Когда он приехал в монастырь, служба уже началась и голос Насти, певшей на клиросе, покрывал весь хор. Сестра Ирина, не постригавшаяся в монахини, потому что через Ерему она знала, что муж еще жив и она вовсе не хотела быть с ним разлученною, — стояла тоже недалеко от клироса.

Лишь только служба кончилась, Андрей тотчас же подошел к решетке.

— Матушка Ирина! — быстро проговорил он, — скорее собирайтесь. Я приехал за вами. Не мешкайте!

— Что случилось? Говори скорее! — сказала Ирина.

— Счастье!..

— О, Господи! Неужели вернулся?

— Вернулся, не мешкайте!..

Но уехать они не могли, не простившись с игуменьею, и потому Андрею долго пришлось их ждать. Если он с таким нетерпением их ждал, то можно себе представить, что делалось с Петром, которому Ерема, живший в его избе, сейчас же сделал костыль и вывел его за ворота на лавочку.

Но вот, наконец, показалась за поворотом серая лошадка и телега с дорогими монашенками. Радость свидания была так велика, что Ирина Ивановна справедливо заметила:

— Чтобы пережить еще такую минуту, я готова на новые испытания!

— Нет, нет, мама! Довольно! — вскричала Настя.

— И впрямь довольно! — заключил Петр.

Ирина Ивановна была совсем седая, но Петру она казалась такою же молодою, какою была прежде, и он не мог свести с нее глаз.

Скоро был накрыт стол и появился постный ужин. Когда первый голод был утолен, Ирина и Настя просили Федора рассказать им все, что делалось в Москве, и каким образом уцелел Петр.

— Когда вступил царевич Федор на престол, так первым делом велел всех заключенных освободить. Ну, я года свои выслужил и без того бы ушел. И вот первым делом направился я в тюремный двор поджидать Петра. Вот и привез его. Первый день, как ехали, он все стонал и ехать не мог, мы и остановились; а на второй вот и приехали.

Поселились Шибановы в своей избе и с ними поселились Федор и Ерема. Подняли они куст малины, вынули свои деньги, купили скота и всего, что нужно, и хозяйство завели на славу. В соседнее село священником перевели отца Даниила, а в их сельцо священником посадили сына его Андрея, женившегося на Насте. Как бы в вознаграждение за все то, что эти люди перетерпели, они пользовались теперь безмятежным счастьем, спокойствием и довольством.

ЕРМАК Исторический рассказ

Глава I Добрый Абдулка

едушка, ты и мне сделай лапотки, — говорила девочка лет восьми дряхлому, седенькому старичку, навивавшему клубок бересты.

Разговор этот происходил за оградою маленькой лесной деревушки, неподалеку от которой пробегала красивая быстрая река Чусовая. Старик сидел на пне, а перед ним стоял черноволосый мальчик лет десяти рядом со своею сестренкою.

— Лапотки тебе, Фенюшка, сделает Яшка, — отвечал дед, — а что будет неладно, я направлю.

— Я тебе сделаю такие лапотки, что хоть за Алтай к татарам иди, — отвечал Яшка.

— Что ты часто татар поминаешь, парень! — строго проговорил дед, — нечистую силу да злых людей поминать не след.

— Да чем они злые, дедка? — возразил мальчик, — вот хоть бы тот татарин или бухарец, что приходил на прошлой неделе к нам с товаром? Феньке он подарил перстенек, а мне крючков для удочки, а с мамкой-то как ласково говорил. Звал к себе в Сибирь…

— Чересчур ласково… Боюсь я их… так боюсь, что из-за этого к Строгановым ушел. Давно это было, конечно. Еще я был молодым…

— А правда ли, дедушка, что татары замучили деда наших Строгановых? — спросил Яшка.

— Спиридона-то? Правда. Они стали его строгать, да и застрогали до смерти. Сына оттого и Строгановым прозвали. А сыновья его, Яков и Григорий, толковые купцы, понастроили сколько городов да крепостей. К Грозному являлись, от него грамоту привезли. А грамотой царь им места дал, сколько душа хочет. Вот и мне, их старому слуге, купцы милостивые отвели местечко.

День между тем клонился к вечеру, хотя было совсем светло. Мириады комаров и мошек закружились по воздуху.

— Яшка, гони с поля жеребят, долго ли до греха, как раз съедят комары! — сказал старик, отмахиваясь от несносных насекомых.

Это были не пустые слова. Еще несколько десятков лет тому назад комары и мошки насмерть заедали жеребят, случайно оставленных в лесу.

— А вон и сноха идет, — прибавил старик, вставая.

Из ворот вышла красивая, очень красивая женщина лет тридцати. Очевидно, это была мать ребятишек, потому что они сильно на нее походили.

— Яшка, — крикнула она, — загони сначала жеребят, а потом сходите с Феней на реку и загоните гусей и уток. А ты, деда, убери лошадь, да потом и ужинать.

Все пошли по своим делам и вся семья, то есть: дедка Савва, сноха его Анисья, дети да работник Иван, окончив дневную работу, сели за ужин, когда низко спустившееся солнце осветило избу сквозь небольшое окно без рамы, снятой по случаю теплого времени.

Это было накануне Иванова дня и мирная счастливая семья, управляемая умною вдовою, вела разговоры о том, что пора начинать сенокос.

Изба у вдовы была хорошая, чистая и с выведенною на крышу трубою. Покойный муж ее, сын Саввы, бывал даже в Москве, и все постройки у него были хорошие, как было хорошо и все заведение. Жили они в небольшой деревне на берегу реки, и засевали хлеба, овса и жита так много, что могли продавать. Анисья постоянно говорила, что здоровый трудолюбивый человек по миру не пойдет, и она после смерти мужа хозяйство не опустила, а продолжала поднимать его.

— Ну и слава Богу, — сказал старик, вставая, — день кончен, и на покой пора.

Кругом избы шли широкие лавки, на которых все и улеглись, заперев за работником, отправившимся спать на сеновал, дверь. Не прошло и минуты, как мать с детьми крепко спали и ворочался только старик, но наконец и он заснул.

Ночь была такая светлая, хоть читай, а на реке было еще светлее, чем под деревьями. Ярко-красная заря освещала быстрые воды и плывшие по ним довольно большие лодки. На лодках сидели люди, но говору не было слышно никакого. Приблизившись к деревне, они стали причаливать и выходить из лодок. Это оказались татары, вооруженные луками.

Оставив в каждой лодке по два человека, они крадучись стали подходить. Люди спокойно продолжали спать, но собаки залаяли и завыли.

Дедка Савва тотчас же встрепенулся и вышел за ворота.

Услыхав лай, татары пустились бегом. Дедка, стоявший в калитке, одним ударом был сшиблен с ног, и во двор и в избу вбежал тот самый татарин, что приходил за неделю перед этим с товаром, и, крикнув своим спутникам, чтобы они выносили сундуки, сам подбежал к оторопевшей Анисье и сказал ей:

— Хочешь быть жива, так отдавай все, что у тебя есть.

^{— Хочешь быть жива, отдавай все, что у тебя есть.}

— Бери все, что есть. Трудом нажить опять все можно. А жизни не наживешь. В клетушке все, что есть, лежит, — отвечала Анисья.

— Тебя я беру с собой, и детей можешь взять.

Анисья торопливо стала одевать детей, стараясь не слушать стонов, долетавших от соседей. В деревне происходил разгром невероятный. За малейшее сопротивление нож вонзался в живот и несчастные с криком и стоном падали.

Не прошло и часа, как из избы Анисьи и других изб все было вынесено, а женщин и немногих детей, как стадо баранов, погнали к лодкам.

— А где же дед наш? — кричала Анисья.

— Деду будет место на том свете, — отвечал ее хозяин татарин, — а ты поменьше кричи. Ты баба умная, знаешь, что криком не поможешь.

Хозяин Анисьи, по имени Мар, часто ходил в Россию и говорил по-русски, как говорили и многие, хоть не очень хорошо, а все-таки помаленьку говорили.

Анисью с детьми привели на лодку, где лежали ее сундуки, много другого добра; кроме Мара в нее сели еще три татарина зверского вида и Мар крикнул:

— Ну, готово! Абдулка, отчаливай!

Абдулка, молодой татарин, лет двадцати, стал отпихиваться от берега, а деревня в это время пылала, как костер.

— Мамка! Наша изба горит! — кричала Феня.

— Цыц! Молчать! — так крикнул страшный татарин, что Анисья, ухватив детей, прижала их к себе.

Мар строго сказал что-то своему спутнику, на что тот ответил бранью, и на лодке, плывшей позади других долго, долго слышалась ругань, каждую минуту грозившая перейти в кровопролитие, так как татары не раз вынимали ножи и грозили друг другу.

Анисья в страхе пересела на корму и перевела детей. Взглянув на пылавшую деревню, едва видневшуюся за поворотом реки, она припала головою к борту лодки и в первый раз горько, горько заплакала.

— Не плачь, — тихо сказал ей Абдулка. — Жить можно везде.

Анисья взглянула на говорившего и подумала: «Этот никого не обидит».

И, действительно, Абдулка заботился о детях всю дорогу. А дорога была не близкая. Сначала плыли по воде, потом пришлось тащить лодки волоком. Анисья приобрела всеобщую любовь татар, потому что при этом трудном переходе не сидела сложа руки и не выла, как другие бабы, а работала, как любой мужик. Даже свирепый Мар стал ласковее и только подхваливал свою бабу.

Когда лодки были перенесены и уложены, флотилия снова пустилась в путь. Дети постоянно сидели на корме у Абдулки, от которого Анисья выучилась не мало татарских слов.

Не доходя до города Сибири (неподалеку от нынешнего Тобольска), вся шайка остановилась и, выйдя на берег, стала держать совет. Большая часть этих татар жила за Сибирью и теперь боялась проходить мимо большого города с награбленным добром.

— Если пойдем среди белого дня, — говорили они, — у нас все отнимут.

На совете решено было пройти потихоньку ночью. А ночи начинались уже темные и пройти можно было свободно. Город Сибирь стоял на крутом берегу Иртыша и по другую сторону был окопан глубокими рвами.

На лодке Мара его три товарища были горожане и потому решено было, что они поплывут последними.

Совет этот происходил верст за двадцать до города, и тут вся флотилия остановилась, но в первую же ночь половина лодок ушла.

Мар страшно ссорился со своими спутниками, а Анисья, слушая брань, нередко спрашивала у Абдулки:

— Да что они бранятся. Что делят?

— Добро делят, да и тебя в том числе, — отвечал Абдулка.

В ту ночь, как ушли последние лодки, дележ между татарами стал происходить не только на словах, но и на деле. Мар и два татарина, вне себя от ярости, бросились с берега, где варилась рыбья похлебка, на лодку и стали разбирать вещи. Скоро брань перешла в драку и засверкали ножи. Не прошло и минуты, как Мар дрался на ножах с самым свирепым татарином, а третий татарин бросился на берег и потащил на лодку Анисью.

— Проклятый басурман! — кричала Анисья, но справиться с Анисьей было не легко, тем более, что Яшка и Феня вцепились ему в ноги, и мешали, а Абдулка защищал Анисью.

Драка на лодке, между тем, кончилась тем, что Мар хватил своего противника так, что тот упал через борт в воду, после чего Мар бросился на выручку Анисьи и, не говоря ни слова, ударил ножом в спину проклятого басурманина.

Крикнув от боли, татарин упал. Упал тоже и Мар, к немалому изумлению Анисьи.

— Абдул, подними, — проговорил он, — у меня в боку рана.

Действительно у него в боку была страшная рана; три татарина, как волки, пожрали друг друга.

Абдул и Анисья зарыли двух покойников, а третьего унесла река.

— Ну, Анисья, — сказал Абдул, — теперь поговорим с тобой, что нам делать. Сам Аллах отдает мне тебя в жены, значит, так и будет.

— Что ты, Абдул, ведь я на десять лет тебя старше, — отвечала Анисья.

— Это уж мое дело, а не твое.

Анисья подумала, что другого выбора ей нет, и согласилась, выговорив условие, что он не будет мешать им молиться на русские иконы.

Абдул был человек кроткий и согласился на требование Анисьи.

Они порешили в город не ехать, а выстроиться на большой зимней дороге и устроить нечто вроде заезжего дома. Деньги у них были, и немаленькие. Лесу было вволю, Абдул тотчас же достал плотников и работа закипела.

Глава II Братья Строгановы

ихо стало в Лесной деревушке после ухода грабителей, но когда лодки скрылись из виду, то, мало-помалу, из лесу стали выползать и бабы с ребятишками и старики и даже мужики. Выполз тоже и наш дедка Савва с синим рубцом на голове.

— О, Господи! Помилуй нас грешных.

— Батюшки светы! Девчонку-то увели.

— Мамка! Мамка! Где ты?

Слышались в этот день крики. К вечеру, когда потух пожар, все оставшиеся в живых собрались в овины, стоявшие в стороне от деревни, и горю, кажется, не было пределов.

Отдохнув несколько дней, дедка Савва сплел себе из бересты котомку, положил в нее, что нашлось в деревне и, помолившись на все четыре стороны, поклонился в ноги православным христианам и вышел за околицу. С ним вышло несколько человек, пожелавших проводить его.

— Куда же ты пойдешь, дед?

— Куда пойду? А куда глаза глядят и куда ноги дойдут.

— А все же куда?

— Сначала к господам своим на солеварни, а там и дальше.

— Неужто Анисью искать?

— Пойду!

— Ну с Богом! с Богом!..

Пошел старик по знакомой ему дороге к своим бывшим господам, купцам Строгановым. Братья Строгановы были богатые и энергичные люди. Царь Иоанн Грозный призывал к себе двух старших братьев, Якова и Григория, беседовал с ними и одобрил их желание защищать от набегов сибирских инородцев великую Пермь. Он дал им жалованные грамоты на пустые места, лежащие вниз по Каме от земли Пермской до реки Салвы и берега Чусовой до ее вершины; позволил им ставить там крепосцы в защиту от сибирских и ногайских хищников, иметь снаряд огнестрельный, пушкарей и воинов на собственном иждивении, принимать к себе всяких людей вольных и не беглых, самим судить их, независимо от пермских наместников, заводить селения, пашни и соляные варницы, и в течение двадцати лет торговать без пошлины, но с обязательством не разрабатывать руд, а если найдут где-нибудь руду, то давать знать о ней государевым казначеям. Строгановы, довольные царскою милостью, основывали и крепосцы и городки, и привлекали селиться на свои земли бродяг и бездомников, обещая богатые плоды трудолюбивым смельчакам. У них было свое войско и в 1572 году они усмирили бунт черемисов, остяков и башкирцев, и заставили их принести присягу верности государю.

В то время Сибирью владел царь Кучум, плативший сначала дань нашему царю. Но потом он не только сам перестал платить, но и запрещал платить ее своим инородцам, которые постоянно делали набеги на русские поселения.

Так вот к этим самым Строгановым, у которых Савва служил, когда был молод, он и направился теперь.

Усадьба Строгановых была окружена глубоким рвом и высоким частоколом с крепкими дубовыми воротами, а у ворот в шалаше жил сторож. Он впустил старика, как впускал и всех прохожих, не спросив, что ему нужно, и Савва направился прямо к дому, выстроенному из крупного леса и обнесенного с трех сторон открытой галлерейкою с резными балясами. Двор был обнесен тоже частоколом, но уже не таким высоким. На лай собак из дому вышел мужчина и сказал старику, что милостыню подают в людской избе.

— Нет, парень, я милостыни не прошу, а скажи ты своим господам, что к ним пришел их старый слуга Савва.

Не прошло и пяти минут, как на красное крыльцо вышел один из Строгановых и ласково крикнул:

— Иди, иди, к нам, старина. Совсем забыл нас. Ну, что все ли благополучно?

— Нет, батюшка Яков Аникиевич, нет, не все благополучно. Дай присесть хоть тут на крылечко и поведать тебе о своем горе.

Присел Савва на крылечко и стал рассказывать, как ограбили их деревню, как выжгли ее и баб увели.

— Вот пришел за вашим советом, господа честные. Хочу идти искать свою Анисью.

— Полно, дедка, полно, — сказал Григорий Строганов, тоже вышедший на крыльцо. — Ты стар, куда ты пойдешь. А вот мы, так посылаем туда рать и Анисью твою может назад приведут. В прошлом годе царь Кучум посылал сюда к нам своего племянника Ахметку и много у нас тут он наделал бед. Он убил и посла московского Третьяка Чебукова, ехавшего в орду Киргиз-Кайсакскую, но только испугался наших ратников и бежал. Мы дали знать в Москву и получили от царя грамоту.

Действительно, 30-го мая 1574 года Иоанн дал грамоту, в которой было сказано, что Яков и Григорий Строгановы могут укрепиться на берегах Тобола и вести войну с изменником Кучумом для освобождения первобытных жителей югорских, наших данников, от его ига, могут в возмездие за их добрую службу, выделывать там не только железо, но и медь, олово, свинец, серу для опыта до некоторого времени, могут свободно и без пошлины торговать с бухарцами и киргизами.

— Как видишь, — прибавил Яков Строганов, — нам дано право послать на Кучума рать. А ты, старик, оставайся у нас и живи себе спокойно.

Глава III Под Царской опалой

В царствование Иоанна Грозного, когда происходило действие нашего рассказа, на Волге плавать было весьма небезопасно. Разбойники грабили суда и грабили, как проезжих, так и купцов на перевозах. В числе разбойников много было вольных донских казаков. Царь так гневался на эту вольницу, что не редко высылал против них рать. Разгонит рать казаков в одном месте, а смотришь, они скорешенько соберутся в другом. Которых успевали изловить, тех казнили. Но самая большая шайка была у Ермака.

Ермак был человек среднего роста, с черною бородою и курчавыми волосами. Глаза у него были ясные и быстрые. По уму же он превосходил всю шайку. Происхождения Ермак был простого. Дед его жил, как посадский человек, в Суздале, и едва перебивался. Фамилия или прозвище его было Аленин, а звали его Афанасьем Григорьевичем.

Надоело ему перебиваться со дня на день и переехал он во Владимир, где купил лошадей и занялся извозом. Тут-то он и свел знакомство с муромскими разбойниками и стал их возить. Дело это было прибыльное, но и опасное. Вместе со своими седоками он был изловлен и попал в тюрьму. Из тюрьмы Афанасий бежал и, захватив с собою жену и двух сыновей Родиона и Тимофея, переехал жить в уезд Юрьевца Повольского. Тут он умер, оставив семью без куска хлеба. Прослышали Родион и Тимофей, что Строгановы приглашают селиться к ним на Чусовую реку и перебрались туда под фамилиею Повольских. У Родиона родились там дети и у Тимофея тоже. Младший сын Тимофея Василий был особенно боек, ловок и большой краснобай. Он нанялся работником на барки и ходил по Волге и Каме. Но скучная эта работа скоро ему надоела и он ушел к вольным донским казакам, но ушел уж не Василием, а Ермаком. Артельный таган назывался ермаком, а так как на барках Василий был кашеваром, то товарищи и прозвали его Ермаком. Так на всю жизнь он и остался Ермаком Тимофеевичем.

И жизнь с казаками тоже скоро надоела Ермаку. Подобрал он товарищей по себе и ушел со своею шайкою на Волгу разбойничать. Имя Ермака стало греметь по всей Волге. Спуску он не давал никому и останавливал суда с государевою казною и купеческими товарами и с чужеземными послами. Все, что мог брать, он брал, и на себе доказывал, что доброму вору — все в пору. Показалось ему на Волге тесно и вышел он в Каспийское море, где напал на персидских и бухарских послов и ограбил их.

Услыхав о разбоях Ермака, царь присудил его и его четырех атаманов к смертной казни. Но ведь суд-то был произнесен над орлом в небе, он в руки войску не попался и ушел вверх по Волге.

Но с этого времени Ермак закручинился. Глухою осенью выходила шайка на берег, устраивала шалаши, расставляла сторожевых и разводила костры, на которых варила похлебку, кашу и обогревалась.

— О чем ты все думаешь, Ермак? — спрашивал Ермака ближайший друг его Иван Кольцо.

— Словно горе какое у тебя? — прибавил третий атаман Яков Михайлов.

— Да, горе не дает мне покоя, — отвечал Ермак.

— Скажи, атаман, какое? Мы может быть и поможем, — сказал Никита Пан.

— Говори, легче будет, — с участием прибавил Матвей Мещеряк.

Четыре атамана, окружавшие Ермака, были близкие ему люди и удальцы на подбор.

— Тяжело мне быть под царской опалой. Так тяжело, что иногда думается, что пошел бы в город, да и отдался в руки. Только страшна эта проволока да казнь.

— А ты думаешь, мне легко? — возразил Иван Кольцо, — легко разве знать, что всякий прощелыга может выдать тебя и на плаху свести?

Надо думать, что в душе каждый разбойник рад был бы избавиться от своего прошлого. Да и, кроме того, нелегко им было скрываться зимою по деревням да по поселкам.

Но судьба точно сжалилась над шайкою Ермака и весною казаки получили грамоту от 6-го апреля 1579 года, в которой Строгановы убеждали их бросить недостойное ремесло и приобрести добрую славу.

«У нас имеются крепости и земли, но мало дружины, — писали они, — идите к нам оборонять Великую Пермь и восточный край христианства».

Когда Ермаку прочли эту грамоту, то он заплакал от умиления. И вот полетел по Волге клич: Ермак сзывал к себе всех желающих отправиться вместе с ним на его родину, оборонять Великую Пермь. Желающих нашлось много и поплыл Ермак на Каму со своими четырьмя товарищами и с 540 человеками бесстрашных удальцов.

В то время Яков и Григорий Строгановы уже покоились вечным сном и главную рать встретили младший брат Строгановых Семен и два их сына Максим Яковлевич и Никита Григорьевич. Рать под началом Ермака подплыла к городку, поставленному Строгановыми, и атаман в июне месяце 1579 года, через шесть лет после того, как татары увели Анисью с детьми, пришел с своими четырьмя товарищами в дом с почетом встретивших его Строгановых.

Усадив за стол гостей, хозяева одарили их и стали поить.

— Мы для вас сделаем все, что хотите, и будем беречь вас; а вы не давайте в обиду наших поселков и городков. Татары и вогуличи в конец разоряют нас.

Вернулись вечером атаманы к судам своим и объявили удальцам о предложении Строгановых, и легли спать.

Много лет Ермак не спал так крепко и сладко, как в эту ночь. На душе у него было легко. Он знал, чего хотел, и твердо шел к цели. О Сибири много он слышал и порешил пробраться в нее и побиться с татарами.

— Почем знать, может мы Сибирь-то и возьмем, — говорил он другу своему Ивану Кольцо, — тогда и у царя, и у добрых людей заслужим.

Утром казаки прислали сказать атаману, что ходили они за ним и на разбой, так отчего же им не идти за ним на доброе дело?

Так и решил Ермак дать Строгановым утвердительный ответ. Но остаться у них навсегда у него и в мыслях не было. Не такой у него был характер, чтобы он мог вести оседлую жизнь. Стал он расспрашивать про Сибирь, про татар и про дорогу к ним. А дорога в Сибирь купцам была давно известна, так как давно с нею велась торговля. И стал Ермак говорить Строгановым:

— Пробраться-то туда не важно, только оружия хорошего у нас нет.

— За этим дело не станет, — отвечали ему Строгановы, — ведь у нас на Сибирские земли есть и царская грамота.

— Что значит грамота, коли нет земли, — возражал Ермак, — надо сначала Сибирь достать. Я сам могу дать грамоту хоть на целый свет, а вот ты пойди-ка да возьми его.

Строгановы снабдили его лодками, оружием и съестными припасами. Взял Ермак переводчиков, знающих татарский язык, расспросил про дорогу, взял с собою иконы, трех попов, да беглого монаха и заказал отслужить молебен.

Пока собиралась его рать, пробрался к нему старенький, старенький старичок.

— Ермака Тимофеевича мне надо, — проговорил он.

— Я за него, — отвечал атаман.

— Сноха мне Анисья, — начал было дедка Савва и заплакал.

— Обидела тебя, дедушка?

— Какой обидела. Татары ее обидели… увели…

— Так, что же тебе нужно?

— Как встретишь ее, так скажи, что дед Савва у Строгановых живет.

— Скажу, скажу, дедушка.

Отстояли казаки молебен при звуке труб воинских, дали обет в доблести и целомудрии и 1-го сентября 1581 года Ермак отплыл с дружиною в 840 ратников в поход на Сибирь.

Вот что поется в народной песне о сборах Ермака в Сибирский поход:

Глава IV Ермак на разведках

Весело выступила в Сибирь рать по реке Чусовой и перешла в реку Серебрянку, впадающую в Чусовую. Плыть приходилось против воды и грести было очень нелегко. Плыли они долго, а дни становились все короче, а ночи длиннее и темнее, так что на ночь лодки приходилось останавливать. Да и холод начал донимать их. Видят они на берегу камень, вышиною в двадцать, и шириною саженей в тридцать. Вышли они на берег и видят, что это пещера, и войти в нее можно. Тут вся рать и зазимовала.

Эта пещера с тех пор зовется «Ермаковым Камнем».

С этого места начались Уральские горы. И поплыли они далее по Серебрянке между гор. Местами горы стискивали речку так, что едва можно было пройти. А с реки Серебрянки начинался Сибирский путь.

Вышли они тут на берег, Ермак и говорит своим казакам:

— До сих пор шли мы благополучно, людей мы встречали мало, да и те внимание на нас не обращали, а не только не задевали нас. Что будет дальше, одному Богу известно. Может быть, нас погонят назад, так нам и спрятаться-то будет негде. Не сделать ли нам тут укрепления?

Вытащили они на берег лодки и устроили земляное укрепление. С этого самого места они волоком потащили лодки до реки Жаровли. А там опять пошли водою до Туры, сибирской речки.

Местность пошла более населенная и стал попадаться народ оседлый, а не одни кочевники.

— Теперь зевать нечего, — говорил Ермак, — надо держать ухо востро. Землепашец за землю крепко будет стоять.

По Туре жили татары, вогулы и остяки и правил ими князь Епанча, подданный царя Кучума. Как увидал Епанча казаков на реке, то тотчас же собрал своих людей и стал пускать стрелы в них. Казаки зарядили ружья и дали залп. Повалились Епанчовы воины, как снопы, кто со страху, а кто и от ран, а кто и убитым оказался. Ружейных выстрелов они никогда не слыхали и потому испугались, а когда опомнились, так бросились бежать.

Ермак велел причалить к берегу и казаки пустились вдогонку за татарами. Тут они разорили татарский городок Епанчин (Туринск) и несколько деревень. Затем сели опять в лодки и поплыли дальше в реку Тавду, где поймали несколько татар, среди которых один оказался понаряднее других. Ермак велел его привести к себе и спросил, кто он и откуда?

— Зовут меня Таузаком и я приближенный даря Кучума, — отвечал татарин.

— Если хочешь жив остаться, — сказал ему Ермак, — то говори всю правду, а иначе я велю убить тебя вот этим.

Ермак приказал в глазах татарина прострелить железную кольчугу. У татарина от страха под жилками затряслось.

— Все расскажу, что знаю, — отвечал Таузак, — на реке Иртыше стоит город Сибирь, а живет в нем и царствует царь Кучум. Хоть он слеп, а сильный царь. Под началом у него много князей, которые ему платят дань. Есть у него племянник Махметкул, такой богатырь, какого другого на свете нет. Кучума народ не любит за то, что он обращает его в магометанство, и обращает язычников силой. Войска у него много и оружие есть, а вот таких штук, какими вы стреляете, у него нет. Будь у него такие штуки, так он покорил бы весь мир. Сибирь город хороший, торгует с бухарцами мехами.

— А как нам пройти в Сибирь?

— Пройти Тавдою рекою, а потом войти в Тобол, а из Тобола в Иртыш.

— Ну, так знаешь, что татарин, — сказал ему Ермак, — иди-ка ты теперь к своему Кучуму и скажи ему, что и мы скоро будем.

Глава V Клич Кучума

Скачет Таузак на одной лошади, а другую ведет под уздцы, а как начнет лошадь под ним приставать, он сядет на другую, а прежнюю ведет под узды, и вот на третий день, перебравшись через три вала, подскакал к городским воротам и поехал по городским улицам. Дома в городе были деревянные, а которые побогаче, то из необожженного кирпича. Подскакал Таузак ко двору Кучума и прямо прошел к нему в горницу.

— По поступи слышу, — проговорил слепой Кучум, — что с недобрыми вестями приехал ты, Таузак.

— С недобрыми, царь батюшка, с недобрыми. Горе твоему царству — близятся к нам русские, со страшными луками. Народ они крепкий, сильный, а как стрелять начнут, то словно гром гремит, а молния так и сверкает.

— Что ты вздор-то говоришь, — проговорил встревоженный Кучум.

— Нет не вздор, а истинную правду, и стрел они не выпускают, а людей убивают, даже железные кольчуги насквозь пробивают.

— Горе мне, горе! — закричал царь, — видно правду пророчили люди.

— Горе! Горе! — закричали царедворцы.

— Горе! Горе! — повторили жены Кучумовы.

А по улицам народ с тревогою рассказывал, что в воздухе виднелся город с христианскими церквами и что вода в Иртыше была кровавого цвета.

— Горе! Горе! — кричали татары по всем улицам, — не даром приходил от Иртыша белый волк, а от Тобола черная собака, и грызлись между собою.

— Белый волк, — объяснили сибирские волхвы, — это Кучумова рать, а черная собака русские. Быть войне! Русские идут.

— Русские идут! — кричали на базаре, — погибнет царство Сибирское.

Тут же на базаре стоял черноволосый парень лет около двадцати, и продавал привезенную им на двух возах муку. Разузнав все, что было известно о приближении русских, Иван Савин или, как его тут звали, Абдул сел на одну пустую телегу и, посадив на другую работника остяка, во всю прыть поехал допой.

Анисья вышла за ворота и, слыша стук телеги, проговорила про себя:

— Что это скачут сломя голову? — наверное что-нибудь случилось.

Ваня с шумом въехал в отворенные ворота и по побледневшему лицу его мать увидала, что действительно что-то случилось.

— Что такое? — проговорила Анисья.

— Идем в горницу! Там скажу.

Дом Анисьи был целою усадьбою. Муж ее, Абдулка, умерший только в этом году, оказался хорошим мужем и превосходным хозяином. Они держали пятерых работников и нескольких работниц, но не из татар. Никто не знал, что жена у него не татарка, и они торговали на славу. В горнице сидела белокурая красивая девушка Феня и ткала какую-то материю из волокон крапивы, чему она выучилась у сибирских уроженок.

— Русские идут! Сибирь брать! — проговорил Ваня.

— Господи! Слава Тебе Боже! — проговорила Анисья, опускаясь на лавку.

— Наконец-то я не буду прятаться от людей, — вскричала Феня.

— Надо будет встретить их с хлебом-солью. Займись-ка, Феня, да вычисти серебряную ризу хорошенько. В городе-то все точно осовели, — прибавил Ваня.

В городе, действительно, все точно осовели, но раньше всех других опомнился слепой Кучум. Он кликнул клич и стал собирать целые полчища народу и высылать их против казаков. В самом узком месте на Тоболе он велел протянуть через реку железные цепи, чтобы остановить русские лодки и напасть на них. Цепи, точно, не пустили Ермака и он три дня бился с татарами, и не мог одолеть их. Тут он пустился на такую хитрость: набил чем попало лишнее казацкое платье и разместил эти чучела по лодкам, а сам вышел с казаками на берег и ударил на татар. Как татары увидали, что в лодках еще такое множество казаков, они и бросились бежать, так Ермак дальше и поплыл.

Видя, что удержать русских нельзя. Кучум разослал гонцов по всему своему царству, сзывая всех воевать. И собралось у него войско. Он распорядился так: под горою Чувашьею, на реке Иртыше, он приказал себе сделать засеку, а конницу под начальством Махметкула выслал против Ермака.

— Если ты не справишься с русскими, — говорил он Махметкулу, — то я выйду из города, засяду в каменную засеку и не пропущу русских.

Засека эта была сделана из тины и каменьев, неподалеку от Сибири и верст за пятнадцать дальше Абдулкиного заезжего двора.

Махметкул пробрался в урочище Бабасан, где у Ермака был устроен окоп. Ермак несколькими залпами остановил тысяч десять татарских всадников, которые неслись на него, чтобы смять и потоптать. Ермак стал преследовать бежавших татар, но потом рассудил, что лучше поберечь порох, и поплыл дальше по Тоболу. Вторая схватка происходила за шестнадцать верст от Иртыша у прибрежного татарского городка, до которого татары провожали казаков, постоянно обсыпая их стрелами. Начальник города Карача вывел своих татар и начали они драться с Ермаком. Ермак разбил татар, взял город и перенес из него к себе в ладьи множество золота, серебра и царского меду, поплыл дальше по Тоболу.

На стрелке при соединении Тобола с Иртышом, на берегу появилось опять множество татар.

— Экая их пропасть! — проговорил Ермак, — всех не перебьешь, зарядов не достанет. Лучше утекать так.

Дружно ударили казаки веслами, а с крутых берегов их начали осыпать стрелами. Стрелы так и звенели о кольчуги, а случалось, что и ранили казаков. Ведь и мухи надоедают, а не только стрелы. Когда они очень надоедят казакам, то те выходили на берег и давали по татарам залп, а те все разбегались; но лишь только казаки плыли далее, как татары снова осыпали их стрелами.

Видит Ермак, что без схватки дело не обойдется, и велел он причалить. Вышли казаки и началась жестокая битва. Татары убили кое-кого из казаков и всех до единого переранили. Не жалея себя, защищали они свою родную землю, но все-таки казаки одолели их и поплыли дальше, уж вверх по Иртышу.

Глава VI Грозная дружина

В это утро на Абдулкином дворе страшно много было хлопот. Мимо взад и вперед скакали татары и вести обо всем, что происходило, передавались тотчас же, так как многие заезжали напиться.

— Татары бегут! Русские близко! — говорили работники.

Анисья ног под собою не чувствовала.

Кучум, услыхав, что казаки приближаются к Чувашьей горе и везде разбивают его войска, сам вышел из своей столицы Сибири и с большой ратью стал на горе. А Махметкул спрятался в укреплении под горою.

Вечер уже приближался, когда казаки подошли к небольшому городу Атик-Мурзы, и Ермак совершенно справедливо размышлял так, что ночью плыть по Иртышу вовсе не благоразумно, и что столицу татары без боя не отдадут, и потому он порешил взять городок и отдохнуть в нем с казаками, которые сильно нуждались в отдыхе. Город, сдался без всякого сопротивления, но когда казаки собирались лечь отдохнуть, то вдруг заметили татар под Чувашьею горою. Татар было такое множество, что на казаков напал страх и все они загалдели и зашумели.

— Сбирайтесь ребята в круг! Сбирайтесь! — кричали они.

Все они собрались и стали совет держать. Что делать? Куда идти? Вперед или назад?

— Лучше по добру поздорову убираться, — говорили трусливые, — татар тут тьма-тьмущая, они перебьют нас, как мух.

— Ну, разумеется, надо идти назад, довольно нас перебито, скоро некому будет и побеждать. Смотрите, сколько у нас раненых.

— Да и чего нам еще? Добра нажили и будет с нас. Погонимся за журавлем, упустим и синицу.

— И не стыдно вам ребята, — говорили те, кто посмелее, — да неужели же нам теперь уступать?

— Хорошо так говорить! А как придется одному против десяти идти!

— Хаживали и против двадцати.

— Это так, только прежде татары наших ружей боялись, а теперь попривыкли.

— Смелым Бог владеет!

— Что ребята развесили уши-то! Давайте садиться в лодки да и айда домой.

Тут Ермак видит, что дело-то не шуточное и что казаки его в самом деле хотят уходить. Он вошел в круг и стал уговаривать да усовещевать.

— Ну куда мы пойдем, — говорил он — сюда мы пришли водой, а как пойдем отсюда. Ведь по рекам уж сало плывет. И что про нас скажут? Разбойничать ходили, разбойниками и вернулись. Надо, чтобы при жизни да и потом нас добром поминали.

Решили казаки оставаться и стоять за себя до смерти.

Только стала заря заниматься, и Ермак был уже на ногах. Дело это было на пятьдесят третий день выступления Ермака, 23 октября.

Когда все казаки собрались, то помолились Богу и вышли из городка.

— С нами Бог! — крикнули казаки и бросились к засеке. Стрелы, как град, посыпались на них, а они дали залп. Раненые падали и с той или с другой стороны. Казаки стали подходить все ближе и ближе, хотя людей у них валилось все больше и больше. Татары, на это глядя, обрадовались и пробили сами в трех местах засеку и бросились на врагов. Началась страшная рукопашная битва, продолжавшаяся довольно долго. В этой битве был ранен Махметкул. Татары тотчас же подхватили его и увезли на Иртыш.

Рана Махметкула произвела такое смущение среди татар, что казаки могли подвинуться вперед.

Слепой же Кучум стоял на горе и ждал, чем кончится битва, но услыхав, что татары уступают русским, он приказал своим муллам просить Аллаха о помощи.

Но несмотря на это, казаки подходили все ближе и ближе. Первыми побежали остяки, а потом побежали и татары.

— Наши бегут! — крикнули приближенные Кучума.

— О горе! Горе! — отвечал им Кучум и тоже побежал.

Эта схватка так утомила казаков, что они не стали гнаться за беглецами, а вернулись в свой городок и, расставив сторожей, крепко заснули.

Проснувшись по утру, пересчитали они своих убитых. Их оказалось 107 человек. Похоронили они их как следует, раненых взяли на лодки и поплыли дальше. Не доходя до города, казаки увидали на берегу небольшую кучку народа и несколько женщин. «Что за притча такая?» — думают они.

— Да ведь с ними иконы!

— И хлеб-соль. Это нас вышли встречать.

Казака три, четыре поудалее вскочили в челн и подъехали к берегу.

— Добро пожаловать! — сказала им Анисья, подходя с хлебом-солью, — добро пожаловать, православные христиане!

— А ты кто же такая, тетка? — спросили у нее казаки.

— Я русская, уведенная сюда грабителями.

— Не Анисьей-ли тебя зовут?

— Анисьей, честные господа.

— Ну так твой дед Савва был у нашего атамана и просил найти тебя и сказать, что он живет у Строгановых.

— Милости просим ко мне, — продолжала Анисья.

— Нет, нам надо догонять наших.

Казаки, вскочив в челн, быстро догнали ладью, на которой плыл Ермак, и сообщили ему о том, что с ними случилось.

— Заехать нам к ней некогда, а раненых у ней оставить было бы хорошо, — отвечал Ермак, — а как возьмем Сибирь, так и у ней побываем.

Ссадили раненых в одну лодку иподвели ее к Абдулкину двору. Кто мог из казаков, тот сам вышел, а кто не мог, того вынесли, и всех разместили отлично.

Подойдя к городу Сибири, удивились казаки, что никто его не защищает и в городе так тихо, точно все вымерли. Боясь засады, Ермак послал казаков разведать. Обошли казаки вокруг города и, вернувшись, говорят:

— Нет в городе ни единого живого человека.

— Ну, так войдем с Богом, — говорит Ермак.

Город оказался пустым. Кучум после битвы заезжал к себе в столицу, распорядился, чтобы выехали все женщины, захватил, что мог, и бежал в степь.

Казаки нашли в городе много чего хорошего, и мехов и драгоценных камней, и все разделили поровну.

Глава VII Дед Савва

Ермак вступил в Искер или в Сибирь 26-го октября, торжественно отслужив молебен. Прожив в городе несколько дней и не видя никого, казаки начали сомневаться и бояться, что, сев все припасы, они пропадут. Тем более, что и пуль осталось у них немного. Но вот 30 октября явились к ним остяки с князем своим Боаром с дарами и запасами. Они поклялись Ермаку в верности и просили его покровительства. Вслед затем явилось множество татар с женами и детьми. Ермак ласково принял их, успокоил и, взяв легкую дань, отпустил обратно в юрты. Бывший разбойничий атаман оказался разумным, гуманным правителем, сумевшим внушить доверие к своей власти в грубых, диких туземцах. Своих казаков он держал в ежовых рукавицах и рассказывают, что еще дорогою, узнав, что двое из его дружины собрались бежать в Россию, он велел положить их в мешки и бросить в воду.

Через несколько дней после взятия города казаки стали говорить Ермаку.

— Отпусти ты нас, хоть человек десять, к Анисье. Навестим мы наших раненых да хоть русских пирогов поедим.

— Идите, ребята, с Богом, только завтра будьте обратно. Да ведите себя хорошо. Пока поход не кончим, о женитьбе думать не позволю.

Пошли наши казаки. Снег только что выпал, а река покрылась мелким льдом. Распевая песни, подошли они к Абдулкиному двору.

За воротами уж стояли хозяева с Анисьею во главе. Тут же стояли и некоторые раненые, поднявшиеся с постели.

Анисья на радостях, что пришли дорогие гости, не пожалела угощенья и столы за веселым ужином ломились под разными кушаньями.

— А что же, хозяюшка, дочь-то твоя не идет с нами ужинать? — спросил кто-то из казаков.

— А не идет она оттого, что не может оставить Матвея. Очень он тяжело ранен, боимся как бы не скончался — отвечала хозяйка.

А Феня, тем временем, сидела у постели молодого и красивого казака, к которому почему-то особенно лежало ее сердце, и горячо молилась, прося Бога спасти его.

В просторной избе лежало еще человек пять раненых, но все они были уже в памяти и только часто просили пить.

День этот на Абдулкином дворе был знаменательным. Во время ужина в окно кто-то постучал.

Ваня тотчас-же вышел и спросил молоденького татарчонка.

— Что тебе?

— Мамка прислала к вам. Мы нашли у деревни старого, старого старичка. Он только и говорит: Анисья, и больше ничего. Так мамка думает, что он ваш.

— Что такое? — крикнула Анисья.

Ваня рассказал ей.

— О, Господи! Да неужели дедка? Ну, все равно, сынок. Закладай лошадь и поезжай. Тут близко.

Лошадь была мигом заложена. Ваня сел в розвальни с татарчонком и они поехали по первопутке.

Старик так был утомлен, что в виде покойника лежал на скамейке, но при виде Вани, которого он все-таки узнал, или лучше сказать угадал, он привстал и стал креститься.

— Можешь-ли ты, дедушка, дойти до саней? — спросил Ваня.

— Дойду, дитятко, дойду.

И старик, надев армяк и взяв котомку, вышел на крыльцо. Запасливая Анисья положила в сани шубу. И, уложив дедушку, Ваня закрыл его шубою и, поместившись рядом с ним, выехал за ворота.

— Ох, дитятко, да как ты бойко по басурмански говоришь.

Домой Ваня приехал, уж когда совсем стемнело, и казаки бережно внесли старика в избу.

Старик сначала бодро сел за стол и, выпив браги, стал рассказывать, как он шел к ним и как добрые люди его постоянно подвозили. Искал он Анисью не наобум. Строгановы узнали от торговых людей, что вот неподалеку от Сибири есть заезжий дом, и что там баба-хозяйка Анисья.

— Ну, вот я и дошел, а теперь и умереть можно, — проговорил дедка Савва.

— Зачем, дед, умирать, — возразила Анисья, — поживи еще с нами.

Но дед, добравшись до дому, стал слабеть, точно на путешествие он употребил все свои последние силы. Да оно так в действительности и было.

Все раненые настолько поправились, что ушли в Сибирь, и остался только один Матвей, который, хотя и встал, но на службу не годился и, чтобы не сидеть, сложа руки, он помогал Фене ходить за стариком! Оставшись, однажды, с казаком ночью, дедка подозвал его к себе и говорит:

— Все я думаю о тебе да о Фене. Вам бы надо жениться.

— Нельзя, — отвечал ему Матвей.

— Отчего нельзя? Кто мешает?

— Атаман не позволяет. Пока не кончится поход, мы должны жить монахами.

— Это-то дело! Какой уж поход с бабами.

— Ну вот, так и атаман говорит.

— А все-же обручиться-то вам надо.

И вот, на следующий день дед подозвал к себе Феню и высказал ей свое желание.

— Обручитесь вы при мне. Я спокойнее умру.

Феня исполнила желание деда и стала невестою Матвея.

Старик был очень доволен и в этот день даже привстал, но тут же уснул и с этого времени стал спать постоянно, да так и заснул на веки.

Старика похоронили тут же неподалеку, где был похоронен и Абдул.

Родные поплакали и забыли. Матвей ушел в город, но как он, так и другие казаки, и даже сам Ермак посещали Анисью, и Ермак много раз говорил ей:

— Отдай мне в дружину сына.

Но у Анисьи всегда находилась какая-нибудь отговорка: то овин надо выстроить, то баню поправить.

Наконец Ваня сам сказал, что все поправит и уйдет с казаками.

— Помни же, парень, свое слово, — сказал Ермак, — при мне будешь.

Глава VIII Иван Кольцо у Иоанна Грозного

В Сибири рать его вела себя безукоризненно и местные жители были очень довольны Ермаком, обложившим их небольшою данью.

Хотя о Кучуме не было ни слуха, ни духа, но он не дремал. Племянник его Махметкул, поправившись от полученной им раны, внезапно напал 5-го декабря на 20 человек казаков, ловивших рыбу в озере по близости от города и убил всех до единого. Узнав об этом, Ермак направился туда, догнал татар и обратил их в полное бегство.

В эту зиму нечего было и думать о дальнейшем походе. Дни были коротенькие, темные, а ночи длинные и морозные. Казаки ходили на охоту и, разумеется, никогда не пропускали случая зайти погреться к тетке Анисье.

— Теперь, — говорила Анисья, — нам нечего и перебираться в Россию, ведь и тут будет та же Россия.

— Кончим войну, — говорили ей казаки, — тогда атаман позволит нам жениться и выбирай из нас любого для твоей Фени. А теперь наш атаман на баб и смотреть не позволяет и сам не смотрит.

Никто об обручении Фени не знал.

Наступила весна, реки разлились, а в Сибири снегу много и каждая маленькая речонка делается страсть какая. В это время явился к Ермаку один татарин и говорит ему, что Махметкул стоит на вершине за сто верст от города на реке Вагае.

Ермак тотчас же послал туда отряд казаков. Казаки тихонько подкрались к стану ночью, когда татары спали; напали на них, окружили шатер Махметкула, захватили его и привели в Сибирь к Ермаку. Ермак очень ласково обошелся с царским племянником и отлично содержал его.

Услыхав, что Махметкул живым достался в руки казаков, Кучум, стоявший на реке Ишиме, горько заплакал, тем более, что к этой беде присоединилась еще и новая: сын князя Бекбулата, убитого Кучумом, князь Сейдак, двинулся на слепого царя. Еще пуще прежнего заплакал Кучум.

— Горе мне! Горе! — говорил он, — все против меня.

Ермак, зная, что Кучум в такой беде, перестал его бояться и, оставив в городе Сибири часть казаков, отправился с другими воевать против вогулов, остяков и татар, живших по Иртышу и Оби. Взяв одну татарскую крепость, он перевешал непокорных, а остальным в знак верности велел целовать свою окровавленную саблю. После этого он подошел к крепости, стоявшей на высоком берегу Иртыша, где правил князь Демьян, с двумя тысячами татарских воинов. Все предложения сдаться он гордо отвергнул и Ермак узнал, что в этом городе находился кумир, вывезенный из России во время ее крещения. Этот идол становился в воду, которую татары пили, говоря, что она им придавала бодрость. Казаки выстрелами так напугали татар, что легко взяли город, но идола найти не могли. Казаки победоносно пошли далее и всюду выстрелами разгоняли неприятеля. Так, городком Нарымским они завладели одним выстрелом и нашли там только жен и детей, но вскоре явились и мужья и принесли повинную и дань. Затем Ермак, вступил в страну знатного остятского князя, Самара, который, соединившись с другими князьями, надеялся победить русских. Но хвастливый Самар был неосторожен и крепко спал на рассвете, когда казаки ударили на его стан. Войско Самара разбежалось от первого же выстрела. Далее Ермак покорил еще несколько городков и, пройдя немного пустынною Обью, вернулся назад. Во время этого похода был убит старый атаман Никита Пана, которого Ермак сильно жалел.

Вернувшись в Сибирь, Ермак увидал, что помощь ему нужна. Из восьмисот казаков у него осталось не более трехсот. Счастливый покоритель Сибири дал знать Строгановым, что ему Бог помог одолеть слепого царя, взять его столицу, землю и царевича, а с народов взять присягу в верности. К царю Иоанну он послал друга своего Ивана Кольцо с грамотою, в которой говорил, что его бедные опальные казаки, мучимые угрызениями совести и раскаявшиеся, шли на смерть и присоединили знаменитую державу к России, во имя Христа и великого Государя, на веки веков, доколе Всевышний благоволит стоять миру; что они ждут указа и воевод его, сдадут им царство Сибирское и без всяких условий, готовые умереть или в новых подвигах чести или на плахе, как будет угодно ему и Богу. Иван Кольцо поехал к царю, готовый на лютую казнь преступника.

Строгановы были в восторге от новой победы и поспешили в Москву. Они умоляли утвердить Сибирь за Россиею. Почти в одно время с ними явилось и посольство Ермаково с драгоценными соболями, чернобурыми лисицами и бобрами. Иван Кольцо был принят не как разбойник, а как почетный гост.

— Что скажешь? — спросил его царь.

— Не вели казнить, а вели миловать, — отвечал Кольцо, — Ермак повергает к стопам твоим царство Сибирское и царевича Махметкула. Он посылает тебе в дар 60 сороков соболей, 20 черных лисиц и 50 бобров.

С этими словами Иван подал царю грамоту о покорении Сибири.

^{Иван Кольцо подал царю грамоту о покорении Сибири.}

Царь так был рад, что велел трезвонить во все колокола, а сам стал расспрашивать подробности о походах, хвалил казаков и послал им денег, сукон и разных подарков, а Ермаку послал шубу со своего плеча, серебряный ковш и два дорогих панцыря. Ермака он назвал князем Сибирским и на помощь к нему отправил триста ратников с двумя воеводами: князем Семеном Волховским и Иваном Глуховым. Царь точно также щедро наградил землями и Строгановых.

Вот что поется по этому поводу в песне:

Глава IX Коварство Карача и гибель Ермака

Ермак не сидел, сложа руки, в ожидании возвращения послов, а продолжал делать завоевания. Так прошли года 1582 и 1583.

Ермак так обрадовался возвращению Ивана Кольца, что на радостях задал пир.

Волховской привез с собою в Сибирь очень мало запасов, думая, что в такой богатой стране может ли быть недостаток в хлебе и что казаки наверное запаслись всем на зиму. Казаки же запасли только для себя, а не для царских войск, и потому запасы вышли очень скоро, начался голод и появилась цынга. Цынгою начали умирать и казаки и ратники и умер воевода Волховской. Вьюги и морозы были так сильны, что мешали выходить на охоту, и даже Абдулкин двор был забыт — значит, и тут беда. Но вот наступила весна, и можно было отправиться на охоту. С наступлением весны и окрестные народы навезли всего, и казаки вздохнули.

В скором времени явились к Ермаку посланные от Карача с подарками. У мурзы или князя Карача, бросившего своего царя в несчастии, был на Таре большой улус, а по всем окрестностям множество приверженцев. Карача мечтал спасти свою родину от нашествия чужестранцев, и содержал в Искере лазутчиков. Послы его так сумели говорить с Ермаком, что он поверил им, будто Карача просил послать к нему воинов, чтобы защитить от ногаев. Он снарядил сорок воинов под начальством Ивана Кольца. Эти сорок храбрецов могли одним залпом разогнать тысячи дикарей, но шли к ним не как к врагам, а как друзьям. Казаки остановились отдохнуть и в это время коварный Карача напал на них на сонных и перерезал всех до единого. Эта резня послужила сигналом всеобщего восстания. Все русские данники присоединились к Караче, убивали где только могли русских, и осадили Искер или Сибирь. Ермак оказался окруженным со всех сторон и ничего не мог сделать, потому что осаждающие стояли так далеко, что пули не могли достигать до них, и надеялись голодом заставить город сдаться. Находясь в такой крайности, казаки решились на отчаянное дело. 12 июня, ночью, атаман Матвей Мещеряков прокрался сквозь обоз в стан Карача за несколько верст от города, и со своими удальцами бросился на сонных татар. Тут казаки забыли всякую пощаду и били направо и налево. Два сына Кучума пали от их руки, а сам князь бежал на озеро с несколькими приверженцами. Казаки засели в обозе, когда с рассветом татары стали на них двигаться и сражались необыкновенно успешно. В полдень осада была снята и город освобожден. Все селения и народы пришли с повинною, а Карача бежал за Ишим.

Не долго горевала Анисья, потеряв деда, слишком много было у нее дела. Во время осады татары чуть ее не убили. Она, все что могла, перетаскала в лес, и лошади у нее работали все время. В лес же она спрятала и Феню, но не успела уйти только сама, так как хотела все-таки дом запереть. Татары приехали на лодках и заметила она их, когда они уже вышли на берег. Они ее тоже заметили и бегом пустились к ней.

Если бежать в лес, то это значило показать им дорогу к тому месту, где у нее все спрятано, а этого она ни в каком случае не желала.

Что тут делать? Из двора у нее, кроме ворот, были две калитки. В виду татар, приехавших на двух лодках, она заперла ворота на крепкий запор и в то время, как они ломали ворота, она выбежала в калитку, незаметно пробралась к реке и, перерезав ножом веревки, на которых были привязаны лодки, она вскочила в одну из них, отпихнулась от берега и, выехав на середину реки, отпустила там вторую лодку, которую тащила с собой. Татары заметили это, когда дело было сделано. Проклятия и брань неслись вслед за расторопною бабою, но она не смутилась и только помахивала веслами и плыла посреди реки. Татары посмотрели ей вслед, потараторили промеж себя и пошли к городу пешком.

Анисья же, дождавшись ночи, причалила к берегу и вышла в лес. Лес она знала как свои пять пальцев и к утру была уже с Фенею и с работницею, которая боялась страшным образом татар.

Когда осада была кончена, то Иван, служивший уже у Ермака, и Матвей тотчас же отправились спроведать Анисью, а так как Ваня знал, где спряталась мать, то туда и прошел прямо.

Радость свидания была великая, Анисья, несмотря на свой мужской характер, даже заплакала, увидав сына и Матвея.

Так как они были отпущены на короткий срок, то и посоветовали матери тотчас же начать перебираться, чтобы иметь возможность помочь ей.

Ермак как ребенок плакал по своем погибшем друге Иване Кольце..

— Никогда не прощу я этого Караче, не прощу пока жив буду, — говорил он и снова бросался на землю и рыдал.

Тоску свою он надеялся размыкать на поле брани и пошел вверх по Иртышу, где завоевал все местечки до Ишима: с непокорными он поступал жестоко, а с безоружными милостиво. Один князь вместе с данью прислал ему свою дочь, невесту сына Кучума. Татарка была очень красива, но Ермак находил, что воину не след обзаводиться семьею, и отправил ее обратно к отцу.

В начале августа к Ермаку, вернувшемуся уже в столицу, пришли гонцы от бухарских торговцев и обратились к нему так:

— Доблестный завоеватель! Едут к тебе с товарами бухарские купцы и дошли они уже до Иртыша, а тут остановил их царь Кучум. И вот они послали нас к тебе с поклоном и просят тебя выручить их.

Не подозревая ничего дурного, Ермак взял с собою самых храбрых и самых надежных казаков и приготовил большую лодку.

Иван Савин зная, что идти им придется вверх по Иртышу, просил позволения съездить к матери проститься.

Анисья чинила двор, он был почти что уничтожен. Она, как баба рабочая, не сидела сложа руки.

Как услыхала Анисья, что Иван опять идет в поход, так и заплакала.

— Ой, чует мое сердце недоброе! — причитала она, — быть беде.

Несмотря на ее причитанье, Ваня все-таки отправился. Феня украдкой тоже поплакала, потому что боялись за Матвея, а не посмела спросить у брата: идет ли с ними Матвей?

Поплыли наши казаки вверх по Иртышу до Вагая реки, но бухарцев нигде не встречали. Раздумье взяло Ермака. Не предательство ли какое?

Не стал бы он сомневаться, кабы мог видеть, что по берегам из-за каждого куста выглядывали татары царя Кучума.

Наступила ночь — зги не видать. Велел Ермак вернуться в Иртыш, а тут полил и дождь.

— Пристать бы куда-нибудь, — послышался в лодке голос.

— Да вот тут недалеко от берега островок есть.

— Ну, причаливай! — скомандовал Ермак.

Лодка причалила к островку, казаки вышли и раскинули шатер.

— Ну, тут никто нас не потревожит, — говорят казаки. — Этакая темень, да и вода кругом, лодок тут ни у кого нету. Значит, можно выспаться.

Лодку привязали к кустам и все улеглись. Волны по Иртышу шумно раскатывались, дождь бил по шатру, и под этот шум, заглушавший всякие другие звуки, казаки заснули крепким богатырским сном.

А враг в это время не дремал. На берегу был Кучум с целым войском.

Один из его татар так провинился, что Кучум приговорил его к смертной казни. Кучум, произнося приговор, прибавил:

— Если выищешь брод на остров, то будешь цел, я прощу тебя.

Можно себе представить, что татарин готов был на все. Он верхом въехал в воду и очень удачно поднялся на остров. Привязал лошадь к дереву и стал обшаривать остров; убедившись, что все спят, он тихонько отвязал казацкую лодку, а сам, вскочив на коня, уехал обратно.

— Ермак тут и все казаки спят мертвым сном.

— Не могу тебе поверить, — сказал Кучум, — привези что-нибудь оттуда и если это так, то я прощу тебя.

Снова поехал татарин, снова привязал лошадь и ползком пробрался до шатра, просунул руку и вытащил три лядунки с порохом.

Около этого места спал Ваня и шорох разбудил его. Он открыл глаза, приподнялся на локте и стал прислушиваться.

Все было как прежде. Иртыш шумел и дождь бил по палатке.

— Господи, помилуй, — прошептал он, — видно мне померещилось.

Он повернулся на другой бок и хотел заснуть, но тревожно бившееся сердце не давало ему покоя.

Он снова приподнялся на локоть: ему показалось, что вода шумит как-то иначе, не так равномерно. Но затем дождь захлестал сильнее, шум покрыл плеск воды и Ваня опять лег…

Он вдруг вскочил. Теперь он ясно услышал шаги нескольких человек.

— Ребята! — крикнул он, — вставайте!

Кое-кто проснулся и вскочил, но было уже поздно. Татары с диким криком бросились в шатер. Ваня оторвал холст снизу и крикнул Ермаку, чтобы он пробивался к лодке.

Ночь была так темна, что идти можно было ощупью. Ваня бросился к лодке, но ее не оказалось. Думая, что она отплыла за кусты, он спустился в воду, цепляясь за кусты, и пока он выбирался, то слышал только стоны умирающих, и на месте замер, стоя по пояс в воде.

Ермак же вскочил, начал рубить и вправо и влево и пробрался к тому месту, где была лодка, но ее не было, и он бросился в воду, чтобы вплавь догнать ее. На нем был панцырь, присланный ему Грозным. Тяжесть тянула его книзу и выплыть он не мог. Ваня видел, как атаман бился с волнами и утонул.

Это было 5-го августа 1584 года. Татары, добив всех казаков, сели на коней и поехали на берег. Ваня сидел ни жив ни мертв до самого утра. Утром он вылез из воды, пересмотрел убитых товарищей и, переплыв Иртыш на ближайший берег, крадучись пошел в Сибирь.

А тело Ермака, то погружаясь, то всплывая, тихо плыло по Иртышу. 13-го августа татарин Яним ловил рыбу в селении Епанчинские юрты и, увидав ноги человеческие, вытащил тело на берег и узнал Ермака по железным латам с медною оправою и с золотым орлом на груди. Над телом Сибирского героя татары надругивались и стреляли в него. Узнав, что найден труп Ермака, приехал даже Кучум; татары, исстреляв всю броню, зарыли тело в землю, а броню взяли себе.

Ваня, между тем, усталый, полуголодный пришел в Сибирь, и оповестил обо всем. Горько заплакали казаки.

— Пропали наши головушки! — причитали они, — ну, что мы за люди без атамана, без нашего князя Сибирского. Перебьют нас татары, как мух, и тела наши псам побросают. Нет, видно, нам лучше идти домой.

— А куда же я-то пойду — думал Ваня и прежде всего отправился к матери.

Велика была радость Анисьи при виде сына.

— И горевать я не могу, потому что ты цел — говорила она.

— Мамка, все уходят с воеводой Глуховым, — сказал Ваня, — а что же нам-то делать? Пойти с ними?

— Баб они с собой не возьмут, — отвечала Анисья, — да я сама не пойду. Я здесь привыкла. Дед наш умер. Татар я не боюсь. У меня был муж татарин и такой человек, что лучше и быть не может. Разве не родным он был вам отцом?

— Это правда, — сказала Феня. — Да ведь и Матвей не уходит, а с нами останется.

— Завтра вас повенчаем и заживем мы на Абулкином дворе, — продолжала Анисья, — и будем ждать русских. Одни здесь пожили и другие придут.

— Ну так и я останусь! — порешил Иван.

Так и было решено. Все четверо принялись за прежнее дело и направили его еще лучше, чем оно было.

15-го августа вышли казаки из города Сибири и город опустел. В него пришел сначала сын Кучума Илей, а потом пришел и сам Кучум. Но не долго пришлось радоваться и ликовать царю, пришел Сейдяк, сын человека, убитого Кучумом, и выгнал слепого старика из города.

Глава Х Подвиги казаков по смерти Ермака

Иоанн Грозный, между тем, умер и новый царь послал в Сибирь воеводу Мансурова с сотнею человек и с пушкою. Мансуров встретил бежавших казаков и узнал от них о смерти Ермака. Казаки вернулись с воеводою, но взять города никак не могли. Сейдяк крепко держался в нем. Они прошли на Обь и там выстроили деревянную крепость, которую остякам очень хотелось взять. Остяки принесли своего идола, по имени Славутей, и, прислонив его к дереву, стали молиться, прося его помочь им одолеть русских.

Мансуров же приказал пушкарю целиться получше и ядром идола разбило. Как услыхали остяки пушечный выстрел, так и присели, а как увидали, что идол у них разбит вдребезги, так и совсем упали духом.

— Ну, пропали мы, — говорили они, — даже идола нашего русские разбили! Нет, видно, уходить нам надо.

Так остяки и оставили русских в покое.

Царь, услыхав о смерти Ермака, выслал в Сибирь воеводу Чулкова с тремястами человек. Пришел воевода на Иртыш и неподалеку от города Сибири заложил новый город Тобольск. С Сейдяком он в начале жил в согласии, но Сейдяку захотелось самому напасть на русский город и он вышел с Карачею из Сибири и двинулся на Тобольск, под тем видом, будто они вышли на охоту на птиц. Они стали пускать ястребов.

— Что за дивная охота такая, — думает Чулков, — идти к городу на птиц. Хитер ты Сейдяк, да не очень.

Послал он просить Сейдяка в себе в гости.

— Хочу, — велел сказать, — потолковать о замиреньи. Не след русским с татарами во вражде жить.

Подошел Сейдяк к самому городу, взял с собою сто татар и вошел с ними в Тобольск. С ним вместе вошел Карача и какой-то Салтан-царевич. Чулков пригласил их отобедать и ввел всех троих в избу.

Уселись все за стол, подали кушанье, но как хозяин ни угощает, ничего гости не едят.

— Видно, князь, ты брезгаешь нашею христианскою едой, что ничего не трогаешь? — сказал Чулков, — не замышляешь ли ты чего?

— Нет, ничего не замышляю, — хмуро отвечал Сейдяк.

— А если вы ничего не замышляете, так выпейте за здравие.

— Ну, наливай, мы выпьем, — отвечают татары.

Чулков налил чарку и первому поднес Сейдяку. Сейдяк отхлебнул и поперхнулся, поперхнулся и Салтан-царевич.

— Так вы вот какие! Так вы замышляете против нас! Ребята, вяжи татар!

Татары бросились в окно, но казаки догнали их и связали. Татар, что пришли с Сейдяком, казаки стали бить и многие покорились.

Город Сибирь опустел и так и исчез, развалившись.

Кучум никак не мог отказаться от надежды воротить свое царство и величал себя царем и писал русскому царю о замиреньи. — «Коли хочешь приезжай ко мне в Москву, я тебя приму ласково, а о царстве своем и думать не смей» — отвечал ему русский царь.

Не понравилось это Кучуму и он отказался.

— Как хочешь, — сказали ему казаки и захватили всю семью его в плен и отправили ее в Москву, где уже давно жил и служил в царских войсках Махметкул.

Кучум же бежал к ногаям в степь. Сначала ногаи приняли его дружелюбно, а потом стали сомневаться, что русские победили Кучума и выгнали его; и если они, ногаи, будут держать его, то пожалуй и с ними поступят не лучше. Посудили, порядили да и убили слепого царя.

Таким образом, Сибирское царство было окончательно покорено и русские вернули все, что после смерти Ермака у них было отнято.

В Сибири нет дома, нет избы, где бы не висел портрет покорителя Сибири Ермака Тимофеевича. В Тобольских церквах до сих пор поминают Ермака и убитых казаков.

В Тобольске Ермаку воздвигнут памятник на довольно высоком холме. Подножие у памятника гранитное, а верх мраморный. Памятник вышиною 7 саженей.

С одной стороны его высечено: «Покорителю Сибири Ермаку».

С другой стороны: «Воздвигнут в 1839 году».

С третьей стороны: «1581» (год прихода Ермака в Сибирь).

С четвертой «1584» (год его смерти).

Как современники, так и потомство забыли всю прежнюю беспутную жизнь Ермака и все его преступления и оценили его доблесть и старания применить силы и удальство на пользу отечества.

Оглавление

НОВГОРОДСКИЙ КНЯЗЬ ВСЕВОЛОД

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

ТАТАРСКОЕ ИГО Историческая повесть

  Глава I Бегство

  Глава II Осада

  Глава III Взятие Киева

  Глава IV В лесу

  Глава V В плену

  Глава VI Поход в Венгрию

  Глава VII Добрая весть

  Глава VIII Бегство Юрия

  Глава IX Батый

СЕРДОБОЛЬНАЯ Историческая повесть

  Глава I Василий Шибанов

  Глава II Бегство

  Глава III Сельцо Береговое

  Глава IV Настя

  Глава V Арест

  Глава VI Ерема

  Глава VII Смерть опричника

  Глава VIII 18 марта 1584 года

ЕРМАК Исторический рассказ

  Глава I Добрый Абдулка

  Глава II Братья Строгановы

  Глава III Под Царской опалой

  Глава IV Ермак на разведках

  Глава V Клич Кучума

  Глава VI Грозная дружина

  Глава VII Дед Савва

  Глава VIII Иван Кольцо у Иоанна Грозного

  Глава IX Коварство Карача и гибель Ермака

  Глава Х Подвиги казаков по смерти Ермака